Тревога [Борис Георгиевич Самсонов] (fb2) читать онлайн

Тревога

ТРЕВОГА

ЗОВ ЗЕМЛИ

Как и предсказывали марьевские старики, июнь выдался тихим и справным, теплым и солнечным. Трава полезла из земли прозрачная, сочная, упругая, сожми в ладони — и выльются из нее изумрудные капли, таящие извечную мудрость сохранения и продолжения жизни на земле. Небо как-то на удивление быстро очистилось от мелких лохматых туч, перестали бесконечные дожди, и люди улыбались чаще обычного, добрее, великодушнее.

Сенокос, пожалуй, самая веселая и радостная пора в деревне. К нему готовятся, как к празднику. В то же время это нелегкая, но крепко сплачивающая всех работа. И председатель колхоза, и сельсоветчики, и бригадиры, и завхоз, и специалисты, и старики, и молодые — все берут косы и уходят в луга.

В эти дни редко кто пройдет мимо избы Никанора Еремеевича Степакова, старожила Марьевки, бывшего колхозного плотника, недавно ушедшего на пенсию, умельца искусного и старательного, одним словом, мастера на все руки. Еремеичем называли его в селе, вкладывая в это имя все доброе, заслуженное старым человеком, который никогда, кажется, не отвечал на чью-либо просьбу о помощи коротким отчуждающим «нет».

Во дворе Еремеича в землю вкопан чурбак. На метр в сторону — еще один, поменьше. В первом сделан выруб, куда вставлена доска, а ее другой конец прибит ко второму чурбаку. На нем укреплена наковаленка, на которой и отбивает Еремеич косы. Виртуозно, ловко, на совесть это делает. Если уж побывает коса в его руках, косит, как бритвой режет. Потому-то в сенокос от заказов Еремеичу не отбиться. Заслышав звонкое и распевное «тюк-тюк-тюк», марьевцы говорили: «Еремеич играет».

Он и в сенокосный день был среди людей. На вопрос Петра Ярова: «Что ж ты, Еремеич, здоровье не бережешь?» — показал на чемоданчик с инструментами и ответил: «Как же без меня-то? Вот прихватил напильники, молотки, оселки. Вдруг какая осечка». «Так-то оно так, — укоризненно сказал Петр, — только ты же в больнице должен быть». «Что ты, Петя, да свежий духмяный воздух мне лучше всяких лекарств».

В каждой крестьянской работе — свой талант. Но, может быть, нигде он так ярко не проявляется, как в покосную пору, потому что на косьбе все становятся в ряд, друг за дружкой, и сразу видно, кто на что способен. Вся деревня знает своих прославленных косцов и гордится ими. Здесь нужны не только физическая сила, но и сноровка, умение. Тут соревнование как на ладони, и упаси бог кому отстать — засмеют, шутками взгреют, да так, что у слабака по́том плечи и лоб покроются. Негоже отставать, а случись такое — найдутся добрые руки, помогут бедняге догнать других. Трудовое соперничество делом и помощью спорится да крепким плечом, натруженными руками.

В Марьевке издавна живет добрый обычай: к шести часам утра приносить косарям завтрак. Косцы радовались, увидев спускающихся с крутого берега к реке домочадцев, шли к реке, полоскали косы, вытирали их старательно травой и садились в полукружье завтракать.

К десяти часам утра солнце выпаривало росу, и на луга выходили женщины с граблями и вилами-двоешками. Цветастые платки рассыпались по взгорьям да косогорам, по свежей зелени, и один за другим, сажень за саженью, исчезали валки. Срезанная трава ложилась на стерню ровным тонким слоем. К вечеру ее сгребут в копны, если вдруг появятся тучки и где-то за горизонтом раз-другой прогрохочет гром. Если же небосвод чист, то траву в копны не собирают, а оставляют разбросанной до следующего дня.

Сильная жара стоит здесь в сенокосное время. Старица — с виду спокойная речка в живописных зеленых берегах — манит молодых косарей. Но первыми оказываются в реке — прямо в сарафанах и косынках — девчата. А если и остановится в нерешительности какая на яру, подкрадется к ней парень, схватит на руки — и раз оба в омут!

К вечеру показались на дороге с гармонью ряженые: старик с огромной бородой (жара, а на нем валенки, овчинный полушубок наизнанку), под руки он ведет сгорбленную старуху в лаптях. Гостей, хоть и незваных, уже поджидали. Гармонист растягивает меха, ряженые пускаются в пляс. В старичке узнают участкового инспектора милиции Ивана Ярова, а в старушке — почтальоншу Анфису. Круг все ширится, втягивая все больше и больше танцующих. Вот уже, запыхавшись, «старик» отошел в сторону, начала сдавать и «старушка», а гармонисту нет отпуска — играй да играй. Пляски сменялись танцами, песнями, частушками. Долго потом помнились эти летние вечера.

На лугу, ровном и широком, где раньше выстраивались один за другим пятьдесят-шестьдесят косарей, теперь стрекотали сенокосилки. Вручную выкашивали лишь места, где техника бессильна: крутые берега, овраги, обочины дорог, словом, всякие неудобья. Их было много, и косарей — тоже.

Люди постарше собрались возле Петра Ивановича, когда молодой председатель исполкома сельсовета после разудалой пляски рухнул на копешку. Слушать его любили. А рассказывать он умел, говорил с юморком, весело, увлекательно.

— Помните, — начал рассказчик, — был у нас Федя-лежебока, сторожил наш магазин. Спит, а деньги ему идут. Любил он выпить, да чтобы не за свей деньги, а то от жены попадет. Вот спит он как-то на работе, значит, сны хорошие видит, и вдруг его кто-то тормошит. Проснулся Федя, глаза протирает. А в будке его темно, ни зги не видно. Но понял: стоит перед ним парень какой-то. «Гражданин, — говорит, — не смогли бы вы достать выпить чего-нибудь?» Поломался Федя для порядку, но все-таки согласился. Взял деньги — и стрелой… Куда бы вы думали?.. К конюху Ефиму Скорнякову. Мужик вроде скромный был, тихий, непьющий. Но Федя-то знал, чем жил Ефим. Каждую субботу он приходил в магазин и покупал хлеб, сахар, макароны. И обязательно — бутылку водки. Что ж, думали люди, в выходной день и трезвеннику побаловаться стопкой-другой не грех. Но нет. Хитрый был Ефим. Звал к себе в дом кого-нибудь. Пожалуйте, мол, на угощенье по случаю отдыха.

И всегда одной бутылкой обходился Ефим. Вот и пошла о нем слава — компанейский, добрый, пьет в меру, угостить любит. Умел человек напустить туману. На самом-то деле Ефимка гнал самогонку. Узнавали об этом его гости и по цепочке передавали: у Ефима можно достать выпить хоть днем, хоть посреди ночи. Ну, и Федя-лежебока был осведомлен об этом, конечно.

Так вот. Принес он бутылку ночному гостю. Тот и пригласил Федю пображничать. Сколько он выпил — не помнит. Только проснулся под утро, головой мучается. А тут еще тулуп из сторожки пропал. «Ну, — думает, — ладно же, Ефимка, сочтемся впредь. Да и сам я хорош, — костерил себя Федя-лежебока. — Старый человек, а хлестал, поди, за двоих, будто козел в огород забрел, на дармовые харчи…» Повздыхал, повздыхал, да и придумал. Пошел к Ефиму. Видит — в сенях вожжи. Снял их. Стучит в дверь. Хозяин открыл, о здоровье справляется. А Федя ему: «Вот, Ефимка, твои вожжи, а вот моя спина. Отлупи меня, да хорошенько, не жалеючи, чтоб кровавые полосы на спине остались». — «Ты что, Федя, — испугался не на шутку Ефим, — в своем ли уме?» — «В умственном здравии от твоего зелья не будешь, до сих пор ядовитый туман голову баламутит». — «Никакого зелья у меня нет. Сам, когда нужно, и ты видел, водочку покупаю в магазине». — «Хитришь, Ефим, да только не на того нарвался. Вчера сколько бутылок продал? Говори правду, я ведь своей властью, по-соседски обыск у тебя произведу! Тогда смотри, от Ивана Ярова никуда не спрячешься, а самогонщиков по головке не гладят. Кому еще продавал вчера?» — «Да что ты, Федя, нет у меня никакого этого зелья, мало ли кто его гонит да торгует, а я не занимаюсь. Это я вчера тебе из старых запасов продал». «Врешь, Ефимка. Ну, да ладно, обыск пусть у тебя милиция делает, а я по-другому поступлю, как считаю правильным». Подал Федя вожжи Ефиму, оголил спину и приказал: «Секи меня, окаянного выпивоху, нещадно. Ну, что зенками хлопаешь, что трусишь, не подам в суд, сам прошу высечь. Ну, дьявольское отродье, начинай!»

Трясущимися руками Ефим расправил вожжи и стоит, трясется, как в лихорадке. Федя грозно посмотрел на Ефима и еще ниже нагнул спину. Ефим размахнулся и полоснул Федю. «Еще, еще, — командует Федя, — да похлеще, а то как веником в парной. Я ведь тебя, самогонщика, щадить не буду. Ну, пори, идол чертов!» — «Не могу, Федор. Да и за что, скажи». — «А за то, что твою самогонку лакал. Лупи же, кому говорю!»

Пришлось Ефиму подчиниться. Федя мужественно терпел, даже ни разу не крякнул, только взмок весь.

Уставший Ефим швырнул вожжи под скамейку, зачерпнул кружку воды, выпил как запаленный конь. Федя распрямился, поднял вожжи и говорит: «Теперь, Ефим, ты снимай рубаху, мой черед пришел… Так мы лучше любого суда друг дружку воспитаем. А Ивану Ярову сам расскажу, как мы с тобой судились». Ефим подставил свою спину. А Федор порол не торопясь и все приговаривал: «Это тебе за самогон. Это тебе за тулуп». Когда бросил вожжи, говорит: «Терпеливый ты мужик, Ефим, крепкая у тебя кость и добрый из тебя был бы работяга, да не тем делом занялся. Кончай со своей самогонкой, а то и под суд угодишь. Хватит, сукин сын, людей травить. Понял?» Не сдержался самогонщик, взвыл, запричитал, по-бабьи заголосил: «Клянусь, не буду больше, только Ярову не сказывай, Христом богом прошу!..»

Сначала прыснула хохотунья Даша, потом закашлялся Еремеич, вытирая глаза, и смех вихрем закружил над всеми, заглушая фразы острословов:

— Попарились, значит.

— И тулуп не понадобился: жарко стало…

— Да, смеху здесь мало, — заключил Еремеич.

— А кто этот ночной гость Феди-лежебоки был? — раздался чей-то голос.

— Не сказал мне Федя, — ответил Петр Яров. — Но наверняка это Данил Первач был.

— Это уж точно. Помните, как ночью он бушевал? Вот тогда-то он, наверное, и наугощался у Феди.

— Смех смехом, — сказал Петр, — а все-таки скучно мы живем как-то. Вот и тянутся некоторые за рюмкой. Я к чему это рассказал? Как говорится, дочку ругают, а невестка слушает. Надо нам менять жизнь. Есть у меня задумки, да вот помощь комсомольцев нужна. Почему бы нам не встречаться чаще, как сейчас? Но только по субботам или воскресеньям, когда все полевые работы пройдут. Вот, например, много мы знаем, как воевали наши марьевцы? Кто их слышал, кто их спрашивал? Ну, да ладно. Об этом еще поговорим. А сейчас — за работу. Подъем! — скомандовал Петр, и все взялись за косы, вилы и грабли.

Сам Петр Яров раньше других на покосном участке. На душе спокойно: пришел с веселым настроением ни свет ни заря. Пока собрались косари, он отмахал добрую делянку. Страда началась горячая, лето с дождями обильными, а потом, словно небо услышало желание сельчан, сразу установилось тепло. Не суховейная, испепеляющая жара, иссушающая всходы и травы, а именно животворное тепло, без коего немыслимы хорошие урожаи хлеба и крепкий сочный травостой.

О разговоре с Еремеичем Петр вспомнил на следующее утро, когда проходил мимо дома старика. По мягкому стуку топора, что доносился из сеней, можно было догадаться: на ногах неугомонный ветеран труда. А еще недавно тихо было в подворье Еремеича, не мастерил он, как прежде, всякую разность с утра до вечера, перебарывая недуг. А сейчас в ватной телогрейке, накинутой на плечи поверх тонкого мехового жилета, с которым он, казалось, никогда не расставался, стоял Еремеич в глубокой задумчивости, упершись в толстую обструганную доску узловатыми пальцами. Он как бы нехотя повернул голову в поношенной ушанке к дверям, когда Петр громыхнул щеколдой, задев ее рукавом.

— Что встал у порога? — Еремеич облокотился на черенок топора. — Иди ближе, к фонарю.

— Утро доброе, — шагнул в мастерскую Петр. — Никак отпустила болезнь? — участливо спросил председатель, пожимая холодную, сильную ладонь Еремеича.

— Да вроде полегчало. Годы, Иваныч, свое берут. Хворобушка — не воробышко, пристанет — не отстанет.

— Так что же ты спозаранку мастеришь, Еремеич? Поберег бы себя… Ведь сказано тебе — лежать, в больницу районную определили, а ты сбежал да сразу на сенокос.

— Мне перед односельчанами совестно, когда дело не делаю. Правда, прожил немалые годы, вроде имею право на отдых и лечение. Да разве ж в сенокосную страду хворать, когда и млад и стар в поле? По совести если, вчера как заново родился. Я в больницу-то каким попал? Зажало грудь — дыхнуть не могу. Голова тяжестью налилась — глаз бы не поднимал… Вот так-то, брат… А в поле про болячки думать некогда. Правда, домой придешь, отпустишь подпругу и сразу почувствуешь: годы-то не мимо идут, а наматываются, тяжелят… А ты, Иваныч, почто рассвет встречаешь на путях-дорогах? Для меня первые петухи — уже не сон, да что о том толковать, а тебе, молодому, поспать в это время не грех. И дня хватит намотаться.

— Не до сна, Еремеич, с поставками молока отстаем, да и по мясу план не получается.

— Торопишься на ферму доярок чихвостить. Может, и надобно их приструнить, да только молоко у коровы на языке. А с кормами у нас нынче туго. Заготовили с гулькин нос в прошлом году. На собрании шумиху, помню, подняли, мол, на полтора года запасли сена. А все только на словах да на бумаге. Любят у нас похвастать. На поверку-то что вышло? По мычанию коров догадаться можно, кормят их несладко. Я вон и то — за косу — и в поле. Всех лежебок стянуть бы с полатей, пусть косами и серпами по буйной траве пройдутся. Ты, Иваныч, об этом подумай всерьез, тогда, глядишь, и запас кормов будет.

Петр Яров понимал всю укоризненную и искреннюю простоту слов Еремеича.

Как на грех, занедужил председатель колхоза, приковала его болезнь к постели и вроде весь порядок в хозяйстве расползаться стал. Так казалось Петру, и он, главный в исполкоме сельсовета, старался не ударить в грязь лицом. Хватает нынче у депутатов прав, только пользуйся ими разумно, с головой. Петр, все знали, не жалел ни сил, ни времени. Еремеич, как всегда, по-хозяйски мыслил, подсказывал, что надо безотлагательно делать. Он прав: на селе люди разные — одни в страду сил не жалеют, других надо чуть ли не палкой гнать на тот же сенокос.

Петр собрался уходить, как вдруг его внимание привлекло что-то светлое в дальнем углу: пирамида не пирамида, столб не столб. Вдыхая смолистый запах древесины, он подошел ближе и провел рукой по свежеоструганным доскам, из которых был сколочен этот предмет, похожий на узкий длинный ящик. Еремеич из-под кустистых бровей насупленно следил за Яровым. «Теперь от объяснений не уйти», — подумал он и, не дожидаясь, что скажет председатель, тяжело вздохнул:

— Война, будь она неладна! Хуже злого духа и приме́т недобрых.

Показывая на только что сколоченный гроб, пахнущий хвоей и древесной клейковиной, Петр задумчиво и уклончиво заговорил:

— В старину люди вырезали из дерева изображения богов и духов, разговаривали с ними, поклонялись им, просили о помощи, а иногда наказывали их, если они не приносили счастья или избавления от недугов. Тогда человек, чтобы продлить свою жизнь, загодя готовил себе гроб и все, что нужно покойнику. Если по случайности смерть отступала, то у больного появлялась надежда на выздоровление, придавала ему силы… Не для себя ли, Еремеич, приготовил?

— Что ты, что ты, Иваныч, это я так…

— Ты, Еремеич, напомнил мне этот древний обычай с гробом, хочешь, видно, сто лет жить. Живи на здоровье, но вряд ли суеверие кому жизнь продлит.

Еремеич смутился, отвел глаза, потеребил загнутый кверху седой ус и заговорил, чуть заикаясь:

— Что ты, Иваныч, я ведь старый морской волк, а не знахарь. Видел я, как колдун пытался вернуть здоровье больному: сначала что-то шептал возле его головы, делал заговоры, плясал вокруг него, бил в бубен, свистел в дудку. Так он устрашал дух болезни. Темные были люди, огнем, дымом отгоняли от жилищ «злых духов», водой очищали от всякой скверны. Они верили, вроде у каждого человека два духа: слева — злой, а справа — добрый. Поэтому, желая спасти себя от козней, плевали в левую сторону. И сейчас, Иваныч, в песне поется: «И трижды плюнем через левое плечо…»

— Это верно, — согласился Петр. Улавливая лукавые нотки в рассказе Еремеича, он чувствовал, старик уходит от прямого ответа на вопрос: для кого гроб?

— И в древности были умные и ученые люди. И то, что из века в век они наблюдали, разве мы сейчас в жизни не видим? Не надо быть пророком, надо быть наблюдательным. Присмотрись, Иваныч, солнце заходит за тучу, ласточки летают низко над землей, муравьи не уползают далеко от муравейника — быть дождю. Если звезды блестят ровно, а вечером в лесу теплее, чем в поле, если по небу тихо плывут кучевые облака, то будет вёдро. Почему, скажем, ласточку к земле тянет? Воздух насыщен влагой, крылышки маленьких насекомых, мошек тяжелеют, и они опускаются на землю, а вслед за ними и ласточки. Во время плавания по морям-океанам я понял, если звезды на небе блестят ровно, это значит в воздухе нет большой влаги и нет ветров, которые вздымают громадные волны. Человек знает много приме́т, другое дело — верит ли он в них? Да и приметы бывают разные, одни — от жизни, другие выдуманы суеверными людьми. — Еремеич почесал широкий нос, ухмыльнулся и тут же, не дав сказать гостю, заметил: — Нос чешется — брагу пить или биту быть. Вон мой кот, глянь, как умывается, — гости будут. Вот ты у меня гость, а с гостем не грех стаканчик-другой пропустить.

— Не с утра же, Еремеич, да и вообще ты бы реже заглядывал в рюмку. Годы ведь…

Еремеич нахмурился, кашлянул и, чтоб сбить собеседника с неприятной темы, продолжал прерванный рассказ о приметах.

— Ну, хватит, Еремеич, про злых духов. Ты, я смотрю, знаком с ними основательно. Скажи мне лучше, для кого это заготовил? — он показал на гроб. — На селе вроде никто не умер.

— Для сына Лексевны, твоего молочного брата, без вести пропавшего, хочет она обозначить память о нем, — единым духом выпалил Еремеич. — На могилах солдат, говорит, столбики с именами, обелиски, памятники, а у моих сынов ничего нет. Ведь они не виноваты, что следов их смерти не нашли. А из сердца матери, нет такой силы, нельзя вырвать память о детях. Другие матери похоронки имеют на погибших в боях сыновей своих, а Лексевна из военкомата каждый раз, как пошлет туда письмо, один ответ получает: «пропал без вести». Каково, Иваныч, матери сознавать это? Солдат ведь не пылинка… А исчез, пропал, неизвестно куда сгинул. Не верит она в такое, не то, мол, мне сообщают. Не мог мой сын, скажем, Владимир, сквозь землю кануть, говорит. Не такой он! Фотографию людям показывает, а на ней детина — косая сажень в плечах. Я знал его с рождения. Парень крупный, видный и тихий. Часто ходил ко мне. Обучал я его по вечерам своему плотничьему делу, рассказывал о заморских странах, куда нас заносило на попутной волне по службе. Мне ведь довелось воевать на море в первую мировую, за морские баталии два Георгия получил… А в гражданскую наш крейсер на Черноморском флоте первым Красное Знамя за власть Советов поднял. Помню, рассказываю Володьке про эти истории, а он дыхом не дышит, слово каждое ловит. И понял я тогда, Иваныч, морская кровь течет в жилах Володьки, быть ему первостатейным моряком.

— И он стал моряком? — спросил Петр, заинтересовавшись рассказом старого морского волка, как любил называть себя Еремеич, особенно принародно, когда, надев поверх полосатой тельняшки черный пиджак по случаю праздника, он выходил в люди показать себя.

— Стал морским пехотинцем и смерть принял в неравном бою. Десант высадился на берег в помощь нашей окруженной части, да попал в засаду. Бились до последнего патрона, все полегли героями, там их тела и захоронены. Спаслись два человека. Один из них наш земляк, Тагиром, кажись, звать. Он позже написал товарищу с крейсера, как и где погиб Владимир Яров. Название деревни я не запомнил. Бойцам-героям поставлен там обелиск, фамилии погибших на нем значатся, как положено, а Володиной нет. «Без вести пропал» — сообщили твоей матери.

— Постой, Еремеич, тебе откуда об этом известно?

— А оттуда, с корабля. Когда Володьку призвали в армию, я просил наш военкомат определить его в морфлот. Уважили. Я написал бывшему командиру корабля, где служил сам, наказал, чтобы он помог Володьку определить на крейсер… Понял теперь?

Еремеич, потерявший на войне двух сыновей, наверное, больше других сочувствовал Елене Алексеевне Яровой, матери четырех сыновей, три из которых не вернулись с поля брани домой. Жил он в полном одиночестве, жену схоронил, дочь выдал замуж, и она уехала в город. С остатками сил он больше пропадал в своей просторной кладовке, где мастерил и для общественной пользы, и по просьбе односельчан.

— А почему Владимир считается без вести пропавшим? — спросил председатель сельисполкома.

— Длинная история, Иваныч.

— Ну, что ж, Еремеич, если так, то я к тебе загляну как-нибудь на досуге, расскажешь. Сейчас тороплюсь.

Ушел гость, а старый морской волк Никанор Еремеевич Степаков крепко задумался. Одолевали мысли — одна беспокойнее другой. Неужто сама Елена Алексеевна ни словом не обмолвилась с Петром, своим приемным сыном, о Володьке? А что она могла рассказать? Пропал без вести — вот и все. Ведь то, что Володька заживо сгорел, ведомо только военкому Тагиру Шарденову, а с ним Еремеич договорился об участи Володьки подробности никому пока не говорить, тем более Елене Алексеевне: хворает она. Хватит ли сил перенести такой удар — ничего от сына не осталось, пепел и тот ветром развеяло. А может, не надо таить от матери правду? Лучше пусть сам Петр и решит, как быть, и о других ее сыновьях пусть сам подумает, с чего начать поиски, к каким людям обратиться, куда написать…

Тоска обдала сердце старого моряка. Володька перед ним, как живой, слушает своего наставника.

— Это ж каким неблагодарным и незрячим человеком надо быть, — говорит Еремеич, — чтобы думать о дереве, словно о какой-то малости. От первого нашего дня до последнего — дерево нам товарищ. Суди сам: колыбель, челн, ложка, стол… — Еремеич показывал парню доску или бревно и спрашивал: — Что видишь? Ты — доску или бревно, а я полированный паркет или почти прозрачный (хорошая полировка всегда, будто слой родниковой воды) стол, или отделанную под бронзу раму для картины. Но все они как бы спят в дереве, а ты должен разбудить, помочь им проснуться, явиться, — так звал он Вовку в столяры. Поучал: — Работать с деревом — это не просто разре́зать, разрубить, сколотить его — то, говорят, топорная работа. А между тем топором, и именно им одним, сделаны Кижи. От тех мастеров деревянного дела, древоделей, как их тогда называли, и пришло к нам слово «зодчие». Топор играет в умелых руках. Небось, помнишь наш старый дом? Какие на окнах были наличники, а какие карнизы… Чистое кружево… А крылечко! А все одним топором мой дед выреза́л. И каким топором! Разве может тот старый топор сравниться с теперешним? У современного и заточка, и отделка, и легкость. А все потому, что техника.

Вовка увивался около деда: давай да давай кружева топором вырезать.

— Ну, до кружева нам с тобой еще далеко. Сначала давай вот это сухое дерево, которое ветер повалил, в дрова превратим. — И принялся обрубать сучья. После короткого отдыха — снова наставления: — Деревянное дело — дело тонкое. Дерево, как человек, имеет характер. Сколько пород, столько и нравов. Сосна — самая добродушная. С ней столяру договориться легче всего, и сделать можно, что только хочешь. Но попробуй начни работать с ней без настроения, со злобой — заплачет. Твои руки сразу станут липкими от смолы. К дубу отношение несправедливое. У него свое благородство! Просто так, на чепуху, его не используешь. На самое дорогое и прочное бери — тогда пойдет. Но начнешь без знаний с ним работать — заершится, прямо треснет от ненависти. Не легче с березой, хотя она и красавица, и все любят ее. В ее душе много таинственного. Если она чувствует, что к ней прикоснулся мастер, делается тогда гладкой-гладкой. Из нее можно изготовить любые детали, она хорошо окрашивается и полируется.

А еще рассказал об упрямом клене, самолюбивой чинаре… Всему этому его научила работа: сколько за всю свою жизнь он смастерил мебели, радуя и старожилов, и новоселов, сколько вставил рам в домах, сколько навесил дверей по просьбе земляков! Дерево в его руках пело. Мальчишку тянули к Еремеичу не только его рассказы. А воздух столярки, напоенный медвяным духом клея и ароматом чуть подгоревшего хлеба! Так пахнут свежие опилки, что падают из-под горячих зубьев пилы. И еще: как согревает душу мастера тепло дерева. Металл, цемент, пластик — они холодные, а дерево — будто живое.

— А оно ведь живое и есть, — утверждал Еремеич. — Срубить — дело нехитрое, а чтобы вырастить — человеческой жизни не хватит. Уже наши прадеды забеспокоились, что в умаление приходят леса. — Учил Володьку работать с деревом бережливо, жалеть его, как ценность большую.

Будто угадал Еремеич сегодняшнее время, когда драгоценный материал — дерево переводить стали все осторожней. Мебель нынешние столяры изготавливают уже не из досок — из плит: в дело идут обрезки, стружки, опилки — все, вплоть до древесной пыли. Да, изменилась у мебельщиков технология. И столярничать древодели научили машины, которыми и управляют.

— Столяр да плотник во все времена были в почете, — не унимался Еремеич. — Как ни окружаем жизнь сталью и бетоном, а все равно и мысленно не увидеть будущего без дерева. Царь Петр гордился тем, что владел плотницким делом, не говоря уж о мужике, крестьянине, для которого умение дом срубить всегда было высшим аттестатом мастера. Так вот, как бы ни сложилась твоя жизнь, — советовал Еремеич, — начинай с нашего ремесла, Володя, не пожалеешь. И цену земле лучше узнаешь. Это она, матушка, все накопила и вырастила для нас, своих жителей…

Задумался Еремеич, теребя ус, перебирая в памяти прошедшее. Молчит и его гость.

Рассказы старика напомнили Петру тот весенний день, когда его, молодого агронома, избрали председателем исполкома сельсовета.

Не успел вроде бы еще вступить на свой пост апрель-водолей, как тут же ручьям волю дал. Заиграли они, запели вдоль дорог и по оврагам на все лады. Сбросив снега, зачернели, запари́ли поля. С поднебесья вестники весны — журавли-кликуны громким курлыканьем всю окрестность всколыхнули. И словно им в ответ вода в Старице, сил набравшись, взломала наконец лед. А лес еще полон снега, но на полянах, где проталины обозначились, зеленью травка уже заблестела.

Но апрель не зря в народе забавником нарекли. Пробуждая природу, он не прочь и с зимой пображничать. А та, тайную мысль лелея, готова побалагурить с ним. На вечерней зорьке бодрящим холодком пройдется вокруг и скорее норовит его на ночной покой отправить. И тут же за дело принимается, стремясь хоть самую малость восстановить из того, что апрель за день натворил: здесь льдом ручьи скует, там на оголенное поле покрывало из инея набросит и, вихрем пройдясь, снежком припудрит. А сугробы, что в оврагах и в лесу уцелели, в латы из наста нарядит — авось перед солнцем устоят!

Но проснется с наступлением утра апрель, ясным солнечным взглядом окинет землю, лукаво раз-два улыбнется и… от холодных дел зимы только малый след останется. Еще громче, еще призывнее начинают звенеть ручьи, гулко шумят, заливаются птичьими голосами рощи, все ликует вокруг. И сугробы сдают, грузно оседают. Дробится изрешеченная лучами солнца настовая броня.

Буйная поступь весны заворожила Петра Ярова, настроила на мысли об этом удивительном месяце контрастов, месяце капели и заморозков, дождей и снегопадов, большой воды и ледогона, гомона птиц и первых цветов, месяца сладких «слез» берез и первородных запахов земли…

Схлынули морозы, и, как старая любовь, поле снова поманило к себе земледельцев. Приспела пора выводить трактор, первую борозду прокладывать. Тут уж все сомнения о сроках уходят, будто талая вода их смыла. Весна торопит. И земля зовет.

«Она, земля, будто дитя малое, в постоянной заботе и ласке, в тепле нуждается. Особенно целинная, отвоеванная у древней степи стараньем и мудростью земледельцев», — размышлял Петр, направляясь по наезженной колее в бригаду.

ЛЕКСЕВНА

Так ее звали на селе, вкладывая в это слово теплые человеческие чувства к своей землячке. Ей бы ходить с гордо поднятой головой. Никто бы и слова не сказал из зависти или в осуждение. А она не хотела чем-либо выделяться. Даже перед тем, как войти в кабинет председателя исполкома сельсовета, несколько минут в нерешительности переступала с ноги на ногу, потом резким движением, насколько хватило силы, толкнула дверь и вошла. Петр встал, вышел из-за стола с улыбкой, простер вперед руки, приглашая подойти, потом развел их широко, сам ринулся навстречу старушке.

— Петенька, родной мой, вот и пришла я к тебе, теперь не отступлюсь, — бойко заговорила она, высвобождаясь из могучих объятий. — До тебя тут не человек, сухарь плесневелый верховодил, народ поделом его не переизбрал. К своим родственникам, поди, был какой уж заботливый, не то что к прочим.

— Не надо так, мама, говорить о Степане Макарыче, — взяв ладони Елены Алексеевны в свои, тихо и вместе с тем твердо сказал Петр. — Человек он заслуженный, уважаемый. Еще бы работал, но здоровье у него уже не то. Он же воевал, раненый. Сам Степан Макарыч и рекомендовал меня на свое место. И родственников у него нет. Живет бобылем. Был племянник, и тот уехал. Напрасно вы о нем так, мама.

— Ох, уж прости меня, старую, сынок. Осерчала я тот раз на него, вот и наговорила напраслину. А что он фронтовик, всем известно. Ты уж прости меня, каюсь.

— Да ладно уж, мама, — застенчиво произнес Петр и осторожно выпустил руки Елены Алексеевны. — Успокойтесь. Давайте сядем рядком да поговорим ладком.

— Что ж, сесть можно, в ногах правды нет, как говорится, — согласилась Елена Алексеевна, оглядывая кабинет и решая, какой ей выбрать стул.

Ей помог Петр, показав на мягкое кресло, стоявшее у журнального столика, сел напротив и приготовился слушать.

Елена Алексеевна откашлялась, поправила платок на голове, достала из сумочки конверт, подала Петру.

— Следопыты сообщили, что нашли место гибели Димы… Фотография вот, есть памятник. Хочу съездить… Раньше не решалась к тебе по такому поводу, боялась, что неправильно поймешь меня, да и народ судачить станет…

Больную струну Петра задела Елена Алексеевна. До шестнадцати лет не знал он, что был взят в семью Яровых как подкидыш. Но пришло время получать паспорт, и ему случайно открылась правда. Долго переживал Петр, уединялся, замкнулся, даже плакал ночами. Говорят, не та мать, что родила, а та, что кормила. Нет, не согласен с этой поговоркой Петр. Ему так захотелось тогда узнать хоть что-то о своих родителях. Сыновнее чувство к Елене Алексеевне у него не остыло, но стало каким-то другим, необъяснимым. Он и тогда, и сейчас считает ее своим родным, самым дорогим на свете человеком, испытывает боль как брат за оставшихся на поле брани сыновей Елены Алексеевны, за рано умершую ее дочь Клаву. И все-таки что-то тревожно щемящее давит на сердце Петра, когда что-то, кто-то напомнит ему о его появлении в семье Яровых. Тогда черной молнией сойдутся его брови, и он несколько минут ничего не слышит и не видит.

А Елена Алексеевна продолжала говорить.

— Ты уж прости меня, старую, заработать на поездку я уже не в силах, а побывать на Диминой могилке хочется. Поговорить с его командирами… Вернусь, Петенька, за твоими детишками присмотрю, понянчу, огород прополю, грядки полью…

— Да что вы, мам, — пробасил Петр, — нечто отрабатывать у меня собираетесь? Даже обидно за ваши слова. Я жизнью вам обязан, а вы мне такое…

— Не серчай, Петенька, я ведь без зла и греха говорю. Сам знаешь, не могу сидеть сложа руки, как барыня, все что-то норовлю делать. Где так, а где не так получается, ты уж, сынок, меня прости, не попрекай. А поможешь, в долгу не останусь.

— Идите, мам, домой ко мне, там Шура по вас соскучилась. Как ушли к Авдотье, ни разу ведь у нас не были. А с поездкою решим…

Вся Марьевка знала о хлопотах Елены Алексеевны, и при встречах с ней односельчане находили ободряющие слова по поводу того, что вместо тяжелой и гнетущей неизвестности пришла печальная ясность.

После того, как Елена Алексеевна побывала у своего приемыша, к ней началось настоящее паломничество. Страдания старой женщины, потерявшей на войне сыновей, болью отозвались в сердцах односельчан. Ее скорбь стала их скорбью, ее беда — их бедой, ее заботы — общей заботой. И каждый стремился помочь, чем мог. Петр хотел было собрать исполком да посоветоваться, чем в таком случае помочь матери погибших воинов, но вскоре убедился, что никаких решений принимать не надо, что депутаты сельского Совета решили сами, не сговариваясь, по доброму душевному зову помочь Лексевне всем, чем можно. По совету односельчан она наметила маршрут своего путешествия и стала собираться в дорогу.

Перед отъездом осмелилась пойти к Макарычу. Заметила Елена Алексеевна у него душевный недуг. Макарыча часто стали видеть хмурым. «Стареть стал», — подумала Елена Алексеевна.

Макарыч сразу выказал эту свою слабость. Как болезнь, она окрутила его, он не выдержал, не под силу стало, все и рассказал в одночасье гостье.

— Понимаешь, Лексевна, — опустив седую голову, все больше поддаваясь волнению и стыдясь охватившей его, бывалого солдата, «чувствительной напасти», тихо говорил Макарыч, — что-то ломается во мне, нет уж той выдержки. Как худая поварешка стал: про фронтовые дела начну говорить, вспоминать о друзьях-однополчанах, так и течет из глаз в три ручья. — Он беспомощно разводил руками, глаза его влажнели, улыбка, как ни силился ее изобразить, не получалась. — Вот видишь, того и гляди — захлюпаю. Смотрю кино про войну, как увижу что-то знакомое, фронтовое — глаза застилает, в горле ком встает, не передохнуть. Но тут все вроде бы объяснимо: наши гибнут — жалко, если побеждают — радостно, а сердцу, наверное, одинаково трогательно. Но опять же, кино шибко берет за живое, чувства бередит. Песни фронтовые, Лексевна, не могу слушать. Как услышу: «Эх, дороги, пыль да туман…», или про землянку, про то, как убитые наши солдаты в белых журавлей превратились, как солдат горевал на могиле своей Прасковьи, так и готов — пла́чу. Ведь я случайно живым остался! Меня могло сто раз убить, а я только ранениями отделался. Впереди, позади, по сторонам ребята такие же, как я, гибли, а я остался… Почему? Зачем? Они хуже что ли меня?

— И ты не кремень, Макарыч, — участливо молвила Елена Алексеевна, — и не очерствелый вовсе.

— Я ведь, Лексевна, и на том свете побывал. Да, да, поверь, истинно говорю. Я сразу же ушел на фронт. Через год жене моей Наде прислали документ: «Ваш муж в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, убит». А потом и на сына, Борьку моего пришла домой похоронка.

До сих пор думаю: а вдруг ошибка? Ведь я-то жив, хоть и схоронили меня на хуторе Котлованном. В День Победы — радость на сердце и боль: сыну бы шагать вместе с нами.

Одно я знал, Лексевна: «Вперед! Вперед!» Бежал, стрелял, падал, вскакивал, опять бежал. Неба чистого за всю войну не видел. Только в госпитале можно было отдышаться немного. Как вспомню теперь, не верится даже, что такое возможно человеку выдержать.

Помню, заняли мы немецкие траншеи, в них воды по колено. А немец шпарит из пулеметов. Бежим, с ходу — прыг в щель, радехоньки: живые и в укрытии. А один солдат увидел воду и замешкался — не хочется ему, вишь, ноги замочить, начал зыркать, искать, где посуше. Ему кричат: «Прыгай, траншея пристреляна!» Он никак не решается. И тут его — хлоп, он — кувырк носом в землю… — Макарыч, не таясь, достал носовой платок и поднес к глазам. — Как ржавая шайка стал, на помойку пора.

Затянулась пауза. Елена Алексеевна тоже про свою нелегкую жизнь подумала грустно. Всех сыновей забрала война, да и дочь недолго прожила после Победы.

Давным-давно, когда уголек в Караганде добывали обушком и вывозили саночники, и не было ни электричества, ни радио, ни школ и клубов, пришла на вахту наниматься тринадцатилетняя девчушка. В шахте погиб ее отец, и осталось их, детей, семеро, а она, Елена, старшая.

С того дня, когда однорукий надсмотрщик поставил девочку отбирать породу из выданного на-гора угля, и начался отсчет ее трудового стажа. Рабочий день — двенадцать часов, норма — большой деревянный ящик. Наполнишь его породой — получи полтинник, не успеешь, значит, ленилась, — долой двугривенный. Лют был смотритель.

Откуда только брались силы у девчонки? Споро выхватывала породные камни, швыряла в ящик, такой глубокий, что вроде бы в нем и дна не было. И вот что удивительно, всю свою трудовую жизнь, до переезда в Марьевку, перед войной, Елена Алексеевна занимала на шахте «самые почетные должности» — работала плитовой, столовой, лебедчицей и породу выбирала. Женсовет на шахте возглавляла, над новичками шефствовала: как живут, что едят, обуты ли, одеты? Все хлопоты, конечно, после смены. А работа была у нее тяжелая. Но запомнилась всем Елена Алексеевна веселой, боевой, неунывающей.

Личная жизнь как не заладилась сразу, так и пошло. Отца придавило в забое. А вскоре в неурочное время взвыла сирена. Бежали к стволу женщины, оцепенело ждали: кого вынесут, чьего мужика? Вынесли коногона Ивана, мужа Елены Алексеевны. Богатырского был сложения, весельчак и острослов.

В партию Елена Алексеевна Ярова вступила на шахте. Первые политклассы еще девчонкой среди рабочих Караганды проходила. Как-то гнались колчаковцы за Егором Абакумовым, большевиком. Елена в ту пору как раз у ствола дежурила — быстренько его в клеть, и самый полный вниз, а там, попробуй найди. После Абакумов первым красным директором шахты стал, а затем и в наркомат перешел. Как-то на слете стахановцев увидел Елену Алексеевну, кинулся к ней, привел в президиум: «Здесь твое место».

— Как же, наезжала к нему в Москву, — рассказывала Елена Алексеевна, — технику для шахты просила. Не отказывал, всегда помогал.

То было время рекордов Алексея Стаханова и Никиты Изотова, громкой славы женской бригады Паши Ангелиной, машиниста депо станции Славянская Петра Кривоноса, мариупольского сталевара Макара Мазая… Из гущи народной на пьедестал почета и славы поднимались неизвестные ранее люди. Елена Ярова, одна из первых в стране женщин-шахтеров, не была обойдена славой. Но главной ее гордостью были дети, им отдавала все свое сердце.

— Соскочил ты со своей зарубки, Макарыч, — понимающе и сочувственно вздохнула Лексевна, радуясь тому, что размягчился неприступный бывший председатель сельисполкома.

Момент она считала самым подходящим, чтобы спросить о своем, главном.

— Почему, Макарыч, ты не разрешил мне ту землицу привезти, где Володенька мой похоронен?

— Да ведь о тебе же заботился. Выдержишь ли? И дорога не ближняя.

— Как видишь, выдержала. И опять вот собираюсь. Теперь уж на могилку Дмитрия.

Тепло, душевно расстались старые собеседники, молча простив друг другу невольные обоюдные обиды.

* * *

…На знаменитом тракторном заводе Елену Алексеевну встретили с почетом.

Утомилась Елена Алексеевна за долгую дорогу, но от отдыха наотрез отказалась. Ей не терпелось встретиться с ребятами из цеха, где когда-то, до военного лихолетья, работал Дима.

— Пойдемте, Елена Алексеевна, к ребятам, с которыми сейчас трудится ваш сын, — осторожно взял под руку почетную гостью кудрявый широкоплечий парень, комсорг Гена Гудков.

Они вошли в широкий длинный коридор одного из корпусов завода… Елена Алексеевна подумала, что в музей ее привели. На стене фотографий — не перечесть. С волнением, щуря глаза, она вглядывалась в них. Снимки запечатлели железные балки, завитушки тяжелых рельсов, кирпичные завалы, развороченные крыши.

На другой стене, противоположной — фотографии заново отстроенного завода. И всякие слова тут были излишними. Еще большее волнение охватило Елену Алексеевну.

Гена Гудков поманил пальцем парня-крепыша. Тот приосанился, поправил шевелюру, представился:

— Бригадир сборщиков — Сергей Ефремов.

Два года назад сообщение местной газеты взбудоражило бригаду коммунистического труда Сергея Ефремова. В небольшой заметке говорилось о том, что недалеко от Волгограда найдены останки лейтенанта Дмитрия Ярова, ушедшего на фронт добровольцем со Сталинградского тракторного.

— Парень должен быть в нашей бригаде, — сказал ребятам тогда Сергей Ефремов. — Погиб он за нас с вами. Будь он живым, сейчас работал бы на заводе.

— Издалека больно начал, — перебил оратора Иван Петренко, — выкладывай яснее, по-рабочему.

— Тогда слушайте: зачисляем Дмитрия Ярова в свою бригаду.

— Это здорово, братцы! — вскочил Петренко. — Он как бы вместе с нами будет работать. Раскинем его норму на каждого!

— Правильно!

— Ребята, нам нужно разыскать его родителей, пусть знают, что их сын в рабочем строю!

— Верно! Давайте напишем письмо.

— И вышлем заметку из газеты.

— Сергей свяжется с редакцией, чтобы узнать адрес родственников летчика. А Петренко пусть в отделе кадров узнает все, что известно о Ярове. Согласны?

В ответ раздались одобрительные голоса.

— Давайте в воинскую часть напишем, что погибший летчик Дмитрий Иванович Яров в прославленную бригаду принят…

В одном из светлых пролетов сборочного цеха ребята оборудовали небольшой стенд с портретом Дмитрия Ярова. И Елена Алексеевна пристально, изучающе всматривалась в его черты.

— Подай мне, сынок, в руки портрет-то.

Сергей снял его со стены, бережно поднес Елене Алексеевне. Она протерла стекло, ближе поднесла к глазам.

— Вот и свиделись мы с тобой, сыночек. Через сколько годов горя и слез. В почете ты и в уважении, не забыли люди добрые тебя, чтут, вроде бы ты вместе с ними, в самой что ни на есть лучшей бригаде. — Она поднесла к губам портрет и поцеловала холодное стекло, потом прислонилась к нему щекой, словно слушая биение сердца в сыновней груди.

Сергей попросил присесть Елену Алексеевну. Сам устроился рядом. Чем помочь ей в такую минуту, как ободрить? И он стал взволнованно, сбивчиво говорить о бригаде, о себе, о заводе.

— Знаете, Елена Алексеевна, — рассказывал Сергей, — о чем бы мы ни говорили, что бы ни делали, всегда спрашиваем себя: а как бы сделал и поступил он?

Когда Сергей, казалось бы, все уже рассказал о себе, о заводе, о городе, Елена Алексеевна спросила, можно ли побывать на том месте, где собираются матери павших на войне.

— Это площадь Скорби, — сказал Сергей. — Если хотите, я вас провожу.

На площади Скорби Елена Алексеевна увидела седых женщин, все больше одетых в черное. Безмолвно стоят они перед погрузившейся вбезграничную скорбь фигурой женщины-матери, и в облике воина, обнятого ею, каждая видит своего сына, не вернувшегося домой. И водная гладь, над которой возвышается скульптура скорбящей матери, представляется в такие минуты слезами этих женщин, всех матерей, у которых война отняла сыновей.

В окружении заводских ребят Елена Алексеевна поднималась по широкой лестнице, ведущей к вершине Мамаева кургана. Люди шли неспешно, сосредоточенно, углубившись в думы о величии народного подвига. Они останавливались у многофигурных скульптурных композиций, вчитывались в мраморные списки участников обороны города. И, наконец, поднимались к подножию венчающей Мамаев курган гигантской фигуры Матери-Родины. Эта величественная скульптура видна и с площади Павших борцов, что в центре Волгограда. Здесь на 26-метровую высоту взметнулся гранитный обелиск в память о стойких защитниках Красного Царицына, зверски замученных белогвардейскими палачами в 1919 году. А рядом с могилой защитников Царицына покоятся солдаты и офицеры 62-й и 64-й армий, павшие смертью храбрых в дни великой Сталинградской битвы.

Как объяснил Елене Алексеевне Сергей, здесь, у Вечного огня, на площади Павших борцов несет вахту комсомольско-пионерский пост номер один. В любую погоду с 9 до 21 часа, сменяясь через определенное время, стоят на часах у обелиска старшеклассники. Торжественный ритуал смены почетного караула идет по своему строгому уставному регламенту и порядку.

Во все времена года на гранитный пьедестал у пылающего факела ложатся живые цветы — дань глубокого уважения павшим. Сюда же лег букет Елены Алексеевны.

На следующий день Елена Алексеевна побывала на знаменитом Солдатском поле.

То, что узнала Елена Алексеевна об этом месте, поразило ее воображение и никак не вязалось с представлениями о поле обыкновенном, которое пашут без страха, удобряют, засевают, а потом собирают урожай. Словом, поле должно жить своей жизнью, хорошо известной крестьянам. А Солдатское поле? Страшное это поле. Поле гнева. Поле скорби. Поле памяти.

Долгие годы после войны было оно неприкосновенным. Сколько ни пытались распахать — все тщетно: слишком уж начинено оно было минами и снарядами.

Но пробил час, и поле разминировали. Саперы извлекли из земли множество взрывоопасных предметов, собрали горы металлолома. Поле вспахали.

Поднимали эту «целину» механизаторы, приехавшие в Волгоград на слет со всей страны, и молодежь из братских социалистических стран. Первую борозду проложила знаменитая трактористка из Калачевского района Маша Пронина в паре с Диттер Зайдлер из ГДР.

Каждый интернациональный экипаж, приступая к делу, сначала водружал лемех на узкое бетонное возвышение — пьедестал на границе между Солдатским полем и сооруженным рядом на площади неброским монументом девочки с цветком в руке. Эта межа из лемехов, как бы отсекавшая смерть от жизни, войну от созидательного труда, — выразительный символ дани подвигам советских солдат.

И уже на следующий год Солдатское поле уродило пшеницу. Пакеты с нею как реликвию разослали участникам создания мемориала, в том числе и гостям из стран социалистического содружества. Каждую весну с тех пор на Солдатское поле приезжают комсомольцы, чтобы вспахать его и засеять, а осенью — чтобы собрать урожай.

В сопровождении ребят из бригады, в которую зачислен Дмитрий Яров, Алексеевна прошлась по аллее Героев, улице Мира, побывала там, где находятся знаменитый дом Павлова, изрешеченная пулями и снарядами мельница, где проходила линия фронта, отмеченная ныне вознесенными на пьедестал танковыми башнями, прибыли они наконец и в Вишневую балку.

Машина остановилась, и Елена Алексеевна с Сергеем пошли по улице. По ее обочинам — сплошные вишни. Асфальтовая дорожка, по бокам обсаженная цветами, ведет к подъезду Дома боевой и трудовой славы.

— Здесь посажено четыреста двадцать роз, — пояснил Сергей. — По числу погибших на фронтах жителей села.

Розы святой памяти! За ними в Доме славы заботливо ухаживают и родственники погибших фронтовиков, и пионеры. Дом этот построен без государственных капиталовложений, силами общественности, с помощью колхозов и городских предприятий, поскольку Вишневая балка, ранее бывшая сельским населенным пунктом, теперь оказалась у самой черты города и стала одним из его микрорайонов.

Елена Алексеевна с печальным любопытством листала альбом, вглядывалась, щуря глаза, в фотографии летчиков, пожелтевшие от времени, пробитые осколками и пулями. Это все, что осталось от парней, надевших военную форму накануне или в начале войны. Старческими руками она гладила фотографии, словно пытаясь очистить их от желтых пятен, мешавших рассмотреть лица, вчитывалась в подписи, сделанные четким ученическим почерком. Были и безымянные воины. Фото нашли, а кому оно принадлежит, еще неизвестно. Многие отосланы родным, знакомым или в воинскую часть, где служил пилот. Но большинство из без вести пропавших летчиков стараниями разведчиков тайн войны нашли своих пап и мам, братьев и сестер, своих жен и детей, своих однополчан, для которых они уже не были бесследно исчезнувшими, канувшими в бездну неизвестности.

— А вот и ваш сын, Елена Алексеевна, — указал Сергей на пожелтевшую фотографию.

— Откуда она у вас? — тихо спросила мать.

Сергей понял, что от подробностей гибели Дмитрия Ярова не уйти.

— У летчиков нет могилы, — начал он, бережно подыскивая слова, — лежат они в земле. Не в гробах, украшенных венками, а в исковерканных кабинах.

Елена Алексеевна грустно слушала, вглядываясь в фотографию своего Дмитрия, вспоминала, как получила извещение о том, что он пропал без вести.

Тогда была война, летчики гибли в бою, и часто тот, кто видел их смерть, и сам не возвращался на свой аэродром. До поисков ли было? Исчезали воины, как в бездне. Небо — что тебе синий океан, свалится оттуда клочок, мелькнет молнией и врежется в землю.

— Ты, сынок, обо всем скажи, что знаешь про Диму, не утаивай. Боли в моем сердце накопилось много, от каждого погибшего сыночка, — она показала рукой на грудь, — все осталось. Пусть уж несет оно свой тяжкий крест.

— Специалисты осмотрели останки самолета, определили, что это был штурмовик Ил-16. Фашистские пилоты называли эту машину «черной смертью». По номеру мотора самолета эксперты установили часть, эскадрилью и фамилии погибших летчиков, одним из которых был и ваш сын. Нашли и тех, кто воевал с ним и помнят тот, его последний бой.

Последний для летчика Дмитрия Ярова день начался с рассветом. В начале воздушного боя советских штурмовиков было двенадцать. Фашистов на одного больше. «Лишнему» не повезло. Его сбили в первой же атаке. Пушечная трасса прошла через фонарь кабины, и «мессер», не загоревшись, пошел вниз. Потом закрутилось такое, что только успевай поворачиваться. В шлемофонах сплошной треск, свист. С обеих сторон работали станции наведения. Потоком шли приказы, предупреждения, советы. В этой кутерьме Яров пытался тщетно уследить за ребятами, но, пожалуй, это было лишним — рядом дрался тертый народ — «старики», повидавшие и не такие виды. По-настоящему беспокоил его только ведомый Ваня Гарун. Летный стаж парня не превышал еще и десяти боевых вылетов.

— Ваня, прикрой, атакую! — крикнул Яров, «вцепившись» в хвост выходящего из пике «мессера». Дистанция быстро сокращалась, и Дмитрий, по старой охотничьей привычке, придержав дыхание, нажал кнопку. Это чувство знакомо хорошим стрелкам. Кажется, что, прицеливаясь, сливаешься с ружьем в одно целое и еще до того, как раздался выстрел, уже знаешь, что попал.

Дымная трасса соединила самолеты. Яров увидел, как от тощего «мессера» полетели куски и он развалился на глазах, словно плохо склеенная игрушка. «Третий», — сказал Яров вслух.

— «Двадцать третий! На хвосте «мессер»! — грохнуло в шлемофонах. Яров резко ушел вверх. Мессершмитт-109 заходил для повторной атаки. Чуть выше висел второй, готовясь срубить Ил-16 на выходе. «Ваня, прикрой», — крикнул Дмитрий и тут же понял — Вани рядом нет. «Сбили!» — мелькнуло в голове. «Двадцать третий, держись» — гремело с земли. — «Яки» на подходе!»

Чуть выше возникло звено стремительных и юрких «яков». Их ведущий, стремительно положив машину на крыло, атаковал висевшего над головой Ярова «мессера». Только тогда Яров смог оглядеться. И увидел караван вражеских бомбардировщиков. Они в десяти километрах восточнее крались к цели. Потом ребята вспомнили, что Яров пытался увести их за собой, но никто его не понял, и он ушел один.

Яров расстрелял ведущего «мессера» в упор. Остальные шарахнулись в стороны, но потом поняли, что он один, успокоились, вновь собрались и начали поливать его из пушек и пулеметов. Яров увидел снова слева еще один «мессер», доложил своим по радио, и тут же добавил, что с другой стороны его атакует второй, а стрелок почему-то замолчал и не стреляет. От первого «мессера» Яров, сманеврировав, ушел, но второго не миновал, тот подошел почти вплотную.

В невообразимом клубке ревущих машин и огненных трасс Дмитрий не только упреждал удары, но и сам их наносил. Вражеским асам не удавалось вести прицельный огонь по краснозвездному смельчаку — они то и дело шарахались по сторонам, уходя от огня его пулеметов. Но вскоре у храбреца, видимо, кончились боеприпасы, и он, круто укоротив траекторию полета, пошел на таран. Но в момент сближения крылатых машин, когда оставалось преодолеть буквально несколько метров (а может, они были преодолены), на него спикировал истребитель, очереди врага ударили по штурмовику. Он свалился на крыло…

Останки героев похоронили под ружейные залпы.

— Спасибо тебе, сынок, и твоим друзьям спасибо, — всхлипнула Елена Алексеевна, слушавшая рассказ Сергея с большим вниманием. — Спасибо за то, что память о нем храните.

У Елены Алексеевны оборвалась многолетняя надежда на то, что Дмитрий, может быть, жив. Впрочем, никто из нас никогда не умел и никогда не научится до конца верить в смерть близких людей, даже если они умирают в нашем присутствии. Но как же тяжко смотреть на могилу, на памятник с датой гибели сына. Одно облегчение, что горечь утраты, тяжесть потери, которую до сих пор Елена Алексеевна несла на своих плечах, теперь искренне разделили с ней другие, добрые, отзывчивые люди.

ФАКЕЛ БЕССМЕРТИЯ

Они пили чай, заваренный сушеной малиной, и молчали. По озабоченному виду Еремеича Петр улавливал в его настроении скованность и подавленность от тяжкого груза одному ему известной тайны.

Вначале, когда он узнал правду — почему на обелиске, под которым захоронены морские пехотинцы, не значится фамилия его земляка, воспитанника и любимца — Владимира, Еремеич рассудил просто: «Не скажу Лексевне, не выдержит она тяжелой вести, как услышит о страшной смерти Владимира, горе подкосит ее». Потому и молчал.

— Тяжкий грех на свою душу взял, Иваныч, — прервал молчание Еремеич. — Ума не приложу, как мне теперь все разъяснить Лексевне. А молчать больше не могу. Сын ее не канул в неизвестность, а погиб как герой. Я, старый пень, все напутал. А теперь, видно, пора этот клубок разматывать. Не ровен час, в плаванье вечное отправлюсь, тогда Лексевна правды не узнает.

Еремеич налил из старинного самовара кипятку в чашки и, обжигая губы, отхлебнул. Петр молчал, знал, что собеседник, молчун по натуре, если уж заговорил, то все расскажет.

— Понимаешь, — снова раздумчиво начал старик, — какое тут получилось чудо, ну, как в сказке — ни пером описать, ни словом сказать. Приехал в наше село Тагир Шарденов. Помнишь, военным комиссаром нашего района был после войны? Он Лексевне сказал о месте братской могилы, где лежит, мол, Владимир. Выступил в нашем клубе, рассказал, как воевали наши земляки. Говорил и о Владимире. Последние слова Тагира хорошо помню. «В том бою, — сказал Тагир, — меня тяжело ранило. Я потерял сознание. Когда очнулся, увидел рядом с собой недобитый немецкий танк. Как сквозь туман помню, быстро бежит Владимир, все на нем горит. Он забирается на фашистский танк. И тут меня оглушил сильный взрыв. Так погиб Владимир Яров. О судьбе своих боевых товарищей я долго ничего не знал. Когда стал военкомом, начал поиск однополчан. Все, что мне известно о ваших земляках, моих боевых товарищах, рассказал вам, как мог».

В тот вечер на встречу с бывшим военкомом пришла и Елена Алексеевна. Она внимательно слушала Тагира Шарденова, старалась не пропустить ни слова. Марьевцы, потерявшие родственников на войне, спрашивали Шарденова, не знает ли что он об их судьбе. А потом на сцену вдруг поднялась Елена Алексеевна, поклонилась военкому, поцеловала его по-матерински и сквозь слезы стала говорить:

— А меня попрекали некоторые сынком моим: был, мол, он у тебя тихоней и неслышно ушел со свету белого неизвестно куда. Наши хоть мертвы, говорили мне, да все не безадресные, а твой, может, где шатается по белу свету. Вот все и прояснилось, спасибо добрым людям.

И все-таки оставалось неясным, почему Владимир Яров оказался в списках без вести пропавших.

— Эта тайна, — продолжал Еремеич, — раскрылась позже.

Он передохнул, видно, собирался с мыслями о самом главном, свернул козью ножку и густо задымил самосадом, кряхтя, встал, прошел в уголок комнаты, открыл сундучок, достал оттуда письмо.

— Ты помнишь, Иваныч, Лексевна годов семь тому назад наведывалась в ту приморскую деревушку. Зашла в сельсовет, сказала, с какой материнской болью приехала. Председатель тамошнего сельсовета, да с ним пионеры-школьники, проводили ее к братской могиле.

В деревне Черноморка, где совершили подвиг десантники, высится стена-барельеф павшим героям. Она установлена на братской могиле, усыпанной свежими цветами. В окружении пионеров-следопытов Елена Алексеевна тихо подошла к большой бело-мраморной плите, прочитала золотом горящие слова: «Никто не забыт, и ничто не забыто». «А Володенька мой, видно, забыт, фамилии его нигде не значится».

Растерялась Лексевна совсем. Как же так, говорит, может, пропустили фамилию-то. А тут девчушка бойко молвила: «Один матрос сам себя поджег и клубком пламени прыгнул на немецкий танк, спалил его и сам сгорел. Может, то ваш сын?»

Верила этому Лексевна и не верила.

«Почему же фамилия нигде не обозначена? — повторяла мать. Ребята молчали, не зная, что ответить.

С этой тяжкой ношею на сердце и вернулась она в Марьевку. Долго маялась, никому про свою печаль не говорила, да и к ней с расспросами никто не приставал.

— А теперь, Иваныч, прочитай вот письмо, — Еремеич порылся в сундучке и подал небольшой ветхий листок бумаги.

Петр прочитал: «…Нас осталось 12 человек из десанта, посланного на шоссе преградить путь противнику. Мы держимся. А танки все лезут. Может, кто найдет когда-нибудь мое письмо и вспомнит нас. Я родом из Актюбинска, казах. До свидания. Ваш…» Дальше строка стерлась. С трудом можно было разобрать буквы: Ш… д… ов.

— Это письмо нашли пионеры, — сказал Еремеич, — и недавно прислали мне. Показать бы его Тагиру…

И письмо показали Шарденову. Оно взволновало его.

— Да, это я писал, — торопливо говорил он. — Каким чудом оно сохранилось? Как оно попало к вам, Никанор Еремеич? Впрочем, об этом еще поговорим, а теперь дайте опомниться, привести мысли в порядок.

…На каменистом берегу под высоким скалистым обрывом крутые волны, поднятые ветром, рассыпались белым кружевом. Командир десанта капитан-лейтенант Керсанов следил за ними с возрастающим беспокойством — высадка еще не закончилась. Он и сам не заметил, как погасло вдруг для него это безмятежное утро, а берег и море окутались сырой и холодной мглой.

Высадка десанта проходила поэтапно. Сначала небольшая штурмовая группа незаметно высадилась и укрылась в скалах. А затем под покровом ночи весь десант по приказу капитана-лейтенанта Керсанова отправился к назначенному месту. Погода благоприятствовала задуманной цели. Над морем нависли низкие тучи. Десантники с трудом выгребали против ветра, часто сменяясь на веслах. Девять лодок упорно продвигались к месту назначения.

На берегу притаились вражеские заставы, откуда изредка вылетали ракеты, высвечивая темную морскую рябь, на фоне которой до бортов сидящие в воде лодки не бросались в глаза. Высадились благополучно. Позади — три мили водного пути, впереди — неизвестность.

На небольшом пятачке причерноморской земли морские пехотинцы скрытно приготовились к обороне, не подозревая, что в деревне, раскинувшейся в километре от них, укрылась крупная механизированная часть врага. Отряд, в котором судьба свела земляков — Тагира Шарденова и Владимира Ярова, получил задание во что бы то ни стало удержаться на небольшом плацдарме до подхода советских войск. Этот скалистый участок командир десанта выбрал не случайно. Недалеко отсюда, изгибом на север уходила широкая колея автострады, по которой немцы подбрасывали технику своим отступающим частям. «Перерезать дорогу, лишить окруженных фашистов поддержки, выстоять до подхода своих», — гласили лаконичные строки приказа советским десантникам.

Рассвет десантники встретили в полном боевом порядке. Все их внимание сосредоточено на дороге. За ночь не обнаружено каких-либо признаков движения. Лишь две легковушки промчались, но не в сторону взятых в клещи немцев, а на северо-восток, в тыл. «Ну и черт с ними, — подумал капитан-лейтенант Керсанов. — Наша задача лишить помощи окруженных фрицев».

Он посмотрел на синюю гладь моря, в чистую прозрачную даль, где море сливалось с лучезарным небом. Оно, как мрамор, неподвижное и ясное. О войне в этот утренний час напоминает лишь, то замирая, то разгораясь с новой силой, отдаленный гул канонады.

Вдруг тишину разрывает оглушительный грохот. Со свистом над головами буравят воздух снаряды, поднимая в небольшом заливчике за линией обороны огромные фонтаны вздыбленной взрывами воды. Бойцы тревожно оглядываются, но командир уже понял, откуда грянули залпы. «К бою!» — пролетело по цепи.

Укрывшись за скальной глыбой, капитан-лейтенант наблюдал за деревней, откуда на отряд обрушился плотный огонь. «Надо было, — размышлял командир, — с рассветом, как увидел деревушку, послать разведку». Радисту приказал: «Свяжись со штабом! Передай: в километре от нас севернее берега в деревне крупная моторизованная немецкая часть. Ведем бой. Ждем вашего удара с воздуха!»

Обстрел внезапно прекратился, немцы, очевидно, решили, что все живое на прибрежном пятачке сметено, уничтожено.

И вдруг новая волна огня, свинца и грохота накатилась на позиции. Зловещие черные кресты на движущихся танках десантники так близко видели впервые, хотя за спиной почти каждого из них были сражения, опасные рейды в тыл врага. Вот метко брошенная граната ударилась между башней и бортом самой крайней слева машины — огненно-рыжий факел вспыхнул на каменистом поле. Из окутанного пламенем танка выскакивают и ошалело мечутся немцы, пытаются сбить с себя пламя, но падают недвижно под меткими выстрелами моряков.

Во время короткой передышки между атаками замполит Шарденов написал на листке бумаги: «В минуту смертельной опасности перед лицом Родины даем обещание драться до последней капли крови. Всем оставить по одной гранате. Решение обязательно для всех коммунистов и комсомольцев». Он тронул Ярова за плечо:

— Прочитай, земляк. Твой брат Иван когда-то рекомендовал меня в партию. А нам с тобой и поговорить некогда.

Владимир Яров быстро пробежал взглядом неровные строчки, согласно кивнул.

Комсомолец Жунусов, лежавший лядом с Владимиром, сжал связку противотанковых гранат. Улучив момент, поднялся, протиснулся в пролом скальной стены. На мгновенье обернулся.

— Я пошел, братцы, прощайте!

Все, кто его услышал, машинально сняли бескозырки. Раздался взрыв, и приземистая стальная громадина, что была ближе других к обороне моряков, беспомощно завертелась на месте.

Один за другим металлические чудовища не спеша выползали из-за склона невысокого холма, за которым, наверняка, притаилась пехота. Мгновенно оценив обстановку, капитан-лейтенант решил встретить танки подальше от позиции десантников. Благо, пока не видно немцев на дороге. Наверное, они решили сначала покончить с десантом, чтобы потом беспрепятственно двигаться в восточном направлении. Появись на автостраде фашисты, они зажали бы смельчаков с двух сторон. И без того положение отряда было предельно опасным. Это понимал командир, это понимали его подчиненные. Он подозвал к себе офицеров:

— Рация вышла из строя. Радист убит. Не знаю, успел ли он передать на Большую землю радиограмму о помощи. Но, братцы, на бога надейся, да сам не плошай, — и он ободряюще подмигнул офицерам. — Приготовьтесь отбить атаку. Какую по счету, замполит?

— Седьмую, капитан-лейтенант.

Они обнялись.

По цепочке пронесся боевой клич моряков: «Полундра!» Они сняли верхние черные рубашки. В окопах запестрели сине-белые тельняшки.

Впереди своей обороны капитан приметил довольно широкую расщелину у подножия невысокого холма. Мимо него обязательно пойдут танки, так как правее, ближе к берегу, местность скалистая, для машин непроходимая. Он приказал группе моряков скрытно пробраться к расщелине, занять ее и устроить засаду.

— Главное — не обнаружить себя, — командир обнял каждого.

— Разреши, капитан-лейтенант, мне возглавить группу? — послышался звонкий с акцентом голос Шарденова.

Керсанов замешкался, вытер рукавом лоб, посмотрел пристально, изучающе в карие глаза:

— Ты ведь ранен, Тагир, — и положил ему руку на плечо. Секунду помолчал, бросил испытующий взгляд на голову, обвязанную кровавым бинтом, и задумчиво, не по-командирски сказал: — Давай, комиссар, ни пуха тебе…

Тем временем танки открыли огонь из пушек и пулеметов. К десанту было приковано все внимание фашистов. Это безошибочно понял командир. Его расчет оправдался. Группа, посланная им, незамеченной заняла естественную траншею. Когда вражеские танки подошли к расщелине, из нее полетели гранаты, бутылки с горючей смесью, ударили противотанковые ружья. Передние машины остановились. Из двух повалил черный, густой дым. Остальные повернули прямо на расщелину, поливая ее огнем. Навстречу им, словно пружиной выброшенный, выскочил моряк со связкой гранат. Пробежав несколько метров, он залег за глыбистым камнем. Пули с визгом хлестали по скальному взлобку, словно хотели рассечь его надвое. За поединком между головной махиной, изрыгавшей смерть, и человеком следили из укрытий десятки глаз десантников. Тем временем, очевидно считая, что с засадой покончено, танкисты вновь повернули свои машины на окопы моряков. Нет, не сдался человек в тельняшке, притаившись за каменным горбом. Он вдруг вскочил и метнул связку гранат под гусеницы. Танк закружился на месте, как раненый зверь, а по его стальным бокам поползли языки пламени. Раскинув руки, в нескольких метрах от него недвижно лежал победитель.

Подвиг товарища ободрил десантников, полных решимости стоять насмерть.

— Это же мой земляк, наш комиссар, — неистово кричал Владимир, готовый броситься на помощь. Но его удержали сильные руки.

— Пусти, — закричал он, — пусти, говорю! — угрожающе взмахнул автоматом и только в эту секунду безумного возбуждения разглядел сквозь густую пелену пыли и гари Керсанова. — Разрешите, товарищ капитан-лейтенант, пробраться к той щели!

Посланный на подмогу засаде гранатометчик не добрался к ребятам, был убит, вражеская пуля сразила и другого. И вот третий.

Командир отстегнул от ремня противотанковую гранату, вложил ее в ладонь Ярова.

— Ну, давай, моряк, ни пуха…

Время клонилось к полудню. Сквозь дым, гарь, смрад с трудом пробивались солнечные лучи.

Последних слов командира Владимир не расслышал. Он юркнул под каменную глыбу, ужом пополз к цели.

Чтобы обезопасить свое продвижение к обороне «полосатых дьяволов», немцы взяли под перекрестный обстрел занятую моряками естественную траншею. И все, кто был там, вероятно, погибли.

«Теперь, — подумал капитан-лейтенант Керсанов, — уже и послать некого. Но и не воспользоваться такой возможностью нельзя. Раздавят нас всех». Он мысленно пожелал удачи парню.

На войне всякого подстерегает смерть. Но большинство умирает только раз. Лишь на долю очень смелых и отважных, сильных духом и здоровьем выпадает «умирать» еще и еще. А может, правильнее сказать, — выживать там, где вроде бы и надежды на это нет. Такую тяжелую долю судьба уготовила Владимиру Ярову.

Первый раз он взглянул в глаза смерти под Одессой. Новенький морской катер-охотник со свежей командой сопровождал танкер под Севастополем. В полдень на траверзе Тендровской косы на них свалились «юнкерсы». Первый бой! Очень уж верили, что пулеметной очередью можно сбить пикирующий самолет. Увлеклись и поплатились за неопытность: от взрыва бомбы катер задрал нос, вздыбился, стал на попа. Соседние катера, отбиваясь от самолетов противника, уходили за горизонт. До берега было минимум пять миль. Когда примерно часа через два он оглянулся, позади увидел лишь двоих (из восьми плывших следом). А берег — вот он, рукой подать…

Когда почувствовал ногами дно и попытался встать, потерял сознание. Как рассказали потом артиллеристы, притащившие его в блиндаж, волны накрывали моряка с головой и швабрили им пляж…

Укрываясь за глыбами, в расщелинах и зарослях, Яров стремительно приближался к каменному окопу. Если бы кругом царила мертвая тишина, то можно было бы услышать дружный вздох облегчения десантников, с тревогой наблюдавших за действиями храбреца. Их осталось немного, каждый знал, какая ждет его участь. Поэтому даже малейший проблеск надежды на лучший исход, появившийся в момент, когда Яров исчез наконец в расщелине, вселял уверенность, что новая фашистская атака будет отбита, а там, глядишь, подоспеет помощь.

Владимир огляделся, подобрал и сложил в укрытие валявшиеся тут и там гранаты. И вдруг увидел распростершегося Тагира в изодранной тельняшке. Показалось даже, что комиссар на какое-то мгновение приподнял голову. Но внимание Владимира уже привлекли надвигающиеся немецкие танки.

Владимир чуть приподнялся над каменистым укрытием и, целясь прямо в большой черный крест, бросил гранату. Она разорвалась, не долетев до цели и обдав броню градом осколков. Танк, все больше заслоняя горизонт, повернул налево, прямо к каменному мешку. Обозленный неудачей, Владимир метнул в него одну за другой две бутылки с огненной начинкой. Клубы дыма окутали раненую машину, языки пламени лизали ее стальное тело. Раздался грохот. Это взорвался бак с горючим. Громадное пламя с бурыми подпалинами взметнулось вверх и словно разом осело. Огонь жадно лизал металл.

«Ура! Полундра!» — донеслось со стороны берега до слуха Владимира. Удача ободрила его. Он приготовился к новой схватке. Фашистский танк, прошедший было мимо расщелины, вдруг круто повернул к ней. Владимир, тщательно примерившись, бросил бутылку с горючей смесью. Взвившееся было свечой пламя сразу погасло. Танк приближался. Снова взмах руки. Но бутылка, еще не успев освободиться от разжатой ладони, ударилась о скалистый выступ каменного окопа. В ту же минуту Владимира обдало жаром. «Кататься, кататься по земле, сбить пламя», — подсказывал инстинкт самосохранения. Какая-то властная сила готова бросить его на землю, но ярость и злоба заглушили на миг неимоверную боль. Рука сжала горлышко последней бутылки с горючей смесью.

Дальнейшее потрясло всех, кто был свидетелем этой необыкновенной схватки человека со сталью. Живой пылающий факел, оставляя за собой, как падающий метеор, хвост огня, вдруг очутился на броне вражеской машины. Короткий удар по башне — и смертоносная жидкость зазмеилась огненными ручейками.

Все, кто оказался участником и свидетелем этого боя, и советские десантники, и фашистские автоматчики — явственно увидели факелом пылающий контур человека. Вот он выпрямился, поднял руку, охваченную огнем, и что-то прокричал своим товарищам. Через несколько секунд танк взорвался. С криком «ура» ринулась в атаку горстка десантников.

…Все десантники полегли. В этом убедились немцы, осмотрев место боя. А двоих тяжело раненных моряков, в том числе и Тагира, видно, тоже посчитали мертвыми. Когда пришли наши, оба были без сознания, и их отправили в госпиталь. Похоронки выписали на тех, кого нашли убитыми. О подвиге долгое время никто не знал. Лишь комиссар Тагир Шарденов через годы, напрягая память, собирая по крупице воспоминания однополчан, смог восстановить события далеких дней.

…Уже остыл самовар. Уже ушел редкий гость Еремеича — Тагир Шарденов, а двое — хозяин дома и Петр Яровой — сидели, каждый со своими думами, не зажигая огня, хотя за окном уже царили глубокие сумерки.

Первым прервал молчание Еремеич. С глубоким вздохом он стал говорить:

— Не буду от тебя таить, Иваныч, ты у нас председатель, а Лексевне, что сын родной, и должен понять. Кому сколько судьба определила, тот столько и прожил, как раньше считали. А пришел черед с жизнью прощаться — получай свое, по обряду, по обычаю, как положено испокон веку: гроб — вроде твой последний приют. Одели, уложили усопшего, схоронили, на могиле крест, аль другое что поставили. Не стало на земле человека, а память о нем живет. Ведь помянуть умершего можно бы и дома, но люди идут почему-то на кладбище, к могилке, на которой все, начиная от холмика, оградки, цветов, напоминает о родном человеке. Так было с древности.

— Постой, Еремеич, к чему это ты?

— Вот тут вся и есть закавыка. Понимаешь, недавно пришла ко мне Лексевна: «Еремеич, — говорит, — добрый человек, помоги горю моему неутешному. — А в руках у нее корзинка, накрытая куском черного материала. — Вот посмотри может, тут частица моего сыночка». Приподняла покрывало, и я увидел снаряд, похожий на патрон от винтовки, только побольше. Отвинтил я пулю и понял, что в гильзе насыпана земля с места, где погиб Володька. Всхлипнула Лексевна, затараторила, запричитала. «Остругай, говорит, Еремеич, гроб, сына буду хоронить по всем правилам, как в народе повелось. На могиле цветочки посажу. Буду приходить помянуть своего сыночка. Те мои сыны захоронены далеко отсюда. Пусть прах хоть одного из них будет захоронен тут. Все узнают тогда, что никакой он не без вести пропавший…»

— Не суди себя, Еремеич, — сказал задумчиво Петр. — Ты ни в чем не виноват. Проклятая война виновата… А насчет могилы… Памяти погибших… Думаю, Алексеевна права. Сделаем! И не только Владимиру, а и всем ее сынам памятник поставим. Будет куда цветы возлагать…

УЧАСТКОВЫЙ ИНСПЕКТОР

Солнечным погожим утром Елена Алексеевна проворно хлопотала у печи. Ей помогала прихворнувшая Авдотья. Моложе она годами сестры своей, а здоровьем вышла слабее.

— А все потому, Авдотья, — вынимая противень с поджаристым и пахучим, причудливых форм печеньем, — что век без детей прожила. Без них оно спокойней, конечно, но дети от природы матерям своим силу дают. Много с ними забот и хлопот — верно, но ведь для них и живешь, о каждом думаешь, как в люди его вывести, и тут уж не до себя, не до своих болячек, были бы они и здоровьем крепкие, и счастьем не обижены. В том наше материнское счастье.

Обжигая руки, она выложила печенюшки в большую вазу, накрыла ее полотняной салфеткой и поставила посреди стола в большой комнате. Вытерла руки фартуком, взяла ухват и ловко подхватила чугун с топленым молоком. Чугун отнесла в сени и поставила в эмалированный таз с холодной водой. «Пусть остынет, с печеньем прохладное топленое молоко для Ванюшки — объедение». И Елена Алексеевна вновь подошла к печи.

Ванюшка любил свежевыпеченный хлеб, заквашенный в деже. Стоит она в красном углу на лавке, накрытая с самотканым полотенцем с вышитыми на нем петухами.

Раз в неделю Елена Алексеевна ставила ее на табурет возле печи, мыла руки и, замесив тесто, сноровисто укладывала на лопату круглые караваи.

Не стало нужды выпекать хлеб дома. Но дежа — это старая кадка, в которой месят тесто на хлеб, — осталась на прежнем месте, под рушником с красными петухами. Дубовые ее клепки как будто насквозь пропитаны тестом. Терпкий, кислый аромат его, наверное, никогда не выветривается.

— Зачем здесь эта кадка? Только место занимает, — сказала как-то Авдотья.

— А где же ей быть? Это же… как память, — растерялась старшая сестра.

Дежу изладил Еремеич, а его научил какой-то старик, во время войны эвакуированный из Белоруссии. Солнечным июльским утром Еремеич принес ее в дом Яровых. Искренне пожелал: «Пусть вкусным и сытным будет хлеб. И чтоб соль к нему была. А где хлеб-соль, там и гости желанные, а значит, и радость, и веселье, и счастье в доме».

Елена Алексеевна запарила новенькую дежу кипятком и вынесла на солнце просушить. Вечером учинила хлеб. Мягкий получился, душистый. С тех пор замешанный в деже хлеб стал семейным лакомством и в то же время напоминанием о давно минувших горьких днях войны.

Авдотье безразлично, какой хлеб на столе и в какой посудине он заквашен. Много ли ей надо? Но когда ожидался приезд Ванюшки, она откладывала прочь вязанье — любимое занятие свое, — тщательно мыла руки, заваривала кипяток, ошпаривала дежу, заквашивала тесто, помогала испечь хлеб для своего единственного уцелевшего в горниле войны племянника.

Бездетной пришла Авдотья в глубокую старость. Жила у тех, кто приютит. Молодой горя было мало, а с годами, когда супружество одно за другим рушилось, с болью в сердце задумывалась о неминуемом приближении одинокой старости. Помотавшись по белу свету, прибилась к очагу своей сестры. Елена Алексеевна, ушедшая от Петра в свой дом, была рада приезду Авдотьи.

Когда в доме появлялся Иван, вместе с ним приходили радость, веселая суета. Он нежно обнимал и целовал свою маму, легко подхватывал ее на руки и, как ребенка, усаживал на диван.

Авдотья незаметно уходила на кухню, присматривала за чаем, готовила на стол, считая себя лишней в компании матери с сыном.

Ванюшка замечал эти исчезновения тети Авдотьи и волновался. Елене Алексеевне от радости не до сестры, но Ванюшка (так звала племянника Авдотья) огорчался, угадывая волнение своей тетки. Иногда она выходила из дому, сидела в одиночестве на скамеечке возле сеней. Ванюшка, спохватившись, кликал тетю Авдотью, выскакивал искать ее, и та, обласканная непривычным для нее вниманием, довольная и растроганная, занимала место за столом.

Подарки Иван обеим старушкам покупал одинаковые. Елена Алексеевна принимала их с благодарностью. Авдотья всячески отбивалась, считая излишними и незаслуженными эти дароприношения.

На этот раз Иван появился неожиданно. В сине-голубых глазах его притаилась грусть и озабоченность. Обнял старушек. Елена Алексеевна сразу:

— Схоронил друга?

— Да, прямо с кладбища. Ему бы сто лет жить с его здоровьем.

Страшная весть с быстротою урагана неслась от села к селу. В крупном пристанционном поселке. Дорожный от рук неизвестного преступника погиб участковый инспектор милиции Тулеш Рамазанов.

Не укладывалось и в голове Ивана, что нет уже в живых его коллеги, его друга Тулеша. Еще три дня назад оба встречались в районном центре на совещании. Тогда договорились работать в контакте друг с другом. Обсуждали возможности объединить усилия в действиях народных дружинников Дорожного и Марьевки, создать посты общественных инспекторов госавтоинспекции, организовать слет добровольных помощников милиции, ходатайствовать об их награждении. Все это близко к сердцу принял Тулеш. Он не выпускал из рук записную книжку во время разговора с Иваном, а прощаясь, крепко пожал руку. Очень тепло, душевно сказал: «До скорой встречи, Иван Иванович!»

Да, встреча предстояла скорая, но и последняя.

Кто поднял руку на Тулеша? Этот вопрос все стучал и стучал в мозгу Ивана, не обращавшего внимания на говор и суету в материнском доме.

В дом Елены Алексеевны взволнованные соседи пришли с туго сбитым клубком самых разноречивых, даже нелепых суждений. Иван понимал, что нельзя пренебрегать предположениями добровольных помощников. В каждом показании может таиться крупица правды, именно то звено, которого не хватает следствию, но ухватившись за которое, можно вытащить всю цепь, напасть на верный след, раскрыть преступление.

Пожалуй, ближе всех к истине были те, кто предполагал: преступление совершено из мести. Они помнили, что осенью в Дорожном судили группу преступников, в том числе убийцу. Суровый приговор с одобрением встретили в поселке. А вскоре пронесся слушок, будто один из осужденных совершил побег и скрывается где-то недалеко от поселка, замышляя недоброе. Об этом Елена Алексеевна сказала Ивану.

— Такая уж наша работа, мама, — нахмурился Иван. Он пытался хоть на время избавиться от тяжелых мыслей, забарабанил пальцами по столу и тише обычного заговорил: — И все-таки, мама, затмения — редкость, а светлое солнце, большое и щедрое, встает каждый день.

— Если б оно могло помешать черной смерти забирать самых смелых и сильных…

— Оно с нами, мама, оно дает не только тепло и жизнь, оно высвечивает в затемненных уголках и выхватывает из мрака все то, что мешает людям нормально жить.

В забытьи от усталости и переживаний сидел Иван за столом. Разговор не получался. Старушки и гость молча пили чай. Убийство Рамазанова не выходило из головы.

Вспомнилось Ивану вдруг другое дело.

В облуправлении внутренних дел Яров получил задание с выездом в соседний областной центр для встречи с гражданином, который проходил по делу Авдотьи Поляковой, шалопутной Дуньки, как называли во время следствия эту женщину некоторые свидетели. Задержанным, удивился Яров, читая материалы дела, оказался житель Марьевки механизатор Даниил Первач. Впрочем, чему было удивляться, если этот шалопай уже доставил немало хлопот участковому инспектору.

Не пришел с фронта отец Даниила, Даньки Первача. Жил он тогда в областном центре. Его мать, Светлана Ефремовна, преподавала математику в средней школе. И когда к ним в гости из Марьевки приехал дядя Даньки Степан Макарович, председатель исполкома сельского Совета, судьба мальчика была решена: Светлана Ефремовна отпустила его в деревню. Навсегда. Племянник рвался к дяде.

За работой, за общественными делами не заметил, проглядел Степан Макарович, как стал Данька подростком, самовольным, непослушным. Сколько упреков от людей пришлось услышать! Однажды ребята, обрядившись в маски, во главе с Данькой, в сумерки подкараулили учителя и пытались его избить. Иван Яров, в то время только ставший инспектором, привел Даньку в дом Степана Макаровича.

Огорченный, расстроенный, тот только вздыхал и недоуменно пожимал плечами. Потом его прорвало:

— Скажи, Иваныч, чего ему не хватает? Кажется, все условия есть, только учись. Другие вон на кухне готовят, а у него отдельная комната. Магнитофон недавно купил. Домашними делами не загружаю.

Когда Яров и Первач-старший остались вдвоем, участковый начал:

— Нескладно получается, Макарыч, село всю жизнь в работе, знает, почем фунт лиха, у людей ты на хорошем счету, а от всяких домашних обязанностей племянника освободил, потакаешь во всем — только, мол, пусть учится хорошо да живет привольно. А он, способный ученик, с пятерок на двойки да тройки съехал. И не случайно: учеба — это, между прочим, серьезный труд. К нему-то его и не приучаешь ты, Макарыч. А ты бы на приусадебном участке вместе с ним поработал, глядишь, разговор бы и завязался. Кстати, ты, Макарыч, фронтовик, наград военных у тебя вон сколько, каждая кровью далась, а что племянник о том знает?

Степан Макарович почесал затылок:

— А ты, Иваныч, глубоко мыслишь, прямо как заправский воспитатель рассудил. Возьмусь я за своего племянника.

Сорвался Макарыч, задал трепку Даньке, а тот на другой день исчез, прихватив буханку хлеба и кусок сала. Розыски Даньки ни к чему не привели. Не заявлялся он и к родной матери, не дал знать ей о себе.

Прошли годы.

Морозным утром ехал инспектор Иван Яров на другую сторону Ишима, чтобы познакомиться с одним человеком.

В кабинет начальника строительного управления вошел сухощавый, среднего роста рабочий в комбинезоне и, несмотря на мороз, без шапки. В коротких черных волосах серебрилась седина; взгляд спокойный, уверенный.

— Вот наш Даниил, — представил его начальник управления. — На принудительном поселении здесь живет. Хочет вернуться в деревню, где живут его родственники.

Даниил шагнул Ярову навстречу. Инспектора он не узнал, или сделал вид, что не узнал: время меняет внешность людей, туманит память.

В кабинете, в официальной обстановке разговор как-то не клеился. Беседа была продолжена в небольшой теплой комнате рабочего общежития, которую отвели семье Первача.

Домашним уютом веет от цветов, что стоят на подоконнике, от чистых занавесок, от вышивок, сделанных искусной рукодельницей. В люльке барахтается ребенок. Вот маленькая пухлая ручонка показалась из-под одеяльца, стянула с себя простыню, и глазенки, уже что-то соображающие, шаловливо заискрились. Умиленный отец успокаивает дочь, делает это неуклюже, неумело, но с такой трогательной заботой.

Даниил заметно нервничает. Нелегко ворошить прошлое: было оно далеко не гладким. На щеках забегали желваки, хрустнули в суставах пальцы, крепко сжатые в кулаки. Беседа длится уже несколько часов.

— Каждому, у кого жизнь была вроде моей, — исповедовался Даниил, — тяжело о ней говорить. Прошлое быльем поросло, что о нем вспоминать. А тогда, когда я удрал из дома дяди, не жить начал, а куролесить…

В карих глазах Даниила притаилась грусть. Жесткими пальцами он поправляет чуб, упавший на глаза, и говорит:

— Теперь все. Хочу, чтобы дочь выросла настоящим человеком…

Это была вторая встреча с Даниилом Первачом. И вот предстояла третья.

…В ту ночь Даниил в ресторане познакомился с Евдокией Поляковой («растаял» перед ее красотой, признался он) и похвастался крупной суммой денег, заработанных честно, своим трудом. А когда хитрая Дунька позвала его к себе домой («я одна-одинешенька»), он не отказался, пошел.

Далеко за полночь в квартире Поляковой объявился какой-то мужчина. Ему Даниил сразу дал прозвище «ангел» (как с неба свалился, мол). Нежданный гость от выпивки отказался, а сразу потребовал у Даниила деньги. «Я у тебя их не брал», — отрезал тот. — «Не валяй дурака, выкладывай!» — «В пиджаке у него сотенные!» — подсказала Дунька.

Плечистый, крепкий попался случайный гость. И не такой хмельной, каким показался. Мгновенно «ангел» сиганул за широкий шифоньер, отделявший, какперегородкой, часть комнаты, и вынырнул из темного угла с двустволкой. Даниил вскочил и прижался с внутренней стороны к шифоньеру, из-за него угрожающе показался ствол, направленный в то место, где секундой раньше сидел Даниил. Он с силой ударил ногой по стволу, тугой звук выстрела шибанул в уши, ружье вылетело из рук «ангела»…

Тут и подоспела милиция… Забрали тогда Даниила.

* * *

У печи встретила Елена Алексеевна сегодняшнее летнее утро, готовясь к встрече с сыном (обещал приехать к вечеру из соседней деревни Затонихи). Вот уж держит она противень в вытянутых, напряженных руках, мелкими шажками идет к столу, наклоняет противень, и с него на полотенце, как салазки с горки, плавно съезжает поджаристый, пахучий, с мясом, капустой, с янтарным яйцом и луком пирог. Она возвращается в кухню, открывает печную заслонку, берет клюку, чтобы подтянуть еще один противень. Из жаркого зева выплывает знакомый головокружительный запах, будоражащий аппетит аромат. Мать стоит перед печкой, как воин: со щитом-заслонкой в одной руке и копьем-клюкой в другой. Седые волосы как серебряный шлем, а вся она — сосредоточенная, знающая свое дело, сильная, спокойная.

И пироги удались, и скоро соберутся за столом ее дети, которых она вырастила такими, какими хотела. Война забрала всех детей, а вернула только одного. И все же стол накрывается на шестерых — пятерых сыновей и дочь. Петр, возможно, тоже приедет — обещал. И так будет всегда, пока бьется материнское сердце. Память о детях нетленна. И старая мать в праздничный день готовит угощенья для всех деток.

Вот-вот приедет Ванюшка из Затонихи. В этом соседнем селе он жил и работал инспектором милиции в звании старшего лейтенанта. От Марьевки совсем близко, и Иван старался чаще навещать мать и тетку.

После демобилизации Иван приехал в Марьевку. «Без вести пропавший вернулся!» — радостно гудел председатель сельсовета Степан Макарович Первач. При его содействии получил Яров направление на курсы трактористов и через три дня уехал в областной центр. «Насмотреться не успела на сыночка, — сетовала Лексевна, обрадованная возвращением сына. — За ним следом и другие мои ребята приедут», — успокаивала себя.

После окончания курсов Иван работал в колхозе трактористом, бригадиром, а потом его, лучшего механизатора, старательного, аккуратного, требовательного односельчане единодушно рекомендовали в милицию. «Мне, — недоумевал Иван, — бывшему во время войны почти год в плену, и вдруг такое доверие? Есть получше и помоложе», — уклончиво сказал он. Сельчане стояли на своем: «Мы тебя знаем, ты добрый, справедливый, да и силой не обижен. И с делом знаком — до войны в органах служил. А потом и партизаном был…» В Затонихе он жил вместе с сыном Валерием. А когда Валерий уехал в военное училище, остался один. Жена по нездоровью укатила в Краснодарский край, да что-то не торопилась возвращаться. Слала письма, телеграммы, ну и на том спасибо. Своей работе Иван знал цену. Шли годы, и он все больше убеждался, что нужен людям, и стремился помочь им, чем мог.

Он, участковый, конечно, власть, но… и обыкновенный сельский житель. Он и плотник, и печник, и садовник. В основном же будни сельского милиционера не спокойны и вообще не будничны: что ни день, то происшествие, столкновение, конфликты, инциденты.

Недавно в Затонихе поселился Даниил Первач. Яров был глубоко убежден, что Первач-младший исправился и готов жить по-новому. Слова инспектора Ярова вселили надежду, и дядя Даниила молил судьбу, чтобы у племянника все пошло хорошо.

Поначалу, как только объявился на селе Даниил, к нему настороженно присматривались, никто не замечал за ним ничего плохого, и сельчане пришли к мысли: мол, к нормальной жизни потянуло человека, к семье. Что ж, покуражился и хватит. Люди в Затонихе зла за пазухой не держат. Понимание добра и зла укладывают в одну будничную житейскую формулу: «Былое быльем поросло; что было — то прошло». Но однажды Даниил сорвался — выпил с Федей-лежебокой, может, добавил еще где-то, и закружило его… Метался с топором по селу.

На рассвете раскрыл глаза и увидел перед собой участкового инспектора Ярова.

— Иваныч! — прохрипел Даниил, пытаясь подняться и не соображая, что руки и ноги связаны. Обессилев, перестал ворочаться и горько, жалобно застонал. Ни столько от боли, сколько от сознания бесстыдства своего поступка.

— Какой конфуз! Вот и снова встретились, друг мой Даниил, — шутливо сказал Яров и присел на топчан, на котором лежал Первач.

С Даниилом случилась не первая осечка. И все же Яров надеялся на лучшее. После последних перед этим случаем похождений в Петропавловске Даниил клялся: «Крышка, баста, завязываю». Иван с трудом отстоял его в милиции: «На мою совесть отпустите, головой буду отвечать». Отпустили, и вот тебе… Да, видно, не сразу поставишь такою на путь праведный.

— Что ж ты, Даниил?

Тот молчал, прятал глаза.

— Прости, Иваныч, слов нет для оправдания. Да и не хочу ничьей милости. Судить меня надо.

Яров освободил его от пут, ножом разрезал веревки, помог встать. Первым делом Даниил ковшом зачерпнул из бочонка воды и жадно выпил. Встал перед инспектором, сцепил руки за спиной:

— Веди, куда надо.

Участковый инспектор думал, какое принять решение. Даниил наворошил столько, что единственно правильным было бы задержать его, произвести обыск дома, допросить свидетелей, составить протокол и до санкции прокурора на арест задержанного взять под стражу. Его ожидали суд и, несомненно, строгое наказание. Но вот брошенные Даниилом в первую минуту встречи с представителем власти слова: «Прости, Иваныч» инспектор расценил по-своему. В них не мольба о пощаде малодушного и трусливого проходимца, схваченного на месте преступления. Пробудившаяся совесть? Искренний призыв человека, толкнувшего себя на край пропасти, еще раз подать ему руку, спасти от страшного падения?

Яров не спешил что-либо предпринимать.

…От Затонихи до Марьевки — двенадцать километров. Деревни раскинулись на берегу Старицы, широкой, полноводной и богатой рыбой, — раздолье для любителей коротать время с удочкой. К местным рыболовам наезжали, нередко к их тайному и явному огорчению, их приятели, тоже удить, а заядлых рыбаков, будь они даже закадычными друзьями, всегда гложет червь неминуемой конкуренции по части клева.

День воскресный, тихий, по-настоящему летний. Иван Яров ночь провел вместе с приятелем в шалаше у реки. Но надо еще навестить материнский дом. Пришлось отказаться от соблазнов тихой рыбацкой идиллии, которая нечасто выпадала на долю участкового инспектора.

Яров шел тропинкой вдоль берега, приветствуемый притаившимися в скрадках рыбаками. Идти было легко и приятно, влажный ветерок освежал и бодрил. Иван прикинул, что если не подвернется какой-нибудь попутный транспорт, то часа за два прогулки вдоль берега дойдет до Марьевки. Он обещал маме быть у нее в воскресенье и предвкушал радость встречи. Из головы не выходил Даниил. «Он никуда не убежит, — уверял себя Яров. — Каялся он искренне, не поверить ему, задержать, отвезти в отделение — значит окончательно убить в нем веру в себя и людей».

Иван не торопился докладывать своему начальству о выходке Даниила, не зная, что в РОВД уже была полная информация о случившемся в Затонихе.

Он свернул к самому берегу, по песчанику подошел к кромке воды, сел. Потом мигом снял с себя одежду и бултыхнулся вниз головой к самому дну. Вынырнул на середке, отдышался и крупными взмахами поплыл к противоположному берегу. Легко, натренированно он переплыл несколько раз реку туда и обратно, потом лег на теплый песок покалиться. Сквозь дрему услышал трескотню мотоцикла. Перевернулся с живота на спину и тут увидел сержанта из райотдела.

— Срочно приказано вам прибыть в райотдел.

«Побывал у мамы!» — вздохнул Иван.

Начальник Марьевского РОВД полковник Шманов строго выговорил Ярову.

— Я не против гуманности. Эту милую тетушку в нашей работе забывать нельзя, иначе превратимся в бездушных истуканов. Но мы не можем, Яров, понимаешь, не имеем права быть этакими толстовцами, непротивленцами. Если вовремя не пресечь, даже с помощью силы, зло будет разрастаться, как раковая опухоль. Тут требуется немедленное и компетентное хирургическое вмешательство. Ты поступаешь иногда очень рискованно и мягко. Первач не один раз сидел на скамье подсудимых. Да и такое коленце выкинул в деревне. Он опасен для общества, его надо брать, — уже с раздражением сказал полковник.

— Считаю, с этим не следует торопиться. Первач дома и никуда не собирается бежать, товарищ полковник, — сделал инспектор последнюю попытку.

— Хватит с ним нянчиться, — закончил Шманов. — Приказываю возглавить оперативную группу с целью задержания Даниила Первача.

В Затониху машина с милицейскими работниками мчалась по хорошо укатанной колее. По обочинам колыхалось зеленое море пшеницы. После хорошего дождя — в самое время пролил — колосья набухли, обещая полновесный урожай.

В памяти Ивана высветилась его далекая юность, перед мысленным взором вырисовывались и его друзья по оружию, и город, где пришла зрелость к старшему из братьев Яровых.

ОПЕРАЦИЯ «ДОРОНИН И К°»

В один из воскресных дней горожане были немало удивлены, когда увидели словно выросший из-под земли деревянный ларек. На помятом листе жести можно было прочесть: «Доронин А. С. и К°».

Торговал в ларьке Анвар Махмутович Шарденов, симпатичный мужчина среднего роста, на вид лет сорока, бывший приказчик магазина, конфискованного в двадцатых годах.

Помогал Анвару в торговле его сын Тагир, красивый и смышленый паренек.

Покупателям приглянулся ларек. Мясо всегда здесь было свежее, хорошо разделанное и аккуратно разложенное на деревянных полках, застланных клеенкой.

Анвар привозил разрубленное, приготовленное к продаже мясо, на тележке. Вскоре торговать все чаще оставался один Тагир. Его отец по утрам привозил товар, а к концу дня приходил и забирал деньги.

У Анвара был ничем не приметный, как у других жителей, саманный дом, огороженный дувалом. Но как только бывший приказчик обзавелся частным торговым заведением, купил тесу, двор обнес высоким забором, из-за которого слышался только лай собаки.

Алексей Доронин, чья фамилия значилась на вывеске мясного ларька, появлялся здесь редко.

Увидя еще издали Доронина, Анвар громко, чтобы всем было слышно, с наигранной досадой воскликнул:

— Хозяин опять идет, сейчас денег потребует, жадный шайтан, каких бог не видывал.

— Ты давай торгуй, — сердито проворчала женщина, разложив кульки на прилавке. — Больно много вас, хозяев, развелось.

Но Шарденов умышленно прекратил торговлю, чтобы покупатели лучше запомнили привередливого «хозяина».

— О-о-о, Алексей Сергеевич! — угодливо приветствовал его Анвар. Обращаясь к очереди, многозначительно поднял вверх указательный палец: — Сегодня он не в настроении.

Доронин постоял в лавке минут пять, поморщился и, не обращая внимания на слова своего «благодетеля», шепнул:

— Опохмелиться не на что.

Анвар кивнул сыну, тот незаметно сунул в руку Алексею два рубля.

Жил Алексей в землянке сапожника. В тесной комнатушке — старая деревянная кровать, стол, несколько табуреток. После демобилизации из армии он поступил слесарем в паровозное депо. «Парень — золотые руки», — говорили о нем. Но вот познакомился с Анваром: «авторитетным» человеком, состоятельным и предприимчивым, умеющим, как говорили, «делать деньги».

— Пойдем ко мне домой, — потянул его Анвар, наслышанный о слабостях нового знакомого, — посидим, выпьем, закусим.

Хозяин дома расточал любезности. Алексей же, захмелев, в разговоры не вступал, со всем соглашался и был рад, что угодил в «гостеприимный рай», где рекой лилась выпивка и вдоволь было закуски.

— Бросай к черту слесарить, — все настойчивей советовал Анвар. — Денег больше заработаешь. Как русские говорят, будешь сыт и пьян и нос в табаке. Откроем мясную лавку, а ты только дай согласие стать вроде бы как ее хозяином. Кто и откуда будет привозить мясо, тебя не касается. Приходи каждый день, бери фунт самого лучшего и не спрашивай, откуда оно появилось. Рублей 25—30 будешь иметь в месяц, а это средний заработок рабочего, — подвел итог предприимчивый знакомый.

Получив первый аванс от Анвара, Алексей загулял, несколько дней не появлялся в депо, и его уволили. Он и не жалел об этом.

Его соседка и подруга Клавдия Ярова, после окончания курсов медсестер получившая направление в этот город, девушка скромная, не по годам рассудительная, пыталась всячески наставить на путь истинный Алексея. Он чем-то нравился ей. Был он сильным, рослым, чистоплотным. Но вдруг стал все чаще приходить домой навеселе.

— Помнишь, Алеша, ты пришел из армии, любо было посмотреть на тебя. В депо стал передовиком. Девушки заглядывались на тебя. Как хорошо все было, пока ты не связался с этой проклятой лавкой. Твоей фамилией прикрываются, тебя купили за бутылку водки. И ты, рабочий человек, поддался…

— Правда, Клаша, — отвечал Алексей, — завтра же порву с этой проклятой компанией, сниму вывеску, да и не только с чертовой мясной лавки, а и с совести своей.

Но в тот вечер его вызвали в депо.

Вопреки ожиданиям, начальство встретило его приветливо. Тут же познакомили Алексея с молодым человеком — широкоплечим, коренастым. Это был работник уголовного розыска Иван Яров.

— Эх, Алешка, Алешка, буйная головушка, — начал укоряюще Виктор Петрович Светлов, начальник депо. — Ведь ты же у нас мастер, цены тебе нет. Ну, да ладно, опомнился, вижу, пришел, как с повинной. А это уже хорошо. Сегодня же выходи на работу, ребята ждут тебя, бедолагу. Придешь в цех, скажи, мол, повеселился, покуражился, а теперь все, баста.

— О лавке пока ничего не говори, — вступил в разговор Яров. — А спросят, скажи, что это затея Шарденовых, а тебя втянули. Сейчас они чувствуют себя неуязвимыми. Их насторожит, если ты сразу с ними порвешь связь, они заподозрят неладное, постараются потихоньку замести следы, а от тебя избавиться. Убрать вывеску с лавки, где значится фамилия, пару пустяков. Убрать лавку — тоже. Но они не дураки и поймут, что попали на «крючок». Ведь мясо, которое продают они, достается нечестным путем. Вот почему я здесь, в депо и оказался — с тобой поговорить.

Парень внимательно слушал, его и без того угрюмое лицо становилось грустным и озабоченным. В глазах, когда он вскидывал их на Виктора Петровича, светились искренность и решимость. Это понравилось Ивану Ярову, и он сразу же проникся к Алексею дружеской симпатией.

— Пока ты навещай лавку, выдавай себя за хозяина, принимай приглашения на гулянки. Клаве мы обо всем скажем, — наставлял Светлов. — Она все поймет.

…Взволнованный Тагир влетел в комнату, где его отец пил чай со своими друзьями. Гости не обратили на юношу ни малейшего внимания. Но отец, поднявшись с сырмака, вытирая вспотевшее лицо рукавом роскошного шелкового бешмета, быстро направился к сыну, взял его за плечи и увел в смежную комнату, дверь которой была задрапирована тяжелой полосатой материей.

Отец строго-настрого запрещал входить кому-либо в эту таинственную с продолговатым маленьким оконцем пристройку. Но однажды любопытный подросток услышав не то стон, не то плач, донесшийся оттуда, притаился за тяжелой шторой, разделявшей прихожую на две части. Вдруг с мягким шумом дверь потайной комнаты открылась, и из-под полога вышла Гульсара. Заплаканные глаза, рассыпавшиеся, обычно туго сплетенные косы, опущенные плечи, — все говорило о том, что с девушкой что-то случилось.

«О аллах!» — тихо прошептал Тагир. Он догадывался, что произошло. Большие черные, печально выразительные глаза Гульсары давно обжигали огнем и волновали сердце юноши, стоило ему увидеть Гульсару.

Дочка двоюродной сестры Анвара, она была круглой сиротой, и ее еще ребенком привезли в город из аула. Мальчик, на полтора года старше ее, очень привязался к девочке. Они часто оставались вдвоем в доме и устраивали шумные веселые игры. Тагир хватал ее за косички, она убегала, пряталась за деревьями или в зарослях кустарника, а то с ловкостью кошки взбиралась на развесистый тополь. Однажды Гульсара сорвалась с него. Тагир неловка стал поднимать ее, прижал к своей груди. Волна непонятного, незнакомого чувства обдала его, и он еще крепче обнял девочку. Она беспомощно забилась в его крепких руках и, освободившись, стремглав помчалась из дома куда глаза глядят. Тагир кинулся следом, догнал ее, и оба они, не в силах справиться с волнением, упали в изнеможении на берегу широкой речки.

С тех пор у Тагира и Гульсары появилось необъяснимое чувство, которое побуждало обоих чаще видеться, но подальше от людских глаз. Это не ускользало от наблюдательного Анвара и его всемогущей жены.

…И вдруг в один миг перед Тагиром раскрылась чудовищная тайна стонов и криков, доносившихся из комнаты, куда было запрещено входить кому бы то ни было. Увидев растерянную, измученную Гульсару, Тагир еле удержал себя, чтобы не броситься к ней, что-то остановило его. Очевидно, на юношу подействовало так внезапно проснувшееся и теперь оскорбленное мужское самолюбие. Он и раньше не питал сыновних чувств к родителям, а сейчас юноша сгорал от ненависти к отцу.

Тагир кинулся к двери, откуда только что вышла девушка, и в полосе света увидел потное, краснее лицо отца. Ярость ослепила юношу. Анвар криво улыбнулся, догадавшись, чем так взволнован сын, почему крепко сжимает рукоять кинжала.

— Остынь, сынок, — как ни в чем не бывало сказал отец спокойно, как будто к произошедшему не имел никакого отношения. — Такова воля аллаха. На то и создал он женщину, чтобы она услаждала мужчину. В Коране так и записано… Если сомневаешься, обратись к достопочтенному аксакалу мулле Торгаю, он подтвердит.

Юноша бросился на отца. Но его удержали мощные руки Умбета. Этот сильный, высокий человек был слугой бая Тапиева и часто сопровождал своего хозяина в деловых поездках. Выполнял Умбет и поручения бая Шарденова. Поэтому не случайно исполнителя приказов обоих баев называли слугой двух господ. Его всегда видели с засученными рукавами, словно он в любой миг готов был приняться за угощение или расправиться с неугодным. Сила его, казалось, не имела предела. Когда Умбет поднимал какую-либо тяжесть, его полное упитанное лицо не выдавало физического напряжения. Лишь иногда можно было увидеть градинки пота на лице, стекавшие из-под платка, который плотно облегал бритую голову Умбета.

— Отделай его, Умбет, — со злобой приказал Анвар, — так, чтобы всю жизнь помнил, как поднимать руку на родного отца.

Предательским ударом в живот Умбет свалил юношу. Камча засвистела в воздухе, полосуя крепкое молодое тело беспощадно и зло. Анвар же запер дверь, а ключи отдал своему слуге.

— Прекрати, негодный, — приказал Умбету Анвар, — рад стараться. Помни, что он мой наследник.

Что-то проворчав, Умбет отошел от Тагира, тяжело дыша…

Было это недели три назад. И вот сейчас отец, оставив гостей, сам позвал Тагира в эту потайную каморку. Он с любопытством осматривал крохотную комнатку. Его взгляд выхватывал из полумрака груду одеял и подушек, ковры, пушистые шкуры, медный кумган. Через зарешеченное оконце пробивались бледные лучики света.

— Дети наши не то, что мы, многоуважаемый Торгай-ага, не с таким уже почтением относятся к родителям, — возвратившись к гостям, сказал Анвар, явно взволнованный вниманием хитрого муллы. — Вот и мой Тагир, шалопай, причинил мне боль, но горечь его дерзких слов бессильна отравить мое доброе настроение. Блудник будет наказан, а наша отцовская участь — страдать за непокорных и беспутных сыновей, — пытаясь выиграть время и войти в роль весельчака-хозяина, как можно уверенно и спокойно закончил Анвар.

Его мучила беспокойная мысль, он колебался, рассказать ли своим верным сообщникам о подозрениях, терзающих его, или смолчать пока.

Недоверие к сыну, уличившему его в неблаговидных поступках и готовому в любую минуту отомстить отцу, тревожили его больше всего. Бешенство и злоба душили Анвара, но он был бессилен поправить положение. «Надо поговорить с Дилярой», — решил он, успокаиваясь.

Красивая, чернобровая, коварная, своенравная, выросшая в семье кокандского купца, в юности покорившая сердце Анвара Диляра оказывала на него магическое действие: успокаивала в беде, внушала уверенность, когда колебания и страх терзали молодого джигита. Она, казалось, великодушно прощала его любовные похождения. Он же считал ее колдуньей и боялся завораживающих глаз Диляры, трепетал перед этой женщиной, владеющей, казалось ему, тайнами магии. Не раз молитвами и с помощью трав она спасала его от тяжелых болезней. Оба всячески маскировали истинные чувства друг к другу обходительностью, лживыми признаниями и лестью.

— О моя очаровательная Диляра, — с порога воскликнул Анвар, подобострастно простирая к жене руки, — ты умеешь лечить людей («Впрочем, как и губить их», — про себя подумал он), ты направляешь злых духов против тех, кто противится воле Аллаха, ты убиваешь соперницу, если я, недостойный, пытаюсь найти утешение в ее безобидных ласках. Помоги и поверь мне, я открою тебе тайну, которая, может быть, стала тебе известна.

Опасливо поглядывая на многочисленные склянки, корзинки, коробки, банки, он сел рядом с женой, обнял ее сильной рукой и прижал к себе.

— Что волнует тебя, мой добрый хозяин? — ласково спросила она, смущенно опустив длинные черные ресницы. Весь ее вид выражал смирение, покорность, робость и готовность подчиниться любому желанию и повелению мужа.

— Я пришел к тебе, верная подруга моя, за советом и добрым словом. Сейчас, как никогда, мне нужна твоя женская прозорливость и доброта. Да исчезнет мрак моей души перед твоим ясным умом! — Диляра чуть приподняла голову, сверкнув лучистыми глазами. — Наш сын запутался в тенетах коварства и обмана…

Она догадалась, о чем пойдет речь, но сделала вид, будто ей ничего не ведомо о том, что произошло между Анваром и Тагиром из-за Гульсары, которая с наивной доверчивостью поведала ей о своем бесчестии и просила у хозяйки дома защиты от Анвара.

— Что же случилось с нашим Тагиром?

— Тагир влюбился в Гульсару, вернее эта лиса сумела влезть в душу Тагира и пленить его.

— Тут нет ничего удивительного, благодетель мой, ведь он взрослый юноша, а Гульсара красивая девушка. Не вижу оснований волноваться, любезнейший супруг мой.

— Моя несравненная Диляра, — продолжал льстец тоном верного супруга и обеспокоенного отца, — от твоих проницательных и острых глаз не ускользнуло, конечно, легкомысленное поведение Гульсары. Я не раз замечал ее вместе с пройдохой Умбетом в роще у арыка, я видел, как он сжимал ее в своих медвежьих лапах. Достойна ли эта девка быть подругой нашего сына?

— Наш Тагир воспитанный юноша, — задумчиво сказала мать, но ее перебил темпераментный Анвар.

— Ты права, у него должна быть непорочная девушка, а эта шлюха сама бросается на шею мужчинам. О, если б ты видела, что сегодня произошло! Ты ведь знаешь, как я люблю отдохнуть в своей комнатушке в одиночестве. Вот и сегодня, только я уединился, как услышал осторожный стук в дверь. Я подумал, что это по срочному делу пришел Умбет, открыл дверь и, о аллах! — увидел Гульсару. «Что тебе?» — строго спрашиваю, а она упала на колени и бессовестно говорит: «Я хочу отдаться вам, я пылаю к вам страстью!» Ресницы и брови она накрасила сурьмой так, как красятся девицы сомнительного поведения. Я приказал ей встать и покинуть комнату. Вот кого любит Тагир! Их надо как-то разлучить, — продолжал Анвар, предполагая, что добился своей цели. — Ее можно тайно увезти в аул, и Тагир ничего об этом не будет знать. А я нашел ему подходящую девушку.

— Когда ты думаешь увезти Гульсару?

— Сегодня ночью.

— Это мудрое решение, — промолвила жена, опустив голову.

— Да поможет нам аллах! — с облегчением воскликнул Анвар, прикладывая ладони к лицу.

* * *

Затянутый в талии ремнем, с портупеей через плечо, за большим столом, накрытым красным сукном, сидел широкоплечий, сухощавый начальник уголовного розыска. В узкий продолговатый кабинет с единственным зарешеченным окном вошли четверо сотрудников.

— Садитесь, — сказал Шманов.

Комната наполнилась густым табачным дымом, один из пришедших, самый молодой и не курящий, попросил разрешения открыть створку окна. Он не торопился занять свое место, наслаждаясь свежим воздухом, напоенным влагой после дождя. Низко плыл остророгий месяц, стальным лезвием разрезая громады облаков, в разрывах которых виднелись желтыми светящимися крапинками звезды.

Участник гражданской войны Шманов вскоре после окончания боевых действий закончил в Москве краткосрочные курсы подготовки чекистов и вернулся в Актюбинск, возглавив уголовный розыск.

— Первое, — начал совещание Шманов. — Ларек «Доронин и компания» берем под усиленное наблюдение. С кем поддерживает тесную связь Шарденов, вам, товарищи Каримов и Потапов, надлежит выяснить со всеми подробностями. Тебе, Иван, задание самое сложное. Об остальном мы уже договарились. Прошу действовать энергично и осмотрительно.

Он вкратце ввел в курс дела присутствующих. Им предстояло обезвредить крупную шайку расхитителей государственной собственности и спекулянтов. Из проверенных источников было известно, что предприниматели из самозваного объединения жуликов «Доронин и К°» сплавляют ворованное мясо. Такие «компании» появились не только в Актюбинске, но во многих крупных населенных пунктах. В недавно созданных артелях в больших размерах расхищается общественный скот. Известно несколько аулов, откуда совершаются бандитские набеги на соседние и дальние артели.

— Вот почему, — продолжал Шманов, — наша операция находится под особым контролем. Если вопросов нет, можно считать, что операция началась. — Шманов пожал каждому из присутствующих руку, пожелав успеха.

На следующее утро он позвонил начальнику паровозного депо. Несмотря на поздний вечер, Виктор Петрович оказался на месте. До этого он встречался с Яровым. Оба они беседовали с Дорониным, от которого во многом зависел успех операции. Точнее говоря, речь шла о том, поймет ли он всю сложность своего положения? В угрозыске возлагали большие надежды на подругу Доронина — Клаву. Но как ей объяснить, что какое-то время Алексей не должен порывать связь с Анваром.

Большие надежды возлагались на Ивана Ярова. В конце концов, сестра должна была прислушаться к его голосу.

Звонок из уголовного розыска, разумеется, не предвещал ничего хорошего, но когда Виктор Петрович выслушал Шманова, он предложил ему встретиться немедленно. Старый коммунист, переживший царскую каторгу, и молодой сотрудник уголовного розыска поняли друг друга с полуслова.

— Понимаешь, Хамидулла, парень опустился было, связался с этой лавкой, запродал свою фамилию дельцам, да вовремя все же спохватился, — говорил в раздумье Виктор Петрович. — Спасибо ребятам из цеха, Клаше спасибо. Ведь Алексей вышел на работу в депо, руки у него золотые.

— «Доронин и компания», — пояснил Шманов, — это не безобидная лавка, а разветвленная сеть жуликов, мошенников, если не сказать врагов Советской власти. Алексей может помочь нам разоблачить всю эту свору и обезвредить, если будет оставаться для них прежним Дорониным, своим человеком в лавке, пьяницей. Нам удалось через своих людей внушить Шарденову, что будто Алексей вернулся в депо из хитрых побуждений: прикрываясь работой, выполнять роль «хозяина» компании. Но Шарденов все же ему не доверяет.

Шманов раскурил папиросу, затянулся, закашлялся и швырнул окурок в ведро. — Надо сделать так, чтобы ему стали доверять, чтобы рассеялись у них подозрения. Алексея надо обсудить на собрании, а потом уволить как нарушителя дисциплины, если он даже и примерный рабочий. Пусть все знают, что он неисправим. За него, конечно, заступятся. Поэтому ведущий собрание должен быть в курсе, что к чему. Дружки Тагира пронюхают об этом, и Анвар Шарденов успокоится. Алексей придет к нему, деваться ему больше некуда.

— Я все понял, Хамидулла. Но как объяснить Клаве?

Медлить было нельзя. Виктор Петрович и Хамидулла Шманов, несмотря на поздний вечер, направились к Клаве. Она жила в небольшой комнатке, в одном доме с Алексеем, который работал в ночную смену. Значит, встреча с ним исключалась, что входило в расчеты Шманова. Путь от депо был не близким, и Виктор Петрович, человек немолодой, ворчал:

— Наш городишко махонький, с одного конца улицы увидишь другой, а там и поле с копешками. Нам с тобой топать аж на самую окраину, где домишки один к одному, что близнецы, в темноте и не различишь нужный дом.

…По безлюдным, темным и узким улочкам Шманов и Виктор Петрович с трудом пробирались к цели. После недавнего обильного дождя, перешедшего в град, грязь стояла непролазная, идти было трудно, того и гляди свалишься в канаву. Злющие псы, спущенные хозяевами с цепей метались во дворах, лаем встречая и провожая ночных путников.

Потихонечку постучали в ставни единственного окна, выходящего на улицу. Избушка наполовину уходила в землю. Дверь маленькой комнатки, закрытая изнутри на засов, отворялась в крохотный двор, огороженный покосившимся штакетником. Ставни толкнули изнутри, они раскрылись, и в окне мелькнуло испуганное женское лицо.

— Клава, это я, Виктор Петрович, по срочному делу к тебе.

Засветился ярче тусклый огонек керосиновой лампы, и Клава, накинув пальто, вышла во двор.

— В такую ночь, Виктор Петрович! Да как вы нашли?

— Я не один. Со мной товарищ Вани. Пройдем в дом, поговорить надо.

— Что-нибудь случилось, Виктор Петрович? — тревожно спросила девушка. — Неужто Леша что натворил?

— Да, Клаша, случилось…

— Ой, я так и подумала. Что произошло?

— Сейчас все объясним, — тихо сказал Шманов, и этот ровный тон успокоил Клаву.

— Да что мы здесь стоим, — спохватилась она, — идемте в дом.

Клава уловила замешательство ночных посетителей и оттого еще мрачнее стали ее думы. Она приготовилась услышать самое невероятное, но то, что через минуту ей сказали, было сверх всяких ожиданий девушки.

— Живой Алексей?

— Живой и здоровый, — ответил Виктор Петрович, усаживая застывшую в позе ожидания горьких вестей Клаву, сам подсел ближе к ней, взял ее руки в свои широкие ладони, мягко, печально-сочувственно глянул в глаза.

— Пришли мы к тебе, Клаша, по важному делу. Ты должна уговорить Алексея вернуться в лавку.

— Да вы что? Сколько мне трудов, слез и нервов стоило поднять Алексея! Вы же сами советовали и помогали мне. Я убедила его, уговорила и еле отбила от проклятой торговли. Спиваться начал он, опустился. Еле выволокли из грязи.

Волнение за судьбу Алексея помутило разум Клавы. Она или не понимала, чего от нее хотят нежданные ночные гости, или же в их искренние слова она вкладывала какой-то свой, только ей одной понятный смысл. Девушке казалось, коль Алексей «лицо весьма подозрительное», значит никто им не дорожит, никому он, кроме нее, не нужен, от него хотят под разными предлогами избавиться.

Клава долго не могла справиться с волнением.

— Понимаешь, Клаша, мы уволим Алексея временно, ну, как бы для виду, — убеждал ее Виктор Петрович, — вроде бы по предложению собрания. Чем быстрее, тем лучше. Промедление, как говорится, смерти подобно. Чем быстрее, тем лучше. Конечно, Лехе нелегко все это вынести, однако, дорогая ты дочка моя, так надо, убеди его сама. Пусть жулики-лавочники принимают его все это как есть. Выгнали, мол, его из депо. Тогда у них больше будет доверия к нему, он окажется вне всяких подозрений и поможет нам разоблачить всю шайку. Алексея с почетом восстановим на работе, народу скажем всю правду. Он тебя любит, Клаша, слушает, помоги нам, внуши ему, что так надо. По-другому нельзя.

Клава глубоко вздохнула и задумчиво сказала:

— Страшно ведь как. За Лешу боязно…

Клава не беспричинно беспокоилась об Алексее. Он уже попадал однажды в неприятную историю. Чудом в живых остался.

Началось с того, что он, демобилизованный моряк, помотавшись по белу свету в поисках родных, с которыми в лихие годы войны связь потерял, и, никого не найдя (кто умер, кто не вернулся с фронта, а кто убыл неизвестно куда), поехал в город, ближайший от последнего, как он говорил, сухопутного причала. Тогда и повстречался ему «браток», такой же бездомный горемыка, с тощим «сидором» за плечами. Путь их лежал в один и тот же город. Доверчивый моряк обрадовался: с попутчиком — не в одиночестве, о житье-бытье можно потолковать, да и совет выслушать для пользы. Парни подружились, что называется, с ходу. А тут расторопный пехотинец ради дружбы, не невесть откуда, а из своего мешка извлек пару вполне приличных офицерских сапог. На пристанционном базарчике они ушли в виде платы за самогонку и краюху черного хлеба. Потом дружки нашли лужайку у реки, обмыли свое знакомство. Хмель клонил ко сну, не прозевать бы скоро приходящего поезда: на нем по уговору решили ехать до Рыбачьего, у пехотинца там, оказывается, родня, значит будет крыша над головой, а это уже, считай, подфартило. «Ну, что, моряк, стряхнем сон, искупаемся в свежей водичке, ведь лежим на берегу притока самой Волги-матушки. Вмиг моряк смахнул с себя одежду и ринулся в воду. Вдруг грохнул выстрел. Спину Алексея пронзила огненной стрелой боль, а в голове помутилось, и моряк через несколько дней очнулся, перевязанный, в рыбацкой хате. Ни одежды, ни документов при нем не было. Не нашли их и на месте происшествия. Кореш, с которым подружился Алексей в дороге, как сквозь землю канул. А ведь это он стрелял! Когда грохнуло, Алексей не сразу рухнул в воду, оглянулся: в руке пехотинец держал пистолет, с прищуром глаз целился, еще бы пальнул, да тут волна подхватила Алексея на гребень, закувыркала и понесла как щепку по течению.

Алексея выходили рыбаки. Он поднялся на ноги, обещал, как только заработает денег, отблагодарить спасителей. Записал фамилии добрых людей, спасших ему жизнь, название маленькой рыбацкой деревушки на берегу речки, в которой чуть не нашел могилу из-за своей доверчивости.

…Давно Алексей не испытывал такого ощущения, будто сбросил груз, тяжко давивший его.

«Теперь буду слесарить, дело ладное и сподручное, люди вокруг понимающие. Спасибо Виктору Петровичу, низкий поклон Клаше: уговорила его принять меня, бездокументника, помогла. В моей нескладной житухе, горькой и беспросветной, наступил поворот. Морским узлом завязываю». — Так думал бывший морячок, возвращаясь после ночной смены домой, первой смены после долгого безделья, на что подбил Алексея Анвар.

— Алеша! — услышал он тревожный окрик Клавы и увидел ее, нежданно появившуюся в такую рань. «Заступать ей на смену с девяти утра, чего она примчалась? Не случилось ли что?» И когда глянул в ее заплаканное лицо, прикрытое полушалком, словно окаменел.

— Что произошло?

— Сейчас все скажу…

Выслушав Клаву, Алексей жестко сказал:

— Я пойду в милицию…

Он неторопливо шагал по шпалам и вскоре его сутулая фигура растворилась в синей дымке рассвета.

Она не помнит, как оказалась у входа в депо. Вдруг почувствовала: кто-то положил руку на плечо.

Перед ней стояли Виктор Петрович и Шманов.

…Усевшись на лужайке недалеко от шумной речки, Алексей обдумывал свое, казалось ему, никудышное положение. Помытарил на белом свете, по Уралу плавал, пешим ходил, сотни верст отшагал, в больших и малых городах был, где только ни пытался приткнуться.

Быстро текущая прозрачная вода шлифовала камни. Как хорошо после работы посидеть у ручья, будь на душе легко и светло. Но не отдыхать пришел сюда Алексей, а с мыслями собраться, обдумать, как на собрании вести себя, что говорить, чтоб в толк было и ему, и делу. Вишь, как сказали в милиции: «Государственное дело». Сам чуял, что сволочи, ведь обирают, надувают народ. Свою скотину под нож не отдают. У Тапиева, Хайрулина, Манакова целые отары овец, косяки лошадей. Из артелей добро тянут через своих подручных, дельцов, проходимцев и ловчил…

Мысль оборвалась: перед ним, как из-под земли выросли Шарденов и Умбет.

* * *

Иван Яров пробирался к аулу Тапиева, готовый столкнуться с непредвиденными и опасными неожиданностями. Светло-русые усы и борода делали Ивана старше своих лет. На голове — видавшая виды порыжевшая кепчонка. Плечи и грудь обтягивала ветхая косоворотка неопределенного колера, подпоясанная самодельным сыромятным ремнем. Залатанные брюки заправлены в истоптанные сапоги, к которым уже давно не прикасалась щетка с ваксой. За спиной — мешок не мешок, но и не рюкзак, просто какая-то засаленная, с грязными разводами котомка, сверху которой привязан полинявший и погнутый котелок. Через руку переброшена истрепанная солдатская шинелишка. В ту пору таких неприкаянных горемык нередко можно было встретить на дорогах. В поисках работы и пропитания эти бедолаги, а среди них и отменные мастера (плотники, столяры, каменщики, медники), — забредали в аулы, села и города, некоторые нанимались к зажиточным предпринимателям или баям и за символическую, малую (лишь бы иметь кусок хлеба) плату брались за тяжкий труд. Время было такое — трудное для страны, трудное и для ее населения.

Яров шел уже несколько часов под жарким солнцем и прибавил шагу, увидев озеро. Слева от него возвышались пологие горы, каменистые, угрюмые, безжизненные, прокаленные и иссушенные зноем. Яров подошел к берегу, опустил руки в чистую, как янтарь, воду, умылся. Но купаться не стал. Сбросив свою экзотическую одежду, Иван с наслаждением лег на мягкий и теплый прибрежный песок. В белую спину впились острые, обжигающие лучи полуденного солнца. Он почувствовал себя счастливейшим человеком в мире.

Два зорких человеческих глаза из рощицы, приютившейся в полукилометре от берега, на котором беспечно расположился усталый путник, зорко следили за ним.

Яров перевернулся на спину, подставил лицо палящим лучам солнца. В этот момент ему послышались шорохи: не то писк, не то тихий скулеж собаки, какой она издает, ласкаясь к своему хозяину или случайному добродетелю. Яров мгновенно вскочил, и в ту же секунду от его котомки с визгом, трусливо поджав хвост, отпрянул рыжий лохматый пес. Голод сильнее страха. Собака, испугавшись человека, однако не убегала. Она прижалась К земле, виляя хвостом, а ее глаза виновато, лукаво, доверчиво, миролюбиво смотрели то на мешок, то на его хозяина. И человек достал остатки черствого хлеба из котомки, разломил пополам, половину спрятал, другую показал псу. Облизывая губы, робко, в любую секунду готовый отпрянуть на случай опасности, он осторожно подполз, втягивая влажным носом пряный запах пищи. Человек протянул ладонь с лакомым куском, пес, скуля, подполз, ловко языком поддел хлеб и тут же, опасливо поглядывая на человека, жадно проглотил легкую добычу. Яров не делал резких движений, чтобы не спугнуть собаку.

— Что, друг, голод не тетка? Ешь, не бойся, — ласково говорил он четвероногому пришельцу. И пес понял, что встретил доброго человека, дал себя погладить, взвизгивал, тянулся носом к лицу Ивана, ждал еще одной подачки.

— Пока хватит, дружок, хорошего понемногу.

Пес жалобно скулил, подволакивая правую лапу. Иван осмотрел ее и, обнаружив кровоточащую рану, промыл ее, а куском тряпки туго завязал лапу.

— Теперь понятно, почему ты сбежал из дома, хозяин неласково обошелся с тобой, а ты, видать, самолюбивый.

Словно соглашаясь с тем, что сказал человек, пес потихоньку взвыл, завилял хвостом, вцепился в штанину и осторожно, но настойчиво потянул Ивана. Он понял, что должен идти вслед за собакой. И пошел. Через несколько минут они оказались на еле заметной тропинке, пересекавшей выжженную степь почти от берега до маленького кудрявого оазиса у подножия гор. На этот остров густой зелени Яров раньше не обращал внимания. Теперь же ахнул от неожиданности, всмотревшись из-под ладони в зеленое чудо, маячившее в безбрежном душном мареве над бурым каменистым ландшафтом. За этим островком жизни виднелись могучие ребра черно-серых замшевых скал. Пристально всмотревшись в поистине райский уголок среди здешних неприветливых и суровых мест, Иван заметил, что кто-то, какое-то существо мелькнуло среди толстых стволов деревьев. А пес, ворча и повизгивая, настойчиво манил человека вверх по тропинке.

Иван почувствовал, что за ним наблюдают. Предосторожности ради все же спустился в неглубокую лощину, чтобы укрыться от постороннего взгляда.

Неожиданно на пологом склоне ущелья, вход в которое прикрывал оазис, показались два вооруженных всадника. В одном из них Иван узнал гиганта Умбета. Его он много раз видел в мясной лавке в городе и готовился к встрече с ним, отправляясь на поиски стойбища Тапиева.

По горному склону Умбет вместе с напарником спустился в долину и исчез в пышных зарослях. При виде их пес зарычал зло и воинственно. Иван удерживал его за ошейник.

Яров огляделся, спустился ближе к кромке озера и пошел на восток. Вскоре крутой берег с откосами скрыл его от любопытных глаз, наблюдавших из лесочка. А затем лощиной, огибающей озеро с юга и востока и поднимающейся к горам, подполз ближе к оазису.

Со стороны лощины зеленый островок просматривался хорошо. Только бы не подвел пес, не насторожил бы своим лаем таинственных обитателей оазиса. В том, что там устроена засада, Яров не сомневался. Но против кого?

Иван осторожно поднял голову и первое, что он увидел невдалеке, это разрушенные стены, глинобитный мазар с полумесяцем над куполом. И это намогильное сооружение, и огромные деревья, сплетающиеся кронами, и вековой обгоревший дуб, развалившийся на две части вероятно от удара молнии — все это придавало таинственность и загадочность. Вокруг — гробовая тишина. Но Иван приметил, что люди совсем недавно оставили здесь свой след. Всадники появились вновь, только теперь к луке седла, на котором восседал напарник Умбета, был привязан и свисал по бокам коня куль из кошмы, вздрагивающей на изломе. Волосяной аркан опоясывал этот упругий и, казалось, живой сверток. Ивану вдруг послышалось, что сквозь лошадиный топот и людской говор доносятся не то стон, не то приглушенные рыдания.

Кони сначала шли прямо, в сторону Ивана, но метрах в двух от него первый всадник круто повернул направо и вдруг словно замер, натянув узду и глядя куда-то вперед. И тут Иван явственно увидел обнаженную ступню, свисавшую из-под кошмы. Иван чуть было не вскрикнул от удивления, но вовремя спохватился, сжался в комок и словно врос в ложбину. Пистолет ондержал наготове. А навстречу конникам мчался молодой джигит. Иван узнал юного Тагира. Умбет захохотал:

— За невестой мчится. Сейчас мы его проучим. — И стал торопливо и неловко снимать карабин из-за спины.

Тагир так стремительно приближался, что прицелиться в него и выстрелить бандит не успел. Юноша выстрелил первым. Схватившись за грудь, напарник Умбета свалился с коня, а вместе с ним упал и большой упруго скатанный сверток. Умбет поднял было карабин, но в момент, когда он хотел выстрелить, перед ним, как из-под земли, встал Иван и суковатой палкой сильно ударил по руке силача. Он выронил оружие. Пес вцепился в рукав умбетовского бешмета, повиснув у стремени всадника. Тем временем Тагир ловко метнул аркан, обвивший могучего седока, свалил его на землю, а другой конец веревки мигом привязал к седлу своего коня. Тагир и Иван для надежности туго связали руки Умбета, изрыгавшего проклятья и угрозы. В то же время из кошмы выбралась Гульсара и бросилась к Тагиру.

— Спасибо, — сказал Тагир, подавая руку Ивану.

…Сагидулла Тапиев был знатным человеком в своей округе. Ему принадлежали косяки лошадей, отары овец, табуны лошадей и стада рогатого скота. На него фактически работала вся беднота аула, куда должен был проникнуть Яров. Но официально степной богач держал двух-трех батраков для ухода за лошадьми, заготовки и подвозки сена, посева и уборки проса, ну и для особых поручений. Умбет управлял байским имением. Через него шли все распоряжения и указания батракам.

Много лет работал у Тапиева Нармет, человек пожилой, больной туберкулезом и уже почти не способный к физическому труду. Вместо него подыскивал бай сильного и проворного работника.

Перед Сагидуллой появился крепкого сложения молодой бородатый человек, отрекомендовался Дмитрием Ивченко и попросил взять на работу. Хозяин позвал Умбета. Он вздрогнул, увидев Ярова. Крепко поколотили тогда Тагир и Яров верзилу, отобрали и отправили в город плененную Гульсару. Но о своем поражении великан счел благоразумным перед своим хозяином умолчать. Побежденный дал в душе клятву хоть под землей найти победителя и расправиться с ним, а хозяину объяснил, что в пути Гульсару освободили люди Тагира, за что от бая, мечтавшего иметь девушку под рукой, получил несколько жестких ударов плетью. Позор для батыра Умбета, но он поклялся, что Гульсара никуда от него не денется, Тагир — тоже. И вот случай представился отомстить его другу, а кто этот друг, Умбета не интересовало.

— Сладишь с ним, возьму, — смеясь, сказал Сагидулла и подмигнул своему провинившемуся любимцу. Это было сигналом к внезапному нападению. Но Дмитрий, как называл теперь себя Иван Яров, уже наслышался о странностях и самодурстве бая и его подручного и поэтому-то не стал ждать, что предпримет Умбет, а ловкой подножкой упредил великана, ринувшегося в атаку. Тот распластался на земле, ошеломленный силой, ловкостью и дерзостью пришельца. Потирая ушибленное место колена, он грузно поднялся, готовый к коварному приему борьбы.

— Умбет! — заговорил хозяин, предупредительно подняв руки и давая тем самым понять, что поединок окончен. — Не беда, что он не смог тебя одолеть, — примирительно сказал бай, обращаясь к Ивану. — Ты проворный малый. Мне такие как раз нужны, но смотри, в другой раз Умбет в порошок тебя сотрет. Даже опытный джигит не знает, — теперь уже слова хозяина предназначались Умбету, чтобы вывести его из состояния неловкости, — когда его конь на дыбы встанет и может выбросить седока из седла. А пока, Умбет, познакомь нового работника с его хозяйством, покажи, где он будет жить.

…Выпал первый снег. Умбет и Дмитрий поехали за сеном. Сани часто переворачивались на ухабах. Умбет один поднимал их и ставил на полозья. При разгрузке он легко переворачивал воз на бок, и сено сваливалось на землю. Эта нарочитая демонстрация мускулов действительно могла привести в трепет малодушных. Несмотря на свой огромный вес, Умбет был очень подвижным, и на коня вскакивал как виртуоз.

Дмитрий замечал, что Умбет на рассвете часто отлучался и вскоре приводил лошадей, с которыми через продолжительное время уходил неизвестно куда.

Нармет, пока оставленный на работе у бая, тоже уезжал на три-четыре дня, и после возвращения о чем-то шептался с хозяином, а затем ложился на нары в землянке, где жили батраки, в том числе и Дмитрий, и отсыпался.

Однажды Умбет обратился к Дмитрию:

— Пора тебе заняться серьезным делом, вечером поедешь со мной на охоту.

Дмитрий сделал вид, что ничего не понял, о чем идет разговор, равнодушно сказал:

— Я нанимался для ухода за скотом и эти обязанности выполняю. Если что не так — скажи, охотником же я никогда не был.

Умбет, выходя из землянки, зло буркнул:

— Не был, так будешь, коль велю.

Аксакал Нармет заворочался на нарах. Убедившись, что поблизости никого нет, он поманил пальцем новенького.

— Тебе, Митя, не место здесь, уходи, пока не скрутили эти мошенники и бандиты, как меня. Бай обещает отпустить. Но это пустые слова. Ни одного своего обещания он не выполнил. Я все свое здоровье отдал ему, а он окончательно запутал меня в своих махинациях. Беги лучше, сынок, пока не поздно.

А Тапиев в этот день гостил у Шарденова. На разостланных кошмах и коврах разговор вели полушепотом. Анвар говорил:

— Верный человек сказал мне, будто милиция пронюхала, что мы торгуем краденным мясом. Я уже принял меры предосторожности, закрыл на время лавку, продал дойных коров. Вещественных доказательств у меня не найдут. Тревожит другое: в лавке торговал Тагир, а скот принимал от Нармета. И самое страшное — это ненадежное прикрытие Доронина. Ведет он себя в последнее время странно, к нам приходит нехотя, будто подменили парня. Из депо его с треском выгнали. Это верно, деваться ему некуда, путь только к нам. Но чем черт не шутит, а вдруг он с милицией связан! Правда, фактов пока никаких нет. И все же…

— Трус же ты, Анвар, — беспечно рассмеялся Сагидулла. — Мы неуловимы, как призраки, сухими в случае чего из воды выйдем. Зайкина, Нармета и этого Митю, он тоже подозрительный, мы обведем вокруг пальца. А то и в расход пустим. Мертвые говорить не будут. Кто они нам? Мы терпим их, пока они нужны нам. А если станут мешать, да еще попытаются выдать нас, пусть тогда их судит аллах. Но вот я о чем думаю: Нармет уж стар. Я его пожалел и не выгнал. Пусть отплатит за мое добро. А в случае чего, Умбет свидетель у меня надежный. Я так пригрожу Нармету, что он против меня и слова не пикнет. Скажет, что скот пригонял к тебе по указанию Доронина. Вот если раздуют дело с Гульсарой? Ой, как необдуманно и неосторожно ты поступил, друг мой Анвар! Ты бы подумал, как лучше уладить дело. Этого нам только не хватало. Жени Тагира на ней. Милиции сейчас выгоднее в другом деле схватить нас за руку. А против Доронина у меня три надежных свидетеля: ты, твоя жена и твой сын Тагир. Вам нужно твердо заучить свои показания, если начнется расследование. Документы оформлены на Алексея. Он имел дело только с Нарметом. Конечно, за вознаграждение. Но поскольку старик живет в тесной комнатушке, то и не может разделывать туши дома. Вот и нанял тебя как специалиста. А ты под свою ответственность доверил сыну Тагиру торговать мясом. У тебя же в этих делах есть опыт.

Да, суд все-таки состоялся. Запуганный Умбетом и Сагидуллой Нармет всю вину за кражу скота взял на себя и согласился с показаниями против него семьи Шарденовых. А у Доронина свидетелей не оказалось. Были осуждены за скупку и перепродажу краденого скота Нармет и Алексей. Но вскоре оба они по ходатайству Ярова и других работников милиции были отпущены на свободу и исчезли из города. Суд принял во внимание преклонный возраст и подорванное здоровье батрака, который всю жизнь гнул спину на бая. Алексей же подал кассационную жалобу, и при доследовании дела против него не было обнаружено улик, чтобы привлечь парня к суду. Тапиев и Шарденов, как и предсказывал Сагидулла, сухими вышли из воды. Но это только им казалось.

По поводу удачного завершения дела в суде Шарденов устроил той, пригласив своих родственников и друзей. Не был обойден вниманием верный Умбет: пусть все, кто посвящен в тайну провала похищения Гульсары, видят, что верный слуга по-прежнему у хозяина в почете, и знают, что такими джигитами не разбрасываются. Сагидулла под одобрительные возгласы гостей вручил Умбету новый бешмет.

…Глубокой ночью Ивана Ярова вызвал начальник уголовного розыска Хамидулла Шманов.

— Имеем данные, что житель аула на реке Орь Байкен Жубашев разъезжает по аулам Актюбинского, Карабутакского, Иргизского, Темирского районов и вербует людей в свою шайку. Его сообщники под видом охотинспекторов и активистов аулсоветов отбирают у населения ружья. Недавно обезоружили милиционера. А вот еще сведения о их действиях. У выехавшего на розыск преступников работника ОУР отняли винтовку и револьвер. На границе Карабутакского и Иргизского районов исчезли три работника милиции, вооруженные винтовками. Как видишь, преступления совершаются часто. Мы плохо знаем, кто входит в шайку, кроме сына Байкена, — продолжал Шманов. — Кажется мне, Яров, у них есть связь с людьми Шарденова и Тапиева. Тебе надо выехать на место и тщательно разведать обстановку. Только после этого приступим к ликвидации банд. Оперативное руководство возлагается на тебя. Учти, расстояние большое, телефонной связи нет, придется почти все время быть в седле. Правда, совхозы получили по одной грузовой автомашине, может, сумеем договориться с директорами. Советую для начала расположиться с оперативной группой в ауле Бугутсай. Это в совхозе № 47. Недалеко живет Байкен. Сам он на грабежи не выезжает, посылает верных ему людей. А кого? Это предстоит установить в ходе операции.

Байкен действительно любил одиночество, и у него вошло в привычку утром умыться прохладной водой на речке и посидеть на зеленом травяном ковре, пока жена готовит чай. Кругом цветы, свежий воздух, переливчатое пенье птиц.

«Сидеть в такое время здесь, у реки райское наслаждение», — в который уже раз думал Жубашев. Он приготовился сполоснуть лицо, как вдруг услышал:

— Руки вверх, вы арестованы, малейшее движение — и я стреляю! — Из тальника показались голова и плечи того, кто нарушил покой Байкена.

Но окрик, казалось, не вывел Байкена из равновесия. Он громко сказал:

— О сын Анвара. Я слышал о твоем приезде в наш край на должность участкового милиции. Убери пушку, можешь по неосторожности выстрелить. Иди в юрту, там поговорим, а здесь могут появиться люди.

Тагир опешил, не зная, как себя вести. Повелительный, спокойный тон Жубашева привел его в замешательство, и юноша медленно, словно во сне, пошел вслед за Байкеном.

— Вот, видишь, Айша, — обратился Байкен к жене, — пошел умыться и встретил сына своего старого знакомого. Ты найди нам чего-нибудь перекусить.

Айша ушла, хозяин заговорил наставительным тоном, не допускающим возражений:

— Не советую ссориться со мной. Тому, кто тебе поручил арестовать меня, скажи, что не нашел. Вы у меня вот где сидите, — сжал он кулак. — Ты еще мальчишка, я отца твоего спас от тюрьмы. Да и теперь не меньше вам обоим нужен. Я ездил с твоим отцом в Орск, там познакомил его с верными людьми, скоро мы будем силой.

— Отец теперь далеко.

— В считанные дни он будет здесь. Он ждет сигнала. Чтобы тебя не наказали твои начальники, — продолжал Байкен, — мои джигиты помогут тебе поймать какого-нибудь вора из тех, кто не нужен нам. И тебе польза, и для нас. Ты лучше вечером с женой приходи, со своей несравненной Гульсарой, познакомим ее с Айшой, у нас всегда есть свежее мясо, пусть берет. Только жду тебя не в этой милицейской форме.

Шарденов не находил слов, чтоб ответить, он машинально кивал головой, а когда на дастархане появилась водка, пить отказался.

— Я же на службе, — сказал он.

— Тогда прощай, — Байкен пожал руку Тагиру.

«Знает уголовный розыск о моих делах, надо быть осторожным. Этот парень меня предупредил, но спасти не сможет, не в его власти», — подумал Байкен, когда нежданный гость ушел. А вслух жене сказал:

— Надо всегда держать коня под седлом, — и с гневом добавил. — Опять этот Яров!

Айша тяжело вздохнула, ничего не сказала, а лишь подумала: «Какой ты у меня сильный, красивый и умный, а вот не хочешь жить спокойно, как другие. Не знаю, прав ты или нет, но как жить в вечном страхе?» После продолжительной паузы она все-таки осмелилась сказать мужу:

— Бросил бы ты всю эту затею. Мы записались в колхоз, тебе предлагают работать бригадиром…

— Ничего ты не понимаешь, не женского ума это дело, — прервал жену Байкен. — Я причислен к середнякам только потому, что отделился от богатого отца раньше, до его раскулачивания. Я должен мстить за отца. Кроме того, когда собрались знатные люди, они назвали меня руководителем тех, кто решил бороться. Это первое. А второе, не хочешь ли, чтобы я сам пошел в милицию и сдался этому Ваньке, бывшему батраку Сагидуллы? Тогда он ловко влез в нашу компанию, сволочь. Не говори больше со мной об этом, не гневи меня. Ты ведь раньше понимала меня с полуслова. О том, что колхозы скоро развалятся, говорят умные люди, аксакалы. У них большой опыт. Их мудростью и болей аллаха строилась жизнь на земле многими веками. Наивные решили разрушить одним махом все, что создавалось при наших предках.

А Тагир, выйдя из юрты Байкена, быстро направился к камышам, где он оставил коня, вскочил в седло и помчался к Ивану Ярову. Выслушав Тагира, тот сказал:

— Пожалуй, не надо пока брать Байкена. Главное, он еще здесь, не сбежал. Но и его час придет.

…Солнце клонилось к горизонту. Невдалеке от юрты середняка Жакупа, избранного членом правления сельхозартели «Красный Восток», тесным полукольцом прямо на земле сидели те, кто получил от власти Советов вместе с землей право на свободный труд. Собрание вел сам председатель колхоза Макаш. Увидев поднятую руку, он сказал:

— Хочет говорить Жакуп. Выйди сюда, ко мне, уважаемый бригадир.

— Мы не справляемся с посевной, — начал Жакуп, когда говор среди сидящих стих. — Скот вышел из зимовки истощенным. А почему? Опыта у нас нет. Недалеко от нас находятся совхозы. Они могут оказать нам любую помощь. Если попросим отремонтировать машины, тоже не откажут. И научить многому могут. Председателю надо установить связь с совхозами. Ведь мы почти все животноводы. А нам хлеб надо сеять. А это дело трудное. Не столько, может, трудное, да новое. И мы можем осилить эту трудную науку, сообща осилим, как все вместе бережем теперь колхозную собственность. И еще вот что. Недавно я был в совхозе, говорят, там воруют вокруг скот, уверен никто из нашего аула не имеет к этому отношения. Но и в наш колхоз могут заявиться грабители.

Жакуп умел говорить. Люди всегда слушали его с большим вниманием, колхозники шли к нему за мудрым советом. И председатель колхоза, прежде чем внести какой-либо вопрос на рассмотрение правления, советовался с Жакупом. Да, говорить на людях он умел, мог быстро убедить слушателей. Выходец из середняцкой семьи, Жакуп окончил аульную школу, земляки единодушно решили послать его на курсы работников сельских и аульных Советов, и он поехал в город на учебу. Когда возвратился домой, стал работать секретарем аулсовета. А потом попросил освободить от этой должности, чтобы, как он сказал, быть поближе к земле, и Жакупа назначили бригадиром полеводов. И здесь он показал себя с лучшей стороны. Словом, недаром в свои сорок лет Жакуп пользовался авторитетом наравне с седобородыми мудрецами. Последние слова его затронули души слушателей. Для того, чтобы уберечь колхозный скот от грабителей, собрание решило организовать отряд самообороны.

А положение было действительно тревожным. Когда гурты коров, косяки лошадей и отары овец выгонялись на выпаса, в степи участились вылазки грабителей. Группы вооруженных всадников появлялись внезапно. Они открывали стрельбу, угоняли скот. В связи с этим были вооружены гладкоствольными (охотничьими) ружьями все пастухи и чабаны. Но налетчики действовали все наглее, их дерзкие набеги причиняли большой урон хозяйствам, жертвами разбоя часто были безоружные люди.

Иван Яров вместе с Тагиром Шарденовым приехал в аул, на который недавно был совершен бандитский набег. На этот раз пастухи отбились от грабителей, открыв ответную стрельбу и убив под одним всадником лошадь.

При осмотре убитой лошади Яров заметил:

— Тот, кто сидел на ней, ранен в ногу.

— Я видел эту лошадь. Ее приводили из пятого аула к ветврачу, — сказал ветеринарный техник Стоян.

Яров отправил в ближайшие населенные пункты пастуха Турсунова и Тагира. В ауле № 5 им рассказали, что его житель Куанышпай Байтенов сегодня приехал на чужой лошади. Ходить он не может и лежит в своей юрте. Выяснилось и другое, более важное. Оказалось, что Куанышпай возглавляет банду численностью до двадцати человек, его правой рукой является Байкен Жубашев. Это они организовали налет на коневодческий совхоз и угнали десять лошадей. Тогда три работника милиции начали преследование конокрадов. Следы привели в аул № 5. Его жителям приезжие доверчиво рассказали, что они разыскивают грабителей. Байкен пригласил их к себе в юрту. Гости поставили винтовки в угол и сели за дастархан. Неожиданно в юрту ворвались пять человек. Они связали милиционеров и сбросили их в старый колодец.

Аул № 5 раскинулся на поляне, которую с юга подковой огибал овраг, где могли устроить засаду бандиты. Взять их было решено на рассвете. Операцией руководил Яров. Он учел и то обстоятельство, что с северной стороны аула протекала речка, хотя и не глубокая, но представляющая серьезную преграду для любого всадника. На ее заросшем камышом берегу жил Байтенов. Взять его Яров приказал группе Сухомлинова.

Когда краешек солнца показался из-за горизонта, из юрты Байтенова, прихрамывая, вышел мужчина. Осмотревшись вокруг, он тут же возвратился в жилище. Следом за ним, выскочив из камыша, кинулся Сухомлинов, увлекая за собой всю группу. Но в юрте никого из мужчин не оказалось. На кошме лежали две женщины. На вопрос: «Где Куанышпай?» одна из них ответила:

— Три дня как уехал в Иргизский район к родственникам, обещал через неделю вернуться.

Сухомлинов попросил женщин подняться. Одна послушно встала, а вторая застонала, прикидываясь больной. Пришлось поднять ее силой. Алимжан Менешев резко дернул перину, и Сухомлинов пинком выбил наган из руки мужчины, который прятался в груде перин и подушек. Это был хозяин юрты.

Яров удачно расставил людей, чтобы плотно заблокировать овраг, что способствовало успеху в завершении операции. Вся банда была задержана без шума и кровопролития, никто из грабителей не успел оказать сопротивления.

Только успел Яров доложить Шманову о выполнении задания, как начальник уголовного розыска получил срочное тревожное донесение.

— Понимаешь, — обратился Шманов к Ярову, — совершен грабеж там, где недавно была твоя группа. Значит, вы не всех взяли. Или тактику они изменили и совершают нападения в тех местах, где недавно побывали наши работники. Вот, читай: грабители снова напали на Кзылкашпинский совхоз и угнали скот. Твоя задача — обезвредить преступников.

Яров взял с собой пять человек, в том числе Шарденова и Сухомлинова. На рассвете они выехали на поиски грабителей. Встретили их вблизи орской дороги между совхозами «Ермухамедовский» и «Кзылкашпинский». Завязалась перестрелка. Преступники, их было пять, не выдержали, сдались.

Первым с поднятыми руками к Ярову подошел Жакуп Аденов.

— Вот так встреча! — удивился Яров.

Но выяснять, как самый уважаемый в колхозе человек, бригадир, активист стал на путь преступлений, возглавив шайку бандитов, Ярову было некогда. Надо было спасать общественный скот.

Задержанные рассказали, что по указанию Байкена отправили коров в Орск и там сбыли их. Иван Яров сразу же выехал в Орск и арестовал там Жубашева, принимавшего от бандитов краденный скот. Тот будто исповедовался:

— В нашем ауле не принято считать преступлением угон лошадей, коров, овец у людей из другого рода. Все, кто об этом знал, никогда не выдавали барымтачей. Я еще в раннем возрасте, бывало, выеду в другой аул, угоню лошадь, приведу домой, зарежу и угощаю всех, кто придет в нашу юрту. А приходили знатные люди, приятели моего отца. Они хвалили меня за удаль, за умение не оставлять следов и в то же время строго внушали, чтобы я не смел уводить скот баев. Когда я женился и отделился от отца, мое хозяйство признали середняцким, а младший брат, оставшийся с отцом, стал баем. Отец вскоре умер, его имущество конфисковали, а брата сослали. Как отомстить за них? Разорять и грабить совхозы и колхозы — так решили их люди.

Жубашев назвал главарей бандитских групп, указал места, где они орудуют. Имея такие сведения, милиции удалось быстро ликвидировать несколько опасных бандитских очагов.

Байкен, спасаясь от возмездия, был откровенен, на очных ставках уличал тех, кто пытался дать ложные показания. При этом он говорил:

— Мы столько совершили преступлений против народа, что уйти от ответственности не сможем. Очень поздно я это понял.

Находились фанатики, верили, что способны своими действиями что-то изменить в пользу баев. Таким оказался уже знакомый нам Умбет Сапиев, бежавший после суда из-под стражи.

А встреча с беглецом произошла при следующих обстоятельствах.

В один из июньских дней в милицию прискакал колхозник из аула № 8 Адильбек Кушегенов и сообщил, что ночью вооруженные люди напали на пастухов, открыли стрельбу, угнали двадцать колхозных волов. Ярову поручили взять с собой восемь милиционеров и выехать к месту происшествия.

— Будь осторожен, — наставлял его Шманов. — Бандиты наверняка знают, что их преследуют, и могут устроить засаду. Так что гляди в оба. С местными бедняками держи связь.

Яров взял, кроме милиционеров, еще двух проводников. Ехали более двух суток, два раза меняли лошадей в аулах, на еду тратили минуты. В степи обнаружили следы угнанного скота. Когда преодолели более двухсот километров, оказались среди высоких гор в том месте, где сходились пограничные линии Актюбинского, Иргизского и Темирского районов.

Утро было солнечным. Когда всадники поднялись на один из холмов, перед ними открылась такая картина: меж гор — большая котловина, посередине ее — озеро, заросшее камышом. Из его зарослей вдруг выехал всадник. Он что-то крикнул и ускакал к противоположной горе.

Яров принял решение спуститься в котловину. Когда до озера оставалось метров двести, из камыша раздались ружейные залпы. Всадники оказались под прицельным огнем, а тех, кто стрелял, скрывал камыш. Как были правы товарищи, предупреждая Ярова о возможной засаде! Пришлось пойти на риск. Обнажив клинки, бойцы галопом кинулись в атаку. Укрывшиеся в камыше бандиты не ожидали такого стремительного натиска. С десяток человек вышли из укрытия и сложили оружие. Лишь главарь грабительской шайки попытался спастись бегством. Яров и Курманов помчались за ним в погоню. Проскакали уже километров десять, и вдруг преследуемый, виртуозно развернув коня, рванул из-за пазухи маузер и выстрелил в сторону мчащихся за ним конников. Курманов свалился наземь с пробитой грудью. Иван узнал в главаре шайки Умбета. Их кони сошлись грудь в грудь. В руках противников блеснули шашки. Схватка длилась секунды. Ивана явно одолевал могучий Умбет, но его конь ногой угодил в глубокую расщелину, упал и придавил ногу хозяина. В тот же миг Иван обезоружил его и связал.

— Везет тебе, батрак, — прохрипел злобно Умбет.

Широко раскинув руки, на траве лежал Курманов: пуля врага прошла через сердце.

С пленником Яров прибыл в милицию.

— Оперативная группа выполнила задание, — доложил он.

— Что так задержался, Иван Иваныч?

Яров показал на Умбета.

— Двое суток с ним добирался сюда, еле дотянул. Да еще заблудился. За телом Курманова надо послать подводу.

Умбет, как выяснилось на допросе, пользуясь поддержкой бандитов и многочисленных родственников, скрывавших его, продолжал совершать преступления после побега из-под стражи. Он боялся лишь младшего брата Макаша, который в любое время мог выдать бандита. В свое время Макаш вел такой разговор с Умбетом.

— Ничего из вашей борьбы не выйдет, вы превратились в грабителей и авантюристов. Пока не поздно, надо явиться с повинной, это суд учтет. Население, особенно бедняки, вам не верит.

«Пойти с повинной?» Умбет долго думал над этим предложением, но ни к какому выводу не пришел. Утром отправился к своему ближайшему приятелю Умирбеку за советом. Тот выслушал его и рассмеялся:

— Так поступают трусы. Надо запастись деньгами, справками аулсовета о том, что мы бедняки-единоличники и уехать куда-нибудь, где нас не знают. Нам ничего не стоит и фамилии заменить.

Они договорились совершить крупный грабеж и вдвоем бежать подальше от родных мест, тайком от своих однодельцев. Умбет вынашивал мысль расправиться с Иваном Яровым, Тагиром Шарденовым, который стал работать в милиции, и Алексеем Дорониным.

При допросе Умбета выяснилось, что Яров захватил лишь часть грабителей из его банды. Чтобы взять их всех, Иван и восемь оперативных работников уголовного розыска под видом сотрудников районного земельного отдела отправились в аул № 8, где укрылись бандиты. Уже смеркалось, когда оперативная группа прибыла к месту назначения. Оставив товарищей в роще, Яров пошел к председателю аулсовета Мурзахмету Мусаеву. Ранее они несколько раз встречались и сравнительно хорошо знали друг друга.

Мусаев встретил Ярова по-приятельски тепло и душевно. Вдруг с улицы донесся тревожный окрик:

— Ой, корова пропала, корову из сарая увели!

Хозяин и гость выбежали во двор. Мусаев вскочил на коня и помчался в темноту, крикнув Ярову:

— Я знаю, кто украл корову, найду вора, скоро вернусь.

Прошло около получаса томительного ожидания. Яров поговорил с женщинами, чтобы узнать обстоятельства, при которых была похищена корова со двора председательского аулсовета. Во время беседы Яров услышал цокот копыт. К воротам подскакал милиционер Кадыр Жунусов.

— Товарищ начальник, — закричал он. — Мусаев предупредил барымтачей и убежал с ними.

«Вот хитрец! А я-то поверил!» — ругнул мысленно себя Яров и галопом поскакал к своим ребятам. Те, завидя его, вскочили в седла и помчались вслед за Яровым. Всадники еще издали увидели костер и перешли на шаг, затем спешились и бесшумно пошли по направлению к огню.

На фоне отсвета костра хорошо выделялись силуэты коней, три из которых не были оседланы. А вокруг огня сидели шесть человек, тихо переговариваясь. Здесь же был и Мусаев. Они жарили куски мяса, нанизанные на палки. За этим занятием их и застал окрик: «Руки вверх! Ни с места».

Расследование преступлений и суд над теми, кто пошел против закона, пролили свет на многое, казавшееся невероятным. А в жизни Ивана Ярова было несколько минут, когда могла исполниться угроза Умбета физически расправиться со своими врагами.

Во время последней их встречи Умбет пригрозил Ивану:

— Еще не все потеряно. За меня отомстят.

Умбет имел в виду своих единомышленников, которые еще оставались на свободе. И это оказалось правдой. Исполнитель угрозы Умбета выбрал летнюю безлунную ночь.

Землянка, в которой жил Яров, выходила двумя окнами на улицу. Иван только что пришел с дежурства, включил электричество, снял портупею, повесил ее на спинку стула. Вот он сел на край кровати. Задумался. В это время его увидели Тагир Шарденов и Кадыр Жунусов, несшие патрульную службу. Заметили они и силуэт человека, мелькнувший у окна Ярова. Тагир бросился к землянке, скомандовал в темноту:

— Руки вверх!

Какой-то верзила проворно перемахнул через ограду, но упал и застонал от боли. Не сопротивляясь, он позволил связать себе руки. Рядом лежал винтовочный обрез. Это был друг Умбета Умирбек.

— Да, — признался он Тагиру, — я пришел Ваньку убить. На его счастье ты появился. А я промедлил с выстрелом. Не вывихнул бы ногу — и тебя бы уложил.

Секунда… Больше и не требовалось для выстрела. Но именно эта секунда, которая могла стать трагической, спасла жизнь молодым работникам уголовного розыска.

Из материалов следствия Ивана Ярова привлекли признания Жакупа Аденова. После установления Советской власти он, как всегда, пользовался авторитетом у бедноты за бескорыстные советы и искреннее сочувствие к людям, преследуемым нуждой и лишениями. Но сам не жил интересами обездоленных. Нередко вымогал у них подачки за то, чтобы замолвить перед кем-либо словечко или написать прошение. За определенную мзду выдавал и различные справки исполкома аулсовета. «Печать круглая и монета круглая. Я тебе печать, ты мне — монету», — часто говорил Жакуп какому-нибудь посетителю. Эту слабость его использовали ловкачи из аульных богачей. За подложные документы с секретарем исполкома Совета такие просители расплачивались уже не монетами, а крупными суммами денег или баранами. Так у Жакупа появилась своя отара, которую пас колхозный чабан. Секретарь исполкома подписывал акты в подтверждение того, что внезапно пала овца (лошадь, корова), туша которой тут же отправлялась в юрту кого-либо из богаеев, а на бесбармак непременно приглашался Жакуп. Пересуды вызвало и появление у него рысака. Им особенно дорожил Жакуп. Пригодился ему конь, когда секретарь исполкома вдруг попросился в полеводы, чтобы быть поближе к земле, и его избрали бригадиром. На самом деле Жакуп стал тайным курьером, передавая приказания баев их верным подручным. Пользуясь правами колхозного бригадира, он разъезжал по степи, был желанным гостем в соседних хозяйствах, куда приезжал за опытом работы, а затем передавал своим хозяевам сведения о состоянии животноводства и полеводства в колхозах и совхозах, наводил на добычу грабителей. Не одна тонна семенного зерна сгорела в бригаде Жакупа, который оправдывал убытки колхоза плохими условиями хранения народного добра, ссылаясь при этом и на погоду: то дождь, то снег, а крыши и стены хранилищ давно требуют починки. И, наконец, не без корысти Жакуп внес предложение создать из колхозников отряд самообороны. Он уже давно исподволь приглядывался к джигитам, которые беспрекословно подчинялись ему. Вскоре отряд такой стал действовать. Все, кто в него записался, получили коней и оружие. Под руководством Жакупа они выезжали по ночам в степь на охрану колхозного скота. Так докладывал Жакуп руководителям хозяйства. И они верили на слово, пода он не попался с поличным, когда с поднятыми руками пошел навстречу Ивану Ярову.

Следствие выявило связи баев Шарденова и Тапиева с Мурзахметом Мусаевым и его сообщниками. Из разрозненных показаний подозреваемых вырисовывалась подробная картина грабежей, махинаций, обмана государства, нити которых сплетались в тугой клубок преступлений.

Суд поставил последнюю точку в деле по осуществлению операции «Доронин и К°».

ВО ИМЯ ЖИЗНИ

Накануне злополучного дня Даниил уехал в райцентр, на ходу бросив жене несколько слов: мол, дочку надо подготовить к школе. Последний раз марьевцы видели его в промтоварном магазине и слушали разговор Даниила с продавцом.

— Покажи-ка мне, девушка, школьную форму для первоклашки. Она у меня рослая, плотная, но уж не подумай, что как я, верзила, ей семь годочков исполнилось. Изящная такая — и талия, и фигура, словом, маленькая барышня. Уж подбери платьишко, через два дня в школу ей.

Девушка проворно разложила на прилавке кипу форменных юбок, фартуков, вместе с озабоченным покупателем отобрала все, что ему надо, аккуратно завернула подарок первокласснице.

— Заботливый вы отец, все бы такими были, — не выдержала девушка.

— Дочка ведь…

А сам мыслями был уже в доме Макарыча.

— Как время бежит, — сказал он Макарычу, едва поздоровавшись. — Ольга моя в первый класс идет. Вот платьишко ей форменное с белым фартуком купил. Ранец, тетради. Сам поведу в школу.

И развернул сверток, разложил перед дядей купленное, словно тот не верил племяннику.

Даниил вынул из кармана бутылку, легко сковырнул с горлышка жестянку и попросил стаканчики. Макарыч вспыхнул гневом, неудержимым и яростным:

— Обмывать покупку пришел! Ты за кого меня принимаешь? Я тебе по твоим прошлым затеям не союзник, не защитник, не дока и не пройдоха! Не подкупай меня бутылкой, бродяга, в меня народ верит. Я это кровью заслужил.

— Да нет же, Макарыч, я это так, ну, по случаю… к тебе…

— Купил покупки, так вот и причина надрызгаться! — еще сильнее взъярился Макарыч. — Я не тот, за кого ты меня принимаешь!

Даниил швырнул бутылку, выплеснул из стакана через плечо и повернулся к калитке. Он еще не протопал за угол, как Макарыч басисто закричал в одышке:

— Постой, ну, чего прешь, как скороход, погоди!

Даниил остановился. Макарыч тяжело дышал, хватался за сердце, вытирал лоб рукавом рубашки.

Племянник колебался: возвращаться ли? Опасливо покосился на Макарыча. Когда они вновь оказались на усадьбе, дядя смягчился:

— Дочку-то, первоклашку, сам в школу проводи. По-отцовски… Хошь, я с тобой пойду?

— А знаешь, Макарыч, не распивать я к тебе пришел. Я к тебе за цветами. Ни у кого на селе нет таких цветов, как у тебя.

— С этого и начинал бы. А цветов у меня сколько твоей душе угодно. Пошли, сейчас такой букет сварганим, всем людям на загляденье.

Тот день, торжественный и полный переживаний, запомнился Даниилу на всю жизнь. Намотавшись по лагерям и колониям, он, как и все добропорядочные отцы, проводил дочку в первый класс. Нет, никто на него косо не смотрел. Знакомые приветливо здоровались, и шел Даниил из школы с облегченным сердцем.

Дома его ждал Виктор, с которым Даниил в одной тюрьме отбывал наказание. «Некстати встреча!» — чертыхнулся про себя Даниил и хмуро, в упор посмотрел в темно-синие очки нежданного гостя.

* * *

Иван Яров в дороге больше молчал, его товарищи говорили, что при выполнении оперативных заданий у него собственный «почерк», какая-то особая, легкая рука. Запомнилась история с механизатором Алексеем Блиновым. Начал он пить безудержно, вел себя бесшабашно. Однажды допился до того, что поджег собственный дом, потом, опять же пьяный, бегал с топором по скотному двору, гонялся за людьми, угрожал смертью каждому, кто подойдет к нему. Иван Яров, не чуя под собой ног, кинулся на скотный двор, вышиб топор у дебошира, отправил его с дружинниками в милицию, а сам с односельчанами кинулся тушить пожар, самолично вынес из огня и дыма детишек Блинова.

А дальше повел себя несколько неожиданно. Казалось, дело ясное — судить пьянчугу. А участковый инспектор просит под суд не отдавать, надо, мол, лечить, ведь бывший десантник, и что вернется трезвым, работящим. С трудом, но Ярова тогда поддержал начальник РОВД Хамидулла Шманов. Он сделал резкий жест рукой, как всегда, перед тем как принять решение, и произнес: «На тебя, твой опыт, надеюсь, Иван Иванович, не подведи».

Пока Блинов лечился, участковый инспектор часто интересовался самочувствием своего подопечного. И вернулся-таки человек домой здоровым. В первую же после излечения уборку хлеба Блинов показал себя одним из лучших механизаторов. Да еще руководству подсказал, когда вернее начать жатву, бросив свою излюбленную фразу: «Земледельцы, как и авиаторы, смотрят на небо, прежде чем взять в руки штурвал».

Разные были случаи в жизни и работе участкового инспектора Ярова. Обычно сдержанный, корректный, он как-то не выдержал, нашумел…

— Отколол номерок, спасибо! Ты хоть понимаешь, что это дело подсудное?

Напротив, опустив голову, стоял Юрий Дымов, еще одни подопечный участкового.

— Да я же, Иван Иванович…

— Во-во, скажи, мол, нечаянно ударил человека! — бушевал Яров.

Сколько возился с парнем, на работу помог устроиться, в техникум поступить. Ну, думал, все, взялся человек за ум. С учета в милиции снимал — праздник на душе. А радоваться, оказалось, рано.

«Наверное, надо быть построже, пожестче», — размышлял Яров после ухода провинившегося. И тут же вспомнились слова начальника отделения профилактической службы подполковника милиции: «Главная власть участкового — это авторитет среди людей». Может, как раз и не хватает этого авторитета?

— Что-то хмурый сегодня, — прервал невеселые размышления Ярова Александр Петрович Свирин, секретарь партбюро местного кирпичного завода. Он, председатель совета общественного пункта охраны правопорядка, часто приходил к Ярову, своему заместителю.

Выслушав участкового, Свирин положил ему руку на плечо:

— Ты, Иван Иваныч, не горячись. Уж такая у нас с тобой работа. Человека вдруг не переделаешь, не станок ведь. Тут порой не знаешь, с какого боку, да как подступиться. Ну, а про авторитет… По-моему, у тебя есть. Только будь осторожен.

Незадолго до выезда оперативной группы для ареста Даниила Первача произошел случай, взволновавший жителей деревни.

Сентябрьский ветер завывал за окнами, и дружинники радовались, что вечер выдался спокойным. До конца дежурства оставался всего какой-то час, когда в опорный пункт охраны правопорядка прибежала плачущая женщина. Она показалась Ярову знакомой. Из ее сбивчивого объяснения трудно было что-то понять.

— Саша, возьми ребят и выясни, в чем дело, — сказал инспектор Иван Яров. А потом вспомнил, что уже видел эту женщину. Недавно судили ее сына. Следствие вел работник уголовного розыска Набин, и Яров помог ему размотать сложный клубок хитросплетений. Мать одного из осужденных просила Ярова передать сыну письмо. Оно запомнилось инспектору излиянием материнской справедливой горечи.

«Здравствуй, мой сын! — писала мать преступника. — Как обидно, что ты, моя кровь, стал на такой путь жизни. Я кормила тебя грудью, а теперь должна ходить в тюрьму! Как стыдно мне за тебя, сколько грязи в твоей душе! А самое главное — ты потерял совесть человеческую. Если случится, что не станет меня, не забудь мои руки и душу матери. Но если станешь на правильный путь жизни, не будет на свете человека счастливее меня. Поклон мой материнский до земли тем, кто поможет тебе в этом».

Эта самая женщина и привела дружинников в дом на окраине Затонихи. Здесь буйствовал пьяный хулиган, бывший дружок того из осужденных, кому было адресовано письмо. Увидев дружинников, дебошир приутих, покорно ответил на все вопросы («Беляков, работаю водителем на автобазе в Марьевке») и с готовностью согласился пройти в опорный пункт охраны правопорядка.

— Куртку надень, холодно, — остановил его дружинник Александр Криницкий.

Потом его товарищи скажут на следствии: «Саша Криницкий всегда и ко всем относится по-человечески». На улице, когда Беляков попросил разрешения закурить, к нему опять отнеслись снисходительно, освободили руки…

Беляков полез в карман. Никто не следил за его движениями: ведь вел себя пьянчужка тихо и спокойно. Поэтому Криницкий в первый момент даже не понял, что произошло, когда почувствовал резкую боль в животе. Но все-таки успел крикнуть: «Ребята, у него нож!» — и, падая, крепко вцепился в руку хулигана. Беляков рванулся, но пальцы теряющего сознание Александра разжались не сразу, и это помогло ребятам. Белякова обезоружили.

Саша Криницкий, к счастью, выздоровел. Но подумалось тогда Ивану, что на месте его должен был бы быть он — Яров. И кто знает, чем бы все закончилось. Умереть в мирное время от ножа хулигана не хотелось. Умирал уже… Но то было во время войны…

* * *

Впереди извилистой сероватой лентой вилась пыльная, в колдобинах, дорога. От зноя и горячего ветра пожелтели жухлой травой обочины. Слева и справа от них, вначале редкими перелесками, затем густой стеной раскинулся сосновый бор. Тишина таинственным саваном окутала окрестность, словно не гремел здесь минувшей ночью жестокий бой. Кругом следы опустошительного урагана войны, с невероятной силой прочесавшего лес огнем и металлом. Выворочены с корнем и повалены в кювет белоствольные раскидистые березы. В овальный нежный бок стройной сосны, лесной красавицы, обнажив рваную бело-зеленую рану (видно, с ходу врезался танк и подмял, сломал в талии, измолотил гусеницами раскинутые на замшелой земле ветви, в сморщенных, умирающих листьях еще хранившие остатки жизни).

Три советских солдата осторожно вышли из густых темных зарослей на дорогу, увидели, как зверски, беспощадно потрудился жестокий бурелом войны. Вместе с искореженными деревьями валялись трупы наших бойцов. Солдаты догадывались, что оказались в окружении, их часть приняла неравный бой и стремительно отступила. Где она сейчас? Ее искали бойцы. Отчаянно отбивались от наседавших фашистов, прорвали было кольцо, но неожиданно из засады вышли немецкие танки, расстреливая из пушек и пулеметов советских воинов.

Трое в поисках своих после того злополучного боя долго блуждали и к вечеру вторых суток вышли на широкую колею, не тронутую снарядами.

Но не успели они сделать и шагу, как услышали сзади громкую немецкую речь, пьяный смех, звуки губной гармошки. Немцы гурьбой выкатились из леса и оказались на лужайке перед дорогой, с которой минутой раньше сошли советские солдаты в густой лес. Их заметили, и фашистский офицер, беспечно шедший с засученными рукавами впереди десятка-двух солдат, крикнул по-русски:

— Стой!

В ответ прогремели выстрелы, фашисты залегли в кустарниках и открыли огонь по невидимым целям. Рассчитывая на свое численное превосходство, они пытались захватить наших в плен. Открыто и беспечно фрицы кинулись в атаку. Их встретил плотный огонь автоматов. Наши бойцы меняли позиции, переползая в высокой траве и зарослях с одного места на другое, прячась за толстыми стволами деревьев. Во время одной из таких перебежек Яров не рассчитал, поднялся выше, чем следовало, в ту же секунду споткнулся, упал в высокий травостой. Выше локтя левой руки пронзила огненная боль, хлестнула кровь.

В трех шагах от него плюхнулся пожилой солдат, из его затылка за ворот гимнастерки тонким ручейком текла кровь. Распластавшись широкой спиной на траве, он пытался пилоткой прикрыть голову. Яров схватил его автомат и сделал резкое отвлекающее движение вправо, мигом оказался на прежнем, пристрелянном месте, дополз до густого кустарника, укрылся в нем. Молодой солдат залег рядом с ним, целый и невредимый.

— Жми, Петро, дальше от просеки, — приказал Яров. — Я прикрою.

Пуля обожгла бок Ивана. Он дал очередь по фашистам, когда их каски показались над травой.

Петр метнулся в заросли. Иван сдерживал натиск немцев. Уже последний диск он примкнул кавтомату. Раны мешали Ярову часто менять позиции. Немцы догадались, что он остался в одиночестве, и, теряя своих пьяных головорезов, пытались во что бы то ни стало взять бойца живым. Скрывший его кустарник был «пострижен» густыми очередями пуль, поредел, срезанные ветки завалили смельчака, замаскировали, но долго оставаться на одном месте было рискованно. От немцев его отделяла небольшая поляна. Каждый раз, когда они пытались перебежать ее, он вел прицельный огонь и, оставляя убитых, враги пятились назад. Фашисты пошли на хитрость: в нескольких местах они подняли каски, однако никто не стрелял, будто не видя мишеней. Немцы плотным кольцом окружили кустарник, где подозрительно затих русский. Пригибаясь, подкрались ближе, потом метнулись со всех сторон к опасному месту. Он вскочил с автоматом в руках:

— Стреляйте же, гады, стреляйте!

Немцы в испуге отпрянули, а он, угрожающе взмахнув автоматом, бросился к вражеской цепи. Сильным ударом сбил одного, другого, но тут на него навалились, придавили к земле. Он захрипел, забился, вырываясь из злых рук. Но страшный удар по голове оглушил его.

…Яров очнулся, раскрыл глаза, осмотрелся. Хотел было подняться, но не смог и застонал от боли и бессилия. Левая нога и правая рука туго привязаны к краям железной койки. Он повел глазами по серому осклизлому потолку. Потолок в полутора метрах каменной глыбой висел над Яровым, какие-то волнистые, тяжелые тени пробегали по нему, они будто оживали, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, к самой груди Ярова, готовые раздавить его. Яров хотел защититься от падающей глыбы свободной левой рукой, но рука выше локтя была ранена и туго забинтована. Бетонные стены, как грязные айсберги, наползали с боков па Ярова. Раздвинь руки в стороны и достанешь до их шершавой, испещренной надписями, холодной и сырой поверхности. По ней сверху, с потолка стекали мутные капли. Стены будто вспотели от зноя и покрылись потом, словно разгоряченное тело больного человека. Яров чувствовал, как от живота к груди, к горлу и голове подплывал горячий, пронизывающий кости жар. Глаза покрылись влажной пленкой, сквозь нее он тускло видел кровать, эти давящие каменные глыбы, а у потолка маленькое, выдолбленное в толстой стене отверстие, затянутое крест-накрест железными прутьями. В голове помутилось от боли, жара, нестерпимой жажды.

В еле тлеющем сознании тихо журчал по камешкам янтарный родничок, что бил из глубины земли недалеко от их хаты и в родной Марьевке. Мама, как всегда в платке и фартуке, подносит к его запекшимся губам ковш, и он пьет, ненасытно, большими глотками.

Спасибо, мама, напоила меня, в жаркой пустыне заблудился, кругом пески, ни деревца, ни кустарника, солнце печет, и горит все мое тело, оно покрылось ранами, синими пятнами и запекшейся кровью. Не пугайся, мама, лопаются вспухшие на теле от палящего зноя волдыри, это не страшно, я просто перекалился. Ты, мама, напоила меня живой водой, исцеляющей, теперь все пройдет. Ты же помнишь, в детстве мы, твои сыновья, мальчишки, загорали, перекаливались у речки, вся спина к вечеру покрывалась пупырышками, они лопались, кожа сползала. Ты оттирала нас сметаной и все боли как рукой снимало. Мама, дай же еще чуть-чуть водички, как я перекалился, и кожа, и внутри все горит огнем. Остуди жар, мама, холодной родниковой водой потуши, он жжет грудь, ноги, руки, голову. Мама, хоть одну еще капельку…

Мама появилась в черном, свободном на ней пальто. С широким крепдешиновым шарфом на седых волосах. Один конец его закинут назад, чтобы шарф не сползал с головы.

У нее мягкие дряблые щеки и подбородок, но морщин совсем нет. Я все знаю о ней. Чистые, синие-синие глаза. И как же она смотрит на меня, почему я все не могу поймать ее взгляд — так далеко-далеко теперь она. Сколько ни всматривайся.

Тихо шелестят воды речки Старицы. Густо поросли ее берега черемухой, ольхой и кустарником. Светлеют над водой белоснежные березы, зелеными колоннами стоят над речкой сосны и ели. Благодать с удочкой у тихой заводи, побродить бы по росной луговине среди полевых цветов, послушать птичье пение. Невелика речка, а большой красоты.

Сгущаются сумерки. Тихо потрескивают сучья в небольшом костерике, весело играют отблески огня на бронзовых стволах сосен, на черной речной воде.

Тишина расплескалась над плесом, над луговинами, над зарослями ольхи и черемухи. И вдруг эту удивительную тишину разорвала звонкая птичья трель. Трель раздалась с того берега Старицы и, словно песня-призыв, песня-вызов, пронеслась в тишине и ушла в глубь ночи. «Тиу! Тиу! Чок-чок-чок!» — раздалось в ответ из кустов. Певец сидел где-то близко, Иван застыл, боясь неловким движением спугнуть его.

И вдруг соловей ввинтил в тишину майской ночи трель такой силы и красоты, что все остальные замолкли. Она рассыпалась по листве кустов, и их ветки словно заколебались.

Соловьиная ночь. Спит глубоким сном родная Марьевка. Дремлет чуткая роса на уже забелевшей от тумана заречной луговине. Клубится седыми клочьями тумана спящая темная речная вода. Ночь принесла прохладу и острые запахи зацветающих трав.

Вот уже посветлели стволы сосен, выдвинулась из сумерек палатка. И хотя еще полная луна висела над речкой, сосновым бором и белесыми от утреннего тумана лугами, небо уже на востоке начинало светлеть, и край горизонта чуть-чуть обозначился светло-алой полоской.

Ночь незаметно перешла в утро — зоревое и росное. Туман растаял. Багряная полоска зари все ширилась и разрасталась. Вот уже край солнца поднялся над кромкой далекого леса: заблестели серебряные капли росы на зеленых луговинах. Красавица речка, проснувшись, плеснула на еще дремлющий берег легкую волну.

…Он очнулся от болезненного забытья, вернее, от звука собственного крика. Сознание еще пребывало в плену соблазнительных видений. Скрип железных уключин Яров еле услышал, в голове стучало. Непослушное, жестоко избитое тело знобило, морозило и в то же время распирало внутренним жаром. Шагов он не услышал.

— Гутен морген, Яров, — услышал он ломанную русскую речь. — Я вижу, ты наливаешься здоровьем. Молодость, молодость, как она сильна! Ей нипочем телесные и духовные раны, пролитая кровь, пережитый страх смерти. Говорят, грехи молодости крепко мстят потом, когда жизнь человека покатится к старости. Но до нее надо дожить. И не просто тянуть лямку в бедности и рабском бесправии, а жить весело, беспечно. Без денег такая жизнь немыслима.

Гестаповец пощупал пульс, не глядя на часы, как обычно делают врачи, больно задрал веко, осмотрел повязки, заставил несколько раз сесть на койке и вновь лечь на спину.

— Все идет хорошо. Яров, — довольно сказал он. — Впереди тебя ждет светлое будущее, сытая, беззаботная, уютная жизнь, девочки, рестораны. Но сначала ты выполнишь одно наше задание. Пустяк для храброго солдата, сущий пустячок.

Яров насторожился и все время молчал, пока самоуверенно ворковал толстяк, ничего общего, пожалуй, не имеющий с медициной. Да и вся его наигранная деликатность и обходительность выглядели надуманным и вместе с тем наивным фарсом.

— Задание? Какое? — тихо спросил Иван, чуть приподнявшись с кровати.

— Если хочешь жить, ты должен проникнуть в один партизанский отряд. Документы у тебя будут надежные. Ты выходишь из окружения, ведь верно? Случайно набрел на партизан и пока решил побывать с ними. О всех планах отряда будешь сообщать нам через надежного человека. Пароль и документы получишь перед отправкой. — Гестаповец помолчал, сверля Ярова острым взглядом, добавил: — если откажешься, тебя расстреляем…

Яров отверг спасение собственной жизни путем измены…

* * *

…Фашисты прикладами толкали в спины раненых и обессиленных солдат. Товарищи, кто покрепче, поддерживали друг друга, помогали идти. Падавших в изнеможении конвоиры убивали выстрелами в упор. А пленники шли, выбиваясь из последних сил.

Их втолкнули в землянку, и они повалились на прелую вонючую солому у входа. Мертвая тишина стояла вокруг, только стоны да вздохи изредка нарушали ее.

— Видать, последние часы доживаем. Как ты думаешь, Иван? — спросил рослый сильный казах Имаш, его звали просто Мишей, и он втайне гордился этим уважительным отношением однополчан.

— Не тужи, земляк, — тихо ответил Иван Яров, — чему быть — не миновать. Братцы, набирайтесь сил на дорогу.

— В могилу, — крикнул кто-то мрачно.

— Не знаю куда, а топать придется.

Друг другу сделали перевязки из нательных рубах, разодранных на бинты.

С ржавым скрежетом отворилась дверь в подземелье — последний приют пленников. Луч света, проникший сквозь мрак, осветил бледные лица смертников. Они сидели на земляном полу, прижавшись друг к другу. Гестаповский офицер приказал всем выйти. От белого снега после затхлой темноты слезили глаза.

— Быстрее, быстрее, — орал немец, подталкивая узников в строй, но строй не получался. Обессиленные валились с ног. Гестаповец выстрелил в самого слабого, небольшая колонна выровнялась и, хрустя снегом, двинулась в сторону леса.

Оружие, во что бы то ни стало, оружие! Отобрать у конвоира, ухлопать автоматчиков и бежать. Дерзкая мысль звала к решительным действиям. Яров повернул голову в сторону шедшего сбоку фашиста. И тут что-то тяжелое ударило ниже затылка. В глазах сверкнули искры, кровь хлынула из раны и залило лицо. Удар в плечо свалил его головой в глубокий снег, он не почувствовал ни боли, ни холода. Ему кажется, где-то далеко-далеко, за лесом стреляют.

…Фашисты вплотную подошли к убитым. Ивана с силой ударили по ноге.

— Рус капут!

Щелкнул затвор винтовки, раздался выстрел. «Звери! — выругался Иван, — добивают!»

Снова выстрел. И на этот раз пуля предназначалась не ему. Он ждал своей участи, теряя сознание. Фашисты, очевидно, посчитали его мертвым. Они покурили на месте расстрела и, не торопясь, ушли.

Кругом тишина. Иван осторожно поднял голову, открыл глаза. Вокруг никого. Вдруг он услышал стон, вздрогнул от неожиданности и тут только понял, что сознание медленно возвращается к нему. Он прислушался, пытаясь стряхнуть давящую в затылке тяжесть. И застонал непроизвольно и громко. Сквозь туман, застилавший глаза от боли и кромешной круговерти в голове, он услышал скрип снега, приближающиеся шаги. Сейчас грянет выстрел, его добьют. Но выстрела не было. Иван увидел ноги в изношенных армейских сапогах, поднял голову.

— Имаш, — прошептал Иван опухшими губами, — живой!

Могучего сложения солдат сделал несколько шагов, наткнулся на молодое деревце, обнял его да так и замер стоя. Губы шептали:

— Иван, прощай…

Он не договорил. Под тяжестью дюжего тела упругое деревце сломалось, и Имаш свалился в снег. На его спине кровянилось огромное пятно. Яров взял руку друга, но пульса не нащупал.

— Прощай, Имаш, прощай, буду жив — отомщу…

Шатаясь, Иван пошел в глубь леса…

Чудом тогда уцелел Иван, хоть и была война, стреляли в него. А теперь мирное время. Чего же бояться? Но если бы Ярову в свое время была известна ориентировка на сбежавшего бандита, вероятно, он действовал бы осторожнее. В ней указывалось: «Рецидивист. Мстительный, наглый, грубый, хитрый, озлобленный, вспыльчивый, лживый». И дальше: «Смелый, настойчивый, способный подчинять себе других, на путь исправления не встал».

Вот и бледные огни видны в избах, а к дому, где поселился Даниил, ехать еще да ехать по ухабистой дороге. А в самой деревне милицейская машина уже видна в синеватой дымке наступающих сумерек.

Видят ее Даниил и его нежданный гость, встреча с которым в расчеты группы не входила. Пробел в плане захвата? Нет. Стечение обстоятельств. Предполагали Даниила застать одного, а у него оказался неизвестный, только что на виду милиционеров захлопнувший двери в сени. Это осложнило операцию.

Задержание Даниила Яров, конечно, всерьез не брал. Но, будучи опытным работником милиции, понимал, насколько этот человек может быть опасным в компании своих собутыльников, решив оказать сопротивление.

Между тем Виктор, увидев милицейскую машину, струсил: не подстроил ли Первач этот неожиданный визит милиции, уж больно сухо прошла их встреча. Виктор быстро накинул плащ, погасил электрический свет в сенях и, увлекая за рукав упирающегося хозяина, крикнул: «В лес!» Он вышиб ногой дощатую дверь в кладовую, запутался там в какой-то рухляди, плечом саданул в доски, но они не поддались. А тут, как назло, Даниил шарахнулся под ноги. Виктор в темноте рухнул на какие-то жестяные предметы. Шум и возню услышали милиционеры. Яров приказал дружинникам вести наружное наблюдение, а сам с сержантом кинулся к дому Первача и резко распахнул дверь. Из кладовки, что была правее у входа в сени, доносилась возня. На кухне никого не было, в горнице — тоже.

— Даниил! — крикнул Иван Яров и заглянул в просторную кладовую, погруженную в темноту. Вдруг мимо уха инспектора что-то просвистело и ударилось в косяк за спиной. Яров моментально оглянулся и увидел вибрирующую рукоятку ножа, впившегося в дерево. «Даниил меня не узнал», — мелькнула мысль, и Иван вновь прокричал.

— Даниил, это я, перестань кидаться железками. Кто у тебя?

В ответ послышались хрип и стон. Возня в кладовке не прекращалась.

В то мгновенье, когда в сени кинулся Яров, из темноты метнулась чья-то рука и точно рассчитанным взмахом всадила нож в грудь инспектора. На мгновенье он увидел незнакомое лицо и потерял сознание.

Стиснутыми в один кулак ладонями Даниил с силой ударил Виктора по голове. Тот охнул и свалился, как подкошенный. Дружинники бросились на Даниила, только что сразившего бандита, но внезапно замерли на месте. Они увидели, как Первач, свалив незнакомца, кинулся на помощь инспектору. Но было уже поздно.

На похороны Ивана Ивановича Ярова съехались из деревень и сел те, в чьих судьбах он оставил добрый след, в чьем сознании — добрую по себе память. Съехались в последний раз низко поклониться и дважды, и трижды судимые, в которых вкладывал Яров труд своей души, вернее — делал нечто большее: устраивал их жизнь. Даже ценой собственной жизни.

* * *

Шел сороковой день с тех пор, как схоронили Ивана Ярова. От далеких наших предков пришел к нам обычай именно в этот день обязательно и печально-празднично отдать долг уважения навсегда ушедшему из семьи, но не из памяти.

Алексей Сергеевич Доронин помнил об этом дне, но в Марьевку свернул, пожалуй, не для того, чтобы поспеть на поминки, а из беспокойного желания проведать Елену Алексеевну.

Думал о жене, жить бы ей да жить. Чувствовал себя в вечном долгу.

Никто не вызывал ее в суровом сорок первом на призывной пункт. Пришла туда, твердо сказала: «Мой муж — на передовой, а мне отсиживаться дома? Не хочу!» Когда вручили предписание ехать в тыловой госпиталь, Клава запротестовала: «Только на передовую!» Настойчивость санинструктора взяла верх, и зимой сорок первого началась ее фронтовая жизнь: выносила раненых из-под огня, спасла сотни жизней.

В одном из ожесточенных сражений под Ленинградом Клавдия Ярова, рискуя жизнью, под ураганным огнем врага оказала медицинскую помощь тяжелораненому командиру части. В этот момент осколок задел и ее. Но она вынесла офицера в безопасное место.

После лечения санинструктор снова вернулась в строй.

Много солдат и офицеров стали ее побратимами, донор Ярова безвозмездно давала кровь им для прямого переливания. Ее опять ранило, когда вражеские самолеты бомбили санитарный эшелон. Из госпиталя попала в танковую дивизию, освобождавшую Ленинград. И здесь снова ранение, кусочек металла так и остался в ее теле. Судьба была снисходительна к фронтовой медицинской сестре Яровой, будто знала, что эта привлекательная женщина несет милосердие и спасение.

Но вот контузия. Врачи определили инвалидность второй группы.

— Главное, жива! — радовалась Елена Алексеевна, когда Клавдия возвратилась домой. В День Победы фронтовичку приходили поздравить родные, друзья, коллеги. По традиции надевала она парадный костюм с орденами Красного Знамени, Отечественной войны, другими боевыми наградами. На лацкане ярким пятном пламенел бант с медалью Флоренс Нейтингейл…

Эту драгоценную реликвию он бережно хранил, как воспоминание о вместе пройденном боевом пути. Там, под Ленинградом, когда наши войска рвали цепь блокады, Алексей Доронин и Клавдия Ярова, вспомнив суровые дни своей юности в Актюбинске, поклялись в верности друг другу, вместе встретили конец войны, а в День Победы зарегистрировали брак. А прожили-то рука об руку один-единственный год.

Воспоминания о той памятной победной весне всю дорогу не оставляли Алексея Доронина. Весна и Клава для него сливались воедино и в эту, предвещающую непогоду, злую поземку.

* * *

…Ночью небо ясное, спокойное, звездное. Давно не было такого чистого тихого неба. Алексей Сергеевич благополучно доставил груз к месту назначения, хотел заночевать в доме приезжих, но тут же бросил эту мысль. А как там Алексеевна? Отсюда до Марьевки рукой подать. Подарки старушкам который день лежат в машине, отвезти их все было недосуг, а теперь надо податься в Марьевку, да и сердце затосковало по Клаше. Каждая встреча с Алексеевной будила в воображении Алексея Сергеевича теплые воспоминания о Клаше, так рано и внезапно ушедшей из жизни. Без Клаши, любимой жены, одиноким и никому на свете ненужным почувствовал себя Алексей. Мать Клаши осталась одним-единственным на свете человеком, близким и родным. Поэтому, как только случай позволял, после рейса на стройку, что в километрах шестидесяти от Марьевки, непременно заезжал проведать Алексеевну. Все тепло, что осталось в сердце от любви к Клаше, отдавал ее матери, и поэтому старался навестить старушку в любой удобный момент.

Часто мешала непогода, весной и осенью — непролазная грязь на раскисших от дождей и таяния снега дорогах, зимой — слепящие глаза бураны и трескучие морозы. Зато летом Алексей делал немалые крюки, мчался в Марьевку, к заветному дому, в поездке мыслями уносился в прошлое, в молодость, к воспоминаниям о Клаше, к волнующим фронтовым встречам.

Сколько лет прошло, как Клаши не стало, время посеребрило его виски, когда-то пышную шевелюру, но не изгладило из памяти, не выветрило из сердца горячих чувств, нежных слов о любимой, жизнерадостной, искренней влюбленной в него Клаши. Это все, что осталось ему от нее. Детей у них не было, но была крепкая вера друг в друга, искренность отношений, они-то и делали их жизнь содержательной, красивой.

Алексей, как схоронил жену, жил один-одинешенек. Он привык к простому жизненному циклу: дом — работа. Одиночество для мужчины не мед, всякие мысли и намеки друзей о женитьбе отвергал, как никчемные и, более того, считал неприличными. Когда приезжал в Марьевку, первым делом приходил на кладбище, садился на скамейке у могилы жены, опустив голову, думал свою нескончаемую думу.

…Шофер Алексей Доронин в блокаду Ленинграда возил грузы «дорогой жизни» — по Ладожскому озеру. Тогда полуторка — плохонький грузовичок с изношенным, вечно кашляющим мотором, пораненным кузовом, — была поистине грозным оружием осажденного города. На полуторках возили муку под стволами дальнобойных вражеских пушек. Под прицелами пикирующих бомбардировщиков. Тридцать километров по капризному льду, ненадежному даже в сильные морозы.

Он завершал четвертый рейс глубокой ночью. Был март. Погода стояла неустойчивая: то еще по-зимнему вьюжная и злая, то уже по-весеннему солнечная и поэтому очень нерадостная и опасная. Лед таял. В те сутки, когда ехал Алексей, температура в полдень подскочила до плюс пяти. Колеса ломали тонкий ледок, и вода заливала машину местами до радиатора. Попробуй увидеть разлом, полынью — можно было их только почувствовать. Смертельно уставший водитель вел грузовик с ржаной мукой. Он подходил к девятому километру, самому опасному, пристрелянному фашистской артиллерией, когда в небе взвыли бомбардировщики. Вспыхнули ракеты — немецкие летчики освещали плацдармы. Ухнули бомбы. Слева! Впереди! Объезд! Полынья!

Алексей крутанул вправо и, кажется, уже проскочил опасный участок. Глянул вверх — на него прицельно пикировал хорошо видевший жертву фашистский стервятник. Доронин затормозил и почувствовал, нет, не услышал за воем авиамоторов, а привычно ощутил, как под колесами треснул лед. Машина круто накренилась, к кузову подбиралась черная вода. Он выскочил из кабины, рядом ударила пулеметная очередь. Осколками льда рассекло лицо. Бросился к хлебу. Скорее облегчить машину. Хватал мешки и оттаскивал в сторону, где надежный лед. Не выбрасывал, а бережно, по-хозяйски складывал, спасал бесценный груз, от которого зависела жизнь людей. Сколько таскал, не помнит, но внезапно гул самолетов исчез.

Мотор в машине пел. Зато кузов превратился в груду дров. Мешки кое-как все же уложил. Мокрый до шапки, обледеневший Алексей жал на газ. И вдруг вновь гул самолетов, наверное, тот же стервятник на бреющем полете обстрелял вдруг ожившую машину. Алексей почувствовал жгучую боль в животе.

Он был ранен и доставлен в полевой госпиталь. Там, на соломе, в ожидании очереди, лежали десятки солдат. Правая нога его не двигалась, в животе невыносимая боль. Ну, конец, подумалось. И тут над ним склонилась женщина в белом халате: «Больно, родной? Потерпи, сейчас мы тебя возьмем, и все будет хорошо». А в операционной палате он увидел, как знакомая женщина отдавала ему свою кровь.

* * *

Морозная ночь синим цветом окрашена. Такая синь навеяла Алексею думу о дне вчерашнем, о светлом и добром, что было в жизни и что уже ушло, и к горлу подступил сухой, непроглатываемый комок. От той жизни вместе с Клашей сколько добрых воспоминаний тисками сжимают душу, горло, да так цепко, что воздуха не хватает. И все от тяжкого сознания горькой, безвременной кончины жены. «Да хватит, возьми себя в руки, — внушал себе Алексей, — мужчина ты, не тряпка». Вглядываясь в стылую тьму, он зажег фары, осветил снежную дорогу в сторону Марьевки, нажал на стартер. Живое видение Клаши, улыбающейся ему с фотографии.

К строительству ведет большая дорога, а точнее, хорошо накатанный зимник. По нему днем и ночью идут машины на стройку, с грузом, спешат управиться до весны, до того, как вскроются, вспухнут реки. Весной земля тут вязкая, вода мелкая, техника застревает.

Всю ночь его машина, словно огромная черепаха, утопая в снегу, одиноко ползла, высвечивая фарами путь. Алексей ловил себя на том, что засыпал, останавливал машину, выскакивал из кабины, приседал, прыгал, чтобы сбить сонливость. И снова ехал.

Дом Яровых стоит в низине, почти в пойме вертлявой речушки Старицы, закованной льдом.

Одно из окошек дома, возле которого он ставил машину, светилось. Доронин заглушил мотор и постучал.

— Боже мой, — сказала Елена Алексеевна, открывая дверь, — неужели ты, Алексей Сергеевич?

— Он самый, — ответил Доронин, и тепло комнаты, а следом и материнское тепло мягко опустилось на плечи. — Рад видеть вас, Елена Алексеевна…

Голос у Алексея Сергеевича тихий, глуховатый. Говорит медленно, с расстановкой, словно каждым словом прицеливается во что-то. А лицо серьезное, лицо деревенского жителя озаряется короткой, светлой улыбкой. Глаза при этом почти неподвижны, и кажется, словно смотрят они при разговоре не столько на встретившую хозяйку, сколько в себя, стараясь различить что-то таявшее за время, как в тумане, в далеком прошлом, тяжелом своими испытаниями, выпавшими на его долю. И если он выдержал их, то благодаря только Клаве, да ее брату Ивану Ярову.

— Ты что же так поздно подгадал, Алексей Сергеевич? Да и пурга, теперь, наверное, на целую неделю.

Елена Алексеевна смотрела на него, уже немолодого, с сединой в иссиня черных волосах, и роднее этого человека никого для нее, казалось, не существовало.

— Я сейчас только чайник поставлю, вот уж не ждала тебя в такую пору. А видеть тебя мне радостно всегда. Потом постель постелю, отдохнешь…

— Не получится с отдыхом, мне чуть свет на строительстве нужно быть. Часок побуду. А где тетя Авдотья?

— Прихворнула она после похорон Ванюшки нашего. — Алексеевна поднесла платок к губам, — совсем занедужила. А я еле выкарабкалась.

Он разделся, повесил полушубок на вешалку, долго мыл в сенях руки, пахнущие бензином, сел к столу, достал из сумки банки с сотовым медом, акмолинскую коврижку, целлофановый мешочек с ощипанной курицей.

Она накрыла на стол, принесла чайник, и вечер, а следом и ночь, остались снаружи, в пустынной дали, засыпанной колючим снегом. А здесь были теплые изразцы печи и знакомый белый эмалированный чайник с черной ручкой, и вазочка с его любимым вишневым вареньем, и слабые голубые глаза матери, похожие на глаза Клаши.

— Как же вы жили меж собой хорошо, так ладно жили, что радовали своим счастьем и близких, и родных, и всех, кто был подле вас, — вспоминает Елена Алексеевна.

Они пили чай, а снег за окном, видимо, еще припустил и бушевал в порывах ветра.

— Как хорошо, что ты есть на свете, Алексей Сергеевич, а без тебя и не знала бы, как жить. Но только думаю я все одну думку, все время думаю и не могу сказать.

— Это о чем же? — спросил Доронин.

Ему стало грустно, когда он заметил, как по ее щеке скатилась слезинка.

— Нашей с тобой Клаши уже много годов как нет в живых, — сказала Лексевна, — ну, я — ладно, я — мать, матери положено все на свете испытать, дорогой мой человек, ты давно мне как сыном стал, как же я могу не думать о тебе? Найти себе кого по сердцу. Алексей Сергеевич, я с радостью приму, если жизнь у вас сложится.

— Все уже сложилось, — сказал он тихо. — Мне лишь ваше одно окошко светится. Мне никто не нужен.

Доронин говорил с грустью, отстраняя все то, с чем не в первый раз приступала Елена Алексеевна с материнским пристрастием, с болью за него приступала, и он понимал эту боль, но в мыслях своих был тверд. «Как же отказаться от всего, чем живешь?»

* * *

На следующий день после отъезда Алексея Доронина Елена Алексеевна, взволнованная, ждала фронтового товарища сына Владимира — Тагира Шарденова. Он извлек из портфеля аккуратно исписанный листок бумаги, громко стал читать:

«Мы, жители польского села Житовиче, узнали имя Героя, который ринулся на пулемет врага, чтобы быстрее пришла свобода в наш дом…

Мы поднимаем имя русского солдата Сергея Ярова как знамя великого братства русского и польского народов. Мы собрались в селе, где еще дымятся развалины наших домов, где вместо жилищ — страшные пепелища. Это следы разбойничьих дел фашистов. Но сквозь дым пожарищ наши глаза видят завтрашний день, залитый ярким солнцем завоеванной в битвах свободы…

В знак благодарности русскому народу, брату-освободителю общее собрание жителей села Житовиче постановляет:

1. Занести имя русского солдата Сергея Ивановича Ярова навечно в список почетных граждан села Житовиче.

2. Высечь его имя на мраморной плите, которую установить в центре села.

3. Учителям каждый год начинать первый урок в первом классе с рассказа о воине-герое и его соратниках, чьей кровью для польских детей добыто право на счастье и свободу.

Пусть послушают дети этот рассказ стоя. Пусть их сердца наполняются гордостью за русского брата и воина. Пусть их понимание жизни начинается с мысли о братстве польского и советского народов».

Елена Алексеевна прошептала:

— Далеко от нас эта деревня, сынок?

— Далеко.

— Сынок, а нельзя ли мне в части побывать, где служил мой сынок-то? С командирами его поговорить…

— А что, Елена Алексеевна, если они к вам сами в гости придут?

— Рада буду, сынок, только ведь не найдут они меня, сколько годов прошло с тех пор, да мало ль таких матерей, как я, всех не сыщешь.

— Эти нашли вас, — он показал в окно.

В дом Елены Алексеевны неожиданно нагрянули гости во главе с Петром. Головы седые, грудь в орденах. Звон пошел, как поклонились. Военный даже вслух подивился:

— Вот вы какая! Другой вас представлял. По солдату своему судил. А еще вернее — по высокому подвигу его.

— Чьи ж вы будете? — справилась она, приглашая в горницу пришедших.

— Командиры, — ответил Тагир Шарденов за всех.

— А мы сейчас солдат Сергея и Владимира Яровых на пост ставили, — сказал военный.

— Бессмертный пост, — уточнил его товарищ, который свои награды на штатский пиджак приколол. — А хотелось увидеть дом, где Сергея и Владимира мать живет.

Петр пояснил матери:

— Поставили памятник вашим сынам.

— Их благодарить надо, — сказал военный, кивнув на Петра и Шарденова.

Тагир отмахнулся:

— Какая благодарность?! Долг свой исполнили.

Бывший командир полка, с которым служил Сергей Яров, Михаил Иванович Танков, покашляв и поглядев в заплаканные глаза Алексеевны, начал свой рассказ.

— Ситуация тогда складывалась сложной: предстояла переправа с боем, а враг укрепился сильно. Приказал я послать одну роту на тот берег, чтобы прощупать там слабое место. В этой роте как раз и служил ваш сын… Командир ее Самородов геройский парень. А дело предстояло отчаянное. Ротный приказал отделению Ярова выдвинуться ползком к дзоту, отвлечь огонь на себя и дать роте сделать бросок. Проползли, отвлекли. Поднялась рота. Но вражеские пулеметы вели плотный прицельный огонь. Рота залегла. Теперь решения принимал отделенный, ваш сын, Елена Алексеевна. Его команда — приготовить гранаты. Последний приказ: «Прикройте меня!».

Сергей действовал смело, решительно и верно. Полз, потом бросок гранаты. Пулемет замолчал, рванулись вперед бойцы. Бог знает, что там случилось. Опомнились ли оглушенные пулеметчики? Или их место занял новый расчет? Но пулемет ударил снова. И ребята перед ним оказались, как на ладошке. Сергей находился уже в непростреливаемой зоне, был к пулемету ближе других.

— Дозволь, Михаил Иванович, теперь мне слово сказать. — И бывший командир дивизии повернулся к старушке. — Мне, Елена Алексеевна, доложили так: все случилось вмиг. Пулеметная очередь. И тут же рванулся навстречу солдат. Словно весь белый свет хотел заслонить собой, все живое. Тем солдатом был ваш сын, герой.

Елена Алексеевна уткнула лицо в платок.

После томительной паузы гости направились к выходу. Елена Алексеевна с крыльца спускалась без посторонней помощи. И тюльпаны, что принес по такому необычному случаю Макарыч, никому не доверила.

— Лексевна, куда это вы?

— К сынам.

— Так и мы с вами! — в один голос сказали ветераны.

Подпрыгивала машина.

— Может, потише, мамаша?

Помотала головой.

— А шибче, Петя, не можешь?

У нарядного обелиска машина остановилась, ей помогли выйти. Но едва она оказалась на земле, отстранила всех и пошла вперед одна, торжественно выставив букет цветов.

* * *

Во время пребывания в Кисловодске и Пятигорске автор этих строк сначала услыхал от местных жителей похожую на легенду, а потом прочитал и увидел, воплощенную в камне правдивую историю, многими штрихами напоминающую ту, которая легла в основу данного повествования.

В дикий камень у горной дороги воплотил скульптор семерых сыновей и мать. Семь белых журавлей взлетают в небо над черной каменной глыбой. Они летят цепочкой, поддерживая друг друга, крыло к крылу. А мать? Она проступает из черной глыбы. Матери почти не видно. Как всегда. Но ее святым именем взывают народы к миру, ее именем обретают крылья подвига сыновья. Было у горянки Тасо семь сыновей. Тракторист Магомет, председатель сельсовета Дзарахмет, лихой косарь и наездник Хаджисмел, учитель Мухарбек, командир Красной Армии Шамиль, подросток Сазрыко и школьник Хасанбек. Все они один за другим ушли на большую войну. Ни одного не дождалась мать. На много лет пережила она сыновей, после бессонных ночей вставала вместе с утренней звездочкой, поднималась ближе к снежным вершинам, откуда виднее. Выглядывала, выплакивала глаза, когда не видели люди. Шли годы, а Тасо ждала и старела. Старела и ждала, пока не окаменела от горя и ожидания.

Это не легенда. Это правда жизни, пронзительная, как журавлиный стон.

Трогательный памятник. Трагический.

В этом не только благодарность народа, но и благородство нашей державы. Человеческая память — могучее сверхоружие. Когда дети перестают уважать отцов, рушатся семьи, когда умирает память в народе, гибнут цивилизации.

Лучшие люди Земли, кто бы они ни были: рабочие, землепашцы, писатели, ученые солдаты, военачальники, матери поверяли они свои заветные думы, посвящали ей самые теплые слова, самые душевные строчки, присылали их в потертых фронтовых треугольниках, открытках, телеграммах.

«Не отдаст ли нам мать последнее? Не отдаст ли то, без чего не может выжить на земле человек?» Жертвенность материнского чувства естественна, но естественной должна быть и наша готовность противостоять благородной неразумности материнских щедрот, материнской отваги.

В муках мы, писал Н. А. Некрасов, только «мать вспоминаем». Но и за спасением от первых детских недугов тоже обращаемся к ней. «Ничего страшного. Все пройдет…» — шепчет мама. И болезнь проходит, потому что рядом она.

Матери… Им всегда дорог свой ребенок — пусть он не Моцарт, не прославленный ученый, космонавт, пусть не очень удачливый, даже убогий. Их бескорыстье, их верность и преданность своему дитяти, не взирая на его возраст, поистине безграничны.

Способность к такой самоотверженности раздвигает стены старого дома, границы одной семьи. Женщина, отдающая, казалось, бы, все без остатка своим собственным детям, создает вокруг себя климат сердечности, доброты, столь необходимой для физического и нравственного здоровья не только ее детей, для нравственного здоровья всей нашей планеты. Таково свойство подлинной человечности.

Необычна судьба семьи Яровых! А сколько у нас таких семей! Мы знаем о прославленных, а в стране таких семей, как Яровы, не счесть. И у каждой своя судьба, необычная, невероятная, изломанная, искалеченная пронесшимся огненным ураганом войны. Мы видим несгибаемую волю Елены Алексеевны Яровой, перед испытаниями ее бледнеют человеческие муки.

Как писала «Комсомольская правда», мужеству матери невозможно найти удачное сравнение:

ЛЕД И ПЛАМЕНЬ

1. ВОЗМУЩЕНИЕ

Офицер в темно-зеленом плаще внезапно появился из-за угла двухэтажного дома, остановился. Ворота со скрипом распахнулись, и на улицу вырвалась шумная ватага учащихся высшего начального училища. Они энергично спорили.

— По-моему, сегодня преподаватели выглядели учениками! — утверждал один.

— На перепуганных индюков больше похожи… — дерзко говорил другой, и дружный хохот горячил и без того возбужденных юношей.

— А Ситников, кажется, понял, что его самодурству пришел конец…

— Не спеши с выводами. Длинная линейка, которая не раз причесывала твою шевелюру, может оказаться в других руках…

Новый взрыв смеха привлек внимание прохожих и смутил рослого старшеклассника, которому были адресованы эти слова. Произнес их высокий стройный юноша, в отличие от других не проявлявший бурных эмоций.

— Впрочем, тебе бояться нечего, — многозначительно продолжал юноша. — Ведь невинную голову и линейка не сечет…

Взоры всех обратились к старшекласснику, которому приходилось теперь краснеть за свое поведение во время только что закончившегося бурного собрания в училище. Кучка учащихся из купеческих сынков, среди которых был и племянник акмолинского атамана Кучковский, на все лады превозносила заслуги директора училища Андрея Петровича Ситникова, у которого не последним средством воспитания было рукоприкладство. Вот за это-то и выдавал теперь сполна подхалиму Георгий Монин, выделяющийся из массы воспитанников смекалкой и дерзостью.

События, происходившее в Акмолинском высшем начальном училище, в какой-то мере отражали создавшуюся в стране напряженную и сложную обстановку, когда в центральных районах огромной Российской империи уже победила Советская власть, а на далеких ее окраинах едва чувствовалось дуновение живительного ветра революции. Акмолинский Совет, созданный в результате длительной и упорной борьбы большевиков, делал свои первые шаги, действовал порой нерешительно, и это позволяло представителям имущих классов не терять надежду, что все останется без перемен.

Что же происходило в те дни в высшем начальном четырехклассном училище?

На уроке закона божия, который преподавал священник Добротин, неожиданно произошел взрыв всеобщего возмущения, копившийся длительное время. Законоучитель, как всегда, войдя в класс, хмурым, уставшим взглядом окинул учеников, молча сел за первую парту и негромким скрипучим голосом начал рассказ о житии и деяниях очередного праведника.

Класс оставался безразличным к словам законоучителя, каждый занимался своим делом. Чтобы лишний раз не раздражать себя непочтительным поведением школяров, батюшка всегда садился к ним спиной, опустив лохматую голову на широкие ладони рук, прикрыв глаза тяжелыми, набрякшими веками. Он монотонно рассказывал о чудесах святого, в которые вряд ли верил сам. Так было и на этот раз. Когда отец-законоучитель закончил рассказ и после слова «аминь» поднял кверху глаза, он увидел прямо перед собой туго затянутую ремнем фигуру. В классе все притихли. Стоявший перед батюшкой Георгий Монин на весь класс сказал:

— Пора бы нам закону божию сказать «аминь»!

Это было неслыханной дерзостью. Класс будто взорвался — все дружно захлопали. Георгий повернулся и неторопливо пошел к своей парте. А священник вскочил с места, чуть не опрокинув парту, и грозно густым баритоном произнес:

— Кто «за», прошу поднять руку! — и сам первый поднял правую длань.

Никто не ожидал от него подобного поступка. В классе воцарилась тишина. В момент, когда вслед за ошеломленным, но быстро успокоившимся Мониным стали поднимать руки другие, из-за парты выскочил Кучковский и бросился к директору.

В училище произошел взрыв всеобщего возмущения, как будто кто-то незаметно, но тщательно готовил его. Недовольные притеснениями администрации, грубым и бестактным обращением педагогов, преподаванием закона божия учащиеся самолично созывали собрания, избрали совет училища, а в классах — комитеты. Преподаватели стремились избегать этих, как они презрительно говорили, сборищ, но не в силах были остановить бурлящий поток.

— В Петрограде новая, Советская власть, а у нас прежние порядки, с которыми надо давно кончать! — кричал Шакир Бахтиозин, татарин по национальности, горячий, вспыльчивый в спорах, неудержимый в негодовании. Он бросился к кафедре, оттолкнув медленно шедшего к ней Кучковского, но его опередил Георгий, мгновенно оказавшийся возле друга.

Вошел Ситников, иронически и нарочито громко сказал:

— Кажется, в нашем училище верховодит Совдепия!

Монин пропустил мимо ушей эти слова. Горячо и убедительно говорил:

— Не анархия, а организованность — вот что нам нужно…

Монин? Опять Монин!

— Кажется, достаточно того, что в Совдепе есть один Монин, как его, Нестором звать? Это ваш брат? — вкрадчиво спросил директор.

— Да, это мой брат.

— Поистине, яблоко от яблоньки… — язвительно, словно бы негромко, но так, что все слышали, произнес Ситников, все еще надеясь на поддержку воспитанников, которым он настойчиво и систематически вдалбливал уважение к власти, «богом данной». И только сейчас, видимо, представил, как он был далек от понимания своих питомцев, как глубоко заблуждался относительно их преданности. Кучковский, ну еще несколько подхалимов, скрытых и откровенных… Нет, не они теперь создают политическую атмосферу в стенах училища, а эти — Монины, Бахтиозины. А те, те только вводили его, многоопытного педагога и администратора, тонкого психолога, в заблуждение. Андрей Петрович считал свой авторитет у учащихся непоколебимым, но теперь убеждался в обратном. Рукоприкладство? Страх вызывает уважение и рабское преклонение перед силой. Так было вечно. Новый дух времени, веяние эпохи? Все это преходяще и не должно касаться вверенного ему училища.

Эти размышления прервали слова Монина:

— Наше дерево зелено, и плоды на нем еще не созрели. Оно и сильно своей молодостью…

Ситников вспомнил подозрительное поведение батюшки, который, как ему рассказал Кучковский, первым проголосовал за отмену закона божия. «За священником Добротиным и прежде замечали странности, — подумал директор, — так неужели в нем верх взял еретический дух? Или хитрит отец-законоучитель, приспосабливается к моменту? Вот она — сухая ветвь вековых устоев, рухнувшая от первого порыва буйного ветра».

— Мы написали в Совдеп заявление, — продолжал невозмутимо Георгий, — в котором выразили протест против порядков в училище, выслеживания учеников, грубости и рукоприкладства. Волею сознательного большинства мы отменили преподавание закона божия. Мы просим Совдеп утвердить это решение.

— «Мы», «наше»! — взорвался директор, — а кого, собственно, вы, Монин, представляете?

— Справедливость! — с достоинством ответил Георгий.

— Это абстракция! — крикнул директор.

— Демагогия… — послышался робкий голос.

— Он представляет самого себя! — заорал Кучковский.

Директор одобрительно кивнул и бодро посмотрел на собравшихся.

Георгий корректно и сдержанно произнес:

— Под заявлением подписалось большинство учащихся.

2. ПРЕДСТАВИТЕЛЬ СОВДЕПА

В училище ждали представителя Совдепа. Как отнесется новая власть к заявлению? А вдруг усмотрит в этом школярский бунт? Что будет с теми, кто подписал заявление? Отчисление? Но тогда надо разогнать все училище! Такие мысли беспокоили Георгия Монина. Тревожные вопросы не давали покоя и директору. Одно успокаивало Ситникова: власть меняется, а порядки в училище остаются прежние. Был царь, потом земство, Временное правительство. А еще атаманское правление — тоже власть. Теперь Совдеп, он тоже не вмешивался. Глядишь, все и обойдется…

Ситников распорядился на втором этаже, в конце зала, поставить стол, собрать учащихся. Поговорил с учителями о том, как вести себя, когда прибудет представитель новой власти.

В коридоре, ведущем к залу, послышались быстрые шаги, и вскоре в дверях показался человек. Среднего роста, коренастый, черноглазый.Аккуратно подстриженные усы, гладко причесанные иссиня-черные волосы. Лучистые карие глаза. Притаившаяся на смуглом лице улыбка. Одет в современный, хорошо отутюженный черный костюм; черный галстук на ослепительно белой сорочке. Он поклонился педагогам, поздоровался с учащимися.

Собравшихся разбирало любопытство. Ждали человека в гимнастерке и галифе, с пистолетом на боку, в сопровождении вооруженных людей. Ведь придут усмирять!

— Моя фамилия Сейфуллин, занимаюсь, в частности, делами народного образования в Совдепе. Заявление ваше читал. Никто не передумал?

Все настороженно смотрели то на представителя Совдепа, то на директора — как дело обернется?

— Кто согласен с текстом заявления, прошу поднять руки.

Это был Сакен Сейфуллин, впоследствии крупный государственный деятель, председатель Совнаркома республики, один из основоположников казахской советской литературы. Он опасался, что некоторые ребята струсят: одно дело подписать бумагу за спиной директора, другое — голосовать за нее в присутствии Ситникова. Тем не менее Сакен решил поступить именно так, как подсказала ему интуиция педагога новой школы. Ведь он сам еще недавно был учителем.

Воцарилась напряженная тишина. Шла внутренняя борьба: как поступить? Если подписал заявление, а не проголосовал — значит, смалодушничал, струсил. А вдруг исключат, если проголосуешь? Первыми подняли руки Монин, Кантер, Бахтиозин. Потом еще и еще. — поднялся целый лес рук.

— Кто против содержания этого заявления? Ведь вы его обсуждали в классах, на комитетах и в совете!

Чувствовалось, как нарастало напряжение в зале.

— Не надо голосовать… — послышались негромкие, приглушенные выкрики, и Ситников заметил, что особенно задорно, вызывающе протестовал против голосования Серебряков, закадычный дружок Кучковского, атаманского племяша. Это несколько приободрило директора училища, растерявшегося от такой постановки вопроса представителем Совдепа.

Сейфуллин выжидающе посматривал на учащихся.

— Тогда разрешите вслух прочитать заявление?

— Позвольте, но это клевета, подрыв авторитета! — начал было Ситников.

— Если в письме содержится ложь, ваш авторитет не пострадает, — заметил Сейфуллин.

— Да, но я не знаю, что в нем написано!

— Так почему вы заранее полагаете, что на вас клевещут?

Представитель Совдепа прочитал письмо. Те, кто не был знаком с его содержанием, теперь безоговорочно поддержали выраженный в нем протест.

— Я не могу больше оставаться в училище! — закричал Ситников.

— Да, вы правы, — согласился Сейфуллин. — Директором вы оставаться не можете, слишком уж скомпрометировали себя. Поэтому Совдеп отстраняет вас от должности. Советская власть целиком поддерживает справедливую волю учащихся об отмене закона божия.

— Это кощунство, это забвение традиций русской школы, игнорирование программы! — выкрикивал, задыхаясь, Ситников.

— Русский народ всегда восставал против традиций, угнетающих его. И вот победил, сломал старый строй, перечеркнул старые законы, теперь создает новую жизнь, а с ней и новые традиции. Декретом Советской власти церковь отделена от государства, а школа — от церкви. Отмена преподавания закона божия будет первым практическим шагом в выполнении этого декрета, имеющего огромные политические и социальные последствия.

Сакен помолчал, вглядываясь в лица преподавателей и учащихся, и словно о чем-то вспомнил. Возбужденный Ситников, теряя самообладание, срывающимся голосом прокричал:

— Как директор, я подчиняюсь инспекции народных училищ и комитету по народному образованию, только они могут отстранить меня от должности, если найдут веские основания.

— Вы, гражданин Ситников, — ответил Сейфуллин, вынимая из кармана бумагу, — отстали от жизни.

И громко, отчетливо, выделяя наиболее важные слова, зачитал решение Совета от 12 марта 1918 года.

«…постановлено: нижеследующим циркуляром уведомить учащихся и волостные власти о переходе власти по народному просвещению к Акмолинскому Совдепу.

Циркуляр по… училищу. Сообщается для сведения и исполнения нижеследующее.

1. Власть по народному просвещению в Акмолинском уезде с настоящего времени перешла к Акмолинскому Совету крестьянских, рабочих, солдатских и мусульманских депутатов.

2. Инспекция народных училищ и комитет по народному образованию, управлявшие до (настоящего) времени делами по народному просвещению, с сего времени упразднены»^[1].

Он спрятал листок, предварительно показав его присутствующим.

— Разве не известно бывшему директору об этом решении?

Раздались нестройные хлопки. Преподаватели присмирели и смотрели на все происходящее кто равнодушно, а кто с нескрываемым изумлением.

— Товарищи начинают кусаться, — сквозь зубы процедил преподаватель истории Лунков, склонившись с высоты своего огромного роста к математику Красноштанову.

У порога Сейфуллин остановился и сказал учащимся:

— Всем вам замечание: обсуждали заявление, кажется, демократически — на совете, в классах, а директора, педагогов не пригласили. Таиться в таком деле не положено, тем более, что дело-то ваше правое и вас большинство…

3. НА СОБОРНОЙ ПЛОЩАДИ

Когда к толпе учащихся подошел офицер в темно-зеленом плаще, никто на него не обратил внимания. Говорили все сразу, перебивая друга друга. Спор принимал все более острый характер и готов был превратиться в кулачный бой. Ясно обрисовались противостоящие друг другу толпы. Первую возглавляли Монин, Кантер и Бахтиозин. Участники второй жались вокруг Кучковского и его дружков.

Монин почувствовал на себе чей-то упорный взгляд, оглянулся и увидел офицера, подававшего ему знаки: «Следуй за мной». Когда офицер понял, что его сигнал принят, он свернул за угол двухэтажного здания училища. Офицер мысленно отдал должное сообразительности Георгия: тот не сразу кинулся к нему, чтобы не привлечь внимания. Затерялся в толпе, потом незаметно проскользнул во двор, другим ходом выбрался на улицу, миновал здание почтамта и оказался на окраине сенного базара. Георгий внимательно оглядел пустынную улицу, базарную площадь. Офицера в плаще нигде не было.

«Он не случайно подавал мне сигналы, — размышлял Монин, — что-то случилось». Георгий видел красивого, стройного, неразговорчивого офицера в своем доме, в компании старшего брата Нестора, Кривогуза, Сейфуллина. Мысль сразу вернулась к Сейфуллину, к этому приметному казаху.

«Как он сегодня действовал! Новая власть сильна, коль такие люди управляют ею», — подумал юноша.

Георгий вздрогнул от неожиданности — кто-то положил ему руку на плечо. Это был офицер. Указательный палец он прижал к губам: «Молчи и слушай внимательно».

Вдалеке послышалось цоканье конских копыт — по улицам города метались отряды вооруженных всадников.

— Это казаки, — сказал офицер. — Запомни и передай Нестору: они готовят заговор с целью разогнать Совдеп, установить свою власть. Атаман Кучковский ждет указаний. Сигналом к восстанию будет зашифрованная телеграмма: «Шерсть в цене, начинайте стричь баранов». Сегодня же немедленно передай это Нестору…

Офицер протянул Георгию руку и зашагал по пустынной в этот час улице.

Когда всадники оказались в нескольких метрах, Георгий нагнулся, зашнуровывая ботинки, а сам внимательно вслушивался в гулкий цокот копыт. Долетали обрывки фраз:

— Объехали ночью все казачьи дворы! Теперь бы с богом…

— На Совдепию!

Потом другой, насмешливый голос:

— В маске ты больше был похож на чучело… И когда это было слыхано — на казацкую голову надевать колпак?

— Ихнюю коммунию, мать ее…

— Но-но, ты всему базару поведай!

— Базару ни к чему, а вот солдатикам ежели…

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь.

Всадники неторопливо пересекли соборную площадь, направляясь в сторону казарм.

— А ты что задумался, Микола, как коза перед дойкой? — Казаки захохотали беззаботно и неудержимо.

— Эй, парень! — окликнул Георгия усатый рыжий казак. — Ты что же согнулся коромыслом и глядеть не хочешь?

Монин ждал этого окрика — казаки любят, чтоб шапки перед ними ломали.

— Кланяюсь православной вере и ее доблестным защитникам.

Георгий заметил знакомые лица, припомнил даже некоторые фамилии, хотя нелегко узнать, когда все в одинаковом обмундировании, в фуражках с красными околышами, в шароварах с малиновыми лампасами, в запыленных сапогах. Обычно в штатском — ничем не приметные люди, а военная форма делает их похожими друг на друга, подтянутыми, бравыми. Нет, весь этот маскарад — не просто казачья забава…

Тем временем офицер в плаще быстрым шагом шел в сторону Ишима. Там, недалеко от реки, в казармах, располагалась его команда.

Георгий, с безразличным видом скучающего после окончаний занятий и ко всему равнодушного ученика, миновал новый каменный корпус, предназначавшийся ранее для торгового ряда, но теперь переданный Совдепом в распоряжение Союза увечных и раненых воинов для устройства уездного Дома инвалидов. Дом находился на площади против собора, мимо которого недавно снова прогарцевали всадники, направляясь к Казачьей станице. Они стучали в ворота и ставни окон, требовали хозяина, а когда тот появлялся и приглашал гостей в горницу, отказывались, передавали приказ атамана быть наготове. Закончив объезд, всадники возвращались к атаманскому правлению. Они громко разговаривали и, как догадался Монин, чувствовали себя в полной безопасности.

4. МОНИНЫ

Дом Мониных ничем примечательным не отличался и терялся среди таких же старых строений. Небольшой палисадник обнесен аккуратной оградкой, через которую на улицу смотрят яркие подсолнухи, крупные, нарядные цветы мальвы. На ветру, дующем от Ишима, шелестят листвой рослые тополя. Ветви тополей тянутся к самым окнам, прикрывая их от палящих лучей летнего солнца.

Не одно поколение Мониных выросло в этом доме. Сейчас под крышей жила большая семья: пять дочерей, три сына — Нестор, Яков и Георгий. Ян Кантер, друг и соученик Георгия, считался родным в этой дружной семье.

Размеренно протекала жизнь в доме Мониных. Отзвуки событий, бушевавших в огромной стране, с большим опозданием доносились и в далекий степной Акмолинск.

Мамонт Иванович Монин терзался одной, не дававшей покоя, заботой — как прокормить многочисленную семью? Так было до тех пор, пока не вернулся с фронта старший из сыновей Монина — Нестор. Был он среднего роста, коренастый, широкую мускулистую грудь плотно облегала солдатская гимнастерка. Говорил Нестор быстро, пересыпая слова крепкой, порою забористой шуткой.

Отец внимательно присматривался к старшему сыну, вступал с ним в разговоры о политике и настороженно думал: «Большевик?» В поведении Нестора Мамонт Иванович улавливал что-то новое, доселе ему незнакомое, и казалось отцу, будто в доме, где глава семьи для всех испокон веков был непререкаемым авторитетом, олицетворением власти и закона, вдруг образовалось какое-то двоевластие. Сам собою начал рушиться привычный жизненный уклад. О том, что «старшой» окончательно отбился от отцовских рук (понятно, он взрослый, хочет самостоятельности, только вот к какой жизни прибьется?), Мамонт Иванович часто задумывался. Для него было ясно, что Нестор против временных комиссаров и земских начальников, не признает и городскую управу, ругает и крестьянского начальника, и атамана Кучковского. Словом, он против власти. Но ведь жизнь без власти, что телега без коня — будет стоять на месте, не сдвинется! Власть строго карает тех, кто ее не признает. Спихнули царя — о том печали нет. Стали временные — так они, видно, власть непрочная, если позволяют Нестору и его товарищам выступать против. Как соберутся — весь разговор о Советах, о большевиках, о Ленине. Заодно с Нестором и Яков. Георгий, хоть и подросток, тоже с ними…

И все полнее чувствовал Мамонт Иванович, как дом будто надвое раскололся. А все идет от него, Нестора: И где он этого духу противозаконного набрался? Отец собирался с мыслями и ждал подходящего момента на полном серьезе поговорить с сыновьями: отцовский долг — наставить их на путь праведный.

Монин-старший не понимал убеждений своих сыновей, а после февральской революции даже осуждал их призывы на собраниях и митингах к борьбе за власть Советов.

— Вон сыновья Ачкаса, — ставил их в пример Монин-отец, — хозяйственные, в политику не лезут, цену копейке знают.

И когда один из сыновей Ачкаса посватался к младшей сестре Мамонта Ивановича, он не без тайного удовольствия посчитал брак очень удачным. Ведь породниться с зажиточными Ачкасами были не прочь многие акмолинские семьи. Ни алчности, ни хитрой дальновидности не разгадал Мамонт Иванович в Ачкасе и когда началось веселое свадебное бражничанье. Чокаясь со сватом и подмигивая сестре, с достоинством старшего брата и преуспевающего хозяина, он хрипловатым голосом басил:

— Мы с тобой, сват, в согласии будем помогать молодым, пока на ноги не встанут…

Льстивый и жадный Ачкас, отводя глаза в сторону и, по-бабьи подхихикивая, все повторял:

— Будет приплод, да будет ли доход?

Две тайные мысли вынашивал Ачкас. Если укрепится и верх возьмет Совдепия, его не потрясут: там верховодят сыновья Монина и их друзья — большевики. Ну, а если рухнет Совдепия, черт с ними, с Мониными! У новой власти он будет в почете!

Мамонт Иванович думал о другом. Он видел беспорядки в том, что крестьяне-бедняки самовольно захватывали земли у богатых казаков и переселенческого управления и производили порубки леса, смещали неугодных чиновников. А что делали акмолинские фронтовики? Отбирали у купцов мельницы, у церквей — землю и передавали крестьянам. В Акмолинске арестовали судью за взяточничество и лихоимство. А что было Первого мая 1917 года!

В тот день на городской площади собралась большая толпа. Нарядившись в новые сапоги, накинув на плечи черный выходной пиджак, чисто побрившись и закрутив в колечки кончики длинных усов, Мамонт Иванович любопытства ради пошел посмотреть народ. Гудит площадь, словно пчелиный улей! Ремесленники, купцы, приказчики, казаки в форменных фуражках, солдаты. Под перебор гармошки парни и девчата отплясывали русскую. Сквозь гомон и гул шумящей и настороженной толпы прорывались митинговые голоса невесть откуда появлявшихся ораторов. Их тотчас же окружали плотным кольцом и слушали.

Сквозь шум и говор толпы Мамонт Иванович и Георгий различали знакомый звонкий голос, отчетливо и уверенно произносивший сразу же западавшие в сознание фразы:

— Они несут лозунги, на которых начертаны отвергнутые и проклятые народом слова: «Война до победного конца». Они кричат: «Да здравствует Временное правительство!» и, как ширмой, прикрываются хоругвями, иконами и крестами, благо у церковного предтечи этого товара сколь угодно. Они митинг свой открыли молебном с многолетием. Но кому поется это многолетие? Кому? Прапорщику Петрову — ставленнику Временного правительства в Акмолинске, атаману Кучковскому да крестьянским начальникам, которые только и думают о том, как крестьян ограбить и без земли оставить. Им нужна война, чтобы народ от революции отвлечь и удержать власть. Не дайте себя обмануть, товарищи! Вы сбросили ярмо царизма не для того, чтобы надеть подновленный меньшевиками и эсерами хомут временных и других буржуазных правителей. Большевики против всякого угнетения, они за отмену земельной собственности, за передачу земли тому, кто ее обрабатывает! Наши лозунги сердцем и волей трудящихся и эксплуатируемых начертаны: «Долой войну!», «Вся власть Советам!», «Пролетарии всех стран соединяйтесь!»

Над площадью неслось «ура!» Охваченный всеобщим возбуждением, кричал и Георгий. Внешне спокойный Мамонт Иванович резко рванул сына за руку.

— Смотри, — крикнул он, — это же Нестор!

Могучими плечами прокладывая дорогу сквозь плотную толщу, увлекая за собой Георгия, он устремился туда, откуда только что доносился голос сына. Взволнованный и гордый тем, что «старшого» в эти минуты слушает и, конечно же, понимает народ, отец хотел быть рядом с ним. Но пробиться не удалось. Нестора высоко подбросили над толпой. Он мягко опускался на сплетения сильных рук и вновь взлетал.

Кривогуз, Сейфуллин, Бочок, Серикпаев, Нуркин плотным кольцом окружили Нестора. Чуть поодаль, не выделяясь из толпы, стоял офицер в накинутом поверх кителя плаще. Сотни людей вокруг аплодировали, что-то громко кричали.

Вдруг Мамонт Иванович почувствовал, как кто-то сильно, но будто невзначай, толкнул его в бок. Ругнувшись сквозь зубы, он до боли в пальцах сжал квадратный тугой кулак: крутой нрав ни от кого обиды не терпел. Оглянувшись, Монин-отец увидел полное, расплывшееся лицо Ачкаса-старшего. «Вот некстати!», — чертыхнулся про себя Мамонт Иванович, пытаясь затеряться в людской массе. Хоть и сват, но говорить с ним сейчас особенно не хотелось, как не хотелось и скрывать неприязнь к родичу. А зародилась эта неприязнь не день и не два назад. Легла она камнем, когда Ачкас, придя в дом к Мамонту Ивановичу, запросил список имущества, которое он, Монин, отдаст «вместе с младшей сестрой», как выразился Ачкас. Горечь обиды и тогда не сразу высказал Мамонт, спокойно, с тайной насмешкой заметил:

— Мы с тобой, когда женились, списков на имущество не составляли.

— Времена, Мамонт, другие. Погляди на своего Нестора, против властей агитирует. На доверии сейчас далеко не уедешь.

И он опять напомнил о списке.

— Нешто я у тебя из веры вышел? — встал Мамонт из-за стола, сам не зная зачем: все в нем кипело.

Ачкас вытащил смятый лист бумаги, деловито разложил на столе, уставленном закусками, и карандашом стал помечать названия означенных и еще не отданных предметов. Там были носовые платки, чулки, аршины сатина, ситца, тюля, пуды овса, проса, пшеницы, сала. Как ни напрягал память Мамонт Иванович, не мог припомнить, чтобы писал он этот злополучный список. Все приданое, что обещал, сполна и по совести отдал молодым.

Мамонт Иванович налил свату стакан самогона, сам пить не стал. Он испытывал чувство омерзения к этому жадному торгашу и только предельным усилием воли сдерживал себя.

Разомлевший Ачкас опрокинул стакан в широко открытый рот, передохнул, отер тыльной стороной ладони жирные губы и повторил:

— Иль забыл? Долг-то платежом красен, как у нас, у русских говорят…

Монин схватил Ачкаса за борта пиджака, поднял с табурета, волоком дотащил до ступенек крыльца и вышвырнул во двор.

С тех пор тот и затаил злобу на Мамонта Ивановича, скрывал ее до поры до времени, выжидал момента, а пока относился к нему почтительно, предпочитая умалчивать о своем позорном выдворении из гостеприимного дома Мониных.

Вот почему встреча с Ачкасом была так некстати, и Мамонт Иванович помрачнел. Оттолкнув кого-то плечом, он резко повернулся к свату. Злорадная усмешка застыла на лице Ачкаса, рыхлый подбородок свисал на ворот рубашки, маленькие, быстро моргающие глазки холодно и зло сверлили Мамонта.

Мамонт Иванович не подал руки и не ответил на приветствие свата. Георгий заметил, как сдвинулись к переносице отца широкие брови, плотно сжались губы, гневом сверкнули лучисто-карие глаза. «Быть грому!» — подумал юноша. В такие минуты отец казался еще более могучим. Ачкас против него выглядел жалким и беспомощным, хотя внешне напоминал откормленного борова. Улыбка исчезла с его лица, уступив место растерянности и страху. Георгий вспомнил о списке, который предъявил Ачкас, будучи в гостях у отца, и с достоинством сказал:

— Вам на постоялом дворе место, а не на митинге народном!

Ачкас держал постоялый двор, и в другой обстановке эти слова не тронули бы его за живое, сейчас же они показались оскорбительными, да и сказаны были с нескрываемой насмешкой. Мамонт Иванович крепко сжал руку сына.

Ачкас растерялся. Он слышал речь Нестора, считал ее антиправительственной, но слова упрека, приготовленные для Мамонта, застряли у него в горле.

— Народ бунтовать пришли! — процедил он сквозь зубы и добавил: — Ну погоди, Мамонт, как аукнется, так и откликнется…

С митинга Мамонт Иванович и Георгий пошли домой. Люди расходились с площади взволнованные. Монин-отец был задумчив и чем-то озабочен, сын — радостно возбужден и весел, внимательно вслушивался в громкие слова споривших о смелой речи Нестора, улавливал знакомые фамилии.

Вскоре пришли Нестор и Яков. Сели за стол, говорили о митинге.

— Комиссар Временного правительства Петров после твоей речи, Нестор, не осмелился выступить. А ведь те, кто горланил «Да здравствуют временные!», ждали его на трибуне, — произнес Яков.

— Смолчал не случайно, Яша, — ответил Нестор. — Хитер, как старый лис. Понял — народ на нашей стороне. Тут уж не до речей, лучше помолчать. Да и вообще глупо орать здравие правителям, когда их дни сочтены. На то и временные, чтобы уйти, только сами-то не уйдут, их столкнуть надо.

Все рассмеялись, только Мамонт Иванович хранил молчание.

— Не слыхать было и атамана Кучковского, — вставил Яков.

— И городской голова Ланщиков в молчанку играет… — добавил Георгий.

Внимательно слушавший Мамонт Иванович строго спросил, обращаясь к Нестору:

— Говоришь, на «нашей стороне народ». На чьей это «вашей стороне», и какой власти вы добиваетесь?

— Самой справедливой, отец, — ответил Нестор. — Без буржуев и помещиков. Без угнетения человека человеком, без частной собственности. Все богатства будут собственностью государства рабочих и крестьян — вся власть будет принадлежать народу в этом государстве. А ведут народ на борьбу за свое освобождение большевики, партия рабочего класса, которому верным союзником является трудовое крестьянство. И в Москве, и в Питере, и в Акмолинске большевики страшны богачам, кулакам-мироедам, таким, как Ачкас…

Мамонт Иванович вспыхнул:

— Не трожь Ачкаса! Хотя не мил он мне, а сватом доводится…

— Он наш враг! — стоял на своем Нестор.

— Он наш родственник, говорю! — еще больше ярился Монин-старший.

— Потому вдвойне опасный враг! — воскликнул Георгий.

Как тяжелая булава грохнул о стол свинцовый кулак Мамонта Ивановича. Из тарелок расплескался суп, на пол покатились чашки и ложки. Все ждали бурю, но Монин-старший, словно испугавшись собственного гнева, тяжело дыша, заговорил:

— Яйца курицу не учат! Кто в доме хозяин? Порочить свата не позволю даже сыновьям. На своих руку поднимаете! Ослепли от светлых идей… В доме заваруху затеваете, почтенного гражданина, состоятельного человека, родственника нашего врагом сделали! Царя свалили — мало, новые власти опять неугодны. Не знаю, от бога ли эти власти, но на то и власть, чтобы ее почитали, подчинялись ей! Иначе ж кто остановит, скрутит неразбериху в жизни?..

Он передохнул, но тут Георгий, воспользовавшись паузой, тихо сказал:

— Ты же, батя, сам Ачкаса…

Не успел договорить Георгий, как Мамонт Иванович поднялся и вышел из-за стола. Неясно было, что он собирается делать. Внешне спокоен, только глаза сверкают обжигающим блеском. В углу, уставленном образами, висела лампада. Мамонт Иванович медленно подошел к иконам и перекрестился. Что с ним? Набожностью он никогда не отличался. Потом погасил огонек лампадки и, вернувшись к столу, задумчиво произнес:

— На Ачкаса я поднял руку, как на злодея, грех на душу взял. Но ведь он не власть! Нечто я перечил, как вы, властям? Ни атаману, ни городскому голове, ни временному комиссару поперек пути не вставал, верно, и шапку не ломал перед ними. Есть они, нет их — мне от того ни лучше, ни хуже…

— Дай власть Ачкасам, они не посмотрят, что ты родственник, за нас с тебя три шкуры сдерут! — проговорил Нестор.

Погруженный в свои думы, Мамонт Иванович не слышал слов сына. Очнувшись от минутного забытья, словно сам с собой, он заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Ведь и у Ачкаса сыновья тоже с фронта вернулись, живут тихо-мирно, никого не трогают, не баламутят народ. Почему это вам больше всех надо?

…День клонился к вечеру. В дверь постучали, Георгий подошел и открыл.

Вошел Тимофей Бочок, усатый, чернобровый. Ступал он мягко, неторопливо, говорил тихо, будто опасаясь, чтоб не подслушал тот, кому не след. Таким запомнился он Георгию еще в тот день, когда впервые пришел к брату. За ним ввалился шумный и грузный Мартылога-Мартыновский, под шагами которого скрипели лестничные доски, прогибались полы. По веселому приветствию «салям» Георгий безошибочно узнал Сакена Сейфуллина. Он был, как всегда, подтянут и элегантен. Мягкий, приглушенный голос Феодосия Кривогуза, вошедшего вслед за Сакеном, Георгий слышал на митингах. Среди пришедших он впервые увидел человека в тельняшке и матросской бескозырке. Это был Михаил Авдеев, присланный в Акмолинск ЦК партии большевиков и Петроградским Военно-революционным комитетом для организации отрядов Красной Гвардии.

Несколько позже прибыли Григорий Дризге, командированный омскими большевиками для создания в Акмолинске партийной организации, и Захар Катченко, уполномоченный Западно-Сибирского Совета крестьянских депутатов.

Большинство прибывших Георгий не раз видел в обществе своих братьев Нестора и Якова. Одна из встреч, состоявшаяся глубокой зимой, в декабре 1917 года, особенно запомнилась ему.

Когда по узкой лестнице все спустились в подвальное помещение, из которого был выход во двор, Нестор подозвал Георгия.

— Обо всем виденном и слышанном никому ни слова. Будешь дежурить возле сеней. В случае опасности стукни два раза в пол. У нас вечеринка. В полночь прибудет офицер. Впустишь по условному паролю. Он спросит: «У вас найдется седло?», ответь: «Да, с отличными стременами».

Нестор сошел вниз. Георгий, устроившись возле лампы, поставленной недалеко от окна, настороженно всматривался в темноту морозной ночи. Из ученического ранца достал брошюру, раздобытую у брата, на обложке прочитал слова: «Мир хижинам, война дворцам!» и стал листать зачитанные страницы.

Из подвала доносились еле слышные голоса. Совещание длилось уже несколько часов. Нестор, держа в руках бумагу, обвел собравшихся строгим взглядом.

— Это воззвание Комиссариата Степного края и Акмолинской области об установлении Советской власти…

— Директива, — поправил его Дризге.

— Откуда ты ее взял, товарищ Монин?

— Помог прапорщик Петров, комиссар Временного…

— Сейчас шутки неуместны, — строго заметил Дризге.

— Я говорю серьезно. Чтобы избавиться от меня и Феодосия Кривогуза, Петров под предлогом отправки на фронт выдворил нас из Акмолинска. Мы прибыли в Омск, встретились там с большевиками и получили это воззвание и директивы Омского Совдепа.

— Читай, — пробасил Мартылога.

— «Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне и трудовые казаки! — звонким, четким голосом начал Нестор. — Продолжающаяся рабочая революция везде и всюду передает власть в руки Советов. И повсеместно Советы заменяют единоличное управление управлением коллегиальным. Этот же вопрос стоит теперь и перед рабочими, солдатами, крестьянами и трудовыми казаками Акмолинской области.

Президиум Омского Совета рабочих и солдатских депутатов отстранил от должности комиссара Временного правительства и образовал временный Комиссариат по управлению Степным краем и Акмолинской областью. Комиссариат имеет полномочия до съезда Советов рабочих и солдатских депутатов Степного края».

— Съезд назначен на 5 января, — вставил Катченко. — А 15 января созывается съезд Советов крестьянских депутатов Западной Сибири. Эти съезды призваны утвердить Советскую власть и в Акмолинской области.

— Верно, — подтвердил Монин, глядя в воззвание. И продолжал:

— «Вступая во временное управление, Комиссариат Степного края и Акмолинской области обращается к Советам на местах с призывом брать власть в свои руки, осуществлять контроль над всеми государственными и общественными учреждениями и всюду вводить коллегиальное управление.

Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне и трудовые казаки, в вашей активности, в самодеятельности ваших классовых организаций — Советов — сила русской революции. Да здравствует Революция!»^[2].

Закончив читать, Нестор сел. Все молчали. Каждый обдумывал первые слова, первые шаги, которые предстояло сделать. Они всегда трудны.

— Готовы ли акмолинские большевики взять политическую инициативу в городе в свои руки? — спросил Дризге.

— Она в наших руках, — ответил Монин.

— Власть в руках эсеров и меньшевиков. От них идет опасность!

— Комиссар Временного правительства прапорщик Петров бежал из города, — сказал Кривогуз.

— Плохо. Его надо было арестовать и судить.

— И расстрелять как врага народа!

— В городе создан Совет, — продолжал Монин, — во главе с товарищем Бочком назначены комиссары.

— Совет есть, но у него нет власти, — жестким тоном сказал Катченко. — Исполком Временного правительства не разогнали? Нет.

— Петров скрылся, — вновь повторил Монин.

— Чернов остался, председатель земской управы.

— Прапорщик удрал, ветврач^[3] приготовил нож, — раздался бас Мартылоги.

— В городе действуют националисты во главе с Алаш-Ордой, — проговорил Сейфуллин.

— Национальный казахский комитет агитирует местное население против Совета, — вставил Асылбеков.

— Националисты — вдвойне опасные враги, — продолжал Сакен Сейфуллин. — Они всюду, это внутренний враг.

— Трудовые казахи пойдут за большевиками.

— Как это сделать? — спросил Дризге.

— В алашордынских комитетах должны быть наши люди.

— А еще?

— Усилить большевистскую агитацию среди местного населения.

— Правильно!

— Распустить алашордынские организации.

— Это делать надо осторожно.

— По поручению Омского комитета большевиков этим займетесь вы, товарищи Сейфуллин, Нуркин, Асылбеков и Серикпаев. Привлекайте местных товарищей.

Все согласились с этим поручением.

— Не забывайте, что существует станичное правление, — добавил Кривогуз.

Молчавший до сих пор Бочок порывисто встал:

— Опасность отовсюду. Буржуазия не признает Совет.

— Ее нужно заставить смириться и признать новую власть, — резко сказал Катченко.

— У Совета почти нет силы военной, в этом его слабость, — заметил Тимофей Бочок. — Да и сам Совет нужно сделать властью законной, пора провести съезд рабочих, крестьянских, солдатских и мусульманских депутатов.

— Верно, — поддержали все.

Назначили день проведения съезда.

— Угроза отовсюду — это правильно, — сказал Дризге. — Надо эсерам и меньшевикам противопоставить организацию, боевую, сплоченную организацию большевиков. В городе есть большевики, но нет организации. В этом главная опасность, смертельная, если хотите…

Тут же Тимофей Бочок и Эдуард Пионтковский получили задание взять на учет всех акмолинских большевиков, начать подготовку к собранию и организационному оформлению большевистской ячейки.

— Если даже буржуазия вынуждена будет отдать власть Совету, это еще не значит, что она не попытается при первом удобном случае отнять ее, — предупредил Катченко.

— Если враги объединятся, они задушат Совет, — поддержал его Дризге.

— Что ты предлагаешь?

— Совет без надежной силы, способной защитить завоевания народа, еще не власть, это правильно заметил Катченко. А какими силами располагает ваш Совет? — спросил Дризге.

— Опасную угрозу представляют казаки, — проговорил Монин. — Они будут несокрушимы, если объединятся с солдатами гарнизона.

— Что ты предпримешь, товарищ Бочок, если выступят казаки?

Тимофей обдумывал ответ, колебался. Тяжелое молчание прервал Авдеев:

— Мои бойцы надежные и храбрые, но их мало. Красную гвардию только начали создавать. Казаки — сила, их можно остановить только силой, иначе катастрофа неминуема.

— Правильно. Так что бы ты предпринял?

— Надо разоружить казаков поодиночке, — ответил Бочок.

— Их можно разоружить лишь тогда, когда они в боевом строю, — высказался Нестор Монин. — Вне строя казак — мирный житель, и никто не докажет, что у него есть оружие…

В это время дежуривший у окна Георгий увидел мелькнувшую в темноте тень. В дверь раздался условный стук. Георгий открыл и впустил в комнату офицера. На густых, широких бровях и аккуратно подстриженных усиках серебрился иней.

— У вас можно приобрести седло?

— Можно и даже с отличными стременами, — ответил Георгий.

Офицер улыбнулся и снял подбитый мехом темно-синий казакин. На блюдце он положил потухшую папироску.

— А разве бывают седла без стремян? — глядя прямо в глаза юноши, спросил он.

— Седло без стремян, что кобура без пистолета, — нашелся Георгий.

— Правильно. Проводи…

Георгий указал на короткий коридор, ведущий к лазу в подвал. Спускаясь в подвал, вошедший услышал последние слова Тимофея, уловил в них нотки безысходности и неотвратимости поражения.

— С казаками, если выступят, надо драться, — вмешался Авдеев.

— С ними надо миром, — неуверенно парировал Бочок.

— Ты с ними миром, а они с тобой шашкой!

— Их не надо трогать…

— А если сами начнут?

— У Совета нет силы, — сокрушенно ответил Бочок.

— Есть сила! — громко проговорил военный, спустившийся по узкой лесенке в подвал. Все с любопытством смотрели на вошедшего.

— Проходи! Все свои… — обрадовался Монин, пододвигая гостю табурет. И пояснил: — Начальник местной военной команды.

Затянутый в ремни, стройный, с манерами хорошо воспитанного человека, капитан производил такое впечатление, будто оказался в этом прокуренном подвале случайно. Нестор и еще два-три человека знали, что прибыл он в Акмолинск из Екатеринбурга, а остальные видели его впервые и поглядывали на него с недоверием, и это не укрылось от проницательного капитана.

— Часть солдат, безусловно, выступит на стороне Совета, но за всех не ручаюсь, — проговорил он, как бы отвечая на последние слова Тимофея Бочка. — Дисциплина в полном разложении, неповиновение командирам стало обычным явлением. Поэтому, повторяю, сила есть, но требуется время для ее политического воспитания.

— Как относятся к вам солдаты? — спросил Авдеев.

— По-разному. Одни подчиняются беспрекословно, другие под страхом и давлением, третьи — по традиции.

— А ваш авторитет у солдат?

— Пусть лучше ответят Монин или Кривогуз.

— Авторитет капитана безукоризненный, — пояснил Монин.

— Солдат подчиняется команде, — продолжал офицер. — У нас старший воинский начальник полковник Серебряков — человек исключительно реакционных взглядов. Ведь это он приказал, чтобы Монина и Кривогуза, когда они развернули агитацию среди солдат, отправили в Омск. Я должен быть объективным: если предстоит серьезное дело, в лучшем случае я не позволю вверенным мне солдатам выступить против Совета.

— Каким образом?

— С помощью преданных солдат и командиров.

— Надо, чтобы вся воинская команда была на стороне Совета.

— Согласен.

— Так что же?

— Солдат надо изолировать от влияния меньшевиков, эсеров, кадетов, явных антисоветских элементов. Ведь солдатская команда неоднородна, в нее нужно влить большевиков и подчинить солдат их влиянию.

— Привлечь к этому нужных людей, — предложил Дризге.

— Поддерживаю, — согласился капитан.

Было уже за полночь, когда закончилось совещание. Выходили через двери в подвальном помещении и исчезали во мраке ночи.

Нестор задержал капитана.

— Офицеру негоже возвращаться после ночных похождений пешком, это может навлечь подозрения, — и рассмеялся. — Георгий, запряги в сани Буланого и отвези товарища.

Крепко пожав руку Нестору, капитан вышел во двор и сел в сани. Буланый рванул, и вскоре скрип полозьев затих. Сани мчались к берегу Ишима, к казармам.

…Борьба за власть принимала в Акмолинске все более ожесточенный характер.

5. ЗАГОВОР

Когда отряд казаков на рысях покинул площадь, Георгий быстрым шагом направился к зданию гимназии, в котором размещался Совдеп. Он торопливо шел по Церковной улице, малолюдной и пыльной. Лишь изредка по ней то в одиночку, то группами проносились всадники, направляясь к Казачьей станице, где находилось атаманское правление.

Георгий в Совдепе не застал Нестора, который после пленарного заседания выехал в село, где организовал отгрузку хлеба для революционного Петрограда. Дежурным по Совдепу оказался сын Ачкаса — Митрофан.-Он был навеселе.

— А, родня… — начал было он. — А я тут Нестора жду, дело есть.

— Казаки зашевелились. Нужно срочно предупредить Бочка!

— Иди отдыхай, паря, а заявится твой братан домой, дай мне знать. Коммерция есть по части шерсти. — И он злорадно захохотал.

— Пошлите нарочного в штаб Красной Гвардии, — не унимался юноша.

— Не паникуй, казаки каждый день ездят по городу…

— Но офицер сказал…

— Кто? Как фамилия?

Георгий молчал.

— Он провокатор и трус, хочет нас с казаками столкнуть.

— Я сам слышал разговор казаков, когда они проезжали по соборной площади, — высказал свой последний аргумент Георгий. Вдруг он припомнил пароль, названный капитаном, и слова о коммерции по части шерсти приобрели иной смысл.

Митрофан насторожился, у Георгия мелькнула мысль: «Не за одно ли он с казаками? Почему он оказался здесь?»

— Что же ты слышал? — спросил Митрофан, и юноша понял, что допустил оплошность.

— Что встречаются среди вояк провокаторы и трусы, — беззаботно улыбнулся Георгий.

— С папашей одного поля ягода, — процедил он сквозь зубы, когда Митрофан повернулся к нему спиной и направился в соседнюю комнату. Мелькнула мысль: «Как бы не предупредил казаков».

Георгий не знал, где живут Тимофей Бочок и другие члены Совдепа. Он сокрушенно вздохнул: «А что, если офицер действительно провокатор? А угрозы казаков в адрес Совдепии? Впрочем, они и раньше не скрывали своих враждебных настроений. Что же делать?».

Ночная мгла опустилась на город. Из щелей ставен, прикрывающих маленькие оконца деревянных домов, пробивались желтоватые лучики света. Уличного освещения не было. Как только темнело, в городе замирала жизнь, повсюду устанавливалась сонливая тишина, изредка нарушаемая пьяными выкриками подгулявших прохожих да свирепым лаем встревоженных псов. Глухими узкими улочками Георгий Монин пробирался к Казачьей станице. Вот дом атамана Кучковского. Подойдя ближе, Георгий услышал фырканье лошадей во дворе. К пряслу у палисадника также были привязаны оседланные кони. «Значит, седоки в доме, — подумал юноша. — Может, гости?»

Вдруг с шумом растворилась калитка, выбежал вооруженный казак, его кто-то напутствовал:

— Вам троим взять… — и до шепота понизил голос.

Казак вскочил в седло и ускакал. Георгий спрятался в зарослях палисадника и стал наблюдать. Он слышал, как все тот же голос распоряжался, кому куда ехать, кого брать, куда везти. Верховые мчались во все концы города. Несколько всадников во главе с самим атаманом не спеша направились к казачьему правлению. Прячась за деревья и заборы, Георгий пробирался за ними следом. В нескольких казачьих дворах, к которым подъезжал атаман, слышал оживленный разговор, конский топот. Казаки готовились и ждали сигнала. Георгий понял, что атаман хитрил. Основные распоряжения он дал в своем доме, теперь ехал в правление… Мало ли какие могут быть у него дела? К зданию Правления с другой стороны подъезжала группа казаков. Одна ставня открыта, распахнуто окно — была очень душная ночь, — и до Георгия, притаившегося в зарослях молодой акации, явственно доносились громко произносимые фразы.

— Скоро будут схвачены главари Совдепа, — говорил атаман. — Поодиночке…

— Но Монина нет в городе!

— Знаю, где он, послал казаков встретить. Бунтарей Мониных надо всех взять, и отца их тоже. Он заодно с сыновьями, Ачкас сказывал.

— На рассвете возьмем почту, телеграф. Там уже лежит телеграмма о том, что Петропавловск пал.

— Боевые дружины из верных людей производят аресты сочувствующих большевикам.

— Скоро кое-кого приведут сюда.

— Как бы дежурный Совдепа не поднял тревогу, — с беспокойством сказал бородач, одетый в отличие казаков, в гражданскую одежду. Из тех, что сидели в комнате, несколько человек Георгий видел на соборной площади. В гражданском был и старший сын Ачкаса Семен. Он рассказывал: «Видел младшего Монина, Георгия, когда проезжали через площадь. Это он бунтовал в училище. Хитер, бестия, мог что-то заприметить, услышать разговоры. Как бы…»

В комнату вбежал казак и с порога доложил:

— Бочок арестован!

— Ну, слава богу, началось. Голова Совдепии у нас…

— А как быть с Красной Гвардией? — спросил есаул. — Командир у них отчаянный, Авдеев.

— Да, его не арестуешь легко, команда у него небольшая, но преданная…

Помолчав, атаман продолжал:

— Нам они не поверят, начнут бой. Но они могут послушаться главаря Совдепии, если тот скажет, что кровопролитие напрасно, члены Совдепа арестованы, Петропавловск пал, а взбунтовавшийся чехословацкий корпус захватил Самару, Пензу, Челябинск, Омск… Скажем также им, что казаки сибирских казачьих полков собраны полковником Волковым и войсковым старшиной Катанаевым в Кокчетаве. Атаман Анненков со своими гусарами рушит Совдепию в прииртышских городах и селах. Словом, куда ни кинь, всюду клин, то бишь клинок, и самое благоразумное — красногвардейцам сложить оружие. Так и скажем. Не послушают — ударим!

— Арестован Сейфуллин! — доложил вестовой.

Атаман делал пометки в лежавшей перед ним бумаге.

— Схвачен Дризге! — гаркнул казак, только что примчавшийся и не успевший стряхнуть с себя пыль.

В липкой паутине ночного мрака Георгий отчетливо слышал, как раздался цокот копыт и потом всадники, привязав коней, докладывали атаману об арестах большевиков.

Едва забрезжил рассвет, Георгий стал торопливо пробираться к своему дому. Тревожно и тоскливо было на сердце юноши, но он не терял самообладания, был полон решимости действовать. Тихо проскользнул в калитку и постучал в дверь. Открыл Яков, он был чем-то взволнован. Но предчувствие опасности сменилось уверенностью, когда он выслушал Георгия. Теперь Яков знал, что нужно делать, как поступать.

— Надо предупредить Нестора, — решил Яков. — Ведь он не знает,что происходит в городе. Немедленно идем к красногвардейцам, скажем Авдееву.

В комнату вошел Мамонт Иванович.

— Отец, будь осторожен, а лучше скройся. В городе контрреволюционный мятеж. Ночью казаки арестовали членов Совдепа, ищут Нестора.

— Заодно с казаками и Ачкасы, — добавил Георгий. — А ты еще защищал их…

Мамонт Иванович вздохнул, неторопливо прошелся по комнате, потеребил бороду и чуть слышно сказал:

— Занимайтесь своим делом, а то девчонок разбудите…

Сообщение Георгия балтийский матрос Авдеев выслушал внимательно. Виду него стал озабоченный и хмурый, что никак не вязалось с его всегда веселым, жизнерадостным характером. Авдеева заботила малочисленность отряда, плохое вооружение красногвардейцев, их необученность военному делу. Он взвешивал соотношение сил своих и противника и убеждался все более, что сравнения — не в пользу красногвардейцев. Как большевик и командир, он мог принять единственно правильное решение: дать бой врагу, разбить его и освободить арестованных членов Совдепа.

Авдеев приказал дневальному поднять отряд по тревоге. Подозвал вестового:

— Скачи в Семеновское, найди Нестора Монина, скажи, что казаки арестовали членов Совдепа и разыскивают его.

Красногвардеец ускакал, но было уже поздно. Завершив работу в Семеновском, ничего не подозревавший Нестор Монин в эту ночь возвращался домой, но в дороге был схвачен казаками, посланными Кучковским, и заточен в тюрьму.

Поднятый по тревоге красногвардейский отряд выстроился на небольшой площади.

— Контра подняла голову, братцы, — обратился балтиец Авдеев к бойцам, — ударила пролетарской революции в спину. Так мы нанесем ей удар в лоб. Драться! Другого выхода у нас нет!

Решимость командира передалась бойцам. Волевое лицо Авдеева, уверенный тон, вдохновенные и понятные слова вселяли в каждого бодрость и надежду. Отряд двинулся к центру города. Яков и Георгий пошли вместе с красногвардейцами. Авдеев переспросил:

— Бочок тоже арестован?

— Да.

Надеясь застать отряд Красной гвардии врасплох, большая группа конных казаков мчалась к месту, где располагались казарма и штаб красногвардейцев. Они не рассчитывали встретить отряд в боевом строю. Маневр казаков Авдеев понял сразу и скомандовал бойцам развернуться в цепь. Дружный залп, второй, третий рассеяли казаков, они отступили к станице.

Авдеев подозвал Георгия:

— Ты малый проворный. Беги на соборную, к дому купца Силина, пока туда подойдет отряд, разведай, что делается, и доложи.

Юноша стремглав помчался выполнять приказ.

— Постой, — остановил его командир. — У тебя же нет оружия, возьми пистолет, пригодится.

Георгий, как величайшую драгоценность, спрятал оружие в карман пиджака. Оказавшись на противоположном конце соборной площади, увидел приближавшихся со стороны станицы казаков и бросился назад, к отряду красногвардейцев, чтобы доложить Авдееву о приближении казаков.

— Сколько их? — поинтересовался командир-балтиец.

— До сотни будет…

— У нас взвод. Маловато. Но и малые армии выигрывают большие сражения, — весело подмигнул красногвардейцам моряк.

В минуту близкой опасности улыбка командира утраивает силы бойцов. Красногвардейцы знали своего командира как человека, прошедшего огонь и воду, твердого, как кремень. Он не ведал страха в бою и не проявлял признаков растерянности даже когда положение казалось безвыходным.

Недалеко от дома Силина Авдеев рассыпал в цепь своих бойцов. Появились казаки, открыли стрельбу. На площади завязалась перестрелка. Красногвардейцы стали теснить казаков. Видя, что им не устоять, Кучковский пошел на заранее обдуманную авантюру. На площадь въехал ходок, в котором сидел Тимофей Бочок с белым флажком в руке. Рядом с ним гарцевал на коне атаман Кучковский с несколькими казаками. Они конвоировали пленника. Председатель Совдепа выглядел удрученным и подавленным, атаман же разыгрывал роль великодушного победителя. Кучковский обратился к красногвардейцам с требованием сложить оружие.

Увидя председателя Совдепа, красногвардейцы заволновались.

— Неужели измена?!

— Это ловушка!

— Предательство…

Когда ходок приблизился к цепи, Тимофей Бочок приподнялся и выдавил страшные слова:

— Если сдадитесь без боя, вам будет сохранена жизнь. Поверьте честному слову атамана. Не нужно лишних жертв.

— Это измена.

— Нет, в этом спасении жизни воинов! — парирует Бочок.

— Поручишься ли ты, Тимофей, что эти гады не обманут?

— Перед лицом своих казаков и ваших солдат, — торжественным голосом произнес Кучковский, — в присутствии председателя Совдепа я даю слово офицера, что не нарушу обещания.

— Мы не сложим оружие, — заявил Авдеев. — Мы хотим выяснить, что происходит в городе, почему арестованы члены Совдепа.

Бочок достал из кармана гимнастерки телеграмму, протянул ее Авдееву. В ней сообщалось, что Петропавловск взят, скоро будет захвачен и Акмолинск. Подпись: полковник Волков.

Авдеев не поверил и послал на почту несколько человек, в том числе Георгия Монина, чтобы убедиться в достоверности депеши.

Обращаясь к колеблющимся красногвардейцам, моряк-балтиец произнес:

— Я за бой. Кто сдаст оружие, пеняйте на себя…

Часть красногвардейцев, недавно вступивших в отряд, сложила оружие. Видимости ради, им разрешили идти на все четыре стороны. Небольшая группа бойцов продолжала сопротивляться. Вдохновляемая своим командиром, горстка храбрецов кинулась на казаков, предпочитая смерть в бою измене. Почти все они были схвачены казаками. Георгию удалось ускользнуть. Авдеева жестоко избили и отправили в тюрьму. Бойцов, которые сложили оружие и были отпущены, в течение нескольких часов арестовали. Томясь в каземате, они сполна оценили «твердость» слова атамана.

Акмолинский Совдеп был разгромлен. На город опустилась темная, душная ночь.

6. РАСПРАВА

Пока на соборной площади происходили странные, как показалось Георгию, переговоры между двумя враждующими сторонами, его не покидала надежда помочь Нестору. Монин-младший верил, что брат либо уже дома и знает обо всем происходящем в городе, либо в Совдепе, где его ждали друзья. Кружным путем Георгий пробрался к зданию Совдепа и увидел здесь страшную картину разгрома и расправ, которые чинили над арестованными озверевшие от злобы казаки и кулаки. Опьяненные ненавистью, погромщики крушили все подряд. Схваченных зверски избивали. Палачи еще больше ожесточались, видя их стойкость. Громилы разбивали в щепы столы и стулья, ломали шкафы, швыряли на пол бумаги, рвали и топтали ногами.

На Георгия никто не обращал внимания. Зрелище погрома всегда привлекает много любопытных, а стремление поживиться в этом хаосе, чем удастся, придает наглости ловкачам, которые шныряли всюду, высматривая, что можно ухватить. Наиболее ретивых казаки хлестали плетками, хотя сами были заняты тем же. В толпе Георгий заметил грузную фигуру Ачкаса и длинного, как жердь, Ситникова. К зданию правления одного за другим вели арестованных. Ситников, оживленно жестикулируя, показывал Ачкасу то на одного, то на другого.

— Это Сейфуллин, что отстранил меня от должности. А славно его разукрасили. Ах, разве можно так обращаться с начальством по народному образованию…

Злорадная усмешка застыла на желчном лице отставного директора.

Георгий вздрогнул, увидев Сейфуллина. Элегантный костюм Сакена превратился в окровавленные лохмотья. Лицо в синяках и кровоподтеках. Руки связаны за спиной толстой веревкой.

— А морячка, ихнего командира, тоже сцапали… Ну и свирепый, гад! — проговорил самодовольно купец Халфин. — Ведь это он у меня самый большой дом отобрал и устроил в нем казарму для своих бандитов…

Вид у Авдеева был страшный. На площади он сопротивлялся до последнего патрона, отбивался от навалившихся на него казаков рукояткой маузера. Изодранная тельняшка пропитана кровью и грязью. Багровый шрам от виска до подбородка раскроил лицо.

— А вот и мой родственничек, — давясь от смеха, по-женски высоким голосом пропищал Ачкас, завидев Нестора Монина. — Это поглавнее других. Он как бы идейный главарь большевистский. Отмитинговался, голубчик! Ишь как разделали морду, поди и зубов не осталось. Это, чтобы не говорили и не кусался… Их, Мониных, расстрелять мало… Всех до единого, под топор, повесить! И чтоб с корнем!..

— Да поимей ты совесть, Ачкас, — пробасил стоявший рядом заводчик Фуколов, сдававший в аренду Мониным один из своих домов. — Ведь Мамонт сватом тебе доводится, а мне — должником. Если Мониных в расход, для меня убытки — кто долги платить будет?

— По-хозяйски мыслишь, — ответил ему Ачкас. — Мамонт зажилил приданное своей младшей сестры, что за моим Митрофаном. Я за все с него спрошу.

Георгий сжал в кармане рукоятку пистолета. Пальнуть бы по этим извергам! Нет, арестованных не спасешь, а сам попадешься в лапы мятежников…

Нестор шел твердой, солдатской походкой. Скрученные за спиной руки делали его широкую грудь еще более выпуклой, придавая стройной осанке гордый и независимый вид. Разбитые и опухшие брови не могли скрыть презрительную усмешку, мелькнувшую во взгляде, брошенном на Ачкаса. Он медленно проходил в окружении конвоиров через людской коридор. Вдруг, будто споткнувшись, замер на месте. Нестор увидел Георгия. Братья смотрели друг на друга одно мгновение, но оно осталось в памяти обоих на всю жизнь.

Конвоир прикладом толкнул Нестора в спину, и арестантов повели дальше, по направлению к Казачьей станице, где спешно оборудовали под тюрьму пустующий подвал магазина.

В городе не прекращались повальные аресты.

Говорят, беда никогда не приходит одна. Вскоре после белогвардейского переворота и ареста почти всех членов Совдепа и активистов в дом Мониных заявился Ачкас в сопровождении вооруженных казаков. Они вошли в калитку, один остался на посту у входа во двор, другой прохаживался возле окон. Мамонт Иванович, сложив на груди руки, глядел в окно.

— Гости жалуют… — вздохнув, сказал он.

Яков успел надежно спрятать оружие, принадлежащее Нестору: сопротивляться было бессмысленно, скрыться невозможно.

— Ты, Георгий, останешься в доме за хозяина, — молвил отец, положив тяжелые ладони на плечи младшего сына.

— Если и его не заберут, — добавил Яков полушепотом, чтобы не слышали сестры, притихшие в соседней комнате.

С грохотом распахнулась дверь, и казак с порога крикнул:

— Руки вверх!

Мамонт Иванович кинул презрительный взгляд на Ачкаса, потом кивнул жене, чтобы ушла к дочкам, и продолжал спокойно стоять со сложенными на груди руками.

Яков хотел подойти к плачущей матери и попрощаться, но казак, испугавшись сопротивления, прикладом ударил его по голове, Яков упал. Мамонт Иванович бросился к казаку и выхватил винтовку. Георгий до боли в пальцах сжал в кармане рукоятку пистолета, с которым он решил не расставаться несмотря ни на что. Быть бы в доме горячей схватке, и не известно, кто кого одолел бы, но вмешался казак Хорешко, с почтением относившийся к Мамонту Ивановичу, в свое время приютившему его, круглого сироту, в своей семье. Он остановил казаков, сбежавшихся на шум.

— Креста на вас нет, ироды! — закричал Хорешко. — Зачем бить? Кто приказывал?

— В этом логове все большевики, все они, Монины, такие! — несколько раз упрямо проговорил Ачкас.

— Взять и этого! — показывая на Георгия, закричал Ачкас.

— Ладно, где нужно, разберутся, — примирительно сказал один из казаков.

— Мал еще, — снова вступился Хорешко.

— Ну, если не в тюрьме, пусть дохнут от голода на улице, — зловеще шипел Ачкас. — Фуколов всех вышвырнет из дома!

Оглушенный ударом по голове, Яков очнулся в тюрьме. В другой камере сидел Мамонт Иванович.

Через несколько дней Фуколов с помощью казаков вышвырнул из дома жену и дочерей Монина, имущество растащили, а что не представляло особой ценности, сожгли во дворе. Расправа была беспощадной.

Мамонт Иванович мужественно переносил издевательства и оскорбления. Как ошибался он, ставя в пример сыновей Ачкаса! Теперь только корил себя за свою доверчивость.

Следственную комиссию, от которой зависела судьба Мониных, возглавлял начальник тюрьмы старший урядник Сербов. Монин-старший держался с достоинством. Внимательно вглядываясь в лица присутствующих, он среди членов комиссии увидел Ачкаса.

— Коммунист? — спросил Сербов.

— Монины все большевики, — вмешался Ачкас.

— Они, кажется, твои родственники?

— Виселица им родня!

— Отвечай на мой вопрос, — приказал Сербов.

Мамонт Иванович молчал. Оправдываться он не собирался, так как не чувствовал за собой вины. Просить помилования у Ачкаса считал позором. Лучше смерть, чем унижение перед недостойными людьми.

— Ну?! — заорал полупьяный урядник и встал из-за стола. Он подошел к Монину: — Ты будешь говорить?

— Буду.

— Мы слушаем.

От Сербова несло перегаром.

— Поди сюда, Ачкас, — не позвал, а приказал Мамонт Иванович.

Сербов поманил рукой, и Ачкас трусливо подошел.

— Слушайте, сейчас все выскажу. Посмотрите на эти мозоли…

Пальцы, как клещи, железной хваткой вцепились в багровые шеи. Монин, скрипнув зубами, широко развел руки в стороны, потом с чудовищной, нечеловеческой силой сдвинул их, и, стукнув одна о другую враз обмякшие фигуры Ачкаса и урядника, бросил их на пол.

— Белогвардейская падаль! — не крикнул, а как-то прорычал Монин, тяжело дыша. Вбежавшим казакам, схватившим его за руки. Монин не сопротивлялся.

Ночью в камеру пришел пьяный Сербов. Под глазами налилась густая синева, на лбу вздулась огромная шишка.

— Раздевайся!

Мамонт Иванович неторопливо снял одежду. Во дворе тюрьмы его поставили лицом к стенке. Ему хотели связать руки, но он так сжал их на груди, что у двоих казаков не хватило силы их развести. В нескольких шагах выстроились солдаты тюремной стражи. Щелкнули затворы. Урядник скомандовал:

— Пли!

Раздались выстрелы. Мамонт Иванович покачнулся, но не упал. Он повернулся лицом к солдатам.

— Увести в камеру! — приказал Сербов.

Несколько раз выводили Мамонта Ивановича на расстрел, но ни признания, ни мольбы о пощаде вырвать у него не удалось.

Когда белогвардейцы были изгнаны из Акмолинска, Мамонта Ивановича освободили из тюрьмы. Комиссару красноармейской части, очистившей Приишимье от контрреволюционного отребья, Монин-отец сказал:

— Попал я сюда простым, темным мужиком, а ухожу коммунистом…

Пышная, темная шевелюра Мамонта Ивановича побелела, лицо избороздили глубокие морщины.

Судьба Нестора Монина и других членов Акмолинского Совдепа была трагичной. Им пришлось претерпеть в тюрьме неслыханные издевательства, многие были расстреляны или погибли в «вагонах смерти» Анненкова.

После очередной попойки Сербов, с ним несколько собутыльников, ворвались в темный карцер, где сидел Нестор.

— Сотворите ему распятие! — распорядился начальник тюрьмы.

Монина повалили на спину, один караульный сел на голову, другие прижали к полу руки и ноги. Палач так долго хлестал распростертое тело, что изнемог от усталости. Обрызганный кровью Нестора, Сербов кричал:

— Пой «Боже, царя храни!»

Превозмогая боль, Монин ответил:

— Его и так надежно хранят, без божьей помощи.

— Я тебя заставлю грызть пол, большевистская сволочь!

О дальнейшей судьбе Нестора рассказывает его сестра Вера Мамонтовна.

— Бандиты горели жаждой мести. Заводчик Фуколов привез в тюрьму цепи и предложил заковать в первую очередь Нестора Монина, Феодосия Кривогуза и Тимофея Бочка. Другим цепей не хватало. Белоказаки ездили по дворам и собирали даже металлические путы для лошадей. В тюрьме нашли кузнеца, он выковал из них «браслеты». Пробу сделали на Несторе. Затем заковали Феодосия Кривогуза, Тимофея Бочка и других. Кандалы врезались в руки и ноги, причиняли мучительную боль при малейшем движении. Когда к кузнецу привели матроса Авдеева, Нестор, Феодосии и Бочок едва могли стоять. Были закованы в кандалы и другие. Незакованной оказалась единственная среди арестованных женщина Елизавета Кондратьева.

Недели через две белогвардейцы задумали еще раз продемонстрировать свою силу, а заодно и припугнуть население города. С этой целью они решили повести арестованных в «баню», мол, полюбуйтесь, горожане, на своих бывших главарей.

У тюрьмы, в ожидании выхода заключенных, собрались их родственники, знакомые, соседи, просто любопытные. Наконец ворота были открыты и под конвоем 50—60 казаков с шашками наголо вывели арестованных в шеренге по четыре человека. Сытые лошади нетерпеливо танцевали под седоками, оттесняя хлынувших было к заключенным людей.

В толпе раздались крики гнева. Женщины плакали. Слышались потрясающие душу вопли матерей и жен арестованных. Закричала и я от ужаса.

В первом ряду шли Монин, Авдеев, Кривогуз и Катченко. Они улыбались и кивали нам. Нестор в порванном нижнем белье, на ногах какая-то деревянная обувь, руками поддерживал ножные цепи, верно, так было легче двигаться.

Чтобы продлить мучения, заключенных повели через весь город к Ишиму, в баню Гершмана, находившуюся далеко от тюрьмы. Зрелище было ужасное. Через некоторое время начальник конвоя, видя, что сочувствие собравшихся явно на стороне арестованных, дал команду разогнать толпу. Казаки нагайками избивали людей, однако кое-кому, в том числе и мне, удалось окольными путями добраться до бани.

Ни о каком мытье заключенных не было, конечно, и речи. Их там подержали немного и начали выводить. Мне удалось спрятаться. Поравнявшись со мною, Нестор показал на свои цепи: «Подарок Фуколова с его колодца».

Толпа сочувствующих стала еще больше.

Напуганные организаторы этого страшного «спектакля» усилили конвой и оттеснили людей подальше от колонны, направлявшейся к тюрьме.

Связь с тюрьмой мы держали через надзирателя Ивана Хорешко. Как-то в августе 1918 года он сообщил нам, что Нестора в 10 часов утра поведут на допрос в чрезвычайную комиссию по борьбе с большевизмом. Комиссия помещалась в здании мужской школы, через три дома от которого в то время мы жили. Таким образом, Нестора должны были вести мимо нашего дома. Мать, я, брат Георгий и две младшие сестренки вышли на улицу повидать Нестора. Вскоре со стороны тюрьмы показалось четыре всадника, между ними, все в том же изорванном белье, поднимая пыль кандалами, шел Нестор. Мы все плакали. «Сыночек, дорогой, что же они с тобой сделали?!» — закричала мать. Казак повернул коня к нам и, потрясая нагайкой над заплаканным, искаженным от горя лицом матери, со злобою проговорил: «Замолчи, старая, а то и тебе будет то же самое»…

Через несколько часов избитого и еле передвигающего ноги Нестора повели обратно в тюрьму. Увидев нас, он снова пытался улыбнуться. Это было наше последнее свидание. На другой день мы узнали от Хорешко, что допрашивали Нестора председатель чрезвычайной комиссии (бывший начальник тюрьмы) Ростов, начальник белогвардейского гарнизона Акмолинска Шохин, священник Добротин и член комиссии Ачкас. Закованного по рукам и ногам, они долго и безуспешно «убеждали» его отказаться от большевистских идей. В конце допроса к Нестору подошел Ачкас и сказал: «В последний раз спрашиваю, отрекаешься от большевизма или нет?» И когда Нестор тверди ответил: «Нет», Ачкас заявил ему: «Будешь первый повешен за скотобойней».

Однажды, в конце декабря 1918 г., когда я принесла передачу отцу, он сказал мне; «Передай матери, Нестора и Якова будут отправлять в Петропавловск».

Рано утром 5 января 1919 г. к нам в окно постучала жена Александра Ревшнейдера и крикнула: «Наших отправляют!»…

Кое-как, наскоро одевшись, мы бросились наперерез дороги, по которой увозили акмолинских большевиков. Спотыкаясь, часто падали, вновь поднимались, помогали обессилевшей матери, и снова бежали, не чувствуя ни мороза, ни боли.

Но вот метрах в пятнадцати проехали розвальни, из которых Яков крикнул: «Мама, мы здесь!» При этом показал почему-то себе на ноги. «Сыночки, дорогие мои, куда же вас уводят!» — сквозь слезы кричала мать, теряя сознание. Мы приводили ее в чувство и снова бежали за обозом, искали глазами дорогие нам лица. Нестора мы так и не увидели.

На всю жизнь запомнился мне этот страшный день, который нельзя и невозможно забыть.

Утром выяснилось, почему мы не смогли увидеть Нестора. Хорешко рассказывал, что в ночь под Новый год, т. е. за четыре дня до отправки наших, после новогодней попойки, в коридор тюрьмы пришел начальник тюрьмы Сербов, садист и палач. Он приказал вывести из камеры Нестора, раздеть его до пояса и положить на пол лицом вниз. После этого озверевший бандит обнаженной саблей бил по спине Нестора, вырезал несколько лент. Нестор лежал на каменном полу тюрьмы. В день отправки в Петропавловск его завернули в кошму и бросили в розвальни к ногам Якова. Поэтому Яков и показывал на свои ноги.

В пути следования за Нестором ухаживала Кондратьева, старалась помочь ему или хоть немного облегчить страдания, но он уже не поднялся. 18 февраля 1919 года Нестор погиб в анненковском «вагоне смерти».

7. ЗАДАНИЕ

— Ведь вот что удивительно, — говорил, волнуясь, начальник Акмолинского отдела ОГПУ Шевченко на рабочей планерке, — дело это, оказывается, было закрыто. Розыск его был временно приостановлен. А вот несколько писем от граждан села Мариинки и Атбасара, в которых очевидцы и пострадавшие говорят о зверствах этого колчаковского мерзавца. На его руках кровь многих людей, верных борцов за Советскую власть. И розыск его даже временно не следовало приостанавливать.

— Это предстоит выяснить вам, — показывая молодым чекистам на пухлую папку с бумагами, продолжал Шевченко. — И самое главное, — в голосе прозвучал жесткий тон приказа, — надо непременно найти Шайтанова. Для нас это не только вопрос профессиональной чести, но и дело огромной политической важности. Давайте посоветуемся…

Чекисты молчали.

Спокойствие и выдержка, смелость и осторожность, хладнокровие и горячность, лед и пламень должны сочетаться в чекисте. В любой обстановке он обязан действовать с расчетом, энергично, наверняка. Эти качества Шевченко видел в Монине.

— Мне, кажется, надо… — Шевченко подозвал к себе самого молодого работника — Георгия Монина и что-то негромко сказал ему одному.

Снова и снова внимательно перечитывая извлеченное из архива дело, Монин за каждой строкой показаний старался мысленно представить себе душевное состояние людей, свидетелей преступлений, и тех жестоко пострадавших, против кого эти преступления были направлены. Картины, нарисованные воображением, вызывали чувство гнева и сострадания. Сердце чекиста не камень, однако гуманность гуманности рознь. Монин вспомнил, как справедливо говорил Шевченко о человеколюбии: «Если оно есть свойство характера каждого из нас, то нам, чекистам, надо это качество вырабатывать не вообще, а как специфическую черту характера, которой свойствен только классовый оттенок».

Вспомнились ленинские слова о колчаковской диктатуре — «самой бешеной, хуже всякой царской».

Монин все еще не допускал мысли, что Ленина уже нет в живых, что отравленные эсеровские пули и нечеловечески тяжелое напряжение сделали свое дело…

Монин посмотрел на портрет Ильича. В прищуре ленинских глаз ему почудилась одобряющая улыбка. Он вновь погрузился в изучение дела, где одинаково важным было все, начиная от общих выводов и заключений и кончая, казалось бы, самой малозначимой фразой из многочисленных свидетельских показаний.

…Самым тонким умением Колчака было умение обманывать народ фальшивыми лозунгами свободы и равенства, обещаниями радикальных реформ, прежде всего земельных. Недаром за Колчаком поначалу толпами валили обманутые им солдаты, крестьяне, казаки. До революции в Западной Сибири на одного казака в среднем приходилось 52 десятины земли. Колчак обещал больше. Но потом многие на собственном горьком опыте познали цену щедрым посулам «верховного», которые на практике с его одобрения осуществляли волковы и пепеляевы, катанаевы и шайтановы, вологодские и кузнецовы. Было бы противоестественным и невероятным, если бы эти посулы на деле не превращались в плети, нагайки и пули — без этого власть Колчака и его камарильи не продержалась бы и дня. А Вениамин Шайтанов был один из тех, кто на практике осуществлял эту власть.

Задание шефа (так чекисты за глаза называли Шевченко) было трудным. Прежде всего необходимо встретиться с теми, кто вел дело Шайтанова в 1922 году.

Монин сделал запись в блокноте и продолжал изучать материалы незавершенного следствия, все более углубляясь в анализ фактов. И вот новая пометка в блокноте: побеседовать с авторами писем — свидетелями зверств Шайтанова — с атбасарцами, мариинцами, и тогда, взвешивая и исследуя факты, определить свой образ действий.

Особые надежды Монин возлагал на встречу с Владимиром Стремянным — свидетелем, давшим в 1922 году очень важные показания, тщательно зафиксированные Погореловым. О своей деятельности в управлении коменданта Атбасара Стремянной, разумеется, никому не говорил, предпочел умолчать и перед Погореловым. Он знал, что в его тонко законспирированную работу были посвящены лишь несколько человек, прежде всего чекисты, разработавшие операцию и забросившие его в тыл Колчака. Погорелову было лишь известно, что Стремянной — коммунист, в настоящее время работает в Атбасарском упродкоме. Между тем Владимир после первых же бесед со следователем заметил его настороженное отношение, особенно после того, как то намекнул на его службу в комендантском управлении. Как бы то ни было, откровенной беседы у следователя со свидетелем не получилось. Между тем Стремянной знал многие секреты канцелярии Шайтанова и не собирался держать их в тайне. Спустя некоторое время он вновь пришел к чекистам с намерением рассказать о преступлениях Шайтанова.

Монин, как и его предшественник Погорелов, не знал о том, что Стремянной выполнял в тылу Колчака особое задание ЧК, и видел в нем не просто свидетеля. Что-то (потом он поймет, что именно) подсказывало ему удивительно знакомое в этом человеке.

Стремянной решительно произнес, глядя в глаза Монину:

— Я и мои товарищи делали все, чтобы не дать свершиться издевательствам и убийствам, но не всегда нам удавалось предотвратить их. И тогда я видел, с каким хладнокровием истязали обреченных Шайтанов и его подручные…

8. КТО ВЫ, ВЛАДИМИР СТРЕМЯННОЙ?

Чекист слушал Стремянного. Перед его мысленным взором вставали страшные картины кровавых оргий, происходивших во дворе канцелярии коменданта или за высоким каменным забором, огораживающим плац возле солдатских казарм.

Шайтанов, пользовавшийся особой благосклонностью «верховного», с величайшим рвением проводивший в жизнь кровавую карательную политику Колчака, пользовался каждым удобным случаем, чтобы показать глубочайшую преданность своему покровителю. Он мог часами разглагольствовать о «необыкновенной учености Александра Васильевича», о его географических экспедициях, золотой Константиновской медали, венчающей научные труды адмирала, об «истинном демократизме» Александра Васильевича в его бытность командующим Черноморским флотом, о том, как недотепа и фигляр Керенский, правильно оценив необычайные достоинства Колчака, увидел в нем опасного соперника, и в самое горячее время под благовидным предлогом ответного визита срочно отослал его в Соединенные Штаты. В пылу вдохновения Шайтанов сравнивал Колчака то с Иваном Грозным, то с Петром Великим, утверждая, что наконец-то Россия обрела достойного и проницательного правителя, знающего народные нужды и ценящего хлебопашца-кормильца. О демагогических проектах земельных реформ Колчака Шайтанов распространялся с особым усердием. Используя малейший повод, он старался подтвердить полную обоснованность и достоверность разговоров о том, что Колчак, недовольный своим бездарным и «трусливым окружением», намерен взять себе личным адъютантом боевого офицера, преданного, храброго, решительного и, разумеется, с отличной головой. А именно такими качествами, по глубочайшему убеждению атбасарского коменданта, обладал он, Вениамин Шайтанов, кавалер двух Георгиевских крестов, ордеров святой Анны и Станислава с мечами. И только оставаясь наедине с собой, силясь вдуматься в то, что происходит вокруг, постичь внутренний смысл всей этой диковинной свистопляски, он вдруг с поразительной ясностью сознавал, что его не только боятся, но и ненавидят все — от подхалима Рекина и до вчерашнего невзрачного крестьянина. Как же его фамилия? Кажется, Щека? Он этого Щеку до тех пор хлестал плетью, пока спина не превратилась в кровавое месиво. И когда жертва уже почти не проявляла признаков жизни, пошатываясь, медленно ушел в коридор канцелярии к рукомойнику, тщательно мылся, потом долго обтирался услужливо поданным денщиком махровым полотенцем и потребовал крепкого чая. Брезгливо протерев руки одеколоном, он принялся, за чаепитие, заглядывая в одну из французских книжиц, которые возил с собой. Читал и говорил Шайтанов по-французски весьма сносно, не упуская случая уязвить этим «рохлю и дворянского недоноска» штабс-капитана Воскресенского, которому подчинялась местная белогвардейская команда, враждовавшая с казаками.

…Стремянной умолк и попросил попить.

— Не побрезгуете? — спросил Монин, указав глазами на кружку с остывшим чаем.

Стремянной залпом осушил кружку, твердо поставил ее на стол и как-то странно, пристально посмотрел в окно. Там, во дворе, на душной жаре подремывали нахохлившиеся куры, к которым незаметно подкрадывался откормленный ленивый кот.

Монин снова попытался вспомнить, где и когда он видел раньше своего собеседника, казавшегося ему воплощением безразличия и спокойствия. А тот, словно угадав монинские мысли о себе, сказал:

— Вы, вероятно, думаете, что я был преступно пассивен? Но, поверьте, в тот момент я ничего не мог сделать. Да, я не имел права рисковать. Не знаю, как мне удалось сдерживаться, находясь в двух шагах от Шайтанова.

Он помолчал, закурил. Манера держать папиросу и сама папироса снова обратили на себя внимание Монина. Где он видел такой необычный прикус мундштука?

— И вы, — спросил, напрягая память, Монин, — и вы примирились с белогвардейским террором?

— Нет, не примирился. Я видел в исступленном состоянии Шайтанова обреченность. Мы с вами не на митинге, но я скажу вам, что террор, порождаемый жестокой классовой борьбой, гражданской войной, навязанной буржуазией, мне представляется явлением исключительно классовым. Я понял, наблюдая за действиями Шайтанова, что кровавый террор обреченной колчаковщины рубил сук, на котором она держалась, показывал ее неспособность удержаться у власти иными средствами. В этом, по-моему, и есть ключ к объяснению преступлений Шайтанова, если есть надобность их объяснять.

— Скажите, а кем вы, товарищ Стремянной, были в прошлом?

Свидетелю показалось, что слово «товарищ» Монин произнес с легким нажимом.

— Когда? — спокойно уточнил он.

— До Октября.

— Хлебопашцем.

— Кто вы сейчас?

— Вы не хуже моего знаете, — отрывисто ответил Стремянной и тяжело придавил недокуренную папиросу к дну пепельницы, подумав: «И этот начнет сейчас выспрашивать о моем прошлом. Ну что ж, не советовать же ему писать Дзержинскому».

Ожидать настойчивых расспросов следователя у Стремянного были все основания. В данных о жизни и деятельности работника Атбасарского продовольственного комитета, которыми располагало Акмолинское ОГПУ, был существенный пробел: по ним невозможно было установить, где Владимир Стремянной, бывший служащий канцелярии коменданта Атбасара, находился и чем занимался после своего исчезновения из города вместе со всем шайтановским окружением.

И тут Монин, глядя на недокуренную Стремянным папиросу, как-то разом вспомнил, где и когда видел человека с этой не совсем обычной фамилией. Уж не тот ли это офицер, который явился в дом Мониных в ту памятную ночь? Сходство между этим свидетелем и ночным пришельцем искать было не надо — сомнений никаких: это именно он! И Монин, припомнив слова офицера, вслух весело произнес их: «У вас найдется седло с хорошими стременами?». И свой ответ отчетливо вспомнил: «Седло без стремян, что кобура без пистолета». Ведь после этого он и впустил пришедшего в дом, в подвале которого шло совещание большевистской подпольной группы. Да, перед ним был человек, которого он в морозную декабрьскую ночь семнадцатого года вез в санях в сторону солдатских казарм.

Сведения, сообщенные В. Стремянным, С. Федюшевым из части особого назначения Атбасара, показания, данные помощником станичного атамана Суфтиным, допрос бывшего начальника уездной белогвардейской милиции Карпова и других давали Монину факты, служившие убедительным доказательством преступных злодеяний Шайтанова и его окружения.

Рассказ Стремянного укреплял мнение Монина о том, что Черный Гусар был не просто мелкой сошкой, а птицей большого полета, хитрым и расчетливым врагом, который ни на каких условиях не пойдет на примирение с Советской властью. Размышляя над фактами, сообщенными работником уездного продовольственного комитета, Георгий Монин, разумеется, не мог и предположить, что судьба еще не раз сведет его с этим человеком.

9. ЗАПИСКА

Успехи Красной Армии и активная работа большевистского подполья давали свои результаты: несмотря на демагогические призывы «верховного» боевой дух колчаковцев быстро улетучивался. Однако к середине лета 1919 года Троцкий, бывший тогда председателем Реввоенсовета республики, сделал все от него зависевшее, чтобы приостановить наступление Красной Армии на Восточном фронте. В. И. Ленин и ЦК партии вмешались в это дело, и 15 июня 1919 года Пленум ЦК, рассмотрев вопрос, дал директиву — продолжать наступление на колчаковские позиции.

Советские 2-я, 3-я и 5-я армии устремились на врага. 26-я дивизия 5-й армии под командованием Генриха Христофоровича Эйхе умелым маневром вышла в тыл противника. Другая дивизия взяла Златоуст. 1 июля были освобождены Кунгур и Пермь. Не прошло и двух недель, как пал Екатеринбург — его очистила от белогвардейцев 28-я дивизия 2-й армии под командованием «волжского Чапаева» Владимира Мартыновича Азина.

Одни имена красных полководцев вселяли в колчаковских солдат трепет и невольное уважение. «Пусть долговязый морж сам с Вацетисом, Тухачевским да Фрунзе повоюет!» — поговаривали уже в открытую о Колчаке его же солдаты. В белогвардейских войсках ходили легенды о том, что на всех фронтах у красных многие командиры не только из «башковитых рабочих и крестьян, но есть и генералы, обиженные царем, и даже настоящие профессора, изучавшие прежде звезды и планеты», — так солдатская молва говорила о П. К. Штернберге, выдающемся русском астрономе, проявившем в борьбе с Колчаком незаурядное дарование военачальника (сегодня имя П. К. Штернберга носит один из крупнейших научно-исследовательских институтов СССР).

Что касается генералов, «обиженных царем», то это были думающие, честные русские люди, сразу принявшие сторону трудового народа. В конце гражданской войны белогвардейцами был составлен внушительный список генералов, «продавшихся III Интернационалу». Не жалея черных красок, хитроумно изощряясь в самой гнусной клевете, белогвардейская и эмигрантская печать писала о генералах А. А. Брусилове, М. Д. Бонч-Бруевиче, А. Е. Гуторе, П. О. Валуеве, А. А. Поливанове, В. Кукуране и многих других, честно служивших делу революции.

В стане контрреволюции бее более усиливалось разложение. При каждом удобном случае колчаковские солдаты старались любым способом освободиться от опостылевшей службы. Невиданный размах приняли дезертирство, самострелы, членовредительство. Белая армия разлагалась, несмотря на все старания зверствующей колчаковской разведки, о которой даже очевидец, его трудно было заподозрить в сочувствии большевикам, барон Будберг писал в своем дневнике:

«Здесь контрразведка — это огромнейшее учреждение, пригревающее целые толпы шкурников, авантюристов и отбросов покойной охранки… Все это прикрывается самыми высокими лозунгами борьбы за спасение родины, и под этим покровом царят разврат, насилие, растраты казенных сумм и самый дикий произвол…».

Процесс всеобщего разложения был необратим. Видимость армейской дисциплины поддерживалась жестокими экзекуциями и приговорами полевых судов. В казачьем же ведомстве Вениамина Шайтанова, которого к тому времени Колчак назначил комендантом Атбасара и Атбасарского уезда, внешне царил полный порядок. Этого Черный Гусар добивался самыми жестокими мерами. Схваченных по селам бежавших из колчаковской армии солдат под строгим конвоем пригоняли в Атбасар. В очередную такую облаву набралось до двухсот дезертиров. Шайтанов приказал выпороть всех, что белоказаки немедля исполнили. Но на этом комендант не остановился. Всех пойманных снова выстроили на плацу перед крыльцом канцелярии. После экзекуции многие солдаты не могли стоять на ногах, их поддерживали товарищи. Ждали коменданта, но тот не торопился. Младший офицер Рекин доложил Шайтанову о дожидавшем его строе. Черный Гусар грохнул кулаком по столу:

— Пусть эти красные сволочи постоят перед тем, как лягут покойниками!

Но вот в коридоре, ведущем к выходу, мелькнули начищенные до блеска сапоги, плетка угрожающе хлестнула по блестящим голенищам и на крыльце в сопровождении офицеров Рекина, Васильева, Иванова появился «сам». Шайтанов матерно выругался и произнес тогда, как он сам считал, свой знаменитый монолог:

— Защитники отечества, мать вашу так! Смотрите сюда. У входа в канцелярию я прикажу поставить виселицу на две персоны. Одно место должно быть всегда занято — пусть на веревке болтается труп дезертира или бунтаря, пока мы не перевешаем их всех; другое место, под перекладиной, будет вакантным. В любой момент, когда я захочу, на второй веревке тоже будет висеть кандидат в мертвецы.

Федор Рекин хохотнул от удовольствия, но, заметив злобный взгляд коменданта, опасливо примолк. Быстрыми шагами Шайтанов подошел к неровному строю, вглядываясь в лица измученных, окровавленных людей. У крайнего — это был пожилой солдат — голова от побоев бессильно свисла на грудь. Шайтанов черенком плетки, поддев подбородок солдата, резким движением поднял его голову. Несчастный, поддерживаемый с двух сторон товарищами, не открывал в забытьи глаз. Шайтанов изо всех сил несколько раз хлестнул его плетью, приговаривая:

— Глядеть не хочешь, мерзавец! Поди и детишки у тебя есть? Чему же ты, красная сволочь, сможешь научить детей?

Комендант жестоко избил несколько человек, из которых двое тут же скончались, трупы их были выброшены на улицу.

— Расстрелять! Перевешать! — хрипло выкрикивал окончательно взбесившийся комендант. Но осуществить это злодеяние на сей раз ему не удалось. На следующий день Шайтанов нашел у себя на столе записку:

«Идею с виселицей поддерживаем. Первым кандидатом на перекладину будешь ты. Сделаем все быстро — ведь под рукой и виселица, и кандидат в мертвецы».

Записка не только привела Черного Гусара в неописуемое бешенство, но и вселила в него страх. Шайтанов вызвал офицеров, которым не приходилось видеть начальника гарнизона таким даже во время изощренных казней.

— Я вас всех спрашиваю, — потрясал Шайтанов запиской перед самым носом перетрусившего Рекина, — что это такое? Кто писал эту записку? Расследовать, найти, доложить!

Жестокость Шайтанова, проявляемая при экзекуциях, приводила в трепет даже близких, видавших виды белобандитов. Рекин всегда злорадствовал неудачам начальника гарнизона, хотя был предан ему, как пес, и боялся его, чаще всего вымещая свою злобу на подчиненных.

Автор записки (а им был Стремянной) так и остался для Шайтанова неизвестным. Допросы солдат местной команды, а также служителей канцелярии коменданта и тех казаков, кто хоть косвенно подозревался в непочтительном отношении к начальству, ничего не дали, и Черный Гусар еще больше свирепел, сознавая собственное бессилие.

Безуспешные поиски автора записки на какое-то время отвлекли внимание Шайтанова от арестованных и, возможно, это сохранило жизнь обреченных.

10. БРОШЕННЫЙ КОРТИК

В местной команде, подчиненной штабс-капитану Воскресенскому, были солдаты, сочувственно относившиеся к Советской власти. Стремянной давно приглядывался к ним, кое с кем даже сдружился. Однажды один из солдат — Степан Федюшев — обронил словно невзначай:

— Всех ведь загубит, зверюга…

— Это о ком ты? — спросил Сергей Озеров.

— О беглых…

— Не посмеет, после записки-то!

— А если посмеет?

— Надо сообщить начальству повыше…

— О чем?

— О том, что самодур убивает своих же солдат, хочет расстрелять еще двести человек, восстанавливает население против властей, подрывает их авторитет и военную силу.

— Мели, Емеля, так нам с тобой и поверили! — усомнился Федюшев.

— И то верно!

— А что, братцы, — вмешался услышавший этот разговор Стремянной, — если нам поможет штабс-капитан Воскресенский спасти от верной смерти двести человек?

— Это как же? — в один голос спросили солдаты.

Выслушав Стремянного, солдаты задумались. Никто не решался нарушить тягостное молчание.

— Знаю, о чем ваши мысли. Спасем, мол, двести солдат, а они штыки в руки и айда против Советской власти.

— Но ведь и мы не у красных, — начал было Озеров, внимательно вглядываясь в прищуренные глаза Стремянного.

— Это верно. Но верно и то, что солдаты, и вы в том числе, ожидая приказа идти на подавление Мариинского восстания, обезвредили боевые патроны, высыпали из них порох и набили песком. Вы ведь не хотите стрелять в тех, кто поднялся против Колчака…

Стремянной знал, что во время подготовки Мариинского восстания и в дни, когда восставшие нанесли первые удары по белогвардейцам, в атбасарской команде был создан нелегальный солдатский комитет во главе с С. И. Белозеровым. Начальник команды штабс-капитан Воскресенский, абсолютно уверенный в преданности своих солдат, не допускал и мысли, что в роте действуют революционные агитаторы, большевики, что солдаты, знавшие о готовящемся восстании, готовы выступить на стороне восставших или, в крайнем случае, если их погонятна подавление, не стрелять в мятежных крестьян.

Белогвардейской контрразведке удалось с помощью провокатора (им был писарь Шкуров) узнать о деятельности солдатского комитета. Многих солдат разоружили, членов комитета арестовали, а его руководителя С. И. Белозерова по приказу Шайтанова после тяжких издевательств и пыток расстреляли.

Шайтанов, всей душой презиравший штабс-капитана Воскресенского за его либерализм и заигрывание с подчиненными, выступил перед солдатами с напыщенной речью, смысл которой сводился к тому, что каждого, кто вздумает бунтовать или подстрекать солдат к недовольству, ждет участь Белозерова. Обращаясь к штабс-капитану и зная, что действует вопреки уставу, запрещающему в присутствии нижних чинов наносить офицеру оскорбление, комендант громко и развязно произнес:

— Господин штабс-капитан, не от вас ли рота забеременела красной революцией? Хорошо, что хирург вовремя заметил и удалил зародыш, чрезвычайно кое-чем похожий на вас!

Штабс-капитан Воскресенский сохранил невозмутимый вид. Он стоял гордо, задрав вверх аккуратно подстриженную бородку, смех и издевательские слова его будто не касались.

Поигрывая плетью, Шайтанов ушел к себе в канцелярию, где его через час застал штабс-капитан Воскресенский. Он отстегнул офицерский кортик, с которым никогда не расставался, и картинно, держа его на ладонях вытянутых рук, положил на стол перед комендантом.

— Вениамин Алексеевич!.. Гм… Господин капитан, над моей непорочной офицерской и дворянской честью вы учинили непотребными словами и смехом публичную экзекуцию. Я принял ее с подобающим мужеством и достоинством. Однако после нанесенного оскорбления, роняющего мой авторитет командира в лице моих солдат, считаю свою службу в дальнейшем невозможной и в знак обдуманного требования отставки покорнейше считаю необходимым для вас просить об этом по начальству и принять сей знак офицерской чести.

Шайтанов резким движением сдвинул кортик на край стола:

— Почтеннейший, хватит ломать комедию! Тут не оперетта… И вообще, хороша веревка длинная, а речь короткая. Идите, борода, протрезвитесь.

Воскресенский смешался, сказал в ответ что-то по-французски и удалился нетвердой походкой.

11. ПРЕЗРЕНИЕ

В свои пятьдесят пять лет Воскресенский отличался большой забывчивостью и, чтобы окончательно не потерять память, тренировался, заучивая наизусть длинные фразы из французских романов. Забывчивости штабс-капитана способствовал алкоголь, к которому он прибегал и в счастливый час радости, и в тревожные дни печали. Когда же его состояние было каким-то неопределенным, средним, он, не терпящий душевного вакуума, стремился выйти из этого состояния с помощью хереса или обычного самогона, который полутайно варили в его же команде.

Штабс-капитан Воскресенский, потомственный дворянин, бредил монархической программой, но Николая Второго считал личностью тусклой, не достойной Российского трона. Немало позлорадствовал Воскресенский, когда еще в юношеские годы, докатились до него слухи о том, что пьяного юного наследника во время его заграничного путешествия крепко поколотили японские полицейские. Один знакомый из тобольской охраны Николая Второго по фамилии Свирин рассказывал Воскресенскому, что любимым занятием бывшего самодержца в ссылке было колоть по утрам дрова, писать дневник, играть в городки и шашки с солдатами охраны. Из литературы в Тобольск Николай, кроме религиозных книг, привез «Рассказы для выздоравливающих» и… «Правила игры на балалайке».

Словом, когда Воскресенский узнал, что следователь по особо важным делам Омского окружного суда Соколов обнаружил в районе Ганиной Ямы, верстах в восьми от Екатеринбурга, «вещественные доказательства» того, что Николай Второй напрямик проследовал в «мир иной», это не вызвало у штабс-капитана гневных эмоций. Подливая в стакан херес, он даже удивлялся себе: его интересовал не сам факт смерти человека, который правил миллионами людей, а то, как смогли уцелеть найденные Соколовым пряжка от пояса, памятный серебряный значок уланского полка — дар царице от генерала Орлова, который она носила на браслете, несколько топазов, подаренных в свое время дочери царя Анастасии Григорием Распутиным.

«Се ля ви!» — глубокомысленно заключил Воскресенский, запивая афоризм хересом.

Как человек в меру набожный, он проповедовал патриархальный альтруизм, при людях высказывал отрицательное отношение к жестоким мерам Шайтанова, намекая даже на то, что яблоко, мол, от яблоньки недалеко катится. В данном случае штабс-капитан имел в виду покровителя атбасарского коменданта адмирала Колчака. Поначалу Воскресенскому было невдомек, почему на этот пост назначили не его, опытного и наделенного мудростью человека, кадрового офицера царской армии, а выскочку Шайтанова. Потом он все понял, и неприязнь между ними превратилась в открытую вражду. И вот Шайтанов еще раз жестоко отомстил своему сопернику, публично нанес ему оскорбление. Штабс-капитан молил бога послать удобный случай, чтобы уличить обидчика в неблаговидных делах и, ежели удастся, вышибить его из седла.

Предложение писаря Шкурова провести вечер за рюмкой вина Воскресенский, всегда с удовольствием принимавший такие приглашения, на сей раз выслушал холодно, но все же дал согласие. К любимому за аккуратность и исполнительность писарю с некоторых пор штабс-капитан стал относиться с недоверием. Ему не нравилось, что Шкуров частенько похаживал в канцелярию комендатуры, уверяя, что там у него старый приятель земляк. Штабс-капитан Воскресенский знал этого хохла. То был феноменально изобретательный по части безделья писарь, которого начальству в том было уличить так же трудно, как и увидеть его, Воскресенского, к вечеру трезвым. Командир роты не без оснований предполагал, что эти встречи лишь предлог для отлучек в канцелярию, что именно Шкуров — и никто другой — дал Шайтанову полную информацию о настроениях солдат, их враждебном отношении к казакам, о красной агитации в гарнизоне и солдатском комитете. Но почему же обо всем этом писарь не доложил Воскресенскому?

По натуре штабс-капитан был человеком незлобивым, ценил хорошее отношение к себе, что в последнее время в окружающих его офицерах и гражданских чинах проявлялось весьма редко, любил тонкую лесть со стороны подчиненных и не пытался за внешней благопристойностью усматривать неуважение к себе. Стремянной давно разгадал слабости Воскресенского и потому, давая Шкурову совет пригласить его на пирушку, велел непременно сказать несколько льстивых слов, сразу же смягчивших штабс-капитана.

Придя в назначенное время в дом Шкурова, Воскресенский застал здесь Стремянного, Федюшева и Озерова, которые избрали местом встречи квартиру Шкурова, чтобы проверить свои сомнения — не провокатор ли он. Штабс-капитан галантно поклонился и сел за стол, уставленный закусками. Первый тост хозяин поднял за победу Колчака. Второй по предложению штабс-капитана выпили за возвращение монархии. Третий тост провозгласил Озеров за многострадальный русский народ. Федюшев предложил выпить за штабс-капитана Воскресенского. Потом встал Стремянной и сказал, ни на кого не глядя:

— А по-моему, друзья, нынче лишне пить за здоровье присутствующих. Конец так близок, что здоровья хватит каждому из нас… — И, посмотрев на встревоженно-угрюмое лицо Шкурова, на беззаботного Воскресенского, весело подмигнул Федюшеву и Озерову:

— Так выпьем чашу сию до дна!

Все выпили, только Шкуров незаметно поставил свой стакан среди посуды. Это не прошло незамеченным. Два раза Шкуров словно нечаянно опрокидывал свой стакан на бок, рассчитывая, что охмелевшие гости этого не заметят. Потом он предложил выпить за Шайтанова. Поднявший было рюмку Воскресенский стремительно отставил ее в сторону.

— Пить за палача считаю недостойным для дворянина и офицера, — резко сказал он и протрезвевшим голосом продолжал: — На днях, господа, имел я беседу со священником села Самарского отцом Иваном Янковским. Я рассчитывал с его помощью воздействовать на коменданта, как-то укротить его свирепый нрав и хоть немного пресечь жестокость и зверство, которые всем нам и нашему общему делу ничего, кроме вреда, не приносят, Чтобы убедить отца Ивана, я рассказал ему о потрясающих фактах. Оказывается, о них он уже наслышан. Казаки Шайтанова в селе, рассказываю священнику, схватили несколько партизан из отряда Жиляева, пробиравшихся из Кустанайского уезда. Среди них была раненая женщина. Шайтанов приказал выпороть всех и расстрелять. «И женщину?» — переспросил кто-то. «И эту б. . . — тоже!» — хлестнул тот в ответ плеткой по лицу казака. «С бабами мы не воюем!» — казак утер кровь и твердо стоял на своем. Комендант рассвирепел, хватаясь за кобуру. Казак выхватил клинок и зарубил бы Шайтанова, да Рекин подоспел, сзади выстрелил в спину бунтаря. Пленников вывели к кладбищу и там изрубили клинками. Женщина, та самая, крикнула: «Все равно вашей власти конец, идет наша, красная!». Шайтанов зарубил ее клинком. «Что вы на это скажете?», — спросил я отца Ивана. И что же вы думаете, господа, он мне ответил?

Зная о неприязненном отношении церковнослужителей к большевизму, я не сомневался, что самарский поп начнет благословлять действия Шайтанова, а меня предаст анафеме за подстрекательство к осуждению вовсе не противных, а богоугодных и церковью одобряемых действий всевластного коменданта. Но мой собеседник молчал, будто просвирой подавился…

Торопливо опрокинув в рот стакан первача, штабс-капитан продолжал:

— Так вот, Иван Николаевич, — уже по-мирскому говорю ему я. — Так вот, говорю, в первый день вступления в должность начальника гарнизона ко мне пришли капитан Шайтанов, его адъютант Рекин, прапорщик Иванов и хорунжий Васильев. «Сегодня, — начал Шайтанов, — доставлен мне схваченный в селе Державинском коммунист Лаврентьев. Мы должны выведать у него все, что ему известно о существующем в уезде большевистском подполье, о киргизском атамане… как он? Да, этот, Адильбек Майкутов. Вам надлежит присутствовать на допросе». «Но это не мое дело!» — ответил я. «Это дело большой политики, штабс-капитан».

Сами понимаете, пришлось подчиниться. Когда я пришел в управление коменданта, к Шайтанову только что втолкнули зверски избитого молодого человека. Я ужаснулся при одном виде всего этого, а он смотрел на нас спокойно, и в глазах его я читал бесстрашие и презрение.

Воскресенский вздрогнул, выпил и, не закусывая, продолжал.

— Ты большевик? — спросил Шайтанов.

— Да, большевик.

— А есть в Державинском еще большевики? Кто, назови фамилии!

— Иди, сам спроси фамилии, — снова отвечает арестант.

— Сколько их? — кричит Шайтанов.

— Иди, посчитай!

— С кем связь держал?

— Считай на пальцах, начальник: с Ново-Александровским, со Старым и Новым Колутоном, с Ягодным, Мажинским, Степным, Мариинским, Борисовским, Тученкой, Введеновкой, Николаевкой…

И он еще называл много селений, пока окончательно потерявший самообладание Шайтанов не приказал: «Раздеть!» Арестант, метнув в нас взгляд, успел крикнуть: «Держал связь со всей мировой революцией!»

С арестованного содрали остатки одежды и выволокли во двор. Два казака привязали его к дереву. Шайтанов, глядя на часы, отсчитывал удары: пять, десять, пятнадцать минут… Плечи и грудь были исполосованы багровыми рубцами. Шайтанов подошел к жертве, плеткой поддел подбородок. Лаврентьев медленно открыл один глаз — другой вытек.

— Ну что, довольно?

И начал снова хлестать свою жертву плетью. А когда отошел, то избиение продолжили казаки.

— А что же святой отец? — спросил Шкуров, желая, видимо, переменить тему разговора.

— Господа, — продолжал штабс-капитан, — я всего мог ожидать, только не того, что услышал. Священник, наклонив низко голову, тихо всхлипывал. «Что с вами?» — спрашиваю. Он совладал с собой, встал. Шайтанов, говорит, вызвал вахмистра, который повез Лаврентьева, вернее то, что от него осталось, за город.

Оказывается, отец Иван в тот день был по своим делам в Атбасаре и сам видел, как со двора комендантского управления выехала телега, и пошел следом за ней.

— Возле кладбища, — рассказал дальше отец Иван, — с телеги сбросили тело. Может, оно еще было живым, и вахмистр взялся было за шашку, но тут я сказал: «Да отвратит бог твою длань от несчастного сего…».

Вахмистр с телегой убрался, а тело истинного христианина я предал погребению, как подобает…

— Но ведь он большевик! — изумился я.

— Он верой своей сильный и верный человек, — ответил священник. — А по части твоей просьбы, чтобы я божьим словом повлиял на Шайтанова, скажу одно: «Нет бога нынче и никогда не было… А Шайтанову не божьи слова нужны — топор и плаха по нем плачут давно. Будь он проклят!»

Воскресенский умолк. Молчали все, потрясенные его рассказом. Шкуров вышел на кухню. В этот момент Стремянной сказал:

— Помните, господин штабс-капитан, расстрел двадцати трех мариинских повстанцев? Один из них был только ранен и остался жив. Фельдшер Степан Иванович Катков с вашего согласия распорядился отвезти его в больницу. Но беднягу потом все же расстреляли по приказу Шайтанова. Что творится… А что делают с беглыми!..

— Кстати, господа, — подхватил Воскресенский, — сегодня в присутствии головорезов Рекина и Васильева Шайтанов потребовал, чтобы я выделил отряд в помощь казакам для участия в расстреле двухсот арестованных. Ему, видите ли, своих катов не хватает!

— О таком неслыханном произволе, — с осторожной назидательностью возмутился Стремянной, — вы могли бы донести начальству, и тогда Шайтанову несдобровать. Он восстанавливает против законных властей население, повсюду ропот и недовольство, от казачьих пуль гибнут люди…

— Да-да, — с готовностью согласился штабс-капитан. — А знаете, вы подали мне отменную мысль! Терять мне, как это у большевиков говорится, нечего, кроме собственных цепей. Составлю-ка я сейчас, именно сейчас, депешу!.. А ну-ка, голубчик Шкуров, где вы там? А, появились! Берите бумагу…

Хозяин дома писал под диктовку:

«Начальник гарнизона Шайтанов производит над дезертирами и крестьянами небывалые и неслыханные в истории зверства, предлагает расстрелять двести арестованных, в настоящее время содержащихся под стражей…»

Двумя часами позже Стремянной, оставив «товарищей» в доме хлебосольного хозяина, зашел в управление коменданта навестить засидевшегося на работе друга. Проходя мимо окон канцелярии Шайтанова, услышал возбужденные голоса.

Говорил писарь Шкуров, уже успевший оказаться здесь: «Понимаете, депеша в Курган… начальнику округа… Воскресенский… двести дезертиров расстрелять».

С криком: «Мы его сейчас зарубим!» — из канцелярии выбежали хмельные Рекин и Васильев, кинулись к казармам. Следом за ними стремительно выбежал Шкуров, но, завидев своего недавнего гостя, метнулся обратно в темный коридор комендатуры.

Стремянной устремился вслед за офицерами. Ворвавшись в комнату, они выхватили шашки, полные решимости зарубить осоловевшего штабс-капитана. Расправу предотвратили подбежавшие солдаты и Стремянной, настигший разъяренных офицеров в самый критический момент.

— Таким образом, — заключил Стремянной, — удалось разоблачить провокатора Шкурова и спасти двести человек.

— И даже штабс-капитана, — не без иронии заметил Монин.

— Пришло распоряжение, — продолжал Стремянной, — отправить беглых солдат в Курган. От своих людей мы получили сообщение, что почти все они в пути разбежались. Да, почти… Среди тех, кому не удалось бежать, было семеро участников Мариинского восстания. Шайтанов послал в Курган депешу, и вскоре эти семеро были расстреляны. А Воскресенскому опять не повезло. Из Кургана прибыл в Атбасар подполковник Распопин расследовать факты, сообщенные «верховному». Коменданту Атбасара Шайтанову за решительные действия объявил благодарность, а штабс-капитану «за нетвердость» — выговор и пригрозил отстранить от должности.

Слушая рассказ свидетеля Владимира Стремянного, Монин делал пометки в блокноте: «Выяснить все о Шкурове, допросить. Побеседовать с Федюшевым, Озеровым…»

12. ВСТРЕЧА В ПУТИ

Предрассветным осенним утром из небольшого домишки на окраине города вышел высокий человек в потертой кожаной куртке и брюках галифе, обшитых кожаными леями для верховой езды. Город еще спал. Пройдя мост через речку Джабай, человек быстро зашагал по тракту. Холодный ветер обдавал лицо путника. Он ускорил шаг в надежде что если не встретит какого-либо попутного транспорта, то к вечеру, может, еще успеет и пешком добраться до места.

В тот момент, когда человек в кожанке притворил за собою калитку, из другого двора, неподалеку, вышла пароконная подвода и двинулась по тому же тракту. На сене, взятом про запас, закутанный в брезентовый плащ, полулежал угрюмый возница. Хорошо отдохнувшие за ночь кони рвались вперед, но человек, правивший ими, натягивая вожжи, не давал им разогнаться, и кони, выгибая лоснящиеся от мелкого дождя шеи, сбивались на ровный шаг. Завидев на дороге пешехода, ездовой осадил коней, видимо, не желая обгонять идущего впереди. Так продолжалось с полчаса. Но вот бричка начала нагонять пешехода, и человек в кожанке взял вправо, к самой обочине тракта, освобождая путь. В правом кармане он нащупал ребристую рукоять револьвера. В то время на дорогах было небезопасно: по селам и колкам прятались в одиночку и группами недобитые белогвардейцы, еще не выловленные бандиты из «зеленых». При каждом удобном случае, если нападение сулило какую-либо поживу, они, не задумываясь, пускали в ход оружие, жестоко расправлялись со своими жертвами. Словом, на этой утренней дороге пешему можно было всего ожидать.

Оглянувшись, Монин — а это был он — разглядел в рассветной дымке силуэт человека, спокойно полулежащего в телеге. Возница не проявлял ни малейших признаков беспокойства, и это несколько озадачило чекиста. Так может вести себя, размышлял Монин, или очень смелый человек, или же отпетый бандит. Но кто бы он ни был, нужно быть готовым ко всему.

— Тпру, — натянул вожжи возница, поравнявшись с Мониным. — Далеко ли путь держите в столь ранний час? — Обращение на «вы» как-то не вязалось с внешним обликом незнакомца и его одеждой. В то же время от внимания Монина не ускользнули две насторожившие его детали: судя по первым же произнесенным им словам, незнакомец был не из тех, кого презрительно называли «деревенщиной». Зорким взглядом чекиста Монин заметил, что вожжи ездовой держал в левой руке, а правую засунул за борт брезентового плаща, выпиравшего на груди. Нетрудно было догадаться, что попутчик вооружен. Однако, как показалось Монину, нападать он не собирался. Поэтому, решил чекист, глупо было бы упускать возможность проехать хотя бы часть пути. Воспользовавшись тем, что незнакомец заговорил первым, Монин весело ответил:

— Путь мой не так далек, но и не близок.

— Садитесь, вдвоем веселее будет.

Монин легко прыгнул в бричку.

— А далече ли вы? — в свою очередь полюбопытствовал он.

— В Мариинку.

— Известное место. Тогда нам совсем по пути, — оживился Монин, и это в свою очередь не ускользнуло от глаз возницы.

— Хорошо, если так, а то ведь пути-дороги могут разойтись. Как в сказке: пойдешь налево — смерть повстречаешь, направо — голову потеряешь, а прямо пойдешь — ничего не найдешь.

— В приходском учились?

— Это вы точно заметили, молодой человек… Вот кабы так всегда да все примечали, что в жизни деется…

— О чьей жизни вы говорите?

— О тех, кто испокон веков умением и старанием своим хлеб выращивал, кормил семью свою, да и всех прочих, городских особливо.

— Так ведь теперь земля у своих хозяев, у тех, кто ее обрабатывает.

— Обрабатывает… — повторил с какой-то странной интонацией возница. — Этому еще научиться надо! Землица, она, как писал граф Толстой, любит заботливые руки, как нежная жена ласку любимого мужа. Читали поди? Иль не до книжек нынче? А темный мужик научился пока только отбирать землю, а вот как он будет хозяйничать на ней? Ни лошади, ни хомута, ни плуга…

— У кулаков все заберем и отдадим бедным крестьянам, а хлеборобскую науку они веками изучали и вместе с любовью к земле в душе своей носят. Да ведь не только силы свои, — ум свой, талант земледельца отдавали ненасытному кулаку. И сейчас мироеды еще сосут кровь. Но время их прошло, и рабоче-крестьянская власть потрясет амбары, набитые хлебом, если кто излишки добром для общей пользы не отдаст.

— Коммунию введете? На спине кулака в рай думаете въехать? Мастера вы из чужих сусеков хлеб выгребать. На грабеж средь бела дня это похоже, — криво усмехнулся возница. Но, спохватившись, сразу же сменил выражение на лице, которое стало каким-то глуповатым и озабоченным.

— А может, и правильно делают коммунию эту, — негромко произнес он. — Сообща на земле работать сподручнее…

И умолк, думая о чем-то своем, тайном.

— Да вы-то сами-то к какому классу принадлежите? — спросил Монин после недолгого молчания.

— Ска-а-ажете тоже, классу, — протянул возница. — Голь перекатная, ничего не осталось. Колчак всю нашу деревню спалил, мужиков изничтожил. Один пепел остался от Мариинки, вот он тебе и класс.

— Так вы мариинский? — вырвалось у Монина.

— Был, да вышел, — уклончиво ответил незнакомец. — А сказать по правде, не знаю, кому теперь больше принадлежу — себе или гепеу. Затаскали, все допытываются…

— О чем же допытываются?

— А это, мил друг, длинная история…

Он тронул вожжи, и послушные кони так рванули, что Монин отшатнулся от соседа и чуть не повалился на бок. Тот из-за поднятого воротника, нахмурившись, в упор глянул на Монина.

— А вот пришла ваша Совдепия, — угрюмо продолжал он, как бы невзначай снова сунув за пазуху правую, свободную от вожжей руку, — и опять нас же давай обдирать, как липку. Сегодня из совнархоза, завтра из волисполкома, то из уездного Совета, то из станичного комитета стали брать на учет и живой и мертвый инвентарь. Там, глядишь, идут с подписным листом — газету «Беднота» выписывай в добровольно-принудительном порядке. А потом приписали меня к зажиточным, обложили налогом — хоть в петлю лезь. Вот и получается: Колчак село спалил и кровью залил. Не успели мы гарь с себя стряхнуть, как Совдепия пришла — тоже вынь да выложь хлеб, мясо… И все под предлогом изъятия излишков у зажиточных. Да после Колчака и не различишь, где бедняк, где середняк, где кулак. Все нищими стали, ну а мне привесили ярлык кулака…

— И предателя! — не выдержал Монин.

Только сейчас он припомнил, где видел этого мужика. Показал на базаре Стремянной. Это был Шкуров, служивший писарем в роте штабс-капитана Воскресенского. Его вызывал уполномоченный ОГПУ, долго беседовал с ним. Тот, разумеется, умолчал о подробностях своей службы у белых.

Шкуров вздрогнул. «Не Монин ли со мной рядом?» — обожгла догадка. Чекисты вызывали людей, знавших о Федоре Шкурове многое. Что те говорили о нем — ему, конечно, не было ведомо, но нетрудно было догадаться, что чекистов интересовали все, кто имел какое-либо отношение к Атбасарской комендатуре. И почти все, кого приглашали в ГПУ, неохотно отвечая на настойчивые расспросы Шкурова, упоминали фамилию Монина, особенно въедливого и дотошного в вопросах, так или иначе касавшихся Шайтанова.

Федор тогда похолодел от этих сообщений: начнут разматывать клубок шайтановских дел, докопаются и до него, и тогда — крышка. Потом пришлось являться в ГПУ и выкручиваться.

Шкуров не был из тех, кто падает духом при первых ударах судьбы.

— Кого же я, гражданин хороший, предал? — вскинулся он после слова, так неожиданно вырвавшегося у попутчика, и Монин понял, что от объяснения не уйти. Лошади, почуяв ослабевшие вожжи, понеслись вскачь.

— Честных людей из атбасарской команды.

— То навет и клевета!

— Может, и так, — примирительно согласился Монин. Чекист понимал душевное состояние своего соседа и не хотел вступать с ним в спор.

Возле неглубокого оврага, неподалеку от мусульманского кладбища, Шкуров остановил лошадей.

— Расхомутались, — сквозь зубы пробормотал он и выпрыгнул из телеги. Монин тоже вышел на дорогу — размять затекшие ноги, но не успел сделать и шагу, как Шкуров молниеносно выхватил из-за пазухи обрез и выстрелил в чекиста. Левую руку выше локтя резко обожгло. «Хорошо еще, что левую», — подсознательно мелькнула мысль. Правой рукой Монин рванул из кармана револьвер. Испугавшись выстрела, кони вздыбились с тревожным ржанием и, сбив хозяина, помчались по тракту. Шкуров попытался подняться на ноги и не мог. В ту же секунду Монин выхватил у него обрез, навел револьверное дуло в лицо вознице.

— Что есть еще?

Шкуров нехотя вытащил из-за голенища нож в кожаном чехле, бросил на дорогу.

— Место неподходящее выбрал, я же православный, — мрачно пошутил чекист.

— Здесь стрелишь, али в гепеу? — тяжело дыша, спросил Шкуров.

Монин раздумывал.

Громыхавшая бричка промчала метров триста, перевернулась, и кони, еще немного протащив ее по мокрой дороге, остановились.

— Ну, айда к твоему фаэтону, а то с такими забавами до Мариинки совсем не доберемся.

Косясь один на другого, они подняли бричку, подобрали разметавшееся по дороге сено, уложили на дно и сели. Монин снял шарф, шкуровским ножом разрезал на две части, сбросил кожанку и засучил рукав рубахи. Густеющая кровь тонкой струйкой ползла по обнаженной руке.

— Ну и сволочь же ты, приятель! Перевяжи, — потребовал чекист, Шкуров был бледен, как полотно. Его знобило. Он готовился к смерти, а не к тому, чтобы перевязывать того, кого только что попытался убить. Руки тряслись и не подчинялись ему.

Ни Монин, ни Шкуров не заметили человека в малахае, притаившегося за холмом, неподалеку от кладбища. Пришедший, должно быть, проведать покойного родственника, он внимательно наблюдал за тем, что произошло на дороге.

Шкуров медленно опустился на колени и низко склонил голову.

— Стрели!

— Послужи сначала правому делу. Встань!

Федор поднялся, пошатываясь от тяжелого шума в голове.

— Помоги, — вновь не то попросил, не то приказал Монин.

— Потерпи чуток, поищу подорожника…

Он шагнул к бугру, заметил, как кто-то бесшумно метнулся в густые заросли курая. Нашел несколько подорожников, промыл в луже, разложил на колене и тщательно обтер. Вытащил белый платок, величиной с косынку, и обтер руку раненого. Аккуратно наложил на рану листки, платок разорвал надвое. Забинтовал руку, обмотал ее шарфом. Выше раны, как жгутом, перетянул потуже.

— Судить будете?

— Есть за что судить тебя, Федор. Я не об этом. — Монин показал на вспухшую руку, которую пытался втиснуть в левый рукав куртки, но не смог и накинул кожанку на плечо. — От тебя живого больше пользы будет, чем когда в гробу. Ты вот обрез сварганил, значит, думаю я, ничего не понял в новой жизни. У тебя белые спалили дом в Мариинке, а у меня — в Акмолинске. Отца и братьев в тюрьму бросили, пытали, издевались, старший так и погиб от побоев и ран. Имущество все разграбили и сожгли. Так кто у нас с тобой враг? Белые да ихнее охвостье, много его еще осталось. Вот мы с ним и воюем, а ты Шайтанову на своих же товарищей стучал, а теперь в меня палишь. Не резон получается. Ты при Шайтанове в местной команде служил, и другие — тоже. А сколько среди них честных оказалось? Только за то, что служил, у нас к стенке не ставят. Верно, выяснять приходится, кто как себя вел и какие дела вершил. За тобой есть грех, серьезный грех, так вот пойди да искупи свою вину…

— Я убить тебя хотел.

— А я хочу тебе помочь.

— Говори, на все пойду!

— Ты был рядом с Шайтановым.

— Был, раз знаешь, — писарем…

— Ну, допустим, тебе приходилось не только писать!

Федор насупился и сник. Искоса глянул на отброшенный в дальний угол брички обрез. Выходит, все знают. Знают, что порол беглых.

— А еще что?

— …но и читать, — продолжал Монин.

— Чего читать? — отлегло от души Федора.

— Резолюции, распоряжения Шайтанова на письменных представлениях о расстреле. Без суда и следствия. Назови фамилии.

— Их было много. Подавали списки. Запомнил фамилии Майкутова, Слонова, Лушникова, Щеки, Федосеева.

— В Мариинке ты напишешь об этом и передашь бумагу мне. И укажи, кто может подтвердить.

От нервного напряжения у Шкурова на лбу выступила испарина.

— Но ведь они меня…

— Ты доложил Шайтанову о телеграмме штабс-капитана Воскресенского? Шайтанов депешу отослал в Курган, что среди беглых есть участники мариинского восстания, их тотчас же расстреляли.

«Им все известно», — снова сокрушенно подумал Федор.

Он назвал фамилии невольных свидетелей преступлений Шайтанова.

— Кто из Мариинки докладывал Шайтанову, Ванягину, Катанаеву о подготовке восстания, о силе и вооружении повстанцев?

Шкуров долго молчал. Шелестел под колесами брички мокрый песчаник.

— Ладно. Вспоминай…

— Язов, поп Шушмарченко, Шабуянов, Лосев, Яровой Петр…

— Где они сейчас?

— Чего не знаю, того не знаю… Да спрячь ты свою пушку, не терзай душу!

— Ты присутствовал при допросах колчаковцами предателей, выдавших повстанцев? Где эти протоколы, у кого спрятаны?

Федор молча слушал.

— С кем Шайтанов вел дружбу?

— В Атбасаре наездами бывал есаул Петр Волосников, родственник атамана. Они с ним, кажись, где-то вместе служили. Здесь пьянки устраивали.

— Это его жена живет в Атбасаре?

— Да, и двое детей. Недалеко от дома старухи Ереминой, что по сей день все ходит в трауре, да сама с собой разговаривает…

— У нее на то своя причина, а горе перенесла такое, что не придумаешь. А все твой Шайтанов. Кстати, где он сейчас?

— Христом-богом клянусь, не ведаю.

— А Петр Волосников?

— Не знаю. Но из Атбасара вместе подались.

— А где же семья Шайтанова?

— Сказывали, будто жена с двумя детьми в Тобольске.

Шкуров что-то вспоминал.

— Постой! — выкрикнул он. — Я же смотрел в клубе постановку, сочинил ее кто-то знающий, из местных. Синеблузники выступали, артисты самодеятельные. Пьеска та, помню, про любовь и смерть, главное же в ней не про то. Главное, о подавлении Мариинского восстания. Там и про Шайтанова есть! Так оно и на самом деле было. Красные арестовали Волкова, полковника Катанаева, капитана Ванягина. «А где палач Шайтанов?» — спрашивают. Генерал отвечает: «Он адъютантом Колчака стал, и вместе с ним проследовал на восток». Должно быть, так оно и было…

Вдали показалась сопка Амантай, а в полукилометре от нее раскинулось село Мариинка.

— Слышишь, Федор, сдай сам свой обрез в милицию. В Атбасаре, Акмолинске и еще где — все равно. Снеси Владимиру Федоровичу Савельеву, а можешь у Курмангалиева оставить. Вот мой тебе совет, — сказал Монин на прощанье оторопевшему вознице…

13. СВИДЕТЕЛЬ САВЧЕНКО

Монин прибыл в Мариинку для того, чтобы на месте поговорить со свидетелями мариинской трагедии, попытаться определить степень личного участия Шайтанова в кровавой расправе над крестьянами. Раненая рука, казалось, не беспокоила.

Монин подошел к дому на окраине села, постучал. Открыла пожилая женщина. Завидев незнакомого человека, она растерялась. Пристально всмотрелась в лицо, увидела пустой рукав кожаной куртки.

— Ах, боже мой, сынок, ты, никак, раненый! Да входи же, чего стоишь?

Усадила поближе к жарко топленной печке. Приятное тепло согревало тело, после пути клонило ко сну. Нервное напряжение спало, и боль в руке усилилась. Монина слегка знобило, хотелось пить.

— Да кто же поранил тебя, сынок? — не унималась гостеприимная хозяйка. — Может, сделать перевязку? У нас и йод найдется, без него в Мариинке мало кто нынче живет: у мужиков раны вскрываются. Сам Савченко тебе нужен? Так сейчас я позову Савелия. Он в аккурат недавно из Атбасара приехал. У соседа. А ты сам откуда будешь?

— Из Атбасара, мамаша.

— По делу какому? А ты, часом, не от Шевчука Ивана Петровича из Акмолинска? Нет? Ну, погоди. Выпей вот кипяченого молока, притомился, поди. Вон губы-то запеклись. Не жар ли у тебя?

Она приложила руку ко лбу Георгия — лоб был влажный и горячий.

— В постель тебе надо, горишь весь, в жару, ранен ведь… Много тут в округе ворья всякого шляется, бандитствуют, ироды! Вот недавно Устина чуть не порешили, а очкастого Никифорова на большой дороге встретили, так стыдно сказать, что с ним сотворили. Но тому хитрецу, лысому пьянчуге, это поделом… Ох, да что же я стою?! Пойти, Савелия крикнуть…

Пришел от соседей пожилой, лет под шестьдесят, крепко сбитый мужчина с рыжей бородой и широким носом. Седые волосы аккуратно причесаны. Левый рукав рубахи загнут к локтю и подвязан.

— Савченко я, Савелий Алексеевич…

Монин тоже представился, показал удостоверение. Хозяин читал его уважительно.

— Чекист понапрасну не придет. Дело, значит, сурьезное есть. Ко мне лично, аль как? Ну, ладно, может, у тебя какой секрет. А пока надо подкрепиться. Мать, давай на стол — так разговор сподручней вести.

На столе паром дышал чугунок, комната наполнилась аппетитным запахом наваристых щей.

Поужинав, Георгий Монин и Савелий Алексеевич остались вдвоем.

— Где это тебя угораздило? — поинтересовался как бы невзначай хозяин, скручивая козью ножку.

Вместо ответа Георгий спросил:

— А сами-то руку где потеряли?

— Известное дело, здесь в Мариинке. Но это, дорогой товарищ, целая история. Ты заночуй у нас, не то темень на дворе.

— За внимание — спасибо. А историю вашу хотелось бы послушать.

Хозяин закурил и, не торопясь, поведал Монину о том, ради чего тот, собственно, и приехал в Мариинку.

— Ишь, как начать трудно, все вроде главное… Словом, Никифор Ирченко и Алексей Белаш — о них ты, конечно, наслышан — создали в Мариинке повстанческую партизанскую армию. Из соседних сел люди пришли (гонцов наш штаб рассылал) — народу видимо-невидимо собралось, а оружия мало. У всех решение одно — стоять насмерть. Ждали наступления белых. Пришел я с дежурства в избу. Вскоре слышу крики, мол, белые окружают Мариинку. Тут ударили пулеметы, начался бой…

Выскочил я из хаты, бросился к своим, в дальний конец села. Оружия при мне не было: пику, уходя с дежурства, сменщику своему оставлял. В это время конный отряд казаков на рысях к самой околице подошел, около моей хаты коней всадники придержали. Впереди конник в черной гимнастерке, в капитанских погонах — должно командир. Слышу, отдает приказ казаку: «Проверить, кто такой!» и в мою сторону клинком показывает. Казак повернул коня и — ко мне. Я его сразу узнал: знакомый мой из Атбасара Яков Кондратьев. Подскакал, конем норовит стоптать, или, возможно, просто пугает. А сам нехорошо так скалится, кричит: «Вот сейчас, землячок, с самим господином Шайтановым повстречаешься. Век за честь благодарить будешь»…

Голос Савелия Алексеевича стал глуше, Савченко задышал хрипловато, трудно.

— С тех пор, Георгий, я на всю жизнь запомнил эту фамилию. В Мариинке, как и во всей округе, не найти было человека, который бы не слышал о зверствах этого изверга. И вот он передо мною! Не помня себя, бросился я к казачьему командиру, ухватился за стремя, тяну что было силы, чтоб, значит, с коня его долой, а сам думаю: с пешим-то с тобой мигом управлюсь. Тогда он и секанул меня по руке — полетела она коню под копыта. Потемнело у меня в глазах, кровь свищет. «На площадь его!» — слышу, — это скомандовал сотник, — Спалить хату». Когда меня приволокли, на площади уже лежала куча расстрелянных. Били меня шомполами, потом швырнули в общую свалку, кого-то сверху сбросили, потом еще и еще. Стоны, крики… Шайтанов подскакал к куче мертвецов, зычно орет своим живодерам: «А ну, глянь, кто живой — приколоть, патронов на красную сволочь не тратить!» Выхватил у казака пику и с такой силой вонзил ее в еще живого партизана Пригоду, что проткнул его насквозь.

Тех, кто еще был живым, казаки стали колоть и рубить. Я закрыл глаза, приготовился. И спасли меня не живые — мертвые, они-то и защитили от пик и сабель. А что творилось на сопке Куян? Пусть тебе расскажут очевидцы Осип Лисунов, Ксенья Малюкова, да много их…

Савченко замолчал. Услышанное потрясло Монина.

— Я ведь потомственный хлебороб, — как-то застенчиво сказал Савченко, — а вот однорукому теперь управляться тяжело.

— Приезжал Шайтанов еще в Мариинку? — спросил Монин.

— Бывал. Новый председатель управы Семен Бойко вел список сочувствующих Советской власти. Отобрал сорок шесть человек и под конвоем привел на площадь. По приказу Шайтанова всех высекли, а шестерых человек тут же, за селом, расстреляли, — это, помнится, были Лобода, Стрельцов, Давыдов, Шайкин, Белокобыльский, Колесников. Остальных отправили в Атбасар и заточили в арестном доме в магазине торговца Безъязыкова.

Монин записывал в блокнот. Савченко спросил:

— Неужто тебе нужно все это знать?

— Нужно, Савелий Алексеевич. Шайтанов не должен уйти от кары. Вот только как найти его? Где искать?

— Трудная задача, — задумчиво произнес Савченко, — сдается, искать надо в большом городе, а может, и где в чужих краях. Он ведь неглупый, вражина, как-никак учительствовал. Слыхал, есть специальные лагеря для бывших белых офицеров, перевоспитывают, мол, их там. Может, там где-нибудь затаился. Только такого не воспитаешь. Озверелый он… Слушай, Георгий, припомнил я. В Атбасаре живет фотограф по фамилии Панин, Василием звать. Он фотографировал Шайтанова и всю его братию. Потолкуй с ним. Наверно, карточки у него сохранились. Пригодятся для розыска. Да тебе виднее. Может, и есть уже эти фотографии у вас…

14. АДИЛЬБЕК МАЙКУТОВ

Факты, сообщенные Савелием Алексеевичем Савченко, еще более усугубляли и без того веские доказательства вины Черного Гусара. Теперь надо во что бы то ни стало разыскать фотографа Панина! Возможно, у него сохранились негативы. Обязательно встретиться с Лисуновым, Малюковой, Ереминой. Запросить лагеря.

…Из показаний Шкурова и протоколов допросов свидетелей перед Мониным открылась новая картина колчаковского «правопорядка». Для устрашения населения Шайтанов и его подручные из «военно-следственной комиссии» придумали простой и, как они считали, сильно действующий способ: перед тем, как расстрелять очередную группу, в самых людных местах вывешивали списки жертв, в которых указывалось число, когда они будут казнены. Никаких ссылок на решение суда или других властей не делалось, ибо ни суда, ни учреждений власти не было там, где властвовал Шайтанов…

…Писарь подал Шайтанову очередной список. Не дочитав до конца, комендант четким почерком бывшего учителя крупно и размашисто написал резолюцию: «Высечь, потом расстрелять». Подумал и добавил: «Публично».

Рекин уже хотел было взять список, но Шайтанов протянул руку.

— Постой-ка!

Он медленно повел сверху вниз пальцем по списку, ткнул в чью-то фамилию.

— Об этом я уже что-то слышал, толком не помню… Что ты скажешь? — спросил он, поморщив лоб.

— Здешний совдеповец. Пора с ним кончать! Степняки его знают и слушают, он их главарь. Большевик.

— Это что ж, он вроде атамана у них?

— Они его долго прятали в аулах, берегли, как здешние охотники берегут беркутов. Так говорят алашевцы. Они и помогли споймать его.

— Значит, — заключил Шайтанов, — если пустим в расход, то мы степняков обезглавим. Но, слушай, Рекин, сколько мы их отправили на тот свет, а в аулах они еще не перевелись. Твои алашевцы бестолковы, как бараны. Но, может, они покрывают своих, а нас за нос водят? В уезде что ни день, то бунт. Сдается, ты дальше кабака не видишь… А ты должен быть как… Как Малюта Скуратов!

— Это что при царе Иване Грозном ключи от тюрьмы хранил?

Рекину показалось, что он блеснул знанием истории. Шайтанов расхохотался, взял в руки плеть и стеганул по столу. Встал, прошелся по комнате.

— Я всегда тебя ценил…

Рекин расцвел самодовольной улыбкой, жирные, с красноватыми прожилками щеки округлились, рыхлый живот, затянутый широким казацким ремнем, поджался. Он чуть было не рявкнул по привычке: «Рад стараться!» Но лицо его, когда сошла на миг окаменевшая в подобострастии улыбка, вновь обрело хмурое выражение, когда Рекин до конца дослушал своего начальника:

— Ценю, дубина, твою беспросветную тупость. Тэк-с. — Шайтанов странно улыбнулся и пояснил: — Она тебя лучше украшает как офицера, чем придворные манеры этого слюнтяя Воскресенского… А он такой же, штабс-капитан, как и мы… обреченный. А во имя чего, зачем? Где он — народ? Словеса одни! Ха-ха-ха! Народ — быдло, только язык плести и понимает. Штабс-капитан, тоскующий по дворянским харчам, знает, кто такой Малюта, а тебе, Рекин, и знать надобно только то, что ты знаешь. Не будь ты, Федор, такой дубиной, какая есть, я и на порог бы к себе тебя не пустил. Нам не этим шарабаном, — он резко ткнул черенком плетки лоб отпрянувшего Рекина, — думать надо, а действовать. Пусть мудрствует Колчак, на то и чин у него. А народ в узде держать могут только такие сильные, как я да ты…

Довольный своей поучительной тирадой, Шайтанов еще раз глянул в список и протянул его Рекину.

— Приклей на дверях зингеровского склада и тюрьмы и глаз не спускай с тех, кто придет читать. Усиль охрану заключенных. Большевики могут попытаться спасти своих. Всех подозрительных, всех, кто придет читать, — ко мне! Большевистские семьи мы будем уничтожать. Лес надо рубить с корнем, чтобы вновь не вырос.

Только сейчас Рекин до конца понял, для чего вывешиваются списки обреченных на казнь. Хитрый Шайтанов! А он, болван, толковал ему о возможных волнениях, лишних пересудах. Чихать он на все хотел!

— Когда поведешь арестованных на рубку, — предупредил Шайтанов, — позови меня, хочу посмотреть, как будет умирать этот главарь степной голытьбы. Как его? Майкутов! Особенно смотри за теми, кто будет сострадать, любопытствовать и оплакивать. Хватать их!

…У Монина были основания полагать, что кровь Адильбека Майкутова, большевика, члена первого Атбасарского Совдепа, на совести Шайтанова и его банды. До ареста Майкутов скрывался в глухих аулах. Казахская беднота надежно укрывала своего батыра. Гонцов Алаш-Орды джатаки отсылали подальше в степь, недоуменно пожимая плечами: «Не слыхали о таком, ничего не знаем…»

Поначалу введенные в заблуждение алашордынские агенты и колчаковские сыщики, засылаемые в аулы, верили, но потом хитрые из них стали догадываться, что их попростуводят за нос. Не мог же Адильбек провалиться сквозь землю! Ведь не раз просачивались слухи, что его видели то в одном, то в другом ауле.

Слава Адильбека Майкутова среди стенного народа была велика. Но вместе с тем она представляла серьезную опасность для скрывающегося в подполье Майкутова, ибо эту славу невозможно было спрятать даже в надежном укрытии. В конце концов с помощью подкупленного доносчика белогвардейцам удалось выследить Адильбека и схватить его. Один из местных главарей Алаш-Орды Джанайдаров и его приспешники торжествовали: теперь колчаковские власти, Шайтанов в первую очередь, еще раз убедятся в преданности своих верных помощников.

Майкутов был брошен в тюрьму. 20 июня 1919 года вместе с группой товарищей его расстреляли.

Участь Адильбека Майкутова ожидала и других членов и активистов Совдепа, попадись они в лапы белогвардейцев и алашордынцев. Мищенко, Усманов, Нурумов, Ирченко, предупрежденные своими о перевороте, ушли в глубокое подполье.

Поездка Георгия Монина в Мариинку, его встречи с участниками и очевидцами событий, уже становившихся достоянием истории, многое дали ему и его товарищам для выяснения истинной роли зловещей фигуры колчаковского ставленника Вениамина Шайтанова в подавлении Мариинского восстания и других кровавых преступлениях.

Чекисты с неослабевавшей настойчивостью продолжали вести расследование. Шаг за шагом двигались они по следам Черного Гусара.

15. КУДА ВЕДЕТ СЛЕДСТВИЕ?

Из Мариинки Георгий Монин выехал в Старый и Новый Колутон, в села и аулы, где проходили карательные экспедиции Шайтанова. Новые встречи, новые неопровержимые факты, достоверные сведения, свидетельские показания. Чекист выслушивал пострадавших, занося все подробности в протоколы допросов. Расследуя дело Шайтанова, он узнавал о других преступлениях подручных атбасарского палача. Теперь на них будет объявлен розыск. Рекин, Васильев, Иванов, Белов, Ванягин, в этой компании полковник Катанаев, генерал Волков… «Ниточка до самого «верховного» тянется, — думал Монин, — но тот уже получил свое по заслугам».

Вернувшись в Атбасар, Монин в тот же вечер разыскал фотографа Василия Панина. Савелий Алексеевич Савченко не ошибся: фотограф оказался на месте. Это был энергичный жизнерадостный крепыш. Широкие черные брови, нос с горбинкой, уверенный взгляд.

В то время, когда в городе произошел контрреволюционный переворот и пришли колчаковцы, на фотографа почти не обращали внимания и к его услугам прибегали редко: в то тревожное время мало кому могло прийти желание сняться на фотографии, да и надобности в этом не было никакой.

Однажды в фотографию Панина пришел служащий Атбасарской комендатуры Владимир Стремянной, сказал, что комендант требует фотографа к себе: господин Шайтанов желает запечатлеть свое пребывание в Атбасаре на фотографии, будет сниматься с группой приближенных.

Панин взял фотоаппарат, треногу и отправился по вызову. У канцелярии его остановил дежурный, провел в кабинет. Офицеров Панин усаживал так, чтобы каждый был хорошо виден. Полковнику Катанаеву и капитану Шайтанову, разумеется, особое внимание. Панин целился объективом, балагурил, чтобы лица не были скучными. И фотографировал не раз и не два.

— Если бы вы ко мне не пожаловали, — учтиво сказал Панин Монину, — то я сам пришел бы к вам.

Фотограф Панин оказался очень общительным, словоохотливым человеком.

— Догадываюсь, что вас интересует. Да, я фотографировал Шайтанова вместе с офицерами и приближенными казаками. Конечно, по принуждению. Лишние карточки, разумеется, я уничтожал — хранить их было небезопасно, а вот негативы — в целости и полной сохранности. Профессиональная привычка… Вы минуточку тут подождите, я сейчас отпечатаю, и вы получите фотографии.

Вскоре он вышел из тесной кладовки и разложил на столе перед чекистом несколько еще мокрых фото.

— Какое вас интересует? Можете все взять! Вот на этом Шайтанов сидит между двумя женщинами. Говорят, он пользовался у них успехом, но в баню предпочитал ходить вот с этой. Вы не слыхали про историю с Машей Ереминой? О, тогда Шайтанов чуть было не повесил Рекина! Советую поговорить с матерью Маши Ереминой, Прасковьей Ивановной. Как знать, может, и сгодится в вашем деле… Вы спрашиваете об особых приметах? Видите на фотографии, какой характерный взгляд. Будто коршун глядит, не часто такой взгляд приходится встречать! Потом, говорили, у него на левом плече шрам от сабельного удара. Есть еще одна примета, на фото ее трудно заметить. Левый глаз чуточку косит, я это сразу приметил. Иногда синие очки носил. Прихоть, что ли, а, может, с глазами что-нибудь… Несколько скована в движениях левая рука, похоже после ранения…

— Да, — с невеселой усмешкой проговорил Монин, — теперь дело за немногим — найти оригинал. Я очень благодарен вам, фотографии помогут.

…В помещении уполномоченного Акмолинского губотдела ОГПУ Монин застал Калинина, Тарчевского и Погорелова. Они о чем-то возбужденно спорили, но, увидев Монина, замолкли.

— Как с рукой? — спросил Виталий Тарчевский.

— До свадьбы заживет!

— Значит, недолго осталось ждать!

Все рассмеялись.

— Что у вас нового? — спросил Монин.

— Беседовали с Родионовым и Мостовщиковым, бывшими солдатами колчаковской армии. Ныне оба — рабочие.

— Это те, что нам подали заявление? — припомнил Георгий.

— Да, — ответил Виталий. — Разговор был короткий. Они сняли рубашки — на спинах шрамы от вырезанных шашками лент кожи и ударов нагайками. «Роспись Шайтанова», — говорят.

— А о чем рассказывал сын старика Лушникова! Ужас… — добавил Калинин.

Монин взял протоколы и стал внимательно читать.

— Твой Шкуров, — проговорил Погорелов, — просил передать тебе вот этот пакет…

В пакете оказались записи показании предателей из Мариинки Язова, Бойко, Шушмарченко. Достоверность сообщенного они скрепили своими подписями, не ведая, что когда-нибудь этот донос станет неопровержимой уликой против них самих.

— А что известно о сотнике Петре Волосникове? — спросил Монин.

— Отпрыск атамана Волосникова… Служил в армии Колчака.

— Штабом Сибирской казачьей бригады он был назначен командиром сотни первого дивизиона. Местом службы были Кокчетав и Атбасар, где близко сошелся с Шайтановым. Его казачий дивизион отступил через Акмолинск на Каркаралинск, Сергиополь, попал в дивизию Анненкова, с ней и ушел в Китай, в Кульджу. Позже перешел границу обратно, оказался в Джаркенте, где и был арестован вместе со своим двоюродным братом — Волосниковым Александром Михайловичем.

— Это — все?

— Нет. В августе 1921 года Петр Волосников был препровожден в заключение за участие в контрреволюционном заговоре, который готовили белые офицеры в Екатеринбурге и селе Колчедан. Руководил заговором полковник Перхуров, один из организаторов мятежа в Ярославле в 1918 году.

— Не все, — вставил Монин, доставая из папки бумаги. — Не сказано, на мой взгляд, о главном. Он переписывался со своей женой, которая живет в Атбасаре, по улице имени Белаша, дом 8, с сыном и дочкой. В августе 1922 года на имя коменданта екатеринбургского лагеря она послала письмо, где, в частности, писала: «Мой муж, П. И. Волосников, будучи командиром дивизиона на курсах (кавалерийских), по неизвестной для нас причине 22 мая 1921 года был арестован и, после суда, приговорен к отбыванию наказания на пять лет. В 1920 году Петр Волосников работал завхозом на кавкурсах, за честное и добросовестное отношение к службе высшим начальством назначен на должность командира дивизиона. Нина Волосникова».

— Что из этого следует? — спросил Погорелов.

— Два очень важных обстоятельства. Шкуров утверждает, что Волосников и Шайтанов одновременно исчезли из Атбасара. Почему им вместе не разделить судьбу? Оба — офицеры-колчаковцы, служили в одно время. Логически рассуждая, мы можем допустить версию, что и тот, и другой участвовали в антисоветском заговоре, оба получили по заслугам, а теперь освобождены. Из достоверных источников известно, что Волосников вышел на свободу в июле 1923 года, не отсидев срока. И работает в Екатеринбурге. Значит, Екатеринбург должен быть объектом нашего усиленного внимания.

— Верно, — согласились чекисты.

— Второе обстоятельство. До чего же мы наивны, если до сих пор не обращали внимания на дом № 8. Говорить с Волосниковой, конечно, бесполезно: ничего не скажет. Однако мы располагаем данными, правда, еще не проверенными, что она от мужа имеет какие-то сведения о Шайтанове. Ведь они были друзьями! Мог же он что-то написать в письме, об освобождении, например…

— И еще одно, — продолжал после непродолжительного молчания Монин. — Мне атбасарский фотограф Панин посоветовал поговорить с одной старушкой — Прасковьей Ивановной Ереминой, живет в Атбасаре.

— Есть такая, — сказал кто-то из чекистов.

— Надо бы повидаться…

Прасковья Ивановна оказалась высокой, очень худой женщиной, одетой во все черное. Вспомнилось — это о ней говорил и писарь Шкуров после того, как стрелял из обреза. Длинная, до пят, черная юбка, кофта, косынка. Пряди седых волос. Строгий укоряющий взгляд.

Со спокойствием и сдержанностью, поразившими даже видавших виды чекистов, начала она свой рассказ о том, что пришлось пережить семье Ереминых в ту лихую годину. Временами останавливаясь, чтобы перевести дух или вспомнить ту или иную подробность, вела свой рассказ старая женщина, на долю которой выпало столько горя и слез. Прасковью Ивановну не перебивали.

— Вернулся он, шайтан окаянный, из Мариинки и пришел к нам в хату. Увидел Машеньку и аж задрожал. Шел ей восемнадцатый год, дочка у меня красивая, статная. Он сразу ее и заприметил, говорит своему холую, чтоб к вечеру привел ее к нему. «Смотри, не вздумай артачиться, — пригрозил Машеньке. — Не придешь добром — силой приведут, сбежишь — из-под земли достану и в землю упрячу и тебя, и твою мать».

Машенька упала на колени, умоляла не трогать ее. Они ушли.

Машенька спряталась в сарае. Пришел к вечеру холуй с двумя казаками. «Давай, старая, свою девку!» Я молила христом-богом, но бог не услышал меня, а Машенька в сарае хоронилась, все слышала. «Али сбежала? — спросил один из казаков и нагайкой стеганул меня. — Все равно найдем!» Стали в избе шарить, а потом вышибли дверь в сарай. Я увидела ноги Машеньки: повесилась она. Не помню, что со мной сталось. На утро сам Шайтанов приехал и забрал сыночка моего Сережу и меня вместе с ним. Привели на берег Джабайки и на моих глазах порубили Сереженьку шашками: «Смотри, старая ведьма, не вздумай хоронить» — наказал Шайтанов и оставил казака, чтоб охранял порубанного моего сыночка, не подпускал меня к нему. Не стерпела я, заголосила, так подскочил казак и нагайкой давай крестить меня.

А потом новая беда. Вернулся из плена зять мой Федор Леонтьевич, муж старшей дочери Анны Тимофеевны. Не хотел он идти к воинскому начальнику и поступать на службу к ироду Колчаку, но выдал его шайтановским здешний житель Галкин. Пришли казаки, забрали Федора, так мы его больше и не видели. Сказывали после люди: Шайтанов самолично застрелил его, и все за то, что Машенька не покорилась…

Отирая слезы, бежавшие по худому, морщинистому лицу, Прасковья Ивановна продолжала:

— Рядом с нами живет Нинка, родственница Волосниковых. Мы редко с ней разговаривали — не о чем! А тут как-то подходит она ко мне, такая гордая и веселая. Говорит: «Услышал бог молитвы — Петеньку-то моего освободили!» Письмо в руках держит. «Авось, скоро приедет. Теперь стали нашим свободу давать. Вместе с Шайтановым отпустили. Сколько мук перенесли они, страдальцы! Ну, да теперь все обошлось».

И ушла. Как назвала имя этого убийцы деток моих, помутилось у меня в глазах…

Так кого же освобождаете, я спрашиваю вас? Не на волю его надобно, а в могилу! Пусть ответит за кровь и страдания людские!

…Следствие чекистов по следам Черного Гусара продолжалось. В Омск, Петроград, Москву, Владивосток из Акмолинска ушли фотографии Шайтанова. Получили их и екатеринбургские чекисты.

16. ПОДОЗРЕНИЯ

Появление среди молодых чекистов Виталия Тарчевского, веселого и жизнерадостного балагура и шутника, даже в самую деловую напряженную атмосферу вносило оживление. Товарищи называли Виталия человеком, обладающим счастливым характером, способным в любой, порой совершенно неподходящей, казалось, обстановке, не только пустить в ход остроумную шутку, вспомнить меткую пословицу, но и передать окружающим часть своей неиссякаемой энергии, бодрости и веселья.

В начале совместной работы требовательный, всегда сосредоточенный Монин в этой черте характера Тарчевского усматривал опасное легкомыслие, но с течением времени изменил свою точку зрения, убедившись, что веселый нрав Виталия вовсе не признак несерьезности, а счастливый дар судьбы, нисколько не мешавший ему быть вдумчивым, предусмотрительным и дальновидным.

Увидев Георгия, задумчиво склонившегося над кипой протоколов, заявлений, писем, Виталий, ценивший его за служебное рвение, выдержку и вдумчивый подход к расследованию шайтановского дела, но подтрунивавший над его, как он говорил в шутку, «сухой официальностью, не подмоченной ничем», с порога крикнул:

— Здорово, старина! Предвижу вопрос: «Что нового?» Спрос на новое сейчас так велик, а предложения весьма скромны. Во-первых, в пути Федор Рекин. По всесоюзному розыску задержан в Казани, затесался там в какое-то учреждение. Скоро будет здесь. Во-вторых, об Иване Ярове. Я допрашивал его. Из Мариинки он действительно во время восстания выезжал в Атбасар…

— При выезде на тракт партизанские пикеты никого не выпускали. Как же ему удалось выбраться из села? «Свои» пропустили? — спросил Монин.

— Ты говоришь «свои», подозревая Ярова в измене. Полагаешь, что у него были сообщники, которые помогли бежать из Мариинки в Атбасар, где он выдал карателям количество бойцов крестьянской армии, ее вооружение, оснащение, план действий… Ведь так?

— Да, я в этом не сомневаюсь.

— А я в его предательство не верю, — запальчиво сказал Тарчевский. — В Атбасар, как и другие, он пробрался с единственной целью — просить воинское начальство не трогать его дом, семью…

— За очень дорогую плату, — вставил Монин, на что Тарчевский резко ответил:

— Как ты можешь, не располагая фактами, подозревать?

— Разве это не факт — в час восстания удрал в стан врага, видите ли, с наивной целью — просить о милосердии! Если вы склонны верить этой выдумке, — обратился на «вы» Монин, что было явным признаком раздражения, и разговор принимал строго официальный характер, — то одно это может вызвать сомнения, сможете ли вы оправдать оказанное вам доверие…

Виталий готов был ответить дерзостью, — он не мог не усмотреть в этом намек на свое происхождение. Не раз доказавший делом свою преданность Советской власти, он очень болезненно реагировал на малейшее проявление сомнения в его искренности и даже был склонен видеть какие-то намеки, которых в действительности и не было.

Так было и на этот раз. Виталий не пропустил мимо ушей незаслуженный упрек Монина («сухарь ты неисправимый», подумал он), но взял себя в руки, спокойно продолжал:

— Через пикеты Яров пробрался на бричке с бочкой. Когда его окликнули, ответил, что едет за водой на Балдырган, а когда удалился от окопов и скрылся за возвышенностью, начал нахлестывать коня и помчался к Атбасару. Партизанам не до погони: они готовились к бою с карателями.

— Так о чем все это говорит? — нетерпеливо спросил Монин, глядя на улыбающегося Тарчевского, весь вид которого говорил, что ему много известно, но не все сразу он собирается высказать.

— О человеческой наивности, но не о гнусном предательстве, мысль о котором не дает тебе покоя.

— Опять загадки! — рассердился Георгий, и посмотрел на своего коллегу выразительным взглядом, в котором тот без труда прочел: «Или выкладывай все, что знаешь, или проваливай отсюда!»

— Никаких загадок, — парировал Тарчевский. — Посуди, нам не пришлось искать Ярова, он сам пришел.

— Где он? — вырвалось у Монина.

— Я его допросил и…

— Ты арестовал его?

— Нет, я хочу, чтобы ты встретился с ним, как со свободным гражданином. Он все тебе честно расскажет, если ты не предвзято отнесешься к его словам.

…В кабинет вошел среднего роста человек лет сорока, с достоинством поздоровался, по-хозяйски огляделся по сторонам и полез в карман за кисетом. Лицо его, заросшее рыжей щетиной, выражало любопытство и благодушие, хитроватые глаза лукаво смотрели на пальцы, скручивающие козью ножку.

Монин с нескрываемым интересом разглядывал мужичка в стоптанных валенках, а когда тот неловким движением сбил малахай и одним его ухом полуприкрыл лицо, чекист рассмеялся, чем очень смутил Ярова. В растерянности тот искал что-то в карманах, и, не найдя что нужно, безнадежно махнул рукой. Опустился на табурет и тут только посмотрел на Монина:

— Спрашивайте, — тихо сказал он, снимая шапку.

— Прикуривайте, — зажег Монин спичку, и козья ножка задымила терпким табаком.

— Благодарствую, а кресало я, видать, где-то оставил…

Не совсем обычное поведение Ярова, его самоуверенный, независимый вид, то и дело сменявшийся наивной растерянностью, показались Монину неуклюжей маскировкой неискушенного простачка, и его подозрения еще более укрепились.

— Вы мариинский? — спросил Монин.

— Оттуда буду.

— Отвечайте точнее: да или нет?

— Нет, родом я…

— Вы сейчас живете в Мариинке?

— В ней самой…

— А во время восстания жили в Мариинке?

— Скажете тоже, жил! Детей семеро по лавкам, отец с матерью мои со мной, да мать моей жены с сестрой и ее мужем и с детьми тоже, да старший сын с невесткой, да еще мать невестки и опять же со своей матерью, а у той…

— Постойте, — нетерпеливо перебил его Монин, но словоохотливый мужичок сыпал слова, как овес из мешка. Он торопливо перечислял, кто жил вместе с ним под одной крышей, сколько требовалось на каждого едока хлеба. Разгорячившись, сорвал малахай, ударил им об пол и, успокаиваясь, заключил:

— Тридцать душ собралось под одной крышей, епишкин городовой… А сватья такая горластая, что одна за пятерых нашумит. Разве это жизнь? Каторга! На прокорм всей оравы сколько надо, а мужиков-то — раз, два и обчелся… Бабы, как поднимут домашний бунт, так я со страху и для усмирения разгалдевшихся за ружьишко, да бац, бац вверх холостым, тогда только, как мыши, по углам разбегутся. Вот и получил я, епишкин городовой, от баб своих прозвище «бунтарь»…

И он вновь исступленно ударил малахаем об пол, выражая этим высшую степень своего отчаяния.

Монин еле сдерживал улыбку.

— Вы спрашиваете о Шайтанове, — вдруг Яров заговорил о том, что Монина интересовало более всего, — как мне не знать его, ирода…

— Рассказывайте, постарайтесь как можно подробнее.

Яров задумался, сосредоточенно помолчал и начал совсем другим, степенным и даже словно торжественным голосом.

— Не будь восстания в Мариинке, я бы, возможно, не знал этого Шайтанова, по прозвищу Черный Гусар. На селе больше говорили о генерале Волкове, полковнике Катанаеве, капитане Ванягине. Мужики в деревнях противились мобилизации в армию Колчака, обложению непосильными налогами, конфискации лошадей, бричек, а когда уж становилось совсем невмоготу, брались за топоры и ружья.

Мужик только с виду смирный, а тронь его, он страшной яростью загорается. Так вот те высокоблагородия-каратели супротив мужиков-смутьянов воинской силой ходили, и схватки были кровопролитные.

Наших, мариинских, многих в колчаковскую армию забрали, только скоро начали они возвращаться, дезертировали, стало быть. К началу мая девятнадцатого года, помнится, прибыло их человек двадцать. Молодцы, один к одному, и словно порохом начинены.

— О подробностях подготовки Мариинского восстания нам известно, — вставил Монин, пытаясь придать мыслям Ярова желаемое направление. Мнение о его причастности к предательству не оставляло чекиста. — Вы были в Атбасаре у офицеров-карателей?

— Ну как же не быть! — невозмутимо ответил Яров. — Как дошел слух, что в Атбасар стягиваются регулярные войска, мои бабы в доме подняли такой вопль, что хоть святых выноси. «С нами ты бунтарь, а вот защитить нас нет тебя»! А тут наши, мариинские то есть, схватили одного казака, и он сказал, что в Атбасаре собирается несметная сила и скоро двинется на Мариинку усмирять смутьянов. И имеет та сила приказ от высшего начальства уничтожать всех людей — и старых, и малых, — а село спалить, чтобы и духа не было от большевистского гнезда.

Вот и стал я смекать, как быть мне с моим многочисленным семейством. А в Мариинку, что ни день, приходили все новые тревожные вести. В Атбасар прибыл карательный отряд полковника Катанаева. По Ишиму двигались войска под командованием капитана Ванягина. В те дни и появился в Атбасаре Шайтанов — с сотней конных казаков прибыл из Петропавловска. Говорили, что казаки кровожадные безмерно, и пощады от них ждать немыслимо. Тогда я и решил: проберусь в Атбасар, на колени паду перед воинским начальством, буду христом-богом молить пощадить мое многочисленное семейство.

— Вам известно было, — спросил Монин, — о количестве бойцов повстанческой армии, их вооружении?

— А как же! Тыщи три тогда собралось…

И Яров начал перечислять села Атбасарского, Кокчетавского, Петропавловского и других уездов, называть количество людей, прибывших из этих сел на помощь мариинцам, сколько и какое было оружие.

«Если эти сведения попали в руки карателей, — думал Монин, — они заранее рассчитали, какими силами нанести удар по мятежникам…» И это еще более усилило его подозрение.

— Об этих данных вы кому рассказывали в Атбасаре? — строго глядя в прищуренные глаза собеседника, спросил Монин.

— Никто меня там не спрашивал об этом. В станичном правлении я застал дежурного и у него увидел высокого, широкоплечего офицера в черной гимнастерке с погонами капитана. Когда входил в помещение, слышал, как капитан приказывал дежурному: «Доложите полковнику Катанаеву, что я прибыл в его распоряжение и готов незамедлительно действовать».

— Ну, подумал, и повезло же мне, сам, его светлость, главный каратель передо мной… Кинулся ему в ноги, а он, испугавшись должно, в сторону метнулся и кричит:

— Уберите эту ворону!

Да как огрел меня плеткой…

Дежурный встал и только было направился ко мне, как отворилась дверь, и в окружении офицеров вошел полковник. Среди офицеров был один мне знакомый из атбасарской воинской команды по фамилии Стремянной.

Монин сделал запись в блокноте.

— Господа, — сказал полковник, — я только что получил из Петропавловска телеграмму. Генерал Волков приказывает до его приезда наступления не начинать…

Шайтанов лихо козырнул, представился полковнику.

— Рад вашему своевременному прибытию, — протянул руку капитану полковник. — Благодарю за службу…

В это время зазвонил телефон, и дежурный передал трубку полковнику.

— Полковник Катанаев слушает! Телеграмму получил… хорошо… Сделаем… Такого человека найдем, да… да… генерал будет доволен.

И повернулся к офицерам.

— Звонил адъютант генерала Волкова. Генерал требует найти человека из мариинцев, надежного, авторитетного. Хочет вместе с ним на машине торжественно въехать в Мариинку. Генерал уверен, что мятежники сдадутся без боя, и он въедет в село без единого выстрела. Тут меня будто осенило. Без всякой робости подхожу к полковнику, говорю:

— Я и есть тот человек, который нужен генералу.

— Кто такой?

— Крестьянин села Мариинки Иван Яров. Прибыл по решению сельского схода, чтоб сообщить вам, ваше высокоблагородие, что мариинцы ждут и встретят вас, своих освободителей, хлебом-солью…

Полковник обрадовался, обращаясь к сопровождавшим его офицерам, сказал:

— Само провидение послало нам этого человека…

— Кто тебя послал? — переспросил полковник.

Окончательно осмелел я, услышав, что генералу желательно прибыть в партизанскую нашу Мариинку, как на парад, говорю:

— Мои дорогие односельчане просили передать вам, чтобы шли на село смело, крестьяне ждут вас, благодетелей, и встретят почестями, а смутьянов, что баламутят народ, скрутят сами, как только вы появитесь перед позициями. — Для пущей убедительности я перекрестился, хоть и забыл, когда последний раз в церкви-то был…

— Вот об этом вы и скажите генералу, — молвил полковник Катанаев и приказал дежурному подготовить меня к встрече с генералом — постричь, почистить, одеть.

— Встретились вы с генералом? — нетерпеливо спросил Монин.

— Да, вечером 12 мая. Адъютант генерала осмотрел меня с головы до ног и отворил дверь в кабинет. За столом сидел генерал, а рядом — полковник Катанаев.

— Это тот субъект? — спросил генерал. Полковник кивнул.

— Ты партизан? Бунтовщик? А знаешь, что ждет того, кто выступает против законной власти верховного правителя адмирала Колчака? Виселица! Я въеду в Мариинку на автомобиле, и никто не смеет помешать мне! Кто послал тебя и зачем? Нам известно, что бунтовщики вооружены и готовятся дать бой.

— Это бандиты и головорезы, которые из дезертиров, да и промеж них есть сговор, чтоб не стрелять, — говорю. — А справные мужики так и велели передать — все, мол, кто на линии обороны, стрелять в наших благодетелей не будут. Так, мол, ваше превосходительство, на автомобиле въедете в Мариинку, как в свою усадьбу.

— Завтра, — сказал генерал, — поедешь со мной.

Предупредить бы наших, подумал я, да и захватить генерала в партизанский плен. Но я был все время под наблюдением офицеров.

Каратели Шайтанова и Ванягина повели наступление на Мариинку. Войска с разных сторон двинулись к селу. В хату, где я провел взаперти ночь, влетел адъютант генерала.

— Господин уполномоченный, вас ожидают в автомобиле!

Рядом с шофером сидел генерал. Мы с адъютантом устроились на заднем сиденье. Большая группа офицеров во главе с полковником стояла возле машины.

— С богом! — сказал генерал, и машина тронулась по тракту в сторону Мариинки. Мы обгоняли воинские части, двигавшиеся туда же. Некоторые из них были недалеко от села, и солдаты с любопытством смотрели на машину, устремившуюся вперед. Метрах в двухстах от первой линии окопов повстанцев шофер затормозил. Напряженно всматриваясь, генерал ждал появления делегации. В окопах автомобиль не могли не заметить, однако никто навстречу нам не шел. Партизаны выжидали, что же будет дальше. Первый же выстрел из окопов, подумал я, и мне конец.

— Ваше благородие, ехать надо, ждут вас, — проговорил, как можно увереннее, я.

— Почему никто не встречает?

— Не разглядели вашу светлость.

— Встань!

Я поднялся, сообразив, что генерал решил показать меня мятежникам и тогда те поймут, кто едет и зачем. С линии окопов донесся смутный гул и явственно различимые слова: «Предатель! Изменник!»

Генерал все понял, приказал шоферу развернуться, а сам схватился за кобуру. Навстречу автомобилю, обтекая его, галопом мчалась казачья сотня во главе с Шайтановым. Партизаны открыли по ней ураганный огонь. Машина неслась по тряскому бездорожью. Я кинулся на шофера, рассчитывая остановить движение, но в это время адъютант генерала ударил меня по голове, и я потерял сознание…

Не все из того, что рассказал Иван Яров, звучало убедительно и правдиво. В самом деле, где доказательства? Кто подтвердит все сказанное? Подозрения чекиста не только не развеялись, а, наоборот, усилились. «Не спешить с выводами, еще и еще все перепроверить, — думал Георгий Монин. — Какой-то загадочный этот Яров».

17. ИЗ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ПРОФЕССОРА ТАРЧЕВСКОГО

Сорок три года спустя после описываемых событий доктор биологических наук, профессор Уральского государственного университета Виталий Владиславович Тарчевский вспомнит о том героическом времени и напишет комсомольцам Атбасара, с которыми на склоне лет у него установилась тесная связь, несколько писем, чтение которых даст представление о жизни молодежи небольшого степного городка в те, далекие ныне, годы и расскажет об их авторе, человеке большой красивой судьбы. Но не будем заглядывать слишком далеко вперед, а поближе познакомимся с Виталием Тарчевским, которого мы оставили в один из зимних дней 1924 года в селе Мариинке, куда он приехал с другими чекистами в связи с расследованием дела колчаковского коменданта Вениамина Шайтанова. Тарчевский опросил десятки свидетелей. Проверяя и уточняя показания очевидцев, сопоставляя и анализируя факты, Тарчевский все чаще задумывался: «Куда же мог исчезнуть из Атбасара Шайтанов?»

Виталий Тарчевский чувствовал, что он вышел на верный след сообщников Черного Гусара. Кое-кого уже удалось арестовать. Других головорезов, скрывающихся от правосудия, разыскивают по городам и селам — они не уйдут от неминуемого возмездия. Но главарь атбасарской банды Шайтанов словно в воду канул. Малейший новый повод, дающий возможность более уверенно искать исчезнувшего начальника Атбасарского гарнизона, привлекал внимание чекиста, становился предметом мучительных раздумий, предложений, соображений, которыми он делился с товарищами, чаще всего с Георгием Мониным, и после острых дискуссий уходил неудовлетворенный. Председатель ОГПУ Шевченко торопил из Акмолинска с завершением дела, а как его завершишь, если главный преступник все еще не найден?!

Для молодого чекиста Виталия Тарчевского участие в расследовании преступлений атбасарского коменданта и поисках Черного Гусара имело особенное значение еще и потому, что многие из злодеяний, творившихся Вениамином Шайтановым и его сообщниками, происходили на его глазах.

Виталий Тарчевский родился в селе Котур-Куль Кокчетавского уезда, расположенном неподалеку от озера того же названия. Его отец Владислав Тарчевский служил в котуркульской церкви. После смерти мужа, в 1914 году, мать Виталия, Екатерина Ивановна, в девичестве носившая фамилию Карпова, переехала с детьми в Атбасар: она была уроженкой этого степного городка, и здесь проживали ее брат и сестра. С помощью родственников и земляков, сочувственно относившихся к памяти Владислава Тарчевского, осиротевшей семье в северной части города, на берегу степной речушки Джабайки, была поставлена приземистая избушка. Виталию шел тогда десятый год — возраст, когда ко многому дети приглядываются и хорошо все запоминают.

В начале 1918 года в городе образовался Совдеп, но летом того же года произошел переворот, и к власти вновь пришло станичное правление во главе с казачьим атаманом. С сотней белоказаков прибыл есаул Вениамин Шайтанов, назначенный комендантом Атбасара и Атбасарского уезда.

Виталий Тарчевский, сам переживший страшную пору самовластия Шайтанова, считал себя более своих коллег посвященным в дело, это усиливало его личную ответственность за успех расследования злодеяний, розыска и поиска преступника.

Чекист Тарчевский тщательно обследовал помещение русско-киргизского училища, где располагался со своей канцелярией Шайтанов. Оно было превращено в застенок, откуда днем и ночью доносились выстрелы, стоны, крики, ругань. После избиения, — вспоминал Виталий, — заподозренных в сочувствии большевикам убивали во дворе канцелярии, расстреливали на улицах города. Стреляли пулями, чаще всего разрывными, оставлявшими на телах убитых страшные зияющие раны. Изуродованные трупы расстрелянных он сам не раз видел у переправы в центре города.

То были кошмарные дни! Карательные отряды носились по деревням, грабили население, издевались. В пятнадцати верстах от Атбасара в селе Борисовке чекист В. Тарчевский записал показания очевидца расстрела Шайтановым и его белоказаками семьи командира партизанского отряда Л. И. Тарана. Были зверски убиты родители, сестры, братья и дети. Их тела каратели облили керосином и зажгли. В огне очнулся раненый брат Тарана. Обгоревшего, его вытащили из огня и отходили местные жители (каратели к тому времени убрались из села).

Несчастный остался без рук и без ног.

Во всех подробностях запечатлелись в памяти Виталия «казачьи дни», когда хмельной Шайтанов, торжественно восседая в кресле, установленном в кузове большого неуклюжего грузовика, с обнаженной шашкой в одной руке и плетью, с которой он не разлучался, — в другой — торжественно объезжал город. По углам кузова автомобиля стояли четыре казака с длинными пиками, на которых были насажены части истерзанных тел. Так комендант города внушал жителям Атбасара и окрестных сел страх и покорность.

Осенью, с наступлением холодов, по Атбасару от избы к избе злой поземкой поползли слухи о скором приходе Красной Армии. Сосед Тарчевских, богатый казак, спешно укладывал свое добро на телеги. Вслед за колчаковскими солдатами, отступающими из города, потянулись брички зажиточных атбасарских казаков и купцов, напуганных небылицами о Красной Армии, распространяемыми белогвардейскими агитаторами. Они бежали в сторону Акмолинска и дальше на восток, куда под ударами Красной Армии отступали войска Колчака. Некоторые надеялись спастись бегством, так как за содеянные в угоду колчаковским властям преступления большевики потребуют ответа. Чаще всего это были прямые пособники Шайтанова и других колчаковских ставленников.

В этой суматохе Виталия вызвал его родич — муж сестры, служащий земской управы города, и предложил вывезти архив и спрятать в надежном месте. Вручив Виталию крупную сумму денег, он передал ему ключи от шкафов и показал на пароконную подводу, приготовленную для отправки.

В опустевшем помещении управы, открыв тяжелый железный ящик, Виталий увидел металлическую коробку, в которой лежали канцелярские штампы и печати. Перебирая их, Виталий обнаружил печать Атбасарского Совдепа, должно быть, чудом сохранившуюся после его разгрома, и сунул ее в карман. Эвакуировать архив Тарчевский не собирался — он решил передать все бумаги новым властям, в целости и сохранности. И никто не мог изменить этого решения: отцы города покинули его, и на какое-то время в Атбасаре воцарилось полное безвластие.

Виталий с нетерпением ждал прихода Красной Армии. К тому времени он остался круглым сиротой. Мать умерла от тифа, и у Виталия на руках остались братишка и сестренка. Сам еще подросток, он с трудом добывал хлеб, нанимаясь к знакомым казакам на поденную работу.

Виталий с радостью услышал долгожданную весть о приближении красных. Рано утром по дороге, ведущей из села Покровского, промчались конные разведчики с алыми бантами на шапках, а вскоре показались первые сани-розвальни, на которых ехали командиры. Потом санная лавина с красноармейцами заполнила улицы города.

Волнуясь, пошел Виталий к зданию, где ранее, до белогвардейского переворота, располагался Совдеп. Издалека он увидел большую толпу конных и пеших красноармейцев, собравшихся к Совдепу горожан. Начинался митинг по случаю освобождения города от колчаковщины. Его открыл высокий человек в дубленом полушубке с темным обветренным лицом.

— Дяденька, — обратился Виталий к пожилому красноармейцу, — кто это выступает?

— Комиссар полка имени Стеньки Разина товарищ Веденеев, — гордо ответил боец и, улыбнувшись в усы, спросил:

— Дело у тебя к нему?

— Дело…

— Вот как! Коли не секрет, какое?

— Важное и срочное, с глупостью не пойду…

— Тогда жди. Как окончится митинг, проталкивайся к товарищу Веденееву.

— Он теперь тут главный начальник?

— Председатель ревкома. Иди за мной, следом, я тоже к нему, а то сквозь такую толпу не проберешься.

После окончания митинга Веденеев еще долго разговаривал с горожанами, а потом в окружении людей направился в здание, где разместился ревком. Усатый красноармеец сноровисто и быстро прокладывал дорогу в толпе, и следом за ним пробирался Виталий. Они поднялись на второй этаж и очутились в комнате, куда только что вошел Веденеев. Председатель ревкома подошел к массивному столу.

— Ты мне нужен, Топчин, — сказал усатому красноармейцу. — Тебя утвердили секретарем ревкома. Пока мы здесь будем властью, только вот нет у нас с тобой ни герба, ни печати…

И Веденеев громко рассмеялся. Добродушный смех председателя ревкома окончательно приободрил Виталия, и он выложил на стол связку ключей, печать.

— Вот этот большой ключ, — пояснил он, — от здания управы, эти поменьше — от ящика и шкафов, где хранятся бумаги. А это — печать Совдепа…

Веденеев взял печать, помазал ее чернилами, несколько раз дохнул и приложил к листку бумаги — получился внушительный отпечаток, явственно проступали слова «Совет рабочих, …ских… депутатов…». Комната была забита людьми, над клочком бумаги склонились головы красноармейцев.

— Смотри, слова-то нашенские!

— Печать и власть нашу обозначает!

Улыбаясь, Веденеев громко и торжественно сказал:

— Теперь, друзья, мы настоящая народная власть. Советская! У нас есть своя печать! Спасибо тебе, друг… — он крепко пожал руку Виталия. — Чем ты занимаешься?

Виталий начал рассказывать о своем трудном житье-бытье. Председатель ревкома слушал, задумавшись.

— Что ты умеешь делать, дружок?

— Вести делопроизводство.

— Это весьма нужно. Будем наводить порядок во всем, грамотные и аккуратные люди потребуются… А пока, давай к красногвардейцам в наш пятьсот двадцать третий имени Степана Разина полк! Примете к себе, товарищи?

— Парень с головой, его надобно в нашу роту вместо меня, — сказал Топчин. Комната словно качнулась от взрыва солдатского смеха.

Так Виталий стал военнослужащим. Одновременно его зачислили старшим делопроизводителем военной комендатуры города. Когда Виталий пришел домой, брат и сестренка его не узнали… В военном обмундировании он казался старше своих лет. На дощатом столе Виталий разложил солдатский паек. В избушке Тарчевских трое бесприютных ребятишек, осиротевших в лихую годину гражданской войны, снова почувствовали человеческую заботу и теплоту.

В то время еще одно важное событие совершилось в жизни Виталия: в числе молодых людей, из которых была создана первая атбасарская комсомольская организация, он вступил в комсомол.

Почти через полвека после описываемых событий атбасарские комсомольцы и пионеры, приступая к созданию летописи героических свершений комсомола родного города, в списках первых комсомольцев нашли имя Виталия Тарчевского. В дни подготовки к полувековому юбилею Великого Октября письмо атбасарских комсомольцев нашло Виталия Владиславовича Тарчевского на кафедре Уральского университета. Принесший его молодой человек, ассистент кафедры, без тени смущения сказал профессору:

— Спляшите — получите! — И показал конверт. Прочитав на конверте обратный адрес, профессор рассмеялся задорно, громко, как смеялся в далекие времена своей юности. Бережно вскрыл конверт, глубоко задумался.

— Письмо комсомольцев из Атбасара… Это был маленький степной городок на севере Казахстана, там пролетала моя юность…

Ассистент заметил, как профессор неловко вытащил из кармана носовой платок и, отвернувшись к стене, украдкой приложил его к глазам. Письмо он перечитал несколько раз. Задумывался, прикладывал кулак к седой голове, пытаясь восстановить в памяти то, что так необходимо было теперь сообщить атбасарским комсомольцам.

— Посоветуйте, дорогой коллега, о чем мне им писать? — как всегда, бодро и весело спросил профессор.

— С удовольствием. Ваших земляков-комсомольцев интересует, насколько я понимаю, ваше участие в делах атбасарской комсомолии в первые дни ее жизни. Ведь вы — один из первых комсомольцев города и только вам, Виталий Владиславович, ведомо, что вы можете сообщить им ценного и поучительного из своей комсомольской юности.

— Вы мне дали дельный совет, коллега, — иронически сказал профессор, — за что я вам весьма признателен.

— Думаю, — продолжал ассистент, не замечая иронии, — что вашим атбасарским комсомольцам небезынтересно будет узнать о новых научных открытиях и, если говорить конкретно, об успехах нашей кафедры. Ведь их земляк ныне известный профессор.

Этот разговор происходил весной 1967 года. Во время беседы у профессора Тарчевского возникла мысль не просто ответить на письмо земляков-комсомольцев, а помочь им воссоздать героическую биографию комсомолии города, и он энергично взялся за дело. В Москву, Алма-Ату, Целиноград, в Сибирь и на Урал разослал письма друзьям своей комсомольской юности, попросил их написать атбасарским следопытам о наиболее запомнившихся событиях тех далеких лет, рассказать о делах только что родившейся тогда комсомолии.

Развернув кипучую работу, Виталий Владиславович с новой энергией продолжил ее в Железноводске, куда он выезжал на лечение. Десять писем отправил Виталий Владиславович из Железноводска атбасарским комсомольцам и пионерам. Это содержательные и поучительные письма^[4].

О своей чекистской работе В. В. Тарчевский написал скромно, по-анкетному сухо: «В 1923 г. по рекомендации секретаря укома РКП(б)… был зачислен пом. уполномоченного ОГПУ по Атбасарскому уезду… в 1925 году переведен по этой должности в Кокчетавский уезд и вскоре стал зам. начальника 1-го отделения губотдела ОГПУ». Потом — учеба в Омском сельскохозяйственном институте, в аспирантуре Томского университета, участие в экспедициях Наркомата земледелия СССР по Казахстану.

Со страниц писем-воспоминаний чекист, будущий профессор ботаники, юноша Виталий Тарчевский встает перед нами боевым комсомольцем, сверх головы загруженным комсомольскими поручениями. Он секретарь комсомольской ячейки кожевенного завода, председатель Доброхима и спортобщества, шефского комитета «Черноморфлот», редактор городской стенгазеты «Бич», корреспондент уездной газеты «Красный набат», активист агитпропа, непримиримый атеист, награжденный Центральным Советом воинствующих безбожников Почетной грамотой и нагрудным значком «Активист СВБ», которые он получил из рук Е. М. Ярославского.

Весь жизненный путь его может служить олицетворением героической и прекрасной судьбы советской молодежи двадцатых годов, на долю которой выпала честь множить победы, завоеванные трудовым народом в героической борьбе за свободу и счастье поколений, грудью встать на защиту завоеванного, если враг посягнет на него.

18. УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ГУБЗЕМОТДЕЛА

Ранней весной 1921 года кмрачному каменному зданию, в котором помещалась Екатеринбургская губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, подошел высокий широкоплечий человек. Военная выправка, тщательно, до синевы выбритые щеки с подчеркнуто тоненькой кисточкой усов придавали ему щеголеватый, даже несколько легкомысленный вид. Предъявив часовым у входа документы, не задерживаясь, скрылся в подъезде. Это был работник ВЧК, приехавший в Екатеринбург по приказу Феликса Эдмундовича Дзержинского для помощи уральским чекистам в раскрытии эсеровского заговора, сведения о подготовке которого стали поступать в Москву из ряда районов страны.

Приехавшего принял начальник Особого отдела губчека Старшевский. На него была возложена персональная ответственность за разработку и проведение операции по ликвидации контрреволюционного подполья и предотвращению вооруженного мятежа в городах и лесах Урала.

— Задача предстоящей операции вам известна? — встретил москвича начальник Особого отдела.

— В общих чертах.

— Уточним. Вам предстоит проникнуть в среду заговорщиков в Колчедане. Это, в основном, бывшие офицеры, и для них, особенно для тех, кто вас знал раньше (а такие встречи вполне вероятны, и к ним нужно быть готовым), вы остаетесь офицером, враждебно настроенным к новым порядкам, мечтающим о возврате прежних, и готовым беспощадно драться за свои высокие идеалы. Вы ищете единомышленников и прежде всего встречаетесь с архиереем, у которого были секретарем и пользовались его полным доверием. Кстати, он, по нашим сведениям, является крупной фигурой в заговоре.

В 1919 году, когда красные были на подступах к Екатеринбургу, вы покинули спокойную должность секретаря епархиального управления, чтобы с оружием в руках сражаться против большевиков. Верно? И вот после двух лет скитаний вернулись в этот город, надеясь разыскать надежных людей и начать борьбу.

У архиерея есть золото, много драгоценностей, которые он вверил игуменье женского Покровского монастыря, что неподалеку от села Колчедана. Эти ценности предназначены для осуществления заговора: ведь на золото можно закупить массу оружия и снаряжения, особенно если учесть, что за границей у них есть люди из окружения Савинкова. Одна из наших задач — помешать использовать эти сокровища, которые принадлежат народу и должны служить ему.

Через открытую форточку зарешеченного железными прутьями окна в большую полутемную комнату, расположенную в подвальном помещении старинного кирпичного здания, еле проникали лучи весеннего солнца, выхватывая из сумрака немудреное ее убранство. Старый массивный стол на толстых витых ножках, обшарпанный телефон, тяжелая каменная пепельница. Несколько скрипящих венских стульев, железная узкая койка в углу, покрытая грубым солдатским одеялом. Все говорило о том, что хозяин кабинета не очень-то заботился об уюте и удобствах и, казалось, даже не замечал окружающей его скромной обстановки.

— К нам поступили сведения, — продолжал Старшевский, — что заговорщики в Колчедане, — он показал точку на карте Екатеринбургской губернии, — усиленно готовятся к выступлению. Они рассчитывают на некоторые части Екатеринбургского гарнизона. На какие именно, предстоит уточнить. На их стороне, безусловно, большинство бывших офицеров. Нельзя сбрасывать со счета скрывающиеся в лесах банды вооруженных дезертиров, кулаков и подкулачников. Если все это отребье объединится, может возникнуть внушительная сила.

Начальник Особого отдела прервал свой рассказ, несколько минут молчал, словно прислушиваясь к своим мыслям. Сосредоточенно думал о чем-то своем и сидевший по другую сторону стола сотрудник ВЧК, несколько часов назад приехавший из Москвы.

— Губчека, — продолжал после недолгого молчания Старшевский, — располагает данными о том, что среди бывших офицеров нет единой точки зрения на то, кого поставить во главе мятежа.

Идейным вдохновителем местных заговорщиков является екатеринбургский архиерей Паисий, ваш старый знакомый. Его поддерживают левые эсеры и их здешний вожак Поляков. Боевиком, прямым исполнителем военных планов заговорщиков является казачий есаул Владимирский. Участвовал в империалистической войне, имеет царские награды, среди бывших офицеров говорят, что одно время был адъютантом верховного правителя Колчака. Вообще, фигура занятная, заслуживает того, чтобы повнимательнее присмотреться.

Москвич, внимательно слушавший начальника Особого отдела, вздрогнул и вопросительно повторил последние слова Старшевского, словно требуя подтверждения сказанного.

— Был адъютантом Колчака?

— Такая идет молва. Предполагаем, что живет под чужим именем, значит, есть что скрывать. В наш город приехал из Костромы, где учился на курсах краскомов. Как туда затесался, понятия не имею. Словом, темная личность…

Предлагается такая схема действий, если вы ее одобрите, — продолжал после недолгого раздумья начальник Особого отдела. — По командировке губземотдела вы выезжаете в Колчедан с заданием начать подготовку к организации коммуны из числа местных крестьян. Такая работа потребует большого количества времени, его у вас будет достаточно для того, чтобы сделаться «своим» в среде мятежников. Советовал бы обратить особое внимание на игуменью Покровского монастыря. Сдается, может оказаться полезной: чутье подсказывает, а оно меня еще никогда не подводило. К тому же установлено, что монастырь — место постоянных сборищ заговорщиков.

В семнадцати верстах от Колчедана, — продолжал излагать свою схему начальник Особого отдела, — в поселке Кудельки, большая группа трудармеицев и солдат разбитой колчаковской армии ведет строительные работы. Среди них много белоказаков, взятых в плен в боях. Колчеданские мятежники установили с ними связь и подбивают к выступлению. Владимирский не раз приезжал в Кудельки, сам уверовал и сообщников убедил, что казаки только и ждут оружия, а те хитрят, хотят вооружиться и действовать самостоятельно, ищут связи с вооруженной бандой, скрывающейся в лесах. По слухам, у них припрятано много оружия и боеприпасов. Нам известно, что в Травлянской волости, соседней с Колчеданом, к бандитам присоединились местные жители, сагитированные кулаками. Получили винтовки, пистолеты, даже пулемет. Эта группа действует самостоятельно, ее возглавил бывший офицер Митрофан Ефимович Коротков. Работал в губнаробразе, а как только почувствовал, что в ЧК заинтересовались его прошлым, которое он тщательно скрывал, немедленно исчез. Появился в Колчедане и, вероятнее всего, оттуда был переправлен в банду. Но эти факты требуют уточнения и проверки.

Вот пока все, чем располагаем. Не подлежит сомнению, что нити заговора из Колчедана тянутся в Екатеринбург, Камышлов, в Тобольск и далеко за Урал, Поволжье…

Полагаю, что на первый раз информировал вас достаточно, да и не мне вас учить, — добавил с улыбкой Старшевский. — Неопытного какого-нибудь на такое дело не пошлют… Да, так вот, в губземотдел за командировкой зайдите к Шокину, кабинет номер двенадцать. Он вас ждет.

…Войти в доверие к игуменье Евдокии Шабатовой, у которой, по данным Екатеринбургской губчека, собирались бывшие белогвардейские офицеры, было не так просто. Недаром о ней шла молва как о женщине, умеющей под маской благочестия и набожности ловко скрывать свои истинные чувства. Поселившись в Колчедане в доме крестьянина-середняка, уполномоченный губземотдела начал, действуя весьма осторожно и осмотрительно, вести с местными жителями беседы о преимуществах коллективного труда на земле, о том, что, дескать, неплохо было бы создать в этих местах, на бывшей монастырской земле, если не коммуну, то, на первый случай, товарищество по совместной обработке.

В ответ на свои предложения уполномоченный губземотдела слышал самые противоречивые суждения. Но его сообщения о том, что и сельскохозяйственной коммуне, и товариществу, если они будут созданы здесь, Советская власть сразу же передаст бывшие монастырские земли, неизменно встречались с живым интересом. После первых же бесед с крестьянами уполномоченный почувствовал, что все жители этого большого и богатого уральского села, особенно люди пожилые, религиозные, хорошо осведомлены в том, какие события происходят за каменными монастырскими стенами. Хозяйка дома, в котором стал на квартиру уполномоченный губземотдела, женщина уже немолодая, недалекая и, судя по всему, очень набожная, рассказала ему, что в монастырь из города часто приезжает архиерей, и тогда проводятся торжественные богослужения, на которых всегда присутствует много приезжих.

— Уж столь много наезжает, сынок, столь много, — тараторила набожная женщина, явно гордясь своей, хотя и неблизкой причастностью к происходящим в монастыре событиям, — что, поди, и не сосчитаешь. И, понимаешь, все мужики больше, да такие видные, да такие статные. Один к одному, как на подбор. А на покров, когда престол в монастыре, архиерейская служба такая благолепная, что и рассказать невозможно…

Уполномоченный губземотдела внимательно слушал словоохотливую хозяйку и все более убеждался в том, что предложенный начальником Особого отдела губчека план действий имел под собой вполне реальную основу и может сослужить хорошую службу. Квартирант осторожными намеками дал понять болтливой женщине, что он из «бывших», человек глубоко религиозный и попросил, если можно, разузнать, когда в монастыре ожидают приезда архиерея.

— А чего же нельзя? — не преминула прихвастнуть хозяйка. — У меня среди монашек подружек сколь хошь! Непременно узнаю, седни же. Однако к спасу владыка будет…

На праздник преображения господня, который в народе называют еще «спасом», в монастыре действительно состоялось торжественное богослужение с участием архиерея екатеринбургского. Задолго до его начала уполномоченный губземотдела, заранее предупрежденный пронырливой, набожной старушкой-хозяйкой о предстоящем приезде архиерея, был в толпе колчеданцев, собравшихся у монастырских ворот. Среди богомольцев выделялись рослые фигуры молодых людей, одетых с нарочитой небрежностью, которая не могла скрыть их молодцеватости, явно военной выправки.

«Наши екатеринбургские товарищи хлеб едят не зря, клубочек начинает разматываться и дело, похоже, клеится», — с удовольствием подумал московский представитель, припоминая свой недавний разговор в кабинете начальника Особого отдела губчека.

Разговорчивая квартирная хозяйка была права: богослужение в монастырском храме своей чинностью и благолепием производило на присутствующих сильное впечатление. На глазах многих верующих во время особенно торжественных песнопений, превосходно исполняемых женским хором, были заметны слезы.

Богослужение кончилось: архиерей, возвышавшийся на кафедре словно изваяние, распростер над толпой руки, благословляя паству. Но каждому истинно верующему хотелось непременно получить еще и особое благословение. И когда с архиерея в алтаре сняли золотошвейные ризы и он, уже в своей обычной черной монашеской одежде, направился к выходу из храма, путь ему преградила толпа богомольцев. Выстроившись в нескончаемую очередь, верующие по одному подходили к владыке, низко склонив голову. Архиерей, размашисто осеняя крестом склоненную голову «раба божия», привычно совал ему для поцелуя пухлую, в голубых прожилках теплую руку.

Уполномоченный губземотдела подошел за владычным благословением в числе последних, когда преосвященный, изрядно уставший от долгого торжественного богослужения и длившегося вот уже почти час махания рукой над склоненными головами верующих, думал лишь о том, когда же в уютной монастырской трапезной в окружении молодых миловидных монахинь во главе с разговорчивой и приветливой игуменьей сможет пропустить рюмочку-другую домашней наливки, приготовленной с редкостным мастерством, и приняться за наваристую стерляжью уху, до которой преосвященный Паисий был большой охотник. Тем не менее владыка тотчас же узнал бывшего секретаря епархиального управления. Остолбенев от неожиданности на какое-то мгновение, архиерей быстро пришел в себя и, протягивая для поцелуя руку, вполголоса, чтобы слышал только тот, к кому обращался, произнес:

— Встань и жди, сын мой блудный.

Игуменья Покровского монастыря, стоявшая рядом с преосвященным, своим чутким ухом уловила эти слова и настороженно подумала: «Кто же этот незнакомец, впервые появившийся в храме?»

Благословив последнего богомольца, архиерей обвел усталым взглядом почти совсем опустевшую церковь и, обращаясь к игуменье, стоявшей в окружении небольшой группы особо приближенных монахинь, с улыбкой молвил:

— Вот теперь я в полном вашем распоряжении, дорогие мои сестры во Христе. А это, — повернулся Паисий в сторону уполномоченного губземотдела, — блудный сын, возвратившийся в лоно святой церкви, раб божий Владимир. Прошу любить и жаловать…

— Милости просим, ваше преосвященство, в трапезную, нашего хлеба-соли отведать, — скромно потупя взор, произнесла игуменья Евдокия, и наблюдательным, тренированным взглядом чекиста уполномоченный губземотдела успел заметить, как вызывающе-дерзко молодая монахиня посмотрела в его сторону, произнося эти слова, обращенные к епископу Паисию. И почему-то сразу вспомнились слова особиста Старшевского о спрятанных где-то здесь, в монастыре, сокровищах, предназначенных для приобретения оружия. И снова подумалось москвичу, что уральские чекисты работают четко и, кажется, очень осторожно.

Владыка, хорошо изучивший кулинарные таланты матери-игуменьи и ее помощниц, с радостью согласился посетить трапезную, выразив уверенность в том, что присутствие раба божия Владимира в их благолепной компании и его участие в откровенной застольной беседе не будет лишним. При этом преосвященный Паисий как бы мимоходом заметил, что блудный сын, вернувшийся в лоно святой церкви, до ухода на фронт, на священную войну с проклятыми большевиками, служил в епархиальном управлении, ревностно выполняя свои секретарские обязанности, и считался примерным христианином. Уполномоченный губземотдела заметил, как при этих словах преосвященного владыки ярким румянцем вспыхнули щеки игуменьи и как лучисто сверкнули на какое-то мгновенье ее необыкновенно большие и выразительные глаза.

«Вы правы, товарищ Старшевский!», — с непонятным ему самому удовольствием и озорством подумал чекист.

В трапезной Паисий усадил уполномоченного губземотдела рядом с собой на мягкий удобный диван, и пока монахини под руководством своей матери-игуменьи накрывали на стол, уставляли его изысканными яствами, между главой уральского духовенства и его бывшим секретарем состоялась доверительная, совершенно откровенная (со стороны Паисия) беседа. Всегда полностью и во всем доверявший своему секретарю, архиерей принял за чистую монету рассказ раба божия Владимира о том, как после разгрома колчаковских войск в Сибири ему удалось скрыться, а вот совсем недавно вернуться наконец в родной Екатеринбург, поступить на службу в губземотдел.

Теперь приехал в Колчедан агитировать здешних крестьян за создание сельскохозяйственной коммуны или, в крайнем случае, товарищества по совместной обработке земли. И тени сомнения не вызвало у архиерея клятвенное заверение бывшего епархиального секретаря в том, что его служба в губземотделе — это вынужденная и очень удобная маскировка, а его душа, как и прежде, полна желания бороться с большевиками, и для достижения победы в этой борьбе он не пощадит даже жизни.

— Пути всевышнего, спасителя нашего, неисповедимы, — многозначительно проговорил преосвященный и поведал собеседнику, в преданность которого после этой исповеди уверовал еще более, о том, что в уральских городах и весях существует уже давно и действует с каждым днем все активнее и увереннее широко разветвленная контрреволюционная организация, конечной целью которой является свержение Советской власти и восстановление в России монархического строя. И уж совершенно неожиданным для чекиста было замечание епископа о том, что ему, бывшему и, надо полагать, будущему епархиальному секретарю, надо непременно вступить в эту организацию, внести достойный вклад в достижение поставленной цели и что он, Паисий, готов замолвить, где следует, слово за верного сына отечества и православной церкви.

Уполномоченный губземотдела многословно и величаво благодарил владыку за высокое доверие и готовность содействовать ему, недостойному, в достижении цели, превыше которой ничего не может быть.

Трапеза была обильной и продолжительной. На всем ее протяжении основательно захмелевший владыка снова и снова затевал разговор о благостном предназначении страданий за веру, царя и отечество, о райском блаженстве, ждущем тех, кто жизнь отдаст за други своя. А когда в сумерках уполномоченный губземотдела осторожно подсаживал грузного владыку в удобную архиерейскую карету, тот, обнимая бывшего и будущего епархиального секретаря, заплетающимся языком повторил несколько раз:

— Так ты, сын мой блудный, того, за игуменьей-то присматривай. Все, что обретено было с помощью господа бога, ей доверил. Устоит ли душа женская перед соблазном великим сим? А тебе, раб божий Владимир, верю, аки себе самому. Так что доглядывай и паки лицезрей… Ну, дай я тебя еще разок облобызаю. До скорого свидания. И да хранит тебя бог…

И архиерейская карета, тускло поблескивая огоньками укрепленных на облучке керосиновых фонарей, мягко покатила по проселочной дороге, ведущей к большаку на Екатеринбург.

С того дня уполномоченный губземотдела стал, что называется, своим человеком в Покровском женском монастыре. Недоверие и настороженность, с которыми молодая игуменья обычно встречала незнакомых людей, начали постепенно исчезать: ведь сам преосвященный Паисий поручился за него, просил любить да жаловать. И игуменья Евдокия, по натуре своей женщина темпераментная, готова была выполнить просьбу владыки.

Чекист внимательно присматривался к своеобразной и очень запутанной обстановке, царившей за монастырскими стенами, к людям, имеющим доступ в тихую обитель, сопоставляя и анализируя факты, с которыми сталкивался все чаще, стараясь угадать их взаимную связь. Через некоторое время совершенно случайно ему стало известно, что благосклонности молодой игуменьи долго и безуспешно добивается часто наезжающий в Колчедан из Екатеринбурга бывший офицер царской армии Конрад Владимирский.

Рекомендация преосвященного Паисия сделала свое дело: отношения игуменьи Евдокии и других «христовых невест» к бывшему епархиальному секретарю с каждым днем становились все более доверительными. Вскоре уполномоченный губземотдела, старавшийся не пропустить ни одного богослужения в монастырском храме, был приглашен в келью матери игуменьи для участия в послеобеденном чаепитии, сопровождавшемся душеспасительными беседами о божественном предназначении человека.

Игуменья, проникнувшаяся глубочайшим уважением к человеку, пользующемуся безграничным доверием самого преосвященного владыки, чистосердечно призналась ему в том, что ее порою просто пугает настойчивость Владимирского, с которой тот пытается заглянуть в самые сокровенные тайники ее души.

«Уж не догадывается ли этот ловелас о том, что в монастыре хранятся золото и драгоценности? Не проболтается ли об этом кто-то из ближайшего окружения екатеринбургского архиерея?» — промелькнула мысль в голове бывшего епархиального секретаря, решившего в в это мгновение уделить особое внимание тому, пока еще почти неизвестному для него, видимо не рядовому, участнику контрреволюционного подполья.

Через несколько дней после того чаепития в келье матери игуменьи в монастырь приехал Владимирский. От его обычной респектабельности, холодной сдержанности и изысканных манер не осталось и следа. Чувствовалось по всему, что Конрад Евгеньевич решил на этот раз сыграть ва-банк, но его напористость неожиданно встретила подчеркнуто непритворное сопротивление Евдокии.

— Вы отвергаете меня и мою беззаветную любовь, Евдокия! — голосом, полным трагизма, начал он заранее подготовленную речь. — И это в пору величайших испытаний, когда жизнь истинных сынов России может оборваться, едва мы, офицеры, оплот нашей многострадальной отчизны, поднимемся против большевиков. О, наша месть комиссарам будет беспощадной! Мощной лавиной всех недовольных и богом призванных в христианское воинство возмездия мы обрушимся на Советы и раздавим их скоро. Скоро, скоро ударит набат, призывая к восстанию. Море крови прольется в этой священной войне с большевизмом.

Евдокия молча слушала его. В тот же вечер обо всем, что узнала от Владимирского, рассказала уполномоченному губземотдела, который ей нравился.

— Вы с ума сошли, сестра во Христе, Евдокия! — рассмеялся тот в ответ. — Какой бой? Кто будет драться? С кем?

— Офицеры готовятся к чему-то, они давно меж собой шушукаются об этом. Гонцов в Екатеринбург посылали. Из города к ним приезжал какой-то бывший генерал, который должен возглавить восстание против большевиков. Я об этом не первый раз слышу, передо мною они ни в чем не таятся. Скоро будет у них сбор в нашем монастыре…

Чекист слушал, а потом равнодушно спросил:

— Для чего сбор?

— Договориться о восстании, я так поняла.

Владимир подбросил в печку дров, и при свете свечи углубился в чтение книги, которую отложил было в сторону. Он не стал ни о чем расспрашивать, демонстрируя свое полное безразличие к словам игуменьи: ведь завоеванное с таким трудом доверие можно потерять, задав один неосторожный вопрос. Ему было ясно пока одно: в монастыре собираются бывшие офицеры, полностью доверяющие игуменье, и он поспешил перевести разговор на другую тему.

Евдокия любила слушать его рассказы о содержании книг на религиозные темы, написанные разными авторами в различные времена и эпохи, благо бывший епархиальный секретарь вдоволь начитался таких книг еще до своего приезда в Колчедан.

— Дорогая сестра во Христе, — воздел к небу глаза чекист, будто ожидая видения всевышнего, — я не был лично знаком с неаполитанцем Джулио Чезаре Ванини, но мне довелось читать о нем в книге, полученной в дар от преосвященного владыки Паисия. Ванини отрицает бессмертие души: если бы душа была бессмертной, говорил он, бог не преминул бы вернуть хотя бы одну из потустороннего мира, чтобы посрамить атеистов. Вольнодумец, от утверждал, что верование — дело случая. Религия зависит от воли государя той страны, где мы живем, она нужна для того, чтобы держать народ в повиновении.

Поэтому монархи держат народ в страхе, ибо страх — начало религии, а религия — путь к смирению и раболепию, к покорности и послушанию. А еще ранее Ванини великий Спиноза утверждал, что страх побудил людей заподозрить, будто существуют боги и невидимые силы, они стали воздвигать алтари этим воображаемым существам и, выйдя из подчинения природе и разуму, связали себя пустыми церемониями и суеверным поклонением пустым призракам воображения. Вот откуда пошла религия. Ванини казнили, как злого еретика и вероотступника, но мысли его запали в сознание его вольнодумных учеников и почитателей. Они стали утверждать, что доказать существование или отсутствие бога в равной мере невозможно. Если бы был бог, то откуда он взялся? Ответишь ли ты, сестра моя во Христе?

Монахиня смутилась и, не найдя подходящего ответа, потупившись, сказала:

— Грешно отрицать бессмертие души и существование бога…

— Не я отрицаю — Ванини, — пытался отшутиться чекист.

— Ваш Иван злой безбожник и его покарала судьба. Бог всюду. Создав мир, он подарил миру жизнь, он единый миротворец, — шептала игуменья, словно боясь, что через стены кельи может просочиться этот еретический бред.

— Если бог миротворец в единственном числе, то почему так много различных вероисповеданий? Родись я в Турции, был бы магометанином, если бы родился в Германии, был бы лютеранином, в Англии — кальвинистом, в Италии — католиком. Но я появился на-свет в России и потому верный христианин. Так не должен ли мой разум сомневаться в существовании единого миротворца? Люди в разных странах сами творят тебе идолов — таких, какие их больше устраивают. О, эти сомнения! Можно ли узнать с наивысшей степенью достоверности, когда лжец не лжет? Следует ли верить, когда он говорит правду?

— Перестаньте, грешник, — прошептала Евдокия, вовсе не желая, чтобы он замолчал. Это ее настроение Владимир угадывал безошибочно. Он вовсе не пытался ее переубедить и обратить в «свою веру». Весь ход его мыслей был направлен на то, чтобы блюстительница монастырских нравов, хочет она того или нет, раскрыла перед ним самую суть происходящих за стенами этой обители событий, назвала их участников.

Монахиня глубоко задумалась над словами бывшего епархиального секретаря. Из этого состояния ее вывел негромкий голос собеседника:

— Божественная заповедь гласит: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным». Даже тайна исповеди ускользает из строгих оков ее обладателя и становится явью…

— Не трогай же святая святых! — воскликнула игуменья, но он продолжал:

— На исповедальную Голгофу приходила недавно одна особа, как вы, молодая. «В чем грешна? — спросил духовный отец. Она замешкалась. Тогда батюшка начал подсказывать всевозможные варианты грехов. «Не согрешила ли ты, раба божья, памятозлобием?» Молчание. «Злосоветием?» Опять молчание. «Может, грешна сребролюбием?» И отец духовный получил от кающейся рабы божией увесистую сумочку, набитую драгоценностями, и услышал слова: «Не все грехи назвал, батюшка, за остальное после откуплюсь!» «Чужое брала?» — продолжал батюшка. «Грешна», — последовал ответ. «Надежно спрятала?» «Да». «Сквернословила?» «Грешна, батюшка». «А теперь повторяй за мной: «В том, что по забвению не сказано мною, каюсь и сожалею».

Как ужаленная, игуменья отпрянула от собеседника, но он, улыбнувшись, удержал ее:

— Тайна исповеди, которую ты, сестра во Христе, поведала, очищаясь от грехов, стала явью. Я воспроизвел этот шедевр откровения перед духовным лицом, от которого стало известно, в каких грехах ты исповедалась.

Игуменья, сраженная неожиданным поворотом дела, сникла, как провинившаяся школьница, но вскоре овладела собой и разразилась злобной бранью по адресу батюшки и Конрада Владимирского, которому тот открыл тайну преосвященного владыки Паисия о схороненных в монастыре ценностях. Ноги игуменьи подкосились, она рухнула в кресло.

Выплакавшись, вскочила так проворно, словно ее подбросила с сиденья пружина.

— Мы должны уничтожить этого разбойника! — и кинулась к двери. Чекист ее остановил.

— Кто это «мы»? — спросил он, удерживая Евдокию за руку.

— Я и настоятельница!

— И она тоже… — он не договорил готовые сорваться с уст слова «хитрая мошенница»?

— Да.

— Владимирского не трогать! — приказал бывший епархиальный секретарь. — Тайник я возьму под надежную охрану. А вы ведите себя со своим избранником так, как положено. И постарайтесь узнать, есть ли у него сообщники, с которыми он пытается выкрасть клад? Кто они? Нужно также разузнать, с кем из бывших офицеров Владимирский наиболее близок. Ведь их может сблизить не только стремление похитить клад, но и участие в подготовке мятежа. Надо точнее узнать, на какой день готовится восстание. Все, что узнаешь нового о ходе подготовки, будешь сообщать мне.

— Все будет так, как вы приказываете, — покорно ответила игуменья, дивясь в душе разительным переменам, происшедшим за эти несколько мгновений в поведении и даже во всем облике уполномоченного губземотдела.

…На этот раз игуменья Евдокия ожидала епархиального секретаря в своей просторной приемной. Ни слова не говоря, поднялась ему навстречу, прошла, не задерживаясь, к выходу во двор и предложила ему следовать за собой. Они миновали обширный церковный двор, длинный ряд могильных крестов и остановились возле одной из келий. Евдокия тихо отворила дверь и жестом пригласила спутника войти. В густую темноту узкой длинной комнаты через маленькое зарешеченное оконце врывался пронзительный луч света. Келья была похожа на пыточную или тюремную камеру, какие довольно часто встречались в старинных монастырях. Под невысоким подоконником, словно тощие ладони иссохших рук, торчали какие-то крючья. «Не хватает только скелета, прикованного цепями к бетонному полу», — с усмешкой подумал чекист. Посредине комнаты во всю ее длину стоял узкий стол, накрытый черной суконной скатертью. Возле него — несколько табуреток.

— Через три дня на праздник Николая-угодника соберется «святая братия», — тихо прошептала игуменья, и чекист понял, что в этой келье назначено сборище контрреволюционного подполья.

…С установлением теплой, почти летней погоды участились наезды екатеринбургского епископа в Покровский женский монастырь. И каждый раз его сопровождала целая свита людей, мало чем напоминавших суетливых, смиренных святош, всегда группировавшихся вокруг высокопоставленных представителей духовной епархии. Держались они очень независимо, не высказывая в отношении преосвященного владыки никакого подобострастия.

Во время одного из таких посещений преосвященный Паисий долго и в высшей степени доверительно беседовал с уполномоченным губземотдела. Во время этой беседы, проходившей в присутствии людей, приехавших вместе с владыкой, Паисий несколько раз повторил, что должность епархиального секретаря до сих пор остается свободной и при подходящих условиях глава екатеринбургской епархии будет рад восстановить статус-кво. Вдаваться в подробности относительно подходящих условий архиерей не считал нужным, и чекист понял, что в среде заговорщиков успех контрреволюционного мятежа считается делом решенным.

— Можете считать себя членом нашей организации, — сказал в заключение Паисий уполномоченному губземотдела. — Ваше участие в генеральном совете, который состоится в ближайшее время, полагаем обязательным. О дне и месте, где соберется совет, вам сообщит мать-игуменья.

В тот год Николин день в Покровском женском монастыре, да и во всем Колчедане, праздновался особенно пышно. Уже за несколько дней до праздника в Колчедан начали съезжаться богомольцы, причем в числе их были и люди, которых ранее не видели в здешних местах. Архиерейскую службу владыка Паисий на этот раз провел с особым благочестием и подлинным вдохновением. После торжественного богослужения основная масса богомольцев покинула территорию монастыря, а те немногие, что остались, разбрелись по тенистым аллеям хорошо ухоженного монастырского сада. Некоторые, устав от долгого стояния в переполненном, душном храме, прикорнули на зеленых лужайках. С наступлением сумерек задержавшиеся в монастырском саду участники торжественного богослужения один за другим потянулись к каменному зданию с зарешеченными окнами, расположенному в глубине сада.

Уполномоченному губземотдела, вошедшему в келью вместе с архиереем, Паисий указал место на табурете возле себя, показывая всем собравшимся в мрачной комнате, что благоволит к этому человеку. Когда установилась тишина, встал полковник Голованов, помощник начальника колчеданских офицерских курсов:

— Позвольте, господин генерал, представить вас присутствующим. — И, обратившись к собравшимся, продолжал: — Господа, позвольте представить участников нашего совещания. Полковник Науров, преподаватель курсов, подполковник Курбатович, казначей, Корней Хитров, адъютант начальника курсов, младший офицер Рекин, прибыл недавно. Все мы придерживаемся монархической программы, ибо убеждены, что конституционная монархия — лучший способ правления для России.

Он назвал всех, и генерал, довольный столь представительной аудиторией, объявил заседание генерального совета открытым.

— Полковник, доложите, чем располагает ваша организация? Людской состав, оружие, планы…

Голованов рассказывал, что на курсах в настоящее время около ста бывших офицеров царской армии, верных единомышленников. Они готовы к выступлению и склоняют на свою сторону остальных. Начальник курсов — свой человек, из кадровых офицеров. Но вот комиссар… Этот вездесущий комиссар со своими помощниками — коммунистами или не догадывается о наших планах, или делает вид, что ему все безразлично. В то же время усилил охрану склада с оружием. Ведет себя загадочно. О могущих быть неприятностях нас известит начальник курсов Плумис. На днях комиссар велел мне заполнить послужной список.

— Арестуете? — спросил я, комиссар ответил:

— Требуют в губкомтруд.

У меня есть связь со служащим губземотдела, который подтвердил, что губкомтруд действительно затребовал послужные списки офицеров, среди которых его интересуют специалисты: инженеры, агрономы, учителя, строители, финансисты. Им предлагают работу в различных советских учреждениях. Я полагаю, это только благовидный предлог выяснить наше настроение и отношение к власти. Кстати, о моем знакомом. Он из офицеров, вполне надежный человек. Через него мы осуществляем связь с нашими единомышленниками в Екатеринбурге.

Нашим оперативным планом предусмотрен внезапный захват склада с оружием и боеприпасами. Там хранятся 415 винтовок, два пулемета «максим», 10 пулеметных лент, 25 шашек, 35 тысяч патронов. В эту ночь, а точнее 25 мая, часовыми у склада будут поставлены наши люди. Для осуществления операции выделена боевая группа, командует ею полковник Науров. Наши гонцы разосланы в Долматовское, Каменское, Бродокалмакское, Бурнино и другие селения с заданием готовить к выступлению людей. Под предлогом выезда в Камышлов я сам объеду казачьи станицы, дабы подтянуть казаков ближе к Колчедану. Я связался с Челябинском, там ждут нашего сигнала. Начальник курсов Иван Робертович Плумис уехал в Ригу якобы провожать мать и сестру. Он свяжется с петроградскими и рижскими организациями. Игумен Долматовского монастыря Стефаний от Шадринской группы получил известие о готовности и обещает помочь Колчедану оружием. Меня известили, что в деревне Соколовской на конспиративной квартире вчера собрались преданные нам из местных люди и сейчас ждут в полной боевой готовности. По линии Шадринск, Камышлов, Богданович, Багаряк, Челябинск, Петропавловск и до Красноярска — всюду действуют наши единомышленники. Из Приишимья идут сообщения о готовности к делу.

— Благодарю вас, полковник. Мне необходимо знать о положении в Екатеринбурге.

— Позвольте, господин генерал, — резко встал и по-военному вытянулся Владимирский. — Нашей организацией я уполномочен доложить следующее. В Екатеринбурге из офицеров сформированы артиллерийские, кавалерийские и пехотные курсы, в которых насчитывается до шестисот человек. На должность начальника арткурсов назначен полковник Рошер, доказавший преданность нашему делу в Сибири и Семипалатинске. Пользуясь возможностью самостоятельно подбирать лиц на командные и административно-хозяйственные должности, он расставил своих людей. Никто из коммунистов на курсы не поступил: он устраивал им экзамен и проваливал. Пехотными курсами командует подполковник Рюмин, организатор восстания против Советов на Ижевском заводе. Весь комсостав подобран им лично. Во главе кавалерийских курсов стоят подполковник Дубровин и его помощник есаул Волосников. Между курсами поддерживается постоянная связь. Тридцать шестой запасной стрелковый полк целиком находится под влиянием разделяющих наши убеждения и готов драться. Все эти силы ждут приказ, по первому зову готовы к выступлению.

— Благодарю вас, сотник. Силы внушительные. Кстати, как вам удается держаться в таком солидном советском учреждении?

— По линии службы в губисполкоме у меня надежная поддержка и репутация исполнительного и аккуратного служащего, генерал.

При первых же словах Владимирского уполномоченный губземотдела насторожился. Работники ВЧК, располагавшие определенными данными и пока еще не проверенными сведениями, имели основания предполагать, что казачий есаул Шайтанов, во время колчаковщины чинивший кровавую расправу в Приишимье, скрывается где-то в районе Екатеринбурга, возможно, под чужой фамилией. Потому сотрудник ВЧК, командированный из центра для помощи уральским чекистам, и получил перед выездом задание — строжайше проверить все данные, касающиеся бывшего атбасарского коменданта. Доклад Владимирского и особенно обращение генерала к нему как к сотнику воскресили в цепкой памяти чекиста подробности разговора с начальником особого отдела Екатеринбургской губчека. Предположения чекиста о том, что Вениамин Шайтанов и Конрад Владимирский одно и то же лицо, переросло в полнейшую уверенность.

«Репутация аккуратного служащего губисполкома», — подумал чекист. — Так вот ты куда пролез, сотник Шайтанов! Так вот почему живешь под чужим именем, Черный Гусар».

В это время грузно поднялся с места преосвященный Паисий, разгладил бороду, подрагивающими пальцами потрогал большой крест, свисающий до пояса, и молвил:

— Святая церковь благословляет вас, братья во Христе, на богоугодное дело, и с надеждой отдает вам сбережения, накопленные радением верующих. Передайте всем мои слова: «Кто силен телом, тот берись за оружие. Кто мужествен духом, тот со словом проповеди веди счет своей армии. Кто же мудр, тот иди в стан вражеский, записывайся в басурманскую партию и узнавай цели и силы врагов наших. Каждый, кому дороги права христианина и человека, неси свою лепту на алтарь свободы. Все сведения и пожертвования через наше посредство можете направлять безопасно. Но если что случится, помните слова Христа-спасителя и не бойтесь убивающих: душу они погубить не могут, а смерть неизбежна и дважды не бывает».

Он осенил крестным знамением сидящих у стола и каждому вручил воззвание, написанное от руки четким, каллиграфическим почерком.

— Размножьте поелику возможно и вручайте братьям и сестрам во Христе, — напутствовал архиерей заговорщиков, которые с интересом читали любопытный документ. Церковь звала свою паству к оружию, когда в стране, уставшей от длительных войн, только что воцарился мир. Она звала под свое знамя всех, кто презирал народ, сбросивший ярмо эксплуатации и деспотизма.

«Возлюбленные во Христе братья, — обращалась она в этом воззвании, — граждане истерзанной земли Русской, в ком не заглохла искра христианской любви к своим ближним, к вам наша просьба: соединяйтесь в отряды святой церкви и под сенью креста беритесь за оружие в защиту угнетенных и замученных ваших архипастырей и пастырей, и тех многих мучеников, которые боролись и борются за попранное право гражданина и человека. Нет тех слов, которыми можно выразить ужасы и мучения, которые они переносят…»

Пока Паисий раздавал участникам генерального совета воззвания, дежурный у входа в келью по условному стуку и паролю впустил троих мужчин, одетых в грубые брезентовые плащи с поднятыми капюшонами. Генерал пригласил их занять места.

— Господа, теперь все в сборе, здесь основное ядро нашей организации, которой предстоит действовать, — заговорил генерал. — Мне необходимо познакомиться с уполномоченным губземотдела, который, как я понял, весьма полезный и надежный человек. У меня есть для него поручение особой важности. Почему его здесь нет, полковник?

— Я здесь, господин генерал, — поднялся с места человек, сидевший рядом с архиереем. — Позвольте, господин генерал, — подойдя ближе, обратился к нему уполномоченный губземотдела, — задать несколько вопросов только что пришедшим людям?

— Задавайте.

— Где четвертый? — резко спросил чекист у моложавого, но совершенно лысого человека.

— Не знаю, — растерянно ответил тот.

— Его фамилия Рахманов?

— Да.

— Он не явился к месту встречи?

— Да.

— Почему?

— Не знаю.

— И вы не проверили?

— Нет.

— Он вас не известил?

— Нет.

— Где он?

— Не знаю.

— Ему известно, зачем и к кому вы шли в Колчедан?

— Конечно.

— Пароль, разумеется, ему тоже известен, и он может прийти сюда с отрядом чекистов. Вы подумали об этом?

Лысый в замешательстве молчал.

— Господин генерал, — продолжал чекист, — прикажите арестовать этих троих, — он кивнул в сторону прибывших, — они покрывали чекиста…

— Как вы смеете! — вскочил лысый. Все трое выхватили пистолеты.

— Господин генерал, четвертого накануне их встречи вызывали в облкомтруд, оттуда он не вернулся. Эти трое знают. Тот, четвертый, — чекист, и в любую минуту может нагрянуть сюда, разумеется, не один.

— Оружие на стол! — приказал генерал, и трое недоумевающе положили перед собой пистолеты. — Под стражу их, полковник, потом разберемся. Господа! Обстоятельства заставляют спешить. Помните, на нас выпала высокая миссия. День восстания — после посева хлебов, а если точнее — 25 мая. Сигнал — удары монастырского колокола в набат. Все по местам. Будьте осторожны и бдительны. Со мной поддерживайте связь через уполномоченного. С богом!

* * *

Все ринулись к выходу. Уполномоченный губземотдела неторопливо направился к Владимирскому.

Мы не будем описывать четко проведенную чекистами операцию по ликвидации заговора. Аресты заговорщиков в Екатеринбурге, Колчедане и окрестных деревнях и селах были проведены тихо, бескровно, быстро. Конечно, не в постели спящими заставали чекисты заговорщиков. Даже оказавшись в безвыходном положении, многие отчаянно сопротивлялись, пытались живыми в руки не даваться. Главари готовившегося контрреволюционного мятежа оказались за решеткой. Была арестована и игуменья Евдокия, но по ходатайству московского чекиста вскоре освобождена. За участие в подготовке антисоветского восстания в Екатеринбурге и Колчедане был осужден на пять лет, но через два с половиной года амнистирован Конрад Владимирский, он же Вениамин Шайтанов. В Екатеринбурге он тщательно и до поры до времени успешно скрывал свою кровавую деятельность в Атбасаре, и позже, оказавшись в Атбасаре под арестом, всячески пытался утаить преступления, совершенные им в Екатеринбурге.

19. ЧЕЛОВЕК В СИНИХ ОЧКАХ

Перечитывая снова и снова показания Прасковьи Ивановны Ереминой, Монин жирной чертой подчеркнул слова:

«По соседству с нами живет Нинка Волосникова, жена есаула Петра Волосникова. Приходит однажды Нинка такая радостная, в руках письмо. Отпустили, говорит, моего Петьку вместе с Шайтановым…»

«Значит, прав был Тарчевский, настаивая обратить особое внимание на Екатеринбург», — подумал Монин.

Допрос Нины Волосниковой не дал ничего нового, не внес ни малейшей ясности в запутанное дело о расследовании преступлений Шайтанова. Женщина держалась самоуверенно, даже нагловато, категорически отрицая факт получения писем из Екатеринбурга. Получив санкцию Шевченко, чекисты произвели в доме Волосниковых тщательный обыск. В тайничке, устроенном за божницей, вместе с тугими пачками царских «катенек» и «керенок», будто только что вышедших из-под печатного станка, было обнаружено письмо казачьего есаула Петра Волосникова, одного из активных участников контрреволюционного подполья в Екатеринбурге. Оно-то и привело молодого, но уже достаточно опытного чекиста Георгия Монина в Екатеринбург.

В этом большом городе не сразу сориентируешься, но прошло время, Монин освоился. Однажды один из местных чекистов, показав ему на дом внушительной постройки, до революции принадлежавший екатеринбургскому купцу Ипатьеву, сказал:

— Любопытное совпадение. В Ипатьевском монастыре в Костроме начиналась династия Романовых, в Ипатьевском доме она и закончилась.

Заметив недоуменный взгляд Монина, его собеседник пояснил:

— В подвале этого дома в ночь с 3 на 4 июля 1918 года был казнен последний император России, виновный в страданиях и гибели миллионов ее трудовых людей…

По просьбе Монина екатеринбургские чекисты предоставили в его распоряжение все архивные материалы, связанные с разоблачением антисоветского заговора летом 1921 года. Георгий с головой погрузился в изучение документов. Внимание молодого чекиста сразу же привлекла колоритная фигура Конрада Евгеньевича Владимирского. Бросилось в глаза слишком уж большое совпадение данных из жизни этого кадрового офицера царской армии — выходца из среды сибирских казаков и того, кого так настойчиво и терпеливо вот на протяжении уже длительного времени разыскивает Георгий Монин и его друзья.

«Служба царю-батюшке, Керенскому, Колчаку… Георгиевские кресты… Даже главари заговорщиков архиерей Паисий и генерал Перхуров, судя по всему, заискивали перед этим сотником… Видать, крупная была птица…» Такие мысли бродили в голове Монина, когда он временами отрывался от документов.

Вот показания игуменьи Покровского женского монастыря Евдокии, ее опасение за возможное исчезновение спрятанных в этой тихой обители сокровищ. Ведь эти показания представляют особый интерес. А бездыханное тело уполномоченного губземотдела на берегу реки? Нет, все это слишком похоже на почерк атбасарского коменданта! И ни одного упоминания фамилии или имени Черного Гусара, если не считать упоминания о Шайтанове в письме Петра Волосникова к жене, вместе с которым Вениамин Шайтанов отбывал наказание за участие в антисоветском заговоре и по амнистии в связи с пятилетием Великого Октября был досрочно освобожден из заключения.

Сомнений у Монина больше не осталось: Вениамин Шайтанов и Конрад Владимирский — одно и то же лицо! Под этим, а возможно, под каким-либо другим и скрывается сейчас где-то здесь, в Екатеринбурге или его окрестностях, матерый враг, которому удалось избежать полного разоблачения. Надо искать!

В поиск Шайтанова-Владимирского включились екатеринбургские чекисты. Особое внимание всех участников поиска привлек губисполком, в одном из отделов которого до своего ареста работал Владимирский. С тех пор прошло уже много времени, большинство работников аппарата губисполкома, наверное, сменилось, а новые товарищи могут и не знать, что Владимирский был в числе заговорщиков.

Чекисты по документам ознакомились с личным составом губисполкома. Конрада Владимирского в числе его работников не было. Но тем не менее Георгий Монин и один из местных чекистов рано утром оказались в помещении Екатеринбургского губисполкома. Заглянули в одну из комнат — за столом, у окна, склонившись над бумагами, сидел человек в синих очках.

— Скажите, пожалуйста, как пройти к председателю губисполкома?

Человек снял очки, поднял голову и внимательно посмотрел на вошедших. Левый глаз слегка косил, человек привычным движением быстро вновь надел очки, встал и вместе с посетителями вышел в коридор.

— Пройдете прямо, свернете налево, там приемная. И вернулся на свое место.

У Монина сомнений не было: человек в синих очках — Вениамин Шайтанов! Но справка, наведенная у кадровика, утверждала: инструктор отдела Григорий Иванов.

Вечером того же дня Вениамин Шайтанов был арестован и по этапу отправлен в Петропавловск, затем в Атбасар.

В Екатеринбурге Шайтанову длительное время удавалось скрываться под чужими фамилиями. Был период, когда на каждом шагу ему мерещились чекисты, но потом преступник окончательно успокоился и почувствовал себя в большом городе почти в полной безопасности. И все-таки с синими очками «на всякий случай» не расставался. Связи его, окрепшие в заключении, намного расширились, уводили далеко за Урал и Волгу. Вот почему, хорошо зная об этом, екатеринбургские чекисты не спешили с арестом этого работника губисполкома. После получения фотографии и документов из Атбасара стало ясно, что Шайтанов — не просто беглый офицер, якобы осознавший свою вину перед трудовым народом, но потом оступившийся снова. С приездом Монина открылось истинное лицо Шайтанова.

Шайтанов Вениамин Алексеевич, уроженец Омской губернии, тридцати трех лет, из семьи учителей, сам до военной службы тоже учительствовал. Служил Колчаку с величайшим рвением, а когда почувствовал, что положение «верховного правителя Сибири» становится все более шатким и окончательный крах его неизбежен, из Атбасара перебрался в Омск, поближе к властям. Вместе со ставкой Колчака удирал на восток.

С отступавшими под ударами Красной Армии войсками генерала Каппеля Шайтанов оказался в Красноярском уезде, где и был взят в плен. Незадолго до пленения убил красноармейца, присвоил его документы и стал Конрадом Евгеньевичем Владимирским.

Владимирский-Шайтанов тщательно скрывал свою карательную деятельность в Атбасаре, участие в подавлении Мариинского восстания, снова и снова стараясь замести следы, меняя имена и фамилии. Давая показания в особом отделе Пятой армии, Шайтанов признался только в том, что служил во втором казачьем дивизионе. Ему поверили, считали, что Вениамин Шайтанов честно пересмотрел свои взгляды, поймет заблуждения и будет добросовестно служить трудовому народу, как это делали некоторые офицеры и генералы царской армии.

Шайтанова направили в Москву на курсы переподготовки бывших офицеров царской армии, через некоторое время переведенные из Москвы в Екатеринбург. По окончании этих курсов Вениамин Шайтанов, учитель по специальности, получил направление на работу в губернский отдел народного образования, затем был переведен в аппарат губисполкома.

Но Шайтанов не из тех, кому Советская власть по душе. Он ищет контакта с офицерами, враждебно настроенными к Советской власти. Это и привело его в ряды активных участников контрреволюционного заговора, раскрытого и предотвращенного екатеринбургскими чекистами.

20. ДОПРОС

В Атбасаре, перед тем как вновь допросить Шайтанова, Монин еще раз перечитал протоколы допросов Рекина, уличавшие Шайтанова в активном участии в подавлении Мариинского восстания, многочисленных карательных экспедициях по селам и аулам Приишимья, убийствах десятков и сотен ни в чем не повинных людей, издевательствах над ними.

Первоначально сотник категорически отрицал многие предъявленные ему обвинения. Он надеялся, что время смыло его кровавые следы, оставленные в Атбасарском уезде, что его сообщников уже нет в живых, или они скрываются от кары, и ему удастся выкрутиться, ввести следствие в заблуждение и, если не полностью оправдаться, то, во всяком случае, умалить свою вину.

Шайтанов с любопытством рассматривал молодого чекиста, находил в нем сходство с тем, кто арестовал его — высоким, сухощавым молодым человеком с печальными глазами. Он предъявил ордер на арест в момент, когда Шайтанов с железнодорожным билетом в кармане по старому русскому обычаю присел на чемодан перед тем, как отправиться на вокзал. Он намеревался перебраться из Екатеринбурга в Тобольск под предлогом проведать семью. На самом же деле его приезда ждали люди Перхурова, скрывавшиеся в этом городе после того, как был раскрыт контрреволюционный заговор в Екатеринбурге и Колчедане.

В момент ареста Шайтанов был далек от мысли, что этот молодой человек в кожаной куртке терпеливо, уже много месяцев, шаг за шагом приближаясь к цели, идет по его следам, оставленным в далеком степном городке. Что неумолимая логика следствия привела его сюда, к этому дому, в многолюдном городе на Урале, и что, опоздай он на несколько минут, не нашел бы того, кого так долго и терпеливо искал.

Мысли арестованного лихорадочно прыгали от одного события к другому. В сознании снова и снова вставали дни, проведенные им в Мариинке. «Кто из свидетелей может подтвердить? Разве кто знал меня по фамилии? Местные жители? Так все они убиты, а мертвые говорить не могут! А тот казак, что сбежал из сотни?»

И Шайтанов вспомнил свои слова, сказанные на Куяне во время пирушки: «Если в борьбе с красными адмиралу Колчаку суждено потерпеть поражение, то начало ему положено нашей победой в Мариинке. Мы ее рушим, жжем, убиваем жителей, а она живет».

Из кучи трупов, на площади возле церкви, выбирались раненые. Жуткое зрелище отвлекло внимание офицеров от слов сотника, во хмелю сболтнувшего опасную фразу. Пожилой крепыш с отсеченной ладонью (то был Савелий Савченко) выбрался из-под груды тел наружу. В кровавых лохмотьях, покачиваясь, прикрыл обрубок руки куском разодранной рубахи и, шатаясь, побрел к своей хате. Шайтанов прицелился в него, но выстрелить ему помешал тот самый казак, что отказался стрелять в Геращенко. Он выхватил клинок и мгновенно оказался перед сотником.

— А ну, выходи на круг, померяемся силой!

Захмелевшие каратели не обращали внимания на дерзкую выходку казака, и он, бравируя своей силой и удалью, куражился перед оторопевшим сотником, из руки которого ударом плети выбил пистолет. Шашку Шайтанов снял перед пиршеством и оставил притороченной к седлу своего коня.

— Что, сдрейфил, Черный Гусар? — презрительно расхохотался казак. — Но я — не ты, убивать безоружного совесть казацкая не позволяет. А у тебя какая совесть, коль баб расстреливаешь и младенцев губишь? Не казацкое и не солдатское это дело, сотник. В той крови, что ты пролил, захлебнешься сам. Всех не перебьешь, народ везде поднимается против таких, как ты, и твоя озверелая банда. Сила народная сметет вас, палачей, в преисподнюю, откуда вы никогда не вернетесь…

С ожесточением сунув шашку в ножны, казак проворно скрылся за склоном бугра.

Эти видения прошлого мелькнули перед глазами Шайтанова, когда чекист задал ему вопрос:

— Вы возглавляли карательные операции в Атбасарском уезде. Вы понимали, что идете против народа?

— Это народ шел против, другого выбора у нас не было.

— Вы раскаиваетесь в совершенных преступлениях?

— Рассуждаю…

— Здесь не дискуссионный клуб, — сухо процедил Монин, — следствие интересует, в частности, где вы были 20 июня 1919 года?

— Я уже отвечал, что был вызван в Петропавловск, — ответил Шайтанов, лихорадочно соображая, почему чекиста интересует именно это число — 20 июня? Уже потому, что он спрашивает об этом не первый раз, сотник догадывался, что в этот день была совершена какая-то крупная акция.

— По вашему указанию Рекин на дверях тюрьмы и зингеровского склада, где содержались арестованные, вывешивал списки тех, кто подлежал расстрелу?

— Это выдумка Рекина, — небрежно бросил Шайтанов. Стараясь изо всех сил выгородить себя, он вспомнил, что в одном из списков была фамилия Майкутова, вожака степняков. Вместе с прибывшим тогда в Атбасар сотником Захаровым Шайтанов под усиленным конвоем казаков вел на расстрел Майкутова и его соратников, и потом долго все они дивились силе и бесстрашию «киргизского атамана» и его единомышленников, мужественно принявших мученическую смерть. «Вот к чему подкапывается чекист… но кто мог стукнуть на меня? Не Федор же Рекин! Ведь он давным-давно удрал из Екатеринбурга и затерялся где-то в Татарии. За вождя степняков мне болтаться на перекладине, а какие есть доказательства, что я пустил его в расход?»

Он не допускал мысли, что кто-то из казаков, тогда назначенных им для казни, через столько лет мог уличить его, ибо никто из них не знал даже фамилий расстрелянных. Самоуверенный сотник не подозревал, какие неопровержимые улики оставил он после себя в Атбасаре, откуда бесследно исчез после той казни.

— Итак, вы утверждаете, что 20 июня были в Петропавловске? — повторил вопрос следователь.

— Да.

— Тогда ознакомьтесь вот с этим. — Монин достал лист бумаги и положил перед Шайтановым. Вверху машинописным шрифтом было напечатано: «ПРИКАЗ». Ниже шла строка, от которой сотник содрогнулся. Этот документ свидетельствовал, что армия Колчака, несомненно, представляющая реальную и опасную угрозу, начинала разваливаться, что население враждебно относилось к белогвардейским погромщикам.

«Из поступавших ко мне донесений, — констатировал адмирал Колчак, — видно, что на фронте в последнее время имели место случаи: 1) добровольной сдачи в плен молодых солдат из числа мобилизованных и перехода к противнику до боя; во время боев замечались… враждебные действия со стороны населения».

Колчак этим документом, распространенным по его требованию среди населения, в сотнях, батальонах, ротах и командах высек самого себя и свою власть, которую он без жестоких карательных мер удержать не мог, и потому повелел расстреливать без суда всех, «добровольно служащих на стороне красных».

Но Монина в данный момент интересовало не само содержание этого весьма любопытного документа, а дата и подпись Шайтанова на нем.

— Вы расписывались? Полагаю, вам понятно, что отпираться бессмысленно. Ваша подпись на приказе и на протоколе допроса одинакова. Вы утверждаете, что до 20 июня выбыли из Атбасара в Петропавловск. Допустим. Как же оказалась ваша подпись на приказе по Атбасарскому гарнизону датированным 25 июня?

Вместо ответа на вопрос, поставивший его в затруднительное, если не безвыходное положение, Шайтанов злобно спросил:

— Где взяли этот документ?

— Вопросы задаю я, ваше дело — отвечать, — жестко оборвал его чекист. — Но, коль спросили, скажу — земская управа вручила.

— Сволочи! — не сдержался Шайтанов.

— Вы так легко поверили? — усмехнулся Монин. Подследственный смутился собственной оплошности.

— Впрочем, — продолжал Монин, — в городе по вашему распоряжению приказ был расклеен в шести местах, в том числе на дверях помещения земской управы. Ее служащие перед тем, как убраться из города перед вступлением Красной Армии, аккуратно уложенный и опечатанный архив вместе с этим приказом передали на хранение молодому человеку, с которым вы так же знакомы, как и со мной. Его фамилия Тарчевский, он имел с вами беседу.

— Они отдали все свои документы и мой приказ чекисту? О, бумажные крысы! — схватившись за голову, сотник картинно захохотал, пытаясь неестественным смехом скрыть охватившее его отчаяние.

— Подпись подделана! — сделал Шайтанов последнюю попытку увильнуть.

— Вот оригинал приказа. — Монин достал и разложил смятую бумагу. Первые строки написаны вашей рукой, дальше текст напечатан по документу Колчака.

Шайтанов сник, лихорадочно соображая, какой еще сюрприз преподнесет ему чекист, а Монин в эту минуту тепло подумал о Тарчевском, который, как только белые оставили город, тщательно обследовал здание русско-киргизского училища и нашел в столе клочок смятой бумаги, на котором начальник гарнизона собственноручно написал первые строки приказа.

— Если хотите, Шайтанов, можем послать на графическую экспертизу…

Сотник мрачно молчал, устремив взгляд холодных глаз поверх Монина, опасливо поглядывал на него, соображая, какими еще уликами тот может атаковать его. Чекист не заставил долго ждать. Подробный план допроса заранее вместе со своими коллегами он продумал до мельчайших деталей, а на случай, если Черный Гусар будет выкручиваться (а именно к этому готовился Монин и не ошибся), — он пустит в ход тщательно собранные доказательства вины подследственного, которые опровергнуть немыслимо.

«Сотник — тертый калач, крепкий орешек, на признание вины пойдет только под давлением неопровержимых фактов», — размышлял Монин. Он учитывал при этом фактор времени, характер подследственного и вел допрос осмотрительно и последовательно, в ходе его перемежая вопросы для выяснения нужных обстоятельств с психологическими атаками, подкрепленными вескими доводами с целью добиться признания в наиболее тяжких злодеяниях, которые шаг за шагом уличали Шайтанова.

— В вашем столе, — Монин достал из папки четырехугольную фанерную дощечку, — мы нашли вот этот предмет с надписью и приобщили его к делу.

Лицо Шайтанова исказилось презрительной гримасой, когда он прочел:

«За кровь ответишь кровью, Шайтан. 20.VI.».

— Было бы точнее, если б написали: «Шайтанов». Обратите внимание на дату.

— Я впервые вижу эту штуковину! — криво усмехнулся подследственный.

— Лжете, Шайтанов, не по-офицерски получается. Мы посылали это вещественное доказательство в Омск, там определили, что отпечатки пальцев, оставленные вами на «штуковине», точно совпадают с отпечатками, взятыми у вас после ареста. Вот заключение дактилоскопической экспертизы.

— Пьяная морда Рекин! Я же ему отдал эту…

— Да, он взял дощечку, по рассеянности положил на ваш стол и ушел. Вы ее швырнули в ящик стола, где она и осталась…

Спокойствие постепенно покидало Шайтанова, выдержка улетучивалась, как ни силился он снова взять себя в руки.

— Итак, Шайтанов, будем считать установленным, что 20 июня 1919 года вы находились в Атбасаре.

— Считайте, если вам так хочется!

— Не делайте нам одолжений, — продолжал вести допрос Монин, — и не пытайтесь утаить что-либо существенное, не выйдет. Следствие располагает неопровержимыми уликами, изобличающими вас и ваших подручных в тяжких преступлениях. Кстати, прочитайте этот список фамилий.

Шайтанов взял разлинованный лист, прочитал слово «список» и, вскинув голову, с нескрываемым раздражением выдавил из себя:

— Я, я писал, мой почерк, что вам еще надо?

— Не берите на себя лишнего, Шайтанов, вы написали только одно слово на листе, потом передали его Рекину, и он под вашу диктовку писал фамилии тех, кого расстреляли 20 июня 1919 года. Чьи фамилии более всего знакомы вам в этом списке?

Шайтанов тревожно вчитывался в длинный перечень фамилий и вдруг вскрикнул:

— Майкутов!

— Кто его расстрелял? Надеюсь, вам, в то время начальнику гарнизона и коменданту города Атбасара и уезда это известно? Назовите фамилии тех, кто был назначен вами в команду для конвоирования и расстрела Майкутова и его товарищей?

— Я назначил… нет, постойте, вспомнил! Не я, а прибывший недавно в Атбасар сотник Захаров. Это он приказал…

— Мог ли он приказывать и назначить без ведома коменданта и начальника гарнизона? Как вы можете так бессовестно валить вину на других? Вам не открутиться! Когда вели на расстрел Майкутова, за ним, уцепившись за связанные за спиной руки, брел его девятилетний сынишка. Казаки не гнали мальчугана, делали вид, что не замечают. Вы еле оторвали его от отца и швырнули в дорожную пыль, но он вскочил и кинулся к отцу. Малыш, конечно, на всю жизнь запомнил ваше лицо. Сейчас подростку пятнадцать лет, мы показали ему несколько сделанных местным фотографом Паниным фотографий, где вы сняты в компании офицеров, и юноша сразу показал на вас. Желаете встретиться с ним?

Шайтанов чувствовал свое бессилие перед чекистом и понимал, в какую страшную пропасть толкают его факты. Не думал Черный Гусар, что придется за все отвечать, не допускал мысли о неизбежности возмездия. Впервые мысль о неотвратимости наказания пришла ему в голову в момент, когда Шайтанов узнал о расстреле Колчака.

Словно угадывая мысли Шайтанова, Монин показал ему вырванный из ученической тетради листок, исписанный крупными буквами.

— Это заявление в Атбасарский ревком, — пояснил Монин, читая вслух, — написал его в 1919 году казак вашей сотни Первач Степан Иванович, тот самый, что отказался по вашей команде стрелять в супругов Геращенко в Мариинке. Он же во время пирушки карателей на Куяне хотел зарубить вас. 20 июня вы назначили его в конвой. Первач заложил в свою винтовку обойму патронов, в которых вместо пороха был насыпан песок, а вскоре после той казни дезертировал из сотни, скрывался в дальних степных аулах. А когда Атбасар освободили красные, явился в ревком с повинной. Он требует очной ставки с вами.

— Мерзавец! — воскликнул сотник, — не очную ставку ему, а клинок под девятое ребро!

— Ваше желание, Шайтанов, неосуществимо, а от очной ставки с казаком вы не уйдете. И не только с ним. Придется вам встретиться с Савелием Алексеевичем Савченко, которому вы отсекли в Мариинке руку, с Прасковьей Ивановной Ереминой, чью семью вы загубили целиком, с обгоревшим Тараном и многими другими. На сегодня, полагаю, будет достаточно встречи с Рекиным и Стремянным!

— С кем? — прошептал сотник, машинально приподнимаясь со стула.

— Спокойно! Я, кажется, достаточно ясно сказал.

Шайтанов весь как-то обмяк, широкие плечи, напряженно приподнятые вверх, вяло опустились, голова с упрямым подбородком упала на выпуклую грудь, руки беспомощно повисли. Сраженный неожиданностью, подследственный производил впечатление человека, погруженного в глубокую дрему. Он думал, мучительно вспоминал мельчайшие подробности совершенных им злодеяний. И в сознании Черного Гусара рядом с этими подробностями, проступающими с потрясающей отчетливостью, вставал один и тот же вопрос неужели и об этом известно чекистам?

21. СУД

В тот памятный день — 23 июня 1925 года — в Атбасаре, славившемся своими богатыми летними ярмарками, открылось многолюдное шумное торжище. Ярмарочная площадь гудела. Шла бойкая торговля. Празднично одетые люди все более вовлекались в рыночное половодье купли-продажи. Да и день выдался под стать настроению — ясный, теплый. С Ишима веяло освежающей прохладой.

И вдруг… Как туча подчиняется сильному порыву ветра, так и толпа подгоняемая неведомой силой, с ярмарочной площади шарахнулась в сторону парка и лавиной понеслась, растекаясь переулками и улицами, к зданию бывшего училища. Бегущие кричали:

— Шайтанова поймали!

— Судят Шайтанова!

«Тяжелые, сложенные из серого камня стены… училища придают этому неуклюжему сооружению… мрачный вид. Эти стены напоминают о страшных днях, о днях кровавого белогвардейского разгула… Это здесь палач Шайтанов расправлялся с большевиками. Здесь же его будет судить советский суд»^[5].

Вот она, неумолимая логика исторической правды!

…Толпа расступилась перед белым, как лунь, стариком. Левый рукав его рубашки задрался, обнажив обрубок руки. Савелий Алексеевич Савченко вошел в зал судебного заседания, пошарил глазами и в окружении конвойных с шашками наголо увидел на скамье человека с бледным продолговатым лицом, впалыми щеками, водянистыми глазами в глубине глазниц.

— Самосуд ему! — исступленно кричала молодая седая женщина, протягивая к подсудимому руки с растопыренными пальцами, похожими на когти крупной хищной птицы.

В тот день обвиняемый Вениамин Шайтанов предстал перед судом народа.

Выездная сессия Акмолинского губернского суда состояла из членов губсуда: председательствующего Старостенко, народных заседателей Шулепова и Полубаева. Государственным и общественным обвинителями были Князев (заместитель губернского прокурора) и Ломовский. В качестве адвоката выступал член коллегии защитников Забродин.

Председатель обращается к подсудимому:

— Получили вы копию обвинительного заключения и выписку из протокола заседания губсуда о предании вас суду, знаете, в чем обвиняетесь, не имеете ли отвода против данного состава суда? Не имеете ли какого-либо ходатайства и заявлений?

На все эти вопросы подсудимый дает отрицательные ответы. Обвинители и защита отвода составу суда не имеют.

По ходатайству защиты суд решает дело слушать при наличии явившихся свидетелей с оглашением показаний тех, кто не явился в суд. Председатель разъясняет подсудимому Шайтанову представленные ему законом права, оглашает обвинительное заключение и спрашивает, признает ли тот себя виновным в предъявленном ему обвинении.

Шайтанов признает себя виновным.

Справедливый народный суд приговорил Вениамина Шайтанова к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Приговор был приведен в исполнение в Атбасаре. Возмездие настигло Черного Гусара там, где он «управлял» от имени Колчака и совершал преступления его именем и своей волей.

Уместно, напомнить, что Мариинское восстание, которого коснулись мы в ходе повествования, убедительно «разоблачает лживый тезис буржуазной пропаганды о якобы пассивном отношении народных масс к вооруженной борьбе против контрреволюции, их «безразличии» к тому, что одержит победу в гражданской войне. Успехи в борьбе с Колчаком, как и победы на других фронтах борьбы с врагом, убедительно показывают, что это была возглавляемая Коммунистической партией всенародная война против белогвардейцев и интервентов»^[6].

Примечания

1

Госархив Омской области, ф. 284, оп. 1, д. 41, л. 205.

(обратно)

2

Сб. «Омск в дни Октября и установления Советской власти» (1917—1919). Омск, 1947, с.с. 67—68.

(обратно)

3

Чернов был ветеринарным врачом.

(обратно)

4

Автор весьма признателен редактору атбасарской газеты «Простор» Ивану Лукичу Кирилюку за предоставленную возможность ознакомиться с письмами В. В. Тарчевского, с его выступлением на торжественном пленуме Атбасарского райкома комсомола, посвященном 50-летию ВЛКСМ.

(обратно)

5

Н. Плескач. «Суровый маршрут». Алма-Ата — Новосибирск, Казахское издательство художественной литературы, 1938, стр. 166.

(обратно)

6

«Правда», 5 августа, 1969 г. «Разгром ставленника Антанты — Колчака». Авторы Н. Азовцев, В. Наумов, А. Селеничев (Институт военной истории Министерства обороны СССР).

(обратно)

Оглавление

ТРЕВОГА

  ЗОВ ЗЕМЛИ

  ЛЕКСЕВНА

  ФАКЕЛ БЕССМЕРТИЯ

  УЧАСТКОВЫЙ ИНСПЕКТОР

  ОПЕРАЦИЯ «ДОРОНИН И К°»

  ВО ИМЯ ЖИЗНИ

ЛЕД И ПЛАМЕНЬ

  1. ВОЗМУЩЕНИЕ

  2. ПРЕДСТАВИТЕЛЬ СОВДЕПА

  3. НА СОБОРНОЙ ПЛОЩАДИ

  4. МОНИНЫ

  5. ЗАГОВОР

  6. РАСПРАВА

  7. ЗАДАНИЕ

  8. КТО ВЫ, ВЛАДИМИР СТРЕМЯННОЙ?

  9. ЗАПИСКА

  10. БРОШЕННЫЙ КОРТИК

  11. ПРЕЗРЕНИЕ

  12. ВСТРЕЧА В ПУТИ

  13. СВИДЕТЕЛЬ САВЧЕНКО

  14. АДИЛЬБЕК МАЙКУТОВ

  15. КУДА ВЕДЕТ СЛЕДСТВИЕ?

  16. ПОДОЗРЕНИЯ

  17. ИЗ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ПРОФЕССОРА ТАРЧЕВСКОГО

  18. УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ГУБЗЕМОТДЕЛА

  19. ЧЕЛОВЕК В СИНИХ ОЧКАХ

  20. ДОПРОС

  21. СУД

*** Примечания ***