слёзы полились по щекам, прожигая их жгучей солью. Я бросился к ноутбуку, мне хотелось открыть файл с рукописью, с тем текстом, где она ещё была жива, где для нас ещё существовал смысл выдерживать грядущие будни, где ещё могла быть какая-то форма счастья. Я бежал, чтобы снова увидеть в нас силы к жизни, чтобы увидеть нас чем-то большим, чем подпольными крысами. Я бежал, чтобы увидеть счастье. Но я испугался. Я не мог заставить себя даже на миг взглянуть на те неоконченные, полузабытые слова, зная, что это утопит меня и принесёт боль; я не смогу это выдержать. Я замер перед столом, а на стол села Она. Её длинные, как сирень над могилой, пальцы обхватили мою голову. Колючие пальцы, напоминающие терновый венок на моём лбу.
— Я могу снова стать живой для тебя. Слышишь? Я снова оживу. Тебе надо только остаться со мной. Вернись к этому тексту, напиши, что сможешь, запрись тут, пока не закончишь. Тебе хватит времени! Ты успеешь до того момента, когда они заметят твою пропажу, когда они попытаются тебя вывести наружу. Ты сможешь успеть. И потом мы вместе умрём. Я тебя не брошу, я буду с тобой смело принимать смерть, мы убьём друг друга, и всё станет хорошо, точнее, больше ничего не будет плохо! — она заглядывала мне в глаза и держала руками голову, чтобы я не прятал взгляд. Черноты в её глазницах больше не казались мне жуткими. — Пожалуйста, останься со мной. Мы им больше не дадимся. Мы пошлём нахуй этот мир с его правилам, надо лишь найти несколько месяцев. Найти эти дни и немного смелости внутри тебя, ну хотя бы немного, пожалуйста, нам просто надо быть вместе, и больше никогда и никого. Нам не место в этом мире. Нам всё равно никогда не найти счастья.
Она прижала меня к себе, я вцепился в её оледеневшее тело, как ребёнок. Наши поцелуи смешались с укусами: я прокусил её щёку зубами, прокусил шею и руки. Мы обливались кровью, что лилась холоднее, чем жидкий азот. Боль от когтей и клыков жгла всё моё тело, будто с меня снимали кожу. Всё пошлое удовольствие от секса целиком скрылось за мятной шалью боли, за ней скрывались и стыд, сожаления, горечь. Её тонкое тело распадалось и таяло, ломалось на прутья плюща, пока я сжимал его всё сильнее и забирал в себя жадно, пьяно, рьяно. Удерживая любопытную ночь у нашего окна, мы были вместе всё оставшееся время, и я плакал от всепоглощающего чувства одиночества.
Её голова отпала и закатилась в красный угол, как закатывается голова Иоанна Крестителя за горизонт, упав с чаши, упав в лирику Уайлда. И я упал вместе с ней.
Во сне я вновь увидел её, и у неё вновь были глаза. Два прекрасных серых агата, более драгоценных, чем любой рубин. От их взгляда я опьянел, я был так рад, что и сам не заметил, как вцепился в них зубами, и съел прямо из живых глазниц.
Я проспал больше суток, и когда в следующий раз открыл глаза, то увидел слепящее солнце, бьющееся испуганным мотыльком о мои стены. Мои губы все засохли, и тело задеревенело. Я лежал на полу, никого не было рядом. Поднявшись, сразу сел за ноутбук и снова стал печатать этот текст, а ещё другой и третий: всё, что приходило в голову, всё, что видел. Сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. А вечером, когда ушло солнце — то солнце, которое мы так ненавидим, — она вернулась ко мне. Села у плеча и хотела что-то сказать, но я заговорил первым:
— Я теперь знаю. Я понял, что не хочу быть счастлив.
