Поетичні твори + Поетичні твори, повісті та оповідання [Євген Павлович Гребінка] (fb2) читать онлайн

• БІБЛІОТЕКА УКРАЇНСЬКОЇ ЛІТЕРАТУРИ

ПЕТРО ГУЛАК-АРТЕМОВСЬКИЙ

ПОЕТИЧНІ ТВОРИ

КИЇВ НАУКОВА ДУМКА 1984

ДОЖОВТНЕВА УКРАЇНСЬКА ЛІТЕРАТУРА

'ЄВГЕН

ГРЕБІНКА •

шт

ПОЕТИЧНІТВОРИ

ПОВІСТІ

ТА

ОПОВІДАННЯ

київ

НАУКОВА ДУМКА 1984

РЕДАКЦІЙНА

КОЛЕГІЯ

У1

Г79

І. О. Дзеверін (голова)

М. П. Бажан

О. Т. Гончар Ю. Е. Григор’єв (секретар)

B. Г. Дончик

М. Г. Жулинський (заступник голови) П. А. Загребельний

C.Д. Зубков Є. П. Кирилюк

О. В. Мишанич

JI. М. Новиченко Д. В. Павличко Ф. П. Погребенник В. М. Русанівський М. П. Стельмах

О. В. Шпильова М. Т. Яценко (заступник голови)

Упорядкування і примітки М. М. ПАВЛЮКА

Вступна стаття П. М. ФЕДЧЕНКА

Редактор тому П. М. ФЕДЧЕНКО

Редакція художньої літератури

4702590100-353

Г-

•передплатне

М221 (04) *84

© Видавництво «Наукова думка», 1984 упорядкування, примітки, передмова

ПЕТРО ГУЛАК-АРТЕМОВСЬКИИ. ЄВГЕН ГРЕБІНКА

Кінець XVIII — початок XIX ст. ознаменовані важливими процесами в суспільно-політичному і культурному житті українського народу. Це був період дальшого розкладу феодальних відносин та інтенсивного розвитку капіталізму. З цим періодом пов’язана значна активізація політичного життя серед всіх народів царської Росії, посилення опозиційних настроїв у різних верствах населення країни, що знайшло свій вияв у революційному виступі декабристів, у спалахах селянських повстань, політичних заворушеннях серед солдат и студентства. Самодержавний уряд жорстоко переслідував визвольні політичні, соціальні й національні прагнення пригноблених, тому піднесення революційно-визвольної боротьби в країні, як правило, змінювалось смугою гнітючої політичної реакції.

В цих соціальних і політичних умовах відбувалося формування української нації і її самобутньої національної культури.

Перші три десятиліття XIX ст. висунули перед молодою українською літературою багато складних проблем, починаючи з відстоювання прав на розвиток літератури рідною мовою і кінчаючи визначенням характеру і шляхів її розвитку. Необхідно було переборювати не лише самодержавні утиски і переслідування, а й скептичне ставлення- шовіністичних кіл до самої можливості створення літератури українською мовою.

Серед тих, хто слідом за Котляревським утверджував українську мову як мову самобутньої національної культури, хто закладав основи нової української літератури, почесне місце належить Петру Гу« лаку-Артемовському і Євгену Гребінці.

Петро Петрович Гулак-Артемовський народився 27 січня 1790 р* в Городищі на Київщині в сім’ї священика. Одинадцяти років вступив до Київської академії¹ — єдиного тоді на Україні навчального заклад ду, учні якого отримували не лише середню, а й вищу освіту.

- Не закінчивши повного курсу навчання, він кілька років займався педагогічною роботою: викладав у приватному пансіоні в Бердичеві, пізніше працював домашнім учителем в сім’ях польських поміщиків.

У 1817 р. Гулак-Артемовський стає студентом Харківського університету, а вже наступного року починає багаторічну педагогічну діяльність в університеті спочатку викладачем польської мови, з 1825 р.— екстраординарним, а після захисту дисертації в 1828 р. ординарним професором історії, в 1838 р. деканом словесного факультету, а з 1841 до 1849 р. ректором університету. Одночасно протягом двох десятків років вій працював у Харківському та Полтавському інститутах благородних дівиць.

До університету Гулак-Артемовський вступив, уже маючи значний життєвий досвід. Його соціальні знання і життєві спостереження особливо збагатилися під час роботи в маєтках польської шляхти, що вимагала грунтовного вивчення культурних надбань минулого й сучасного. Все це знадобилося майбутньому письменнику та університетському педагогові.

Життєва активність П. Гулака-Артемовського засвідчена його навчальною і громадською кар’єрою вже з перших років перебування в університеті.

Заснований у 1805 р. не стільки з розпорядження самодержавного уряду, скільки з ініціативи місцевого дворянства, Харківський університет став справжнім вогнищем науки й освіти та своєрідним центром громадського життя краю. Діяльність університету сприяла дальшому пожвавленню культурного життя міста, губернії і підпорядкованої університету учбової округи. Навколо університету створюються наукові й культурницькі товариства, засновується друкарня, видаються перші газети та журнали.

Відомо, що вже в 1817 р. серед співробітників першого громадсько-наукового і літературного журналу «Украииский вестник» б}ш П. Гулак-Артемовський.

Розпочавши свою літературну діяльність з характерних для тих часів вільних перекладів з Ж.-Б. Руссо, Д. Мільтона і Ж. Деліля, П. Гулак-Артемовський став пробувати свої сили і в оригінальній творчості українською мовою, створивши вже через два роки такий поетичний шедевр, як байка «Пан та Собака», що яскраво засвідчив не тільки його високу літературну, а й громадянську зрілість.

Власне, навіть жанр вільного перекладу передбачав певну літературну майстерність та оригінальність. Це підтверджує вже перший опублікований в журналі «Украинский вестник» твір П. Гулака-Артемовського— переклад з Ж.-Б. Руссо «Ослепление смертных».

Перекладач хоч і віддає данину панівним тоді в російській літературі традиціям класицизму, проте поет вже робить перші кроки до реалістичної демократизації форми й змісту. Особливо це показово для поезії «Мучение сатаны при воззрении на эдем» — глибокого за протестантським змістом і блискучої за формою переспіву з «Втрачеіч

його раю» Мільтона, твору, який був об’єктом перекладів та пересій* вів в усіх європейських літературах, що випробовували свої художньо-зображувальні можливості.

Закономірним у процесі формування власного поетичного почерку П. Гулака-Артемовського був перехід від вільних перекладів до наслідування/ об’єктом якого були також поезії сучасних західноєвропейських авторів. Саме у такому жанрі, модному в XIX ст., написано вірші «Недоверчивость», наслідування популярного французького поета Ж. Деліля та «День мщения» — наслідування пророка Іоїля.

Цікаво, що після появи цих поезій редактори «Украинского вестника» звернули увагу П. Гулака-Артемовського на інші побутові сюжети та стильові засоби, з тим щоб випробувати мову і в галузі! «выражений нежных». Втім, ще й до цієї поради П. Гулак-Артемов-ський вже пробував свої сили в оригінальній поезії на житейські теми та ще й українською мовою, що ставило перед ним неабиякі труднощі — адже тодішній літературний доробок українською мовою, крім перших пісень «Енеїди», складався лише з кількох віршів В. Масло-вича. Йдеться про поезію «Справжня Добрість (Писулька до Гриць-ка Пронози)», написану після приїзду поета до Харкова в 1817 р.

Проблема активної та діяльної «добрості», гармонійного поєднай* ня людських нахилів, пристрастей і дій як запоруки корисних для народу справ, була характерною для просвітительських теорій кінця XVIII — початку XIX ст. Хоча думка про необхідність високої громадянської моральності сама по собі не була революційною, вона відображала прогресивні настрої просвітительства.

Про потребу працювати в ім’я громадської користі писали на сторінках «Украинского вестника» Є. Філомафітський, І. Срезневський, В. Каразін.

П. Гулак-Артемовський виступає проти бездушного писання про те, чого «не зиа, не бачив і не чує». Визначаючи «справжню Добрість»* поет наділяє її всіма чеснотами, властивими народній моралі: «не любить Добрість сліз», вона не плаксива, не «понура» й «соплива», а дійова, з її очей «палає ласка до людей».

«Писулька» створена за канонами дидактичних творів: мораль, як правило, виводиться після певних сюжетних картинок. Таким чином підкреслюється безстрашність і стійкість Добрості. її соціальний характер, приналежність до простого народу підкреслюється й тим, що «її зле панство зневажає, мов товарякою, так нею повертає», але Добрість перед усіма випробуваннями може встояти. Щоправда, джерело цієї сили автор ладен знаходити і в заповідях християнської моралі — в смирінні й довготерпінні, надії на те, що лише

До часу над слабким, хто дужчий, вередує,

До часу мужиків ледачий пан мордує...

Своєрідною втіхою є й вказівка на те, що не скрізь панують такі несправедливі порядки:

I есть земля така правдива І заможна,

Де правду і панам сказать, як богу, можна.

На цьому тлі явним дисонансом є згадка про життєвий подвиг і громадянську сміливість стійкого, морально непереможного грецького мудреця Сократа, який крізь усе життя проніс непохитну вірність правді, пішовши в ім’я правди на смерть.

Отак-то, братця й ви — казав ти: хліб ви .їжте,

: А правду, хоч яким панам вельможним, ріжте!

Звичайно, немає підстав робити занадто сміливі висновки про соціальну прозірливість і непримиренність поета — ними він не відзначався ні в цей, ні особливо в пізніші часи. Але можна твердити, що разом з живою мовою народу, його поетичною творчістю Гулак-Артемовський сприймав і його світобачення, його мораль, його погляди на добро і зло.

Слід відзначити прекрасну мову вірша,, пересипану народними фразеологізмами, приказками. Простакувате балагурство і бурлескний тон іноді дещо знижують поважні й серйозні роздуми, але ж повної відповідності форми змісту в українській літературі ще не було— на той час ще традиційно вважалося, що мова простого люду взагалі не годиться ні для літератури, ні для серйозних проблем.

Отже, треба й тут віддати належне експерименту молодого поета — того художнього експерименту, який загалом пройшов успішно, продовжуючи й розвиваючи справу, розпочату «Енеїдою» Котляревського. «Справжня Добрість» віщувала дальші успіхи П. Гулака-Артемов-ського на цьому шляху, який був одночасно і шляхом дальшого зростання літератури.

Наступного, 1818 р. в «Украинском вестнике» з’явилася знаменита байка «Пан та Собака» — перший блискучий зразок сатиричної антикріпосницької байки в українській літературі. За своєю темою байка П. Гулака-Артемовського близька до коротенької байки польського письменника І. Красіцького «Пан і Пес», у якій також розповідалося про Пса, що не міг догодити своєму вередливому Панові ні ревним сторожуванням, ні сумирністю. Але під пером українського байкаря ця тема вирішується цілком оригінально. Національний колорит і соціальна актуальність тут підкреслюються багатьма сюжетними деталями і авторськими коментарями.

У байці відтворено типову картину панської сваволі й жорстокості у поводженні з безправними підданими. В алегоричному образі Рябка поет показує працьовитість і сумлінність кріпака і водночас його безпорадну наївність, затурканість та покірність. «Дарма їсти хліб Рябко наш не любив», а тому ревно служить панові — «на панському дворі не спить всю нічку» і «худобу панську, мов брат рідний, доглядає». Але важко догодити свавільному самодурові-кріпоснику: він завжди знаходить і причину для нещадного знущання, і слухняних лакейських виконавців панських присудів.

Розпач вірного слуги поволі - переростає в тиів -проти невдячних панів і в крамольне небажання не тільки догоджати, а й служити панам. Щоправда, тут йдеться тільки про «дурних панів» — натяк на їх винятковість і на можливість існування й панів добрих та-справедливих. Проте це вже була швидше данина літературній традиції і залишкам історично-зумовленої наївної віри кріпаків у можливість соціальної справедливості.

Проти основи самодержавно-кріпосницького ладу П. Гулак-Арте-мовсвкий свідомо виступати не міг — це не відповідало його політичним переконанням, але об’єктивно байка мала виразне антикріпосницьке спрямування.

Не лише гострий актуальний зміст, а й високомистецька форма забезпечили цій байці свого часу широку популярність і зберегли за нею значення класичного зразка, що поклало початок цінній викривальній традиції в історії української літератури.

Крім того, що з байкою могли познайомитися читачі популярного журналу, передплатників якого знаходимо в усіх кінцях тодішньої царської Росії, байка поширювалася і в численних рукописних списках.

Яскравим свідченням популярності байки П. Гулака-Артемовського була відома епіграма, опублікована пізніше в журналі М. Полевого «Московский телеграф»:

Пускай в Зоиле сердце ноет,

Он Артемовскому вреда не принесет.

Рябко хвостом его прикроет И в храм бессмертья унесет.

Іронічні рядки епіграми виявилися пророчими!

. Сучасник Гулака-Артемовського український поет П. Білецький-Носенко, у листі до видавців «Украинского вестника» писав про велику популярність байок П. Гулака-Артемовського і просив частіш© друкувати подібні твори.

Сатиричне звучання байки П. Гулак-Артемовський ще більш підсилив у віршовій «Супліці до Грицька К[віт]ки» та у «Писульці» до редактора журналу Є. Філомафітського. Домагаючись захисту в авторитетного й впливового громадського діяча й письменника Григорія Квітки-Основ’яненка, поет пише:

Не дай загинуть нам, не дай з нас кепкувати,

. А доки ж буде нас зле панство зневажати?

і оце нас, солідарне з Рябком,— досить промовисте й симптоматичне. Поет не просто демонструє співчуття до приниженого й зганьбленого Рябка, а ніби й сам стає поряд з ним, разом з ним висловлює тмрію про справедливу кару «навісним панам», «що воду із своїх виварюють Рябків»:

Звели їм струп Рябка довгенько полизати,

Адже ж то і над псом повинно ласку мати.

Свого часу М. Добролюбов відзначав непослідовність, обмеже* ність, половинчастість російської сатири XVIII ст., де замість тези «селяни теж люди, отже, поміщики не мають над ними ніяких прав», висувалась теза: «селяни теж люди, отже, не треба над ними тиран-ствувати»². Така ж історично-зумовлена половинчастість властива й політичиим поглядам П. Гулака-Артемовського.

У приписці до байки — своєрідному зверненні до читачів («Люди добрі ! bpi, панове громада!»)—поет пояснює, як треба читати й вимовляти окремі літери й слова. Це була одна з перших спроб правописного унормування української літературної мови. Заслуговували на увагу й роздуми П. Гулака-Артемовського про деякі популярні твори з української тематики. Він дуже прихильно висловлювався про «Енеїду» Котляревського («Уже нема його й на світі нічого кращого, як Еней в нашій одежі») і з осудом говорив про відому комедію-оперу «Казак-стихотворец» Шаховського. Відмовляючи авторові комедії у правдивому зображенні життя й побуту українського народу, поет доречно зауважує: «хто чого не тямить, то нехай і не тика туда носа», висловлюючи у навмисно огрубленій формі думку про необхідність для письменника глибокого проникнення в суть зображуваних явищ і людських характерів.

Живі розмовні інтонації, жартівливі та іронічні натяки, розповідні відступи, безпосереднє звертання до читача характерні для «Писульки до того, котрий що божого місяця «Українського гінця» по всіх усюдах розсилає». За зовнішнім балагурством і лукаво-іронічним стилізуванням епістолярного звернення, пересипаного влучними народними приказками, відчутна своєрідна полеміка з тими, хто виступав проти «низьких» сюжетів у літературі і «подлих» характерів з життя простого люду.

П. Гулак-Артемовський свідомий того, що своєю байкою він «декотрим панам може так догодив, як Рябко своєму» і «у деяких підпанків шапки на голові загорілись», але він знаходить підтримку в народній мудрості: «коли вовка лякатися, то й в ліс не йти; не такий ч[орт] страшний, як його малюють».

«Писульки...» Гулака-Артемовського (як і пізніша «Супліка до па* на іздателя» Г. Квітки-Основ’яненка) характерні для процесу форму« вання літератури, коли критичний, тлумачний елемент ще не відривався від самих художніх творів. Іноді, за влучним спостереженням відомого радянського літературознавця Г. Гуковського над аналогічними явищами в російській літературі, навіть важко сказати, що для чого писалося: твір для «писульки», чи навпаки. По суті, це були одні з перших зразків української прози.

Певний тематичний зв’язок з байкою «Пан та Собака» має байка «Солопій та Хівря», сатиричні стріли якої також спрямовані проти самодурства, егоїзму, скупості й зажерливості панів, котрі завжди дбають лише про власну вигоду.

Поет висміює неуцтво й обмеженість, консервативність й інертність, дивовижно поєднані з пихатою зарозумілістю та захопленнями сумнівними новаціями.

Ці мотиви, як і заклики до розумної, корисної діяльності, досить прозоро вказують на одного із конкретних адресатів сатиричного звернення організатора і керівника харківського «Філотехнічного товариства» В. Н. Каразіна, в діяльності якого сміливі й прогресивні технічні ідеї нерідко перепліталися з бездумним прожектерством (витяжка сухого бульйону з древесних речовин—«як локшину варить для війська із паперу»). У традиційній «Писульці» до видавця П. Гулак-Артемов-ський натякає на знайомого харківського поміщика, який «ні в карти грать не тямить, ні мужиків лупить не вміє». Йшлося про статтю Каразіна, надруковану в «Украинском вестнике», де автор пробував «регламентувати» покарання неслухняних мужиків.

Якщо згадати заклик видавця журналу Є. Філомафітського до збирання українських народних анекдотів і «образования оных в приличный слог и вымысел», то обидві байки П. Гулака-Артемовського (до речі, названі автором казками: «Бажав єси казки: от тобі «Солопій та Хівря»!) можна вважати безпосереднім виконанням своєрідного «соціального замовлення».

В процесі художньої реалізації подібного замовлення П. Гулак-Артемовський звертався до кількох джерел. Дослідники творчості поета традиційно і цілком слушно підкреслюють зв’язок байок Гулака-Артемовського (а також віршів «Цікавий і Мовчун», «Лікар і Здоров’я») з творами польського байкаря І. Красіцького. Але ще в більшій мірі слід говорити про їхній щілььяш зв’язок з живою творчістю народу, який виявляється і в манері розлогої оповіді, насиненої яскравими побутовими деталями, реаліями, народними приказками, а головне— пройнятими народністю, світорозумінням, етичними заповідями ! мораллю.

Безперечна їхня -внутрішня спорідненість з плідними традиціями І. Котляревського, російських байкарів (від І. Хемніцера до І. Дмит-рієва й І. Крилова). Не міг П. Гулак-Артемовський також не враховувати досвіду тодішніх харківських байкарів В. Масловича, А. На-хімова.

Певну сюжетотворчу функцію відігравали й моднї в ті часи епіграфи — певно, не випадковим був епіграф до «Солопія та Хіврі»

з «Докучливих» Мольєра, де йшлося, зокрема, про марновірні прожекти перетворення всіх берегів Франції на прибуткові гавані.

Висміюючи у байці «Тюхтій та Чванько» письменників, які не знають життя — нудних віршомазів, консервативно запопадливих і претензійних марнотратників паперу, від яких нікому немає жодної користі, П. Гулак-Артемовський ставить питання про суспільну ко« ристь як мету всякої діяльності.

Епіграф до цієї байки ,написаний досконалим французьким віршем. Сумна медитація фізично хворої і душевно тяжко враженої людини цікава як поетична згадка про нещасливе кохання і в біографічному плані і в суто формальному. Це була перша спроба поета дати «верное изображение сердца и жизни его в миниатюре» — поки що французькою мовою, оскільки вважалось, що українська мова для цього ще не годилась.

Через кілька років П. Гулак-Артемовський вирішив перевірити такї можливості й рідної мови. Спочатку він перекладає російською мовою шотландську повість «Бен-Грианан» з романтичною віршовою присвя-тою-прославленням і «песен Оссиана», якими тоді захоплювалася вся Європа, і «бессмертной «Светланы», над долею якої плакали розчулені читачі Росії.

Захоплений романтичними віяннями, П. Гулак-Артемовський обробляє популярні після публікації В. Ганкою «Краледворського рукопису» і «Зелепогорського рукопису» давні чеські легенди про Любушу («Царский стол», 1825), а згодом на сюжет творів А. Міцкевича пише оригінальну баладу «Твардовський» (1827), поклавши початок баладного жанру в українській літературі.

Використавши поширений у Польщі, на Україні та в інших країнах Європи демонологічний сюжет про пана-гульвісу, який запродав чортові душу, а слідом за нею ладен віддати й жінку, П. Гулак-Артемовський наповнює твір мальовничими гумористичними деталями. Колоритно змальований шинок з його буйними розвагами. У відтворенні побутового тла ще відчувається бурлескна традиція, яка виявляється й у мові, пересипаній грубуватими простонародними виразами. Але це «сх^ре вино» влито в нову баладну форму з застосуванням народнопісенного вірша.

Дальшим кроком иа шляху розширення художньо-зображувальних можливостей української мови була балада «Рибалка». Від високо-парних, пафосних творів, витриманих у дусі класицизму, від сатиричного і гумористичного характеру віршів Гулак-Артемовський першим в українській поезії спробував написати твори іншого змістового характеру й тональності.

У листі до редактора журналу «Вестник Европы» П. Гулак-Артемовський зазначав, що він «задумал попробовать — нельзя ли на мало-российском языке передать чувства нежные, благородные, возвышенные, не заставляя читателя или слушателя смеяться, как от «Энеиды», тим більше, що сам народ вже випробував у цьому відношенні рідну мову, створивши «песни самые нежные, самые трогательные»³.

Боротьба за самобутню літературу в усіх народів передбачала звільнення від іноземних впливів і пошуки власних національних джерел. Виступаючи перед студентами Харківського університету з традиційною програмною промовою, П. Гулак-Артемовський осуджував «дух слепой подражательности», який «велит нам отрекаться от духа обычаев, характера, простоты нравов и самого языка почтенных предков наших» ⁴.

Ще раніше в одній із своїх лекцій він стверджував, що «начала литературы польского, равно как и всякого другого язы* к а... должно искать в народных песнях», які є не тільки істинними документами історії, а й живим джерелом пізнання й натхнення для письменників⁵.

На основі народної творчості і реалій національного побуту засвоювалися й художньо оформлювалися навіть «чужі» сюжети й образи («Маруся» Л. Боровиковського, «Светлана» В. Жуковського, «Твар-довський» П. Гулака-Артемовського, «Пані Твардовська» А. Міцке-вича, «Рибалка» П. Гулака-Артемовського, аналогічні твори В. Гете і В. Жуковського та. ін.).

Чудове знання українського фольклору забезпечило успіх принципового художнього експерименту П. Гулака-Артемовського. Саме ліричні народнопісенні мотиви, мелодійний стиль, пестливі, задушевні звороти й лексика надають неповторного національного колориту поширеному сюжету про романтичну любов юнака до русалки, про поривання мрійливого юнака у незвіданий чарівний світ, які, на жаль, закінчуються трагічно.

Звичайно, нічого дивного й несподіваного не було в тому, що й балада «Рибалка» позначена певною стильовою непослідовністю й строкатістю: ніжний ліризм романтичного твору поєднується з бурлескними інтонаціями й типовими традиційними зворотами.

Обидві балади П. Гулака-Артемовського були принципово новим явищем в історії української літератури — народна стихія у своїх найрізноманітніших художньо-образних і мовно-стильових виявах владно входила в писемну літературу.

Як відомо, не тільки у вітчизняній естетичній теорії, а й у літературній практиці часів всеслов’янського відродження саме поняття народності літератури загалом зводилося до національного, «своєна-родного», виявленого, зокрема, у піснях і казках. Отже, боротьба за утвердження романтичного матеріалу в літературі була одночасно й боротьбою за естетичне утвердження народної творчості, за визнання її прав громадянства у писемній літературі.

Саме такі естетичні уподобання П. Гулака-Артемовського певного мірою виявлялися і в його педагогічній, громадській та літературно-критичній діяльності.

У 1818—1819 pp. поет належав до найактивніших авторських кіл «Украинского вестника», тому його виступи не просто збігалися з основними проблемно-тематичними тенденціями журналу, а часом і визначали їх.

Коли з ініціативи видавця Є. Філомафітського журнал став виявляти особливий інтерес до історичних і культурних традицій минулого, до життя й культури інших народів, діяльним провідником цих ідей став і П. Гулак-Артемовський, який використовував кожну нагоду, щоб підкреслити спільність процесів і явищ у суспільному житті й культурі братніх слов’янських (і не тільки слов’янських І) народів.

Про потребу вивчення мов (зокрема й української) він говорив у своїй промові в день відкриття кафедри польської мови в Харківському університеті. Заслуговує уваги і його згадка про «диких» тоді народів — бурятів, кавказців, до яких, на його думку, починають доходити блага науки.

Після урядової заборони «Украинского вестника», в похмурі роки аракчеєвської реакції неухильно діяло суворе цензурне застереження, щоб жодний наступний журнал «не пошел по предосудительному пути «Украинского вестника». У зв’язку з цим не було дозволено заплановане П. Гулаком-Артемовським і О. Склабовсышм видання журналу «Харьковская муза», а «Украинский журнал» (1824—1825) вже не друкував жодного твору українською мовою.

Цензурна пересторога міцно запам’яталася політично не вельми хороброму П. Гулаку-Артемовському, який до того ж і в міру просування по службовій драбині втрачав рештки юнацького радикалізму. Навіть у куди «благопристойнішу» від байки «Пан та Собака» баладу «Твардовський» поет, з огляду на цензуру, був змушений внести такі зміни, які, за його зізнанням, призвели, почасти до втрати вартості! цього твору.

В «Украинском журнале» П. Гулак-Артемовський виступав лише з напїворигінальними (перекладаючи з польської, він робить ряд доповнень, коментарів) літературно-критичними й теоретичними статтями. Власне, це було продовженням тієї роботи, яку він розпочав ще в «Украинском вестнике», де вмістив статті «Критика», «О письмах» та «Нечто для сочинителей», в яких високо підносив «звание писателя как наставника и учителя», від якого вимагають особливих зусиль, сумлінності та обачності при публікації своїх творів.

У статтях, надрукованих в «Украинском журнале» («О поэзии и красноречии», «О поэзии и красноречии на Востоке»), П. Гулак-Артемовський зробив «перші в українській естетиці, щоправда, ще дуже несміливі й непослідовні спроби теоретично визначити деякі вимоги і прагнення нового, реалістичного напряму в літературі й мистецтві»⁶.

Основну мету поезії й красномовства (прози) поет бачив в служінні «прекрасному, полезному и совершенному», що досягається в процесі глибокого вивчення і відображення природи. Художню вартість творів мистецтва він вимірював рівнем їх відповідності реальній дійсності, новизни й оригінальності зображувальних засобів, змістової простоти й зрозумілості.

Найвищим суддею для митця є «один только народный вкус, его утонченный слух, образованное сердце, его одобрение, его суд и приговор».

Тут же своєрідно визначалося завдання літературної критики як «глубокое исследование связи между изяществом образца и верностью подражания». З осудом говорив автор про безталанних критиків, які неспроможні помітити відступи письменника від життєвої правди і не контрольованого критеріями істини надмірного буяння фантазії в художньому творі.

Слушні міркування висловлені в статті «О поэзии и красноречии» про «механіку» народження художнього образу і його впливу на почуття, розум людини, а зрештою, і на її поведінку.

Співзвучні часові, високому громадянському пафосу тодішньої поезії хвалебні оцінки віршів позначені благородними «порывами» і «восторгом», засудженням «умеренных и хладнокровных стихотворцев».

Прогресивною була критика ортодоксальних класицистичних догм і орієнтація на теоретичні ідеї Лессінга і Гердера.

Отже, багатогранна літературна творчість П. Гулака-Артемовського в перше десятиліття його діяльності прислужилася не тільки дальшому розвитку української літератури, а й становленню української естетичної думки.

Просування П. Гулака-Артемовського на службі в університеті, звичайно, збільшувало його педагогічно-наукові й адміністративні обов’язки, все менше залишалось часу для літературної творчості, на змісті й характері якої не могло не позначитися й дальше «поправіння» політичних та ідеологічних поглядів поета.

Така еволюція письменника відбувалася в умовах загального наступу політичної самодержавної реакції, що почався після жорстокого придушення виступу декабристів. В цей час царизм особливо суворо переслідував будь-які прояви національних політичних і культурних рухів, соціальний протест серед селянських мас і студентства країни.

Відрив від активного політичного й літературного життя згубно позначився на змісті й формі поезій П. Гулака-Артемовського 40— 50-х років — вони були далекими від визначальних шляхів розвитку української літератури цього періоду і здебільшого сприймалися як випадкові й анахронічні дрібнички.

З творчого доробку поета цього періоду певний інтерес становлять його поетичні послання «До Пархома», «До Любки», переробки од Го« рація, характерні' змістовими і стильовими зміщеннями оригіналів, прагненням «українізувати» й демократизувати класичні зразки завдяки народнопісенній інтонаційній модифікації та насиченню їх реаліями народного побуту. Можна говорити й про спроби наслідування поезії Т. Шевченка («Ой мені тяжко, ой мені нудно...»).

При цьому особливо виявилась одна з яскравих особливостей творчості П. Гулака-Артемовського — блискуче знання народного побуту* звичаїв, пісенної творчості й живої розмовної мови народу, (Не даремно поет виношував плани укладання українського словника). Цю особливість поета визначав ще М. Костомаров, а пізніше майже псі наступні дослідники його творчості. Т. Шевченко слушно зауважував, що цю якість поет втратив після того, як «в пани постригся»⁷.

Проте П. Гулак-Артемовський до останніх днів життя (він помер 13 жовтня 1865 р.) стежив за літературним життям українського народу, захоплено зустрів «Кобзар» Т. Шевченка, вихід українською мовою журналів і альманахів, зокрема й «Основи». Деякі видавничі заходи безпосередньо пов’язані з його ім’ям. Серед тих, хто виношував клани заснування українських літературних видань у 40-х роках XIX ст. поряд з іменами Г. Квітки-Основ’яненка, А. Метлинського, 1. Срезпевського, М. Максимовича, Т, Шевченка., зустрічається і ім’я П. Гулака-Артемовського.

Літературні, педагогічні й наукові заслуги П. Гулака-Артемов-сч>кого ще за життя письменника дістали високу оцінку сучасників. 11с слід применшувати і*високої для одного із найосвіченіших українських письменників честі бути обраним ректором Харківського університету — найвизначнішого на той час центру науки, освіти і культури па Україні, звідки вийшло чимало видатних учених і літераторів. Внесок українського діяча у дослідження й пропаганду культури польського народу був відзначений його обранням членом «Королівського товариства друзів науки» у Варшаві.

Якщо узагальнено оцінювати творчість П. Гулака-Артемовського, то передусім слід підкреслити її новаторський і певиою мірою експериментальний характер. Він одним із перших утверджував в українській літературі народну мову, використовував скарби народної творчості для розширення її проблемно-тематичних горизонтів та жанрово-стильового і художньо-образного арсеналу. З ім’ям П. Гулака-Артемовського пов’язане формування ряду нових поетичних (байка, балада, філософський вірш, послання, віршові гуморески — попередники співомовок С. Руданського) і прозових жанрів, збагачення, творчого оновлення і вдосконалення української версифікації. Достойно продовжив поет і вчений одну із найкращих традицій передової української культури — зміцнення її зв’язків із світовою культурою.

* * *

Важливе місце в дальшому розвитку української літератури но шляху народності і реалізму, в розширенні її проблемно-тематичних обріїв, жанрово-стильового багатства, збагаченні художньо-зображувальних засобів, а також в організації й спрямуванні українського літературного процесу, в зміцненні його творчих зв’язків з загально-російським літературним процесом належить Євгену Павловичу Гребінці.

Є. П. Гребінка народився 2 лютого 1812 р. у маєтку «Убіжище» поблизу Пирятина на Полтавщині в сім’ї дрібного поміщика — відставного офіцера Початкову освіту він одержав від домашніх вчителів. У 1825 р,- .Є. Гребінка вступив до Ніжинської гімназії вищих наук — майбутнього ліцею князя Безбородька, де тоді навчалися М. Гоголь, Н. Кукольник, В. Забіла.

Постійне спілкування з чарівною, українською природою, народними піснями,. переказами; легендами справили значний вплив на пробудження й формування художнього хисту.

Його перші літературні спроби відомі ще в ранні гімназійні роки. Видаючи за тодішньою шкільною традицією рукописний журнал, поет заповнював його майже повністю власними віршами. й прозою. Сатиричні вірші він вміщував у рукописних журналах інших гімназистів. В останні роки навчання- в гімназії Гребінка перекладав «Полтаву» О. Пушкіна. Уривок перекладу поеми був першою його друкованою публікацією в журналі «Московский телеграф». (1831). У цей час він почав писати й оригінальні .твори українською mobqio.

Після закінчення гімназії 1831 р. Гребінка кілька років служив у восьмому малоросійському козачому полку, а коли вийшов у відставку в 1834 p., переїхав до Петербурга, де й прожив до останніх своїх днів, лише зрідка приїжджаючи на Україну. В Петербурзі він працював чиновником у комісії духовних училищ, а з 1838 p.—викладачем російської словесності та мінералогії, ботаніки й зоології у військових учбових закладах та в Інституті корпусу гірничих інженерів.

Петербурзький період життя Є* Гребінки —це період його активної літературної діяльності. Відвідуючи популярні літературні салони і влаштовуючи вдома літературні вечори, Є. Гребінка познайомився (а з деким і подружив) з багатьма діячами російської культури, серед яких були О. Пушкін, В. Бєлінський, В. Даль, І. Панаєв, Ф. Толстой, В. Бенедиктов, П. Єршов, майбутній петрашевець М. Мом-беллі. Через художника І. Сошенка в 1837 р. він познайомився з Т. Шевченком і допомагав викупу поета з кріпацької неволі. Є. Гребінка підтримував дружні й літературні зв’язки з українськими письменниками: Г. Квіткою-Основ’янеиком та П. Гулаком-Артемовським, JI. Боровиковським, В. Забілою, О. Афанасьєвим-Чужбинським, літературному дебюту яких він сприяв.

Перебуваючи в центрі літературного життя, Є. Гребінка розробив багато планів щодо організації українських періодичних видань та публікації творів українських письменників, зокрема І. Котляревського,

Він брав участь у всіх тодішніх найвидатніших журналах і газетах: «Московский телеграф», «Сын отечества», «Библиотека для чтения», «Современник», «Отечественные записки», «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», «Пантеон», «Литературная газета», «Иллюстрация», «Финский вестник», альманахах «Утренняя звезда», «Одесский альманах», «Утренняя заря», «Киевлянин», «Молодик», «Новоселье», «Физиология Петербурга» та «Иллюстрированный. альманах», де опублікував багато своїх поезій, понад сорок романів, повістей, оповідань і нарисів.

У 1846 р. Гребінка вирішив надрукувати окремим виданням власні' прозові твори — протягом наступних двох років вийшло вісім томів його творів. Рання недуга і смерть перешкодили завершенню цього задуму. Є. Гребінка помер 15 грудня 1848 р. у Петербурзі, похований недалеко від рідного «Убіжища» в с. Мар’янівці на Полтава щииі.

Ранні твори Є. Гребінки з рукописних журналів не збереглися. Лише деякі з них, доопрацьовані письменником пізніше, друкувалися в журналах та альманахах 30-х років: вірш «Рогдаев пир» публікувався в «Украинском альманахе», уривки перекладу пушкінської «Полтавы»— в «Московском телеграфе» (1831). '

Розпочав свою літературну діяльність письменник з наслідування творів відомих авторів. «Рогдаев пир» — прозоре наслідування «Песни

0 вещем Олеге» О. С. Пушкіна, одноактна комедія «В чужие сани не садись» написана під впливом твору Д. І. Фонвізіна. Це була добра школа, що підготувала письменника до оригінальної творчості.

На початку 30-х років Є. Гребінка друкує деякі власні байки в альманахах, зокрема такі досконалі, як «Будяк та Коноплиночка»

1 «Пшениця» в знаменитому альманасі «Утренняя звезда», 1833 p., випускає їх окремим виданням — «Малороссийские приказки» (1834). Тоді ж з’являються його вірші* та оповідання російською мовою.

Дослідники творчості Є. Гребінки прийшли до висновку, що ранні твори не мають значної художньої вартості І головним чином можуть цікавити, в якому напрямі розвивалася його творчість, де все виразніше виявлялася схильність до сатирично-повчальної проблематики, посилення ліричного начала в поезії.

Хоч вільний переклад пушкінської «Полтавы» також позначений істотними втратами ідейної й художньої сили оригіналу, проте для української літератури він мав принципове значення — це було не лише «перевіркою» художньо-зображувальних потенцій української літературної мови, а й значним розширенням, збагаченням її образно-стильового арсеналу.

М. Рильський слушно відзначив, що «вульгаризми, бурлескні’ травестійні епітети, брутальні слова і звороти — все це було виявом літе<> ратурної традиції, яка існувала за часів Гребінки»⁸. Але те, що Гребінка не зміг до кінця перебороти цих традицій, пояснюються, очевидно, не стільки рівнем таланту перекладача, скільки масштабами художнього арсеналу тодішньої української літературної мови.

Ще М. Костомаров віддавав належне тому, «хто перший визнав мову здатиою для цього» — для дерзновенної передачі всього об’разно-стильового багатства витвору Пушкіна⁹. Без подібних, нехай не в усьому досконалих експериментів українська літературна мова не змогла б відтворити найрізноманітнішого змісту і усієї гами людських почуттів, а з-під пера тодішніх українських письменників не з’явилися б оригінальні твори.

Вже перші байки Є. Гребінки засвідчили не лише помітне художнє зростання самого письменника, а й новий, вищий рівень розвитку української літературної мови.

Літературознавці зазначають, що і в своїй байкарській творчості! Є. Гребінка відчував вплив своїх попередників і передусім великого російського байкаря І. Крилова.

Жанр байки, можливо, як ніякий інший в світовій літературі відзначається сталістю й традиційністю в основних своїх змістових і структурних компонентах. Фольклорні притчі багатьох народів, байки Езопа і його послідовників здавна визначили основні сюжети, героїв і мораль, що увінчувала побудовані за певними канонами твори цього жанру.

Рівень оригінальності байкарів вимірювався передусім не новизною сюжетної й характерологічної основи, а неповторністю національного колориту, що виявлявся в художньо-образній сфері, соціальною конкретністю у змісті та ідеологічною спрямованістю його моралі.

Саме за цими ознаками Є. Гребінка, який успадкував і творчо розвинув найкращі фольклорні й літературні традиції рідного народу, заслужено вважається одним із талановитих зачинателів української національної байки.

Проілюструвати цю думку можна на прикладі однієї із найтра-диційніших байок «Ведмежий суд». Власне, крім мандрівної теми про неправедний, упереджений крючкотворний суд, байка Є. Гребінки не має нічого спільного з аналогічною байкою Крилова. Тут не тільки сюжет, а й «дійові особи», мотиви, суть і форма звинувачення відмінні й своєрідні.

Зачинщиком судового розбирательства виступає не дурнуватий селянин, як у Крилова, а лйсиця, у якої спільні з суддею Ведмедем, підсудками Вовками і смаки, і апетит, оскільки йдеться про ситенького вола. Ця остання обставина, зрештою, й вирішує справу. Що ж до уявних Волових «гріхів», то це лише лицемірний привід для присуду: вола «четвертувать і м’ясо розідрать суддям на рівні часті». Навіть мораль, що випливає з конфліктної ситуації, дещо переакцентована й відмінна від криловської: сутяжнику-позивачу на безневинну тварину дістається не шкура, а зовсім не пожиточні ратиці.

До байки про судове свавілля,, перед яким немає ніякого значення вина чи безневинність безправного, наперед приреченого «злочинця», за проблематикою близькі байки «Зозуля та Снігир», «Ворона і Ягня».

Спільною для них є мораль про соціальну нерівність, про право сильного і одвічну вину слабого: так уже влаштований цей світ, «що менший там не втне, де більший геть-то зможе».

Розвивав цю тему Гребінка і у байці «Рибалка»: скривдженому марно дошукуватися справедливості, бо здирці сидять на всіх щаблях ієрархічної драбини. Рибалка, в якого ріка Оржиця занесла ятір, пішов скаржитися до більшої ріки — Сули. Свою наївність він зрозумів тільки тоді, коли побачив, що по тій річці пливе не тільки ятір, а й більш цінні речі — «хлівці, стіжки, діжки, усякий крам». Висновок вже напрошувався сам:

Еге, Охріменко дурний:

Пішов прохать у повітовий,

Що обідрав його наш писар волосний.

Проста людина не може сподіватися справедливості у світі, де його чуприна тріщить завжди, як тільки «пай з паном зазмагавсь» (байка «Школяр Денис»).

Панська зажерливість і облудність викриваються у байці «Будяк та Коноплииочка», в якій проходить думка про неможливість для Коноплиночок домогтися справедливості від бундючного й самоправного Будяка, який «людей товче» та ще й вимагає від них терпіння й смиріння.

Різні типи сараии, що любить поживитися народним добром і живе на чужий кошт — «паничик судовий», «возний червоний, ніби квітка»,— виведені в байці «Рожа да Хміль».

Байка «Вовк і Огонь» застерігає від панібратства з панами, яке не кінчається добром. Мудрий зміст, типові ситуації і повчальна мораль, а також колоритна розповідь привернули до цієї байки увагу Пушкіна, який навіть збирався її перекладати російською мовою.

Ціну підступної царської ласки, удаваної доброти пізнав і Віл* що «ввесь вік за двох робив»,

Із ранку у ярмі до півночі ходив

І ще щодня бував і битий.

Зрештою за панський харч довелося йому розраховуватись щѳ й власною шкурою.

Байка «Мірошник» спрямована' проти панської зажерливості, поєднаної з бездумними новаціями. Моральбайки уточнюється ще й застереженням суддям: не ганятися за надмірним «лакомим куском».

Ряд байок побудовано на протиставленні народної і панської моралі, уявлень про справжні людські цінності. Повнозерні колоски гнуться до землі, тоді як «прямії колоски зовсім пустісінькі, ростуть на ниві даром» — як «писар волосний» і прісні («Ячмінь»).

Тільки «щонайкращеє зерно» тоне у воді, а «полова ж, навісна* пливе собі по хвилі», як і ті пани, що «задравши ніс, розприндившись ходили» («Пшениця»).

У лаконічній і дотепній формі байкар ілюструє думку про відносну вартість людини— той, »хто воліє дивитися на людей зневажливо, зверхньо, ризикує і сам у людських очах виглядати мізерним і нікчемним («Дядько на дзвониці»).

Звичайно, немає потреби перебільшувати сатирично-викривальне значення байок і соціальну радикальність- їх автора. Хоч демократичні симпатії Є. Гребінки безсумнівні, але все ж він завжди залишався сином свого часу. Вітчизняна сатира у своїх найкращих виявах була спрямована здебільшого - проти носіїв соціальної несправедливості, а не самих її основ. У руслі цих традицій розвивалася й байкарська творчість Є. Гребінки, яка живилася ще й народною мудрістю з її досить виразними класовими симпатіями та антипатіями.

Якщо навіть для певної частини фольклорних творів характерна філософія не тільки звичайної людської розважливості, а й громадянської обачності, то тим природніші подібні настанови для байок Гребінки. Не треба забувати й того, що ці байки складав ще зовсім молодим поет у похмурі часи миколаївської реакції. Саме тому не е чимось винятковим для свого часу і для тодішнього Гребінки байки про можливість злагоди між розумними і добрими панами та мужиками («Злий кінь») і поміркована мораль байки «Цап» (не добиватися високих чинів), і про незнищенність сонячного тепла і світла («Сонце та Хмари»), які при бажанні можна витлумачити не тільки у традиційному морально-етичному плані («сонця хмари не заступлять», добрих справ, хорошої людини не зможуть перемогти злі сили), а й у плані вищості самодержавного «Сонця».

Добро завжди допомагає більше, ніж зло і жорстокість — така мораль байки «Сонце та Вітер» і її можна витлумачувати і в побутово комунікативному плані, і в плані суспільних взаємин між людьми різних верств.

Досить місткою є І байка «Лебедь і Гуси» про марні спроби забруднити білого лебедя — до нього не може пристати багнюка. Подібна мораль у дусі народної мудрості, звичайно, не викликає жодного застереження, проте байка була написана як своєрідна реакція на спроби ватажків польського повстання 1831 р. «очорнити» царя Миколу І. Не можна не зважити на ту обставину, що сам же автор при публікації байки зняв наявну у рукописі консервативну мораль і тим зберіг універсальний етичний характер байки. Подібні байки перебувають ніби на межі між соціальними і побутово-дидактичиими, іронічно-повчальними за своїм змістом та спрямуванням.

«Вічні» теми про скромність усього справжнього й прекрасного порушує байка «Соловей». Гуманістично-повчальний характер мають байки «Грішник» — один із варіантів сюжету про багатоженця, «Утята та степ» — про небезпеку вікового мезальянсу, «Маківка» — з традиційним народним повчанням дівчатам не перебирати женихів. Не тільки морально-побутове, а й певне соціальне забарвлення має байка «Горобці та вишня» —про жевжиків, які вчащали до Вишні доти, «поки всі вишні обдзюбали», а потім вже «до бідної ніколи не летять».

Прийоми обробки традиційних' сюжетів, насичення їх місцевими деталями й етнографічними реаліями яскраво продемонстровані у байці— «Могилині родини». Поширений у багатьох народів сюжет про бундючну гору, яка народила мишу, розгорнутий у просторе оповідання з типовими українськими героями. На могилині родини зійшлися так багато всякого люду, як у Ромни на Іллін ярмарок: тут міняйли, шинкарі, чумак із сіллю, дьогтярі з дьогтем, перекупки, школярі, старці, панський стадник, московський купець.

Для зображення сюжетних ситуацій, пейзажів та характеристики героїв цієї та багатьох інших байок Гребінка користується усталеними в народній творчості прийомами, звертається й до традицій писемної літератури — передусім до «Енеїди» Котляревського. Письменник широко використовує соковиті народні вирази, фразеологізми, приказки* традиційні епітети, порівняння, метафори, а в свою чергу і сам створює влучні примовки, що згодом стали крилатими — «Лисичці ж ратиці оддать», «Дурний, дурний, а в школі вчився!».

Все це сприяло ширшому й активнішому проникненню елементів живої розмовної мови в мову літературну, посиленню виразності, ясності, а отже, й доступності книжної літературної мови. Побудовані на життєвому матеріалі з використанням скарбів народної творчості й живої мови, байки Гребінки знаменували дальший поступ української літератури по шля(ху народності й реалізму.

Творчо засвоївши традиції народної сатири І гумору, досвід російських і українських байкарів Крилова, Сковороди, Гулака-Артемовського, Гребінка значно розширив тематичний діапазон байки, її образний арсенал, поетичні розміри, ритмо-інтонаційну систему. Досягнення Гребінки творчо розвивалися його наступниками.

Як це взагалі властиво письменникам, що виступають на ранньому етапі формування нової літератури, Є. Гребінка не обмежував своїх інтересів одним жанром — він випробовував себе, а водночас і літературну мову, в різних жанрах поезії й прози. Крім того, він продовжував одну із найхарактерніших і найблагородніших традицій української літератури — традицію безпосередньої участі в загальноросійському літературному процесі, виступаючи з віршами, поемами, оповіданнями, нарисами, повістями і статтями російською мовою.

У поетичному доробку Гребінки є кілька ліричних віршів українською мовою. «Човен» був вміщений поряд з байками у збірці «Мало-российские приказки», щоб продемонструвати широкі зображувальні можливості української літературної мови: крім звичної сатирично-гумористичної тематики, цією мовою можна передавати й найтонші, найніжніші порухи душі, сумні медитації, тугу за щастям, елегійні роздуми над долею. Цю здатність рідної мови Гребінка розкриває особливо виразно тоді, коли вдається до обробок традиційних для народних пісень тем людського кохання, зради, одруження з нелюбом

'(«Українська мелодія», «Маруся», «Заквітчалася дівчина...»}. Не випадково «Українська мелодія» («Ні, мамо, не можна нелюба любить») Стала народною піснею, як і написаний у романсово-пісенному стилі доби російський вірш «Молода еще девица я была...». Значного поширення набули романси «Черные очи» та «Слыхали ль вы».

Чимало російських ліричних віршів Гребінки присвячено темам щасливого й сумного кохання, юнацьких мрій і поривань, радості життя. Представлена тут і пейзажна лірика. Особливо часто поет згадує свій рідний край, де провів дитинство. Щирою проникливою теплотою зігріті його вірші, що поетизують природу, історичне минуле України, її легенди і пісні («Признание», «Малиновка», «Кукушка», «Украинский бард», «Нежин-озеро» та ін.). Деякі з них прямі переспіви українських народних пісень («Казак на чужбине», «Украинская мелодия» — «He калина ль в темном лесе я не красная ль была»).

До цієї групи творів належить і романтична поема «Богдан», написана вже зрілим письменником у 1843 р. За жанровою традицією в ній поєднано фантастику, романтичні аксесуари з картинами реального життя. Тут діють і лісові духи, і чарівні русалки, і замогильні тіні героїв одвічної боротьби українського народу проти польської шляхти — Павлюка, Остряниці, Наливайка. Суворою реальністю позначена їх розповідь про важкі поєдинки з ворогом та про жахлищ страждання рідного народу.

Романтичний антураж зосереджено в основному лише в заспіві — пролозі до поеми. У самій же поемі крок за кроком відтворюється історія життя й боротьби Хмельницького від його особистого конфлікту з напасником-шляхтичем Чаплицьким до організації всенародної боротьби проти поневолювачів та історичного возз’єднання України з Росією.

В складних перипетіях історичної боротьби визріває розуміння Богданом політичних мотивів людських вчинків, шляхів визволення рідного народу, загартовується його характер як рішучої й відважної людини, досвідченого народного проводиря, мудрого й тонкого політика і дипломата, що проникливо відчуває і втілює в державні дії волю народу. Не тільки трактування історичної місії Хмельницького* а й художнє зображення характеру героя було безперечним досягненням письменника. Що ж до деяких романтичних надмірностей, стилістичної нерівності окремих місць поеми, то вони ще не були тоді! анахронічними навіть у російській поезії.

Окрему і нову для українського поета групу віршів складають тзори, які так чи інакше пов’язані з темою покликання і місією поета, його місця 1 долі в суспільстві. Зіткнення високих мрій поета і суворого земного життя:

Все здесь пахнет и златом и кровью I Люди ближних гнетут,

Люди честь продают И торгуют святою любовыо..«

стає причиною страждань поета, але то солодке согражданин — поетичне натхнення. Хоч у деяких віршах цього циклу не обійшлося без романтичної пози, але виразно виявляються й справжні, непідробні почуття поета, який, зазнавши життєвих ударів, «горькую чашу испив бытия», «в мире остался опять одиноким» («Печаль»), прославляє горду, непокірну тверду скелю («Скала») чи соловейка, що співає «не для славы и похвал» («Соловей»).

^ Непідкупного, вільного від корисливості, суєтної слави чи влади над людьми поета Гребінка ставить вище від честолюбивих і могутніх вершителів доль земних, і якщо владик увінчують офіційними гранітними пам’ятниками, то на могилі улюблених співців висаджують зворушливі берізки.

У кінці 30-х років Гребінка займався наполегливою роботою по налагодженню українського літературного процесу, по збиранню й осмисленню здобутків нової української літератури, чимало з яких на той час не були опубліковані. З цією метою він планував організувати літературний додаток українською мовою до російського журналу «Отечественные записки», який з приходом В. Бєлінського став бойовим органом революційної демократії, справжнім організатором прогресивного у вітчизняній літературі, впливовим володарем дум передової громадськості Росії.

Звичайно, літературні додатки до журналу не лише сприяли б подальшому розвитку літературного життя на Україні, а й належному спрямуванню творчих зусиль українських письменників. На жаль, з цензурних причин проект Є. Гребінки не увінчався успіхом і частину зібраного для проектованих додатків художнього матеріалу Гребінка видав у вигляді альманаху «Ластівка» (1841 p.).

Поява «Ластівки», що містила твори Т. Шевченка, І. Котляревського, Г. Квітки-Основ’яненка, Є. Гребінки, Л. Боровиковського, В. Забіли, О. Афанасьєва-Чужбинського, добірку українських народних пісень, приказок та загадок, перекладів творів Г. Державіна та О. Пушкіна, безперечно, мала видатне значення для української літератури, що й відзначали тодішні рецензенти і пізніші історики літератури.

Однак в альманасі були и твори споглядально-консервативного характеру, зокрема_; передмова «Так собі до земляків» та післямова «До зобачення» Є. Гребінки — бурлескні стилізації за формою і примітивне хуторянське розбалакування за змістом, які викликали доречні різкі закиди літературної критики, зокрема й В. Бєлінського.

Та справедливо засуджуючи консервативні тенденції, виявлені у цих творах видавця «Ластівки», необхідно водночас знайти відповідь на цілком закономірне питання: чому ці твори за*своїм ідейним спрямуванням усе-таки досить відчутно відрізняються від поетичних творів Гребінки цього і попереднього періодів, від його російської прози, де зустрічається глибоке, соціально загострене зображення життя селян* ремісників, чиновників?

Очевидно, причини цього парадоксу слід шукати не тільки, а можливо й не стільки в ідейній площині, скільки в формально-естетичних особливостях. Одна з істотних причин подібного ідейного й стильового оформлення звертання до майбутніх . читачів полягала не в межах світогляду Гребінки, айв специфіці тодішніх уявлень про зображувальні й функціональні можливості української літературної мови.

-Відсутність певних традицій у зверненні публіцистики, епістолярію до мовно-стилістичних, і образних ресурсів живої розмовної мови породив хибне уявлення, ніби тільки навмисно огрублені і простакуваті теревені, зрозумілі непідготовленому читачу. Ця обставина й підказала Гребінці не лише бурлескний тон, а й зміст розмови з читачем. Місцями не можна не вловити навмисного лукаво-іронічного, гумористичного, пародійного тону видавця, помітного при зображенні ситого

# безтурботного життя мужика. Хіба ще з дитячих літ не надивився різночинець Гребінка зовсім інших картин селянського бідування?

Саме в такому тоні й плані писав для простого мужика свої сумнозвісні «Листи до любезних земляків» Г. Квітка-Основ’яненко в 1839 p., а В. Бєлінський, як відомо, у полемічному запалі навіть поставив їх за взірець для українських письменників, вважаючи, що при тодішньому рівні української літературної мови тільки такі прозові твори й можна писати та адресувати читачам з простолюду.

Як уже говорилося, зовсім інший ідейно-художній характер мають російські оповідання, повісті, нариси Є. Гребінки, які здебільшого, діставали схвальну, а то й дуже високу оцінку російської критики, зокрема В. Бєлінського.

„ . Навіть зміст, проблематика російської прози Є. Гребінки ілюструє характер і спрямування його ідейно-естетичного розвитку — від романтизму до соціально наснаженого реалізму в дусі російської «натуральної школи», школи великого Гоголя.

Як і в поезії, так і в деяких оповіданнях та повістях Є. Гребінка звертається до тем з минулого й сучасного життя України. Таке звертання в часи розквіту російського романтизму було дуже популярне — досить згадати поеми й повісті К. Рилєєва, В. Наріжного, Ф. Глінки, а потім і О. Пушкіна, присвячені історичному минулому України. В цьому напрямі значною мірою здійснювалась і еволюція М. Гоголя до реалізму.

Наслідувальність і прямі сюжетні чи стильові запозичення з фольклорних і літературних джерел, крізь які то менш, то більш ви« разно проглядає оригінальна манера молодого письменника, характерні для його першого циклу оповідань «Рассказы пирятинца». Вже в еамій циклізації оповідань, об’єднаних особою оповідача, помітне свідоме наслідування композиційних прийомів Пушкіна і Гоголя. З фольклорних джерел взято народні перекази й легенди, що виливалися в окремі оповідання або вставні новели. Побутові й казкові сюжети мали відповідне художньо-образне й стильове «вбрання» — тут своєрідно поєднувалася романтична пишномовна патетика, сентиментальна чутливість

з живими розмовними Інтонацїяіуш, іноді ще не позбавленими грубуватих бурлескних виразів. Але тенденція письменницького формування Гребінки пролягала все-таки в напрямі поступового вивільнення від затертих і анахронічних штампів романтичної поетики О. Марлінського до реалістичної оповіді й правдивого зображення життя в дусі «натуральної школи». Це своєчасно помітив і підтримав Бєлінський, звернувши увагу на «гарне і цікаве оповідання» «Верное лекарство», «цікаві й дотепні» «Путевые записки зайца», а також повість «Доктор»* «що містить багато гарного в подробицях» ¹⁰.

Подібна еволюція характерна й для історичних творів Є. Гребінки. У першій своїй історичній повісті «Нежинский полковник Золотаренко» реальні події часів визвольної війни українського народу Є. Гребінка передає в дусі романтичної традиції, що проявляється і в характері змалювання героїв, і в мелодраматичності деяких сюжетних колізій, і в пафосноіму стилі. Але вже тут письменник намагається відтворити й окремі моменти реального побуту та живої мови народу.

Елементи реалістичного письма, а також спроби в дусі народної творчості показати епічний розмах, велич та історичне значення героїчної боротьби українського народу проти цоневолювачів ще в більшій мірі показові для роману «Чайковский*, віднесеного Бєлінським до «найкращих оригінальних повістей» року¹¹.

Є. Гребінка добре знав історичні джерела, популярні в 20—40-х роках XIX ст., які були для багатьох митців джерелом тем, сюжетів, характеристик і оцінок історичних діячів («История русов», «История Малой России» Д. Баитиш-Каменського, «История Малороссии» М. Маркевича). В трактуванні історичних подій і осіб романіст щедро користувався ще й фольклорними джерелами, переказами старих людей, а також своїм письменницьким правом на художній домисел. Це й забезпечило загалом глибоке і вдале відтворення історичного колориту епохи, побуту, звичаїв, поведінки запорожців, соціальних конфліктів того часу — те, що Бєлінський назвав «вражаюче відповідними дійсності рисами» ¹².

Роман створений на основі родинних історичних переказів. В основі твору історія кохання Олексія, сина пирятинського попа, та Марини, дочки лубенського сотника. В манері розгортання сюжетної колізії та в зображенні Олексія і його суперника Герцика ще чимало традиційного, що йшло від канонів і штампів романтичних любовних романів. Проте Гребінка зумів знайти багато оригінальних, індивідуалізованих і живих рис для характеристики вдачі і поведінки рядових козаків — мужнього і мудрого Миколи Прихвосня, бувалого старого запорожця Касьяна і сміливої й гордої Марини. В найкращих традиціях народних пісень передаються глибокі й щирі почуття героїні, а її нестримна готовність в ім’я свого щастя переступити умовності патріархальних звичаїв і домостроївських правил вимагали від автора ще й певної індивідуалізації й психологізації образу.

Зображення героїчного минулого з його мужніми, відважними героями було контрастом до бездуховного життя типового провінційного закутка. Але автор свідомо намагається рельєфно виявити й підкреслити цей контраст, характеризуючи вузький і примітивний зміст життя й «лопотів різних соціальних верстз провінційного містечка.

Інтерес до соціальних умов і обставин, які економічно й духовно пригнічують людей, перетворюють їх в егоїстичних міщан, прирікають на паразитичне існування, особливо зріс у Гребінйй після глибшого ознайомлення з життям столичного й провінційного дворянства, чиновників, студентів і різночинного люду.

Значний вплив на формування соціальних симпатій і антипатій письмеиника-різночинця, а також і художньої манери в зображенні непарадних, тіньових сторін суспільного життя і його непоказних типових героїв мала творчість Гоголя і його школи.

Традиції «натуральної школи» у змалюванні «маленької людини» та у розвінчуванні тих умов, які прирікають цю людину на принизливе животіння й страждання, відчутні в фізіологічних нарисах і оповіданнях Гребінки «Верное лекарство», «Доктор», «Хвастун», «Сеня», «Приключения синей ассигнации», «Петербургская сторона». В них виведена різноманітна галерея маленьких людей, але великих невдах, великих страждальців з їх безпросвітним життям, дріб’язковими клопотами.

Особливо рельєфно й переконливо це робить письменник, коли використовує факти власного життя («Записки студента»), особисті спостереження над побутом мешканців петербурзьких околиць («Петербургская сторона», «Провинциал в Петербурге»). Іноді Є. Гребінка досить прозоро користується сюжетними, композиційними і характерологічними знахідками Гоголя, як це було в иарисах «Горев Нико» лай Федорович», «Хвастун», оповіданні «Приключения синей ассигнации».

Звертання до сучасної тематики вимагало інших засобів художньої типізації, поглибленої уваги до реалістичної побутової деталі й простої розмовної мови.

Реалістичне письмо, його сатирично-викривальна спрямованість — вже не тільки не поєднується з безтілесною романтичною патетикою, а й є його прямим антиподом. У творах Є. Гребінки все частіше бустрічається іронія над романтичними стильовими шаблонами, мелодраматичною ходульністю героїв, властивими манері Марлінського.

В процесі поглибленого дослідження реального життя «маленької людини» і його правдивого відображення зміцнювались гуманістичні переконання письменника.

Співчуття до трагічної долі кріпаків, понівеченого життя молодих людей, для яких несправедливе суспільство є жорстокою мачухою^ особливо соціально виразно і 'художньо яскраво бйявйлосЬ у повісті «Кулик».

Глибина і щедрість взаємної любові кріпаків Маті й Петрушки, їхня моральна чистота й благородство, відданість обов’язку прямо контрастують бездуховному існуванню нероб-поміщиків Чурбинського й Медведева, їхній моралі, побудованій на економічній вигоді.

Не випадково В. Бєлінський відзначав життєву природність і художню переконливість сюжетної колізії й трагічної розв’язки повісті Є. Гребінки.

. Даючи високу оцінку' твору, В. Бєлінський назвав його «однією

з найкращих повістей останнього часу», свідченням того, що «визначне обдарування цього автора міцніє' і що гуманне начало починає в його повістях переважати над комічним елементом» ¹³.

Характер еволюції ідейно-естетичних поглядів Є. Гребінки певною мірою віддзеркалює його принагідні літературно-критичні виступи чи ті оцінки поточних літературних явищ, які він давав у приватних листах. В одному своєму листі Є. Гребінка захоплено привітав перший на Україні альманах (1831 p.), відзначаючи в «Украинском альманахе» передусім все те, що було доказом великих художніх можливостей української літературної мови, що розширювало тематичний і стильовий діапазон молодої української літератури і спрямовувало її на шлях самобутності й народності¹⁴. Як нове переконливе підтвердження життєздатності української літератури, свідчення її естетичної готовності до художньо повнокровного зображення народного життя, най-тонших людських почуттів розглядав письменник оповідання і повісті Г. КвІтки-Основ’яненка ¹⁵.

Одночасно він гнівно засуджував те, що дискредитувало в очах читачів українську літературу подібно до бездарних писань С. Кар-пенка, якого він не без підстав порівнював з графоманом О. Орловим, якого їдко висміяв О. Пушкін ¹⁶.

Є. Гребінка одним із перших помітив і дружньо підтримав молодого Т. Шевченка, познайохмив його з українськими й російськими письменниками, залучив до участі в мистецькому житті. Він виступив ініціатором видання «Кобзаря», а потім високо оцінив літературний дебют великого поета. Очевидно, зовсім не випадково саме Гребінка був довіреним супутником Т. Шевченка під час першої подорожі поета на Україну.

Людина з широкими і різнобічними культурними інтересами, Є. Гребінка був одним з перших на Україні театральних критиків, виступивши в 40-х роках минулого століття в петербурзьких журналах «Пантеон» й «Иллюстрация» та «Литературной газете» з оригінальними

статтями «Путевые и театральные впечатления. Лубны», «Провинциальные театры», «Опера в Лубнах» та ін.

У вже згаданій рецензії В. Бєлінського на повість Є. Гребінки «Кулик» особливо знаменним було підкреслення тієї обставини, що «автор зумів змалювати своїх героїв вірними дійсності, що в представниках нижчого класу художник зумів побачити людей, збудити до них співчуття, не ставлячи їх на ходулі фальшивої

і нудотної ідеалізації» (підкреслення наше.— П. Ф.) ¹⁷.

Ці слова великого критика можуть бути й узагальненою оцінкою , творчої еволюції Є. Гребінки, всього найкращого в його творчому доробку, а в широкому розумінні — найвищих досягнень української . літератури дошевченківського періоду.

Я. М. ФЕДЧЕНКО

Петро Петрович ГУЛАК-АРТЕМОВСЬКИЙ

1790—1865

ПОЕТИЧНІ

ТВОРИ

УКРАЇНСЬКІ ПОЕЗІЇ

СПРАВЖНЯ ДОБРІСТЬ (Писулька до Грицька Пронози)

Хто Добрість, Грицьку, нам намалював плаксиву, Понуру, мов чернець турецький, і сонливу,

Той бісів син, коли не москаля підвіз,

Той Добрості не зна, не бачив і не чує,

Не пензлем той її, але квачем малює,

Той Добрість обікрав. Не любить Добрість сліз; Вона на всіх глядить так гарно й веселенько,

Як дівка, од свого ідучи панотця До церкви — до вінця,

Глядить на парубка, мов ясочка, пильненько.

Не квасить Добрість губ, бо із її очей Палає ласка до людей.

Вона регоче там, де і другі регочуть,

Сокоче без брехні, де і другі сокочуть,

І не цурається гульні і вечорниць,

Чорнявеньких дівчат і круглих молодиць.

Вона й до милого пригорнеться по волі,

Та ба! Та не дає рукам, як кажуть, волі,

Вона й горілочки ряди-вгоди хлисне,

Та носом, мов с[виня], по улиці не риє, По-сороміцькому не кобенить, не виє,

Під лавкою в шинку, мов цуцик, не засне.

Вона, де треба, пожартує,

Та з глуздом жарти всі і з розумом міркує.

Вона не виверта із-під лоба білків,

Мов цап, задушений в кошарі од вовків,

Не стогне, не сопе і нігтів не кусає,

То з тим, то з сим-таки слів скільки погадає.

Як патока, так річ у неї на губах,

І сміх її цвіте, мов мак, що на грядках.

Для неї все одно, що в згоді, що в пригоді:

Бог лучче, каже, зна; він сам зна поки годі.

Хоч [кіл] на голові, як кажуть, їй теши,

Хоч ти візьми її — печи або души,

Не зна вона, що то людські переполохи,

І не лякається ні од чого нітрохи.

Як паля в лотоках простісінько стримить,

Хоч хвилі як в неї бушують і бурхають,

Хоч на неї шматки із криги напирають,—

І Добрість так в біді і в лисі так стоїть.

Нехай гострить свою, як бритву, доля косу, — _>

А Добрість вигляда, як камінь з-під покосу; Наскочить на його коса, задзеленчить...

Хрусь надвоє!., мов скло, а камінь все лежить!

Нехай, як хоче, море грає, ■ • -

Нехай роз’юшений так, як бугай, Нептун Тризубцем байдаки і човни вивертає,—

А човник Добрості, шамкенький, мов цвіркун,

Як селезень, на дно за качкою пірнає Та вп’ять звідтіль наверх без шкоди виринає —

До берега ставка ціленький допливає.

Не любить Добрість сліз. Буває черв’яку Всього, як кажуть, на віку!

Бува, що і її зле панство зневажає,

Мов товарякою, так нею повертає,—

Чи вже ж і голосить? І в лихоті своїй, Розприндившись, скакать у яму їй живій?

Здихне там нищечком під ніс собі до бога,

Із лиха заспіва, та й за своє, небога!

Бо серце їй, що тьох, знай шепче, що той є,

Хто за терпіннячко спасіниячко дає.

Зна Добрість, що який бог змочить їй свитинку,

Той висушить з неї останню капелинку,

Що бог не мачуха: хоч трошки й поскубе,

Та вп’ять пожалує, пригорне до себе.

Трапляється і те, що паплюга-брехня,

Із висолопленим жалом, неначе списом,

Як циндря гаспидська, до ворогів ганя.

Сектує на неї і позирає бісом;

Що заздрість з жовтими очима, мов жовтки,

З кошачими, мов чорт, на пальцях пазурами,.

Де ступить Добрість, скрізь копа під нею ями: Пекельнії губки, мов пауки,

Чи на василечки, чи на чебрець наскочуть,— Замість щоб мед з їх брать, одну отруту смокчутьі

А Добрість не вважа на злії язики, -Не пристають людські до неї побрехеньки,

І як в калюжах в дощ хлюпощуться гуски,

То, стрепенувшись, вп’ять виходять з їх сухенькі^ Так Добрість чепурна виходить із брехні,

У неї ворогам одкази все одні: ■

Хто часнику не їв, той і смердіть не буде,

А добрий ворогів завсіди перебуде.

Псу вільно й на попа брехать, як кажуть, все Собака гавкає, а вітер те несе...

Од злиднів не втечеш ні вдень, ні серед ночі:

У заздрості, мовляв Пархім, попівські очі.

Бог з нею!.. їй — в зависть,

А Добрості — в користь!

«Сіль в вічі, в зуби їй печина»,— Добрість каже Та й хоч якій брехні сим словом рот замаже.

Як шкурка з бузівка у шевчика в руках Або у лимаря в зубах,

Чого не витерпить, що їй не виробляють?

Смердячим дьогтем їй і жиром доїдають;

Крий боже! що їй мук, голубці, завдають!

І крутять, і вертять, і пруть, і мнуть, і труть,

І в дудку зцуплюють, і рвуть, і натягають,

І в сто погибелей муцують і згинають,'

Що збоку чоловік, зирнувши, задрижить;

Подума: тільки вже на світі їй і жить!

Аж ось! Глянь: лимар наш сю шкурку підіймає І юхтою її або габельком величає;

І щоб за шкурку мав п’ять золотих узять,

То за габелька він не хоче й десять брать!..

Так Добрість на світі чим більш в нудьзі помнеться, Чим більш, мов реп’яхів, лихоти набереться,

Чим сала більшенько за шкуру їй заллють, —

Тим більше за неї, де повернись, дають.

Адже ж за битого, наші батьки мовляли,

Небитих двох колись не раз притьмом давали,

Та ба! та й чотирьох не квапились, не брали!

Нехай в олійниці олійник тараном Макухам завдає якмога гіршу муку,—■

Так не завгорить їм, а здавить в каменюку,

Що потім чорта й сам вдовбе їх долотом!

Нехай вовтузають і Добрість кулаками,

Мов воскобійними нехай з неї клинками

Останню слізоньку видавлюють і п’ють,—

Овва! Дурні! Того не знають, що дають Таку принаду їй до стусанів частеньких,

До штовхання під бік, до кулаків тугеньких,

Що хоч в потилицю тоді їй і обух,

Хоч довбню в лоб, то все не випре з неї дух.

І довбня, я ж кажу, тогді їй так дошкулить,

Як в[ош] за коміром або постіл замулить.

По сім-то, братіку, і Добрість пізнають:

Клеймо їй — канчуки, імення їй — терпіння.

Хто їх не скоштував, не буде мать спасіння,

Того нехай поміж святими не кладуть:

Бо той, до котрого, знай, доля зуби скалить, Трохи лиш на того не скинувся синка,

Що матінка пестить і по головці гладить,

Поки не візьметься пестунчик до замка!

Але всьому свій час і .черга, Грицьку, буде!

Ми під богом, як бач, всі ходим, грішні люде:

До часу глек,— мовляв один розумний лях,—

До часу, голубе, нам глечик носить воду;

І на його пошле зла доля ту невзгоду,

Що глек побачимо в череп’яних шматках!

До часу над слабим хто дужчий вередує,

До часу мужиків ледачий пан мордує,—

Колись до їх усіх смерть в гості примандрує,

Та, мов єхлейтар, їм в вікно заторохтить І по-московській їм гукне: «В п а х о д і т и т ь|» Не гляне, чи то їх кульками хата вшита,

Чи, може, дереном земляночка накрита,—

Всіх нас сира земля до себе прибере,

Але ледачий так, як добрий, не умре!

Як з Городищ чумак, пішовши в Крим за сіллю, В дорозі нидіє двадцяту вже неділю,

Обшарпавсь до рубця, в коломазь обліпивсь,

Та ба! та як другі — дощенту не пропивсь, Щодень, то неборак, знай, молиться все богу, Щоб швидше дівчину побачити небогу,

Г гулих воликів, знай, хльоста батогом,

Поки опиниться перед своїм двором,—

Так Добрість квапиться із світу в домовину, Терпить нудьгу й біду, пропасницю й гостець,

І так попа він жде в останнюю годину,

Як на великдень всі червоних ждуть яєць.

Але ти* Грицьку, більш, ніж я, учився В ШКОЛІ* Далеко більш, ніж я, помазавсь ти письмом:

Ти й греків, ти й латин, ти знаєш всіх доволі,

Ти в церков хоч яку годився б буть дяком!

Ти краще Добрості обличчя наригуеш,

Бо й добрий сам єси, і добре всіх малюєш! Послухай, Грицьку, лиш: чи се тобі втямки,

Як зійдуться, було, до тебе парубки,

А ти, було, й звелиш граматку їм читати,

А сам почнеш, було псавтир перевертати*

Скрізь нишпорить — під т м о ю, мною, здом, Під азом-ангелом або і в ярмолої Од палітурочки в, часловці до другої,

І спинишся, було, аж над октоїхом Та й об якімсь, було, почнеш читать Сократі² — Так гарно, що, було, аж сумно всидіть в хаті: Нехай над ним сира земля пером лежить!¹ Дивіться, хлопці, лиш,— казав ти нам,— глядіть, Як Добрість на світі живе і умирає,

Як, не злякавшися, кайдани надіває!

З якою радощю держить в руці мишак І кухличок, коли б скривившись, випиває,

До бога рученьки невинні протягає!

Отак-то, братики, умер Сократ, отак!

Чого ви, дурники? — сказав він веселенько Своїм заплаканим в хурдизі школярам,—

Чого голосите? Чкурніть лиш ви швиденько Та дайте півня ви Скулаповим попам!³ Отак-то, братця, й ви,— казав ти,— хліб ви їжте, А правду, хоч яким панам вельможним, ріжте!

Не скрізь ледачі так, як грецькії пани,

Хоч скрізь на світі єсть ахвинські брехуни ⁴,

І єсть земля така правдива і заможна,

Де правду і панам сказать, як богу, можна.

Дивіться,— ти казав,— як вірний Довгорук ⁵ Писульку царську рве із єдноральських рук І на шматки її із серця роздирає!

Чи бач, як старшина із ляку умирає!

А Довгорук сидить і усом не моргне!

«Ай, що ж ти наробив! — усі заверещали.— Тепер же поминай, як Довгорука звали!»

А Довгорук сказав: «Не бійтесь за мене!

Нехай лиш прийде сам Петро сюди Великий,

Я покажу, що й він, як всі ми, чоловіки, Помилиться, згрішить, спіткнеться і впаде,

І ворог той йому, його хто не зведе!» ₁

Аж бач, таки воно й на правду вийшло, хлопці! Прибіг Петро, гукнув, затупав, загурчав, ¹

Уже й був кинувсь бить* але як розпитав,

Аж Довгорукого погладив по головці,

І цмокнув в лисину та ще й перепрохав —

Та ще й на змирщини кіп з п’ять він грошей дав⁶.

17 сентября 1817 г.,

Харьков

ПАН ТА СОБАКА (Казка)

На землю злізла ніч: нігде ані шиширхне; Хіба то декуди скрізь сон що-небудь пирхне, Хоч в око стрель тобі, так темно надворі. Уклався місяць спать, нема ані зорі,

І ледве, крадькома, яка маленька зірка З-за хмари вигляне, неначе миш з засіка.

І небо, і земля — усе одпочива,

Все ніч під чорною запаскою хова.

Один Рябко, один, як палець, не дрімає, Худобу панську, мов брат рідний, доглядає,

Бо дарма їсти хліб Рябко наш не любив: їв за п’ятьох, але те їв, що заробив.

Рябко на панському дворі не спить всю нічку. Коли б тобі на сміх було де видно свічку.

Або в селі де на опічку Маячив каганець.

Всі сплять, хропуть,

А деякі сопуть;

Уже і панотець,

Прилізши із хрестин, до утрені попхався...' . А наш Рябко, кажу, все спатки не вкладався. Знай, неборак, ганя то в той, то в сей куток:

То зазирне в курник, то дейко до свинок,

Спита, чи всі-таки живенькі поросятка,

Індики та качки, курчатка й гусенятка?

То звідтіль навпростець Махає до овець,

До клуні, до стіжків, до стайні, до обори;

То знов назад чимдуж, — щоб часом москалі (А їх тогді було до хріна на селі),

Щоб москалі, мовляв, не вбрались до комори.

Не спить Рябко, та все так гавка, скавучить,

Що сучий син, коли аж в ухах не лящить;

Все дума, як би то піддобриться під пана:

Не зна ж, що не мине Рябка обрадованна!

Як гав, так гав,— поки свінуло надворі;

Тогді Рябко простягсь, захріп в своїй норі.

Чому ж Рябку не спать? Чи знав він, що з ним буде?. Заснув він смачно так,’як сплять всі добрі люде, Що щиро стережуть добра своїх панів...

Як ось — трус, галас, крик!., весь двір загомонівз «Цу-цу, Рябко!.. на-на!.. сюди Рябка кликніте!..» «Ось-ось я, батечки!.. Чого ви там, скажіте?»

Стриба Рябко, вертить хвостом,

Неначе помелом,

І знай, дурненький, скалить зуби Та лиже губи.

«Уже ж, бач,— дума він,— не дурно це в дворі Од самої тобі зорі Всі панькаються коло мене.

Мабуть, сам пан звелів віддать Рябку печене І, що осталося, варене,

За те, що, бач, Рябко всю божу ніч не спав Та гавкав на весь рот, злодіїв обганяв».

«Цу-цу, Рябко! — ще раз сказав один псяюха..»

Та й хап Рябка за уха!

«Кладіть Рябка»,— гукнув.. Аж ось і пан прибіг: «Лупіть Рябка,— сказав,— чухрайте!.. Ось батіг!» «За що?..» — спитав Рябко, а пан кричить: «Чухрайте!» —

«Ой! йой! йой! йойї» — А пан їм каже:

«Не вважайте!» —

«Не буду, батечку!.. За що ж це честь така?..»

«Не слухай,— пан кричить,— лупіть,'деріть Рябка!..» Деруть Рябка, мов пір’я,

На галас збіглась двірня «Що?.. Як?.. За що?.. Про що?..» — Не знає ні один. «Пустіть!..— кричить Рябко:—

Не будь я песький син,

Коли вже вдержу більш!,.» Рябко наш хоч не бреше, Так що ж? Явтух Рябка, знай, все но жижках чеше. «Пустіть швидчій, пустіть!..» —

Пан на весь рот гукнув Та й з хати сам умкнув.

«Пустіть! — гукнули всі.—

Рябко вже вдовольнився!»

«Чим, люде добрі, так оце я провинився?

За що ж глузуєте?..— сказав наш неборак.—

За що знущаєтесь ви надо мною так?

За що?.. За що?..— сказав та й ..попустив патьоки,., Патьоки гірких сліз, узявшися за боки.

«За те,— сказав один Рябкові з наймитів,—

Щоб не колошкав ти вночі своїх панів;

За те... але... щось тут... ходім, Рябко, лиш з хати: Не дуже, бачу, рот тут можна роззявляти.

Ходім, братко, на двір». Пішли. «Се не пусте,— Сказав Явтух Рябку,— оце тебе за те По жижках, бра Рябко, так гарно пошмагали,

Що пан із панею сю цілу ніч ріє спали».—

«Чи винен я сьому?.. Чи ти, Явтух, здурів?»

«Гай, гай!.. — сказав Явтух. — Рябко! Ти знавіснів; Ти винен, бра Рябко, що ніччю розбрехався;

Ти ж знав,’ що вчора наш у карти пан програвся; Ти ж знав,

Що хто програв,

Той чорта (не тепер на споминки!) здрімає,_;

Той батька рідного, розсердившись* програє;

Ти знав, кажу, Рябко, що пан не буде спать;.

До чого ж гавкав ти?.. Нащо ж було гарчать? Нехай би гавкав сам, а ти б уклавсь тихенько, Забравшись в ожеред, та й спав би там гарненько, Тепер ти бачиш сам, що мокрим він рядном Напався на тебе — і, знай, верзе притьмом:

Що грошей вчора він проциндрив щось не трохи, Що пашо через те всю ніч кусали блохи,

Що буцім вчора він грать в карти б не сідав, Коли б сьогоднішню був ніч хоч закуняв;

Що буцім ти, Рябко, так гавкав, як собака, Що буцім по тобі походить ще й ломака;

Що, бачся, ти йому остив, надосолив,

І, бачся, він тебе за те й прохворостив.

А бач, Рябко, а бач!.. Не гавкай* не ганяйсь; Ляж, хирний, та й мовчи і з паном не рівняйсь! Чого брехать? Нехай наш пан здоровий буде; Він сам і без собак сю панщину одбуде». Послухав наш Рябко поради Явтуха.

«Нехай тяжка йому година та лиха,—

Сказав, — щоб за моє, як кажуть люде, жито Та ще й мене і бито!

Коли моє невлад,

То я з своїм назад.

Чи баба з воза,— що ж? Велика дуже вада!..

Кобилі легший віз, сьому кобила й рада». Отак сердега наш Рябко помірковавсь,

Та й спать на цілий день і цілу ніч попхавсь; Заснув Рябко, захріп, аж ожеред трясеться.

Рябку й не сниться, не верзеться,

Що вже москалики в коморі й на дворі —

Скрізь нишпорять, мов тут вони й господарі,

Що вовк ягнят, а тхір курчаток убирає...

Аж тут і надворі туж-туж уже світає.

«Цу-цу, Рябко!..— тут всі, повибігавши з хат: — Цу-цу, Рябко!.. На-на!..» — гукнули, як на гвалт« А наш Рябко тобі і усом не моргає;

Хоч чує, та мов спить і мов недочуває.

«Тепер-то,-^ дума він,— мій пан всю нічку спав, Бо не будив його Рябко і не брехав;

Тепер-то він мені свою покаже дяку,

Тепер уже не втре мені, як вчора, маку.

Нехай цуцукають... Мене сим не зведуть,

Поки самі сюди обід не принесуть;

Та ще й тогді, не бійсь, поскачуть коло мене,— Поки возьму я в рот хоч страву, хоч печене!» «Цу-цу!..— сказав іще Рябкові тут Явтух,—

Цу-цу!..— задихавшись, мов з його перло дух,— Ходім, Рябко!..» — «Еге? Ходім!..— Не дуже

квапся,

Сам принеси сюди...» — «Іди ж хутчій, не бався!..» «Ба, не піду, Явтух!» — «Іди, бо кличе пан!..» Сказав та й зашморгнув на шиї він аркан.

«Чешіть Рябка!» — гукнув. Аж тут їх щось з

десяток

Вліпили з сотеньку київ Рябку в завдаток.

«Лупіть Рябка!» — кричить тут пан як навісний; Рябко ж наш тілько вже що теплий та живий. Разів із шість Рябка водою одливали І стільки ж раз його, одливши, знов шмагали,

А потім перестали.

Рябко спитать хотів, але Рябків язик Був в роті спутаний, неначе гіутом з лик,

І герготав щось, як на сідалі індик.

«Постій,— сказав Явтух Рябкові,— не турбуйся,

Я правду всю скажу: ото, Рябко, шануйся,

Добра своїх панів, як ока, стережи,

Зарання спать не квапсь, в солому не біжи, Злодіїв обганяй та гавкай на звірюку.

Не гавкав ти, Рябко? — За те ж ми, бач, в науку, Із ласки, з милості панів,

Вліпили сотеньок із п’ять тобі київ».

«Чорти б убив твого, Явтух, з панами батька,

І дядину, і дядька За ласку їх!..— сказав Рябко тут наодріз.— Нехай їм служить більш рябий в болоті біс!

Той дурень, хто дурним іде панам служити,

А більший дурень, хто їм дума угодити!

Годив Рябко їм, мов болячці й чиряку,

А що ж за те Рябку?

Сяку мать та таку!

А до того іще спороли батогами,

А за вислугу палюгами.

Чи гавкає Рябко, чи мовчки ніччю спить,

Все випада-таки Рябка притьмом побить.

Уже мені, бачу, чи то туди — високо,

Чи то сюди — глибоко:

Повернешся сюди — і тута гаряче,

Повернешся туди — і там-то боляче;

Хоч би я тісто вніс псяюсі із діжею,

То б він розтовк і ту над спиною моєю.

З ледачим все біда: хоч верть-круть, хоч

круть-верть, Він найде все тобі хоч в черепочку смерть».

2 декабря 1818 г.

СУПЛІКА ДО ГРИЦЬКА К[ВІТК]И

Хто, кажуть, до кого,— ми до тебе, Грицько!

З суплікою прийшли: я, бач, та мій Рябко.

Не дай загинуть нам, не дай з нас кепковати;

А доки ж буде нас зле панство зневажати?

Пусти нас, батечку, до хати К Хоч буцім, Грицьку, ти на пана закрививсь,

Та з пантелику ти, .так як другі, не збивсь:

Не звик ти голобель замість коня шмагати;

Не все ж під ніс Рябкам, мовляв ти, заглядати.

Пусти нас, батечку, до хати!

Хоч ‘ти, Грицько, пошивсь з ріднею в москалі², Та ба,— ніхто на вас не плаче на селі!

Ти знаєш, що на те собака, щоб брехати,

Що й сто не збудять їх тебе, як ляжеш спати« Пусти нас, батечку, до хати!

Хоч ти не раз, Грицько, кислиці в пельку гіхав,

Та твій Рябко од їх' оскоми не чував:

Бо очі бачили-, що треба куповати:

Нехай хоч вилізуть, а треба доїдати.

Пусти нас, батечку, до хати!”

Пусти!.. Чи бач, як пес Рябка почастовав?

Коли б йому язик родимець одібрав,

Щоб він замість Рябка довіку мав гарчати,

А наш Рябко щоб сів за його в карти грати!

Пусти нас, батечку, до хати!

Чи, бач, що ледве вже він кульші волоче,

Що так зйого юшить і пасока тече!

Та тож-то так звелів всю шкуру скрізь списати, Що то тобі нема і курці де клювати.

Пусти нас, батечку, до хати!

Пусти! Та й склич до нас тих навісних панів,

Що воду із своїх виварюють Рябків;

Звели їм струп Рябків довгенько полизати:

Адже ж то і. над псом повинно ласку мати.

Пусти нас, батечку, до хати!'

Супліку ж сю мою ти, Грицьку, сам читай, Ледачому її паскудить не давай:

Бо як почне москаль по-своему складати,

Та в о т!.. Та ш т ь о ? Та к а к?..— читавши

примовляти,

' Тоді хоч умикай із хати!..

Люди добрі, і ви, панове громада! Уже коли будете читать оцю казку, то., будьте ласкаві, де тілько трапиться вам на дорозі наткнуться на «Е»,— вимовляйте його так, як буцімто там нариговано «Э»: бо, бач, у нас воно з діда, з прадіда завсіди так вимовляється; хіба тілько після голосних яких слів., от як бува часом після а, е, о ї друг., та.ще й з початку вимовляється м’якенько, мов по-московській. Я таки й хотів був, щоб замість «Е» скрізь надруковать «Э», та пішов до голови по розум, помірко-вавсь трохи і побачив, що, крий боже, як було б тяжко поверху читать; од того, бач, що наші очі ще не зовсім побратались з сим ярепудовим перевертнем «Э». Воно-то мені, мовляв, про своїх і не страшно: уже-то нашого брата, мужика, не вчи, каже, як чатать; так от же лихо та біда з тими москалями! Вони хоч що по-своєму перехрестять, і, я ж кажу, мій Рябко вип’є од їх добру повну: уже що я знаю, то у його не останеться ні одного цілого реберця!.. Сказано: москаль! Він без «в о т» і не ступить; язик, мов у постолах; який же його одмінок второпає — що він верзе? От так вони й книжки друкують ³.

Уже нема його й на світі нічого кращого, як (царство небесне!) Еней в нашій одежі 1; еге! Та ба! Москаль, бач, порався й коло його,— і ного одягнув по-московській. Або нехай важко ікнеться хоч би й нашому Ш [аховському] ⁵ з його «Козаком» ¹⁸. EL Якби тілько бога не побоявсь, то бісів син, коли б не таке сказав, що й... Та ба!.. Лучче прикусить язик: москаля не зачепи — лихо, а зачепиш, то й десять. Я тілько, бач, грішний, подумав, що хто чого не тямить, то нехай і не тика туда носа; нехай, я ж кажу, вибачайте, з [дурн]ою головою в дим не лізе.

Писав би й більше, як вимовлять азбуку по-нашому: та, єй-богу, так тісно, як в шинку, що й повернуться отут нігде.

5 декабря 1818 г.

ł ^

Здоров був з празником, мій любий Олексію!

Сказав би вірш тобі, та, далебі, не вмію.

Нехай святиться твій, Олексо., сей деньок;

Пий на здоров’ячко горілку та медок.

Що вип’єш, то твоє. Пий поти, поки п’ється!

Ось бач,— мені і ллють, та ба! Уже не ллється!

Уже од знахорів я випив не одну...

Допивсь— що пес, коли й ногою вже дригну!

Я хочу в ШИБ к — вони ж до якійсь шлють аптеки. Уже із ліжка я не раз чухрав навтехи;

Так що жі Піймають, бра! Простягнуть і припруть, Рознімуть зуби ще — і ліки в горло ллють.

Бодай не брататься, Олексо, з знахорами!

Пий лучче замість лік — горілку з парубками,

Щоб ти не знав, що то на світі є гостець,

Щоб був здоровий ти, як київський чернець,

Щоб до тебе ніщо лихеє не пристало,

Щоб нудненько тобі з похмілля не бувало,

Щоб не торкнулися до тебе чиряки,

Ні волос, ні лишай, ні струн, ні болячки,

Щоб ти ні соняшниць, ні кашлю не боявся,,

І щоб ти з трясцею ніколи не стрічався.

Щоб ворог не ступив у тебе на поріг І не судив тебе, із’ївши твій пиріг;

Щоб ти парубковав і добре налазився,

Та ще й щоб не старим з ким добрим оженився»

Тим часом пий, поки горілки в пляшці є.

Бо ж в світі, куди глянь, то все що-небудь п’є: Земля п’є з неба дощ, а землю небо смокче; Пшениця й блекота,— все пить на світі хоче; Травиця і квітки холодну росу п’ють,

А бджоли із квіток медок солодкий ссуть; Мужик горілку п’є,— та й пан же не гуляє,

Бо кров мужицьку він лежить та попиває.

17 марта 1819 г.,

Харьков

СОЛОПІЙ ТА ХІВРЯ,

АБО ГОРОХ ПРИ ДОРОЗІ

(Казка)

Vous voyez le grand gain, sans qu’il faille le dire, Que de ses ports de mer le roi tous les ans tire;

Or, l’avis, dont encore nul ne s’est avise,

Est qu’il faut de la France, — et c’est un coupe aise, En fameux ports de mer mettre toute les cötes:

Ce serait pour monter ä des sommes tres hautes

Moliere, Les fächeux. Acte III, scene 3¹⁹

Спромігся Солопій ¹ весною на горох,

Та й, сівши з Хіврею, собі міркують вдвох,

Чи то продать його, чи то його посіять:

«А що ж тут мірковать? Не. полінуйсь, провіять, — Озвалась Хівря тут, — в мішечки позсипай,

Та й сіять на поле, під дощ, мерщій чухрай!» «Воно-то, Хівре, бач, тут не за тим ідеться...

Але посіять так, як у людей ведеться!..

Нехай йому лихе!.. Горох — ласенька річ,

І дітвора за ним полізе хоч у піч!

Ти ж раєш сіяти горох на перелозі!..

Ей, Хівре!.. переліг лежить наш при дорозі:

Ей, обскубуть горох наш зеленцем,— побач!..

В лопатках обнесуть!.. Тогді — хоч сядь та й плач!» «Якої вражої ти матері сумуєш?

Цур дурня! навісний! Чи ти ж того не чуєш,

Що як уродить бог, то дасть на долю всіх?

Чи це ж не глум тобі, не сором і не сміх? —

Браг батька зиа — чого безглуздому жахаться!

Та ’дже ж, як кажуть то, коли вовків лякаться,

То нічого ходить з сокирою і в ліс!..

Іди ж, кажу, та сій! Не мимри там під ніс!

Аби лиш, господи, на ниві нам вродило,

То буде й нам, і всім... чи чуєш ти, мурмило?

Не будь уїдливий, як бридка та оса,

І довше не спричайсь, бо вилаю, як пса!»

«Ей, Хівре,— Солопій сказав їй,— не сварися,

Бо, далебі, горох наш згине!.. Схаменися!..

Ну, сількось!.. я пійду, посію, та не там,

А де-небудь в кутку, що й враг не найде сам».

«Не перебендюй-бо так довго, Солопію! .

Бо я горох сама, де схочу, там посію;

Сама я й викошу, як треба, на покіс,

І ось тобі тогді я дулю дам під ніс!..

Але, мій голубе, прошу тебе по ласці:

Послухай часом тих, що ходять у запасці;

Плюнь, серце, на того, хто так тобі сказав,

Що буцім бог жінкам’волосся довге дав За те, що розум їм укоротив чимало;

То погань так,верзла, школярство так брехало!

А я ж то й мужиків,— кру ги ти не верти,—

Не раз вже бачила таких дурних, як ти! •

От так!.. Питай людей, бо той, хто їх питає,

Мов старець без ціпка, по стежках не блукає.

Не раз ти за двома зайцями польовав,

Зате ж ні одного, гонившись, не піймав;

Не раз ти жаловав ухналиків стареньких,

Зате ж ти скільки вже згубив підків новеньких! Отак ти і тепер горох запропастиш,

Коли б ти й сам пропав!» — «Чого ти там

гарчиш?» —

Сказав нащ Солопій та й, з серця, дейко з хати; Запрігши г у л и X, він ну переліг орати!

Зорав, посіяв він горох, заволочив,

Аж тут і дрібний дощ ріллю його змочив.

Зійшов горох, піднявсь, підріс, зацвів рясненько. Хто йшов, той приглядавсь горохові пильненько, Тим часом вже почав вбиваться й в лопатки;

Аж [тут] прийшла черга і на самі стручки.

Хто йде — горох скубне: гребець скубне у жменю; Іде косар і жнець — нагарбають в кишеню; Прискочить дітвора — і в пелену смикне...

Зібрав наш Солопій горох, та, знай, клене

І, на чім світ стоїть, по-сороміцькій лає,

Усіх батьків з того він світу вивертає:

«Стонадцять би копиць з рогами вам чортів!

А, бісів народе!., коли б ти околів!

Коли б ти кожним був стручечком подавився!

Щоб в пельці вій тобі кілком був зупинився!

Коли б то тріснув був од його твій живіт,

Ніж мав ти це мене так посадить г-га лід!

Щоб горошш-ючки в твоїх кишках бісовських Так набубнявіли, як барабан московський!» Багацько дечого співав тут Солопій,

Молився за ввесь рід хрещений і за свій,

І вже роззявив рот, щоб по-кацапській лаять,

Та засоромився, і, часу щоб не згаять,

Гукав, і верещав, і пінивсь, і плювавсь,

Неначебто його і справді хто злякавсь!..

До Хіврі сікався, за макогін хапався І не на жарт-таки, сердега, розгулявся;

То вп’ять по доброму ладу він їй казав:

«Бач, Хівре навісна, що наш горох пропав!

Бач, шкапо гаспидська, чого ти наробила!

Та ти ж мене навік оце запропастила!..»

Іще смачненьке щось збиравсь сказав він їй: «Послухай, бовдуре,— сказала Хівря,— стій!

Уже, як бачу я, тебе не переперти:

Хто дурнем уродивсь, тому і дурнем вмерти!

Але, мовляв, іще б сюди й туди з дурним;

От горе та біда — з дурним та ще й з лихим!

Казала я тобі, що як нам бог уродить,

То буде нам і всім, і злодій не зашкодить;

Аж так і є: хоч ти посіяв два мішки,

Хоч тілько хто хотів, той паші рвав стручки... (Нехай йому в користь!), а все ж, хвалити бога, Зібрав ти сім мішків гороху з перелога!

Де п’ють, то там і ллють; без шкоди не бува,

Аби здоровенька лиш наша голова!

Але ти хочеш, щоб не їли кози сіна І ситі щоб були? Ой, мудрий дуже з сина!..

Ну, цур тобі та пек! роби ти, що хоти:

Ори, мели і їж... Хоч голову скрути,

Про мене!.. Я тепер і не роззявлю рота;

Та вже ж побачимо, яка твоя робота!

Та й люди ж, сіючи, хоч тратять, а орють:

То дурні, от як ти, несіяпі ростуть!..

Ей, схаменешся ти, та пізно, Солопію!»

«Та вже ж, хоч схаменусь,— сказав він,™

хоч посію,

'Та не по-твоєму; зроблю, як сам умію;

Зроблю, щоб і стручка ніякий біс не вкрав».

Зробив наш Солопій, як сам здоровий знав:

Він на другу весну, плуг і рала забравши І між пшеницею і житом пооравши,

Всередині горох увесь посіяв свій.

«Тепер-то,— дума наш дурненький Солопій,— Тепер-то мій горох вже, мабуть, розцвітає!

Нехай цвіте, нехай тим часом доспіває;

Ось, як пійду в жнива пшеницю й жито жать,

То часу марно щоб так-сяк не зваковать,

Скошу і свій горох, в копиці поскладаю,

То й з ним управлюся, і разом жнив не згаю». Пішов в жнива, та ба!.. Ні зерна не застав! Проциндрив Солопій горох і просвистав,

А за горохом в гурт — і жито, і пшеницю!

І тільки зо всього соломи взяв з копицю!

А як же це? ■— От так: пронюхали в селі,

Що Солопій горох посіяв на ріллі,

Між житом та поміж пшеницею своєю,—

Давай ходить в горох!.. Ходили і хіднею Пшеницю й жито так пом’яли та стовкли,

Що сучий син, коли і місце їй найшли!..

Що ж Хівря? — Румсає!.. А що ж чинить небозі? Як тільки ж зуздріла роззяву на порозі,

Зняла торбинки дві з рядниночки з кілка:

«А, бач, гадюко, бач?.. Ти жаловав стручка,

Тепер за ту-сяку нікчемну горошинку Ти обголив мене і дрібную дитинку?

Так от якого нам ти підпустив тхоря,

Що я зосталася з дітьми без сухаряі

Бач, пико гаспидська! чортівський Солоп’яш!

До чого нас довив та, бридкий скупендяго!

Іди ж тепер відсіль!.. Щоб твій і дух не тіахі Не вмів свого,— носи ж ти хліб чужий в торбах!» Сказала... Та й торби на його почіпляла І між старців, мов пса, Солопія прогнала!

Послухайте мене ви всі, Солопії,

Що, знай, мудруєте і голови свої

Чорт батька зна над чим морочите до ката:

Як в борщ, замість курчат, нам класти кошенята,

Як груші на вербі і дулі вам ростуть,

Як їсти дасть біг а, та ще й гладкими буть,

Як локшину кришить для війська із паперу,

Як квашу нам робить з чорнила і тетерю,

Як борошно молоть без жорнів,— язиком,

Як бджоли годовать без меду,— часником,

Як каву пить панам з квасолі, — з буряками,

Як ниви засівать без сім’я,— кізяками,

Як з кожного зерна сім кварт горілки гнать,

Як сіно нам пером косить, як кіньми жать,

Щоб людям і сніпка не дать на заробіток,

І пташці ні зерна погодовати діток,—

Заплюйте лиш оцю, скажені ви, бридню!

Де треба руки гріть, там треба і огню. Та вже з вас не один орав під небесами,

А як на землю зліз, пійшов в старці з торбами!

Харьков,

' 25 сентября 1819 года

ПИСУЛЬКА до того,

КОТРИЙ ЩО БОЖОГО МІСЯЦЯ «УКРАЇНСЬКОГО ГІНЦЯ» («УКРАИНСК[ИЙ] ВЕСТНИК»)

ПО ВСІХ УСЮДАХ РОЗСИЛАЄ

Йовграпе!¹

Бажав , єси казки? На!.. От тобі «Солопій та Хівря»! Не здивуй сам, та нехай вибачить і громада, коли казка не до шмиги і не вподобається, Сам бачив єси, а деяким і не повилазило, що я закляк та захирів так, що й голови не підведу, та ще, може, й доведеться вистояти добрий ка-лантир у домовині,— от як іноді трапляється з старшиною чотирнадцятого класу у нас на станціях!..² А вже сам здоров, Йовграпе, знаєш, що лежачи не в Юрусалим заїдеш: лежачи, я ж кажу, яка вже там у хріна робота? Воно, Йовграпе, лежачи добре тілько панам: їм скрізь спірно йде робота; бо хоч і лежні часом нападуть, то вони все-таки дарма години не згають. Гукнуть: «Давай!» — ! дають! А коли нема? То б’ють!.. Кого? Оце кого! Уже ж не себе по кендюсі... Ну, а коли биття обридне? Так що ж:?.і То карти мнуть, та усе ж таки не гуляють! Та ще й пани; Йовграпе, не всі такі робочі та трудящі; бо інший, сором і сказать... паном уродивсь, паном охрестивсь, паном зріс і звіковав, а далебі, не тобі що... і клезнуть мужика не вміє!.. Отака чудасія!.. Такий у нас, Йовграпе, і під Харковом недалечко: ось... хоч би й... хіба нищечком скажу... Ба ні!.. Не хочу... Не хочу!.. Далебі, не скажу!.. Гріх!., Я у його хліб-сіль їв, а теперечки б оскаржив його перед громадою* що він і в картах нічогісінько не шупить, і мужиків чубить не втне! —Та й з нас, Йовгра-пе, з тобою не яка робота. Ще ж то тобі, мовляв, і сяк і так, бо тобі іноді дещо і через дзвінку перелізе³, а я такий собі пришелепковатий удався, що й сієї дурниці не теє... як його... не втну! Воно-то я трохи і д картах слебезую, бо таки, з першого погляду, як тільки побачу, що з° одним оком, то таки зараз і вгадаю, їцо то, мабуть, щонайстарший дурень. Я так часом, Йовграпе, і людей розмірковую: як тільки зуздрю кого, що свої притаманні-родимі ще не повилазили, а вже₍ дивиться в одно чуже жодному під ніс, мов його недобачає, то я таки, далебі, що і вгадую, що то, мабуть, щонайперший дурбас... Ой!.. Щось я дуже голосно, Йовграпе, брязнув!.. Коли б лишень ножиці на столі не обізвались! Та вже ж, матері їх ковінька!.. Чи будуть бить, то нехай б’ють! Уже мене і не такі били, та й ті небагацько скурали; уже, я ж кажу, мені гірше не буде; я вже й так п’ю добру повну! От — лежу, та стогну, та ялозюсь із знахарями, мов кіт з оселедцем. Іще раз тобі, Йовграпе, кажу, що лежачи — не яка робота. Ось «Пана та Собаку» і сидячи написав, та й то деяким панам, може, так догодив, як Рябко своєму. Що ж матимеш, Йовграпе, чинити? Дурням, як кажуть, сам бог не вгодить. Та вже то воно — гріх казати; бо мого Рябка у самому Пянтенбурсі, та й скрізь у Московщині гладили не супротив шерсті, і таки трахтовалй, неначе кого й доброго; так, отже бач, все-таки у деяких підпанків шапки на лисинах загорілись!.. А я тут не тільки що... Ні прйщо... абощо!.. Та бодай вони так хотіли, на світі жить, як мене кортіло з ними гризтись... От що! Цур їм! пек їм! Осина їм марина! То доброго, мовляв, полай і покартай, то він тобі ще й подякує; а ледачому що? Ти йому образи, а він . тобі луб’я! Ти його в плуг, а він собі в луг! Нехай вони тямляться, Йовграпе. Ледачого, мовляв наш Оногірій, не зачіпай, і рук не каляй. Горбатого, сказано, хіба могила справить. Не поможе, я ж кажу, бабі кадило, коли вже бабу сказило! От так-то, Йовграпе-козаче! Лихо й з правдою, лихо і з брехнею! За правду б’ють, за брехню вірн не дають: отака ловися!.. Що чоловік тобі і з глуздом не збереться, як^на світі і обертаться! Що ж робить? Мовчать? Та ’джеж і мовчу... Коли б уже їм заціпило! — Я ж то й кажу, Йовграпе, що нема його на світі, як з своєю рівнею — з мужиком: чи то полаяться, чи то поскубтись, чи то побиться, чи й помириться, то все воно-таки, сказано, свій брат. Я ж то од того оце і на Солопія напався... Аджеж панів нема Солопіїв? Як твоя на се думка,

Йовграпе? Ти письменніший від мене; ти багацько дечого в книжках роздовбав; ти вже таки бував в бувальцях; бував, як кажуть, на коні і під конемскажи ж, будь ласкав, приятелю, чи нема, на лихо, часом сього мення між панами, щоб мені, хай бог боронить, не взять іноді гріха на душу? А то, як що... то опанує мене лиха та нещаслива година! Бог його святий зна: може, не тут споминаючи, і між панами вирветься не один Солоп’яга! Бо вже у мене щось недурно свербить на голові чуприна!., Ей!.. Та будуть же лупить, скажені!.. Та вже ж, сількось, нехай б’ють; уже з мене, Йовграпе, небагацько олії виб’ють! Аби лишень мені, господи, з кирпатою порахо-ваться!.. А кирпата не за горами; а там сховаюсь в домовину та й покажу їм з-за пазухи отаку здоровецьку дулю!.. Ну, Йовграпе! Нічого довго роздабарьовать: бери казку. Що буде, те й буде, а буде те, що бог нам дасть. Бери «Солопія» та й неси до друкарні: хай там твій Микола друкує як знає. Коли, я ж кажу, вовка лякаться, то й в ліс не ходить. Не такий і чорт страшний, як його малюютьі

Харьков,

26 сентября 1819 года

ТЮХТІЙ ТА ЧВАНЬКО (Побрехенька)

Mes jours sont le tissu d’un contraste etormant:

Je ne vis qu’en pleurant, et je pleure en riant!

L’amour, pour tan-t le coeurs Tobjet de plus doux

pharmes

Fut pour le mien la source et des maux, et des larmes!

Pour adoucir mon sort et mes regrets cisants!

En poussant des soupirs, j’ecris des vers plaisants,

Qu’ils sont droles, ma fol, ces destins que les notres!

En vouJanl larmoyer je fais rire les autres! ²⁰

Автор «Т[юхтія] та Ч[ваиъка]»

Наш віршомаз Тюхтій старих людей шанує: Гарасько як звелів *,— він так і компонує.

Чи справжки, чи на жарт що тільки написав,

То так на дев’ять рік те в бодню і запхав;

А на десятий рік, як вийме й прочитає,—

Побачить сам здоров, що там ладу біс має,

То в грубу так-таки і впре шпаргалля все!..

От брат його, Чванько, слабкий уже на се!

Що начеркав, те так в друкарню і несе!

Але громада їх однако поважає:

Того ні сном не зна, другого не читає!

Скажіть, будь ласкаві: хто з їх дурніший двох?

Та глузду, Fpix казать, скупенько у обох!..

Так перший же хоч тим за працю надолужить, -

Що в дев’ять рік хоч раз теплом собі услужить;

Другий — такий дурний, що з холоду дрижить,

А книжок же його з півсажня так лежить...

Харьков,

1 ноября 1819 года

ДЕЩО ПРО ТОГО ГАРАСЬКА

Воно то, бач, оце по-нашому Гарасько, а по-москов-ській, либонь, Г о р а ц і й.— О! Вже вони хоч що переко-версають по-своєму! Там-то вже гтредивенна їм мова! — От часом траггиться так, що стоїш перед ним з добру годину, а він тобі січе та рубає!.. Що ж? — Хрін його й слівце второпає, що він там верзе та паплює! От тілько бу-цім-то й дочуваєш, що «вот-с», та «што-с», та «да-с», та «нет-с», та «гзварю-кажу», «гаварю-кажу», а що він там гаворить-кжке, того, далебі, що і з попом не розбереш! От хоч бя, наприклад, і се, ща колись, ще за царя Олексія Михайловича¹, князь Гагін та боярин Хлопов² про нашого гетьмана-дряпичку, Брюховецького ³, листами його царському величеству лепортовали: «Иван Мартынович,— писали,— есть честный человек! (Еге!., чесний — як капітанська мазниця!) и годится' быть гетманом, понеже он, хотя не учен, да умен и — ужасть как вороват и исправен!» Ну, дей його честі!:„ Хай його халепа з такою честю! Ну, та се, бач, воно так виходить по-нашому, а по-москоФсмшг інше діло: по-нашому б то «ворона-т и й» злачиться «з л о д іїй к о в а ти й», а по їх — «с ку-с н и й, с п р и т н и й». Звісно, кожний хрещений народ говорить по-евоєму: в Туреччині — по-турецькому, в Німеччині — по-німецькому; тільки вже наш пречистянський дяк у книжці начитав, що коли вже злодій, то скрізь злодій, і у Німеччині злодій, і у Туреччині злодій; ну, а може, деінде і не так... Бог його святий знає! Ще б щось сказав, бо язик дуже свербить, та цур їм!.. У нас, бач,

уся старшина московська: чи то далеко до пені? Бог з ними!.. Возьмеш, як то кажуть, личком, а оддаси ремінцем!

Я то тілько, знаєш, хотів дещо розчовпать про того Г а р а с ь к а. Одже ж то він уже подавно сказав: що коли вже луципер підцькує кого базграги вірші, то нехай же, каже, наялозить та й «попит premat in annum» ²¹. Він-to оце сказав, бач, по-литвинській, бо він був собі на лихо литвин, а по-нашому б то воно значиться от що: що, коли вже хто що скумпоновав та й написав, то нехай же куди запровторить так, щоб тільки миші та пацюки про те знали.

Одже ж, щоб не збрехать, я таки іноді на сього Га-раська не дуже-то вважаю... Мені про його і байдуже! Бо інше діло у Литві, а інша річ у Москві. У литвинів, може, колись воно й добре було, а у нас теї погані, віршомазів, стільки наплодилось, як у доброго попа дітей; що якби кожний ховав на дев’ять рік*— що за одну годину пером надрига, то нігде б чоловікові було і кватиру нанять за паперами!

Ви, дурні, я ж кажу, на те та не вважайте;

Людей питайтеся, а свій ви розум майте;

Не вам Гарасько свій указ скомпоновав:

Він сам розумний був, розумним і писав.

Пишіть і на вербі нас грушами трахтуйте,

Пишіть і крамарів-паперників годуйте.

У нас холодний край, а ліс став дорогий,

Дурні ж ні по чому: що ступиш, то й дурний!

Пишіть, реб’ягушки!.. Подякують вам люде:

За дурнями та й всім розумним тепло буде!..

Харьков,

2 ноября 1819 года

ДУРЕНЬ І РОЗУМНИЙ (Приказка)

«На що, до халепи, той розум людям здався?» —

Раз Дурень здуру бовть!.. Розумного питався.

«На те,— озвався сей,— коли кортить вже знать,

Щоб дурням на сей спрос цур дурнів

відвічать».

Харьков,

1 декабря 1820 года

ЦІКАВИЙ І МОВЧУН

(Приказка)

Цікавий, Мовчуна зустрівши раз, спитав:

«Від чого голосний так дзвін той на дзвіниці?» — «Від того, що (коли не втнеш сеї дурниці) Всередині, як ти, порожній він», — сказав.

Харьков,

1 декабря .1820 года

ЛІКАР І ЗДОРОВ’Я ( Приказка)

Йшов Лікар у село — селу на безголов’я,

А із села біжить, злякавшися, Здоров’я:

«Куди, Здоров’ячко? — пита він.— Як ся можеш?» «Та цур тобі!.. Я йду, куди ти не заходиш!»

Харьков,

1 декабря 1820 года

ТВАРДОВСЬКИИ (Малоросійська балада)

«Нуте, хлопці! Швидко, шпарко!

Музики, заграйте!

Гей, шинкарю, гей, шинкарко,

Горілки давайте!»

Ріжуть скрипки і бандури,

Дівчата гопцюють;

Хлопці, піт аж ллється з шкури,

Коло їх гарцюють.

Бряжчать чарки, люльки шкварчать,

Шумує горілка;

Стук, гармидер, свистять, кричать,

Голосить сопілка.

Пан Твардовський в кінці стола .3 поставця черкає;

«Гуляй, душа! Тра-ла-ла-ла!»

На ввесь шинк гукає.

В бятька й матір отамана І громаду лає;

Скрутив жида, як гамана,

Ще й усом моргає!

Сікнувсь улан — він вздовж його Шаблюкою тріснув.

Улан — тю-тю!., га-га!.. го-го!..

Зайдем в кутку приснув.

Взяв набакир писар шапку,

Пан грішми забрязкав:

Аж гульк! Писар — верть в собаку І на всіх загавкав.

А шевцеві паиТвардовський В такі знаки дався,

Що, мабуть, із час московський Барилом качався.

В ніс втеребив дві бурульки;

З бурульок, мов з кухви,

Б’ють під стелю через рульки Джерела сивухи.

Б’ють джерела... Пан-гульвіса Кухоль підставляє;

Аж зирк в кухоль! — Що у біса?

В’юн на дні іграєі

«Дух святий, миряни, з нами!

Вилупіть лиш баньки:

В’юн утік, а цап з рогами Вилазить із шклянки.

Мекнув, мов його родимець Почав мордовати.

Та й стриб б комин; аж тульк — німець Стоїть серед хатні

Ніс— карлючка, рот свинячий,

Гиря вся в щетині;

Ніжки курячі, собачий Хвіст, ріжки цапині«

Дриг ногоюГ.. Круть ріжками!.. ¹ В поях: поклонився:

«Ну, Твардовський, час, із- нами Щоб ти розплатився!

Гуляв єси, верховодив,.

Усім взнаки^- дався;

Дівчат дрочив, жінок зводив,

Над всіми знущався.

Чого душа забажала,

Мав всього ти стільки!..

Курей, ковбас, м’яса й сала,

Бочками горілки.

Нагрів і нам' ти чуприну,

Як сам здоров знаєш:

Окульбачипг, мов скотину,

Та всюди к гасаєш.

Годі глузовать з чортами,

Слова — не полова:

Чи забув, яка між нами З тобою умова?

Лиса гора... бритва... палець...

Паперу півкарти...

Гайда в пекло!.. Кров на смалець,—

З чортами не жарти.

В письмі стоїть (читай сміло):

На кагал бісовський

З начинкою душу й тіло

Одписав Твардовський.

Служить йому чорти мають (Так прийшлось в умову),

Поки в Римі' не піймають, Амінь сьому слову!

Що тепер, Твардовський, буде,

Про те в пеклі знають:

Сю корчму хрещені люде Римом називають».

«Бач, чортяка!.. Бач, падлюка!..

Як умудровався!

Се вже, бач, німецька штука,—• Твардовський озвався.—

Та вже ж чи йти в пекло справді, То й підем, байдуже!

Але й ти роби по правді І не чванься дуже.

Заглянь в контракт твій зо мною,— Яка там умова? —

Ще три штуки за тобою;

Витнеш — ні півслова!

От, бач, висить над дверима Завбільшки із цапа

Перед твоїми очима

Мальована шкапа.

Нехай шкапа підо мною.

Огирем гарцює,

Нехай крутить головою,

Стриба і басує.

Ти тим часом піску в жменю: Гарапник тройчатий

Сплети з піску, як з ременю,

Коня поганяти;

Ще ж попасать коня треба,

Стать на одпочинок:

То вже, гляди, щоб як з неба Вродився будинок.

Будинок з лушпин горіха Отам за байраком;

Із борід жидівських стріха, Цвяхована маком.

От і гвіздок на починок

Чверть ліктя завдовжки.

По три в кожну вбий з мачинок,

А менше — ні трошки»,

Біс перистий свиснув, кляснув, —

Аж кінь вже басує:

Батіг з піску в руці ляснув... Твардовський сумує.

Скік в стремена, давай драла...

Аж що за одмінок?

Стріха в хмарах заблищала,

І мріє будинок.

«Виграв справу! Бач, псяюха,

Здихавсь, мов скажений.

Ну, тепер скупайсь по уха В водиці свяченій».—

«Змилуйсь, свате, я в сій зроду Лазні не купався».

Скорчивсь, зморщивсь — шубовсь в воду Та й назад порвався.

Захлинувся, чхнув і приснув,

Тричі закрутився,

Тричі тупнув, тричі свиснув,

Аж шинк затрусився.

Хмара, як ніч, налетіла,

І сонце сховалось;

Галок, круків, ворон сила На стрісі зібралось!

Крукають, кавчать, мекечуть Всіми голосами:

То завиють, то шепечуть,

Бряжчать ланцюгами!

«Ну, Твардовський, другу справу Виграли чортяки!» —

«Не кваптесь лиш: ще на славу Втру я вам кабаки.

Куць програв, куць виграв справу.

Ще як доведеться.

Виграй третю,— глянь на лаву:

Що тобі здається?

Цмокнись з жінкою моєю,

Вона твоя буде;

Як я жив на світі з нею —

Про те знають люде.

Будь ти їй за чоловіка (Остання умова),

Присягайсь любить довіка,

Та тогді й ні слова!

Нехай піп вам руки зв’яже.

Тепер, по сій мові,

Люде добрі, що чорт скаже? — Бувайте здорові!»

А чортові не до соли:

Хвостиком киває,

Ніс скогіилив, мов гринджоли,

І дверей шукає.

Стриб по хаті, хап за клямку, Твардовський — по пиці,

Трісь по гирі — розбив шклянку І горщик з полиці.

«Ей, не бийсь, кажу, Твардовський! Гвалт, рятуйте, люде!

Бо вилаю по-московській —

Сором слухать буде».

А тим часом скік к одвірку —

Ну цапом стрибати!

З прогонича зуздрів дірку —

Та й шморгнув із хати.

«Ой, держіть, ловіть псяюху!» — Усі загукали,

А псяюхи нема й духу:

Поминай, як звали!

«Жінко люба, годі плакать,— Твардовський озвався,—

Хотів з чортом вас посватать —

Та й чорт одцурався.

Мабуть, всі чорти — бурлаки,

Та ще й розум мають, Знають, де зимують раки —

Од жінок втікають.

Може, в пеклі інше діло,

В нас сього немає:

Жінка гризе душу й тіло,

Мужик попиває!

Нуте ж, хлопці! Швидко, шпарко!

Музики, заграйте!

Гей, шинкарю! Гей, шинкарко! Горілки давайте!»

РИБАЛКА

(Малоросійська балада)

Das Wasser rauscht’, das Wasser schwoll, Ein Fischer saß daran,

Sah nach dem Angel ruhevoll,

Kühl bis ans Herz hinan

Goethe. ²²

Вода шумить!.. Вода гуля!..

На березі Рибалка молоденький На поплавець глядить и примовля:

• «Ловіться, рибочки, великі і маленькі!»

Що рибка смик — то серце тьох!..

Серденько щось Рибалочці віщує:

Чи то журбу, чи то переполох,

Чи то коханнячко?.. Не зна він — а сумує!..

Сумує він,— аж ось реве,

Аж ось гуде,— і хвиля утікає!..

Аж гульк!.. З води Дівчинонька пливе І косу зчісує, і брівками моргає!,.

Вона й морга, вона й співа:

«Гей, гей! Не надь, Рибалко молоденький, На зрадний гак ні щуки, ні лина!..

Нащо ти нівечиш мій рід і плід любенький?

Коли б ти знав, як Рибалкам У морі жить із рибками гарненько,

Ти б сам пірнув на дно к линам І парубоцькеє оддав би нам серденької

Ти ж бачив сам,— не скажеш: ні,—

Як сонечко і місяць червоненький Хлюпощуться у нас в воді на дні І із води на світ виходять веселенькі!

Ти ж бачив сам, як в темну ніч Блищать у нас зіроньки під водою;

Ходи ж до нас, покинь ти удку пріч,—

Зо мною будеш жить, як брат живе з сестрою!

Зирни сюда!.. Чи се ж вода?..

Се дзеркало: глянь на свою уроду!..

Ой, я не з тим прийшла сюда,

Щоб намовлять з води на парубка пригоду!»

Вода шумить!.. Вода гуде...

І ніженьки по кісточки займає!..

Рибалка встав, Рибалка йде,

То спиниться, то вп’ять все глибшенько пірнає!,.

Вона ж морга, вона й співа...

Гульк!.. Приснули на синім морі скалки!.. Рибалка хлюп!.. За ним шубовсь вона!..

І більше вже нігде не бачили Рибалки!

27 октября 1827 г.

БАТЬКО ТА СИН (Басня)

«Ей! Хведьку! Вчись! Ей, схаменись! —

Так панотець казав своїй дитині,—

Шануйсь, бо, далебі, колись Т м у, мну, з до, тло¹ — спишу на спині!» Хведько не вчивсь — і скоштовав Березової кашки,

Та вп’ять не вчивсь і пустовав, '

Побив шибки і пляшки;

І, щоб не скоштовать од батька різочок,

Він різку впер в огонь — та й заховавсь в куток,

Дж батько за чуб -г- хіп! — І, не знайшовши різки, Дрючком Хведька разів із шість оперезав!., їогді Хведько скрізь слізки Іак батькові сказав:

«Коли б було знаття, що гаспидська дрючина Так дуже дошкуля, то песька ,я дитина,

Коли б я так робив:

Я б впер дрючок в огонь, а різки б не палив!»

29 октября 1827 г.

ДВІ ПТАШКИ В КЛІТЦІ

«Чого цвірінькаєш? Дурний! Чрго голосиш?

Хіба ж ти трясці захотів?

Що заманулося, що тільки не попросиш,

Чи сім’ячка, пшінця, прісця, чи то крупців — Всього ти в кліточці по саме нельзя маєш,

Ще й витребенькуєш, на долю нарікаєш»,—

Так в клітці підлітку казав Снігир старий.

«Ой дядьку, не глузуй! — озвався молодий.— Недарма я журюсь і слізками вмиваюсь,

Недарма я прісця і сім’ячка цураюсь!

Ти рад хурдизі сій? Ти зріс там і вродився;

Я вільний був; тепер в хурдизі опинився».

1 ноября 1827 г.

РИБКА

(Басня)

В ставочку Пліточка дрібненька Знічев’я зуздріла на удці черв’яка І так була раденька!

І думка то була така,

Щоб підвечірковать смачненько:

Ну, дейко! До його швиденько...

То збоку ускубне,

То спереду поцупить,

То хвостика лизне,

То знизу вп’ять підступить,

То вирне, то пірне,

То сіпне, то смикне,

Вовтузиться, ялозиться і пріє,—

Та ба!.. Та ротеня таке узеньке, бач,

І

Що нічого не вдіє!

Хоч сядь та й плач!

«Ой гіренько мені на світоньку,— мовляє,—

За що мене так доля зневажає?

Тим пельку і живіт дала з ковальський міх,

Тим зуби, мов шпички; а нам на глум, на сміх, Рот шпилькою неначе простромила!..

Ой правду дядина небога говорила,

Що тільки на світі великим рибам жить!

А нам, малим, в кулак трубить!» —

Так Пліточка в воді на, долю нарікає,

А на гачку черв’як все хвостиком киває... Черв’як кива — аж ось! Зі дна Гульк щука!.. Бовть!.. Вона За удку хіп!

А удка — сіп!..

З води шубовсь в окріп!..

«Ой лишечко! Оце ж як дядина збрехала!.» — Із ляку Пліточка сказала.

1 більш не скаржилась на долю пліточок

За ласенький на удочці шматок:

Що бог послав,— чи то багато, чи то трошки,— В кушир залізши, їла мовчки!

2 ноября 1827 г.

ДО ПАРХОМА І

Aequam memento rebus in arduis Servare mentem: non secus in bonis etc.

Horat. Lib. II, od. 3 ²³

Пархоме! В щасті не брикай!

В нудьзі притьмом не лізь до неба!

Людей питай, свій розум май!

Як не мудруй,— а вмерти треба!

Чи коротаєш вік в журбі,

Чи то, за поставцем горілки,

В шинку нарізують тобі Цимбали, кобзи і сопілки;

Чи п’яний під тином хропеш,

Чн до господи лізеш рачки І жінку макогоном б’єш,

Чи сам товчешся навкулачки:

Ори і засівай лани,

Коси широкі перелоги,

І грошики за баштани Лупи,— та все одкинеш ноги!

Покинеш все: стіжки й скирти,

Всі ласощі: паслін, цибулю;

Загарба інший все — а ти З’їси за гірку працю дулю!..

Чи соцьким батько твій в селі,

Чи сам на панщині працює,—

А смерть зрівняє всіх в землі:

Ні з ким, скажена, не жартує!.,

«Чи ч і т, чи л и ш к а?..» — загука.

Ти крикнеш: «Ч і ті.» — «Ба; брешеш,

сину!» —

Озветься паплюга з кутка —

Та й зцупить з печі в домовину!

4 ноября 1827 г.

ДО ПАРХОМА

II

Tu ne quaesieris, scire nefas, quem mihi, quem tibi Finem ńi dedexint, Leuconoe, пес Babylonios Tempi axis mtmeros etc.

. Horat. Lib. I, od. 11

Пархоме! Не мудруй! Ворожки не питай,—

Як довгий вік прокоротаєш?

Що внковала вже зозуля—поживай!

А більше — шкода, що й бажаєш...

Хоч всіх ти упирів збериі знахарів,

Хоч покумайся ти з відьмами: ,

Ніхто не скаже нам так, як би ти хотів,

Що доля завтра зробить з нами!

Чи доведеться ще подушне заплатить?

Чи до снаги вже розплатився?..

Нащо, про що тобі над цим чуприну гріть?., Дурний! дурний... А в школі вчився!..

Терпи!:. За долею, куди попхне, хились,

Як хилиться од-вітру гілка;

Чи будеш жить? Чи вмреш? Пархоме, не журись!.. Журись об тім, чи є горілка?..

А є? Так при на стіл!.. Частуй, та й сам круглий!.. Чи нам, Пархоме, треба скільки?..

Та вже ж —чи вкорочать свій вік, то й вкорочай В шинку над бочкою горілки! ¹

От ми базікаєм,— а час, мов віл з гори,

Чухра: його не налигаєш!

От, скільки б випили до сеї ми пори,

Так ти ж буцім недочуваєш!

Ну ж! Цуп останню ти гривняку з капшука,

Поки стара пере ганчірки²,

Бо вже як вернеться, то думка, бач, така,

Що помремо обидва без горілки!

5 ноября 1827 г.

XIV ОДА ГОРАЦІЯ, КНИГА II

Eheu fugaces, Posthume, Posthume, Labuntur anni; nec pietas moram, Rugis et instanti seneotae Afferet etc ²⁴.

Ой час би, Грицьку, нам, ой час пошановатьсяя

Не все ж нам, братику, не все парубковать;

Не все з дівчатами гасать і женихаться!

І тютюнкову день і ніч в шинку круглять! ¹

Бач, пику, зморшками, мов лемішем, зорало.

Ось ну! Помацай гирю лиш:

Чи бач, який, — мов паршами зстругало, —

На тім’ї здоровецький пліш!

От старість!.. Схаменись! А ти собі байдуже! Ось-ось скандзюбить в сук, хоч напрямець як стій: Та^свже як яровав, мов огир, наш Андрій,

Та й той подався дуже!

А там, козаче, зирк! Ні відсіль, ні відтіль Кирпата свашка— гульк у хату!

«Добридень,— скаже,— хліб.та сіль!

Здоровенькі були з весіллям, свату!»

А там і «содухів» весільних як утнуть!..² Лежить Грицько, обдувся, як барило...

От і догравсь!.. Сюди, туди, верть-круть,

А тут Грицька в супоню і скрутило!

Що? Думка, може, бач, така,

Щоб од кирпатої гидзою одкупиться? ³ Тикнув на часточку попові п’ятака,

Та й дейко довіку з дівчатами казиться?

. Що? Може, напечеш гарячих буханців,

Заколеш підсвинка та м’ясом нагодуєш Калік, сиріток і старців,

Та тим і пельку ти кирпатій зашпунтуєш?

Ні, голубе! Вже не таким тузам Кабаки кирпа втерла!

Вже Бонапарт⁴ як давсь взнаки і москалям,

Та і того на дно до пекла вперла!

Воно-то — нічого гріха таїть — гульвіса,

На часточку не ткнув ніколи й двох шагів;

Лупив німоту й драв, та вже ж і драв із біса, Поки не скоштовав московських стусанів!

Ну, а Сірко? ⁵ Богдан? ⁶ Мазепа⁷ і Палій? ⁸ Хіба попам, старцям обідів не справляли?

Хіба церков, дзвіниць не муровали? *

Хіба не ставили хрестів на стовповій?

А дуже Ж ТИМ ВОНИ од смерті одкупились? Любісінько лежать там,,де і всім лежать!

Чи сріблом сукні 1% чи дірками світились:

І дрантя, і роброр —. Bęe робаки з’їдять!

А втік, щоб в москалі на сей рік нё схопили,— Впровторять — так як раз — в погонці через рік!.. Не вмер — болячки задавили!

Та ба! Так, отже, бач; ^!утік! і

Коли на панщині душа не опряглася,

Коли-то госпідь боронив,—

То в животі, гляди, горілка зайнялася,

Або хто бебехи за жінку одсадив!

Та вже наш дяк чита у книжці не дурницю,

Що доведеться всім по повній випивать.

{з’їв Адам із Євою кислицю,

А нам прийшлось за них оскому проганятьі

Пиндючить ніс Остапова Горпина І, знай, все мацає на шиї свій дукач*

А тут не зуздриться,— спітка лцха година.,

Тогді хоч сядь ‘та й плач!

Тріщать од збіжжя в Опанаса Засіки, клуні і токи;

Дере на пасіці Панько свій мед на спаса, Кацапам оддає на спуск свої ставки..,

А все бридня!.. Покинеш любу жінку,

Чумацьку снасть, волів і кілька пар плугів,

І вірне наймиття, і дрібную дитинку —

Покинеш все, кажу, на радість ворогів!

А той, що, знай, збирав і товкся головою, — Натщесерце в сирій землі засне!

От тільки коржиків та колива з ситою На поминках душа ряди-вгоди лизне!

А там, гляди, по смерті в хату й вперли До жінки з пару москалів!..

Пішла куйовдиться!.. Як не було — все втерлиі А дітки миркають без свитки й постолів;

Канючать хліба шмат під вікнами з торбами..«

О папліога! Та сё ще й так і сяк;

От лихо: всю твою горілку з бахурами Дощенту випила та ^!й трубить у кулак!

20 февраля 1832 г.

IX ОДА ГОРАЦІЯ, КНИГА II

Non semper imbres nubibus hispidos Manant in agros, aut mare Caspium Vexant inaequales procellae Usque elc ²⁵.

He все ж, як з лотоків, із хмар, Терешку, ллє;

Не все гілляччя гне хуртуна й завірюха;

Та дже ж і соняшно колись-таки стає,

Так що бува байдуже без кожуха.

Не все ж трапляється недорід на вгірки;

Не все пирій, кукіль замість пшениці сходить,

І косять жито на грабки:

Бува, під інший рік, як очерет, уродить.

Не все й на панщині, Терешку, товчемось,,

І дбаєм на панів в жнива і в косовицю;

А часом так-таки, хоч в празник урвемось Та деяку й собі придбаємо копицю.

Воно минеться все, козаче, не журись!

Кинь лихом об землю! Якого ката слиниш?

Найми псавтир та богу помолись:

Всі помремо,— та й ти ж, Терешку, згинеш!

Не перший твій та й не останній Влас,

Що в москалях уклали під пранцузом:

Он не таких стяло,— нехай боронить спас!

Що ц кендюх розлетівсь із єдноральським пузом!

А що ж робитимеш? То сказано — війна!

От кулю замовлять хто вміє — інше діло!

Того вже не лизне ні сам пан-сатана;

Той на гармати гайда сміло!

Та й доки ж коротить, Терешку, вік в журбі?

Що з воза впало — те пропало!

Так на роду написано тобі!..

Гай, братіку, бодай тебе опановалої

Та ну! Не гедзкайся! Виймай лиш ключ мерщій Та дать калганної скажи твоїй Одарці;

Та люльку-ке лишень!.. Ось-ось і Онопрій!.,

Ей, хлопці! Випиймо калганної по чарці!

Воно б не вадило сьогодні й підгулять...

Хіба ж нас білий цар до себе не голубить?

Звелів не некрута, а козака з нас брать...¹ . Тепер-то будемо ляхів і турка чубить!

А тут до Рєпніна прибіг гіиець на двір ²,

Та й кае: «Поминай тепер ляхів як звали!

Вже Хвёдорович наш ³ з їх видавив весь жир;

Вже, каже, й могорич в Варшаві запивали!» ⁴

Бач, ярепудова збентрежилась ляхва!

Бач, гирі, бач, чого віскривій заманулось!..

А нам і на руку ковінька! і лахва!

О! Щоб вам, ляшеньки, легенько там ікнулось!

Та вже й натикали в Варшаві ви добра!

Ям!., паль!.. рівків!.. тинків!., шпичок і частоколу!.. А як гукнув москаль по-своєму: «Гура!» —

Все к гаспиду пішло!.. Дали ж ляшкам тут школу!

Отже ж, наш князь Рєпнін сю чутку як почув,

Та з радощів гукнув своїй княгині Варці⁵:

«Щоб з м’ясом борщ! І щоб гарбуз молошний був! І щоб тернівки всім було по добрій чарці!»

Вони ж пішли круглять, а я кажу: «Піду Розбуркаю в журбі Терешка та Одарку,

Та похмелюсь і сам...» Так, отже, на біду,

Чи бач!.. Яку внесли маленьку чарку!

25 февраля 1832 г.

XXXIV ОДА ГОРАЦІЯ, КНИГА І

Parcus deorum cultor et infrequens, Insanientis dum sapientiae Consultus erro; nunc retrorsum,

Vela dare aitque iterare cursus Cogor relictos etc;²⁶.

От і допивсь!

І дохмеливсь!..

Довіку тямить буду!

Ні в рот не брать Ні коштовать Не хочу аж до суду!

Коли б вона Уся до дна Повитікала в бочках,

То ще б в церквах

- Народ в свитках Стояв би і в сорочках!

Ні, Грицьку, ні!

Хоч би мені Повіситься й на гілці!.,

Ані під ніс!..

_ч Нехай їй біс,

Тій гаспидській горілці!

Вона мене З світу зжене.

Коли б той ісказився,

Хто божий дар Гнать через жар У винниці навчився!

Ох! ох! ох! ох!

Зубів щось з двох І ніг не долічуся!

Живіт, на сміх,

З ковальський міх,—

Здається ж, і не дмуся!

'■>. Самі кишки,

Мов бульбашки У чавуні, клекочуть;

А пуп набряк;

Під пупом — так,

Мов жаби, знай, скрегочуть!

Ніс, як пістряк;

І скрізь синяк;

Бач, пика як набрякла!

Одна нога Щосьшкитильга, Друга зовсім заклякла.

Така нудьга!

Така туга!

Що чортзпа де і діться!

От тут пече,

Тут гаряче,

А все б-хотілось.гріться.,,

А їсти щоб?

Та хоч у лоб!

Крий боже, як цураюсь!

Все б дудлив, бач.

Так от хоч плач!.«

Щось од води жахаюсь!.,

Помацай чуб:

Бач, як оскуб, Диявольська личина!

Тільки то сям Стирчить, то там З чуприни волосина!

Та вже ж чіплявсь, Товк і знущавсь —< Скажена москалюка! Коліньми грів,

Поки не впрів,

А там узявсь до дрюка!

Ох! ох! ах! ах!

Жовч в печінках, Мабуть, всю стовк, псяюха!^

Геть/ Грицьку; геть! Та лучче смерть, Ніж гаспидська сивуха!

Кахи, кахи!;

Се за гріхи Мене пеня спіткала!

Та вже й дурів!

За всіх кнурів...

Вже душка погуляла!

Була, була На півсела Худобинка і гроші: ізслйзло се, Проциндрив все; Зостались тілько воші!

Пустив діток Без сорочок І жінку без запаски;

А сам в шинку На привалку Жду Лейбиної ласки!

А Лейба-гершт В боки, як хверт,

Та Рухлі щось гергоче; На мене зирк!

Та знай пирк-пирк!.. Невіра, ще й регоче!

Забрав волів,

Овець, корів,

Ще він же і здрочився! Загарбав кіз І хліба віз...

Бодай їм подавився!

Ой, так мбні!

Так, сатані!

Катюзі — по заслузі! Жлоктав живіт,

Аж лився піт,

Тепер засуха в пузі!

До церкви дзвін,

А пан Охрім,

Бувало, в шинкмандрує;

В церквах «свят, свят», В корчмі «гвалт, гвалт!..: Охрім жидів муштрує!

Було, в пости,

Іще чорти Не б’ються навкулачки:

А вже Охрім,

На глум усім, П’яненький лізе рачки!.

Було, піп Петр В чистий четвер Іуду величає;

Охрім в корчмі Пойді кумі Весільних затягає.

Чи в хату піп,

Охрім захріп,

Запінивсь, мов сказився;

Не сповідавсь,

Не причащавсь Сім рік — і не хрестився!

Попи й дяки В різдво — в святки —*

З хрестом ідуть, з кропилом; А вже коли Дере козли Охрім і риє рилом!

На часточки,

На свічечки Шагом не поплатився;

А мисочок І грамоток Не чув, як і вродився!

Ох! ох! ох! ох!

Зубів щось з двох І ніг не долічуся!

Живіт, на сміх,

З ковальський міх,— Здається ж, і не дмуся!

Ой, так, мені!

Так, сатані!

По ділу ся халяндра!.. Нехай хутчій,

Попа мерщій Покличуть Олександра!

Скажу: допивсь І дохмеливсь!

Довіку тямить буду!

Ні в рот не брать,

Ні коштовать Не хочу аж до суду!

А ти пляшки, Грицьку, й чарки Трощи, що маєш духу!.. Тільки... стривай...

З їх позливай В барильце всю сивуху!

26 февраля 1832 г.

В СВИТИНІ НОЗІЙ ГВ' кОЖуЫГ /

Петра за гоїстя прийняли,

Петра усюди повели,

Чого Петрова душка забажала,

Усе побачила, всього покуштовала...

Петро, мов єднорал, між панством виступає, Перед Петром москаль рушницю піднімає,

Петрові в тарілках підносять панську страву,

Та що й казать! Петро пішов у славу!

Але Петрові вже й нудненько щось стає;

Петро буцім то сяде, то встає,

Все груди мацає, кородиться, і кашля,

І нищечком під ніс собі, скривившись, папля. Петрові стрічку й хрест Микола втеребив,

Петра Микола в двір до Самої водив;

Петро буцім повеселів,

Та вп’ять здурів І світом нудить,

Других і сам се0е посеред ночі будить;

Петра напали перелоги,

Петра з нудьги не носять ноги!

В Петра буцім усе в господі умира,

В Петра всі хворі там — і жінка, й дітвора,

Петро притьмом додому, до двора!

Микола-пан швидчій Петровій жінці В цариці випрохав намисто в сто червінців;

Петро уп’ять повеселів,

На всі чотири поглядів Та й: «Паночку, — сказав, — здорові ж

оставайтесь

І в П’ятембурх мене вже більш не

сподівайтесь».

3 марта 1833 г.,₍

Петербург

$ * *

А доки ж нам у Полтаві Бить байдики, пане!

Наробив єси вже слави,

Чи, надовго стане?

Порозтринькав все дівчатам ¹:

Дукачі й намисто,

Ахлоп’ятам-небожатам Хоч вимети — чисто!..,

Нема шпоньки,, нема й стрічки Комір зашморгнути... ,

Ну, вже утяв ти нам січки:

Є чим пом’янути!

Ану? Виверни кишені:

Сидить Петро' у Полтаві В стані з поштарями; Тепер-Петро наш не в славі, Вже не з панночками!

Колись, було, як забряжчить В браму у будинку,

Так пані Засс і закричить; «Мерщій горілки з шинкуі

Тягніть Петра на вечерю, Любії дівчата!

Ставте на стіл ви тетерю Та ріжте курчата».

Тепер Петро у Полтаві В стані з поштарями;

Тепер Петро вже не в славі — Годі з панночками!

24 июня 1848 г.

Ш * *

Надудливсь чаю Та й сам не знаю,

Як злізти з драбинки У панські будинки!

Обдувсь, як барило,

Та й ноги скрутило,—

Ледве-ворушуся,

Та їсти прошуся.

Коли б догадались Та швидше збирались,

Що там є поснідать,

А там і обідать,—

Може б від серця трошки одлйгло,

Бо ждать, єй-богу, так довго обридлої Та й доки ж ї й спати І в ліжку лежати?

А нуте, хлоп’ята,

Мерщій иа стіл курчата!

Та дайте горілки Чи то нам скільки!

Чоловік не скотина,

От, як дитина:

Лизне з піввідерця,

Аби глистів прогнать від серця!

9 июня 1851 г.

Та хоч разів із п’ять погодував!

А, господи! Коли б уже до жінки!

Наївся б на весь рік, надудлйвся б горілки!

12 июня 1851 г.,

Капитольск

* * *

Голився я на тиждень раз,—

І нікому й байдуже!

Приїхав в і н, віддав приказ: ¹ «Голись щодня, Петро, бо гидкий дуже». Отже ж, щодня я і голюся,

Аж пасока юшить із бороди;

То гребінцем, чесавшись, уколюся,

То, глянь, витягую з води Гарячої свій палець,

Вже перетоплений на смалець.

Ходив до панночок, накинувши свитину:

«А що се, сучий сину? —

Загуркотав н а ш п а н.—

Ану! Мерщій лиш одягайсь в жупан!»

Отже ж, з тої пори не я один, а й п а н і, — Вона у кофті, я ж з гудзиками в жупані, їмо було собі, як тілько в вікна світ,

Що іноді, було, аж розіпре живіт;

Тепер він догори все повернув ногами... Нехай святий дух буде з нами!./

Тепер вже череду жене із гіолй дід,

А він, гляди, тогді нас кличе на обід!

Бувало, смерклося,— то ми і до хропка, Тепер тогді він тілько збитень смокче, Куйовдиться, не їсть і спать не хоче,

Бо поведенція московська, бач, така!

Ой, щоб вас!.. Ей, Андрію!

Сказав би щось,— та не посмію...

Та вже ж побачимо, яку там цяцю Ви привезли за сю нам працю?

20 июня 1831 г.,

Полтава

Як тілько задзвонять чотири годинки, Так ми й шморгнемо в високії будинки Та любих панночок _; * Засадим до книжок:

Нехай гуртом голосять Та хоч борщу Петрові просять.

21 июня 1851 г.,

Полтава

# * *.

Послухав жінку Та взяв на перемінку Пістрьовії із Харкова штани,

Так, отже, бач,—

Хоч сядь та й плач:

Щось не вподобались йому вони!

І осміяв,

І ошпував -Мережані штани на- всю Полтаву Ні за що ні про що пустив у славу!

Коли б то ж вже сам тілько в і н,

То й сількось. Вже б — байдуже!

А то й в о н а, ізлізши на ослін, Розкудкудакалась щось дуже Та над Петром ну реготать,

Петра на глузи піднімать!

Чарки й пляшки, шклянки перетовкла

від сміху,

Розхлюпала на скатерть сирівець,

Тоді, злякавшися, та навпростець,

Ну драла!.. Під свою махнула стріху!

23 июня 1851 г.,

Полтава

w * ж

Ой, мені тяжко!

Ой, мені нудно!

Як без роботи жити мені трудно! Ой, піду я манівцями Та нудьгу розважу,

Чи не стрінусь¹ з панночками,— Може, слово скажуть.

Ох, мені важко,"

Ой,'мені нудно, . . .

Як без роботи жити Мені трудної Не зустрівсь я з панночками: Вони всі в світлиці,

ПІиібть кохти з фальборами, Лагодять СПІДНИЦІ.;

Ох, мені тяжко,

Ох, мені нудно,

Як без роботи жити мені трудної Ой, піду я у садочок,

Час прокоротаю Та сяду я під кленочок,

Пісню заспіваю:

«Ой, покинув Петро хатку І жінку-небогу,

Помандровав без оглядку В Полтаву, в дорогу.

Ой вернись назад, Петрусю, Швиденько вернися!

Не вернешся — утоплюся,

Тогді не журися!»

Помандровав... Вона ж з хати.;. Дітки запищали!..

«От тепер ви,— каже мати,— Сирітками стали». >

26 июня 1851 г.,

Полтава

# * *

Андрію! Андрію! Розмірковать не вмі-ю, Чи ждать його?

Сам тямиш — отого, Що стрічки через плечі? Чи, може, і не ждать,

Та гавкать починать, Коли воно до речі?

Бо с а м сказав,

Щоб починав:

Німеччина йому щось не до шмиги ^ь, Так ось боюсь, щоб не підніс Петрові в і н під ніс Якої тинхви або хвнгк!

29 июня 1851 г.,

Полтава

:|: * *

А що ж оце, Андрію?

Яку там веремію

Підняв ти на Веренститут?

Питаємось: де ти? Чи тут?

А ти — на перелоги,

Знай, охкаєш, задравши ноги!

Та вже як не міркуй,

А сам на себе пожалкуй!

Не раз, не два заплачеш,

А дива більше ти такого не побачиш.

От! Як розставили в світлиці всі цимбали, Так на шістнадцять рук метелиці й

заграли!^г

А тут скрипки й дудки,

Сопілки й кобзи всі як нам заголосили Та в мідні тарілки Як брязкнули, загромотіли,

То будь я песький син,

Коли в світлиці хоч один Усидів на ослінці!

Та вже й придумали йому гадючі німці!

А їх-то, бачиш, два брати²:

Адже ж їх знаєш ти?

Отже ж, й умовились: «Ти, каже, все

руками,

В світлиці понад панночками,

Як будуть грать — махай!» —

«Ну, сількось і нехай!

Так ти ж з дівчатами співай».

Отож вони як стали;

То так із ним і заспівали³:

«Місяць в хмари закотився,

Та й стало темненько.

Чого ж Петро зажурився

І болить серденько?

Не ховайся до півночі, Місяцю червоний!

Не виплакуй свої очі, Козаче моторний!

Тече річка все тихенько. І моря шукає:

Ой, так і моє серденько До жінки здихає!»

ЗО июня 1851 г.,

Полтава

Яко аще бы не закон твой поучение мое был, тогда убо погибл бых во смирении моем.

ПІшла слава Про Станіслава!

Світить місяць у віконце,

Та в очах темніє!

Сяє в небі ясне сонце,

Та серця не гріє!

Коли б швидче вже отая Звіздочка засяла,

От тогді б то болість злая Камнем з серця спала!

Ой де ж вона забарилась?

Де ж вона блукає?

Чи в шинку де похмелилась Та й там спочиває?

Та вже ж нехай хоч похмільну Та везуть швиденько,—

Утнемо ж ми їй весільну,

Приймемо гарненько!

Ой, давно б вона, небога,

В Харкові блищала,

Так от,— залізна дорога Усе попсувала!

Настроїли сучі німці і Возів з чавунами:

Народ сидить на ослінці

А тут... Госпідь з нами!..

Без волів і без коняки Колеса махають,

Бо не хто ж — самі чортяки Ридван погіихають!

А зустрівсь з другим обозом,—

Утруть тобі маку:

Зімнуть всього з твоїм возом На шпанську кабаку!

23 января 1852 г.,

Харьков

* -ь *

Слышану сотвори мне заутра милость твою, яко на тя уповах.

Он де ж вона залетіла,

Обіцяна Галка Біла?

Мабуть, Харків проминула,

Чн не в вирій лиш шморгнула?

Погана справа:

Нема Станіслава!

Писав пан: звізду дав І червону стрічку.

От я й ждав... Дулю взяв —>

Ще й поставив свічку! ¹

Ой, схоплюсь!., утоплюсь!..

Повішусь на гілці!

Або смерть, як нап’юсь,

Найду я в горілці!

Поскупився цяцькй

Прислать на свитину,—

Присилай же гвіздки Забить домовину!

Не турбуй! не рятуй!..

Ні!., вже не оклигну!

Таки вмру... не здивуй!

Ще й ногою дригну!

І святих не скликай?" ^:

Вилають на славуї

Лучче гривню^ вийшй

На дзвін С т а н і с л а в у!

23 января 1852 .

Харьков '

* _ * f

Возрадуюся и возвеселюся о милости твоей, яко призрел еси на смирение мое, спасл еси от нужд душу мою, и неси мене затворил в руках вра-жиих, поставил еси на простраике нозе мои ¹.

Та й гарна ж та Галка Біла,

Що до Петра прилетіла!

Чого >к мені журитися?

Хіба ж іще трясці!

Тільки богу молитися,

Щоб жить в твоїй ласці.

Чого бажав — усе т и дав:

На піввіку стане;

Аби лишень т и вікував,

О мій любий пане!

Через плечі почепив т и Стрічку червоненьку,

А над серцем пришпилив т и Звіздочку ясненьку;

Л на радощах серденько Під звіздою б’ється,

Що аж стрічка та частенько На грудях трясеться!

Та й гарна ж та Галка Біла,

Що до Петра прилетіла

І на грудях йому сіла!

«А поживем,— як сам кажеш,—

Ще й Гальку дістанем».

Ну, там собі як сам зважиш...

Ми спорить не станем!

13 февраля 1852 г.,

Харьков ''

Вернулася ж Химка Допрядать починка. Ой, насуче ниток,

Що буде з півміток! Язик — веретено І бреше скажено! Накрутить десятки, Витче і двадцятки; Буде й полотенця, Буде і ряденця!

І кождій свашці Спече по ковбасці! Кого і принадить,

Кого і пригладить, Кого і почеше,

Та бреше, та бреше! Хоч гіряжа і рветься, Та вона сміється:

Поки клоччя стане, Сукать не перестане. Язик — мотовило,

Чом не крутить сміло? Поки не одубіє,

Нехай меле й віє!

1852

2

Було, всі дні На черені і

Пряжусь та позіхаю,

Та шість разів До пирогів Із печі я злізаю.

3

Ряди-вгоди До бороди,

Було, доходить діло...

От розскубеш,

В жмені помнеш,

Та й вп’ять у просо смілої

4

Було, й сопеш,

Було, й хропеш,—

І нікому — й байдуже! Так, отже, бач:

Хоч сядь та й плач,—

От, треба Галки дуже!

5

Звізду прислав Та й наказав,

Щоб щодня я голився. Перину слав,

Пику вмивав

І щодня б чепурився!

6

Ой! В і н мене З світу зжене Московською пенею!

Оце біда Ота звізда,

Нехай там госпідь з нею!

7

Ну й схаменусь І підголюсь!

Чого там розводився?

Та я ж’ підчас ¹ ‘

На місяць раз І без того голився!

8

Тільіко не лайсь Та не знущайсь,

' Бо кепська вийде справа,

Як зайімор>гнусіі>;

¹¹ Та й удавлюсь ' 'Стрічкою С т а н і с л а в а!.,

Март 185? г.,

Харьков

ПЕСНЯ КОРМИЛИЦЫ СОНИЧКИ ¹

Ой, час їхать, Марусёнько,

Тобі до господи!

— Ох, болить мое серденько

Від сеї невзгоди!

— Ой, збирайся, моя галко,^

Ти до чоловіка!

Жаль нам тебе, серце, жалко, Жаль буде довіка!

— Як покину немовлятко,

Що я ж годовала?..

Плаче мати, плаче батько...

Ой, бідна ж я стала!

— Що ж робити? Така доля

Припала нам з неба!

Хоч їхать жаль, — їхать треба: На те панська воля!

— Ой, прощайте ж, добрі люди!

Прощай, моя Соню!

Нехай госпідь з вами буде!

— Прощай і ти, Фроню!

16 октября 1852 г.,

Харьков

Сидить Дбдул,¹ .

Губи надув І гадку гадає:

Що там моє,_:

Турецькеє, .

Військо поробляє?

Скільки ж воно В море на дно Москалів пустило? Скільки ребят З рушниць, з гармат Трупом положило?

Ой, вже ж тії,

Турецькії,

Війська розчухрали!

Вже ж над ними Й «Со святими»

Дяки одспівали!

Вже й в П’ятенбурх Гінець Явтух Чкурнув що мав сили,

З листом об тім,

Що туркам всім Тинхву в ніс встромили ².

Сполать тобі В Руській землі, Андронче-козаче!³ Ти бусурман Зм’яв на гаман —

Нехай Абдул скаче!

Сполать тобі,

В Руській землі, Нахименку хвацький⁴, Що попалив І потопив

Байдаки султанські.

Та вже ж лизнув,

Та вже й мазнув Султана по пиці!

Провів шрамки?

Будуть втямки На морді синиці.

Так, бач, султан,

На сей із’ян

Ще й морду пиндючить, На панотця,

На Воронця ⁵ Аркан з шовку сучить.

Сучи ж аркан,

Дурний султан,

Та й скручуй тугенько! Бо туркам всім Висіть на їм Прийдеться довгенько.

6 декабря 1853 года,

Харьков

sfc H« *

Що там у хріна,

Пані, сокочеш:

Яких там віршів Від мене хочеш? ¹ Співав тобі я Андронка славу, Співав козацьку Нахимка справу; Співав, як турчин З ними зчепився.

Що й сам не рад був, Не одхрестився; Співав я сором Й ганьбу султанську, Стоптану силу Його поганську;

Так, отже, тобі Сього ще мало!..

Хіба ж Меджіду Ще гірше стало?

«Ой, стало гірше Від того часу,

Як турчин з ляхом

Удрав до лясу ²;

Як Бебут³ дався Взнаки невірі,,

Взяв стан й гармат Двадцять чотири!»

Оце до шмиги,

Любая пані!

Так се Бебут їх * Вихльостав в бані?

Нехай же дурні Здорові зносять Та й ще в Бебута Парку попросять!

Поки ж той турчин З невдячним ляхом Чухрають лісом —

Не битим шляхом, —

Я із гармат їх Запалю люльку І заспіваю Таку їм думку:

Як до тебе, Меджіде,

Оця звісточка прийде,

Що наш бравий князь Бебут Дав Абді-паші капут,

То не дмись вже, мов той сич, А в сірка очей позич,

Та прийди і повинися,

Низько в ноги поклонися,

В церкві богу помолись,

Та не дуже-то й скупись

І на сповідь кинь гривняку, Щоб Бебут не втер ще маку; Побожись та й дай заріку, Що до смерті, що до віку Не зачепиш більш ніколи Білого царя Миколи.

Ой, кё мандруй, султане,

До¹ Адринополя ¹, ¹

Бо там тебе застане Лихенькая доля! ^;

Ой, ие пий ти, султане,

Водиці з Маріци²,

Бо в животі та стане Гірша од гірчиці!

Не розвертай, султане, Хорогви Магмета:

Москаль з древка хоч стягне, Хоч проб’є з мушкета!

Не розвішуй, султане, Сорочки пророка:

Москаль зцупить, як гляне — О!., буде морока!

Ой, не схиляйсь, султане,

До Балканів ухом,

Бо з їх віє погане,.. Кулевчинським ³ духом!

Нехай твій ніс, султане,

В гори не сягає,

Бо з їх Дибич ⁴ як встане — До смерті злякає!

Не позирай, султане,

На Чорнеє море:

В Чорнім морі в тумані Пливе твоє горе!

Бач, в Сииопії, султане, Клубки диму в’ються?

Отож твої моряне,

З Нахименком б’ються!

Бач, як. море, султане,

Од їх гармат стогне?

Твоє військо кохане З байдаками тоне!

Ой, не дивись, султане,

За море — к Ацхуру ⁵;

Там достаїв вже й достане Турчин хльосту в шкуру;

Не посилай, султане,, Війська к Арпачаю ⁶,

Бо вернеться в Каре ⁷ п’яне Від руського чаю!

Не накликай, султане,

На руських ИІаміля ⁸,

Бо й він, либонь, не встане З руського похмілля!⁹. «,

Не поможуть, султане, Пранці й ягличванці,— Москаль свого дотягне Не в вечір, так,вранці!

Так спи ж дома, Меджіде,— Ми буркать не будем,

А як москаль надійде,

Ми тогді й розбудим.

16 декабря 1853 г.,

Харьков

Хто ж їх мати? Хто родина Об їх печалиться? їх родина — Україна,

А ненька — цариця.

Гребе квочка на сміттячку, Курчаток скликає;

Кличе й ненька сиріточку,

В світлицях ховає,

Няньчить її й доглядає,

Одверта, що шкодить,

Обчісує й одягає,

До глузду доводить.

Чкурнув поштар до цариці .3 лепортом щосили,

Що паиночки р товстій книжці Вже стих свій довчили...

Ну! Чухрай же й ти, Гулаче,

У Харків щомога;

Там з дітками жінка плаче,—

Жде тебе, небога!

6 февраля 1854 г.,

Полтава

* * *

Тим до тебе не хожу,

Мій любий сусіде,

Що хоч заріж — не скажу,

З чим поштар приїде.

Як приїде з тим листом,

Що туркз побили,

Тогді й з хати я притьмом,

Що матиму сили.

Поголюсь, причепурюсь,

Накину й свитинку Та до тебе й попхаюсь,

Ще возьму і жінку.

А ти своїй накажи Жіночці Парасці,

Щоб пекла книші й коржі,

Та й було б... по чарці.

2 марта 1854 г.,

Харьков

Що там пани народ мутять?

Бач, на чуже щедрі!

Гроші хапнуть, чимсь покрутять, Та й кричать: алегрі!

Може, й в тебе там, Юхиме,

Яка гривня мулить?

Чи сим тебе не підніме,

Не дуже дошкулить?

Воно гривня — не що гроші,

От як подивиться,

Та все ж гроші, ще й хороші,

Є чим похвалиться.

22 января 1855 г.,

Харьков

* * *

Не виглядай, матусенько,

В віконечко — в поле;

Не клич дарма татусенька:

Не'вернеш ніколи!

Вибравсь татусь, вибравсь рідни?

В далеку дорогу,

Та й наказав тобі, бідній, Молитися богу.

Пішов татусь в той край гожий, Де місяць і сонце З світлиць божих на світ божий Дивляться в віконце.

24 октября 1855 года,

Харьков

В ПОЛТАВУ,

МОЕЙ МИЛОЙ ПОЛИНАШКЕ

I

Коли б тебе, Полінашко Як я, знали люди,

За тобою, моя пташко, Літали б усюди.

Коли б тебе, як я, знали Багатії й бідні,

Вони б тебе покохали,

Як братики рідні.

Коли б знали хист і сили Розуму й серденька,

На руках тебе б носили,

Як тато та ненька.

До серденька б пригортали, Як я пригортаю,

За тобою б пропадали,

Як я пропадаю.

Соловейко в клітці тісній Пісні виспівує.

А хто ж тії дивні пісні На улиці чує?!

23 декабря 1855 года,

Харьков

II

Віє вітер, несе пташку,

Та не з того краю, Відкіль мою Полінашку Щодень виглядаю. Повій, вітре, та з досвіту,

З другої країни;

Навій мені добру вістку Об моїй дитині.

Лети, пташко, з захід сонця, Защебечи в шибку, Довго ж ще біля віконця Ждать дівчину-рибку!

Дмухнув вітер, звилась пташка, Вістоньку звістуе,—

Що в Полтаві Полінашка За татом жалкує.

24 декабря 1855 года,

Харьков

III

Текла річка Невеличка Та й попялась мором:

Була радість,—

Хоч'на старість,—

Та й залилась горем!

Нема пташки — Полінашки,

Нема й співів рідних!

Полетіла,

Не схотіла Тішити нас, бідних!

Ой ми, ДОЇІЮ,

Твою ДОЛЮ Не ганьбим, не гудим:

Будь щаслива, Добротлива —

То й ми в добрі будем.

Твої сміхи —

Нам утіхи;

Поки тебе стане,

Твоє сонце У віконце І до нас загляне.

Смійся ж, серце, Натщосерце,

Смійся і по страві:

Нехай пташку Полінашку Полюблять в Полтаві.

27 декабря 1855 года,

Харьков

В ПОЛТАВУ

Ä MA BIEN-AIMEE APOLLINAIRE, SUR L’OUBLI DE SON BEAU MANCHON

Tu as bien fait, ma chere filie,

D’avoir oublie Ion manchon:.

Le feu de Ion esprit petille Sans la chaleur cTun vil torchon.

Les etoffes les plus coüteuses D’un sot sont un triste ornement:

L’or et les pierreries precieuses Pälissent aupres cTun talent.

Lorsque d’un clavier mort tu tires Des sons vivants et melodieux,

J’oublie la terre, et tu aspires,

Dans tes brülants transports, aux cieux.

Ou, lorsque ta main filiale Veut caresser mes cheveux gris,

Mon coeur bondit, mon coeur tressaiile, Et jusqu’aux pleurs tu m’attendris.

Voilä tes joyaux, ta parure,

Ma chere enfant! soigne les bien,

Et que ta vertu nous assure Et notre bonheur et le tien

Et quand, par un sort immuable Mon heure sonnera d’adieux,

Ange de paix! fille adorable,

Ta main me fermer a les yeux.

30 Dćcembre 1855,

Harkoff

Вчинила добре ти, дитино, Свою забувши муфту в нас: Нащо горнутися в шматину, Як серце гріє повсякчас!

Вдягни дурного в пишні шати, І з того буде тільки сміх,

А хто талантами багатий — Алмази бліднуть проти них.

Коли ти клавіші торкаєш

І мелодійний будиш звук,—

До неба душу пориваєш Від грішного падолу мук.

А як ласкавою рукою Мені ти пестиш сивину,-■—

Я чую, повен супокою,

Сльозинку на щоці ясну.

Ось де оздоби найпишніші,

Моє дитя! Пильнуй же їх,

Живи в чесноті, в милій тиші, Батьків чаруючи своїх.

Коли ж у темну домовину

• Прийде мені пора лягти,— < Закриєш очі в ту хвилину Мені, мій янголе, лиш ти.

Переклад Максима Рильського .

V

Сидить батько на лаві, Насупивсь... сумує;

Дочка, ж його в,Полтаві З хлопцями гарцює.

Виліз батько із хатини — Дочку виглядати...

І не чувать дитини!..

Що за вража мати!

«Вертайсь, дочко, додому!

Годі гопцювати,

Годі ж сього содому

В людях виробляти!

Чи се таки не диво,

Та й не дивовина,

Щоб по тихсню мед, пиво Смоктала дівчина!» —

«Ой, я б, тату, вернулась,—

Не пускає мати:

В шість узликів стягнулась ¹,— Хоче танцювати. •

Ой, я б, тату, не дуже Тих медів бажала,

Коли ж мати... байдуже!

«Пий, дочко!» — сказала.

«Та пий,— каже,— поки п’ється! Нехай легко там ікнеться —

І батькові, і дитині,

І в господі всій родині!

Хай цибулю батько лупить,

А нам капшук з скрині цупить Та в Полтаву надсилає;

Поки мати тут гуляє!

Скачи ж, дочко!.. Мати скаче: Нехай дома батько плаче!..»

31 декабря 1855 г.,

Харьков

ж $ а*

Володьку, не казись!.. Поб’ю!

Послухай раду ти мою!

Коли не преш зо мною в сварку,

Так ти схопи своїх, Олену й Варку,

Та надвечір поки й чухрай До нас на збіжень, ось, бач, чай.

Моя стара й дочка сказали,

Що будуть кобзи і цимбали Натщесерце дівчатам грать І хлопцям голод проганять.

А ти шепни Олені й Варці,

Що я од жінки вкрав калганної по чарці Та деякий-таки й кнурятини шматок. Заберемось собі в куток,

Згадаємо свою родину

Та й гукнемо, вони ж нехай ковтають слину І

Скачи, мати,

Серед хати, Підтикай запаску; Шахрай нитки І півмітки За шинкарську ласку! Хай сусідки На послідки Дивляться й регочуть: Поморгають, Покивають Та й пересокочуть. Кругляй, мати!

Щоб всім знати, Поки ще з півжмені Бряжчить бідних Шагів мідних В батьківській кишені!

А не стане?

Він достане:

Се його вже діло...

Через кладки,

Без оглядки Махай у шинк сміло!

А не вірять,

А не мірять Набір у шиночку?

Сунь очіпок,

Застав діток,

Скинь плахту й сорочку! Все то бридні,

Все то злидні:

Згине — й наживеться,

А мед-пиво...

(То ж то й диво!) Тільки й пить, як п’ється!

ДО ЛЮБКИ

Нащо ти, Любочко, козацьке серце сушиш?..

Чого, як молода та кізочка в бору,

Що чи ногами лист сухенький заворушить,

Чи вітерець шепне, чи жовна там кору На липі подовбе, чи ящірка зелена Зашелестить в кущі — вона, мов тороплена,

Шукає матері, дрижить, втіка...

Ой, чом же, Любко, й ти жахливая така?..

Чи зуздриш, то й дрижиш; себе й мене лякаєш!

Чи я до тебе — ти як від мари втікаєш!..

Та я ж не вовк, не звір та й не медвідь-бортняк З Литви: вподобав я не з тим твою уроду,

Щоб долею вертіть твоєю сяк і так І славу накликать на тебе та пригоду!..

Та й час би дівчині дівоцькеє гадать:

Не вік же ягоді на гілці червоніти,

Не вік при матері і дівці дівовать...

Ой, час теляточко від матки одлучити!..

16 марта 1856 г.

УПАДОК ВЕКА

Печально я гляжу на наше поколенье.

Лєрмонтов

Як подивлюсь на хист теперішніх людців,

На витребеньки їх... Та що з ними мороки!..

То, далебі, дрючок отак би і вхопив,

Та й ну їх лупцьовать, замірків, на всі боки!

Яка пожива з їх?.. Як з цапа молока!

Учора — байдики, сьогодні — перелоги;

Косить — живіт болить, жать — слека, бач, така,

До церкви — ніс набряк, попухли литки й ноги!

І кат їх батька зна, над чим таким важким Дихтовиі животи вони понадривали?

Сказать би, не в примір, приміром би таким,

Що над горілкою — так ні!.. Не куштовали!

Та й де їм, вишкваркам, горілку ту круглять,

Як їх батьки колись та їх діди кругляли!

Не вспіють квартою в ротах пополоскать,—

Вже й по-індичому в шинку загерготали!

З похмілля нудяться, їдять за горобця,

Об Семені дрижать²⁷, о Петрі — зранку мліють²;

А. схопить трясця: «Гвалт!.. Покличте панотця!..

Хай сповіда!..» Притьмом конають і дубіють!

Та й без пропасниці — не скілько з їх добра,

І кращих, не в примір, кладуть у домовині; Худобоньки — дасть біг!.. Ні хати, ні двора,

В Великдень — без штанів, в різдво — в старій

свитині!

Та ще й яка на їх одежина стирчить!..

Як звізди на небі — на латці латка сяє;

Сорочка — решето; очкур пірнув в живіт,

Манаття з-під матні, мов злодій, виглядає.

І що за пляшкою придбали їх батьки,—

Вони потвёрезу протринькали і натще;

Не з’їли, не спили, та все небораки, _х На хмари дивлячись, здихають важче й важче!

Ледачий з їх москаль та й миршавий козак!

Чи трапиться стрілять...— Пшик порох на пановці!.« Уже й злякалися! беркиць... об землю бряк!..

«Хто в бога вірує,— кричать,— рятуйте, хлопці!»

І все обридло їм, і все їм не в користь:

Тут те вередить їм, а там друге завадить; Полйзкають борщу, ковтнуть галушок з шість,—> Уже й кородяться, що й бабка не порадить.

І марно як жили, так марно і помруть,

Як ті на яблуні червиві скороспілки,

Що рано відцвіли та рано й опадуть,

Ніхто по їх душі та й не лизне горілки!

Колись було,

Та вже давно...

Аж за Богдана Хміля;

Аби папір,

Черкай на спір!

Писалось без портхвіля.

Тепер іиак,

Та й мудро так:

Вся сила, бач, в портхвілях!

За те ж не лай

1 вибачай,

Що пишуть, мов з похмілля!

Воно й не див!

Бо розум жив Тогді в старій хатинці,

Тепер зійшов,

Жить перейшов В мальованім будинці!

2 марта 1857 г.,

Харьков

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 125

К тебе возведох очи мои* живущему на иебеси и проч. **

До тебе, господи, що там живеш на небі,

Звертаю очі я в пригоді і в потребі.

Як наймит з панських рук рятунку й ласки жде Або як наймичка прохать до палі йде,

Щоб запобігла їй чим в нуждочці, небозі,-^

Так ми шукаємо добра й підмоги в бозі.

Ой, змилуйсь, господи! Та змилуйся ж на нас!

Бо ворог дошкуля до сліз під інший час;

А гірш од всіх чваньки нам допекли ті пишні,

Що тільки, бач, вони святі, а ми всі грішні.

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 138

Господи, искусил мя еси и пози ял МЯ есн и проч.

Чи ще ж ти, господи, мене не розізнав?

Чи ще не вивідав, чим був я і чим став?

Чи є ж що із мого життя тобі незвісне,

Яке воно там є, широкеє чи тісне?

Чи наміркуюсь встать, чи сісти, чи лягти,

Вже ти й попередив, вже й думку знаєш ти!,

Ти стежки й манівці мої сходив зарання,

Де навпростець іти, а де звернуть з провалля,

І що ж? Знайшов же ти хоч в одному слівці Облуду на моїм правдивім язиці?

І що теперечки трапляється зо мною,

І що траплялося ще дітською порою,—

Перед тобою все, як в дзеркалі, стоїть;

Де стану, на мені рука твоя лежить.

Ти ж сотворив мене, так і орудуй мною!

Куди звелиш іти — піду я за тобою.

Твій розум до мого, — що небо без границь,

Мій — порох перед ним і пада з ляку ниць,

Куди від духу я твого ї де сховаюсь?

Де від лиця твого втечу я і притаюсь?

Чи в небо полину, то й ти ж на небесі,

Чи в пекло зсунуся, то й в пеклі ти ж єси!

Позичу крила я у ранньої зірниці,

Край моря полечу, де й не літали птиці,—

І там поспієш ти рукою захопить,

Другою в глибині мене морській спинить.

І думаю собі: от, може, тьма закриє;

Коли ж дивлюсь, аж тьма, мов ясний день,

світліє?

Бо у тебе нема ні мгли, ні темноти,

І ніч твоя — що день, так сяє, як і ти,

• * « . . . . . . . . . . *

І із людей ніхто ізроду не пізна,

Де світ заходить твій і де почнеться тьма,

Бо перш, ніж понесла мене в утробі мати,

1 перш, ніж почала в пелюшках сповивати,—

Ти в ній сповив мене, ти мною завладав І з чрева матері на світ мене позвав!

Так дякувать тобі за се дивенне діло,

Що встроїв хитро так мою ти душу й тіло!

Г кісточка моя не втаїлась в тебе,

Що нищечком создав ти, боже, од мене,

Ні жилочка, ні хрящ самих дрібненьких діток, Що десь в бескидах ти зіткав, мов ткач той з

ниток.

Ти бачиш все, чого ще я й не починав, •

А ще зроблю, — і все ти в книжці записав,

І поряд, день у день, усі мої учинки,

Як трапляться, так в ній стоять до одробинки.

От тим-то, господи, мені ті й люб’язні,

Що люблять твій закон, вподобались тобі,

Бо міру ласк твоїх до нас той тільки б змірив, Хто по зерну пісок морський злічив і звірив. Засну — ти сторожем біля мене не спиш!.. Прочумаюсь... зирк! — в п’ять біля мене стоїш!

Ой, час би, господи, з лукавством поквитаться!

А доки ж людям злим над добрими

згнущаться?

Геть, п’явки, від мене, що кров людську ссете І в гордості хулу на бога несете!

Возненавиділи вони тебе, мій боже! Возненавиджу й я їх, скілько серце зможе!

На їх я глядячи, мов ярий віск, розтав,

Бо ворогів твоїх так взяв би й розірвав!..

Слідкуй за мною скрізь ти, господи мій милий! Чи де уста мої неправду говорили?

Підслухай ти мої і серце, і язик,

Глянь на стежки мої, чи злий я чоловік?

Чи скривдив я кого, чи не поміг, де треба?

Так наведи ж мене на стежечку до неба!

28 ноября 1857 г.,

Харьков

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 132

Се что добро или что красно, но ежѳ жити бр'атии вкупе и проч.

Нема вже й кращої людської в світі долі,

Як вкупці братики живуть по божій волі,

Так миро дороге лиснить на голові,

По Аароновій стікає бороді І капа на його одежу саєтову,

Так аєрмонськая, сказать, приміром, к слову, Роса паде в горах Сіонських з мокрих хмар, Так і на їх росйть із неба, божий дар,

А з ним щасливеє життя й благословення,

І буде вік в честі їх у людей імення.

7 декабря 1857 г.,

Харьков

ДО ВАРКИ

Ну, дядино Варко! ¹ Прийшлось було шпарко: Таке напало,

Опановало,

Що притьмом згинуть І ноги одкинуть!

Груди підперло,,

Нутро, замерло; .

Очі — цибульки,

На носі бурульки,

А з носа... крий боже!

Що й сказать негоже: Знай, хлюпа і плюска,. Мов в калюжі гуска!

А в пельці ж то, в пельці! Неначе в бутельці; Зашпунтовало, Замуцьовало,

Що ні ковтнути,

Ані дихнути!

Так тебе скрутить —

Аж баньки помутить!

А в роті бридко,

Що й плямкнуть гидко: Приміром, вівці Стояли на днівці!..

Язик мов з сириці,

На язиці печериці...

Така нудота,

Що й вмерти б охота!

А тіло мліє,

В очах жовтіє,

І млосно, і нудно*

І так якось чудно:

Все б то на воміти...

От жінка й діти Голосять: «Тату!

Покличмо в хату Варку — то, може,

Трохи поможе!» Покликали Варку, Піднесли їй чарку:

Вона ж як погляне:

«Се,— каже,— погане!

Се, бач, од пристріту! Подай воду гріту!»

Подали водиці І кухоль з полиці. Звернула до сходу,

Подула на воду. Перехрестилась І помолилась;

І над водою —

Кив головою! Кивала-кивала, Шептала-шептала, Подивилась в вічі,

І сплюнувши тричі,

Та й бурх солі в склянку, Мабуть, з хвіліжанку! «Випий же,— каже,— Жінка дьогтем змаже». Випив, скривився,

Трохи не скрутився! Брлдка до одмінка!

От шмаруе жінка;

Вона ж ялозить,

А тут морозить;

А піт підо мною Ропа ропою!

Я зціплю зуби — Трусяться губи...

Тут — гульк! — надо мною Нічною добою Скоїлось диво —

З сирівцю пиво!

От я й оклигав!

А то б проплигав По пеклу довгенько...

Ну* дядино-ненько!

Воно за сю ласку Дав би й на запаску,

Та грошей не маю,

Хіба заспіваю.

А ти, кобзарю,

Заграй про Варю!

Пісня

Ой, не вода клубком крутить В криниці й шумує.

То вдівонька сльози губить І гірко жалкує.

Ой, дарма тій воді литься

З повної криниці,

Як нікому в ній напиться Свіжої водиці.

Нащо й слізкгі вдові лити,

Коли той вже в небі,

Що вмів сльози осушити В невзгоді й потребі?

Ой, не горлиця ж на дубі В діброві воркує —

То вдова по мужі любім Стогне і горює.

Не воркуй же ти, горленько,

Так смутно на гілці —

Не почує твій друженько, Захоплений в сільці!

Плакала й ти, Варю, вволю: Мертвим'сліз не треба; Тепер дбай на дітську долю, А долі жди з неба!

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 139

Изми мя, господи, от человека лука-« ва; от мужа неправедна избави мя.

0, вирви, господи, мене з рук чоловіка,

Що шарпає мене, мов горлицю шульпіка!

І од лукавого мене ти слобони,

Бо в серці щось лихе задумують вони І гострять на мене свої, мов стріли, зуби; Шукають, де ступлю, вони моєї згуби.

Язик їх — патока, а думка не така —

Отрута лютая, ще гірш от. мишака.

О! Визволи мене од хитрих ворогів,

Що підо мною день і ніч копають рів!

Бач, притрусили як тенета квіточками!

Бач, під моїми як капкан стирчить ногами,

1, мов тим пліточкам, принаду на гачках Розставили вони скрізь на моїх стежках!

От в смутку я й кажу: ти, госпідь мій, надія, Рятуй! Бо до землі моя приклякла шия! ,

Ти ж боронив мене, за мене скрізь знайшовсь,

Як з ворогами я за честь твою боровсь.

Не попусти й тепер мене ти в вражі руки, \

Бо так роз’юшаться, що наберусь я муки!

А що ті брехуни на мене там несуть,—

На їх же голови ті кривди і спадуть.

Із неба угілля спаде і злих попалить,

І янгол кари їх на дно до пекла звалить.

Та вже не пановать на світі брехунам,

Не здобровать і злим, що- допікають нам.

Хоч присягнуть,— їм суд у господа недовгий, Всяк одбере своє: зобидчик-пан і вбогий. Прославить же тебе правдивий чоловік Й перед лицем твоїм в раю жив буде ввік.

7 декабря 1858 г.,

Харьков

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 90

Живый в помощи вышнего, в крове бога небесного водворится.

Хто в божій помочі надію положив,

Той в небі з господом, не на землі прожив,

Той скаже: «Господи! Ти в смутку мій рятуїюк,

В недолі і в біді заслона і притулок;

Бо з ловчого тенет тебе він слобонить І язики людські об тебе притулить;

Од ворогів тебе плечима він заслонить, Обгорне крилами, притулить, оборонить;

І правда божа — лук твій буде і сайдак,

І не спітка тебе о півнях переляк,

І гостра днем стріла до тебе не торкнеться; Тебе нічна мара і денний біс жахнеться. Махнеш наліво — тут серп тисячу пожне, Махнеш направо — смерть сто сотень підотне І все зітре кругом, жалом все злиже, згубить,, А дальше й на ступінь до тебе не підступить; Ти ж будеш з вишини на світ сей поглядать

І кару грішників очима розмірять. ^;

Бо вся моя в тобі надія за терпіння:

Ти в господі вказав мені моє спасіння.

Ні рана, ані зло тебе не досягне,

Бо янголам звелить він стерегти тебе: Підхоплять на руки, піднімуться з тобою,

Щоб ти об камінь де не образйвсь ногою, Роздавиш гаспида і василиска ти,

Застогнуть лев і змій од твоєї п’яти, ї скаже госпідь: він на мене сподівався,

Я слобоню його: зо мною він спізнався; Попросить він чого — послухаю його,

В пригоді буду з ним; зажуриться чого —

Я розведу журбу і од печалі збавлю. Прославлю дні його, і дні до днів прибавлю,

І двір життя його я раєм обсажу,

Г всім моє йому спасіння покажу.

14 декабря 1858 г.,

Харьков

КОЗАЦЬКА МАТИ .

(до П. О. К[улі]ша ')

Та й хвацька ж то колись була Козацька мати!..

Еге!.. Була, та поплила: її не вертати!

Не слинь, Паньку, і не журись, Бо й сліз пожальсь, боже;

Найми псавтир та помолись, Журба не поможе!

Ткни попові коповика На «Со духи» в церкві:² Нехай лежать там мовчака В сирій землі мертві!

Та й ти з попом хоч у кулак Прохлипай «партесне» ³...

А що ж робить, що сталось так.., Царство їй небесне!

РОСІЙСЬКІ ПОЕЗІЇ

ОСЛЕПЛЕНИЕ СМЕРТНЫХ (Вольный перевод из Ж -Б. Руссо)

Qii’aux accents de ma voix...*

Да звуки струн моих всю тварь возбудят бренну И глас мой да пройдет от края в край вселенну! Владыки царств земных! Забудьте ваш престол, Внемлите мой глагол.

И вы, их скипетрам покорные языки!

Отверзите ваш слух на истины велики:

Я с гусльми съединю священну песнь мою,

И бренность воспою.

Да умолчит земля — и брань стихий ревущих!.*

Я правду возвещу судеб времян грядущих; Небесный огнь мой дух и весь состав потряс,— Внемлите грозный глас.

Гордясь величием и негой упоенный, Очаровательной мечтою ослепленный, Иесчастный'человек меж пропастей и скал Храм счастья основал.

Стремя свой шумный бег средь роскоши пучины,

Он свой корабль ведет на нитке паутины,—

И слабый персти червь на крепость червьих сил Надежду возложил!

Но се — гремит уж гром!.. О страшное мгновенье! О грозный час суда и совести явленье!

Когда средь замыслов —г вселенну всю попрать — Предстанет смерть как тать!

Предстанет, и сего виновного счастливца Наперсника утех и роскоши любимца,

За чашей, в коей скрыт его злодейства яд, Повергнет в мрачный ад!

Ответствуйте мне днесь, вельможи и владыки!

Вы, сильные земли, народны коим клики Сопровождали в честь кровавый фимиам,

Несомый дести в храм.

Ответствуйте: к чему послужат в ту годину Стяжанья, пышный блеск, хвалы, которым выну, Как в жертву идолу, вы все спешили несть:

Стыд, веру, бога, честь?

Друзья, льстецы, рабы, наперсники и кровны Все, все тогда вотще!.. Кто в день сей, страха

полный,

Дерзнет искупа мзду представить судии За злы дела свои?

Как?.. Окрест вас лежат там тысящи героев,

На ратном поприще увядших среди боев,

На лоне отческом, в чертогах у царей,

В руках у палачей...

Лежат... Вы зрите их,— и в слепоте безумной, Несясь на вихре зол среди пучины шумной,

Не зрите, что уж смерть, простря к вам алчну

длань,

Ждет жизни вашей в дань.

Так, так!.. Все, всякая плоть, дыщуща в вселенной, Должна прейти сей праг: смиренный и надменной, Царь, раб, богат, убог, невежда и мудрец Увидят свой конец.

Уж окрест вашего болезненного ложа Толпы льстецов, в душе стяжанья ваши множа И алчный преклонив свой к перси вашей слух,

Ваш числят жизни дух.

Вам чуждые сердца чертог ваш населяют,

И труд ваш с жадностью, как враны, пожирают,

И изглаждают с стен там ваши имена И горды письмена.

И что ж осталось вам от пышных сих трофеев?

Гроб мрачный — храмина и добрых, и злодеев,— Где вас и ваших титл'досель гремевший звон Покроет вечный сон!

Как кедры в облаках главы свои скрывают И рев громов, и шум вкруг бури презирают,

Так горды смертные с прсзором внемлют глас, Трубящ им — смерти час.

Но се уже лежит при кореии секира!

И древо, бывшее всего виденьем мира,

Со треском заскрипев и весь потрясши свет,

Геенны в пещь падет.

Отвергнув правды суд и мудрости заветы И внемля пагубны льстецов своих советы,

Они изгладили навек с ссрдсц своих Мысль страшных истин сих.

Ревнуя лишь скотам в неистовом хотенье —

Закон их есть алчба, корысть и вожделенье,

И, ссредоточив рай лишь в настоящем свой,

Чтут будущность мечтой.

Уже стоят они на страшной той стремнине,

С которой, пав стремглав, погрязнут бед в пучине, И шумом своего паденья в вечный ад Злодеев устрашат....

Та°м, там погрязнут в век их те деянья громки, Которы поздние грядущих лет потомки Вспомянут так, как мор и мщение небес С проклятьем, с током слез.

Там,,там померкнет блеск их титл и крепкой мочи, Власть похищенная и имя в вечной ночи,

Изгибы те ума, коварный коих ков Точил невинных кровь.

Протекша счастья их плачевны вспоминанья Орудьем будут мук и страшного терзанья,—

И чаша полная утехи, нег, забав Лишь морем их отрав.

Уже исполнилось творца долготерпенье.

Уж правосудья зрю весов я преклоненье,

И сих злодеев зрю геенны во устах,

У фурий злых в когтях.

Не бойтесь, правые, не бойтесь сильных силы!

Их беспредельну власть стеснят врата могилы,

И руку алчную, простерту слабых гнгсть,

Сожмет холодна персть.

Хотя бы к небесам их вознесла судьбина,

Различья нет меж вас; лишь разность в том едина, Что в вечности, как их, не ждет вас приговор —

И адских мук позор.

Пусть истощают здесь они великость в злобе И вас в пыли гнетут; но в мрачном смерти гробе Они, равно как все, прах злых своих костей Положат в снедь червей.

Не бойтеся руки, гнетущей слаба, сира;

Хотя б рука была Аттилы ¹ иль Надира ²:

Тиран ваш на земле, ваш мститель в небесах,— Тиран падет во прах!

МУЧЕНИЕ САТАНЫ ПРИ ВОЗЗРЕНИИ НА ЭДЕМ

(Вольный перевод из Мильтонова «Потерянного рая»)

— Земля, земля,— вопил он в ярости терзаний,— Орудье мук моих и всех моих желаний!

Чертог достойнейший одних богов навек,

Но в коем поселен тварь низка — человек!

О ты, из рук творца исшедшая второю,

Второю временем — но перва красотою!

Жилище райское, вместилище чудес,

Земля — вина моих и бед и вечных слез!

Какая бездна звезд вокруг тебя пылает И рабски гордую главу твою венчает!

Увы! Сей чудный блеск сверкающих огней Несносен, нестерпим есть длямоих очей:

Он для тебя лиет жизнь, радость и отраду Меня ж терзает он и жжет подобно аду.

Сей свод — украшенный лазурной синевой И в беспредельности простертый над. тобой — Простерт лишь для тебя враждебной мне рукою? Тебя, как пеленой, повиет он собою.

Вокруг тебя тьмы тем горящих там лампад Возжеииы движутся, вратятся без преград.

И каждая звезда меж звезд сих миллионом,

Служа тебе рабой, гордится сим законом.

Воззрю ль я на тебя, на верх твоих полей?

Какой я встречу вид во всей красе своей!

Там зрю смеющися юдоли и равнины,

Повешенные там над безднами стремнины, Венчанны молнией хребты высоких гор,

А там, пленяющи бесплотных самих взор,

Пригорки злачные, покрыты муравою И вечно юною лобзаемы весною;

Пещеры, дышущи прохладою и сном,

Клонящиесь кусты над кротким ручейком, Развесисты леса и рощицы кудрявы,

Меж коих по местам лужайки величавы;

Цветущей ризою одеянны луга;

Ключей кристальный ток, лучисты берега;

Озера зеркальны, спокойны коих воды Изображают все в себе небесны своды;

Рек чистые струи, громады волн морских Или на раменах носящие своих Дым облачный и мглу обильную дождями И силой спорящи с ветрами и громами ,

Там скалы гордые — и весь природы чин!

О сколько б счастья мне принес ваш вид один, Очаровательный, блестящий красотою,

Коль счастье было бы досель моей судьбою!

Но для меня его в вселенной боле нет:

Все, все в ней Сатану к отчаянью влечет.

И, чтоб уврачевать болезнь моих терзаний,

Потребен новый ряд мне новых злодеяний.

О ад! О пламенный бездонный океан!

Вотще, снедаемый моих свирепством ран,

Из бездны вырвался я, пламенем палящей:

Я море огненно ношу в груди горящей...

Где скроюсь от него? И в безднах, й в водах Я буду жечься им и в самых небесах!

Спокойства не найдет нигде сей дух надменной, Когда не вооружусь я на царя, вселенной.

Сей зримый мною мир — моих орудье мук —

Есть превосходнейше его творенье рук...

Сей человек—мой враг, над всем

превознесенный,—* Есть образ Творческий — в твореньи отличенный... Коль так: накажем же сугубо бога их,

Который мог создать столь мудро обоих!..

Мой жребий слишком лют, и слишком я страдаю, Коль бремени сего ни с кем не разделяю.

Накажем же — и пусть все на меня падет —

Судьба всех жертв моих и с ними целый свет; Пускай тогда число ужаснейших мучений Превысит надо мной всю меру преступлений: Испив, но не один, сих чашу мук до дна,

Отраду в муках сих обрящет сатана.

Да гибнет человек — творенье ненавистно,

И вкупе с ним его жилище мне завистно,

Предмет моей алчбы — вина моих всех бед.

О бог! О человек! О мир! О солнца свет!

Исчезните навек для моего покоя:

Я всех поставил вас стрелам моим метою;

Я всем вам в ярости и мести вздвигнул брань,

И всех вас требую моей я злобе в дань.

Да всю поглотит тварь ничтожность довременна, Из коей воззвана на зло мне вся вселенна!

За зло, терпимо мной, мы злом заплатим им,

За лютость мук моих мученьем отомстим!.. Разрушься все,— пади в ночь вечну мрачной бездны И бог, и человек, и мир, и круги звездны;

И в вечном хаосе погрязнувших вещей,

В котором я ищу отрад душе моей,

Один лишь Сатана вовек да существует И на развалинах вселенной торжествует!

НЕДОВЕРЧИВОСТЬ

(Подражательный перевод из Целиля

Ты видишь ли сего несчастнейшего в мире, Которому тиран Сицилии на пире,

Пред чашею златой с пенящимся вином С улыбкой руку жмет за дружеским столом?..

Трепещет грудь его... чело его, ланиты То смертной бледностью, то краскою покрыты, Притворству изменив, как будто говорят,

Что внутрь души его гнездится целый ад,

Что дружество сие и сладкие беседы

Лишь ставят сеть ему — готовят смерть иль беды.

Борясь с сомненьем сим, несчастна жертва мук, Подъемлет чашу он с дрожаньем страшным рук,

К синеющим губам с насилием подносит;

То после, отклонив, опять со страхом просит От чаши роковой его освободить:

Он хочет тысячью благих причин прикрыть Извет свой, и боязнь, и робкие сомненья, Подозревая всех, страшится подозренья...

Воззри: блуждающий он всюду мещет взгляд — И в каждом блюде зрит себе сокрытый яд;

Меж тысячью сих яств избранных, утонченных, Богиней роскоши и вкусом подслащенных,

Он тщетно силится хотя одну из них,

Поднесть к устам своим: один уж запах их Всю внутренность его волнует, подымает,

Отравою дышит и смертью угрожает.

Толпы наперсников, ласкателей, друзей Спешат наперерыв из ревности своей Изречь у І-ЮГ его любви обеты вечны И клятвой чувствия запечатлеть сердечны.

Но он к обетам сим, ко гласу дружбы глух:

Его смущенный ум и развлеченный слух С предмета на предмет с боязнью прелетает,

И в каждом из друзей врага он встретить чает;

Он слышит в похвалах злодейский заговор,

И в слове «дружество» — свой смертный приговор.

В чертогах гордых, где все блеском ослепляет

И к сладким чувствиям желанья призывает,

Где изобилие с искусством съединясь,

Осклабя взор, к нему манит его всяк час,—

Сидит величием отвсюду окруженный,

Но в думы мрачные, в догадки погруженный:

То исступленный вдруг бросается назад,

То вдруг, остановясь, кидает дикий взгляд На стены вкруг, огнем и златом освещенны,

На своды, в хрусталях волшебно отраженны...

Он мещет взор — и мнит с трепещущей душей, Что каждое из сих сверкание огней Есть острый над его висящий меч главою Иль в грудь направленный невидимой рукою...

Вот недоверчивость! Вот слабые черты Ее терзания и адской черноты!

Таков есть вид ее при торжествах и пире! —

Он гнусен в рубище, он жалок и в порфире.

Но это ли одно!.. Дыханье уст ея И в самый нектар желчь сомнения лия,

И сладость райского блаженства отравляет:

Она против себя ж кинжал свой изощряет, Ничтожным призраком дарует существо И облекает тень пустую в вещество.

Творя из ничего всечасно бедства новы,

Во всем зрит замыслы и вредоносны ковы, Случайность слабая, минутные мечты Для ней суть точные погибели черты,—

И непорочные душевны помышленья Вменяются от ней в злодейски преступленья.

Все, все ее страшит — и тысячи химер, Рожденных ею же, надутых выше мер,

То шествию ее преграды поставляют,

То бездну гибели под нею изрывают.

Так некогда в глуши обширнейших лесов Безумны смертные страшились злых богов И с трепетом в груди перун тот обожали, Который собственны их руки созидали.

Какой божественный, какой священный глас Сильнее трогает и поражает нас,—

Когда не дружбы глас, сладчайший и природный, Взывающий ко всем: что каждый нам подобный На чувства нашея любви, на помощь сил Священные права с дыханьем получил?'

Какую всех живей мы чувствуем потребу,

Котору в нас влиять угодно было небу,—

Когда не нужду жить в сообществе людей

И жребий наш делить со жребием друзей,

С восторгом их сливать восторг души усердной,

На вздох их отвечать слезой нелицемерной,

И в- каждой сей слезе, в грудь друга пролитой, Источник счастья зреть, живящий нас собой?

Один лишь ты, один внутри твоей утробы, Жегомый пламенем тебе присущей злобы,

Один лишь ты лишен отрады той навек,

Котору в дружестве находит человек.

Тебе лишь одному неведома бесценна Цена доверия толико вожделенна.

Напрасно тайна та, котору ты сокрыл Внутрь сердца твоего и долго так хранил,

Напрасно тайна та тебя обременяет И за предел души исторгнуться желает:

В какую нежиу грудь ее ты излиешь?

Каких друзей и где друзей себе найдешь?

Друзей?.. Тебе ль любить!.. В твоей душе тиранской В яд претворяется любви источник райский.

Из трав, носящих яд, пчела готовит мед—,

И сладость горести сим медом придает.

Ты — черный яд и желчь из меда составляешь И чашу сладостей отравой растворяешь.

Твой мрачный злобы дух и в дружестве святом Предвидит ненависть, тебе грозящу злом;

Твоя ревнивая любовь тебя снедает,

Из подозрения в терзанья повергает,

И демон мстительный, тебе гоняясь вслед,

Всю связь и узы все твои с природой рвет,

Нет боле для тебя родных, собратий, кровных;

Ты чужд сих сладких чувств — чувств братних

и сыновних; Нет боле для тебя усердных сограждан,

Меж ними ты живешь, но злоба — твой тиран,

Меж ними и тобой преграды поставляет:

И для тебя навек все в свете умирает...

Взгляни!.. Ты в нем один! Беги ж в ущелья гор, Куда бы не проник твоих собратий взор,

Где дух твой, мучимый безумьем исступленья,

Лишь к богу одному питал бы подозренья;

Где в страшном зрится все безмолвьи вещество И с смертью борется бесплодно естество.

Там бытие свое ты разделяй с скалами Или с подобными тебе же существами!

Сокройся — и не льстись зреть смертных никогда, Которых вид тебя приводит в страх всегда*

Ты мертв уж для всего: в груди твоей биенье Не столько жизни знак, сколь страха ощущенье; Не столько хладный труп под гробовой доской Ужасен для людей, как образ твой живой.

Любовь, и дружество, и нежно вспоминанье И в самом гробе с тем делят существованье;

Ты в жизни дружества сладчайших чувств лишен,

И_в гроб не будет твой слезою орошен!..

Твой гроб?.. Но чья рука, водима сожаленьем, Твой хладный прах предаст гробнице в сохраненье? Несчастный!.. Может быть, средь дебрей, иль

степей,

Иль на распутии падешь ты без людей.

Быть может, стая псов, снедаемых алчбою;

Нашед твой смрадный труп, завоет над тобою,

И средь безмолвия, в глубокой тьме ночной,

Сей ужасающий, пронзительный сей вой Надгробный будет гимн над ненавистным прахом..« И путник трепетный, объятый смертным страхом, Один свидетелем лишь будет сцены сей —

Как праведно казнен враг бога и людей.

АТРЁЙ И ФИЕСТ

Трагедия

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

, А т р е й, царь Аргосский.

Фиест, царь Миценский, брат Атреев.

П л и с ф е н, сын Фиеста, мнимый сын Атрея. Феодами я, дочь Фиеста.

Э в р и с ф е н, наперсник Атреев. Алкимедон, начальник флота.

Ф е с с а к д р, друг Плисфена.

Леонида, наперсница Феодамии.

Свита Атреев а, телохранители.

Действие происходит в Халциде, главном городе острова Эвбеи, в чертогах Атреевых.

ЯВЛЕНИЕ I

А т р е й, Э в р и с ф е ii, Алкимедон, телохранители.

А т р е й

Итак, отрадный луч надежд отмстить злодею Возник в душе моей с возникнувшей зарею!

Ветр, скованный досель враждебной мне рукой, Ярится уж в волнах и, согласясь со мной,

Врагов моих всех средств к спокойствию лишает; И гром мой, кажется, в их сердце направляет.

Уж праздность воина отселе не страшит,

Чтоб славу дел его затмил бездейства стыд. Ступай, Алкимедон, пусть мощный флот Атрея Готовится отплыть от берегов Эвбеи;

Сам рок завистливый способствует сему.

Вели начальникам и воинству всему Готовым быть.

ЯВЛЕНИЕ II

А т р е й, Э в р и с ф с и, тслохранител и.

А т р е й (к т е л о X р а ii и т с л я м)

А вы явитесь здесь с Плисфеном;

Я буду ждать его в сем месте с Эврисфеном.

ЯВЛЕНИЕ III Атрей, Эврисфен.

А т р е й

Итак, настал сей день, желанный столько лет:

О, сколько в грудь он мне надежд кровавых льет! Фиеста злобного убежище — Афины Почувствуют отсель всю лютость злой судьбины: Мой сын, орудие всех замыслов моих,

Готов несть огнь и смерть к стенам кичливым их.

Эврисфен

Ужель на место всей пощады для Фиеста И в самой Аттике ему нет боле места?

Ах, если, государь, союз родства святый _ѵ Для брата и тебя есть призрак лишь пустый,

То чем же лучше ты насытить можешь мщенье,

Как варварски продлив злых братних дней

теченье?

Гнетомый бедствами, пусть чувствует навек,

Что жизнью мстишь ему, коль жизни не пресек. Так!.. Мучь врага, но пусть он в муках существует: Коль скоро в'гробе враг, ты слаб, он торжествует,

А т р е й

Кто? Я? Я пощажу или позволю жить?..

Нет! Жизнь не для него, коль я решаюсь мстить. Хотя б он муки все испил злодейств в награду,

Он скрыться от меня прибег бы разве к аду:..

Но дух мой мстительный и там бы гнал его С надеждой — вновь терзать мне изверга сего. •Злодей... Он честь мою затмил своей любовью,

И честь мою омыть могу одной лишь кровью.

Кто оскорбленья стыд преклонен вдруг простить, Тот чужд иль мужества, иль власти стыд отмстить* Для ярости моей преграды нет меж нами;

Хотя б, сражаясь с ним, сразился я с богами. / Зевс-мститель дал мне жизнь: я б меней это знал, Коль меньше б сладости в отмщении вкушал.

Так! Мщением дыша, дышу я утешеньем;

И коль я славен чем, так верь, не сожаленьем.

Итак, престань на мысль кровь гнусну приводить* Фиест в живых... сего довольно, чтоб разить. Примеры знаю я его коварств жестоких,

И гнев мой потушат его крови потоки.

Пусть в муках он своих винит лишь сам себя: Ужель кровь родственна падет и на меня?

Любовью подлою сей изверг упоенный,

Не первый ли попрал он крови долг священный? О, если б громы днесь послушны были мне,

Я б смерть ему нашел в перунах, не в войне.

Эврисфен

Я ж думал, что сей гнев, пришедши к ослабленню Чрез двадцать лет, предал Фиеста уж забвенью.

А т р е й

Нет, нет! Скажи, что я род казней всех прошел, Пока чрез столько лет смерть варвару нашел.

Я изверга щадил, чтоб растерзать лютее,

Ты вострепещешь, казнь узнав всех казней злее... Тебе известен яд мук сердца моего;

Проникни ж лучше в мрак глубоких тайн его.

Я с сердцем тайны все раскрыть тебе намерен,—• Хоть я их крыл досель, но знаю, что ты верен.

Ты помнишь, Эврисфен, день страшный, роковой, Сопрягший жребий мой с Эропиной ¹ судьбой.

Ах, сколько сей союз венчал надежд бесценных!

Но брак едва свершен у олтарей священных,

Как вдруг я был лишен драгой супруги сей...

Кем? Братнею рукой, у тех же олтарей!

Ты зрел, какой душа свирепостью терзалась;’

Едва ль любовь моя с тем бешенством равнялась. Мицена знает то; развалины ея Потомству возвестят, как мстить умею я!

Нет! Никогда супруг обманутый так сильно Невинных кровь не лил столь зверски, столь

обильно*

Таким-то, наконец, путем одних смертей Эропу в власть свою опять привел Атрей!

Хотя же новый брак, а боле мщенье то же,

Велели мне с иной делить супружне ложе,

Но вид Эропиной небесной красоты Супруги новой сей затмил во мне черты.

Душа моя одной Эропой вновь сгорала,

Но злобна... не меня, Фиеста обожала!

И знаешь ли ты плод, венчавший их союз?

Нет? Знай же, что Плисфеи есть плод сих

гнусных уз,

Эврисфен

Что слышу?.. Небо!.. Как? Плисфен непобедимый? Как? Трона твоего наследник всеми чтимый?..

Как, государь! Твой сын?..

Атрей

Так, он, о Эврисфен!

Он — славный тот герой и, словом, тот Плисфен, Которого мой двор чт.ит братом Менелая И Агамемнона, отцом меня считая.

Ты зрел, к чему меня дух бешенства привел,

Когда преступну мать казнить я восхотел.

Ах! Для чего тот яд, моей служивший злобе,

Не скрыл любви моей с изменницей во гробе?

Но тщетно злобную отравы огнь сжигал,

К Фиесту страсти жар и в муках сих пылал,

Доколе смертный хлад в ее простерся жилах.

Ах, всиомнить и теперь об этом я не в силах:

Короче, вот черты тиранки моея,

Я их с душой исторг из рук друзей ея.

(Читает ему письмо Эропы.) , ,

«Драгой Фиест! в сие мгновенье я страдаю:

Нас варвар разлучил; с ним жизнь моя есть ад. Атрей убийца мой... с восторгом выпиваю Рукой злодейскою мне поднесенный яд.

Спасай Плисфена жизнь, на жертву обреченну: Несчастных наших уз несчастный он есть плод; Пусть некогда отцу на мысль он приведет Мать, за любовь к тебе злодейски умерщвленну». Суди ж, какой успех обет ее имел:

Вдруг сына и письмо схватить я повелел..,

Я задушить хотел чудовище в рожденьи,

Но я усыновил его в жестоком мщеньи.

С тех пор, ужасный ков решась к концу привесть, Велел его в чертог мой тайно перенесть;

Тогда ж от новыя царицы сын родился И я, назвав его Плисфеном, ободрился.

Мой точный сын был скрыт и ложным заменен;

И после я его злым роком был лишен.

Под сим-то именем он знаем у народа,

И смерть постигла всех, кто корень знал в нем рода. Вверяя тайну ту богам лишь и себе,

Я в первый раз открыл — и первому тебе.

С сей тайной для тебя и цель та стала явна,

К которой я веду Плисфена уж издавна;

И если рок не спас его невинных дней,—

То знак, что должен он быть жертвою моей,

Эврисфен

Как, государь! Чрез гнев, которому внимаешь, Отцеубийству ты Плисфена обрекаешь?

Атрей

Так, так, хочу, чтоб плод столь гнусной мне любви Мой гнев здесь потушил в изменничьей крови. Пускай сей мнимый сын моей полезный злобе Меч мщенья погрузит в родительской утробе;

Пусть с смертию Фиест, узнав свою напасть,

Узнает в ней свой плод, венчавший подлу страсть. Хочу, чтоб и Плисфен, пронзив сего злодея,

Увидел в нем отца,— познал бы месть Атрея.

И чтоб сыновня кровь, пролита после мной,

Слилась с отцовскою дымящейся струей,

• Фиесту мстить само м*не небо позволяет;

Мой гнев его ж плодом распутств его карает: Злодейством был рожден сей князь несчастный

в свет;

Так пусть злодейство же обоих жизнь прервет. Фиест в беспечности: он мнит, что ум Атрея Весь занят властию лишь острова Эвбеи;

Нет, изверг!.. Я пристал к брегам сим для того,

Чтоб лучше тайну скрыть от взора твоего.

Все мщенью моему в Афинах уж послушно И действует давно со мной единодушно.

Их царь, как раб, страшась свирепства моего,

Лишь силится прикрыть честь сана своего.

Как только у Афин мой грозный флаг повеет И варвара цегіьми Атрей сковать успеет,

Так мне обещано, мой флот мне в том залог;

За сына ж смерть с отцом я б сам поклясться мог,

Эврисфен

О царь, мой! Ах, карай ты в брате сем кичливость, Но в сыне пощади заслуги и невинность.

Атрей

Нет!.. Сын сей крови, все привыкшей попирать,

Не преминет свой род злодейством оправдать;

И как теперь черты в нем матери блистают,

Так некогда отца в нем буйства запылают.

От кровосмесника какого ждать плода?..

Я сам Фиеста чтил, как брата, иногда;

Он обманул меня, обманет сын и боле.

К тому ж, он мнит воссесть в Аргосе на престоле; Сыновние права вручают скиптр ему...

И мне в нем отказать потомству моему!..

Как?.. Вместо мщения Фиесту за коварства,

Его сын будет царь, мои ж сыиы без царства!..

Один мой гнев длит жизнь исчадия сего:

Пора, чтоб сей же гнев пресек и дни его;

Пора, чтоб кровь его, как жертва искупленья,

Была ценою мне за дней его мгновенья.

Пусть одобрят иль нет цель умышлений сих,

Мне ж сладко кровь пролить соперников моил.

К ЦЕНЗОРИНУ¹

Donarem pateras grataque commodus...

Hor., lib. IV, od. 8²⁸

Когда б мой скромный дом кумиры украшали, Баянные рукой художника-творца,

Который силою волшебного резца В отломках мрамора, иль бронзы, или стали Героев и богов в Афинах воскрешал;

Иль если б ряд картин изящных в нем стоял, Которым хитра кисть Парразья ² животворна Умела на холсте жизнь с краской перелить.

О нежный Цензорин! О дружба благотворна!

Для вас Гораций сим не стал бы дорожить:

Вам кисть Парразия, вам Скопы ³ истуканы,

Вам бронзы редкие, и чаши вам чеканны,

И те треножники, которых грек искал На поприще побед и доблестей в награду,—

Я б все вам в дар принес. Но зрю к тому преграду: Я сих даров лишен, и я их не искал.

А если б и имел, тебя ль их блеск чудесный Своим изяществом роскошным удивит?

Тебя ль, у коего сам вкуса бог прелестный С богинею искусств в чертогах председит?

Стихи ль тебя пленят? Стихи писать умею,

И, -принося их в дар, усердной жертвой сею Хочу я восхвалить достоинство певцов.

Что пышны надписи? Что горды обелиски?

Что мрамор, коим Рим тщеславится великий И в коем воскресил он честь своих сынов?

Ни Ганнибаловых ⁴ коварств ниспроверженье,

Ни бегство гибельно его за море вспять,

Ни Карфагена в прах безбожного паденье⁵ В потомстве римских дел громчай не возвестят Как лира звонкая калабрской славной музы ^б, Бессмертною хвалой тому гремящей вслед,

Кто, Африку поправ ⁷ и наложив ей узы,

С ней имя разделил во мзду своих побед!..

Коль музы не хотят прославить добродетель,

Где ж должна мзда добру? И кто добра

свидетель?

Что рода римлян честь? Где слух их древних дел, Когда б завистный Крон ⁸ забвенью повелел,

Чтоб сына Марсова и Рейна деянья⁹ Покрыты были в век печатаю молчанья?'

Один поэтов глас всесильный мог спасти Эака мудрого ¹⁰ от вод стигийских ¹¹ бездны И к райским островам волшебно пренести;

Лишь музы, смертного взнося в страны надзвездны, Готовят для него там тысящи отрад И мужу славному во гроб снийти претят;

Лишь музы на Олимп Иракла преселили ¹² И Зевсовым пирам его сопричастили.

Чрез них-то, нежных двух Тиндара сыновей ¹³, Созвездья на небе лишь только утвердились,—

Как тысящи в морях плывущих кораблей От близкой гибели в пучинах свободились.

Чрез них и юный Вакх,¹⁴ — с улыбкой на у,стах,

С челом, от гроздиев лозою увязеиным,—

Обеты смертных чад, сокрытые в сердцах,

Венчает в благости успехом вожделенным.

ЕЕ С[ИЯТЕЛЬСТ]ВУ ГРАФИНЕ А. А. Г-ВОИ ¹

Тебе, изящного правдивый судия,

Плачу усердья дань в сем слабом переводе! Конечно, ты уже читала о Маклоде² И знаешь подлинник ты повести сея³.

Тебе отверзты все богатства, красоты И музы Тассовой⁴, и языка Расина⁵:

Вкус верный, тонкий ум — вот та цена едина, Какой достоинства творений ценишь ты!

Тебе и бардов⁶ глас священный так знаком, Как внятна и мила бессмертная «Светлана»⁷;

В устах твоих язык и песни Оссиана ⁸ Сарматов слух пленят ⁹ Красицких языком.

МУДРОСТЬ

'(Отрывок из первой песни поэмы «Счастие на земли»)

Я счастие пою, живя в плачевной доле,—

Блажен, кто счастие обрел в невинной воле.

Сниди, о дщерь небес, от горных стран эфира И в скорбну грудь пролей отрады луч и мира!

О мудрость! Озари тьму нощи предо мной!

Да будет мне вождем светильник кроткий твой. Мечты унынию мой дух поработили,

Надежда с верою от сердца отступили; Кичливостью ума в безверье увлечен,

Скитаюсь я, как тень^ в сомненья погружен.

Средь лабиринтовых извилин бесконечных Ищу я выхода — ив изысканьях вечных Блуждаю, обольщен соблазном злых путей;

Бегу скорбей, но яд ношу в душе моей!..

Вещай, в чем состоит то счастае неложно,

Которого искать и должно, и возможно?

Наставь, о мудрость, где его воздвигнут храм:

В степях, в пустынях ли? Иль там, где фимиам Великим мира в честь на алтарях пылает?

Иль там, где страстная беспечность засыпает В объятиях цирцей ¹ — на нежной их груди? Открой, о мудрость, мне ты счастия пути:

Одна лишь ты сильна решить мое сомненье.

Едва окончил я, как сладко упоенье Внутрь сердца разлилось,— и благотворный сон, Сомкнув глаза мои, тем прекратил мой стон. Казалось, что со мной вздремала вся природа;

На легком облачке с лазуревого свода Морфея спутники ², прелестные мечты,

Спустясь, представили мне мудрости черты:

Проста в смирении и в простоте велика,

Кротка, как бог; ее уста и глас языка Отверзут к сердцу путь без помощи угроз*

Она витийственна, но под цветами роз Не кроется у ней разврат и лжи скорпия,

Ее доводов дух — дух истины святыя;

Пример — есть жизнь ее, витийство — сердца глас, Упрек ее — слеза, текущая из глаз,

Оружие — совет противу заблужденья,

И меч против упорств — вздох сердца, сожаленья, О! Никогда ее ступеней алтарей

Не оз₍арял позор тех роковых огней,

На коих суесвят с крестом — любви залогом — Пред агнцем кротости', пред миром и пред богом Курил несчетных жертв кровавый фимиам И с окровавленной рукой спешил во храм Омыть ее в крови, пролитой в жертву миру,

Чтоб с большим варварством совлечь с царей

порфиру,

Попрать ее и меч той кровыо обагрить,

Котору мир обык с благоговеньем чтить.

Нет, враг ее святынь не осквернен от века Ни мздой постыдною, ни кровью человека!

И жертвенник ее — убежище людей,

Гонимых злобою иль совестью своей,

Не восстенал от жертв, с насильем в храм

влекомых,

Поклясться в истине законов незнакомых.

Я зрю: алтарь ее на холме утвержден,

Пред ним священный огнь невинных чувств

возжжен;

На нем евангелье — посланник правды вечной, Заветная печать любови бесконечной —

_/ Являет письмена, пылающи в огне:

«Имеяй правды слух да внемлет ныне мне,

Сыны избранные, наследие Сиона!³ Желаете ль соблюсть великость всю закона? Любите ваших вы противных и врагов;

Да будет меч на них — едина к ним любовь;

Вас. ненавидящим благотвореньем мстите,

О, кая польза вам, егда добро творите Творящим благо вам,— и на цену сию Даете в лихву им взаим любовь свою?

Не такожде ль творит язычник и поемлет?

Имеяй правды слух да гласу правды внемлет?» Колена преклонив, с восторгом дщерь небес Священны письмена скропила током слез,

Лобзая с трепетом божественно веленье...

Восстала!.. Как лупа, заемля озаренье И лепоту свою от солнечных лучей,

Пылает, озарив пространство тверди всей,

Так взор ее пылал любовью к смертных роду —

И чувством торжества всю оживлял природу...

(Древнее чешское предание)

Un roi pacifique retranche le faste, le molesse et tous les arts qui ne ser-vent qu’a flatter les vices; il fait fleu-rir les autres arts qui son-t utiles aux veritables besoins de la vie; surtout il applique ses sujets ä l’agriculture.

Fenelon, Telemaque, livre V ²⁹

Что это за дева средь мрачной дубравы У дуба безмолвно сидит?

И жезл в ее длани монаршей державы,

Как молния, златом горит!

И в думе глубокой чело свое снежно ■ На перси склонила она.

И шелковы кудри, вияся небрежно,

Устлали ее рамена.

Пред девой лик старцев маститьцс, согбенных В созете ей глас подает,

И внемлет невинным, и злобе надменных Без лихвы свой суд воздает.

То мудра Любуша, дщерь мудрого Крока *, Потомка славянских князей;

И прелестьми дивна, и самом высока Владычица чешских мужей.

Вкруг юныя девы народные сонмы,

Как класы средь жатвенных нив,

Иль волны, ветрами ко брегу несомы,

Мятутся, главы преклонив.

В ней матерь младенцу перстом указует Царицу и матерь славян.

И старец с улыбкой в ней внукам сказует . Блаженство подвластных ей стран.

И глас благодарный народа: несется

В дань кроткой княжие к небесам;

Но с гласом,сим вопль из. среды: раздается И просит отмщенья врагам!

'З'ЛОМИр, отягченный цепьми, пред советом С челом дерзновенным предстал:

Он чехов к измене¹ коварным наветом И к цареубийству склонял.

Он скипетр Любуши отважился явно Присвоить, и хитрый сейтатк Слух сеял, что чехам постыдно ^:и срамно Пред девой колена склонять..

Он страшно цепьми загремел пред мужами И с скрежетом звена их рвал И, казни в надежде, он сими словами На деву хулы изрекал:

«О, горе вам, чехи! Славянское племя!,.

Ваш рабственный.близок ярем,

И слабая дева тиранское бремя'

Возложит на выю вам всем!”

Так! Краток ей разум и волосы долги Для прелестей небо дало;

Но царским венцом правосудные, боги Лишь красят героев чело.

О праотцев славных преемники славы!

О чехи!.. О'мужи побед!'

Иль смерть восприять нам? Иль девы уставы? Но срама в могиле нам нет!»

Симхулы-іым-наветом врага уязвилось-.

Невинное сердце княжны,

И светлое скорбью чело омрачилось,

Как мглою лик светлый луны.

И слезы по снежным ланитам катились:

Äx! Горесть тот всю испытал,

Чьи блага на ближних рекою струились И злом ему ближний воздалк

«О^ираотцев славных преемники славьті

О чехи!.. О мужи побед!

•Не .благо ль сулят вам Любуши уставы,

Не я ли храню вас от бед?

гШостыдно ль вам, чехи, что' правит днесь вами Go. кротостью юна .жена?

-Обидно ль вам, чехи,-что в,ы ей сынами,

Вам матерью служит она?

кИускай же отныне на место царицы Царь суд и расправу дает:

Вам коршун потребен — не власть голубицы.

И я совершу ваш обет!»

Так с скорбию дева вещала пред сонмом,

И кротки царевны черты Гнев.тихий возвысил в величии новом ^Сияньем ее красоты.

•«Так! Завтра с рассветом обет ваш

свершится!» —

Восставши, Лгобуша рекла,

И, лани подобно, сквозь сонмьг стремится,

И в отческий дом притекла.

Но чешский народ, как перуном сраженный,

<Недвижен остался и ждет,

Доколе муж тайный, княжной предреченный, Заутра в порфире придет.

Но старцы с прискорбной душой воздыхали.

Стыдяся при мысли одной:

Что матерню девы любовь награждали Столь неблагородной ценой.

Уж витязи славны стократно искали Царевны руки, но всегда Вотще ей и злато, и трон предлагали,

И земли, и тучны стада.

Отринула чуждых и трон, и богатства Для счастия чехов она;

И счастье делить ей подвластного царства Была ее слава одна.

ч Но вот уж и дубы зарей озлатились, -Рущшый восток запылал,

Но девы ресницы ни сном не смежились,

Ии глас ее не умолкал. .

«На холме священном, где Климбе-богине² : Дымился, кадил фимиам,

В слезах о своей вопрошала судьбине Любуша с мольбой к небесам:

«Q К,лимба премудра! Богиня благая!

Да глас наречет твой того,

С кем жизнь разделю я, равно разделяя Народа судьбу моего».

И стон сей молитвенный к слуху коснулся Богини — ив самый тот час Свод храма потрясся, кумир пошатнулся И свыше раздался сей глас:

«Воспрянь, о Любуша!.. Исполнилась мера Обетов твоих и мольбы:

И вождь твой ко счастью смиренная вера... Сверши ты веленье судьбы.

Там, там за горами, где Бела ³⁰ с плесканьем ¹ Струится меж злачных брегов,

Там конь златогривый укажет твой ржаньем Царя и любимца богов.

Ему предтекут два раба белоснежных.

И стол его невдалеке,

Исковаи из досок блестящих, железных,

И ветвь его рода в руке.

Спеши же во сретенье, дщерь царей славных, Супругу — царю твоему:

Он прартцем будет монархов державных,

И мир удивится ему!»

И быстро Любуша с холма устремилась И стала в совете мужей,

- Игіі ѣ вй'ле священной богов объяснилась, Вещая с довольной душой:

«Воспряньте, о .мужи! Исполнилась мера Обетов моих и мольбы,

И вождь ваш ко счастью! смиренная вера,— Свершите веленье судьбы, .:

Там', там за горами, где Бела с плескайьем Струится меж злачных брегов,

Там конь златогривый укажет мой ржаньем Царя и любимца богов, г .

ЕМу предтекут два раба белоснежных,

И стол его невдалеке,

Слиянный из досок блестящих, железгіых,

И ветвь его рода в руке:

Спешите ж во сретенье, род мужей славных, Супругу-царю моему:

Он праотцем будет монархов деріка’вньїх,

И мир удивится ему!»

Спешат... И в их длани венец с багряницей.

Уж конь златогривый летит:, _у ,

Над ними орел беловидный с станицей Птенцов своих быстро парит.

•Несутся... Вдруг искры престали струиться По камням от твердых копыт;,

И конь златогривый, крутяся, ярится И, с места не движась, стоит.

Вдруг Белы, сверкнувши, струи зашумели!

Конь громко заржал над водой! ѵ И всадники чешские мужа узрели, Согбенного над бороздой.

Смутились послы... Но оратай, главою Прилегши небрежно на плуг,

И голосом гонит, и ветвью сухою Волов белоснежных супруг.

Хлас чехов приветственный громкр раздался;

Но,пахарь поспешно орал, ,

И, нудя волов своих, не озирался,

И, мнилось, он им не внимал. , ,

Все вскликнули: «Мир тебе, муж -вожделенный, Любимец богов и людейі

Отринь, о пришелец, твойіплуг искривленный И жезл восприемли царей.

Приди.и воссядь на престоле с царицей!»

И .потное мужа чело

В венце засияло! Хребет багряницей Собранье .послов облекло.

«О, благо б вам было,— рек муж утружденный,— Когда бы я кончить успел

Начатую, ниву — удел мой смиренный,

Но Климбы так глас повелел».¹

И ветвь он таинствен му в землю втыкает,

И с выи волов ом совлек

Тяжелый ярем. «Ах; простите,— вещает,—

Мое вы наследье навек!»

Вмиг вихрем взвилися волы, закружились, йомчал-ись, исчезли'Of глаз.

И недра ближайшей торы растворились,

Й 'вихрь, опустясь в них, погряз.

Из зева их хлынул ключ ясный, текущий Поныне шдоль злачных лугов;

Ветвь ^:цудна, ^развившись, явилась цветущей Оредь де-ух молодых стебельков.

Безмолвны послы!.. Премыслав вынимает :Хлеб,чСОЛЬ ш .котомки своей.

Кладет .их .на плуге, _;на,дерне сажает Своих изумленных люстей.

«Да благостно призрит всещедрая Ния,^{31 3} — Изрек он,— на .брашно сие.—

Всяк хлеб есть благое даянье благия;

Прославим же купно ее!».

И правде^ѳбета послы изумились:

И кованый стол они зрят,

Шіот.ебпп лр:ед (НИМИ :в земле распустились,

И, в.цветсоблеченны, стоят.

И; новое чудо свершилось пред ними:

Два стебля, едва расцвели,

Вдруг к ветви прильнувши'листками своими, Увяли, склонились,, уехли...

«0\ что>сей таинственный цвет предсказует?» — Рек: сонм изумленные мужей.

«Внемлите: вам ветвь сия^ прообразует Грядущий- род ваших князей.

От распрей их кровь пролиется> рекою,

И в крови иссякнет их род.

Один лишь из них предназначен судьбою Свой' счастливым сделать народ»,

«Но что сей железный нам стол; предвещает?

И что. суть в ярме два вола?» —

«Сей образ волов вам удел ваш являет,

А царь ваш есть образ стола.

Ваш жребий нести сей ярем без роптанья;

Удел^ его — вам отверзать

Богатства земли и> величьем даянья Великость труда облегчать.

Сиянье железа есть царской блеск славы,

А нива — горнило для- ней;

Чем чаще железо в земле, тем державы,

Тем> слава прочнее царей»,

«Почте же скорбел ты,— послы вопросили,— Ч^го ниву не кончил свою?» —

«О, если б мне боги окончить судили Начатую ниву мою!

Ах, если б Любуша вас¹ позже прислала!

Под кровлю бы ваших домов

Мир с счастьем* вселился, и Ния венчала Довольством плод ваших трудов».

Он рек — и воспрянул, и конь уж ярится Царевны, несется орлом,

Рвет землю; из рта его-пена клубится, Ноздрями дым пышет столбом!

«Помедли на время, посланник небесный,— Гласят к нему.— В славный, сей день

Разуй твою обувь от кожи древесной И царскую обувь надень!»

«Оставьте вы обувь древесну со мною,⁴ —

Ко всадникам пахарь вещал.—

'Мне' небо предстать в ней велит пред княжною, Из лык ее сам я сшивал.

^Л Да будет,потомкам безмолвным уроксім Смирения памятник сей:

¹ В каком облаченье на троне высоком"

Воссел прародитель царей!» ’

И чешские мужи в оратае зрели Подобье богов на земли...

Вдруг сонмы народа к вратам полетели И масличну ветвь понесли.

И вышла Любуша за пражские стены Во сретенье мужу-царю;

И, мудростью старцы его удивленны,

Текли с ним во храм к алтарю.

Четырнадцать дивных славянок красою С венками из роз на главах,

В одеждах белейших несли за княжною Светильники брачны в руках.

Храм Климбы отверзся, свечи запылали, Невеста вошла с женихом —

И добрые чехи стократ поздравляли Любушу с супругом-царем.

И долго под скиптром благим Премыслава С Любушей страна их была,

И суд их был кроток, и мирна держава Оратаев счастьем цвела.

И с веяньем ветра, и ранней росою,

И солнца с лияньем лучей

Лилось к ним обилье, довольство рекою, Веселье цвело средь полей!

И грады создались, и селы явились,

Как звезды на тверди небес;

Ветвь чудна цвела, и с почтеньем хранились Сандалья от кожи древес!

И братние узы крепились любовью, . >.

И чтилося имя отцов;

Ни крови, ни свара; лишь жертвенной кровью Кропились кумиры богов.

Но горе вам, чехи!.. Любуша с лірбезным В могиле... цвет стебля опал!

Сандалья в позор со столом их железным,

И стол золотой заблистал!

Євген Павлович ГРЕБІНКА

1812—1848

ПОЕТИЧНІ

ТВОРИ

БАЙКИ

ЦАП

«Мабуть, нема уже на світі правди! Мабуть, вона уже за море утекла, і ' V Чим я од Муцика поганший, справді?

А пані те щеня учора привезла,

Сьогодні вже йому і дзвоник почепили.

Да як моторно вій бряжчить,

Як Муцик, бубличком задравши хвіст, біжить Та гавкає на мир щосили!»

Так навіжеиий Цап на ввесь окіл гукав.

Хазяїн, річ таку почувши,

(А по-цапиному він дещо розмишляв)',

Йому дзвінок на шию намотав.

Здурів скажений Цап, ріжки назад загнувши, Махнув борідкою, замекав, заскакав і І геть-то честію такою запишнився,

Да швидко став їй і не рад:

Бо тілько Цап стрибне у панський сад,

На шиї дзвін дзень-дзень! народ заворушився, І гостя втришия в кошару мусять гнать. Прийшлось бідасі пропадать.

Пройшло йому те врем’я, що бувало Майнув де здумавши, куди б то не попало, Поїв, пообгризав — і слід пропав,

А вибіга і долинки, і гори, , *

Де був — то пожививсь; ніхто того не знав.

і

Еге, я правду вам казав:

Нащо було Паньку прохаться в прокурори!

ЛЕБЕДЬ І ГУСИ

На ставі пишно Лебедь плив,

А Гуси сірії край його поринали.

«Хіба оцей біляк вас з глузду звів? — Один Гусак загомонів.—

Чого ви, братця, так баньки повитріщали? Ми попеласті всі, а він один меж нас Своє пиндючить пір’ях біле!

Коли б ви тілько захотіли,

Щоб разом, стало бить, вся беседа взялась. Ми б панича сього якраз перемастили». _вІ завелась на ставі геркотня,

Гусине діло закипіло;

Таскають грязь і глей зо дна Да мажуть Лебедя, щоб пір’я посіріло. Обмазали кругом — і галас трохи стих;

А Лебедь плись на дно — і випурнув як сніг.

ЯЧМІНЬ

Син

Скажи мені, будь ласкав, тату,

Чого ячмінь наш так поріс,

Що колосків прямих я бачу тут багато,

А деякі зовсім схилилися униз?

Мов ми, неграмотні, перед великим паном. Мов перед судовим на стійці козаки.

Батько

Оті прямії колоски Зовсім пустісінькі, ростуть на ниві даром; Котрі ж поклякнули —то божа благодать, їх гне зерно, вони нас мусять годувать.

Син

Того ж то голову до неба зволить драть Наш писар волосний; Онисько Харчовитий! Аж він, бачу...

^с Батько Мовчи! Почують — будеш битий.

ЗОЗУЛЯ ТА СНІГИР

На дубі сидячи, Зозуля куковала:

«Що за годи тепер, зовсім не можна жить! Одколи як тепло вже стало,

А гусені нема, черви зовсім так мало.

Прийшлось із голоду хоч у кулак трубить».—

«Нащо вам так квилить? Мій боже милий! — Снігир Зозулю перебив,—

Коли б я мав ваш стан і сили,

Оцю я погань би ие їв,

Щоб сей да той мене, коли б я не доскочив Собі щодня шматок.м’ясця-'.

От кобець —менший вас, а їсти як захоче: Летить —і' душить горобця.

Зате він з голоду ніколи' не нудився». —

«Дурний! дурний! а в школі вчився! — Зозуля Снігиру в одвіт.—

Замісто горобця я з’їм жуків десяток Да гусені, черви десятків три в наддаток І все-таки наїмсь; зате спитай ввесь світ,

Яка Зозуленька? Всі скажуть: птиця славна, Живе собі, як пап на,

Гуляє у садку, нічого не псує,

По гілочках намистечко кує Да скілько літ кому прожить віщує;

Нехай же здумаю... да^: що тобі й казать!

Хоч злидні в пір’ї обідрать,

Ввесь птичий рід зарепетує:

«Зозуля м’ясо жре, Зозуля хищний птах!

Троха чи не бажа вона Орла із’їсти!»

Прощай тогді моє життя в садах!

Прийшлось би утікать хоч за море без вісти,

Так лучче ж: тута- жить — да зводить черв’ячків».

Хто хоче полюбить суддю-грошозаплода,

Про його розпитай панів,

А, не питай у простого народа.

ВЕДМЕЖИЙ СУД

Лисичка подала у суд таку бумагу:

Що бачила вона, як попеластий Віл На панській винниці пив, як мошенник, брагу, їв сіно, і овес, і сіль.

Суддею був Ведмідь, Вовки були підсудки. Давай вони його по-своєму судить Трохи не цілі сутки.

«Як можна гріх такий зробить!

Воно було б зовсім не диво,

Коли б він їв собі м’ясиво»,—

Ведмідь сердито став ревіть.

«А то він сіно їв!».— Вовки завили. Віл щось почав був говорить,

До судді річ його з починку перебили, Бо він ситенький був. І так опреділили І приказали записать:

«Понеже Віл признався попеластий, «Що він їв ,сіно, сіль, х>.вес і всякі .сласті, Так за такі гріхи його четвертувать І м’ясо розідрать суддям на рівні часті, Лисичці ж ратиці оддать».

ПШЕНИЦЯ

Я бачив, як пшеницю мили:

То що найкращеє зерно У воду тільки плись, .якраз пішло на дно, Полова ж навісна пливе собі по хвилі.

Привів мене .господь побачить і ланів:

Мов простий чоловік, там інший пан сидів, Другі, задравши ніс, розприндившись, ходили. І здумав зараз я, як тільки поглядів,

Що бачив, як пшеницю мили.

СОНЦЕ „ДА ХМАРИ

Ось Сонечко зійшло, і світить нам, і гріє,

І божий мир, як маківка, цвіт.е;

На небі чистому ген Хмара .бовваніє,

Та Хмара надулась і річ таку гуде:

«ІЦо вже мені ее Сонце надоїло, Чого воно так землю веселить?

Хоч я насуплюся, воно таки блищить.

Я полечу йому назустріч сміло,

Я здужаю його собою затемнить». Дивлюсь — і Хмарами півне,ба замостило, На'Сонечко мов ніччю налягло.

А Сонце вище підплило І Хмари ті позолотило.

Глянь, глянь, летять, да їх летить чимало,

Куди оце летять з оселі Горобці?

¹ Дивлюсь, у сад побрались молодці.

На Вишеньці їх геть-то насідало,

І бенкет зараз підняли;

Цвірінькають, джеркочуть, знай, на Вишні Із ранку самого до пізньої пори.

Я простий чоловік, то й взяв собі на мислі, Що Вишеньці моїй предобре у саду,

Що їй превесело, бо як край єї йду Або і так коли зирну у сад із хати,

Все зволять горобці по гілочках скакати. Ось тиждень, як не був, дивлюсь — кат його маї На Вишеньці гостей нема.

Чого лишень вони літати перестали?

Як розібрав, бодай і не казать!

Ох! поти жевжики вчащали,

Поки всі ягоди на Вишні обдзюбали —

Тепер до бідної ніколи не летять.

БУДЯК ДА КОНОПЛИНОЧКА

«Чого ти такмене, паскудо, в боки пхаєш?» — На Коиоплииочку в степу Будяк гукав.

«Да як рости мені? І сам здоров ти знаєш,

Що землю у мене з-під корінця забрав».

Бува і чоловік сьому колючці пара:

Людей товче та й жде, щоб хто його кохав,

Я бачив сам таких і, може б, показав,

Та цур йому — розсерджу комісара!

ВЕРША ТА БОЛОТО

Рибалонька, митець усе в воді ловити, Бажаючи поймать в’юнів,

В Болото Вершу засторчив. Довгенько щось вона там мусила сидіти, Язик жіночий є, да нічого робити (А зроду, мабуть-то, що не плоха була), Так лаяти Болото почала:

«Оце поганая багнюка!

Глянь, пузириться як, знечев’я клекотить*

Тут певнеє ніщо НІ ХОДИТЬ, НІ сидить,

Одна черва, мовляв, кишить,

Да деколи повзе по куширу гадюка,

Уже коли б тут воленька мені!..

Таке Ж бридке, таке мерзенне, Поржавіло, від жабуру зелене,

Не хочеться паскудиться в багні,

А то б...»

Що ж їй Болото одвічало?

«Де ти сама, добродійко?» — спитало.

А Верша гомонить на дні.

МАКІВКА

У лузі Маківка весною зацвіла,

Проміж других квіток як жаром червоніла; До єї раз у раз літа бджола,

Бабок, метеликів над нею грає сила.

Пройшов день, два, і з неї цвіт опав,

І Маківка осиротіла;

Бджола на іншій квітці сіла,

Ту погань метелів мовби лйхий забрав.

Дівчино-серденько! жартуй, поки є врем’я* Жартуй, да не глузуй Із бідних парубків;

А то мине весна твоїх годів,

Покине і тебе дияволове плем’я.

РОЖА ДА ХМІЛЬ

Охріме, дядечку! будь ласкав, схаменись.

Ти чоловік і з хлібом, і з волами,

І грошики у тебе завелись.

Який тебе лихий ізніс

І побратав з панами?

Покинь їх, хай їм цур, із ними не водись;

А то коли к тобі не заверни у хату,

Ти з благородієм сидиш запанібрата І чарка катержиа гуляє по столі.

Чи то в село лихий примчить якаді Паничика, мовляють, судового — Та сарана живе на.твоєму добрі.

Або і возний сам, червоний, ніби квітка, Деньків по п’ятеро кружляє у тебе;

А коней-калічі повнісінька повітка Твоє сінце скубе.

Тим, часом хліб давно у полі половіє;

Його і птиця б’є, і вітер марно сіє;

А дядько мій гуля;

З письменними по чарці да по парці, Останній шаг витрушує шинкарці. Рівняться з ними нам сам бог не позволя: То, сказано,— пани, щоб день у день гуляли, А ми, неграмотні, щоб хліба заробляли. Охріме! не зробись сміховищем села,

Покинь, кажу, панів, водиться з ними годі! Ось слухай. У мене недавно на городі Червона Рожа зацвіла,

І треба ж, на біду, край неї Хміль пустився; Ізпершу гарно страх з сусідкою він жив. Дивлюсь, аж приятель за гілку зачепився,

А трохи згодом глядь — всю Рожу оповив.

І бідная вона змарніла,

Поблідла, далі пожовтіла;

А проклятущий Хміль, як рута, зеленів.

МОГИЛИНІ РОДИНИ

Ось чутка степом полетіла (На що то гріх не підведе),

Що у степу якась Могила Дитину -швидко приведе.

Про диво сеє як почули,

То люди .зараз в степ майнули,

Старий і молодий к Могилі, знай, іде.

Крий боже, народу якого там зобралось! ,

Як об Іллі в Рюмні ^ь,

Буцім там місто починалось.

Де не взялись МІНЯЙЛ.И-Й шинкарі І підняли між себе галас;

Чужак із сіллю став, із дьогтем дьогтярі І красти, бублики шатнули школярі;

Сластьони шкварились, сядухи .цокотіли;

Про Лазаря .старці під кобзу голосили ²; «Холодний явас!» — москаль між народом гукав, Знічев’я,, а базар в стену як треба став.

Хрещений .люд хоча гуляє,

Та на Могилу все раз по раз позирає,

Чи швидко вродиться т,е чадо степове;

Могила ж стогне, мов сопе, МОП тяжко дише, Бонами сивими колише І з¹ лиха на ввесь стегі реве.

Народ дивується, да їсть, да if є горілку.

Вже панський стадии к Опанас, Покинувши товар, що пас,

З кишені витягнув сопілку Дат як утне московського^- бичка!

ПідкіBK-Ff зараз- забряжчали,

В кружку дівчата¹ танцювали;

Москаль покинув глек та садить гоцака.

Аж ось — лулусь щось під ногами,

Загоготів якийсь підземний гла-с;

Базар утих, баби замовкли під возами,

ІЗ. ляку упустив сопілку Опанас,

І люди, хрестячись, баньки повитріщали:

Могила тріснула, і те дитя, що ждали,

На божий світ сусіль —як пить далр!

Та що ж за чадо те було,

Що тільки гомону між нами наробило?

«Мабуть, підсудок?»—«Ні!»—«Так лев?»—«Ні!» «Так мішок

З дукатами?»—«Ні, ні!»—«Так папорті цвіток?»

«Але ж!» — «Так, з^: нами хресна сила! Мабуть, вона полубіса вродила?»

«Не втяв!» — «Так вилила козацького коня?» — «Ні, просто привела руденьке мишеня».

ШКОЛЯР ДЕНИС

Миряне, слухайте, щось маю вам сказать:

От сих різдвяних свят, на самої Меланки ¹, Дурний школяр Денис, запрігши шкапу в санки, Із школи поспішав до батька ночувать,

Щоб завтра по закону,

Як слідує, пашнею засівать.

Пізнавши шкапа шлях додому, Смикнула раз, другий — і хлопця понесла.

Хоть здержав він її, да злість його взяла;

Хотів би проучить, да бить її боявся,

А треба ж і себе чим-небудь показать,—

Так по оглоблях ну малахаєм шмагать.

Як тільки пан із паном зазмагався,

Дивись — у мужиків чуприни вже тріщать.

Із Вітром Сонечко розгуторило мову Про силу, бачите, хто з них модніший був. Звичайно за словцем балакали по слову,

А далі Вітер так на заклад навернув:

«Чи бачиш, їде ген собі козак по полю?

Як цупко він нап’яв на плечі кобеняк!

Хто з плеч зірве його додолу,

Хай буде той уже моцак».

«Іносе, дми собі!» — так Сонечко сказало; І Вітер шпарко полетів.

Надворі дуже сумно стало,

По небу хмари скрізь погнало,

А Вітер по землі, крий боже, заревів,

Наліг на козака, з його одежу цупить.

Зігнувся на коні козак,

До себе горне кобеняк Та, знай, нагайкою по ребрах шкапу лупить.

Хуртовина назад бідаху пре,

За поли смикає, відлогу з плеч гирує,

Аж шлях курить, трава в степу хвилює,

А все одежі не здере.

Дув,'дув, аж потом ввесь облився,

Із моці вибився, сердешний набік плись.

Ось розгулялося, і Сонце з хмари блись,

Мов божий мир ізнову народився.

Козак перехрестився,

Кобилку зараз зупинив,

Бо страх горюшну заморив,

Поплівся стежкою ходою, потихеньку.

А сонце гріє все та гріє помаленьку,

Угріло божий світ, почув тепло козак Да й скинув кобеняк. -

ГАЙ ДА СОКИРИ

По Гаю темному туга велика ходить, ^

Сокири й Топори затіяли войну,

Гай хочуть сплюндровать і пущі всі пошкодить; Война .ся навела на дерево суму;

Дуби задумались, осики затремтіли,

І клен, гнучкий, і в’яз із лиха вниз нагнувсь.

Аж ось Сокири вже в Гаю забрязкотіли,

І дуб найстарший усміхнувсь.

«Не бійтесь! — він гукнув.— Того я і жахався, Як з топорищами сі навісні прийдуть,

Аж дерев’яний рід заліза одцурався!

Без дерева вони самі нас да не втнуть,

От-то було б... але — нехай йому абищо,

Якби з Сокирами прийшли і Топорища, Тогді-то був би нам капут».

І справді, скілько тут Сокири не бряжчали,

Ні дубчика, ні липки не стяли І тільки де-не-де що кору пописали Да і додому з тим пішли.

ВІЛ

«Мабуть, на небі звісно стало (Про себе Віл в кошарі гомонів)

Про те, що ввесь мій вік я все за двох робив Да й витерпів-таки чимало,—

Що в плузі силковавсь, копиці волочив,

Із ранку у ярмі до півночі ходив,

І ще щодня бував і битий!

Хазяїна не раз я проклинав,—

Тепер зовсім не той хазяїн став:

У мене вдоволь їсти й пити,

Несуть мені і солі, і крупів,

Овса і висівок наїстись трьом би стало».

Аж тут хазяїн шасть у хлів І, взявши за роги Вола, під ніж повів,

Бо, сказано — його годовано па сало.

Ти змалку так любив мене, як пугу пес;

Чого ж так лащишся до мене, Йване?

Чи знаєш, що як ти чоломкаться ідеш,

Чогось мене морозить стане.

ГРІШНИК

В далекій стороні, в якій, про те не знаю, Мабуть, в Німещииі, а може,, і в Китаї,

Хтось разом оженивсь на трьох жінках. Загомонів народ, почувши гріх великий, Жінки голосять так, що страх:

«Глянь, що се коять чоловіки!

Як їм по три нас можна брать,

Так хай позволять нам держать їх хочпо п’ять»« Гвалтують, сказано, навепряжки-цокотухи.

Ось сяя вісточка і до царя дойшла,

.А цар був, мабуть, не<макуха,

Розлютовався він, і злість його взяла.

«О! почекайте лиш, не буде в ^ас-охоти

За живота чортам служить!» —

.Цар грізно загукав і-люльку-став палить,

^; Т- В' люльцу пхав огонь, і люлька гасла в роті,

А далі схаменувсь, за радою послав.

Як слідує, в>празничному наряді,

Пред очі царськії совіт вельможний став.

Цар двічі кашлянув, рукою ус розгладив І річ таку'премудрую сказав: «Пребеззаконія на світі завелися,

Аігірше,^що<в моїТгземлі!

'.•Мені ДО УСТ’,сьогодні донесли —

•"Юдин паливода,(і цар перехрестився)

.На ..трьох жінках: женийся.

Щоб царствугціломуза<ійого' не терпіть ^; Б іди {.од праведного неба,

Йоігосвам осудитигтреба^

^{1 !і}'' Л .смертьїОтрашну йому::зробить.

' .Хайщарству* усьому .в гнауку В і н і в нтер п ит Ь;„т акую муку, ^{f 1} Щоб з ляку-більш'іііхто(В такий не вскочив гріх, Крий n6o>ko, ,щоб d-гад *ним*ъхто з вас

.змилосердивсяі

Щоб.ілуснув'яг'щоб^я.догвечораісказився,

. , Ко^иінешов.еду'шаадибенидюшскх!»

,_fi} Як річ таку суддя дослухав,

, . Низенькошоклонивс-ьупотилицю^еточухав І н у.; з шід су дк а м и ^ р о. а д іло; м і зков ат ь.

НаДШИМ>МОрОЧИЛИСЬ':ТрОХ’ИШЄіТИЖДЄНЬ7ЦІЛИЙ,

І тількоїща пили,,а^мало,жажуть, їли,

І так меж себе присудили,

Щоб Грішнику тому всіх трьох жінок оддать. Народ сміявсь,:і,всі були в заботах,

Що раду перевіша цар,

'>Аж: завтра а дивляться, а іташогана ітвар, Т0йЖрішник;шам дебетові си.в .на ^воротях.

Орлу схотілось попоїсти;

Піднявсь угору птичий цар¹ І вгледів відтіля; ідо край'ставка овчар Онучі прати'мусив'сісти,

Отара ж попаски попхалась навмання.

Орлу се по¹ нутру;.зложивши⁴моцні крила, Опукою з гори — аж вітром зашуміло —

O f) е л^f у пі к в а р и в¹ ї ї а Я п і я;.

Підняв його‘і геть потеребив^! за тору:

І треба ж, що па сіою пору Пило біля ставка дурне Вороненя.

Страх- полюбилося йому цареве діло,

І думає: «Чому ж'сього я не зроблю?

Да не Ягня, а барана вхоплю».

Дивлюсь¹ — воно угору полетіло Да й пуць на шию барану І, кігті вплутавши йому у вовну білу, . Смикнулося нести, да ба! Вага не в силу:

Баран важенький і Орлу.

Воно вже стямилось, мерщій би полетіло,

Так із шерсті не;виплутає ніг.

Дурне моталося,.поки овчар прибіг

І, гарненько йому. обскубши:крила,

На-іграшку дитині дав: »

Мабуть, господь так світ создав, ‘^;

Що менший там не втне, де більший геть-то

зможе,

Що дядькові пройшло, ти не роби, небоже,

Щоб крилець хто¹ не обчухрав.

ЗЛИЙ КІНЬ

Учора мій сусід купив собі Коня.

Із табуна, татарського, презлого,. Такого жвавого, такого вже баского! Дивлюсь:'сусід і вся його сім’я Уздечки-не напнуть на його. Сусід сусідів-кликать став І могорич гіообіщав, ІДобтільки помогли йому Коня упорать.

Народ зійшовсь та гук такий підняв,

Мов цілину п’ять плугів орють.

А Кінь жахається да рже, ^;

На дибки спиниться да гривою мотає, ³² То піде бокаса, то б’ється і кусає:

Котрий сміліщий був, то вже Од Коника тікає.

Прийшлось сусідові, мовляв, хоч сядь да й плач.

Аж дивляться, іде Петро Деркач — Розумний чоловік і в конях силу знає —

Іде і здалеку чуприною киває. ^! •

Прийшов — і ввесь базар нікчемний розігнав І сміло до Коня побрався потихеньку,

Все свистячи, повагом, помаленьку,

Все гладив, подивлюсь — уже і загнуздав.

ѴІ

Пани! чи чули, як Деркач,коня поймав?

МІРОШНИК

На річечці якійсь маленькій Стояв собі млинок, і в мім Мірошнцк жив.

Хоч невеличкий млин, да, знаєш, чепурненький; Раз по раз, день у день крутивсь, і гуркотів,

І хліба вистачав хазяїну чимало.

Коли не забредеш к Мірошнику бувало,

. У його є і хліб, і сіль, і сало,

Чи то в скоромний день — із маслом буханці, Книші, вареники і всякі лагоминки;

У п’ятницю — просіл, з олією блинці,

Пампушки з часником, гречаники, стовпці. Обідать він, було, не сяде без горілки,

А в рразник підне'се і чарку калганівки. Мірошник паном діло жив.

До церкви прямо почухрав Да богу молиться святому,

Щоб він акафісти його не в гнів приняв І річечку його зробив Десною.

«Або хоча, як Сейм, такою — •

Тогді б то вже я пановав!»

.Молебні день у день спасителеві править,

У ставники свічки по десять хунтів ставить,

Все молиться, ні їсть, ні п’є, ні спить... «Земляче! Бог з тобою!

На тебе десь туман у Литві навели.

Хіба забув ти, гцо великою водою Ворочають великії млини?

їх німці будувать уміють,

А вже не зляпає наш брат;

Вони самі товчуть, і віють,

І мелють борошно, і сіють,

Здається, що самі й їдять. “

А млин хоч чепурний у тебе,

Та не для бистрини».— «Балакайте про себе!» Мірошник заворчав і рукавом махнув.

Його молитви бог почув:

По небу вітерок дмухнув — •

Як ворон, небо почорніло;

Шварнула блискавка — грім грюкнув і загув; Із хмар, як з лотоків, водою зашуміло.' Маленька річечка, що так тихенькр йшла, Заклекотіла, заревла І через греблю покотила.

Як на осиці лист, тремтить млинок од хвилі, Вода напре, дивись, то вискочить гвіздок,

То паля тріснула, то заставку розбило,

А далі і знесло млинок.

Схопивсь Мірошник, да пізненько: Що поки йшла вода маленька, Щодня він хліба мав шматок.

Літ з десять був у нас суддею Глива.

Да, знаєш, захотів на лакомий кусок,

В Полтаву перейшов: там, кажуть, є пожива. Велика там вода, хоч є й багато млива... Глядіть, добродію, чи ваш міцний млинок?

вовк І ОГОНЬ

У лісі хтось розклав Огонь.

Було то восени вже пізно;

Великий'холод був, вітри; шуміли [г] різно,

І била ожеледь, і сніг ішов либонь;

Так* мабуть, чоловік, біля багаття грівся,

Та, ідучи, й покипув так його.

Аж ось, не* знаю я того,

Як сірий'Вовк тут опинився.

Обмерз/ забовтався; мабуть,-три. дні не їв; Дрижить, як мокрий хірт, зубами, знай, цокоче. Звірюка до Огню 'підскочив,

Підскочив, озирнувсь, мов тороплений, сів

(Бо зроду вперше він Огонь узрів): Сидить і сам собі радіє,

Що смух його Огонь мов літом сонце гріє.

І став він обтавать, аж пара з шерсті йде.

Із льоду бурульки, що, знай, кругом бряжчали, Уже зовсім пообпадали.

Він. до Огню то рило підведе,

То лапу коло жару сушить,

То біля полом’я кудлатий хвіст обтрусить.

Уже Огонь не став його лякать.

Звірюка думає: «Чого його бояться?

Зо мною він як пагіібрат».

Ось нічка утекла, мов стало розсвітать,

Мов почало на світ благословляться. «Пора,— Вов-юдумає*—у лози удирать!»

Ну ЩО'б'собі іти? Ні, треба попрощаться: Скажений-захотів Огонь-поцілувать, -І тілько що простяг своє в багаття рило,

А полум’я його дощенту обсмалило.

Мій батько таю казав: «З панами добре жить, Водиться з ними хай тобі господь поможе,

Із ними можна їсти й пить,

А цілувать їх — крий нас боже!»

УТЯТА ДА СТЕП

Минулися гречанії жнива;

Семен натяг кожух на плечі;

Тепло пройшло, дітвора лізе к печі.

Замерзло поле скрізь, рілля, стерня, трава Сніжечком біленьким припалä. . Бідашний Степ^тав- сумовать;

Пташки,;що влітку так співали,

У. ijpiń .вжепоодлітали,

І тілько край-ставка,юставсь табун ,Утят,

Чи крижнгто були, чи то були чирята,

Про тернам .байдуже, а сила тілько -в тім,

Що.Степ іще не був. пустий -зовсім; Дивлюсь, 4уло, знялись ,з-води Утята, Закахкають і ну Степом кружлять,

І видно всегтаки, що ссе не пустиня, :

Аж- ось уже й вони летять.

«Куди вас враг несе до гаспидського сина! — ПочавлУтятам .Степ казать.—

Хібатви ..хочете мене. покинуть? .

А.я ж/вас.літом,годував,

І просо, і ювєсі' ігїгречку вистчав;

Без вас хіба мені.з-нудьги .сказиться?» «Улітку.на тобі усякий хліб стояв;

На себе глянь тепер, який ти.сивий став: Останній • колосок холодний хіііг сховав,

І:нічлм .нам.біля тебе живиться;

Аглолод-за щоглам терпіть?» — Сказал и.^Утят ьнулшвидчійметать., ,

-Чи знаєте ⁵ви:єивого'"Кондрата? ¹ Жейивсь.нащФвиквін' та й-шусить-ще кричать, Що жінка щось #ого тлядить не-'дужехати. Мабуть, що'упада'їй^діду'одвічать,

Як сивому^,:Степу-одрізали'Утята. ¹

РИБАЛКА

Хто знає Оржицю? А нуте, обзивайтесь!

Усі мовчать. Гай-гай, які шолопаї!

Вона в Сулу тече у нашій стороні.

(Ви, братця, все-таки домівки не цурайтесь.)

На річці тій жили батьки мої І панства чортів тис^к: .Василь, Іван, Микола, Народ письменний стрях,

.Бував.у.в.сяких школах,

Один балакає на сотні язиках. : ⁵.

Арабську цифиру, мовляв, закон турецький,

Все тямлять, джеркотять, як гусй, по-німецьки. Подумаєш, чого то чоловік не зна!

Да не об тім, бач, річ. Усю торішню*зиму Рибалка ятером ловив в тій річці рибу;

Рибалка байдуже, аж ось прийшла весна, Пригріло сонечко, і з поля сніг погнало;

У річку сніг побіг, і Оржиця заграла І ятір, граючи, водою занесла.

«Уже ж вона мені отут сидить в цечінках,

Ся річка катержна! — Рибалка-став казать.— Куць виграв, куць програв, ось слухай лишень,

жінко:

Піду я до Сули скажену позивать!»

І розні деякі казав, сердега, речі,

Із злості, як москаль, усячину* гукав;* ?

А далі почепив собі сакви на плечі,

У люльку пхнув огню, ціпок у руки.взяв І річку позивать до річки почвалав.

Чи довго він ішов, чи ні, того не знаю;

Про те ніколи сам Рибалка не казав;

А тільки він дойшов, як слідує, до краю,

Сула шумить, гуляє по степам.

Рибалка дивиться і очі протирає,

Не вірить сам своїм очам:

Бо по Сулі — чорти б їх мучив' матір — Пливуть хлівці, стіжки, діжки, усякий крам І бідного його ниряє ятір!

Здихнув Рибалочка да і назад поплівсь.

А що, земляче, пожививсь?

Ось слухайте, пани, бувайте ви здоройі!

Еге, Охріменко дурний:

Пішов прохать у повітовий,

Що обідрав його наш писар волосний.

СОЛОВЕЙ

«Хто не вгадає? я? Оце городять небилицю! Щоб не пізнав я Солов’я,•

Щоб не пізнав сю гарну птицю;

Як тілько оком наведу.

То і вгадаю, де співака»,—

Так дядькові казав небіж Грицько Підсака. «Ходімо,' я тебе до лісу поведу,

Усякої там птиці е багато.

Та буде сором, пане-брате,

‘ Коли б ти Солов’я ізразу не пізнав»,— Грицькові дядько одвічав.

І ось вони дойшли до гаю;

По гаєві усякий птах літає,

Щебече хто, хто свище, хто гуде,

Аж округи луна іде.

Небіж

Ось-осьде Соловей! Який червоногрудий!

А дметься як, мабуть, великий пан! Уже то неспроста в його такий жупан.

Дядько

Та годі, годі, Грицьку, буде Ту погань, Снігира, хвалить!

Ся птиця не співа, а як усе щебече,

Вона в гурті як-небудь засвистить;

А більше, голову похнюпивши меж плечі, Насупившись сидить.

Небіж

Так цитьте лишень, ось я зараз угадаю:

Я сучий син, коли оце не він!

Увесь мов золотий, а крильця чорні має.

Дядько

Та будеш, Грицьку, сучий син:

Се просто Іволга зоветься;

Вона із саду в сад літа,

То вишні гарно об’їда,

То оббива горох, а в співи не вдається.

Небіж -

Так ось коли побачив співака!

Яка мальована та штучна птиця!

«Вертиться,^джеркотить, .-по/дереву скака — От се то Соловей..

Д.яд.ько Ge -н ав існ а^ѵ С ян и ця!

І довго так.небіж дурненький Меж .птицями .знаходив .Солов’я;

А "Соловей, собі, сіренький Над ним співав, сховавшись меж гілля.

ДЯДЬКО НА ДЗВОНИЦІ

Ізліз мій дядько на дзвоницю Та, знай, гука: «Оце.кумедія яка! Всьлюде.на землі, мов ті перепелиці:

Здається більший з них не більше п’ятака.

Гай, гай! Які ж вони дрібненькі!

Так ось коли я їх, як треба, розібрав!»

А мимо йдучи, хтось на'дядька показав Та, далебі, мене спитав:

;«Що то таке, чи щур, чи горобець маленький?»

ХЛОПЦІ

; (Учора' я дививсь, >як хлопці Гуляли на толоці:

Здається, крам там продавав один,

Другі-в опуки тощо грали, .

То в дучку булку заганяли,

А далі здумали скакати через тин.

Хлоп^?ята там були і прості, і письменні,.

І кожний з них по-своєму скакав: "Один летів як навіжений,

'Знай, визвіривсь на^тин га білявого й став; А інший, голову, мов той москаль, задравши, Пряменько вйтягнувсь та й скочив через тин, Та як .же врізався об землю, вражий син, Колошу розідравши.

А виборного хлопченя • '

Так_скаче високо, так здорово літає!

Воно мале зовсім, од чого ж так скакає? — Собі подумав я Та й придивляться став: аж сеє бісеня Як хоче скочить, то аж в землю присідає Та й, присне разом відтіля!

Як не крути, а правди нігде діти:' Коли б;.невиборного діти,

І другі вміли присідать, ■

То, може б, і вони зуміли так скакать.

УКРАЇНСЬКІ ПОЕЗІЇ

ЧОВЕН

Заграло, запінилось синєє море,

І буйнії вітри по морю шумлять,

І хвиля гуляє, мов чорнії гори Одна за другою біжать.

Як темная нічка, насупились хмари,

В тих хмарах, мов голос небесної кари,

За громом громи гуркотять.

Іграє і піниться синєє море.

Хтось човен на море пустив,

Бурхнув він по хвилі, ниряє на волі,

Од берега геть покотив;

Качається, бідний, один без весельця.

Ох, жаль мені човна, ох, жаль мого серця! Чого він під бурю поплив!

Ущухнуло море, і хвилі вляглися;

Пустують по піні мавки;

Оп’ять забіліли, оп’ять простяглися По морю кругом байдаки;

Де ж човен дівався, де плавле мій милйй? Мабуть, він не плавле, бо онде по х&шн.*-Біліють із його тріски.

Як човнові море, для мене світ білий Ізмалку здавався страшним;

Да як заховаться? Не можна ж вік цшій Пробути з собою одним.

Прощай, мій. покою, пускаюсь у море!

І, може, недоля і лютеє горе

Пограються з човном моїм.

ВАРЕНА

Disparaisser, on vous l’ordonne,

Rótis pompeux, fins entremets!

J.-B. Radet^33k

Геть галушки, з стола печене,

Знімайте божий хліб і сіль,

І сало, з яйцями пряжене.

Варену, хлопче, при на стіл!

Хай чарка забрязка, хай весело буде!

Нехай погуляють хрещенії люде!

Із нас тихенько кожний їсть,

Як тілько що обід почнеться,

А як хлиснуть по п’ять, по шість,

Де в бога річ та набереться:

Регочуться дуже, мов бджрли гудуть,

Вигадують штуки і всячину гнуть.

Хто баляндраси точить дівці,

Хто лає подушне й мирське;

Там Опанас Грицьковій жінці На ухо шепче щось таке,

А та червоніє, мов повная рожа,

І каже тихенько: «На що се похоже».

Маруся дівка страх плоха,

Зовсім мов панна, хоч за книжки, Сором’язлива вже така...

Що ж? Випила із медом трішки,

Не та стала дівка — до хлопців цокоче;

Як ясочки, грають Марусині очі.

На єї дивиться Андрій Та позирає все в віконце І думає, коли б швидчій За гору заховалось сонце.

В вікно він погляне, на дівку моргне,

Вона усміхнеться, плечима здвигне.

їси собі до очкура,

А в горі їжа не порадить.

І тілько що хіба з добра

На животі тобі завадить.

А. вип'єш півкварти — завійна пройшла І знову'весел а. твоя голова.

Я маю думку вже таку,

Що краще жить було б на світі,

Якби обідать-нашвидку,

А потім по півночі пити.

Давайте ж >варену, хай весело буде!

Нехай погуляють хрещенії люде!

1834 і

УКРАЇНСЬКА МЕЛОДІЯ

«Ні, мамо, не можна нелюба любить, Нещасная доля із нелюбом жить.

Ох, тяжко, ох, важко з ним річ розмовляти, Хай лучче я буду весь вік дівовати!»

«Хіба ж ти не бачиш, яка я стара?

Мені в домовину лягати, пора.

Як очі закрию, що буде з тобою? Останешся, доню, одна, сиротою!

А в світі якеє життя сироті?

І горе, і нужду терпітимеш ти.

Я, дочку пустивши, мовляв, на поталу, Стогнать під землею, як горлиця, стану».

«О мамо, голубко* не плач,, не ридай,

Готуй рушники і хустки вишивай.

Нехай за нелюбом я щастя утрачу;

Ти будеш весела, одна я заплачу!»

Ген там, на могилі, хрест божий, стоїть,

Під ним рано й вечір матуся квилить:

«О боже мій милий! Що я наробила!

Дочку, як схотіла, із світу згубила!»

ЛІС

^! " Que j’aime ces bois solitaires,

Äux bois -se plaisent les amants.

Gilbert ³⁴¹

Хто.дівчинуJ любить, той. любить Л ліс.

У лісі так темно, тт тихої

І Я ЙОГО /ДУ'Же любив то ^ колись,

Та вже.минувало те лихо!..

Дівчата у лісі зовсім не такі,

Як часом бувають у хаті;

У лісі вони звичайненькі, плохі,

Не кажуть: «Геть! дивиться мати!»

Ідіть же, дівчата, по ягоди в ліс,

,Квітки рвіть та пісні співайте;

А ти, мій козаче, туди навернись,

Та там собі вкупі й гуляйте.

Я бачив, Маруся під гаєм ішла,

Аж гульк, їй назустріч козак молоденький, Вона вся згоріла, не знає й сама Од чого, а він .веселенький.

Підходить до єї — за руки.взялись,

Як ті голуби, цілувались...

Шепнула Маруся: ходімо у ліс!

Пішли — і од мене сховались.

1843

НАДПИСЬ К РИСУНКУ КН. С. А. Г[ОЛИЦЫ]НОИ ¹

Заквітчалася дівчина; стала край вікна.

Дав бог празник. Людям празник, а вона одна ' Із маленьким братом Йвасем, прибрана, в квітках, Дивиться, моя небога, на широкий шлях.

Батько вмер давно у неї, матері нема,

Тільки в хаті брат маленький да вона сама,

Більш ні племені, ні роду — все чужі кругом! Тільки не об тім сумує дівка під вікном:

Тута, край вікна, прощався, діловався в і н, Чорнобривий козаченько, як їхав на Дін; Обіщався вернутися — вже півроку є,

Як сумує дівчинонька, серденько моє!..

«Де мій милий? Що він робить? Де він забаривсь? Може, з іншою якою уже одруживсь!..»

Дума дівка; серцю важко, сльози на очах.

І пустий простягсь далеко перед нею шлях.,.

1843

¹¹ МАРУСЯ

«Я, знаіо, Марусе, дівочу натуру! —

Так мати старая казала дочці,—

І я діво,вала, була молодою (Тогді парубки все були молодці!) —

На грищі співала, на досвітках пряла,

На улиці часом до світа гуляла... -

А бувало, стане скушно,

Серце ниє та болить,

В грудях важко; плачеш, плачеш...

Божий світ не веселить!..

У садку пташки щебечуть,

По степу цвітуть квітки;

Як послухаєш, як глянеш —

Плачеш бозна од чого!..

)

І знати не знала, чого я бажала!

І все, було, доню, я так сумовала,

Поки твій отець мене кохати не став,

Поки з моїм любим нас піп не звінчав...

Кинь лихом об землю та будь веселенька!»

І думає дочка, схилившись до неньки:

«Чом досі мене ще ніхто не кохав?..»

РОСІЙСЬКІ ПОЕЗІЇ

РОГДАЕВ ПИР

Рогдай ¹ сидел между друзей.

Невнятный говор их в чертоге раздавался.

Пред ними сладкий мед янтарною струей В блестящий кубок изливался.

Все суетилось вкруг. Рабы со всех сторон Старались угождать боярам знаменитым,

И по столам, обилием покрытым,

Носился чарок громкий звон... "

Вдруг шум затих между веселыми друзьями... Родную песню им певец Баян² запел,

И громкий глас его, в гармонии с струнами, Казалось, к небесам из храмины летел!

Рокочут вещие, — бояре в упоеньи,

То вдруг все в забытьи, то в страшном

исступленьи, И сердце каждого восторг и радость пьет:

Певец Баян дела Олеговы ³ поет:

I

Кто там, за курганом, стоит; величавый?

Кто гласом вздымает волну на Днепре?

Кто взмахом колеблет столетни дубравы?

Чьи взоры сверкают, как звезды во тьме?

То витязь славянский, то мудрый Олег Приемлет на греков отважный набег.

II

Ржут быстрые кони. В доспехах медяных Под знамя Олега герои летяті На поле блистают оружия брани,

Звучит изостренный, тяжелый булат!

Ладьи с парусами скользят по водам*

И ветер ііопутный способен ладьям!,

III

Уже в Цареграде Олег победитель.

Он греков надменных рассеял в полях —

И щит свой широкий бесстрашный воитель Повесил на гордых Царьграда вратах!

Сам Лад освящает .славянскую брань!..⁴ Олег собирает 'богатую дань!..^{5 1}

, IV /

Заря загорелась на небе востока,

И утренний ветер подул по полям;

Но что там — я вижу — чернеет далеко?

Чей топот и ржанье несется кушам?

То едет с воинских походов Олег!

И радостны волны, и радостен брег!

V

И греков роскошных златые изделья Украсили князя любимый чертог,..

Весь Киев престольный пирует в веселье!

.По стогнам летает согласия бог!

Заздравные кубки повоюду звучат:

Народ торжествует Олега возврат!

Баян умолк; но перст его игриво Еще летал по пламенным струнам...

И на лице бояр изображалось живо,

Как песнь его приятна их сердцам!

Но вот прервалось их минутное молчанье... И чашник снова ковш боярам иаливал,

И вновь шумит дружнее пированье,

И вещий по струнам в восторге пробегал..,

И долго прадеды седые пировали.

У них поднялся пир горой;

И кубки в их руках до полночи блистали, Меды древлянские лилися вкруг,рекой!.. Лишь к утренней заре смежилися их вежды, Но сладок был их сон:

Во сне ласкали их блестящие надежды;

Им снился ратных строй, мечей и копий звон,

Им чудились врата златые Царегра'да,

И греки робкие, восточная награда,

И гордых прадедов набег,

И слава их, и вещий князь Олег!

1831 • ,

КУРГАН

В степи седой стоит курган передо мною;

И мысль моя полна неясною м,ечтой!

Он говорит забытой стариной И дух животворит собою.

Маг нем: растет полынь, всегдашний, друг степей; Густой крапивою его* чело венчалось.

Украйна исстари: войною раздиралась,,

И шум воинственный умолк недавно в ней.

Но для чего курган насыпан величавый? Питомец, давний многих лет,,

Иль нашим прадедам, любимцам бранной славы, Служил, он пристанью в, дни грозные побед?

Или под этою землею Лежат Украины сыны,

Сраженные врага рукою

За славу и покой отеческой страны?

Быть может, в разъездах отважных, далеких Казаки летели в чужой стороне;

Оставивши домы и дев чернооких,

Искали добычи в кровавой войне.

И, гривы вздымая,, питомцы Сулы По полю, отважных, как ветры,, несли Далеко, далеко — к родным куреням.

На запад клонилось светило;

А шайка скакала по чистым степям,

На степи все сумрачно было:

Безбрежна пустыня; все дико кругом,

Сливался с равниной вдали небосклон.

Лишь изредка коршун пред ними взлетит И> кущи ракиты ветвистой,

Иль змей, изгибаясь, в траве¹ зашипит,

Блестя чешуей серебристой.

Но кони стремятся—и. горная пыль, ВсклубившисБ, садится опять на ковыль.

Покрылась пустыня вечернею мглой, <

И ветер надулся полночи...

Пред шайкою скачет казак удаЛощ На юг устремляет он очи И мчится, как вихорь, вдоль гладких полян, То их предводитель, то их атаман.

Но вот на кургане мерцается св^т;

Блестит он приветно, как прежде.

Так в мрачную душу порою прольет Утеху луч ясной надежды! .

«Дружнее, товарищ! Дружнее, дружней! Повеяло ветром знакомых полей!

Там плещется Уда[й] о берег родной;

Я слышу родимые звуки!

Как сладко забыться в объятьях драгой, Скитавшись так долго в разлуке».

Казаки примчались в отеческий стан,

И местом веселья был мрачный.курган.

Иль, может быть, когда война зрилась, Коварный лях Украйну разорял-,

И гайдамаков шайка билась,

И сын степей средь боя возрастал,

Когда несчастною страною Ордынец шел, как мрачный демон зла — Пред ним смерть жадная текла И кровь дымилась под рукою*

В то время смутное войны Дрались Украины сыны '

За вольность родины святую.

Они с врагом пытали сил, •

И тыл ордынец обратил,

Забывши славу боевую. •

Но на кровавых тех полях.

Был не забыт усопший враг:

Христовой верой пламенея,

Казак чтит мертвого злодея".

И под твоей, курган, землей Татарский прах зарыт в глуши степной. Теперь же на кургане этом,

Не думая о старине,

О храбрых предках, о войне,

В палящий полдень, жарким летом.

Под темнолистным холодком³⁵ Пастух храпит спокойным сном!

И часто здесь в часы заката,

Когда на тверди голубой Утонет солнце в лоне злата И даль сольется с темнотой,

Чумак, идя в пыли дорогой,

С простосердечным земляком Свой ужин разделив убогой,

Перед раздутым огоньком Затянет песню на кургане О Самойловиче-гетмане ¹,

О запорожских казаках —

И пламень дедов на глазах,

Как луч мгновенныя зарницы,

Блеснет сквозь черные ресницы,

Но замирает в тот же миг!..

Я часто средь степей глух[их]

Внимал сим песням заунывным. -Наполнен вдохновеньем дивным И дивным чувством обуян,

Глядел на сумрачный курган Под ясным кровом лунной ночи;

Мои горели чем-то очи;

И свиток древности седой,

Я мнил, развернут предо мной.

1833

РОМАНС

Слыхали ль вы, когда в дубраве темной Под кровом девственных ветвей, Склонясь на грудь подруги скромной, Руладит песню соловей?

Видали ль вы, когда пожар Авроры ¹ Горит на небе голубом И темный лес, и степь, и горы Румянит розовым лучом?

Слыхали ль вы, когда краса-девииа «Люблю», робея, говорит:

Слеза сверкает на реснице,

И пурпур на щеках горит?

Не правда ль, тот огбнь-ярчей огня востока И голос тот приятней соловья?

Он дух живит, он мысль несет высоко И красит дни земного бытия.

1834

НЕДУГ

Я недугом томим,

Но отрадно мне с ним,

Мне приятны недуга мученья,

Он ужасней всего,

Но и прелесть его

На земле не имеет сравненья.

Я недугом объят: . '

Вижу демонов, ад,

Вижу мир в наготе, подземельный; Вижу солнце без дня,

Вижу свет без огня,

Вижу,мглы океан беспредельный.

. С черной тучей грущу,

С буйным морем ропщу,

⁴ Вижу светлых алмазов рожденье; Знаю, в недрах земли Как граниты росли,

Чую трав и дерев прозябенье.

,На земле .тяжело,

На земле несветло:

Все здесь пахнет и златом, и кровью! Люди ближних гнетут,

Люди честь продают И торгуют святою любовью!..

Полечу за эфир:

Как прекрасен тот мир!

Как блестящие звезды роями В .стройном чинеллывут,

Кольца огненны вьют И расходятся вольно кругами!..

И в гармонии той Я летаю душой.

Свет неведомыйіуміозаряет.

Пред. умом тает тьма,

И природа сама

Перед ним тайники/отворяет.

Звезд небесных светлей*,

Краше солнца лучей И зарницы полночной живее,;

"Ярче жгучих очей Ненаглядной моей;

Он в душе непонятно светлеет!

Но недуг отлетит:

Начинаю я жить,

Прозябать,, как' земное: творенье,

Стану в мире страдать И, как радости, ждать Мой прекрасный недуг —вдохновенье.

1837

МОЛИТВА.

Хочу я молиться; душа; моя просит Беседы отрадной,,с источником сил; Волнение мира она, не выносит,,

Ей мало курений обычных; кадил,

Ей тусклым сияньем го.рят;наши свечи, Безжизненны наши хвалебные речи И слаб и незвучен наш клир!

О, дайте мне волю! Где степи родные Слились с небосклоном в безбрежной дали, Где чистые СВОДЫ: небес, голубые,

Лобзают; зеленые волньпземли,

Туда полечу я: в час грозныя, бури,

Как ветер/взволнует, степной океан И тучи, столпятся- в небесной лазури, Бестрепетно стану на дикий курган.

Пусть небо: сверкает¹ святыми огнями, Земля, как'преступник, дрожит под ногами; Спокойствие ляжет на душу мою.

И там я, внимая громов перекаты,

Святую молитву святому трикраты . Языком достойным спою!¹⁴

т

НЕЖИН-ОЗЕРр

(Малороссийское предание)

В ту ненастную годину (Как преданье говорит), .

Как в Украине святыней Торговал ничтожный жид,

Как богатые поляки, _І:, Златолюбием дыша, . Продавали с барыша , Позволение на браки ¹ . :

И кимвалов грустный зво_;н^:

Для казачьих похорон,

Город Нежин православный На Украйне был силен.

Верой чуждою, бесславной Опозорен не был он.

Граждане его — казаки — Вынесли из смертной драки Самобытные права,

И о Нежине отвсюду Шла хорошая молва.

Но одно там было худо:

Был за городом пустырь, , ,

И на нем, пугая око,

В небо выбегал высоко Униатский монастырь...²

Вот настала ночь святая, Окончание поста.

Все молились, ожидая Воскресения Христа.

И пробил он, час урочный, Прогремел нам радость к,/іир — И под ризой полуночной Встрепенулся божий мир.

Травы в поле зашептали,

Волны в море заплескали,

И отгрянул свод небес Звучное: «Христос воскрес!»

Храмы радостью сияют;

Легким дымом фимиам С песнопеньем улетает К растворенным небесам.

Вот, собравшись воедино, Отщепенцы от святыни Освящают монастырь,

И — прости им, царь небесный! — Хочет петь святые песни Их отступнический клир...

Вдруг — земля поколебалась,

Свет померк у них в очах; Недопета песнь осталась На испуганных устах — Провалилась в область ада Эта грешная громада,

Этот унии оплот;

Убежали в землю своды,

И над ними снова воды Затянули новый свод.

Ночь прошла, и над востоком Зарумянилась заря,

А на поле одиноком Не видать монастыря.

И по монастырским башням С плеском, с ропотом всегдашним Волны синие бегут.

Непостижно, дивно, тайно Там шумит широкий пруд:

Этот пруд теперь в Украйне Н е ж и н-о з е р о м зовут*

Есть молва, что в ночь святую Воскресения Христа На мгновенье тьму ночную Гонит с озера вода:

Волны примут цвет огнистый,

И далеко, там, на дне,

В недоступной глубине Виден монастырь нечистый;

В нем огни еще горят,

И как будто в отдаленье Под водою слышно пенье И колокола звучат.

РОСА

•В час ночи безмолвный, в час грозных і видений, Когда, засыпая, весь видимый мир Сольется в неясные, чудные тени,

И дремлют пучины, и дремлет эфир,

И, тайной и мраком весь свет обвивая,

Как тяжкая дума, темны небеса, —

В тот час вдохновенный, .дочь светлого' рая, Нисходит на: землю роса.

Смотрите! Долины подернулись іпаром;

Повеял прохладой с полей ветерок,

И вспыхнул небесным.пожаром Алтарь мирозданья, далекий восток.

И в девственной свежести луг ароматной, Унизан перловой росою, горит;

И в каждой росинке — для нас непонятно — Мир.чбожий, и небо, и солнце: блестит.

Земля пробудилась; поклонник корысти, Народ-трудолюбец к работе спешит: Небесѵбриллианты, он :вмиг запылит,

Луга: он притопчет стопою нечистой...

Не бойтесь. Вот солнце с воздушных высот Пригреет — и гостью на небо возьмет.

Видишь, там сомкнулись тучи,

Дружной стаею свились,

И на них перун гремучий *,

■Опнебежный и* летучий,

Грозно над землей повис.

То,, презренная толпою,

Гостья божия — роса

влетела в небеса '

И грозит земле войною.

Вот идет она, идет!

Под воздушными полками Затрещал небесный свод;

Перекрестными рпнями Тучи і молния „сечет;

Грома буйные раскаты Прогремели в небесах —

И, (юязнию объятый,

Человек склонился в прах!

Я дружен в печалью, как с нежной сестрою. Не помню, когда я ее полюбил:

Ребенок, я сладко мечтал под грозою,

Ветр буйный- понятно душе говорил.

Измлада, от самой моей колыбели,

Мне грустно стенали пастушьи свирели; Печаль разливалася в песнях родных:

Рыдая, я слушал унылую чайку,

Мне пели, как ляхи сожгли Наливайку¹,—

И сердце приятно болело от них.

И, детские игры свои забывая,

Я с думою свыкся в ночной тишине;

И чудная гостья тогда, неземная,

Темнее полночи являлась ко мне...

Но годы летели; я, юноша смелый,

Взглянул безбоязненно в светлую даль:

Там в радугах прелести мира горели,

Неясные страсти в душе закипели,

И презрел я старую гостью — печаль.

Я деву увидел, венец мирозданья,

Земной и небесный аккорд красоты!

Пред нею поверг я надежды, желанья И юности сладкие грезы, мечты.

Она, улыбаясь, мне в очи смотрела И сердце лучами улыбки прожгла.

Душа моя дивным пожаром горела И яркою страстью вполне расцвела.

Как дева земная, прелестна была!

Я песни звучал ей — и стих, непокорный Богатству и власти, пред ней трепетал, «Люблю» — прошептала мне дева притворно; Но златом пред нею богач прозвучал,

И я был осмеян изменой позорной: Променяны чувства на подлый металл! Страдалец, я к людям расширил объятья — Безумец! Сочувствия ждал от людей!

К растерзанной груди хотел их прижать я И обнял — шипящих от зависти змей.

Я в мире остался опять одинокий,

Всю горькую чашу испив бытия:

Мне люди разрезали сердце глубоко,

. И ХОЛОДОМ' опыт обвеял меня.

Со вздохом я призвал дней детства подругу,

И мрачная гостья явилась ко мне:

Она протянула мне руку, как другу,

И вновь неразлучна со мной в тишине...

Она овладела убитой душою,

Она моя дева, мой друг, властелин!

Я чувства делю с ней, как с нежной сестрою. И в мире коварном живу не один.

1837 , ,

СКАЛА

В; В. Григорьеву¹

На долине степной,

Над широкой рекой Одиноко скала вырастает,

И природы рука Из земли, из песка Гордо к небу ее подымает.

Как сиротка, она Бесприютна, одна Под безгранным шатром небосклона;

Летом зной ее жжет,

Снег зимой заметет —

От скалы не услышите стона.

Но ее ты не тронь:

Чудотворный огонь При рожденье миров в ней закован.

В жилах каменных он До поры заключен Всемогущим предвечного словом.

То — источник огня,

То скала из кремня.

Ты ударь в нее острою сталью —•

И алмазным снопом Брызнут искры кругом,

Свет проглянет и высью, и далью.

Молчалив и угрюм,

Полон пламенных дум Сын любимойі мечты, вдохновенья.

Он один меж толпой;

Проза жизни людской Не пробудит его песнопенья.

Но когда уязвлен В' сердце твердое он От удара судьбы непреклонной,

Он струнами звучит —

И блестит и горит Над толпой его стихсреброзвонный.

1837

МЕСЯЦ И ЗЕМЛЯ

Был день — и земля, упоенная жаром, Роскошно томилась в объятьях небес; Обширное море пылало пожаром,

Дышал ароматами лес.

Но день догорел — и обычной порою Затеплился месяц над сонной землею: Пред ним задрожала земная краса —

А месяц, открывши бесстрастные очи,

Все выше плывет. И под куполом ночи Свершались небес чудеса...

Звучат сладострастно леса и поляны:

То песни поет соловей;

И тонкой струею дымятся туманы От гор — от земли алтарей. Душистые недра цветы раскрывая,

Курят в тишине фимиам...

И в знойном томленье земля, изнывая, Трепещет и рвется к блестящим лучам,

А месяц какой-то неведомой силой Земные восторги впивал,

И веял на землю покоем могилы,

И блеском холодным ее обливал.

Недолго она теплотою дышала И негой душистой: на жарких полях Цветы затворились; земля засверкала Пред месяцем светлым в холодных слезах. О дева милая! Напрасно,

Полна и неги, и огня,

Так бешено, так сладострастно Ты жмешь в объятиях меня.

Мой ангел юга черноокий!

Восторг любви твоей высокой,

И бескорыстный, и святой,

Я не пойму моей душой,

И на кипучие лобзанья ^;

Я, света хладного созданье.

Отвечу лаской ледяной— *; ^

И взор твой светлый, полный жизни, С улыбкой горькой укоризны Сверкнет печальною слезой.

1837

УКРАИНСКИЙ БАРД ¹

Под теиыо липы, перед дверью Избушки дряхлой и простой,

Играет бандурист седой.

Вокруг него с обычной ленью Толпа украинцев стоит..

Он тешит их, детей природы:

То им «метелицу» звучит,

То про гетманские походы Красноречиво говорит,

То упырей в час непогоды Поет ночные хороводы...

Но вот как будто страшным сном Старик встревожен; взор угрюмой Блестит нерадостною думой...

Он покачал седым челом,

Вздохнул — аккорды застонали,

И горьким голосом печали Запел он песню о былом:

«Там, где быстрая Сула Лентой по степи пошла,

На полянах Солоницы Коней дикая станица Без боязни воду пьет;

Где ковыль, как снег, белеет, Пудовой арбуз растет,

Золотая дыня зреет И в зерцало' глубины Гордо смотрятся Лубны,

Там широкими степями Мчатся вольные полки,

Мчатся наши казаки.

Степи стонут под конями:

То за родину войной Наливайко поднял знамя:

Ляхам всюду меч, и пламя,

И постель в земле сырой.

Полководец Польши дерзкой,

Несговорчивый Жолкевск&й ², На Украину идет.

Знамя Речи Посполитой ³ Вьется в воздухе развито;

К бою войско знака ждет. _; Лях, по виду непреклонный,

Раб ксендзов и богачей,

И казак, душою вольный,

Зря врага, самодовольный Друг на друга мещут взгляд:

В нем пылает мести яд.

— Полно нам в неволе жить, — Начал гетман говорить, —, Много мы и так терпели: Униаты захотели Наш святой закон попрать, Всюду польские костелы,

Всюду езуитов школы Самовластно учреждать.

Пусть дадут по крайней мере Умереть в отцовской вере.

Будет и была чиста Наша вера во Христа! —

Он сказал — и.в бой великий, Смертоносный полетел... Огласилось поле криком,

Гром орудий загремел...

Видно, так судьба судила!

Бог Украйну наказал: Наливайко в плен попал;

Наша слава приуныла;

На украинских степях Победил счастливый враг!

Там, далеко, за границей,

В католической столице,

К площади народ спешит:

Там на месте возвышенном,

В медном чане раскаленном, Пленника хотят казнить.

Умер он за, вольность края И за веру пострадал...»

Умолк певец, печали полный;

На струнах голос замирал;

О Наливайке вздох невольный Из уст в уста перелетал.

У черноглазой у девицы Слеза повисла на реснице,

Старик поникнул головой,

Глаза у юноши сверкали,

И дети в страхе трепетали От песни стороны родной.

¹⁸³7

' КАЗАК НА ЧУЖБИНЕ ’

(Украинская мелодия) ..

Поехал далеко казак на чужбину На добром коне вороном.

Свою он Украйну навеки покинул:

Ему н.е вернуться в отеческий дом! ¹ Напрасно казачка его молодая И утро и вечер на север глядит,

Все ждет да пождет, из полночного края К ней милый когда прилетит.

Далеко, откуда к нам веют метели,

Где страшно морозы трещат,

Где сдвинулись дружно и сосны и ели, Казацкие кости лежат.

Казак и просил и молил, умирая, Насыпать курган в головах:

«Пускай на кургане калина родная Красуется в ярких плодах.

Пусть вольные птицы, садясь на калине, Порой прощебечут и мне,

Мне, бедному, весть на холодной чужбине

О милой, родной стороне!»

1837

СОЛОВЕЙ

В зале душно: блеск и свечи,

Пестрая толпа гостей;

В зале хохот, в зале речи,

В зале слышен соловей.

То искусно свищет песнй

Этой самою порою < \ ¹; Над уснувшею рекою . • ■ • » Сам, один в тиши ночей Для подруги только милой^

Не для славы и похвал, Песнью звонкоц, полной,силы, Сад и рощу обдавал.

1837

МОЯ МЕСТЬ

Люди-братья, вы успели Ваше дело совершить:

Вы умели, как хотели,

Пламя юности убить.

Эти кудри шелковые,

Эти очи огневые.

Эта музыка речей Девы-радости моей,

И любовь моя земная,

Этот светлый отблеск рая, ¹ Это счастия зерно —

Все другому отдано.

Часто грешною мечтою .

Я бываю возмущен;

Но меж девою и мною • Исполин стоит — закон.

Перед ним благоговея,

Я главу клоню на грудь И шепчу, в душе немея: «Чародейку позабудь!» Смейтесь, люди — ваше дело Вы окончили вполне:

В грудь расчетливо умели Влить недуг смертельный мне.

Но слушайте; братья^за стріашной чертой, За гробом, опять я душой бестелесной Вспорхну к» небесам и'блестящей звездой Пред вами заискрюсь на тверда небесной. Я буду бесплотен, свободен; легок!

И что ваш коварный-мир сделать мне мог?

Тогда я, безгрешный, ночною порой Слечу к ненаглядной, к, ее изголовью.

Ей кудри рассыплю бесплотной, рукой, Уста поцелую с нездешней любовью И, тихимчСѵТруясь> по челу' ветерком,

Навею ей грезы о счастье быломі

Распустятся розы у ней'на щеках,

В груди пробежит сладкий трепет,- -Улыбка засветит опять на устах, Знакомый послышится лепет.

Когда ненаглядная вспомнит о мне,

Я буду далеко — опять, в вышине...

За зло я сумею людям отомстить:

Когда в темноте, неизвестной тропою, Над пропастью будете вы проходить И пропасть готова пожрать вас собою — Падучей звездою я к вам полечу И близкую гибель собой освечу.

Когда в вышину налетят облака*

И глухо застонут там громы,,

И мстящая праведно неба ,рука Захочет карать ваши домы,

Пред громом сверкну я кровавой змеей, Скажу вам: бегите — уда р. роковой!

Когда, увлекаясь корыстной мечтой,

Вы будете плыть океаном »

И ночь, вас покроя своей темнотой,

На вас заревет ураганом,

Я в вихре и буре пред вами пойду И в пристань спокойную вас приведу.

Я буду хранить вас нагвашей.земле. Живите, терзайте, друг друга*

Всегда пресмыкаясь-во прахе-и мгле,

Как детиѵ-греха и недуга,

И думать не смея о /гой вышине,.

Которая станет родимою мне...

Пир волшебными огнями Разливался и горел,

Стройнозвучными стихами Хор певцов веселый пел.

Мы гуляли именины Басни русския творца,

От времен Екатерины ¹ К нам дошедшего певца.

Все мы шумно пировали На волшебном пире том И поэта увенчали Свежим лавровым венком.

Как он был велик, прекрасен В этот миг, седой певец!

Неподкупен и согласен Был восторг к нему сердец.

Мы смотрели с умиленьем На поэта-старика;

Жрец прекрасный вдохновенья,

Он нам дал благословенье:

Лист лавровый от венка.

Этот чистый дар поэта Я умею оценить,

В треволненьях, в буре света Стану я его хранить;

А о празднике народном,

Бескорыстном, благородном,

Поздним внукам расскажу И листок венка Крылова Для потомка молодого Как святыню покажу.

1838

УТЕШЕНИЕ

Мой друг, ты недоволен светом?

Ты быть доволен им пе мог:

Узнан, смешал премудро тень со светом В картине пашей жизни бог.

Ты в этом мире странник новый,

Еще не знаешь ты людей;

Ты не носил еще оковы Чужих капризов и страстей.

Цепями скованный приличья,

■Пред глупостью ты не молчал И подлому рабу двуличья Руки, как другу, не сжимал.

Ты не видал в чести бездарность И честь, добытую ценою клеветы;

Но низкую неблагодарность,

Мой друг, уже изведал ты...

Утешься, нам одно осталось утешенье,

Оно с земли несет нас к небесам:

Не ждавши от людей возгіагражденья,

За зло добром платить людям.

И если б за добро всегда добром платили, Оно вошло б в холодный наш расчет,

Его бы как товар ценили,

И даже стал бы добрым тот,

Кому теперь одни заботы Его ничтожные расчеты,

Кто рад за золото и друга-удушить...

Ну, было б что тогда на свете,

Когда бы стали люди эти По-своему благотворить?..

1838

МОТЫЛЕК

1

Горит и красуется пышное лето;

Все в зелень, и в пурпур, и в злато одето,

Все полною жизнью роскошно цветет.

А там, посмотрите, на ветке крапивной Уродливый червь, бледно-желтый, лениво С листка на листочек ползет И, жадно безвкусные листья съедая,

Родимой крапивы своей не бросая,

Спокойно па ветке живет.

2

Но пролетело скоро лето И осень скучная пришла.

Природа мрачная раздета.

На опустелые поля Повеял ветер — и метели

По рощам, грустно зашумели; Трещат морозы, и сама К нам в гости жалует зима*

Все мертво в страшную годину; И, завернувшись в паутину. Примерз, укрывшись под листок, К родимой ветке червячок.

³

Вот весенний ветер веет,

Чист и ясен свод небес,

Й душисто зеленеет Молодой кудрявый лес; ¹ Развернулся луг цветами, Зажурчал опять ручей,

И опять между кустами,

Будто Пушкина стихами,

Хвалит бога соловей!..

Луч живительной денницы '

И в черве, В его темнице,¹ '■ ^! Жизнь прекрасную зажег..

Час настал преображенья,

И из мрака заточенья Вышел светлый мотылек.

Цветом радуги сверкая,

Пышно крылья развернул, Встрепенулся и порхнул,

В синем воздухе играя...

Как оторванный цветок,

Он несется над лугами,

Он кружится над водами И прелестен, и легок!..

1838

НОГОТОК

Солнце сокрылось за гору высокую; В сумраке дальний восток;

Кто-то неведомый кистью широкою Запад раскрасил, зажег.

Не замирая, те краски небесные Бледным румянцем горят;

По? высотам' уже мракет безвеетйые Легкой толпою летят. - :

С Поля оратай идет¹ озабоченный;

Стадо в деревню спешит;

И на лугу ноготок позолоченный Между травой не блестит:

Он лепестки свои пышно-махровые *

Вечеров скромно сложил;

В листья, дышащие свежестью новою,

Голову тихо склонил.

В мраке суровом со тьмою сливаются'

Ярких цветов красоты,

В мраке безжалостном не распускаются — Роскошь для* гл^!аза —■ цветы.

Но когда опять восстанет-Солнце-радость на восток,

Улыбаясь, вновь проглянет Золотистый ноготок:

Он распустит цвет прелестный,

Нити злата разовьет И опять в красе чудесной,

Отражая блеск • небесный,

Пышно, ярко расцветет!

1838

ЛИЛЕЯ

В зеленой дубраве, где гордо; и смело Могучие дубы растут,

Лилея на стебле высоком и стройном Цветком белоснежным цветет.

Приблизься к ней, путник — и негой душистой Повеет тебе от короны сребристой!

Когда же над рощей слетаются тучи,

И ветер по роще шумит,

И молнья сверкает,, и.,, бурю встречая, Нахмурившись дубы стоят:

Красавица ‘гордая,, эта лилея,.

К земле приникает, пред бурей роб'ея%

Ты* как¹ лилия дубравы,

Друг мой, девица-душау И нежна' и величава,

И горда іг хороша;.*

Ты племяешц, .расцветая, Непорочностью і своей!

Как лазурь под нёбом мая, Так чиста лазурь живая Голубых твоих очей!,.

Но когда желаний страстных Буря вкруг тебя кипит И язык страстей опасных Перед тобою загремит,

Ты, как лилля долины,,

Не склоняешься главой,

А властители-мужчины,.

Эти дубы-исполины,

Смяты огненной грозой, Падают перед тобой!..

1838

СОН

Что ты? скажи мне, мое сновидение,

Что ты, добро или зло?

Случай слепой иль само провидение В мир наш тебя привело?

Часто с друзьями на жертву веселию Ночь посвятив напролет,

Чуть засыпаю — уже над ростелию Слышу видений полет.

Вот прилетели —достойны проклятия — Думу тревожат, мятут...

Вижу во сне., как .и други, и братия Яд мне с улыбкой дают.

Страшных чудовищ и когти и крылия Над головою щумят...

Скрыться хочу, но .напрасны усилия: Ноги бежать не хотят.

Часто, убитый тоской безнадежною,

Я засыпаю в слезах.

Чуть задремлю я — и музыкой нежною . Что-то повеет мне в снах.

Вижу: опять с чудодейной улыбкою Дева мне в очи глядит,

Нежно ласкает и тению зыбкою Легче сильфиды летит.

Или прошепчет она упоительно Чудное слово: люблю И поцелуем любви сокрушительно Душу сжигает мою.

Что ты такое, мое сновидение?

Что ты несешь для меня?

Горе иль радость пророчит виденйе Мне для грядущего дня?

Кажется, чтоб не забылись мы в счастии, Сон нам бедами грозит И, утешая в годину ненастия,

Светлые грезы дарит...

1838

ПРИЗНАНИЕ

Порою я мрачен, печалей, угрюмый,

С мечтой одинокой сижу

И, скован какою-то грустною думой,,

На юг ненаглядный гляжу.

Друзей, и родимых, и предков могилы Покинул на родине я;

Там, полная прелести, девственной силы, Осталась коханка моя.

Глаза ее смотрят небесной эмалью,

И зелень одежды в рубинах горит,

И поясом синим, как сизою сталью, Красавицы стан перевит.

Как золото, светло-блестящей волною Роскошные кудри на плечи бегут;

Уста ее тихой вечерней порою Унылую песню поют.

И эта чудесная дева — не тайна:

Я высказать душу готов:

Красавица эта — родная Украйна,

Ей всё — моя песнь и любовь!

Как девы прелестной лазурные очи, Украйны глядят небеса;

Как поясом синим, на юг от полночи Днепром перёвита краса;

Как'шёлком зеленым, покрыта степями, И степи в цветах, как в рубинах, горят;

И стелятся нивы, как кудри, волнами,

И золотом светлым шумят.

Как тяжкие вздохи печали глубокой, Как матери вопли над гробом детей,

Мне в душу, задали далеко, далеко ' Украины песни моей.

1839

КУКУШКА (Украинская мелодия)

Брату Л. //. Свечке¹

Уже вечереет. І^ад дальним закатом Румяная млеет заря,

И веют прохладою и ароматом Степей разноцветных моря.

На вольном раздолье чернеет могила; Развесистый дуб на могиле растет.

Там, сидя на ветке, кукушка уныло Тоскует, и стонет, и грустно поет.

Прохожий, ты слышишь ли эти напевы? Небесная в них красота!

Нет, это не плачет по прихоти дева:

То матери стонут уста.

«Раздвинься, раскройся, немая могила — Мой сын, на меня посмотри!

Забыл ты, как я тебя нежно любила: Встань, матери слезы отрй! ¹

Казак мой, открой соколиные о_;чи,

Твой конь вороной тебя ждет;

Не ест и не пьет он и целые ночи Копытами землю гребет.

Ох, крепко уснул ты! Вставай, мой коханой! Хоть раз па меня погляди!

Подай мне хоть руку! вставай же! не рано — До дому меня отведи.

Нет, ты на меня уже больше не взглянешь: Из темной могилы глаза не глядят;

Ты рук своих, сын мой, ко мне не протянешь, Они под тяжелой землею леж^т...»

Прохожий! Ты понял ли песню простую,

Но сильную песню души?

Скорей на колени — молитву святую О матери бедной сверши!..

1839

УКРАИНСКАЯ МЕЛОДИЯ

Не калина ль в темпом лесе Я не красная ль была?

А теперь меня сломали И в пучки перевязали:

Это доля моя!

Не трава ли зеленая В чистом поле я была?

А теперь меня скосили И на солнце иссушили:

Это доля моя!

Я ль не красная девица У родной моей была?

С нелюбым меня свенчали, Волю девичью связали:

Это доля моя!

ГЕТМАН СВИРГОВСКИИ ^{1 36}

Господарь .Иоанн²,

Всей Молдавии паи,

Ожидает гостей издалека.

Блеск и шум во дворце,

Господарь на крыльце,

И народом кипит двор широкий.

На стели вьется лыль;

Смотрят все: не они ль?

Точно, войско сюда подступает;

Стройно идут полки,

Распустив бунчуки.

Их начальник к дворцу подъезжает.

Он собой некрасив,,

Длинный ус его сив,

Но, как юноша,, гетман проворен;

Он приземист, плечист,

И на вид неказист,

И лицом, как татарин, он черен.

На гетмане наряд Не блестящ, не богат,

Только сабля в каменьях сверкает.

То Свирговский-тетман.

Господарь Иоанн,

Как родного, его обнимает *.

И, как были в пыли,

- Во дворец все пошли

И за трапезу -шумную сели.

Пир поднялся; кругом Ходят кубки с вином.

Шсти молч;а и:пили и'ели.

Близок пир уж ж коініцу;

И у .всех по .лицу Разыгралось гвеселье живое.

Иоанн тут встает И дукаты кладет На тяжелое блюдо .горою.

И к гетману принес Золотой тот поднос,

И сказал ему, кланяясь в пояс:

«Из далекой земли

Вы к нам в помощь пришли,

Вы устали, для нас беспокоясь.

Вам неблизко идти,

Отдохните с пути

Да примите ничтожную плату;

А врагов победим —

Мы вам больше дадим:

Сторона наша златом богата».

Как степной ураган,

Потемнел наш гетман,

А глаза, как огни, засверкали; Блюдо в руки он взял И сурово сказал:

«Против турков вы нас приглашали.

Из крещеной земли Мы на помощь пришли Защищать христианскую веру.

Ты забыл, Иоапп,

Что я вольный гетман,

И расщедрился, право, не в меру.

Я себя не продам;

Это стыд, это срам,

Чтоб казак нанимался из платы. Денег мы не возьмем!»

И звенящим дождем

На пол брызнули с блюда дукаты.

«Если хочешь друзей Угостить веселей,

Дай мам бочку вина дорогого:

Мы вино разопьем И неверных побьем;

Нам подарка не нужно иного».

Десять бочек вина Осушили до дна Казаки на дворе Иоанна;

И рубили врагов.,.

Был обычай таков

Казаков и Свирговского пана.

1839

ДЕВИЦА ЗА ФОРТЕПЬЯНО

Благоговею я пред девой,

Когда, полна поэзии святой,

Она волшебною рукой Разбудит спящие напевы.

И звуки чудные толпою полетят:

То громом торжества октавы загремят,

То переходят в стон и ропот злополучья,

То вдруг сливаются в широкие созвучья,

И тянется аккордов длинный ряд,

Друг друга жалобней, сильней, могучей!..

Как много для меня их стоны говорят!

Не золотом, но чувствами богат,

Я весь сочувствую гармонии кипучей.

А кроткое небес сапфирное стекло Передо мной так теплится светло...

Тогда мой дух горит от вдохновений,

Уста дрожат неведомым стихом;

И я готов, упавши на колени,

Пред девой мирру жечь при звуках песнопений, Как пред цветущим божеством.

1839

Венцом супружества сияет!

Егор опять на острову,

Женат не в шутку — наяву,

Живет себе да поживает.

Да укрепит тебя аллах,

Чтоб ты страницы новой жизни Безропотно, без укоризны Читал и в прозе, и в стихах;

Желаю — в море дней безбрежном Чтоб дни украсились твои Покоем, счастьем безмятежным, Согретые приветом нежным Святой супружеской любви,

Чтоб ты супругой был утешен,

Чтоб ты довольством был богат, Чтоб на квартиру твой возврат Всегда был поцелуем встречен,

Чтоб каждый шаг твой был отмечен Блаженством, чтоб в кругу друзей Ты был довольней, веселей,

А дома чтоб провел приятней Ряд зимних, длинных вечеров,

Чтоб жег поменьше в печке дров, Чтоб даже чай был ароматней —

Ну, словом, счастлив будь, мой друг, Как человек и как супруг, Фундаментально — не мечтами!

А я — но это между нами —

Опять свое, опять мечтать!

Примусь на небе замки строить... Одно меня лишь беспокоит:

Ужасно зубы, брат, болят,

1840

ЮНОСТЬ

Юность! время золотое. В ожерелье наших дней Это перло дорогое Краше жемчуга морей. Разлучилась ты со мною, Улетела, друг мой, ты,

Я сказал тебе душою Неизбежное: прости!

А давно ль свежо и ново Чувство колебало грудь;

И была душа готова Полюбить кого-нибудь? Сердце билось в ожиданье,

И неясные желанья Жарко волновали кровь?

Что прошло, не будет вновь!..

Поэтические ночи При мерцании луны,

Страстью пламенные очи Дев родимой стороны,

Робость первая свиданий,

И восторг живых лобзаний В час вечерней тишины,

И зеленый свод черешен

Я всему сказал прости!

Все прошло. Воспоминанье Чародейственным пером Иногда, в часы мечтанья, Чертит грустные сказанья О утраченном былом.

Но спасибо, дорогая Юность милая моя!

О тебе воспоминая,

Сам собой доволен я,

Что из жаркой этой битьы Грешных мыслей и страстей Вынес я в душе .моей Жажду истинной молитвы И любовь к толпе людей. Хоть меня в пути суровом Не балует строгий рок,

Ты в венке моем терновом Раззолоченный цветок!

Люблю я, малиновка, песню твою:

Она не звенит, не сверкает,

Но много мечтаний на душу мою И сладостных дум навевает.

Давно это было. В родной стороне,

Как жизнь молодая кипела во мне, Лелеяла сердце надежда,

Я жил в обаянье таинственных снов И веровал слепо, невежда! —

В безмездную дружбу, в святую любовь!.. Я помню, весною, рассветной порой,

В саду моя панна сидела со мной,

На грудь мне головку склонила И, в сторону кудри откинув рукой,

Мне в очи свой взор утопила.

Я таял в восторге. Я весь трепетал И страстно коханку мою целовал.

В лобзаньях душа улететь бы хотела... Все негой дышало. В стыдливых лучах Заря на востоке алела.

Цветы расцветали. Далеко в кустах Малиновка пела.

На севере грустном, в еловой тени,

Где мох, да песок, да камни одни,

И здесь я, услышав малиновки песню, Забудусь на время — душою воскресну... И вновь надо мною минувшие дни!

Мне кажется: воздух Украины веет Душистою негой опять на меня;

Заря на востоке опять пламенеет,

И смотрит с улыбкой коханка моя,

Любви поцелуй на устах ее млеет...

А там — над рекою — черешень цветет И песню малиновка тихо поет.

1840

ПОЧТАЛЬОН

Скачет, форменно одет, Вестник радостей и бед. Сумка черная на нем, Кивер с бронзовым орлом.

Сумка с гаду хоть мала,

Много в ней добра.и зла:

Часто рядом там лежит И банкротство, и кредит;

Клятвы ложные друзей,

Бред влюбленного о н е й,

Без расчетов — так, с плеча — Спесь и гордость богача,

И педанта чепуха,

Голос вкрадчивый греха,

И невинности привет...

И — чего в той сумке ІІЄТ?

Будто посланный судьбой, Беспристрастною рукой Радость, горе, смех и стон Рассыпает почтальон.

Он весь город обскакал;

Конь едва идет — устал... Равнодушно вестник мой Возвращается домой.

А где был он, может быть,

Станут долго слезы лить О потерянных друзьях,

О несбывшихся мечтах!

Или в радости живой Лить шампанское рекой...

Где ж волшебник-почтальон? — Дома спит в,чулане он.

1841

ПЕСНЯ

Молода еще девица я была,

Наша армия в поход куда-то шла. Вечерело. Я стояла у ворот —

А по улице все конница идет.

К воротам подъехал барин молодой,

Мне сказал: «Напой, красавица, водой!» Он напился, крепко руку мне пожал, Наклонился и меня поцеловал...

Он уехал... долго я смотрела вслед:

Жарко стало мне, в очах мутился свет,

Целу ноченьку мне спать было невмочь, Раскрасавец-барин снился мне всю ночь.

Вот недавно — я вдовой уже была,

Четырех уж дочек замуж отдала —

К нам заехал на квартиру генерал,

Весь простреленный, так жалобно* стонал... Я взглянула — встрепенулася душой:

Это он, красавец барин молодой;

Тот же голос, тот огонь в его глазах,

Только много седины в его кудрях.

И опять я целу ночку не спала,

Целу ночку молодой опять была,

1841

ДВА

1

Их было два. Один, как божья кара, Неумолим, как твердый рок,

При воплях жертв, при зареве пожара С мечом вселенную протек.

И в ужасе, поникнув головою, Склонились царства перед ним;

А он кровавою рукою Подписывал законы рабства им.

Другой, беспечный и веселый, Пел мир, и дружбу, и любовь И, проходя с бандурой сёлы, Везде имел привет и кров.

Его, как друга, все встречали.

Он пел в кругу веселых дев —

И после долго повторяли,

Как утешенье в дни печали,

Его восторженный напев.

Но час настал — и их со сцены света Судьба в могилу низвела:

И честлюбца, и поэта,

Как дань свою, земля взяла.

Над прахом сильного и гордо и высоко Гранитный памятник красиво восходил,

А на могиле одинокой Певца березку кто-то посадил.

2

Пролетают дни за днями,

Идут годы за годами,

И спешит за веком век —

И с презреньем разрушает Все, что гордый созидает Для бессмертья человек.

Где же памятник чудесной?

Там, в пустыне безызвестной, Позолоченный гранит В прах поверженный, разбит;

А над тихою могилой,

Где поэта прах лежит,

Роща темная шумит Юной свежестью и силой:

Там весной цветы цветут,

И щебечут вольны птицы,

И красавицы-девицы Про любовь свою поют.

1841

В АЛЬБОМ

Порой ко мне с далекой вышины Слетит фантазия цветущая, живая, Мелькнет и — скроется; и после долго сны, Ее волшебный образ повторяя,

Тревожат мир душевной глубины.

Вы, как фантазия, беспечны, прихотливы — Явились и исчезли предо мной...

Вы будете по-прежнему счастливы,

А я? Быть может, я порой (Чудак, взлелеянный мечтами),

Былое вспомня в тишине,

Я стану петь и плакать над стихами О той, которая не думает о мне.

Я видел сон: Аравии пустыни,

Раскалены, необозримы,

Раскинулись в моих глазах.

И, будто манием волшебные десницы,

Святые библии страницы На них воскресли в чудесах.

Взыграл на пустыне враждебный дух бури, Нахмурилось небо во гневе своем,

Свинцовые тучи легли на лазури,

И страшно пустыня завыла кругом:

Иегова ¹ то казни достойные шлет На свой малодушный народ.

Вот лопнула туча, и небо дождем Шумит в вышине недоступной;

Из неба блестящим широким снопом Дождь змей рассыпается крупный.

По воздуху гады с шипеньем летят,

Упали — клубятся, ползут и свистят!..

Смерть жадная идет со всех сторон,

Шумит над головой и вьется под ногами;

Я слышу вопль и муки стон Между Израиля сынами!

С мольбой упал пред господом народ;

И вот господь свой гнев на милость изменяет, Он им спасение дает И чудом их от смерти избавляет:

Там, среди нагих степей,

Возвышаясь над толпою,

Допотопной красотою Дивно блещет медный змей!

Этот змей залог спасенья,

Он как символ искупленья Неразгаданный стоит;

И, подняв с мольбою вежды,

Оживлен лучем надежды,

Весь народ к нему спешит.

Там торжественна картина:

Там собрались воедино Все старейшины племен,

Многодумные левиты;

Вот и знанием повитый Черноокий Аарон ²,

Мудрецами окруженный,

Вот и он, в зенце лучей,

Весь в молитву погруженный, Вдохновеньем^ окрыленный,

Боговидец Моисей!..³ В созерцательном покое,

Как видение святое,

Неподвижен он стоит;

А вокруг него толпами С благодарными мольбами,

Как волна, народ кипит.

Но нет, то не был сон. Еще свершилось чудо Над поколением Иуды!⁴ Волшебник севера, художник и поэт,

Из праха кистию их выкликал на свет,

Он свиток древности, вокруг перста святого Свиваемый течением веков,

Отважно развернул —и перед нами вновь Живут на полотне сказания былого!..

Велик, велик Иегова!..

1842

ПРИЯТЕЛЮ

Ты не люби ее, безумец молодой,

Такой высокою и беспредельной страстью;

Ты видишь ли, на пыл души твоей святой В ней нет сочувствия, нет даже в ней участья.

Она дитя еще, тебя ей не-понять,

Ей куклы нравятся и розовые щеки,

А на челе твоем следы страстей глубоких И опыта тяжелая печать.

Ты любишь пламенно — ей этого не надо:

Ей непонятен чувств мятежных разговор;

Ей светской болтовни приятен милый вздор Под легкие мотивы галопада.

Так не люби ж ее, безумец молодой,

Не жертвуй для нее души священным миром,

Не падай перед ней — как древле жрец, с мольбой, Колеиопреклонясь, молился пред кумиром.

1843

ЧЕРНЫЕ ОЧИ

Очи черные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я вас! Как боюсь я вас! Знать, увидел вас я в недобрый час.

Ох, недаром вы глубины темней!

Вижу траур в вас по душе моей,

Вижу пламя в вас я победное: Сожжено на нем сердце бедное.

Но не грустен я, не печален я, Утешительна мне судьба моя:

Все, что лучшего в жизни бог дал нам, В жертву отдал я огневым глазам.

1843

ПЕСНЯ

Бело личко, черны очи —

Хороша я, молода;

Как любить бы мне хотелось,

Как мне хочется любить!..

Ах, утратила я счастье!

Я была еще глупа,

А любил меня мой милый — Насмеялась я над ним!..

Он уехал — стало жалко,

Стало сердце тосковать...

Воротись, мой раскрасавец,

Как тебя я полюблю!..

Тяжко жить на белом свете.

Не успела я расцвесть,

А приходится завянуть:

Сердце бедное болит.

СТЕПЬ

М. Д. Селецкой

Я был в степи. Кругом, как море, широко Земля раскинулась, от взора убегая.

Все тихо, все мертво, все степь да степь нагая, Да небо над землей безбрежно высоко.

Хоть ветер бы дохнул, пустыню оживляя!

И грустно стало мне в пустынной тишине;

Тоска сдавила грудь... Вдруг песня надо мною.., Я радостно гляжу: в лазурной вышине Певица божия промчалась над землею,

И — смолкло все опять. Но песню эту я До гроба сохраню в душе моей, друзья!..

1844

ÜS * *

Давно уже я не писал стихов.

Прошел мой сон поэзии прекрасной!..

Мне жить теперь тепло и ясно,

Но не видать уже волшебных снов..,

А было время — пел я мотыльков И пышный сад украинской природы,

Мне нравились лазореьЗіе воды И в небе строй летучих облаков,

И плакал я, когда певец свободы,

Слепой кобзарь, мне пел про казаков. Но сон прошел, тот сон красноречивый, — Хоть, может быть, он был и бестолков. Проснулся я: кругом так суетливо Хлопочет наш индустриальный век; Торгует всем — и смотрит горделиво На брата современный человек..,

Да, числ ряды поэзию сменили,

И многие, что прежде ей служили,

В коммерческий пустились оборот!..

К тому наш век, как видите, идет;

И право, странно в чудном веке этом Хоть в шутку быть мечтательным поэтом. Простите ж мне мой стихотворный бред И там когда-нибудь в садах Украйны

Вы вспомните, что есть у вас сосед, Который был ошибкою, случайно, На смех людям, как говорят, поэт.

1846 г., сентября 10.

Петербург

ПЕСНЯ

«Светла речка под окном твоим шумит; Можно, девица, коня мне напоить?» —

«Кто мешает!.. Да подальше от меня:

Я мала еще, боюся я коня».

«Мак червонный под твоим цветет окном; Мак притоптан: кто ходил к тебе по нем?» — «Полно, парень, злые речи говорить!

К сиротинке бедной станет кто ходить!..»

«Бог с тобою! До тебя мне дела нет;

Да скажи, зачем ты сердишься на свет?» — «Я пе знаю, что-то сталося со мной:

Все мне грустно, плакать хочется одной».

* * *

Опять передо мной знакомые ноля,

И села мирные с цветущими садами,

И речки тихие, и песни соловья,

И степи вольные, покрытые цветами.

Все так же, как в былые дни,

Безбрежно тянутся зеленые поляны,

И степью голою несутся табуны,

И одинокие стоят курганы.

Везде звучит Украины язык,

И песня родины так сладостно-уныла...

Со мной опять все то, к чему я так привык, Что сердце так тепло из детства полюбило.

Писать жене в альбом — немного странно, Но хочешь ты — и я пишу, мой друг.

Во время оно, помнишь, беспрестанно Мой взор искал тебя в кругу подруг.

Как упоительны бывали наши встречи!..

И страстным трепетом мои дрожали речи... Но вот теперь я, Маша, твой супруг,

Люблю тебя почтительно, как друга,

И одного желаю, милый друг,

Чтоб ты всегда любила так супруга.

БОГДАН

Сцены из жизни малороссийского гетмана Зиновия Хмельницкого ¹

Его превосходительству милостивому государю Якову Ивановичу Ростов-цеву² с глубочайшим уважением по* свлщает Е. Г ребенка

Действие в XVII столетии.

ПРОЛОГ

И душиста, и тепла Ночь весенняя светла.

Мир уснул, но дух живой Движет небом и землей.

В беспредельной вышине Звезды светлые плывут;

В недоступной глубине Корни темные ползут;

В необъятной тишине Слышно, травы как растут; Не шелохнясь, Днепр несет В море бремя синих вод. Над рекою месяц встал, Глянул в воду, задрожал,

И обыскренный поток Светлым золотом потек. Поднялся туман с реки, Разостлался по скалам.

Не туман я вижу там: Легкие теней полки. Опершись на бунчуки,

Тихо в воздухе стоят; Вдоль чела чубы висят; Взоры тайною полны Замогильной стороны... Вкруг, душиста и тепла, Ночь весенняя светла! Расплеснулася река —

И в венке из тростника Вышла из воды девица, Хороша, но бледнолица;

Как в постели пуховой,

На волне легла живой,

Грудью полною, крутою Подымаясь над водою,

Косы мокрые плетет,

И смеется, и поет:

«Ночь тиха! ночь светла!

Ни ветру, ни тучи!

Не шепчутся листья.

Люди спят, звери спят; Целуются травки,

Цветы втихомолку.

Людям день, наша ночь... Вставайте, сестрицы Мои белолицы,

Гулять на лугу!»

И зашумели быстры волны,

И стадом к берегу бегут, Русалки по Днепру плывут — Резвы, беспечны, своевольны, Хохочут звонко и поют:

«Все уснуло мертвым СНОМ5 Мы порезвимся на воле!

На лугах травы нарвем,

А цветов найдем на поле!

Из зеленых тростников Мы навьем себе венков, Пересыплем их цветами, Свяжем месяца лучами.

Путник, путник молодой!..

К нам сюда! Мы зацелуем Сладострастным поцелуем; Здесь, под теплою волной,

Ты утонешь в неге томной И под хохот наш нескромный Не услышишь петуха. Ночка-ноченька тиха! Ночка^ноченька тих а!»

Первая русалка

«Весело в воде, живем Некрещеные мы дети!

Днем, играя глубиной,

Путаем рыбачьи сети И гуляем' над водой При луне, ночной порой...»

Вторая русалка

«Золотые стали годы!

Прибывают в наши воды К нам сестрицы каждый час;

Все теперь на белом свете Некрещеные мрут дети —

То-то весело у нас!..» *

На воды склоняясь, плакучая ива,

Как косы зеленые, ветви свои Роскошно кругом опустила лениво,

В струях их купает, глядится в струи.

А у корня этой ивы Ландыш, нежный и стыдливый,

В час таинственной любви Задрожал — благоухает >

И для неги раскрывает Колокольчики свои.

И духи лесные веселой толпою,

Сверкая крылами при лунных лучах, Оставили рощу. Летят над водою, Уселись на гибких ивовых ветвях; Играя, сплетаясь венками с ветвями, Меж листьев трепещут своими крылами, На ландыш глядят, аромат его пьют И хором торжественно песню поют:

«Непорочный цветок,

Расцветай, расцветай,

При сиянье луны Аромат разливай!

Много было цветов На лугах, на полях,

Много было в лесу И на вольных степях.

ГІо садам вырастал,

Как заря, красный мак; Для невесты срывал Лишь цветочки казак.

И цветочек блистал В аромате, в красе На роскошной груди Или в темной косе.

А теперь вам, цветы,

Нет житья от врага:

Он пришел, притоптал И поля, и луга.

Для коней покосил Он цветы и траву! Поспешите сюда,

Братцы, братцы! ау!»

Вдоль уснувших берегов Мчатся духи из лесов; Будто в облачко свиваясь, Подымаются к лупе, Исчезая в вышине,

То, на землю опускаясь И в гирлянды извиваясь,

В синем воздухе снуют И над дремлющею ивой Пляшут танец прихотливой, И кружатся, и поют:

«Тайный час наступил, Недра ландыш раскрыл!..

И струит он окрест С лепестков аромат,

И под музыку звезд Колокольчики звенят! Колокольчики звенят!..»

Хор русалок

Месяц, месяц золотой!

Раскрасавец водяной!

Ты нам светишь, ты нас греешь,

Ты лучами нас лелеешь!

Ярче, ярче посвети!

Наши косы мы расчешем,

Пошалим немного с лешим!

К нам красавца заведи!

То-то любо, распотешим!..

Тише! Полуночный духі Ух!

Русалки сокрылись в пучине,

А духи лесные в лесах,

И травы уснули в долине,

Лишь тени стоят на скалах.

Вот, царство свое озирая,

Дух полночи тихо летит,

Из маков венком помавая.

Он спящей земле говорит:

«Спите покойно, леса и долины,

Горы, и воды, и ты, человек,

Неукротимый и неодолимый,

Спи, забывай и любовь, и враждуі

Ветер улегся за темною рощей;

Спит в паутине, как в люльке, паук| Полночь ударит — ив воздухе

дремлющем Тотчас спокойно уснет ее звук.

Ночь улетит, и шумливый и радостный День прогремит человеку: «Проснись, Встань, человек! И в заботах, страданиях Снова растрачивай жизнь!

Спите спокойно, леса и долины,

Горы, и воды, и ты, человек, Неукротимый и неодолимый,

Спи, забывай и любовь и вражду!..

'(Подлетает к теням.)

Что это? Что это вижу я? Тени людей замогильных! Кто вы, скажите? Зачем вы пришли возмущать мое

царство?

Все под рукой у меня засыпает — и духи бесплотные, Чуя приход мой, в благоговении тихо сокрылись;

Вы же, оставив гробы покойные — сон непробудный, Вы зачем пришли возмущать мое тихое царство?»

Хор теней

Нас могила не покоит:

Без модитвы, без креста , Наши остовы зарыты Или брошены с презреньем На съедение зверям;

И доселе наши кости По лесам лежат, по дебрям И желтеют по степям.

Тень Павлюка

Я Павлюк³, я гетман христиан-казаков;

Я оружье поднял на поганых жидов:

Не позволил мне жид в церкви сына венчать, Я был беден, не мог ему золота дать.

Кое-как по дворам я собрал казаков И к нему я привел пятьдесят удальцов,

Сабли мы наголо: «Жид, молчи, не ворчи И от церкви святой подавай нам ключи!»

Жид нам подал ключи — повалился к ногам; Мы, оставя его, поспешили во храм. Обвенчался мой сын там с коханкой своей При сиянье свечей и при блеске мечей.

Назавтра жид поехал к воеводе.

Всегда жид прав перед казаком вольным:

Так исстари ведется у поляков.

Не ждать же мне беды, поджавши руки,

Не баба я. Конь есть и лес под боком... Прощай, село, — в лесу да в поле воля!

Ко мне пристали смелые ребята И назвали меня своим гетманом!..

А между тем в Варшаве огласили Меня изменником, бунтовщиком И оценили даже голову мою...

Под Боровицей нас поляки окружили И, крест целуя, предложили мир.

Поверил я — и мы оружье положили,

Оставили окопы, вышли в поле!

Тогда, забыв и клятву и присягу,

На' беззащитных нас накинулись поляки

И, как овец, ножами стали резать... Меня ж и войсковых старшин Отправили в далекую Варшаву.

При мне моих друзей »казнили;

Я вытерпел неслыханные муки:

С меня живого сняли кожу И чучело набили для потехи,

А тело бросили собакам! *

Тень молодой девушки

Было мне всего пятнадцать лет;

Я одна была у матери —

Мною тешилась родимая;

Только богу я молилася Да родную целовала я:

Мне другой заботы не было.

Пела песни я, как ласточка,

И в своем любимом садике Розы, ноготки и маковки Поливала и лелеяла.

Часто мне твердила матушка, Обнимая и целуючи:

«За тебя боюсь я, дочь моя:

У тебя глаза небесные,

У тебя коса шелковая,

У тебя уста малиновы,

Ты, как цветик молодой, свежа, Весела, как зорька утрення!.. —

А на свете есть недобрый глаз...» Пела я, а мимо садика Начал молодой поляк ходить,

Начал на меня посматривать...

Раз я шла с кувшином по воду; Вдруг кусты зашевелилися,

И, как зверь, сверкая взглядами, -Молодой поляк схватил меня И повез вон в тот высокий дом,

Что стоит там на скале крутой И глядится в наш родимый Днепр. Там... нет силы больше вымолвить... Померла с печали матушка;

Я не вынесла несчастия,

Я стыдилася самой себя;

Я не знала, где деваться мне..*

Из окна на землю бросилась,

На каменья прибережные...

Ох, как больно,--больно было мне!

Руки, ноги-изломала я —

Захрустели мои косточки...

Долго билась на каменьях я,

Там и душу богу отдала.

А мой труп, как труп преступницы,

На распутье за селом зарыт,

Не отпетый, не оплаканный!..

Тень Остря ницы

Я был гетман казачий Остряиица *⁵.

Я победил врагов моих, поляков,

И, заключив навеки с ними мир,

Поехал богу помолиться в Канев.

В монастыре, пред царскими вратами,

Я пал во прах с моими старшинами И в пламенных речах благодарил Под песнь торжественной молитвы Того, кто нас во время битвы Рукой невидимой хранил.

Во глубине души какой-то голос тайный Судьбу грядущую Украйны Мне утешительно шептал;

Мои глаза в слезах блистали,

И я в восторге трепетал.

Но двери вдруг, треща на петлях, завизжали И рухнули, гремя, на пол...

И в монастырь неистовой толпою,

Бесчинно, в шапках, с бранью на устах, Ворвались польские рейтары...

Тут я с своими старшинами *

Был взят, был связан, опозорен И отвезен в Варшаву.

Одним из нас ломали руки, ноги,

Других, обливши серой и смолою,

Как факелы, для шутки зажигали.

Меня железными когтями растерзали!

О, страшно как, ужасно как ласкали, Впивалися в меня с какой любовью Пауковидные стальные эти когти!

Как нити, жилы из меня тянулись И обрывались с тихим лопаньем и треском,

И ветер холодом невыносимым веял На обнаженные'от тела кости;

Но я терпел без вопля и без стона И только слал врагам проклятья.

Но вот уж свет в моих глазах стемнел, В последний раз я посмотрел на землю И вижу я: казнят позорной казнью Передо мной мою жену,

А на горячих угольях, как рыбу,

Поляки жарят моего ребенка...

Он на решетке раскаленной бьется,

И корчится, и в судоргах предсмертных Болезненно кивает головою И на меня тихонько ручкой машет..*

Я задрожал: взяла свое природа,

И вылетел ужасный вопль из груди,

И с ним душаиз тела улетела! *

Тень Наливайки

За Сулою, под Лубнами,

Крепко бились ляхи с нами, Окружив со всех сторон;

Там костьми легли казаки,

И в пылу кровавой драки Я Жолкевским взят в полон..,

И в Варшаве был примерно Для забавы буйной черни Я неслыханно казнен **.

В медный чан меня забили,

А под чаном разложили Тихий, медленный огонь.

В чане жарко, душно стало?

И шумело, и трещало,

И как-будто целовало Пламя чан со всех сторон.

Все вокруг меня краснело,

Принял чан кровавый цвет;

В тьме разлился жаркий свет;

А на мне одежда тлела,

Трескалось от жару тело..₄ Я неслыханно страдал:

Пламень с воздухом глотал.

Страшно сердце в груди билось, Голова моя кружилась —

И без чувства я упал!

/

Тень умолкла... Легкий шелест По деревьям пробежал:

Встрепенулся клен и берест,

Дуб'листами зашептал,

Снизу доверху ветвями Зашумел и, как словами,

Духу полночи сказал:

«Лет сто назад казак из ближнего селенья Черноволосую казачку полюбил И в день веселый обрученья Два жолудя на память посадил.

Лета идут — два дуба молодые Высоко выросли и радостно шумят, Ветвями обнялись, родные.

Те дубы были: я да мой зеленый брат.

Как я его любил, как он меня лелеял! Напрасно буйный ветер веял И вихрь порывистый свистел;

Мы с братом, соплетясь ветвями, Смеялися над бурей и громами,

И, злобно зашипя, вихрь далее летел.

А благодетель наш как нами любовался!.. С женой и шумною семьей В палящий летний зной Под нашу тень он часто удалялся На мягкой травке полежать И молодость свою припоминать.

Но вот и у его детей родились дети...

Мы много перемен увидели на свете;

Мы с братом выше все росли,

А благодетель наш клонился до земли. Над ним столетье пролетело —

И молодой казак, любимый сын побед, Стал немощен, и дряхл, и сед,

Едва влачил свое изношенное тело.

Но вдруг война в Украйне закипела —

И внуки старца и сыны Рукой войны подкошены;

Село родимое разграблено, сгорело!.,

И благодетель наш остался сиротой, Переживя свои два поколенья!

При зареве горящего селенья Он притащился к нам с клюкой,

Он обнял нас дрожащими руками И залился горячими слезами!..

Тогда была гроза. Ветр выл, и тяжело Вода в Днепре и билась, и стонала,

И неприятелем зажженное село В пожарном зареве сияло.

«А, вот еще ушел от наших рук!

О, это старый волк! Проворнее, ребята,

Аркан ему на шею — да на сук:

Короткая с изменником расплата!» —

Сказал своим солдатам польский пан,

У нашего холма коня остановляя.

Сильнее мимо нас промчался ураган,

Гремя и в молниях сверкая.

Затрепетав, гляжу я вниз:

У брата'на ветвях наш старый друг п,овие И веет с ветром сединою.

Не выдержал мой благородный брат!

Я слышу: корни у него трещат И — зашумел он в Днепр кудрявой головою.

Голос из-под камня

Я здесь давно; столетий много, много Над головой моей прошло!..

Я помню — раз земля поколебалась,

И из ее глубоких недр Я выдвинут могучею природой На белый свет.

Вокруг меня шумели волны;

Все было небо да вода;

Бежал по небу месяц полный,

А вольный ветер по воде гулял;

Пред ним валы неслись, как горы;

Но вот они куда-то убежали,

И из воды, желта, как голый череп,

На необъятное вокруг пространство Земля явилась и окрепла;

А по земле, как змеи извиваясь,

Живые реки потекли.

С тех пор у ног моих широкий Днепр Бежит. Давно то было время!..

Вот берега Днепра, как мох зеленый,

Лес молодой покрыл. Еще столетье —

И дебрями разросся дикий лес.

В нем пели птицы и рыкали звери,

И наконец явился человек.

Он страшен был, покрыт медвежьей кожей,

Он бил зверей и, голодом томимый,

Сырое мясо тут же пожирал.

Но никогда я не видал,

Чтоб он для шутки, для потехи,

От скуки или от безделья Себе подобных убивал,

Как довелось увидеть мне под старость...

Назад тому два года, помшо, летом Садилось солнце; день был тихий;

В Днепре, резвясь, играла рыба,

И птицы пели весело в кустах.

Ко мне пришла с младенцем на руках Красавица казачка молодая И плакала и, ставши на колени,

Молилась долго, а потом ребенка,

Целуя, к персям прижимала.

Пришел сюда какой-то польский пан И жарко с нею говорил о свадьбе...

И, стан ее обняв рукой,

Целуя страстно, он на край стремнины Привел казачку — и толкнул в реку...

Потом, схватя невинного ребенка,

О грудь мою ударил головою,

Примолвя: «Это вражье племя Могло мою расстроить свадьбу С прекрасною, богатою графиней...»

Я задрожал от ужаса, по мне

Текла младенца кровь и жгла меня, как пламень.

И в первый раз я на судьбу взроптал.

Что я немой, недвижный камень!..

От ужаса я треснул пополам.

И вот мою другую половину Поляки в город увезли.

И слышал я — мие ведьмы говорили,

Из Киева летая в лес на пляску, —

Что, преступления свидетель, этот камень Украшен золотом, резьбой '

И в пышном городе поставлен для красы Как памятник грядущим поколеньям Во славу низкого, но сильного злодея...

«Полно! — шепчет дух полночи,— Страшны ваши речи мне».

К небу руки, к, небу очи —

И сокрылся в вышине...

Тишина с ним улетела...

Без нее осиротелый,

Грустно божий мир вздохнул; Ветер по земле пахнул;

Робко волны зароптали И мятежно побежали Вдоль проснувшейся реки; Головою покачали Над рекою тростники.

Глухо, в ярости стеная,

Из-за лесу громовая Туча тихо поднялась,

И в лучах огня и света Вышла из Днепра комета И по небу разлеглась.

Какова их будет встреча?

Будет мир иль будет сеча В небесах и на земле?

Будет благо или худо?

Но грядущее покуда Скрыто в безответной мгле!..

I

В стране, где Днепр волною голубою Поит цветущие луга,

Где гордо высятся зеленой крутизною Его лесистые брега;

В той стороне, откуда недалеко Стоит святой, богатый Киев-град, Раскинулись его сады широко,

А в небесах кресты церквей горят;

Где посреди цветов и звонких песен Казак на бой отважный зрел И в бой летел, прекрасен и чудесен, Суров, как рок, и, как безумье, смел; Где селянин, идя за мирным плугом,

О подвигах своих отцов поет;

Где чернобровая, взлелеянная югом, Красавица, как яркий цвет, цветет — Там есть село. Не пышно, не богато,

На речке Тясмине стоит оно;

Кругом плетнем обнесено,

А за плетнем, в садах, белеют хаты И сочные висят плоды.

Вокруг села чернеет лес привольный,

А за селом могилы и кресты И ветхий храм с убогой колокольней.

Субботовым ⁷ зовется то село. ^гБыла пора — оно цвело,

Зернистым колосом его шумели нивы, Никто в нем бедности не знал,

Казак судьбу благословлял,

И были все, как можно быть, счастливы. Но, враг покоя и труда,

Чаплицкий⁸, гордый воевода,

Из Польши прислан был сюда Для угнетения народа.

Раздался плач, и вопль, и стон Казачьих дочерей и жен;

В пожарах села запылали; Богоотступник, подлый жид,

Святыню начал сторожить..,

А ляхи пили да гуляли.

Красивое селенье полюбил Корыстолюбец, пан Чаплицкий;

И из Субботова тогда же изгнан был Его владелец, молодой Хмельницкий.

Он, покидая кров родной,

Прощаяся с отеческим порогом,

В душе поклялся перед богом Отмстить иль пасть в борьбе с судьбой.

II

Весенний день, роскошно догорая.; Позолотил дремучие леса;

Сквозясь огнем и пурпуром сверкая,

На западе небес горела полоса;

Темнело все; над тихою рекою Клубится пыль — стада в село спешат; Поселянин идет усталый отдыхать,

И звезды светлою толпою’

На синем небе вышли погулять. Склонясь косматой головою,

Лесистый берег в Днепр задумчиво глядит.

Чу! где-то ворота в деревне заскрипели, Раздался дальний лай,— и все опять молчит, И, как младенец в колыбели,

Земля спокойно, безмятежно спит.

И будто мира сонный шепот,

Чуть слышный раздается ропот О берег плещущей волны;

Да средь небесной вышины Плывет воздушною дорогой Спокойно месяц.златорогий.

И тихо, и темно кругом;

Но в темном лесе, за селом,

Где дремлет мирное кладбище,

Есть опустелое жилище.

Оно без окоп, без дверей,

Склонившись в сторону, дряхлеет.

В жилище том сквозь сеть ветвей Огонь, как звездочка, светлеет.

Перед огнем старик сидит, ,

Святого алтаря служитель.

Суров и важен старца вид.

Пред ним, как гений-разрушитель,

Исполнен силы и огня,

На перси голову склоня,

Стоит Хмельницкий. Сладко льются,

Как тихоструйная река,

Святые речи старика;

Как ропот бури, раздаются Слова отваги-казака.

Священник

О господи! Я дожил до седин,

И ты привел меня теперь на старость Свидетелем измены тяжкой быть!

Хмельницкий Отец Григорий, это не измена!..

Священник

Но королю ведь крест ты целовал?

Ты обещал перед престолом бога Ему служить и верою и правдой?

Хмельницкий

Да, это так; но сам же наш король Своею властью, данною от бога,

Мне разрешил несносную присягу...

С в я щ .е н н и к

Король?

Хмельницкий

Да, сам король в Варшаве..

Сегодня я оттуда лишь приехал И поспешил к тебе, святой отец.

Священник

Ну, расскажи!

Хмельницкий

Когда злодей Чаплицкий Лишил меня отцовского наследства,

Когда меня как подлого раба Из моего села с насмешкой выгнал,

И отнял у меня мою жену,

И сына моего перед народом мучнл —

Да будет проклято то время! —

Я перенес страдальческое бремя...

Я притеснителя хотел тогда убить,

И труп его в огне испепелить,

И прах его, как пыль, в степи развеять..

Но есть на свете совесть и присяга.

И саблю я опять вложил в ножны.

Священник

.Благословенна, сын мой, та минута:

Ты не порадовал врага Христова.

Хмельницкий

И я поехал прямо к королю ⁹ Просить его покрова и защиты.

Король меня с обычной лаской принял И говорил со мною по-латыни О нашей бедной стороне.

Когда же подал я ему бумагу,

Где описал Чаплицкого бесчинства,

И покровительства его просил,

Наш Владислав — его мне, право, жалко —

Прочел бумагу и пожал плечами.

«Я не могу, — он мне в ответ сказал,—

Я не могу судить вас; мне покою И без того магнаты не дают.

Я королем им только по названью:

Они меня и слушать не хотят...

Да что, скажи, Хмельницкий, вам мешает Самим свои отстаивать права,

Пока у вас не притупились сабли?

Я это и к Барабашу ¹⁰ писал...» ³⁷

Меня король как громом поразил:

И радостно, и грустно вдруг мне стало.

И я ни с чем назад домой поехал...

И вот опять передо мною Днепр,

А по Днепру казацкое раздолье... Украина, моя родная мать!

Цветущая, вссслая Украина!

Что будет далее с тобой,

Когда король, законный обладатель,

Не смеет суд людям твоим творить, Добро хвалить и зло карать не смеет?.. Мы без отца сиротствовать должны.

И веришь ли, отец мой, я заплакал.

О господи! Горьки казачьи слезы:

Одна слеза в струи Днепра упала И отравила светлые струи;

И даже копь, измученный дорогой,

Не захотел напиться из Днепра...

Священник

Не радостны, мой сын, твои рассказы;

Не быть добру в родимой стороне.

Хмельницкий

Нет, быть добру! За это я в ответе.

Я подыму в народе знамя правды,

Я изгоню панов надменных Польши —

И водворится снова тишина!.,

Священник

Трудна, мой сын, тебе борьба с врагами: Они сильны оружием и златом.

Хмельницкий

А мьглюбовию к Украйне И к вере предков наших православной.

Священник

Так, но народ, измученный трудами, * Убитый тяжким, злополучным рабством, ^вНе в силах...

Хмельницкий

Кто? Не в силах наш народ? Видал ли ты, когда холодный лед Свободные струи реки скует?

Река мертва, по ней гуляют даже детщ

Но под тяжелою корой

Она шумит и мечется волной:

И только лишь весна повеет*

Река воскреснет, свирепеет,

Ломает ледяной оплот И вмиг разливом синих вод Луга потопит. Так народ!..

Он угнетен; но под золою Огонь скрывается порою.

Благослови меня, отец святой!

Я сам пойду по городам, селеныям —

И королевским разрешеньем Украину воспламеню войной...

Мне слышатся победны наши клики, Трепещет лях и клонится во прах.

В Украйне мир и торжество в церквах... Благослови ж на подвиг нас великий!..

Священник (благословляя)

Да укрепит тебя господь, мой сын!

Хмельницкий

(кланяясь)

Аминь!

III

У Хмельницкого пир. Много, много гостей Угощает Хмельницкий в светлице своей;

И с поклоном его молодая жена

Всех обносит гостей полным кубком вина. Гости пьют и едят, говорят и курят,

При огне парчевые жупаны блестят.

Тут и ситники есть, и полковники есть,

Даже сам Барабаш сделал празднику честь. Вся светлица гостями и дымом полна.

В сеии дверь растворила хозяйка сама,

А в сенях музыканты толпою стоят,

Громко в грубы трубят, в барабаны гремят. У Хмельницкого пир; он гостям своим рад.

Хмельницкий

Нуте, хлопцы, ну, живее!

Веселее, удалее

Ваша песня пусть звучит;

Быстрой ласточкой взовьется, Колокольчиком зальется,

Вольной птичкой полетит!

Пусть весь мир про это знает,

Как мне дорог праздник наш:

У Хмельницкого гуляет Мудрый гетман Барабаш.

Воют трубы боевые,

Бубны и тарелки быот,

И казаки молодые Песню звучную поют:

Песня .

В поднебесье мчатся тучи,

Выше туч орел парит,

Днепр кипит волной зыбучей,

Ураган в степи шумит.

Но как наш отряд летучий Понесется на врагов —

Вихрь в степи и в небе тучи Отстают от казаков.

Что Днепра седого волны С их ребяческой грозой,

Как курень, отваги полный, Заколышется войной!

Не орел полетом быстрым Разостлался над землей:

Перед нами, в поле чистом, Загорелся кошевой.

Он прекрасен, как отвага*

Быстр, как молнии полет;

С ним наездников ватага И под бурею поет:

«Гей, неситесь шибче, тучи! Ураган, шуми сильней! Разыграйся, Днепр, могучий,

В непогоду веселей!»

Хор гремит, а двор широкий Весь огнями освещен —

И горит в щите высоко Вензель гетмана зажжен.

А в светлице пированье,

Хохот и речей жужжанье,

И ковшей, и чарок звон.

За столом между гостями Гетман радостно сидит,

Смотрит светлыми очами И приветными словами С каждым гостем говорит.

«Хороша, брат, песня эта, —

Он хозяину сказал, —

Хоть мои минули лета,

Я свое отгарцевал И, осыпанный честями Нашим добрым королем,

Должен думать лишь о том,

Как бы мир хранить меж вами; Но она теперь меня Обдает какйм-то жаром:

Хоть сейчас бы на коня —

И махнул бы в степь к татарам! Нет, Хмельницкий, нет, недаром Эта песня сложена^»

Хмельницкий

Разве мам, в войне крещеным, Песни петь, как робким женам, Про цветы да про поля?

Сгибнет родина моя,

А казак унылой песни

Сыновьям не передаст!

Пусть король ксендзам продаст , Украшенье поднебесной, Приднепровскую страну;

Наш потомок и в плену,

Затая тоску лихую,

Запоет про старину Песню деда удалую!

Б а р а б а ш

И сто баб не разберет,

Что в душе твоей, Хмельницкий! Обобрал его Чаплицкий —

Он смеется да поет...

Хмельницкий

Видел я, как птичка пела Над стремниною крутой,

А сама она сидела На тростинке на гнилой:

Громко песня птички льется,

А тростинка гнется, гнется,

Так над бездной и дрожит,

Да певуныо не страшит.

Б а р а б а ш

Ну, так что лее?

Хмельницкий

То, вельможный: Птичке петь над бездной можно, Птичке крылья дал господь.

Вот тростинка подломилась И летит в пучину вод;

Птичка — в воздух — закружилась И опять свое поет. г

Так и мы поем покуда,

А придется ляхам худо!

Нам-то нечего тужить;

Наши,косы, наши грабли Переменим мы на сабли,

Станем саблями шутить Мы с вельможными панами:

Не хотели суд творить,

Так мы их рассудим сами!

Барабаш

Если б за двумя замками Не был спрятан тот указ,

Что светлейшими руками Наш король писал лро нас,

Я б подумал вг этот час,

Что его ты видел тайно,

Худо было бы тогдаі Кровью б упилась Украйна!..

Хмельницкий

Что же? Это не беда!.-Если б этот дождь кровавый По Днепру взрастил дубравы* Чтоб в дубравах тех казак Мог предаться мирной лени, Чтобы в их густые сени Не скрывался тайный враг; Чтобы всякий был уверен, Вставши утром от одра,

Что сегодня до вечерен Не возьмут его добра И за честь жены любимой, Сластолюбием водимый,

Пан не бросит серебра Вам в лицо с улыбкой гордой; Чтобы христианин, твердый В вере праведной отцов,

У родимого порога Мог свободно славить бога Без запрета от жидов;

Чтобы...

Барабаш

Полно, кум любезный, Дерзкой речью, бесполезной, Шумный праздник возмущать! Прикажи-ка лучше меду Нам почаще наливать.

Чтобы даром не скучать Православному народу]

X м е л ь и и д к и й

Ваша правда, пане мой; Мудрый пан — и мудро слово! Хлопцы, кубок золотой

Дайте меду дорогого:

Коли пить, друзья, так пить!..

BÖT с отлогими'краями Кубок на столе блестит:

Золотистыми струями Мед густой в него бежит,

Пена у краев кипит И садится жемчугами,

Разыгрался пир горой:

Гетман пьет— и егомосди Пьют и кланяются гости.

И средь песни удалой -Бьют тарелки, барабаны;

Кубки, чарки и стаканы Громко брякают, звенят;

И гостей хмельные речи Про войну, про славу Сечи И про удаль говорят.

Но время за полночь; и пир, и шум стихают, И музыка играет наразлад,

И гости вздор нескладный говорят.

Барабаша дрема одолевает:

Вот гетман руки на столе сложил,

На чарку мутными глазами покосился/ Усатую главу на грудь склонил,

Зевнул — ив сом глубокий погрузился. Шатаясь, гости с мест встают И что-то без толку преважное толкуют, •

В сенях последний кубок пьют,

Хмельницкого благодарят, целуют И по домам своим бредут.

Хмельницкий сам... он глаз не сводит С Барабаша, к нему подходит И за руку его берет,

Толкает, дергает, зовет:

«Вставай, гетман, нас ждут постели;

Уж третьи петухи пропели,

Уж скоро утро сменит ночь».

А тот храпит лишь во всю мочь...

И радость быстро озаряет Хмельницкого угрюмое лицо.

Дыханье притаив, тихонько он снимает У гетмана с руки гербовое кольцо ³⁸.

Ночь. Вся окрестность тихо спит; На небе месяц не блестит,

И только звездочки одне Мелькают в синей вышине.

Над речкой дремлет темный сад; Из саду льется аромат.

В саду чуть виден панский дом;

И в доме том, в окне одном,

В ночи глухой огонь блестит:

То воску ярого горит Перед иконою свеча.

Сорочку опустив с плеча,

На руку голову склоня,

У растворенного окна Невыразимо хороша Сидит жена Барабаша.

Сидит давным-давно она:

«Три дня, как мужа не видать!

Где он? Что с ним? Нельзя понять! Зачем он держит, как в плену, Меня, законную жену?

Скучаю я, а он теперь,

Быть может, отворяет дверь И робкой крадется стопой В светлицу к панне молодой,

И, вся из неги и огня,

К нему на грудь падет онаК.»

И пани вспыхнула... потом Закрыла очи рукавом.

Невыразимо хороша Сидит жена Барабаша.

Ей жарко, душно ей одной,

Моей голубке молодой,

И недоверчивость, и страх В ее пленительных очах,

И страстью налитая грудь Дрожит и силится вздохнуть...

Она сидит и мужа ждет.

Стучится кто-то у ворот:

Собака лаем залилась,

Другая к ней отозвалась; Поднялся на ноги весь двор,

ii падает с ворот запор;

И вот въезжает наконец На двор от гетмана гонец,

Коня от посланца берут,

И к пани посланца ведут.

«Где муж мой? Что с ним?» — «Ничего! Меня прислал он для того,

Чтоб вашу милость известить,

Что бог его еще храпит.

Да приказал мне взять от вас Последний короля указ,

Который он велел скрывать И никому не объявлять;

Для верности ж моих речей Гетман прислал с руки своей Свое гербовое кольцо».

Бледнеет гетманши лицо...

В кольце был камень дорогой,

На нем искусною резьбой Изображен гетмана герб:

Кривая шашка, словно серп,

И накрест ей положена Была пернатая стрела.

«Да, это перстень мужа, так Ты правду говоришь, казак».

Тут пани отдала указ:

И, торопливо поклонясь,

Казак спешит на панский двор —

И полетел во весь отпор!

Гонец обратно ускакал,

И двор опять безмолвен стал, Предавшись обаянью сна,ч И водворилась тишина.

И снова дремлет темный сад,

Из саду льется аромат;

И снова пани у окна Сидит задумчива, бледна И слушает, как вдалеке Вторится топот по реке.

Вот топот тише, тише стал —

То замир.ал, то оживал —

И вдруг исчез — в далекий мрак Как будто утонул казак^

И только лишь когда рассвет

Свой розово-огнистый Цвет Разлил на небе голубом И звезды, трепетным лучом Дрожа, как стали потухать И неприметно исчезать,

В тумане забелел поток,

Дохнул из саду ветерок,

И предрассветный соловей Запел в тени густых ветвей,

Любовной негою дыша, —

Вздохнув, жена Барабаша Легла печально почивать На одинокую кровать.

V

В Украйне смятенье неясное бродит;

Чего-то все ждут и не знают чего.

В народе молва разиоустая ходит,

И слушать не знаешь кого!

Рассказывал где-то старик на базаре,

Что будут в Украйне война да пожары;

И два казака в Чигрине, под шинком Для отдыха ставши, жиду говорили,

Что денег поляки Орде не платили И крымцы хотят воевать с королем;

Что жадных татаров несметная сила,

Как черная туча, все степи покрыла;

Что будто Хмельницким в Крыму решено — Казакам с Ордою идти заодно ¹³.

Письменные люди в народе кричали,

Что сами указ королевский читали,

Что в нем-де изволит король разрешать Казакам оружьем права защищать.

Еще говорил бандурист на дороге,

Что будто Хмельницкий в Никитином Роге ³⁹ И все запорожцы к нему пристают,

Что многие тысячи есть там народа,

Что ждут с нетерпеньем куда-то похода, Оружие чистят и коней куют;

Что сам Барабаш, испугавшись смятенья,

На скорую руку собрал ополченье;

Что села на лодки коронная рать И хѳчет Хмельницкого с войском забрать;

И что от заката почти до рассвета Кровавая ходит по небу комета И звезды сметает широким хвостом.

На кровлях стенают зловещие птицы;

Над лесом клекочут орлы и орлицы...

И видела баба: над сонным Днепром Недобрые тени в тумане летели,

Рыдали летя, как дитя в колыбели;

И на колокольне в лесу, за селом,

Сам колокол стонет во мраке ночном.

Тревожно со страхом чего-то все ждут.

Напрасно луга зашумели травою,

Колышутся нивы волной золотою —

Работники мирные в поле н.е йдут!

Как мак, расцветая, огнисто краснеет,

Казацкие шапки повсюду пестреют;

Как утром колосья на ниве блестят, . *

Казацкие пики на солнце горят.

Народ собирается в селах толпами,

И шепчется тихо, и косо глядит*

И шапки не ломит при встрече с панами.

Ох, тучи собрались — и гром загремит!

Упиться Украйне червленою кровью!

Господь! Не оставь нас своею любовью! Невинных твой гнев не казнит...

^ѴІ

Тихо утро загорелось над землей;

Засверкали степи, вспрыснуты росой;

Красно солнышко приветливо взошло;

Все запело, зашумело, зацвело.

На раздолье, по широким по степям Днепр-кормилец дал разгул своим водам;

И направо, и налево мурава;

Меж волнами зеленеют острова;

А на тех-то на зеленых островах

Молодой Хмельницкий с войском в тростниках.

То не стая лебединая плывет,

По Днепру то рать казацкая идет;

То идет войной на брата кровный брат:

Хоть не рад он, да идет, когда велят.

С казаками наказной их гетман ¹⁵ сам.

Вот приплыли лодки близко к островам;

Вмиг раздвинулись густые тростники —

И зевнули пушки поперек реки.

Пламя брызнуло, отгрянул сильный гром,

Над водою дым расстлался полотном,

И казаки, видя смерть со всех сторон,

Видя гибель неизбежную кругом,

Ну от острова скорей бежать назад;

Только весла, словно крылышки, шумят,

Вот с воды поднялся дым под облака, Засверкала снова светлая река —

А на острове, играя с ветерком,

Развилося знамя белое с крестом.

Став на береге, бегущим казакам Громким голосом сказал Хмельницкий сагм: «Христианству мир и войнам Христа *

Под защитой чудотворного креста!

Разбегутся так поляки перед ним,

Как от ветру разбежался этот дым.

Нам господь поднять оружие велит:

Дело правое небесный защитит!»

Чудо! К острову казаки вновь плывут,

Пред Хмельницким сабли острые кладут:

«Будь начальник наш, второй наш будь отец! Пропадем мы с нашим гетманом вконец:

Перед польскими панами он дрожит;

Кровь собратов проливать он нам велит;

Здесь погибнет он от нашея руки».

И гетмана окружили казаки;

Стали ружья на гетмана наводить;

На коленях он пощады стал просить...

Выстрел — гетмана как не была душа*

Днепр понес на море труп Барабаша! **

Вот пришел священник в ризе парчевой И поставил на земле святой налой: Благодарственный молебен стал служить,

За победу бога стал благодарить.

Церковь им была — лазурный небосвод,

А лампада — солнце по небу идет;

От кадила вьется кверху легкий дым;

Все полно благоговением святым...

С верой в сердце и с молитвой на устах,

Пред невидимым упали все во прах.

Каждый воин всемогущего молил,

Чтобы ноеого он гетмана хранил.

Все Хмельницкому присягу дали тут,

И к обозу на руках его несут...

Здесь сыскали чарку пенного вина;

С приговоркой по рукам пошла она, .

И поднялся у казаков пир горой.

Во весь день звенели песни над рекой,

Ввечеру зажгли по острову огни,

И до света веселилися они...

VII

Вот год пролетел. Владислава не стало ^1б,

А Польшу оружье казаков карало.

Под Корсунем много уснуло панов ^І7.

В плену Калиновский, Синявский, Долгоф.

И, жалуя ласкою крымцев своею,

Всех пленных Хмельницкий дарит Тугай-бею*,

И золота горы берет Тугай-бей Из Польши за выкуп плененных вождей **.

Уж Стародуб, Канев, Черкассы, Чернигов И Белая Церковь свободны от ига.

Бежит Конецпольский ¹⁹, бежит Остророг...

За правое дело заступник сам бог!

Под Львовом, Збаражем²⁰, покрытые славой, Казаки явились уже под Варшавой,

И выбран был ими король Казимир ²¹,

И дал он казакам блистательный мир ²². Воскреснула снова казачья свобода; Хмельн'ицкий-гетман, избавитель народа, Торжественно в Киев спешит²³,

И крестное знамя свободно шумит От северских пущей на юг до Лимана,

А в Киеве войско, народ и синклит Дарует Хмельницкому имя Богдана ***.

VIII

Окончены в храмах святые вечерни;

На Киев спускается сумрак вечерний;

По улицам длинным народ не шумит;

И город стихает в покое;

Блеснул огонек у Богдана в покое.

' Предводитель татарского войска.

** За одного Синявского он получил двадцать тысяч червонцев (Несецкий¹⁸, «Korona Polska»).

*** «История Малой России» Бантыш-Каменского, т. I, стр. 257.

Лампада пред образом скромно горит —

Там гетман сидит одинокий, угрюмый:

Он весь погрузился в тревожные думы И тихо с собой говорит:

«Окончены кровавые смятенья;

Окрещена в своей крови Украйна;

Хоть дорого, но куплен нами мир.

Господари валашский и молдавский,

Султан турецкий, трансильванский князь И царь Москвы, родиой, единоверный,

Своих послов прислали. Сам король,

Ян Казимир, свою забывши гордость, Прислал ко мне богатые подарки;

А православная, святая наша церковь В лице своих избранных иереев Меня Богданом нарекла...

О господи! За что такая милость?

Я не безгрешен, это знает совесть.

За мною есть неправедные думы И, может быть, неправые дела...

Но если глас народа — божий голос,

И если ты послал меня народу,

И если я Украйне богом дан,

И ты, отец, ничтожного меня Орудием избрал великой воли,

(становится на колени)

То не оставь меня твоим покровом:

Пусть мой народ в преображеиье новом Я к счастию прямому поведу!

Да искупится кровь и стон сражений Столетьями благословений!»

Священник

(входя)

Молись, мой сын! Прекрасен победитель, Когда свою венчанную главу Пред богом сил смиренно преклоняет: Величие в смирении таком В молитве все!.. Твердыни Иерихона ²⁴ Смеялись над оружием людей —

И рушились от праведной молитвы.

Молись, мой сын! В молитве сила, крепость, В молитве все...

Хмельницкий

(вставая)

Не о себе молился,

'Святой отец, в минуту эту я:

Молился я о счастии Украйны.

Ты помнишь ли, отец Григорий, ночь,

Как, беззащитный, беспомощный,

Богатый только силой крепкой воли,

Я захотел освободить народ —

И ты меня благословил на подвиг?

Давно ли было... а теперь победы Украину опять восстановили,

Ия — гетман свободныя Украйны,

И шлют послов ко мне цари отвсюду...

Мы с турками беспошлинно торгуем,

И море Черное для нас свободно... наше*, И Польша гордая у нас просила миру;

Но я еще теперь боюсь...

Священник

Чего?

В ту ночь, когда ты взял благословенье На страшный и отважный подвиг,

Ты не был так встревожен, как теперь,

Когда успех венчал святое дело.

Хмельницкий

Нет, мой отец, не верю что-то я Врагу, подавшему мне руку примиренья.

С мечом прошли мы Польшу до Варшавы И под Варшавой дали Польше мир; ✓

Притом же сам король, Ян Казимир,

Обязан нам и саном, и короной:

Его ка сейме подкрепили мы И голосом, и звоном острых сабель;

Мы избрали его назло вельможам.

Придет пора — не станет Казимира, Оправятся разбитые поляки —

И быть войне — войны не избежать.

Нет, надобно Украйну обеспечить:

Я без того спокойно не умру...

Священник

Тебе еще султан прислал подарки И милости, и почесть обещал...

Хмельницкий

Осман-Ага, посланник от султана,¹ Привез мне в дар бунчук и булаву,' "Приличные достоинству гетмана,

И золота привез для казаков,

Еще привез — лукавый обольститель — Широкий плаіц, подбитый горностаем...

Ну, точно царская порфира!

И именем султана обещал

Мой род возвесть в достоинство гетманов.

Лишь только бы Украйна отдалась

Под покровительство неверной Порты ^{40 25}.

Святой отец, уж это слишком много!

Не так я горд, не так честолюбив я,

Скажу прямей, не так безумен я,

Чтоб стал мечтать о власти королевскойі Столетия царей нам освящают,

Из детства в них привыкли видеть мы Святую власть помазанников божьих На недоступной высоте.

А я, простой казак, могу ли думать Возвыситься и стать на степень эту...

Я не хочу наклйкать снова кровь И бедствия на бедную Украйну.

Довольно нам примера Годунова,

Что царствовал так горько на Руси ²⁶.

Священник

Да, это правда — и отдать ^арод Врагам Христа, неверным мусульманам, Грешно, Богдан.

Хмельницкий

Грешно и безрассудно. Молдавия почти раба султана ²⁷,

Валахия трепещет перед Портой...

Самим же нам держаться невозможно: Направо степь, налево степь кругом:

Нигде преград природа не дала Нам от врагов; задумали и — разом

Как воды к нам текут со всех сторон!.. Границы наши — буквы на песке: Повеял ветр — и их как не бывало.

О, если бы опоясать Украйну Широкими, глубокими морями Или вокруг ее воздвигнуть горы,

Тогда бы... а теперь она как нива, Растущая сироткой у дороги:

Ее не топчет разве кто не хочет...

Священник

О господи! Чудна судьба народов!

Когда читаешь древние сказанья Святых мужей о доблестях славян,

О силе и богатстве наших предков, Душа горит, глаза блестят слезами И чистая, и светлая молитва Из сердца, будто голубь, вылетает.

Наш Киев, колыбель Христовой веры, Столицей был славян многоземельных ²⁸ И с высоты холмов своих зеленых Гром посылал на дряхлый Цареград²⁹. Теперь же что? Враждебные народы Славянские поля размежевали;

И Киев сам, развенчанный старик, Давно ль стенал под игом иноверцев ³⁰! Что делать нам? Спасенье где, гетман? Ох, тяжело господь рабов караеті

Хмельницкий

Еще горит для нас звезда спасенья:

В народе нам единокровном,

В единоверной нам Москве Растет, цветет и мощно, и красиво,

Как древо жизни на брегах Евфрата, Родных царей святое поколенье.

Под скипетром помазанников божьих Живет народ счастливо, безмятежно;

В церквах торжественно гремят Во славу вышнего святые гимны...

Туда, отец, душа моя летит!

И если я Украйне ботом данный,

То бог поможет в этом деле мне; Соединю разрозненных судьбою Уж несколько веков родимых братьев,

У ног царя московского сложу

Мои гетманские клейноды И счастие прямое укажу Украине из родов в роды!

(Подумав)

Да, я хочу, желаю и исполню Мне богом данное предназначенье! ^в Поверишь ли, что иногда во сне Передо мной раскроется пространство На необъятные вперед века.

И вижу я: там царство без границы Надвинулось на многие моря;

И запад, и восток, и юг, и север В одно слились; везде язык славянский, Везде святая, праведная вера,

И правит им один великий царь...

И царство то чудесное — Россия!

Священник

Известно нам из книги откровений,

Из Библии, что иногда к нам сны Пророчески слетают с вышииы.

Иосифу³¹ одиннадцать снопов Во сне смиренно поклонялись И звезд одиннадцать перед его звездой, Во сне он видел, тихо померкали; Пришла пора — и точно наяву Одиннадцать его старейших братьев С повинною главой пред ним упали. Спеши, Богдан, окончи трудный путь! Бог милостив; незримыми стезями Он свой народ ведет к прямому счастью. От смут, от бед пора нам отдохнуть.

Хмельницкий

Уже давно прошу и умоляю³² Высокого московского царя Принять опять единокровных братьев, Принять свое родное достоянье, Отторженное хитрыми врагами;

Но он — пример неколебимой правды — Так царственн.0 и добр, и честен,

Что, свято соблюдая с Польшей мир, Великодушно отвергает,

Чего так жадно ищут две державы,

И только нам в ответ на наши просьбы

С послами шіпет богатые подарки.

ВрТдИ теперь Михайлов ³³ и Унковскцй ³⁴ Мам цррвезли и соболей, и денег, .

И увещания смириться перед Польшей *, Перед державою, которая сегодня ж — Найдись к тому удобный случай —

Свои войска в Москву послать готова И с ними хоть десяток самозванцев.

Священник

Сердца царей в руке самого бога,

Писание святое говорит:

Не нам судить поступки венценосцев.

Хмельницкий

Вчера Вешняк, полковник Чигиринский³⁵, Опять к царю в Москву поехал с просьбой. Все описал царю я справедливо,

И если’ он еще не согласится,

Тогда...

Священник Тогда да будет воля божья.

.Хмельницкий Теперь меня сомненье страшно мучит.

И вот о чем, отец мой, я молился,

И вот о чем я плакал, мой отец.

На крыльце слышен стук.

Священник

(глядя в окно)

Сюда идет какой-то паи вельможный.

Хмельницкий

А, знаю, это от посольства,

Опять притворствовать! Прости мне, боже! Давно ли я тепло, чистосердечно Молился так, и плакал, и открыто Беседовал с тобой, отец Григорий И снова должен лицемерить...

С В Я,111 е.ІІ Н и к

Мнё кажется, мьгтак сильны теперь* ^! 4f<f нечего притворствовать пред ними И накликать на душу новый грех. '

Хмельницкий

Война нужна, но ćaM я не могу Ее начать, не поступя бесчестно В глазах людей, пред Яном Казимиром.

С народом я сведу послов надменных: Авось, поможет в этом мис народ:

Поляк

(входя, гордо кланяется)

Вельможный пан, посланник Казимира, Желает знать, когда, и как, и где Вы примете неслыханную милость,

И письма, и подарки, и клейноды От короля, от Яна Казимира? -

X м е л ь и и ц к. и й

Присядьте, пан вельможный.

Поляк

Много чести; Благодарю. Ответ мне только нужен;

Мне велено с ответом торопиться.

л

Хмельницкий

Не знаю, право, что вам отвечать...

Как радостно слепцу, когда снята С его очей искусно слепота!

Опять пред ним и небо голубое,

И сень зеленая лесов,

И пестрые ковры лугов,

И солнце светит золотое;

Но этот свет страдальца вновь слепит,

И он спешит глаза закрыть.

Меня король своей высокой лаской Так поразил, что я теперь совсем Его великодушьем уничтожен.

За что меня, смиренного слугу,

Он милостью и почестью дарует!

Да, это слишком. Голова

Моя пошла, как говорится, кругом.

Поляк

Но все же тут ответу я не вижу. Хмельницкий

Ответу? Да ведь это чисто в воле Посланника: когда захочет он,

Я рад принять высокие подарки.

Поляк

Посланник хочет, если можно, завтра, Чтоб поскорей в Варшаву возвратиться.

Хмельницкий

Да, это правда: Киев не Варшава!

Хоть и сегодня; я всегда готов.

Поляк

Но вот вопрос: где вам, гетман, угодно Припять посла?

Хмельницкий

На это я не знаю Как отвечать. Вы видите, моя Тесна и некрасива хата:

Дубовый стол, кругом простые лавки;

На них боитесь даже вы присесть,

Чтоб не измять кафтан золотошвейный... Нет, слишком много я ценю Расположенье Яна Казимира,

Чтобы привел сюда его послов.

У нас, казаков, есть обычай:

Что ценим мы и высоко, и свято,

То драгоценно украшаем.

Я беден, но в углу моем смиренном — Вы видите — спасителя икона Вся в золоте и камнях дорогих;

И эта сабля, наша мать вторая, Алмазами и серебром сияет.

По мне — король, земной владыка мой. Второй отец: ему я всем обязан.

Я не хочу, я не могу, не смею Его послов — панов великолепных — Просить в мою простую хату;

Им надобно блистательный прием И в золоте, и в серебре палаты.

При том же так люблю я Казимира... Король так много сделал мне добра...

Поляк

Я верю; это все мы знаем;

Но что же я скажу в ответ?

Хмельницкий

Послу?

Поляк

Да, гетман.

Хмельницкий

Вы скажите... Право,

Поверит ли ясневельможный пан,

Ну, просто вот с ума сошел на старость...

(Подумав.)

А разве... Да, прекраснейшая мысль! Скажите вы, что я, когда угодно Посланнику, сердечно рад принять Подарки Речи Посполитой завтра,

Часу в девятом утра, там, на площади, Перед святым собором.

Поляк

Нет, гетман,

Как это можно! Я наверно знаю, Посланник наш никак не согласится Унизить так себя и короля.

Хмельницкий

Унизить? Что вы? И преступной мысли Такой в уме моем нет места!

Чтоб я дерзнул унизить короля!

Чтобы посмел обидеть Казимира... Вельможный пан, вы злобный клеветник! Что может быть приличней силе, власти, Достоинству и славе Казимира,

Как жаловать покорные народы Своею королевской лаской Под чистым кровом голубого неба, Лицом к лицу перед царем небесным! Кругом стена церквей, домов высоких? Кипит народ, паоя благословляя,

А солнце сверху так и осыпает Лучами -яркими чудесную картину, Дострйрую величья Казимира... :

Каких палат я отыщу .вам лучше?

Нет, решено. На площади я завтра Приму от вас высокие подарки...

Увидят все, как я, неробкий воин,

Робея, приложу к устам Печать и подпись Казимира.

Поляк

Я передам посланнику ответ;

Но вряд ли он на это согласится. Неслыханно...

Хмельницкий

• Да, точно правда,

Для вас неслыханная это почесть;

Но королю хочу я доказать,

Как я его высоко уважаю. -Неужели намеренья благие Нас к новой ссоре поведут?

Поляк*

Храни нас бог. Сегодня же посланник Вас обо всем подробно известит.

Прощайте, гетман!

(Уходит.)

Хмельницкий

Нет, не бывать Украйне в мире с Польшей! Победами и кровью тишина Хоть куплена, но это ненадолго.

Теперь поляки смяты нашей силой,

Но все еще и горды, и надменны.

Оправятся — опять нам будет худо.

Еще война, еще нам кровь нужна!

И рухнет мир не завтра, послезавтра: По-моему, тем лучше, чем скорей.

Священник

А там?

Хмельницкий А гам — что бог ласт, то и будет!,,

Свежее утро прохладою веяло,

Весело солнце смотрело с небес.

Луг разноцветный волнами широкими Переливался, как тихое озеро:

Утренний ветер его колыхал.

Скромная Орлица светлыми струйками -Шла по ковру тростников;

По берегам ее рЪщи зеленые Пышно стояли, прохладною тенью Путника в полдень палящий маня.

Там из-за рощи, как змейка, извилисто Лугом дорога куда-то пошла.

Косит косарь на лугу и казацкую Песню от скуки поет:

Песня

Зеленая трава моя Под косою гнется.

Головушка казацкая,

Зиай, себе смеется.

Щебетун-соловей,

Слушай песни моей! ⁴¹

В калиновом саду моем Соловей щебечет;

Мне, молодцу, в дому моем^

Всё жена перечит.

Щебетун-соловей,

Слушай песни моей!

До города до Киева Женушка ходила;

Головушка казацкая Осемь дней кутила.

Щебетун-соловей,

Слушай песни моей!

Сказал гетман: миритеся —

Вот и помирились;

Луга были не ,кошены —

Вот и покосились.

Щебетун-соловей,

Слушай песни моей!

Кошу, кошу— не косится...

Дал же бог работу!

Винтовочка все просится В поле наохоту.

Щебетун-соловей,

Слушай песни моей!

В Пирятине мой дядюшка,

Под Лубнами тетка...

Косить сено, пахать поле,

Право, не находка!

Щебетун-соловей,

Слушай песни моей!

Во время пения верховой казак выезжает из-за рощи и приближается по дороге к косарю.

Казак

Здорово, брат!

Косарь Здорово, казак лейстровый! ⁴²³⁶ Казак

Бог помогай!

Косарь

Спасибо.

Казак

(останавливал коня)

Тпрру! Земляк!

Что, табаку не водится?

Косарь

Пожалуй!

"(Вынимает из сапога рожок с табаком и, постучав им о подошву, передает казаку, а сам становится возле коня, опершись на косу.)

Казак

(нюхая)

Ай да табак!

Косарь

Да так себе, домашний.

Эх, бедный конь! Как он устал, измучен.

Куда несет бог вашу милость? Га?

Казак

Так^ послан, брат. А табачок на славу!

Косарь В ГІИрЯТИН; ВерНО?

Казак

Да, в Пирятин, и в Лубны,

А может быть, заеду и в Полтаву.

А знатно ты поешь, земляк, ей-богу —

Да этакая, знаешь, песня — право —

Не то печальная, не то и плясовая,

А как-то так— на половинке, славно!..

Косарь

Так, сам себе сложил да и пою.

В дому жена, известно, все ворчит,

Так выедешь себе на волю в поле Да и поешь. А вы в Полтаву За делом или так, прогулки ради?

Казак

Сказал же я — какая тут прогулка!

С бумагами я послан от гетмана К полковникам, чтоб войско набирали.

Косарь

А для чего теперь гетману войско?

У нас ведь мир.

Казак

Опять война с полякомі

і Косарь Война? Неправда! Шутишь!

Казак

Нет, ей-богу, Совсем война, как следует война!

Косарь (бросая косу)

Пускай траву кто хочет, тот и косит,

А я косить уж более не стану;

Моя охота — сабля да ружье.

Слезай-ка, брат, слезай с коня, товарищ;

И я казак, ей-богу, я казак!

Траву косил я только так, от скуки:

Пусть пропадет па корне вся она.

Слезай же, брат! Твой конь устал в дороге: Пусть отдохнет немного на лугу;

И мы С тобою тоже перекусим,

Ведь у меня есть сало, паляница ⁴³

И чарка доброго вина.

Казак (слезая с коня)

Пожалуй, брат; благодарю за ласку.

Вот вороной расседлан, щиплет травку,

А наши два приятеля под дубом Сидят. Пред ними, словно скатерть, Поношенный жупан разостлан синий,

На нём лежат хлеб, соль, и паляница,

И сало, и стоит бутылка водки...

А между тем рассказывает гость,

Как началась опять война с поляком.

Казак

Вот видишь ли, мы так себе, конечно,

Мы не чета рейтарам Казимира,

И нет у нас ни шишаков, ни лат;

Не в золоте казацкие жупаны,

Но мы с поляками где ни сходились,

Везде их наголову разбивали...

Они взмолились — мы им дали мир,

И Казимир прислал дары гетману.

Гетман принял послов на площади: *

Не захотел пустить к себе и в хату!..

Косарь

Не захотел?.. Ай, молодец гетман!

Да это стоит выпить чарку водки За здравие гетмана!..

Казак

Ладно, брат!

Я никогда не прочь от этой службы.

Ну, вот послы как следует, с поклоном Все отдали: и грамоту, и знамя,

И булаву и тут же прочитали,

Какие нам король дарует льготы,

Какие нам дарует он права.

Гетман сказал: «Благодарю я бога!

Я дожил дня счастливейшего в жизни».

И тихо стал перед собором на колени.

И весь народ с молитвой ниц упал..

Все прилегло на площади мирской,

Стояли только кони да поляки.

Вот, помолясь, сказал гетман послам'. «Благодарю от имени народа Я короля за ласку и за милость».

Косарь

За милость? Что же нам король такое сделал? Казак

Ну, ничего, да, видишь, наш Богдан Такой уж добрый...

Косарь

Эх, напрасно!

Они, пожалуй, станут этим хвастать.

А после что?

Казак

Он дальше говорил —

Не помню слов, а толк такой был речи,

Что, дескать, я не для себя трудился,

Не для себя и кровь я проливал;

Скажите так вы Яну Казимиру,

Что для меня не нужно ничего:

Пусть будут счастливы мои казаки-дети, «Стой! — закричал народ, уж это мнбго! Проси, гетман, у короля что хочешь,

А без того мы с площади ни шагу!»

И вдруг пошел в народе шум и говор,

И площадь вся заколыхалась,

Как наш лиман от ветру в непогоду.

Народ притих. Тогда гетман сказал:

«Я всем доволен; но когда народ Уж требует, пожалуй, попрошу я,

Чтоб выдали Чаплицкого...»

Послы гетману в этом отказали. «Чаплицкого подай!» — мы закричали И шапки кверху начали бросать.

Послы домой — народ гурьбой за ними Да и кричит: «Чаплицкого подай!»

Послы вошли в квартиру — в тот же час К ним в окна грязь' и камни полетели. Настала ночь — всю ночь не спал народ, Как перед днем святого воскресенья,

Везде⁴ в домах огни горели;

А мимо дома, жили где послы,

Мы с пляскою и с песнями ходили И пели все, что вздумалось пропеть В обиду им, и громко в бубны били.

Наутро след посланников простыл,

А наш гетман, дай бог ему здоровье, Универсалом объявил войну³⁷.

И вот меня с бумагами послали.

Косарь

Да и пора! Чего сидеть нам дома?

С женою ссориться да просо сеять!

Да, хорошо!.. Ну, выпьем-ка еще,

Для бодрости, так, знаешь, чтоб в дороге Не отощать. Пирятин ведь не близко ⁴⁴,

Туда поедем вместе мы с тобой.

Со мною здесь гнедая есть кобылка;

Седло и сбрую выпрошу у дяди,

Коли не даст, хоть грех, седло украду;

К жене не нужно заезжать:

Авось, соскучится, так присмиреет.

Солнце к вечеру клонилось, Тень ложилась на поля... Наши новые друзья Обнялись, перекрестились,

На коней своих садились,

И пустились в дальний путь. Под казаком конь, как ворон, И летуч, и так же черен, Гордо нес крутую грудь,

А за ним, хвостом махая, Рысью мелкою гнедая Вперевалку поплелась.

Вот они уже далеко Едут по степи широкой,

Вот и скрылися из глаз.

Тихо все на степи плоской, Только ветер отголоски Песни звонкой и простой Напевает нам порой:

«В Пирятине мой дядюшка, Под Лубнами тетка...

Пахать поле, косить сено, Право, не находка!»

ОСЬМОЕ ЯНВАРЯ 1654 ГОДА³⁸

Морозное утро. На площади перед домом гетмана бьют литавры. Народ собирается.

Первый

День добрый вам!

Писарь

Здорово. Ну, что наши?

Первый

Все сделано, как приказал гетман:

Народ готов, слепцы и бандуристы Везде поют, какие нужно, песни —

Казаки все устали от войны И только, знай, у бога просят мира.

Писарь

Спасибо, брат; за это сам Богдан - .

Вам скажет всем великое спасибо!

Пойдем к народу.

Первый

Ладно, я готов. Вмешиваются в толпу.

Первый

Ай да мороз! Как говорят — московский... Вт о р ой

И что за страсть у гетмана такая Сбирать народ до утренней зари?

Третий

Поход, быть может.

Второй

Полно, напророчишь...

И так уже прискучили походы,

Пора бы, право, отдохнуть.

Третий

Да сеять хлеб, а после с этим хлебом Поехать на поклон в Варшаву.

Писарь

Мне кажется, уже прошло их панство.

Первый

А отчего?

Писарь

Да оттого — я слышал —

Что наш гетман навеки пристает К единоверцам нашим, русским.

Третий

И я слыхал, да не весьма-то верно;

Нам ничего гетман не говорил.

Первый

Молчи, и нам, как надо будет, скажут.

•В торо й

Так вот_;з_чауем, уж скоро две неделИг У нас\живут московские,послы] ,., /

Третий А нечего сказать, народ хороший.

Первый

И пргвославный... часто ходят в церковь И молятся так долго, так усердно,

Что хоть и иам ие худо б поучиться.

Есаул

А как дерутся эти москали!..

Вот так и лезут в схватку, где пожарче,

Да и народ все крепкий и проворный.

Четвертый Уж не чета татарам черномазым.

Второй

Ну, как сравнить! То нехристь, а москаль — Наш брат-христианин.

Есаул

Теперь-то Мы с ними всех на свете поколотим.

П е р\ы й Когда б скорее, дай-то боже!

Писарь

Просите бога и гетмана.

Второй

Известно, нам гетман добра желает.

Третий

Я разговоры слышал москалей:

Почти такие же, как наши речи.

Четвертый И все поймешь?

Третий

Скорее, чем поляка,

Совсем как наш язык, молитвы как у нас же.

Первый

И лица как у нас; жаль, что бородки носят И оттого скидаются на турок.

А, вот Никита! Эй, сюда, сюда, Никита!

С тобою есть бандура?

Б а ндур ист

Как же, есть:

Я без нее не выхожу из хаты.

Второй

Запой, Никита... нет ли новой песни?

Или хоть старую повеселее.

Третий Спой, как Фома с Еремой торговали*

Бандурист

Нет, у меня есть песня поновей;

Спою, пожалуй, только с уговором:

К обеду будет чарка водки?

Все

Будет I

Бандурист

Были у орла два сына.

Вырос старший сын;

Младший рано на чужбину Залетел один.

Но лета не укрепили Мощного крыла;

Он устал — и окружили Вороны орла.

И, летая, жадным криком Смерть сулят ему:

Знать, орлу на поле диком Сгибнуть одному!..

Крылья есть, да мало силы;

Смутен он сидит;

Смотрит вверх — о боже милый!

Старший брат летит...

Робко вороны сокрылись С криком в темный лес.

Оба брата очутились В синеве небес...

Братья обиялись родные И сильны опять,

Как великая Россия Да Украйна-мать!

Писарь

Ай да Никита! Ну, спасибо!

На славу песню ты сложил.

Первый

Да что-то я не понял хорошо,

Хоть бойкие слова у этой песни.

Бандурист

Как не понять! От грамотных людей Вчера я слышал, будто русские послы Приехали, чтоб нас, единоверцев,

Принять в свою защиту от неверных.

Я ночь не-спал, услышав эту весть —

Так был я рад неслыханному счастью,

И песню в радости сложил на этот.случай.

Первый

Когда бы это была правда,

То вашими устами мед бы пить!

Писарь

Я так готов побиться об заклад,

Что сбудется желание народа;

Ведь глас народа — божий голос,

Недаром же пословица гласит.

Первый

Недаром же мне грезились всю ночь Огромные пшеничные галушки!

Вот так и плавают в большом корыте, в масле.

Третий

Да, этот сон пророчит, верно, счастье. Второй

Потише! Кто-то вышел на крыльцо...

Опять пошел назад.

П е р в ы и

Наш протопоп, Григорий.

Третий

Старик почтенный. Говорит народ,.

Что он крестил, гетмана.

П е р в ы й

И гетман

Его и любит, и честит. Григорий Встречал послов московских со крестами И говорил им речь. Тогда гетман Еще из Киева не приезжал.

Есаул

Эй, тише!

Вот йдут на крыльцо... вот гетман...

Писарь

А вот отец Григорий, а за ним Идут послы: вот это Бутурлин ³⁹,

Другой Алферов ⁴⁰.

Есаул

Ну, а этот, третий?

Писарь

То Лопухин⁴¹, а вот Виговский ⁴²,'

Наш генеральный писарь — и другие Посольские; прозванья их щ помню.

Вот машут: гетман просит шова.

Народ

(снимал шапки)

Тише, тише!

Хмельницкий

К вам речь держу, друзья мои, казаки! Украинцы, мои родные дети,

Прошу у вас я слова к совета.

И мы, и наша праведная вера От иноземцев много потерпели,

Пора бы нам и отдохнуть немного,

А тут господь спасенье шлет с небес: Московский царь, родной, единоверный, Согласен нас и праведную церковь Навек под свой покров высокий взять. • Я, ваш гетман, и войска старшины,

Как благодать, приемлем эту милость, Хотите ли и вы, казаки, с нами Присягу дать московскому царю ⁴³ На подданство России?

Народ

(бросая кверху шапки)

Волим! волим! ⁴⁵

Хмельницкий

Исполнились теперь мои желанья! Обнимутся опять родные братья Так искренно, как мы с тобой, боярин!

(Обнимает Бутурлина).

Во всех церквах раздается колокольный звон? в крепости палят из пушек. Протоиерей Григорий медленно сходит с крыльца с крестом в руках.

Г ригорий

Во имя бога, слушайте присягу!

Народ

(бросая шапки)

Волим, волим, волим!

ПЕРЕКЛАДИ

ПОЛТАВА

ПОЭМА, А. С. ПУШКИНА

Вольный перевод на малороссийский язык

Посвящается Александру Сергеевичу Пушкину

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Багатий дуже Кочубей *:

Його ланам кінця немає, його отара скрізь гуляє В зеленім лузі без людей;

А луг аж стогне під волами,

Під кіньми гарними й вівцями.

Багацько у його добра,

Атласу, хутра і срібла,

На видноті і під замками.

Та пишний Кочубей не тим,

Не довгогривими конями,

Не батьківськими хуторами,

Не злотом, бачите, яким Його щогод дарує Крим —

Дочкою гарною своєю² Ти забагатів, Кочубею!

Та й правди нічого ховать,

Нігде нема Марусі рівні,

Вона мов квітка та дубрівна,

Що тілько стала розцвітать;

Тополя буцім на могилі,

Гінкий та гиучий етап премилий;

Як шум, біліє вся вона;

Кругом дівоцького чола,

Мов хмари, коси бовваніють,

Як маківочка — рот красіє,

Очиці — як зірки блищать.

Вродливая! Ні втять ні взять. і

Та не одною ліпотою Маруся звісна стала всім;

А більше розумом своїм,

Вітливим серцем і цнотою.

Зате моторних женихів Свати тобчуться у порога,

Та щось вінця, мов кайданів, Лякається моя небога;

Всім молодим — гарбуз як тут,

Аж ось свати гетьмана йдуть ³.

Старий він, спітканий війною, Годами, працею, смутою;

Що ж? Дух Мазепи закипів,

І — знову гетьман полюбив!

Хоч він до пелеха сідого Із парубіки молодого Не перескочив — пережив.

Не сарна під байрак втікає,

Орла почувши на спині;

По сіням панна походжає І жде, що скажуть: так чи ні.

Ось вийшла мати і з сльозами, Приголубливими словами,

За руку взявши, каже їй:

«Бридкий, мерзенний, глянь, поганець! Чи можна? Ні, паскудний ланець! Гріха ти не збудуєш, злий!

Тобі б, як то ведеться віком, Хрещенициним батьком буть...

Його чорти у пеклі ждуть;

Він хоче буть їй чоловіком!..»

Маруся задрижала, з рук Спустилась хустка шовковая, Поблідши, ніби неживая,

Упала дівка на рундук.

Хоч одійшла вона, да знова Зімкнула очі; ні півслова Не каже; батько, мати тут Біля її усе возились;

Хрестились, плакали, молились.

Вони того, сердешні, ждуть,

Щоб їй на серці легше стало,

Щоб дитятко хоч закуняло.

Не тут було; два цілих дня

Все мовчки хлипала вона,

Нічого ні пила, ні їла,

Опріч людей собі ходила;

Тинялась утінка, як гич Од вітру гнеться при дорозі;

Було смутнесенько небозі,

Все рюмала, на третю ніч Лиха годинонька настала: її світлиця спустковала.

Ніхто не знав, коли вона Під нічку сплиснула з двора;

І тільки мов козацький гомін Ту ніч в саду рибалка чув,

Та вранці слід на лузі був,

Що по росі скакали коні.

Не тілько парубоцький чорний, Закручований ус моторний Чарує молодих дівчат;

А деколи й старого взгляд,

Що дивиться, мов сич з-під стріхи, Давно забувши жарти й сміхи, Знаходить не дівчину — клад.

Не знаю, як робилось теє;

А швидко і до Кочубся Такая звісточка дойшла,

Що, позабувши бога й сором,

Його дочка в гетьманський хором Як полюбовниця ввійшла.

Що тут робить? І батько й мати Соромляються вийти з хати,

Не слухають, що каже люд.

Да як хрещених обмануть?

Тогді усім, бач, стало явно,

Чого збентежила так марно Вона веселость літ своїх;

Чого тихенько все здихала Й на залицяння молодих, Забаскаличившись, мовчала.

Чого в беседі за столом Вона все слухала гетьмана,

Коли горілка шумовала І чарка повнилась вином.

Чого все пісні ті співала,

Що він колись компоновав,

Коли його ніхто не знав,

Коли його ще доля спала.

Чого, мов парубок, вона Любила військо, і коня,

І гук, і галас барабана,

Як тільки в чистий степ з двора Блисне.бунчук і булава Ясновельможного гетьмана.

Нівроку, мае Кочубей Худібчину; мов і в людей,

В його приятелів багато;

Йому нічого, сидя в хаті,

В Пілтаві смуток заплодить,

Він здужа гетьману-злодію, Сріблохвильовастому змію,

У серце ніж загородить,

Він здужа, здужа... да не теє Лежить на думці Кочубея!..

За білого царя Петра?:.⁴ (Колись давно робилось дуже)

Він був розумний, гарний, дужий, Шмигляв — в шатро і з-під шатра —-За тридев’ять земель в чужбині: Дививсь на дивовижі там І те заводив в Московщині,

Що льготою було людям.

Попавсь небіжчик в анацію,

Як швед крутив, бач, веремію,

В Москву слав військо звідусіль. Поки не вивчивсь воювати Петро, та й дав поганцям знати! Оддяковав за хліб, за сіль.

Вершляг хоч шклянку розбиває,

Та штуку з криці вигинає.

Карл ⁵, постягавши німців силу, Ішов війною на Москву,

Змітавши москалів дружини,

Як вихор пил жене з долини І на облозі гне траву.

Тогді Украйна мурмотала,

Мов літом бджіл на сонці рій.

Вона до себе Карла ждала ⁶,

Щоб волю дав скоріше їй.

Кругом гетьмана обзивався Негарний гвалт: пора! пора!

А все, здавалось, оставався Мазепа вірним до Петра.

Буцім не чуючи нічого,

Гетьман ні на що не дививсь,

Цуравсь умисне од усього,

З бенкетами тощо водивсь;

«Що ж гетьман! —парубки гукали.— Чого він жде, старий йовтух?

Годи та праця зопсовали У його отаманський дух.

Чого жіночою рукою.

Іще він носить булаву?

Тепер ушкварить би війною На ту ненависну Москву!

Коли б старий наш Дорошенко ⁷ І Самойлович молодий ⁸ Або Палій ⁹ і Гордієнко ¹⁰ Із козаками стали в стрій,

Тогді в снігу, в лихій годині ^и,

В Москві не дохли б козаки...»

І скрізь по селам України Рушали сотні і повки.

. Хто зійде в річку, як покриє Ізверху крига річку ту?

Хто з вас, підлизи, темноту,

Лукавого хто врозуміє Єхидковату простоту? _v

Чим серце у кого поганше,

Тим з виду він буває краще.

Плохенький, буцім ягненя,

Мазепа з дідусем товкує

О старосвітських гарних днях;

Із безталанним сам жалкує;

З бурлаками собі міркує Про волю, се то те плете;

Дівчатам меле про кохання Із молодим про залицяння,

З дурним розумну річ веде.

Давно у пазусі під боком Мазепа гадину зогрів ¹²,

Та Кочубей ор,лячим оком Ту злість гадючу прослідив.

«Я сором свій і сором жінки Не [заховаю] меж людей,—

Скрегоча, каже Кочубей, —

Я не займу твої будинки,

Тюрму Марусеньки моей;

Ти не спечешся на пожарі,

Втечеш і шабельной [ти] кари,

Тобі се трохи; ні, в Москві,

Як в’юн в’ючись в кліщах московських ¹³_я В гарячій пливучи крові,

Іскорчившись од мук бісовських,

Ти проклянеш той день і час, ¹ .

Коли дочку хрестив у нас,

І беседу, де повну чашу Тобі я з честі наливав,

І ніч, як голуб’ятко наше Старий шульпіка заклював!»

Колись то врем’ячко бувало,

Вони братецьки мов жили;

Укупі їли хліб чимало Або й вареную пили.

Колись і на полі скакали їх коні поруч на невір;

Дня не було, щоб не вітали Вони один другого двір.

Балакаючи з Кочубеем,

Тогді гетьман не постерігсь;

Бач, закидав на те, на сеє,

Та в дурні нівідсіль постригсь.

Тепер одно суддя кохає,

Бажа умисне одного:

Дочку-од лиха одволає І ворога свого здолає Або іздохне од його.

Він, злість у серці затаївши, Прикинувсь, буцім забував Свою біду; і дочку гірше Перед народом кепковав.

Але промеж рідні шукав Собі товаришів вірніших.

І жінці нишком розказав,

Що на гетьмана він доносить.

(Мабуть, самий нечистий просить Жінок до діла вербовать.)

Ні їсти не дає, ні спать,

Все шепче жінка Кочубею, Домовиком за ним літа*

Щоб листи слав він до Петра, Гарчить з докукою своєю:

«Мабуть, не зробиш? Забожись!» — «Ну, добре, тільки відступись!» і він кленеться перед нею.

Помірковали, погадали, Зробили все, як добре знали, Скомпоновали лист Петру ¹⁴,

Лист па гетьмана препоганий,

І Іскра, Кочубей і пані,

Що знали, все мостили тут.

Та хто ж яснішому цареві, Московському государеві,

Папір сей вірно донесе?

Вродилось на біду усе:

Був найкращий меж козадами Один ще молодий козак;

І сей з другими парубками Гарбуз ізхрумав неборак. Марусеньку кохав він дуже,

Про його все було байдуже,

Але про милую гадав І в думках ніченьки не спав.

Блукав щодня або край річки,

Або ховався у порічки,

Щоб подивиться, як вона З господи куди-небудь йшла.

Коли ж меле людом про Марусю Негарний поговір літав,

Не переміг свою він душу,

Про єї мовчки л<алковав,

А все кохать не перестав.

Ім’я пресучого гетьмана,

Мов л<ид якесь ім’я Гамана ^І5~ Кусавши чорний ус, ворчав.

Хто місяцем та по зорі Закато скаче на коні?

Чий кінь, мов крим [сь] кий хірт пїджарий. Степом та к швидко, прудко парить?

Козак в Московщину летить;

Козак не їсть, не п’є, не спить Ні в чистім полі, ні в дуброві,

Н’Лна дубу, ні на поромі.

Як скло, шаблюка так блищить,

Капшук у пазусі бряжчить;

Не спотикавшись, кінь порскливий Біжить, пуска по вітру гриву.

Забавка шабля молодцю,

Дукатів треба ж, бач гонцю;

Коня собі в підмогу має,

Та шапці грошей не складає.

Радніший він за єї дать Коня, дукати і булат; її б оддав хіба б, як куля Його з коня навзиич зіпхнула.

Чого ж за шапку він крепить?

Бо в шапці тій папір лежить,

Папір на лютого гетьмана Царю од Кочубея-пана.

Гетьман хуртовини не чує,

По-своєму усе мудрує.

Якийсь то старець, то чернець Щовечір лізуть у дворець І там всю ніч, мов розбишаки Або у вівчаря собаки,

До світа білого гарчать.

Недобре щось вони товкують,

Землею рідною торгують,

Торгують богом і царем З невірним шведським королем.

Поганці, наймити гетьмана,

Від річки Ворскли до Лимана Пускають меж народ ману; •

Заворушились запорожці,

Загомоніли чорноморці,

Гудуть станиці на Дону ¹⁶.

В Очакові ¹⁷, землі турецькій, Зібралась щось не по-братецьки Песиголовців череда;

В Москві король воює шведський, Гогоче кримськая орда.

Як же, псяюха, він злякався, Коли над ним ушкварив грім;

Коли йому з Москви прислався Папір з доносом тим самим,

Що на його відсіль послали. Боярство із Москви писало Ласкавий до його привіт, Таким-сяким його вітало (Бо вовка за ягнятко мало) — Такий і був, і буде світ!

Сам цар Петро, вельможний, білий, Муштруючи великі сили Насупротив німецьких військ,

В смуті не розібрав доноса І нахвалявсь утерти носа І вибить з невгомонних віск.

Облившись теплими сльозами (Хоч, мабуть, тер попід очами), Мазепа лист царю писав І так йому слебезовав:

«То бачить світ і госпідь знає,

Що я гетьманом двадцять літ$ Цареве все, що я не маю!

І я — тепер нікчемний дід — Коверзовав би ще про зраду?

Глянь, що не вимудрує зло!

Нащо мені бентежить славу?

Хіба ж не я то Станіславу ¹⁸ Відказ одрізав наголо?

Хіба ж не я поклонів хана І цареградського султана І чуть, і бачить не хотів?

Не жалуючи праці й крові Із-одної к царю любові,

Щораз попереду повків Кришив паскудних ворогів.

Хіба ж не я?.. Та що й казати! Тепер же, йон, його я мати,

На мене навели туман!

Чого я не чував, ізроду!

Мабуть, із пальця смокчуть воду І Кочубей, і Іскра-пан ¹⁹:

Я з ними жив, як із братами!..»

І з прикидливими сльозами Бажає смерті їх гетьман!

Чого ти хочеш, песький сину? Чого єси ти забажав?

Ти кочу бейськую дитину Хіба давно як обнімав?

Маруся! Бідная Маруся!

Ох, страшно, вимовить боюся, Коли б пізнала те, кого Вона до серця прихиляє!

Про те вся Україна знає,

Одна не знаєш ти того.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Мазепа дуже щось смутний; Стоїть Маруся біля його.

Він не балакає нічого,

Звичайно кажуть: сам не свій.

Хоч що вона його й питає,

Він буцімто недочуває.

Мовчанка їй надопекла, їй дуже, дуже жалко стало, Небога щиро заридала І так казати почала:

Маруся

Чогось ти не з добра сумуєш, Од мене утікаєш ти;

Мабуть, погане щось мудруєш, Мабуть... не любиш сироти!

Ох, серденько недобре чує,

І день, і ніченьку болить;

Не знаю, що воно віщує,

А щось мене не веселить.

Дарма, що в ту... ти знаєш... нічку, Як, погасивши в хаті свічку, Божився вік мене любить;

Тогді... як стала я твоєю,

Як розріднилася з ріднею,

Ти мусив без мене не жить; Тепер зовсім не теє діло... Мабуть, тобі я надоїла;

Ти день-денички в стороні, Зізнався з Дульською ²⁰ якоюсь. Ну, од чого ж, скажи мені, Ніколи ти передо мною Про Дульську слова ие сказав?

Мазепа

Воно! Я й перше угадав!

Оце ти, серденько, ревнива.

З якого б, навіжений, дива Я за дівчатами гасав?

Хіба ж оцій сідій чуприні Дотепно кланяться дівчині?

Не знаєш добре ти мене! Минеться од дівчат охота,

Як в голові сидить робота Та всяка думка шию гне...

А ти із діла злидні робиш.

Маруся

Ти околесицю городиш!

Не хочу, вспражки розкажи.

Мазепа

Ну, слухай, серце, годі, годі!

Да що почуєш, то мовчи:

Давно ми заварили діло,

Тепер воно кипить у нас;

Година гарная наспіла, Прокалатає шридко час.

Давно без батьківської слави Ми, як воли, в ярмі жили,

У подданстві або Варшави,

Або великої Москви.

Возиться годі з москалями, Украйні царством буть пора²¹:

І я моїми козаками Шпурну на моцного Петра! Москаль жахнеться перед нами, І, може... буду я царем...

З собою заодно я маю І Карла з польським королем, Княгиня Дульськая отая,

Та старець той, та єзуїт Од їх до мене листи носять.

Ну, є за що мене журить?

Отак жінки щодня голосять,

А розпитай — сама не зна,

Чого сталиться навісна!

Маруся

Ти будеш цар на Україні!

Як гарно на сідій чуприні Засяє золотий вінець!..

Мазепа

Та почекай, ще не конець,

Бог вісь про те, що далі буде.

Маруся

Тебе всі поважають люде,

На смерть за тебе кожний рад, Ти кращий будеш цар од миру, Тебе жде царство...

Мазепа

А як кат?

М а р у\ я

Піду з тобою під сокиру...

Мазепа

Марусе, рибонько моя,

Марусе, ти мене кохаєш?

Маруся

Хто, я?

Мазепа

Еге.

Маруся

Хіба не знаєш!

Мазепа

Дорожчий хто тобі, чи я,

Чи батько?

Маруся

Годі, серце миле!

Мазепа

Що, якби люди присудили,

Щоб кого-небудь з нас убили,

А ти б обом була суддя;

Кого б пустила ти на, муку?

За ким би вспражки потягла,

За батьком чи за мною руку?

Маруся

Геть угамуйся, глянь на себе,

Який страшний ти і блідний!

І в пекло я піду за тебе.

Мазепа Не забувай, що кажеш ти!

Давно вже сонечко зайшло За гору, ген по той бік річки; Ущухнув гомін, дав бог нічку, Надворі тихо все було.

Зірки в горах мигають, сяють,

Вода як чисте скло стоїть,

Із хмари місяць випливає:

Усе мов золото блищить. Білоцерківка, сад гетьманський, Будинок старосвітський, панський,

І річка повная води.

Ніщо нігде не зашастує,

Осика листом не жартує,

В будинці ж є зате смути:

Там шепчуть тихими речами,

Там у світлиці, за замками,

В залізах Кочубей сидить І в иебо сумно він глядить.

Уранці смерть, не мав він страху, Бо смерть для праведних покій.

Та мовчки як іти на плаху,

Мов у різницях віл на бій,

Іти на смерть за праве діло,

За те, що має ворог власть;

Вести приятеля в напасть,

Нести на муку честь і тіло?

Як він скалитиметься сміло, Махне, і жаба цицьки дасть!..

І здумав Кочубей Пілтаву,

Сім’ю веселу, й козаків,

І пісні дочки, й першу славу, Бесіду зимніх вечорів,

І те село, де він родився, Будинок батьківський, старий, Де він добро любить зучився,

Де після праці мав покій.

Тепера треба все оставить!

За що? Про що?

А клямка стук; Забрязкотіло щось замками. «Оце, мабуть, ізнов для мук Іде Мазепа з наймитами».

Раз лусь замок: холодний піт,

У другий раз: сипнуло жаром. «Ні, може, то з христовим даром Іде до мене чесний піп».

Ось двері скрип; сусіль до його, Місь панотця з хрестом святого, Худенький, у очу дрібний, Полигач бісів, Орлик²² злий. Назустріч Кочубей мовляє: «Мене ти знову мучить маєш!»

Орлик

Не все казав, ти ще кажи.

Кочубей

Ізгинь, маро, геть, пріч біжи, Покинь мене.

Орлик

Однеє діло Нам зараз треба показать.

Кочубей

Що показать? І так насилу Я сам на себе набрехать Зумів, що ви мені казали,

Чого ж ви знову забажали?

Ми знаємо, із давніх літ У тебе є клади зариті;

Тепер ти оставляєш світ,

Скажи ж, твої де гроші скрлті?

Кочубей

Такі Мав і не один я клад,

Та ви зуміли одібрать;

Один — як кров мою смоктали, Навік од мене одтягали;

Той клад був честь; другий була Дочка, од вас же не втекла; Зазнаю я ту ніч прокляту,

Як осоромляли ви хату.

А третій клад в душі сидить,

Вій мусить з богом говорить... • То вічне безголов’є кату.

Орлик

Покинь невісь-що городить, Старий, та дурень, глянь на небо, Отам ти будеш завтра жить, Кажи, де гроші, те нам треба. Чого ж замовчав?

Кочубей

Наймит злий! Роби що хоч, та згинь швидчій. Дай хоч лягти у домовину,

Навіки очі дай закрить;

Тогді бери мою дитину,

Іди із нею скарб лічить,

Біжіть кривавими руками Ламать комори із льохами,

Беріть і злото, і срібло.

Дочка вам схованки покаже,

Где, як лежить моє добро,,

Вона все зна і вам розкаже*

Орлик

Сховав де гроші, покажи!

Не хочеш? Гроші де, скажи?

Ти швидко заспіваєш, враже! Кажи, де схоронив ти клад? Мовчиш? Га? Що? Ану лиш, каті

І кат прийшов...

Лиха година!

А де ж Мазепа, песький син,

Де він, поганая личина?

Балака про себе один,

На ліжку сидячи Марусі.

Мов гад його кусає душу,

А в голові нечисте все Нсвісь-як розумом мутує:

«Хоч так, хоч сяк, а треба се, Хай ворог до чортів мандрує!

Та як Марусенька знесе,

Коли про смерть отця почує?

А більше нічого вилять,

В мішку не заховаєш шила.

Мені тебе хоч жалко, мила,

Біди не можна одволать.

Уранці завтра в Україні Всі, від старого до дитини,

Про смерть судді загомонять.,. Зробить хто хоче певне діло Й не затопити душу й тіло,

До себе жінки не мани,

Бо зроду-звіку не чували,

Щоб коли-небудь у ярмі Хоч би возили, хоч орали Укупі віл і козеня!»

А місяць блись із-за вікна. Мазепа гульк: Маруся спала. «Як тихо, гарно спить вона,

Бо ще про лихо не пізнала;

А завтра!» — І паскудний гад Від єї очі відвертає,

Встає, з світлиці виповзає І шамотить у темний сад.

Давно вже сонечко зайшло За гору, ген по той бік річки; Ущухнув гомін, дав бог нічку, Надворі тихо все було.

Мазепа вибився із моці,

В душі ж Мазепи щось страшне, Зла думка думку злу жене; йому здається — зірки ночі,

Мов бога праведного очі,

На його карою глядять,

Й тополі, ростучи уряд,

Тиняючися головами,

Про його дещо шепотять Недовідомими речами.

І літня ніч йому душна,

Будім.підземная тюрма;

Помалу небо занімалось,

І край його почервонів;

Все ворушилось, все рушалось,

І ліс, і степ заблискотів;

Уже й пташки защебетали,

Година вранішня настала, Хрещений люд загомонів.

Маруся ранком ще куняла. Крізь сон вона не розібрала,

А чула — не одна була: її за ногу щось будило,

Вона очиці підвела І знов, зажмурившись, закрила,

Бо світ зовсім їх засиовав. Спросонок дівка потягнулась, Додолу з неї килим спав.

«Се ти, Мазепо?» — і жахнулась: Другу їй мову хтось казав. Розкрила карі оченята,

Здається перед нею мати!

«Хто се такий?»

Мати

Мовчи, мовчи!

Не скампути нас, я вночі Сюди прошилась, ніби муха,

Тебе щоб тільки ублагать,

Щоб у гетьмана одволать Смерть батькові, ой, доню, слухай! Зрятуй його!

Маруся

Що? Батько... Як? Якая смерть?

Хіба не чула!

Хіба ж се ліс або байрак?

Ти, бачу, нас зовсім забула!

Ще меж народом ти живеш,

А не де-небудь серед степу; Катують батька, ти зовеш До себе гаспида Мазепу!

Біжи мерщій моли його,

Щоб одпустив отця «твого. Очумайсь, дочко, пізно буде! Зирни, збираються вже люде!

Тебе послуха гетьман злий,

Для його сором ти забула,

Рідню, і бога, і покій Навік згубила...

Маруся

Що я чула?

Лиха годинонько моя!

Катують батька... гетьман.., мати Передо мною т.ута в хаті.., .

Чи з глузду зсунулася я?

Мана се, чи що?..

Мати

. Госпідь з нами.,.

Се не мана, перед очами Твоїми матінка твоя.

Чи вже ж сього ти не чувала,

Що, як від нас помандровала,

На звірость ворогам, як знав, Царю твій батько на гетьмана Про дещо певне одписав.

Що в муках катержних, бідашний, Сказав, що здуру, враг зна нащо, Він нісенітницю брехав.

Гетьману цар його оддав,

Й перед громадою людською І старшиною військовою Йому гетьман — боюсь казать — Зібрався... голову одтять!

Маруся

0 милий боже! Мамо, душко!

Як порятую батька я.,.

І дівка блиснула в подушки, Зовсім, мовляють, як мерцвя.

Списи блищать, шапки рябіють, Б’ють талимбаси. Сердюки По полю скачуть, скрізь повки Рівняються. Люд гомоніє;

А шлях, мов той гадючий хвіст, Знай, крутиться та все хвилює.

ІТа відшиб у степу поміст,

По йому ходячи, жартує З народом кат, жде бідних він.

Усе змішалось в гвалт один: Жіночий крик і людський гомін.

Як ось гукнули: «Пан гетьман!» Ущухло поле, тільки коні Закопотіли там то там.

В середині меж сердюками Вельможний гетьман з старшинами Скакав па чорному коні;

А ген, по київській дорозі,

Тряслися бендюги. В тривозі Туди всі очі навели;

То горопашних їх везли.

Там Іскра й Кочубей сиділи,

Чужі од миру, од землі;

В останній раз на світ гляділи.

Ось поїзд став — і заревіли Попи собором одходну;

З кадильниць наче смертю віє,

Усе заплоджує суму;

Мов хмара, дим кругом сивіє. Тихенько молиться весь люд. Нещасних вже на смерть ведуть. Зійшли — і прихиливсь на плаху, Перехрестившись, Кочубей.

Як варом облило людей.

Сокира свиснула з розмаху,

1 заскакала голова,

Все поле ойкнуло від жаху;

Друга за нею ж скаче з плахи» Покривавилася трава...

І кат поганою рукою Обидві за чуби поймав І, їх піднявши над собою, Востаннє людям показав.

Капут бідахам. Народ божий Балакаючи йде назад.

Про урожай, про дощ погожий, Про сусідок баби ворчать. Потроху рідшало все поле;

Аж ось дві жінки через шлях Побігли шпарко, у очах У їх було велике горе.

«Ви опізнились!» — хтось сказав І в поле пальцем показав. Поміст дощаний там ламали, Молився в чорних ризах піп,

І вже на бендюги стягали Два козаки залізний гріб.

Один попереду старшин Гетьман скакав собі додому, Словечка не казав нікому,

Про себе мірковав один.

Не добрій буть тобі годині! — Йому в нутру хтось шепотів,

І чорний кінь в поту і в піні Навзаводи в двірець влетів. «Маруся де?» — гетьман питає. Ні те ні се йому ворчать.

Він у світлицю — там немає; Біжить Мазепа прудко в сад, Марусю кличе і гукає;

Як лис, по стежкам покотив;

Все вишатирив, обходив,

Шарнув у терен, зазирає В кущі, край сажалки — немає! Клене гетьман свій рід і плід, Марусин захолонув слід.

Скрізь конГпо шляхам заржали; Гонці Мазепи поскакали Туди й сюди, куди хто знав, Куди хто нашвидку попав.

Ніхто ні бачив, ні чував,

Коли вона з двора вильнула. Мазепа мовчки скреготав,

Вся двірня з ляку шию гнула. Гетьман в світлицю зачинивсь,

Не спав цілісінької ночі,

Його зорили страшно очі,

Він дуже побивавсь, томивсь. Вернулись вранці із погоні;

Єле живі, були їх коні,

Вся збруя: сідла, нагайки, Мовляв, підпруги й уздечки,

Було все піною облите, .

У кров помазане, побите.

А про Марусю не привіз Ніхто ніяку, кажуть, звісь.

Буцім її з землі не стало, Покинула мов дівка мир.

Без неї мати пропадала,

З бідою горе коштувала В чужбині — що зовуть Сибір ²³.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Щоб краще одурить Петра, Прикинувсь хирявим Мазепа.

Всі знахарі, хто із шатра,

З Німещини хто, з лісу, з степу, Всі панькали біля його.

Він дивиться у домовину,

На його груди і на спину Набгали враг знає чого;

Коржами тім’я обліпили,

У хаті'ладаном кадили. Цураючись від усього,

Бажав він тільки одного,

Щоб так умерти, як хрещений, Архієрея він зове;

Й по голові його мерзенній Святеє миро скрізь пливе.

Московщина все шведа ждала, Чи швидко в гості причвала,

І мовчки військо зобирала,

Щоб певно прочухрать з двора,

Тогді пізнали злу личину: Дременув Ка-рл на Україну; Мазепа миттю з ліжка встав. Той, що п’ять раз вмирав учора І еле ворушивсь, конав,

Тепер — йому немає горя —

Він став Петрові ворог злий,

Не мав він страху за плечима; Блискотючи кругом очима, Обзирює козацький стрій.

Скрізь сяя вістка полетіла. Україна заклекотіла:

«Мазепа москалю змінив,

Він став тепер полигач вражий». Негарная зійшла зоря —

Зоря кривава.

Хто розкаже Всю злість правдивую царя? Гетьмана увесь люд кепкує,

РІого обличчя кат шматує²⁴,

А душу у церквах кленуть;

На раді кожний коверзує Гетьмана іншого добуть.

Від річки, кажуть, Єнісея Увесь рід Іскри й Кочубея Назад якмога привезли.

Додому їх Петро вертає,

Сріблом і злотом обсипає. Відтіль, з тієї ж пак землі, і Палія притеребили²⁵;

Він не любив, крий боже милий! Як не любив Мазепи він,

Як дуже на його сварився.

На шибениці не один Моторний'парень опинився: Ізгинув Чечель ^2б, мов блоха,

Да і вельможного, бач; пана,

Із Запорожжя отамана,

Щось доля не була плоха ²⁷.

Коханець військової слави, Синьокаптанковатий швед Надвинув на степи Пілтави; Петро туди ж повів перед.

Насупротив вони постали,

Як треба, військо вгамовали,

Все під мушкетом ні белмес.

І бачить Карл зовсім не теє,

Тут не рушеииє військовеє,

Не иар[в]ських бачить неотес²⁸; Тут військо все було одбірне В строю, 1 пішеє, і кінне,

Штиків блискучих цілий ліс.

І він сказав: «Ось завтра вранці Я вам, москалики, поганці, Цибульки піднесу під ніс».

Ніч світ обкутала собою; Москаль і швед уже хропе.

Ген під палаткою одною Щось то шушука, то гуде.

Мазепа

Послухай, Орлик, ні, я бачу,

Що тута добре обмиливсь! Зробив без глузду, на удачу,

Із Карлом рано подруживсь;

Він хлопець нібито проворний, До різанини геть моторний, Регочеться против гармат;

Та не йому, мені здається,

Петра посмикать доведеться, Петро — йому не панібрат.

Карл приндиться да упирує,

На долю все свою кладе,

Про Нарву тільки і товкує.

Не знаю, як нам припаде, Соромляюсь, та що робити! Здурів і я, на старі літа Кругом себе оцирклював.

О р л и к

А я б не так оце казав; Підождемо кінця ми ділу,

Як поскубем цареву силу,

Дамо замир’є москалю.

Мазепа

' Ні, пізно вже тепер царю Зо мною, братику, мириться,

Не те в душі моїй сидить,

Давно мій дух на його злиться І серце ниє і кипить.

Вночі — Азов як воювали ²⁹ —

З царем у ставці ми гуляли,

З його бояр тут дехто був,

Я не до шмиги щось белькнув:

Злякались гості, обомліли,

Цар з серця чарку упустив

І за оції уси білі

Мене — чи чуєш — ухопив!

Замовчав я, зігнувши спину,

У грудях злість мою здавив; її, мов мати ту дитину,

До сього часу доносив.

Тепер нехай собі літає, її не треба хоронить!

Я знаю, як Петро бажає,

Щоб знов мене за ус водить.

Та ще побачим, хто здолає,

Кому тікать. Коли б зоря!..

Сказав і очі зачиняє Ізрадник білого царя.

Дав госпідь світ, настав день білий; Блиснула на траві роса.

Ревуть гармати; дим пресивий Геть-геть пішов під небеса.

Повки ряди свої зімкнули,

Стрільці шатирять по терну;

Черкають ядра, свищуть кулі;

З штиків збудовано стіну.

Ізвикши змалку побивати,

Знай, лізуть шведи на гармати;

Мов вихор конниця летить, —

Піхота швендяє за нею.

Все поле як огнем горить,

Не чуть нічого за різнею,

Скрізь гвалт, зик, галас, скрізь гримить. Аж ось — куди нам лучче стало!

То там, то там втікає враг:

У суточки дав Розен ³⁰ драла,

Іздавсь сердега Шліппенбах³¹; Синьокаптанників здавили,

Багацько склизло їх значків»

Сам бог дав москалеві сили,

І їх царя і праве діло Святий з небес благословив.

Меж військом модно щось гукає — Почули реч царя Петра:

«За діло з богом!» — Із шатра Він сам з боярством виходжає,

Мов матка з роєм вилітає.

Цареві підвели коня,

Він сів; кінь огирем гарцює,

Стриба, навзаводи басує,

Кача в середину огня.

Уже обіди; сонце гріє;

Ущухла трохи гуркотня.

Не де козак зачервоніє!..

Нема ні диму, ні огня.

Агу! Все поле заревіло...

Скрізь обізвалося «ура!»,

Повки побачили Петра.

За ним бояри копотіли,

Чоло Москви один в один:

І Шереметев ³² благородний,

І Брюс ³³, і Боур ³⁴, і Рєпнін³⁵.

• * • • • • • • *

Ген перед шведами своїми Карл із носилок виглядав;

Він лупав, мов сова, очима І щось пильненько сумовав.

Не залюбив небіжчик кулі, його що вранці підоцькнули! Рукою Мовчки він кивнув І на Петра повки пужнув.

Зійшлося військо зиов на полі; Тріщать, бряжчать шаблюки голі, Грім із гармат заклекотів,

З гвинтівок кулі засви[с]тіли5 Заржали коні, захропіли.

Уручсхопилися повки,

Москаль, і швед, і козаки;

Як дрова, народ так кришили; Шпигали під боки штики,

Меж людом ядра заскакали,

Від крові люд[сь]кої шкварчали, Кругом ревіло та гуло.

Прямеє пекло там було!

Усе староство військовеє Якмога на поле глядить.

Хто б’ється дуже, хто не теє,

Хто драла дав, а хто стоїть,

Кому післать підмогу треба, Кому іти куди пора,

Про те балакають меж себе.

Біля московського царя Стоїть дід, дуже, дуже сивий; Кониченько хвилястогривий Його до війська не несе.

Під руки два його держало;

На білий світ Дививсь він мало; Для його повмирало все.

Палій! Сибір тебе зсушила!

Уже на жак твій козаки Не позбираються в повки; Захляла молодецька сила!

Чого ж він так замізковав?

Чого він став темніший ночі? Чого так страшно світять очі? — Оце Мазепу він пізнав!

То ворог, серце заболіло,

Свій рік, своє немоцне тіло, Мабуть, уперше він прокляв.

Посередниці сердюків Та денеяких козаків Мазепа ходячц сумує.

Іззаду вистріл. Він зирнув:

То Войнаровський ³⁶ так лигнув, В його руках мушкет димує,

А недалечко молодий Козак в пилу в крові валявся; Почувши волю, кінь порский Геть степом вибриком побрався. Козак на гетьмана скакав, його убить козак бажав.

До' його гетьман під’їжджає, Чогось у його ще питає, _ч

Та пізно вже питать тепер:

Козак мовчить, козак умер!

Із любищ загубив він душу,

З любків і голову поклав,

Бо м’я коханеє Марусі,

Вмираючи, іще шептав.

Настала гарная година:

П’ятами шведчии накивав,

Москаль утришия погнав;

Дала до лясу німців сила,

За ними конниця піра,

Шаткує, наздогінці коле.

Від крові червоніє поле,

А мертвих скрізь лежить гора.

Петро на радощах гуляє.

Він шведів иліниих сам вітає,

Вітає і бояр своїх І чарку повну наливає,

Мовляв: «За спекторів моїх!..»³⁷

Та де ж той Карл, що в гості ждали, Кого, мов щіпку, обчухрали,

Чому до гурту він не йде?

Нема-бо тут його нігде:

Король, укупі і Мазепа,

Далеко парять серед степу,

І вавку Карл свою забув;

Якмога день і ніч чухрає,

Насилу челядь з ним з’їжджає.

Так з-під Пілтави він дмухнуві

У Карла збоку гетьман скаче,

Кругом очима обзира.

Гульк — хутор у степу побачив; Ушкварив прудко край двора,

Щось буцімто його злякало.

Без народу стояв той двір,

Де перше вешталось чимало;

Знай, вітром хвірткою качало,

І сад став, сказано, пустир.

Пізнав будинок ти, гадюко,

Де заплодив і смерть, і муку,

Хоч перше й весело було,

Де ти гуляв IIC рпз, ІІОГЛІМіГі, Де чарку пив в беседі гарнім, Ховаючи своє жало;

Поки до того не влестився,

Що зло компоновать пустився: Дитину уночі украв Од батька рідного... пізнав?

Скрізь хмари небо застилають; Ночпа доба. Біля Дніпра На березі собі куняють Невірні вороги Петра.

Забувши військо, і Пілтаву,

І москалів велику славу,

На спориші Карл гарно спав.

Та сон Мазепу облітає,

Покій від його утікає;

Йому все жарко, він стогнав,

Аж чує, хтось його позвав; Зирнув... із ляку затрусився:

До його близько хтось схилився. Обшарпана, худа, блідна, Дівоцьку косу розпустила,

Очима, ніби звір, світила, Нагнувшись перед ним, вона.

«Що се таке? Се ти, Маруся?»

Маруся

Мовчи, почують пас, боюся, Тихенько шепоти тепер,

І мати й батько мій умер!

Мазепа

Та що ти мелеш, бог з тобою!

Маруся

Послухай, що вони зо мною Хотіли зараз ізробить!

Як мусили мене дурить!

Куди втікать в такую пору?

Куди діваться з поговору?

Як річ скажених зупинить?

Вона мені тепер казала,

Що батька вже мого нема; .

Його я голову держала,

Да то не людська голоза...

А вовча... Бачиш, як дурила Вона Марусю, чуєш ти!

Щоб не гадала й не хотіла З тобою, серденько, втекти!

Чи можна?

Гетьман мовчки слуха,

Що дріботить йому вона.

Ізнов, не перевівши духа,

Вона казати почала:

— Я знаю, празник, тиск народу. І мертвяки, якого зброду!

Туди я з матір’ю ішла.

Та де ж ти був? З тобою різно Нуджуся, далебі, що я!

Ходім додому, глянь, як пізно... ' Скрутилась голова моя;

Тебе я мала за другого,

Ти, старцюга, який страшний!

Ні, гарний був Мазепа мій,

А ти так здавсь на чорта злого.

В його очу як жар любов,

А речі від огню жарчіші.

Від снігу ус його біліший.

А твій помазаний у кров.

І з реготом завизщтіла,

І мов лихий її злизав.

Мазепине трусилось тіло,

Його циганський піт проиьмав.

Мов смертю на його сопнуло,

За шкуру снігом мов сипнуло,

І волос шапку підсував.

Ізсклизла ніч, і небо сяє;

Ось швидко сонечко блисне.

Швед не хропе. Доба другая Ізнову на коня жене.

Потраву козаки варили,

А ген, на березі Дніпра,

Драбанти коників поїли.

Прокинувсь Карл: «Ого, пора!

Вставай, Мазепо, вже світаё...» А він давно, давно не спить;, Туга ввесь дух його спирає.

І серце теплеє крушить.

Він мовчки чорного сідлає;

За королем покопотів —

І очі гетьмана блищали,

Коли вони перескакали Конець українських степів.

Уже сто літ перевернулось, Як се робилось па землі.

Давно і плем’я те минулось; Сини шукать батьків пішли. Рушення військового слави,

І різанини, і побід,

Як дим, пропав, червоний слід,

І тілько ти, сподар Пілтави, Меж людом моциої держави,

За те всі дякують тобі,

Втяв гарну пам’ятку собі.

Де вітряків окіл крилатий Бендери мов обгородив,

Де бродять буйволи рогаті Меж дуже давнішніх гробків, Там видно цегли ворох цілий, Та цегла мохом поросла.

І кажуть, що от відтіля Король, до дуру дуже смілий, Всю челядь під мушкет зібрав, Востаннє з турком жартовав ³⁸. А про Мазепу ні півслова Ні од кого і там не чуть,

Його заклекотіла путь;

І тільки, бач, що год, то знову В церквах анафему кленухь ³⁹. Да є святая та могила ⁴⁰,

Де Іскра й Кочубей лежать; їх церков з миром схоронила. Цвіте в Дикаиьці цілий ряд Дубів, вони підчас шумлять Онукам, як дідів згубили,

Бо приятелі їх садили Тогді на пам’ятку у сад.

А де ж дочка? Ніхто не знає; Не чуть про єї ні словця.

Ніхто не зна її конця⁴¹.

Хіба в селі як старець грає На кобзі, всячину бриньчить, Про єї пісню заспіває:

Кругом козацтво але кишить; Сльозки в очах дівчачих сяють, Чубами парубки кивають,

А дід насупившись сидить, Згадавши стародавній світ.

ПОВІСТІ

ОПОВІДАННЯ

ДВОЙНИК

Быль

I

Ні холодно було, ні душно, А саме так, як в сіряках; I весело і так не скушно, На великодніх мов святках К И. Котляревский.

Праздник, праздник! Кто тебя не любит? Не сам ли бог назначил человеку день для отдохновения? И это был венец творчества. Шесть дней кипели силы природы ² по воле святого зиждителя, и в седьмой юная земля, как невеста, засверкала в алмазной короне гор, обыскренная лучами солнца, облитая зеленыо лесов и синевою моря! Все было чисто, светло, спокойно. Земля имела царя-человека, и великий зодчий, смотря на свое творение, с улыбкой отдохнул от трудов. Это был первый праздник мира; что может быть святее начала его? Говорят, в ...ской семинарии написано много пудов хрий, и порядочных, и превращенных⁴⁶, о пользе труда и ни одной строчки о прелести успокоения. Очень хорошо! Прекрасно! Но ради чего вам угодно, господа писатели хрий, не представляйте нашу жизнь аспидною доской, исчерченною серенькими цифрами. Везде математика, работа уму — и ничего сердцу! Утешительная мысль о будущей жизни: там мы, усталые путники, положим свой посох и ношу... отдохнем.

Я люблю Италию за ее dolce far niente *, уважаю на Востоке один кейф и как уроженец Малороссии могу ли не обожать праздников? Только я не люблю их в шумном городе, где какой-нибудь бедняк на занятые деньги нанимает извозчика, надевает лучшее платье и под дождем и стужею с самой зари отправляется бороздить уличную грязь в возможных геометрических направлениях; с улыбкою на губах и досадою в душе записывает в передних свое имя ⁴, которое никто не читает, или проговаривает заученные поздравления, которых никто не слушает. Не правда ли, это нисколько не весело?

То ли дело праздник в деревне: поутру благочестивые собираются к обедне; обедня кончилась, и все гуляют как вздумается. Там не косятся на меня, что я приехал в черном галстуке; там я смеюсь громко и еще громче спорю, о чем мне угодно. Удивительно хороша жизнь нараспашку.

К моему дядюшке, бывало, в праздник наедет, боже мой! сколько добрых людей: ближний наш сосед с женою, наша соседка с своим мужем, отставной полковник, трехфутовая фигурка, вечно зашитая в мундирный сюртук; бывший заседатель Иголочкин, подлинно прямой человек — во всю жизнь я ничего не видывал подобнее аршину, еще кто-то в шалоновом сюртуке, еще что-то в белой жилетке, еще и еще... да их всех и в день не описать!

А вот видите ли в углу старика с крестом на шее? ⁵ С ним не шутите: он смотрит в землю, а далеко кругом

видит; «он дока», говорят мои земляки; не имея ничего, дослужился до чинов и крестов и благоприобрел в вечное и потомственное владение славную деревеньку, с лугами, и лесами, и мельницами, и рыбными ловлями, и прочая — так написано в крепостном акте. Прочтите, когда не верите; это должно быть в архиве. Говорят злые люди, як о-б ы он продавал... ну, продавал все, что можно продавать... Да это чистая ложь: посмотрите, какой он смирный!

Вот новоиспеченный помещик Евсей Кузьмич Носков. Он служил подпоручиком в пехоте и носил под мундиром отчаянные манжеты. Укравши назад год и два месяца в нашем уезде себе невесту, он вышел в отставку и сделался помещиком. Впрочем, он добрый малый и в больших связях: в Петербурге его короткий приятель в какой-то канцелярии служит журналистом! «Может, — говорит Евсей Кузьмич, — он теперь заважничал; а прежде мы с ним жили душа в душу».

Вот еще Иван Иванович, Петр Петрович, Федор Федорович — рекомендую: препорядочные люди; не смотрите, что они так неловко кланяются — не столичные!

А дядюшку и забыл было! Не этого дядюшку, у которого гости, — этот сам по себе, а другого дядюшку, пре-любезного человека! Видите, в сером казакине с отложным воротником и в сапогах с острыми китайскими носками, смеется себе мой дядюшка. Экой проказник! Советую с ним познакомиться: у него растут славные арбузы.

Сели за стол. Между тем как хозяйка убедительно просит отведать и борщу с перепелками, и жареной индейки, и каплуна под лимонным соком, хозяин предлагает прохладительное:

— Петр Петрович, не хотите ли рюмочку сливянки? Василий Васильевич, вы охотник до рябиновки: это пре-полезная настойка, я ее предпочитаю золототысячнику. А вы какую предпочитаете, Евсей. Кузьмич?

— Чужую-с.

Гости хохочут.

— Но что же вы больше пьете?

— Хмельное-с.

Всеобщий смех. Кузьмич и в полку слыл остряком.

Отобедали. Дамы удалились в гостиную, где на столике, покрытом синею ярославскою скатертью, их ожидали плоды и варенье.

Мужчины закурили трубки. Разговор сделался шумнее.

— Святая старина, — басил сосед с орденом, — теперь не то, что было; молодежь стала просвещаться, мечтать, все рассуждают!

— Смею доложить, — сказал Иголочкин, — мы имеем свои формы...

— Да и как прежде учили! — перебил сосед. — Все великие люди, небось скажете, из нынешней молодежи?..

— Об этом-то я вам и докладывал..

— Чтоб у меня не взошла рожь к назначенному сроку! — кричал Носков. — А на что палки растут? Я поставлю на своем! Ох, это хамово племя! Гром не грянет— мужик не перекрестится.

— Но всходы зависят не от приказчика, а от погоды, — заметил кто-то.

— В службе что за отговорки!

Некто в шалоновом сюртуке плюнул и понюхал табаку. Нечто в белом жилете, сидя в уголку, хохотало до упаду, закрыв лицо пестреньким платочком. И к чему это, подумаешь; как будто лицо — что-нибудь запрещенное? Я полагаю, это так, странность.

— Да не так давно, в Семилетнюю войну ⁶, не отретируйся Апраксин⁷, мы бы дали немцам то во оно как е во, — пищал, подбоченясь, маленький полковник. — Вот, например, под Грос-Згерндорфом я приказал моим кирасирам готовиться к атаке, да как крикну: «тово! и ну ево» во весь карьер...

Разговор делался шумнее. Слова и речения, противоречащие друг другу, мешались, сталкивались и отражались в ушах, как цветные стекла в калейдоскопе.

Я предложил моему приятелю N. прогуляться; мы подошли к дверям. У самого порога стояла наша соседка и, крепко держа за полу своего мужа, спрашивала:

— Куда ты идешь?

— Я имею надобность.

— Какую надобность?

— Да так, душечка, право, так, -

■— Ох, этот мне так! Ты вечно не бережешься, сегодня выпил два стакана холодной воды! Так совсем можно охолодить себя. Что со мною будет тогда?..

Тут мой приятель затворил дверь, и мы очутились на свободе.

Эт0 было весною, под светлым небом Малороссии. День вечерел. Зеленые берега реки трепетали в золотых отливах; белые пушистые ветки цветущих черешен, разрумяненные последними лучами солнца, стыдливо выглядывали между темных ветвей дуба; кудрявые яблони наполняли воздух ароматом; спокойная река, как перламутр, менялась в радугах; рсзвушки-рыбы сновали по ней; яркие серебряные нити ивы прихотливыми всгілссками брызгали жидким золотом. А небо — боже мой! — как было хорошо это чистое небо!.. Ни одной тучки, ни одного пятнышка. Только в вышине вился белый голубь; как алмаз горел он в безграничной синеве, все выше и выше, и... светлою искрою угас в эфире...

Люблю я тебя, милая родина! Роскошна твоя природа, чист и нежен воздух твой; неземным сладострастием он наполняет грудь мою!

На зеленом лугу играют поселяне. Там пестрая толпа девушек: они поют и вытягиваются длинною цепью, свиваются в венки, развиваются, живою вереницею мчатся по лугу, то, рассыпаясь, ловят друг дружку; звонкие песни их оглашают окрестность.

Далее парубки играют в мячи. Присутствие коханок одушевляет их: с каким старанием один хочет попят-нать другого! Какие употребляет хитрости и неправды, чтоб криком «н аш а взяла!» привлечь внимание пары верных глаз. И в деревне для улыбки, для ласкового слова человек старается унизить ближнего. Бедные люди! Верно, такова ваша природа...

Игра в мячи шла превосходно. Тут был маткою судовой паныч из ближнего города. Как чертовски играет он! Как теперь гляжу: он скидывает свой светло-зеленый нанковый сюртук и остается в панталонах цвета яичного желтка, в красном мериносовом жилете и в огромном гал-стухе; бережно кладет на землю клеенчатый картуз; поплевал на руки, взял палку, взмахнул, — и послушный мяч летит высоко-высоко, чуть видимо! Грех сказать,— судовый паныч мастер своего дела.

Согласитесь, нельзя не любить эту игру. Сколько мыслей приходит в голову, глядя на нее! Не похож ли человек на мяч, часто я думаю, и судьба, как судовый паныч, по прихоти своей заставляет его лететь то выше, то ниже; во всяком случае впереди один финал — падение.

Мы подошли к гулявшим.

Старики не участвовали в играх, а, собравшись в кружок, вспоминали свое молодечество. Старухи, глядя на парубков и девушек, мысленно их сватали и мечтали о будущих свадьбах. Молодежь существенно наслаждалась настоящим. Все были веселы, довольны, счастливы. Чего ж более?

Я смолоду любил сельскую жизнь и посвятил не одну слезу чувствительному Геснеру⁸. Беззаботная радость поселян очаровала меня; я начал идиллически верить в земное счастье людей, как дитя верит сказке няни о безбровом оборотне, как невинная девушка верит клятвам своего любовника; но случай так жестоко уничтожил мои мечтания!

Выливали ли вы сусликов? Верно, нет? А я так выливал. Послушайте. У меня во время оно был учитель-семинарист, высокий тощий философ, в длинном голубом сюртуке на заячьем меху, с неразрезанными полками и в полу-ботфортах. Он назначит, бывало, мне урок из латинских вокабул, а сам ходит по комнате, закинув на спину руки; ходит долго, ходит и нюхает табак, еще ходит и свистит; потом берет картуз, берет ведро и отправляется на охоту — выливать сусликов.

Латынь для меня пахла пшлыо. «Отчего же, — подумал я, — мне нельзя охотиться?» — просил книгу под стол, промыслил ведро воды — и вот я уже в поле.

Приволье жить в степи! Вышел за двор: вправо волнуются, шумят богатые нивы; влево ярким ковром раскинулся душистый сенокос, вверху звенит жаворонок, а внизу так и шныряют между травою мои неприятели — суслики.

Я скоро нашел норку этого зверя и начал лить в нее воду; вода заурчала и наполнила норку. Я притаил дыхание. На поверхность воды взбежал пузырь и лопнул, за ним другой — и тот лопнул, и вслед за этим показалась мокрая головка суслика. Увидя меня, он попятился назад; назади вода — враждебная стихия; впереди я, человек — существо страшное. Бедный зверек остался неподвижен. Уже жадная рука моя была протянута схватить его и — опустилась: передо мной, со всею педагогическою важностью, стоял учитель; вид его был грозен, лицо пылало, полы сюртука играли с ветром, и указательный перст десницы был поднят кверху...

— Что ты здесь делаешь? — спросил учитель.

— Выливаю суслика,

— Как ты мог сметь это делать?

— Я у вас выучился.

— Э-э-э! Знаешь ли ты: quod licet Jovi, non licet bovi? ⁴⁷ Понимаешь?..

И, договаривая эту пословицу, он уже тянул меня довольно невежливо домой. О, проклятая латынь! Я не понимал ее, но из дела подозревал в ней что-то недоброе; варварские рифмы Jovi и Ьоѵі неприятно отзывались в ушах моих. Этого мало: у нас были гости. Сколько насмешек вытерпел я при чужих людях от злого педагога! Сколько слез мне это стоило!.. Бог с ними, и врагу моему не советую трогать сусликов; пусть они живут в своих норках.

Много лет прошло после этого приключения. Давно уже мой учитель сочетался законным браком; уже его дети бегло склоняют cornu ⁴⁸, но я живо помню бедного мокрого суслика, с его испуганною мордочкою, с его глазами, устремленными на меня в каком-то глупом недоумении.

Увеличьте этого суслика аршина в два с четвертью, оденьте в лохмотья, поставьте иа задние лапы — это будет верный портрет человека, который попался нам во дворе. Равнодушно смотрел он на игры, напевая что-то вполголоса, и, казалось, не замечал нас.

— Здравствуй, Андрей, — сказал N., подходя к незнакомцу.

— Здравствуйте, — ответил он, поворотя на нас свои оловянные глаза.

— Отчего ты не идешь гулять?

— Гулять?., гм!..

Глупая улыбка искривила лицо Андрея; он почесался в затылке.

— Разве ты не хочешь?

— Андрей не хочет: его не любят люди, а он их боится.

— И нас боится?

— Вас?..

Он пристально посмотрел на нас и опустил голову, как бы стараясь что-то припомнить, опять бегло взглянул и побежал, повторяя: «Страшно Андрею!»

— Что это за чудак? — спросил я N.

— Сумасшедший.

— И по всему за метн о. О каком Андрее говорит

он?

— Это его двойник. Недавно перестали говорить в здешней деревне о приключении, которое лишило ума этого несчастного. Если тебе будет приятно, я готов рассказать.

— Да как это может быть неприятно? Слушать приключение, в конце которого человек сходит с ума, это верх блаженства в наш век ужасов! И ты, обладая таким сокровищем, скрывал его!..

Странный человек N. Глядя на него, вы никак бы не подумали, что он знает хоть одно подобное происшествие! Я сам, клянусь вам, не подозревал этого, а вышло противное!

Мы сели на траву, и N. начал говорить.

II

Хіба уже бідному любити не треба?

Мало российская] песня

Несколько лет назад не было в С * казака краше Андрея, да и богатством он не уступал самому выборному: у него было два плуга волов; всякое лето отправлял он несколько огромных возов в Крым за солыо или на Дон за рыбою. Чего, бывало, не навезут оттуда! Тарани, чабака, сельдей и всякой всячины; почти вообразить невозможно сколько! А коровы какие у него были! А овцы! А кабана, бывало, кормит к рождеству какого! Я сам был у него в саду: что за прелесть! В саду стоит будка, в будке сидит дед-сторож — гроза соседних мальчишек. У этого-то деда прошу отведать фруктов!

А в хате чего то не было! В переднем углу, как в цветнике, между засушенными гвоздиками и васильками стояли два образа, писанные на кипарисных досках, а кипарис, как известно, дерево пахучее, у нас не растет. Андрей на. славу заплатил за них два с полтиною и фунт воску суз-. дальскому разносчику, и то разносчик по дружбе уступил так дешево. Добрые люди эти суздальцы!

На полке красовался длинный строй мисок, настоящих, из Ични, с глазурью, с лапчатыми узорами. Вся печь была исписана клеточками, звездочками, точками красными, черными, желтыми. Хохлатые голуби ворковали под печкою, на печке мурлыкал серый кот. «Обилие в дому Андрея!»— говаривал, облизываясь, наш приходский дьячок, Да как не сказать этого?

Будь дурак, да богат — назовут умным. Так мудрено ли, что Андрей, малый неглупый, при своем богатстве, взял верх над всеми молодыми людьми в деревне? Где он, там веселье, и песни, и хохот. Парубки старались подражать ему; девушки по нем вздыхали. Да не только в С *, а в целом околотке!

Например, в Кринице на ярмарке народу, может быть, тысяча с лишком бывает: и купечество, и духовенство, и дворяйство, и даже сам заседатель — Андрею все трын-трава! Как разгуляется — что твои запорожцы! Наймет скрицку да бубен — и пошел по ярмарке... Шапка на нем сивых смушков; свитка синяя перетянута красным поясом? шаровары полосатой пестряди; сапоги юхтовые.

Был один только отставной капрал Нейшлотского карабинерного полка, который мог танцевать с Андреем. Где собралась куча народу, там, верно, они тешатся. Капрал вытянется в струнку, как перед начальником, руки по швам, глаза направо; только ноги пишут разные узоры. Андрей станет против него, заложит большие пальцы за пояс, наклонится вперед, взглянет на сапоги — и пошел выделывать такие хитрые вензеля! Ударит трепака — земля трясется! А как начнет косить вприсядку — господи боже, что за удаль! Теперь нет таких танцоров.

Вдруг Андрей перестал танцевать, перестал гулять; все грустит, молчит, все думает; товарищи не узнают его; вер« но, его сглазили или изурочили. Разно говорили об этом, разно думали, и никто не мог догадаться; а Андрей просто влюбился, да еще как! Оно бы ничего, да лукавый попутал Андрея: он влюбился в панночку!

Там, под-горою, стоит дом Фомы Фомича, моего двоюродного дедушки; одна сторона дома спряталась в сад, а другая безжизненно смотрит своими битыми окнами на широкий двор; этот двор теперь зарос травой, а прежде* при жизни дедушки,, экипажи соседей не давали ей показываться из земли; нередко и коляска маршала гордо катилась по нем и, стуча и хлопая ветхими членами, останавливалась перед крыльцом. Хозяин дома, в нанковом сюртуке, с косою и Очаковским крестиком⁹, умел достойно принять именитого гостя, глубокомысленно разговаривал

о губернских новостях и убедительно доказывал, отчего в гербе его петуший хвост и роза, а не другие цветы.

— Фома Фомич человек сильно мнительный, как по книге говорит, — несколько раз повторял один мой знакомый, приезжая от дедушки. Следовательно, гю крайнему моему разумению, у него, должно быть, довольно скучно* а между тем и старики, и молодые, и судовые панычи* и офицеры *..ского полка всякий день являлись к Фоме Фомичу, ели его хлеб-соль, в глаза свидетельствовали ему нижайшее почтение, за глаза смеялись над ним и не сводили глаз с его дочери, милой Уляси. Это был магнит.

И правда, Уляся стоила внимания: семнадцатая весна только что образовала роскошные ее формы... Но я не хочу, не стану описывать пластические красоты: об этом и без меня много говорили и писали. Да и можно ли сказать: мне нравится девушка, потому что у нее черные ло~ коны, тонкая талия, маленькая ножка? Нет, так можно хвалить лошадь, можно хвалить охотничью собаку, но отнюдь не прекраснейшую половину прекрасного создания божия — человека. Есть особая прелесть, неуловимая, невыразимая для языка, но понятная для сердца, которую можно чувствовать, но не объяснить, и эту прелесть имела Уляся. Как мило краснела она, когда майор Хворостин, подсевши к ней, начнет, бывало, речь о погоде! Длинные ресницы ее опускались на пламенные глаза, и косынка сильно подымалась на груди.

Майор, знаток в женщинах, как называли его товарищи, толковал это в хорошую сторону.

Бедный майор захотел формально сочетаться законным браком с Улясею и, по команде, адресовался к отцу ее. Что ж, вы думаете, сказал мой двоюродный дедушка?

Он просил жениха рассказать свое родословное дерево, а это не шутка! Майор потел, водил пальцем по лбу и никак не мог доказать своего дворянства далее первого колена по восходящей линии. Тогда Фома Фомич воспламенился благородным гневом, вычислил по пальцам шесть дюжин своих предков и в заключение, важно поправляя Очаковский крестик, сказал:

— Итак, знайте, милостивый государь мой, что скворцы в орлиные гнезда не летают.

Хворостин съел грязь; лицо его сделалось краснее общеармейского воротника; он пренеловко поклонился, скорыми шагами вышел из комнаты и поскакал на квартиру, оглашая дорогу различными междометиями во славу геральдики.

Бедный денщик, говорят, много вытерпел при встрече своего начальника. Это не удивительно. Согласитесь сами, ведь надобно ж на ком-нибудь выместить свою досаду, чтоб не испортить здоровья? Но когда пыл гнева прошел, майор, опять стал таким, как и прежде: выправлял рекрут, пил пунш из заграничного стакана, волочился за управительницею, пригонял амуницию и в занятиях по службе забыл или почти забыл Улясю. Только не мог он произ* нести имени Фомы Фомича без какого-нибудь кудрявого украшения, и, разумеется, нога его более не была в доме моего двоюродного дедушки. В итоге вышло:

Майор не женился на Улясе.

Уляся осталась девушкою.

И в эту-то Улясю влюбился Андрей!.. Весьма справедливо наш уездный лекарь, прехитрый немец, нарисовал амура с завязанными глазами.

Андрей был человек скрытный и никому не говорил, где и когда он влюбился. Впрочем, нам до этого нет дела. Мало ли есть людей влюбленных? И, верно, всякая интрига имела начало от какого-нибудь случая. Иной влюбляется на тротуаре, тот — в маскераде, некоторые — господи прости! — смотрят на девушек несытым сердцем в церкви божией, и, кажется, наш Андрей принадлежал к числу последних. Где ему лучше можно было видеть панночку, как не в храме? Там люди некоторым образом уравниваются; Там и пан, и мужик — христиане, хотя все-таки существо в фризовой шинели ¹⁰ морщит рожу и подвигается на полвершка вперед, когда дерзкая свитка поравняется с ним. Впрочем, сказать решительно, что такой-то-де казак Андрей такого-то месяца, дня и числа воспылал законопреступною любовью к дочери вельможного пана имя-рек, не могу: боюсь девятой заповеди ^п.

Андрей любил — в этом нет никакого сомнения, и любил со всею страстью души пылкой, свободной, не привыкшей подчинять свои действия голосу холодного рассудка. Ему нравилось видеть Улясю, и он безотчетно глядел на нее, как на радость, как на утеху... Но когда взор ее встречался с его взором, он чувствовал, как эти черные очи жгли казацкую душу; он потуплял глаза; в ушах у него шумело; горячая кровь так и переливалась в сердце.

Придет, бывало, Андрей в церковь, станет под стеною и все смотрит на панночку. Народ молится, он все смотрит на нее; благочестивые помолятся да и бредут домой,, а он стоит как вкопанный, ему тяжело оставить свое место: сколько минут он был на нем счастлив!

Бывало, сядет Андрей вечером на горе против дома Фомы Фомича и смотрит на окна. Там светится. «Может быть, она что работает, или сидит, или ложится спать: этот огонек ей светит». И бедняк завидовал огоньку. Вот мелькнула тень. «Может быть, это ее тень», — шептал он, и воображение рисовало ему светлицу пана и Улясю с ее огненными очами, с ее милою улыбкою... Он готов был бежать, лететь в горницы гордого пана и-—оставался на прежнем месте. Часто утренняя заря заставала его там, где покидала вечерняя.

Разгадайте, какая симпатия привязывала Андрея к Улясе? Не отыскала ли душа бедняка в душе панночки своей половины? А что вы думаете, гг. философы? Ведь это может быть!..

В один день в доме Фомы Фомича была заметна необыкновенная деятельность: рано утром старая кухарка пронесла через двор, индейского петуха; возле погреба ключник разливал в бутылки сливянку; к конюшне был привезен большой воз сена; на крыльце зевал и потягивался камердинер в праздничном платье; оно попало в новые из старых панских, а пан был целою головой ниже камердинера, следовательно... Но кто без ошибок? Все предвещало праздник, и праздник не на шутку. Мой двоюродный дедушка не любил ударить лицом в грязь. Событие оправдало ожидание. Весел был этот день; гости шумно пировали и разъехались после ужина в одиннадцать часов. Шутка ли?!

Но все ли тут веселились? По законам природы этого быть не может. Наш мир так чудно устроен, что крайности в нем невозможны. Природа дала человеку и розы, и шипы вместе; насадила ароматные рощи гвоздики и скрыла в них гремучего змея. Зло и добро, радость и печаль смешаны в картине нашего быта, как свет и тень в ландшафте искусного художника. Крайности исчезают в противоположностях: рыдания переходят в хохот, продолжительный смех .выдавливает слезы. А у Фомы Фомича был пир горой!

У моего двоюродного дедушки были два музыканта-скрипача. Я думаю... но вы не поймете меня, не слышавши их; вы не вкушали этого бесконечного веселья. Один, буфетчик, играл primo ¹². Что за чувствительное было создание! Подлинно, как говорят, съел собаку на скрипке! Всякую нотку даст, бывало, почувствовать; смычок у него так и юлит по струнам, пальцы дрожат, нос шевелится, брови ходят, а где придется трелька, он, бывало, даже приседает. Другой — не знаю как определить его — он не пахал земли, но и не принадлежал совершенно к огромной панской дворне, жил на деревне, но вместо свитки носил какое-то преобразование сюртука и вместо шапки — военную фуражку. Он был мастер сбывать на ярмарках домашние продукты, иногда, в час нужды, слетать в город купить рису, или винных ягод, или бутылку рому и в торжественных случаях секундовал буфетчику ¹³. Словом сказать, он был человек так, для всяких поручений. Этот почти не дви-гал пальцами, водил , смычком тише и смотрел глупее* А какое согласие выходило у них! Иной и в свете бегает, суетится, юлит, другой едва двигается, а оба играют одну штуку! Говорят, это необходимо для общей гармонии.

У дверей залы стояли буфетчик и человек для всяких поручений, дружно ударяя смычками по струнам скрипок, экоссез:

Саша, ангел, как не стыдно Вещь к себе чужую брать? —

рождаясь под их искусными пальцами, раздавался в зале. Танцы начались.

Перед растворенными окошками собралась толпа любопытных; вся почти дворня глазела на панские потехи. Андрей втерся в толпу и пробрался до самого окошка: ему хотелось видеть Улясю. Как черт перед заутреней, прыгал с нею тощий канцелярист в синем фраке, с огромною сердоликовою печаткой на длинной цепочке; ноги его, точно два удивительные знака, корчились и ломались под разными углами. Весело было смотреть на канцеляриста.

«Послать бы тебя, проклятого дармоеда, косить сено, не так бы запрыгал! — думал Андрей. — Вишь, лесной комар, как подкачивается!»

Он сам не знал, за что сердился на весь свет, и на заходящее солнце, и на деревья, и даже на воробья, скакавшего на кровле, а о канцеляристе и говорить нечего.

Экоссез, как водится, кончился змейкою. Танцевавшие разбрелись по комнатам. Уляся подошла к окну; глаза Андрея встретились с ее глазами: она смотрела так ясно, так ласково! Бедняк ожил; словно электрическая искра пробежала по его нервам, разбудила силы, зажгла душу и наполнила ее восторгом.

То же солнце казалось ему пышнее, краше обыкновенного; деревья непонятно хорошо зеленели; воробей чиликал какую-то приятную песенку; самого канцеляриста Андрей готов был дружески прижать к сердцу. И как недолго человек бывает счастлив!

Какие виды, надежды и тому подобное имел Андрей? — спросят меня люди арифметчики. Никаких. Следовательно, он был дурак? — Совершенно согласен: это был дурак с пылкой душой, пламенным сердцем и свободною волей; его любовь была поэзия высокая, прекрасная, u первообразной простоте; никто не знал, не подозревал ее, да и сказать об этом пану — все равно что закурить трубку на раскупоренном бочонке пороха. Пан и казак—-.два полюса враждебные, +. и —.

Правда, иногда посредством препаратов нижнего земского суда, процессом, вовсе для нас непонятным, эти крайности соединяются и производят пресмешное чернильное существо, без цвета, вкуса и запаха, нечто вроде карточного домика, пряничного конька или суздальской живописи ^н, существо, презирающее земледелие и не понимающее благороднейших игр бостона и виста, так близких почти всякому дворянину. Андрей не терпел по« добных выскочек и любил Улясю безотчетно. Любовь со всеми мучениями ему нравилась; бросившись в водоворот ее, он не мог из него выбиться; страсть играла им, кружи-ла, подняла высоко и бросала, как однажды вихрь шапку чумака на лубенской ярмарке. «Бедная шапка, — все думали, — она полетит за облака»; вихрь прошел, смотрят: шумит шапка на землю и прямо в лужу!..

Бывали минуты, Андрею казалось, что его замечают, на него смотрят приветно, ласково — и под грубою свиткой нежно трепетало сердце бедняка; душа его утопала в чистых, безмятежных восторгах; надежда навевала на него что-то непонятно приятное: рассудок закрывал глаза. Андрей, как говорится, находился в упоении. Ив таком-то забытье он был после экоссеза.

Экая скрипка у буфетчика! Так и заливается, будто словами выговаривает: «Mein lieber Augustin» ¹⁵; другая тоже славно вторит за нею. У старого иемца-садовиика графа Z. запрыгало ретивое, он громко бил такту, и если б тогда не докуривал своей трубки, то, я наверное знаю, пустился бы кружиться, задыхаясь и ворча под нос: ein, zwei, drei!.. ⁴⁹

Пфу! Сгинь, нечистое племя! Опять этот канцелярист с сердоликовой печаткой! Ухмыляясь, как дурак перед пирогом, подходит он к панночке, берет ее в охапку — и пошел вертеть! Поверите ли вы этому? Душит ее в объятьях, да и только! И как Фома Фомич при своих глазах позволяет так помыкать дочерью?!

— О, вражий сын! — закричал Андрей вне себя от досады.— Черти бы тебя опановали!

Это восклицание достигло слуха отца Уляси, сидевшего недалеко от окна.

— Кто там шумит? — спросил он.

Любопытные брызнули в стороны. Андрей один остался на месте; глаза его впились в окошко; он был в совершенном забытье.

— Да это казак Андрей! Зачем ты сюда, как баран, смотришь? — сказал Фома Фомич.

— Сто тысяч десятков бочек чертей тебе, бездельнику, — ворчал Андрей, не видя моего двоюродного дедушки и не слыша его слов.

Представьте себя на месте Фомы Фомича и вы поверите, что он рассердился.

— Гей! Хлопцы! Зачем всякая дрянь лезет перед мои окна? Чего вы смотрите? Вон с двора этого пьяницу Андрея!

Резкий голос папа рабудил Андрея — и сердце бедняка судорожно сжалось; холодный пот выступил по телу; свет закружился, заплясал в глазах его. С хохотом бросилась на несчастного голодная челядь пана и, осыпая его толчками и насмешками, повлекла со двора.

Пусть бы в другое время кто из них осмелился тронуть казака Андрея: худая вышла бы расправа; а теперь он шел машинально, как животное, не понимая*, что с ним делают; вся жизнь его, казалось, перешла в глаза, устремленные на дом Фомы Фомича; там еще раздавался вальс, старый немец бил такту, в окне мелькала Уляся в объятиях канцеляриста.

А как страшно посмотрела на Андрея вся природа! Панский дом хохотал, как старый драгун, переваливаясь с боку на бок; сад значительно улыбался; река злобно скалила зубы; даже кривобокая голубятня — и та строила гримасы... а люди!... они торжествовали. Но как страшны были они: лица их вытянулись, глаза потемнели, уста неистово искривились, раскрылись груди; там было черночерно, там кипел целый ад крови; они насмешливо мигают на Андрея, они приближаются к нему, они холодными перстами трогают его сердце... И бедняк упал замертво подле ворот моего двоюродного дедушки.

Слова «выгнать Андрея» загремели в ушах бедняка как проклятие судьбы, ему показался этот голос выходящим из беспредельной пропасти, разделяющей его с Улясею. И как после этого любить Андрея? Несчастный разлюбил его — собственное свое имя.

Скоро в С *, от войта до последнего мальчишки, все узнали, что Андрей болей странною болезнью: он представлял себя в двух лицах, разговаривал с кем-то, называя его Андреем, и рассказывал, что он скоро бы женился, да Андрей помешал ему. Жалобам не было конца. Старухи поили его разными травами, подкуривали подметками, перьями и всякою шерстью, сбивали голову какими-то очень полезными обручами — все напрасно! Люди добрые, жачая головами, говорили: «Не трогайте его, так емугбдг дал». И все вообще потолковали да и перестали, и Андрей-дурачок сделался так же обыкновенным в селе, как прежний Авдрей-гуляка.

Тут мой приятель замолчал.

— А Фома Фомич? — спросил я.

— Он пил, ел, принимал гостей, рассказывал свою ро^ дословную и спокойно умер.

— А что сделалось с Улясею?

— Она вышла замуж и — сделалась дамой..

КУЛИК

Всяк кулик свое болото хвалит.

Народная пословица

Кулик Не велик,

А все-таки птица!

Философская песня

I

Россия — страна богатая, изобилует водами, лесами и пажитями; в ней есть много золота и серебра, много драгоценных камней, а еще более отставных поручиков.

Я намерен познакомить вас с одним из бесчисленного множества этих поручиков, Макаром Петровичем Медведевым; он служил в кавалерии корнетом года полтора и вышел в отставку поручиком вследствие рассуждения.

«Служба от меня много не выиграет; я тоже не хочу быть фельдмаршалом, да, признаться, и трудно!.. Много есть людей бедных, которые рвутся служить, а у меня порядочное состояние: уеду в деревню, женюсь себе да и буду жить барином».

Подумал, взял отставку, сел в коляску и уехал.

Приехав на родину, Медведев сшил себе модную венгерку, привел в порядок охотничьи ружья, купил в Ромнах на ярмарке парные дрожки и женился на хорошенькой брюнетке, Анне Андреевне, дочери соседнего помещика.

Теперь Медведев женат, независим, спокоен: живи себе да толстей! Завидная перспектива! Право, завидная!

Не улыбайтесь так зло, мой приятель с пожелтевшею, поношенною физиономией; вы ненавидите всех толстяков, потому что сами высохли от злости, как насекомое; вечно ранитесь, клевещете, сплетничаете, как старая дева⁰, пеняйте на себя, сами виноваты... Из-за чего хлопочете? Согласитесь, что тихая деревенская жизнь чего-нибудь да стоит. Тенистый сад с своими золотыми, румяными плодами, чистое озеро, по которому так весело гуляет ваша лодка, пруд, обсаженный плакучими ивами, на пруде под вечер робкое стадо диких уток, за прудом звонкие песни по-седянок, идущих с поля домой... А поле с душистым сено-косом? А молодая супруга-красавица, не растратившая первых дней жизни в бессонных ночах однообразных балов, супруга, приветствующая возврат ваш крепким поцелуем? А этот свежий, чистый поцелуй?.. Ай-ай! Сколько тут поэзии, сколько... Нет, полно, лучше замолчать.

Вы теперь знаете отставного поручика Медведева, знаете, что он женат, — кажется, и все тут. Позвольте, еще есть одно замечательное лицо: это Петрушка, слуга Макара Петровича, его крестьянин и вместе с тем крестный сын. Макар Петрович почти рос вместе с Петрушкою и когда уезжал в полк, то уговорил покойного своего отца отдать Петрушку в уездное училище. Барии служил, крестьянин учился. Макар Петрович, приехав домой, нашел Петрушку красивым 18-летним парнем, да еще грамотным и проворным. Он взял его к себе, любил, как сына, и даже немного баловал, как говорили соседи, позволяя читать все книги из своей деревенской библиотеки.

II

Чацкий: *.........

Молчалин: Мне завещал отец...¹

«Горе от ума»

Медведев в начале ноября, часу в седьмом вечера, с своею супругою пил чай; они сидели на диване перед круглым столом, на котором кипел светлый бронзовый самовар и в тяжелых старинных подсвечниках горели две свечки; у двери стоял с подносом в руках Петрушка; на ковре, у ног Макара Петровича, сидел Трезор — большая лягавая собака.

В комнате было тихо. Изредка раздавалось протяжное: «т и-б о! ти-бо!», потом скорее «пиль!», потом несколько секунд было слышно, как Трезор ел сухарь, и опять все умолкало. Анна Андреевна от нечего делать очень прилежно ловила ложечкою в чашке чайный листочек; Макар Петрович затягивался и потом как-то особенным образом перепускал через усы табачный дым.

Супруги, с позволения сказать, скучали. Не то чтобы они наскучили друг другу — боже сохрани! нет, нет; а только просто скучали. Осенний дождь стучал однообразно в окна, самовар шептал какую-то усыпительную легенду; свечи горели тускло... В такие минуты в деревне особенно приятно зевается. Тогда гость — дорогой человек, неоцененный подарок, благодеяние судьбы.

В гостиной Макара Петровича тишина продолжалась по-прежнему. Вдруг Трезор тревожно поднял голову, вытянул шею, заворчал — и бросился в переднюю с громким лаем.

— Назад, назад, Трезор! Тибо! Тибо!— закричал Медведев. — Кто там, Петрушка?

— Не беспокойтесь, это я! — сказал улыбаясь тоненький гость в синем фраке и начал вежливо раскланиваться,

— Ба, ба. Юлиан Астафьевич! Мое почтение! Откудо-ва, братец, а?

— Мое почтение, Макар Петрович! Из П-вы, прямо из канцелярии губернатора, послан курьером в П-в².

— Здоровы ли вы?

— Слава богу! Слава богу!

— Очень рад! Слава богу!

— Мое почтение вам, Анна Андреевна. Здоровы ли вы?

— Слава богу!

— И слава богу!

— Полно вам строить комплименты! Эти губернские господа так и засыпают речами!.. Лучше давай-ка, жена, поскорее чаю: он озяб с дороги.

— Ваіпа правда,'грешный человек. Ба! Да как Петрушка вырос, поздоровел! Ну, подойди сюда, поцелуемся; мы с тобойприятели. Экой молодец! В прошедшем году, когда приезжал с вами на выборы, он был гораздо моложе... А! Трезор! Не узнал меня? Злая собака! Только одного барина и любит. Позвольте ему дать сухарик?

— Перестаньте возиться с собакою, вы ее вечно балуете! Пейте чай да расскажите нам, как там у вас в губернском свете? Что новенького?

— Решительно ничего. Войны не слыхать, набора тоже.

— Набора тоже?

— Тоже!..

— Это хорошо. А Катерина Федоровна что?

— Слава богу! Здорова; велела вам кланяться. У нее для дочери есть жених на примете... Что вы говорите, сударыня?

— Военный?

— Да, военный, сударыня, и, говорят, очень богат; где-то в Олонецкой губернии свои виноградники...³

— Скажите! Какая завидная партия!

— Да, и еще, говорят, у него есть где-то возле Торжка ⁴ свой судоходный канал; что прошла лодка — гривна в кармане; барка или там что другое — двадцать копеек. Такое заведение!..'

— Неужели?!

— Да^-, сударыня! И наш советник Горох Дорохович, и Ульяна Ульяновпа... и... все говорят; а сам такой молодец^ •эполеты как жар горят...

— Ив чинах? — спросил Макар Петрович.

— Чин офицерский, уже восьмой месяц прапорщиком.

— Ну, так послужить бы еще немного.

— Говорят, ему в этом году приходится в подпоручики.

— Понимаю, через год в отставку поручиком — это другое дело... Ну, да пусть себе он убирается к болотному дедушке, наше дело сторона. А сама-то Катерина Федоровна?

— Ничего! Живет по-прежнему; недавно купила у барышника для себя серого рысака.

— А Петр Потапович? — спросила Анна Андреевна.

— Все танцует мазурку.

— Охота же спрашивать об этом чурбане! — перебил Медведев. — Что наш почтеннейший Туз Иванович?

— На прошедшей неделе схоронили.

— Схоронили?!

— Да, схоронили; впрочем, потешил-таки он весь город. Представьте себе, в духовном завещании запретил своей жене покупать карету.

— Как так?

— Так; написал просто: «Как-де моя жена происходит из хвастливого рода, да и в продолжение многолетнего супружества нашего всегда оказывала неимоверную наклонность к суетности и тщеславию, что неоднократно вы-ражалось нелепыми требованиями о покупке кареты, то я, сохраняя пользу детей наших и не желая видеть их со временем нищенствующими, запрещаю, под опасением моего проклятия, жене моей покупку кареты не только новой, но даже и поезжеиной, как вещи, могущей служить поводом к разорению моего семейства».

— Ха-ха-ха! Экой пострел! Царство ему небесное! Утешил!

— Что же бедная его вдовушка? — спросила Анна Андреевна.

— Тут нечего спрашивать, душа моя; верно, ругается.

— Изволили отгадать: сильно ругается, ругает покойника и дома, и в гостях, и на улице. Такая стала сердитая; недавно сделала большой афронт жениху дочери Катерины Федоровны.

— Оставьте его в покое: смерть не люблю прапорщиков, которые сватаются, лучше бы вы сами женились.

— Это единственная цель моей жизни; я рад жениться, но, вы знаете, я человек небогатый...

— А если бы я тебе, приятель, нашел невесту с состоянием?

— Полноте шутить!

— Нет, право. Помнишь ли ты полковницу Фернамбук, которая целое лето прожила с дочерью в губернском городе?..

— Как же, я ее имел честь часто видеть у Катерины Федоровны, еще у нее дочка — сущий амур или грация!

— Ни амур, ни грация, а так, девушка недурная, с 300 душ приданого. Эта самая дама без души от тебя. Как приехала в деревню, все твердила: «Вот человек — Юлиан Астафьевич, какой вежливый, услужливый, толковый!..» Влюблена в тебя, да и баста!..

— Шутите! Она, кажется, уже степенных лет.

— Экой приказный! Ей лет за шестьдесят; женись на ее дочке...

— Куда нам! Такого счастья я и во сис не видывал.

— Что за счастье? Ты молодец, добрый малый, дворя* нин. Чего этой бабе еще надобно?..

— Она может найти себе зятя офицера.

— Стыдись, братец, разве ты не офицер? Какой на тебе чин?

— Губернский секретарь.

— Черт вас разберет! Переведи, братец, как это будет по-христиански.

— В ранге поручика.

— И прекрасно! Чем ты не жених? Хочешь, я женю тебя?

— Будьте благодетелем! Да нет, меня смех берет; ха-ха-ха! Вот оказия!.. Впрочем, делайте что хотите!

— Ладно! Куда ты едешь курьером?

— В П-в.

— Сколько ты можешь прожить у меня?

— Дня два.

— Вздор! Ты должен прожить неделю.

— Невозможно, Макар Петрович!

— Почему? Какие-нибудь дрянные бумаги нужно отдать кому? Это можно сделать: я пошлю в П-в форейтора

Ваську, он их отдаст по адресу, а на другой день привезет ответ. П-в всего от нас 50 верст. Остаешься? Завтра же начну действовать — и не будь я Медведев, если ты не женишься на молодой Фернамбуковой. Поедешь — пеняй на себя.

— Делать нечего, — сказал Юлиан Астафьевич.

— ^іюблю за обычай. Давай, приятель, руку! Благодари, женд: теперь не будем скучать целую неделю в эту скверную погоду. А я, право женю молодца!..

— Если даст бог вам успех, — сказала Анна Андреевна,— какой вы будете близкий сосед: деревня Фернамбуковой от нас всего три версты; только через реку.

— Скажите: и сосед, и ваш всегдашний покорнейший слуга.

— Это уже много; а шутки в сторону, у меня будет к вам просьба.

— Приказывайте, сударыня.

— Если вы женитесь, прежде всего должны исправить плотину и мост, а то всякий раз, как переезжаю плотину Фернамбуковьіх, я прощаюсь с белым светом: кажется, так коляска и слетит с плотины или провалится под мост.

— Будьте уверены, что в мире не будет другой подобной плотины: сам пойду работать, лишь бы угодить вам.

— Что за страсть, подумаешь, у этих губернских франтов нести такую чепуху! Полно, брат, мою жену морочить, а- я себе выговариваю право стрелять дичь во всех твоих дачах безданно и беспошлинно.

— Помилуйте, Макар Петрович! На что мне эта дичь? Я сам отроду не стрелял из ружья и не знаю, как оно стреляет. Вся дичь — ваша. Мое почтение к вам всегда было Непреложно,. и если вы пособите моей карьере такою выгодною женитьбою, то я... и проч... и проч...

В таком роде разговор продолжался до самого ужина.

Четверо суток изволил кутить Макар Петрович на радостях, что поймал губернского гостя, и каждый вечер губернский гость почти сквозь слезы говорил Медведеву:

— Боже мой! Когда же мы будем сватать ш-eile Фернамбук?

— Погоди, братец, время впереди, — отвечал Медведев,—не возьмет ее нечистая сила; завтра непременно поедем.

Приходило завтра, и опять та же история.

Наконец на пятый день Медведев представил своего гостя семейству Фернамбук, а еще через день поехал сам с решительным предложением.

Это был роковой день для Юлиана Астафьевича. Задумчиво ходил бедный губернский секретарь по комнате, по временам щелкая пальцами; лицо его было бледнее обыкновенного; принужденная улыбка на тонких губах его превращалась в какое-то судорожное кривлянье; иногда он, тяжело вздыхая, обращал глаза к образам, иногда, подойдя к окну, очень правильно барабанил по стеклу модную песенку:

Во всей деревне Катенька Красавицей слыла.

Он очень хорошо чувствовал, что в эти минуты решалась судьба всей его будущности: от д а или нет зависело, быть ему достаточным человеком или прозябать в канцелярии с перспективою седых волос при великом счастии секретарского места и чахотки.

Напрасно Анна Андреевна старалась развеселить Чур-бинского (это была фамилия Юлиана Астафьевича) своими шутками: он, против обыкновения, не понимал их, не старался предупредить окончание какого-нибудь анекдота, давно известного всей губернии, улыбкой удивления или громким хохотом. Юлиан Астафьевич был не похож на самого себя.

Пришло время обедать — нет Макара Петровича; вот и вечереет — нет его; вот уже и самовар на столе — все его нет. Несносный день, несносный человек Макар Петрович!

Но вот зазвенел колокольчик, борзая тройка остановилась перед крыльцом, и в комнату вошел Медведев.

С первого взгляда можно было заметить, что Фернам-буковы его приняли за гостя: лицо Макара Петровича горело румянцем удовольствия, глаза блестели; он живо переступал с ноги на ногу, потирая руки.

— Ну, что, почтеннейший Макар Петрович? Решайте мою участь! Отказ? Гарбуз? Говорите, говорите, я наперед это знаю!

— В чистую, братец, без мундира и пансиона!

— Так, так, я ѳто знал. Душа моя это предчувствовала. На смех подняли!.. И не грех ли вам меня, беззащитного сироту, вводить в такие истории, будто я не понимаю, что я, а что они? Бог свидетель, я никогда и не думал о Фер-намбуковых; вы сами затеяли неподобное; вам смех, а я .что теперь стану делать? Еще под арест посадят!..

— Что, приятель, впятил тебя в брак, а?

— Хорошо вам издеваться, что меня забраковали, как лошадь никуда не годную, а мне каково?..

— Ха-ха-ха! У тебя страх и разум-то выгнал! Кто тебе говорит о негодности? Ха-ха-ха! Запиши, жена, каламбур: в брак тебя введем, т. е. в законное супружество — вот что! Давай руку! Поздравляю! И старуха, и дочь сначала было, знаешь, этак немного закуражились, да как я им объяснил все толком: и ты что за человек, и то, и другое, и прочее — они и сдались, и дело в шляпе, как говаривал мой эскадронный командир — понимаешь?.. Завтра едем к Фернам-буковым вместе; завтра же надо известить соседей, а послезавтра— и под венец. Куй железо, пока горячо!.. Не рад, что ли?

— Понимаю, что значит в брак! Я, кажется, не подал повода к шуткам. Грех вам, Макар Петрович!

— Прямое ты, брат, чучело гороховоеі Еще и петушишься! Прошу покорно!.. Коли не хочешь — сейчас еду к невесте и в полчаса все расстрою, заварю такую кашу, что весь дом пойдет вверх дном. Эй! Петрушка, лошадей!..

— Перестаньте, что вы, что вы! Ей-богу, я не знаю, как принимать слова ваши, мне все не верится! Неужели?., Счастие так велико!..

— Так велико, что я остался есть обед с деревянным маслом — господи, прости мое согрешение! — и выпил лишнюю рюмку гадкой наливки. Уговор лучше денег: сейчас после свадьбы прошу запретить во всем доме употребление деревянного масла и улучшить питейную часть..,

— Как прикажете! Что угодно! Вы благодетель мой, второй отец!..

Юлиан Астафьевич обнимал Медведева, целовал руки Анны Андреевны и даже второпях, толкнув нечаянно Тре-зора, взял его за морду и пренежно сказал: «Извини, душа моя!..»

Макар Петрович, человек добрый от природы, был очень рад счастию знакомого, тем более, что эта свадьба доставляла ему развлечение в скучные осенние дни, когда, как нарочно, ненастье препятствовало ездить на охоту. Он хлопотал об экипажах, о лошадях, созвал своих музыкантов и приказал им повторять увертюры из «Калифа багдадского» ⁵ и «Двух слепцов»⁶.

— Слушай, жена, — кричал он, — ведь Юлиан Астафьевич наш гость, мы его женим; после свадьбы будет у нас бал; смотри, не ударь лицом в грязь, прикажи наготовить поболее всякой всячины: пирамид, кремов и разной этакой дряни, а я уж потревожу свой погреб.— кутить так кутить!.,

О чем ты, Юлиан Астафьевич, опять загрустил?

— Знаете ли что? — сказал Юлиан Астафьевич, взял тихонько Медведева за полу венгерки и, отведя его к окну, повторил вполголоса; — Знаете ли что?

’— Ровно; братец, ничего не знаю. .........

'— Не кричите так. Мне кажется, что нам не следует венчаться так скоро.

— А почему?

— Да так, видите, мне невозможно.

— Это что значит? — сказал Медведев, прищуривая левый глаз. — Понимаю, какие-нибудь шашни.

— Нет, нет, нет, боже сохрани! Не думайте, чтоб я что-нибудь такое или этакое — нет!

— Так что ж?

— А вот, видите, я выехал из П-вы налегке, со мной нет приличного платья.

— Вздор, братец! Есть о чем думать! Сегодня же пошлю человека на всю ночь, и завтра к вечеру все здесь будет.

— К чему посылать? Это лишнее беспокойство, лучше я сам съезжу и через неделю-другую явлюсь.

— Пустое, тебя-то не пущу! Эй, кто там? Человек!

— Не делайте шуму и не посылайте, потому что я не знаю хорошенько, отдал ли мой приятель немного переделать мой фрак; сукно отличное, сам платил по 18 р. за аршин, да фасон некрасив; если привезут не переделанный* то еще хуже!..

— Прямо сказать: у тебя нет фрака вовсе; давно бы так и говорил! Не беспокойся: у меня целая дюжина этих дурацких фраков, выбирай любой. Да, кажется, у тебя нет ни белья, ни прочего? Полно краснеть, прикажи Петрушке приготовить что нужно из моего гардероба. Не к чему скромничать! Эх, странный народ, эти господа статские!..

ЇІІ

Милостивый государь, любезнейший друг Кузьма Демьянович!

По обстоятельствам я женился на прекраснейшей девице известной фамилии Фернамбук. Еще в П-ве я пленил сию девицу своим светским обращением и теперь, МИМО- . ездом, окончил начатое, а что главнее всего, получил в приданое 300 душ крестьян. Я теперь намерен жить, нимало не беспокоясь насчет службы, буду служить по выборам дворянства. Еще есть к вам моя просьба, а именно: вам известно, что я взял, в угодность Катерине Федоровне, билет в собрание на всю зиму и со взносом 25 р. записался в члены; а как я теперь, по дальности расстояния, бывать в собрании не могу, то вспомнил о Григории Михайловиче,

который когда-то, кажется, при вас, выразился: «Я взял бы зимний билет, да дорог, анафемский; по-нашему, если бы рубликов 15 —куда бы ни шло!» Я, любя Григория Михайловича, решился уступить ему оньщ билет за 15 р., хотя и понесу убытку 10 р. И еще сделайте одолжение: у меня на квартире остался горшок коровьего масла, подаренный мне Катериною Федоровною; масло очень хорошее, доброго качества и приятного вкуса; его было десять фунтов, мною израсходовано оного масла 2 фунта, следственно осталось 8; без меня же оно убыть не могло, ибо, уезжая, я запечатал горшок собственною моею вензелевою печатью, а потому возьмите на себя труд, посмотрев предварительно, не нарушена ли печать, взять горшок и приказать вашему Петьке продать заключающееся в нем масло; еще раз повторяю, что масло очень хорошее, чтоб Петька при продаже не опростоволосился. Не верьте, если паче чаяния хозяин квартиры моей станет претендовать на масло: он всегда был грубиян. Скажите ему, в случае надобности, что если б он был почтительнее и не входил ко мне в комнату в колпаке, то я и ему уделил бы что-нибудь из означенного масла. Надеюсь, вы не замедлите выслать деньги за билет, равно и за масло, а прочие мои вещи, как-то: старый фрак, сапожные щетки, две пары ножей с костяными колодочками и проч., сохраните у себя до моего приезда: хочу по зимнему пути побывать в П-ве с женою.

Имею честь быть вашим, милостивый государь, благо-приятелем.

Юлиан Чурбинский

18.7 года, ноября 12 дня.

Деревня Фериамбуковка.

P. S. На случай сие письмо затеряется, то я сию же почту пишу и отсылаю другое, точно такого же содержания, к Марку Титовичу, в коем, упоминая о вышепрописан-ном вам поручении, прошу и его принять участие в случае Вашей (чего боже сохрани!) болезни или чего другого. Еще просьба: еще с прошедшего лета я обещал Аннушке,— знаете, которая мне мыла манишки, — купить золотые сережки. Делать нечего! Из полученных денег за мои вещи возьмите 80 копеек ассигнациями и купите ей сережки из металла, называемого семилер⁷, тот металл немного дешевле золота, но в носке приятнее и имеет разительный блеск. Я полагаю, последняя порученность вам не без приятности.

Милая моя сестрица Анисья Парамоновна!

Наказал меня бог, .сестрица, наследством в глупой стороне: ни сосен, ни елок, ни людей нету — все чучелы; крестьяне без бород, и бань не строят, и в семик не пля* шут, и сохой не пашут. Один, кажись, был человек из coce*» дей — Медведев, да и тот, как я узнала, змея подколодная. Я писала к тебе, милая, что выдала дочку за Чурбинского“ золотой малый, ни в чем не перечит, так нас любит, мне и платок подает, и скамеечку под ноги ставит, да в дела не мешается, говорит: «Имение ваше, и я ваш; делайте что хотите». А мы с дочкой что знаем? Наше дело женское; вот мы и хотим ему записать нашу деревню, авось охотнее делом займется. Только зять мой все упрашивает: «Не говорите, дескать, об этом Медведеву», — «А что?» — я спрсь сила. Вот он тут мне всю правду и рассказал: что он совсем не приятель нашему дому, что насмехается над нашим хлебом-солью, говорит, что у нас в кушаньях скверное деревянное масло... Ужасти такие наговорил, что беда! Меня вот так лихорадка и взяла, а он говорит: «Сватал меня из своих интересов; и плотину почини, чтоб его жене было хорошо ездить, и то, и другое; да еще обращается со мною, как с каким-нибудь лакеем, все т ы; да б р а т е ц, при публике так унижает». Третьего дня обедал у нас окаянный Медведев; я сама нарочно подлила во все кушанья деревянного масла — что ж? И не ел ничего, надул усы, словно сом-рыба, и сидит. «Что не кушаете, сосед? — я спросила. — Может статься, у нас не умеют готовить?» — «Нет, — говорит он, — что-то голова болит», — да и уехал сейчас после обеда. Вот что, моя милая сестрица, а я только и надеялась на одного соседа, а и тот в лес смотрит!.. Я уже советовала своему зятю не позволять наступать себе на ногу. Да, моя милая! Скверная сторона! Скоро Петров день ⁸, клубника у нас отошла, а была крупная; черешен в саду пропасть, и белых, и красных, и черных, да все скверные ятоды, как сахар, сладкие; и вишни поспевают, и шелковицы, а нет ни клюквы, ни брусники, ни черники, ни голубики, ни одной ягоды с кваском, я уже о морошке и не вспоминаю... Сахар у нас дорог, а мед свой; варю варенье больше медовое для поста. Прощай, моя милая сестрица; пришли записочку, как делать шипучку, моя где-то затерялась. Прощай, милая сестрица.

Полковница Ф. Фернамбук,

18.8 года, июня 26 дня.

Деревня Фернамбуковка.

Светлое июльское солнце взошло уже высоко; был час десятый утра; широкий скошенный луг Юлиана Лстафье-вича далеко развернулся светло-зеленою скатертью, испещренною частыми копнами сена, на которых то там, то там сидели, охорашиваясь, маленькие степные ястреба; на горизонте луга, как оазы, виднелись темно-зеленые кусты тростника: там были небольшие озера; над ними легким облачком, беспрестанно меняя формы, носилось стадо скворцов, подле одного озера паслась стреноженная пегая лошадь; с полверсты в сторону человек около сотни крестьян сметывали копны сена в одну огромную скирду.

По дороге к озерам ехал какой-то вооруженный экипаж, вроде блаженной памяти испанской армады⁹, рассмотрев хорошенько, можно было узнать в нем широкую, длинную и глубокую брику без верха; на козлах сидели кучер и два человека с ружьями в руках; на запятках тоже два человека с ружьями; из самой внутренности брики торчало пять или шесть голов в картузах, столько же ружейных стволов и четыре собачьи морды. Брика остановилась у озера; из нее выскочил человек в сапогах до пояса, в зеленой куртке и таких же шароварах; через правое плечо у него висела охотничья сумка с сеткою для дичи, через левое, на зеленом снурке, — деревянная черкесская трубка с коротким чубуком. Едва-едва в этом рыцаре изумрудного образа можно было узнать Макара Петровича. За Макаром Петровичем выскочил Трезор, далее начали выгружаться приятели и егеря Медведева. Всех набралось человек около десятка.

— Рекомендую вам, господа, чудесное озеро, — сказал Медведев, — здесь мы найдем пропасть молодых уток. Ох! Жаль, что бекасы еще нехороши. Впрочем, не давать и им спуску, коли попадутся.

Приятели молча осматривали ружья.

— За работу, что ли? — продолжал Макар Петрович. — Выпьем на дорогу, да и с богом. Петрушка! Дорожную фляжку!

* На этот раз приятели оставили ружья и подошли к Медведеву.

Петрушка подал барину плоскую, обшитую красным сафьяном фляжку. Медведев отвинтил на ней серебрянную крышку, которая имела форму и вместимость порядочного стаканчика, наполнил этот мудрый сосуд, выпил и передал следующему. Отставной капитан Здрав, с золотою головою, закусил кусочком черного хлеба с солью; другой сосед, русский немец, достал на этот случай из своего ягдташа сухую корку голландского сыра, погрыз ее немного и, завернув в бумажку, опять спрятал в карман. Прочие ели что цопалось под руку.

Перекусив, охотники осмотрели ружья, подсыпали на полки свежего пороху, выстроились в ряд и мерными шагами вступили в болото; собаки шныряли впереди охотников; несколько пар испуганных уток поднялось с озера и, сопровождаемые выстрелами, сновали над болотом. А между тем, оставив работу, с диким криком и воплями бежала к озеру толпа полупьяных мужиков, вооруженных граблями и вилами. В минуту озеро было окружено.

— Стой, стой! — кричали мужики. — Отнимай ружья, представляй в суд — так приказано!

Стрельба остановилась.

— Что вам надобно? — закричал Медведев.

Крестьяне Чурбинского, как ни были пьяны, однако

узнали Медведева, и уважение, которое народ искони питает к коренным панским фамилиям, в минуту пробудилось. Сняв шапки, стояла толпа, а приказчик Потапович, в синем кафтане, подпоясанный пестрым кушаком, подошел к Медведеву, разгладил длинные усы и, низко кланяясь, сказал:

— Извините, пане, мы вас не узнали; но все-таки, видите, стрелять невозможно — я в этом не причиною.

— А какой же дьявол?

— Оно, разумеется, вы люди ученые и знаете, что дьявол, когда восхощет, принимает образ человека, ибо хитра сила' нечистая, но все-таки это не бесплотный дьявол, а наш многопочитаемый барин причиною.

— Убирайся с твоею чепухою, не мешай нам охотиться!

— Да что вам в этом болоте, такое гадкое, только лягушки водятся... Лучше бы поехали вот версты за три на болото генеральши Оглоблиной. Господи, твоя воля, чего там нет!.. Что Шаг, то местоположение, всякая дичь кишмя кишит.

— Полно врать. Нам и здесь хорошо: вперед, ребята!

— Нет, ей-богу, нет пане! Я буду в ответе. Не моя вина, а стрелять все-таки нельзя, не приказано. Говорит барин: «Пусть птица плодится; может быть, я когда-нибудь йозьму ружье, попрошу кого знающего зарядить да и поеду стрелять на озеро; к тому времени дичь освоится, я заряд не пропадет даром; сразу убью пар десяток», — говорит.

— Кого другого не пускай, а мне, верно, не станет запрещать твой барин.

— Будь кто другой, а не ваша милость, мы бы его давно спровадили в город — так приказано. Говорит: «Лови, Потапович, всех моею рукою да и в суд, да и в суд, хотя бы мой родитель, говорит, пришел, и того в суд: не его земля, моя земля!»

—_а Что он, с ума сошел?

— Уповательно это их воля, и я об этом прямо сказать не могу; а если хотите, я пошлю хлопца справиться: верно, барин вам позволит.

Озеро было верстах в двух от дома Чурбинского, а потому охотники тут же, в болоте, присели на кочках в ожидании, пока сын приказчика, проворный мальчик, поскакавший Ёо весь дух на отцовской лошади к барину, привезет милостивый фирман.

Чрез четверть часа обратно прискакал мальчик, слез с лошади и, утирая рукавом с лица пот и пыль, крестился и кричал:

— Не можно, пусть я пропаду, если можно.

— Врешь! Ты, верно, не расслышал, — сказал Медведев.

— Как бы то не расслышал? Я приезжаю, а барин стоят в красном халате у амбара, где девки подточивают пшеницу, и такие веселенькие; вот я и говорю им: «Как зволите прикажете, у нас стреляют на болоте птицу». — «Зачем же ты приехал? — говорят они. — Ловите их, бездельников, дармоедов, да и в суд». Я им поклонился да и говорю: «Такой человек, что и ловить нельзя, настоящий пан». — «Губернатор, что ли?» — «Не знаю, может, их и так дразнят, а мы все зовем их Медведевым». — «Дурак! — сказал барин, топнув ногою. — Я такой же пан, как и Медведев, когда не почище его. Скажи, чтобы сейчас убирался вон из болота. А твой отец за чем смотрит? Вот я его, старого осла!»

— Так-таки, так! Я так и думал, — ворчал Потапович.

— И только? — спросил Медведев.

— Нет, еще оборотились к Феске, дочери нашего кузнеца, взяли ее за подбородок да и говорят: «Отчего ты так раскраснелась, Феодосия?» Я вижу, что это уже не ко мне, взял да и уехал.

Макар Петрович с досады кусал ус.

— Как изволите, — заметил ему, кланяясь, приказчик,— а не угодно ли вам убираться; ие моя воля; невинен гвоздь, что лезет в стену, коли его колотят по голове обухом.

Молча вышел из болота Медведев и его спутники. Мужики значительно переглядывались между собою, не веря сами: как это можно Медведева выгнать из болота?..

По моему мнению, кулик самая бесхарактерная птица; иногда он увидит человека за версту, подымается с места, кружит над болотом, кричит, свистит, будит всю окрестность; иногда запустит в болотную тину свой нос и сидит себе в траве преспокойно, разве толкнешь его под бок, тогда только он схватится, зачастит крыльями, завопит, как... ну, как человек, когда затронут его самолюбие.

Петрушка выходил из болота, и вдруг из-под его ног выпорхнул кулик и с жалобным криком понесся в степь; Петрушка выстрелил — и бедная птица, закружась в воздухе, упала перед приказчиком.

— Не дурачиться! — закричал Медведев и подошел к толпе мужиков. В это время приказчик поднял застреленного кулика и, рассматривая его, ворчал: «Экое страдание!..»

— Делать нечего, ребята, скажите вашему пану, что так делать нехорошо; он жалеет для меня перелетной птицы, а я не пожалел ему дать к венцу и свое платье и... может слыхали!

— Мы сами небезызвестны об этом, — заговорили мужики; но Потапович погрозил пальцем — и все притихло.

— Прощайте, ребята. Вот вам рубль серебра: выпейте по чарке водки; теперь жарко.

— А ваш куличок? — сказал приказчик, подавая Петрушке застреленную птицу.

— Отвезите его, дядюшка, своему барину, пусть он им подавится.

Охотники уехали, мужики ушли, скворцы улетели, и возле озера опять только осталась стреноженная пегая кобыла...

VI

Месяца за два до женитьбы Чурбинского Медведев с женою были в гостях у Фернамбуковых. В гостиной старуха Фернамбук рассказывала о вчерашнем висте, как она с управителем сделала шлем, а играли четверо: она, ее дочь, управитель и ее сосед, отставной юнкер; как у нее на руках был валет и т. п. Бог с нею, она всегда рассказывает скучные вещи, Молодая Фернамбук показала Анне Андреевне баночку духов с надписью: Extrait triple ala violette ⁵⁰, привезенную будто бы из Парижа, нюхала пробку и, подымая глаза к н.ебу, восторженно шептала: «Ах, какое благовоние! Ах, как, должно быть, хорошо в Париже!» Медведев делал по временам странные ужимки, пересиливая зевоту, и посматривал на жену, как бы спрашивая: не пора ли домой?

В передней было веселее. Петрушка, сидя на длинной зеленой скамейке, толковал Фильке, лакею в тиковой куртке, как цветут орехи и отчего на орехах бывает цвет двух родов.

— Э, Петрушка, надуваешь! — протяжно говорил Филька, нюхая табак из тавлинки.

— Придет весна — посмотри сам.

— Разве посмотрю, а так не поверю, и ты не верь книгам: там, я думаю, все написано такое!.. — Филька махнул рукою.

— Им нельзя иначе цвесть.

— Так, конечно, орехи, небось, у тебя спрашивают?

— Не спрашивают; а это оттого...

— Хе-хе-хе! Ну, отчего?

— Оттого... Послушай, Филька, что это за барышня перешла через комнату?

— Вот тебе и грамотный! Знает, отчего орехи цветут надвое, коли-то еще цветут, а нашего брата называет барышнею! Это, брат, Машка, горничная нашей барышни.

— Полно, Филька, кто она?

— Я не грамотей, надувать не умею, сказал раз — и правда. Не диво, что ты ее первый раз видишь: она шесть лет училась около моря в Аддестах у мамзели убирать головы ^І0, знаешь, разными цацками; вот как наша барышня на поре замуж, так и выписали Машку для уборов: вот уже другая неделя, как она приехала, да какая, брат, бойкая, и книги читает по-твоему, и день в день ситцевое платье носит, а на нашего брата и смотреть не хочет: ка что приказчик Потапович — человек и почетный, и грамотный, третьего дня подошел к ней и начал заигрывать — она хвать его по рукам. «У вас, — говорит, — седина в голове, а не умеете обращаться с девушками», — засмеялась ему под нос и убежала. «Тю-тю,— сказал Потапович,— для нее судовой паныч растет! Бросьте ее, хлопцы, вишь какая бучная!..» А мы так и покатились по земле от смеха. Вот что, ей-богу!.. Этакая! А сама не больше, как дочь нашего коновала Ивана. О чем ты задумался?

— Ничего, так; а какая хорошенькая эта Маша!

— Да, нечистой ее не взял; сухопара немного.

Маша была очень хороша: ей было 17 лет. Высокий*

стройный рост давал ей какую-то особенную величавость^ ее черные волосы были украшены алою махровою маковкою; смугловатое лицо Маши, оттененное легким румянцем, — признак чистой украинской крови — длинные, пушистые ресницы, большие голубые глаза, легкая походка* даже самый покрой платья, отличный от здешнего, — все очаровывало Петрушку... При первом взгляде на Машу он затрепетал от удовольствия; какое-то тревожное и вместе приятное чувство запало в грудь его.

Люди много толкуют о сочувствии душ; я мало верю людям, но в этом случае вполовину соглашаюсь.

Когда Петрушка и Филька разговаривали, дюжая дворовая девка внесла в переднюю коробку яблок. Минуты через две вышла Маша, подошла к коробке и, не смотря ни на кого, сказала:

— Снеси, Дунька, эти яблоки в девичью, барыня приказала сосчитать их.

— А позвольте узнать, какие это яблоки, кислые или сладкие? — спросил Петрушка, подойдя к коробке, да и покраснел, сам не зная чего.

— Не знаю, — отвечала Маша, посмотрела на Петрушку и сама покраснела еще более Петрушки, взяла из коробки яблоко и начала вертеть его в руках.

— Его можно попробовать, — сказал Петрушка, — вот прекрасный ножик.

Петрушка вынул из кармана складной охотничий нож своего барина и подал его Маше.

Маша разрезала яблоко и отдала половину его вместе с ножом Петрушке.

— А какой это удивительный нож! — заметил Петрушка. — Это у нас, в России, в Туле, такие великие мастера.

— Да, — отвечала Маша.

— Вот видите, точно немецкий складной, и как умно все придумано: один большой нож — видите? один маленький, вот пробочник, огниво, гвоздь — чистить трубку, и уховертка. — Говоря это, Петрушка раскрывал нож и показывал каждую штуку особенно.

— Спрячь-ка, приятель, свой нож, — сказал Филька, — а вы с яблоками проваливайте: застанет старая барыня, что вы едите фрукты, надает вам тумаков, и мне, как свидетелю, достанется. Слышь? Идут!

Девушки ушли в боковую дверь; в переднюю вошел Медведев и приказал подавать лошадей.

• Так началось знакомство Петрушки с Машей, а если хотите — и любовь их.

С тех пор всякий раз, когда приезжал Медведев к Фериаімбуковым, Маша всегда находила какой-нибудь предлог придти в переднюю. Петрушка, с своей стороны, всегда имел что-нибудь любопытное передать Маше; мало-помалу они до того ознакомились, что Петрушка начал привозить Маше из господской библиотеки романы: «П р и-рода и любовь» ¹¹ Лафонтена, «Алексис, или До-м и к в лесу» ¹². Дюкре-Дюмениля и другие подобные.

VII

- Заметили ли вы, господа, что, пируя на Свадьбе, холостые люди и девушки бывают как-то особенно настроены? Они откровеннее, мечтательнее, решительнее, разговорчивее, доверчивее...' Право! Музыка ли располагает к этому человеческие сердца, или веселые, счастливые лица новобрачных, или яркое освещение — не знаю, но уверяю вас, что мое замечание справедливо.

На свадьбе Чурбинского пир приходил к концу. Музыка играла мазурку. Юлиан Астафьич танцевал в первой паре с: своею супругою, далее Макар Петрович с Еленою Павловною, еще Василий Александрович с Александрою Ивановною и еще много, много пар. Можете представить, к«ак было весело! ^; - ,

Лакеи и горничные приехавших господ столпились у дсерей залы и с изумлением смотрели, как уездный учитель математики, приглашенный на свадьбу ради великого искусства и знания танцевального дела, изогнув данную ему богом обыкновенную человеческую фигуру в иноземную букву S, отчаянно носился по зале из угла в угол; правою рукою поддерживал он за кончики пальцев огромную даму, а в левой держал за уголок белый носовой платок, который, как флюгер, шумел, кружился, плясал в воздухе и летел за своим господином, точно хвост за кометою. Зрелище диковинное и не для одних лакеев.

. Маши не было в толпе любопытных зрителей. Петрушка и прежде видел эти танцы, потому он и не тискался вперед, закинул за спину руки и стал почти у самой двери, ведущей в-сени. Вдруг ему послышалось, будто за ним отворяется дверь; он взглянул — нет никого; чрез минуту кто-то дернул его сзади за сюртук; оглянулся — опять никого; немного погодя чья-то нежная ручка робко пожала его руку: в секунду Петрушка был за дверью, в больших темных сенях — ему навстречу какая-то женщина бросилась на него и обвила жаркими руками.

— Это ты, Маша?

— Я, Петрушка!

— Я не верю сам себе — это ты, моя ненаглядная! Что с тобою? Ты плачешь?

— Грустно мне, Петруша: они пляшут, веселятся, а мне грустно, грустно... так и хочется заплакать... да все хочется говорить с тобою: кажется, все и отляжет от сердца от твоих речей. Как я люблю тебя, Петрушка! Смейся надо мною, а я давно хотела тебе сказать это...

Петруша отвечал длинным поцелуем.

— Ах, Петруша, как ты хорош! Я сегодня все на тебя смотрела, пока начали надо мною смеяться. Дунька такая злая! «Посмотрите, — говорит, — Маша Ивановна и на панов не смотрит, как в танцах прохлаждаются, да все на Петрушку, и глаз с него не спустит». А я себе думаю: «Петрушка стоит того», и нарочно хотела на тебя глядеть, да так стало совестно; ушла в девичью и оттуда в щелку все на тебя смотрела — ты лучше всех!

— Я давно люблю тебя, да сказать боялся: ты такая быстрая, кажется, сразу на смех и подымешь.

— Грех тебе говорить это, Петрушка! Не бойся меня, что я быстрая. Сова тиха, да птиц душит, а ласточка целый день летает да щебечет, только хвалит бога, зла никому не делает. Скажи мне еще раз, что ты меня любишь — мне так весело слушать... от радости, кажется, не доживу до утра.

— Люблю, люблю, моя радость!.. А я все не верил, что ты меня любишь, хоть Филька и божился... Вздумаю было тебе сказать так что-нибудь стороною, да вспомню, как ты насмеялась над приказчиком — и язык онемеет.

J— Бог с тобою! То приказчик, седой дурень, а то ты — мой ясочка: с тобой и жить, и умереть готова...

— Послушай, завтра же, если хочешь, я скажу своему барину; нас перевенчают — и будем жить счастливо.

— Делай как знаешь, мой голубь сизый.

Тут музыка перестала играть; в сенях раздался звонкий поцелуй. Маша выбежала из сеней в сад, а Петрушка тихо вошел в переднюю'.

Дня через два Петрушка сказал Маше, что Макар Петрович не соглашается теперь его сватать: скажут, дескать, что нарочно женил Чурбинского, чтоб чрез него отнять у Ф'ернамбуковых ученую девочку. «А ты, — говорит, — молод, и она молода, потерпите до осени — это менее года;

тогда я сам буду сватом; если не согласятся господа ее выдать, я им заплачу, что они захотят. ~

— Как не согласятся! — отвечала Маша. — Ведь ты сам говорил, что у Чурбинского ни кола ни двора, а твой барин женил его на такой богатой невесте; да и на что я им? Нет, не станут противиться, будем ждать да молиться богу.

— Будем, — отвечал Петрушка. — А не скоро придет эта осень!.. Зима, весна, лето... а там уже осень!

VIII

Я очень люблю начало осени, особливо на Украйне: томительный жар лета "сменяется прохладою; природа наградила труды людей своими дарами: везде довольство, везде веселые лица. Едешь полем: и направо, и налево от дороги длинным строем вытягиваются копны хлеба; в стороне где-нибудь краснеет запоздалая нива гречихи; тяжелые черные грозди ее, как виноград, клонятся к земле на ветвистых пурпурных стеблях... Вечереет. Крикливые стада журавлей пируют на полях, вереницы уток шумят над головою... Перед вами вьется в чистом воздухе легкий дымок. Вы подъезжаете к куреню баштанника (так у нас называют стариков, которые смотрят над бахчею), старичок разложил огонь перед своим шалашом и варит к ужину кашу. Пламя с треском обхватывает ветви степного ракитника, голубоватый дым тонкою струйкою вьется кверху и исчезает в воздухе; против старика сидит его внук — ребенок лет десяти: он разбил арбуз, чуть не в себя ростом, рвет руками его сочное, алое, сахаристое мясо, ест и хохочет от удовольствия; за шалашом лежит косматая серая собака и весьма пристально рассматривает летающего вечернего жука; далее кучи арбузов и дынь... И эта тихая картина облита ярким золотом заходящего солнца. По дороге вы обгоняете возы, нагруженные тяжелыми снопами; в деревне из-за хат выглядывают золотые стоги, как залог благоденствия многих людей; в садах целые семейства собирают яблоки, груши и бергамоты; на вас веет благоухание душистых плодов; вы слышите в саду хохот и песни девушек...

Хороша, богата природа! Невольно снимешь шапку и от души перекрестишься! Стоит ли человек прекрасных даров божьих?

Кроме того, осень — время свадеб; поселяне, кончив уборку хлеба, хотят отдохнуть, повеселиться. А где же

лучше попировать, как не на' свадьбе?, Старосты, перевязанные чрез плечо поясами, начинают ходить по улицам. Не одна пара черных девичьих глаз высматривает их, жданных гостей; не одна роскошная, полная грудь дрожит от страха и сомнения: л ю бой или нелюб шлет к ней сватов?..

Август приближался к концу. В селении Медведева из улицы в улицу ходили толпы свадебных гостей, с музыкою, с песнями, с красными знаменами... ¹³

Петрушка загрустил... От рокового дня охоты на озерах Чурбинского он раза два видел Машу в церкви; но Маша так печально говорила ему: «Чует мое сердце, что не бывать нам счастливыми; наш барин готов съесть вашего барина; не отдаст он меня за тебя!» Петрушка утешал ее как мог, но в душе и сам чего-то боялся напомнить барину об его обещании, грустил, скучал — и слег в постель.

■ Медведев, узнав о причине болезни Петрушки, написал к Чурбинскому письмо, предлагая за Машу тысячу рублей или более, если Юлиан Астафьевич будет согласен, и в ответ получил на лоскутке бумаги четыре слова: «Н и ч е-го не хочу; н-е бывать этому».

Оправился от болезни Петрушка или нет — бог его знает... только он встал с постели, взял ружье и пошел на охоту; подошел к реке и побрел тихими: шагами берегом прямо к деревне Чурбинского.

Утреннее солнце светило ярко, стада дичи, подымаясь с реки, кружили над головою Петрушки — он ничего не видел, ничего не слышал. Вот и деревня Чурбинского, вот и роща над рекою; по реке плавает большое стадо свойских уток; на берегу, под кустом, сидит босоногая девка в лохмотьях. Петрушка смотрит и не видит — идет далее.

— Петруша! — закричал кто-то позади его; бедняк вдруг очнулся, будто тяжелый сон слетел с глаз его. «Кажется, голос Маши», — подумал он и начал осматриваться. Девка в лохмотьях стояла перед ним — это была Маша. -

Ружье выпало из рук Петрушки.

— Ты ли это? — прошептал он.

— Я, мой милый, ненаглядный, — отвечала Маша, об

нимая его, — а ты и не узнал меня... Неужели платье так переменило меня?.. А я все та же, так же люблю тебя; чем они злее, тем больше я люблю тебя. Пусть они..', бог с ними. . '............

Ты был болен, мой голубчик; я все слышала, а меня и болезнь не берет... — Рыдания заглушили голос Маши.

— Успокойся, моя рыбка.,. Сядем вместе, да расскажи

Маша покачала головою.

— Садись вот здесь,— продолжал Петрушка, — здесь будет покойнее. Господи! Ты босая!.. Теперь холодна осенняя роса, холоден мокрый речной песок... возьми мою шапку, положи в нее свои ножки, пусть согреются.

• — И вспомнить страшно, как рассердился барин, полу-

ча письмо от твоего барина. «Это, говорит насмешка; меня обидели и еще сватают мою девушку за урода, который публично желал мне подавиться куликом»; кричал, кричал, ругался, а после и говорит: «Да у меня для Маши есть жених получше этого сорванца, я се сделаю счастливою. Позвать ко мне Машу!» Я пришла пи живая пи мертвая. «Послушай, Маша, — сказал барин, — я давно хочу наградить тебя за службу и составить тебе партию. Потапович, наш приказчик, очень желает на тебе жениться; я, с своей стороны, согласен... Что же ты молчишь?» — «Помилуйте, барин,— сказала я, — у приказчика дети от первой жены старее меня; мне Потапович годен в отцы, а не в мужья». — «Дура!... А богатство его разве ничего не значит?»—«Богатство пусть останется при нем, мне ничего не нужно!..» — «Ого-го, сударыня, так вам прикажете выписать жениха из губернского города?..» — «Будьте милостивы, — сказала я и бросилась ему в ноги, — не разлучайте меня с Петрушкою, или за ним, или ни за кем не буду замужем...» Как он толкнет меня ногою прямо в лицо! Как закричйт... Я и света не взвидела... «Так и ты заодно с моими врагами! Они и тебя, знать, подкупили на мою обиду. Вот я тебе сам отыщу жениха, а до времени... Гей! По-їапович! Сейчас с ней долой панское платье да в черную работу». Обрадовался Потапович этому приказанию. «Помните, Марья Ивановна, — сказал он мне, — вы говорили, что я не умею обходиться с девушками — вот увидим. Пока отправляйтесь варить для работников галушки, да поворачивайтесь проворнее! Я человек сердитый, знаете, от старости: берегитесь, отеческое наказание у меня в руках»— и он, улыбаясь, посмотрел,на свою длинную палку. Трои сутки варила я галушки, носила воду тяжелыми ведрами, мыла чугунную посуду... От непривычки работа валилась из рук моих. Сердитый Потапович за всякую безделицу без милосердия меня наказывал... Вчера я нечаянно опрокинула огромный горшок кипятку и — вот видишь — совсем обварила себе левую руку... Меня все-таки наказали и до выздоровления заставили пасти господских уток...

— Бедная моя Маша! — шептал Петрушка, целуя ее больную руку.

— Еще не все. Сегодня... когда я гнала сюда уток, повстречался мне Потапович и говорит: «Я стар, Марья Ивановна, и глуп, и непригож, и не гожусь вам в мужья, а все-таки люблю вас, отыскал вам жениха, и барин приказал завтра вечером перевенчать вас/.. Знаете Фомку-дурачка, что пасет господских свиней; правда, он не пересчитает на руках пальцев, зато человек молодой; готовьтесь к венцу»,

— Да он пугал тебя, — сказал Петрушка.

— Ох, нет! Еще вчера барин приказал выстричь и вымыть Фомку и дать ему новую рубашку... Весь двор удивился, за что такая милость к этому дураку... А теперь я знаю... я не переживу своего неечастия!..

— Нет, Маша! Нет, быть не может, чтобы эти ясные очи, черные косы, белая грудь, это сердце, такое доброе, которое так меня любит... чтоб все это досталось неумытому дураку... Он — это животное — станетласкать тебя, станет целовать тебя... Нет, Маша, этого быть не может!..

— А будет!.. — едва слышно сказала Маша.

Молчание.

— Послушай, — говорила Маша, — ты любишь меня, и я люблю тебя более всего на свете; нам еще можно спастись, нас никто не разлучит... послушай меня...

И, притянув к себе на грудь Петрушку, она что-то стала шептать ему.

Петрушка пришел домой веселее, спокойнее; необыкновенная радость блистала в глазах его.

— Тебе лучше, Петрушка? — спросил Медведев.

— Лучше, барин, я совсем здоров.

На другой день рано поутру, чуть стало солнышко показываться из-за леса, Петрушка, с охотничьего сумкой за плечами, с ружьем в руках, был уже в роще Чурбинского на берегу реки; немного погодя пришла Маіпа. На ней была белая, шитая шелком рубаха, завязанная красною лентою; косы лежали на голове черным венком и между ними блистали осенние белые астры...

— Хороша твоя невеста? — сказала Маша, подходя к Петрушке.

Петрушка бросился целовать ее,

— Погоди, Петрушка, не целуй меня: станем молиться богу, чтоб он не разлучал нас и в будущей жизни...

Они упали на колени и тихо молились; в речном тростнике пела пеночка... Солнце величественно выходило на небо... Село начинало пробуждаться...

Помолясь, Петрушка подошел к Маше, обнял ее, и уста их слились долгим поцелуем;

•— Слышишь, — говорила Маша, — они придут сюда — и все пропало! Поспешим, моя радость: там нас не разлук чат. До свидания!..

Она стала на колени и распахнула рубашку на полной груди своей.

— Смотри же, мой милый, стреляй прямо в сердце, вот оно, вот бьется, стреляй (^юда, а как я умру, и сам за мною скорее: без тебя мне будет скучно и минуту... Ах, как весело умереть от твоей руки!..

Петрушка поднял ружье и прицелился.

— Что же ты ждешь? Я душою чую, что идут сюда'— и отдадут меня Фомке!..

Выстрел раздался — и Маша упала на траву. «Приходи ко мне скорее...» — были последние слова ее. Алая кровь теплым ключом била из ее раны; светлые глаза подернулись смертным туманом.

Петрушка торопливо начал заряжать ружье, а между тем в роще раздавались голоса: «Кто смеет стрелять! Лови, лови да и в суд, кто б ни был, моею рукою... барская земля!»— и Потапович с тремя десятниками бежал к Петрушке.

Вот они уже близко. Петрушка спешит прибить заряд, взводит курок, упирается дулом ружья в грудь и, перегнувшись вперед, спускает курок: щелк!., не выстрелило: Петрушка второпях забыл насыпать иа полку пороху.

Десятники схватили Петрушку.

— И умереть ке дадут! — п|ростонал Петрушка. — Прощай, Маша; я сдер-жу слово: скоро увидимся!

IX

Был осенний вечер. В гостиной Медведева по-старому на круглом столе кипел самовар и горели, две свечки в тяжелых подсвечниках; иа диване, у стола, Анна Андреез-на разливала чай, в кресле сидел Медведев, только не было Трезора, а перед хозяином сидел сосед с большим круглым лицом, да у двери, вместо Петрушки, стоял дюжий черномазый лакей.

— Прескверная погода! — говорил, сморкаясь, сосед. ~

Давно ли было тепло, и вдруг стало холодно! Кажется, и не пора бы: еще половина сентября!

_ Будто очень холодно? — спросила Анна Андреевна.

— Нет, оно не холодно, а дождик идет, такой, знаете, ехидный, так всего и измочит, кажется, и небольшой, а пронзительный.

— Так вы так бы и говорили, — перебил Макар Петрович.

— Нельзя же иначе выразиться, когда хочется с дороги пуншу!

— Ну, от-то! Ох, Евграф Пантелеймонович, все еще не спроста говорите, все смекай его, да смекай, куда что сказано! Откуда же вас бог несет?

— Из нашего уездного города.

— Что там новенького?

— Новенького? Гм! Особенного ничего. Разве что, ваш Петрушка вчера,умер.

— Царство ему небесное! — в один голос сказали, перекрестясь, и Медведев и его супруга.

т- Да, умер и, знаете, очень странно; со дня вступления в тюрьму он все худел, таял, как свечка; послали и доктора — не признается: «Я, — говорит, — совершенно здо

ров», — а все чахнет, все день от дня хуже, да вчера и умер!.. Что ж бы вы думали? Весь хлеб, что ему давали, нашли у пего под постелью; ничего не ел и умер с голода!:. Впрочем, тут вы много виноваты: зачем было давать ему читать книги?!! Сам бы не выдумал такой штуки! Прочитал где-нибудь —/ и баста!..

Медведев молча встал и начал скорыми шагами ходить по комнате.

— А вы зачем ездили в город? — спросила Анна Андреевна.

— Избирать судью на место умершего в прошлом месяце нашего почтеннейшего Цвиринковского.

— Й выбрали?

— Общим голосом Юлиана Астафьевича.

НЕЖИНСКИЙ ПОЛКОВНИК ЗОЛОТАРЕНКО

Историческая быль

Кругом поле широкеє рястом зацвіло,

Не ряст, військо гетьманськеє у пОхід

пішло.

Під иим земля дрижить,

Курява стовпом стоїть,

Хмари вслід ідуть¹.

Л. Боровиковский

\

В 1654 году борьба за веру в Малороссии ² окончилась счастливо присоединением ее к России. Народ начал отдыхать, а дела Польши становились хуже и хуже. Король Казимир удалился в Силезию³ и золотом покупал дружбу крымцев; друзья медлили защитою, торговались...' Между тем король шведский Карл X разбивал поляков⁴. Царь Алексей Михайлович⁵ сам явился под Смоленском, куда по воле гетмана Богдана Хмельницкого назначен был наказным гетманом ⁶ нежинский полковник Иван Золотарей-ко ⁷ с казачьими полками Нежинским и Черниговским.

Случалось ли вам видеть, как выступают полки с квартир в наше время? Очень просто, без шума, без всякого эффекта, кроме двух, трех трагикомических сцен в обозе. Приезжайте вечером в город, из которого утром выступил полк, вы и не догадаетесь, что жители лишились сегодня своих* гостей, все такие веселые лица, особливо у мужчин* Разве где-нибудь в уголке заветной спальни уездная барышня, отговорясь от ужина головною болыо, грустно раскрыла том сочинений Марлииского ⁸ и смотрит, долго смот« рит все на одну страницу, на которой самые кипучие, ие-человечьи выражения страсти подчеркнуты знакомою, рукою, и обличительные слезы падают на книгу, а книга из рук...

Но скрипнула дверь — Марлинский под подушкой, слезы обтерты', и барышня, нежно улыбаясь, говорит маменьке: «Теперь мне гораздо лучше, не беспокойтесь, маменька, к завтраму все пройдет, и я буду танцевать на бале у Пен-тюхова».

Не так выступали в старину казачьи полки на моей родине. Целый город провожал своп полк: матери — детей, сестры — братьев, жены—мужей. .Каждый казак, выходя в поход, разлучался с семейством; поход имел для города великий интерес.

Весною, рано утром начали собираться казаки на большую нежинскую площадь перед собором; одни ехали верхом, другие шли, ведя в поводу лошадей; и с ними, и за ними брели женщины, дети, старики. Площадь кипела народом; шум, говор, лошадиное ржание и брязг оружия не умолкали. Невысоко успело подняться солнце, как приехал полковник Золотаренко.

Из собора вышли священники в полном облачеиии, вынесли бунчуки, хоругви, знамена; все утихло, войско преклонило колени, священники под стройное пение молебна окропили знамена и воинов святою водою. Золотаренко приложился к кресту, взял благословение, поклонился собору и всему народу на четыре стороны, ловко вскочил на коня. Раздалась команда, и при звуке труб тихо, плавно развилось полковое знамя и заструилось на утреннем ветре.

— Прощайте, хлопцы, — говорил народ, — кому-то из вас даст бог увидеть это знамя здесь перед собором!

Стройно двинулись полки из города. Тысячи рук благословляли их, тысячи глаз долго смотрели им вслед, пока не улеглась пыль, поднятая ими по дороге.

— Поехали! — говорил старый казак седому своему приятелю, сидевшему у заставы.

— Поехали, — отвечал приятель, нюхая табак.

— Даст бог, и приедут.

— И приедут, если приедут...

— А что?

— Еще бы что!! *

— Я ничего не знаю.

— Чуть полковник на коня, а конь так и упал на колени!..

— Худо, брат! Это не к добру.

— Худо! Вот так было и с Наливайком, как он выезжал на проклятую Солоницу.

II

Есть на белом свете книга под заглавием «Ночи» — не помню какие, а кажется, «Сельские ночи» ⁹ — где автор свирепо восстает против охоты и со слезами доказывает, что бедная птица, застреленная вами, жила, чувствовала и ^чв о цвете лет своих погиб ла от вашего выстрела.

Очень согласен, что каждый убитый мною бекас имел отца, мать, тетушек, бабушек, кузин — словом, огромную ]-одню и связи, даже, может быть, имел детей, подающих большие надежды; но нимало не сомневаюсь, что котлеты, которые кушал автор «Ночей», были изготовлены из' теленка, имевшего также нежно любимых им родственников; что перед ним открывалась необозримая перспектива сено-ядения и созерцательных прогулок по лугам и что, может быть, в то самое время, когда автор кушал , котлеты, мать означенного теленка тяжело вздыхала о своем дети* ще, проливая горькие слезы над кустом клевера. Нет, я держу решительную оппозицию против «Сельских ночей» и готов спорить с кем угодно, что охота, и именно охота с ружьем, есть одно из лучших удовольствий деревенской жизни.

Приятно следить взором птицу в подисбссьс и быть уверену, что от моего желания зависит сс жизнь, что я одним легким движением пальца могу остановить ее полет; или видеть скачущего зверя и знать, что он, несмотря на свою быстроту и силу, не уйдет от меня — ив секунду пуля, посланная моим искусством, догонит и остановит его. Тут поневоле рождается в человеке гордость от сознания своего превосходства, внутреннее самодовольствие, понятное одним охотникам, — причина, отчего это удовольствие часто переходит в страсть у людей, пе имеющих, достаточно воли управлять собою.'

И теперь еще в Малороссии и на Украйне удачный выстрел приводит народ в восхищение; но в XVII столетии, во время смут и раздоров, когда от одного выстрела часто зависели жизнь и благосостояние человека, хороший стрелок был лицо почтеннее, уважаемое всеми.

Не мудренно, что весь Старый Быхов уважал органиста Томаша; Томаш был удивительный стрелок. Только :г видели Томаша во время обедни, когда ои играл па органах; обедня кончилась — его и след простыл; ищи органиста или в лесу, или в болоте...

Бывало, весною, солнце сядет, совсем стемнеет, кажется, и мухи на носу не увидишь; Томаш стоит себе на опушке леса, паф да паф, и несет полную сумку сломок (вальдшнепов). Раз народ выходил из церкви, а над городом высоко летят журавли, народ, разумеется, стал смотреть на журавлей: кто считает, а кто так смотрит. Откуда ни возьмись Томаш уже с винтовкою и спрашивает: «А которого бить?»

— .Высоко, брат Томаш, высоко! — закричал народ.

— Мое дело знать, высоко или нет! — отвечал Томаш, подымая винтовку.

— Ну, так бей вожатого!

Томаш выстрелил — и вожатый упал на улицу.

У пана Врубельского собрались гости. Выпили по куб-« ку, по другому, выпили по стакану, по рюм ке/ по чашке, по бокалу, по вазе; по;башмаку панны Зоей* дочери Вру-бельского, и развеселились. * Давай'стрелять пулями воробьев. Кто промахнется — ругает ружье; кто убьет воробья— пьют за того здоровье! Не прошло часа, а уже никто не попадает в воробья.

— Что за черт? — говорят паны. — Видно, воробьи сегодня объелись чего-нибудь такого забористого, так и вертятся, нельзя прицелиться! А послать за Томашем; как-то он будет стрелять этих бешеных воробьев?

Пришел Томаш; что выстрел—лежит воробей! Мало этого: скажут паны: «Стреляй в голову» — и воробей падает без головы. «Стреляй по хвосту» — и воробей падает без хвоста!..

Едва ушел Томаш, так рассердились на него паны за удалую стрельбу; и после долго еще Врубельский отворачивался от Томаша и называл его грубияном.

Летом Томащ был у ксендза.

— Посмотри, Томаш, — говорил - ксендз, — какой гадкий народ: того и гляди весь дом спалят.

Томаш посмотрел в окно и видит: иа гумне работник, •молотивший рожь, сел на снопах, вырубил огня и закурил коротенькую трубку.

— Я его проучу, — сказал органист, выходя из комнаты.

Чрез минуту испуганный ксендз услышал в другой комнате выстрел, выбежал: стоит у растворенного окна Томаш, в руках у него дымится винтовка.

— Что ты делаешь? — спрашивает ксендз.

— Ничего, — ответил Томаш, — я проучил вашего работника: вышиб ему пулей из-под носа трубку.

Удивительный стрелок!.. И до завтра не пересказать об нем всех анекдотов. Одно звание органиста спасало его от производства в колдуны.

Ш

Целое лето осаждали Смоленск московско-казацкие войска ¹⁰, и, наконец, 10 сентября город сдался. Казаки делали чудеса храбрости, под предводительством наказного гетмана, нежинского полковника Золотаренка. Царь Алексей Михайлович осыпал его подарками, жаловал ласковым словом и приглашал к своему царскому столу; счастье улыбалось наказному гетману. Быстро он покорил Гомель, Чечерск, Пропойск, Новый Быхов, разбил у Шкло-ва князя Радзивилла и обложил войсками Старый Быхов.

Был вечер. Золотаренко в своей ставке принимал- пар-, ламент-ера, присланного из осажденного города. В казачьем лагере ярко сверкали веселые огни, на них кипела к ужину обычная каша, вокруг их сбирались казаки покурить трубки.

Шагах в пятидесяти от гетманской ставки сидели у огня три казака —один седой, как лунь, другой с черными усами, а у третьего были усы, сказать совестно, совсем желтые! Право, желтые! Говорят, так ему бог дал. Седая голова курит трубку и рассказывает сказку, а другие тоже курят трубки, да не говорят, а только слушают.

— Невкотором царстве, невкотором государстве...

— А где это? — спросили желтые усы.

— Что? — сказала седая голова.

— Невкоторое царство?

— Известно, там!

— Ага!

— Жили-были три брата, и все три Кондрата...

— И все разумные? — спросили желтые усы.

— Погоди, скажу.

— Не забегай вперед, — ворчал черноусый.

' — Нет, я так только. •

-- Все три Кондрата, два разумных, а третий — дурак.

— Я так и думал! — шептали желтые усы.

— Да не перебивай же! А то перестану, ей-богу, перестану, пускай тебе сорока доскажет.

, — Нет, нет, говори! Я ничего...

— И утекали они из Азова...

— Отчего? — спросили желтые усы.

— Верно, в плену были, — отвечал черноусый.

— Тьфу на вас! Вот дурни! — закричала седая голова.— Говори им сказку, а сами две говорят! Хуже баб, ей-богу_ѵ хуже; чтоб на мне верхом бочонок чертей ездил, если не хуже. Пусть вам говорит сказку пегая корова, а не добрый казак!

Седая голова расходилась не на шутку; не знаю, чем бы кончилось ее красноречие, если б другой предмет не обратил ее внимания: из ставки' гетмана вышел парламентер и в сопровождении нескольких казаков отправился по дороге к городу; один из свиты отстал от конвоя и присоединился к нашим приятелям.

— А говорите, хлопцы: слава богу! — сказал он, подходя к огню.

— Ну, слава богу, Никита! А что такое?

— Слава богу! — сказали вполголоса желтые и черные усы. -

— А вот что, — отвечал'Никита, — завтра будем в Старом Быхове.

— Приступ?

— Сам сдается! Не станем тратить пороху.

— Неправда! — сказала седая голова.

— Горсть земли съем, что неправда, — подхватили желтые усы.

— И то хорошо, хоть усы вычернишь, если ничего не докажешь, — отвечал Никита, — а что я сказал, то и будет.

Черноусый захохотал, расправляя свои усы.

— Вот видите что, — продолжал Никита, — я сейчас выпроводил из гетманской ставки ксендза; он приходил с повинною головою и обещал завтра на рассвете отворить городские ворота. Вот что! И мы завтра отпразднуем день святых Веры, Надежды и Любви в городе.

— Вот-то, я думаю, рад наш полковник! — сказали желтые усы...

— Странное дело, — отвечал Никита, — полковник будто испугался, что ему сдают город завтра; даже стал отнекиваться, а сам весь побледнел. Бог весть, чем бы это кончилось, да, спасибо, московский воевода, вот тот, что везде ездит при нашем полковнике, стал говорить и го, и другое, и третье, да все так разумно, словно дьячок из киевской грамотки читает, а полковник махнул рукой и сказал: «Я не враг царю, на то я крест целовал; завтра войдем в город — и только».

— Чудно! Чудно! — говорили казаки.

— Тут и толку не приберешь, — отвечал, пожимая плечами, Никита.

— А я так знаю, — сказал старый казак, покачивая седою головой. — Вот послушайте, хлопцы: вы люди молодые, переживете меня; может, вам и‘ пригодится такая оказия, да только не перебивать: это не сказка, а быль.

Казаки обещали слушать внимательно, теснее сдвинулись вокруг старика, и он вполголоса начал:

— Давно уже я живу при Золотареиках; полковник и вырос па моих руках; ну, слушайте ж! Вот назад тому лет больше десятка матушка нашего полковника сильно загрустила по муже, когда старика, помните, убили крымцы. Кашляла она да охала, сохла да сохла, и вот пришло время ей кончиться.

Приобщилась покойница святых тайн и позвала Ивана (Василия тогда дома не было). Как прощалась она с ним! Все плакали! Целовала его, благословила да все одно твердила: «Не забывай, сын мой, меньшой сестры; вы с братом добрые казаки, вам горя мало, а она одна у вас сестра, да еще дитя дитею; забудешь ее — тебя бог забудет; причинишь ей печаль — мои кости в гробу зашевелятся». Еще раз перекрестила сына и его жену и богу душу отдала. Похоронил полковник матушку, отправил по ней панихиды, делал обеды, как следует доброму христианину, а сестру Любку взял к себе; ей тогда было не то 13, не то 14 лет.

с Очень любили полковник и жена его свою сестру, тешились ею, радовались; а она такая добрая, такая веселенькая, знай гуляет себе, как вольная рыбочка красноперая, щебечет, как птичка господня! Ыа что я, стар человек, а, бывало, целый день весел, когда увижу нашу панночку Любку... все любили се от мала до велика!

Неподалеку от нас жил польский староста; забыл, как его звали, такой жирный, шея была толще головы; а у этого старосты .был на посылках шляхтич Францишек, нечего греха таить, славный малый, молодой, высокий, чернявый, настоящий казак, если б не католицкого закона. Он часто к нам хаживал, то с тем, то с другим, от своего пана до нашего. Да вот тут уже не умею вам сказать, как они, каким средствием или способом слюбились с Любкою, И она — господи прости ей! — полюбила безродного шляхтича, да еще и католика! Вот они себе любятся, да так хитро, что никому и в голову не пришло, что они любятся.

Весною, года три после смерти полковницкой матери я, как сегодня помню, иду себе по двору, а над двором лети г пара уток, взяли да и спустились за садом на реку. Полковник, стоя на крыльце, видел это, взял ружье и пошел в сад, чтоб из-за кустов убить уток, да и говорит мне: «Данило! У меня издохла собака, поди со мною, вытащишь из воды уток».

Он всегда любил меня... Мы идем садом, а сад весь із цвету; как под снегом стоят деревья да так пахнут; соловьи, чуя, что солнце садится, перекликаются по кустам, так и заливаются над рекою! Мы все идем; уже видна и речка. Полковник взвел курок и посматривает на полку...

Вдруг он стал, стал, будто прирос к земле, и руки опустились, и глядит на черешню; посмотрел и я да и ударил об полы руками... Верите ли, хлопцы, дело прошлое, а ей-богу, сидит под черешнею поганый Францишек, а наша Любка у него на коленях, обняла его и целует... и не слышит, что мы здесь!

Как волк, не в пример сказать, бросился полковник, откинул одною рукою сестру и начал душить Францишка прямо за горло. С криком схватила Любка за руки брата и просила о пощаде.

— Правда,-.— сказал полковник, — эта гадина не стоит,

чтоб ею пачкал руки добрый казак. Бей его, Данило, нагайкою! ^; • '

Сильно* я был сердит на.Францишка и с радостью хлоп-, нул его по плечам нагайкою. •

Любка крикнула, а шляхтич, как заяц, бросился в кусты, оттуда в лодку и быстро уплыл по течению; только мы от него и слышали: «Помни, Иван, этот день — мы с тобой увидимся». Полковник схватил ружье и выстрелил в догоню, да куда тебе, далеко; а ружье было заряжено дробью^ только воробьев насмешил.

Глянул я на Любку: ома,стоит белая как полотно, прислонилась спиною к черешне и не дышит; полковник дернул ее за руку, она и повалилась на траву, как сноп..

Только мы и видели Любку! С этого дня никто ее не узнавал: она и не плакала, и не убивалась, а только спала с лица, да чудно стала посматривать^ да ходить, пошатываясь, будто хочет падать; схватится за что-нибудь рукою, постоит да и пойдет своею дорогою. А песен не спрашивай — не то песен, и речей не слышно; только,, бывало, как съедутся гости, да брат станет укорять ее, что полюбила католика, да начнет честить Францишка, как долг велит* и оборванцем, и блюдолизом, и всякими разными словами, где ни возьмется у Любки смелость, покраснеет, как маков цвет, подымет голову и скажет: «Убейте меня, братец, лучше разом, а не мучьте меня»; да так скажет, что полковник глаза опустит, проворчит под нос: «Как важно!» да и замолчит.

■ Много сваталось за Любку великих панов — ни за кого не пошла. Лучше, говорит, буду носить тяжелые камни, нежели стану называть нелюбого милым; лучше буду есть полынь, нежели сяду ужинать с нелюбым человеком.

— За кого ж ты пойдешь? — бывало, спрашивает полковник.

— За Францишка — или в могилу!

— За Францишка? — скажет полковник. — За того поганца шляхту?.. — И пойдет ругаться.

— Не ругайтесь, братец, да велите копать могилу... мне пропоют свадебные песни дьяки... а не дружки, — скажет, Сывало, Любка и тихо отойдет от брата.

..^ Толкуй бабе, а она все свое! — крикнет полковник, плюнет и уйдет.

Так прошло лето; стали опадать листья с дерев, а Любке все хуже да хуже; как свечка таяла, моя ласточка! Жалко вспомнить. Пришел день ее патрона, и мы все обрадовались, словно воскресла Любка, только что худа, а щеки горят огнем, как прежде, глаза блестят, как две звездочки. ' • і

Полковник обрадовался, принес ей в подарок и жем-руга, и турецких платков* и разных подарков; посмотрела она, усмехнулась, покачала головкою и говорит: «Спрячьте это, братец; вам на что-нибудь пригодится, а мне ниче-пГне нужно, я умру сегодня: мне такой снился сон. Прикажите на моей могиле посадить черешню; люблю я черешню, легче мне будет в земле лежать под этим деревом. Оно зацветет весною и осыплет мою могилу белым, душистым цветом... на нем сядет кукушка и прокукует вести о вас, братец, когда вы будете в дальнем походе, ионе м... не сердитесь, братец!.. Чем он обидел вас? Что любил меня?..

— Бабьи бредни, — сказал полковник, выходя из комнаты.

Вечером того же дня уже Любка лежала на столе; все плакали, и сам полковник плакал, словно баба; и я плакал, ей-богу, плакал, хлопцы...

Старик замолчал и утер кулаком глаза.

— Не смейтесь, хлопцы! Когда под Варшавою мне вынимали из плеча щипцами две пули, я не поморщился — весь Нежинский полк знает, я только попросил покурить трубку — а тут жалость взяла.

Схоронили'ее, мою пташечку, и будто у каждого чего-, то не стало... Полковник загрустил, роздал много добра на бедных, и построил над ее могилою церковь во имя Веры*. Надежды и Любви.

Вот уже несколько лет прошло, а как придет храмовый праздник новой церкви полковника, он ходит ни жив пи мертв, грустен, скучен, все богу молится. А тут завтра, в этот самый день, нужно въезжать в город... вот что... где ж тут быть веселу?..

— Правда, — говорили казаки. — Ну, а куда ж девался

Францишек?.. ⁵¹

— Гм! Францишек? Лихой его знает! Видите: тут скоро мы не помирили с поляками, и толстый староста дал тягу туда, к своим подальше, а Францишек, сказывали люди, пошел в монахи, не в наши, а в свои, известно, в польские монахи, в католицкие.

— Понимаю! То есть: не христианские! — подхватили желтые усы.

— Спасибо, Данило, — сказал Никита, — теперь всю дорогу у меня не выйдет твой рассказ из головы. Прощайте, хлопцы

' — Куда же ты? — спросил Данило.

— К жене полковника; послан известить, что мы завтра берем последний город и полковник скоро будет домой.

IV

Вечером, накануне, дня святых Веры, Надежды и Любви, сидел Томаш за столом перед мискою не очень сытного картофельного супа. Рядом с Томашем сидел сын его Юзеф, мальчик лет восьми,'а напротив жена.

— Ну, суп! — ворчал Томаш, опуская ложку в миску. — Просто, если б поссорились в нем между собою куски картофеля и захотели подраться, то целые сутки один кусок не нашел бы другого... Я, слава богу, человек, да и тут ничего не поймаю... Мариська! Нет ли у нас чего получше? А?

— Все вышло, — отвечала жена, — завтра и такого не будет; в городе ничего нет; ты давно не был на охоте.

— Скверно! За город носа нельзя показать; кругом москали да казаки, пропала охота... а этого супа все-таки есть нельзя, просто вода! Цю-цю! Хайна! Не хочешь ли супу? Смотри, жена, и собака не ест, понюхала и отвернулась... Думаю, из порядочной палки можно бы сварить вкуснее супу. Этот картофель хуже дерева.

— И то насилу я выпросила у ксендзовой кухарки; обещала зайца зимою.

— Тятя, тятя! Я хочу зайца, — говорил Томашу Юзеф, — дай мне, тятя, зайца. ¹

— Нету, зайца, Юзя, нету, ешь суп.

— Ты сам говорил, тятя, что собака не ест этого супа, и я не хочу.

— Так ложись спать.

— А где же заяц?

— Заяц в лесу, гуляет себе, ждет, пока ты подрастешь и застрелишь его.

—' О! Я его сейчас застрелю; дай мне ружье, я принесу зайца; пойдем, Хайна!.. — И Юзеф, соскочив на пол, начал теребить собаку за уши, приговаривая: — Пойдем, Хайна, пойдем на охоту, нам дадут хлеба на дорогу, а и после спою песню... У меня есть новая песня, тятя! Слышь? Ты знаешь мою новую песню?..

— Какую?.. Не знаю.

— Сегодня меня выучил монах, такой добрый. Увидел меня у ксендза и выучил петь новую песню; послушай!

Юзеф звонким голоском запел:

' ⁵² Miłość moja, miłość serdeczna,

Miłość moja, miłość serdeczna,

Jezus, Jezus, Marya, Józef,

Jezus, Jezus, Marya, Józef...*

За дверью послышалась молитва. «Amen!» — сказал Томаш, и в комнату вошел ксендз.

— Хорошо! Молитесь богу, дети мои, молитесь, — говорил ксендз, подходя к столу, — времена трудные! Chwalcie dzieje Рапа; chwalcie Imię Pańskie⁵³, сказал пророк Давид в 112 псалме... ¹¹ А какой прекрасный голос у Юзи: поди сюда, моя крошка.

Ксендз благословил Юзефа, поцеловал его в голову, сел и начал говорить Томашу. «А я к тебе за делом, именно пришел поговорить о твоем сыне; он будто чуял радость, что так распелся».

— Что такое? — спросил, кланяясь, Томаш.

— А вот что: ко мне пришел иезуит ¹², голова удивительная; благословение лежит на нем!.. Он видел твоего сына сегодня у меня и хочет воспитать его, сделать из него человека.

Томаш поклонился.

— Да, пора Юзефу учиться, а то что из него будет? Разве хороший стрелок, и то — бог ведает: стрельба не всякому дается.

— Не всякому, — сказал Томаш, важно качая головою,— вот пан Славицкий, какие у него ружья! И с насечками, и с позолотою, и стреляет уже, я знаю, лет двадцать, а до сих пор порядочного выстрела не сделал; еще дробью с грехом пополам, пугает чужих голубей у себя на горохе, а пулею...

— То-то же, — перебил ксендз, — сам ты умный человек, знаешь это дело; а тут счастье идет прямо в руки. Монах узнал, что ты бедный человек, нашел твоего сына способным к учению и хочет его сделать великим человеком. Чего доброго, может быть, и я под старость скажу: попроси, Томаш, своего сына, пусть даст мне^/ получше место.

— Шутите! — сказал Томаш.

— Что же тут удивительного? Будет учиться, будет верно служить ордену, как раз попадет в бискупы.

— Куда нам об этом думать!

— Отчего же кет? Ты бедный человек, это не мешает твоему сыну быть знатным, быть кардиналом-. Ты видел у меня летом, какие цвели цветы, и красивые, -и душистые, а ведь они выросли из земли, из грязи!

— Да'будет-воля божия! Вы лучше знаете. Когда же и как возьмет монах Юзю?

— Для этого ты приходи ко гіше сегодня ночью, как ударит 12 часов; теперь ом занят молитвами, а завтра на рассвете хочет уйти, так надо поговорить поскорее.

— Ах, Jezus, Магуа! —сказала жена Томаша. — Как же он пройдет мимо казаков?

, — Это уже не твое и не наше дело! Господь хранит

избранных. Ты лсжись спокойно спать, а муж твой в полночь придет ко мне потолковать об Юзе. Кто-знает? Может быть, он, этот Юзя, будущий папа.

— Господи! Неужели бывали подобные примеры?..— спросил Томаш.

— И сколько! Один вышел на высокую степень оттого, что умел варить луковый суп. Я жду тебя, прощайте!

— Смотри, Юзя, — сказал Томаш, когда ушел ксендз, — не вздумай только варить начальству этого картофельного супа: с ним далеко не уйдешь.

V

і - Под воротами костела в Старом Быховс по левую руку, есть двое дверей; вторая ведет в длинный узкий коридор; в углу коридора есть еще дверь направо в небольшой. коридорчик, оканчивающийся железною дверыо в большую комнату со стрельчатыми сводами; в этой комнате было совершенно пусто, как и в коридоре, но в соседней с нею горел в-камине огонь: против него стоял стол, на котором ярко сияла золоченая чаша, а над нею простирало руки небольшое распятие из черного дерева; далее в полусвете, в углу, лежали на скамейке какие-то железные инструменты, вроде щипцов; у камина ксендз раздувал небольшим мехом уголья, па которых стоял закрытый тигель; за столом сидел иезуит, против него стоял Томаш.

* — Что же, ты решаешься? — говорил иезуит.

— Страшно, святой отец, дело^гнечистое. '

. • — Не твое дело рассуждать; наше духовенство умнее тебя, и дела нечистого предлагать не станет; это подвиг богатырский; ведь Самсон избивал филистимлян...¹³

: -г- Страшно. ; ⁵⁴

— Неужели ты боишься дать промах?

— Кто, я? Нет, не бесчестите меня! Да я в двадцати шагах не промахнусь по воробью, попаду в пуговиду...

— О чем же беспокоишься? С твоей стороны одии удачный выстрел — и ты прямо попадешь в рай: святейт ший отец в Риме отпустит все грехи твои, и прошедшие, и будущие; твой сын будет воспитан как сын герцога и со временем прославит и успокоит твою старость... и все это так легко!.. Когда-нибудь, может быть, ты вспомнишь меня, стоя на паперти св. Петра ¹⁴ между вельможами, как на великолепном троне понесут каноники твоего сына, увенчанного папскою тиарою, и весь Рим падет ниц, и в торжественной тишине только- раздадутся благословения: Urbi et orbi... * Вспомнишь меня, счастливый отец, и сам посмеешься своей сегодняшней нерешительности...

— Так, если доживу... а если придется завтра же п голову положить, то бог с ним и с папою,.. Да будет над ним благословение божие!

— Понимаю: ты боишься последствий выстрела?

— Ваша правда.

— Не думал же я о тебе, Томаш, чтоб ты был так глуп!" Как можно нам выдать своего? Видишь, здесь на угольях плавится самое чистое серебро; я из него отолью тебе священную пулю, которая поражает невидимо, неслышимо; ты можешь стрелять ею в комнате, а в другой никто слышать не будет.

— Неужели? Ах, святой отец, давно я слыхал о таких пулях! Рассказывал мне один шляхтич изТалиции, что сам видел такого охотника: подойдет из-за куста к стаду уток, всех перестреляет поодиночке* а те и не догадываются.

— Вот видишь, ты сам знаешь. Что ж, решаешься?..

. — Почему ж не решиться! Извольте, сослужу службу*

только уж вы мне еще отлейте таких пуль.

— Для чего же? '

—' Знаете, иногда, на всякий случай, для охоты; будьте благодетелем.

— Не нужно, Томаш; твое ружье, раз выстрелив этою пулею, станет всегда стрелять без звуку.

— Да я так, пожалуй, всю дичь перебью, да я...

, — Тише,- сын мой! Не пленяйся земными помыслами; скоро настанет великая минута, молись!..

Все трое стали на колени; иезуит вполголоса начал читать молитву... Тихо было в комнате; однообразные тоны молитвы глухо отражались под сводами; по временам, как свирепый гад, заключенный в тигле, злобно зашипит расплавленный металл или пугливо треснут уголья, и вспыхнет огонек, сверкнув синим пламенем по лицам молящихся.

Иезуит взял из темного угла и положил на стол железную форму для пули, вынул осторожно тигель и приказал Томашу молиться усерднее. Томаш, с детским страхом стоя иа коленях, скрестя на груди руки, опустил голову и читал молитвы; будто сквозь сон слышал, как расправленный металл с ропотом влился в форму, как вынутая пуля брякнула в чашу и звонко заходила по гладкому дну; машинально повторил за иезуитом страшные клятвы и опомнился тогда, как иезуит и ксендз приказали ему встать, положили ему на ладонь блестящую серебрянную пулю, испещренную латинскими словами, и запели протяжное .Те Deum laudamusL ⁵⁵

Крепко сжал Томаш в руке пулю и бросился бежать домой; страшно шелестели шаги его по пустым, темным коридорам; горячая серебряная пуля жгла и шевелилась в руке; звучное Те Deum laudamus гремело за ним во мраке пустых сводов.

VI

Грустно было иа родине полковника Ивана Золотарен-ка. И пышно, и торжественно, да невесело возвратился нежинский полковник в свой родной Корсунь. Впереди полковника ехала почетная стража, за ним войсковые старшины, вокруг него веяли бунчуки и значки, толпились верные казаки и народ, а сам полковник не красовался на рьяном турецком коне, не сверкал перед народом полковничьей булавою... Он лежал мертв в черном гробе; вороные кони, печально опустив до земли головы, тихо везли его. Не криками радости встречал народ своего славного земляка, а слезами и стонами. Гроб поставили в деревянную церковь, состроенную покойником; народ разошелся по домам. Долго еще оставалась жена полковника, рыдая над его прахом... И она ушла...

День был грустный, мрачный, осенний; резкий, холодный ветер гнал по небу облака, шумел и стонал в роще, срывая и крутя в воздухе желтые листья; вода в речке то синела, как вороненая сталь, то чернела, как вспаханное поле, и брызгала пеною на берег; стая галок быстро носилась над рекою, вилась над рощею и с резким жалобным криком садилась отдыхать на куполы и кресты одинокой церкви, где лежал убитый полковник... Не один взор печально и робко посматривал на эти золотые кресты, блестевшие над темными вершинами дубов и тополей.

Настал вечер,'такой же холодный, бурный, ненастный. В церкви горели свечи перед местными образами и вокруг гроба. Народа было мало: полковница с детьми, несколько человек родственников и близких приятелей. Завтра были назначены великолепные похороны; народ отдыхал в ненастную погоду в ожидании завтрашнего зрелища.

Началась вечерня; печальный напев клира порою прерывался стонами и рыданиями жены покойного; но когда все утихло, внятно раздавались-в алтаре слова священника, читавшего молитвы; казалось, невидимые духи говорили эти святые, утешительные речи людям, убитым горестью, простертым во прахе перед таинственным лицом всемогущего...

На паперти стояли два казака, закутанные в широкие кобеняки ⁵⁶, они тихо разговоривали, опершись на сабли.

— Да, — говорил седой казак, — мог ли я думать, нося на руках еще ребенком нашего полковника, что мне, старику, придется хоронить его!.. Я учил его и ездить верхом, и стрелять... Как теперь помню первую кукушку, которую мы с ним застрелили, то-то была радость!.. Бедный ребенок прыгал, как козленок, над кукушкою, разгорелся от радости, как наливное яблочко; не было тогда в целом округе девушки краше его, ей-богу, брат!.. Я тогда увидел, что он будет добрый казак... И правда, много мы с ним наделали бед неверным, да и много получили почестей!.. Город не город, бывало, крепость не крепость перед пол-

.ковником Золотаренком!..

А под Смоленском нас как на руках не носили; царь московский души не слышал в нашем полковнике, ему и обед не обед был без Ивана Никифоровича. И кубок ему прислал царь в девять гривенок, и соболей, и бархату... Знатный был человек, а пришлось умереть, господи прости, под поганым городом Старым Быховом!.. Да еще без бою, застрелили окаякные, ие в пример сказать, как тетерева!..

— Расскажи, Данило/ путем, как случилась такая оказия?

— Так, брат, просто, сам ие придумаю, как эта беда случилась!.. Мы, видишь,- «вступали в Старый'Быхов... Нам и ключи вынесли, и народ встретил нас с хлебом и-'солью, и монахи католицкие с крестами. Полковник ехал на гнедке во' всем параде, рядом с ним московский воевода; и поравнялись они с костелом; вдруг что-то щелкнуло, будто кто по воздуху арапником хлопнул или кто крепкий орех раскусил, а на колокольне взвился дымок. Мое ухо привыкло к выстрелам; я сейчас почуял, что это смертельный. Народ заволновался; гляжу: полковник шатается на седле, приложа правую руку к сердцу; я подбежал к нему, сиял с коня, а кровь так и бежит у него из груди между пальцев.

— Прощай, Данило, — сказал мне полковник, — пусть

меня похоронят в Корсуне, в-моей церкви; да скажи жене:.. — не договорил, отнял от груди правую руку, молча показал ею в толпу — отвернулся и умер!.. Я глянул туда: между народом стоит Францишек в монашеском платье м страшно смотрит на полковника... Я бросился за ним, закричал: «Лови!», а он исчез, будто провалился. Схватили двух, трех монахов, да все не того... А тут поднялась резня! Все кричали: «Измена!» Не приведи бог, как

страшно! Наши молодцы бросились на колокольню и поймали убийцу.

— Поймали! Кто ж он?

— Сказать стыдно: простои органист, Томаш!.. Как подумаешь, что храбрый полковник умер от органиста, голова кругом пойдет!..

— Уж я б^і его!

— Я и сам думал над ним потешиться, выместить свое горе — а вышло дрянь.

— Дрянь?

— Превеликая дрянь! Неженка! Известно — органист: не успели хлопцы стащить его по-своему с колокольни, он уже и умер!..

— Жалко!

— Делать нечего — пошли к нему на дом: жена была у окаянного, добро было; все прахом пошло!.. И сын был, плакал, сердечный, все говорил: «Не бейте меня, дядюшка, я вам спою, песню»; я уже думал, что мне скоро жаль станет этого ребенка... и его-извели-хлопцы!.. Наше место свято!.. Посмотри, Никито, вон т'ам,’в темном углу церкви, палево, где схоронена покойница Любка, видишь?..

— Ничего! — отвечал Никита, смотря внутрь церкви, прикрыв глаза рукою.

— Вот же быть беде! Посмотри... вот теперь видишь, в темноте будто теплится свечка?

— Этсьтак что-нибудь,, а ты уже испугался?

. — Вот еще! Мне только странно...

— Отчего же ты так стучишь зубами, Данило?

— Озяб, Никито! Поневоле, брат, застучишь зубами на этаком ветре; слышь, как воет! Никак и дождик накрапывает.

— Пойдем лучше в. церковь; что здесь* делать., пока вечерня кончится.

Никита и Данило вошли в церковь и тихо притворили за собою дверь. В это время еще тише отделилась от кустов, росших у самого церковного крыльца, черная фигура, неслышными шагами подошла к дверям, задвинула их снаружи, потом быстро обошла вокруг церкви и скрылась в роще.

. Вечерня шла в церкви. Осеннее небо было черно, как могила, и вдруг, на его темном грунте, встал огненный столб, свирепое пламя лилось в воздухе, веяло с ветром, кружилось с вихрями, далеко озаряя окрестность.. С ужасом увидели жители Корсуня, что горит церковь, в которой стоял гроб полковника.

Толпа народа сбежалась, но никто не мог подойти к церкви, объятой со всех сторон пламенем; сильный ветер, взрывая его, уносил в воздух, то, склоняя на землю* расстилал и струил по ней широкими волнами. Сначала слышны были в церкви вопли, но они скоро затихли. Страшно звонили сами колокола, будто на вечную память; огонь ревел, далеко летели искры по темному небу, а на противоположном холме народ с ужасом увидел длинную черную фигуру, закутанную в мантию: она неподвижно стояла, подняв руки кверху, облитая красным светом пожарного зарева, и тогда только исчезла, когда упал свод церкви, погребя под собою, прах полковника Ивана Золо-таренка, все его семейство,, родных и друзей.

Долго в Корсуне толковали о страшном пожаре ¹⁵ и о страшном привидении, которое любовалось на пожар. Даже многие смельчаки, подходившие ближе к привидению, находили в лице его. что-то знакомое, будто похожее на Францишка. И вообще решили, что это козни врага рода человеческого.

А историк Коховский ¹⁶ очень наивно приписывает это происшествие гневу мстящего провидения!

СЕНЯ

Знаю, что правду пишу, и имен не значу;

Смеюсь в стихах, а в сердце о злонравных плачу¹ Князь Антиох Кантемир

Глава I

О МУЗЫКАЛЬНОМ ВЕЧЕРЕ У ГНЕДОПЕГОГО МОСТА

Хвастливого от богатого не распознаешь.

Народная поговорка

Когда-то при начале весны, часу в шестом вечера, шел я по Невскому проспекту. В магазинах начали зажигать лампы.

— Что вы ко мне никогда? — сказал Макар Иванович, одною рукою останавливая меня, а другою вежливо приподнимая свою шляпу.

— Виноват, Макар Иванович, непременно постараюсь быть.

— Третий год это вы мне говорите!

— Вашу квартиру отыскать так трудно, а у меня мало времени...

— Помилуйте! Я имею, благодаря его превосходительству Александру Петровичу, казенную квартиру, в Каменном департаменте. Знаете, большой дом недалеко от Гнедопегого моста?

— А! Очень рад...

— Вот видите, рады, а ко мне никогда...

— Посмотрите, Макар Иванович, какой страшный лев.

Мы стояли у шляпного магазина Симиса. Многие, может быть, видели на оконном стекле этого магазина нарисованного льва, но видели его днем и пропустили без внимания. Не угодно ли посмотреть этого льва, как зажгут лампы: он преображается в ^какую-то саламандру злато-огненного цвета; его з.ев, кажется, готов сию минуту раствориться и скусить голову первому прохожему. Его глаза сверкают адским зеленоватым пламенем так дико, так свирепо... Подите сами посмотрите эту вывеску — если не боитесь страшных снов.

— На то зверь, — отвечал Макар Иванович, — сердито нарисован; должно быть, Брюллов сделал.

.— С чего вы это взяли?

— Помилуйте, вы видели Помпею? ² ‘

— Видал.

— Славная штука?

— Да.

— Припомните хорошенько: там есть этакая подобная фигура вся в огне.

— Да вы знаток в живописи!

— Не то, чтоб знаток, а люблю, признаться. Вот вы никогда у меня не бываете, я бы вам показал свой картинки и угостил бы вас музыкою... Приезжайте; у меня по субботам вечера.

— Вы кутите, Макар Иванович!

— Нельзя-с, надобно жить. В то время, когда вы служили в нашемдепартаменте, я был просто чиновник і.а первом окладе³, а теперь, благодаря бога и его превосходительство Александра Петровича, в три года шагнул хорошо, получил штатное место и казенную квартиру — надобно жить соответственно должности и месту. Вот видите...

— Вижу. До свидания, Макар Иванович!

— До свидания. Не забудьте же: у Гнедопегого моста, спросите помощника архивариуса.

— Хорошо, не забуду.

Пройдя шагов десять, Макар Иванович торопливо вернулся и проговорил мне: «Вам скажут — дверь в углу двора, — а двери не видно. Видите: во дворе сложены дрова, но это ничего, идите за дрова, проход есть, да по лестнице придерживайтесь правой стороны, налево стоят кадки и ведра, жена экзекутора там их ставит. Не забудьте этого...» — И, поклонясь, Макар Иванович пустился по Невскому средним шагом между иноходыо и рысцой.

Макар Иванович был человек небольшого роста, полненький, на коротеньких ножках, с круглою головою и большими глазами; вообще он был очень похож на серого попугая в форменном фраке и круглой шляпе; даже любил часто повторять людские речи, не вникая в их смысл, любил перенимать обычаи и привычки, не разбирая, хороши ли они, и при всем этом был весьма невинен в современном просвещении.

Кто служит в штатской службе, тот легко со мною согласится, что в департаментах иногда бывают минуты невыносимой скуки. Не только мелкие чиновники, но даже поседелые ветераны, которые так убедительно и так искусно толкуют о ревности, обязанности, долге, приятности и т. п. — и те длинно, длинно зевают над отношениями и сообщениями. Причину этого найти так же трудно, как и причину дурной погоды: то и другое бывает, и только.

Судьба любит людей и потому в' департаменты напускала Макаров Ивановичей; эти люди своею - невинностью и вместе своими претензиями на что-то услаждают скуку департаментов. Скука когда-то свела меня с моим Макаром Ивановичем. И вот уже постоянно несколько лет он останавливает меня па улице и спрашивает: «Что вы ко мне никогда?» '

На белом свете, как и в департаментах, бывают иногда для человека скучные минуты; да такие скучные, что не знаешь, куда девать себя. В этом, надеюсь, согласятся со мною все живущие... За что ни возьмешься — все из рук валится, все не ладится... Кузьма Васильевич, влюбленный по уши в Эккартсгаузена⁴, приписывает это состояние душе человека, которая растосковалась по своей отчизне. Василий Кузьмич, ревностный почитатель доктора Бруссе⁵, говорит, что Кузьма Васильевич врет и что скука происходит от неправильного разложения соков, основанного на большей или меньшей раздражимости перепонок, а Кузьма Кузьмич, изучивший в тонкости систему Галля⁶, рассказывает, что в это время на« мозгу человека начинает образовываться шишка скуки и что, как его тезка, равно и Василий Кузьмич, не правы. Последняя теория и мне как-то больше нравится: она, изволите видеть, проще, осязательнее, по ней поверка легче; хватил себя за голову, нашел шишку, и дело в шляпе — и знаешь причину чего бы то ни было.

Итак, по теории Кузьмы Кузьмича у меня росла шишка скуки, просто сказать, мне было очень скучно, и я во время встречи с Макаром Ивановичем ходил по Невскому проспекту, не зная, как убить время, смотрел на фонари, освещенные газом, смотрел на вывески, толкал проходящих и был сугубо толкаем оными. Нет, не берет; скучно! Зашел в кондитерскую: там несносно светло, пахнет шоколадом и какой-то старичок жадно глотает его, будто отроду в первый раз попробовал. На столах лежат скучные газеты; мальчики в зеленых куртках бессмысленно улыбаются; краснощекий провинциал, зевая над каким-то журналом прошлого года, невинно спрашивает: «Когда же выйдет декабрьская книжка?» Это уже верх скуки... Я выбежал из кондитерской. На башне городской думы ударило 6 часов. Сколько еще впереди времени, подумал я, куда мне деваться? Ба! Сегодня суббота; еду к Макару Ивановичу. В Петербурге пути сообщения чрезвычайно упрощены и усовершенствованы; оттого без всяких особенных приключений я через четверть часа был уже в квартире Макара Ивановича.

В передней Макара * Ивановича меня поразили два предмета; освещение и сам Макар Иванович. Для освещения поставлена была на окно помадная банка, налитая ламповым маслом; на поверхности масла, как лодочка, плавал зажженный фитилек, прикрепленный к поплавку из пробочного дерева. Свет этого хитрого прибора не подходит ни к какому.известному освещению. Это было что-то среднее между блеском звезд и жучка-светляка. Человек, не* имеющий гривны на покупку свечи, не станет делать вечеров. Кто ие жалеет денег делать вечера, верно, не пожалеет купить в переднюю свечку. Из этого заключения легко убедиться, что фантастическое освещение передней было просто маленькая странность штатного чиновника Макара Ивановича, который при мерцании помадной банки і^ак привидение предстал глазам моим; он был в галошах, в шинели и даже в шляпе.

— А! Это вы?-—закричал он мне навстречу. — Очень

рад. . :

— Да, Макар Иванович; я, расставшись с вами, вспомнил, что сегодня суббота, ваш день, и' решился побывать у вас, не откладывая вдаль.

— Покорнейше благодарю. Вот что называется утешили! Прошу пожаловать.

— А вы куда?

— Я в театр. .

— В театр?! . ,

> — Извините; и не рад, да еду; играют немцы какую-

то комедию; я, вы знаете, и афишки по-ихнему не прочитаю.

— Кто же вас неволит?

„ — Билет есть, нельзя! Поезжай, Макар Иванович!

. — Я вас не понимаю; вам и ехать ие хочется, и по-немецки вы не знаете,.а взяли билет и едете.

— Нельзя! Вот видите: сегодня мне подарил этот билет начальник отделения. «Мне, — говорит, — ехать некогда, а деньги за билёты заплачены, все равно пропадут». Я уже дома рассмотрел, что пьеса будет немецкая, а делать нечего, неравно обидится; надобно сходить. До свидания!

— И я с вами пойду до улицы.

— Помилуйте! В три года собрались раз побывать у меня, да и не посидите!..

— Что же я у вас стану делать?

— Милости прошу, пожалуйте в гостиную, не соскучитесь; там у меня уже есть три гостя; они сейчас только пришли; прошу до компани и. Я там оставил на столе бутылку мадеры, и сейчас к вам явится музыка... Мое.почтение! Боюсь опоздать...

Предложение Макара Ивановича было так оригинально, так нелепо, что я решился сделать ему удовольствие, просидеть час-другой с его гостями.

В так называемой гостиной были три человека: одии в очках, которого называли Семен Иванович, другой — маленький, горбатый чиновник, в белом галстухе, а третий чиновник с табакеркою.

Семен Иванович сидел на диване, протянув во всю его длину, свои ноги, обутые в сапоги с острыми носками. Чиновник с табакеркою раскрыл табакерку и, смочив палец в мадеру, с большим усилием стряхивал с него вино в табак, а горбунок в белом галстухе стоял среди комнаты, ноги врозь, левая рука в кармане, а правая держала рюмку мадеры.

— Что, какова погода? — спросил меня чиновник с табакеркою так важно, с таким участием, будто он целый месяц не выходил из комнаты и будто с минуты и на минуту ожидал своих кораблей из-за моря.

— Ах, какой вы смешной человек, — перебил чиновника с табакеркою Семен Иванович, — сейчас пришли и спрашиваете о погоде: в пять минут она не может перемениться.

— А почему не может?—спросил очень хладнокровно чиновник с табакеркою.

— Странный вы человек! Ну, атмосфера не какая-нибудь игрушка, которую взял так да и начал вертеть как угодно. Здесь, может быть, и кислород, и другое что не позволит...

— Какой это кислород, Семен Иванович?

— Кислород — простая вещь, постоянный двигатель, то есть элемент, он всегда в воздухе: вы вздохнули — и его втянули.

— И это не вредно?

— Напротив, очень здорово. В больницах нарочно делают кислород: льют уксус или что-нибудь кислое на горячую плитку — вот вам и кислород.

— Понимаю. — И чиновник с табакеркою выпил рюмку мадеры.

— Да, да! Так, так! Учение — свет! — говорил горбунок, хлопая ртом.— Вот я захвачу полон рот воздуха — и, ваша правда, Семен Иванович, точно чувствую кислоту на языке. Я этого до сих пор не замечал.

Целый вечер после того горбунок только и делал, что пил мадеру _;и хлопал ртом, приговаривая: «Да, именно так, чувствительная кислота...»

— Значит, у вас там, на родине, много кислорода, если вы едете туда для поправления здоровья? — спросил человек с табакеркою.

— Чистейший кислород!.. «Как вы счастливы! — говорит мне княгиня Софья Петровна. — Едете наслаждаться таким воздухом». Да ведь они всегда так, эти вельможи. — Позвольте попросить приз табаку?.. А! Порядочный табак! Я вообще имею привычку нюхать французский; у князь Сержа удивительный, настоящий французский, что называется пикан ⁵⁷.

— Нет, я под этим названием це нюхаю. Вы надолго изволите ехать?

— На 28 дней.

— Расчетливо в рассуждении жалованья!

— Помилуйте, на что мне жалованье? Я камердинеру плачу почти столько же, хоть граф Поль и ворчит на меня: «Опомнись, брат Сеня, ты всех людей перебалуешь», да я всегда ему отрежу: «Полно, Поль, не твои деньги; ты граф, а я так себе человек, люблю наказать, люблю и помиловать». Нет, а в деревне жить долго прискучит — прах ее возьми! — как говорит князь Серж.

— Но у вас есть родители; они, верно, вас скоро не выпустят из деревни.

— Да что я у них буду делать? Смотреть, как косят сено, или пугать воробьев по саду? Воображаю я этих провинциалов! К ним придется известный стишок:

И не с кем танцевать, и не с кем молвить слова!⁷

Нет, слуга покорный! Приеду, поучу стариков уму-разуму — недаром же я слушал курс юридических наук, — брошу тысячу, другую, да и назад. Удивлю княжну Верочку: нечаянно явлюсь на бал к минеральным водам. А старики не изволь шуметь: с вечера уложу свои вещи, пошлю на всю ночь в город за почтовыми лошадьми, а сам после ужина скажу: «Итак, любезные родители, я завтра должен ехать! (Разумеется, это их ошеломит). Да, завтра, я решился, а потому не угодно ли вам со мною проститься: заря не застанет меня под вашим кровом. Прошу вас не беспокоиться рано вставать: это может повредить вашему здоровью, и для меня двойное прощанье тягостно». Обниму стариков и назавтра уеду. Это очень просто.

— А если вас не пустят?

. — Я им скажу: обязанности службы, долг, ревность и тому подобное; и если закапризничают, просто скажу: еду да и только, потому что хочу ехать. Слава богу, я, кажется, sui juris *, могу располагать собою!.. Я, кажется..*

. — Позвольте, — перебил его чиновник с табакеркою, — позвольте попросить вашего табаку; мне бы желалось понюхать под штемпелем, о каком вы упоминали.

— Извините, почтеннейший! Не взял с собою, да и редко беру, признаться. У меня золотая табакерка очень тяжела, носить не спокойно. Правду говорит барон Кикс: маленькие безделушки тяготят человека более важных дел. Притом же, я постоянно нюхаю, когда занимаюсь литературою. Всякий день, возвращаясь с бала, я имеи> обыкновение немного сочинять — не стихами, нет! — бог избавил меня от подобного безумия, — а прозою... Приедешь домой, голова еще кружится от ароматической, благовонной, сверкающей, можно- сказать, атмосферы бала; еще чувствуешь пожатие атласистых ручек, видишь живо беломраморные шейки и плечики; еще горят щеки, наэлектризованные в- бешеном вальсе легким прикосновением роскошных локонов; в устах еще не замер робкий шепот аристократок, назначивших мне rendez-vous **. Скорее за перо,— и верите ли? Иногда пропишешь часа три, четыре—так и льется, да все такое грациозное, грандиозное: предо мною возникают гиганты, исполины, графы, князья — все это ново’ с иголочки, по последней моде; тон, манера!.. Я сам иногда удивляюсь, как прочту спустя неделю свое писанье—откуда что берется?! Просто вдохно¹ веиие: его не купишь и не сделаешь! — говорит маркиза Брамаре.

— О ком это вы говорите? — спросил чиновник с табакеркою. ' ’

— О вдохновении. /

— Понимаю: вы опять о своем вдохновении; то есть, как мы вдыхаем в себя с воздухом кислород?

— Помилуйте, какой тут кислород! Вы меня не понимаете... Я вам говорю о состоянии души, а вы...

— А я вам 'скажу, Семен Иваныч, что как заговорит ваша братья, ученые, то лучше не слушать — ничего не поймешь... А ты здесь уже, Григорий? Сыграй-ка мою любимую.

Последние слова чиновника с табакеркою относились к человеку, одетому в форменный солдатский сюртук,

* Повноправний (лат.). — Ред.

** Побачення (франц.). — Ред.

тем:во-зеленого цвета, с.красною выпушкою по швам.и с медными 'пуговицами.;Во время громкой болтовни Семена Ивановича этот человек , тихо вошел в комнату и стал у даери; держа под мышкою скрипку, а в руках смычок, что .давало право сильно подозревать его в музыкальном, таланте.... И точно, не ,успел еще чиновник с.табакеркою окончить своей просьбы,.как человек в солдатском сюртуке, словно по команде вскинул скрипку к подбородку, махѵ пул смычком — и послушные струны запели довольно фальшиво двойными нотами^ мотив известной песни:

Как па матушке на Неве-реке, •

На Васйл’ьсвском славном острове.

Семен Иванович в полсвиста аккомпанировал Орфею⁸ Каменного департамента, а. чиновник, с табакеркою спрятал. на.время табакерку .в боковой- карман, оперся локтем па- стол,-склонил голову на. руки и задум.ался. і . .

Музыкант проиграл песню, дернул три раза смычком по струнам, отчего.вышла проба в аккорде G-diir⁹, и, опу-стя скрипку, стоял самодовольно..

Чиновник, .вынув из бокового кармана табакерку, начал говорить:

— Право, хорошо, Григорий!.. Чувствительно и приятно— люблю я эту песню! Помню, еще я был мальчиком, мы жили в Гавани. К моему батюшке, бывало, соберутся ластовые, усядутся летом в садике да как грянут!.. Душе весело!.. Или как был женихом: бывало, зайду на Петербургской стороне к моей Марье Ивановне; так приятно: пьем чай; ее матушка в очках вяжет чулок, а я возьму гитару и затяну:

Как на матушке на Неве-реке...

И Марья Ивановна/ бывало, подпевает... Гитара в руках, и слышишь такое удовольствие... Вот уж и жены пять лет как не стало, а все слышу ту же песню... Добрая* песня!.. Задушевная!

Чиновник махнул рукою и опустил на грудь голову.

— Не играешь ли ты чего-нибудь из Мейерберга? ¹⁰ — спросил Семен Иванович.

— Не могим знать, ваше благородие.

— Он даже нот це знает! — сказал чиновник с табакеркою.

— Неужели?

— Смею вас уверить.« Это департаментский сторож; служил прежде в солдатах и сам по себе дошел до этакой

игры

— О, русский человек имеет высокое предназначение! Стоит соскоблить с сердца простолюдина его духовную шелуху, то есть срезать с души эту накипь невежества, как говорит один мой задушевный друг, известный наш литератор; вылощите, вышлифуйте русские умы — и нравственные великаны возникнут из праха... Ну, гениальный Григорий! Сыграй теперь что-нибудь повеселее, так, для танцев.

Сторож сыграл вальс из «Фрейшюца» ^и.

— Превосходно! — кричал Семен Иванович. — Не 'играешь ли ты мазурки Шопена? ¹²

— Никак нет.

— Как это можно не играть! Ни одной мазурки Шопена? Это срам не играть Шопена!

— Чьи мазурки вы изволили сказать? — спросил чиновник с табакеркою.

— Шопена!..

— Шопена? Я первый раз слышу.

— Помилуйте! Все без ума от Шопена... Человек пятнадцать в высшем кругу в Вене насмерть затанцевались иод эти волшебные мазурки... «Я предпочитаю мазурки Шопена мороженому из фисташек», — говорила мне еще вчера баронесса, а баронесса по своему темпераменту не может жить без мороженого... Третьего дня супруга его превосходительства, тайного...

— Отчего же они так хороши? — перебил Семена Ивановича чиновник с табакеркою.

— Отчего хороши? Они просто прелесть: этакие сочные, жирные, мясистые!

— Это уж слишком, — сказал чиновник с табакеркою, голосом обиженного человека, — вашим ученым языком вы можете говорить как вам угодно, я не в претензии; но в глаза дурачить себя я не позволю. Кто таки где видал мясистую мазурку? Танцевать их, пожалуй, могут особы всякой комплекции, но чтоб были мазурки жирные...

— Вы не понимаете, милостивый государь, что значит сочная мясистая мазурка?

— Позвольте вам напомнить, что, доживя до седых волос, я всегда разговаривал на российском диалекте^-и понимаю русские слова; сосиски сочные, мясистые бывают — это понятно, а мазурки... извините меня...

Я, видя, что дело принимает довольно серьезный оборот, и не хотя быть свидетелем полемики, взял шляпу.

— Не уходите! — закричал Семен Иванович.' — Вот я только докажу им о мазурке — и мы поедем вместе; у меня свой экипаж.

Я поблагодарил Семена Ивановича за предложение, извинился перед ним и вышел.

В интервале между дровами и подъездом, ведущим к Макару Ивановичу, стояли старые дрожки; в них была запряжена дюжая водовозная лошадь; на козлах сидел мальчик в сером армяке и картузе.

— Это экипаж Семена Ивановича? — спросил я.

— Я привез их? а экипаж не ихний, а от Марка Петровича, княжего дворецкого; Семен Иванович учат у Марка Петровича сынка, так вот Марк Петрович и дают по вечерам ездить эти дрожки да какого-нибудь разъезжего коня...

Я уже был у ворот, а словоохотиый мальчик все еще проповедовал с козел о своих дрожках, о лошадях и в особейности о Марке Петровиче.

Глава II БИОГРАФИЯ СЕНИ

Где ступишь, там цветы алеют И с неба льется благодать^,3.

Н. Карамзин

Из всех уездных должностей, по моему мнению, самая выгодная, занимательная — должность уездного почтмейстера. Место почтмейстера — место спокойное, квартира казенная, теплая. А сколько любопытного переходит чрез его руки... Человек, наклонный к статистике, будет служить без жалованья на почтмейстерском месте! Почтмейстер знает, кто в уезде с кем переписывается, кто пишет в столицу и как кому отвечают из столицы, знает, кто сколько посылает денег в банк, знает, кто и как платит проценты в приказ, — все знает и из всего может вывесть очень основательное логическое заключение. Сколько он может прочесть журналов, получаемых богатыми помещиками в уезде! Сколько может узнать разных новостей!.. Даже имеет право распечатать посылку, адресованную на имя уездной щеголихи, и пересмотреть прежде нее все милые наряды, которыми она станет щеголять на бале у предводителя... Счастливец! Он имеет право трогать своими руками, пахнущими сургучом, эти бусы, созданные обвивать лилейную шейку; перебирать пушистое боа, которое будет живописно трепетать на раскошной груди; чего доброго, может, для шутки наденет берет с райскою птичкою, под которым зароится в головке красавицы много очаровательных дум о «нем»; он осмелится равнодушно брать ś руки сережки, будущие свидетельницы и поверенные робкого шепота любви... Несносный человек! И все-таки сча-стливеці./ТІрйтОм'-йсе öh ^;в‘Городе единственная власть по почтовой чаети — один, 'как судья, как исправник, как городничий. Он имеет право резать хвосты негодным почтовым лошадям -и''может; если захочет, оказать пособйе проезжающим: Последняя причина познакомила гороховского почтмейстера Ивана' Яковлевича Лобко с княгинею Плёрез.

Это случилось в 18... году. Иван Яковлевич был в городе Горохове почтмейстером, имел жену, сыновей: Сеню, Митю, Гришу, Сашу, и дочерей: Лизу и Клавдочку. Самому старшему, Сене, было восемь лет. Княгиня Плёрез была женщина лет 35-ти; нехороша собою, черноглазая, черноволосая, с резкйм • голосом,' живыми манерами и довольно плоскою грудью. Она пять лет как овдовела, не •имела детей, и беспрестанно- о чем-то вздыхала и плакала; гороховский городничйй говорил, будто он видел у неё ' в экипаже книжку, под заглавием «Бедная Лиза» ¹⁴, но жена исправника этому не верит. Каждую весну по смерти мужа княгиня Плёрез ездила из своих северных деревень или из столицы в Киев на богомолье, и молилась там, и плакала о супруге, и гуляла в казенном саду до осени, когда даже и войска, стоявшие под Киевом лагерем, оставляли свои палатки и брели по зимним квартирам.

В одно из подобных обратных путешествий иа север княгиня, приехав в Горохов, узнала, что нет лошадей на станции; вмиг ее влажные глаза засверкали гневом; она закричала на смотрителя, прогнала в гневе писаря и послала ливрейного лакея за почтмейстером. Иван Яковлевич знал свою обязанность: надел мундир, прицепил шпагу и явился, как лист перед травой, перед княгинею. Княгиня кричала; почтмейстер второпях сказал ей какую-то отчаянную лесть — княгиня заговорила октавою ниже; ободренный почтмейстер еще сказал комплимент — княгиня улыбнулась и вздохнула; почтмейстер объявил, что если чрез три часа не будет лошадей, то он готов повезть ее сам на себе, а между прочим, в ожидании этого процесса, просил сделать ему честь откушать у него чашку чаю. Княгиня согласилась, и чрез несколько минут в гостиной почтмейстера на диване сидела княгиня; рядом с нею в чепчике с желтыми лентами жена почтмейстера; против стоял почтмейстер, как следует, в мундире, с треуголкою под мышкой. Княгиня вздыхала и говорила нежности; почтмейстерша поправляла на себе платочек, сжимала губы и подбирала слова, самые учтивые для ответов ее сиятельству, а почтмейстер осыпал дорогую гостю комплиментами, вынесенными в отставку покойным его отцом из службы в легкоконцах.

Когда княгиня изволила кушать вторую чашку ,чая, вбежал в комнату сын почтмейстера, Сеня, свежий, здоровый, румяный мальчик с большими голубыми глазами.

— Ах, какой амурчик! — сказала княгиня...

— Это, с позволения сказать, наш старший сын,— отвечал почтмейстер.

— Вы имеете детей? Как это мило!.. — И княгиня вздохнула...

— Как же-с! Не оставил бог. Четыре сына и две дочери... Жена! Представь ее сиятельству...

Зашевелились от удовольствия жёлтые банты на голове почтмейстерши; она вышла и скоро явилась, насильно ведя обеими, руками двух мальчиков, которые сквозь слезы косились на гостью; за нею рябая девка вела одного мальчика и несла грудного ребенка; за девкою кормилица несла еще одного ребенка. Вся процессия двинулась на княгиню; почтмейстер иазызал каждого ребенка уменьшительным именем, пояснив, что последние дочери — двойни...

Скоро дети расплакались и были вынесены вон. Остался один Сеня. Он стоял возле княгини; она тихо склонила его кудрявую головку к себе на колени и, перебирая своими нежными пальчиками шелковистые волосы ребенка, с улыбкою смотрела в его голубые глаза.

Говорят, будто брюнетам всегда нравятся блондинки, а блондинам — брюнетки, а основывают эту гипотезу на взаимном влечении противоположностей в природе. Так ли,, не так ли, а смуглой княгине очень полюбился беленький Сеня.

— У вас хорошая должность?.— спросила княгиня.

— Какая хорошая, ваше сиятельство! Только с копенки на копейку перебиваемся: городишко небольшой, всего двести пятнадцать обывательских дворов, две церкви и три ярмарки, да и те бог знает в какую распутицу: пи ходить, ни ездить; евреи по колено в грязи продают пряники — смотреть прискорбно.

— Как же вы станете воспитывать ваше семейство?

— Бог милостив: благословил детьми, даст и способы пристроить. Отдам в уездное училище; у нас смотритель человек очень ученый, Агамемнон Харитонович Линей-кин... Вот он идет по улице, этакой с усами, в голубом сюртуке. Прикажете позвать?

— Оставь его.

— Слушаю-с, ваше сиятельство. Из училища определю в уездный суд или казначейство; будут служить — без хлеба не останутся.

— Фи! И ваш миленький Сеня станет марать ручки гадкими уездными чернилами?

— Это ничего: чернила легко и удобно отмываются...

— Нет, он достоин лучшей участи. У вас много детей, а у меня ни одного; отдайте мне вашего сына; я его возьму с собою, воспитаю как своего сына. Пусть он под старость будет вам подпорою и утешением.

— Изволите шутить, ваше сиятельство... ^ч

— Нет, я не шучу; я очень понимаю чувство родителей, хоть бог не допустил меня испытать -это чувство, и не стану играть им. Я говорю не шутя.

Княгиня поцеловала Сеню и заплакала.

Добрая женщина!

Почтмейстер потолковал с женой и согласился-отдать Сеню на воспитание доброй княгине. Тут вышла семейная сцена. Отец и мать плакали от удовольствия и называли княгиню «сиятельною благодетельницею». Княгиня, в свою очередь, плакала, называла почтмейстера и жену его великодушными родителями, которые для счастия дитяти жертвуют удовольствием его видеть возле себя, и уверяла, что отроду не плакала такими приятными слезами. «Это не слсзы, — говорила она, — это алмазы моего чувствительного сердца...»

— Бриллианты, ваше сиятельство! — воскликнул почтмейстер, утирая глаза пестрым бумажным платком.

Княгиня, разумеется, заночевала у почтмейстера, и когда все в доме уснуло — кто убаюканный светлыми мечтами о будущем, кто материально угощенный радостным почтмейстером; — одна женщина не спала в доме — старушка, няня Сени; она при слабом свете ночника стояла у изголовья своего спящего любимца и старалась насмотреться на него. «Ты молод еще, дитя мое ненаглядное, — шептала она, — а я стара, не увижу тебя больше, мой голубчик; вырастешь, даст бог, приедешь большим барином, а меня уж давно засыплют землею!.. Хоть бы посмотреть еще раз на тебя привел господь!.. Выносила на своих руках, а тут берут чужие люди.!.. Доведут ли они тебя до добра, мое сокровище?.. Хоть добрые, а все чужие!.. Провожаю тебя на вечное расставание, словно в могилу ложусь... Спит себе! Известно: дитя, не знает, что его завтра далеко увезут, надолго!.. Еще и улыбается, мое золото!» И няня осторожно целовала спящего ребенка, и робко крестила его, и тихо плакала.

Да еще плакал на кухне камердинер княгини, оттого что был очень ГІЬЯІ-І.

Наутро весь город с изумлением узнал, что княгиня ночевала у почтмейстера; все гороховцы пришли в движение: заседатель по питейной части еще до восхода солнца раза три прошел мимо ворот Ивана Яковлевича и_в тщетно дразнил собак, чтоб вызвать кого-нибудь для расспроса. Жена градского головы была счастливее: она сразу поймала босую девчонку, бежавшую на рынок за баранками, и расспрашивала ее минут десять, а после сама рассказывала городничихе слышанное часа полтора. Но когда гороховцы узнали об отъезде с княгинею почтмейстерского сына, то, забыв‘всякое приличие, осадили ворота Ивана Яковлевича, как греки Трою¹⁵, и, чуть карета ее сиятельства, сопровождаемая благословениями и поклонами, выехала со двора, толпою хлынули в дом, поздравляли, обнимали хозяина и хозяйку и предрекали Сене или жезл фельдмаршала, или губернаторское место.

— Эх, господа! — говорил Агамемнон Харитонович.— В местах ли дело! Оно, конечно почет; но главное: образованно как будет — вот главное! Не для того жить, чтоб есть, а для того есть, чтоб жить! — писали философы... Столичное образование не то, что наше. Тут и рад бы, да средств нет... Потолковать бы из физики вот так тебя и тянет, а он грамоте не смыслит — толкуй с ним!.« Эх, беда ученому!.. Вы счастливы, сугубо счастливы*, почтеннейший Иван Яковлевич; теперь на радостях не худо бы и закусить.

— Ваша правда, — сказали гости в один голос.

Г л а в а III

ПРОДОЛЖЕНИЕ И КОНЕЦ БИОГРАФИИ

Чтоб не измучилось дитя, Всему учил его шутя ^1в.

А. Пушкин

По приезде в Петербург княгиня делала визиты и недели две не видала Сени; потом вспомнила, приказала его принесть, расцеловала и дней десять с ним нянчилась, пока не получила от кузины в подарок прекрасного зеленого попугая с красным хвостом. Новый пернатый любимец вытеснил из сердца княгини своего соперника, тоже двуногого, но без- крыльев — почтмейстерского сына, — и Сеня отдан был в какой-то пансион. Месяца два спустя княгиня навестила Сеню, нашла его очень худым

и бледным, расплакалась' и объявила содержателю, г-ну Ютржбицкому, что возьмет мальчика из пансиона, если его будут изнурять подобным образом. Ютржбицкий был, что называется, тертый калач, — когда-нибудь мы поговорим о нем подробно, — он униженно раскланялся перед княгинею, сказал, что хотел сделать из Сени математика, но теперь, понимая желание княгини, постарается приготовить его по известному направлению, проводил её без шапки до кареты, сам отворил дверцы и просил пожаловать через месяц посмотреть на воспитанника.

И точно, в самое короткое время Сеня опять стал так же. румян и свеж, как был в благословенном Горохове. Чудесный человек Ютржбицкий! Он постиг чувствительность княгини и переменил совершенно, с Сенею метод воспитания; когда другие воспитанники пансиона сидели над уроками, Сеня гулял на вольном воздухе; все его замятия ограничивались русскою грамотою и началами арифметики, и то ad libitum ⁵⁸. Гимнастические упражнения, возбуждая аппетит, еще более способствовали укреплению тела. Ютржбицкий образовывал физического Сеню и образовывал с знанием дела. А нравственный Сеня? Ну, да какое до этого дело! Княгиня платила хорошо; княгиня не любила желтых, испитых рож — и Ютржбицкий делал ей угодное.

Нечувствительно прошло несколько лет, Сене стало шестнадцать, и Сепя был очень хорошенький мальчик или юноша, коли угодно: его голова была кудрява и шелковиста, как у ребенка, но в глазах светил недетский огонь; его полное, румяное личико было свежо и нежно, как у девушки, но на верхней губе, щеках и подбородке, как на зрелом персике, пробивался густой пух; из высокой груди Сени вылетали недетские звуки: он говорил звучным контральтом. Сеню взяли из пансиона.

Сеня был жив, резов; все в доме кланялись перед Сенею; воля Сени была законом для всех; княгиня очень любила Сеню; ни одним попугаем так не занималась она, как своим воспитанником.

— Ах, какой ты ребенок! — говорила она часто, как взяла Сеню из пансиона. — Разве так платят дети за любовь своим родителям? Ну, поди сюда, назови меня мамашею, обними меня. _;

Сеня, робко опустив глаза, обнимал маменьку...

Добрая княгиня!

Излишняя доброта не ведет к добру. Скоро Сеня сделался дерзок, горд, груб с окружающими его, даже и с самою княгинею; выучил попугая браниться, читал Поль-де-Кока ¹⁷, расписывал сонным лакеям рожи, даже поил ликером любимую моську княгини, и за все'это добрая женщина драла за ухо своего воспитанника.

Однажды княгиня ласково сказала Сене: «Ты, мой друг, 'принят в университет; учись, Сеня; со временем ты должен быть подпорою старости твоих родителей; каждый день поутру ты будешь ездить на лекции, а вечера можешь проводить по-прежнему дома, в обыкновенных занятиях».

„ . И вот ежедневно гнедой рысак начал возить Сеню в университет и из университета.

На всех возможных разгульях явилось новое лицо, очень веселое.

Однажды Сеня возвратился домой раньше обыкновенного; или не было лекции, или он сократил ее по ка-"ким-нибудь не известным мне причинам. Сеня вбежал в спальню княгини; там была только одна горничная. Вы согласны, 'что горничные бывают прехорошенькие? Горничная княгини, воссмнадцатилстпяя Маша, розовенькгя, живая, веселая, с вечною улыбкою, показывающею ряд беленьких ровных зубов, особенно, была хороша теперь: она на досуге пришпилила себе на голову райскую птичку, стояла перед трюмо, строила себе глазки и улыбалась...

— Мамаша дома? — спросил Сеня, вбегая в комнату.

— Уехали гулять, — отвечала Маша, отскочив от трюмо, и, краснея, начала снимать с головы птичку, ію птичка, как нарочно, запуталась в волосах и не хотела оставить хорошенькой головки.

— Хочешь, я тебе помогу, Маша?

— Нет, нет, оставьте!

— Какая дурочка! Погоди, я сейчас, отдолю. — И Се

мен Иванович медленно, будто нехотя, начал отшпиливать птичку. _в

— Куда же уехала мамаша в такую дурную погоду?

— Не знаю-с; видно, им хорошая погода.

— Отчего?

— Так-с, Аргонавт Макарович такой занимательный...

— Как? Аргонавт Макарович? Вот это усатое чучело?

— Что вы, чучело! Такой молодец! Такой плечистый!.. — Маша захохотала...

— Княгиня с ним поехала? Да он, кажется, всего раз был у нее, как привез из Валдая письмо от ее кузины.

— Слава богу! Вот уже месяц почти каждое утро ездят гулять вместе,

— Вот что!.. — Семен Иванович потихоньку засвистал.

— Да скоро ли вы кончите?

— Сейчас, сейчас, Машенька! Какая ты хорошенькая..⁵⁹

— Полноте пустяки-то болтать! Оставьте!

— Премиленькая!..

— Пустите! Кто-то идет. Несносный!

— Вздор!..

Семен Иванович быстро схватил Машу за подбородок, приподнял ее голову и звонко поцеловал.

— Ах!.. — пропищал за ним знакомый голос.

— Cet homme а des entrailles! * — проревел бас. Убегая, Сеня взглянул назад: княгиня стояла бледная, взволнованная. Ее держал под руку усатый человек в венгерке.

Вечером того же дня дворецкий княгини, Марк Петрович, объявил Семену Ивановичу, чтоб он к завтраму оставил дом княгини. «Вы, дескать, сказали ее сиятельство, — говорил дворецкий, — уже довольно образованы и можете сами себе искать хлеб; а лета ваши’ такие, что ей, как вдове, не пристало вас держать; да и вам-то скучно жить здесь: вы человек молодой».

— Очень рад! — отвечал Семен Иванович.

— Слушаю-с. Княгиня приказала оставить при вас все ваши вещи и платье; так куда прикажете их перевезть? Я пригласил уже подводу.

— Куда?.. Куда-нибудь!

— Смешно рассуждаете, Семен Иванович!..

— Что?..

— Не извольте горячиться; я вам добра желаю и из жалости хочу, то есть, войти в ваше положение...

— Я сейчас пойду к княгине... и...

— Ее сиятельство приказали сказать, что для них очень прискорбно расставаться с вами, оттого она уехала в театр и надеется, возвратясь, с вами здесь не встретиться.

— О-го! Какая чувствительность! И, верно, уехала с этим усатым валдайцем!..

— Не ваше дело.

— Да, да! — говорил Семен Иванович сам с собою, ходя по комнате. — Их воля, они sui juris! ⁶⁰ Да, проклятые Аргонавты... где нашли Колхиду! ¹⁸ Вот разгадка мифа! А еще профессор ломает голову... И лучше, прах возьми! Бегу из этого дома! И слава богу! Еду!..

— Куда же вы поедете? Здесь город столичный; никто ничего даром не дает,’ и в комнату даром не пустят. Много ли у вас денег?

— А тебе какое дело? .

— Верно, есть, когда спрашиваю, Семен Иванович. А я знаю, что немного; дай бог, как рублей десяток-другой наберется — вы человек небережливый. Правда моя?. То-то же. Молчите? Вам надобно служить, Семен Иванович. Хотите, я вам достану место? Не смейтесь, Семен Иванович! Наш брат, простой человек, подчас делает больше иного знатного; поживете, увидите! Золотой стрелке честь: она дескать, время показывает, а ее-то толкает железная пружинка, только пружинки не видно... Хотите, завтра же вас определим, а то вам негде будет головы преклонить; вы же дитя барское, к нужде не привычное...

— Пожалуй! Делать нечего.

— Извольте; но вы с своей стороны не откажите и мне в услуге. Когда вы сейчас говорили сами с собою, я многого не понимал: вы говорили хорошо, по-ученому, известно: ученье свет, мы люди темные. Вот я и подумал: у меня растет сынишка Федька и грамоту уже знает, не поучили ль бы вы его уму-разуму? Я за это уже вам доставлю местечко. У меня есть хороший приятель, Иван Иванович Баллада; он служит столоначальником по счетной части; вот тут же недалеко от нас в казенном доме и квартирует; если вы согласны, мы сейчас же можем сходить к нему поговорить о месте.

Семен Иванович мрлчал.

— Куда же прикажете перевезть ваши вещи? — спросил хладнокровно дворецкий.

— Нет, пойдем, братец, лучше к Балладе.

— И давно бы так!.. Да, вот я еще хотел вам сказать,. Семен Иванович. Извольте видеть, было время, вы на меня покрикивали т ы и даже часто называли седла-ною коровою... Ну, бог с вами, это было время, а теперь другое: когда вы были ребенок, известно, балованное дитя, для потехи ее сиятельства, а теперь вы, слава богу* уже человек взрослый. Со стороны подумают об вас худо, скажут, что вы и седин не уважаете... Я же, славу богу, человек пожилой; недавно купил домик на Петербургской стороне у отставного камер-музыканта Фейфа, с огородиком и кустом сирени, — может, вы заметили в Дву*

сторонней улице? И надзиратель у меня бьгва.ёт, й сама княгиня говорит со мною уважительно... , ' '

— Хорошо, хорошо, пойдемте, почтеннейший Марк

Петрович. , '

, — Пойдемте, любезнейший Семен Иванович! Ваши

.вещи я прикажу перенести в мою комнату; вы у меня переночуете; а когда приедет княгиня из театра, я доложу, что вы съехали п очистили покой.

— Я знаю Балладу уже более двадцати лет, — говорил дворецкий Семену Ивановичу, идя по длинному коридору казенного дома, — тогда еще он пел альтом в каком-то хоре, и с тех пор наша дружба не'прекращается; я ему доставляю иногда игранные ноты' с флигеля ее сиятельства... Веселый человек! А притом и деловой, учит петь двух дочек какого-то значительного человека,—да, что хочет, все делает, — уважительный человек! Слышите ли?

В это время в углу коридора раздалось: фа-соль! фасоль! И ‘после октавою выше: фа-соль! фа-соль!..

— Это сам Иван Иванович пробует свой голос. Вишь, как звенит!

При этом слове Марк Петрович отворил дзерь из коридора прямо в маленькую комнату. В комнате против

двери сидел на диване толстый человек в пестром жилете и белом галстухе с манжетами, держа иа коленях маленькие клавикорды аршииа полтора длиною; за ухом у него торчало гусиное перо, на носу зеленые очки, в правой руке был карандаш, в левой —лист бумаги. Иван Иванович смотрел на бумагу, бил карандашом по двум клавишам и вопил: fa-sol!

Иван Иванович очень хорошо примял Семена Ивановича, обещал завтра утром на уроке' у его превосходительства похлопотать о месте и просил наведаться завтра же' часу во втором в департамент.

Ночью Семен Иванович имел время поразмыслить, впервые оглянулся вокруг себя и увидел, что ему нельзя существовать без службы. Но сдержит ли поющий'скворец Иван Иванович свое слово? Сомнение закралось в душу Семена Ивановича; в нем родилась какая-то недоверчивость к себе и к своему покровителю, словом, он был в положении человека, ищущего места: Вы счастливы, читатель, если не испытали этого положения! Благословляйте судьбу свою и пожалейте о Семене Ивановиче, который робко прочел надпись: департамент та

кой-то и медленно, решительно взялся за чисто выполированную бронзовую ручку департаментской двери.

— Прощайте, Семен Иванович; может быть, никогда не увидимся!..

Быстро' оставил Семен¹ Иванович департаментскую ручку, будто она обожгла его, и'оборотился: перед ним на тротуаре стояла Маша'

— Машенька, что с тобою?

— Отправляют по пересылке в Саратовскую губернию на фабрику... — отвечала' Маша, хотела улыбнуться—и заплакала.

.— За что?

—⁶¹ Все через вас... вот видите...

Она не договорила, пошла, оглянулась на Семена Ивановича, еще раз оглянулась при повороте в другую улицу, поклонилась ему — и исчезла.

Семен Иванович стоял у двери; ему стало досадно, и совестно, и чего-то жаль. «Неприязненное предзнаменование!» — подумал он и вошел в департамент. Верно, он не знал русской поговорки: начало дурное — конец хороший. Да и кто теперь верует в приметы, кроме старушек-тету-ціек? Я имею удовольствие лично знать человека, которому заяц перебежал дорогу почти у самой заставы при въезде в губернский город. Согласитесь, примета весьма неблагоприятная, особенно для едущего но тяжебному дел у? Мой знакомый не оплошал: застрелил зайца, приказал зажарить, прибавил к нему ящик шампанского и угостил судей этим куриозным, как он сам выражался, зайцем. Через неделю мой знакомец выиграл дело! Вот вам и приметы! По-моему, всякая примета хороша, .умей только распорядиться...

— Хорошее дело — опыт! Жаль, что надо покупать его ценою седых волос...

Семена Ивановича приняли в департаменте очень хорошо и скоро определили помощником к г. Балладе. Баллада, несмотря на свое физическое свойство -г п е в у-честь, обладал еще превосходным французским глаголом savoir ѵіѵге *. На основании этого полезного глагола, он умолчал об отношении Семена Ивановича к княгине и распустил слух, будто она сама хлопочет о нем. Баллада говорил по секрету много всякой всячины, которая бьи:а бы не очень приятна ее сиятельству, если б дошла до нее. Между тем это дало Семену Ивановичу вес в глазах мелких чиновников, это его ободрило; он начал бессовестно ^ігать канцелярским о высшем круге, который был для них terra incognita *, и мало-помалу, повторяя свои нелепые рассказы, дошел до того, что сам, если не вполне, то вполовину верил своим басням. Впрочем, если вы служили, то сами скажете, как не верить в сильную, необыкновенную протекцию человека, шагнувшего разом на. штатное место? И как не верить всем мифологическим . рассказам человека, имеющего такую протекцию?!

Я имел честь з первый раз видеть- и'-слышать Семена Ивановича на музыкальном вечере у Макара Ивановича— помните? — у Гиедопегого моста в Каменном .департаменте, в казенной квартире. И еще мы шли с вами по лестнице, где жена экзекутора ставит на ступеньках к левой стороне кадки и ведра...

Глава IV ЖИТЬЕ ИВАНА ЯКОВЛЕВИЧА

Ваш я отныне! Сказал рыбакам я любезным¹⁹.

В. Бенедиктов

Когда Сеню взяла княгиня, Ивану Яковлевичу было под пятьдесят, а жене его под сорок. «Это такая пора, — говорил мне один доктор, — что детей почти никогда ие бывает; дело другое, будь мужу семьдесят или восемьдесят — были бы непременно». И точно, больше детей у Ивана Яковлевича не было. «Да и на что мне дети? — говаривал почтмейстер. — Слава богу, один сын в столице, будет министром, а при мне еще пятеро, и так визгу довольно».

Служил почтмейстер, подрастали его детки, и между тем регулярно два раза в год получал письма от дворецкого княгини, что Сеня жив и здоров. Так прошло несколько лет.

Однажды вечером Иван Яковлевич пришел домой не в духе и сказал Же не по секрету, что в России ходит страшная болезнь, какая-то холера, все письма из южных городов и даже из Москвы исколоты²⁰. — Что-то с нами будет?

— Будет воля божия, — сказала Аграфена Львовна.

— Это так, да мне что-то страшно, сам не знаю отчего.

— Станем молиться.

— Станем.

Супруги' помолились, благословили детей и легли спать.

Ночью Иван Яковлевич услышал тревогу в доме: двоеменьших его детей жестоко страдали, тревожно, метались на подушках; головы их горели, ручки и иоги были холодны. Послали за доктором.

Пришел доктор, осмотрел детей и, отступя два шага, сказал: «Спасайтесь! Холера!..»

От ужаса никто не мог сойти с места. Поутру весь город был оцеплен; везде дымились курева. У Ивана Яковлевича лежало иа столе двое мертвых малюток. Крестясь, проходил народ мимо дома почтмейстера, робко посматривая на ворота, отмеченные черным крестом. «Вот гнездо, где таится наша смерть, — говорили другие, указывая издали на красную крышу Ивана Яковлевича, — оттуда придет ока к нам». К вечеру бедный почтмейстер был круглым сиротою: и старшие его дети лежали мертвы, жена едва дышала в страшных муках. Иван Яковлевич не плакал, только потирал рукою лоб и, беспрестанно переходя от окна к другому, смотрел на небо. Через несколько дней Аграфена Львовна, сверх всякого ожидания, начала выздоравливать. Отчаяние почтмейстера превратилось в тихую, безмолвную грусть. Он часто, сидя дома один, заливался слезами.

Тогда еще мнение о заразительности холеры не подлежало никакому сомнению, и Иван Яковлевич крепко забрал себе в голову, что он сам был причиною смерти своих детей, перебирая в руках исколотые письма. Место службы было для него противно. Сверх того, некоторые изменения по почтовой части, перемена весовых денег и т. п. решительно сбили его с толкуй он подал в отставку к удивлению всех гороховцев, привыкших видеть его лет тридцать в почтовой конторе, — и переселился в родовое имение жены своей на речку Синевод.

Сильные утраты быстро двинули доброго Ивана Яковлевича к старости; он в год одряхлел и приметно потерял прежнюю живость характера. В то время он получил письмо от дворецкого, что его сын, окончив курс наук, по милости княгини, определен в штатскую службу. Старикд отслужили молебен о здравии благодетельной княгини, созвали на обед соседей и тут же решились вызвать сына, если можно, женить и утешаться на старости. Это сделалось единственною мечтою Ивана Яковлевича. Пошла переписка. Сеня писал отцу, что рад его видеть, но нэ имеет денег. Деньги вещь важная на Синеводе; прогонов от Петербурга приходилось платить немало: старик призадумался. Иван «Яковлевич .продал цыганам своего любимого коня; Аграфена Львовна спустила с рук, как она выражалась, алмазный перстень в виде пылающего сердечка, подаренный ей покойною бабушкою, сложили капитал, сосчитали раза. четыре: выходят прогоны, еще и лишних рублей десять. «Иу, это пусть полакомится дорогою; ведь есть надобио что-нибудь», — сказал Иван Яковлевич, сам отвез на почту деньги и, возвратясь домой, начал высчитывать дни: когда письмо придет в Петербург, когда Сеня его получит, когда соберется выехать и когда приедет, на Синевод. Для этого Иван Яковлевич даже составил особенную таблицу; ложась спать, каждый вечер зачеркивал одно число и считал остальные. Семен Иванович получил деньги исправно, но не торопился ехать: он сейчас издержал прогоны на одну лошадь я решился ждать 15-го мая, чтоб ехать невозбранно на паре, а,отцу отвечал, что его какой-то граф с каким-то князем не пускают раньше этого числа; что они оба его начальники, оба 'женятся в первых числах мая и оба хотят иметь его шафером. «Подождем, —_? говорил Иван Яковлевич, — против начальства не должно спорить».

Г л а в а V СЕНЯ ЕДЕТ

Где ямщик наш, на попойку Вставший с темного утра,

И загнать готовый тройку Из полтины серебра?²¹

Кн. Вяземский

— Господи, боже мой! Что за город! Всем завладели кулаки! Житья нет от них. Стулишь за дверь — перед •тобою кулак; как тень, проклятые, не отстают... Ай да Москва! Нечего сказать! Правда, вид с Ивана Великого хорош, и пушка в Кремле хороша, и колокол хорош, и калачи хороши... Не будь кулаков, дал бы старухе руку на мировую; но эти несносные, эти мучители... — Тут Семен Иванович выразительно ударил себя в грудь собственным своим кулаком и начал быстрыми шагами ходить по микроскопической комнатке самого верхнего этажа гостиницы Шевалдышева, которую под громким названием покойного нумера отдают проезжающим в маем по два рубля с полтиною в сутки.

У нас много было писано, о всех возможных кулаках вообще, и о русских в особенности; смотрели на этот предмет с разные точек зрения: кажется, и довольно бы;

но мода великое дело: -извиняюсь, а все-таки скажу о них два слова.

Всякому образованному человеку известно, что кулаком называются сжатые плотно к ладони пять пальцев руки человеческой; практическое применение их к действительной жизни тоже более или менее не скрыто от пуб*-лики: иные утирают ими слезы и т. п. Есть еще кулаки nä мельничных колесах; эти уже делаются не из пальцев человеческих, но из какого-нибудь крепкого дерева: клена, бука или граба. Московские кулаки решительно не подходят ни под одно из вышеприведенных определений и сами по себе составляют вещь довольно неприязненную. Это, изволите видеть, живые люди, точно такие же, ка'С и мы с вами, мой добрый читатель, а названы «кулаками» так, бессознательно, хоть -и довольно удачно.. Они составляют касту, живущую на счет других, без всякого труда с своей стороны, как омела на растениях, как многие полипы на животных. Кулак сйдит целый день у ворот и смотрит на свет божий — вот вся его работа; между тем живет он по-своему хорошо, даже роскошно. Если вы не имеете собственных лошадей, то пи сами ие выедете, ни вышлете куда-нибудь из Москвы ваши вещи без кулака; он явится к вам, просит тройную цену, торгуется и, наконец, когда вы поедете, тогда только узнаете, что имели дело с кулаком, у которого нет ни одной лошади, и что вас везет ямщик за половину цены, взятой с вас кулаком. Ни один ямщик не смеет везти без посредничества кулака, который бог знает за что берет деньги. Вы думаете, они имеют на это какую-нибудь привилегию? Ничуть не бывало! Спросите любого ямщика: он вам ответит, почесывая в затылке: «Так уж исстари ведется; известно, на то кулаки проклятые, такая их должность!»

Долго быстрыми шагами ходил Семен Иванович по комнатке, упражняясь з спряжении всех глаголов богато^ го русского языка, хоть немного оскорбляющих слух, пересыпая, вероятно, для практики, разные времена и наклонения нарицательными именами, склоненными по всем падежам, и приноровляя все это к московским кулакам; единственный в комнате экземпляр стула прыгал, стол дрожал, диван шевелился., и,-пауки, испуганные тре« вогою, робко ползли из дивана по стейке. Наконец Семен Иванович надел шляпу и пошел, жаловаться частному приставу. ....

Что говорил Семен Иванович приставу и что отвечал Семену Ивановичу пристав — достоверно неизвестно: история об этом умалчивает; но, кажется," экспедиция была неудачна для моего г.ер о я, судя по ему смущенному виду и речам, которые он ворчал, идя по Тверскому бульвару: «Да это срам рассказать порядочному человеку!.. Здесь они имеют какую-то власть, нравственную силу, у них какая-то privilegia favorabilia *, как называется в римском праве... Ехал из Петербурга порядочным человеком, ел в Помераиьи бифштекс, в Торжке — котлеты, в Твери — коврижки, в Яжелбицах — форели, только проспал валдайские баранки... ну, словом, ехал, как люди... Вот что^значит дилижансы!» ²². А тут и сиди: третьи сутки лошадей не дождусь! Советуют ехать на вольных до Подольска: оно ничего; но сорок рублей просят кулаки, а прогонов всего девять на тройку... Ах, они... Ну, что скажет об этом барон Кикс?» И Семен Иванович задумчиво опустился на бульварную скамейку, смотря на кончик своего сапога.

В это время шли мимо две дамы, довольно свежие, довольно опрятные и довольно развязные, в шелковых салопах, в розовых шляпках; за ними спешил человек довольно дряхлый, толстенький, в синем сюртуке, похожем на мешок, и в синем суконном картузе с назатыльником, засматривая под шляпки в маленькую лорнетку. Он, казалось, весь был предан своему благородному занятию; но фамилия барон Кикс, довольно громко произнесенная Семеном Ивановичем, остановила его; синий картуз посмотрел на Семена Ивановича, улыбнулся и значительно убавил шагу, несмотря иа то, что розовые шляпки раза три на него оборачивались. Он вынул из кармана кусочек шоколаду и принялся есть, о чем-то размышляя; потом вынул платок, утер лицо и, поворотив назад, начал медленно, осторожно подходить к Семену Ивановичу. Между тем мимо Семена Ивановича прошел какой-то легонький старичок, посмотрел на него приветливо, и вдруг в голове Семена Ивановича, ни с того ни с другого, родилась мысль написать шараду из слова: кулак. «Да, напишу, — думал Семен Иванович, — напишу злую шараду и тут же, в Москве, отдам ее напечатать пускай читают и сердятся... Ведь иной, право, такой профан, и чина небольшого, а пишет себе шарады; а я оттого не пишу, что не пробовал... Положим, первое мое к у л — это остро: можно сказать куль с чем-нибудь нехорошим, или, еще лучше, я где-то читал:

Я зрел с ним бой Мехмета-Кула,

Сибирских стран богатыря...—

значит, Кул— татарская фамилия, этакая варварская, разбойничья! Чудесно! Не только остро, даже очень зло!.. Мое второе: а к... Что бы это такое а к? Кажется, ничто не называется по-русски этим именем — жаль! А в целом какая бы вышла богатая рифма: дурак... Что с ним церемониться?. Писать, так писать!.. Разом шарада с эпи-граммою... К у л...а к! Кул-ак!.. Досадно... кул...»

— Вы изволите заниматься корнесловием? — вежливо ’спросил Семена Ивановича человек в синем сюртуке и сиял картуз, как бы показывая для потехи небольшую ящерообразиую, плотно выстриженную головку, причесанную кверху а 1а еж.

— Да-с.

— Очень приятно. Я сам иногда люблю произвесть слово, другое; у меня ни одно слово не пройдет без корня.., Позволите присесть?

— Сделайте одолжение.

Семен Иванович засвистел водевильный куплет.

— Вы проезжающий, как я замечаю? — спросил синий сюртук.

— Я еду из Петербурга в свои деревни. Отчего ж вы узнали, что я проезжающий?

— Человек наблюдательный сейчас это заметит: вы с таким вниманием рассматриваете наш город. Смею спросить, где остановились?

— В гостинице Шевалдышева — и очень недоволен: берут в сутки пятнадцать рублей, кормят гадко... С нетерпением жду минуты, когда будет готова моя карета — сейчас же ускачу. У вас очень скучно, а придется посидеть день-другой...

— Справедливо изволите говорить; впрочем, здесь есть много очень веселых вещей. Вот против Кремля новый фонтан — тоже по части древностей... Я в прежнее время, признаться, служил, просвещал юношество и все Оставил единственно для древностей; живу здесь и, не утаю правды, много успел... Здесь есть университет; по профессоры, молодые люди, меня не понимают:.. Позвольте спросить, с кем имею честь говорить?

— Я... граф... Крузадо... к вашим услугам.

— Вменяю себе в особенное счастие. — Синий сюртук привстал, приподнял картуз и опять сел. — Да-с, ваше сиятельство; верите ли, они даже не могут понять, что этот бульвар африканский...

— Я думал, Тверской?

— Тверской во всякое другое время; но теперь африканский...

— Отчего же?

— Отого, что Африка вовсе не Африка, но Априка — понимаете? Вероятно, вашё сиятельство, изволите знать по-латыни?

' Да, разумеется; кто теперь не знает по-латыни! Но все Я вас как-то понимаю темно.

— Вот видите: солнце теперь вверху, а бульвар вни-

%, против него; следовательно, он противолежащий солнцу, что называется по-латыни: apricus*, а в женском ар-гіса, от чего и Африка, получила название, то есть страна аргіса, противолежащая солнцу. Впоследствии р изменилось на f, и вышло: Африка; следовательно, бульвар

Тверской в полдень делается африканским или априкан-ским, точнее сказать... Что? Это вас поразило?

— Сильно поразило,

— И верите ли, господа ученые этого не понимают; живут в Москве и знать не хотят, что Москва произошла от" моста, что здесь был единственный мост в целом округе и все говорили: «Поедем в деревню у моста», то есть 'которая стоит у моста; а впоследствии, от скорого выговора: моста, моста, моста вышло Москва...

Синий сюртук вдруг умолк и, улыбаясь, посмотрел в глаза Семену Ивановичу.

' — Да, ваше сиятельство! Здесь очень приятно для антикофйл а. Вот один почтенный муж, доктор меди-цинЬі, статский советник Нстроньменя беспрестанно пишет ко мне и уговаривает служить вместе, а я и служить не хочу, пока не кончу своих корней...

Синий сюртук вынул из кармана довольно засаленное письмо и поднес его к носу Семена Ивановича. Письмо начиналось: «Любезный друг Мефодий Исаакович...»

— Вы Мефодий Исаакович? — спросил Семен Иванович.

— Надворный советник и кавалер Мефодий Исаакович Ааронов. Признаюсь, мое имя, напоминающее Мефо-дия и Кирилла ²³, первых писателей на языке словенском, часто мне будто шепчет: «Трудись на почве корнесловия словенской речи во' славу своего патрона...»

— Прекрасный слог, — сказал Семен Иванович, возвращая письмо, — очень похож на слог баронессы Фрук-тенбау.

— Не имею чести знать.

— Это кузина барона Кикса, моего первейшего друга.

— Я не смел вас беспокоить, по, признаюсь, слыдіал мимоходом^ как вы упоминали' незабвенную для меня фамилию Кикс. Я имел счастие пользоваться в молодости благосклонностью многих вельмож и , в том числе барона Кикса: всегда, бывало, по вечерам ему читал газеты; баронесса, бывало, сама мне поднесет чашку чаю и скажет какой-нибудь привет... Что, здоров ли Лев Адамович?

— Мой Кикс Карл Карлович.

— А! Должен быть дальний родственник или однофамилец. Потерял я из виду Льва Адамовича! Все работай* и думаю: окончу свой труд, перепишу набело семьдесят тысяч корней и посвящу ему. Но теперь я благодарен случаю, что имею честь беседовать с вашим сиятельством, и надеюсь, со временем ваше просвещенное внимание... Куда же вы уходите, граф? ч

— Тороплюсь узнать, скоро ли будет готов мой экипаж. Скучно у вас в Москве!

— По крайней мере позвольте, ваше сиятельство, мне иметь честь засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение у вас на квартире.

— К чему это, почтеннейший?

— Нет, извините; я знаю свои обязанности в отношении к ученым вельможам, и если вы позволите...

— Хорошо, хорошо;¹ приходите в гостиницу в восемь часов вечера пить чай...

«Несносные чудаки эти ученые!—думал Семен Иванович. — Однако и я ему пустил пыль; пускай; голубчик, явится да поищет графа!.. Убираться поскорее из Москвы ... Ох, кулаки, кулаки! Дорого, а делать нечего...»

Часа чрез три выехала из Москвы примечательная телега: тройка тощих, разбитых лошадей едва тащила ее* переваливаясь с ноги на ногу; ямщик, лукаво_t улыбаясь, разводил по воздуху кнутом, приговаривая: «Шалишь, друзья! Ох, вы, соколики, выноси! С горки на горку! Даст барин на водку!.. Э-но-о-о!..» В телеге на чемодане, как на пьедестале, сидел человек в модном узеньком сюртучке с короткими рукавами; распустив над головою дамский зонтик, он подпрыгивал при каждом толчке телеги и был очень похож на резинкового китайца. Мальчишки смеялись, показывали на него пальцами и кричали: «У! у!», а он ворчал: «Пари ₍держу, что это дети гадких кулаков! Что за город Москва! Слава богу, что из него вырвался: теперь все пойдет ладно!..»

Глава VI

ВСЕ ЕЩЕ ЕДЕТ СЕНЯ

Обманут я — увы! — один чудак вскричал. Увидевши сие, прохожий отвечал:

Чрез злато ты себе не учи мил добра;

Сей камень собери здесь вместо серебра.

Новейшая детская азбука

Обращаюсь к вам, господа путешественники, имевшие удовольствие ездить по своей надобности за Москву на город Подольск: вы не станете спорить, что Подольск — город самый приятный; я держу пари за девяносто "девять из ста, что вы провели в этом очаровательном городе гораздо более минут, часов и, может быть, дней, нежели располагали... Подольск очень похож на волшебные замки в народных сказках; ворота для приходящих широко распахнуты, а для выходящих крепко заперты; разница только, что в волшебных замках заключенная жертва предается терзаниям всех возможных чудовищ, а в Подольске она занимается вежливым разговором с станционным смотрителем о разных поучительных предметах, слушает веселые, удалые народные поговорки и остроты ямщиков, пьет чай из трактира над своею головою и может, если молода, кушать б и ш т е к — кушанье вроде жаркого, приуготовляемое местными жителями из какого-то неизвестного мяса с примесыо лука и остиидских пряностей — пища здоровая и приятная, но требующая крепкого устройства- челюстей и прочных зубов.

Еще было далеко до вечера, как Семен Иванович торжественно вошел на станцию в Подольске, приветствуемый низкими поклонами служителей трактира, находящегося во втором этаже, наверху над станцией. Но вот уже зашло солнце; уже, говоря высоким слогом, ночь покрыла мир черною мантиею и на стогнах богоспасаемого града Подольска царствовала тишина, а Семен Иванович, очарованный, заколдованный, все еще сидел на станции в Подольске; он стоял у растворенного окна; в комнате едва мерцал нагоревший огарок сальной свечи; наверху гремели бильярдные шары и резкий голос маркера распевал фистулою: «Никого и ничего», «Очень мало и слишком .обидно!» —и вслед за этим слышался басистый смех и восклицание: «Экая бестия!» Перед окном по улице ходили под руку три или четыре девушки; удалой ямщик, идя подле них, бренчал что-то на балалайке, подпевая вполголоса какую-то импровизацию. Небо было мрачно; иногда ветер повевал в окно, иногда большая станцион-ная собака, проходя мимо окна, сердито косилась на Семена Ивановича и ворчала, поджимая хвост.

— А что, любезнейший, когда будут? — спросил самым ласковым тоном Семен Иванович.

— Завтра в эту пору кони будут! — отвечал ямщик и, оборотясь к соседке, запел громче прежнего:

Что на барыне чепец,

Любит барыню купец.

Что на барыне обручик,

Любит барыню поручик,— и проч.

Семен Иванович молча тяжело вздохнул.

Разобрав хорошенько поступки Семена Ивановича, мы увидим, что Подольск был для него неприятнее кулаков: на кулаков он изливался целым потоком ругательств, даже хотел было согрешить эпиграммою, а здесь уже не-счастие сильно подавило его — он был способен только вздыхать.

Разумеется, сидеть на станции, когда хочется ехать — положение неприятное; но унывать в этом случае не следует: это, говорят доктора, вредно для здоровья и может подать повод к улыбке какому-нибудь писарю; главное же, нисколько не поможет горю. В подобном случае лучшее правило быть веселу, вообразите: как смешно сидеть, когда сидеть не следует, строить любезности жене или дочерям смотрителя, постараться поссорить двух ямщиков или двух петухов, дразнить собаку и острить над лубочными картинками, развешанными по стенам; если это не поможет — побольше есть и спать.

Один мой приятель на подобный случай всегда возил в кармане флейту. На ответ «нет лошадей», он хладнокровно приказывал вносить свои вещи в комнату, садился на них, складывал флейту и начинал играть. Его игра от обыкновенных звуков переходила crescendo⁶² в самые адские тоны; бедная флейта дрожала и вопила совершенно не флейтным голосом; ноты перебивались, путались и, с визгом вырывались из-под пальцев артиста, вылетали в окна и двери. И как бы вы думали? Эта операция всегда удавалась: не было примера, чтоб самый упорный смотритель выдержал ее более получаса, и обыкновенно минут через десять, даже меньше, являлся писарь, с поклоном докладывал, что лошади готовы, и просил поторопиться отъездсш: вам, дескать, на свой страх даем курьерских.

Семен Иванович в первый раз ехал на почтовых, не имел с собою флейты и был в отчаянии. Долго смотрел он на мрачные тучи; а тучи, как вам известно, рождают самые фантастические идеи, чему прекрасный пример стихотворение «Le soleil couchanl»²⁴ в «Осенних листьях» Виктора Гюго. Вот причина, почему ,Семен Иванович, глядя иа тучи, как новый Громобой, подумал о нечистой силе²⁵ и не иа шутку вздрогнул, когда вслед, за грешною мыслью, явилось перед ним существо, будто из земли выросло... Не пугайтесь; существо это не с хвостом, не с. рогами, самого обыкновенного вида; в форменном сюртуке, в фуражке с кантиками и с кожаною сумкою на груди. Семен Иванович очень обрадовался, когда оно, вежливо поклонясь, сказало человеческим голосом.

— Желаю доброго вечера! Верно, проезжающий?

— Точно так, — отвечал Семен Иванович и глубоко вздохнул. •

— Гм! Вероятно, лошадей дожидаетесь?

— Да-с. Эти варвары, эти вандалы, не имеющие никакого сострадания!.. — И Семен Иванович разразился целым потоком разных эпитетов, радуясь, что нашел слушателя.

— Напрасно слова изволите тратить... не имею чести знать вашего имени...

— Семен Иванович Лобков. Служил в... и проч. Позвольте узнать, с кем имею честь говорить?

— Тринадцатого класса²⁶ .Брусникин, к вашим услугам. Вет я сам жду более двух часов, а еду курьером по казенной подорожной.

— Неужели нет никакого средства?

— Мне-то'через час обещают, а вы подождете; ночью идет тяжелая почта, да к завтраму заготовлено двенадцать лошадей для княгини Плёрез — вот и расчет; я сам смотрел в книгу.

Брусникин подошел к столу,. снял со свечки пальцами, сел и, вынув из сумки свежий огурец, начал его чистить перочинным ножичком, потом разрезал в длину и посолил обе. половинки, достав из кармана мелкую соль, завернутую в бумажку.,

Семен Иванович, глядя в окно, запел известную арию из «Роберта»²⁷:

В закон, в закон, в закон себе поставим Для ра, для ра...

— Не угодно ли? — сказал Брусникин, подавая Семе^ ну Ивановичу половину огурца.

— Благодарю!

... для радости пожить;

- Другим, другим, другим ,мы предоставим

Без го...

— Разве вы не любите?

— Не очень.

... ря век, без горя век тужить.

— Как угодно: я и сам съем,— сказал Брусникин, съел огурец, достал из сумки колоду старых карт и начал раскладывать гранпасьянс.

Семен Иванович просвистел ритурнель к своей песне и, подойдя к столу, стал помогать Брусникину.

— Не хотите ли сыграть от скуки?

— Сыграть?*

— Да; сидеть скучно; пожалуй, я проиграю рублей двадцать пять.

Сели играть. Семен Иванович проиграл двадцать пять рублей.

— Не хотите ли еще? Авось вам повезет.

— Нет, покорнейше благодарю.

— Напрасно! Вы можете отыграться.

— Это правда, я согласен, но... — Семен Иванович в раздумье прошелся по комнате, — но будем говорить откровенно, почтеннейший. В Москве я съехался с моий закадычным приятелем, графом Мелондо. Вы его не знаете?

— Не имею чести.

— Жаль; он служит в Петербурге советником при итальянском посольстве. Настоящий итальянец: такой веселый, все ест макароны, а теперь приехал в Москву искать невесты. Вот мы с ним порядочно кутнули... Ваша Москва любит деньги...

— Истинно!

— Ну, это еще не беда. Вдруг, ѣ самый день отъезда, мой камердинер возьми да и заболей: ужаснейшая горячка с бредом, с пятнами; как дубовые листья, пошли пятна по всему человеку! Что мне делать? Жаль человека, а домой хочется, обнять поскорее родителей. Вот я оставил только себе прогоны на перекладную, остальные деньги отдал человеку на лекарство и разные необходимости, бросил в Москве экипаж и скачу домой на простой телеге — согласитесь, что мне рисковать в игре опасно. Другое дело, если б вы стали играть на честное, благородное слово...

— Истинно! Гм! А куда вы изводите отправляться?

— В Далекую губернию, в Гороховский уезд, в собственные свои деревни.

— Тут еще можно как-нибудь пособить делу; я и сам еду в ту же губернию.

— Неужели? в Горохов?

— Не в Горохов, а в город Зеленые Бобы, верст двести за .Гороховом, по дороге через ваш город.

— Прекрасно! Так поедемте вместе.

— Я слм об этом думал и очень рад, что теперь вам можно еще поиграть от скуки.

— Как?

— Да вот как: у меня казенная подорожная, остановок не будет; дал бы господь выбраться из Подольска, я вас доставлю в Горохов в четверо суток; вы огложите себе кормовых на четыре дня, выдайте мне прогоны до Горохова на одну лошадь, а на остальные можете рискнуть в игре...

— Превосходно!

Семен Иванович отдал Брусникину прогоны — не помню сколько рублей и тридцать семь копеек, а на остальные сел играть. Ровно в полночь у Семена Ивановича не осталось ни гроша в кармане, и он выехал из Подольска по тракту на Серпухов вместе с Брусникиным в очень печальном расположении духа.

В Серпухове иаши путешественники съехались на станции с молодым прапорщиком ^:і:**-го полка, едущим в отпуск. Прапорщик был веселый малый, курил трубку, сам пил мадеру и потчевал их мадерою. Прапорщик вышел в другую комнату и начал тихо разговаривать с Брусникиным, а Семен Иванович, прислонясь к спинке дивана, уснул самым приятным сном: тряская дорога и мадера взяли свое.

Проснувшись, Семен Иванович с ужасом заметил, что солнце клонилось уже к вечеру, в комнате было пусто, ни Брусникина, ни прапорщика нигде не было. «Где же лошади? Где мои товарищи?» — спросил Семен Иванович у вошедшего слуги.

Слуга молча положил перед ним ассигнацию, несколько затертых серебряных монет, сорок копеек меди и записку следующего содержания:

«Милостивый государь Семен Иванович!

Очень сожалею, что обстоятельства не позволяют мне ехать с вами. Прапорщик Свирелкин едет прямо в Зеленые Бобы, следственно, он мне попутчик выгоднейший, ибо платит половину прогонов до самого места моего назначения; а едучи с вами, я от Горохова должен ехать сам один двести верст, что для меня, бедного человека, составит большой расчет и, ' можно выразиться, даже убыток: оттого я еду с господином Свирелкиным прямо в Зеленые Бобы, а вам возвращаю ваши прогоны на одну лршадь по расчету от Серпухова и желаю вам ехать благополучно. Ваш всенижайший слуга.

А. Брусникин 13-го класса».

Из Серпухова повез Семена Ивановича очень дешево на сдаточных ямщик Трошка; провезя десять верст, Трошка продал его за полцеиы Степке; на десятой версте Сгепка продал Фильке; Филька за .селом повстречал, кума Матвея и переменился с ним седоками; кум Матвей не то на седьмой, не то на восьмой версте продал Семена Ивановича за двухгривенный какому-то Ивану Безталанному, а Иван Безталанный, доехав до ближнего селения, выпряг лошадей и пошел в кабак, говоря Семену Ивановичу, что дальше с ним не поедет, что за двугривенный он только из уважения и свойства куму Матвею вез так далеко, почти две версты, а в заключение попросил на водочку. Везли, торговались, спорили и перепрягали целые сутки — и проехали пятьдесят верст!

Семен Иванович из опыта и из пустоты кошелька убедился, что скорая езда ему не далась; сосчитал свои деньги, на все договорил одноконную подводу и на долгих во весь шаг пустился до города Пышного. От Пышного оставалось до Горохова всего сто верст; но Семен Иванович едва мог найти себе извозчика, с уговором заплатить на месте без малейшего задатка вперед. Извозчик был жид; выменявший, как он говорил, сегодня утром у помещика на старый бобровый воротник лошадь с экипажем. Лошадь была чубарый двухлеток; экипаж состоял из трех досок, сколоченных в виде корыта, и двигался на четырех колесах с детской повозки. На этом легком экипаже Герш-ко намеревался дебютировать первый раз в качестве извозчика.

Весеннее солнце жгло землю, Гершко суетился на передке, помахивая пеньковым кнутом и приговаривая: «Гешвинде! Гешвииде, шварц юр!»* Двухлеток плелся иноходью; Семен Иванович сидел в дощатой повозке, рас-пустя над головой маленький зонтик; повозка дребезжала, прищелкивала какою-то снастью и ехала по проселочной дороге прямо в Горохов.

Не успел скрыться из виду город Пышный, как Ґерш-ко остановил двухлетка, быстро соскочил с передка и начал развязывать хомут. *

— Что ты делаешь? — спросил Семен Иванович.

— Ничего, ваше высокоблагородие; распрягаю лошадь: пусть немного попасется.

— Ты с ума сошел!

— Нет, ие сошел, ваше высокоблагородие: лошадь молодая, горячая, надорвется; а тут будут пески, оборот господи, какие пески! Страшно и подумать; целая верста песку, да такой песок, так и сыплется! Надо покормить лошадь: отдохнет, так в одну упряжку переедем весь песок. И вы отдохнете, пока лошадь попасется.

Делать нечего, Семён Иванович лег в тени повозки, двухлеток щипал листочки зеленого подорожника, Гершко ел корку хлеба и луковицу, приговаривая: «Ой, боже ты мой, что за лук пресладкий уродился в это лето! Хоть Радзиівиллу кушать!»

Через полчаса Гершко запряг чубарого, а через час опять стал попасать. На таком положении шла езда до самого вечера; но чуть стало садиться солнце, Гершко выпряг двухлетка, заботливо стреножил его и пустил пастись, с особенным старанием установил повозку в стороне от дороги, торжественно вымыл руки и начал навязывать себе на лоб маленький четырехугольиый сундучок.

— Это что за штуки? — спросил изумленный Семен Иванович.

— Надо молиться, наступает шабаш.

— Когда?

— А вот сядет солнце й настанет великий день, день субботний, день господа.

— ІТу, молись поскорее, да поедем; теперь не так жарко.

— Ой вей! Как это можно? Как говорить такое неподобное!.. Кто ездит в шабаш?

— Как! И завтра нельзя ехать?

— Известно, нельзя! Зайдет солнце, поблагодарим бога и поедем.

— Ждать целые сутки?..

— Зачем же вы ехали? Будто вы не знали, что еврей не смеет ничего делать в день субботний?.. Как это можно!

Семен Иванович начал ругаться самым ужасным образом. Между тем солнце село, мильйоны голосов зашумели, запели, зажужжали в обширной степи прощальную ему песню. Гершко надел фёлем, белую мантию, обшитую синей каймой и, как древний жрец, подняв руки к первой звездочке, робко мерцавшей на светлом еще небе, запел однообразным, унылым голосом молитву:

, . Цур мишели о_ч\алну боруха иемунай, , ,

Совайпу вегисарну кидвар Аденой!..

Картийа была самая'патриархальная: кругом степь и йебо; на степи пасется лошадь, стоит убогая повозка, и в нескольких шагах от нее бедный труженик, раб копеечного расчета, Гершко, в поэтической одежде своих предков, устремий глаза и руки к небу, поет вдохновенные песни своей родины, песни, которые оглашали некогда стан йу-деев-скитальцев в пустынях Аравии...

Должно быть, эта картина тронула Семена Ивановича: он смотрел на звезды и свистел галопад.

Но оставим на время Семена Ивановича; вы сами можете представить, как весело сидеть в степи целый день, ничего не делая, й смотреть на еврея, который беспрестанно молится. Пусть они себе скучают, а мы перейдем к другому предмету. ¹ .

Глава VII

О РЕЧКЕ СИНЕВОДЕ И ИВАНЕ ЯКОВЛЕВИЧЕ

Не можешь ты чинов давать,

Но можешь зернами питать Семейство птичек благодарных²⁸.

Карамзин

В Далекой губернии, в Гороховском уезде, верстах в десяти от славного города Горохова, течет речка Сииевод. По какому-то непонятному случаю, этой речки нет ни на одной географической карте, хотя в Синеводе есть вода, которая издали кажется синею, а вблизи зеленоватою, как вода славного Рейна, и в этой речке водятся жирные, золотистые караси и очень вкусные пескари. Берега Синево-да ежегодно зимою покрываются снегом, а летом зеленью; правый берег немного возвышен, а левый расстилается широким лугом, весьма пригодным для паствы всякого скота. Правый берег усеян садами и небольшими хуторами, отчего весь Сииевод похож на степной архипелаг. Вообще Синевод находится в таком точно отношении к Горохову, как Северо-Американские Штаты к Великобритании ²⁹: отставные чиновники Горохова искони покупали по нескольку десятин земли¹ на берегах Синевода, строили дома, хутора, садили сады и поселялись, отчего вскоре со* ставилось общество, нимало не уступавшее ни в образовании, ни в современных идеях гороховцам, и часто молодые служители Фемиды, вступая на скользкое поприще службы, в трудных казусах и юридических недоумениях приезжали на Синевод, где под теиыо лип и вязов слушали наставления и пользовались мудрою беседою опытных поседелых юристов. Все синеводцы были связаны неразрывными узами родства, сватовства и кумовства; в их союзе была даже одна статская советница, отличная мастерица заваривать кашу, которую (то есть советницу) вся округа титуловала ее превосходительством. Статская, советница снисходительно принимала это титло, нимало не обижалась и даже гордилась им; синеводцы, с своей стороны, гордились, имея на родной реке генеральшу. Обитатели Синевода находились в беспрестанных сношениях с гороховцами; бесчисленные дороги и тропинки вели из Синевода к Горохову; по ним синеводцы отправляли в Горохов сырые произведения своей земли: свежую рыбу, молоко, яйца, кур, разный хлеб и взамен вывозили из Горохова предметы роскоши; курительный табак, судацкое вино ³⁰, мыло, московские ситцы, гвозди, выделанные кожи, маленькие зеркала, перец, железный купорос и тому подобное.

Весною Синевод разливался и затоплял левый берег широко, шагов на двести или более; но эта свирепость Синезода была более благодетельна, нежели опасна: добрая река, как Нил в Египте, оплодотворяла своим разливом левый берег; дня в два вода приходила в прежнее положение, и где недавно бушевали волны Синевода, там ярко раскидывалась зеленая растительность и расцветали букеты желтых болотных цветов. Только сообщение правого берега с левым в это время бывало немного затруднительно: все плотины и гати размокали и превращались в толщу грязи, весьма неудобную для переезда; но благодаря благодетельному влиянию солнечных лучей и это неудобство со временем исчезало: гати мало-помалу высыхали, крепли, и к Петрову дню ³¹ почти по всему Синеводу учреждался прочный и безопасный переезд.

Между бесчисленными хуторами Синевода прошу заметить один, состоящий из четырех крестьянских хат и беленького господского дома: от дома до самого Синевода тянется густой вишневый сад, оканчивающийся у реки высокою осиновою аллеею. Этот хутор с хатами, домом и садом принадлежит отставному почтмейстеру Ивану Яковлевичу Лобко; в четырех хатах живут 13 душ его крестьян. Дом у Ивана Яковлевича чистенький, с крыльцом на дворе и двумя колоннами; на доме вечно сидят голуби; по двору бегают кролики, цесарские и простые куры и ходит павлин; налево от дома выстроена кухня, направо амбар и конюшня, возле-них прикованы две цепные собаки, а против самого дома vis-ä-vis * стоит на четырех столбиках маленький домик, как игрушка, с одним круглым окном в фасаде, вершков десяти в диаметре; по временам из этого окна выглядывает и сверкает маленькими глазами чудовищно жирная кабанья голова. Там живет охота Ивана Яковлевича, затворник, отшельник, кормленый кабан. Иван Яковлевич очень любит пить чай или просто сидеть иа крыльце и посматривать на своего кабана, воображая вкусные колбасы и ветчину, в которые преобразится со временем этот затворник. «Кровожадное удовольствие!» — скажете вы. «Достойное римского обжоры временем империи!» — прибавлю я и все-таки скажу, что Иван Яковлевич был добрейший человек в целом округе; все синеводцы уважали его, хотя он был беднее многих и очень многих, что иа Синеводе считается немалым пороком. Сама генеральша делала Ивану Яковлевичу визиты, особливо, когда узнала, что скоро приедет к нему из Петербурга сын. Иван Яковлевич был по-своему счастлив; одна забота — ожидание сына — смущала иногда его спокойствие, и старик в белом халате часто выбегал за ворота посмотреть, не едет ли Сеня, когда слышал звук почтового колокольчика вдали по дороге.

Глава VIII В КОТОРОЙ МОЖЕТ СЕНЯ ПРИЕХАТЬ

Вот ближе, ближе. Сердце бьется;

Но мимо, мимо звук несется,

Слабей... и смолкнул за горой³².

А. Пушкин

Вечерело. Стада, возвращаясь домой, мычали и блеяли; на Синеводе кричали утки и гудел выпь, точно будто кто водил смычком по контрабасу; в садах пели соловьи, в воздухе летали жуки; затворник Ивана Яковлевича, выставив голову в круглое окно своей темницы, бессмысленно смотрел на природу. Иван Яковлевич сидел на крыльце в белом халате и колпаке; здесь была жена его и два соседа: синеводский архитектор и живописец.

Впрочем, не;должно ІіЬнйіѵіать ^того в буквальном смысле. Соседи были мнимый архитектор й мнимый живописец, короле сказать, они -бьіли аматеры, почто такие же аматеры, каких мы с вами, любезный читатель, имели скуку не раз слышать на домашних концертах. Пё'рвый весь свой век строился и не мог себе состроить комнаты, в которой можно, бы зимою сйдетъ без шубы, а летом во время дождя остаться суху. Второй рисовал тушью с натуры цветы; іірикрывал их слегка красками и дарил всем синё-водцам в день их ангела/ Подписывая: «рисовал Георгий Кулеш 18... года, мая 9-го дня, в два часа полудни, при солнце», или «в 7 часов утра, при сильном ветре», и т. п., судя по временам и погоде.

Птіли чЩ. ^; ' « -

’— Посмотрите, почтёіінеиший, что за машина этакая!—сказал Иван Яковлевич, указывая чайіїою ложечкою на кабанью голову.—Подлинно славнейшее животное на всем Синеводе. ^ ‘

— Да! —отвечал архитектор.—Животное! Настоящее животное! И здание недурно! Вы сами его строили?

— Сам.

— И план сами составляли?

' — Сам.

— Недурно! Есть ошйбочки, а право, недурно! Я бы на вашем месте сделал карниз у окошка.

— Куда нам до карнизов! Было бы сало...

— А должно вам отдать справедливость, — прибавил живописец, — вы отлично умеете откармливать кабанов.

— Стоит только сначала закормить н е ч у й в е т-р о м, — сказала хозяйка, — а после и от чистого хлеба' будет сыт.

— Вот что! Знаю нечуйветер — маленькие голубенькие цветочки; я еще имел удовольствие изобразить их на картине, которую подарил вам в день вашего рождения, Аграфена Львовна. . ’

— Славнейшее животное! Верите, иногда меня страх берет, глядя на него: жары наступают, может С ума сойти от жиру.

— Кто же вам мешает порешить его? Вот скоро заговенье на Петров пост; оно и кстати угостить и нас колбасами.

— Очень рад, милости просим; да нельзя... Все, знаете, сынишку поджидаю, хочу уж при нем это торжество совершить; у них там, знаете, говорят, все такое поджарое, этакая штука в редкость.

— А уж пора быть Семену Ивановичу.

Пор,a-то, пора. .Ума ие приложу, куда он девался,,. .Пишет ко мне Сеня из Москвы: доехал, говорит, благо-' получно, да там с каким-то графом трое суток гуляли, не пускает, говорит, да и только; однако сегодня, говорит, вырвался и уезжаю.

— Какие знакомства! — прошептал архитектор.

— Благословил вас бог сыном! — сказал живописец.

— Да, спасибо Груше, выкормила молодца.

Иван Яковлевич обнял жену и отер слезы.

— Верите ли, друзья мои, жду не дождусь! Из Москвы, мне хорошо известно, почта ходит на худой конец шесть, семь дней, а вот уже неделя с лишком, как я получил письмо. На долгих можно бы давно приехать³³, а он летит на перекладных.

Зазвенел колокольчик. Старик Иван Яковлевич закричал— «это он» — и сбежал с крыльца; соседи улыбались, Аграфена Львовна была уже за воротами. Но — увы! Это был становой пристав в зеленом нанковом сюртуке, в пыли, с трубкою в зубах. Опять все пришло в прежний порядок.

— Откуда вас бог несет? — спросил хозяин у станового.

— Не бог, скажите, а с позволения сказать — нечистая! Кто-то сдуру уверил исправника, что в моем стану скрывается известный разбойник Засорин. А вы знаете, какой он, наш исправник: все у него по-военному, кричит: «Лови, бери! Доставляй в полицию!» А где его ловить? Третьего дня получаю строжайшее предписание: «Немедленно с получением сего отправиться на поиски». Моя Лизочка была именинница, собрались добрые приятели, пирог стоял на столе — все оставил, двое суток бегал по стану; во ржах искали, в тростниках искали, перерыл, что называется, все мышьи норки, в озеро невод забрасывал, вытащили небольшую щуку — и только! Устал, как почтовая лошадь, заехал к вам на перепутье отдохнуть полчасика, да прямо в Горохов; отрапортую, что нет, и засяду дома.

В один год Засорин был какое-то фантастическое лицо, пугавшее некоторые южные и западные губернии. Его никто не видел, даже никто не видел человека, им ограбленного, но все трепетали при имени Засорииа. Про него рассказывал простой народ самые нелепые истории: будто Засорин перекидывается волком, птицею, прячется в табакерки, в кувшины, в пустые бутылки; будто он владеет чудною разрыв-травою, перед которою расступаются каменные стены и отскакивают самые хитрые и крепкие

замки и т.. д. Люди поумнее це верили этиц, басням, но к ночи удвоивали сторожей около .амбаров, заряжали ружья и пистолеты, запирали тщательно двери и окна и готовы были при малейшей причине поднять шум и тревогу. Так были напуганы умы и расстроено воображение страшным, таинственным именем Засорина.

Только напугал становой добрых людей Засориным: не посидел получаса, выпил чашку чаю с мурашковым спиртом и ускакал в город; гости Ивана Яковлевича после деревенского ужина уехали на таратайке домой; еще с полчаса светился огонек в комнате Ивана Яковлевича: видно было в окно, как он читал псалтырь и молился богу; но и этот огонек погас... Синевод уснул глубоким сном; изредка сонная утка плескала крылом по воде да где-то вдалеке замирала песня запоздалого гуляки... Полная луна плыла по небу, дробилась в струях Синевода и освещала белые хаты хутора... Вдруг цепные собаки на дворе Ивана Яковлевича залаяли, загремели цепями, завопили ужасным голосом... По двору шли мерными шагами два человека, один — совершенный немец," даже в круглой шляпе, другой —с ужасно рыжею бородою, с длинными кудрями, точь в точь наряженный жидом... О ужас! Они прямо идут к крыльцу, стучат, ломятся в двери... Быстро отворилось слуховое окно, из него показалась женская голова и еще быстрее спряталась, закричав: «Засори н!», из всех дверей и окон выглядывали и прятались испуганные головы... Отворилось слуховое окно и мужской голос поддельным басом спросил: «Кого вам надобно?»

— Ивана Яковлевича Лобко! — сказал прохожий.

— Здесь нет Ивана Яковлевича, — отвечал голос,— здесь только полон дом солдат, ищут Засорина.

— Убирайся к черту, дурак! Отвори скорее.

Голос умолк, а из окна явилась рука, вооруженная топором, махнула раза два и перерубила какую-то веревку; веревка, как оборванная струна, взвилась, хлопнула по амбару, и вмиг собаки, почуя свободу, понеслись на гостей. Немец отмахивался шляпою, жид кричал и прыгал;¹ куски его халата летали по воздуху... «Помогите! — кричал человек в немецком платье. — Я Семен Иванович, я сын Ивана Яковлевича, уймите ваших проклятых собак!» Наконец кое-как вышлилюди с. рогатинами, с ухватами, даже один с ружьем, уняли собак и, осмотрев пленников с головы до ног, решились ввести в дом.

Явился старик в белом халате с пистолетом в одной руке, в другой с огарком свечи и осветил чудесную картину: Семен Иванович в узких брюках по колено в грязи, в модном сюртучке⁶³ оборванном собаками, живописно рисовался, приглаживая руками шляпу. Его прическа а 1а moujik * была поднята кверху в виде пламени; за ним стоял Гершко без ярмолки, лицо в грязи, платье в дырах, вокруг толпились мужики и бабы с разными неприязненными орудиями.

— Что за народ? — грозно спросил старик тем же голосом, каким говорил из слухового окна.

— Оставь, братец, эту комедию, — сказал раздосадованный Семен Иванович, — лучше доложи Ивану Яковлевичу, что приехал его сын из Петербурга.

— О-го! Знаю, брат, куда стреляешь! Слышали, что ждут сына, так и прикидываешься! У Ивана Яковлевича сын никогда не выглядывал таким разбойником. Что, небось, и жид — сын или племянник? Обыщите, ребята, хорошенько этих бродяг, свяжите их, а завтра чуть свет в Горохов, в полицию...

— Да это разбой! Вот мои бумаги, читай, коли грамотен, не то отнеси к Ивану Яковлевичу.

И Семен Иванович бросил подорожную.

— Гм! — говорил старик, искоса поглядывая на приезжего. — Штука, и фамилии ие умел прописать: Иван Яковлевич Лобко, а здесь Семен Лобков. Какой-то москаль писал!.. Да Сеня был'красавчик, а это...

— Коли отец Лобко, так сын Лобков. Так следует по грамматике.

— Да что тут толковать! Сердце мое чует, это Сеня, вот я скорее узнаю, — кричала пожилая женщина в старом ситцевом капоте, с головою, повязанною зеленым платком, — у Сени иа шее родимка, точно очаковский крестик, батюшки; вот я сейчас...

Костистые пальцы женщины в капоте принялись развязывать галстук Семена Ивановича, Семен Иванович хотел ее оттолкнуть, но два сильные мужика схватили его за руки; он только мотал головою, ворча: «Отвяжись, тетка, задавить хочешь, белены объелась...»

Галстух упал к ногам Семена Ивановича, а женщина повисла на шее, повторяя: «Он, мой голубчик, ей-богу, он!.. Дитя мое, Сеня... Сеиюшка!.. — Старик бросил подорожную и тоже стал обнимать сына. Семену Ивановичу насилу растолковали, что они его родители.

— Вот что! — сказал Семен Иванович. — А я думал, вы дворецкий и ключница!

— А мы їебя, Сеня, приняли было'за ^;р’азб0йника! -

Семен Иванович сплел каку-то басню о разбойниках;

которые его ограбйли, вот тут, недалеко от Синевода.

— Bot полиция! — кричал Иван Яковлевич.. — А еще сегодня был становой и говорив: «Все благополучно», а у него под носом грабят, режут!..

— А вы и поверили ему? — кричала старуха. — Ему лишь бы скорей домой косить сено!

— Ограбили! — кричал Сеня. — Решительно ограбили, все деньги отняли...

— Все до копейки?

— До полушки! И гостинцы отняли! А какие вам гостинцы вез я!. Боже мой... Слава богу, что чемоданчик с будничным платьем оставили, а мундир пропал, весь в золоте...

— Бог с ними, Сеня! Слава богу, что ты жив! Вот полиция!..

И старики принялись обнимать сына.

— Кто бы мог подумать, что я буду ограблен на пороге родительского дома!.. — ворчал Семен Иванович.

г — Бог с тобою, Сеня! Что вспоминать нехорошее! Пойдем же, я поведу тебя в твою комнату; вот уже четыре недели, как ее для тебя убрала... И образ поставила, которым меня благословили замуж: киота серебряная, золоченая чистым червонным золотом — при себе покойница велела золотить, чтоб ие украли,— и занавесочки на окнах чистые, настоящие кисейные, своими руками вымыла, не дала Палашке; посмотри... Что ты смеешься?

— Ничего. Я вспомнил, что видел такие занавесочки в одном домике в Петербурге, на Итальянской улице.

— Вот видишь, Сеня! И мы сделаем не хуже ваших итальянских! А цветы-то какие на окнах! Нарочно сеяли, тебе дожидая... Насилу семян выпросила у генеральши. Понюхай, какой горошек.

— Недурно! Я люблю гелиотроп.

— Вот этого, душа моя, отроду не слыхала.

— Полно тебе молодца потчевать цветочками, это бабье. Ты куришь, Сеня?

— Как же!

— И прекрасно; я для тебя приготовил два картуза табаку: что в рот, так спасибо, настоящий вакштаф фабрики Каратаева и Богомолова, дорог, да для тебя куда ни шло!

— Я курю пахитосы.

— Ей-богу, в первый раз слышу! Было написать: я поискал бы... Жаль, когда не угодил!.. А наши канцелярские, если б услышали про мой вакштаф, мигом налетели бы из Горохова, как осы на мед; да я купил и ₍не при-знаюсь, все тебя поджидаю.

Между тем принесли яичницу, жареных голубей, сливок, огурцов... Семен Иванович ел за четверых: старики улыбались, поглядывая на него.

— Люблю, — говорил Иван Яковлевич, — за аппетит; мой сын! Славно ест! Ты, Сеня, скажи, что любишь, так то и будут готовить.

— Я люблю страсбургский пирог.

— Ну, брат, этакого наша кухарка не то не изготовит* да и не выговорит.

— Отчего же? — перебила Аграфена Львовца. — Может быть, у нас не так называется. Я недавно начитала в «Опытной поварихе» про один пирог, верно, этот; книга из Петербурга: надобно взять, говорит, рубленое мясо, приправить перцем и ниточкою уксуса,, потом...

— Пошла болтать!.. Ешь, брат, Сеня, не слушай ее; завтра я тебя угощу: у меня есть колбасы удивительные..* Ты не поверишь, толщина необычайная!

— Вот вы уже у меня отбиваете сына! Горькая наша доля: выкормила — и прощай! — говорить не дадут!

— Бог с тобою, матушка! — наговоришься; впереди много времени. Я только хотел сказать слова два о ка-* бане. Ведь ты любишь, Сеня, колбасы?

— Иногда, а больше люблю дрозды с трюфелями. |

'Старики взглянулись между собою.

— А вот что, папаша: заплатите моему бедному извозчику; у меня все отняли, нечем расплатиться; ночевать он не хочет, заплатите сейчас.

Жид получил плату за извоз да, сверх того, за ограбленные вещи - выпросил пять рублей и исчез. При выходе в сени он еще получил от Аграфены Львовны четвертак за благополучную доставку сына.

А дело было очень просто: в четверо суток еврей, откармливая чубарого двухлетка, наконец вечером привез Семена Ивановича на Синевод; но на беду оставалось еще три недели до Петрова дня и гати на Синеводе не успели надлежащим образом окрепнуть; двухлеток, погрузясь по брюхо в грязь, решительно отказался везти пассажиров и спокойно лег на бок; ни крики, ни угрозы пеньковым кнутом не помогали делу и, провозясь без успеха с двухлетком до глубокой ночи, наши путники решились идти пешком искать хутора Лобка. Выйдя из грязи на другой берег, они увидели мужика, который сидел верхом на срубленном дереве, лежавшем у дороги, и распевал песню про синий кафтан и красное седло.

— Эй, послушай, мужик! — сказал Семед Иванович.

— Здесь нет мужика.

— А кто же ты?

— Казак.

— Ну, казак, все равно.

— Как бы не так! Какой грамотный!

— Где хутор Лобка?

— Вы или дураки, или приезжие: пришли в хутор, а спрашиваете хутора!..

— Это туда дорога?

— И туда, и сюда.

— Как?

— Пойдете туда, будет туда, пойдете сюда, будет сю-* да; известно: дорога на обе стороны...

— А Иван Яковлевич дома?

— Дома, если никуда не поехал.

— Так нам идти в хутор прямо?

— Нет, криво! Вот дурни!..

— Прощай! Спасибо, брат.

— На здоровье! Не за что.

И казак опять запел про красное седло, а Семен Ива* нович с жидом пошел прямо во двор Ивана Яковлевича, где и наделал столько шума. Семен Иванович рад был слухам о Засорине и на него сложил всю вину своего ие очень блистательного приезда...

Глава IX У ИВАНА ЯКОВЛЕВИЧА ГОСТИ

Соседи съехались в возках,

В кибитках, бричках и в санях³⁴.

А. Пушкин

Как спокоен сверху вид: Опустись на дно, ужасный Крокодил на нем сидит³⁵.

К. Батюшков

' Рано поутру Семену Ивановичу показалось будто каркает ворона; он просгіулся и начал вслушиваться и с удивлением заметил, что в карканье отзывались человеческие речи.

— А где же ваш петербургский панич?—кричал странный голос. — Покажите мне его! Спит? Вот прекрасно! Спать до сих пор!

«Хитер мой батюшка, — подумал Семен Иванович, — выучил на досуге говорить ворону и потешается!.. Это редкость была бы й в Петербурге; сороїЛ говорящие — не редкость, а ворона — почти не слыхано. Правда, мне рассказывал на дороге какой-то семинарист, что ворона говорила приветственную речь одному римскому императору: почему же на Синеводе не может выкинуться римская штука!.. Ворона, кажется, кричит под моею дверью?»

— А вставайте-ка! — громко закричал вороний голос. Семен Иванович увидел огромную человечью голову, которая кивала ему в полурастворенную дверь.

— Не конфузьтесь! Мы не петербургские: мы свои. Да какой же вы худой! Ни одна барышня не пойдет замуж за такого поганого!

И, прихлопнув дверь, голова исчезла.

Между тем мальчик, босой, в пестрядинной куртке, сел верхом на буланую кобылу, которую Иван Яковлевич очень удачно называл камбалою, потому что она имела один глаз и была непозволительно худощава, и отправился по реке Синеводе. Приезжая в каждый хутор, мальчик являлся на двор к хозяину и, почесываясь, говорил:

— Барин и барыня приказали кланяться.

— Ну?

— Кланяться... и... просили...

— Ну?

— И просили... да, и просили кушать колбас.

— Разве убили вашего кабана?

— Убили...

— Быть не может!.

— Убили, ей-богу, убили! Сегодня на заре убили!

— Для чего же его убили?

— Так убили, говорят, от радости: панич приехал.

— Из Петербурга?

'— А-га! Оттуда!

— И давно бы так сказал, дурак! Убирайся к черту! Скажи, что будем.

— Э-ге! К черту! Нет, еще надобно заехать к Петру Петровичу, — ворчал мальчик, садился на камбалу и, свистя, ехал далее.

Я уже сказал вам, что Синевод — маленький мир, и как в мире есть много хорошего и дурного, так точно и на Синеводе. Оттого я не стану вам описывать разнообразного общества, приехавшего на обед к Ивану Яковлевичу. Скажу только, что весь Синевод явился к доброму соседу разделить его радость вместе с колбасами и посмотреть на приезжего. Здесь были все возрасты, от желтоватых седин до грудного ребенка; глаза всех цветов, от серо-голубеньких до самых черных, на которые нельзя смотреть

без смущения; были талий:, похожие йа арбуз й йа осу; были яйца отвратительные и были возбуждающие страстную охоту расцеловать их. Словом, было все, что мы встречаем ежедневно.

Гости были рады, поздравляли * Ивана Яковлевича и Аграфену Львовну с приездом дорогого гостя; все шло очень хорошо, кроме маленькой сцены с двоюродною тетушкою, которая раскапризничалась, раскричалась, расплакалась и уехала домой, говоря, что подобное неуважение к летам и прекрасному полу невыносимо; что она давно замечала коварные взгляды своей двоюродной сестры, но презирала их; а теперь, когда сестрица настроила насмехаться своего сына, столичного сорванца, княжеского нахлебника, она прекращает всякое знакомство.

Семен Иванович, будучи представлен своей двоюродной тетушке, -не бросился в родственные объятия, не подошел к руке, а просто пожал ей руку — вот чем тетушка обиделась.

— Ну, бог с нею! — сказал Иван Яковлевич, когда уехала . сестра. — Эта старая девка всегда- с капризами... Пора обедать. Кажется, всё?

— А ее превосходительство не будет? — заметил архитектор.

— К обеду вряд ли воротится. Она была у меня сегодня рано утром — такая добрая! Сеня еще спал, и к нему заглянула...

— Перепугала меня, m’esdames! — сказал Семен Иванович, обращаясь к чепчикам. — Верите ли, я дуіѵ^ал, ученая ворона — так кричит...

— Да, такая добрая! — почти закричал Иван Яковлевич, желая заглушить отзыв сына о статской советнице.— Забежала хоть на минуту мимоездом в Горохов. Там сегодня ждут губернатора, ' так и ей должно быть — сами знаете.

— Разумеется! — отвечали соседи.

— А разве она служит? — спросил Семен Иванович.

— Как ты прост, Сеня! Не служит, а все же надобно быть — этак, знаешь, ^ля почета...

— Скажите, Семен Иванович, вы так удачно сравнили нашу соседку с говорящею вороною, — сказала одна пожилая дама в черном чепчике, вертя головкою и очень зло улыбаясь, — разве можно птицу выучить говорить?

— Помилуйте! Сколько их в Петербурге! На каждом^ шагу попадаются. Вот, например, раз я иду с баронессою Соте по бирже и слышу, кто-то меня вполголоса кличет: «Семен Иванович! Семен Иванович!»

—, Что вам, угодно? — спрашиваю л у баронессы.

— Ничего, — отвечала она, — я вас не звала.

—' Кто же это ,меня кликал на французском языке?

— Я и сама слышала, а не знаю кто.

«Странно!» — подумал я и посмотрел вокруг. — Нет никого; мы пошли. Опять слышу: «Семен Иванович! Семен Иванович!» Глядь,, наверху, ьгадо мной, сидит на де* реве прекрасный попугай, сам голубой, хвост желтый, крылья оранжевые, головка черная с красным носом. Я‘ показал на него баронессе. Баронесса вскричала: «Ах! Какая бель-птица!» — и замолчала от восторга.

— Что тебе, братец, надобно? — спросил^ я у попугая.

— Купите меня! — отвечал попугай. — Пожалуйста, купите, Семен Иванович! Я буду хорош.

— Отчего же ты меня знаешь!

— Мне много говорил о' вас мой братец, попугай кня* гини.

— Вот что!—Делать нечего, купил. Славная была птица!

— И умерла? — спросили дамы.

— Нет, я ее подарил начальнику; знаете, нельзя отказать — все хвалит, все говорит, бывало: «Редкую птицу имеете», да после этого так немного и покосится... Думал, думал да и отдал в день именин.

— И прекрасно сделал, душа моя, — сказал Иван Яковлевич.

— Из-за дрянной птицы не ссориться с начальством,

прах ее возьми! , *

— Однако я утешился: скоро пропал у начальника попугай. Чего не делали: и консилиум сзывали, и гомеопатов, и гидропатов — ничто не помогло: кашлял, кашлял и пропал в Спдсовки. Ни мне, ни тебе, что называется!

— Вы шутили? — спросила Семена Ивановича робким голосом миленькая розовая девушка.

— Над чем?

— Над нами, когда говорили о попугае.

— Возможно ли? Как вы жестоки!

— А я думала...

— Что вы думали?

— Я думала, вы сочиняете.

Сем.ен Иванович сказал девушке что-то на ухо и громко прибавил:

— Надеюсь, это останется между нами?

Девушка покраснела и опустила глазки.

— Он сочинитель! — шепнул черный чепчик, толкая локтем соседку.

— Что это, моя матушка? ' ~ ^

— Этакий критикан столичный! Хуже бешеной собаки!

Сели за стол; застучали ножи и тарелки; общий~ разговор слился в нестройный шум, из которого вырывались порою отрывистые фразы: «Я не люблю огурцов — осталась вдовою — ас медом хорошо? — Прикупила себе валета ' и> выиграла! — Самой рысистой породы — должно быть, землемер? — И по два с полтиною аршин? — Смею вам доложить, самые живые, настоящие раки — красные цветочки по зеленому полю — знаю — дама сам-друг — три дня в самом темном погребе, а потом — как это хорошо!..»

В вечеру явилась статская советница и навезла с собою кучу новостей и гороховских чиновников; новости переходили из уст в уста, чиновники — йз угла в угол. Семен Иванович рассказывал дамам разные анекдоты, пел водевильные куплеты; старики пили, с позволения сказать, пунш. Было очень весело. Иван Яковлевич обнимал от радости соседей и благословлял добрую княгиню Плёрез; желтые банты иа чепчике Аграфены Львовны плясали; смотритель училища, Агамемнон Харитонович, подняв кверху стакан пунша, восклицал: «Неправда ли моя, Иван Яковлевич? Не говорил ли я: будет человек, дайте только вырасти в Петербурге? Воспитание дело великое — да-с!»

— Выбрался веселый денек! — сказал Иван Яковлевич, когда гости разъехались по домам. — Ну, что, Сеня, как тебе понравились наши добрейшие соседи?

— Ужасные уроды, папаша!

— Бог с тобою! В семье не без урода, есть пословица, но не все же уроды.

— Да, эта девушка в розовом платье очень мила.

— Дочь станового... Что, небось, понравилась?!

— Да, я даже сказал ей на ухо, когда мы шли обедатьз вы хороши, как Венера!

— Мой сын — решительная голова! Что у& она?

— Сгорела.

— Люблю за обычай! Быть бы тебе офицером.

— А что ж? — прибавила Аграфена Львовна. — Она девушка не бедная: сорок душ, и сад, и пруд, и еще кое-что есть... Можно бы и жениться...

Семен Иванович лег спать в восторге сам от себя, не воображая, что посеял семена величайшей ненависти к своей особе. Статская советница рассказала всему Горохову о разбойниках, ограбивших Семена Ивановича почти в ее глазах; исправник дал порядочную гонку становому и даже грозил жаловаться губернатору, если становой впе* ред, вместо поисков, станет ловить рыбу — становой стал первым врагом Семену Ивановичу; второй враг была двоюродная тетушка, за родственное пожатие руки; третий враг и враг заклятый — статская советница, которой дорогою объявил черный чепчик о говорящей вороне. Надобно же было на беду приехать Семену Ивановичу летом, когда пехотный полк выступил из Синевода в лагерь и уездные любезники за отсутствием офицеров собирались пожинать лавры. Приезжий из Петербурга развлек внимание барышень; они только его слушали, только на гіёго и смотрели; многие остроты молодых снневодцев, многие комплименты, многие вздохи остались незамеченными. Это возбудило против Семена Ивановича целый полк самых злых врагов; в них бушевало оскорбленное самолюбие человека, еще более синеводца — зверь страшный, неукротимый!.. Бедный Семен Иванович, спит спокойно!

Глава X ШАПКА-НЕВИДИМКА

Молва — зло скоростью всех паче зол известна — Проворством не всегда своим оживлена;

Сперва мала и вдруг величины чудесной!³⁶

Херасков

Славное было время в старину! Как почитаешь книжечек, называемых российскими сказками, — душа радуется. Кутили наши пращуры не по-нашему: у лих были и сапоги-самоходы, и ковер-самолет, и шапка-невидимка... Поэтическое было время! Иной отдал бы пароходы, железные дороги, гальванопластику, дагерротип и все чудеса нашего премудрого века за одни сапоги-самоходы; вот славный инструмент, чтоб уходить от долгов! Впрочем, и у меня есть нечто вроде шапки-невидимки: стоит надеть ее — и вы сделаетесь невидимкою. Попробуйте, наденьте... Ну, вот, вы надели, и я вас не вижу, мой добрый читатель, клянусь, не вижу; будто вас вовсе нет передо мною.

Теперь не угодно ли, я поведу вас, куда прикажете: вы можете все видеть, все слышать и остаться незамеченным, хотя бы вы имели большой чин, почетные знаки отличия и даже огромное богатство. Согласитесь, быть незамеченному иногда чрезвычайно приятно. На первый раз я вас проведу по гостиным синеводцев, обедавших накануне у Ивана Яковлевича.

Муж сидит в кресле и слегка прижимает к груди обе ладони. Жена обрывает с гераци сухие листочки.

Муж. Проклятые колбасы, чтрб их черт побрал! Совершенно меня расстроили: вот тут и тут... и здесь... охі Будто ящерицы бегают...

Жена. Этот старый дурак вечно окормит; пристанет: ешь да ешь, будто у нас дома есть нечего.

Муж. Нельзя; из политики,,.

Жена. Какая тут политика! Просто сам рад поесть и других силует, чтоб не совестно было, а может быть, и подмешал чего...-

М у ж. Бог с тобою...

Жена. Ты не говори мне; недаром они с нашим лекарем шептались.;. Вот ему и. будет практика! Меня не проведешь, я всякое кушанье нюхала; чуть немного подозрительно— и в рот не возьму; а ты, мой батюшка, все убирал; смотреть было совестно! Уж я и мигала, и кашляла, и посматривала на тебя — нет, ничего не видит, знай себе обжирается, как будто три дня не ел... Теперь бог знает что-будет!..

Муж. Что ж мне делать, матушка? Не напиться ли чего? . , '

Жена. Мяты хорошо бы... да нет, вот сухие листочки, очень пахучие, сделаем пробу, нальем кипятком, как чай, ты и. выпей: авось уймется...

М у ж. А хорошо ли оно?..

Жена. Попробуем: попытка не шутка, спрос не беда. А! Здравствуйте!.. ,

Архитектор (входит, раскланиваясь). Мое почтение! Как ваше здоровье?

Муж. О-ох!.. Признаюсь... не знаю, что я съел, а очень вредное... ' - ,

Ж_;ена. Лекарь скажет спасибо Ивану Яковлевичу.

Архитектор. Вы думаете?..

М у ж. Я думаю, это штуки петербургские. Иван Яковлевич добрый человек...

Ж е н а. Когда спит...

ГОСТИНАЯ ВТОРАЯ"

Статская советница. Ах он, сорванец! Так и сказал?

Черный чепчик. Да, ваше превосходительство, извините, говорит: «Такая черная, как головня», а после

подумал и говорит: «Йет, головня не живая, а она, то есть вы, как ворона, каркает, и говорит, говорит, как ворона каркает, вот так: кра!.. кра!.. кра!..» ей-богу!..

Статская советница. Ах он, дрянь! Щенок!.. Видали⁶⁴ мы этих выскочек... Да я его с грязыо смешаю...

Черный чепчик. Ломается, и куда тебе! Своей ближайшей родственнице какой афронт сделал, страшно рассказывать... А та по нем души не слышит, все, бывало, говорит: «Вот приедет Сеня, какого-то мне, гостинца „привезет?» Вот тебе и гостинец!.. Расплакалась, бедная девушка... беспомощная, беззащитная!..

Статская со'ветиица. Правда, правда! Урод какой!

Черный чепчик. Мало этого, выше превосходительство, еще признался, что он сочинитель — знаете, критикан; что увидит, так сейчас и на смех, в этих дурацких книжках все и напечатает, и хлеб, дескать, подавали не выпеченный, и руки были не вымыты, и все такое.

Статская советница. И это он вам признался?

Черный чепчик. Как бы не так! Засмотрелся на дочку станового и выболтал, а я подслушала...

С т а т с к а_чя советница. На Лизку? И что в пей хорошего!

Черный чепчик. Вы не говорите! А после спохватился да почти со слезами говорит: «Ради создателя, пускай это останется между нами».

Статская советница. Покорно вас благодарю. Вот что значит поступать по-дружески.

Черный чепчик. Как же, ваше превосходительство, вы нам и пример, и наставник, и все...

ГОСТИНАЯ ТРЕТЬЯ

Становой ходит по комнате, руки крестом а 1а Napoleon *. Несколько молодых сииеводцев сидят на стульях. Лиза вяжет кошелек в виде голубой уланской шапки.

Становой. Сплетник, мерзкий человек и больше ничего! Ну, если и пошалил с ним кто, очень нужно передавать проклятой болтунье! Она на весь город разблаговестила, а меня ни за что ни про что распудрили как осла!.. Да к-акоз он собою? Молодец ли?

Молодой синеводец № 1. Так себе, черт знает что такое, ни важности, ни приличия...

CfäHOBofi. Я так и думал. Увидел паяного]мужика и кричит: «разбойники!», только нарушает тишину и спокойствие... Уж эти мне петербургские фертики: вот тут сидят... ' '

Уездный учитель. Человек без всякой эрудиции, вертопрах, ветрогон...

Молодой сииеводец № 2. Все скалит зубы да болтает, как трещотка...

Становой. Из ума выжил Иван Яковлевич! Как не унять сорванца?..

Молодой синеводец №3. Ас дамами говорит, будто со своим братом.

Л и з а. Он говорит очень занимательно.

Становой. Та-та-та. Занимательно!.. Вам очень нравятся этакие заезжие шаркуны, в папильотках, в пуговках, в цепочках! Очень занимательно!..

Статская советница (вбегая, запыхавшись, в комнату). Хороши мы, хороши! Нечего сказать... Ух, устала! Здравствуйте!.. Садитесь, садитесь, зачем вы повставали с мест? Попались!..

Все. Что такое, ваше превосходительство? '

Статская советница. Ужо будем все с руками и с ногами в тех проклятых книжках...

Становой. Что такое?

Статская советница. Ваша Лиза лучше меня знает. Не краснейте, сударыня. Что вам говорил приезжий сорванец, когда вы шли к обеду?

Л и з а. Не помню.

Статская советница. Короткая память у вас, душечка; отчего ж у вас слезы на глазах?.. Помните, еще он сказал: «Пускай это останется между нами»?

Становой. Лиза! Что это? Опять за старое — а? Что за шептанья?.. Да я тебя... Знаешь?..

Статская советница. Видно, мне придется сказать: этот богоненавистник признался ей, что он сочинитель: «Я, говорит, всех выведу на чистую воду! Тот, говорит, петух, та — ворона, та — куропатка».

Становой. Ну, а я бог знает что подумал! Впрочем, нехорошо, что ты, Лиза, мне этого не сказала. Чему же ты смеешься?

Лиза. Это пустяки, папенька!

Статская советница. Слышите — пустяки! Вашего отца, вашу матушку, вас самих, меня — всех выведут вот с такими головами, вот с такими носами, с этакими рогами и станут потешаться... Пустяки! Верно, и вы в заговоре?

А р X и т е к т о р (вбегает). Живы ли вы? Здоровы ли? Беда!.. Нет ли у вас анисовой водки?

Статская советница. Что с вами? Может быть, с перцем лучше, если у вас что такое...

Архитектор. Ох! Что-то будто колонною подпирает меня под ложечку.

Статская советница. Бог знает, что вы говорите! Какая у вас колонна?

Архитектор. Ох... есть... уж я... лучше вас знаю. Вчера подали мне у Ивана Яковлевича огурец, а на огурце, листочек: как съел, так и заварило!.. Дайте водки!..

Становой. Выкушайте; это вам так, от воздуха.

Архитектор. Какое от воздуха! Не я один, вот сейчас от Мнишкшшх: обоє, и муж и жена, при смерти, все от вчерашнего обеда. Так их и коробит, кричат на весь дом„.

Статская советница. Аграфена Львовна таки, нечего греха таить, за кухнею вовсе не смотрит. Мой кучер говорил: у них есть кастрюля, верно, забыл какой-нибудь проезжающий, совсем нелуженая, и ту для гостей берегут. '

Архитектор. Мнишкина жена изволила сказывать, что заметила, будто бы Иван Яковлевич с доктором что-то подсыпали в кушанье...

Статская советница. Я и сама заметила; толь« ко не старик, а его шальной сын: это вы ослышались...

Архитектор. Может быть, ваше превосходитель* ство.

Статская советница. Я знаю эти штуки. Когда стоял здесь драгунский полк, так мне раз на полковом бале дали чашку кофе... Знала я кофе!.. Вы не поверите...

' Учитель. Позвольте, ваше превосходительство, у меня есть книга из Петербурга, где написано, что уездный учитель танцует и машет платочком; я сейчас подумал:

это на мой счет, я танцую и, когда жарко, машу платоч^

ком; но не знал, кто написал, а теперь понимаю...

Статская советница. Посмотрите: там, я ду« маю, подписано.

Учитель. Смотрел, да подписано бог знает что, какая-то вещь. Кто пишет пасквиль, тот своего имени не подпишет, а так, знаете, что-нибудь...

Статская советница. Так на вас написано?

У ч и т е л ь.. Написано! Есть еще и генеральша Воронина... , ’ ,

Статская советница. Он, он, ей-богу, он! Я знаю... Нет ли еще кого из наших?

Учитель. Не помню наизусть... Есть еще какой-то человек, который женился на богатой и заважничал, а между тем подличает перед женою’..

Статская советница. А жена его за нос водит?

У Ч' и¹ т е л ь. Кажется...

Статская советница. Знаю, знаю; это Чурбин-ский. Сейчас же еду к нему и расскажу, а вы, пожалуйста, сбегайте в город и привезите к Чурбинскому книжку.

Учитель. С величайшим удовольствием.

Статская советница. Ах он, сочинитель!..

Но Я' вас утомил, мой снисходительный читатель, водя по гостиным обитателей доброй речки Сийевода; вы зеваете, а еще впереди вдесятеро больше домов, куда нам следовало бы заглянуть. Бог с ними, бросьте шапку-невидимку! Все • остальные гостиные похожи на виденные нами. Впрочем, не думайте, что синеводцы — племя злое, кет, избави боже! Они все люди как люди; будь они овцы или лошади, то были бы гораздо смирнее. Мне кажется, вся беда в том, что они люди. Человек — животное разумное, об этом нечего и говорить; его потребность жить и физическою, то есть животною жизнью, и духовною; но как па Синеводе по обычаю предков живут чисто животною жизнью, то всякий синеводец, утопая в чувственном довольстве, вечно скучает, жаждет чего-то, а чего — и сам хорошенько не знает. Это изнывает в Синеводе мыслящая способность; не имея для себя никакой пищи, она томит синеводца. Потому малейшая новость, нелепейшая сплетня, уродливейшая фантаэия принимаются с любовью, с жадностью, находят себе защитников, быстро распространяются по Синеводу — синеводцы оживают; для них открывается величайшее наслаждение хоть как-нибудь" пожить не физически; они думают, догадываются, предполагают, строят гипотезы, вдаютѳя в теории вероятностей, доходят до истины по аналогии — словом, начинают мыслить, начинают предвкушать настоящую жизнь и удовольствие человечества. Как они мыслят, каковы их гипотезы и теории — об этом мы умолчим. Но вѳе-таки мыслят, и, мне кажется, здесь заключается корень синеводских толков и сплетней. Займите умы добрых синеводцев чем-нибудь, кроме кушанья, и, даю вам слово, нелепости будут умирать иа Синеводе, не успев родиться. •

Вам живой пример: Петербург.

і Г jj а їв a X:I

ВЁСТЙ .ЗА БАКАН

і : і ;

Одним словом, сатира, что чистосердечно

, Писана, колет глаза многим всеконечно;

Ибо всяк в сем зеркале как станет смотрети.

Мнит, зная себя, лицо свое ясно зрети³⁷.

Князь Антиох Каіітемйр

— Думал я тебя женить, Сеня, да что-то, кажется, соседи тебя ие полюбили, — говорил Иван Яковлевич, спустя неделю после своего званого обеда.

— Вы спросйте, полюбил ли я их? А они, эти профаны, ничего не понимают...

— Не говори...

— Отчего ж бы им меня не полюбить?

— Не знаю, а не полюбили; скажу тебе больше: они даже сердятся и очень сердятся; не знаю на кого, а сердятся.

— Вам это кажется.

— Нет. Вчера, помнишь, как пас приняли у станового? Лиза не показалась: значит, ее ие пустили; это намек, чтоб ты выбросил из головы женитьбу. Хозяин явился с подвязанным глазом, говорит: «Оса укусила»; хозяйка перевязала щеку и жаловалась на зубы: это для того, чтобы не разговориться... Худые приметы! Петр Петрович, когда едет мимо двора, всегда отворачивается — раза два я видел; а ее превосходительство, поравнявшись с воротами, даже плюнет.

— Может, ей в рот муха попала.

— Нет, — закричала Аграфена Львовна, — это на наш счет. Генеральша даром не плюнет.

— Для чего же, если сердиты на вас и не хотят смотреть на наш дом, они присылают просить к вам разных вещей: третьего дня генеральша просила ванны купаться; вчера Иван Иванович брал нашего мальчика обрывать в саду вишни, и даже сегодня утром Петр Петрович прислал занять на три дня одного охотничьего сапога: один, дескать, у него мыши съели.

— Неопытность, Сеня! — отвечал старик. — Это и показывает, что они иа нас сердиты; а если не дадим, тут начнется настоящая ссора. Хочешь, мы сделаем опыт: пошлем мальчика просить чего-нибудь у соседей. Эй, Ярош!

Известный нам' мальчик в пестрядинной куртке явился перед Иваном Яковлевичем.

“ Слушай, Ярош!. Садись на . Камбалу и поезжай вверх по Синеводу; кланяйся от меня Петру Петровичу ^а, попроси на два часа красного жилета:¹ для скройки, мол_р нуу.но. Слышишь?

— Слышу.

, — После заезжай к Ивану Ивановичу и попроси пару лошадиных подков только в город съездить. После кланяйся Федору Федоровичу и займи печеную булку: у нас, мол, выпекутся к вечеру, так принесем. У генеральши спроси листочек бумаги: письмо, скажи, в Петербург писать нужно; да оттуда заверни к становому: нет ли у него ружейного кремня. Слышишь?

— Слышу.

Чрез два часа возвратился Ярош с пустыми руками.

— Ну что? — спрашивал Иван Яковлевич.

— Ничего.

.— Что Петр Петрович?

— Сказали, что и сами умеют смеяться в красном жилете.

— Тут что-то не так! Врешь. А Иван Иванович?

— Ей-богу, так. А Иван Иванович сказали, что все подковы избили, посылая за лекарем.

— А Федор Федорович?

— Сказали: «У меня булка не выпечена; боюсь, не пролезет в петербургское горло».

— А генеральша?

— Выбранили меня и вас, дурнями назвали и сказали: «А дзуски им на моей бумаге с меня портреты пи« сать».

— А становой?

— Становой сказал: «Кремня самому нужно. Поеду искать разбойников, что ограбили вашего панича, так для безопасности в свое ружье нужно».

— Хорошо, ступай себе. Вот видишь, Сеня: все против нас! Есть какая-то штука, да я и сам не понимаю ничего. Должно бьіть, не ее ли превосходительство на тебя гневается. Ты ее обидел.

— Я? Чем?

— А называл вороною! И охота же тебе ссориться © такою почетною женщиною; от нее все станется: она та* ких людей сводила и развоДкла, не нам чета; а мы чтб для нее? Захочет — по миру пустит, захочет — воду запру-» дит в Синеводе и не даст тебе напиться.

»• — Да разве я ее в глаза называл вороною? Я говорил только, что ее голос похож на вороний, и то говорил меж* ду приятелями.

" МолЬдой ты, Сеня! Ничего так не расходится скоро, как секрет между приятелями на Синеводе. Y

Вошел живописец.

— Здравствуйте, Иван Яковлевич. А я вот это к вам. Пускай, что хотят говорят, а я люблю вас. Вот принес показать вашему сыну новую картину; нельзя сказать, чтоб отличная, а все-таки очень хороша! Первая картина не с .натуры, а своя фантазия. Посмотрите: цветок тюльпан, в тюльпане лежат три яичка, их снес жаворонок, ошибся: думал, что тюльпан гнездо, "а сам летает вокруг и поет...

— Умудрился! — сказал Иван Яковлевич. — И жаворонок похож, все есть: и крылья, и лапки, и иосик; видно, что птица, и рот раскрыл, словно поет.

— Поет, поет...

— Немного ненатурально, — прибавил Семен Иванович.

— Уж молчите! Сам я знаю, да что вы прикажете делать? Нет в здешних местах хорошего бакану. Лет пять тому назад мне было вывез из Кишинева один офицер маленький кусочек бакану; признаться, бакан был! Я нарисовал им картины четыре, да грех попутал: как-то заночевал у ее превосходительства, встал поутру — нет бакана: украли горничные на румяна... чтоб им почернеть! Я уже все собираюсь вас попросить, если, даст бог, приедете в Петербург, вышлите мне бакану, хоть рубля на два; я четвертак вам дам вперед, а остальные вышлю по почте, как получу вещь. А то, не поверите, мы здесь покупаем у жидов и дорого, и дрянь: совсем синий, едва заметна краснота; возьмешь иногда пышную столиственную розу, срисуешь, прикроешь жидовским баканом — и выйдет не роза, никакого сходства нет с розою, а так, будто бы пион или что другое свекловичного цвета.

— Хорошо; я напишу к моему приятелю, даже, можно сказать, к другу, просто к моему единственному, задушевному другу, придворному живописцу г-ну Тердесень: он вам пришлет самого лучшего бакану, самого свежего; там все курьеры привозят...

— На то столица! Когда же вы напишите к Тридесену?

— К г-ну Тердесень я написал бы хоть сегодня; но вы повремените, почтеннейший: он теперь в Италии, то есть в Риме.

— Там, где, говорят, папа?

— Да. Так вы повремените немного; он поехал на самое короткое время, на курьерских, по казенной надобности, снимать с папы портрет; он скоро возвратится; только я получу об этом известие, сейчас же напишу к не-

му, и будьте уверены, вы' пблуЗДте"отличнейший бакан. Он мне по дружбе пришлет без денег. ' \ '

— Покорнейше вас благодарю! И еще говорят о вас худо... о таком человеке!..

' Кто? — епросйли в один голос Иван Яковлевич и Аграфена Львовна.

— Да так! Пускай на меня сердятся, а я расскажу вам все. Вчера был я у Юлиана Астафьевича Чурбинско-го; много было наших, да, все были наши, кроме вашего семейства; из Горохова было много, и сам судья был.

— И судья?!

— Да, и судья; приехал в карете шестернею, а карета, я вам скажу, словно гумигутом выкрашена, как золотая, так и горит. Я было спросил, отчего вас нет? Да как закричит на меня ее превосходительство:- «Знайте себя! И без него обойдемся», — это б то без вас; я и замолчал.

^Сели обедать. Судью посадили на первое место, возле него ее превосходительство, а там все, все сели. Хозяин не садился, ходит вокруг стола, потирает руки и так что-то сам не при себе, как будто что непорядочное сделал и людей совестится. Вот съели жаркое, начали подавать пирожное; топчется Юлиан Астафьевич около судьи, и в лице переменился, и слезы на глазах — все'даже заметили.

— Да полно вам переминаться! — сказала хозяину ее превосходительство. — Говорите уж судье, что там у вас такое на душе сидит.

Все посмотрели на Чурбинского, а он сделал головою так, будто насильно проглотил что-нибудь неприятное, сложил руки калачиком и почти со слезами начал:

— Вы у нас судья, рассудите по законам мальчишку, молокососа, который для всего Синевода злее Засорина.

— Верно, вам приснился Засорин? — крикнул становой. ⁽

— Молчите! Не перебивайте! — еще громче закричала ее превосходительство.

— Этот молокосос, — продолжал Чурбинский, — описывает всю нашу страну самыми черными красками, кощунствует, издевается и ругается над нами, женами и детьми нашими, даже тревожит прах предков наших для потехи праздного народа, читающего книги; единственно из корыстолюбия продает нас...

— Кто же это? — спросил судья.

— Сын отставного почтмейстера Лобко... Прошу с ним поступить по законам, с сим пасквилянтом.

. — Вы имеете доказательства? ₄ .

— Вот явная улика!

Тут Чурбинский вынул из кармана книжку,, толщиною, этак, букваря в четыре, и подал ее судье.

— Знаю я эту кнцжку,— сказал су;ъя,—да здесь, кажется, нигде нет сочинения Лобка.

— Э! Уж вы не говорите! — закричала генеральша.— Еще бы и подписался! Эти сочинители все, говорят, опишут неподобное да на конце и поставят что-нибудь, сапоги или шапку, их уже и прозвали за это какими-то псы... или... что ж вы не говорите, г-и Тетрадка?

Учитель поклонился и сказал:

— Вот я и сам упомнил, а что-то бранное... псовой дом или псовой дым — не помню.

— Положимте и так,'— сказал судья, — где же здесь на вас пасквиль?

— Помилуйте! — вскрикнул Чурбинский. — Не только на меня, на весь Синевод, на весь Гороховский уезд. Посмотрите; повесть Петух³⁸. ,С первого слова критика. Как может быть повесть петухом? Это явно вот на их счет насмешка.

— Именно на меня, — сказал Иван Иванович Петухов, — а, кажется, я ему ничего и не сделал!

— У вас прекрасные дрожки, а у него нету — вот и злится! —закричала генеральша.

— Что ж! Я дрожки не украд, купил на свои деньги.

— Здесь и на меня напечатано, — сказал учитель, — и все неправда; иногда точно я машу платком в танцах, когда жарко, но зачем писать, что я похож на латинскую букву. S?

— Да ведь здесь напечатан уездный учитель; а разве вы один уездный учитель в целом, свете? — отвечал судья.

— Еще бы написать мое имя и фамилию! Тогда была бы явная обида.

— А как меня отделали! — закричала .генеральша.

. — Неужели? — спросил судья. — Вы читали? .

— Нет, слава богу я не читаю этих бестолковых книжек; спасибо, добрые люди прочитали да растолковали, что на меня приходится... Называет просто вороною; а сам порядочного зяблика не с'Гоит... Прочитайте там, Юлиан Астафьевич... где про меня написано... Э! Какие вы не проворные, а еще мужчина!

— И на меня! И на меня! И на меня написано! — кричали со всех сторон гости.

— А более всех на меня, — сказал, вздыхая,- Юлиан

Ас^афьевич,— а что я сделал этому злокозненному чело* веку? Видит бог, всегда к нему был расположен как к нал-лучшему из друзей, питал к нему самую нежнуір привязанность — и вот вам благодарность.

,— Злодей! — ворчали гости. — Утопить' его в Синеводе!

— Где же вы тут себя узнаете? — спросил Чурбинского судья.

— Еще и спрашиваете! Будто вы не видите: вот Фока Фокович Подковкин — это я.

— Вы не Подковкин, не Фока Фокович*

— Да, это я по поступкам..,

—* Здесь описан самый низкий, бесхарактерный человек, взяточник.

— То-то и обидно — все неправда! Пишет, будто я подаю жене под ноги скамеечку.

— А если бы и так, что же тут дурного?

— Неправда — вот что обидно!

— Это написано на тот счет, — закричала генеральша, — будто у Юлиана Астафьевича людей нет, подать некому — вот в чем насмешка!

— Еще пишет, — продолжал Чурбинский, — будто меня жена водит за кос... Ну, скажите, господа, кто это видел? Разве я лодка? Душа болит — так обидно!

— Да не спорьте с ним, — сказала судье жена Чурбинского,— это с пего списан портрет, ей-богу, с него,— и принялась хохотать.

— Из уважения к вам и синеводцам, я не верю, — говорил судья Чурбинскому.

— Так знайте же, — отвечал он с сердцем, — тут и на вас есть, да еще и с намерением нас поссорить. Смотрите? пишет, будто вы умерли, а я на ваше место избран судьею.

— Разуверьтесь! Ведь молодого Лобко не было здесь более десяти лет: откуда б он мог знать ваши нравы, привычки, ваши отношения? Это вздор!

— Говорите вы «вздор»! Спускайте ему, пока с вас портрет не напечатает, — закричала генеральша. — Я справлялась на почте: три раза в год, говорят, отсылает старик Лобко к сыну в Петербург по толстому письму«

О чем бы ему писать так часто и так много? Не графы какие! Старик вышел из ума и пишет все сыну про нас: тот обманул того, у того сбежала дочка, а у этого денег нет ни грбша, и все вот этакое, а сын рад, описывает зем-. лякові без того опух бы с голоду.

— Öx, не говоритеі — сказала соседка в черном чед« чйке. — Я подозреваю тут штуки Аграфены Львовны:* orta прехитрая женщина.

^; — Обоє рябое! — отвечала генеральша.

Еще, может быть, и больше что-нибудь говорили бы, да встали из-за стола. Судья сейчас же уехал. Тут принялись ругать судью и решили, что он оглупел, живя дол-rö в Петербурге, а генералъша даже начала подозревать, что он соучастник Семена Ивановича. После обеда немного отдохнули^и за чаем принялись ругать все ваше семейство.

— И, верно, меня больше всех? — спросил Семен Иванович.

— Не могу сказать, чтоб больше; вам сильно досталось, но и батюшке вашему не меньше; а как подумаешь, то и матушку не обделили. Дело щекотливое и трудное, решить не берусь... Ругали вас, ругали, а после начали придумывать вам — собственно вам, Семен Иванович, — вашей особе достойное наказание, и на вас сам Юлиан А.стафьевич сочинил стишки... Я, говорит, и сам учился не хуже его, и сам напишу и напечатаю.

— Стихи? Вы не помните?

— Где мне их помнить! А понял я, что очень обидные, на какой-то Парнас какой-то пегас ехал, и вы родились будто бы... Обидно сказано... Я было и сам хотел принять их на свой счет, оттого что приезжал к Чурбинскому на пегой лошади, да бог с ними, берите все на себя.

Иван Яковлевич и Аграфена Львовна сидели как громам пораженные вестью живописца. Семен Иванович хохотал.

— Ах, он проказник! Да он на меня не сочинил стихи, а переделал чужие: я их слышал где-то на станции вТульской губернии.

— Чужие ли, свои ли, а как напечатает на тебя, так худо будет, — сказал Иван Яковлевич.

— На них... на них! Я сам видел, так и подписано: стихи Лобченку, да еще, вместо Ч, поставил Юлиан Аста-фьевич Щ. Так и читает Лоб-щенку: этим, говорит, я намекаю на его гадкую молодость.

— Ах он, урод! — закричал Иван Яковлевич.

— Оставьте его, папаша. Я знаю в Петербурге одного молодого литератора, на которого пишут по три эпиграммы в день, а он только смеется да толстеет...

— Вот до чего я дожила! -— сквозь слезы говорила Аграфена Львовна. — Мало, что бесчестят меня, издеваются над моим рождением, дворянского сына называют щенком...

— Ну, прощайте! Видите, какую я вам принес весточку,— сказал, откланиваясь, живописец, — смотрите ж, не забудьте за это'достать баканцу...

Глава ХІЇ . С РАЗЛУКОЮ

Прости! Хранимый небом, Не разлучайся, друг,

С свободою и Фебом ³⁹.

А. Пушкин

На Петров день в Горохове была ярмарка. Гороховцы, синеводцы и жители других смежных областей толпились в лавках, кланялись, обнимались, болтали о всякой всячине и решительно мешали купцам торговать. Иван Яковлевич начал приценяться к желтой китайке, а Семен Иванович от скуки пошел гулять по красным рядам. Он прошел из конца в конец все ряды и, встречая везде неприязненные взгляды, вышел из-под холстинного навеса и стал пробираться между, меняльными столиками в бакалейные лавки, -где обыкновенно продаются пряники, свечи, мыло и чернослив. Вдруг знакомый голос закричал сзади его: «Мое почтение, ваше сиятельство!» Семен Иванович оглянулся: у меняльного столика стоит московский антикварий, в синем сюртуке и синем картузе с назатыльником, держит в зубах старую серебряную монету, кланяется ему и говорит: «Очень рад, что имею честь видеть вас, сиятельный граф!»

— Здравствуйте, — рассеянно отвечал Семен Иванович и прибавил шагу.

— Погодите, граф! Вы опять хотите исчезнуть, как из Москвы. Вот любопытная вещь, должна быть монета Рюрика ⁴⁰: вся затерта, только едва приметна буква Р, далее можно заметить 8... и ешд будто есть на конце ъ. Весьма основательно — здесь было целое слово Р5рикъ, все равно, что и Рюрик... Куда же вы? Не уходите. В Москве тогда вся полиция поднялась за вами. А я вот поехал по России подбирать -штучки, знаете, по нашей части...

Но Семен Иванович исчез между народом, прямо почти прибежал на квартиру и начал с досады есть ветчину.

Часа через два пришли Иван Яковлевич и Аграфена Львовна, бледные, расстроенные. . , *

— Что ты наделал, Сеня? — спросил Иван Яковлевич,

— Ничего.

—> Как ничего? В городе странные слухи, вся полиция на ногах..; ТебЯ'Подозревают... . ,.

— В чем? ". . . .

— Не знаю. Я слышал, говорят, будто становой менял синюю ассигнацию у стола, где человек подозрительной наружности искал. каких-то старых денег. Вдруг ты показался— и вы заговорили с ним бог знает о чем; подозрительный человек тебя величал графом, говорил о полицейских поисках за тобою в Москве... Говорят, будто этот странный человек собирает какую-то шайку... Генеральша при мне советовала городничему захватить тебя, говоря: «Может быть, это не Лобчснко, а сам Засорин...»

— Успокойтесь, — это пустяки.

— Какие пустяки! Посадят тебя под арест, осрамят мою седую голову! Хоть после и выпустят, а стыда век ие воротишь. Послушай, Сеня, бог тебя знает, что у тебя на уме. Если ты и вправду недобрый человек, беги поскорее, я спасу тебя...

— Беги, дитя мое! — вопила Аграфена Львовна.

— Уверяю вас, мне нечего бояться.

— Верю, Сеня, хочу верить, а самому что-то не верится: даром народ говорить не станет. Глас народа — глас божий; отчего на меня ничего ие говорят подобного? Знать не хочу, Сеня, что у тебя на душе, а боюсь за тебя.'.. И явился ты странно, бог тебя знает с каким человеком; и обычаи, и привычки у тебя все не наши* какие-то странные, и все так неладно пошло у меня с соседями со дня твоего приезда... Нам с тобою не жить... Беги, Сеня! Засудят тебя; чего доброго, что откроется, и мне бесчестье на старость принесешь; да и что тебе у нас делать? Служить в Горохове ты не хочешь, жениться и жить с нами тоже, да за тебя никто и девушки не выдаст... Ты не покоишь, а смущаешь мою старость...

— Пожалуй, я уеду в Петербург. Дайте денег... Признаться, и мне у вас наскучило.

— Сеня, Сеня! Не грех тебе так говорить? — рыдая, сказала Аграфена Львовна.

— Денег, брат, я тебе на прогоны дать не могу: нет; на ярмарке продал пудов сто муки, заплатил подати, и всего осталось пятьдесят рублей; но я тебя отправлю на эти деньги. Сегодня утром прискакал из Петербурга в город Подвишни знакомый мне курьер; он часто езжал, Когда я был еще почтмейстером, и по старой приязни свезет тебя в Петербург. Подвишни от нас пятьдесят верст; значит, курьер к вечеру будет здесь обратно. Поезжай, Сеня, домой, возьми свои вещи; а я буду гулять око-

ло станции, чтоб не пропустить курьера; поезжай скорее в нашей бричке да надень мою шапку и шинель, чтоб тебя не узнали. , *

Вечером курьерская тройка остановилась у ворот квартиры Ивана Яковлевича. Курьер, согласившийся за пять*-десят рублей довезти Сеню до Петербурга, в росхмель ’сидел на повозке и кричал:

— Где ж ваш молодец? Подавайте его поскорееі Время дорого...

— Прощай, Сеня! — говорила, рыдая, Аграфена Львовна и надевала ему на шею серебряный крестик.

— Прощай, Сеня!—начал Иван Яковлевич. — Мы с тобою... ты... — И не договорил за слезами.

Семен Иванович вскочил в повозку, свистя:

Мальбруг в поход поехал...⁴¹

Лошади рванули, колокольчик загремел и залился в разные тоны, и вскоре из виду скрылась курьерская тройка.

Долго смотрели старики на пустую улицу и тихо, без* молвно обнялись.

Статская советница два месяца рассказывала в Горохове и в шести смежных уездах, что Семена Ивановича схватили на ярмарке и увезли бог весть куда с фельдъегерем.

Глава XIII САМАЯ МАЛЕНЬКАЯ, ДАЖЕ БЕЗ ЭПИГРАФА

Недавно мне случилось быть на вечере у одного дело« вого человека. Был вечер, как обыкновенно бывают вечера: в одной комнате играли в преферанс, в другой танцевали под фортепьяно, в третьей ничего не делали; в кабинете хозяина курили. Все шло своим порядком: юноши и старики любезничали, дамы кокетничали, девушки старались не показать никакого знака жизни... Я ушел в кабинет.

Вдруг вбегает Семен Иванович, выпросил у какого-то прапорщика пахитоску, раскурил ее и развалился на пате.

— Весело вы провели время в деревне? — спросил Се* мепа Ивановича старичок-чиновник.

— Чрезвычайно весело? Одно удовольствие езды чего стоит!

—- Признаюсь, я не испытал этого удовольствия: дальше Павловска в жизнь свою нигде не бывал.

о:,* “і.О* ^ВІ?і многр ,потеряли! Вояж обворожителен... разумеется* вояж с удобством, с комфортом...

— Так, так, я сам думал... А житье провинциальное?

і — Житье чудное! Знаете, этакое дружество, радушие...

сдень приятно! Не хвастая вам скажу, я прожил в уезде, будто в своем семействе... Там бал, здесь охота, в другом месте рыбная ловля — и это все без малейшего этикета.._в Жалейте, если вы никогда не испытали этого!

— Истинно жалею! Счастливец вы, Семен Иванович!..

ПРИКЛЮЧЕНИЯ СИНЕЙ АССИГНАЦИИ

Мне очень совестно рассказывать приключения такой ничтожной вещи, как пятирублевая ассигнация, вещи, которая, если правду сказать, не может сама ни рассуждать, ни. разговаривать, ни даже писать. Всякий порядочный человек, дорожащий не только смехом, но-и улыбкой, вправе обидеться, вправе принять бедные приключения за средство поострить и волею-неволею заставить его смеяться. Подобное подозрение со стороны порядочного человека для меня очень горько, и я намерен объясниться.

Вообще ассигнации у нас теперь сделались довольно редки, особенно синие, а что редко, то сильнее обращает на себя наше внимание. Один мой приятель получил из провинции деньги и между ними была синяя ассигнация, ветхая, затертая, испятнанная, с обгорелым уголком. Долго мы рассматривали ее как редкость прошедших дней; мой приятель, большой фантазер, мечтал над ней, делал свои выводы и заключения и, прощаясь, сказал мне, что дорого бы заплатил, чтобы узнать похождения этой изодранной бумажки. Я советовал ему положить бумажку на ночь под голову, что очень одобряет Мартын Задека *. Чрез несколько дней я получил от моего прияте_: ля рукопись- под заглавием «Приключения синей ассигнации» и передаю эту рукопись, не изменяя ни слова. Если в ней найдется что хорошего или дурного — решительно не беру на себя: все отнесите к моему приятелю, Я даже сказал бы вам имя приятеля, да не хочу его погубить, он человек служащий, а литература, чего доброго, может испортить ему карьеру... Как посмотрит начальство: хорошо посмотрит — благо ему; а покосится — я буду кругом виноват. Нет, лучше не скажу имени приятеля!

Пусть он. наслаждается здоровьем и душевным спокойствием, что по уверению многих сытых философов дороже денег. . - -

■ РУКОПИСЬ '

184... года месяца и числа я, нижеподписавшийся, получил сполна оброк из моей ...ской деревни от старосты Максима и был в самом приятном расположении духа, что постоянно случается со мной при своевременном получении оброка или других каких-либо денег. Иной, получая деньги, вдруг закипит тройною жизнью, спешит и туда, и в другое место, и еще далее, торопится расширить круг своих действий, словно предчувствует, что на другой день посадят его на овсяный суп с черносливом; я, напротив, люблю в этот светлый день философствовать, рассуждать о суете мирской, о политической экономии, кадастре, балансе и других важных предметах и только назавтра, благословясь, пускаю в оборот мой капитал. Так было со мной и сегодня: я просидел вечер с знакомыми за бутылкой портера и, когда они ушли, преспокойно лег спать, пересматривая французскую книгу «Голубые .бесы»². Вдруг входит ко мне дама в синем салопе, в синей шляпке; лицо этой дамы было, с позволения⁶⁵ сказать, немного изношено, плащ и шляпа немного испятнаны, по во всей фигуре было что-то неизъяснимо привлекательное. Глядя на нее, я ощущал какое-то родственное чувство; мне казалось, что я вижу старую знакомую, не то тетушку, кормившую меня пряниками* не то друга детства...

Во всяком случае мое положение было странное; я человек холостой, молодой — у меня в спальной какая-то дама, хоть пожилая... да тем хуже, пожалуй, и свои люди перестанут уважать, а тут еще.,. Словом, пренеприятное положение. Я вспомнил про свой туалет и машинально хотел было задуть свечку, но удержался от этой глупости и молча глянул на синюю_ даму. Она поклонилась мне, будто знакомая, и преспокойно села на кревло против моей кровати. Чувствуя, что надобно же кончить это неприятное tete-a-tete*, я начал говорить...

— Видно, вы очень расстроены, — сказала улыбаясь синяя дама, когда я окончил свой монолог... *

— Напротив, я сегодня получил оброк и чувствую себя очень спокойным; но, признаюсь, ваше посещение в та-

кую пору, при-таких обстоятельствах... притом я не-имею честь знать вас;.. *

— Полно, так ли? Неужели вы меня не встречали в свете?

Я пристально посмотрел на даму и замолчал от ужаса: она была в синих чулках ³... Передо мной утомительно невыносимой картиной потянулись страдательные сцены моей жизни от синих чулков. Педант-мужчина несносен, но синий чулок страшнее чумы и всех немочей. Я лежал, словно приговоренный к пытке, ожидая на свою голову ученой диссертации, шитой по тюлю.

— Что же, узнали меня?

— Если не ошибаюсь, я имел удовольствие слышать ка прошлой неделе ваше рассуждение о... Ламартине...⁴

— Ошибаетесь.

— Извините, вы говорили о невещественном капитале и о новом тарифе.

— И еще раз, ошибаетесь; я вижу, вы меня принимаете за ученую женщину, судя по моему наряду; напротив, я слишком далека от этого, хотя синие чулки и не брезгают моим знакомством; но я их не люблю; по-моему, они, женщины, не иа своем месте, существа совершенно лишние в мире. Женщина должна быть женщиной, а не профессором, и для меня всякая прачка почтеннее синего чулка... Нет, я человек простой, хоть и много видала в жизни; я в знать не лезу, хожу с рук иа руки, могу похвалиться всеобщею привязанностью, а стою не более пяти рублей ассигнациями. Правда, лет десять назад люди' ценили меня, особенно в Москве, полтиной дороже; но это

' время прошло невозвратно.

Признаюсь, как начадо речи синей дамы утешило меня, так конец решительно сбил с толку — так наглы показались мне ее речи...

— И все еще не узнаете меня? А давно - ли хотели знать мои похождения и с твердой волей положили меня к себе под изголовье? Разве вы шутили мною? Разве вы не читали «Сонников» и «Оракулов»? Разве вы не веруете в Мартына Задеку?.. Что же вы молчите?

— Извините, мадам, в детстве я читал когда-то «Сонник»; он был настольной книгой моей сестрицы; и теперь, кажется, есть у моего Ваньки в лакейской... Что же касается Мартына Задеки...

— О, он великий философ и безошибочный сердцеведец! Доказательством этому я, пятирублевая ассигнации! Вы желали познакомиться со мной, исполнили его наставления — и я перед вами, олицетворенная в образе, дейст-

вующем на все ваши чувства.'Вы меня видите, меня слышите, вы должны обонять, если не имеете¹ насморка, мус-кусовый запах, полученный мной "во время моих странствований, наконец, вы можете убедиться, что я действую и на ваше осязание.

— Покорнейше благодарю! Я верю на слово, хотя ассигнация— предмет неодушевленный...

— Неодушевленный?! Мне почти жаль, что я пришла к вам. Ассигнация — предмет неодушевленный! Да это вторая душа вашей земли, молодой человек! Подобные речи теперь трудно услышать на островах Тихого океана»

— Боже меня сохрани не верить в могущество ассигнаций! Но, извините меня, мне странно подобное явление, то есть превращение или олицетворение простой бумажки в такую милую даму.

— А разве вы не знаете силы стихийных духов? А что говорит Парацельс? ⁵ А что говорит Эккартсгаузен? А воля? Сильное желание? А животный магнетизм?..

— Знаю, знаю и совершенно верю вам.

— Ну, так надевайте халат, садитесь и пишите. Мне время дорого.

Происхождение мое, как происхождение всех народов, покрыто мраком неизвестности; младенчество свое я помню очень смутно; кажется, я была не такого цвета, но люди меня окрасили по-своему, потом беспрестанно приводили меня в самые близкие и тесігьге отношения с разньь ми, более или менее жесткими предметами, от которых я поневоле принимала их впечатления, только наоборот; наконец меня подписали, заномеровали и положили в кипу с подобными мне синенькими ассигнациями; потом отвезли в какое-то место, где казначей, человек седой, в очках* пересчитал нас и перещупал худыми, замаранными в табаке пальцами; тут я получила первое мучение: первое пятнышко от нечистых пальцев казначея... Впоследствии я привыкла к этому и даже гордилась своими пятнами;, но первое было тяжело!..

Недолго я лежала в сундуке казначея. В одно прекрасное утро он вынул меня вместе с моими товарищами и положил на стол, покрытый красным сукном. Утро было истинно прекрасное; солнце ярко светило и обливало блеском всю комнату; в комнате много людей потихоньку суетились, кланялись друг другу и, улыбаясь, заглядывали на нас. И точно, мы были очень хороши; кроме нас, синих, к которым очень шел красный цвет стола, тут были ассигнации белые, красные и даже серые, что составляло разнообразное зрелище. Не только люди чи-норные глядели на,нас ласково и страстно, но даже и.солдат, стоявший на часах у двери, часто поворачивал к нам голову, шевелил усами и облизывался. Скорб пришел в комбату, человек среднего роста, в усах и в синем фраке с блестящими пуговицами; все начали поздравлять его, называя почтеннейшим Фомой Фомичом. Он всем очень низко кланялся и просил к себе запросто вечерком откушать чаю; все значительно улыбались и говорили: «Непременно постараемся».

— Можете получить, — сказал казначей, в раздумье глядя на пас.

— С величайшим удовольствием, — отвечал человек в синем фраке, потирая руки.

Казначей посмотрел в бумагу, потом в книгу, поста-вил в ней какую-то каракулю, взял несколько пачек серых, белых и красных ассигнаций и нас три синеньких, после оставил двух моих товарищей, а положил меня одну в придачу и отдал господину в синем фраке, сказав: «Кажется, так будет верно».

«Это уже не у казначея в сундуке, — подумала я, ложась в атласный бумажник нового хозяина. — Знай наших: вот какой нам прием! Верно, я персона важная, когда одна синяя между сотнями товарищей других цветов, да и хозяин мой синего цвета; верно, казначей очень любит его и захотел утешить мной... небось, не дал нас трех! Во всяком случае, я очень рада: здесь по крайней мере и мягко, и тепло, и приятно пахнет..,»

Приехав на квартиру, мой хозяин сильно ругал своих людей. «Вы, — говорил, — бесчувственные, ничего не понимаете, делать ничего ие хотите по-моему, чтоб все горело в руках,,. Ходите как вареные, а наш брат, барин, бегай из-за вас да хлопочи. Вот теперь каждый год плати за вас проценты, думай за вас, а вам все ничего! Назад полгода я ваших рож и в лицо не знал, а вот привел бог в петлю, трудись да выплачивай! Смотрите же вы у меня, уж коли я работаю, так с вас вчетверо спрошу...» И еще долго ругался, попрекал людей, а после вошел в спальню, запер дверь и вынул из кармана бумажник. Мы так и задрожали, думая, что сердитый хозяин всех нас лишит живота; ничуть не бывало: он вынул нас бережно, глядел на нас такими ласковыми глазами, пересчитал и, сложа вместе, горячо поцеловал всех нас без изъятия, повторяя: «Ай да Фомич!.. Молодец!.. Малина!.. Людей порядочно припугнул: не станут просить ни на сапоги, ни на говядину, а то в губернском городе совсем избаловались... Хорошо, черт возьмиі Тебе, брат Фомич,, и не снилася такая суммам Вот ес’Лй бы теперь завалиться B"M'oćkBy да еще так* без' службы... Богатое величанье гаркнули бы у Ильюшки... Эк их пропасть кккая!..»И опять, поцеловав нас; хозяин,¹ как был ёо фраке и даже в картузе, пошел плясать по комнате, держа в руке бумажник.

Не знаю, долго ли плясал бы наш¹ хозяин, если б не явилось новое лицо; оно так дернуло дверь, что задвижка отскочила и дверь отворилась настежь. Хозяин торопливо сложил нас в бумажник, и я мельком только заметила, что новое лицо было очень похоже на обгорелую головню и что шея у него была¹ обмотана красным...

— Петр Петрович!—закричал хозяин навстречу гостю.

* — Фома Фомич! — заревел гость. — Да к тебе, брат,

без доклада и не доберешься... Таким барином стал!

— Это дурачье вечно грубит! Я, брат, для старых товарищей всегда одинаков, ей-богу, Петя! — говорил хозяин, целуя гостя.

— Славная у тебя душа, Фомка! Все тот же! Черт возьми... Дай еще раз поцелую... Вот так! Редкая душа!

— Какова ни есть, да своя, брат, чисто русская, не бонжурная, друг мой Петя!

— Благородно сказано! Для меня товарищество — первое, а после там что хочешь... Это недаром и в истории записано.

— А ты по-прежнему почитываешь?

— Как же, брат, особливо теперь, в годовом отпуску, делать ровно нечего. Поехал, было, иа родину, да там тетки такая дрянь, что всилу ноги унес. Знаещь, брат, пара старых девок, сплетницы, трещотки... Сначала, было, они около меня кубарем заходили; я ту и другую в ручку и говорю: «Сделайте карьеру: жените меня». Они обе за меня и ухватились, да тут же и перессорились. Одна кричит: «Женись на Свинкиной», а другая — «На Сивкиной». Одна кричит: «Не слушай ее, Петя: Сивкина и сякая и такая», а другая кричит еще пуще: «Не слушай ее: Свинкина вот этакая...» Погодя, слышу: уже мои тетушки попрекают друг дружку то куском хлеба, то ворожбой, то грехами всякими... Плохо, подумал я: какие ни есть, а все тетушки; чего доброго, станут доказывать друг на дружку в подделке ассигнаций да угодят куда-нибудь! Благо бы прежде женили. Вот я и стал то у той, то у другой целовать ручки...

— Экой ты селадон сделался!

— Нельзя, братец: нужда пляшет, нужда песенки поет! А признаться, ручки прескверные! Всилу уговорил: я, дескать, на той женюсь, которая, дескать, богаче. Вот начали считать все, и людей, и землю, и скот, и платье, и — веришь ли — даже юбки!..

— Верю, верю!.. Дело известное.

— Вот и вышло, что у Свиикииой больше состояния, каким-то лесом, семьей людей, лисьей шубой да дюжиной рубах голландского полотна. «Решено, — сказал я, — жените меня на Свинкиной». Одна тетушка запрыгала от радости, а другая сказала: «С богом!» Дело было мигом закончено: обручили, было, как ни с того ни с другого захлопнули у меня перед носом дверь и прислали назад кольцо... Я, разумеется,* швырнул в лицо лакею Свипки-ных кольцо его барышни и сказал, что с свиньями дела не хочу иметь. Тетушку-сваху тоже спровадили не совсем вежливо со двора; она плакала передо мной и ругала весь род Свинкиных; а другая тетушка заметила: «Было бы свататься на Сивкиной — все не так бы пошло». —> «Ну, — сказал я, — была не была, сватай меня на Сивки* ной». Другая тетушка засуетилась; опять закипело это дело, обручили меня и опять натянули нос... Что же узнаю? Ведь это все работа почтенной роденьки: дескать, коли не по-моему, так и не по ее же выйдет; а другая потому же заварила кашу у Сивкиной. Поди с ними! Да ведь, братец, каких небылиц не врали, да как правдоподобно! Черт их знает, откуда эти старые девки нахватались таких вещей, каких, кроме полкового фельдшера, кажись бы, никому и знать не следовало! Ну, а кому же и поверить про родного племянника, как не тетушкам? Я вижу, что плохо, давай бог ноги, а тетки в слезы. «Куда ты? — говорят. — За что нас оставляешь?.. Верно, не умели угодить... Вот погоди, мы тебя оженим...» Нет, спасибо, мое почтение! И вот, видишь, кочую с ярмарки на ярмарку да заезжаю в губернские города. Только, по-моему, ярмарки лучше: знаешь, брат, привольнее, откровеннее, проще; там благородный человек нараспашку... Ну, а ты как? Я бы тебя не узнал в этом дурацком платье, словно в Москве парикмахерский ученик!.. Да в Приказе сказали ⁶: заложил, мол, сегодня имение Фома Фомич такой-то. Я и пошел искать; думаю: верно он, так и есть!.. Ну, как ты?

— Да что, брат, повезло.

— И верно, в -трефах? Я тебе всегда говорил: держись трефей, Фомка, будешь человеком.

— В трефах, да не так, как ты думаешь; я, братец, женился на трефной даме, то есть на брюнетке, братец,— кровь с молоком! Что твоя малина! Теперь я попривык немного, а на первых порах, бывало, дурь берет. Вот какая жена! Лучше Любашки—помнишь?.. Да это пустяки, а главное, братец, с имением...

— Доброе дело! — заметил гость.

— Вот я теперь пообжился, взял доверенность у жены и заложил сегодня имение, знаешь, для разных хозяйственных оборотов.

— Понимаю, понимаю! Значит, ты при деньгах — тем лучше; а то, знаешь, мне как-то, веришь ли, совестно было к тебе идти: вот, дескать, пятый год должен сто рублей... Другой бы рукою махнул, а я, как человек благородный, все думаю: может быть, он и сердится? То денег не было, то адреса твоего не знал, а всегда, Фомка, помнил — видит бог... Оно пустяки, да знаешь, по товариществу...

— Пустяки, братец Петя! Я, пожалуй, теперь еще тебе дам...

— Спасибо, друг мой. Я знаю всю твою душу: этаких, брат, душ мало на свете! Веришь ли, камнем на сердце лежат сто рублей...

— Эк его разжалобился! Вечером сквитаемся — и концы в воду!

— Благородно сказано! Хорошо, что я зашел в Приказ призрения, а то, чего, доброго, и не увиделся бы с тобой.

— Да зачем тебе носило в Приказ?

— Это мое правило: чуть в губернский город — сейчас в Приказ: дашь целковый в зубы сторожу — и всю подноготную узнаешь; а то где справиться о приехавших?

— Правда, правда. Экая голова! Ты все тот же умница, Петя!

— А ты все та же чистая душа, Фомка... Дай еще тебя поцелую! Ты никуда не едешь обедать?

— Нет.

— Ия тоже, так я у тебя останусь обедать, а вечерок вместе пожуируем. Идет?

— Ва банк! Человек! Взять на кухне двойной обед получше, самый наилучший, да приказать подать к обеду полдюжинки шампанского.

— Экая душа! Вот настоящий товарищ!

После обеда Фома Фомич с Петром Петровичем не успели порядочно выспаться, как начали собираться гости; поднялась в комнатах суета; хозяин целовался с приходившими, просил их не церемониться, быть как дома и полюбить лучшего, друга — Петра Петровича. Петр Петрович говорил, что он не француз, не паркетный шаркун, а простой человек, но что душа у него чистая, ие алтынная, хоть и далеко ему до Фомы Фомича: Фома Фомич, дескать, голубь кротости...

— Да полно тебе, Петя, вздор молоть! — заметил Фома Фомич.

— Нет, дружище, это не вздор. Полно тебе купоросни-чать, словно уездная барышня; что правда, то правда — сошлюсь на весь свет. Не так ли, господа?

— Совершенная правда! — хором ответили гости.

Мы лежали в бумажнике, а бумажник в ларчике, который стоял в самой отдаленной комнате в углу. Туда почти никто не заходил, зато мы наслушались разных непонятных речей.

Кто-то сел у самого ларчика, иа кровати, и начал страшно сопеть.

— Это вы? — спросил дрожащий голос, входя в комнату.

— Ох, я! — отвечал жирный голос. — Ушел сюда отдохнуть. Там такой шум да свет, а здесь и свечки нет.

— Тай в картишки собираются тово... Вы разве не будете? — спрашивал дрожащий голос.

— Я не прочь, да пе следовало бы.

— Вот еще! Зачем терять золотое время, вам везет..,

— То-то, почтеннейший, мы, кажись, дали маху, поторопились; проводить было его еще иедельку-другую: он тогда играл очень снисходительно, а теперь, вряд ли. А все вы виноваты: узнают, мол, худо будет... Не умеете жить и меня на старость с толку сбили.

—, Полноте, цустяки!

— Нет, молодой человек, он теперь и глядит не т а к, как глядел просителем; да и этот какой-то приятель явился, должно быть, продувной шулер; недаром он шептался с сторожами сегодня утром...

— А! Вы здесь, господа! Да тут и огня нет. Что вы забрались в мою келью? Уж не скучаете ли?

— Помилуйте, как вам не стыдно! — говорил дрожащий голос.

— Помилуйте! — подхватил жирный.— В такой приятной компании, да мы не знаем, как благодарить вас.

— Уж извините, — сказал Фома Фомич, — это мне говорить следует: я пе знаю, как благодарить вас... Признаюсь, когда я ехал сюда, меня крепко пугали: говорили— извините — здесь и взяточники, и маклаки, и просто грабители — извините, я передаю общий голос...

— Знаю, знаю: это мой предшественник пустил о себе такую славу,.— заметил жирный голос.

— А напротив, я нашел в вас истинно благородного человека, окончил дела мои очень скоро, с самыми христианскими издержками — словом, я не знаю пределов моей благодарности...

— Помилуйте, — отвечал жирный голос, — это наша обязанность: мы поставлены посредниками между попечительным правительством и нуждающимся человечеством. Это наша обязанность, долг, можно сказать... Меня очень тяготит и то, что вы прожили здесь с месяц для необходимых справок, — я всегда это им говорил.

— Да, отвечал дрожащий голос, — даже вот недавно, Несколько минут, они сожалели о вас.

— Добрейший человек! — почти закричал Фома Фомич. Потом они начали целоваться и ушли играть в карты. Немного погодя какой-то бас и дискант, забравшись в уединение, сперва похвалили друг друга, а после стали ругать Фому Фомича за его чай, за ром, за свечи, что горят неровно, и особенно за Петра Петровича, который надел для игры зеленые очки, а это худая примета: дескать, душевные движения прикрывает и косвенные взгляды маскирует; говорили, что от него несет конюшней и что и Фома Фомич недалеко ушел, что жаль жены его: пропадет с таким, словом, ужасные речи говорили; но пришел Фома Фомич — они наперехват > заподличали перед ним, так что и нам, бедным бумажкам, было досадно и немного совестно. Если б все люди слушали советов Мартына Задеки и, вооружась твердостью, почаще беседовали не только со всеми неодушевленными вещами, но хоть бы с своими кошельками и бумажниками, скольких бы они бед и неприятностей избавились!

Наконец наше затворничество кончилось: Фома Фомич вынул нас из ларчика и с бумажником торжественно хлопнул на стол, так что мы поневоле вздохнули. Фома Фомич раскрыл бумажник и довольно часто начал выдергивать из него нас, бедных ассигнаций, приговаривая:

— Я сейчас плачу, господа, как честный и благородный человек.

— Да, у тебя душа ангельская, — замечал Петр Петрович, прибирая к себе ассигнации.

Быстро исчезали наши подруги из бумажника; мы едва успевали им кричать: «Adieu, ma chereL Au revoir! ⁶⁶» — говорили некоторые и, чтоб сдержать свое слово, изредка возвращались к нам на минутку и рассказывали разные новости. Одна красненькая вернулась с пятном и жаловалась, что была в руках у казначея, прочие, возвращаясь от Петра Петровича, уверяли, что у него руки словно атлас и на концах пальцев кожа такая тонкая, что видно, как.кровь переливается, а я, между прочим, лежа в уголку бумажника, от скуки осматривала общество: все сидели вокруг стола, покрытого зеленым сукном; некоторые стояли возле стола, другие ходили и только по временам, подходя, ставили карту. На столе лежали кучи серебра, золота и красовались наши братья ассигнации, а кругом изломанные, изорванные карты, бокалы, мелки, окурки сигар, и над всем этим, словно ястреб, возвышался Петр Петрович, сверкая направо и налево зелеными стеклами. В комнате только и слышно было: а т а и д е, убита... пли ё... и д е т... транспорт и тому подобные бессвязные речи. Тут я в первый раз уверилась, как трудно судить о вещах по слуху. Жирным голосом, которым, мне казалось, храпел толстый дряблый человек, говорил худенький старичок; дрожащим, напротив, полный, здоровый, лысый мужчина в очках, басом — маленький мальчишка, словно цыпленок во фраке, а пищал дискантом огромный мужчина с лицом желтым и обвисшими щеками. Угадывайте людей после этого!..

Наконец солнце взошло, вечер кончился, гости разошлись; я осталась одна в бумажнике. Фома Фомич положил бумажник в карман и долго ходил по комнате, свистя и ругая судьбу; после позвал своих людей, начал их ругать и приказал укладываться, ехать домой. Поднялась в квартире возня, явились какие-то голоса и требовали денег. Фома Фомич обругал их аршинниками, жидоморами; сказал, что у них не трактир, как например, в Москве бывают хорошие трактиры, а простая харчевня; что за все втридорога дерут и ке умеют обращаться с благородными людьми; что коли он в одну ночь смог проиграть несколько десятков тысяч, так, верно, сможет им заплатить сто целковых; что из-за таких пустяков и хлопотать нечего; что он пришлет деньги из деревни, а коли не хотите, закричал, честно дело покончить, так, пожалуй, сейчас поеду к начальству — мне здесь все приятели — вот как вас всех распатронят да и шиш получите... Гости поворчали и ушли. А мы скоро поехали в деревню.

— Томас! Томас! Cher* Томас! Ангел Томинька! — кричала жена, обнимая и целуя Фому Фомича. — Ну что, здоров ли ты? Ах, как я по тебе соскучилась!

— Было из-за чего!

— Еще бы! Ах, ты какой злой! Ну, да слава богу, что приехал; а то я думала, с ума сойду, скука; а тут то приедет соседка да наговорит страхов три короба, что спать боишься, то сосед пристает, заплатите за мужа по заем* ному письму, а третьего дня приезжал купец и требует две тысячи за каких-то лошадей... Всилу их успокоила, сказала, куда ты и зачем поехал; ом решился обождать? только купец такой грубый! Что это за купец?

— Должно быть, лошадиный барышник. Я у него брал лошадей, когда на тебе сватался. Ведь надобно же было чем пустить пыль в глаза твоей роденьке.

— Вот ты уж и вспылил! Я очень рада, что есть чем .расплатиться. Ты хозяин и делай как знаешь лучше. Полно, не сердись, бога ради, а то как ты закричишь — мне даже дурно делается. Ну что же ты такой скучный?

— Не вечно же скалить зубы, Саша.

— Да хоть посмотри повеселее! И у меня к тебе есть просьба.

— Какая?

— Только не откажи,^ангел!

— Посмотрим.

— Вот видишь, мне, право, и совестно...

— Без предисловий.

— Ну, хорошо. Ты заложил имение?

— Да.

— И деньги получил?

—. Да! Что это допрос, что ли?

— Ах, какой ты!.. Вот видишь, мы заплатим все твои долги, и за лошадей, и соседу за коляску, и портному, и всем, кому ты задолжал, на мне сватаясь: ведь еще останутся деньги?

— Что ты меня, Саша, попрекать вздумала? Будто мои долги таковы, что и не хватит твоего дрянного именьица заплатить их?..

— Боже мой, какой ты стал несносный! Я ведь ничего не знаю, а спрашиваю. Ну, положим, останутся, тогда ты мне дашь, душка Томас, пятьдесят рублей?

— Это зачем?

— Хочу няне купить корову: у нее много детей, а ее корова издохла.

— Жирно для нее будет; благо, что она на барщину не ходит, а то еще ей коров покупай!

— Я думала, пятьдесят рублей не большая сумма из такого капитала, кай ты получил...

— Да что я получил, боже мой! Jllrnn получил я!.. Вышел в отставку!.. Теперь товарищи получают жалованье, да чины, да отличия, а ты сиди в деревне, будь управляющим!.. ЕіДе и недоверие! Благородства в вас нет, сударыня!

— Что с тобою, Томас? Ты на себя не похож!

— Прежде было глядеть, на кого похож; теперь каков есть — весь , налицо! Да что тут долго тянуть канитель: ты — жена, а я — муж, нам скрытничать нечего, я не .иезуит, какой, простой человек, у меня душа благородная, вся нараспашку! Вот, слушай: имение заложено, деньги получены, да их у меня нет — понимаешь?

— Как нет?_ч

— Что с воза упало, то пропало!

— Ты потерял? Или...

— Или? Или что? Что ж не говоришь? Я сам человек благородный, врать не стану: деньги проиграны...

— Это ужасно!.. — шептала жена.

— Ничего нет ужасного. Я заботился о тебе и о себе, коли хочешь: хотел удвоить, учетверить капитал — не повезло... Я не виноват!..

— Проиграл!.. Это ужасно!

— Впрочем, утешься: не все проиграл.

— Ах, слава богу! По крайней мере, будет заплатить долги.

— Пожалуй, иной долг и этим заплатишь.

И Фома Фомич вытряхнул меня из бумажника на стол,

— Что же вы, сударыня, не береге? Мало, что ля, вам? Не дурачься, Саша... Что с воза упало, то пропало-

Жена Фомы Фомича, женщина молодая, красивая, но бледная, стояла у стола, придерживаясь за спинку стула рукою; странными глазами глядела оиа на мужа; слезы ли скрывали их выражение, или в них отражались разные движения души так быстро, что, меняясь, теряли всякий определенный характер.

— Что же вы не берете?!—спросил Фома Фомич.

Жена стояла молча, и вдруг по лицу ее градом покатились слезы.

— Есть из чего плакать! Утешься, Саша! Ведь это я так немного погорячился, ведь я горячка, меня все и в полку горячкой звали. Ведь имение цело, станем уплачивать проценты — и копчено!

.— Я не о том плачу...

— О чем же, черт возьми?

— О том...

— О чем?

— О том, что я в тебе ошиблась..«

— Мое почтение!.. Этого еще недоставало! Вот тебе и женатая жизнь!.. Просто надел себе петлю на шею... Дернул меня черт жениться!.. Говорите без обиняков, сударыня! Как вы ошиблись? Может быть, ие я ли ошибся?..

Жена Фомы Фомича перестала плакать, выпрямилась, словно выросла на пол-аршина, гордо посмотрела мужу в глаза и тихо, но твердо сказала:

— Я думала найти в вас благородного человека, а нашла...

— Договаривайте!

— Нашла бездушного авантюриста и... человека бесчестного... Возьмите ваши деньги...

И, взяв меня холодною как лед рукою, молодая дама бросила на пол перед Фомой Фомичом и величаво вышла из комнаты.

Фома Фомич тихонько засвистал вслед уходившей жене, потом принялся хохотать, приговаривая: «Горденька, моя матушка!.. Ни дать ни взять королева на московской сцене!.. Выкинула штуку!.. Обругала мужчину!.. Да порядочному человеку честь, коли его бабы ругают!.. Я знал одного штаб-офицера, который съел на веку с полдюжины щелчков от первейших красавиц да еще этим хвастал! Значит, было за что!.. Вот напугала, матушка!.. А впрочем, — прибавил Фома Фомич, перестав смеяться и сердито сдвигая брови, — если война, так война!.. Я тебя, матушка, сверну в бараний рог! Я тебе покажу, что значит муж! Сила солому ломит! Посмотрим! Посмотрим!..» И Фома Фомич ушел в свой кабинет, так прихлопнув за собою дверь, что стекла в окошках зазвенели и паук, сидевший спокойно в уголку, под столиком, подле паучихи, закрыл лапками уши и сказал:

— Ах, какой грубиян!

— Благодарю бога, что ты не похож на него, — нежно прибавила паучиха.

— Еще бы! Ведь мы не люди! Мы так себе, серенькие пауки!.. Обними меня, друг мой! Пусть кругом шумит буря — в нашем углу мир и тишина.

Пауки начали обниматься, а мое внимание развлек новый предмет — молоденькая девушка лет шестнадцати, полненькая свежая блондинка, с розовыми щечками, с немного вздернутым носиком, с быстрыми серенькими глазками, с веселою плутовскою улыбкою, выказывавшею ряд беленьких ровных зубов... Это была, как я после узнала, Лиза, горничная жены Фомы Фомича. Одетая в темненькое ситцевое, довольно короткое платье, прикрытое на шее кисейной косыночкой, заколотой, казалось, не без труда на полной крутой груди, — словно кошечка, вбежала легко в комнату и вдруг остановилась. Выставя немного одну ногу вперед, сложа руки крестом на груди, она немного наклонила головку и, казалось, затаив дыхание, к чему-то прислушивалась, потом подбежала к двери, куда ушла барыня, постояла с полминуты, приложила ухо к замочной дырочке и перебежала к двери, в которую ушел Фома Фомич. Постояв там немного, Лиза отошла спокойным шагом, говоря вполголоса: «Ничего! Прошло! А я думала, будет катавасия; только барин потузил немного Егорку, да и поделом: озорник этакой!! И что ему в моей косынке?.. Все указывает пальцами, вся, говорит, в дырочках! И врет, — продолжала Лиза, улы-баясь и глядя в зеркало, — врет, как лягавая собака, даже ни одной, ни этакой дырочки!.. А брови у меня темнеют...» И Лиза, послюнив мизинец, начала приглаживать свои брови. «И башмаки у меня недурны, сидят," как на барыне, коли не лучше — право, так... Ай!..» Лиза увидела М'еня на полу и, быстро схватив, подбежала к окошку* «Господи! Сколько тут денег! — шептала Лиза, осматривая меня со всех сторон. — Еще у меня отродясь не было в руках столько. Кто б это потерял: барыня или барин? Да у барыни у самой нет денег, стало, он потерял. Вот если бы мне: накупила бы и мониста, и сережек, и на платье, и платок... Я думаю, стало бы... Нет, я бы отдала их Степану... да, ему бы отдала. Еще третьего дня он говорил мне: «Были бы деньги, мы бы скоро женились; я бы, говорит, накупил сапожного товару, нашил бы сапо-гов^ продал бы да опять купил бы товару, да опять продал бы: завелась бы деньга, отпросился бы на оброк в город, завел бы мастерскую да и тебя, Лиза, хоть бы добром взял у барыни, хоть бы выкупил, коли б она заартачилась; я свой человек, крепостной, а, вот те Христос, за« платил бы! Беда, нет ни алтына!» Вот как говорил он, такой добрый! Был в науке шесть лет и не забыл меня. Зк я разговорилась! Да нешто это мои деньги? Спохватятся, так и своих не узнаешь! Разве не подарит ли барин? Таковский! А может быть. Недаром говорит старая Фетинья: «Ты, Лиза, своего счастья не видишь: замечай, как он глядит на тебя». А мне что за дело? Любил бы меня Степан... Ах, Степа, Степа! Выпрошу я тебе эти деньги — заживешь ты барином. Была не была, ведь он не съест меня.,.»

И Лиза, махнув рукой, вышла из комнаіты в дверь, куда ушел Фома Фомич. Пройдя три или четыре комнаты и небольшой темный коридор, она немного остановилась

и, робко отворяя дверь, вошла в кабинет Фомы Фомича, Фома Фомич глядел в потолок и курил-трубку, лежа на кушетке, в красном халате, красной ермолке и красных сапогах, шитых золотом.

— Кого там черт носит? — грубо спросил Фома Фомич и сердито повернул к двери голову. — А! Это ты, Лиза? Это другое дело. Что, тебя барыня прислала, а?

— Нет-с, я сама пришла: мне нужно..,

— Тем лучше, тем лучше! Притвори-ка дверь: там страшно несет ветер, получше, на крючок, вот так. Ну, что ты скажешь?

— Вот, сударь, я нашла деньги в той комнате, не вы ли обронили?

— Деньги? Какие? Покажи-ка сюда, поближе, поближе, чего ты боишься? Дура! Ведь я тебя бить не стану. Экая дикая! ІТу, вот эти деньги?

— Эти-с.

— Мои, да бог с ними! Когда нашла, возьми их хебе. Экие у тебя щечки свежие, точно малина!

Фома Фомич ущипнул Лизу за щечку.

— Полно ва_чм, барин! — шептала Лиза. — Барыня услышит, забранится...

— Пускай услышит, пускай увидит! Ты ведь такая душка, что трех барынь стоишь.

Лиза крепко сжала меня в руке, и мне стало ничего не видно. Она меня так долго жала и комкала, что я даже потеряла чувство слуха, говоря языком человеческим, упала в обморок, и когда пришла в себя, то была уже в саду. Лиза, растревоженная,'разглаживала меня дрожавшими руками; ее лицо горело, из глаз капали на меня горячие слезы, а кругом было свежо и приятно, день вечерел, цветы и деревья цвели; недалеко подле забора в кус-" те сирени пел соловей.

Стемнело, соловей вдруг перестал петь и вылетел из куста: за забором послышался шорох. Кто-то лез через забор. Лиза запихнула меня за пазуху, и скоро я услышала:

— Ты, Лиза?

— Я, Степан...

— В,от я с тобой, моя ненаглядная! Ну, как прошел день? Не обижали ли тебя, не 'били ли?

— Нет, Степан.

— Отчего же ты такая невеселая?

— Не от чего мне веселиться.

— И то правда, Отчего же ты плачешь? Не рада мне, что ли?

Лиза прислонилась к плечу Степана и зарыдала, вей* лу выговаривая:

—_Видит бог, как я тебе рада... А плачу я оттого...

— Отчего?

— Сама ие знаю отчего. На душе тяжело...

— Все переменится, Лиза, погоди; легко будет. Вот я уже собрал немного деньжонок, разбогатею — заживем! '

— Что-то не верится, Степан. А^ря тебе принесла денег — возьми их. Я их достала для тебя.

И Лиза подала меня Степану.

— Ба! Пятирублевая!.. Спасибо!.. Да откуда ты взяла ее? Господа, говорят, и гривенничком ие разорятся, и платье-то шьют дворне все поуже да покороче, чтоб меньше выходило...

— Уж не украла! Собрала... да... собрала... Прощай, кто-то идет!

Лиза побежала, а Степан, притаясь за кустом, долго смотрел ей вслед, после перелез через забор и пошел дорогою на село, мимо сада, через плотину.

На мосту, у мельницы, сидело несколько человек; перед ними, в фуражке, важничал Егорка, камердинер Фомы Фомича.

— Так он того?.. — говорил старик-мелы-іик.

— Еще бы! — отвечал смеясь Егорка, видимо, уже немного подпивший. — Он у нас был такой молодец в полку, что держись... Страх охоч до баб: ему хоть хлеба не давай!

— Вишь ты! — печально заметил другой голос.

— А ты, дядя Пантелей, и призадумался. Видно, у него хорошие дочки!..

— Что у меня-за дочки! Такие дрянные, что самому смотреть досадно.

— Не хитри, дядя. Да коли правду сказать, ведь он и наградит всякую. Сами увидите, не в челне—на берегу, не сегодня-завтра...

— А что, а что?

— Да так, ничего, авось, увидите барскую барышо — уж я его натуру знаю.

— Расскажите, Егор Иванович.

— Да уж коли ему кто полюбится, так месяц али и два никому перед тем ровни нет, пока не прискучит —« вот как!.. Увидите...

— А разве кто есть? Уж не из губернии ли привезли?

— Своя, ребята!

— Своя? Кто ж это? Шутишь, Егор Иванович!

' — Что я, парень какой, али вы девки, чтоб шутки шу*< тить. Коли говорю, так правда.

— Уж не Лиза ли?

— Угадал, дядя! Посмотри, как она теперь заживет: будем ей кланяться, а деньгами все село забросает!

— Да полно, она ли? — спросил мельник.

— Я не вру, старик, хоть и в походах бывал. Подождите: сами увидите. Что так не весел, Степан?

— Раздумье, берет, братцы. Есть у меня деньги, да не знаю, куда их деть.

— Эк призадумался! Есть лишняя деньга — ребром ее: и самому весело, и приятелей угостишь. Не с деньгами жить, а с добрыми людьми.

— Думаю я сам, да человек-то я непьющий, Егор Иванович...

— Вон-на! А кажись, на возрасте, да еще мастеровой: живая деньга водится, словно рыба в пруде, и не пьет! Эх, брат Степан, поживи больше, увидишь сам — только и* нашего, что выпил.

— Правда правда! Так идем, я угощаю.

— И вот целая гурьба потянулась за Степаном в кабак. Сели гости на лавке за стол, сел и Степан и выкинул меня, словно руки обжег, на грязный стол, залитый вином, и закричал: «Вина, хозяин! Бери деньги, давай вина!»

— На сколько?

— На все; да бери скорее деньги, не то я сожгу их.

Гости переглянулись и начали пить. Степан пил вдвое

против их и скоро стал заговариваться и ругать барина. Егорка из приличия немного заступился за барина. Степан обругал Егора еще хуже; тогда Егор сильно заступился за барина, сослался на свидетелей, что, мол, и таким и сяким называл его благородие й похвалялся, бог знает на что. Связали Степана и повели на барский двор.

— Славный малый этот Степан! — говорил хозяин кабака, считая выручку. — И дернула его нечистая говорить такие речи! Ох-ох! Молодо — зелено! А начал хорошо; да, кажись, ему уже не бывать у меня в гостях: Фома Фомич не любит шутить. Ох-ох!..

Темно и душно было мне лежать в выручке нового хозяина, между разными монетами, покрытыми' часто грязью, салом и бог знает чем; притом нас угнетал тяжелый спиртной запах и беспокоили разные насекомые. Выручка была заперта на замок, но насекомые проникали в нее через узкую щелочку и обнюхивали нас и царапали противными жесткими лапками.

Как судьба играет вещами! Давно ли я лежала в атласном бумажнике, давно ли покоилась на груди девушки и вдруг попала в грязный кабак, заключена, не знаю за что, в неопрятный сундук или ящик, называемый выручкой, где даже презренные тараканы и другие насекомые наносят мне разные неописанные оскорбления! Я молила судьбу о перемене, и судьба скоро услышала мольбу: с восходом солнца подъехал к кабаку экипаж, кто-то вошел в кабак и начал покупать полведра водки, самой лучшей, забористой, говоря, что едет в город судиться, так надо угостить кого следует не помоями, а чем-нибудь получше. Хозяин божился, что водка первый сорт и что в ней нет воды ни одной капли.

— Ну, уж это ты врешь, анафема! — заметил гость.— Давай-ка сдачи. *

, Хозяин, ухмыляясь, открыл выручку, взял меня, да старый затертый гривенник, да из черного народа двух братьев медных пятаков, и, кланяясь, положил на стол перед гостем. Гость был толстый человек, небольшого роста, одетый в нанковый оливкового цвета сюртук и желтые нанковые панталоны; на голове он имел зеленый кожаный картуз; в руках держал трубку с гибким чубуком, плетенным из волос. Перед окнами стоял экипаж гостя, что-то среднее между бричкой и тележкой, выкрашенное ярко-зеленою краской. В экипаже были запряжены две клячи, да еще бежали сзади два жеребенка.

Я сразу поняла, что обречена на жертву в виде сдачи толстому человеку, и крепко боялась, чтоб он не положил меня в один карман с гривенником и пятаками. Еще гривенник ничего, видно, что много жил на свете, крепко пообтерся и потерял всякий, отличительный характер не только гривенника, но даже вообще монеты; он был такой ласковый, гладенький, что с ним легко можно ужиться; по пятаки — ужас! Они своими плебейскими медными ребрами истерзали бы меня, могли бы испятнать мою физиономию. Однако страх мой был напрасен: толстый человек положил пятаки в карман своих панталон, гривенник — в голубой бисерный кошелек с медным замочком, а меня — в бумажник, правда, не атласный, но приличный званию ассигнации.

О гривеннике немного он поспорил с хозяином, который уверял, что гривенник почти новый, только пообтерся, а толстый человек говорил, что за него нельзя дать больше пятака серебра. Наконец хозяин прибавил медный грош и толстяк успокоился, говоря:

— Будь я проклят, если бы взял с тебя, архиплута, и пятака придачи; да мне все равно, коли правду сказать, еду в город по тяжбе, надо будет дать сторожу на водку — вот я твою дрянь и сбуду; заменит мне новый; а дареному коию в зубы не смотрят.

— Вы у нас на это мастер! Вам того-другого ие занимать стать! — говорил старый мой хозяин, провожая но^ вого моего хозяина, толстого господина, который, пыхтя, уселся в экипаже, закурил трубку, ругнул на прощанье, в' шутку, для любезности, содержателя кабака и поехал в город.

Всю дорогу толстый господин курил трубку, ворчал на кучера за тихую езду и по временам потчевал его пинками, приговаривая: «Ворочайся, дружок! Эка анафема! Есть ли в тебе христианская душа? Ведь я. еду в суд, опоздаю — все пропало! Черти б тебя побрали!»

Наконец приехали в город. Мой толстый господин отправился в какое-то присутственное место, и бог знает, как умел пробраться до самого главного начальника.

— Что вам угодно? — спросил начальник таким голосом, что даже в кармане и в бумажнике я затрепетала.

— Я помещик N. N., — отвечал мой господин робким голосом, — и приехал по делу, начавшемуся о вырубании насажденной лозы.

— А!.. Господин секретарь, как бишь это дело?

— Тут начальник пошептался несколько минут с сек-« ретарем и сказал громко:

— Да, помню, помню! Сколько же вы, милостивый- го-* сударь, вырубили лозы, или ваш противник вырубил?

— Мой противник, точно так.

— Ну да, я помню. Сколько же он вырубил?

— Не могу донести вам досконально, пять или шесть возов. В деле все подробно описано, ибо оно не мной возведено. -

— Помню помню! Это вашего батюшку так обчистили?

— Никак нет; еще дедушку. Вот уже шестьдесят пятый год идет процесс и все у нас съел! Дедушка был человек богатый, а- я, его родной внук, просто нищенствую, а все из-за процесса, поверьте богу!

— Да, — сказал начальник хладнокровно, — вам придется понаведаться через месяц или через два, тогда посмотрим.

— Помилосердствуйте! — почти завопил проситель. —-Мне писали, что дело приведено к концу. Хотя я и ничего не получу за лозу, да имя мое останется чисто и карман избавится от издержек.

■— Вольно было входить в процесс!

— Да ведь это дедушка! Бог ему судья! А я получил его по наследству.

— Как бы там ни было, это не мое дело; а вы понаведайтесь после.

— Да отчего же? Позвольте узнать...

— Не беспокойте меня, оставьте меня в покое! Вот секретарь: он вам все объяснит.

^а Вышел начальник из приемной комнаты, а мой господин давай упрашивать секретаря. Секретарь наладил одно: «Нельзя, нет времени, писцов мало, работы много, не успевают — и баста! На что, говорил он, обед — вещь хорошая, а если пообедаешь взаправду за двоих, так придется плохо, а работа не обед, так писец за двоих пи« сать не станет, а жалованье, дескать, малое...»

Мой хозяин сказал что-то секретарю на ухо.

— Да разве так, — отвечал секретарь гораздо более мягким голосом, — все-таки вам придется иметь писца для переписки всех справок и копий, придется пожертвовать капиталом... Давайте, если угодно, я распоряжусь.

— Покорнейше благодарю! Мне очень совестно. Уж позвольте, я сам распоряжусь по этой части.

— Как вам угодно, — сухо заметил секретарь, — я ведь тут ничем бы не воспользовался. Только торопитесь: сегодня четверг, приготовьте все к субботе, а то воскресенье праздник, в понедельник члены редко собираются; это день отдыха. А начиная со вторника, четыре дня табельных и праздничных: все разъедутся, и вам будет плохо.

В субботу утром мой господин бережно вынул меня из бумажника и положил на стол. Немного погодя, вошел в комнату молодой человек лет семнадцати, худой, бледный, с заплатами иа локтях, с красными,^ лихорадочно сверкавшими глазами.

— Ну что, почтеннейший Перушкин, кончили?

— Все кончил...

— Решительно все?

— Решительно все.

— И справки, и копии, и копии с копий, и прочее?

— Все, все!

— Дл я вас поцелую] Да вы, я вам скажу, пойдете далеко.

Молодой человек вздохнул.

— Что же, я думаю, вы это так, шутя переписали?

— Нельзя сказать.

— Так трудненько было?

— Я думаю! Сорок листов мелкого письма! Днем занят службой; две ночи напролет глаз не смыкал над вашими бумагами.

— Скажите! А служба ваша много доставляет?

— Я служил сначала год на испытании, без жалованья, а теперь вот другой год служу на шестидесяти рублях в год ассигнациями.

— А! Жалованье изрядное: жить можно, даже с удобствами.

— Помилуйте! Еще бы одному можно как-нибудь перебиться, а у меня на руках матушка да больная сестра: бьемся как рыба об лед...

— Да, это другая статья. Конечно, матушка там и прочее... женский пол, объедают нашего брата... Зато у вас дешевизна какая! Рыба нипочем, почтеннейший Перушкин, ей-богу!.. А знаете, вы с меня дорогонько взяли, говоря по чистой совести, дорогонько: пять рублей— деньги...

— Я не спал две ночи.

— Оно так; однако вам начальство дает в месяц пять рублей, а вы с меня содрали за две ночи... Нехорошо, молодой человек; вы бы должны немного уступить...

— Если вам кажется дорого, пожалуйте назад бумаги.

— Зачем?

— Я их сожгу — и концы в воду. Ищите себе писца подешевле.

— Бог с вами! Какой вы горячий! Верно, из ученых?

— Нет, не привел бог!

— И слава богу! С теми ничего не сделаешь, совсем пропащий народ, грубияны... Я не перечу вам, а говорю только о дороговизне цены, а коли вы не согласны — я не спорю. Вот ваши деньги.

Перушкин схватил меня, поклонился и быстро выбежал из комнаты.

— Милостивый государь! — кричал вслед толстяк.— Если что-нибудь здесь ошибочно, бы обязаны подскоблить и переправить без всякой особой платы.

Целый день я пролежала в кармане писца Перушкина, слушая шепот чиновников, и скрип, и царапанье перьев. Перушкин раз десять выходил из канцелярии в сени, вынимал меня, рассматривал и опять, бережно сложив и спрятав в карман, возвращался на место, за что под конец присутствия бьщ крепко распудрен,каким-то голосом, не то чтобы грубым или невежливым, а каким-то язвительным голосом, так что, кажется, если б змея заговорила по-человечьи, у нее был бы такой же голос. Печально вышел из канцелярии Перушкин; но, завернув за угол, достал меня из кармана, посмотрел, улыбнулся и почти бегом пошел домой.

На самом конце города, на форштадте, между пустырями и огородами, стоял мрачный деревянный домик, немного наклонясь на сторону. Его стены были желтого цвета, крыша желтая же, только кое-где поросла мохом и пятнами, ярко зеленела и желтела, словно эффектно раскрашенная литография. Окна тускиели какими-то особенными стеклами опалового цвета, напоминая собой очень неприятно глазные бельма; двери покосились и, отворяясь, визжали, стенали и пели. В этот дом прибежал Перушкин и, напутствуемый воплем двери, вошел в комнату, где ожидали его с обедом старушка-мать и сестра, девушка лет за двадцать, худая, бледная, вечно зябнущая и кашляющая. В комнате было довольно темно, день вечерел, и окна не пропускали всего божьего света.

— Здравствуйте, матушка! — закричал Перушкин.

— А! Голубчик мой, Ванечка! Где ты так долго промаялся? Уж мы ждали, ждали тебя, да и ждать перестали. Похлебка простыла.

— Ничего, матушка. А что у вас не горит лампадка перед образом? Ведь завтра праздник, к вечерням уже благовестили.

— Эх, Ваня! Сама я знаю, да бог простит: масло вышло, а купить не на что.

— Пустяки! Купим!

— Ты клад нашел, небось.

— А может, и нашел, и масла купим, и курицу купим на завтра на пирог, и сестре теплые чулки купим — вот как! Возьмите, матушка, вот вам на праздник гостинец,

— Ах ты, боже мой! Целая синяя ассигнация!

— Известно, вот у нас как!

— Уж не жалованье ли опять роздали?

— Нет, по два раза в один месяц жалованья не дают; а это я сам заработал: не поспал ночку, другую — вот и все... А теперь высплюсь.

— Смотри, Ваня, уж не взятка ли?

— Ие обижайте меня, матушка! Я бедняк, но не стану торговать душою. Да коли правду сказать, никто у меня и покупать ее не станет.

— Оно так! Я тебя знаю: ты доброе дитя, да берегись: иной раз на сто тысяч человек наткнется и устоит, а дру-гой раз на гроше сломит шею. Бедный человек — как раз" обидят.

— Не обидят, коли' правдой идешь. Сханем, матушка, обедать, а то вот так сон й клонит.

— Успокойся, мой голубчик! А я после обеда пойду куплю масла, затеплю лампадку и встречу праздник как бог велел.

После обеда Перушкин уснул на диване богатырским сном. Сестра его улеглась, покашливая, в другой комнатке; старуха купила масла из мелких денег, оставленных для домашнего обихода, .а на меня долго смотрела и положила за образ, затеплила лампаду и долго молилась, стоя на коленях, и тихо плакала; потом подошла к сыну, перекрестила его, поцеловала в лоб, сделала еще перед образом три поклона и пошла на свою постель. Скоро все утихло в бедном домике; легким роем чудные СНОВІИДЄНИЯ толпились над' уснувшими страдальцами, коварно дразня их волшебными радостями. Все утонуло в дрожавшем полумраке; один только страдальчески прекрасный лик спасителя, озаренный- светилом лампады, кротко и сострадательно глядел из темного угла на спавшее бедное семей-ство.

Поутру старуха заварила кофе.

— Ого-го! — закричал Перушкин. — Да у нас давно не было такого праздника!

— А все спасибо тебе, Ваня, — говорила мать, целуя сына.

— Полно, полно! Стоит говорить об этом] Если б вы знали, что мне снилось...

— А что тебе снилось?

— Снилось, хоть бы и наяву, что меня сделали столоначальником..,

— И весьма может быть: чем ты не столоначальник?!. Вот к моему покойнику хаживал столоначальник., так, бывало, смотреть гадко — такой мизерный! Ты таких десяток за пояс заткнешь. А мне снилось, что наша хохлатая курочка несла не яйца, а хоромы, и в хоромах все важные люди пляшут, поют песни и зажигают трубки синими ассигнациями.

— И это хорошо; матушка. Ну, а тёбе что снилось, сестрица?

Бедная девушка слегка покраснела и отвечала:

— Ничего.

— Вот уж быть не может! Отчего же ты покраснела, сестрица? Вот и попалась! Недобрая, с нами и сном поделиться не хочет.

— Полно, братец! Мне снились такие нелепости,..

— А например?

— Снилось мне, будто я в шелковом платье, вся в цветах, и кругом гости.... так мне завидуют... Потом пошла в церковь...

— Понимаю; ты была невеста — да?

Девушка молча кивнула головой; две слезы побежали по ее бледным щекам.

—⁴ О чем же тут плакать? Соя в руку! Вот мы и отпразднуем твою свадьбу.

— Полно, братец!

— Вот вздор! Разве ты іге хочешь замуж?

Девушка, рыдая, упала на грудь матери и простонала:

— Перестань, братеці Я знаю, куда мне дорога, я знаю, какие это цветы!.. — Она закашлялась, приложила к губам платок, на платке отпечаталось кровавое пятно. Перушкин стал на колени перед сестрой и сжимал ее холодные руки, и плакал, и с такой любовью глядел ей в глаза, что девушка улыбнулась и сказала:

— Я пошутила, полно вам беспокоиться; мне уже лучше.

— Ну то-то жеі Я знал, что будет лучше; оставь печальные мысли. Вот купим, тебе теплые чулки — и все как рукой снимет. У меня есть предчувствие: станем работать — и все будет хорошо.

— Молодо — зелено! — шептала старуха, глядя иа сына. — Подкрепи тебя, господи!

К вечеру Перушкин пошел с сестрой гулять, а к старухе явился какой-то человек преподозрительного вида, небритый, нечесаный, и стал говорить, что квартирная комиссия назначила в доме старухи постой, полковую музыкантскую школу. Старуха доказывала, что у нее весь дом из двух комнат и кухни; что негде поместиться музыкантам;, что у нее дочь больная... Ничто не помогало, небритый был непреклонен. Старуха плакала, а он хладнокровно рассчитывал, где будут барабанить и где трубить.

Наконец старуха подошла к образам, взяла меня дрожащими руками и отдала небритому человеку, говоря: «Не взыщите, батюшка, чем богаты, тем и рады, да постарайтесь за меня, вдову беспомощную...» Небритый стал ласковее к обещал уладить дело «к обоюдной приятности».

В эту же ночь я перешла из кармана небритого человека к откупщику и не знаю, как очутилась назавтра с десятком таких же синеньких в портфеле секретаря, кото-poro сейчас узнала по голосу. Голос его и его начальника' остались у меня в памяти с того дня, как бывший мой толстый господин являлся к ним в присутствие.

В портфеле у секретаря был сущий раут для нашего брата: здесь толпились и жались одна к другой в беспо-рядке ассигнации всех цветов и всех возрастов; нам было и тесно, и душно, и неловко.

Вечером секретарь запер дверь в своем кабинете, отпер портфель и высыпал нас на рабочий стол, покрытый зеленым сукном, забрызганным чернилами; потом еще раз попробовал дверь, точно ли она заперта, заткнул бумажкою замочную дырочку, опустил сторы и пришпилил их по бокам к окну булавками, зажег еще одну свечку и, вынув из шкапа большой торт, поставил его подле нас на стол. Торт имел фигуру рога изобилия; он был сделан из сладкого пряничного теста и сверху облит розовым сахаром, расписан разными узорами и украшен бумажными цветами.

«Плохо жить с дураками! — ворчал секретарь, сердито глядя на торт.— Говорил ему — средственный, а он прислал вот какую махину! Думал, дурак, поддобриться* прибавил на рубль пряника! А еще немец, в столице учился. Беда' с дураком! Поди теперь накорми эту бездонную бочку!»

После этого монолога секретарь взял вострый нож, бережно отрезал бок от торта и начал, вздыхая и охая, выдалбливать изнутри тесто. Скоро торт представлял точное подобие пустого рога; все тесто, вынутое из него, лежало высокой кучей на столе.

Секретарь посвистал в пустой рог и, налив себе стакан вина, съел все вынутое тесто. Мы глядели на эти проделки, толкали друг дружку иг делали различные предположения, недоумевая, что дальше будет; нам не приходило в голову, что сладкий пирог сделается нашей тюрьмой, а вышло так: варвар, съев все тесто, принялся связывать нас в пачки розовыми ленточками, синенькие по двадцати, красные по десяти, а беленькие по четыре бумажки в пачку. Положив десять пачек в пирог, секретарь опять принялся ворчать на немца: «Вишь, как угодил! В прошлом году вошло ровно десять пачек, а теперь еще пяток надо — шутка ли! А нельзя, рука руку моет, оттого обе такие беленькие. Его не почтешь — и он тебя не почгет при случае, да еще как! Господи боже мой, трудно жиіь на свете за грехи наши! Чтоб ему подавиться этими пирогами... А впрочем, пусть живет — добрый человек, он... А такая есть страшная басня про лягушек, как их жу-равль то в о... Нет, уж пусть лучше этот... Этого я натуру знаю; да и то подумаешь: кто не сеет, тот и не жнет; кинь'хлеб-соль назад, впереди очутится’—святая истина! Дай бог ему мафусаиловы веки¹... Разумеется, только Жалко и даже прискорбно добро из рук выпускать. Ну, да мы свое наверстаем».

Говоря эти слова, секретарь наполнил окончательно рог изобилия ассигнациями и ловко заклеил бок отрезанным кусочком.

Тут уже для нас настала кромешная тьма. Слышно было только, как хозяин вышел из кабинета, запер дверь на замок и, вынув ключ из двери, ушел.

Наутро в кабинете заметна была сильная тревога, хозяин шумно отворил дверь и началась суета; люди ходили, бегали, хозяин кричал, ругался, хлопотал о новых брюках и чистой манишке, наконец спросил шпагу и сказал кому-то: «Возьми это!»

И вот взяли нас с блюдом, завязали блюдо в салфетку и, гордо усевшись на дрожках, секретарь повесил салфетку с блюдом на руку, и дрожки понеслись гремя и прыгая по неровной мостовой. Не знаю, каково было ехать нашему хозяину, но мам путешествие показалось очень приятно: мы ехали покачиваясь, словно в люльке, бережно сохраняемые заботливой рукою секретаря. Наконец дрожки остановились; хозяин соскочил и поиес нас по лестнице во второй этаж.

— Честь имею поздравить с днем ангела, — сказал секретарь, войдя в комнату.

— А, спасибо, спасибо, почтеннейший! Что это у вас? Вечно сюрпризы!

По голосу спрашивавшего я сейчас узнала начальника секретаря.

— Это, прошу не побрезгать, жена собственноручно соорудила пирог...

— Э, к чему это?

— Сделайте божескую милость, не откажите. По нашему, по славянскому обычаю, следует поздравить хлебом-солью.

— Ну, ну, бог вам судья! Поставьте там. Вы всегда меня уговорите, право. Знаете, я ведь не люблю этих вещей... Да собственно из уважения к трудам вашей супруги...

— Знаю, знаю.

. — Ну, присядьте. Как ваши дела?

— Слава богу, идут помаленьку...

И слава богу!.. Да скажите, пожалуйста, как это

вы так скоро окончили дело, помните, на прошлой неделе, того толстого чурбана?

— О наследстве и вырубленной лозе?

— Да, да... Я подписал, надеясь на вас, не читавши,, и .очень удивился, когда толстяк пришел благодарить ме*< ня. Вы, кажется, говорили, его нельзя скоро отпустить?..

— Тут вышло, смею доложить, чрезвычайно казусное дело; справок была бездна, письма пропасть, и он все ус-« пел обработать к присутствию, так что я изумился и сам неволею должен был предложить к подписанию, а то, че-< го доброго, этот сутяга еще бы полез куда повыше жаловаться.

— Боже избави!.. Меня одно удивляет, как он мог обработать так скоро?

— Извините за выражение: дал взятку писцу.

— Что вы! Что вы! Бог с вами! Хотел бы я знать, кто в моем ведомстве решится взять взятку? — скажите мне...

— Говорят, писец Перушкин. Он все шепчется с просителями, и в день решения дела сторож видел, как он выходил беспрестанно в сени и пересчитывал деньги, все ассигнации. Да и все почти справки и копии по делу о лозе писаны рукой Перушкина.

— Так вот оно что! — заревел начальник. — Так у меня смеют под носом брать взятки, а я и не подозреваю! Всех мерял по своей мерке!.. Мне и в голову не приходило, чтоб молодой благородный человек решился... И что скажут про меня, когда узнает про это высшее начальство?!. Стыд, ужас! Хоть сквозь землю провались! Спасибо вам, вы мой истинный друг. Гей, человек! Что, там в передней лежит лист?

— Лежит.

— И расписываются?

— Расписываются.

— Хорошо. Когда придет канцелярист Перушкин, не давай ему расписываться, а тащи его ко мне, кто бы у ме-ня ни был, тащи — слышишь!

— Слушаю-с.

— Ну, ступай! Да и распушу же я его сегодня, вперед будет меня бояться. Хотел бы я, чтоб вы присутствовали, увидели бы, как я его распушу.

— Вы всегда говорите с энергией...

— А сегодня я особенно, в ударе намылить мальчишке голову... У меня под носом смеют брать взятки!.. Это ни на что не похоже... Куда же вы?

— Надобно еіце поспешить в одно место, заехать в присутствие, кое-что покончить, а потом еще в церковь.

— Разве сегодня праздник?

— Общего нет, но для наших сердец чистый праздник,

и мы отслужим молебен о благодеиствйи любимого на

шего начальника... Уж извините! Мы люди простые, что на душе, то и на языке...

— Да ато слишком, право, слишком! Я ведь не стою этого.

^в — Это уж мы оденяем... извините...

— Ну, так приезжайте вечерком на преферансик.

— За честь почту! Прошу прощения...

— До свидаиия!

— До приятнейшего свидаиия!

По уходе секретаря начальник запер дверь кабинета, проворно разломил рог изобилия и, нимало не удивясь, начал нас считать. Окончив счет, он сказал: «Ого! Больше прошлогоднего!», взял нас две пачки в свой бумажник, остальные положил в бюро, а корки пирога бросил в камин; я попала в бумажник.

Вечером у начальника была куча гостей, и статских и военных, и мужчин и дам, и старых и молодых. Все это ело, пило, прыгало, кланялось, играло в карты, злословило и сплетничало.

— А что, — спрашивал секретарь начальника, — изволили распечь?

— Кого? Ах, да, Перушкина! Нет, ко мне его не приводили: с утра были с визитами: ведь меня люди помнят.

— Еще бы!

— Да, ваш пирог очень хорош; я этак съел корочку — отличная корочка, так и рассыпается. Я его никому не дам, сам съем.

— И прекрасно! На здоровье.

— Да, о чем, бишь, я говорил?.. Да, так с утра все были визиты, потом приехала Нимфодора Петровна, потом Василиса Ивановна, потом здешний бригадный генерал— так день прошел, и забыл про Перушкина. Гей, Митька! Что же, я тебе, приказал привесть Перушкина?

— Никак не мог-с!

— Это отчего? Разве он противился?

— Никак иет-с, да они не приходили.

— Ты дурак! О канцеляристе говоришь о н и... Как же ты скажешь о высокоблагородном человеке? или высокородном?! Убирайся! Эти неучи никакой политики не знают! Да и Перушкин хорош гусь: набрал взяток да и глаз не кажет. Ну, теперь пусть на себя пеняет: хотел было я ему сегодня для именин намылить голову да и баста, а теперь вижу, он еще и вольнодумец, и либерал!.«

Нет, уж я не попущу этого, теперь мы другим образом рассчитаемся.

Гости просидели далеко за полночь, наговорились досыта о благородстве и добродетели, перекусили пирога, икры, сельдей и разных соленостей, порядочно подпили мадерой и тенерифом и разъехались, счастливые, довольные, по крайней мере, по наружному виду’

Начальник поднялся поздно утром, очень недовольный собой и всем светом: у него немного болела голова и во рту было горько, за что порядочно досталось камердинеру Митьке. Притом вчера гости пили, как греческие губки, ели, как волки, а главное забывали достойно хвалить и съедомое, и питье... А тут еще прислали к подписи бумаги, десятка четыре или пять. Шутка ли, подмахнуть под каждой свою подпись! Пока начальник, проклиная экстренные дела, подписывал бумаги, кофе совершенно про-стыл и в чашку упала большая муха; пока заварили другой кофе, пришла пора ехать в должность, день был при* сутственный и со дня на день ждали ревизора: не ехать нельзя. И поехал начальник в должность, избави боже, какой сердитый! Мы, лежа в бумажнике на груди его, с ужасом слышали, как билось его могучее сердце о крепкую грудь, стучало, словно молоток... Беда, если важные причины рассердят важного человека!

При появлении начальника шумно поднялись канцелярские чиновники. Начальник важно, строго и холодно кивнул им головой, сделал ша^а два и остановился. В комнате воцарилось глубокое молчание; только в растворенное окно слышно было с улицы, как извозчик кричал на лошадь: «Ну, дрянь! Поворачивайся!.. Ах, ты...»

— Закрыть окно! — энергически сказал начальник.

Десятки рук быстро протянулись к окну, и оно, кажется, с перепугу само по себе проворно захлопнулось.

.— Г-н Перушкин! — продолжал начальник. — Где вы шлялись вчера, что вас никто и в глаза не видал?

— Я был дома... сестре было очень худо... она умирает от чахотки.

— Что же вы доктор, что ли? Вечные отговорки, как у школьника! Ну, это мимо. А кто вам позволил марать наше место, бесчестить наше звание, а? Знаете ли вы, молокосос, что честь должна быть дороже всего для благородного человека, а вы, как подьячий, дерете с просителей взятки...

— Извините, я никогда...

— Молчать! Признание есть . половина исправления, а вы еще и запираетесь! Это дерзость. 4tq из. вас будет в мои лета — страшно подумать! А кто наглым образом обобрал толстого господина, вот что возился с лозою, а?..

— Я взял за труды, я не спал две ночи...

— Посмотрите, господа, и еще смеет признаваться в своей низости, будто в добром деле! С таким человеком я служить более не могу. Г[осподин] правитель дел! Выдать ему аттестат, чтоб я его больше в глаза не видел.

— Помилуйте! — простонал Перушкин. — Что я стану делать?“ Сестра умирает, матушка* больна...

— Было прежде об этом думать.

— Не погубите!

— Сам себя губит да еще и плачет! Выдать ему сегодня же аттестат! Я родному сыну не простил бы подобного проступка. У меня смеет взяточничать!

Начальник гордо прошел через канцелярию и, войдя в свою комнату, запер за собой дверь.

Можете представить, как мне была тяжка эта сцена, мне, знавшей, хотя случайно, но довольно верно, и Перуш-кина и начальника! Я готова была, если б могла, сама возгореться и сжечь вместе с собою лицемера, гордого, потому что он необличен, что ом выше бедного Перуш-кина, что он берет не пять рублей, а тысячи... И пропасть мыслей самых мрачных толпились во мне, а между тем мои соседки, не знавшие сокровенных пружин этой драмы, не видевшие ее закулисных тайн; шевелились от восторга в бумажнике и пищали: «Ах, какая справедливость! Какой характер! Таких людей побольше — и наше общество процветет».

— Это второй Брут!⁸ — пропищала подле меня одна старая, продырявленная, истасканная донельзя ассигнация.

— А первый кто был? — спросила я.

— Первый? Помилуйте! Разве вы не знаете — это был человек с характером; его все знают, не стоит о нем спрашивать!.. Господи! Сколько я наслушалась о Бруте, когда лежала полгода в кошельке одного латиниста!

Так рассуждали мои товарищи по бумажнику. Подумаешь, точно люди!.. А начальник сел в кресло, понюхал табак, крякнул и сказал сам себе: «Так ему и надо, мальчишке! Пример — великое дело. Очень кстати тут, в приемной, были какие-то два просителя, один еще, кажется, из военных: пусть знают нас, пусть рассказывают... Эх, если бы на эту пору да прикатил ревизор!.. Да все равно он узнает. Кто что ни говори, а счастливый я человек! На' первый раз будет ревизору дело, этакое не простое, с толками о благородстве и подобном... Да и вел я себя прилично, строго, наветливо... Ни лишнего слова, ни лиш-« него движения, а между тем так и резал правду, даже сш*к себе в это время чувствовал уважение...»

В одно приятное утро начальник написал два письма-; в одно положил красненькую ассигнацию, а в дрЗ/гое девять красненьких и пас две синих. Я мигом прочитала письмо и помню его от слова до слова.

«Ангельчик Полина! Давно я не видел тебя, мой жиз-н-еяочек: то именины были, то жена варила воду, а глав-служба — она у меня отнимает все время. Сижу в канцелярии и думаю о тебе, о твоих беленьких ручках,_; светленьких глазках, звонком голоске, круглом, полнены тш стане... Так бы вскочил и поехал к тебе, да нельзя, дштг удерживает. Нашему брату, важному человеку, на-дебно быть осторожну: все на тебя смотрят... делать нечего, сиди, дела не делай и от. дела не бегай. Да бог с ни-им! Ну, как ты, мой душоиочек, прохлаждаешься? Здорова ли ты совершенно? Можно ли будет этак к тебе понаведаться, рассеяться, отдохнуть от житейских тревог? На лом аду посылаю сто рублей. Эти выйдут — скажи, еще пришлю. Ведь мы друзья, а у друзей что мое, то и твое. До свидания! Напиши с этим человеком ответ, где, когда и как мы увидимся, все как следует поподробнее. А до того целую тысячу раз твои ручки, глазки, носик и прочее...

Тебе известный...»

Подписав на конверте адрес: «Милостивой государыне Пелагее Харитоновне Хвостиной», начальник уже хотел было запечатать письмо, как вдруг ударил себя по лбу и сказал: «Ах, я старый дурак! Ведь оно одно и то же, а так будет красивее: однообразие приятно для глаза». И, вынув нас, синеньких, из письма, положил на наше место из другого пакета красненькую и запечатал, говоря: «Вот так будет аккуратнее, милее: и видно, что деньги от порядочного человека, не собранные как-нибудь, а подобранные: есть, значит, из чего подбирать. А эти пойдут сюда... Да впрочем... Именно, ёй что ни пошли, все как в бочку; а главное, признательности нет: воображает, что я должен делать, а пользы в ней ровно никакой... Нет, довольно будет с вас и синей, а как говорится, для бли-зиру, нужно послать... В уездном городишке сейчас затрубят!»

Начальник что-то переправил в письме, одну синенькую спрятал в бумажник, говоря «и одной будет довольно», а меня положил в письмо, запечатал и отправил на почту. Я ехала более недели и от скуки все читала своего соседа — письмо:

«Милостивая государыня Анна Марковна!

По чувству сыновнего почитания приятным долгом считаю поздравить вас, драгоценная матушка, с наступающим днем рождения вашего и молю творца о продолжении дней ваших. Имею честь именоваться вашим покорным слугой и сыном NN...

18... года месяца 30 дня Город' N. N.

P. S. Посылаю вам на молебен пять рублей; желал бы послать и более, но душа моя разрывается, а не могу: жена, дети!.. Надобно думать о будущем, что-нибудь припрятать на черный день, а служба все время съедает и здоровье тоже. .Счастливы вы, что не служите. Тяжело, хотя лестно и почетно...»

Старуха, получив письмо, •прослезилась, поцеловала его и меня поцеловала, и прочитала письмо своей приятельнице Аграфене Семеновне, старушке в темном ситцевом капоте, с головой, скромно повязанной черным платочком. Аграфена Семеновна выслушала письмо, сказала две-три фразы на славянском языке, значения которых, казалось, вовсе не понимала, но воображала, что тут они очень кстати, и собралась идти.

— Куда вы, Аграфена Семеновна? — спрашивала заботливо хозяйка.

— Прощайте, матушка, дело есть, право, некогда.

— Не успели придти, а уже и бежите!

— Извините, в другой раз посижу, а теперь, право, ей-богу, некогда!

Аграфена Семеновна ушла, но не прошло и четверти часа, как явился ее муж, гарнизонный прапорщик, седой, приземистый старичок.

— Честь имеем поздравить, сударыня, — говорил прапорщик, неловко шаркая левой ногой и подходя к ручке хозяйки.

— С чем, батюшка?

— С получением радостного письмеца и денег от сынка_;

-— А вы уже знаете?

— Помилуйте-с, весь город знает.

И точно, благодаря языку прапорщицы, скоро собрались сюда все уездные знаменитости. Пришел приходский священник, смотритель уездного училища с двумя учителями, рисования и физико-математических наук, квартальный надзиратель, даже явился секретарь земского суда и в заключение приехал сам городничий в мундирном сюртуке, украшенном разными медалями.

— Вы не поверите, как приятно слышать такое сыновнее внимание! — говорил один из гостей.

— Итак, он помышляет о благих делах, — заметил другой.

— Этакую штуку не всякий выкинет! — подхватил третий, — как раз ко дню рождения! И как он помнит на таком месте...

— И будучи безмерно обременен важными, можно сказать, государственными делами...

— Уж он у меня, — сказала хозяйка, — на этот счет смолоду не промах; еще в детстве был, так завел такую книжку и все именины и рождения родных и знакомых записал! Уже прежде его, бывало, никто никого не поздравит; чуть станет рассветать, а он уже в передней и кричит, словно' колокольчик: «Честь имею поздравить с великою радостью!»

— Видите! Сказано справедливо: каков в колыбельке, таков и в могилку.

— Смолоду подавал большие надежды!

— Вы счастливы, сударыня матушка: такой сын, какого дай бог всякому! Ей-богѵ, без лести.

— Он далеко пойдет, коли теперь в таких чинах и на таком месте...

— Дай ему бог: и нас не забудет. Что ни говЪри, а мы все-таки одного города земляки. Вы там ему в письме, знаете, матушка, намекните.

— Известно, — заговорила хозяйка, — грех забывать своих; а он у меня такой благочестивый!

— Достойный человек!

— Достойнейший!

— Я вам скажу, добродетельный человек!

— Добродетельнейший!

— Это редкость!

— Это чудо в наш век!

Хозяйка решительно растерялась и со слезами на глазах кланялась и приседала своим гостям. Должно быть, сынок хорошо знал город, где жила его матушка.

На другой день хозяйка загрустила, все ходила по комнате, все вздыхала, то вдруг останавливалась, о чем-то думала и почти с отчаянием шептала: «Как тут быть? Как поступить?..»

«— Мир и благоденствие дому сему! — протяжно сказал, входя в комнату, приходский священник, старик высокий, с лицом строгим, но открытым и прямым.

— Благословите, батюшка, отец Герасим!

— Бог благословит! О чем так грустите, о чем смущаетесь?

— Мало ли есть о чем? И того надо, и другого, и третьего...

— Мало ли есть чего! — скажу я. — Только дай волю человеку — и четвертого, и сотого захочет.

— Вы меня знаете, отец Герасим, я дожила до старости, а никогда не была завистлива; а тут раздумье взяло! Видите, прислал вчера сын на молебен пять рублей...

— Это слишком таровато! У нас сам предводитель дает не более рубля серебра за молебен, а ваше состояние бедное, невелика ваша благостыня...

— Ну вот это, батюшка, и я думала! Оно, может быть, и грех, а таиться не стану, думала. Вам-то хорошо так говорить, а мне, может статься, и думать так не приходится. А тут еще лукавый соблазняет. Признаюсь вам, отец Герасим: летом приходилось мне больно жутко. Вы знаете, весь мой доход от садика: что соберу летом, продавая ягоды да яблочки, тем и живу целую зиму. Пришла весна, морозом побило ягоды, яблоки еще не поспели, а тут лето, а денег нет — хоть плачь на старости... К сыну писать не хочу: он человек добрый, последним поделится, да у него семейство. Думаю: перебьюсь как-нибудь, взяла да и заложила заячью шубейку за целковый, чтоб отдать осенью пять рублей. Тут пришла буря, обнесла яблоки, и я осталась безо всего; а время настает холодное да пора бы и выкупить. Хоть шубейка и коротенькая и притерта немножко, а все мне стала дороже пятнадцати рублей, так жаль отдать за пять. А тут денег нет, а тут, словно за искушение, прислал сын деньги для святого дела. Христианская душа во мне шепчет: «Отслужи молебен», а лукавый шепчет: «Выкупи шубку. Идут холода — плохо тебе будет». Да вот так мысли замучили, что хоть в воду броситься, по пословице: и кума жаль, и пива жаль.

— Этому горю можно помочь. У кого вы заложили шубку?

— Она, моя сердечная, у этого, прости господи, жи-домора Канчукевича. Всилу дал целковый! «Вы, говорит, даете мне на лето шубку от моли на сохранение».

— Он человек нехороший. Ну, да помочь можно.

— Как, батюшка, отец Герасим? Научите меня!

— Очень просто. Я вас уважаю как честную и добрую христианку, знаю, что вы бедны, и отслужу молебен о здоровье вашем и вашего сына, а пятью рублями советую выкупить шубку.

— Вы добрый человек! Кто вас не знает?! Хоть вы и не в почете — сами не хотите, мы все знаем и любим вас больше иного важного человека, да я вас не -послушаю* душа болит, как вспомню, что покорыстуюсь неправдой. Он, мой голубчик, уделил из жалованья на святое дело, может статься, плакал, думая обо мне, а я, старая дура, выряжусь в шубку на эти деньги! Нет, батюшка, не хочу пятнать совести, отдам деньги за молебен, а без шубки как-нибудь перебьюсь. Не смущайте меня, отец Герасим!..

— Я не возьму ваших пяти рублей.

— Не обижайте меня.

— Я вас не хочу обижать и никого не обижаю. А денег не возьму: это грех!

— Возьмете!

— Право, не возьму.

— Ну, так'я пойду к отцу Андрею: он не знает моих обстоятельств и возьмет мое приношение. А мне все равно, отдала бы я куда следует.

— Если так, то я прошу вас не ходить в другой приход. Когда ваше рождение?

— Послезавтра.

— Так приходите в церковь, помолимся богу, и да будет по-вашему.

— Вот и давно бы так! Верите ли, батюшка, у меня словно камень свалился с души! Теперь и спать буду покойнее и кушать буду аппетитнее.

Я, синяя ассигнация, потолкавшись между людьми, до того привыкла к лицемерию и до того стала подозрительна, что против воли думала худое об отце Герасиме,

Отец, Герасим отслужил молебеи в день рождения моей хозяйки, она усердно молилась и раза два подходила к священнику с просьбой не забывать ее сына и почаще его почитывать. ‘После молебна она с таким спокойствием, с такой почти радостью отдала священнику меня, что можно было- подумать, будто она уделяет малую долю, излишек от большого капитала... а у нее более ничего не было!..

Священник, положа меня в карман, раскланялся с моей хозяйкой; она приглашала его зайти на кусок пирога; он отговорился недосугом и, взяв пономаря, пошел скорыми шагами. Долго шли мы, наконец остановились. Пономарь застучал в ворота; за'лаяла собака; немного погодя, она перестала лаять, заворчала и умолкла.

— Стучи еще, — сказал отец Герасим.

Пономарь снова принялся колотить; снова залаяла собака, но на этот раз вторил ей какой-то детский голос, дико кричавший: «Кто там? Кого несет нелегкая?»

— Канчукевич дома?

— А тебе на что?

— Нужно, больно нужно, для его же интересу.

— А для какого, позвольте узнать, интересу? — вдруг спросил из подворотни сиплый дрожащий голос.

. — А, вот и вы тут, так и прекрасно! Я к вам принес кое-какие должки по поручению моих духовных чад...

— Хорошие речи! Прекрасные речи! — говорил Кан-чукевйч, отпирая калитку и низко кланяясь. — Милости просим. Времена, батюшка, нынче крутые стали!.. Бедному человеку жить нельзя, с денежки на полушку ступаешь, да и тут оступаешься... Бывало, в старину, рассказывают, вельможи водились с, открытыми столами и прочими благами... Поди только поцелуй ручку милостивца и садись обедать, сколько душе угодно, только с собой не бери; поцелуй кстати ту же ручку — с плеч кафтаном подарит!.. Было время! А теперь сунься кому к ручке; за то и кафтаном нашего брата не подарят. А что стоит поцеловать ручку? — ничего, ровно ничего! А из ничего кафтана не сошьешь... Быливремена!..

И долго еще скупой старик тянул свою Иеремиаду, но священник просил его скорее отдать шубку... Охая, ушел Канчукевич в другую комнату и наконец вышел, говоря: «Следует пять рублей, да я выколотил из нее моль два раза. Посудите, батюшка, время мне дорого, человек я бедный, хоть по гривенке за каждый раз положите, всего выйдет двадцать копеек, ведь хуже было бы, когда бы съела моль?

— Г[осподин] Канчукевич, — сказал строгим голосом священник, — вы этого не получите. Стыдно вам и грешно грабить вдов и сирот. Я вам дам пять рублей, но более ł-ы ничего не получите, и не советую вам даже говорить об этом.

— О господи! Ты все видишь! — завопил Канчукевич. — Помогай после этого бедным! Из последних денег уделил частицу — меня же еще и упрекают!

— Вы взяли за три с полтиной на четыре месяца полтора рубля, ведь это более ста на сто!

— Кто вам сказал? Вздор! Где документы? Я благородный человек, и вы меня не извольте обижать.

— Что же вы, даете шубу?

— Вот она, да прибавьте хоть гривну! Ведь сказать совестно, что выколачивал шубку я сам, своими руками, и взял по пятаку за раз! Только из христианской любви это делал.

— Не клеплите на христианскую любовь; не вам говорить о ней! Давайте шубу!

— Хоть пятак лрибавьте... Алеше на баранки.

— Алеша пусть придет ко мне, я его покормлю баранками.

— Делать нечего! Где же ваши деньги? '

— Вот они.

Отец Герасим вынул меня из кармана. Перед ним стоял худой, желтый, небритый старичок в фризовом изорванном сюртуке, доходившем до пят. Это был сам Канчукевич. В одной руке он держал коротенькую заячью шубку, крытую светло-синей китайкой, а другую, тощую, желтую, немытую, с огромными когтями, жадно протянул к священнику.

Когда я попала в когтистые руки Канчукевича, он отдал шубку отцу Герасиму, а сам начал меня рассматривать, сверять нумера и тому подобное.

— Возьми эту шубку, — сказал отец Герасим пономарю, — и отошли ее хозяйке, ты знаешь?

— Знаю-с, что была сегодня в церкви.

— Ну, да. Скажи ей, что г-н Канчукевич поздравляет ее со днем рождения и прислал, мол, назад шубку.

— Позвольте, позвольте! — закричал Канчукевич. — Как же это будет? Ведь я деньги получил,. разве они фальшивые?..

— Успокойтесь, бог с вами!..

. — Да, кажется, все -на месте, как следует; отчего же на меня такой поклеп?

— Вам какое дело? Вы деньги получили сполна, и я волен говорить, что хочу, лишь бы недурное.

— Недурное! Уверить бабу, что я ей прислал обратно заложенную вещь, так, за спасибо!.. Это хуже пожара, хуже дырки в сапоге! На Канчукевича еще не бывало такой напраслины.

— А вам что от этой напраслины? <

— Мне-то что? Да они меня со света сгонят; разумные люди засмеют... Ну, да я плюю на людей, хоть и на умных. Стар стал, ко всему присмотрелся; а. вот беда, как узнает эта голодная сволочь, что я в именины для праздника подарки делаю на бедность, так мне житья не будет! Теперь держу себя на благородной дистанции, да и то иную пору не знаешь, куда спрятаться, ругаются, плачут, проклинают и просят денег; а тогда... и подумать страшно. Да они меня разорят, убьют, съедят... Не говорите напраслины, баітошка.

— Пономарь! Ступай, куда тебе приказано, — сказал священник.

— Ступай, студай, — кричал уходившему пономарю Канчукевич, — провались хоть сквозь землю, да обо мне ничего говорить не моги, слышишь? Лучше обругай меня, ска^кц:..«Собака. Канчукевич»,. а доброго не моги!..

Пока разговаривал Канчукевич, я осмотрела комнату; она была невелика, в первом этаже каменного дома со сводами, с двумя окнами, заложенными толстыми железными решетками, с двумя дверьми, одни, толстые, дубовые, вели в сени, а другие, узенькие, окованные листовым железом, — в , смежную комнату, из которой Канчукевич вынес шубку; в комнате стоял старый стол и два стула, обитые когда-то кожей, которой остатки, вроде ушей, торчали по сторонам бывших подушек; пол, выложенный плитой, покрыт песком и пылью; узенькая дорожка была протоптана на пыли от одной двери к другой.

Когда ушел пономарь, Канчукевич с беспокойством начал оглядываться и наконец спросил:

— Кажется, вам ничего более не нужно?

— Ничего, — грустно отвечал священник. — Прощайте, г-н Канчукевич.

Выпроводив священника, Канчукевич запер ворота, осмотрел забор и погладил тощую собаку, которая, кажется, гораздо с большим удовольствием приняла бы косточку или корку хлеба; но Канчукевич любил награждать более приятными словами, ласковыми речами и рзглядами, нежели чем-нибудь существенным; у него была поговорка «Накорми собаку до отвалу, она и забудет тебя, перестанет,, нести сторожевую службу да спать уля-жется_? а_і вполголода ей не опасно, не умрет, между тем весело, не тяжело, спать не хочется, и хозяину хорошо». Потом запер двери сеней и вошел в первую комнату.

Тут, у двери, стоял мальчик лет десяти, нечесацый, босой, оборванный; исподлобья глядел он на Канчукеви-ча,^ магнетизируя свой нос указательным пальцем.

— А ты, Алешка, что делаешь тут? Зачем забрался? Стянуть что хочешь, а? Говори, скверное зелье! — закричал Канчукевич на мальчика. — Вон отсюда! Куда ты? Куда бежишь?.. Обрадовался, с глаз долой, так и рад! Сиди мне у ворот да посматривай в подворотню: кто ходит по улице, и как ходит, и зачем ходит — понимаешь?

— Понимаю... да...

— Что там еще?

— Дали бы мне какие-нибудь сатіожишки: земля холодная, сырая... ночью был морозец больно...

— Сапожишки! Ах ты, урод этакой! Сапожишки! Да заработал ли ты в свой век на сапожишки? Ха-ха-ха! Вот до чего роскошь доходит: этакой пузырь о сапогах думает! Скоро моя Жучка придет просить сапогов. К тому идет за грехи наши!.. А посмотрели бы на картины, как было в древности: и цари, и сильные земли гуляли по свету без сапог... Да что без сапог! Без жилетов и прочего. Какой-нибудь герой накинет на плечи легонькой халат— и прав, и везде принят! Много ли человеку надобно, лишь бы благопристойность была соблюдена. Зато и век был, как пишут, золотой. Много, чай, было тогда золота, экономия процветала, а теперь.. Вон, негодяй! Дам я тебе сапожишки! Да смотри, сиди у ворот, расщипли к вечеру всю старую рогожу, что я поднял вчера на улице; она немного в грязи, а доброго качества, можно набить подушку. Ступай же, а я в окно буду на тебя посматривать, чур не зевать!

Мальчик вышел, отирая кулаком слезы, а Канчукевич запер дверь, осмотрел задвижки и решетки у окон и вошел в другую комнату. Это был тайник моего хозяина, его кабинет, спальня и молельня: здесь он поклонялся своему идолу — деньгам.

Это была комната поуже, но гораздо длиннее приемной, со сводами, с задним окном, закованным тяжелою решеткой. Почти половина комнаты была завалена разным хламом, издававшим затхлый запах, да и вообще в комнате пахло погребом и гнилью; у самой кучи хлама стоял большой железный сундук, запертый изнутри и снаружи; на сундуке лежал тюфяк, набитый соломой, и по-» душка: он, как видно, служил кроватью Канчукевичу; над сундуком висела заржавленная сабля й старинный пистолет; у сундука стоял небольшой столик, на столике медный кривобокий подсвечник с сальной свечкой ие толще карандаша. Больше в комнате ничего не было, кроме пыли, застилавшей весь пол и стены, и паутины, которая запутала, засновала все окно между решеткой и прихотливыми рядами спускалась с потолка почти до земли. В этот тайник не ходила ни одна живая душа, кроме Кан-чукевича; сам Канчукевич, входя или выходя из него, тот« час запирал дверь на замок. Впрочем, в доме Канчукёви-ча мало было народу; кроме него да Алеши, еще только жила какая-то старуха Аксинья, не то полоумная, не то юродивая; в городе звали ее блажная Аксинья; да по двору бегала старая, с вытертыми боками, собака Жучка.

Заперев двери в тайник, Канчукевич положил меня на стол и начал потихоньку разглаживать, приговаривая: «Наша, голубушка, наша! Полно тебе гулять по белу свету... Да какая еще новенькая! Охо-хо, голубушка!» И, разглаживая меня с каким-то сладострастием, отвратительный старик мигал глазами, и дрожал, и улыбался, потом отпер сундук, долго смотрел на кучи золота, серебра и ассигнаций, которые в систематическом порядке были разложены в сундуке, взял тетрадку, записал в нее мой нумер и бережно положил меня к куче синих ассигнаций, лежавшей в самом углу сундука от замка направо, подле приятной горки полуимпериалов, светлых, чистых, в полном смысле щеголей.

Положив меня на место, Канчукевич пересмотрел все свои сокровища, пересчитал, поверил по тетрадке и запер сундук, говоря: «Благодарение господу! Со временем не' умрем с голоду». Звон замочной пружины показался мне похоронным звоном: я предчувствовала, что не скоро вырвусь из рук кащея, что не гулять мне более по белу свету, что он станет держать меня под замком для удовольствия, порою погладит меня, полюбуется мною и не выпустит меня на волю... Прощай, моя волюшка! Надолго прощай! Я, может быть, заплакала бы, если б имела хоть одну слезинку, если б в заведении, где меня окончательно отделывали перед выпуском в свет, не высушили меня совершенно.

Однообразно, невыразимо грустно потекла моя жизнь в сундуке Канчукевича; каждый день утром отпирал он сундук, пересматривал деньги и поверял их; то же самое делал и вечером, ложась спать. Иногда, когда делать было нечего Канчукевичу, он и днем уединялся в тайник,

отпирал сундук и, вынув какую-нибудь золотую монету, чистил ее рукавом, дышал на нее и тер окончательно лоскутком, старой замшевой перчатки, потом, налюбовавшись блеском, бережно опускал монету в сундук, крышка закрывалась, замок щелкал со звоном, и мы опять оставались во тьме, в заключении.

Других развлечений мы не знали.

Так тянулись многие дни, педели, месяцы, многие годы!.. Наше общество не убывало, а все пополнялось ноевыми членами, которые скоро свыкались с нами и так же скучали единодушно, как и мы, древние обитатели сундука.

Иногда однообразие нашей жизни развлекалось говором в соседней приемной комнате, и плачем, и стенанием, и все это покрывал резкий голос нашего хозяина: «Не могу, я сам нищий!» и прочее. Иногда слышно было, как Канчукевич ругал и тузил Алешу, иногда по ночам вдруг вскакивал он с сундука и вопил: «Кто там? Кто лезет в окно? Говори, убью!»

И вслед за этим щелкал пистолетный замок и звенела заржавленная сабля, скользя впотьмах по железной решетке окна; но за окном было тихо и спокойно; тогда он подбегал к двери, ведущей в приемную, и кричал: «Алеша! Алеша!»

— Что там?

— Ты слышишь?

— Ничего.

— Как ничего? Слышишь, я говорю?

' ‘ — Это-то слышу.

— Ну, а другого ничего не слышишь?

— Нет.

— Кажется, кто-то ходит под окнами.

⁽ — Не ходит.

— А почему ты знаешь?

_ч— Собака лаяла бы.

— И то правда, он умнее меня. Мне причудилось, и я поверил.

Он подумал: «Врешь, чужой человек коли придет, Жучка так и заливается, а теперь молчит: спать можно. Добрый у меня сторож собака! Дам ей завтра... вот сколько дам: целый кусок хлеба непременно дам».

И старик засыпал на сундуке, вздрагивая и вскрикивая впросонках.

Раз пришел как-то Канчукевич в тайник, запер дверь и начал ходить по комнате, весело разговаривая сам с собой:

«Пусть называли меня дураком, — говори^ он, — а я себе на уме, я знад, что у Аксиньи есть деньги; дурак был бы я брать блажную бабу к себе на шею за спасибо! Баба и сама по себе — мое почтение! А то еще блажная!.. Нет, у этой блажной было кое-что, да она и сторож верный была. А что мне стоила? Ровно ничего: есть, почитай, ничего не ела, добрые люди одевали, а где достанет копейку — все в один узел... Вот их сколько набралось! Умерла — и все мне осталось. Это называется коммерция, это значит благодетельствовать на коммерческом. основании. Одно только, что сторожа лишился; да как. подумаешь, покойница была уже больно стара. Да и мой Алеша не ребенок, ему уже за двадцать лет, свернет хоть кого, ражий парень, я даже иногда его и сам побаиваюсь...»

. После этого монолога Канчукевич отпер сундук и высыпал в него из грязного чулка серебряных денег рублей шестьдесят. Это было наследство после блажной бабы.;

Канчукевич реже стал посещать нас; часто, отворяя сундук, грустно глядел на нас, вздыхал и тер глаза, будчо плакал. Чаще он стал садиться и ложиться па любезном своем сундуке и по временам часто стонал и охал; наконец он слег в постель: его одолела болезнь; в первый раз Канчукевич позвал в тайник Алешу, и просил, и приказывал ему не удивляться ничему, не смотреть ни на что: это все хлам, дескать, и тряпки.

Тут мы с удивлением из разговоров Канчукевича с Алешей узнали, что Алеша его сын. Скупой отец нарочно воспитывал сына нищим, чтоб тот не знал цены деньгам и не промотал наследства, которое, судя по сундуку, было огромное.

«Да! — часто шептал в бреду Канчукевич. — Сорок лет я собирал; начал с полтинника, а теперь, слава богу!.. Но сорок лет — половина жизни! Этот молокосос за то, что он мой сын, заграбит все это!.. Не живя сорока лет, возьмет плоды сорокалетних лишений!.. Не бывать этому! Пусть сам наживет. Я в его лета не имел ни гроша, а теперь, слава богу!.. Да и что у меня есть, если подумаешь! Ровно ничего, дрянь, не стоило сорок лет мучиться— ей-богу! Что у меня есть? Почти ничего!.. Серебра самая малость, золота еще меньше, ассигнаций сущие пустяки!.. Вот если б это все удвоить... нет, утроить, учетверить... нет, нет, не хочу!.. Удесятерить да потом удвоить и потом еще удесятерить, да и это удвоить — о! Сколько бы вышло! Какая выросла бы гора! И я бы сел на этой горе, и люди бы мне кланялись, низко кланялись бы, а я бы плевал на них, а они еще бы ниже кланялись... Хе-хе-хе!.. Мне, простому человеку, коллежскому регистратору, кланялись бы, называли бы меня человеком умным, нет — умнейшим; они произвели бы меня в человека добродетельного!.. Знаю я их, этих жадных людей... Ох!.. Плохо мне. Голова горит, в груди горит, а самому холрдно, челюсти так и стучат друг о дружку, так и прыгают... Плохо тебе, Канчукевич!.. Э! Пустяки! Пройдет!.. А я сижу сЬбё Hä груде золота, а золото так и блестит, что твое солнце!.. А люди плачут, глядя на меня.

— О чем вы плачете?

^!: — От радости! — вопят они. — От сердечного умиле« нйя, что видим в таком счастье достойнейшего человека, добродетельного Канчукевича!..

— Врете, лицемеры, вы плачете из зависти. Недаром я прожил восемьдесят лет: я знаю вас, я изучил вас: вы любите золото больше меня, вы все отдадите за золото — все, решительно все, все без исключения! Для денег у вас ничего нет заветного, самого спасителя вы продали за тридцать сребреников!..

— Кто там?

— Приехал знаменитый вельможа.

— А, хорошо, пусть обождет.

И он ждет час, ждет два у меня в передней, а в передней нет ни одного стула!.. Хе-хе-хе..! Я у него выучился... Ждет меня вельможа, а я себе простой человек... Он богат, знатен, зачем он унижается?! Хе-хе! Я богаче его!.«, И он стоит у меня в передней!.. Весело!..

И ты придешь ко мне, толстый, жирный помещик, я вспомню горькое время, когда я, бедный сирота, жил у тебя и учил твоего глупого сына, вспомню твои попреки за каждый кусок хлеба и за нищенскую плату, которую ты давал мне за истинно тяжкие труды, словно милостыню! Лучше рубить дрова, таскать бревна, чем учить избалованного дурака. Но никто не пожалел о несчастном, никто не понимал моего труда, и сытые люди, одетые в красивое платье, заклеймили меня прозвищем дармоеда-учителя. Только одна она сострадала по мне!.. Господи, как мне стало жарко!.. Она одна, она одна часто глядела иа меня с таким участием своими черными глазами, и глаза ее наполнялись слезами, и грудь колебалась вздохом глубоким, тяжелым вздохом!... Она понимала мою ду* шевную болезнь!..

— Что, у тебя болит голова?. — спрашивал меня гкн мёщик.

— Нет.

— Так желудок тово?.. , ’, ^

— Нет. ' ' ¹ . ; -г* '•

— Так руки, ноги, грудь, что ли, болит? ,

— Нет. ,

—■ Отчего же ты такой бледный? Я думал, ты це-

здоров.

В нем не было души; мог ли он понять душевную 69« лезнь?

И господи, как я полюбил ее!.. И она меня полюбила!., Да, меня, Канчукевича, нищего учителя!.. Счастливое было время! А я ничего не имел, за что же она меня полюбила?.. Она была дочь человека, да еще такого человека, гордого, надутого человека, самого помещика!.. Недолго я мечтал: нашу любовь открыли и насмеялись над ней... В целой жизни я имел одну чистую любовь, и ту осмеяли! И выгнал меня толстый помещик из дома!.. Вытолкали меня слуги... Она рыдала!.. Отец дал ей пощечину!.. Да!.. Ей, чистой голубице!.. И за что? За то, что у меня не было денег!.. А теперь у меня много золота: я достал его, убив свою душу; я изгибался, я ползал, подличал, женился на болы-юй богатой старухе, по смерти ее обратил все в капитал, у меня капитал рос баснословно, я ел хлеб с водою, водил без сапог сына — все для золота! И вот я теперь сижу на груде благородного металла! Пожалуйте, сюда, господин помещик! И, как лягушка, ползает он вокруг меня, заметая брюхом пыль...

— Жаль, — говорит он, — что моя дочка зачахла, то есть умерла, а то я бы считал за счастье соединить ваши любящие сердца.

' Врешь, толстый болван! Ты бы продал мне свою дочь за золото. Какой я жених? А ты бы с радостью сделал то теперь, за что прежде выгнал меня.:.

Кланяйтесь мне! У меня есть золото, я не скрываю, вот оно!.. Хе-хе-хе!.. Я сам ему долго кланялся... Судьбу надувал, право, надувал... Раз она хотела меня наказать на рубль пять копеек ассигнациями, хотела, да не удалось: я вывернулся коммерческим расчетом. Хе-хе! До сих пор весело!.. Это было давно. Один граф, богатый человек, промотался... У этих мотов чутье, как у коршунов, далеко чуют добычу... У меня уже завелись кое-какие деньги, и вот граф приехал ко мне сам, так и засыпал французскими речами... «Извините, ваше сиятельство, —• сказал я,— мы, простые люди, с грехом и по-русски, грво-рим». Вот он заговорил по-русски, дурно заговорил, а все-таки Я' понял, что, дескать, у него- в нашем уезде богатое поместье, что он приехал в город, по делам и, узнав обо* мне как о достойном человеке, приехал просить к себе откушать. «Понимаю, — подумал я, — откуда ветер дует, да мы не промах; пожалуй, обед съедим, а в обман не дадимся» — и дал слово...

— Эй, кто там ходит? Алеша! Алеша! Кто там?

— Какой там черт ему представляется? — ворчал басом Алеша из другой комнаты.— Вот не дает соснуть. Никого тут нет, никто не ходит.

* — Смотри-ка...

— Что тут смотри? Спал • бы себе и другим не мешал! — сказал Алеша и захрапел.

— Вишь, скверное племя, совершенно покойница! Был мал — боялся, вырос — знать не хочет отца! Я тебе насолю! Ты ждешь моей смерти, тебе хочется погреть руки — не удастся! Не тебе меня провести, молокосос, я судьбу проводил... Да, помню... была страшная грязь; граф жил на другом конце города, идти пешком нельзя; придешь по уши в грязи, меньше процентов дадут... Взял извозчика, заплатил пятиалтынный — была не была, авось, заработаю тысячу-другую^ рискнул, взял за пятиалтынный— риск благородное дело. Приезжаю, понюхал в передней табаку, хвать, в кармане нет платка: сюртук-то я надел поновее, а платок остался в старом. Скверно, смекнул я, судьба против меня; ехать опять домой да назад: два пятиалтынных — рубль пять копеек. За что они пропадут у меня? А без платка не обойдешься!.. Постой!¹ Я поступил на коммерческом основании: тут же внизу, в лавочке, купил за гривенник клетчатый бумажный платочек. и явился к графу. После обеда я пришел домой, вымыл собственноручно платок и назавтра продал его за двадцать пять копеек: я в убытке остался гривну меди — вот что значит ум! Съела судьба шиш: вместо рубля с пятаком получила гривну!.. Хе-хе!.. Молодец был Канчукевич! А теперь — голова трещит... все в глазах двоится... дважды два — четыре, четырежды четыре — шестнадцать, шестью шесть — тридцать шесть... сто, тысяча, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы, миллионы, как говорил' тот: милы — они! Тот стихотворец... и стихи мы с ним пели:

Негде в маленьком леску,

При потоках речки,

На долине по песку

Паслися овечки.., ^; !

Л если каждую овцу выкормить и* продать — у!: сколько будет!.. Я продам, все продам, а он?.. Нет! Алеша! Алеша! Не продавай овец; я сам продам...

— Да спи себе! Вот разревелся!

— Еще и грубит! Я разревелся, ты разревелся, он разревелся, мы разревелись, вы разревелись, они или оке разревелись!..

Тут уже Канчукевич понес такую гиль, что я, привыкшая к пустословию гостиных и мистицизму лекций многих шарлатанов, решительно ничего не могла понять. Старым скупцом овладел чистый, полный и неоспоримый бред... Мало-помалу Канчукевич стал говорить тише и наконец перед светом утих совершенно, вероятно, уснул. Целый день Канчукевич понемногу бредил, просыпаясь, и опять засыпал. В другой комнате ворчал Алеша. К вечеру старику, казалось, стало лучше; он пришел в себя и позвал Алешу.

— Алеша, сын мой, — сказал Канчукевич, — я скоро умру — слышишь?

— Слышу.

— Что же ты ничего не говоришь?

— А что я стану говорить? Все в воле божией.

— Правда... ІТу, ты будешь наследником моим; прошу тебя, не разоряй меня, мы люди бедные, береги копейку на черный день — слышишь?

— Слышу.

— Теперь принеси мне свечку: стало темно, я помолюсь богу, надену белье... приготовлюсь к смерти... она близка, она целую ночь ходила вокруг меня... Только я как оденусь, так меня и похорони — слышишь?

— Слышу.

— Теперь принеси свечку... Зачем зажег целую свечку, разве нет огарка? Мне, больному старику, целую свечку! Заработаю ли я ее?.. Будто огарка нет. Расточитель ты* Алеша; не будет из тебя пути... Пошел вон!

Алеша ворча вышел.

— Вишь, ворчит!.. Вот первый враг мой!.. Имей детей, так и глядят, чтоб скорей схоронить отца да приняться за наследство... Я тебя проведу!.. Ох, дети!.. Выкорми их, вырасти, а после только бойся...

Канчукевич встал, отпер сундук, потом вынул из печки один изразец, который довольно искусно закрывал глубокую дыру, вложил туда все золото и серебро и опять поставил изразец на место. Потом принялся за нас. Канчукевич был очень страшен, худ, бледён, только его глаза горели неестественным блеском, руки дрожали... Он взял несколько,пачек ассигнаций и привязал их себе под руки и цод колени, остальные завернул з старый дырявый платок и в виде толстого жабо обвязал шею, надел старый сюртук, старые сапоги, посмотрел в опустелый сундук, закрыл его и, поставя в головах у себя свечку, вытянулся на сундуке, сложа крестом руки.

«Кажется, готов, — тихо прошептал Канчукевич, — а свечка горит! К чему такая роскошь? Она найдет меня и в потьмах...»

Каичукевич с усилием повернул к свече голову и дунул* но, дыхание его было слабо, легкое пламя дрогнуло, наклонилось в сторону, и опять свеча запылала еще ярче прежнего; больной собрал последние силы и дунул с каким-то жалобным стоном. Это был его последний вздох; пламя погасло, смрадный дым побежал от светильни, которая несколько секунд еще сверкала светлой искрой в темноте, и вместе с дымом улетела душа старого скупца; члены его затрещали и.вытянулись..'. Настало страшное молчание и тьма. Могильный холод разливался по жилам покойника. Страшно стало мне,, особливо при мысли, что завтра или послезавтра по воле скупца ни за что ни про что схоронят меня в могилу, меня, во цвете лет, с полными нумерами; меня зароют в холодную душную могилу по глупой прихоти сумасшедшего человека. Я готова была кричать караул и по своей природе не могла. Наша участь только молчать, слушать и думать, пока кто-нибудь помощью сильной воли не раскроет уста иа-ши.о А, боже мой! Какое невыносимо страшное,, мучительное состояние, когда и хочешь говорить и должен, говорить, да не можешь!..

.Рано утром вошел в комнату Алеша. Я его не видала со дня своего заключения и решительно не узнала бы, если бы. не привыкла слышать его голос. Вместо оборванного мальчишки я увидела парня лет за двадцать, правда, тощего, но здорового, с порядочными усами, с жилистыми руками, с угрюмой физиономией, с глазами, немного глуповатыми.

Алеша подошел к старику и спросил:

— Спишь, а? Сцишь?

Ответа не было.

— Уж не,тово ли!.. Спишь ты?

Он взял отца за руку.

— Батюшки светы! Да он преставился! Совсем остыл!.. А как страшно глядит!.. Побежать к Подметкину!

Алеша в ужасе выбежал, не затворив дверь. Скоро вошла в двери собака, обнюхала все углы, подошла к сун-дуку, стащила свечку и съела, лотом опять стала на задние лапы, а передйие положила на сундук, посмотрела пристально на покойника, полизала его руку и, усевшись ііа полу, жалобно завыла. Ветер дул в растворенные дгіё-ри и шевелил старые лоскутья на полу: под потолком кружилась, вилась й плясала паутина.

«Ах ты, проклятая, какой вой подняла!»

3*а этими словами полетела в собаку фуражка с козырьком, а вслед за фуражкой явился Подметкин; за Подметкиным стоял Алеша.

Подметкин когда-то служил в каком-то полку, но за поступки, неприличные званию, был отставлен и поселился в городе, недалеко от дома Канчукевича. Чем жил он и как жил — об этом история умалчивает вместе со многими любопытными вещами; но жил он, казалось, весело, потому что часто, идя по улице, певал песни, и всегда эти песни были самые веселые. Носил он венгерку с самой бедной цифровкой, широкие шаровары с бесконечными карманами и форменную фуражку с козырьком. Как он познакомился и когда с Алешей, тоже неизвестно, только он всегда говорил Алеше: «Терпи, казак — атаманом будешь. Я знаю твоего отца: у него вот сколько денег, да человек он дрянь, все равно что свинья: пока жива, ни шерсти, ни молока, ни еды — ничего от нее нет; а зарежут— и мясо, и сало, и студень, и щетина, и колбасы — все явится. Погоди, вытянет лапки родитель — кутнем, только чур сейчас меня известить; я знаю тебя: душа овечья, все растаскают, надуют тебя, а я уж, мое почтение... я тебя проведу по такой музыке, что злость весь город возьмет — увидишь! Дай бог дожить скорее...»

— Дай-то, господи! А уж куда мне прискучила моя собачья жизнь, — обыкновенно отвечал на подобные речи Алеша.

И вот теперь кончилась эта жизнь!.. Старик недвижим, безгласен! Открылась широкая воля молодому человеку, спали с души тяжелые цепи капризов и предрассудков старого Канчукевича. Алеша, настроенный Подметкиным, ждал с нетерпением этой катастрофы, только и мечтал об этом с какой-то нечеловеческою радостью, а теперь стоял печально перед трупом: неясная грусть или упрек совести пробудились в нем — и он стоял, будто совершивший преступление; еще несколько секунд, и глаза его заплакали бы — о чем? отчего? Эго другое дело, на это трудно отвечать: но невольная слеза, следствие нервического раздражения или чего бы то ни было', уже дрожала и сверкала под ресницами Алеши.

' — О чем задумался? — спросил Подмёткині— Небось, жаль стало? Некому будет выдавать тебе по грошу в день i\ą пропитание, некому будет водить тебя¹ босиком в заморозки? Опомнись, Алеша! Он был враг твои, а кто за врагом плачет? Разве баба. Ну, да та вчастую плачет, сама не зная от чего!

. — Да я... Нет, я ничего, так себе!

— А худо! Ты, Алеша, начинаешь жить не по-товари-Іцески. Лукавишь, брат! Худо! Коли против меня ifro лукавит, того и бог забудет!..

— Э! Друг мой желанный Подметкин, грех говорить такое. Чем я лукавлю?

— Говорил: «Чуть шарахнется, сейчас беги ко мне».

А ты сам уже распорядился, й белье на него надел, и

совсем снарядил в дорогу...

’ — Да это он сам; заказал так и похоронить себя.

— А! Сам надевал и белье и прочее?

— Сам.

— И никого при этом не было?

— Никого.

— И заказал похоронить себя в этом?

— Да-

— Умный человек! Надел, что ни было худшего,

тряпка на тряпке или, как говорится, там где-то в книгах,

тряпка тряпку призывает!.. Да что-то мне странно, ну да посмотрим дальше. Показывай-ка свое наследство.

— Да я его не знаю!.. Этот дом, да садик, да собака, да платье.

— Так!.. Да паутина, да пауки, да еще черт знает что! Ах ты, овечья душа! Деньги где? Плевать я хочу на твой дом и на собаку: что в них? Денег у тебя должна быть страшная куча: ведь покойник был жид, маклак, такая жила, что тянул с живого и мертвого. Где же оно? Это собранное, натянутое, награбленное? Подавай его сюда! Мы с ним разделаемся!..

— Я сам не знаю, разве поискать.

— Разумеется! Ну, поворачивайся!

Алеша и Подметкин начали свои поиски: отворили сундук — в сундуке пусто; посвистал Алеша над сундуком, удивился и Подметкин, но сказал, что унывать не надобно, что Блюхер ⁹, по словам немцев, никогда не отступал; а подражать храброму генералу не предосудительно. Начали опять перерывать весь старый хлам, вытряхивали и жилеты, и брюки, и картузы всех форм и цветов, глядели за подкладкой гі в сапогах, везде тревожили пыль, моль и паутину; воздух сгустался от пыли и принял характер, располагающий к; чиханию, а все ничего не было...

Алеша в отчаянии опустил руки.

— Неужели?! — громко завопил Подметкии. — Неужели?.. Да нет, черт возьми! У него были деньги: он где-нибудь спрятал их. Г-н Канчукевич! Слышите ли? Где ваши деньги? А? Говорите же! Вот ваш сынок со мной со-бир4ется протереть им глаза... Все промотаем — слышите? Нет, заправду умер, а то не выдержал бы, проклял бы нас! Да что это за толстая тряпка у него на шее, словно зимой хвосты, у модной барыни...

— Оставь его, Подметкин! Его воля, чтоб не трогать и так похоронить, как сам оделся; бог с ним...

— Нет, брат, Алеща, овечья душа, куриные у тебя чувства, не оставлю, пока не выдергаю этого подгалстучни-ка... Посмотри-ка, вот где зимуют раки!.. Ах, он жидомор! Хотел с собой унесть в могилу денежки! Нет, брат, Алеша, теперь я его так не оставлю, я его до нитки рассмотрю!..

И, говоря это, Подметкин радостно вытягивал из дряхлого шейного платка пачки ассигнаций.

— Вот они! Вот они! Вишь, сколько их набралось!.. Нет, Алеша, надобно все осмотреть, уж положись на меня: и пол подымем, и печку разорим, и крышу снимем. Видна птица по полету: теперь видно, каков человек был покойник! Да меня, брат, не проведет! А ты бы, овечья душа, так все и оставил! Говорил тебе: слушай меня: я ли не бывал в переделках — ух! Унеси ты мое горе!

И Подметкин начал рассказывать нескончаемую историю о том, как он был в Туретчине, пленял молдаванок, обыгрывал и дурачил молдаван и валахов — историю,, которой я не могла никак понять. Алеша, видимо, не понимал, да, судя по глазам Подметкина, и сам он не понимал своего рассказа. Во время моего странствования мне не раз случалось находить таких редких говорунов; слова у них вот так и льются, словно ручей по камешкам, так и летят одно за другим, будто пчелы из улья в ясное теплое утро; а слушаешь, слушаешь, ничего не разберешь, и спроси у рассказчика, о чем он говорил, он собьется и станет втупик. Явление странное, а действительное.

Собрались на другой день люди для похорон, снесли старого Канчукевича на кладбище и вернулись к молодому закусывать. Вообще я заметила, что люди на похоронах ужасно много едят: верно, печаль располагает их к хорошему аппетиту. Впрочем, на похоронах старого скряги незаметно было большой печали, скорее на многих лицах выражалась радость: кто думал записать' молодого богатого недоросля к себе в службу й потом этим пользоваться; кто рассчитывал женить его или его деньги на своей племяннице, сестрице йли дочке; кто смотрел на него как на человека, у которого можно занять на вечные времена денег; кто видел в Алеше будущего кутилу, с которым можно будет кутнуть, а иной, пожалуй, уже вычислил все барыши от этого кутежа... И все радостно из-под печальных, форменных физиономий глядели на Алешу как на человека, подающего большие надежды.

Всеобщее расположение утвердил и укрепил завтрак: гости съели несколько сот блинов, съели огромную кулебяку с семгой, какая, конечно, никогда еще не являлась в стенах дома Канчукевича, съели поросёнка и двух жареных гусей под капустой с несметным количеством саек.., А выпили!.. Один аллах достоверно может определить, сколько выпили печальные гости; много штофиков и графинчиков опустело в это скорбное время; Подметкин умел показать себя и с торжеством после рассказывал, что сантуринского было выпито полтора ведра, кроме всего другого...

Гостей было человек пятнадцать, и почти всех видел Алеша первый раз в жизни; однако они все хвалились дружбой покойника и предлагали таковую же вместо батюшки сыну. Некоторые под конец завтрака плакали о старом Каичукевиче, называя его человеком примерной добродетели, и целовали Алешу, предрекая ему жену красавицу и генеральский чин. Выше этого их воображение не залетало!..

Какой-то молодой путешественник, скакавши через город N. N. на почтовых, остановился в это время против дома Канчукевича, и, пока ямщик закреплял упряжь и связывал вожжи, он, вероятно, услыша в растворенные окна плач и возгласы гостей, подошел к воротам и спросил парня:

— Что здесь, братец, делается?

— А ничего не делается, — отвечал парень.

— О чем же тут никак плачут?

— Так себе, из жалости.

— Разве беда случилась?

— Умер, вишь, хозяин, и похоронили сегодня.

— А! Значит, плачет семейство.

— Семейства-то всего один сын, и тот на возрасте, такой верзила, побольше тебя будет.

— Так это плачут родственники?

— Какие родственники! Их нет^ все сторонние люди.

■— Значит, его все любили?

— Гм! Известно, любили; как не любить такого ба* р и и а.

— А! Он был человек добродетельный, не так ли?

— Известное дело!

— Понимаю, он раздавал милостыню, утешал бедных?

— Так и есть, именно так, особливо, бывало, перед праздником, идут к нему неимущие, слезами, бывало, обливаются.

— Прекрасно! И это теперь благодарные люди плачут в его доме? Благодарю случай: он открывает мне многое.

— Пожалуйте ехать, лошади не стоят, — кричал ямщик с повозки.

— Сейчас, братец! Так сегодня схоронили этого добродетельного человека? А как его звали?

— Канчукевичем.

Молодой человек достал из кармана записную книжку, записал в ней наскоро несколько строчек, и, сев в повозку, умчался бог весть куда.

— Дурака меня нашел, — смеясь говорил парень, когда ускакала повозка, — пристал, словно полицейский какой: и кто, и как, и отчего, мол, плачут? Стану я всякому на улице все рассказывать! Что я, тетка Фекла, что ли? Вот теперь и ешь на здоровье; Канчукевич, мол, и такой и сякой!.. Ха-ха-ха!..

Впоследствии, как-то нескоро, мне случалось лежать трое суток закладкой в одной модной книге; это было путешествие по... по какой-то губернии или уезду — не помню, только меня поразила страница, на которой я лежала. Вот она, от слова до слова:

«Окрестности N. N. прекрасны, прелестны, даже восхитительны. Город высится на высокой крутизне, кокетливо глядящейся в светлые зеркальные струи речки N: N. В этом живом, но спокойном кристалле текучей влаги отражаются и золотые кресты церквей, и палаты вельмож, и опрятные домики прелестнейшей архитектуры, принадлежащие среднему сословию, и мрачная зелень дуба, и трепещущие листы осины, и светлая зелень ивы, и белый ствол березы наклоняется над струями твоими, о волшебная N.N.! и длинными ветвями лобзает тебя, и кудрявая яблонь отражает в тебе свои коралловые плоды!'Нет, надобно иметь в груди камень вместо сердца, чтоб, подъезжая к N,N., остаться равнодушным, чтобы не плакать от восторга, глядя на него, особливо, если осветишь душу светочем истории!.. Быть может, здесь юный славянин, идя на брань, точил свой меч о прибрежные утесы или какой-нибудь Болеслав, изнемогая от боли тяжких ран, зачерпывал влагу дедовским ковшом, украшенным золотом и драгоценными каменьями. Может быть!.. Но прочь исторические, воспоминания! Я еду и хочу наслаждаться настоящим. Вот, я у заставы, переехал реку по мосту, красиво выкрашенному; застава тоже раскрашена; здесь не было мне никаких препятствий: вида у меня никто не спрашивал, даже, кажется, никого и не было на заставе. Вот патриархальность нравов! Вот простота и откровенность! Счастлив ты, N.N.: на тебя не дохнуло еще всесокрушающее дыхание нравственной порчи! Живи себе, мужай и красуйся на радость грядущим поколениям. Сначала меня поразила пустота на улицах и вообще какое-то уныние на встречных лицах; но вскоре тайна разгадалась, Я несколькими минутами опоздал на печальное народное торжество, на похороны добродетельного человека —Канчукевича. Его жизнь была, можно сказать, длинною цепью благодеяний; не один раз сирая вдовица, или несчастный престарелый, или осиротевший отрок находили в доме Канчукевича и приют, и. ласковое слово, и возможную помощь. Наконец его не стало, умер он, человек добродетельный, — и стоны и вопли оживили шумные улицы N.N.; колокола уныло гудели, народ плакал, сотни семейств, облагодетельствованных покойником, длинною свитою тянулись за гробом; они все казались детьми, оплакивавшими своего нежно любимого родителя. И долго еще после погребения добрейшего человека, когда уже его благодетельные очи засыпал сырой песок могилы, рыдали добрые граждане N.N. Я сам слышал эти нелицемерные вопли, эти возмущавшие душу стенания — и душа моя сжалась тихой безмятежной грустью... Я остановился против дома Канчукевича, вышел из экипажа и с благоговением поклонился порогу великого человека, который жил и умер, никем не знаемый, разливая вокруг благодеяния!.. Не так ли, — подумал я, — растет скромный ландыш в укромном уголку, где-нибудь под корнем сосны или ели, разливая вокруг аромат! На станции, где мне переменяли лошадей, я был грустен и спросил у станционного писаря:

— Что ваш Канчукевич, умер?

— Умер, ваше благородие, — ответил он, — не нам судить его.

— Правда твоя, братец, правда: мы не достойны рассматривать подобные психологические явления.

— Лошади готовы, угодно ехать?

— Еду, еду!

И я поехал унылый. Колокольчик гудел; в ушах' моих отзывались слова писаря: «Не нам Судить его». И это сказал простой человек! Какая сжатая философия! Образуйте этого человека, вы увидите, что из него будет».¹

Но я заболталась!.. Гости плакали, потом немного побранились и разошлись, очень довольные Алешей.

Спустя несколько дней после похорон старика Канчу-кевича нельзя было узнать его дома. Подметкин из Дружбы переехал жить к Алеше. Он обещал научить его приятной, дружеской и благородной жизни, которой бы позавидовало всякое общество. Дом старого скряги' Изменился: тайник преобразовался в спалыио, где поставили кровати для двух друзей, Подметкииа и Алеши, весь хлам был вынесен на чердак, решетки в окнах сломаны, в рамах переменены стекла.

«Надобно жить нараспашку. Порядочный человек ^! не должен быть политиком,— говорил Подметкин,— это пристало ученым бонжурам; а наш брат раскрывай душу, и двери, и окна. Я сам себе господин, ни у кого ничего не прошу, никому не кланяюсь и никого знать не хочу: гляди на меня, каков я есть, кругом гляди. Не нравится'— проваливай, не станем просить о продолжении знакомства, как говорят подьячие. Свет не клином сошелся: для нас останется добрых людей дюжина-другая...»

Старый железный сундук поставили в угол спальни, рядом с ним красовался шкафик с стеклянными дверцами, за стеклом приятно блестели штофы разных видов и размеров, налитые жидкостями всех возможных цветов, от чисто-белого, прозрачного, словно кристалл, до темнокофейного. На другой полке стояли рюмки и стаканы, солонка и на тарелке несколько ломтей черного хлеба. Этот шкафик Подметкин называл душевной и телесной аптекой и, подходя к нему, всегда с сердечным умилением вспоминал полкового коновала, от которого позаимство-вался некоторыми медицинскими сведениями.

«Постоянно человек должен для бодрости духа употреблять христианскую, то есть чистый пенник без всяких еретических примесей, — говаривал Подметкин, — а коли чем захворал — примись за настойку: только знай порядок: голова болит — переведайся с мятной, желудок расстроен — хвати трифольной или запеканки, другое что — бери рябиновку или сабуровку — как рукой снимет!»

Приемная комната тоже преобразовалась: старые стулья вынесли вон, стол тоже, а на место их поставили десяток, хоть очень некрасивых, но прочных стульев и два ломберные стола, да во всю стену с одной стороны поставили низенький широкий диван б.ез спинки, «на азиатский манер»—говорил. Подметкин. Он, побывав в Молдавии, сделался страшным партизаном всего азиатского, не только обычаев, даже мебели,¹ платья и т, п. Вследствие такого пристрастия к Востоку был сделан, турецкий диван и покрыт косматым ковром, к неописанному удовольствию блох всего околотка. О красоте мебели Подметкин не думал, да ему, кажется, это и в голову, не могло поместиться. Он в вещах видел одну пользу; поэтому очень хлопотал о ломберных столах, без которых порядочному человеку трудно, дескать, убить золотое время; о прочности стульев он тоже очень заботился. «Стулья,— говорил он с видом знатока, — не только устроены для сиденья, иногда из них можно составить на скорую руку приличную кровать, иногда стул может служить оружием при нечаянной обиде или при внезапном нападении... Тут уже стул должен быть стул, а не какая-нибудь финфи-рюлька!.. Он должен поражать и защищать, оставаясь невредимым! Вот, я помню, анекдот случился на моих глазах, в трактире, в Серпухове; нас .играло в карты шестеро...»

Тут Подметкин рассказывал один известный трактирный анекдот, который не приносит ни большой чести рассказчику, ни удовольствия слушателям; он передается из поколения в поколение гуляк как легенда; его рассказывал еще дед и отец Подметкииа; рассказывает вся братия Подметкина... Верно, вы его слышали, так мне нечего говорить, наводить на вас скуку. Одно в этом анекдоте любопытно, что каждый рассказчик непременно был сам в нем действующим лицом.

Алеша очень переменился: он оделся совершенно по образу и подобию Подметкина, даже немного перещеголял его: у Алеши была такая же фуражка с козырьком в пуху, такая же венгерка, только с цифровкою позатейливее, такие же шаровары, только немного пошире.

— Оно немного с отступлениями от формы, — сказал Подметкин, рассматривая в первый раз наряд Алеши,— немного нарушено строгое товарищество, братское житье, ну, да ты моложе меня, прихвастни немного! Живи себе с богом — я разрешаю.

Алеша был так рад, как будто без этого разрешения уже не мог и жить на свете.

— Ну, а фуражку-то покажи, — продолжал Подметкин,— эге! Вот уж непростительно! Что ты, помещик, что ли? Что же, дескать, купил, новый картуз и щеголяет! Во всяком деле первое дело вывеска! А шапка — твоя вьь веска: прямо торчит на лбу и всякому лезет в . і^лаза. У нашегобрата, свободного человека, и шапка должна говорить: «Держи в сторону! Нам, дескать, голова -р наживное дело, голова — последняя спица в колеснице, вот, дескать, как мы ее холим да чествуем!» Идешь себе, заломил фуражку на затылок или на ухо — так от тебя ² всякий и отшатнется, и тебе всегда широкая дорогд; а свой брат, прямая душа, увидит — сейчас узнает: видна птица по полету, и сразу станет приятелем, родней пуще брата родимого...

— Да что же мне с ней делать? Она такая новенькая, хорошенькая.

— То-то, овечья душа! В сарафане бы тебе ходить! Подай-ка ее сюда!

Подметкин взял фуражку в руки, переломил козырек после долго мял и теребил ее, пока она не приняла формы лепешки, бросил на грязный пол, потоптал ногами, потом прорезал подушку, достал пуху и натер им испятнанную уже фуражку.

— Теперь готова! Возьми, Алеша, и гуляй на здоровье: настоящая забубенная, что называется, фуражка — урви да подай!

— Как же ее носить, на затылок?

— Как я ношу, бери с меня пример — не проиграешь. Впрочем, и тут есть правила: когда сердит — надвинь ее на глаза, чтоб из-под козырька смотрел волком, когда идешь на шуры-муры — хоть я бы и не советовал: _ как раз оженят Твою овечью душу, ну, да молодца не удержишь, только не плошай, — тогда пакрень ее, злодейку, на правое ухо, чтоб из-под козырька видно было полглаза— это, братец, самый того, как бы его назвать... "ну, самый победительный... ни одна комашка против него не устоит.

— А на затылок и нельзя?

— Экой быстрый! Погоди, не суйся в ад прежде ро

дителей, места всем хватит. Когда хорошенько пообедаешь, или выпьешь и закусишь, или выиграешь у приятеля что-нибудь в картишки, тогда и спусти ее, матушку родную, фуражечку, на затылок: пусть, дескать, весь

свет глядит на меня — вот я какой: весь открыт, весь счастлив, словно полный месяц гляжу в оба глаза! Это значит — понимать обхождение, уметь вести себя. Потерся бы ты с мое по белу свету, сам бы себя не узнал... как честный и благородный человек.

— А что же это ты говорил — мне, дескать, и жениться нельзя?

— Так и есть! Ах ты, овечья душа, баран ты этакой, добродетельный! Уж о бабе думает! Да я тебя, заплюю, если ты мне заикнешься о женитьбе. Видно, что привык жить под плеткой: не успел вырваться от отца, лезет под команду бабы. Какой баба командир? Отчего нет из бабы командиров? А начальство умнее нас, верно бы сделало, коли бы можно. Ты, брат, теперь, Алеша, сам себе барин, Сам господин: идешь куда хочешь, делаешь что хочешь, а возьмешь жену — все кончено: она засядет, как матка в улье, а ты станешь работником: запищит тебе: «Алексей, принеси того! Подай то! Сбегай туда, да проворней, не то заболею — вот уж дурно делается...» Ты выйдешь за дверь, а она опять пищит: «Где ты был? Что тй делал? Да ты меня бросаешь! Да я несчастная...» и Пошла и пошла!

— Ха-ха-ха! Да ты шутишь, друг мой Подметкин! Вёдь это комедия.

— Хороша комедия! Ты, брат, ее в сутки не уймешь: всплачешься, да⁴ будет поздно.

— А разве нельзя ее немного т о в о...

— Потузить, что ли?

— Да.

— Пробовали, брат, умные люди — еще хуже: сам себя измучишь, а ей ничего, только тебя обнесет, обжалует, житья не будет.

— Ну, так я и не женюсь: меня никто за шею не тянет.

— Умные речи! С деньгами веселее проживешь без жены, а там, коли поживешь, поизносишься, полысеешь, поседеешь, тогда женись, я сам тебя благословлю, сам выберу невесту и посаженым отцом буду.

— Это зачем?

— Верно, нужно, коли я говорю; я не собака, на ветер лаять не стану. Под старость нужна жена: станешь хворать — будет кому посидеть подле тебя; ты богат, возьмешь бедную, чтоб попрекать не вздумала.

— Бедную, пожалуй, да только хорошенькую; я, знаешь, смерть люблю хорошеньких.

— Известное дело; любой отец, бедный человек, с радостью отдаст за тебя, высечет, да отдаст, свяжет, да отдаст, только заикнись.

— Ну, ладно, так я женюсь не скоро... Тогда, знаешь, после, после, после...

— Я тебе сам скажу когда, а теперь кути, Алеша! Мы с тобой поживем, пусть скажут, что недаром жили, недаром хлеб-соль ели, .недаром сапоги по белу, свету, топтали.

— Покажи себя! Ай-люли! Ты куда идешь?

— О тебе все пойду хлопотать: я тебе приискал отличного иноходца и беговые дрожки.

— Браво! У нас будет лошадь.

— И не одна; случится другая хорошая — другую купим, третья — й третью, не надо терять случая.

— А дрожки одни?

— Одни, беговые.

— Отчего же беговые?

— А что же ты обабишься, небось, заведешь рессор

ные? Овечья у тебя душа! Ты должен быть и жить зверь-человеком; полетишь, словно ветер, по улицам, сам' правишь, а я сзади, или я правлю, а ты сзади сидишь, все скажут: «Проехали забубенные головы, им, дескать,

жизнь копейка».

— А в грязь больно закидает на беговых.

— Нет, брат Алеша, бабой ты родился! Много мне придется с тобой муки, пока тебя поставлю иа прямую дорогу. Грязь, а что тебе грязь? Съест она, что ли, тебя?

— Съест не съест, да закидает больно, запятнает сапоги и прочее, иная барыня рассердится...

— Вона что! А тебе что за дело? Сердится — плюнь на все; мы, дескать, не хороши, набиваться не станем; ты, значит, любишь мои сапоги да платье, а не меня; коли любишь, люби меня и в грязк. А то все этакие французские комплименты, все нежности и на языке, и на письме, а никто полтины не даст взаймы. Уж мне сколько случалось: иной просто обругает тебя иа письме, да так политично, что грубого слова не напишет, придраться нельзя, да еще в конце распишется: «С истинным почтением ваш покорнейший слуга!!!» Где же тут почтение, когда он, собака, радуется? Какой он слуга: умирай — не даст напиться! Уж мне случалось!.. А это все — так себе, комплименты. Нет правоты на свете, нет дружества, товарищества; мало благородства! Да, Алеша, слушай меня! Кстати, дай мне сотни две-три: я, знаешь, коли хорош иноходец, и задатку дам.

— Возьми хоть и все; я тебе давно говорил.

— Нет, дружище, не возьму; твои деньги пусть у тебя, а то, пожалуй, скажут, я тебя взял под опеку, я. тебя ограбил; все равно я возьму, сколько мне нужно,, по дружбе, а остальные пусть у тебя спрятаны;' да считай хорошенько, деньги счет любят. Прощай!

— Прощай!

Скоро по уходе Подметкина явился к Алеше старичок,' этак ć виду лет шестидесяти, и начал просить милостыни.

— Зачем же ты просишь? — спросил Алеша.

— Есть хочется, ваше благородие.

— Работай кому-нибудь, тебя и накормят.

—^: Стар стал, ваше благородие, силы пет.

— А сколько тебе будет лет?

— Не знаю, а живу давно, помню и мор, и великую зйму; ‘старшему сыну было бы теперь лет пятьдесят, да второму пятьдесят без года.

— Сорок девять, что ли?

— Сами считайте, вы человек грамотный.

— Погоди, возьму счеты: так первому было пять«

десят?

— Пятьдесят.

— Есть; второму сорок девять?

— Сорок девять.

— Есть. Третьему?

— Тут уже была дочка, ваше благородие, ей бы теперь было сорок семь лет.

— Есть. И только? Больше не было?

— Были: еще была дочка Прасковья — царство ей небесное — недавно померла, той было бы лет сорок пять.

— Есть. А дальше?

— После нее был сын, в рекруты сдали и слуху нет, тому было бы лет сорок.

— Сорок, есть. Ну?

— Последняя дочка сбежала в третьем году за полком, вот я и остался сиротой!

— А та была стара?

— Да, слава богу, бьиґо бы ей лет без двух сорок.

— Тридцать восемь, есть. Погоди, сосчитаем. Да и стар же ты, седая собака! И не слыхивал я такого старика: 269 лет тебе! Третью сотню живешь.

— Вам лучше знать, ваше высокоблагородие, вы человек грамотный! Мы люди простые.

— Да, это верно; я на счетах не ошибусь. Ах, черт возьми, если я й слышал когда про такого старика...

— Помогите, ваше высокоблагородие!

— Помогу, помогу!.. А! Третью сотню заживаешь! Сказать кому, так не поверит, а по счету верно выходит. Что ж, ты много видал на веку?

— Много, ваше высокородие! И вашего батюшку знаю, и дедушку, и прадедушку.

— А прапрадедушку?

— Знал; а с вашим пращуром мы в лошадки играли,

— Вои-на! Давно?

— Страх давно!

— Что ж, он был молодец? Хотелось бы мне его повидать.

*— Важнеющий был человек, очень похож на ваше высокородие, только покрупнее был.

— Покрупнее?

— Точно так; да тогда все люди были очень крупны: теперь измельчали.

— Вот что! Стало быть, правду рассказывала Аксинья, что свет доживет до того, что люди станут пахать петухами и по десяти человек будут в одцой печке рожь молотить.

— Должно быть, правда, ваше высокородие. Вы человек грамотный. Не откажите на бедность.

— Хорошо, хорошо! Такому старому хрену не знаю что и дать, третью сотню живет! Ну, вот тебе сторублевая да уходи скорее.

— Спасибо, ваше превосходительство!

— Вишь, как подрал! Словно заяц, а третью сотшо живет.

Часа , через два пришел Подметкин и привел с собой человека в синем кафтане, перетянутом черкесским поясом, в плисовыЗс шароварах, упрятанных в , смазные сапоги; в одной руке картуз, в другой нагайка. Этому человеку, судя по бороде, было лет под тридцать. Незнакомый человек,, войдя в комнату, перекрестился, потом стал неловко кланяться, а Подметкин заговорил:

— Рекомендую тебе, Алеша, моего искреннего приятеля: барышник Фырков, отличный человек! Не смотри, что он с бородой ,и не дворянин, а все дворяне ему кланяются, офицеры ему руку жмут, с ним хлеб-соль водят, все ремонтеры ему друзья, дорогой человек! Вот мы с ним уладили для тебя дельце, я и привел его к тебе.

— Насчет, то есть, иноходчика; единственно для вас по дружбе уступил, — заговорил барышник, — генерал очень за ним волочился, «ночей, говорит, не сплю, все снится Каурый».

■— Да ты, братец, Фырков, будь как дома, не церемонься с Алешей, говори ему ты, иначе никакого дружества не будет.

— Пожалуйста, пожалуйста, любезный! — сказал Алеша.

— Ну, ладно, я и сам люблю откровенность.

— Да, да! Вот мы много наделали дела, а ты что еде-»' лал, Алеша? '

—' Я подал милостыню.

— Хорошо, тебе нужно поправить репутацию после батюшки: он сильно тебе напакостил; до сих пор в городе Канчукевич и свинья или собака — одно и то же, ругаются твоей фамилией!

— Э-эх! Поправимся!

— Разумеется; только составь себе репутацию, а там хоть и¹ свихнешь при случае, никто не поверит. Давай нищим; делать нечего, да с разбором; где соберется побольше людей* там и сыпли мелочью или выбирай бедного поголосистее: пусть благовестит; да давай поменьше да почаще, напоминай о себе. Так составляются репутации.

— Ну, я этому дал здесь без людей.

— Худо; было хоть на улицу выйти: проходящие бы

ВИДЄЛИ;

— Да еще я ему дал... сто рублей.

— Сто рублей?!! Полно, шутишь?

—¹ ’ Не шучу. Да ты сам дал бы ему двести, для курьезу дал бы; ведь шутка сказать, пришел человек, что моего деда, прадеда, пращура знал! Вот что! 269 лет уже по свету мается; я не поверил бы, коли б сам не сосчитал.

Тут Алеша рассказал весь процесс своего исчисления. Подметкин и Фырков так и повалились на пол от смеху.

— Ах ты, голова-головушка! Видишь, Фырков, я тебе правду говорил, что у него душа овечья. Ах ты, баран этакой безрогий! Тебя разве тот не надует, кто не захочет. Благодари бога, что попал ко мне в опеку, все бы у тебя мошенники вытащили: у тебя слабая душонка. Вот какие он без меня штуки откалывал! А я ему для благодеяний бабу отыскал.

— Отыскал?

— Не твоему плуту чета, баба, братец, голосистая, что твой кларнет; а язык, словно трещотка, так и колотит дробь; в две минуты мне рассказала, что у ней нет мужа и на руках шестеро детей мал мала меньше и что ей когда кто дал—все рассказывает, такая признательная, благодарная... Такой не жаль дать, не пропадет задаром. Она придет, ты увидишь.

— Так еще и ей дать?

— Нечего делать, придется хоть немного, я сам пригласил.

Потом Подметкин начал рассказывать Алеше про каурого иноходца и поздравил его с покупкой и обнимал, об-пи мал'тоже и Фыркова и рассказал какой-то анекдот о том, как одна барыня-помещица покупала у Фыркова лошадь для завода. По обыкновению, анекдот был так рассказан, что его нельзя было понять, хотя ФьіркоВ’.Иі Алеша очень много смеялись. Алеша даже кричал: «Перестань! Перестань, не выдержу! Ах, умру! Пропаду, лопну! В груди колет, живот, сводит! Ох, пропаду, перестань...»

— Коли живот сводит, выпей померанцевки, да, кстати, и мы поддержим компанию.

Принесли водки, хлеба, икорки и еще чего-то сухого копченого^ и хозяин с двумя приятелями начали лечиться истинно аллопатически ^,0. Впрочем, они и не виноваты: гомеопатия тогда еще не была в моде. Это приятное занятие прервала вошедшая в комнату женщина лет под сорок, со вздернутым носом, с пухлыми красными щеками, с быстрыми черными глазками; в молодости она была очень недурна, даже и теперь еще была сносна. Она пришла и с плачем начала жаловаться на свое вдовство, на семейство и на бедность.

— Ба! Вот сама она; легка на помине. Я только о тебе, матушка, рассказывал; ты ведь вдова унтер-офицера?. Никак Домна?

— Домна Трифонова, ваше высокоблагородие, вдова беспомощная, шестеро детей-малышей, писк да визг, хоть беги из дому, и все хлеба просят. Спасибо, добрые люди не оставляют; уж какой стряпчий! Кто его не знает? Да и тот расступился гривенничком.

— Верю, верю, матушка, мы тебе поможем. Алеша не в отца пошел, любит добрые дела.

— Да, да, матушка, люблю делать добро, он правду говорит.

— Ах вы, отцы мои родные! Да я вас и в молитве стану почитывать, и свечку за вас поставлю, и всему городу расскажу, только не оставьте малышей поколеть с голоду.

Эх, мать моя, Домна Трифоновна! — сказал Фыр-ков. — Ведь это мои приятели, я тебе не попущу их надуть. Ведь я тебя знаю: ты держишь артельное кушанье на нашем постоялом дворе, за тобой и грешки есть — не правда ли?

— Э, батюшка, кто богу не грешен?

— Правда, да у тебя и муж есть: отставной унтер.

— Как, муж есть?—спросили в один голос Подметкин

и Алеша. . , і ,

— Какой он муж, честные господа! Только что звание мужа, и совсем никчемный, ледащий! Хуже вдовы живу!

— Ха-ха-ха! Слышь, Алеша, — закричал Подметкин,— да ведь OHä бой-баба! Ей-богу, молодец; как вывёртывается I^і

— Молодца!—заметил Алеша. ’

— Да и деток у тебя нет, — продолжал Фырков.

— Вот это уж иапраслина, — со слезами отвечала Домна, — видит бог, иапраслина.

— Где же они? Их нет при тебе?

— Где они? Там, где мы все будем: бог прибрал; всех схоронила, моих сердечных... И сколько их было! Да какие хорошенькие!

— Ай да баба! — закричал Подметкин. — Молодец! Вот бы золотая была маркитантша! Нет, Алеша, ей стоит дать рубль серебра — не на бедность, а за удаль; таких баб мало на свете. Что, ты трубку куришь?

— Курю, ваше высокоблагородие.

— Табак глотаешь?

і— Нюхаю.

— Браво! Об этом тебя не спрашиваю, а вот об этом, что в графинчике: верно, выкушаешь стаканчик на здоровье?..

— Ваше здоровье!

— Молодец! И не поморщилась! А померанцевка крепкая... Я тебе еще прибавлю рубль серебра. Да приходи к нам завтра пораньше, я с тобой не шутя потолкую о важном деле.

Домна взяла два целковых и ушла, а три приятеля далеко за полночь просидели, пробуя разные настойки и рассуждая об удали унтер-офицерши, Наконец Подметкин предложил и собрание утвердило: не щадя издержек, переманить к себе унтер-офицершу и вверить ей управление домом, а муж ее может смотреть за лошадьми и кучерами. Проект запит, приятели поцеловали уходившего барышника и легли спать совершенно счастливые.

День ото дня изменялись комнаты в доме Алеши: в сенях приколотили чуть ли не пол сотни оленьих рогов; на них вешали шинели приходящих и постоянно висели хлысты, арапники, своры, собачьи ошейники, длинные охотничьи сапоги, перепелиные сети и т. п. Спальня тоже была похожа на арсенал: здесь по стенам красовались ружья разных размеров и величин, со стволами круглыми, граі-іеными, витыми, даже медными; горская винтовка тсрлась о широкий раструбчатый мушкетон итальянских разбойников, далее персидское ружье все в насечке, ложа со врезками из слоновой кости и бирюзы, замок и прибор серебряный, весь в кораллах,' а подле кухенрейтерские

пистолеты ^п, маленькие, простенькие, короткие, но из них Подметкин на пари берется всадить пулю на сто шагов в человека, нашелся бы только охотник попробовать; рядом с коротенькими кухенрейтерскими пистолетами горят на стене турецкие пистолеты, длинные, с золочеными стволами, с вычурными украшениями из литого серебра, с шелковыми снурками и кистями. Говорили добрые люди, что все иностранные ружья и пистолеты никогда и не бывали за границей, а деланы по заказу Подметкина в Туле: в Туле, дескать., и отца родного подделают деш.ево, был бы только он железный. ,

На противоположной стене висели сабли, старинные шпаги, кинжалы. Ие было на Кавказе ни одного знаменитого разбойника, от которого не достал бы Подметкин кинжала, и все у проезжих с Кавказа. Дорого платил он, а все доставал нужные вещи. На третьей стене висели дудочки, свистки, пояски с чернью, ермолки и всякая мелочь; а на четвертой — разные французские литографии, изображающие прекрасный пол в разных положениях; литографии были прилично раскрашены. Глядя на них, часто Алеша восклицал в восторге: «Экие каиашки! Дорого, да мило!»

Старая собака, которая, если помните, одна оплакала покойного Канчукевича, была по приказанию Подметкина повешена; на ее место явилась на дворе целая стая гончих и борзых, а в комнатах пара лягавых: один Алеши — Валет, а другая Подметкина — Ами. И Валет и Ами спали с господами, жили с ними вместе, везде сопровождали их, только не кушали за одним столом.

— Хороший человек, истинно благородный, не крючок, не скряга, а прямая душа, непременно должен быть коновод и собачник.

— Да, я люблю и собак, и коней, — отвечал Алеша.

Знаю, знаю, ты добрый малый, ты все равно что

воск: все из тебя, что хочешь, вылепишь; счастлив, что попал на меня!..

Вот как они жили.

Утром рано встает Подметкин и трубит в кулак зорю, а если Алеша не просыпается, то берет охотничий рог и трубит в него сколько есть сил, так что окна дрожат.

— Полно, Подметкин! Перестань!

— А ты уж проснулся, баба этакая! На службу бы тебя, выучили бы, как спать.

— Да на заре спать хочется.

— Пустяки! Надо привыкать к бодрости; мужчина должен быть бодр, а не бабиться в. постели до полудня. Вставай!

Они встают, надевают халаты и отправляются смотреть на погоду. Иди снег, шуми буря, лей дождь — им -все равно, непременно пройдутся по двору. Придя/ начинают говорить, что на дворе сыро и холодно, идут к шка-фику и пыот по рюмочке христианской, и поздравляют друг друга с настоящим днем: если четверг — с четвергом, понедельник — с понедельником; вслед за этим .им приносят завтрак: блины, пироги, жаркое, сельдей и. два графинчика водки; разумеется, сельди приправлены перцем, луком и уксусом, Приятели пьют по рюмке за здоровье друг друга, потом, на основании правила: по п е р-В)0 й не закусывают — пьют по второй уже просто и- едят; Алеша ест много, а Подметкин мало, и то соленое или острое. «Приелось уже, — говорит он, —пора запивать». Завтрак обыкновенно запивают они по рюмочке, а иногда, для смеху, для потехи, и по две, одеваются и выходят на двор. На дворе осматривают собак, лошадей, -запрягают дрожки и уезжают куда глаза глядят. К двенадцати часам они уже бывают дома, где их ждет накрытый стол, приготовленный поваром, которого Подметкин взял из отставных солдат, собственно за его расторопность, живость характера и неумолкаемый язык. Впрочем, сметливому солдату не трудно было проникнуть в тайны кухни наших приятелей: они ели весьма неприхотливо, почти одно и то же каждый день: щи или борщ, кислый до невозможности, потом солянка с огурцами и, наконец, говяжьи котлеты или б и т к й, по выражению Подметки-на. Эти б и т к гі непременно рубились на колесе. Если мясо было изрублено на столе или на доске, а не на шине колеса, Подметкин как-то по запаху узнавал, не ел их и подымал страшную тревогу. «Я люблю, — говорил он,— жить нараспашку. Этак, бывало, выходим верст тридцать, выбродимся, вымокнем, и тут привал, огни горят, кипят котлы с кашей, а повар нашего ротного командира стучит ножом по светлому колесу капитанской брички. «Ого-го! — говорили, бывало, мы. — Битки скоро будут!» — и через минуту они, братец, перед нами на сковороде, кипят и подпрыгивают в бараньем сале; а запах кругом так столбом и стоит. Вот, бывало, хватишь стаканчик христианской или ромео, коли той нет, да как примешься за битки... кажется, свой собственный язык с ними съел бы; да, надобно тебе час отругаться от злого человека! Вот я тебе скажу, бывали битки! «Да как ты, братец, делаешь?» — бывало, спросишь у повара. «Да так, про-* сто, на колесе; где нам со столами возиться! А железо чистое, стер полой, положишь мясо, мигом собьешь». И что ж? После случалось мне и дорого платить за битки, подавали мне их и просто, и со всякими французскими хитростями — нет! Все дрянь против походных!»

Перед обедом приятели пили по большой рюмке водки.

За обедом обыкновенно Подметкин ел мало, а только пил и жаловался на жажду; Алеша кушал исправно, запивал тоже, отчего после стола его сильно тянуло ко сну. Закуря трубки^ приятели ложились на кроватях побалагурить; но скоро Подметкин замечал, что язык Алеши двигается медленнее и он начинает дремать. Тогда обыкновенно Подметкин вскакивал с постели и теребил Але-шу, уговаривая не спать: спят, дескать, после обеда толстые помещики, трусы, ученые дураки, подьячие и всякая сволочь, а народ деятельный — он себя считал очень деятельным человеком — должен презирать сон...

— Да какого я черта стану делать? — с отчаянием

кричал Алеша. ¹¹

— Мало ли есть чего? Стреляй, учи собаку, говори, слушай, играй в карты. Ведь совестно сказать: такой молодец, а играет в карты, словно поповна, ни одного фокуса не знает, снять порядочно не умеет. Э! Да ты опять спишь? Алеша, полно бабиться! Встань, дружище! Нет, как убитый! Постой же...

Подметкин выливал на голову Алеши стакан холодной воды или затыкал ему нос маленьким бумажным конусом, наполненным мелким табаком; тот или другой способ, но всегда удачно и скоро подымал с постели Алешу; Алеша ругался, Подметкин хохотал.

— Счастлив ты, брат, — говорил он, катаясь на кровати от смеху, — что не попался в казенное заведение, там бы тебя выучили сердиться на товарищей! Больше сердишься — больше школьничают, пока не перестанешь; перестал — и они перестали; по-старому, добрые ребята, славные товарищи...

— Как же не сердиться, — говорил Алеша, беспрестанно чихая или выжимая руками мокрые волосы иа голове, — как же не сердиться, когда совсем можно этак человека с ума свести.

— Ну, коли так, я возьму фуражку да и прощай! Живи себе как знаешь.

— Нет, Подметкин, бог с тобой! Куда ты? Я ведь только пошутил, право, пошутил.

Tö^ltö;^: овечья душаГ На товарища сердишься, а бёз товарища тебя куры заклюют. Мир, так мир.

^ф Ofitf мирились, запивали мир тенерифом или санту-ринским и до чаю стреляли в комнате из пистолетов вое-tfoöbita пулями. Чай подавали для проформы: его никто не пил; разве случались церемонные гости. Алеша й¹ Подметкин йили набело, то есть клали в стакан несколько кусков сахару, наливали на это треть стакана простой, белой, горячей воды и пили, остальное доливая кизля'ркой или ромом, который Подметкин всегда назы-ßäji г высокородный ромео! — и последнее слово гі^сійзносил звучно, торжественно, как-то своеобразно раскрывая свой Широкий рот.

После чая приятели учили носить поноску своих ляга^ ѣщ собак или заставляли их ссориться и грызться между собою, причем победитель получал кусок колбасы и кличку Молодца до следующего вечера.

:і I,

Иногда после чая Подметкин входил с Алешей в спальню, запйрал дверь, ставил на стол две свечки, к столу два стула, садился за стол против Алеши и, вынув из кармана колоду карт, начинал ученую лекцию о карточной игре вообще^ и азартной в особенности как самой бла^;-городиой, открытой, веселой и приятной, причем всегда рассказывал известные вам приключения, как кто-то, когда-то, где-то, или даже в Москве, или Киеве, на контрактах, -выиграл на одну карту огромную сумму, оправил карту в золотые рамки, а на сумму купил богатое имение и, живет себе теперь припеваючи. Или как такое же мифическое лицо выиграло на одну карту полмиллиона, женилось на графине и само вышло в люди. Сначала Алеша слушал рассказы со вниманием, а под конец вечера сильно зевал, говоря: «А мне что за дело до них, прахом они рассыпься! Мне и без них хорошо, я сам по себе...»

Между рассказами Подметкин толковал Алеше раз-« ные технические слова записных игроков, показывая тот-« час применения их на практике, объяснял пользу и вред цветных очков, увеличительных очков, подпиленных пальцев, пунша, подаваемого в трактирах играющим разным лицам, хоть в одно время, одного цвета во всех стаканах, но на разных подносах — словом, развивал перед ним обширный .свиток житейской мудрости, собранный во время кочевок от Москвы до Ясс и от Оренбурга до Варшавы. Потом, увидя, что теория прискучает птенцу, он переходил к практике и играл с ним, только не на деньги, а на щелчки.

Щелчки быстро сыпались на лоб бедного Алеши, слезы градом лились из глаз.

— Да возьми хоть по гривеннику за щелчок, только

отстань! .

— Нет, Алеша, и по целковому не возьму; раз, что у меня рука расходилась, смерть хочется подраться хоть щелчками; а второе — я добрый товарищ: что мне Hfpąib с тобою? Даром брать деньги не хочу; никто не скажет, что я ограбил тебя, а с тобою теперь играть в карты все равно что с Валетом или Амишкой. Вот другое дед о, коли ты попривыкнешь да насобачишься, тогда я сам тебе скажу: выходи, Алеша, сразимся, развязывай кошель. Играю! Играю, брат, беспардонно, во всю душу играю, во всю ивановскую! Берегись: еду — не свищу, а наеду — ре спущу; и отцу родному не спущу; право слово, шутка шуткой, а дело делом. Карты — важная вещь, с ними не шутят, а щелчки — пустое; лоб немного покраснеет, приложи холодный пятак — как рукой снимет, ни шишки не будет, ничего, ни пятнышка!

Иногда после карточной лекции приятели занимались ловлей сверчка, немилосердіш кричавшего в углу у печки, причем поднималась страшная возня, шум, крик. Иногда Подметкин доставал гнездо молодых мышей и травил их в приемной комнате молоденькими кошками; время шло, а между тем приходила пора ужина. Оба-друга отправлялись к шкафику, пили по рюмке или по две настойки, какую находили приличнейшею, судя по погоде, времени года и другим обстоятельствам, и садились ужинать. После ужина торопились лечь в постель, чтоб не проспать завтрашнего утра — для чего? — бог их ведает. Завтрашний день проходил так же, как и сегодня.

Иногда от обеда до вечера они стреляли в цель, в комнате, из пистолетов восковыми пулями до тех пор, пока от дыма становилось невмочь дышать. Подметкин находил это упражнение необходимым всякому человеку, живущему между хорошими людьми, который не желает, чтобы другие безнаказанно смели наступить ему иа ногу. О пользе стрельбы у него была тысяча анекдотов, один другого нелепее.

Так шли дни за днями; вчера очень походило на сегодня, а сегодня еще более на завтра: однообразие .днрй только нарушалось выездом на охоту, а вечеров — гостями.

Когда выезжали на охоту, то весь дом с утра или, лучше‘сказать, с полночи приходил в, движение: на дворе визжали собаки, хлопали арапники, ругалось несколько голосов; в комнатах суетился Подметкин: насыпал заря-ды_; по временам подходил к шкафику, откуда возвращался покрякивая, командовал, дергал за ухо Валета, ел закуску, давал подачку Амишке, распекал Алешу, который, спустя ноги с кровати, полусонными глазами глупо глядел на своего друга и на битки, дымившиеся перед ним на сковородке, а друг еще находил время спеть свою любимую охотничью арию:

Мальбруг в поход поехал,

Был конь под ним игрень,

Когда же он приедет?

Авось ли, в тройцын день.

— А разве у меня не каурый конь? — спрашивал просто Душ но Алеша.

' — Каурый, братец!

Тю-лю-лю, ру-лю-лю, лю-лю!

— Отчего же ты поешь игрень?

— Разве я про тебя пою? Нам с тобой до этого далеконько. Одевайся-ка живее!

Тю-лю-лю, ру-лю-лю, ЛЮ, ЛЮ,

Ра-ра-ра-тра, ра-ра, ра, ра!

Авось ли, в тройцын день!

— Эй вы! Скажите живее закладывать таратайку!

Вот тройцын день проходит,

Мальбруга не видать!

Мадам на башню лезет!

— А зачем? — спрашивал Алеша.

— Фу ты, черт возьми, какой бестолковый! Разве я был при этом?

— И я не был.

— Ну так что?

— Ничего.

Оба друга начинали хохотать, совершенно убедившись, что они не дураки, а умные люди, и говорили глупости так, ради шутки, для препровождения времени, чтоб подурачить друг друга и посмеяться.

Наконец выносили окончательно ящики с солеными огурцами, колбасами и прочим, выносили бутылки'и бутылочки с разными лекарственными жидкостями и выходили сами господа Подметкин и Алеша, одетые со спартанской простотою и увешанные оружием от головы до сапог, словно пираты. Все выходили и выезжали за ворота, и в доме утихало на целый день, до вечера.

Здесь, пока они охотятся, я сделаю маленькое отступление. Нигде я не видала такой дворни, как у Алеши: все слуги — а их было пропасть — смотрели или зломрачно, отчаянно, или так по-приятельски, что не знаешь, кто барин: Алеша, или какой-нибудь Павлушка, или Андрюшка. Впрочем, надо сказать правду, что слуги в существе хоть и принадлежали Алеше, потому что были куплены на его деньги, а по бумагам — что гораздо крепче — принадлежали Подметкину. Подметкин купил их душ десять разом у одной барыни, соседней помещицы, которой нужно было новое бархатное платье к балу предводителя, а люди в это время ее разогорчили, и купил на свое имя.

— Ты, братец, — говорил Подметкин Алеше, — еще без имени овца-баран, а я имею благородный чин, мне сподручнее было бы в суде хлопотать; а тебя, чего доброго, еще как-нибудь толкнули бы, вот, дескать, недоросль бесчиновный, пришлось бы просить сатисфакции, так я и купил иа свое имя.

— Ладно, ладно, — отвечал Алеша, — а как бы чи-нишко зашибить, а?

— Это на что? Ты дворянин, зачем тебе?

— Ты сам говоришь, что я овца или баран, не возьму в толк, все равно, без имени...

— Да, оно, конечно, приятно иметь чин, только благородный, рыцарский, чтоб не пахло от его чернилами; а тут где получишь такой чин? Запишешься в канцелярию, разумеется, не будешь ничего работать, а все-таки станешь оброчным мужичком: то тому, то другому, то третьему, сильно в боках исхудаешь, а все-таки угодишь в регистраторы, что будет назвать перед порядочным человеком совестно. Теперь по крайней мере дворянин: звучно, что-то вроде барон или маркиз. Погоди лучше, вот придет когда-нибудь в наш город гусарский полк, я тебя определю, послужи до первого чина, и сам с тобой пойду в полк — не для службы, мы с ней не ладим —■ а единственно для ко'м панства, для товарищества.

— Ладно, подождем, — отвечал Алеша, — а люди на чье имя ни куплены — все равно: ведь что мое, то твое.

Но люди видели в Подметкине своего ^барина и, почти не слушали Алеши, хотя Подметкин и они ⁴ все жили на его счет. Когда Алеша, желая расположить кого из слуг, даээ^ему денег, тот делался-почти его приятелем, а дру* гие косились, сердились и пуще прежнего старались гру-* бит^, чтоб вынудить и себе подобную благосклонность, Подметкина они более слушали, но и его не любили, Иногда он кричал на них, кормил пинками, щелчками и тому подобными мелочами; иногда собирал их в кружок, заставлял петь песни, сам подыгрывал на гитаре, и поил водкой, и целовал запевалу, а после этого вдруг от без« делицы выходил из себя и неосторожно беспокоил — как выражались они — кого-нибудь кулаком по уху. Вообще Подметкин, человек веселый, беззаботный, сделался ворчуном, драчуном и страшно взыскательным, когда стал барином десяти крестьян. Его прямая душа, проповедовавшая равенство, и товарищество,, оскорблялась всем на свете: все люди у него были, по его словам, мошенники, носили много платья, топтали бездну сапогов и не имели к нему никакого душевного расположения. Уж я ли их; дескать, не балую, а все ничего! Из хама не будет пана! В крови нет благородства, в лице нет откровенности, и ходят черт знает .-как и стоят без всякой выправки, брюхо вперед, плечи завалит, грудь спрячет — совсем не человек!

Вечером поздно возвращались друзья с охоты усталые, _tизмученные, иногда мокрые, перезябшие, и привозила несчастного молодого зайца, или пару уток, или просто ничего. Во всяком случае Подметкин сердился, кричал, что охота не удалась потому или потому, называл Алешу мокрой курицей и обещал отделать сворами какого-нибудь мародера, шиша или тетерю,

Подметкин никого из своих людей не называл христианским именем, а давал им свои прозвища: то шиш,' то тетеря, то глухарь, то дурень, то барабанная палка и тому подобное; и вообще, говоря о них или с ними, называл мародерами.

Впрочем,, когда первые порывы гнева утихали и Подметкин обогревался, выпив чего-нибудь с дороги, принимались рассматривать добычу: зайца растягивали во все стороны, меряли его аршином и в длину, и в толщину, и уши меряли, и меряли скоки. После этой операции Подметкин уверял, что подобного зайца с такими выносными скоками ему еще и видеть не случалось, что этот заяц должен скакать шибче беса; наводили справку, какая собака первая дошла его, приводили в комнату собаку, давали ей заячью лапку, гладили ее. Тощая борзая, поджав хвост, грызла лапку, искоса поглядывая на лягавых барских; любимцев . Ами и Валета, спокойно лежавших на постелях своих господ. Алеша в охотничьем восторге целова^ ее в узкую мордочку, приговаривая: «Стрелка моя, душка, исполать тебе, нет у меня родии, ты мне родная, Стрелочка голубушка».

Уведя собаку, приносили безмен и весили зайца. Подметкин сам всегда весил, и странное дело! Самый тощий заяц в его руках весил без малого полпуда. Безмен очень удобный инструмент.

Если дичь была утки, то начинался толк о том, кто убил какую утку, как она сидела, из какого ружья ее убили и как попал в нее заряд. В случае спора — а без спора никогда не обходилось — призывали свидетелей: являлся какой-нибудь долговязый глухарь или барабанная палка и, размахивая руками, свидетельствовал, часто лжесвидетельствовал сообразно видам господ. В заключение тут же общипывали уток и в вихре кружившихся перьев и пуху рассматривали раны, определяя по ним качество ружья и ловкость стрелка. Уток приказывали оставить на завтра, на вечер, и звали на них приятелей, а сами, перекусив, выпив, покормив Ами и Валета, засыпали сном невинности.

Назавтра начинался день беспокойный, день тревог: с темного утра уже осаждали дом Алеши разные мужики ■и бабы и решительно нападали на приятелей, когда они выходили по обыкновению узнавать погоду. Подметкин ругался, Алеша тоже, бабы плакали и выли, мужики грубили и стращали полицией, наконец, вся эта ватага вваливалась в приемную комнату. Подметкин важно садился за стол, Алеша рядом с ним, мужики и бабы становились у дверей.

— Ну, — начинал Подметкин, — так что же вам нужно, бездельники, а?

— Заплатите, ваше благородие, помилосердствуйте, животы наши пропали: времена худые, совсем нас обидели! — орало несколько голосов разом, отчего решительно трудно было понять хоть одно слово.

— Стой! Отставь! — кричал Подметкин. — Говори кто-нибудь один, а ие все разом.

— Говори ты, тетка Кулииа!.. Нет, говори, Семен..« Пускай Ванюха говорит, — ворчали в толпе.

— Что же вы, карбонарии ¹² этакие! В кабак, что ли, пришли? Смеете ссориться в благородном доме, а?.. Вот я вас! Позову сюда своих мародеров да такую задам вам таску!.. Говори живо! Ну, хоть ты, старик, начинай!

Толпа присмирела. Старик дюжий, с седою бородой во всю грудь, медленно вышел из ряда, подошел к столику и, поклонясь в пояс, хотел было говорить.

— Два шага назад!—грозно сказал Подметкин.—■ Осади назад! Ваш брат всегда должен быть от нас на благородном расстоянии... Еще назад! Вот так; теперь говори.

— Вчера, батюшка, ваше благородие, ваши собаки заели у меня барана.

— Ну так что ж?

— Так помилосердствуйте, заплатите. Мы люди бедные, ваше дело боярское; ваша охота — нам работа; кошке смех — мышке слезки.

— Ну, ну, ну! Ты, брат, краснобай, говори живее: что* твой баран был больно хорош?

— Первый баран на весь уезд был.

— Полно, не на всю ли губернию?

— Да и на всю губернию, коли дело пошло на правду. Проезжие господа, бывало, засматриваются, а вот заели собаки! Лучше б меня было немного пощипали. Право, слово...

— Ну, что же ты за него хочешь?

— Да... — говорил мужик почесываясь, — я и цены не сложу ему; да случай, стало быть, вышел: грех пополам, дело христианское, а целковичков десяток надо бы пожаловать.

— За барана тридцать пять! Да знаешь ли ты, седой дьявол, что я лошадь куплю за эту цену?

— Вестимо, лошадь лошади рознь и баран барану; барана хоть съешь, а лошади и не съешь, коли выйдет ледачая. Что же вы пожалуете, ваше высокоблагородие?

— Я тебе дам рубль серебра и прогоню вон.

— Помилосердствуйте, где купить барана за три с полтиной? Коли так, мое не пропадет: я пойду к Ивану Ивановичу, к Петру Петровичу, пусть они рассудят, они наши отцы-начальники.

— Ступай, ступай, братец, да неси целковый Ивану Ивановичу, да целковый Петру Петровичу, вот будет семь рублей, да на бумагу выйдет рублика два-три — вот и десять, а получишь с меня через год или через два, как по бумаге выйдет, и то потому, что я добрый человек, получишь пятирублевую синюху. Бери лучше теперь да проваливай]

. Старик почесался, поворчал и, взяв пять рублей, ушел. Тетка Кулина хотела взять,, по примеру старика, тоже пять ..рублей за утку, которую подстрелил вчера Алеша.

Подметкин давал ей пятак меди: баба сердилась, плакала,' проклинала день своего рождения, и соседку, и утку, и весь свет, что очень утешало наших друзей. Наконец получила гривенник и удалилась. Потом кум Андрей объявил претензию за искусанного собаками поросенка, требовал чуть ли не сто рублей, а порешил дело полтинником и был очень счастлив, когда ему поднесли, сверх уговора, чарку христианской. За Андреем явился Степан, Митрофан, Денис, Борис и прочие, все с требованиями, кто за ворота, разобранные охотниками на дрова, и т. п. Требования этих добрых людей были поистине чудовищны; но здесь коса находила на камень. Подметкин был по натуре такой же кум Андрей, только одевал свою лич-.ность вместо зипуна в венгерку. Ответы Подметкина были в своем роде чудовищны, притом на его стороне было то преимущество, что мужики стояли, а он сидел, мужики кланялись, а он ругался, и потому нелепость запросов уничтожалась нелепостью ответов и в итоге выходили самые тихие, скромные, самые обыкновенные числа, которые все-таки, надо правду сказать, в сложности наносили изрядный вред карману Алеши и в тысячу раз стоили более затравленного зайца или пары уток, по строгом розыске признанных даже не дикими!

В спорах с мужиками, в уплате им денег и т. п. незаметно проходил день, так что друзья не успели порядочно пообедать, а еще менее того отдохнуть, как начали собираться гости.

Прежде всех пришел барышник Фырков, потом два друга из какого-то правления. Говоря о себе, они всегда выражались: мы правленские. Эти друзья были, вероятно, дружны по службе; более общего между ними, кажется, ничего не было. Один был высок, тонок, тощ и наклонялся вперед; другой низок, толст и постоянно закидывал голову назад. Высокий был в зеленом фраке с узенькими фалдами, очень похожими на сложенные ножницы; толстяк был во фраке синего цвета с короткими фалдами, очень похожими на раздвинутые ножницы, отчего толстяк, если на него смотреть сзади, немного походил на бабочку. Правда, и зеленый, и синий фрак были очень истерты, и длинный и толстый друг были в желтых нанковых брюках, испятнанных чернилами, и в цветных жилетах.

— Эти правленские добрые малые,— говорил Подметкин Алеше, — уж я ие выберу худого знакомства, а все-таки ты их остерегайся: это, брат, не наш брат, чернильные души; он тебе и друг, а все-таки норовит, как бы те-бя опакостить — такая у них натура, на этом живут. Это все равно, что вот змея кусается, а зачем ей бог дал зубы? Не было бы зубов, не укусила бы.

— Так черт с ними, коли они кусаются!

— Эва! Кто тебе говорит?.. Они славные царни, доб* рые души, игроки, плясуны, питухи, а живут только в чернильном омуте — вот что! Я тебе острастку даю; про« сто сказать, смотри, чтоб чайные ложечки целы были и прочее ценное, да и на картишки посматривай: иной раз такой человек не даст козыря куда надо, а после им же тебя поколотит.

— Ага! Ну, теперь понял.

После правленских явился какой-то богатый мещанин Макар, в сюртуке, в широких шароварах, с двумя часами, от которых бисерные снурки, голубой и красный, красиво перекрещивались на высокой груди. Мещанин был известный забияка в городе, его несколько раз хотеди отдать в солдаты, ловили несколько раз, но он всегда ускользалз где пробивался силою, где откупался и исчезал на долгое время, пока сердца общества не успокаивались. Он был огромного роста, широкоплечий, страшный силач и отчаянный игрок на кларнете; кларнет у него постоян-но был спрятан в неизмеримом кармане широких шаровар. Еще пришел какой-то вольноотпущенный, живший долго в Петербурге камердинером при барине. С ним осог бенно любил толковать Подметкин про политику, про балаганы, про волокитство высшего круга, про немцев — не наших немцев доморощенных; этих Карлов Карловичей, дескать, везде много, а про настоящих немцев, заграничных, у которых свой немецкий король. Вольноотпущенный всегда говорил хотя и с чувством своего достоинства, и с сознанием своего личного превосходства, но выражался деликатно, смягчая речь разными приятными выражениями вроде: «смею вам доложить», «я вам имел честь докладывать», «вы изволили выразиться совершенно справедливо» и проч...

— Это, брат, петербургская штука, — говаривал Под

меткин Алеше, — учись у него тонкому обращению. Черт его знает, как он то же слово, что и я скажу, скажет со-« вершенно иначе! і

Еще пришел учитель приходского училища, немного навеселе, и еще веселееявились вслед за ним какие-то три или четыре лица, которых я и описать не умею. Подметкин и сам не знал их хорошенько. Они были чьи-то друзья, но чьи — неизвестно; один все поправлял галстук, поддергивал его кверху, тянудоя и держал себя так прямо, словно проглотил железный аршин. Другой был очень похож на человека, несущего на плечах тяжелый куль овса. Третий немного напоминал собой вытертую половую щетку, а четвертый — странное дело, — я до сих пор не могу дать себе отчета в четвертом: кажется, его не было, а подумаешь — был; но решительно ни на что не походил этот человек, и память отказывается удерживать его образ.

Когда гости сошлись, подали самовар; явился киз-ляр-ага, то есть кизлярская водка, явился сам высокородный ромео. Поставили иа стол дюжину стаканов, принесли большой поднос, горой насыпанный блестящими кусками сахару. И посреди этого, освещенный двумя горевшими по сторонам свечками, возвышался уемистый самовар; он стоял, словно древний жертвенник, шумя, курясь, сверкая и наполняя комнату клубами легкого белого пара.

В каком-то поэтическом восторге подошел к самовару Подметкин, отвернул обшлага венгерки и, захватя в обе горсти сахару, начал бросать в стаканы, приговаривая звучным голосом:

— Честные господа! Пожалуйте сюда откушать моего труда. Пей воду — все будет вода! А вот с этим не пропадем никогда; ну, душа Подметкин, поворачивайся! Прочь с пушным товаром, едут с табаком!.. Кому с татаркой, кому с ромком?

Громкий хохот гостей приветствовал остроумную выходку Подметкина, и вслед за этим мещанин Макар, вы-хватя из кармана кларнет, заиграл колено какой-то плясовой народной песни. Изумленные гости восторженно захлопали в такт руками, припевая:

Ай жги, жги, жги, говори!

Рукавички баранковые!..

— Стой! Стой! Стой!—закричал Подметкин, подымая кверху руки, полные сахарных кусочков.

Кларнет умолк.

— Подойди ко мне, Макар, исполать тебе! Вот истинный друг, вот, господа, душа компании!.. Подойди, Мака-рушка, поцелуемся! Хорошо, больно хорошо! Не будь занят делом, я сам бы пошел вприсядку, как рядовой, пошел бы вприсядку... Ну, поцелуй же меня! — И, не выпуская из рук сахар, Подметкин обнял мещанина и поцеловал его в обе красные щеки.

— Теперь, господа, займемся делом!

Руки гостей протянулись к стаканам.

■— Стой! — закричал Подметкин. — Отставь! Без пробы не отпущу, я не целовальник и даром водьгне даю, пускай те продают ее за деньги.

, Потом он обмакнул палец в стакан с пуншем и поднес его к,свечке: синее пламя быстро охватило палец. Подметкин хладнокровно задул пламя и повторил эту операцию со всеми стаканами. Пунш во всех стаканах оказался равного достоинства: воспламенялся, как спирт.

— Ну вот теперь, господа, милости просим: сами видели доброту напитка, никто не станет попрекать друг друга: все равны, все одинаковы, как стаканы, так и души — прямое товарищество! Ура!

— Ура! Ура! — гаркнули гости, выпивая стаканы, а Макар при удобном случае надул кларнет и заиграл приличную песню.

Долго пили гости и хозяева пунш, потом сели за карты, потом Фырков проговорился, что у него есть двусердечная лошадь. Это изумило все собрание. Подметкин божился, что про таковскую лошадь никогда и не слыхивал, шатаясь по белу свету не один год, хотя и видал лошадей двужильных, а с тремя свищами сам имел бегу-* на, который хоть двадцать верст скачет, стал, прыснул — и свеж, и не работает боками.

— А эфта и не прыскает, и не работает боками, и не потеет, хоть сто верст поезжай; первый сорт лошади, право, ей-богу! — сказал Фырков.

— Да у моего покойного отца была двусердечная кобыла, — заметил Макар, — дрянь лошадь с виду, суха, поджара, как этот кларнет, а в работе не приведи господи, змей!

Алеша накинулся на двусердечную лошадь и стал ее торговать. Фырков отнекивался: себе, дескать, надо, товар дорогой, редкий; да ты ее не видал, да понравится ли? Подметкин напал на Фыркова, гости поддержали Подметкина, и Фырков наконец продал двусердечную Алеше за тысячу рублей ассигнациями, заметив, что делает это единственно по дружеству, а не для чего другого прочего иного; а коли уже проговорился, потерпи за свой язык, а не обижай друга! ,

Деньги сейчас же были уплачены Фыркову, и я попала к нему в бумажник. Как следует, запили магарыч, и Подметкин предложил поиграть в отчаянную.

— Ия буду играть, — сказал Алеша.

— Куда тебе, овечья душа, тягаться со мной!'

— Какая ни есть душа, а все играть буду; что я, мальчик какой, что ли?

— Да ведь тебя жалею: погоди, поучись,

— Поди к черту! Играю, слышь, играю!

— Господа! — громко сказал Подметкин. — Прошу быть свидетелями: Алеша хочет играть против меня; мы играем не шутя: я проиграю — сейчас плачу, денег не хватит — венгерку долой, а разделаюсь, как честный и благородный человек. Он проиграет — сейчас плати, не хватит чистогана — прошу ценить дом, сад, стулья, самовар — все, все принимаю в цене, как скажут благородные люди!

— Ладно, ладно! Известное дело! — заметили гости.

— Ладно! — сказал Алеша. — Садись, была не была! Дайте новых карт! А ты куда, Фырков?

.— Сбегаю маленько на фатеру да приведу тебе двусердечную; коли деньги получил, так и тянет отдать товар: верьте совести.

— Да вертайся поскорее! Мы ее сюда приведем, пусть и она с нами кутнет!

— Оченно хорошо-с; это наше дело!

— Только поскорее! — И Алеша запел:

Ваше дело — продать,

Наше дело — купить.

«Нет, брат, уж я не вернусь, — ворчал Фырков, выходя из сеней, — тут не добром кончится, тут пойдет такое, что дай бог не быть свидетелем: Алеша дурак, а Подметкин плут и разбойник, он его ограбит сегодня. А! Мое сорок одно почтение!»

Придя домой, Фырков застал у себя гостя в форменном сюртуке.

— А! Дорогой Фырков! — закричал гость навстречу Фыркову. — Где так запропастился? Я уж хотел было послать за тобой. Скука, братец, страшная!

— Так ли, ваше благородие Осип Михайлович?

— Страшно, братец, соскучился. Где ты был?

— Торговое дельце обделал.

— Верно, принадул кого, а? Признавайся...

— Нет, надуванции большой не случилось, а с барыш-ком сбыл игренюю кобылу.

— Знаю, разбитую.

— Какая она разбитая! Опоена немного, а кобыла знаменитая.

— Полно меня дурачить! Сам пять лет покупаю и продаю лошадей; верно, взял целковых сотню?

— Побольше,

— Нет? Неужели четыреста? Ведь она тебе стоит восемьдесят рублей! Бога бойся!

— Поболее.

— Так пятьсот, что ли?

— Больше.

— Полно шутить! Говори сам дену, у меня язык не поворотится дать за нее больше.

— Да тысячу рублей господь помог взять.

— Врешь, брат; а коли не врешь, так тебе сам черт помогал или ты нашел прямого Емелю-дурака.

— С чертом мы, люди простые, не того, ваше благородие; мы и посты держим и прочее, а помогали добрые приятели, да и покупщик, признательно сказать, и дураковат маленечко, и маленько подгулямши.

— Да врешь ты, архиплут!

— Вот и деньги.

— Молодец! — заметил Осип Михайлович. — За тобой магарыч. А между прочим, дай мне, любезный, денег-

— Вот это уж мне не по нутру, ваше благородие: торговля наша плоха, совсем нет денег...

— Ах ты, плут этакой! Надувает целый свет, в полках половина бракованых лошадей из его рук вышла да еще прикидывается святошей, нищим.

— Бог с вами, Осип Михайлович, мы не нищие, за себя постоим; да ведь вашему брату денег давать опасно-вато: вы нас посильнее, захотите — отдадите, захотите — будете водить до смерти.

— Что ты, с ума сошел?!..

— Никак нет. Вот на графе Финфирлюке пропадает моих шесть тысяч; нужно было — кланялся; проиграл в карты деньги, а лошадей нет, казна требует, дал своих лошадей и взял расписку, а теперь с распиской два раза меня взашей протолкали. Благо бы не было, а то карета не карета, четверня не четверня! Без шампанского обедать не сядет, а скажи про долг — смеется. «Господа!— говорит своим гостям. — Посмотрите на дурака: с меня долг получить хочет!» — «А долг не карточной?» — «Разумеется, нет». И гости хохочут вместе с графом, и граф тычет мне в глаза пальцами и кричит: «Смотрите, как у него вытягивается рожа!»

— Ну, вольно было выручать из беды графа Финфир-люка: он известен тем, что йе платит долгов; а я, братец, другое дело: я, братец, сам коммерческий человек, твоего поля ягода.

— Так-с. Да коли правду сказать — извините, ваше благородие, я выпил сегодня маленько лишнего, так того, что у .тверезого на уме — у пьяного на языке: извините-с за правду, а на нашем поле растут ягоды не того..:

— Ха-ха-хаі Это, братец, в коммерции. Тут, конечно, нельзя действовать чистосердечна, и отца родного, поприжмешь немного, хоть не для пользы, а для удовольствия, вперед для науки; а в делах приятельских честное слово благородного человека...

— Эх, ваше благородие! Знал я человека — извините., я маленько выпимши... эфтот человек все кричал про честь. Раз его товарищ наступил ему на ногу, он вызвал товарища, всадил ему пулю в шею и сам получил пулю в тіл^чо; год не владел рукой, и все говорили: «Вот благородный человек: не позволил замарать своей чссти». У меня была сестра, молоденькая девушка — извините, Осип Михайлович, только и роду было: он увидел ее на ярмарке, соблазнил, увез в другую губернию и бросил... Через год пришла она домой с ребеночком на руках, бледная, худая, больная... Сохла, чахла, заговаривалась и через месяц умерла; ребенок тоже умер после нее через два дня — и никто не говорил об этом, а все помнили простреленное плечо и называли его честным человеком. Наступи опять ему кто на ногу, он снова станет стреляться за честь. Да есть ли она у него?.. Сгубил мою... Эх!

Фырков склонился на стол, закрыл лицо руками, но между его грубых пальцев пробивались и капали на стол крупные слезы.

— Полно, братец Фырков, былого * не воротишь, себя только испортишь; вот и мне стало жалко, и я плачу...

— Извините, ваше благородие, мы люди простые, не ученые; выпил немного, вот и плачет хмель. Оно, конечно, и сестры жалко: одна была, словно синь порох в глазу.

Осип Михайлович был человек тонкий и удачно воспользовался печальной настроенностью Фыркова. Он сам начал грустить, вздыхал о суете мира, говорил о своей любви к известной уездной барышне, о своем безденежье, что мешает решительно действовать, и к концу вечера успел взять у Фыркова четыреста рублей ассигнациями с условием через полгода заплатить, пятьсот, и дал ему на пятьсот расписку, а Фырков обещал при получении угостить его благородие завтраком с приличными, винами. Впрочем, на это он не дал расписки. Прощаясь, Осип Михайлович советовал Фыркову немедля отправить Алеше игренюю , кобылу, да высечь ее_; хорошенько на дорогу и дать стакац водки для куражу. .

— Об эфтом не беспокойтесь: мы ее подъеферим по-нашенски, угостим й перцем и инберцем: змей будет часа на¹ два, хвост трубой, глаза нальются кровью — не беспокойтесь, ваше благородие! Не новички мы с вами!

И вот я попала опять в атласный бумяжник, надушенный, раззолоченный, украшенный, вышитый по канве букетом незабудок с надписью: Souvenir ⁶⁷.

Назавтра мой новый хозяин умылся миндальным мылом, напомадился помадою а Іа violette ⁶⁸, завился, намазал усики восточною ароматною мазью, напрыскался духами, долго стоял перед зеркалом, то вздыхал, то томно улыбался,-то грациозно покручивал ус, наконец, крикнул: «Подлец Егорка, тарантас!», сел в тарантас и поехал йа обед к своей невесте.

— Вы нас забыли, Осип Михайлович, — говорила хозяйка, пожилая дама в розовой наколке, жеманно приседая, когда Осип Михайлович почтительно целовал ее руку.

— Извините, кругом виноват, дела!

— Хороши дела, два дня глаз не казали; моя Полина совершенно загрустила.

— Сударыня, если по моей вине малейшее облако печали налетит на прекрасное чело Полины Александровны, я готов отдать за это мою жизнь, тысячу жизней!

— Вот она и сама. Пожури его, Полина, хорошенько; коли женихом дашь ему волю, так после свадьбы и к рукам не привадишь, а я пойду осмотрю кое-что по хозяйству.

Полина Александровна была какое-то полувоздушное создание, тоненькая, стройная, небольшого роста, в белом шелковом платье, опоясанном светло-голубым поясом, с легким газом, небрежно, фантастически накинутым на плечи и окружавшим ее шейку и кудрявую головку, словно прозрачным паром. Она казалась видением на нашей материальной планете. Лицо Полины Александровны было матовой белизны. На нем ярко горели черные глазки и рисовались темные собольи брови. Ее руки были белы и полупрозрачны; длинные, античной формы пальцы, окаймленные розовыми ногтями, немного загибались кверху. Голос ее был звучен, но ровен, спокоен и нежил, и ласкал слух — словом, Полина Александровна была завидная невеста, и весь уезд говорил это, но по другим причинам: она была единственная дочь, богатой помещицы, отличнейшей, примерной хозяйки и женщины самого хорошего тона в уезде.

Не знаю, по каким причинам, но Осип Михайлович глядел на нее с восторгом; его взгляд был самый упоительный, разве на один градус холоднее взгляда, каким он смотрел на себя в зеркало, когда совершенно окончил свой туалет.

— Вы нас забыли, — сказала Полина Александровна, слегка покраснев.

— Я? Я вас забыл! Скорее солнце забудет взойти на востоке! Скорее... Нет, извините, для этого нет сравнения.

— Полно, перестаньте, не обижайтесь, я сказала мою задушевную мысль: мне было скучно без вас.

— Вы без меня скучали? О, я счастливейший человек! Если б мне какой волшебник предложил звезду Наполеона в прежнем его величии ¹³ или вашу кроткую звездочку, так отрадно светящую мне во мраке жизни, я бы далеко бросил звезду завоевателя с его тронами и царствами и преклонил бы колени пред вашей звездочкой!..

— Ах, какой вы восторженный! Как приятно видеть человека с таким пламенным, бурным характером, если он кротко повинуется женщине! Тут, в этом торжестве, кроется высокая награда за все наши страдания в жизни.

— Помилуйте! Кто осмелится заставить страдать подобное существо? Кто? Покажите мне его, это чудовище! Покажите! Хотел бы я посмотреть на него... Нет, это мечта вашего воображения. Вам все поклоняются, перед вами все падает в прах... Если бы вы пошли в пустыни — и львы и тигры, опустя гривы, глядели бы на вас с почтением и лизали бы следы ног ваших на горячем песке Аравии! Вас все любят! Обожают...

— Положим так; но вы веруете в поэзию?

— Всей душой, всеми чувствами, всеми помыслами.

— Так вы помните «Смерть розы»?

— Смерть розы?.. Да, помню. Это, кажется, где ветер клокочет у ног розы, а она умирает...

— Ах, нет! «Смерть розы» Бенедиктова. Помните песню ангела цветов над розой, которая только что распустилась? Чудная песня! А какое заключение:

Люди добрые голубят,

Любят пышный цвет полей —

Ах! Они ж тебя и сгубят!

Люди губят все, что любят —.

Так ведется у людей!.,

И, проговори эти стихи, Полина Александровна тихр склонила на плечо головку, словно роскошный цветок, истомленный негой знойного дня.

— Да, удивительные стихи! — сказал Осип Михайлович. — Я их спишу и выучу:

Люди губят все, что любят —

Так ведется у людей!..

Ей-богу, святая истина! О чем вы задумались?

— Так, может быть, и меня сгубят те, которые любят...

— Полина! Друг моей души! Не говори таких жестоких речей: они огненными каплями падают мне на душу и пепелят бедное сердце... сердце крепкое, могучее, сердце мужчины, закаленное в бранных непогодах, стальное сердце, но любящее тебя!..

— Перестань, Жозеф! Я нехотя оскорбляю твою высокоблагородную душу... Помиримся! Руку!

Осип Михайлович с исступлением прижал к губам своим нежную ручку Полины Александровны.

— Как идет к тебе, Полина, этот газ!

— Право?

— Удивительно! Совершенно легкое облако спустилось с надзвездных стран, обвило твою шею и не хочет расстаться, не хочет улететь в родное небо: ему здесь лучше...

— Какой фантазер! А знаешь, я это изобрела сама; я вчера прочла стихи:

Как мила ее головка В белом облаке чалмы,

Словно гурия пророка,

Словно гость нездешних стран...

— Вот я и оделась сегодня, ожидая тебя, Жозеф, нарочно в белое и обвила шею воздушным газом. Думаю, заметит ли он? Он такой пламенный, поэтический...

— Еще бы не заметить! Сейчас видно влияние поэзии, хоть ты была бы хороша и в костюме лапландца! Правду Пушкин сказал:

А девушке в шестнадцать лет Какая шапка не пристанет? ¹⁴

И долго еще так разговаривали, они о поэзии и о цветах, о симпатии, о музыке. Раза два даже Полина Александровна подносила к глазам платок, чтоб скрыть слезы душевного восторга, и Осип Михаилович делал то же;

но — странйоё дело! — мне казалось, они или смеіртсд д£уг над другом, или дурачат друг друга, или играют, комедию по выученным ролям, или, наконец, дурачит сам себя каждый особенно — словом, мне казалось, что горничная Лиза и Степан гораздо более любили друг друга, хоть и мало говорили, и говорили просто, не пламенно.

Пришла старуха, мать Полины Александровны, и прервала задушевный разговор жениха и невесты. Стдрая помещица была одета в малиновое бархатное платье, украшенное блестками и пуговицами; на голове новый чей? чик с миллионом бантиков и роз, на пальцах обеих рук бесчисленное множество перстней всех видов, цветов величин. Она ходила жеманно, кланялась еще жеманнее, говорила, растягивая речь, и как будто порой изнемогала под тяжестью фразы; любила мешать французские слова с русскими, хоть и не говорила по^:французски. Странное дело! За что уезд называл ее тонной дамой? Впрочем, когда понаглядишься на некоторые уезды, легко поймешь, что на них можно'подействовать не благородной продто^ той, не безыскусственностью, но искажением всего человеческого. Дайте им азиатскую пышность — они поклонятся вам, как татары, падут ниц перед вами, ие рассуждая, не спрашивая, из каких источников вытекает эта золотая река? Откуда ложный свет и блеск, ослепляющий, их Недальновидные глаза? Покажите им силу — они- по-, клонятся и силе, станут уважать ее, как в стаде баранов уважают собраты силача-бойца, сбивающего всех с ног своей крепкой головой. Барыня рядится дома в бархатное платье — и они глядят на нее с почтением, ие рассуждая, пристало ли ей таскать дорогой бархат дома, бегая в кладовую и на кухню? Еще более: пристало ли в пятьдесят лет рядиться в малиновый цвет? И еще более: не подумают о том, что, может быть, за удовольствие томить и мучить ваши глаза целый день красным платьем безрассудная лишила десять человек необходимых зигіунойг или зимой теплых полушубков! Какое кому до этого дело? Старая барыня в красном бархатном платье, в ярком платье, в дорогом платье: ей и честь, и почет, и ропот невольного удивления!..

— Вы, я чай, вояжировали под седьмым небом,— ска

зала матушка, входя в комнату, — моя Полина такая мечтательная, воздушная!.. ₍

— Сударыня, — отвечал Осип Михайлович, очень ловко кланяясь, — зачем нам летать на далекое небо, когда оно у нас здесь? Даже Полина Александровна окружила

себя облаком; недоставало только солнца; теперь и то явилось — ия совершенно счастлив!..

— Ах, какой вы комплиментист!

— Пусть язык мой обратится в пробку, если я говорю вам комплимент.

— Да я уж вас знаю! Я вот это все хлопотала, хочу вас накормить любимым кушаньем. Мой покойник, бывало, им объедается, и я тоже иногда люблю, знаете, пур ле бон буш! *

— Что же это, смею спросить?

— Бараний бок с гречневою кашей — вещь препита-тельная и — доктор говорил — очень полезная в некоторых болезнях.

— Ах, маман! Можно ли Жозефа Михайловича угощать таким ужасным кушаньем?

— Как это мило: Жозеф Михайлович! Уж позвольте, и я вас так стану звать. Кто что ни говори, а французы образованнее нас. Простая вещь — Осип... извините меня, по-русски оно выходит неблагозвучно, словно Осип— человек, а Жозеф — звучно! Отчего же мне не угостить Жозефа Михайловича боком с кашей? Тебе все бы безе да бланманже! Поживешь, пожуируешь, увидишь, что цветы хороши, а плоды, право, вкуснее: сколько не нюхай, а все захочется покушать.

— Вы говорите, как книга...

— Кушанье готово, — крикнул ливрейный лакей, вытянувшись, как солдат, у двери гостиной.

— Прощу покорно откушать хлеба-соли.

В столовой был накрыт стол на четыре прибора; четвертое место заняла какая-то приживалка, старая девушка, плоская, словно вырезанная из картона, сухая, желтая, будто высохший лимон.

Осип Михайлович сидел здесь целый день и уехал к полночи после ужина, а мне судьба назначила остаться у новых господ недуманно-негаданно, да еще чуть не поплатилась жизнью. Справедливо говорят люди: где не чаешь ночевать, проведешь две ночи. Вот как это было. Вечером, когда все сидели за чаем, привезли из города с почты новые книги; книги, разумеется, были для Полины, и все , как следует французские. Между ними была одна с портретом Жорж Санд ¹⁵; эта удивительная женщина представлена в странном костюме с сигаркою во рту. Сначала это поразило матушку Полины; Полине сразу понравилось. Долго рассуждали pro и contra ⁶⁹ и наконец согласились, что Жорж Санд — француженка, и еще славная писательница, и коли она курит, значит курить можно и почти должно.

— Ах, как бы мне хотелось попробовать! — живо сказала Полина.

— Еще успеешь; поживешь — всего испытаешь.

— Нет, маман, мне бы сейчас хотелось.

— Экая быстрая, этакая импасиянс ⁷⁰! Уж предупреждаю вас: предоброе дитя, а коли чего захочет — исполняй живо!

— Я могу сейчас удовлетворить ваше желание, — сказал Осип Михайлович, — со мной, к*ак нарочно, есть настоящие гватемальские пахитосы; их все дамы курят в высшем кругу.

— Ах, давайте, давайте! Посмотрим, буду ли я похожа на Жорж Санда?

Полина Александровна схватила пахитос, раскинулась на кресле, взяла ее в свой хорошенький ротик и повелительно сказала: «Огня!»

Быстро вскочил Осип Михайлович со стула, выхватил меня из кармана и поднес к свечке. С ужасом увидела я, что обречена сожжению, съежилась, скорчилась, но враждебный огонь охватил один мой уголок, и жгучая боль разлилась по всему моему составу; уже огонь добирался до моей души — нумера (ведь известно, что нумер душа ассигнации), вдруг чужая рука быстро выхватила меня из рук Осипа Михайловича и загасила огонь, а между тем зазвучали речи старой барыни:

— Что вы делаете!

— Подаю огонь Полине Александровне.

— Помилуйте! Да ведь это ассигнация.

— Знаю.

— Как же это можно?

— Для Полины Александровны я готов зажечь сигару хоть моим сердцем, моей душою.

— Сердцем и душою вы вольны играть, как вздумаете, но ассигнации жечь для прихоти, это, извините, большое фоли ⁷¹! Нет, уж извините, я не допущу до этого, я лучше отдам вашу ассигнацию на богоугодное дело.

— Располагайте ею, как собственностью; вы ее спасли от смерти, она ваша, тем более, что человек успел предупредить меня и принес огня.

Старая барыня сложила меня и положила в свой ридикюль, где я улеглась, между носовым платком, связкою ключей, обрезками какой-то материи, бутылочкой с одеколоном и двумя пакетцами, одним с красным; а другим с белым порошком, да еще какою-то полупрозрачною, очень мягкою и глянцевитою кожкою, очень, похожею на пузырь. Впоследствии я узнала, что моя хозяйка несколько раз в день вытирает ею свое лицо, посыпав немного кожку белым порошком; красный она употребляла редко, в самом малом количестве.

“Когда уехал, Осип Михайлович, в доме, поднялась страшная возня. Старая барыня скинула чепчик и бархатное платье, и надела ситцевый щлафрок,. изорванный донельзя, а на голову какой-то платок странного, неопре^ деленного цвета. Люди ходили по комнатам и гасили свечи; барыня ругала их, зачем подали много сливок к -чаю, зачем нарезали много хлеба, зачем то, и другое, и третье было не так; одного обещала завтра отправить на конюшню, другого сейчас же туда отправила, кое-кого задела ридикюлем, кое-кого собственной рукой, и-всех похвалялась продать Подметкину, как продала, дескать, уже прежде десяток негодяев. В доме поднялся крик, гам, плач, и старая барыня, словно опытный маэстро* поддерживала этот хор, управляла им самовластно и переходила из форте в фортиссимо. Наконец, кажется, она умаялась и вышла в комнату дочери. Полина Александровна, в легком пеньюаре, стояла у окошка со свечкой в руках и ощипывала сухие листочки с любимого гелиотропа.

— Ух, мошенники! Уморят меня! Никто слушать не хочет, никто не работает, придется живой лечь в могилу... А ты все возишься с цветами! Хотела бы я знать, какая от них польза? Даже удовольствия, нет, такой- мизерный цветочек, серенький, дробненький, ни. на что не похож...

— Ах, маман! Это гелиотроп.

— А мне что за дело?

— Видите* он почти живой, он влюблен в солнце и смотрит на него, и поворачивает за ним свои веточки. Как его не любить?

— Романы, матушка, романы. Когда тьі поумнеешь, все бы фацтазии, все бы вот этакое! А дела не смыслишь. Хоть бы и сегодня, оделась, как горничная, я как на иголках сидела; вот, думаю, скажет человек: бесприданница; а он человек¹ не простой, служит ,в кавалерии и по-французски так и режет, и прочее все другое! Благо, что втюрился, ничего не видит, слов,ной глухой тетерев!

— Ах, маман! Он меня так любит пламенно.

- — Вижу, вижу, до глупости, мать моя. Сегодня, например, вздумал раскурить ассигнацией сигарку! Что ни говори, а этот пассаж мне не по сердцу; какой он будет хозяин, коли так транжирит свое добро? Есть их у него много — припрячь: женится, пойдут дети — вот как покатятся денежки!

— Перестаньте, маман, мне совестно!

— Вот пустяки! От матери слушать совестно. Дело обыкновенное, краснеть нечего.

— Нет, маман, он будет хозяин — я знаю.

— А почему бы это?

— Потому что он все занимается оборотами: то купит, другое продаст, и все с барышом. Мне сказала Ак-сютка, а она узнала от денщика Жозефа, ей денщйк все рассказал...

— Вот это речи! Вот теперь я узнаю в тебе свою родную дочь! Поцелуй меня, моя ненаглядная! Кто бы подумал, что она, такая молоденькая, все, кажется, смотрит в книжку да на цветочки, а могла узнать подноготную человека! Это необходимо, друг мой. Я много чрез это выиграла, что узнавала чрез людей; от людей ничего не скроется; умей только их допросить, кого ласковым словом, кого рюмочкой водки, кого, пожалуй, подарочком, а иного, делать нечего при нужде, и полтинничком или целковым...

— Вы меня, маман* не учите; я люблю Жозефа за его душу чистую, поэтическую, но более за основательный характер; он не промотает моего и своего состояния, а что он хотел зажечь ассигнацией сигару, это пустяки, у него их много, да и ассигнация была самая ничтожная.

Прошу покорно, эта девчонка так обо мне выразилась! Вот что значит быть безгласной!

— Ты ли это говоришь, дочь моя? Откуда такие умные речи? А я думала, она ребенок.

— Ошибались.

— Ошибалась, ошибалась! Ну, бог с тобой, святой ангел-хранитель и все святые! Эй, Дунька! Да посвети сюда, подлая тварь, вот я тебя!

Старуха ушла, ругая девку, и, наконец, прочтя множество молитв, перемешанных разными посторонними возгласами, касавшимися завтрашнего обеда, работ и сегодняшних необходимостей, улеглась в постель.

Назавтра случился праздник. Приехали гости. Опять старая барыня оделась в богатое шелковое пЛатье и бархатную мантилью, а на голову наценила с полпуда стекляруса, и в нитках, и в звездах, и в кисточках, опускавшихся на самые плечи. В гости приехала помещица* ближняя соседка, страшная сплетница; с нею муж ее, отъявленный... не знаю, как назвать человека, который вечно улыбается, со всеми соглашается и всему поддакивает. Эта чета привезла с собой весь свой наличный приплод: старшего сына, долговязого мальчика лет пятнадцати, дочку, девочку лет двенадцати, с огромным ртом и большими красными руками, еще другую дочку, поменьше и покрасивее, еще сынка, неопрятного мальчишку лет пяти, у которого беспрестанно матушка спрашивала: «Сеня, где твой носовой платок?» И, наконец, годовалого ребенка, зло и громко кричавшего целый день на руках у мамки, здоровой бабы в сарафане.

Соседка сплетничала, сосед поддакивал и изгибался перед старухой, старшая дочь играла на фортепьяно Полине Александровне какую-то песню, кажется: «По всей деревне Катенька красавицей слыла», ошибалась, сбивалась, путалась и опять начинала сначала. А между тем сыновья рыскали по всему дому: меньший лазил по столам и стульям, оборвал две сторы и разбил зеркало, за что старая барыня, верно, в душе прокляла его, но из приличия сказала: «Это пустяки, душенька!», и когда мальчик разревелся, то и сама мать повторила ему:' «Это пустяки, тебе ведь сказали, что пустяки: не печалься, нездорово плакать»; а старший между тем забрался в спальню хозяйки, и перешарил там все уголки, нашел ридикюль, висевший там на стуле, пересмотрел все* вещи, попробовал на язык порошки, и белый и красный, потом взял меня в руки, оглянулся и преспокойно положил к себе в карман.

Подобный способ приобретения ассигнации мне довелось увидеть в первый раз в жизни, и он мне показался очень удобным, простым, тихим и приятным. Но, более мой, в какое общество попала я! В кармане у моего нового хозяина лежала какая-то книжечка, завернутая в бумагу, кусок мела и перочинный ножик, гадкий, шероховатый, пахнувший луком.

Мы уехали из гостей довольно рано. Сосед торопился поспеть домой засветло, чтоб отправить сына в город: он, видите, учился там в каком-то пансионе и должен был явиться завтра в классы, рискуя за неявку просидеть без отпуска целый месяц. От деревни, куда мы приехали, город был очень близко. Матушка напоила чаем долговязого сынка, накормила ужином и, снабдив его корзиной пирожков и всякой всячины, отправила в город. Когда мой, хозяин явился в пансион, то уже все ложились спать. Содержатель немного было наморщился, но мой недоросль сказал ему: «Папенька и маменька свидетельствуют вам почтение и прислали бутылку наливки», его лицо разгладилось, и, улыбаясь, он отвечал: «К чему это? Зачем беспокоились! Где же вы дели бутылку?»

— Отдал швейцару.

— Напрасно; было прямо принесть ко мне; впрочем, я пошлю сейчас к швейцару. Ложитесь спать.

— Экой черт! — ворчал мой недоросль, когда ушел содержатель. — На него никогда не угодишь; а скажи я: принес, мол, к вам, сказал бы: зачем не оставил у швейцара?

Наутро поднялась суматоха; кто одевался, кто против зеркала строил рожи, приучаясь корчить больного, кто громко повторял уроки, и вот все гурьбой ушли в коридор и рассеялись по классам. Я лежала в кармане со вчерашними своими товарищами, мелом и книжечкой. Когда уселись по скамьям, мой хозяин вынул меня из кармана и показывал своим соседям. Тут я успела сделать кое-какие замечания, пока меня сдавали с рук на руки. В классе было несколько скамеек: они стояли в четыре ряда; на первой сидели мальчики поменьше и, как кажется, поприлежнее, а на самой последней помещались старички, большие высокие недоросли. Здесь они занимались всем, кроме науки: один рисовал карикатуру, другой вязал цепочку, третий клеил под скамейкой из картона домик, четвертый с пятым играл в крестики на пироги будущего обеда, а один, самый жирный, забился в скамью, словно в гроб, положил под головы вместо подушки избитую в пух «Историю» Кайданова ¹⁶ и спал богатырским сном, не боясь свирепых народов, ратующих на страницах его изголовья.

Казалось, эта скамейка была рассадником будущих Подметкиных: все они глядели исподлобья, все говорили насильственным басом.

— Не перекинуть ли нам направо, налево, а? — спрашивал клеивший домик, оставя на время свою работу,

— ІТа синенькую, что ли? — сказал мой хозяин.

— Известно.

— И мы примажемся, — заметило несколько голосов.

— Идет; погодите только, пока придет иностранец, мучитель, вот мы и время скоротаем.

— Хорошо говорить, а картишки-то где?

— Я человек запасливый, вот они.

И мой хозяин вынул из кармана маленькую книжку, завернутую в бумагу, развернул бумагу — и я с изумлением увидела, что это была не книжка, а колода карт; но вошел учитель — и все присмирели. Некоторые в первых рядах поздравили учителя с новой жилеткой; он отвечал едва понятно по-русски, что, не советует мешаться в его туалет, а заниматься своим, но это была только фразам самодовольный взгляд, брошенный им на жилет, показывал, как его самого занимала обновка и как ему приятно замечание и поздравление слушателей. После этого он сел на кафедру и однообразно начал спрягать какой-то иностранный глагол; казалось, в лице педагога сидела сама олицетворенная скука. Учитель спрягал все далее, некоторые из передовых слушателей, увлеченные снотвор-ньщ обаянием, дремали, а на последней закипела сильная игра. Моему самолюбию было приятно, что обо мне спорили, как во время оно о прекрасной Елене ¹⁷. Наконец спор и игра сделались до того живы, что обратили на себя внимание хладнокровного спрягателя глагола, а игравшие до того занялись мною, что не заметили, как учитель встал с кафедры, подошел к последней скамейке и быстро схватил меня рукою, как ястреб хватает в.пол$ слабого беззащитного жаворонка. Мой хозяин начал было объявлять свои права, говорил, что ассигнация дана ему на бумагу, карандаши и прочее.

— Но ие для игры, — сказал хладнокровно учитель, садясь опять на свое место и продолжая спрягать будущее время глагола.

«Во всяком случае против воды плыть трудно», — поворчал мой бывший хозяин, поворчали его товарищи, но вскоре их ворчанье утонуло, исчезло в однообразном голосе ментора, спрягавшего себе далее, а я осталась в ученом кармане.

Бывала я в сундуке скупца, в ящике целовальника, в разных бумажниках и карманах, но нигде мне не случалось испытывать такой страшной, безотрадной, отчаянной темноты, как в кармане просветителя юношества. Не знаю, из чего сшит был этот карман, но он не пропускал ни малейшего луча света; мало этого, даже сторонние речи почти в нем были не слышны... Я думала, что умру с тоски, лежа в этом темном кармане.

Окончив лекцию, педагог вышел, сопровождаемый шиканьем, свистом и разными возгласами, которых смысла, благодаря карману учителя, я не разобрала; он и сам, казалось, не обращал на это. никакого внимания и шел ровным тихим шагом. На улице кто-то остановил его и начал чего-то требовать. Педагог отнекивался, спорил, наконец, вошел в какой-то дом и, вздыхая, вынул меня на свет божий. Это была мастерская сапожника немца.

— Ну сколько вам нужно за подметки?

— Два с полтиной.

— Как два с полтиной? За пару подметок.

— За две пары: одна недавно, месяца четыре, а другая еще в прошлом году; за две выходит два с полтиной.

— Будто я вам не заплатил в прошлом году?

Немец обиделся, но взял меня, дал два с полтиной

сдачи, и педагог вышел ворча:

— Глупая сторона! Одних сапогов износил па все жалованье, а награды, хоть умри, не ожидай!

— Лотхен! — кричал сапожник своей жене, разумеется, по-немецки. — Ведь я с этого ученого дурака получил деньги, неожиданно получил: другой год за подметки не платил; хоть и не русский, а нехороший он человек. Теперь можешь купить сынишке за пятак сладкий пирожок; деньги ведь будто с неба свалились.

Лотхен взяла меня и, напевая арию из какой-то one-» ры, положила в шкатулку, сильно пахнувшую мускатным Орехом.

Собрав нас несколько сотен, немец положил в пакет вместе с письмом и отправил по почте к еврею Шмулю, куда-то далеко. В письме была написана благодарность Шмулю за хороший товар и требование еще такого товара; особливо опойки очень понравились немцу, и их легко можно сбывать за английские, только духу английского не имеют, а для этого советовал взять кислое яблоко, изрезать его ломтями и соленую селедку тоже изрубить, перемешать все вместе и, обернув тонкою холстиной, положить на ночь в тюк опойков: тогда они будут пахнуть английскими; извинялся, что затрудняет его, бла-гоприятеля Шмуля, подобною просьбой, но ему, дескать, самому немцу, невозможно сделать этой операции, сейчас работники увидят и разблаговестят: «А от вас я получу опойки хорошие и с хорошим зайахом, английским, то и объявлю всем, что получил чрез вас прямо из Англии на Радзивилловскую таможню — и расход будет лучший, и выгоды больше мне и вам тоже; я ведь честный человек, чужим пользоваться даром не хочу; заплачу вам и за яблоки, и за селедки, и за труд, хоть труда тут и немного»,

Я приехала к Шмулю в самый разгар шабаша. У Шмуля было много гостей, и свои родичи, и проезжие купцы из Бердичева и Брод. В обширной комнате богатой корчмы стоял длинный стол, покрытый ковром, а сверху белым полотном; кругом скамьи, тоже покрытые коврами; на столе возвышались-даа- подсвечника медные старинной работы, высокие, разветвленные на бесчисленное множество трубочек; в каждую трубочку была вставлена тоненькая сальная свечка, известная даже в продаже под именем шабашковых. Эти два подсвечника очень походили иа два великолепные горящие дерева? кроме того, на столе еще стояло с десяток обыкновенных подсвечников со свечами; к стенам во многих местах были приколочены жестяные канделябры; в них тоже горели шабашковые свечки — словом, большая комната была залита светом и имела характер самый праздничный.

Евреи долго молились, привязав каждый себе на лоб четвероугольный кожаный ящичек» ковчег завета, и накинув на плечи легкий широкий фелем, белое шерстяное покрывало вроде риз, обшитое синей каймой. Потом завопили страшно, исступленно, скинули свои молитвенные одежды, вымыли руки и, надев шапки, сели за стол на скамейки. Рохля, жена старого Шмуля, украшенная золотом и жемчугом, сама принесла щупака, т. е. щуку. Эта щука была приготовлена по-еврейски: ее положили в горшок, прибавили туда масла, луку, перцу и разных пряностей, потом покрыли горшок крышкой, замазали тестом все поры и поставили в печь. Тут она варилась в масле, в соку из луку и в собственном своем соку. Евреи считают щуку, изготовленную таким образом, лучшим произведением кухни и встретили ее изъявлением общего восторга.

Тут я увидела, что попала не в русское общество. Славянская натура выразила бы свой восторг шумно, громко; славяне приветствовали бы щуку криком; напротив, евреи молчали, изредка кто-нибудь щелкнул языком или пальцами. Но надобно было видеть, как просветлели лица их, как захлопали веки глаз, поднялись брови и подергивались уголки рта. Восторг был неописанный: кушанье было всем по нутру, а все ели его понемногу, осторожно, наслаждаясь самым малым кусочком более, нежели иной простой человек, объедаясь до смерти. За щукой следовал ряд кушаньев более или менее оригинальных: здесь была и морковь с гусиным салом (цымес), и лапша с перцем, яйцами и маслом (гугель), и разные опресноки и какие-то печеные яйца с чесноком. В заключение подали варенье: в меду вареную свеклу с перцем и корицей, и в меду же вареную редьку тоже с разными пряностями. Все это заливали разными настойками, очень пряными и расслащенными медом, и сахаром; настойки пили из ма^ леньких рюмочек, и то никто не наливал себе более половины рюмки, а многие едва наливали на донышно, быстро выпивали и потом долго с расстановкой щелкали языком. Правда, зато маленькие рюмки наливались очень часто.

Когда ужин — он же и обед — кончился и гости развеселились, хозяин прочитал благодарственную молитву и затянул маиофис; гости подхватили; составился довольно дикий хор, впрочем, имевший свою гармонию. Я полагаю, не так в нем странна музыка, как звуки речей, потому что маиофис — торжественная еврейская песня, песня духовная, и писана на языке древнееврейском. Во время самого торжественного возгласа певших вбежал в комнату молодой еврей.

Маиофис остановился. Молодой еврей спросил:

— Кто здесь хозяин Шмуль?

— Ну, я Шмуль, я самый.

— Вот это письмо от кагального Лейбы Пацынского из П *, наказывал ехать к тебе поскорее: дело нужное.

— Теперь праздник кончился, письмо взять и прочитать можно. Садись, отдохни, ты устал, шел долго, хоть в шабаш нужно избегать путешествий. Ну, коли дело срочное, с молитвою можно.

— Я не шел... я ехал...

— Ай вей! Ехал, в шабаш ехал!.. И ты цел остался? Гибнет Израиль!

— Мне было легче ехать, нежели идти, да и не₍ поспел бы — дело важное.

— Оно так, ехать легче; ну заупрямься твоя лошадь или пристань, ты бы сломил ветку с дерева подгонять ее и осквернил бы субботу: грех страшный тяготел над тобой! Ты избежал его? Говори, сын мой, говори, как хо-сету.

— Избежал. На дороге мужик починивал мост, оступился и полетел в реку; кругом никого не было, а я ехал по мосту, гляжу: мужик вынырнул из воды и схватился за сваю, но свая мокрая, скользкая, трудно держаться за нее. Вот он и кричит мне: «Возьми на мосту веревку да брось мне!» Я было и руки протянул, поддался лукавому, да вспомнил субботу и поскакал прочь.

— Слава Адоиаи! Ну посмотрим, какое здесь дело. А ты перекуси с дороги.

Молодой еврей начал есть, а Шмуль углубился в письмо. Чем более читал он, тем более лицо его прояснялось, даже улыбка явилась на тонких губах его.

— Не оставляет господь народа своего! —сказал Шмуль, складывая письмо.

— А что?—спросил один из гостей, бродский еврей Гершко.

— А то, любезный Гершко, что нам бог дает хлеб в руки: от хлеба хлеб, хлеб хлебов твоих, как говорится в старых книгах!

— Будет торговая операция?

— Уж есть, да еще какая! В Белоруссии неурожай, пишут мне, в Витебске пуд ржи рубль серебра, а здесь — полтина меди, значит, дешевле всемеро. От нас ходят байдаки к Днецру вверх до Шилова, понимаешь? От Шклова до Орши будет верст сорок, и дорога хорошая, нет песков, только небольшие горки, а от Орши семьдесят шесть верст до Витебска, все шоссе, вот оно. что! У нас хлеб полтина медью да судовщики берут до Шклова за провоз сорок копеек с пуда — вот девяносто копеек, а продадим три с полтиной!

— Славная операция! Не помешали бы вам.

— Кто нам помешает? Ну, кто? Вот в письме мне пишут из кагала приказ закупать везде муку и доставлять на цристань, а на пристани все суда уже закуплены нашим обществам: кто хочешь привози хлеб, все суда наши,, нам же продаст себе в убыток!

— А здешние паны?

— Паны? Гм! Видно, Гершко, что ты приехал издалека! Какие тут паны? Тутмы паны. Тот пан, кому кланяется, а паны нам кланяются. У любого пана не найдешь ста рублей лишних в кармане, все живут в долг; что получит, расплатится — и опять сидит без гроша. Какие это паны? Они только хвастают да важничают. Граф накормит соседа обедом, а сосед, бедный человек, зовет графа не на простой хлеб-соль, что бог послал, а хочет угостить его лучше графского, а денег нет! «Шмуль, голубчик! Такой-сякой, дай денег на шампанское...» И запродает пан Шмулю все, что ни есть, хлеб на корню запродает и угостит графа, а после хлеба нет, опять до Шмуля: «Дай хлеба: люди с голоду пухнут». Какие это паны? Им стыдно подать дешевое вино, а не стыдно кланяться Шмулю! А Шмуль все-таки еврей, простой человек, бедный человек.

— Так; да ведыони помещики.

— Ай, Гершко! Какие они помещики! Мы помещики! Спроси: знает ли один из сотни... мало, из тысячи, знает ли своих мужиков? А я знаю, я знаю, кто хорош, кто худ, кто честный человек, а кто мошенник, кто богат, кто бе-ден — все я знаю, а ему некогда, пану некогда: он с утра до ночи, с вечера до свету играет в карты, не то в самую рабочую пору запряжет шестерик и сам сядет в карету с семьей, а другой четверик везет постель да девок, и едет в гости на неделю, на две, на месяц едет; гуляет себе, а приказчик делает что хочет... Бедный работает, ему нечем откупиться, богатый не работает... Прилетела буря, прилетел град, прилетели журавли, выбили всю ниву—■ ее скорей и скосят, был бы счет скирдам, было бы чем похвастать, а пришла зима — сорок или пятьдесят человек целый день молотят скирду; перемолотили — вышла четверть хлеба. А стоит ли четверть сорока рабочих? Придется опять кланяться Шмулю: «Дай хлеба...» Какие' они помещики? Подняла казна цену на водку, хотела им сделать добро — стали подрывать друг друга, пошли- жалобы, доносы; где было доходу тысяча рублей, и ста не стало; нам поклонились — мы взяли шинки и живем, хваля бога!¹ Отчего же это? Оттого, что мы умеем жить, а они не умеют; им или на рубль давай десять, или все пропадай. Стала платиться дорого тонкая овечья шерсть — все завели овец, друг перед другом хлопотали, завидовали друг другу и развели овец видимо-невидимо! Шерсть упала, а денег надобно; навезли на ярмарку шерсти видимо-невидимо, а московские фабриканты сговорились и дают за шерсть пятидесятирублевую десять рублей за пуд. Паны сговорились не продавать дешево; Москве надо шерсти, заплатят дороже, и целый день держались; а назавтра глядим, один уже спустил пятьсот пудов по три целковых: «Проигрался, говорит, ночью в карты, платить нужно!» И пошли все отдавать шерсть почти задаром. Сено продать, что съели овцы на пуд шерсти, так дороже выйдет трех целковых! А капитал? А проценты? А работники? Ай вей, какая глупая продажа, а состоялась! Московские фабриканты нажили копейку — умный народ, умеют вести, себя, умеют выдержать, не топят друг друга... Наши паны были хорошие господа на службе, получали из казны жалованье и жили; а вышли в отставку — ничего не знают, ничему не учились такому... Наш брат учится коммерции с малых лет, ее знает, а он ничего не знает; ему стыдно посмотреть, как рожь растет, и сына так учит: на всяких языках у него сын говорит, всякие звезды считает, а прихода с расходом не сведет; а коли примется за экономию — смех берет! Недавно один посылал в город продавать полову: десять мешков повезло два человека за двадцать верст; поехали утром, вернулись вечером' и продали по-лову по четыре копейки мешок и привезли сорок копеек медью! И весь уезд кричал: «Вот хозяин, ничто у него не пропадет!» Д не спросили, что стоит подвода и два работника в самое горячее время, в жатву? Таковы все они. Нашего брата порой прижмет за пятак, а тысячу спустит с рук! Какие они паны! Ой вей, Гершко, мы паны! Восхвалим господа.

Шмуль начал читать молитву, Гершко вторил ему; шабашковые свечи догорели и начали погасать, дымясь и наполняя корчму нестерпимым угаром. И все улеглись; только долго еще Шмуль не спал в своей конурке и бойко стучал счетами, вероятно высчитывая барыши от хлебной операции.

Отправив обратно молодого еврея, Шмуль дал ему на путевые издержки пять рублей; жребий пал на меня, и я волею-неволею полезла в кожаный бумажник, висевший на груди еврея, и поехала. Мой новый хозяин был очень расчетлив: из дому запасся краюхой хлеба и несколькими луковицами, чем и питался во всю дорогу* а лошадь попасывал везде, где только росла на дороге травка, а поил, разумеется, бесплатно во всех речках и прудах. Приехав домой, он приобщил меня к своему капиталу, который, правду сказать, был невелик, состоял из нескольких мелких ассигнаций, небольшой кучки серебра и рублей двух-трех медной монеты; но беспрестанно был в обороте. Видите, еврей содержал у какого-то пана на аренде шинок и обязался продавать водку пять рублей двадцать пять копеек ассигнациями за ведро на законном основании, а сам покупал с завода рубль двадцать копеек за ведро. Мужики, привыкшие к дешевой водке, беспрестанно приходили и с ужасом слышали, что кварта стоит пятиалтынный.

— Нельзя ли меньше, а?

— Нельзя.

— Уступи, сделай милость! Это ведь ни на что не похоже.

— Нельзя, не моя воля. Мне бы выгодно продать тебе и за пятнадцать копеек кварту, да нельзя, судить будут.

— Вот напасть! — ворчал мужик. — Денег нет, а вот так и тянет.

— Ну, слушай! А много у тебя денег?

— Пятачок серебра только и есть.

— Ну, ничего, как-нибудь сделаемся, давай сюда пятачок, а гривенник я дам тебе взаймы.

— Да как же ты мне дашь? Я не здешнего села, человек приезжий, когда я тебе отдам?

— Отдашь, право, отдашь, я по глазам вижу, что ты за’ человек; ты хороший человек. На, возьми гривенник, приложи свой пятачок и бери у меня кварту водки.

— Ну, давай, давай! — говорил мужик смеясь. — Вот чудесный жид! И денег сам дает.

Так беспрестанно пускал в оборот свой капитал мой хозяин, и водка у него расходилась быстро, в неделю выходило б.олее бочки. Между тем за рекой, на той же дороге, стоял шинок панский; в нем продавал водку свой мужик по той же цене: по пятиалтынному кварту; у него не расходилось ведра в месяц.

— Не продает ли жид дешевле? — спрашивал заречный пан и даже посылал фискалов.

— Нет, — отвечали все в один голос. ,

— Ну, так он колдун.

И, спустя несколько недель, пан отдал свой шинок брату моего хозяина почти за бесценок.

От еврея не знаю как я попала в руки отставного инвалида, который сам тер и продавал нюхательный табак, [не] обыкновенный христианский, с золой, а забористый, с мелким стеклом; при продаже он много молол всякого вздору и называл свой табак французским табачком сам-пан-тре, чему очень смеялись многие уездные франты. Около года, если не более, я ходила все по одной округе, перебывала в разных руках и от скуки делала общие замечания о целой стране, оставляя без внимания лица. ■Когда-нибудь я расскажу вам эти справедливые замечания, они слишком обширны и слишком важны, чтоб говорить о них . в легком рассказе. Знаю, что наживу себе кучу врагов, знаю пословицу, что правда глаза колет, а моя правда будет горька... возопиют на меня, заругают. А что из этого? Что могут они сделать мне, бедной мелкой ассигнации? Я же, благодаря судьбу, теперь убралась из этой стороны в столицу и, может быть, стану кочевать по кондитерским, театрам, циркам и другим увеселительным заведениям... А если бы кто-нибудь из них и поймал меня, разве сожжет? Да нет, не сожжет, там денег мало, я что-нибудь да значу в их стороне... А если б и сжег? Ну, сгорю; я уж пожила довольно на свете, зла наделала много, а добра очень мало; так расскажу все их проделки, всю их подноготную. Слово не воробей, вылетит — не поймаешь; живое слово живет на земле и не умирает; пусть же оно обличительно карает, их нечего жалеть, они никого не жалеют. Я расскажу и про их гостеприимство, и про их простосердечие, и про их страшные суды... Все расскажу, погодите немного! Пускай полетит оно, вольное слово, и зловещим вороном закаркает над грешною головой, ночной птицей усядется на кровле неправедных и страшных, укорительным воплем разбудит притеснителя и взяточника! Этот вопль напомнит ему вопли вдов и сирот, неправедно им ограбленных. Пусть проснется в нем совесть на пять секунд, пусть хоть животный испуг потрясет этого человека — и я буду счастлива... Я сделаю что-нибудь для человечества, которое меня жало, терзало, комкало, пачкало и чут-ь не сожгло по своей прихоти!

Наконец я опять попала в руки Осипа Михайловича и всилу узнала его — так в короткое время он переменился. Он уже год как женился, вышел в отставку и жил в деревне Полины Александровны. И платье его очень переменило, да и растолстел он непомерно, а Полина Александровна растолстела более мужа. Она не пошла по покойной матушке (матушка ее скоропостижно умерла), не ходила дома в бархатных платьях, зато целый день проводила в темненьком ситцевом халате и по неделям не чесалась. Она хоть имела уже дитя, но не занималась им вовсе и, сдав на руки кормилице, считала свои расчеты с ребенком совершенно конченными. Зато она занималась с утра до ночи хозяйством, в этом наследовала способности матушки, дралась и ругалась беспрестанно с девками, через день меняла горничных, отправляя их на кирпичный завод и в другие тяжелые работы, особливо если замечала, что барин на которую-нибудь пристально посматривает; сама принимала и записывала пряжу, а иногда целое утро проводила, пропуская сквозь дощечку куриные яйца.

Эта операция до того оригинальна, что я расскажу вам о ней подробно. Полина Александровна в числе разных поборов обложила своих крестьянок данью, состоявшею из кур и яиц; живые куры принимались на ..вес, а яйца брала барыня только те, которые не проходили в меру, эта мера была — дощечка с прорезанною в ней круглой дырочкой, в которую круп-ное яйцо не проходило, а чуть поменьше сейчас проваливалось. Посредством этого, инструмента барыня получала самые крупные яйца; и горе крестьянке, у которой была курица мелкой породы и ее яйца проваливались сквозь мерку! Ей приходилось покупать яйца! Об этом хозяйственном улучшении заговорил весь уезд, и многие хозяйки приняли его к сведению.

Между мужем и женой о поэзии и помину не было. Я, пролежав у них в бумажнике более месяца, не слышала ни одного стиха, не слышала ничего тоже и о гелиотропе, хоть частенько толковали о табаке и луке.

— Что ты, Полина, такая невеселая? — спрашивал муж у жены.

— Ах, Жозеф! Есть отчего быть веселой! Нас кругом обижают: ты бы отдал Тришку в солдаты.

— Помилуй, матушка! Он мой, я его знал с детства, он отличный слуга.

— Зиґаю, что твой; будь мой, я бы тебя не спрашивала, сама бы отдала: такой гадкий, все с моей Дунькой заигрывает.

— Эка беда!

— А как же? Вы думаете, я в моем доме позволю 'завести вам всякие амуры!

— Этого отдашь, другой станет делать то же.

— Нет, не. станет; разве ты не помнишь — когда ты сватался, у маменьки пропала пятирублевая ассигнация из ридикюля. Вот сказали, верно, взял буфетчик Федька; отдали Федьку в солдаты, и вот с тех пор как рукой сняло, никто ничего не крадет: это значит острастку задать!.¹.

— Нет, уж как хочешь, а я Тришку жалею: он мне нужен для оборотов.

— Ну, так я Дуньке покажу, что значит хорошее поведение.

Супруг замолчал.

— Что ты дуешься, Жозеф? Дуньки жаль?

— Пропади она! У меня в голове другое дело: завод винокуренный совсем испортился, нейдет да и только!

— Отчего же?

— А я почему знаю? Разве я винокур? Уж я винокура и постращал и наказал, а все не помогло. Послал вчера с вечера за ученым винокуром в княжескую деревню; обещал приехать к обеду. Вот уж вечер, а его нет!

— Винокур приехал! — запыхаясь, сказал, вбежав в комнату, босоногий мальчик.

— Легок на помине, легок! Иду, иду, братец! Просить его прямо на завод, а ты, Полина, приготовь нам чаю, даже и рому не худо подать... Знаешь, человек нужный; угостишь хорошо — возьмет дешевле.

— И со спиртом выпьет. Для всякого мужика не припасешь рому!

*— Ах, Полиночка, ведь он хоть мужик, да иностранный, да и нужный человек. Припаси же, мой арбузик.'.« с ромком...

Ступай, ступай!

Осип Михайлович застал на заводе мастера-винокура в сером пальто и круглой шляпе из китового уса. Он был из числа тех космополитов-иностранцев, которые сами не знают своей родины и своей нации, которые говорят на всех европейских языках не лучше, нежели по-русски, а по-русски говорят очень худо. Осип Михайлович веж^ ливо раскланялся перед винокуром; винокур молча при« поднял свою шляпу и подал руку Осипу Михайловичу; Осип Михайлович с чувством пожал ее, и оба пошли хо« дить по заводу. Осмотрев завод, винокур объявил, что поправить дело можно, что порча заключается в дрожжах и что он останется здесь на сутки и исправит завод совер« шенио, если дадут ему пятьдесят рублей.

— Помилуйте, почтеннейший, как можно! За -что ту,т?

— За труд.

— Какой тут труд?

— Поправьте сами.

— Нет, вот вы уже и рассердились; я только говорю, что это будет дорого.

— Это будет дешево; каждый испорченный затер стоит вам вдвое дороже.

— Это так; но, однако, знаете, стало к вечеру холод« новато, сыро: не угодно ли вам напиться чаю?

— Угодно.

И Осип Михайлович и жена его сильно ухаживали за винокуром в надежде сделать из него приятеля и исправить завод на приятельском основании, за четверть овса или за десять фунтов масла; но винокур был обстрелян; пил, много пил и все с ромом, начал заговариваться и, не уступал ни гроша; пятьдесят рублей все сидели у него на языке; наконец решительно упился и, всилу выходя из комнаты, проговорил: если пятьдесят рублей — останусь, исправлю; нет — еду с солнцем, прежде солнца,, не стану его ждать, у меня свои лошади!..

— Экой мошенник! — говорил Осип Михайлович, проводя винокура.— Нарезался, нализался, как сапожник, разорил меня на бутылку рому, а все стоит на своем!

— Я тебе говорила,— заметила Полина Александровна,— ты никогда меня не слушаешь...

— Ничего. Правда,' расход неожиданный, но мы по-* правимся; на неожиданный расход нужно только отыскать неожиданный источник дохода — вот и дело в шляпе.

— Ну, так ищи. Мне скоро нужны будут деньги: у генеральши в будущем месяце бал, а к балу необходимо сшить по крайней мере четыре платья.

— Как, матушка, разве ты намерена прожить там четыре дня?. , ,_;

— — Боже сохрани! Да я умерла бы со скуки. Это на

один день: утром явишься в одном платье, к завтраку в другом, к обеду в третьем, а вечером в четвертом; а если останемся на другой день, так еще нужно новые четыре платья; назавтра нельзя надеть тех, что были сегодня: осмеют. Я не горничная какая, чтоб ходить ..вечно в одном платье...

— Ц не королева, кажется, чтоб всякий день надевать новое.

— Не королева, а так ведется, нельзя отстать от людей. Мне, как иа нож, не хочется ехать, а поеду: не то скажут, ты меня не пускаешь.

— Поедем, коли нужно. А у меня уж есть на примете и небольшой источник. Вот видишь, когда я был в городе и зашел к парикмахеру-немцу куцить для тебя локоны, а тут стоит баба и держит в руке косу, черную да пребольшую: я спросил: что это? А она сказала: «Косу свою принесла продать».— «Разве покупают?» — «Покупают». Тут вышел хозяин и сразу заплатил за косу два целковых.

— Два целковых!?

— Да, "штука — два целковых. Я к немцу с расспросом, он мне и сказал, что покупает волосы хорошего цвета и доброты, что себе, для обихода, а что отправляют в Москву. Там хоть сто пудов купят.

— Ах, ты умница, Жозеф! Да я перестригу всех девок и баб.

— Погоди, Полиночка матушка, не горячись! Это дело нужно сделать умненько. Теперь черт знает что завелось, особливо между столичными, да и сюда залетает; все бредят филантропией, нищих хотят накормить, одеть в атлас и пустить в галопад; все такие, знаешь, человеколюбивые взгляды — должно быть осторожну...

— Разве я не барыня?

— Оно так, да поверь мне, осторожность не мешает; Например, можно покупать волоса по вольным ценам, назначить таксу хоть по гривеннику, даже по пятиалтынному за косу, а так стричь не советую.

— Да ведь иная и за сто рублей не согласится обрезать косу.

— Это предрассудок; а все-таки получит за нее пятиалтынный, и после сама станет смеяться над своим предрассудком.

— Хорошо, так я завтра же объявлю цену и свою волю.

Поутру объявили винокуру, что ему заплатят пятьдесят

рублей; винокур кивнул головой и пошел на завод. Целый день возился он на заводе, и Осип Михайлович не отступал от него ни на шаг; даже там они вместе и обедали. За обедом Осип Михайлович как-то невзначай заметил, что у винокура хорошая таратайка: и легка, и на небольших рессорах, и покрыта прочным лаком. Винокур отвечал, что ее делали мастеровые князя по образцу петербургскому и что коли она ему нравится, то может купить, что он все продает, что у него нет ничего заветного.

— Купить — много денег' нужно, а менять — на что хотите я ' променяю,— отвечал Осип Михайлович,— хоть, например, на мой походный тарантас. Разумеется, я человек честный и вас надувать не стану; не стану уверять, что он первой молодости, но прочный, доброезжий тарантас; впрочем, я вам могу придачи дать, я не хочу вас обидеть.

— Хорошо. Мне бы хотелось еще достать лошадь.

— Извольте, мой почтеннейший, лошадку вам доставлю отличную, любую; выбирайте из конюшни, кроме моей верховой.

— Ну, это мы увидим завтра, а теперь некогда, надо кончать дело.

Винокур пошел лазить по котлам и кадям, а Осип Михайлович ушел к себе в кабинет и позвал своего Тришку.

— Послушай, Тришка,— говорил он,—видел ты винокура?

— Видел, ваше благородие, такой серый.

— Да, да; он, братец, величайший негодяй, меня грабит, берет пятьдесят рублей ни за что ни про что. Надо его проучить.

— Слушаю-с.

— Заметил ты у него рессорную таратайку?

— Заметил-с; вся тонким сукном выбита.

— Ну вот, надо ее выменять на наш старый тарантас.

— Да тарантас-то наш ничего не стоющий: вряд ли променяет.

— Молчи, дурак: врешь, там одного железа на два целковых будет, шины на колесах и гвозди и прочее там все железное, прочное, отличного железа.

— Железо, правда, отличное.

— Он меняется, только просит придачи лошадь. Смотри, ты подбейся к нему, подсыпься мелким бесом... Помнишь, по-старинному, обругай меня, возьми с него взятку и выбери ему коня моего рыжего сапатого: все равно за него никто и десяти рублей не даст. Вот мы и будем в барышах, и ты получишь за труды с него же, дурака.

— Сделаем-с!

— Смотри же, непременно выбери ему сапатого, а не выберешь, я шутить не стану.

И точно, винокур выехал от Осипа Михайловича уже не в своей таратайке, а в тарантасе, и, вместо пары, на тройке, третья пристяжная была — рыжая. Тришка, стоя на воротах, значительно поклонился винокуру, винокур ему сделал ручку. •

— А что? Покатили? — спросил Тришку Осип Михайлович.

— Только пыль подымается.

— А что получил?

— Пустяки, один целковый.

— И то, братец, деньги; на дороге не валяются.

— Покорнейше благодарим, вы нас без хлеба не оставляете.

— А ты собирайся, брат, завтра в поход, повезешь на ярмарку в ** бочек десять водки.

— Увольте меня, ваше благородие, ей-богу, никакого толку не будет и вам только убыток!

— Это что значит? А?

— Да власть ваша, меня все уже знают. Хоть божись, хоть землю ешь, никто не верит: «Знаем, говорят, мы его: что ни продаст — все надует».

— Ты трусишь?

— Да немного и побаиваюсь. С тех пор, как продал на этой ярмарке табак с каменьями, говорят: купцы похвалялись пустить мне эти каменья в голову. За что же я пострадаю? Продал для вашей пользы. Вам еще моя голова пригодится, а то разобьют, как кувшин. Увольте меня; пошлите кого другого: и мне будет безопаснее, и вам полезнее.

— Умные речи! Кого же послать?

— Пошлите Ивана Длинного.

— Да он дураковат.

— Ничего, продать продаст, и вид у него такой важ-нительный, всякий ему поверит.

— Хорошо. Я пойду в погреб, а ты пришли туда Ивана.

Когда явился в погреб Иван Длинный, Осип Михайлович сидел уже верхом на бочке, покуривая трубку; перед ним на другой бочке горела сальная свечка, освещавшая дрожавшим светом длинный темный подвал, уставленный рядами бочек.

— А, Иван! Здорово, любезный. Ты очень хороший человек, я давно это заметил и хочу сделать тебя счастливым.

Иван молча поклонился.

— Да, я хочу удостоить тебя моей доверенности.

Опять поклон.

— Не кланяйся, ты человек хороший, это так и еле дует. Вот завтра я тебе доверю продать на ярмарке в десять бочек водки — видишь, как я тебе доверяю?

*:fc

— Благодарим покорно.

— Не за что. Вот бери свечку, пересмотрим бочки. Ты цифры знаешь?

— Немного знаю.

— Ну, вот мелом на дне написаны ведра. Сколько там?

— Сорок ведер.

— Да, так, сорок; а другая?

— Тридцать девять с половиной.

— Ну, половина куда не шла, и эта пусть идет сорок. Сотри мел да помни, что сорок; а в третьей?

— Тридцать восемь и одна кварта.

— Смерть не люблю этих кварт, с счету сбивают. Сотри и помни, что и здесь сорок.

Так осмотрели все бочки. Все, кроме первой, были меньше сорока; но Осип Михайлович, для ровного счета, чтоб не сбить с толку Ивана, приказал продавать их за сорокаведерные: перемеривать, дескать, на площади никто не станет.

— Оно так, да иной не станет верить.

— Божись, клянись: на этом все купцы живут.

— Да грех, говорят, божиться: душа пропадет.

— Э! Надо уметь божиться. Вот коли кто тебе скажет: «Тут нет сорока ведер», а ты ему, есть, да есть, побожись отцом и матерью, видишь, не верит, скажи: «Коли тут, в этой бочке, нет сорока ведер, чтобы меня на этом месте гром убил!»

— Ой! А если хватит — страшно!

— Дурак! Вас всему учить надобно. Скажи, чтоб меня гром убил на этом месте, да зараз и переступи на другое; коли гром туда и ударит, тебя уже не будет.

— Это дело десятое; теперь стану так божиться. А то было страшно; теперь уже я так и перед женой стану божиться, коли там что придется соврать, спокоя ради!

На дорогу Ивану Длинному Осип Михайлович дал десять рублей, в том числе и я попала к Ивану. Осип Михайлович наказал Ивану продать непременно всю водку, то есть четыреста ведер, по самой высокой цене, какая будет на ярмарке, и деньги привезть сполна, ни на что не растрачивая; десяти рублям, данным на дорогу, вести самый аккуратный счет, не слишком окармливая и людей,

и скот, а только употребляя необходимое для*поддержа-ния жизни, и, возвратясь, отдать отчет в каждой копейке. «А будет что неладно, я с тебя взыщу,—заключил Осип Михайлович.— У тебя ведь есть из чего пополнить барские недоимки».

Иван только кланялся, почесывая в затылке.

Мы отъехали с версту от деревни, как ^услышали за собой погоню. Скоро прискакал верхом сам Осип Михайлович.

— Послушай,— сказал он Ивану,— ты старайся наблюдать мою пользу и выкинь дурацкое слово: продать за честность, на совесть, что только слова. Ты сам не очень совестничай. Если, например, кто у тебя купит водки и даст задаток, а после другой будет давать хоть по грошу дороже на ведро — продавай другому, а первому верни задаток, скажи: от барина получил письмо — не велит продавать — и баста! А пойдет жаловаться — не бойся: полицеймейстер мне приятель, вместе служили. Теперь с богом!

И мы поехали.

На площади, где остановился наш обоз, была истая ярмарка: крик, шум, гам, беспрестанная брань, бог его ведает, кого и с кем, божба, хлопанье руками и кнутами, ржание лошадей, мычанье коров и блеянье баранов; все это смешивалось в один нестройный хор, в котором порой звучал кларнет из кукольной комедии то глухо гремел барабан или бубен. Иван Длинный, уставя бочки на площади, сам пошел'в стеклянную лавку купить Волочек, род длинной бутылки, для пробы водки. Войдя в лавку, он был решительно изумлен блеском и разнообразием товаров; тут стояли дюжинами белые тарелки, чашки, соусники и другие необходимые фаянсовые сосуды; выше, на полках, сверкали граненые хрустальные стаканы, рюмки, бокалы; выше спускались от потолка красивыми рядами разноцветные хрустальные лампады, которые пррой от движения воздуха плавно покачивались и гремели своими стеклянными привесками. Посреди лавки была сложена горка из сибирских подносов, фарфоровых золоченых чашек и чайников и т. п., а на самой верхушке красовались масля-ницы разных видов и величин: была и лежащая корова с золотыми рогами, был такой же барашек, заяц, рыба, кисть винограда, дыня и даже вареный рак, красный, с шереховатою кожей, с усами, с огромными клешнями и с маленькими черными глазками.

— Господи боже мой! Совсем живой вареный рак! Господин купец, а зачем вы посадили туда такого болы шого рака?

— Продаем-с.

— Его и есть можно? Хотел бы я попробовать такого рака. А эта корова для чего?

— Для масла-с. Что вам угодно?

— Экая хитрая штука! Совсем корова, а всередине масло! И баран такой же. А волочки для водки у вас есть?

— Самый первый сорт.

— Ну, покажите их сюда, да не дорогих, дорого не дам... Отличная штука! — и, не вытерпев, Иван протянул руку и взял рака.—Да он совсем каменный, и ус у него каменный, даже не гнется.

Иван взял рака за усы; усы точно не гнулись, но треснули, и каменный рак полетел на пол из рук испуганного Ивана.

— Эк он вырвался! — говорил Иван, наклоняясь поднять рака, и вдруг печально почти запел.— Эге-ге! Да он на кусочки разбился!

Купцы, как вороны, налетели на бедного Ивана и требовали двадцать пять рублей. Иван чуть не умер, услыша это требование.

Наконец после долгих споров отдал меня, пятирублевую ассигнацию, и побрел печально домой.

— Хорошая продажа!—сказали купцы, когда ушел Иван Длинный.— Рак стоил два с полтиной, а дурак мужик заплатил пять рублей.

Мальчишке, который больше всего кричал на Ивана и божился, и клялся, и плакал с горя о раке, хозяин дал гривну меди на пряники, заметив очень основательно, что он подает большие надежды, что из него впоследствии выйдет отличный купец, и советовал и вперед так вести себя.

По окончании ярмарки мой новый хозяин отправил меня вместе с другой синей ассигнацией прямо в одну столицу к сочинителю. Этот сочинитель объявил везде подписку — по десяти рублей экземпляр — на свою книгу: «Напутствие добродетельного отца юному сыну, вступающему в свет» и в конце объявления прибавил, что имена почтенных суб-скрибентов, т. е. подписчиков, благоволивших удостоить его книгу просвещенным вниманием, будут напечатаны по алфавитному порядку с означением имени, отчества, звания и места жительства. Подобного рода объявления сильно шевелят сердца многих провинциалов; и мой хозяин, очень желая видеть свое имя напечатанным, да еще между бла* городиями, высокоблагородиями, высокородиями, а может быть, и превосходительствами, отделил из барышей десять рублей и отправил к добродетельному отцу-издателю при самом бестолковом письме, в конце которого расписался: третьей гильдии купец города Нового Вытруханска Степан Петров сын Петров и Милостивый Государь.

С почты меня получил сам добродетельный отец, живой, вертлявый старичок, с орденом в петличке и с лысинкой на голове, немного колченогой, отчего ходил с маленьким перевальцем и сильно хлопал калошами. Он получил меня и еще два подобные же письма, одно от золотопромышленника из Иркутска, а другое из Тифлиса от какого-то грузинского князька. Золотопромышленник прислал на десять экземпляров, объясняя, что у него шесть сыновей и четыре дочери и он хочет каждому дать , по особому «Напутствию». Князек прислал две рублевые депозитки да в бумажке немного мелочи серебра, так что по счету до десяти рублей не хватило- двух копеек, что очень оскорбило сочинителя; он даже плюнул, пересчитывая деньги, но после утешился: субскрибент, дескать, сиятельный, эффектный субскрибент, можно пожертвовать две копейки. Из почтамта сочинитель отправился к одному журналисту. Здесь его не пустили дальше передней; .он поругался с лакеем и пошел к другому. У другого слуга тоже стал было грубить, но сочинитель дал гривенник и был допущен в кабинет. Тут он минут десять говорил с журналистом: с обеих сторон сыпались фразы, фразы и фразы, самые громкие, самые... темные; сколько я ни прислушивалась, не могла найти смысла; разговор вертелся все на добродетели.

— Пропал мой гривенник! — сказал сочинитель, выйдя от второго журналиста, и отправился к третьему.

— Вы опять издаете книгу? — спросил третий журналист сочинителя.

— В самом скором времени.

— И охота вам марать бумагу? Извините меня, а ведь опять разругаю: наперед знаю, что будет дичь.

— Обратите благосклонное внимание! У меня жена, дети, доходов нет, живу без места.

— Да скажите, какая вам выгода? Кто у вас купит вашу книгу?

— Благодаря бога, находятся благотворительные лица, субскрибенты быстро возрастают. Не оставьте вашим покровительством.

— Ну, уж за это не ручаюсь. Теперь мне некогда, зайдите в другое время, когда выйдет ваша книга.

От третьего пошел добродетельный отец к четвертому.

Этот принял сочинителя чрезвычайно вежливо, предложил ему стул и много говорил о его прекрасном слоге; намекал, что новая книга будет украшением литературы, обещал сильное покровительство и благодарил за приятнейшее посещение. Но — увы! — когда мы вышли за дверь, я очень хорошо слышала, как он сердитым голосом говорил слуге:

— Зачем ты пускаешь ко мне всякую сволочь? Если еще когда-нибудь проберется эта рожа ко мне в кабинет, я сгоню тебя!

Вероятно, и сочинитель слышал эти слова, потому что вздохнул тяжело и сказал: «Зачем меня носила нелегкая к этим...» Извините, тут он выразился довольно крепко, и мой дамский язык отказывается передать вам его фразу. «Лучше пойду по частным людям, особенно по вельможам и богатому купечеству», и он начал звонить у всех дверей, где блестела порядочная дощечка. В ином месте затворяли ему дверь под носом, в другом подписывались, особливо когда он со слезами умиления рассказывал о родственном участии в его книге всех журналистов, которых он имел честь сейчас навестить. В одном доме студент не подписался на его книгу, а предложил участие в сочинении с платой ста рублей с листа; а другой молодой человек сказал, что не возьмет по сто рублей с листа, чтоб читать подобные вещи, и что его до сих пор морозит, когда вспомнит напутствие своей бабушки, женщины очень добродетельной. Сочинитель где сердился, где и сам шутил, ловко изворачивался и вернулся домой к вечеру с несколькими новыми подписчиками и, разумеется, с несколькими лчшними рублями в кармане.

Когда мы пришли домой, я увидела ясно, что у моего хозяина не было ни жены, ни детей: его ждал какой-то человек, с бородкой, в синем кафтане.

— Ну, как ваши делишки? — спросил синий кафтан.

— Ничего, бог благословляет. Я, словно птица небесная, кормлюсь крупицами: с мира по нитке — голому рубашка. А что ты разузнал?

— Все, .как следует, до последнего мизинца; точно: в таком-то заведении заведывает бельем новый человек, Прибыткевич.

Из разговора сочинителя с синим кафтаном я узнала, что синий кафтан — нечто вроде фактора, а сам сочинитель, кроме добродетельных книг, занимается еще постав,-кой или, лучше сказать, шитьем белья в какое-то заведение.

— Так этот Прибыткевич бедняк? — спросил сочинитель.

— Голь перекатная! Он приехал сюда на службу, шатался и сюда и туда, нигде не везет. Дали ему учить двух недорослей арифметике: год возился он с ними и ничему не выучил, поглупели мальчишки пуще прежнего... Поглядели, а и сам учитель ничего не знает. Плохо, говорят, убирайся! Он в слезы, жить нечем; а тут умер смотритель за бельем; вот его и сделали смотрителем. Уж будьте уверены, я и в лавочке разведал, и с близкими ему людьми чай пил, да и сам его видел: даже небритый, сапоги с заплатками, должно быть, приехал из западных губерний; там я, как извозничал, много видывал таковских; один брат в полку, другой в суде служит, а третий ямщиком на почтовой станции, ходит в лаптях, а ты его не замай, сейчас закричит: «Я дворянин».

— Ну, спасибо, такой' человек нам с руки, а *я думал, ему бог знает чем придется поклониться; теперь мы с ним разделаемся вот этим; посмотрим, что он скажет.

И, взяв меня, положил в чистый пакет, запечатал и надписал:

«Его благородию N. N. ГІрибыткевичу от ...го советника N. N.

(Нужное.)»

— Вот это снеси к нему сейчас же, сегодня, а завтра я сам утром понаведаюсь.

Прибыткевич был приятно изумлен, когда распечатал конверт и, вместо письма, нашел мою особу; он долго переворачивал меня в руках, заглядывал раза три в конверт, нет ли там еще чего? И принялся хохотать.

«Хо-хо-хо! — говорил он.— Да мое место значит, что зовется — хлебное, когда на первый раз получаю такие письма. Сейчас же куплю табаку двухрублевого Жукова; долой рублевый Соколова! Долой!.. Хо-хо-хо! Да так мы заживем что зовется...»

В это время в комнату вошел немного сутуловатый чиновник, земляк Прибыткевича, г-н Лопуховский. Он был большой любезник с дамами, первый мазурист во всех танцклассах и, кажется, даже приватно учил сам танце-ванию; впрочем, был человек тонкий и очень изворотливый. В департаменте некоторые называли его пройдохой, пролазом, шилом и лисой, а некоторые — умным малым и малым с головой. На всех не угодишь.

Прибыткевич рассказал Лопуховскому про странное письмо и про свои виды на жуковский табак.

— Я бы на вашем месте не так распорядился. Знаете, вас просто судьба взялд в опеку, вас она жалует, она вам дала местечко, что называется золотое дно; оно, видите, не почетное, нечто вроде обер-закройщика или кастелянши в брюках, да это пустяки. Правду говорят русские: к чему честь, когда нечего есть; а наполните карман — почести сами к вам придут.

— Да каким чертом я его наполню?

— Э! Как вы просты, любезнейший земляк! Зерно, посаженное в землю, дает плод сторицею; а у вас есть уже зерно — эта ассигнация, оно пустяки...

— Какое пустяки! Я тебе говорю, что у меня на табак денег нет.

— Погодите, синяя ассигнация пустяки, на вашем месте; но я бы ее не истратил, я бы ее сберег; она похожа на первую ѳеледку, которая идет' в море к берегам; кажется, селедка пустяки, а ее встречают с выстрелами, пьют ее здоровье; за ней плывут миллионы подобных ей сельдей — вот что! Коли человек прислал вам синюю ассигнацию, он в вас нуждается, он даст вам не такой пустяк, а это была проба...

— Уж не отдать ли мне ее?

— Боже сохрани! Сделаете вид, будто и не получали, а между тем... Не говорил человек, когда будет к вам сам подрядчик?

— Говорил: понаведается завтра утром, если будет время.

— Вот видите, он уже начинает важничать, а вам надобно важничать; он хочет взять на себя вашу роль: должен быть пройдоха этот ...ский советник; но ему вы нужны, он непременно завтра явится; он еще вас побаивается и поведет себя сообразно вашему приему.

— Что же мне с ним делать?

— А вот что: когда он придет, скажите вашему человеку, чтоб он сказал, что барин одевается, а еще лучше, если выговорит, что барин делает свой туалет.

— Куда ему! Я вам говорю: не выговорит!

— Ну так просто скажет, что барин одевается, и попросит обождать; продержите вы его с четверть часа в передней и потом прикажите просить; сами наденьте порядочный халат, шитые спальные сапоги и хорошую ермолку...

— Хо-хо-хо! Да у меня, братец, никакого халата нет, не только ермолки и шитых сапогов; я по-походному, чуть с постели, сейчас накинул шинель — и прав.

— Плохо! Впрочем, горю пособить можно: у меня есть двоюродный брат, секретарь, у него припасен для экстренных случаев богатейший костюм; я достану его на завтрашнее утро; отличный шелковый халат с кистями, ермол-'ка вся зашита золотом, сапоги настоящие торжковские и сигарочник серебряный, украшенный бирюзой и дорогими камнями, с огромным янтарем.

— Да я и сигар не курю.

— Как там себе хотите, а для тону должны раскурить сигару, да еще подлиннее и толще. Я и сигару принесу. Хочется мне сделать земляку услугу... Ведь дал же господь вам такое место! Наживете дом, право, наживете.

— Если не соврешь, дам тебе в моем доме даром квартиру.

— Если будете меня слушать, через два года я буду ваш жилец; не будь я Лопуховский, если вру. Вы пили чай?

— Нет еще.

— Ну, так прикажите ставить самовар, а я сбегаю и секретарю за костюмом. Пока чай будет готов, я вернусь и мы потолкуем о ваших делах. Дает же бог счастье людям! Вы под опекой у фортуны!.. А синенькую не тратьте, спрячьте ее, как зверя первого лова: она принесет вам счастье.

— Да я тебе говорю, братец, на табак нет, что зовется, ни алтына.

— Я вам дам до завтра полтинник.

— Да я завтра не отдам; чем я отдам?

— Разве отдать не захотите, а ручаюсь, что отдать чем будет. До свидания!

Чрез полчаса, не более, вернулся Лопуховский с полным' костюмом и земляки уселись за чай. Прибыткевич хохотал простодушным смехом, вспоминая завтрашний маскарад.

— Не смейтесь,— серьезно говорил Лопуховский,— здесь не провинция, надо жить осторожно. Будете меня слушать, будете барином; нет — на себя пеняйте! Первое дело здесь декорации; человек должен озадачивать эффектом; здесь половина франтов, льзов, тигров живут по пословице: на брюхе шелк, а в брюхе щелк. На первые же деньги обзаведитесь платьем и разными безделушками домашними, знаете, для письменного стола и прочее, в глаза чтобы бросалось: какую-нибудь раковину, чернильницу носорогом или верблюдом, какую-нибудь этак си-гару поставьте в пол-аршина... Да уж я вас научу. Лучше поголодайте сначала, а декорации устройте: они вам выкупятся сторицею.

— Да я тебе говорю, брат Лопухоэский, на это нужно денег.

— Деньги будут, почтеннейший земляк. На сколько человек у вас строят белье?

— На тысячу, коли не более.

— Это все равно, что у вас тысяча крестьян..,

— Нет, страшно все обрезано...

— Фразы!.. Знаем мы обрезано! Вы слыхали песню:

Дай мне кормить казенного цыпленка,

Я с ним корову прокормлю!..

Я знаю, вы никогда не служили по письменной части, так смотрите, показывайте мне все ваши счеты и отчеты, все сделки и контракты: я вас наведу на путь. Признаюсь, я до этого большой охотник: тут есть пища уму, воображению, да и впереди заманчиво... Не дает мне бог подобного места! Смотрите же вы, примите завтра вашего подрядчика так, чтоб он почувствовал — не то страх, не то угрызение совести, а особенное душевное волнение.

— Ладно, я его промучу в передней, а после явлюсь в халате с сигаркою... Хо-хо-хо!..

— Долго держать в передней не советую, чтобы не озлобить человека, не нажить с первого дня себе врага. Вы еще не знаете, каков он; а продержать немного должно: это ему напомнит некоим образом его зависимость от вас, даст ему приличный такт; а когда он войдет, вы ласково извинитесь перед ним в невольной задержке и говорите с ним снисходительно, даже трогательно о погоде и о других приятных предметах, но о деле — боже сохрани вас начинать речь! Да и вообще советую говорить поменьше... Знаете, если человек молчит, бог его знает, что он думает; пусть лучше он говорит, сам в разговоре и выскажется, как-нибудь да выскажется.

— Ты, Лопуховский, что зовется, министр! Мне бы и в голову это не пришло.

— Пустяки, присмотрелся к людям, пригляделся да, правду сказать, наслушался на родине патера Бонифация. Вот был учитель!.. Послушайте же, если он начнет говорить о деле, тут вы перецените тон, станьте холоднее, суше, больше молчите, изредка только сделайте замечание, что мои, дескать, предшественники ие так вели дела; что я намерен сделать улучшения; что казна, дескать, много теряет и т. п., только это говорите не разом, а так, задумываясь, урывками, будто задушевные мысли против вашего желания сами срываются с языка... Понимаете?

— Понимаю, понимаю!

— А завтра вечером я зайду к вам за костюмом. Вы мне расскажете о последствиях.

Вечером весело ходил Прибыткевич по комнате; на столе кипел самовар и стоял распечатанный картуз Жукова; но Прибыткевич не пил чаю: он курил трубку, выколачивал ее, опять набивал из картуза, раскуривал и опять ходил по комнате, видимо, кого-то поджидая. Наконец пришел Лопуховский.

— Друг мой! Брат Лопуховский! Будет тебе квартира в бельэтаже, окнами на улицу, что зовется, на славу...

— Потише, почтеннейший земляк! Я человек простой и в бельэтаже жить не стану; мне где-нибудь две-три комнатки, пониже да потеплее — вот и все тут! А что ваши дела?

— Отлично идут! Был утром этот ...ский советник, старая лисица! Да так сначала сробел, глядя на меня, что ни стоит ни сидит...

— Что же он, лег?

— Хо-хо-хо!.. А чуть не лег, не знал, куда деваться, а я сижу в халате да сигарку покуриваю; а после начали говорить о погоде; он оправился, присел и себе давай пороть все такое приятное... А после, как заговорил о деле, я как брякнул ему одну-другую фразу, вроде «подумаю да посмотрю» — гляжу, он опять корчится, словно подошва на огне, схватил шапку да бежать.

— Куда вы? — спросил я.

— Извините,—отвечал он,— я вспомнил, мне есть дело, нужно торопиться...

— А о нашем предмете вы ничего и не решили окончательно?

— Я напишу, я сегодня буду иметь честь письменно известить вас о всем подробно...— сказал да и был таков; А чрез три-четыре часа я получил от него пакет, очень утешительный.

— Утешительный?

— Еще бы! Вот тебе твой полтинник, вот видишь целый картуз Жукова, а вот посмотри! А? Ведь приятно!.! Что зовется. Я тебе говорю, приятно!..

И Прибыткевич показал пачку -ассигнаций рублей на двести.

— Изрядно,— заметил Лопуховский,— этот человек умеет жить на свете, а все-таки его нужно уничтожить.

— За что? За его же деньги?

— Да, коли он дал сразу столько денег, значит, ему выгодно. Отчего же вам самим не может быть выгодно то, что хорошо для постороннего человека? А вы, как говорится, у самого источника; на это не шутя мы посмотрим.

— Пожалуй, посмотрим; я согласен.

Чрез месяц Прибыткевич взял на себя шитье рубах_о с уступкой для заведения. Подрядчик шил по десяти копеек за штуку, а он взял по девяти, за что получил награду от начальства, а сам в тот же день отправился в от-даленнуЬ часть города, где живет страшная нищета, где бедная женщина, кормя грудного ребенка, работает три дня, стегая затейливый халат для лавкигостинодворца, и получает за это рубль медью, где за бесценок вышивают чудные узоры по газу, тюлю и батисту, украшающие модные магазины, где просят работы и часто голодают от того, что делать нечего,— там работницы с радостью взялись шить рубахи для Прибыткевича по шести копеек серебром.

Эта операция удалась Прибыткевичу отлично, принесла ему много выгоды денежной, а еще более выгоды во мнении заведения, где он служил, так что начальник в своем дружеском кругу, услыша фамилию Прибыткевича, сказал довольно громко, со свойственной ему интонацией: «Я не знаю, за что нападают на Прибыткевича? Он не картежник, не пьяница, не пускается в литературу: правда, с виду кажется глуповат немного, но это только с виду, на деле он отличный практический человек».

С этого дня Прибыткевичу стало очень хорошо жить на свете. Кто что ни говори, а подобный отзыв начальника трогателен, умилителен и наполняет душу неизъяснимо сладостным ощущением!

Прибыткевич точно был хороший исполнитель, как и все люди, не любящие думать и рассуждать, и поэтому, руководимый советами Лопуховского, он постоянно успевал в разных торговых оборотах, богател видимо и несколько раз уже хотел завести лошадей, но Лопуховский его удерживал.

— Погодите, — говорил он, — еще рано: еще вас за это могут удушить. Пойдут спросы, да расспросы, да зависть. Разумеется, кому какое дело, а зависть сейчас привяжется...

— Тебя не поймешь; ты все мне толкуешь про декорации; а чего лучше, что зовется, как тройка этаких...

— Во всяком случае тройка неблагопристойно: это столица, а не уезд, здесь пара в ходу. Впрочем, лошади — декорация более для женитьбы. Вам теперь нужны служебные декорации... Говорите более о своих трудах!" о потере здоровья, о намерении выйти в отставку... Иногда этак скажите человеку, что вы займетесь счетами и бумагами, прикажите всем отказывать, говоря: «Барии занят, придите часа через два» или «завтра утром», как придется, а сами преспокойно лягте на диван, курите да читайте книгу.

— Я до них не охотник.

— Ну так спите, только прежде двери на замок, чтоб какой нахал не застал вас над этим занятием; ведь народа всякого бывает...

— Ты думаешь, это полезно?..

— Да вот как: у нас в департаменте был человек, ни

рыба ни мясо, даже порядочного почерка не имел; определился он на первый оклад, стал учить грамоте экзеку-торского сынишку и получил казенную квартиру — комнатку на чердаке об одном окне. Надо случиться, что это окно выходило на двор и было прямо против окон спальни и кабинета начальника, разумеется, только повыше: начальник жил в бельэтаже. Иной простой человек разве изредка глядел бы в окно на двор, как сторожа по двору ходят, да разве ставил бы на нем чубук; другой пользы невозможно, по-видимому, извлечь из него; а умный человек нашелся: он постоянно начал просить себе в департаменте на дом работы. «Мне, говорит, дома скучно, делать нечего, а у вас дела накопляются; давайте, я их понемногу стану очищать». И возьмет, бывало, бумажку в лист, только каждый день брал после присутствия, и все столоначальники начали говорить между собою: «Вот

дурак, хочет все казенное дело переделать!», а громко кричали: «N. N. достойный человек: трудолюбив, усерден, деятелен».

Между тем N. N. извлекал из окна пользу: он, бывало, пообедает, пойдет куда-нибудь к знакомым напиться чаю или так погуляет по улицам для освежения духа и в десять часов приходит домой; берет казенную бумагу, переписывает ее в десять минут, много что в четверть часа и ложится спать; но предварительно поставит против окна столик, на столик тарелку, из осторожности от пожара, а на тарелку подсвечник с горящею пятериковою свечкой. Хозяин засыпал, укутав голову от света одеялом, а свечка горела часов до четырех и наконец погасала, наполняя комнату порядочным угаром. На утро у N. N. немного болела голова, впрочем, это скоро проходило. Жертвовал он в месяц из скудного жалованья полтину серебра на ненужные свечи..* Кажется* вел себя глупо, Л вышло умно: начальник и его супруга несколько раз в о время тревожного сна, просыпаясь, замечали про-тив^ себя в окне свет; это повторилось несколько раз и встревожило начальника. Он послал за экзекутором и спросил о таинственном жильце-полуночнике. Экзекутор доложил, что живет там чиновник N. N., а огонь у него горит оттого, что он занимается.

. — Уж не сочинитель ли?

— Никак нет, ваше превосходительство; это прекрасный молодой человек и серьезно' занимается перепискою служебных бумаг.

— С найма, что ли?

— Не могу доложить основательно, ваше превосходительство.

— Вы никогда ничего не можете доложить!

Жена начальника очень беспокоилась, не живет ли там, под небесами, какой-нибудь колдун или составитель вредных вещей. Сам начальник подозревал, не делается ли там что запрещенное и, уходя в департамент, приказал экзекутору сделать маленькую фальшивую тревогу будто бы о сбежавшей у генеральши собачке и, пользуясь этим предлогом, осмотреть квартиру N. N. и донести в точности.

В департаменте он спросил, об N. N. начальника отделения. Начальник отделения отвечал, что в непосредственные отношения с мелкими писцами он не входит, но заметил, что N. N. трудолюбив, скромен, вежлив и почти ничего не говорит.

— Ну так позовите ко мне его столоначальника:

Столоначальник сказал, что N. N. отличный человек

и ежедневно по его, столоначальника, просьбе берет кучу бумаг для переписки, которые всегда назавтра возвращает в исправности.

Возвращаясь домой, начальник встретил у себя в передней экзекутора, который приветствовал его следующими словами:

— По приказанию вашего превосходительства был сделан осмотр в квартире N. N. под видом поиска собаки, и кроме старых сапогов, дырявого халата, трубки с чубуком и постели, других вещей не отыскалось.

— И не могло отыскаться! У вас всякое лыко в строку. Заикнись я, вы готовы поднять .весь дом на ноги. N. N. достойнейший человек, я пошутил, а вы из шутки дело затеяли.

Чрез две недели открылась вакансия помощника столоначальника, и начальник мимо всех посадил N. N. на это место. Чрез месяц его сделали столоначальником!.. Вот как! Жертвовзл в месяц безделицу — полтинник на свечи, а приобрел сотни рублей. Это называется уметь сеять.

— Хо-хо-хо! Экая голова! Как же ты узиал эти проделки?

— Да уж гораздо после, когда он был столоначальником, перестал жечь свечи, а сам стал писцов прижимать — не приведи господи! Я де, говорит, сам по ночам переписывал. А тут была у нашего сторожа дочка; она N. N. м,ыла манишки, а он, уже став порядочным человеком, нагрубил ей и взял другую прачку. Тогда сторожева дочка все и разблаговестила,'да еще и не то!.. Ну, да бабий язык, что твоя мельница, когда разорвется... хуже воды ключевой: ничем не уймешь.

— Так ты думаешь, и мне не худо этак того, подчас, что зовется...

— Непременно. Главное, говорите о себе больше, о своих трудах, о своей службе да кричите погромче на всех, кто ниже вас, кричите зря, нужно ли, не нужно, а кричите: этим иногда измеряется ревность.

Господи! Сколько людей взяли решительно все криком и наглостью и сколько, напротив, проиграли тем, что считали за стыд хвалить себя и всегда говорили тихо, думая, что скромно и тихо сказанное дело гораздо полезнее громко и надуто произнесенной нелепицы! Я знал даже некоторых чудаков, которые о своих заслугах говорили шутя, из чувства неуместной скромности и тонкого приличия, за что единогласно были названы дураками. Может быть, они были и умные люди, а все-таки жили на свете как дураки.

Наконец Прибыткевич в один прекрасный вечер объявил Лопуховскому, что ему смерть хочется купить дом. Лопуховский одобрил эту меру, но не вполне.

— Купить дом—дело, милое и приятное, да извините меня, как-то странно смотрят на человека, у которого ничего не было, ни родового, ни благоприобретенного, который не получил наследства и т. п., и вдруг покупает дом. Тут явится зависть, а зависть из честнейшего человека сделает чернейшего.

— Что же мне делать с моими деньгами?

— Погодите. Вам теперь должно жениться. Все люди в вашем положении, разумеется, умные, прибегали к этому единственно спасительному средству. Да, вы должны жениться, и еще на купчихе, и еще на богатой: тогда все вы сваливаете на жену*и дом ваш на имя жены, и все, что имеете — ее, вашей жены, а вы — просто бедный человек, служили честно, беспорочно, а бог вас наградил за труды ваши счастливой женитьбой.

— Хорошо так тебе рассказывать; а где я найду богатую невесту? А если и найду, пойдет ли она за меня?..

— Вы рассуждаете вполовину справедливо: богатых невест теперь почти нет; богатая невеста редкость, как белый воробей. Все богатые невесты, коли рассмотришь поближе, богаты рассказами, тряпками да еще спесью. Любой миллионер норовит принадуть зятька—это правда. Зато богатые женихи еще реже; так вам отчаиваться нечего: вы богатый жених да притом еще дворянин. За вас пойдет любая купчиха; только покажите ваши ломбардные билеты батюшке — сейчас отдаст, хоть бы и дочка не очень желала. Теперь вы купите себе хорошенькую парочку, да советую для виду занять на нее денег, хоть у казначея: он тонкий человек, смекнет, в чем дело, и даст. А я между тем возьму за бок сваху: она нам доставит невест целую дюжину. Разумеется, мы выберем с домиком и с другими приличными декорациями; даст бог, возьмем пятьдесят тысяч, а рассказывайте на полмиллиона. Пускайтесь языком в торговые обороты, а на деле — боже упаси! Новые родные как раз надуют. Вот, женясь, и стройте тогда себе какие угодно хоромы — все с рук сойдет!

Прибыткевич занял у казначея денег для покупки лошадей, сообщив ему, что намерен жениться на богатой купчихе, и после свадьбы сейчас обещал уплатить долг. Пара вяток с густыми гривами до земли и толстыми широкими хвостами куплена, запряжена в яковлевские дрожки, а на дрожках с радостным светлым лицом жениха уселся Прибыткевич, гордо раскланиваясь знакомым пешеходам.

И точно, он был женихом. Сваха нашла ему невесту, дочь купца, торговавшего рогожами и старым железом. Невеста была в летах, довольно плотна, довольно красна, довольно молчалива, а главное, имела свой собственный деревянный двухэтажный дом с большим огородом и несколькими кустами акаций и сирени, что называлось садом. У старика, отца невесты, кроме этого дома, был еще большой каменный дом да несколько сот тысяч капитала в обороте; но на это рассчитывать было неловко, оттого что у старика было еще два сына. Впрочем, объявляя о помолвке своей, Прибыткевич говорил, что берет дом, сто тысяч серебром чистых денег да еще по смерти тестя надеется получить столько же.

Месяц спустя после свадьбы Прибыткевич продал женин дом с садом и огородом и взял за него сорок тысяч ассигнациями — вот в чем заключалось все полученное им приданое, если не считать глупой и грубой жеиі<и.

Лопуховский под рукой распустил, что Прибыткевич продал дом за семьдесят тысяч да что тесть дает ему еще на постройку дома сотню. Все этому верили, все кланялись Прибыткевичу, а он между тем купил место на лучшей улице, договорил искусного архитектора и начал строить великолепные палаты.

«Вот женился человек счастливо»,— говорили многие, глядя на красивый огромный дом Прибыткевича.

— Да, господа,—замечал старичок с пряжкою за XLV лет,— справедливо сказал Державин, что счастье всегда обращает свой взор:

На пни, на кочки, на колоды,

На тундры, на гнилые воды,

А редко, редко на людей!..¹⁸

Прошло два года, Прибыткевич жил в своих палатах, не оставляя, впрочем, своей прежней службы, «из благодарности к старому начальству», как говорил он. Лопу-ховского тоже поместили в доме Прибыткевича: без Лопу-ховского Прибыткевич не мог жить.

Философы, отвергающие существование дружбы, что вы на это скажете?

В-один приятный вечер Лопуховский приехал из отдаленной части города скучный, мрачный, озабоченный. Он не захотел пить чаю и, взяв за руку Прибыткевича, увел его в кабинет и запер дверь.

— Что с тобой? — спросил Прибыткевич.

— А вот что. Вам угрожают неприятности; надобно от них избавиться: переменить род службы...

— Что ты, что ты! Да ведь теперь-то наши дела приняли самый лучший оборот...

— Так; и могут принять худший. Видите, я сейчас был в ..., осматривал работы, приискивал новых работниц, отказывал нерадивым. Вдруг в комнату входит господин важной наружности и спрашивает у хозяйки: сколько у нее детей, и чем болен меньший сын, и что она платит за квартиру, и чем занимается... Баба и бухнула, что шьет она, мол, казенное белье по шести копеек за штуку, да что плата мала: только не умрешь с голоду, надеяться не на что.

— Вот вам билет,— сказал незнакомец,— скажите вашему частному доктору, чтоб прописал на нем рецепт для

вашего ребенка; по этому рецепту дадут лекарство даром, а на этот рубль серебра купите больному белого хлеба да чего-нибудь легкого покушать. Сами понаведайтесь завтра в общество; я о вас поговорю и работу вам доставлю. Пора уже прекратить...— И тут он начал такие вещи говорить о вас, будто знает вас лично...

— Как? — говорил Прибыткевич.

— Нет, не говорил имени, а рассказывал все ваши обороты, будто ему кто шептал, и называл неприятными именами: упоминать не следует. Вот я, видя, что он человек важный, вступил с ним в разговор, прикинулся сам филантропом и узнал страшные вещи. Здесь завелось общество, которое хочет давать бедным помощь работою, хочет подорвать все наши спекуляции — и подорвет: оно сильно, имеет вес, и нас как раз уничтожит; да еще, чего доброго, вздумает обличить... Лучше убраться заранее.

— Это чудеса!..

— Да, члены больше все люди молодые, ходят и отыскивают бедных, лазят на чердаки, опускаются в сырые подвалы, навещают грязные углы, не страшась ни зловредного воздуха, ни заразительных болезней, часто там обитающих, и отыскивают истинную бедность, справедливо и неумолимо отделяя ее от порока, помогая безусловно первой и стараясь направить на путь истины последний.

— Что же, им идет огромное жалованье?

— Какое! Смех сказать: сами еще платят ежегодно за право трудиться для пользы нищего...

— Хо-хо-хо! Друг мой Лопуховский, полно меня дурачить! Могут ли быть на свете такие чудаки?

— А есть, я говорю не шутя, и они вам наделают беды' из-за нищих, из-за бог знает какой сволочи. Вы можете потерпеть. Лучше подобру-поздорову убраться.

— Убраться? Да куда же?

— В другое ведомство. Возьмите службу по другой части. Теперь уже вам полно думать о мелких пользах. У вас дом, у вас карета, у вас порядочный чин; теперь пора вам думать о почете, генеральстве.

. .— Друг Лопуховский, ты с ума сошел! Какой я буду генерал? Посмотри на меня; похож ли я на генерала?

. — А будете! Что же вам больше делать ка свете? Поживете и будете... Вам должно перемениться. И птицы небесные от перелета жиреют; иначе кто бы их заставлял ежегодно летать бог знает куда?.. Только поведите дело хорошенько... '

— Воля твоя, что хочешь, а на это я не.сохласен: это такая обуза!.. Что зовется, тут французский язык и прочее нужно... Не хочу! Я тебе говорю, не хочу!

— Так я хочу,— почти закричала жена Прибыткевича, быстро входя в кабинет,— я слышала все за дверыо и хочу быть генеральшей — слышишь?

— Слушаю, матушка; да ведь трудно.

— Пустяки, я вас уверяю,— перебил Лопуховский,— только ме_аня слушайте...

— Правда, правда, только его слушайте, он умный человек.

— Ну! Делайте из меня что хотите!

Наступил какой-то торжественный день. Прибыткевич оделся в свое самое новое платье, надел на себя все* что у него было отличительного, и, подойдя к шкатулке, вынул меня. Долго он глядел на меня, и мне даже показалось, что его глаза наполнились слезами.

«Ну, моя голубушка, синенькая, берег я тебя,— сказал он,— ты мне принесла счастье... И теперь сослужи службу, ты счастливая бумажка...»

Потом он сложил меня и положил особенно в карман; сел в коляску и поехал.

В передней одного значительного человека стоял

стол, на столе чернильница, дюжина перьев и несколько листов бумаги; немного подальше высилась порядочная куча визитных карточек на разных языках, с разными гербами и коронками; у столика стоял любимый камердинер значительного человека, известный очень многим под именем Бориса Петровича. Разные лица входили в переднюю, расписывались или оставляли карточки и исчезали, словно китайские тени. Это было утром, очень

рано.

Прибыткевич вошел в переднюю и поклонился Борису Петровичу с видом человека очень знакомого; в это время кто-то расписался и вышел. Они остались одни.

— Ну что, Борис Петрович, хорошо сидит ваше новое платье?

— Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие, это оно на мне.

— Ага! Я и не узнал: ну, ничего, хорошо, мы сделаем

и лучше с временем, дал бы только бог попасть к вам!..

Погодите, станьте вот так: да, немного брюки широковаты. Вы мне пришлите завтра, я прикажу все отделать на швальне.

— Покорнейше благодарю. Вы распишетесь или карточку оставите?

— Распишусь, распишусь. Куда нам карточки остав?

лять таким людям!.. Вот я и подмахнул! А что, его сиятельство почивать еще изволят?

— Почивают.

— Достойнейший человек!.. Доведется ли служить или нет, но хоть поговорю с таким человеком — и то мне приятно!.. Прощайте, Борис Петрович!

Тут Прибыткевич сунул меня в руку камердинеру, при-молвя: «Будьте здоровы, с праздником» — и ушел.

Камердинер положил меня в карман и еще с полчаса постоял у столика. Наконец послышался звонок, и он вышел, оставя на своем месте лакея с наказом: «Смотри ты у меня, Степка, не смей никого поздравлять с праздником».

Значительный человек встал очень в хорошем расположении духа и, одеваясь, болтал с камердинером всякую всячину.

— Ну что, там их много было?

— Видимо-невидимо! Как мухи на мед, лезут все к бумаге и расписываются...

— Ага!.. Больше прошлогоднего?

— Вдвое больше; и много новых, а один приезжал какой-то богатый барин, да уж как он вас любит и уважает!..

— Кто бы это? Из моих подчиненных?

— Нет, незнакомый; приезжал в своей коляске; лошади орловские, сбруя чудесная, немного похуже нашей... Да как вошел, и встретился с каким-то незнакомым мне человеком, и начал про вас говорить... Уж он так вас хвалил, так превозносил! Это, говорит, и такой и этакой человек; с ним, говорит, поговоришь — на год поумнеешь...

— Кто бы это такой?..

— Я посмотрел на лист, он расписался: «Прибыткевич».

— Ах, да, я слышал эту фамилию... постой, постой, у графини... Мы с ним играли в карты, только играть он не мастер. Помню: дама сам-пят козырей и два туза масти, и он остался без двух!.. Мы целый вечер хохотали!.. Да, он смотрит хорошим человеком.

Долго еще камердинер одевал значительного человека и пел ему про Прибыткевича. Надобно отдать справедливость: Борис Петрович отлично владел языком!..

Дня через три Борис Петрович убирал что-то ,в рабочем кабинете значительного человека; в кабинет вошел правитель дел с бумагами.

— А что нового? Мороз большой?

— Большой, ваше высокопревосходительство, градусов двадцать будет и с ветром.

— Я знал это, на термометр не смотрел, лень была, а голова у меня трещала; это всегда на большой мороз... Ну, а там у вас что?

— Есть три просьбы на вакантное место старшего чиновника для поручений. За А. просит графиня Б., за В. просит княгиня Г...

— Ну, а третья?

— Третья очень странная просьба. Просится какой-то Прибыткевич и пишет, что не имеет протекции и не ищет рекомендации, а хочет личными достоинствами и усердием рекомендовать себя.

— Прибыткевич... погодите... что-то знакомое.

— Это, ваше высокопревосходительство, верно, тот самый, что имел честь играть с вами у графини,— довольно отважно заметил камердинер.

— Молчи, братец, не мешайся не в свое дело! Я сам очень хорошо вспомнил, я лично знаю Прибыткевича: он отличный человек!..

— Кого же угодно будет утвердить вашему высокопревосходительству? — спросил правитель дел.

— Разумеется ни А., ни В.: я смерть не люблю никаких протекций. Прибыткевич — другое дело: я его лично знаю, да и тоже его просьба мне нравится: это показывает в нем человека прямого. Напишите о нем бумагу и сейчас принесите мне, я подпишу.

Борис Петрович сейчас же вышел из кабинета и послал курьера к Прибыткевичу с радостным известием,^ а сам, приложив ко мне еще четыре синеньких, отослал нас по почте в ...скую губернию к своей теще, крестьянке Ирине Харитоновой, в гостинец к рождеству Христову; писал ей очень учтивое письмо, извещал, что ее дочка родила сына и ходит в шелковом салопе; передавал покло.-ны человекам тридцати, каждому поименно, а в заключение просил родительского благословения во веки нерушимого.

Ирина Харитонова получила деньги на праздниках в самую тяжелую пору: когда староста собирал к новому году барину оброк и грозился продать ее корову. .

На пять рублей старуха сделала вечер и напоила мертвецки старосту, десятских и свою родню. Письмо всилу прочитал староста и много плакал, бог его знает отчего. Харитонова тоже плакала и остальные четыре ассигнации, в том числе и меня, отдала старосте в оброк. Потом некоторые родные поспорили о том, кто из них больше любит Ирину Харитонову — и подрались. Десятские, разнимая их, тоже передрались между собою. Наконец сам староста принялся унимать буянов и, потузив порядочно всех, кто попал ему под руку, свалился от усталости под лавку.

Староста хотя был очень хмелен, однако не потерял денег и назавтра, приобщив их к собранной уже сумме, отвез в город на почту и отправил в Петербург на ваше имя. И я, бедная, не успев отогреться, опять поехала по мучительным ухабам санной дороги, которую, не знаю почему, многие патриоты называют самородным зимним шоссе. Опять суждено мне было слушать звон колокольчиков, брань ямщиков, понуканье почтальонов и вздохи и жалобы на судьбу почтмейстеров, когда приехавшая в полночь почта вырывала их из постели, из объятий супруг и заставляла являться в присутствие. Наконец я попала к вам, выдержала ваш осмотр, выслушала ваши фантазии и предположения и мощною властью Мартина Задеки, согласно вашему сильйому желанию, явилась, олицетворенная, дать отчет в моем странствии. Теперь не знаю, куда судьба поведет меня? На горе или на радость стану жить в столице? Никто не ведает; поскитаемся, пошатаемся — увидим; но во всяком случае я после смерти своей явлюсь еще раз к вам. Вы первые пожелали знать приключение ничтожной пятирублевой ассигнации, и я за это сообщу вам мои дальнейшие похождения — помните это, и если я неожиданно явлюсь к вам — не пугайтесь: это не к лицу порядочному человеку. До свидания.

Я взглянул — никого передо мною не было, только на столе лежала эта рукопись.

-— Но, сударыня, мадам ассигнация, где вы?

— Здесь, у вас под подушкой,— отвечал мне тихий голос.

Я поднял подушку: там точно лежала моя ассигнация с обгорелым уголком.

Это мне показалось чрезвычайно странно.

КОНЕЦ

Если моему приятелю...— чуть было не назвал его по имени — в часы его фантастических ясновидений. явится опять синяя ассигнация и расскажет свои дальнейшие похождения и если мой приятель — в чем. я не сомневаюсь — запишет их и отдаст мне, то я непременно постараюсь передать вам его рукопись, которая, вероятно, будет доведена до настоящего конца, то есть до смерти героини. Многие любят это, да и основательно: в нашем бренном мире все имеет свой конец, даже пятирублевая ассигнация.

ПРИМІТКИ

ПЕТРО ГУЛАК-АРТЕМОВСЬКИЙ

Дебютувавши в літературі 1817 р., П. Гулак-Артемовський більш-менш регулярно друкував свої вірші лише протягом семи років, доки в Харкові виходили «Украинский вестник» та «Украинский журнал». Після того, як у 1825 р. останній було закрито, він ще опублікував 1827 р. кілька українських віршів у московському журналі «Вестник Европы»; потім поява друком його творів надовго припинилася. З усього поетичного доробку П. Гулака-Артемовського (а нині відомо понад 70 його оригінальних і перекладних віршів) ним с'амим було опубліковано лише 15 творів українською і 9 — російською мовами. Наприкінці життя поета в журналі «Основа» (1861, «№ 3) було передруковано більшість опублікованих раніше віршів.

З уже друкованих творів складалася і перша окрема збірка, що вийшла в світ через 12 років після смерті автора («Кобзар П. П. Ар-темовського-Гулака», Київ, 1877).

Більшість творів П. Гулака-Артемовського побачила світ лише у 80—90-х роках XIX ст. та на початку XX ст. завдяки публікаціям

О. Кониського («Світ», 1882, № 2), О. Потебні («Киевская старина», 1888, кн. 5), М. Комарова («Зоря», 1896, № 19—24), Д. Багалія («Киевская старина», 1897, кн. 3; 1903, кн. 9), 10. Романчука («Записки Наукового товариства імені Шевченка», т. 60, 1904, кн. 4) та ін. Ці публікації були здійснені не лише за автографами, які ще за життя поета, особливо ж після його смерті були розпорошені й значною мірою втрачені, а й за знятими в різний час копіями. З цим, зокрема, пов’язана неусталеність назв багатьох віршів: деякі назви були власне своєрідними авторськими анотаціями-поясненнями і в різних списках варіювалися, інші належать не автору, а публікаторам. З огляду на це в нашому виданні вірші, що не мають авторського заголовка, подаються за їх першим рядком.

Перші спроби текстологічного вивчення і впорядкування поетичної спадщини П. Гулака-Артемовського зробили ще в дореволюційний період О. Потебня, Д. Багалій, В. Доманицький, Ю. Ромапчук, В. Науменко. За радянського часу найбільше значення мали науково-критичні видання творів П. Гулака-Артемовського, підготовлені І. Айзенштоком у 1927—1930 pp. та в 1964 р. Проте й вони не вільні від цілого ряду текстологічних недоглядів.

У цьому виданні, яке майже повністю обіймає відому на сьогодні поетичну спадщину П. Гулака-Артемовського, всі твори заново звірено

з наявними нині рукописними джерелами або першодруками, а також ширше, ніж це робилося досі, прокоментовано, враховуючи здобутки радянського літературознавства у вивченні його творчості.

Зважаючи на те, що правописні норми української літературної мови на той час ще не були усталені, цілий ряд відступів від сучасного правопису (написання типу «тогді», «тілько», «радощю», «ахвин-ські», «пійду», «зуздріла» та ін.), які трапляються у творах П. Гулака-Артемовського та Є. Гребінки, зберігаються і в нашому виданні. Пояснення слів, які можуть бути незрозумілими сучасному читачеві, дається в словничку наприкінці тому.

ПОЕТИЧНІ ТВОРИ УКРАЇНСЬКІ ПОЕЗІЇ

СПРАВЖНЯ ДОБРІСТЬ (Писулька до Грицька Пронози)

Вперше надруковано в уривках (рядки 1—24, 126—129) в кіі.: Петров Н. И. Очерки истории украинской литературы XIX столетия. K., 1884, с. 69—70. Повністю вперше опубліковано в «Записках Наукового товариства імені Шевченка» (далі — ЗНТШ), 1904, т. 60, кн. 4, с. З—8, з численними різночитаннями щодо автографа (вперше опублікованого І. Я. Айзенштоком у вид.: П. Гулак-Артемовський. Твори. Київ — Харків, 1928, с. 99—107).

Автограф з написом: «Переписал автор 7-го июля 1836» зберігається у відділі рукописів Державної публічної бібліотеки ім. М. Є. Сал-тикова-ІЦедріна в Ленінграді (далі — ДПБ), ф. 229, № 1, арк. 1—

7 зв. На обкладинці його заголовок російською мовою: «Истинная

Добродетель. Послание», наприкінці — приписка французькою мовою: «Цей твір, розпочатий 1817 року, ніколи не був ні продовжений, ані закінчений».

Подається за автографом.

Писулька до Грицька Проиози — звернення до українського письменника Квітки-Основ’янеика Григорія Федоровича (1778— 1843). Протягом довгого часу внаслідок хибного прочитання автографа ім’я адресата «Писульки» визначалося як «Грйцько Проказа».

¹ Пса в тир (Псалтир), яр мол ой (Ірмологіон), часловець (Часослов), октоїх (Восьмигласник)—християнські богослужебгіі книги, які використовувалися також для навчання дітей грамоти (зокрема й по згаданих тут складах: «тма, мпа, здо» і т. д.).

² Сократ (469—3‘99 до н. е.)—давньогрецький філософ, у вченні якого надавалося великого значення етичним цінностям і моральному- вдосконаленню. Засуджений до страти, помер, спокійно прийнявши келих із цикутою.

³ ...д айте півня ви Скулаповим попа м...— тобто жерцям Ескулапа. Як зазначено в діалозі давньогрецького філософа Платона (427—347 до н. е.) «Федон» (який, очевидно, й згадується тут П. Гулаком-Артемовським), останні слова Сократа були звернені до його учнів, що не могли стримати сліз: «...ми завинили Асклепію півня, не забудьте віддати». Йдеться про давньогрецький звичай у подяку за одужання приносити півня в жертву богові зцілення Асклепію (Ескулапу). Свою смерть Сократ розглядав як відродження душі й зцілення від земних страждань (див.: Платон. Соч. в 3-х т. М., «Мысль», 1970, т. 2, с. 93, 505).

⁴ ...грецькії пани... а X в и н с ь к і брехуни... — Йдеться про політичних противників Сократа в Афінах, які прирекли його на смерть за безпідставним звинуваченням у розтліванні свідомості молоді.

⁶ ...в ірний Довгору к...— Йдеться про Долгорукова Якова Федоровича (1659—1720), російського військового і державного діяча, сподвижника Петра І. Відзначався надзвичайною чесністю і прямотою, про що збереглося багато переказів І анекдотів; одним із них і скористався П. Гулак-Артемовськіїй.

⁶Та ще й на змирщини кіп з п’ять він грошей дав. — В автографі до цього рядка дано авторський варіант: «Та щей на могорич йому півкопи дав».

ПАН ТА СОБАКА (Казка)

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1818, № 12, с. 356—362, під криптонімом «ъ... й... ъ» (останні літери написаних за тодішньою орфографією імені та прізвища автора: «Петръ Артемов-скій-Гулакъ»).

Автограф невідомий. Зберігся список невідомою рукою без дати (ДПБ, ф. 229, № 7, арк. 1—5).

Подається за першодруком.

«Казку» П. Гулака-Артемовського написано за мотивами байки «Pan і pies» класика польської літератури XVIII ст. І. Красіцького (1735—1801). В Явтуховій «мотивації» покарання Рябка (рядки 86— 110) використано також кілька рядків із сатири І. Красіцького «Pan niewart sługi».

СУПЛІКА ДО ГРИЦЬКА К[ВІТК]И

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1818, № 12, с. 363—365, під криптонімом «ъ... й... ъ».

Автограф невідомий. Зберігся список невідомою рукою без дати (ДПБ, ф. 229, Ѣ 7, арк. 5—7).

Подається за першодруком.

¹ Пусти нас, батечку, до хати! — «Супліку» надруковано в журналі безпосередньо після байки «Пан та Собака». Г. Квітка-Основ’яненко був деякий час співредактором «Украинского вестника».

² ...п ошивсь з ріднею в москал і...— Можливо, П. Г улак-Артемовський робить натяк на те, що наприкінці 1816 р. Г. Квітку-Основ’яненка обрано предводителем дворянства Харківського повіту, а його брат Андрій був губернським предводителем дворянства.

³.0т так вони й книжки друкують.— Йдеться про численні’ друкарські помилки в тодішніх публікаціях текстів українською мовою, орфографія якої ще не була усталена.

⁴...Еней в нашій одежі...— «Енеїда» І. Котляревського.

⁶ ...нашому Ш[а х о в с ь к о м у]...— Шаховський Олександр Олександрович (1777—1846), російський драматург і театральний діяч. Його водевіль «Казак-стихотворец» (1812), персонажі якого розмовляли ламаною під «малоросійську» мовою, викликав справедливий осуд тогочасних українських і російських письменників.

«ЗДОРОВ БУВ з ПРАЗНИКОМ, МІЙ ЛЮБИЙ ОЛЕКСІЮ!..»

Влерще надруковано Корнієм Заклинським у празькому журналі «Slavia», 1957, кн. 4, с. 520—521, за списком І. І. Срезневського, зробленим у Празі 17 квітня 1840 р. для чеського поета і вченого Франті-шека Ладіслава Челаковського (1799—1852).

Автограф невідомий.

Вірш є частиною поздоровчого листа П. Гулака-Артемовського до його знайомого, харківського чиновника Курдюмова Олексія Омеляновича (в публікації К. Заклинського помилково — «Кудрюмова»). .Лист

написано 17 березня 1819 р. у зв’язку з іменинами адресата (автор нарікає в ньому на свою хворобу й вибачається, що через неї не може привітати іменинника особисто). Копія І. І. Срезпевського зберігається в Літературному архіві Страговської бібліотеки в Празі під шифром Р18 J46.

Подається за першодруком.

СОЛОПІЙ ТА ХІВРЯ, АБО ГОРОХ ПРИ ДОРОЗІ (Казка)

« Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1819, № 8, с. 80—89, під криптонімом «ъ... й... ъ». Згодом автор переробив цей твір (пізніша редакція опублікована українським та російським лінгвістом і літературознавцем Олександром Опапасовичсм Потебнею (1835—1891) в журналі «Киевская старила», 1888, кн. 5, с. 185—191).

Автограф цієї пізнішої редакції зберігається у відділі рукописів Інституту літератури ім. Т. Г. Шевченка АН УРСР (далі — ІЛ), ф. 66, № 2, арк. 1—5.

Подається за автографом.

Свою «Казку» П. П. Гулак-Артемовський написав за мотивами байки І. Красіцького «Groch przy drodze». Можливо, в заключних рядках П. П. Гулак-Артемовський натякає на діяльність «Філотсхпічпого товариства» (1811—1818), заснованого в Харкові відомим учепим, громадським і культурним діячем Каразіиим Василем Назаровичем (1773— 1842). Серед його численних агрономічних, селекційних та Інших винаходів, свого часу несправедливо відкинутих (парове опалення, парові сушильні, піч для сухої перегонки дерева і т. д.), були й такі, що не виправдали себе.

¹ С о л о п і й.— До цього імені О. О. Потебня в своїй публікації дав пояснювальну примітку: «тобто роззява».

²Мольєр Жап-Батіст (1622—1673)—французький драматург.

ПИСУЛЬКА ДО ТОГО, КОТРИЙ ЩО БОЖОГО МІСЯЦЯ «УКРАЇНСЬКОГО ГІНЦЯ» (^УКРАИНСК[ИЙІ ВЕСТНИК»)

ПО ВСІХ УСІОДАХ РОЗСИЛАЄ

Вперше надруковано в жури. «Украинский вестник», 1819, № 8, с. 90—94, разом із казкою «Солопій та Хівря». В переробленому автором вигляді опублікував О. О. Потебня в журналі «Киевская старина», 1888, кн. 5, с. 192—196.

Автограф зберігається в ІЛ (ф. 66, № 2, арк. 5 зв.— 8 зв.).

Подається за автографом.

¹ Иовграпе — звернення до Філомафітського Євграфа Михайловича (1790—1831), магістра «красних наук і мистецтв», професора загальної історії, географії та статистики в Харківському університеті. Був одним із редакторів (з 1819 р. єдиним редактором) журналу «Украинский вестник».,

² ...3 старшиною чотирнадцятого класу у нас на станція X.— Маються на увазі чиновники найнижчого рангу, яким доводилося подовгу чекати коней на поштових станціях.

³ ...і ноді дещо і через дзвінку переліз е...— Йдеться про виграш у карти («дзвінка» — бубна).

(Побрехенька)

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1819, № 11, с. 235—236, під криптонімом «ъ... й... ъ». За пізнішим автографом з кількома авторськими виправленнями опублікував О. О; Потебня в журналі «Киевская старина», 1888, кн. 5, с. 196—197.

Автограф зберігається в ІЛ (ф. 66, № 2, арк. 9—9 зв.).

Подається за автографом.

У першодруку до епіграфа було вміщено таку примітку редактора «Украинского вестника»: «Эпиграф сей на французском языке сочинен самим автором «Тюхтія та Чванька» и составляет верное изображение сердца и жизни его в миниатюре. Находясь почти беспрерывно и давно уже в болезненном состоянии, он борется с желанием заниматься любимым своим предметом — литературою — и с трудностию удовлетворить желанию своему совершенно. Большую часть сочинений своих, напечатанных и находящихся еще в рукописях, написал он, пе вставая с болезненного ложа. При всем том всякой, подобно мне, его знающий, сказать об нем может: «Он плачет для себя, он для других смеется и в шутках, и в слезах — все тот же остается».

¹ Гарасько як звелі в...— Рідеться про давньоримського поета Квінта Горація Флакка (65—8 до н. е.), який у своєму віршованому трактаті «Про поетичне мистецтво» радив авторам не квапитися

з публікацією написаного, а дати йому відлежатися дев’ять років: «попит prematur in annum» («Ad Pisones», 388).

ДЕЩО ПРО ТОГО ГАРАСЬКА

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1819, № 11, с. 237—239, під заголовком: «Дещо про Гараська». В дсюпрацьовано-му автором вигляді опубліковано О. О. Потебнею в журналі «Киевская старина», 1888, кн. 5, с. 197—199.

Автограф зберігається в ІЛ (ф. 66, № 2, арк. 10—11 зв.).

Подається за автографом.

¹ ...з а царя Олексія Михайлович а...— Романов Олексій Михайлович (1629—1676), російський цар в 1645— 1676 pp. За його царювання відбулося возз’єднання України з Росією (1654).

² ...киязь Гагін та боярин Хлопов...— Йдеться про окольничого Великого-Гагіна Данила Степановича, який у березні 1663 р. очолив російське посольство, що мало представляти царський двір під час виборів нового гетьмана Лівобережної України на Чорній раді в Ніжині. Посольство підтримало вибір гетьманом І. Брюховець-кого, який обіцяв зберігати вірність Переяславській угоді. Стольник Хлопов Кирило Осипович входив до складу посольства й був залишений при гетьмані. Саме Гагіну й Хлопову було доручено розглядати численні скарги і доноси на І. Брюховецького, що надходили до Москви внаслідок міжусобних чвар серед козацької старшини. Похвальний відгук про І. Брюховецького — уривок з їхнього рапорту цареві — П. Гулак-Артемовський цитує тут за відомим історичним твором «История русов или Малой России» (М., 1846, с. 158), який хоч і був надрукований пізніше, але ще на початку XIX ст. поширювався в рукописних копіях.

³ ...гётьмана-дряпичку Брюховецького... — Йдеться про Брюховецького Івана Мартиновича (?—1668), гетьмана Лівобережної України з 1663 по 1668 р. Був відомий своєю зажерливістю й безпринципністю. Ставши гетьманом завдяки демагогічним обіцянкам покласти край старшинському свавіллю і нещадному визискові трудящого люду, відзначився ще гіршими здирствами, внаслідок чого був убитий повсталими козаками.

ДУРЕНЬ І РОЗУМНИЙ

(Приказка)

Вперше надруковано в журн. «Світ», 1882, № 2, с. 242, в статті українського письменника Кониського Олександра Яковича (1836— 1900) «Відчити з історії русько-українського письменства XIX віку. II. Петро Артемовський-Гулак».

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 66, № 2, арк. 12.

Подається за автографом.

«Приказка» П. Гулака-Артемовського є перекладом байки І. Красіцького «Mądry і głupi» («Bajki і przypowieści», księga IV, № 26).

ЦІКАВИЙ і МОВЧУН (Приказка)

Вперше надруковано О. Коииським у журн. «Світ», 1882, № 2, с. 243.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 66, № 2, арк. 12.

Подається за автографом.

«Приказка» П. Гулака-Артемовського є перекладом байки І. Красіцького «Mądry і głupi» («Bajki і przypowieści», księga III, № 19).

ЛІКАР 'І ЗДОРОВ’Я (Приказка)

Вперше надруковано О. Коииським у жури. «Світ», 1882, № 2, с. 243.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 66, № 2, арк. 12 зв.

Подається за автографом.

«Приказка» П. Гулака-Артемовського є перекладом байки І. Красіцького «Doktor і zdrowie».

ТВАРДОВСЫСИЙ (Малоросійська балада)

Вперше надруковано в журн. «Вестник Европы», 1827, № 6, с. 121 — 129, без дати, за підписом «Г.», з передмовою редактора журналу М. Каченовського (с. 116—121). Наводячи деякі відомості з української історії, фольклору та етнографії, він зокрема писав:

«Предлагаем читателям нашим стихотворение малороссийское, написанное в Харькове... Теперь, сколько известно, малороссийская словесность поддерживается единственно стихотворениями в забавном или шутливом роде: такова «Энеида» Котляревского; таковы стихи при «Грамматике» г-иа Павловского и несколько очень замысловатых пьес, напечатанных в «Украинском вестнике».

Бесспорно, сюда принадлежит и «Твардовский». Польская словесность с некоторого времени хвалится балладою такого же содержания — произведением таланта г-на Мицкевича, отличного поэта. Герой баллады и его союз с бесом известны не менее в Польше и за Днепром, как в Малороссии и Украйне: рассказы об удальстве Твардовского, об его приключениях слушаются с неослабным любопытством, и простолюдины поселяне в досужные часы весьма охотно возобновляют чувство страха в своем сердце воспоминаниями о судьбе Твардовского. Баллада малороссийская есть подражание польской».

Передруковано в журналах «Славянин» (1827, № 27) i «Dziennik Warszawski» (1827, т. 9), а також у додатку до збірки «Малороссийские песни, изданные М. Максимовичем» (М., 1827).

Надсилаючи М. Максимовичу свою баладу, в недатованому листі французькою мовою П. Гулак-Артемовський натякав, що з огляду на цензуру він вніс у текст певні пом’якшення: «Повинен вам признатися, що ця дрібничка потрапила до, Ваших рук в окремих місцях не такою, якою вона вийшла з-під мого пера. Дуже вимогливий щодо цензури, я був змушений зробити деякі зміни, почасти навіть на шкоду самій баладі; відновлення цих змін збільшило б вартість твору, якщо він її мае» (Гулак-Артемовський П. П. Твори. K., «Дніпро», 1964, с. 214).

Текст, опублікований у журналі «Славянин», був випущений також окремою відбиткою: «Твардовский. Малороссийская баллада. Сочинение] Петра Гулак-Артемовск[ого]. Санкт-Петербург, напечатано в типографии императорской Российской академии, 1827» (цензурний дозвіл 12 серпня 1827 р.), в окремих примірниках якої (ДПБ, ф. 229, № 6; ІЛ, ф. 66, № 6) автор зробив кілька виправлень, — можливо, саме в тих місцях, які він мав на увазі в цитованому листі до М. Максимовича.

Автограф невідомий.

Подається за примірником окремої відбитки видання 1827 р. з авторськими виправленнями (ДПБ, ф. 229, № 6).

Твір П. Гулака-Артемовського написано за мотивами балади

A. Міцкевича «Pani Twardowska». За свідченням одного із сучасників, сам Міцкевич, «не потураючи своєму авторському самолюбству, вгізна-вав, нібито українська переробка вища за оригінал» (див.: «Русский биографический словарь», Спб., 1900, т. 2, с. 326).

рибалка (Малоросійська балада)

Вперше надруковано в журн. «Вестник Европы», 1827, № 20, с. 288—290, під заголовком «Рыбак. Малороссийская баллада. (Из Гете)», під криптонімом «-Й-», з датою: «27 октября 1827» і передмовою редактора М. Каченовського:

«Всякому счастливому произведению истинного таланта желаем такого успеха, какой имел «Твардовский» ⁷². Без предварительных внушений, без посредства слишком уже известных способов втираться в храм славы, баллада любезного нашего поэта в короткое время была напечатана три раза. Слышно, впрочем, что между благосклонными читателями стихотворений малороссийских есть и неблагосклонные к сему наречию, хранящемуся в устах пяти миллионов соотчичей наших и по многим отношениям драгоценному для славянского филолога. Несговорчивых мудрено переубедить; но для других мы сошлемся иааллеманские стихотворения покойного Гебеля, с любопытством и наслаждением читаемые во всех государствах Германии,' частию напечатанные и у нас рядом с некоторым из прекрасных переводов

B. А. Жуковского ⁷³. Кажется, позволено просить снисхождения к наречию многочисленных однородцев, соотечественников и сограждан наших, снисхождения, подобного тому, какое оказывают немцы к остаткам языка, уцелевшим в одном уголке прежней Швабии. *

Почтенный поэт, упомянув о некоторых особливых побуждениях, заставивших его передать на родном языке⁷⁴ своем Гетеву балладу, говорит далее в обязательном письме к редактору, что, между, прочим, и по влечению любопытства захотел он попробовать: нельзя ли на малороссийском языке передать чувства нелепые, благородные, возвышенные, не заставляя читателя или слушателя смеяться, как от «Энеиды» Котляревского и от других с тою же целыо писанных стихотворений? Указывая далее на некоторые народные песни малороссийские, на песни самые нежные, самые трогательные, он с благородною неуверенностью в успехе выдает балладу свою единственно как простой* опыт. Судьба сего стихотворения будет решена знатоками и любителями малороссийского слова. Нам остается только поставить на вид одно обстоятельство: как в «Твардовском» выдержан сочиии-телем топ м у ж с с к о-г а й д а м а ц к и й, так здесь принят им ж е н-ский малороссийский способ объяснения».

З кількома дрібними виправленнями й доданим епіграфом із Гете, під криптонімом *⁺*, без дати, передруковано в альманаху «Утренняя звезда. Собрание статей в стихах и в прозе», Харків, 1834, кн. 2, с. 71—73.

Зберігся авторизований список (без дати) рукою дружини поета Єлизавети Федорівни у зшитку з написом П. П. Гулака-Артемовського французькою мовою: «Зошит, переписаний Єлизаветою] А[ртсмоіз-

ською]-Г[улак] 1836» (ДПБ, ф. 229, № 3, арк. 19—20 зв.).

Автограф балади з дарчим написом «В знак искреннейшей благодарности посвящается его превосходительству Александру Днмитриевп-чу Засядке» зберігається в складі зібрання ГІ. Я. Дашкова у відділі рукописів Інституту російської літератури (Пупікінського Дому) АН СРСР (далі — IPJII): ф. 93, он. З, №> 402. Під текстом криптопім «-Й-» і дата: «27 октября 1827», які у першодруку «Вестника Европы», але враховано й дрібні поправки, внесені поетом при публікації в «Утренней звезде» 1834 р. Поверх рядків у цьому автографі зроблено два власноручних виправлення, відсутні в тексті «Утренней звезды» — в рядках:

Серденько щось Рибалочці віщує:

Чи то тугу, чи то переполох

слово «тугу» виправлено на «журбу» (й таким чином усунуто невірний наголос); у рядках:

Ой, я не з тим прийшла сюда,

Щоб намовлять з води на парубка невзгоду

російське слово «невзгоду» замінено на українське «пригоду». Таким чином, автограф, подарований О. Д. Засядьку, очевидно, відбиває останню стадію роботи поета над текстом балади.

Подається за автографом.

Твір є перекладом балади Гете «Der Fischer».

Засядько Олександр Дмитрович (1779—1837) — генерал-лейтенант артилерії. Походив з «малоросійських дворян» Полтавської губернії, брав участь в італійських походах Суворова, кількох російсько-турецьких війнах та Вітчизняній війні 1812 p., під час якої командував артилерійською бригадою. Згодом був начальником Петербурзького артилерійського училища й Охтенського порохового заводу. З 1832 р. жив у Харкові, де й помер.

БАТЬКО ТА СИН

(Басня)

Вперше надруковано в журн. «Вестник Европы», 1827, № 22, с. 130—131, під заголовком «Казка», а датою: «29 октября 1827 г.», під криптонімом N. У виправленому автором варіанті з підзаголовком «Басня» й під криптонімом *** (без дати) передруковано в альманаху «Утренняя звезда», Харків, 1834, кн. 2, с. 74—75.

Автограф невідомий. Зберігся авторизований список 1836 р. рукою дружини поета (ДПБ, ф. 229, № 3, арк. 21).

Подається за авторизованим списком.

Твір написано за мотивами байки І. Красіцького «Dziecię і Ojciec».

¹ ...т м у, мну, з до, тло... — До цього рядка в публікації журналу «Вестник Европы» автор зробив таку примітку: «Кто учился у дьячка по старинному славянскому букварю, тот знает, что значит: т м а, м и а, з д о, т л о, где, кто, что, мню и проч. Сколько воспоминаний! N.».

ДВІ ПТАШКИ в клітці

Уривок байки (останні п’ять рядків) вперше надруковано в кн.: Петров Н. И. Очерки истории украинской литературы XIX в., с. 70; повністю вперше опублікував український літератор буржуазно-націоналістичного напряму Романчук Юліаи Семенович (1842—1932) у вид.: Твори І. Котляревського, П. Артемовського-Гулака, Є. Гребінки. Львів, 1904, с. 381.

Автограф невідомий. Зберігся авторизований список 1836 р. рукою дружини поета з численними різночитаннями щодо першодруку 1904 р, (ДПБ, ф. 229, № 3, арк. 21 зв.).

Подається за авторизованим списком.

Твір є переробкою байки І. Красіцького «Ptaszki w klatce».

рибка

(Басня)

f

_чВперше надруковано в журн. «Вестник Европы», 1827, J\^p° 22, с.'131—132, під заголовком «Рибочка. (Казка)», під криптонімом N. Передруковано у виправленому автором варіанті, із заголовком «Басня» й під криптонімом*** в альманаху «Утренняя звезда», Харків, 1834, кн. 2, с. 76 (в обох публікаціях — без дати написання).

Автограф невідомий. Зберігся авторизований список, без дати (ДПБ; ф. 229, № 3, арк. 22—23).

Подається за авторизованим списком.

Твір є переробкою байки І. Красіцького «Rybka mala і szczupak», до ПАРХОМА, і

Вперше надруковано в журн. «Вестник Европы», 1827, № 22, с. 134—135, під заголовком «Две оды Горациевы. До Пархома. II», під криптонімом N. Передруковано у виправленому - автором варіанті в альманаху «Утренняя звезда», Харків, 1834, kii. 2, с 78—79, під криптонімом*¹* та з іншою нумерацією: «До Пархома. І».

Автограф невідомий. Зберігся авторизований список, без дати написання (ДПБ, ф. 229, № 3, арк. 15—16).

Подається за авторизованим списком.

Твір написано за мотивами оди Горація «Acquam memento rebus in arduis» (кн. II, ода 3), початок якої взято за епіграф.

ДО ПАРХОМА, II

,_;і/,,Вперше надруковано в журн. «Вестник Европы», 1827, № 22, с. 133—134, під заголовком «Две оды Горациевы. До Пархома. I», під криптонімом N. Передруковано в альманаху «Утренняя звезда», Харків, 1834, кн. 2, с. 80—81, під криптонімом**⁵¹', під заголовком «До його ж», з іншою нумерацією: II.

Автограф невідомий. Зберігся авторизований список, без дати (ДПБ, ф. 229, No 3, арк. 17—19).

Подається за авторизованим списком.

Твір написано за мотивами оди Горація «Ти пе quaesieris, scire nefas, quem mihi, quem tibi» (кн. І, ода 11), початок якої взято за епіграф.

¹ В шинку над бочкою горілки! — До цього рядка в публікації «Вестника Европы» автор зробив таку примітку: «Кто с чувством беспристрастия вникнет в дух некоторых од Горация, равно как и в настоящую, тот сознается, что его философия немногим чем различествует с философией наших малороссийских Пархомов: Фалернское и горилка — вот вся разница!.. N».

² ГІоки стара перс ганчірки...— Мається иа увазі смерть.

XIV ОДА ГОРАЦІЯ, КНИГА II

Вперше надруковано українським бібліографом і критиком Комаровим Михайлом' Федоровичем (1844—1913) у журн. «Зоря», 1896, №.21, с. 415—416; за іншим джерелом—українським істориком і літературознавцем Багалієм Дмитром Івановичем (1857—1932) у журн. «Киевская старина», 1897, кн. З, с.. 484—486.

Автограф невідомий. Зберігся авторизований список 1836 р. рукою дружини поета, без дати написання (ДПБ, ф. 229, № 3, арк. 2—5).

‘Подається за авторизованим списком.

Вірш є переробкою оди Горація «Eheu! fugaces, Posthume, Posthume...» (кн. II, ода 14), початок якої взято за епіграф.

'І тютюнкову день і ніч в шинку круглять!—До слова «тютюнкову». П. Гулак-Артемовський зробив у авторизованому списку таку примітку: «Водка из бочки, под которую кладут листья табаку-б акуну».

.² А там і «содухів» весільних як утнуть! — тобто заупокійну молитву па «весіллі» людини зі смертю.

³Щоб од кирпатої гидзою одк у питься? — До слова «кирпатої» П. Гулак-Артемовський зробив примітку: «смерть».

⁴ Наполеон І Бонапарт (1769—1821) — французький державний і військовий діяч, перший консул (1799—1804) та імператор Франції (1804—1814), зазнав поразки у війні проти Росії 1812 р.

⁵ Сірко Іван Дмитрович (?—1680)—кошовий отаман Запорізької Січі, активний учасник народно-визвольних’ рухів проти польських

і турецько-татарських загарбників та зрадницької політики старшинської верхівки. Був засланий до Тобольська; повернувшись на Запоріжжя,_Ä очолював кілька успішних походів проти Кримського ханства.

⁶ Б о г д а н — Хмельницький Богдан (Зіиовій) Михайлович (бл. 1595—1657)—гетьман України, видатний державний і військовий діяч, керівник народно-визвольної війни проти польсько-шляхетського поневолення (1648—1654), ініціатор возз’єднання України з Росією.

⁷ Мазепа Іван Семенович (1644—1709)—гетьман Лівобережної України в 1687—1708 pp. Зміцнював владу козацької старшини за рахунок визиску трудящих мас, уклав зрадницьку угоду з польським та шведським королями, прагнучи відірвати Лівобережну Україну від Росії.

⁸ Палій Семен Пилипович (40-ві роки XVII ст.— 1710)—козацький полковник, керівник визвольної боротьби на Правоберех<ній Україні проти польсько-шляхетських загарбників. За безпідставним доно* сом І. Мазепи був засланий до Сибіру, згодом повернутий Петром І. Брав участь у Полтавській битві 1709 р. на боці російських військ.

IX ОДА ГОРАЦІЯ, КНИГА II

Вперше надруковано О. Я. Кониським у журн. «Світ», 1882, № 2, с. 241—242; за іншим джерелом — О. О. Потебнею в журн. «Киевская старина»,'1888, кн. 5, с. 206—208.

Автограф з датою «25 февраля 1832 г.» зберігається в ІЛ, ф. 66, № і. Зберігся список 1836 р. рукою дружини поета (ДПБ, ф. 229, № З, арк. 6—8), в якому є авторські примітки французькою мовою (тут подаються курсивом у лапках) до кількох рядків цього вірша:

Бач, ярепудова -збентрежилась ляхва — «Натяк на нерозумний проект поляків воскресити Річ Посполиту». (Національно-визвольне повстання на захоплених Росією польських землях у листопаді!

1830 — вересні 1831 p., провідну роль у якому відігравали шляхетсько-аристократичні кола, П. Гулак-Артемовський оцінює з реакційних, вірнопідданських позицій.)

Та вже й натикали в Варшаві ви добра! — «Натяк на укріплення в Варшаві». (Були зведені наприкінці літа 1831 р. для оборони міста від царських військ.)

1 щоб тернівки всім було по добрій чарці! — «Автор вірша був у Полтаві саме в момент прибуття до князя Рєпніна кур*ера з повідомленням про здобуття Варшави російськими військами під начальством фельдмаршала графа Паскевича».

Подається за автографом.

Твір є переробкою оди Горація «Non semper imbres nubibus his-pidos» (kii. II, ода 9), початок якої взято за епіграф.

Звелів не некрута, а козака з нас брать...— Йдеться про набір у Полтавській та Чернігівській губерніях «козацького ополч-ення» для участі в придушенні польського повстання 1830—

1831 pp. Спроба перевести ополченців у регулярне військо викликала невдоволення козаків, П. Гулак-Артемовський допомагав залагодити цю справу.

² ...до Рєпніна прибіг гінець па двір... — Рєпиін-Волкон-ський Микола Григорович (1778—1845), російський державний і військовий діяч, з 1816 до 1834 р. військовий губернатор Полтавської та Чернігівської губерній.

³ ...X в ё д о р о в и ч наш...— Паскевич Іван Федорович (1782— 1866), російський військовий діяч, генерал-фельдмаршал. Керував придушенням повстання 1830—1831 pp. у Польщі, після чого дістав титул князя Варшавського і був призначений намісником Царства Польського.

⁴ ...м огорич в Варшаві запивал и!— Йдеться про капітуляцію польських повстанців у Варшаві 7—8 вересня 1831‘р. після того, як царські війська штурмом здобули варшавське передмістя Воля.

⁵ Княгиня Варка — Рєпніиа-Волконська Варвара Олексіївна (1778—1864), дружина М. Г. Рєпніна, засновниця і попечителька Полтавського інституту шляхетних дівчат, в якому протягом довгого часу служив і П. Гулак-Артемовський.

XXXIV ОДА ГОРАЦІЯ, КНИГА І ,

Вперше надруковано О. Я. Коииським у жури. «Світ», 1882, № 2, с. 242; за іншим джерелом — О. О. Потебнею в журн. «Киевская старина», 1888, кн. З, с. 201—206.

Автограф невідомий. Збереглося кілька списків:

1. Авторизований список 1836 р. рукою дружини поета (ДПБ, ф. 229, № 3, арк. 9—14).

2. Список у зшитку, що належав СтапІславському Антону Григоровичу (1817—1870)—професору державного права Казанського і Харківського (з 1857 р.) університетів (ЦНБ АН УРСР, ф. X, № З, арк. 6 зв. — 9). Напис рукою А. Станіславського (польською мовою) на першій сторінці: «Автограф, надісланий мені поетом 2 січня 1856 р. у Харкові», що стосується власноручно скопійованих автором чотирьох віршів з циклу «В Полтаву, моей милой Полинашке», доводить, що IX, XIV і XXXIV оди Горація переписано до цього зшитку близько вказаної дати. ,

3. Авторизований список невідомою рукою (ІЛ, ф. 66, № 1, арк. 1 —

4 зв.). Поставлену тут (чорнилом) дату «1823» закреслено олівцем і змінено на «1848». Власноручні авторські виправлення зроблено поверх попереднього тексту, ідентичного зі списками ДПБ і ЦІІБ АН УРСР. Таким чином, хоча список, що зберігається в ІЛ, датується раніше від списку в зшитку А. Станіславського, вій відбиває пізнішу стадію роботи П. Гулака-Артемовського над текстом цього твору.

Подається за списком, що зберігається в ІЛ.

Твір написано за мотивами оди Горація «Рarcus deorum cultor et infrequens» (кн. І, .ода 34) і початок якої взято за епіграф.

«ПЕТРО МУЖИК НЕПОКАЗНИЙ...»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кн. З, с. 487—488.

Автограф невідомий. Зберігся авторизований список з виправленнями й нотаткою П. Гулака-Артемовського французькою мовою: «Цю дрібничку було написано в Санкт-Петербурзі 3 березня 1833 р. в домі його превосходительства п. Лонгінова, статс-секретаря її імператорської величності, саме тоді, коли автор дістав його дозвіл повернутися до Харкова». (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 1—2).

Після рядка «Чого Петрова душка забажала» в списку зроблено пропуск, позначений двома рядками крапок, на місці яких рукою автора вписано рядок «Усе побачила, всього покуштовала». Два рядки крапок після рядка «Перед Петром москаль рушницю підіймає» лишилися в списку нерозкр'итими.

Подається за авторизоваиим списком.

Л о н г і и о в Микола Михайлович (1780—1853) — петербурзький чиновник, статс-секретар і член Державної ради. Завідував усіма учбовими та благодійними закладами «відомства імператриці Марії Федорівни», до якого належали Харківський та Полтавський інститути шляхетних дівчат, де служив П. Гулак-Артемовський. Виявляв до поета прихильність і покровительство.

¹ Петро мужик непоказний...— До цього рядка в авторизованому списку зроблено власноручну авторську примітку: «Сам автор, Петр Петрович Артемовский-Гулак». Внаслідок хибного прочитання рукопису рядок протягом довгого часу друкувався помилково: «Петро мужик непокориий...»

«А доки ж НАМ У ПОЛТАВІ...»

' Вперше надруковано Д. І. Багалієм у жури. «Киевская старина», 1897, кн. З, с. 476. *

Автограф зберігається в ДПБ (ф. 229, № 2, арк. 1). На автографі написи чорнилом, рукою автора: «На отъезд из Полтавы H. M. 7L 22-го мая 1842 г.» та олівцем, іншою рукою: «Николая Михайловича Лонгинова; статс-секретаря».

Подається за автографом.

¹ Порозтринькав все дівчата м...— Після випускних іспитів у Полтавському інституті М. М. Лонгінов вручив нагороди кращим вихованкам.

.«СИДИТЬ ПЕТРО У ПОЛТАВІ...»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кн. З, с. 486.

Автограф зберігається в ДПБ (ф. 121, № 4, арк. 1). Після тексту вірша в автографі є приписка П. Гулака-Артемовського до А. Ватера: «А куди ж Ви мене, Андрію, загарбаєте? Куди мене дінете, куди мене запровторите? ^Яку хату помелом моїм будете мести? Яку дірку мною заткнете? 24 йюня 1848 г. П. А. Г.».

Подається за автографом.

Вагнер Андрій Андрійович (1774—1864)—петербурзький чиновник, помічник М. М. Лонгінов а. Прихильно ставився до П. Гулака-Артемовського й багато йому допомагав. _f

Побоювання Гулака-Артемовського були пов’язані зі змінами в керівництві Полтавського інституту: замість попередньої начальниці Засс Софії Іванівни (1766—1852), яка була переведена до Патріотичного інституту в.Петербурзі (виїхала з Полтави 3 лютого 1848 p.), призначено Щербиніну Єлизавету Павлівну. Вірш написано напередодні приїзду до Полтави П. Гулака-Артемовського (який був тоді «почесним членом ради інституту по учбовій частині») та його зустрічі

з M. М. Лонгіновим, що прибув туди на випускні іспити й привіз із собою нові призначення (див.: «Полтавские губернские ведомости. Неофициальная часть», № 6, від 11 лютого; № 26 від ЗО червня; № 35, від І вересня 1848 p.).

»НАДУДЛИВСЬ ЧАЮ...»

, Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старіша», 1897, кн. З, с. 487.

Автограф-невідомий. Зберігся список (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. З—

З зв.) з позначкою, яка розкриває обставини написання вірша: «в Ка-питольске, 9 июня 1851», пояснювальною припискою іншою рукою: «Имение Н[икано]ра Михайловича] Лонгинова близ г. Изюма)».

Подається за списком.

Лонгінов Никанор Михайлович — брат М. М. Лонгінова, знайомий П. Гулака-Артемовського.

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кн. . З, с. 480—481.

Зберігся автограф з датою:'«12 июня 1851» (ДПБ, ф. 229, № 2, арк. 3).

Подається за автографом.

¹ СвЯ'Тигорське (Святі гори)—місцевість в Ізюмському повіті Харківської губернії, де в крейдяних горах на березі Сівсрського

•Дінця з давніх часів існував монастир (згадується в історичних джерелах з XVII ст.). На кошти колишнього придворного священика Сацборського Андрія Опанасовича (1732—1815) в XIX ст. тут було збудовано церкву.

² А В і и над нами, знай, в воді жарту є...— РІдеться, очевидно, про М. М. Лопгіпова.

«ГОЛИВСЯ Я НА ТИЖДЕНЬ РАЗ...»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кн. З, Ć. 476—477:

Зберігся автограф з датою: «20 июня 1851. Полтава» (ДПБ, ф. 229, № 2, арк. 4—4 зв.).

Вірш звернено до А. А. Вагнера, що прибув з Петербурга па випускні іспити в Полтавський інститут шляхетних- дівчат.

¹ Приїхав він, віддав п р и к а з...— РІдеться про М. М. Лон-гінова.

.«ЯК ТІЛЬКО ЗАДЗВОНЯТЬ ЧОТИРИ ГОДИНКИ...»

' Вперше надруковано Д. І. Багалієм у жури. «Киевская старииа», 1897, кн. З, с. 477.

Зберігся автограф у листі П. П. Гулака-Артемовського до

A. А. Вагнера, з датою: « 21 июня 1851. Полтава» (ДПБ, ф. 121, № 4, арк. 2 зв.):

«Жена моя, достойно уважаемый Андрей Андреевич, свидетельствуя Вам искреннейшее почтение, радостно, к радости моей, извещает меня, что почтенные родные ваши, Гофмашіы, избрали дом мой для постоянного в нем квартирования и содружества с нами. Полагая, что ii Вы разделите с нами удовольствие подобного сожизния, поспешу признательно обнять Вас за прочтенную мною рукопись: говорю — поспешу, коли то покличе, а коли наше не в лад, то ми з своїм і назад!»

Подається за автографом.

«послухав жінку...»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кв. З, с. 477—478. -

Зберігся автограф з датою: «23 июня 1851. Полтава» (ДПБ, ф. 229, № 2, арк. 5).

Подається за автографом.

Він, вона — РІдеться про М. М. Лоигіиова та його дружину.

«Ой, МЕНІ ТЯЖКО!..»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кн. З, с. 478—479.

Зберігся автограф у листі П. П. Гулака-Артемовського до

А. А. Вагнєра французькою мовою, з датою: «26 июня 1851. Полтава» (ДПБ, ф. 121, № 4, арк. 4—4 зв.):

«Ця дрібничка може становити хіба що сьогоденний інтерес, дорогий і шановний Андрію Андрійовичу! Як Вам відомо, мені сьогодні нема чого робити й треба було чимось заповнити цей порожній ранок; ось чому я роблю все абияк, принаймні погасив борг у своєму листуванні з дружиною й дітьми. Киньте мене (швырните меня) до ніг його превосходительства, нашого апгеля-хранителя. Вітання! Шаноба й дружба!» Перед текстом вірша позначка автора: «NB. На голос малороссийской] кобз[арской] песни: «Ой, піду я до владики попа по-•ивати».

Подається за автографом.

«АНДРІЮІ АНДРІЮ!..»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у жури. «Киевская старина», 1897, кн. З, с. 479.

Зберігся автограф з датою: «29 икжя 1851. Полтава» (ДПБ, ф. 229, № 2, арк. 2).

Вірш, власне, є запискою до А. А. Вагнєра, надісланою з метою з’ясувати, чи буде М. М. Лонгінов присутній на прилюдному іспиті¹ в Полтавському інституті шляхетних дівчат. Під текстом вірша вітання французькою мовою: «Привіт! Повага й дружба!»

Подається за автографом.

¹ Німеччина йому щось не до шмиги...— Можливо, йдеться про іспит з німецької мови.

«А ЩО ж ОЦЕ, АНДРІЮ?..»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина»,, 1897, кн. З, с. 479—480.

Зберігся автограф з датою: «30 июня 1851. Полтава» (ДПБ, ф. 121, № 4, арк. 6—7).

У цьому вірші П. П. Гулак-Артемовський ділиться з А. А. Вагнером враженнями від випускного концерту вихованок Полтавського інституту шляхетних дівчат. Після тексту вірша приписка до А. А. Вагнера французькою мовою: «Я погано почуваю себе, дорогий і шановний Андрію Андрійовичу! На мій великий подив, Ви не були вчора па музичному вечорі. Що ж, Ви шкодуватимете про це все життя. Мадмуазель Ган була чарівною, незрівнянною! Та все ж мені не весело. Проте і в радостях своїх, і в смутках я молюся про Ваше здоров’я і благополучність».

Подається за автографом.

¹ ...н а шістнадцять рук метелиці й заграл и.— Йдеться про виконання в концерті 28 червня 1851 р. фантазії за мотивами опери німецького композитора Карла Марії Вебера (1786—1826) «Евріанта» вісьмома вихованками на чотирьох роялях. Крім того, в концерті були сольні номери, інструментальні ансамблі та оркестрові твори кількох композиторів (див.: «Полтавские губернские ведомости. Неофициальная часть», № 27 від 4 липня 1851 р., с. 210).

² А їх-то, бачиш, два брати...— Йдеться про викладачів музики та співу Вацлава й Алоїза Єдлічків, чехів за національністю; П. П. Гулак-Артемовський називає їх «німцями», бо офіційно вони числились в інституті як австрійські піддані (там же, с. 217).

³То так із ним і заспівали...— В концертах 29 і ЗО червня виконувалася композиція В. Єдлічки за мотивами опери француза

кого композитора Джакомо Мейербера (Якоба Лібмаи-Бера, ?791—-1864) «Пророк» та «Прощальный хор» А. Єдлічки. В концерті ЗО червня брала участь і' дочка П. П. Гулака-Артемовського Аполлінарія (там же, с. 210).

»світить місяць у віконце...»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у жури. «Киевская старина», 1897, кн. З, с. 482.

Збереглися два автографи: в листі П. П. Гулака-Артемовського до М. М. Лонгінова від 12 січня 1852 р. (ІРЛІ, № 23.597, арк. 37— 38) та в його ж листі до А. А. Вагнера від 23 січня 1852 p., з кількома виправленнями й припискою французькою мовою: «Отаке послання, дорогий і шановний Андрію Андрійовичу, відправив я 12 січня моєму високоповажаному доброчинцеві. Чи не розгладить воно хоч на мить зморшки Вашого чола?» (ДПБ, ф. 121, № 4, арк. 11—12 зв.).

Подається за автографом, що зберігається в ДПБ.

Цей і три наступних вірші виникли в зв’язку з нагородженням П. П. Гулака-Артемовського орденом св. Станіслава першого ступеня. Указ про це видано 1 січня 1852 p., проте відповідна грамота й орденський знак надійшли до Харкова лише 26 січня; ця затримка дуже турбувала П. П. Гулака-Артемовського й спричинилася до написання кількох його віршів і листів.

«ПИСАВ ПАН: ЗВІЗДУ ДАВ...»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у жури. «Киевская старіша», 1897, кн. З, с. 482—483.

Збереглися два автографи: в листі П. П. Гулака-Артемовського до М. М. Лонгінова від 20 січня 1852 р. (ІРЛІ, № 23.597, арк. 39—40) та в його ж листі до А. А. Вагнера від 23 січня 1852 р. з припискою французькою та російською мовами: «Такою була моя друга ієреміада, яку я надіслав моєму ангелу-хранителю 20 січня поточного року, вель-мидорогий і вельмишановний Андрію Андрійовичу! Чи не знайде вона відгук у Вашому серці? П. А. Г. 23 января 1852. Харьков».

Вот уже минуло 24 дня с того дня, как грамота подписана, а св. Станислава нет как нет. Это необъяснимо! Непостижимо!» (ДПБ, ф. 121, № 4, арк. 9—10).

Подається за автографом, що зберігається в ДПБ.

¹ ...ще й поставив свічку! — До цього рядка в автографі, що зберігається в ДПБ, є авторська примітка: «По получении радостной вести мы служили благодарственный богу молебен 8 и 16 января».

«чого ж МЕНІ журитися?..»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кн.' З, с. 489.

Зберігся автограф у листі П. П. Гулака-Артемовського до М. М. Лонгінова від 13 лютого 1852 р. (ІРЛІ, № 23.597, арк. 45) та список невідомою рукою (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 4—4 зв.).

Подається за автографом.

^озрадуюся и возвеселюся о милости твоей...— Епіграф узято з Псалтиря (псалом 30).

Вперше надруковано М. Ф. Комаровим у журн. «Зоря», 1897, № 20, с. 387, без дати.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Свого часу авторство П. П. Гулака-Артемовського ставилося під сумнів (див.: ЗНТШ, т. 60, 1904, кн. 4, с. 13), поки в його листі до M. М. Лонгінова від 13 лютого 1852 р. не було виявлено (див. коментарі І. Я- Айзенштока у вид.: Гулак-Артемовський П. Твори, К-, «Дніпро», 1964) перші вісім рядків цього вірша з кількома різночитаннями порівняно з першодруком:

Поїхала Химка Допрядать починка;

Випряла з півміток —

Все з брехливих ниток;

Брехнею заткала;

І що не ступить,

То все збрехала...

А хто ж їх купить?

У цьому листі П. П. Гулак-Артемовський так характеризує описаний у вірші прототип — начальницю Полтавського інституту шляхетних дівчат Холмську (на прізвисько «Дрофа»): «У нас'она постоянно слывет под фирмою нечесанной чушки и задрипанки Химки, или X и м к и-б рехливки. Никто лучше ее не олицетворяет собою .хохлацкой поговорки: «Брехати — не ціпом махати!»._и С этим прекрасным талантом, так назидательным для любознательного юношества, она соединяет и неоцененный дар бессовестного незлобия: вы уличили ее при всех, например, в бесстыдной лжи и клевете? Она не в претензии! Только немножко зайкает, обратится к следующей лжи, зароется преспокойно в пуховик — и па другой день, с растрепанной и усеянной пухом головой, как в страусовых перьях, с кабацкой веселостью и приемами, встречает вас как ни в чем не бывало! Как с гуся вода!» (ІРЛІ, № 23.597, аргс. 46 зв.).

с«НУ, ВЖЕ-ТАКИ ДАЛАСЬ ВЗНАКИ...»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кн. З, с. 489—491.

Зберігся автограф у недатованому листі П. П. Гулака-Артемовського до М. М. Лонгінов'а (весна 1852 p.). У цьому листі вірш має таке продовження: «Коли моєї р.озмови не втнете, за що ж мене кобе-ните? Коли моїх віршей не читаєте, за що ж мене потріпуєте і лаєте? От, бач, змінився та й зледащився? Та над яким же гаспидом буду я працювати і бебехи надривати? Була робота, — була й охота; лежав на шиї обов’язок,— ну й роботи було чимало в’язок. Було діло,— ну й робить кортіло; а коли тепер від обов’язку навтікачи, так поневолі треба лежати на печі. От і лежимо, і їмо, і п’ємо, і спимо, і встаємо та вп’ять лежимо, і їмо, І п’ємо, і спимо! Запряжіть у діло, потягнем сміло, накиньте ярмо— то й повеземо. Чи ясно, чи хмарно, нам і так гарно. А хліба треба? Упаде з неба. А в небі не стане? Жінка достане: нехай канючить та діток учить! А ми собі на думці,— та сього буцім З не вважаємо, і, теє то як його, так собі і пануємо, і ніс догори пин-дючимо, і, знай, то і діло, що мацаємось за груди, чи вона — ота Біла Галка — стирчить," та сяє, та народ лякає» (ІРЛІ, № 23.597, арк. 54).

Зберігся також список невідомою рукою, з датою: «Март 1852. Харьков» (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 5—6).

Подається за автографом.

Як видно з дальшого тексту цитованого листа до М. М Лопгі-нова, П. П. Гулак-Артемовський хотів знову зайняти посаду ректора Харківського університету й просив М. М. Лонгінова поклопотатися -ta нього.

ПЕСНЯ КОРМИЛИЦЫ сонички

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у жури. «Киевская старіша», 1903, кн. 9, с. 102.

Зберігся автограф з датою: «16 октября 1852 г. Харьков» (ДПБ, ' ф. 236, № 186, арк. 1—1 зв.).

Вірш написано у формі діалога.

■Соничка — дочка П. Гулака-Артемовського (народилася

1852 p.). -

«СИДИТЬ АБДУЛ...»

Вперше надруковано в журн. «Киевская старина», 1887, кн. 12, с. 801—802, в записі І. П. Сокальського з такою приміткою публікатора: «Предлагаемые стихотворения написаны покойным поэтом в самом начале Крымской войны, в конце 1853 или в начале 1854 года, вскоре после Синопской битвы, и в свое время читались с восторгом на всем юге России. Мною записаны они тогда же в Одессе, во время службы моей в Ришельевском лицее, и недавно отысканы в ворохе старых бумаг. Не помню, чтобы они когда-либо были напечатаны Во всяком случае, не лишне освежить их в памяти».

За списком Публічної бібліотеки в Петербурзі (сучасний шифр — ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 9—10) опубліковано Д. І. Багалієм у журналі «Киевская старина», 1897, кн. 3, с. 491—493.

* Автограф невідомий. Збереглося кілька списків:

¹ Список невідомою рукою, з пояснювальним заголовком: «На победы русских над турками, одержанные генерал-лейтенантом Андронниковым в Азии 14 и вице-адмиралом Нахимовым 18 ноября 1853 года, на порте Синопа», з датою: «6 декабря 1853 года, Харьков» (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 9—10);

2) Список з пояснювальним заголовком: «По случаю одержанной кн[язем] Андронниковым победы над турками и истребления турецкой эскадры вице-адм[иралом] Нахимовым» і написом: «Переписано сыном автора Иосифом Петровичем Артемовским-Гулаком, служившим по м[инистерст]ву г[осударственны]х им[ущест!в. Ныне отставной тайный советник». У списку бракує дати й однієї строфи (від слів: «Та все ж лизнув-...» до «...на морді синиці» — ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 7—8);

3) Список невідомою рукою, в якому текст вірша є продовженням іншого твору П. П. Гулака-Артемовського: «Ой, не мандруй, султане...» (ІРЛІ, № 7677). У списку бракує дати й тієї ж строфи.

Подається- за першим із згаданих списків.

¹ А б д у л-М е д ж і д (1823—1861)—31-й султан Туреччини, правив з 1839 до 1861 р. У жовтні 1853 р. розпочав Кримську війну

з Росією.

² ...т и н X в у в ніс ветром и л и.— До цього рядка в списку И. П. Гулака Артемовського є примітка: «Школьная шалость — задремавшему ученику вставить в нос скрученную и зажженную тряпочку, от которой он начинает чихать».

³ Андронче-коз аче —Андронников Іван Малхазович (1798— 1868), російський генерал; командував військами, які 14 листопада

1853 р. під Ахалціхом розгромили Ардаганський загін турків, що намагалися прорватися до Тифліса крізь Боржомську ущелину.

⁴ Нахимеику хвацький — Нахімов Павло Степанович (1802—1855), віце-адмірал; під його командуванням російська ескадра 18 листопада 1853 р. розгромила турецький флот у Синопській бухті, завдяки чому Росія иа початку Кримської війни здобула панівне становище на Чорному морі й перешкодила висадці турецького десанту иа Кавказьке узбережжя.

⁵ Воронець — Воронцов Михайло Семенович (1782—1856), російський державний і військовий діяч, з 1844 р. намісник Кавказу й головнокомандуючий Кавказькою армією.

«ЩО ТАМ У ХРІНА...»

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1897, кн. З, с. 493—494.

Автограф невідомий. Зберігся список з датою: «12 декабря 1853 г., Харьков» і пояснювальним написом: «На разбитие ген[ерал]-ад[ъютан-том] Бебутовым 19 ноября 1853 года в Азии 36-тыс[ячного1 турецкого корпуса, состоявшего под началом Абди-паши. Послание П. И. Л[онги-но]вой в ответ па ее записку с первым известием об этой победе» (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 11—12 зв.). Лонгінова Прасковія Іванівна — кума П. П. Гулака-Артемовського, дружина харківського поміщика Лонгінова Никанора Михайловича.

Подається за списком ДПБ.

¹ ...я к их там віршів від мне хочеш? — У списку ДПБ примітка до цього рядка: «В замену радостного известия об этой блестящей победе П. И. Л[оигино]ва непременно требовала в ответ мало-российских стихов».

² ...я к тур чин з ляхом удрав до л я су...— У списку ДПБ є примітка до цього рядка: «Известно, что в разбитом корпусе Абди-паши находилось много отчаянных польских политических коноводов». Тут П. П.’Гулак-Артемовський повторює безпідставно поширювані тоді чутки про участь польських політичних емігрантів у військових діях турецької армії. Різкі випади проти польського, угорського, італійського національно-визвольних рухів, а також вірнопідданська апологія російського царизму, трапляються й в інших віршах П, П. Гулака-Артемовського часів Кримської війни.

³ Бебут — Бебутов Василь Осипович (1791—1858), генерал російської армії; під його командуванням 19 листопада 1853 р. було розбито великий турецький загін у бою під Башкадикларом.

«ОЙ, НЕ МАНДРУЙ, СУЛТАНЕ.,.»

Вперше надруковано в журн. «Киевская старина», 1887, кн. 12, с. 800—801, у записі І. Сокальського. За списком Публічної бібліотеки в Петербурзі (сучасний шифр: ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 13—14 зв.) па* доуковано Д. І. Багалієм у журналі «Киевская старина», 1897, кн. З,, с. 494—496.

Автограф з датою: «16 декабря 1853 года, Харьков», під заголовком: «Совет султану Абдул-Меджиду по поводу его затеи перенести свой двор, знамя и сорочку Магомета в Адрианополь для воспламенения большего фанатизма и большей ненависти в турках к русским в войне с ними 1853—1854 года» зберігається в архіві російського письменника Данилевського Григорія Петровича (1829—1890) (ДПБ, ф. 236, № 186, арк. 2—3 зв.). Збереглося також кілька списків:

1. Список невідомою рукою, з датою: «12 декабря 1853 года, Харьков», під заголовком «Песня козацкая», з кількома різночитаннями (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 15—16);

2. Список невідомою рукою, з датою: «16 декабря 1853 года^ Харьков», під заголовком «Совет султану на затею его перенести свой двор, знамя и сорочку Магомета в Адрианополь» (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 13—14 зв.).

3. Список невідомою рукою, в якому вірші «Ой, не мандруй, султане» та «Сидить Абдул» об’єднані в один твір (ІРЛІ, № 7677).

Подається за автографом.

, ¹ Адріанополь (нині м. Едірне в Туреччині)—місто на Бал-канському півострові, яке відігравало важливу роль у турецькій експансії проти слов’янських народів. Перенесення туди ставки султана та мусульманських святинь мало па мсті поставити під сумнів чинність укладеного 1829 р. Адріапопольського мирного договору, за яким Росія одержала ряд важливих переваг після перемоги над турецькими військами у війні 1828—1829 pp.

²Маріца — річка в Болгарії, на кордоні між Грецією та Туреччиною.

³Кулевча — село в Болгарії, поблизу якого у травні 1829 р. російські війська під командуванням фельдмаршала І. Дибича розгромили турецьку армію.

⁴Дибич Іван Іванович (1785—1831)—головнокомандуючий російською армією під час російсько-турецької війни 1828—1829 pp. Завдяки перемогам, здобутим під його командуванням у Кулевчі та Сі-лістрії, російські війська змогли перейти через Балкаиський хребет і успішно завершити війну.

⁵Ацхур — давнє турецьке укріплення в Закавказзі (па березі Кури), здобуте російськими військами 1818 р. Поблизу нього в 1853 р. було розгромлено великий турецький загін.

⁶ Арпачай — річка в Закавказзі, притока Араксу.

⁷ Каре — місто в Туреччині.

в Ш а міль (1797—1871)—керівник визвольної боротьби горців Дагестану та Чечні проти російського царизму.

⁹ 3 руського похмілля! — В кількох списках цей рядок має інший варіант — «З даргського похмілля» й пояснюється в примітці: «Дарго — бывшее гнездо Шамиля, взятое и разрушенное русскими в 1845 году» (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 14).

«У ПОЛТАВІ, В СЛАВНІМ МІСТГ...»)

Вперше надруковано в журн. «Киевская старина», 1896, кн. 1, с. 18—20, під заголовком: «В заключение последнего экзамена в Полтавском институте 6 февраля 1854 года». За списком Публічної бібліотеки в Петербурзі опублікував Д. І. Багалій у журналі «Киевская старина», 1897, кіі. З, с. 500—501.

Автограф невідомий.

Зберігся список під заголовком: «Последний экзамен, произведенный мною воспитанницам Полтавского института в январе и феврале

1854 г.», без дати (ДПБ, ф. 229, № 5, арк. 26—26 зв.), а також список рукою харківського педагога, тестя I. I. Срезневського, Тюріна Федора Леоитійовича (ІЛ, ф. 66, № 20). Цей список має ряд різночитань порівняно з попереднім, зокрема він більший на одну строфу, в якій є автобіографічна згадка:

Хто ж їм стих оцей трудненький Так завдав раненько?

— Із Харкова дяк cfapeHbKuft

Петро Гулачепко. -

Подається за списком ДПБ.

»ТИМ ДО ТЕБЕ НЕ ХОЖУ...»

Вперше надруковано в журн. «Літературно-иауковий вісник», 1926, кн» 10, с. 135—136, під заголовком: «Ответ моему соседу Никанору Михайловичу Лоигикову на его запрос, почему я его давно не навещаю» (я публікації ЛНВ помилково — «Никифору Михайловичу»).

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

«ЩО ТАМ ПАНИ НАРОД МІТЯТЬ?..»

Вперше надруковано Ю. Романчуком у ЗНТШ, т. 60, 1904, кн. 4, с. 9, під заголовком: «До Юхима. На приглашение участвовать в лотерее — аллегри. (Экспромт)».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Адресат вірша не встановлений.

«НЕ ВИГЛЯДАЙ, МАТУСЕНЬКО...»

Вперше надруковано М. Ф. Комаровим у журн. «Зоря», 1896, № 2, с. 386* без дати, під заголовком: «Матері-удові; на смерть Н. А. Куп« чинова». Зберігся автограф під заголовком: «Овдовевшей матери семейства В. И. Кпчнв-ой». На першій сторінці зшитка напис польською ^ѵмовою харківського професора А. Станіславського: «Автограф, присланий мені поетом 2 січня 1856 р. у Харкові» (ЦНБ АН УРСР, ф. X* № 3, арк. 1).

ІПодається за автографом.

Другу строфу цього вірша А. Станіславський процитував у своїй промові на похороні П. П. Гулака-Артемовського.

Вірш адресовано Купчиновій Варварі Іванівні, знайомій поета (див. також вірш «До Варки»).

В ПОЛТАВУ, МОЕЙ МИЛОЙ ПОЛИНАШКЕ

I. «Коли б тебе, Полінашко...»

Вперше надруковано в журн. «Киевская старина», 1901, кн. 5, с. 76—77.

Зберігся автограф, подарований 1856 р. А. Станіславському (ЦНБ АН УРСР, ф. X, № 3, арк. 2).

Подається за автографом.

¹ П о л і н а ш к а — Аполлінарія Гулак-Артемовська, дочка поета. Вступила до Полтавського інституту шляхетних дівчат у 1849 р^

II. «Віє вітер, несе пташку...»

Вперше надруковано Д, І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1903, кн. 9, с. 97—98, під заголовком: «В Полтаву, моей милой дочери

А, П. А[ртемовск]ой-Г[ула1к».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Вперше надруковано скорочено в кн.: Петров И. И. Очерки истории украинской литературы XIX ст., с. 71; повністю — в журн. «Киевская старина», 1901, кн. 5, с. 77—78.

Зберігся автограф, подарований 1856 р. А. Стаиіславському (ЦНБ АН УРСР, ф. X, № 3, арк. 3).

Подається за автографом.

Професор A.. Станіславський поклав цей вірш на музику.

IV. В Полтаву

\

А та bien-aimee Apollinaire, sur l’oubli de son beau manchon

Вперше надруковано в жури. «Киевская старина», 1901, kii. 5, с. 78—79.

Зберігся автограф, подарований 1856 р. А. Стаиіславському (ЦНБ АН УРСР, ф. X, № 3, арк. 4), в якому є авторська примітка: «Мать, осмотревшись в Полтаве, что дочь не взяла с собой своей нарядной муфты, была в отчаяньи и — давай писать и умолять, чтобы я поскорее выслал заветную муфту. Муфта не послана, и дело обошлось как нельзя лучше».

Подається за автографом.

Український переклад зроблено Максимом Рильським.

V. «Сидить батько на лаві...»

Вперше надруковано в жури. «Киевская старина», 1901, кн. 5, с. 79—80.

Зберігся автограф, подарований 1856 р. А. Стаиіславському (ЦНБ АН УРСР, ф. X, No 3, арк. 5—6).

Подається за автографом.

Надсилаючи ці вірші А. Стаиіславському, П. П. Гулак-Артемовський написав наприкінці всього циклу жартівливий чотиривірш польською мовою:

Ja uwielbiam dziewczęta własne, a Pan cudze,

Ma więc każden z nas wygrać coś ną tei posłudze.

Gdy ma być zysk tak wielki z tak słodkiej posługi,

Rad bym na tej posłudze wiek przepędzić długi.

(Мені подобаються власні дівчата, а Вам чужі; отже, кожен з нас щось має на цьому виграти. Якщо з цього приємного служіння має бути великий зиск, я во^іів би так служити довгі роки.)

‘В шість уз ликів стягнулась...— До цьогр рядка в автографі є примітка: «Un corsage a six noeuds» (корсаж па шести зав’язках).

«ВОЛОДЬКУ, НЕ КАЗИСЬ!.., ПОБ’Ю!..»'

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у журн. «Киевская старина», 1903, кн/ 9, с. 98—99, під заголовком: «Пригласительный билет па именинный танцевальный вечер 16 января 1856 года (Владимиру Ал-чу Пр-му, с семейством)».

Автограф невідомий.

Подається' за першодруком.

Адресат вірша пе встановлений.

Вперше надруковано Д. І. Багалієм у жури. «Киевская старина», 1903, № 9, с. 99—100, під заголовком «Жене моей. На танцевальный у нас вечер 21 января 1856 года».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

ДО ЛЮБКИ

Вперше надруковано в кн.: Петров Я, Я. Очерки истории украинской литературы XIX ст., с. 70—7і1.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком 'із врахуванням різночитань, наведених у рецензії українського літературознавця й критика Доманицького Василя Миколайовича (1877—1910), вміщеній у журналі «Киевская старина», 1904, кн. 12, с. 175. Доманицький мав у своєму розпорядженні! автограф пізнішої редакції цього вірша, свого часу надісланий автором А. Станіславському і згодом переданий до редакції «Киевской старины». Вірш є вільним переспівом оди Горація «До Хлої» («Vilas inuleo me similis, Chloe»'; кн. І, ода 23).

упадок века

Вперше надруковано уривки в кн.: Петров Н. Я. Очерки истории украинской литературы XIX ст., с. 65; повністю вперше опублікував М. Ф. Комаров у журн. «Зоря», 1896, № 19, с. 375. Дата в першодруку: «Харків, 24 марця 1856 р.».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Твір написано за мотивами вірша М. Ю, Лєрмонтова «Дума» («Печально я гляжу на наше поколспьс»).

*06 Семені дрижать...— Мається на увазі початок осені (З вересня за ст. ст.).

² ...о Пётрі — зранку мліют ь... — тобто ^ петрівку, в літню спеку (29 червня за ст. ст.).

;«КОЛИСЬ БУЛО...»

Вперше надруковано Ю. Романчуком у ЗНТШ, 1904, т. 60, кн. 4, с. 30, під заголовком: «Сыну ^моему, при посылке ему в Санкт-Петер* бург делового портфеля».

Дата в першодруку: «1857 г, 2 марта. Харьков»,

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Сыну моем у...— Г улаку-Артемовському Йосипові Петровичу (1828—1880).

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 125

Вперше надруковано М. Ф. Комаровим у журн. «Зоря», 1896, Ns 22* с. 427.

Дата в першодруку: «Харків, 18 падолиста 1857 р.»

Подається за публікацією в кн.: Науменко В. Нові матеріали для {Історії української літератури XIX в., K., 1919, вип. 1, с, 25, де було використано нині не відомі автографи- поета.

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 138

Вперше надруковано М. Ф. Комаровим у жури. «Зоря», 1896, № 23, с. 452—453.

Дата в першодруку: «Харків, 28 падолиста 1857 р.».

Автограф невідомий.

Подається за публікацією в кн.: Науменко В. Нові матеріали для Історії української літератури XIX в., вип. 1, с. 25—28.

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 132

Вперше надруковано М. Ф. Комаровим у жури. «Зоря», 1896, № 23, с. 452. Дата в першодруку: «Харків, 7 грудня 1857 р.»

У двох копіях цього вірша були позначки П. П. Гулака-Артемовського: «Посвящается Метлиискому в день именин» та «Это переложение псалма было послано А. Л. Метлиискому в день его ,именин при следующейзаписке:

От пельку хіба сим тобі чи не запхаю:

Здоров був, з празником тебе поздоровляю».

Автограф невідомий.

Подається за публікацією в кн.: Науменко В. Нові матеріали для історії української літератури XIX в., вип. 1, с. 28—29.

до варки

Вперше надруковано Ю. Романчуком у ЗНТШ, 1904, т. 60, кп. 4, с. 10—11 (перша половина вірша, з підзаголовком: «На мое выздоровление от гриппа по сё наставлению», без дати) та в кіі.: Твори І. Котляревського, П. Артсмовського-Гулака, Є. Гребінки, с, 426—427 («Пісня»).

Автограф невідомий.

Подається за публікацією в кн.: Науменко В. Нові матеріали для (історії української літератури XIX в., вип. 1, с. 21—23.

¹ Варка — Купчинова Варвара Іванівна, знайома П. П. Гулака-Артемовського. До неї звернуто також вірш «Не виглядай, матусенько...».

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 139

Вперше надруковано Ю. Романчуком у кн.: Твори І. Котляревського, П. Артемовського-Гулака, Є. Гребінки, с. 424—425.

Автограф невідомий.

Подається за публікацією в кн.: Науменко В. Нові матеріали для історії української літератури XIX в., вип. 1, с. 29—ЗО.

ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 90

Вперше надруковано Ю. Романчуком у кн.: Твори І. Котляревського, П. Артемовського-Гулака, Є. Гребінки, с. 420—421.

Автограф невідомий.

Подається за публікацією в кн.: Науменко В. Нові матеріали для історії української літератури XIX в., вип. 1, с. 31—32.

(до П. О. К[улі]ша)

Вперше надруковано уривок (перші вісім рядків) у кн.: Мордовець Данило. За крашанку писаика. Спб., 1882, с. 12. Повністю вперше опублікував М. Ф. Комаров у журн. «Зоря», 1896, № 20, с. 386.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ Куліш Пантелеймон Олександрович (1819—1897)—український буржуазний письменник, критик, історик, фольклорист і етнограф. Еволюціонував від буржуазного лібералізму до буржуазного націоналізму та реакційного слов’янофільства. У своїх працях та художніх творах ідеалізував історичне минуле українського народу.

² ...на «Со духи» в церкві... — молитва за упокій.

³ ...п рохлипай «партесн е»... — заупокійний спів хору на кілька голосів.

РОСІЙСЬКІ ПОЕЗІЇ

ОСЛЕПЛЕНИЕ СМЕРТНЫХ

(Вольный перевод из Ж.-Б. Руссо)

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1817, N° 10, с. 46—53, за підписом: «Петр Артемовский-Г-к».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Вірш є вільним переспівом оди французького поета-класициста Жана-Батіста Руссо (1671—1741), який вважався зразковим стилістом ї був популярним у Росії на початку XIX ст. П. П. Гулак-Артемов-ський зуппішв свій вибір на оді III першої книги од Ж.-Б. Руссо (J.-B. Rousseau, Odes, canlates, epitrcs et poesies diverses, t. I. Paris, 1816, p. 13—15), де йдеться про марність гонитви за багатством і славою, бо всі люди рівні перед лицем смерті.

Порівняно з біблійним оригіналом (псалом 48) та французьким переспівом П. П. Гулак-Артемовський вніс у свій твір актуальні на свій час суспільно-загострені акценти. '

¹ Аттіла. (?—453)—вождь гуннських племен, які в IV—V ст. захопили значну частину Азії та Європи й робили спустошливі набіги на Римську імперію та інші держави.

² На дір (1688—1747)—персидський шах з 1736 до 1747 р. Внаслідок загарбницьких воєн створив величезну імперію, що охоплювала, крім Ірану, багато країн Закавказзя, Середньої Азії, Північної Індії та інші країни, відзначалася режимом жорстокої тиранії.

МУЧЕНИЕ САТАНЫ ПРИ ВОЗЗРЕНИИ НА ЭДЕМ

• (Вольный перевод из Мильтонова «Потерянного рая»)

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1817, № 11, с. 195—198, за підписом «Петр Артемовский-Г-к».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Двір є вільним переспівом уривка з поеми англійського поета Джона Мільтона (1608—1676) «Втрачений рай», в якій відбилися ідеї англійської буржуазної революції XVII ст. Одне з центральних місць у поемі займає образ поверженого в пекло, але не переможеного бого-

борця Сатани. За словами В. Г. Бєлінського, Мільтон, «сам того не підозрюючи, в особі свого гордого й похмурого Сатани написав апофеозу повстання проти авторитету...» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13-ти т. М., Изд-во АН СССР, 1956, т. 10, с. 305). П. П. Гулак-Артемовський переспівав одне з найдраматичніших місць поеми— монолог Сатани з IX пісні; переспів зроблено не з англійського оригіналу, а за одним з тогочасних французьких перекладів: Milton J. Paradis perdu, traduit en verse francais... par Jaques Delille, Paris, 1805, s. 147—■ 148 (див.: «Радянське літературознавство», 1976, № 2, с. 62—70).

НЕДОВЕРЧИВОСТЬ

(Подраоюательиый перевод из Делиля)

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1818, № 1, с. 81—87, за підписом «Петр Артемовский-Г-к»,

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ Делі ль Жак (1738—1813) — французький поет і перекладач, представник поширеного в той час описово-дидактичного напряму в поезії; його твори були дуже популярні в Росії на початку XIX ст., деякі з них неодноразово перекладалися.

Вірш П. П. Гулака-Артемовського є вільним переспівом- того уривка з пісні VI поеми Ж. Делі ля «Уява» (Jaques Delille. L’imagination, t. I. Paris, 1806, s. 92—94), в якому викладається відомий античний переказ про сіцілійського тирана Діонісія І Старшого (432—367 до н. е.): коли йому набридли нестримні лестощі його прибічника Дамокла (який вважав володаря «иайщасливішим у світі»), він поступився йому своїм місцем иа бенкеті, підвісивши над головою оголений меч на кінській волосині (звідси й походить вислів «дамоклів меч»). Переспів П. П. Гулака-Артемовського спрямовано на розвінчання тирана-моиар-ха, який скрізь і в усьому вбачає зраду й змову.

АТРЕЙ И ФИЕСТ

(Трагедия)

Вперше надруковано в жури. «Украинский вестник», 1818, № 5, с. 201—216, за підписом «Петр Артемовский-Г-к», з пояснювальною приміткою від редакції: «Сочинение Кребийона. . По мифологии известно, что Атрей, убив племянника своего Плисфена, предложил [его] в пищу отцу сего несчастного Фиесту, и солнце сокрылось, не хотя зреть такого ужаса.

От сего зверского Атрея происходит жестокий, так везде почти называемый в древности, Атридов род. Если знатоки примут труд сравнить перевод сей с подлинником, то дадут, кажется, мнение выгодное в пользу последнего — тем более, что перевод сделан из стиха в стих...»

Автограф невідомий.

Подасться за першодруком.

Кребійон Проспер-Жоліо (1674—1762)—французький драматург часів занепаду класицизму. В його трагедії «Атрей і Фієст» (І707) та інших творах переважають показна мелодраматичність, нагромадження жахів і патологічних пристрастей.

¹ Еропа (Аеропа)—дружина Атрея, яку спокусив його брат Фієст.

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1819, № I, с. 88—92, за підписом «Петр Артемовский-Г-,к».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Вірш є вільним перекладом оди Горація «Donarem pateras gra-taque commodus» (кн. IV, ода 8), початок якої взято за епіграф.

¹ Цензорі н.— Можливо, йдеться про римського консула Марка Марція Цензоріпа, приятеля Горація.

² Парразій (Паррасій) Ефеський (друга половина V ст. до н. е.).— давньогрецький живописець, твори якого відомі з пізніших описів.

⁸ Скопа (Скопас) (IV ст. до н. е.)—давньогрецький скульптор

і архітектор, численні твори якого відомі в римських копіях.

⁴ Ганнібал (247—183 до н. е.)—карфагенський полководець і Державний діяч. Зазнавши поразки в битві з римлянами 202 р. до н. е., був залишений ними правити Карфагеном, але в 195 р. до н. е. втік до сірійського царя Антіоха III і став його військовим радником у боротьбі проти Риму. Згодом змушений був утікати від римлян до Вірменії та інших країн і зрештою покінчив життя самогубством.

⁵ Карфагена в прах безбожного паденье...— Остаточне зруйнування Карфагена сталося 146 р. до н. е. внаслідок 3-ї Пунічної війни, в якій римськими військами командував Корнелій Сціпіои Емілій Африканський Молодший (бл. 185—129 до н. е.).

⁶ ...л и р а звонкая калабрской славной музы...-Йдеться про давньоримського поета і драматурга Квінта Еинія (239— 169 до H. е.), родом з Калабрії. Брав участь у 2-й Пунічній війні, був близький до Сціпіона Африканського. Оспівав історію Риму в епічній поемі «Аннали».

⁷ ...к то, Африку попра в...— Йдеться про римського полководця Публія Корпелія Сціпіона Старшого Африканського (бл. 235 — бл. 183 до н. е.), під керівництвом якого було здобуто перемогу над Карфагеном у 2-й Пунічній війні.

⁸ ...з авистный Крон...— За давньогрецьким міфом, титан Кро-нос, ставши верховним божеством і боячись втратити свою владу, поглинав дітей, народжених титанідою Реею.

⁹ ...сына Марсова и Рейна деянья...— Йдеться про Ро-мула (753—716 до н. е.), легендарного засновника Риму; за давньоримською легендою, він був сином бога війни Марса і весталки Реї Сільвії.

¹⁰ ...Э ака мудрог о...— Еак, за давньогрецькою міфологією, син Зевса, за свою справедливість став після смерті суддею підземного царства.

¹¹ ...от вод стигийскиX...— Стікс, річка в царстві мертвих.

¹² ...н а Олимп Иракла преселил и... — За давньогрецькою легендою, коли міфічний герой Геракл вирішив покінчити життя самоспаленням на вогнищі, з небес спустилася хмара, яка вознесла його на гору Олімп, де йому було дароване безсмертя серед давньогрецьких богів.

¹³...нежных двух Тиндара сыновей...— Йдеться про міфічних героїв-братів Кастора і Поллукса (Діоскурів), які після смерті! стали сузір’ям Близнят, що вказує путь мореплавцям.

¹⁴ Вакх (Бахус) — міфічний бог вина й родючості; зображувався у вінку з листя й грон винограду.

Вперше надруковано в журн. «Украинский всстішк», 1819, № 5, с. 171—172, у вигляді присвяти надрукованого в тому ж номері (с. 172—240) перекладу «калсдопської повісті» «Бси-Гріанаи».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ Ее с[ия те л ьст]в у гр а ф и не А. А. Г-вой...— Можливо, при-» святу адресовано графині Генриковій Ганні Олександрівні.

² Маклод — герой повісті «Бен-Гріанан».

³ ...з наешь подлинник ты повести се я.— Переклад П. Гулака-Артемовського зроблено за варшавським журналом «Tygodnik polski», 1819, 1. II, с. 9—24 та 31—48.

⁴ Тассо Торквато (1544—1595)—італійський пост.

⁵Расін Жан (1639—1699) — французький драматург.

⁶ Барди — мандрівні народні співці в древній Ірландії та Шотландії.

⁷ ...б ессмертная «Светлан а»... — балада російського поета Жуковського Василя Андрійовича (1783—1852).

⁸Оссіан — легендарний кельтський співець, що нібито жив у

III ст. н. е. в Ірландії. Його твори, видані 1765 р. шотландським учителем і фольклористом Д. Макферсоном, користувалися великою популярністю в багатьох європейських літературах кінця XVIII — початку XIX ст. Згодом виявилося, що це талановита підробка самого Макферсона.

⁹ ...с арматов слух плен я т...— До цього рядка в першодруку зроблено примітку: «Здесь разумеются песнопения Оссиапа, превосходно переведенные в стихах па польский язык знаменитым Красицким». «Сарматами» в деяких середньовічних історичних джерелах (хроніка Яна Длугоша та іп.) називали поляків. Наприкінці XVIII — на початку XIX ст. (крім інших попять) «сарматизм» означав також захоплешія ідеалізованою рицарською старовиною.

МУДРОСТЬ

(Отрывок из первой песни поэмы «Счастие на земли»)

Вперше надруковано в журн. «Украинский вестник», 1819, № 11,

с. 226—231, за підписом «Сочинение Петра Артемовского-Гулака»

з приміткою від редактора: «Поэму сию писал сочинитель, можно ска

зать, прежде, нежели что-либо написал в своей жизни, то есть в первые почти дни цветущей юности своей: когда, оставленный совершенно самому себе, без друга, без совета, а что более всего — не утвержденный еще в правилах непоколебимого мнения — боролся с собственными умствованиями пылкого возраста, боролся с мнениями окружавших его людей и, что опаснее всего,— с мнениями лжемудрецов, коих обольстительные творения попадались ему в руки».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ ...в объятиях цирцей.— Тут: розпусних жінок. У давньогрецькій міфології Цірцея — пімфа-чарівпиця.

² ...М о р ф е я спутник и...— Тут: райдужні спи, мрії. У давньогрецькій міфології Морфей — бог сну і сновидінь.

³ ...сыны избранные, наследие Сиона! — Тут: вірні послідовники християнської віри.

(Древнее чешское предание)

Вперше надруковано в «Украинском журнале», 1825, № 21—22» С. 212—222, за підписом «П. А.-Г.».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком (старі написання «чесский», «Любус-са» і т. п. передано за сучасною орфографією — «чешский», «Любуша»). <

У вірші використано давньочеські легенди про походження князівської династії Пржемисловичів.

Епіграф узято з книги V роману «Пригоди Телемака, сина Уліссо-вого» французького письменника і педагога Франсуа'Феиелона (1651— 1715), який виступав за обмеження абсолютизму й проповідував просте життя на лоні природи.

¹То мудра Любуша, дщерь мудрого К р о к а...— За стародавніми чеськими легендами, Крок був другим правителем чехів після смерті їхнього праотця, воєводи Чеха. Молодша Крокова дочка Любуша, яка відзначалася надзвичайним розумом і вродою, а також володіла даром ясновидіння, перейняла владу по батькові й мудро правила своїм народом, поки не почалися нарікання на її жіночу владу. За пророцтвом Любуші було розшукано віщого орача Пржемисла, який одружився з нею і“ став родоначальником династії чеських королів Пржемисловичів.

² К л и м б a-б о г и н я — давньочеське язичницьке божество.

³ Всещедрая Ния — язичницьке божество давніх слов’ян; у польській хроніці Яна Длугоша (XV ст.) ототожнюється з Плутоном — античним богом підземного царства і володарем земних надр, який благословляв рослинність і дарував усі земні блага.

⁴ Оставьте вы обувь древесну со мною...— За легендою, коли посланці Любуші запросили Пржемисла на князівський престол, він узяв із собою власноручно сплетені ним з лика постоли й звелів зберегти їх, щоб воии завжди нагадували його нащадкам — чеським королям, звідки походить їхній рід.

ЄВГЕН ГРЕБІНКА

Майже все, що написав Є. Гребінка у віршах і прозі, було опубліковано ще за його життя в різних журналах і альманахах, а також окремими виданнями та в здійсненому самим письменником систематизованому зібранні прозових творів «Романы, повести и рассказы Евгения Гребенки». Спб., 1847—1848, т. I—VIII. Однак збереглося дуже мало рукописів Є. Гребінки, бо його архів загинув ще в минулому столітті. Тому тепер його твори друкуються здебільшого за авторськими першодруками або іншими прижиттєвими виданнями.

Дебютувавши після закінчення гімназії в 1831 р. одночасно українською і російською мовами (уривок перекладу пушкінської. поеми «Полтава» в журналі «Московский телеграф» та вірш «Рогдаев пир»

з історії Київської Русі в «Украинском альманахе»), Є. Гребінка протягом усього свого недовгого життя діяльно працював н обох літературах. Поезія, з якої вій починав, дедалі частіше поєднувалася з прозою, а згодом і зовсім поступилася їй місцем. Прозові твори помітно переважають за обсягом і в першому посмертному виданні «Сочинения Е. П. Гребенки. Ред. IT. В. Гербеля, изд. киевского книгопродавца С. И. Литова», Спб., 1862, т. I—V, і в «Полном собрании сочинений Е. П. Гребенки. В 10-ти т. Изд. IT. Ф. Мертца», Спб., 1902. Проте байки ввійшли до класичного фонду української літератури і безліч разів перевидаються ось уже півтора століття.

Серйозну текстологічну роботу проведено в найповніших радянських виданнях: Гребінка Є. Я. Твори в 5-ти т. K., Держлітвидав України, 1957 (упорядкування і примітки С. Д. Зубкова) та Гребінка 6. П. Твори в 3-х т. K., «Наукова думка», 1980—1981 (упорядкування та примітки І. О. Лучник, А. М. Полотай, K. М. Сєкарєвої).

У цьому виданні вміщено майже всю поетичну спадщину Є. Гребінки українською та російською мовами. З художньої прози відібрано кілька зразків, що дають уявлення і про його ранню творчість, і про посилення в ній реалістичних тенденцій у дусі «натуральної школи» в російській літературі 40-х років XIX ст.

ПОЕТИЧНІ ТВОРИ БАЙКИ

Вперше надрукувавши дві байки: «Будяк та Конопелечка» і «Пшениця» в харківському альманаху «Утренняя звезда» (кн. 2, 1834), молодий письменник невдовзі видав і окрему збірочку «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1834, з присвятою «Добрым моим землякам и любителям малороссийского слова», до якої ввійшло 23 байки та лірична поезія «Човен». У невеличкій передмові автор зазначав: «Долгом поставляю известить почтеннейших читателей, что содержание некоторых приказок взято мною из басен Крылова и других в сеМ роде писателей и что в орфографии я следовал, способу, принятому нашим известным поэтом Гулаком-Артемовским». У 1836 р. цю збірку було перевидано.

Зберігся альбом письменника з чистовими автографами частини байок, розташованими в дещо відмінному від друкованого тексту порядку: 1. «Цап»; 2. «Лебедь і Гуси»; 3. «Ячмень»; 4. «Ведмежий суд»;

5. «Пшениця»; 6. «Сонце да Хмари»; 7. «Горобці да Вишня»; 8. «Будяк да Коноплииочка»; 9. «Верша та Болото»; 10. «Маківка»; 11. «Рожа да Хміль»; 12. «Школяр Денис»; 13. «Сонце да Вітер»; 14. «Троєженець» («Грішник»); 15. «Ворон і Ягня» (ІЛ, ф. 65, № 1). Зіставлення автографів цих творів з першодруками свідчить про те, що, публікуючи свої байки, автор вніс у текст деякі виправлення. Це, а також наявність на папері альбому водяних знаків «1830», дає можливість орієнтовно датувати згадані автографи 1830—1831 pp.

Автографи решти 10 байок, що увійшли до обох видань збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки»: 1. «Зозуля та Снігир»; 2. «Мо-гилині родини»; 3. «Гай да Сокири»; 4. «Віл»; 5. «Злий Кінь»; 6. «Мірошник»; 7. «Вовк і Огонь»; 8. «Утята да Степ»; 9. «Рибалка»; 10. «Соловей», а також двох байок («Дядько на дзвониці» та «Хлопці»), вперше опублікованих в альманаху «Ластівка» (Спб., 1841), невідомі.

ЦАП

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки* Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 7.

ЛЕБЕДЬ І ГУСИ

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 8.

ячмінь

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 8—9.

ЗОЗУЛЯ ТА СНІГИР

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребен-* ки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 9—10.

ВЕДМЕЖИЙ СУД

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 11.

пшениця

Вперше надруковано в альманаху «Утренняя звезда», кн. 2, Харків, 1834, с. 89, за підписом «Е. Гребенкин».

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 12.

СОНЦЕ ДА ХМАРИ

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1. В автографі байка мала інше закінчення, випущене у виданнях 1834 і 1836 pp.:

Послухайте, ляхи, господь вас покарай,—

Ви— Хмари, сонце — Николай.

Є. Гребінка натякав на польське національно-визвольне повстання 1830—1831 pp., оцінюючи його з офіціозних, вірнопідданських позицій. Вилучення цих рядків у друкованому тексті, можливо, свідчить про зміну погляду автора на ці події.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 12.

горобці да вишня

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 13.

БУДЯК ДА КОНОПЛИНОЧКА

Вперше надруковано в альманаху «Утренняя звезда», кн. 2, Харків, 1834, с. 88, під заголовком «Будяк та Конопелечка», за підписом «Е. Гребенкин».

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 13—14.

ВЕРША ТА БОЛОТО

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки ,Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 14.

МАКІВКА

Вперше надрукована в кн.: Малороссийские приказку Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 15.

РОЖА ДА ХМІЛЬ

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834. і ^v- ^

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 15—16.

МОГИЛИНІ РОДИНИ

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 17—18.

¹ Як об Іллі в Ромні... — Мається на увазі щорічний ярмарок у містечку Ромни, що традиційно збирався 20 липня.

²...про Лазаря старці під кобзу голосили... — Лазар, персонаж євангельської притчі (від Луки, XVI, 19—31) про безпомічного бідняка, що лежав під ворітьми в скупого багатія. Духовна вірша про Лазаря була дуже поширена, її- часто співали жебраки.

ШКОЛЯР ДЕНИС

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65,- № 1.

Подається аа другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 20.

¹ ...н а самої Мелан к и... — народне українське свято напередодні Нового року.

СОНЦЕ ДА ВІТЕР

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 20—21.

ГАЙ ДА сокири

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребек« кіз, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 22.

- ВІЛ

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказкп Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 32—33.

грішник

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки, Е. Гребенки, Спб., 1834. ,

Автограф зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1; попередня назва в автографі — «Троєженець».

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки' Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 24—25.

ворона і ягня

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф з пазвою «Ворон і Ягня» зберігається в ІЛ, ф. 65, № 1.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 26—27.'

злий кінь

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказкп Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 27—28.

мірошник

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребепкіі», Спб., 1836, с. 28—ЗО.

вовк і огонь

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки. «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 31—32.

Збереглися відомості, що цією байкою зацікавився О. С. Пушкін і навіть мав намір перекласти її російською мовою (див.: Лицей князя Безбородко, Спб., 1859, с. 67).

УТЯТА ДА СТЕП

Вперше надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 32—33.

РИБАЛКА

Впердіе надруковано в кн.: Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 34—35.

СОЛОВЕЙ

Вперше надруковано в кн.: «Малороссийские приказки Е. Гребенки, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 35—37.

дядько НА ДЗВОНИЦІ

Вперше надруковано в альманаху «Ластівка. Сочинения на мало-российском языке. Собрал Е. Гребенка», Спб., 1841, с. 220.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

ХЛОПЦІ

Вперше надруковано в альманаху «Ластівка», Спб., 1841, с; 279—

280.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

УКРАЇНСЬКІ ПОЕЗІЇ

ЧОВЕН

Вперше надруковано в кн.:. Малороссийские приказки Е* Гребен-ku, Спб., 1834.

Автограф невідомий.

Подається за другим виданням збірки «Малороссийские приказки Е. Гребенки», Спб., 1836, с. 18—19.

ВАРЕНА

Вперше надруковано в альманаху «Осенний вечер»* Спб.* 1835*

& 185—187.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

В іншій редакції вірш опубліковано М. Ф. Комаровим у журналі «Киевская старина», 1886, кн. 9, с. 176—177:

Давайте варену!

Хай весело буде,

Нехай погуляють Хрещенії люде.

Із нас тихесенько кожний їсть,

Як тілько що обід почнеться;

А як хлиснуть по п’ять, по шість,

Де в бога й річ та набереться.

Балакають дуже,

Мов бджоли гудуть,

Вигадують штуки І всячину гнуть.

Хто баляндраси точить дівці.

Хто лає подушне,

Хто мирське,

Там Опанас Грицьковій жінці На ухо каже щось таке.

А та червоніє, мов повная рожа,

І каже тихенько: «На що се похоже?»

На неї дивиться Андрій Та позирає все в віконце,

І думає він: коли б мерщій За гору заховалось сонце!

В віконце погляне,

На неї моргне,

А та усміхнеться,

Плечима здвигне...

Я маю думку вже таку,

Що лучче б жить було на світі,

Якби обідать нашвидку А потім до півночі пити.

Давайте ж варену!

Хай весело буде,

Нехай погуляють Хрещенії люде!

(Записано М. Ф. Комаровим в усній передачі від одного з сучас* ників Є. Гребінки, який, у свою чергу, чув цей вірш від А. Кузьмича, що спілкувався з автором у 40-х роках XIX ст. у Петербурзі.)

¹ Раде Жан-Батіст (1751—1830) — французький драматург, автор численних комедій і водевілів.

УКРАЇНСЬКА МЕЛОДІЯ Вперше надруковано в альманаху «Ластівка», Спб., 1841, с. 353—

354.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

ліс

Вперше надруковано в альманаху «Молодик на 1843 год. Украинский литературный сборник, издаваемый И. Бецким», Харків, 1843*

ч. l_s Ć. 341—342.

Оскільки після першої публікації вірш був забутий, П. К. Волинський вдруге опублікував його в журналі «Радянське літературознавство», 1959, № 1, с. 111.

Автограф невідомий. У списку О. М. Бодянського (ІЛ, ф. 99, № 189, арк. 74) є такі різночитання: третя строфа відсутня, вірш завершується інакше:

Ну що вже робили воші там удвох,

Не знаю, бо в лісі було вже темненько,

А чув, що Маруся сказала: «ох! ох!»

І сперву так дуже, а потім тихенько, тихенько.

Подається за першодруком.

^!Жільбер ЬІікола Жозеф Лоран (1750—1780)—французький поет, автор од, що прославляли королівський двір, та сатиричних віршів, спрямованих проти французького просвітництва.

/

НАДПИСЬ к РИСУНКУ кн. с А. Г[ОЛИЦЬІ]НОЙ

Вперше надруковано в альманаху «Молодик па 1844 год. Украинский литературный сборник, издаваемый И. Бецким», Спб., 1844, с. 58.

Автограф (без різночитань) зберігається в ДПБ (ф. 1000, Собрание автографов, Стихотворения Е. Гребенки; фотокопія — в ІЛ, ф. 65, №-18).

Подається за першодруком.

¹ К н. С. А. Г[о л и ц ы]н а — княгиня Голіцина Софія Олексіївна (?— 1858), російська письменниця і художниця, дві ілюстрації якої, що зображують дівчат в українському народному одязі, вміщено в альманаху «Молодик на 1844 год».

МАРУСЯ

Вперше надруковано в альманаху «Молодик на 1844 год», Спб.* І 844, с. 73.

Автограф зберігається в ДПБ (ф. 1000., Собрание автографов, Стихотворения Е. Гребенки; фотокопія — в ІЛ, ф. 65, № 18). Початок останньої строфи в автографі дещо різниться від першодруку:

І все, було, доню, я так сумовала, *

І знати не знала, чого я бажала!

Поки з твоїм батьком нас піп не звінчав..«

Подається за першодруком.

РОСІЙСЬКІ ПОЕЗІЇ

РОГДАЕВ ПИР

Вперше надруковано в «Украинском альманахе», Харків, 1831, с. 7—10.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Початок ранішої редакції (під заголовком «Славянский вечер») записано в листі Є. Гребінки до батька від 5 листопада І828 р. У листі від 11 грудня 1828 р. Є. Гребінка сповіщав батькові; «Я се-годня подавал свои стихи «Славянский вечер», и профессор расхвалил меня ,и читал во весь голос в классе» (див.: Гребінка 6. П. Твори в 3-х т. К-, «Наукова думка», 1981, т. 3, с. 535, 538).

¹ Рогдай — легендарний давньоруський богатир, про якого в Никонівському літописі сказано, що він один виходив проти трьохсот супротивників.

² Баян (Бояп)—легендарний давньоруський співець, який згадується у «Слові о полку Ігоревім».

³ Олег (? — 912)—давньоруський князь варязького походження, княжив спочатку в Новгороді, з 882 р.—у Києві. У 911 р. на чолі великого війська з різних давньоруських племен пішов походом па Візантію й, обложивши Царград, уклав вигідний для Русі мир. За легендою, на знак перемоги Олег прибив свій щит до воріт Царграда.

⁴ Сам Лад освящает славянскую брань!.. — Згідно уявлень, поширених у науці до середини XIX ст., Лад (Ладо) був одним із , богів слов’янського язичницького паптеопу — покровителем радощів і добробуту. За іншими джерелами (польська хроніка Яиа Длугоша), древні слов’яни ототожнювали його з римським богом війни Марсом.

⁵ Олег собирает богатую дан ь... — За договором, укладеним 2 вересня 911 р., Олег узяв з візантійського імператора викуп 48 тисяч золотих гривн.

КУРГАН

Вперше надруковано в журн. «Сын отечества», 1834, т. 44, № 27, с. 4—7.

Зберігся раиіший автограф, датований 1830 p., з деякими стилістичними відмінностями (Центральний державний історичний архів СРСР у Ленінграді, ф. 733, оп. 69, од. зб. 60 та 98).

Подається за першодруком.

¹ Самойлович Іван Сайійлович (? — 1690)—гетьман Лівобережної України з 1672 по 1687 р. Прагнув об’єднати Лівобережну й Правобережну Україну під владою Росії, вів боротьбу проти турецької орієнтації гетьмана П. Дорошенка, брав участь у багатьох походах проти турків і татар. Звинувачений за доносом І. Мазепи у зраді й зносинах з кримським ханом, був засланий до Сибіру, де й помер.

РОМАНС

)

Вперше надруковано в альманаху «Осенний вечер», Спб., 1835, с. 20—21.

Автограф невідомий.

Покладений на музику, вірш став популярним романсом.

Подається за першодруком.

' Аврорау-в давньоримській міфології богиня світанку, яка щоранку випливала з морських глибин на крилатих конях, освітлюючи землю.

НЕДУГ

Вперше надруковано в журн. «Современник», 1837, т. VI, с. 171— 173. (Цей номер «Современника» було видано на користь родини

О. С. Пушкіна після його загибелі).

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

МОЛИТВА

Вперше надруковано в журн. «Современник», 1837, т. VII, с. 221—

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

НЕЖИН-ОЗЕРО (Малороссийское предание)

Вперше надруковано в журн. «Сын отечества», 1837, т. 186, № 13, с. 3—6.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ ...п р о д а в а л и... позволение на брак и... — Йдеться про переслідування православної віри на Україні в XVII ст., коли польська шляхта й католицькі ксьондзи здавали церкви в - оренду євреям, які вимагали високу плату за церковні відправи, вінчання, хрестини, похорони і т. д.

² Унія — об’єднання православної церкви з католицькою, яке насильно запроваджувалося на українських землях у XVI—XVII ст. з метою покатоличення місцевого населення.

РОСА

Вперше надруковано в журн. «Библиотека для чтения», 1S37, т. XXIII, Ѣ 7, с. 12—13.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ Перун гремучий — тут: грім, блискавка.

ПЕЧАЛЬ

Вперше надруковано в жури. «Библиотека для чтения», 1837, т. XXV, Ѣ 11, с. 13—15.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ ...как ляхи сожгли Наливайку... — Наливайко Северин (?— 1597), керівник народного повстання проти польсько-шляхетських загарбників на Правобережній Україні в 1594—1596 pp. Після поразки під Білою Церквою його війська відступили за Дніпро й побудували на р. Солониці поблизу Лубен укріплений табір. Внаслідок зради козацької верхівки був виданий полякам і страчений у Варшаві

21 квітня 1597 р.

СКАЛА

Вперше надруковано в газ. «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1837, № 15, с. 143.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ Григор’єв Василь Васильович (1816—1881)—російський уче-шій-сходознавець, з 1838 до 1844 р. був професором Рішельєвського ліцею в Одесі, друкував свої твори в «Одесском альманахе», де

6. Гребінка вмістив кілька своїх віршів.

МЕСЯЦ И ЗЕМЛЯ

Вперше надруковано в газ. «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1837, № 23, с. 221—222.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

УКРАИНСКИЙ БАРД

Вперше надруковано в газ. «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1837, № 49, с. 481—482.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ Бард — мандрівний співець у середньовічній Ірландії та Шотландії.

² Жолкевський (Жулксвський) Станіслав (1547—1620) — польський військовий і державний діяч, командував військами, що розгромили селянсько-козацьке повстання під керівництвом С. Наливайка.

³ Річ' Посполита (походить від латинського терміна res publica)—офіційна назва польсько-литовської держави з 1569 до 1765 р.

КАЗАК НА ЧУЖБИНЕ (Украинская мелодия)

Вперше надруковано в «Альманахе на 1838 год», Спб., 1838, с. 311.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

СОЛОВЕЙ

Вперше надруковано в «Альманахе на 1838 год», Спб., 1838, с. 337.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

моя МЕСТЬ

Вперше надруковано в газ. «Литературные прибавления к «Русскому иивалиду», 1838, № 4, с. 69.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

лавровый листок

Вперше надруковано в газ. «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1838, № 7, с. 126, з датою «3 февраля 1838», в ювілейній рубриці разом з вітальними віршами П. Вяземського та В. Бенедиктова.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Вірш написано з нагоди 50-річчя літературної діяльності російського поер й драматурга Крылова Івана Андрійовича (1769—1844), що відзначалося 2 лютого. 1838 р.

¹ ... от времен Екатерины... — Катерина II, російська Імператриця з 1762 до 1796 p., за царювання якої Крилов розпочав свою діяльність як драматург, видавець сатиричних журналів, автор віршів

і байок.

УТЕШЕНИЕ

Вперше надруковано в газ. «Литературные прибавления к «Рус*» скому инвалиду», 1838, № 21, с. 406.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

мотылек

Вперше надруковано в журн. «Современник», 1838, т. X, с. 178—*

179.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

ноготок

Вперше надруковано в «Одесском альманахе на 1839 род», Одесса, 1839, с. 254—255.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

ЛИЛЕЯ

Вперше надруковано в зб. «Новогодник. Собрание сочинений в прозе и стихах современных русских писателей, изданный Н. Кукольником», Спб., 1839, с. 101—102.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

сон

Вперше надруковано в альманаху «Утренняя заря, альманах на 1839 год», Спб., 1839, с. 133—135.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

ПРИЗНАНИЕ

Вперше надруковано в журн. «Отечественные записки», 1839, т. II* с. 140—141.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Як відзначено радянськими літературознавцями, цей вірш Є. Гребінки був одним з творчих імпульсів для написання вірша М. Лєрмонтова «М. А. Щербатовой» (див.: Найдич Э. Э. Стихотворение «М. А. Щербатовой» (Лєрмонтов и Е. Гребенка)—36. М. Ю. Лєрмонтов. Исследования и материалы. Л., 1979, с. 403—408; Заславский И. Я. М. Ю. Лермонтов и украинская поэзия. К., «Вища школа», 1977, с. 14—19).

КУКУШКА (Украинская мелодия)

Вперше надруковано в журн. «Отечественные записки», 1839, т. ГІ, с. 213—214.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ Свічка Лев Миколайович — чоловік старшої сестри поета — Ганни Павлівни.

УКРАИНСКАЯ МЕЛОДИЯ

Вперше надруковано в жури. «Отечественные записки», 1839, т. V, с. 164—165.

Автограф ‘невідомий.

Подається за першодруком.

Вірш написано за мотивам« української народної пісні.

ГЕТМАН СВИРГОВСКИЙ

Вперше надруковано в жури. «Отечественные записки», 1839, т. VII, с. 177—178.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ Свирговський (Сверчовський) Іван (? — бл. 1574) — козацький гетьман у 70-х роках XVI ст.. Навесні 1574 р. на чолі загону козаків прийшов иа допомогу молдавському народові, що повстав проти турецьких загарбників. Молдавсько-козацькі загони здобули кілька важливих перемог, але у битві під Кагулом 10 червня 1574 р. зазнали поразки внаслідок зради одного з молдавських бояр. Поранений Свир-говський потрапив у полон і був страчений у Стамбулі.

² І о а н н (Івонія) — Іван Воде Лютий (? — 1574) — молдавський господар у 1572—1574 pp., очолив повстання 1574 р. проти турецького панування. За допомогою козацьких загонів І. Свирговського здобув столицю Волощини Бухарест; однак боярська верхівка, боячись посилення влади молдавського господаря, зрадила його. Після поразки під Кагулом потрапив у полоп і був страчений турками.

ДЕВИЦА ЗА ФОРТЕПЬЯНО

Вперше надрукований в альманаху «Киевлянин», 1840, ки. І, с. 201.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Вірш присвячено піаністкам Вірі та Наталії Погожевим, з батьком яких приятелював Є. Гребінка.

У журналі «Исторический вестник» (1893, кн. 10, с. 84) опубліковано вірш, записаний Є. Гребінкою до альбому Віри та Наталії Пого-жевих після їх повернення з Лейпціга, де вони давали концерти:

Лейпциг, город музыкальный,

Вам не раз рукоплескал И в отчизне вашей дальней Вам успехи предрекал.

Вот опять после разлуки С нами вы, и ваши звуки Нас чаруют и живят,

И покоят сердца муки,

И отрадою гремят!..

Так играйте ж, много-много Нам в созвучьях говоря,

И игрой хвалите бога,

И Россию, и царя.

«ТЕБЕ, С СУПРУГОЙ МОЛОДОЮ...»»

Вперше надруковано в журн. «Библиографические записки», 1858, № 16, с. 493—494 (без заголовка, з датою: 24 січня 1840 р.).

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Тексту вірша в першодруку передує замітка публікатора М. В. Гербеля під заголовком «Вірш Гребінки»:

«Прикладений вірш Гребінки е посланням до давнього товариша по Гімназії вищих наук князя Безбородка Єгора Васильовича Гудими (нині директора училищ Чернігівської губернії), з яким покійний Євген Павлович був завжди у найприязніших стосунках і навіть якийсь час жив разом, на одній кватирі, про що йдеться в посланні. Вірш написаний ще 24 січня 1840 року, але ніколи не був друкований. Оригінал знаходиться в п. Гудими; копію передав мені брат покійного поета М. П. Гребінка, якому при цій нагоді висловлюю свою вдячність».

Гербель Микола Васильович (1827—1883)—російський поет, перекладач і видавець. Вихованець Ніжинського ліцею князя Безбородка; згадував про Гребінку у своїх ліцейських віршах, 1862 р. упорядкував зібрання його творів.

Гудима Єгор Васильович (1812 — ?)—товариш Є. Гребінки, сии пирятинськогѳ землеміра. Одночасно з Є. Гребінкою вчився в Ніжинській гімназії вищих наук, згодом разом з ним учителював у Петербурзі. У 50-х роках повернувся на Україну.

‘Давно ли мы на остров у... — До цього рядка в першодруку зроблено примітку: «На Васильевском острове».

² ...с тобой так скр.омно жили вместе? — Як видно з тогочасного листування Є. Гребінки, з березня 1836 до жовтня 1837 р. він мешкав разом з Гудимою на 4-й лінії Васильєвського острова, № 56, кв. 27 (Гребінка Є. П. Твори в 3-х т., т. З, с. 585—591).

юность

Вперше надруковано в жури. «Отечественные записки», 1840, т. VIII, с. 191—192.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

МАЛИНОВКА

Вперше надруковано в журн. «Пантеон русского и всех европейских театров», 1840, ч. 1, № 2, с. 130—131.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

ПОЧТАЛЬОН

Вперше надруковано в зб. «Русская беседа. Собрание сочинений русских литераторов, издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина», Спб., 1841, т. И (без наскрізної нумерації сторінок).

Автограф зберігається в IЛ, ф. 65, № 24.

Подається за автографом.

Вірш був покладений на музику.

(«Молода еще девица я была...»)

Вперше надруковано в журн. «Отечественные записки», 1841, т. XIX, № 11, с. 75.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Покладений на музику, вірш став популярним романсом.

ДВА

Вперше надруковано в жури. «Современник», 1841, т. XXIII, с. 172—173.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

В АЛЬБОМ

Вперше надруковано в альманаху «Утренняя заря на 1842 год», Спб, 1841, с. 259—260.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

МЕДНЫЙ ЗМИЙ

Вперше надруковано в «Журнале для чтения воспитанникам военно-учебных заведений», 1842, т. XXXVIII, № 145, с. 3—5, з приміткою: «Поэтическое изображение знаменитой картииы нашего художника Ф. А. Брупи, которую теперь можно видеть в залах Академии».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Б р у и і Федір (Фідель) Антонович (1799—1875)—російський художник, академік Петербурзької Академії мистецтв з 1834 р, згодом її професор і ректор. Його картина «Мідний змій» (розпочата в Італії 1826 й закінчена 1840 р.) була привезена до Росії 1841 р. й викликала великий інтерес глядачів та численні відгуки тодішньої прсси. Сюжет картини запозичено з біблійного переказу про те, як іудеї, що почали нарікати на бога під час довгих блукань безводною пустелею, були покарапі дощем із отруйних змій; врятуватися від їхніх смертельних укусів змогли тільки ті, хто в розкаянні припадав до мідного зображення змія, спорудженого посеред пустелі пророком Мойсеєм.

¹ І є г о в а — верховне божество іудейської релігії.

² А а р о н — за біблійними переказами, першосвященик Іудеї.

³ Мойсей — біблійний пророк.

⁴ ...поколение (колено) Иуды... — народ Іудеї, потомство Іуди, одного з синів біблійного патріарха Іакова, який заснував Іудейськецарство.

приятелю

Вперше надруковано в журн. «Библиотека для чтения», 1843, т. LVIII, Ѣ 5, с. 9.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Вперше надруковано в «Литературной газете», 1843, № 3, с. 54,

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Покладений на музику, вірш став популярним романсом.

ПЕСНЯ

(«Бело личко, черны очи...»)

Вперше надруковано в журн. «Библиотека для чтения», 1844* jr. LXII, № 2, с. 135.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

СТЕПЬ

Вперше надруковано в журн. «Современник», 1844, т. XXXV* с. 106.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Вірш присвячено Селецькій Марії Дмитрівні (1827 — ?). Була знайома також із Т. Шевченком, який зустрічався з нею 1843 р. в Яго-тиііі та в її маєтку Малютинцях і записав їй в альбом вступ до поеми «Мар’яна-черниця». У 1844 р. разом з В. М. Рєпніною допомагала поширювати офорти Шевченка із серії «Живописная Украйна».

«ДАВНО УЖЕ я НЕ ПИСАЛ СТИХОВ...» .

Вперше надруковано в журн. «Киевская старина», 1897, кн. 1* с. 10—11, без заголовка, з датою: «1846 г., сентября 10, Петербург».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

Тексту вірша в першодруку передує замітка публікатора (який підписався ініціалами О. JI.):

«Невідомий вірш Є. П. Гребінки.

Цей вірш знайдений нами в альбомі померлої ще 1859 р. малоросійської поміщиці Уляни Степанівни Ловцової, за першим чоловіком Сулимової, яка заснувала відомий у Києві «Сулимівський дім». Вона була сусідкою Гребінки по маєткові, бо серед інших їй належало в Пирятинському повіті Полтавської губернії село Мар’янівка, суміжне з селом Гребінчин Яр. За свідченням осіб, які її знали, У. С. Лов-цова була жінкою освіченою, під час перебування в Петербурзі взимку любила підтримувати знайомство з письменниками і вченими, наприклад з відомим Стасовим, листування з яким і нині зберігається в її нащадків. У Петербурзі ж нерідко бував у неї й Гребінка, який у той час там служив».

Сулимівський дім (Сулимівка) — благодійний заклад у Києві, заснований наприкінці 50-х років XIX ст. Об’єднував безплатну лікарню, притулок для бідних, гімназичний пансіон і школу рукоділля.

С j асов Володимир Васильович (1824—1906)—російський мис-тецтїШнавець, художній і музичний критик демократичного напрямку«

• («Светла речка под окном твоим шумит...»)

Вперше надруковано в альманаху «Метеор па 1845 год», Спб, 1845, с. 111.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

«ОПЯТЬ ПЕРЕДО МНОЙ ЗНАКОМЫЕ ПОЛЯ...»

Вперше надруковано в журн. «Модный магазин», 1862, № И с(июнь), с. 237, під заголовком «Посмертные стихотворения Е. Гребенки» та з приміткою «Стихотворение это доставлено нам Н. В. Гербе-лем и появляется здесь в первый раз».

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

«ПИСАТЬ ЖЕНЕ В АЛЬБОМ — НЕМНОГО СТРАННО...»

Вперше надруковано в кн.: Сочинения Е. П. Гребенки, изд. киевского книгопродавца С. И. Литова. Спб, 1862,-т. V, с. 145.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

З Марією Василівною Ростенберг, дочкою відставного штабс-капітана, який мав невеличкий маєток у с. Рудці Лубенського повіту на Полтавщині, Є. Гребінка одружився ЗО червня 1844 р.

БОГДАН

Сцены из оісизіїи малороссийского гетмана Зиновия Хмельницкого

Уривки з поеми друкувалися в жури. «Современник», 1839, т. XIV, с. 137—141; 1840, т. XVII, с. 126—128; «Пантеон», 1841, ч. I, Ѣ 1, с. 38—40, а також у «Литературной газете», 1841, № 13, с. 49, та в «Журнале для чтения воспитанникам военно-учебных заведений», 1843, т. XLIV, № 175, с. 278—292. Повністю надруковано в журн. «Библиотека для чтения», 1843, т. LVI, № 11, с. 149—206, а також окремою книжкою: Гребінка. Е. Богдан. Сцены из жизни малороссийского гетмана Зиновия Хмельницкого. Спб, 1843.

Автограф невідомий.

Подається за окремим виданням.

¹ Хмельницький Богдан (Зіновій) Михайлович (бл. 1595— 1657)—видатний український державний діяч і полководець, гетьман України в 1648—1657 pp. Очолив народно-визвольну війну 1648—>

1654 pp. проти польсько-шляхетських загарбників, був ініціатором возз’єднання України з Росією.

² Ростовцев Яків Іванович (1803—1860) — генерал-ад’ютант, з 1835 р. начальник штабу по управлінню військово-навчальними закладами, викладачем одного з яких був Є. Гребінка.

³ Пав люк (Бут) Павло Михнович (?— 1638)—гетьман нереєстрового козацтва, керівник селянсько-козацького повстання 1637 р. проти польсько-шляхетського панування на Україні. Зазнавши поразки в битві під Кумейками, повстанці відступили до Боровиці (поблизу Черкас), де 10 грудня 1637 р. були оточені поляками. Віроломно захоплений у полон під час переговорів про капітуляцію, був страчений у Варшаві.

⁴ «История Малой России» — праця російського та українського історика й археографа Баитиша-Каменського Дмитра Миколайовича (1788—1850). Написана з монархічних позицій, вона цінна зібраними там історичними документами. Є. Гребінка користувався другим виданням цієї праці (М., 1830); посилання на неї, зроблені в першодруку непослідовно, тут уніфікуються.

⁵ Остря ниця — Острямин Яків (? — 1641), гетьман нереєстрового козацтва, керівник селянсько-козацького повстання 1638 р. проти польсько-шляхетського панування на Україні. Після поразки під Жовнином (на Черкащині) 3 червня 1638 р. відступив зі своїм загоном на Слобідську Україну, в межі російської держави, брав участь у боротьбі з татарами. Вбитий 1641 р. під час заворушення проти козацької старшини. В «Рїстории Малой России», використаній Є. Гребінкою, викладається інша версія загибелі Остряниці (якого там названо Степаном).

⁶ «История русов или Малой России» — написана наприкінці XVIII або на початку XIX ст. історична праця невідомого автора, довгий час приписувана українському письменникові і церковному діячеві XVIII ст. Георгію Кониському. Була надрукована в Москві 1846 p., перед тим поширювалася в численних списках.

⁷ Суботів — хутір на Черкащині, поблизу Чигирина. На початку XVII ст. був подарований батькові Б. Хмельницького. Під час народно-визвольної війни 1648—1654 pp. в ньому збудовано фортецю, яка стала однією з резиденцій гетьмана. В Іллінській церкві Суботова 1657 р. було поховано Б. Хмельницького.

⁸ Чаплицький (Чаплинський) — польський підстароста; вчинив розбійницький напад на хутір Б. Хмельницького, викрав його позашлюбну дружину й до смерті забив різками сина.

⁹ ... прямо к королю... — Йдеться про Владислава IV Вазу (1595—1648), польського короля з 1632 по 1648 р. Б. Хмельницький вимагав втручання короля після того, як його судовий позов проти Чаплинського лишився без наслідків, але король лише порадив йому обстоювати свої права силою власної зброї.

¹⁰ Барабаш Іван (? — 1648)—осавул, згодом наказний гетьман реєстрового козацького війська. Належав до тієї частини української козацької старшини, яка допомагала здійснювати загарбницьку політику Польщі на Україні. Був убитий повсталими проти зрадницької старшини козаками.

¹¹ Енгель Иогапп-Хрістіаіі (1770—1814)—австрійський ліберальний історик, автор праці «Geschichte der Ukraine und ukrainischen Kosaken» (Галле, 1796), використаної тут Є. Гребінкою.

¹² Летопись Георгия Конисского — «История русов или Малой России», с. 60.

¹³ ...казакам с Ордою идти заодно. — У лютому 1648 р. Б. Хмельницький вів переговори з кримським ханом Іслам-Гіреєм про спільні дії проти Польщі, внаслідок яких па допомогу козакам було направлено татарський загін перекопського мурзи Тугай-Бея, що взяв участь у розгромі польських військ під Жовтими Водами 8 травня 1648 р. У наступних боях татарські війська неодноразово зраджували Б. Хмельницького.

¹⁴ Никитин Рог (Никополь) — поселення Микитин Ріг біля однойменної переправи через Дніпро; належало Запорізькій Січі.

¹⁵ ...наказной их гетман... — тимчасово обраний ватажок козаків. Тут ідеться про І. Барабаша (див.: История русов, с. 61).

¹⁶ Владислава не стал о... — Польський король Владислав

IV помер 20 травня 1648 р.

¹⁷ Под Корсунем много уснуло панов. — Йдеться про переможну битву загонів Б. Хмельницького 15—16 травня 1648 р. під Корсунем, внаслідок якої польські війська па чолі з гетьманами М. Потоцьким та М. Калиновськнм було розгромлено, а їхнє командування захоплено в полон і відправлено в подарунок кримському ханові.

¹⁸ Н е с е ц ь к и й Каспер (1682—1744) — польський історик, дослідник генеалогії та геральдики. У складеному ним гербарі «Коґопа polska» (Львів, т. 1—4, 1728—1843) наведено відомості про польські шляхетські родини.

^Конецпольський Олександр (1620—1659)—польський магнат, коронний хорунжий. Разом із коронним підчашим Миколою Остророгом (?—1651) та коронним конюшим Владиславом-Домініком Заславським (1617—1656) командував польськими військами, які' зазнали поразки в битві під Пилявцями у вересні 1648 р. Б. Хмельницький глузливо назвав молодого Конецпольського «дитиною», начотника Остророга — «латиною», розбещеного Заславського — «периною».

²⁰ Под Львовом, Збараже м... — Після тритижневої облоги Львова у вересні — жовтні 1648 р. війська Б. Хмельницького почали наступати в глиб Польщі. -

²¹ ...и выбран был ими король Казимир... — Ян II Казі-мір Ваза (1609—1672)—польський король в 1648—1668 pp. Будучи претендентом на польський престол після смерті свого брата Владислава IV, став королем восени 1648 р. завдяки тому, що схилявся до перемир’я з Б. Хмельницьким (на противагу східноукраїнському шляхетському угрупованню, яке домагалося продовження війни). Б. Хмельницький вступив у переговори з Яиом Казіміром ще до обрання його королем.

²² И дал о її казакам блистательный м и р. — Ян Казімір був змушений укласти з Богданом Хмельницьким перемир’я, за яким Польща зобов’язувалася поновити козацькі привілеї, оголосити амністію всім учасникам повстання, визнати Богдана Хмельницького гетьманом і віддати під його юрисдикцію українські землі на сході від р. Случ.

²³ ...т оржественно в Киев спеши т... — Урочистий в’їзд Б. Хмельницького в Київ на чолі переможних козацьких військ відбувся 23 грудня 1648 р.

²⁴ И е р и X о и — за біблійною легендою, неприступні мури палестинської фортеці Ієрихона впали від звуків священних труб і молитв єврейського війська, якому не вдалося домогтися своєї мети силою зброї.

²⁵ ...под покровительство неверной П о р т ы.Туреччина настирливо домагалася підкорення Б. Хмельницького своєму політичному вшшвові.

²⁶ Довольно нам примера Годунов а... — Г одунов Борис Федорович (бл. 1552—1605)—представник знатного боярського роду, став фактичним правителем Росії після смерті царя Івана Грозного (1584). Ставши з 1598 р. російським царем, різко посилив кріпосницький гніт, що призвело иа початку XVII ст. до вибуху селянської війни, якою скористалася Польща для своєї інтервенції в Росію.

²⁷ Молдавия почти раба султан а... — Молдавське князівство та Волощина з XVI ст. перебували у цілковитій політичній та військовій залежності від Туреччини, яка стягувала з них велику данину й призначала правителями своїх ставлеників. У своїй кілька-віковій боротьбі проти турецького гніту молдавське населення шукало підтримки иа Україні та в Росії.

²⁸ Столицей был славян многоземельны X... — Київська Русь була могутньою й авторитетною державою, що об’єднала численні давньоруські князівства («землі»).

²⁹...гром посылал на дряхлый Ца,реград. — Йдеться про численні перемоги, здобуті Київською Руссю у боротьбі проти Візантійської імперії.

³⁰ .,.д авно ль стенал под игом иноверцев! — Мається на увазі поневолення Києва польсько-литовськими загарбниками, що намагалися силою нав’язати українському населенню католицьку релігію.

³¹ Ц о с и ф у... во с н е... — за біблейським переказом, проданий своїми братами у рабство Іосиф побачив пророчий сон, який передвіщав .прибуття одинадцяти його братів до Єгипту по хліб.

³² Уже давно прошу и умоляю...— Ще на початку народно-визвольної війни, у червні 1648 р. Б. Хмельницький звернувся до російського царя Олексія Михайловича з проханням прийняти Україну під владу Росії і подати їй військову допомогу.

³³ Михайлов Василь — піддячий, член російського посольства на Україну.

³⁴ Унковський Григорій — очолював перше посольство царя Олексія Михайловича на Україну. В квітні 1649 р. у Чигирині, ведучи переговори з Б. Хмельницьким і козацькою старшиною, заявив, що Росія, зв’язана угодою з Польщею, не зможе задовольнити прохання Б. Хмельницького про возз’єднання, поки Україна перебуває під польською владою.

³⁵ Вчера Вешняк, полков пик чигири иски й,.. — Вешняк Федір Якубович (? — 1650), чигиринський полковник, один з найближчих соратників Б. Хмельницького. Не раз виконував дипломатичні доручення гетьмана. У квітні — травні 1649 р. очолював українське посольство до царя Олексія Михайловича.

³⁶ Реєстрові козаки — частина українського козацтва, в XVI—XVII ст. прийнята на військову службу (і занесена до списків-реєстрів) урядом Польщі. Цей захід мав на меті розшарувати козацтво, щоб, виділивши його верхівку, покріпачити основну масу.

³⁷ ...универсалом объявил войну. — Після того, як польська шляхта на Краківському сеймі у січні 1649 р, порушивши умови перемир’я, ухвалила збирати «посполите рушення» (ополчення) і навесні того ж року почала стягувати війська на Волинь, Б. Хмельницький розіслав по Україні листи (гетьманські універсали), що закликали всіх ставати на захист батьківщини.

³⁸ О с ь м о е января 1654 года. — В цей день у Переяславі було скликано загальну військову раду, на якій козацька старшина схвалила входження України до складу Російської держави. Того ж дня за участю представників усіх верств українського народу відбулася урочиста церемонія затвердження цього історичного акту.

⁵⁹ Бутурлін Василь Васильович — російський боярин, намісник Тверський. Очолював посольство царя Олексія Михайловича на Переяславській раді.

⁴⁰ А л ф е р’є в Іван Васильович — окольничий, намісник Муромський, член російського посольства.

⁴¹ Л о п у X і н Ларіон Дмитрович — думний дяк, член російського посольства.

⁴² Виговський Іван Остапович (? — 1664) —український шляхтич; ш початку народно-визвольної війни 1648—1654 рр, перебуваючи на польській військовій службі, потрапив у полон до татар. Викуплений Б. Хмельницьким, увійшов до нього в довір’я і став генеральним писарем. Після смерті Б. Хмельницького домігся, щоб його було проголошено гетьманом. Дотримувався польської орієнтації, намагався розірвати союз із Росією, віддати Україну під польське або турецьке панування. Зрадницька політика І. Виговського викликала неодноразові народні повстання; після одного з них він утік до Польщі, але згодом був там розстріляний за звинуваченням у зраді.

⁴³ .. .присяг у дать московскому ц а р ю... — Після схвалення союзу з Росією на Переяславській раді всі її учасники па чолі

з гетьманом присягнули на вірність російському цареві, а боярин

В. Бутурлін вручив Б. Хмельницькому царську грамоту і знаки геть-манської влади.

ПЕРЕКЛАДИ

ПОЛТАВА ПОЭМА А. С. ПУШКИНА Вольный перевод на малороссийский язык

Уривки перекладу друкувалися в журн. «Московский телеграф», 1831, ч. 41, № 17, с. 128—129, та в альманаху «Утренняя звезда», Харків, 1834, кн. 2, с. 82—87. Повністю вперше надруковано окремою книжкою: Полтава. Поэма А. С. Пушкина. Вольный перевод па мало-российский язык Е. Гребенки: Спб., 1836 (цензурний дозвіл 25 липня 1835 p.), з присвятою О. С< Пушкіну.

Автограф невідомий.

Подається за окремим виданням.

¹ Кочубей Василь Леонтійович (1640—1708)—генеральний писар (з 1687 по 1699 р.) та генеральний суддя (1699—1708) Лівобережної України, власник великих маетностей па Полтавщині й Чернігівщині. Дотримувався орієнтації па Російську державу, разом їз полтавським полковником І. Іскрою зробив спробу викрити зраду гетьмана І. Мазепи, але, обмовлений останнім, був страчений.

² ...дочкою гарною своєю... — Йдеться про Кочубей Мотро-ну Василівну. Закохавшись у свою 16-річну хрещеницю, Мазепа сватав її, обіцяючи розірвати свій попередній шлюб. Після відмови батьків Мотрона сама втекла до Мазепи і стала його позашлюбною дружиною.

³ ...аж ось свати гетьмана йдуть.— Йдеться про Мазепу.

⁴ За білого царя Петра... — Петро І Олексійович (1672— 1725)—російський цар (з 1682 p.), імператор (з 1721 p.).

⁵ Карл XII (1682—1718)—шведський король з 1697 по 1718 р. Прагнучи розширити володіння Швеції на Балтійському узбережжї, провадив загарбницьку політику. В ході Північної війни 1700—1721 pp. вторгся в Росію і намагався прорватися до Москви через Україну, спираючись на підтримку гетьмана І. Мазепи. Зазнавши поразки, втік до Туреччини, звідки продовжував боротьбу проти Росії.

⁶ Вона до себе Карла ждал а... — неточний переклад рядків поеми:

И Карла ждал нетерпеливо Их легкомысленный восторг,

де йдеться не про Україну в цілому, а про ту частину старшинської верхівки, яка намагалася розірвати союз із Росією, керуючись власними егоїстичними інтересами.

⁷ Дорошенко Петро Дорофійович (1627—1698) — гетьман Пра* вобережної України в 1665—1676 pp. Провадив лінію на відрив України від Росії, укладав союзи з Туреччиною та Кримським ханством, брав участь 'у загарбницьких походах польських військ на Лівобережну Україну. 1669 р. підписав зрадницьку угоду про перехід України під владу Туреччини.

⁸ Самойлович молодий — Григорій Самойлович, син Івана Самойловича, гетьмана Лівобережної України з 1672 по 1687 p., засланого Петром І до Сибіру за обмовою І. Мазепи.

⁹ Палій (Гурко) Семен Пилипович (40-і pp. XVII ст. — 1710) — білоцерківський і фастівський полковник, керівник народно-визвольного руху на Правобережній Україні проти польсько-шляхетських загарбників. Очолив селянсько-козацьке повстання 1702—1704 pp. Був підступно заарештований І. Мазепою і за його доносом засланий до Сибіру. Повернувся на Україну після викрйття Мазепи.

¹⁰ Гордієнко Кость (? — 1733)—кошовий атаман Запорізької

Січі.

¹¹ ...в снігу, в лихій годині... — Йдеться про невдоволення на Україні тим, що царський уряд залучав козацькі полки до воєнних дій проти Швеції, а також використовував їх на тяжких будівельних роботах. До відповідних рядків своєї поеми О. С. Пушкін зробив таку примітку: «20 000 казаков было послано в Лифляндию» (див.: Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10-ти т. М., 1957, т. 4_; с. 37).

¹² Д а в н о... Мазепа гадину зогрі в... — Перші спроби встановити зв’язки з польським та шведським королями з метою відриву України від Росії Мазепа зробив наприкінці 1705 р.

¹³ ...я к в’юн в’ючись в кліщах м о с к о в с ь к и X... — Запідозрених у зраді Російській державі, за наказом Петра І, піддавали катуванню, щоб вивідати подробиці та співучасників. Зокрема жорстоких тортур зазнали у Вітебську В. Кочубей та І. Іскра, коли Мазепі вдалося виправдатися перед Петром І.

¹⁴ ...с компоновали лист Петр у... — В. Кочубей спершу зробив па Мазепу' кілька усних доносів (через мандрівного монаха Никанора та Петра Яцепка); коли вони не подіяли, в серпні 1707 р. за допомогою І. Іскри було направлено листа Петрові І через ох-тпрського полковника Осипова та київського губернатора Д. Голі-цина.

¹⁵ ...якесь ім’я Гамана...— Гаман (Аман), біблійний персонаж; який палав заздрістю до свого суперника Мордухея.

¹⁶ ...гудуть станиці на Дону. — За таємною угодою з Карлом XII. Мазепа зобов’язувався схилити на свій бік не лише запорізьких, а й донських козаків.

¹⁷ Очаків — турецька фортеця на Чорноморському узбережжі в гирлі Дніпровсько-Бузького лиману. Вторгнення Карла XII на Україну передбачалося використати для посилення тиску Туреччини та Кримського ханства на Росію.

¹⁸ Лещинський Станіслав (1677—1766) — польський король у 1704—1711 pp. Був обраний королем на вимогу Карла XII, війська якого окупували тоді Польщу. Відвівши від себе перед Петром І звинувачення у зносинах Із С. Лещииським, Мазепа насправді уклав з ним таємну угоду, за якою Україна мала стати польською провінцією. Після поразки Карла XII в Полтавській битві С. Лещинський утік до Франції.

¹⁹ Іскра Іван Іванович (? — 1708) полтавський полковник з- 1696 р. Брав участь у походах проти турецьких, польських, шведських загарбників. Прихильник Росії, протидіяв зрадницьким планам

І. Мазепи, який 1703 р. позбавив його полковництва.

²⁰ Дульська (Дольська) — княгиня (за першим чоловіком Вишневецька), через яку Мазепа підтримував зв’язок із польським королем С. Лєщинським.

²¹ ...Украйні царством буть пор а... —Маскуючи свої цілі й приховуючи навіть від найближчого оточення справжній зміст укладених ним таємних угод, Мазепа намагався здобути підтримку козацької старшини обіцянками зробити Україну самостійною державою.

²² Орлик Пилип (1672—1742)—генеральний писар у 1702— 1708 pp., співучасник зради Мазепи. Після Полтавської битви втік до Туреччини, згодом брав участь у татарських набігах на Україну. «1611 р. за кордоном був проголошений «гетьманом» України. З 1614 р. перебував у Швеції, Польщі, Туреччині та інших країнах, прагнучи ѳрганізувати збройну інтервенцію проти Росії.

²³ ...в чужбин і, що зовуть Сибір. — Дружина й енни

B. Кочубея також були заарештовані Мазепою, але вислати їх не встигли. Після викриття зради Мазепи їм повернули всі маєтки.

²⁴ ...його обличчя кат шматує... — Як відзначено в щоденнику 'Петра І (цитованому Пушкіним у примітці до цього рядка поеми), 9 листопада 1708 р. «персону (куклу) опого изменника Мазепы вынесли и ... оную персону бросили в палачевские руки, которую палач, взяв и прицепя за веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы, и потом повесили» (див.: Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10-ти т., т. 4, с. 308).

²⁵ Палія п р и т е р е б и л и... — Повернутий Петром І із Сибіру,

C. Палій брав участь у Полтавській битві; козацькі полки під командуванням С. Палія та І. Скоропадського разом із російською кіннотою О. Меншикова захопили в полон під Псреволочпою близько 16 тисяч шведських солдатів.

²⁶Чечель — прибічник Мазепи. Захищав Батурин від російських військ, якими командував О. Мепшиков. За наказом Петра І був страчений у Глухові 10 листопада 1708 р.

²⁷ ...доля не була плоха. — Можливо, в своєму перекладі Є. Гребінка спробував виправити неточність, припущену Пушкіним, який вважав, що запорозький кошовий К. Гордієнко був страчений Петром І 1708 р. після викриття зради Мазепи (див.: Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10-ти т., т. 4, с. 292, 307). Насправді К. Гордієнко, співучасник зради Мазепи, втік разом із ним та Карлом XIby Бендери і продовжував домагатися підкорення України Туреччині.

²⁸ ...н е парвських бачить иеоте с... — Йдеться про капітуляцію російських військ під Нарвою 19 листопада 1700 р. в одній

з перших битв російсько-шведської війни 1700—1721 pp.

²⁹ ...Азовяк воювал и... — Мазепа брав участь у походах Петра І 1695 та 1696 pp. на турецьке укріплення Азов під час російсько-турецької війни 1684—1699 pp. за вихід Росії до Чорного та Азовського морів.

³⁰ Р о з е н Густав-Фрідріх (1688—1769)—шведський генерал.

³¹ Шліппенбах — шведський генерал, у Полтавській битві командував кіннотою; був узятий в полон військами О. Меншикова.

³² LLI е р е м е т є в Борис Петрович (1652—1719)—фельдмаршал, сподвижник Петра І. У Полтавській битві командував центром російської армії.

³³ Б р юс Яків Вілімович (1670—1735)—російський державшій діяч, сподвижник Петра І, брав участь у кримських та азовських походах. У Полтавській битві командував артилерією.

³⁴ Бо у р (Баур) Родіон Хрістіанович (1667—1717)—генерал російської армії, колишній шведський ротмістр, що перейшов па бік

Росії під час Нарвської битви 1700 р. У Полтавському бою командував правим флангом російських військ.

³⁵ Рєпнін Аникита Іванович (1667—1726) — генерал, сподвижник Петра І. У Полтавській битві командував центром російської армії. Рядком крапок у перекладі Гребінки позначено пропущену згадку про фаворита Петра І — Меншикова Олексія Даниловича (1673— 1729), який був сином придворного конюха:

И счастья баловень безродный,

Полудержавпый властелии.

³⁶ Войнаровський Андрій (? — 1740) — племінник І. Мазепи, співучасник його зради. Після Полтавської битви втік у Бендери, згодом підтримував П. Орлика, намагаючись організувати інтервенцію Туреччини або західноєвропейських держав проти Росії. Заарештований 1716 р. у Гамбурзі, був виданий російському урядові і засланий Петром І до Якутська, де й помер.

³⁷ «З а спекторів моїх» (© оригіналі: «за учителей своих») ...— Йдеться про саркастичний тост, проголошений Петром І на бенкеті після перемоги під Полтавою за здоров’я шведських генералів, яких в'ін назвав своїми вчителями військового мистецтва, бо вони навчили його перемагати.

³⁸ ..»в останнє з турком жартов а в. — Зазнавши поразки в Полтавській битві, Карл XII утік до Туреччини, де безуспішно намагався організувати спільний турецько-шведський похід проти Росії. Турки вимагали, щоб він виїхав з Туреччини; справа дійшла до збройної сутички.

³⁹ ...в церквах анафему кленуть. — За наказом Петра І

9 листопада 1708 р. Мазепа був підданий церковному прокляттю — анафемі, яка відтоді повторювалася щорічно.

⁴⁰ ...с вятая та могил а... — Могила страчених Мазепою В. Кочубея та І. Іскри в Києво-Печерській лаврі. Як свідчить надгробний напис (відтворений Пушкіним у примітках до поеми «Полтава»), «року 1708, месяца июля 15 дня, посечены средь Обозу Войскового, за Белой Церковью на Борщаговце и Ковшевом, благородный Василий Кочубей, судия генеральный; Иоанн Искра, полковник полтавский. Привезены же тела их июля 17 в Киев и того ж дня в обители святой Печерской в сем месте погребены» (див.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т, т. 4, с. 309).

⁴¹ Ніхто не зна її конця.— Мотрона Кочубей померла в монастирі.

ПОВІСТІ ТА ОПОВІДАННЯ

ДВОЙНИК

(Быль)

Вперше опубліковано у зб.: Гребенка Е. Рассказы пирятинца. Спб., в типографии конторы «Журнала общеполезных сведений», 1837.

У виправленому вигляді передруковано у вид.: Романы, повести и рассказы Евгения Гребенки. Спб, 1848, т. VI, с. 43—84.

Автограф невідомий.

Подається за виданням 1848 p.

¹ «Ні холодно було, ні души о...» — уривок з поеми І. Котляревського «Енеїда» (ч. III, опис райського життя праведників).

² Шесть дней кипели силы природ ы... — За біблійною легендою, бог створив світ за шість днів, а протягом сьомого відпочивав.

³ ...X рий, и порядочных, и превращении х... — Йдеться про різновиди вправ із шкільної риторики.

⁴ ...з аписы вает в передних свое им я... — Йдеться про поширений серед російського чиновництва звичай поздоровляти начальство із святами, вносячи своє прізвище до списку в передпокої або залишаючи там свою візитну карточку.

⁵ ...с крестом на шее... — з орденом Володимира 3-го- ступеня.

⁶ ...в Семи летнюю войну... — Йдеться про війну 1756— 1763 pp. між Пруссією й Англією, з одного боку, ! коаліцією кількох європейських держав (Росія, Франція, Австрія, Швеція та ін.) —•

з другого, викликану агресивною політикою Пруссії та англо-французь-ким колоніальним суперництвом.

⁷ Апраксій Степан Федорович (1702—1758) — генерал-фельд* маршал, головнокомандуючий російською армією на початку Семилітньої війни. Не скориставшись перемогою над прусською армією під містечком Гросс-Єгерсдорф у Східній Пруссії 19 серпня 1757 p., він наказав своїм військам відступити, за що був відданий під суд.

?Геснер Саломон (1730—1788) — швейцарський поет і художник, автор сентиментальних «сільських» ідилій.

⁹ Очаковский крестик — нагорода за участь у здобуттї в 1788 р. турецької фортеці Очаків під час російсько-турецької війни 1787—1791 pp.

¹⁰ ...с ущество в фризовой шииел и.... — бідний канцелярист.

¹¹ ... боюсь девятой заповеди... — Йдеться про заповіді біблійного пророка Мойсея, одна з яких застерігала проти лжесвідчення.

¹² ...и г р а л prim о... — вів партію першої скрипки.

¹³ ...с екундовал буфетчик у... — вторував, вів партію .другої скрипки.

¹⁴ Суздальская живопись — грубо намальовані ікони суздальських богомазів, що самі продавали їх.

¹⁵ «Ach du, mein lieber Augustin» — популярна німецька міщанська пісенька, поширена в Росії.

КУЛИК

Вперше надруковано в альманаху «Утренняя заря», Спб., 1841, с. 241—306.

Автограф невідомий.

Подається за останнім прижиттєвим виданням: Романы, повести и рассказы Евгения. Гребенки. Спб., 1847, т. IV, с. 51—122.

Про цю повість схвально відгукнувся В. Г. Бєлінський у рецензії на альманах «Утренняя заря» (див.: Белинский В. Г. Собр. соч. в 9-ти томах. М., «Художественная литература», 1978, т. 3, с. 470; т. 4, с. 337).

¹ ...Мне завещал отец... — епіграфом до другого розділу повісті взято рядки з комедії О. С. Грибоедова «Горе от ума» (дія IV, ява II). Рядком крапок Гребінка позначив репліку Чацького: «Подлец!»

² И з П-в ы ... в П-в... — очевидно, з Полтави в Переяслав.

⁸ ...в Олонецкой губернии свои виноградники...— Йдеться про одну з північних губерній Росії, розташовану на Карельському півострові, де виноград, звичайно, рости не міг.'

⁴ То р ж о к — повітове місто Тверської губернії.

⁵ ...увертюры из «Калифа багдадского»... — Йдеться про оперу (згодом перероблену і в балет) французького композитора Андрієна Буальдьє (1775—1834).

⁶ ...и з ... «Двух с л е п ц о в...» — Йдеться про оперу-водевіль французького композитора Етьєпа Нікола Мегюля (1763—1817).

⁷ ...и з металла, называемого се ми л ёр... — дешева підробка під золото (дослівно — иапівзолото).

⁸ П е т р о в' д е и ь. — Це релігійне свято відзначалося 29 червня за ст. ст.

■ ⁹ ...блаженной памяти испанской армады. — Йдеться про так звану «непереможну армаду», велику флотилію, послану іспанським королем Філіппом II для завоювання Англії і розгромлену біля її берегів у 1588 р.

¹⁰ ...училась около моря в Ад де стах у мамзели убирать головы... — тобто була в Одесі ученицею французької перукарки.

¹¹ «Природа и любовь» — роман німецького письменника Августа Лафонтена (1759—1831).

¹² «А л е к с и с, или Домик в лесу» — роман французького письменника Дюкре-Дюменіля (1761—1819).

¹³... с красными знаменам и... — за старовинним народним звичаєм червона корогва була важливим атрибутом- весільного обряду.

НЕЖИНСКИЙ ПОЛКОВНИК ЗОЛОТАРЕНКО

Историческая быль

Вперше надруковано в «Литературной газете», 1842, № 1, с. 1—9, з датою «1841».

Передруковано у вид.: Романы, повести и рассказы Евгения Гребенки, т. IV. Спб, 1847, с. 1—49, з датою «1842».

Автограф невідомий.

Подається за виданням 1847 p. '

¹ «К р ут о м поле широкеє рястом зацвіл о...» — рядки

з вірша «Бандурист» українського поета Боровиковського Левка Івановича (1806—1889).

² ...б о р ь б а за веру в Малороссии... — У визвольній війні українського народу проти польсько-шляхетських загарбників 1648—

1654 pp. велике значення мала оборона православ’я від католицької експансії.

³ Король Казимир удалился в Силези ю...— Йдеться про втечу до Сілезії (що перебувала тоді під владою Пруссії) польського короля Яна II Казіміра Вази (1609—1672) після початку Північної війни 1655—1660 рр, приводом якої послужили його претензії на¹ шведський престол.

⁴ ...король шведский Карл X разбивал поляков.— Карл X Густав (1622—1660) —король Швеції з 1654 р. Розпочавши

1655 р. війну проти знесиленої визвольною боротьбою українського народу Польщі, дуже швидко захопив значну частину польської території, зокрема Варшаву й Краків.

⁵ Романов Олексій Діихайлович (1629—1676)—російський цар

з 1645 р. Брав участь у поході російських військ на Смоленськ.

⁶ ...н а к а з н о й гетман — особа (здебільшого з числа козацьких полковників), призпачеиа тимчасово виконувати функції гетьмана в разі його смерті або в поході, якщо гетьман залишався в своїй рсзи' денції.

⁷ Золотаренко Іван Никифорович (?’— 1655) — родич Богда» на Хмельницького (був одружений з його сестрою Ганною), іііжиіь ський полковник з 1653 р. Як наказний гетьман українського козацького війська в 1654 р. очолив 20-тисячний загін козаків, що разом

з російськими військами звільняв Білорусію з-під польсько-шляхетського панування. Був талановитим і сміливим полководцем. Тяжко поранений при облозі Старого Бихова, невдовзі помер.

⁸.М ар ли некий — псевдонім російського письменника Бестужева Олександра Олександровича (1797—1837).

⁹ ...к н и г а под заглавием «Ночи» — не помию какие, а кажется, «Сельские и о ч и»... — Можливо, йдеться про книгу: Сельские ночи, в десяти песнях, сочинение де ля Во, Спб., 1786, 1792.

¹⁰ ...о с а ж д а л и Смоленск м о с к о в с к о-к о з а ц к и е войска...— Після спільної облоги російськими військами та українськими козаками Смоленськ був здобутий 23 вересня 1655 р.

¹¹ ...сказал пророк Давид в 112 псалме... — вірш, що прославляє ім’я боже («хвалите, отроки, господа, хвалите имя господнє» і т. д.) у Псалтирі— одній з біблійних книг, яка приписується легендарному царю Давиду.

¹² Иезуит — член католицького чернечого ордену, що виник у XVI ст. під назвою «Товариство Ісуса». Єзуїти брали активну участь у польсько-шляхетській експансії та насильному покатоличенні українського населення, вдаючись до шпигунства, інтриг, убивств і т. д.

¹³ ...С а м с о и избивал ф и л и с т и м л я и... — згадуваний у біблії легендарний Самсоп прославився числсппимн подвигами у боротьбі

з ворожим іудеям народом, що вторгся в Палестину у XII ст. до н. е.

¹⁴ ...її а паперти с в. Петра... — собору св. Петра у Римі, центрального і найбільшого в світі католицького храму. Розташований у Ватікані — резиденції папи римського.

¹⁵ Долго в Корсуне толковали о страшном пожаре.. — За свідченням очевидця, пожежа в Миколаївській церкві у передмісті Корсуня під час панахиди по І. Золотарепку сталася внаслідок необережності служника, «же там свічки клав на полиці, не загасивши добре» (Літопис Самовидця, K., 1971, с. 72). Внаслідок цієї пожежі загинуло кількасот чоловік.

¹⁶ К о X о в с ь к и й Веспасіан (1633—1700) — польський історик і письменник; у'своїй тритомній праці «Аннали» (1683—1698) з ворожих українському народові позицій зображував його боротьбу проти 'польської шляхти.

СЕНЯ

Вперше надруковано в журн. «Отечественные записки», 1842, т. XXI, с. 207—268.

Автограф невідомий.

Подається за першодруком.

¹ «Знаю, что правду пишу, и имен и е знач у...» — рядки

з сатири IV «К Музе .своей» російського поета Кантеміра Антіоха Дмитровича (1708—1744).

² ...в ы видели Помпею? — Йдеться про знамениту картину російського художника Брюллова Карла Павловича (1799—1852) «Загибель Помпеї».

³ ..* был просто чиновник на первом окладе... — чиновникам нижчих рангів протягом перших п’яти років служби виплачувалася найменша ставка, яка згодом могла бути, збільшена.

⁴ Еккартсгаузен Карл (1752—1803) — німецький письменник-містик.

⁶ Б р у с с е Франсуа-Жозеф-Віктор (1772—1838) — французький

лікар і вчений; розроблена ним теорія про те, що загальному захворюванню людини передує порушення обміну речовин в окремому органі, широко дебатувалася в XIX ст.

⁶ Г алль Франц-Иосиф (1758—1828) — австрійський анатом і лікар, засновник френології — антинаукової теорії, згідно якої локалізацію психічних процесів у людському мозку можна визначити за анатомічними особливостями черепа та його рельєфом.

⁷ «И не с кем танцевать, и не с кем молвить слова»...— неточна цитата з комедії О. С. Грибоедова «Горе от ума» (дія V, ява I). У Грибоедова: «И не с кем говорить, и не с кем танцевать».

⁸ Орфей — за давньогрецьким міфом, легендарний поет і музикант, чий спів зачаровував людей, звірів і навіть неживу природу.

⁹ ...проба в аккорде G-dur... — співзвуччя соль-мажорної то*« нальиості.

¹⁰ ... чего-иибудь из Мейерберга? — Викривлене прізвище французького композитора Мейербера Джакомо (Лібмаи-Бера Якоба, І791—1864), автора популярних у той час в Росії опер «Роберт-диявол», «Гугеноти» та ін.

¹¹ «Ф р е й ш ю ц» — опера німецького композитора Карла-Марії Вебера (1786—1826) «Чарівний стрілець».

¹² Шопен Фредерік Францішек. (1810—1849)—видатний поль* ський композитор і піаніст.

¹³ «Где ступишь, там цветы алеют...» — рядки з вірша «К Милости» російського історика і письменника Карамзіна Миколи Михайловича (1766—1826).

¹⁴ «Бедная Лиза» — сентиментальна повість М. М. Карамзіна*

¹⁵ ...как греки Трою... — Троя (Іліон), місто иа північно-західному узбережжі Малої Азії, яке, за давньогрецькими легендами, протягом дев’яти років було в облозі грецьких військ під час Троянської війни, що послужило основою сюжету епічної поеми Гомера «Іліада».

¹⁶ «Чтоб не измучилось дитя, всему учил его шу-т я...» — неточна цитата з віршованого роману О. С. Пушкіна. «Евгений Онегин» (глава 1, строфа III). У Пушкіна: «учил его всему шутя».

¹⁷ Поль-де-Кок (Кок Шарль Поль де, 1793—1871) — французький письменник, у творах якого багато описів любовних пригод і т. п.

¹⁸ ...проклятые Аргонавты... где нашли Колхиду! — Гра слів: за давньогрецьким міфом, аргонавти — мандрівники, що вирушили до Колхіди у пошуках Золотого руна.

¹⁹ «Ваш я отныне! Сказал рыбакам я любезны м...» — рядок з вірша «Вот так это было» російського поета Бенедиктова Володимира Григоровича (1807—1873).

²⁰ ...все письма из южных городов и даже из Москвы исколоты.— Під час холерної епідемії 1831 р. у Росії поштові відправлення дезинфікувалися.

²¹ «Где ямщик наш, на попойку...» — рядки з вірша «Памяти живописца Орловского» російського поета Вяземського Петра Андрійовича (1792—1878).

²² Вот что значит дилижансы. — Йдеться про перевезення людей і пошти в багатомісних кінних каретах за певним розкладом — на відміну від перепряжних коней, які надавалися подорожпім у міру наявності.

²³ ...н апоминающее Мефодия и Кирилл а... — Йдеться про братів Мефодія (бл. 815—885) та Кирила (827—869), визначних слов’янських просвітителів, авторів азбуки і перших перекладачів грецьких богослужебних книг, па давньоболгарську (церковнослов’янську) мову.

²⁴ «L е sol eil co u cha nt» («Захід сонця»)—цикл віршів у збірці «Осіннє листя» (1831) французького письменника Віктора Гюго (1802—1885), виданий у російському перекладі 1832 р.

²⁵ .д а к новый Громобой, подумал о нечистой силе...— В однойменній' баладі російського поета Жуковського Василя Андрійовича (1783—1852) герой продав душу чортові.

²⁶ Тринадцатого класса — провіпціальиий секретар, чиновник одного з найнижчих розрядів (усіх «класів» було чотирнадцять).

²⁷ ...з апел известную арию из «Роберт а»... — Йдеться про оперу Д. Мейербера «Роберт-диявол».

²⁸ «Не можешь ты чинов давать...» — рядки з вірша «К бедному поэту» М. М. Карамзіна.

²⁹ ...к а к Север о-А мериканские Штаты к Великобритании...— Йдеться про колонізацію Північної Америки вихідцями

з Англії.

³⁰ С у д а ц к о е вино — вино, виготовлене в Судаку в Криму.

³¹ ...к Петрову дню — тобто до середимп літа.

³² «В о т б л и ж е, ближе. Сердце бьете я...» — рядки з поеми О. С. Пушкіна «Граф Нулип».

³³ На долгих можно бы давно приехать — тобто кінь-« ми, що змінювались не так часто, як перепряжні.

³⁴ «Соседи съехались в возках...» — рядки з V глави роману О. С. Пушкіна «Евгений Онегин».

³⁵ «К а к спокоен сверху ви д...» — неточна цитата з вірша «Счастливец» російського поета Батюшкова Костянтина Михайловича (1787—1855). У Батюшкова:

Сердце наше кладезь мрачной:

Тих, спокоен сверху вид,

Но спустись на дно ... ужасно!

Крокодил па нем лежит!

³⁶ «Молва — зло скоростью всех паче зол известна...»— рядки з вірша російського поета Хераскова Михайла Матвійовича (1733—1807).

³* «Одним словом, сатира, что чистосердечно писана, колет глаз а...» — рядки з IV сатири А. Д. Кантеміра «К Музе своей».

³⁸ ...повесть «Петух»... — натяк на повість Є. Гребінки «Кулик», де згадується про вчителя, що танцює з хусточкою, вигнувшись, мов латинська літера S, і про те, що на місце померлого судді обрано Юліана Астаф’євича Чурбинського (див. с. 321—328 нашого видання).

³⁹ «Прости! Хранимый небом...» — неточна цитата з вірша

О. С. Пушкіна «Разлука» (у Пушкіна: «не разлучайся, милый друг»).

⁴⁰ Рюрик (пом. 879) — за літописним переказом, варязький князь, закликаний новгородцями на Русь.

⁴¹ «Малъбруг в поход поехал...» — популярна .в Росії французька пісенька, в якій висміюється англійський герцог Джон Черчілль Мальборо (1650—1722), головнокомандуючий англійською

армією у війні 1701—1714 pp. між Англією та Францією за іспанські колоніальні володіння. Продажний і безпринципиий, 1711 р. він був знятий зі свого поста і відданий під суд за розтрату.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ СИНЕЙ АССИГНАЦИИ

Вперше надруковано в газ. «Санкт-Петербургские ведомости», 1847, Ѣ 7—39.

Частина автографа (179 арк.) зберігається в ДПБ, ф. 359, № 428. Фотокопія — в ІЛ, ф. 65, № 46.

Подається за першодруком.

¹ Мартин Задека — під цим іменем видавалися популярні в Росії «сонники» для гадання і тлумачення снів.

² «Г о л у б ы е бесы» — роман французького письменника-ромаи-тика Альфреда де Віньї (1797—1863), що вийшов у російському перекладі під назвою «Стелло, или Голубые бесы. Повести, рассказанные больному черным доктором», ч. I—II, М., 1835. Є. Гребінці могла бути відома рецензія В. Бєлінського («Молва», 1836, № 5), в якій .цю книгу названо «одним з кращих творів сучасної французької літератури».

³ Синие чулки — інакомовне визначення нудних і педантичних «вчених» жінок.

⁴ Ламартін Альфонс-Марі-Луї де (1790—1869) — французький поет, публіцист, історик і політичний діяч.

⁵ Парацель с — німецький лікар доби Відродження (справжнє ім’я — Філіпп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, 1493—1541). Поряд з матеріалістичними елементами в його творах було й чимало містичного.

⁶ ...в Приказе сказал и... — Мається на увазі «Приказ общественного призрения» — установа, що відала благодійницькими закладами й видавала дворянам грошові позички під заставу маєтків.

⁷ Мафусаиловы веки — нескінченно довгий вік (від імені згадуваного в біблії «праотця» Мафусаїла).

⁸Брут Марк Юній (85—42 до її. е.)—давньоримський політичний діяч, борець за республіку. Брав участь у вбивстві Юлія Цезаря.

⁹ Блюхер Гебхард-Леберехт (1742—1819) — прусський фельдмаршал, з 1815 р. головнокомандуючий пруссько-саксонської армії.

¹⁰ ...н ачали лечиться истинно аллопат и чес к и... — тобто пити й закушувати у великих кількостях (на відміну від мїкро-доз, прийнятих у гомеопатії).

¹¹ Кухенрей терские п и с т о л е т ы — німецької фірми зброяра Йоганна Кухенрейтера в Регенсбургу.

¹² Карбонарии (дослівно «вугілыцики» (італ.) — члени таємної революційної організації, що існувала в Італії в першій третині XIX ст. і ставила собі за мету звільнення країни від австрійського та французького панування. Тут вжито вперепоєному, лайливому значенні: розбійники.

¹³ ...Н аполеона в прежнем его вели чи и... — Йдеться про французького полководця й політичного діяча Наполеона І Бонапарта (1769—1821), який протягом 1804—1814 pp. був імператором Франції, зазнав поразки у своїх загарбницьких війнах і був засланий на острів св. Єлени, де й помер.

¹⁴ «А девушке в шестнадцать лет...» — неточна цитата

з поеми О. С. Пушкіна «Руслан и Людмила» (у Пушкіна — «А девушке в семнадцать лет»).

¹⁵ Жорж С а н д — псевдонім Аврори Дюдеван (1804—1876), французької письменниці, яка в своїй творчості та в особистому житті різко засуджувала фальшиву дворянську буржуазну мораль і виступала за емансипацію жінки.

¹⁶І<айданов Іван Кузьмич (1782—1843)—російський історик, професор Царськосельського ліцею; автор поширених гімназичних підручників «Краткое начертание российской истории», «Учебная книга всеобщей истории для юношества» та ін.

¹⁷ Елена Прекрасная — легендарна дружина спартанського царя Менелая, найвродливіша з жінок, через яку розпочалася Троянська війна.

¹⁸ «Н а п и и, на к о ч к и, на колод ы...» — неточна цитата

з вірпга «На счастье» російського поета Державіна Гаврила Романовича (1743—1816).

пояснення СЛІВ

Акафіст — церковна служба, молебень вдячності Алопатія — офіційна медицина Аматёр — любитель А н а ц і я — скрутне становище Антикофіл^- любитель старовини

Асигнація — паперовий гро-. шовий знак

Ä с п и д н а (дошка) — грифельна, зроблена з чорного сланцю А т ä н д е — заждіть, утримайтесь (карточний термін)

Афронт — образа

Базграти — шкребти, неохайно писати

Байдаки — човии, кораблі Б а к а и — тсмиочервона фарба Б а X у р — тут: залицяльник, ко

ханець Бебехи — тут: нутрощі Безе — збиті з цукром білки Бендюгй — грубо збитий віз Бескиди — гори Біскуп — єпископ Б і ш т ё к — біфштекс, відбивна Бланманже — вишукана страва з бульйону, цукру й мигдалевого молока Боа — жіночий шарф з хутра або пір’я Б о н ж у р — тут: освічена людина, яка знає французьку мову Бортняк — ведмідь, що любить ласувати медом диких бджіл Бостон — тут: карточна гра Б р а ш но — їжа

Булка — тут: кружальце або

кулька в дитячій грі, які закидають у ямку («дучку») Бунчук — знак влади: палиця

з кулею на кінці, прикрашена китицею з кінського волосся

Бурнус — просторе жіноче

пальто з широкими рукавами Бутелькз — пляшка Бурулька —тут: грубка

Вакштаф — сорт тютюну(ї Валах — житель В алахії — одного з молдавських князівств Варена (варенуха) — горілка, зварена з медом і прянощами Василйск — міфічна істота у вигляді змія Венгерка — куртка на зразок гусарського мундира Веремія — сум’яття Верша — сплетена з лози риболовна снасть конічної форми Вершляг — молот В й б о р н и й — помічник сільського старости Війт — сільський староста Віст — карточна гра В о м і т и — нудота, блювання Вояжйрувати — мандрувати Вокабули — навчальні вправи

з іншомовними словами Волос и йй — належний до волості, найнижчої адхміністратйв-ної одиниці, яка підлягала повітовим установам Выну (стар ос л.) — завжди

Г а б ё л о к (габёльок) — вичинена шкіра з молодняка Гальванопластика — спосіб одержання металевих копій предметів за допомогою електролізу Г а м а н — гаманець Г аспид (аспид) — отруйна змія; переносно — зла й підступна людина

Г ёдзкатися — опиратися, баритися

Герйльдика — наука про герби

Г и д з а — калитка, гаманець Г й р я —• низько острижена голова

Г u ч (гичка) — гнучке стебло городніх рослин Г одзунковатий — з витребеньками Горопашний — бідолашний Гостёць — хронічний ревматизм Г ран пасьянс — карточка гра Г раматка — азбука Г р и н джоли — санчата Гр й щ е — святкові забави Г улий — безрогий Г у м і г у т — жовта фарба

Дагеротйп — давній спосіб фотографування на металеву пластинку Дейко — ану, давай-но Денежка — дрібна монета (півкопійки)

День патрона — іменини Департамент — відділ міністерства

Депозйтки — тут: асигнації

вартістю один карбованець Днівка — перебування протягом дня

Досвітки — вечірні розваги неодруженої сільської молоді До снагй — до ^чрешти, остаточно

Драбанти — тілохранителі, наймані- охоронці Дряпічка — хабарник, здирник

Екзекутор — тут: дрібний чиновник

Екосез — бальний танець (один

з різновидів кадрилі)

Єднорал — генерал Єхлейтер — єфрейтор

Жак — спільна громадська робота

Живіт — тут: життя

Забаскалйчитися — упертися, затятися

З а в і н а (завійна) — різкий біль у животі Замуцьовати — затвердіти

Замірок — квола, миршава людина

Засівати — тут: посипати долівку зерном (народний різдвяний звичай)

Засідатель — тут: дрібний судовий чиновиик Зашпунтувати — заткнути, замазати

З б і ж е н ь — збіговисько Звакувати— змарнувати, згаяти час

Здаточні — коні, які передавалися візником візникові (па відміну від поштових — перепряжних)

Значки — тут: військові регалії невеликих козацьких загонів Зуздріти — побачити

І г р є н ь — кінь рудої масті з білим хвостом і такою ж гривою Ієреміада — тут: слізні нарі

кання, плач І н ó с и — гаразд, згода Іноходець — кінь, який під час бігу заносить одночасно однойменні передню й задню ногу

Ісправник (справник) — начальник повітової поліції

И о и — бач

Кабака — тут: нюхальний тю

тюн

Кавалер — тут: нагороджений

орденом Кагал — тут: гурт, спільнота Кадастр — тут: податковий

опис

Калан тир — карантин Калганівка (калганна) — горілка, настояна на пахучому корені калгану Канонік — католицький священик

Кардинал — вищий духовний сан у католицькій церкві Картуз — тут: пачка тютюну К а у р и й — кінь світлокаштано-вої масті Кваша — страва (зварене рідке тісто)

Кейф — дозвілля, приємний відпочинок Кендюх — живіт

Кизлярка — виноградна горілка

Кімвали — давньосхідний ударний музичний інструмент; тут: похоронний дзвін Кірасири — солдати та офіцери гвардійської кавалерії Клавікорди — старовинний клавішний музичний інструмент Клас — колос

Клезнути — вдарити по обличчю

Клей н оди — дорогоцінні знаки верховної влади Кляснути — ляснути в долоні Книш — біла хлібина, змащена олією або салом Кобеняк — суконний верхній

одяг з відлогою К о в — підступність Коливо — варена пшениця ą медом (ритуальна страва па похороні)

Комісар — тут: поліційний чи

новник, пристав.

Контракти — щорічні зимові ярмарки в Києві Копов'йк — полтинник Кородйтися — скаржитися на . біль

Крижні — великі дикі качки К у з й н а — двоюрідна сестра Кулак — тут: маклер, посеред

ник

К у л ь ш і — стегна Купно — разом К у X в а (куфа) — бочка К у ш й р — водорості

Лагомйнки — ласощі Ланіти— щоки

Лапла.ндці (лопарі, саамі) — кочова народність на півночі Скандінавії Ластові — портові вантажники Левіти — іудейські священнослужителі нижчого рангу Легкоконці — легка кавалерія (гусари, улани, кінні єгері)

Л о в й с ь (отака ловись) — пригода (ось тобі й маєш) Ломберний — стіл для гри в карти

Л о т о к й — жолоби на водяному

МЛИІІІ

Луципер — чорт

Мавки — русалки Магнати — військово-феодальна верхівка в Польщі Мадера — міцне марочне вино Мазурка — польський танець;

жанр музичного твору Мазурки — солодке печиво з мигдалем Маклак — маклер, перекупщик Малахай — довгий шкіряний батіг

Маркер — слуга в більярдній Маркітантша — торговка, що пересувається разом з військами Маршал — тут: губернський

предводитель дворянства Ментор — наставник Мериносовий — шерстяний Метелиця — танець М й р к а т и — жебракувати, канючити

М й р о — пахуча масляниста речовина, застосовувана в церковних обрядах Мирра — ароматична смола Моцак — силач

Нанковий — зроблений з грубої бавовняної тканини Нариговано — написано, намальовано Не до ш м й г и — не до ладу

Ö г и р — баский кінь О д м і и о к (відмінок) — бридке й потворне дитя-каліка (за народними повір’ями — «підмінене» чортом)

Окульбачити — осідлати Опойки — вичинена шкіра молочних телят і м’яке взуття з неї

Опрягтйся — спустити дух, померти О п у к а — м’яч

Одкупщйк (відкупщик) — особа, що придбала в держави право на збирання податків а ио торгівлю (спиртними напояміі і т. д.)

Очкур — шнурок, що підтримує штани

Оцирклювати — оточити, відрізати всі шляхи

П а н о в к а (панівка) — рушнична полиця Папля — мокра погода

Папляти —.бурмотіти, шепотіти

Паплюга — безчесна жінка, повія

П а р т и з'а н — тут: прихильник Пасока — сукровиця Пате — табурет із м’яким сидінням

Пахітоси — дамські цигарки

• з неміцних сортів тютюну Переліг — давно не оброблювана земля Перйстий — смугастий Персть — земля П е ч й и а — шматок цеглини з печі

Півімперіал — золота монета вартістю 5 крб.

Півкарти — піваркуша П і и н и к — міцна хлібна горілка Пірити — бити, гамселити Пістрьові — зроблені з пестря-ді, грубої смугастої тканини Пльорёз — біла нашивка на чорному траурному вбранні Подорож на — проїзне посвідчення

П о ж у ї р у в а т и — погуляти Полушка — дрібна монета (чверть копійки)

П ó й д а — жінка, що не тримається хати Портер — міцне пиво Поставець — посудииа для пиття

Пранці — тут: французи Приз (тютюну) — тут: порція,

понюшка Приказ — тут: установа, що

видавала дворянам грошові позички під заставу маєтку Пристріт — хворобливий стан «зуроченої» людини '

Прогони — поверстна плата за проїзд

Прогонич — металевий стри-,.„жень від ставня Просіл — пісний борщ Пуга — батіг

Раут — званий вечір без танців Ревність — тут: старанність Рейтари — польська кіннота Ремонтер — поставщик коней у кавалерійські полки Рітурнёль — музичний вступ до танцю або акомпанементу

Р о б р о и (реброн) — дорога тканина

Р о д й м е ц ь.— параліч Роздабарьовать ¹— балакати, розводитися Ромео — тут: ром, міцний

спиртний напій Рульки — трубки

Сабурівка — горілка, настояна на листі алое Саєтовий — з тонкого сукна Сайдак (сагайдак) — сумка для стріл Сакви — дві торби, з’єднані одним полотнищем Саламандра — ящірка; , за середньовічними повір’ями — дух вогню Салоп — жіноче пальто широкого крою, (переносно) заношений і обтріпаний одяг Сан турі нське — дороге марочне вино Сатисфакція — відшкодування, виклик на дуель Селадон — нахабний зальотні'к Сердолік — папівдорогоці ;і-ний камінь червоного або жовтуватого кольору Сердюки — наймані охоронці гетьмана

Сількісь (сількось) — гаразд, згода

Сластьбни — пампушки, смажені в олії й обсипані цукром Слебезувати — розбирати по складах; тямити С й р и ц я — сиром’ятний ремінь Сирівець — хлібний квас С і л ь ф f д и — за середньовічними повір’ями — духи повітря Скурати — здобути, домогтися С н у р к й — шнурки Содом — безладдя Спасівка — церковне свято (14 серпня)

Сподар — володар, господар С р і т е н и я — тут: зустріч Становий пристав — дрібний поліцейський чиновник Стовпці — гречане печиво циліндричної форми Стогни — площі Страсбурзький пиріг — запечений у тісті паштет з гусячої печінки

Стрйпчий — дрібний судовий чиновник, помічник прокурора Субскрибент — передплатник

Супліка — прохання С у подія — ремінець, що стягує хомут

Табельний день — вільний від праці (включений до «Табеля про свята»)

Талймфаси (тулумбаси) — ударний музичний інструмент, литаври Таран — довбня в олійниці Тенеріф — міцне марочне вино Террівка — наливка з терну Тетеря — страва з борошна або сухарів Т й т л и — тут: титули Т і а р 4 — церемоніальний головний убір папи римського Тороплёний — ошелешений, одурілий

Транспорт — карточний термін: перенесення ставки на іншу карту Трахтувати — частувати Трюфелі — їстівні гриби, вишукана приправа до різних страв

Тяжба — судова справа

А

У л и ц я (вулиця) — ігри й танці сільської молоді Ухналик (ухналь, вухналь) — гвіздок, яким кріпиться підкова Уховёртка — ложечка вичищати сірку з вух

Фактор — посередник Фальбори — волани, нашивні прикраси па жіночому одязі Ф і р м а и — грамота турецьких султанів; тут: дозвіл Фіскал — шпигун Фістула — тонкий високий голос

Форте — гучно Фортіссімо — якнайгучніше Форштадт — передмістя Фриз — тут: дешева ворсиста

тканина типу байки

Халяїгдра — циганський . танець

X в е р т (ферт) — літера Ф X в і л і ж а н к а (філіжанка) — чашка

Хоругва (корогва)—прапор у вигляді полотнища, прикріпленого перпендикулярно до осі древка

X о с ё т (хусйд) — справедливий, благочестивий Хурдйга — тюрма Хуртуна — тут: хуртовина

Цифровка — прикраси з позолоченого шнура на одязі

Часточка — причастя

Ч а б а к — лящ

Чирята — малі дикі каченята

Чубарий — масть коня: вкри

тий темними плямами по світлій шерсті Чубити — бити, волочити за волосся

Шаб а ш — суботнє єврейське свято, відпочинок Шаг — дрібна монета (півкопійки)

Ш а л ó н — шерстяна тканина Шарада — загадка, в якій слово розчленовується на кілька значимих частин Шмарувати — мазати, терти Шпанський — іспанський Шпонька — запонка Штоф — чотиригранна пляшка для спиртних напоїв місткістю близько одного літра Шульпіка — шуліка, хижий птах

Щур — тут: стриж

Юхта — м’яка вичинена шкіра

Ягличванці — англійці Ялозитись — морочитись, вовтузитись Ярепудовий (єрепудовий) — клятий

ЗМІСТ

Петро Гулак-Артемовський, Євген Гребінка. Я» Федченко ♦

ПЕТРО ГУЛАК-АРТЕМОВСЬКИЙ

ПОЕТИЧНІ ТВОРИ українські ПОЕЗІЇ

Справжня Добрість (Писулька до Грицька Пронози) , , *

Пан та Собака (Казка).........

Супліка до Грицька К[вітк]и......* , . *

«Здоров був з празником, мій любий Олексію!..» *

Солопій та Хівря, або Горох при дорозі (Казка).....

Писулька до того, котрий що божого місяця «Українського гінця» («Украинский] вестник») по всіх усюдах розсилає .

Тюхтій та Чванько (Побрехенька)

Дещо про того Гараська..........

Дурень і Розумний (Приказка)..........

Цікавий і Мовчун (Приказка)..........

Лікар і Здоров’я (Приказка)..........

Твардовський (Малоросійська балада)........

Рибалка (Малоросійська балада).........

.Батько та Син (Басня)........

Дві пташки в клітці *..........

Рибка (Басня) * *..........

До Пархома. І ...........

До Пархома. II..............

XIV ода Горація, книга II ...........

IX ода Горація, книга II...........

XXXIV ода Горація, книга І ,.........

«Петро мужик непоказний...» ..........

«А доки ж нам у Полтаві...» ....... .

«Сидить Петро у Полтаві...»...........

«Надудливсь чаю...» ...».........

«Були ж ми і в Святигорськім...».........

«Голився я, на тиждень раз...»..........

«Як тілько задзвонять чотири годинки...».......

«Послухав жінку...» * *..........

«Ой, мені тяжко!..» _............

«Андрію! Андрію!..» * _..........

«А що ж оце, Андрію?..» ..........

«Світить місяць у віконце...»...........

«Писав пан: звізду дав...»...........

Академия наук Украинской ССР Издательство «Наукова думка»

БИБЛИОТЕКА УКРАИНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ Дооктябрьская украинская литература

ПЕТР ГУЛАК-АРТЕМОВСКИй

Поэтические произведения

ЕВГЕНИЙ ГРЕБЕНКА

Поэтические произведения Повести и рассказы

Составитель и автор примечаний НИКОЛАИ НИКОЛАЕВИЧ ПАВЛЮК

(ІТа украинском языке)

Киев, издательство «Наукова думка*

Редактор Л. П. ЧОРНА Художник

В. М. ДОЗОРЕЦЬ Художній редактор Р. К. ПАХОЛЮК

Технічний редактор Б. М. ІСРИЧЕВСЬКА Коректори Ю. I. БОЙКО Л. I. СЕМЕНЮК Л. М. ТВОРКОВСЬКА

Гнформ. бланк № 5685.

Здано до набору 17.02.84. Підп. до друку 06.07 84 Формат 84X108/32. Папір друк. № і. літ. гарн. ’ Вис. друк. Ум. друк. арк. 31,92. Ум. фарбо-відб. 31,92. Обл.-вкд. арк. 36,26. Тираж 181 200 пр. Зам. 4-835. Ціна 3 крб. 90 к.

Видавництво «Наукова думка».

252601 Київ 4, вул. Рєпіна, 3.

Надруковано з матриць 4-ї військової друкарні на книжковій фабриці імені М. В. Фрунзе, 310057, Харків-57, Донець-Захаржевського, 6/8.

.«БІБЛІОТЕКА УКРАЇНСЬКОЇ ЛІТЕРАТУРИ»

СЕРІЯ «ДОЖОВТНЕВА УКРАЇНСЬКА ЛІТЕРАТУРА»

*

ВИПУЩЕНО:

ІВАН КОТЛЯРЕВСЬКИЙ -1982, 320 с.

ГРИГОРІЙ КВІТКА-ОСНОВ’ЯНЕНКО

1982, 544 с.

МАРКО ВОВЧОК

1983, 640 с.

УКРАЇНСЬКА ЛІТЕРАТУРА XVIII ст. і 1983, 696 с.

ГРИГОРІЙ СКОВОРОДА 1983, 544 . с.

ГОТУЮТЬСЯ ДО ДРУКУ:

АНАТОЛІЙ СВИДНИЦЬКИЙ СТЕПАН РУДАНСЬКИЙ ЮРІЙ ФЕДЬКОВИЧ

1

У працях, присвячених П. П. Гулаку-Артемовському, традиційно зазначається, що він навчався у Київській духовній академії. Це н& зовсім так: Києво-Могиляиська академія офіційно була перетворена на духовний иавчальний заклад лише 1817 р.— спочатку на духовну семінарію, а з 1819 р. на духовну академію.

(обратно)

2

Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. В 6-ти т. M., 1934, т. 2, с. 170.

10

(обратно)

3

^а «Вестник Европы», 1827, октябрь, с. 287.

(обратно)

4

Речи, произнесенные в торжественном собрании императорского Харьковского университета. Харків, 1828, с. IX.

(обратно)

5

«Украинский вестник», 1819, ч. 13, с. 144,

(обратно)

6

Памятники мировой эстетической мысли. М., 1968, т. IV, второй полутом, с. 11—12.

(обратно)

7

Шевченко Т. Повне зібр. творів. У 6-ти т, K., 1964, т. 6, с. 315.

(обратно)

8

Рильський М. Пушкін українською мовою. — Пушкін О. С. Статті) та матеріали. K., 1938, с. 21.

(обратно)

9

Отчет о 29-м присуждении наград графа Уварова. Спб., 1888, с. 264.

(обратно)

10

Див.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. В 9 ти т. М., 1978, т, 3, с. 420.

(обратно)

11

Белинский В. Г. Полн. собр. соч. В 9-ти т. М., 1981, т. 7, с. 53,

(обратно)

12

Там же, с. 508.

(обратно)

13

Белинский В. Г. Поли. собр. соч. В 9-ти т., т. З, с. 470.

(обратно)

14

«Україна», 1924, кн. З, с. 72—73.

(обратно)

15

«Северная пчела», 1837, № 260, с. 1037.

(обратно)

16

Там же, № 258, с. 1029.

(обратно)

17

Белинский В. Г. Поли. собр. соч. В 9-ти т., т. З, с. 470.

(обратно)

18

Опера.

(обратно)

19

Ви бачите, які великі прибутки король щороку має зі своїх мор« ських гаваней; отож, на мою думку, ще ніким не висловлену, слід було б усі береги Франції (зробити це неважко) перетворити на зручні гавані — це могло б дати дуже велику вигоду. Мольєр^г, «Докучливі», акт III, сцена 3 (франц.). — Ред.

(обратно)

20

Мої дні — це тканина з чудних контрастів: я живу плачучи, я плачу сміючись. Кохання — ці солодкі чари для багатьох сердець — для мого серця було джерелом болі та сліз. Щоби полегшити свою долю і свої пекучі жалі, зітхаючи, я пишу кумедні вірші. Яка ж бо справді смішна наша доля! Бажаючи плакати, я смішу інших! (франц.) — Ред,

(обратно)

21

Хай буде сховане на дев'ять років (лат.).— Ред.

(обратно)

22

Вода шуміла, вода підступала до берега; над водою сидів молодий рибалка і спокійно, з незворушним серцем, поглядав на поплавець. Гете (нім.).— Ред.

(обратно)

23

В скрутних обставинах не забувай тримати рівновагу І радість стримувати при надмірі щастя. Горацій, кн. 11, ода 3 (лат.). — Ред„

(обратно)

24

Не допитуйся, Левконоє,— того не можна дізнатися,— коли мені, коли тобі кінець приречено богами; не ворожи й на вавілонських числах. Краще змиритися з майбутнім, яким би воно не було. Горацій, кн. І, ода 11 (лат).— Ред.

(обратно)

25

Не весь- час ідуть з хмар дощі на поля, що поросли колючим бур’яном, і це безперервно гуляють Каспійським морем бурхливі хвилі (лат.).— Ред_ѵ

(обратно)

26

Скупий ї недбалий шанувальник богів, я помилявся, наслідуючи хибну мудрість; тепер знову скеровую свої вітрила на давню путь (латРед_ч

(обратно)

27

років через сто на цвинтар прийде внук,

Де грішні кості їх в одну копицю сперли,

Поверне череп їх та в лоб ногою стук!

Та й скаже: «Як жили, так дурнями і вмерли!»

(обратно)

28

Я залюбки подарував би друзям келихи й бронзові чаші... Гор., кн. IV» од. 8 (лат.). — Ред*

(обратно)

29

Миролюбний король відкидає розкоші, пишноту й усілякі витівки, здатні лише плекати розбещеність; він заохочує розквіт інших умінь, корисних для справжніх життєвих потреб, особливо дбаючи про застосування ЇХ; у землеробстві. Фенелон, Телемак, книга V (франц.). — Red.

(обратно)

30

Альба или Элііба.

(обратно)

31

Богиня древних ѵолавян.

(обратно)

32

треба ж, на біду, позаторішню весну Його лихий поніс чогось за Десну.

Хоч не багацько проходив,

Зате багато бачив світа:

Побачив він, як Сейм, мов бішений, шумів І як Десна ревла несамовита,

Мабуть, ворочавши не п’ятдесят млинів.

Вернувсь Мірошник наш додому,

(обратно)

33

Зникнути, вам наказують.

Розкішна печеня, вишукані страви!

Жі-Б. Раде (франц.). — Ред*

(обратно)

34

Як я люблю цей безлюдний ліс, У лісі розкошують закохані.

Жільбер (франц.). — Ред.

(обратно)

35

Холодком называется степное растение в виде куста.

(обратно)

36

Свирговский прибыл на помощь ^:Иоащіу, господарю молдавскому, во время войны-его с волошским ;вохев:одою Александром и турецким султаном в 1574 году.

(обратно)

37

Энгель «Geschichte der Ukraine», стр, 140*

(обратно)

38

Летопись Георгия Конисского ^І2.

(обратно)

39

Никитин Рог (Никополь) ¹⁴ был тогда местом Сечи запорожцев.

Ź31

(обратно)

40

«История русов», стр. 96.

(обратно)

41

Здесь нарочно оставлен малороссийский оборот речи.

(обратно)

42

Реестровый. Они пользовались большим уважением- между хлебо* сашцами.

(обратно)

43

Род белого хлеба.

(обратно)

44

Самое далекое расстояние реки Оржицы от Пирятина — двадцати верст.

(обратно)

45

«История Малой России» Бантыш-Каменского, т, I, стр. 351«

(обратно)

46

Солодке безділля (ітаА.).— Ред.

(обратно)

47

Що дозволено Юпітеру, не дозволено бику (лат.).— Ред.

(обратно)

48

Ріг (лат.). Ред.

(обратно)

49

Один, два, три (нім.)г- Ред.

302

(обратно)

50

Потрійний фіалковий екстракт (франц.).— Fed,

(обратно)

51

(обратно)

52

Любов моя, любов сердечна,

Любов моя, любов сердечна,

Ісус, Ісус, Марія, Іосиф,

Ісус, Ісус, Марія, Іосиф,.. (польськ.) — Ред.

(обратно)

53

Славте діла господні, славте ім’я господнє (польськ.). — Ред,

(обратно)

54

Ісус, Марія! (лаг.).— Ред.

(обратно)

55

Тебе, боже, славимо! (лат.),— Ред,

(обратно)

56

Казачья одежда, вроде бурнуса, и теперь еще употребляемая в Малороссии.

(обратно)

57

Пікантний (франц.),— Ред,

(обратно)

58

В міру бажания (лат.),— Ред.

(обратно)

59

Бач, який чутливий (франц.)—іронічне переосмислення французького фразеологізму «Un homme sans des entrailles» — бездушна людина (буквально: «людина без нутрощів»). — Ред.

(обратно)

60

Повноправні (лат.). — Ред.

(обратно)

61

Уміння жити (франц.),— Ред.

. * Незвідана земля (лат.). — Ред.

(обратно)

62

Крещендо, з наростаючою гучністю (італ.),— Ред_ч

(обратно)

63

Під мужика (франц.).— Ред.

(обратно)

64

Як у Наполеона (франц.). — Ред.

(обратно)

65

Сам на сам (франц.),— Ред.

(обратно)

66

Прощавай, дорогі!.. До побачення! (франц.) — Ред.

(обратно)

67

На згадку (франц.).— Ред.

(обратно)

68

Фіалковою (франц.),— Ред.

(обратно)

69

За і проти (лат.). — Ред.

(обратно)

70

. ** Нетерпляча (франц.). — Ред.

(обратно)

71

Божевілля, дурість (франц.}. — Ред. '

(обратно)

72

См.: «Вестник Европы», 1827, № 6, с. 121—129.

(обратно)

73

См. его «Für Wenige. Для немногих». М., 1818.

(обратно)

74

«На языке, почти уже забытом мною»,— пишет он к редактору. Прекрасно! Многие из громких словесников, право, не остались бы* в накладе, променявши все сокровища' памяти своей на подобную забывчивость.

(обратно)

Оглавление

ПЕТРО ГУЛАК-АРТЕМОВСЬКИЙ

'ЄВГЕН

  київ

  УКРАЇНСЬКІ ПОЕЗІЇ

  • * « . . . . . . . . . . *

*** Примечания ***