Остров русалок [Лиза Си] (fb2) читать онлайн

Лиза Си ОСТРОВ РУСАЛОК

ОТ АВТОРА

Хотя события романа частично происходят в период, когда официальной системой романизации корейского языка являлась система Маккьюна-Райшауэра, я использовала новую романизацию, официально принятую в 2000 году. Все имена переданы в стандартном написании. По возможности я использовала слова диалекта Чеджудо. На материке слово хальмони означает «бабушка». На Чеджудо хальман значит и «бабушка», и «богиня» — прекрасный пример того, как на острове уважают женщин за их силу, независимость и упорство. По традиции титул хальман должен идти после имени, но во избежание путаницы я ставила его перед именем, так что Сольмундэ Хальман стала Хальман Сольмундэ, или Бабушкой Сольмундэ.

2008: ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Старуха сидит на берегу на привязанной к заду подушке и сортирует водоросли, которые приливом вынесло на сушу. Она привыкла работать в воде, но даже на земле не перестает бдительно следить за всем, что происходит вокруг. Она живет на Чеджудо — острове, известном своими тремя изобилиями: ветра, камней и женщин. Самое переменчивое из трех этих изобилий — ветер, и сегодня с моря дует просто легкий бриз. На небе ни облачка. Солнце сквозь чепчик и куртку греет старухе голову, шею и спину. Это успокаивает. Ее дом стоит на скалистом берегу прямо у моря. В нем вроде и нет ничего особенного — просто два небольших строения из местного камня, но вот место… Дети и внуки предлагали ей переделать жилые строения в ресторан и бар: «Бабуля, ты разбогатеешь. Тебе больше никогда не придется работать». Одна ее соседка последовала совету молодежи. Теперь ее дом превратился в мини-отель и итальянский ресторан. Прямо тут, на берегу. В родной деревне. Нет уж, со своим домом Ён Сук так не поступит. «Во всей Корее не найдется столько денег, чтобы заставить меня уехать», — не раз говорила она. Разве можно уехать? Ее дом — это гнездо, в котором она хранит радость, смех, горе и сожаления, накопившиеся за долгую жизнь.

На берегу Ён Сук работает не одна. Другие женщины ее возраста — лет восьмидесяти-девяноста — тоже копаются в лежащих на песке водорослях, выбирают из них годные к продаже и складывают в пакеты. Наверху, по прогулочной тропе, которая отделяет бухту от дороги, гуляют рука об руку молодые пары — наверное, на медовый месяц сюда приехали. Они идут склонив головы друг к другу, иногда даже целуются средь бела дня у всех на глазах. Ён Сук видит семью туристов, явно с материка. Отца с детьми трудно не заметить: у них одинаковые футболки в горошек и желто-зеленые шорты. У его жены такая же футболка в горошек, но при этом вся ее кожа защищена от солнца: на ней брюки, налокотники, перчатки, шляпа и тканевая маска. Деревенские дети ловко карабкаются по скалистому выступу, который тянется через весь песчаный берег и уходит в море, и вот они уже играют на мелководье, хихикают и подначивают друг друга первым добраться до самой дальней скалы, достать со дна кусок обточенного морем стекла, а то и поймать морского ежа, если повезет его найти. Она еле заметно усмехается. У нынешних детей совсем другая жизнь…

Замечает старуха и тех, кто разглядывает ее в упор, часто даже не пытаясь скрыть любопытство, а потом переводит взгляд на остальных женщин на берегу. Приезжие пытаются решить, какая из старух выглядит самой приветливой, самой доступной для разговора. Им не приходит в голову, что Ён Сук и ее подруги тоже их оценивают, гадают, кто они такие: ученые, журналисты, авторы документальных передач? Заплатят ли они за беседу? Знают ли хоть что-нибудь о ныряльщицах хэнё? Наверняка ее захотят сфотографировать. Будут совать в лицо микрофон и задавать одни и те же предсказуемые вопросы: «Вы считаете себя морской бабушкой? Или воспринимаете себя скорее как русалку?», «Правительство называет хэнё объектом культурного наследия, уходящим явлением, которое нужно сохранить хотя бы как память. Каково это — быть среди последних хэнё?». Если они ученые, то захотят поговорить о матрифокальной семейной структуре Чеджудо, объяснив: «Это не матриархат, а скорее культура, ориентированная на женщин». Потом начнут уточнять: «А вы и правда были главной в семье? Вы выдавали мужу деньги на расходы?» Часто подходят молодые женщины и задают вопрос, который Ён Сук слышит всю жизнь: «Кем лучше быть, мужчиной или женщиной?» Всем этим людям она отвечает одно и то же: «Я была лучшей среди хэнё!» Этого, с ее точки зрения, вполне достаточно. Если человек настаивает, Ён Сук сурово отвечает: «Хотите узнать обо мне побольше — сходите в музей хэнё. Там есть мое фото. И даже можно посмотреть видео про меня!» А если они все равно не уходят… Ну, тогда она так прямо и говорит: «Отстаньте! Мне нужно работать!»

Реакция Ён Сук зависит от того, как она себя чувствует. Сегодня ярко светит солнце, вода блестит, и даже на берегу Ён Сук всем телом ощущает невесомость моря, прилив, который массирует ее ноющие мышцы, прохладные волны, остужающие воспаленные суставы, так что она разрешает себя сфотографировать и даже отодвигает поля чепчика ради молодого человека, который хочет «получше разглядеть лицо». Ён Сук наблюдает, как молодой человек осторожно подбирается к неизбежному неловкому вопросу и наконец решается:

— А ваша семья пострадала во время Инцидента третьего апреля?

Ох, еще как пострадала. Еще как.

— На Чеджудо все пострадали, — отвечает Ён Сук, но больше об этом говорить не собирается. Никогда. Лучше она расскажет этому молодому человеку о том, что сейчас самое счастливое время в ее жизни. И это правда. Она все еще работает, но у нее хватает времени навещать друзей и путешествовать. И теперь можно смотреть на правнучек и думать: «Эта хорошенькая, а эта самая умная» или «А этой лучше бы найти хорошего мужа». Внуки и правнуки — это большая радость. Почему в молодости ей такое не приходило в голову? Но тогда она не представляла, как сложится ее жизнь. Сегодняшний день ей даже во сне не приснился бы.

Молодой человек уходит. Он пытается заговорить с другой пожилой ныряльщицей, Кан Ку Чжа, которая работает метрах в десяти от Ён Сук. Ку Чжа всегда отличалась раздражительным характером, и сейчас она даже головы не подняла. Потом молодой человек идет к Ку Сун, младшей сестре Ку Чжа, и та кричит на него: «Иди отсюда!» Ён Сук одобрительно усмехается.

Наконец ее маленький пакет набит водорослями. Она с трудом поднимается и бредет к большим мешкам, которые потихоньку наполняет. Высыпав содержимое пакета в один из таких мешков, Ён Сук направляется на участок берега, где пока никто не разбирает водоросли. Она снова садится, поправив подушку, и берется за дело. Руки у нее по-прежнему ловкие, пусть даже они огрубели от многолетней работы и покрылись морщинами от постоянного воздействия солнца. Ён Сук слышит шум моря, кожу ее ласкает теплый воздух. Она ощущает, как тысячи богинь родного острова защищают ее. Даже Ку Сун, которая все еще ругает последними словами того молодого человека, не в силах испортить ей настроение.

Вдруг Ён Сук замечает краем глаза еще одну семью туристов. Эти одеты все по-разному и выглядят тоже по-разному. Муж белый, жена кореянка, а дети — маленький мальчик и девочка-подросток — смешанных кровей. При виде этих детей-полукровок Ён Сук невольно испытывает дискомфорт. На мальчике длинные шорты, футболка с каким-то супергероем и огромные кроссовки; шортики девочки едва прикрывают то, что должны прикрывать, в ушах у нее наушники, а провода от них тянутся поперек еле заметной груди. Американцы, решает Ён Сук и настороженно следит за их приближением.

— Вы Ким Ён Сук? — спрашивает женщина. Она бледная и хорошенькая. Ён Сук еле заметно кивает, и женщина продолжает: — Меня зовут Чжи Ён, но все называют меня Джанет.

Ён Сук пробует произнести чужое имя:

— Джанет.

— А это мой муж Джим и наши дети, Клара и Скотт. Мы хотели узнать, не помните ли вы мою бабушку. — Джанет говорит… на каком же наречии она говорит? Это не чистый корейский, но и не диалект Чеджудо. — Ее звали Ми Чжа, а фамилия Хан…

— Я такой не знаю.

Женщина слегка хмурит лоб.

— Но вы же обе жили в этой деревне.

— Я-то по-прежнему здесь живу, но не знаю женщины, о которой вы говорите. — Ён Сук отвечает резко и громко, даже громче, чем Ку Сун, и обе сестры Кан смотрят в ее сторону. Явно хотят узнать, все ли у нее в порядке.

Американку это не смущает.

— Давайте я покажу вам ее фотографию.

Она роется в сумке, достает плотный конверт, потом перебирает лежащие в нем снимки, пока не находит нужный. Она протягивает Ён Сук черно-белую фотографию девушки в старинном белом купальном костюме. Торчащие под тканью соски девушки напоминают глаза осьминога, выглядывающего из укромной расщелины. Волосы убраны под шарф, такой же белый, как костюм. Лицо у нее круглое, руки тонкие, хоть и с заметными мышцами, ноги крепкие, а улыбается она широко и смело.

— Извините, — говорит Ён Сук, — я ее не знаю.

— У меня еще фотографии есть, — не сдается Джанет.

Она снова лезет в конверт, перебирает другие снимки, а Ён Сук тем временем улыбается белому мужчине.

— Есть телефон? — спрашивает она у него по-английски — наверняка у нее получается куда хуже, чем у его жены по-корейски, — и жестом подносит к уху воображаемый телефон. Ён Сук часто пользуется этой уловкой, чтобы избавиться от тех, кто ей досаждает. Если ее расспрашивает молодая женщина, она иногда говорит: «Прежде чем отвечать на ваши вопросы, мне надо поговорить с внуком». Если речь о мужчине, она спрашивает: «А вы женаты? Моя внучатая племянница очень хорошенькая и тоже учится в колледже. Я ее позову, чтобы вы познакомились». Удивительно, насколько часто люди попадаются на обман. Вот и сейчас иностранец действительно начинает искать по карманам телефон. Он улыбается. Белоснежные, очень ровные зубы, как у акулы. Но первой достает телефон девочка. У нее один из этих новых айфонов, точно как те, которые Ён Сук в этом году дарила правнукам на дни рождения.

Не снимая наушников, Клара говорит:

— Диктуйте номер.

От ее голоса Ён Сук еще сильнее нервничает. Девочка говорит на диалекте Чеджудо — небезупречно, но сносно, а от ее интонаций у Ён Сук мурашки по коже.

Она называет номер, и Клара его набирает. Потом девочка отсоединяет телефон от наушников и протягивает его Ён Сук, которая охвачена странной нерешительностью. Клара импульсивно — наверняка все дело в импульсивности, как же иначе — наклоняется поближе и подносит телефон к уху Ён Сук. Ее прикосновение обжигает Ён Сук, словно лава. Маленький крестик на золотой цепочке выскальзывает из-под футболки девочки и покачивается у Ён Сук перед глазами. Тут она замечает, что мать Клары, Джанет, тоже носит крестик.

Четверо иностранцев выжидающе смотрят на Ён Сук. Они думают, она им поможет. Ён Сук быстро-быстро говорит в телефонную трубку. Джанет снова хмурит лоб, пытаясь разобрать, о чем речь, но Ён Сук говорит на чистом диалекте, а он отличается от стандартного корейского не меньше, чем французский от японского, — во всяком случае, так ей говорили. Разговор закончен, Клара убирает телефон в задний карман и с явным смущением наблюдает, как мать вытаскивает все новые фотографии.

— Вот мой отец в молодости, — говорит Джанет и сует нечеткий снимок под нос Ён Сук. — Помните его? А вот еще одна фотография бабушки, она сделана в день ее свадьбы. Мне говорили, что девушка рядом с ней — это вы. Пожалуйста, поговорите с нами хоть пару минут!

Но Ён Сук опять занялась сортировкой водорослей. Иногда она вежливо бросает взгляд на фотографии, но по лицу старухи никак не понять, что у нее на душе.

Через несколько минут по пляжу уже катит мотоцикл, к которому пристегнута тележка. Когда он доезжает до Ён Сук, она с трудом поднимается. Иностранец поддерживает ее под локоть. Ее давно не трогал никто настолько белый, и она инстинктивно отдергивается.

— Он просто хочет помочь, — говорит Клара, выстроив простенькую фразу на диалекте.

Ён Сук наблюдает за тем, как внук грузит мешки с водорослями на тележку, а чужаки пытаются ему помочь. Груз закреплен, она садится внуку за спину и обнимает его за талию, потом тычет в бок:

— Езжай! — Когда они покидают пляж и выбираются на дорогу, она добавляет уже тише: — Давай сначала сделаем кружок по округе. Не хочу, чтобы они видели, где я живу.

ЧАСТЬ I ДРУЖБА 1938

ГЛОТАЯ ВОДЯНОЕ ДЫХАНИЕ

Апрель 1938 года

Мой первый день работы в море начался задолго до рассвета — даже вороны еще спали. Я оделась и в темноте пошла в отхожее место. Забравшись по лестнице на каменный второй этаж, я присела над отверстием в полу. Внизу под отверстием собрались наши свиньи, похрюкивая в предвкушении. У стены в углу стояла большая палка на случай, если какая-нибудь свинья от нетерпения и жадности попытается прыгнуть вверх. Вчера я как раз здорово врезала одной свинье. Остальные, наверное, это запомнили, потому что нынче утром дождались, пока мои дела упадут на пол, и только потом бросились делить их между собой. Я вернулась в дом, привязала себе за спину маленького брата и пошла за водой к деревенскому колодцу. Чтобы воды хватило на все наши утренние нужды, пришлось ходить туда с глиняными кувшинами трижды. Потом я собрала навоз — мы его жгли и для тепла, и чтобы готовить еду. Это приходилось делать тоже с утра пораньше, а то мне бы ничего не досталось: другие женщины и девочки нашей деревни собрали бы весь навоз подчистую. Когда все дела были сделаны, мы с братом пошли домой.

Три поколения моей семьи жили все вместе за одной оградой: мать, отец и мы, дети, — в большом доме, а бабушка — в маленьком домике с другой стороны двора. Оба жилища были сложены из камня, крыши у них были соломенные, но солому тоже прижимали камнями, чтобы ее не сдул островной ветер. В большом доме было три комнаты: кухня, большая комната и особая комнатка для женщин, которой пользовались в свадебную ночь и для родов. В большой комнате горели, шипя и потрескивая, масляные лампы. Циновки, на которых мы спали, уже были свернуты и сложены у стены.

Бабушка не спала. Она сидела одетая, повязав голову шарфом, и пила кипяток. Лицо и руки у нее были костлявые и темные, как каштаны. Первый и второй братья, двенадцати и десяти лет от роду, сидели на полу, скрестив ноги и касаясь друг друга коленями. Третий брат напротив них вертелся и ерзал, как умеют ерзать только семилетние мальчишки. Сестренка, младше меня на шесть лет, помогала матери собрать три корзины. Матушка сосредоточенно проверяла и перепроверяла, все ли она взяла с собой, а сестренка очень старалась показать, что уже готовится стать хорошей хэнё.

Отец разлил половником по мискам приготовленный им жидкий пшенный суп. Отца я очень любила. У него было узкое, как у бабушки, лицо и мягкие руки с длинными пальцами, а во взгляде темных глаз чувствовалось тепло. Отец почти всегда ходил босиком, так что ступни у него задубели. Он низко натягивал на уши любимую шапку из собачьей шерсти и носил несколько слоев одежды — так меньше бросалось в глаза, что он отказывает себе в лишнем куске, только бы дети как следует наелись.

Мать наконец уселась рядом с нами на пол и, чтобы не терять ни секунды, за едой стала кормить грудью моего самого младшего брата — ему недавно исполнился месяц. Доев суп и докормив малыша, она протянула сына отцу. Как и остальные мужья хэнё, отец весь день сидел под большим деревом на главной площади деревни Хадо. Там мужчины вместе присматривали за младенцами и малышами. Матушка же, убедившись, что ребенок на руках у отца сыт и доволен, сделала мне знак поспешить. От напряжения меня начала бить дрожь. Мне так хотелось сегодня хорошо себя показать!

Когда мы с матерью и бабушкой вышли из дома, небо едва начало розоветь. Но уже стало светлее, и я увидела, как изо рта у меня вырываются облачка пара, а потом тают в холодном воздухе. Бабушка шла медленно, а вот у матери в каждом шаге, в каждом жесте чувствовались сила и сноровка. Корзину она повесила за спину и мне тоже помогла надеть мою и закрепить лямки. Я иду на работу, чтобы помочь прокормить семью! Теперь я тоже одна из ныряльщиц, веками работавших в море возле нашего острова. Я вдруг ощутила себя совсем взрослой.

Третью корзину матушка понесла в руках. Мы вышли через просвет в каменной стене, защищающей наш маленький участок земли от неутомимого ветра и любопытных глаз, и зашагали по олле — одной из тысяч огороженных каменными стенами троп, которые исчертили весь остров и проходили как между домами, так и за пределами деревень. Мы все время были настороже: следили, не появятся ли японские солдаты. Корея уже двадцать восемь лет находилась под властью Японии. Мы ненавидели японцев, а они нас. Японцы были жестокими. Они крали еду. Дальше вглубь от побережья они еще и скот угоняли. Вечно все отбирали у нас. Японцы убили родителей бабушки, и она их называла чокпари — демонами с раздвоенным копытом. Мать постоянно твердила: если я вдруг буду одна и увижу японских колонистов — неважно, солдат или гражданских, — нужно убегать и прятаться, потому что они погубили много девушек с Чеджудо.

Мы свернули за угол и вышли на длинный прямой участок пути. Вдали уже возбужденно приплясывала на одном месте, пытаясь согреться, моя подруга Ми Чжа. У нее была безупречная кожа, и щеки сияли в лучах утреннего солнца. Наш район Хадо назывался Гул Дон, а Ми Чжа жила в другом районе, Сут Дон, так что мы всегда встречались на этом месте. Мы еще не подошли, а Ми Чжа уже глубоко поклонилась моей матери в знак благодарности и почтения. Матушка в ответ склонилась от пояса ровно настолько, чтобы показать, что заметила почтительное приветствие Ми Чжа. Потом она молча закрепила третью корзину на спине моей подруги.

— Вы, девочки, вместе учились плавать, — сказала мать, — вместе наблюдали за работой старших и осваивали мастерство. Ты, Ми Чжа, училась особенно усердно.

Меня ничуть не задело, что матушка особо похвалила Ми Чжа. Та заслужила признание.

— Не знаю, как вас отблагодарить, — произнесла Ми Чжа нежным, как лепесток цветка, голосом. — Вы мне как мать, и я вечно буду это помнить.

— А ты мне как еще одна дочь, — отозвалась матушка. — Сегодня покровительство Хальман Самсын в отношении вас закончится. Эта богиня отвечает за беременность, деторождение и воспитание ребенка до пятнадцати лет, так что теперь ее обязанности выполнены. У многих девочек есть подруги, но вы ближе, чем подруги. Вы как сестры, и я рассчитываю, что сегодня и в будущем вы будете заботиться друг о друге так, будто вас связывают узы крови.

Эти слова прозвучали одновременно благословением и предупреждением.

Ми Чжа первой заговорила о том, что ее тревожило.

— Я знаю, что нужно проглотить водяное дыхание, прежде чем уходить под воду. Набрать как можно больше воздуха. Но вдруг я не пойму, когда пора всплывать? Вдруг не смогу выпустить правильный сумбисори?

Глотать водяное дыхание — это такой процесс, с помощью которого хэнё набирают в легкие достаточно воздуха, чтобы погрузиться под воду. А сумбисори — особый звук вроде свиста или дельфиньего клича, который хэнё издают, всплывая на поверхность. Так они выпускают воздух из легких, а потом, уже на поверхности, делают глубокий вдох.

— Втянуть воздух нетрудно, — сказала моя мать. — Ты каждый день это делаешь, когда ходишь по земле.

— А вдруг там, на глубине, мне не хватит воздуха? — спросила Ми Чжа.

— Вдох, выдох. Все новенькие хэнё об этом волнуются, — отозвалась бабушка, прежде чем успела ответить мать. Бабушка временами была резковата с Ми Чжа.

— Тело само поймет, что ему делать, — успокоила Ми Чжа матушка. — А если не поймет, я буду рядом. Я отвечаю за то, чтобы каждая хэнё живой вернулась на берег. Я прислушиваюсь к сумбисори всех женщин в нашем кооперативе. Вместе эти звуки создают песню воздуха и ветра на Чеджудо. Наши сумбисори — это глубинный зов мира. Он связывает нас с будущим и с прошлым. Сумбисори позволяет девочкам, таким как вы, служить родителям, а потом и своим детям.

Эти слова меня успокоили, но тут я заметила, что Ми Чжа выжидающе поглядывает на меня. Вчера мы с ней договорились рассказать моей матери о том, что нас беспокоит. Ми Чжа про свою тревогу сказала, а вот я все не решалась. В море было много всяких смертельных опасностей, и меня это пугало. Но, хотя матушка и уверяла, что Ми Чжа ей как дочь, — и я была ей благодарна за любовь к моей подруге, — я-то действительно была ее дочерью, и мне не хотелось выглядеть хуже Ми Чжа.

Тут мать зашагала дальше, так что мне не пришлось ничего говорить. Мы с Ми Чжа двинулись следом, а за нами бабушка. По сторонам тянулись крытые соломой каменные дома. На главной площади не было никого, кроме женщин, — их тянули к морю соленый запах и шелест волн. Перед самым берегом мы остановились у зарослей дикого чернобыльника, нарвали немного листьев и сунули их к себе в корзины. Потом мы еще раз свернули и вышли на берег. Перевалив через острые скалистые выступы, мы добрались до бультока — места для огня. Это было круглое строение без крыши, сложенное из вулканических камней. Двери в нем тоже не было: изогнутые стены сходились с перехлестом, чтобы снаружи нельзя было заглянуть внутрь. Еще одно похожее сооружение стояло на мелководье — там люди мылись и стирали одежду. А у самого берега, где вода доходила всего лишь до колена, один участок был огорожен камнями. Туда с приливом заплывали анчоусы. С отливом рыбешки застревали в ловушке, а потом мы сетями собирали их.

Бультоков у нас в Хадо было семь — по одному на каждый районный кооператив. В нашем кооперативе насчитывалось тридцать женщин. Наверное, логично было бы направить выход из бультока к морю — хэнё же весь день ходят туда-сюда, — но на самом деле он был с другой стороны. Это давало дополнительную защиту от ветра, который все время дул с воды. Сквозь шум волн мы слышали из бультока женские голоса — хэнё смеялись, поддразнивали друг друга и громко обменивались привычными шутками. Когда мы вошли, все женщины, уже сидевшие внутри, обернулись посмотреть, кто пришел. Все они были в стеганых куртках и штанах.

Ми Чжа поставила корзину и поспешила к огню.

— Тебе теперь уже ни к чему возиться с огнем! — весело крикнула Ян До Сэн.

Эта скуластая женщина с острыми локтями единственная среди всех моих знакомых неизменно заплетала волосы в косы. До Сэн была чуть старше моей матери, и они очень дружили и работали в паре. Муж До Сэн дал ей всего одного сына и одну дочь — очень печально. Но наши семьи дружили и много общались, особенно после того, как муж До Сэн уехал в Японию работать на заводе. В последнее время каждый четвертый житель Чеджудо жил и работал где-нибудь в Японии — билет на паром туда стоил вдвое дешевле, чем мешок риса у нас на острове. Муж До Сэн работал в Хиросиме уже так давно, что я его и не помнила. Моя мать помогала До Сэн с ритуалами почитания предков, а До Сэн помогала матушке готовить на нашу семью, когда ритуалы проводили мы.

— Ты же больше не ученица, сегодня ты работаешь вместе с нами, — напомнила До Сэн. — Ну как, девочка, ты готова?

— Да, тетушка, — почтительно отозвалась Ми Чжа, поклонилась и попятилась от очага.

Остальные женщины засмеялись, и Ми Чжа покраснела.

— Да перестаньте вы ее дразнить, — сказала мать. — Девочкам сегодня и так есть о чем поволноваться.

Поскольку матушка возглавляла наш кооператив, она по праву заняла у каменной стены бультока самое защищенное от ветра место. Как только уселась она, начали садиться и все остальные — в строгом соответствии со своим мастерством ныряльщиц. Лучшие места занимали те, кто мог сравниться с матерью по опыту, — старшие ныряльщицы, настоящие «бабушки» нашего кооператива. Вслед за ними устраивались настоящие бабушки вроде моей — те, кому причиталось уважение в силу возраста. Они уже давно не работали в море, но любили общество ныряльщиц, с которыми провели большую часть жизни. Теперь бабушка и ее подруги с удовольствием разбирали водоросли, которые вынесло на сушу ветром, или ныряли на мелководье рядом с берегом, а заодно весь день обменивались шутками и жаловались на жизнь. Как уважаемые и почтенные члены кооператива, они занимали в бультоке вторые по важности места. Дальше сидели младшие ныряльщицы: женщины в возрасте от двадцати до тридцати с небольшим, которые еще только совершенствовали свое мастерство. Мы с Ми Чжа сели возле ныряльщиц из категории начинающих — двух сестер Кан, Ку Чжа и Ку Сун, которые были на два и три года старше нас, и Ю Ри, дочери До Сэн, — ей уже исполнилось девятнадцать. У этой троицы уже насчитывалось по паре лет опыта работы, а мы с Ми Чжа были совсем новички, но по статусу именно мы пятеро были ниже всех, поэтому сидели у самого входа в бульток. Нас обдувал холодный ветер, и мы с Ми Чжа придвинулись поближе к огню: очень важно как можно лучше согреться перед тем, как выходить в море.

Собрание кооператива мать начала традиционным вопросом:

— Есть ли на этом берегу еда?

— Больше еды, чем песчинок на Чеджудо, — отозвалась До Сэн, — если бы наш остров был усыпан песком, а не камнями.

— Больше еды, чем на двадцати лунах, — торжественно заявила еще одна женщина, — если бы в небе над нами было двадцать лун.

— Больше еды, чем в пятидесяти горшках в доме моей бабушки, — включилась в беседу женщина, овдовевшая слишком молодой, — если бы у нее было пятьдесят горшков.

— Ну хорошо, — подытожила матушка ритуальный обмен прибаутками. — Теперь обсудим, где сегодня будем нырять. — Дома ее голос всегда казался мне слишком громким, а здесь такие голоса были у всех: со временем от давления воды у хэнё портится слух. Когда-нибудь и я буду говорить громче.

Море не принадлежит никому, но у каждой приморской деревни есть права на ныряние на конкретных территориях. Одни участки находятся достаточно близко к берегу, чтобы дойти туда по дну, до других приходится плыть двадцать — тридцать минут от берега, а до третьих можно добраться только на лодке: тут бухточка, там подводное плато не слишком далеко от берега, северная сторона какого-нибудь островка и так далее и тому подобное. Мы с Ми Чжа молча слушали, как члены кооператива обсуждают, какой вариант выбрать. Как новички, мы еще не заработали права высказываться. Даже младшие ныряльщицы помалкивали. Большинство высказанных идей мать отвергла.

— С того участка за последнее время и так слишком много собрали, — сказала она До Сэн. Кому-то еще ответила: — Нужно следить за сменой сезонов на подводных полях точно так же, как и на земле. С июля по сентябрь мы не собираем со дна брюхоногих моллюсков — чтим время нереста, а с октября по декабрь не время брать морские ушки.^[1] Надо чтить море и хранить его богатства. Если станем беречь свои подводные поля, их хватит надолго. — Наконец она приняла решение: — Пойдем на лодках в ближний подводный каньон.

— Начинающие к этому еще не готовы, — возразила одна из старших ныряльщиц. — Им сил не хватит, да и право такое они еще не заслужили.

Мать жестом заставила ее замолчать.

— Тот скалистый каньон создан лавой, проистекшей от Бабушки Сольмундэ. У него такие стены, что там найдется дело для ныряльщицы любого уровня. Самые опытные из нас могут спуститься поглубже, а начинающие пусть проверят участки поближе к поверхности. Сестры Кан покажут Ми Чжа, что делать. А Ю Ри, дочку До Сэн, я прошу присмотреть за Ён Сук. Ю Ри скоро перейдет в младшие ныряльщицы, так что ей будет полезно попрактиковаться.

После того, как мать все объяснила, больше никто не возражал. Женщины обычно связаны с ныряльщицами из своего кооператива теснее, чем с собственными детьми. Сегодня между мной и матушкой начала формироваться подобная более глубокая связь. На примере До Сэн и Ю Ри я видела, какими мы с матерью станем через несколько лет. А еще я в этот момент осознала, почему именно мою мать выбрали возглавлять кооператив. Она умела вести людей за собой, и кооператив высоко ценил ее мнение.

— Каждая женщина, уходящая в море, несет на спине собственный гроб, — напомнила матушка собравшимся. — В подводном мире мы тянем за собой груз тяжелой жизни и каждый день пересекаем границу между жизнью и смертью.

Это были традиционные фразы, на Чеджудо их часто повторяли, но мы серьезно кивнули в ответ, будто слышали их впервые.

— Уходя в море, мы делим на всех работу и опасность, — добавила мать. — Мы вместе собираем урожай, вместе сортируем собранное и вместе его продаем, потому что море принадлежит всем.

Повторив это последнее правило — словно кто-то мог позабыть о таких основах, — она дважды хлопнула себя по бедрам. Это значило, что встреча закончена и пора за дело. Бабушка с подругами вышли наружу, их ждала работа на берегу, а мать скомандовала Ю Ри помочь мне приготовиться. Мы с Ю Ри знали друг друга всю жизнь, так что нам легко было работать в паре. А вот сестры Кан были плохо знакомы с Ми Чжа и, скорее всего, не очень-то хотели связываться с сиротой. Однако, нравилось сестрам поручение помочь Ми Чжа или нет, раз моя мать так велела, они были обязаны покориться.

— Вставай поближе к огню, — сказала мне Ю Ри. — Чем быстрее переоденешься и соберешься, тем быстрее мы войдем в воду, а чем быстрее войдем, тем быстрее вернемся сюда. Ну, теперь делай как я.

Мы подвинулись к огню и разделись. Никто не стеснялся — мы словно в общей бане собрались. Некоторые женщины помоложе были беременны, у старших виднелись растяжки на животе. У совсем немолодых груди обвисли от долгой жизни и нескольких выкормленных детей. По нашим с Ми Чжа телам тоже заметен был наш возраст. Нам уже исполнилось пятнадцать, но из-за суровой жизни — недоедания, тяжелой работы и холодной погоды — мы были совсем тощие, груди у нас пока расти не начали, а между ног только-только стал появляться пушок. Мы стояли и дрожали, пока Ю Ри, Ку Чжа и Ку Сун помогали нам надеть костюмы для ныряния. Они шились из простого белого хлопка и состояли из трех частей. Благодаря белому цвету ныряльщиц легче заметить под водой, а еще говорили, что белый отпугивает акул и дельфинов, но при этом, как я сразу поняла, тонкая хлопковая ткань костюма ничуть не согревала.

— Вы просто представьте, что Ми Чжа младенец, — сказала Ю Ри сестрам Кан, — и завяжите на ней костюм. — Потом она пояснила мне: — Видишь, по бокам разрезы, их соединяют завязками. Так можно затянуть или ослабить костюм, если женщина беременна или по другим причинам набрала или потеряла вес. — Она наклонилась ко мне поближе. — Жду не дождусь, когда смогу сказать свекрови, что муж сделал мне ребенка. У меня будет сын, я точно знаю. Когда я умру, он станет проводить для меня обряды поминания предков.

Свадьба Ю Ри была намечена на следующий месяц, и понятно, что она мечтала о сыне, которого родит, но меня в тот момент ее надежды на будущее не очень интересовали. Пальцы ее показались мне холодными как лед, и у меня по коже побежали мурашки. Хотя она затянула завязки как можно туже, костюм все равно висел на мне мешком, и на Ми Чжа тоже. Из-за этих костюмов хэнё считались бесстыдницами — ни одна приличная кореянка, будь то на материке или на нашем острове, не стала бы носить такую открытую одежду.

Ю Ри тем временем продолжала болтать.

— Мой брат очень умный и усердно учится. — Моя мать руководила кооперативом ныряльщиц, а у До Сэн зато был сын, которым гордились все жители Хадо. — Все говорят, что когда-нибудь Чжун Бу поедет в Японию учиться.

Чжун Бу был в семье единственным сыном, так что все средства на учебу достались ему одному. Ю Ри и ее отец приносили в семью деньги, хоть и меньше, чем До Сэн, а вот моей матери приходилось оплачивать учебу моих братьев самой, без помощи отца. Им повезет, если удастся продолжить учебу после начальной школы.

— Придется работать изо всех сил, чтобы и за учебу Чжун Бу помогать платить, и для новой семьи деньги зарабатывать. — Она повернулась к своей матери и будущей свекрови, стоявшим на другой стороне комнаты. — Но я ведь хорошая работница, правда? — Вся наша деревня знала, какая Ю Ри болтушка. При этом у нее всегда было хорошее настроение, и работать она умела, так что жених для нее отыскался быстро.

Ю Ри опять повернулась ко мне:

— Если родители тебя правда любят, они найдут тебе мужа прямо тут, в Хадо. Ты сохранишь свои права ныряльщицы и сможешь каждый день видеть родных. — Потом она сообразила, что сказала лишнее, и похлопала Ми Чжа по руке. — Прости, я забыла, что у тебя нет родителей. — И продолжила, не успев толком задуматься: — Слушай, а как ты мужа-то найдешь? — В голосе ее чувствовалось искреннее любопытство.

Я глянула на Ми Чжа, надеясь, что ее не задели необдуманные слова Ю Ри, но, судя по лицу подруги, она сосредоточилась исключительно на выполнении инструкций сестер Кан.

Поверх костюмов мы надели куртки для ныряния. Их полагалось носить в холодную погоду, но я как-то не видела в них толку: куртки были из такого же тонкого хлопка, как и сам костюм. Под конец мы повязали волосы белыми платками, чтобы сберечь тепло тела и не зацепиться свободной прядью за скалу и не запутаться в водорослях.

— Вот, держите, — сказала Ю Ри, сунув нам в руки бумажные пакетики с белым порошком. — Съешьте, это помогает от подводной болезни — от тошноты, головной боли и других подобных штук. И от звона в ушах! — Ю Ри поморщилась при одной мысли о недугах. — Я пока лишь начинающая ныряльщица, а уже всем этим страдаю. Дзын-н-н… — Она показала, как именно звенит у нее в ушах.

Следуя примеру Ю Ри и сестер Кан, мы с Ми Чжа развернули пакеты, закинули назад головы, будто птенцы, ожидающие корма, высыпали горький белый порошок себе в рот и проглотили его. Остальные ныряльщицы стали плевать себе на ножи. Это должно было принести им удачу и помочь найти и вытащить ценный улов — морское ушко, за которое хорошо платили.

Матушка подошла проверить, все ли нужное снаряжение у меня с собой. Особенно тщательно она осмотрела тевак — выдолбленную и высушенную на солнце тыкву, которая должна была служить мне поплавком. Потом она проверила снаряжение Ми Чжа. У каждой из нас был бичхан,^[2] чтобы отдирать моллюсков от камней, служивших им домом, а еще заостренная тяпка — ею можно было ковырять в трещинах или воткнуть лезвие в песок или скалу и, держась за ручку, подтягиваться и передвигаться. Еще у нас были серпы, чтобы срезать водоросли, нож для вскрывания морских ежей и копье для защиты. Мы с Ми Чжа уже пользовались этим снаряжением, когда играли на мелководье, но сейчас мать предупредила:

— Сегодня орудия вам не понадобятся. Просто привыкайте к тому, что вы окружены водой. Наблюдайте за тем, что вас окружает, потому что все будет выглядеть по-другому.

Мы все вместе вышли из бультока. Через несколько часов мы вернемся, чтобы почистить снаряжение и убрать его на место, посчитать сегодняшний улов, разделить выручку и, что самое важное, снова согреться. Может, если улов будет большой, мы даже приготовим и съедим небольшую его часть. Я уже предвкушала окончание рабочего дня.

Все стали садиться в лодку, а мы с Ми Чжа задержались на причале. Она порылась в корзинке и достала оттуда книжку, а я вытащила из своей кусочек угля. Ми Чжа вырвала из книжки страницу и приложила ее к названию лодки, вырезанному на борту. Лодка была пришвартована, но все равно покачивалась на волнах, так что Ми Чжа еле удавалось держать листок на месте, пока я терла его углем. Когда я закончила, мы изучили получившийся результат: смутные очертания иероглифа, который мы не могли прочитать, но знали, что он означает «рассвет». Мы с подругой уже не первый год таким образом сохраняли память о самых замечательных моментах и местах нашей жизни. Копия вышла не лучшим образом, но она поможет нам запомнить этот день навсегда.

— Давайте быстрее! — прикрикнула мать. Она многое нам позволяла, но отнюдь не все.

Ми Чжа засунула листок обратно в книжку, чтобы не помять, мы поспешно залезли в лодку и взялись за весла. Лодка начала медленно отходить от пристани, а матушка затянула песню.

— Давайте нырнем… — Ее хрипловатый голос был прекрасно слышен даже сквозь шум ветра.

— Давайте нырнем, — подтянули мы в ответ, гребя в такт мелодии.

— Золотые волчки, серебряные морские ушки… — пропела она.

— Давайте все их соберем! — ответили мы.

— Чтоб угостить любовника…

— Когда придет он в дом!

Я невольно покраснела. У моей матери не было никакого любовника, но эта популярная песня нравилась всем женщинам.

Мы удачно поймали прилив, море было относительно спокойным, но, хотя мы гребли и пели, меня начало подташнивать, да и вечно розовые щеки Ми Чжа несколько посерели. Дойдя до места, где планировалось нырять, мы подняли весла на борт. Лодка покачивалась на легких волнах. Я прикрепила бичхан на запястье, взяла сеть и тевак. Подул ветерок, и меня пробрала дрожь. Чувствовала себя я довольно паршиво.

— Тысячу лет, десять тысяч лет я молюсь морскому богу-дракону, — провозгласила матушка над волнами. — Прошу тебя, дух владыки морей, избавь нас от сильных ветров и сильных течений. — Она бросила в воду горсть риса в качестве приношения и плеснула за борт рисового вина. Когда ритуал закончился, мы протерли очки изнутри заранее собранной полынью, чтобы они не запотевали, а потом надвинули стекла на глаза. Ныряльщицы принялись прыгать в воду и уплывать группами по двое и по трое, а мать вела счет. Чем меньше на борту оставалось женщин и легче был груз лодки, тем больше ее качало. Ю Ри приготовилась, перевалилась через борт и погрузилась в воду. Сестры Кан держались за руки, когда прыгнули, — они всегда были неразлучны. Я лишь надеялась, что их преданность распространится и на Ми Чжа, что они будут беречь ее так же, как берегут друг друга.

Матушка дала нам последний совет:

— Часто говорят, что море заменяет мать. Соленая вода, биение и всплески течения, усиленный стук твоего сердца и глухие звуки, раздающиеся сквозь воду, — все это напоминает материнское лоно. Но нам, хэнё, следует прежде всего думать о заработке… и о том, чтобы выжить. Вы понимаете? — Мы кивнули, и она продолжила: — Сегодня ваш первый день. Не жадничайте. Если увидите осьминога, не связывайтесь с ним. Хэнё специально учатся тому, как оглушить под водой осьминога, чтобы он не ухватил их щупальцами. И от морских ушек держитесь подальше!

Дальше объяснять было необязательно. Требуется не один месяц, чтобы начинающая хэнё рискнула отодрать от скалы морское ушко. Если этого моллюска не трогать, его раковина свободно дрейфует рядом со скалой и питательные воды моря обтекают ее изнутри и снаружи. Если что-то застает его врасплох — пусть даже легкая волна от проплывшей мимо крупной рыбы, — он прицепляется к скале, чтобы твердая раковина защитила его от хищников. Поэтому к морскому ушку надо приближаться осторожно, а потом одним быстрым движением всунуть бичхан под раковину и содрать ее со скалы. Иначе моллюск зажмет инструмент, закрепленный на запястье ныряльщицы, тем самым привязав ее к скале. Только большой опыт позволяет ныряльщице вовремя высвободиться и успеть всплыть на поверхность. Я вовсе не спешила браться за такие опасные дела.

— Сегодня вы идете за мной, как я когда-то шла за своей матерью, — продолжила матушка, — а когда-нибудь и за вами пойдут ваши дочери. Вы пока новички, поэтому не беритесь за то, что вам не по силам.

После этого благословения — и предупреждения — Ми Чжа взяла меня за руку, и мы вместе прыгнули в воду ногами вперед. Холод сразу пробрал до костей. Я держалась за поплавок, работая под водой ногами. Мы с Ми Чжа посмотрели друг другу в глаза. Пора было глотать водяное дыхание. Мы обе сделали вдох, еще вдох и еще один, наполняя легкие до краев, расширяя грудную клетку. А потом мы нырнули. У поверхности свет под водой казался бирюзовым и поблескивал. Вокруг нас другие ныряльщицы опускались к океанскому дну по каньону, который мать нам описывала, — головой вниз, ногами прямо к небу. Они двигались быстро и мощно, делая рывок на длину собственного тела, потом другой рывок, все глубже и глубже уходя в темно-синюю воду. Нам с Ми Чжа трудно было плыть под таким прямым углом. Мне больше всего мешали защитные очки. Даже на такой небольшой глубине их металлическая оправа под давлением воды врезалась мне в лицо. Кроме того, очки ограничивали боковое зрение — это сулило опасность и заставляло меня еще бдительнее следить за всем происходящим в этом призрачном мире.

Ю Ри, сестры Кан и мы с Ми Чжа, как начинающие ныряльщицы, в состоянии были уйти вглубь только примерно на две длины тела, но я видела, как мимо проплыла моя мать и скрылась в темной пропасти каньона. Говорили, что она с одного вдоха может опуститься на двадцать метров или даже больше, но у меня уже жгло в легких и шумело в ушах. Я дернула ногами, чтобы всплыть. У меня было такое ощущение, что легкие сейчас лопнут. Как только я выплыла на поверхность, из меня вырвалось в воздух сумбисори. Оно звучало как глубокий вздох — а-а-ах! — и я поняла, что матушка говорила правду. Мое сумбисори было не похоже ни на какое другое. И сумбисори Ми Чжа тоже — это стало ясно, когда она всплыла рядом со мной: у-и-и-и. Мы улыбнулись друг другу, опять проглотили водяное дыхание и снова нырнули. Природа подсказала мне, как действовать. Когда я всплыла в следующий раз, в руке у меня был морской еж. Мой первый улов! Я положила его в сеть, прикрепленную к теваку, еще раз глубоко вдохнула и снова ушла под воду. Я старалась держаться поближе к Ю Ри, пусть даже мы всплывали в разное время. Иногда я оглядывалась на Ми Чжа, и она каждый раз оказывалась максимум в метре от одной из сестер Кан, которые, по обыкновению, держались вместе.

Так мы и работали, иногда делая передышку возле поплавка, пока не настала пора возвращаться к лодке. Доплыв до нее, я с легкостью подняла свою сетку на борт — у остальных они были намного тяжелее — и отнесла на другую сторону палубы, чтобы не мешать подниматься на борт с уловом женщине, которая плыла за мной. Мать следила за всем, что творилось вокруг. Кое-кто из ныряльщиц завязывал сети сверху, чтобы драгоценный улов не сбежал, еще несколько — среди них До Сэн — собрались у жаровни, отогревались, пили чай и хвастались тем, что удалось поймать. Четверо отстающих еще плыли к лодке. Я понимала, что матушка сейчас пересчитывает ныряльщиц, проверяет, все ли целы.

Ю Ри похихикала, глядя на то, как мы дрожим, и сказала, что постепенно мы привыкнем кпостоянному холоду.

— Я четыре года назад так же мерзла, а теперь посмотрите на меня! — самодовольно заявила она.

День был прекрасный, и все прошло хорошо. Я гордилась собой. Но теперь волны стали сильнее, лодка все больше раскачивалась, и мне хотелось одного: вернуться домой. Только вот время еще не пришло. Едва согревшись и разрумянившись, мы снова отправились в воду. Мы, пятеро начинающих ныряльщиц, держались вместе, по очереди всплывая за воздухом. Я изо всех сил концентрировалась на том, как держусь в воде, на стуке собственного сердца, на давлении воздуха в легких, на том, чтобы ничего не упустить. Улов у нас с Ми Чжа был не сказать чтобы большой. Мы в основном старались не опозориться и учились нырять головой вниз. Пока что выглядели мы смешно: навык не так-то легко было освоить.

Когда мать скомандовала, что на сегодня работа закончена и пора возвращаться на берег, у меня полегчало на душе. Она смотрела в мою сторону, но я не знала, разглядела она меня или нет. Я заметила, что Ми Чжа и сестры Кан плывут к лодке. Они должны были добраться до нее первыми, так что им полагалось слушать, как другие всплывают, испуская сумбисори. Я собралась тоже направиться к лодке, но тут Ю Ри сказала:

— Подожди. Я кое-что заметила в последнее погружение. Можем поймать. — Она огляделась, проверяя, насколько далеко от лодки старшие ныряльщицы. — Управимся до того, как они подплывут. Ну, давай же!

Матушка велела мне держаться Ю Ри, но она же скомандовала возвращаться в лодку. Я молниеносно приняла решение, несколько раз глубоко вдохнула и нырнула вслед за Ю Ри. Мы направились на тот же уступ, где собирали морских ежей. Ю Ри скользнула вдоль скалистой поверхности, достала бичхан, ткнула им в нору и вытянула осьминога. Кажется, щупальца у него были с метр длиной. Какой улов! И моя доля в нем тоже будет.

Тут осьминог протянул щупальце и ухватил меня за запястье. Я оторвала от себя это щупальце, но к тому времени еще несколько успели поймать Ю Ри. Одно добралось до моего бедра и принялось медленно подтаскивать меня к осьминогу, другое взбиралось, присоска за присоской, по второй моей руке. Я попыталась их отодрать. Луковицеобразная голова осьминога подобралась к самому лицу Ю Ри, но она этого не заметила, потому что отбивалась от других щупалец, которые все крепче ее сжимали. Я хотела позвать на помощь, но не могла: под водой не закричишь.

Через секунду осьминог уже накрыл лицо Ю Ри. Я не стала биться с ним или сопротивляться, а подплыла поближе, обхватила руками Ю Ри вместе с осьминогом и со всей силы оттолкнулась от воды. Как только мы вырвались на поверхность, я завопила:

— На помощь! Помогите нам!

Осьминог был очень силен. Он все еще закрывал лицо Ю Ри и пытался утащить нас обратно под воду. Я изо всех сил отбивалась. Наконец присоски отцепились от Ю Ри и переключились на меня: тварь почувствовала, что теперь именно от меня исходит основная угроза. Щупальца поползли мне по ногам и рукам.

Я услышала плеск, и меня схватили чьи-то руки. Мелькнули в лучах солнца лезвия ножей, от меня начали отдирать присоски, куски щупалец отрезали и отбрасывали. Держась за других ныряльщиц, я подняла ногу, чтобы с нее отлепили присоски. Увидев напряженное и сосредоточенное лицо матери, я поняла: все обойдется. Ныряльщицы высвобождали и Ю Ри тоже, но она, похоже, никак им не помогала. До Сэн отвела руку, сжав нож в кулаке. На ее месте я бы со всей силы ткнула осьминога в голову, но она не могла рисковать: под осьминогом была Ю Ри. До Сэн поднырнула под голову твари и повела ножом параллельно лицу дочери. Нас окружало множество ныряльщиц, но я чувствовала ногами, что это именно я держу Ю Ри на поверхности, пока осьминог пытается утащить нас под воду. Тело Ю Ри у меня в руках было таким безжизненным, что я сразу догадалась о том, чего пока не поняли остальные. Мне хотелось быть сильной, но я заплакала, роняя слезы внутрь защитных-очков.

Ныряльщицы постепенно добрались до более толстых частей щупалец. До Сэн тем временем продолжала колоть тварь в голову, и общие усилия совсем ослабили осьминога: он либо умер, либо был при смерти. Тем не менее тело у него, как у лягушек и ящериц, все еще продолжало дергаться и не отпускало добычу.

Наконец меня освободили.

— Доплывешь до лодки? — спросила матушка.

— А Ю Ри?

— Мы о ней позаботимся. Справишься сама?

Я кивнула, хотя теперь, когда схватка с осьминогом закончилась, внезапный прилив сил, заставивший меня так отчаянно отбиваться, быстро иссяк. Примерно полпути до лодки я осилила, а потом пришлось перевернуться на спину, чтобы немного передохнуть. Надо мной быстро мчались тучи, гонимые ветром. По небу пролетела птица. Я закрыла глаза, пытаясь найти в себе внутренний резерв силы. Волны плескали мне в уши, иногда погружая их под воду, иногда снова открывая, так что я слышала, как старшие ныряльщицы все еще возятся с Ю Ри. Тут я услышала всплеск, потом другой и третий. Меня снова подхватили чьи-то руки. Я открыла глаза: это были Ми Чжа и сестры Кан. Все вместе они помогли мне добраться до лодки. Ку Чжа, самая сильная из нас, подтянулась и перемахнула через бортик. Я взялась за край лодки и начала было подтягиваться, но после пережитого сил мне не хватило. Ми Чжа и Ку Сун подпихнули меня снизу, и я плюхнулась на палубу, будто пойманная рыба. Я тяжело дышала, руки и ноги казались резиновыми, мне сложно было сосредоточиться. Я сняла очки, и они со стуком упали на палубу. Все это время остальные три девушки беспрерывно тараторили:

— Твоя мать сказала, нам лучше остаться в лодке…

— Не хотела, чтобы мы помогали…

— От начинающих ныряльщиц только лишние проблемы…

— Когда надо кого-то спасать…

Я едва различала смысл их слов.

Начали возвращаться остальные ныряльщицы. Я заставила себя сесть. Ми Чжа и сестры Кан перебрались к борту лодки и опустили руки в воду. Я тоже подошла и помогла им поднять на борт Ю Ри. Она казалась тяжелой, как мертвое тело. Мы втянули ее в лодку и упали на палубу. Ю Ри лежала на мне и не шевелилась. Лодка качнулась, и она скатилась на бок. Потом на борт поднялась До Сэн, за ней моя мать. Они опустились на колени рядом с Ю Ри. Пока залезали в лодку остальные хэнё, — матушка наклонилась проверить, дышит ли Ю Ри.

— Жива, — произнесла она и выпрямилась, садясь на пятки. До Сэн и еще несколько ныряльщиц стали растирать руки и ноги пострадавшей, чтобы заставить их шевелиться.

— Давайте попробуем вылить из нее воду, — предложила мать. До Сэн отодвинулась. Матушка с силой нажала на грудь Ю Ри, но изо рта у той ничего не выливалось. Тогда она заметила: — Получается, осьминог спас Ю Ри жизнь, закрыв лицо, а иначе она наглоталась бы воды…

Ныряльщицы снова подвинулись поближе и занялись массажем.

Тут матушка внезапно обернулась к нам с Ми Чжа и сестрам Кан. Она изучала нас, оценивая поведение новичков. Нам велено было держаться вместе. Ми Чжа и сестры Кан так и делали, но у них все равно был смущенный вид. Матери не пришлось даже ничего говорить: мы сразу начали оправдываться.

— Я последний раз видела ее, когда всплывала вдохнуть, — нервно сказала Ку Сун.

— Мы не отходили далеко от Ю Ри, — еле выдавила Ми Чжа. — Она весь день за нами присматривала.

— Она сказала, что заметила кое-что, — пробормотала я.

— И вы поплыли за добычей, — кивнула мать. — Я видела, как вы нырнули уже после моего сигнала уходить.

Мне страшно было подумать, что матушка решит, будто в происшествии с Ю Ри есть и моя вина, так что я ответила:

— Мы тебя не слышали. — Я опустила взгляд, вся дрожа — от потрясения, печали, а теперь еще и от стыда, что соврала матери.

Она скомандовала всем занять места. Мы взяли весла. Лодка стронулась с места и поплыла, покачиваясь, среди волн с белыми барашками. До Сэн сидела рядом с дочерью, умоляя ее очнуться. Песню на этот раз затянула будущая свекровь Ю Ри. «Плечи мои в эту холодную ночь ходят ходуном, как волны. Разум у меня, несчастной, трепещет от горя, скопившегося за целую жизнь». Песня была такая печальная, что скоро у всех по щекам потекли слезы.

Мать накрыла Ю Ри одеялом, другое одеяло накинула на плечи До Сэн. До Сэн вытерла лицо уголком грубой ткани. Она что-то сказала, но реплику ее унесло ветром. Одна за другой женщины перестали петь — всем хотелось послушать слова До Сэн. Будущая свекровь Ю Ри поддерживала ритм гребли, колотя по борту лодки деревянной ручкой тяпки.

— Жадная ныряльщица — мертвая ныряльщица, — печально произнесла До Сэн. Мы все знали эту присказку, но тут мать говорила о собственной дочери. Именно в тот момент я поняла, какая сила требуется матерям. — Это худший грех хэнё. «Я хочу этого осьминога, мне дадут за него много денег».

— В море много существ сильнее нас, — сказала матушка. Она приобняла До Сэн, и та высказала свой самый большой страх:

— А вдруг она не придет в себя?

— Будем надеяться, что придет.

— А если она так и останется между нашим миром и загробным? — спросила До Сэн, нежно подняв голову дочери и уложив ее себе на колени. — Если она не сможет нырять или работать в поле, может, лучше ее отпустить?

Мать притянула До Сэн к себе.

— На самом деле ты так не думаешь.

— Но… — До Сэн недоговорила и убрала пряди мокрых волос с лица дочери.

— Мы не знаем, что богини замыслили для Ю Ри, — сказала мать. — Может, завтра она проснется такой же болтушкой, как всегда.

* * *

На следующий день Ю Ри не проснулась. И через день тоже. И через неделю. В отчаянии До Сэн обратилась к шаманке Ким, мудрой женщине, которую послали нам боги, чтобы помочь общаться с духами. Японцы запретили шаманизм, но Ким продолжала тайно проводить похороны и ритуалы поиска пропавших душ. Иногда она устраивала ритуалы для старух, у которых начинало портиться зрение, для матерей, сыновья которых были в армии, и для женщин, которых преследовали неудачи — например, у них умирали три свиньи подряд. Шаманка служила нам проводницей между миром людей и миром духов. Она могла погрузиться в транс, чтобы поговорить с мертвыми или пропавшими, а потом передать их послания друзьям, родным или даже врагам. До Сэн надеялась, что Ким дотянется до души Ю Ри и вернет разум обратно в тело, вернет дочь семье.

Ритуал проводили в доме До Сэн. На шаманке и ее помощницах были яркие костюмы ханбок, традиционный наряд корейцев с материка, а не привычные неброские брюки и куртки, которые носили обитатели Чеджудо. Помощницы забили в барабаны и литавры. Ким закружилась с поднятыми руками, призывая духов вернуть юную хэнё матери. До Сэн плакала, не скрывая слез. Чжун Бу, брат Ю Ри, у которого только-только начал расти на щеках пушок, пытался сдерживать эмоции, но все мы знали, как он любит сестру. Жених Ю Ри побелел от горя, его родители пытались утешить сына. Больно было видеть, как все переживают. Но Ю Ри так и не открыла глаза.

Тем вечером я призналась Ми Чжа, что Ю Ри предложила мне ослушаться матери и я так и сделала.

— Если б я не согласилась нырнуть последний раз, Ю Ри не лежала бы сейчас как неживая.

— Но ведь это ей поручено было за тобой присматривать, а не наоборот, — попыталась утешить меня Ми Чжа.

— Я все равно чувствую свою вину, — вздохнула я.

Ми Чжа подумала пару минут, а потом сказала:

— Мы никогда не узнаем, почему Ю Ри так поступила, но не рассказывай никому свой секрет. Только подумай, как это огорчит ее семью.

Я подумала еще и о том, какую боль это принесет моей матери. Ми Чжа права: лучше никому не знать.

* * *

Через неделю До Сэн попросила шаманку Ким попробовать еще раз. На этот раз церемонию проводили в нашем бультоке, подальше от глаз японских шпионов. Туда не позвали мужчин — даже брата Ю Ри не пустили. До Сэн отнесла дочь в бульток и положила возле очага. У изогнутой каменной стены установили алтарь. На тарелках разместили немного еды в качестве подношения: сложенные пирамидкой апельсины, миски с пятью злаками Чеджудо и несколько кувшинов домашнего вина. Мерцали свечи. Матушка предложила Чжун Бу денег, чтобы тот написал послания для Ю Ри на длинных бумажных лентах, но он сделал это бесплатно. «Ради сестры», — сказал он мне, когда я пришла к ним домой забрать ленты. Теперь послания заткнули одним концом в щели между камнями, из которых была сложена стена, а свободные концы трепал ветер, пробиравшийся в щели.

На шаманке Ким был самый многоцветный ее ханбок. Ярко-синюю блузу она подвязала поясом цвета весенних кленовых листьев. Лилово-розовая юбка из легчайшей ткани колыхалась на ветру во время церемонии. На голове у шаманки была красная повязка, а рукава сияли желтым цветом того же оттенка, что и цветы рапса.

— На Чеджудо повсюду вулканы, и сверху в них есть углубление, как в причинном месте женщин. Поэтому естественно, что на нашем острове женщины ведут, а мужчины следуют за ними, — начала Ким. — Богиня правит, а бог — ее супруг и хранитель. А над всеми ними высится создательница, богиня-великанша Сольмундэ.

— Бабушка Сольмундэ хранит нас всех, — хором пропели мы.

— Богиня Сольмундэ летала над водами и искала себе новый дом. В складках юбки у нее была земля. Она нашла место, где Желтое море встречается с Восточно-Китайским, и начала строить себе дом. Дом оказался слишком плоским, и тогда богиня досыпала земли из складок юбки и построила такую высокую гору, что она доходила до Млечного Пути. Юбка Сольмундэ быстро износилась, в ткани появились мелкие дырочки. Земля сыпалась оттуда, образуя маленькие холмы, — вот почему у нас столько маленьких вулканов-ореумов. В каждом из них живет какая-нибудь богиня. Эти богини наши сестры по духу, к ним всегда можно обратиться за помощью.

— Бабушка Сольмундэ хранит нас всех, — снова пропели мы.

— Хальман Сольмундэ множество раз испытывала свои силы, как приходится делать всем женщинам, — продолжала шаманка Ким. — Она проверяла, насколько глубоки воды океана, чтобы хэнё не слишком рисковали, отправляясь за уловом. Она осматривала пруды и озера, ища способы улучшить жизнь тех, кто растит урожай на суше. Однажды ее заинтересовал загадочный туман на ореуме Мульчжан-оль, она отправилась туда и нашла в кратере озеро. Вода озера была темно-синяя, и богине не удалось угадать его глубину. Сольмундэ сделала один глубокий вдох и поплыла вниз. Больше она не вернулась.

Шаманка хорошо рассказывала эту историю, и несколько женщин одобрительно закивали.

— Во всяком случае, так говорят, — продолжила Ким. — Еще иногда говорят, что Бабушка Сольмундэ, как и все женщины, очень устала делать столько всего для других, особенно для своих детей. У нее было пятьсот сыновей, и все они вечно хотели есть. Она варила им кашу, но задремала и упала в котел. Сыновья везде ее искали, и наконец младший сын нашел на дне котла то, что от нее осталось, — одни лишь косточки. Она умерла от материнской любви. Сыновей охватило такое горе, что они мгновенно окаменели и превратились в пять сотен скал, которые стоят на острове до сих пор.

До Сэн молча плакала. Страдалице становилось легче на душе от истории о страданиях другой матери.

— Японцы говорят: если Бабушка Сольмундэ вообще существовала и если тот ореум действительно служит водным путем в ее подводный дворец, — продолжила шаманка, — то она нас бросила, как и остальные наши богини и боги. А я говорю, что она нас вовсе не бросила.

— Каждую ночь мы спим на ней, — продекламировали мы. — Каждое утро мы просыпаемся на ней. Когда мы выходим в море, то ныряем среди подводных складок ее юбки. Она огромный вулкан в центре нашего острова. Иногда его называют горой Халласан, или вершиной, которая тянет вниз Млечный Путь, или горой священного острова. Для нас она и есть наш остров. Куда бы мы ни пришли, мы можем призвать Бабушку Сольмундэ и поплакаться на наши беды, а она нас выслушает.

Теперь шаманка переключилась на Ю Ри, которая за все это время так и не пошевелилась.

— Мы собрались здесь, чтобы помочь Ю Ри, душа которой заблудилась, но также и позаботиться о тех из вас, кто потерял часть души, что всегда случается после потрясений, — сказала она. — Ваш кооператив испытал ужасный удар, и больше всех пострадала мать Ю Ри. До Сэн, встань на колени перед алтарем. Те, кого тоже терзает боль, встаньте вместе с ней.

Моя матушка опустилась на колени рядом с До Сэн. Вскоре все мы стояли, коленопреклоненные, в круге печали. Шаманка держала в руках ритуальные ножи, с которых струились белые ленты. Ким рассекала этими ножами горе и боль, а ленты кружили вокруг нас, будто ласточки в небе. Ханбок развевался разноцветным вихрем. Мы пели. Мы плакали. Мы погружались в эмоции под разноголосицу литавр, колоколов и барабанов, на которых играли помощницы Ким.

— Я призываю всех богинь вернуть дух Ю Ри из моря или оттуда, где он прячется! — воскликнула шаманка. Она повторила просьбу еще дважды, а потом ее голос изменился: в Ким вселилась Ю Ри.

— Я скучаю по матери. Я скучаю по отцу и брату. По жениху. О-ох… — Шаманка повернулась к моей матушке. — Глава кооператива, ты меня послала в море, теперь верни меня домой.

Голос Ю Ри из уст шаманки Ким звучал скорее как обвинение, чем как просьба о помощи. Не очень хороший знак, что явно понимала и сама Ким.

— Что ты ответишь, Сун Силь? — спросила она.

Мать поднялась. Лицо у нее было напряжено, когда она обратилась к Ю Ри:

— Я принимаю свою ответственность за то, что послала тебя в море, но в тот день я дала тебе только одно задание: присматривать за моей дочерью и помогать сестрам Кан присматривать за Ми Чжа. Ты старшая из начинающих. У тебя были обязательства перед ними и перед нами. Из-за твоих действий я могла потерять дочь.

Может, только я одна чувствовала, насколько матушку задело случившееся. Восхищение во мне смешивалось с потрясением. Я надеялась, что когда-нибудь смогу доказать ей, что люблю ее не меньше, чем она меня.

Шаманка развернулась к До Сэн.

— А ты что хочешь сказать Ю Ри?

Та резко воскликнула:

— Как ты можешь винить других за то, чему виной твоя же жадность? Мне за тебя стыдно! Оставь корысть там, где ты сейчас находишься, и немедленно возвращайся домой! Не проси о помощи других! — Потом она продолжила уже мягче: — Девочка моя, возвращайся. Мать и брат по тебе скучают. Вернись домой, и мы окружим тебя любовью.

Шаманка Ким пропела еще несколько заклинаний. Ее помощницы забили в литавры и барабаны. Ритуал закончился.

На следующее утро Ю Ри очнулась. Но она была совсем не такая, как прежде. Улыбаться она могла, а говорить — нет. Она ходила, но при этом прихрамывала, и руки у нее иногда подергивались. Ее родители и семья жениха согласились, что о браке больше не может быть речи. Мы с Ми Чжа так и хранили мой секрет, благодаря чему стали еще ближе. Шли недели, и после работы в поле или под водой мы навещали Ю Ри. Мы с Ми Чжа болтали и смеялись, чтобы Ю Ри могла по-прежнему чувствовать себя беззаботной девушкой. Иногда к нам присоединялся Чжун Бу и читал вслух свои школьные сочинения или пытался дразнить нас, как когда-то дразнил свою сестру. Через день мы с Ми Чжа помогали До Сэн купать Ю Ри, а когда потеплело, стали водить ее на берег. Все вместе мы устраивались на мелководье, чтобы о Ю Ри плескались мелкие волны. Мы рассказывали ей истории, гладили по лицу, показывая, что мы тут, с ней, и она в благодарность дарила нам чудесную улыбку.

Каждый раз, когда я приходила, До Сэн кланялась и благодарила меня.

— Если бы не ты, моя дочь умерла бы, — говорила она, угощая меня гречишным чаем или соленой корюшкой, но в глазах ее читались мрачные мысли. Может, она и не знала, какую роль я сыграла в несчастье с Ю Ри, но она определенно подозревала, что кое о чем я не сказала ни ей, ни своей матери.

КАК НАЧИНАЕТСЯ ЛЮБОВЬ?

(ранее)

Когда мы с Ми Чжа познакомились, то во всем были противоположны. Я напоминала скалы нашего острова: грубые, неровные, но надежные и понятные. Подруга скорее походила на тучи — ускользающие, тающие, которые невозможно ни поймать, ни до конца понять. Мы обе стали хэнё, но я все равно оставалась земной натурой — действовала практично и прежде всего заботилась о семье. Ми Чжа волновалась как море, всегда изменчивая, а то и бурная. У меня были близкие отношения с матушкой, я мечтала пойти по ее стопам и работать в море. Ми Чжа матери не помнила, но очень скучала по отцу. У меня были братья и сестра, которые меня любили и уважали, а у Ми Чжа остались только дядя и тетка, которые ее не любили. Я много работала — таскала воду, носила на спине маленького брата, работала в поле и собирала сухой навоз для очага, — но Ми Чжа работала еще больше: и на дядю с теткой, и у нас в полях, и на кооператив. Я не умела читать и не могла написать свое имя, а Ми Чжа могла и даже помнила несколько японских иероглифов. А еще, пусть я казалась окружающим спокойной и надежной, в глубине души меня часто мучили страхи, а вот эфемерно-изменчивая Ми Чжа внутри была крепкой, как бамбук, и могла вынести любую тяжесть, любое давление. На Чеджудо есть поговорка: «Если ты счастлив в три года, этого счастья тебе хватит до восьмидесяти лет». Я в это верила. А вот Ми Чжа часто говорила: «Я родилась в день без солнца и без луны. Известно ли было моим родителям, какая тяжкая жизнь меня ждет?» Такие разные, мы все же стали очень близки друг другу.

Как начинается любовь? Когда впервые видишь лицо мужа в день помолвки, еще не знаешь, как со временем изменятся чувства к нему. Когда младенец выходит из чрева, очень может быть, что ты испытываешь вовсе не любовь. Любовь нужно подкармливать, нужно ухаживать за ней точно так же, как мы, хэнё, ухаживаем за своими подводными полями. Если говорить о договорных браках, большинство женщин быстро влюбляется в своих мужей. Однако у некоторых уходят на это годы, а у кого-то, несмотря на десятилетия брака, жизнь по-прежнему полна одиночества и грусти, потому что близости с человеком, с которым делишь постель, так и не возникло. Что до детей, тут каждая женщина знает, какие с ними связаны страхи и печали. Радость — это удивительная роскошь, к которой всегда примешивается осторожность, ведь за каждым углом поджидает трагедия. А вот дружба — совсем другое дело. Никто не выбирает нам друзей, мы сходимся по собственному выбору. Нас не связывает церемония или обязательство родить сына, мы сами устанавливаем связь через пережитые вместе моменты. Искорка, которая вспыхивает в нашу первую встречу. Общий смех и общие слезы. Секреты, которые ценишь, хранишь и защищаешь. Изумление, когда настолько непохожий на тебя человек в состоянии понять твое сердце как никто другой.

Я прекрасно помню, как впервые увидела Ми Чжа. Мне как раз недавно исполнилось семь, и я вела счастливую, хоть и очень простую жизнь. Мы были бедны, как и наши соседи, но у нас оставались подводные поля в океане и обычные — на земле. Еще у нас был огород возле кухни: там мать выращивала белый редис, огурцы, периллу,^[3] чеснок, лук и перец. Казалось бы, огромный океан сулил бесконечные богатства, но полагаться на него как на источник пропитания было сложно. Естественных гаваней на острове не имелось. Море вокруг редко бывало спокойным. Правители Кореи давно запретили нашим мужчинам серьезно заниматься рыбной ловлей, а теперь, под властью японцев, рыбакам вообще разрешалось выходить в море только на одноместных плотах с одним парусом (конечно, можно было работать у японцев — на больших рыбацких судах или на консервных заводах). Опасные приливы, высокие волны и сильные ветры погубили многих мужчин с Чеджудо. Когда-то, много лет назад, именно мужчины острова были ныряльщиками, но корейские власти облагали их таким высоким налогом, что в конце концов нырять за добычей стали женщины — с них налогов брали меньше. Оказалось, что женщины хорошо подходят для работы под водой. Терпеливые, как моя мать, они умели переносить страдания. Благодаря слою подкожного жира они лучше переносили холод. Но все-таки матушке — и любой другой женщине — сложно было прокормить большую семью только икрой морских ежей, раковинами турбинид, морскими улитками и морскими ушками. И потом, урожай предназначался не нам. Моллюсков мы собирали для богатых — во всяком случае, богаче нас — жителей материковой Кореи, Японии, Китая и СССР. А это означало, что большую часть года наша семья питалась тем, что выросло в полях: просом, капустой и сладким картофелем. Деньги, которые мать зарабатывала под водой, шли на одежду, починку дома и прочие траты, требующие наличных.

Общественный и семейный долг женщины состоял в том, чтобы родить сына и продлить тем самым род мужа. Но больше всего семьи в прибрежных деревнях Чеджудо ждали рождения дочерей, потому что дочь всегда приносит в дом деньги. В этом смысле нашей семье не так уж повезло. В доме было только четыре женщины — бабушка, мать, я и сестренка, которой тогда исполнилось всего одиннадцать месяцев, так что пока она ничем помочь семье не могла. Но когда-нибудь она должна была подрасти и начать вместе со мной зарабатывать деньги, и тогда родители смогут выплатить долги, скопить к старости на дом получше, а то и отправить братьев в школу.

Тем летним днем восемь лет назад, когда я познакомилась с Ми Чжа, отец, как обычно, остался дома, чтобы присмотреть за младшими, а мы с матерью пошли в поле на прополку. Матушка тогда напоминала кривобокую дыню: живот выпирал, потому что она носила в себе моего будущего третьего брата, а спина согнулась под весом корзины с инструментами и удобрениями. Я несла корзину с питьевой водой и обедом. Мы шли по олле. Внутри деревни каменные олле, шедшие вдоль домов, имели достаточно высокие стены, чтобы соседи не могли заглянуть внутрь. За пределами деревни стены олле доходили только до пояса. Поля тоже были окружены каменными стенами — не столько затем, чтобы определить границы владений каждой семьи, сколько для защиты урожая от ветра, который дул непрерывно и вполне мог сломать растения с длинными стеблями. Но чему бы ни служили олле, наши предки построили их из настолько больших вулканических камней, что для установки каждого потребовались бы как минимум два человека.

Мы уже дошли до нашего участка, но тут мать остановилась настолько резко, что я на нее налетела. Я уже испугалась, что мы попались на глаза японским солдатам, но тут матушка закричала:

— Эй, что ты там делаешь?!

Я привстала на цыпочки, заглянула через каменную стену и увидела, что на наших грядках сладкого картофеля сидит маленькая девочка и копается в земле. Чеджудо славится тремя изобилиями — ветра, камней и женщин, но еще часто говорят, что трех вещей здесь нет: нищих, воров и запертых ворот. А тут перед нами оказалась воровка! Мне даже с олле видно было, как она поспешно соображает, куда кинуться. Через проход в стене не сбежать: тогда она попадет прямиком к нам на олле. Девочка вскочила на ноги и бросилась к дальнему краю поля. Мать подтолкнула меня и крикнула:

— Лови ее!

Я бросила корзину и пустилась бежать по олле вдоль края поля. Свернув влево на соседнее поле, промчалась по нему, перелезла через дальнюю каменную стену и спрыгнула с другой стороны. Добравшись до следующей стены, я влезла наверх. Оттуда мне было хорошо видно, как мчится девочка, будто напуганная крыса. Она еще не успела меня заметить, так что я прыгнула на нее сверху и повалила на землю. Она отбивалась изо всех сил, но я была гораздо крепче. Я схватила воровку за запястья и тут наконец смогла как следует ее рассмотреть. Она явно была не из нашей деревни: у нас таких бледных детей не водилось. Можно подумать, ее всю жизнь на улицу не выпускали. А может, она голодный призрак? Бывают же такие духи, что бродят по земле и создают проблемы для живых. При любых других обстоятельствах я бы испугалась, но сейчас слишком перевозбудилась от погони и того, что поймала нарушительницу. Сердце у меня в груди отчаянно колотилось.

— Отпусти меня! — жалобно воскликнула девочка по-японски. — Пожалуйста, отпусти!

А вот тут я уже испугалась. Колонисты требовали разговаривать по-японски, но у этой девочки были безупречно правильные интонации. А вдруг я на японку набросилась? Потом я заметила, что по щекам у нее текут слезы. Вдруг кто-то увидит, как я еще и мучаю японскую девочку?

Я уже собралась было ее отпустить, как сверху донесся голос матери:

— Веди ее ко мне.

Подняв голову, я увидела, что матушка смотрит на нас из-за каменной стены. Я осторожно поднялась, при этом продолжая крепко держать девочку за руку. Подняв на ноги, я толкнула ее вперед, так что незнакомке пришлось перелезть через стену. Как только мы обе оказались с другой стороны, мать медленно осмотрела девочку с головы до ног и наконец спросила:

— Ты кто? Из какой семьи?

— Меня зовут Хан Ми Чжа, — сказала воровка, вытирая слезы основанием ладоней. — Я живу с дядей и тетей в районе Сут Дон деревни Хадо.

Мать с шумом втянула воздух.

— Кажется, я знаю твою семью. Ты, наверное, дочь Хан Гиль Хо.

Ми Чжа кивнула.

Матушка молчала. Я чувствовала, что она расстроена, но не знала почему. Наконец она заговорила:

— Ну же, расскажи, почему ты воровала наш урожай.

Ми Чжа лихорадочно затараторила:

— Мать умерла, когда я родилась, а отец — два месяца назад. От сердечного приступа. Теперь я живу с тетей Ли Ок и дядей Хим Чханом, и…

— И они тебя не кормят, — перебила ее матушка. — Я понимаю почему…

— Мой отец не предатель! — с вызовом бросила Ми Чжа. — Да, он работал на японцев в Чеджу, но это не значит…

Мать прервала ее известной поговоркой:

— Если посадить красные бобы, то и соберешь красные бобы. — Это значило, что характер и поведение ребенка закладываются родителями. — Никто не любит коллаборационистов, — сказала она прямо. — Во всех семи районах Хадо люди устыдились, когда твои родители выбрали такую жизнь. А тут еще твое имя — Ми Чжа, очень по-японски звучит.

Я была тогда совсем маленькая, но уже понимала, что мать очень рискует, так открыто критикуя японцев и тех, кто их поддерживает.

Руки и лицо у Ми Чжа были в грязи, как и ее одежда — некогда очень хорошего качества. Во время погони девочка потеряла платок, и волосы у нее так спутались, будто их несколько недель не расчесывали. Но больше всего меня поразила ее худоба. Весь ее вид вызывал жалость, но мать не ослабляла напора.

— Ну-ка покажи, что у тебя в карманах, — потребовала она.

Ми Чжа с готовностью начала копаться в карманах, стремясь показать моей матери все свои сокровища. Она достала кусок угля, потом убрала обратно. Тщательно вытерев грязную руку о рубашку, она залезла куда-то в рукав и вытащила книжку. Я до тех пор книжек не видала, так что и эта не вызвала у меня никакой реакции, но матушка явно изумилась. То ли от нервов, то ли от страха Ми Чжа уронила книжку. Мать наклонилась ее поднять, но Ми Чжа успела первой. Она с вызовом посмотрела на матушку.

— Не надо, пожалуйста. Это мое, — сказала Ми Чжа и быстро сунула книжку обратно в рукав. Потом полезла в другой карман, вытащила оттуда сжатый кулак и высыпала из него на ладонь матери пригоршню молодых сладких картофелин, каждая едва ли больше гальки. Мы все опять замолчали, пока мать перекатывала картофелины в руке, изучая, насколько они повреждены. Потом она снова заговорила, все так же громко, но тон был уже мягче.

— Тебе повезло, — сказала она. — Если б тебя поймали другие… Но ты попалась мне. Сейчас ты пойдешь с нами на наше поле и посадишь их обратно. Потом поможешь нам. Если хорошо поработаешь, мы поделимся с тобой обедом. Если не убежишь, будешь слушаться и делать все, что я скажу, я разрешу тебе прийти завтра. Все понятно?

В тот первый день я Ми Чжа не полюбила — слишком уж была возбуждена погоней, озадачена реакцией матери на воровку и зла на то, что придется делиться с ней обедом. А вот что произошло дальше. Ми Чжа внимательно слушала все указания матери, но повторяла только за мной. Это я показала ей, как сажать корнеплоды и потом притаптывать землю, чтобы ее не разнесло ветром. Дальше мы пропалывали сорняки и взрыхляли почву трехзубыми вилами. Когда солнце стало спускаться, а небо заалело, Ми Чжа помогла нам собраться.

— Увидимся завтра, — сказала мать. — Тетке и дяде рассказывать об этом необязательно.

Ми Чжа несколько раз низко поклонилась, и мать зашагала в сторону дома. Я собиралась пойти за ней, но Ми Чжа меня остановила.

— Хочу тебе кое-что показать. — Она достала из рукава книжку и встретилась со мной взглядом. Обеими руками, с такой торжественностью, которую я прежде видела только во время обрядов почитания предков, она протянула книжку мне. — Можешь подержать, если хочешь. — Я вовсе не была уверена, что хочу, но все равно взяла в руки тоненький томик в кожаном переплете. — Это все, что мне осталось от отца, — пояснила Ми Чжа. — Открой.

Я открыла. Страницы были сделаны из рисовой бумаги. Я предположила, что текст на японском, но, может, он был и на корейском. В середине книжки несколько страниц торчали из обреза неровно. Я открыла книжку на этом месте и обнаружила, что они вырваны и вложены обратно. Это показалось мне непочтительным, но я заметила, что Ми Чжа улыбается.

— Смотри, что я сделала, — сказала она, забрав у меня книжку. — Вот это отпечаток с резьбы, которая была в нашей квартире в Чеджу. А это — с железных петель на гробе отца. Эту картинку я сделала в тот день, когда меня забрала тетушка Ли Ок: это рисунок пола в моей старой комнате. Только так я могла сберечь воспоминания.

Я слушала и пыталась представить себе, как эта девочка раньше жила в городе, в собственной комнате, в окружении книг.

— Тетушка продала все наши вещи. Сказала, никому в Хадо не нужны напоминания о моем отце. Еще она сказала, что на эти деньги будет меня кормить и пошлет меня в школу. А когда я приехала… — Она упрямо выпятила подбородок. — У вас тут нет школы для девочек. Тетушка не могла этого не знать. Она считает моего отца плохим человеком, поэтому кормит меня только водорослями и кимчхи.^[4] Деньги отца ушли на покупку свиней и… Я не знаю… — Она помолчала, а потом повеселела. — Вы с матерью — самые лучшие люди, которых я встретила с переезда в деревню, а сегодня самый лучший день с момента смерти отца. Давай мы с тобой сохраним память об этом дне. Об этом месте. Чтобы навсегда запомнить нашу встречу.

Не дожидаясь моего согласия, она вырвала страницу из книги, положила ее на один из камней у входа на наше поле, достала уголек и потерла им бумагу. Для меня в камнях не было ничего особенного. Камни лежали везде, куда ни посмотришь. Но когда Ми Чжа дала мне в руки получившийся отпечаток, я различила грубый каменный узор своей родины. Непонятные слова, перекрытые рисунком, оставались частью мира, который я никогда не узнаю и не пойму, а крошечные дырочки, проткнутые в бумаге углем и острыми гранями камня, словно обещали бесконечные возможности, как звезды в ночном небе. Мне казалось, я получила в дар нечто особенное, что необходимо сохранить. Так я Ми Чжа и сказала.

Она подумала, потом сложила губы трубочкой, слегка кивнула и убрала рисунок в книжку, рядом с теми, которые сделала раньше.

— Я его сохраню, — сказала она, — но это наше общее воспоминание. Что бы ни случилось, мы всегда сумеем его найти.

* * *

В семь лет легко заявить, что вы лучшие друзья на всю жизнь, но на самом деле дружба быстро заканчивается. У нас с Ми Чжа вышло по-другому. С каждым годом мы становились все ближе друг к другу. Тетка и дядя Ми Чжа обходились с ней по-прежнему плохо: для них она была как рабыня или служанка. Она спала в крошечном амбаре, едва ли больше метра в диаметре, стоявшем между главным домом и отхожим местом, где держали свиней и откуда вечно воняло. Я учила Ми Чжа работе по хозяйству, учила песням, под которые мололи просо, вязали шапки из конского волоса, ловили сетью анчоусов, собирали свиное дерьмо для полей, пахали, сажали и пололи, а она в ответ делилась со мной своим воображением.

На острове Чеджудо много поговорок. Одна из них гласит: «Где бы ты ни был на Чеджудо, отовсюду видишь Бабушку Сольмундэ». Но есть и другая поговорка: «Бабушка Сольмундэ за всеми нами следит». Куда бы ни шли мы с Ми Чжа — в поле, на берег, добежать от ее района Хадо до моего, — мы видели уходящую в небо Бабушку Сольмундэ. Зимой ее вершину укрывал снег. Тогда работать было тяжелее всего: таскать воду промозглым утром, ходить по земле, побелевшей от инея или снега, когда ветер дует с такой силой, что пробирает насквозь, будто ты выскочил на мороз нагишом.

В первые два месяца мы с Ми Чжа помогали матери пропалывать поля с просом и ючхэ^[5] — все знают, что у мужчин для такой работы слишком плохо гнутся колени и серпов и мотыг они побаиваются. Остров Чеджудо славится своими пятью злаками: рисом, ячменем, соей, просом и могаром.^[6] Рисом мы лакомились на Новый год, если матушке удавалось отложить достаточно денег. Ячмень предназначался для богачей из города и с предгорий. А вот просо — еда бедняков. Оно наполняло наши желудки, а из ючхэ мы делали масло, так что оба этих злака были для нас очень важны. В ту первую зиму мать еще и наняла Ми Чжа работать на кооператив хэнё.

— Можешь есть со всеми, когда хэнё возвращаются из моря, — сказала матушка. — Раздувай огонь и помалкивай, и никто тебя не обидит.

Так что Ми Чжа попала в бульток гораздо раньше меня. Она собирала дрова, поддерживала огонь в очаге и помогала сортировать морских ежей, моллюсков, а также агар-агар и бурые водоросли, которые ныряльщицы приносили на берег.

Бабушке это не нравилось. Она сказала:

— Ничто не смоет с нее пятно дочери коллаборациониста, так что она отличается от других сирот. Ее никто, кроме тебя, не стал бы нанимать на работу.

Но по этому поводу мать было не переупрямить.

— По этой девочке видно, что она пробьется, — возразила она. — Ей помогут смекалка и голод, который ее подгоняет.

Весной на склонах Бабушки Сольмундэ азалии сияли красно-лиловым, пурпурным и алым, так что их было видно издалека. Поля рапса блестели желтым подобно солнцу. Мы собрали злаки, вручную вспахали поле и посадили красные бобы и сладкий картофель. В конце весны жители острова меняли солому на крышах. Тетка и дядя Ми Чжа заставили девочку снять старую солому, принести новую, а потом еще по мере сил подавать наверх камни, чтобы мужчины прижимали ими солому и ее не сдувал ветер. Закончив эту работу, Ми Чжа пришла к нам, и матушка позволила ей вместе со мной искать личинок в нашей старой соломе. Этих личинок мать потом сварила, и мы их съели.

Летом склоны Бабушки Сольмундэ покрылись прохладной зеленью, но в остальном было жарко и влажно; постоянно шел дождь. Мать подарила мне мой первый тевак — она его сделала сама. Я очень им гордилась, но мне не жалко было поделиться с Ми Чжа. Поскольку она раньше жила в городе и давно потеряла мать, у которой могла бы учиться, моя подруга не умела плавать. Я отвела ее к приливным лужам, где играла сама года в три-четыре. В самые жаркие дни лета мы ходили в другую мелкую бухточку, укрытую от ветров. Там мы плескались и играли с другими детьми из Хадо. Сестры Кан тоже вечно там торчали — нам нравилось слушать, как они ссорятся и мирятся. Ю Ри приходила со своим братом Чжун Бу, и он вместе со сверстниками нырял с защитной каменной стены в открытое море. Мы любили смотреть на мальчишек, особенно на Чжун Бу — удивительно, что такой прилежный ученик умел настолько беззаботно смеяться.

Иногда матушка и другие хэнё возвращались на берег в полдень, чтобы покормить младенцев. При этом ныряльщицы поглядывали на нас и периодически кричали, чтобы мы гребли руками сильнее или делали вдох поглубже для тренировки легких. Но обычно им некогда было в рабочий день приплывать на берег, и после полудня над деревней стоял плач голодных младенцев. Отцы пытались их успокоить, но все бесполезно: молоко было только у матерей. К концу нашего второго лета Ми Чжа достаточно хорошо плавала, и мы уже начали нырять на глубину примерно в метр — одна из нас прятала что-нибудь под камнем, чтобы другая нашла, или мы тыкали пальцем морской анемон и наблюдали, как он закрывается.

Конечно, лето предназначалось не только для игр. В шестом месяце лунного календаря мы собирали ячмень и сушили его во дворе между маленьким и большим домом. Мы помогали матери убить петуха — для этого существовала специальная церемония, и потом мы этого петуха готовили и подавали бабушке, чтобы ее не мучили старческие болезни. Мы научились смешивать золу с водорослями, чтобы получилось удобрение, и носили его к нам на поле. Сажали гречиху и занимались бесконечной прополкой. А где-то около седьмого числа седьмого месяца по лунному календарю — в августе по-западному — делали каль-от, специальную ткань, окрашенную соком незрелой хурмы. Хурма содержала танин, благодаря которому материал не задерживал запах и не закисал, поэтому такую одежду можно было носить не снимая несколько недель, и она при этом не воняла. Еще такая одежда не промокала и отгоняла москитов, к ней не цеплялись щетинки ячменя, а поскольку сок хурмы делал ткань прочнее, она не рвалась, даже если зацепишься за колючку. Из каль-от шили все что угодно. Даже Ми Чжа носила брюки, рубашки и куртки, сшитые из такой ткани, — из своей нарядной городской одежды она давно выросла. Мои штаны и рубахи из каль-от донашивали младшие братья и сестра, а Ми Чжа свою сохраняла.

— Когда у меня будут дети, — говорила она, — мягкая выношенная ткань пойдет на пеленки и детские одеяла.

Мне-то еще не приходило в голову, что у меня когда-нибудь появятся дети.

Каждую осень склоны Бабушки Сольмундэ пылали огнем желтых, оранжевых и красных листьев. В это время года мы с Ми Чжа любили забираться на ореумы — небольшие вулканы, которые породила Бабушка Сольмундэ во время извержений. Мы с подругой глядели на поля, раскинувшиеся под нами лоскутным одеялом; в небе не было ни тучки, вдали поблескивал океан, на ореумах повыше стояли древние сторожевые башни, с которых когда-то сигнальные огни предупреждали островитян о приближении пиратов. Мы сидели на склонах часами и разговаривали. Я любила слушать истории Ми Чжа про жизнь в городе — они казались мне одна другой фантастичнее.

Как-то Ми Чжа упомянула, что в городе есть электричество. В ответ на мой вопрос, что это такое, она рассмеялась.

— Оно освещает комнату, и не надо жечь сосновую смолу или масло. На улицах есть свет, и в витринах магазинов горят цветные лампочки. Электричество — оно… — Между бровей у Ми Чжа залегла вертикальная складка, так сильно мояподруга нахмурилась, соображая, как лучше описать мне это неосязаемое нечто. — Оно японское!

Еще у Ми Чжа и ее отца было радио. Она пояснила, что это такой ящичек, из которого раздаются голоса, а сделали его в Японии. Такое мне тоже трудно было себе представить. Меня очень удивляло и смущало, что у японских демонов столько чудесных вещей.

Ми Чжа рассказывала про автомобиль ее отца — автомобиль, подумать только! — и про то, как отец ездил через весь остров по дорогам, которые построили японцы. А я не видела в жизни ничего, кроме телег, запряженных пони, да еще иногда грузовиков, на которых хэнё увозили на дальние водные работы в других странах.

— У японцев отец управлял бригадами дорожных рабочих, — объяснила Ми Чжа. — Он помог им впервые соединить дорогами все четыре части острова.

А я ничего в жизни не видела, кроме Хадо.

— Моего отца все очень уважали, — говорила мне подруга. — Он меня любил и заботился обо мне. Он покупал мне игрушки и красивую одежду.

— И кормил! — напоминала я, потому что мне нравилось слушать про блюда, которые я никогда не пробовала: гречневую лапшу с фазаном или жареную конину со специями с предгорья. Я-то знала только свинину или морских тварей, так что все это казалось мне невероятным, но очень вкусным. А еще сладкое…

— Представь себе: ешь и улыбаешься так широко, что даже лицо болит. Вот так себя чувствуешь, когда лакомишься конфетами, мороженым, пирожными или вагаси и аммицу.^[7]

Но разве мне доведется попробовать западный или японский десерт? Никогда.

В городе у Ми Чжа были товарищи по играм — это мне тоже было сложно понять даже после ее рассказов про прятки и догонялки. Зачем вообще нужны игры, которые не учат ничему полезному, например нырять за моллюсками или собирать водоросли? А еще мне сложно было вообразить, каково Ми Чжа жилось в доме посреди фруктового сада с прудом, где слуги разводили рыбу для семьи, так что голодать никогда не приходилось.

Ми Чжа прекрасно понимала, сколько она потеряла. Обычно ей нравилось рассказывать мне о прошлом, но иногда она начинала грустить. Тогда я обычно предлагала ей достать отцовскую книжку, и мы вместе листали страницы. Это был справочник, которым отец Ми Чжа пользовался при поездках по острову. Поначалу Ми Чжа еще помнила значения некоторых иероглифов — «бензин», «восток», «дорога», «гора», «мост», — но шли месяцы, некому было напоминать ей иероглифы, и она разучилась читать. Но в символах на книжной странице все равно было что-то загадочное и даже волшебное, и Ми Чжа нравилось сверху вниз вести по ним пальцем и «читать» мне рассказы о богинях и матерях, которые она выдумывала на ходу.

Есть такая поговорка: «Под дождем не замечаешь, как промокает одежда». Это значит, что изменения происходят постепенно, и трактовать эту поговорку можно двояко — как в положительном, так и в отрицательном смысле. Положительный пример — это дружба, которая со временем становится крепче. Сначала вы просто знакомые, потом хорошие приятели, потом становитесь еще ближе и понимаете, что превратились в лучших друзей и по-настоящему любите друг друга. Отрицательный пример — преступления. Человек крадет мелочь, потом что-то посерьезнее, и вот он уже настоящий вор. Суть в том, что, когда только начинает моросить, не понять, насколько сильно в итоге промокнешь. Но у нас с Ми Чжа, в отличие от большинства людей, были осязаемые доказательства нашей растущей близости, потому что, как она и предложила в день нашего знакомства, мы отмечали важные мгновения памятными рисунками. Ми Чжа ценила книгу, которая осталась ей от отца, но без колебаний выдирала страницы, чтобы сделать копию. Обычно одна из нас держала листок, а другая терла по нему углем, чтобы сохранить зазубренный контур раковины, выигранной в соревновании по плаванию; узор деревянной двери моего дома в память о том, как Ми Чжа первый раз у нас ночевала; поверхность первого тевака, который сделала для нее моя мать, будто взаправду была матерью и ей тоже.

* * *

Когда нам исполнилось девять, деревенские хэнё помогли организовать выступление против японцев по всему острову. Матушка тогда начала ходить в вечернюю школу в Хадо. Насколько я могла понять, чтение и письмо ей не очень-то давались, зато они с подругами научились взвешивать улов, чтобы их не обманывали. Еще она узнала о своих правах. При поддержке молодого учителя — мать говорила, что он интеллектуал и левак, — группа из пяти хэнё объединилась, чтобы бороться с правилами, которые японцы навязали ныряльщицам. Моя мать в эту первую группу не входила, но пересказала нам услышанное от активисток:

— Японцы не платят нам справедливую цену. Забирают себе слишком большую часть. Сорок процентов! Как нам жить на оставшееся? А некоторые японские чиновники-коллаборационисты вывозят собранный нами агар-агар через порт Чеджу и наживаются на этом.

Коллаборационисты. Ми Чжа съежилась, втянув голову в плечи. Матушка положила руку ей на плечо, чтобы утешить.

— Нам нужно сопротивляться, вот что нам нужно, — продолжила она.

Новости обошли весь остров — от ныряльщицы к ныряльщице, от кооператива к кооперативу. Японцы получили столько жалоб, что обещали изменить нынешние порядки.

— Но они нам наврали! — гневно заявила мать. — Прошло уже столько месяцев…

Бабушка, которая ненавидела японцев как никто другой в нашей деревне, предупредила:

— Будь осторожна.

Но время осторожности прошло. План был уже составлен. Близилась ярмарка пятого дня^[8] в деревне Сева, и хэнё из Хадо собирались на нее прийти. Там к ним должны были присоединиться другие хэнё из соседних деревень, а оттуда все намеревались отправиться в районное бюро в Пхёндэ и предъявить свои требования. Ныряльщиц охватило радостное волнение, но к нему примешивалась тревога: никто не знал, как поведут себя японцы.

В ночь перед маршем Ми Чжа ночевала у нас. Было начало января, слишком холодно, чтобы гулять и любоваться звездами, но отец все-таки вынес моего младшего брата на улицу, надеясь, что тот успокоится и уснет. Мать позвала нас в комнату. Бабушка уже сидела там.

— Хочешь завтра тоже пойти? — спросила мать.

— Да! Очень! — Я была в полном восторге, что меня позвали.

Ми Чжа сидела опустив голову. Моя мать относилась к ней с симпатией и много для нее делала, но ожидать приглашения на антияпонский митинг — это, наверное, было бы уже чересчур.

— Я поговорила с твоей теткой, — сказала матушка, обращаясь к Ми Чжа. — До чего неприятная женщина.

Ми Чжа подняла голову. В глазах ее зажглась трепетная надежда.

— Я сказала ей, что, если ты пойдешь с нами, это поможет смыть с тебя пятно грехов твоего отца, — продолжила мать.

Ми Чжа взвизгнула от радости.

— Ну вот, обо всем договорились. А теперь послушайте бабушку.

Ми Чжа устроилась рядом со мной. Бабушка часто рассказывала нам истории, которые слышала от своей бабушки, а та от своей и так далее. Именно так мы узнавали о прошлом — а заодно и о том, что творится в мире вокруг нас. Наверное, мать хотела напомнить нам обо всем этом перед маршем.

— Когда-то давным-давно, — начала бабушка, — земля вспучилась, из нее появились три брата — Ко, Бу и Ян — и создали наш остров. Они усердно работали, но им было одиноко. Однажды к ним приплыли на судне три сестры-принцессы и привезли с собой лошадей, скот и пять злаков. Все это они получили от Хальман Чжачхонби, богини любви. Братья женились на принцессах, и три супружеские пары создали королевство Тхамна, которое просуществовало тысячу лет…

— «Тхамна» значит «страна островов», — вставила Ми Чжа, демонстрируя, сколько запомнила с прошлого раза, когда бабушка рассказывала эту историю.

— Наши предки-тхамна были мореходами, — продолжала бабушка. — Они торговали с другими странами. Их взгляд всегда был устремлен вдаль, и они научили нас независимости. Они подарили нам язык…

— А мой отец говорил, что в языке Чеджудо есть и китайские слова, и монгольские, и русские, и слова других стран, — снова перебила Ми Чжа. — Например, Японии. И Фиджи, и Океании. А корейские слова пришли к нам сотни лет назад, а может, даже тысячи. Так он говорил…

Ми Чжа затихла. Она часто увлекалась, хвастаясь тем, чему научилась в городе, но моя бабушка не любила вспоминать об отце Ми Чжа. Сегодня, однако, бабушка не стала неодобрительно фыркать и просто продолжила:

— Тхамна научили нас, что внешний мир чреват опасностями. Мы много веков отбивались от японцев, которым приходилось проплывать мимо нас, чтобы…

— …грабить Китай, — сказала я. Про Фиджи и Океанию я раньше не слышала, но кое-что все-таки знала.

Бабушка кивнула, но виду нее был раздраженный, и я решила, что впредь лучше держать рот на замке.

— Примерно семьсот лет назад на остров вторглись монголы. Они разводили лошадей в предгорье. Остров наш они называли «Звездный бог — хранитель лошадей», вот насколько им нравились наши пастбища. Монголы тоже использовали Чеджудо как отправную точку для нападений на Китай и Японию. Но их нам не стоит чересчур ненавидеть. Многие монголы женились на женщинах Чеджудо. Говорят, именно от них мы унаследовали силу и упорство.

Мать разлила по чашкам горячую воду и раздала нам. Наделив всех питьем, она продолжила историю с того места, на котором остановилась бабушка:

— Пять сотен лет назад мы стали частью Кореи и оказались под властью ее правителей. В основном нас не трогали — правители использовали наш остров как место ссылки для аристократов и ученых, которые выступали против них. Корейцы принесли с собой конфуцианство, которое учило, что общественный порядок поддерживают везде…

— …в себе, в семье, в стране и в мире, — продекламировала Ми Чжа. — Они верили, что все люди на земле кому-нибудь подчиняются: народ подчиняется правителю, дети — родителям, жены — мужьям…

— А теперь к нам пришли японцы, — фыркнула бабушка. — И опять нас превратили в опорный пункт для завоеваний: строят на острове аэродромы, чтобы с них летать бомбить Китай…

— Мы не в силах положить конец всем их делам, — вступила мать, — но, возможно, кое-каких изменений сумеем добиться. И я хочу, чтобы вы, девочки, в этом поучаствовали.

На следующее утро Ми Чжа ждала нас на обычном месте. Воздух был морозный, изо рта у нас вырывались облачка пара. Мы пошли дальше по олле, и постепенно к нам присоединялись До Сэн, Ю Ри и другие женщины и девочки. Все они повязали головы белыми платками, в которых обычно ныряли, чтобы показать: здесь собрались бывшие, нынешние и будущие хэнё.

— Да здравствует независимость Кореи! — кричали мы. — Долой несправедливую оплату труда! — звенели единым хором голоса.

На ярмарку в Сева всегда собиралось много народу, но в тот день толпа была особенно большая. Пятеро лидеров из вечерней школы Хадо по очереди произносили речи.

— Присоединяйтесь к шествию до районного бюро! Помогите заявить о наших требованиях. Мы сильнее всего, когда ныряем вместе. А когда все кооперативы сплотятся, мы станем еще сильнее. Мы заставим японцев нас послушать!

Во главе шествия были старшие хэнё, но присутствие бабушек, которые помнили время до появления японцев, и девочек вроде нас с Ми Чжа, которые родились и выросли под властью оккупантов, напоминало всем о том, за что мы боремся. Дело было не только в том, что японцы платили хэнё на сорок процентов меньше. Дело было в свободе и независимой жизни Чеджудо. В силе и мужестве женщин острова.

Я никогда еще не видела, чтобы у Ми Чжа так блестели глаза. Она часто чувствовала себя одинокой, а теперь вдруг оказалась частью чего-то намного большего, чем она сама. И мать была права: присутствие Ми Чжа явно произвело впечатление на женщин в нашей группе. Некоторые из них специально какое-то время шли рядом с ней и слушали, как она кричит: «Да здравствует независимость Кореи!» Я тоже была взволнована, но по совсем другим причинам. Мне еще не случалось уходить так далеко от дома. Впрочем, со мной была Ми Чжа. Мы держались за руки, а свободные руки вскидывали со сжатыми кулаками и выкрикивали лозунги. Мы и так в последнее время сильно сблизились — я учила подругу полезным навыкам, а она радовала меня своим воображением и рассказывала чудесные истории, — но именно тогда мы стали единым целым.

К тому моменту, когда мы подошли к Пхёндэ, шествие уже включало тысячи женщин. Мы с Ми Чжа шли под руку; матушка и До Сэн шагали плечом к плечу. Мы проникли во двор районного бюро. Пятеро организаторов марша поднялись на ступени главного здания и обратились к толпе. Речи они произносили примерно такие же, как и раньше, но теперь лозунги звучали мощнее — столько людей их слушали, откликались на них, громко повторяли сказанное.

— Долой колонизацию! — крикнула Кан Ку Чжа.

— Свободу Чеджудо! — подхватила Кан Ку Сун еще громче.

Но громче всех крикнула моя мать:

— Независимость Корее!

Матушка много хорошего сделала в жизни, всегда защищала и вдохновляла женщин в своем кооперативе, но именно в тот момент я больше всего ею гордилась.

Тут между ораторами и входной дверью в районное бюро выстроились японские солдаты, другие встали по краям толпы. Чувствовалось напряжение, очень уж много людей собралось во дворе. Наконец дверь открылась. Вышел японец. Из страха или по привычке пять женщин из Хадо низко поклонились. Та из них, что стояла посередине, не разгибаясь, протянула начальнику список требований. Тот молча взял их, вошел внутрь и закрыл дверь. Мы все озадаченно переглянулись. И что теперь? Как оказалось, ничего: переговоров в тот день явно не намечалось. Женщины пошли обратно в свои деревни.

Но нам с Ми Чжа перед уходом надо было сделать отпечаток на память. Я показала ей на японский иероглиф, вырезанный на двери одного из зданий во дворе. Мать разговаривала с подругами, японские солдаты явно расслабились, когда толпа начала расходиться, так что мы подошли к двери и приступили к делу. Возможно, идея была не самая удачная, потому что одновременно случились сразу две вещи: четверо часовых подбежали выяснить, чем мы занимаемся, а матушка закричала: «Немедленно уходите оттуда!» Мы бросились к ней, пробираясь через толпу женщин, — Ми Чжа сжимала в кулаке уголь, а я — листок с готовым отпечатком. Мать ужасно рассердилась, просто ужасно. Но когда мы оглянулись на японских солдат, те хохотали, согнувшись от смеха и упершись руками в колени. Только через много лет мы узнали, что иероглиф, выбранный нами для сувенира, означал «туалет».

* * *

Этот марш входил в тройку крупнейших антияпонских протестов, когда-либо проводившихся в Корее, он был самым крупным из организованных женщинами и самым крупным в том году — на улицы вышло семнадцать тысяч человек. Он вдохновил и других корейцев: за следующий год в Корее прошло еще четыре тысячи демонстраций. Новый японский губернатор Чеджудо согласился на некоторые требования. Поборы прекратились, нескольких нечестных посредников сняли с должности. Это радовало, но случались и другие вещи. Стали приходить вести об арестах. Арестовали тридцать восемь хэнё, включая ту первую пятерку из вечерней школы Хадо. Десятки других задержали во время мер по предотвращению последующих протестов. Пошли слухи, что некоторые учителя в вечерней школе Хадо — социалисты или коммунисты, и многие из них перешли на нелегальное положение или уехали. Но это не заставило мать бросить учебу.

— Я хочу, чтобы вы, девочки, умели читать, писать и считать: это вам поможет, если в будущем одна из вас станет руководить кооперативом, — сказала она нам. — Если я смогу сэкономить достаточно денег, то заплачу за то, чтобы вы учились вместе со мной.

Учеба сулила больше бед, чем участие в демонстрации, — арестованных ныряльщиц задержали именно за то, чем они стали заниматься благодаря образованию. Но я хотела того же, что хотела Ми Чжа, а она мечтала о школе. Вся ее надежда была на мою мать.

* * *

Через восемь месяцев после демонстрации, устроенной ныряльщицами Хадо, мы с матерью и Ми Чжа снова работали в поле. Прополка — дело утомительное: весь день стоишь внаклонку, вся мокрая от дождя, от пота или того и другого сразу, к тому же надо очень внимательно следить, чтобы, вырывая сорняки, не повредить корни полезных растений. Матушка затянула песню, состоявшую из вопросов и ответов, чтобы отвлечь нас от тяжестей работы, но я вообще редко жаловалась, если рядом была Ми Чжа. Она так давно с нами работала, что научилась прекрасно справляться со всеми полевыми задачами. Мать платила ей едой и всегда приглашала пообедать вместе с нами.

— Не хочу, чтобы твои дядя и тетка поедали плоды твоих трудов, — поясняла мать.

Мы пололи и пели, не обращая внимания на мир за каменными стенами, которые окружали наше поле. У матери слух был плохой, но вот боковое зрение очень острое, и она постоянно была настороже. Я вдруг увидела, как она вскочила, подняв тяпку, потом уронила ее, упала на землю и опустила голову на скрещенные руки. Все произошло за несколько секунд.

Ми Чжа, работавшая рядом со мной, перестала петь. Я замерла от ужаса и с дрожью наблюдала, как на поле вышли японские солдаты.

— Кланяйтесь, — прошептала мать.

Мы с Ми Чжа упали на землю, повторяя почтительную позу матушки. От страха восприятие у меня необычайно обострилось. Сквозь трещины в каменной стене свистел ветер. Я слышала пение за несколько полей от нас — там работали другие местные женщины. Солдаты шли к нам через участок, скрипя сапогами. Я чуть повернула голову и искоса глянула на них снизу вверх. Сержант — его легко было узнать по начищенным до блеска сапогам и знакам различия на мундире — поигрывал тросточкой, хлопая ею по ладони свободной руки. Я снова уткнулась взглядом в землю.

— Ты ведь одна из этих смутьянок, так? — спросил сержант мою мать.

Я лихорадочно пыталась понять, в чем дело. Возможно, они хотят арестовать мать. Но если бы они знали, что она участвовала в демонстрациях, то уже давно бы за ней пришли. Потом у меня в голове мелькнула неприятная мысль: а вдруг на нее донес кто-то из соседей? Такое случалось. За важную информацию семья могла получить мешок белого риса.

— Отпустите девочек домой, — попросила мать. Это, на мой взгляд, не очень-то тянуло на заявление о невиновности.

А может, дело вовсе не в аресте? Мне было всего десять, но меня уже предупреждали о том, какие мерзости солдаты могли сделать с девочками и женщинами. Я снова украдкой глянула на японцев: надо было понять, в какой момент бросаться бежать.

— Что вы тут выращиваете? — Сержант пихнул мать носком сапога.

Все тело у нее напряглось, и сначала я решила, что это от гнева. Мать была сильной, она это доказала, возглавив кооператив ныряльщиц, — наверное, она готовилась драться со всеми солдатами по очереди. А потом я заметила, как трепещет одежда у нее на теле. Матушку трясло от страха.

— Отвечай! — Сержант замахнулся тростью и с силой ударил мать по спине. Она подавила вскрик.

Тем временем за спиной у сержанта солдаты вырывали посаженные нами овощи и совали себе в заплечные мешки. Они пришли не потому, что мать ходила на марш, и не потому, что хотели сделать что-то плохое с матерью, Ми Чжа и со мной. Они просто решили украсть нашу еду.

Сержант снова замахнулся и собрался было ударить мать, и тут Ми Чжа тихонько проговорила по-японски:

— Пожалуйста, не вырывайте наши растения с корнями.

— Что-что? — Сержант развернулся к ней.

— Не слушайте ее, — вмешалась матушка. — Она ничего не понимает. Она просто невежественная…

— Давайте я нарежу вам листьев, — сказала Ми Чжа, поднимаясь на ноги. — Тогда на их месте вырастут новые и вы сможете прийти снова.

Солдаты вдруг притихли — они осознали смысл слов Ми Чжа и язык, на котором она говорит. По-японски она изъяснялась отчетливо и правильно, к тому же у нее был тот тип внешности, который, по слухам, нравился японцам: бледное лицо с тонкими чертами, естественная услужливость манер. Сержант молниеносно хлестнул ее по голой ноге тростью, слишком быстро, чтобы она успела напрячь мышцы или попытаться отстраниться. Ми Чжа упала на землю. Японец высоко занес трость и снова ее ударил, а потом еще раз. Ми Чжа закричала, но мы с матерью не пошевелились. Один из солдат взялся за пряжку ремня. Другой, прикусив верхнюю губу, начал пятиться, пока не уперся спиной в стену. Мы с матерью не шевелились. Когда ярость сержанта утихла и он перестал избивать Ми Чжа, моя подруга подняла голову.

— Лежи, где лежишь, — еле слышно пробормотала ей мать.

Но Ми Чжа встала на колени и протянула к сержанту раскрытые ладони.

— Пожалуйста, господин, позвольте мне собрать для вас урожай. Я срежу лучшие листья…

Тут японские солдаты замерли, как и мы с матерью. Неподвижные, словно каменные деды — скульптуры, которые встречались на нашем острове повсюду, — японцы смотрели, как Ми Чжа с трудом поднялась на ноги, потом наклонилась, обрывая внешние листья с кочана капусты. Не поднимая головы, она обеими руками подала сержанту листья. Он схватил ее за запястья и потянул на себя.

Тут воздух прорезал резкий металлический звук свистка. Семеро японцев посмотрели в том направлении, откуда донесся звук. Сержант отпустил Ми Чжа, развернулся и зашагал к отверстию в стене. Пятеро солдат двинулись за ним по пятам. Шестой — тот самый, который до этого пятился к стене, — подобрал листья, сунул их в мешок и поспешил за остальными. Они вышли на олле и двинулись в сторону от берега.

Ми Чжа упала на землю и застонала. Я подползла к ней. Мать вскочила на ноги и просвистела несколько нот, пронзительных, как птичий крик, чтобы предупредить остальных женщин, работавших в полях. Позже мы узнали, что двух женщин арестовали, но на тот момент нам надо было позаботиться о Ми Чжа. Матушка отнесла ее к нам домой и раздела, с помощью теплой воды отлепив одежду от израненных ног. Я держала подругу за руку и шептала: «Ты такая храбрая. Ты спасла матушку. Ты нас всех защитила», — хотя вряд ли эти глупые слова хоть как-то облегчили ее боль. Ми Чжа крепко жмурилась, но из глаз все равно струились слезы. Она еще долго плакала, даже после того, как мать намазала раны мазью и перевязала ей ноги чистыми тряпицами.

На следующий день к нам в дом явились, шагая под дождем по грязи, уже другие японские солдаты во главе с лейтенантом. На этот раз мы были почти уверены, что они пришли за матерью. А может, хотели отомстить нашей семье. Самый старший из моих братьев взял столько малышей, сколько смог, вывел их из дома через заднюю дверь и перелез с ними через стену. Я сидела на полу возле подстилки Ми Чжа. Ей было так больно, что она, похоже, не замечала окружающей суеты. И все же я не хотела ее бросать, что бы ни случилось. Боковые ставни были подняты, так что я видела, как солдаты разговаривают с отцом. Наш дом записали на него, но не отец был главой семьи. Утешать плачущих малышей он умел лучше матери, но к опасности и стычкам не привык. Как ни странно, обращались японцы с ним вежливо — во всяком случае, для оккупантов.

— Я так понимаю, ваше поле было попорчено и кое-что… забрали, — сказал лейтенант. — Я не смогу вернуть вам уже съеденное.

Говоря все это, лейтенант осматривал двор: кучу теваков у стены дома, камень, сидя на котором отец любил выкурить трубку, стопку перевернутых мисок, из которых мы ели обед, — японец словно прикидывал, сколько людей тут живет. Внимательнее всего он оглядел мать, пытаясь ее оценить.

— Прошу прощения за проступки женщин моего дома, — сказал отец на ломаном японском. — Мы всегда рады помочь…

— Мы не злодеи, — перебил его лейтенант. — К смутьянам нам приходится относиться сурово, но мы тоже мужья и отцы.

Лейтенант говорил сочувственно, однако это не значило, что ему можно доверять. Отец прикусил ноготь. Меня злил его напуганный вид.

Лейтенант дал знак одному из солдат, и тот бросил на землю мешок.

— Вот вам компенсация, — сказал японец. — В будущем постарайтесь следовать нашему примеру: держите женщин дома.

Исполнить подобное требование было невозможно, но отец с готовностью выразил согласие.

С того дня матушка перестала ходить на занятия и собрания. Она уверяла, что руководство кооперативом отнимает слишком много времени, чтобы вдобавок участвовать в демонстрациях, но на самом деле она просто хотела нас защитить. Меня преследовали страх и унижение. Нам казалось, что сейчас самое тяжелое время в нашей жизни: оккупация, сопротивление и репрессии. А стремление Ми Чжа защитить мою мать окончательно укрепило нашу дружбу. С того дня я знала, что могу доверить ей собственную жизнь. И матушка думала так же. Только у бабушки сердце так и не смягчилось, но она была уже старая и неохотно меняла мнение. Так или иначе, к тому времени, когда нам с Ми Чжа исполнилось пятнадцать — а Ю Ри потеряла себя, — мы с подругой были близки, как две палочки для еды.

ПУЗЫРЬКИ ЖИЗНИ

Ноябрь 1938 года

Наша жизнь после несчастья с Ю Ри никак не изменилась. Даже До Сэн вернулась в бульток. За один лунный месяц мы ныряли в течение двух периодов по шесть дней — когда месяц нарастал и когда убавлялся. Прошло еще семь месяцев, и я стала плавать гораздо лучше. Теперь я могла нырять вертикально вниз, пусть и не очень глубоко, а если сделать серию коротких толчков, то выходило вполне приличное расстояние. Я стала понимать, насколько тщательно мать обучала нас с Ми Чжа. Когда мне исполнилось десять, матушка отдала мне свои старые подводные очки — они у нас были одни на двоих с Ми Чжа. В двенадцать лет мать научила нас собирать подводные растения, не повреждая корни, — чтобы зелень потом снова выросла — точно так же, как на обычных полях. Теперь с каждым днем я все лучше замечала на дне моря будущую добычу. Я легко различала бурые водоросли, вакаме и морскую траву, да и замечать опасных подводных тварей, будь то ядовитая морская змея или медуза, от укуса которой тело немеет, я тоже научилась гораздо лучше.

— Не просто рисуй в голове карту морского дна, — наставляла меня мать солнечным осенним утром по пути в бульток, — но еще и запоминай свое положение в пространстве. Нужно все время понимать, где ты находишься относительно лодки, берега, своего тевака, Ми Чжа, меня и других хэнё. Учись разбираться в приливах, течениях и больших волнах, в том, как луна влияет на море и на твое тело. Важно осознавать, где ты находишься в тот момент, когда легкие начинают требовать вдоха.

Я стала привыкать к холоду и меньше дрожала, постепенно приняв этот неизбежный аспект жизни хэнё. Я гордилась своими достижениями, но вот морское ушко мне пока ни разу не удалось даже заметить, не то что добыть — а в улове Ми Чжа их было уже пять.

Мы подходили к тому месту на олле, где обычно встречались с моей подругой, и мать замолчала. Мы никогда заранее не знали, будет ли она на месте. Если дядя или тетка вдруг нашли ей занятие, оно считалось важнее всех прочих дел, и мать не могла вмешиваться. Если Ми Чжа болела, если родичи ее избили или заставили таскать воду из источника в двух километрах от дома просто потому, что считали себя вправе мучить сироту, заранее мы ничего не знали.

Наконец мы свернули за угол олле и увидели Ми Чжа.

— Доброе утро! — поздоровалась она.

Я почувствовала, что матушка расслабилась.

— Доброе утро, — отозвалась я и улыбнулась, подходя к подруге.

— Давайте радоваться ближайшим шести дням, — заметила мать, — потому что вода пока вполне терпимая. Скоро придет зима…

Ми Чжа покосилась на меня. Каждому, кто знал мою мать, было очевидно, насколько она изменилась после несчастного случая с Ю Ри. Именно поэтому остальные ныряльщицы почти не дразнили ее тем, что я пока не принесла ни одного морского ушка. Иногда кто-нибудь все же подкалывал ее: «Что ты за мать, если не можешь…» или «Главе кооператива стоило бы научить свою дочь…». Но насмешки обычно обрывались на полуслове: болтунью пихала в бок другая ныряльщица или тему разговора поспешно меняли на мужей, приливы или ожидаемый шторм. Все берегли матушку — пока очередная хэнё в минуту бурного веселья не ляпнет неосторожную фразу, — поскольку теперь ей тяжело давалась ответственность за кооператив. Тут таилась опасность: известно, что может случиться с хэнё, которые слишком много думают о травмах или гибели коллег. Призраки, чувство вины или горя способны сбить ныряльщицу с толку и заставить ее совершить ошибку. Мы все знали женщину с дальнего края Хадо, которая стала пить вино из забродившего риса после гибели своей подруги и как-то раз настолько потеряла ориентацию в пространстве, что волна швырнула ее на острую скалу. Бедняжке сильно распороло мышцы ноги, и больше она не могла нырять. А еще у одной соседки сын умер от лихорадки, и она позволила волнам унести себя в море. Была и ныряльщица, на месячные которой приплыла стая акул.

Теперь, глядя на мать, я видела, как измучили ее тревога, физическая боль от работы под водой и усталость от заботы о таком количестве человек. И отдыхать ей было некогда — после возвращения с работы в полях, подводных или наземных, нужно было переделать еще кучу дел, в том числе покормить моего четвертого брата, здорового младенца месяцев восьми. Солнце все так же вставало по утрам, семью все так же приходилось содержать, жизнь продолжалась, но работа от рассвета до заката стала выматывать.

Когда мы дошли до бультока, мать вернулась к роли главы кооператива. Поставив свою корзину рядом с остальными, она заняла почетное место у огня, после чего объявила, где мы будем нырять и как поделимся на группы. Когда все переоделись, старшие ныряльщицы с матерью во главе поплыли на участок далеко от берега, младшие отправились с теваками на точку в полукилометре от берега, а старые отставные ныряльщицы и начинающие вроде нас с Ми Чжа пошли наводить порядок в ближайшей бухте. Каждой хэнё следовало заботиться о подводных полях: мы чистили их и ухаживали за ними ради будущих сезонов и следующих поколений. Эта несложная работа мне нравилась, и пообщаться с бабушкой тоже было приятно.

Когда наша группа вернулась на обед в бульток, там уже ждали мой отец и еще один мужчина. Оба они держали младенцев, а за ноги им цеплялись малыши постарше. Вопли младенцев напоминали визг поросят, когда их поднимешь за одно копытце вниз головой. Отец передал мне на руки четвертого брата. Тот потыкался в мои отсутствующие груди, но не нашел искомого, и из его розового ротика вырвался обиженный рев обманутых ожиданий. Когда лодка причалила к берегу, матери обоих младенцев ловко спрыгнули с палубы и побежали к нам по камням. Они унесли плачущих детей в бульток, и вскоре вокруг слышались только плеск о берег мелких волн и смех остальных хэнё, которые тоже вернулись на обед. Отец с другом отошли в сторону, остальные дети поплелись за ними. Мужчины сели на камни, закурив трубки, и стали тихо беседовать.

— Пошли поедим! — ткнула меня в бок Ми Чжа.

Когда мы вошли в бульток, там вкусно пахло. Хотя мы занимались в основном уборкой, бабушка заметила трепанга. Она его сварила со специями и нарезала на куски, чтобы досталось всем. Еще одна бывшая ныряльщица собрала песчаных крабов и потушила с бобами. Солнце стояло высоко в небе, и в бультоке, где не было крыши, нас прогревали солнечные лучи.

После обеда мы вернулись к прежним занятиям. Через три часа все группы снова встретились в бультоке. Отцы опять ждали нашего прихода, держа плачущих младенцев на руках. Детей передали матерям, а остальные ныряльщицы переоделись в обычную одежду, согрелись у огня и поели вареного кальмара. Но на этом наша работа не закончилась. Мы принялись разбирать улов из сетей, отделяя морские ушки от брюхоногих моллюсков, трепангов от морских ежей, крабов от улиток, асцидии от морских огурцов.

Потом мы стали готовить улов к продаже: вскрывать морских ежей и вынимать икру, развешивать кальмаров на просушку, а некоторых тварей сажать в ведра с водой, чтобы покупатели видели: товар такой свежий, что до сих пор живой. Иногда процесс занимал всего минут двадцать, а иногда мы задерживались часа на два-три. Поэтому утром в бультоке все были серьезны, а вот конец дня обычно проходил весело. Все радовались, что вернулись живыми, и хвастались уловом. Хоть у нас и был кооператив, но не всю добычу делили поровну. Водоросли и морскую траву взвешивали вместе и выручку делили на всех. А вот деньги за собранных моллюсков принадлежали тем ныряльщицам, которые их достали. Сколько килограммов брюхоногих наберет одна женщина? А уж та, что добыла морское ушко, — просто счастливица!

По традиции женщинам в этот момент полагалось жаловаться на жизнь, и они вовсю жаловались. Разговаривали громко: у нас до сих пор были заложены уши от давления под водой.

— Муж пропивает мои заработки!

— А мой играет на те деньги, что я ему даю!

— А мой вообще ничего не делает, знай сидит под деревом на площади и обсуждает идеалы конфуцианства, будто он успешный фермер. Ха!

— Ох уж эти мужчины, — фыркнула еще одна ныряльщица. — Ничего тут не поделаешь, у них слабый и ленивый ум. Вечно все откладывают…

— Точно. У них крошечные мысли, вот почему им нужны мы.

Жалобы на супругов были так популярны, что женщины чуть ли не соревновались, у кого муж хуже.

— Пришлось разрешить ему привести домой младшую жену, — сказала одна ныряльщица, — а то я никак ему сына не могу родить. Она вдова — молоденькая, хорошенькая и с двумя сыновьями, но теперь постоянно ноет.

Мы с Ми Чжа это все давно обсудили и решили, что не позволим будущим мужьям заводить младших жен — вдов или разведенок, которые уговаривали чужих супругов обустроить им отдельный дом. Бывало и еще хуже: муж мог насовсем уйти жить к младшей жене. Такая система больше была рассчитана на удовольствие мужей, чем на благо их первой и главной семьи. Но одна женщина в кооперативе считала по-другому.

— Две жены — два кошелька, — заявила она, напомнив, в чем польза от второй жены.

— Ну да, младшая жена может принести в семью деньги, если она хэнё, — неохотно согласилась та, что подняла тему. — Иногда она даже выгоднее дочери. Но у меня не тот случай. Она даже не дает нашему мужу карманных денег!

— Единственный способ не допустить, чтобы муж взял младшую жену, — это родить ему сына. Если у тебя нет сына, который когда-нибудь станет выполнять для тебя ритуалы почитания предков, то ты ничем не лучше какой-нибудь прислуги.

Все вздохнули, соглашаясь с общеизвестной истиной.

— Но какая же женщина захочет, чтобы муж привел домой жену моложе и красивее ее самой? — усмехнулась одна из старших хэнё, стремясь поднять всем настроение.

— Я работаю, а ей достается все веселье.

— Веселье? Какое еще веселье?

Женщины закатили глаза от одной только мысли об этом.

— Мы все знаем пословицу: лучше родиться коровой, чем женщиной, — сказала моя бабушка.

— Кому нужно больше есть, мужчине или женщине? — спросила До Сэн, намереваясь сменить тему.

Весь бульток хором воскликнул:

— Женщине!

— Конечно, женщине! — заулыбалась До Сэн. — Потому что она больше работает. Вот посмотрите на меня! Я работаю в море, работаю в поле. Забочусь о сыне и о дочери. А где мой муж? Уж конечно работа на заводе легче, чем мой каторжный труд.

— Твой муж хоть деньги домой присылает!

До Сэн усмехнулась.

— Ну да, но он слишком далеко, чтобы помешивать варево в моем горшке.

От этой фразочки я залилась краской.

Женщина, которая должна была стать свекровью Ю Ри, вернулась к изначальному вопросу До Сэн.

— Как мужчины вообще могут наслаждаться обедом, когда они его совсем не заслужили?

— Давайте не будем слишком уж суровы к нашим мужчинам, — вмешалась мать, покачивая на коленях моего брата. — Они присматривают за детьми, пока мы под водой, готовят нам еду, стирают одежду.

— И всегда просят у нас денег!

Ныряльщицы расхохотались.

— Не то чтобы у меня слишком много денег, — сказала одна из хэнё, и это вызвало бурный отклик остальных. — Но те, что у меня есть, я не позволю ему спустить на что попало…

— Все знают, что женщины лучше управляются с деньгами…

— Потому что мы не тратим их на выпивку!

— Нельзя винить наших мужчин за то, что они пьют, — возразила матушка. — Им нечего делать, у них нет цели, которая заставляла бы их шевелиться. Им скучно. И представьте, каково им жить в доме, который, как говорится, держится за подол юбки. — Она сделала паузу, чтобы женщины обдумали поговорку и осознали, каково мужчине полностью зависеть от жены. — У нас хотя бы есть море, — продолжила она. — Для меня море — второй дом, может, даже любимый дом. Я знаю о его скалах и валунах, о полях и расщелинах больше, чем мне суждено узнать о том, что находится в глубине нашего острова, не говоря уже о глубине души моего мужа. Именно в море мне спокойнее всего.

Остальные женщины закивали.

Когда мы закончили работу — разобрали улов, сложили в кучу теваки, починили сети, — хэнё засыпали огонь песком. Точно так же, как мы шли по пристани к морю, теперь мы длинной чередой двинулись по берегу, потом вверх по набережной на тропу, шедшую вдоль берега. Некоторые женщины шагали одни, другие в группах по двое или по трое — свекрови с невестками, матери с дочерями или подруги вроде матери и До Сэн или нас с Ми Чжа. До Сэн жила прямо у берега. Она попрощалась с нами, и мы пошли дальше, в глубь суши. Мы прошли через главную площадь Хадо — там, разумеется, под деревом компания мужчин играла в карты и выпивала. Несколько женщин отделились от нашей группы, чтобы забрать мужей и отвести их домой. Для меня день закончился, когда Ми Чжа свернула на олле к дому ее тетки и дяди.

* * *

На следующее утро Ми Чжа на обычном месте на олле не было. Когда мы добрались до бультока, оказалось, что и До Сэн нету.

— Придется нырять без них, — сказала мать, потом распределила участки. Отставным и начинающим ныряльщицам она велела работать с причала. — Все остальные заплывут на километр в море. Поскольку Ми Чжа и До Сэн сегодня нет, со мной будет нырять дочь. Пора ей взять морское ушко.

Я не верила своим ушам. Это была честь, которой начинающая ныряльщица вроде меня едва ли заслуживала. Пока мы переодевались в костюмы для ныряния, несколько женщин меня поздравили.

— Твоя мать научила меня всему, что я знаю о море, — сказала одна из них.

— Ты непременно найдешь морское ушко, — заявила другая.

Я была невероятно счастлива.

Переодевшись, мы пошли к морю, перекинув сети и теваки через плечо. Инструменты наши были в мешочках на поясе, копья мы держали в руках. Мы по очереди прыгнули в море. Начинающие и отставницы, включая мою бабушку, все вместе поплыли вправо. Младшие и старшие ныряльщицы, а с ними и я обхватили руками теваки и двинулись прочь от берега, следуя за моей матерью к назначенному месту. Солнце ярко светило, грея нам лица, руки и плечи. Вода была лазурно-голубая, волны мягкие —. с ними не приходилось бороться. Мне было жаль, что Ми Чжа меня не видит.

— Мы на месте! — крикнула мать достаточно громко, чтобы все остальные услышали сквозь ветер и шум волн. Она плюнула на свой бичхан на удачу. Я сделала то же самое. Потом мы вместе нырнули. Здесь было не слишком глубоко, мы плыли между крупными камнями, и матушка показывала мне морских ежей и других тварей, за которыми стоило вернуться позже. Но сначала — морское ушко для меня. Как мне повезло, что мать научит меня этому искусству!

Мы всплыли вдохнуть, потом снова нырнули. Мне далеко было до материного объема легких, такой я себе разработаю только через много лет, но матушка была терпелива и не жаловалась. Наверх за воздухом, опять вниз. Мать заметила камень, усеянный морскими ушками. Они прекрасно умели прятаться; неудивительно, что раньше я их не видела. А теперь всегда буду знать, что искать: серовато-синий или черный выступ, не очень гладкий, на грубой поверхности покрытого водорослями камня. Опять наверх за воздухом.

— Помни все, чему тебя учили, — сказала мать. — Я буду рядом, так что не бойся.

Мы обе сделали несколько глубоких вдохов и нырнули. Подплывали мы медленно, чтобы не взбаламутить воду. Я быстро, как змея, атакующая добычу, сунула свой бичхан под приподнятый краешек морского ушка и сковырнула раковину с камня прежде, чем она успела захлопнуться. Моллюск начал падать на дно, и я его поймала. Мать заметила, что у меня все получилось, и воздуха у нее было больше, чем у меня, так что она подцепила бичханом еще одно морское ушко как раз в тот момент, когда я начала подниматься. Я выплыла наверх, подняв добычу над головой, и сумбисори мой звучал победно. Хэнё, отдыхавшие на поплавках-теваках, порадовались за меня.

— Поздравляю!

— Пусть оно будет первым из многих!

Следуя традиции, я медленно провела морским ушком по щеке, чтобы показать, как я благодарна и какие теплые чувства к нему питаю, потом осторожно положила его в сетку. Теперь я готова была снова нырять, и мне не терпелось взять еще одно морское ушко… И тут я поняла, что мать еще не всплывала вдохнуть. Она могла задерживать дыхание очень долго, но все-таки времени прошло много. Вдох, вдох, вдох и вниз…

Развернувшись головой вниз, я увидела, что матушка все еще у камня, ровно там, где я ее оставила. Она тянулась к чему-то, лежащему в песке под ней. Пробившиеся под воду лучи солнца высветили лезвие ее ножа, лежащего чуть дальше, чем она могла бы достать. Я еще пару раз сильно взмахнула ногами и подплыла к ней. И тут я увидела, что ее бичхан застрял под морским ушком. Ей нужен был нож, чтобы перерезать кожаный ремешок, которым бичхан крепился к руке. Главное правило подводной работы — никогда не паниковать, но я была в ужасе. Я вытащила из-за пояса нож, изо всех сил сосредоточившись на том, чтобы все сделать правильно. Мне было страшно выронить нож, как мать, очевидно, выронила свой. Меня уже тянуло вдохнуть, но матушка пробыла под водой намного дольше — ей наверняка было мучительно больно. Я подтянулась к ней поближе и попыталась просунуть лезвие под кожаную петлю у нее на руке, но в воде петля затянулась туже — именно на это она и была рассчитана. Сердце у меня отчаянно колотилось. Мне нужен был воздух, но матери он был еще нужнее. Всплывать за помощью было некогда. Если я поднимусь, то к моменту следующего погружения…

Теперь мы обе были в отчаянии. Мать схватила мой нож и попыталась разрезать ремешок, но в спешке сильно проткнула руку. От крови вода помутнела, истало еще сложнее видеть место разреза. Мать отчаянно забила ногами, пытаясь вырваться из хватки морского ушка, зажавшего ее бичхан. Я тянула ее за руку, стараясь помочь. Долго мне было не продержаться…

Вдруг матушка перестала биться. Она спокойно положила нож на камень и освободившейся рукой взяла меня за запястье, чтобы привлечь мое внимание. Зрачки у нее были расширены — от темноты и от ужаса. Несколько секунд она внимательно смотрела мне в глаза, будто вбирая меня всю взглядом, запоминая мой облик. Потом она выдохнула. Ее жизнь пузырьками забулькала между нами. Прошла еще секунда. Мать так и держала меня за запястье, а другую руку я положила ей на щеку. Вся ее любовь воплотилась в одном взгляде, я ответила ей таким же взглядом, а потом мать вдохнула воду. Тело ее забилось. Мне очень нужен был воздух, но я оставила матушку только после того, как она затихла и ее тело, все еще прикрепленное к камню, стало спокойно покачиваться в воде.

* * *

Тело матери без всяких проблем достали и привезли на берег, так что ей не суждено было стать голодным призраком. Только этим я и могла утешить бабушку, отца, братьев и сестру, когда рассказала им, что матушке не суждено больше сделать ни вдоха, что тело ее уже никогда не будет теплым. Они стали расспрашивать о подробностях, и я рассказала о последних минутах матери. Мы все плакали, но отец меня не винил. А если и винил, это не шло ни в какое сравнение с тем, как попрекала себя я сама. Мысль о том, что я стала причиной смерти матери, разъедала меня, как щелочь. Меня переполняли боль и чувство вины.

Следующим утром Ми Чжа пришла к нам домой. Под глазами у нее были темные круги, лицо осунулось — ее целые сутки мучило желудочное расстройство. Я рассказала ей о несчастье, давясь судорожными рыданиями.

— Может быть, я спугнула морское ушко, когда всплывала к поверхности. Я так радовалась, так гордилась собой, но, может, слишком взбаламутила воду, и морское ушко зажало материн бичхан…

— Не трави себе душу — ты ведь даже не знаешь, как все произошло, — заметила подруга.

Даже если она была права, я не знала, как избавиться от чувства вины.

— Надо было просто подать матери ее нож! Тогда она сама перерезала бы ремешок. И хуже того, — продолжила я, плача, — я не сумела правильно работать лезвием!

— Ты же начинающая, никто не ждет, что ты всегда будешь справляться безупречно. Для того-то мы и учимся.

— Но я должна была ее спасти…

Ми Чжа сама потеряла родителей, так что она понимала мою боль как никто другой. Подруга не отходила от меня. Она держала меня за руку, когда отец объявил официальное начало семейного траура: он поднялся на крышу, держа в руках последнюю тунику, которую надевала мать, помахал ею над головой и три раза провозгласил против ветра: «Моя жена Ким Сун Силь из района Гул Дон деревни Хадо умерла в возрасте тридцати восьми лет. Она вернулась туда, откуда пришла».

Ми Чжа осталась у нас, рано утром встала и помогла мне натаскать воды и собрать топливо для очага. Вместе мы обмыли тело матери, положили ей в руки и на грудь зерна гречихи, чтобы было чем накормить собак-духов, которых она встретит на пути в загробный мир, а потом обернули ее тело тканью. Все это величайшая честь для дочери и величайшее горе. Ми Чжа одела моих младших братьев и сестру в траурные белые одежды, помогла мне приготовить суп из морских ежей и другие положенные для похорон блюда.

Подруга шла рядом со мной в траурной процессии через Хадо. Она держала на руках моего четвертого брата, укачивая его, чтобы он не плакал. Я несла мемориальную табличку и старалась не оглядываться через плечо, чтобы мать не вернулась в этот мир. Женщины нашего бультока шли за нами, помогая расчистить для покойницы путь к могиле. За ними двенадцать мужчин несли гроб матери. Вдоль олле выстроилось множество людей: все хотели проводить матушку в загробный мир.

Дальше гроб принесли обратно к нам в дом. Друзья и соседи положили на алтарь подношения: пирожки из клейкого риса, чаши с зерном и рисовым вином. Главное место на алтаре занимала свадебная фотография родителей. В молодости мать была красивой, пока солнце, ветер, соленая вода, тревоги и обязательства не избороздили ее лицо морщинами и не окрасили в цвет седельной кожи. Но я думала только о том, как матушка выглядит сейчас, навсегда посинев от холода моря и льда смерти.

Ми Чжа сидела со мной на полу перед алтарем, касаясь правым коленом моего левого колена, пока наши соседи высказывали соболезнования и выражали свое почтение. Когда гроб снова подняли, Ми Чжа отправилась со мной на поле, которое, как сказал отцу геомант,^[9] будет подходящим местом для погребения. Оно было окружено каменными стенами, так что мать не потревожит ветер или пасущийся скот. Ми Чжа стояла рядом со мной, пока копали могилу. Мы вместе смотрели, как раздают еду — сначала старикам, потом мужчинам и мальчикам. После шли женщины, от старых к молодым. Ми Чжа, Ю Ри и мне остались лишь крохи. Некоторые девочки, включая мою сестренку, не получили вообще ничего, и кое-кто из хэнё закричал громким морским голосом, что это несправедливо. Но смерть и сама несправедлива. Мать опустили в землю в положении гармонии с землей, потом несколько мужчин установили на могиле камень с ее именем. Отныне и навсегда я буду приходить сюда вспоминать матушку, плакать о ней и приносить подношения в благодарность за то, что она привела меня в этот мир.

— Видишь? — прошептала Ми Чжа. — Ее защитят каменные стены вокруг нас. Она всегда будет тут. — Она тепло улыбнулась мне. — В марте мы пойдем в горы, соберем папоротник и принесем его в качестве подношения.

Папоротник можно сорвать девять раз, и он вырастет снова. Именно об этом напоминает нам поговорка: «Упади восемь раз и встань девять», воплощающая путь, который наши мертвые прокладывают для новых поколений. В разные сезоны совершались разные подношения, но в тот день в нашем доме соорудили постоянный алтарь с мемориальной табличкой матери, и Ми Чжа первой положила на столик мандарин. Подумать только, сколько денег она на него потратила…

Оттиск на память мы в тот день не делали: похороны и без того навсегда врезались мне в душу.

Тем вечером Ми Чжа лежала рядом со мной на спальной подстилке и утешала меня, пока я плакала.

— Ты не одна. Ты никогда не будешь одна. У тебя всегда буду я. — Подруга без конца повторяла эти три фразы, пока они не закружились у меня в голове завораживающим мотивом.

Но путешествие моей матери еще не закончилось. Двое суток подряд, по двенадцать часов каждый день, шаманка Ким проводила для всего кооператива специальный ритуал по случаю потери души, чтобы очистить дух моей матери и с миром препроводить ее в страну мертвых. Кроме того, шаманке нужно было позаботиться и о живых: смерть матушки задела сразу многих. Меня, потому что я при этом присутствовала; До Сэн и Ми Чжа, потому что именно из-за их отсутствия мать в тот день решила помочь мне поймать первое морское ушко; других хэнё, которые помогали высвободить тело и доставить его на берег. У всех нас испытанное потрясение привело к потере души.

Церемонию проводили в старом святилище в скалистом ущелье на берегу. Из соседних деревень пришли женщины и девочки с мисками вареной рыбы и рисом, яйцами, кувшинами с алкоголем. Все это они разложили на самодельном алтаре рядом с фотографией матери. Этот снимок был не со дня свадьбы, его сделали недавно: мать и дюжина ее соучениц стоят перед вечерней школой Хадо. Чтобы почтить напарницу, До Сэн попросила сына написать тексты на белых бумажных лентах, и теперь эти ленты радостно трепетали на ветру. Но не только ленты создавали праздничное настроение: несмотря на печальный повод для ритуала, шаманку Ким сопровождала радуга ярких красок и музыкальная разноголосица. Сегодня Ким надела ханбок с широкими полосами красновато-лилового, желтого и синего цветов. Она крутила в руках красные кисточки. Две помощницы били в литавры, три стучали в барабаны. Все это дополнялось завываниями и плачем. Скоро мы всей толпой принялись пританцовывать, громко молиться и петь.

Когда солнце село, мы подошли к кромке воды, и Ким оставила приношения для морских богов.

— Отпустите дух Сун Силь! — воззвала к ним шаманка. — Позвольте ей уйти со мной. — Она бросила в волны один конец длинного белого полотнища, потом медленно втянула его обратно, принося вместе с ним дух моей матери.

На следующее утро ветер бушевал вовсю и постоянно гасил свечи. Этот день посвящался избавлению: моя мать освободится от земного существования, а мы — от своей связи с ней и от наших мучений. Начали мы опять с рыданий, криков, танцев и пения, потом шаманка Ким попросила нас сесть. Лица женщин вокруг меня были полны печали, но и волнения.

— Приветствую всех богинь! — воскликнула шаманка Ким. — Добро пожаловать, почтенные! Знайте, что каждую женщину в кооперативе Сун Силь задело болью. Надо исцелить тех, кто больше всего в этом нуждается. Духи просят выйти старшую дочь Сун Силь, ее свекровь, До Сэн и Ми Чжа. Встаньте на колени передо мной.

Мы все выполнили указания, трижды поклонившись алтарю. Шаманка начала с моей бабушки, мягко коснувшись ее груди кисточкой:

— Ты была хорошей свекровью. Проявляла доброту и никогда не жаловалась на Сун Силь.

Собравшиеся одобрительно загудели, услышав эти слова.

Потом кисточка Ким коснулась груди Ми Чжа.

— Не ругай себя за то, что заболела в тот день. Это судьба и рок забрали Сун Силь из нашего мира. — Тут Ми Чжа заплакала. Я была так поглощена своим горем, что не понимала: Ми Чжа тоже чувствует себя ответственной за гибель моей матери. Если бы моя подруга не заболела, я бы ныряла с ней, а не с матушкой.

— Она была мне как мать, и другой у меня не было, — с трудом проговорила Ми Чжа.

Потом пришла очередь До Сэн. Наверное, труднее всего было слушать, как шаманка утешает именно ее. До Сэн уже потеряла прежнюю бойкую дочку, вместо которой осталась лишь тень, а теперь ушла ближайшая подруга самой До Сэн. Шаманка Ким взяла ножи, с которых свисали длинные белые ленты, и срезала ими все дурные чувства, которые окружали До Сэн.

— Заберите страдания и печаль этой женщины. Теперь ее очередь возглавить кооператив. Пусть она мудро и осторожно руководит своими хэнё. Пусть этих женщин больше не коснется беда.

Наконец шаманка повернулась ко мне. Когда она провела пальцами вдоль моего позвоночника, я расслабилась. Потом Ким постучала указательным пальцем мне по лбу, и мой разум раскрылся. Она коснулась кисточкой моей груди, и стало ясно, как глубока моя печаль.

— Давайте вылечим душу этой девочки, — сказала шаманка. — Давайте освободим ее от горя. — Потом она отошла от меня и обратилась к загробному миру: — Призываю морского бога-дракона в последний раз прислать к нам дух Сун Силь.

Прямо у меня перед глазами Ким полностью раскрыла свое сердце, и я услышала голос матери, которая, как обычно в таких случаях, говорила о своей жизни:

— Когда мне было двадцать, мне нашли мужа. Как раз в тот год случилась эпидемия холеры, унесшая моих родителей, братьев и сестру. Я стала сразу сиротой и женой. Особенного лада в браке не было, но не было и разлада. Потом я стала матерью.

Мне очень нужно было услышать, как матушка скажет, что я не виновата. Попросит меня быть сильной. Даст совет, как позаботиться о братьях и сестре. Произнесет слова любви для меня одной. Вот только духи не обязаны исполнять наши желания. Они перемещаются в загробный мир, где свои правила. Это уж наше дело — искать глубинное значение слов ушедших.

Голос Ким, говорящий от имени моей матери, стал громче. Меня окутало любовью со всех сторон, и по телу пошли мурашки.

— Жизнь моя всегда была в море, но сердце — с дочерьми. Я люблю старшую за отвагу, а младшую — за звук ее смеха. Мне будет не хватать их в холоде черной смерти.

С этими словами шаманка вышла из транса. Пора было снова петь и танцевать. Потом мы все вместе поели даров моря: ломтики осьминога, икру морских ежей, кусочки сырой рыбы. Мать умерла в глубинах вод, но нельзя было забывать, что они же дают нам жизнь.

Той ночью Ми Чжа снова ночевала у нас. Она опять легла рядом и обняла меня.

— Каждый год ты будешь грустить чуть меньше и становиться чуть свободнее, — прошептала подруга мне на ухо. — Со временем твоя печаль растает, как морская пена.

Я кивнула, будто соглашаясь с ее словами, но утешения в них не нашла: мне было известно, что сама она так и не освободилась от печали по утраченным матери и отцу.

* * *

Есть такая поговорка: если курочка заплачет, дом обрушится. А что будет, если курочка умрет? Про это поговорки нет. Будучи старшей дочерью, я всегда несла ответственность за младших. А теперь мне предстояло их кормить и одевать, стать им второй матерью. От отца особенного толку не было: несмотря на его доброту, дополнительная ответственность давалась ему тяжело. Я частенько видела, как он сидит возле дома наедине со своей печалью. Мужчинам не под силу нести на себе груз заботы о семье. На это у них есть жены и дочери.

И будто мало было семейных проблем, после смерти матери японские колонисты еще крепче прижали островитян. Матушка рассчитывала заработать достаточно денег, чтобы братья смогли посещать в школу хотя бы до десяти лет, — тут как раз пригодился бы дополнительный доход в виде моих заработков. Но сейчас обучение стало слишком опасным, даже если бы у нас остался дополнительный доход: «счастливчиков», которые ходили в школу, вдруг стали сгонять на постройку подземных бункеров для укрытия японских солдат.

Я чувствовала давление со всех сторон, а силы и мужество искала тем же путем, что и моя мать. Недаром у нас говорят: где бы ты ни был на Чеджу, отовсюду ты видишь Бабушку Сольмундэ. Я ходила по телу богини, плавала в складках ее юбок, дышала ее дыханием. А кроме богини, у меня осталось два обычных человека, на которых я всегда могла положиться: Ми Чжа, которая не сдавалась несмотря ни на что, и бабушка, которая очень меня любила, — она тоже пережила много плохого, однако верила, что я сумею поддержать семью.

— Родители живут в своих детях, — говорила бабушка, стараясь укрепить мою уверенность в себе. — Твоя мать всегда будет в тебе. Она даст тебе сил, куда бы ты ни направилась.

А когда мы шли с утра к морю и встречали на обычном месте Ми Чжа, бабушка старалась утешить двух осиротевших девочек еще одной известной поговоркой.

— Океан лучше родной матери, — говорила она. — Океан существует вечно.

2008: ДЕНЬ ВТОРОЙ

На следующее утро после встречи с тем семейством на берегу Ён Сук поднимается рано. Ночью она почти не спала: лежала в темноте и не переставая думала об этой иностранке, о ее муже и детях. Ён Сук вспоминала все слухи о Ми Чжа, какие только доходили до нее за много лет: говорили, что та живет в Америке в собственном особняке, водит машину и присылает деньги в свой район деревни. Но ходили и другие слухи: что у нее маленькая продуктовая лавка в Лос-Анджелесе, что она живет в квартирке и страдает от одиночества, поскольку слишком стара, чтобы выучить язык. После встречи с семьей Ми Чжа Ён Сук уже не знает, чему верить.

Она идет в кухню, греет воду, размешивает в ней мандариновый джем и медленно пьет терпкое цитрусовое питье. Спустившись в огород, Ён Сук собирает шнитт-лук и чеснок, чтобы добавить в утреннюю похлебку из мелких крабов. Потом возвращается к себе, одевается, убирает постель и завтракает. Солнце еще не встало.

Когда она была девчонкой, хэнё официально выходили в отставку в пятьдесят пять. Но тем из них, кто сохранил здоровье, дома сидеть не хотелось, и они по-прежнему ходили в кооператив, просто работали на берегу. С тех пор многое изменилось. Когда Ён Сук завтракает в большом доме с семьей внука, то часто заявляет: «Мне тоскливо дома, схожу-ка к морю». На самом деле она хочет сказать, что ей скучно сидеть с младшими правнуками. Да, стоило бы порадоваться возможности повозиться с малышами — с собственными детьми и даже внуками так не получалось, — но от правнуков не дождешься историй, они не станут с ней шутить или поддразнивать ее. А работу в поле Ён Сук никогда особо и не любила (правнуки сказали бы, «это не ее фишка»): вечно стой внаклонку — то посадка, то прополка, то окучивание, то сбор урожая. Ей больше нравится жить в гармонии с природой — с ветром, приливом и луной.

Ён Сук может делать, что хочет, потому что она финансово независима. Никто никогда за нее не платил и не будет. Своим банком она считает море. Даже не будь у нее чеков и кредитных карт, она смогла бы заработать деньги под водой. Ныряя, она всегда чувствует себя здоровой, словно море ее лечит. Когда в жизни у нее случались проблемы, она обычно шла нырять. Конечно, это опасно, но каждый день что-то тянет ее в море. Даже если тело не под водой, там душа Ён Сук.

— Я слышу зов океана, — заявляет она внуку сегодня утром, и тот не собирается с ней спорить. В этом доме никто ей не перечит. Даже через много лет после того возраста, в котором полагалось бы уйти в отставку, Ён Сук оставалась одной из лучших хэнё. Ни у кого не было такого опыта, такого знания приливов, течений и больших волн, никто так хорошо не находил гнезда осьминогов, не умел так надолго задерживать дыхание. Даже странно: теперь хэнё, наоборот, обычно старше пятидесяти пяти. Говорят, что лет через двадцать ныряльщиц вообще не останется.

Уши у Ён Сук всегда болят, в них всегда стоит звон — столько лет на них давила вода. Голова у нее кружится и болит, старуху вечно подташнивает, будто она на палубе лодки, которую качает на волнах. Иногда у Ён Сук немеет правая сторона лица. Бедра ноют от грузил, которые она стала носить на поясе, когда начала нырять в гидрокостюме, — всплывая, приходится прилагать изрядные усилия. А кроме грузил, плывя к лодке или к берегу, она часто волочет в сетке килограммов тридцать улова, и его потом надо вытаскивать на сушу и нести в бульток. И все же… беспощадное море тянет ее к себе.

Идя к берегу, Ён Сук видит остатки старого каменного бультока и купальных загородок. Теперь молодежь ходит туда встречаться тайком, слушать музыку и курить сигареты. До чего бессмысленно. Она сворачивает налево и вместе с другими старухами входит в новый бульток. Там отдельные душевые кабинки, раздевалки, кондиционер, печка и огромная ванна — в нее влезет как минимум дюжина женщин, и можно одновременно согреться и смыть с себя соленую воду. Очага тут нет, но есть крыша и обогреватели — можно их достать, если надо. Все эти удобства и медицинское обслуживание ныряльщицам предоставляют в благодарность от государства за их работу.

Женщины раздеваются. Их груди, которые когда-то кормили младенцев и приносили удовольствие мужьям, свисают до пупка. Когда-то плоские животы покрыты складками жира, защищающего от холода. Блестящие и черные в прошлом волосы побелели и потускнели. Руки, всю жизнь столько работавшие, покрылись морщинами и шрамами, костяшки стали узловатыми. Рядом с Ён Сук сестры Кан рывками натягивают черные неопреновые штаны на обвислые зады. Поверх они надевают через голову положенные по правилам оранжевые жилеты, чтобы быть заметнее для проходящих мимо лодок.

Ён Сук протискивает голову в шлем и натягивает его так, чтобы верхний край маленького отверстия для лица был у нее прямо над бровями, а нижний — под губами. Она оглядывает бульток и видит морщинистые лица подруг, знакомых ей всю жизнь, которые торчат из таких же «окошек» в шлемах. Пусть диаметр отверстий всего несколько сантиметров, в них можно различить характеры этих женщин — все добро, щедрость, жадность и бессердечность, которые были в их жизни. В каждой морщинке — история подводных путешествий, рождений и смертей, выживания и побед. У Кан Ку Чжа расходятся ото рта глубокие складки, как на детском рисунке солнца, а морщины вокруг уголков глаз тянутся вниз. У Кан Ку Сун, вечно младшей сестры, в глазах светится доброта, несмотря на все ее страдания и потери. У некоторых женщин не осталось зубов, а щеки в шлемах выдаются вперед, подчеркивая ложбины, проложенные на лицах горем и радостью. Потом все женщины почти одновременно натягивают подводные маски, но каждая по-своему: у одной маска на лбу, у другой на макушке, у третьей сбоку. Некоторые надевают поверх неопренового костюма самошитые жилеты в цветочек, чтобы подчеркнуть свою индивидуальность.

Старухи выходят из бультока, волоча теваки, сети, ласты и другое снаряжение, спускаются по ступеням и идут по пристани в лодку. Они плывут в бухту соседнего острова, где много волчков. Приплыв на место, Ён Сук и ее подруги сначала жертвуют рис и рисовое вино морскому богу-дракону и молятся о том, чтобы улов был богатым, чтобы все вернулись живыми и здоровыми и чтобы на душе был покой. Пожалуй, вся жизнь Ён Сук теперь сводится к молитвам, хотя не сказать чтобы от них был большой толк.

А потом они ныряют. Хэнё уже лет тридцать носят резиновые костюмы. «Теперь-то вы будете прикрыты с головы до ног, — сказал им государственный чиновник. — Наконец закончатся разговоры о бесстыжих хэнё, которые ныряют полуодетыми. И вы поможете развивать туристическую отрасль!» Он-то имел в виду туристов из материковой Кореи и был совершенно прав на этот счет. Тогда никто не мог даже предположить, что заявятся иностранные туристы, которым понравится ходить на берег и смотреть, как уходят в море старухи вроде нее, или наблюдать за «реконструкциями» в новом музее хэнё: там наняли девушек, которые каждый день выступают в традиционных костюмах ныряльщиц и поют старинные гребные песни. Ён Сук начала пользоваться гидрокостюмом, потому что он позволял дольше оставаться в воде и защищал от холода. А заодно и от ожогов медуз и укусов водяных змей — впрочем, от некоторых опасностей, вроде рыболовной лески или скоростных катеров с туристами, никакой костюм не защитит. А с грузилом и ластами можно уйти поглубже. В результате нырять стало безопаснее, улов вырос, и Ён Сук начала зарабатывать больше денег. Но когда ныряльщицам предложили погружаться с кислородными баллонами, она отказалась, как и другие хэнё на острове. «Все должно быть естественно, — сказала она своему кооперативу. — Иначе мы будем собирать слишком много, опустошим наши морские поля и в итоге прогадаем». Главное — равновесие.

Она проникается ощущением невесомости, и все ее многочисленные болячки словно исчезают. В такие дни, как сегодня, когда на душе у нее неспокойно, огромные океанские просторы очень утешают. Ён Сук отталкивается ногами и ныряет головой вниз, уходя все глубже и глубже. Она надеется, что давление на уши раздавит мысли о прошлом. А вместо этого их словно выталкивает наружу, как зубную пасту из тюбика. Непрошеный образ ее тревожит. Нужно сосредоточиться, нужно осознавать свои действия, но перед внутренним взором у нее появляются мать, бабушка и, где-то в глубине сознания, Ми Чжа.

Матушка Ён Сук говорила, что море заменяет мать, а бабка уверяла, что матушка всегда будет существовать внутри Ён Сук и давать ей силу. Прошло столько лет, и Ён Сук теперь знает, что права была мать, а не бабушка. Море лучше любой матери. Матушку можно любить, но она все равно тебя покинет. Море, люби или ненавидь его, всегда тут. Навечно. Море стало центром жизни Ён Сук. Оно кормит ее, отнимает у нее силы, но никогда не уходит.

На третьем погружении Ён Сук начинает расслабляться. Она слушает гул, который связывает ее с землей, с матерью, с любовью. Кровь стучит у нее в голове, и она чувствует себя живой. В море она словно в лоне мира.

И она забывает об осторожности.

Ён Сук ныряет так глубоко, как не ныряла уже много лет. Теперь вода давит сильнее. Старуха вспоминает, как когда-то погружалась на двадцать метров… На такой глубине пластиковую бутылку раздавит. Но тогда не было пластиковых бутылок…

Обратно на поверхность воды… «А-а-а-ах», — раскатывается над волнами ее сумбисори. Ён Сук несколько раз судорожно вдыхает. Много коротких погружений за недолгое время — выпустить сумбисори и тут же набрать воздух для следующего погружения. Она знает, что так делать не стоит, но в воде очень уж хорошо. В следующий раз она попробует нырнуть на двадцать метров, как когда-то, — просто проверить, сможет ли. Последний вдох, потом она переворачивается головой вниз и отталкивается. Вниз, вниз, еще вниз. Ён Сук знает, что остальные хэнё на нее смотрят, и это прибавляет ей храбрости. Наконец-то на несколько драгоценных секунд она забывает семью, которую встретила на берегу, их фотографии и девочку, которая так похожа на Ми Чжа. Но в момент забвения из памяти у нее ускользает и самое важное — воздух. Теперь надо скорее возвращаться на поверхность. Ён Сук ее уже видит… И тут перед глазами у нее все темнеет.

Когда она всплывает, уже без сознания, подруги ждут возле ее тевака. Все вместе они тянут ее к лодке. Лодочник хватает Ён Сук за гидрокостюм со спины, остальные старухи приподнимают ее снизу. Когда все на борту, лодочник включает двигатель. Одна из ныряльщиц вызывает по мобильному помощь. Ён Сук об этом не знает: глаза у нее закрыты, тело обмякло.

На берегу ждет скорая. Ён Сук очнулась и уже ругает себя за глупость.

Врач в приемном покое — молодая красивая женщина. Она из местных, мать у нее тоже хэнё. Несмотря на это, дотошная доктор Шин задает Ён Сук очень неудобные вопросы, двигаясь по списку симптомов и возможных причин недомогания.

— Не исключено, что дело в «мелководном затмении сознания», как вы, хэнё, это называете. Тут виновато перенасыщение кислородом перед погружением. Я знаю несколько смертей по этой причине. Вы слишком быстро делаете много вдохов, чтобы удержать побольше воздуха, но при гипервентиляции снижается содержание углекислого газа в организме, что может вызвать церебральную гипоксию.

Научные термины для Ён Сук ничего не значат, и, похоже, по ее лицу это заметно, потому что врач объясняет:

— Когда ствол головного мозга забывает послать сигнал, что вам нужен воздух, вы теряете сознание в воде. Но продолжаете дышать… водой. Если бы вокруг не было людей…

— Я знаю. Это называют «тихо утонуть», — кивает Ён Сук. Так хэнё говорят, когда ныряльщица теряет способность думать и вдыхает так, будто она на суше. — Я недостаточно следила за дыханием, но дело не в этом.

— Откуда вы знаете?

— Просто знаю.

— Ладно, — говорит доктор Шин, когда понимает, что больше пожилая пациентка ничего добавлять не собирается. Она продолжает размышлять вслух: — Это явно не сердечный приступ. Может, азотное опьянение? Глубоководное погружение способно привести к ухудшению функций организма, но оно дает и ощущение эйфории: потерю здравомыслия и забывчивость, как при бурной радости. Есть мнение, что именно ради этого ощущения восторга хэнё и тянет в море. — Она поджимает губы, отрывисто кивает и переключается на пациентку. — И что же, вы позабыли о дыхании и расстоянии до поверхности, поскольку испытывали возбуждение, восторг и радость, будто оказались вне собственного тела?

Ён Сук ее почти не слушает. У нее все болит, но она не хочет в этом признаваться. Как можно было свалять такого дурака, говорит она себе. Она уверена, что врач думает то же самое.

— А может, дело в холоде? — спрашивает доктор Шин. — В холодной воде человеческое тело очень быстро остывает.

— Знаю. Я ныряла зимой. В России…

— Да, я слышала.

Значит, доктору Шин известна история Ён Сук.

— Вам нужно быть осторожнее, — замечает доктор. — У вас опасная работа. Можете себе представить, чтобы мужчины с ней справились?

— Да куда там! — восклицает Ён Сук. — Всем известно, что в холодной воде у них члены сморщатся и отвалятся.

Доктор качает головой и смеется.

Ён Сук становится серьезной.

— Я видела, как хэнё мгновенно умирают, попав в холодную воду.

— У них останавливается сердце…

— Но сегодня не очень холодно.

— Да какая разница? — В голосе доктора Шин прорывается нетерпение. — В вашем возрасте даже в теплую погоду нырять опасно!

— У меня немного немеет правая сторона тела, — внезапно признается Ён Сук, хотя на самом деле все намного хуже: ноющая боль превратилась в жгучую.

— У женщин, которые ныряли столько лет, часто бывают удары. — Доктор Шин задумчиво смотрит на нее. — Похоже, вам больно.

— Да, все тело болит.

Глаза у доктора вспыхивают. Похоже, она нашла ответ.

— Я должна была сразу догадаться, в чем дело, но это сложно, когда пациенты не хотят говорить. Вы же ныряете, задерживая дыхание. Думаю, у вас кессонная болезнь.

— Да не настолько глубоко я ныряла…

— Вы все учились погружаться у матерей и бабушек, но метод, которому вас научили, очень вреден. Вы каждый раз делаете много коротких вдохов, потом глубоко ныряете, надолго задерживая дыхание, и быстро всплываете. И потом снова то же самое, и снова, и снова, так? Это просто ужасно и очень опасно. Кессонная болезнь как она есть. Вам повезло, что пузырьки воздуха у вас в венах и легких не дошли до мозга.

Ён Сук вздыхает. Она не первая хэнё на Чеджудо, которую отправляют в гипербарическую камеру. Но она все равно беспокоится.

— А я смогу снова нырять?

Доктор разглядывает свой стетоскоп, чтобы не встречаться взглядом с Ён Сук.

— Рано или поздно вам уже не удастся обманывать природу и превышать возможности человеческого тела, но не уверена, что вы перестанете нырять, если я велю вам перестать… — Поскольку пациентка молчит, доктор продолжает: — Что будет в следующий раз, когда вы потеряете сознание под водой? Внезапная смерть в вашем возрасте меня ни капли не удивит.

Ён Сук отключается, не желая слушать нотации.

Ее везут по коридорам в другой кабинет, и она закрывает глаза. Сестры помогают ей забраться в трубу, которая похожа на гроб, только с окошком, через которое можно глядеть наружу. В камере придется провести несколько часов, говорят ей.

— Поставить музыку? — спрашивает одна из сестер.

Ён Сук качает головой. Сестра приглушает свет.

— Я тут рядом. Вы не одна.

Но в камере Ён Сук одна. Она думает о том, что раньше, до появления современной медицины, она бы умерла. Но раньше за ней присмотрела бы Ми Чжа… Не успевает она оглянуться, как ее нагоняют мысли, которых она избегала со вчерашнего дня, с тех пор, как встретила то семейство.

ЧАСТЬ II ЛЮБОВЬ ВЕСНА 1944 ГОДА — ОСЕНЬ 1946 ГОДА

ДАЛЬНИЕ ВОДНЫЕ РАБОТЫ

Февраль 1944 года

— Неужели мать меня рожала только для того, чтобы у меня все руки были в мозолях? — пропела Ми Чжа.

— Неужели мать меня рожала только ради будущих денег? — спели мы ей в ответ.

— Смотрите, как хорошо плывет наш лодочник! — вывела Ми Чжа следующую фразу.

— Ох уж эти деньги — деньги всегда молчат, — ответили мы, подхватывая ритм. — Ох уж эти деньги — деньги, которые я заберу домой. Плыви, лодочник, плыви!

Такие песни мне нравились гораздо больше, чем обычные тоскливые плачи сестер Кан про то, как матери тоскуют по детям или как трудно жить со свекровью. Сестры очень изменились с тех пор, как вышли замуж и родили детей. Теперь с ними было уже не так весело. Они будто забыли, что когда-то шепотом рассказывали, как встречались с парнями в подземных лавовых тоннелях и целовались на вершине вулканического холма. Они забыли, как приятно петь ради удовольствия. Нам всем было на что пожаловаться, но вряд ли от этого становилось веселее на душе или легче телу.

Стоял февраль, и до восхода солнца было еще далеко. Лодку покачивало на мелких волнах у побережья Владивостока. Мы съежились у жаровни, но ее тепла не хватало, чтобы справиться с пробиравшей меня дрожью, которая шла откуда-то из глубины. Тратить деньги на чай было жалко, так что мы пили кипяток. Мне хотелось есть; впрочем, этого мне всегда хотелось. От работы и от холода, заставлявшего меня постоянно дрожать — что на суше, что в лодке, что в море, — ресурсы организма тратились быстрее, чем я успевала их восполнять.

Мне хотелось домой, на остров, но это было невозможно. Когда мне исполнилось шестнадцать, мой самый младший брат умер от лихорадки — всего за три дня сгорел. Четыре раза мой отец привязывал поперек нашего дверного проема золоченую веревку с сушеным красным перцем чили в знак того, что в доме родился сын, и дважды — сосновые ветки, чтобы сообщить соседям, что родилась дочь-добытчица. Если бы наша семья все еще была полной, мать перевернула бы колыбель четвертого брата перед святилищем Хальман Самсын, чтобы показать, что отпускает его. Но мать покинула нас, и ритуал выпал на мою долю. После смерти малыша лица оставшихся братьев и сестры осунулись от горя и безнадежности. Сестре было всего одиннадцать — слишком ранний возраст, чтобы помогать. Поскольку братья не ходили в школу, они бездельничали дома или носились по деревне и влипали в неприятности. Отец вел хозяйство, сидел с друзьями под деревом на площади и не приводил новую жену, так что только я могла как-то изменить нашу жизнь.

После того как на глазах у меня умерла мать, мне не хотелось даже видеть океан, не то что нырять, но мне некуда было от него деться. Главой кооператива выбрали До Сэн. Я и сама чувствовала тяжесть вины за несчастье с матушкой, а До Сэн показывала, насколько подозрительной считает мою роль в смерти матери и происшествии с Ю Ри, назначая меня на пустые участки бухт и рифов. А мне надо было зарабатывать деньги, чтобы покупать еду и все остальное на нужды семьи. К счастью, у меня оставался выбор. К тому моменту уже четверть населения Чеджудо переехала в Японию. Мужчины работали на производстве железа и эмали, а женщины — на ткацких и швейных фабриках. А некоторые уезжали учиться. Кроме учебы и японских фабрик был только один способ законно покинуть Чеджудо: хэнё с острова нанимали на подводные работы в других странах. Я никогда нигде не училась и не хотела работать на фабрике, в закрытом помещении, так что пять лет назад, когда в деревню приехал вербовщик на грузовике-платформе, чтобы найти хэнё на летние заработки, я записалась на дальние водные работы.

— Я тоже поеду, — заявила Ми Чжа.

Я умоляла ее одуматься:

— Там будет трудно.

— Но что мне делать на Чеджудо без тебя?

Мы поехали с сестрами Кан — они уже успели родить сыновей и два сезона работали вне дома. Все вчетвером мы залезли в кузов грузовика — я впервые оказалась в машине — и ездили на нем по прибрежным деревням, пока вербовщик не набрал хэнё сразу на много лодок. Потом мы поехали в порт Чеджу, сели на паром, и он запыхтел по неспокойным волнам, преодолевая пятьсот километров до Китая. На следующий год мы поплыли на двести километров к востоку по огромным волнам до Японии. Еще через год мы сто километров плыли до материковой Кореи через пролив Чеджу, и всю дорогу нас трясло, а на материке мы сели на паром до Советского Союза. Мы слышали, что там заработки лучше всего. Последние два года мы с Ми Чжа нанимались во Владивосток и на летние заработки, и на зимние — то есть уезжали на девять месяцев и возвращались на Чеджудо только в августе, когда поспевал урожай сладкого картофеля.

Так что целых пять лет Ми Чжа писала свое имя на контрактах, а я ставила отпечаток пальца в знак того, что мы нанялись на дальние работы. За эти годы весь мир перевернулся вверх дном, не только наш остров. Несколько десятилетий власть Японии на Чеджудо была абсолютно устойчивой, хотя оккупантов все и ненавидели. Корея уже тридцать четыре года являлась колонией Японии. Да, ситуация была напряженной: японские колонисты могли совершенно безнаказанно над нами издеваться, они нас использовали. Из всех методов борьбы нам оставались только забастовки и марши, но японцы в конечном итоге все равно побеждали. А потом, три года назад, им стало мало колонизации Кореи и вторжения в Китай, и они пошли в наступление через Тихий океан. Америка вступила в войну, и вокруг начались бои.

Обо всем этом мы с Ми Чжа узнавали где могли — когда мы были в Хадо и проходили мимо дерева на деревенской площади, до нас доносились разговоры мужчин, а в пансионе во Владивостоке мы слушали радио. Приезжая на Чеджудо, мы видели своими глазами, что японских солдат стало еще больше. Для одиноких девушек они всегда были опасны, но теперь японцы стали угрожать женщинам любого возраста. Бабушкам, которые когда-то собирались на берегу, чтобы поболтать и развлечься, установили обязательную квоту сбора и сушки водорослей, потому что водоросли использовались в производстве пороха. Но самая большая опасность грозила мужчинам и юношам: их ловили и отправляли в японскую армию, часто не давая даже предупредить семью.

Вот так мы и оказались возле Владивостока. Мне недавно исполнилось двадцать один, у Ми Чжа день рождения был через несколько месяцев. Я все так же была благодарна судьбе за дружбу Ми Чжа, ее чудесный голос и отвагу. Поначалу мы надеялись привыкнуть к тому, насколько во Владивостоке холодно и на суше, и на море, — на Чеджудо зимой тоже бывали морозы, вокруг луж в зоне прилива лежал снег, а когда мы раскладывали костюмы для ныряния сушиться на камнях, они замерзали. Но мы так и не привыкли: холода на родине не могли сравниться с холодами во Владивостоке. Нам с Ми Чжа оставалось повторять друг другу, что дело того стоит, мы ведь доросли до возраста, когда нужно скопить достаточно денег, чтобы выйти замуж и завести свое хозяйство.

Лодочник выключил двигатель. Лодка плясала на волнах, словно кусок плавучей древесины. Ми Чжа, сестры Кан и я сняли пальто, шарфы и шапки. Хлопковые костюмы для ныряния и легкие куртки для тепла уже и так были на нас. У остальных костюмы были белые, но у меня как раз шли месячные, так что я надела черный. Месячные обычно начинались в семнадцать, но у хэнё они приходили позднее из-за постоянного холода и голода. Мы повязали на голову платки и вышли из каюты навстречу жгуче холодному ветру. Земли ни в одном направлении видно не было.

Я совершила приношение морскому богу-дракону от своего имени, как и каждый раз, когда уходила в подводное царство, — по обычаю, это требовалось от любой женщины, потерявшей в море кого-то из родственников. Потом я взяла свое снаряжение. Мы начали по очереди прыгать с лодки в море. Нигде вода не была такой холодной, как во Владивостоке, — море там не замерзало только благодаря соли. Дрожь всегда пряталась где-то у меня в груди, а теперь она пробрала все тело. Я заставила себя забыть о физической боли, сосредоточившись на том, что надо работать. Вдохнув, я развернулась головой вниз и оттолкнулась. При этом я почувствовала, как заводится мотор лодки и течение меняется: лодочник уплыл, и мы четверо остались одни. Старик лодочник не страховал нас, а просто вез до места. Он остановился недалеко, так что докричаться до него было можно, но если бы одна из нас попала в беду, помочь он бы не сумел. Обычно он ловил рыбу на удочку или сетью, чтобы не скучать.

Я погружалась и всплывала. Ми Чжа держалась рядом, но не настолько близко, чтобы успеть схватить добычу, которую приглядела я. Мы соревновались, но уважали друг друга. А еще мы внимательно следили за всем, что происходит вокруг. Дельфины нас не пугали, но вот акулы — другое дело, особенно в те дни, когда из меня текла кровь.

Через полчаса мы услышали, как лодка скользит к нам по воде. Я присмотрела в расщелине осьминога, но от вибрации лодочного мотора он ушел подальше в темную глубь. Я решила вернуться за ним потом. Мы всплыли на поверхность и направились к лодке, а старик поднял на борт наши сети. Потом мы залезли по веревочной лестнице в лодку — сильный ветер насквозь пронизывал наши мокрые хлопчатобумажные костюмы — и поспешили в каюту. Там уже горела жаровня, а лодочник приготовил корыто с обжигающе горячей водой, чтобы мы могли попарить ноги. Мы с Ми Чжа сидели вплотную друг к другу, бедром к бедру. Кожа у нас покрылась мурашками, а вены были такие тоненькие и жалкие, будто от безжалостного холода кровь в них усохла и стала течь медленнее.

— Я нашла пять морских ежей, — сказала Ку Сун. Зубы у нее так стучали, что слова едва можно было разобрать.

На голос Ку Чжа холод повлиял еще сильнее.

— И что? А я морское ушко нашла!

— Тебе повезло, но я-то осьминога поймала, — довольно ухмыльнулась Ми Чжа.

И так далее и тому подобное, потому что хвастаться — это право и обязанность хэнё.

Несмотря на опасность, трудности и жертвы, а может, именно из-за них каждая из нас стремилась к одному: стать лучшей среди ныряльщиц. Все мы знали, как опасно отковыривать морское ушко, а поймать осьминога было еще почетнее — и опаснее. Но если одна из нас станет лучшей хэнё на лодке, капитан наградит ее парой обуви и новым бельем.

— Нет места в море, до которого я не могла бы добраться! — гордо заявила Ми Чжа, потом подтолкнула меня бедром, чтобы я тоже что-нибудь сказала.

— Я так хорошо ныряю, что могла бы приготовить обед под водой и съесть его там же, — похвасталась я. Тут со мной никто не мог поспорить: я погружалась глубже и оставалась в воде дольше, чем все ныряльщицы из нашей группы. Дома люди говорили, что это, наверное, потому, что я оставалась с матерью, пока она не умерла, и от этого легкие у меня растянулись больше обычного объема для девушки моего возраста и опыта.

Когда полчаса отдыха закончились, мы вышли наружу, взяли снаряжение и нырнули. Лодочник снова отошел, чтобы не тревожить морских тварей, на которых мы охотились. Полчаса в воде, полчаса согреться, и опять, и снова. Мы часто приплывали сюда — тут улов был разнообразный. Иногда мы отправлялись на участок со множеством морских ушек или на поле, где водились трепанги. Иногда мы даже выходили ночью — все знали, что так наловишь больше морских ежей.

На четвертом погружении мы почувствовали глубокую вибрацию в воде: к нам шел корабль. Морские твари попрятались по пещерам и щелям. Пока вода не успокоится, мы ничего не сможем собрать, но, возможно, сумеем заработать. Нам говорили, что японским солдатам не прожить и дня без икры морских ежей, а китайцы любили сушеных кальмаров, рыбу и осьминогов — они таскали их с собой в рюкзаках. А русским было все равно: они ели что угодно.

Лодочник подобрал нас, и мы надели пальто, чтобы согреться. Советские граждане в войне на Тихом океане не участвовали и считались относительно безвредными. Если бы корабль был японским, нам пришлось бы нырять, а торговлю оставить лодочнику: японские демоны воровали девушек и увозили в специальные лагеря, где заставляли служить женщинами для утешения японских солдат. Но на этом корабле флаг был американский.

Американский эсминец подошел поближе, и нашу лодку настигла килевая качка. Эсминец был длинный, но не такой уж высокий. На борт высыпали десятки матросов. Они смотрели на нас и что-то кричали. Слов было не разобрать, но там стояли молодые парни, которые давно покинули дом, а на корабле обходились без женщин. И так понятно было, что им одиноко и они перевозбудились. Какой-то человек в фуражке, не похожей на фуражки остальных моряков, дал нам знак подойти ближе. С корабля сбросили веревочную лестницу, и Ку Чжа ее поймала. Пятеро моряков заскользили по этой лестнице вниз, точно пауки. Первый из них, едва спустившись на борт нашей лодки, вытащил оружие. Такое часто случалось. Мы четверо подняли руки; Ку Чжа так и держала лестницу.

Человек в особенной фуражке что-то скомандовал своим людям и стал показывать на разные места на борту, которые следовало обыскать. Оружия, разумеется, не нашли. Как только американцы поняли, что в лодке только старик и ныряльщицы, человек в особенной фуражке отдал приказ, и через пару минут по веревочной лестнице к нам спустился кок в фартуке, покрытом жирными пятнами. Кок стал орать, будто надеялся, что крик мы лучше поймем, а когда это не помогло, сложил пальцы щепоткой и постучал по губам: «Еда». Потом он хлопнул по груди раскрытой ладонью: «Я заплачу».

Ку Сун, Ми Чжа и я раскрыли сети, показывая морских ежей. Кок покачал головой. Ми Чжа подняла пойманного ею осьминога. Кок провел рукой по горлу: «Нет!» Я поманила его к другой сети, где лежали уже рассортированные морские слизни. Я взяла одного, поднесла отверстие к губам и высосала сочный кусочек, потом улыбнулась коку, стараясь передать, как это вкусно. Потом я взяла две пригоршни слизней и протянула их ему, жестом предлагая взять.

— Хорошая цена, — сказала я на своем диалекте.

Кок показал пальцем на слизней, потом на матросов, а потом ткнул себе в горло, изображая, будто его сейчас вырвет. Ну зачем так оскорбительно себя вести?

Наконец кок сложил ладони вместе и начал изображать ими волны, а потом вопросительно посмотрел на меня. Это должно было означать: «У вас есть рыба?»

— У меня есть рыба! — вмешался старый лодочник, хоть кок его и не понимал. — Идите сюда!

Американский кок купил у старика четыре рыбины. Отлично. Он тут сидел на своей лодке и рыбачил от безделья, пока мы работали. А теперь мы еще и потратили напрасно полчаса, в которые могли бы нырять.

Американцы залезли обратно по своей веревочной лестнице, и наши суда разошлись. Эсминец пошел прочь, а нашу лодку еще какое-то время покачивало и болтало в его кильватерном следе.

Пора было обедать. Лодочник дал нам кимчхи. Жгучий перец чили согрел нас изнутри, но горстки ферментированной капусты не хватило, чтобы возместить потраченную нами энергию или уменьшить наше разочарование.

— Мы с сестрой не наелись, — громко пожаловалась Ку Чжа.

— Не повезло вам, — отозвался лодочник.

— Может, дадите нам приготовить рыбу, которую вы не продали? — спросила Ку Чжа. — Мы с сестрой можем сварить суп из рыбы-сабли…

Старик рассмеялся.

— Вот еще, тратить рыбу на вас. Я ее домой жене отвезу.

Мы с Ми Чжа переглянулись. Ненависти к старику мы не питали. Вообще он относился к делу ответственно: не допускал, чтобы мы работали дольше восьми часов, включая путь из гавани и обратно. И за погодой внимательно следил, хотя, скорее всего, собственная лодка его интересовала больше, чем наша безопасность. Но мы с Ми Чжа уже решили, что на следующий сезон к нему не наймемся. Кругом хватало и других лодок и лодочников, а мы заслуживали того, чтобы нас как следует кормили.

* * *

Мы жили в пансионе для корейских хэнё в закоулке возле доков. Утром в воскресенье, наш единственный выходной, хозяйка сварила нам кашу. Порции были небольшие, но нас опять-таки согрел перец чили. Когда миски опустели, сестры Кан скрылись за занавеской, отделявшей их угол комнаты. Весь оставшийся день они планировали проспать.

— Только посмотри на них, — заметила Ми Чжа. — Я бы ни за что не потратила дневной свет на тьму сна.

Мне-то часто хотелось весь день проваляться на подстилке, особенно когда у меня были месячные и болели спина и живот, но Ми Чжа такого ни за что не допустила бы, и в тоску по дому она тоже не позволяла мне погрузиться. Она постоянно устраивала нам экскурсии. Мы уже пять лет работали в разных странах, так что ни электричество (хотя у нас в пансионе его не было), ни легковые автомобили (хотя мне ни в одном не довелось посидеть), ни троллейбусы (слишком дорого!) меня не впечатляли. Удивительно, насколько быстро привыкаешь к новому. Ми Чжа помнила, как гуляла и любовалась видами города с отцом, а теперь мы переживали и собственные приключения. Нам нравилось гулять по широким бульварам, застроенным многоэтажными зданиями — старыми, нарядными и непохожими ни на один дом на Чеджудо. Мы поднялись на холм и дошли до Владивостокской крепости, которую построили много десятилетий назад для защиты города от нападений японцев. Мы запечатлевали свои приключения не в дневниках или посланиях домой — мы просто не умели писать, — а в отпечатках увиденного: основания кованого светильника у самого входа в гостиницу, выпуклых надписей на крыльях или заднике автомобилей с названиями марок, декоративной металлической плашки в стене.

Тем утром мы никуда не торопились. Мы выбрали более приличный из двух комплектов одежды, которые привезли с собой, я напихала в трусы тряпочек, мы надели шарфы, пальто и ботинки и вышли на улицу. Стояло морозное ясное утро, воздух был прозрачный. С каждым выдохом у нас изо рта вырывались облачка пара. Навстречу нам попадались матросы, которые брели обратно к себе на корабль или в съемную комнату. Кое-кто из них вел под руку накрашенных женщин. Здесь была дурная часть города, не очень-то безопасная. И вонь тут стояла ужасная: мужчины мочились на стены или их рвало в закоулках после буйных гулянок субботним вечером, к тому же никуда было не скрыться от запахов рыбы, бензина и кимчхи. По переулкам мы выбрались на улочки, потом на проспекты и бульвары. Мимо нас прогуливались семейства: отцы катили малышей в колясках, матери держали за руки детей постарше, часто одетых в одинаковые пальто, шапки и варежки. Конечно, многие глазели на нас — цвет кожи, глаза и одежда выдавали в нас иностранок.

Мы не хотели зря тратить страницу из книги отца Ми Чжа, поэтому искали нечто особенное. Зайдя в парк, мы бродили по дорожкам, пока не дошли до статуи женщины, похожей на богиню. Она была одета в свободное платье, лицо ее воплощало безмятежность. В руке она держала цветок. Другую, открытую руку она протягивала к нам. Линии у нее на ладони были сделаны так правдоподобно, что почти не отличались от линий на моей руке из плоти и крови.

— Она слишком красивая, чтобы быть Хальман Чжусын, — прошептала я. Эта богиня касалась лба младенца или ребенка цветком уничтожения и тем самым вызывала смерть.

— Может, это Хальман Самсын, — ответила Ми Чжа так же тихо.

— Но если это богиня плодородия, деторождения и младенцев, то почему у нее цветок? — неуверенно спросила я.

Ми Чжа прикусила губу и задумалась. Наконец она сказала:

— Неважно, которая из них, — когда приедем сюда после замужества, на всякий случай все равно оставим подношения.

Решив вопрос, мы принялись за дело: я положила листок на ладонь богини, а Ми Чжа начала тереть бумагу кусочком угля. Мы так увлеклись, следя, как линии на ладони богини прокладывают тропинки поверх слов на странице, что услышали приближающиеся шаги только в последний момент.

— Эй вы, кореянки! — рявкнул патрульный. Он продолжал выкрикивать непонятные фразы, но Ми Чжа схватила меня за руку, и мы бросились бежать из парка со всех ног. Мы промчались по тротуару между гуляющими семействами, потом свернули в боковую улочку. У нас были сильные ноги и тренированные легкие, никто не мог нас догнать. Пробежав три квартала, мы остановились, тяжело дыша, уперлись руками в колени и расхохотались.

Весь оставшийся день мы бродили по городу. Мы не заходили ни в одно из кафе на центральной площади — вместо этого мы сидели на невысокой каменной ограде и смотрели на людей, которые ходили взад-вперед мимо нас. Маленький мальчик рукой в варежке держал за веревочку голубой шарик. Женщина шла по улице, постукивая каблучками, на плечи ее шерстяного пальто был небрежно наброшен палантин из лисьего меха. Богатые и бедные, молодые и старые. Везде было полно моряков, которые пытались с нами познакомиться. Они улыбались, они улещивали нас, но мы ни с кем из них не пошли, хотя попадались среди этих ребят и очень симпатичные, которые заставляли нас хихикать и краснеть. Да, мы приехали из глухой корейской деревни и носили самодельную одежду, крашенную соком хурмы, но мы были молоды, а Ми Чжа еще и очень красива.

Тут к нам подошли еще два моряка в брюках из плотного шерстяного материала, толстых свитерах и одинаковых фуражках. У одного при улыбке левый уголок губ приподнимался выше правого, у второго из-под фуражки выбивалась густая копна волос. Мы, конечно, не понимали их слов, и моряки перешли на общение улыбками, жестами и кивками. На вид ребята были вполне милые, но у нас с Ми Чжа были твердые правила насчет советских парней. Мы слишком много видели хэнё, которые забеременели вдали от дома и в итоге загубили себе жизнь. Мы такого допустить не могли. С другой стороны, мы хоть и были хэнё, сильными женщинами, но оставались при этом просто девчонками, а что плохого в капельке флирта? Мы долго тыкали друг в друга пальцами и смеялись и наконец выяснили, что одного из ребят зовут Влад, а другого Алексей.

Алексей — тот, что с непослушными волосами, — отошел в кафе, оставив Влада приглядывать за нами. Через несколько минут он вернулся, осторожно держа в пальцах четыре рожка с мороженым. Мы с Ми Чжа видели, как люди их едят, но сами ни за что не потратились бы на такое легкомысленное лакомство. Алексей раздал всем мороженое, а потом они с другом уселись на ограду по обе стороны от нас.

Ми Чжа осторожно высунула кончик языка, коснулась им сливочного шарика и тут же втянула язык обратно. Лицо ее застыло в неподвижности — возможно, она вспоминала десерты своего детства. Я не стала ждать ее реакции, а высунула язык посильнее — я видела, что другие так делают, — и как следует лизнула. На улице и так было холодно, но мороженое оказалось совершенно ледяным. От него у меня сразу замерзла голова, как когда ныряешь в холодную воду, но океан был соленый, а мороженое сладкое — я никогда ничего настолько сладкого не ела. Невероятные ощущения! Я съела свое мороженое слишком быстро, и мне пришлось страдать, наблюдая, как доедают свои рожки остальные. Когда Ми Чжа доела мороженое, она соскочила со стены, помахала ребятам и направилась к докам. Я бы, может, и осталась подольше с Алексеем — вдруг он угостил бы меня еще одним мороженым или еще чем-нибудь? — но не хотела отставать от подруги. Когда с ограды соскочила и я, моряки комически изобразили глубокое разочарование.

Влад с Алексеем пошли было за нами — может, надеялись, что им все-таки повезет, а может, даже решили, что мы не такие невинные, какими кажемся. Но как раз у входа в район борделей мы развернулись и вместо этого направились в корейский квартал. Ребята остановились: дальше идти им явно не хотелось. Советские моряки, конечно, славились крутым нравом, но наши мужчины дрались лучше, и теперь, когда мы зашли в корейский квартал, они бы нас защитили. Мы оглянулись на Влада и Алексея (может, Ми Чжа поддразнивала их, пытаясь заставить зайти подальше?), но они пожали плечами, хлопнули друг друга по спинам — «попытка не пытка!» — и зашагали прочь. Я не знала, радоваться этому или огорчаться. Я хотела выйти замуж, а значит, ни во что ввязываться было нельзя. Но при этом меня интересовали парни, даже иностранцы. Конечно, лучше было бы вести себя как сестры Кан, сидеть дома, не рисковать и заботиться о своей репутации, но уж очень это было скучно! Вроде бы мы с Ми Чжа умудрялись держаться в рамках, но, может, мы искушали судьбу.

— Я так и думала, что тебе понравится парень с кучей волос, — заметила Ми Чжа.

Я хихикнула.

— Ты права. Не люблю, когда мужчина стрижется слишком коротко…

— Потому что тогда тебе кажется, что он похож на дыню.

— А что ты устроила из поедания мороженого? Бедные ребята!

Такие ужу нас были отношения: мы всегда дружелюбно поддразнивали друг друга, зная, что эти иностранные мужчины ничего для нас не значат. Мы мечтали выйти замуж за корейцев. Мы мечтали об идеальном браке. В прошлом году, приехав домой на сбор урожая, мы с Ми Чжа сходили в святилище Хальман Чжачхонби, богини любви. Ее имя означает «хотеть для себя», а мы точно знали, чего хотим. Мы уже сплели соломенные сандалии, чтобы подарить будущим мужьям на помолвку. Еще мы начали покупать вещи, которые принесем в собственный дом: спальные подстилки, палочки для еды, горшки и миски. Мой брак будет по договоренности. Свадьба состоится весной, когда в воздухе летают лепестки вишни — ароматные, нежно-розовые. Бывало, что девушки давно знали своих будущих мужей, росли с ними в одной деревне. Если мне повезет, я познакомлюсь с женихом на помолвке, а если не очень — только в день брачной церемонии. Но я все равно мечтала о том, что с первого взгляда полюблю будущего мужа, что наш брак станет союзом людей, которые предназначены друг другу судьбой.

Когда мы пришли в пансион, Ку Чжа и Ку Сун сидели на полу, подогнув под себя ноги в одних чулках, и держали миски с едой. Мы сняли пальто, шарфы и ботинки, потом хозяйка и нам вручила миски пшенной каши, в которую для вкуса добавили чуть-чуть сушеной рыбы. То же самое мы ели на ужин вчера, позавчера и практически каждый вечер.

— Покажите нам сегодняшнюю картинку! — потребовала Ку Сун.

— Пожалуйста, расскажите нам, что вы видели! — добавила Ку Чжа.

— Может, сходите как-нибудь с нами? — отозвалась Ми Чжа. — Сами все увидите.

— Ты же знаешь, что это опасно, — резко отозвалась Ку Чжа.

— Мы теперь замужем, — вздохнула Ку Сун. — Нам нельзя совершать глупости.

— Это ты так говоришь потому, что превратилась в послушную жену, — заметила Ми Чжа.

Я знала, что Ми Чжа шутит, — хэнё послушными не назовешь, — но Ку Чжа, наверное, показалось, что ее сестру хотят оскорбить, потому что она тут же бросила:

— А ты так говоришь просто потому, что никто никогда на тебе не женится…

Всего пара фраз — и спокойный разговор стал враждебным. Мы все знали, что шансы Ми Чжа на договорной брак невелики, но зачем ее обижать, если нам всем вместе завтра нырять? Наверное, мы просто слишком много времени проводили вместе, доверяли друг другу свои жизни по шесть дней в неделю и сильно соскучились по дому. Но сказанного не вернешь, и резкое замечание Ку Чжа сделало атмосферу в полутемной комнате еще мрачнее. Ку Сун попыталась исправить положение и повторила свой изначальный вопрос:

— Покажете нам, какую картинку вы сделали сегодня?

Ми Чжа молча достала отцовскую книгу.

— Покажи им, — велела она мне.

Я взяла книгу, удивленно глянув на подругу. Мы обе прекрасно знали, что сегодняшний оттиск лежит у нее в кармане, мы еще не убирали его обратно в книгу. Ми Чжа давала мне понять, что не хочет показывать его Ку Чжа и Ку Сун. Потом она развернулась так, что ее правое плечо заслоняло лицо. В тесной комнатке это был единственный способ уединиться, чтобы справиться с обидой и не уронить достоинства.

— Ну вот, смотрите. — Я раскрыла книгу и начала перебирать страницы, чтобы показать сестрам разные отпечатки из мира за пределами нашего унылого квартала. — Это нога статуи возле государственного здания. Это боковая часть игрушечного грузовика, который валялся на площади. Вот эта мне особенно нравится: это ребристая облицовка автобуса, на котором мы ездили в горный парк. А вот кора с дерева. Помнишь тот день, Ми Чжа?

Она не ответила, и сестрам тоже явно было неинтересно.

— Знаете крепость на холме, которую видно, когда мы выплываем из гавани? — сказала я. — Вот здесь заметно, какие шершавые у нее стены…

— Это вы нам уже показывали, — недовольным тоном сказала Ку Чжа. — А что вы сделали сегодня? Вы нам покажете или нет?

— Может, будь вы чуточку добрее… — произнесла Ми Чжа, все еще сидя к нам спиной. — Хотя бы самую чуточку добрее.

Ее слова прозвучали довольно резко, и Ку Чжа затихла — наверное, поняла, что слишком далеко зашла. Но этот разговор показал мне, насколько мою подругу задели слова Ку Чжа о том, что на ней никто не женится. Я вдруг очень четко осознала, что она, наверное, стремится замуж еще больше меня. Так у нее наконец появилась бы семья — отец, мать, муж и дети.

Позже мы с Ми Чжа устроились вдвоем на подстилках для сна, накрывшись тяжелыми одеялами и делясь теплом тел. Мы болтали шепотом, чтобы не мешать сестрам Кан, которые сидели с другой стороны занавески. Мы с Ми Чжа дружили с семи лет и уже четырнадцать лет собирали оттиски. Напоминания. Сувениры. Следы радости и горя. У нас набралось всего понемножку, и теперь эти картинки спасали нас от одиночества и тоски по дому. А еще отвлекали от тревог, не давая думать о том, что случится, если наш остров начнут бомбить или на него высадятся войска.

Как обычно, последним мы рассмотрели самый первый отпечаток — грубую поверхность камня в стене вокруг поля нашей семьи. Я разгладила бумагу и прошептала вопрос, который уже не раз задавала Ми Чжа:

— Почему же я не сделала оттиски во время похорон матери или поминального ритуала?

— Перестань себя корить, — негромко отозвалась Ми Чжа. — От этого станет только тоскливее на душе.

— Но я так скучаю по матушке.

Когда я начала плакать, Ми Чжа расплакалась тоже.

— Ты хоть знала ее, — всхлипнула подруга, — а я скучаю по самой идее матери. Что мне еще остается?

Масляная лампа с другой стороны занавески погасла. Ми Чжа убрала бумаги обратно в отцовскую книгу, я выключила лампу. Подруга улеглась и прижалась ко мне плотнее обычного — колени к коленям, бедра к бедрам, грудь к моей спине. Обняв меня за талию, она положила ладонь мне на живот. На следующий день опять нужно было рано вставать и нырять в ужасно холодное море, так что пора было бы уже спать, но я чувствовала, как неровно Ми Чжа дышит мне в шею, как напряжено ее тело, и понимала, что подруга не спит, а прислушивается. И сестры Кан на другом конце комнаты явно тоже нас внимательно слушали. В конце концов Ку Сун начала похрапывать, а потом и ее сестру знакомый негромкий храп заставил расслабиться, и она задышала глубже и ровнее.

Напряжение Ми Чжа ушло, и она прошептала мне на ухо:

— Хочу, чтобы муж у меня был храбрый и с твердым характером. — Похоже, она не забыла слов Ку Чжа. — Неважно, красивый или нет, но пусть у него будет сильное тело, так сразу заметно хорошего работника.

— Это ты мужчину с материка описываешь, — заметила я. — Где такого найдешь?

— Может, сваха мне поможет, — ответила она.

Браки устраивали либо свахи, либо уважаемые родственники, которые подыскивали подходящих кандидатов. Мне не верилось, что тетка и дядя Ми Чжа заплатят за сваху, а никакого уважаемого родственника, который мог бы передать брачное предложение, моя подруга не упоминала. Кроме того, мужчины с материка считали женщин с Чеджудо безобразными и шумными, а наши худые тела с сильными мышцами казались им мальчишескими. Им не нравился наш густой загар. А еще у мужчин с материка были твердые убеждения насчет поведения женщин — там куда больше обращали внимания на конфуцианские идеалы, чем было принято у островных мужчин. Женщине полагалось говорить мягко и нежно. У Ми Чжа был красивый голос, но если она продолжит нырять, у нее испортится слух и она будет вечно кричать, как и все остальные ныряльщицы. Если она выйдет за мужчину с материка, придется ей следить за тем, чтобы сохранить нежный цвет лица, а как это сделать, если работаешь на солнце, в соленой воде и на ветру? Муж с материка захочет жену, которая скромно одевается, а хэнё, как считалось, ходят полуголые. Приличной женщине полагалось иметь алые губы, блестящие глаза и скромный характер… Мужчины с материка серьезно относились к таким вещам. Мужья с Чеджудо, может, и лентяи, но они никогда не указывали женам, как себя вести, что делать и о чем говорить. Впрочем, вслух я ничего этого не сказала.

— Ну, меня фигура не очень волнует, — сказала я.

— Врешь ты все! — воскликнула Ми Чжа.

Храп Ку Сун на другом конце комнаты вдруг стих, а ее сестра заворочалась.

— Ну ладно, — негромко призналась я, когда сестры Кан снова заснули. — Волнует. Не хочу тощего как палка мужа. И еще пусть будет смуглым, чтобы сразу становилось понятно: он не боится работать под палящим солнцем.

Ми Чжа хрипловато рассмеялась.

— Получается, нам обеим нужны работящие мужчины.

— И еще у него должен быть хороший характер.

— Хороший характер?

— Матушка всегда говорила, что хэнё не должна жадничать. По-моему, это и к мужчинам относится. Не хочу постоянно видеть жадные глаза и иметь дело с жадными руками. И еще пусть будет храбрым. — Ми Чжа молчала, и я продолжила: — Самое главное — выйти замуж за парня из Хадо. Тогда я смогу видеться с семьей и помогать им. Если ты тоже найдешь парня из Хадо, мы обе сохраним права в нашем кооперативе. Ты же знаешь: если выйдешь замуж в другую деревню, придется вступать в тамошний кооператив.

— А главное, если я выйду замуж в другую деревню, мы больше не будем вместе, — сказала она, притянув меня к себе еще ближе, так что между нами теперь и листок бумаги не влез бы. — Мы должны всегда быть вместе.

— Всегда вместе, — повторила я.

Мы умолкли. Мне уже хотелось спать, но надо было сказать Ми Чжа еще пару важных вещей. Я шепотом повторила самые главные жалобы на мужчин с Чеджудо, которые мне доводилось слышать:

— Не хочу мелочного мужа. Не хочу, чтобы его вечно приходилось шпынять…

— И вечно вокруг него суетиться, доказывая свою любовь, — добавила моя подруга. — И пусть не пьет, не играет и не заводит младшую жену.

В ночной полутьме можно было и помечтать.

ПОРА ДУМАТЬ О СВАДЬБЕ

Июль-август 1944 года

В конце июля сезон закончился. Сестры Кан и мы с Ми Чжа доплыли на пароме из Владивостока до Кореи, а потом еще одним паромом, который шел вдоль восточного берега, добрались до Пусана. Перед тем как поплыть на Чеджудо, мы отправились за покупками. На публике мы старались разговаривать только по-японски, так требовали колонисты. Сестры Кан быстро купили все, что хотели, и отправились домой. Нас с Ми Чжа не ждали мужья и маленькие дети, так что мы позволили себе потратить лишний день на прогулки по улочкам Пусана и открытым рынкам.

Мы нашли лоток, где продавались злаки, и накупили несколько мешков ячменя и недорогого риса. Эти мешки мы по очереди, один за другим, взвалили себе на плечи и перетащили в пансион, где остановились. У торговца тряпьем мы купили стеганые одеяла и туго скрутили их, чтобы они занимали меньше места и легче было их тащить. Одеяла нам должны были пригодиться в замужестве. Я потратила недельный заработок на радиоприемник — решила, что это будет хороший подарок для будущего мужа, а Ми Чжа для своего выбрала фотоаппарат. Как следует поторговавшись, я купила практичные подарки для братьев и сестры — отрез ткани, иголки и нитки, нож и тому подобное. Отцу я собиралась привезти пару ботинок, а для бабушки взяла носки, чтобы у нее зимой не мерзли ноги. Потом мы с Ми Чжа скинулись и купили ткани, чтобы по пути домой сшить несколько шарфов для Ю Ри. Еще Ми Чжа кое-что приобрела тетке с дядей. Несколько раз я замечала, как она стоит и смотрит в никуда, пытаясь вспомнить, что именно просили привезти родственники. Иногда мы разделялись, но в основном ходили по рынку вместе — отчаянно торговались, улыбались торговцам, если думали, что это поможет, громко разговаривали, как настоящие хэнё, чтобы торговцы не сочли нас какими-то там заводскими девчонками.

— Мы хотели взять два мешка мне и три — моей подруге, но можем купить и шесть, если назначите хорошую цену, — говорила торговцам Ми Чжа, и ее почти безупречный японский только подчеркивал твердость намерений.

Когда мы закончили с покупками, у нас еще остались деньги заплатить за комнату, приобрести палубные билеты на паром до Чеджудо, скромно пообедать и вдобавок отложить на празднование свадеб, для которых мы пока не нашли женихов. Дотащить покупки до гавани оказалось непросто. Оставлять вещи без присмотра не хотелось, так что одна из нас таскала мешки и коробки из комнаты пансиона на пристань, а другая охраняла растушую кучу пожиток. Потом мы по очереди перетаскали вещи по мосткам на паром — там мы присмотрели тихий уголок на палубе возле компании хэнё, которые тоже возвращались домой. Ныряльщицы друг у друга не воруют, а в море не придется беспокоиться, что вещи с парома утащит посторонний.

Волны по пути до Чеджудо были довольно сильные, но в небе не было ни облачка. Мы с Ми Чжа стояли на носу, крепко держась за перила, потому что паром все время подпрыгивал на волнах. Наконец вдали показалась Бабушка Сольмундэ — гора Халласан. Мне хотелось скорее попасть на родной остров — так сильно хотелось, что я едва терпела. Команда чуть ли не целую вечность вела паром мимо мола в искусственную гавань.

Даже с палубы было видно, что за прошедшие девять месяцев многое изменилось. Японских солдат стало гораздо больше — да, определенно намного больше, — чем на материке, а уж в гавани Чеджу мы их в таком количестве точно никогда не видели. Солдаты стояли навытяжку у каждого пункта въезда, выезда и провоза товаров. Военные маршировали строем, вскинув на плечо ружья со штыками. А еще были солдаты в увольнительной: они стояли, привалившись к стенам, или сидели на ящиках, болтая ногами. Гуляя вдвоем по Владивостоку, мы с подругой привыкли к тому, что мужчины свистят нам вслед или кричат непонятные слова, но там все это казалось нам довольно безвредным. Здесь было по-другому. Японцы пристально наблюдали за нами, пока мы по очереди разгружали свои вещи и покупки — одна носит, другая стоит на пристани и сторожит выгруженное. Тут нам ничего не грозило: вокруг пока было полно народу, пассажиры здоровались с родными, торговцы деловито протискивались сквозь толпу, кто-то разгружал сундуки и чемоданы. Но остальные хэнё высадились быстрее нас, и через несколько минут мы с Ми Чжа оказались единственными женщинами на пристани.

Тут я обратила внимание еще на три вещи. Во-первых, в нашем порту пахло не лучше, чем в любом другом из виденных мною, — повсюду вонь от дизельного топлива и рыбы. Во-вторых, обычно на пристани корабль или паром встречали стайки местных парней, искавших способ подзаработать, но сейчас не было ни одного. А в-третьих, при виде японских солдат, моряков и охранников я вспомнила, как к нам на поле завернул японский патруль. Но теперь нам уже исполнился двадцать один, мы стали старше и, наверное, выглядели для солдат привлекательно. Ми Чжа тоже заметила их интерес и спросила:

— Ну и что будем делать? Я тебя тут одну не брошу.

— А я не позволю тебе одной идти до пункта найма хэнё.

Я заметила солдата, который ел какой-то фрукт в нескольких метрах от нас. Мне очень не понравилось, как он на нас уставился.

— Вам, кажется, нужна помощь. Могу я что-нибудь для вас сделать? — спросил вдруг кто-то по-японски. Мы с Ми Чжа повернулись. Я ожидала увидеть японца, но наш собеседник явно был корейцем (какое облегчение!). И вряд ли он родился на Чеджудо: на нем были брюки, белая рубашка с воротником и куртка, которая спереди застегивалась на молнию. Ростом он был едва выше нас, но коренастый, хотя не разберешь, плотный он от тяжелой работы или от хорошей еды.

Ми Чжа слегка наклонила голову и объяснила, что нам нужно перенести вещи в то место, откуда нас отвезут домой. Пока она говорила, мужчина внимательно смотрел на нее, так что я смогла незаметно разглядеть его как следует. Волосы у него были черные, а кожа не слишком загорелая. Он был хорош собой, и при этом его внешность казалась привычной, непохожей на вид советских мужчин, и с японцами уж точно ничего общего. Интересно, кто он такой? Я невольно принялась фантазировать и вообразила нашу с ним свадьбу, потом покраснела, испугавшись, что выражение лица выдаст мои мысли, но эти двое не обращали на меня внимания.

Когда Ми Чжа закончила объяснять, мужчина наклонился поближе и прошептал нам на диалекте Чеджудо:

— Меня зовут Ли Сан Мун. — Дыхание у него было теплое и сладковатое, будто он ел апельсины. Это тоже подтверждало, что он из хорошей семьи, а не просто крестьянский сын, выросший на обычной пище — чесноке, луке и кимчхи. Потом он выпрямился и громко добавил по-японски: — Я вам помогу.

Меня поразила реакция окружающих на эти слова. Многие японские солдаты опустили глаза или отвели от нас взгляды. Стало ясно, что Сан Мун человек влиятельный.

Он щелкнул пальцами, и к нам быстро подскочили трое портовых рабочих.

— Отнесите эти вещи для…

— Меня зовут Ким Ён Сук, — поспешно выпалила я, — а это Хан Ми Чжа.

— Идите с госпожой Ким туда, откуда забирают хэнё; вы знаете, где это. — Он говорил по-японски почти так же бегло и безупречно, как Ми Чжа. — Потом один из вас останется с ней там, а остальные вернутся, проводят госпожу Хан к подруге и донесут остаток вещей.

Я взяла было сумку, собираясь вскинуть ее на плечо, но он тут же меня остановил:

— Нет-нет, не надо, ребята все отнесут.

От такой помощи я почувствовала себя почти богиней. Я зашагала с высоко поднятой головой и прямой осанкой, а рабочие поспешили за мной. Даже не оборачиваясь, я догадывалась, что Сан Мун провожает меня взглядом.

Когда мы дошли до нужного угла, двое рабочих побежали обратно на пристань, как приказал Сан Мун, а один сел на корточки и принялся ждать вместе со мной. Остальные хэнё, собравшиеся здесь, конечно, не могли смолчать.

— Гляньте-ка, у ныряльщицы вдруг появился собственный слуга! — поддразнила меня одна из женщин.

— Ты что, жену ищешь? — спросила другая рабочего.

— Следи-ка за ней получше, вдруг убежит?

Рабочий обхватил колени руками, опустил голову и постарался не обращать внимания на шуточки женщин.

Через полчаса — казалось, прошла целая вечность — появилась целая процессия: на этот раз рабочие катили вещи на тележках, а Ми Чжа и Ли Сан Мун шли рядом. Я даже издали слышала, как смеется наш новый знакомый. И тут я поняла: он специально отослал меня, чтобы побыть наедине с Ми Чжа. Никакого сомнения. Я смотрела, как они подходят, и отметила, что Ми Чжа бледная, как медуза. Неудивительно, что она ему понравилась. За все эти годы я ни разу не испытывала ревности к Ми Чжа, но сейчас почувствовала неприятный укол. Я пригладила волосы и постаралась изобразить характерную для Ми Чжа сдержанность. Такой безупречной, как подруга, мне все равно не стать, но у меня есть и свои достоинства.

Грузовики приезжали и уезжали в разные деревни, но в нужном нам направлении ни один не ехал. Пока мы ждали, я расспрашивала Ли Сан Муна, а он охотно отвечал на мои вопросы. Как оказалось, он родился в городе Чеджу и учился в Японии.

— Отсюда столько народу ездило туда учиться, что на Чеджудо теперь больше образованных людей, чем во всей остальной Корее, — заявил он.

Может, Сан Мун и был прав, но с моим жизненным опытом это имело мало общего.

— Мой отец управляет консервной фабрикой в здешнем порту, — продолжил Сан Мун. Значит, его отец коллаборационист: все консервные фабрики принадлежали японцам. Тут я могла бы сразу потерять к нему интерес. Или нет. В конце концов, моя ближайшая подруга — дочь коллаборациониста, почему бы мне не выйти замуж за сына коллаборациониста? И потом, Сан Мун был такой обаятельный и так заразительно улыбался, что совершенно меня очаровал.

Я задала еще несколько вопросов, и с каждым ответом становилось яснее, что он не похож ни на одного из моих знакомых. Все это время Ми Чжа смотрела вдаль на дорогу, не участвуя в разговоре. Отсутствие интереса с ее стороны придало мне уверенности.

— Я с детства наблюдал за жизнью порта, — объяснил Сан Мун. — Думаю, рано или поздно я займу место отца, но пока я работаю на городское правительство Чеджу: контролирую склады продовольствия и другие запасы. — Вот еще одно подтверждение его статуса: не простой коллаборационист, а высокопоставленный. Работа на «городское правительство Чеджу» означала, что его наняла японская армия. — И да, у меня есть амбиции, признаюсь, — добавил он. — Может, пока у меня должность и незначительная, но надо же с чего-то начать.

Тут подъехал еще один грузовик. Водитель высунулся из окна и крикнул, что едет на восток по прибрежной дороге и проедет через множество прибрежных деревень, включая Хадо, до конечного пункта в Сонсане, где желающие смогут сесть еще на один паром — до маленького острова Удо у самого берега. Примерно дюжина женщин выбрались из толпы и начали закидывать свои мешки на грузовик.

— Пошли, — буркнула Ми Чжа, — это как раз для нас. — Она сразу взялась за дело и молча принялась закидывать наши вещи в кузов. Мы с Сан Муном тоже помогали, но при этом не переставали болтать.

— В какой части Хадо вы живете? — спросил он.

— В Гуль Дон, — ответила я, стараясь сохранять скромность, хотя сдерживаться было трудно. Вряд ли он стал бы узнавать, где я живу, если бы не интересовался мной. Потом, поскольку Ми Чжа стояла рядом, а я не хотела тянуть одеяло на себя, добавила: — А моя подруга неподалеку, в Сут Дон. — В подтверждение Ми Чжа закрыла глаза и поднесла к сердцу сжатый кулак. Если она хотела выглядеть изящно, то у нее получилось. Меня опять охватил приступ ревности.

Я поблагодарила Сан Муна за помощь. Ми Чжа залезла в грузовик и протянула руку, чтобы помочь забраться мне. Водитель включил двигатель, грузовик тронулся, и мы поехали. Я помахала Сан Муну, но Ми Чжа на него уже не смотрела — она присоединилась к остальным хэнё, которые уселись в круг на дне кузова. Ми Чжа достала сверток с фруктами, я вытащила из корзинки рисовые колобки. Остальные добавили сушеную каракатицу, баночки с домашним маринованным турнепсом и кимчхи, связку зеленого лука. Одна женщина пустила по кругу керамический кувшин с питьевой водой, другая открыла сосуд с ферментированным рисовым вином. Ми Чжа глотнула вина и поморщилась. Потом выпила я, и внутренности обожгло вкусом моей родины.

Если бы дела обстояли как обычно, мы с Ми Чжа подробно обсудили бы каждую деталь знакомства с Сан Муном — точно как с Владом, Алексеем или любыми другими парнями, которые попадались нам в любом другом порту. Но в этот раз все было по-другому. Когда я сказала, что нам повезло и Сан Мун появился в очень удачный момент, подруга нервно ответила:

— Я бы тебя не бросила одну на пристани.

— А он про меня спрашивал?

— Он ничего о тебе не говорил, — отозвалась Ми Чжа отрывисто, — и давай больше не будем о нем.

После этого она не ответила ни на один мой вопрос, так что я включилась в болтовню других ныряльщиц. От еды, рисового вина и ощущения близости дома настроение у всех было хорошее.

Каждый километр ухабистой дороги открывал перед нами знакомые и родные виды. Мы проехали через Самъян, Чочхон, Хамдок, Пукчхон и Сева. В каждой деревне грузовик останавливался, и одна-две женщины выходили. Низкие каменные стены олле вились по склонам холмов и окружали поля, превращая местность в разноцветное лоскутное одеяло. По небу летели стаи ворон. В море мы видели группы хэнё, теваки которых покачивались на волнах. А в центре острова, всегда на виду, высилась Бабушка Сольмундэ. Но как ни радовали меня чудесные виды родины, я не могла перестать фантазировать. Может быть, шаманка Ким проведет мой свадебный ритуал. Может, я надену свадебный наряд матери или Сан Мун подарит мне дорогую ткань, чтобы я сшила свой. Или ему захочется, чтобы я была в кимоно, и торжество тоже проведут по японскому обычаю, как требовали колонисты. Да, наверное, так и будет. Никаких шаманов, и свадьба в кимоно. Может, мой отец заплатит за банкеты в Хадо и в Чеджу, хотя я не представляла, откуда он возьмет деньги.

— Почти приехали, — сказала Ми Чжа и начала собирать мешки.

Грузовик остановился. В полях сейчас мало кто работал, но все оглянулись на шум двигателя. Мы соскочили на землю. Нас встретили громкие островные голоса соседей.

— Ми Чжа!

— Ён Сук!

Одна из матерей послала ребенка сбегать ко мне домой и сказать, что я приехала. Женщины с грузовика скидывали нам вещи. Мы уже наполовину закончили, как вдруг я услышала радостные вопли. По олле к нам бежали третий брат и сестренка. Они обняли меня за талию, уткнувшись лицом мне в плечи. Потом сестренка отодвинулась, подпрыгивая на месте от возбуждения. Ей уже исполнилось шестнадцать, и она работала ныряльщицей в кооперативе До Сэн. Теперь нам будет полегче, если правду говорит местная пословица: «Когда в семье две дочери возраста хэнё, несложно одолжить денег и несложно выплатить долг». Я была счастлива видеть сестру. Но встречать меня пришли не все. Я вгляделась в олле, высматривая остальных родственников.

— А где отец? Где первый и второй братья?

Но не успели брат с сестрой ответить, как водитель грузовика закричал через окошко кабины:

— Давайте быстрее! Я не могу тут весь день торчать!

С помощью моих брата и сестры мы с Ми Чжа поймали остаток вещей, которые нам бросали с грузовика. Третий брат набрал мешков, сколько смог, и понес их по олле к дому, и тут появились родственники Ми Чжа, тетя Ли Ок и дядя Хим Чхан. Ми Чжа низко поклонилась им, но они едва это заметили, так как их больше интересовали подарки.

— Ён Сук привезла больше тебя, — раздраженно заметила тетка Ми Чжа. — И она худее тебя — неужели ты проела весь заработок?

Я попыталась вмешаться:

— У меня тут вещи разных размеров, поэтому на вид поклажи больше…

Но Ли Ок не обратила на меня внимания.

— А белый рис ты купила? — спросила она Ми Чжа.

— Конечно, нет! — возразила я, снова стараясь защитить подругу. — Ми Чжа очень практичная…

— Да, тетушка Ли Ок, я купила белый рис.

Это меня поразило. Похоже, Ми Чжа купила белый рис, пока я куда-то отходила. Она столько работала и отдавала родным столько сил. Зачем тратиться ради них на такую непрактичную вещь, как белый рис? Но сейчас я не могла ее об этом спросить, да и некогда мне было болтать: вернулся третий брат помочь нам с сестренкой с остальными вещами. Через несколько минут я уже направилась вслед за братом и сестрой, оставив Ми Чжа с родными.

Эхо моих шагов по олле и ритмичный плеск волн о берег успокаивали меня и наполняли радостью оттого, что я дома. Но как только мы вошли в калитку, я поняла: что-то не так. Дворик между главным домом и маленьким домиком бабушки выглядел неопрятно. Подъемные панели передней стены бабушкиного дома опирались на бамбуковые шесты. Бабушка медленно, с трудом поднялась с пола и вышла во двор мне навстречу. Даже когда я была маленькой, она казалась мне очень старой, но за последние девять месяцев потеряла изрядную часть прежней жизненной силы. Я недоумевающе оглянулась на брата с сестрой и почувствовала тревогу. Мне стало ясно, что их бурные приветствия несколько минут назад вызваны не столько радостью, сколько облегчением, особенно со стороны сестры. Пока меня не было, ответственность за семью лежала на ней.

Я снова спросила:

— А где отец? И братья?

— Братьев забрали японцы, — ответила сестра. — Их призвали в армию.

— Но они же просто мальчишки! — Или нет? Первому брату было девятнадцать, а второму семнадцать. В японской армии попадались солдаты и помоложе. — А когда их забрали? — спросила я. Если совсем недавно, вдруг получится вызволить братьев.

— Их забрали сразу же после твоего отъезда, — отозвался третий брат.

Девять месяцев назад, получается.

— Может, удастся выменять их на еду и другие вещи, которые я привезла, — сказала я, пытаясь придумать какой-то выход.

Родные ответили мне печальными взглядами. Меня охватило отчаяние.

— А от них были какие-то вести? — спросила я, пытаясь найти хоть малейшую надежду, но семья все также тоскливо смотрела на меня. — Они тут, на Чеджудо? — Это значило бы, что братьев просто подрядили на тяжелую работу.

— Мы ничего не слышали, — сказала бабушка.

Моя семья опять стала меньше, а я ничего не знала. Радость от возвращения на Чеджудо — встреча с Сан Муном, предвкушение близости дома, встреча с родными — растаяла, и внутри меня нарастала черная печаль. Но я осталась старшей в семье. Я хэнё, добытчица и опора. Через силу улыбнувшись, я попыталась поднять брату и сестре настроение.

— Они обязательно вернутся, вот увидите, — заявила я. — А пока давайте продадим часть риса, который я привезла. На эти деньги можно хоть ненадолго послать третьего брата в школу.

Сестра покачала головой:

— Это опасно. Ему только-только четырнадцать исполнилось. Японцы заберут его на постройку баррикад или пошлют воевать. Я велела ему днем сидеть в доме и прятаться.

Меня порадовала рассудительность сестры — полезное качество для хэнё. А вот с таким количеством бед трудно было смириться. Но больше всего меня расстроили даже не новости про братьев, а поведение отца: он вернулся домой пьяный сильно за полночь.

* * *

В первое мое утро дома погода выдалась просто ужасная. Остров накрыло густыми тучами. Воздух стал жарким и влажным, так что дышать было тяжело. Собирался ливень, но и он не обещал облегчения — просто к струям пота добавятся еще струи теплой воды. Весь день я внаклонку выкапывала сладкий картофель, стараясь не повредить кожицу, а потом разбирала корнеплоды на три корзины: на пропитание, для продажи на перегонную фабрику, где делали спирт, и для запасов на зиму, которые надо будет нарезать и высушить (очередное утомительное занятие). Я бы лучше ныряла.

На душе у меня было беспокойно. Не то чтобы я скучала по гудкам машин, автобусов и грузовиков, гулу заводов, консервных и перегонных фабрик. Скорее мне не хватало привычного для Чеджудо шума ветра: его заглушал рев японских самолетов, безостановочно взлетавших с трех построенных японцами авиабаз. Жужжание моторов этих хищных птиц неустанно напоминало о планах Японии относительно всего тихоокеанского региона.

Надо мной была воплощенная смерть, подо мной — земля. Рядом, как всегда, трудилась Ми Чжа, а за ней двигалась сестренка, которая не переставая болтала о парнях. Они ее интересовали еще больше, чем нас, и она то и дело спрашивала, когда жесможет выйти замуж.

— По традиции мне полагается выйти замуж первой, — сказала я, — и от твоего нытья дело не изменится. И вообще, рано тебе думать о парнях! — Потом я добавила уже мягче: — Ты хорошенькая, а если окажешься еще и работящей, бабушка наверняка легко найдет тебе жениха.

— Легко? — повторила Ми Чжа, глубоко вонзив лопату в землю, потом вытащила сладкую картофелину и аккуратно стряхнула с нее землю. — На Чеджудо осталось не так-то много мужчин, разве ты не заметила? Тут не Владивосток.

Я повторила привычные объяснения:

— Наши мужчины обычно гибли в море от тайфунов и прочих штормов. Их убивали или изгоняли монголы, а теперь…

— А теперь их забирают в армию японцы, — договорила за меня сестра. Ее так волновала собственная свадьба, что она будто забыла о судьбе собственных братьев. — Многие девушки моего возраста уже вышли замуж по договоренности, а мне никто предложений пока не присылал.

— И мне тоже, — вздохнула Ми Чжа. — Может, дело в том, что у нас нет матерей, которые нашли бы нам жениха.

У сестры заблестели глаза.

— А может, дело в том, что мы не проявили готовности делиться любовью с парнями…

— Лучше помолчи и займись делом! — Эту болтовню следовало прекратить: я слишком хорошо помнила, как сестры Кан хвастались свиданиями с парнями. Им еще повезло, что они не забеременели. Хотя, если подумать, свадьба младшей случилась слишком уж скоро после свадьбы старшей. Так, первый сын Ку Сун родился…

— Ты же знаешь, как говорится, — мечтательно продолжила сестра. — Заниматься с кем-нибудь сексом — это значит делиться с ним любовью.

Делиться любовью, да. Сестры Кан частенько рассказывали о том, как делятся с мужьями любовью, как это замечательно и как они скучают по любви, когда уезжают на заработки.

— Не уверена, что хочу замуж, — заметила Ми Чжа. — Говорят же: когда женщина выходит замуж, три дня ей достается лучшая еда, которой потом должно хватить на всю оставшуюся жизнь. Если это неправда, зачем старшие ее повторяют?

— Чего это ты сегодня такая мрачная? — спросила я. — Ты всегда мечтала о замужестве. Помнишь, мы еще обсуждали, чего мы хотим от супругов…

Она оборвала меня:

— Может, нам полагается хотеть завести мужа, но есть ли в этом что-то хорошее?

— Не понимаю, с чего ты вдруг передумала, — сказала я.

Не успела Ми Чжа ответить, как сестренка воскликнула:

— Делиться любовью — вот чем я хочу заниматься!

Я шлепнула ее по руке.

— Хватит болтать, работай как следует! Нам еще три ряда нужно пройти, прежде чем отправимся домой.

Ми Чжа и сестренка умолкли, а я продолжала думать. Нам с Ми Чжа обеим надо было замуж. Так уж полагается. Мы все время об этом думали, хоть не всегда и высказывали мысли вслух. Мне в сердце запал маловероятный кандидат — Сан Мун. Подруге я о своих чувствах пока не говорила — ждала, пока она тоже кого-нибудь выберет. Но ее новое настроение сбивало меня с толку. Как это она вдруг раздумала, если мы уже несколько месяцев копили деньги на свадьбу?

* * *

Через три дня, когда распорядок жизни уже вернулся в привычную колею, я послала сестренку принести воды и собрать растопку. Отец еще спал, а третий брат устроился у задней стены дома, подальше от любопытных глаз японцев. Я как раз собрала снаряжение и мешки с вещами, но неожиданно за мной зашла Ми Чжа. Мы собирались идти в поле, когда из своего домика нас позвала бабушка:

— Зайдите на минутку, мне надо с вами кое-что обсудить.

Мы скинули сандалии и зашли.

— Жених строит дом, а невеста его наполняет, — торжественно заявила бабушка.

Я улыбнулась. Ну вот, я всего четвертый день дома, а уже слышу традиционные пожелания свадьбы и счастливого брака. Реакцию Ми Чжа мне не удалось разгадать.

— Ваши жизни всегда переплетались, — продолжила бабушка. — Поэтому будет правильно, если вы выйдете замуж одновременно.

— Ён Сук вы легко найдете мужа, — возразила Ми Чжа, — но кто женится на мне после… — она помедлила, подбирая слова, — …ну то есть с таким прошлым, как у моей семьи?

— Вот тут-то ты ошибаешься, девочка. Твоя тетка сообщила мне, что получила для тебя предложение о договорном браке. Она попросила меня выступить от имени твоей семьи, поскольку ты была Сун Силь как дочь. Разве тетка тебе не сказала?

Меня эти неожиданные новости очень обрадовали, но Ми Чжа помрачнела.

— Что ж, наконец-то тетушка Ли Ок от меня избавится.

— В чем-то твоя жизнь улучшится, — пообещала бабушка.

Я не очень поняла, о чем речь, а Ми Чжа не стала спрашивать. Вид у нее был не то чтобы радостный. Я как раз собиралась начать расспросы, но бабушка продолжила:

— А ты, милая Ён Сук, выйдешь замуж на той же неделе, что и твоя названая сестра. Твоя мать была бы рада это услышать.

Я мигом перестала переживать за Ми Чжа и взволнованно спросила:

— И за кого я выйду?

— А я? — В голосе Ми Чжа никакой радости не чувствовалось.

— Я своего мужа только на свадьбе увидела, — сурово сказала бабушка, — и потом еще долго боялась на него посмотреть.

Значит, она советует не ждать счастья в браке? Ми Чжа взяла меня за руку, я в ответ сжала ее ладонь. Что бы ни случилось, мы всегда будем поддерживать друг друга.

* * *

На следующий день стояла такая же влажная духота. Я обычно работала в воде, так что привыкла каждый день мыть тело дочиста. А теперь, на сборе сладкого картофеля, оставалось только радоваться, что на одежде не видно старой грязи и не будет видно сегодняшней свежей, а краска из сока хурмы не даст ткани провонять потом. Но все равно я поморщилась, надевая брюки и натягивая через голову тунику. Мы с сестрой накормили отца, бабушку и брата и устроили их на день, после чего пошли в поле. Ми Чжа ждала нас на обычном месте на олле.

— Тетя Ли Ок и дядя Хим Чхан сказали, что сегодня я им понадоблюсь, — предупредила она, — но давай вечером, встретимся на берегу? Погуляем, поговорим, а может, и поплаваем.

У меня по шее уже с утра тек пот, так что я охотно согласилась. Мы с Ми Чжа обменялись парой слов, потом она ушла, а мы с сестрой пошли в поле. Мы выкапывали сладкий картофель, потели, пили воду, потом повторяли все то же самое снова и снова. Распрямляясь, я каждый раз видела вдали мерцающий и зовущий океан. Мне уже не терпелось поплавать вечером с Ми Чжа. А может, мы просто посидим на мелководье, и пусть вода плещется вокруг нас, лечит, успокаивает и оживляет без всяких усилий с нашей стороны.

В конце дня мы с сестрой, усталые и грязные, шли по дороге к дому и вдруг услышали шум автомобиля. Небывалое диво в наших краях! Автомобиль замедлил ход и подъехал к нам. Его вел шофер, а на заднем сиденье сидели двое мужчин. С дальней стороны я увидела Сан Муна в западном костюме. В животе у меня затрепетало.

Мужчина, сидевший ближе ко мне, — наверняка отец Сан Муна — был одет так же. Он опустил окно, выглянул, опершись локтем на стекло, и посмотрел на меня. Я несколько раз низко поклонилась, надеясь, что моя почтительность и уважительное поведение покажут будущему тестю: я не просто чумазая крестьянская девчонка. Он увидит, какая я вежливая и работящая, и поймет, что я буду хорошо заботиться о его сыне, помогу семье зарабатывать деньги и прекрасно вести дом. Ну, во всяком случае, мне хотелось надеяться. Я покосилась на сестру. Закончив кланяться, она во все глаза уставилась на мужчин в иностранной одежде, на их автомобиль и шофера. Она никогда не выезжала из Хадо и была такой же неискушенной, как я когда-то, но мне все равно стало стыдно за сестру. Однако я заметила, что Сан Мун смотрел вперед и не обменялся со мной приветствиями, как полагалось бы молодому человеку, приехавшему заключать помолвку.

Явно не собираясь знакомиться со мной, будущий тесть сказал мне:

— Девушка…

Мне стало стыдно, что меня застали в таком виде, и я нервно выпалила:

— Давайте я провожу вас к бабушке и отцу.

Сан Мун озадаченно уставился на меня. Его отец повел себя более сдержанно и скрыл удивление. Однако, хотя он не стал надо мной смеяться, от выражения его лица я почувствовала себя глубоко униженной.

— Я приехал встретиться с семьей Хан Ми Чжа, — сказал мужчина вежливо. — Не проводишь ли нас к дому ее семьи?

Ми Чжа? А, ну конечно. Я сжала губы, а сердце заныло. Она красивее. Она выросла в городе. Отец ее был коллаборационистом, так что у них с Сан Муном много общего. Все понятно, но меня задело молчание Ми Чжа и предательство бабушки. Я не говорила бабушке, что мне понравился Сан Мун, но наверняка, договариваясь о браке, она выяснила, что мы с ним познакомились. Очень хотелось расплакаться, но нельзя было позориться еще больше.

— Автомобиль лучше оставить тут, — предупредила я. — Дальше придется идти пешком.

Водитель остановился у обочины, потом вышел и открыл дверцу сначала перед отцом, потом перед сыном. Сан Мун по-прежнему игнорировал меня. День был жаркий, и в каждом доме, мимо которого мы проходили, одну стену подняли на бамбуковых шестах, чтобы проветрить помещение, так что все и каждый видели, как мы идем. В доме Ми Чжа стена тоже была открыта. Ее тетка и дядя сидели в главной комнате, скрестив ноги. С одной стороны от них устроилась моя бабушка в своих самых чистых и аккуратных брюках и тунике. С другой стороны по-японски, на пятках, сидела Ми Чжа, изящно сложив руки на коленях. На ней было хлопчатобумажное кимоно с пионами, волосы она зачесала наверх и уложила на японский манер. Лицо у нее было совсем белое, но не от японской пудры, а от чего-то еще. От печали? Или чувства вины? Может, только я одна и заметила, что глаза у нее покраснели, словно она недавно плакала. Все четверо поднялись и низко поклонились гостям. Сан Мун и его отец поклонились в ответ, хоть и не так низко.

— Меня зовут Ли Хан Бон, я отец Сан Муна.

— Прошу присоединиться к нам, — предложил дядя Ми Чжа. — Моя племянница подаст чай.

Отец с сыном разулись и, наклонив головы, вошли под навес, а потом в дом. Меня внутрь не пригласили, но и уйти не попросили. Я отошла подальше и села на пятки прямо под солнцем, опустив голову.

У нас на Чеджудо не брали выкуп за невесту, как на материке, но кое-какие дела все равно полагалось утрясти. Этим занялась бабушка, и ее решения не вызвали споров ни у одной из сторон. Геоманта уже приглашали; он изучил год, месяц, день и час рождения Сан Муна и Ми Чжа и определил дату для свадьбы через пять дней. Хотя семья жениха явно была богата, на брачную церемонию предпочли отвести всего один день, а не три, как обычно.

— Люди с предгорья редко вступают в брак с жителями побережья, — объяснил отец Сан Муна. — У них слишком разные обычаи. И между людьми с запада и с востока острова тоже редко заключаются браки.

Он имел в виду, что мужчины с предгорий слишком утонченные по сравнению с невестами-хэнё, а мужчинам с запада не нравятся женщины из восточных деревень, где поклоняются змеям. Рассуждения Хан Бона явно к чему-то вели. Я подняла голову, чтобы посмотреть, как остальные восприняли его слова. Тетка и дядя Ми Чжа опустили взгляд, так что их реакцию определить было сложно, а моя подруга смотрела прямо вперед. Телом она оставалась в доме, но разум словно вылетел на свободу и парил высоко над морем. Однако я слишком хорошо знала Ми Чжа. Тут дело было не в том, что она изображала изящную скромную невесту в японском стиле или скрывала печаль и тревогу при мысли о браке с Сан Муном. Она пыталась игнорировать меня. А у бабушки на лице появилось упрямое выражение. Ее пригласили на очень важную роль, но я боялась услышать ее слова.

— Городскому юноше лучше всего с городской девушкой, — заметила наконец бабушка, хотя вполне могла сказать, что сыновья и дочери коллаборационистов заслуживают друг друга.

— Именно, — согласился отец Сан Муна. — Совершенно ни к чему, чтобы семьи мотались туда-сюда между городом и деревней.

Я наконец поняла, о чем речь. Ли Хан Бон не хотел иметь никаких отношений с семьей Ми Чжа и с деревней, которая последние четырнадцать лет была для моей подруги домом. Что за отвратительный человек. И какое ужасное унижение для дяди и тетки Ми Чжа. Но они ничего не сказали. Пусть родичи много лет были жестоки с Ми Чжа, теперь у них появился шанс получить выгоду благодаря влиянию семьи Ли. Типичное лицемерие.

— Вы увидите, что Ми Чжа не потеряла городские повадки, — вежливо продолжила бабушка. — Она жила и работала за рубежом. У нее есть опыт…

— Я знал ее отца и даже мать, — перебил бабушку Ли Хан Бон. — Наверное, Ми Чжа меня не помнит, но я-то ее прекрасно помню. — Даже теперь Ми Чжа не посмотрела в его сторону. — У нее всегда был большой белый бант в волосах. — Он улыбнулся. — Такая хорошенькая девочка в ботиночках и пышных платьицах. Большинство предпочитает невесток из большой семьи, они умеют ладить с людьми…

— И много работать… — вставила бабушка.

— Но мой сын тоже единственный ребенок. Это у них с Ми Чжа общее. — Он стал рассуждать о других преимуществах этого брака, но говорил не столько об общем хозяйстве, сколько о физических характеристиках Ми Чжа и Сан Муна. — У них обоих достаточно светлая кожа, — заметил он. — Вы, конечно, понимаете, насколько это удивительно для ныряльщицы. Но как только Ми Чжа выйдет за моего сына, ей больше не придется работать на солнце. Скоро у нее опять будет нежное лицо той девочки, которую я когда-то знал.

Я слушала их с разрывающимся от горя сердцем. На глазах у меня жених с невестой торжественно обменялись подарками. Я знала, что Ми Чжа купила будущему мужу фотоаппарат, но по форме подарка от семьи Сан Муна трудно было определить, что внутри, — хотя точно не традиционный рулон ткани на свадебный наряд (впрочем, с чего бы коллаборационистам, работающим на японцев, дарить ей настолько корейский подарок?). Когда переговоры закончились и мужчинам налили по чарке рисового вина, чтобы скрепить сделку, я медленно встала, осторожно вышла со двора и во весь дух пустилась по олле к дому. Слезы заливали мне лицо, так что в конце концов я уже не видела, куда бегу. Я остановилась, прикрыла лицо и зарыдала, уткнувшись в каменную стену. Как я могла мечтать о невозможном? Сан Мун ни за что бы мною не заинтересовался, а мне ни на миг не следовало задумываться о свадьбе с сыном коллаборациониста.

— Ён Сук.

Я вздрогнула и поморщилась, услышав голос Ми Чжа.

— Понимаю, тебе сейчас грустно, — сказала она. — В доме я боялась даже взглянуть на тебя, чтобы не зарыдать. Мы мечтали выйти замуж за парней из Хадо, чтобы всегда быть вместе. А тут такое…

Я даже не успела осознать, что Ми Чжа уедет из Хадо навсегда, настолько меня поглотили ревность и обида. Стоило мне один раз пообщаться с симпатичным мужчиной с обаятельной улыбкой, и я уже забыла про подругу, даже не подумав, как брак с ним — неважно, мой или ее, — повлияет на нашу дружбу. Мы с Ми Чжа расстанемся. Может, я и повидаю ее, если приеду в порт по пути на дальние работы, но в остальном ни одна добропорядочная и хозяйственная жена не станет выкидывать деньги на плавание вокруг острова или поездку на грузовике на ярмарку пятого дня, только чтобы повидать подругу. Мне и без того было грустно, но теперь я совсем пришла в отчаяние.

— Я не хочу за него замуж, — призналась Ми Чжа. — Ладно бы тетя и дядя, они бы и волосы с моей головы продали, лишь бы на мне нажиться, но твоя бабушка… Я так ее умоляла не соглашаться.

У меня снова изменилось настроение.

— Ты же не могла не заметить, что он мне понравился, — сказала я с упреком.

— Я догадалась, — призналась она. — Ну что толку? Можно подумать, кто-то спрашивал моего согласия. Я все рассказала твоей бабушке. Умоляла ее… — Она смолкла, потом продолжила: — Тебе повезло, что не тебе приходится идти за него замуж. Сразу видно, что он нехороший человек. Стоит посмотреть, какие сильные у него руки и как очерчен подбородок.

Ее замечания меня поразили. Но пока я пыталась справиться с охватившими меня эмоциями, Ми Чжа разрыдалась.

— Что мне делать? Я не хочу за него замуж и не хочу расставаться с тобой!

А потом мы обе в слезах принялись давать друг другу обещания, которые все равно не смогли бы сдержать.

Вернувшись домой, я вволю наплакалась, уткнувшись в бабушкины колени. Ей я могла рассказать обо всех чувствах, которые во мне бурлили. Я надеялась выйти замуж за Сан Муна, призналась я ей, и мне обидно, что он выбрал не меня. А еще я до сих пор сердилась на Ми Чжа. Может, она и не крала у меня жениха, но все равно она его заполучила, и это меня задевало. Она станет городской женой, у нее будет прекрасная жизнь — мощеные дороги, электричество и водопровод в доме.

— Может, Сан Мун даже учителя ей наймет! — жаловалась я, терзаясь от гнева, ревности и обиды.

Но бабушка не собиралась меня утешать. Вместо этого она принялась изливать свое возмущение поведением Ли Хан Бона, отца Сан Муна.

— Ну и тип! Явился туда весь такой вкрадчивый, рассуждает об однодневной свадьбе, как будто хочет избавить тетку и дядю Ми Чжа от необходимости надолго уезжать из деревни. На самом-то деле он дал им понять, что они слишком бедны для настоящей свадьбы и он не хочет позориться перед друзьями. Делает вид, что ему нужна красивая жена для сына — девушка, которую он помнит в других жизненных обстоятельствах, — но он всего лишь пытается не потерять лицо перед собственными друзьями, а в каком свете это выставит тетку и дядю Ми Чжа, ему наплевать!

— Но они же тебе никогда не нравились…

— Не нравились? При чем тут это? Оскорбляя их, он оскорбляет каждого жителя Хадо! Он коллаборационист, и в голове у него японские мысли.

Хуже она вряд ли кого-нибудь могла обругать — настолько бабушка ненавидела японцев и тех, кто им помогал. Я вытерла глаза руками. Меня слишком захватили мысли о себе.

А бабушка продолжала ворчать:

— Ми Чжа сказала, что у него гладкие руки.

— У Ли Хан Бона?

— Конечно, нет, — фыркнула она. — У сына.

Я задала очевидный вопрос:

— А откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

— Ми Чжа призналась, что он ее лапал, когда они шли из порта.

— Лапал? Она бы мне сказала…

— Эта бедная девушка была обречена с того самого момента, как сделала первый вздох, — продолжала бабушка. — А ты такая счастливая! Тебе стоит пожалеть подругу. Не забывай, тебе я тоже мужа нашла.

Я была еще совсем девчонкой, и меня захватил водоворот чувств, понять которые не хватало жизненного опыта, хотя я пыталась успокоиться. Я мечтала выйти замуж за Сан Муна. Ми Чжа уверяла, что она за него выходить не хочет. Может, бабушка и говорила правду о неприятном случае в порту, но тогда Ми Чжа мне рассказала бы. Я была абсолютно в этом уверена. Может, бабушка все выдумала, чтобы утешить меня, потому что я не такая красивая, не такая светлокожая и изящная — с белыми бантами в волосах, — как Ми Чжа. И чем дальше я размышляла, тем больше сомневалась в подруге, с которой мы прежде были так близки.

— Я не могу тебе сказать, кто твой жених, но я точно знаю, что ты будешь счастлива, — объявила бабушка. — Я никогда не отдала бы тебя за человека, который тебе не понравится. Ми Чжа другое дело: у нее выбор всегда был ограничен, и она заслуживает того, что получит. — Потом она хитро усмехнулась. — Завтра твой жених прибудет на пароме.

— Он что, с материка? — спросила я, зная, что такого мужа хотела Ми Чжа.

Бабушка убрала волосы мне с лица и посмотрела прямо в глаза. Что она в них видела — может, мою мелочную обиду? Или она смотрела глубже и читала в моем взгляде печаль оттого, что меня предали? Я моргнула и отвела взгляд. Бабушка вздохнула.

— Если ты завтра приедешь на пристань… — Она сунула мне в руку несколько монет. — Вот, тут хватит, чтобы нанять лодочника и добраться до города. Это мой тебе подарок — очень современный: возможность взглянуть на будущего мужа до помолвки. Но ни в коем случае не попадайся ему на глаза. Не стоит ему тебя видеть. Одно дело современность, а другое — традиции.

Меня переполняли эмоции, и я снова почувствовала, что бабушка оценивающе смотрит на меня.

— Когда выйдешь замуж, — продолжила она, — быстро научишься немножко урезать деньги, причитающиеся мужу. Скажешь: «На этой неделе улов был небольшой» или «Пришлось внести в кооператив дополнительную сумму на дрова», и у тебя появятся деньги для личных нужд. Вы с Ми Чжа будете далеко друг от друга, но свободный день и немного денег помогут вам видеться.

В ПОСТЕЛИ

Август-сентябрь 1944 года

На следующее утро мы с Ми Чжа отправились в порт на парусном плоту, а потом, устроившись на молу, принялись ждать. Мы всегда были очень близки, но сейчас между нами возникло напряжение. Я не стала спрашивать, что Сан Мун с ней делал или не делал, а она ничего не рассказывала. Сейчас нас интересовал мой муж. Бабушка не сказала, на каком пароме он прибудет, она вообще ничего не говорила о его внешности. Он мог оказаться высоким или маленьким, с густыми волосами или с редеющими, с выступающим носом или с широким и плоским. Если он с материка, то может быть крестьянином, рыбаком или торговцем. С чего бабушка решила, что я его узнаю?

Ми Чжа всматривалась в водовороты японских солдат, высматривая собственного жениха, я же пыталась понять ее чувства. Хочет она видеть Сан Муна или боится его? Заговорит ли она с ним, если увидит? Разрешит ли взять ее за руку? Или он к ней полезет, как, по словам бабушки, сделал в прошлый раз? Если сейчас, после договоренности о свадьбе, Сан Муна и Ми Чжа застанут за разговором, это испортит репутацию ей, а не ему.

Вскоре пришел паром из Пусана. Пока матросы его швартовали, мы с Ми Чжа оглядывали палубу. Кто тут мой жених? Может, этот, с густыми бровями? Такой красавчик! Следующий парень, который спустился по сходням, был настолько кривоногий, что я отвернулась, чтобы не расхохотаться. Оставалось надеяться, что бабушкин избранник не вызовет еще больше насмешек, чем типичный ленивый муж. (И вообще, она же сказала, что я буду счастлива.) В конце концов осталось всего несколько пассажиров, и ни один не был похож на потенциального жениха. Может, мне все-таки достанется муж не с материка. Жаль. Но еще бабушка сказала, что у меня жених лучше, чем у Ми Чжа. Я пообещала себе не терять оптимизма.

Мы с подругой пообедали вареным сладким картофелем, который я захватила из дома. На взгляды и замечания солдат и портовых рабочих мы внимания не обращали. Через пару часов прибыл паром из Осаки. Первыми вышли важные пассажиры, сплошь мужчины. Тут, конечно, были японские военные и несколько дельцов в дорогих костюмах, котелках и с прогулочными тростями. За ними крошечными шагами спустились на пристань женщины в кимоно, обутые в деревянные сандалии на платформе, в которых все время приходилось следить за равновесием. Таким женщинам не пристало идти в море по острым камням или тащить на берег улов. Они, судя по всему, родились на свет, чтобы быть красивыми — как и те японки, что одевались по-западному, в платья длиной до середины икры и маленькие шляпки, приколотые к волосам. Потом по трапу пошли мужчины с Чеджудо, работавшие в Осаке. Они тащили мешки и ящики с покупками для семей — а может, для невест, — как недавно мы с Ми Чжа по возвращении из Владивостока. Эти мужчины, как правило, были тощие и грязные.

И тут я заметила знакомое лицо: Чжун Бу, брат Ю Ри. Он ступил на сходни и замер, обводя взглядом пристань. На нем был западный костюм. Коротко подстриженные волосы напоминали по цвету кору каштана, а черные как уголь глаза прятались за очками в проволочной оправе, выдававшими, сколько он с самого детства читал и учился. Я подняла ладонь, собираясь ему помахать, но Ми Чжа схватила мою руку и потянула вниз.

— Тебе нельзя встречаться с будущим мужем!

Я рассмеялась.

— За Чжун Бу меня точно не выдадут! Его мать этого не допустит.

Но Ми Чжа все равно утащила меня поглубже в тень.

— Помни, что сказала твоя бабушка. Вам ни в коем случае нельзя видеться до заключения помолвки.

Мы наблюдали за пристанью, пока с парома не сошли все прибывшие пассажиры. Больше никого подходящего в женихи мы не увидели.

— Повезло тебе: выйдешь замуж за человека, которого знаешь всю жизнь. — Ми Чжа вроде бы радовалась за меня, но я чувствовала по голосу, что собственное будущее вызывает у нее непонятный ужас.

— Мы же и так знакомы, — заметила я. — Что такого, если он меня увидит?

Но пока Чжун Бу шел к рыбацким лодкам, чтобы найти того, кто подвезет его до дома, Ми Чжа по-прежнему не давала мне высунуться.

— Он ученый и такой умный. Везучая ты!

Я же думала о том, что Чжун Бу еще год учиться, то есть у нас будет не очень много времени до его возвращения в Японию, но беспокоило меня не только это.

Через несколько часов мы вернулись в Хадо. Дойдя до обычного нашего места на олле, мы с Ми Чжа распрощались. Я проследила за подругой взглядом, пока она не скрылась за углом, и побежала домой. В маленьком домике горела лампа — значит, бабушка еще не спит. Я заглянула к ней, и она жестом пригласила меня зайти. Я спросила, действительно ли меня выдают за Чжун Бу, и она кивнула.

— Но как его мать на такое согласилась? — изумилась я. — Я же служу ей вечным напоминанием о дочери, которую она потеряла.

— Это правда. Глядя на тебя, свекровь будет вспоминать ту трагедию, зато теперь ты поможешь ухаживать за Ю Ри.

— Ну да, пожалуй… — Не на это я надеялась.

Бабушка проигнорировала мое огорчение.

— Ну и потом, твоя мать была ближайшей подругой До Сэн. В твоем присутствии она станет ближе к твоей матери, это тоже хорошо.

— Но она же винит меня в том, что…

Бабушка снова не дала мне договорить.

— Что еще тебя беспокоит?

— Чжун Бу образованный.

— Да, я это обсуждала с До Сэн, — хмуро кивнула она. — Теперь ты поможешь платить за его обучение.

— Когда я собственным братьям не смогла помочь?

— Чжун Бу станет учителем…

— Ох, я же всегда буду казаться ему дурочкой! — простонала я.

Бабушка ударила меня по лицу.

— Ты же хэнё! И ни секунды не должна считать себя недостойной.

Я бросила попытки ее переубедить. А я ведь даже не призналась, что брак с человеком, которого я знаю всю жизнь, вызывает у меня ощущение, будто я за собственного брата выхожу, а не получаю мужа, с которым можно делиться любовью.

* * *

До Сэн с сыном пришли к нам на следующий день, чтобы обсудить помолвку. Я оделась в чистое и села на пол, глядя прямо перед собой, как Ми Чжа. Но мне все-таки было любопытно, и я пару раз покосилась на Чжун Бу. Он сменил западный костюм на брюки и тунику, сшитые вручную. В стеклах его очков отражался свет, шедший через поднятые панели, так что глаз я не видела, но по неподвижности Чжун Бу догадалась, что он не меньше меня старается скрывать эмоции.

— Ён Сук очень работящая, — начала бабушка. — Она уже купила и смастерила все необходимое для обзаведения собственным хозяйством.

— Бедра у нее как у Сун Силь, — заметила До Сэн. Ее мысль была понятна: сама она сумела выносить только двух живых младенцев, а вот я вполне смогу родить детей не меньше, чем моя мать. — Молодые поселятся в маленьком домике, и у них будет место, чтобы готовить собственную еду и как следует познакомиться друг с другом.

— Тогда давайте поскорее договоримся с геомантом, чтобы он выбрал подходящую дату.

Мы обменялись подарками. Я вручила Чжун Бу радио, купленное во Владивостоке, и пару соломенных сандалий, которые сделала сама. Он положил на пол несколько рулонов ткани. Ткань была не цветная, то есть он не хотел, чтобы я сшила ханбок в материковом стиле. Значит, на свадьбе я буду в традиционной одежде островитян, крашенной соком хурмы. Честно говоря, это меня тоже разочаровало.

Наконец помолвка была заключена. Новая семья Ми Чжа хотела, чтобы она скорее перебралась к ним, и До Сэн тоже торопилась: в середине сентября Чжун Бу собирался вернуться в колледж в Осаке. В итоге нас с Ми Чжа несло быстрыми, но очень разными потоками.

Через два дня после договора о помолвке Ми Чжа и сестренка помогли мне отнести в дом До Сэн на берегу спальные подстилки, одеяла, миски, палочки для еды и кухонную утварь, купленные на заработанные тяжким трудом деньги. Двор между большим и маленьким домами был чисто прибран. В углу лежало подводное снаряжение До Сэн; на веревках, натянутых поверху, сушились на солнце осьминоги. Ю Ри стояла в тени, а вокруг лодыжки у нее была обвязана веревка, чтобы бедняжка не убрела из дома. Я впервые видела ее после возвращения из Владивостока. Она улыбнулась — то ли узнала меня, то ли нет. Чжун Бу не было. В маленьком доме были только одна комната и небольшая кухонька. Мы разложили вещи, и тут начали приходить женщины и девочки из нашей деревни, чтобы посмотреть на мои заграничные покупки. Ту ночь я провела одна в своем новом доме, а на следующее утро вернулась к отцу, брату и сестре.

На следующее утро, всего через десять дней после возвращения на Чеджудо, я помогла Ми Чжа собрать вещи. Она даже не притворялась, что радуется. У меня тоже было тяжело на душе. Вся прежняя ревность утекла куда-то в море, и теперь я думала только о том, что больше не смогу каждый день видеться с Ми Чжа.

— Вот бы иметь возможность по-прежнему делиться с тобой всем, что у меня на душе, — пробормотала я.

— Просто невыносимо, что мы будем в разлуке, — согласилась она прерывающимся голосом.

Я попыталась найти в ее новой жизни что-то хорошее, чтобы подбодрить подругу.

— Ты опять станешь жить как в детстве. У тебя будет электричество. Может, у семьи Сан Муна даже телефон есть.

Сказав это, я тут же подумала, как тяжело подруге будет справиться с такими переменами. С одной стороны, слишком долго она жила в Хадо. С другой — Чеджу не сравнить с Владивостоком или другими большими городами, куда мы ездили на дальние работы.

— И я даже не узнаю, как у тебя дела… — Она замолчала на мгновение, в глазах у нее блеснули слезы. — Обмениваться письмами не получится: я едва помню, как нацарапать собственное имя, а читать мы обе не умеем…

— Значит, будем посылать друг другу оттиски, — утешила я подругу и сжала ей руку. — Все, что с нами происходит, мы всегда выражали в картинках.

— Но как? Я же не смогу написать твой адрес!

— Попросим мужей помочь. — Но эти слова только напомнили мне, что я неграмотная и недостойна своего будущего мужа.

— Обещай, что будешь приезжать повидаться! — воскликнула Ми Чжа.

— Вот поеду через Чеджу на дальние работы…

— Теперь тебе это не понадобится, ты же выходишь замуж.

— Сестры Кан тоже замужем, у них и дети есть, — заметила я, — и они все равно ездят.

— А ты не поедешь, — сказала она убежденно. — До Сэн хочет, чтобы ты помогала ей с Ю Ри. Просто пообещай навестить меня.

— Ладно, обещаю. — Но я знала: мне ни за что не позволят тратиться на лодку до порта. До Сэн будет следить за мной и забирать все заработки, чтобы оплатить обучение Чжун Бу.

— Не представляю, как выдержу разлуку с тобой, — сказала мне подруга.

— И я.

Такова была горькая правда: нас, двух невест, переполняла печаль, и мы не могли изменить свою судьбу. Я любила Ми Чжа и знала, что это не изменится. Наша дружба значила куда больше, чем мужчины, за которых мы вскоре выйдем замуж. Надо было найти способ поддерживать связь.

Тем временем Ми Чжа переоделась в кимоно, которое прислала семья Сан Муна, и взяла соломенные сандалии, которые сплела для будущего мужа.

— Ну и зачем они Сан Муну? — горько прошептала она.

Ответить было нечего.

Приехал жених с родителями. Они подарили тетке и дяде Ми Чжа ящик рисового вина. Свекор подруги не стал дарить ей поросенка, которого она потом растила бы: ей сразу сказали, что в городе ей поросенок ни к чему. Тетка и дядя Ми Чжа вручили новым родственникам три стеганых одеяла, а потом Сан Мун протянул им ящичек, завернутый в шелк, обозначающий благосостояние, и перевязанный шнуром — символом долгой жизни. Внутри лежали заявление о браке и еще несколько подарков. Ми Чжа и Сан Мун подписали документ. Шаманку Ким даже не пригласили, и пиршества не было, но сделали две парадные фотографии: одну с женихом и невестой, другую со всеми участниками свадьбы. Церемония заняла не больше часа.

Кое-кто из жителей деревни прошел с нами до дороги, где вещи Ми Чжа упаковали в багажник машины ее тестя. Поговорить на прощание у нас с подругой не вышло. Она села на заднее сиденье и помахала нам, а мы помахали в ответ. Машина отъехала, и бабушка сказала:

— Эта девочка уезжает из Хадо точно так же, как приехала: дочерью коллаборациониста. — Тон у нее был до странности торжествующий, будто она наконец победила. Потом бабушка пошла домой с высоко поднятой головой, а я стояла на дороге и смотрела вслед машине, пока она не скрылась, оставив позади клубы пыли.

В груди у меня было пусто. Я не представляла, что ждет Ми Чжа, но и собственную жизнь представить не могла. Сегодня Ми Чжа будет спать с мужем, а мне скоро предстоит спать с Чжун Бу. И мы с Ми Чжа даже не сможем об этом поговорить и посочувствовать друг другу. Смерть матери меня сильно подкосила, но теперь, без Ми Чжа, я почувствовала себя совершенно одинокой.

* * *

Моя свадьба прошла более традиционно, но все равно церемонии проводились в усеченном порядке. Через одиннадцать дней после нашего с Ми Чжа возвращения домой и через день после ее отъезда из Хадо мой отец забил одну из наших свиней. Мясо пожарили на вертелах, и мы съели его вместе с друзьями и родственниками. Чжун Бу и его матери не было: они оформляли заявление о браке и праздновали со своей семьей и друзьями. Поскольку мы были из одной части Хадо, люди ходили туда-сюда между нашими домами. Отец опять напился, впрочем, как и многие другие мужчины.

На второе утро я принесла подношения матушке и другим предкам. Я знала, что Чжун Бу, его мать и сестра сейчас делают то же самое для своих предков. Бабушка помогла мне надеть брюки, тунику и куртку, которые я сшила из ткани, подаренной женихом. Сестренка расчесала мне волосы и скрепила их в низкий пучок. Я пощипала себя за щеки, чтобы появился румянец, а потом мы все встали во дворе и принялись ждать прибытия Чжун Бу и его семьи.

Где-то вдалеке я услышала, как приближается процессия жениха. Они остановились у дерева на главной деревенской площади, и шаманка Ким с помощницами забили в барабаны и литавры. Потом шум стих, и До Сэн громким, как у всех ныряльщиц, голосом объявила:

— Мой сын умный и работящий. Он здоров, исполняет ритуалы и почитает дары моря.

Я много раз видела свадебные церемонии и знала, что последует дальше: шаманка Ким возьмет особый рисовый колобок и бросит его об дерево. Я затаила дыхание, слушая реакцию толпы. Если колобок прилипнет к дереву, значит, мой брак благословлен богами. Если же упадет, мне все равно придется выйти за Чжун Бу, но мы будем несчастливы. Послышались радостные возгласы, зашумели барабаны и литавры. Значит, супружество будет счастливым.

Шум и звон становились все громче, и наконец в ворота вошел Чжун Бу, держа свадебный ящичек на вытянутых руках. На нем была туника длиной до середины икры поверх нескольких слоев ритуальной нижней одежды. Тунику он подвязал кушаком — длинной полосой ткани, несколько раз обернутой вокруг талии. Головной убор из собачьего меха, низко надвинутый на лоб, спускался на плечи. Передняя часть головного убора, перевязанная яркой лентой, торчала вверх. Несмотря на множество слоев одежды, бросалось в глаза, что Чжун Бу очень худой. А вот лицо у него было круглое и гладкое. Над черными глазами слегка удивленно изгибались густые брови. Пальцы у него были длинные и тонкие, как паучьи лапки, а руки удивительно бледные — сразу видно, что он никогда не работал на солнце, даже на семейном поле.

Так как отец жениха до сих пор был в Японии, за него выступила До Сэн и подарила мне двухмесячного поросенка. Через год, если он выживет, стоимость его повысится втрое. Я несколько мгновений подержала поросенка в руках, а потом отдала кому-то из гостей: его отнесут обратно в дом Чжун Бу и посадят в каменный загон под отхожим местом, к другим свиньям. Потом мы обменялись остальными свадебными дарами — стегаными одеялами, купленными на материке, домашним рисовым вином и деньгами в конвертах, чтобы помочь обеим сторонам расплатиться за свадьбу.

Чжун Бу подписал заявление о браке, потом протянул ручку мне.

— Держи, — сказал он. Это было первое его слово, обращенное ко мне. Я покраснела и отвернулась. Тут Чжун Бу вспомнил, что я не владею грамотой, и налил себе на ладонь немного чернил. Я погрузила в лужицу большой палец, коснувшись его кожи. Так мы впервые соприкоснулись телами с тех пор, как детьми играли на мелководье. Я молча поставила отпечаток на бумаге. Мы повернулись друг к другу, и я заметила, что Чжун Бу лишь немногим выше меня. Ничуть не смущаясь, он встретился со мной взглядом и слегка улыбнулся мне. Я была уверена, что остальные этого даже не заметили, но меня его теплая улыбка успокоила.

Потом свадебная процессия вернулась к дому Чжун Бу. Гости расселись во дворе между большим и маленьким домами, и начался пир. До Сэн и ее друзья приготовили много закусок, включая маринованный турнепс, соленую рыбу и кимчхи. Потом подали блюдо с мясом мелких птиц, отваренным с пятью злаками Чеджудо. До Сэн забила для пира одну из своих свиней и подала гостям свиную колбасу с соевым уксусом и гарниром из бобовой пасты с приправами, а еще жареную свиную подбрюшину, которую гости ели, завернув в листья салата. Пока До Сэн и Чжун Бу угощались, меня провели в комнатку в большом доме, выходившую на амбар. Туда приковыляла Ю Ри, а за ней — начинающие ныряльщицы из кооператива До Сэн и стайка маленьких девочек. Начинающие хэнё принесли еду, но, по традиции, мне полагалось раздать ее детям — это способствовало будущей плодовитости невесты. Ю Ри при обычных обстоятельствах считалась бы слишком взрослой для такой церемонии, но она съела свой колобок с большим удовольствием.

Потом меня вывели обратно, чтобы сделать нашу с Чжун Бу свадебную фотографию. И наконец настал момент для «больших поклонов» — мне полагалось кланяться, чтобы показать, как я уважаю и почитаю свекровь, Ю Ри, разных дядюшек, тетушек и прочих родичей семьи Чжун Бу, а потом и всех старших членов моей семьи.

Теперь я официально стала женой.

Я вернулась в свою особую комнату и попыталась пропитаться благостью, счастьем, удачей и плодородием. Снаружи люди продолжали пить, есть и веселиться. Я открыла шкаф, достала две спальные подстилки, положила их рядом и накрыла одеялами, которые купила для своего замужества. Через несколько часов пришел Чжун Бу.

— Я знаю тебя всю свою жизнь, — сказал он. — Если уж надо было жениться на девушке из деревни, я рад, что это ты. — Он, похоже, сам услышал, что комплимент вышел так себе. — В воде нам всегда было весело. Надеюсь, в брачной постели мы тоже не заскучаем.

Я никогда не стеснялась раздеваться в бультоке или даже в лодке, когда уезжала на дальние работы, и сейчас тоже постаралась не выказать смущения. А Чжун Бу, в отличие от мужчин с материка или с предгорий Чеджудо, уже видел полуголых женщин в ныряльных костюмах, в том числе мать и сестру. После несчастного случая с Ю Ри он еще и помогал матери о ней заботиться, так что наверняка знал все о женском теле. В результате мне пришлось бороться не со своей, а с его застенчивостью по поводу раздевания. От моего прикосновения по телу у него побежали мурашки, но мы оба знали, что полагается делать. Мужчина мыслит, а не делает; днем он слаб, зато на спальной подстилке он главный. А женщина рискует жизнью, обеспечивая семью, но в постели обязана сделать все возможное, чтобы подарить мужу сына.

Когда все закончилось и я вытирала кровянистые выделения с внутренней стороны бедер, муж тихо сказал мне:

— Дальше у нас начнет лучше получаться, я обещаю.

Честно говоря, я не совсем поняла, о чем он говорит.

* * *

На следующее утро я проснулась задолго до рассвета и направилась в отхожее место. Я поднялась в каменную загородку, спустила штаны и присела, все время помня, что в этом незнакомом месте могут оказаться какие-нибудь многоножки, пауки или даже змеи. Снизу, из ямы, воняло так, что у меня щипало глаза. Где-то там копошились принадлежавшие семье свиньи. Я знала, что привыкну к новому отхожему месту: все жены привыкают. Закончив свои дела, я спустилась во двор и заглянула через каменную стену. Там отгородили небольшой угол для моего поросенка, чтобы его не затоптали. Поросенок не спал и очень хотел есть. Подрастая, он будет каждый день поедать то, что выходит из членов семьи в отхожем месте. А я потом буду собирать уже то, что выйдет из него, и носить на поля в качестве удобрения. Через много лет выросшего поросенка заколют на свадьбу, на похороны или для обряда поминовения предков. Таков был постоянный круг жизни: свиньи зависели от нас, а мы от них. Я дала поросенку немного угощения, которое вчера не съела и не раздала, ласково поговорила с ним и пошла собрать навоз на растопку и натаскать воду. Хорошо бы мне разрешили помогать с уборкой урожая сладкого картофеля не только на полях До Сэн, но и у моих родных. Мне хотелось с первого же дня показать, что я буду хорошей женой и невесткой.

Потом, когда все оделись и позавтракали, Чжун Бу, его мать, сестра и я последний раз прошествовали к дому моих родных. Моя сестра приготовила еду, и мы все поели. Потом До Сэн и Ю Ри вернулись домой, а мы с Чжун Бу остались переночевать с моими родными. Эта традиция Чеджудо подчеркивала, что хэнё навсегда сохраняет связь с родной семьей. Я легла спать рано, но мои муж, отец и брат засиделись допоздна. Они играли в карты и разговаривали.

* * *

— Будешь снова нырять с нашим кооперативом, — сказала До Сэн на седьмое утро моего брака. — В полях еще не все дела переделаны, но нам надо что-то есть, а прилив сейчас подходящий.

— Я очень рада, — призналась я. — Так здорово снова вернуться в Хадо, быть поближе к родным…

— И оплатить долги твоего отца за выпивку.

Я вздохнула. Свекровь, конечно, сказала правду, но я продолжила ту мысль, которую начала:

— …И помочь сестренке, раз она теперь начинающая ныряльщица.

До Сэн нахмурилась.

— Думаю, твоя мать предпочла бы, чтобы за нее отвечала я. В конце концов, тем, кто ныряет с тобой, не всегда везет.

Меня словно ударили по лицу. Неужели До Сэн постоянно будет напоминать мне о бедах моей семьи и винить меня за несчастье с Ю Ри?

— Конечно, вы отвечаете за сестренку, как и за остальных ныряльщиц в кооперативе, — сказала я, — и ей очень повезло, что вы за ней присматриваете. Я просто хотела сказать…

— Ты в этом месяце собираешься нырять в черномкостюме?

Говорят, чем дальше от дома свекрови и отхожего места, тем лучше. Мне трудно было ужиться с До Сэн. Бабушка говорила, что я привыкну, но я сомневалась, что выдержу постоянные унижения. Что до беременности, которую подразумевала До Сэн, то Чжун Бу изо всех сил старался подарить мне ребенка, а я — обеспечить плоду хороший дом в моей утробе. Чжун Бу был прав, дальше у нас с ночными делами стало получаться лучше. Иногда мужу даже приходилось прикрывать мне рот рукой, чтобы мои стоны удовольствия не доносились до большого дома. Однако с момента нашего брака прошла всего неделя.

— Как только точно узнаю, сразу вам сообщу, — ответила я наконец.

Я стала еще больше стараться помочь Чжун Бу сделать мне ребенка до возвращения в Японию. Мне нравились ночные ощущения между ног, но повседневная реальность брака оказалась скучной. Муж кипятил мне воду, чтобы я согрелась, вернувшись с моря, но в основном он читал книги, писал в тетрадях или сидел с остальными мужчинами под деревом на деревенской площади, обсуждая философию и политику. Все перемены в его жизни состояли в том, что теперь он готовил обед и мы его ели в своем маленьком доме, а по ночам я спала с ним. А я между тем ныряла с кооперативом До Сэн, работала в поле и присматривала за Ю Ри — расчесывала ей волосы, мыла, когда с ней случались маленькие неприятности, стирала ее одежду, следила, чтобы она не подходила слишком близко к огню в кухне, и бегала искать ее на олле, если Ю Ри умудрялась освободиться с привязи, пока мы с ее матерью были в море. Обычно у Ю Ри было хорошее настроение, но иногда она капризничала. Забота о ней ничуть не напоминала возню с обиженным или расстроенным ребенком: Ю Ри была взрослой женщиной, сильной и упрямой, типичной хэнё, пусть даже не могла больше нырять. Я очень ей сочувствовала и готова была присматривать за бедняжкой до конца ее жизни, но иногда обязанности давили на меня неподъемным грузом. В такие моменты я больше всего скучала по Ми Чжа: мне не хватало наших встреч по утрам, я мечтала говорить с ней, смеяться и нырять вместе.

* * *

Через двенадцать дней после свадьбы мы с До Сэн сидели во дворе и чинили сети, и тут из маленького дома вышел Чжун Бу. До Сэн, как типичная мать, окинула его любящим взглядом.

— Если тебе сейчас не нужна твоя невестка, — сказал он ей, — можно мне одолжить свою жену?

Свекровь не сумела возразить, и через несколько минут мы с Чжун Бу шли по олле плечом к плечу, но не касаясь друг друга на людях.

— Куда мы сегодня пойдем? — спросила я.

— А куда ты хочешь?

Иногда мы спускались к воде, иногда гуляли по олле. А то забирались на ореум, любовались видом, разговаривали или даже занимались ночными делами средь бела дня. Мне это очень нравилось, и ему тоже.

Я предложила подняться на тенистую сторону ореума неподалеку отсюда.

— Сегодня жарко, тебе будет прохладнее, если посидеть на траве.

Он ухмыльнулся, а я бросилась бежать. Чжун Бу следовал за мной по пятам, но я бегала быстрее мужчин. Мы пронеслись по извилистым олле, выскочили на поле и начали подниматься на крутой склон. Перебравшись через вершину ореума, мы достигли тенистой стороны и повалились в траву и цветы. Меня все еще завораживало, какой бледной казалась кожа Чжун Бу рядом с моим потемневшим от солнца телом. Он провел ладонями по моим мускулистым рукам, по тугим ягодицам. Мягкость его рук и тела соответствовала мягкости и доброжелательности его характера. После, снова натянув штаны, мы лежали на спине и смотрели на облака, которые ветер гнал по небу.

Мне нравился мой муж. Он остался таким же милым и добрым, каким был в детстве, когда тощим мальчишкой играл с нами на берегу. А еще он готов был делиться со мной знаниями. Оказалось, не настолько я и невежественна, как мне думалось. Я ездила на дальние работы и многое повидала, а Чжун Бу бывал только в Хадо и в Осаке. Он много читал, а я училась у него, слушая и наблюдая. Я хорошо понимала устройство морского дна, и он вечно задавал мне вопросы на этот счет. Зато муж лучше разбирался в причинах войны и в устройстве нашего мира, и меня это завораживало. Поначалу я боялась, что нам не о чем будет говорить, но постепенно выяснилось, что у нас есть чем поделиться и что обсудить: мы оба имели свой взгляд на Чеджудо и мир за его пределами. Чжун Бу любил поговорить о древних временах, когда наш остров был независимым королевством. Тут я не боялась показаться невежественной: бабушка много рассказывала о Тхамна. Еще муж говорил о Московской и Каирской конференциях, где вожди союзников обсуждали будущую независимость Кореи. Я и не представляла, что руководители крупнейших государств мира могут интересоваться моей страной или что независимость вообще возможна.

— В колледже я общался с людьми из Китая и СССР, и они уверяют, что можно жить по-другому, — сказал Чжун Бу. — Нужно стремиться к тому, чтобы наша страна шла своим путем. Крупные землевладельцы и хозяева заводов должны делиться богатством с теми, кто всю душу отдает земле и своей работе. Мальчики — и девочки — обязаны учиться в школе. Почему матерям, сестрам и женам приходится столько работать и стольким жертвовать? — Он осекся. Мы ведь и поженились для того, чтобы я помогла его матери оплатить его учебу… — Я вот что хочу сказать, Ён Сук: хорошо бы наши сыновья и дочери умели читать, понимали мир и задумывались о том, чего может добиться наша страна.

Когда муж так говорил, то напоминал мне мать в те дни, когда мы собирались на антияпонскую демонстрацию хэнё. Я представила себе, каким чудесным отцом он когда-нибудь станет, поэтому погладила его по животу и засунула руку ему в брюки. Он был молод, а я, как оказалось, умела добиваться своего.

* * *

Первого сентября мадам Ли, свекровь Ми Чжа, приехала в Хадо поговорить с моей свекровью. Гостья сразу перешла к делу:

— Ми Чжа еще не забеременела. А что ваша невестка, уже ждет ребенка?

До Сэн невозмутимо ответила, что с момента свадьбы у меня еще не подошло время месячных. Можете себе представить, что я чувствовала, когда подавала им чай, а они обсуждали мои дела, будто меня и не было в комнате.

Мадам Ли заметила:

— Возможно, пора нашим невесткам отправиться к богине.

— Они всего две недели женаты, — возразила До Сэн.

— Но ваша невестка деревенская, и, насколько я понимаю, ее мать была довольно плодовита.

Мне не понравился тон мадам Ли, и До Сэн тоже: видимо, она распознала намек на ее небольшой опыт материнства.

— Детей делают только одним способом, — насмешливо бросила До Сэн. — Может, ваш сын не сумел…

— Я так понимаю, ваш сын через две недели возвращается в Японию. Надо бы ему сделать ребенка до отъезда, вам не кажется?

Мне и самой этого хотелось, и, думаю, До Сэн тоже, ведь она была матерью Чжун Бу и моей свекровью.

Мадам Ли стала объяснять цель своего визита:

— Местное правительство посылает моего сына на материк обучаться инспектированию складов. Мне сказали, что он уедет на год. — Гостья сделала паузу, чтобы моя свекровь осознала информацию: если Сан Мун в ближайшее время не сделает Ми Чжа ребенка, то внука мадам Ли получит не раньше чем через год и девять месяцев. — Моя невестка, конечно, городская, но ваши приморские обычаи в нее въелись. Она верит в вашу шаманку и ваших богинь. — Она выпятила подбородок. — Я готова через день посылать ее в Хадо, если ваша невестка будет водить ее к нужной богине.

— Японцы наказывают тех, кто следует островным обычаям, — напомнила ей До Сэн.

— Может, и так, но все слышали, что в деревнях так или иначе их соблюдают.

— Это опасно, — продолжала настаивать До Сэн, хотя сама всю жизнь делала подношения богиням. Я надеялась, что она не станет слишком долго торговаться: очень уж мне хотелось, чтобы приехала Ми Чжа.

— Я заплачу вам за хлопоты.

До Сэн почувствовала, что преимущество за ней, и отмахнулась от предложения, будто от дурного запаха.

— У Ми Чжа есть дядя и тетка в другом районе Хадо, пусть у них и останавливается.

— Мы обе прекрасно знаем: чем счастливее жена, тем больше шансов сделать ей ребенка.

— Но мне придется кормить лишний рот. И если ваша невестка будет торчать здесь, то как моя сможет заниматься своими обязанностями?

Так они торговались, пока наконец не сошлись в цене. Договорились, что Ми Чжа будет через день приезжать в Хадо, пока Сан Мун не уедет на материк, а его мать оплатит еду и добавит До Сэн денег за беспокойство.

На следующий день моя подруга приехала. В юбке, жакетике и шляпке с вуалью, прикрывающей глаза, она выглядела просто красавицей. Мы поклонились друг другу, а потом обнялись.

— Позже за мной пришлют машину, но хоть разрешили приехать, — это первое, что она сказала.

Ми Чжа одолжила у меня брюки и тунику из ткани, крашенной соком хурмы, и переоделась. Теперь она стала похожа на девушку, с которой я выросла, которую знала и любила. Мне столько надо было рассказать подруге, но она болтала не переставая, пока распаковывала корзинку с продуктами, которые привезла с собой.

— Кимчхи, свежие грибы, белый рис. О, смотри, мандарины! И апельсины! — Она смеялась, но в глазах ее стояла бездонная чернота, точно у подыхающего осьминога.

Прежде чем отправиться в святилище Хальман Самсын, богини плодородия и деторождения, Ми Чжа собиралась сходить на могилу моей матери. Я была так рада видеть подругу, что не стала спорить. Мы вместе приготовили подношение, дошли до места погребения и разделили обед с духом матушки. Поев, мы с Ми Чжа уселись поближе друг к другу и начали, как обычно, делиться всем, что накопилось у нас на душе. Мне не терпелось услышать рассказ Ми Чжа о первой брачной ночи и последующих ночах, а то и днях.

— Все нормально, — пожала она плечами. — Мужьям и женам полагается этим заниматься.

По ее словам я сделала вывод, что Ми Чжа не понравилось делиться любовью.

— А ты пробовала приподнимать бедра, чтобы он мог…

Но подруга меня не слушала. Она достала из кармана кусок шелка и осторожно развернула. Внутри лежал простой золотой браслет. Еще недавно я вообще не знала, что это такое, но с тех пор в Осаке, Пусане и Владивостоке повидала женщин с браслетами и на улице, и на паромах, и в автобусах.

«Это для украшения», — объяснила тогда Ми Чжа. Позже, когда мне довелось заглянуть в витрины ювелирных магазинов и осознать стоимость золота и серебра, я пришла к выводу, что носить украшения — это бессмысленная расточительность.

— Тебе Сан Мун его подарил? — Я вполне могла поверить, что ему захочется украсить свою жену.

— Это браслет моей матери, — объяснила Ми Чжа взволнованно. — Я раньше не знала, что он сохранился. Тетя Ли Ок отдала его мне в день свадьбы.

— Твоя тетя? — изумленно переспросила я. — Удивительно, что она его не продала.

— Ну да. Притом что она заставляла меня столько работать…

— Будешь его носить?

— Ни за что. Это единственное, что напоминает мне о матери. Вдруг я его потеряю?

— Вот бы и у меня осталось хоть что-то от матушки.

— Но у тебя же есть много всего! Ее инструменты, а еще… — Она взяла меня за руку. — У тебя ее душа, а вот я ничего о своей матери не знаю. Похожа ли я на нее хоть чем-то — может, у меня похожая улыбка? Какие у нее были отношения с моим отцом — как у меня с мужем? Я даже не знаю, где она похоронена, и не могу совершить для нее ритуалы, которые ты совершаешь для своей матери, вот как сейчас. — Она серьезно посмотрела на меня. — А кроме того, если муж таки сделает мне ребенка, я могу…

— Ты же не твоя мать. Ты не умрешь при родах.

— Но если вдруг умру, ты придешь на мою могилу? Проследишь, чтобы шаманка Ким провела ритуал?

Я обещала, что так и сделаю, но ее просьба плохо укладывалась у меня в голове.

Наконец мы подхватили корзинки и пошли к святилищу Хальман Самсын. По пути Ми Чжа меня остановила:

— Подожди. Я не уверена, что хочу туда идти.

Поскольку она замолчала, я спросила:

— Это тоже из-за того, что твоя мать умерла при родах?

— Нет. Ну то есть да, но еще… Я не уверена, что хочу ребенка. — И это говорила Ми Чжа, которая начала копить мягкие лоскуты поношенной ткани на одеяльца и детскую одежду задолго до того, как я стала задумываться о детях. Наверное, по мне было заметно, как я удивилась, потому что Ми Чжа добавила: — У меня с мужем не очень хорошие отношения. — Она помедлила, задумчиво покусывая палец, и наконец призналась: — Он грубо себя ведет со мной в постели.

— Но ты же хэнё! Ты сильная!

— А ты присмотрись к нему в следующий раз повнимательнее. Он гораздо сильнее меня. А еще он испорченный и любит все контролировать. Мы не делимся любовью: он ее у меня забирает.

— Но ты же хэнё, — упрямо повторила я, а потом заявила: — Ты имеешь право от него уйти. Вы только-только поженились. Разведись!

— Я теперь городская жена. Ничего не выйдет.

— Но послушай, Ми Чжа…

— Ладно, неважно, — пробормотала она с тоской, — ты все равно не поймешь. Забудь мои слова, и пойдем дальше. Может, если появится ребенок, мне станет легче.

Тогда у меня еще был шанс заглянуть в душу подруги, но я была молода и мало что понимала. Нет, рождение и смерть мне случалось видеть, но до настоящего понимания того, что может произойти с человеком между первым и последним вздохом, мне было еще далеко.

Я еще не знала, что с последствиями этой ошибки мне придется мириться всю оставшуюся жизнь.

Мы оставили наши приношения и помолились о скорой беременности.

— И чтобы обязательно родить сыновей, — попросила я.

Ми Чжа добавила:

— Которые будут здоровыми, на радость любящих матерей.

Услышав эти слова, я решила, что подруга оставила мрачные мысли, которые ее мучили.

* * *

Всю следующую неделю мы с Ми Чжа через день ходили к богине. Она всегда приезжала в городской одежде, у нас переодевалась в традиционный наряд, а перед возвращением снова надевала городское. Как только она уезжала, свекровь выталкивала нас с Чжун Бу из большого дома, чтобы мы «побыли одни». А мы и не возражали: днем или ночью, мы всегда находили момент оказаться вдвоем в постели, пусть и совсем не ради сна.

На второй неделе визитов Ми Чжа я предложила подруге попросить мужа заехать за ней, чтобы мы вместе пообедали. Она согласилась, и в следующий ее приезд мы сделали подношение быстро, а потом поспешили домой, чтобы приготовить еду. Кухни как в большом, так и в маленьком доме выходили во двор, так что говорили мы тихо, прекрасно понимая, что свекровь ловит каждое наше слово, пусть даже слух у нее ослаб от многолетней работы под водой.

Мне показалось, что Ми Чжа выглядит счастливее, чем в первые дни, и я спросила, нравится ли ей снова жить в Чеджу. Но из ответа стало ясно, что я ошиблась.

— В детстве все кажется большим и значительным, — сказала мне подруга. — Попав в Хадо, я словно окунулась в прошлое, и жизнь с отцом в воспоминаниях представлялась мне прекраснее, чем была на самом деле. Но потом мы с тобой столько всего повидали за пределами Чеджудо. Я люблю красоту Бабушки Сольмундэ и бесконечность моря, но город Чеджу мне теперь кажется маленьким и безобразным. Я скучаю по Хадо и по нырянию. Скучаю по поездкам в другие страны. А больше всего я скучаю по тебе.

— Я тоже по тебе скучаю, но мы ведь теперь замужем, и деваться некуда.

Ми Чжа выдохнула через сжатые зубы.

— Я хэнё, а не какая-нибудь конфуцианская жена. А моему супругу и его родителям чужд здешний образ жизни. По их мнению, дочь должна слушаться отца, жена — мужа, а вдова — сына.

Я постаралась свести все к шутке:

— Какая хэнё на такое согласится? И вообще, я думала, что конфуцианство — это когда мужчины сидят под деревом на площади и целый день размышляют об отвлеченных материях.

Ми Чжа даже не улыбнулась в ответ на мою реплику. Скорее уж на лице у нее отразилось беспокойство. Не успела я продолжить, как во двор вошел мой муж. Ми Чжа мило улыбнулась и прошептала мне, почти не разжимая губ:

— В браке мы хотя бы повысили свой статус: наши мужья умеют читать и считать.

Пока Чжун Бу приводил себя в порядок, мы с подругой вышли к дороге встречать ее мужа. Наконец во тьме замелькал свет фар. Подъехав к нам, Сан Мун остановил отцовскую машину и вышел. Как и в день нашей первой встречи, он был в куртке, а не в костюме. Мы с Ми Чжа поклонились в знак уважения.

— Где твоя городская одежда? — резко бросил он жене.

— Я не хотела ее испачкать, — ответила Ми Чжа еле слышным шепотом.

Я могла бы обидеться на реплику Сан Муна, но меня больше встревожило, насколько приниженно стала вести себя Ми Чжа.

Я сделала шаг вперед и снова поклонилась.

— Мой муж с нетерпением ждет встречи с вами.

Сан Мун покосился на Ми Чжа, которая замерла в неподвижности. Я вдруг поняла, что она его боится.

— Я тоже рад с ним познакомиться, — сказал он наконец. — Ну что, идем?

Когда мы дошли до дома и Сан Мун, разувшись, вошел внутрь, он, похоже, повеселел. А вот за обедом ситуация опять изменилась к худшему. Ох уж эти мужчины: вечно им хочется одержать верх в споре о делах, на которые они никак не могут повлиять.

— Японцы всегда будут у власти, — заявил Сан Мун. — Зачем сопротивляться им?

— Корейцы, особенно тут, на Чеджудо, испокон веку сопротивлялись захватчикам, — возразил Чжун Бу. — Рано или поздно мы восстанем и прогоним японцев.

— Когда? Как? Они слишком сильны!

— Может, и сильны, но сейчас они воюют сразу на многих фронтах, — отозвался Чжун Бу. — Теперь в войну, вступил и американцы, так что японцы наверняка потеряют территории. И когда оккупанты начнут отступать, мы будем готовы.

— Готовы? К чему готовы? — мгновенно взвился Сан Мун. — Японцы просто сгонят в армию всех мужчин, независимо от возраста, уровня образования, наличия жены и детей, лояльности властям.

Это прозвучало вполне убедительно. Моих братьев так и увели. Мы до сих пор не представляли, где они и увидимся ли мы когда-нибудь.

— И вот еще о чем подумайте, друг мой, — продолжил Сан Мун. — Что случится с людьми вроде вас, когда японцы победят? А они наверняка победят!

— Вроде меня? Что это значит?

— Вы учитесь за границей. Набрались иностранных идей. Похоже, вы зачинщик протестов, а может, еще и коммунист?

Мой муж засмеялся и хохотал долго и от всей души.

— Сейчас вы смеетесь, — проворчал Сан Мун, — но когда японцы победят…

— Если они победят…

— Они убьют предателей и тех, кто выступает с предательскими заявлениями. Будьте осторожнее, друг мой, — предупредил Сан Мун. — Вы не знаете, кто вас может слушать.

Ми Чжа сжала мне руку, чтобы успокоить, но слова ее мужа поселили во мне неуверенность.

* * *

Наступило четырнадцатое сентября, и Чжун Бу пора было возвращаться в Японию на завершающий год обучения. Наша последняя ночь была наполнена поцелуями и нежными словами. На следующее утро, когда муж сел в маленькую моторную лодку, которая должна была отвезти его в порт, я, к собственному удивлению, заплакала. Поначалу меня разочаровала кандидатура жениха, которого мне выбрали, но всего за четыре недели брака я успела полюбить Чжун Бу. Тут мне повезло — как предсказывали бабушка и Ми Чжа еще до свадьбы, — потому что далеко не все молодые жены питают теплые чувства к мужчинам, с которыми приходится спать. Я знала, что буду скучать по Чжун Бу, и уже начала беспокоиться из-за того, что кругом бушует война, а он окажется так далеко.

На следующий день Ми Чжа приехала как обычно, и я повела ее к богине, но какой мне был смысл туда ходить, если муж уехал? Мы сделали подношения, а на обратном пути устроились отдохнуть на холме с видом на море.

— Больше я пока не буду приезжать, — предупредила подруга. — Муж отправляется в командировку через два дня. Он будет колесить по всей Корее и проверять, добираются ли японские военные колонны до места назначения. Еще он контролирует погрузку и разгрузку — ну, ты про это уже слышала. Японцы ему доверяют, и, по его словам, это серьезное повышение. Свекровь решила, что к богине мне ездить незачем, раз Сан Муна нет дома и он не может сделать мне ребенка.

Несколько недель рядом с подругой стали для меня настоящим подарком, но теперь нам опять предстояло расстаться, и я уже начала ощущать одиночество.

ЗОЛОТАЯ ВЕРЕВКА

Октябрь 1944 года — август 1945 года

— Я пришла к вам как к главе кооператива, — сказала моей свекрови Ким Ин Ха, женщина из района Сомун Дон в Хадо. — Мне нужно набрать на дальние работы двадцать хэнё, чтобы хватило на большую лодку. Мы уедем во Владивосток на девять месяцев и вернемся, как обычно, в августе, к сбору урожая сладкого картофеля.

Стоял конец октября, мой муж уже шесть недель как уехал. Мы с До Сэн рано пришли в бульток, а там нас уже ждала Ким Ин Ха. Теперь старшие женщины сидели друг напротив друга по разные стороны очага. Молоденькая ученица уже разожгла огонь, на решетке стоял котел с водой. Я разбирала снаряжение, но, услышав название «Владивосток», замерла. Последнюю пару лет я зарабатывала там неплохие деньги.

— Двадцать хэнё — это серьезно, — сказала До Сэн. — И чем я могу вам помочь?

— Мне нужны молодые замужние женщины, у которых пока нет детей, — ответила Ин Ха. — Они, конечно, скучают иногда по дому, но по неопытности не опасаются, что мужья начнут делиться любовью с деревенской женщиной или искать младшую жену. К тому же им не приходится тревожиться, как там дети: не болеют ли, не случилось ли с ними чего. По-моему, важно, чтобы хэнё сохраняли спокойствие и не отвлекались на посторонние мысли.

Мне сразу стало ясно: она приехала за мной и прощупывает почву. Я обрадовалась и разволновалась. Было бы здорово опять поехать на дальние работы. Выполнять поручения свекрови и слушаться ее указаний, пусть даже мудрых и правильных, мне не очень-то нравилось, а ухаживать за Ю Ри по вечерам, когда она нервничала и раздражалась, и раньше было трудно. А поскольку сейчас я лишилась и любви мужа, и утешений Ми Чжа, меня постоянно мучила тоска. Но когда свекровь произнесла ожидаемую фразу: «Похоже, моя невестка вам подойдет», на душе у меня стало тяжело. До Сэн слишком уж охотно меня отправляла.

— По возрасту она начинающая ныряльщица, но по опыту вполне сгодится в младшие. — Меня впервые назвали младшей ныряльщицей, что льстило, но тяжесть на душе никуда не делась. — Она трудолюбива, а ее муж как раз в отъезде, так что скучать она по нему будет не больше, чем сейчас. Увы, они с моим сыном недостаточно долго пробыли вместе, чтобы завести ребенка.

И тут я задумалась о том, до какой степени свекрови мешало мое присутствие. Видимо, бабушка ошибалась, а я была права: До Сэн продолжает винить меня в несчастном случае с Ю Ри и в смерти моей матери. Конечно, если я помогу оплатить обучение ее сына, это хорошо, но лучше мне при этом держаться от нее подальше. Ну и ладно. Я тоже не хотела жить со свекровью.

* * *

Через пять дней я еще затемно собрала сумку, взяла снаряжение и дошла до дома родных, где дала напутствие сестренке: «Держись поближе к остальным, когда ныряешь. Учись ушами. Учись глазами. А главное, береги себя». Третьего брата я предупредила: «Слушайся сестру. Сиди дома. Не попадайся на глаза японцам». Потом я попрощалась с отцом, хотя не знала, вспомнит ли он об этом, когда солнце встанет. Я дошла до пристани и села в лодку, которая должна была переправить в порт меня и еще пару молодых замужних женщин из других районов Хадо. Настроение у меня начало подниматься.

Ин Ха и остальные нанятые ею ныряльщицы ждали у сходней парома. Там оказалась парочка девушек, которых я встречала в предыдущих поездках за границу, но большинство были мне незнакомы. Я принялась украдкой их разглядывать, надеясь по еле заметным признакам выбрать наилучшую напарницу — оценить силу рук и ног, понять, кто ведет себя ответственно, а кто любит рисковать, какие девушки болтушки, а какие молчуньи, — и тут увидела Ми Чжа. Она с насмешливой улыбкой смотрела прямо на меня, терпеливо дожидаясь, пока я ее замечу.

— Ми Чжа! — Я подбежала к ней и бросила на землю сумку и другое снаряжение.

— Я еду с вами, — заявила она.

— И свекровь тебя отпустила?

— Свекор получил письмо от Сан Муна: тот пишет, что ему еще многому предстоит научиться и он будет в отъезде дольше, чем мы ожидали. В городе я нырять не могу, так что, пока муж на материке, я просто лишний рот, который надо кормить.

Мне показалось, что отправлять Ми Чжа на дальние работы довольно бессмысленно, ведь Сан Мун на ней женился не ради ее навыков ныряния и заработка хэнё, но какая разница? Мы снова будем вместе! Ми Чжа засмеялась, и я подхватила ее смех.

За следующую пару дней мы успели познакомиться с другими девушками. Они были довольно милые, хотя в основном ехали не столько заработать денег, сколько убраться подальше от опасностей жизни в родных деревнях на острове.

— Как-то раз, когда наш кооператив нырял, на подводные поля, будто стаю рыб, занесло раздутые мертвые тела, — поведала нам девушка с круглыми щеками, и ее передернуло от отвращения. — Они так долго пробыли в воде, что подводные обитатели успели выесть им глаза, язык и щеки.

— Это были рыбаки? — спросила я.

— По-моему, матросы, — ответила она. — Тела были обожжены. Наверняка военные.

— Японцы?

Она покачала головой:

— Нет, форма другая.

Еще одна девушка, глаза у которой были очень широко расставлены, почти как у рыбы, потеряла трех сестер.

— Однажды утром они пошли собирать растопку и не вернулись.

Говорили, что японские солдаты не посмеют похитить хэнё и сделать ее женщиной для утешения, но кто знает, как обстоят дела на самом деле? Если бы островитянку, хэнё или нет, похитили японские солдаты и принудили к проституции, она бы настолько потеряла лицо и опозорилась, что никогда не вернулась бы на Чеджудо.

— Мы хоть едем во Владивосток, подальше от японских оккупантов, — сказал кто-то. — СССР воюет в Европе и на Японию внимания не обращает.

— Скорее уж наоборот, — глубокомысленно отозвалась круглощекая.

Мы с Ми Чжа никогда не обсуждали войну, чтобы не касаться прошлого ее семьи. Нам даже не приходило в голову, почему во Владивостоке мы чувствовали себя в безопасности, но натренированная интуиция хэнё подсказывала: тут достаточно спокойно и не придется гадать о том, что ждет за каждым углом. Мы много слышали от мужей о международных конференциях, военных стратегиях и планах, которые строили на нашу страну в кабинетах важных лиц на другом конце мира. И все равно мы знали куда меньше, чем эти девушки.

* * *

У нас с Ми Чжа был любимый пансион во Владивостоке, но на этот раз мы все — двадцать ныряльщиц вместе с Ин Ха — остановились в общежитии. Комната была длинная и узкая, с одним мутным окном в дальнем конце, перепачканным сажей и портовой грязью. Часть девушек устроилась на трехъярусных койках, а мы с Ми Чжа предпочли разложить спальные подстилки на полу, чтобы лежать рядом.

На следующее утро мы оделись, собрали снаряжение и отправились в порт. Лодка нас ждала не очень большая — все ныряльщицы не смогли бы улечься спать на борту или собраться внутри, если погода вдруг испортится, — но капитан был корейцем и выглядел надежно. Выйдя из безопасного порта, лодка начала подпрыгивать на волнах, и мой желудок, казалось, взлетал и опускался вместе с ней. Мотор у лодки был мощный, но безбрежное море все равно оказалось сильнее. Вверх-вниз… вверх-вниз… Вскоре меня стало подташнивать, а Ми Чжа совсем побледнела. Но мы не жаловались — лишь развернулись навстречу ветру, чтобы соленые брызги летели в лицо.

Когда капитан выключил двигатель и лодка остановилась, качаясь на белых барашках волн, мы сняли повседневную одежду. Ми Чжа затянула на мне костюм, а я проверила завязки на ее куртке. Мы надели пояса со снаряжением, закрепили очки с маленькими линзами, бросили за борт теваки и прыгнули в воду ногами вперед. Погрузившись в бодрящий холод, я забила ногами, чтобы удержаться на плаву. Но море было слишком неспокойным, и волна накрывала с головой. Я сделала вдох, другой, третий и пошла прямо вниз. Меня окутала тишина. Сердце стучало в ушах, напоминая, что надо быть осторожной, не терять бдительности, помнить, где я нахожусь, а обо всем остальном забыть. Не буду жадничать. Торопиться некуда. Для начала просто осмотрюсь. Я насчитала одну, две, три раковины морских улиток, которые легко соберу в следующее погружение. Сегодня я много заработаю! Я как раз собиралась всплыть, когда увидела щупальце, присоска за присоской выползающее из скалистой норы. Запомнив место, я быстро всплыла, выпуская сумбисори — а-а-а-ах! Я сняла с тевака сеть, сделала несколько вдохов и снова нырнула. Добравшись до нужной расщелины, я увидела не одного, а целых двух осьминогов, которые сплелись вместе. Я сильно ударила по голове сначала одного, потом другого, чтобы оглушить их. Дальше, — не давая тварям времени прийти в себя, я затолкала их в сеть и быстро всплыла. Удача со второго же погружения!

* * *

Ми Чжа первой обнаружила, что беременна. Я опасалась, что она будет плакать и беспокоиться. Так оно и вышло.

— А вдруг у меня родится сын, похожий на отца?

— Он в любом случае будет безупречен, потому что его матерью станешь ты.

— А если я умру?

— Я тебе не позволю, — пообещала я.

Но, несмотря на любые мои заверения, Ми Чжа нервничала, и настроение у нее было подавленное.

А через неделю… Счастье — вот что я испытала, хотя в тот момент стояла перегнувшись через борт судна и меня вовсю рвало. Я тоже ждала ребенка. Но радость пришла не только ко мне и Ми Чжа. Большинство ныряльщиц были замужем год или меньше, и подумать только, сразу восемь из них оказались беременны. В окружении такого счастья и у Ми Чжа полегчало на душе, а вот Ин Ха, конечно, не очень-то обрадовалась.

Дети всегда сулят надежду и счастье, но, конечно, все будущие мамы хотели сыновей. Несколько ныряльщиц еще до отъезда втайне знали, что беременны, так что их младенцы должны были появиться на свет месяцев через пять. Мы же с Ми Чжа посчитали, что у нас роды наступят в середине июня. Но сначала придется пережить первые тяжелые недели утренней тошноты. Едва мы выходили в море, одну из хэнё начинало тошнить, и остальные тоже не могли удержаться. Капитана не беспокоило, что содержимое наших желудков выплескивается прямо в море — лишь бы не на палубу, и даже Ин Ха перестала злиться: в конце концов, женщины, ожидающие потомства, будут еще больше стараться приносить хороший улов.

Почти каждый день мы ели похлебку из морских ушек со всеми внутренностями — питательнее еды просто не найти, да и младенцам полезно привыкнуть к этому вкусу. Вскоре у нас начали расти животы, и мы ослабили завязки по бокам костюмов. Все надеялись, что дети родятся прямо на подводных полях, выскользнув в море, а первый вдох сделают на судне.

Беременность меняет не только тело женщины, но и ее разум. Наши с Ми Чжа прежние развлечения во Владивостоке теперь казались глупостью. Мы больше не бегали туда-сюда, делая оттиски, ведь воспоминания о городе мы уже сохранили. Теперь у нас внутри росли младенцы. К наступлению зимних холодов утренняя тошнота у Ми Чжа совсем прошла. У меня она держалась подольше, но тут спасала холодная вода. Стоило нырнуть в ледяные глубины, как ребенок сразу успокаивался: погружение будто усыпляло или замораживало его. Шли месяцы, животы у нас росли, а вода по-новому помогала нам, массируя больные места и принимая на себя вес ребенка. Я ощущала себя невероятно сильной, и Ми Чжа тоже.

Вскоре появились первые младенцы. На берегу матерям не с кем было их оставить, так что детей клали в колыбельки, а потом веревкой крепили эти колыбельки к палубе. Когда мы погружались, капитан, по обычаю, отплывал, но не слишком далеко. Младенцев успокаивало покачивание судна, и они почти все время спали. Но вскоре после каждого погружения мы научились различать не только особый сумбисори каждой ныряльщицы, но и плач каждого из детей. Обед проходил весело и шумно. Молодые матери кормили младенцев и одновременно набивали себе рот просом и кимчхи. Остальные хвастались уловом и болтали. Потом хэнё ныряли снова.

В середине июня у Ми Чжа прямо в море начались схватки. Она продолжала работать до последнего, а потом мы с Ин Ха поднялись с ней на палубу, и моя подруга родила. Она столько паниковала, а в итоге ребенок прямо-таки выплыл из нее. Мальчик! Она назвала его Ё Чхан. В будущем он сможет проводить для нее ритуалы почитания предков, и Ми Чжа, уйдя в загробный мир, не потеряет связи с близкими на земле. Когда мы вернулись в общежитие, Ми Чжа сделала подношения богиням Хальман Самсын и Хальман Чжусын — одна защищает младенцев, другая может их убить своим Цветком Уничтожения, — а я приготовила подруге горшок супа с гречневой лапшой, которая, как известно, очищает кровь женщины после родов. У нас не было возможности позвать шаманку Ким, чтобы благословить специальную защитную одежду, которую младенец носит в первые трое суток своей жизни, но опасные дни быстро миновали, и Ми Чжа перестала беспокоиться.

Я бы предпочла, чтобы схватки у меня тоже начались в океане и ребенок родился «в поле», но через восемь дней после рождения Ё Чхана у меня посреди ночи отошли воды. Я разрешилась от бремени еще легче, чем Ми Чжа. На свет появилась девочка. Мне давно хотелось назвать дочку Мин, а к этому я добавила Ли в качестве родового имени, общего для Мин Ли и всех ее будущих сестер. Я по-прежнему мечтала о сыне, но дочь — это тоже большое благословение. Она станет трудиться вместе с родителями и поможет заработать деньги на обучение наших будущих сыновей. Ми Чжа тоже сварила мне специальный суп для молодых матерей, мы сделали подношения и подождали три дня, после чего убедились, что Мин Ли выживет. В честь самого важного момента в нашей жизни мы с подругой обвели углем отпечатки ступней младенцев на странице из книги отца Ми Чжа.

Через несколько дней мы с подругой и нашими малышами вернулись на судно. Дети лежали бок о бок в своих колыбельках, скрепленных с колыбельками детей других хэнё. Возвращаясь на борт погреться, матери развязывали верх ныряльного костюма, доставали грудь и подносили младенца к соску. Мне с детства внушали, что хорошая женщина значит хорошая мать. Я училась роли матери у собственной матушки, а позже — ухаживая за братьями и сестрой. Для Ми Чжа забота о детях не была столь же естественной, но она сразу и глубоко привязалась к сыну. Кормя Ё Чхана, она шептала ему ласковые слова, называя его очжини — существо с нежным сердцем. «Ешь как следует, очжини, — ворковала моя подруга. — Спи сладко. Не плачь. Мама с тобой».

Когда в конце июля наш контракт закончился, нашим малышам было соответственно шесть и пять недель. Мы с Ми Чжа сели на паром до Чеджудо, а по возвращении домой ощутили и страх, и надежду. Я всю жизнь видела вокруг японских солдат, но теперь их на пристани было гораздо больше. Сотни или даже тысячи военных сходили с кораблей, болтались по порту, маршировали туда-сюда. Это было так удивительно, что Ми Чжа не сумела сдержать любопытства и спросила у парочки портовых грузчиков:

— Почему их столько?

— Ход войны изменился, — ответил один из рабочих.

— Японцы могут проиграть! — воскликнул второй и быстро опустил глаза, чтобы не привлекать к себе внимания.

— Проиграть? — эхом повторила Ми Чжа.

Мы все надеялись на такой исход, но оккупанты были настолько сильны, что в их поражение верилось с трудом.

— Вы знаете, что такое последняя линия обороны? — спросил первый рабочий. — По словам колонистов, чтобы добраться до Японии, союзникам придется пройти через Чеджудо. Именно тут состоятся самые серьезные наземные и морские бои! Мы слышали, под землей уже разместили больше семидесяти пяти тысяч японских солдат…

— А наверху еще больше! — подхватил второй грузчик. — Говорят, еще двести пятьдесят тысяч человек…

— Союзники высадятся здесь, раздавят оккупантов, а потом двинутся в Японию.

Я вспомнила, как бабушка рассказывала про монголов, вторгавшихся в Японию и Китай через Чеджудо. А не так давно японцы использовали наш остров как базу, чтобы бомбардировать Китай. Если рабочие не ошибаются, мы снова послужим плацдармом — на этот раз для атаки на Японию.

— Здесь десять дивизий японской армии, и многие из них прячутся! В пещерах, в лавовых трубках и в тайных базах, обустроенных в скалах на берегу! — Второй рабочий явно был напуган до паники. — Они собираются посылать торпедные катера прямо на американские суда! Вы же знаете японцев: они будут защищать остров, пока не погибнут! Будут сражаться до последнего!

Ми Чжа прикрыла рот тыльной стороной ладони, а я прижала Мин Ли к груди. Страшно было подумать, что война придет на наш остров.

— Что же делать? — спросила Ми Чжа дрожащим голосом.

— А что тут сделаешь, — вздохнул первый рабочий и почесал подбородок. — Еще повезло, что вас здесь не было три месяца назад…

— Японцы собирались вывезти всех женщин на материк, а оставшихся мужчин задействовать в боях…

— А потом американцы стали нас бомбить…

— Они бомбили Чеджудо? — Я немедленно встревожилась за родных.

— Ну да, и подводные лодки США стоят недалеко отсюда, — сказал первый рабочий.

— Они потопили «Ковамару», — добавил второй.

— Но это же пассажирское судно! — воскликнула Ми Чжа.

— Ну да, так и есть. Несколько сот человек с острова погибло.

— А теперь японцы хотят, чтобы каждый житель Чеджудо помогал им сражаться с американцами, когда те высадятся…

— Каждый житель Чеджудо!.. — повторила Ми Чжа.

— Езжайте по домам, — посоветовал второй рабочий, — и надейтесь на лучшее.

Мне больно было расставаться с Ми Чжа и ее сыном, а от страшных новостей стало еще хуже, ведь она же возвращалась в городской дом мужа, а Чеджу наверняка первым пострадает при вторжении. Ми Чжа сильно побледнела: похоже, ее терзали те же опасения. Ё Чхан почувствовал нервозность матери и принялся громко плакать. Поэтому мы поскорее наняли мальчишек-носильщиков в помощь, чтобы справиться с вещами. Как только паренек, нанятый Ми Чжа, сложил в тележку ее покупки, подруга повернулась ко мне:

— Надеюсь, скоро увидимся.

— Конечно увидимся, — пообещала я, хотя вовсе не была в этом уверена.

Потом я погладила щеку Ё Чхана, Ми Чжа положила ладонь на макушку Мин Ли, и мы долго стояли рядом.

— Пусть даже мы в разлуке, — сказала Ми Чжа, — мы всегда будем вместе.

Она сунула мне в руку сложенный листок бумаги. Я развернула его и увидела непонятную надпись.

— Перед тем, как мы уехали во Владивосток, свекор дал мне адрес нашего дома на тот случай, если со мной что-нибудь случится, — сказала она. — Возьми его. Надеюсь, ты однажды приедешь ко мне в гости. — Потом она жестом велела мальчику трогаться и пошла за ним сквозь толпы солдат. Я глядела вслед подруге, пока она не скрылась из виду. Ми Чжа ни разу не оглянулась.

Мы ехали в Хадо на грузовике, и с каждым новым поворотом дороги становилось заметно, насколько все изменилось. Остров словно превратился в крепость. На каждом поле и каждом холме стояли лагерем солдаты. Я заметила, что у основания древних сигнальных башен на вершине ореумов стоит вооруженная охрана. Много веков с этих башен на вулканических холмах передавали сигналы на весь остров, чтобы организовывать оборону. А теперь оттуда в море смотрели пушки. Даже вороны, которых на Чеджудо было множество, выглядели зловещими.

Когда я приехала домой, от страхов за будущее острова меня отвлекла личная боль: оказалось, что сестренка зимой умерла — от простуды, как мне сказали. О первом и втором братьях отец тоже ничего не слыхал. Но мне некогда было особенно горевать, поскольку отец, бабушка и третий брат были счастливы увидеть мою малышку. И До Сэн очень обрадовалась внучке. Увидев нас, она произнесла народную пословицу: «Когда рождается девочка, у тебя праздник. Когда рождается мальчик, тебя словно пнули в бок». Она повесила на переднюю дверь сосновые ветки, перевитые золоченым шнуром, чтобы сообщить соседям радостную весть: я родила дочь, которая в будущем поможет кормить семью. Ю Ри тоже сияла, но я не собиралась оставлять ее с Мин Ли наедине. Нарочно она не причинит малышке вреда, но и обращаться с младенцем достаточно осторожно не сумеет.

Больше всего я хотела увидеть мужа, но его не было дома. Чжун Бу вернулся из Японии живой и здоровый, и его сразу наняли преподавать в начальной школе в Пукчхоне, примерно в шестнадцати километрах от Хадо. Он сейчас находился там, обустраивал для нас новое жилье. Я хотела сразу же идти к нему, но До Сэн возразила: они с сыном договорились, что я помогу ей убрать урожай сладкого картофеля, а в начале сентября, когда начнутся занятия, отправлюсь к мужу. До тех пор нужно было заново привыкать к жизни в Хадо.

Конечно, всем нам было очень страшно. Если с неба вдруг посыплются бомбы или к берегу пристанут десантные суда, полные иностранных солдат, нам нечем защищаться, кроме лопат и мотыг для полевых работ да копий и крюков, которыми мы пользовались под водой. Но когда в семье маленький ребенок, жизнь продолжается, что бы ни творилось вокруг. Пока меня не было, одна из сестер Кан, Ку Сун, родила девочку по имени Ван Сон, которой было ровно столько же, сколько и моей дочери. Мы много времени проводили вчетвером. Ку Сун часто мечтала вслух о том, что наши девочки будут так же близки, как они с сестрой или мы с Ми Чжа. «Может, Мин Ли и Ё Чхан когда-нибудь и поженятся, — заявляла она, — но им не видать такой дружбы, какая будет у Мин Ли и Ван Сон». Я не спорила с Ку Сун на этот счет, а просто принимала ее дружбу скорее из неизбежности, чем из любви или сходства натур. Надо было кормить детей, давать им срыгнуть, мыть девочек, переодевать, утешать и укладывать спать, так что компания Ку Сун была для меня очень кстати.

К счастью, Мин Ли оказалась спокойным ребенком, так что я могла чем-то заняться, присматривая за ней. Сидя у себя в маленьком домике, ногой я качала колыбель и при этом шила, чинила сети или ставила заплаты на костюм для ныряния. Когда мы ходили в поле убирать сладкий картофель, я оставляла малышку в колыбели, прикрыв тканью, чтобы защитить от солнца. Если я ныряла с До Сэн и ее кооперативом, за Мин Ли присматривал мой отец. Он приносил ее к бультоку, когда мы возвращались на обед, и потом еще раз к концу дня, чтобы я могла ее покормить. Отец всегда хорошо справлялся с малышами, да и пить теперь стал меньше.

Однако обычная жизнь взрослой женщины, жены, матери и хэнё продлиласьровно неделю, а потом мужчины, сидевшие под деревом на площади, услышали по радио новости. В тот день, шестого августа, Соединенные Штаты сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Мы не знали, что такое атомная бомба, но, услышав о том, что целый город сровняли с землей, я сразу вспомнила о свекре, который работал в Хиросиме. Если бы муж вернулся домой, чтобы провести ритуал вместе с шаманкой Ким, пришлось бы признать, что свекор умер. Но Чжун Бу не приехал. До Сэн пролила много слез тревоги и печали, не зная, жив ли муж, и подозревая худшее. Еще через два дня диктор по радио сказал, что Советский Союз официально объявил войну Японии. Теперь еще одна мировая держава могла нацелиться на Чеджудо в качестве плацдарма для наступления. Прошел еще день, и Америка сбросила вторую бомбу, теперь на Нагасаки. Если Соединенные Штаты могут дотянуться по воздуху до Японии, то не пропустят и Чеджудо, где собрано столько японских войск. И как ответит Советский Союз?

Однако бомбу на нас так и не сбросили, и высадки на остров тоже не было: через шесть дней японский император сдался. Мы всегда называли исторические события по датам. Этот день прозвали Днем освобождения 15 августа. Наконец-то мы избавлены от японских колонистов! И к тому же избежали гибели множества людей при вторжении. Мы ложились спать с радостным возбуждением, но на следующее утро все японцы, как солдаты, так и гражданские, все еще были на Чеджудо. По радио сообщили, что Корея будет находиться под совместной опекой четырех государств: Соединенных Штатов, Советского Союза, Великобритании и Китая. Опять какие-то люди на другом краю мира разделили нашу страну по тридцать восьмой параллели. Это означало — хотя конкретных деталей никто из нас не понимал, — что в процессе перехода к независимости и создания нового государства СССР будет контролировать Корею выше этой линии, а США — ниже. Мы думали, что стали свободными, но пока единственная перемена в жизни на Чеджудо состояла в том, что опустили японский флаги подняли американский. Одни колонизаторы сменились другими.

НА КОМ ДЕРЖИТСЯ ДОМ

Сентябрь 1945 года — октябрь 1946 года

Через две недели я собралась переезжать к мужу. До Сэн мне помогала, а потом, когда я собрала все вещи, сказала:

— Вы с моим сыном недавно женаты, и у вас младенец, которого Чжун Бу никогда не видел, но я тебя очень прошу, возьми с собой Ю Ри. Ты всегда хорошо с ней справлялась, и это ненадолго. — Я знала, До Сэн очень тревожится о судьбе мужа, оставшегося в Японии. Чтобы успокоить свекровь, я согласилась. Так что первого сентября отец вывел мою свинью, а бабушка и третий брат, которому больше не надо было прятаться, вынесли мои спальные подстилки, одеяла, одежду и кухонные принадлежности на олле, где погрузили их в нанятую мною телегу. До Сэн всегда держалась стойко, но теперь, когда она вышла к телеге под руку с Ю Ри, слезы текли у нее по щекам.

— Позаботься о ней, — попросила До Сэн.

— Обязательно, — обещала я.

— Возвращайся на лунный Новый год, — сказал отец.

— Я и раньше вас навещу, — отозвалась я. — Пукчхон не так далеко отсюда, я смогу приезжать почаще. — Одновременно я думала о том, что можно будет ходить в гости к Ми Чжа. От Пукчхона до Чеджу километров двадцать — такое расстояние я и пешком преодолею.

Вознице уже не терпелось пуститься в путь, так что нам некогда было проливать лишние слезы, но расставание далось мне тяжело. Телега покатила по земляной дороге, а я все оглядывалась на родных. Даже До Сэн смотрела нам вслед, пока могла нас видеть.

Через несколько часов мы приехали в Пукчхон. Возница остался на дороге, присмотреть за Ю Ри, свиньей и моими пожитками, а я прошла по олле мимо каменных домов с соломенными крышами и выбралась к морю. Деревня Пукчхон стояла у маленькой, хорошо защищенной бухты. На берегу песка было больше, чем в Хадо, но и вулканических камней хватало, и по ним я, держа на руках дочку, дошла до бультока. У очага сидели три женщины, освещенные солнцем. Я несколько раз низко поклонилась. Хэнё вскочили и закричали типично громкими голосами:

— Добро пожаловать! Добро пожаловать!

Представившись, я сказала:

— Мой муж — новый учитель в вашей деревне. Скажите, как мне найти дом Ян Чжун Бу?

Мускулистая женщина за сорок подошла ко мне.

— Я руковожу местным кооперативом. Меня зовут Ян Ки Вон. Твой муж предупредил, что ты приедешь. Мы слышали, ты опытная хэнё. Мы хотим предоставить тебе права на подводные работы в нашем кооперативе.

Я еще несколько раз поклонилась в знак благодарности, но предупредила:

— Я спрошу у мужа. Вы же знаете, он работает.

Ситуация была непривычной для хэнё, и женщины засмеялись, но вполне доброжелательно.

— Вы с малышкой, наверное, устали, — сказала Ки Вон. — Давайте мы проводим вас домой. — Потом она ухмыльнулась и добавила многозначительным тоном: — Муж тебя уже заждался.

Остальные женщины расхохотались, а я покраснела.

— Да нечего тут стесняться, — успокоила меня Ки Вон. — Ребенок у тебя в животе завелся не сам собой.

Она дала мне знак идти за ней, и остальные тоже двинулись за нами. Мы прошли еще по нескольким олле, а потом я увидела впереди школу. Справа от нее теснилось несколько маленьких домиков, каждый за собственной каменной стеной.

— Все учителя живут тут, — пояснила Ки Вон. — Вон твой дом.

Одна из шедших с нами женщин закричала:

— Учитель Ян, ваша жена приехала!

Три хэнё втолкнули меня в ворота, громко хихикая, а потом ушли, чтобы дать нам с Чжун Бу поздороваться наедине. Когда я увидела мужа в дверях, тревоги последних месяцев — разлука, забота о новорожденной без помощи ее отца, надвигающиеся военные действия на Чеджудо, лежащем на пути у всех армий, — все это мигом исчезло. Я была сильной и независимой хэнё, но все-таки скучала по мужу. Он бросился вперед, но остановился в метре от меня, чтобы обменяться поклонами и приветствиями.

— Я по тебе скучала.

— Я рад, что с тобой все в порядке.

— Ты хорошо выглядишь.

— А ты похудела.

— Вот твоя дочь. Я назвала ее Мин Ли.

Чжун Бу откинул крашенную хурмой ткань, которая защищала лицо малышки от солнца, и улыбнулся.

— Красивая девочка и красивое имя.

— Со мной приехала Ю Ри, она ждет в телеге.

Муж помрачнел. Наверное, ему хотелось побыть наедине со мной, но он сумел справиться с собой.

— Пойдем заберем сестру и твои вещи.

Возница принес скарб, а Чжун Бу привел сестру. Я приготовила для нее место у теплой кухонной стены. Мы с мужем разложили вещи по местам. Мин Ли уснула в колыбели. Мы тоже легли на спальную подстилку, не притронувшись к обеду, который приготовил муж. Чжун Бу соскучился по моему телу, а я — по его. Нас даже не тревожило, что Ю Ри увидит или услышит, чем мы занимаемся. Когда мы закончили, я устроилась у мужа в объятиях и мысленно помолилась Хальман Самсын: «Пусть сегодня во мне начнет расти сын».

На следующий день японский император подписал соглашение об официальном окончании войны, и на Чеджудо из пещер и туннелей повылезало множество японских солдат — будто муравьи, которых потоп выгнал из муравейника. Они не ждали военных транспортных судов, просто брали билеты на паром и уезжали. Но все-таки в лагерях на склонах холмов еще оставались тысячи солдат. Следя за фазами луны, уже через неделю я поняла, что первый цикл погружений в этом месяце почти закончился. Я стояла в дверях, Ю Ри сидела у моих ног, а хэнё из других частей Пукчхона шли мимо меня к морю. Многие кричали: «Давай с нами» или «Приходи в бульток». Я просто махала им и смотрела, как они уходят. Днем, уже подметя двор, помыв Ю Ри и замариновав овощи на зиму, я видела, как они возвращаются: счастливые, шумные и сильные. Я скучала по компании Кан Ку Сун и Ван Сон, по веселой болтовне и товарищеской поддержке в бультоке и по многому другому.

Десятого сентября в городе Чеджу впервые собрался Комитет подготовки независимости Кореи. Все его члены в прошлом руководили антияпонскими выступлениями или участвовали в них. Главной их целью, конечно, было добиться настоящей независимости острова и всей Кореи и провести первые в стране выборы. В конечном счете эта организация превратилась во Временный народный комитет. В каждой деревне острова открылись его отделения, а при них — молодежные клубы, подразделения по поддержанию порядка и женские ассоциации. С помощью комитетов каждая деревня стала бороться за грамотность. Все мальчики должны были учиться, но женщинам и девочкам тоже рекомендовали ходить на занятия.

— Деревенское руководство хочет добиться политической грамотности у таких женщин, как ты, — сказал Чжун Бу. — Надеюсь, ты пойдешь в местный комитет.

— Матушка хотела, чтобы я была грамотной, и политика ее тоже интересовала, — кивнула я.

— Теперь ты сможешь вдохновлять нашу дочь, как твоя мать вдохновляла тебя.

Но в глубине души я не представляла, зачем мне образование, если я хочу одного: нырять.

* * *

Наш брак трудно было назвать традиционным. Чжун Бу каждое утро уходил на работу, то есть за Мин Ли кто-то должен был присматривать — а это, в свою очередь, означало, что нырять я не могу. Кроме присмотра за ребенком приходилось следить, чтобы Ю Ри никуда не ушла. Я убирала в доме и стирала одежду. Чжун Бу возвращался уставший, и ему надо было еще проверять работы учеников, так что и обед тоже готовила я. Муж постоянно уговаривал меня пойти в вечернюю школу и научиться читать и писать, и я уступила. Но способностей к чтению и письму у меня не оказалось. Все мои таланты были связаны с морем, однако я пыталась быть традиционной корейской женой. Я растила в огороде зелень и овощи. Когда осенью вдруг случился непривычно жаркий день, я приготовила мужу холодный суп с тертым огурцом и домашней соевой пастой в бульоне из рыбы-ласточки. Когда муж простыл, я сварила ему бобовую кашу с тофу и рисом, завернутым в молодые бобовые листья. Муж, в свою очередь, не сидел под деревом на площади, не готовил похлебку из морских ушек для ребенка, не играл и не пил. У нас все было вверх дном, не так, как принято на Чеджудо, однако я надеялась, что мы справимся. А потом фаза луны сменилась, подошел следующий период ныряния, и меня неодолимо потянуло в море. В роли послушной жены я продержалась чуть больше трех недель.

Как-то ночью, после того как малышка и Ю Ри заснули, а мы с Чжун Бу занялись любовью, я набралась мужества поговорить с ним.

— Мы с тобой совсем недавно поселились вместе, а до этого год не виделись. И до разлуки-то прожили в браке всего несколько недель…

— …Так что до сих пор плоховато друг друга знаем, — закончил за меня муж. — Я хочу поближе с тобой познакомиться, и не только в постели. — Он наклонился ко мне и поцеловал в щеку. — Я тебя ничем не обидел? Надеюсь, ты знаешь, насколько я благодарен тебе за все, что ты делаешь. Один только присмотр за моей сестрой… Скажи, пожалуйста, как мне стать для тебя хорошим мужем?

— Ты чудесный муж, и я хочу, чтобы ты был счастлив, — ответила я. — Но я скучаю по морю.

Чжун Бу недоуменно посмотрел на меня.

— Мне бы не хотелось превратиться в мужчину, который цепляется за женский подол, поскольку весь дом держится только на жене.

— Ты не такой и никогда таким не будешь. — Я попыталась объяснить свою мысль: — Мне с тобой хорошо, и я люблю, когда ты меня ласкаешь, но работа хэнё…

— Очень опасна.

— Это часть меня, — возразила я. — Она дает мне много важного. Мне не хватает воды, не хватает чувства триумфа, когда найдешь ценную добычу. Я скучаю по компании других женщин. — Я не стала добавлять, что обожаю болтать и смеяться с женщинами в бультоке, не боясь задеть чувствительную натуру мужа. — А еще мне не хватает чувства, что я вношу свой вклад в семью. Я всю жизнь работала, зачем же теперь бросать только из-за твоего учительства?

— После трагедии с твоей матерью и Ю Ри я хотел тебя уберечь, но вижу, что тебе это важно, и не стану спорить. Я сын своей матери. Она не перестала нырять после несчастного случая с дочерью, и по-прежнему ныряет, хотя мой отец… — У Чжун Бу язык не повернулся сказать, что отец, скорее всего, стал голодным призраком, который блуждает по разрушенным остаткам Хиросимы. — У нас уже есть дочь, — поспешно сменил он тему, — и если Хальман Самсын будет милостива, может, у нас родится еще много детей. Я хочу, чтобы все они, и мальчики, и девочки, получили образование и чтобы ты тоже могла учиться.

Посылать в школу дочерей? Мужа, конечно, волновали вопросы образования, но я терзалась сомнениями. Даже если девочку примут в общественную школу, стоит ли на это тратиться? А тем более на частную школу… Видимо, Чжун Бу прочел мои мысли.

— Мы вместе решим, как будет лучше для наших детей. Для тебя важно море, для меня — образование, но на одну свою зарплату я не смогу отправить в школу пятерых, шестерых или семерых детей. Мне понадобится твоя помощь.

— Семерых? — Я попыталась посчитать в уме плату за обучение. Немыслимо!

Мы оба засмеялись, и муж притянул меня к себе.

— Даже если у нас не будет других детей, я хочу дать дочери те же возможности, которые мать предоставила мне. Мин Ли пойдет в школу, и…

— Но если мы родим семерых, ничего не выйдет! Мне понадобится помощь дочери, чтобы присмотреть за младшими и оплатить учебу братьев.

— Братьев и сестер, — поправил меня Чжун Бу.

Я погладила его по спине. Сплошные мечтания, но чего еще ждать от мужчины?

На следующее утро я стала ходить по соседним домам в поисках девочки или старушки, которая согласится за плату смотреть за Ю Ри и Мин Ли. Мы сговорились с немолодой женщиной, которая недавно перестала нырять. Бабушка Чхо согласилась поработать на меня, если я буду отдавать ей на еду пять процентов улова. Вечером я стала копаться в снаряжении, собирая костюм для ныряния, очки, тевак и другие инструменты.

На следующий день бабушка Чхо пришла к нам с утра пораньше. Малышка легко пошла к ней на руки, а Ю Ри, похоже, вообще не волновало, что у нас дома посторонний человек. Каждой матери приходится оставлять детей, идя на работу, и каждая мать при этом страдает, но деваться некуда. Попрощавшись с семьей, я взяла снаряжение и отправилась в бульток.

— Мы все гадали, долго ли ты продержишься! — крикнула мне Ки Вон в качестве приветствия. — Женщина не создана для ведения хозяйства!

Иногда местные кооперативы не хотят принимать молодую жену, которая переехала к ним в деревню: может, у них слишком маленькие подводные поля, или из-за плохого управления и жадности ныряльщиц ресурсы истощены после чрезмерно активного сбора улова, или другим женщинам не нравится новенькая, или хэнё затаили обиду на семью ее мужа, или самой молодой жене не удается привыкнуть к новым водам. У меня никаких трудностей не возникло.

— Эй, твой муж учит моего сына! — крикнула одна из женщин. — Иди садись со мной!

— А я живу рядом с тобой, — заявила другая. — Меня зовут Чан Ки Ён, а вон там сидит моя дочь Ён Су. — Она показала на девушку на другой стороне круга, которая помахала мне, приглашая подойти. Ки Ён рассмеялась: — Да ладно тебе, Ён Су, там место для начинающих, а Ён Сук тянет на младшую ныряльщицу.

— Посмотрим, — сказала мне Ки Вон. — Пока садись с Ки Ён, будешь с ней нырять. Она оценит твои умения, а завтра решим, с какой группой ты будешь сидеть. — Я пошла к Ки Ён, а Ки Вон обратилась к кооперативу: — Ну что, где будем нырять сегодня? Я вот думала…

Потом мы на веслах вышли в море. Лодка преодолевала сопротивление воды, резким рывком взмывала на гребень волны и снова ныряла вниз, где нам приходилось грести изо всех сил. Последние несколько лет я обычно выходила в море на моторных лодках и отвыкла от весел. Сила в руках еще осталась, но завтра мышцы точно будут болеть. Приятное чувство!

Мы заплыли не слишком далеко, глубина там была не больше десяти метров. Но даже в относительно мелких водах на морском дне кишела жизнь. Женщине, которая никогда не имела дела с новыми водами и знает только подводные поля родных берегов, где ныряла с матерью и сестрами, тут могло бы стать не по себе. Но я повидала и Японское море, и Желтое, и Восточно-Китайское. Все подводные поля отличаются друг от друга — мы, конечно, погружаемся в огромный единый океан, но он многолик и сложен. Как и на земле, там есть горы, каньоны, дюны и скалы. И в нем, как и на земле, водится самая разная живность: есть хищники и добыча; есть те, кто любит солнце или предпочитает прятаться в темных пещерах и расщелинах. Растения тоже подсказывают, что земля и море служат отражением друг друга: на дне тоже есть леса, травы, цветы и прочая флора. Может, я и не бывала раньше у берегов Пукчхона, но чувствовала себя в здешних водах как дома, и новые подруги это заметили. На Ки Вон я произвела очень хорошее впечатление, и она наградила меня местом между младшими и старшими ныряльщицами.

— Хотя Ён Сук только-только вышла замуж, она уже очень многое умеет, — объяснила Ки Вон кооперативу. — Ён Сук, мы приветствуем твое сумбисори.

Через две недели, когда мы гребли в море, меня накрыло волной тошноты. Я сразу поняла, в чем дело, и расплылась в улыбке, но потом мне все-таки пришлось поднять весло в лодку и перегнуться через борт, и весь мой завтрак вышел наружу. Перец чили на пути из желудка обжигал не меньше, чем на пути в желудок. Остальные хэнё зааплодировали.

— Пусть родится девочка! — крикнула Ки Вон. — Будет когда-нибудь нырять с нашим кооперативом!

— Пусть родится мальчик, — возразила Ки Ён. — У Ён Сук еще нет сына.

— Лишь бы ребенок был здоров, — улыбнулся муж, когда я вернулась.

— Нельзя недооценивать сентиментальность мужчин, — заметила Ки Вон на следующий день, и мы согласились с ней.

* * *

В конце сентября на Чеджудо прибыли американские офицеры, чтобы принять капитуляцию тех японцев, которые до сих пор прятались на острове. Нам обещали, что американцы принесут с собой демократию и подавят коммунизм, но большинство местных не знало разницы между демократией и коммунизмом. Нам лишь хотелось, чтобы нас оставили в покое и позволили самим управлять жизнью на острове. Мы даже вмешательства материковых корейцев не желали. Тем временем американцы сбросили в море японские ружья и артиллерийские орудия, взорвали танки и подожгли самолеты. Грохот стоял такой, что проснулись все дремлющие старики. Кисловатый дым разнесло по острову непредсказуемыми местными ветрами, и он ел глаза, обжигал легкие и оставлял неприятный вкус на языке.

— Сейчас все равно не ныряльный период. Отдохни денек и навести свою подругу в городе, — предложил Чжун Бу. — Может, там воздух окажется получше для тебя и для Мин Ли.

Идея мне понравилась, но не хотелось оставлять Чжун Бу одного. Он все же настоял на своем. Несколько дней я искала подходящие подарки: собирала грибы на склоне ореума, рвала на берегу полынь на случай, если Ми Чжа понадобится чистить стекло, и водоросли, чтобы она добавляла их мужу в суп. Я сложила провизию в корзину, Чжун Бу сообщил вознице телеги адрес Ми Чжа, и я поехала в гости к подруге.

В городе, как оказалось, творился кромешный ужас. На улицах было не протолкнуться: к гавани бесконечными колоннами шагали тысячи японских солдат, а также дельцов, торговцев и их семей. В порту они должны были сесть на корабли. Навстречу двигались тысячи жителей Чеджудо, только что вернувшихся с временных работ в Осаке и других японских городах. Повсюду толпились безработные, потому что фабрики и консервные заводы оккупантов закрылись. А еще вокруг было полно беженцев, которые бросились на юг — в том числе и на наш остров, — когда страну разделили по тридцать восьмой параллели. За последние несколько недель островитянам уже пришлось понервничать, но от обстановки в городе, общего хаоса и толп людей мне окончательно стало не по себе.

Я еще толком не успела взять себя в руки, как возница остановил телегу перед домом в японском стиле. Я постучала, и Ми Чжа открыла мне дверь, держа на руках младенца. Малыш неуверенно поднял головку, чтобы посмотреть на меня. Ми Чжа не знала, что я приеду, и мое неожиданное появление ее, похоже, даже не обрадовало. Я решила, что все дело в удивлении. Она молча вошла обратно в дом, а я скинула обувь и последовала за ней. Дом оказался еще больше и элегантнее, чем я ожидала. Все выглядело чисто и аккуратно, на подоконнике стояла ваза с цветами. Полы были из полированного тикового дерева, а не из потертых досок, к которым я привыкла, а сидели мы на шелковых подушках. Хотя в комнате находились два младенца не старше четырех месяцев, было до странности тихо. Мы положили малышей рядом. Сын Ми Чжа сосал кулачок, моя дочь спала. Нам с подругой предстояло подождать, прежде чем они начнут играть вместе, не говоря уже о заключении брачного договора. Дети — это надежда и радость, вспомнила я известную фразу, и меня наполнило ощущение покоя, того, что все правильно. В Хадо мне нравилось проводить время с Ку Сун и ее малышкой Ван Сон, но ничего подобного я не испытывала. Потом я посмотрела на Ми Чжа, и покой сразу улетучился. Она выглядела такой же бледной и испуганной, как в день нашего прощания на пристани. Я спросила первое, что пришло в голову:

— Где остальные?

Отвечая мне, Ми Чжа удивленно приподняла брови — они напоминали двух гусеницу нее на лбу.

— Мы опасались, что коллаборационистов вроде моего свекра репрессируют. А в итоге его наняло… — тут она запнулась на новых и непривычных для нас всех словах, — переходное американское правительство, чтобы помочь армии США с логистикой.

Я не поняла половины ее слов, однако напугал меня прежде всего тон подруги — испуганный шепот, хотя в комнате мы были одни.

— Американцы хотят, чтобы на острове все работало как можно стабильнее, — торопливо продолжила она, будто успела выучить наизусть каждую фразу. — Они планируют восстановить предприятия и компании, которые закрылись с уходом японцев. По словам свекра, безработных так много, что существует риск беспорядков. Он говорит, больше сотни тысяч человек вернулись домой из Японии. — Очевидно, часть вернувшихся я и видела на улицах по пути сюда. — А люди на многое способны, когда голодны.

— Жители Чеджудо всегда голодны, — заметила я.

— Сейчас все по-другому. Слишком много людей, слишком мало еды. — Она вздохнула. — Мой свекор был коллаборационистом и работал на японцев. Теперь он по-прежнему коллаборационист, только работает на американцев. Никуда мне не деться от проклятого ярлыка.

Неужели Ми Чжу права? Неужели ей не дано обрести свободу? Сколько подношений мы ни приносим богиням, судьбу изменить почти невозможно. Я попыталась поменять тему:

— Моя свекровь неплохая женщина, и я очень уважаю ее мастерство ныряльщицы, но рада, что больше с ней не живу. А у тебя как дела со свекровью?

Все молодые жены болтают о таких вещах, и я рассчитывала, что Ми Чжа, как и прежде, поделится со мной тем, что у нее на душе.

— Мадам Ли ездила на ярмарку пятого дня. — Больше она на этот счет ничего не сказала и перевела взгляд к окну. Мне показалось, что Ми Чжа скучает по морю, хотя я удивилась, что она не спросила про моего мужа и наших общих знакомых. И ни одного вопроса про Хадо.

Я попробовала по-другому:

— А как поживает твой муж?

Ми Чжа казалась совсем невесомой — скорее тень, чем живая женщина. Она могла в любой момент оторваться от пола и вылететь в окно.

— Последний раз Сан Мун писал родителям пять месяцев назад, — ответила она. — Он находился в Пхеньяне, севернее тридцать восьмой параллели, ездил по складам и учился управлять доставкой и хранением грузов. С тех пор мы о нем ничего не слышали.

Похоже, она не очень-то за него волновалась, и я помедлила, прежде чем ответить, а потом положила руку подруге на колено и бодро заявила:

— Не беспокойся. Кореец корейца не обидит.

Но чем дальше, тем больше я понимала, что утешать подругу бессмысленно. Она была мучительно несчастна. Ей следовало отсюда уехать.

— Может, вернешься в Хадо?

— Чтобы жить с тетушкой Ли Ок и дядей Хим Чханом? Ни за что.

— Тогда приезжай в Пукчхон и сними жилье рядом со мной.

— Я не могу жить в деревне как вдова. Я стану никем.

— Не как вдова, а как моя подруга, — возразила я обиженно.

В целом визит получился неутешительный.

На прощание Ми Чжа дала мне денег, чтобы я наняла шаманку Ким провести ритуал и вернуть потерянную душу Сан Муна. Я вернулась в Пукчхон, полная благодарности судьбе за своего мужа, свой дом и свою жизнь, пусть и непохожую на весь мой прежний опыт, но мирную, безопасную и счастливую. Я работала хэнё, а Чжун Бу учил детей, и ему не мешали японские оккупанты. Он обращался к ученикам исключительно на родном языке, они называли друг друга корейскими именами^[10] и говорили на диалекте Чеджудо, не боясь наказания. Все это стало возможным, потому что мы наконец избавились от японских колонистов, хоть пока и не знали, каково будет жить с американскими оккупантами.

Когда мы с Чжун Бу поехали с детьми в гости в Хадо, я нашла шаманку Ким, и та провела церемонию для Сан Муна. «Где муж Ми Чжа? — спросила она богов. — Пусть вернется домой, где его ждет жена. Пусть вернется домой, чтобы проявить уважение к родителям. Пусть вернется домой и познакомится с сыном».

* * *

В июне у меня появился сын. Роды прошли очень легко. Мальчика мы назвали Сун Су, причем имя Су должно было стать общим для всех наших с Чжун Бу сыновей. Первые три дня жизни я одевала Сун Су в специальную одежду — ее сшили из счастливой ткани, которую мне подарила Ки Вон. Шаманка из Пукчхона дала малышу свое благословение. Ее могучий дух пропитал силой и моего сына. Сун Су пережил три первых трудных дня и дальше рос крепким. У него были здоровые легкие, и он хорошо сосал молоко.

Когда мальчику исполнилось четыре месяца и склоны Бабушки Сольмундэ запылали цветами осени, Чжун Бу, Ю Ри, Мин Ли и я поплыли на лодке в Хадо, чтобы помочь отцу провести ритуалы почитания предков для моей матери, сестры и братьев, которые умерли или не вернулись домой после окончания войны. Мы приехали, разместились в доме моей семьи, и Чжун Бу сразу сходил за матерью. Входя в дом моего отца, До Сэн сияла от счастья.

— Мой первый внук! — воскликнула она. Появление внука означало, что еще одно поколение будет после смерти До Сэн выполнять для нее ритуал почитания предков. Но и дочку моя свекровь рада была видеть, хотя Ю Ри, похоже, совсем ее позабыла. Мы с До Сэн вместе занялись приготовлением ритуальных блюд. В этом году продуктов было мало, но мы ухитрились сварить суп из золотого окуня, белого редиса и водорослей, приготовить миску папоротника с приправами и гречневые блины с турнепсом и зеленым луком — любимые блюда предков.

Мой отец как раз гонялся за Мин Ли — ей уже исполнилось пятнадцать месяцев, и она отлично ходила, — когда раздался гудок автомобиля. Мне была известна только одна семья с автомобилем. Вытерев руки, я побежала по олле к главной дороге и действительно увидела там семейный автомобиль Сан Муна. Ми Чжа стояла склонившись у открытой задней двери, потом выпрямилась, достав Ё Чхана, и поставила сына на землю. На ней было платье в западном стиле и шляпка с сетчатой вуалью, которая доходила до кончика носа. Ё Чхан за прошедший год сильно вырос, а круглые щеки делали его похожим на отца.

— Я ведь всегда отмечаю этот праздник вместе с тобой, — сказала подруга. — Сун Силь была мне как мать.

Тут медленно открылась другая дверца седана, и появился Сан Мун. Я не видела его два года и вряд ли узнала бы, не будь рядом Ми Чжа с сыном. От Сан Муна остались кожа да кости, глаза запали, лицо осунулось. Одежда на нем тоже была западная, но на ногах я заметила соломенные сандалии, которые Ми Чжа сделала ему на свадьбу. На открытых участках кожи виднелись язвы.

— Мой муж сбежал с Севера, — сказала Ми Чжа, чтобы объяснить состояние Сан Муна. — Поначалу мы боялись, что он не выживет, а теперь приехали попросить шаманку Ким поблагодарить богов и духов, которые ему помогли. Мне кажется, здесь он сможет вылечиться.

В итоге мы все вместе провели в Хадо целую неделю. Чжун Бу целыми мисками готовил похлебку из морских ежей — известно, что она помогает старикам и больным детям, — а Сан Мун ее ел. Каждое утро мой муж помогал Сан Муну спуститься на берег, чтобы тот опустил ноги в соленую воду. Мужчины приглядывали за нашими детьми, а мы с Ми Чжа ныряли с кооперативом До Сэн. Ближе к вечеру мы вчетвером усаживались на камни, любовались закатом, пили рисовое вино и умилялись детям, которые комично ковыляли по берегу.

Как-то раз, когда мы с Ми Чжа выходили из моря в костюмах хэнё, Сан Мун сфотографировал нас камерой, подаренной ему на свадьбу. Я решила, что он понемногу приходит в себя, несмотря на горечь и страх, навеки поселившиеся в сердце. Как и многие другие беглецы с Севера, он ненавидел коммунизм и не питал доверия к тому, какое будущее могут выбрать Чеджудо и остальная страна. А вот мой муж как раз был полон оптимизма по поводу нашей новой нации и ее будущего. Они вечно ссорились, а ко времени возвращения по домам почти не разговаривали.

2008: ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Ён Сук опять не спится. Она лежит на подстилке, смотрит в потолок и слушает, как волны бьются о скалы. Ее беспокоит, что она допустила ошибку при вчерашнем погружении. А вдруг дальше она начнет ошибаться все чаще? Еще она беспокоится о детях, внуках и правнуках. И о том, что будет, если Северная Корея решит напасть на Южную. Думает она и про нынешнего президента, которого корейский народ избрал взамен прежнего, обвиненного в получении взятки. Может, лучше бы правил пусть коррумпированный руководитель, но уже знакомый?.. За восемьдесят пять лет жизни одно Ён Сук усвоила твердо: правительства приходят и уходят, и кто бы ни занял теплое место, рано или поздно он тоже поддастся коррупции.

Все эти мысли теснятся на поверхности ее сознания, и это ее даже радует, потому что из глубины все время рвутся воспоминания, в которых слышатся крики и мольба, и от этих воспоминаний никак не избавиться. Ён Сук считает про себя до ста, потом в обратном порядке. Подчищает собственный мозг изнутри воображаемой стирательной резинкой. Расслабляет пальцы на ноге, потом стопу, лодыжку, икру, постепенно двигаясь к макушке, а оттуда мысленно спускается к другой ноге. Она делает все возможное, чтобы изгнать из сознания терзающие ее образы. Ничего не помогает. Никогда ничего не помогает.

Когда наконец настает рассвет, Ён Сук одевается, завтракает и размышляет, чем заняться. Кое-кто из ее подруг утешается мыльными операми по телевизору, но ей проблемы персонажей неинтересны. Нет, она не из тех старух, что сидят дома и смотрят телевизор. Но сегодня она чувствует себя усталой, хоть ей и неприятно признаваться в этом даже себе. Хорошо было бы выйти на берег и отдохнуть в павильоне. Там можно смотреть на море и наблюдать, как недалеко от берега погружаются и всплывают хэнё, слушать напевный и тревожный звук их сумбисори. А еще можно подремать. Никто ее не станет беспокоить — она древняя старуха и пользуется в Хадо всеобщим уважением.

Однако многолетняя привычка приводит ее в цементное здание с жестяной крышей, где теперь находится бульток Хадо. Женщины сидят снаружи на корточках. На них рубашки в цветочек или в клетку с длинными рукавами. Лица защищают от солнца большие соломенные шляпы или чепчики с широкими полями. Ноги в сползающих белых носках обуты в пластиковые шлепанцы. Заведующий кооперативом обращается к хэнё через рупор. Ён Сук сложно сказать, что ее больше раздражает: то, что ими командует мужчина, или завывающий звук его рупора.

— Сегодня вы, как испокон веков, выполняете работу хэнё, но теперь у нее новое название: вы хранители моря.

Когда-то считалось, что дары моря нескончаемы, как материнская любовь, но некоторые участки океана совершенно опустели: там погибли и кораллы, и водоросли, и живность. Отчасти дело в изменении климата, отчасти — в чрезмерном вылове рыбы, а отчасти — в человеческом невнимании. Поэтому хэнё теперь ныряют за «урожаем» пенопласта, окурков, конфетных оберток и бутылок. Заведующий заканчивает свои указания словами:

— Ён Сук и сестры Кан сегодня убирают мусор на берегу. — Он хочет сберечь достоинство старухи, не упоминая ошибку, которая вчера чуть не стоила ей жизни, но Ён Сук невольно гадает, разрешат ли ей снова нырять, пусть даже на мелководье.

Женщины помоложе — их стало заметно меньше, чем даже десять лет назад, — берут снаряжение и лезут в грузовик, который отвезет их к лодке. Сестры Кан и Ён Сук берут сети и подушки и плетутся на пляж. Сестры немедленно принимаются поддразнивать подругу.

— Ну спасибо тебе за приятный сюрприз, старушка, — ворчит Кан Ку Чжа.

— Мы ведь так любим торчать под солнцем на жаре, — издевательски добавляет Кан Ку Сун.

Ён Сук собирается ответить им в том же духе, но вдруг замечает на камне ту девчонку-полукровку, Клару. На ней майка и шорты, настолько короткие, что едва прикрывают промежность. Из-под майки торчат лямки лифчика. В ушах опять наушники. Правнуки Ён Сук обычно трясут головой, когда слушают музыку, но эта девочка не такая. Вид у нее очень угрюмый.

Ён Сук резко сворачивает и направляется прямо к девочке.

— Ты опять тут? — говорит она на диалекте Чеджудо, стараясь выбирать слова попроще.

— Могу задать вам тот же вопрос, — отвечает Клара с улыбкой, вынимая из уха наушник и роняя проводок на грудь.

— Я здесь живу!

— А я в гости приехала. У меня нет сил на еще один день экскурсий, сколько можно-то. Папа с мамой разрешили мне приехать сюда на автобусе.

— В одиночку? — спрашивает старуха, но в глубине души радуется, что не вся семья заявилась на берег.

— Мне пятнадцать. А чем вы сами занимались, когда вам было пятнадцать?

Старуха вздергивает подбородок. На это она отвечать не собирается.

Если не обращать внимания на одежду, то глаза, ноги и повадки Клары напоминают о Ми Чжа. Ён Сук стоило бы отвернуться или вообще уйти, а вместо этого она высказывает мысль, которая появилась при первой встрече с девочкой.

— Значит, ты правнучка Ми Чжа.

— Ну да, правнучка, — отвечает Клара. — Мы с ней жили в одной комнате, и она говорила со мной только на диалекте. Английский она знала — как не знать, у нее же магазин был и все такое. Но она очень плохо говорила по-английски, а вы же знаете старух: вечно болтают. Мне пришлось выучить диалект, чтобы понимать, о чем она говорит.

Девочка говорит в прошедшем времени. Получается, Ми Чжа умерла. Ён Сук переводит взгляд на панцирь мертвого краба, чтобы справиться с эмоциями. Но Клара смотрит на нее в упор, словно ждет ответа. В итоге Ён Сук говорит:

— И куда вы ездили на экскурсии?

Клара перекидывает волосы через плечо.

— Ходили по парку Халласан. Поднимались на ореум Сонсан Ильчхульбон, чтобы встретить рассвет. Ездили в Манчжангуль, и теперь я знаю, что это самая большая система лавовых пещер в мире. — Она вздыхает.

— У природы много красот, — говорит Ён Сук. Она еще помнит, как на Халласан никого не пускали, как на склонах ореумов сидели и болтали с друзьями, а в пещерах прятались и умирали. — Гору Халласан у нас называют Бабушка Сольмундэ…

— И это еще не все, — тараторит Клара. — Мы посетили кучу музеев и всяких мест, которые тут называют святилищами или вроде того. Мы ездили туда, где три брата-основателя Чеджудо вылезли из дыры в земле. И знаете что? Там просто дыра в земле! Еще мы ездили в каменный парк, где куча камней — просто камней, понимаете? И еще в место, учрежденное в память какой-то женщины, Ким-как-ее-там, которая спасла островитян во время голода.

— Ким Мандок.

— Да, точно. Ее там почитают, будто бога.

— Богиню.

— И почему тут столько всего связано со Швейцарией? Швейцарская деревня, куча швейцарских ресторанов, всякие швейцарские домики и…

— А в Америке все девочки столько жалуются? — перебивает Ён Сук.

Клара пожимает плечами, замолкает, а потом декламирует новый рекламный слоган, который написан по-английски и по-корейски на всех автобусах и рекламных щитах:

— Мир идет к Чеджудо, а Чеджудо идет к миру! Это вообще про что?

— Про туризм? Про будущее?

— Да что за тупость! Весь мир вряд ли сюда приедет. Я лично совершенно не мечтаю еще раз посетить Чеджудо. — Клара морщит нос. — И насчет будущего тоже чушь какая-то. По-моему, на Чеджудо как раз живут в прошлом, а не в настоящем, и уж точно не в будущем.

Разве Ён Сук может объяснить пятнадцатилетней девочке все свои чувства по этому поводу? Прошлое и есть настоящее. Настоящее и есть будущее.

Клара внезапно улыбается.

— Не, вы не думайте, я люблю путешествовать.

— И я тоже, — признается Ён Сук, с радостью переключаясь на безопасную тему.

Клара удивлена, будто такое не приходило ей в голову.

— И куда вы ездили?

Интересно, это любопытство или дерзость?

— К двадцати годам я успела побывать в Японии, Китае и России. В прошлом году опять съездила в Китай. Я была в Европе, и в США тоже. Мне понравились Гранд-Каньон и Лас-Вегас. А ты где была?

— Где обычно. Мы в Лос-Анджелесе живем, оттуда очень просто слетать на каникулы в Мексику или на Гаваи. Но еще мы были во Франции, в Италии, в Швейцарии…

— В Швейцарии? Я там тоже была!

— Ну разумеется. И тут Швейцария.

— А «Хайди»^[11] ты читала? — спрашивает Ён Сук.

Девочка склоняет голову набок, как птичка, и удивленно смотрит на старуху.

— Меня даже назвали в честь персонажа этой книги.

— Ну да, конечно: Клара.

— Вот только я не в инвалидной коляске. Вам не кажется, что это как-то… — Она делает паузу, подбирая правильное слово на диалекте Чеджудо, но в конце концов говорит по-английски: — Странно? — Ён Сук слышала это слово от правнука, так что она его понимает. — …Странно, — повторяет Клара и снова переходит на диалект, — когда тебя называют в честь персонажа-инвалида?

Ён Сук вдруг вспоминает Ю Ри. Ей хочется вернуться домой, принять белого порошка от подводной болезни, лечь и закрыть глаза.

— Но ведь Хайди помогает Кларе выздороветь, — говорит она наконец. — Альпы, козье молоко, дедушка.

— А вы хорошо знаете книгу, — замечает Клара.

Ён Сук меняет тему:

— Мне надо работать.

— А давайте я помогу?

К собственному удивлению, Ён Сук кивает.

Они пробираются между камнями, пока не находят песчаный участок. Ён Сук пристегивает подушку к заду и опускается на песок, так что в итоге согнутые колени достают до плеч. Девочка присаживается на корточки, и эти ее шорты… Ён Сук отводит глаза.

— Для вашего возраста вы много работаете, — говорит Клара.

Старуха молча пожимает плечами.

Чувствуя, что ответа не будет, Клара продолжает свою мысль:

— Нет, ну вы, конечно, путешествуете…

— Многие хэнё моего возраста путешествуют вместе. Видишь вон тех женщин? Они сестры, и мы с ними много куда ездили.

— Но вы все равно продолжаете работать. Неужели вам не хочется заняться чем-нибудь приятным для себя? Ну, кроме путешествий.

— А откуда тебе знать, что я так не поступаю? — Но мысль о том, чтобы делать что-то для себя, кажется Ён Сук странной и непривычной. Она всегда работала — чтобы помочь братьям и сестре, чтобы содержать отца до самой его смерти, растить овощи и добывать водоросли и раковины моллюсков на пропитание детям, внукам и правнукам. Наконец она нарушает воцарившееся молчание: — Есть такая поговорка: «Старуха, которая всю жизнь ткет, к старости имеет пять рулонов ткани, а старуха, которая всю жизнь ныряет, не имеет даже нормального белья». Я начала жизнь с пустыми руками. Никогда не забуду, каково голодать, но поговорка тоже неверна. Я смогла отправить детей в школу и купить им дома и поля. — Она косится на девочку. Та смотрит на нее в упор, явно ожидая продолжения. — И белья у меня полно! — Клара улыбается, и Ён Сук заключает: — Я вполне довольна своей жизнью.

— Но наверняка вы хотели еще чего-нибудь…

Ён Сук пытается найти ответ.

— Мне хотелось бы иметь образование. Если бы я больше училась, я могла бы больше помочь детям. — Она бросает взгляд на Клару, чтобы увидеть ее реакцию, но та наклонила голову и выбирает из водорослей кусочки пластика. Работает она быстро и аккуратно. Не дождавшись следующего вопроса, Ён Сук отвечает на тот, который ей хотелось услышать: — Ну ладно, может, я скромничаю: все-таки мои дети и внуки многого добились. У сына компьютерный бизнес в Сеуле. Внук работает шеф-поваром в Лос-Анджелесе, а одна из внучек — визажистка…

Тут Клара начинает неудержимо хихикать.

— Что смешного? — спрашивает Ён Сук.

Девочка наклоняется к ней поближе и говорит доверительным тоном:

— У вас же перманентный макияж бровей и губ.

Старухе обидно. А что тут такого? В конце концов, все хэнё ее возраста себе такой сделали. Правнук назвал это модным заимствованным словечком «фишка». И крашеные волосы с перманентом — тоже их фишка.

Ён Сук возмущенно фыркает.

— Знаешь ли, даже пожилым хочется хорошо выглядеть!

Девочка опять хихикает. Наверняка она думает: «Дикость!»

У Ён Сук кончается терпение.

— Зачем ты вообще сюда явилась?

— Сюда?

— На мой пляж, — уточняет старуха.

— Мама прислала. А вы не догадались?

— Я не могу ей помочь.

— Не можете или не станете?

— Не стану.

— Я ей так и сказала.

— Так чего же ты тогда приехала?

Вопрос вроде бы простой, но девочка меняет тему:

— А ваши дети и их семьи, которые живут в других местах, — вы с ними часто видитесь?

— Я тебе уже говорила, что ездила в Америку. Внук меня каждые два года приглашает…

— В Лос-Анджелес?

— Да, в Лос-Анджелес. И еще я езжу на материк повидать тамошних родных. А каждую весну вся семья собирается здесь. К счастью, я сумела познакомить с морем всех своих внуков и правнуков.

— А вы глубоко можете нырнуть?

— Сейчас или тогда, когда я была лучшей хэнё?

— Сейчас.

Ён Сук широко раскидывает руки.

— Пятнадцать раз по столько.

— Возьмете меня в море? Я хорошо плаваю, я вам говорила? Вхожу в школьную сборную по плаванию…

ЧАСТЬ III СТРАХ 1947–1949

ТЕНЬ КОШМАРА

Март — август 1947 года

После войны мы надеялись на независимость, но в итоге японских колонистов попросту сменили американские оккупанты под управлением Военного командования армии США в Корее. Каждое утро и каждый вечер Чжун Бу включал свой транзисторныйприемник. Мы слушали, как американцы говорят на своем языке, а потом их слова переводят на корейский. Новые власти явно пришли к тому же выводу, что и японцы когда-то: Чеджудо ценен стратегическим расположением. Теперь наш остров стал плацдармом для американцев — только они нацеливались на СССР. В итоге вместо японских военных у нас обосновались американские: 749-й и 51-й полки легкой артиллерии, 20-й полк Шестой дивизии и 59-я военно-административная рота. Командующий группой войск майор Терман Стаут стал военным губернатором Чеджудо. Он правил совместно с Пак Ген Хуном, которого назначило губернатором правительство Кореи. Народные комитеты протестовали — ни одного из этих людей мы не выбирали, — но ничего не могли изменить. Губернатор Стаут произносил много речей, а еще по радио выступали капитан Джонс, капитан Партридж, капитан Мартин и куча всяких других капитанов. Однажды губернатор Стаут объявил: «В интересах мирной и эффективной смены власти мы просим членов прежней администрации вернуться к работе. Мы также приглашаем к сотрудничеству бывших полицейских».

— Но они же все японские коллаборационисты! — злился Чжун Бу. Новости расстроили не только его. Для большинства жителей острова поведение американцев означало, что они за правых, что управление островом и его деревнями теперь перейдет от Народных комитетов к полицейским силам. Похоже, американцы не понимали, что за ситуация им досталась.

Но гнев бывает опасен и ведет к непредсказуемым последствиям. Отношения между комендантом Стаутом и Народными комитетами продолжали портиться. Одновременно по деревням развесили плакаты о наборе в Девятый полк корейской военной полиции. Чжун Бу прочел мне один такой плакат: «Корейская военная полиция — не правая и не левая организация. Это патриотическое объединение для молодых людей, которые любят своих товарищей и готовы умереть за родину. Мы не псы чужих стран и не марионетки политических партий. Являясь опорой государства, мы стремимся к независимости Кореи и защите нашей любимой родины». Однако действия военной полиции говорили о ней гораздо больше, чем пустые слова. Многие военные полицейские раньше служили в японской императорской армии, а теперь их подразделения разместили на бывшей базе японской морской авиации в Мосеульпо, вызвав этим возмущение народа.

Тем временем люди пытались понять, что же хочет сказать новая власть. Дошло до того, что военное командование США даже открыло академию английского языка. Туда приглашали мужчин, которые служили в японской армии, были коллаборационистами или учились за границей. Чжун Бу и Сан Мун оказались в числе записавшихся. Муж так объяснил мне свое решение: «Я не смогу помочь изменить ситуацию, если буду сидеть сложа руки». Я считала мужа очень умным, однако новый язык ему давался с огромным трудом. Он занимался каждый день, и все равно у него плохо получалось. Даже мы с детьми запоминали простые предложения быстрее Чжун Бу. Мы повторяли чужие фразы в форме традиционных песен хэнё, обычно состоящих из вопросов и ответов: «Hello… Hello! What is your name? My name is… Do you have… Yes, I do… Where is… Turn right at…»^[12]

Сан Муна я не уважала, но он освоил язык так быстро, что американцы наняли его почти на ту же работу, какую он выполнял для японцев. Он управлял американскими складскими запасами, обеспечивая перевозку поставок из порта или аэропорта на нужные базы или склады. Ему предоставили жилой дом на базе в Хамдоке, всего в трех километрах от Пукчхона. Он много ездил, часто отлучаясь на несколько дней. Может, именно поэтому Ми Чжа больше не беременела. А вот у меня как раз только-только закончился очередной приступ утренней тошноты. Окружающие с трудом верили, что я уже в третий раз беременна: Мин Ли вот-вот должно было исполниться два, а Сун Су было всего девять месяцев. Хэнё, с которыми я ныряла, меня, конечно, дразнили, но я гордилась собой. Жаль только, что не удалось забеременеть одновременно с Ми Чжа, как в тот раз на дальних работах. Тогда я ощущала невероятную близость с подругой и была уверена, что Мин Ли и Ё Чхан тоже всегда будут близки.

Во время долгих отъездов Сан Муна Ми Чжа доходила с сыном по олле до Пукчхона, а я по пути домой из бультока делала крюк в сторону Хамдока, чтобы встретиться на полпути, почти как в Хадо в дни нашего детства.

— Я сегодня собрала две сетки морских ежей, — говорила я.

А подруга отвечала, что сделала кимчхи, постирала, покрасила ткань или намолола зерно.

Иногда я выходила из-за поворота и видела, как Ми Чжа, опершись руками на верхушку каменной стены, смотрит в море.

— Ты скучаешь по нырянию? — спрашивала я иногда.

Она каждый раз отвечала:

— Море всегда будет мне домом.

Однажды я заметила синяки у нее на руке чуть выше запястья. Мужчина не меняется после женитьбы, и я уже давно питала подозрения насчет Сан Муна, но прямо спрашивать не решалась. Как-то раз я собралась с духом и задала вопрос более общего свойства:

— Ты счастлива?

— Мы с тобой обе наконец замужем, — ответила Ми Чжа. — И знаем о своих мужьях такое, о чем не подозревали в первые недели брака. Например, Сан Мун иногда храпит. И пукает, если съест слишком много турнепса. Когда он возвращается домой, я часто вижу, что он пил — не наше рисовое вино, а напитки американцев. Не выношу этот запах.

Бессмысленный ответ. Ми Чжа это знала, и я тоже знала.

— Мне пора домой, — сказала она и позвала сына. Они вместе пошли по олле, а я долго смотрела им вслед.

* * *

Будучи хэнё, женой и матерью, я все внимание уделяла нырянию, мужу, Ю Ри, двум своим детям и еще не родившемуся малышу. Ныряльщицы говорят: «Мы погружаемся в потусторонний мир, чтобы заработать на жизнь, а потом возвращаемся, чтобы уберечь своих детей». Мы, хэнё, подвластны луне и приливам, но еще на нас влияют разные триады, сопровождающие нас по жизни. Изобилие ветра, скал и женщин. Отсутствие воров, ворот и нищих. Трехступенчатая система, по которой наши испражнения идут на корм свиньям, испражнения свиней — на удобрения в поле, а в итоге свиньи становятся нашей пищей. А еще, хотя мы редко об этом говорили, Чеджудо называли островом трех бед: ветра, наводнений и засухи. Опять ветер, всегда ветер.

Теперь к нам пришли три другие беды. Сначала разразилась новая эпидемия холеры. Умерла бабушка. Очень больно было ее потерять, но еще больше меня мучило, что не я ухаживала за ней в последние часы. Тетка и дядя Ми Чжа тоже умерли. Потом осенью мы собрали очень плохой урожай. Наши основные источники питания — просо, ячмень и сладкий картофель — не уродились. Жителям велели идти на американские раздаточные пункты, где всем выдадут мешки зерна, но бывшие японские коллаборационисты, которых поставили руководить распределением продовольствия, разворовали продукты и продали их на черный рынок. За сорок пять дней цена на рис выросла вдвое — хотя мы его и раньше могли себе позволить только на новогодние празднества. Одновременно стоимость электричества в тех немногих местах на острове, где оно было, подскочила в пять раз.

Да и других продуктов не хватало. Население острова выросло вдвое за счет тех, кто вернулся из Японии после освобождения или сбежал с Севера после разделения страны, но американцы запретили нам торговать с бывшими оккупантами, так что у семей хэнё не было денег на еду. Мы выживали на смеси водорослей и ячменных отрубей. Другие семьи питались картофельной кашицей, которой обычно кормили свиней, так что теперь и свиньи жили впроголодь. В те дни, когда мы не ныряли, я привязывала Сун Су себе за спину, брала за руки Мин Ли и Ю Ри и шла на каменистый берег. Там мы вместе с другими матерями искали песчаных крабов, чтобы сварить из них похлебку. Когда кто-то из детей находил краба, радостный вопль ребенка напоминал сумбисори. А потом я часами выковыривала из крошечных панцирей мясо для похлебки.

Мы с Ми Чжа договорились не спорить о политике, какие бы события вокруг ни бурлили. Полковник Браун, новый американский командующий, заявил по радио, что долгосрочная цель для Чеджудо состоит в необходимости «подтвердить, насколько ужасен коммунизм» и «показать, что американский образ жизни дает надежду».

— Тут только одна проблема, — недовольно прокомментировал Чжун Бу. — Американцы хотят, чтобы мы приняли демократию в удобном для них виде, чтобы нами правил поставленный ими диктатор и чтобы они же при этом все контролировали. А корейцы, особенно тут, на Чеджудо, хотят провести собственные выборы и голосовать по-своему. Разве не в этом состоит суть демократии?

Когда Ми Чжа с семьей приехали к нам в гости, муж снова стал развивать эту тему.

— Надо бы выгнать американцев, как когда-то мы выгнали французских миссионеров, — заявил он убежденно.

— То небольшое восстание случилось много десятилетий назад, — возразил Сан Мун. — Христиане до сих пор здесь, а с прибытием американцев их станет еще больше.

— Но мы должны сохранить независимость! Если мы не боремся за свои идеалы, то в глубине души мы коллаборационисты.

Вот опять это слово — коллаборационисты.

Кое в чем Сан Мун все-таки согласился с моим мужем:

— Нам как минимум нужны свободные выборы. — Но потом предупредил: — Выборы выборами, но дам тебе совет, друг мой: будь осторожен. Ты учитель, а в школах часто начинаются беспорядки. Помнишь, что сделали с активистками из вечерней школы в Хадо и их учителями?

Я знала, что тех женщин арестовали, но не тревожилась за мужа. Он не был активистом и не собирался организовывать бунт. К тому же нас больше беспокоили другие заботы — например, чем кормить детей.

Тем не менее события развивались, и недавно организованная Южнокорейская трудовая партия вдохновила корейцев на проведение общенародной демонстрации первого марта 1947 года — в тот же день много лет назад корейцы впервые выступили за независимость от Японии. Жители Чеджудо, вне зависимости от политических убеждений, собрались со всего острова к исходной точке демонстрации, начальной школе в Чеджу.

Было ясно и солнечно, весенний воздух казался особенно свежим. Чжун Бу нес на руках Мин Ли, а я привязала за спину Сун Су (Ю Ри осталась дома с бабушкой Чхо). Ми Чжа и Сан Мун привели Ё Чхана. Наши мужья договорились, где встретиться, так что мы легко нашли друг друга, хотя толпа была куда больше, чем в тот день, когда матушка пятнадцать лет назад взяла нас с Ми Чжа на демонстрацию. Вместо японских солдат за нами наблюдали сотни полицейских, многие были верхом.

Наши супруги отошли, присоединившись к группе мужчин, а мы с Ми Чжа остались с детьми. Ё Чхан и Мин Ли носились туда-сюда посреди толпы, но далеко от нас не отходили. У Ё Чхана были крепкие ножки, как у его матери. Моя дочь, стройная, как ее отец, уже посмуглела от солнца.

— Мальчик и девочка, — сказала Ми Чжа с улыбкой. — Если они поженятся…

— Мы обе будем очень счастливы. — Я взяла подругу под руку.

Иногда в толпе попадались знакомые: сестры Кан с семьями, хэнё, с которыми мы ездили на выездные работы. Я поздоровалась с женщинами из кооператива в Пукчхоне, а Ми Чжа познакомила меня с парой своих соседок из Хамдока.

Когда начались выступления ораторов, мужья вернулись к нам.

— Подойдем ближе к сцене, — предложил Чжун Бу. — Важно, чтобы дети слышали, о чем тут говорят.

Но подобные речи даже я могла бы произнести. Корея должна быть свободной. Нужно избавиться от иностранного влияния. Север и Юг должны объединиться, чтобы мы стали единым народом. Последний выступающий призвал собравшихся пройти маршем, но заставить двадцать тысяч человек одновременно двинуться в одном направлении не так-то просто. Наконец мы стронулись с места; конные полицейские ехали вдоль толпы, следя, чтобы она не разбредалась. Мы потеряли из виду Сан Муна и Чжун Бу. Я подхватила на руки дочь, а Ми Чжа понесла сына. Прямо перед нами мальчик лет шести — хотя позднее я слышала, что это была девочка, — прыгал и смеялся в возбуждении от происходящего. Когда мать попыталась его успокоить, он вырвался у нее из рук и выскочил прямо под копыта полицейской лошади. Всадник натянул поводья, конь встал на дыбы. Мать закричала: «Осторожно!» Тут мальчик упал, и копыта лошади опустились прямо на него.

Полицейский резко потянул за поводья, пытаясь развернуться. Толпа поняла, что он не собирается спешиваться и помогать ребенку, с которым произошел несчастный случай. Послышались голоса: «Бей его! Бей!» Люди стали кидать в полицейского камни, что еще больше напугало лошадь. Всадник ударил ей в бока пятками, и лошадь загарцевала на месте, пытаясь пробраться через толпу.

— Он едет в полицейский участок! — крикнул кто-то.

— Держите его!

Толпа начала скандировать:

— Черный пес! Черный пес!

Мы свернули за угол и выбрались на большую площадь. На широкой лестнице, ведущей ко входу в полицейский участок, выстроились полицейские, выставив вперед штыки. Они не знали, что случилось, просто увидели мчащуюся на них разгневанную толпу. Шедшие впереди попытались остановиться, развернуться и убежать, но в бушующем людском море демонстрантов швыряло то в одну сторону, то в другую. Мы услышали несколько щелчков. На мгновение воцарилась тишина: все замерли, оценивая ситуацию. А потом люди закричали и стали разбегаться в разные стороны. Посреди невероятного хаоса Ми Чжа втащила нас с детьми в подворотню. Когда толпа немного рассеялась, мы заметили оставшиеся на площади небольшие группы людей: каждая из них окружала лежащего на земле человека. Одни жертвы были ранены и кричали от боли, над другими висела мертвая тишина. Где-то захлебывался плачем младенец, и мы с Ми Чжа, посмотрев друг на друга, решили помочь.

Держа детей на руках, мы пошли на крик ребенка и увидели женщину, лежащую лицом вниз. Ей в спину попала пуля, и бедняжка упала, частично придавив малыша. Мы поставили Ё Чхана и Мин Ли на землю, чтобы Ми Чжа смогла приподнять за плечо мертвую женщину, а я — достать ребенка. Из широко раскрытого ротика девочки рвался жалобный крик. Она так крепко зажмурилась, что стали видны линии, где в будущем пролягут морщины. Все тело малышки было залито кровью.

Мы с Ми Чжа одновременно поднялись. Я взяла девочку на руки и стала ее утешать, а Ми Чжа проверила, не пострадала ли она. Мы так сосредоточились на ребенке, что появление Сан Муна застало нас врасплох. Муж схватил Ми Чжа за руку и оттащил ее от меня.

— Как ты смела подвергнуть моего сына опасности? — закричал он, нависнув над ней.

— Он не был в опасности, — спокойно ответила она. — Я его держала, когда лошадь вырвалась…

— А стрельба? — Сан Мун крепко сжимал кулаки, а лицо у него было такое красное, будто он выпил целую бутылку рисового вина. — По-твоему, это не опасно?

Тут на площадь выскочил Чжун Бу. Заметно было, как он расслабился, увидев, что мы с детьми живы и целы. Он подбежал к нам как раз в тот момент, когда Ми Чжа призналась:

— Я не ожидала, что полиция будет по нам стрелять. — Помедлив, она добавила: — А ты ожидал?

Внезапно Сан Мун ударил Ми Чжа по лицу. Она пошатнулась и упала в сторону Ё Чхана и Мин Ли. Я бросилась к подруге, а Чжун Бу оттащил Сан Муна. В драке, если бы до нее дошло дело, мой муж проиграл бы, но он был выше ростом и за время учительства привык держаться уверенно.

Ми Чжа сидела на земле. На лице у нее сразу выступил красный отпечаток мужниной ладони. Ё Чхан выглядел испуганным, но не особенно удивленным или потрясенным. Тут я поняла, что он не первый раз видит, как отец бьет мать. Меня замутило от ужаса и тревоги. Моя бабушка устроила брак дочери коллаборациониста с сыном коллаборациониста, но по характеру у Ми Чжа с ее мужем не было ничего общего.

Сан Мун сунул руки в карманы: то ли он решил оставить мою подругу в покое, то ли готовился к новому нападению. Когда он отвернулся, я наклонилась к Ми Чжа и шепотом в очередной раз предложила:

— Ты могла бы приехать к нам. Хэнё часто разводятся.

Она покачала головой.

— Ну куда я поеду? Что я буду делать? У нас на базе прекрасный дом. Мой сын хорошо питается и учится у солдат английскому.

Дальше можно было не объяснять. Мы с мужем ютились в маленьком домике с детьми и Ю Ри; вся семья недоедала. Но на месте подруги я мигом забрала бы детей и уехала как можно дальше. Раз уж мне удается работать и кормить семью, то и Ми Чжа при желании сможет прокормить сына.

* * *

Перед полицейским участком погибло шесть человек, и всех, кроме одного, убили выстрелом в спину, когда они пытались убежать. Еще шестерых увезли в главную больницу провинции. Полицейские, которые стояли на посту возле клиники, так разволновались, услышав выстрелы с марша, что принялись палить в воздух и случайно убили двоих прохожих. На острове объявили комендантский час.

На следующее утро муж прочитал мне, что пишут об этом в газете. В статьях было полно противоречий.

— Кто-то из свидетелей говорит, что лошадь сразу убила мальчика. А другие заявляют, что он умер от ран позже.

— Какой ужас.

— Ты вот это послушай! — продолжил Чжун Бу с возмущением. — Двадцать четвертый корпус армии США смотрит на происшествие совсем по-другому. Они сообщают, что ребенок «слегка пострадал», когда «нечаянно столкнулся с лошадью полицейского».

Я покачала головой, но Чжун Бу еще не закончил.

— А потом департамент полиции выступил с заявлением, что стрельба на площади была оправданной самозащитой, потому что на участок напали люди с дубинками.

— Но никто ни на кого не нападал! Люди несли разве что детей или плакаты на бамбуковых шестах!

— Да мне-то можешь не объяснять. — С отвращением муж добавил: — Власти называют стрельбу «вызывающей сожаление» и «необдуманной».

Мы были очень расстроены, но потом Чжун Бу отправился в школу, а я — в бульток.

В конце дня, когда мы уже гребли к берегу, нас окликнули хэнё с другой лодки. Мы подплыли поближе, чтобы обменяться сплетнями.

— Полиция арестовала организаторов демонстрации и двадцать пять старшеклассников, — сказала нам глава другого кооператива. — Говорят, ребят в камерах бьют.

Нам трудно было в это поверить.

Той ночью, несмотря на комендантский час, весь остров увешали плакатами: Трудовая партия Южной Кореи обращалась ко всем жителям острова с призывом выступить с протестом против американского военного руководства и бороться с американским империализмом. Активисты объявили сбор средств на помощь выжившим жертвам и семьям погибших. Требовали, чтобы полицейских, которые стреляли в людей, судили и приговорили к смерти. Настаивали на увольнении из полиции прояпонских коллаборационистов. И наконец, призывали всех жителей острова присоединиться к общей забастовке десятого марта.

Руководителю движения было двадцать два года, и он работал учителем, но Чжун Бу сказал мне, что не знает его.

* * *

Крестьяне, рыбаки, рабочие с заводов и хэнё забастовали, как и полицейские, учителя и работники почт. Бизнесмены покинули свои кабинеты в порту, банках и транспортных компаниях. Лавочники закрыли двери магазинов. Забастовка сразу же охватила почти весь остров, но высокопоставленные лица усмотрели в ней влияние коммунистов. Поэтому американские военные поддержали сторонников жесткой линии, а материковое правительство прислало в помощь членов Северо-западной молодежной лиги для поддержания порядка.

Я пошла в бульток не работать, а обсудить ситуацию. У каждой ныряльщицы нашлось что сказать, и новости были сплошь плохие.

— Большинство ребят из Северо-западной молодежной лиги сбежали с Севера, из-за тридцать восьмой параллели. Кошмарные люди! — возмущалась Ки Вон.

Сан Мун тоже бежал с территорий, контролируемых коммунистами, так что я примерно представляла себе, как подобный опыт влияет на человека.

— В лиге много уголовников, бандитов и преступников, — сказала моя соседка Чжан Ки Ён, а потом прибавила еще одну триаду, будто заклинание: — Они буйные, мстительные и склонны к насилию.

— Я тоже про это слышала, — подтвердила Ки Вон. — Они прибыли сюда с пустыми руками, поскольку бежали с Севера в спешке. А теперь им приходится жить «на подножном корме». Вот увидите, они будут воровать нашу еду и любые ценности — точно как японцы, а то и хуже.

Но самую тревожную новость сообщила Юн Су, дочь Ки Ён.

— По словам моей подруги, они превращаются в бешеных псов, когда речь заходит о коммунизме. Участники лиги ненавидят островитян, поскольку считают, что мы все в глубине души красные. Я слышала, они прозвали Чеджудо «маленькой Москвой» и островом кошмаров.

Кое-кто нервно усмехнулся, но смешки быстро стихли.

Одна из старших ныряльщиц, которая до сих пор молчала, сказала:

— Моя дочь вышла замуж в деревню на другой стороне острова. У них там появилась поговорка про этих чужаков: «Даже младенец перестает плакать, услышав о Северо-западной молодежной лиге».

День был теплый, в бульток светило солнце, но у меня мороз прошел по коже, как и у остальных.

Старшая хэнё понизила голос, и нам пришлось наклониться к ней поближе.

— Дочка говорит, в мужниной деревне этих молодчиков называют призраками из кошмарных снов. — Она кивнула в сторону Ки Вон: — Старшая предупредила, что эти люди станут красть еду и ценности. Подумайте о том, что это значит. С другой стороны острова люди уже начали догадываться. Что у нас самое ценное? Наши дочери. Матерям девочек лучше бы поскорее их сосватать. В деревне моей дочери уже тринадцатилетних выдают замуж.

Послышались удивленные восклицания.

— Такого даже при японцах не было, — заметила Ки Вон.

Женщина, рассказавшая про деревню своей дочери, мрачно и серьезно взглянула на нее.

— Тут вот еще в чем беда. Считается, что замужнюю женщину ни один кореец насиловать не станет, но кто поручится? А вдруг эти молодчики…

Воцарилась тишина. Все задумались о своих незамужних родственницах.

Вечером, когда Чжун Бу пришел домой, я рассказала ему, о чем говорили в бультоке. Он не стал отмахиваться, а признался, что и сам кое-что слышал.

Я не стала спрашивать, почему он не рассказывал об этом мне: может, не хотел меня тревожить. Честно говоря, за себя я не особенно тревожилась: я в любом случае сумею позаботиться о себе. Но как же Ю Ри?

— Хотя у твоей сестры не все в порядке с головой и в обычные времена ее сочли бы старой девой, мы не можем позволить себе рисковать. — Я покосилась на мужа и поняла, что решение по этому поводу придется принимать мне. — Мы больше не позволим ей в одиночку гулять по деревне. Придется Ю Ри либо сидеть во дворе, либо ходить с бабушкой Чхо.

Конечно, нашей подопечной это совсем не понравилось. У нее по-прежнему был характер настоящей хэнё, и ее бесила необходимость сидеть на привязи. Но выбора не было.

Тем временем пошел слух, что на горе Халласан в старых японских укреплениях скрываются четыре тысячи бойцов самообороны. Вроде бы они нашли запасы японского оружия, которые пропустили американцы, когда только прибыли на остров и сбрасывали в море вооружение колонистов.

Когда я пересказала Чжун Бу слухи из бультока, он мрачно заметил:

— Опять островитяне сражаются против чужаков.

В ответ на забастовку полиция за два дня арестовала в городе Чеджу двести человек. Потом еще триста — чиновников, деловых людей, местных полицейских и учителей, в том числе одного из школы, где преподавал Чжун Бу. Многие испугались и вернулись к работе, но не мы с мужем. Мы верили в силу забастовки. Однако пришлось изменить мнение, когда коллегу Чжун Бу выпустили из тюрьмы и он пришел к нам в гости. Мужчины пили рисовое вино и негромко разговаривали, а я слушала.

— Нас было тридцать пять человек в камере три на четыре метра, — рассказывал друг Чжун Бу. — Полицейские с материка выводили заключенных по одному, и оставшиеся в камере слышали вопли и стоны. Через несколько часов уведенного возвращали либо без сознания, либо в таком состоянии, что он не мог ходить. Потом забирали следующего. Когда пришла моя очередь, меня избили, и я кричал от боли, как все остальные. Полицейские требовали, чтобы я назвал организаторов забастовки.

— И ты назвал?

— Да откуда мне знать организаторов? Не получив ответа, меня снова побили, но я еще легко отделался. Там и женщины были, и они так кричали… Никогда этого не забуду.

— Что ты теперь будешь делать?

— Вернусь в Японию. Так безопаснее для моей семьи.

Меня это потрясло: житель Чеджудо предпочитает жить среди демонов, а не на родном острове. На следующее утро Чжун Бу вернулся к работе и даже не стал со мной это обсуждать. Он успел вовремя. Еще через день тех учителей, которые по-прежнему бастовали, заменили беженцами из Северной Кореи. Я умоляла Чжун Бу быть осторожнее. Он учился за границей, где наслушался новых идей про равенство, земельную реформу и всеобщее образование, так что автоматически вызывал подозрение.

— Не беспокойся, — сказал муж. — Власти боятся коммунизма, и он им везде мерещится.

Но как я могла не беспокоиться? Мир вокруг нас стремительно менялся — по острову будто промчался цунами, утаскивая в океан все, что мы знали и любили. Аресты продолжались. Судили задержанных офицеры армии США, то есть обвиняемые даже толком не могли ничего сказать в свою защиту. Людей десятками отправляли в тюрьму. Все чаще случались стычки между жителями деревень и полицией, и с каждым разом обе стороны держались все агрессивнее. Повсеместно появлялись плакаты и листовки, аресты продолжались, а где-то вдали Соединенные Штаты и Советский Союз продолжали решать судьбу нашей родины. Казалось, раздор сверхдержав нас никак не касается, однако здесь, на Чеджудо, полиция перешла в так называемый режим чрезвычайного положения.

Я все думала о последних мгновениях матушки и о том, как под водой бичхан затянулся у нее вокруг руки. Она билась, стараясь высвободиться, я пыталась ей помочь, но мы ничего не смогли поделать. У меня было такое чувство, что сейчас с нами происходит нечто подобное, только на земле, а не в воде. И все равно мы пытались вести обычную жизнь. Чжун Бу занимался с учениками. В относительно спокойные дни бабушка Чхо водила Ю Ри и детей погулять к морю. Я ныряла с кооперативом и начала обучать одну новенькую. Мне было некогда вздохнуть от забот, и три километра между Хамдоком и Пукчхоном теперь казались огромным расстоянием. За пять месяцев после марша я ни разу не видела Ми Чжа.

А события продолжали надвигаться.

* * *

Тринадцатого августа настало время собирать урожай сладкого картофеля. Мы с детьми и Ю Ри спозаранку отправились в поле. Я была на девятом месяце беременности. Из-за огромного живота ныла спина и было трудно нагибаться. Сун Су только начал ходить, а его сестра еще не могла за ним присматривать, так что мне приходилось одновременно работать и следить за тремя подопечными. К десяти утра полил такой дождь, что я решила вернуться домой и переждать непогоду. Привязав Сун Су за спину Ю Ри, я взяла Мин Ли за руку, и мы пошли к деревне. Мокрая одежда липла к телу, ноги вязли в грязи. По пути мы наткнулись на соседку Чжан Ки Ён с дочкой Юн Су и другими родственницами. Они как раз возвращались в Пукчхон со своего поля.

— Тебе есть о ком заботиться, — одобрительно заметила Ки Ён, оглядывая детей и Ю Ри.

— Мне повезло, — согласилась я и добавила, чтобы похвалить ее в ответ: — И у тебя дочь следует по твоим стопам, она хорошая начинающая ныряльщица.

— Твоя дочь когда-нибудь станет такой же.

— Это будет лучший подарок для меня.

Мы вошли в деревню. Впереди на дороге какой-то парень раздавал листовки.

— Вот, возьмите, — сказал он.

— Я не умею читать, — отозвалась я.

Он попытался сунуть листовки Ки Ён и Юн Су.

— Мы тоже не умеем читать, — призналась дочь соседки.

Тут из-за угла появились двое полицейских. Увидев парня с листовками, они завопили: «Стоять! Ни с места!»

Парень побледнел, но потом в его глазах появилась решимость. Он бросил листовки и пустился бежать. Полицейские помчались за ним — прямо на нас. Я схватила Мин Ли на руки, приобняла Ю Ри с моим сыном за спиной, и все вместе мы двинулись к площади. Суматоха была такая, что Юн Су оказалась с нами, а не с матерью, сестрами и бабушкой. Послышалась стрельба — те же ужасные щелчки, как во время демонстрации на площади. Юн Су вдруг пошатнулась и упала, потом перекатилась и поднялась на ноги. Из плеча у нее шла кровь. Похоже, рана оказалась поверхностной, но осматривать ее сейчас было некогда.

— Ю Ри, держись за меня! — Напуганная невестка вцепилась в подол моей туники. Мин Ли так плакала, что начала задыхаться. Я перехватила дочь поудобнее, чтобы другой рукой обнять за талию Юн Су, и дальше мы впятером пошли держась друг за друга, как единое целое. Добравшись до площади, мы рухнули на землю. Мин Ли продолжала рыдать. Белая от ужаса Ю Ри скорчилась рядом со мной. Рана Юн Су кровоточила. Я дрожащими руками ощупала своих родных и с облегчением убедилась, что они целы.

По деревне разнесся вой сирены. Соседи выбежали на улицу — некоторые с мотыгами в руках — и помчались за полицейскими, которые в нас стреляли. Я не стала дожидаться развязки и, собрав своих спутников, повела их к дому Юн Су. Ки Ён и ее родные в панике метались по двору. Увидев Юн Су, все принялись за дело: стали кипятить воду, рвать на повязки чистую ткань, крашенную соком хурмы. К нам подбежала Ки Ён с ножом, ножницами и щипцами, и тут бедная Юн Су обмякла у меня в руках, ноги у нее подогнулись, и она повалилась в обморок. К счастью, рана оказалась не опасной. Когда исчезнет запах крови, девочка снова сможет нырять.

Я заторопилась домой. Мы с невесткой и детьми пошли обратно к площади. Деревенские жители уже связали полицейских. Все кричали и ругались. Кто-то пнул того полицейского, который был поменьше ростом.

— Что толку колотить злодеев старой сандалией? — возмущался какой-то старик. — Давайте отведем их в полицейский участок в Хамдоке! Проследим, чтобы нарушителей наказали!

Толпа одобрительно закричала. Мне бы следовать собственному плану и идти домой, но я тоже начала кричать. Недавний страх превратился в ярость. Как могут корейцы — пусть даже не с Чеджудо — стрелять в соотечественников? Мы ни в чем не виноваты! Произволу надо положить конец! Поэтому мы влились в толпу, которая тащила полицейских, и прошли с ней все три километра до Хамдока — сначала по олле, потом вдоль берега. Судя по положению солнца, минуло не больше часа с тех пор, как мы покинули поле.

— Мы хотим подать жалобу! — закричал один из старейшин из Пукчхона, когда мы дошли до маленького полицейского участка. — Послушайте, что устроили эти двое!

Даже японцы нас выслушивали, когда мы приходили с жалобами, а собственные соплеменники не стали! Я с ужасом увидела, как несколько полицейских влезли на крышу, подбежали к установленному там пулемету и без предупреждения начали стрелять. К тому моменту, когда стало ясно, что стреляют холостыми, все уже разбежались, как насекомые в отхожем месте, напуганные светом масляной лампы. Спрятавшись за бочками, я выглянула посмотреть, безопасно ли выходить на улицу. И тут в окне полицейского участка я увидела Сан Муна. Он стоял и смотрел на улицу. Я отшатнулась и ударилась спиной о стену. Сердце у меня ушло в пятки. Наверное, показалось, подумала я, но, высунувшись снова, встретилась с ним взглядом.

Я не стала заходить к Ми Чжа на пути обратно в Пукчхон: не знала, что ей сказать. Впервые за много лет нашей дружбы я не была уверена, можно ли ей доверять.

Когда мы вернулись, муж ждал нас у ворот. Он молча обнял меня, а я со слезами рассказала обо всем, что видела.

— Вы целы, — успокоил меня Чжун Бу. — Это главное.

Но мне было очень стыдно, что я поддалась гневу и подвергла риску детей и Ю Ри. Я пообещала себе впредь не забывать об обязанностях матери и жены.

На следующий день в газете написали, что полиции «пришлось» прижать тех, кто раздает листовки, но в Пукчхоне подозреваемый сбежал. Еще через два дня на первой полосе появился отчет Двадцать четвертого корпуса армии США. Муж прочитал мне: «Две женщины и один мужчина ранены во время яростной перестрелки в Пукчхоне между леваками, раздававшими листовки, и полицией…»

— Но все было совсем не так! — возмущенно воскликнула я.

Чжун Бу стал читать дальше: «Агрессивная толпа примерно из двух сотен человек напала на полицейский участок в Хамдоке. Чтобы разогнать собравшихся, полиции потребовалось подкрепление».

— Но все было не так, — повторила я. — Почему в газетах так извращают события, которые я видела собственными глазами?

На это у Чжун Бу не нашлось ответа. Он зачитал последние фразы отчета, а я смотрела, как ходят желваки у него на челюсти.

— Все политические митинги, марши и демонстрации отныне запрещены. Любые уличные собрания будут разгоняться; развешивание и раздача листовок объявляются незаконными. — Муж сложил газету и бросил ее на пол. — Теперь нам придется вести себя очень осторожно.

Я видела, как умерла в море моя мать. Я видела, как Ю Ри погрузилась в воду одним человеком, а вышла оттуда другим. Я прекрасно знала, насколько опасен океан, но то, что творилось теперь на суше, меня пугало и озадачивало. За последние несколько месяцев у меня на глазах застрелили несколько человек, избивали людей с обеих сторон конфликта. Все убитые и пострадавшие были корейцами — неважно, с материка или с Чеджудо, — но расстреливали и били их тоже наши соотечественники. Это не укладывалось у меня в голове, и я не могла перестать дрожать от страха, даже когда муж меня крепко обнял и пообещал позаботиться о нас.

КОЛЬЦО ОГНЯ

Март — декабрь 1948 года

Весь год после демонстрации первого марта я занималась семьей и работой и с Ми Чжа ни разу не встречалась. Я знала, что ей трудно, и волновалась за нее, но, при всей моей любви к подруге, нужно было думать и о собственной безопасности. Ми Чжа жила в Хамдоке, где находилась штаб-квартира военных. Ее муж, насколько я знала, был на противоположной нам стороне конфликта и вообще отличался непредсказуемым характером. В приступе гнева или подозрительности он мог выступить против меня или Чжун Бу. Конечно, иногда я задавалась вопросом, почему Ми Чжа тоже меня не навещает, и гадала, думает ли подруга обо мне или совсем ушла в работу и семью, как и я.

У детей моих дела шли хорошо. Дни рождения Мин Ли и Сун Су были в июне и в июле: дочери исполнялось три года, а сыну — два. У нас с Чжун Бу родился еще один сын, прелестный малыш Кён Су, и меня очень радовало, что Мин Ли уже учится заботиться о братьях. Моего мужа уважали в школе, а я ныряла с пукчхонским кооперативом как молодая ныряльщица. Жилось нам в целом хорошо, но случались и разногласия. Чжун Бу по-прежнему планировал дать образование всем нашим детям, и каждую неделю у нас повторялся один и тот же разговор.

— Хочу напомнить тебе старую пословицу, — сказал Чжун Бу как-то вечером, после того как в школе ему пришлось наказать ученика за списывание. — Ее часто повторяла моя мать: «Если сажать красные бобы, то и соберешь красные бобы». Это значит, что дело родителей — растить и обеспечивать детей всем необходимым, чтобы из них получились хорошие и полезные взрослые. — И он добавил: — Тебе бы следовало стремиться дать Мин Ли такие же возможности, как и сыновьям.

— Я понимаю твои резоны, — отвечала я. — Но продолжаю надеяться, что следующим нашим ребенком станет девочка и она поможет старшей сестре оплатить учебу братьев. В конце концов, на твое образование работали три женщины: твоя мать, сестра и я. Когда Сун Су придет время поступать в колледж, Мин Ли исполнится девятнадцать, и она сможет зарабатывать деньги на дальних работах. А когда в колледж пойдет Кён Су, наша старшенькая уж конечно будет замужем. Мне понадобится хотя бы еще одна хэнё в доме, чтобы помочь оплатить учебу мальчиков.

Чжун Бу просто улыбнулся и покачал головой.

Я очень уважала и любила мужа, но после таких разговоров мне становилось ясно, что он все-таки лишь мужчина и не думает о серьезных проблемах. У него были дом и школа, а мне приходилось иметь дело с огромным окружающим миром. А он отличался такой непредсказуемостью, что приходилось думать наперед и проявлять практичность. После демонстрации прошел год, однако акции возмездия продолжались. Если старейшины какой-нибудь деревни подавали жалобу на членов Северо-западной молодежной лиги, которые требовали взятку деньгами или просом, эти старейшины вскоре бесследно исчезали. Если левые повстанцы спускались с горы Халласан и стреляли в полицейского, отряды солдат принимались прочесывать склоны горы в поисках преступников. А не найдя их, в назидание расстреливали ни в чем не повинных деревенских жителей.

Военная администрация США ввела кое-какие изменения. Вместо предыдущего корейского губернатора прислали нового. Ходили слухи, что наш новый руководитель Ю никогда не снимает темных очков и спит с пистолетом в руках. Даже власти США считали его крайне правым. Он уволил всех чиновников родом с Чеджудо и поставил на их должности беглецов с Севера, таких же рьяных борцов с коммунизмом, как и он сам. Многих рядовых полицейских и начальников отделений из местных жителей он заменил людьми с материка, которые не любили островитян и не сочувствовали им. Губернатор Ю запретил Народные комитеты, а простых людей вроде меня, которым эти комитеты приносили пользу, объявил крайними леваками. Я не имела ничего общего с крайними леваками и с леваками вообще, но это никого не интересовало. Занятиям для женщин и вообще всем мероприятиям деревенских комитетов пришел конец.

Газета у нас на острове была только одна, и к тому времени, когда очередной экземпляр доходил до Пукчхона, новости уже частенько устаревали, а иногда они не имели отношения к правде. Еще Чжун Бу слушал новости по радио, но однажды вечером мрачно сказал:

— По-моему, эту станцию контролируют правые, а правых — американцы. Есть еще сплетни и слухи, которые ходят по деревням, но как вообще можно доверять хоть чему-то из того, что мы слышим?

Мне было нечего ответить.

Американцы объявили, что десятого мая у корейцев, живущих южнее тридцать восьмой параллели, наконец-то пройдут выборы. Ненадолго настроение у мужа поднялось.

— Американцы и ООН поклялись, что мы сможем свободно голосовать, как считаем нужным, — сказал он мне. Но потом вернулся к реальности: — Американцы поддерживают кандидатуру Ли Сын Мана. Больше всего он нравится бывшим коллаборационистам, сотрудничавшим с японскими властями. Все, кто выступает против Ли, автоматически считаются красными. Те, кто хочет наказать бывших коллаборационистов, тоже считаются красными. То есть в красные запишут практически всех жителей Чеджудо, включая нас с тобой.

Чжун Бу все больше мрачнел, и меня это тревожило.

Радиостанция с Севера передала приглашение лидерам Юга приехать в Пхеньян и обсудить воссоединение, а также составить конституцию, которая решит все наши проблемы. В ответ на приглашение американская военная администрация и губернатор Ю усилили меры по борьбе с коммунистами на Чеджудо. Первым арестовали бывшего губернатора Пака, которого в свое время назначили на этот пост американские власти. Это всех потрясло: такой известный человек! А потом из реки выловили тело юноши, которого опознали как участника протестов. Нашелся свидетель, видевший, как студента пытали. По его словам, юношу подвесили за волосы к потолку и протыкали ему яички шилом. Каждая мать на острове невольно представила на месте жертвы своего сына.

* * *

Третьего апреля нас затемно разбудил грохот стрельбы. Кто-то кричал, по олле бежали люди. Мы с Чжун Бу прикрыли собой детей. Я очень испугалась. Малыши хныкали. По ощущениям, налет длился вечность, или так казалось, потому что ночь выдалась очень темная. Наконец Пукчхон затих. Арестовали ли кого-нибудь? Скольких ранили, скольких убили? Тьма не могла ответить на эти вопросы. Потом мы услышали, как снаружи кричат:

— Скорее! Идите сюда!

Чжун Бу встал и натянул брюки.

— Пожалуйста, не ходи! — взмолилась я.

— Что бы там ни случилось, все уже закончилось, но могут быть пострадавшие. Я должен помочь.

Он ушел, а я еще крепче прижала к себе детей. Снаружи раздавались встревоженные голоса мужчин.

— Посмотрите на холмы! Кто-то зажег старые маяки!

— Это чтобы разослать весть по всему острову!

— Но какую именно весть? — спросил мой муж.

Мужчины еще какое-то время продолжали переговариваться, но ни к какому определенному выводу так и не пришли. Наконец Чжун Бу вернулся и лег рядом со мной. Дети опять уснули, прильнув ко мне, как поросята к свинье. Когда настал рассвет и небо порозовело, я тихо встала, оделась и вышла из дома. Мне надо было сходить к деревенскому колодцу, но тут из дома выскочил Чжун Бу.

— Я с тобой. Не стоит тебе ходить одной.

— Но дети…

— Они еще спят, — сказал муж, взяв ведро для воды. — Оставить их одних дома гораздо безопаснее, чем взять с собой.

Мы подошли к воротам и выглянули. На олле никого не было, только валялось несколько брошенных бамбуковых копий. Мы поспешили на главную площадь, где выяснили, что восставшие вломились в крошечный деревенский полицейский участок. На булыжниках, которыми была вымощена площадь, валялись мебель и лампы из кабинетов. Ветер гонял по земле листы бумаги. Несколько полицейских их торопливо собирали. У одного была перевязана голова, другой хромал. Под деревом собралось несколько местных жителей, разглядывая висящий на стволе плакат. Мы с Чжун Бу протолкались вперед.

— Учитель, что тут написано? Скажите нам! — попросил кто-то.

— «Дорогие граждане, родители, братья и сестры, — прочитал Чжун Бу, ведя взглядом по строчкам. — Вчера был найден убитым один из наших братьев-студентов. Сегодня мы спускаемся с гор с оружием в руках, чтобы атаковать полицейские участки по всему острову».

Люди начали переговариваться. Все были напуганы и не знали, что делать. Кое-кто высказался в поддержку восставших: они лишь отомстили за убитого товарища.

Чжун Бу продолжал читать:

— «Мы будем до конца сражаться против выборов, разделивших страну. Мы принесем свободу семьям, которых разлучила черта на карте. Мы прогоним из нашей страны американских каннибалов с их цепными псами. Честные чиновники и полицейские, мы призываем вас восстать и помочь нам сражаться за независимость».

Мне не понравился агрессивный тон текста, но устремления авторов плаката разделяли все островитяне. Мы хотели единой свободной страны. Хотелисами выбирать свое будущее.

— В бой! В бой! — закричали мужчины, вскинув руку. Вскоре к ним присоединились и женщины. Но мы с Чжун Бу, наученные горьким опытом, вернулись домой, к повседневной жизни, а по деревне тем временем побежали слухи. После завтрака пришла бабушка Чхо посидеть с детьми и Ю Ри, и к тому времени, как я добралась к бультоку, каждая хэнё, похоже, составила свое мнение о событиях прошлой ночи.

— Это все Трудовая партия Южной Кореи устроила, — заявила Ки Вон, когда мы расселись у огня.

— Да нет, виноваты повстанцы, — возразила Ки Ён, почесывая ухо.

— Я слышала, с Бабушки Сольмундэ спустилось пятьсот бунтовщиков…

— Нет, гораздо больше! Они пошли по деревням, и к ним присоединились еще три тысячи человек, поэтому бунтовщикам и удалось одновременно напасть на такое количество полицейских участков.

— И это еще не все: повстанцы еще взорвали дороги и мосты!

— Как? — с сомнением спросил кто-то.

Но прежде чем нашелся ответ, еще одна ныряльщица добавила:

— И перерезали телефонные линии!

Это уже грозило серьезными проблемами. Ни у кого из нас телефона не было, так что в чрезвычайной ситуации помощь из города в деревню вызывали по аппарату в полицейском участке.

— По-моему, у них оружия не больше, чем у нас, когда мы выходим в море, — заметила Ки Вон.

— Ты что, ходила посмотреть? — изумленно поинтересовалась Ки Ён.

— Думаешь, они посмели бы что-нибудь мне сделать? — Ки Вон выпятила подбородок, показывая, что с ней шутки плохи. — Я подходила к своим воротам и видела, как идут мужчины — ну и несколько женщин тоже — с серпами, косами, лопатами и…

— Получается, они скорее крестьяне, чем хэнё, — задумчиво протянула Ки Ён.

— Самые настоящие крестьяне, — подтвердила ее дочь.

— Рыбаки среди них тоже есть.

— Тут дело не во всех этих левых и правых штучках, про которые рассуждают по радио, — заявила Ки Вон. — Просто мы не хотим, чтобы другая страна учила нас жить…

— И еще хотим единую страну! У меня родные на Севере.

— Нам всем досталось от этих неурядиц. Сначала японцы, потом война. А теперь куча проблем, есть нечего…

— А кого-нибудь убили? — спросила я.

Бульток затих. Все так увлеклись, что не успели задуматься о возможных жертвах и пострадавших.

Ки Вон знала ответ на мой вопрос.

— Если считать по всему острову, убили четырех повстанцев и тридцать полицейских…

Женщина рядом со мной испустила стон.

— Тридцать полицейских?

— Ох…

— С ума сойти!

— Еще в Хамдоке двое пропали, — добавила Ки Вон.

Всего в трех километрах от нас. Как там Ми Чжа? Может, стоило побеспокоиться о подруге, но с тех пор, как я увидела Сан Муна в окне полицейского участка, я сочла, что она в безопасности.

— В каком смысле пропали? Ушли со службы?

— Их похитили!

На лицах сидящих рядом женщин читался страх. Мы уже привыкли к тому, что после нападений следуют ответные меры, так что все встревожились.

— Зато в Пукчхоне никто не погиб, — сказала Ки Вон. — И на том спасибо.

У нас стало полегче на душе: если в деревне никого не убили, тогда против нас, возможно, не станут проводить карательные меры.

Когда мы вышли в море, я заставила себя забыть о земле. В бульток мы вернулись через несколько часов, чтобы поесть и погреться, и к этому времени события прошлой ночи отошли на второй план. Если уж ныряльщицы, как обычно, начали хвастаться уловом друг перед другом, может, и остальные сумеют забыть о нападениях.

Американский полковник, возглавляющий военную администрацию, тоже не очень переживал. «Меня не интересует причина восстания, — заявил полковник Браун репортеру по радио тем вечером. — Двух недель вполне хватит, чтобы подавить бунт». Однако он ошибался. Эту дату, третье апреля — са-сам по-корейски, «четыре-три», — запомнят надолго, и все последующие события назовут Инцидентом 3 апреля, хотя мы пока не знали, что тот день сыграет в нашей жизни такую важную роль.

Два дня спустя Чжун Бу сказал мне, что американская военная администрация учредила новый орган — военную комендатуру Чеджудо. А еще установили более строгий комендантский час.

— Ну и как мне сидеть дома от заката до рассвета, если нужно таскать воду, собирать топливо и обихаживать свиней? — спросила я у мужа.

Чжун Бу только почесал в затылке.

Мы послушали по радио выступление командира Девятого полка корейской военной полиции, который объяснял, что он пытался добиться мирного соглашения: «Я предложил восставшим сдаться, но они потребовали разоружения полиции, увольнения всех государственных чиновников, удаления с острова вооруженных формирований вроде Северо-западной молодежной лиги и объединения Кореи».

Разумеется, власти не могли согласиться на такие условия. В итоге военной полиции прислали подкрепление — еще почти тысячу человек. Кое-кого из них поставили охранять прибрежные деревни, в том числе Пукчхон, Хадо и Хамдок, — и я, признаюсь, только обрадовалась. Потом — новости мы узнавали либо по радио, либо из сплетен — полиция поднялась на гору Халласан и атаковала повстанцев. К концу апреля город Чеджу был полностью оцеплен, полиция обыскивала дома, выясняя, кто сочувствует коммунистам. Однако в полиции и среди солдат оставалось много людей с Чеджудо. Потеряв терпение, они уходили в горы к повстанцам. Даже из Пукчхона несколько человек присоединились к бунтовщикам.

Генерал-майор Дин, новый американский военный губернатор Кореи, прибыл на наш остров, чтобы «оценить ситуацию». Он во всеуслышание повторил байку о том, что на Чеджудо высадилась северокорейская Красная Армия и командует повстанцами. Потом пошли слухи, что вокруг острова ходят северокорейские военные суда и советская подлодка. Благодаря этим наветам власти окончательно уверились, что на острове нужно проводить жесткую политику. Генерал-майор Дин послал на Чеджудо еще один батальон. И хотя армия США получила приказ не вмешиваться, военные отслеживали действия корейцев с помощью самолетов-разведчиков. Я работала в поле, а самолеты летали прямо надо мной в поисках добычи. Вечером я видела, как в море крейсеры прочесывают прожекторами горизонт. На ярмарке пятого дня торговцы овощами с предгорья рассказывали, что по пути сюда видели, как корейские подразделения во время вылазок сопровождают американские офицеры в джипах или верхом. За последние шесть недель арестовали четыре тысячи человек.

В начале седьмой недели Чжун Бу позвал к нам домой неграмотных женщин из кооператива, чтобы научить нас голосовать. Пусть даже на выборах все определено заранее, хэнё хотели воспользоваться шансом повлиять на управление государством.

— Необязательно знать буквы, которыми пишутся фамилии кандидатов, — объяснил нам муж. — Главное — помнить, в каком порядке люди указаны в бюллетене: кто первый, кто второй или третий. Так и выбирайте: отмечайте номер того человека, который вам нужен.

Но когда мы пришли на участок для голосования, нас туда не пустили.

— Разворачивайтесь и идите домой, — велели нам.

И снова все новости я узнала в бультоке — хэнё следующим утром квохтали, как взбудораженные куры. Пусть в Пукчхоне нам не дали проголосовать, но по сравнению с ужасами, которые творились в других местах, это была ерунда.

— Полицейские, военная полиция и Северо-западная молодежная лига перекрыли…

— Главную дорогу Чеджудо на восток…

— И на запад…

— Чтобы повстанцы не смогли пройти.

Юн Су, юная дочь Ки Ён, не в первый раз сумела лучше других оценить ситуацию.

— И у властей ничего не вышло, — сказала она с некоторой гордостью. — Повстанцев они все равно не остановили. Они нападали на участки и жгли урны с бюллетенями, похищали членов выборных комиссий, снова перерезали телефонные линии…

Тут подключились остальные женщины:

— И разрушили мосты…

— И перекрыли те самые дороги, по которым их собирались не пропускать.

В конечном счете голоса жителей Чеджудо вообще не стали считать, и кандидата американцев Ли Сын Мана избрали президентом, хотя Южная Корея еще официально не стала страной.

На следующее утро, когда я пришла в бульток, вчерашняя нервная болтовня сменилась тревогой. Все опасались, что правительство нас накажет за беспорядки в ночь перед выборами.

— Я руковожу кооперативом, — сказала Ки Вон, — но, как женщина, никак не могу повлиять на будущее.

— Ни одна женщина не может!

— И дети тоже. А пожилые?

— И у них нет никакой власти, — ответила Ки Вон за всех.

Большинство наших отцов и мужей целыми днями думали о высоком и присматривали за детьми, так что у них тем более не было власти. Но в итоге всем — совершенно невинным, юным и старым, тем, у кого не нашлось мужей, способных прочесть им пропагандистские статьи из газет, и даже тем, кто, как Ю Ри, вообще ничего не понимал, — всем пришлось выбирать, на какой они стороне.

* * *

Однажды в мае у нас на пороге появилась Ми Чжа — одна, без мужа и детей. Она похудела, цвет лица у нее был нездоровый. Я пригласила подругу в дом, но невольно занервничала. Пока я заваривала цитрусовый чай, Ми Чжа общалась с Ю Ри.

— Ты хорошо себя вела? — спросила она у моей невестки. — Я по тебе скучала.

Ю Ри улыбнулась, хотя не узнала мою подругу.

— И по тебе я тоже скучала, — сказала мне Ми Чжа, когда я принесла чай.

— Ты перестала приходить на олле, — напомнила я.

— Ты могла бы заглянуть в гости.

— У меня дети…

— На этот раз девочка? — Ми Чжа направилась к колыбельке, в которой спал Кён Су.

Я жестом остановила ее и поправила:

— Мальчик. — Когда Ми Чжа вернулась на прежнее место, я продолжила оправдываться: — В Хамдок пришлось бы брать детей и Ю Ри, а это слишком тяжело…

— …И небезопасно.

— Да, помимо прочего, — согласилась я.

Повисла пауза. Я не представляла, чего хочет Ми Чжа. Она глубоко вдохнула и медленно выдохнула.

— Вскоре после марша Сан Мун сделал мне ребенка. Я плохо себя чувствовала и не могла прийти.

Я почувствовала укол вины. Ну конечно, подруга пропала не просто так.

— Мальчик или девочка? — спросила я.

Ми Чжа опустила взгляд.

— Девочка. Прожила два дня.

— Ох, сочувствую тебе.

Она снова подняла глаза, в которых читалась обида.

— Ты была мне так нужна.

Мне стало стыдно: получается, я подвела свою сердечную подругу.

— А как муж? — осторожно поинтересовалась я. — Он хорошо с тобой обходится?

— Во время моей беременности он меня не обижал. — Не успела я осознать истинный смысл этих слов, как она продолжила: — Ты не представляешь, как ему трудно. Он постоянно посещает деловые встречи и мотается по всему острову. Третий батальон Второго полка сейчас стоит в Сева, неподалеку отсюда, но живут они в Хамдоке. Это большая нагрузка.

— Да, трудно, наверное…

Она вздохнула и отвела взгляд.

— Большинство людей, представляя себя в трудной ситуации, думают, что они будут бороться. Но в детстве, когда меня отправили жить к тетушке Ли Ок и дяде Хим Чхану, я узнала, как бывает на самом деле. Ты же знаешь, они меня почти не кормили. К тому времени, когда у меня возникло желание бороться, я уже была слишком слаба.

Я попыталась как-то поднять ей настроение.

— Зато та ужасная ситуация свела нас вместе. Я всегда буду это ценить.

Но Ми Чжа сейчас думала не о дружбе.

— Некоторые женщины планируют покончить с собой в случае трудностей, но разве мать может так поступить? — В глазах у нее блестели слезы. — У меня есть Ё Чхан, и я должна жить ради него.

Я давно знала Ми Чжа, но ни разу не видела ее в таком унынии. Кроме прочих бед, которые творились вокруг нас, ей пришлось пережить ужасное испытание — потерю ребенка. И с мужем тоже не повезло. Синяков я сегодня не заметила, но я ведь не видела подругу без одежды или в ныряльном костюме. Я положила руку на плечо Ми Чжа.

— Женщины живут тихой и мирной жизнью, — сказала я. — Сколько бы мы ни злились и ни страдали, нам не приходит в голову кого-нибудь побить, верно?

— Моему мужу досталась плохая жена.

Ее замечание меня озадачило.

— Почему ты так говоришь?

— Я его подвела. Потеряла ребенка. Не приношу домой еду. Не умею вести дом, как его мать…

Я перебила:

— Не надо защищать Сан Муна или оправдывать его поступки, будто это ты виновата в том, что он с тобой делает.

— Может, и я.

— Ты же не просила тебя бить.

— А вот твоя мать относилась к мужчинам с пониманием. Говорила, что им стоит посочувствовать. Что им нечего делать, у них нет цели, к которой можно стремиться. Им скучно, и…

— Но при чем тут твой муж? Он-то работает, у него есть своя жизнь.

Но Ми Чжа все равно продолжала оправдывать Сан Муна:

— Он слишком много пережил, пытаясь вернуться домой. — Потом она решительно заявила: — Его склонность к насилию и жестокости просто отражает нынешнюю ситуацию на Чеджудо.

Вообще-то, Сан Мун был жестоким задолго до того, как все это началось…

Меня охватило ощущение беспомощности.

— Эх, вернуться бы к тем дням, когда мы каждое утро встречались на олле!

— Сейчас ходить по полям небезопасно. Нам обеим надо защищать детей. — Похоже, мы вернулись к тому, с чего начался визит Ми Чжа. Помедлив, она добавила: — Надеюсь, на этот раз расставание не будет таким долгим.

— А я надеюсь, что при следующей нашей встрече ты будешь кормить грудью ребенка.

Я проводила подругу до ворот и тепло попрощалась с ней, думая, что мне не понять, насколько тяжело живется Ми Чжа.

* * *

Пятнадцатого августа на Юге была официально создана Республика Корея. Через месяц Ким Ир Сен с помощью СССР основал на севере Корейскую Народно-Демократическую Республику. Ни американцы, ни Советский Союз не вывели войска, но раздел нашей страны вроде бы завершился. Я надеялась, что теперь станет поспокойнее и мы с Ми Чжа сможем видеться. Однако на Чеджудо все начало осени продолжались бои. У армии были пулеметы и другое современное вооружение от американцев, а повстанцы отбивались японскими мечами и бамбуковыми копьями: ружей у них было очень мало. И вот 17 ноября 1948 года президент Ли объявил на Чеджудо военное положение и выпустил первый приказ: «Любой задержанный вне пятикилометровой зоны побережья будет застрелен на месте».

Это называлось кольцом огня: против нарушителей планировали применять политику выжженной земли.

Когда я пришла в бульток, мы обсудили, чем это обернется для нас.

— И куда денутся люди с предгорья? — спросила одна из женщин.

— Их вышлют на побережье, — сказала Ки Вон.

— Но их тут некуда деть, — возразила другая ныряльщица.

— В том и смысл, — ответила Ки Вон. — На краю моря некуда прятаться.

Я задала вопрос, который наверняка беспокоил всех:

— А нам есть чего бояться?

Ки Вон пожала плечами.

— Вроде бы мы с безопасной стороны кольца огня.

Наследующий день дождь лил так, будто небеса плакали. Люди из государственной военной полиции, местной полиции острова и американских войск пригнали на окраину Пукчхона первые несколько сотен беженцев с гор. Мне не верилось, что эти женщины и дети могли устраивать беспорядки. А мужчин в печальной процессии беженцев почти не было, разве что совсем мальчики и несколько стариков с опущенными головами. Тут я только одно могла предположить: большинство мужчин уже погибло. Дети, пришедшие с гор, не болтали и не пели, не пытались поднять настроение себе и близким. Семьи несли то немногое, что смогли взять с собой из дома, — одеяла, подстилки для сна, кухонные принадлежности, мешки с зерном, глиняные горшки с маринованными овощами, сушеный сладкий картофель, — однако скот пришлось оставить. На ночевку беженцы устроились как смогли, построив шалаши из камыша и сосновых веток.

Жителей Пукчхона заставили построить вокруг деревни стену из камней, что лежали у нас на полях. Мужчины к тяжелому труду не привыкли, им было сложно. Чжун Бу вернулся домой с волдырями на ладонях и ноющей спиной. Женщинам тоже пришлось отвлечься от работы в море и в поле. К строительству привлекли даже детей, а когда стена была готова, нас заставили днем и ночью стоять возле нее на страже с самодельными копьями.

— Если впустите в деревню человека и окажется, что он из повстанцев, вас накажут, — предупредил полицейский.

У беженцев скоро закончилась еда, которую они принесли с собой. Ночью через залитые лунным светом поля и каменные стены до нашего дома долетали стоны голодающих. Каждый раз, когда ветер менялся, ноздри, глаза и горло нам жгли запахи немытых тел и экскрементов.

Однажды, когда я шла мимо лагеря, одна из женщин подозвала меня.

— Я мать, и у тебя вроде бы тоже есть дети. Ты мне поможешь?

Жители предгорий всегда презирали хэнё, но после того, что с ними сделали, обида на них сменилась жалостью, поэтому я, конечно, спросила, чего она хочет.

— Я не ныряльщица, — сказала женщина, — и не умею собирать в море урожай. Научишь меня?

Мне хотелось ей помочь, но когда выяснилось, что она даже плавать не умеет, пришлось отказаться от этой затеи. Беженка заплакала, и я шепнула ей:

— Приходи сегодня на мое поле, я оставлю корзину со сладким картофелем и другими продуктами.

Пока я объясняла ей, как пройти к моему полю, она плакала еще горше. Вскоре я узнала, что другие жительницы Пукчхона тоже стали оставлять еду у себя в поле или у стен лагеря. Но потом одну соседку поймали на этом, пытали и казнили за помощь беженцам, и я не решилась снова пойти на такой риск.

Те беженцы, которые теперь жили возле Пукчхона и других приморских деревень, послушались властей и пришли на побережье, но кое-кто сбежал в глубь острова, попытался спрятаться в глухих горных деревушках или устроить себе жилье в пещерах или лавовых туннелях. Одни поступили так из страха, другие из упрямства, а третьи сознательно ушли к повстанцам. И всем им пришлось об этом пожалеть. Бабушка Сольмундэ не смогла их защитить, и кольцо огня стало настоящим: власти сжигали целые деревни. Солдаты подожгли деревню Кёрэ, а тех, кто пытался сбежать, расстреливали и бросали в огонь, чтобы скрыть следы убийств. Там погибли в том числе дети, даже младенцы. В Хага расстреляли двадцать пять крестьян, включая женщину на последнем месяце беременности. Потом деревню сожгли. Идя на лодке от берега к участку, где собирались нырять, мы почти каждый день видели столбы дыма, плывущие с нашей великой горы в море.

Я пошла на ярмарку пятого дня, но купить там было нечего. Женщина в галантерейном ларьке поделилась со мной новостями:

— Американские корабли установили блокаду острова. Нельзя ввозить припасы, чтобы они не шли на помощь скрывающимся или на прокорм десятков тысяч беженцев, которые сейчас живут внутри кольца огня.

Она явно была в курсе дел, так что я спросила:

— А нам-то как жить?

Женщина хмыкнула.

— Больше никто на острове — даже те, кто живет с правильной стороны кольца огня, — не сможет покупать товары.

Дальше стало еще хуже, намного хуже. Наступил день, когда хэнё запретили нырять. Когда-то японские солдаты крали у нас еду и лошадей, а вот теперь собственные соотечественники морили нас голодом. Мы с мужем съедали в день по одной сладкой картофелине, чтобы детям доставалось больше еды. Но малыши похудели, волосы у них потускнели, а глаза начали западать.

Кто-то рассказал мне, что кооператив хэнё из Гимнёнгри получил разрешение открыть ресторан для обслуживания полиции и военных. Я пересказала это Ки Вон, и она собрала в бультоке всех ныряльщиц.

— Хэнё из Гимнёнгри надеются избежать насилия со стороны полиции, но мы не станем нырять ради того, чтобы кормить тех самых людей, которые убивают наших земляков, — решительно сказала Ки Вон. — Разве не правильнее предложить убежище, еду и одежду повстанцам? Они нам земляки, они могли бы быть нашими сыновьями, братьями или кузенами.

— Но нас же убьют, если поймают! — воскликнула Чжан Ки Ён.

— Лучше голодать всем вместе, чем умереть, — добавила Юн Сун.

— С какой стати мы должны помогать бунтовщикам? — возмутилась одна из ныряльщиц. — Они воруют еду и убивают тех, кто пытается сберечь свой урожай. Я боюсь и медведей, и тигров.

Эта поговорка появилась недавно и означала, что повстанцев следует бояться не меньше, чем полиции и военных.

— Да мне все равно, кто первый что начал, — сказала Ки Ён. — Я просто хочу мирной жизни.

На предложение Ки Вон не согласился никто. Мы впервые выступили против главы кооператива, и эта дискуссия показала, что сочувствия к повстанцам у нас не осталось.

* * *

Из-за каменной стены, защищающей Пукчхон, продолжали просачиваться новости. В Тхосане солдаты убили всех мужчин в возрасте от восемнадцати до сорока; погибли сто пятьдесят человек. В Чжочхоне двести жителей деревни сдались военным, чтобы не умереть во время карательной операции против повстанцев. И большую часть все равно казнили, только полсотни отпустили. Мы пытались убедить себя, что такого быть не может, но так оно все и было. Треть островитян выселили на побережье, множество людей погибло, и никто точно не знал, сколько именно. Небо почернело от ворон, которые перелетали с одного места скопления трупов на другое. Птицы клевали мертвые тела и становились сильнее, бесконтрольно размножались. Черные вороньи стаи стали до того огромными, что меня тошнило от одного взгляда на них.

Американские солдаты нашли в горной деревне почти сотню трупов. Еще один отряд наткнулся на место казни семидесяти шести мужчин, женщин и детей в другой деревне. Может, американцы и не принимали активного участия в зверствах, но и предотвратить их не пытались.

— Может, бездействием они показывают нам свои истинные намерения? — спросил у меня Чжун Бу.

Я снова не знала, что ответить.

После того как еще в нескольких горных деревнях убили мужчин и мальчиков, выживших — женщин, детей и стариков — поселили в армейских палатках, которые американские солдаты установили на детской площадке начальной школы Хамдока. Когда места в палатках кончились, лишних людей корейская военная полиция расстреляла на краю скалы, чтобы трупы упали в море.

Я знала, что скажет муж, еще до того, как он задал свой вопрос.

— Неужели американцы со своими палатками и самолетами-разведчиками не видели, что происходит?

Меня беспокоило растущее раздражение мужа, но больше всего после новостей из Хамдока я тревожилась о Ми Чжа. В конце концов, она там жила.

Мы с детства знали про три изобилия, но к тем трем пунктам, из которых состояла политика выжженной земли — «всех убить», «все сжечь» и «все разграбить», — мы оказались не готовы. Осознать и пережить все, что творилось вокруг, было сложно. Когда слышишь о каком-то происшествии, не ощущаешь, что речь идет о чьих-то матерях, детях, братьях; не видишь, как страдают конкретные люди. Но постепенно до нас стали доходить и истории про зверства военных. В одном доме невестку заставляли раздвинуть ноги, а свекра — овладеть ею. Он не смог довести дело до конца, и их обоих убили. Рассказывали еще про солдата, который просто для забавы нагрел револьвер на огне и засунул дуло беременной женщине внутрь. Вдовы и матери убитых сыновей часто сходили с ума и бросались со скал, чтобы уплыть за близкими в загробный мир. В одной деревне похитили местных девушек, две недели их насиловали, а потом казнили заодно со всеми юношами. Женщин заставляли выходить замуж за полицейских и солдат, чтобы законно завладеть их имуществом. Некоторые хэнё продавали поля, надеясь выкупить из тюрьмы сына или мужа. А были и те, кто соглашался выйти замуж за полицейского в обмен на освобождение из тюрьмы мужа, брата или сына. Часто родных в таких случаях все равно убивали. Сколько я ни пыталась изгнать эти истории из памяти, они никак не забывались.

Я хотела, чтобы мы вернулись в Хадо, к До Сэн, моему отцу и брату, но Чжун Бу считал, что лучше нам остаться в Пукчхоне.

— Мне надо преподавать в школе, — сказал он. — Нам нужны деньги.

Школы продолжали работать, чтобы было чем занять мальчиков и юношей. Чжун Бу с трудом мирился с тем, что приходится в этом участвовать, но он был прав: раз хэнё не дают нырять, нам нужны деньги. Мы голодали и с каждым днем слабели. У детей уже не осталось сил плакать, но по ночам они тихо скулили. А мне оставалось только приносить скудные подношения Хальман Самсын в надежде, что она поможет мне сохранить молоко: если оно уйдет, я не сумею выкормить Кён Су.

ВОЗДУХ, ДАЮЩИЙ ЖИЗНЬ

16–17 января 1949 года

Зимы на Чеджудо бывают долгими и унылыми, но январь 1949 года выдался особенно тяжелым. Как-то ночью ветер дул сильнее обычного, проникая в щели в стенах дома. Дети едва могли двигаться: я надела на них столько слоев одежды, что ноги и руки торчали в стороны, будто ветки дерева. Мы с Чжун Бу придвинули спальные подстилки вплотную друг к другу. Мин Ли и Сун Су переползли со своих подстилок к нам и прижались теснее, надеясь согреться. Кён Су я держала на сгибе локтя. Масляные лампы мы погасили, в комнате было совсем темно, но от голода и холода дети не могли утихнуть и уснуть. Мы не знали, как объяснить им причину наших бед, ведь мы и сами ее толком не понимали, но я знала: если удастся успокоить Мин Ли, Сун Су тоже полегчает. Может, стоит им что-нибудь рассказать?

— Нам повезло, что на нашем острове так много богинь, которые нас оберегают. — Я говорила негромко, надеясь, что тихий голос принесет детям ощущение покоя. — Но была на острове и настоящая живая женщина, храбрая и настойчивая, как богиня. Ее звали Ким Мандок, и жила она триста лет назад. Она была дочерью аристократа, которого отправили сюда в изгнание. Ее мать… — Мне не хотелось упоминать, что ее мать занималась проституцией. — Ее мать работала в городе Чеджу, но дочь не последовала по ее стопам.

Чжун Бу улыбнулся в темноте и сжал мне руку.

— Ким Мандок открыла постоялый двор и занялась торговлей. Она продавала товары, которыми славится наш остров: конский волос, соленые водоросли вакаме, морские ушки и высушенные бычьи желчные камни. А потом наступило время ужаснейшего голода. Люди съели всех собак. Скоро осталась только вода, которой на нашем острове тоже немного. Ким Мандок не могла не помочь людям. Она продала все, чем владела, и за тысячу золотых слитков купила рис для народа. Когда правитель Кореи услышал о ее поступке, он предложил возместить расходы, но Ким отказалась. Тогда правитель обещал выполнить любое ее желание, и женщина захотела съездить на материк и посетить тамошние священные места. Правитель исполнил свое обещание, и Ким Мандок первой из коренных островитян — и первой из женщин Чеджудо за двести лет — побывала на материке. Именно благодаря ей невозможное стало возможным. Она проложила путь для вашего отца и многих других людей, уезжавших с Чеджудо.

— У Ким Мандок было щедрое сердце, — прошептал Чжун Бу дочери. — Она думала не о себе, а о других. Прямо как твоя мать, малышка.

Дети потихоньку уснули. Я положила младшего сына между его братом и сестрой и переползла в объятия мужу. Раздеваться целиком было слишком холодно. Он стянул штаны пониже, а я сдвинула свои. Нас мучили голод и отчаяние, вокруг царили смерть и разрушение, но именно поэтому мы занялись созданием жизни — делом, которое напоминало нам о будущем и о том, что мы люди.

* * *

Через несколько часов нас разбудила стрельба — мы уже научились ее узнавать. В те дни такое случалось часто: рывком приходишь в себя, на мгновение охватывает страх и хочется прижать детей к себе. Как обычно, Чжун Бу обнял нас всех разом. По олле эхом разносился звук чьих-то шагов. В комнату долетали крики и хриплый шепот. Потом воцарилась тишина. Малыш вскоре задремал, потом расслабились и напряженные тела старших детей, и брат с сестрой погрузились в сон. Мы с Чжун Бу лежали и слушали, что будет дальше, но в конце концов тоже уснули.

Когда рассвело и мы с Мин Ли вышли собрать сушеный навоз и принести воды, оказалось, что во дворике перед домом стоит Ми Чжа. Выглядела она лучше, чем в нашу прошлую встречу восемь месяцев назад: волосы блестели в лучах утреннего солнца, глаза сияли. Изо рта вылетали облачка пара. Она была одна.

— Что ты тут делаешь? — спросила я удивленно и слегка настороженно. Конечно, я обрадовалась, что у подруги все в порядке, но, помня, на какой стороне ее муж, все равно не могла забыть об осторожности.

Не успела она ответить, как Мин Ли закричала:

— А где Ё Чхан? — Обоим детям в июне должно было исполниться четыре — достаточно, чтобы помнить друг друга, хоть мы и нечасто виделись.

Ми Чжа улыбнулась ей в ответ.

— Он поехал с отцом навестить бабушку и дедушку в городе, а по пути они завезли меня сюда, потому что, — она перевела взгляд на меня, — я хотела навестить давнюю подругу.

У меня накопилось множество вопросов, но сначала надо было исполнить долг вежливости.

— Ты поела? Останешься переночевать? — Одновременно я пыталась сообразить, чем накормить Ми Чжа, где ее уложить в маленьком домике учителя и что на это скажет Сан Мун.

— Нет, это ни к чему. Днем муж за мной вернется. — Ми Чжа склонила голову набок. — Дай мне кувшин, и пойдем к деревенскому источнику. Я хочу тебе помочь.

Мин Ли побежала за еще одним кувшином, а Ми Чжа обхватила ладонями мое лицо. Я не могла понять, то ли она изучает следы невзгод, то ли запоминает меня, чтобы хватило до следующей нашей встречи. Так или иначе, в каждом ее прикосновении чувствовалась любовь. Как я вообще могла сомневаться в Ми Чжа?

Мин Ли вернулась, таща корзину с кувшином для воды. Ми Чжа закинула корзину за спину, взяла меня под руку и сказала Мин Ли:

— Показывай дорогу.

У Ми Чжа была очень легкая походка. В ее шагах чувствовалась хрупкость, скрывавшая силу ее тела и разума. Присутствие подруги одновременно радовало меня и беспокоило: в те дни страх, любовь и тревога всегда шли рука об руку.

Я услышала впереди шум суматохи. Меня тянуло вернуться домой, но долг женщин и девочек — носить воду для всей семьи. В Пукчхоне колодец находился на площади, так что именно туда нам и пришлось идти. Нас с дочерью больше не приводили в ужас звуки стрельбы по ночам, и, к сожалению, вид мертвого тела нас тоже не пугал, а вот Ми Чжа, когда мы вышли на площадь и увидели на носилках тела двух солдат в мундирах, громко охнула от страха. Обоих убили выстрелами в грудь. Пятна крови, проступившие сквозь рубашку, напоминали причудливые цветы. Над телами спорили примерно с десяток старейшин.

— Надо отнести их в военную штаб-квартиру в Хамдоке, — сказал один из стариков. — Так мы докажем, что не имеем отношения к их смерти.

— Ни в коем случае! — возразил другой. — Так мы лишь подтвердим, что допустили убийство солдат в нашей деревне.

— Что значит «допустили»? Ведь это они должны были защищать нас от повстанцев…

Ми Чжа стала белее морской пены. Я взяла подругу под локоть, и мы втроем протолкались мимо старейшин к колодцу. Набрав полные кувшины воды, мы поспешили обратно, стремясь побыстрее добраться до дома.

— Если мы отнесем их в Хамдок, военные отомстят.

— Если мы их не отнесем, вот тогда они отомстят.

— Но мы же ничего не сделали! — закричал другой старейшина, будто его крик мог вернуть солдат к жизни.

Выйдя на олле, Мин Ли принялась радостно болтать, будто ничего не произошло.

— А Ё Чхан хорошо считает? Он уже выучил какие-нибудь буквы? Смотри, я умею считать! Один, два, три…

Но зрелище смерти, ставшее для нас привычным, мою подругу все еще пугало. Она по-прежнему была потрясена и не произнесла ни слова с тех пор, как мы оказались на площади.

— Лучше тебе идти домой, — заметила я. — Тут могут начаться неприятности. Если что, Чжун Бу тебя проводит.

— Нет, все в порядке, — еле слышно проговорила она, а потом добавила уже громче: — Я согласна с тем старейшиной, который предлагал отнести тела в Хамдок. Военные поймут, что здешние жители ни в чем не виноваты.

На первый взгляд мы с подругой остались прежними: она легкая по натуре, я приземленная; она умная, я простая. Но ситуация изменилась. Теперь мне казалось, что Ми Чжа будто нарочно не видит, что творится вокруг. В Хамдоке расположились военные, на школьном дворе жили беженцы. Там убивали людей. Положение мужа, скорее всего, давало ей защиту, но разве это повод не замечать ужасных событий? И все же я не стала спорить: мне хотелось воспринимать ее как подругу, а не как жену Сан Муна.

Мы вошли в наш двор. Ми Чжа поставила кувшин с водой и корзину, сняла обувь и шагнула в дом. Мы с Мин Ли молча последовали за ней. Чжун Бу держал на руках Кён Су. Ми Чжа бросилась к малышу с распростертыми руками:

— Дайте же мне на него посмотреть!

Я почувствовала, что муж колеблется: в последний раз они с Сан Муном не очень хорошо расстались. Но потом момент сомнений прошел, и он передал малыша Ми Чжа. Я снова предложила, чтобы Чжун Бу проводил ее домой, но она отмахнулась. Все это заняло несколько секунд.

— Ладно, мне пора в школу, — сказал муж, потом добавил, обращаясь ко мне: — Мальчики одеты и накормлены. Бабушка Чхо скоро придет. Я вернусь к обеду. — И он вышел из дома.

Ми Чжа, все еще держа Кён Су на руках, подошла к Ю Ри — та сидела и играла с кучкой ракушек — и поцеловала ее в макушку. Моя невестка никак не отреагировала, но в этом не было ничего удивительного. Ми Чжа положила Кён Су на пол, достала из кармана яркий шарф, сняла тот, которым были повязаны волосы Ю Ри, и заменила новым.

— Мне его муж купил, — пояснила она, — но я сразу поняла, что он идеально тебе подойдет. Смотри, как хорошо смотрится зелено-пурпурный узор.

Ю Ри прижала руку к подбородку, чтобы показать свою радость. Ми Чжа тем временем оглядела комнату. Не знаю, что она подумала о нашем жилище, а спросить я не успела: взгляд Ми Чжа остановился на мне.

— Ты похудела, — сказала она, — и я никогда не видела тебя такой бледной.

Я не имела привычки часто смотреться в зеркало, но тут невольно коснулась собственного лица. Если подумать, то я и правда стала бледнее Ми Чжа.

— У тебя же трое детей, — сказала подруга с упреком, — тебе надо быть сильной ради них. Каждая мать отдает детям лучшие кусочки, но тебе тоже надо есть.

Я даже не знала, что меня больше задело: ее нотации или осознание того, насколько изменилась ее жизнь. Видимо, Ми Чжа уже забыла, каким бывает отчаяние от мучительного голода.

— В тот день, когда мы впервые встретились…

Не обращая внимания на мои слова, она махнула в сторону моря:

— Вон же твои подводные поля. Пойдем нырять.

— Может, ты не знаешь, но хэнё запретили…

Она вскинула руки таким же жестом воплощенной невинности, как во Владивостоке, когда мы влипали в какую-нибудь историю.

— А мы сейчас не хэнё, которые идут нырять, — заявила она, словно репетируя объяснения для тех, кто нас застанет. — Мы просто две подруги, которые решили поплавать.

— В январе? — с сомнением спросила я.

Она только улыбнулась в ответ, и я решила ей довериться.

К тому времени, как пришла бабушка Чхо, мы с Ми Чжа уже переоделись в одежду, в которой собирались нырять. Мы не стали брать обычные костюмы — по ним сразу стало бы ясно, что мы хэнё. Я обошлась нижним бельем, а для Ми Чжа нашла старую ночную рубашку. Сверху мы натянули обычную одежду. Мы так сосредоточились на стараниях выглядеть непринужденно, что едва обратили внимание на процессию старейшин, которые несли мертвых солдат на носилках в Хамдок. Мы только прижались спинами к каменной стене олле и сделали вид, что перешептываемся, как обычные подруги.

В бульток мы зайти не посмели. Просто сняли уличную одежду у всех на виду и рука об руку зашли на мелководье. Защитные очки мы тоже надевать не стали — они могли выдать наши намерения. Увидев нас, сельчане удивились бы, что мы пошли для развлечения нырять в холодной воде, но сочли бы, что мы с детства любим плавать вместе. А если бы к нам придрался один из солдат, мы планировали поделиться с ним уловом.

Поскольку хэнё нырять не разрешалось, под водой у самого берега полно было волчков и брюхоногих. Мы собирали их в маленькие сетки, стараясь не жадничать. Если нас вдруг поймают, большой улов сработает против нас. Мы нарушали правило, за исполнением которого следили так же тщательно, как и за соблюдением комендантского часа, но под водой я чувствовала, что делаю все правильно. Это же мой мир. Как я позволила, чтобы меня сюда не пускали и не давали кормить детей? А теперь рядом со мной была Ми Чжа, и это придавало мне мужества.

Часов в одиннадцать, набрав достаточно добычи на похлебку с икрой морских ежей и рагу из улиток с сушеным сладким картофелем, мы с Ми Чжа вылезли на берег и быстро оделись. Сети мы сунули в корзины и прикрыли тканью. Следы своего нарушения мы замели лишь слегка: если нас вдруг остановят и допросят, от чрезмерных стараний будет только хуже. По пути к дому мы видели, как люди вокруг занимаются повседневными делами, но за спокойствием чувствовалась настороженность. Большинство мужчин собрались под деревом на площади, с ними были самые младшие дети, но никого из старейшин, несших тела в Хамдок, я среди них не заметила. Девочки по-прежнему выполняли поручения матерей, частенько при этом за спиной у них был привязан кто-нибудь из младших братьев и сестер. Женщины нашего возраста и старше, тепло укутавшись, сидели на ступенях перед дверями домов и занимались обычной работой хэнё в перерывах между погружениями: чинили сети, точили ножи и копья, штопали костюмы для ныряния или шили новые для дочерей. Все готовились к тому моменту, когда снимут запрет.

И вдруг мирная тишина раскололась — внезапно, без единого предупредительного крика. Загрохотала стрельба, заревели двигатели грузовиков, люди куда-то побежали. Немедленно воцарился хаос. На нас будто одновременно со всех сторон снизошли боги-демоны. Отцы хватали младенцев и малышей, братья цеплялись за руки сестер. Сидевшие дома женщины выбежали на олле, ища детей, внуков и мужей. Мы с Ми Чжа тоже пустились бежать. Мне надо было попасть домой, к детям и Ю Ри. Ми Чжа держалась рядом. Разлучаться нам было нельзя. Я нуждалась в подруге, но она, находясь далеко от дома, нуждалась во мне еще больше. В Пукчхоне она была чужая. Если мы потеряемся в суматохе, никто не пустит Ми Чжа к себе: незнакомую женщину сочтут шпионкой или одной из повстанцев.

Я почувствовала запах дыма и услышала треск огня еще раньше, чем его увидела. Мы свернули за угол, и к нам вдруг покатились огненные шарики. Это были горящие крысы. А за ними виднелись пылающие соломенные крыши; некоторые хижины пламя уже охватило целиком. Солдаты перебегали от дома к дому с факелами в руках и поджигали крыши одну за другой.

— Пойдем, тут есть другой проход! — крикнула я.

Мы развернулись и побежали в ту сторону, откуда пришли, проталкиваясь сквозь встречный поток людей. Но солдаты были везде, и нас быстро окружили.

— Не двигаться! — крикнул один из солдат.

— Не пытайтесь убежать! — скомандовал другой.

Но как же дети? Я стала лихорадочно оглядываться. Мне надо было попасть домой. В той же ловушке, куда угодили мы с Ми Чжа, оказались еще человек десять. Конечно, всем хотелось сбежать — чтобы выжить, чтобы найти родных, — но на нас были нацелены ружья, за спиной пылал пожар, так что приходилось слушаться. Если меня застрелят на олле, я не сумею помочь детям и не найду мужа и невестку. Как настоящая хэнё, я быстро мобилизовалась. Надо выжить ради семьи, говорила я себе. Надо защитить родных.

Солдаты гнали нас вперед, словно скот. По дороге присоединялись новые солдаты с очередными группами пленников.

Ми Чжа крепко вцепилась мне в предплечье.

— Куда нас ведут? — спросила она дрожащим голосом.

Я не знала. Мы с подругой оказались в центре колонны, нас теснили со всех сторон. Еще раз свернув, мы оказались на тропе, которая вела вдоль домов учителей, в том числе и нашего с Чжун Бу дома. Я протолкалась к краю плотной толпы: ворота в наш двор широко распахнуты, пустая привязь Ю Ри валяется на земле, дверь в дом открыта. Похоже, внутри никого не было, но я все равно закричала:

— Мин Ли, Сун Су! Бабушка Чхо!

Мне никто не ответил. Я надеялась, что бабушка Чхо увела детей в безопасное место — к себе домой или в поля, — но в глубине души осознавала, насколько это маловероятно. Меня тошнило от ужаса, но кровь кипела, как расплавленная сталь. Я позволила втянуть себя обратно в толпу.

— В школу. — Собственный голос показался мне совсем незнакомым. — Нас ведут в начальную школу.

— А Чжун Бу… — начала Ми Чжа.

— Может, дети уже у него.

Нас провели через ворота школы. Мужей, братьев и отцов отделяли от толпы и толкали налево. Многие мужчины до сих пор несли на руках младенцев и малышей. Остальных, включая стариков, посылали направо. На том участке детской площадки, где нас разделяли, на земле, словно разложенные на просушку водоросли, лежали десять пукчхонских старейшин, которые понесли двух мертвых солдат в Хамдок в надежде избежать кары. Всех их убили выстрелом в голову.

— Вперед! Вперед! Шевелитесь! — кричали нам солдаты.

Я то и дело налетала на впередиидущих, сзади меня толкали. Ми Чжа цеплялась за мою руку. Это утешало, но в то же время я боролась с желанием отмахнуться от подруги. Мне надо было найти детей.

Я привстала на цыпочки, пытаясь разглядеть Чжун Бу и детей, но сюда, похоже, согнали весь Пукчхон. Я слышала, как уничтожали целые деревни — сжигали дотла дома и убивали всех жителей, — так что мне было очень страшно. Я только и думала о том, что сделают с нами солдаты.

Нас подогнали к другой группе военных, и те отдали новую команду:

— Всем сесть! Быстро садитесь!

По толпе словно прокатилась волна: люди стали опускаться на землю. Вокруг слышались всхлипы. Кто-то молился богиням, одна старуха читала буддийскую сутру. Рыдали младенцы. Дети постарше звали матерей. Старики опустили головы. Кое-кто из больных и слабых повалился на землю и лежал, не в силах больше двигаться. Напротив нас, отделенные полосой голой земли, сидели мужчины и мальчики-подростки Пукчхона. Над двором кружили черные вороны — они чувствовали, что приближается обед. Солдаты, широко расставив ноги для устойчивости, водили ружьями туда-сюда, целясь в нас и высматривая, не пытается ли кто убежать. В воздухе висели клубы дыма, так что дышать было тяжело. Похоже, горела вся деревня, кроме школы.

Тут по школьному двору разнесся визгливый скрежет рупора, и вперед вышел человек.

— Я командир второго полка Третьегобатальона. Если среди вас есть члены семей полиции, военных или наших сотрудников, выйдите вперед. Вам не причинят вреда.

Это как раз относилось к Ми Чжа.

— Иди, — прошептала я.

— Я тебя не брошу, — прошептала она в ответ. — Вдруг я сумею помочь, если останусь тут? Когда придет Сан Мун, я уговорю его нас всех вытащить. Он нас спасет. Я знаю, как его попросить.

Я нервно прикусила губу. Не верилось, что Сан Мун станет рисковать ради моей семьи. Больше того, я сомневалась, что Ми Чжа сумеет его убедить. Но я попыталась поверить подруге.

Командир еще раз повторил объявление и добавил:

— Обещаю, что вас вернут семьям целыми и невредимыми. — Несколько человек встали. Полицейские и солдаты собрали родственников и увели их подальше от судьбы, которая ждала остальных. Затем командир снова обратился к нам: — Мы ищем бунтовщиков, которые сегодня утром убили двух моих людей.

Мы с родными в это время спали, как, наверное, и остальные жители деревни.

— Еще мы ищем тех, кто помогает врагу, и шпионов, выдающих наши передвижения.

Я ни того, ни другого не делала. Но… больше года назад я оставила еду в поле, чтобы помочь несчастной матери с детьми, изгнанным из родного дома в горах. Я делилась слухами с ныряльщицами, когда нам еще разрешали работать, а в последние месяцы — с соседями. И слышала, как мой муж резко критикует политику властей.

— К тем, кто выйдет и признается прямо сейчас, мы проявим больше милосердия, — выкрикнул командир. — Если не выйдете, пострадают ваши родные и близкие.

Никто не отозвался.

— Мы уже обошли все деревни вокруг Пукчхона, — продолжил он. — Наш полк избавил Чеджудо от трех сотен человек, которые называли себя крестьянами.

Их наверняка убили. Но никто так и не вышел каяться.

— Ну ладно. — Командир дал знак солдатам, которые его окружали: — Возьмите десять любых мужчин.

Солдаты начали протискиваться сквозь море отцов, мужей, братьев и сыновей, которые сидели напротив нас в грязи. Пока военные выбирали, кого взять, я следила за ними взглядом, ища Чжун Бу. Первый десяток мужчин, в основном очень молодых, увели с детской площадки в здание начальной школы. На нашей стороне двора матери, жены, сестры и дочери жертв зарыдали, но я чувствовала лишь облегчение, что солдаты не выбрали Чжун Бу.

Вскоре неумолимый ветер Чеджудо донес до нас крики боли — людей пытали. Я оцепенела от страха и принялась молиться Хальман Чжачхонби, богине любви, независимой, решительной и не боящейся смерти, но мужчин не выпустили. Вместо этого забрали еще десятерых и тоже увели в здание. Опять их родственницы зарыдали от горя, опять послышались крики боли, которые сменились пугающей тишиной.

Я встретилась взглядом с Ми Чжа, гадая, о чем думает подруга.

— Если мне суждено умереть здесь, — произнесла я, — то пусть я умру рядом с детьми.

Когда внутрь повели следующую группу мужчин, я, не вставая с земли, стала потихоньку пробираться сквозь толпу. Ми Чжа двинулась за мной.

— Вы не видели моих детей? — спрашивала я окружающих через каждые несколько метров. — Вы не видели бабушку Чхо?

Не одна я искала родных.

Мы с Ми Чжа понемногу продвигались через толпу. В какой-то момент, совершив рискованную вылазку на самый край группы пленников, мы подобрались к машине скорой помощи. Через открытую заднюю дверцу был слышен спор сидящих внутри мужчин.

— Похоже, придется всех тут убить, — хрипло сказал кто-то.

— Это невозможно. — Я узнала голос командира и почувствовала капельку надежды. Потом он продолжил: — Но если оставить их в живых, где селить и чем кормить, после того как мы всё тут сожжем?

— И свидетелей нельзя оставлять.

— Но тут же около тысячи человек? — уточнил командир полка.

— Да нет, господин командир, меньше, всего несколько сотен.

В этот момент водитель скорой открыл дверь кабины, добежал, спотыкаясь, до края двора, и его вырвало. И почти сразу же командир отряда и его помощники вышли через заднюю дверцу скорой и двинулись прочь, выстроившись клином. Мы с Ми Чжа попятились и скрылись в толпе, но не стали говорить людям, что их ждет. Паника делу не поможет.

Я превратилась в животное, следующее древнему как мир инстинкту защищать детенышей. Мы с Ми Чжа уже пробрались в передние ряды, хотя там и было страшнее всего. Мы оказались совсем близко от вооруженных солдат, и тут Ми Чжа сдавленно вскрикнула:

— Смотри!

В нескольких метрах впереди, человек за десять от нас, я увидела бабушку Чхо и Ю Ри. Мин Ли, моя дочка, сидела между ними, живая и здоровая. Ю Ри держала на коленях Сун Су, моего старшего сына, а младший, Кён Су, спал на плече у бабушки Чхо. Меня пронзило облегчение. Дети целы. Теперь осталось только добраться до них, не привлекая к себе внимания, а потом найти мужа.

Мы с Ми Чжа почти уже подползли к бабушке Чхо, как вдруг командир снова вышел на площадку между двумя группами сидящих на земле людей.

— Мы забираем мужчин, но вам, похоже, все равно. Посмотрим, что будет, если начать задавать вопросы одной из ваших дочерей.

И он схватил первую попавшуюся подходящую девушку. Ею оказалась Ю Ри. Сун Су свалился у нее с колен и собрался было пуститься бежать, но бабушка Чхо схватила его за полу рубахи и удержала на месте.

Кто-то закричал:

— Эта девушка немая! Она не сумеет вам ничего сказать!

Я закрыла лицо руками, узнав голос мужа. Он жив, он где-то рядом.

— Кто это сказал? — поинтересовался командир. — Кто знает эту девушку? Ну-ка выходи! Отдай за нее свою жизнь!

— О нет! — простонала я.

Ю Ри в ужасе скорчилась на земле. Командир взмахнул рукой, и к моей невестке направились несколько солдат. И тогда мой муж сделал единственное, что ему оставалось. Он поднялся на ноги.

— Эта девушка моя сестра. Она не разговаривает. И не сможет вам помочь.

Командир повернулся к моему мужу. Глаза у него сверкнули.

— А ты кто такой?

— Меня зовут Ян Чжун Бу. Я учитель в этой школе.

— Ага, учитель. Худший из подстрекателей.

— Я не подстрекатель.

— Посмотрим, что на этот счет скажет твоя сестра.

Солдаты подошли к Ю Ри и начали срывать с нее одежду с очевидными намерениями. Муж рванулся было к сестре, но сильные руки соседей удержали его на месте, схватив за ноги. Он закричал от возмущения. Пока все отвлеклись, я приподнялась на корточки и наконец добралась до бабушки Чхо и детей. Схватив дочку на руки, я заметила, как Ми Чжа садится рядом. Я смотрела то на Ю Ри, то на мужа, то на командира.

«Богиня, помоги мне, ну хоть какая-нибудь богиня!» — беззвучно молилась я. Моя невестка в руках у солдат, а что они сделают с Чжун Бу, не хотелось даже думать. И вдруг во двор откуда-то выбежал муж Ми Чжа.

— Командир! Командир!

На руках у Сан Муна был Ё Чхан, одетый для визита к дедушке с бабушкой в матросский костюмчик. Сан Мун отчаянно махал руками командиру. Он прекрасно знал Чжун Бу, но будто не замечал, что тот совсем рядом с ним.

— Здесь моя жена! Позвольте мне ее найти! — умолял Сан Мун. — Она входит в охраняемую категорию!

Про Чжун Бу он ни слова не сказал. Я мысленно кричала ему: ну оглянись же!

Дочка у меня на коленях начала вырываться — ей хотелось побежать к Ё Чхану.

— Ми Чжа! — крикнул Сан Мун. — Иди сюда!

Я схватила подругу за руку:

— Возьми моих детей.

— Не могу, — сказала она, не колеблясь.

Эти два слова причинили мне невероятную боль, словно меня ткнули ножом в живот.

— Ты должна.

— Они знают, что у меня только один ребенок. А Ё Чхан уже с отцом.

— Но это же мои малыши…

— Не могу.

— Нас тут убьют. Ну пожалуйста, — продолжала я умолять, — забери их!

— Разве что одного…

Что творилось у нее в голове? Она же сама хотела нам помочь. Спасти одного ребенка — разве это помощь?

— Ми Чжа! — снова крикнул Сан Мун.

Она сгорбилась, будто побитый пес.

Тем временем Ю Ри у нас на глазах уже раздели догола. Моя невестка, в жизни не обидевшая ни одной живой души, не понимала, что происходит. Она попыталась встать на колени, но солдат пнул ее, и она снова упала.

— Одного, — повторила Ми Чжа. — Я могу взять только одного.

Внутри у меня бурлили самые разные эмоции: гнев и разочарование от слов подруги; надежда, что она все же попытается нам помочь. И отчаяние: как принять решение, которого она от меня требует? Кого спасти — дочь, которая когда-нибудь будет нырять вместе со мной; Сун Су, старшего сына, который помянет нас, когда мы достигнем загробного мира, или Кён Су, отцовского любимчика?

— Тогда бери Сун Су, — произнесла я, — потому что вся остальная наша семья тут сегодня и погибнет. Возьми его и проследи, чтобы он в будущем проводил для нас ритуалы поминовения предков.

Стоявшая рядом Мин Ли захныкала. Она была уже достаточно большая и поняла, что выбрали не ее. Я уже собиралась утешить дочь в последние оставшиеся нам минуты, но тут Ми Чжа произнесла слова, от которых мне стало дурно:

— Мне надо сначала спросить у Сан Муна, не против ли он.

Спросить, не против ли он?

— Понимаешь, мне же нужно и своего сына защитить, — вот что сказала мне подруга напоследок, перед тем как встать с земли.

В сторону Ми Чжа немедленно развернулись ружья и пистолеты. Движение привлекло внимание Сан Муна, и он показал командиру на жену. Тот опять взмахнул рукой, на этот раздавая пленнице разрешение пройти. Все молча смотрели, как Ми Чжа идет по двору своей изящной походкой, которая от страха стала еще более плавной. Пока всеобщее внимание было направлено на Ми Чжа, мой муж вырвался из рук державших его людей и бросился к сестре, но солдаты схватили его так крепко, что он не мог даже пошевелиться. Всего в двух метрах у них за спиной Ми Чжа что-то прошептала на ухо мужу. Я смотрела и ждала.

— Что, хочешь сам ее поиметь? — спросил командир у Чжун Бу.

Солдаты вытолкнули моего мужа вперед. Мне хотелось закричать, но я тоже должна была защищать детей. Я посмотрела в сторону подруги с мужем. У Сан Муна был озадаченный вид, он только-только начал осознавать происходящее. Но что же делает Ми Чжа, почему она берет на руки сына, вместо того чтобы умолять о спасении моей семьи?

— Людей можно что угодно заставить сделать, — заявил командир.

— Только не меня, — отозвался мой муж очень тихо.

Я попыталась прикрыть дочери глаза, но не успела. Командир еще раз взмахнул рукой, один из солдат поднял пистолет и выстрелил. Голова Чжун Бу лопнула, словно дыня, которую разбили камнем.

А потом опять одновременно произошло сразу несколько вещей: мой муж упал на землю, Сан Мун поднес ладонь ко лбу, а бабушка Чхо, видимо, ослабила хватку, потому что Сун Су вдруг вырвался и побежал к отцу. Раздался еще один выстрел. У ног моего сына взметнулась пыль.

— Лучше не тратьте пули! — крикнул командир. — Они вам еще пригодятся.

Тогда солдат схватил моего сынишку за ногу. Сун Су кричал и пинался, пока военный не поймал и его вторую ногу. Потом солдат размахнулся, словно собирался забросить в море сеть, только вместо сети в воздух взлетел мой сын, и его маленькое тельце врезалось в стену школы. Он упал на землю и обмяк. Солдат снова поднял Сун Су и, хотя видно было, что он мертв, ударил об стену еще три раза.

Сан Мун взял Ми Чжа за руку и потащил прочь.

— Ми Чжа! — закричала я. — Помоги нам!

Она даже не повернулась в нашу сторону, поэтому не видела, что случилось, когда солдатам надоело возиться с Ю Ри. Все эти годы моя невестка не могла говорить, но когда ей отрезали груди, она закричала. Я чувствовала ее агонию как свою. Потом Ю Ри перестала кричать.

За несколько минут я потеряла мужа, сына и невестку, ответственность за которую ощущала с первого своего погружения в качестве хэнё. А Ми Чжа, моя старейшая и ближайшая подруга, ничем мне не помогла.

Я надолго задержала дыхание, будто находилась в море, на большой глубине. Но когда у меня помутилось в глазах, я вдохнула не быструю смерть в виде морской воды, а жестокий и неумолимый воздух, дающий жизнь.

И тут началась стрельба.

ДЕРЕВНЯ ВДОВ

1949 год

Одни говорят, что в пукчхонской резне никто не выжил. Другие — что выжил только один человек или четыре. Есть свидетельства, утверждающие, что погибло триста человек. Или триста пятьдесят, или четыреста восемьдесят, или тысяча… Еще говорят, что группу выживших — около сотни человек — пригнали в Хамдок и там «принесли в жертву». Кое-кто выжил, это правда. Одна бабушка завернула внука в одеяло и бросила в канаву, а ночью он вылез. Некоторые семьи пережили первую ночь и сбежали через стену, которая служила границей кольца огня. А еще оставались жены, родители и дети полицейских и солдат: их держали в сарае для обмолота риса, пока резня не закончилась.

Я вот что скажу. В Пукчхоне погибло больше людей, чем в любой другой деревне за все годы Инцидента 3 апреля. Тем, кто выжил после трех суток пыток и убийств — будь то в пукчхонской школе или в одной из небольших деревень по соседству, — пришлось еще закапывать сотни трупов. Избавиться от такого количества тел — или, как могли бы сказать некоторые, скрыть улики — оказалось не так-то просто. Мы вырыли большую яму, потом сложили на краю тела наших соседей и близких и сбросили их вниз. Только когда трупы засыпали землей, нас наконец отпустили, сказав, что нам повезло.

Со школьного двора мы с Мин Ли и Кён Су вышли вместе с другими выжившими. Люди оцепенели от увиденного. Нам некуда было идти — все дома в Пукчхоне сгорели, — но нас объединило стремление выжить. Мало-помалу мы чинили рухнувшие каменные стены, собирали солому, чтобы покрыть крыши. Все это время мы спали в палатках, выданных американской армией. Люди обыскивали каждый сожженный дом в надежде, что не всю еду уничтожило пламя, и ели то, что осталось от свиней, заживо сгоревших в хлевах. Я нашла кочан капусты, который не успели украсть. Соли у меня не было, так что я сделала кимчхи с океанской водой и несколькими щепотками красного перца. Две ночи я настаивала капусту в каменной миске, а потом разложила в глиняные горшки. Я изо всех сил старалась накормить детей, пусть даже для этого надо было украдкой ходить нырять. И только во время этих ночных погружений я могла остаться одна: Мин Ли помнила, что я выбрала ее брата, а не ее, и теперь цеплялась за меня, как осьминог за камень.

Я не одна так мучилась, но это меня не утешало. В Пукчхоне убили столько мужчин, что его теперь называли деревней вдов. Меня переполняло горе, но разум метался, точно в мозгу поселилась крыса. Этой крысой для меня служила Ми Чжа: она будто бегала у меня внутри головы, стуча когтями. Справедливо или нет, но я винила ее в том, что случилось с моей семьей. Если бы она вышла вперед сразу, когда нас загнали во двор, то могла бы обратиться прямо к начальству как жена одного из сотрудников власти. Или могла подождать, пока придет муж, и найти нужные слова, чтобы Сан Мун согласился нас спасти. А в итоге она только себя и защитила. Ну и сына с мужем, возможно, хотя не верилось, что им вообще нужна была защита. Теперь мне стало окончательно ясно: дочь коллаборациониста, сотрудничавшего с японцами, прежде всего позаботится о себе.

Меня мучила мысль о том, что я всегда знала о прошлом подруги, просто не придавала этому значения. Как там говорится в пословице? Под дождем не замечаешь, как промокает одежда. День за днем, год за годом Ми Чжа меня обманывала. Теперь я столь же ясно, как пламя костров, сжигавших все больше деревень на склонах горы Халласан, видела, что в тот день много лет назад, когда японские солдаты пришли к нам на поле и Ми Чжа рискнула жизнью ради моей матери, это был прежде всего акт самозащиты. Ведь матушка ее кормила, дала Ми Чжа работу, позволила стать ныряльщицей в своем кооперативе. Тот поступок сбил меня с толку, и я не смогла сразу понять, что за человек моя подруга. Я видела только то, что хотела видеть, а на самом деле она всегда действовала исключительно в своих интересах.

Иногда меня все же раздирали сомнения. Я говорила себе, что, наверное, неправильно поняла поведение подруги или превратно истолковала ее слова, — но потом понимала, что снова обманываю себя, ведь Ми Чжа так и не появилась. Будь она ни в чем не виновата, пришла бы меня повидать, принесла бы еду для детей, попыталась меня утешить и обнять. А ее не было. А если всему виной Сан Мун? Может, он имеет над ней большую власть, чем мне кажется. Может, он видел Чжун Бу и специально не стал ничего делать. Может, даже шепнул командиру, что надо убить моих мужа и сына. Но ведь на самом деле ничего такого не было, и душа моя словно тонула в чане уксуса.

Горе, охватившее меня после гибели мужа, сына, невестки, бабушки Чхо, многих соседей и друзей, было таким глубоким и тяжелым, что поначалу я даже не обратила внимания на отсутствие месячных. На следующий месяц они тоже не пришли, но я решила, что все дело в пережитой трагедии и в недоедании. Даже когда пошел третий месяц, удушающая тьма горя не давала мне заметить ноющую грудь, постоянную усталость и приступы тошноты, когда я вспоминала, как взорвалась голова мужа, как сына ударили об стену, как Ю Ри кричала от боли и страха. И только на четвертый месяц полуживотного существования я наконец поняла, что перед смертью муж сделал мне ребенка.

Ночью я не решалась закрыть глаза, потому что боялась собственных воспоминаний. Я лежала и думала о том, каково сейчас Чжун Бу в загробном мире. Знал ли он, что подарил мне еще одного ребенка? Мог ли хоть как-то нас защитить? Не лучше ли избавиться от растущего во мне плода, прежде чем он вдохнет горький и опасный воздух этого безжалостного мира? Я очень устала из-за беременности и вечной боязни возвращения отрядов военных, полиции, Северо-западной молодежной лиги или повстанцев. Нельзя было допустить, чтобы мой ребенок родился в деревне вдов. Много дней подряд я искала выход. На Бабушке Сольмундэ есть где спрятаться — в пещерах, в лавовых трубах, в кратерах ореумов, — но все они внутри кольца огня. Если нас увидят, то мигом застрелят — или, как я теперь знала, сделают еще что похуже. Единственный шанс состоял в том, чтобы попытаться вернуться в Хадо, пусть это и рискованно.

Я собрала столько еды и воды, сколько могла унести. Кроме скудных припасов и двоих детей, мне нечего было взять с собой. Ни с кем не попрощавшись, в самый темный час ночи я вышла на улицу и босиком прокралась через деревню. Воду и еду я несла на спине, Кён Су привязала к груди, а Мин Ли держала за руку. Я набила дочери рот соломой и завязала тряпкой, чтобы, пока мы не выберемся из деревни, девочка не произнесла ни звука. Мы шли всю ночь, обходя зловонные лагеря беженцев, откуда доносились жалобные стоны. Днем мы устроились в тени каменной стены у заброшенного поля и уснули. Когда стемнело, я снова пустилась в путь, держась подальше от огибающей остров земляной дороги. Мы шли поближе к берегу, стараясь избегать любых признаков присутствия человека — домов, масляных ламп, открытого огня. Все тело у меня болело: на груди спал Кён Су, на бедре я несла Мин Ли, а за спиной болтался тяжелый мешок.

Когда мне уже казалось, что я и шагу больше не смогу ступить, впереди замаячили очертания Хадо. Я полетела вперед как на крыльях. Мне невыносимо хотелось найти отца и брата, но долг требовал идти в дом свекрови. Я свернула в ее двор.

— Кто там? — раздался дрожащий голос.

Я очень многое пережила, но мне даже не приходило в голову, что До Сэн, одну из самых сильных женщин, которых я только встречала, мог так придавить страх.

— Это Ён Сук, — прошептала я.

Передняя дверь медленно открылась, из нее высунулась рука и втянула меня внутрь. В полной тьме, без мерцающего света звезд в небе, мне не удалось сориентироваться, пришлось ждать, пока глаза привыкнут. Грубая ладонь До Сэн по-прежнему сжимала мне запястье.

— А где Чжун Бу и Ю Ри?

Я не могла заставить себя говорить, но само мое молчание послужило свекрови достаточным ответом. Она подавила всхлип, и в темноте я почувствовала, что она пытается взять себя в руки и не свалиться под тяжестью горя. До Сэн коснулась моего лица, провела руками вдоль всего тела, погладила Мин Ли, узнавая пальцами ее волосы, крепкие ножки и ручки. Потом она ощупала младенца у меня на груди. Не найдя со мной Сун Су, свекровь поняла, что я тоже потеряла сына. Так мы и стояли вдвоем — две женщины, связанные глубочайшим горем. Мы заливались слезами, но боялись произнести хоть слово — вдруг услышат.

Даже закрыв дверь и опустив стену, которая служила для проветривания, мы двигались беззвучно, точно призраки. До Сэн развернула спальную подстилку. Я сначала уложила Мин Ли, потом отвязала Кён Су. Мне тут же стало холодно: рубашка и брюки спереди промокли от мочи сына. До Сэн раздела меня, как маленького ребенка, и вытерла мне грудь и живот мокрой тряпкой. На секунду она задержала руку на едва заметной округлости внизу живота, где рос ребенок Чжун Бу. Горе и надежду, охватившие в тот момент нас со свекровью, невозможно выразить никакими словами. До Сэн по-прежнему на ошупь надела на меня рубашку и прошептала:

— Потом поговорим.

Я спала много часов, хотя смутно осознавала, что с рассветом вокруг что-то стало происходить. Кто-то заходил в дом и выходил, потом свекровь отцепила от меня Мин Ли, чтобы сводить ее в отхожее место, а может, собрать воды и топлива. Кён Су пискнул пару раз, и я достаточно пришла в себя, чтобы ощутить, как мальчика подняли со спальной подстилки и унесли подальше, чтобы не будить меня. Я слышала голоса мужчин, негромкие и встревоженные, и знала, что это мои отец и брат.

Когда много часов спустя я наконец открыла глаза, До Сэн сидела скрестив ноги примерно в метре от меня. Кён Су ползал неподалеку, изучая обстановку. Мин Ли раскладывала пары палочек для еды на краях мисок, расставленных на полу. В комнате пахло пропаренным просом и терпким ароматом забродившего кимчхи.

— Ты проснулась! — воскликнула Мин Ли. По голосу дочери я чувствовала, что она до сих пор боится: вдруг я ее покину или отдам кому-нибудь. Бедная девочка помогла мне сесть и протянула одну из мисок. Еда пахла просто замечательно, от нее исходил аромат дома и безопасности, но живот у меня невольно свело.

— После бомбардировки Хиросимы, — внезапно сказала свекровь, — я никак не могла принять случившееся. У меня полгода не было месячных, но муж не благословил меня еще одним ребенком. Мне наконец пришлось признать, что он умер один, что рядом не было ни меня, ни кого-нибудь из близких. Самое худшее — гадать, сразу он умер или мучился. Я, как и ты, не могла есть. Не могла спать…

— Спасибо, что переживаете за меня.

До Сэн грустно улыбнулась.

— Упади восемь раз, встань девять, — для меня это пословица не столько про то, что предшествующие поколения прокладывают путь будущим, сколько про женщин Чеджудо. Мы вечно страдаем, но продолжаем вставать. Продолжаем жить. Ты не пришла бы сюда, не будь ты храброй. А теперь придется стать еще храбрее.

Она имела в виду, что, хотя в Хадо пока ничего такого не случилось, беды можно ждать в любой момент и с любой стороны — от рук повстанцев, полиции или армии.

— Тебе нужно смотреть в будущее, Ён Сук, — мягко продолжила свекровь. — Ты должна хорошо питаться, помочь вырасти ребенку, которого ты носишь, и снова научиться радоваться жизни. Тебе придется это сделать ради детей. — Она помедлила и добавила: — А еще тебе нужно серьезно готовиться к тому, чтобы возглавить кооператив после меня.

Было время, когда я только об этом и мечтала, но сейчас сама мысль о должности главы кооператива казалась невозможной.

— Возглавить кооператив? Даже если нам разрешат нырять, я не смогу. У меня не хватит сил.

— Когда шнур рвется при работе, есть еще веревка. Когда весло изнашивается, есть еще дерево, — сказала До Сэн, напомнив мне еще одну поговорку. — Тебе кажется, что у тебя нет сил двигаться дальше, но они есть. — Она подождала ответа, но я молчала, и свекровь продолжила: — Ты никогда не думала, почему я отпустила тебя на дальние работы почти сразу после вашей свадьбы с моим сыном? Я хотела, чтобы ты быстрее училась и смогла возглавить кооператив. Вдруг со мной что-нибудь случилось бы?

Это трудно было увязать с тем, что я про нее думала.

— Мне казалось, вы вините меня…

— Когда-то мне хотелось, чтобы кооператив возглавила Ю Ри, — продолжала До Сэн, будто я ничего не говорила, — но мы обе знаем, что она всегда была недостаточно рассудительна. В тот день… — Прошло столько лет, но свекрови все равно сложно было говорить о трагедии с дочерью. — Ты проявила мужество, хотя ныряла тогда в первый раз. И твоя мать тоже готовила тебя руководить кооперативом. Она была хорошей матерью и верила в тебя. Ты тоже хорошая мать своим детям, но теперь тебе придется стать еще лучше и сильнее. Говорят же, что дети — надежда и радость. На суше ты будешь матерью, а в море горюй сколько хочешь. Твои слезы добавятся к соленому океану, огромные волны которого текут по всей планете. Вот что я знаю точно: если ты постараешься, то сможешь жить хорошо.

Я думала, что у всех женщин в мире сложные отношения со свекровями, но в тот день я поняла, что матери наших мужей просто непознаваемы. Нам не понять, почему они так себя ведут, о чем на самом деле говорят, каких невест и женихов выбирают для своих детей и готовы ли поделиться с нами своим рецептом кимчхи. Но одно мне было ясно: хотя До Сэн потеряла не меньше меня, а то и больше — у нее не осталось сына, который станет исполнять ритуалы, когда она отправится в загробный мир, — она жила дальше. Однако я помнила и простую истину, которую узнала после смерти матушки: когда приходит конец, это насовсем. Ничего не исправить, время не повернуть назад, нельзя попросить прощения — нельзя даже попрощаться. Правда, помнила я и слова бабушки: «Родители продолжают жить в своих детях». Чжун Бу продолжал жить в нашем нерожденном ребенке, во всех наших детях. И теперь я последую совету свекрови и найду силы во всем, чему научилась, — хотя бы для того, чтобы защитить крошечную частичку мужа у меня в животе. Я буду жить, потому что мне нельзя умирать.

* * *

Когда настал июль, море, ветер и воздух сделались жаркими и неподвижными. Моя беременность теперь уже была очевидна. Прошло шесть месяцев, и живот выпирал больше, чем в любую из моих предшествующих беременностей, пусть даже ела я меньше. А если что и удавалось положить в рот, пища почти сразу вылетала наружу. Обычно женщин рвет в начале беременности, но теперь тошнота пришла в последние месяцы и никак не кончалась. Я будто плыла в лодке по бурным волнам и не могла доплыть до берега. Меня рвало в отхожем месте, и свиньи внизу дрались за куски, что вылетали у меня изо рта. Меня рвало на олле, когда я носила воду или собирала навоз для растопки. Меня рвало во дворах соседей и прямо у них в домах. А живот все продолжал расти.

— Может, дело в том, что тебе не выйти в море? — предположила свекровь.

Отчасти она была права. В таком состоянии сложно украдкой выбираться ночью из дома, перелезать через скалы, а тем более тащить на спине тяжелую сеть с уловом, поэтому мне приходилось маяться без освежающей прохлады, без состояния невесомости, которое давала вода, без тишины и покоя.

Отец и брат посмеивались и доброжелательно меня поддразнивали, пытаясь поднять настроение, а соседи предлагали домашние средства, чтобы мне стало полегче. Кан Ку Чжа сказала, что стоит есть больше кимчхи, а Кан Ку Сун посоветовала вообще избегать кимчхи. Одна уверяла, что лучше спать на левом боку, а другая — что на правом. Я пробовала все средства, кроме одного.

— Надо тебе опять выйти замуж, — заявила однажды Ку Сун. — Тебе нужен мужчина, чтобы помешивать варево в твоем горшке.

— Да кто захочет на мне жениться и помешивать горшок, в котором растет ребенок другого мужчины? — спросила я исключительно из вежливости. Замуж я в любом случае не собиралась.

— Можешь стать младшей женой…

— Никогда! — На Чеджудо и раньше не хватало мужчин, а теперь их стало еще меньше. Наверняка многим женщинам в моем положении — вдовам с детьми, особенно с предгорий, — для выживания требовался муж, но мне он был ни к чему. — Я же хэнё и способна сама позаботиться о себе и детях. Рано или поздно я снова смогу нырять.

Я не стала упоминать, что любила Чжун Бу. Он ведь не сломанное снаряжение для ныряния, чтобы его заменять. Нет, я не смогу стать чьей-нибудь младшей женой.

Вообще-то у меня была своя теория насчет того, почему я так раздулась. Мышцы, некогда такие сильные, растянулись сверх предела из-за пережитых потрясений, а беды никак не кончались. С начала года сожгли уже десятки деревень и убили много народу, в том числе и совершенно невинных людей. И теперь мне казалось, будто я несу всех погибших в своей утробе. Мы со свекровью сделали поминальные таблички для Ю Ри, Чжун Бу и Сун Су, каждый день били поклоны погибшим и приносили дары, но легче мне не становилось. Спина и ноги постоянно болели; ступни, лодыжки, лицо и пальцы распухли. По ночам мне было никак не устроиться на спальной подстилке, я еле могла встать с пола и сесть обратно. Мин Ли жаловалась, что я больше не беру ее на руки. Меня прошибал пот, скапливаясь в каждой складке тела. Слез я уже почти не проливала, но все еще думала о смерти. Можно было поздно ночью отправиться в море вдоль тропинки лунных теней и заплыть так далеко, чтобы не хватило сил вернуться. Выпить яд, броситься в колодец или разрезать запястья ножом. Мне так хотелось покоя.

В августе погода изменилась. В Восточно-Китайском море поднялся ветер и помчался беспрепятственно над водами, пока не долетел до Чеджудо. Мы сразу поняли, что надвигается тайфун. До Сэн уверяла, что мы в безопасности. Оба наших дома построил прадед ее мужа, и они выдержали все тайфуны, которые терзали наш остров. Но я все равно боялась, и мне хотелось вернуться в дом моей семьи. Тайфун, который пришел в этот раз, оказался не самым ужасным из тех, что нам довелось пережить, но мы стали настолько слабее и телом, и духом, что для нас это был очередной безжалостный удар. Мощные порывы буйного ветра непрерывно атаковали остров. Огромные волны налетали на берег и затопляли дома. Сильный дождь лил практически горизонтально. Лодки разбивало о берег. Мало у кого были посевы, но и у тех, кто сумел вырастить урожай, тайфун его затопил или смыл. Когда дождь перестал, море успокоилось и вышло солнце, я увидела, что До Сэн права. Многие дома не устояли — а что уж говорить про соломенные крыши, — одна стена бультока обвалилась, но оба наших дома не пострадали. Я помогала соседям собирать камни из обрушившихся стен и резать солому для крыш. Все члены кооператива сообща восстановили бульток, купальные загородки и каменную стену вокруг бассейна на мелководье, где мы ловили анчоусов.

В сентябре нас ждала еще одна беда: повстанцы вошли в Хадо и сожгли начальную школу. К счастью, это случилось ночью и детей внутри не было. В начале октября склоны холмов у подножия Бабушки Сольмундэ снова запылали — но не от очередного пожара в деревне, а от огненных красок осени. Это напомнило нам, что раздоры между людьми рано или поздно пройдут, а красота природы и круговорот времен года останутся. Люди в Хадо по-прежнему много работали, старались посадить что-то в полях на зиму и чинили сети и другое морское снаряжение в надежде, что хэнё когда-нибудь разрешат выйти в море. Дело тут было не в оптимизме: мы просто пытались выжить.

Потом я стала замечать, что До Сэн ведет себя необычно тихо. Никаких шуток, никаких попыток мною командовать, ничего. Я решила, что она отвыкла от маленьких детей и что их смех, плач и капризы заставляют ее с печалью вспоминать о потерянных сыне и дочери. Отец и брат приходили помогать с детьми, но теперь не водили малышей, как когда-то, под дерево на площади, а играли с ними во дворе. Мужчины хотели, чтобы семья оставалась вместе на случай, если придет Девятый полк. Когда брат, отец или До Сэн предлагали принести воды из колодца, я соглашалась. Разве может беременная с огромным животом, способная двигаться не быстрее выброшенного на берег кита, защитить себя, если военные или повстанцы захотят ее изнасиловать или убить? Впервые в жизни я позволила окружающим о себе заботиться. А потом наконец узнала, в чем причина такого внимания ко мне.

Как-то раз, на девятом месяце беременности, я осталась дома одна. Свекровь ушла в Сева на ярмарку пятого дня разведать, не удастся ли купить чего нужного. Отец и брат повели детей в наш старый дом, чтобы я вздремнула. Но когда все ушли и дом наполнила тишина, меня стали донимать воспоминания. Перед глазами то и дело вставали тревожные картины. Чтобы отвлечься, я подмела двор, потом решила выстирать одежду детей и высушить ее на солнце. Я связала вещи в узел, взяла ведро, стиральную доску и мыло и осторожно пошла по камням на мелководье среди скал, где деревенские женщины могли постирать и помыться вдали от посторонних глаз. Чем-то это место напоминало бульток. Я не знала, кого там встречу, но была не прочь послушать последние новости. На этот раз в воде сидела всего одна голая женщина. Она намыливала руку и что-то мурлыкала себе под нос. Я сразу узнала ее по изгибу позвоночника, и все мое тело напряглось, словно пытаясь защитить ребенка в утробе.

— Ми Чжа.

От звука моего голоса спина у нее окаменела. Потом она медленно склонила голову набок и посмотрела на меня искоса.

— Ты и правда стала такая большая, как все говорят.

Неужели ей больше нечего мне сказать?

— Что ты тут делаешь? — выдавила я.

— Мы с сыном теперь тут живем. — После паузы она добавила: — В доме тетки и дяди. Наш дом в Хамдоке и жилье свекра в Чеджу разрушило тайфуном. Муж уехал на материк. Он работает в правительстве. Я…

Внутренности опять свело спазмом, на этот раз такой силы, что я согнулась от боли. Уронив ведро и другие вещи, я оперлась о каменную стену.

— Что с тобой? — спросила Ми Чжа. — Тебе помочь?

Она начала подниматься. С груди и ног у нее текла-вода, по коже бежали мурашки. Ми Чжа потянулась за одеждой, а я развернулась и, пошатываясь, побрела прочь. Тут меня настиг новый спазм, и я согнулась пополам, не в силах идти. К счастью, я заметила До Сэн, которая стояла возле дома и оглядывала пляж. Увидев мое состояние, она бросила сумки и быстрее любого краба поспешила ко мне по камням. Приобняв за талию, она поскорее повела меня в дом. Ми Чжа за нами не пошла, но я плакала от гнева, печали и боли.

— Что она здесь делает? Почему она здесь?

— Говорят, дом ее мужа разрушен тайфуном, — ответила До Сэн, подтверждая слова самой Ми Чжа.

— Но она могла поехать в другую деревню.

— Хадо — ее дом, а ее мужа…

— …Отправили на материк, — со стоном закончила я за нее. — Почему вы мне не сказали, что Ми Чжа тут?

— Мы с твоим отцом и братом решили, что так будет лучше. Хотели тебя защитить.

— Но почему она именно здесь? Как ей позволили поселиться тут после того, что она сделала?

До Сэн мрачно поджала губы. Ей тоже было тяжело.

У меня началась очередная схватка. Я не сомневалась, что ребенок выйдет легко, — до сих пор у меня не было никаких проблем при родах. Но я ошиблась. С этим младенцем пришлось нелегко с того самого момента, как я узнала о беременности. Может, он не хотел выходить на свет? Или я сама не хотела его появления? Так или иначе, чтобы ребенок выбрался наружу, понадобилось трое суток. Все это время меня рвало, я плакала, кричала, вспоминала все свои потери. Я ощущала ненависть к Ми Чжа и любовь к ребенку. Приводя в этот мир новую жизнь, я словно заново потеряла Чжун Бу, сына и Ю Ри. Наконец До Сэн вытянула младенца наружу и подняла его, показывая мне. Девочка. Я назвала ее Чжун Ли.

До Сэн произнесла традиционную фразу: «Когда рождается девочка, у тебя праздник», но я совершенно измучилась, у меня болело все тело, и я не могла перестать плакать. Чжун Ли тоже устала от трехдневного пути в мир, ей даже не хватило сил взять грудь. Я щелкнула ногтем по ступне малышки. Она моргнула и снова закрыла глаза.

* * *

Ми Чжа несколько раз приходила в дом, приносила подарки для ребенка, упаковки чая, пакеты мандаринов — такое излишество. К счастью, До Сэн, мой отец и брат всегда находили поводы ее отослать: «Ён Сук спит», «Ён Сук кормит ребенка», «Ён Сук нет дома».

Иногда они говорили правду, иногда нет. Если я была дома, голос бывшей подруги пробирался ко мне сквозь трещины в стенах: «Скажите Ён Сук, что я по ней соскучилась», «Скажите ей, что я мечтаю подержать на руках ее девочку», «Скажите ей, я рада, что из такой трагедии родилось нечто хорошее», «Скажите ей, что я всегда буду ее подругой».

Иногда я выглядывала наружу и смотрела, как она уходит. После возвращения в Хадо Ми Чжа стала прихрамывать — в тот день в купальне я этого не заметила. Сельчане гадали, откуда взялась хромота, и сетовали, что Ми Чжа утратила свою чудесную походку, но мне было все равно. Я сказала себе: что бы с ней ни случилось, она наверняка это заслужила. Обычно мне удавалось избегать встреч с ней. Ми Чжа ходила к колодцу рано утром; я следила за новорожденной, так что за водой вместе с До Сэн ходила Мин Ли. Как и все девочки ее возраста, Мин Ли бегала по деревне, выполняя мои поручения, и уже начала присматривать за младшими. «Так ты научишься быть женой и матерью, но одновременно и независимой женщиной, — сказала я ей. — Тебе потребуются уверенность и уважение к себе, чтобы в будущем стать хозяйкой в своем доме». Кроме того, посылая Мин Ли с поручениями, я могла не бояться встреч с Ми Чжа.

Вечером, когда малышка засыпала, мы с До Сэн ходили в бульток и обсуждали обязанности, которые меня ждали в роли главы кооператива.

— Ты будешь сидеть там, где сейчас сижу я, — сказала свекровь. — Слушать надо очень внимательно. Помнишь, как мы всегда хвалим шаманку Ким за наблюдательность и способность считывать настроение группы? Тебе придется воспитать в себе такие же способности. — Она заставила меня запомнить сезоны размножения разных морских тварей, научила новым способам завязывать узлы и объяснила, почему важно поддерживать чистоту в бультоке. — Хэнё ни к чему беспорядок, — подчеркнула она. — Если на суше вокруг нее много хлама, то под водой, когда нужно очистить сознание и сосредоточиться на окружающей среде, разум может быть слишком замусорен.

Многое из того, о чем говорила До Сэн, я и так уже понимала на интуитивном уровне, но когда свекровь формулировала правила вслух, я лучше понимала, к чему следует стремиться. Со временем она стала учить меня тому, как улаживать споры, успокаивать естественную ревность и зависть оттого, что одни хэнё ныряют лучше других, и как не проглядеть опасности, которые могут повредить кооперативу.

— Помни, когда у какой ныряльщицы месячные. Иногда женщина забывает, что они скоро придут, тогда надо шепотом ей напомнить. Обычно в местных водах безопасно, но акулы чуют кровь на большом расстоянии. От одной акулы кооператив может отбиться, но от стаи… — Она покачала головой, а потом продолжила: — Одна из самых трудных обязанностей, которые тебе достанутся, — это сказать женщине, которой исполнилось пятьдесят пять, что пора на покой, к детям и внукам. — Когда я заикнулась, что у свекрови как раз приближается этот возраст, она кивнула: — Вот именно.

Наконец запрет на ныряние сняли. Мы с До Сэн вернулись в бульток, а отец и брат стали ходить к нам и присматривать за детьми. Ми Чжа ныряла с кооперативом своего района — именно туда она в свое время должна была вступить, если бы матушка не взяла ее под свое крыло. В нервной окружающей обстановке каждый район Хадо принял свою сторону. В Гуль Дон, моем районе Хадо, люди поддерживали меня, а в Сут Дон, где Ми Чжа росла у дяди с теткой, теперь сочувствовали ей. И это после того, как много лет мою прежнюю подругу клеймили там как дочь японского коллаборациониста. Но в такое уж время мы жили: оно разводило по разным лагерям целые деревни, семьи и друзей, и никому нельзя было верить. Районы сбора урожая у разных кооперативов всегда распределялись, но теперь женщины по обе стороны раздора стали ревностно охранять свои участки. Море превратилось в место битвы за территорию, очаг старых обид и накопившегося недовольства. Лишь дом служил мне убежищем — там я могла отвлечься от проблем и окружить любовью детей.

* * *

Время шло, и настала первая годовщина резни в Пукчхоне. Кён Су еще не исполнилось двух с половиной, он был слишком мал, чтобы выполнять ритуалы поминовения отца, тетки и брата, но дед и дядя ему помогли. Мы с До Сэн несколько дней готовили все необходимое, а потом ушли, чтобы мужчины могли провести церемонию. Мой отец помогал внуку, и они вместе положили подношения перед поминальными табличками в память о Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су. Соседи тоже отдали дань их памяти, было пролито много слез.

А мы провели отдельный ритуал: женщины моей семьи и члены кооператива отправились в поле, где была похоронена моя мать, поскольку у других родственников, которых мы потеряли, могил не было вовсе. Шаманка Ким коснулась меня ритуальными кисточками. Я надеялась получить от мертвых послания, которые успокоят мое сердце, но Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су молчали. Это меня очень разочаровало. Когда церемония закончилась, я встала с колен, повернулась лицом к соседям и тут увидела, что у входа на поле стоит Ми Чжа. Меня охватил гнев, к лицу прилила кровь, стало трудно дышать. Наверное, решила я, мертвецы не прислали мне весточку именно из-за ее появления. Я направилась прямо к бывшей подруге.

— Ты не подпускаешь меня к себе, — сказала Ми Чжа, когда я подошла ближе. — Не даешь мне шанса все объяснить.

— Нечего тут объяснять. Мой муж мертв. Моя невестка мертва. Мой старший сын мертв.

— Я там была. Я это видела. — Она тряхнула головой, словно стараясь прогнать воспоминания.

— И я была. Ты заявила, что тебе нужно защищать свою семью! Даже не попыталась спасти хотя бы моих детей!

Вокруг нас женщины тихо охнули от изумления. Ми Чжа покраснела — не знаю, от гнева или от унижения. Потом она выпрямилась, и взгляд ее стал холодным.

— На этом острове пострадала каждая семья. Ты тут не единственная жертва.

— Мы же дружили. Когда-то ты была мне ближе сестры.

— По какому праву ты обвиняешь меня в том, что я не спасла твою семью? — произнесла она. — Я всего лишь женщина…

— И хэнё. Ты могла бы проявить силу. Ты могла бы…

— Я повторяю, по какому праву ты меня обвиняешь? Лучше вспомни собственные поступки. Почему ты не помешала Ю Ри снова нырнуть…

Ее слова меня ошеломили. Женщина, которую я когда-то любила и которая своим бездействием разрушила мою семью, использовала против меня секрет, который я же ей идоверила. Однако Ми Чжа еще не закончила.

— А как насчет твоей матери? Она была лучшей из хэнё. Но потом нырнула вместе с тобой и больше не всплыла. Ты так била ногами под водой, что морское ушко зажало бичхан твоей матери. И ты сама призналась, что толком не умела работать ножом, поэтому…

Я очень долго считала, что До Сэн ненавидит меня как раз из-за того, в чем Ми Чжа сейчас меня обвиняла, но тут моя свекровь шагнула вперед. Сестры Ку Чжа и Ку Сун встали по бокам от нее. Эта троица выглядела весьма внушительно.

— У нас сегодня день траура, — сказала До Сэн веско, как настоящая глава кооператива. — Пожалуйста, Ми Чжа, оставь нашу семью в покое.

Несколько долгих мгновений Ми Чжа стояла неподвижно. Двигался только ее взгляд, медленно обводя лица людей, которых она знала с детства. Потом она повернулась, прихрамывая вышла с поля и скрылась за каменной стеной. В следующий раз я с ней заговорила только через много лет.

БОЛЬШИЕ ГЛАЗА

1950 год

Через пять месяцев, 25 июня 1950 года, Север напал на Юг. Мы называли этот конфликт Войной 25 июня. Через три дня пал Сеул. Полиция Чеджудо потребовала от нас сдать все радиоприемники. Не желая отдавать свадебный подарок, купленный для мужа, я стала думать, где бы его спрятать. Может, в амбаре, в свинарнике или в отхожем месте? Но все варианты пришлось отбросить, когда у соседей конфисковали тщательно спрятанные приемники, при этом их самих арестовали, после чего больше о них никто не слышал. В итоге я сдала приемник, и с ним исчез еще один кусочек моего мужа.

Я не знала, что происходит в остальной стране, но здесь, на Чеджудо, кроме десятков тысяч беженцев с предгорий, которые так и жили в лагерях возле деревень, к нам привезли больше сотни тысяч человек с материка. С едой стало еще хуже. Повсюду лежали отходы человеческой жизнедеятельности, начали распространяться болезни. Людей продолжали арестовывать. Забирали всех, кого подозревали в симпатиях к коммунистической партии, и даже тех, кто хоть раз сходил на собрание, сочтенное левацким, а вместе с ними — их мужей, жен, братьев, сестер, родителей, дедушек и бабушек. Говорили, что в тюрьме Чеджу томятся больше тысячи человек, в том числе жители Хадо. Их мы тоже больше не видели.

Тех, кого держали под арестом с начала Инцидента 3 апреля, разделили на группы, обозначенные как A, B, C и D в зависимости от степени опасности заключенных. И 30 августа полиции Чеджудо приказали расстрелять людей из категорий C и D. Единственный светлый момент состоял в том, что большинство членов Северо-западной молодежной лиги вступили в армию, чтобы бороться с северным режимом.

А мы, хэнё, по-прежнему гребли веслами, пели и ныряли. Как только нас пустили обратно в море, До Сэн поставила меня работать с женщиной по имени Ким Ян Чжин — вдовой, которая переехала в наш район Хадо, выйдя второй раз замуж за местного. Она была моего возраста, коротко стриглась, а ноги у нее были колесом — походка получалась забавная, но на нырянии это никак не отражалось.

— Я погружаюсь в море, а загробный мир приходит и уходит, — пропела До Сэн, когда мы направились в открытое море. — Я ем ветер вместо риса. Волны для меня как дом родной.

Мы ответили ей следующей фразой песни:

— Вот я невезучая: словно призрак, блуждаю под водой.

— Вот идет большая волна, — пропела До Сэн, — не будем ее бояться, продолжим нырять.

— Наши мужья сидят дома, курят и пьют; им неведомо, как мы страдаем. Наши дети плачут и зовут нас, но не видят наших слез.

Вдалеке справа мы заметили целую лодку ныряльщиц. Надо было убедиться, что эти хэнё не из Сут Дона и среди них нет Ми Чжа. Некоторые женщины схватились за копья, ножи или другие инструменты, держа их пониже, чтобы с другой лодки было незаметно: вдруг придется сражаться за территорию. Увидев, что это не наши соперницы, мы подгребли поближе. Я не знала женщин в этой лодке и покосилась на свекровь. Она готова была как к столкновению, если чужачки решили забраться на наш участок, так и к обмену информацией, если окажется, что те настроены дружественно.

Подойдя ближе, мы подняли весла. Лодки двигались друг к другу, подпрыгивая на волнах, пока не сошлись настолько близко, что пришлось поработать веслами, избегая столкновения. Глава чужого кооператива заговорила первой:

— Простите, если зашли на ваше подводное поле. Мы решили покинуть дом на несколько дней, чтобы нас не выследили.

— Откуда вы? — спросила До Сэн.

— Мы живем к востоку от города, возле аэропорта.

Чтобы добраться сюда, этим женщинам понадобилось пройти на веслах больше тридцати километров. Видимо, они очень испугались, раз не только ушли со своей территории, но и забрались так далеко от дома. Хэнё выглядели физически сильными, но явно пережили серьезное потрясение. Все они прятали от нас глаза.

— Что случилось? — спросила До Сэн.

Глава чужого кооператива предпочла промолчать: звук над водой слышен издалека, а ветер может донести голоса еще дальше. Я дотянулась до одного из весел с другой лодки и схватилась за лопасть. Женщины, державшие это весло, взялись за мое. Еще несколько пар ныряльщиц с обеих лодок сделали то же самое, и наконец мы оказались достаточно близко друг к другу, чтобы вести тихий разговор. Теперь можно было обменяться новостями, не боясь посторонних ушей на берегу.

— Мы видели, как они сбрасывали в море тела, — хрипло проговорила глава чужого кооператива.

— В море? — слишком громко выпалила Ку Чжа, сидевшая с сестрой на корме лодки.

— Столько людей… — Глава кооператива покачала головой.

— А на берег их не вынесет? — практично поинтересовалась До Сэн.

— Вряд ли. Был отлив.

Значит, опять не останется доказательств расправы. А еще получается — и мысль эта вызвала у меня тошноту, — что море теперь напоминает наши отхожие места. Только обычный цикл состоит из того, что свиньи поедают наши испражнения, а мы употребляем в пищу их мясо, которое потом превращается в испражнения, а тут тела наших соотечественников едят рыбы и морские твари, а потом мы выловим эту живность и будем есть.

— А у вас что слышно? — спросила глава чужого кооператива.

Тогда моя свекровь поведала историю, которую скрыла от меня и других хэнё.

— По словам главы кооператива из Сева, ее двоюродная сестра видела, как возле аэропорта расстреляли несколько сотен людей. Тела похоронили там же.

Меня затрясло. Почему, ну почему мой народ ввязался в гражданскую войну? Разве мало того, что Инцидент 3 апреля так и не закончился? А теперь вот еще вторжение и война, новое кровопролитие. Количество бед и несчастий простых людей только продолжало расти, а выживших объединяли горе, боль и чувство вины.

До Сэн предложила женщинам переночевать у нас в бультоке.

— Но утром вам придется уйти, — предупредила она.

В последующие месяцы я стала каждый день делать подношения разным богиням. Мне было за что их благодарить: во-первых, мой сын еще слишком мал для сражений, а во-вторых, война так и не пришла прямо на Чеджудо. Правда, этими двумя пунктами все и ограничивалось, поскольку в остальном времена были тяжелые. Участников восстания на Чеджудо, которых вывезли в тюрьмы на материке, расстреляли: побоялись, что северокорейские войска продвинутся на юг, освободят пленных и призовут в свои ряды. А тут, на Чеджудо, на склонах Бабушки Сольмундэ по-прежнему прятались повстанцы и совершали набеги, от которых было все меньше толку. Смутьянам не удавалось ни привлечь новых бойцов, ни добыть припасы. Полиция продолжала искать и уничтожать лагеря, попутно убивая всех, кого подозревали в помощи бунтовщикам, даже если речь шла о крестьянине с женой и детьми. Впрочем, люди погибали с обеих сторон, как на Чеджудо, так и на материке. Каждый день по всей стране гибли виноватые и невинные, и так много лет подряд, неделя за неделей, месяц за месяцем. Мы постоянно видели смерть, дышали ею, но матери все так же старались накормить, одеть и утешить своих детей.

* * *

Через шесть месяцев после начала войны До Сэн исполнилось пятьдесят пять. Все в бультоке понимали, что это значит, но я взяла на себя миссию объявить новость вслух.

— Моя свекровь руководила нами двенадцать лет, — сказала я. — За это время у нас никто не погиб и не пострадал под водой. Теперь До Сэн пора собирать водоросли и возиться с внуками.

— Давайте проголосуем и выберем нового руководителя кооператива, — предложила Кан Ку Сун. — Я предлагаю свою старшую сестру Ку Чжа.

Мне хотелось оглянуться на До Сэн, но я сдержалась. Мы с ней договорились, что мою кандидатуру выдвинет кто-нибудь другой, не свекровь, и она потихоньку вела переговоры на этот счет, так что предложение Ку Сун меня огорошило. Казалось, меня предали.

— Ку Чжа всегда жила в Хадо, — продолжала Ку Сун. — Она вышла замуж за местного и никуда не уезжала. И что самое важное, ее не затронуло горе.

До Сэн спросила, есть ли другие предложения. Их не оказалось, и Ку Чжа победила единогласно. В те дни печаль была моей постоянной спутницей, но остальные хэне, кажется, приняли мою сдержанную реакцию за скромность.

— Я всегда буду рядом, чтобы помочь Ку Чжа, — сказала До Сэн. — Подводные поля теперь недоступны для меня, и я буду по ним скучать.

Потом, когда мы вернулись домой, До Сэн протянула мне сверток из потертой ткани, крашенной соком хурмы.

— Я надеялась, что сегодня дела пойдут по-другому, — призналась свекровь. — И даже купила тебе подарок, хотя обычай такого не требует.

Я развернула ткань и увидела овальное стекло в резиновой оправе, с которой свисала лента.

— В маленьких очках нырять неудобно, — объяснила До Сэн. — Металлическая оправа врезается в лицо, боковые стенки сужают поле зрения. А это совсем новое устройство; японцы называют его «большие глаза». Через него лучше видно, и мягкая резина не натирает кожу. Пусть ты и не руководишь кооперативом, но ты первая хэнё на Чеджудо с «большими глазами».

Внезапно, как часто случалось, я с болью и гневом подумала о Ми Чжа: интересно, скоро ли и она себе такие заведет?

Когда мы в следующий раз собрались выйти в море, всех хэнё поразила моя обновка, и они столпились вокруг, разглядывая диковину. Я надела маску, прыгнула в воду и устремилась вниз. Рассматривая дно сквозь «большие глаза», я начала забывать ужасы, которые видела, и людей, которых потеряла. Пока взгляд выискивал моллюсков и морских ежей, разум постепенно очищался и успокаивался. И тогда стало ясно, что маска поможет мне защититься от эмоций, связанных с бывшей подругой, и не позволит им вылиться наружу — разве что нечаянно.

2008: ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Ён Сук просыпается, сворачивает спальную подстилку и одеяла и откладывает в сторону. На крючках висят гидрокостюм и маска, к стене прислонены ласты, но сегодня она нырять не собирается. Она выходит на улицу и обходит дом, направляясь в уборную, которую пристроила снаружи восемь лет назад (она чуть ли не последней в Хадо продала свиней и купила унитаз). Сделав свое дело, Ён Сук собирает в саду цветы, потом идет в кухню. Возле раковины она подрезает у цветов листья и шипы, концы стеблей опускает в маленький пластиковый пакет, наливает туда воды, а потом перехватывает горловину пакета резинкой, стараясь поплотнее ее запечатать. Потом Ён Сук оборачивает букет бумагой и перевязывает лентой. Одно дело сделано.

Ён Сук обтирается губкой возле кухонной раковины и меняет пижаму на черные брюки, блузку в цветочек и розовый свитер. Вместо обычного чепчика она надевает солнцезащитный козырек, который купила на прошлой неделе на ярмарке пятого дня. Старуха складывает в сумку все, что ей сегодня понадобится, аккуратно берет букет и выходит из дома. Жаль, что До Сэн не дожила до этого дня — свекровь умерла восемнадцать лет назад в возрасте девяноста пяти лет. Были и другие потери: отец Ён Сук скончался от рака в 1980 году, а третий брат — в прошлом году от аневризмы. Жаль, что их сегодня нет с ней.

Когда Ён Сук приходит, ее подруги из кооператива уже собрались на главной дороге. В Хадо до сих пор больше хэнё, чем в любой другой деревне на Чеджудо, но с каждым днем ныряльщиц становится меньше. Сегодня на острове всего четыре тысячи хэнё, больше половины из них старше семидесяти. Некоторым, как Ён Сук и сестрам Кан, намного больше. За ними в море никто не последует. Дочери Ён Сук и ее коллег сменили гидрокостюмы на деловые пиджаки и форму гостиничного персонала. Теперь, оглядывая окружающие ее пожилые лица, Ён Сук думает: «Мы живая легенда, и скоро нас не станет».

Все хэнё нарядились как могли. Сестры Кан покрасили волосы и сделали завивку. На одной из ныряльщиц ярко-красный свитер с зелеными и белыми помпонами по горловине; на нескольких парадные платья. Кое-кто пришел с букетом, у других на сгибе локтя висят корзинки. Нынешний глава кооператива прикалывает к лацканам и свитерам женщин белую хризантему в память об ушедших. Они ждали этого дня шестьдесят лет и вместе скинулись на аренду автобуса. Им бы следовало, занимая места в салоне, вести себя сдержанно и печально, но они же хэнё. Они громко переговариваются, поддразнивают друг друга и шутят. Но у многих сквозь смех слышны слезы.

Дорога вдоль берега теперь мощеная. В каждой деревне Ён Сук видит, как люди садятся в автобусы, общественные или частные, а еще в том же направлении едет множество машин, фургонов и мотоциклов. Когда автобус проезжает Пукчхон, Ён Сук закрывает глаза. Ей больно видеть отели и таверны, которые выросли вдоль берега. Дальше Хамдок. Тут Ён Сук, как обычно, вспоминает олле, что тянутся между двумя деревнями, и женщину, с которой когда-то встречалась на этих олле, и ощущает укол старой боли. Но дело не только в этом. Обе деревни стали безобразными, как и большинство поселений Кореи. Виновато в этом движение «За новую деревню», которое заменило каменные домики оштукатуренными коробками, а соломенные крыши — черепицей или листовым железом. Все делалось для того, чтобы жить стало лучше, чтобы снизить риск пожаров и тайфунов, но часть очарования острова пропала.

Водитель сворачивает в глубь Чеджудо. Теперь дорога идет в гору. На склонах пасутся лошади, покачиваются на ветру сосны. Бабушка Сольмундэ, величественная и неизменная, наблюдает за всем, что творится вокруг. Ён Сук летала на самолетах, многое видела в Европе и Азии, даже ездила на сафари в Африку. А вот сестры Кан… Они вечно талдычат, как посетили какой-нибудь музей, парк или аттракцион — «Прямо у нас на острове!» — музей греческой мифологии, музей науки имени Леонардо да Винчи, Африканский музей. «Да зачем мне туда ходить, если я видела, как оно все на самом деле?» — возмущается Ён Сук. Когда сестры заговорили о Культурном парке камней Чеджудо, Ён Сук только отмахнулась: «Я всю жизнь жила на камнях и среди камней. Зачем мне еще в парке на них смотреть?» (Этот вопрос загнал было сестер в тупик, но в конце концов Ку Чжа заявила: «Там есть такое, чего теперь не увидишь. Каменные дома вроде тех, в которых мы жили, каменные цистерны для воды, каменные статуи предков…») Еще они порекомендовали музей сексуального здоровья. «Даже не хочу слушать!» — воскликнула Ён Сук, закрывая уши руками. Они соблазняли ее «Страной шоколада» и музеем шоколада, обсуждая достоинства и недостатки каждого из этих мест. Они предлагали подруге свозить ее полюбоваться природой и обойти все обзорные площадки. «Чеджудо — объект всемирного наследия ЮНЕСКО! Неужели ты хочешь стать единственной старухой на острове, которая не видела рассвет над вершиной ореума Сонсан Ильчхульбон?»

Они въезжают на дорожку, ведущую к комплексу зданий и садов. Основное строение выглядит огромным и величественным, как гигантская чаша для подношений. Служащие дают автобусам знак проезжать вперед и высаживать пассажиров. Ён Сук и ее подруги умолкают, наконец проникнувшись торжественностью момента. Они приехали на открытие Парка мира 3 апреля, возведенного в память погибших за многие годы резни. У Ён Сук дрожат колени. Она чувствует себя очень старой и слабой и не отходит от подруг, но они, похоже, потрясены не меньше нее. Служащие снова показывают им, куда идти. Женщины обходят музей и шагают по мощеной дорожке к мемориальному залу. На огромном газоне между двумя зданиями расставлены ряды складных стульев. Ожидается прибытие тысяч гостей. Возле каждой секции стульев — табличка с названием деревни. Хэнё идут вдоль рядов, пока не находят табличку «Хадо». Здесь они видят друзей и соседей. Приехала вся семья Ён Сук, и она благодарна родным, но садится все равно рядом с остальными хэнё.

Программа начинается с речей и выступлений музыкантов. Один из ораторов говорит о том, как здесь красиво, и Ён Сук согласна. Если не закрывать глаза, именно это она и видит — красоту. Но закрывать глаза она боится: слишком много горестных картин так и продолжают всплывать в памяти. «Разве может смерть не быть трагичной? — вопрошает оратор. — Как найти смысл в потерях, которые мы пережили? Разве можно сказать, что одни страдали больше других? Мы все жертвы. Нам надо простить друг друга».

Вспомнить? Да. Простить? Нет, Ён Сук не согласна. Возможности сказать правду пришлось ждать слишком долго. Тридцать лет назад, в 1978 году, писатель по имени Хюн Ки Ён опубликовал роман под названием «Тетушка Суни». Ён Сук его не читала — так и не научилась читать, — но слышала, что там говорится о событиях в Пукчхоне.

Национальное бюро разведки забрало автора и подвергло пыткам. Отпустили его только после того, как он пообещал больше никогда не писать об Инциденте 3 апреля. Еще через три года наконец перестал действовать принцип коллективной ответственности. От него пострадало множество семей на острове. Если человека обвиняли в помощи повстанцам или в семье кого-то казнили, то всех родственников не брали на работу, не повышали в должности, не пускали за границу. По слухам, когда принцип отменили, в полицейских участках уничтожили соответствующие дела, но люди продолжали молчать: просто на всякий случай.

Еще через восемь лет, в 1989 году, группа молодежи организовала встречу в память о событиях Инцидента 3 апреля. Ён Сук туда не пошла — какой смысл, если правительство уверяет, что нет никаких доказательств террора на Чеджудо? Остров снова накрыла тишина.

Перед собравшимися появляется еще один оратор.

— От этих событий пострадала психика всех, кого я знаю, — говорит он толпе, — и старых, и молодых. Есть люди, пережившие резню; есть те, кто стал ее свидетелем или слышал рассказы родных. Мы — остров людей с посттравматическим синдромом. У нас самый высокий уровень алкоголизма, домашнего насилия, самоубийств и разводов в Корее. И женщины, включая хэнё, страдают больше всего.

Ён Сук перестает слушать оратора с его статистикой и возвращается к собственным воспоминаниям. Шестнадцать лет назад в пещере Даранси нашли одиннадцать трупов, включая тела трех женщин и ребенка. Вокруг них валялись не ружья и не копья, а пожитки из дома: одежда, обувь, ложки, палочки для еды, сковородка, ножницы, ночной горшок, сельскохозяйственные инструменты. Беглецы скрывались в пещере, но Девятый полк их нашел. Солдаты навалили у входа травы, подожгли ее и закрыли пещеру. Люди внутри задохнулись. Вот наконец и нашлось осязаемое доказательство, которое власти уже не могли отрицать, но президент Ро Дэ У приказал снова запечатать пещеру. Улики просто скрыли в буквальном смысле слова.

В 1995 году Провинциальный совет острова опубликовал список — первый в своем роде — с именами 14125 жертв. Перечень был далеко не полный. Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су среди жертв не числились: Ён Сук решила, что слишком опасно заявлять об их гибели. Потом, в 1998 году, наступила пятидесятая годовщина событий. Опять проводили поминальные службы, а также фестиваль искусств и религиозные мероприятия, и все это было связано с Третьим апреля. На следующий год новый президент Республики Корея, Ким Дэ Чжун, пообещал, что правительство выделит три миллиарда вон на постройку мемориального парка. Появился лозунг: «Нельзя нести инцидент двадцатого века с собой в двадцать первый век». В конце того года Национальная ассамблея приняла особый закон по расследованию Инцидента 3 апреля на Чеджудо и поминовению жертв. Был создан комитет для опроса выживших жителей острова и тех, кто переехал на материк, в Японию и в США. Были найдены и изучены материалы — например, полицейские и военные отчеты, фотографии, давно лежавшие в учреждениях и архивах Кореи и США. Но только в 2000 году наконец прекратилась уголовная ответственность за обсуждение резни. Следователи несколько раз приходили к Ён Сук, но она отказывалась с ними разговаривать. Тогда они обратились к ее детям и внукам, и те пришли к Ён Сук с той же просьбой. «Долг следующих поколений — принести покой пострадавшим, — сказал ей внук. — Мы справимся с этой задачей, бабушка, но только ты можешь рассказать свою историю. Настало время». Однако для Ён Сук время еще не настало. Даже сейчас она слишком привыкла к своему гневу и горю, чтобы отказываться от них.

На трибуну выходит новый оратор.

— Три года назад центральное правительство сообщило, что собирается объявить Чеджудо Островом мира во всем мире. И вот мы с вами собрались здесь. — Он ждет, пока утихнут аплодисменты. — В том же году деревня Хагуи, после Инцидента третьего апреля разделенная на две части, объявила о взаимном прощении. Больше не будет поселения жертв и поселения преступников, не будет ярлыков «красные» и «антикоммунисты». Жители подали заявление о том, чтобы снова объединить две части деревни в одну. Там построили святилище примирения с тремя каменными памятниками: один напоминает о жертвах японского колониализма, другой славит наших храбрых сыновей, погибших на Корейской войне, а третий посвящен сотням людей с обеих сторон конфликта, погибших во время Инцидента 3 апреля.

Ён Сук тошнит. Памятнику не изменить ее чувств. Так нечестно — почему жертвы должны прощать тех, кто насиловал, пытал, убивал, сжигал дотла деревни? Разве на Острове мира во всем мире те, кто причинял другим ужасные страдания, не должны признаться и искупить свою вину, вместо того чтобы заставлять вдов и матерей платить за каменные монументы?

— Нам о многом надо себя спросить, — продолжает оратор. — Был ли это бунт, вышедший из-под контроля? Или мятеж, революция, антиамериканские выступления? Или следует считать те события демократическим движением, борьбой за свободу, героическим восстанием масс, проявлением независимого духа, который живет в крови островитян со времен королевства Тхамна?

Его прерывают долгими аплодисментами: все уроженцы Чеджудо гордятся своей независимостью, которую воспитало в них наследие древнего королевства.

— Стоит ли винить во всем американцев? — вопрошает выступающий. — Здесь находились их полковники, капитаны и генералы; американские солдаты видели, что здесь творится. Даже если они лично никого не убили, на подконтрольной им территории погибли тысячи людей, а военные ни разу не попытались остановить кровопролитие. Готовы ли мы сказать, что в те дни, на заре холодной войны, американцы пытались подавить вполне реальную угрозу коммунизма? Может, Инцидент 3 апреля стал для США прообразом Вьетнама? Или все-таки люди, которых тогда сочли бунтовщиками, просто хотели объединить Север и Юг и определять будущее страны без вмешательства чужих государств?

Наконец речи заканчиваются. Деревня за деревней, собравшиеся идут мимо памятников тем, чьи тела не нашли или не опознали. Ён Сук на секунду останавливается. Она вспоминает, как в Пукчхоне раскопали братское захоронение и ей сообщили, что ее мужа, невестку и сына опознали. Они с выжившими детьми смогли наконец похоронить родных в подходящем месте, выбранном геомантом. Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су теперь навсегда упокоились рядом, и Ён Сук каждый день ходит на их могилу. Другим повезло куда меньше.

Она встряхивается, осматривается, поспешно нагоняет соседей из Хадо, и они все вместе входят в мемориальный зал. Здесь на длинной изогнутой мраморной стене выгравированы имена как минимум тридцати тысяч погибших. На карнизе, который служит своего рода алтарем и тянется вдоль всего зала, выстроили подношения: цветы, свечи, бутылочки с алкоголем. Ён Сук замечает, что к ней направляются родные, и отходит от подруг-хэнё. Ей хватило бы цветов и подарков на всю семью, но приятно, что дети тоже что-то принесли.

У дочери в руках букет цветов, Кён Су — он раздобрел и поскучнел, не может не признать Ён Сук, — прихватил бутылку рисового вина для отца, пакетик сушеных кальмаров для Ю Ри и миску вареного белого риса для старшего брата. Все это муж, невестка и сын Ён Сук любили шестьдесят лет назад — а вдруг в загробном мире у них изменились вкусы?

У Мин Ли глаза опухли от слез. Ён Сук берет дочь за руку.

— Все будет хорошо, — говорит она. — Мы же вместе.

В зале полно народу, все куда-то проталкиваются, каждому не терпится найти имена потерянных близких. Люди кричат друг на друга, требуя подвинуться или отойти с дороги. Мин Ли, не колеблясь, расталкивает локтями тех, кто стоит у них на пути. Они с матерью пробираются к стене, остальные родственники следуют за ними. Если бы не столь важный повод, Ён Сук уже давно сбежала бы подальше от давки, недостатка воздуха, подступающей клаустрофобии. Мин Ли пробирается вдоль стены, ища название «Пукчхон». В некоторых деревнях всего несколько жертв; в других — целые столбцы имен. Рядом люди вскрикивают, отыскав нужное имя; некоторые жалобно причитают.

— Вот Пукчхон! — восклицает Мин Ли. — Так, найдем сначала отца.

Дочери сейчас шестьдесят три. В день, когда умерли ее отец, брат и тетка, ей не исполнилось и четырех. Она старшая из детей и очень сильная, но сейчас так побледнела, что Ён Сук опасается, как бы дочь не упала в обморок.

— Мама, смотри! — Мин Ли прижимает палец к надписи на мраморе. Родные расступаются, чтобы пропустить Ён Сук. Она протягивает руку к месту, куда указывает дочь. Пальцы скользят по выгравированным буквам: «Ян Чжун Бу».

— А вот тетя Ю Ри и старший брат. — Мин Ли уже рыдает, и ее дети выглядят встревоженными.

Ён Сук ощущает странное спокойствие. Она залезает в сумку и достает лист бумаги и кусок угля. Она много десятков лет не делала оттисков, но еще не забыла, как надо действовать. Положив листок на имена потерянных близких, она водит поверх углем. Ён Сук уже собирается спрятать листок за пазуху, поближе к сердцу, но тут ее пробирает холодок: кажется, люди на нее смотрят. Чужие люди. Внезапно напрягшись, она оглядывается по сторонам. Дети и внуки заняты раскладыванием подношений. Но когда они все вместе кланяются, Ён Сук замечает ту иностранную семью…

Она одними глазами говорит: «Оставьте меня в покое», после чего, не сказав ни слова Мин Ли и остальным, ныряет обратно в толпу, погружается в море людей, пробирается через него к выходу, а потом с трудом бредет прочь. Дорожка выводит ее к платформе, установленной над подобием бультока, окруженном невысокой стеной из камней. Глядя вниз с платформы, Ён Сук видит бронзовую статую женщины, склонившейся над ребенком в попытке его защитить. На ноги женщины наброшена белая ткань, которая тянется к краю сооружения. Ён Сук узнает этот образ: она не раз за минувшие годы посещала обряды поминовения пропавших или погибших хэнё. Самым важным для нее был тот, который проводили для ее матери, и Ён Сук отлично помнит, как шаманка Ким бросила длинный кусок ткани в воду, чтобы вытянуть душу матери обратно на берег. Ён Сук полностью погружена в боль всех пережитых смертей и трагедий, поэтому вздрагивает от неожиданности, когда слышит голос, говорящий на диалекте Чеджудо с ярким калифорнийским акцентом, полным роскоши безграничной свободы.

— Мама попросила меня вас найти. Она беспокоится, все ли с вами в порядке.

Это та девочка, Клара. Сейчас она для разнообразия уместно одета, в платье, но к ушам все равно тянутся проводки, которые снабжают ее музыкой.

ЧАСТЬ IV ВИНА 1961

ГОДЫ МОЛЧАНИЯ

Февраль 1961 года

На Чеджудо всегда преобладали женщины, но теперь, когда стольких мужчин и мальчиков убили, столько цепочек поминовения уничтожили, равновесие нарушилось еще больше. Последние одиннадцать лет мы, женщины, взвалили на себя еще больше дел, чем прежде. Те из нас, кто жил своим домом, обнаружили, что можно вполне прилично заработать без мужей, которые пропьют или проиграют все наши деньги. Мы давали средства на восстановление школ и других общественных зданий в деревне. Мы скидывались на починку старых дорог и строительство новых. Все это стало возможным только потому, что мы снова могли нырять. А чтобы нырять, нужна безопасность, поэтому во второй день второго лунного месяца мы очистили свое сознание от всего лишнего и пригласили шаманку Ким, чтобы провести ежегодную церемонию приветствия богини.

Встретились мы на берегу, у всех на виду. Мне было не по себе — слишком опасно. Еще японские колонисты пытались запретить шаманизм, однако новый руководитель нашей страны решил покончить с ним раз и навсегда. Президент Пак Чон Хи заполучил власть в результате военного переворота и к своей новой работе подходил таким же образом. Опять начались похищения, пытки, исчезновения и смерти. Власти уничтожили все святилища. Шаманку Ким заставили сломать барабаны и сжечь ритуальные кисточки. Литавры и бубен, которые было труднее уничтожить, попросту конфисковали. И все это происходило именно в тот момент, когда нам так нужно и важно было очиститься от чувства вины за то, что мы выжили. Кое-кто обратился за помощью к католическим миссионерам, другие искали утешения в буддизме и конфуцианстве. Но, хотя древние верования и запретили, Ким, как и многие другие шаманы на Чеджудо, нас не бросила.

Обычно мы принимали меры предосторожности и старались скрываться, но на этот раз церемония была слишком большая: собрался не только наш кооператив, но и кооперативы всех районов Хадо. В отличие от ритуала Чамсу в честь короля-дракона и королевы моря, который проводился только для хэнё, в этой церемонии участвовали рыбаки. На женщинах были стеганые куртки, шарфы и перчатки. Небольшая группа мужчин топала ногами, чтобы согреться.

— Призываю всех богов и богинь Чеджудо! — провозгласила шаманка Ким. — Мы приветствуем Ёндын, богиню ветра; приветствуем предков и духов, которые приходят вместе с ней. Полюбуйтесь красотой цветов персика и камелии. Насладитесь красотой нашего острова. Посейте на нашей земле пять злаков. Зароните в море семена, из которых вырастет подводный урожай.

На самодельном алтаре расставили и разложили приношения — фрукты, миски с рисом, бутылки домашних настоек и сваренные вкрутую яйца. Здесь были все женщины и девочки нашего кооператива. Кан Ку Чжа сидела на видном месте, рядом с ней была ее сестра Ку Сун со своей шестнадцатилетней дочерью Ван Сон. После нашего возвращения в Хадо Мин Ли и Ван Сон подружились. Моя дочь была склонна к унынию, в чем я винила себя, поэтому меня радовало, когда девочки болтали и хихикали между собой. До Сэн сидела с Чжун Ли, которой осенью исполнялось двенадцать. Рядом со мной была моя напарница Ян Чжин. На другом конце толпы, как можно дальше от меня, сидела со своим кооперативом Ми Чжа. Все ныряльщицы вымылись и надели чистое, но моя бывшая подруга почему-то выглядела свежее остальных.

Вышла шаманка Ким, крутя юбкой ханбока. Помощницы сделали ей новый барабан из тыквы — только гром барабана достигает ушей духов — и расплющили кухонную миску, превратив ее в гонг, чтобы пробудить богов ветра и вод. Земных богов шаманка призывала с помощью колокольчика, который успела спрятать, когда ее дом обыскивали. Кисточки она теперь делала из мелко порванных кусочков выкрашенной хурмой ткани. Мы боялись за Ким: если ее поймают с ритуальными принадлежностями, то непременно арестуют.

— Я молю богиню ветров присмотреть за хэнё! — воскликнула шаманка. — Пусть теваки не уплывают. Пусть инструменты не ломаются. Не дай бичхану застрять, а осьминогу зажать руки хэнё.

Мы встали на колени и помолились, после чего отвесили поклоны. Ким поплевала в разные стороны, чтобы отогнать злых духов, и заговорила о погоде и приливах, умоляя богиню ветров не свирепствовать в ближайшие месяцы.

— Пусть наших хэнё весь сезон не коснется опасность. Не дай нашим рыбакам погибнуть от тайфуна, циклона или бури в море.

Когда церемония закончилась, мы съели некоторые подношения, а остальную еду бросили в море: если богини воды и ветра вкусно поедят, можно надеяться на их благосклонность. Потом настало время танцевать. Мин Ли и Ван Сон держались за руки и покачивались на месте. Обе выглядели счастливыми и свободными. В прошлом году, когда Мин Ли исполнилось пятнадцать, я подарила ей тевак из пенопласта. Ван Сон такой тоже получила. Мы с Ку Сун научили дочерей нырять, но перед ними лежал иной путь. Когда Чжун Бу собирался отправить в школу всех наших детей, я думала, что он не в своем уме, но теперь делала все возможное, чтобы исполнить его пожелание. Если посадить красные бобы, то и соберешь красные бобы. Мин Ли училась в старшей школе, Кён Су — в средней, а Чжун Ли оканчивала начальную. Старшие дети учились сносно, а вот Чжун Ли оказалась истинной дочерью своего отца. Она обожала учиться, отличалась умом и прилежанием. Каждый год учителя называли ее самой умной из всех одноклассников — как мальчиков, так и девочек. Ку Сун тоже отложила денег, чтобы отправить в школу Ван Сон, свою младшенькую, так что наши дочери нечасто ныряли вместе с нами — только если подходящие дни в календаре приливов и отливов выпадали на выходной. В таком режиме много не заработаешь, поэтому мы с Ку Сун разрешили девочкам тратить свои деньги на школьные принадлежности, но в основном подружки покупали ленты для волос и шоколадные батончики.

Следующие две недели, пока богиня ветров будет пребывать на Чеджудо, работать не полагалось. Мы не ныряли, а рыбаки не выходили в море на лодках и плотах, поскольку богиня приносила с собой особенно сильные и непредсказуемые ветра. И другими делами тоже не следовало заниматься: говорили, что, если в этот период сделаешь соевый соус, в нем заведутся насекомые; если починишь крышу, она протечет; если посеешь злаки, наступит засуха. В этот период хорошо было ходить в гости к соседям, вести разговоры допоздна, угощать друг друга и рассказывать истории.

* * *

— Мама, иди посмотри! — закричала Чжун Ли.

Она как раз вернулась от деревенского источника и вошла во двор. Я выглянула из дома и через открытые ворота увидела, что мимо идут мужчины, один за другим, словно косяк рыб.

— А ну-ка быстро ко мне! — встревоженно крикнула я дочери.

Чжун Ли поставила кувшин на землю и подбежала ко мне. Я подтолкнула ее себе за спину — так безопаснее — и спросила:

— Где твоя сестра?

Не успела Чжун Ли ответить, как в ворота вошла Мин Ли. Она поставила свой кувшин с водой на землю и подбежала к нам.

— Чужаки! — прошептала она.

Это и так было видно: черные брюки с острыми складками, кожаная обувь, а таких курток я раньше и вовсе не видела — люди казались в них распухшими и неуклюжими. Среди мужчин были корейцы — видимо, с материка, — но попадались и японцы, и белые. Последних, высоких и светловолосых, я автоматически сочла американцами. Формы у мужчин не было, и, насколько я могла заметить, оружия тоже. Как минимум половина носила очки. Тревога, которую я испытала сначала, сменилась любопытством. Наконец мимо прошагал последний из группы. За ним потянулись мои друзья и соседи, переговариваясь, тыча в сторону чужаков пальцами и вытягивая шеи, чтобы лучше все разглядеть.

— Я хочу посмотреть, кто они, — сказала Чжун Ли, схватив меня за руку. Она была слишком молода, чтобы осознавать возможную опасность, но и мы с Мин Ли почему-то не боялись. Я даже позвала с нами До Сэн.

Мы вышли на олле и вместе с соседями пошли по дороге вдоль берега.

— Кто же они такие? — спросила Чжун Ли.

Ее старшая сестра задала более важный вопрос:

— Чего они хотят?

Из домов выходили другие женщины. Я увидела впереди свою напарницу Ян Чжин. Мы прибавили шагу и нагнали ее.

— Они что, на площадь идут? — спросила я.

— Может, у них какое-то дело к нашим мужчинам, — предположила Ян Чжин.

Но к главной площади деревни процессия не повернула. Вместо этого мы спустились на берег. Там стало понятно, что нас не так уж много: может, человек тридцать женщин и детей. Чужаки повернулись к нам. Они стояли спиной к морю, холодный ветер трепал их волосы и хлопал брючинами. Вперед вышел невысокий плотный мужчина. Он говорил на стандартном корейском, но мы его поняли.

— Меня зовут доктор Пак. Я ученый. — Он обвел жестом сопровождавших его мужчин: — Мы все ученые. Кое-кто родом с материка, но у нас также есть ученые со всего мира. Мы приехали изучать хэнё. Наша группа только что провела две недели в деревне возле Пусана, куда многие ныряльщицы ездят на временные работы, а теперь мы приехали на родину хэнё. Надеемся на вашу помощь.

В деревне жили шесть женщин, возглавляющих кооперативы, — по одной на каждый район Хадо, — но ни одной из них сейчас тут не было. Я подтолкнула свекровь:

— Вы среди нас самая старшая по статусу, вам с ними и разговаривать.

Она сжала зубы, потом решительно вышла из толпы и сделала несколько шагов по направлению к мужчинам.

— Меня зовут Ян До Сэн. Я раньше руководила кооперативом района Сут Дон. Я вас слушаю.

— Насколько нам известно, вы недавно провели церемонию приветствия богини ветров и в следующие две недели будете свободны от дел…

— Женщина никогда не бывает свободна от дел, — возразила До Сэн.

Доктор Пак улыбнулся, но не стал отвечать на ее замечание.

— Возможно, вы об этом не знаете, но стресс организма от холодной воды, который переносят хэнё, выше, чем у любой другой группы людей в мире.

Это заявление нас не особенно заинтересовало. Мы ничего не знали о «других группах» и «стрессе от холодной воды», мы знали только то, что испытали сами. Когда мы с Ми Чжа ныряли зимой во Владивостоке, мы не видели в воде никаких людей, кроме таких же хэнё, как мы сами. Ныряльщицы считали свои способности даром, который помогал нашим семьям выжить.

— Мы ищем двадцать добровольцев, — продолжил доктор Пак. — Мы хотели бы найти десять хэнё и десять женщин других профессий.

— И что эти добровольцы будут делать? — поинтересовалась До Сэн.

— Мы будем их исследовать в воде и на суше.

— Мы не входим в море, когда на острове царит богиня ветров, — сказала До Сэн.

— Не входите в море или не собираете улов? — спросил он. — Мы вас не просим ничего собирать. Вот поэтому мы приехали именно сейчас, когда вы не заняты. Если не собирать улов, богиня не рассердится.

Да что он знал о нашей богине и о ее силе? Впрочем, определенный смысл в словах ученого был: никто ведь не говорил, что в этот период запрещается входить в воду.

— Мы будем измерять вашу температуру, — продолжил доктор очень уверенным тоном. — Еще…

— А можно мне поучаствовать? — вдруг произнесла Чжун Ли.

Смех послышался с обеих сторон. Те, кто знал Чжун Ли, совсем не удивились ее смелости, а чужаки, похоже, сочли девочку очень милой. Она подбежала к своей бабушке, и доктор Пак присел на корточки, чтобы смотреть Чжун Ли в лицо.

— Мы изучаем скорость основного обмена веществ у хэнё по сравнению с обычными женщинами. Мы будем приезжать раз в три месяца — зимой, весной, летом и осенью. Твоя мама ныряльщица? — Она кивнула, и ученый продолжил: — Мы собираемся устроить на берегу лабораторию. Будем измерять температуру у женщин до того, как они пойдут в воду, и после, чтобы определить уровень озноба. Нам необходимо понять, является ли способность местных ныряльщиц выдерживать холод генетической, или этому можно научиться. Мы…

Чжун Ли повернулась и уставилась на меня своими угольно-черными глазами.

— Мама, ты должна принять участие! И бабушка тоже. И ты, старшая сестра. — Она повернулась к доктору Паку. — Это уже три человека. А еще Ким Ян Чжин — вы ведь тоже согласны, правда? — Моя напарница кивнула, и Чжун Ли решительно посмотрела на доктора Пака: — Я помогу найти добровольцев в другую десятку. У нас не так много семей, где женщины не ныряют, но есть вдова, которая мелет и продает просяную муку; есть женщина, которая торгует углем, и еще одна ткачиха. — Она склонила голову набок. — Когда вы собираетесь начать? — Потом она посмотрела и на спутников доктора Пака: — А где вы поставите лабораторию?

Лабораторию! Я даже не знала, что это такое. Вот насколько опередила меня дочь.

Однако найти добровольцев оказалось не так-то легко. Мы много лет молчали и таились, и у нас были причины для осторожности. 21 сентября 1954 года — спустя семь лет и семь месяцев — последних повстанцев наконец поймали или убили, и приказ стрелять без предупреждения на горе Халласан был отменен. Инцидент 3 апреля официально закончился — хотя как можно называть «инцидентом» события, которые длятся больше семи лет, я не понимала. Мы сложили воедино информацию из разных доступных нам источников, и получившаяся картина нас потрясла. Триста деревень сожгли или стерли с лица земли, сорок тысяч домов уничтожили, а людей убили столько, что ни одна семья на острове не осталась незатронутой. Корейцев на материке призывали не верить рассказам о резне. Островитяне всегда с подозрением относились к чужакам, а теперь наша подозрительность только выросла. В результате Чеджудо стал еще более закрытым. Он словно снова превратился в остров изгнанников, а мы стали неприкаянными душами.

Напоминания о случившемся были повсюду. Мужчина на костылях, которому разбили колено киркой. Девушка с ожогами по всему телу, которая доросла до брачного возраста, но так и не дождалась предложения. Юноша, переживший месяцы пыток и теперь бродивший по олле нестриженый, небритый, в грязной одежде и с мутным взглядом. Мы все страдали от воспоминаний, не могли забыть тошнотворный запах крови и огромные тучи ворон, которые собирались над мертвецами. Все это преследовало нас и во сне, и наяву. Но если кто-то по неосторожности хоть словом высказывал свою печаль или проливал слезу о смерти близкого человека, его сразу арестовывали.

Список ограничений, наложенных на нас, был очень длинный, но больше всего меня тревожили ограничения на доступ к образованию. Как бы плохо ни обстояли дела, я хотела сделать всевозможное, чтобы мечты Чжун Бу о будущем наших детей стали реальностью. Поэтому, хотя мне вовсе не хотелось, чтобы посторонние люди меня теребили и дергали, я все-таки согласилась. Заодно я уговорила поучаствовать в проекте старшую дочь и свекровь — ведь эксперимент заинтересовал Чжун Ли, и ученые могли ей помочь, хотя я пока и не понимала, как именно.

* * *

Нас попросили вечером легко поужинать, а следующим утром надеть ныряльные костюмы под обычную одежду и натощак явиться в лабораторию. Ван Сон и Ку Сун зашли за мной, моей свекровью и дочерьми. Вшестером мы направились к берегу, где уже стояли два шатра. Собственными усилиями и благодаря моей дочери ученые смогли найти десять ныряльщиц — включая сестер Кан и мою напарницу Ян Чжин — и десять женщин других профессий.

Доктор Пак познакомил нас с остальными членами своей команды: докторами Ли, Кимом, Джонсом и прочими. Потом он сказал нам:

— Для начала тридцать минут отдохните.

Мы с До Сэн переглянулись. Отдых? Странная идея. Но именно этим мы и занялись: нас провели в первый шатер и уложили на койки. Чжун Ли сидела рядом со мной, но постоянно переводила взгляд от койки к койке, от стола к столу, от ученого к ученому. Я в основном понимала слова ученых, которые говорили по-корейски, хотя большая часть смысла от меня ускользала.

— Я использую девятилитровый спирометр Коллинза для измерения уровня кислорода и перевожу этот показатель в килокалории, чтобы установить скорость основного обмена веществ в формате процентного отклонения от стандарта Дюбуа, — произнес доктор Ли в микрофон магнитофона.

Мне его речи казались бессмысленной белибердой, но Чжун Ли неотрывно следила за разговорами и действиями ученых.

Дальше за дело взялся доктор Ким. Он сунул мне в рот стеклянную трубку и сообщил, что нормальная температура у меня 37 градусов по Цельсию, или 98,6 градуса по Фаренгейту. Через проход от нас моя старшая дочь захихикала, когда один из белых докторов положил ей на грудь какую-то штуку, от которой к нему в уши шли трубки. Это мне не понравилось, и мысль о том, что и со мной такое сделают, тоже не радовала. Я было собралась взять своих девочек и уйти, но тут доктор Пак откашлялся и заговорил:

— Вчера я упомянул о том, что вы, наверное, уже знаете. Способность хэнё переносить холод выше, чем у любых других людей на планете. В Австралии аборигены ходят голыми даже зимой, но температура тела у них редко падает ниже тридцати пяти градусов Цельсия. У людей, переплывающих широкие реки, показатели сильно меняются, но даже у них редко отмечается температура тела ниже тридцати четырех с половиной градусов по Цельсию. Рыбаки канадского полуострова Гаспе и британские раздельщики рыбы целый день держат руки в холодной морской воде, но только руки. А еще есть эскимосы, у которых температура остается в обычном диапазоне. Мы считаем, что это возможно благодаря богатой белком пище и многослойной одежде.

У него была странная манера говорить, но еще больше меня удивил его напористый тон. Я сразу заподозрила, что своими энергичными речами Пак пытается отвлечь нас от процедур, которые проводили другие доктора. Один из них как раз укрепил вокруг моего предплечья манжету и сжал резиновую грушу, так что манжета раздулась и сдавила мне руку. А дальше произошло событие, которое мы даже толком не осознали. У Ку Чжа была такая же манжета, но ученым не понравились показания прибора. Я услышала, как один из них сказал:

— Давление слишком высокое для нашего исследования.

Не успел никто и слова сказать, как главу нашего кооператива вывели из шатра.

Доктор Пак словно и не заметил события, которое мне показалось удивительным. Он продолжал говорить:

— Мы хотим проверить, сколько вы сможете пробыть в воде и как погружение повлияет на температуру тела. Предположительно, уровень озноба показывает латентную адаптацию организма к сильному переохлаждению, которое у современных людей бывает редко.

Мы, конечно, не представляли, о чем речь.

— Зависят ли ваши способности от функций щитовидной железы? — спросил ученый, будто мы могли знать ответ. — Может, особые гормоны эндокринной системы позволяют вам функционировать на холоде не хуже мелких сухопутных и морских млекопитающих? Или вы, подобно тюленю Уэдделла, обладаете…

— Пусть этот человек не трогает мою дочь! — Ку Сун села на койке и уставилась на белого доктора таким суровым взглядом, что тот поднял руки и попятился прочь от Ван Сон. — Для начала объясните, что именно вы делаете, или мы уходим.

Доктор Пак улыбнулся:

— Тут нечего бояться. Ваше участие помогает развивать науку…

— Вы собираетесь отвечать на мой вопрос? — поинтересовалась Ку Сун, спуская ноги с койки. Кое-кто последовал ее примеру. Ни одной женщине, хэнё она или нет, не понравится, когда чужие мужчины трогают ее дочь.

Ученый сцепил руки.

— Поймите, мы уважаем вашу профессию. Вы знамениты!

— И где же мы знамениты? — хмыкнула Ку Сун.

Он проигнорировал ее вопрос и продолжил:

— Мы лишь просим вас войти в воду, после чего сотрудники измерят уровень озноба.

— Уровень озноба, — повторила Ку Сун, после чего фыркнула и выпятила подбородок. Но я видела, что она не собирается уходить. Оставшись участницей исследования, она получала шанс обойти сестру, которую отослали прочь. Но мне от этого легче не становилось. Я должна была защитить себя и Мин Ли, но при этом хотела помочь младшей дочери.

— А вы не можете проводить измерения без того, чтобы… — В конце концов, я была вдовой, и после резни в Пукчхоне ко мне не прикасался ни один мужчина.

Я заметила по глазам доктора Пака, что он меня понял, и его энтузиазм сразу куда-то испарился.

— Мы врачи и ученые, — сердито заявил он. — Вы для нас лишь объект исследования. У нас нет никаких посторонних мыслей.

Но у мужчин всегда есть посторонние мысли.

— К тому же тут присутствует маленькая девочка, — добавил Пак. — Ее участие защищает вас от неуместных действий.

Чжун Ли покраснела, но было заметно, что ей приятно играть особую роль.

— Она сумела вас собрать, — добавил доктор Пак. — Попробуем снова прибегнуть к ее помощи.

С этими словами ученые вернулись к исследованиям, но теперь вовлекли в процесс и мою дочь. Никаких инструментов ей не дали, но начали объяснять простыми словами каждое свое действие. Оказалось, что средний возраст испытуемых — 39 лет; рост — 140 сантиметров, а вес — 51 килограмм (или, как сказал один из американских ученых, «рост 55 дюймов и вес 112 фунтов»). Через пятнадцать минут доктора попросили нас снять обычную одежду. Те из собравшихся женщин, кто работал хэнё, никогда не стеснялись демонстрировать свое тело. Мы видели друг друга голыми и давно привыкли к осуждению в адрес ныряльщиц, которые якобы работают полураздетыми. Однако, несмотря на уверения доктора Пака в отсутствии посторонних мыслей, нам неловко было сбрасывать перед учеными брюки и куртки. Хуже всего пришлось тем женщинам, кто не работал хэнё. Пожалуй, они ни разу не показывались в таком виде перед мужчинами, если не считать собственных мужей. Одна из них не выдержала и решила прекратить участие в эксперименте. Теперь количество ныряльщиц и женщин других профессий опять сравнялось: в каждой группе осталось по девять человек.

Было самое холодное время года — поэтому-то богиню приветствовали именно в эти дни. Впрочем, хэнё привыкли к низким температурам, а вот обычные женщины ахали и взвизгивали, на цыпочках пробираясь по камням. От холодного ветра кожа у них посинела и покрылась мурашками. Чжун Ли села на песок и притянула колени к груди, чтобы было теплее. Остальные вошли в воду и отплыли от берега примерно на десять метров. Мы с До Сэн нырнули вместе. Этот участок мы хорошо знали. Здесь было неглубоко, и солнечный свет достигал дна. Приближалась весна, и пробуждение природы на земле, когда появляются почки и бутоны, повторялось и в воде: вместе с солнечным теплом начали расти водоросли, морские твари совокуплялись и размножались. Вынырнув за новой порцией воздуха, я подплыла к Ку Сун и попросила рассказать Ку Чжа, ее сестре и главе нашего кооператива, про место, которое я приметила: там было много морских ежей, которых через пару недель можно собрать.

Через пять минут непрофессиональные ныряльщицы вернулись на берег и ушли в шатер, а я снова нырнула. В воде я продержалась полчаса — на такое же время мы с Ми Чжа погружались во Владивостоке. Если ученые хотят посмотреть на озноб, это я им могу устроить.

Когда я вернулась в шатер, непрофессиональные ныряльщицы лежали на койках, и на них повторяли утренние измерения. Чжун Ли ходила от койки к койке, разговаривая с каждой участницей и пытаясь болтовней о мелочах отвлечь их от неудобств — от холода, чужих мужчин с непривычной речью, медицинских инструментов и необычной обстановки.

Доктор Пак подошел ко мне.

— Надеюсь, вы позволите мне замерить показатели.

Я кивнула, и он сунул мне в рот стеклянную трубку, а я принялась исподтишка разглядывать его. Выглядел доктор молодо, но ему ведь не приходилось всю жизнь работать на открытом воздухе. Руки у него были мягкие и на удивление белые. Как и раньше, Пак заговорил в микрофон, но я опять не поняла и половины сказанного.

— Сегодня температура воды составила десять градусов по Цельсию, пятьдесят градусов по Фаренгейту. Субъект номер шесть оставалась под водой тридцать три минуты. Через пять минут после выхода температура кожи не превышает двадцати семи градусов по Цельсию, а оральная температура — тридцати двух с половиной градусов. — Он встретился со мной взглядом: — Необычайный уровень гипотермии. А теперь посмотрим, сколько времени у вас займет возвращение к нормальным показателям.

Потом он перешел к До Сэн. Другой ученый стал каждые пять минут измерять мне температуру. К норме я вернулась через полчаса.

— А вы бы сейчас пошли обратно в море? — спросил меня Пак.

— Конечно, — ответила я, удивившись такому глупому вопросу.

— Невероятно!

Мы с До Сэн обменялись недоуменными взглядами, не понимая, чему он удивляется.

* * *

Назавтра ученые провели такие же эксперименты. На третий день попросили Чжун Ли дать нам полотенца и одеяла, когда мы вышли из воды. К четвертому дню мы уже привыкли к странному поведению докторов и начали их поддразнивать. Мы повторяли нараспев их непонятные слова, и ученые смеялись.

Больше всех резвились Мин Ли и Ван Сон, и доктора были от них без ума. Утром пятого дня наша компания как раз собиралась зайти в шатер, как вдруг я заметила на волнорезе Ми Чжа. Рядом с ней стоял, оседлав велосипед, ее сын. Теперь вся деревня знала про научный эксперимент, и куча народу приходила на волнорез поглазеть и полюбопытствовать. Я вполне допускала, что Ми Чжа тоже хочется поучаствовать в исследовании; может, ей даже завидно, что мне выпал такой шанс. Наверняка она поэтому и пришла, да еще и Ё Чхана с велосипедом привела, чтобы похвастаться возможностями, которые предоставляет сыну.

От неприятных мыслей меня отвлекла Чжун Ли. Она потянула меня за рукав и воскликнула:

— Мама, смотри! У Ё Чхана велосипед! Можно мне тоже велосипед?

— Нет, нельзя.

— Но я хочу научиться кататься…

— Девочки такими вещами не занимаются.

— Мама, ну пожалуйста! Раз у Ё Чхана есть велосипед, нам тоже нужен хотя бы один на всю семью!

Ее возбуждение меня встревожило. Во-первых, пусть моя дочь и была знакома с Ё Чханом и его матерью, мне это не нравилось. Во-вторых, я ввязалась в научный проект только ради того, чтобы дать Чжун Ли шанс выучиться новому, но теперь, похоже, блестящий велосипед начисто заслонил для нее исследование.

Тем временем Ми Чжа вдруг резко развернулась и заковыляла прочь, хотя мальчик остался на прежнем месте, поглядывая в нашу сторону. Конечно, смотрел он не на меня, а на Мин Ли и Ван Сон. Все трое ходили в одну школу, и у них часто бывали совместные занятия. Подросткам было по шестнадцать: подходящий возраст, чтобы вступить в брак или вляпаться в неприятности. Я взяла девочек за плечи и подтолкнула вперед, чтобы не задерживались.

Когда мы в костюмах для ныряния вышли из шатра, Ё Чхан уже исчез. Вода была такая же холодная, как и всю эту неделю. Непрофессиональные ныряльщицы снова продержались лишь несколько минут, а хэнё оставались в воде, пока не начали сильно дрожать. Когда я вышла на сушу, Чжун Ли уже ждала меня с полотенцем.

— Мама, — заныла она, — ну можно мне велосипед? Пожалуйста!

Моя младшая дочь бывала очень легкомысленной, но и упорства ей было не занимать.

— Ты ученой хочешь стать или на велосипеде кататься? — проворчала я.

— Я хочу и то, и другое. Хочу…

Я оборвала ее:

— Ах, ты хочешь? Мы все чего-нибудь хотим! Ты жалуешься, когда я даю тебе в школу на обед сладкий картофель, а у меня случались времена, когда я за день всего одну сладкую картофелину и съедала.

К несчастью, Чжун Ли тут же переключилась на другую, давно навязшую в зубах тему:

— Другим детям дают белый рис, а ты такую ерунду заворачиваешь, будто нам еле на жизнь хватает!

— Белый рис у нас только на новогодние праздники, — оскорбленно заметила я и добавила, оправдываясь: — Я вам еще ячмень часто даю…

— Это еще хуже: значит, мы совсем нищие!

— Радуйся, если можешь так говорить. Ты не знаешь настоящей бедности…

— А если мы не бедные, почему мне нельзя велосипед?

Меня так и подмывало дернуть девчонку за волосы и напомнить, что деньги я копила на их с братом и сестрой образование.

После обеда, как обычно, пришла Ван Сон, и девочки втроем отправились гулять. Я приготовила цитрусовый чай и отнесла две чашки через двор, в дом До Сэн. Она уже улеглась на спальную подстилку, но масляная лампа еще горела.

— Я тебя ждала, — сказала свекровь. — Ты весь день выглядела расстроенной. Может, тебя обидел один из этих мужчин?

Я покачала головой, села на пол рядом с До Сэн и протянула ей чашку чая.

— Вы были для Чжун Бу хорошей матерью, — сказала я. — Отправили его в школу, чего многие хэнё не делали.

— Или не могли сделать. У твоей матери было слишком много детей, — заметила она грустно. — Но посмотри, к чему пришла ты сама: трое детей в школе! Больше, чем у любой другой семьи в деревне.

— Без вашей помощи я бы не справилась.

Свекровь согласно кивнула, а потом, после долгой паузы, добавила:

— Так в чем же дело? Скажи мне.

— Я сегодня видела Ми Чжа с сыном.

— Не думай о ней…

— Как? Она живет в десяти минутах отсюда. Мы стараемся избегать друг друга, но Хадо — деревня маленькая.

— И что? По всему Чеджудо жертвы живут рядом с предателями, полицейскими, солдатами или коллаборационистами. Островом сейчас управляют убийцы и дети убийц. Но разве не точно так же обстояли дела в твоем детстве?

— Но ведь Ми Чжа знает обо мне всё…

— Да тут все о тебе всё знают. Ты сама сказала: Хадо — деревня маленькая. Что тебя на самом деле тревожит?

Я поколебалась и все-таки спросила:

— Какое будущее я смогу обеспечить своим детям, пока у нас действует принцип коллективной ответственности?

— Те, кого мы потеряли, ни в чем не виноваты.

— Правительство на это смотрит по-другому: всех погибших автоматически считают виновными.

— Можешь последовать примеру остальных и сказать, что твой муж умер раньше третьего апреля, — предложила До Сэн.

— Но ведь Чжун Бу был учителем! Его все в Пукчхоне знали…

— Учителем — да, но не подстрекателем, не повстанцем и не коммунистом.

— Вы так говорите, потому что он ваш сын. — Тут я позволила себе высказать самый глубокий свой страх: — Может, у него были от нас секреты?

— Нет.

Простой и ясный ответ, но мне этого было мало.

— Но Чжун Бу читал листовки. Слушал радио.

— Ты же сама говорила: он читал листовки обеих сторон, чтобы объяснить людям обстановку, — сказала До Сэн. — И радио для того же слушал. А власти наверняка считают, что он был типичным мужем с Чеджудо…

— Который при этом преподавал в школе?

— Я всегда гордилась тем, что он стал учителем. Мне казалось, ты тоже гордилась.

— Так и было. И я до сих пор горжусь. — На глаза навернулись слезы. — Но не могу перестать бояться за детей.

— Не знаю, как насчет моего сына, но ты не станешь отрицать, что Ю Ри и Сун Су ничего плохого не сделали. Они жертвы. И мы, выжившие, тоже жертвы. Но я, в отличие от многих других, не считаю, что мы находимся под особым надзором. — Она встретилась со мной взглядом. — Нас же не заставляют каждый месяц отчитываться в полиции, как некоторые семьи.

— Это правда.

— И разве тебе когда-нибудь казалось, что за нами наблюдают?

Я покачала головой.

— Ну вот, — решительно сказала До Сэн. — Главное, думай о том хорошем, что есть у нас в жизни. Твой сын выполняет ритуалы почитания предков и учится семейным обязанностям, например готовке. Из Мин Ли растет хорошая ныряльщица, а Чжун Ли…

Она продолжала перечислять достоинства каждого из моих детей, и я почувствовала, что успокаиваюсь. Возможно, свекровь права. Пока нас не вызывают в полицию и не следят за каждым нашим шагом, тревожиться не стоит. Правда, мы все равно вполне могли числиться в каком-нибудь списке неблагонадежных лиц.

* * *

На шестой день даже непрофессиональные ныряльщицы привыкли ходить перед мужчинами в исподнем. Ученые тоже перестали стесняться. Сначала они старались не слишком пристально смотреть, как мы идем на берег, но теперь глазели вовсю, как обычные мужчины. Особенно меня беспокоило, как они пялятся на Мин Ли и Ван Сон. Девочки выросли красивыми и стройными, со счастливыми лицами и гладкой кожей. Глядя на них вдвоем, я невольно вспоминала нас с Ми Чжа в их возрасте. Или постарше, во Владивостоке. Мы не всегда понимали, какое впечатление производим, хоть и старались вести себя в доках осторожно. Но нас больше беспокоила угроза со стороны японских солдат, чем взгляды мужчин на Чеджудо и в других местах. А вот Мин Ли и Ван Сон уже не помнили японцев, к тому же в Хадо не случалось таких потрясений, как в Пукчхоне. Я вспомнила пословицу, которую часто повторяли мои мать и отец: «Если у дерева много веток, даже легкий ветерок может обломить одну из них». Мне всегда было ясно, о чем речь. Дети приносят с собой много тревог, проблем и недоразумений. Мое дело как матери — уберечь Мин Ли.

Через два дня доктор Пак и его группа уехали с Хадо. Они обещали вернуться через три месяца. Еще через два дня, в четырнадцатый день второго лунного месяца, ровно через две недели после того, как мы приветствовали богиню ветров на Чеджудо, пора было отправить ее прочь. Хэнё и рыбаки снова украдкой собрались на берегу. Кан Ку Чжа, как глава кооператива, сидела на видном месте. Однако на этот раз с ней рядом не было сестры и племянницы. Хотя сестры Кан переругивались с самого детства, никто не мог предположить, что участие Ку Сун и Ван Сон в исследовании настолько разозлит Ку Чжа — можно подумать, наши бесплатные заплывы в холодной воде угрожали ее положению и власти. Мы не знали, сколько времени должно пройти, пока сестры Кан помирятся, — час, день или неделя.

Мы поднесли небесным и морским покровителям рисовые лепешки и вино. Потом настало время для предсказаний. Старухи, которые гадали людям, путешествуя от деревни к деревне, расселись на ковриках. Мин Ли и Ван Сон выбрали самую молодую из предсказательниц, я же подошла к женщине, лицо которой потемнело и сморщилось от солнца. Она меня не помнила, но я ее узнала: моя мать всегда верила ее предсказаниям. Я опустилась на колени, поклонилась, потом села на пятки. Старуха наполнила ладонь зернами сырого риса и подбросила их в воздух. Я наблюдала, как моя судьба летит вниз. Некоторые зерна упали обратно на ладонь старухи, другие на подстилку.

— Шесть зерен будут означать, что тебя ждет удача, — сказала она, быстро накрыв руку. — Восемь, десять и двенадцать — это не так уж хорошо, но и не плохо. Четыре зерна — худшее из знамений. Ты готова?

— Готова.

Она сняла руку, прикрывавшую зерна, и сосчитала их.

— Десять, — объявила старуха. — Не слишком хорошо и не слишком плохо. — С этими словами она смахнула зерна, и они упали в щели между камнями.

Я вздохнула. Теперь придется делать новые подношения и больше молиться. Некоторым достались неудачные предсказания. Кое-кто заплакал, услышав слова прорицательниц, кто-то со смехом отмахнулся. Мин Ли и Ван Сон обе получили по шестерке. Их предсказательница велела девочкам проглотить зерна, чтобы носить удачу с собой.

Наконец под бдительным взглядом шаманки Ким мы сплели соломенные лодки длиной примерно в метр. Наполнив их пожертвованиями и дарами, мы прикрепили маленькие паруса, пригласили богинь и богов на борт и отправили лодки в море, после чего вылили в воду рисовое вино и бросили горсти проса и риса. Теперь весна официально началась.

На следующий день после ритуала прощания с богиней ветра я резала сладкий картофель, собираясь смешать его с ячменем, чтобы обед, который дети возьмут с собой в школу, выглядел посолиднее. Вспомнив жалобы Чжун Ли, что мы ведем себя как бедные, я открыла глиняный кувшин и достала немного соленых анчоусов, чтобы положить дочке в ячмень. Я думала, она меня поблагодарит, когда вернется из школы, но Чжун Ли уже думала о другом. Она вбежала в дом, открыла сумку и показала мне новую книжку. На обложке красовалась маленькая девочка в юбке с оборками, фартуке и шнурованных ботинках. Лицо ее обрамляли светлые локоны. Девочка держала за руку старика. Вокруг пощипывали траву козы, а вдали виднелись высоченные горы с заснеженными вершинами.

— Это Хайди, — показала Чжун Ли на девочку, — и я ее люблю.

Книгу о Хайди завезли во все школы на острове. Мы так и не узнали почему, но каждая девочка возраста Чжун Ли получила экземпляр. И теперь моя дочь, которая всего несколько дней назад рвалась учиться ездить на велосипеде, а до того мечтала стать ученой, сходила с ума от «Хайди». Чтобы поддержать дочь, я попросила прочитать мне эту историю. Хайди, Клара, Петер и дедушка сразу меня очаровали. Потом книгой увлеклись До Сэн и Мин Ли. Мин Ли посоветовала «Хайди» своей подруге Ван Сон, а та прочла ее своей матери. Вскоре по всему Хадо вечерами горели масляные лампы, и дочери читали книжку матерям и бабушкам. Всем хотелось обсудить услышанное, и мы ходили друг к другу в гости или собирались поболтать на олле.

— Как думаете, каков хлеб на вкус? — спросила как-то днем Ван Сон.

Ее мать ответила:

— Поедешь во Владивосток на дальние работы, там и попробуешь. Во Владивостоке много пекарен.

— А козье молоко? — спросила меня Мин Ли. — Ты его пила, когда ездила на дальние работы?

— Нет, но однажды ела мороженое, — ответила я, вспомнив, как мы облизывали сладкие рожки, сидя на ограде вместе с Ми Чжа и русскими парнями.

Мнения о героях расходились. Одним больше всех нравилась бабушка Клары, другим — дедушка Хайди. Многие начинающие ныряльщицы как раз начинали задумываться о свадьбе и были без ума от Петера. Ван Сон даже заявила, что хочет за него замуж. Мин Ли предпочитала доктора, потому что он был очень добрый. Но самой горячей поклонницей книги оставалась Чжун Ли. Ей больше всего нравилась Клара.

— Почему ты выбрала ее? — удивилась я. — Из-за болезни она не может помогать семье, к тому же Клара плакса и эгоистка.

— Но ее вылечили горы, небо, козы и их молоко! — Помедлив, дочь добавила: — Когда-нибудь я поеду в Швейцарию.

Надо было срочно ее отвлечь. Что бы ни говорила До Сэн, три жертвы в одной семье, причем среди них учитель, означали, что мы замараны коллективной виной. Чжун Ли даже на материк не разрешат поехать, не то что в Швейцарию. Но дочка была слишком мала, чтобы понимать обстановку, поэтому я сказала первое, что пришло в голову:

— Как же ты попадешь в сказочный мир?

Чжун Ли только посмеялась.

— Мама, Швейцария не сказочная страна. И не обитель богинь. Я уеду с Чеджудо, как Ким Мандок. И куплю себе велосипед.

ОГРОМНОЕ НЕВЕДОМОЕ МОРЕ

Август-сентябрь 1961 года

Доктор Пак и его команда вернулись, как и обещали, через три месяца после первого визита. А потом и еще через три месяца, в конце августа. И в каждый их приезд восемнадцать женщин — девять ныряльщиц и девять женщин других профессий — две недели подряд обходились легким ужином, а утром лежали на койках и проходили тесты. Но на этот раз нас отвезли в лодке к подводному каньону, где когда-то мы с Ми Чжа первый раз совершали погружение. Ученые выбрали это место по той же причине, что и моя мать: тамошний рельеф позволял непрофессиональным ныряльщицам плавать над скалами, доходящими почти до поверхности, а хэнё могли опускаться на двадцать метров вглубь, в холодные воды каньона. Непрофессионалкам все равно не удавалось продержаться больше нескольких минут, но мы, хэнё, в теплую погоду как минимум два с половиной часа ныряли и всплывали, прежде чем вернуться в лодку. Оказалось, что температура тела у нас опускается не так сильно, как зимой, что и без экспериментов было очевидным. Но теперь у доктора Пака появились точные данные: 35,3 градуса по Цельсию в воде температурой в 26 градусов.

— Впечатляюще, — заявил нам доктор Пак. — Мало кто в состоянии так хорошо функционировать, как вы, при температуре тела настолько ниже нормальной.

Теперь ученые добавили новый параметр: питание. Они приходили к нам домой по три раза в день и записывали все, что мы едим. Доктора задали нам тот же вопрос, который в шутку звучал в бультоке: «Кому нужно больше есть, мужчине или женщине?» Мы знали ответ, но эксперимент его научно подтвердил. Хэнё требовалось в день 3000 килокалорий — больше, чем женщинам других профессий, которым хватало 2000 калорий, да и любым мужчинам из Хадо, протестированным учеными. «Мы не видели добровольной потери тепла в таких масштабах ни у каких других человеческих существ, — восхищался доктор Пак, — но зато вы это компенсируете!» Однако он изучал нас в период, когда жизнь островитян сильно изменилась к лучшему. Я вспоминала, как мы с Ми Чжа девчонками учились нырять, как работали во Владивостоке и выживали в тяжелые военные годы. Мы никогда не ели досыта и всегда были очень худыми.

Все женщины, как хэнё, так и обычные, старались принять гостей как следует. Каждая стряпала лучшие блюда, чтобы угостить ученого, который придет подсчитывать калории. Мы с До Сэн и Мин Ли тоже отодвинули в сторону Кён Су, который обычно отвечал за питание, и приготовили традиционное для бультока угощение: жареных брюхоногих моллюсков, голубые морские ушки на пару, жареных мелких крабов с бобами, осьминогов на шпажках. Пока очередной ученый сидел у нас на полу и ел, Чжун Ли забрасывала его бесконечными вопросами. Каково жить в Сеуле? В каком университете он учился? Что лучше, быть исследователем или врачом? Каждый доктор отвечал на вопросы Чжун Ли, но при этом следил взглядом за ее старшей сестрой, когда та проходила по комнате.

Когда ко мне наконец пришел доктор Пак, я пригласила его к столу и налила рисового вина. Низкий столик уже был уставлен закусками: кимчхи, маринованные бобы, корень лотоса, отварная тыква, ломтики мяса черной свиньи, соленая рыба-ласточка, папоротник со специями и кусочки морского огурца. Мы уже собирались начать трапезу, как вдруг к дому подошел школьный учитель О, у которого училась Чжун Ли. Он поклонился и сообщил нам новости:

— Ваша дочь выиграла общеостровной конкурс для пятиклассников. Теперь Чжун Ли будет представлять нашу сторону горы Халласан на конкурсе учащихся в Чеджу. Это большая честь.

Чжун Ли вскочила и торжествующе запрыгала по комнате. Брат с сестрой ее поздравили, а До Сэн заплакала от радости. Я невольно разулыбалась, а после слов доктора Пака: «Дочь умна, потому что у нее умная мать», чуть не прослезилась.

Я пригласила учителя О за стол. Мы подвинулись, чтобы освободить место гостю, и налили ему рисового вина. Когда доктор Пак спросил учителя про конкурс, тот ответил:

— Чжун Ли не просто умна, она самая способная ученица в нашей начальной школе. У детей из городских школ в Чеджу больше возможностей, но, по моему мнению, Чжун Ли по силам выиграть общий конкурс.

Такая похвала могла бы напомнить дочери о скромности, но Чжун Ли тут же спросила:

— Мама, если я выиграю, ты купишь мне велосипед?

Я ответила почти не задумываясь:

— Ни к чему тебе велосипед. Все знают, что от велосипеда у девочек бывает большая попа.

Доктор Пак удивленно приподнял брови, а на Чжун Ли мой аргумент вообще не произвел впечатления.

— Но разве мне не полагается награда за победу? — упорствовала она.

Награда? Я почувствовала, как во мне вскипает возмущение. Доктор Пак, заметив это, вежливо сменил тему:

— Вы сами поймали кальмара, который вон там висит? Если да, то расскажите, пожалуйста, как его сушат.

После обеда пришла Ван Сон и увела моих дочерей на ежевечернюю прогулку. Учитель О ушел вместе с ними, а До Сэн вернулась в маленький дом, взяв с собой Кён Су. Я стала расспрашивать доктора Пака о жизни в Сеуле, а он старался побольше узнать о традициях хэнё. Все шло неплохо и даже прекрасно. Доктор как раз собирался уходить, когда в дом вбежала Мин Ли с воплем:

— Мама, иди скорее!

Я натянула сандалии и побежала за ней. Доктор Пак тоже поспешил за нами. Все вместе мы вышли на главную площадь. Чжун Ли лежала на земле, а руки и ноги у нее застряли в деталях велосипеда. Она тихо плакала. Ё Чхан присел над ней. Ну конечно, сын Ми Чжа со своим велосипедом и моя дочь. Меня накрыло волной гнева.

— Отойди от нее, — рявкнула я.

Юноша попятился, но не ушел. Я присела рядом с Чжун Ли.

— По-моему, я руку сломала, — жалобно сказала она.

Я попыталась поднять велосипед, и дочь вскрикнула от боли.

— Так, подержите ее руку, — распорядился доктор Пак, — а мы с мальчиком снимем велосипед. — Он сделал Ё Чхану знак подойти.

— Это я виноват, — признался тот.

— Потом разберемся, — отмахнулся доктор Пак. — Сейчас главное ей помочь, согласен? Ты готов?

Пока они снимали с Чжун Ли велосипед, ее старшая сестра плакала и бормотала себе под нос:

— Ох, простите, простите, простите!

Бледная как луна Ван Сон стояла неподалеку, прислонившись спиной к главному дереву нашей деревни.

— Отвезу девочку в больницу Чеджу, — решил доктор Пак, как только мы высвободили Чжун Ли.

— Я тоже поеду, — сказала я.

— Разумеется. И остальные могут с нами, если хотят, — предложил он. — Места хватит.

Я подозвала Мин Ли и Ван Сон, а потом, покидая площадь, оглянулась на Ё Чхана. Он стоял сгорбившись и опустив голову.

* * *

В больнице Чеджу я раньше не бывала. Тут ярко светило электричество, по коридорам сновали медсестры и доктора в белых халатах. Чжун Ли усадили в инвалидное кресло.

— Как Клару, — сказала она, слабо улыбнувшись. Потом медсестра покатила кресло прочь по коридору, и моя дочь скрылась из виду.

— Перелом несложный, — успокоил меня доктор Пак. — Не стоит тревожиться.

Я закрыла глаза и постаралась взять себя в руки. Ему было не понять, каково мне видеть, что моя девочка пострадала по вине сына Ми Чжа. Хуже того: наверняка Ё Чхан учил Чжун Ли ездить на велосипеде, чтобы подобраться к ее старшей сестре. Меня жгло болью воспоминание о том, как часто мы с Ми Чжа мечтали о свадьбе ее сына и моей дочери. Ну уж нет, никогда.

Вскоре в комнату ожидания пришла медсестра и отвела нас к Чжун Ли. Рука удочери была в гипсе, щеки побледнели. Вид нашей компании озадачил врача: мужчина в западном костюме, явно не местный, и мы — две шестнадцатилетние девушки, девочка помладше и я — в типичных островных нарядах: штанах, туниках и шарфах из крашенной хурмой ткани.

— Чжун Ли говорит, что она из семьи хэнё, — сказал врач. — Не беспокойтесь, травма быстро заживет. Когда придет время, девочка сможет нырять вместе с вами.

Пока мы ехали обратно в Хадо, атмосфера в машине сгустилась до крайности. Я молча смотрела в окно. Улицы почти опустели, но кое-где прогуливались парочки. Бары и уличные прилавки с жареной свининой были подсвечены неоновыми огнями. Город теперь казался куда более современным, хотя большинство домов все еще строили по-старому, из камня и соломы.

Доктор Пак подъехал как можно ближе к моему дому, выключил двигатель и открыл дверцу, собираясь нас проводить. Я сказала:

— Спасибо вам за доброту и помощь, но дальше мы сами доберемся. Увидимся завтра в обычное время.

Чжун Ли придерживала свободной рукой руку в гипсе. Мин Ли и Ван Сон шагали впереди, держась за руки. Когда мы дошли до нашего дома, Ван Сон сказала:

— Простите меня.

— Я поговорю завтра с твоей матерью, — предупредила я.

Ван Сон и Мин Ли переглянулись, а потом Ван Сон зашагала прочь, а я почувствовала укол боли, вспомнив о своей лучшей подруге.

Когда мы с дочерями вошли во двор, сын и свекровь дожидались нас на ступенях маленького дома.

— Приходил Ё Чхан и рассказал нам, что случилось, — объяснила До Сэн. — Как ты себя чувствуешь, малышка?

— Да ничего, — ответила Чжун Ли. Голос ее звучал тихо и глухо.

— Пусть Кён Су сегодня останется у вас, — попросила я свекровь. — Хочу с девочками поговорить.

Сын вскочил на ноги.

— Но я тоже хочу послушать…

До Сэн усадила его обратно.

Как только мы с девочками зашли в большой дом, я повернулась к Мин Ли.

— У тебя был от меня секрет. — Вот и все, что я сказала, и стала ждать ответа.

— Он так и остался бы секретом, если бы Чжун Ли не упала, — призналась она.

— Ты винишь младшую сестру? — возмутилась я.

Не успела Мин Ли ответить, как Чжун Ли заявила:

— Нам нравится Ё Чхан, и я хотела научиться…

— Нам? — Я снова повернулась к старшей дочери, которая густо покраснела.

— Это Чжун Ли хотела научиться ездить на велосипеде! — попыталась оправдаться Мин Ли. — И попросила Ё Чхана ей помочь.

— Она ребенок, — отрезала я, — а вот тебе пора бы уже понимать, что к чему. Если я сказала нет — значит, нет. Но тут дело не только в велосипеде, правда? Предупреждаю тебя: держись подальше от Ё Чхана.

Мин Ли рассмеялась.

— Как? У нас маленькая деревня, и…

Я перебила:

— Тебе многое дано: еда, учеба. У тебя такая легкая жизнь, что даже месячные начались рано. Если станешь делиться любовью с Ё Чханом, то можешь забеременеть, — серьезно предупредила я, а потом добавила самую страшную угрозу, которую только можно придумать на острове, где нет нищих: — Смотри, дело кончится тем, что тебе придется просить милостыню.

Дочь склонила голову набок. Мне казалось, что я прямо-таки вижу, как в голове у нее крутятся мысли.

— Между нами ничего такого нет, — заявила она наконец.

— Он мальчик, а ты девочка…

— Я знаю Ё Чхана всю жизнь. Он мне как брат.

— Но Ё Чхан тебе не брат. Он мальчик…

— Мама, мы не занимаемся сексом.

Я была так ошарашена, что застыла с раскрытым ртом. Конечно, я именно на это намекала, но не ожидала, что дочь ответит вот так прямо, особенно перед младшей сестрой. Пытаясь прийти в себя, я переключилась на Чжун Ли:

— И тебе тоже Ё Чхан не брат. И не друг. Держись от него подальше.

Чжун Ли опустила глаза.

— Постараюсь.

— Этого мало, — настаивала я. — Чтобы ты осознала серьезность положения, завтра не пойдешь к ученым.

— Но…

— Давай-давай, говори. За каждое слово просидишь дома лишний день.

На следующее утро Чжун Ли немножко поныла по поводу несправедливости наказания, но я возразила, что надо было думать, прежде чем садиться на велосипед. Потом мы с Мин Ли и До Сэн вышли из дома. На олле мы встретились с Ку Сун и ее дочерью. Ван Сон еще раз извинилась за свою роль во вчерашнем происшествии. Глаза у нее опухли от слез, а обычно розовые щеки совсем побелели. Видя, как она переживает, я сказала:

— Спасибо, Ван Сон. Похоже, ты осознаешь свою ответственность лучше моих дочерей.

— Я заставила ее обещать, что в будущем она не будет иметь никаких дел с Ё Чханом или его матерью, — вставила Ку Сун.

Ван Сон и Мин Ли снова обменялись взглядами, словно что-то сообщали друг другу без слов. Я опять вспомнила, как мы с Ми Чжа когда-то вот так же переглядывались, и в очередной раз убедилась, что нам с Ку Сун придется приглядывать за этой парочкой.

Когда мы пришли в шатры к ученым, доктор Пак спросил, как дела у Чжун Ли. Я объяснила, что сегодня она не придет.

— Надеюсь увидеть ее завтра, — сказал он. — Ей полезно получать впечатления, которые помогут ей обогнать городских детей.

Доктор, конечно, был прав, и на следующий день я разрешила Чжун Ли вернуться в лабораторию. Видимо, Пак рассказал коллегам про ее участие в конкурсе, потому что ей впервые разрешили поставить термометр в рот одной из женщин и накачать манжету для измерения давления.

* * *

Еще через два дня доктор Пак и его команда собрали оборудование и покинули Хадо. В очередной раз они собирались вернуться еще через три месяца. Я работала в поле, а у детей начался осенний семестр. После школы старшие ходили на мелководье пообщаться с друзьями и отдохнуть, а Чжун Ли сидела дома, делала школьные задания, готовилась к конкурсу и читала.

Следующий период погружений начался в воскресенье, а это означало, что Ван Сон и Мин Ли смогли прийти. День был очень ветреный, и одежда плотно прилипала к телу. Волны пенились, повсюду летели брызги, будто в шторм. В бультоке Ку Чжа заняла свое почетное место, остальные расселись по уровню мастерства. Глава кооператива была не в духе. Недавний визит доктора Пака и его команды напомнил ей прежнюю обиду на то, что ее исключили из исследования, но я надеялась, что Ку Чжа скоро успокоится и будет не более вспыльчивой, чем обычно.

Забыв о привычном обмене любезностями, Ку Чжа начала:

— Сегодня будет жарко…

— Да и ветер дует вовсю, — перебила ее Ку Сун. — Надо следить, чтобы не отнесло от берега.

Ку Чжа раздраженным жестом заставила сестру замолчать.

— Жду ваших предложений о том, куда нам сегодня поплыть. Есть идеи? — спросила она.

Хотя Ку Чжа демонстративно отвернулась от сестры, та высказалась первой:

— Давайте дойдем до бухты к северу от нас. Скалы защищают ее от ветра.

— Сейчас слишком жарко, чтобы так далеко идти, — возразила Ку Чжа.

Ку Сун попробовала еще раз:

— Тогда останемся тут и будем нырять с пристани.

— Ты что, не видишь, как ветер гонит прибой? — Ку Чжа обвела взглядом собравшихся ныряльщиц, но, видя ее настроение, все предпочли промолчать. — Ну ладно, давайте выйдем прямо в море на плато. Надеюсь, там волны помельче, чем у берега, а на глубоководье прохладнее.

Ян Чжин, сидевшая рядом со мной, пробормотала себе под нос:

— Плохо дело.

Я с ней согласилась. Конечно, Ку Чжа руководила кооперативом, но решение она приняла исключительно назло сестре.

Мы переоделись в костюмы, натянули маски, собрали снаряжение и вышли к лодке. Может, настроение у Ку Чжа и было дурное, но день выдался настолько жаркий не по сезону, что в глубоких холодных водах и правда могло быть приятнее, тут она не ошибалась. Мы заняли места в лодке. Мин Ли и Ван Сон сидели друг напротив друга. Вскоре мы уже сгибались вперед и откидывались назад, в едином ритме погружая весла в воду. Мы пели, и голоса девочек звучали свежее и звонче всех остальных. По небу промчалось маленькое облачко, чайки парили в вышине и временами пикировали вниз. Как и предсказывала Ку Чжа, море было неспокойным, но не настолько, как у берега. Не всех, правда, радовали белые барашки на волнах. Одна хэнё, беременная четвертым ребенком, быстро втянула весло в лодку, и ее вырвало, после чего она сразу вернулась к гребле. Мы подбодрили ее криками и затянули новую песню. Правда, я заметила, что и у Ван Сон слегка зеленоватый цвет лица. Девушка выглядела нездоровой — и это притом, что она ныряла с нами уже полтора года и я ни разу не замечала у нее морской болезни.

Ку Чжа подняла руку, давая знак остановиться. Когда мы сбросили якорь, она сделала традиционные подношения морским богам, а потом сказала:

— Итак, давайте все вместе искать добычу на морском дне.

С этими ее словами мы сдвинули маски со лба, натерли стекла полынью и надвинули на глаза и нос. Каждая ныряльщица перепроверила снаряжение. Потом мы стали попарно бросать теваки в воду и прыгать вслед за ними. Ку Сун и Ку Чжа нырнули вместе. Я напомнила Мин Ли об осторожности — как и каждый раз, — и они с Ван Сон прыгнули за борт. Я кивнула Ян Чжин и тоже нырнула вместе с ней.

Мы были далеко от берега, как и хотела Ку Сун, но рельеф тут прекрасно подходил для ныряльщиц любого уровня мастерства. В отличие от глубокого каньона, который мать выбрала для моего первого погружения, тут с морского дна поднималось плато — гладкое, плоское, легко достижимое, но при этом не настолько высокое, чтобы повредить корпус лодки. Его ширины хватало на всех хэнё. Сквозь мутную воду я не могла разглядеть плато целиком, но если начинающие ныряльщицы будут держаться вместе, все будет хорошо.

Я пошла вглубь. Мы с Ян Чжин держали друг друга в поле зрения, но при этом старались не вторгаться на территорию соседок. Я всплыла, чтобы выпустить сумбисори и положить улов в сеть. Вода была просто чудесная. Вниз. Вверх. Сумбисори. Вниз. Вверх. Сумбисори. Вся моя жизнь определялась необходимостью сосредоточиться, чтобы не попасть в опасную ситуацию, собрать побольше добычи и забыть о проблемах на суше.

Наполнив сети, мы с Ян Чжин вернулись в лодку, убрали снаряжение и принялись сортировать улов. По мере того как возвращались Ку Чжа, Ку Сун и другие, мы помогали им втаскивать сети в лодку. Некоторые ныряльщицы тоже принялись разбирать добычу, другие пили чай, а третьи прислонились к полным сеткам и задремали, позволив мягкому покачиванию лодки себя убаюкать. Я прислушивалась краем уха к сумбисори тех хэнё, которые пока оставались в воде, и, как обычно, испытала облегчение, услышав узнаваемое «хр-р-р» Мин Ли. Она пока еще только училась нырять, но я доверяла ее чутью — и все-таки, когда дочь перекинула руки через борт лодки, у меня полегчало на душе. Но когда Мин Ли даже не попыталась закинуть сеть с уловом на борт или влезть сама, я поняла: что-то не так.

— Никто Ван Сон не видел? — спросила дочь.

Ку Сун резко подняла голову.

— Я ее вон в той стороне встретила, — сказала одна женщина, показав куда-то за нос лодки.

— И я тоже, — кивнула Ян Чжин. — Мы одновременно всплыли выпустить сумбисори, и я посоветовала ей нырять ближе к лодке.

— И где же она тогда? — спросила Ку Сун, повернувшись к сестре.

— Небойся, — ответила старшая младшей, — мы ее найдем.

К лодке подплыла еще парочка опоздавших. Ку Сун расспросила их, но они тоже не видели Ван Сон. Сестры Кан поднялись и огляделись, крепко упершись ногами в палубу, потому что лодка качалась на волнах.

— Вон там! — крикнула Ку Чжа. — Вон ее тевак!

Я хорошо знала это место, как и все старшие ныряльщицы, и меня встревожило, что тевак отнесло так далеко в море.

Те, кто уже был в лодке, схватили весла и начали грести, оставив нескольких ныряльщиц в воде. Мы хотели добраться до тевака Ван Сон поскорее, но для эффективного продвижения нужно было придерживаться ритма. Когда мы подплыли к теваку, сестры Кан бросили весла и снова встали во весь рост. Ку Сун крикнула нам, чтобы мы сидели тихо и прислушивались к сумбисори Ван Сон, но ветер не доносил никакого похожего звука. Медленно поворачиваясь по кругу, сестры осматривали волны. Прошло минут пять — гораздо больше, чем хэнё может оставаться под водой. Тетка Ван Сон была в ужасе и отчаянии, а у матери на лице читались печаль и безнадежность.

— Так, — сказала Ку Чжа, — давайте все в воду, и побыстрее. — А дальше она произнесла слова, которых никто не хотел слышать: — Нам надо найти тело Ван Сон до того, как его унесет в море и она станет голодным призраком.

Мы снова надели маски и попрыгали в воду. Те, кто до сих пор был в воде, уже подплывали к нам. Ку Сун сообщила им:

— Мы ищем Ван Сон. Осмотрите то место, где находитесь.

Начинающие ныряльщицы, включая мою дочь, рассеялись по плато: если морское ушко зажало бичхан Ван Сон или одежда зацепилась за скалу, они найдут утопленницу. Младшие и старшие ныряльщицы поплыли вдоль края плато. Все без толку. Каждый раз, когда я всплывала, женщины перекрикивались поверх волн, которые становились все выше. «Тут искали? А там? Здесь ничего. И тут ничего». И опять под воду.

Всплыв в очередной раз, я увидела, что Мин Ли обхватила руками тевак Ван Сон. Когда с Ю Ри случилось несчастье, я была немногим моложе, чем Мин Ли теперь, так что представляла себе, насколько дочку сейчас мучают чувство вины и угрызения совести. Я подплыла к ней.

— Но она же, наверное, должна быть где-то рядом с теваком, нет? — спросила Мин Ли и сжала губы, пытаясь удержать рвущиеся наружу эмоции.

— Надеюсь, — сказала я. — Давай вместе проверим.

Я взяла ее за руку, и мы нырнули прямо под тевак Ван Сон. То, что я увидела и почувствовала, немедленно наполнило меня тревогой. Мы находились на дальнем краю плато. Здесь было сильное течение, и огромный океан все время пытался утащить нас, но Мин Ли слишком сосредоточилась на поисках, чтобы это заметить. Я позволила ей задавать темп и глубину, понимая, что Ван Сон вряд ли могла нырять быстрее или глубже моей дочери. Опустившись меньше чем на две длины тела, Мин Ли остановилась. Взявшись за руки, мы выровняли свое положение в воде. Я знала, что Мин Ли скоро понадобится всплыть, но хотела ей кое-что показать. Подняв свободную руку, я дала знак пока не возвращаться наверх, а потом отпустила дочь. Здесь море тянуло так сильно, что Мин Ли немедленно потащило прочь от меня. На лице у нее отразился ужас: она поняла, что ее тоже может унести течением на сотни километров вдаль. Я схватила дочь за руку и с силой, обретенной за много лет погружений, увела Мин Ли от опасности вверх, к поверхности воды.

Наши поиски закончились. Сегодня мы Ван Сон не найдем.

Как только все вернулись в лодку, Ку Чжа сказала нам:

— Когда вернемся на берег, я сообщу о происшествии главам кооперативов из соседних деревень. — Она положила руку сестре на плечо, но Ку Сун дернула плечом и сбросила руку. — К концу завтрашнего дня весть разлетится по всему острову и дойдет до каждой хэнё, до каждого рыбака. Давайте помолимся морскому богу-дракону и всем богиням, которые в состоянии повлиять на морские дела, чтобы тело Ван Сон скорее принесло на берег.

Ку Чжа взяла весло, остальные заняли свои места. Я даже не представляла, что сейчас творится в голове у старшей из сестер Кан. Несчастные случаи и смерть ныряльщиц — самое страшное, что может случиться с главой кооператива. Однако она должна руководить хэнё, даже если ощущает горе и вину. Моя мать не несла ответственности за жадность Ю Ри, приведшую к схватке с осьминогом, и все же тот случай лег на душу матушки тяжким грузом. А сегодня ситуация была другая. Ку Чжа не могла предвидеть, что все обернется вот так, однако именно она выбрала это место для ныряния из-за ревности и обиды. Гибель любой ныряльщицы ужасна, но сейчас Ку Чжа наверняка было еще горше, ведь погибла ее племянница.

* * *

Говорят, только после столкновения с огромным неведомым морем дочь узнает собственную мать и впервые начинает ее понимать. И это правда: в тот день, когда случилось несчастье с Ю Ри, я посмотрела на матушку новым взглядом. А теперь и Мин Ли взглянула на меня по-другому. Каждому ребенку необходимо знать, что родители всегда будут любить его, учить и защищать, но моя дочь пережила резню в Пукчхоне, и тот страшный опыт говорил ей совсем другое. Теперь же она впервые до глубины души прочувствовала мою любовь. И тем не менее в последующие несколько дней Мин Ли пришлось тяжело: ее мучили боль и сожаления.

— Если бы я не отвела взгляд от Ван Сон…

— Ты ничего не смогла бы сделать, — попыталась я успокоить дочь. — Ты же почувствовала силу течения. У тебя не хватило бы сил вытянуть подругу.

— Но если бы я осталась с ней…

— Тебя бы тоже унесло. И я тебя потеряла бы.

Однажды Мин Ли воскликнула растерянно:

— Я не понимаю, как такое могло случиться! Ты же видела, как нам гадали, и Ван Сон выпало шесть рисовых зерен, как и мне…

Я понимающе кивнула и сказала:

— Мы иногда рассуждаем о судьбе и любим приглашать гадалок, чтобы узнать будущее. А потом спрашиваем себя, почему Ван Сон получила хорошее предсказание и умерла, а другим нагадали самое плохое, но они тут, живы и здоровы. Я сама часто сомневалась в пророчествах и не могла понять, почему рисовый колобок, который шаманка Ким бросила о дерево на площади во время моей брачной церемонии, прилип к дереву. Это означает счастье, а нам с мужем выпало столько бед. Ответ мне по-прежнему неизвестен.

Мин Ли уткнулась лицом мне в колени и заплакала. Я погладила ее по спине.

— И все-таки интересно, — осторожно сказала я, — не было ли у Ван Сон причины вести себя невнимательно.

Я почувствовала, как Мин Ли напряглась всем телом, и хотела продолжить свою мысль, но тут пришла Чжун Ли, которая жаждала поднять сестре настроение. Младшая дочь села на пол рядом с нами, открыла «Хайди» и начала читать. Сегодня от этой истории Мин Ли залилась горючими слезами.

— Хайди и Клара дружили, — с трудом выдавила она, — как и мы с Ван Сон. А теперь я ее потеряла.

Я попыталась по мере сил утешить дочь, но и у меня на душе было тяжело. То меня мучила мысль, что в морскую пучину могло засосать и Мин Ли, то вспоминались последние дни жизни Ван Сон: как она побелела, когда Чжун Ли сломала руку, какой зеленовато-бледной она была следующим утром, когда в лодке ее чуть не вырвало. Я неотступно думала о том, что дочь Ку Сун, возможно, ждала ребенка и моя дочь знает, кто отец. А если удавалось отвлечься от этих подозрений, я тут же вспоминала Ми Чжа и понимала, что мне очень не хватает ее поддержки и не к кому теперь обратиться за советом и утешением. Заставляя себя забыть о привычной бездне, которая поселилась у меня в душе, я начинала беспокоиться за Ку Сун и Ку Чжа. Одна потеряла дочь, а другая несла за это ответственность. Сестры любили поспорить и частенько ревновали друг к другу, но они всю жизнь были неразлучны. Я не представляла, какие чувства они сейчас испытывают друг к другу и есть ли такие слова, которые помогут одной сестре простить другую. И тут мне опять вспоминалась Ми Чжа и то, как мы с ней утешали друг друга. Теперь и Мин Ли лишилась лучшей подруги. Внезапно я отчетливо осознала: все это случилось из-за исследований доктора Пака. Присутствие ученых, как брошенный в воду камень, от которого еще долго расходятся круги, продолжало менять нашу жизнь и отношения между хэнё. Конечно, самый глубокий след оставит смерть Ван Сон, но и другие вроде бы незначительные происшествия — когда Ми Чжа купила сыну велосипед, а потом Чжун Ли сломала руку — могли в будущем так сильно повлиять на нашу жизнь, что страшно было подумать.

Прошло десять дней, а тело Ван Сон так не нашли. А значит, из трагически погибшей девушки, которую следовало похоронить согласно обряду, она превратилась в голодного призрака, который может принести живым много бед. Примешивались и другие проблемы. Поскольку весть о том, что мы ищем тело Ван Сон, разошлась по всем деревням хэнё на острове, очень многие догадывались, что мы будем проводить ритуал, который считался незаконным. Совершенно незнакомый человек мог на нас донести, чтобы выслужиться перед властями. Требовалась особая осторожность, поэтому о дате, времени и месте ритуала сообщили только в нашем бультоке. Мы встретились в прибрежной пещере в двадцати минутах ходьбы от Хадо. Ку Сун заметно осунулась, но ее старшая сестра словно постарела на десять лет. Сестры держались вместе: похоже, горе еще прочнее их связало. Мы с До Сэн стояли по обе стороны от Мин Ли. Шаманка Ким позвонила колокольчиком на четыре стороны, чтобы открыть дверь небес и пригласить духов на встречу с нами. Потом она взмахнула мечом, рассекая воздух и прогоняя злых духов, которые могли к нам наведаться.

— Когда женщина умирает одна в воде, некому подержать ее за руку, некому погладить по лбу, — начала шаманка. Ким. — Кожа ее холодеет, и некому согреть утопленницу. Ее не утешают друзья и семья. Но нам известно: когда мертвые беспокоятся о живых, это значит, что они высвободились из сети своих печалей. Посмотрим, что нам скажет Ван Сон. — Ким была известна способностью улещивать духов и договариваться с ними. Сейчас она обратилась напрямую к погибшей: — Если ты почему-нибудь была несчастна, расскажи нам, чтобы мы смогли тебе помочь.

Помощницы шаманки забили в самодельные литавры и барабаны, по пещере поплыл запах приношений. Ким в ярком ханбоке кружилась вокруг своей оси, самодельные кисточки летали по воздуху. Вдруг она и ее помощницы замерли на месте. Воцарилась тягостная тишина, напоминающая краткий перерыв между двумя приступами икоты. Оказалось, в пещеру вошла Ми Чжа и встала, прислонившись спиной к неровной стене. Она была скромно одета, а в руках держала приношения. Моя бывшая подруга знала Ван Сон с младенчества, но от ее присутствия всем стало не по себе.

Снова загремели литавры и колокольчики, шаманка принялась еще яростнее рубить ножами воздух. Потом ее движения стали медленнее, она остановилась и вошла в транс. Когда она опять заговорила, голос словно пробивался из глубины. К нам пришла Ван Сон.

— Мне так холодно, — сказала она. — Я скучаю по родителям. И по дяде с тетей. Я скучаю по хэнё в нашем бультоке. Скучаю по подруге. — Шаманка переключилась на свой обычный голос: — Расскажи нам о своем горе, Ван Сон.

Но в те дни даже духам приходилось следить за словами, и Ван Сон больше ничего не стала говорить. Все очень расстроились, а потом случилось нечто еще более тревожное. Ким закружилась в моем направлении и остановилась прямо передо мной.

— Я чуть не погибла в море, — произнесла она уже другим голосом, снова впав в транс. — Я была слишком жадной.

Ю Ри! Я столько раз просила шаманку поискать духов невестки, мужа и сына, но каждый раз ответом мне была только тишина.

— Я много лет страдала, — сказала Ю Ри устами шаманки. — А потом настал мой последний день. О-о-о!

В этом стоне чувствовалась такая мука, что мороз шел по коже. До Сэн заплакала о своей дочери.

Потом заговорил тихий слабый голосок:

— Я скучаю по маме. Скучаю по братику и сестричкам.

У меня подогнулись ноги. Сун Су!

Мин Ли опустилась на камни рядом со мной и обняла за плечи. Остальные тоже упали на колени и прижались лбами к полу пещеры. Мы пришли сюда ради Ван Сон, но в итоге духи явились ко мне.

Голос шаманки Ким был совершенно не похож на голос моего мужа, но я узнала интонации Чжун Бу, его тщательный выбор слов.

— В этой могиле многовато народу, но я рад, что у меня есть компания. Можно разделить нашу боль.

А потом те трое, которых я потеряла, будто стали бороться за голос шаманки Ким, чтобы высказать свои мысли.

— Я был ребенком, который просто хотел к папе. Я ни в чем не виноват, меня убили, но я пришел к прощению.

— Я была девушкой, которая когда-то хотела замуж. Я ни в чем не виновата, меня убили, но я пришла к прощению.

— Я был мужем, отцом и братом. Я ни в чем не виноват, меня убили, но я пришел к прощению.

И дальше шаманка пропела все те слова, что я давно хотела сказать потерянным близким:

— Сын мой, прости, что не смогла тебя защитить. Невестка моя, прости, что ты столько страдала. Муж мой, даже когда я хотела умереть, во мне рос твой ребенок. Никого из вас мы не смогли похоронить должным образом, но я хотя бы знаю, что вы вместе.

Наконец Ким пришла в себя и обратилась к духам моих родных напрямую:

— Вы не голодные призраки, потому что не пропали в море, но вы умерли ужасной смертью вдали от дома своих предков. — Возвращаясь к той, ради которой мы сегодня собрались, она воззвала: — Ван Сон, пусть тебя утешит присутствие земляков из Хадо. — Потом шаманка обратилась к нам: — Пусть наши слезы текут рекой, а я попрошу морского бога-дракона помочь духу Ван Сон отправиться в загробный мир и обитать там в мире и покое.

Церемония продолжилась подношениями, музыкой, слезами и пением. Мы обычно не задавали вопросов шаманке или тем, кто посылал через нее весточки, но я не могла не гадать, почему именно сегодня пришли близкие, которых я потеряла. Душа у меня затрепетала при их появлении, я была полна благодарности, но в то же время заново ощутила горечь чувств, которые испытывала теперь к Ми Чжа. Когда я оглянулась посмотреть на нее, она уже исчезла. Зачем же она приходила?

* * *

Хэнё в любом случае должна кормить семью, у нее нет выбора, так что на следующий день мы с До Сэн вернулись в бульток. У Мин Ли были уроки, и она с нами не пошла, что было только к лучшему. Ку Чжа заняла свое место, сестра села рядом с ней. Ку Сун выглядела так, словно месяц не спала. Эта стадия оплакивания погибших была мне хорошо знакома, но меня поразил вид Ку Чжа. После трагедии морщины, которые солнце оставило на ее коже, стали еще глубже, и теперь наша предводительница выглядела старше моей свекрови. Руки у нее тряслись, а голос, когда она заговорила, дрожал.

— Однажды, — много лет назад, у нас произошел несчастный случай, и он сильно отразился на главе нашего кооператива. Сун Силь следовало уйти с поста. Она не ушла и через несколько месяцев погибла в море. — Те, кто еще помнил мою матушку, печально кивнули. — Как глава кооператива я признаю свою ответственность за гибель Ван Сон. Поэтому прошу вас выдвинуть вместо меня кого-то другого.

Сестра ее отреагировала так быстро, что трудно было не понять, насколько она осуждает Ку Чжа:

— Я предлагаю Ким Ён Сук по той же причине, по которой я когда-то ее не выдвинула, — сказала она. — Лучше всех понимает потери тот, кому приходилось кого-то терять. Из всех нас на долю Ён Сук выпало больше всего потерь. Это сделало ее осторожной. Она будет присматривать за всеми.

Больше никого не выдвинули, и меня выбрали единогласно. Если другая хэнё хотела занять место главы, мне об этом не сказали.

Я торжественно огласила свои первые указания:

— Сегодня мы войдем в море с осторожностью. Давайте весь остаток этого цикла погружений будем придерживаться благоразумия. Наши души измучены, и мы не знаем, чего от нас хотят боги и богини. Мы сделаем дополнительные подношения. Пусть начинающие ныряльщицы держатся у берега, а младшие и старшие ныряльщицы за ними присматривают. В следующий раз, когда мы отправимся на более глубоководные участки, пусть все будут целы и невредимы.

Мой план означал, что какое-то время мы будем зарабатывать меньше, но никто не стал спорить.

— И еще насчет распределения по парам, — продолжила я. — Хочу спросить у Ку Сун, не хочет ли она нырять со мной.

Ку Чжа уставилась на собственные руки, сложенные на коленях, боясь посмотреть на сестру.

Но Ку Сун дала неожиданный ответ:

— Мы с сестрой с самого детства ныряли вместе. С ней мне будет безопаснее, чем с любой другой хэнё.

Несколько женщин изумленно охнули. У меня самой в душе поднялась волна горечи и упреков, но я лишь сказала:

— Тебе решать. — А под конец произнесла слова, которые когда-то слышала от матушки: — Каждая женщина, уходящая в море, несет на спине собственный гроб. В подводном мире мы тянем за собой груз тяжелой жизни. — И добавила от себя: — Прошу вас, будьте осторожнее — сегодня и всегда.

* * *

Я быстро освоилась с новыми обязанностями. Все, чему меня учили мать и свекровь, естественным образом шло в дело, и мне нравилось думать, что с первого дня меня уважали за взвешенные решения. Я глава кооператива! Интересно, что подумала Ми Чжа, когда услышала эти новости. Может, и вовсе ничего не подумала, потому что у нее как раз начались свои проблемы.

По деревне пошли слухи про последний день Ван Сон. «Ее тогда тошнило», — многозначительно сказала мне жена мясника. Женщина, которая молола просо, заметила: «Кого из нас не тошнило в первые месяцы беременности?» «Она слишком много общалась с сыном Ми Чжа», — шепнула мне ткачиха, когда я пришла купить муслин на платье для Чжун Ли. Слухи распускала не я, хотя, стыдно признаться, иногда хотелось. Никакая месть не стерла бы боль, которую причинила мне Ми Чжа, но так мне стало бы хоть немного полегче. В Хадо до сих пор хватало людей, с самого начала не доверявших Ми Чжа — дочке коллаборациониста и жене человека, который работал на американцев и жил сейчас на материке. А теперь против Ми Чжа говорило еще одно обстоятельство: возможно, из-за ее сына забеременела Ван Сон. «Может, девочка боялась рассказать матери», — сказала жена мясника. «Может, Ё Чхан отказался жениться», — рассуждала женщина, которая молола просо. Все строили теории, и версии были самые разные: одни считали, что Ван Сон нервничала и поэтому была невнимательна, а другие решили, что она стыдилась беременности и специально позволила течению себя унести.

Мои дочери, на удивление, ни как не реагировали на сплетни. Чжун Ли, возможно, была слишком юной и стеснялась говорить со мной о таких вещах, да и я не очень-то хотела обсуждать с ней секс, но у Мин Ли я в конце концов спросила, правда ли то, что говорят люди.

— Ох, мама, ты вечно думаешь самое худшее про Ё Чхана и его семью. Они с Ван Сон просто дружили. Мы лишь хотели научить Чжун Ли ездить на велосипеде, вот и все.

Я так и не поняла, можно ли ей верить.

* * *

Настал день, когда учитель О повез Чжун Ли на автобусе в город на конкурс. Они вернулись через три дня и привезли чудесные новости: моя дочь победила. Я купила ей велосипед, чтобы избежать ее дальнейших встреч с Ё Чханом, но все равно не избавилась от тревоги. «У тебя и правда вырастет большая попа», — предупредила я Чжун Ли, но она только рассмеялась и укатила прочь. И когда дочь скрылась за углом, я поняла, какую ужасную ошибку совершила. Может, Чжун Ли больше и не нужны уроки езды от Ё Чхана, но теперь они смогут кататься вдвоем, а мне придется рассчитывать только на слухи, чтобы узнать о делах дочери.

Через неделю после конкурса к нам опять зашел учитель О.

— Еще одна прекрасная новость! — объявил он. — Чжун Ли отобрали для учебы в средней школе Чеджу.

Мне бы порадоваться, но я сразу переключилась на практические соображения:

— Слишком далеко, чтобы каждый день ездить туда и обратно.

— Ездить не придется: девочка будет жить в городской семье.

Это было еще хуже.

— Чжун Ли всего двенадцать, — возразила я, — и я не хочу с ней расставаться.

Учитель О нахмурился.

— Все дочери хэнё ездят на дальние работы. Даже вы…

— Но я уехала из Хадо только в семнадцать, и у меня не было выбора.

— Если Чжун Ли поедет в эту школу, — продолжил он, словно заранее подготовил ответ, — то потом сможет поступить в колледж или университет на материке. А то и, — глаза у него заблестели, — даже в Японии.

Но это были слишком далекие планы.

— Как это она уедет с Чеджудо на материк, а тем более за границу? — спросила я. — Власти никогда этого не допустят.

— Почему же? Потому что ваш муж был школьным учителем?

— Потому что мы подпадаем под принцип коллективной ответственности. Нас…

— Я полагаю, власти сейчас скорее воспринимают вас как главу кооператива ныряльщиц. Ваши мать и свекровь тоже возглавляли кооператив. Думаю, это сыграет свою роль. И потом, Чжун Ли не мальчик, а ведь именно мальчики сулят проблемы в будущем. Я слышал истории о том, как в одних и тех же семьях сыновей не принимали в школу или военную академию, а дочери спокойно перебирались на материк в университет или на работу.

— Не знаю, может, для кого-то это и срабатывало, но у меня три члена семьи погибли во время Инцидента третьего апреля.

— Вы не понимаете, — сказал учитель О. — В случае Чжун Ли власти уже решили сделать вид, что все в порядке.

Я растерялась.

— Почему?

Он пожал плечами.

— Девочка очень способная. Может, за нее замолвил словечко доктор Пак…

Это уже было что-то новенькое.

— Так где тут правда? — прямо спросила я учителя. — Власти просто решили отступиться или помог доктор Пак? Или дело в уме Чжун Ли? Или в том, что она не мальчик?

— А какая разница? Ей предоставили возможность, которая мало кому дается. — Внимательно посмотрев на меня, учитель О добавил: — К тому же вам больше не придется волноваться, что она раскатывает на велосипеде по олле с мальчиком постарше.

Больше аргументов не понадобилось.

* * *

Мы собрали одежду Чжун Ли и те немногие книги, которые у нее были. Вся семья проводила мою дочь до автобусной остановки, где нас уже ждал учитель О. На дороге было полно людей, идущих на рынок. Женщины повязали головы белыми шарфами и несли корзины на сгибе локтя; мужчины высоко закатали штанины, а шапки из конского волоса плотно натянули на уши. Один крестьянин вел осла, который тащил на себе огромную связку туго набитых мешков из рогожи. В обе стороны по дороге не видно было ни единой машины, грузовика или автобуса. До Сэн, Мин Ли и я не могли перестать плакать. Мои отец, брат и сын стояли поодаль, пытаясь скрыть свои чувства. Чжун Ли, однако, не грустила: ее переполняло радостное возбуждение.

— Я буду приезжать на все праздники, — тарахтела она, — и постараюсь отпроситься, когда доктор Пак вернется. Обещаю, что буду много заниматься.

Она очень напоминала своего отца: то же сочетание любви к семье и стремления учиться, чувство ответственности наряду с желанием пробовать новое. И все-таки, когда автобус подъехал, у Чжун Ли тоже выступили слезы на глазах.

— Ты храбрая девочка, — сказала я, хотя сердце у меня ныло. — Мы все тобой очень гордимся. Учись хорошо, а мы все будем тебя ждать.

Автобус остановился и раскрыл дверь. В воздухе кружила пыль. Я обняла дочь, и мы крепко-крепко прижались друг к другу.

— Я тут вечно ждать не буду! — крикнул водитель. — У меня расписание.

Учитель О поднял сумку Чжун Ли.

— Я прослежу за тем, как она устроится.

Дочь разомкнула объятия, поклонилась мне и всем родным и поднялась в автобус, который тут же тронулся с места. Последнее, что я увидела, это как Чжун Ли идет по проходу.

Через три дня из деревни утренним автобусом уехали Ми Чжа и Ё Чхан. Одни говорили, что Ми Чжа не вынесла сплетен о сыне и сбежала. Другие считали, что она поехала к мужу в Сеул, третьи — что они все собрались в Америку. Некоторые утверждали, что она никогда не вернется, раз продала свиней мяснику: ведь нельзя нормально жить без трехступенчатого цикла — отхожего места, свиней и еды. Но были и те, кто спрашивал, почему Ми Чжа в таком случае не попыталась продать дом тетки и дяди, спальные подстилки, сундуки и кухонную утварь. Все эти версии сбивали меня с толку.

Впервые за много лет я пошла в район Сут Дон, где жила Ми Чжа. Я открыла ворота и вошла. Двор был чисто прибран, соломенная крыша ухожена. В углу теснились рядами пустые глиняные кувшины. Амбар, где Ми Чжа спала в детстве, был пуст. По стене карабкалась лоза с пурпурными цветами. На участке возле кухни росли огурцы, морковь и другие овощи. Дверь дома оказалась не заперта, и я вошла. Все было точно так, как говорили люди: вся мебель осталась на местах. Может, Ми Чжа тут и не было, но ее духом пропиталось все вокруг. Я открыла сундук в главной комнате — просто так, из любопытства. Внутри лежала книга ее отца. Не верилось, что Ми Чжа не взяла ее с собой.

Шли недели, потом месяцы. Ми Чжа и Ё Чхан не возвращались. Дом так и стоял незапертый, но ничего не украли. Может, сохраняло силу поверье, что на Чеджудо не бывает воров, а может, люди боялись встретить меня — я каждый день ходила в дом бывшей подруги. Оказалось, мне не хватало ощущения, что она где-то рядом, что я могу в любой момент заметить ее. Мне не хватало возможности винить ее во всем. Когда тоска становилась невыносимой, я шла в дом Ми Чжа, трогала ее вещи и ощущала вокруг ее присутствие. Ее дом стал незаживающей раной, которую я снова и снова бередила.

2008: ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

(продолжение)

— У меня все хорошо, просто мне трудно тут находиться, — признается Ён Сук, сама себе удивляясь: зачем откровенничать с правнучкой Ми Чжа?

Клара обдумывает ее слова, потом спрашивает:

— А вы внутри музея уже были? Не ходите. — Помедлив, она добавляет: — Ну, то есть я вот только что узнала, что наш самолет сел на место прежней братской могилы. Большую часть тел оттуда выкопали и перезахоронили, но все-таки. Противно же!

Клара настоящая заноза в заднице, но Ён Сук считает своим долгом ее предупредить:

— Хоть ты иностранка, но все-таки следи за словами. Время сейчас все еще опасное, может, даже опаснее прежнего.

Клара склоняет голову набок и вытаскивает наушник.

— Что?

— Неважно. Мне пора возвращаться к родным, — говорит Ён Сук.

— Зачем? Чтобы посмотреть на имена мертвых? Или на экспозицию музея? Я серьезно, не ходите туда.

И тем не менее.

Ён Сук последний раз оглядывается на статую матери с младенцем, прикрытой белой тканью, а потом направляется прочь. Клара идет за ней.

— Хальман Ми Чжа всегда говорила…

— Ты ее называла хальман Ми Чжа? — Когда Ён Сук слышит ее имя в таком контексте, ей становится до странности не по себе.

— Я ее обычно называла бабушкой, но хальман ей больше нравилось. И совершенно точно не нравилось «прабабушка»: она говорила, что сразу чувствует себя старой. В общем, по ее словам, жизнь у нее была трудная. Я никогда не видела прадедушку, но хальман Ми Чжа говорила, что он был плохим человеком. Он ее бил, представляете? Часто бил. Вот почему она хромала. Вы об этом знали? — Клара смотрит на нее в упор, ожидая ответа, но, не получив его, продолжает: — Он приводил ее в ужас. Полностью контролировал ее жизнь.

Ён Сук смотрит вдаль. Многих женщин бьют, но они не предают подруг. Однако она не произносит этого вслух, подозревая, что юная американка все равно не поймет.

Клара говорит:

— Когда она только переехала в Лос-Анджелес… — Она пожимает плечами. — Иммигрантам пришлось несладко. Нам об этом в школе рассказывали, и бабушке тоже выпало немало трудностей.

Ён Сук спотыкается, и Клара берет ее под руку.

— Давайте лучше сядем. Мама рассердится, если с вами что-то случится.

Они находят скамейку. Ён Сук пытается успокоиться, чтобы сердце не стучало так сильно. У Клары встревоженный вид. Надо поскорее снова ее разговорить.

— Значит, у Ми Чжа был магазинчик, — произносит Ён Сук.

— Да, в корейском квартале. Типичная семейная бакалейная лавочка, ну вы знаете.

— Конечно. — Хотя на самом деле она не знает. — А еще дети у Ми Чжа были?

— Нет.

— А ее сын с женой…

— Мои бабушка и дедушка.

— Да, твои бабушка и дедушка. У них еще дети были?

— Нет, только моя мать.

— И Ми Чжа не водила невестку молиться и оставлять подношения Хальман Самсын? — удивленно спрашивает Ён Сук.

— Кто это — хальман Самсын? Еще одна моя прабабушка?

— Хальман — это и бабушка, и богиня, — объясняет Ён Сук. — Хальман Самсын — богиня плодородия и деторождения. Уж конечно Ми Чжа сводила бы невестку к богине…

— Я никогда не видела свою бабушку. Она умерла вскоре после того, как переехала в Штаты. От рака груди.

Девочка продолжает болтать — она, похоже, не заметила, как побледнела Ён Сук.

— Вряд ли кто-то из нашей семьи ходил к богине, и подношения тоже наверняка не делали. Мы в такое не верим. Особенно бабушка Ми Чжа. Из наших родственников она серьезнее всех относилась к христианству.

— Но твоя бабушка…

— Говорю же, я ни разу ее не видела. Когда она умерла, дедушка Ё Чхан привез хальман Ми Чжа в Лос-Анджелес. Ему требовалась нянька для моей мамы, она тогда была совсем маленькая. Потом, когда родилась я, бабушка Ми Чжа присматривала за мной. А потом за моим братом. Она жила с нами.

Здесь, на открытии мемориала, слушать это еще более мучительно, и Ён Сук никак не может побороть недоверие к Кларе. Почему девочка так настойчива? Зачем родители вечно подсылают ее к Ён Сук? Почему это семейство никак не оставит Ён Сук в покое?

— Я знаю, сколько боли бабушка Ми Чжа причинила вам и вашей семье, — говорит Клара. — Но после случившегося она делала все возможное, чтобы помочь вам всем.

— Ты ничего об этом не знаешь!

Но весь ужас в том, что девочка, похоже, знает все.

— Вы с бабушкой бежали по олле. Вас загнали в школьный двор. Вы умоляли бабушку забрать ваших детей. Она сказала, что может взять только одного. Заставила вас выбирать. Вы предпочли спасти сына, но она и его не взяла. Солдаты убили вашего мужа, вашего старшего сына и ту девушку, которую называли тетушкой Ю Ри. Бабушка мне много про нее рассказывала. — Клара вглядывается в морщинистое лицо старой ныряльщицы. — Сколько себя помню, меня не оставляли мысли о темной стороне дружбы, — говорит она, накрывая руки Ён Сук своими. — Когда человек знает вас лучше всех и больше всех любит, это также значит, что ему известны способы, которыми вас можно обидеть и предать. — Лицо ее внезапно омрачается. — И у меня, представьте себе, нет друзей. Маму с папой это беспокоит. Они хотят отправить меня к психотерапевту. Но мне это ни к чему! — Она встряхивает головой и понимает, что отвлеклась от изначальной темы. — Бабушка Ми Чжа сделала вам больно. И с тех пор ее это постоянно мучило. Вы бы видели, как она плакала по ночам. И какие у нее случались кошмары.

Ён Сук смотрит девочке прямо в глаза. Зеленые пятнышки на радужке, наверное, достались ей от белого отца, но в остальном это глаза Ми Чжа, и Ён Сук видит в них боль.

— Бабушка Ми Чжа часто задавала мне один и тот же вопрос. «Что сделала бы Ён Сук на моем месте?» — говорит Клара. — А теперь я хочу спросить об этом вас. Вы бы пожертвовали своей жизнью или жизнями ваших детей, чтобы спасти Сан Муна или Ё Чхана? В глубине души вы наверняка понимаете, что бабушка Ми Чжа не представляла себе…

— Каким кошмаром все это закончится, — договаривает за нее Ён Сук.

Клара выпускает руки старухи, вытаскивает наушники и сует их в уши Ён Сук. Там не музыка, а только голос. Голос Ми Чжа. Глаза Клары наполняются слезами. Она знает, что там, на записи, но по Ён Сук каждое слово, которое она слышит, бьет как ледяной дождь — обдает холодом и жалит.

«Каждый день я напоминала себе о том, к чему привела моя слабость, — говорит Ми Чжа. Голос у нее старый, мягкий и дрожащий — в нем не чувствуется мощи и силы хэнё, которая ныряла больше шестидесяти лет. — Я молилась Иисусу, Деве Марии и Богу-Отцу, чтобы они даровали мне прощение…»

Ён Сук выдергивает проводки из ушей. Клара снова берет ее за руки и произносит:

— Все понять — значит все простить.

— Кто это сказал?

— Будда.

— Будда? Но ты же католичка!

— Родители не всё обо мне знают. — Помолчав мгновение, она повторяет: — Все понять — значит все простить. А теперь вставьте наушники обратно.

Ён Сук сидит неподвижно, как цапля. Девочка снова вставляет ей наушники. И опять слышится голос Ми Чжа:

— Я отчаянно пыталась искупить свою вину, стала христианкой, заставляла детей ходить в церковь и в воскресную школу, работала добровольцем. Я сделала все, что могла, для Чжун Ли…

Голос Клары на записи спрашивает:

— А если бы ты сегодня увидела свою подругу, что ты ей сказала бы?

— Я бы попросила ее прочесть мои письма. Умоляла бы их прочесть. Ох, Клара, если бы она согласилась, то узнала бы, что у меня на сердце.

— Ты вроде говорила, что вы обе не умели читать…

— Она поймет. Наверняка поймет. Она их откроет и узнает…

Ён Сук опять выдергивает наушники.

— Я не могу. Просто не могу. — Она встает, выпрямляется и, обращаясь к внутренней силе, которая позволила ей многое пережить, делает один шаг, другой, третий, оставляя позади девочку на скамейке.

ЧАСТЬ V ПРОЩЕНИЕ 1968–1972

РОДИТЬСЯ КОРОВОЙ

Лето 1968 года

Мы сидели на корточках перед бультоком и слушали мужчину, который кричал в рупор:

— Сегодня старшие ныряльщицы выйдут на глубоководные работы на два километра от берега. Младших капитан высадит в бухте, где много морских ежей. Начинающих ныряльщиц среди вас сегодня нет, так что о них речь не идет. Я еще раз напоминаю, что нам нужно больше начинающих ныряльщиц. Пожалуйста, поощряйте своих молодых родственниц вступать в кооператив.

Меня раздражал уже сам факт, что нами командует мужчина, а он еще и орал в свой рупор. Может, у нас и плоховато со слухом, но раньше, когда мы сидели у очага и обсуждали планы на день, подруги всегда меня понимали. К тому же именно я возглавляла кооператив, и остальные хэнё ждали, что я объясню этому типу суть дела.

— И как мы привлечем молодежь, если вы поменяли правила насчет того, кто имеет право нырять?

— Я никаких правил не менял! — начал возмущаться он.

— Ну ладно, лично вы не меняли, — согласилась я. — Какие-то политики далеко отсюда приняли нелепый закон, но откуда им знать о наших порядках и традициях?

Начальник принял важный вид. Конечно, не его в том вина, но шесть лет назад, не спросив мнения ныряльщиц, приняли закон, по которому в каждой семье могла быть только одна хэнё. Это стало тяжелым ударом для семей, доход которых опирался на заработки бабушек, матерей и дочерей.

— Всегда так было, что, если женщина выходит замуж в другую деревню или уезжает, она теряет права в родной деревне, — сказал он.

— И что? Когда я давным-давно вышла замуж и уехала в другую деревню, меня охотно приняли в тамошний кооператив. А теперь женщина может подать заявку на лицензию только после того, как проживет на новом месте шестьдесят дней. А если ее свекровь или невестка уже работают ныряльщицами, то…

— Нет, тут вот в чем дело, — перебила меня Ян Чжин. — Если в одной семье получить лицензию может только одна хэнё, как мы должны привлекать дочерей к работе в море?

— А хоть бы я и могла их привлечь, — дополнила я аргумент напарницы, — зачем бы мне стараться?

— Вы мне сейчас опять про Чжун Ли рассказывать будете? — с показательным тяжелым вздохом поинтересовался мужчина.

Именно это я и собиралась сделать, поскольку знала, что его это раздражает.

— Моя младшая дочь учится в университете в Сеуле.

— Знаю-знаю.

— Конечно, не все дочери такие способные, как Чжун Ли, и не всем так повезло, но теперь у каждой девушки есть возможность выбрать менее опасную профессию, — продолжила я. — Вот посмотрите на мою старшую дочь. Как ее мать, я могу сказать, что Мин Ли никогда не отличалась большими способностями, но она помогает обеспечивать семью, продавая туристам открытки, лимонад и масло для загара.

Женщины вокруг меня понимающе закивали, хотя до недавнего времени мы и не слыхали о лимонаде и масле для загара.

— Зачем нырять, если можно безопасно зарабатывать деньги на суше? — поддакнула Ян Чжин.

Мужчина не снизошел до ответа. Ему-то не приходилось рисковать жизнью в море.

— Ну и кто у нас остается? Здесь сегодня в основном женщины, которые уже много лет ныряют вместе, — усмехнулась я. — Сестры Кан, Ян Чжин и я… Большинство из нас уже подходит к пенсионному возрасту. Что вы будете делать, когда мы все уйдем на пенсию?

Начальник пожал плечами, делая вид, что ему все равно, и мы рассмеялись. Он покраснел и снова взялся за рупор:

— Это я руковожу деревенской рыболовной ассоциацией. Я здесь главный. Вы должны меня слушаться.

Мы рассмеялись еще громче, и он совсем побагровел. Он даже не понял, что у нас получился очередной трехступенчатый процесс: начальник сделал заявление, мы посмеялись над ним, он покраснел. На Чеджудо очень многие процессы и ситуации почему-то состояли из трех элементов. А уж эта конкретная ситуация повторялась практически каждый рабочий день.

Чеджудо всегда считался островом трех изобилий. Ветра и камней у нас до сих пор было полно, а вот на женщин начали давить, как никогда прежде. Не знаю, правда ли это, но мне кажется, что закон о рыболовных кооперативах был принят из-за нехватки мужчин, вызванной Инцидентом 3 апреля, Войной 25 июня и началом индустриализации на материке, из-за которой мужчин с острова сманивали работать на заводах. Опять началась борьба между шаманизмом — религией в основном для женщин — и конфуцианством, которое предпочитало мужчин. Женщины Конфуция не особо интересовали: «Девочка должна слушаться отца, жена — мужа, а вдова — сына». А я в детстве слушалась матушку, потом вышла замуж, и у нас с мужем было одинаковое право голоса, а теперь, когда я стала вдовой, мой единственный сын слушается меня. Но во многих семьях дела обстояли не так. Я радовалась тому, что не пришлось быть дочерью или женой в нынешние времена, а сын прекрасно понимал, что не стоит испытывать мое терпение.

Самая важная и удивительная перемена состояла в том, что теперь деревенской рыболовной ассоциацией командовали мужчины. У нас все равно был свой кооператив, и мы по-прежнему собирались в бультоке, но этот тип указывал нам, кто может работать и сколько времени. Он пытался нас контролировать — а другие начальники делали то же самое в кооперативах хэнё по всему острову, — и нам с каждым днем становилось труднее жить по-своему, определять собственное будущее. Нам даже назначили штрафы, если мы превысим размер улова или соберем что-то в неподходящий сезон. Штрафы! Ну, этого я сумела не допустить, и женщины в моем кооперативе ничего не платили. Но если собрать воедино все новшества — нами теперь командовали мужчины, наши дочери стали учиться в школе и выбирать работу на суше, а в каждой семье только одна женщина могла работать ныряльщицей, — неудивительно, что хэнё стало меньше. А тут еще добавились последствия визита президента Пак Чон Хи. Он осмотрел наш остров и решил, что заводы здесь строить непрактично, но, поскольку климат позволяет, нам всем велели выращивать корейские мандарины. Вот люди на другой стороне острова и стали их выращивать, в том числе и многие хэнё. Когда доктор Пак впервые проводил здесь исследования, на Чеджудо было примерно двадцать шесть тысяч ныряльщиц, а в прошлом году он приехал опять, чтобы измерить, сколько мы можем держать руки в ледяной воде, и хэнё насчитывалось всего одиннадцать тысяч. Одиннадцать тысяч! Он побился со мной об заклад, что еще через пять лет половина из них уйдет на пенсию.

С моей точки зрения, в деревенской рыболовной ассоциации только и было хорошего, что нам разрешали оставлять себе собранное сверх нормы выработки. Излишки я продавала на улицах Чеджу, а с полученного дохода оплачивала образование детей и свадьбу Мин Ли. И эти же деньги пойдут на организацию банкета и празднеств в честь грядущей свадьбы Кён Су с девушкой, которую он встретил на материке во время обязательной военной службы. Скоро у нас в одном дворе будут жить четыре поколения: моя свекровь, я, сын с невесткой и дети, которые у них родятся.

— Давайте быстрее! — крикнул тип из ассоциации. — Собирайте снаряжение!

Мы так и сделали, а потом влезли в кузов его грузовика. Начальник отвез нас на пристань, где уже ждала большая моторная лодка. Как только мы поднялись на борт, капитан вышел в море. Сначала он высадил в бухте младших ныряльщиц, потом через бурные волны пошел дальше от берега. Когда мы прибыли на место, я взяла командование на себя.

— Следите за теваками, — сказала я, — не удаляйтесь от лодки. Поднимайтесь на борт, когда замерзнете. И пожалуйста, приглядывайте друг за другом.

На земле жизнь изменилась, но море осталось таким же. Серия вдохов — и вниз… Вода здесь даже на большой глубине была кристально чистая. Черные вулканические скалы четко выделялись на фоне мерцающего песка. Слева от меня покачивался, будто от легкого ветерка, целый лес водорослей. Заботы, терзавшие меня на суше, как обычно, рассеялись, когда я сосредоточилась, оглядывая скалы в поисках будущего улова и отслеживая потенциальные опасности.

Четыре часа спустя мы вернулись на берег, и нас отвезли в Хадо, где несколько мужчин уже ждали, пока грузовик остановится.

Мужья хэнё так и сидели на деревенской площади, приглядывая за малышами, но теперь еще и помогали женам — раньше такое и представить было сложно. Мы, хэнё, отличаемся изрядной силой и всегда сами таскали улов. Мужчины наши к физической работе не привыкли, так что обычно, чтобы унести улов одной ныряльщицы, требовалось двое мужчин. «Если примете нашу помощь, — заявил начальник, — заработаете больше денег». Правда, у меня мужа не было, а сын жил на материке. Сегодня сеть с уловом у меня была такая тяжелая, что я согнулась практически пополам и брела глядя в землю. Этот груз — осязаемое физическое доказательство моей отличной работы — означал хороший заработок, новые возможности и воплощение моей любви к близким.

Мы по-прежнему взвешивали улов все вместе, но начальник контролировал продажи и распределение денег, полученных за добычу. Когда с этим было покончено, мы вошли в бульток, согрелись у огня, оделись и поели. Хорошо хоть, начальник внутрь не заходил — это уже было бы из ряда вон.

— Чжун Ли ведь сегодня домойприезжает, так? — спросила Ку Чжа.

— Да, на лето, — ответила я.

— И как, про замужество еще не думает? — поинтересовалась Ку Сун.

Я положила руку на плечо младшей сестры Кан, зная, как трудно ей обсуждать чужих дочерей и их жизненные планы.

— Ты же знаешь Чжун Ли, — улыбнулась я. — Похоже, у нее только книжки на уме. Хорошо хоть, Мин Ли уже родила мне внуков-двойняшек.

— Да, это большая удача, — согласилась Ку Сун. — Теперь тебе гарантировано еще одно поколение мальчиков, которые позаботятся о тебе, когда ты уйдешь в загробный мир.

Мы вышли из бультока вместе, но почти сразу разошлись. Я отправилась к своему дому на берегу. До Сэн уже исполнилось шестьдесят девять, она по-прежнему жила в маленьком доме, но сейчас я застала ее в кухне большого дома: свекровь готовила еду к приезду Чжун Ли. Вдоль стены стояли глиняные кувшины с домашним маринованным редисом, соусами и прочими припасами. Для меня эти кувшины были как золотые слитки, они свидетельствовали о том, сколько благ я принесла семье.

— Чжун Ли всегда любила свиные колбаски, — сказала До Сэн. — Нарежу их потоньше, чтобы каждому досталось несколько кусков.

За долгие годы я успела неплохо узнать свою свекровь и поняла, что она лукавит. Чжун Ли возвращалась домой после первого курса в университете, это был торжественный момент, и я согласилась забить одну из наших свиней. Для праздничного обеда пошли в дело все части свиньи, но колбаски предназначались не Чжун Ли, а близнецам. До Сэн обожала баловать правнуков.

— А что вы еще готовили? — спросила я. — Чем помочь?

— Я поставила бульон для рагу на свиных костях с папоротником и зеленым луком. Можешь подмесить к нему ячменную муку, чтобы загустить. Главное, не забывай…

— Мешать, чтобы избежать комков. Я знаю.

— Скоро придет Мин Ли. Она обещала принести золотого окуня, будем жарить. Ты ведь тоже часть улова захватила, правда?

— У меня целая корзина молодых морских ушек, тоже пожарим. Чжун Ли точно оценит.

— Она наша главная надежда, — сказала До Сэн с улыбкой.

Ну да, только вот за последние семь лет не было ни дня, чтобы я не скучала по младшей дочери. Когда она училась в средней и старшей школе для девочек в Чеджу, мы виделись лишь изредка. Она даже летом оставалась в городе и ходила на занятия в летней школе. «Хочу повысить шансы попасть в хороший колледж», — часто повторяла она, когда все-таки приезжала домой. Мне казалось, город свел ее с ума, раз она мечтает о таких вещах: меня удивляли даже ее успехи в частных школах. Но я должна была догадаться, к чему идет дело: приезжая в Хадо, Чжун Ли не проявляла совершенно никакого желания выходить со мной в море. Вместо этого она посещала новую деревенскую рыболовную ассоциацию, где была библиотека. Правительство присылало с материка книги, чтобы хэнё вроде меня могли «повышать уровень грамотности». Но мне и повышать было нечего, так что подобная щедрость властей воспринималась как оскорбление. А вот Чжун Ли обожала книги и прочитала их все до одной. Когда пришло время, она так хорошо сдала вступительный экзамен, что получила стипендию в Национальном университете Сеула — лучшем учебном заведении страны. Я была потрясена и очень гордилась дочерью. Она, правда, воспринимала свой успех иначе.

— Во время войны половина студентов пропала, — заметила она, когда получила извещение о приеме. — Их либо убили в бою, либо они уехали на Север. На материке не хватает мужчин, как и тут, на Чеджудо. Вот университет и пытается заполнить пустоты девушками вроде меня.

Ее старшая сестра в ответ высказала вслух то, что было и у меня на уме:

— Ты много работала, чтобы этого добиться. Не думай, будто не заслужила места в университете.

Я не знала, чего ждать от будущего, но даже сейчас в средней и старшей школе мальчиков было вдвое больше, чем девочек. Когда эти мальчики пойдут учиться дальше, конкуренция станет еще выше, но я собиралась всех своих внуков отправить в старшую школу, а может, даже в колледж или университет, пусть ради этого и придется с ними расставаться на большую часть года. Иногда стоит пострадать, чтобы добиться важного результата.

Я услышала, как Мин Ли кричит:

— Мама! Бабушка!

Мы с До Сэн выбежали на улицу.

— Смотрите, кого я нашла на олле, — сказала Мин Ли. Она несла в одной руке чемодан сестры, а в другой — корзину. Рядом шла моя младшая дочь, а четырехлетние племянники-близнецы держали ее за руки. Чжун Ли широко улыбалась.

Она сильно изменилась с тех пор, как девять месяцев назад мы с ней попрощались в порту. Тогда на Чжун Ли были юбка длиной до середины икры и скромная блузка из крашенной хурмой ткани; волосы она заплела в две косы. А теперь дочка приехала в сарафане сильно выше колен и с челкой, которая скрывала брови. Волосы у нее отросли и свободно падали почти до талии. Правда, большую попу она не отрастила — к счастью, на этот счет я ошиблась.

* * *

— Нет, мама, я не могу выйти с тобой в море, — сказала Чжун Ли через две недели, когда настал новый цикл погружений.

— Да не беспокойся насчет закона…

— Я и не беспокоюсь. Просто мне надо заниматься.

— Даже окунуться не хочешь?

— Может, попозже, — уклончиво ответила она. — Мне надо закончить главу.

«Может, попозже». Я уже знала, что это значит «никогда». У дочери всегда было два оправдания: либо ей надо заниматься, либо писать письма.

С двенадцати лет она впервые приехала домой так надолго, и визит проходил не очень удачно. Я любила Чжун Ли, но она жаловалась не переставая. Ей не нравилось купаться в океане, поскольку у нас не было душа, чтобы смыть соль с кожи. Ей не нравилось мыть голову в купальной зоне, потому что шампунь плохо пенился в соленой воде. Она отвыкла от домашних хлопот и не желала вставать с утра пораньше, чтобы помочь мне и бабушке принести воды или собрать топлива. Зато Чжун Ли не ленилась принести одно-два ведра воды из колодца, чтобы вымыть голову (я велела ей мыться за маленьким домом, чтобы соседи не видели, как она впустую расходует воду). Но громче всего дочка жаловалась на отхожее место: «Там воняет! И свиньи копаются в грязи прямо подо мной. Да еще насекомые повсюду!» А до ее возвращения в Сеул оставалось еще два с половиной месяца.

— Ну расскажи мне про книгу, — предложила я, пытаясь найти общий язык с Чжун Ли. — Помнишь, как ты читала мне «Хайди»? Может, и эту прочтешь…

Во взгляде, который дочь бросила на меня, отчетливо сквозило раздражение, но оно быстро сменилось грустью.

— Извини, мама, но ты ничего не поймешь. Я хочу заранее прочитать учебник к курсу социологии, который планирую прослушать в следующем семестре.

Социология. Уже не первый раз я понятия не имела, о чем речь.

— Ладно, — сказала я, отворачиваясь. — Извини. Больше не буду тебя беспокоить.

— Ой, мама, не надо так! — Чжун Ли отложила книжку, подошла ко мне и обняла. — Это мне надо извиняться.

Она смотрела на меня в упор, и меня в очередной раз поразило, насколько ее тонкие черты напоминают лицо моего мужа. Я заправила пряди волос ей за уши и улыбнулась:

— Ты хорошая девочка. И я тобой горжусь. Иди занимайся.

Но мне все равно было больно. Чжун Ли, словно морская пена, уплывала все дальше и дальше от меня, и я не могла ничего поделать.

* * *

Что такое социология, мне, как ни странно, объяснила Ку Чжа:

— Это наука о том, как люди уживаются друг с другом. Наш с Ку Сун троюродный брат в Чеджу тоже занимается социологией.

Меня удивило, что у сестер Кан есть образованный родственник в городе, но от этой новости мне стало окончательно ясно: пора учиться адаптироваться к переменам на суше, как я делала в море.

— Как уживаются друзья или семьи? — уточнила я.

— Возможно, — ответила Ку Чжа, — но скорее речь о таком общении, как у нас в бультоке.

Я несколько дней обдумывала ее слова, и наконец у меня появилась идея. Когда настал второй период погружений за лето, я позвала Чжун Ли сходить в бульток вместе со мной и бабушкой.

— Не нырять, — объяснила я, — а побольше узнать о сообществе хэнё. — Когда дочь согласилась, я была в восторге.

В бультоке Чжун Ли сидела тихо и слушала, как мы с ныряльщицами болтаем, переодеваясь в костюмы. «Есть ли еда на этом берегу?» — спросила я у подруг, и когда со всех сторон полетели типичные хвастливые ответы: «Больше еды, чем камней у меня в полях, если бы у меня были поля» и «Больше еды, чем литров бензина поглощала бы моя машина, если бы у меня была машина», — Чжун Ли открыла блокнот и принялась записывать. До Сэн с другими старухами пошла на берег собирать водоросли, которые вынесло на берег, а Чжун Ли села в грузовик вместе с хэнё, и мы поехали на пристань. Распущенные волосы дочки разлетались во все стороны; даже сидя в лодке, пока мы ныряли, она не повязала голову как следует. Потом, на пути обратно к берегу, Чжун Ли стала расспрашивать о работе хэнё, и подруги сочли меня плохой матерью.

— Неужели ты ничего ей не объясняла про работу ныряльщиц? — возмутилась Ку Чжа.

Я стала вспоминать прошлое и осознала, что пыталась учить младшую дочь, но ничего не выходило. Даже в детстве Чжун Ли отказывалась брать в море тевак, который я ей подарила, никогда не одалживала мою маску, не просила сшить ей костюм для ныряния. В пятнадцать она уже жила в Чеджу, и я не могла передавать ей знания хэнё, которые получила от матушки. Мне невольно стало стыдно перед подругами, но в мою защиту внезапно выступила дочь.

— Не дразните главу кооператива, — весело сказала она. — Мама много работала, чтобы обеспечить мне такую жизнь. И вы для своих дочерей делали то же самое, правда?

Так и было, хотя ни одна из этих девушек не добилась таких успехов, как моя Чжун Ли.

Добравшись до бультока, мы вернулись к привычному порядку — согрелись у огня, приготовили еду и завели разговор о семейных проблемах. Тут-то я смогла увидеть Чжун Ли с другой стороны: она задавала множество вопросов о нашем матрифокальном обществе. Мы впервые услышали, что так называется культура, центром которой являются женщины, и слово нас заинтриговало.

— Вы принимаете решения в семье, — объяснила дочь. — Зарабатываете деньги. У вас хорошая жизнь…

Ку Чжа только махнула рукой.

— Мы, конечно, считаем себя независимыми и сильными, но послушай наши песни, и сразу поймешь, что живется нам нелегко. Мы поем о том, как трудно жить со свекровью, как грустно расставаться с детьми, жалуемся на невзгоды.

— Да, сестра говорит правду, — согласилась Ку Сун. — Лучше родиться коровой, чем женщиной. Неважно, насколько мужчина глуп или ленив, ему все равно проще живется. Не приходится работать на всю семью, стирать, управлять домом, заботиться о стариках и следить, чтобы у детей была еда и одежда. Муж всего лишь присматривает за малышами и немного готовит.

— В других районах его сочли бы бабой, — заметила Чжун Ли.

Это нас повеселило.

— А если бы вы были мужчинами, — поинтересовалась она, — как изменилась бы ваша жизнь?

С первых дней моей работы в кооперативе в нашем бультоке регулярно обсуждали мужчин, мужей и сыновей. Я помню, как матушка спорила с другими ныряльщицами, кем лучше родиться, мужчиной или женщиной, но вопрос моей дочери заставил хэнё задуматься об этом в другом ключе.

— Я иногда гадала, не лучше ли оказаться на месте моего мужа, — призналась Ку Сун. — С тех пор, как погибла наша дочь, он беспробудно пьет. Я попросила его найти младшую жену и жить с ней, и знаете, что он ответил? «А зачем? Ты и так меня кормишь и даешь жилье».

Я знала историю каждой из подруг. У кого муж пьет или играет, на кого поднимает руку. Когда женщины приходили в бульток с синяками, я им говорила то же, что когда-то сказала Ми Чжа: «Уходи от него!» Но моему совету редко следовали. Женщины слишком боялись за детей, а может, и за себя.

— Хуже всего пьянки и азартные игры, — сказала одна из ныряльщиц. — Как только младшие достаточно подросли, чтобы о них смогли заботиться старшие дети, муж стал практически бесполезен. Мне его жалко, конечно, но представьте, что случилось бы, начни я сама пить и играть.

— В семье первого мужа я была рабыней, — призналась Ян Чжин. — Меня били и муж, и свекор. Если честно, я не хочу быть мужчиной, который такое творит. Лучше родиться женщиной.

— О мужчине всегда кто-нибудь заботится, — вмешалась другая хэнё. — Сами подумайте, знаете ли вы хоть одного мужчину, который живет один.

Мы не вспомнили ни одного мужчины в Хадо, который справлялся бы самостоятельно. Все они были на попечении матерей, жен, младших жен или детей.

Наконец в разговор вступила До Сэн:

— Мало кто из мужчин способен обойтись без жены, а женщина легко проживет без мужа.

Моя дочь оторвала взгляд от блокнота:

— Похоже, вы хотите сказать, что вы всем руководите, но в то же время не имеете никаких прав. Когда мужья умирают, дома и поля переходят к сыновьям. Почему все имущество принадлежит мужчинам?

— Ты же знаешь почему, — ответила я. — Дочь не может выполнять ритуалы поминовения предков, так что все имущество должно переходить сыновьям. Так мы благодарим мальчиков за будущую заботу о нас в загробном мире.

— Это нечестно, — нахмурилась Чжун Ли.

— Нечестно, — согласилась я. — Многие из нас потеряли сыновей во время войны или, — тут я понизила голос, — во время Инцидента, поэтому некоторые взяли приемных сыновей. Но есть и те, кто, как я, специально приобрел поля, чтобы однажды передать их своим дочерям.

— Ты купила для меня поле? — переспросила Чжун Ли со странным выражением на лице. Раньше мне не приходило в голову, что она может и не захотеть земли на Чеджудо, что она может вообще не вернуться на остров.

— Не знаю, почему вы все утверждаете, что мужья готовят и заботятся о детях, — сказала одна из моих соседок. — У нас в доме готовят, убирают и стирают женщины. То есть я. Правда, ничего особенного не готовлю: ячменная каша да суп с маринованными овощами.

— Да, понимаю тебя, — согласилась другая женщина. — Моему мужу страшно хочется быть хозяином в доме, но все дела лежат на мне. А супруг просто гость в доме.

— Лучше, когда он гость, чем вообще без мужа, — возразила я. — Я любила своего мужа и всегда буду любить. Что угодно отдала бы, лишь бы он снова был со мной.

— Но Чжун Бу отличался от других мужчин, — заметила Ку Сун. — Мы росли вместе с ним, и…

— У меня было два мужа, и оба неудачные, — перебила Ян Чжин. — Второй муж ничего для меня не сделал. И раз он умер, я могу легко забыть о них обоих.

— Я тоже потеряла мужа, — сказала одна из младших ныряльщиц, — и не скучаю по нему. Он никогда не помогал семье и не умел нырять. Мужчины ни на что не годятся под водой, а мы на глубине каждый день сталкиваемся с жизнью и смертью.

— Очень уж вы суровы. — Я помедлила, пытаясь подобрать такие слова, чтобы подруги меня поняли. — Времена меняются. Посмотрите на моего сына. Он не просил у меня разрешения жениться, и его будущая жена — не хэнё. Я люблю сына, как и вы любите своих сыновей. А ведь из них вырастают мужчины.

— Верно, — согласилась Ку Чжа, — я люблю своих мальчиков.

— Я потеряла Ван Сон, — призналась ее сестра, — но если бы погиб один из моих сыновей, я бы не выдержала.

— А я учу правнуков готовить! — похвасталась До Сэн.

— Уже?

— Чем раньше, тем лучше, — сказала До Сэн. — Они уже умеют варить кашу.

— И мои!

Тема разговора окончательно ушла в сторону: женщины принялись хвастать сыновьями и внуками. Чжун Ли продолжала записывать, но я видела, что ей уже не так интересно. А мне стало не по себе. Дочь заставила меня взглянуть на вещи по-другому. Мы жили на острове богинь — богинь деторождения, детской смерти, очага, моря и так далее, — а боги были их супругами. Самой сильной из наших покровительниц считалась Бабушка Сольмундэ — воплощение Чеджудо. Самой сильной из реально существовавших островитянок была Ким Мандок, спасавшая людей во время великого голода, но выдуманные женские персонажи нас тоже вдохновляли: у нас в бультоке каждая знала сюжет романа «Хайди». Но, несмотря на нашу силу и усердную работу, ни одну из женщин никогда не назначили бы руководить деревенской рыболовной ассоциацией и не выбрали бы в деревенский совет Хадо.

* * *

В августе, когда настало время убирать урожай сладкого картофеля, в первый день Чжун Ли согласилась помочь нам с До Сэн. Хватило дочери ровно на час, а потом она устроилась в тени от каменной стены вокруг поля, достала из рюкзака транзисторный радиоприемник и блокнот. Как же у меня болели уши от музыки, которая неслась из приемника! Но шум хотя бы отгонял ворон. А Чжун Ли принялась чирикать в блокноте — наверняка очередное письмо.

— И кому ты пишешь на этот раз? — поинтересовалась я.

— Другу. В Сеул.

До Сэн бросила на меня хмурый взгляд. Она ни слова не говорила про мою младшую дочь, но я чувствовала, что свекровь не одобряет поведение Чжун Ли.

— Ты каждый день носишь письма на почту, но я ни разу не видела, чтобы тебе приходил ответ, — заметила я.

— Просто все слишком заняты, — ответила она, не поднимая головы от блокнота. — Сеул не похож на Чеджудо. Волшебство Сеула в том, что там невозможно скучать. Повсюду культура, история и творчество.

Когда Чжун Ли была маленькой девочкой, она иногда попадала в неприятности из-за любознательности, но то же качество помогло ей добиться таких высот. Мне следовало бы радоваться ее достижениям, но я ощущала только грусть.

* * *

А потом настало время Чжун Ли возвращаться в университет: слишком быстро, но с другой стороны — не очень. Мы с До Сэн собрали ей с собой в общежитие сушеную рыбу, сладкий картофель и кувшины с кимчхи. Я приготовила конверт с деньгами, чтобы дочка могла покупать книги и прочие необходимые вещи. Я даже заново покрасила соком хурмы один из ее нарядов, хотя подозревала, что в Сеуле она его носить не будет.

Чжун Ли вошла в комнату, уже одетая в дорогу. На ней были белая блузка без рукавов и нечто невообразимое под названием «мини-юбка». Дочь обратилась ко мне с просьбой, которая изумила меня больше всех слов Чжун Ли за это лето:

— Мама, перед отъездом возьми меня, пожалуйста, с собой в дом Ё Чхана.

Я резко втянула воздух, пытаясь успокоить отчаянно стучащее сердце.

— Зачем?

Она повела плечом.

— Ну, ты туда каждый день ходишь. Вполне могла бы взять и меня.

— Ты не ответила на вопрос.

Дочь уставилась в пол, избегая встречаться со мной взглядом.

— Ё Чхан попросил меня кое-что для него забрать.

Стоявшая рядом До Сэн выпустила воздух сквозь сжатые зубы. Я уставилась на дочь в упор, но попыталась повести разговор осторожно:

— Ты общаешься с Ё Чханом?

— Мы с детства знакомы, — пояснила она, будто я не знала.

— Но они уехали…

— И мы снова встретились в Сеуле.

— Меня удивляет, что ты с ним общаешься, — призналась я, стараясь сохранять ровный тон.

— Я как-то столкнулась с ним в университете, и мы сразу друг друга вспомнили. Он пригласил меня в ресторан повидаться с его матерью…

— С Ми Чжа…

— Они были ко мне добры. Ё Чхан учится в аспирантуре факультета бизнеса в том же университете, и…

— Чжун Ли, зачем ты так меня ранишь?

— Ты о чем? Мы просто друзья, вот и все. Они иногда приглашают меня пообедать.

— Прошу тебя, держись от них подальше. — Я не могла понять, почему мне вообще приходится умолять об этом свою дочь.

Она с досадой заметила:

— Но ты-то каждый день в ее дом ходишь.

— Это другое.

— Глубоко лежащие корни переплетаются под землей, — произнесла Чжун Ли. — Мать Ё Чхана так говорит про вас двоих, и, наверное, она права.

— Я с Ми Чжа не переплетаюсь, — возразила я, хотя сама знала, что лгу. Не знаю, зачем я каждый день ходила в дом бывшей подруги, и все же меня туда тянуло. Я поливала цветы, мыла полы, когда они пачкались, каждый год проверяла в городском бюро уплату налогов. Если Ми Чжа когда-нибудь вернется, дом будет ее ждать. А пока надо убедить дочь держаться подальше от этой женщины и ее сына. — Для меня было бы большим утешением знать, что вдали от дома ты не видишься с этими людьми. Обещаешь?

— Постараюсь.

— Много лет назад ты тоже так сказала, когда сломала руку, а теперь вон как вышло.

В глазах дочери вспыхнул вызов, но она сказала:

— Ладно, обещаю. А теперь можно мне забрать нужную Ё Чхану вещь? И потом…

— А что за вещь-то?

— Сама не знаю. Лежит в сундуке у стены в главной комнате.

Я знала в этом доме каждый уголок, и вещь, лежавшая в том сундуке, Ё Чхану не принадлежала. Она принадлежала Ми Чжа. Это была книга ее отца.

— Знаешь, — продолжила моя дочь, — за лето я могла бы в любой момент сама туда сходить. Мне не обязательно было тебя просить.

Вообще-то тут она ошибалась: я бы сразу заметила пропажу.

— Я проявила уважение к тебе, — настаивала Чжун Ли.

В это мне пришлось поверить.

— Ладно, чем скорее разберемся, тем лучше, — сказала я.

Чжун Ли ответила мне улыбкой — точно такой же, как у ее отца.

Но мне все равно было больно. Последние годы мне приходилось слушаться указаний начальника из деревенской рыболовной ассоциации, но меня утешала мысль о том, что я обеспечиваю дочери наилучшее образование. Чжун Ли выросла умной и честолюбивой. Она знала то, чего мне никогда не узнать, но теперь я кое-что поняла. Можно сделать для ребенка все возможное, создать условия для того, чтобы она много читала и делала задания по математике. Можно запретить ей кататься на велосипеде, хихикать и общаться с мальчиком. Но когда я попросила пообещать, что она не будет видеться с Ё Чханом и Ми Чжа, Чжун Ли сказала: «Я постараюсь». Иногда все наши усилия столь же бессмысленны, как попытки плевать против ветра.

ГОСТЬ НА СОТНЮ ЛЕТ

1972–1975

— Садитесь, садитесь, — сказала я американским солдатам на английском, хоть и с сильным акцентом. Сама я устроилась на корточках, а вокруг стояли пластиковые контейнеры с морскими ушками, трепангами, асцидиями и морскими ежами. Еще у меня была корзина с бумажными тарелками, пластиковыми ложками и салфетками. Американские солдаты, воевавшие во Вьетнаме, приехали на Чеджудо в отпуск. Они казались очень юными, но у некоторых в глазах была знакомая мне боль. Хотя, возможно, они просто были пьяны или одурманены наркотиками.

— Что сегодня продаешь, бабушка? — спросил местный парень, которого солдаты наняли себе в помощь.

— Вот асцидия — это морской женьшень. Она помогает мужчинам пониже пояса.

Парень перевел. Парочка солдат рассмеялась, один густо покраснел, еще двое сделали вид, что их тошнит. Мальчишки! Даже смущаясь, пытаются соревноваться. Но мне это было только на пользу. Я полезла в контейнер и вытащила асцидию.

— Смотрите, она похожа на камень, — сказала я, а местный парень негромко повторил мои слова на английском. — Вглядитесь повнимательнее. Она даже покрыта мхом, совсем как обычный камень. — Я просунула нож снизу и разрезала асцидию. — А теперь на что похоже? Это ведь женские органы, точно вам говорю! — Я переключилась на английский: — Попробуйте!

Солдат, который до этого покраснел, теперь стал совсем малиновым, но все же съел асцидию. Товарищи принялись хлопать его по спине и что-то кричать. Я разлила по раковинам от морских ушек домашнее рисовое вино. Солдаты поднесли раковины к губам и проглотили мутноватую жидкость. Потом я разрезала морское ушко, и американцы обмакнули его в соус чили. Когда они все съели, я показала им живого осьминога, который свернулся на дне одного из контейнеров. Ухмыльнувшись, я снова разлила по раковинам рисовое вино и велела выпить для храбрости. Они какое-то время подначивали друг друга, и наконец местный проводник сказал:

— Они решили попробовать.

Вскоре на тарелке уже извивались и дергались отрезанные щупальца.

— Осторожнее, — сказала я на английском, потом перешла на родной язык: — Дергающиеся кусочки еще живы. Присоски могут впиться в горло. Вы много выпили. Не хочу, чтобы вы задохнулись и умерли.

Солдаты стали перекрикиваться, показывая друг другу, что не боятся. Потом хлебнули еще рисового вина, и вскоре все кусочки осьминога исчезли. Эти ребята очень отличались от тех, кого я встречала на дальних работах. Я вспомнила, как однажды американский кок спустился по веревочной лестнице в нашу лодку, но из всей предложенной добычи согласился взять только то единственное, что сумел опознать, — рыбу.

Самый высокий солдат достал пачку открыток и принялся показывать друзьям. Тем явно понравилось. Потом он протянул одну открытку мне, ткнул в нее пальцем и выпалил длинную фразу на английском.

— Скажи нам, бабушка, — произнес местный парень, стараясь переводить как можно точнее, — где найти таких девушек?

Я изучила открытку: молодые женщины с крепкими руками и ногами и распущенными волосами, одетые в облегающие костюмы для ныряния с открытыми плечами, позировали в нелепых позах. Правительство на материке решило, что из хэнё выйдет хороший объект туризма, так что теперь нас рекламировали как «сирен глубоководья» и «русалок Азии». Я не представляла, кто эти девушки на открытке, но порадовалась, что они не из моего кооператива.

— Можешь сказать им, что я сама хэнё, — сказала я. — Лучшая хэнё на Чеджудо!

Энтузиазм парней мигом поутих. Выглядела я хорошо, но мне было сорок девять — всего шесть лет до отставки.

В таком духе у меня теперь проходила каждая суббота. Я приносила улов, а Мин Ли помогала мне погрузить его на автобус до города Чеджу. Там я выбирала перекресток недалеко от района с барами и девушками и продавала добычу. Покупали ее в основном американские солдаты. Они приезжали в отпуск на Чеджудо, где спускались по канату со скал на океанском берегу, плавали по нашим подводным полям и наперегонки поднимались по склонам горы Халласан. Были у меня и другие американские клиенты, из Корпуса мира, но ходили слухи, что на самом деле они работают на американское правительство и следят за деятельностью «красных». Не знаю, правда ли это, но ребята казались такими молодыми и неопытными, что часто мне приходилось самой выгребать икру из морских ежей и закидывать солдатам прямо в открытые рты — будто птенчиков кормишь.

Я продала остаток улова, и солдаты ушли в ближайший бар. Выплеснув воду из контейнеров, я сложила их стопкой и пошла к автобусной остановке. Мимо прогуливались женщины в облегающих платьях. Мужчины в футболках навыпуск и шортах или джинсах подкатывали к местным красоткам и пытались завести разговор. Иногда пары приходили к соглашению, но в основном женщины шагали дальше, игнорируя внимание парней.

Когда я молодой девушкой проезжала через порт, город Чеджу казался мне гораздо более современным, чем Хадо. Так оставалось и по сей день. В Чеджу была самая большая ярмарка пятого дня на острове, где продавалось что угодно, а еще в городе работали магазины сувениров, фотостудии, салоны и мастерские, где чинили тостеры, вентиляторы и лампы. По улицам рядом с автомобилями, мотоциклами, грузовиками, автобусами и такси ехали телеги, запряженные лошадьми или ослами, тут же простой люд катил нагруженные ручные тележки. В воздухе плавали запахи сигаретного дыма, духов, выхлопных газов и навоза. По канавам по-прежнему устремлялись в гавань грязные сточные воды, в гавани корабли сливали в море мазут, а рыба ждала отправки на консервные заводы. В переулках было полно баров, где предлагали местное рисовое вино, пиво, барбекю и девочек. Мимо таких заведений следовало ходить с осторожностью, потому что клиенты имели привычку выбрасывать через дверь на улицу куриные, свиные и говяжьи кости. К объедкам сразу бросались нищие дети.

Когда я села в автобус, солнце уже зашло. За окном повсюду сияли огни — в кафе, в домах, в порту и дальше на судах, ловивших осьминогов и креветок. Гавань была усеяна кораблями до самого горизонта, где океан встречался со звездным небом. Дорогу, шедшую вдоль острова, в прошлом году замостили, так что автобус не трясло и ехал он быстро. Я вышла в Хадо и пошла домой по олле. То тут, то там горели масляные лампы, но прежней тишины уже не было. Люди здесь жили экономно и не всегда пользовались новообретенным электричеством для освещения, зато активно расходовали его на радиоприемники и проигрыватели.

Шум в нашем доме я услышала еще до того, как добралась туда. У меня вырвался невольный вздох. Я устала, и мне не хотелось иметь дело с толпой. Оказалось, что во дворе полно людей, сидящих спиной ко мне. Новые подъемные двери в большом доме были раскрыты, и внутри на полу тоже сидели люди. Все развернулись к телевизору, будто сидели в кинотеатре. Гости и еду с собой принесли: гречневые блины с шинкованным турнепсом, похлебку с рисовыми колобками и рыбой в остром красном соусе, посыпанную жареным перцем чили. Картинка в телевизоре была черно-белая и нечеткая, но я сразу узнала сериал «Дымок из ствола». Может, сегодня маршал Диллон наконец поцелует мисс Кити? В толпе я заметила Мин Ли с мужем и близнецами — им уже исполнилось по восемь — и ее дочерей, пяти и двух лет. Муж моей старшей дочери массировал ей спину. Через шесть недель они ждали пятого ребенка, а Мин Ли приходилось на работе в сувенирной лавке гостиницы целый день стоять на ногах. Все они теперь жили в большом доме.

Я пробралась через толпу к маленькому дому, где теперь обитали мы с До Сэн, две вдовы. Убрав контейнеры, я положила заработанные сегодня деньги в жестяную коробку, где хранила сбережения. Тем временем До Сэн ворчала:

— Они опять мочились во дворе.

— Скажите им, пусть идут в отхожее место.

— Думаешь, я не говорила?

Мы не только первыми в Хадо завели телевизор, мы еще и одними из первых попали под воздействие Сэмол ундон — движения «За новую деревню», недавно организованного правительством. Нам объявили, что нельзя продвигать туризм, не совершенствуя облик острова. Нужны домашний водопровод, электричество, телефоны, мощеные дороги и коммерческие авиалинии. Кроме того, нам велели сменить соломенные крыши на жестяные или черепичные. Еще нам сказали, что туристам не понравится наша трехступенчатая система сельского хозяйства, поэтому надо избавиться от свинарников под отхожим местом. Туристам, мол, не захочется видеть и нюхать свиней и уж точно не захочется приседать над их жадными рылами. Никто из моих знакомых не горел желанием переделывать отхожее место, и свое я собиралась сохранять в прежнем виде как можно дольше. Слишком много перемен происходило одновременно, и это нас тревожило. Новшества подрывали наш образ жизни, наши верования и традиции.

— Детей ты испортила, а теперь и внуков портишь этим телевизором, — пожаловалась До Сэн.

Спорить не было смысла. Да, я баловала внуков, то и дело угощая близнецов Мин Ли и ее младших девочек ложечкой сахара, и не собиралась лишать их вкусненького, но вот телевизор был ошибкой.

— Взгляните на ситуацию с другой стороны, — сказала я. — Вы каждый день видите правнуков, и вам хватает здоровья, чтобы получать от этого удовольствие. Далеко не всякая женщина вашего возраста может таким похвастаться.

В семьдесят два года До Сэн была в прекрасной форме. Косы ее поседели, но тело сохраняло прежнюю силу. Она давным-давно ушла в отставку, однако теперь снова стала нырять. Это нарушало правило об одной хэнё на семью, и все же деревенская рыболовная ассоциация периодически разрешала ей нырять с нами. Нам очень нужны были отставные ныряльщицы, потому что новичков в наше время не хватало. Такая ситуация во времена моей бабушки была бы куда удивительнее, чем сахар для детей.

— Завтра будет важный день, — напомнила мне свекровь. — Отправь всех по домам.

— Отправлю, — согласилась я, — но сначала посижу с ними немного.

До Сэн только фыркнула.

Я взяла из миски несколько мандаринов и рассовала их по карманам, после чего прошла по двору в большой дом.

— Бабушка!

Я села на пятки, подогнув ноги под себя, и внучки влезли мне на колени, а внуки придвинулись поближе.

— Ты нам что-нибудь принесла? — поинтересовалась старшая девочка.

Я вытащила мандарин, сняла кожуру длинной непрерывной лентой, а потом свернула ее обратно в форме мандарина и положила на пол. Детям нравилось, когда я так делала. Каждый из малышей получил по нескольку долек, и так повторялось еще три раза.

Как же мне повезло иметь таких красивых внуков и внучек! Замечательно, что Мин Ли вышла за учителя, такого же, как ее отец, который вдобавок преподавал тут же, в Хадо.

И все-таки я скучала по Кён Су и его семье. Когда он сообщил, что женится, я думала, свадьба пройдет в деревне. Но когда богиня привела сына домой, он уже женился на своей невесте с материка. Мне не удалось даже поучаствовать в обсуждениях по поводу совпадения дат рождения и посоветоваться с геомантом о подходящем дне для свадьбы. Конечно, мне стало обидно, но я обо всем забыла, когда впервые встретилась с невесткой и увидела, что она беременна. Когда супруги вернулись в Сеул, она родила сына, подарив мне еще одного внука. Теперь она ждала второго ребенка, а Кён Су работал в компании по производству электроники, которой владел его тесть. Мне хотелось, чтобы единственный сын жил поближе, однако тут уж я ничего не могла поделать.

Но больше всего я скучала по Чжун Ли. Последние четыре года она тоже жила в Сеуле, а осенью собиралась поступить в магистратуру Сеульского университета на факультет здравоохранения и общественного администрирования. На следующий день она планировала ненадолго приехать домой. В записке, которую она прислала Мин Ли, говорилось: «У меня сюрприз для всех». Я решила, что дочь выиграла еще один приз.

— А у тебя еще мандарины есть? — спросила старшая внучка. Я вывернула карманы и показала, что они пустые. Малышка разочарованно прикусила губу, и я поцеловала ее в лоб.

До Сэн был права: внуки действительно росли избалованными. Я делала для них и своих детей все возможное: обновляла наши дома, чтобы они отвечали новым стандартам, покупала трехколесные и двухколесные велосипеды, завела в доме телевизор, чтобы они больше знали о стране и мире. В результате мое потомство стало мягкотелым. Дети в наше время хотели легкой жизни. У них не было физической и эмоциональной выносливости их бабки и прабабки. Но я их любила и ради них готова была на все, пусть даже придется продавать морепродукты американским солдатам на перекрестке.

Я уже двадцать три года была вдовой, и все равно считала себя везучей. Я крепко обняла близнецов, и они взвизгнули, но никто не обратил внимания на шум: все следили за перестрелкой на экране.

* * *

На следующий день погружения прошли очень удачно. Я уходила из бультока последней и как раз шла по берегу к дому, когда по прибрежной дороге подъехал, подскакивая на ухабах, мотоцикл. Он остановился. На мотоциклисте была черная кожаная куртка и шлем, который скрывал лицо. За спиной у него сидела Чжун Ли, обхватив парня за талию. Она помахала мне и крикнула:

— Мама! Это я! Я приехала! — Она соскочила с мотоцикла, сбежала по ступеням на берег и помчалась ко мне по берегу. Длинные черные волосы развевались у нее за спиной, короткая блузка трепетала на ветру. Добежав до меня, она поклонилась.

— Я думала, ты приедешь позже, — сказала я. — Автобус…

— Мы взяли мотоцикл напрокат. — Тут ее изначальная вспышка энтузиазма утихла, и Чжун Ли неловко замерла, отчего я сразу встревожилась.

— Мы?

Она взяла меня за руку.

— Пойдем, мама. Я хочу скорее тебе все рассказать. Я так счастлива! — Рука дочери в моей ладони была мягкой и теплой, но голос звучал слишком серьезно, чтобы выражать настоящую радость.

Я не сводила глаз с парня на мотоцикле. Ему не нужно было снимать шлем: я и так знала, кто он такой. Он остановился ровно на том же месте, где много лет назад сидел верхом на новеньком велосипеде и смотрел, чем занимаются на берегу доктор Пак и его команда. Когда я мысленно произнесла его имя — Ё Чхан, — в животе у меня ухнуло, и на секунду в глазах потемнело. Я моргнула несколько раз, пытаясь прогнать тьму. Наверху на дороге Ё Чхан установил откидную подставку, снял шлем, повесил его на одну из ручек руля и стал смотреть, как мы подходим. Когда мы дошли до него, Ё Чхан положил ладони на бедра и низко поклонился. Потом он выпрямился, но не стал тратить время на приветствия или болтовню о мелочах. Вместо этого он сказал:

— Мы приехали сообщить вам, что собираемся пожениться.

Наверное, давно было очевидно, что этим дело и закончится, но мне все равно стало мучительно больно. Я долго молчала, не решаясь спросить, а потом все-таки произнесла:

— И что на этот счет думает твоя мать?

— Можете сами у нее спросить, — ответил юноша. — Она скоро приедет на такси.

У меня было такое чувство, будто я застряла в желе, а Ё Чхан повернулся к мотоциклу и докатил его оставшиеся несколько метров до моего дома. Чжун Ли шла за ним.

* * *

Мы расселись двумя парами: дочка рядом со мной, лицом к Ё Чхану, а он рядом со своей матерью, которая сидела лицом ко мне. Между нами на полу стояли на подносе чайные чашки. Я слышала, как через двор, в маленьком доме, плачут мои внучки — Мин Ли отвела их к прабабке, чтобы мы могли спокойно поговорить в большом доме. Я одиннадцать лет не видела Ми Чжа. Когда она вошла, я заметила, что она стала хромать сильнее и опирается на трость. Бывшая подруга выглядела гораздо старше меня, хотя ей наверняка жилось легче. Одежда на ней болталась, волосы совсем поседели, а в глазах сквозили бездонные глубины несчастья. Однако меня это не касалось.

— Мы не проконсультировались с геомантом, чтобы определить, насколько жених с невестой подходят друг другу, — сказала я, стараясь говорить и вести себя как можно более церемонно и официально. — Мы не привлекали посредника. Никто не спрашивал, дает ли наша семья разрешение…

— Ох, мама, никто больше так не делает…

Я продолжила, не обращая внимания на слова дочери:

— Никто не назначал встречу для заключения помолвки…

— Тогда пусть эта встреча и послужит заключению помолвки, — сказала Ми Чжа.

Я обратилась к дочери:

— Не знала, что ты уже стала задумываться о браке.

— Мы с Ё Чханом любим друг друга.

Мне стало горько.

— Три года назад я попросила тебя дать обещание не видеться с ним. А в итоге ты скрыла этот… — я попробовала подыскать нужное слово, — контакт от меня, своей матери.

— Я знала, как ты отреагируешь, — призналась Чжун Ли. — Но еще я хотела проверить свои чувства, чтобы не ранить тебя понапрасну.

— Не очень-то у тебя получилось.

— Мы счастливы, — возразила она, — и любим друг друга.

Младшая дочь всегда отличалась упрямством, но и я не могла отступить. Тут бы вспомнить гадкие сплетни про Ё Чхана и Ван Сон, но я и сама в них не верила, поэтому перешла к самому серьезному аргументу:

— Ты проявляешь неуважение к памяти своего отца…

— Прости, но я не помню своего отца.

Все это было слишком мучительно. Я закрыла глаза, и меня захватили страшные воспоминания. Как я с ними ни боролась, они оставались столь же яркими и мучительными, как и в тот момент, когда все это произошло. Ми Чжа берет мужа за руку. Рядом Ё Чхан в матросском костюмчике. Пуля попадает в голову моего мужа… Крики Ю Ри… Солдат хватает моего мальчика… Эти раны не заживали, память не уходила.

Ми Чжа негромко откашлялась, и я открыла глаза.

— Когда-то мы с тобой мечтали об этом. — Она слабо улыбнулась. — Правда, тогда мы думали про Мин Ли и Ё Чхана. Но все равно этот день настал. Зять — гость на сотню лет, то есть навсегда. Пора тебе забыть гнев, чтобы эти двое, которые не несут ответственности за прошлое, могли пожениться. Прими моего сына как часть своей семьи на сотню лет.

— Я…

Она жестом попросила меня замолчать.

— Как сказала твоя дочь, наше разрешение им больше не нужно. Единственное, что мы можем, — это дать им то, чего они хотят. Я не собиралась возвращаться на Чеджудо, однако приехала сюда, потому что Чжун Ли мечтала о свадьбе в кругу семьи. Тем не менее я договорилась о венчании в католической церкви Чеджу.

Я охнула. На острове в последнее время стало еще больше христиан, и к шаманизму они относились еще хуже правительства. Чжун Ли опустила голову и принялась теребить крестик, висящий на шее, — до сих пор я была слишком потрясена присутствием Ё Чхана и Ми Чжа, чтобы его заметить. Дочь не только сделала мне больно своим выбором, но и отказалась от традиций нашей семьи хэнё, и это просто не укладывалось у меня в голове.

Ми Чжа спокойно продолжила:

— После церемонии состоится прием и празднование здесь, в Хадо.

Я больше не могла сдерживать гнев.

— Ты столько у меня отняла, — сказала я бывшей подруге. — Зачем тебе понадобилось лишать меня еще и Чжун Ли?

— Мама!

В ответ на сердитое восклицание моей дочери Ми Чжа предложила:

— Двум матерям лучше поговорить с глазу на глаз.

— Мы останемся, — возразил Ё Чхан. — Я хочу заставить ее понять.

— Поверьте мне, так будет лучше, — мягко сказала Ми Чжа.

Едва Ё Чхан и Чжун Ли вышли, как она заявила:

— Ты так ничего и не поняла. Живешь с ненавистью и осуждением, но даже не спросила меня, что произошло на самом деле.

— Зачем спрашивать? Я своими глазами все видела. Тот солдат схватил моего сына…

— Думаешь, я не вспоминаю ту сцену каждый день? Она выжжена у меня в мозгу.

С виду Ми Чжа действительно было больно, но что это на самом деле значило? Я молчала, выжидая, что последует дальше.

— Мне надо было искупить свою трусость, — сказала она наконец. — Когда муж начал путешествовать, я знала, что он не будет по мне скучать. — На лице у нее мелькнуло странное выражение, но тут же пропало, прежде чем я успела его определить. — И я переехала в Хадо. Хотела посмотреть, не сумею ли тебе помочь.

— Что-то я не увидела от тебя никакой помощи.

— Мне пришлось долго ждать. Я уже решила, что все безнадежно. А потом погибла Ван Сон.

— И ты пришла на ритуал призыва духа, хотя тебя не приглашали.

— Может, ты и не приглашала, но духи тех, кого ты потеряла, хотели меня видеть. Они заговорили со мной…

— Нет, со мной, — поправила я ее.

— Ты искажаешь события, потому что видишь во мне только зло. — Ее сдержанное спокойствие вызывало во мне ответную злость. Наверное, Ми Чжа это почувствовала, потому что продолжала тихо и размеренно, словно пытаясь меня убаюкать: — Вспомни, что тогда случилось. Шаманка Ким вошла в транс, и Ю Ри заговорила первой.

— Да, и заговорила со мной. Я давно ждала от неевестей. От всех моих близких.

— Но они появились только когда пришла я, верно? — настаивала Ми Чжа, возможно чувствуя мои сомнения. — К тебе они больше не приходили, так ведь?

Я попыталась обдумать ее слова. В голове у меня гудело. Нет-нет, такого не может быть.

— Они все говорили одно и то же, — негромко продолжила Ми Чжа. — Они пришли к прощению. К кому они, по-твоему, обращались? Конечно, ко мне.

«Я ни в чем не виноват, меня убили, но я пришел к прощению».

Меня пробрала дрожь. Может, духи и правда приходили к ней, а не ко мне.

— Если мертвые могут меня простить, почему ты не можешь? — спросила она.

— Тебе не понять, потому что ты не страдала так, как я.

— Я страдала по-своему.

Кажется, она ждала вопросов, но я молчала.

Пауза затянулась, а потом Ми Чжа сказала:

— Хоть ты и отказываешься мне верить, я изо всех сил старалась загладить свою вину. Когда Чжун Ли выиграла конкурс, учитель О пришел ко мне…

— Не может быть.

— Может. Он объяснил, что девочке предоставили место в прекрасной школе в городе Чеджу, но на твоей дочери лежит печать из-за принципа коллективной ответственности. Я отправилась на пароме на материк, встретилась с мужем и пообещала выполнить любое его желание, если он поможет Чжун Ли получить место в школе. Я напомнила ему, что именно твоя семья помогала выхаживать его после побега с Севера. Знаешь, у него до сих пор остались шрамы и на теле, и в душе.

— Но в тот ужасный день он ничем не помог…

— Сан Мун не знал, что вы там, а потом уже было слишком поздно. Когда он понял, что случилось… Он и раньше меня бил, но не так. Я попала в больницу, где пролежала несколько недель, поэтому не смогла сразу к тебе прийти. Большинство травм зажило, но с бедром у меня с тех пор проблемы.

— Тут мне полагается тебя пожалеть?

Она едва заметно улыбнулась краешком губ.

— Важно одно: Сан Мун пообещал стереть имя Чжун Ли из списков людей, запятнанных коллективной виной, чтобы твоя дочь смогла учиться дальше. Взамен я должна была переехать в Сеул и снова жить с ним. Он заявил, что только так можно искупить мое предательство. Я приняла условия Сан Муна, а значит, смирилась и с тем, как он со мной обращался — всегда, с нашей первой встречи в порту. Конечно, я не доверяла мужу, поэтому оставалась в Хадо, пока учитель О не подтвердил, что Чжун Ли приняли в школу.

Я не понимала, чего добивается Ми Чжа. Жалости? Может, я и жалела ее по-своему, но сейчас она выглядела в моих глазах еще хуже, чем раньше. Если даже собственный муж винит ее в случившемся…

— Ну вот, — сказала она после очередной долгой паузы, — я сделала, что смогла, для Чжун Ли. Мы с Ё Чханом навещали ее в Чеджу, когда приезжали на остров к родителям Сан Муна. А когда твоя дочь поселилась в Сеуле…

— Ты послала Ё Чхана ее отыскать.

— Ну уж нет, ничего подобного! Они случайно столкнулись в университете. Я не ожидала, что дети полюбят друг друга, но так вышло. Я прочла это по их лицам в первый же раз, когда сын привел Чжун Ли к нам домой. Это судьба, понимаешь?

— Разве католики верят в судьбу? — скривилась я.

Ми Чжа моргнула. Ненависть мою она готова была принять, а вот насмешки над ее верой — нет. Интересно.

— Чжун Ли уже давно живет самостоятельно, — сказала она. — Я старалась по возможности стать для нее второй матерью. Я люблю Чжун Ли и хочу ей помочь.

— То есть хочешь украсть ее у меня.

Ми Чжа возмущенно покачала пальцем:

— Нет-нет!

Отлично, наконец-то я ее задела. Может, теперь она скажет правду. Но Ми Чжа лишь глубоко вдохнула и вернулась к пугающему спокойствию, которое ей так хорошо удавалось.

— Нет смысла рассказывать тебе, что у меня на сердце, — заметила она. — Гнев отравил тебе душу. Ты стала как Хальман Чжусын: ко всему прикасаешься цветком разрушения, убиваешь каждое прекрасное чувство — нашу дружбу, свою любовь к Чжун Ли, счастье молодой пары. — Ми Чжа встала и пошла через комнату к выходу. Дойдя до двери, она развернулась ко мне: — Чжун Ли говорит, что ты присматриваешь за моим домом. Почему?

— Мне казалось… не знаю, как объяснить, — призналась я. Много лет я верила, что буду готова к возвращению Ми Чжа, но жестоко ошиблась. К сегодняшнему разговору мне не удалось подготовиться.

— Все равно спасибо. — Гордо подняв голову, она добавила: — Как я уже сказала, свадьба завтра в церкви. Прием пройдет в доме моих дяди и тетки. Ты приглашена. Дети будут рады, если ты разделишь с ними праздник.

Но, при всей любви к дочери, пойти к ней на свадьбу я не могла. Прежде всего это значило бы проявить неуважение к ее отцу, брату и тетке. А кроме того, меня очень задела многолетняя ложь Чжун Ли и нарушенные обещания, и сейчас мне даже видеть ее не хотелось. Чтобы пробиться через стену, которая выросла между нами, требовалась долгая внутренняя работа.

Весь долгий и жаркий следующий день я провела с Мин Ли и ее семьей — они тоже отказались идти на свадьбу. Наконец наступила ночь. Спальные подстилки мы развернули в главной комнате, чтобы быть всем вместе. Дети уснули. Муж Мин Ли негромко похрапывал. А мы со старшей дочерью вышли наружу, сели на ступеньку, взялись за руки и стали слушать музыку, песни и смех, которые доносились с другой стороны деревни.

— Так много дурных воспоминаний, — прошептала Мин Ли. — Так много боли.

Она тихо заплакала, а я погладила ее по спине. Мы обе никогда не сможем забыть о том, что видели и кого потеряли двадцать три года назад, но то же самое можно было сказать о большинстве жителей Чеджудо. В эту ночь я неотрывно думала про Чжун Бу, про его мечты о будущем детей и его страхи. Если у дерева много веток, даже легкий ветерок может обломить одну из них. Наш старший сын погиб слишком рано, зато теперь у нас есть внуки, которые обеспечат продолжение рода. Но что, если Чжун Бу, где бы он ни был, разочаровался в Чжун Ли, а еще больше — во мне, которая и вырастила ее такой? Младшая дочь, моя былая гордость, и стала той веткой, которая нежданно-негаданно отломилась от дерева. Войдя в семью Ми Чжа, она разбила мне сердце.

* * *

Четырнадцать месяцев спустя, жарким осенним утром, я вела внуков в школу. Обычно они ходили с отцом, но сегодня утром он спешил на собрание. По олле шли и другие дети в школьной форме: девочки в темно-синих юбках, белых блузках и широкополых панамах и мальчики в синих брюках и белых рубашках. Уже на подходе мы встретили учителя. Чжун Бу всегда носил на работу традиционную одежду из ткани, крашенной хурмой, но теперь учителя одевались по-городскому — в брюки, белые рубашки и галстуки. Мы поклонились в знак уважения, учитель кивнул нам в ответ и деловито зашагал по направлению к старшей школе. Когда мы подошли к начальной школе, я дала мальчикам по мандарину. Учителя в Хадо теперь привыкли, что по утрам им на стол складывают аккуратную горку мандаринов, и я гордилась тем, что мои внуки тоже вносят свой вклад. Я проследила, как они бегут в здание школы, и пошла домой. Мин Ли по-прежнему сидела на низкой каменной ограде. В руке у нее был конверт — первое письмо, которое нам прислала Чжун Ли после свадьбы.

— Ты готова? — спросила дочь.

— Открывай.

Мин Ли распечатала конверт. Оттуда вылетели деньги, и мы поспешно их подобрали. Потом старшая дочь начала читать: «Дорогие мама и сестра, я родила дочку. Она здорова, и у нас все хорошо. Мы назвали девочку Чжи Ён. Надеюсь, что вы за это время смягчились по отношению к нам с мужем и приедете в Сеул нас повидать. Посылаю деньги вам на дорогу. В декабре мы переедем в Америку. Ё Чхан будет работать в отделении компании „Самсунг“ в Лос-Анджелесе, а я хочу пойти учиться в Университет Калифорнии и получить степень. Не знаю, когда мы вернемся, так что вы обязательно должны приехать повидаться. Мама, ты всегда говорила, что дети — это надежда и радость. Чжи Ён — надежда и радость для нас. Надеюсь, что и для тебя тоже. С любовью и почтением, Чжун Ли».

Мин Ли умолкла и поглядела на меня, пытаясь разгадать мои чувства. А я разрывалась между противоположными эмоциями. У меня родилась новая внучка. Такое благословение. Но еще она внучка женщины, которая почти разрушила мою жизнь.

— Если думаешь поехать, — осторожно сказала Мин Ли, — я могу взять на работе отпуск и составлю тебе компанию, хочешь?

— Ты хорошая дочь, — сказала я, — но мне надо подумать. — Заметив вспышку обиды на лице Мин Ли, я попыталась объяснить: — Пойми меня правильно, если я поеду, то, разумеется, буду рада взять тебя с собой. Ты замечательная дочь и будешь очень нужна мне. Но я не уверена, что хочу ехать.

— Но, мама, это же Чжун Ли. И ребенок…

Я медленно поднялась на ноги.

— Дай мне все обдумать.

Весь тот день и всю ночь я мучилась, пытаясь решить, как поступить. Посреди ночи я вдруг поняла, что мне нужен совет шаманки Ким. Я приготовилась к встрече по старинным традициям: обтерлась губкой, оделась в чистое, постаралась припомнить, не совершала ли поступков, требующих последующего очищения, но ничего не пришло в голову. Я не пила в последнее время рисового вина, не спорила с родными, соседями или подругами по бультоку. Месячные у меня уже не приходили, любовью я ни с кем не делилась. Я не забивала ни свиньи, ни курицы, ни утки и не собирала на прошлой неделе никаких морских тварей.

Еще до восхода солнца я повязала голову белым платком и вышла из дома, повесив на руку корзинку с рисовыми колобками и другими подношениями. Шаманку Ким с ее дочерью я нашла в самодельном святилище Хальман Ёндун, богини ветра и моря. Ким уже совсем состарилась и готовила дочь занять ее место.

— Навещать богиню — все равно что навещать бабушку, — произнесла Ким, увидев меня. — В святилище богини лучше всего приходить к рассвету, когда она точно будет там. Можно сказать все что хочешь, и она выслушает. Можно поплакать, и она тебя утешит. Можно пожаловаться, и она проявит терпение. — Шаманка знаком предложила мне сесть. — Чем мы можем тебе помочь?

Я рассказала ей о рождении еще одной внучки и о том, какие чувства меня мучают.

— Конечно же, тебе надо ехать в Сеул, — заявила шаманка, когда я закончила.

Но мой внутренний раздор был слишком силен для такого простого совета.

— Я не могу! А вдруг я посмотрю на ребенка и увижу…

— Все мы кого-то потеряли, Ён Сук, — сказала Ким сочувственно. — И ты сама знаешь, что хочешь простить Ми Чжа. Если бы не хотела, то почему никогда не пыталась отомстить ей? Все эти годы ты следила за ее домом, а ведь вполне могла бы поджечь крышу.

— Я перестала туда ходить после приезда Ми Чжа в прошлом году, — возразила я. — Дом собираются снести.

— Да, но откуда ты это знаешь? Тебя по-прежнему заботит, как у нее дела.

Я переключилась на вопрос, который больше всего мучил меня с последней встречи с Ми Чжа:

— Она сказала, что Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су заговорили только после ее появления. Мол, их послания были для нее, и погибшие ее простили. Как же так?

Ким прищурилась.

— Ты сомневаешься в моей способности давать голос мертвым?

— Я не сомневаюсь ни в вас, ни в словах духов. Мне просто надо знать: к ней они обращались или ко мне.

— А может, они обращались к вам обеим. Тебе не приходило это в голову?

— Но…

— Ты долго ждала появления духов, но слышала ли ты их послание? Тебе следовало бы порадоваться. Они смогли простить. А ты почему не можешь?

— Как простить Ми Чжа после того, что случилось с моими близкими? Меня это постоянно мучает.

— Да, мы все видим, что с тобой происходит, и жалеем тебя, но в те ужасные годы пострадал каждый житель острова. Ты страдала больше многих других, но есть и те, кому выпала доля еще хуже. Если вечно искать виноватых, душа не успокоится. Это не жизнь тебя наказывает за твой гнев — это гнев тебя наказывает.

Я выслушала шаманку, но ее слова не открыли мне ничего нового. Ну конечно же, меня наказывает гнев, терзает каждый день.

Оставив подношения, я решила заглянуть к Ку Сун. Было еще рано, но она уже разожгла очаг и нагрела воду. Мы стали пить чай. Почувствовав, что можно говорить прямо, я сразу перешла к тому, что меня волновало:

— Как ты сумела простить Ку Чжа за смерть Ван Сон?

— А что еще мне оставалось делать? — спросила она в ответ. — Ку Чжа моя сестра, в нас обеих течет кровь родителей. Может, Ку Чжа и виновата, а может, Ван Сон суждено было попасть в течение, которое ее унесет. Или даже дочка сама приняла решение. До меня доходили слухи.

— Сейчас это, конечно, уже неважно, но я думаю, что молва ошибалась.

— Ты так говоришь потому, что Ё Чхан теперь твой зять?

— Ну уж нет. Просто я верю словам своих дочерей.

— Мин Ли я бы тоже поверила, — покачала головой Ку Сун, — но Чжун Ли? Она же за него замуж вышла!

Все эти годы я даже не представляла, что Ку Сун думает о Ё Чхане. Все мысли на этот счет она держала при себе.

К собственному удивлению, я сказала:

— И все равно я верю дочерям. Что бы ни случилось с Ван Сон, Ё Чхан тут ни при чем.

Ку Сун задумчиво посмотрела вдаль.

— Ты, наверное, знаешь, что я забеременела до свадьбы.

— Да, ходили такие разговоры.

— До того, как муж согласился взять меня в жены, я хотела умереть. Не удивлюсь, если и с Ван Сон такое случилось.

— Может, это просто был несчастный случай. Течение в тот день оказалось слишком сильным для начинающей ныряльщицы.

— Может, и так. Но если она была беременна, лучше бы обо всем рассказала мне. Я бы поведала, что мы с ее отцом обрели настоящее счастье после женитьбы и появления первого сына. Своей дочери я желала бы такого же счастья. Но так уж вышло, что мне не суждено узнать, что случилось с Ван Сон и почему.

Мы помолчали — эта мысль наполнила нас грустью.

Наконец я произнесла:

— Так насчет Ку Чжа…

— Я тебе вот что скажу, — отозвалась Ку Сун. — Иногда мне кажется, что сестра страдает даже больше меня. Она себя никогда не простит. Как я могу ее за это не любить?

— Ми Чжа тоже винит себя, — призналась я, но не стала рассказывать про ее помощь Чжун Ли. — Но этого мало. Я должна знать, почему она так поступила, почему отвернулась от меня? Неужели она готова была допустить, чтобы вся моя семья погибла? Я умоляла ее забрать моих детей, но она даже пальцем не пошевелила.

— Тогда прими это и съезди повидать внучку. Это же первый ребенок твоей самой любимой дочки. Едва взяв малышку на руки, ты ее полюбишь. Ты же настоящая хальман, сама знаешь.

Я вздохнула. Ку Сун говорила разумные вещи, но меня по-прежнему терзали сомнения.

— Мне трудно будет не то что взять этого ребенка на руки, но даже посмотреть на него, — призналась я. — Каждый раз я буду видеть только внучку коллаборационистов и преступников.

Ку Сун посмотрела на меня с состраданием. И все-таки, несмотря на боль от невозможности простить, мне нужно было держаться за свой гнев — только так я могла почтить тех, кого потеряла.

* * *

Примерно через полгода почтальон принес первое письмо из Америки — в распечатанном конверте с сорванной маркой.

— Похоже на почерк Чжун Ли, — сказала Мин Ли, показав мне письмо.

— Наверное. — Я пожала плечами, делая вид, что мне все равно. — Кто еще может нам оттуда писать?

Мин Ли вытащила письмо из конверта. Пока она его разворачивала, я заглянула ей через плечо. Большинство слов было вымарано.

— Цензура, — вздохнула Мин Ли, хотя я и так поняла.

— Но хоть что-то разобрать сможешь?

— Сейчас попробую. «Дорогие мама и сестра…» — Дочка вела пальцем вдоль строки, так что я видела, какие фразы она читает. — «Мы здесь уже… Ё Чхан работает… Воздух тяжелый… Еда жирная… Море тут рядом, но там ничего не добывают… Никаких морских ежей… Никаких улиток… Морских ушек не осталось…» — Следующие несколько строчек были вычеркнуты полностью, а следующий абзац начинался так: — «Я ходила к врачу и… Хотелось бы медленнее… Быстро… Время… Чужая земля — не родной дом…» — Мин Ли перестала читать и заметила: — Похоже, власти хотят, чтобы до нас доходили только плохие высказывания про Америку.

— И мне тоже так показалось. А здесь что? — Я ткнула пальцем в последний абзац, где было вымарано меньше слов.

— Там сказано: «Все матери беспокоятся. И я беспокоюсь о том, что будет и как справится Ё Чхан. Если бы вы… Пожалуйста… Будь я дома на Чеджудо… Вы бы тогда… Помните, что я вас люблю. Чжун Ли». — Мин Ли посмотрела на меня. — Как думаешь, что это значит?

— Похоже, она скучает по дому. — Но на самом деле мне показалось, что дело куда серьезнее.

— И что ей ответить?

— Какая разница, если цензоры все равно половину вычеркнут?

Старшая дочка упрямо посмотрела на меня:

— Я все равно напишу.

Мне осталось только пожать плечами.

— Поступай как знаешь.

* * *

Через месяц мы получили еще одно письмо. Конверт опять вскрыли, оторвали марку и вымарали большую часть письма, но почерк был другой. Мин Ли прочитала: «Дорогая матушка Ён Сук, это Ё Чхан. Я пишу от имени моей матери». Тут я встала и ушла. Потом Мин Ли сказала, что никаких внятных новостей в послании не было: удалось разобрать только отдельные фразы то тут, то там.

— Все равно что пытаться составить представление о морском дне по десяти крупинкам песка, — пожаловалась она. На этот раз отвечать Мин Ли не стала.

Дальше письма стали приходить в начале каждого месяца. Конверты опять были распечатаны, но самих посланий я не доставала, а попросту прятала их в маленькую деревянную шкатулку. Мне нравилось думать, что победа за мной, раз уж я могу отринуть любую ложь, которую Ми Чжа с сыном попытаются мне внушить.

Весной расцвели желтым поля рапса, которые тянулись от гор до изрезанного бухтами побережья. Океан продолжал свое неустанное движение. Глубокие синие воды то покрывались белой пеной, то вдруг почти полностью замирали. Я работала в поле и ныряла. Под водой мне удавалось забыть о дочери и внучке. Часто я вспоминала доктора Пака и тайну, которую он пытался разгадать: как хэнё умеют выдерживать холод лучше любых других людей. Кажется, теперь я нашла ответ. У меня не просто царил холод в сердце, который никак не удавалось растопить, — я словно вся заледенела изнутри. Мне не удалось последовать советам шаманки Ким, Ку Сун и многих других. Но если не получается простить, можно хотя бы спрятать гнев и горечь в ледяную оболочку. Каждый раз, погружаясь в море, я выталкивала сознание наружу, за пределы этой ледяной оболочки. «Где тут морские ушки? Где тут осьминоги? Мне нужно зарабатывать деньги! Нужно кормить семью!» Я собиралась и дальше, сколько выдержу, трудиться лучше всех.

2008: ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

(продолжение)

Ён Сук не идет обратно в мемориальный зал искать родных и друзей. Вместо этого она выходит на парковку, ждет, пока такси высадит очередную группу посетителей, а потом нанимает водителя отвезти ее домой. После разговора с Кларой и записи голоса Ми Чжа у Ён Сук все внутри перевернулось. А вдруг все эти годы она ошибалась? Или не совсем ошибалась, но не до конца поняла некоторые вещи? Она снова и снова вспоминает вопросы, которые задавал сегодняшний оратор: «Разве может смерть не быть трагичной? Как найти смысл в потерях, которые мы пережили? Разве можно сказать, что одни страдали больше других? Мы все жертвы. Нам надо простить друг друга».

Ён Сук знает, что она уже старая, но сейчас впервые осознает значение возраста. Годы летят, и солнце жизни клонится к закату. У нее не так много времени осталось на любовь, ненависть и прощение. «Если ты постараешься, то сможешь жить хорошо», — сколько раз свекровь повторяла эту фразу? Оказывается, это правда. Ён Сук работала целыми днями, и потом у нее ночами все болело, но она бы еще раз прошла через то же самое ради детей, ведь без них жизнь не имеет смысла. Но при этом Ён Сук упустила Чжун Ли. Собственный гнев не дал ей выслушать младшую дочь, Ё Чхана и Ми Чжа — а надо было их найти, когда отменили принцип коллективной ответственности и всем наконец выдали паспорта. Ён Сук много раз ездила в Лос-Анджелес в гости к родным. Надо было хоть раз проехать мимо дома, адрес которого указывался на конвертах, и посмотреть на тех, кто там живет. Пусть даже только из окна автомобиля.

Такси едет вдоль извилистой береговой линии Хадо и наконец останавливается у ворот Ён Сук. Она щедро платит водителю, даже не заметив, сколько потратила, и торопится внутрь. Достав шкатулку с письмами из Америки, Ён Сук тяжело бредет на берег. Она оглядывается по сторонам, но, поскольку сегодня открытие мемориала, на берегу нет ни одной хэнё и даже туристы куда-то разбрелись.

«Все понять — значит все простить». Вспоминая эти слова Клары, она лезет в шкатулку, достает стопку писем из Америки и переворачивает, чтобы начать сначала. Ён Сук ведет пальцем по буквам на первом конверте, надписанном рукой Чжун Ли, и вспоминает, о чем говорилось в письме. Потом идут послания от Ё Чхана. Поначалу они приходили раз в месяц. Потом он стал писать дважды в год — в даты смерти ее матери и гибели Чжун Бу, Ю Ри и Сун Су. Так продолжалось до прошлого года. Поначалу всю почту вскрывали цензоры, но упрямство Ён Сук не позволяло ей даже доставать письма. А теперь она вынимает из конверта листок, где Ё Чхан писал от имени своей матери. Цензоры хорошо над ним поработали, так что очень немногие слова можно прочитать. С чего вдруг Ми Чжа решила, что сумеет объясниться, думает Ён Сук. Она достает письмо из следующего конверта, разворачивает его, и на этот раз внутрь вложен еще один лист. В самом письме опять большая часть вымарана. Второй листок Ён Сук узнает сразу. Это страница из книги отца Ми Чжа. Ён Сук разворачивает бумагу, и руки у нее дрожат. Их первый с Ми Чжа оттиск: грубая поверхность камня, которую они заштриховали в день знакомства.

Ён Сук берет следующий конверт: он опять распечатан, но внутри прячется еще одна страница из книги отца Ми Чжа: «Туалет», оттиск, который они сделали в день большого марша хэнё. В следующем конверте — «Рассвет», название лодки, откуда они впервые ныряли. И дальше в каждом конверте лежит очередной рисунок из тех, которыми две девушки отмечали места, где побывали, и важные события: поверхность раковины с этого самого берега; резной узор, который им понравился во Владивостоке; контуры ступней их младенцев. Может, в словах, которые Ё Чхан писал за мать, и содержатся извинения или сожаления, но Ён Сук они ни к чему. Сокровища их дружбы гораздо важнее любых слов.

Дойдя до последнего оттиска, который они сделали вместе с Ми Чжа, Ён Сук смотрит на оставшуюся пачку писем — они запечатаны, то есть пришли после отмены цензуры, — и гадает, что там внутри. В первом конверте лежит очередное письмо, которое она не может прочитать. Но теперь в страницу из отцовской книги вложена фотография. На самой странице — отпечаток младенческой ножки. На фотографии Чжун Ли полулежит на больничной кровати, откинувшись на подушки; на руках у нее новорожденная дочка. В следующем письме оттиск сделан на листе бумаги гораздо большего размера, чем книжная страница. Прочитать его Ён Сук не может, но узнает порядок букв и цифр и понимает: это надпись с могилы ее дочери. Старая женщина сглатывает слезы.

Справившись с чувствами, она открывает остальные письма. В каждом оттиск и фотография, запечатлевшие моменты жизни их общей внучки Джанет: вот девочка улыбается, волосы у нее завязаны яркими резинками; вот она стоит на ступенях дома с коробкой для завтраков в руке; вот в праздник подпевает общей песне; потом оканчивает начальную школу, среднюю, старшую, колледж. Фото со свадьбы. Еще один отпечаток ступни младенца: Клара. И еще один через несколько лет — Кларин брат. Ми Чжа пыталась рассказать Ён Сук обо всем, что у них происходит, обо всем, что ее подруга пропустила.

Ён Сук так захватили эмоции, что она не заметила, как к ней подошли женщина и девочка.

— Она хотела, чтобы вы знали нас, — говорит Джанет, с трудом формулируя фразу на диалекте, — и хотела, чтобы мы знали вас.

Джанет и Клара переоделись после открытия Парка мира: теперь на них обеих шорты, футболки и шлепанцы. У Клары в руке айфон, откуда свисают проводки с наушниками.

— Она хотела, — говорит Клара, выделяя каждое слово, — чтобы мы услышали вашу историю, узнали ваше видение событий. Но и вы тоже должны ее услышать. Я много часов записывала прабабушку Ми Чжа…

— Сначала это был проект для школы, — объясняет ее мать.

— Я прокрутила запись к самому важному месту, — говорит Клара. — Вы готовы?

Да, наконец-то Ён Сук готова. Она берет наушники, вставляет их и кивает. Клара нажимает на кнопку, и в наушниках звучит надтреснутый голос Ми Чжа.

— Ён Сук всегда говорила, что мне надо развестись с мужем. Она и женщинам в своем кооперативе давала такой совет, если их обижали в семье, и всегда относилась с пониманием, если хэнё не могли уйти от мужа. Но когда речь шла обо мне, не желала смотреть на вещи таким же образом.

— Эгоистично с ее стороны, — замечает Клара на записи.

— Вовсе нет. Я ее любила, и она меня любила, но никогда толком не понимала, что я за человек. — Ми Чжа многозначительно фыркает. — Да и я сама не понимала. Лишь через много лет мне открылось, насколько я отличаюсь от всех этих женщин. То есть я, конечно, боялась Сан Муна, как и они боялись своих мужей, распускающих руки. Я постоянно жила в ужасе, не зная, когда он снова на меня замахнется. Но вот что отличало меня от остальных хэнё с жестокими мужьями: я заслуживала наказаний от Сан Муна.

— Бабушка, никто не заслуживает того, что он с тобой делал.

— Ты не понимаешь. Мой муж женился на плохой женщине.

Пока Клара на записи пытается объяснить своей прабабушке, что та вовсе не плохая, Ён Сук успевает вспомнить, как когда-то вела с Ми Чжа такие же споры. Почему же она тогда не поняла, что именно подруга пытается сказать? Почему не расспросила ее подробнее? Больнее всего понимать, что их разговоры происходили еще в те дни, когда сердце Ён Сук было открыто для Ми Чжа — ну или так она думала.

— Я была плохим человеком, — настаивает Ми Чжа в ушах у Ён Сук. — Родившись, я убила свою мать. Была дочерью коллаборациониста. Позволила Сан Муну себя обесчестить. Но самый большой мой позор состоял в том, что я не остановила трагедии в Пукчхоне. С самого рождения я вела постыдную жизнь.

На записи слышно, как Ми Чжа плачет, а Клара ее утешает. Ён Сук опять мучают воспоминания — о том, чего она не сделала, чего не заметила. Потом щелчок, еще щелчок, и голоса возвращаются. Ми Чжа снова держит себя в руках.

— Ты ведь знаешь, что означают слова «быть обесчещенной», — говорит Ми Чжа.

— Бабушка, ты мне сто раз рассказывала. Иногда ты забываешь…

— Забываю? Нет, такое невозможно забыть! Мы с Ён Сук были так счастливы. Только-только вернулись на Чеджудо с дальних работ. А на пристани все так изменилось. Нам стало страшно. Сан Мун предложил нам помочь. Он был красивый, но очень злой. Не знаю, почему Ён Сук не увидела этого сразу, но так уж вышло. Я же возненавидела его с первого взгляда, а он, наверное, почувствовал во мне наследственную слабость, понял, что меня можно сломать. И воспользовался этим, а я ему позволила. Он легко нас разделил, а потом, как только Ён Сук ушла, отвел меня в свой кабинет. Когда Сан Мун стал меня трогать, мне было страшно пошевелиться. Я позволила ему стащить с меня брюки…

— Это не ты ему позволила, бабушка, а он тебя изнасиловал.

— Я думала, если молча терпеть, то все скоро закончится.

Ми Чжа снова начинает плакать. Непонимание началось гораздо раньше событий в Пукчхоне. Даже когда собственная бабушка намекала на беду Ми Чжа, Ён Сук отказалась поверить или хотя бы расспросить подругу. Она слишком погрузилась в страдания по поводу того, что Сан Мун приехал в Хадо не за ней.

— Я не могла рассказать про это Ён Сук, — говорит Ми Чжа. — Она бы почувствовала отвращение ко мне. Стала бы смотреть на меня по-другому.

— Значит, она была не такой уж хорошей подругой…

Ми Чжа отвечает на удивление резко:

— Не смей так говорить. Она была прекрасной подругой и замечательной ныряльщицей. Лучшей хэнё в Хадо. Несчастный случай с Ю Ри и гибель матери рано научили Ён Сук защищать тех, чья безопасность зависела от нее. В ее кооперативе никто не погиб за все время ее руководства.

Пожалуй, Ён Сук следовало бы удивиться, что Ми Чжа знает о ней такие детали. А может, и не следовало. Она и сама старалась узнать как можно больше о подруге — может, та делала точно так же. После вспышки Ми Чжа в наушниках тихо, и Ён Сук пытается представить себе, как Клара чувствовала себя в тот момент: смутилась, устыдилась или даже испугалась. Но при этом старая хэнё впервые понимает: несмотря на гнев, столько лет копившийся в душе, она и сама во многом подвела Ми Чжа.

— Ён Сук была моей единственной подругой, — настойчиво говорит Ми Чжа, — вот почему мне так больно. — Еще одна долгая пауза, потом она продолжает: — Понимаешь, ей нравился Сан Мун. По-моему, она считала, будто я специально увела у нее парня.

— Увела?

— Ён Сук всегда немного ревновала ко мне. Потому что я немножко умела читать и писать. Потому что я начала работать в бультоке, когда ей еще не разрешали туда входить. Потому что я была красивее. Ты сейчас смотришь на меня и видишь старуху, но когда-то я была красива.

Бурное море, из-за которого Ён Сук весь день было неспокойно, снова вскипает. Она прижимает пальцы к наушникам, вталкивая их поглубже в уши, чтобы заблокировать шум ветра. Клара и Джанет смотрят в упор, следя за ее реакцией.

— Либо Ён Сук стало бы противно, либо она решила бы, что я специально пошла с Сан Муном ей назло.

— Ох, бабушка…

— К тому же после резни она бы вообще мне не поверила. Восприняла бы мои слова как надуманные оправдания.

На записи опять воцаряется молчание, и у Ён Сук есть время обдумать услышанное. Да, понимает она, поджав губы, тут не поспоришь. Она во многом ошибалась.

— Наконец я решилась, — продолжает Ми Чжа. — Пошла к бабушке Ён Сук и рассказала ей, что случилось. Это была суровая старуха. Я умоляла ее сохранить тайну, но она пошла прямо к моим дяде и тетке. «А вдруг Ми Чжа забеременеет?» — спросила она их. Дядя и тетя поехали на автобусе в Чеджу и поговорили с родителями Сан Муна. Предупредили, что, если их сын на мне не женится, они подадут жалобу в полицию.

Ён Сук пытается осознать все это, уложить в голове события, случившиеся больше шестидесяти лет назад. Понятно, почему дядя и тетя Ми Чжа выдали ее замуж таким образом, но получается, что устроила это собственная бабушка Ён Сук? И ничего ей не сказала? Ён Сук вдруг вспоминает, как встретила Ми Чжа на олле после помолвки, и у нее по коже пробегают мурашки. «Я все рассказала твоей бабушке, умоляла ее…» А потом — триумф в голосе бабушки, когда Ми Чжа после свадьбы увезли из Хадо. «Эта девушка уехала из Хадо так же, как приехала, — дочерью коллаборациониста». Ён Сук любила бабушку. Та учила ее понимать жизнь и работу под водой, но из-за бабушкиной ненависти к демонам-японцам и коллаборационистам Ми Чжа оказалась в мучительных и безвыходных обстоятельствах. И все-таки Ён Сук не захотела узнать правду именно из-за собственной слепоты и в результате потеряла названную сестру, а потом и младшую дочь с ее семьей. Но теперь… «Все понять — значит все простить».

— А дальше, — продолжает рассказывать Ми Чжа, — все пошло своим чередом. Сан Муну пришлось на мне жениться. Он считал своим долгом каждую ночь делиться со мной любовью. Мужу непременно хотелось сына, а его родителям — внука. Они даже отправили меня обратно в Хадо, чтобы я вместе с Ён Сук ходила к богине. Раньше я мечтала о собственной семье, но теперь не хотела помогать мужу сделать мне ребенка.

«Я не уверена, что хочу ребенка». Ми Чжа прямо так и сказала Ён Сук в тот первый приезд. Если б только Ён Сук ее тогда расспросила! Но она этого не сделала. Она думала только о собственном счастье.

— Я все время его боялась, — продолжает Ми Чжа. — Когда он сбежал с Севера, стало еще хуже. Делиться любовью — ох, что за лживые слова! Я не знала, как поступить, но идти мне было некуда. Каждый раз я застывала точно так же, как в первый раз, когда Сан Мун меня обесчестил. И каждый раз была в таком же ужасе. Мной он не ограничивался — он так бил твоего деда… Я изо всех сил старалась защитить Ё Чхана и вырастить его хорошим человеком.

— Надо было рассказать Ён Сук, — говорит Клара на записи. — Если бы ты с ней поделилась и она правда была тебе другом, может, тогда все сложилось бы по-другому.

Ён Сук думает о том, сколько лет страдала ее подруга… Какой бледной Ми Чжа была в тот день, когда вместе с Сан Муном подошла от пристани в день их первой встречи, как она скрывала синяки, как цепенела, когда появлялся муж. Как она его оправдывала, наряжалась для него, старалась угодить. И ведь Ми Чжа сама сказала Ён Сук, что Сан Мун жестоко наказал ее за поведение во время резни в Пукчхоне, поскольку он потерял лицо перед вышестоящими персонами. А потом она еще и вернулась к Сан Муну, чтобы помочь Чжун Ли…

Ми Чжа на записи испускает полный боли стон.

— По-другому? Я думала, мы все умрем в тот день в Пукчхоне. Я не надеялась выжить, но если уж умирать, то лучше умереть рядом с подругой. А потом пришел Сан Мун с Ё Чханом. У меня никогда не было матери, и я всегда тосковала по материнской любви. Я не могла позволить Ё Чхану расти одному с жестоким отцом.

У Ён Сук мурашки пробегают по коже: она вспоминает, как Ми Чжа пришла к ней в гости и заговорила о том, что некоторые женщины кончают с собой, лишь бы не жить с мужем. «Разве мать может так поступить? — спросила тогда Ми Чжа. — У меня есть Ё Чхан, и я должна жить ради него».

Голос Ми Чжа в наушниках дает еще одно объяснение.

— А потом, когда Ён Сук попросила меня забрать ее детей, я могла думать только об одном: о жестокости, которая будет их окружать в моем доме.

— Извини, бабушка, но мне кажется, лучше быть живым и избитым, чем, ну, мертвым.

— Если бы ты могла себе представить, каким стал тот день… Крики… Плач… Запах страха… Но ты права, — признает Ми Чжа. — В конечном счете ответственность за случившееся лежит на мне. Я не могла взять детей Ен Сук в наш дом. Даже одного из детей. Мне была невыносима мысль о том, что с ними может сделать Сан Мун, если учесть, как он обращался с Ё Чханом и со мной. К тому же события развивались слишком быстро. — Голос ее сбивается. — Потом, когда Сан Мун узнал, что я сделала — чего я не сделала, — он ужасно разозлился. Боялся, что Чжун Бу и остальные погибшие станут призраками и начнут его преследовать. По словам мужа, из-за меня он выглядел слабаком и это нанесло урон его положению на службе. Хуже того: я не вышла вперед с самого начала и не стала просить командира за Ён Сук и ее семью. Муж смотрел на меня и видел преступницу и предательницу, а я лишь хотела выжить ради сына.

Ён Сук вынимает наушники. Она переводит взгляде девочки на ее мать, потом на письма. Сердце у нее раскрывается — или разрывается? Ей невыносимо тяжело. «Хорошая женщина значит хорошая мать» — она всегда старалась руководствоваться этими словами и гордилась тем, что сумела сделать для своих детей. А теперь она видит, что и Ми Чжа пыталась сделать то же самое, только это привело к трагическим результатам. Многолетняя печаль, гнев и тоска, скопившиеся внутри Ён Сук, начинают таять, и она испытывает мучительную боль.

— Бабушка никогда не переставала вас любить, — говорит Джанет. — Она приняла и осознала свой поступок и хотела, чтобы вы все знали. Вот мы и приехали к вам.

Долгие годы разные люди просили Ён Сук поведать свою историю, и она всегда отказывалась. Но теперь… В жилах тех, кто с ней говорит, течет кровь Ми Чжа и самой Ён Сук. Да, она наконец поведает свою историю. Расскажет о боли, которую перенесла, но расскажет и о своем запертом сердце, которое не могло простить.

Клара опускается на колени.

— Есть ли на этом берегу еда?

Этому вопросу столько же лет, сколько на свете существуют хэнё, и Клара явно услышала его от своей прабабушки. Ён Сук невольно улыбается. Она словно возвращается в прошлое, когда они с лучшей подругой на этом самом берегу вместе учились плавать, жить и любить.

— Больше еды, чем в тридцати холодильниках в доме моей бабушки, — отвечает она и добавляет: — Если бы у нее был холодильник.

— Вы возьмете нас с собой в море? — спрашивает Клара. — Научите нас?

Ён Сук без колебаний спрашивает:

— А у вас есть в чем нырять?

Клара улыбается своей матери, и та улыбается в ответ. Обе оттягивают горловины футболок, открывая яркие лямки купальников.

Вдох, вдох, вдох…

БЛАГОДАРНОСТИ

Я не смогла бы написать «Остров русалок» без помощи трех необыкновенных женщин: доктора Энн Хилти, Бренды Пэк Суну и Джени Хэн. На Энн Хилти, официального посла хэнё острова Чеджудо, меня вывели ее многочисленные статьи в «Чеджу уикли», «Нэшнл джиографик трэвеллер» и других журналах, а также ее книга «Хэнё: хранители моря». Она специалист по древнему искусству ныряния, но много писала и о географии Чеджудо, о шаманах, богинях, Ким Мандок, Инциденте 3 апреля, местной пище и погребальных ритуалах. Мы часто переписывались по электронной почте и беседовали по скайпу, и Энн дала ответ на каждый заданный мною вопрос. Она помогла мне составить маршрут поездки на Чеджудо, договорилась об интервью и познакомила со многими людьми, оказавшими серьезную помощь: с губернатором Вон Хи Люном, который устроил мне теплый прием на острове; с верховным шаманом Ким Юн Су, которого я посетила в шаманском центре Чхильморидан, с шаманкой Су Сун Силь, которая пригласила меня к себе домой и поделилась своим опытом; с Сон Чжун Хи, издателем «Чеджу уикли», с Ким Чейон, координатором по международным отношениям правительства Чеджудо; с профессором Ли Пён Кулем, директором Центра морских грантов Чеджудо; с доктором Чхоа Хё Чон, которая возглавляла группу по изучению хэнё в Институте развития Чеджудо на ранней стадии ее существования и поделилась со мной записями и переводами песен ныряльщиц; с переводчицей Грейс Ким; с Ким Хё Лин, которая организовала для меня возможность пожить в традиционном доме ее племянницы в Хадо, и с Маршей Боголин, менеджером мини-отеля в предгорье.

Доктор Хилти также послала мне «Отчет о расследовании Инцидента 3 апреля на Чеджудо», в котором описаны выводы Национального комитета по выяснению истины о той трагедии. Этот 755-страничный документ появился в результате одного из самых долгих расследований в области прав человека, и оттуда я почерпнула подробности, рассказанные выжившими жертвами и другими участниками конфликта с обеих сторон, а также данные рассекреченных документов, предоставленных Национальными архивами США и различными военными подразделениями США и Кореи. В отчете я нашла рассказы от первого лица о том, что случилось на демонстрации 1 марта, о гибели девушки в Пукчхоне и резне в этой деревне — в том числе рассказ водителя машины скорой помощи, который подслушал обсуждение планов военных на тот день. Там же приводились тексты плакатов, брошюр, радиопередач, речей и лозунгов.

Бренда Пэк Суну, автор книги «Лунные приливы: морские бабушки острова Чеджудо», — женщина с большим сердцем. Она позволила мне пожить в принадлежащем ей доме в приморской деревне Гвакчи и познакомила со многими интересными людьми: с дизайнером Ян Сун Чжа, которая объяснила мне процесс окраски тканей соком хурмы; с Чхо Ок Сун, своей соседкой, хэнё в отставке; с Ким Чон Хо, поэтом, поделившимся со мной воспоминаниями о детстве в период Инцидента 3 апреля, и с Кан Ми Кён, дочерью хэнё и специалисткой по домашнему насилию на Чеджудо. А еще мы с Брендой замечательно пообщались с исследовательницей Ён Сук Хан, дочерью хэнё, и та послужила переводчиком во время очень волнующей беседы со своей матерью Кан Хи Чон, которая рассказала, как впервые увидела электричество, как жила во времена японской оккупации, как стала хэнё и что для нее означало послать дочь в колледж. (Чуть ниже я выскажу свою благодарность другим хэнё, но прямо сейчас отмечу, что их рассказы и воспоминания помогли мне создать шутливые беседы в бультоке о природе мужчин, преимуществах вдовства и многом другом.) С некоторыми из этих женщин мы успели обсудить роль книги «Хайди» для них и острова в целом. И наконец, мы с Брендой прекрасно пообщались с Им Кван Сук, медсестрой, приехавшей в гости из США, — она послужила мне переводчиком во время нескольких интервью. Я вряд ли забуду, как мы ходили в традиционную корейскую баню.

С Джепи Хэн я познакомилась в Национальном университете Чеджудо. Она перевела устные истории нескольких хэнё, в том числе Ко Чхон Гым, Ким Чхун Ман, Квон Ён Кэ и Чон Воль Сон, в которых они поведали, как нанимались на работу и плавали на паромах, как питались и как жили в общежитиях во время дальней работы в других странах. Джени также прислала мне свой перевод «Богинь, мифов и острова Чеджудо» Ким Су Ни, а также «Путеводитель по Чеджудо на местном диалекте и английском языке», написанный Мун Сун Док и О Сын Ханом, где я нашла бесценные пояснения относительно пищи, традиций и поговорок острова. Когда мне требовалось проверить какие-то факты, Джени любезно уточняла их для меня у Мун Сун Док (Институт развития Чеджудо) и Кан Кён Ён (старшего научного сотрудника Музея хэнё).

А теперь, если позволите, я перейду к более общим темам: самому острову, его культурным традициям, истории хэнё и Инциденте 3 апреля. Чеджудо в тридцать раз больше Манхэттена. Этот прекрасный остров покрыт буйной растительностью — здесь встречаются 25 процентов всех видов флоры Кореи. Отсюда родом корейская пихта (Abies Koreana), очень популярная в США в качестве рождественской ели. Считается, что первыми иностранными посетителями острова стали Хендрик Хамель и другие голландские моряки с судна, потерпевшего кораблекрушение возле Чеджудо в 1654 году. Их увезли в Сеул и держали там в заключении, но нескольким морякам, включая Хамеля, через тринадцать лет удалось сбежать. Вернувшись в Голландию, Хамель написал воспоминания о пережитых приключениях и тем самым познакомил Запад с островом Чеджудо. Несколько столетий спустя немецкий альпинист Зигфрид Генте запросил разрешение подняться на гору Халласан, получил его и стал первым человеком с Запада, покорившим эту гору. Он тоже написал книгу, и даже сегодня многие альпинисты используют Халласан в качестве подготовки для восхождения на Эверест. Перейдем к 1970-м годам: американец Дэвид Дж. Немет попал на Чеджудо, работая в Корпусе мира. Он вел дневник, а позднее опубликовал его под заголовком «Прогулки по острову Чеджудо». Остров также стал темой его диссертации«Архитектура идеологии: неоконфуцианское формирование острова Чеджудо в Корее», а позднее Немет написал работу «Заново открывая Халласан: традиционные ландшафты искренности, мистицизма и приключений на острове Чеджудо». Остальную общую информацию об острове я брала из «Историй Чеджудо», публикуемых Институтом развития Чеджудо. Музей Ким Мандок помог мне осознать наследие этой благотворительницы былых времен. Экспонаты мемориального зала Чеджу Хангиль многое рассказали об антияпонских движениях на острове. Парк «Народная деревня» позволил понять разновидности местной архитектуры и особенности их применения, а Культурный парк камней Чеджу предоставил прекрасную возможность больше узнать о вариантах использования этого природного ресурса.

Как я подчеркиваю на протяжении всего романа, Чеджудо сильно отличается от всей остальной Кореи. Местный язык, например, не похож на стандартный корейский. Диалект Чеджудо обладает сильными носовыми нотами, многие слова заканчиваются резко, чтобы их не развеяли безжалостные островные ветра. В речи жителей Чеджудо нет и следа традиционной корейской иерархии времен и грамматики, которая определяет, как правильно обращаться к существам самого разного положения, от императора до курицы. На Чеджудо люди общаются между собой как равные. Матрифокальный характер острова отражается в том, что здесь обитают десять тысяч духов и божеств, и преобладают именно женские персонажи. В книге «Богини и сильные женщины Чеджудо» Суни Ким и Энн Хилти, переведенной Ён Сук Хан, рассказываются замечательные мифы о нескольких богинях острова. В воссоздании богатого ландшафта традиций Чеджудо мне также помогли работы Чин Сон Ки и Ки Ён Хон. Все, кого я встречала, любезно приглашали меня попробовать невероятные и очень вкусные блюда местной кухни. Чтобы изучить пищу Чеджудо с более академической точки зрения, я обратилась к изданию «20 лучших блюд Чеджудо», выпущенному кафедрой науки о питании и диетологии Национального университета Чеджудо, которое перевела на английский все та же Джени Хан.

Прежде чем начать благодарить всех, кто помогал мне собирать дополнительную информацию о хэнё, позвольте заметить, что самоназвание у ныряльщиц другое. Тут используют слова чамсу, чамнё или чомнё из диалекта Чеджудо. Однако весь мир знает этих женщин под японским названием хэнё. Еще тут стоит отметить, что в 2004 году за крупное морское ушко можно было выручить примерно 50000 вон, или 60 долларов. Сегодня хэнё может заработать примерно 26 тысяч долларов в год при неполной занятости.

Когда я начала изучать «морских бабушек», одной из первых мне попалась статья Сук Ки Хон и Херманна Рана в «Сайентифик америкэн» за 1967 год об исследовании, в котором выяснялось, является ли способность хэнё переносить холод генетической или адаптационной. Тема меня увлекла, и я глубоко в нее погрузилась. Множество статей Американского общества изучения головной боли, Американского общества физиологов, журнала «Спортс сайенс» и Медицинского общества подводных и гипербарических исследований помогли мне узнать бесценную информацию о задерживании дыхания, декомпрессионной болезни, обмене энергии и температуре тела как у корейских хэнё, так и у японских ама. В списке ниже авторы сгруппированы по исследовательским статьям: Хидеки Тамаки, Киётака Кооси, Тацуя Иситаке и Роберт М. Вон; Чей Чхоль Чхве, Чун Сок Ли, Са Юн Кан, Чи Хун Кан и Чон Мён Пэ; Уильям И. Херфорд, Сук Ки Хон, Ян Сэн Пак, До Ван Ан, Кейдзо Сираки, Мотохико Моори и Уоррен М. Зейпол; Фредерик Леметр, Андреас Фалман, Бернар Гардетт и Киётака Кооси. Перечисленные ниже ученые также являлись соавторами ряда статей: Н. Е. Ан, К. А. Пэ, Д. С. Хан, С. К. Хон, С. И. Хон, П. С. Кан, Д. Х. Кан, С. Ким, С. К. Ким, П. К. Ким, Ё. В. Квон, И. С. Ли, С. Х. Ли, К. С. Пэк, С. К. Пак, Ё Д. Пак, Ё. С. Пак, Д. В. Ренни, С. Х. Сон, К. С. Су, Д. Ч. Су и К. С. Юн.

Хочу также поблагодарить Чхве Сан Хун, Элисон Флауэрс, Присциллу Фрэнк, Кви Сук Квон, Э Дук Им, Ким Суни, Джоэла Макконви, Саймона Манди, Ли Сунхва и Кэтрин Янг за статьи в журналах и научные публикации по темам хэнё, шаманизма и женщин Чеджудо в целом. Что касается текущих вопросов, связанных с морем, я использовала опубликованное в журнале «Мэрин полиси» исследование об экономике и управлении морскими ресурсами, проведенное Чэ Ён Ко, Гленном А. Джонсом, Мун Су Хо, Ён Су Кан и Сан Хёк Каном. Много информации я также почерпнула из интервью с тремя хэнё — Чун Вон О, Ко Чун Ча и Мун Ён Ок, — которое Юнмей Майер взяла для выпуска журнала «Лаки пич», посвященного гендерным вопросам и позднее перепечатанного в «Харперс мэгазин», а также из интервью Инес Мин с ныряльщицей Ким Чэ Юн. Еще я пользовалась статьями о хэнё на следующих сайтах: Ancient Explorers, The Jeju Weekly, Culture 24 и Utne Reader. Я глубоко восхищаюсь учеными, которые занимаются полевыми исследованиями культур. Хэ Чоан Чхо жила на острове Удо, представляющем часть Чеджудо, в 1970-х годах. В ее диссертации «Этнографическое исследование деревни ныряльщиц в Корее» я нашла много полезной информации о жизни хэнё, их взглядах на мужчин, а также переводы вёсельных песен. Я несколько раз побывала в Музее хэнё. Благодаря его экспонатам я смогла вблизи изучить инструменты и костюмы ныряльщиц. Устные истории пожилых хэнё, записанные на видео, познакомили меня со множеством замечательных подробностей. Сотрудники музея предоставили мне книги, изданные музеем: «Мать моря» и «Хэнё с Чеджудо», а также познакомили с местными ныряльщицами.

Кроме заранее оговоренных интервью, мы с Грейс Ким общались с хэнё, которые дожидались лодок, собирали водоросли на берегу или выходили из воды с уловом. В их числе были Кан И Сук, Ким Ван Сон и Ким Вон Сок. Хочу особо выделить Ким Ын Силь, которая работала хэнё на Чеджудо и за границей, чтобы помочь семье, и Юн Ми Чжа, которая, среди прочего, рассказала мне о жизни во Владивостоке. Понять функции бультока и его значение мне помогли исследования Ын Чун Кан, Кю Хан Ким, Кён Хва Пён и Чан Кен Ю. Видео- и аудиоинсталляции художника Михаила Карикиса, посвященные хэнё, и огромные фотопортреты ныряльщиц работы Хён С. Кима помогли мне представить, как бы выглядели пожилые Ён Сук, сестры Кан и прочие героини романа. Мне очень повезло встретиться в Нью-Йорке с Барбарой Хаммер и обсудить с ней ее документальный фильм «Ныряльщицы Чеджудо». В рамках программы «Семьи мира» компания «Джорнал филмз» сняла чудесную короткометражку про двенадцатилетнюю девочку, которая учится нырять на Чеджудо в 1975 году.

Если вы когда-нибудь окажетесь на Чеджудо, советую побывать в Парке мира Третьего апреля. Это красивое место, которое вызывает массу эмоций. Мы, возможно, никогда не узнаем, сколько человек погибло на Чеджудо за время Инцидента 3 апреля. Когда он начался, на острове насчитывалось 300000 жителей. Оценки количества погибших варьируются от 30000 до 60000, хотя, по недавним исследованиям, там могло быть убито до 80000 человек. Самое большое количество жертв приходится на первые месяцы 1949 года — по некоторым оценкам, погибло до десяти процентов всего населения Чеджудо. Еще 80000 островитян стали беженцами и были вынуждены жить у родственников, в зданиях общинных центров, начальных школ или в шалашах посреди полей. К тому времени, как через семь лет Инцидент официально закончился, 40000 человек эмигрировали в Японию. Поскольку островитянам пятьдесят лет под страхом смерти запрещалось говорить о случившемся, именно изгнанники в таких местах, как Осака, не позволили этой страшной истории полностью исчезнуть. Две трети поселений на Чеджудо было сожжено, и многие так и не были восстановлены. В холмах люди до сих пор находят рассыпающиеся руины домов — к настоящему моменту определены восемьдесят четыре «потерянные деревни». Место резни в Пукчхоне стало полем, где растет чеснок. Там стоит небольшая памятная табличка, аналогичная табличкам памяти жертв в других местах острова.

Кроме вышеупомянутого официального отчета об Инциденте 3 апреля, я пользовалась информацией из следующих публикаций: «Вопрос американской ответственности за подавление восстания на Чеджудо» Брюса Камингса; «Преступления, их сокрытие и южно-корейская Комиссия по правде и примирению» До Хем и Ким Сун Со; «Северо-западная молодежная лига» Лорен Фленникен; «Жизнь женщин Чеджудо в контексте восстания 3 апреля» Лим Хва Хан и Сун Хи Ким; «Резня на горе Халласан» Хун Чун Кима; «Исцеляя раны войны» Хоника Квона; «Восстание на Чеджудо» Джона Меррилла; «Призраки Чеджу» журнала «Ньюсуик», «Читая остров вулканов» Сони Риан и «Гражданская война на Чеджудо 1948 года» Уолкотта Уилера.

Мне очень повезло: вокруг чудесные люди, которые поддерживают меня как писательницу и как женщину. Я хочу поблагодарить Джинни Бойс из «Альтур трэвел», которая в очередной раз помогла мне добраться в нужное место, Николь Бруно и Сару Сейюм за исполнение моих поручений и канцелярскую работу и Мари Лимус за твердый курс корабля даже в качку. Кэрол Фицджеральд и ее коллеги в «Бук рипорт нетворк» помогли мне с рассылкой, а Саша Стоун по-прежнему следит за тем, чтобы мой сайт был информативным и красивым (загляните по адресу www.LisaSee.com, чтобы посмотреть видео о хэнё, изучить вопросы для книжных клубов и многое другое). Мой агент Сандра Дийкстра и ее прекрасные сотрудницы следят за коммерческой стороной моей деятельности. В издательствах «Скрибнер» и «Саймон и Шустер» все очень добры ко мне: Кэти Белден провела чуткую редакторскую работу над романом, Нэн Грэм и Сьюзен Молдоу меня поддерживали, а Кейти Монахан и Рози Махортер с невероятной энергией продвигали эту книгу. Хочу также поблагодарить прочих сотрудников отделов маркетинга и продаж, которые не перестают изумлять меня своим энтузиазмом и творческим духом.

Моя сестра Клара Стурак прочла все мои рукописи, и я полностью доверяю ее редакторскому взгляду. Крис и Ракхи окружают меня любовью. Александер и Элизабет вдохновляют меня много работать. Генри поднимает мне настроение. А мой любимый Ричард смешит меня, напоминает о том, что иногда надо развлекаться, и скучает по мне — при этом постоянно продолжая поддерживать, — когда я уезжаю собирать материалы для новой книги или продвигать только что вышедшую. Я вас всех очень люблю. Спасибо.

Примечания

1

Разновидность моллюсков, на Чеджудо считается деликатесом. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Специальный инструмент, напоминающий долото.

(обратно)

3

Листья периллы в некоторых странах Азии используются для салата.

(обратно)

4

Национальное корейское блюдо — острые ферментированные овощи.

(обратно)

5

Разновидность рапса.

(обратно)

6

Пищевая культура, сходная с просом.

(обратно)

7

Традиционные японские десерты.

(обратно)

8

Ярмарки в деревнях на Чеджудо традиционно проводятся каждые пять дней.

(обратно)

9

Гадатель по песку.

(обратно)

10

Во время японской оккупации все корейцы получили японские имена и должны были использовать только их.

(обратно)

11

Имеется в виду повесть швейцарской писательницы Йоханны Спири «Хайди: годы странствий и учебы» (1880).

(обратно)

12

Привет… Привет! Как тебя зовут? Меня зовут… У тебя есть… Да, есть… Где находится… Поверни направо у… (англ.).

(обратно)

Оглавление

  ОТ АВТОРА

  2008: ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

ЧАСТЬ I ДРУЖБА 1938

  ГЛОТАЯ ВОДЯНОЕ ДЫХАНИЕ

  КАК НАЧИНАЕТСЯ ЛЮБОВЬ?

  ПУЗЫРЬКИ ЖИЗНИ

  2008: ДЕНЬ ВТОРОЙ

ЧАСТЬ II ЛЮБОВЬ ВЕСНА 1944 ГОДА — ОСЕНЬ 1946 ГОДА

  ДАЛЬНИЕ ВОДНЫЕ РАБОТЫ

  ПОРА ДУМАТЬ О СВАДЬБЕ

  В ПОСТЕЛИ

  ЗОЛОТАЯ ВЕРЕВКА

  НА КОМ ДЕРЖИТСЯ ДОМ

  2008: ДЕНЬ ТРЕТИЙ

ЧАСТЬ III СТРАХ 1947–1949

  ТЕНЬ КОШМАРА

  КОЛЬЦО ОГНЯ

  ВОЗДУХ, ДАЮЩИЙ ЖИЗНЬ

  ДЕРЕВНЯ ВДОВ

  БОЛЬШИЕ ГЛАЗА

  2008: ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

ЧАСТЬ IV ВИНА 1961

  ГОДЫ МОЛЧАНИЯ

  ОГРОМНОЕ НЕВЕДОМОЕ МОРЕ

  2008: ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

ЧАСТЬ V ПРОЩЕНИЕ 1968–1972

  РОДИТЬСЯ КОРОВОЙ

  ГОСТЬ НА СОТНЮ ЛЕТ

  2008: ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

  БЛАГОДАРНОСТИ

*** Примечания ***