Солнце настойчиво ломилось в пыльные витрины. Огромная кастрюля исходила жарким паром. Вода в ней клокотала и бурлила. Вокруг стоял тяжелый пельменный дух.
— Двойную, — сказал Завьялов и утер со лба пот.
Крепкая, широкая тетка в косынке и белом халате отмерила двойную. Завьялов ухватил покрепче тарелку и направился в самый угол, где были стоячие места. Подошвы неприятно липли к драному линолеуму.
Завьялов аккуратно приземлил тарелку на столешницу, сам облокотился локтями, навалился, и высокий стол дрогнул, а Завьяловская тарелка поехала, ударившись бортом о соседнюю.
— Да, блин. Че опять шатается? — недовольно спросил Завьялов Едакова.
Едаков молчал и протирал салфеткой очки. Очки были старые, большие, одна душка перетянута лейкопластырем. Едаков шевелил пальцами осторожно. Словно боялся выдавить стекла.
Завьялов цыкнул зубом, взял последнюю чистую салфетку, сложил пополам, потом еще, и еще, и еще. У него были сильные пальцы — черные, с въевшейся в кожу сажей, которую не брало никакое мыло, поэтому он, казалось, мог складывать салфетку до бесконечности, но добившись от салфетки идеального квадрата, Завьялов нагнулся и сунул ее под ножку стола. Подергал — тот стоял, как влитой.
— Подвиньтесь — ка, — подошел Туманский и последовательно выставил шесть стаканов — три со сметаной, три с водкой.
— Идеальное, безусловно, место, — сказал Туманский, выудив из кармана россыпь вилок и ложек. — Идеальное. Заметь, ничего лишнего. Стульев нет, что способствует мобильности трафика. В окно ниче не видно из — за слоя пыли и грязи. Еще это солнце поганое. Люди тут не задерживаются. Съел, выпил, ушел. Вернее выпил, съел, ушел, да. И потом, пельмени сами по себе супереда. Сытно, просто, понятно.
— Патриотично, — заметил Завьялов.
— Да, — продолжал Туманский. — Хочешь, бери их с бульоном. Вот тебе и суп. Раз в сутки, как известно, суп должен быть в желудке. Лепят тут же, варят в общем котле, сорт всего один. Пельмень обыкновенный. Тесто и фарш с мясом. Из мяса. Это, между прочим, объединяет, потому как не дает нам выбора. Что такое выбор? Обособление. Мелкотравчатый изоляционизм. И эгоизм к тому же. Распад и расслоение. А тут все вместе, все как один.
— Проходили, — сказал Едаков. Он уже протер очки, водрузил их на нос и теперь мазал горчицей пельмени в тарелке. Подразумевалась, что горчица должна была быть в баночке, стоящей тут же на столе. Вилка Едакова скоблила по дну, засохшая горчичная корка по краям крошилась. Едаков старался, как мог, но горчицы осталось кот наплакал.
Туманский небрежно отмахнулся.
— Не про то речь! Простота! К пельменям ты можешь взять только сметану и водку. Даже чая нет — и это верное маркетинговое решение, скажу я тебе! Зачем, спрашивается, занимать кастрюлю под чай или место на плите, тратить усилия на производство никому не нужного, копеечного чая, когда здесь такой конвейер.
Туманский обвел рукой пространство. В наполненном солнцем зале стояло две очереди мужиков. Одна на кассу, другая к раздаче. Редкие мухи липли к бумажным полоскам, что серпантином свисали с потолка.
— Вот, — Туманский ткнул пальцем на соседний столик. Стоявший там плюгавенький мужичок в клетчатой рубахе вздрогнул и интуитивно укрыл кургузой рукой тарелку. — Двойная, двести сметаны, сто водки. Так?
— Еще хлеб. Два куска, — прохрипел мужичок.
— Хлеба — то мы и не взяли, — сказал Едаков.
— Давайте уже начнем? А то мне на смену еще. — Завьялов наколол на вилку первый пельмень и отправил его в рот. Пельмень взорвался горячим бульоном — обжег и провалился по пищеводу внутрь.
— Ну, давай! — воскликнул Туманский.
Товарищи подняли стаканы, чокнулись, дружно ополовинили и начали закусывать. Едаков тщательно дул на выбранный пельмень прежде, чем съесть. Туманский сначала перчил красным перцем, потом черным, потом с ожесточением совал пельмень в сметану, как будто это был не пельмень вовсе, а, например, меч, и только потом откусывал от него, отстраняясь и поливая соком, выливающимся из пельменя тарелку и все вокруг нее. Завьялов же просто колол вилкой первый попавшийся пельмень и совал его в рот. Колол и совал.
— Фух, — сказал через какое — то время Едаков. И промокнул смятой салфеткой выступивший на лбу пот.
— Ну — с, что у нас на повестке? Какое такое слово? — спросил Туманский.
— Я предлагаю умереть, — сообщил Едаков.
Туманский откусил от очередного пельменя и стал тщательно жевать.
— А что? Хорошо, — сказал он наконец. — Есть возражения?
Завьялов отрицательно покачал головой.
— Кто у нас начинает?
Завьялов ткнул пальцем в Едакова.
— Собственно, умереть, — сказал Едаков.
— Давайте, сначала допьем, — предложил Туманский. Товарищи допили остававшуюся в стаканах водку.
— Вспомнил, — сказал вдруг Завьялов. Он сосредоточенно рассматривал солнечную стену на месте витрины. Пыль на стеклах давала странный эффект, улицу было не видно — только яркое, бьющее по глазам пятно во всю ширь витрины. — Не идеальное место. Хреновины нет. Пельмени лучше всего с хреновиной идут.
— Вот так и начинается разложение, — Туманский с ненавистью макнул очередной пельмень в сметану — во все стороны полетели брызги. — Твоя очередь.
— Окочуриться, — сказал Завьялов.
— Дать дуба, — сказал Туманский.
— Сдохнуть, — сказал Едаков.
— Сдохни тварь, — Завьялов задумчиво отправил очередной пельмень в рот.
— Это ты к чему? — набычившись спросил Туманский.
— Просто, — пожал плечами Завьялов. — Почему — то всегда так — сдохни, тварь. Ну, че там дальше?
— Тварь, тварь, — приговаривал Туманский. — Вот же, сбил меня. Травануться.
— Не.
— Че не?
— Такое не канает.
— Тогда… — Туманский размахивал вилкой с наколотым на нее пельменем. Из теста выскочил кусочек серого мяса, упал на пол и укатился куда — то под батарею. — Склеить ласты. Подойдет?
— Вполне. Едаков?
— Подойдет, да.
— Твоя очередь теперь.
— А! Ушел из жизни.
— Почему, кстати? — спросил Туманский, снова полетели во все стороны сметано — пельменные брызги. — Почему именно ушел? Не убежал, например?
— Наверное, потому, что старый был, уже не побежишь, — предположил Едаков.
— Не уполз… Не уковылял… Не отъехал… Надо будет обдумать это, — решил Туманский.
— Непременно, — ответил Едаков.
— Моя очередь? Отъехал, — продолжил Завьялов.
— Э — э, так нечестно, я только что сказал, — воспротивился Туманский.
— А вот и не надо говорить не в свою очередь, тебе штрафное очко.
— Начинается, — скривился Туманский. — ты сметану будешь?
— Бери, — отодвинул от себя стакан Завьялов. — Ладно. Откинуть концы.
— Моя очередь? Откинуть копыта.
— То же самое.
— Сфигали? Копыта и концы — разные вещи. Едаков скажи.
— С точки зрения, — начал было Едаков, но остановился, тяжело выдохнул, снова вытер пот со лба и особо не стесняясь, ослабил ремень сразу на две дырочки.
— Галя, не отпускай пока! — закричала женщина на раздаче. Мужики в очереди заволновались.
— Что такое?! — ответила на гул возмущения Галя за кассой. — Вас скока? А нас трое, разбушлатились, понимаешь, тут!
Едаков скептически осмотрел два оставшихся у него в тарелке пельменя.
— Надо еще взять.
— Двойную на всех, — согласился Завьялов.
— Две двойных, и еще по 50, и сметаны, — кивнул Туманский.
— Куда столько? — только и успел крикнуть ему вслед Едаков, но Туманский уже толкался в очередь на кассу.
Еще одна женщина, тоже широкая, статная, в косынке и халате, прошла, неся на высоко поднятых руках два противня с пельменями, чуть посыпанными мукой. Очередь на раздаче одобрительно зашевелилась. Очередь на кассе нервно задергалась.
— Да, я стоял, мужики! — донесся крик Туманского.
— Куда ты мне железки свои суешь! — рявкнула на кого — то Галя. — На паперти стоял?.. И мне не надо!
Пельмени лавиной обрушились в бурлящий чан. Пар ударил в потолок. Женщина на раздаче взяла огромную шумовку и стала ею помешивать кипящее варево.
— Знаешь, что странно? — спросил Завьялов.
— Что? — Едаков был задумчив, он размышлял ослабить ему еще ремень или подождать.
— Что они у них не слипаются. Я если сам вот такие точно варю, у меня обязательно или мясо выскочит, или слипнуться.
— Да уж, — Едаков схватился уже за ремень, но передумал.
— Я тут стоял в очереди и размышлял, — заявил вернувшийся с подносом Туманский. — Вот эти тетки… Галя вот эта и две другие. Это мойры. Стопудово. Опростившиеся. Кондовые, но те самые мойры. Хотя, может и другие… надо это обдумать хорошенько…
— Обязательно, — сказал Едаков, борясь с ремнем.
— Мужики, перец передайте, — спросили с соседнего столика.
Туманский сунул не глядя перечницу и нетерпеливо притопнул ногой.
— Что — то ты Едаков совсем не таков. Что у нас там про концы и копыта?
— Едаков — не таков, — повторил Завьялов.
— Смешно, — покивал Едаков. — Я думаю, что мы имеем дело с процессом. Потому «откинуть» слово важнее. Он как бы первостепенное. А концы или копыта, это уже вторично.
— Да ни хера, — возмутился Туманский. — Что это вообще за «отдать концы»? Моряк он что ли?!
— Тише ты орать!
— А я не ору!
— Предлагаю заменить на «скопытиться», — примирительно встрял между товарищами Едаков.
— Хорошее слово, — согласился Туманский. — А твое откинуть концы — это все равно херня какая — то. Да, Едаков?
Едаков вместо ответа отправил в рот пельмень, сильно намазанный горчицей, довольно крякнул и в который раз утер пот.
— Что мы ее греем? — указал черным пальцем Завьялов на водку.
Товарищи выпили. Не чокаясь. Синхронно чавкнули пельменями.
— Упокоиться.
— Расстаться с жизнью.
— Отойти в иной мир.
— Кануть в небытие.
— Пойти дорогой… какой — то там дорогой, короче.
— Какой? — настаивал Туманский.
— Не знаю, — задумался Завьялов. — Вечной скорби, например.
— Хорошо. Отправиться в леса богатые дичью.
— Это как? — поинтересовался Едаков.
— По — индейски, как? — вскинулся Туманский. — Каком кверху. Не читал, что ли?
Едаков принялся примирительно жевать. Прожевав и проглотив, он сказал:
— Вознестись на небеса.
— Лечь в землю.
— Хитрые, да. Дать дуба.
— Уснуть последним сном.
— Сразу видно интеллигентный человек, — сказал Завьялов. — Двинуть кони.
— Подохнуть, — сказал Туманский.
— Было.
— Не было.
— Было, было.
— По — хорошему надо вообще записывать.
— Да, когда было — то?
— В начале самом. Едаков, скажи.
— Сдохнуть было.
— И че?!
— Я же говорю записывать надо.
— Ща, еще и писать.
— Да ладно уже.
— Все, заиграли, давай дальше, Едаков.
— Галя, не отпускай пока!
— Я ребят не могу уже, — сказал Едаков. Ремень у него держался на последней дырочке.
— Никто ж не заставляет. Мы доедим, да?
Завьялов кивнул. Стена солнечного света за стеклом дернулась и обрушилась. Видать набежали облака. Зато стало видно улицу. Не в фокусе, сильно размыто из — за пыльного стекла, но все же. По улице летал тополиный пух, неспешно отчаливал с остановки троллейбус.
— Тогда отдать Богу душу.
— Сыграть в ящик.
— С языка снял. Ебнуться!
— Договаривались же без мата, — вздохнул Едаков. Потом вздохнул еще раз, взял отложенную было в сторону вилку и ткнул ею пельмень.
— А сказал, что не будешь, — равнодушно отметил Завьялов.
— Едаков, — прищурился Туманский, — а хорошо бы звучало — Елдаков!
— Склеить ласты, — сказал Завьялов. И сам вспомнил, что это повтор, но благоразумно промолчал.
Едаков кивнул, примерился было еще к одному пельменю, но опять, громко вздохнув, отложил вилку.
— Сдаешься? — спросил Туманский.
— Выпилиться, — сказал Едаков.
— Хорошо, а! Вот это хорошо! Могешь! — Туманский утопил пельмень в сметане. — Приказал долго жить! А?!
— Достойно, — покивал Едаков.
— То — то! Следующий!
— Что — то там про белые тапочки, — после минутного молчания пробормотал Завьялов. — Точно, что — то с тапочками есть.
— Тапочки есть, а слова нет.
— Ну, не знаю… Быть в белых тапочках.
— Ерунда.
— Чушь. Но что — то есть, да.
— Ладно, тогда покинуть земную юдоль.
— Чего?
— Соглашусь. Отправиться на тот свет.
— Пировать в Валгалле.
— Не.
— Ты все время споришь! — опять закричал Туманский.
— Будете доедать? — Спросил их Едаков. Оба товарища отрицательно покачали головами. И Едаков пододвинул себе поближе тарелку с пятью последними пельменями. Вздохнул.
— Да, я не спорю, — сказал Завьялов. — Валгалла так Валгалла. Я, короче, пас.
— Покоиться с миром, — набив рот прошипел Едаков, — а еще знаешь как хорошо? Не с хреновиной, а мне мать такое делала — в пиалку уксуса и перца туда, вроде что — то такое.
— Уксус, уксус, уксус, — задумался Туманский. — Сейчас, погодите.
— Раз, — меланхолично произнес Завьялов. — Два.
— Ну, погоди считать, — замахал руками Туманский. — Есть у тебя варианты, Едаков?
Едаков понюхал последний пельмень, открыл было рот, но так и отложил его наколотый на вилку.
— Finire di penare, — сказал он.
— Чего это?
— Перестать страдать, — вздохнул Едаков. — По — итальянски.
— Так нечестно.
— Честно — честно, — надевая кепку сказал Завьялов. — На работу пора.
Обеденный перерыв заканчивался и в зале уже оставалось совсем немного народу. Даже Галя с кассы куда — то подевалась. Товарищи вышли на улицу.
— Ну, пока что — ли, — сказал Туманский. — Неохота на работу.
— После обеда всегда так, — согласился Едаков.
— На следующей неделе предлагаю слово «любить».
— Погнал, — Завьялов достал зажигалку и теперь пытался поджечь свернувшийся в трубочку у поребрика тополиный пух.
— Едаков — ты любил, когда — нибудь? Или только полюбливал, — заржал Туманский.
— Тема хорошая, — веско сказал Едаков. — Но не подходит.
— Точно, где мы, а где следующая неделя, — философски заметил Завьялов, чиркая зажигалкой. Лежалый пух отказывался хорошо гореть.
— Я даже не в этом смысле, — продолжил Едаков. — Просто зная тему, можно подготовиться.
— В натуре. Что — то я не подумал. — Согласился Туманский. — Ладно, я пошел. Физкультпривет!
Туманский махнул рукой и скрылся в арке соседнего дома.
— Хотя я же сейчас буду выбирать какую тему предложить и все равно в итоге буду думать над вариантами, — повернулся к Завьялову Едаков.
— Ага, — согласился тот. Пух наконец занялся и огненный ручеек побежал по дорожке. — Вообще, непонятно увидимся еще или нет. Ладно, вон мой тролик.
Едаков посмотрел, как за товарищем закрывается с грохотом троллейбусная дверь. Потом и сам троллейбус, приседая и покачиваясь, не торопясь набрал ход и скрылся за пеленой солнечного света.
— Понятно, — прошептал себе под нос Едаков и отправился на работу.
Районная библиотека, где и располагалось его рабочее место, была совсем рядышком, всего в десяти минутах неспешной ходьбы. Едаков пересек запущенный, залитый вновь появившимся солнцем двор с остатками детской площадки. Мозг, где — то там на периферии сознания продолжал подбирать слова — сковырнуться, погибнуть, отправиться в ад. В детстве, припомнил Едаков, он жил летом с бабушкой вот в таком же пятиэтажном доме, и по утрам, чуть ли не каждую неделю, его, маленького Едакова безапелляционно и нагло будил оркестр. Оркестр громко и расхлябано, совсем нестрого, а дребезжа и навязчиво играл похоронный марш. Раньше почему — то все время был оркестр. А сейчас не слыхать.
— Пам. Па — бам. Та — дам, — пропел Едаков. Эх, а хорошо вернуться в библиотеку. Там пусто. Никого нет. Пахнет нагретой книжной пылью и… Едаков повернув у гаражей, налетел на приземистого мужика в камуфляжной куртке.
— Извините, — сказал Едаков.
— Хули, извините, — сказал мужик.
— Извините, — повторил Едаков и попробовал обойти мужика. Но тот заступил дорогу.
— Че ты, че ты, — мужик выпятил челюсть и оглянулся по сторонам.
— Я же сказал, — тоже оглянулся Едаков. Вокруг никого не было. Только ветер качал лопухи и крапиву, да вдали визжала «болгарка». Колени у Едакова немного ослабели.
— Че сказал, че, — Мужик каким — то очень выверенным движением достал нож. Тот тускло блеснул. А потом мужик просто махнул им прямо перед Едаковым, где — то на уровне пояса.
Едаков развернулся и побежал. Мужик следом — Едаков слышал грохот его сапог за спиной. А может и от него, в противоположную сторону. Было не разобрать. Налетел ветер и закружил белый пух. В носу у Едакова защипало. Он бежал и держался за живот. Что-то теплое стекало в пах и дальше по ляжкам. Да и пальцы были какие — то липкие. Больше всего Едаков боялся, что запнется, уберет руки и из живота полезут съеденные им только что пельмени…
…— Ты вообще где ходишь? Тебя майор обыскался.
Силуэт старшины за убранным мелкоячеистой решеткой стеклом едва просматривался. Торчала вверх высокая тулья фуражки, придавая старшине вполне иконописный вид.
— На обеде, — пожал плечами Туманский и сыто рыгнул.
— Ну, у тебя, Туманский, и нервы. Как канаты.
— Яйца железные, нервы как канаты, — поскреб подбородок Туманский.
— Смотри чтоб не заржавели, — хохотнул старшина.
Старшина выдвинул ящик в сторону Туманского. Ящик скрежетнул, раскрылся. Туманский взял в руки и внимательно осмотрел ПМ, понюхал — ему нравился запах оружейной смазки, щелкнул затвором, потом также внимательно осмотрел пустую обойму, открыл коробку с патронами, провел по ним пальцем. Гильзы тускло блестели в нервном свете ламп.
— Распишись, — сказал старшина из — за решетки.
Туманский расписался в раскрытом журнале напротив своей фамилии. Дождался звукового сигнала. Открылся замок, он вошел в двери и двинул неспешно по коридору. Там его встретил незнакомый сержант в новенькой форме, аж портупея скрипит. Сержант явно нервничал, Туманский видел, что как тот неестественно бледен, нервозность считывалось по походке, по движению тела, едва заметному тремору рук. Из новеньких поди. Глиста в форме, слабачек. Туманский мысленно презрительно сплюнул. Сержант отпер железную дверь. Туманский вошел. Дверь позади него закрылась. В комнате ярко горел свет. Стена была выкрашена снизу темно — зеленой краской, а вверху побелена. Напротив двери небольшая полочка. Туманский положил на полочку ПМ и обойму, выцепил из коробки 8 патронов, аккуратно их выставив один за одним. Потом также неспешно зарядил обойму, загнал ее в ПМ. Положил ПМ на полку и стал ждать.
Прошло несколько минут. Слева зажглась небольшая лампочка. Туманский отодвинул засов, в стене открылось окошко, через которое был виден ярко освещенный коридор. Загорелась еще одна лампочка. Туманский взял в руки ПМ, щелкнул затвором, убрал с предохранителя. Моргнула третья лампочка. Туманский расслабил предплечье и кисть руки, державшей ПМ. Палец лег на спусковой крючок. В освещенном коридоре послышались шаги.
Пройдоха этот Едаков, вообще — то нечестно, что он на иностранном начал. Я вот тоже так могу. Языки знаем. Пас э вэй, к примеру. Так подумал Туманский и нажал…
…Завьялов потолкался на входе. Одна и та же вертушка впускала и выпускала, поэтому возникала заминка с синхронизацией. Затор, проще говоря. Сразу за проходной шел длинный ряд фотографий под надписью — «НАШИ МАЯКИ». Завьялов хотел подмигнуть своему портрету, но не стал. Каждый раз хотел и в который раз не смог. Почему — то стеснялся. Тот, другой Завьялов на фотографии улыбался во весь рот и выглядел как — то посолиднее, основательней.
В раздевалке привычно пахло металлом, вчерашним похмельем, крепким рабочим потом и носками. Дух что надо. Завьялову нравилось. Он вообще любил простые и понятные вещи. Пельмени, например. Физический труд. Баб. Выпить. Мороз. Но не слишком часто. Чтоб не приедалось. Чтоб не залипать. А перемещаться от одного к другому. Можно и по кругу. Понятно и хорошо. Идеально.
Чумазые, голые мужики сновали между распахнутых шкафчиков в душевую и обратно. От душевой тянуло хлоркой и влагой. Завьялов кивнул паре знакомых. Открыл свой ящик — с искривленной крышки ему улыбалась выцветшая, слегка надорванная по краям Моника Белуччи. Ей — то Завьялов как раз и подмигнул. Себе вот не мог, а вот бабе завсегда. На то она и баба…
Он повесил уличную одежду в шкафчик. Натянул рабочие штаны и куртку прямо на голое тело.
В лифте Завьялов отвернулся в самый угол. Прочитал привычные надписи. «Не прислоняться!». Чуть ниже — «леля шлюха», еще чуть ниже и совсем мелко — «завьялов черт».
Лифт ехал долго, скрипел, пыхтел, все медленнее и медленнее, пока наконец совсем не остановился, жалобно застонав напоследок.
Испустил дух, подумал Завьялов. Хорошо. Или было?
Сильно воняло серой, пепел скрипел на зубах. По периметру стояли котлы. Под котлами сверкали языки пламени. Вокруг бегали, суетились — черные, перемазанные мазутом и сажей фигуры.
Нет, не было, решил Завьялов. Кто — то толкнул его в спину — не задерживайся.
Завьялов вздохнул, взял лопату, загреб побольше угля и кинул под ближайший котел.
