Тайна электричества [Леонид Израилевич Лиходеев] (fb2) читать онлайн

ЛЕОНИД ЛИХОДЕЕВ
ТАЙНЫ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА Фельетоны

*

Дружеский шарж

и рисунки А. Крылова

© Библиотека Крокодила, 1974

Всякий раз, когда мне надо писать автобиографию, я с грустью отмечаю, что, родившись в 1921 году, ничего нового не могу прибавить по этому основополагающему факту. Вероятно, это произошло раз и навсегда. С этим я уже смирился. Смирился также с тем, что на определенном этапе своего дальнейшего развития я стал сочинять отдельные художественные произведения, которые добрые люди отнесли к разряду сатирических, несмотря на то, что я готовился к другому поприщу. Я мечтал воспевать различные светлые стороны бытия, но столкнулся с чудовищной конкуренцией и, не выдержав ее, остался не у дел. Так что в разряд сатирических мои сочинения попали незапланированно. Этот поучительный пример говорит о том, что специально готовиться к сатире не следует, а лучше всего попасть в нее по ошибке. Во всяком случае всегда можно снять с себя ответственность за это попадание.

Настоящая книжка — уже пятнадцатая, и кто может сказать, что будет дальше, если ни одна еще автобиография, имея начало, не имела конца.

РЕАЛИСТЫ

Мне нужна была фамилия отрицательного лица для фельетона.

Эту фамилию всегда нужно указывать, чтобы положительные лица, не дай бог, не приняли фельетон на свой счет. Эту фамилию нужно указывать, чтобы припереть к стенке зарвавшегося носителя антиобщественной сущности и чтобы выведенный на чистую воду зарвавшийся носитель не вздумал тянуть резину и утверждать, будто речь идет не о нем. Эту фамилию нужно указывать, чтобы разоблаченный тип не перепутал, о ком идет речь, и честно заявил:

— Да, граждане. Это я. Действительно, я говорил все, о чем здесь написано, и поступал так, как здесь написано, и готов подписаться под любым своим безобразием…

И я пошел искать человека, который, во-первых, не скрывал бы свою антиобщественную сущность, во-вторых, афишировал бы ее и, в-третьих, подтверждал бы документально все свои отдельные недочеты. Я пошел искать лицо, которое в ущерб себе не отказывается от своих слов. Я пошел искать ангела, который сам хочет быть высмеянным, обсужденным, поправленным и даже лишенным места.

И я его не нашел.

Но на обратном пути судьба все-таки улыбнулась и мне, вызывающе сверкнув своим золотым зубом. Она улыбнулась мне, приняв образ соседа по купе, который ехал куда-то и откуда-то и, несомненно, с какой-то целью. Он был блондин, или, вернее сказать, брюнет. Он имел бороду, которую тщательно сбривал каждое утро, И он рассказывал об управляющем своей конторы.

Вызывает меня хозяин и говорит: «Изучите наш производственный процесс и доложите, каковы его преимущества и недостатки». Ну, я изучил и принес ему доклад. Он прочел доклад и швырнул его мне, говоря: «Вы что же это — задачи своей не знаете? Я вам приказал обосновать правильность моих распоряжений, а вы обосновали их нецелесообразность. Вы что, не понимаете разницы между правильностью и нецелесообразностью?» Понимаю, говорю, разницу, но не понял, говорю, указания. Если бы вы мне велели обосновать правильность ваших распоряжений, я бы это сделал за полчаса, чтобы вас не томить. А так я возился две недели и привлек к работе еще пятнадцать человек. Он говорит: «Вот видите! Все вам растолковывать надо! Идите и приходите через полчаса с новым докладом!»

Вы понимаете мое состояние, дорогой читатель? Я вскочил с дивана и сделал стойку. Я посмотрел на моего соседа, как собака на тетерева.

— Ну! — закричал я.

Дичь пожала плечами и даже не взмахнула крыльями.

— Это же самодур! — закричал я.

— Несомненно, — спокойно ответил тетерев. — Более того, он уродует производство.

— Как?! — закричал я. — И вы его не разоблачили, имея такие аргументы?!

— Нет, — спокойно сказал тетерев и, распустив крыло, потянулся.

— Тогда давайте это сделаю я! Назовите мне точный адрес вашей конторы! Дайте мне экземпляр вашего правдивого доклада! Давайте скорее!

И тогда он спокойно и с достоинством спросил:

— Вы джентльмен?

— Как пить дать! — заорал я. — Не сомневайтесь!

— Ну, а раз вы джентльмен, — спокойно сказал он, — вы, вероятно, не захотите, чтобы я остался без работы.

— Неужели захочу? — крикнул я, еще не соображая, к чему он клонит.

— В таком случае, — сказал он, — разговор исчерпан. Идите вы своей дорогой, а я пойду своей дорогой.

Я обмяк. Атака не удалась, и я изменил метод осады. Я уверял моего соседа, что напрасно он разделяет наши дороги. Я убеждал его, что дороги у нас общие. Более того, у нас одна дорога. Я даже намекнул ему, куда идет эта дорога. Я говорил ему о неотвратимости поступательного движения. Потом я перешел к исторической необходимости. Наконец, я выразил твердую уверенность, что справедливость все равно побеждает, о чем свидетельствует множество исторических примеров, а также объективные законы развития общественных отношений.

Правильная осада не удалась тоже. Тогда я стал бить на честолюбивые чувства.

— Слушайте, — сказал я. — Вы же гражданин с большой буквы. У вас же есть гражданское мужество, направленное исключительно в сторону общественной пользы.

— Точно так, — согласился он.

— Вот видите! — обрадовался я. — Так давайте же сделаем общественно полезное дело. Давайте мы вашего хозяина того… А? Что бы справедливость восторжествовала! А? Неужели вам противно смотреть, как торжествует справедливость?

— Напротив, — зарделся он, — мне приятно… Но почему вам обязательно надо, чтобы она торжествовала в нашем ведомстве? Пусть она торжествует в другом месте. Вам же все равно, где она будет торжествовать! Слава богу, у нас столько ведомств. Хотите, я вам подкину один адресок?

Я возмутился и спросил его с укоризной:

— А вы джентльмен?

— Я буду с вами откровенен, — сказал он. — Я джентльмен в рамках возможного. То есть, зная объективные законы развития общественных отношений в нашей конторе, могу вам точно сказать, что в нашей конторе торжество справедливости возможно только в историческом аспекте.

— Как это так? — возмутился я. — Во всех конторах оно возможно в рабочем порядке, а в вашей, видите ли, только в историческом аспекте! Много вы о себе понимаете! Дайте мне немедленно адрес вашей удивительной конторы! Ну!

— Дудки с маслом, — ласково сказал он.

— Значит, вы просто не понимаете, что означает справедливость в историческом аспекте!

— Почему не понимаю? — удивился он. — Берите отдельных лиц из истории и разоблачайте.

— Не буду я из истории! — решительно заявил я.

— Как хотите, — сухо сказал он, — не смею вас утруждать.

— Ну хорошо, — сказал я угрожающим тоном. — Но ведь вы сами понимаете, что мне ничего не стоит установить, кто вы, в каком ведомстве служите, кто ваш патрон и как вы к нему относитесь!

Он посмотрел на меня с искренним сожалением и спросил:

— Вы джентльмен?

— В общественно полезном смысле да! — заявил я.

— В таком случае, — улыбнулся он, — неужели вам будет приятно, если я отрекусь от всего, что тут вам наговорил?

— Нет, — сознался я, — мне это будет неприятно.

— Вот видите, — сказал он, — я же вам говорю — пишите из истории.

Тогда я начал издалека.

— Вы производите впечатление образованного и начитанного человека.

Он учтиво поклонился, посулив мне своим поклоном некоторую надежду. Я продолжал:

— Вы помните стихи Назыма Хикмета «Если я гореть не буду, если ты…»

— Прекрасные стихи! — перебил он. — «Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если он гореть не будет, кто же тогда ликвидирует отдельные недостатки?» Прекрасные стихи!

— Вот видите, — обрадовался я, — вы знаете их, помните, значит, они вам запали в душу!

— Разумеется!

— Тогда почему вы не следуете тому, что в них написано?!

— Друг мой, — сказал он с сожалением, — это ведь стихи, а не указания. Неужели вам не ясна разница между указаниями и стихами?

— Мне ясна! — вспылил я. — Мне все ясно! Такие, как вы, прикрывают безобразия! Вы своей страшной философией оберегаете отрицательных типов от справедливого разоблачения на пользу общества! Вы плохой гражданин! Извините за резкость…

— Нет, почему же, — успокоил меня он, — сколько угодно.

С этими словами он встал, закрыл дверь на задвижку, опустил штору и доверительно, подсев ко мне, заговорил шепотом в полумраке:

— Я мещанин, понимаете? То есть, проще говоря, филистер. Я думаю только о собственной шкуре.

— Ага! Попались! — закричал я и, вскочив, стал поднимать штору. Штору заело, она не поддавалась.

— Не ломайте имущество, — прошептал он, — сядьте, я еще не открылся вам до конца. Слушайте внимательно. Я отрицательный тип, уходящий в прошлое. Как раз на следующей остановке мне сходить. Напишите про меня фельетон. Искорените меня…

— Но как же я вас искореню, если вы не называете своей фамилии? — послушным шепотом возмутился я. — Дайте мне вашу фамилию, и я вас искореню… Честное слово… Вы джентльмен?

— Еще бы, — прошептал он.

— Тогда вы должны понять, — прошептал я, — в какое положение вы меня ставите… Мне же никто не поверит, что вы существуете и еще в некоторых случаях не изжиты…

Тогда он встал и спокойно поднял штору, которая почему-то поддалась.

— Я пошутил, — сказал он. — Я отрицательный тип, который еще и шутит. То есть абсолютная абракадабра. Адью, привет, покедова! Мне сходить.

И он взял свой портфель потому, что уже подъезжала к окну его остановка.

— Вы вульгарный реалист! — кричал я ему вслед, не находя других слов.

И я уехал вперед, а он остался на месте.

Вы же понимаете, дорогой читатель, что здесь я вывожу на чистую воду этого гражданского недомерка, этого немужественного мужчину, этого распоясавшегося циника, для которого нет ничего общественно святого. Позор ему!

А как его фамилия?

НЕПРИЛИЧНЫЙ ФЕЛЬЕТОН

Началось с лести:

— Слушайте, напишите фельетон о туалетах. Это же святое дело! Помните, Маяковский с гордостью заявил, что он-де ассенизатор и водовоз?..

Я сказал:

— Не льстите мне, я не ассенизатор. То есть, я хочу сказать, не водовоз. И потом, что я могу сказать об этой туманной материи? Как-то даже разговаривать на эту тему не принято. Как-то неловко. Как будто все люди как один закончили исключительно Смольный институт и, будучи барышнями, страшно краснеют от таких ужасных фактов, как тот, который вы изволили затронуть. К тому же с литературой по этому вопросу туго. Прямо не знаю, где черпать материал…

Редактор говорит:

— Это вы оставьте!.. По этому вопросу, где ни черпнешь, в обиде не останешься. А что касается литературы, так в ней тоже имеются отдельные доказательства в данном разрезе. Скажем, герой прошел в луга или при дороге устроился. А иные авторы даже воспевают подобное сближение с природными условиями. Почему-то им это очень нравится…

— Ну, — говорю, — это — дело жанра. О вкусах не спорят в данном случае. Тем более авторы стремятся воспевать жизнь как таковую. Если герой оказался при дороге, так, наверно, это дорога не простая, а столбовая. Опять же, если его в луга понесло, так, вероятно, в широкие бескрайние луга, согласно раздольям души. Я, например, данную романтику на Пицунде видел. Там, конечно, понастроили всяких санитарно-эпидемических чудес с кафелем, но, конечно, полноту души не учли. А полнота души зовет, конечно, к морю, к фанерным кабинкам для переодевания. Там человек, этот известный венец творения, устраивается, подобно буревестнику, без отрыва от свободной стихии.

Редактор возмущается:

— Это потому, что он свинья!

— Здрасьте, — говорю, — пожалуйста! Это вы напрасно. Упомянутое существо, — говорю, — не такое уж вольнолюбивое создание, чтобы себя не уважать. Мне, — говорю, — один знакомый зоотехник рассказывал, что фауна в этом отношении поотстала от человека разумного. Она свое место знает. Так что вы напрасно… Человек, конечно, превзошел весь растительный и животный мир, согласно эволюции. У него, — говорю, — душа есть. А душа требует гордого орлиного состояния. Чтобы человек был постоянно как бы выше природы.

Редактор говорит:

— Вы насчет «выше природы» не напирайте. Вы постарайтесь вставить человека обратно в природные рамки. Чтобы он не возносился над обстоятельствами, а соображал, в каком месте какое действие совершает. Вы узнаете, сколько у нас этих самых, стыдно сказать, на душу населения приходится, и покритикуйте соответствующие департаменты за их малочисленность.

— Чью, — говорю, — малочисленность? Департаментов или апартаментов? И потом, — говорю, — эти предметы нельзя на душу считать. Душа их не приемлет. Про душу мы уже с вами беседовали. Душе простор нужен, а вы ее норовите в кафельный чулан запихнуть…

Редактор говорит:

— Я на вас удивляюсь! Что же вам — противно, если человек проведет часть времени на основании науки и техники?

— Нет, — говорю, — пожалуйста. Могу позвонить.

И позвонил.

В один департамент позвонил, в другой, в одном городе, в другом…

— Сколько, — говорю, — у нас имеется посадочных мест по данному вопросу?

— А вам зачем?

— Вы что же, — говорю, — не знаете, зачем?

— Мы, — говорят, — этих сведений дать не можем.

— Государственная тайна?

— Тайна не тайна, а вопрос странный… Неужели вам не стыдно задавать такие вопросы? Вы невоспитанный человек!

Я говорю:

— Спасибо за моральные указания. Никакие вопросы задавать не стыдно. Бывает стыдно выслушивать ответы. Стыдно, — говорю, — горного орла из себя корчить, когда уже коровы пользуются канализацией.

— Что вы равняете! То несознательная корова, а то сознательный человек! Тоже сравнили!

И положил трубку.

Черт его знает, может быть, он и прав? Может, природа человека настолько изменилась под влиянием благоприятной среды, ч. то тяга к указанному предмету есть не что иное, как пережиток проклятого прошлого?

В одном поселке соорудили клуб. Весь поселок можно охватить кружковой работой этого клуба. А эти самые, стыдно сказать, не учли. Неудобно как-то перед лицом такого размаха строить мелкие кафельные чуланы. Ну подумайте сами: как их строить? Как ставить задачу? «До конца срока строительства клуба осталось 12 дней?» Хорошо? Прекрасно звучит! «До конца срока строительства этого самого, стыдно сказать, осталось 12 дней!» Что? Да кто вам позволит?! Это же неприлично! Не менять же в самом деле из-за этой блажи методы строительства!

Конечно, без кружковой работы человеку труба. Природа все-таки так его устроила, что он максимум два-три часа побегает и начинает срочно искать, в какой бы кружок поскорее записаться! Хоть в балетный, хоть в струнный, только бы не терпеть без охвата!

У нас, конечно, что ни профессия, то романтика трудового подвига, никак не меньше. А ассенизатор-канализатор — какая же это романтика? Как же их созидать-то, эти самые, стыдно сказать? Как-то совестно их созидать — не домны все-таки. Да и гордость от такого созидания уже не та. Ни тебе переходящего вымпела не схлопочешь, ни выговора. Какая же тут романтика? Да и прилично ли свободному орлу на троне сидеть?

Тут я недавно сам в стесненные обстоятельства попал. В командировке. Так и так, говорю, поскольку я еще не освоился со свободой во всей ее полноте, не укажете ли мне и т. д.

Ну, мне, конечно, как представителю передовой мысли, ключик дают. Я, когда ключик возвращал, спрашиваю:

— Как же у вас остальные трудящиеся? Или, может быть, они еще не такие передовые, как мы с вами?

— Что же, — отвечают, — мы себе ключика не заслужили?

— Конечно, — говорю, — заслужили! Об этом и разговора нет! Вы не то еще заслужили! Но скажите, что должен совершить на этой планете человек, какие подвиги, какие неслыханные дела, чтобы заслужить священное право на кафельный чулан? Что он должен сделать для этого? Стибрить огонь на Олимпе? Забить гол сборной Бразилии? Сунуть посох в колесо истории? Что?!

— Повесьте, — говорят, — ключик на этот гвоздик. Все вас тянет на неприличные темы. Будто передовых тем нету. Вот мы сад посадили, стадион построили, свинарник механизировали, телятник электрифицировали… А вам бы все не туда глядеть. Нет, мало вас критикуют за незнание жизни! Как же вы не понимаете! То индустриализация, электрификация, химизация и культивация! А то канализация и ассенизация! Тоже сравнили! То для народа в целом, а то для каких-то отдельных лиц!

— Да не для лиц, — говорю, — не для лиц!

— Тем более, — отвечают, — нашли, что выпячивать, Неприлично. Это же нас засмеют, если мы начнем всерьез этими самыми, стыдно сказать, заниматься!

— А как же, — говорю, — санитария и гигиена?

— План по санитарии и гигиене мы перевыполнили раньше срока! Чудной вы представитель, ей-богу! Ему ключик как порядочному дают, а он вместо спасибо демагогию распускает…

А может быть, действительно неприлично?

Нет, не стану я писать этот фельетон, заколись он…

Я позвонил редактору и отказался. Мол, я не ассенизатор и не водовоз, мол, задание не по специальности, найдите, мол, специалиста и так далее.

Редактор выслушал и сказал:

— Вообще-то правильно. Мы тут посоветовались и решили. Действительно, не нужно. Знаете, дети прочтут, женщины, заинтересованные органы… Не надо заострять внимание населения на отдельных природных явлениях. Неприлично.

Так я и не написал этот фельетон.

И слава богу.

Действительно, неприлично.

Стыдно, крайне стыдно говорить на эту тему!

К ИСТОРИИ ВОПРОСА

Господь сотворил человека голым.

Этим он обрек его на создание сферы услуг.

Сам вседержитель в услугах не нуждался, состоя на полном обеспечении и имея в запасе вечность.

Человек рождается обнаженным клиентом.

Конечно, лучше бы он рождался исключительно венцом творения, царем природы, сосудом разума и средоточием гордости своей судьбой. То есть чем-нибудь возвышенным и отвлеченным. Но вся беда человека в том, что он ужасно конкретен. Он конкретен и подробен, как пуговица, которую надо пришить, как чайник, который надо запаять.

Если бы можно было поручить кому-нибудь скушать ваш обед с тем, чтобы вы при этом насытились, если бы можно было поручить кому-нибудь побрить за вас бороду, жить вместо вас в удобной квартире, загорать за вас на пляже с тем, чтобы вы при этом почувствовали полное удовлетворение своего организма, — человек был бы счастлив, поскольку наконец-то высвободил бы время для исключительно духовной жизни и стал бы, наконец, ангелом. А может быть, даже богом. Во всяком случае, он стал бы чистым сосудом возвышенных идей.

Но, увы, есть вещи, которые нельзя перепоручить. И поэтому человек рождается нагим клиентом. Он рождается заказчиком, едоком, посетителем, пассажиром, покупателем — черт знает чем, и все только потому, что ежедневно должен есть, пить, спать, дышать, надевать штаны, ездить на транспорте и мозолить глаза своими осознанными будничными необходимостями.

Господь знал, что делал. Ему не нужны были конкуренты. Он, бывало, говорил:

— Нет, ты помучайся. Ты побегай, побегай! Ты поищи в смирении своем точки и пункты, где бы удовлетворили твои ежедневные потребности!

— Боже, — взмолился человек, — этак я цельную жизнь буду мотаться, как проклятый! Как же быть со временем, предназначенным для занятий общественно полезным трудом, боже?

— Не мое дело!

— Но где взять услугу?

— Сделай сам, не барин, — ответил бог, находясь на полном обеспечении и имея в запасе вечность.

С благодарностью выяснив, что он не барин, человек стал сам себя обслуживать, чтобы сохранить внешний человеческий облик, коим его наделил коварный вседержитель. Так возникло натуральное самообслуживание.

Что же такое натуральное самообслуживание?

Это такое положение, когда вы сами плетете себе лапти, сами хлебаете ими щи, которые сами заварили, сами ладите свой телевизор, ремонтируете свои апартаменты и добываете запасные части для своего пылесоса. Это такое положение, при котором вы должны сами себе стирать, красить, чистить и шпаклевать. То есть это такое положение, при котором вы вынуждены проявлять немеряную разносторонность, как будто вы не простой, скромный член профсоюза, а некоторый средневековый гений вроде Леонардо да Винчи.

А вы, допустим, не хотите быть Леонардом. Вы хотите, придя с работы, развивать свои духовные потребности — на рыбалку сгонять или козла забить, мало ли! Но натуральное самообслуживание не позволит вам своевольничать и твердо заставит вас не выпячиваться, а быть таким же Леонардом, как все.

Как же нам все же отличиться от этого разностороннего гения?

Как же нам развить свои яркие индивидуальные особенности, направленные в сторону распределения труда?

Для этой причины вопреки натуральному самообслуживанию существует индустриальная сфера услуг.

Сфера услуг — это одна из отраслей торговли. В отличие от привычной торговли, которая продает вам, например, привычный крендель с маком или что-нибудь еще, сфера услуг продает вам время, организованность, настроение, работоспособность и готовность к дальнейшим перспективам.

Все, что делает человек, называется продуктом труда. Все равно что — доменная печь или заплата на ботинке, блюминг или пиджак, плотина или ремонт выключателя. Но мы почему-то резко делим продукты своего труда на всенародные и не всенародные. Домна, конечно, всенародный продукт, а вилка не всенародный. Блюминг — всенародный продукт, а ремонт телевизора не всенародный. Плотина — всенародный продукт, а обслуживание в гостинице не всенародный. Потому что, мол, то индустрия, а то мелочи быта.

Так нельзя, дорогой читатель. Это у нас от длительного самообслуживания, от патриархального натурального самообеспечения. Индустрия, конечно, заметнее и грандиознее, но само слово «индустрия» обозначает всего-навсего усердие. И как же можно продукты труда, без которых ежечасное существование каждого отдельного человека немыслимо либо крайне затруднено, считать «не всенародными»? Они всенародны, они должны быть всенародны.

Производство услуги — великое дело. Потому что оно-то и обеспечивает свободное развитие каждого, и время, необходимое для общественно полезного труда, становится четким и насыщенным.

Но между плотиной и пиджаком есть все-таки разница. За строительство плотины общество платит вам, а за строительство пиджака вы платите обществу. Как передового человека современности, вас, конечно, волнует качество плотины. Но качество сорочки вас волнует не меньше. Вы можете не разбираться в марке бетона, но в номере своего воротничка вы разбираетесь лучше всех на свете. Лучше всех на свете вы разбираетесь в качестве обеда, в том, хамят вам или не хамят, в том, есть места в гостинице или нет. Потому что это касается вас лично, конкретно и подробно. Исходя из вышеизложенного, вы заботитесь о качестве обслуживания при помощи так называемых чаевых.

Слово, конечно, жуткое. Если оно вам неприятно, скажите: «при помощи дополнительного вознаграждения» Но за услугу надо платить. Потому что ее производит мастер. Зайдите в парикмахерскую и посмотрите, сколько нахлебников у мастера. Сколько толкунчиков вьется вокруг мастеров — механиков, закройщиков, сапожников и слесарей! Вокруг них вращается непочатый край резерва рабочей силы для расширения сферы обслуживания. Все эти спутники-издольщики — административный анахронизм, висящий — на ногах сферы обслуживания.

Поэтому вы платите чаевые, дорогой читатель. Вы платите их потому, что выполнение финансового плана данным бытообслуживающим заведением тревожит вас не так сильно, как качество услуги. Вы хотите, чтобы вас побрили, а не обскубли; вы хотите, чтобы вас покормили, а не шваркнули вам, как отвлеченной едоцкой единице на посадочное место, тарелку, в коей вымыли пальцы, неся ее из кухни; вы хотите, чтобы ваш водопровод работал исправно, а телевизор не показывал волны неизвестного происхождения. Вы очень конкретны, очень подробны, и к вам никак не подходит валовая суммарность, для которой все на одно лицо. Она вас обижает. Она вас оскорбляет. В ней есть почва для хамства, ибо она не видит вас лично, а вы хотите, чтобы видели лично вас.

Есть вещи, которые нам нужны вообще, и есть вещи, которые нам нужны в частности.

Они не исключают друг друга, они дополняют друг друга., но разница между ними огромная.

И если речь идет о том, что все для человека, то сфера обслуживания является основным рычагом, при помощи которого должны осуществляться эти замечательные слова…

КОЛБАСНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ

Великое дело случилось в нашей солнечной системе. Ростаковский мясокомбинат впервые в истории человечества изготовил идеологическую колбасу.

Несмотря на свою могучую целенаправленность, колбаса довольно проста в употреблении. Достаточно взять меч-кладенец и рассечь ее поперек, как каждый трудящийся увидит на срезе слова: «Пятьдесят лет».

Политическую грамотность ростаковских колбасников трудно переоценить, если добавить, что колбасу еще ко всему можно употреблять в пищу!

Едва радостная весть разнеслась по земле, я немедленно связался с автором гениального проекта. Автор сказал, что покупатель ничего не потерял в смысле цены, но зато приобрел в смысле наглядности. Еще он добавил, что славные колбасники хотели также отразить в изделии другие прогрессивные идеи, но не получилась техническая сторона. Технология отстала от демагогии.

Во всяком случае, на сегодняшний день мы получили еще несколько тонн наглядности. А наглядность, сами знаете, имеет значение. Не может же потребитель закусывать абы чем, да еще в такое время! А так он непременно вдохновится на большие дела, как только сжует.

Я думаю, в Ростакове нанесли колоссальный удар по знаменитой котлете «Залп Авроры». Помните, такая революционная котлета, совершенная в городе Макеевке: проткнешь ее вилкой, а из нее залпом фонтанчик масла. Как сказал поэт, «бабахнула шестидюймовка Авророва», Удар, конечно, серьезный в рассуждении действенности на широкие массы. Во-первых, колбасой пользуются шире, чем котлетой, а во-вторых, протыкая котлету вилкой, можно и не знать, к чему готовишься, а колбаса говорит сама за себя. И не хочешь, а просветишься.

Мерещится пенное пиво «Ярость масс», мерещится ерш под названием «Дружба народов». И пока это все мерещится, уже излагают революцию при помощи шоколада и бисквита, городят кремовые подвиги на сахарной основе, машут сусальными саблями и стреляют маргариновыми ядрами из мармеладных мортир.

Вперед, вперед, скорее бы выдумать что-нибудь еще. Зудят шкодливые руки инициаторов. Сфера их деятельности необозрима, как одесская толкучка. Они суетятся и нахально всучивают свой демагогический товар.

В одной газете мы читаем: «Образ героя гражданской войны Чапаева послужил темой для такого типа одежды: пальто-накидка, папаха и изящные сапожки». «Образ женщины-комиссара революционной Балтики подсказал художникам решение костюма для молодежи. Четкие формы одежды, характерные детали, яркое сочетание красного и черного. Шапочка типа ушанки, сумка-планшет».

Навались, граждане! Есть основополагающие юбки «Первая конная». Чуть подлиннее мини, но не все же сразу! Есть комплекты «Рожденные бурей», так и называются! Как сообщает газета, «акцент здесь делается на детали: кокетка, строчка, карманы».

И в заключение сообщается о модели под девизом «Октябрь»: «Ослепительно белое пальто нового модного силуэта — трапеция. Сочетание белого, красного и золотого цветов придает наряду праздничный вид».

Теперь-то вы поняли наконец, что такое «Октябрь». Вы, небось, думали, что это — шоколадное печенье, а это, оказывается, трапеция красно-белого направления с золотым позументом! Просветились?

Да носите вы что хотите — с планшетом, с беретом, с силуэтом, без силуэта, носите ослепительное и не ослепительное — кто вам слово скажет! Но при чем здесь Чапаев? При чем здесь «Рожденные бурей»? При чем здесь балтийская женщина-комиссар? Вы что, хотите им добавить славы путем своих кокеток и бантов? Или, может быть, вы хотите вступить в их ряды, размахивая своими трапециями? Это что у вас — такая наглядная агитация за революцию при помощи соблазнительных абрисов?

«Мы ничего не теряем в смысле цены, но зато приобретаем в смысле наглядности», — уверяют нас. Наглядность действительно налицо. Она подтверждает, что лучше с умным потерять, чем с дураком приобрести. Потому что против своей воли мы становимся соучастниками надругательства над великими тенями.

А потом мы сидим и разводим руками: отчего это стираются высокие слова?

Залп Авроры — котлета, Октябрь — модный силуэт, Чапаев — пальто-накидка, Лариса Рейснер — сумка-планшет, Павка Корчагин — кокетка и карманчик, Первая Конная — веселые коленки, и все это посвящается тому, что написано на колбасе!

В одном магазине продавали конфеты «Чапаев». Подошла покупательница и смущенно попросила:

— Пожалуйста… этих… триста граммов…

Она была человеком, в котором есть совесть, и совесть не позволяет спросить: триста граммов «Чапаева». Для нее Чапаев не связывается с конфетами.

Вокруг квасных бидонов ходят домохозяйки и не решаются их покупать. Им неловко ходить за квасом с бидоном, на котором написано то же, что и на колбасе. У них есть совесть и такт.

А у инициаторов такта нет. Они подрядились удивить мир новым изделием. И удивили. Бедовые головы выдумывают черт знает что, и никто не хватает головотяпов за руку.

Демагог не хочет работать. Он не умеет работать. И он, изо всех сил отфыркиваясь, как тонущий, норовит выпрыгнуть из дела. И он хватается за «политику». Она выносит его из круговорота обязанностей. Вы же понимаете, что он уж не упустит ни одного события, ни одной даты, чтобы не пустить пыль в глаза.

Зачем делать что-нибудь, когда можно ничего не делать? Наклей ярлычок, налепи трафаретку, посвяти ординарное произведение великой дате — цены тебе не будет среди демагогов! Любой тяп-ляп пройдет, лишь бы не забыли приурочить его к празднику.

А попробуй его зацепить — по инстанциям затаскает! Сосиска-то у него не простая, с политикой, с патриотическими чувствами! А за чувство он мать родную не пожалеет. За чувства он будет размазывать слезы по физиономии и кричать, что его оскорбляют по линии священных хоругвей.

Ослепительная показуха с выпученными от пугливого восторга глазами гипнотизирует демагогов и не дает им покоя — уж не перегнал ли их кто-нибудь и не посвятил ли празднику новейшую керосиновую лампу под названием «Свет грядущего»? Лампа — шут с ней, названия жалко!

А не посвятить ли и мне этот фельетон какой-нибудь дате? Дело верное: буде кому не понравится — промолчит, побоится: а ну не велено ругать посвященные произведения?!

ТАЙНА ЭЛЕКТРИЧЕСТВА

Интересно, сколько энергии можно сэкономить, если, уходя, гасить свет?

Наверно, много.

Если под каждым выключателем наклеить листок, где так прямо и напечатать: «Уходя, гаси свет», — человек, будучи высшей формой материи, несомненно, сообразит что к чему.

У нас, допустим, всего миллиард выключателей. Стало быть, надо нам всего миллиард листков. На каждый листок уйдет по четверти грамма клея — понадобится двести пятьдесят тонн. В масштабах страны немного. Впрочем, клей можно заменить кнопками. На каждый листок всего один грамм кнопок. Итого тысяча тонн металла. В масштабах страны нормально. Миллиард листков потребует всего полторы тысячи тонн бумаги. Ну еще лесу надо будет вырубить гектаров триста, чтобы эту бумагу сделать. Лесу тоже сколько хочешь. Ну там еще газ, электричество, рабочая сила, химия, механика, физика, юриспруденция, финансовое обеспечение, материальное покрытие, а главное — энтузиазм, с которым мы будем наклеивать эти листки!

Действие их скажется немедленно, и таким образом мы сбережем электроэнергию, которая понадобится для того, чтобы успешно вести борьбу за сбережение электроэнергии.

Как предложение?

— Нормально! Но хотелось бы чего-нибудь действеннее.

Пожалуйста, можно. Давайте при выключателе поставим по контролеру! Страна у нас большая, что же, мы нужного количества контролеров не найдем? Подумаешь, миллиард контролеров.

— Прекрасно… Все-таки живые люди будут приклеены к выключателям, а не какие-нибудь бумажки.

— От этих бумажек одна волокита. Предложение хорошее… Но нельзя ли еще чего-нибудь, понаучнее?

Как нельзя? С нашим удовольствием! Извольте. Наука установила такой жизненный факт: чем меньше расходуешь, тем больше остается. Если, к примеру, сапоги носить не на ногах, а на плече — век не сносишь. Тоже и электричество. Если его не зажигать, все до капли сохранится! Ну как?

— Гениально! А главное — с прицелом вперед. Все три деловые предложения хоть на выставку! Прямо жалко выбирать. Давайте так сделаем — совместим! Применим здоровую перестраховку. Наклеим бумажку, приставим контролера и не будем зажигать свет! Все сразу! Для верности! Страна у нас большая, можно все время экономить, и еще много останется! Смелее надо действовать, дорогой товарищ!

Ну, смелости нам не занимать. Действовать так действовать. В одном красивом городе построили красивую гостиницу. В красивой гостинице два лифта. На лифтах по бумажке: «Берегите электроэнергию». При одной бумажке лифтерша сидит, чулок вяжет. Один лифт выключен вовсе, другой служит только до одиннадцати. Все три предложения проведены в жизнь.

Клиенты волнуются:

— Безобразие! Почему не выключили и второй лифт? Что же, мы пешком не пройдемся? Почему только одна лифтерша? Что же она, разорваться должна? Бумажки две, а лифтерша одна! Дайте жалобную книгу. Ежели вы немедленно не наймете вторую лифтершу да не выключите оставшийся лифт, мы в другую гостиницу переедем!

Конечно, в давние времена, пока человек еще не был такой довольно высокой формой материи, какой является теперь, он, бывало, занимался пустяками, норовя поставить свои интересы выше общественных. Бывало, он размышлял. Пройдет ли, скажем, двугорбый верблюд сквозь игольное ушко без билета? Как бы накормить пятью буханками контингент верующих, чтоб отвязались? Или, допустим, сколько фининспекторов можно уместить на кончике булавки вместе с канцелярским реквизитом? Ясно, что больше всего его заботила философская проблема: как бы сделать так, чтобы свои сапоги носить на плече, а на ноги надевать казенные?

Но все имеет конец. Попробуй кто-нибудь скажи, что желает топтать казенные сапоги! Да он и рта не успеет открыть, как его раскритикуют!

Так вот, пока там будут критиковать отдельную несознательность, давайте-ка займемся делом и попробуем выяснить, что же такое есть электричество? Давайте наконец разрешим эту загадку.

Электричество есть продукт, который предназначен самой своей сущностью гладить штаны, играть на граммофоне, добывать уголь, показывать кинокартины, возить клиентов, работать в космосе и совершенно одинаково относиться к любой работе, которую ему зададут. Продукт этот отличается завидной цельностью характера.

Но этот один и тот же продукт разделен на две категории — «мой» и «казенный». Пока электричество идет через мой счетчик — это мое, поскольку за него надо платить. Но стоит пустить его мимо счетчика, как оно сразу становится казенным, поскольку за него платить не надо! Удивительное свойство продукта!

В этой двойственности и заключается тайна электричества, которую никак не могут постичь досужие люди.

Ни в одной квартире, ни на одном выключателе не написано: «Уходя, гасите свет». Ни при одном домашнем электроутюге не сидит контролер и не вяжет на спицах. Ни один личный телевизор не выключается навечно, с целью сберечь энергию, равно как и не включен беспрестанно с целью испортить этот тонкий прибор. Человек, как высшая форма материи, сам для себя устанавливает пределы расточительства и сидит в этих пределах, как кролик. Будучи упомянутой формой материи, человек оказывается не так уж глуп, чтобы транжирить то, что принадлежит ему лично. Более того, он оказывается достаточно умен, чтобы разбазаривать только то, что ему лично не принадлежит.

Если человек раздает имение свое, его почему-то величают идиотом. Но если он раздает имение казенное, его почему-то величать идиотом остерегаются.

Такова тайна электричества.

Впрочем, тайна сия универсальна. «Моим» и «казенным» бывают также газ, хлеб, транспорт, металл, овощи, фрукты, нейлон, шерсть, полушерсть, время и деньги. Все, что может идти на потребу человеку, бывает либо «моим», либо «казенным», а больше никаким. Таковы свойства продукта. Такова загадочная двойственность материи.

И еще одно свойство имеется у продукта: «мой» не может стать «казенным». Но зато «казенный» может стать «моим».

Как-то в шахтерском поселке я обратил внимание на серебристый прорезиненный коврик в передней чудесного домика.

— Не узнаете? — спросил хозяин. — Видать сразу, что писатели плохо изучают жизнь. Это же кусок вентиляционного рукава! Отрезал два метра, распорол, получился ковер! Не бойтесь, еще привезут!

Я давно уже ничего не боюсь, кроме бога. Есть еще у меня наивная надежда на старика. Да и надо же человеку кого-то бояться. Вот я и боюсь. А старик не иначе козла забивает, отлынивая от прямых обязанностей.

Когда я думаю об экономии и бережливости, мне всегда вспоминается убежденный в своем перспективном взгляде хозяин, который совершенно справедливо упрекнул и меня и собратьев моих в незнании жизни. Действительно, чего испугался? Шланг порезали! Страна у нас богатая, еще привезут!

А что привезут, можно не сомневаться. Привезут непременно. Это, скажем, электромонтер по вызову может не прийти, как и слесарь-водопроводчик. Или в каком-нибудь бюро обслуживания с вами будут волынить сто лет. Потому что продукт, находящийся в вашем личном распоряжении, есть ваше личное дело. Неважно, что вы тратите казенные часы на его добычу и усовершенствование. Неважно, у вас его сперли или вы его сперли, служит он или не служит. Важно другое — он находится вне казенной категории. А то, что находится вне казенной категории, будто бы и не существует вовсе.

Но зато продукт, находящийся в казенной категории, имеет еще одно свойство: он ликвидируется росчерком делового карандаша. Вот он был, а вот его нет. Такой фокус.

На одно дальнее строительство привезли трактор. Везли его долго, целый год. Все затрудняло его путь: и короткая навигация, и бездорожье, и аккуратная переписка, и прочие факторы. И вот когда он наконец прибыл, выяснилось, что в моторе нет вкладышей. Как-то он нехорошо застучал, мотор. Немелодично. Заглянули куда надо, действительно, вкладышей нет. То ли на них сэкономили гривенник с алтыном, то ли план перевыполнили и в спешке кое-чего недопоставили. Но факт налицо: трактор есть, но ездить на нем нельзя. Как быть? Строители пошли на радиоузел и выругались в адрес поставщика четким телеграфным языком. Поставщик намек понял, и действительно, через какой-нибудь месяц специальный самолет доставил новый двигатель. Именно целый двигатель и даже с вкладышами, поскольку страна у нас богатая, возможности неисчерпаемые и разбрасываться по мелочам никто не собирается. Действительно, кто там будет считаться! Строители пошли на рацию, сказали спасибо и вежливо спросили: а что делать с тем мотором? Он же новый! Но поставщик на глупые вопросы не отвечает — экономит слова. Эта веселая экономика напоминает кавказское застолье, где просто неприлично спрашивать, сколько выставлено бутылок вина. Пей, и все! И строители выпили.

Теперь скажите чистосердечно: можно ли говорить о бережливости с этими хорошими людьми? Они же вас засмеют. Какая бережливость? Сидели без дела, получали ни за что деньги и в придачу получили лишний мотор, который хочешь выкинь, а не хочешь — как хочешь!

Продукт бывает «моим» и «казенным». Ну «мой» — это «мой». Тут каждому ясно. А «казенный», оказывается, имеет еще одно свойство: ценность его, оказывается, ни при чем. Ни физика, ни химия, ни технология. Тут сплошная юриспруденция. Тут продукт является уже не продуктом, а поводом для наказания.

— Ко мне, контролеры! У этого несчастного накопились сверхнормативы!

— Ага! — сладострастно кричат контролеры и слетаются жечь прекрасные вещи — радиодетали, дерево, железо, пластмассу.

— Ага! — кричат контролеры. — Штраф. Ему штраф, а нам премиальные! Штраф не мой, а премиальные мои! Ату его!

Слушайте, а может, пускай он лучше продаст эти сверхнормативы? Простое же дело. Радиодетали — радиолюбителям, дерево — строителям, железо — колхозам, пластмассу — на дамские гребешки. А? Нельзя! Никак нельзя! Стихия будет. Лучше нехай оно горит огнем.

Есть такая статья — даешь металлолом. Сдашь — никто тебе спасибо не скажет, а не сдашь — пеняй на себя. А у него нету. Нет металлолома, и все! И вот, чтобы не пенять на себя, умный директор по тайным каналам, которые известны не только любому агенту ОБХСС, но каждому юному чиновнику, едва достигшему молочно-восковой спелости, — по этим скрытым от ведомостей каналам директор покупает два вагона металлолома, пригоняет к себе, оплачивает разгрузку-перегрузку грузчикам, которые делают вид, что что-то делают, выдерживает с недельку у себя на подворье эти вагоны и, благословясь, отправляет их назад туда, откуда взял, как говорится, не распечатав.

После чего директору засчитывают сдачу металлолома, он облегченно вздыхает и идет домой, не забыв щелкающий выключатель.

Тут получается как в хорошем ресторане: мухи — отдельно, котлеты— отдельно. С одной стороны, бережливость, с другой — расточительство.

Рассматривая и то и другое с этической стороны, нельзя не прийти к выводу, что расточительство более привлекательно для усвоения. Потому что в отличие от тихой, неброской, умной бережливости расточительство есть громогласный, необузданный шалавый заменитель разумного размаха. Это имитация деятельности. Это бравурная опера, в которой на двенадцати боевых слонах везут дырку от бублика. Двенадцать боевых слонов украшены обязательствами доставить данную дырку на полчаса раньше срока, гремят литавры, и публика умильно вытирает слезы, вызванные неслыханным размахом. Почем спектакли, граждане? Сколько стоит слон? Неужели не дороже дырки?

Сапоги на плече — это психологическое явление. Это особая философия и особая этика. Вот, мол, каким образом наживал богатство.

Моральный облик продукта таков, что он постоянно молчит, что бы с ним ни делали. Сдирают сталь в стружку, а он молчит, сливают бензин на землю, а он молчит, уходит лес в океан — молчит…

Я хотел бы видеть хотя бы одного человека, который с легкой душой упустил бы в океан свою личную табуретку. Ну уж бог с ней, с табуреткой — коробок спичек! Хотел бы я видеть гражданина, который вылил бы на землю что-нибудь жидкое из бутылки, оплаченной трудовыми сбережениями. Или дяденьку, который покупает карандаши с целью свести их в стружку. Не встречал. И не встречу. И никакой контролер не поможет. Потому что продукт, как мы уже выяснили, бывает «мой» и не «мой». «Мой» кричит, а не «мой» молчит. «Мой» оплачен, а не «мой» отхвачен. Улавливаете разницу?

Однако не будем субъективными идеалистами. Никакой такой двойственности у продукта нет. Он един, как таблица умножения. Это наше отношение к нему двойственно. Свой — направо, казенный — налево.

Отсутствие вкладышей в казенном тракторе и отсутствие серебристых ковриков в розничной продаже есть вещи одного ряда. Волокита с казенным металлоломом и волокита с каким-нибудь личным делом — два близнеца из одной губернии. Время, расточаемое ведомственной неразберихой, и время, расточаемое отдельной личностью, берется из одного и того же мешка. Мы же расточаем наше замечательное время, а оно у нас одно, другого не будет…

Человека можно вынудить ходить пешком при живом лифте. Но добровольно он на это никак не согласится, даже если его убедить цифрами облэнерго.

Что же остается от интересной философии, убеждающей нас носить сапоги на плече и сидеть впотьмах? А ничего не остается. Перерасход остается. Казенные сапоги на ногах, а свои на плече. Вот что остается. «Уходя, гасите свет» остается. И три копейки экономии на рубль потерь.

Халтура рождает халтуру. Не было еще случая, чтобы она родила что-нибудь другое. Работник, которому велят списать новенький мотор, не может проникнуться уважением ни к сырью, ни к труду, ни к времени, из коих этот мотор состоит.

Я касаюсь только моральной стороны вопроса. Так вот, интересно, что можно сказать о бережливости, сжигая сверхнормативы? Только одно: «Уходя, гасите костры!» Что можно сказать о бережливости, оставив на дне водохранилища миллионы кубометров древесины? Только одно: «Берегите лес от пожара!»

Бережливость — опора экономики, ее элементарная сущность. Экономия — это наращивание продукта. Не сколько сэкономил, а сколько истратил, не сколько недодал, а сколько растранжирил! Вот что надо считать! Мы же смотрим на бережливость не с того конца! Бережливость заключается не в том, чтобы уменьшить ложку, а в том, чтобы не пролить суп! И главная особенность бережливости состоит в том, чтобы трезво оценивать реальные вещи и, оценивая их, размышлять хотя бы на полгода вперед.

Даже Манилов — уж на что был мечтатель-идеалист — и тот, бывало, нет-нет да задаст вопрос: мол, будет ли сия негоция способствовать дальнейшим видам России?

И еще есть у бережливости одна особенность. Она воскрешает забытое мещанское слово «жалко». Слово, конечно, сентиментальное и, может быть, неуместное перед лицом божественного размаха. Но ведь действительно жалко! Я ведь тоже идеалист вроде Манилова. Хорошо бы, мол, выстроить мост, а чтобы на нем такие павильоны бытового обслуживания, а в них бы, павильонах, мужики бы торговали. А кругом природа. Такая родная природа, не тронутая поспешным ведомственным топором.

Да. Жалко.

Жалко строить завод на прекрасном берегу прекрасного моря, там лучше построить санаторий. Потому что природные богатства надо жалеть. Жалко!

Жалко засыпать пустой шахтной породой великолепный чернозем. Его не так уж много на планете. Жалко!

Жалко перекрывать реку, заливая пойменные земли без особой необходимости. Жалко!

Природа одна. Другой не будет…

Неужели не жалко?

Не знаю, как кому, а мне страшно жалко.

В общем, граждане, уходя, гасите, пожалуйста, кто что может…

САХАР В КРОВИ

Недавно один больной скандал устроил. Сахар у него нашли.

— Как это так? Сахар? — говорит. — Я в вашем сахаре не нуждаюсь. Я не маленький. Вы мне подавайте анализ чистый, достойный передового человека.

Не успел откричаться, как другой больной предъявляет претензии:

— Что-то мне эритроцитов недодали. Неужели же я не заслужил у общества достойного количества эритроцитов? Что?

Третьему рентгеновский снимок не понравился:

— Не таким я представлял себе свое внутреннее состояние, не таким, Что-то вы не так, как надо, понимаете свои задачи…

Шум из регистратуры достиг второго этажа. Выходят терапевты: — В чем дело?

Который с сахаром говорит:

— Это же что получается, граждане хирурги? Зачем же я к вам хожу и емкости таскаю? Для того, чтобы вы мне гадости всякие говорили? Не выйдет! Пока мне другого анализа не дадите, не уйду!

Терапевты оправдываются:

— Мы бы с удовольствием. Не мы это. Химия. Аш два О. Таблица Менделеева. Реактивы. Показывают объективно.

Который с сахаром перебивает:

— Плохие у вас реактивы. Что это за реактивы, если они огорчают человека? Реакционные реактивы. Менделеев здесь ни при чем, а насчет объективности мы с вами в другом месте поговорим!..

Испугались терапевты. Вычеркнули сахар.

— Может быть, и у меня химия? — ехидно спрашивает который без эритроцитов. — Что? Ну, допустим, у меня просчет в организме. Со всяким бывает. Но вы-то здесь зачем? Не могли добавить? Что же у нас люди так очерствели, что эритроцитами не поделятся? Ин-те-рес-ное у вас мнение о наших людях. Что? Я понимаю, у вас план по эритроцитам. Правильно, все под планом ходим. Так пользуйтесь же планом умело! Урежьте, у кого много, и приплюсуйте, у кого не хватает! Чтобы было справедливо!.. А то химия! Странная у вас химия. Прямо скажу, не наша у вас химия. Вы с живыми людьми дело имеете, а прикрываетесь какой-то химией. Что?

Испугались терапевты. Приплюсовали эритроциты. За счет своих. Пусть, мол, из собственных высчитают, лишь бы шуму не было.

А тут уже третий наступает:

— Мертвой машине перепоручаете важнейшее дело? Бездушному агрегату без всяких моральных принципов? Мало что вам рентген намалюет! Отретушировать не можете? Темные пятна выпячиваете? Очерняете?

Опять испугались. Скинулись по копейке — дали ему цветную фотографию Бриджит Бардо:

— Извините, вот истинный снимок вашего желудка!..

А наиболее смекалистый терапевт тут же с перепугу лозунг кинул:

— Довольно огорчать отдельных пациентов!

С тех пор в этом медпункте истории болезней по новым методам составлять стали. В оптимальных вариантах. Сколько есть лейкоцитов, сплюсуют, на количество прикрепленных поделят — получается ажур. И, исходя из этого ажура, создали тип здорового больного. И стали планировать его дальнейший рост. А чтобы рентген не очень нахальничал и не портил картину своими объективными наклонностями, выключили. Заменили фотографическим ателье. С ретушером. Чтобы бездушные, лишенные моральных устоев аппараты и реактивы не омрачали картины…

Что, дорогой читатель, не может быть?

В медицине действительно не может быть.

Потому что медицина касается вашего драгоценного здоровья. Она при помощи химии, физики, механики и техники устанавливает объективную, точную картину, вследствие которой вам нужно убивать сахар (не на бумажке, а в естестве!), добавить эритроцитов (опять же не путем волевого перераспределения!), отремонтировать желудок (подчеркиваю, не для фотогеничности, а для пищеварения!) и, наконец, стимулировать, укрепить ваше прекрасное боевое сердце, похожее на набатный колокол.

И что самое смешное, не на бумаге, а в действительности! Попробуй подсунь вам не вашу кардиограмму, даже самую лучшую, — по судам затаскаете! Попробуй подсунь вам не ваш анализ, даже самый обворожительный, не ваш снимок, даже самый симпатичный, — не дай бог чего наделаете!

В медицине, чуть отклонения от объективной нормы, сразу шум: лечить! диета! санаторий! И все взаправду, а не на бумаге.

А почему?

А потому, что медицине ложь, очковтирательство и демагогия смертельны. В медицине предложенного здесь художественного вымысла с сатирической окраской быть не может!

А не в медицине может. И бывает. И не вымысел. И довольно часто в некоторых отдельных случаях.

Тут одну историю докладывали. Стояла машина и принимала сырье. В которой порции больше, скажем, пяти процентов влажности, ту порцию сырья машина не принимала. Потому что выше пяти процентов влажности, как показала наука, для данного производства нельзя. Вот машина и не пропускает.

Но ведь машина на электричестве, а человек на прогрессивке. Разница все-таки. Машине все равно, а человеку, чем больше сырья, тем больше почету. Как быть при таком остром конфликте?

Можно, конечно, понизить влажность во всем сырье, чтобы машина поменьше отбрасывала в сторону. Но как ее понизить? Это же как далеко зайдет подобная рационализация! При добыче следи, при транспортировке следи, при хранении думай. Этак и мыслями изойдешь. Тяжело.

Было бы проще взять небольшой молоток, благословиться по лампочкам и отвалить эту кибернетику в сторону, чтобы не торчала она поперек дороги и не воображала себя умнее начальника ОТК. Но теперь пока еще веяние такое: технику не ломать. Сломаешь — пойдут разговоры, то да се…

Тогда остановились на третьем способе, довольно передовом и современном. Если эта подлая машина требует пяти процентов влажности, не больше, — не подохнет, если будет требовать по десяти. Взяли схему, паяльничек, напильничек и удвоили пропускную привередливость.

Премия рационализатору? А как же! Ведь поток увеличился! И удвоился, и утроился, и в некоторых случаях даже удесятерился.

Не можем же мы ставить в зависимость от какой-то заумной машины свою передовитость! С такой машиной, пожалуй, никаких повышенных обязательств не сварганишь. Не даст, подлая. Машина бездушна. Машина такого насчитает, что потом никаким выговором не отделаешься. Нет у нее взгляда вперед. И взгляда вверх у нее тоже нет. Уперлась в траву, не видя горизонтов.

— Стоп, — скажет читатель, — а брак? Брак-то ведь пошел.

А при чем тут брак? Брак обязательствам не помеха.

Когда еще умных машин не было, мы, бывало, мечтали:

— Вот будут машины, уменьшится брак. Машину не обманешь!

Это почему же не обманешь? Даже человека обмануть можно, уж на что хитрый. А тут машина!

Скажем, план. Знает она, какой план? От нее по-честному ждешь: подсчитай-ка ты, машина, какова у нас картина. Да не своевольничай, а как положено по плану. Чтобы получилось восемьдесят процентов. Ну, по крайности семьдесят шесть и четыре десятых, черт с тобой!

— Машина, будь человеком, не срами!

Бац! Шестнадцать и семь десятых.

— Не соответствует! Давай снова.

Бац! Пятнадцать и две.

— Неправильно! Ошибка. Давай опять.

Бац! Четырнадцать и одна! Время-то идет!..

— Довольно. Выключай, а то дождешься. Ей все равно, а мне отчет писать. Тварь бездушная. А у нас в груди душа горит. Мы болеем за соответствие или не болеем? То, что она показывает, не может быть потому, что не положено, чтобы оно было!

Положено, чтобы Бриджит Бардо, а она — язву желудка. Положено, чтобы кровь бурлила, а она — малокровие. Положено, чтобы без сахара, а она — с сахаром, даже не вприглядку, не вприкуску, а навалом.

Что за черт?

А то за черт, что наука реалистична. И реализм у нее такой, что ставит под угрозу умозрительность. Какие бы красивые анализы ни составлял человек, этот известный венец творенья, у науки свой счет. Таблица умножения. Менделеев, Фарадей и другие упрямые факты.

Тут один мыслитель-руководитель решил на новые рельсы стать. Чтобы по новым рельсам мчаться вперед без помехи. Потому что который в наше время на новые рельсы не стал, тот, значит, ретроград и вообще не понимает значения момента.

Ну, стал он на новые рельсы. Нанял социологов и говорит:

— Так, мол, и так. Озолочу, если покажете мне исключительную научную картину моего производства. Что, мол, к чему и как на нем отражается наше благотворное влияние.

Пошли социологи, анкетки разнесли, к машинам прибегли, науки применили, подсчитали, анализировали, синтезировали, говорят:

— Отражается ваше влияние так, что производство закрывать надо. А то оно висит, как добавочный камень на шее желающего утопиться. И люди у вас не так стоят, и специалисты у вас не то делают, и мысли их с вашими расходятся, и энергия у вас летит впустую. Конечно, извините за объективность.

Но он их извинил. Так извинил, что они до сих пор научные места потирают.

— Вы это что?! Соображаете? Выходит, кибернетическая машина существует для того, чтобы болтать, что ей не положено. Я научу вас кибернетике. Я еще ваши личные анкеты проверю. Без всякой кибернетики!

И повернул социологию по-своему, Чтоб все соответствовало без объективщины. Несмотря ни на какие выбрыки специалистов.

Как просто закрыть глаза и не видеть. Как просто переиначить по своему усмотрению, не вникая в реальность!

Даже если анализ показывает сахар, можно найти светлый повод для неограниченной радости: сахар ведь, а не горчица!

А ведь можно, чтобы Бриджит Бардо! Можно. И чтобы Татьяна Самойлова можно, и даже чтобы Настасья Вертинская. Все можно. Но для этого нужно заходить с другого конца. Простое дело. Не называть порося карасем и не величать карася поросем.

Сравнительно недавно (без малого две тысячи лет назад) один практикант будто бы накормил пятью батонами и двумя воблами несколько тысяч верующих. Этот случай верующие помнят до сих пор. Я думаю, что помнят они главным образом потому, что вообразили, будто наелись тогда досыта.

Верующие люди бывают не только в указанной области. Они произрастают всюду, где наблюдается оголтелый идеализм. Где объективные законы подменяются волюнтаризмом.

Машина, конечно, бездушна. Она, знаете ли, не несет в себе моральных факторов, пока ее не приспособишь врать. Она не гибкая. То ли дело человек. Он гибкий. Он и сам согнется и кого надо согнет, лишь бы по его вышло. У него душевные порывы, У него моральные качества.

Человек, конечно, бог. Все в нем должно быть прекрасно: и мысли, и душа, и спецодежда, и реакция оседания эритроцитов. Но разница между человеком и богом все-таки есть. Кроме индивидуальных особенностей, она еще и в том, что при боге вначале был форменный агностицизм, а при человеке вначале должна быть наука.

Божья умозрительность порождает религию, очковтирательство и липу, не дающую меда. Она порождает бесшабашный, мстительный идеализм, расходы на содержание которого не поддаются усилиям ни одной машины, потому что машина не рассчитана на идеалистический вздор. Она стоит не на громогласном кликушестве, а на твердом фундаменте знаний, осмысленной деятельности, целесообразных усилий и точных параметров, поддающихся действительному учету, действительному планированию и действительному перспективному обозрению, каковые и являются действительными моральными факторами бытия.

Сахар в крови не хорошо, дорогой читатель. Это не тот сахар, от которого становится сладко. Это только говорится — сахар. А на самом деле надо просто лечиться. Надо не запускать болячку.

Действительность. Ничего, кроме правды, никогда еще не говорила. Она бесконечно нравственна по самому своему существу. Такое уж у нее устройство.

Это подсчитано на пальцах. А что может быть точнее своих собственных кровных пальцев?

НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Отчего это люди критикуют?

А бес их знает, отчего.

Недавно в одном небольшом кабинете зашла речь на эту загадочную тему. Поскольку завелась среди здорового коллектива женщина, которая только то и знает, что критикует.

Ну сперва, конечно, проверили ее производственные показатели. Мол, достойна ли она выражать критические мысли, или она просто работать не хочет, а хочет наводить тень на плетень, чтобы отвлечь общественность от этого непривлекательного факта.

Проверили. Будто в порядке. Выполняет, а иногда и перевыполняет, несмотря на то, что у нее дети.

Ладно.

Так отчего же все-таки она критикует?

Может, у нее жилищные условия оставляют желать лучшего? Может, она имеет мстительный характер и мечтает о квартире?

Проверили. Вроде бы ничего. На жилищные условия свои не жалуется и перспективы жаловаться не имеет. Значит, эта причина в смысле недовольства процессом действительности тоже отпадает.

Тогда, может быть, у нее заработок слабый? Проверили — не хуже, чем у других. Тогда, может быть, у нее неудачи в семейной жизни? Скажем, муж дерется или дети — двоечники? Откуда-то ведь должно же идти это критическое веяние?

Проверили. Что за чудеса! Муж непьющий! Это же надо! Дети прямо тебе ангелы по количеству знаний! И она, проживая в квартире при миролюбивом муже и соответствующих детях, все-таки увлекается критикой!..

Так отчего же она критикует? Нет же причин у женщины быть недовольной полнокровным жизненным процессом!

Загадка…

И тогда одно умное лицо додумалось все-таки до Причины.

— По-моему, — говорит, — она того… С приветом…

И приложило это лицо большой палец ко лбу своему, а остальными пальцами вокруг помахало. Получилось очень убедительно.

Тут все прямо вздохнули от облегчения! Ну и голова это умное лицо! Действительно с приветом! И как только загадку они решили, так им сразу стало легко в смысле доказательств своего психологического открытия. И посыпались доказательства, — хоть диссертацию пиши. Одно другого убедительнее.

Скажем, мастер на работу пьяный пришел. Ну пришел. А ей какое дело? Он ей не муж, а она ему не начальник цеха. Чего же ей, больше всех надо?

Или, допустим, производство третий месяц брак гонит. Ну гонит. А ей чего надо? Она же не отдел технического контроля!

Уволили, видите ли, молодую работницу. Незаконно. Ну уволили. Ну незаконно. А она тут при чем? Не ее же уволили! Что она, прокурор!

А недавно — смех один — обматюкал ее слесарь-наладчик. Делов-то! А она опять в критику. Не может она, видите ли, слушать различные выражения. Нежность какая на данном историческом отрезке! Что же он, обязан с ней по-особому разговаривать? Что же он, может быть, «здрасьте» ей обязан говорить на каждом шагу? Может быть, он ей обязан арии петь на граммофоне? Ежели каждый на подобные звуки обижаться будет, придется производство закрывать. А что нам важнее — продукция или матерщина? Ясное дело, продукция!

Да. Придется вызывать.

Вызвали.

Села она, значит, на край стула в конце длинного стола и за кончики платочка держится.

Ей говорят по-хорошему:

— Так, мол, и так, может, у вас что не ладно на личном фронте, может, вам медицинскую помощь оказать — так это у нас вполне доступно. И вы скажите нам прямо, в рабочем порядке. А не с трибуны, как вы себе позволяете это в последнее время. Из-за вас хоть собраний не проводи. Отвлекаете народ своими капризами от насущных задач и тормозите поступательное движение всего довольно-таки здорового коллектива…

— Я, — говорит, — ничего такого не торможу… А только противно мне смотреть, как вы людям рты зажимаете. Сами понавешивали плакатов «Не проходите мимо», а сами будто бы и ни при чем…

— Насчет зажимания ртов, — говорят ей по-хорошему, — вы это оставьте. Это не ваши мысли. Это мы еще разберемся, чьи мысли. А насчет «Не проходите мимо», так тоже надо голову иметь на плечах. Интересно, почему это вы все, что написано, на свой счет воспринимаете? Будто этот лозунг лично для вас писан… Какой эгоизм… Он для всего коллектива писан! Идите и не проявляйте индивидуализм!

Ну, она, конечно, ушла.

А в цеху опять смеются.

— Ну что, — говорят, — вправили тебе мозги?

А этот самый слесарь-наладчик опять матюгом. Это при дамах-то!

Ну, она, конечно, не выдержала и — раз — его по морде от всей души.

Тут-то все и началось.

Каждый может лично увидеть, до чего доводит любовь к критике. До прямого хулиганства она доводит! Вот так человек поначалу использует свою демократию — то ему не так, да это ему не этак, дальше — больше и, наконец, до того разнуздается, что начинает трудящихся в рожу ударять! Надо пресечь это дело. Дать ей пятнадцать суток за хулиганство в условиях производственного процесса! Не глядите, что она женщина! У нас равноправие. Будет знать, как трогать слесарей-наладчиков!

И вот она пишет письмо в редакцию. Сидит вся в слезах и пишет. И не то ей обидно, что сутками ее запугали, а обидно ей, что душу ее так и не поняли. За что, мол, ей такое унижение достоинства, когда ей ничего лично для себя не надо, а надо ей, чтобы жизнь для всех была еще распрекраснее, чем на самом деле. Надо ей, чтобы продукция была высшего сорта, и чтобы законы соблюдались, и чтобы у мужиков хоть доля стыда проступала, когда они рот разевают.

И мы это читаем, ощущая ее душевную боль.

Но фельетон этот писан для того, чтобы попытаться выяснить, «с приветом» она или не «с приветом».

Почему за ней пошла такая слава?

Потому что все у нее есть, а она занимается критикой. Отсюда можно сделать вывод, что критикой позволительно заниматься не тогда, когда имеются для этого причины, а только тогда, когда ты в результате этой критики сможешь отхватить кусок себе лично. По этой замечательной логике человеку можно заткнуть рот, как он только его разинет. То есть по этой замечательной логике выходит, что человек есть предмет, которому в пору заниматься только своими делишками, не затрагивая общественных вопросов. То есть по этой замечательной логике выходит, что если человек начинает думать и интересоваться или, не дай бог, размышлять, следует разобраться: может, он ненормальный? А какой же человек тогда нормальный по этой логике? Нормальный тот, кто молчит. Его — с работы, а он молчит. Ему несправедливость — а он молчит. Ему хамство — а он молчит. Такой человек очень удобен с точки зрения данной логики. Он даже уже и не человек, а вроде как бы действительно предмет. Ему что ни сделай — он молчать должен.

Но позвольте, скажут мне, ей-то ничего не делали, она-то первая лезет! У нее и комната есть, и муж непьющий, и увольнять ее пока еще не собираются…

Совершенно верно. У нее вроде бы все есть. И работа, и дети, и муж, и комната. Но наряду с этим у нее еще есть пьяный мастер, полные уши матерщины, уволенная по произволу подружка и бессовестные разговоры насчет того, как относиться к лозунгам, развешанным по стенам. Это у нее тоже есть. Конечно, предмет может и не обратить внимания на такое обширное наличие того-сего, а человек обращает. Потому что первое отличие человека от предмета вовсе не в том, что человек умеет крутить ручку машины, а предмет не умеет. А в том отличие, что у человека есть достоинство, а у предмета нету. Предмету все до лампочки, хоть плюй ему в физиономию и в прямом и в переносном смысле. А человеку не все равно. Ему не все равно, как жить, какую продукцию выпускать, что слышать собственными ушами. И еще есть разница между человеком и предметом: человек умеет плакать от обиды, от горького отчаяния, от собственной беспомощности. Он умеет плакать оттого, что ему наносят оскорбления, которым он не в силах противостоять. Потому, что над ним смеются там, где нужно подать ему руку. И слова его — правдивые и честные, слова его, заинтересованные в пользе для всех, истолковываются с легкомысленной проворностью, как бред «с приветом».

Вот какая это логика. Молчи, когда с тобой разговаривают, дают — бери, а бьют—‘беги. В этой логике нет места для размышлений, для совести, для достоинства. А есть место только для ног да желудка.

Собственно, об этом и писан фельетон.

Этой распрекрасной логике, между прочим, в субботу три тысячи лет исполняется. И она, как видите, еще довольно способно сучит ручками-ножками, вроде ничего не произошло за указанный период. И это тоже огорчительно, поскольку мы имеем налицо эту логику наряду с целым комплексом чисто человеческих достижений. И она мешает достижениям. Она их калечит. Она их даже в порошок стирает.

Потому что ни одно человеческое достижение долго не протянет, если его каждодневно не взбадривать, лелеять, поливать и протирать чистой тряпочкой критики.

И эта женщина заслуживает все симпатии, какие только могут быть, поскольку она заботится о том, чтобы человек не отупел, а, наоборот, жил бы осмысленной, заинтересованной жизнью, чтобы он чувствовал свое достоинство не только на плакатах, но и в рабочем порядке и чтобы его передовое мировоззрение не наталкивалось на доисторическое непонимание, а совсем наоборот.

Чтобы человек — мужчина он или женщина, слесарь-наладчик он или мастер цеха, уволенная девушка или уволивший ее самодур — все люди без исключения, чтобы человек звучал гордо не только в валовом исчислении, но главным образом в каждом отдельном случае. То есть чтобы он понимал святую разницу между собою и каким-нибудь прочим предметом — говорящим, кричащим или помалкивающим.

Так что она вполне нормальна. И должен я добавить, что нормальность ее весьма перспективна и заразительна. Тут есть над чем подумать.

ЧАСТНОЕ ЛИЦО

Кабы мне дождаться чести

На Путивле князем сести,

Я б не стал тужить,

Я бы знал, как жить.

(Ариозо).

Еще никого не украшала непомерная ноша.

Вчера меня мазанул метлой дворник. Он размахивал своим орудием производства, как Илья Муромец, отбивающийся от кредиторов.

— Дворник, — сказал я, — милый дворник, что я вам сделал такого непоправимого?

— Проходи, проходи, — сказал дворник, — а то еще не то будет!.. И я пошел.

Меня донимали угрызения совести. Что-то, наверное, я ему все-таки сделал. Не может же один советский человек за просто так, за здорово живешь взять и обидеть другого советского человека. Я шел и вспоминал. А ведь где-то я уже слышал этот демарш «а то еще не то будет», «не то будет»… Что же будет? Ага, конечно, вспомнил. Это было на выставке, на художественной выставке. Я насыщался живописью, как губка. Душа моя пела. А в сердце теплились краски Серова и Лактионова. Мне было хорошо. И вдруг я услышал это самое «проходи, проходи». На меня беспощадно наезжала теле-съемочная камера. Я понял, что надо уходить, — это было так просто! Но мои действия уже предвосхищал знакомый демарш:

— А ну, быстро, быстро!

— Телеоператор, — сказал я, — милый телеоператор, что я вам сделал такого непоправимого?

— Быстро, быстро, — ответил он. — А то еще не то будет!

Что же наконец будет?

Я вспомнил, как перед моим носом захлопнулось официальное окошко. И когда я робко постучал в него, из этой ведомственной амбразуры раздался окрик вместо доброжелательной критики:

— Не стучать! Хуже будет!

И теперь я понял, что будет. Будет хуже.

А почему, собственно, будет хуже, дорогой читатель?

А потому будет хуже, что так и должно быть. Вот подумать, кто я такой? Я частное лицо. Ну, пешеход, ну, зритель, ну, проситель, покупатель, клиент и пациент.

И нет у меня в руках ни одного казенного предмета. Ни метлы, ни печати, ни амбразуры, ни компостера, ни дырокола. Нет у меня ничего такого, что дозарезу нужно другим и находится в полном моем распоряжении. Или, проще говоря, между частным лицом и лицом, состоящим при казенном предмете, такая же неизмеримая разница, как между тюбетейкой и папахой.

Ну, погодите, думаю, дождетесь. Пора кончать со своим незаметным положением. Скучно мне оттого, что я не дворник и не телеоператор, и что на меня можно сыпать снег и кричать, и что можно защемлять мой партикулярный нос в ведомственных дверях.

И такие мечты вознесли меня над действительностью, что дух мой окреп и возмужал.

Пойду-ка я, думаю, служить наладчиком эскалатора. Набегаетесь вы у меня вверх-вниз пешком. А то еще секретаршей куда-нибудь. Что? Но больше всего, граждане, хочется мне за амбразурой сидеть. Закрыть ее, щелочку сделать и смотреть, как это вы у меня там штабелями валяетесь. Очень удовлетворяющая работа.

У меня, например, знакомый есть, так тот прямо говорит — стрелять всех надо. Конечно, я думаю, перебирает. Потому что взгляд его малоперспективный. Ну, выстрелил раз — и все дела.

Нет, брат. Ты у меня походи сначала. Чтоб я мог тебя то метлой, то заслонкой, а то и просто вежливо туда-сюда…

Если бы я справки выдавал, ни одной справки не выдал бы! А если бы принимал, ни одной не принял бы! Что? Не имею права? А вы мне права не урезайте. Вас много, а я один! Я сам грамотный — это вполне доступно.

Все мечты сбываются, думаю. Все работы хороши, выбирай на вкус. А поскольку возможности у нас неограниченные, стану я кем захочу. А вот еще хорошо бы стать каким-нибудь начканцем. А? Проволоку велю натянуть, чтоб ко мне просители по проволоке ходили. А почему? А не почему.

Просто так, чтоб знали, что у меня строго. Ни-ни! Что? Не умеете по проволоке? А вы учитесь, учитесь! Ученье свет и вполне доступно для каждого…

Вот к каким далям уносят мечты.

Теперь вы, дорогой читатель, понимаете разницу между частным лицом и лицом, оснащенным казенным предметом. Архимед говорил: дайте мне казенный предмет — и я устрою вам прекрасную жизнь. А Архимед зря не скажет.

Но, собственно, при чем здесь казенный предмет? Разве вам не приходилось входить в кабинеты не по проволоке, ездить на эскалаторах, вовремя получать справки и жмуриться под ослепительными улыбками секретарш? Разве вам не приходилось слышать от дворника «доброе утро» и проходить в безопасности мимо поливальных машин, гасящих во имя вашего костюма свою беспощадную струю? Разве вам не приходилось пользоваться добрым советом продавца мясной лавки или радушным напутствием правителя канцелярии?

Конечно же, приходилось. А почему? А потому, что все эти люди находились на своем месте. И дворник, и правитель канцелярии, и продавец, и хранитель амбразуры, и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник.

Значит, дело не в казенном предмете. Так в чем же дело? А дело в мелком человеке.

Ни самодуров, ни бюрократов с Марса не привозят. Это одни разговоры. Самодурство живет вот в такусенькой душе и рвется на свет, чтобы оборудовать его по своему образцу. Чтоб люди сгибались друг перед другом, чтоб заискивали, чтоб не знали своих прав. А чтоб сверху сидел он и пузырился от спеси, благоразумно выпуская воздух перед старшим начальством.

Человек, неспособный подняться над личными интересами, не годится для должности. Чем менее достоин своего места столоначальник, тем более он распоясывается на этом месте.

Дело не в должностях. А дело в том, что хам просто плохо работает и поэтому компенсирует свою бездарность безнаказанным самоутверждением. Еще никакого бездельника не возвысила должность, точно так же как никакого хорошего человека не унизил труд. В труде не бывает иерархий. И достоинство человека в прямой связи с тем делом, которое ему по силам.

А если не по силам? Тогда хочется, страшно хочется прыгнуть выше собственного пупа, и не хватает ума понять, что пуп прыгает вместе с тобой. Тогда хочется, страшно хочется придавить авторитетом частное лицо. И единственно, на что хватает соображения, — это на то, чтобы авторитет был непременно казенный с инвентарным номерком.

А частное лицо — это не так уж мало. Прежде всего оно всегда на своем месте: оно ест, пьет, лечится, покупает, женится, пашет землю, варит сталь и работает все в том же учреждении. Не бросайтесь частными лицами — пригодятся.

Частное лицо — великий резерв общества. В этом смысле оно тоже лицо казенное. И совсем не смешно, когда над ним желает возвыситься человек с мелкой душой, хватаясь за казенный предмет, чтобы прикрыть воинственную никчемность. Это очень опасно. Потому что казенный предмет — это всенародный инвентарь. И, ухватившись за него, мелкий человек начинает орудовать от имени общества, по своему разумению. Он шарахнет вас грязью «от имени общества», и захлопнет окошко «от имени общества», и не поставит печать «от имени общества». И во всем этом его великое самоутверждение.

А обществу, состоящему из отдельных личностей, между прочим, совершенно не безразлично, кто машет метлой от его имени. Потому что очень интересно знать, посильно это машущему или наоборот.

СИСТЕМА ПОДСИСТЕМ

«Уважаемая редакция! Скоро я стану самостоятельным человеком. Мне открыты широкая дорога и все двери. Я уже давно избрал себе специальность и путь. Я мечтаю и надеюсь, что это осуществится — быть филологом. Ведь язык — это основа основ, иерархия систем, система подсистем, уровень, который определяет развитие человеческого мышления на большом этапе развития человеческого общества. Как вы поняли из вышеизложенного, я серьезно изучаю все то новое, что появляется в мире филологии.

Все было бы хорошо… но у меня никак не складывается личная жизнь… Еще в Др. Греции древний философ Синека говорил, что любовь — всепоглощающее пламя, что это чувство возносит человека выше его самого. Как же Вы посоветуете мне поступить в этом инфантильном случае? В литературе ответа на этот вопрос я не нашел.

Моя одноклассница Н. оказалась ханжой и мещанкой. И в то время, когда человек поднялся на необыкновенный уровень. Я считаю неверным то, что свидетельство о браке есть свидетельство о любви. На этой почве мы оказались абсолютно различными людьми. Я считаю, что зарегистрироваться с ней было бы непосильной ношей для нас обоих, т. к. я никогда не смогу поднять ее до своего уровня, а я в свою очередь буду неустанно деградировать и в конечном счете окажусь в непролазном болоте мещанства. Она никогда не сможет понять меня, потому что ей неинтересно читать ни Гомера, ни Евтушенко и ее кругозор определяется лишь танцульками. Если я зарегистрируюсь с ней, я поступлю подло по отношению к обществу, так как убью в себе будущее… Надеюсь получить ответ, т. к. знаю, что пренебрегать судьбою человека вы, конечно, не можете».

Вот такое письмо.

И опять надо садиться за стол, брать перо и исправлять в этом письме различные ошибки.

И уже расплывается перед глазами в неотразимое радужное пятно иерархия систем со своими подсистемами и прочей неугасимой наукой, явно рассчитанной на восхищенное одобрение. О вышеизложенное, свидетельствующее о большом этапе развития человеческого общества непосредственно из более отсталых предков! О восемнадцать лет, пора надежд и грусти томной, непосредственно связанной с адским желанием облагодетельствовать все человечество в целом!

Прекрасный возраст.

В этом возрасте можно еще не знать таких тяжелых для здоровья истин, как те, что Сенека пишется через «е» и что разговаривал этот автор афоризмов не в Др. Греции, а в Др. Риме. Но зато в этом возрасте уже вполне возможно иметь представление о порядочности.

Да, выбрала же себе эта одноклассница Н. отрезочек истории для проявления своей сущности! И надо же, аккурат в такое время, когда человек взобрался на необыкновенную высоту! Ну самопроявилась бы, когда он еще ковырялся на обыкновенной высоте. Кто бы хоть слово сказал?

Далеко идущий парень на соответствующем этапе своего поступательного движения вперед сперва, конечно, опустился до этой мещанки. Потом стал ее поднимать — и аж крякнул: непосильная ноша. Гомера она не читает, и что с ней делать в светлом будущем — неясно.

И вырисовывается кошмарная картина отупения общества, которое так ничего и не узнает про систему подсистем, убитую в этом парне болотом мещанства…

Что же представляет собою это нужное болото? Кошмар. Никаких общественных стремлений, исключительно личные. Думают мещане только о себе, только о том, как бы им Гомера не подсунули, как бы им, мещанам, устроиться в жизни, закрыв глаза на перспективы глобального развития. И, конечно, засасывают, засасывают, пытаясь окончательно засосать передовую часть человечества. Конечно, передовая часть отбивается, статьи пишет, фельетоны, лекции читает, на барабане играет и вообще ставит общественные интересы выше личных.

Да, друзья мои. Острая выходит борьба.

Трещали мы, трещали про это самое болото мещанства довольно долго и настойчиво. Разоблачали мы мещанские, поганые инстинкты жизненного направления довольно успешно. Призывали мы мещан перевоспитываться, читать Гомера и не ходить на танцульки. То есть примеры брать с положительных явлений. Отдавать себя, значит, всего целиком для блага человечества без сдачи.

Тем более наряду с перевоспитанием отдельных мещан прогресс не стоял на месте. Тут тебе тезы и антитезы, протоны и антимиры, тут тебе и плазма и антиплазма.

И наконец-то и нам, сочинителям, повезло. Трещали, трещали и дотрещались — вырастили наконец антимещанина, оборотную сторону медали.

И знает этот антимещанин теперь все на свете.

Он знает, антимещанин, что главное по нынешним временам — это полным оборотом мещанству быть. Тем более сущность мещанства он с нашей помощью вызубрил.

Значит, если мещанство только в личные вопросы уткнулось, так он — исключительно в общественные. Он заботится, чтобы ни одна клетка его естества не пропала бы даром, не облагодетельствовав человечество. Он, видите ли, в отличие от мещанина серьезно изучает все то новое, что произрастает вокруг. Так что старое он уже не изучает.

Мещанин, конечно, считает, что свидетельство о браке есть свидетельство о любви. Антимещанин — наоборот. Мещанин погрязает в непролазном болоте мещанства с затаенной мечтой деградировать в таковом, а антимещанин, что в нем самое главное, стремится на интеллектуальные высоты, как передовая курица на насест.

Как же он туда стремится?

Он стремится путем Сенеки. У него на столе сборник афоризмов лежит, книга о здоровых и вкусных мыслях. Массовым тиражом. Ему даже на спичечных коробках мудрые цитаты пишут. Он всесторонний. Он никак не согласен убивать в себе будущее, чтобы, не дай бог, не лишить общество еще одного первооткрывателя того-сего. Он никак не желает поступать подло по отношению к обществу, и по этой причине мы должны его лелеять, как грядущую незабудку. Так и пишет: «…пренебрегать судьбой человека Вы, конечно, не можете». Конечно, не можем! Попробовали бы мы пренебречь судьбой человека! Было бы нам на орехи!

Да. Мы, конечно, не можем. А он, конечно, может. Потому что мы существуем для него лично, а он — исключительно для всего человечества в целом. И если мы не вытащим его из непролазного болота мещанства, куда его всасывают, нам влетит от всей вселенной и, может быть, даже скорее всего с оргвыводами.

Да… И теперь все должны на него вкалывать. Грамматические ошибки ему исправлять, пироги ему печь, может, какую-нибудь новую подсистему к нему приспособить. Потому что он же для человечества!

Сами же мы его «для человечества» взбадривали. Извольте получить.

Конечно, перед ним «открыты все двери». Но про двери мы его тренировали постоянно, а ходить не научили за недосугом.

Конечно, он «избрал себе жизненный путь». Но насчет путей-дорог мы ему пели постоянно, а насчет того, что «надо прежде мужчиною стать», как-то не спели…

Он приучен к тому, чтобы все его приветствовали и поздравляли. И по этой причине рапортует. Услыхал про Гомера — рапортует, глядите, мол, какой я глубокоразвитый. Увидел Сенеку — рапортует, глядите, мол, какой я всесторонний. Расту, мол, человечеству на пользу. И на этом основании считает возможным приложить к многомиллионной газете свою девушку. Облить ее грязью и подвести под эту грязь общественно полезный базис роковой борьбы G мещанством. Он ее прикладывает не просто, как рядовой пачкун, а исключительно во имя спасения того же человечества.

Получите, друзья мои, под расписку продукт нашего полувоспитания. Полуобразованную полуличность с передовыми полувзглядами. Якобы начитанного, якобы мыслящего и якобы страждущего на ниве общественной пользы антимещанина…

Более подробно о серии

В довоенные 1930-е годы серия выходила не пойми как, на некоторых изданиях даже отсутствует год выпуска. Начиная с 1945 года, у книг появилась сквозная нумерация. Первый номер (сборник «Фронт смеется») вышел в апреле 1945 года, а последний 1132 — в декабре 1991 года (В. Вишневский «В отличие от себя»). В середине 1990-х годов была предпринята судорожная попытка возродить серию, вышло несколько книг мизерным тиражом, и, по-моему, за счет средств самих авторов, но инициатива быстро заглохла.

В период с 1945 по 1958 год приложение выходило нерегулярно — когда 10, а когда и 25 раз в год. С 1959 по 1970 год, в период, когда главным редактором «Крокодила» был Мануил Семёнов, «Библиотечка» как и сам журнал, появлялась в киосках «Союзпечати» 36 раз в году. А с 1971 по 1991 год периодичность была уменьшена до 24 выпусков в год.

Тираж этого издания был намного скромнее, чем у самого журнала и составлял в разные годы от 75 до 300 тысяч экземпляров. Объем книжечек был, как правило, 64 страницы (до 1971 года) или 48 страниц (начиная с 1971 года).

Техническими редакторами серии в разные годы были художники «Крокодила» Евгений Мигунов, Галина Караваева, Гарри Иорш, Герман Огородников, Марк Вайсборд.

Летом 1986 года, когда вышел юбилейный тысячный номер «Библиотеки Крокодила», в 18 номере самого журнала была опубликована большая статья с рассказом об истории данной серии.

Большуючасть книг составляли авторские сборники рассказов, фельетонов, пародий или стихов какого-либо одного автора. Но периодически выходили и сборники, включающие произведения победителей крокодильских конкурсов или рассказы и стихи молодых авторов. Были и книжки, объединенные одной определенной темой, например, «Нарочно не придумаешь», «Жажда гола», «Страницы из биографии», «Между нами, женщинами…» и т. д. Часть книг отдавалась на откуп представителям союзных республик и стран соцлагеря, представляющих юмористические журналы-побратимы — «Нианги», «Перец», «Шлуота», «Ойленшпегель», «Лудаш Мати» и т. д.

У постоянных авторов «Крокодила», каждые три года выходило по книжке в «Библиотечке». Художники журнала иллюстрировали примерно по одной книге в год.

Среди авторов «Библиотеки Крокодила» были весьма примечательные личности, например, будущие режиссеры М. Захаров и С. Бодров; сценаристы бессмертных кинокомедий Леонида Гайдая — В. Бахнов, М. Слободской, Я. Костюковский; «серьезные» авторы, например, Л. Кассиль, Л. Зорин, Е. Евтушенко, С. Островой, Л. Ошанин, Р. Рождественский; детские писатели С. Михалков, А. Барто, С. Маршак, В. Драгунский (у последнего в «Библиотечке» в 1960 году вышла самая первая книга).

INFO

ЛЕОНИД ИЗРАИЛЕВИЧ ЛИХОДЕЕВ

ТАЙНА ЭЛЕКТРИЧЕСТВА

Редактор Е. П. Дубровин.

Техн. редактор Г. И. Огородников.

Сдано в набор 28/XII 1973 г. А 00770. Подписано к печати 5/IV 1974 г. Формат бумаги 70х108 1/32. Объем 2,10 усл. печ. л. 2,83 учетно-изд. л. Тираж 75 000. Цена 9 коп. Изд. № 745. Заказ № 1599.

Ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции

типография газеты «Правда» имени В. И. Ленина.

Москва. А-47, ГСП. ул. «Правды», 24.

…………………..

FB2 — mefysto, 2023

Оглавление

РЕАЛИСТЫ

НЕПРИЛИЧНЫЙ ФЕЛЬЕТОН

К ИСТОРИИ ВОПРОСА

КОЛБАСНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ

ТАЙНА ЭЛЕКТРИЧЕСТВА

САХАР В КРОВИ

НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК

ЧАСТНОЕ ЛИЦО

СИСТЕМА ПОДСИСТЕМ

Более подробно о серии

INFO