Побег [Марк Эзрович Виленский] (fb2) читать онлайн

МАРК ВИЛЕНСКИЙ
ПОБЕГ Две мини-повести и два рассказа

*

Дружеский шарж и рисунки В. МОЧАЛОВА

© Издательство «Правда».

Библиотека Крокодила. 1981 г.

Сдавая свои мини-повести в набор, автор перечитал их и удивился обилию пожилых персонажей. «С чего бы это?» — подумал он. Но, полистав собственный паспорт, догадался — 1926-й год рождения себя оказывает. Тогда почему же повести только мини? Ведь к таким-то годам другие литераторы могут уставить подоконник трехстворчатого окна макси-романами собственного изготовления. А причина в том, что с 1959 года М. Виленский ежеутренне отправляется в «Крокодил» и там до вечера трудится на колючей, как заросли кактуса, ниве международной журналистики. Так что на изящную словесность остаются только выходные, и то, если домашняя муза не пошлет автора за картошкой или в прачечную. И все же, как убедятся читатели этого, кстати сказать, девятого по счету сборника произведений Марка Виленского, бремя службы и быта не до конца еще придавило в авторском сердце колыхание веселых и даже нежных чувств. Сказывается, видимо, целительный эффект бега трусцой, коим автор эпизодически взбалтывает свой организм. Чего он и вам желает.

РОМАН С ДЖЕНТЛЬМЕНОМ

У всех девушек из отдела верхнего женского платья была личная жизнь, а у Дуси Коломийцевой личной жизни не было.

— В старые девы, что ли, записалась? — укоряла ее Маринка, хорошенькая, тоненькая, хоть в кино ее снимай.

— Мне и так хорошо, — отвечала Дуся и говорила сущую правду.

На душе у Дуси стояла тишина. Жила Дуся в общежитии уже третий год с тех пор, как приехала из деревни и поступила ученицей продавца в универмаг. Соседки по комнате выходили замуж, перебирались к мужьям, уезжали в другие города, в общем, исчезали из общежития, и причиной их убытия чаще всего был какой-нибудь мужчина.

А Дуся оставалась. Ей нравилось в общежитии. Дуся была полная, белая, как сметана, и очень чистая. Она мылась каждый день до скрипа. Кровать ее была застлана не казенным, а собственным ее хрустким белоснежным бельем. По вечерам, когда другие девушки уходили на свидания, Дуся усаживалась в красном уголке в голубоватой тьме у телевизора. Нравились ей только фильмы «переживательные» — про разлуки и трудную любовь со слезами.

Почти все продавщицы из секции верхнего женского платья были моложе Дуси и не испытывали недостатка в мужском внимании. Охотники полялякать с хорошенькими продавщицами задерживались у кронштейнов, густо завешанных разноцветными платьями. С Дусей они не заговаривали — что-то тяжелое, малоподвижное было в лице ее. Наиболее настырные парни вечером поджидали продавщиц у служебного выхода. Дусю никто не ждал.

Дусиным ухажером считался старшина милиции Гусев. Он отвечал за порядок в универмаге. Это был его участок. Гусев был вдов, остался с двумя детьми и, проходя мимо секции, иногда перебрасывался словцом с Дусей, не утрачивая серьезности в лице. Однажды он вздохнул и, глядя в сторону, сказал, что детям необходима материнская ласка. Замолк и перевел на Дусю выжидательный взгляд.

— Да это уж, конечно, — подтвердила Дуся, — без матери куда уж там.

Больше Гусев ничего не сказал на эту тему, но на Восьмое марта подарил ей флакон духов «Алмаз».

— Ну, девочки, все! — сказала Валька. — Скоро свадьбу играть будем. Нас-то позовешь, Евдоха?

Однако когда Гусев пригласил ее в кино, Дуся отказалась.

«Староват, — думала она, — как-никак тридцать шесть, да и дети~ обуза нешуточная. И размером не вышел — пятидесятый, второй».

Дуся считала само собой разумеющимся, что ее муж ростом должен быть никак не меньше третьего. Вертихвостки Валька, Нинка и Маринка засмеют, со свету сживут, если она выйдет за немолодого, за милиционера, да еще пятидесятый, два…

Город, где все это происходило, стоял на полдороге между Москвой и Черноморьем. Поезда дальнего следования останавливались здесь на двадцать три минуты, пассажиры выходили на перрон подышать, размять ноги. Как-то днем в воскресенье Дуся оказалась на вокзале — в общежитии прошел слух, что в станционном буфете дают апельсины, и она решила послать матери в деревню лакомство. Дуся увидела на перроне людей, возвращающихся с юга — они были какие-то особенные, загорелые, ублаженные, прикосновенные к чему-то чудесному, давшему им счастье и подъем духа.

По графику Дусе полагался отпуск с пятнадцатого августа. Прежде и мысли не было, куда ехать, — понятно, в деревню, помогать матери. Но вечером, после вокзала, когда Дуся лежала на своем хрустком белье в общежитии, она вдруг почувствовала, что в деревню ну никак ее не тянет, а хочется ей на юг, к морю. А к матери можно заехать и в конце отпуска дня на три. Вот как бы только изложить все это старой в письме, чтобы не обиделась…

* * *

Беленый одноэтажный домишко был набит жильцами, как дыня семечками. Но Дуся думала, что так и надо, так и полагается жить тем, кто приехал без путевки на морской южный отдых. Простыни и наволочки она привезла с собой в чемодане, но увидела, что напрасно: отведенная ей в чулане коечка была застлана чисто. Рядом, едва протиснуться, стояла еще одна раскладушка, на гвоздике висел чей-то халат.

Дуся быстро переоделась в сарафан импортный польский, хабэ, одиннадцать девяносто, взяла полотенце и пошла искать море.

Море потрясло Дусю. Живое и огромное, простроченное сверкающими искорками, похожее на тяжелый синий атлас с люрексом, оно, ласково шипя, накатывало на берег, и все, что было в душе темного, застойного, как в неосвещенной примерочной, разом осветилось и проветрилось этим солнечным морским ветром. Служебный городской натяг в душе расслабился, заботы истаяли в один миг, и так стало легко, так вольно…

И вспомнилась мать, в резиновых ботах, согнувшаяся над грядкой, и коза Белка, привязанная к колышку, и стало жалко мать за то, что и в голову старой сроду не приходило, что можно потратить деньги не за делом, а только для того, чтобы просто так лежать на песке у воды. Вечером Дуся познакомилась с соседкой по комнате.

Тщедушная пенсионерочка Маргарита Романовна, несмотря на возраст, продолжала работать в районной библиотеке. («Я хочу умереть с формуляром в руке»). Она курила «Беломор», и папироса казалась длинной, как флейта, соотносительно с высохшей фигуркой старушки.

С первых же слов Маргарита Романовна взяла на себя роль Дусиного пастыря, гида, дуэньи и просветителя.

— Вы впервые на курорте. Дусенька? — И, узнав, что впервые, принялась инструктировать — Очень хорошо, что мы встретились. Как завсегдатай этих мест, я сумею вас правильно сориентировать. Тут масса несолидных, безответственных мужчин, масса. Им ничего не стоит загубить вашу жизнь. Вы, милая, я смотрю, наивны, как дитя. Но я вас прикрою.

И действительно, Маргарита Романовна наглухо прикрыла Дусю. Она не отставала от нее ни на шаг, как футбольный защитник — от опасного форварда, которого тренер велел выключить из игры. Когда Дуся загорала на пляже, Маргарита Романовна сидела рядом под большим художническим зонтом, воткнутым в песок, и читала вслух хорошую книгу — для Дусиного культурного развития. В сложенном состоянии этот зонт носила Дуся.

Слушала Дуся плохо. Ей интереснее было рассматривать пляжный люд, яркие купальники, цветастые сумки, мужчин — и по-бабьему дряблых и сильных, с играющей мускулатурой. Почувствовав на себе затяжные прицеливающиеся мужские взгляды, Дуся краснела и отворачивалась. Если кто-нибудь из мужчин подходил ближе и пытался завести разговор («А вы не сгорите, девушка?» или: «Извините, вас случайно зовут не Тамара?»), Маргарита Романовна осаживала нахалов:

— Вы нам мешаете, — сухо и четко говорила она. — Мы читаем И нахалы отступали, криво усмехаясь.

По кромке пляжа, по мелкой сырой гальке бежал большой коричнево загорелый очкастый мужчина в синих плавках, бело-синих беговых туфлях и белой кепочке. Он наслаждался эластичностью своего бега, легким дыханием и безотказностью сердца. Неподалеку от Дуси и Маргариты Романовны он перешел на шаг, протяжными принудительными выдохами привел дыхание в порядок и сел на песок, отдуваясь совсем незначительно. Из-под кепочки виднелись седые виски, но не того ватного цвета, который выдает дряхлость, а еще со стальным упругим отливом. Мужчина разулся, поставил рядом с собою беговые туфли и блаженно откинулся на спину, набросив кепку на лицо.

Маргарита Романовна бубнила по книжке:

«— Ей вдруг стало до боли жаль Дымова, его безграничной любви к ней, его молодой жизни и даже этой его осиротелой постели, на которой он давно уже не спал, и вспоминалась ей его обычная кроткая покорная улыбка. Она горько заплакала и написала Коростелеву умоляющее письмо. Было два часа ночи». — Маргарита Романовна сделала паузу. Видимо, кончилась глава.

Мужчина почесал поросшую черным с проседью мхом грудь, приподнял пальцем кепочку и спросил:

— Антон Павлович?

— Вы угадали, — сдержанно ответила Маргарита Романовна. Мужчина сел, надел кепочку, как следует поправил очки и сказал:

— Из-за этого рассказа он рассорился с Левитаном.

— Но вскоре они помирились, интеллигентные люди умеют понимать и прощать, — изрекла библиотекарша тоном, не оставлявшим сомнения в том, что она принадлежит к той же категории людей, что и Чехов с Левитаном.

— А что, наша девушка, — он указал подбородком на Дусю, — воспринимает литературу только на слух?

Дуся робко улыбнулась и отвернулась, боясь встретиться глазами с этим человеком, в котором она почему то почувствовала большого начальника.

— Это у нас с Дусей такая традиция: я ей читаю и комментирую, она слушает.

— А мне можно записаться в ваш класс? — Приятная, ни к чему не обязывающая болтовня явно доставляла мужчине удовольствие.

— Ну, что ж, пожалуй, зачислим, Дуся, в нашу группу, как ты думаешь? — светски щурясь, предложила Маргарита Романовна. Она решила продемонстрировать Дусе настоящего интеллигентного мужчину, с которым можно познакомиться без риска для женского достоинства. — Вот только мы не знаем, как вас записать.

— Георгий Николаич, Москва, — представился мужчина.

Дамы тоже представились. Георгий Николаевич пожал им по очереди руки.

— А между прочим попрыгунье в жизни было знаете сколько лет? — спросил он.

— Во всяком случае, не двадцать, — ответила Маргарита Рома новна.

— Сорок два года было Кувшинниковой. Она тоже ужасно разозлилась на Чехова. Но кто бы ее сейчас помнил, если бы не он!

— Левитан был оч-чень интересный, — сказала Маргарита Рома новна, словно вспоминала свое былое.

— Зачем вы, девушки, красивых любите? — пропел Георгий Николаевич. — А? Зачем? Как там дальше поется, Дуся?

— Непостоянная у них любовь, — чуть слышно проговорила Дуся. Она оробела — к ней обращался крупный московский начальник, Дуся ничуть в этом не сомневалась.

— Вот именно. — сказал Георгий Николаевич. — Послушайте, кстати, одну чрезвычайно поучительную историю о коварстве и любви.

И дальше он живо и мило рассказал историю молоденькой министерской секретарши, которая весьма изобретательно отомстила своему неверному мужу.

Георгий Николаевич чувствовал себя превосходно. Внимание обеих дам принадлежало ему безраздельно…

Вечером после ужина они встретились на набережной. Георгий Николаевич небрежно-элегантный, в песочных брюках и шоколадном пиджаке шел им навстречу, приветственно, как тореадор, приподняв руку. «Пятьдесят четвертый, пятый», — восхищенно определила Дуся. И еще она отметила, что кремовая рубашка на нем свежа и хорошо разутюжена. «Чистый», — уважительно подумала она и окончательно занесла Георгия Николаевича в разряд хороших людей.

Георгий Николаевич взял дам под руки и повел вдоль парапета, высясь между ними, как башня. Дуся молчала — у нее перехватило дыхание оттого, что Георгий Николаевич взял ее под локоть.

Георгий Николаевич принялся рассказывать то, что в старину называлось «великосветскими сплетнями» — анекдотические были из жизни известных актеров, писателей, спортсменов. Можно было подумать, что он лично знаком со знаменитостями. Дуся и Маргарита Романовна слушали его во все уши. Георгий Николаевич не сомневался, что они считают его драгоценной находкой. Тщеславие бурлило в нем ключом. У сослуживцев и тем более у домашних он давно уже не мог рассчитывать и на десятую долю подобного успеха, тем более с таким затрепанным репертуаром. А здесь он купался в благожелательном внимании своих спутниц.

Вечер завершился в кафе «Пингвин», где Георгий Николаевич великодушно угостил дам мороженым, не умолкая при этом ни на секунду. Он был в ударе.

* * *

Они стали видеться ежедневно и проводить втроем по многу часов.

В половине восьмого утра Георгий Николаевич пробегал мимо их дома в оливковых шортах и беговых, синих с белым туфлях, высокий, волосатый, довольный собой, посверкивая очками. Георгий Николаевич, убежденный амосовец, верил в бег трусцой как в панацею и эликсир вечной молодости. Галопируя вдоль заборчика, он театрально вздымал руку и кричал: «Ого-го!» Женщины в это время обычно собирались в столовую «Чайка» на завтрак.

Час спустя они встречались на пляже. Маргарита Романовна, как добрая теща, восседала в сарафане под своим художническим зонтом (Шишкин и Мане сиживали, наверное, под такими, выезжая на пленэр), а Дуся и Георгий Николаевич лежали рядом на песке, разговаривали, шелестели газетами.

— А вы зачем бегаете? — спросила однажды Дуся.

— Не зачем, а куда, — поправил Георгий Николаевич.

— Ну, куда?

— Не куда, а от чего?

— Ну. отчего? — дремотно-добродушно переспросила разморенная жарой Дуся.

— От инфаркта, — объяснил Георгий Николаевич. — А вот ты лучше скажи, почему ты зарядку не делаешь?

— У нас Зойка Колпакова в общежитии была, — стала рассказывать Дуся, повернув к нему лицо с закрытыми глазами. — И вот один раз она стала зарядку делать, без лифчика. А я на койке лежу. Вдруг откуда-то голос мужской: «Ты ниже приседай, толстопятая, а то на Олимпиаду не возьмут!» Глядим, а в окошке — мужик-маляр смеется с люльки. Ну, ужас! Зойка как заорет, и в шифоньер — прыг!

Георгий Николаевич захохотал во весь рот. набрал пригоршню серой, как порох, мелкой гальки и высыпал Дусе на пупок.

Георгий Николаевич никогда не был маньяком-бабником. Вот уже лет пять, как любовные приключения совсем ушли из его жизни, о чем он ничуть не горевал. Он собирал хорошие книги и читал их, хаживал в театры на спектакли, о которых говорила «вся Москва», неплохо разбирался в футболе, так что мог даже довольно точно предсказать счет в решающих матчах, дружил со своей спокойной женой, обожал трехлетнюю внучку, благодаря которой снова познал чистую радость катания на каруселях и походов в цирк. Работа в министерстве, причастность к решению вопросов всесоюзного значения полностью удовлетворяли его честолюбие. Словом, он был вполне счастлив и без любовных похождений в свои пятьдесят. Но теперь, на курорте, отдохнув и отоспавшись, он. к собственному радостному удивлению, почувствовал, что его потянуло к этой бесхитростной, простой, как свежая репа, провинциальной продавщице.

Радостное и веселое чувство вернувшейся молодости охватывало его. и он звал Дусю купаться. Вот только подняться с песка легко и непринужденно не всегда удавалось — подводил проклятый радикулит. Приходилось собирать себя, как рухнувший на землю ржавый подъемный кран. Удачно маскируясь улыбками и шутками, Георгий Николаевич вставал сначала на корточки, затем выпрямлялся и дальше уже чувствовал себя совсем молодцом. Взяв Дусю за руку, он бежал с нею в воду. Помогая ей удержаться в воде в горизонтальном положении, подводил под нее свои широкие ладони — одну под гладкий полный живот, другую — под бедра Дуся взвизгивала, молотила ногами и поспешно становилась на твердое бархатное дно. Хмурилась и просила серьезно, без кокетства:

— Так не надо.

Когда уходили с пляжа, Георгий Николаевич шел посередине между библиотекаршей и продавщицей, беря то одну, то другую под руку. Конечно, тщательный хронометраж показал бы, что дольше он поддерживал Дусин мясистый локоть, нежели сухой и костлявый Маргариты Романовны, но никто из них хронометража не вел, и потому треугольник казался вполне равнобедренным.

* * *

Настал последний день Дусиного курортного пребывания — конец отпуска она решила провести у матери в деревне.

Выйдя после обеда из «Чайки», Дуся и Маргарита Романовна увидели на скамеечке Георгия Николаевича. Он сидел в джинсах, рубашке навыпуск, кепочке, положив ногу на ногу, и покачивал резиновой платформой, зацепленной за большой волосатый палец правой ноги.

— Настал час сиесты? — осведомился он у Маргариты Романовны. — Целительный послеобеденный сон?

— Конечно! Наша святая традиция, — весело откликнулась библиотекарша.

— Вот и чудесно! — воскликнул Георгий Николаевич. — А мы с Дусей еще, пожалуй, побродим. В последний нонешний денечек. Правда, Дуся?

Дуся зарделась и опустила голову.

Маргарита Романовна поняла, что обманута и предана. Ей грубо напомнили, что она старуха и должна знать свое место. Но она не осталась в долгу.

— Ну, что ж, дело молодое, — съязвила она и заковыляла к дому.

Георгий Николаевич усмехнулся и повел Дусю на набережную, почти опустевшую, потому что курортники — и дикие и путевочные — ушли отдыхать. Но винный киоск работал. Георгий Николаевич попросил два бокала местного сухого вина и по шоколадке.

— За твое здоровье, Дуся! — сказал он и добро улыбнулся.

Дуся покорно выпила. Георгий Николаевич прочно ассоциировался у нее с начальником городского управления торговли, который год назад приезжал к ним в универмаг и. так же поблескивая очками, сидел в президиуме на торжественном собрании. Начальников Дуся уважала и боялась.

Поставив бокал на прилавок. Георгий Николаевич снова взял Дусю под тяжелую прохладную руку и повел к своему санаторию.

— Пойдем, — сказал он, — я покажу тебе, как мы живем, путевочные. Не то, что вы, дикари несчастные.

У Дуси от вина в груди приятно загорелось, шоколадка таяла во рту. Густой сонный покой заливал курорт.

Пройдя через белые ворота — будка вахтера пустовала. — Георгий Николаевич не пошел по центральной аллее к главному входу, украшенному старомодной колоннадой, а резко свернул вправо и повел Дусю вдоль высокой ограды, сложенной из крупного дикого камня. Здесь на кустах цвели вовсю всамделишные розы. Дуся высвободила руку, наклонилась к кусту и, окунувшись в умопомрачительное благоухание, зажмурилась. Георгий Николаевич потянул ее за руку.

Они еще раз свернули и подошли к дому с торцовой стороны, к неприметной служебной дверке… Потом неслышно шли по длинному коридору, выстланному голубым синтетическим бобриком. За белыми дверьми с черными номерочками было тихо. Наконец Георгий Николаевич остановился, достал ключ, отпер…

* * *

Выходили они порознь, с интервалом в пять минут: сначала Дуся, потом он. Встретились, как договорились, на набережной у газетного киоска. Не желая разрушать в своих и Дусиных глазах свой образ джентльмена, Георгий Николаевич повел ее в галантерейный магазин и преподнес на память о знаменательном дне платок за восемь сорок — красные цветы на черном фоне.

— Спасибо, — сказала Дуся. Собственный голос казался ей чужим. Когда брала платок, руки мелко дрожали. — Набивной. А то еще иногда поступают настоящие, тканые, павло-посадские за семнадцать девяносто.

— Был бы рад, но увы… — горестно пожал плечами Георгий Николаевич, хотя, если говорить честно. отсутствие павловопосадских за семнадцать девяносто не особенно огорчило его.

Георгий Николаевич опасался, что случившееся может быть воспринято Дусей как начало «большой любви», что она ждет от него каких-то важных разговоров в сегодняшний последний, расстанный вечер. Это было бы абсурдно со всех точек зрения. Нужно было сразу отрезвить ее.

— Когда у тебя автобус завтра, Дусенька?

— В восемь десять.

— Так, значит, в семь пятьдесят я приду к остановке провожать. Возражений нет?

— Нет. — Дуся смотрела не в глаза ему. а на вторую сверху пуговицу его наглаженной рубашки. В глаза взглянуть смелости не хватало.

* * *

Дуся встала в шесть утра. Стараясь двигаться бесшумно, вытащила из-под койки чемодан, сняла с гвоздя свой халат и полотенце и нг. цыпочках вышла с чемоданом в сад, где к дереву был прибит старинный умывальник с железной палочкой в донце. Нужно было ладонью приподнять палочку, и тогда в ладонь текла вода. Умывшись, Дуся зашла в закуток между забором и стеной сарайчика, достала из чемодана светло-кремовое сливочного цвета платье, кримплен, подрезное, расклешенное, Югославия, и туфли белые, «Лотос», Англия. Ей хотелось, чтобы, прощаясь, они с Георгием Николаевичем выглядели красиво и значительно, как в художественном кинофильме по телевизору.

Дуся знала, что Георгий Николаевич придет ее провожать в черном костюме, естественно, кримпленовом, при белой сорочке и темном галстуке и скажет какие-то умные, очень серьезные слова о том, что теперь будет дальше с ними обоими после такой огромной перемены в ее жизни. Когда Дусина голова вынырнула из платья, перед ней стояла заспанная Маргарита Романовна с папиросой в зубах.

— Ты хотела уехать, не попрощавшись? — сухо осведомилась библиотекарша, карательно щурясь одним глазом сквозь голубой дымок.

— Мы ведь вчера попрощались, Маргарита Романовна, и адресами обменялись. Ну, мне пора, до свидания. — Дуся торопливо чмокнула прокуренную старушку в бледную белую щеку, подхватила чемодан и пошла к калитке.

— Дуся! — остановила ее Маргарита Романовна. Трагический взгляд темных глаз и седые неприбранные космы делали ее похожей на средневековую фанатичку, которая даже на костре не желает отказаться от своих убеждений. — Дуся, он дед. — Старуха выдержала паузу, чтобы слово «дед» камнем влетело в Дусино сознание и побольнее ударило в душу. — Не сомневайся, он дед, который очень доволен, что ему удалось на курорте от нечего делать заморочить голову провинциальной дурочке. Так вот, хоть дальше-то не будь дурочкой. До свидания.

Дуся усмехнулась и вышла из калитки. Восхитительное прохладное утро охватило ее всю целиком. Солнце ласково щурилось со сна, чистое небо, еще не набравшее синевы, сообщалось с Дусиным сердцем, как океан с маленькой бухточкой, образуя одно безграничное целое. Обильный мягкий ветер, пахнущий морской свежестью, с примесью сладкого кондитерского духа от акаций легко выдул из Дусиной души щепотку горечи, навеянной словами старухи.

На единственной скамье у автобусной стоянки сидели две очень морщинистые старухи в белых платках, у ног их стояли лукошки с кладью, прикрытой чистыми белыми тряпками. Дуся тщательно обмахнула носовым платком местечко на скамье и села. Часики на ее руке показывали без семи минут восемь. Не видно было ни автобуса, ни Георгия Николаевича.

Минуту спустя вдалеке появился Георгий Николаевич. Он бежал. На нем были все те же оливковые поблескивающие шорты и маечка с короткими рукавами. Он бежал тяжелым лошадиным галопцем, ритмично перебирая длинными коричневыми ногами. В руке Георгий Николаевич держал пышный длинный букет, похожий на разноцветный взрыв. Посверкивали очки. Метров за двадцать до Дуси Георгий Николаевич перешел на шаг, утихомиривая дыхание по отработанной им системе малых вдохов и нажимных долгих выдохов. Его правильное, тщательно выбритое, чуть лоснящееся испариной лицо освещала скромная улыбка порядочного человека, делающего доброе дело.

Георгий Николаевич уселся между старухами и Дусей, улыбнулся еще приятнее и, вручая Дусе букет, сказал:

— Спасибо за все. Дуся.

И поцеловал Дусю в щеку.

— Счастливо тебе доехать, — он взял Дусю за широкие ладони.

— Спасибо. Вам тоже.

— Может быть, еще увидимся когда-нибудь, — с легкой печалью в голосе произнес Георгий Николаевич.

Дуся выдернула руки. Она поняла: он выбрасывает ее из своей жизни за ненадобностью. Неужто Маргарита права? Дуся гневно посмотрела ему в очки, и он заметил ее волнение, ее горе, мгновенно, на глазах перекипающее в ненависть. Вот так вздувается кипящее молоко — неудержимо растущим белым колпаком, и нужно срочно хватать кастрюльку, снимать с огня, дуть, иначе будет грязь и безобразие.

— Мы ведь живем в разных городах, ты забыла? — торопливо заговорил он. — Я просто не знаю, когда я сумею к тебе выбраться. Масса работы. Но если будешь в Москве, конечно, я буду просто счастлив… Запиши мой служебный, у тебя есть чем писать? Буду искренне рад…

Дуся достала из сумки шариковую ручку, книжечку и записала номер его телефона. Георгий Николаевич поцеловал Дусю в губы, пожал ей обе ладони сразу и встал.

— Я побегу, милая, — сказал он. — У нас в восемь — зарядка.

Он отсалютовал ей рукой, томно улыбнулся, повернулся и побежал, плавно переставляя большие ноги.

Дуся покосилась на старух, рисунок морщин на их лицах дрогнул — бабки усмехались.

* * *

Дуся сидела у окна автобуса. Убегали назад низкие неострые горушки, уплывали виноградники, утыканные прямыми рядами кольев, и ряды эти, сначала перпендикулярные к шоссе, на глазах превращались в диагонали.

На душе было смутно, неясно. Прибежал в дурацких штанишках, променял настоящее расставанье на какую-то зарядку, готов был без печали расстаться навеки. Но ведь прибежал же, да еще с букетом каким хорошим, не меньше рублей семи отдал, и телефон свой дал министерский. А что не сразу дал, так это оттого, что стеснялся, боялся, что он в свои года ей не нужен. Не хотел набиваться. Она представила, как он мучается сейчас в душе из-за того, что ему уже поздно жениться на молодой. А она бы, пожалуй, пошла за него. Неважно, что он в годах, зато он умный, серьезный и ласковый. Все свистушки из секции с ихней шпаной ахнули бы и поперхнулись от зависти. Сейчас она испытывала к Георгию Николаевичу чувство жалости и нежности. И еще она чувствовала гордость, ощущение своей ценности. Сколько здесь разных женщин на набережной и на пляже — пруд пруди, а он только ее одарил своим вниманием, значит, не зря. потому что есть в ней что-то такое хорошее, чего нет в других. Нет, не напрасно она сюда приехала, со счастьем возвращается, это честь, что такой хороший человек любит ее, раз прибежал в такую рань провожать. И хочет любить ее и дальше.

И вот таким образом, нажав слегка пальцем на приятную сердцу чашу весов. Дуся успокоила сердечную маету, и уже вполне ясная, счастливая, стала смотреть в автобусное окно.

* * *

Домой, в секцию, Дуся вернулась другая, новая. Она словно проснулась. Глаза у нее как будто стали больше, неповоротливые раньше губы оживели, легко складывались в быструю улыбку. Девчонки-продавщицы сразу смекнули, что на курорте у Дуси свершилось это, и не просто это, а с чувствами.

— Ну, что, Евдоха, у тебя на море-то было? Рассказала бы хоть, — допытывалась Нинка в столовой, хлебая свекольник. Она специально села за один столик с Дусей. — Большая любовь или так. разовая встреча?

— Что было — все мое, — отрезала Дуся.

Но постепенно, день ото дня праздничное Дусино настроение угасало, словно в большом зале выключали один светильник за другим. А ей так хотелось продлить праздник…

Она пошла на вокзал, изучила, задрав голову, расписание поездов до Москвы. Нашла годный проходящий поезд — в пять пятнадцать утра, прибытие в Москву в шестнадцать двадцать. В запасе у Дуси был свободный день, отгул за давнишнюю воскресную инвентаризацию в соседней обувной секции, так что все выходило складно.

* * *

В пятницу после работы Георгий Николаевич предался шахматным усладам с инженером Малиным. Если быть точнее, они сели играть за час до конца конторского времени. Напористому, хамоватому Малину было под тридцать, и он ни в коем смысле не страдал комплексом неполноценности. Первую партию Георгий Николаевич проиграл. «Ну, что ж, бывает. И гроссмейстеры ошибаются», — успокоил он себя.

Шла вторая партия. Дебют Георгий Николаевич разыграл тщательно и безошибочно. Миттельшпиль получился обоюдоострым. Корректный и собранный, сидел Георгий Николаевич перед доской, аккуратно положив ладонь на ладонь. Изредка неторопливо большим и указательным пальцами поправлял очки. Ясно мыслил. И высмотрел победную комбинацию — так под опавшим листом опытный грибник углядывает плотненького боровичка. Да, вот она, победа. Сердце радостно зачастило.

Георгий Николаевич решительно продвинул пешку под коня Малина. Малин был крепким второразрядником, и от предчувствия победы уши Георгия Николаевича набрякли горячей рубиновой кровью. Спазм стиснул сердце.

И тут на столе Георгия Николаевича зазвонил телефон. Георгий Николаевич встал (они играли на малинском столе) и по дороге к телефону незаметно для Малина потер левую сторону груди.

— Мне Георгия Николаевича, — сказал женский голос, с излишней старательностью выговорив суффикс в отчестве.

— Я Георгий Николаич. — Он напряженно косился в сторону доски. Малин еще думал.

— Это Коломийцева Дуся говорит.

— Кто? — Но уже произнося звук «о» в слове «кто», вспомнил. И почувствовал не радость, а злую досаду оттого, что никчемная обуза ложится ему на мозги. Он решил говорить с нею, избегая таких местоимений и глагольных окончаний, по которым Малин мог бы догадаться, что он говорит с женщиной.

— Ты откуда звонишь? — спросил он сухо.

— С вокзала. Я только приехала.

Увильнуть от встречи было бы некорректно. Он хотел оставаться в ее глазах порядочным человеком. Он всегда работал на образ джентльмена. В сущности это было одним из главных занятий в его жизни. Но сегодня увидеться с нею было немыслимо, он и так опаздывал домой. К девяти обещали заехать Вишневецкие, а в двадцать один тридцать по второй программе — второй тайм «Спартака» со шведами. Что же ей сказать? В это время Малин облегченно откинулся на спинку стула, потянулся и, надувая щеки, принялся напевать что-то самодельно-маршевое. Не иначе придумал ход.

— Если тебе удобно, давай увидимся завтра в девять утра на бульваре у остановки троллейбуса сорок два — улица Ларикова. — Она не поняла, переспросила и он гаркнул с ненавистью: — Троллейбус сорок два до улицы Ларикова! Да-да! Сойдешь и увидишь бульвар и памятник. Жди на скамье у памятника. А пока, извини, пожалуйста, к сожалению, я очень занят.

Он но спросил, откуда она поедет, ему не пришло в голову посоветовать ей, где отыскать в паутине московских улиц этот 42-й троллейбус, он не поинтересовался, где она переночует. Душа его целиком переселилась в белые деревянные куколки, разбежавшиеся по клетчатой доске. Сейчас они были частью его нервной системы, в этих фигурках лихорадочно пульсировала его разгоряченная мысль.

Георгий Николаевич снова сел за шахматы. От доски валил раскаленный пар, увидеть и ощутить который дано только посвященным. Не обращая внимания на угрозу коню. Малин дал шах ферзем и… это было началом конца. Мысль Георгия Николаевича заметалась, как мышь на дне пустого ведра. Исхода нет, хоть бейся головой об эту доску.

— М-да, увы, — сказал Георгий Николаевич и уложил своего короля на бок.

Грустно улыбнулся, развел руками и, стараясь, чтобы прозвучало легко, без драмы, сказал:

— Благодарю за удовольствие.

Но голос все-таки подломился посреди фразы, а когда укладывал фигурки в коробку, руки мелко дрожали, и глаза за очками едко увлажнились. Не хотелось жить.

Прохладная уличная тьма освежила пылающее лицо Георгия Николаевича. Но все равно было беспросветно горько. Он чувствовал страшную опустошенность. «Пятьдесят лет — в общем это все, жизнь фактически кончилась. И проиграл я не потому, что не искушен в теории шахмат. Нет, не нужно обманывать себя, просто я не умен, плохо мыслю. И всегда был не умен, иначе поднялся бы выше, чем завсектором. Шахматы — это тест, индикатор умственных способностей, от этого никуда не уйдешь, да. да». И тут еще вспомнилось, что звонила эта. совершенно не нужная ему толстомясая молодая дура, и он постановил для себя злобно и категорически, что нипочем не выйдет завтра на бульвар, пусть она провалится обратно туда, откуда явилась.

* * *

Как все трудовые, неиспорченные люди, Дуся никогда не опаздывала.

Желтеющий бульвар, влажный после ночного дождя, обсыхал в свеже-холодном утреннем воздухе. Тыквенного цвета осеннее солнце пряталось в листве деревьев. Просвеченные солнцем листья выглядели не плоскими, а объемными, словно маленькие дыньки. Казалось, в них бродит прозрачный сладкий сок.

Вознесенный на серый цоколь гранитный поэт, хмурясь, вглядывался шершавыми зрачками в осеннюю городскую даль. Ветер вычесывал из древесных крон совсем одряхлевшие листья, и тогда иллюзия их объемности пропадала, и они. плоские, будто вырезанные из желтой бумаги, планировали на крылатку поэта и. если не прилипали к темным каплям воды, то бесславно съезжали на землю и становились мусором.

Дуся, в шуршащем болоньевом плаще, сидела на скамье и поглядывала по сторонам. Ночь она промаялась на жесткой вокзальной скамье в зале ожидания Локти, бока, спина болели. В шесть утра она пошла в туалет, умылась, вытерлась носовым платком, причесалась, купила ватрушку и стакан кофе в буфете, стоя позавтракала и пошла искать 42-й троллейбус. На бульваре она сидела с восьми.

Ровно в девять утра на бульваре появился Георгий Николаевич. Он бежал слева, из глубины бульвара к Дусе. На нем был синий трикотажный спортивный костюм с белой полосой на воротнике — шестьдесят восемь рублей сорок копеек. На макушке прыгал помпон вязаной шапочки. Георгий Николаевич, ритмично дыша, приятно улыбнулся Дусе. Дуся встала ему навстречу и тоже улыбнулась.

— Здравствуй, — бросил на ходу Георгий Николаевич и, не останавливаясь около нее, прогарцевал дальше к памятнику.

— Здравствуйте, — ответила ему в спину Дуся.

Ему бежалось легко и упруго. Настроение восстановилось. Еще вчера вечером на подходе к дому Георгий Николаевич мысленно призвал на помощь спасательную команду в составе Гете, Толстого и Пастера. Великие старцы не подвели. Они до конца сохранили аппетит к жизни и мощную творческую потенцию, а Пастер, оправившись от паралича, даже сделал гениальные открытия в области прививок и иммунитета. Их пример, как всегда, ободрил и исцелил. А потом пришли в гости Вишневецкие, вместе посмотрели «Спартака» со шведами, пили чай и вино, ели бутерброды, уютно, утешно поболтали, и бодрый благополучный настрой вернулся к Георгию Николаевичу.

Он обогнул памятник и затрусил обратно.

— Надолго в Москву? — спросил он, пробегая мимо Дуси.

— Завтра вечером домой. — Она уже без улыбки поглядела в его подпрыгивающую, удаляющуюся спину.

Грамотно дыша (на четыре шага выдох, на два — вдох), Георгий Николаевич трусил в глубь бульвара и, посмеиваясь про себя, думал, как решить эту внезапно возникшую веселую проблему.

Пожалуй, так — пробежит еще кружок, вернется домой, примет душ, побреется, позавтракает и скажет жене, что идет на рынок за овощами. И он действительно отправится на рынок, но по дороге завернет с Дусей в кафе «Арфа», а тем временем откроется «Галантерея», он купит ей духи и распрощается. От того, что план сложился так ловко и четко, Георгию Николаевичу стало совсем хорошо и весело. На бегу он задрал голову — вправо-вверх и помахал рукой жене — она стояла на балконе десятого этажа, придерживая стеганый халат на груди, а свободной рукой махала в ответ Георгию Николаевичу. Даже на большом расстоянии было видно, что она нечесана и немолода. Жена ушла в комнату. Георгий Николаевич последний раз развернулся и побежал к памятнику.

Дуси не было — ни на скамье, ни рядом. Нигде.

Но Дуся не провалилась сквозь землю. В это время она уже шагала по тротуару. Она шла на поиски магазина «Детский мир», чтобы купить там хорошие импортные гостинцы детям милиционера Гусева…

ПОБЕГ

Живой человеке двумя прозвищами — «ба» и «мать», а по имени-отчеству — Анастасия Дмитриевна, лежала в полутемной комнате, обернув голову полотенцем для лучшей фиксации горчичников на затылке. Болеть она не имела права, но гипертония не спрашивает о правах, а ломит затылок, звенит в ушах или кидается вниз на сердце.

— Ба! Дай поесть! — сказала младшая из двух эксплуататорш Анастасии Дмитриевны, входя в комнату.

— Разогрей. Эличка, сама, там все готово, — сказала «ба».

— А тебе что, трудно? — с этими словами Эличка раздернула занавески и еще яркое сентябрьское шестичасовое солнце ворвалось в комнату.

— У меня давление.

— Потому что залеживаешься. Давление надо разгуливать, — авторитетно объяснила Эличка и бухнулась на свою тахту.

— Ба, вот интересно, что ты делаешь со своей пенсией? На новые бриллианты копишь? — Очередной намек на бабушкино кольцо с трехкаратовым бриллиантом. Вот уже два года, с тех пор, как Эличка повзрослела и стала понимать что к чему, она поглядывала на кольцо с вожделением и часто о нем говорила.

— Почему, я пенсию на хозяйство отдаю…

— Ну, не все же ты отдаешь! Что мы с матерью не знаем, что ли?

— Конечно, не все, нужно и мне то чулки купить, то лекарство. Лекарства теперь не дешевые.

Эличка дотянулась до тумбочки, достала пилку и стала обтачивать ноготь указательного пальца. Она лежала в вельветовых нефритового цвета джинсиках, одна нога на полу — в сабо, другая, на тахте — босая.

— Ну уж, ты скажешь, ба! Что ты лекарства вместо хлеба ешь, что ли?

Анастасия Дмитриевна со стоном села, сняла с головы полотеничный тюрбан вместе с горчичниками и поплелась в кухню, чтобы не слушать.

На сегодняшний день Элинкина драма заключалась в том. что ей для полной фирменной упаковки не хватало зеленого кожаного пиджака или. на худой конец, черного, но, конечно, из натуральной кожи. А стоило это изделие около трехсот рублей, а Эличка, окончившая в прошлом году десятый класс и уже дважды завалившая экзамены в плехановский, пока еще не работала — на первую попавшуюся работу она идти не желала, и *ма» искала для нее секретарское место в хорошем учреждении. Так что ничего своего, кроме молодости, обиды на жизнь и больших амбиций, у Элички пока не было. Но больше всего терзало ее отсутствие кожаного пиджака. Между тем замечено, что идея, овладевшая юным иждивенцем, становится чугунной плитой, давящей на темя старших членов семьи. В данном случае их было двое — ма и ба. Ма возглавляла отдел заказов в большом «Гастрономе». Иметь с ней дело было трудновато, — ма была женщина крутая, даже с дочерью общавшаяся по принципу «где сядешь, там и слезешь». Алина Николаевна еще не потеряла надежд после смерти мужа устроить свою женскую судьбу. Ей было сорок два года, возраст, когда еще остается кое-какой оперативный простор, но время работало против нее, в чем Алина Николаевна отдавала себе отчет. Претенденты на ее сердце, с которыми знакомили подруги, попадались какие-то уцененные, по тем или иным статьям ущербные. Когда подруги спрашивали, собирается ли она вообще замуж, Алина Николаевна, махнув могучей белой рукой, говорила: «Ах, нынешние мужики хороши до, дрянь во время и сволочи потом». Покойный ее муженек, отец Элички, был человек тихий, скромный инженер без карьерных амбиций, но попивал. Без дебошей, скандалов, вытрезвителей, и не водку, а сухое, но регулярно. Так что финансового навару с него при жизни было немного, и единственным наследством, которое он оставил жене и дочери, была его мама.

На кухне Анастасия Дмитриевна поставила на стол две тарелки и два прибора — для внучки и невестки. Настенные часы в виде тарелки показывали, что Алина придет с минуты на минуту. И верно, когда картошка на сковороде зазолотилась, в замке заворочался ключ, хлопнула дверь и мимо кухни, уронив усталое «здрасте». прошла Алина с увесистой хозяйственной сумкой.

Вскоре она, переодетая в халат, в шлепанцах на босу ногу, появилась на кухне и уселась на табуреточку, по площади сиденьица пригодную лишь для любой половины Алининого седалища. Тут же послышался козий цокот Эличкиных сабо, и она появилась в дверном проеме, покачивая бедрами и томно поводя головой, точно после дремы. В этом покачивании на высоких неустойчивых шпильках при туго облегающих вельветовых брючках, по мнению Элички, было что-то чарующее и очень современное.

— Ну что, ма, новенького? Насчет моей работы.

— Что новенького! Куда ни ткнись — «печатать умеет»?

— А ты говори «умеет». Секретарше достаточно двумя пальцами уметь.

Не считая того, что Эля была вдвое уже матери, они были похожи — блондинки с маленькими голубыми глазами на удлиненных лицах. И носы у них были схожие — тонкие, хрящеватые и длинные не по выдвинутости вперед, а по протяженности сверху вниз.

Бабушка подавала на стол.

Алина не спрашивала ее о здоровье, искренне считая, что для старух болезни — норма. Не видела она и других тем для разговора со свекровью. Но на этот раз бабушка заговорила сама.

— Алиночка, я не хочу, чтоб Эличка подумала, будто я на нее за глаза наговариваю, поэтому я при ней скажу — нельзя так старого человека обижать.

— Что еще такое? — жуя, буркнула Алина, не переводя глаз с тарелки на старуху.

— Опять!.. — брезгливо проговорила Эличка и театрально вздохнула.

— Все порицает меня, что я не всю пенсию сдаю, утаиваю, что много на лекарства трачу, что залеживаюсь.

— Ну, ведь вы, мать, сами ее воспитывали, как и отца ее. Вот и наслаждайтесь плодами вашего воспитания. А насчет залеживания она. между прочим, права — даже по телевизору рассказывали, что лежать при гипертонии надо меньше — ходьба на свежем воздухе разгоняет давление.

— В моем возрасте много не находишься. Это легко им говорить по телевизору.

— Ну, мать, ваши шестьдесят восемь сейчас не возраст, а четвертая молодость.Достаньте там из сумки печенье к чаю. остальное в морозилку. Вы еще скажите спасибо, что вам только за хлебом да за молоком надо ходить…

— Наоборот! — засмеялась Эличка. радуясь возможности сострить. — Если б ма не в «Гастрономе» работала, ты. ба. бегала бы по магазинам и сразу бы гипертонию как рукой сняло!

— Это точно! — не без злорадства согласилась ма. Она поднялась с табуреточки, подошла к окну и закурила сигарету, глядя в темнеющее небо над мириадами желтых окон большого города. Под массивной ее спиной ноги казались слишком тонкими, словно от другой фигуры.

Помыв посуду, бабушка прошла в комнату, разобрала постель и поскорее легла. Звон в ушах усилился, горчичники не помогли. На голову словно напялили тесный чугунный горшок и били по нему тяжелой железной палкой. Теперь, если кто и придет к Эличке, ее, уже улегшуюся, может, и постесняются выгнать на кухню.

Внучка сидела в комнате у матери, там слышались телевизионные голоса, но бабушка подозревала, что невестка и внучка говорят о ней и говорят, конечно, плохое, обидное. И тут ей подумалось уже в который раз, что хорошо бы умереть сразу, потому что, если она тяжело заболеет, они свезут ее в больницу и никогда к ней не придут — ведь когда она в семьдесят втором лежала в больнице месяц, ходил к ней только Андрюша, а Алина не пришла ни разу, а если выпишут из больницы совсем слабую, то ослабшая и похужалая, когда она не сможет ничего делать по дому, она им и вовсе не нужна будет. Но тут Анастасия Дмитриевна вспомнила, что от плохих мыслей еще больше подскочит давление, и стала себе внушать хорошее — все же им пенсия ее не лишняя, не бросят совсем, да и Алина, хоть и тяжелый человек, но не зверь же какой-нибудь, «Литературную газету» выписывает, иногда говорит бабушке, что прочитать.

Но тут в передней раздался звонок, и бабушка съежилась, боясь, что пожаловал Толик, внучкин ухажер, и тогда ее все-таки могут попросить на кухню. Этот Толик, самоуверенный молодец лет двадцати шести, разодетый в кожи и вельветы, с собственной машиной и разными импортными магнитофонами, напористый, как бульдозер, работал якобы на какой-то тайной спецслужбе. «Тружусь на стыке двух миров». — так туманно объяснял он бабушке свою работу. А на бабушкины деликатные расспросы насчет образования отвечал весело и нагло:

— Я, бабушка, доктор наук.

— Каких?

— Не дай вам бог узнать! — и хохотал.

Эличка познакомилась с Толиком на улице, когда «голосовала», ловя такси. Толик чертом, плюя на заповеди ГАИ, круто метнулся с середины улицы к бордюру тротуара — к стройной блондинке в брючках и с сумой через плечо…

Однажды, когда Алина уехала в дом отдыха. Эличка пригласила Нинку и Толика в гости. Нинка, школьная подруга — хорошенький мышонок в очках, нужна была для отвлекающего маневра.

Гостей Эличка принимала в комнате матери, куда отселилась от ба на месяц. Но открывать консервы и откупоривать вино вышли с Толиком на кухню. А тут нелегкая принесла ба за водой, запить лекарство.

— Рано тебе еще, девочка, вином баловаться, — сказала старуха.

— Это сухое, бабушка. Его сейчас в детских садах дают вместо компота, — разъяснил Толик и со звонким «шпок» выдернул штопором пробку.

Старуха покачала головой, вздохнула и, проглотив таблетку, ушла к себе, затворив за собой дверь.

Часов в одиннадцать в передней Эличка громко заговорила:

— Очень жаль, друзья, что так рано уходите, посидели бы еще! — Потом хлопнула дверь.

— Поздно от тебя гости уходят, внучка, — сказала наутро Анастасия Дмитриевна.

— В одиннадцать — это, по-твоему, поздно?! — нервно закричала Эличка.

— В одиннадцать-то ушла Нина, а другие — в четыре утра. Я слыхала, когда дверь хлопнула.

— Не ври! Не шпионь! — Эличка ударила кулаком по кухонному столу. — Сами такое вытворяли в нашем возрасте, что нам не приснится! Святоша, ханжа!

— Не в этом дело, конечно, кто когда от кого ушел. А в том, что человек он мутный, подозрительный. Уж больно шикарно живет, а на какие гуляет, неизвестно.

— Что же, по-твоему, сейчас деньги только у академиков да у мясников? Он на спецслужбе, у них надбавка за секретность.

— Как бы тебе на эту спецслужбу не пришлось ему передачи носить.

— Это не твоя забота! И вообще не желаю больше слушать! — и Эличка закрыла ладонями уши, а потом отняла ладони и злобно, страшно, глядя в упор, добавила: — И не вздумай ма говорить, поняла?

Нинка по телефону на следующий день тоже сказала:

— Слушай, не понравился мне твой Толик. Во-первых, он все таки взрослый мужик, ты рядом с ним кажешься наивным ягненком, обреченным на заклание. И про свою таинственную научную работу он. по-моему, все брешет. У чего руки человека физического труда, — ты присмотрись.

— Детективов ты по телеку насмотрелась, Нинка. Он просто много возится с машиной. Сам все чинит, своими руками. И мне очень даже нравятся его руки — мужские, сильные, облапит — косточки хрустят! — и она засмеялась победоносно.

Захаживал Толик и после, уже при Алине Николаевне.

Алина предупредила дочку:

— Смотри, не принеси мне ребенка в подоле. Безотцовщины не потерплю. Если что-нибудь, скажи — будем делать аборт. В другой раз умнее будешь.

А на бабушкину воркотню, что кавалер подозрительный и деньги у него большие да темные. Алина цедила, глядя в телеэкран:

— Ну, что вы, мать, такая недоверчивая! Уголовники так себя не афишируют. Наверно, правда в какой-нибудь закрытой организации, на спецобъекте. Москва ведь, тут много всего. А может, и химичит, ну и что? Сейчас все химичат, кто как может.

— Ну уж неправда.

— Что «неправда»? Вы мне еще будете сказки рассказывать! — зло усмехнулась Алина. — Не химичат только трусы и блаженные дурачки.

— Ну, неправда, — упрямо возражала бабушка.

— Мать, уйдите к себе в комнату, прошу вас! На работе нервотрепка, так тут еще дома моральные диспуты. Дайте голове отдохнуть.

И бабушка вставала и уходила, а что у нее в эту минуту делалось на душе, абсолютно никого на свете не интересовало.

И вот теперь бабушка, откинув край одеяла с уха и услышав голос Нины, успокоилась, — слава богу, не этот страшный Толик. Нина была хорошей, доброй девочкой. Связывали ее с Элей десять лет сидения за одной партой, но были они очень разные и, конечно же. обречены на полное расхождение в будущем, однако пока еще остаточное детское взаимопритяжение, эффект площадки молодняка, действовало.

Голоса из передней переместились в Алинину комнату — видимо, гостью пригласили к телевизору. Бабушка стала задремывать, но вдруг дверь открылась и кто-то тихонько подошел к постели. Ба приоткрыла глаз и увидела рядом Нину. Миленькая мышка в очках, склонившись, участливо рассматривала Анастасию Дмитриевну. Та даже чуть испугалась.

— У вас давление? — шепотом спросила Нина.

— Да, в ушах звенит.

— Хотите, бабушка Тася, я вас вылечу?

— Это как же, милая? Да ты зажги свет и садись.

Нина включила торшер, подтащила к постели стул.

— У меня обнаружились биосенсорные способности, как у Паолы Шавгулидзе. Вы читали про нее. надеюсь?

— Это которая ладонями?

— Вот именно. Ну. у меня, конечно, не так много биоэлектричества, как у Паолы, но все-таки. Лягте на спину, бабушка Тася. Вот так. чуть пониже голову. — И Нина стала медленно водить ладошками надо лбом и висками старухи, иногда задевая за волосы и брови. — Чувствуете приятное тепло? Чувствуете? Вы думайте о чем-нибудь приятном, расслабьтесь.

Анастасии Дмитриевне и впрямь как будто стало приятно и тепло.

— Но вообще-то от гипертензии лучше помогает не биоэлектричество, а акупрессура. — продолжала уютно, негромко болтать Нина. — Это знаете, что такое? Ну, про акупунктуру вы, конечно, знаете — иглоукалывание, а акупрессура — это без иголок, а нажатием пальцев. Вот так, — и Нина стала легонько нажимать пальцами одной ей ведомые точки на лбу, у переносицы и за ушами Анастасии Дмитриевны.

— Потерпите, бабушка Тася, зато без давления проснетесь.

— Откуда ты все это знаешь, девочка?

— Из журналов из разных, а потом я ведь все-таки в медучилище. Теперь ложитесь на живот, затылком кверху. Дайте я вам помогу перевернуться. — И девушка заботливо помогла старухе повернуться спиной кверху.

Теперь Нинины пальцы пошли плясать по затылку, шее и верхней части спины Анастасии Дмитриевны. От точечной прессуры она перешла к обыкновенному массажу.

— Массаж воротничка оттягивает кровь от мозга, — объясняла Нина, разминая спину бабушки над лопатками. — Так, теперь поворачивайтесь обратно, бабушка Тася!

Бабушка повернулась — опять-таки с Нининой помощью, — и Нина увидела, как мелкая слезинка пробирается из мокрого глаза вниз по овражкам морщин.

— Вам больно? — с ужасом спросила Нина.

— Нет. что ты, девочка! — Анастасия Дмитриевна утерла слезу краем пододеяльника. — Наоборот, хорошо, спасибо тебе. Не обращай внимания.

Неловко было бы объяснять этому полуребенку, что за последние тридцать лет ее никто не погладил по голове, даже сын Андрюша, когда приходил в больницу в семьдесят втором.

— Ну, а как у вас дома? — чтобы перевести разговор на другое, — спросила Анастасия Дмитриевна, — Довольны вашей богомолкой?

— А вы разве не знаете? — чуть не крикнула Нина. — Вам Эля ничего не рассказывала?

— Она мне ничего не рассказывает, только приказывает и отчитывает.

— Что вы! У нас же такое потрясное событие произошло!

Анастасия Дмитриевна знала, что Виноградские где только не искали няню для Мити, Нининого братика, пока, наконец, мать Нины, ежедневно пробегавшая к троллейбусу мимо церкви у метро «Сокол», не додумалась поговорить со старушками, стоящими на паперти. И одна в белом платочке, чистенькая, собиравшая милостыню, согласилась пойти в няньки. И все вроде было хорошо, Митя много гулял с новой няней, порозовел.

— Какое же у вас событие стряслось? — спросила Анастасия Дмитриевна.

— А то, что мама поехала в Люберцы, у них там филиал института, а в электричке глядит — по проходу нищенка-старушка пробирается с внучонком, милостыню собирает: «Подайте на внучонка-сиротку, мать родами умерла, отца в шахте завалило». Глядь, а это наша нянька Фиса с Митькой. Представляете? Мама чуть в обморок не упала, закричала так, что весь вагон повскакал, решили, что мать нашлась, которую считали погибшей в роддоме. Ну, конечно, сами понимаете, мы эту преподобную Фису-Анфису вытурили. И вот теперь опять проблема, кому с ребенком сидеть. Маме хоть уходить из аспирантуры, а у нее кандидатская на носу. А я тоже не могу занятия пропускать. В общем, кошмар какой-то!

В это время в комнату заглянула Эличка.

— Нинка, ты что, тоже заснула тут? Иди скорее — Пугачиха поет!

— Спите, бабушка Тася, послезавтра еще один сеанс сделаем! — Нина еще раз провела ладонью по седым негустым волосам Анастасии Дмитриевны, погасила торшер и вышла.

На следующий день, часа в три дня Эличка в вязаной пегой кофте, покачиваясь на каблучках, жала кнопку звонка своей квартиры. Раззз, еще рраззззз. «Померла, что ли». — подумала Эля и полезла неверной рукой в свою холщовую суму за ключом. Сегодня она покачивалась не из кокетства, — ее мутило, нужно было срочно, в секунды добраться до туалета. В двенадцать позвонил Толик, сказал, что у него «окно в графике». Они поехали в «Националь», быстренько позавтракали — у Толика были там свои ребята официанты. Эличка испытала жгучие муки стыда — уж там-то, в престижном «Национале» был совершенно необходим кожаный пиджак. Эличке казалось, что никто из сидевших за столиками не поверил в ультра модность ее кофты, а все сразу догадались, что это вигониевое рукоделье снято со старой бабки. Толик подливал ей яично-желтого, густого, как подсолнечное масло, ликера, а сам пил едва-едва — за рулем все-таки. Но взял с собой из ресторана цветастую бутылку и кулек с жареными куриными пупками. «Хотя табака у нас сегодня идут с четырех, но родному все сделаем», — сказал, вручая пакет, официант с лицом государственного мужчины. В лесу из машины не выходили, — было мокро от ночного дождя. Спинки передних сидений откидывались горизонтально, что было новостью для технически необразованной Элички. Пили из горлышка по очереди. «Под балдой мне в город соваться не надо, доедешь на автобусе до метро «Текстильщики», а там тебе просто. А я отсюда сразу на объект — задами, огородами», — объяснил Толик и высадил Эличку у какой то пригородной автобусной остановки, а сам развернулся и умчался. В автобусе Эличку развезло, у «Текстильщиков» за палаткой «Пиво — квас» вырвало, но без полного облегчения.

Наконец она нащупала на дне сумки ключ и отперла дверь. Ба. к счастью, не было, — читать мораль ей Эличка запретила, но и осуждающие взгляды и порицательные вздохи тоже осточертели. Слава богу, вовремя ушла в свою аптеку. Из туалета Эличка, придерживая джинсы, перебралась в ванную, ополоснулась, умыла лицо холодной водой и повалилась на тахту. «Да, мать права — мужики сволочи, тоже — не могли десятку дать на такси». И тут ей вдруг показалось, что комната как-то упростилась, чего-то в ней не хватает привычного. Присмотрелась: нет будильника бабкиного, что стоял на столике у окна, на расстоянии протянутой руки от кровати. И постель ее. раньше припухлая под покрывалом, осела, уплощилась. Что-то новое, тревожное уловила Эличка. Она даже встала, осмотрела комнату, переднюю — там не оказалось шлепанцев Анастасии Дмитриевны. На кухне, на клеенке белела записка: «Я от вас ушла. Вы ко мне относитесь плохо. Я тоже человек. А. Д. Клюева».

Вечером ма сказала:

— Придет, никуда не денется. Раз тапки взяла, значит, с моста в реку не кинется.

Но нахмурилась и. стоя лицом к кухонной раковине — мыла посуду после ужина. — добавила:

— А с квартирой может свинью подложить. Если захочет разменяться, то две и одну за наши две мы не получим. А нам с тобой в одной комнате оказаться — это не подарок ни тебе, ни мне. Вот ведь что.

Эличку же, в общем, даже и не огорчило, что ба сгинула, — свободней и просторней будет, но было жаль кольца с бриллиантом, которое ей. может, досталось бы после смерти ба, а теперь еще неизвестно. А о том, что ей теперь придется варить, подметать, подстирывать, она даже не подумала, считая само собою разумеющимся, что этим займется ма…

Стали прикидывать, куда могла уйти старуха. Хаживала она иной раз к Семеновне из 89-й квартиры смотреть старые фильмы по четвертой программе, когда Алина смотрела свои по первой. Эличка отправилась на розыск в восемьдесят девятую. «Нет, нету ее у меня, — сказала Семеновна, стоя в толстых носках на потертом коврике в передней. За ее плечом виднелась комната с гобеленом над кроватью — олени пьют из озера. — Да. говорила, что ушла бы к хорошим людям, потому что вы, мол. обижаете ее, да кто, говорит, меня возьмет, кому я нужна, если свои не любят. Выходит, все-таки с кем-то договорилась».

— Так. Завтра весь дом будет знать, что я свекровь выжила. Не сообразили мы. — сказала, выслушав дочь, Алина. Она смотрела «Клуб кинопутешествий» — папуасы лепили горшки без гончарного круга, на весу, на глазок. Зато они знали русское слово «топор» — еще от Миклухи-Маклая, — Если до двенадцати не объявится, надо искать.

И тут Эличку осенило — вычислила. У Нинки-то опять без няньки остались, вот Нинка бабку и ублажила своей ерундистикой — электроладонями и сманила.

— Она у Нинки Виноградской! Я знаю! — с охотничьим азартом сказала Эличка и подняла телефонную трубку.

— Да, у нас, — сразу призналась Нинка. — Почему это сманила? Что за глупости! Человек сам пришел. Анастасия Дмитриевна, возьмите трубку и скажите им.

Анастасия Дмитриевна шла долго, с неохотою, боялась тяжести предстоящего разговора. А с этого конца трубку взяла Алина.

— Ну чего тут объяснять, я все написала. Нашли записку? Ну и все.

— В общем, так, Анастасия Дмитриевна! — жестко прервала Алина. — Если завтра к семи вечера вы не вернетесь, мы примем меры.

— Какие еще меры?

Но Алина уже положила трубку.

На следующий день к семи вечера бабушка не вернулась. К восьми тоже. В девять Алина и Эличка вошли в квартиру Виноградских. Отворила им Нина.

— Что это еще за подлость такая, живых людей красть? — загремела Алина в передней.

Из разных дверей на шум вышли все остальные Виноградские — Мария Петровна с Митькой на руках и Александр Григорьевич в спортивном костюме с пузырями на коленках, в шлепанцах, с «Новым миром» в опущенной руке — указательный палец в страницах, чтобы не потерять место.

— Мать, где вы там? Собирайтесь домой! — крикнула Алина мимо голов в глубь квартиры.

— А ты тоже. Нинка, я от тебя никогда не ожидала — подлизалась к глупой старухе, по головке погладила и увела! — так же, как мать, презрительно кривя рот, заявила Эличка.

— Тише, тише, тише! — сказал Александр Григорьевич. — Давайте зайдем в комнату, сядем и все обсудим.

Этот человек верил, что истина и здравый смысл всегда в конечном счете восторжествуют над темными страстями, если стороны успокоятся и толково разберутся.

— Нечего нам обсуждать! Отдавайте бабушку. Нашли дармовую прислугу! Это надо ж такое придумать — старух сманивать! — палила, как из пушки, Алина.

— Какая дармовая? Кого сманили? Что за бред! — жутким, мертвым голосом прошептал Александр Григорьевич.

Сердце в нем тяжело заскакало, сотрясая грудь, вены на висках вздулись.

— Уйди, Саша. Мы сами… — сказала Мария Петровна.

Александр Григорьевич повернулся, ушел в комнату и там стал приседать у открытого окна, шумно и ритмично дыша, ладонью массируя грудину и приговаривая шепотом: «Я спокоен, я совершенно спокоен, приятная горная прохлада струится по моему лбу».

Мария Петровна передала с рук на руки перепуганного Митьку, и сестра поспешно унесла братца, а Мария Петровна, которую горлом взять было невозможно — нервы у нее были покрепче мужниных, — сказала:

— Давайте так договоримся: если вы пришли хулиганить, закройте входную дверь с внешней стороны. А если намерены говорить серьезно, то я вам скажу следующее: Анастасия Дмитриевна не рабыня и не дурочка. Никто ее не сманивал. Она сама пришла и попросилась пожить у нас. Анастасия Дмитриевна! Можно вас сюда на минутку?

Анастасия Дмитриевна — она с самого начала слушала, что происходит в прихожей, и уже успела принять какую-то таблеточку, — вышла, кутаясь в серую шаль, и сказала, глядя в пол (по причине волнения и склероза она некоторые заранее придуманные слова произнесла дважды):

— Я с вами жить не желаю. Я на вас, Алиночка, зла не держу, но жить с вами не желаю. Я хоть и старуха, но тоже человек. А зла я на вас не держу.

— Ну, чего мы здесь стоим! Прошу вас, хотя бы на кухню, — предложила Мария Петровна.

Непреклонно вздернув голову, с презрительной складкой тонких губ Алина проследовала на кухню, где все четыре женщины сели на табуреточки у стола.

— Придется вызвать участкового! — заявила Алина. — Живет человек без прописки. Придется в принудительном порядке препроводить по месту прописки. Такие случаи бывают.

— Что-то не слыхала, — усмехнулась Мария Петровна. Она как сквозь вымытое стекло видела все чувства и расчеты этой мещанки, — И вообще, Алина Николаевна, мы с вами, слава богу, десять лет на одной парте отсидели на родительских собраниях, уж вроде бы знаем немного друг друга. Ну, неужели вы думаете, что мы могли замыслить против вас какую-то подлость? Мы сами, скажу честно, были потрясены позавчера, когда Анастасия Дмитриевна появилась на пороге с тючком. Мы тоже уговаривали ее вернуться.

— Уговаривали! — фыркнула Эличка.

— Вы не волнуйтесь, я комнату у вас не отниму, — заверила Анастасия Дмитриевна, — меняться не буду. Когда помру, все ваше будет. А это вот сейчас возьмите. — И старуха стала стаскивать с пальца через разбухший сустав кольцо с бриллиантом.

Остальные три женщины так и застыли, пораженные. Даже Мария Петровна замерла, почувствовав экстраординарность момента. Такие драматические акции вообще поражают воображение любой женщины, будь она уборщицей или поэтессой.

— Вот тебе, Эличка, на память от ба. Можете продать, купите пиджак или что хотите.

У Элички порозовели щеки. Цену этой штучке в их семействе хорошо знали и знали даже, с какого числа и насколько подскакивала стоимость такого товара.

— Ну. мать, этого от вас никто не требует. — сказала Алина, поняв, что и ей пора в благородство сыграть. А Эличка уже нанизывала кольцо на средний палец правой руки.

— Спасибо, ба, — сказала она и, не скрывая ликования, привстав, чмокнула старуху в висок.

— Поскольку подарок дорогой, — сказала Мария Петровна, понимая, с какой публикой она имеет дело, — давайте, если стороны не возражают, составим расписку — мол, нами, такими-то, получено от добровольно нам подарившей такой-то то-то и то-то.

— Ну. зачем?.. — застеснялась Анастасия Дмитриевна.

— Без нотариуса это все равно пустая бумажка. — заметила Алина.

— Ну. все-таки, чтобы не было потом недоразумений, — сказала Мария Петровна и крикнула в комнаты: — Нина, принеси нам листок бумаги в клеточку и шариковую ручку.

Она допускала, что в случае кончины Анастасии Дмитриевны эти люди могут заявить, что Виноградские присвоили кольцо.

— Не понимаю, что это за недоверие такое! — оскорбилась Алина.

— Почему недоверие? Вещь слишком дорогая. Тут «Жигули» как минимум.

Все расписались в положенных местах на сочиненном Марией Петровной документе.

Алина и Эличка поцеловали Анастасию Дмитриевну в щеки.

— Ну, что же, мать, всегда будем рады видеть вас дома, — сказала Алина. — Насилкой действительно не затащишь, вы сами человек свободный, сами за себя отвечаете.

— До свидания, ба! — сказала счастливая, вся на седьмом небе Эличка.

И они ушли, а Анастасия Дмитриевна осталась жить у Виноградских.

Требовалось от нее совсем немного — быть при Митьке, гулять с ним, кормить, читать ему книжки, отвечать на вопросы. От магазинов, готовки, стирки ее освободили категорически, но, конечно, она. как человек совестливый, то что-нибудь подваривала, то подстирывала, то в магазин с Митькой заходила, если что-нибудь кончалось. По вечерам все садились ужинать, и тут затевался какой-нибудь общий разговор, каких отроду не велось там, у Клюевых. Например, так:

— В Штатах специальная комиссия при президенте подсчитала, что в две тысячи десятом году на земле будут жить тридцать миллиардов человек. Неплохо, а? — объявил Александр Григорьевич, подбрасывая тему для общей застольной дискуссии.

— А сейчас сколько? — спросила Нина.

— Четыре с половиной миллиарда.

— Интересно, чем эти тридцать миллиардов прокормятся? — усмехнулась Мария Петровна.

— Морскими водорослями — не то всерьез, не то иронизируя ответил Александр Григорьевич.

— Есть пострашней проблема — на всех лекарств и вакцин не наберешься, — выступила Нина от лица медицинского сословия. — При такой скученности эпидемии будут охватывать весь мир, как пожар.

— Пандемии, ты хочешь сказать, — поправил отец.

— А я вот думаю, — тихим голосом вошла в разговор Анастасия Дмитриевна, — сохранится ли уважение между людьми, если их будет так много, что и в чистом поле не протолкнешься…

— Конечно, сохранится! — выпалила Нина. — Если люди будут читать хорошие книги, смотреть хорошие телефильмы…

— Стоп-стоп-стоп? — оборвал дочь Александр Григорьевич и даже сделал ей открытой ладонью знак помолчать. — Вы высказали очень интересную мысль, Анастасия Дмитриевна. Прошу вас, продолжайте.

Стянув брови к переносице, он внимательнейше взирал на бабушку. Александр Григорьевич, завотделом литературного журнала, высоко ценил общие соображения о жизни, высказываемые пожилыми людьми без вузовского диплома, считая их слова выражением здоровой народной мудрости. Другое дело, если бы речь шла, например, о причинах казни Дантона или принципах работы лазера — тут бы Александр Григорьевич отнесся к мнению бабушки скептически…

— Вот в деревне дальней, — развила свою мысль Анастасия Дмитриевна, довольная уважительным вниманием к ее словам, — там идет приезжий человек по улице, с ним здороваются знакомые и незнакомые, потому что людей мало, каждый новый человек — событие.

— Совершенно верно! — подхватила Мария Петровна. — А на эскалаторе в метро незнакомые люди здороваются? Смешно и помыслить. Реки незнакомых между собою людей! А тридцать миллиардов — это вообще кошмар, океан людей. Если бы золота было на земле столько же, сколько простого песка, цена золоту была бы копейка кило.

— То есть ты, Машенька, хочешь сказать, что чем больше людей, тем меньше они ценят друг друга? Инфляция человеческой ценности? Правильно я тебя понял? — уточнял Александр Григорьевич.

— Я этого не утверждаю, а опасаюсь, — сказала Мария Петровна, отходя к мойке и принимаясь за посуду.

— А может, Ниночка права, — задумчиво сказала Анастасия Дмитриевна, и Александр Григорьевич опять со вниманием на нее уставился. — Вовсе, может, и не в количестве людей дело, а какое у них сердце. В семье вон как бывает — не миллиард, а всего трое живут и то друг друга не жалеют.

— Правильно! — подхватил Александр Григорьевич. — Воспитание добрых чувств! И вообще лично я считаю, — он обмакнул сушку в чай, — что эта самая президентская комиссия наговорила ерунду. Не будет никаких тридцати миллиардов.

— Война, Саша? — не отворачиваясь от мойки, спросила Мария Петровна.

— Избави бог! Просто даже самые невежественные люди поймут, что нельзя размножаться до бесконечности. Даже мыши перестают размножаться, если в данном ареале обитания их становится больше какой-то определенной нормы. А мы все-таки не мыши, а гомо и до некоторой степени даже сапиенс. Нинка, ты ведь не будешь размножаться до бесконечности? Дай слово!

— Не говори, папа, глупости…

— Вот, пожалуйста, к вопросу об уважении к ближнему!

Однажды, когда бабушка Анастасия с Митькой вышли во двор гулять, малыш остановился как вкопанный, растопырив глаза. Плотный, грузный старик поливал из черного резинового шланга цветочный газон под окном.

— Ну, что, помощник пришел? — спросил старик. — Помоги дедушке. — И он вложил в руки растерявшемуся Митьке шланг. Пришлось, конечно, держась за Митькины кулачки, самому дедушке орудовать шлангом, но при этом старик одобрительно приговаривал:

— Ну, молодец, мальчик! Теперь у нас тут с тобой такие цветы вырастут!

Так Анастасия Дмитриевна познакомилась с одиноким вдовцом, владельцем однокомнатной квартиры на первом этаже Степаном Тимофеичем, и установилось между ними взаимопонимание, а потом и дружба. Говорили они про давление, про ишимию, радикулит, делились опытом борьбы с недугами и прониклись взаимной симпатией.

— А вы вообще-то откуда знаете, что у вас давление? — спросил как-то во дворе на скамейке Степан Тимофеевич.

— Чувствую.

— Чувства обманчивы. Пойдемте ко мне — я вам померяю, а вы мне.

— Я не умею, — сказала Анастасия Дмитриевна и покраснела от того, что мужчина пригласил ее в гости.

— Пойдемте, пойдемте, я вас научу.

Дома Степан Тимофеевич достал из шкафа длинный пластмассовый пенал с аппаратом Рива-Рочи, фонендоскоп и предложил:

— Но только вот что, давайте не просто будем мерить, а сыграем со счетом, а?

— Это зачем же?

— «Что наша жизнь? Игра!» — пропел Степан Тимофеевич басом и закашлялся. Уняв кашель, развил мысль: — Игру надо находить повсюду, особенно в нашем возрасте, когда развлечений уже маловато. Так вот, объясняю правила игры. — У кого давление выше, тот, значит, проиграл и платит штраф по копейке за очко тому, у кого меньше.

— Ну, это несправедливо, — возразила, улыбаясь, Анастасия Петровна. — Мало беды, что давление поднялось, так еще плати. Нет, надо наоборот — у кого меньше цифры, тот платит более больному — на раунатин.

— Нет, нет, нет, — уперся Степан Тимофеевич. — это будет не игра, а какая то жалкая благотворительность! Именно штрафовать за гипертонию, чтобы лучше следил человек за своим здоровьем. Так, внимание, на старт! Сначала я вам, уважаемая Анастасия Дмитриевна! Снимайте вашу кофточку.

— Ну, вы выдумщик, Степан Тимофеевич! — сказала Анастасия Дмитриевна и заголила руку, сдвинув вверх рукав кофты.

— Можете перейти на ты и называть меня Степа, — сказал старик, начиная фукать грушей. — Померить друг другу давление в нашем возрасте все равно, что в молодости, сами понимаете…

— Выпить на брудершафт, — подсказала Анастасия Дмитриевна.

— Вот именно. У вас, милейшая, сто девяносто на сто десять. Боюсь, что с вас причитается. Ну, теперь вы мне. Значит, когда краник откроете, услышите тук-тук-тук. Так вот первый тук — это верх, а последний — низ. Усвоили?

Он снял пиджак, повесил его на стул и закатал рукав ковбойки Анастасия Дмитриевна с помощью Степана Тимофеевича обмотала ему руку черным прорезиненным манжетом, застегнула на крючок. Он помог ей приладить к ушам фонендоскоп и приложить мембрану к его руке у локтя.

— Ну, дальше сама! Поехали! — благословил Степан Тимофеевич.

У него оказалось сто шестьдесят на девяносто пять.

— Так, гражданка Тася! С вас сорок пять копеек. Если такое безобразие будет продолжаться десять дней, как раз наберется на пузырек столичной, и я сопьюсь. Так что лучше лечитесь, если вам моя жизнь дорога.

Он встал, принес две белые таблетки и две рюмки с водой. Анастасия Дмитриевна подозрительно понюхала рюмку.

— Ну, по таблеточке адельфана — за здоровье прекрасных дам! — провозгласил старик. — Можно даже чокнуться. Понеслись!

Они проглотили по таблетке.

— После выпивки полагаются танцы, если память мне не изменяет. Прошу вас! — сказал раздухарившийся, неугомонный Степан Тимофеевич.

— Ну, что вы, Степан Тимофеевич, какие там танцы?

Во-первых, я Степа — вы забыли? А во-вторых, для тонуса немного можно и даже нужно.

Он склонился перед нею в почтительном поклоне, но в то же время довольно решительно потянул ее за локоть со стула. Анастасия Дмитриевна подчинилась. Не отпуская одной рукой партнершу, старик другой дотянулся до трехпрограммного приемника «Аврора» и нажал какую-то кнопочку. Послышался довольный голос диктора: — «…завершили безотвальную вспашку на четыре дня раньше графика…»

— Эх, черт, обычно по «Маяку» в это время музыка, — огорчился Степан Тимофеевич и нажал другую кнопочку. Послышался фортепьянный концерт.

— А ну их! Мы лучше сами, по методу самообслуживания, — сказал Степан Тимофеевич, запел басом: «Чайка смело пролетела над седой волной» — и повел Анастасию Дмитриевну в вальсе.

— Как там дальше? — спросил он танцуя.

— «Окунулась и вернулась, вьется надо мной», — напела, смущаясь, Анастасия Дмитриевна.

«Я страдаю, ожидаю. — с энтузиазмом подхватил, вспомнив, Степан Тимофеевич, и радуясь, что можно танцевать дальше, — друга своего, пусть он любит, не забудет…» Как дальше?

— «Больше ничего», — ответила Анастасия Дмитриевна и села на стул, тяжело дыша.

— Почему это «больше ничего?» Что значит «больше ничего»? Там еще длинная песня.

— Это слова такие — «пусть он любит, не забудет, больше ничего!»

— Странно, не верю. Ну, ладно, давайте чай пить с пряниками.

В цветнике под окном Степана Тимофеевича распускались хризантемы — гордость старика, он вырастил их по книжке, впервые в жизни. Однажды, идя с Митькой из булочной, Анастасия Дмитриевна проходила мимо винного магазина. Около двери слонялся алкаш, предлагая прохожим букет хризантем. Бабушка обеспокоенно посмотрела на букет, а когда вошли во двор, глянула на цветник. На месте хризантем — низкие зеленые пеньки. Бабушка с Митькой зашла к старику, прикидывая, как сообщить помягче.

— Степан Тимофеевич, не знаю, как уж сказать тебе. Беда…

— Цветы что ли?

— Ты знаешь?

— Видел. Ну ладно. Не на помойку же выкинет, стервец, а кому-нибудь подарит, какой-нибудь милой женщине. А та обрадуется, будет у нее светлый день. Конечно, лучше б я тебе их, Тася, подарил. Ну. ладно, ладно… Главное в нашем гипертоническом деле что? Не фиксироваться на неудачах, а ехать дальше.

— Митя, а ты знаешь, дедушка Степан на войне был. — охотно перевела стрелку разговора Анастасия Дмитриевна.

— Да. вот смотри. — Степан Тимофеевич поднял малыша на руки и поднес к фотоснимку на стене. Там он был молодой, тридцатипятилетний, в лейтенантских погонах.

— А питиму? — осведомился Митька.

— А потому, что на нашу землю напали враги, фашисты, и нужно было их разгромить и выгнать.

— Ты стъеяй?

Степан Тимофеевич обрадовался, что диалог идет не впустую, и оживленно ответил:

— Конечно, стрелял! Из винтовки, а потом из автомата. И в меня стреляли. Я сначала боялся, кланялся каждой пуле. Пулька свистит — фить, а я — вот так. — Степан Тимофеевич наклонил голову.

— А питиму?

— Чтоб пуля в лоб не попала. А потом перестал кланяться, когда понял — если свистнула, значит, пролетела.

— А питиму?

— Когда в школу пойдешь, тогда узнаешь питиму. Слазь!

Однажды утром, когда все собирались кто на службу, кто на учебу, Анастасия Дмитриевна встала, сделала несколько шагов от тахты и рухнула на пол, потеряв сознание. На грохот падения и Митькин рев прибежали с округлившимися глазами Мария Петровна, Александр Григорьевич и Нина, еще не вполне одетые, дожевывая. Падая, Анастасия Дмитриевна разбила скулу и локоть.

— Гипертонический криз, но, кажется, не инсульт. Надо сделать магнезию внутримышечно, — авторитетно сказала Нинка.

— Но-но, не бери на себя слишком много, — пресек отец. — Маша! Вызывай «Скорую»! — А дочке напомнил — Есть, между прочим, в уголовном кодексе статья насчет врачевания людьми, не имеющими на то права. Вы это не проходили? Вот ссадины действительно обработай.

— Благодарю за доверие! — обиделась Нинка и пошла за зеленкой и бинтом.

К приезду «Скорой» Анастасия Дмитриевна оклемалась, что с ней было, не помнила, удивилась, что упала. Врач «Скорой» определил спазм сосудов головного мозга, сделал что надо, велел полежать и вызвать невропатолога из поликлиники.

С больной осталась Мария Петровна. В полдень в дверь позвонили. Степан Тимофеевич.

— Извините, что-то моя подружка гулять не выходит. Не приключилось ли чего?

Узнав, что приключилось, покачал головой. Увидел Митьку, который тоже выбежал на звонок в прихожую, и предложил:

— Ну, молодой человек, пойдем гулять с дедушкой вместо бабушки. Про войну тебе расскажу, хочешь?

— Хотю, — без колебаний согласился Митька.

— Не волнуйтесь, мы с ним старые знакомые, Тася, Анастасия Дмитриевна подтвердит.

— Ну, спасибо, погуляйте. Только недалеко, во дворе, — разреши ла Мария Петровна.

Старый и малый ушли, а Мария Петровна, подойдя к окну, увидела, как старик усадил Митьку на качельки и медленно покачивает, контролируя амплитуду колебаний.

А бабушка лежала и переживала. Подозвала Марию Петровну и сказала, глядя в потолок:

— Вызовите, пожалуйста, такси. Я сейчас передохну и поеду назад, к этим, своим.

— Да что вы, Анастасия Дмитриевна! Вам надо отлежаться, и потом, кто там за вами будет ухаживать?

— Нет-нет, не могу у вас на шее висеть. Вам спасибо за все, а они обязаны. — И рот у нее задергался, как она его ни сжимала. Но она совладала с собою, зажала губы, и только одна слезиночка перекатилась через нижнее морщинистое веко.

— Как вы думаете, Мария Петровна, не инсульт у меня?

— Какой же инсульт, когда вы нормально говорите, руки, ноги движутся. — И она ласково погладила Анастасию Дмитриевну по руке. — Сейчас все стали ужасно осведомленные. У Льва Николаевича Толстого такое несколько раз бывало — он тоже падал и терял сознание, но тогда говорили — игра сосудов. И все. И он быстро поправлялся без всяких неотложек и больниц. Поспите лучше. Есть не хотите? Может быть, чаю с хлебом, с маслом дать вам? Нет? Тогда поспите.

На следующее утро Анастасия Дмитриевна разливала чай на кухне всем уходящим на работу, была подвижной, ровной духом, только ссадины на щеке напоминали о вчерашнем.

— Идите, идите, не волнуйтесь, — приговаривала она. — Я уж и забыла, что было. Теперь до самой смерти не повторится.

— А может, Марии Петровне все-таки посидеть с вами? — предложил Александр Григорьевич.

— Идите, идите. Я как молодая.

Вскоре зашел Степан Тимофеевич с кульком пряников.

— Которые тут больные?

— Больных нет, все здоровые, — улыбнулась Анастасия Дмитриевна.

— Значит, напрасно я на пряники разорился? На свои ведь покупал, не на месткомовские, вот что обидно, — пошутил Степан Тимофеевич и чмокнул бабушку в щеку.

Попили чайку с пряниками.

— Искусство стареть, — разглагольствовал, отхлебывая из чашки, старик, — это искусство кое о чем не думать. Я этому научился, чего и тебе желаю.

Гулять с Митькой все же пошел Степан Тимофеевич.

— Если будет мороженое выпрашивать, не поддавайся — он немножко простужен, — шепнула бабушка на ухо старику.

Старый и малый, как самые нормальные дед с внуком (Степан Тимофеевич явно наслаждался, ведя малыша за ручонку), прошли через двор на улицу, потом на бульвар, где пенсионеры и прохожие. которым делать нечего, играли на скамьях в шахматы и домино.

— Купи маоженое, — попросил Митька, указывая на белую палатку в начале бульвара.

— Денег не взял. Ни одной копеечки.

— А в камане?

— В кармане ветер гуляет.

— Какой ветей?

— Слабый до умеренного, северо-западный, иногда порывистый, пять метров в секунду.

Такой диалог мог бы продолжаться до бесконечности, но тут один из шахматистов встал с огорченным лицом, взял портфель и ушел, а оставшийся сказал:

— Ну, Тимофеич, садись, на победителя.

Степан Тимофеевич склонился над доской, усадив малыша за своей спиной. Но тот сполз на землю и отправился в самостоятельный поиск по бульвару. Вскоре между носом Степана Тимофеевича и гривкой деревянного коня на с-4 появилась детская ручонка с монетками — медными и серебряными. Степан Тимофеевич удивленно отпрянул от доски.

— Купи маоженое, — сказал Митька.

— Это откуда же такая прибыль?

— Тети дали.

— Какие тети?

Митька показал в сторону на другую скамью, где сидели две женщины при двух тучных хозяйственных сумках.

— Что же ты им сказал?

— Помогите бедному сиётке!

— Кому кому? Селедке?

— Бедному сиётке.

— Сиротке! — пояснил, хохоча, партнер Степана Тимофеевича. — Ну, добытчика ты себе нашел!

Степан Тимофеевич встал, взял Митьку за руку и пошел к добрым тетям, одна из которых показывала другой красную кофту с болтающимся картонным ярлыком и возбужденно тыкала в ярлык пальцем.

— Кто же тебя научил попрошайничать?

— Баба Фиса.

— А не баба Тася?

— Баба Фиса.

— Ну, дела, — усмехнулся Степан Тимофеевич, подходя к тетям, которых в народе именуют хлестким словцом с неясной этимологией — хабалки.

— Вы бы, гражданочки, прежде чем милостыню подавать, поинтересовались, с кем ребенок на бульвар пришел, где живет, может быть, он заблудился…

— Что ж нам с него допрос сымать, что ли? — огрызнулась одна из хабалок.

Степан Тимофеевич швырнул ей мелочь в подол и пошел прочь так ходко, что Митьке пришлось основательно поработать ножками, поспевая за дедом. А тому хотелось поскорее выяснить, что это за Фиса такая, научившая малыша черт знает чему.

Поднялись на третий этаж. Степан Тимофеевич звонил, звонил. Даже сильно постучал, никто не отворил…

День похорон — десятое октября, выдался непогожий, холодный, мокрый. Гроб от ворот катили на тележке по черной аллейке с прилипшими к асфальту рыжими листьями. Александр Григорьевич и Нина толкали медленно, чтобы не отставал Степан Тимофеевич, рядом с которым шла Мария Петровна. В это время к воротам подъехало такси, из него вышли Алина и Эличка. Эличка в длинном бордовом кожаном пальто, в сапогах с золотыми мысками. Мать и дочь вошли в кладбищенские ворота и осмотрелись. И тут Эличка заметила вдали Виноградских, они то появлялись, то скрывались за кустами, оградами и надгробьями. Чтобы скоротить путь — опаздывать было неудобно на такое дело, — Алина и Эличка сошли с аллейки и заспешили тропками между могилами. И угодили в глинистую грязь. У Элички обляпались сапоги, она взглянула вниз сокрушенно и чертыхнулась, дрыгнула ногой, как кошка лапкой, угодившей в лужу.

Наконец они все объединились, и Алина со скорбным лицом даже приложила руку в лайковой перчатке к каталке, обозначая, что и она помогает везти. Александр Григорьевич с каменным лицом смотрел вперед, не замечая Алины. Но к самой могиле было не подъехать, надо было гроб снимать и тащить. Могилу только-только заканчивали рыть. Два мужика в серых ватниках и мятых кепках выбрасывали на лопатах рыжую и рассыпчатую, как порошок какао, землю — в глубине она, очевидно, не промокла.

— Алло! — окликнул Александр Григорьевич.

Один — мордастый, небритый — отжался руками от края могилы, закинул ногу в грязном сапоге наверх, вылез весь, подал руку товарищу и легко вытащил — отработанная процедура. Тот тоже был в сапогах, но постройнее, помоложе. Откуда-то у них в руках появилась серая толстая веревка, как лассо. Когда продели веревку под гроб, подняли вдвоем, натужась, потащили гроб с каталки. Эличка посмотрела на лицо молодого — двойник Толика.

— Разворачивай, разворачивай, — приказал молодой напарнику. И голос у него был, как у Толика.

Кровь отлила от лица Элички, в груди похолодело, она схватилась за рукав матери. Алина с удивлением посмотрела на дочку — не подозревала в ней такой впечатлительности. Хотя ведь девчонка впервые на похоронах — на похороны отца ее не взяли.

— У вас нет седуксена или чего-нибудь такого? — обратилась Алина к Марии Петровне не без внутреннего удовольствия: пусть Виноградские не считают их бесчувственными — видите, как ребенок переживает смерть любимой, хоть и взбалмошной бабушки.

— Нет, к сожалению.

Нинка подошла к бывшей подруге.

— Что с тобой? Тебе плохо? Дай пульс пощупаю.

Эличка отдернула руку.

Могильщики тактично отошли в сторонку, оперлись на черенки лопат, давая паузу для прощания. Толик скользнул взглядом по Нинке, не узнал, потомперевел глаза на Эличку и весь выпрямился от удивления. Прочтя в ее встречном взгляде вопрос и потрясение, он подошел, взял жесткими пальцами за локоть и отвел в сторону:

— Ну и что! Все нормально. Выше нос и хвост морковкой! Завтра в «Космосе» помянем. Завязано?

Их беседа отвлекла общее внимание от гроба. Нинка вдруг догадалась и шепнула матери, та презрительно усмехнулась и пожала плечами — от этих современных мещан можно всего ожидать.

Только Степан Тимофеевич не понял причин общего легкого замешательства, а может, и не заметил ничего. Он бросил вниз ком земли и тихонько, неслышно для других сказал сам себе:

— Больше ничего…

Потом вытер руку платком, отвернулся и тяжелыми глазами стал рассматривать соседние могилы.

Толик с приятелем споро забросали гроб землей, при этом напарник пробурчал с досадой, что тридцатник, видать, накрылся, поскольку, кажись, родную гребем, на что Толик вполголоса заверил, что полтора червонца тот имеет от него при любом раскладе.

Когда обратно шли по аллейке, Алина поравнялась с Марией Петровной и сказала хмуро:

— Мне нужно с вами поговорить.

— О чем? Ах, да! Хорошо, что напомнили. — Мария Петровна полезла в черный баульчик с облезлой золотой эмблемой Олимпиады на боку, расстегнула молнию и достала потертую сумочку бабушки Анастасии.

— Вот тут ее кошелек, четвертого числа она получила пенсию.

— Оставьте деньги себе — за прожитье, за похороны.

— Ничего, ничего не нужно, все ваше, вы наследники, — торопливо сказала Мария Петровна, чтобы отделаться от всей этой неприятной тематики. И чуть ли не насильно засунула сумку под мышку Алине. — Да, и еще белье ее постельное у нас.

— Оставьте его себе, — сказала Алина.

— Хорошо, — сказала Мария Петровна, чтобы не затевать еще одного противного препирательства.

— Я не об этом хотела поговорить, — сказала Алина. — Надо бы помянуть усопшую по обычаю. Приглашаем к нам. У нас все приготовлено.

— О, спасибо, но мы никак не сможем…

— Отчего же? Или ваш муж не признает поминок?

— Мой муж не иностранец. Но просто подумайте, Алина Николаевна, о чем нам с вами говорить за столом? Анастасия Дмитриевна как-никак ушла от вас, из вашего дома…

— Поверьте, она не от плохой жизни ушла, старушечья блажь. Как Лев Толстой зачем-то ушел из дома…

Мария Петровна чуть не прыснула, и Алина заметила промельк улыбки на ее устах.

— Как хотите, — уже с ненавистью сказала Алина и, не прощаясь, повернулась налево, к стоянке такси, куда уже шла, не торопясь, Эличка в своем длинном, почти до пят бордовом кожаном пальто.

Вечером следующего дня Эличка и Толик сидели в ресторане интуристовского отеля «Космос». Эличка хмурилась, задумчиво пускала сигаретный дымок струйкой.

— Не выкобенивайся, мэм. — сказал Толик, отправив в рот ломтик хлеба с икрой. — Не играй роль. Хорошая мужская работа на чистом воздухе. На пользу обществу. Не оставлять же жмуриков на улице! Ты набита мещанскими предрассудками. А то, что много забашляю, так мне сами дают. Люди понимают, что это мне плата за страх, чтоб я не впал в черную мерехлюдию и не потерял вкуса к жизни. Так что но проблем. Вот сегодня у меня счастливый день — девяносто рублей! Снесли с Васильком ящик с пятнадцатого этажа — по червонцу с этажа. Плюс за копку ямки.

— Что же там, у них в доме грузового лифта нет?

— Оторвалась ты, дочка, от народа! Обычаев не знаешь. Жмуриков только на руках вниз сносят. Исключительно. Так что есть предложение выпить за многоэтажное строительство! Ура! Ну!

Он налил ей и себе и коснулся своей рюмкой ее. Она презрительно фыркнула, но выпила.

И тут как раз оркестр заиграл что-то такое забористое, пикантное, отчего хочется жить, обниматься и дрыгать ногами. Этим и занялись в толпе других танцующих Толик и Эличка и через несколько па на ее тонких губах появилась счастливая и вполне прощающая улыбка…

НЕ ВСЕ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, МОЖНО

Вертопрахов работал в пекарне. Пекли там не только хлеб, но и торты, ромовые бабы, кексы, пирожные. Поэтому в той пекарне было пропасть сахара, яиц, рома, масла, коньяка, ну. и. конечно, сами понимаете, муки. И вот этот самый Вертопрахов сыпанул один раз в целлофановый мешочек совок сахара, мешок — в карман и — к проходной.

Сошло. Пронес.

Охамел Вертопрахов, взял пять кило муки, две бутылки коньяка и три кило сахара, положил в рюкзак, сгорбатился и потопал.

— Ну, это ты того, — осерчал вахтер, — чересчур. Отбираю и актирую.

Денька через три его вызывают к директору. Секретарша директора, модная боевая дама, говорила по телефону:

— За голландские на меху я готова дать верхушку — тридцатку, хотя мои югославские еще вполне… Вам что, товарищ? Это я не тебе, это я вам.

— Я Вертопрахов. Меня вызывали?

— А-а-а, — секретарша, не выпуская трубки, другой рукой откопала донесение вахтера. — Вот, ознакомьтесь и пишите объясни тельную. Но желательно черные на высоком каблучке…

Вертопрахов пришел домой, сел и написал:

«Директору пекарни тов. А. Б. Кудамкину.

Объяснительная записка

В связи с тем. что у моей тещи надвигались именины, а я работал во вторую смену, вследствие чего в магазин после работы не поспевал, пришлось взять в своей пекарне ряд продуктов взаимообразно. Я бы на другой день все их возместил из магазина. Прошу учесть мое тяжелое обстоятельство по причине тещиных именин

Остаюсь с приветом

Вертопрахова

Сдал объяснительную. Ждет кары. День ждет, второй, третий. А кары все нет. Никто его никуда не вызывает. То ли затеряла секретарша его объяснение, то ли Вертопрахова простили, шут его знает. А может, не до Вертопрахова начальству, своих дел хватает.

Тогда взял Вертопрахов дома детскую коляску, байковое одеялко на донышко положил и прикатил ее через проходную в пекарню. К концу смены набил он эту емкость на колесах маслом, сахаром, коньяком, мукой, прикрыл байковым одеялом и покатил обратно через проходную домой.

Вахтер приподнял одеяло и удивился.

— Ну и ну, ай выговора за тот рюкзак не получил?

— Не…

— Ну, уж теперь залепят тебе, не сомневайся. Конфискую и актирую.

— Валяй. Только коляску верни.

Через неделю вызывает его секретарша директора. Вертопрахов явился. Секретарша разговаривала по телефону. Но только не про сапоги. А про дубленку. Как она хорошо сменяла новую болгарскую на ношеную канадскую без доплаты. Увидев Вертопрахова, она, не отлепляя трубки от уха, показала Вертопрахову листок с донесением вахтера.

— Пишите объяснительную. Это я не тебе, это тут один. Отдам в химчистку, будет совсем, как новая, увидишь…

Вертопрахов присел к уголку стола и сочинил такое:

«Обизниль записан

Заец, белый куда бегал трыньдабрында кто украл пид колоду что поклал.

Кукурешкин на орешке».

Поставил точку и положил перед секретаршей. А она. пока он писал, успела сменить тему и уже щебетала про стенку из австрийского гарнитура «Стелла». Не прерывая разговора, секретарша стрельнула глазом по листку и удовлетворенно кивнула:

— Зайдите завтра. Нет, это я не тебе, тут один. Конечно, можно было взять с двумя креслами на колесиках и журнальным столиком, но я…

Назавтра Вертопрахов зашел к секретарше. Она говорила в трубку:

— И сережки тоже покупай, без колебаний. Это сейчас кажется, что дорого, а через пять лет скажешь, какая же я дура была, что не послушалась Галку…

Не отнимая трубки от уха, она протянула Вертопрахову листок с его вчерашней тарабарщиной. В углу наискось красным директорским карандашом было энергически начертано: «Не возражаю».

С того дня стал Вертопрахов ежедневно с коляской и одеялом являться на работу и выкатывать ее обратно полнехоньку.

— Я гляжу, ты в огне не тонешь и в воде не горишь, — сказал ему вахтер. — Выходит, без толку тебя досматривать.

— Без толку, служивый ты мой человек, без толку, — душевно так подтвердил Вертопрахов и в утешение презентовал вахтеру от щедрот своих бутылку рома и кулек с изюмом.

Несколько лет прошло таким чудным кротким манером, и наконец купил Вертопрахов себе автомобиль.

Поехал он и видит красный свет на светофоре. Но Вертопрахов подбавил скорости и попер на красный. Тут ему и врезали со звоном и дребезгом, так что из «Жигулей» — блин, а из Вертопрахова — полуфабрикат покойника.

Но однако в больнице его как-то реанимировали, склеили. А когда он задышал не в разброд, а в ритме паровоза, пришел к нему в палату следователь — халат на мундире внакидку — и спрашивает:

— Как же так вы на красный свет поехали, товарищ Вертопрахов? Задумались, что ли?

— Нет, — прошелестел Вертопрахов. — Я не задумался. Я думал, все можно, все… А оказывается, еще не все…

И с этими словами Вертопрахов опять провалился в дремоту. А следователь встал на кончики сапог и пошел из палаты, как Плисецкая на пуантах, — чтобы не обеспокоить выздоравливающего человека.

ЗА МИЛЫХ ДАМ!

В последний вечер старого года, этак за четыре часа до наступления нового, мне домой позвонил мой главный редактор Если вы, любезный читатель, не журналист, то вы вряд ли оцените всю громадную необычайность такого события.

Где-то во тьме моего маленького скромного организма надпочечники извергли в кровь фонтанчики адреналина, сердце пошло галопом, и я весь напрягся, как вратарь перед решающим пенальти, обреченно понимая, что все преимущества на стороне бьющего.

— Коля, — сказал главный, и это тоже было сенсационно. — Коля милый, — сказал он, и я заподозрил, что кто-то из нас двоих рехнулся. — Вы у нас самый интеллигентный юноша в редакции. Как никак столичное образование. Выручайте, дорогой. Пренеприятное известие. В наш город прибыл Артем Бургацкий. Да-да, ваш кумир. Москва не принимает по погодным условиям, и самолет посадили у нас. Это в новогодний-то вечер. Представляете настроение у человека. В общем, просьба моя и Николая Степановича…

— Какого Николая Степановича?

— Самого. Срочно берите у тещи взаймы четвертной — вернем премией — и скачите в аэропорт на моей машине. Иван Андреевич уже выехал за вами. Тащите Бургацкого в ресторан, развлеките его приятным разговором и. главное, представьте ему наши городские и областные дела в правильном, то есть в самом лучшем свете. Личная просьба Николая Степановича. Кстати, Коля, мэр интересовался, как у вас с квартирным вопросом. Я живописал ему вашу Воронью слободку, он весьма проникся и обещал посодействовать.

Через сорок минут я входил в аэропорт. Действительно, среди прочих пассажиров на одной из скамей сидел, скучая, с утомленным, недовольным лицом известный столичный фельетонист Артем Бургацкий — умница, честняга, боец. Кто не зачитывался его страстными разоблачительными фельетонами — об отгроханной на казенные деньги подпольной мраморной баньке для узкого круга, о безвинно павшем коровьем стаде, о псевдогерое, ухитрившемся издать фальшивые мемуары.

Когда я еще учился на факультете журналистики. Бургацкий выступил у нас с лекцией и даже подарил мне сборник своих фельетонов, надписав: «Мети сор не под ковер, а вон из избы!» Эту книгу я захватил в аэропорт и предъявил как свою верительную грамоту.

— О-о! Узнаю, как же, как же, — явно обрадовался Бургацкий, тряся мне руку. На радостях он даже не поинтересовался, каким ветром меня принесло в аэропорт.

Мы уселись за ресторанный столик, и Бургацкий спросил:

— Ну, так куда же метет молодая журналистская метла — под ковер или из избы?

— Лучше посмотрите, Артем Александрович, на эту официанточку, — шепнул я. — Брижитт Бардо в лучшие годы, не правда ли? Девушка, надеюсь, вы обслужите наш столик? Чудесненько. Как вас зовут? Ну, конечно. Света, я так и думал.

Света Бардо быстро принесла заказ.

— Да, вот что я вспомнил, Коля, — сказал Бургацкий, намазывая масло на ломтик черного хлеба. — В прошлом году, кажется, я читал где-то, что в вашей области чуть не двадцать процентов картофеля остались в земле под снегом. А как у вас в нынешнем году дела на картофельном фронте?

Я поднял стопку.

— Дорогой Артем Александрович! Ну, зачем нам в этот изумительный новогодний вечер говорить о какой-то картошке? Ведь картошка не любовь, а любовь, как известно, не картошка. А знаете ли вы, что через наш город возвращалась из Тригорского Анна Петровна Керн, аккурат после исторического свидания с Александром Сергеевичем в Михайловском. Представляете, какие скрипки пели в ее душе! Так давайте же выпьем за то, чтобы и нам в наступающем году очаровательные дамы дарили чудные мгновенья!

Бургацкий как-то с подозрением посмотрел на меня, но выпил. А затем, прожевав и проглотив кусок антрекота, поинтересовался:

— Ну, хорошо, а детский садик «Золотой петушок», надеюсь, открыт в особняке на Садовой?

Эх, черт! Он имеет в виду прошлогодний фельетон в центральной прессе про директора нашей бройлерной фабрики — тот махнул сыну на казенные двухэтажный особняк в сто сорок квадратных метров. Что же делать? Наврать, что жильцы съехали и в особняке открылся детский садик? Но врать я физически неспособен, ложь вызывает у меня рвотный рефлекс. Сказать правду, что директорский сынок и ныне там, только фиктивно прописал в особняке тещу и тестя? Но задание главного… И просьба мэра… Да мой еще не решенный проклятый квартирный вопрос… Ах, люди добрые, до чего же трудно иногда жить на белом свете! И я ответил:

— Дорогой, многоуважаемый Артем Александрович! Дети, конечно, цветы жизни. Но почему мы стесняемся добавить — «и плоды любви»? А чего тут стесняться! Восхищаться надо. Так давайте же, гость наш залетный, выпьем за любовь!

И я выпил, а гость залетный воздержался. Я закусил, а он грустно усмехнулся:

— Скажите, юноша, вы часом не сексуальный маньяк?

— Но почему?!

— Да вот вы все «за женщин», «за очаровательных девушек», *за любовь»… Заскок у вас какой-то, право!

И в ироничном взгляде его усталых, умных глаз я прочитал, знаете что?

Жалость.

Более подробно о серии

В довоенные 1930-е годы серия выходила не пойми как, на некоторых изданиях даже отсутствует год выпуска. Начиная с 1945 года, у книг появилась сквозная нумерация. Первый номер (сборник «Фронт смеется») вышел в апреле 1945 года, а последний 1132 — в декабре 1991 года (В. Вишневский «В отличие от себя»). В середине 1990-х годов была предпринята судорожная попытка возродить серию, вышло несколько книг мизерным тиражом, и, по-моему, за счет средств самих авторов, но инициатива быстро заглохла.

В период с 1945 по 1958 год приложение выходило нерегулярно — когда 10, а когда и 25 раз в год. С 1959 по 1970 год, в период, когда главным редактором «Крокодила» был Мануил Семёнов, «Библиотечка» как и сам журнал, появлялась в киосках «Союзпечати» 36 раз в году. А с 1971 по 1991 год периодичность была уменьшена до 24 выпусков в год.

Тираж этого издания был намного скромнее, чем у самого журнала и составлял в разные годы от 75 до 300 тысяч экземпляров. Объем книжечек был, как правило, 64 страницы (до 1971 года) или 48 страниц (начиная с 1971 года).

Техническими редакторами серии в разные годы были художники «Крокодила» Евгений Мигунов, Галина Караваева, Гарри Иорш, Герман Огородников, Марк Вайсборд.

Летом 1986 года, когда вышел юбилейный тысячный номер «Библиотеки Крокодила», в 18 номере самого журнала была опубликована большая статья с рассказом об истории данной серии.

Большую часть книг составляли авторские сборники рассказов, фельетонов, пародий или стихов какого-либо одного автора. Но периодически выходили и сборники, включающие произведения победителей крокодильских конкурсов или рассказы и стихи молодых авторов. Были и книжки, объединенные одной определенной темой, например, «Нарочно не придумаешь», «Жажда гола», «Страницы из биографии», «Между нами, женщинами…» и т. д. Часть книг отдавалась на откуп представителям союзных республик и стран соцлагеря, представляющих юмористические журналы-побратимы — «Нианги», «Перец», «Шлуота», «Ойленшпегель», «Лудаш Мати» и т. д.

У постоянных авторов «Крокодила», каждые три года выходило по книжке в «Библиотечке». Художники журнала иллюстрировали примерно по одной книге в год.

Среди авторов «Библиотеки Крокодила» были весьма примечательные личности, например, будущие режиссеры М. Захаров и С. Бодров; сценаристы бессмертных кинокомедий Леонида Гайдая — В. Бахнов, М. Слободской, Я. Костюковский; «серьезные» авторы, например, Л. Кассиль, Л. Зорин, Е. Евтушенко, С. Островой, Л. Ошанин, Р. Рождественский; детские писатели С. Михалков, А. Барто, С. Маршак, В. Драгунский (у последнего в «Библиотечке» в 1960 году вышла самая первая книга).

INFO

Марк Эзрович Виленский

ПОБЕГ

Редактор С. С. Спасский.

Техн. редактор С. М. Вайсборд.

Сдано в набор 07.07.81. Подписано к печати 05.10.81 г. А 05191. Формат бумаги 70x108 1/32. Бумага типографская № 2. Гарнитура «школьная» Офсетная печать. Усл. печ. л. 2,10. Учетно-изд. л. 3,08. Тираж 75 000. Изд. № 2590. Заказ № 951. Цена 20 коп.

Ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции

типография газеты «Правда» имени В. И. Ленина.

Москва, А-137, ГПС, ул. «Правды», 24.

…………………..

Сканирование и перевод в DJVu, Борис Ледин — 2014

www.cartoon-twins.ru

FB2 — mefysto, 2023

Оглавление

РОМАН С ДЖЕНТЛЬМЕНОМ

ПОБЕГ

НЕ ВСЕ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, МОЖНО

ЗА МИЛЫХ ДАМ!

Более подробно о серии

INFO