Друзья из Сары-Тепе [Самуэлла Иосифовна Фингарет] (fb2) читать онлайн

Самуэлла Иосифовна Фингарет Друзья из Сары́-Тепе́

Глава I

Севка Клюев ворвался в класс и замер на пороге.

— Ребята, — крикнул он, стоя в дверях, — я еду в экспедицию!

— А я на Луну! — заорал Вовка-маленький.

— А я на Юпитер! — пискнул Верзила. У Вовки Верзилы голос был тоненький, как у девчонки.

— Чур, я на Марс! — крикнул Вадик.

— А я на Сатурн! — крикнул кто-то.

И пошло и поехало…

— Из пушки на Луну!

— «На Луну» уже было!

— А я на Венеру!

— У твоей-то у Венеры нет ни капли атмосферы!

— Я правда еду в экспедицию!

На Севку никто не обращал внимания.

— Космонавты, — орал Вовка-маленький, — кто наш враг в космосе?!

— Астероиды!

— По астероидам — огонь!!!

— Тс-дзинь-дзинь! Фиить-фьють-фиить-фьють! Дуум-ззз! Инь-инь-инь-инь-инь! Сссс-ссс-ссс-сссс! Тинь-тата-тинь-тата! Д-д-д-д-д-д-д!

Бельгийские браунинги, американские кольты, русские наганы, немецкие парабеллумы, английские веблей-скотты^[1], современные автоматы — всё это со свистом и грохотом застрочило в потолок.

Тут уж Севка обиделся. Он сам вооружил четвёртый «А» — всех мальчишек и даже некоторых девчонок, по желанию. Пистолеты они с отцом выпиливали из толстой фанеры и раскрашивали красками. Получалось совсем как на картинках в книге «Ручное огнестрельное оружие».

Севка приготовился крикнуть в третий раз, но передумал. Он просто прыгнул на учительский стол, встал на голову и, болтая в воздухе ногами, сказал:

— Внимание! Первого апреля я уезжаю в археологическую экспедицию.

Все разом стихли. Только Вовка Верзила хотел было пропищать: «Первого апреля никому не верю», но тут же осёкся.

В наступившей тишине раздался голос Веры Степановны:

— Клюев, прими нормальное положение.

Уф! Севка мигом очутился на полу. Он вышел из стойки значительно лучше, чем делал это на уроках физкультуры. Пока его отчитывали, он успел представить, как разыграются события дальше. Вера Степановна вызовет маму. Мама скажет папе: «Насколько мне известно, в экспедиции зачисляют людей уравновешенных, а не таких, кто от радости забывает, на что дана голова, а на что ноги». Папа ничего не скажет, в их семье он человек молчаливый. Он только посмотрит сначала на Севку, а потом на маму и кивнёт головой. У них всегда так — папа во всём согласен с мамой, а мама во всём согласна с папой, а сын всегда виноват.

Но Вера Степановна не вызвала маму, она даже в дневник ничего не записала. Может быть, потому, что Севка обещал присылать из экспедиции письма, а может быть, просто повезло.

Вообще-то Севке Клюеву везло в жизни не слишком часто, во всяком случае, не чаще, чем другим ребятам. Но с кем ему действительно повезло, так это с родителями.

У Севкиных родителей была масса положительных качеств: во-первых, они его никогда не обманывали; во-вторых, отвечали на все вопросы, а если чего-нибудь не знали сами, то смотрели нужные книги; в-третьих, брали с собой в походы; в-четвёртых, не устраивали истерик, если он иногда схлопатывал «трояк» (правда, Севка старался этого не делать: уж очень обидно мама называла трояки «учительской жалостью»); в-пятых, родителей Севка здорово любил; в-шестых, они были очень хорошие.

А с виду родители как родители. Имена у них обыкновенные: Любовь Сергеевна и Андрей Петрович. Работа тоже обыкновенная. Здесь даже дело обстояло не совсем благополучно.

С мамой всё было в порядке. Мама кончила библиотечный техникум, работала в библиотеке и заочно оканчивала институт. А вот папа…

Папа работал поваром. Конечно, ничего плохого в этом не было. Кто-нибудь должен готовить людям обед, если они не могут обедать дома. Но Севка предпочёл бы, чтоб готовил им обед кто-нибудь другой, а его Андрей Петрович был бы спортивным комментатором, или сварщиком по металлу, или хотя бы учителем. Не очень-то интересно на вопрос: «Кто твой папа?» — отвечать: «Повар». Но в отношении работы отец был упрям и говорил, что не променяет её ни на какую другую. Севку это иногда огорчало.

Вдруг оказалось, что профессия повара может на что-нибудь пригодиться.

Несколько дней тому назад папа сказал:

— В апреле нашу столовую закрывают на ремонт.

— Надолго? — спросила мама.

— На три месяца.

— Прекрасно. А что ты будешь делать?

— Подумаю.

Потом от папы поступило новое сообщение:

— Сегодня я встретил Бориса. Ему как раз нужен повар, и как раз на апрель и май.

— Постой, постой, — сказала мама. — Давай-ка с начала и по порядку.

«С начала и по порядку» выяснилось, что папа встретил Бориса Яковлевича — своего школьного товарища. Борис был археологом и руководил раскопками в Узбекистане, в таком месте, куда без специального пропуска и пройти нельзя.

— Почему? — спросил Севка.

— Потому, что раскоп находится на самой государственной границе, за вспаханной полосой.

— Что же, археологи так и живут, на границе? — спросила мама.

— Живут они в городке, на раскоп их машина подвозит. А городок интересный, он ещё с девятнадцатого века служил пограничным укреплением.

Про укрепление мама слушать не стала.

— Городок, — сказала она задумчиво, — значит, там есть русские школы, кино, библиотеки, может быть, даже музей. А что, если?.. — Мама посмотрела сначала на Севку, потом на папу. — …А я бы спокойно сдавала экзамены…

В этом месте у Севки перехватило дыхание.

* * *

В экспедицию решили лететь самолётом. Если ехать поездом, то на дорогу уйдёт почти четыре дня, а на самолёте — всего шесть часов. Это было важно, потому что они торопились. Экспедиция приступила к работе 20 марта, а им пришлось задержаться: во-первых, из-за папиной столовой, а во-вторых, из-за того, что Севе надо было закончить третью четверть.

Ох и досталось же Севке в этот последний месяц!

Не успела мама договориться с Верой Степановной, как все стали считать его знатоком Узбекистана.

Кто должен был рассказывать про Турксиб^[2]? Сева Клюев. Про ташкентское землетрясение? Сева Клюев. Ему и двух лет ещё не было, когда землетрясение приключилось, но именно он должен был знать, какие конструкции придумали ленинградские архитекторы, чтобы новые дома могли выдержать самые сильные подземные толчки. А когда Ленка Маркова спросила, из чего делалась паранджа, то Вера Степановна сразу же сказала: «Наверное, Клюев ответит нам на этот вопрос». А он и сам не знал.

«Ничего, теперь во всём разберусь на месте», — подумал Севка, застёгивая пристежной ремень.

По взлётной дорожке ветер гнал колючий весенний снежок. Самолёт взял разбег и рванулся ввысь. Дома и деревья одновременно рванулись вниз. Севка прилип к иллюминатору. Самолёт прорвал облака и полетел над белой грядой. С земли облака казались грязными, здесь они напоминали снег на вершинах гор. Вокруг была холодная, пронизанная светом голубизна. Больше ничего не было. Постепенно ощущение полёта исчезло. Казалось, что самолёт висит неподвижно, а гудящие моторы заняты только тем, что удерживают его в воздухе.

— Долго ещё ничего не будет? — спросил Севка у папы.

Андрей Петрович взглянул на часы, подумал и сказал:

— Минут через сорок начинай смотреть.

Севка недоверчиво хмыкнул, но стал следить за стрелкой часов. Папа оказался прав. Сначала гряда облаков кое-где разорвалась, затем стала редеть, а затем и совсем исчезла, будто её никогда и не было. Внизу открылась земля: квадраты полей; леса из крошечных деревьев; синие реки, не шире тех лент, что девчонки вплетают в косички; лужи озёр; многоэтажные дома — меньше домиков на детских площадках; автострады, прямые и узкие, как школьные линейки; горы, превращённые расстоянием в маленькие холмы. Смотреть на это было очень интересно. Потом немного надоело. Но тут как раз самолёт пошёл на посадку.

— Ух ты, — сказал Севка, когда они по трапу спустились на лётное поле. — Смотри, пап, в Ленинграде ещё зима, а здесь уже лето. Смена времён года произошла за шесть часов.

Папа ничего не ответил, а стал махать рукой и кричать: «Борис, здравствуй! Вот и мы!». Борис Яковлевич бросился к ним прямо на поле. И пока они с папой трясли друг другу руки, Севка успел разглядеть, что Борис Яковлевич был не то чтобы выше, а как-то больше папы. И не то чтобы он был толстым, но был он таким, что если про папу говорили «высокий», то про Бориса Яковлевича хотелось сказать «большой». И голова у него большая, и плечи широкие, и ручищи здоровые.

— Мой сын, — сказал наконец папа.

— Здравствуй, Сева. — Борис Яковлевич повернулся, и Севка увидел, что глаза у этого большого человека синие, ласковые и немного грустные. В общем, такие глаза Севка видел только у детей дошкольного возраста, а у взрослых совсем не встречал. — С прибытием, брат. Давай рюкзак — и пошли. Саша наверняка уже ворчит.

Рюкзак Севка, конечно, не отдал — привык носить сам. Экспедиционная машина его разочаровала: старая полуторка^[3] пыльно-зелёного цвета с самодельным навесом над кузовом. Склонный к ворчанию Саша оказался весёлым парнем с широким загорелым лицом в крупных веснушках.

Папа с Борисом Яковлевичем прыгнули в кузов, а Севке велели лезть в кабину.

Саша проверил, плотно ли Севка захлопнул дверцу, передвинул свою тюбетейку с затылка на лоб, забавно сморщил нос и включил зажигание.

— Держись за воздух, старик!

«Ух, здорово!» — только и успел подумать Севка.

Навстречу понеслись луга, поля, дороги, сады. Среди зелёной травы красными островами цвели полевые тюльпаны. По вспаханным полям двигались машины, за ними следом двигались люди. Казалось, что люди и машины танцевали какой-то слаженный танец. Мужчины были в полосатых халатах, а женщины — все, как одна, в красных цветастых платьях, в красных косынках на головах.

— У нас любят красный цвет, посевную хлопка заканчивают, как у вас в Ленинграде осень называют? — скороговоркой, без знаков препинания сказал Саша.

— Осень у нас называют золотой, — ответил несколько озадаченный Севка.

— И у нас золотой, только у вас — потому что листья на деревьях как золото, а у нас золото на полях вызревает.

— Знаю. В школе сто раз проходили. Это хлопок — «белое золото». А вы русский или узбек?

— Да кто его разберёт. Вроде бы как русский, а всю жизнь живу в Самарканде. С тобой говорю по-русски, а с узбеком могу по-узбекски. Ещё таджикский знаю. Песни на всех языках петь могу. А невеста у меня узбечка — Зулейхой зовут.

— Уже город?

— Угу.

— Мигом домчались.

Полуторка загромыхала по булыжникам узких мостовых. Вдоль тротуаров потянулись нескончаемые заборы — дувалы, из-за которых едва виднелись одноэтажные кибитки-дома.

Саша затормозил около калитки такого размера, что она казалась просто случайной заплатой на грязно-белой, плохо оштукатуренной стене.

«Ну и дом», — подумал Севка, вылезая из машины.

Однако за дувалом оказался большой, чисто прибранный двор с деревьями и цветниками. Земля во дворе была укатанной и твёрдой, как асфальт. Справа стоял белый одноэтажный домик с плоской крышей и узкими окошками, прикрытыми тяжёлыми деревянными ставнями.

— Мехмонхона — гостевая. Тут мы и живём, — сказал Борис Яковлевич, кивнув в сторону домика. — Точнее, живём мы в саду, а в гостевой держим вещи.

Они свернули влево и пошли по тропинке между деревьями. На ветках деревьев, как свечи на ёлках, тянулись кверху крепкие красные цветы.

— Гранаты, — сказал Борис Яковлевич, — а вот и наши хоромы.

Они поднялись по ступенькам на длинную широкую площадку — суфу^[4]. Над площадкой вились виноградные лозы с толстыми резными листьями и усиками, закрученными в сложные спирали. Всё это держалось на кольях, вбитых по краям суфы. Внизу был расстелен брезент. На нём лежало семь спальных мешков. Саша ночевал в машине.

«Хорошо спать на суфе, — подумал Сева. — Жаль, что виноград ещё не поспел».

Потом он знакомился с участниками экспедиции, потом все сели ужинать.

Последним впечатлением этого длинного дня были очень чёрное небо и очень жёлтые звёзды. Небо казалось перевёрнутым. Звёзды висели низко и были каждая величиной с кулак.

Глава II

На другой день был понедельник.

По понедельникам на заставе проходили учения со стрельбой. Работать было нельзя, и выходной день археологов был перенесён на понедельник. Поэтому, когда папа разбудил Севку, все ещё спали. Только Борис Яковлевич проснулся. Он откинул клапан спального мешка и зашептал очень громко:

— Значит, Андрей, до площади прямо, а там возьмёшь левее по Алишера Навои^[5]. Минут пятнадцать, не больше.

— Найду, спи.

Севка понял, что речь идёт о школе, и заторопился — занятия начинались в восемь утра по местному времени.

По улице они шли быстро, почти бегом. Севка ворчал:

— Город называется. Ни троллейбусов, ни трамваев. Ни одного настоящего дома, сплошные кибитки, да и тех не разглядишь за дувалами. Дувалы грязные, хоть бы побелили. Мостовая узкая, какие-то канавки ненужные, и народу никого нет.

Андрей Петрович слушал, слушал. Потом ему надоело.

— Не с той ноги ты встал, что ли? Или забыл, что мы в Средней Азии? Дувалы высокие, чтобы тень была большая. Улицы узкие, чтобы воздух в них втягивался, как в трубу, чтоб прохладно было. Канавки, говоришь… Мог бы догадаться, что это арыки. Придёт время поливки садов и огородов — в них воду пустят.

— А почему дувалы грязные?

— Сухо здесь, пыли много, песку. Да ты лучше посмотри, какие ворота в этих дувалах.

Ворота и калитки, в самом деле, были замечательные — крепкие, деревянные, сверху донизу покрытые резными узорами.

— Ну ладно, ворота красивые. А почему людей нет?

— Во-первых, есть.

— Разве это люди? — Севка кивнул на двух мальчуганов лет четырёх или пяти. Оба были в тюбетейках, в длинных брюках, но без рубашек и босиком. С деловым видом мальчишки барахтались в пыли.

— А это? — Папа показал на женщину, появившуюся из-за угла.

— Это называется не «люди», а «редкие прохожие».

— Упрям ты, Всеволод. Сколько жителей в Ленинграде, помнишь?

— Четыре миллиона.

— А здесь сорок тысяч, в сто раз меньше. Из-за жары здесь жизнь начинается раньше, и все уже давно на работе.

— Здравствуйте, — сказала женщина.

— Доброе утро, — ответил Андрей Петрович.

— Разве ты её знаешь? — спросил Севка, когда женщина прошла мимо.

— Нет. И она нас не знает. Просто видит, что мы приехали к ним в город, вот и приветствует нас, как гостей. Согласись, что это вежливо.

— Если бы все ленинградцы принялись здороваться друг с другом, жизнь в городе просто остановилась бы, и весь транспорт тоже остановился бы.

— С этим не поспоришь. Однако смотри, на площади и здесь народу предостаточно.

— И дома трёхэтажные, хоть и не совсем современные, но всё равно похоже на город. И магазинов полно.

Севка стал читать вывески, протянувшиеся вдоль окон-витрин первых этажей, и чуть с ума не сошел. «Саноат моллари» — было написано на одной, «Болалар дуньё» — на другой.

— Посмотри, — сказал он, дёргая за рукав Андрея Петровича, — что это за бред такой?

— Ты о чём?

— Да вот эти вывески. Написано по-русски, а смысла никакого.

— Торопливый ты человек, Сева. Ничего до конца разглядеть не умеешь. Наверху по-узбекски написано, а внизу по-русски. «Саноат моллари» значит «Промтовары», «Болалар дуньё» — «Детский мир».

— Почему тогда по-узбекски написано русскими буквами?

— Потому что раньше узбеки писали по-арабски, а в годы советской власти у них появился алфавит из русских букв.

— Тогда понятно.

Улица Алишера Навои была совсем современная. Вдоль асфальтированных тротуаров стояли настоящие пятиэтажные дома с балконами из разноцветных кирпичиков. Перед домами росли деревья. Школа находилась за сплошной стеной толстых ветвистых акаций. Школьное четырёхэтажное здание ничем не отличалось от Севкиной ленинградской школы. И внутри всё было так же. По лестнице бежали ребята. Одни неслись вверх, другие — вниз. Когда противоположные потоки сталкивались, то в воздухе мелькали портфели. Потом пробка рассасывалась, и ребята бежали дальше, кому куда надо.

«Всё как в Ленинграде, — недовольно подумал Севка, — и коридор такой же, и двери в классы такие же».

Отец находился в учительской, а Севка стоял и смотрел. Наконец ему удалось обнаружить любопытный факт, явно местного значения: у многих девчонок волосы были заплетены не в одну, не в две, а в десять или, может быть, в тридцать косичек.

«Сколько надо времени, чтобы подёргать за каждую?» — успел подумать Севка, прежде чем прозвенел звонок.

В класс он вошёл вместе с Гульчехрой Хасановной. Она была воспитателем, как Вера Степановна, и так же, как Вера Степановна, преподавала историю. Только Гульчехра Хасановна была молодая, тонкая и очень красивая. Особенно красивыми у неё были волосы, чёрные-пречёрные. Глаза тоже были чёрные и немного раскосые, брови, как нарисованные, — дугой, кожа смуглая, а на щеках румянец.

«Ну и учительница, — подумал Севка, — прямо Шамаханская царица».

— Ребята, — сказала Гульчехра Хасановна, — пожалуйста, познакомьтесь, — это Сева Клюев. Он приехал из Ленинграда вместе с археологами и будет учиться у нас всю последнюю четверть. Думаю, что за два месяца вы успеете не только познакомиться, но и крепко подружиться.

Ребята принялись разглядывать Севку, а он никого не стал разглядывать — ему было как-то неуютно. Только одну девчонку, всю в завитках, он успел заметить, и то, наверное, потому, что она его не разглядывала, а нарочно смотрела в сторону и что-то шептала своему соседу.

«Задавала», — подумал про неё Севка.

Посадили его рядом с другой девчонкой — белобрысой и толстощёкой. У Севки у самого светлые волосы, а у этой — даже ресницы были соломенного цвета.

— Как тебя зовут? — спросил её Севка.

Девчонка ответила не сразу:

— Тоня, а можно Соня.

Севка опешил: «Тоня или Соня? Что она, имени своего не знает или ненормальная какая-нибудь?» — но переспросить не успел: Гульчехра Хасановна начала урок.

Стоило ехать за тридевять земель, чтобы всё было так же, как в Ленинграде. На уроках учителя объясняли, а потом спрашивали; иногда сначала спрашивали, а потом объясняли; ребята шушукались и схлопатывали замечания; на переменах все носились, а дежурные убирали класс. Севку никто ни о чём не расспрашивал. Его соседка всё время молчала и сидела, уставившись в одну точку. На последнем уроке ему стало совсем скучно. Он вынул из портфеля веблей-скотт — единственное оружие, которое он взял с собой, и стал думать, что из таких пистолетов стреляли в Средней Азии во время Гражданской войны.

— А ну-ка покажи! — Девчонка с двумя именами взяла пистолет прямо у него из рук, как будто он был её собственный.

— Интересно, очень, очень даже интересно, — зашептала она, обращаясь неизвестно к кому. — Очень, очень интересно.

Она шептала так громко, что Ариф Арифович оторвался от карты.

— Шарипова.

Никакого ответа.

— Шарипова, я к тебе обращаюсь!

Соня-Тоня прикрыла пистолет книгой и нехотя выползла из-за стола.

— Чем ты занята?

— Ничем.

— А всё-таки?

Никакого ответа.

— А всё-таки?!

— Воспоминаниями.

Вот так словечко загнула! Хорошо ещё, про пистолет ничего не сказала. Обидно было бы, если б географ его отнял, да и замечание в первый день получить не хотелось. Успеется.

Соня-Тоня, не дожидаясь разрешения, сползла на место и села, подперев кулаками свои толстые щёки.

Ариф Арифович вздохнул и стал водить указкой по карте.

Наконец уроки кончились. Севка пошёл домой. Свернув с площади, он увидел кудрявую девчонку и того мальчишку, что сидел рядом с ней. Они шли по самой середине улицы, а между ними шла настоящая немецкая овчарка с чёрной холкой и низко опущенным хвостом. Севка пошёл за ними и всё смотрел на овчарку. А потом разозлился и стал их обгонять.

— Клюев!

Севка остановился. Невысокий тонкий мальчик с чёлкой до самых глаз протянул ему руку:

— Познакомимся? Карим Юлдашев.

Сева пожал Кариму руку.

— Меня зовут Катя.

Сева пожал руку Кате и повернулся к собаке.

— Карлсон, — сказала собака и протянула Севе лапу.

Положим, «Карлсон» сказал за неё Карим, но лапу собака подала сама.

— Умная, — с уважением сказал Сева.

— Умнее многих, хотя и не жила в больших городах, — сказала Катька и тряхнула кудряшками.

— Очень хорошо, что ты будешь учиться в нашем классе, — сказал Карим, — у нас никогда не было ребят из Ленинграда. Я живу в кишлаке, в горах, только учусь здесь. А Катя приехала из Белоруссии. Её отец подполковник, комендант пограничного участка. А мой — чабан. И дед у меня чабан. Расскажи про Ленинград. Я читал, в Эрмитаже пятнадцать тысяч картин. Ты их все видел?

Севка, конечно, много раз был в Эрмитаже, но картины почему-то не очень запомнил. Его больше интересовало оружие в Рыцарском зале, ещё египетская мумия, которой три тысячи лет.

«Надо дать телеграмму маме, пусть вышлет книжки про Эрмитаж, а то неудобно», — подумал Севка, а вслух сказал:

— Я вам каждый день буду что-нибудь рассказывать, пока домой идём, раз нам всё равно по пути.

— Я живу в новом доме, — сказала Катя, — а ты живёшь у Садуллы. Твой Садулла — самый отвратительный человек на свете. Я его терпеть не могу.

Севка видел своего хозяина: высокий тощий старик с белой бородой, всё время улыбался и кланялся. Он совсем не казался злым. Севка вопросительно взглянул на Карима.

— Катя много выдумывает, — сказал Карим. — Так говорит и Дмитрий Фёдорович. Но сейчас она права. Садулла очень плохой человек. Он мучил Карлсона. А раз он мог мучить собаку…

— Раз он мог мучить беззащитного маленького щенка, значит, он может мучить кого угодно, — закончила Катька.

Прежде чем Севка дошёл до дома, он узнал историю знакомства Кати, Карима и Карлсона. Ещё он узнал, за что они все трое не любят Садуллу.

Катя с Дмитрием Фёдоровичем приехали в этот город в конце прошлого лета. Занятия в школе ещё не начались, знакомых у Кати не было, и от нечего делать она бродила по улицам. Бродила, бродила и вдруг слышит — за дувалом щенок плачет.

Послушала Катя и ушла: мало ли почему скулит щенок. Однако на другой день снова пришла, послушала — скулит. Тогда она открыла калитку и заглянула во двор. Щенок был привязан к дереву. Неподалёку от него слонялась девчонка лет шести.

— Почему щенок скулит? — спросила её Катя.

— Жрать хочет. Три дня не жрамши сидит.

— Так дай ему.

— Садулла-бобо^[6] не велит. Сказал: если не кормить, злее будет, дом сторожить будет.

Катька бросилась домой. Схватила кусок колбасы — и обратно. А по двору сам Садулла прохаживается. Катька к нему.

— Какое вы имеете право не кормить собаку?

Старик руками развёл, прикинулся, что по-русски не понимает, а Катя тогда узбекского ещё совсем не знала. Она бросила щенку колбасу, да не добросила. У щенка верёвка короткая, он рвётся, рвётся, а дотянуться не может. Садулла засмеялся, выставил Катю на улицу и калитку закрыл.

По улице шёл Карим. Видит, сидит у арыка девочка, а по щекам слёзы текут. Он прошёл мимо, но потом вспомнил слова своего деда: «Поговори с человеком, если с ним приключилась беда», — и вернулся.

Сначала Катя молчала. Но Карим не отстал от неё, а когда узнал, в чём дело, то сказал: «Идём».

Садулла был ещё во дворе. Карим стал говорить с ним по-узбекски, а Катя бросилась к щенку и принялась отвязывать верёвку. Старик, конечно, заметил.

— Отойди, девчонка, побью! — Оказывается, он знал русский язык.

— Только посмей тронуть! — повысил голос Карим.

— Не лезь! И тебя побью! Всех побью!

Садулла, увидев, что Катька отвязала щенка, погнался за ней.

— Не отдам, не отдам! — Катька со щенком в руках бегала по двору; Садулла, подобрав полы халата, — за ней. Карим бросался меж ними, чтобы в случае чего прикрыть собою Катьку. Его кулаки были сжаты.

— Отступай! К воротам! — кричал Карим.

— Садуллу-бобо убивают! Люди, деда убивают! — визжала девчонка.

— Отдай собаку!

— Не отдам!

— Побью!

Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы во дворе не появился ещё один человек, тот самый, которого ребята потом прозвали Пятнистым.

— Что тут за базар? Гони прочь проклятых щенков! — закричал он. Старик замер. «Щенки» воспользовались этим и выскочили на улицу.

Вечером Катя сказала отцу, что со щенком она расстанется только вместе с собственной жизнью. Дмитрий Фёдорович и сам понимал, что Катино дело справедливо. Он пошёл к Садулле и предложил ему денег. Садулла от денег отказался и сказал: «Пусть красавица пионерка возьмёт собачку от меня в подарок, и пусть радуется большой начальник, отец красавицы пионерки, на свою дочку, когда она будет играть с маленькой собачкой».

— Не такой уж он злой, твой Садулла, — сказал Дмитрий Фёдорович.

— Это он к тебе подлизывается, — возразила отцу Катька.

Потом пришёл Карим, и они вместе придумали назвать щенка Карлсоном. Во-первых, потому, что «Катя» на букву «К» и «Карим» на букву «К» и «Карлсон» тоже на букву «К»; во-вторых, потому, что в этот день по телевизору показывали мультфильм «Карлсон, который живёт на крыше»; а в-третьих, потому, что Дмитрий Фёдорович, взяв в руки щенка, сказал: «Ну и откормили вы его. Живот прямо как у Карлсона». Так и стал Карлсон Карлсоном.

С той поры они втроём — Катя, Карлсон и Карим — дружат на всю жизнь. Они всё делают вместе, уроки тоже. Конечно, Карлсону уроков делать не надо, но зато он всегда провожает их в школу, а после уроков встречает и они вместе идут домой. Ни разу не случилось, чтобы Карлсон опоздал и не встретил их вовремя. Такой умный пёс.

— Молодцы, — сказал Севка, выслушав их историю. — Очень правильно вы поступили. И собака теперь у вас есть. А у меня никогда собаки не было. Прошу, прошу родителей…

На другое утро, едва Севка выскочил за ворота, он увидел, что его ждут Катя, Карлсон и Карим.

— Мы живём рядом: Катя — на Самаркандской, я — за углом. Будем заходить за тобой, — сказал Карим.

— Тем более что нам совершенно всё равно, какой дорогой идти в школу, — добавила Катя. Карим укоризненно взглянул на неё и уступил Севке место рядом с собакой.

Глава III

В экспедиции было шесть человек: Борис Яковлевич, его помощница Нина Георгиевна, которую прозвали «археолог на все руки», художница Татьяна Васильевна, студенты Ленинградского университета — «археологи без пяти минут» — Лида и Лёня и Севкин папа, Андрей Петрович. Ещё был шофёр Саша. Ещё был Севка.

Рано утром Саша всех увозил на раскоп — и археологов, и рабочих. Севка шёл в школу. Ему теперь там не было скучно — у него появились друзья. Да ещё какие!

На другой день после знакомства Катя повела Севку на третий этаж. Там на длинной светло-серой стене висели яркие разноцветные рисунки.

— Специально против окон повесили и стенку в нейтральный фон выкрасили, — сказала Катя.

— Как настоящая выставка.

— Она и есть настоящая. Видишь, написано: «Выставка работ акварелей ученика четвёртого «Б» класса Карима Юлдашева». Акварели — это рисунки, выполненные акварельными красками.

— Знаю. — Севка принялся смотреть.

Сначала шли сплошные овцы. «Отара» — белые овцы сбились вокруг чабана в чёрной бурке, в чёрной лохматой шапке. «На пастбище» — белые овцы щипали зелёную траву. «У горного озера» — белые овцы пили синюю воду, на синем небе плыли белые облака.

— Овцы похожи на облака, — сказал Севка.

— Иначе и быть не может, — сказала Катька. — При правильном уходе овца похожа на пушистое облако. А эта акварель называется «Заблудился».

— Вижу. Маленький ягнёнок заблудился, а старый чабан его нашёл и несёт на своих плечах, потому что ягнёнок устал.

— Это каждый видит. Но ты, конечно, не знаешь, что чабан — это дедушка Карима, и акварель ещё можно назвать «Добрый пастырь»^[7]. Художники всего мира изображали пастуха с ягнёнком, чтобы показать доброту человека.

— Здорово ты, Катерина, важничаешь.

— Ни капельки не важничаю. Умурзак Алимович на рисовании всё про это объяснил и картинки показывал. А вот и я.

— Точь-в-точь ты — лохматая и глаза как угли.

— Неправда. Глаза как звёзды, а кудри — ночь.

На всех рисунках Катька была рядом с Карлсоном или Карлсон рядом с Катькой. При этом Катька оставалась одинаковой, а Карлсон рос прямо на глазах и из маленького щенка, едва научившегося держать ушки, превращался во взрослого пса с острой мордой и толстыми лапами.

— Когда Карим успел нарисовать столько? — спросил Севка, разглядывая последний рисунок, на котором Катька и Карлсон смотрели через окно на сыпавший с неба снег. Внизу было написано: «Редкое явление в наших краях».

— Про овец — летом, остальное — осенью и зимой. Выставку сделали к Новому году и не снимают, потому что красиво. Наша школа гордится этой выставкой. Работы на выставку рекомендовал сам Умурзак Алимович.

Конечно, Катька важничала и нарочно произносила «взрослые» слова.

В классе Севка сказал Кариму:

— Замечательные у тебя рисунки. Каждый рисунок замечательный. Карлсон очень красивый, и Катьку и овец узнать можно. Вырастешь, художником будешь?

— Ты затронул больное место, — сказала Катя.

— Катя так говорит, потому что я ещё не решил, кем быть — художником или чабаном, — сказал Карим. — Я очень люблю рисовать и очень люблю овец и то, как чабаны с отарами живут в горах. Вот и не знаю, как быть.

— Действительно, трудное положение, — согласился Севка.

Поскольку было с кем поговорить на переменках, Севке легче стало молчать во время уроков. Правда, он попытался ещё три или четыре раза втянуть Тоню-Соню в разговор, но из этого совсем ничего не вышло. «Занимается воспоминаниями», — ехидно думал Севка. Даже подсказывать Тоне-Соне было бесполезно, даже учителей она не всегда слышала. Ариф Арифович, «дважды Ариф», как называли его ребята, на каждом уроке говорил:

— Шарипова, старайся быть внимательной.

— Я стараюсь, — отвечала Шарипова. А иногда молчала и смотрела куда-то вбок. Училась она неважно. Поэтому Севка очень удивился, когда на уроке русского языка учительница сказала: «Как же так, Шарипова, лучшая моя ученица, а запуталась в разборе простого предложения?». Значит, был хоть один предмет, по которому Тоня-Соня не только успевала, но и считалась лучшей.

После урока Севка спросил:

— Почему это у Шариповой два имени?

Карим с Катькой переглянулись, засмеялись и рассказали вот что.

Настоящее имя Шариповой Тоня — Антонина. Так её мама назвала. Мама у неё русская, а отец — узбек. Ещё у Тоньки есть шестеро старших братьев. Самый старший машинистом на электровозе работает. Все они мальчики, а Тоня — девочка, все они старшие, а Тоня — младшая. Вот мама её и обожает. Привела её в школу, в первый класс и всем говорила: «Моя доня, моя доня» — доченька, значит. Ребята услышали и подхватили: «Тоня-доня, Тоня-доня». А потом заметили, что Тоня-доня не то чтобы спит, но так, словно вот-вот уснуть собирается, ещё одно имя ей прибавили — стали звать «Тоня-доня-Соня», но чаще «Тоня-Соня». Все привыкли, даже учителя путают. А она ничего, не обижается — ей всё равно.

— Ей, наверное, вообще всё всё равно, — сказал Севка.

— Как бы не так.

— Ты ещё не знаешь нашу Соню.

К концу первой недели Севка перезнакомился со всеми ребятами из четвёртого «Б» и с некоторыми — из других классов. Но дружить он продолжал с Катей и Каримом.

В субботу они позвали его на базар.

Суббота — день замечательный.

Во-первых, потому, что завтра воскресенье, во-вторых, в субботу у всех, даже у старшеклассников, всего по три урока. Это для того, чтобы ребята из ближних кишлаков могли рано домой уехать. Кате, Карлсону и Кариму уезжать никуда было не нужно.

В субботу они обязательно шли на базар.

— Зачем? — спросил Севка.

— Увидишь, — сказали ему.

Базар был рядом. В этом городе вообще всё было рядом, особенно от площади.

Людей на площади было видимо-невидимо. И все такие праздничные, нарядные. Полосы шёлковых халатов вспыхивали сине-зелёным огнём. Красные шёлковые платья пестрели разводами, красные тюбетейки переливались золотым шитьём. У некоторых апа («апа» — значит «старшая сестра», такое здесь есть почтительное обращение) головы были покрыты высокими тюрбанами, обмотанными красной тканью. Так много красного Севка видел только на первомайских демонстрациях.

— Ну и ну, — сказал он, когда они пересекали площадь, — интереснее, чем в Музее этнографии.

— В каком таком музее? — небрежно спросила Катька. Она терпеть не могла, когда в разговоре употреблялось незнакомое ей слово.

— Эт-но-графии. Там про разные народы. Как они живут, какие одежды носят. И оружие есть, особенно грузинское. И ковры, и посуда. — Тут Севка спохватился, подумав, что Карим начнёт его допытывать, что какого цвета, и скорее переменил разговор.

— Мы с отцом хотим купить узбекский шёлк маме на платье. Во всём Ленинграде ни у кого такого не будет.

— С каким рисунком?

— С таким, будто в воду камушки бросили и рябь побежала. — Севка мотнул головой в сторону женщин с огромными тюками на головах. — Как у этих.

Женщины напоминали оснащённые парусами фрегаты. Они двигались, словно плыли. Шёлковые широкие платья равномерно колыхались вокруг их пышных фигур.

— Такой рисунок называется «абр» — «облако», потому что у него нет определённой формы. Он всё время меняется, как облака на небе.

— Вот, вот. Абр, облако. Отец хочет красное с зелёным облако, а я хочу белое с чёрным.

— Купите оба, тогда спора не будет.

Женщины с тюками проплыли. Появился ишачок. (Было похоже на смену кадров в кино: только что было одно — теперь другое.) На ишачке сидел чернобородый мужчина. Он важничал — на нём был новый халат, подпоясанный тремя поясными платками. Между синим и красным платком торчала лепёшка. За ишачком семенила женщина, жена чернобородого. На её голове был тюк; в одной руке она несла корзину с гусями, в другой — закрученные верёвкой подушки; к спине был привязан ребёнок. Малыш лежал в платке, словно в люльке.

— Смотрите, сколько она всего тащит! А этот, на осле, пустой сидит! — возмутился Севка.

— С гор, — совсем тихо сказал Карим. — Там, в кишлаках, есть ещё дикие люди.

— Дикие люди! А мы кто? Смелые мы или нет! — Катька даже ногой топнула и бросилась наперерез ишачку. Карлсон и мальчики — за ней.

— Как вы смеете! Сами едете, а апа и тюки несёт, и гусей, и ребёнка! — закричала она прямо в лицо чернобородому. Ишак остановился. Карлсон залаял.

«Ну, сейчас будет», — подумал Севка. Но чернобородый не рассердился. Похоже было, что он даже обрадовался случаю поговорить, хотя бы с ребятами.

— Ты, девочка, русский, — важно сказал он. — Ты не знай наш обычай. Носит — плохой джигит, хороший джигит — не носит. Хороший джигит — ничего не носит.

Но Катька совсем не была расположена к беседе о джигитах.

— Сейчас же возьмите тюки! — шипела она громко.

На них стали оглядываться. Идущие мимо — замедляли шаг, кое-кто останавливался. Чернобородый помрачнел и насупился.

— Вай, — сказал он. — Пустой девчонка. Шумливый, как мешок с орехами. Хых-хых, — ткнул он палочкой в спину ишачка, понукая его ехать.

— Постой, ака (то есть «старший брат»), — остановил его Карим, — скажи мне, твой ишак тоже джигит?

— Зачем говоришь пустое? Ишак — это ишак, джигит — это джигит. Как может ишак быть джигитом?

— Раз ишак не джигит, тогда пусть ишак и несёт тюки.

Чернобородый растерянно заморгал и стал озираться, ища сочувствия. Но свидетели этой сцены были явно на стороне ребят. Над попавшим впросак джигитом начали подшучивать, кое-кто заулыбался. Румяная круглолицая девушка в красной бархатной безрукавке смеялась не таясь. Карлсон принялся лаять, гуси переполошились и загоготали.

Тем временем Карим и Севка освободили апу от тюков. Джигиту пришлось спешиться. Делая вид, что ничего не произошло особенного, он снял один из своих платков, связал тюки и стал навьючивать ишака.

Глава IV

Солнце близилось к полудню, когда ребята и Карлсон пришли на базар. Основная торговля подходила к концу, но толчея между рядами была не меньше, чем перед прилавками Гостиного двора накануне Восьмого марта. Поэтому Севка рот раскрыл, увидев Тоню-Соню. Удивило его не то, что Тоня-Соня оказалась на базаре, и не то, что шла она как в замедленной киносъёмке, — здесь все двигались медленно, только машины носились на повышенных скоростях, — а то, что шла Тоня-Соня словно не в толпе, а по безлюдной улице. Глаза её были устремлены в какую-то далёкую даль, при этом она ни на кого не натыкалась и её никто не толкал. Прямо номер из цирковой программы.

— Вы к усто? — задумчиво спросила Тоня-Соня, когда ребята загородили ей путь.

— К усто, — ответил Карим. — «Усто» значит «мастер», — объяснил он Севке.

Тоня-Соня, ни слова не говоря, повернулась и пошла впереди них.

В конце торговых рядов стоял чисто выбеленный домик с галереей — айваном. Крышу айвана поддерживали деревянные колонны, окрашенные в синий цвет. На дощатом полу лежал потёртый ковёр.

В глубине айвана у самой стены сидели на корточках три старика в пышных белых чалмах. Они передавали друг другу красную розу и по очереди нюхали её. Четвёртый старик в белой рубашке без воротника, в скромной голубой повязке на голове сидел, скрестив ноги, на самом краю ковра.

«Это и есть усто», — догадался Севка.

Широкое скуластое лицо усто было изрезано мелкими морщинками, редкая борода имела неопределённый бело-жёлтый цвет, но раскосые карие глаза смотрели живо и весело. В руках усто держал нераскрашенное глиняное блюдо. Стопки таких же блюд и холмы горшочков высились слева от мастера. Своим золотисто-коричневым цветом они напоминали землю, какой она бывает под лучами восходящего солнца.

Справа стояли расписанные тарелки, кружки, горшки. Покупатели отбирали понравившуюся посуду, клали деньги в высокий кувшин, подходили к айвану и говорили: «Рахмат, усто», то есть «Спасибо, мастер».

— И тебе спасибо, — отвечал усто, поднимая глаза от работы.

— Здорово, — шепнул Севка Кариму, — лучше, чем в магазине самообслуживания: и без кассира и без контроля. А обмана не бывает?

— Кто захочет обмануть почтенного усто? — удивился Карим.

На левой ладони усто безостановочно крутилось блюдо, в правой была кисть, которой он набирал жидкую краску. И там, где кисть дотрагивалась до блюда, появлялись синие цветы, жёлтые плоды, зелёные ветки.

Несколько человек смотрели, как работает мастер. Ребята протиснулись вперёд.

— Салам алейкум, усто Саид, — сказал Карим.

— Ваалейкум ассалам, деточка. Пришёл поработать, помочь старику пятидневное задание за четыре дня сделать? Садись, садись.

— Я не один, я с друзьями.

— Твои друзья — и мои друзья. В айване всем места хватит.

— Салам, усто, — сказали Катька и Тоня-Соня, садясь на ковёр.

— Салам, усто, — пробормотал Севка и подумал: «Не так уж трудно говорить по-узбекски».

Сначала все сидели молча и только смотрели, как крутятся тарелки на ладонях усто и Карима. Потом разговорились. Всё началось с вопроса, который задал Севка:

— Усто, почему вы рисуете только цветы да линии? Нарисуйте, как птицы летают в цветах или космонавта в космосе.

Старики в глубине айвана замерли. Тот, у которого в руках была роза, так и застыл, держа цветок. Усто Саид покачал головой:

— Нельзя, деточка. Птицу и космонавта нельзя. В святых книгах сказано, что Аллах запретил изображать человека, зверя, птицу, а кто ослушается, тому гореть в вечном огне.

Старики в знак подтверждения прикрыли веки. Тот, что держал цветок, громко втянул в себя душистый воздух.

— А почему сказано, что Аллах запретил рисовать человека? Ему разве не всё равно? — не унимался Севка.

— Непонятливый, — заговорила Тоня-Соня. — Запретил, потому что этот выдуманный Аллах хотел один создавать живые существа. Это называется «вдохнуть душу». А художники, когда рисуют, тоже вдыхают душу в то, что нарисуют. Вот Аллах и не разрешил им, чтобы они не стали, как он сам.

Севка удивлённо посмотрел на Тоню-Соню. Ничего себе «Соня» — в глазах у неё что-то металось, а щёки разгорелись, будто от бега. Однако затронутая тема была слишком интересна. Поэтому Севка задал новый вопрос:

— Усто Саид, а вам самому никогда не хотелось изобразить человека?

— Хотеться-то не хотелось, но однажды пришлось. Как ты, деточка, говоришь — «изобразил», настоящую фигуру из глины изобразил.

— Статую?

— Так. Статую. — Слово «статуя» усто произнёс неверно — с ударением на втором слоге.

— Расскажите. Пожалуйста, расскажите!

— Давно это было, а, белобородые? Лет с полсотни тому назад?

— Давно, ох, давно, — старики согласно закивали головами, — пятьдесят лет утекло, как вода в песок.

— Значит, уже после революции^[8], — уточнил Севка.

— После, деточка, после. Революции лет пять уже тогда было, а мы всё не знали, какая она есть, революция. Слыхом-то слыхали, а видом-то не видали. С языка на язык перекидывалось: в Ташкенте, в Самарканде, в Кушке^[9] Советы^[10] появились. Да наш город под басмачами был — бандиты, всё одно что фашисты. Помните, старики?

— Ох, страшное время Аллах послал. Амударья не водой, а кровью полнилась.

— Правду белобородые говорят. Зверствовали бандиты, вспомнить страшно. Город наш совсем разорили. Баи и кто побогаче — все ушли: кто в Афганистан ушёл, а кого, говорят, в Париже видели. Город такой во Франции есть, деточки. Хозяин мой тоже ушёл. Большой усто был, много секретовзнал. Деньги забрал, жену-детей забрал, ковры забрал, а мастерскую не забрал. Как её заберёшь? Стал я один работать — сам хозяин, сам работник. Глину мешу, гончарный круг верчу, посуду в печи обжигаю. Посуда, деточки, людям всегда нужна. Приходили люди, горшки мои брали и меня не обижали: кто горсть зерна принесёт, кто кислого творогу, кто шерсти… Ну, слушайте, деточки, как дальше было. Жили мы, значит, в страхе. Каждый день к смерти готовились. Басмачи-то стояли в старой крепости, — усто махнул кисточкой в сторону реки. — Место там высокое, с башни все дороги видны. Революции бандиты боялись, всё стражу на крепости выставляли. К нам они потом редко наведывались — со стриженого барана шерсти не нащиплешь. Окрестные кишлаки грабили. Каждый день добычу носили.

Усто поставил на землю готовое блюдо и взялся за новое.

— Помню, среда была — день, значит, базарный. Сижу я вот так же, работаю. Люди пришли, по рядам ходят, немного торгуют. Вдруг крик, свист, плётки в воздухе хоп-хоп, кони фыр-фыр — басмачи пожаловали. Люди разбежались, товар бросили, спрятались кто куда. Я и вскочить не успел. Двое прямо ко мне в айван въехали; как были на конях, так и въехали. Посуду побили. Оба важные — главари, значит. Один русский, другой из наших. Русский молодой ещё, выправка военная, мундир в обтяжку, на груди шнуры золотые, папаха на голове. Под папахой лицо чистое, бритое. Лоб большой, глаза круглые, глубоко под лоб ушли, а злоба так из них и течёт, как у других людей слёзы. Ох, страшный человек, как только Аллах его на земле терпел?

— Усто Саид, а откуда среди басмачей русские взялись? — спросил кто-то из толпы, собравшейся перед айваном.

— В восемнадцатом году белые казаки из иранского похода шли. Полковник Зайцев над ними стоял. В Самарканде их революция разбила, так некоторые к басмачам перекинулись.

Слушайте дальше, деточки. Сказал мне русский какие-то слова, коротко сказал. Приказал, значит. А что приказал, не знаю. Не знал я тогда русские слова, потом научился, уже когда революция к нам пришла. И читать научился, и писать. Сначала жена научилась, потом я. А тогда не знал. «Не понимай», — говорю. Тут второй, что из наших был, невзрачный такой, как обглоданная косточка, толмачом стал.

— Переводчиком, — вставила Катька.

— Вот-вот, толмачом-переводчиком, — согласился усто. — Русские слова на узбекские перекидывает. «Его высокоблагородие велит тебе сделать из глины статую Будды, ростом в полчеловека, а внутри чтобы пустая была». — «Вай, — говорю я, — вай. Нельзя и слушать такое. Аллах запретил». Благородие губы скривил, а толмач говорит: «Делай. Его высокоблагородие грех на себя возьмёт, а тебе за работу заплатит». Я руками машу, головой качаю — не соглашаюсь, значит. Тогда благородие вынул из-за пояса пистолет, направил на меня и тихо так говорит что-то. Тут и толмач не нужен, и без него всё понятно. Да не знаю я, какой это Будда. Слышал, что был такой бог, давно был, в священных книгах написано, за тысячу лет до того, как Мухаммед на землю пришёл и про Аллаха людям поведал. Учёные из Ленинграда говорят, что в Сары-Тепе Будде молились. Учёные знают, много знают, деточки. И вы учитесь на хорошо и отлично.

— Дальше, усто! Что дальше было? — закричали «деточки».

— Дальше так было. Толмач-переводчик говорит: «Сделаешь лицо круглое, грудь тучную, руки чтоб перед животом держал — ладонь на ладони, ноги чтоб скрещёнными были — сидит, значит. Главное, внутри пусто сделай. Торопись, после вечерней молитвы приедем». Русский пистолет спрятал и головой кивнул. Толмач говорит: «Если убежать надумаешь, его высокоблагородие тебя с неба за ноги стянет, из-под земли за уши вытащит».

С тем и уехали.

Остался я один. Думал, думал — жену позвал. Вместе думали. Потом за работу принялись. Жена глину месит, в мою сторону не смотрит, чтоб глаза не осквернить, значит. А я сделал на круге горшок высотой в локоть. Второй сделал. Высушил их мало-мало, горловинами соединил — туловище получилось. Сзади, в спине, значит, окошко вырезал, чтоб видно было — пусто внутри. Взял круглый горшочек, приделал к туловищу — голова вышла. Скатал полоски, как лапшу, из них глаза, брови, рот сделал. Нос тоже слепил. Приделал, смотрю — красивый, очень красивый человек получается. Хорошо мне сделалось, даже Аллаха бояться перестал. Взял тарелку, надел статуе на макушку — вышла шапка с полями, как русские господа носили. «Смотри, — говорю жене, — жених, да и только». Жена сплюнула, отвернулась и говорит: «Ты руки-ноги скорее делай». Видела, значит.

Усто засмеялся, даже работать перестал. Все тоже засмеялись, потому что представили, как жена усто тихонько поглядывала на глиняного человека.

— Стал я руки делать. Много намучился. И так слеплю, и так изогну — всё как виноградные плети получаются, а пальцы как обрубленные ветки торчат. Однако сделал. За ноги взялся — и ноги сделал. Немного малы ноги вышли, как у сынишки, — Халдару в ту пору два года было. Всё равно красивая статуя. Одно жалею: узоры на туловище нанести не успел, а то был бы мой человек в расшитом кафтане, как хан или эмир бухарский.

Прокричали вечернюю молитву, слышу — едут. Благородие взглянул на моего человека и не то кашлянул, не то словно костью подавился. А толмач подхватил статую и бросил её поперёк седла. Я ему кричу: «Осторожно! Пустой он, разбиться может!» Куда там, ускакали, только пыль узором закрутилась. «Зачем он внутри пустой?» — спрашивает жена. Я молчу. Откуда мне знать, зачем он пустой? Я ведь никогда раньше не изображал людей из глины и секретов не знаю. Про горшки знаю, а про статуи не знаю.

— А дальше что было, усто?

— Дальше пришла революция. На другое утро и пришла. Командиром красных воинов русский был, а из пулемёта «максим» узбекский парень стрелял.

— И у басмачей пулемёты были? — спросил Севка.

— Были, деточки. И винтовки, и револьверы — всё английские. Из Англии, значит, им богачи оружие поставляли. Все богачи родня между собой. Однако и простые люди друг другу братья. Надо только всем вместе держаться. А кто ты, узбек, русский или австралиец, не надо и знать. Это всё равно.

— Пулемётчиком у красных Аваз Сарагулов был, — сказал Карим. — Он потом на Анзират-апе женился. А тогда ему пятнадцать лет исполнилось, как Гайдару.^[11]

— Хороший джигит был, — прошептали старики в айване.

— Орёл джигит был, — сказал усто. — В двадцать седьмом его баи убили, Анзират вдовой оставили. А в тот раз ему ногу прострелили. Много крови вытекло. Моя жена его лечила. Мы тогда не знали, как у докторов лечатся. Богачи знали, а мы не знали. Жена по-своему лечила. Два дня Аваз в моём доме провёл, а потом поскакал отряд догонять. Пока он у нас лежал, я ему всё вопросы подкидывал: «Всех басмачей поймали?» — «Не всех, ака, самых главных не поймали. Они ещё вчера ушли, своих бросили, собственные шкуры спасали». Я помолчу, а потом опять: «Не знаешь, сынок, налегке они ушли или с ношей?» — «Тайком они ушли, Саид-ака». — «Куда же они пошли?» — «Не иначе как ещё ночью через реку переправились, в Афганистан удрали». Я помолчу, а потом опять: «Скажи, сынок, а человека из жёлтой глины не видели, когда старую крепость воевали?» Он засмеялся и говорит: «Какие-такие жёлтые люди? У нас с белыми война».

Усто замолчал.

— Ещё расскажите! Пожалуйста!

— Что же ещё? Дальше вы всё сами знаете. Революция басмачей побила. Потом фашистов побила. Хорошо жить стало. Так хорошо, деточки, что и умирать не хочется.

— Живите, усто, сто десять лет и не знайте усталости, — громко сказала Тоня-Соня. — А глиняного человека вы больше не видели?

— Не видел, деточки, не видел. Согрешил перед Аллахом, пошёл в старую крепость, в мазар Халида^[12] пошёл. В мазаре тот офицер жил. Искал свою статую — не нашёл, нигде не нашёл. Должно, пулями её на мелкие кусочки разбило, а может, басмачи с собой в Афганистан унесли. Красивая статуя была…

История моя на этом кончилась. Рахмат за внимание, как говорят люди в телевизоре, когда кончают рассказывать свои истории.

— Спасибо! Рахмат! — закричали все, кто слушал про глиняного человека. Громче всех кричали ребята. Потом оглянулись, видят: Тони-Сони нет.

Глава V

Суббота — хорошо, воскресенье — лучше! В воскресенье Сева Клюев поехал на раскоп.

Полуторка неслась по ровной светлой ленте шоссе. На гудроне блестели лужи. Когда машина приближалась, они исчезали. Это были не лужи, а обманки, вроде миражей. По обеим сторонам дороги зеленели поля, росли деревья. Потом полоса возделанной земли исчезла, её сменили серо-жёлтые пески.

Машина сделала левый поворот, и все, кто сидел в кузове, стали подпрыгивать чуть ли не до крыши навеса — дорога пошла по пескам.

Потом Севка увидел такое, о чём он знал только из книжек да из кино: проволочное заграждение, вспаханная контрольно-следовая полоса, пограничный пост.

Саша остановил машину у высокой кирпичной ограды — дальше надо было идти пешком. Из ворот ограды выходили пограничники. Они приветливо здоровались с археологами и шли куда-то по своим пограничным делам. Один раз Севке показалось, что он услышал лай собак. Он заглянул во двор. Там были цветочные клумбы, деревья, дом и лозунг: «Границу охраняет весь народ». Больше Севка ничего не успел увидеть и побежал догонять своих.

От заставы до раскопа было рукой подать, меньше автобусной остановки. Но добирались целых пятнадцать минут. Идти было трудно. Ноги вязли в горячей белёсой пыли, колючие низкорослые кусты цеплялись за кеды. Пески были всюду, насколько хватало глаз. Где-то справа шумела река. Её скрывала гряда оплывших невысоких холмов. Над ними, как пятиэтажные дома над одноэтажными кибитками, поднимались Чингиз-Тепе, Кара-Тепе, Сары-Тепе и несколько безымянных возвышенностей.

Экспедиция работала в Сары-Тепе. Сары-Тепе — «Жёлтый холм» или «Пещерная сопка», как называли его пограничники, раскинул свои пологие склоны в северо-западном углу старого городища. Здесь в древние времена проходил важный караванный путь. Он шёл через Среднюю Азию и Индию и соединял Китай с Римом. Тысячи людей, десятки тысяч верблюдов двигались по этому пути, везли драгоценные шёлковые ткани вождям воинственных кочевников и императорам грозного Рима. Шёлк был основной поклажей, навьюченной на спины верблюдов, потому-то и прозвали караванную дорогу Великим шёлковым путём.

В 1220 году город на Большой реке уничтожили орды Чингисхана. Монголы разрушили дома, затоптали дорогу, вырубили деревья, засыпали водоёмы. Но город не исчез бесследно, не растворился в песках, не дал беспощадному солнцу и злым ветрам уничтожить свои руины. Город хотел, чтоб его прежняя жизнь была внесена в летопись человеческой культуры. Он заявлял о себе сохранившейся крепостью, остатками улиц, домов, черепками битой посуды, вспыхивающими сине-зелёными искрами в сером унылом песке.

Пройдёт время, и археологи изучат все здания старого города. Пока что они поднимают из песков одно из самых древнейших — Сары-Тепинский монастырь.

Всё это рассказал Севке Борис Яковлевич, пока они добирались до Жёлтого холма. А когда пришли, Борис Яковлевич сразу уткнулся в какие-то планы и ему стало не до Севки.

И всем было не до Севки. Лёня и Лида отправились с бригадой рабочих на южную сторону холма. Татьяна Васильевна и Андрей Петрович стали мерить рулеткой стены, бросая друг другу им одним понятные слова и цифры.

«Интересно, — подумал Севка, — а что буду делать я?»

Тут его позвала Нина Георгиевна:

— Эй, парень, хочешь ко мне на подмогу?

Обрадованный Севка помчался на зов.

— Значит, так. Примитивно говоря, наш красавец монастырь состоит из двух частей — наземной и пещерной. Сейчас, как ты догадываешься, мы находимся в наземной. Что она собой представляет? Центральный двор на выровненной площадке склона и святилище с обходным коридором. В прежние времена двор был окружён высокой стеной. Вдоль стен шли айваны с колоннами.

— А это что? — Севка ткнул пальцем в белые известковые плиты, уложенные в виде недлинной и ровной дороги.

— Вымостка. Она ведёт из двора в святилище. А там видишь камни с нарисованными лотосами? Это порог.

— Вижу.

— Значит, в общих чертах всё. Теперь за работу. Дядь-Боря копает центральный двор — ищет скульптуру. А мы с тобой пойдём в уголок. Там хоть статуй и не будет, но что-нибудь непременно отыщется.

— Откуда вы знаете?

— Археология, мой милый, не баловство, а наука, у неё имеются свои законы.

Нина Георгиевна протянула Севе маленькую мотыжку и велела откалывать небольшие кусочки утрамбованной земли и каждый комочек осторожно рыхлить руками. Сама она занялась тем же.

— Что такое культурный слой, знаешь?

— Не-а.

— И чему только вас в школе учат? Культурным слоем называется слой земли на местах человеческих поселений. Он состоит из строительного мусора, золы от костров, углей, смешанных с песком и глиной, и из органических перегнивших веществ.

Севка даже работать перестал.

— Ничего себе «культурный» — сплошной мусор!

— «Культурным» слой называют потому, что он хранит остатки деятельности человека, остатки его культуры. Понятно?

— Угу.

— Обломок кирпича — целый рассказ о строительном мастерстве; черепок битой посуды может оказаться страницей истории и… и, кажется, одна из таких страниц сейчас у меня в руках.

Нина Георгиевна вытащила из земли обломок горшка, смахнула кисточкой пыль и замолчала, уставившись на свою находку.

Севка тоже стал смотреть на черепок, пытаясь понять, каким образом такой пустяк может поведать о древней истории. На грязно-серой поверхности черепка он разглядел чёрные замысловатые значки.

— Буквы? — спросил Севка не очень уверенно.

— Да ещё какие! Индийская надпись, выполненная шрифтом кхароштхи^[13]. Не прочитать — отбита на самом интересном месте. Давай-ка пороемся ещё.

Через некоторое время Нина Георгиевна вытянула ещё один черепок, или, как она сказала, фрагмент. Третий фрагмент нашёл Севка. Сложенные вместе, обломки образовали стенку широкого блюда, на котором Нина Георгиевна прочитала: «Это блюдо подарок Будкаракшиты буддийскому монастырю. Да послужит оно для пропитания и благоденствия».

— Надпись-то, брат, подтверждает буддийское происхождение нашего монастыря. Беги похвастайся дядь-Боре.

Борис Яковлевич очень обрадовался, прямо весь просиял. Сам пришёл посмотреть на черепки, отметил на планшете с миллиметровкой^[14] место, где они были найдены, а уходя, сказал просительно: «Ещё бы парочку таких, а?».

— Слышать — значит повиноваться, — рассмеявшись, крикнула ему вслед Нина Георгиевна.

— А как вы догадались, что надо искать здесь? — спросил Севка, когда они снова приступили к работе.

— Это-то просто как дважды два. Представь, что ты разбил чашку.

— Представил.

— Ну?

— Папа посмотрел в потолок, а мама сказала: «Сколько людей трудились, чтобы сделать чашку, а разбил её один, но очень неловкий человек».

— Правильно сказала. Тем не менее посуда бьётся. Что делают с черепками?

— Выбрасывают на помойку.

— Значит, где больше всего скапливается битой посуды и где легче всего найти черепки?

— Понял. Мы роемся на помойке.

— Ставлю пять за понятливость. Только лучше сказать «копаем помойку».

До обеда они нашли ещё четыре черепка, но все без надписей и от разных сосудов. Потом Севка нашёл ещё один черепок и прямо глазам не поверил — русские буквы, да и только: «В», «О», «Д», потом кусочек глины сколот, потом опять «О».

— Нина Георгиевна, — заорал Севка, хотя Нина Георгиевна была рядом, — смотрите, по-русски написано!

— Где? Давай скорее! — Нина Георгиевна прямо вырвала черепок из Севкиных рук.

— Ну, парень, ты, знать, счастливчик. Чур, я всегда твой напарник. Ничего себе, кушанскую надпись отхватил, да ещё читаемую. «Будда» здесь написано.

— Какую такую кушанскую, разве не русскую?

— Похоже, да не одно и то же. Ты небось не знаешь, как произошёл русский алфавит?

— А вот и знаю, мы в школе проходили. В девятом веке Кирилл и Мефодий из греческого письма сделали русское.

— Пятёрка. То же случилось и в Средней Азии, только на несколько веков раньше. При кушанском царе Канишке буквы греческого алфавита были приспособлены к местной речи. Но потом народы Средней Азии приняли арабскую письменность. Кушанских текстов найдено так мало, что даже самая короткая надпись — целое открытие. Ну и похвастаемся мы твоей находкой!

— А что за «кушанское» такое?

— Кушанское царство было одним из великих государств древности. Размещалось оно на территории Индии, Афганистана, Пакистана и Средней Азии.

— Никогда даже не слышал.

— Неудивительно. История кушанской империи ещё очень плохо изучена. Даже сам дядь-Боря не всё про кушанское царство знает.

— Эй, мусорщики, — крикнул Лёня, — кончайте рыться в отбросах, обед на столе!

Конечно, никакого стола не было.

В тени обходного коридора был раскатан брезент. На нём стояло двадцать семь мисок с дымящейся пшённой кашей, заправленной мясными консервами. Вокруг брезента сидели археологи и рабочие. Севка сел рядом с Ниной Георгиевной.

— Бисмиллахи-рахмани-рахим, — прошептал старичок рабочий и провёл раскрытыми ладонями по своей кургузой бородке. Некоторые рабочие сделали то же самое.

— Что это они? — шёпотом спросил Севка у Нины Георгиевны.

— Молятся перед едой, говорят: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного».

— Разве они ещё верят в Аллаха?

— Молодые, конечно, не верят, а старики уж так привыкли.

Севке понравился старичок, тот, что шептал про Аллаха. Был он маленький, худенький, большеглазый. Как потом выяснилось, его все в экспедиции любили и ласково называли «дедушка Юсуф» или просто «дедушка».

Не понравился Севке рабочий, сидевший на самом краю брезента. Этот рабочий всё время жевал какую-то жвачку и противно сплёвывал в сторону зелёную длинную слюну.

После обеда работать пошли в пещеры.

Наконец-то! С утра Севкино сердце рвалось в раскрытые пасти чёрных проёмов, но гордость не позволила ему заглянуть туда раньше времени. Накануне между ним и начальником экспедиции произошёл такой разговор:

— Скажи, Всеволод, — спросил Борис Яковлевич, — в качестве кого ты поедешь на раскоп, в качестве экскурсанта или сотрудника?

— Конечно, сотрудника!

— Подумай. Экскурсант — птица вольная, посмотрел — и в холодок. А сотрудник не только работает, но и подчиняется режиму: с восьми до двенадцати на земле, с тринадцати до пятнадцати — в холме. Никакой самостоятельности, любые действия согласовываются со мной или с Ниной Георгиевной.

Севка и думать не стал.

— Товарищи, — сказал Борис Яковлевич, — по воскресным дням экспедиция будет увеличиваться на одного человека. Разрешите представить Всеволода Андреевича Клюева, нашего нового и, надеюсь, полезного сотрудника.

Все засмеялись. Нина Георгиевна сказала:

— Смотри, сотрудничек, под ногами не вертись, в пещеры без спроса не лазай, с вопросами не приставай!

Он и не приставал. Нина Георгиевна сама рассказывала. Они стояли внутри холма, в начале длинного коридора, конец которого терялся в непроглядной темноте. Низко над головами висел сводчатый потолок.

— Ты не думай, что мы стоим на полу, — сказала Нина Георгиевна. — Это надувной песок. В древние времена пещеры закрывались деревянными дверьми, а потом, когда монахи бросили монастырь, двери исчезли, и ветер стал гнать в пещеры песок. На самом же деле пещеры высокие, в два с половиной, а то и в три метра высотой. Вон, загляни в тот коридор, я пока без тебя управлюсь.

Севка осторожно двинулся вперёд и увидел вход в соседнюю пещеру, расположенную к первой под углом. Вторая пещера не имела выхода наружу — песок в неё не проник. Зато и дневной свет не проникал тоже. Пещеру освещали фонари: два стояли на кирпичах, два висели под потолком. Было как в театре, когда вся сцена тёмная и только в центре светлое пятно прожектора.

В освещённой части пещеры сидел огромный джинн. Он то наклонялся вперёд, чуть не стукаясь лбом о стенку, то откидывался назад, его правая рука взмахивала в воздухе. Вместе с джинном качалась и махала рукой его нелепая тень.

— А, Севочка пришёл! — пропел джинн голосом Татьяны Васильевны.

Конечно, Севка сразу догадался, что это она. Просто ему хотелось думать, что он видит джинна из «Тысячи и одной ночи», и вообще всё это было похоже на пещеру Али-Бабы, только запрятанных сокровищ не хватало.

— Иди сюда. Я здесь настоящее сокровище обнаружила.

Севка так и вздрогнул. Правда, сокровище оказалось совсем не настоящим — это были васильки, нарисованные на стене.

— Ну чем не сокровище? — Татьяна Васильевна попробовала краску на листе бумаги. — Ты только посмотри: цветы синие, как лазурит, листья — зеленее малахита, а рамка красная, как сердолик. Мне и красок-то таких не подобрать. Тут самоцветные камни растирать надо.

— Все стены были в цветах? — спросил Севка.

— Нет, Севочка. Стены были белые-белые, белее, чем бумага. А вдоль стен на высоте твоего роста шёл широкий пояс из цветов, бутонов и листьев. Их оплетали узкие красные ленты. Красиво?

— Угу.

Когда Севка вернулся в свою пещеру, Нина Георгиевна сказала:

— Задача рабочих — выносить надувной песок и породу, а наша — смотреть под лопаты, как жадный хозяин смотрит в рот гостю.

— Зачем?

— Чтоб ни одна находка не оказалась выброшенной вместе с землёй.

Они смотрели под лопаты до трёх часов. За всё это время им попался один битый светильник и одна розетка.

— Не думай, брат, — сказала Нина Георгиевна, — что цель раскопок — это погоня за интересными находками. Для археолога главное — восстановить историю.

Глава VI

Вечером экспедиция в полном составе отправилась на базар — там находились шашлычная, тир, фотоателье и целых три чайханы. Севка, конечно, пошёл тоже. Хотя у всех завтра выходной, а ему — в школу, но не мог же он остаться дома, когда все пошли, как сказал Лёня, «знакомиться с жизнью узбекского народа».

Едва подошли к гузару, как услыхали: «Шашлык! Лучший шашлык! Подходи, люди! Вай, какой вкусный шашлык! Подходите, почтеннейшие, усладите сердца!»

Жаровня с шашлыками стояла прямо на площади, рядом с арыком. Вокруг неё прыгал широкоплечий человечек на коротких ногах. Был он в полосатом халате, подвязанном засаленным передником, и в поварском колпаке, надетом прямо поверх тюбетейки. Увидев археологов, шашлычник запрыгал чуть ли не выше своей жаровни.

— Борис Яковлевич! Борис-ака, дядь-Боря! Сюда, почтеннейшие! Шашлык сегодня вай как хорош. Такого и шах не ел!

Он стал хватать из жаровни шампуры.

— Хоп^[15], почтеннейший, хоп, почтеннейшая, хоп, хоп! Хоп, джигит.

Не успели оглянуться, как у всех в руках оказались истекающие жиром шашлыки.

Ели молча. Когда приступили к четвёртому шампуру, Борис Яковлевич поднял глаза на Андрея Петровича и на Севку, поскольку они были новичками в деле «знакомства с жизнью узбекского народа».

— Здорово, — сказал Севка.

— Пойду поучусь, — сказал Андрей Петрович.

Он пошёл к жаровне, и оттуда сразу понеслось: «Маринад, лук, петрушка… Сколько в колоде держишь?.. Жир по бокам…»

Шашлычник хватал шампуры, подносил к самому носу Андрея Петровича и ловко бросал на место. «Мясо, не вымоченное в вине, — как сердце человека, не пропитанное щедростью».

Нетерпеливо отмахиваясь от покупателей, шашлычник потащил Андрея Петровича к корытцу, где вымачивалась баранина.

— Встретились два мастера, — разнежено сказала Татьяна Васильевна, доедая последний шампур.

— Андрей, мы в чайхану пошли! — крикнул Борис Яковлевич.

— Идите, идите! Андрей-ака потом придёт! — замахал руками шашлычник.

— Салам, здравствуйте, салам-алейкум, салам, салам… — Все, кто был в чайхане, стали пожимать археологам руки. Севке тоже пожимали. Вообще Севка заметил, что к археологам в городе относились с уважением, особенно к Борису Яковлевичу. Женщины улыбались ему застенчивыми и добрыми улыбками, мужчины подолгу трясли руки и приставали с бесконечными вопросами: «Сколько людей живёт на земле? Бывают ли в Ленинграде дни, когда Аллах не посылает дождь? Почему в Америке есть безработные? Какая марка телевизора лучшая?» Иногда такие вопросы задавали, что Анварка Уйгунов, мальчик из Севкиного класса, непременно бы сказал: «Приходи в базарный день — отвечу», что попросту означало: «Не приставай с глупостями». Но Борис Яковлевич так не говорил.

Вот и сейчас, не успели взобраться на широченные деревянные скамьи, на которых здесь пили чай, как их сразу окружили несколько человек.

— Не приставайте к людям, дайте им отдых! — кричал чайханщик, расстилавший посреди скамьи скатерть — дастархан.

— Уйди, шайтан! Заваривай чай, мой пиалы. У тебя своё дело, у нас — своё. Борис-ака, в каком государстве самый большой телескоп стоит?

Чайханщик в сердцах опустил на достархан поднос с фарфоровыми чайниками.

Все взяли по чайнику, налили в пиалы зелёный душистый чай, но пить не стали, а вылили обратно. Потом снова налили и снова вылили, до трёх раз. Потом стали пить. Севка делал, как все, раз тут такой обычай.

Пили вприкуску: кто хотел — с мелко наколотым сахаром, кто хотел — с изюмом, Севка — с тем и другим сразу. Но самым интересным в чаепитии было то, что, допивая очередную пиалу, оставшийся на дне осадок выливали прямо на пол. Поэтому Севка наполнял свою пиалу лишь до половины, чтобы чаще выплёскивать чаинки на дощатый настил. Потом ему надоело. А когда Борис Яковлевич заказал ещё семь чайников, Севка отодвинул свою пиалу и стал озираться по сторонам.

В дальнем углу чайханы он увидел Садуллу и того рабочего, что вечно что-то жевал.

— Борис Яковлевич, что он жуёт, резинку, что ли?

— Кто?

— Вон тот, в рваном халате, рядом с нашим хозяином сидит.

— А, Мурзаев. Это он нас-табак^[16] жуёт, от которого дурман в голове делается.

— Значит, этот Мурзаев пьяница?

— Вроде.

— Зачем же вы его на работу взяли?

— Ну, не так-то просто найти людей на временную работу. К тому же работает он неплохо и дисциплину не нарушал.

Борис Яковлевич занялся переливанием чая, а Севка стал смотреть на Садуллу и Мурзаева. Он не слышал, о чём они говорили. А если бы услышал, то всё равно бы не понял, так как говорили они по-узбекски. А если бы и понял, то всё равно бы не заинтересовался.

— Брешут, что так просто землю перекидывают, — говорил Садулла. — Деньги они ищут. Деньги — отец всему. Деньги — что крылья, с ними лети, куда задумаешь.

— Правда твоя. Деньги нам отец и мать. На деньги сколько хочешь насу купить можно. Только взять их где? Не даются.

— Я тебе и говорю. Деньги — это крылья. Расправь и лети куда хочешь. На восток лети — найдёшь друзей, на запад лети — и там приятели.

— Правду говоришь, деньги — что мать, что отец родные.

— Вот-вот.

Хозяин бросил в пустую пиалу несколько монет — плату за чай — и подошёл к археологам:

— Бисмиллахи-рахмани-рахим.

— Садитесь с нами, Садулла Насырович. — Борис Яковлевич протянул ему пиалу. Садулла не спеша выпил чай, крикнул чайханщику, чтоб тот принёс ещё один чайник, но садиться не стал.

— Когда, уважаемый начальник, возьмёшь меня с собой? — спросил он по-русски. — Хочу видеть глазами Сары-Тепе. Пятьдесят лет не видел.

— Зачем вам, Садулла Насырович? Ведь там Будде молились, не Аллаху.

— Тёмные люди были, древние люди, Аллаха не знали. Всё равно, место святое. Месту поклониться хочу.

— Поговорю как-нибудь на заставе, может быть, и разрешат.

— Рахмат, начальник. Есть у Аллаха завтрашний день — подожду.

Когда хозяин удалился, Борис Яковлевич сказал:

— Садулла не первый раз просится на раскоп, а мне не хочется его брать. Есть в нём что-то, что не внушает доверия.

— Правильно, — подтвердил Севка. — Этот человек доверия никакого не внушает и на границе ему нечего делать.

Все рассмеялись, а Севка немного обиделся.

Спать в этот день легли поздно. Археологам-то что — не на работу, а у Севки подъём в семь часов. Каждое утро Севка вспоминал, что в Ленинграде ещё только четыре часа. Кому охота вставать в такую рань, тем более что утра здесь холодные, зуб на зуб не попадает. Днём — жара, ночью — холодина. Резко континентальный климат. Но, несмотря на холод, пришлось вытряхнуться из мешка.

Когда Севка выскочил за ворота, было уже тепло; когда они с Катей, Каримом и Карлсоном подходили к школе, было уже жарко.

В школу Севка ходил охотно. Ему нравились учителя, ещё больше — ребята. Не то чтобы ребята четвёртого «Б» были веселее или умнее ленинградских, но были они справедливее, что ли. Взять хотя бы Хадию Фирузову. Маленькая, круглолицая, со вздёрнутым носиком и двенадцатью косичками. Такой девчонке только бы и смеяться — она, наоборот, ревёт, и всё тут. Собаке нечаянно на лапу наступили — слёзы; у кого-то в кишлаке родственник умер — рёв; в газете написали, что в Южной Индии голод, — истерика. В Ленинграде такую девчонку давно бы «рёвой-коровой» задразнили, а здесь ничего — терпят, утешают. Вскоре Севка понял почему: Хадия никогда не плакала от страха или от обиды, а плакала от сочувствия другим. Значит, она была не слабым человеком, а была она человеком очень добрым, и дразнить её было бы нечестно.

Один раз Севка и сам её утешал — 12 апреля, в День космонавтики. Хадия стояла перед стенгазетой, шмыгала носом и тёрла руками глаза. Севка посмотрел на газету. Там был нарисован Юрий Гагарин. Первый космонавт спокойно и уверенно сидел в кресле космического корабля «Восток».

День космонавтики прошёл очень хорошо. Была линейка и все классы отдавали рапорта; потом Ариф Арифович рассказал, зачем люди летают в космос; потом был концерт самодеятельности. Выступали старшеклассники — пели, плясали, играли на домбрах, читали стихи. Из младших выступала одна Хадия Фирузова — лучшая танцорка школы. Она носилась по сцене, мелко перебирая ножками. Широкие шаровары метались, как трава на ветру, платье поднималось чашечкой тюльпана, двенадцать чёрных косичек звенели привязанными бубенчиками. Вместе с бубенчиками звенели и заливались колокольчики, спрятанные в толстых каблучках узорчатых туфель. Хадие хлопали больше всех.

После концерта старшеклассники расставили стулья вдоль стен и завели радиолу. Четвёртый «Б» вышел во двор и стал думать, чем бы заняться дальше — расходиться по домам не хотелось.

— Хотите, я вам рассказ прочитаю? — спросила Тоня-Соня.

— Хотим, давай! Какой рассказ? Про что?

— Садитесь, — сказала Тоня-Соня.

Четвёртый «Б» сел где стоял, то есть прямо на землю.

— Рассказ написала я сама. Но историю, которая в нём происходит, я не придумала из головы — так было на самом деле.

— Читай, читай!

Соня вытащила из кармана свёрнутую в трубочку тетрадь.

— Называется «Как усто Саид глиняного человека сделал».

Стало тихо.

— «Посуда нужна всем, а делать её умеют немногие. Глину месить, форму лепить, обжигать, глазуровать, узорами покрывать — кто это умеет, тот усто-гончар называется, тому особый почёт.

Ровесник века усто Саид, семьдесят шесть лет почтенному мастеру, а он до сих пор посуду делает и не знает усталости…» — Тоня-Соня читала громко, ни капельки не волнуясь.

Когда она кончила, ей тоже много хлопали, а когда все успокоились, Севка Клюев сказал:

— Хорошие у вас в четвёртом «Б» ребята. Только плохо, что каждый своим делом занят: Тоня-Соня сочиняет, Карим рисует, Катька собаку воспитывает, Саттар фотографией увлекается, Анвар Уйгунов в математический кружок к пятиклассникам ходит. А общего дела у вас нет.

— Как это нет? — возмутился Юз Ачилов, староста класса. — Что мы, металлолом или макулатуру не собираем?

— Понимаешь, макулатуру все собирают. Надо, чтобы было такое дело, такое, чтобы всех захватило. Например, отыскать участников Отечественной войны.

— Да их всех давно отыскали. Мы ещё и не учились тогда, и старшеклассники ещё не учились. Прежние ребята отыскали.

— Ну, тогда всех участников борьбы с басмачами.

— Их всего трое осталось, их все уже наизусть выучили.

Очевидно, Севка затронул больную струну, потому что со всех сторон понеслось:

— И первых комсомольцев все знают!

— И первых пионеров!

— И Героев Труда!

Вдруг Севку как осенит, он даже с места вскочил.

— Придумал! Давайте записывать рассказы! Вот как Тоня-Соня про глиняного человека. Иногда взрослые, даже не обязательно герои, рассказывают про очень интересное. Кто что услышит, пусть сразу же и записывает. Давайте?

— Давайте! Здорово! — закричал четвёртый «Б».

— А если будут рассказывать всему классу, что же, всем и записывать? — спросила Катька.

— Нет, зачем. Давайте выберем собственных корреспондентов.

— У кого пятёрки по русскому, — сказал староста Юз.

Выбрали Тоню-Соню, Катю, Хадию, Юза и ещё четырёх ребят.

— А я буду фотокорреспондентом, — сказал Саттар Алиев, хотя его никто и не выбирал.

— Когда Аллах возводил купол неба, ты подавал кирпичи, — сказал Анвар.

Действительно, Саттар всюду лез и, по словам Анвара, был заметен, как ишак с меткой на лбу. Вечно ему говорили «не возникай», а он вечно «возникал». Но сейчас никто возражать не стал, наоборот, все сказали:

— Хорошо, ты будешь фотокорреспондентом.

Так у четвёртого «Б» появилось своё самостоятельное дело.

Глава VII

Однажды утром кто-то принёс известие: Садыр Васильевич заболел — и математики не будет.

— Ура! — закричал Севка, но, встретив взгляд Хадии Фирузовой, кричать перестал. И хотя он радовался вовсе не тому, что математик заболел, а тому, что урока не будет, ему всё равно стало как-то неловко. Он тихо побрёл к своему столу. Как раз вовремя — в класс вошла Гульчехра Хасановна.

— Займёмся повторением пройденного по истории.

Ребята приуныли. Всех больше бы устроило, если б Гульчехра Хасановна поговорила с ними о жизни или почитала бы книжку. А тут «повторение пройденного». Выручил староста Юз.

— Гульчехра Хасановна, помните, когда мы проходили Тимура, вы сказали, что у него был такой замечательный внук, прямо учёный. А потом вам всё было некогда о нём рассказать.

— Расскажите! — закричал четвёртый «Б». (Молодец староста!)

— Ну что ж, слушайте. Надеюсь, вы помните, что полчища Золотой Орды были остановлены воинами Древней Руси и воинами Средней Азии. Во главе русских войск стоял?..

— Дмитрий Донской!

— Во главе среднеазиатских полков?..

— Тимур!

— Тимур хотел стать властелином мира. Он сказал: «Вся Вселенная не стоит того, чтобы иметь двух царей» — и послал свои войска завоёвывать Крым, Кавказ и Индию.

Пять лет длился поход Тимура в Индию. Большой обоз следовал за великим шахом. Верблюды везли ковры и вазы. В разукрашенных кибитках ехали жёны повелителя Вселенной, жёны его детей, жёны его внуков. Ехали маленькие дети. Во время недолгой стоянки в горах Султанин жена Шахрука, младшего сына Тимура, родила ребёнка.

«Собственные корреспонденты» вытащили «корреспондентские» блокноты и в отчаянии переглядывались друг с другом.

— Надо писать или не надо? — обернулась к Севке Катя.

— Писать или нет? — прошептала громко Хадия.

— Надо или не надо? — понеслось по рядам.

— Что происходит? Хадия Фирузова!

Хадия встала.

— Чем ты обеспокоена?

— Я не знаю, надо писать или не надо?

— Что писать?

— Кор-рес-пон-ден-цию.

— Ничего не понимаю. Староста, почему в классе шум?

Юз встал, но заговорили все разом. Каждый хотел объяснить, что они не просто шумели, а шумели по делу. Гульчехра Хасановна отошла к окну и принялась смотреть на двор. Пришлось замолчать. Тогда Гульчехра Хасановна вернулась на место и сказала как ни в чём не бывало:

— Староста, что происходит в четвёртом «Б» классе?

— Четвёртый «Б» придумал записывать интересные рассказы. Мы будем записывать всё, что услышим об интересных делах и поступках.

— И наш класс станет знаменитым, и все скажут: «Знаменитый четвёртый «Б», — вставил «возникало» Саттар.

Тут уж Севка не выдержал:

— Совсем не для того. Мы просто хотим, чтобы все узнали про то интересное, что случилось с другими людьми.

— Поняла, — сказала Гульчехра Хасановна. — По-моему, вы придумали хорошо. Осталось решить, что записывать, а что нет. Давайте сделаем так: записывать вы будете только те случаи или события, о которых вам будут рассказывать сами участники. А про то, что мы знаем из книг, записывать не надо, потому что про это уже написали до нас.

— Мы напишем про то, что никто не знает, и станем знаменитыми, — сказал Саттар.

— Оседлал шайтана и поехал по свету, — сказал Анварка.

Все засмеялись.

— Так как же, — спросила Гульчехра Хасановна, — надо или не надо записывать то, что я сейчас рассказываю?

— Не надо!

— А слушать?

— Надо!

— Тогда продолжаю. Итак, у Тимура родился ещё один внук. Ему дали имя Мухаммед Тарагай, но дед пожелал, чтобы его звали Улугбек — «великий правитель». Так его все и звали. Маленьким мальчиком ходил Улугбек с дедом в походы, а когда сам стал правителем, то воевать перестал.

Замолчали военные трубы, свернулись боевые знамёна, перестала литься кровь.

Улугбек получил во владение Самарканд и правил им ровно сорок лет, с тысяча четыреста девятого по тысяча четыреста сорок девятый год.

Правитель вёл обычную жизнь феодала — устраивал шумные пиры, пышные выезды, охоты. Но вместе с тем он любил науку и стремился к знаниям. При его дворе жили математики, астрономы, поэты, врачи. Они писали книги, вели занятия в медресе, то есть в школах. Просвещённый владыка был явлением очень редким, и потому один из придворных поэтов написал: «Небо должно ещё много раз совершить кругооборот, прежде чем оно создаст такого учёного правителя». Улугбек и сам писал стихи. Но особенно много времени он уделял занятиям арифметикой, геометрией и астрономией. По его приказу была построена обсерватория. Она считалась лучшей для своего времени. Развалины обсерватории до сих пор возвышаются на одном из самаркандских холмов, в четырёх километрах от города.

Что тебе, Клюев?

— Я хочу сказать: когда мы проходили Древнюю Русь, нам Вера Степановна тоже очень интересно рассказывала про Новгород, а потом мы взяли и поехали туда. И всё увидели своими глазами.

— В тебе есть задатки организатора, — усмехнувшись, сказала Гульчехра Хасановна.

— Ага, — согласился Севка. — Однажды я организовал экскурсию в Рыцарский зал. Мы ходили туда всем классом, и мой папа рассказывал про оружие. Ещё я организовал мальчишек нашего двора стоять на голове. Сначала никто не умел, а потом все научились.

— Прекрасно. Скажи, пожалуйста, сколько километров от Ленинграда до Новгорода?

— Сто восемьдесят.

— Сколько часов вы ехали?

— Три часа.

— А от нас до Самарканда гораздо больше, да не по низине, а по горам, серпантином.

— Поедем! Пожалуйста, поедем! Мы не устанем! — закричал четвёртый «Б».

Тут зазвенел звонок. И хотя ребята изо всех сил пытались удержать Гульчехру Хасановну, она сказала, что у неё дела, и вышла из класса.

На перемене Севка должен был показать, как он делает стойку. Севка не любил, чтоб его долго просили. Он с разбега встал на три точки, замахал в воздухе ногами и запел «кверхногамную» песенку:

Последнюю строчку можно было менять. И в зависимости от места, где делалась стойка, петь: «здесь на земле», или: «здесь на ковре», или: «здесь на столе». В данный момент дело происходило на лужайке школьного двора.

«Кверхногамная» песня была так заразительна, что всем сразу захотелось научиться стоять кверху ногами. Дел у Севки прибавилось.

Дома его тоже ждали дела. На Севкиных плечах лежала одна из самых главных хозяйственных обязанностей — он был водоносом и ежедневно наполнял водой деревянный пятиведёрный бачок, стоявший на краю суфы.

Колодец помещался в ичкари. Так называлась та половина дома, где жил Садулла со своей женой. Посторонним мужчинам ходить туда было нельзя, а мальчикам можно. Старик Садулла жил по старым обычаям и жену свою заставлял жить по старым обычаям. Когда она проходила мимо археологов, то закрывала лицо концом головного платка.

Ещё в ичкари жила внучка хозяина, та самая девчонка, которая орала, когда Карим и Катя спасали Карлсона. Ещё там жила мать девчонки, но её археологи видели редко: она работала в ресторане и приходила домой поздно. Другие сыновья и дочери Садуллы жили кто в Самарканде, кто в Ташкенте, а кто даже в Иркутске.

Севка взял ведро и побежал по тропинке через сад. Навстречу ему потянулся сладковатый дымок саксаула — верный признак того, что у хозяина варится плов. «Плов в котле, гость во дворе», — сказал бы Анвар. Так и есть. В айване сидели хозяин и незнакомый Севке мужчина. Перед ними стояло блюдо с белой сладкой нишалдой^[17] и лежала гора лепёшек. Жена Садуллы, закрыв лицо платком, прислуживала.

— Салам-алейкум, — сказал Севка, пробегая мимо.

— Здорово, пацан, — буркнул гость, не поворачивая головы.

Он сидел к Севке спиной.

Колодец находился рядом с печкой. В плотно закрытом котле кипел и распаривался плов.

Севка быстро наполнил ведро и пошёл обратно, изо всех сил стараясь не смотреть в сторону айвана. Ему почему-то очень хотелось узнать, какого такогогостя принимал Садулла. Два ведра он пронёс благополучно, на третьем — не выдержал и обернулся. Гость обернулся тоже. У него было какое-то мятое лицо с приплюснутым носом и тонкими сизо-лиловыми губами; на щеках и на лбу алели большие противные пятна. «Кажется, Пятнистый! — пронеслось в голове у Севки. — Тот, что крикнул: „Гони вон проклятых щенков!“

В ичкари Севка больше не пошёл — неудобно было. Но если бы он знал, о чём вели речь Садулла и Пятнистый, то он наполнил бы водой все арыки города, лишь бы лишний раз пройти вдоль айвана.

— Думай, старик, — говорил гость, макая кусок лепёшки в тягучую нишалду. — Где твоя стариковская мудрость?

— Думаю, сынок, думаю. Туда и сюда мысли перекидываю, да не Аллах я, чтобы под землёй видеть.

— Золото такой товар, что и сквозь землю светит.

— Так. Правда твоя. Да к реке не пройти — граница там.

— Дождёмся, что археологи отыщут.

— Нельзя того допустить. — Садулла вытер бороду полотенцем.

— Нельзя, старик.

Жена Садуллы поставила на дастархан блюдо с пловом. Беседа на время прервалась. Потом гость возобновил разговор.

— Пошарь в святой могиле, где офицеришка квартировал.

— Легко говорить, трудно делать. Мазар за полосой, кто меня пустит?

— Проси начальника.

— Умный ты человек, сынок. Твои мысли читаю, каждый день начальнику кланяюсь. Однако на мазар надежда малая — ремонт там был. Советская власть сказала: «Мы в Аллаха не верим, могилы святых не почитаем, а старые здания почитаем». Тогда весь мазар чуть не по кирпичу разобрали и заново сложили, чтобы крепко стоял.

— Рабочих прощупай.

— Разговаривал с одним, вёл беседу.

— Только осторожно, без моих указаний никому не открывайся.

— Ладно. Скоро ли приедешь?

— Не знаю, как рейс будет. Да и не следует нам с тобой часто видеться. Если что узнаешь, передай с кем-нибудь старым способом.

— Ладно.

* * *

Когда археологи вернулись домой, Нина Георгиевна, заглянув в бак, с удивлением спросила:

— Эй, водонос, сегодня что, лимит на воду?

— Неудобно было в ичкари ходить, там гость сидел, — солидно ответил Севка.

— Гостя принимал, правду пионер говорит; гость приезжал, плов варили, отведайте, почтеннейшие! — Из-за деревьев появился хозяин с блюдом плова в руках.

— Рахмат, — сказал Борис Яковлевич, — от плова и шах не отказывается. Родственник приезжал?

— Хороший человек всё равно что родственник. Шофёр. С сыном на одной базе работает. Товары из Самарканда привёз. Нам со старухой подарки от сына привёз. Халат привёз. Хорошо в новом халате на мазар пойти, святому молиться. Когда возьмёшь меня, начальник?

— Нелёгкое это дело. И обидеть вас отказом не хочется, и обещать боюсь.

— Постарайся, начальник. Аллаху молиться за тебя буду.

Хозяин ушёл.

— Хороший был плов, — сказал через некоторое время Лёня.

— Превосходно готовят, — подтвердил Андрей Петрович.

— Плов-то хороший, а вот гость был нехороший, — вступил в разговор Севка.

— Чем не угодил? — спросила Нина Георгиевна.

— Лицо злое. Всё в красных пятнах. Противный.

— Разве можно судить по наружности?

— По такой можно.

— А по такой, как у Садуллы-бобо?

Севка задумался. С одной стороны, Садулла выглядел вполне приличным стариком, с другой стороны, не было у Севки к нему доверия. Поэтому он ответил уклончиво:

— Садуллу я ещё мало знаю. А вообще здесь почти все люди хорошие.

— Из чего ты исходишь, говоря так?

— Я исхожу из детей. Детей любят добрые люди, а здесь все любят детей.

— Вот те раз. А у нас разве эту шушеру не любят?

— Любят, да не так. Вот смотрите, у вас один ребёнок, у моих мамы с папой — один, у Бориса Яковлевича, правда, два, зато у Татьяны Васильевны ни одного. В нашем ленинградском классе, кого ни возьми, у всех по одному брату или сестре, или вообще нет. А в нашем узбекском классе у всех помногу: у Тони-Сони — шесть, у Анварки — три, у старосты Юза — четыре, у хвастуна Саттара — шесть, у Хадии — три, а у Карима — целых восемь, его мама так и говорит: «мой отряд».

— А у Кати Усовой?

— У Катьки никого. Но она не виновата. У неё мамы не стало, когда Катька была совсем маленькая. Поэтому Катька такая гордая — боится: вдруг её жалеть будут.

— Да, — сказал Борис Яковлевич, — любовь к детям — одна из замечательных черт Востока. Кстати, Всеволод, твоя напарница нашла сегодня почти целый сосуд с надписью. Даритель просит ниспослать ему большое потомство.

— Надпись выполнена кхароштхи? — небрежно спросил Севка.

— Кхароштхи. А сосуд местный — новое доказательство культурных связей Узбекистана и Индии.

— И ещё, — сказал Севка. — Раз местные жители умели писать не только по-кушански, но и по-индийски — значит, они были образованными и знали иностранные языки.

— Молодец, Всеволод. Мыслишь, как археолог.

Глава VIII

Не все жители Кушанского царства были учёными. Далеко не все знали не только индийскую, но хотя бы кушанскую письменность настолько, чтобы написать собственное имя. Говоря попросту, значительное большинство населения было неграмотным. Однако и эти неграмотные люди оставляли свои «автографы» в Сары-Тепе. Каким образом? Они окрашивали руку красной краской и, растопырив пальцы, прикладывали ладонь к стене. Таких «отпечатков пальцев» было в монастыре несметное множество. Они портили рисунок орнамента или мешали прочитать и без того едва различимую надпись. Но однажды «рука» помогла найти новый подземный ход.

От коридора, где работали Нина Георгиевна и Севка, отходил небольшой тупичок. Он был окрашен в чёрный цвет. Орнаментов не было — может быть, поэтому древние любители автографов использовали его особенно охотно.

Целый лес «рук» вздымался кверху на всём протяжении продольных стен. Словно множество невидимых людей единодушно голосовали «за». На торцовой стене «рук» не было.

— Очень странная ниша, — сказал Борис Яковлевич, когда в одно из воскресений у него нашлась свободная минутка и он «зашёл в гости» к Нине Георгиевне и Севке. — Очень странная, — повторил он задумчиво. — Совершенно не характерная… Совершенно непонятная… Слишком широкая… слишком глубокая… Хоп! Нашёл! Поздняя забутовка^[18] — замурованный ход! И как это я сразу не догадался!

— Не вижу, что дало тебе повод догадаться сейчас? — спросила Нина Георгиевна.

— А вот смотри, у последней «руки» торцовая стена срезала кончик мизинца. Значит, поставили стенку позже, чем отпечатали «руку».

— И то. Как же это я не заметила? Да и Лёня хорош — пять раз стену фотографировал.

— Вот ты в наказание и заставь его расчистить пол в тупике. Дам ему дедушку Юсуфа, пусть вдвоём уберут надувной песок.

— Я им помогу, — сказал Севка.

— Хоп.

Легко сказать — расчистить пол. Хоть тупичок и небольшой — два метра в длину, полтора в ширину, — но песка надуло столько, что уровень пола повысился чуть ли не на метр, и надо было вынести три кубометра земли. Как за короткий срок справиться с подобной задачей? Нина Георгиевна думать не стала, ушла к своим рабочим.

А Лёня думал, думал и придумал.

— Вот что, старик, — сказал он Севке, — давай рассуждать согласно правилам логики. Что нас с тобой интересует в этом коридоре?

— Замурованный проём.

— Что мы хотим с ним сделать?

— Размуровать.

— Правильно. Но сначала забутовку надо расчистить, сфотографировать, замерить и сделать всю прочую археологическую муру. Так что давай сначала освободим торец, а там посмотрим.

Стали работать в три лопаты: Лёня отбрасывал песок от торца, дедушка Юсуф перекидывал песок дальше, Севка помогал и тому и другому.

Не прошло и пятнадцати минут, как Лёня свистнул. Юсуф и Севка бросились к нему. Было от чего засвистать — забутовка шла не до конца. Она не доходила до первоначального пола и обрывалась на середине толщи надувного песка.

Между ней и полом образовывалась щель, достаточно большая, чтобы сквозь неё мог пролезть не очень толстый человек.

— Старик, иди за дядь-Борей.

Когда Бориса Яковлевича удалось оторвать от каких-то дел и привести к забутовке, песок около неё был уже убран.

— Любопытно, — сказал Борис Яковлевич, осмотрев щель. — Однако этот кошачий лаз отнюдь не рассчитан на человека моей комплекции.

— Я пролезу, — сказал Лёня.

— И я, — сказал Севка.

— Нет, — возразил Борис Яковлевич. — Неизвестно, что там, за этой стеной. Первым полезу я.

— Чур, я третьим, — сказал Севка, считая неудобным опережать Лёню.

— Вы полезете только в том случае, если я позволю.

— Хоп, — уныло сказали Севка и Лёня.

Дедушка Юсуф расширил лаз, и Борис Яковлевич нырнул в чёрный проём.

— Что там? — Лёня и Севка одновременно просунули головы в щель и чуть не стукнулись лбами.

— Ничего особенного. Длинный коридор. Конца не видно. Приток воздуха есть. Стены покрыты чёрной краской, всюду «руки».

— Можно?

— Давайте. Только фонарики возьмите. Дедушка Юсуф пусть сторожит вход, никому ничего не говорит и никого не пускает.

Втроём они пошли по бесконечно длинному коридору — первым шёл Борис Яковлевич, вторым Севка, Лёня был замыкающим. Фонарик Бориса Яковлевича скользил по правой стене и по потолочному своду. Лёня просматривал левую стену. Севка светил под ноги. Пол был чистым, без надувного песка; на чёрных, словно бархатных стенах алели отпечатки кроваво-красных рук.

Сначала руки были наляпаны густо, потом реже, потом пропали.

— На редкость бездарный коридор, — сказал Лёня, — ни росписей, ни надписей.

— Очевидно, его использовали только для связи с другими помещениями монастыря.

— Куда же мы выйдем?

— Скоро станет ясно.

Голоса Бориса Яковлевича и Лёни звучали приглушённо, таинственно. Севке казалось, что свод прибивает звуки к земле, они стелются на полу, плывут на луче его фонаря. Вдруг луч вздрогнул, словно споткнулся, а Севка замер на месте.

Поперёк коридора лежал скелет, страшный, со скрюченными руками. Провалы чёрных глазниц уставились прямо на археологов. У Севки даже дух захватило от такой встречи. А Борис Яковлевич уже склонился над мертвецом.

— Кто ты, приятель? — спросил он, разглядывая скелет. — Какая смерть привела тебя под эти своды? Устал ли ты от длинной дороги, или полоснула тебя кривая сабля, или замучила чёрная немочь?

— Заблудился, не смог найти выхода и умер от голода, — предположил Севка, в свою очередь, склоняясь над мертвецом.

— Чепуха, — сказал Лёня. — Как можно заблудиться в прямом коридоре? Наверное, змея ужалила.

— Скелет сию минуту не откроет тайну. Пошли, — сказал Борис Яковлевич.

Они перешагнули через скелет и двинулись дальше. Два фонаря прощупывали стены, третий — светил под ноги.

— Близко выход, — сказал Борис Яковлевич через некоторое время и шумно втянул воздух.

Севка посветил вперёд. Никакого выхода не было — коридор упирался в глухую скалу.

— Светите, — сказал Борис Яковлевич.

Он вынул из-за пояса небольшую мотыгу, с которой вообще никогда не расставался, и ударил прямо перед собой. К ногам покатилась земля. От второго удара в пещеру брызнул дневной свет. Все вместе они расширили отверстие и высунулись наружу. Прямо под ними неслась вспененная масса воды. Она вспрыгивала, клокотала, с размаху обрушивалась на камни и, покружившись на месте, летела дальше — жёлтая от ила, мутная от глины и песка.

— Здравствуйте, товарищи, — раздалось откуда-то сверху.

От неожиданности они даже вздрогнули, потом посмотрели наверх. Над их головами стоял Володя Нацваладзе, хорошо знакомый Севке пограничник, со своей медалисткой Жанеттой.

— Мы так и решили — не иначе археологи сквозь землю движутся. Жанетта хвостом виляла, говорила: «Не беспокойся, свои идут». Ну, вы хоть и свои, да по реке государственная граница проходит, поэтому прошу вас, товарищи, вернуться к месту ваших обычных работ и не появляться здесь без специального разрешения.

Пока Володя говорил, Лёня успел шепнуть Севке:

— Смотри, Афганистан. Видишь их сторожевые вышки?

— Вижу! — крикнул Севка. Он хотел крикнуть ещё что-то, но был за ноги втянут в пещеру.

— До свидания, — сказал Володя им вслед.

— До свидания, до встречи на заставе.

Обратный путь они проделали значительно быстрее. Коридор теперь не казался таким мрачным, а свод таким низким, и даже скелет выглядел не таким уж страшным.

* * *

Дома, лишь только Севка сунулся в ичкари, его перехватил старик Садулла.

— Салам алейкум, молодой археолог.

— Салам, салам.

— У доброй вести быстрые ноги. Говорят, вы сквозь землю прошли, до самой реки дошли.

— Ой, некогда мне, Садулла Насырович. Наши воды ждут. Мыться надо.

— Что нашли под землёй?

— Ничего не нашли. Пустой коридор — ни надписей, ни росписей, ни одной находки.

Любопытный был этот старик, поэтому Севка, на всякий случай, не стал рассказывать ему про скелет.

Но своим он, конечно, рассказал. Сразу же после обеда помчался к Катьке, а не застав её дома, помчался к Кариму.

Карим жил у той самой Анзират, которая когда-то вышла замуж за молодого пулемётчика. С тех пор прошло много лет, и Анзират, конечно, состарилась, но бабушкой её всё равно никто не называл. Была она быстрая и весёлая, и глаза у неё были совсем молодые.

«Когда Анзират Зиямовна смеётся, всем на белом свете становится хорошо», — говорила Катька.

Севка с ней соглашался. Это был один из немногих случаев, когда он соглашался с Катькой. Обычно они всегда спорили.

Как Севка и предполагал, Катька с Карлсоном были у Карима.

Карим рисовал натюрморт — поднос с изюмом и три пиалы. Катька сидела просто так.

— Гостя ждёте? — спросил Севка, входя в мехмонхону.

— Тебя ждём. Снимай кеды, садись, — ответил Карим.

— А где апа?

— У неё люди.

Анзират Зиямовна была депутатом Горсовета, к ней все ходили за делом и без дела — поговорить, посоветоваться.

— Вечно люди, — пробурчал Севка, огорчившись, что апа не услышит, как он будет рассказывать про скелет.

— Анзират-апа говорит, что если не для людей, для чего тогда жить? Нашли сегодня чего-нибудь?

— Ещё какую находку нашли!

Севка стал рассказывать про чёрный коридор, и про скелет, и про то, как Борис Яковлевич разговаривал с мертвецом. В лицах всё рассказывал, прямо — артист.

— Кто ты, приятель? — выл он страшным голосом. — Скажи, кто ты? Умер ли ты от древнего вирусного гриппа, или перерезали тебе глотку от уха до уха?

— Ничего не от древнего гриппа, а просто от пуль, — перебила Катька. Весь рассказ испортила.

— Ты откуда знаешь?

— Просто умею рассуждать логично.

— Интересно…

— Интересно, так слушай. Если бы этот человек умер от древнего гриппа в древние времена, то монахи похоронили бы его, а не оставили валяться посреди коридора. Логично? Вот и значит, что его убили в новое время.

— Логично, да не очень. Монахи покинули монастырь давным-давно, ещё в третьем веке, а потом туда приходили всякие люди — торговцы и так, путешественники, вроде туристов. Они считали Сары-Тепе святым местом. Вот один такой пришёл молиться, забрался в коридор и умер. Может быть, никто и не знал, что он там валяется, раз в монастыре никто не жил. Это тебе логично?

— Логично, да не очень. Если никто не жил, то кто ж перегородил коридор? Ты же сам сказал, что Борис Яковлевич сказал, что стена новая. Кто её сделал?

— Не знаю.

— Не знаешь, а споришь.

— Про стенку не знаю, а про скелет знаю. Мне Борис Яковлевич разрешил списать, что он про мертвеца в своём археологическом дневнике написал.

Севка стал читать: «Скелет лежит на спине, головой к востоку. Сохранность костей хорошая. Анатомический порядок выдержан. Глазницы большие, их форма круглая, лоб резко выпуклый. Кости скелета крупные, полностью сформированы. Суставные поверхности без признаков старения. По размерам костей и черепа скелет принадлежал мужчине. Отсутствие признаков старения суставов, полная сохранность черепных швов позволяет определить его возраст в тридцать — тридцать пять лет».

— Ин-те-рес-но, — протянула Катька, когда Севка закончил читать.

— Очень, — подтвердил Карим.

Севка и сам знал, что это интересно. И вообще жить было здорово интересно.

На другой день после находки скелета Гульчехра Хасановна сказала, что так как четвёртый «Б» не проявил себя никакими особыми беспорядками, а, напротив, вполне прилично учится, то на майские праздники они поедут в Самарканд.

Стоит ли говорить, что четвёртый «Б» встретил это сообщение громогласным «ура»!

Радоваться в одиночку не так интересно. Но всё же дома Севка, стоя на голове, сам себе пел песню:

— У молодого пионера праздник. Уж не нашли ли чего почтенные археологи? — спросил хозяин.

Он возился в саду. Надевал на виноградные гроздья мешочки, чтобы защитить ягоды от птиц.

— Наш отряд едет в Самарканд! — пропел ему Севка, а потом пояснил: — Мы на праздники в Самарканд едем, всем классом.

— Хорошее дело, хорошее дело. Когда едете?

— Двадцать девятого уедем на автобусе. Обсерваторию Улугбека посмотрим. Знаете Улугбека?

— Как не знаю? Великий эмир был.

— Учёный, астроном.

— Так, так. Значит, вы поедете в Самарканд?

— Поедем, бобо, к Улугбеку в гости.

— Хорошее дело, хорошее дело.

Глава IX

Четвёртый «Б» ехал в Самарканд. Шефы дали автобус, археологи — шофёра Сашу, родительский комитет — Анзират Зиямовну… Вот это была поездка!

Навстречу четвёртому «Б» летели жёлто-серые пески с сухими космами колючих кустов. Зелёные бухарские синички, гроздьями сидевшие на телеграфных проводах, суматошно кричали вслед. Из-под колёс, словно вспугнутые зайцы, выскакивали шарики перекати-поля. «Хоп-хоп», — били мелкие камешки в ветровое стекло.

Во время коротких остановок ели манту — узбекские пельмени с бараниной, пили воду из родника у подножия гигантской чинары, кормили рыбок маринок. Передохнули — и снова в путь.

Дорога поднималась вверх, бежала по краю пропасти. Внизу бурлили горные реки. На нежно-зелёных склонах паслись стада белых и чёрных овец. На лугах полыхали огнём красные и жёлтые тюльпаны.

Автобус кружил по виткам серпантина. Вместе с ним кружился прилипший к окнам четвёртый «Б».

Позади осталось ущелье со стометровыми склонами, непрестанно изрыгающее массы холодного воздуха. Через это ущелье во времена Тимура пролегал караванный путь.

Позади остались «пятьдесят сахарных голов» — пятьдесят островерхих скал.

Позади остались зелёные и красные холмы со стадами каракульских овец.

Лента асфальта вилась в предгорье, ныряла в ущелье.

«Хоп-хоп!» — бились камушки. «Как хорошо болтать ногами!» — орал четвёртый «Б».

Долго ли, коротко ли, перемахнули через перевал, а там уж до Самарканда рукой подать.

— Сколько лет Самарканду? — спросила Гульчехра Хасановна, когда перед ними открылся город.

— Две тысячи пятьсот!

Город был весь в зелени.

— Как называли Самарканд древние историки?

— Украшение лика земли.

В интернате, где их ждали как самых дорогих гостей, были готовы и обед, и постели. Пообедать — пообедали, а от отдыха отказались. Кто же будет днём спать, когда впереди так много интересного!

Четвёртый «Б» снова в машине. Здесь произошли кое-какие изменения: в ветровом стекле — букет тюльпанов, а рядом с Сашей — Зулейха.

— Здравствуйте, апа, здравствуйте, Гульчехра Хасановна, здравствуйте, ребята. Желаю вам всем хорошо провести праздники, — сказала Сашина невеста, а потом уже не говорила ни слова, только иногда улыбалась.

— Серьёзная девушка, — одобрительно отозвалась о ней Анзират Зиямовна.

— Внимание, едем по достопримечательностям, как заграничные туристы! — крикнул Саша, и автобус поехал по улицам Самарканда.

Необычайным был этот город. Старое и новое перепуталось в нём, как правда и выдумка в сказке. Жаль, что нельзя было всё посмотреть, — времени не хватало.

Перед Регистаном^[19] ребята вышли из машины, построились в пары — впереди Гульчехра Хасановна, Анзират-апа позади.

Но какой там строй на Регистане! Народу — не протолкнуться. Особенно много туристов. И хоть приехали они из разных мест и одеты были по-разному, но вели себя одинаково: стояли задрав головы, восторженно орали и не переставая щёлкали фотоаппаратами. Четвёртый «Б» моментально стал делать то же самое.

Не только ленинградец Сева Клюев, почти все ребята четвёртого «Б» класса видели Регистан впервые. Было от чего прийти в восторг.

Обширный, как площадь, вымощенный камнем двор. С трёх сторон его замыкают три медресе: Шер-дор — «Имеющий тигров», Тилля-кори — «Позолоченный» и медресе Улугбека. Все три здания так огромны, что кажется — в самое небо упираются их башни и купола. Стены выложены расписными изразцами. Особенно нарядны ворота.

— Ворота с аркой посредине называются «портал», — принялась объяснять Гульчехра Хасановна, — башни — минареты. На них пять раз в день взбирались священники-муэдзины и звали правоверных к молитве: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник его». В некоторых странах Востока до сих пор несётся такой призыв. Только муэдзины уже не поднимаются по крутой винтовой лестнице. Они записали свои голоса на диктофон и в нужный час включают его.

Такое применение современной техники вызвало у ребят припадок веселья. Когда они успокоились, Гульчехра Хасановна сказала:

— Форма минаретов произошла от сторожевых сигнальных башен, на которых зажигались огни. Об этом говорит корень слова «минарет» — «нар», что значит «огонь».

— Здорово, — сказал Севка, озирая площадь.

— «Здорово» не годится, не так надо говорить, — обрезала его Тоня-Соня.

— Вот ты и скажи, как годится.

— И скажу. Регистан — как сказка из «Тысячи и одной ночи». Только в сказках бывает так много красивого или в стихах. Минареты — как стрелы, пущенные из лука; купола — как паруса.

— Голубых парусов не бывает.

— Бывают, — вмешалась Катька. — Раз бывают алые паруса, значит, бывают и голубые. Продолжай, Тонька.

— И продолжу. Посмотрите на разноцветные изразцы. На них изображены большие и маленькие звёзды с длинными лучами, линии, стебли, цветы.

Усто Саид рассказывал, что правоверным было запрещено изображать людей и вообще живые существа. Тогда художники придумали вот что. Всю красоту, что они видели на земле, они изобразили, рисуя цветные узоры. Это как музыка. Только музыку слушаешь, а узоры смотришь!

— Очень правильно, — сказал Карим, отрывая глаза от альбома, в котором он что-то уже рисовал. — Так и говорили: «Узоры — музыка для глаз».

— Интересно, — крикнул кто-то из ребят. — Тоня-Соня, расскажи ещё!

— Чего там рассказывать, смотрите.

— Про буквы расскажи!

— Про буквы я не знаю, они тоже как узор!

На медресе Улугбека были большие жёлтые и белые буквы. Их оплетали гибкие стебли цветов.

— Это арабская надпись, — сказала Анзират Зиямовна. — Здесь написано: «Основатель этого здания науки — великий султан, сын султана, сына султана, удовлетворитель мира и веры Улугбек Гураган».

— Анзират-апа, вы умеете читать по-арабски?

— Немного умею.

— Вы здесь учились, в этом медресе?

— Что вы! Девочек на порог медресе не пускали, да и мальчики там не столько учились, сколько молились. Кончали медресе, а не знали ни химии, ни физики, думали, что земля плоская и окружена со всех сторон горами, в которых живут могучие джинны. А всё же для меня Регистан действительно стал «местом учения».

— Расскажите, апа, расскажите!

Больше всего на свете четвёртый «Б» любил интересные истории.

— Было это больше пятидесяти лет тому назад. Приехала я с братом в Самарканд. Он по делам ехал, я и упросила взять меня с собой. Уж очень хотелось своими глазами увидеть «украшение лика земли». Пришли мы на Регистан. Людей — не меньше, чем сейчас. Волнуются, кричат. Посреди площади большой костёр горит.

К нему женщины подходят, одна за другой. Срывают с себя паранджу и в огонь бросают. А лица у них такие счастливые, такие гордые. Назад идут — походка лёгкая, будто тяжёлый груз с плеч сбросили. Ведь паранджа была знаком рабства. Женщина считалась рабыней сначала отца, потом мужа. Для неё всё было запретным — и веселье, и радость. Ни петь, ни смеяться, даже говорить громко при посторонних нельзя. Лицо открыть — нельзя, на мир взглянуть — нельзя. Перед глазами всегда должна быть чёрная сетка чачвана.

— Апа, Анзират Зиямовна, скажите, пожалуйста, что это за сетка такая? — закричал Севка. — Ко мне в Ленинграде одна девчонка приставала, про сетку спрашивала и про то, как паранджу носили.

— Сетка — чачван называется. Её из конских волос плели. Чачваном лицо закрывали. А паранджу на голову накидывали. Паранджа — вроде халата, только руки в рукава не продевали, рукава на спине болтались. У богатых паранджа из шёлка делалась, у бедных — из ситца, а смысл один.

Увидела я этот костёр, в котором паранджи да чачваны корёжились, приехала домой и свою паранджу сожгла. Первая в городе с открытым лицом появилась. Отец меня чуть не убил, мать плакала. Старики на улице плевали мне вслед. А я и подружек уговорила, вскоре и они лица открыли.

— А вы, значит, первая?

— Первая.

Вот это апа! Собственные корреспонденты не дремали — их шариковые ручки так и носились по листам блокнотов. Саттар Кариев фотографировал апу и то место, где когда-то горели паранджи. Там сейчас стояли чернокожие туристы и, задрав головы, изучали что-то находящееся наверху.

— Ну а теперь в пары, — сказала Гульчехра Хасановна, — нам ещё в Шахи-Зинда успеть надо.

— Где Анвар Уйгунов? — спросила апа, когда все разобрались по парам. Посмотрели — Анвара нет.

У Гульчехры Хасановны округлились глаза. Ребята притихли. Стало слышно, как экскурсовод говорила группе туркменов, прибывших из песков Каракума: «Медресе Улугбека было разрушено. В годы советской власти провели значительные работы по его реставрации; в частности, был восстановлен юго-западный минарет, рухнувший в тысяча восемьсот семидесятом году».

— Давайте покричим, — сказала Гульчехра Хасановна. — Раз, два, три.

— Уй-гу-нов! Ан-вар!

Туркмены в высоких лохматых шапках обернулись и все, как один, принялись улыбаться.

— Тише, — недовольно сказала экскурсовод. — Регистан не место для хоровых упражнений.

— Сделаем так, — сказала Гульчехра Хасановна. — Саттар и Юз берутся за руки и прочёсывают Регистан у медресе Шер-дор. Катя, Карим и Сева — около Улугбека, а я обегу площадь. Остальным стоять как вкопанным и слушать рассказы Анзират Зиямовны.

Поисковые отряды побежали в указанном направлении.

— Операция «Улугбек»! — орал Севка, проталкиваясь сквозь толпу.

Операция удалась. В тени того самого минарета, который рухнул и был восстановлен, Анвар разговаривал с каким-то мужчиной. Увидев ребят, Анвар побежал навстречу, словно только и ждал их появления. Мужчина зашагал в противоположную сторону, «придерживаясь тени», как сказал потом Севка.

— Это был Пятнистый, — тоже потом сказала Катька.

— Как ты могла его узнать, ведь он стоял спиной? — усомнился Карим.

— Узнала, потому что терпеть его не могу.

— Убедительно. Таким показаниям можно верить, — сказал Севка.

Этот разговор произошёл в Шахи-Зинда^[20], среди усыпальниц самаркандской знати. Здесь было тихо и никто не мешал. Усыпальницы, казалось, уснули, прикорнув под высокими шапками куполов. Ребристые купола были одного цвета с небом — синие-синие. Разноцветные изразцы стен мерцали в лучах закатного солнца. В общем, обстановка для разговора была подходящей.

А когда они притащили Анвара… ну и досталось же ему! Ребята ещё не видели Гульчехру Хасановну такой сердитой, но всё равно Анвару никто не сочувствовал, ведь он нарушил основное правило поездки: «Без разрешения никто никуда не отходит».

Глава X

Следующее утро четвёртый «Б» встретил в четырёх километрах от города, у подножия кремнистого холма. Холм напоминал остров, возвышающийся среди зелёного моря садов и полей. Широкий горизонт открывался отсюда, и потому здесь была возведена знаменитая обсерватория.

— Улугбек решил заново произвести наблюдения над всеми светилами, составить новые астрономические карты и таблицы, — говорил экскурсовод.

Четвёртый «Б» внимательно слушал.

— До наших дней дошли остатки обсерватории с частью дуги огромного астрономического инструмента — пятидесятиметрового квадранта.

Раскопан квадрант в тысяча девятьсот восьмом году русским учёным Вяткиным, одним из первых исследователей Средней Азии.

— Смотрите, — шепнула Катька Кариму и Севке, — этот опять здесь.

Мальчики осторожно повернули головы — внизу за деревом стоял Пятнистый.

— Пришёл посмотреть обсерваторию. Мало разве здесь народу?

— Зачем он прячется?

Можно было подумать, что Пятнистый услышал их разговор. Он не спеша отделился от дерева и, нисколько не прячась, пошёл по тропинке, огибающей холм.

— Посмотрите на Анварку, — снова шепнула Катька.

Она всегда умудрялась всё видеть.

Анвар действительно вёл себя странно. Он крутил головой и перебирал ногами, словно кто-то дёргал его за верёвку. Потом выбрался из толпы ребят, подошёл к Гульчехре Хасановне, сказал ей что-то и прямо с места бросился бежать за холм.

Времени терять было нельзя.

— Гульчехра Хасановна, можно мне отойти? — спросил Севка громко. Экскурсовод замолчал, а ребята зашикали. Но Севка не стал дожидаться выговора и побежал за Анваром. Он примчался как раз в тот момент, когда Пятнистый протянул Анварке сложенный вчетверо лист бумаги и серебряный рубль. То и другое Анварка сунул в карман, а Пятнистый пошёл дальше и скоро скрылся за кустами.

— Что он дал тебе? — спросил Севка, вырастая перед Анваром.

— Откуда ты взялся? Ничего не дал.

— Я видел, он дал тебе записку.

— Ври больше, ничего ты не видел.

Севка понимал, что он не имеет права приставать к Анвару. Мало ли кто кому пишет и с кем передаёт письма. Но в его голове вертелись два слова: «Операция „Улугбек“», — поэтому он продолжал настаивать:

— Слушай, тебе дали серебряный рубль, чтобы ты передал записку, а я дам тебе бумажный рубль, если ты мне её покажешь.

— Эх, правду говорят: «Глаз злодея в засаде на тебя». — Анварка попытался проскочить мимо Севки, но тот загородил ему дорогу.

— Ещё отдам свой перочинный нож с тремя лезвиями, отвёрткой и шилом. Ты только покажи мне записку, я её не возьму. Прочитаю и верну обратно.

— Пристал, как репей к платью. Ладно. Сначала сам посмотрю, потом тебе дам.

Анварка развернул записку и стал читать. Его лицо, обычно такое подвижное, сейчас ничего не выражало, лишь губы шевелились медленно. Наконец он дочитал записку, задумчиво посмотрел на Севку и сказал:

— Давай рубль, ножа не надо.

Севка дал.

— Теперь разуй свои глаза.

Записка очутилась в Севкиных руках. Он мигом развернул её и аж подпрыгнул — записка была написана по-узбекски!

Севка грозно взглянул на Анвара. Тот стоял, засунув руки в карманы, его узкие глаза были наполнены смехом.

— Хорош, — сказал Севка, — сам бы сказал: «Лицом к хвосту на коне скачешь», а сам обманываешь. Ладно. Всё равно узнаю, что здесь накорябано.

Севка открыл блокнот, в котором вёл самаркандский дневник, и перерисовал в него текст записки Пятнистого, все буквы и все цифры. Сделать это было не очень трудно, ведь буквы почти ничем не отличались от русских.

К группе вернулись каждый отдельно. Экскурсовод продолжал рассказывать:

— Обсерватория Улугбека прославилась самыми точными для своего времени картами звёздного неба. Имя внука грозного Тимура стало известно не только на Востоке, но и в европейских странах.

Сейчас труды обсерватории хранятся в крупнейших архивах России. Экскурсовод посмотрел на часы.

— На этом я свой рассказ кончу. Если у вас есть какие-нибудь вопросы, пожалуйста, спрашивайте.

— Долго работали на этом квадрате? — спросил Саттар.

— Сам ты квадрат. Не квадрат, а квадрант! — закричали ребята.

— Не кричите, — сказал экскурсовод. — Деятельность обсерватории прекратилась после смерти её основателя. Улугбек был убит двадцать седьмого октября тысяча четыреста сорок девятого года.

— Убит? — У Хадии Фирузовой стали подозрительно увеличиваться глаза.

— На Улугбека ополчились собственный сын и священники. Они подкупили проходимца Аббаса, заманили Улугбека в ловушку и одним ударом меча отсекли ему голову. Поэты и учёные бежали. Знаменитая обсерватория была разрушена.

Экскурсовод замолчал. Хадия зашмыгала носом.

После экскурсии четвёртый «Б» уселся в тени деревьев — решено было немного отдохнуть. Лёгкий ветерок нёс прохладу. Где-то журчал арык. Вдалеке были видны самаркандские минареты и крыши современных многоэтажных домов. Остальное тонуло в зелени садов.

Сначала ребята сидели тихо, потом расшумелись, повскакали с места, попрятались в кустах — принялись играть в Улугбека и Аббаса.

Гульчехра Хасановна и Анзират-апа стали их звать, но в ребят словно шайтан вселился. Они хохотали, носились друг за другом, стояли на голове. Внизу сигналил Саша.

Гульчехра Хасановна хотела рассердиться, но передумала и сказала:

— Ладно, можете играть дальше, а мы с Анзират Зиямовной отправляемся в театр.

После этих слов все мигом очутились в автобусе.

Во время общей возни Севка успел рассказать Кариму и Катьке про записку, но показывать не стал — неподходящее было место. В автобусе тоже — не хотелось, чтоб видел Анварка. В театре опять ничего не вышло: Гульчехра Хасановна посадила Анвара и Севку рядом с собой, словно нарочно.

Севка просто весь исстрадался. Правда, было небольшое развлечение. Так как сидели они в четвёртом ряду, то кто-то, пожелавший остаться неизвестным, на табличке, где был указан номер, к цифре 4 приписал букву «Б». Получился «4-Б» ряд. Гульчехра Хасановна дала свой носовой платок, чтобы «Б» было немедленно стёрто, и в наказание заставила их весь антракт просидеть в зале. Хорошо, что она не видела, как по окончании спектакля стёртое «Б» снова появилось на месте.

На обратном пути, не успели отъехать от театра, Саша остановил машину.

— Посмотрите направо, посмотрите налево, — сказал он, кого-то передразнивая. — Вы видите современные здания, отделанные в национальном вкусе. Самое нарядное здание — завод киноаппаратуры. Приборы КИНАПа знамениты во всём мире. Где только их нет! В Москве? Пожалуйста — в Кремлёвском Дворце. В Японии? Извольте — в звуковой циркораме.

Ребята зааплодировали, Зулейха улыбнулась, Саша включил мотор.

После обеда Севка, Карим и Катя наконец-то смогли уединиться. Севка протянул Кариму текст записки Пятнистого. Карим прочитал, посмотрел на Севку, потом прочитал ещё раз, потом спросил:

— Ты уверен, что Анвар дал тебе ту самую записку?

— Уверен. Я же видел. И была она не смята, а только сложена в четыре раза. А если б Анварка подсунул мне другую, она была бы мятой — у него карманы всегда набиты разной ерундой. Да ты не тяни!

— В записке сказано, как надо варить бараний плов.

— Не может быть!

— Правда.

— Эх ты, «Операция „Улугбек“», — сказала Катька. — А на деле — «секрет приготовленья бараньего варенья».

— Убью Анварку!

— Перережу ему глотку от уха до уха, — съехидничала Катька.

После быстрого и яростного спора, проведённого громким шёпотом, было решено: Катька не будет дразниться, так как Севка всё равно поступил как надо, проверив, что написал Пятнистый. Севка не будет бить Анварку, так как обмен был произведён по всем правилам и Анварка, хотя это и не по-товарищески, не обязан был говорить, на каком языке написана записка. Записку рвать не надо, а надо отдать её Андрею Петровичу, так как это, наверное, очень хороший способ варить плов, раз передают его в такой тайне.

Больше они пока ничего не решили, потому что их отыскала Анзират Зиямовна и сказала, что все уже давно в автобусе и сейчас поедут в Гур-Эмир.^[21]

* * *

На одном из своих дворцов Тимур повелел написать: «Если сомневаешься в нашем могуществе, взгляни на наши постройки». Усыпальница Гур-Эмир была огромной. Много времени понадобилось ребятам, чтоб обойти её со всех сторон. Задрав головы, они смотрели на синий ребристый купол и на арабские буквы, сплетённые, как цветы, в нарядный венок.

— Грандиозное сооружение, — сказала Катька.

— Высота купола двенадцать метров, — сказал Саттар.

— Гур-Эмирский купол был так знаменит, что, когда в Петербурге стали строить мечеть, архитекторы попытались повторить его форму, — сказала Гульчехра Хасановна.

— В Ленинграде есть мечеть?!

— Да. Она стоит на Петроградской стороне, недалеко от Невы.

— Гульчехра Хасановна, почему букв не хватает? Вон там, над восточным сводом! Куда они подевались?

Гульчехра Хасановна собралась было ответить, но передумала и сказала:

— Об этом спросите ленинградских ребят.

— Почему ленинградских? Они же не видели Гур-Эмир!

— И всё-таки спросите.

Внутри усыпальницы был просторный высокий зал. Каменные стены были прорезаны нишами. В нишах таились тени, в зале таилась тишина.

Через решётчатые окна лился мягкий солнечный свет. Косые предзакатные лучи отвесно падали на могилы Тимура, его сыновей и любимого внука. Надгробием Тимуру служил драгоценный тёмно-зелёный нефрит. В древности этот камень считался волшебным.

— Сам Улугбек привёз нефрит из похода и возложил его на могилу деда, — сказала Гульчехра Хасановна.

— Значит, хромоногий Тимур лежит под зелёным камнем? — спросил Севка.

— Нет. Все надгробия ложные, под ними никто не лежит. Настоящие могилы находятся под полом, в особом погребальном склепе. В тысяча девятьсот сорок первом году, когда наша страна отмечала юбилей Улугбека, в Гур-Эмир пришли учёные. Они вскрыли могилы и осмотрели скелеты. Осмотр подтвердил и то, что Тимур был хромой, и то, что Улугбек умер насильственной смертью.

* * *

В этот день поужинали рано и рано легли спать. Завтра отправлялись домой — встать было нужно вместе с солнцем.

Глава XI

Приехав домой и влетев на суфу, Севка сразу почувствовал, что без него случилось что-то неладное.

Никто не смеялся, не рассказывал историй. Каждый занимался собственными делами: Борис Яковлевич писал, папа читал, Нина Георгиевна наводила порядок, Татьяна Васильевна вообще отсутствовала, Лида решала кроссворд, Лёня смотрел в небо.

— Вы что, поссорились, что ли? — спросил Севка, переводя взгляд с одного на другого.

— Ого, путешественник вернулся, — сказал Борис Яковлевич, — ну, рассказывай.

— Я-то расскажу, а вы-то что, поссорились, что ли?

— Не поссорились, а расстроились. Татьяна Васильевна руку сломала, — сказал Андрей Петрович.

— Споткнулась о ровное место, — сказала Нина Георгиевна.

— Врачи упаковали руку в гипс, дядь-Боря упаковал Татьяну Васильевну в самолёт и отправил в Ленинград, — сказал Лёня.

— Жалко Татьяну Васильевну, — сказала Лидочка, — и экспедиция теперь без художника.

— И как раз сейчас, когда обнаружены новые росписи, — со вздохом сказал Борис Яковлевич.

— Дядь-Борь, да выпишите из Ленинграда другого «мазилу», и дело с концом, — тоже со вздохом сказал Леонид. Ему здорово надоела эта тема.

— Не успеем, Лёня. Пока найдём, пока пропуск оформят. Копать-то нам осталось меньше месяца. — Борис Яковлевич снова вздохнул, потом помолчал, потом посмотрел на Севкиного папу:

— Андрей-ака, в армии тебя рисовать не учили?

Военную службу Андрей Петрович проходил в топографических войсках. Поэтому в экспедиции он не только готовил обеды, но и делал замеры, и рисовал срезы холмов.

— Нет, — ответил за папу Севка. — Рисовать отец не умеет. Пистолеты он, правда, здорово рисует, зато больше ничего не умеет. — Севка тоже вздохнул.

И тут (с ним это вообще случалось довольно часто) его как осенит:

— Придумал! — заорал он. — Есть художник! В нашем классе учится. Он овец рисует, и Катьку, и Карлсона, и облака.

— Севка, — сказал Андрей Петрович, — не шуми, пожалуйста. Карим не сможет делать точные прорисовки стен.

— А вот и сможет. Сделал же он для стенгазеты точную прорисовку космического корабля.

— Иди поешь, парень, — сказала Нина Георгиевна. — Тебе в термосе ужин оставлен.

Севка давным-давно заметил, что взрослые сначала не обращают внимания на то, что им говорят дети, а потом спохватываются. Так вышло и на этот раз. Вечером его чуть ли не высмеяли, когда он сказал про Карима, а на другой день Борис Яковлевич как миленький явился в школу и осматривал выставку акварелей. Потом, во время перемены, он отыскал Карима. Катя и Сева подошли сами.

— Скажи, пожалуйста, Карим, ты бы мог скопировать это? — Борис Яковлевич протянул Кариму фотографию. На ней был невзрачный цветок, похожий на маленькую дыньку. И стебелёк, как хвостик у дыньки, а вместо лепестков — кривые треугольники.

— Ну и цветок, — сказала Катька. — Да он вам в сто раз лучше нарисует.

Борис Яковлевич даже испугался:

— Мне лучше не надо. Рисунок должен быть точной копией того, что сделал древний художник.

— Я понимаю, Борис Яковлевич, — сказал Карим. — Наверное, смогу. Я срисовывал с картинок породы овец, дедушка говорил, что даже шерсть получалась точь-в-точь. А ты, Катя, плохо рассмотрела — цветок красивый.

— Конечно, он очень красивый, — горячо начала Тоня-Соня. — Это бутон лотоса. Он собрал вместе свои лепестки,чтобы потом на рассвете их распустить.

Борис Яковлевич с удивлением поднял глаза. Он не заметил, как их небольшую группу окружили ребята.

— Правильно, бутон, — кивнул он Тоне-Соне.

Катька закусила губу — она терпеть не могла попадать впросак.

— Всё равно фотография точнее рисунка, — сказал Саттар. — Борис Яковлевич, давайте делать фотографии.

— Дорог совет старца — сверстника твоего отца, — не удержался Анвар.

— Фотографии мы тоже делаем. Только, понимаете, настенные росписи дошли до нас очень попорченными — все в пятнах, в трещинах. Иногда просто трудно различить, где линия рисунка, а где трещина лопнувшей штукатурки. Художник отберёт и срисует правильно, а фотоаппарат сфотографирует всё без разбору. Вот почему непременно надо делать прорисовки, ведь на месте виднее, как расположен узор.

Борис Яковлевич говорил с ребятами, словно со взрослыми. Всем это очень понравилось. К концу разговора четвёртый «Б» осмелел настолько, что стал проситься на экскурсию в Сары-Тепе.

— Пятые классы возили, шестые возили, а мы всё маленькие да маленькие!

— Хоп, — сказал Борис Яковлевич, — готовьте фонарики — поговорю на заставе.

Потом состоялись переговоры «на высшем уровне», в результате которых Севка долго кричал «ура»: Борис Яковлевич с разрешения Гульчехры Хасановны зачислил Карима Юлдашева в состав экспедиции без отрыва от школы.

Потом состоялись ещё одни переговоры, тайные. Они сопровождались просьбами, плачем, обидой, новыми просьбами и, наконец, поцелуями. В результате этой тайной беседы Катькин отец, доведённый, по его собственным словам, почти до инфаркта, разрешил своей дочери работать в Сары-Тепе. Катька попыталась было выклянчить пропуск на Карлсона, но тут Дмитрий Фёдорович оказался неумолим. Карлсону разрешено было сопровождать экспедицию лишь до заставы и там коротать время в обществе пограничных собак.

— Кстати, поучится у них уму-разуму, — сказал Дмитрий Фёдорович.

— Вот ещё! — От возмущения Катька тряхнула кудряшками. — Что, у нас Карлсон неграмотный, что ли?

— Ну-ка скажи, что он умеет?

— «Сидеть» — умеет, «рядом» — умеет, «голос» — умеет, лапу давать — умеет, чужих в дом не пускать — тоже умеет.

— А не вздрагивать, если над ухом в ладони хлопнут — умеет? А по следу идти — умеет?

Этого Карлсон не умел и очень хотел научиться. Стали ждать воскресенья.

Но прежде чем пришёл день, когда Севка, Катька и Карим отправились на раскоп, из Ленинграда пришло письмо. Оно бы и раньше пришло, да из-за майских праздников задержалось. На праздниках все друг друга поздравляют, и почта просто не успевает вовремя доставлять письма.

Что это было за письмо? Обыкновенное коллективное письмо, которое написал четвёртый «А» ленинградский четвёртому «Б» узбекскому. Началась переписка так.

Однажды на уроке географии Саттар Кариев поднял руку и ни с того ни с сего спросил:

— Ариф Арифович, сколько в Ленинграде памятников Петру Первому?

— Не смогу точно ответить на этот вопрос. В Ленинграде больше ста памятников. Что же касается Петра Первого, то знаю, что есть Медный всадник, ещё знаю про конную статую Петра около Инженерного замка. Больше не знаю. Самому мне Ленинград не довелось посмотреть, хоть и был совсем рядом — во время войны наш полк стоял в районе Пушкина. — Тут Ариф Арифович как-то странно хмыкнул, заулыбался, посмотрел в потолок и сказал: — Там я впервые в жизни увидел настоящую статую, а раньше только по картинкам знал. В кишлаке у нас никаких статуй в помине не было.

Четвёртый «Б» почувствовал, что может выйти рассказ.

— Расскажите, Ариф Арифович! — полетело со всех сторон.

— Что ж, дело прошлое, можно и рассказать.

Случилось это зимой тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Время напряжённое. На нашем участке фронта со дня на день ждали больших боёв. Тут-то и вызвал командир роты меня и Семёна Лисеева. «Отправляйтесь, — говорит, — в ближайший тыл немцев и перережьте линии связи».

Задание ясное, готовиться долго не надо, дождались мы ночи — и поползли. Ночь подходящая, тёмная, небо облаками затянуто — ни луны, ни звёздочки. Одна беда — осветительные ракеты. Вспыхнет — мы в укрытие; погаснет — дальше ползём. Худо-бедно вперёд продвигаемся. Миновали нейтральную полосу, углубились в тыл противника, тут почти сразу и линию связи обнаружили — от переднего края к штабу немецкого полка она шла. Перерезали мы её и назад поползли. Оттого что задание выполнили, на душе так радостно сделалось, что и про ракеты думать забыли. Вдруг, видим, фашист стоит и руку с гранатой занёс.

— Хорошо бы его живьём взять, — шепчет Сёмка.

— Хорошо бы, — шепчу я в ответ.

Бросились мы в воронку, взвели курки. Лежим, лежим — тишина, ни выстрелов, ни шагов. Дождались очередной ракеты, смотрим — наш немец всё в той же позе стоит.

Что за чудо такое?

Велел я Семёну на месте оставаться (я за старшего был), а сам вперёд двинулся. Десяток-другой шагов прополз и чуть не расхохотался: бронзовую статую мы за фрица-то приняли! Да добро, если б статуя хоть воина какого-нибудь изображала, так нет — была это красавица девушка, тоненькая, словно принцесса из сказки. Как она в этом аду уцелела, сказать не берусь. Земля снарядами перепахана, деревья в щепы расколоты, кругом битые камни валяются. А она одной рукой за край юбочки держится, другую, с бубном, над головой подняла. Жаль мне её стало. «Не уцелеть тебе, красавица, уничтожат тебя снаряды», — говорю. Ничего она не понимает, знай себе в бубен поигрывает.

Подполз я к ней вплотную, сдвинул с пьедестала и, хоть килограммов двести в ней было, осторожно на землю уложил. Нелегко пришлось, да ничего. Я у нас в кишлаке в богатырях ходил — мешки в сто пятьдесят килограммов перетаскивал.

Двадцать четвёртого января ворвались мы в Пушкин. И надо же такому случиться, что оказался я рядом с девушкой. Бой так сложился, что мимо пробегал. Вижу, лежит моя принцесса, улыбается, глаза в небо смотрят, тоненькие пальцы подол юбочки перебирают. Словно и нет никакой войны.

Как никогда я в этом бою фашистов бил. Очень хотелось мне, чтобы скорей наступило время, когда встанет красавица с земли, поднимется на пьедестал и будут смотреть на неё счастливые люди и улыбаться так же радостно, как улыбается она.

Наградили меня медалью «За отвагу». Ребята в полку смеялись и говорили: «Это тебе, Ариф, за то, что ты невесту из бронзы в бою добыл». Семён им всё рассказал. Один командир не смеялся. Он пожал мне руку и такие слова произнёс: «Молодец, Умидов, ты поступил как настоящий культурный человек».

Ариф Арифович замолчал.

— А дальше что было?

— Потом меня ранило. Четыре месяца в тылу, в госпитале пролежал. Догнал свой полк уже в Эстонии. Вот и вышло, что в Ленинграде не был. Однако давайте продолжим урок.

Но тут снова поднялся Саттар.

— Где же мне узнать про статуи Петра Первого?

— Спросим у нашего ленинградца. Клюев?

Севка предчувствовал, что без него не обойдутся. В Ленинграде к нему с Узбекистаном приставали, здесь с Ленинградом пристают. Надоело.

— Не знаю. Знаю только две, которые вы перечислили, а других не знаю.

Вечером Сева спросил:

— Борис Яковлевич, сколько у нас в Ленинграде статуй Петра Первого?

— Медный всадник, конная статуя у Инженерного замка, бюст у домика Петра. — Борис Яковлевич загнул три пальца и остановился. — Больше не припомню. Нина, сколько у нас статуй Петра Первого?

— Вообще?

— Нет, в Ленинграде.

— Три, — уверенно сказала Нина Георгиевна.

— Может быть, и правда три, — сказал Борис Яковлевич не очень уверенно.

— А может быть, больше? — усомнился Севка.

— Может быть.

— Придётся маме писать, а то этот Саттар теперь не отвяжется.

— Зачем маме? Напиши лучше ребятам в школу. И напиши не один, а вместе со всем твоим новым классом.

— Неплохая мысль, — согласился Севка.

Сказано — сделано. Через день в Ленинград полетело письмо.

Вот на него-то и был наконец получен ответ.

Письмо из Ленинграда читали вслух. Читал, конечно, Сева Клюев: кому, как не ему, знать почерк своих одноклассников.

Начинала письмо Римма Малик.

«Дорогие ребята, — читал Севка, — мы очень обрадовались, когда получили ваше письмо. Оно очень интересное, так как вы пишете о своей жизни и о том, как вы работали на хлопковом поле, и что хлопок начали возделывать в Индии пять тысяч лет тому назад. Мы очень хотим с вами дружить и писать друг другу письма. Все ребята нашего класса хотят написать вам про статуи Петра Первого, поэтому мы будем писать коллективно, то есть все по очереди. Я сижу на первой парте, в первом ряду и потому пишу первая. Сейчас у нас природоведение. Когда Марта Фёдоровна отвернётся, я передам письмо Люсе, а она напишет вам дальше. Римма Малик».

«Дорогие ребята! Вчера у нас была экскурсия по городу. Мы узнали много интересного. В Ленинграде пять памятников Петру Первому. Дальше вам расскажет Света. До свидания. Люся Овечкина».

«Дорогие ребята из далёкого Узбекистана! Одним из лучших украшений Ленинграда является Медный всадник. Он стоит у берега реки, на площади, где было восстание декабристов. Это замечательное произведение искусства сделал французский скульптор Фальконе. Светлана Грибова».

«Ребята! Медный всадник стоит на Гром-камне, по камню извивается змея, а Пётр Первый топчет её конскими копытами. Сидорчук».

«Дорогие ребята, высота всадника вместе с конём — пять метров тридцать сантиметров; вес всадника вместе с конём — двадцать с половиной тонн; в круп^[22] и хвост коня вложено для устойчивости более четырёх тонн бронзы. Коля и Толя Савины».

«Толька-Сколько — математики. Прочитал — передал дальше. Владимир Юрьевич Романов».

«Дорогие ребята, не обращайте внимания на Вовку Верзилу. Он у нас „пан спортсмен“. Володя Гуляев».

«Здравствуйте, далёкие друзья. Открытие Медного всадника состоялось седьмого августа 1782 года. Никитина Любовь».

«Здравствуйте, дорогие друзья из четвёртого „Б“, я вам пишу про другую конную статую Петра Первого, созданную русским скульптором Растрелли. Скульптор изобразил Петра в виде римского императора с лавровым венком на голове и жезлом полководца в руках. Вадим Александров».

«Статуя стоит перед Инженерным замком. Осторожнее, учила смотрит. Рома Локтев».

«Дорогие ребята, высота статуи Петра Первого перед Инженерным замком около одиннадцати метров. Ира Старикова».

«Дорогие наши друзья! Вы пишете, что во время Ленинского субботника работали на хлопке, а мы убирали сад и другой мусор вокруг школы. Сад стал чистым, а мы очень запачкались. На груди конной статуи Петра очень красивый кружевной шарф. Леночка Маркова».

«Леночка всё перепутала. Шарф совсем на другой статуе. Марина Ростович».

«Ничего не на другой. Леночка Маркова».

«Нет, на другой. Марина Росто…»

«Дорогие ребята. Продолжаем вам писать на уроке истории. Природоведша отняла у Ленки и Марины письмо, а отдала его только на перемене. Занимаетесь ли вы плаванием и греблей? А я хожу с папой в яхт-клуб. Там стоит третий памятник Петру Первому. Его установили в 1873 году, к двухсотлетию со дня рождения Петра, который был основателем русского флота. Аркадий Кунин».

«Я тоже занимаюсь спортом, только фигурным катанием. Умею делать „ласточку“, „пистолетик“ и перекидной прыжок. Напишите, катаетесь ли вы на коньках? Елена Мартынова».

«Ребята! Напишите, кем вы хотите быть, когда станете взрослыми. Я буду морским офицером-подводником. Сухарев».

«Моряк, а забыл написать про бронзовый бюст Петра на здании Нахимовского училища. Этот памятник стоит в нише, где окна третьего этажа. Привет. Толик Варапет».

«Знаете ли вы, ребята, что рядом с Нахимовским училищем стоит легендарный крейсер „Аврора“, давший исторический выстрел, а теперь поставленный на вечную стоянку, потому что это памятник Великой Октябрьской революции. Лаврова Лидия».

«Мы долго смотрели на легендарный крейсер „Аврора“, а потом пошли к домику Петра Первого. Там стоит пятый памятник».

«Ребята, знаете ли вы испанского певца Рафаэля? Я очень люблю слушать прекрасные испанские песни и самостоятельно учу испанский язык. Салют камарадо. Наташа Бойко».

«На памятнике перед „домиком“ доспехи, кружевной шарф, про который перепутала Ленка, и орденская лента через плечо. Всё сделано из бронзы. Филипп Кеслер».

«Это орден Андрея Первозванного — самый первый орден в России. Пётр был награждён им за взятие шведских кораблей в устье Невы, где потом был заложен город Петербург. Саня Калыгин».

«Дорогие ребята, наше звено решило изучать историю Узбекистана. Напишите: что вы знаете из истории Ленинграда? Звеньевой второго звена Ю. Шуринов»

«Подумаешь, второе звено! Мы всем классом будем изучать Узбекистан. Звеньевая третьего звена Лариса Белых».

«Бюст Петра Первого около „домика Петра“ стоит на четырёхугольной колонке из красного гранита. Вокруг него очень красивая решётка. Валя Анисюткин».

«Они всё написали, про все пять памятников, а нашему ряду ничего не оставили. Дорогие ребята, когда мы будем писать другое письмо, то начнём с нашего ряда. Нюся Блохина, Наташа Юрченко, Люба Кривицкая, Ксения Мавродина».

«Присоединяюсь к ансамблю солисток. Саша Медведев».

«Ребята, напишите нам, знаете ли вы, почему Пушкин назвал Петра академиком, героем, мореплавателем и плотником? Костя Веточкин».

«Ребята! Лучше приезжайте к нам в гости. Мы вам всё покажем. Все пять памятников Петру и памятник Михаилу Ивановичу Калинину, недалеко от нашей школы. Мы всюду будем ходить вместе, и будет очень интересно. Ваш Андрей Рябов».

«Ребята! Андрюха правильно написал. Приезжайте в Ленинград! Игорь Князев».

«Дорогие ребята! Я пишу последняя. Наше письмо мы написали очень быстро, всего за два урока (природоведение и история). Вот что значит писать коллективно! Теперь будем ждать ответа. Напишите нам скорее. Кира».

Четвёртый «Б» очень обрадовался письму. Как сказал Анвар Уйгунов, «головой неба коснулись от счастья». А через три дня из Ленинграда пришло второе письмо: в нём ребята предлагали назначить пятнадцатое мая днем нерушимой дружбы их классов и праздновать каждый год.

— Ура! — закричал четвёртый «Б».

Ещё четвёртый «А» сообщал, что на деньги, вырученные за сбор макулатуры, они купили два набора репродукций картин Верещагина про Среднюю Азию. Один набор оставили себе, а второй послали четвёртому «Б» в подарок.

Вот это друзья! Спасибо!

Глава XII

И десяти дней не прошло после того, как Борис Яковлевич посетил школу, а четвёртый «Б» стоял у подножия Сары-Тепе, и сам начальник экспедиции показывал им монастырь.

— Вы знаете, где мы сейчас находимся? — спросил он.

— На раскопе!

— А что это за место?

— Старый город! Его Чингисхан разгромил!

— Молодцы, всё знаете. Так вот, до нашествия кочевников город успел прожить долгую жизнь. К моменту уничтожения ему было тысяча пятьсот лет. Площадь, занимаемая городом, насчитывала триста гектаров. С трёх сторон город окружала крепость.

— В башнях потом басмачи жили, — сказал Саттар.

— Совершенно верно. Но раньше, давным-давно, под защитой крепостных стен располагались дворцы правителей; вдоль узких улиц лепились жилые дома, ремесленные кварталы, базары; на площадях стояли такие здания, где люди молились Богу.

— Аллаху, — сказал кто-то.

— Потом Аллаху, сначала Будде, — уточнил Севка.

— Вот мы как раз и копаем буддийский монастырь. Здесь жили монахи-отшельники и молились Будде. Стены их святилища были покрыты изображениями Будды и персонажей буддийской мифологии. Во дворе и в нишах стояли статуи.

— Нашли? — спросили несколько ребят сразу.

— Нашли, но, увы, не саму скульптуру, а только подтверждение её существования.

— Расскажите! — закричал четвёртый «Б», знаменитый своим умением слушать интересные истории.

— Случилось это как раз в прошлое воскресенье, когда Карим и Катюша впервые явились в Сары-Тепе.

— К этой истории мы не имеем никакого отношения, — сказала Катька и тряхнула кудряшками, что, как известно, служило у неё знаком недовольства или протеста.

— Действительно, — миролюбиво согласился Борис Яковлевич, — к этой истории они не имеют никакого отношения. Её не очень удачливым героем явился дедушка Юсуф.

— Очень хороший дедушка, — поспешил сказать Севка, боясь, что о Юсуфе могут подумать плохо.

— Очень хороший, — подтвердил Борис Яковлевич. — Можно сказать, наш лучший рабочий.

Недаром поставил я его на расчистку пола в центральном дворе. Это одно из ответственнейших мест нашего раскопа.

Работает Юсуф, старается. Лопата, как маятник, взад-вперёд ходит, слой за слоем надувную землю снимает. Вдруг остановился маятник, замерла лопата, замер и сам старик. Что такое? На него из земли два рога лезут. Вылезли, нацелились короткими отростками, угрожают. «Шайтан», — только и успел подумать Юсуф — и лопатой с перепугу как стукнет по отросткам. Рога в сторону так и отскочили, чуть на кусочки не рассыпались.

Видит старик, что расправился с шайтаном, можно сказать, подвиг совершил, и стал всех созывать посмотреть на побитого врага.

— Шайтан! — кричит. — Шайтан! Я убил, шайтана убил, сам!

Признаюсь откровенно, у меня сердце оборвалось, сразу же почувствовал: что-то неладное случилось. К месту происшествия прибежал, смотрю — на земле два отбитых пальца валяются.

— Дедушка Юсуф, — говорю, — откуда?

— Вот, — отвечает, — шайтан в земле. Рога ему отбил, сам отбил.

Чуть не отругал я старика, да сдержался. Взял нож, обкопал «шайтана» со всех сторон и вытащил на свет белый. Шайтан оказался скульптурным фрагментом — левая ладонь с тремя согнутыми пальцами — большим, безымянным и мизинцем. Указательного и среднего пальцев, как вы догадываетесь, недоставало. Они первыми появились из земли.

Пальцы и кисть были сделаны с большим мастерством.

Судя по размерам руки, статуя была почти в человеческий рост. Как раз такой скульптуре и полагалось находиться в центральном дворе.

Борис Яковлевич замолчал и о чём-то задумался.

— Нашли? — спросил его кто-то.

— Что нашли? — не сразу понял Борис Яковлевич.

— Да статую.

— В том-то и беда, что не нашли. Весь двор перекопали. Старик Юсуф прямо как бульдозер землю отгребал. Всё повторял: «Думал, шайтана нашёл — руку нашёл. Руку нашёл — всю человека найду». Очень огорчался, что «всю человека» мы так и не сыскали.

Борис Яковлевич снова задумался, а потом сказал:

— В пещерах тоже стояли статуи. Вы ведь знаете, что Сары-Тепе потому и называют «Пещерная сопка», что весь холм изрезан кельями и коридорами. Внутри холма темно и прохладно. В кельях монахи жили, по коридорам проходили они во время богослужения. Представьте их себе, молодых и старых, с одинаково бритыми головами, босых, в просторных жёлтых одеждах до пят. Вот медленным шагом, с пением гимнов, движутся они вдоль разрисованных стен. В их вытянутых ладонях плошки с огнём…

Борис Яковлевич достал из полевой сумки две небольшие плошки с примятыми носиками и показал их ребятам.

— Таких светильников мы находим десятки и сотни. Они были всюду. Горящие плошки стояли у входа, в нишах, перед скульптурой. Жёлтые блики света скользили по сводам, по аркам, по росписям стен, по лицам глиняных святых. Это было торжественно и красиво.

Представьте в своём воображении, каким праздничным великолепием сверкали пещеры Сары-Тепе. Уподобьтесь древним монахам, зажгите свои светильники и медленным шагом идите в холм.

Ребята зажгли припасённые фонарики, но на монахов похожими не сделались. Скорее они напомнили орду Чингисхана — с таким воем и гиканьем бросились в чёрный проём.

— Варвары! — закричала Гульчехра Хасановна и побежала за ними.

Борис Яковлевич только усмехнулся. Коридор, который он разрешил посмотреть, не могли бы испортить даже кочевники — он был пустой. Там не было ни букв, ни орнаментов.

Когда ребята высыпали наружу, к Борису Яковлевичу одновременно с двух сторон подошли Саттар и Тоня-Соня.

— Борис Яковлевич, зачем нужна вся эта древность — стены, плошки, монахи? — спросил Саттар.

— Борис Яковлевич, куда девалась скульптура? — спросила Тоня-Соня.

— На твой вопрос, — Борис Яковлевич обернулся к Саттару, — я отвечу, когда мы придём на заставу. (Четвёртый «Б» сегодня ждали к себе пограничники. Ни пятые, ни шестые ещё не были у них в гостях!) — А вот на твой вопрос, — Борис Яковлевич повернулся к Тоне-Соне, — мне не ответить. Мы не знаем, куда девалась скульптура, хотя думаем об этом и днём и ночью… Монахи оставили монастырь. Скорее всего, они покинули его, спасаясь от вражеских полчищ, идущих из Ирана. Монахи ушли, коридоры опустели, ветер пустыни стал заносить их песком. Но вот куда девалась скульптура?..

— Может быть, она разбилась? — предположил староста Юз.

— Тогда мы нашли бы много обломков, а не один фрагмент.

— Может быть, скульптуру увезли в другой монастырь?

— Поблизости не было другого монастыря.

— Может быть, монахи, убегая, взяли её с собой?

— Может быть, её спрятали в какой-нибудь холм?

— Может быть, её басмачи украли? — посыпалось со всех сторон.

Борис Яковлевич едва успевал отвечать.

— Не могли монахи взять скульптуру с собой — слишком тяжёлая и нетранспортабельная ноша. Проще новую сделать. Что касается басмачей, то подумайте сами, зачем бандитам и убийцам могли понадобиться произведения искусства. А вот предположение по поводу холма… В этом имеется смысл. Только холмов-то в пустыне без числа и без меры. Если в одном из них и спрятаны статуи, то как угадать, в котором? — Борис Яковлевич развёл руками.

Ребята посмотрели вдаль. До самого горизонта шли нестройные цепи холмов, больших и маленьких, расположенных то рядом, то на значительном расстоянии друг от друга. Искать в них статуи — всё равно что отыскивать иголку в стоге сена.

— Но всё же когда-нибудь мы найдём, — сказал Борис Яковлевич. — Просто это дело будущего. А что касается настоящего, то осмотр Пещерной сопки будем считать законченным — нас ждут на заставе.

— Борис Яковлевич, а нельзя заглянуть в мазар, ведь нам почти по дороге? — спросила Гульчехра Хасановна.

— Отчего же нельзя? Непременно заглянем.

Глава XIII

Мазар — это могила «святого».

Отошёл в иной мир отшельник, которого монахи зачислили в святые, похоронили его, водрузили над могилой каменный столб — вот и мазар.

Умер на дороге странствующий монах, закопали его добрые люди в землю, воткнули в могильный холм шест с белой тряпицей — флагом — тоже мазар.

Над особо почитаемыми могилами сооружались усыпальницы.

В давние времена на территории старого городища спасался от людских тревог и забот отшельник Халид^[23]. «Святой», — сразу заговорили о нём монахи и, когда он умер, воздвигли над его могилой прямоугольное кирпичное здание с ребристым вытянутым куполом. Внутри было одно, но достаточно большое помещение с чисто выбеленными стенами. Узорчатая решётка разделяла его на две неравные части. В меньшей находилось надгробье Халида — каменная плита, густо покрытая резьбой.

— Помните, — спросил Севка Катю и Карима, — усто Саид рассказывал про предводителя басмачей. Он здесь жил, что ли?

— Здесь, в мазаре, — ответил Карим.

Катька не ответила. Она уставилась на Тоню-Соню, которая, в свою очередь, уставилась на гладкую пустую стену. На стене ничего не было, но Тоня-Соня рассматривала стенку так внимательно, что у неё на лбу под светлой короткой чёлкой появились выпуклые складки.

— Тонь-Сонь, ты чего?

— Не знаю, просто так.

Тоня-Соня отошла от стены, но складки на лбу не разгладились.

— Не трогай её, Катька, — сказал Севка, — она воспоминаниями занимается.

Тоня-Соня рассмеялась и хлопнула в ладоши:

— Вспомнила. На стене был нарисован пистолет, не очень большой и не очень маленький, точь-в-точь такой, как у Севки из фанеры вырезан. Помнишь, ты его с собой в школу приносил, Я тогда думала, где же я видела такой? Да вот здесь и видела, на этой стене.

Странная эта Тоня-Соня. Подумаешь, нарисованный пистолет, есть из-за чего горячиться. Видела и видела. Но ради вежливости Севка спросил:

— Когда же ты его видела?

— Да когда ремонт в мазаре был. Ещё до школы. Меня мама с собой брала. Они у меня с папой оба штукатуры. Вот я и вспомнила. Даже не знаю, как забыть могла. Ведь я этого пистолета боялась, всё маму просила: «Закрась его побыстрее». Правда… Очень он страшный был. Входишь в мазар, а дуло прямо на тебя направлено, точно человек-невидимка тебе в голову целится.

— Посмотрели? — спросил Борис Яковлевич.

— Посмотрели, — ответил четвёртый «Б».

— Значит, теперь на заставу?

— На заставу!

При выходе из мазара произошла небольшая толкотня, поэтому Гульчехра Хасановна велела построиться в пары и парами топать через песок.

Чинно, по парам, держа друг друга за руки, вошли они в Ленинскую комнату заставы. Здесь их ждали бойцы-пограничники.

После обмена приветствиями все расселись по местам: ребята впереди, пограничники — сзади. Гульчехра Хасановна села рядом с подполковником Усовым, Катькиным отцом.

Борис Яковлевич вышел на сцену, где стояла трибуна, но к трибуне не пошёл, а стал говорить просто так.

— В детстве я прочитал одну повесть. Ни автора, ни названия не помню, а вот смысл запомнил навсегда. В повести говорилось о человеке, потерявшем память. Человек забыл своё имя, адрес, кто были его родители, кем был он сам. Лишившись памяти, он оказался беспомощнее младенца.

Иногда мне кажется, что эта повесть привела меня к археологии. Читая её, я стал задумываться над тем, какую роль играет прошлое в судьбе настоящего и будущего.

Человек не может жить без прошлого, человечество — без накопленного опыта. Археология — это поиски прошлого.

Всю необъятную территорию Советского Союза прочертили маршруты археологических разведок. Множество экспедиций в пустынях Каспия, в горах Тянь-Шаня и Памира ищут историю Средней Азии.

Одной из самых блестящих её страниц явилось Кушанское царство. Его создали за тысячу лет до монгольского нашествия потомки кочевых азиатских племён.

Но эта замечательная эпоха ещё слабо изучена. В основном потому, что очень мало известно нам кушанских памятников.

Значит, любая находка в завалах рухнувших святилищ Сары-Тепе, любая надпись на стенах его пещер имеют чрезвычайную важность.

Воины, купцы, странствующие монахи, простой народ, идущий караванным путём, — все приходили под своды пещер поклониться древней святыне. Они оставили надписи на кушанском, индийском, персидском и арабском языках. Эту своеобразную «книгу посетителей» изучают сейчас крупнейшие учёные не только Советского Союза, но и Афганистана, Ирана, Индии.

Особый интерес для науки представляют кушанские тексты. Их пока ещё настолько мало, что каждая найденная надпись приравнивается к открытию.

Теперь скажите: разве можно губить дары прошлого? Разве можно уничтожать бесценные памятники? — Борис Яковлевич обвёл глазами зал.

— Конечно, нет, — ответили ему со всех сторон.

— К сожалению, многие уничтожают.

— Кто?

— Очевидно, местные жители, имеющие доступ на заставу, и экскурсанты, посещающие монастырь. Те, кто в детстве любил вырезать перочинным ножом своё имя на парте или на дереве, теперь расписываются на стенах монастыря поверх драгоценных текстов. Встречаются не только слова, но и рисунки, например — пистолет. Рисунок сделан с таким знанием огнестрельного оружия, что я опасаюсь, не является ли он работой одного из вас. В таком случае, даже если автор «пистолета» и прекрасный стрелок, он вряд ли заслуживает поощрения.

Борис Яковлевич замолчал. С места поднялся Володя Нацваладзе.

— Товарищ начальник экспедиции, — сказал он громко, — наша застава обещает следить за сохранностью памятника. Ни одна надпись не появится больше на стенах Сары-Тепе. Так и новому пополнению закажем.

— Значит, договорились?

— Договорились, товарищ начальник.

После этого всех позвали во двор. Во дворе гостей ожидали… собаки. Посредине спортивной площадки две овчарки держали в зубах плакат: «Собака составляет самое замечательное, совершенное и полезное из всех приобретений, какие когда-либо сделал человек». Жорж Кювье^[24] — выдающийся французский учёный».

Ребята зааплодировали.

— Тише, вы не в цирке, — сказал Володя Нацваладзе.

На площадку вышли семь собак. За ними — проводники.

— Восточноевропейские, или, как их обычно называют, немецкие овчарки, — сказал Володя. — Хороший слух, тонкое обоняние, преданность хозяину, недоверчивость к посторонним.

Собаки стали бегать по бревну, прыгать через штакеты^[25], подниматься и спускаться по лестнице. Ребята едва успевали следить за ними, и вообще они скоро стали смотреть только на одну собаку и переводить глаза с неё на сияющую Катю.

На обратном пути, в машине, стали вспоминать, какие профессии бывают у собак.

— Собака-ищейка!

— Собака-проводник!

— Собака санитарной службы, — сказал Саттар.

— Собака — артистка цирка! — крикнула Катька.

— Поводырь слепых, — сказала Хадия.

— Сторожевые! Ездовые!

— Водолазы!

— Ты чего в пол уставилась? — спросил Севка сидевшую рядом Тоню-Соню. — Спишь, что ли?

— Не сплю, думаю.

— О чём?

— О скульптуре. Думаю, почему её не нашли.

— Собака-миноискатель! — закричал Севка во всю мочь.

— Есть ещё одна важная профессия, — сказал Карим. Стали думать, но ни одной собачьей профессии больше не вспомнили.

— Эх вы, а ещё живёте в Узбекистане, Да само название «овчарка» произошло из-за того, что собаки охраняют овечьи отары.

Действительно, как они могли забыть?

— Собака-пастух!!!

Глава XIV

Ответственным за проведение сбора, посвящённого дружбе с ленинградскими школьниками, четвёртый «Б» назначил звено Анвара Уйгунова.

Пятнадцатого мая всех, кто входил в помещение четвёртого «Б» класса, встречал плакат. Наверху огромными буквами было написано: «Узбекистан — Ленинград — дружба!». Внизу маленькими буквами значилось: «Четвёртый „Б“ узбекский навеки дружен с четвёртым „А“ ленинградским».

Любопытно, что точно такой плакат, с незначительными отступлениями, был вывешен и в четвёртом «А», хотя никто ни с кем не сговаривался. Большими буквами было написано: «Ленинград — Узбекистан — дружба!», маленькими — «С узбекским четвёртым „Б“ навеки дружим!».

Помимо плаката на стенах четвёртого «А» разместились две выставки. Одна состояла из репродукций картин Верещагина, другая — из фотографий, присланных фотокорреспондентом четвёртого «Б».

Фотовыставка называлась «Сегодня», выставка репродукций называлась «Вчера».

«Сегодня» всем было понятно: большие современные дома рядом с древней мечетью, уборочные агрегаты на хлопковых полях, отары овец, девушки в пёстрых тюбетейках у дверей медицинского училища, горы ребристых дынь и гладких арбузов.

«Вчера» — требовало пояснений.

Поэтому Вадик Александров, известный в четвёртом «А» знаток и любитель искусства, подготовил настоящую экскурсию. Вот её текст от слова до слова:

«Василий Васильевич Верещагин родился в 1842 году в городе Череповце. Его родители хотели, чтоб он стал моряком, а он стал художником.

Когда Верещагин приехал в Среднюю Азию, он увидел, что князья-эмиры угнетают народ. Тогда он написал картины: «Продажа ребёнка-невольника», «Узбекская женщина в Ташкенте», «Самаркандская зиндана». Зиндана — это такая подземная тюрьма, где эмиры заживо погребали людей.

Ещё Верещагин писал картины про кровавую войну. Картина, где куча черепов, называется «Апофеоз войны». Это значит, война торжествует, справляет свой праздник. Такие кучи из отрубленных голов складывали по приказу Тимура и других завоевателей.

Теперь смотрите: если бы картина рассказывала об одних древних завоевателях, то на черепах были бы только сабельные удары, а на них есть дыры от пуль. Значит, эта картина не только против Тимура. Верещагин так и написал: „Посвящается всем великим завоевателям: прошедшим, настоящим и будущим“.

На этом экскурсия кончилась. Спасибо за внимание».

— Теперь, — сказала Вера Степановна, — мы с вами поедем в Музей Этнографии.

Конечно, лучше бы съездить в Самарканд, но в музее тоже было очень интересно. Чего они только не увидели: блюда, кувшины, ковры. Узнали, как делались эти прекрасные вещи.

Вот, например, мастерская медника. Здесь не только металлические подносы и кувшины, но и сам усто. Он сидит перед наковальней, работает. Его изделия покрыты узорами и блестят как золотые. А сам усто в старом халате, подпоясанном вылинявшим платком.

А куклы? Разве не интересно? Их делали народные кукольники и показывали в кишлаках и на гузарах. Больше всего узбеки любили смотреть похождения храброго и хитрого Палвана Качала^[26]. Он всех побеждал — и злых усатых ханов, и солдат с ружьями.

И паранджу увидели ребята своими глазами, и комнату для приёма гостей — мехмонхону, про которую им Сева Клюев писал.

Пока обратно ехали, только и говорили о том, какая интересная республика Узбекистан. Просто расставаться с ней не хотелось.

Поэтому Вадик Александров, вернувшись домой, решил устроить чаепитие по-узбекски. Он вынес из столовой все стулья и стол, притащил одеяла и расположил на полу по краю ковра. В центре расстелил дастархан — мамин платок с розами — и поставил поднос.

В гости он пригласил обоих Вовок. Сначала они слегка оробели, потом ничего, освоились… Снять обувь — дело привычное; накрутить на голову полотенце, чтобы чалма получилась, — можно; сесть на пол, скрестив ноги, — пожалуйста. Заминка вышла с распределением гостевых мест: сидеть надо по старшинству, а они все одного возраста и учатся в одном классе. Подумав, сообразили — по росту.

Только приготовились начать чаепитие, раздался звонок, и пришла Кирка. Она сидела с Вадиком на одной парте и жила на одной площадке. Все ей очень обрадовались, особенно главный гость — Вовка Верзила.

— Женщина, бери в руки чайник, наливай нам чай, — сказал он своим писклявым голосом.

— Мы в Узбекистане, — объяснил Вадик, чтобы Кира не вздумала обидеться.

Но она сама догадалась.

— Не знаю, не знаю, — сказала она, — если бы мы жили до революции, тогда, может быть, я и наливала бы вам чай, а теперь я раскрепощённая, и пусть лучше Вовка-маленький подвинется, потому что я выше его и вообще…

— Раскрепостили на свою голову, — проворчал Вовка-маленький, но покорно подвинулся.

— Теперь давайте мне полотенце, — заявила Кирка.

Тут уж все просто возмутились.

— Кирка, — сказал Вадик, — ведь чалму носят только мужчины. Мы же сегодня про это читали в музее.

— Не знаю, не знаю. Может быть, раньше так и было, а теперь — давай полотенце.

Пришлось дать.

Чай пили долго, чашку за чашкой. Чаинки выплёскивали на пол. Вадик рассказывал о Верещагине.

О Верещагине в этот день шёл разговор и за три с половиной тысячи километров от Ленинграда. Говорил Карим Юлдашев. Четвёртый «Б» слушал.

— Замечательный русский художник Василий Васильевич Верещагин любил Среднюю Азию. Посмотрите, как он передал красоту Узбекистана. Небо в его картинах синее-синее, трава в степи ярко-зелёная, снег на горах такой белый, что глаза зажмурить хочется. Художник писал яркими красками, потому что он хорошо чувствовал природу нашей родины, где очень много солнца. Ещё он очень любил искусство наших зодчих и мастеров. Поэтому он вырисовывает каждый завиток орнамента на дверях или на ковре. Так Верещагин показывает, какими замечательными усто всё это было сделано.

После Карима выступил Севка с рассказом о Ленинграде. Закончил он так:

— Да что много говорить! Экскурсию в Самарканд организовали, организуем и в Ленинград. И жить там будете не в каком-нибудь интернате, а у меня. Кто у меня не поместится, тот будет жить у всех наших из четвёртого «А».

После Севки выступала Тоня-Соня. Она читала отрывок из поэмы Александра Сергеевича Пушкина «Медный всадник». Читала Тоня-Соня хорошо, только немного подвывала. Но это ничуть не испортило впечатления, наоборот, всем понравилось. Тоне-Соне хлопали долго. Потом стали ждать, когда она сядет на место. Но Тоня-Соня вовсе не думала уходить. Стояла — и всё тут. Может быть, она уснула стоя?

Постояв ещё немного, Тоня-Соня сказала:

— Сейчас я прочитаю стихотворение, которое я сама сочинила. Хотя оно и не про дружбу, а про Сары-Тепе, но всё равно про дружбу, потому что археологи ленинградские, а откапывают памятник узбекский.

— Читай, — сказали ребята.

Ну и складно же сочинила! Придя домой, Севка всё время твердил:

«Вскрыли пещеры, а где же скульптура?» Наконец Нина Георгиевна не выдержала и спросила:

— Что ты там бубнишь?

— Да так, стихотворение одно.

Вдруг Севка вспомнил про записку. Две недели не вспоминал, и думать забыл, а тут вспомнил.

— Па, я для тебя в Самарканде секретный рецепт плова списал. Даже рубль за него заплатил. Нужно?

— Конечно. Тем более «секретный».

— Только он у меня по-узбекски списан, а как по-русски, я забыл.

— Ничего, шашлычник на гузаре прочитает.

С гузара Андрей Петрович вернулся что-то уж слишком быстро.

— На смех подняли, — сказал он. — Шашлычник так хохотал, что шампуры звенели: «Ну и надули тебя, почтеннейший, это не плов, а помесь зайца с мотоциклом. Плов, где риса в десять раз меньше, чем репы! Вай! Плов, в котором виноград плавает! Такого угощения и у шаха не было!»

— А вы что? — спросил заинтересованно Лёня.

Он очень любил всё смешное.

— А я говорю: «Действительно, почтеннейший, от такого угощения не разжиреешь».

— А он?

— А он говорит: «Твоя правда, джанинам, душа моя, твоим пловом, как объедками обжоры, сыт не будешь».

— А вы?

— А я воспользовался тем, что шашлычник ослаб от смеха, вынул записку у него из рук да и назад. Сейчас там небось весь гузар заливается. Оплошал ты, Всеволод. Наверное, много ошибок сделал, когда списывал.

— Интересно, как это я мог сделать ошибки? Я же не списывал, а срисовывал. Это всё равно как Лёня срисовывает индийские слова, которые он читать не умеет.

— Правда Севкина, — сказала Нина Георгиевна.

— Ну-ка, покажите записку, — присоединился к их спору Борис Яковлевич. — Ошибок нет, всё правильно, — сказал он, прочитав записку. — Но рецепт действительно очень странный. Это видно и не посвящённому в секреты кулинарии. Сева, как ты назвал рецепт, — «тайный»?

— Секретный.

Севка подробно рассказал про встречи с Пятнистым — в общем, всю ту историю, которую они называли «Операция „Улугбек“».

— Покажу я эту записку Дмитрию Фёдоровичу, — сказал Борис Яковлевич, когда Севка кончил.

— С ума сошёл! — вспылила Нина Георгиевна. — Над Андреем весь гузар хохочет, над тобой все заставы потешаться будут.

— И всё-таки я покажу. Пожалуй, даже сейчас. Сева, пойдём со мной.

— Хоп! — закричал Севка. — Операция «Улугбек» продолжается!

Глава XV

Дверь им открыла Катька.

— Здравствуйте, Борис Яковлевич, — сказала она. — По странной случайности папа дома. Проходи, Сева.

Борис Яковлевич направился в комнату Дмитрия Фёдоровича, Севка с Катей — на кухню. Катерина принялась ставить чайник, резать кекс, накладывать в вазочку варенье и вообще хозяйничать. При этом она не проявляла любопытства по поводу их прихода. Пришлось Севке шепнуть ей в самое ухо:

— Операция «Улугбек»!

— Не говори глупостей.

— Клянусь Аллахом!

Тут Севку позвали.

— Всеволод, расскажи, пожалуйста, Дмитрию Фёдоровичу всё, что ты рассказал мне, — попросил Борис Яковлевич.

Севку и просить не нужно было. Рассказывать он любил не меньше, чем слушать. Тем более сейчас, когда с его помощью, может быть, раскроют какую-нибудь шпионскую тайну.

— Ты только подробностей не забывай, — сказал Дмитрий Фёдорович.

Севка и не забывал.

— Хоп, — сказал Дмитрий Фёдорович, когда Севка кончил, — спасибо. Жаль, что ты так поздно вспомнил об этой записке.

— А она важная?

— Пока не знаю, но разобраться попробую. Так что смотри, никому ни слова.

Когда за Севкой закрылась дверь, Борис Яковлевич спросил:

— Записка в самом деле подозрительна?

— К сожалению, да. Дети правы, называя её «секретной», — текст зашифрован. Шифр, правда, пустячный, но всё-таки когда взрослые люди начинают пересылать в пограничный городшифрованные депеши, это, согласитесь, настораживает.

Борис Яковлевич взял записку и снова прочёл — ничего особенного. Тогда он сложил первые буквы каждого слова — ничего не вышло. Тогда он сложил последние буквы каждого слова — получилось! «Бери в дело приятеля».

— Прочитали? — спросил Дмитрий Фёдорович, кладя телефонную трубку — он звонил в Самарканд.

— Прочитал.

— Очевидно, речь идёт о какой-нибудь спекуляции. Фарманов, прозванный ребятами Пятнистым, — шофёр самаркандской торговой базы. Скорее всего, «дело» сработано, ведь с момента написания записки прошло две недели. Вообще, по всей вероятности, этим придётся заняться милиции, но сначала я узнаю, кому адресован «рецепт».

— Фарманов бывал у нашего хозяина.

— Ещё чаще он бывал у заведующего промтоварным магазином. И мало ли с кем он мог перемолвиться на гузаре. Ну да ладно. Утро вечера мудренее. Пока что Катюша зовёт нас пить чай.

Когда гости ушли, Дмитрий Фёдорович стал сам собираться в гости. Он побрился и надел новый галстук.

— Ты это куда на ночь глядя? Опять служба? — недовольно спросила Катька.

— Служба, да только не моя, а твоя.

У Катьки брови поползли кверху и скрылись за завитками кудрей.

— Хочу поговорить с Гульчехрой Хасановной о твоих делах. Должен же я знать, как учится и ведёт себя моя собственная дочь.

Катька опустила брови, опустила глаза и кончиком ноги стала выковыривать плиточку паркета.

— Вызовут, тогда и узнаешь, а раз не вызывают, значит, всё в порядке.

— Ох, и молодец ты, Катерина! Тебе б в погранвойсках служить. Действительно, что это я вдруг пойду к Гульчехре Хасановне? Люди скажут: «Начальник археологов приходил к коменданту погранучастка. О чём они говорили, мы не знаем, но после разговора комендант сломя голову побежал к учительнице. Какие у них такие дела завелись?» Мы лучше сделаем так: ты с утра попросишь Гульчехру Хасановну вызвать меня в школу. Идёт?

— Идёт.

— А сейчас давай погуляем часок перед сном.

— Вот это другой разговор, папка. И раз ты надел новый галстук, то я надену новые туфли.

Карлсону надели ошейник.

На другой день разыграли, как задумали. Катя сказала несколько слов Гульчехре Хасановне, та позвонила подполковнику Усову и попросила его зайти в школу, когда ему будет удобно. Оказалось, что подполковнику Усову удобно как раз сегодня и как раз во время большой перемены.

Разговор происходил в учительской.

— Я вызвала вас, Дмитрий Фёдорович, вот по какому поводу. Год Катя заканчивает неплохо, я бы даже сказала, хорошо, если бы не знала, что ваша дочь может учиться лучше. Я об этом говорю не потому, что считаю, что надо гнаться за отличной отметкой, а потому, что в Катином характере есть недисциплинированность и неровность. Катя часто позволяет себе являться в школу с невыученными уроками. Её выручают способности, умение схватывать на лету. Но не мне вам говорить, как необходим навык в постоянных занятиях.

— Я бесконечно благодарен вам, Гульчехра Хасановна, за то, что вы так внимательно пригляделись к моей девочке. Ведь я сам, увы, могу уделить ей два-три часа в сутки, а иногда и этого не могу.

Если в учительской кто-нибудь и пожелал прислушаться к разговору Гульчехры Хасановны с подполковником, то любопытный наверняка был разочарован. Обычная беседа классного руководителя с отцом ученицы — отметки, характер, дисциплина.

Поговорив ещё немного про Катю и про то, как благотворно на неё влияет дружба с Каримом Юлдашевым, Дмитрий Фёдорович рассказал Гульчехре Хасановне историю с запиской и попросил её узнать у Анвара, кому предназначался рецепт таинственного плова.

— При этом я прошу вас не испугать мальчика и сделать так, чтобы он не предупредил ни пославшего, ни получившего записку.

— Постараюсь помочь, Дмитрий Фёдорович. К тому же Анвара Уйгунова второй день нет в школе. Может быть, он заболел, а может быть… словом, я и без того собиралась зайти к нему.

На уроке истории, уже перед самым звонком, Гульчехра Хасановна спросила:

— Староста Юз, что с Анваром Уйгуновым?

— Не знаю, Гульчехра Хасановна. Может, болен.

— Кто знает?

Молчание. Севка и Карим обменялись быстрыми взглядами. Катя презрительно повела плечами — она не любила Анвара за то, что он был в хороших отношениях с Пятнистым.

— Тоня Шарипова.

Тоня даже не шелохнулась.

— Шарипова!

Севка толкнул Тоню-Соню локтем — она недовольно отодвинулась.

— Шарипова, я к тебе обращаюсь!

— Что, Гульчехра Хасановна? — Тоня-Соня медленно сползла со скамейки и взгромоздилась над столом.

— Ты, наверное, знаешь, почему Уйгунова нет в школе?

— Не знаю.

— Досадно. Я думала, что вы не только соседи, но и друзья.

— Раньше были друзья, теперь не очень.

— Почему?

— Не знаю. Он к себе не пускает и ко мне не приходит, а на большой перемене уроки делает. Когда же дружить?

— Хорошо, садись. Я к нему сама зайду.

Под вечер Гульчехра Хасановна толкнула незапертую чинаровую калитку. Анвар был во дворе. Он стоял, склонившись над деревянным корытцем, в котором плескался смуглый малыш. Анвар поливал его из ковшика и приговаривал: «Дождь сверху, урожай кверху». Малыш бил по воде крохотными кулачками.

Девочка лет трёх и мальчик лет пяти крутились около, рискуя опрокинуть корытце на себя. Очевидно, они порядком мешали Анвару. Он отложил ковшик, сказал нравоучительно: «Кто ходит без дел, тот всем надоел» — и дал лёгкий подзатыльник братишке. То же самое получила бы и сестрёнка, если б Анвар не увидел Гульчехру Хасановну.

— У вас банный день? — спросила Гульчехра Хасановна, подходя к ветвистому карагачу; в его тени стояло корытце. — Твои?

— Мои.

— Похожи. Как зовут?

— Юсуф, Айша, Вася.

— Маленький, наверное, и имени своего ещё не знает?

— Знает. Такой способный ребёнок. Эй, Васенька!

Васенька заулыбался и сильнее замолотил кулачками.

— Вот видите. Юсуф, тащи полотенце.

— Действительно, способный — должно быть, в тебя. Гульчехра Хасановна перехватила полотенце и стала вытирать малыша. Он не сопротивлялся, только безостановочно сучил ножками, как будто в каждой было запущено по маленькому мотору.

Анвар беспокойно наблюдал за процедурой вытирания.

— Родители дома?

— Мать скоро придёт.

— А отец?

— Отец дома. Только, если вы разговаривать, то с ним нельзя, он лежит.

— Заболел?

Анвар посмотрел на небо, потом на землю, потом на ветки карагача. Неизвестно, куда перевёл бы он глаза дальше, но в этот момент открылась калитка и во двор вошла маленькая миловидная женщина с двумя тяжёлыми сумками в руках.

— Мамка пришла! — закричали Юсуф и Айша.

— Гость у нас, мама, — сказал Анвар, забирая у матери сумки.

— И вправду гость, да ещё какой, — улыбнулась хозяйка дома. Улыбка у неё была нежная, как у девушки. — Здравствуйте, Гульчехра Хасановна! Анвар, что же ты гостя во дворе принимаешь, в мехмонхону не зовёшь?

— Отец там…

— Пожалуйста, не беспокойтесь, Саломат Расуловна. У вас такой милый дворик. Здесь и поговорим.

Анвар так и знал, что без «поговорим» не обойдётся. Он взял малыша на руки, поманил двух других, и вся четвёрка удалилась в глубину двора.

Анваркина мама села на скамью рядом с Гульчехрой Хасановной. Она сложила руки на коленях и сама сделалась похожей на провинившуюся школьницу.

— Вы только не пугайтесь, дорогая Саломат. Анвар ничего плохого не натворил. Учится он хорошо, по математике он по-прежнему у нас лучший, и дисциплина у него не хуже, чем у других. Вот только мальчик второй день не приходит в школу. Ведь он не болен?

— Ах, Гульчехра Хасановна, это моя вина. Карантин в яслях. Пятеро деток скарлатиной заболели. Горе какое. Вот мои-то и дома. Я три дня с ними посидела, а больше не могу. У меня ведь работа такая, что дома не посидишь. Санитаркой я в больнице работаю, да ещё на полторы ставки, в полторы смены, значит. Больным без меня очень плохо. Думали мы с Анваром: как быть? И решили — три дня я прогуляла, два дня — он прогуляет. Но уроки он всё равно все сделает.

— А дальше как? Или карантин уже кончился?

— Нет, не кончился. Я позвонила в кишлак тётушке Хурлико. Обещала сегодня приехать, пожить у нас.

— Хоп. Значит, всё более или менее наладилось. Но скажите, дорогая Саломат, почему вы работаете в полторы смены? Ведь и работа у вас трудная, и семья большая? Не сочтите за праздное любопытство, я ведь от расположения к вам спрашиваю. Разве ваш муж мало зарабатывает? У них на заводе и премии бывают, и прогрессивки?

— Ох, вот тут-то наше горе. Горе-горькое, беда. Пить он стал, год как трезвым не ходит. Что только не делали. И бригада прорабатывала, и я плакала-плакала, и родня с ним разговаривала. Всё понимает, прощения у нас с Анваром просит, клятвы даёт, жизнью детей клянётся — а завтра опять пьян. Зарплаты его я уж давно не вижу, вот и приходится работать в полторы смены. С голоду, конечно, не помираем, но всё равно едва концы с концами свожу… Анвара жалко. Очень он переживает. Отца стыдится, волком на него смотрит, а уж как раньше любил. Бывало, все вечера вместе проводили, свои у них мужские дела были. И всё норовит мой старшенький где-нибудь денег заработать — то на базаре товар посторожит, то соседям арык почистит. Вот в Самарканд ездили — и оттуда два рубля привёз. На себя ни копейки не истратит, всё маленьким — игрушки, цветные карандаши, конфеты. Хорошее у него сердце, да не дело с детских лет про заработки думать. Я его ругаю, а он упрям, своё твердит: «Меня баловали, а чем они — младшие, значит, — хуже». И, главное, плохо, что отца стыдится. Да вот и отец.

Из мехмонхоны вывалился встрёпанный глава семьи. Он едва не упал, но удержался, схватившись за косяк двери, слишком низкой для такого высокого человека, каким был Халиф Уйгунов. Увидев Гульчехру Хасановну, он пьяно заулыбался и сделал безуспешную попытку заправить в брюки выбившуюся мятую рубашку.

— Салям дорогому гостю! Учительница всегда дорогой гость в моём доме. Жена! Принимай дорогого гостя, сажай на почётное место!

— Не кричи, отец. Иди в дом, — тихо сказал Анвар.

— Мой первенец, наследник. Учёным будет. — Халиф протянул руку, чтобы погладить сына по голове, но Анвар увернулся.

— Не слушается отца, покорности нет. Но умный. Учёным будет. В Ташкент учиться поедет, в Москву поедет.

Гульчехра Хасановна смотрела, смотрела на раскачивающегося в дверях Уйгунова. Потом подошла к нему чуть не вплотную и сказала таким злым голосом, какого Анвар у неё никогда не слышал:

— Не поедет ваш сын в Москву и учёным не будет.

— Почему не будет? Кто ему помешает?

— Вы! Ваше пьянство. Ему не учиться придётся, а деньги зарабатывать, матери помогать, маленьких кормить и отца-пьяницу голодным не оставить. А потом и сам пить начнёт, чтобы быть как отец. Кому сыновья подражают? Отцам. С кого пример берут? С отцов. Чей нрав первенцы наследуют? Отцовский. А у Анвара хороший пример перед глазами.

Сказав это, Гульчехра Хасановна повернулась спиной к ошеломлённому Халифу.

— Анвар, проводи меня немного. По дороге расскажу тебе, что проходили на уроках. До свидания, Саломат Расуловна, рада была повидаться с вами и посмотреть на ваших милых малышей.

— До свидания, до свидания. Большое спасибо, что навестили нас.

Перед калиткой Гульчехра Хасановна остановилась:

— Я ведь пришла к тебе, а не к маме, и не только для того, чтобы узнать, почему тебя не было в школе. Я пришла по очень важному делу.

Она помолчала, давая Анвару время сосредоточиться.

— Ты ведь знаешь, что люди бывают не только хорошие, что среди людей встречаются и плохие, и нечестные?

Анвар растерянно кивнул головой, не понимая, куда клонит учительница.

— Так вот, два нечестных человека затеяли нечестное дело. Один из них живёт в Самарканде, другой — в нашем городе.

Анвар побледнел.

— Ты не волнуйся. Ни я и никто другой в твоей честности не сомневаются. Но, передавая записку, ты нечаянно помог плохим людям.

— Я ничего не знал.

— Верю. И все тебе верят. Поэтому мы и просим тебя рассказать, как всё было.

— Перед тем как в Самарканд ехать, встретил меня Садулла. «В Самарканд едешь?» — «Еду». — «Сделай доброе дело, передай письмо одному человеку». — «Пошлите почтой, так тоже дойдёт». Противный старик, хитрый. Карим с Катькой его тоже не любят. А он говорит: «Почтой долго. Ты передай, а человек тебе за это рубль даст, подарки домой купишь». — «Ладно, а кому передать?» — «Фарманова знаешь?» — «Шофёра? Знаю». — «Ему и передай». — «Давайте адрес». — «Не надо адреса, так передай». — «Где же я найду его?» — «Не надо искать, он сам тебя найдёт». — «Что он, шайтан, что ли?» — «Не шайтан, а умный человек. Всё в секрете держит. И ты в секрете держи». Потом, когда мы на Регистане были, я Фарманова увидел и письмо ему передал. Он прочитал, хотел выругаться, но не выругался, а сказал: «Ответ я завтра принесу. Где завтра будете?» — «С утра в обсерватории Улугбека». — «Туда и принесу». Ну, а что дальше было, вы сами знаете, вам, наверное, Севка Клюев рассказал.

— Знаю. А что в письме Садуллы было?

— Не читал я, а в обратном письме — про плов.

— Значит, ты про плов Садулле отдал.

— Отдал. Как приехали, в тот же день и отдал.

— Что он сказал?

— «Молодец», — сказал. Больше ничего.

— Ещё что-нибудь поручал тебе?

— Нет, да я его и не видел больше. Гульчехра Хасановна, они что, шпионы?

— Правду тебе скажу, я и сама не знаю. Поговорить меня с тобой попросил один хороший человек. Кроме него, про наш разговор никто не знает и не узнает, если…

— Чего вы не договариваете?

— Если ты никому не скажешь.

— Скорее из собственного языка плов сварю.

— Завтра суббота. Можешь остаться дома, а уж в понедельник обязательно приходи.

— Нет, завтра приду. У нас первый урок математика.

Глава XVI

В субботу после уроков Катю, Севу и Карима ждала полуторка. Борис Яковлевич договорился с Каримом, что тот будет работать не только по воскресеньям, но и по субботам тоже. Иначе не успеть.

Сегодня как раз наступила последняя рабочая суббота, завтра наступит последнее воскресенье — и прощай, Сары-Тепе! К первому июня археологи заканчивали рабочий сезон.

На раскопе Карим срисовал орнамент стен. Борис Яковлевич не мог нарадоваться на его работу. Копии получались такими точными, что, если их приложить к стене, они превращались в продолжения тех треугольников, цветов или ромбов, остатки которых были найдены в монастыре.

В той же пещере, где работал Карим, Катя и Сева занимались замерами. Каждый замер Борис Яковлевич приказал делать по два раза, чтобы, как он выразился, «не вкралась ошибка». Было обидно, что начальник экспедиции считал их маленькими и не верил в их умение работать с цифрами. Другие, наверное, тоже не верили — вся экспедиция, даже дедушка Юсуф, называли их пещеру «детской». Ничего себе «детская» — одна из самых главных пещер Сары-Тепинского холма!

К сожалению, они не присутствовали на её вскрытии — произошло это в будний день. Но им так всё подробно рассказали, что они как будто присутствовали.

Началось с того, что Борис Яковлевич увидел на холме слабую вмятину. Никто не увидел, а он увидел. Потому что, как сказал Лёня, «дядь-Боря обладает острым археологическим зрением».

Изучив вмятину, Борис Яковлевич предположил, что под ней коридор, в своде которого в результате обвала образовался пролом. Мастер-ветер трудился тысячи лет, нагоняя в провал песок, пока песчаная пробка не заполнила впадину, не замуровала проём. И всё же на поверхности холма остался лёгкий след.

Два дня углублялись в песок, рыли отвесную шурфшахту^[28]. В конце второго дня на глубине около двух метров Лидочка, руководившая операцией, обнаружила узкую щель. Несколько быстрых взмахов лопат — и щель стала достаточно широкой, чтоб Борис Яковлевич, по праву и обязанности начальника экспедиции, смог первым спуститься в проём.

Судя по толщине песчаной пробки, в пещеру сотни лет не ступала нога человека.

Теперь здесь работали «дети».

— Сказал Борису Яковлевичу про пистолет? — спросила Катя у Севки. Он в это время ползал по полу, безуспешно пытаясь найти сделанную им отметину.

— Сказал.

— А он что?

— Да ничего. Давай мерить сначала. Иди опять к входу. Говорит: «Что веблей-скотт, что револьвер, один шайтан. Главное, надпись попорчена». Встала?

— Встала. Тяни рулетку, не дёргай.

— Я не дёргаю, это ты неровно стоишь.

— Готово?

— До ниши ровно восемь метров двадцать сантиметров. Наверное, здесь скульптура стояла. Пойдём в шахту, а то я замёрз чего-то.

— Пойдём. Карим, пойдём в шахту.

— Нет. Не успею закончить. Вы свою работу сделали, а я свою — нет.

Сева и Катя вползли в шахту и сели, прислонясь спиной к крутым песчаниковым^[29] стенам. Шахта напоминала узкий колодец. Высоко над ними виднелся круг яркого синего неба. Время от времени в этот круг влетал белый коршун. Он делал несколько сильных взмахов, плавно парил и исчезал за краем шахты, как будто уходил за кадр киноленты.

— Чего ты молчишь? — недовольно спросила Катька.

— Думаю.

— О чём?

— О скульптуре. Может быть, Тоня-Соня угадала в своих стихах, что статуи спрятаны в каком-нибудь другом холме? Ведь ты сама говорила, что на поэтов находит какое-то сияние, что ли?

— Озарение.

— Вот, это самое. Давай поговорим с ней, пусть на неё найдёт это, как его…

— Озарение.

— Озарение, и она угадает, в каком холме «таится без света наша скульптура».

— Нет, ничего не выйдет. Раз она про это уже сочинила, значит, всё — больше не сочинит.

Помолчали. Потом Севка начал снова.

— Кать, а на художников тоже находит… озарение?

— Кажется, находит. Карим говорил, что он однажды из головы нарисовал девочку, точь-в-точь как я, а мы с ним тогда ещё не были знакомы, и он меня никогда не видел.

— Давай позовём его — может быть, если он очень постарается…

— Карим! — закричали они в один голос.

— Зачем звали? — спросил Карим, вползая в шахту и усаживаясь. Шахта была такая узкая, что если бы кто-нибудь сейчас заглянул в неё сверху, то, кроме трёх голов и трёх пар колен, он ничего бы больше не увидел.

— Понимаешь, Карим, мы тут всё думаем…

— О скульптуре?

— Озаряет!

— Как ты догадался?

— Я сам про это думаю.

— Карим! Пожалуйста! Постарайся! Пусть на тебя найдёт озарение! Угадай, где спрятаны статуи!

— Вы что, какое озарение? Тут рассуждать надо.

— Сколько рассуждали, ничего придумать не могли. Следов никаких нет.

— Следов правда нет. Вот только… Сева, помнишь, когда мы пошли смотреть на пистолет, про который Борис Яковлевич сказал, что его пограничник на стене вырезал, почему ты сказал, что это не пограничник?

— Потому что пограничник вырезал бы современный пистолет, у которого магазин с патронами находится в рукоятке. А у того, что на стене, барабан с патронами находится снаружи над курком. Такими револьверами пользовались во время Гражданской войны и потом ещё некоторое время. У наших были наганы, а у басмачей, наверное, веблей-скотты, потому что, помните, усто Саид говорил — басмачам англичане оружие перебрасывали.

Вообще, на Востоке больше всего английским веблей-скоттом пользовались. Я, когда сюда ехал, тоже с собой веблей-скотт взял. Хороший револьвер — сто пятьдесят миллиметров длина ствола. А что?

— Тоня-Соня говорила, что в мазаре она видела такой пистолет, как у тебя. Получается, что в пещере и в мазаре пистолеты одинаковые. Надо узнать, правда ли Тоня-Соня видела такой пистолет.

— Интересно ты рассуждаешь, Карим. Как это мы можем узнать, если пистолет в мазаре давно закрашен?

— Как следователи в кино. Они показывают несколько разных фотографий, а среди них — фотография бандита или шпиона. Одному человеку показали, он говорит «этот», другому показали, он тоже говорит «этот». Значит, этот и есть.

— Опознание называется, — сказала Катька.

— Тоня-Соня твой пистолет один раз видела?

— Один. Я потом не приносил его в класс.

— Значит, она не могла его очень хорошо запомнить. Пистолет в пещере она вообще не видела, а видела только тот, что в мазаре был. Ты, Сева, нарисуй несколько разных пистолетов и среди них точно такой, как в пещере.

— Веблей-скотт?

— Да. Если Тоня-Соня укажет на него, — значит, в мазаре и в пещере пистолеты были одинаковые.

— Ура! Операция «Улугбек» продолжается! — закричал Севка.

Увлечённые идеей «опознания», ни он, ни Катька не спросили Карима, для чего нужно знать, одинаковыми или разными были пистолеты.

На обратном пути, не успел Саша выехать на шоссе и развить ту скорость, по которой узнавали машину археологов, как Борис Яковлевич велел повернуть обратно.

Около будки при контрольно-следовой полосе он выпрыгнул из машины и попросил дежурного связать его с начальником заставы.

— Майор Афанасьев слушает.

— Добрый день, говорит Борис Яковлевич.

— И вам день добрый. Случилось что-нибудь?

— Случилось. Просто сказать страшно.

— Значит, спохватились?

— Так вы уже знаете?

— Чего бы мы иначе стоили? Отпустите, пожалуйста, машину и зайдите ко мне.

— Слушаюсь.

В кабинете начальника заставы кроме самого начальника находился подполковник Усов.

— Садитесь, Борис Яковлевич. Мы вас слушаем, — сказал начальник заставы.

— Ох, боюсь, что мне и рассказывать-то нечего, а просто я кругом виноват. Начать с того, что все работы сегодня проходили снаружи, а жара сами знаете какая.

— Тридцать девять в тени.

— Вот. Обычно после обеда мы работаем в пещерах, а сегодня не получилось — двор заканчивали. От жары рабочему Мурзаеву стало плохо, что-то вроде небольшого солнечного удара. Да он ещё, по обыкновению, насу нажевался.

— Когда это произошло?

— Отвечу точно. — Борис Яковлевич раскрыл дневник и посмотрел соответствующую запись. — В тринадцать часов сорок минут.

— Примерно за полтора часа до конца работы. Так. Продолжайте, пожалуйста.

— Перенесли мы его в пещеру.

— В какую?

— В ту, откуда ход к реке.

— Почему именно туда?

— Ближе всех оказалась. Привели его в чувство, Лидочка ему мокрый платок на голову положила, я предложил домой отправляться. «Нет, — говорит, — посижу здесь в холодке, поеду вместе со всеми в машине». Я и оставил его в пещере.

— В пещере никто не работал?

— Никто, все во дворе были.

— И никто туда не заходил?

— Лидочка пару раз заглядывала — Мурзаев спал. Ума не приложу, как мы о нём забыли. Двадцать семь человек в отряде — и ни один не вспомнил. Заработались, должно быть. Ваши бойцы, наверное, нашли его спящим?

— Что вы вообще скажете об этом человеке? — не отвечая на вопрос Бориса Яковлевича, спросил начальник заставы.

— Очень он деньги любит — когда зарплату выдаю, всегда просит: «Прибавь, начальник». А в остальном — человек как человек. Работает хорошо, дисциплину ни разу не нарушал. Ничего дурного, кроме пристрастия к насу, за ним не числится. Да это вы лучше меня знаете, иначе не подписали бы ему пропуск.

— А кто-нибудь из рабочих нарушал дисциплину?

— Особо жаловаться не могу. Было несколько случаев опозданий на работу, а больше ничего.

— Скажите, Борис Яковлевич, — вступил в разговор подполковник Усов, — если кому-то для каких-то недобрых дел на границе понадобился бы помощник среди ваших рабочих, к кому бы он обратился?

— Не знаю, Дмитрий Фёдорович. Греха на душу не возьму.

Борис Яковлевич встал, готовясь покинуть кабинет.

— Подождите, сейчас позвоню, вас на моём газике подкинут, — остановил его подполковник.

— Огромное рахмат.

— Не благодарите. Я с корыстными целями. Не откажите, пожалуйста, заверните по дороге к моей Катерине, предупредите её, чтоб не ждала, ночевать здесь буду. Скажите ей: служба — она понимает. Позже я ей сам позвоню.

— Непременно заеду. А что, Дмитрий Фёдорович, если не тайна, имел какое-нибудь продолжение рецепт несъедобного плова?

— Представьте себе, ничего. Фарманова с ног до головы проверили — в порядке. На автобазе давно, шофёр хороший, не пьёт, не скандалит, ни одного левого выезда. Человек он, правда, угрюмый, но это уж свойства души и, что называется, «наказанию не подлежит». Близких друзей у него при таком характере, конечно, нет, жены тоже. Но вот то, что говорит в его пользу. В прошлом году у него умерла мать. Он очень сильно переживал её смерть и до сих пор не успокоился, стал ещё более угрюмым и замкнутым.

Проверили все самаркандские торговые склады — ничего не пропало, накладные в полном порядке. И всё-таки меня не покидает уверенность, что неспроста обменялись записками Садулла с Фармановым. Как говорят узбеки, «раз качается тополь, значит есть ветер».

Начальник заставы поднял трубку звякнувшего телефона.

— Машина ждёт.

— Спасибо. Мурзаев со мной поедет?

— Думаю, что нет. А если встретитесь с ним сегодня или завтра, то ни о чём его не расспрашивайте. Всего вам доброго.

— До свидания.

Глава XVII

Прошло не менее двух часов с того момента, как опустел раскоп, прежде чем Мурзаев открыл глаза. Он ползком подобрался к выходу, выглянул наружу — никого. Так же ползком вернулся обратно. Не останавливаясь в главном коридоре, прополз в пещеру с чёрными стенками и привалился к камню, которым по приказу начальника задвинул ход к реке. Лучше ещё подождать — безопасней будет.

Несколько раз в течение этого месяца Мурзаев делал попытки остаться на раскопе. То забредёт за край холма, то задержится в келье, где хранились лопаты и кирки, то присядет в тёмном углу коридора, словно разглядывая что-то внизу. Но каждый раз его окликали, да ещё шутили: «Смотри, оставим в пещере, ночью души монахов придут, под землю утащат». Монахов он не боялся, пограничники — это другое дело.

Было страшно. Мурзаев бросил под язык щепотку наса и взялся за камень.

Ему не нужен был выход к реке, он только хотел спрятаться, переждать. Он знал, что пограничный патруль обходит пещеры Сары-Тепе. За камень они не заглядывают — если б его отодвигали, на песке оставался бы след.

Камень примыкал к стене не вплотную, между ними была узкая щель.

Мурзаев обхватил камень руками и сделал попытку отодвинуть его — не вышло. Мурзаев навалился всем телом — камень ни с места. Бормоча ругательства, он принялся его раскачивать — камень стал поддаваться. Ещё немного — и щель расширилась. Мурзаев протиснул в неё своё тощее тело.

Очутившись по ту сторону камня, он сел на землю и вытер пот.

«Здесь не найдут. Если найдут, скажу: „Испугался идти на заставу, чтоб не подстрелили, если за шпиона в темноте примут“. Ночи дождусь. Если снаружи найдут, скажу: „Голова болит, от страха ноги в другую сторону пошли". Поверят… Как не поверить… А если „там“ найдут?» Об этом он старался не думать.

Дома, едва успели помыться и переодеться, Севка бросился к отцу.

* * *

— Па, нарисуй мне наган, веблей-скотт, современный револьвер, кольт и парабеллум. Очень нужно.

— Каких размеров?

— Как настоящие.

— В натуральную величину?

— Угу, в натуральную.

Через двадцать минут с пятью тетрадными листами в руках Севка ворвался в дом Анзират Зиямовны.

— Карим! — заорал он что было мочи.

— Не кричи, я здесь. Сделал?

— Отец сделал. Понеслись!

Вдвоём они понеслись за Катькой; вчетвером, включая Карлсона, они понеслись к Тоне-Соне.

Тоня-Соня стояла на голове и пела «кверхногамную» песенку:

Но как раз болтать ногами она и не могла. Её ноги были зажаты в огромных ручищах одного из братьев Шариповых. Стоило ему хоть немного расслабить ладони, как Тоня-Соня моментально заваливалась набок. Пять остальных братьев-богатырей сидели на корточках у дувала и подавали советы:

— Упрись ладошками в землю.

— Найди точку опоры. Расставь руки пошире.

— Тяни ноги свечкой.

Ох и любили они свою Тоньку!

При виде ребят Тоня-Соня дрыгнула ногами, брат подхватил её под живот и одним взмахом перевернул с головы на ноги.

— Здорово! — крикнул Севка. — Можно в цирке выступать!

Братья рассмеялись и, помахав ребятам, цепочкой ушли за ворота.

— Случилось что-нибудь? — спросила Тоня-Соня.

Карим взял у Севы рисунки и разложил их на земле.

— Тоня, ты говорила, что видела на стене мазара нарисованный пистолет.

— Говорила.

— Скажи, пожалуйста, какой больше всего похож на него?

— Этот, — Тоня-Соня ткнула кончиком ноги в веблей-скотт.

Ребята переглянулись.

— Не торопись, посмотри внимательно, подумай, — продолжал «опознание» Карим.

— Чего там думать, я и так вижу, что этот.

— Спасибо, до свидания, Тоня, — сказал Карим, собирая рисунки. — Приходи в гости.

— До завтра, — сказала Катька.

— Привет! — крикнул Севка уже с улицы.

— Куда же вы? Не успели прийти…

Когда Тоня выбралась за калитку, она увидела только пыль, поднятую шестью ногами и четырьмя лапами. Сами ребята и Карлсон успели исчезнуть за углом.

Недовольная Тоня вернулась назад. И братья ушли, и ребята убежали. Прямо хоть за уроки садись. Мысль об уроках настолько огорчила Тоню-Соню, что она стала подумывать, не пойти ли ей лучше в гости к Хадие, но как раз в этот момент над дувалом появился Анвар.

— Салям, моё почтение.

— Здравствуй. Ты чего?

— Щедрый хозяин не спрашивает, а упрашивает.

— Заходи, гостем будешь.

Анвар перемахнул через стену и очутился во дворе.

— Ты у нас с самого Нового года не был. Почему?

— Отец сильно пил. А теперь не пьёт. На него Гульчехра Хасановна накричала, он и испугался.

— Ну!

— Клянусь Аллахом. Давай уроки делать.

— Давай. Только давай сначала поиграем в железную дорогу. У меня новые вагоны есть.

— Сначала уроки.

Тоня вздохнула, но спорить не стала.

* * *

Катя, Карлсон, Карим и Севка неслись сломя голову. Катя с Карлсоном впереди, Карим и Севка следом.

— Куда? Пожар? Солнце с Луной встретились? Министр приехал? — кричали им люди.

Они только отмахивались.

На втором перекрёстке Севка сам крикнул Кариму:

— Мы куда бежим?

— К Кате, у неё план есть, — на ходу ответил Карим.

Севка подумал, что у Катьки в голове есть план дальнейшего проведения операции «Улугбек», а оказалось, что Карим имел в виду план старого городища, висевший в комнате Катькиного отца.

— А он не военная тайна? — опасливо спросил Севка, пока Катька, взгромоздясь на стол, снимала план со стены.

— Не говори глупостей. Секретный план запирают в сейф, а не вывешивают на стене.

Севка и сам понял, что сморозил чушь: ведь на плане были не военные объекты, а холмы и развалины старого города.

Чтобы скрыть охватившую его досаду, он повернулся к Кариму и деловито сказал:

— Ну, выкладывай свою версию.

— Понимаете, ребята, — начал Карим, — я всё думаю, вдруг и правда басмачи спрятали скульптуру.

— Версия не годится, — перебил его Севка. — Борис Яковлевич говорит, что скульптуру спрятали сами монахи, когда покинули монастырь.

— Раз Борис Яковлевич говорит, значит, так и есть. Но могло случиться, что монахи спрятали скульптуру, а басмачи нечаянно на неё натолкнулись?

— Могло. Как версия это годится.

— Если бандиты нашли скульптуру, то они ей очень обрадовались, — продолжал Карим.

— Конечно, обрадовались, ещё бы не обрадоваться, — поддакнул Севка. — А почему они обрадовались?

— Потому что скульптура стоит много денег, особенно древняя. Её продать можно.

— Правильно! Слышишь, Катька! Скульптура получается как клад.

— Правильно-то правильно, — задумчиво сказала Катька, — только как мы узнаем, где запрятан этот клад, вот если бы басмачи оставили записку, а мы нашли бы её…

— Записки они не оставили, но обычно бандиты оставляют какие-нибудь метки, чтобы самим потом отыскать. Вот я и подумал… Если бы один пистолет, а то целых два… Вдруг это и есть метки.

— Правильно!

— Подожди, может быть, и неправильно, но придумал я так. Раз Тоня-Соня угадала пистолет, то получается, что пистолеты в пещере и в мазаре нарисовал один и тот же человек. Теперь смотрите.

Все склонились над планом.

— Пистолет в мазаре был нарисован дулом на северо-запад. Помните, Тоня-Соня говорила: «Как вхожу, он прямо в меня целится». А пистолет в пещере нарисован на северо-восток — это мы сами видели. Теперь, скажи, Сева: если выстрелить из обоих пистолетов одновременно, где пересекутся пули?

— Здесь. — Севкин палец опустился на Кара-Тепе, «Чёрный холм» — даже на плане он был окрашен в чёрный цвет.

— «Может быть, в Чёрном, а может быть, в Буром ждёт не дождётся нас наша скульптура», — продекламировала Катька.

— Ура! Операция «Улугбек»! — завопил Севка.

От избытка чувств он перевернулся на голову и запел:

подхватили Карим и Катька.

Всем сделалось весело. Все стали орать, бегать по квартире. Карлсон нечаянно опрокинул два стула, Севка нечаянно сорвал на кухне занавеску. Потом они стали бросаться подушками. За этим занятием их и застал Борис Яковлевич, зашедший предупредить Катьку, что её отец, задержанный делами службы, останется ночевать на заставе.

После ухода Бориса Яковлевича Карим сказал:

— Наверное, надо было всё рассказать.

— Кому?

— Борису Яковлевичу.

Катька даже в лице изменилась:

— Глупости какие! Мы придумали операцию «Улугбек», мы догадались про Чёрный холм, а находить другие будут?

— Правильно, — поддержал Катьку Севка, — сами найдём.

— Почему непременно сами? Как археологи работают? Разве они говорят: «Этот светильник нашёл я, а эту надпись нашёл ты?» Они всегда говорят: «Мы нашли». Потому что они копают не для того, чтобы стать знаменитыми, а для науки.

— Мы тоже для науки. Мы же скульптуру себе не возьмём. Только найдём, и всё.

Короче говоря, Карим был один, а возражали ему двое.

— Ну хорошо, сами. А как мы это сделаем?

— Придумаем, про Кара-Тепе придумали и про это придумаем.

Разошлись, когда уже сделалось совсем темно. Катька не стала убирать квартиру. Она наспех почистила зубы, умылась и прыгнула в кровать. Потом вскочила, завела будильник, поставила его как можно ближе к подушке и снова прыгнула, на этот раз прямо под одеяло.

* * *

Когда наступила ночь, Мурзаев выполз из своего укрытия. Сопя и ругаясь, он задвинул на прежнее место камень и разровнял песок — необходимо было, по возможности, не оставлять за собою следов. Справившись с камнем, Мурзаев выглянул наружу. Тишина. Можно было подумать, что ночь поглотила не только свет, но и звуки. Он юркнул в молельню, вышел оттуда с киркой и лопатой в руках и, едва передвигая ноги, двинулся к Чёрному холму. Название у холма и то было страшное.

Мурзаев шёл заранее намеченным путём, стараясь производить как можно меньше шума. Главное было — тихо дышать, звуки шагов поглощала песчаная пыль.

Он благополучно добрался до северного склона холма, прополз вверх и принялся шарить руками, царапая пальцы о колючки кустов.

«Слава Аллаху, есть». Сук, которым он отметил впадину, был на месте.

Прошло без малого две недели с того дня, когда Мурзаеву, посланному за топливом для самовара, удалось облазить Кара-Тепе. Никакого входа внутрь он не нашёл, да это и к лучшему — был бы вход, в холме бы люди побывали. Зато на северном склоне холма он обнаружил заросшую колючками впадину. Спасибо археологам, научили: «Раз углубление — значит, под ним провал».

Мурзаев воткнул в углубление сук.

Теперь не надо было искать. Он ударил лопатой в отмеченном месте. Металл с мягким скрежетом врезался в холм.

Копать было нетрудно, рыхлый песок легко отделялся от склона и, отброшенный в сторону, бесшумно сыпался вниз.

Мурзаев работал быстро, но медленней, чем хотелось. Страх сжимал ему горло, мешал дышать. При малейшем звуке он падал на землю, стараясь слиться с холмом. Звук проходил, исчезал. Что это было — лиса, или птица, или просто почудилось? Постепенно он перестал бояться и даже подумал: «Плохо стерегут границу. Я прошёл, и шпион пройти сможет».

Через четыре часа непрерывной работы он решил, что археологи всех обманывают, что под впадинами нет пещер.

В этот момент его лопата свободно скользнула вниз — внизу была пустота. Он вытащил лопату и бросил камушек в щель. Почти сразу раздался стук — пещера была невысокой. Мурзаев расширил щель и прыгнул вниз.

На кнопку фонаря он нажал раньше, чем поднялся на ноги.

И сейчас же на стене заплясали тени. Ни на кого не похожие, страшные, с огромными круглыми головами и плечами до самых ушей. Они раскачивались, становились то большими, то маленькими. «Монахи! Клад стерегут. Говорят: кто их увидит — тому смерть».

Но он не умер. А оставшись в живых, разглядел, что тени отбрасывают глиняные фигуры.

Он перевёл дыхание и, цепляясь за стенку, встал.

«Статуи. Те, что археологи не нашли. Теперь, если поймают, скажу: „Пришёл за статуями“. Хорошо скажу: „Государству хочу подарок сделать“. Поверят. Ещё наградят».

Мурзаев стал озираться по сторонам. Если не считать скульптуры, пещера была пуста. Небольшая, прямоугольная, она просматривалась вся целиком — нигде ничего. Мурзаев с фонарём в руках принялся обшаривать каждое углубление неровно отёсанных стен. Пусто! Ни сундучка, ни запечатанного сосуда, ни кожаного мешка! Где же то, ради чего он принял на себя эти ночные страхи? Может быть, под завалом?

Пробка надувного песка была неширокой, но её хватало, чтобы похоронить под собою сокровище.

Мурзаев отогнул полу халата и достал из кармана часы. До рассвета оставалось не менее двух часов, и он снова принялся копать.

Глава XVIII

Бело-розовая полоска утра едва засветлела на востоке, когда археологи подошли к машине. Последний рабочий день решено было начать на час раньше и кончить на час позже, чтобы успеть завершить работу, намеченную на этот сезон.

— Все на месте? — спросил Борис Яковлевич рабочих.

— Все. Мурзаева нет, — ответил кто-то.

— Наверное, проспал. Поедем без него.

— Придумал? — спросили Карим и Катька у Севки.

— Придумал.

— Что? Говори скорей!

— Борис Яковлевич! — вместо ответа закричал Севка, свешиваясь из кузова. — Можно мы будем мерить расстояние до других холмов, например до Кара-Тепе?

— Зачем? Ведь всё это уже перемерено и на план нанесено. А впрочем, мерьте.

— Чем бы дети ни тешились, лишь бы под ногами не вертелись, — съехидничала Нина Георгиевна.

Ну и пусть ехидничает, потом иначе заговорит.

Едва добрались до раскопа, как Севка с Катькой, схватив рулетку, помчались к Кара-Тепе.

— Мотайте рулетку, догадаются! — кричал бежавший следом Карим. Для конспирации он делал вид, что заносит в блокнот какие-то цифры.

— Не догадаются, им не до нас!

Ребята дважды обежали Кара-Тепе — сначала вокруг подножия холма, потом взобравшись немного выше.

Севка бежал первым, поэтому и щель он увидел раньше других.

— Есть! Лаз! — завопил он, проваливаясь вниз. Катька с Каримом нырнули за ним.

— Салям алейкум, — приветствовал их Володя Нацваладзе, с удивлением глядя на сыпавшихся сверху ребят. — Зачем пожаловали?

— Ваалейкум ассалям. За статуями пожаловали, — машинально ответил Севка.

— Они за статуями пришли, и я за статуями пришёл, — пробормотал Мурзаев. Он сидел у стены, опустив на колени голову. Рядом с ним валялась лопата. По обе стороны проёма стояли Юра Величко и Володя Нацваладзе.

— Теперь мы не первые. Без нас нашли, — с досадой сказала Катька.

— Смотрите, какие они красивые, — прошептал Карим, приближаясь к скульптуре.

Пять статуй расположились вдоль длинной стены пещеры. В центре, скрестив ноги, сидел Будда. Он сидел на троне, сделанном в виде цветка.

— Лотос. Знак чистоты, — всё так же шёпотом сказал Карим.

Лицо Будды было прекрасно и спокойно, стан — величаво выпрямлен. Правую руку с вывернутой наружу ладонью он держал на уровне груди, левая была опущена вниз.

— Большой, почти с человека, — тоже переходя на шёпот, сказал Севка. — Наверное, тот, что в главном дворе стоял.

— Конечно, тот. Видишь, и левая ладонь отбита, которую дедушка Юсуф нашёл, — не желая смиряться с неудачей, недовольно и громко сказала Катя.

— Тише, — сказал Карим. — Не надо говорить громко.

По бокам Будды на лотосовых престолах стояли и сидели ещё четыре фигуры. Они были значительно меньших размеров. Свет, слабо струившийся в щель проёма, тускло светил на спокойные лица, на руки со сложенными перед грудью ладонями. В складках длинных одежд лежали чёрные тени.

Но кто там сидит у самой стены? Чьё круглое лицо — нос торчком, глаза-изюминки, брови-лапша — выглядывает из-под локтя горделивого Будды?

— Смотрите, глиняный человек усто! — закричали Катька с Севкой одновременно.

Действительно, это был он. Точь-в-точь такой, каким усто Саид его описал: ручки на животе сложены, окрещённые ножки-недомерки под себя поджаты.

— Эх, ребята, вспугнули вы нарушителей. Мы тут полночи провели, ждали, кто на помощь Мурзаеву придёт, — сказал Володя Нацваладзе.

— Я один. За статуями я пришёл, — оторвав голову от колен, проговорил Мурзаев.

— Врёт. Он не за скульптурой пришёл. Я знаю, зачем он пришёл.

Все, кто был в пещере, уставились на Катьку.

— Зачем? Говори, если знаешь, — сказал Володя.

Вместо ответа Катька нырнула под локоть большого Будды, повозилась где-то около самой стены и, не вылезая из-за статуи, протянула Володе руку, зажатую в кулак.

— Вот зачем, — сказала Катька и разжала кулак. На её ладони лежала горсть золотых монет.

При виде денег Мурзаев схватился за голову.

— Понятно, почему басмачи приказали сделать человечка пустым? —спросила Катька.

Карим и Севка молча кивнули головой.

— Мне непонятно. Какие басмачи, какой человечек, откуда монеты? — Юра Величко в недоумении оглядывал ребят.

— Величко, доложи о последних событиях товарищу майору. Ребят он расспросит сам, — сказал Володя.

Через несколько минут в пещеру Чёрного холма спустились начальник погранучастка и начальник заставы, а ещё через несколько минут — начальник археологов.

— Статуи, — сказал Борис Яковлевич и схватился за сердце.

— Скульптуру нашли! — заорал не своим голосом Лёня, посланный экспедицией на разведку.

— Ура! — закричали рабочие, Нина Георгиевна, Андрей Петрович и Лидочка и бросились бежать к Чёрному холму.

* * *

Год имеет четыре меры — он дважды начинается и дважды кончается. Одно начало приходится на первое января, другое — на первое сентября; один конец наступает тридцать первого декабря, другой — тридцатого мая.

Четвёртый «Б» считал, что начало и конец учебного года гораздо важнее, чем начало и конец года вообще. Поэтому тридцатого мая решено было устроить той, или, говоря по-русски, праздник.

После недолгих совещаний той решили справлять у Анзират Зиямовны. И в прошлом году той устраивали у неё, и в позапрошлом тоже. Только после первого класса не устраивали. Во-первых, потому что вообще не устраивали, а во-вторых, Карим Юлдашев учился тогда у себя в кишлаке и у Анзират Зиямовны ещё не жил.

— Красиво, как в Тронном зале Зимнего дворца, — сказал Севка, когда они с ребятами вошли в чисто прибранный двор.

Конечно, может быть, он несколько преувеличил — во дворе Анзират Зиямовны не было ни золочёных люстр, ни мраморных колонн. Зато вдоль дувала росли ярко-красные розы, а в центре двора по краям полосатых паласов лежало сорок подушек в ярких цветастых чехлах. Зачем так много? Нисколько не много: тридцать два человека хозяев и пять человек приглашённых гостей. Кто же эти гости? Сама Анзират Зиямовна, усто Саид, Борис Яковлевич, подполковник Дмитрий Фёдорович Усов и, конечно, Гульчехра Хасановна. Ну а для кого же предназначались три лишние подушки? Как для кого? А вдруг кто-нибудь придёт неожиданно. Не на ногах же ему стоять.

И неожиданный гость появился. «Гость в дом — праздник в дом, гость во время праздника — двойной праздник». Что же тогда говорить, когда у гостя поверх халата привинчен орден Трудового Красного Знамени?

— Карим, твой отец! — закричали ребята, сидевшие близко к калитке.

Действительно, это был отец Карима Юлдашева. Он приехал с гор за сыном и Катей. Его ждали только через два дня, а он взял и приехал сегодня.

— Вот здорово, как раз к плову, — смущённо засмеялся Юлдашев-отец.

Мальчишки из второго звена потащили его к паласу и усадили среди почётных гостей.

Девочки из второго звена, все, как одна, в белых фартучках, быстро поставили на дастархан блюдо с дымящимся пловом, разложили редиску, лук и лепёшки. Мальчики втащили на кирпичи урчащие самовары, и пир начался.

Ребята ели, шумели, пили чай и снова шумели. Взрослые тоже ели, ничуть не отставая от ребят. Только они не очень шумели и всё время благодарили Анзират-апу за вкусное угощение. Ребята тоже благодарили.

Потом, когда все немножко притихли, встал староста Юз и сказал:

— Наш класс очень любит слушать рассказы про интересные события. Анзират Зиямовна, Гульчехра Хасановна, усто Саид и Борис Яковлевич нам уже рассказывали. А подполковник Дмитрий Фёдорович Усов и заслуженный чабан Мансур-ака нам ещё ничего не рассказывали. Мы просим их рассказать нам что-нибудь. Рассказывать можно из собственной жизни или из истории, только не из учебника.

— Я не гожусь, — сказал Мансур-ака. — Хоть режьте меня, хоть вяжите. Никаких историй со мной не приключалось.

Но четвёртый «Б» разве отстанет: расскажите да расскажите.

— Что привязались к человеку? — улыбнулась Анзират Зиямовна. — Какие у него истории? И орденом не его награждали, и на ВДНХ не он каждый год ездит.

— Так орденом наградили за работу. Работу не расскажешь. А на выставке разве меня показывают — баранов показывают. Это они красавцы. А я что — ни шерсти, ни мяса, ни курдюка.

Четвёртый «Б» рассмеялся, но не отстал: расскажите — и всё тут.

— Можно не про меня, а про собаку?

— Можно! — закричали все и посмотрели на Карлсона.

— Значит, дело было так. Родился Малыш прошлой весной. Сейчас ему ровно год. Гиссарские овцы^[30] в марте — апреле ягнятся. Тут уж все чабаны врачами становятся — ягнят принимают. Оботрём мы их мягкой соломкой, очистим нос и рот, а потом к матери подносим: «Оближите, госпожа овечка, своего сыночка или доченьку и дайте им попить молочка». Не пройдёт и получаса, ягнёнок на ножки встанет. А есть такие богатыри, что и раньше вскакивают.

Через три дня мамаш с ягнятами выводят из клеток и в группы собирают. Тут во все глаза смотреть надо, чтоб ягнята не потеряли своих матерей. Сиротки хоть с голоду не умирают, но в развитии сильно отстают.

Чтоб путаницы не случилось, мамаш и ягнят метят: красной краской на левом боку номер ставят, а если двойняшки, то им номер на правом боку полагается.

Дней через десять смотрю: один ягнёнок у меня без номера, из двойни, должно быть. Маленький, ножки тонкие — малыш, да и только. Так и стал я его Малышом называть. Выделил я ему постоянных кормилиц; как и все, через каждые два часа он овцу сосёт, а в весе хуже других прибавляет. Стал я его коровьим молоком подкармливать. Вот тут с ним Найда и познакомилась. Полюбила она Малыша, можно сказать, с первого взгляда: то ли жалость к нему почувствовала, то ли кого-нибудь из своих щенят вспомнила. Облизала ему уши и легла рядом. С той поры они не разлучались.

Через четыре месяца пришло время ягнят от матерей отнимать — «отбивка» это называется. Отбили и повели отару молодняка на пастбище с хорошим водопоем. Я сам с отарой пошёл, и Найда, конечно, тоже. Найда чабан замечательный, повадки овец ей не хуже, чем людям, известны.

Гоним мы нашу отару в горы, забот у нас много — молодняк, народ шумный, недисциплинированный, житейского опыта никакого. Мы и смотрим во все глаза, чтоб никто от стада не отбился, не пропал в горах. Смотрели, смотрели, а любимца и проглядели. Спохватились — нет Малыша. Найда, можно сказать, всю отару пересчитала, каждого ягнёнка перенюхала. Потом стала выть. Жалко мне её сделалось. «Не плачь, — говорю, — завтра искать пойдём». Оставил ягнят на помощника, сказал ему, сколько концентрата на подкормку дать, сколько соли-лизунца в кормушки разложить, а сам взял Найду — и на старое пастбище.

Весь день искали, каждую тропинку облазили, в каждую щель заглянули — нет Малыша, как сквозь землю провалился. Три дня мы так искали, только на ночь к отаре возвращались, а потом искать перестали. На Найду смотреть страшно — глаза тоскливые, шерсть клочьями, работает вяло. А как отправились мы на другое пастбище, она и вообще ушла. Тут уж мне впору завыть было.

Прошёл без малого месяц. Однажды, слышу, собаки лают. Что такое? Время неурочное, вечерняя пастьба в разгаре, до ночёвки ещё три часа. Посмотрел на дорогу — Малыш бежит, весёлый, только на правую переднюю ногу прихрамывает. За ним Найда. Отощала собака — одни кости остались. Обнял я её, покормил всем, что нашлось вкусного, потом Малыша осмотрел. Покалечился он сильно. Наверное, в пропасть сорвался. А когда мы его искали, голос не подал от боли и страха. Как его Найда нашла, не знаю. Может быть, пять, а может быть, десять дней искала. До конца мы их историю не узнаем, говорить они, как мы, не умеют, а поступки у них не хуже, чем у людей бывают. Ведь как это, наверное, было? Обнаружила Найда Малыша, видит — ягнёнок весь побитый и стала его выхаживать, раны зализывать, от хищников оберегать. Сама с голоду умереть могла, а друга в беде не бросила. Когда он ходить смог, к отаре пригнала. Вот какая история.

— Замечательная история! — закричал четвёртый «Б». — А какого цвета Малыш?

— Тёмно-бурый, такого цвета, как холмы в пустыне.

Тут все вспомнили: «Может быть, в Чёрном, а может быть, в Буром много столетий томится скульптура» — и посмотрели на подполковника Усова. Подполковник Усов понял.

— Идёт, расскажу вам историю Чёрного холма — вернее, ту её часть, которую вы ещё не знаете.

Жил в Самарканде человек по фамилии Фарманов, работал шофёром на автобазе. Год тому назад умерла его старая мать. Оплакал её Фарманов, похоронил, а потом стал материно имущество разбирать — что себе оставить, что на помойку выкинуть. И попалось ему в руки одно письмо, лет двадцать оно на дне шкатулки пролежало.

Адреса на письме не было, вместо подписи одна буква «Б» стояла. Этот самый «Б» сообщал «дорогой Тутуш» (так он называл мать Фарманова), что на берегу нашей реки спрятано много денег. Того, кто их спрятал, давно нет в живых, и никто, кроме «Б», не знает о спрятанном кладе. При этом даже ему самому неизвестно, в мазаре Халида или в Чёрном холме сделан тайник, но, во всяком случае, в одном из этих двух мест.

Сам «Б» стар — вряд ли ему удастся когда-нибудь приехать в Россию (письмо написано на французской бумаге), жены и детей у него нет. Поэтому «дорогой Тутуш» он доверяет тайну сокровища.

Таково было содержание попавшего в руки Фарманова письмеца.

Теперь давайте восстановим всю картину сначала.

Тысяча девятьсот двадцать второй год. В городе басмачи. Они расположились в старой крепости и оттуда совершают налёты — грабят, жгут, убивают. Львиную долю добычи бандиты отдают главарю — офицеру из белоказаков. Сам он лишь разрабатывает планы налётов, участия в них не принимает. Пока банда шастает по округе, его благородие от скуки изучает развалины городища. В одной из пещер Сары-Тепе ему удалось обнаружить ход, ведущий прямо к реке. Это была большая удача. Бандит знал, что басмачество катится к гибели, знал, что скоро придётся спасать шкуру, уходить за кордон.

В случае бегства холм прикрывал его не только от Красной армии, но и от собственных басмачей. В Афганистане бандит не нуждался в свидетелях своих кровавых расправ.

Отсюда следовал вывод: о коридоре, ведущем к реке, кроме него самого и его помощника, не должен был знать ни один человек.

Борис Яковлевич, когда, по вашим подсчётам, был загорожен коридор? — перебил сам себя Дмитрий Фёдорович.

— Кладка новая, ей немногим больше пятидесяти лет.

— Значит, можно предположить, что воздвигли стенку с лазом главари банды?

— Конечно.

— Хоп. Пойдём дальше. О спасении шкуры бандит позаботился. Теперь нужно было подумать о деньгах. Награбили они такое количество, что унести с собой всё золото просто не представлялось возможным. Значит, часть его нужно оставить. Но где?

И вот придумал главарь такую штуку… Ему стало известно, что в Кара-Тепе есть тайник со старой скульптурой…

Борис Яковлевич, как вы думаете, кем был сделан тайник?

— На этот счёт никаких сомнений. Тайник древний, вырубили его сами монахи. Покидая монастырь, они, очевидно, мелкую скульптуру увезли с собой, а большие статуи перенесли в холм и засыпали вход.

— Как же, по-вашему, басмач мог догадаться о замурованном тайнике?

— Нет ничего проще. В пещере случился провал. Судя по толщине песчаной пробки, произошёл он совсем недавно и к двадцать девятому году, возможно, ещё и не был засыпан землёй.

— Могло случиться так, что сам бандит его засыпал?

— Вполне вероятное предположение.

— Но прежде чем засыпать тайник, он поставил туда ещё одну скульптуру, нутро которой набил золотыми монетами. Причём прятал скульптуру один, поэтому тот, кто написал письмо, не знал, где покоится клад, — в мазаре или в Кара-Тепе.

— Усто Саид, вы признали скульптуру?

— Признал, почтеннейший, как не признать. Мой человек. Сам его делал. Он теперь у меня в айване вместе с белобородыми сидит. Белобородые сначала недовольны были, а теперь ничего, притерпелись. Я им объяснил: «При советской власти всё изменилось и Аллах немного изменился, людей изображать разрешил». Белобородые шуметь начали, а я им говорю: «Газеты читаете?» — «Как не читать? Читаем». — «В газетах знаменитых людей изображают?» — «Изображают». — «То-то. И мой человек теперь знаменитый, и о нём в газетах напечатано». Присмирели старики.

Все засмеялись. Дмитрий Фёдорович стал продолжать.

— В ноябре тысяча девятьсот двадцать второго года войска Красной армии окружили басмачей плотным кольцом. Главари бросили банду, скрылись в проход. Что дальше? На этот счёт у моей дочери есть собственная версия. Катерина, изложи, пожалуйста.

— В коридоре у них из-за денег вышла драка, один убил другого. Убитым оказался главный — его скелет археологи нашли. А помощник сначала в Афганистан удрал, а потом во Францию перебрался, оттуда и письмо прислал.

— Очевидно, Катерина права. Во всяком случае, по строению черепа и скелета восстанавливается портрет близкий к тому, что мы знаем по описаниям усто Саида и других старых людей, которые видели главаря банды.

Прошло более полувека…

— Годы — как ветры, только ветры возвращаются, а годы нет, — вставил усто Саид.

— Годы уходят, а история продолжается, — сказал Борис Яковлевич.

— История продолжается. Письмо, подписанное буквой «Б», в руках Фарманова. В качестве шофёра автобазы он приезжает в наш город и узнаёт, что заветные холм и мазар находятся за контрольно-следовой полосой, куда его никто не пропустит.

Он начинает искать помощника. Приглядывается, принюхивается и останавливает свой выбор на Садулле.

— Лиса шакала по запаху чует, — не удержался Анвар.

Он особенно ненавидел Садуллу и Фарманова за то, что они его впутали в дурное дело.

— Правильно, Анвар, у них нюх на себе подобных. Только с тобой они ошиблись, проглядели, что имеют дело с честным человеком. Анвар Уйгунов помог нам распознать, что Садулла и Фарманов затеяли что-то. Установили мы за ними слежку. Сначала Садулла сам пытался за полосу проникнуть — не вышло. Тогда стал он искать подходящего человека, такого, что пропуск туда имеет, — нашёл. Ну, а дальше всё было просто.

Мурзаев, улучив момент, спрятался на ночь в пещере. Рядом спрятались два пограничника. Ночью Мурзаев прокрался к холму. Пограничники прокрались следом. Полночи Мурзаев трудился. Пограничники — наблюдали. Мурзаев вырыл лаз и проник в пещеру. Пограничники — за ним. Им приказано было ждать, не появятся ли подручные нарушителя, а им на головы упали вольнопрактикующие детективы. Они, оказывается, операцию «Улугбек» разрабатывали. Про эту операцию рассказывать не буду, вы и без меня её наизусть знаете. Вот вам и вся история.

— Усто Саид, — спросила Гульчехра Хасановна, — вы дольше всех нас прожили, через многие ворота жизни прошли. Скажите, что вам больше всего понравилось в этой истории?

— Понравилось, всё понравилось, доченька. Как говорят люди в телевизоре, когда они хоккей смотрят: «Молодцы!» Пограничники — молодцы, археологи — молодцы, детки — тоже молодцы. Больше всего понравилось, что детки сразу не полюбили Садуллу и Фарманова. Плохие они люди, злые, жадные. И пускай детки и тогда, когда станут большими, не разучатся отличать хороших людей от плохих.

— Обещаете? — спросила Гульчехра Хасановна.

— Обещаем! — сказали в ответ и «детки» и взрослые.

Глава XIX, заключительная

После тоя ребята четвёртого «Б» стали разъезжаться по разным местам. Первым уехал Сева Клюев; потом Катя, Карим и Карлсон; потом Хадия; потом и все остальные.

Сева с Андреем Петровичем, встретив в Самарканде прилетевшую из Ленинграда Любовь Сергеевну, отправились путешествовать по знаменитым городам Средней Азии: Самарканд — Бухара — Хива — Ташкент.

Карим, Катя и Карлсон уехали в горы помогать пасти молодых овец.

Особенно хорошо помогал Карлсон. Он очень подружился с Найдой, хотя они и были разных пород. К Малышу Карлсон отнёсся тоже доброжелательно, очевидно, следуя поговорке, которую он часто слышал от людей: «Друзья моих друзей — мои друзья!»

Карим и Катя пасли овец не всё время.

Карим много рисовал.

Катя вела дневник — записывала в толстую тетрадь всё, что видела интересное. «Вырасту — буду журналисткой», — сказала она Кариму.

Писала и Тоня-Соня. Что ни день, то рассказ или стихотворение. Или хотя бы строчка рассказа или стихотворения. А как же иначе? Её и в Артек-то послали не просто так, а за литературную деятельность: на городской литературной олимпиаде рассказ А. Шариповой «Операция „Улугбек“» был удостоен первой премии.

Ещё Тоня-Соня писала письма. И не только домой, но и в тот пионерский лагерь, что открылся совсем близко от их города на берегу нового водохранилища. Туда она посылала одно общее письмо, а оттуда получала два отдельных — от Анвара Уйгунова и от Саттара Алиева. Мальчишки жили в одной палатке и почти совсем не ссорились, так как, по словам Анвара, «Саттар перестал воображать, что Аллах без него бы земной шар не построил».

Хадия Фирузова лето проводила в кишлаке, где её все очень полюбили — и люди, и собаки, и овцы.

Староста Юз уехал с мамой в Киев. У них там были родственники.

В общем, разъехались кто куда. В городе никто не остался.

Значит, закончилась наша история? В том-то и дело, что нет. Разве не сказал Борис Яковлевич: «Годы проходят, а история продолжается», и разве не продолжением нашей истории явился подарок, который получил ленинградский, теперь не четвёртый, а пятый «А» класс к ноябрьским праздникам?

Перед самыми праздниками в школу на адрес пятого «А» была доставлена увесистая бандероль. Вскрыли — тридцать восемь книжек, предназначенных, как говорилось в сопроводительном письме, «тридцати семи ленинградским друзьям и их классному руководителю».

Книжки были невелики по размеру, в бумажном переплёте, без картинок. Но это были настоящие книжки, напечатанные в настоящей типографии, с настоящим названием на обложке.

Как же они назывались? А вот так: «Рассказы интересных людей, собранные и записанные четвёртым «Б» классом».

Кинулись смотреть оглавление: «История человека из глины», «Случай на заставе», «Как узбекский солдат во время войны статую спас», «Сбрось паранджу, сестра», «Шайтан дедушки Юсуфа», «Карлсон, Найда и Малыш» и ещё двенадцать рассказов.

В тот день, когда были получены книжки, никто в пятом «А» уроков не слушал — все читали. А когда прочитали, то сказали единогласно: «Вот это здорово! Вот это идея! Давайте и мы записывать всё, что услышим от интересных людей!»

Может быть, на этом кончилась наша история? Ничуть не бывало. Разве не прямым её продолжением явился приезд узбекского пятого «Б» на зимние каникулы в Ленинград?

Что крику на вокзале было!

Особенно когда ленинградские ребята стали разбирать гостей.

Ведь гостей было меньше, чем хозяев, да ещё Севка Клюев забрал себе целых двух — Катю и Карима.

Помирились на том, что Тоня-Соня и Хадия будут три дня жить у Риммы и Леночки, а три дня — у Наташи и Любы. Распределить свои дни между двумя хозяевами пришлось ещё Юзу, который по-прежнему был старостой, и Саттару. Уйгунова Анварку чуть на части не разорвали. «Любимец публики», — сказала Катька. Анвар не обиделся.

Вообще за те шесть дней, что провели узбекистанцы в Ленинграде, не произошло ни единой ссоры. Некогда было. На двух автобусах вперемежку пятый «А» и пятый «Б» носились по городу.

Где только не побывали: у всех пяти памятников Петру Первому, на крейсере «Аврора», в Русском музее, на Финляндском вокзале — там стоит настоящий паровоз, на котором Ленин из Финляндии в Петроград приехал. В Эрмитаже были целых два раза.

Первый раз смотрели всё подряд, второй раз — только памятники искусства Средней Азии.

— Смотрите, смотрите! — закричали ребята из пятого «Б», увидев знакомые плиточки, покрытые сине-зелёной глазурью.

— Что такое? — откликнулся пятый «А».

— Да как же, самаркандские изразцы. А вот и надпись с мечети Гур-Эмира: «Это — могила султана мира, эмира Тимура»

Тут пятый «Б» вспомнил, что, когда они были в Самарканде, Гульчехра Хасановна сказала: «Спросите про надпись у ленинградцев». Тогда они не спросили, а теперь спросили:

— Как эта надпись оказалась в Эрмитаже?

Пятый «А» попытался ответить хором, но Вера Степановна не разрешила.

— Пусть Вадик Александров расскажет один, — сказала она.

И Вадик рассказал:

— Это случилось в тысяча девятьсот шестом году. Однажды жители Самарканда увидели, что над восточным входом в Гур-Эмир вместо надписи, которую они всегда видели, большая выбоина. Все заволновались, стали спрашивать, куда девалась надпись. Узнавали, узнавали и узнали, что муллы продали её турецким купцам, а купцы — в Германию, в Берлинский музей. Тут скандал произошёл ужасный, все дипломаты перессорились, и за очень много денег надпись вернули обратно в Россию. Тогда её поместили в Эрмитаж, чтобы все могли видеть.

После Эрмитажа побежали в Летний сад, оттуда — на Марсово поле.

Узбекские ребята очень хотели побывать в театре. А легко ли достать семьдесят билетов, да ещё во время каникул! Однако, как сказал Анвар, «если Аллах захочет, то может творить чудеса». В роли Аллаха выступила Вера Степановна. Как ей это удалось, никто не знает, но пятый «А» и пятый «Б» оказались в театре, да не в каком-нибудь, а в Малом оперном, да не на каком-нибудь неинтересном спектакле, а на опере Сергея Баневича «Фердинанд Великолепный»!

— Очень хорошая музыка, — сказала на обратном пути Тоня-Соня.

— Добрая, — сказала Хадия.

— Под такую музыку хочется стоять на голове, — сказал Севка.

— Нет, танцевать, — возразила Леночка Маркова.

— Я бы тоже поймал этих громил, как Фердинанд, — сказал Саттар.

— С твоим голосом надо в опере про ишака выступать, — сказал Анвар.

— Жалко, собак в театр не пускают, — ответила Катя.

— Игрушечных пускают. Видел, даже на сцену пускают, — сказал Вадик.

При чём здесь собаки?

Да главным героем оперы — замечательным, добрым, честным, храбрым и умным Фердинандом — был пудель!

Потом прошло ещё два дня, и пятый «Б» уехал домой.

Может быть, на этом кончилась наша история? Нет, и на этом она не кончилась. Потому что это история о дружбе, а настоящая дружба не имеет конца.

Оглавление

Глава I 5

Глава II 13

Глава III 23

Глава IV 30

Глава V 41

Глава VI 51

Глава VII 60

Глава VIII 71

Глава IX 80

Глава X 89

Глава XI 96

Глава XII 107

Глава XIII 114

Глава XIV 120

Глава XV 127

Глава XVI 137

Глава XVII 144

Глава XVIII 153

Глава XIX, заключительная 167

Примечания

1

Различные виды пистолетного оружия.

(обратно)

2

Турксиб — железная дорога из Сибири в Среднюю Азию, построенная в 1927–1930 годах.

(обратно)

3

Грузовая машина грузоподъёмностью 1,5 тонны.

(обратно)

4

Суфа — традиционное среднеазиатское низкое сидение, широко используемое при чаепитиях.

(обратно)

5

Алише́р Навои́ — тюркский поэт, философ, государственный деятель.

(обратно)

6

Бобо — фамильная приставка к имени у узбеков, означает «дедушка».

(обратно)

7

Восходит к новозаветному сюжету, символическому именованию и изображению Иисуса Христа.

(обратно)

8

Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 года.

(обратно)

9

Город на юге Туркмении, самая южная точка бывшего СССР.

(обратно)

10

Советы народных депутатов — являлся первичным выборным органом в СССР.

(обратно)

11

Аркадий Петрович Гайдар — русский детский писатель, киносценарист. Участник Гражданской и Великой Отечественной войн.

(обратно)

12

Мазар — место поклонения, Халид ибн-ал-Валид — выдающийся арабский воин.

(обратно)

13

Кхароштхи — разновидность древнейшей индийской письменности.

(обратно)

14

Предмет для измерений.

(обратно)

15

Хоп — по-узбекски означает «ладно», «хорошо», «договорились».

(обратно)

16

Насыбай (насвай) — не курительное табачное изделие, традиционное для Центральной Азии. Основными составляющими являются табак и гашеная известь. В состав могут входить растительное масло и другие компоненты. Для улучшения вкуса могут добавляться приправы.

(обратно)

17

Нишалда — узбекское блюдо, разновидность восточной халвы.

(обратно)

18

Забутовка — слой, заполняющий промежуток между внутренним и внешним облицованными слоями стены или пазухами свода.

(обратно)

19

Регистан — площадь в центре Самарканда.

(обратно)

20

Шахи́ Зинда́ — памятник средневековой архитектуры в Самарканде, ансамбль мавзолеев самаркандской знати.

(обратно)

21

Гур-Эми́р — музей Тамерлана и его семьи в Самарканде.

(обратно)

22

Круп — задняя часть корпуса лошади, от середины спины до хвоста.

(обратно)

23

Халид ибн аль-Валид аль-Махзуми — один из сподвижников пророка Мухаммеда.

(обратно)

24

Жорж Леопольд Кювье — французский естествоиспытатель, натуралист.

(обратно)

25

Штакет — элемент конструкции забора, ограждения.

(обратно)

26

Палван Качал, или Палван-Качал — персонаж традиционного узбекского кукольного театра, аналог русского Петрушки.

(обратно)

27

Кара-Тепе — чёрный холм.

(обратно)

28

Шурф — горная выработка небольшой глубины, проходимая с земной поверхности.

(обратно)

29

Песчаник — осадочная горная порода из спрессовавшегося песка.

(обратно)

30

Гиссарская порода — курдючная порода овец мясо-сального направления.

(обратно)

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX, заключительная

Оглавление

*** Примечания ***