Она была рыжая. Настоящая рыжая. Не крашеная, не подкрашенная, а просто от природы рыжая. Натуральная рыжая бестия. Рыжие – это моя слабость. Поэтому я знаю о них всё. Крашеных рыжих всегда выдаёт кожа. У этой красавицы кожа была молочно-белая. Вру. Если быть уж совсем точным, то надо сказать, что кожа у неё была золотисто-белая. Какая и должна быть у настоящих рыжих. С веснушками. Тоже рыжими. Словом, всё без обмана.
Мы познакомились с ней на выставке. Вообще-то я никогда даже близко не подхожу к таким крутым галереям. Но в тот день именно там художник по компьютерным играм назначил мне встречу. К счастью, или наоборот к несчастью, он опаздывал. От нечего делать я растерянно озирался вокруг, когда вдруг увидел это маленькое рыжее чудо. Почему-то я сразу вспомнил Венецию. Точнее венецианок. Уж больно она напоминала мне тех роскошных женщин, что так любили выписывать в своих полотнах венецианские мастера.
Когда я подошёл к ней со своим бокалом вина, то я уже был готов к тому, чтобы пересчитать все веснушки вокруг её курносого носа с более близкого расстояния. Не знаю какой арифметикой хотела бы заняться она, но наше знакомство продолжилось через полчаса уже в моей квартире. Вернее, в моей постели. Только тогда я осознал, насколько же я заблуждался. Это было не рыжее, а огненное чудо.
Веснушки я так и не смог пересчитать. И очень быстро понял, что их число было не постоянной, а переменной величиной. Их количество менялось в зависимости от активности солнца, интенсивности её восхитительно пахнущего крема для лица и даже её настроения. Их становилось то больше, то меньше. Но я не переставал их пересчитывать. Это была моя личная слабость – каждый день узнавать сколько же веснушек у моей очаровательной возлюбленной. Кто-то это называет магией, кто-то алхимией. Кто его знает. Но я уже с первого взгляда на этот шедевр, созданный матушкой природой, понял простую вещь – это моя женщина.
Эту ночь я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Когда ко мне временами возвращалось нормальное восприятие мира, я не переставал благодарить высшие силы за этот подарок судьбы. У меня никогда не было недостатка в женщинах, желающих провести со мной время. Но, по сравнению с этим рыжим сокровищем, все они просто блекли. Да и каждая в отдельности казалась мне уже серой мышкой.
Только утром я прочитал смс от художника, который извинялся за своё опоздание. Но этот болван ещё задавал мне какие-то дурацкие вопросы:
– Что ты сделал с фантастической женщиной, которую уволок отсюда? Оприходовал?
Тут же пришлось отстукать ответ:
– Мы разбежались. Понятия не имею, где она.
Мне почему то пришла в голову совершенно сумасшедшая мысль, что если кто-то узнает, что эта красавица со мной, то её просто отнимут у меня. С чего это вдруг такие несуразные мысли возникли в моей, одурманенной сексом голове, я так и не понял. Видимо состояние эйфории, которое охватило меня, просто отняло у меня остатки разума.
С той незабываемой ночи моим любимым утренним занятием стал некий непристойный ритуал: я просыпался раньше неё и просто разглядывал её. Голую. Без намёка на одежду. И без желания прикрыться. Я был уверен, что она, конечно же, тоже не спит. Но и глаз не открывает. Иногда в такие минуты она даже разговаривала со мной. С закрытыми глазами. Но то, что она говорила, напоминало мне репортаж из дома умалишённых.
– В музее Орсе висит картина. Там изображено то, что ты сейчас разглядываешь у меня. Немного ниже живота. Это картина Курбе. Он был, конечно, художником от бога. Всё это выписано на том полотне очень даже реалистично. Знаешь как оно называется? Конечно же нет. Картина называется «Происхождение мира». А ещё, Курбе постоянно обвиняли в том, что это больше похоже на фотографию, порнографию, эротические фантазии во сне и наяву, чем на живопись. Такая вот неприличная живопись в приличном ХIХ веке.
– И как же такую муть могли повесить в музее?
– А её и не было вначале там. Картину заказал турецкий дипломат. Оплатил и повесил у себя. Прошло много лет. Переходя из рук в руки, она, сменив немало владельцев, наконец-то попала в музей.
– И с кого же он её написал?
– Сначала все утверждали, что это была Джоанна. Она тоже была рыжей. К тому же ещё и ирландкой. Художник Уистлер был её соседом. И когда в 19 лет она осталась одна-одинёшенка на всём белом свете, она пришла к нему. Стала его моделью, его музой, его гражданской женой.
Тут она выскользнула из моих объятий и взяла свой айфон.
– Посмотри!
И она мне показала кучу фотографий, где была изображена эта Джоанна. В очень вычурных нарядах. Сходство с моей гостьей было просто поразительным.
– Потом к Уистлеру приехала из Америки мать и её выставили вон. Но она недолго горевала. Её утешили. Говорили, что если Уистлер рисовал её одетой, то Курбе – раздетой. Я всегда гордилась тем, что одетой она очень похожа на меня. Посмотри.
Она снова стала щёлкать на своём айфоне, и я ещё раз убедился в том, что действительно моя рыжая как две капли воды похожа на эту Джоанну. Такое ощущение, что она из своих джинсов и маечек нырнула в те старинные одежды, что так мастерски были выписаны на этих картинах.
– Всё понял. Я буду называть тебя Джоанной. И обещаю не выпытывать, как тебя зовут на самом деле. Я тоже не называю своего имени. Остаюсь господином Никто.
Дальше на меня выплеснулось ещё немало информации о том, что, оказывается, Уистлер обожал давать своим картинам какие-то дурацкие музыкальные названия. Первая картина, на которой он изобразил Джоанну, оказывается, называлась «Симфония № 1». А ещё я запомнил, что там среди названий мелькали такие, как «Ноктюрн», «Аранжировка» и прочая муть. Я ещё не успел переварить всё это, как она продолжила:
– А в прошлом году нашёлся какой-то умник и доказал, что на картине Курбе изображена не Джоанна, а балерина Констанс.
– Как же это можно было доказать? Ты же сама говоришь, что там нет лица – только…
– Ну, понимаешь, ещё в те времена, Жорж Санд…
– А это ещё кто?
– Какой же ты идиот! Была такая французская писательница с мужским именем и кучей знаменитых любовников. Так вот, Жорж Санд всех уверяла, что раз Джоанна – рыжая, то «там» волосы тоже должны быть рыжими. А они чёрные. Но Жорж Санд тогда никто не послушал.
После десятка поцелуев и двух чашек кофе, она продолжила:
– Словом, сейчас нашли какое- то письмо Дюма и уже точно доказали, что это не Джоанна. А жаль. Мне уже нечем хвастаться. Теперь есть точные доказательства, что это Констанс. Она была жгучей брюнеткой. Кстати, она к тому же была любовницей того дипломата, который заказал картину. Ещё один аргумент против Джоанны. Хотя у Курбе есть другие работы, где Джоанна изображена абсолютно голой. Одна из них называется «Спящие»: две голые бабы обнимаются, отдыхая после того, как страстно любили друг друга. Что и говорить. Курбе умел шокировать публику. Пьяница, хулиган и дебошир он ненавидел монархию и даже отсидел за свою приверженность к демократии в тюрьме. И всё же никто, как он, не умел мастерски выписывать на своих полотнах страсть. А ещё Курбе писал обычные портреты Джоанны, называя её «Рыжая ирландка Джо».
Нет, нет, вы не думайте, что это были беспрерывные диалоги. Слова эти вылетали из её очаровательного рта в самое неподходящее время. В том числе и между поцелуями. Это меня безумно раздражало. И ещё меня раздражало, что эта красавица думала, что эти дурацкие сведения о какой-то картине позапрошлого века могут что-то убавить в её прекрасном образе. Она же вся из себя была ходячим искушением. И, конечно же, любому мужчине, который попадал в её сети, было абсолютно всё равно похожа она на какую-то Джоанну или нет. Писали ли эту дурацкую картину с неё или с какой-то другой натурщицы. Всё это была чепуха. Важна была только она. Ещё важнее было то, она находилась в моих объятиях.
Но всё же мне пришлось смириться с тем, что все промежутки в нашем секс-марафоне заполнялись её фантазиями на тему искусства. Было очевидно, что это просто её бзик. Я подумал, что лучше иметь любовницу, помешанную на искусстве, чем на шопинге, еде или путешествиях. Но всё оказалось гораздо серьёзнее.
Она действительно была настоящим искусствоведом. Я удивлялся тому, как в её маленькой головке умещалось столько сведений о разных художниках. При этом она сумела с лёгкостью решить все мои проблемы, ради которых я приглашал того специалиста по компьютерным играм. Оказывается, в моём случае искусствовед был гораздо полезнее во всех смыслах этого слова. Она попутно выдала мне такое количество идей, что моя новая компьютерная игра приобрела, наконец- таки, недостающую ей законченность. Именно тогда я понял, почему японцы читают айтишникам курсы по истории искусства.
Меня поражал её предельно безобразный, хаотический, богемный образ жизни. Она просыпалась, когда хотела, засыпала, когда уставала, ела, когда была голодна и голодала, когда решала, что ей надо похудеть. Она много чего делала, выполняя самое главное моё условие совместного проживания – она мне абсолютно не мешала. Она поселилась у меня под боком и смогла стать такой же частью моей жизни, как это сделала бы какая-нибудь рыжая кошка, решившая про себя непонятно что: то ли, что я её хозяин, то ли она моя хозяйка. При этом она, безусловно, была из числа тех кошек, которые гуляют сами по себе.
Порой мы, уставшие от близости, валялись на моём огромном диване и смотрели какие-то ужасные сериалы и фильмы. Она, почему-то после нашего с ней разговора о Жорж Санд была уверена, что все айтишники – жуткие невежды и пыталась привить мне вкус к искусству. Это она делала весьма своеобразным образом.
Я вынужден был просмотреть все эти нудные фильмы о художниках, которые бедствовали, за сущие гроши отдавали свои замечательные творения. Иногда даже за тарелку супа. Но, уже спустя короткое время после смерти, их картины стоили миллионы. Её попытка заставить меня смотреть фильм с мистером Бином о какой-то там матери Уистлера кончилась катастрофой. Я просто приостановил показ. И мы начали ругаться.
Прежде всего я, конечно же, пытался объяснить ей, что вся эта история лишена какой- либо логики. Просто идиотская история для законченных недоумков, придуманная в Голливуде. Но, когда я задал своей рыжей бестии вопрос о том, каким образом картина, написанная в Лондоне и хранящаяся в Парижском музее, может являться символом американской материи, то она разразилась целой лекцией. Нет, чтобы согласиться со мной и перейти к гораздо более приятным вещам. Скажем, дать мне возможность ещё раз поцеловать её. Так, нет. Она опять принялась меня просвещать.
– Она символ американской матери прежде всего потому, что Анна Уистлер – американка. Она родилась в Северной Каролине и среди её предков были даже основатели старейших американских университетов.
Из того потока информации, которые она на меня вылила, я понял, что был какой-то очень умный и образованный человек, который привёз эту картину из Франции на Чикагскую всемирную выставку. Картину французы вначале не хотели отдавать. Но когда для её охраны было выделено специальное подразделение, а сама она – застрахована на фантастическую сумму, ему удалось, всё-таки, привезти этот шедевр в Америку.
Взглянуть на эту картину приехала мать президента Рузвельта. Дальше она мне пыталась втолковать, что этой картине просто фантастически повезло. Она оказалась в нужное время и в нужном месте.
– Пресса в те годы писала о картине так много, как в Америке никогда не писали ни о каком-нибудь произведении искусства. Её тут же нарекли викторианской Моной Лизой. Для журналистов, да и для многих простых американцев, эта картина стала символом американской женщины, столкнувшийся с непреодолимыми трудностями.
Мать Уистлера была для всех прежде всего вдовой с детьми, оставшейся без всяких средств к существованию. В период, когда в Америке царила Великая депрессия, этот образ не мог не вызывать сочувствия и сострадания. Равно как и желания помочь и защитить. Искусствоведы тут же стали доказывать всем, что в картине гармонично сочетаются грусть и уверенность в завтрашнем дне. Они уверяли, что весь облик этой матери говорит о том, что всё будет хорошо. Все должны поверить в то, что тяжёлый груз, который лег на плечи американских женщин в период этой экономической катастрофы, никоем образом не сможет их сломить. Ведь не сломили же мать Уистлера все те невзгоды, которые выпали на её долю. По мнению критиков, картина излучала наряду со спокойствием какую-то мистическую веру и надежду на то, что в конце этого ужасного тоннеля обязательно появится свет.
Сам президент Рузвельт предложил использовать портрет в качестве почтовой марки ко дню матери. Именно желание сделать эту картину обще- американским символом матери, привело к тому, что в Пенсильвании поставили скульптуру, кратко и лаконично назвав её "Мать".
Тут она, конечно же, мне показала фотографию в телефоне. Эта скульптура была ужасна. Фактически, она являлась трехмерным отображением картины «Мать Уистлера».
– Ты понимаешь, эта скульптура стала, как бы, памятником всем матерям Америки. Её торжественно открывали старейшие матери города. Одной был 91 год, другой – 82. Ну хоть что-то осталось в Америке на память о символе матери. Ведь французы ни за какие деньги не соглашались продать этот портрет.
Вы думаете, что я был способен запомнить всю эту муть? Конечно же нет. Мне просто нравился её голос. Такой сексуальный, такой чувственный и, конечно же, призывающий меня к новым подвигам. Мне просто повезло: в телефоне был включён режим записи. Теперь, когда её не стало рядом со мной, я вновь и вновь, как законченный болван, слушаю эту запись
В конце лекции она упоминала о том, что на предыдущей Всемирной выставке была показана картина «Любовники моей жены». На ней было изображено сорок два кота. Её возмущение тем, что такую пошлость осмелились представить на выставке, было просто безгранично. Мне оставалось лишь соглашаться с этим и поддакивать. Неизвестно кому. Ведь моя учительница искусствоведения просто бесследно исчезла.
Утром того несчастного дня я ушёл, оставив её спящей. Надо было срочно сдать заказ. Каким образом, я за всё это время нашего сексуального марафона и просветительских лекций на тему творчества Уистлера, ухитрился доделать эту работу, сам толком так и не смог понять. Но её приняли на ура. Теперь можно было возвращаться к моему рыжему празднику. Я и поехал. Даже не забыл позвонить в её любимый ресторан и заказать доставку еды домой.
Квартира встретила меня зловещей тишиной. Её не было нигде. Не осталось ни одного напоминания о том, что она когда-то вообще была здесь. Кроме умопомрачительного запаха этой женщины. Он всё ещё чувствовался во всей квартире, особенно в спальне. Но сама она исчезла, испарилась, улетучилась. Тут до меня дошло, что я даже не знаю, как её зовут. Все эти дни я её звал просто «Рыжая» или «Джоанна». После того шока, что я сполна пережил, наконец-то я добрался до ванной. И тут увидел надпись, сделанную на зеркале яркой помадой: «Прощай! Ты – чудо»
И всё. Мой персональный рай имел место быть. И успел исчезнуть в одночасье. А дальше начался ад. Я сразу догадался, что видимо она не ушла сама. Скорее всего, её нашли и увезли. Я стал её искать. Безуспешно. У меня не было даже номера её телефона. Её не было в соцсетях. Я не мог найти ни одной зацепки. Доказательством того, что всё это мне не приснилось и не привиделась, являлись лишь пара её фотографий и её голос на телефоне.
Я ненавидел этого Уистлера. Но я так надеялся, что она вернётся. Именно поэтому я прочитал всё, что смог найти о его матери и о нём, попутно вспоминая и его, и других художников и их матерей не самыми приличными словами. Я уяснил для себя, что истинное название этой дурацкой работы звучит чрезвычайно музыкально: «Аранжировка в сером и чёрном. Мать художника». Интересно, тогда зачем же эту картину все знают как «Мать Уистлера».
Написал же её Уистлер совершенно случайно. Ему был заказан портрет, но та женщина так и не пришла позировать. Холст был готов, загрунтован и он тогда предложил своей матери сделать её портрет. Вначале она оскорбилась. Ведь он не горел желанием писать её портрет. Просто заполнял ею брешь в своём плотном графике. Потом всё-таки согласилась. Я подумал, что лучше бы не соглашалась. Но моё мнение никого не интересовало.
Оказывается, что написанная в Лондоне эта работа была представлена художником на выставку Королевской академии искусств. Ему отказали в участии. Пустив в ход все свои великосветские связи, он добился того, чтобы картина всё же была выставлена. Её повесили в самом укромном месте выставки. Оскорблённый художник отказался от такой сомнительной чести и забрал картину. После этого он перевёз её в Париж и продал Люксембургскому музею. Кстати, он получил за неё вполне приличные деньги. Все дальнейшие приключения этого полотна уже происходили без участия самого Уистлера.
А потом я выяснил, что из Люксембургского музея в 1922-ом году картина была передана в Лувр, а ещё через 64 года в музей Орсе. Теперь эту работу описывают как «тревожный и загадочный образец искусства, который сильно отличается по цветовой гамме от того, что мы привыкли видеть». Не знаю, что привыкли видеть разные там искусствоведы, но я сам понял лишь одно: бедный Уистлер. После всего, что я узнал о нём так много, мне стало его по-настоящему жалко. Отец – гениальный инженер, рано ушедший из жизни в далёком Петербурге, мать – деспот, любимая женщина – легкомысленная особа, изменяющая ему с другими художниками, а жизнь – марафон по наживанию себе врагов.
Оказывается, одно время весь Лондон обсуждал его скандальный судебный процесс против какого-то там философа. Тот написал разгромную рецензию на работу «Падающая ракета. Ноктюрн в чёрном и золотом». Практически, Уистлеру после этого была закрыта дорога на арт-рынок. Можно было и не мечтать о каких-либо продажах. Но он подал в суд и выиграл этот процесс. В историю этот процесс вошёл, как «поединок кисти и пера». Да, этот Уистлер был крепкий орешек. Я не мог не зауважать обладателя столь стойкого характера.
Это было не всё. Я нашёл и прочитал его книгу «Изящное искусство создавать себе врагов». И поразился тому, что меня всегда всю мою жизнь обвиняли в том, что умею наживать себе врагов на пустом месте. Но оказывается этот Уистлер ещё много лет тому назад переплюнул меня. В итоге мне уже он казался почти родственной душой. Все в этой книге, начиная с формата, шрифта, обложки и бумаги, чем-то меня зацепило.
Каким образом этот ненавистный мне Уистлер и его эта дурацкая книга навели на меня на какие-то мысли весьма далёкие от искусства, мне самому не до конца было ясно. Но я действительно начал создавать что-то такое, совсем не похожее на мои прежние работы.
Вообще-то я балуюсь этим с 14 лет. Именно тогда я и заработал свои первые серьёзные деньги. Через год я обнаружил, что фирма перепродала мою компьютерную игру со 100 кратной прибылью. Было очень обидно. Сегодня я уже не тот лох, который с энтузиазмом объясняет всем суть своих идей. Я научился их ценить. И скрывать. Иначе получалось так, что я сам себя обкрадываю.
Но одно было очень плохо. Никто в мире не знает подлинного механизма того, как вызвать в человеке вдохновение. Как сделать так, чтобы он фонтанировал идеями? Без алкоголя, без наркотиков, без всей той мути, которой подстёгивают себя те, кого покинуло вдохновение. Кто же знал, что для меня, оказывается, рецепт был предельно прост. И назывался он – Джоанна. С Уистлером на пару.
Ведь именно встреча с ней пробудила во мне такой всплеск новых идей, что я начал работать как одержимый над одним совершенно сумасшедшим проектом. Я сам подшучивал над собой, выдумывал схемы того, как мне поделить свой гонорар с Джоанной и этим чертовым Уистлером.
В самый разгар моей работы, мой псевдо-друг художник, вдруг, переслал мне на почту дурацкое видео какого-то концерта. Спрашивается зачем? Я никогда не слушаю попсу и очень далёк от всей тусовки вокруг этих звёзд шоу бизнеса. Потом он написал мне сообщение. В нём был лишь один вопрос:
– Ты никого не узнаёшь на этой видяшке?
Заинтригованный, я всё же решил посмотреть на это видео. На нём был какой-то слащавый тип, призванный ублажать слух и взоры женщин постклимактерического периода. Он пел песню о безумной любви. Когда песня закончилась, он объявил на весь этот огромный стадион, что в зале находится та девушка, которой посвящена каждая его песня. И сегодня он хочет сделать ей предложение.
И тут он взлетел на середину этого зала. Встав, на одно колено он задал тот самый глупый вопрос, который хотя бы один раз в жизни задают мужчины своим избранницам: «Ты выйдешь за меня?» В ту же минуту все софиты и прожектора этого зала устремились на ту, перед которой он стоял на коленях. Это была моя Джоанна. В момент, когда она выдохнула: «Да», у меня остановилось сердце.
Таблоиды были полны комментариев о том, как и почему она к нему вернулась. Зачем простила измену и приняла кольцо. Все комментарии были о том, что как же это замечательно, что теперь они будут вместе. Обязательно поженятся и будут жить долго и счастливо. Родят кучу детишек и подарят всем ещё много- много чудесных песен о любви и верности.
Новая игра смогла вытянуть меня из того водоворота негативных эмоций и депрессии, в который меня окунул сам факт осознания того, что Джоанна никогда не была моей женщиной. Да, она была в моей постели. Да, мне было безумно хорошо с ней. И множество факторов свидетельствует о том, что ей тоже было неплохо со мной. Но всё это ничего не значит. Это был всего лишь секс. Как и в далёком 19 веке Джоанна перешагнула из одной постели в другую. Ни о чём не задумываясь. Легко и просто.
Какой-то подавленный и безрадостный я улетел на конференцию по новым технологиям. Закрутил бурный, но какой-то короткий и бездушный роман со смазливой журналисткой. Сполна познал то, что называется «механическим сексом». Но всё было тщетно. Ощущение того, что я умер и похороны мои прошли также тихо и незаметно, какой была вся моя жизнь, не покидало меня.
Хоть внешне я и оставлял впечатление человека, стоящего на социальной лестнице между бомжом и системным администратором, я был далеко не бедным человеком. Был хорош собой, владел тысячью способами того, как заполучить в свою постель практически любую женщину. Но всё это было просто не нужно мне. А нужна была мне всего лишь Джоанна. Так мало и так много. Но именно её невозможно было вернуть. Очевидно, что она восприняла меня просто как мальчишку, который развлекал её в короткий период её жизни между вестью об измене её любовника до принятого ею решения вернуться и всё простить.
Всё изменилось в одночасье той страшной ночью, когда от бессонницы я лез на стенку. Зазвонил телефон. Опять этот идиот художник. Я почти рявкнул в трубку:
– Да, что тебе от меня надо?
– Я в клубе. Здесь эта поп-звезда держит пари на то, дождётся ли его девушка его возвращения в номер или сбежит. Не знаю, что у них произошло, но судя по тому, что я услышал, он избил её. Просто, я подумал, что тебе было бы неплохо подъехать туда. Адрес я уже сбросил.
Какое счастье, что этот гламурный отель был так близко. Я доехал, буквально, за пять минут. На ресепшене я что-то наплёл о поручении от звезды и узнал в каком именно номере он живёт. Мне повезло, что дверь в этот номер для новобрачных оказалась открытой. Я распахнул её рывком. На пороге, скрючившись, лежала моя Джоанна. Вся в слезах. С ужасом взирая на кровь, струящуюся по её ногам. Я до сих пор не понимаю, каким образом, я не попав в аварию и не разбившись вместе с ней вдребезги, смог доехать до клиники. Утром меня, уснувшего в кресле перед её палатой, разбудила медсестра и сказала, что меня ждёт врач. Он был краток:
– Вы привезли её очень поздно. Ребёнка мы спасти не смогли. Что с ней случилось? Я обязан известить полицию о факте нападения. Это просто невероятно, что она после такой расправы не осталась инвалидом.
Постепенно из осколков каких-то фактов, полупризнаний Джоанны и результатов обследования вырисовывалась очень неприглядная картина. Её новоявленный жених, узнав о её беременности, сразу же понял, что это не его ребёнок. Он крушил всё вокруг. После мебели, зеркал, посуды и всего того, что можно разбить и уничтожить, очередь дошла и до Джоанны. А потом он просто оставил её издыхать на пороге своего номера и умчался в какой-то ночной клуб.
Заливать своё горе виски. И искать замену той, которая осмелилась так его огорчить. Да ещё демонстрировать царапины, синяки и следы укусов. Несмотря на всю свою хрупкость, Джоанна оказалась крепким орешком. Защищала она не себя. Она защищала ту жизнь, которая потом продолжала медленно, каплей за каплей, постепенно покидала её лоно. Защитить так и не смогла. И я не смог.
Я понимал, что у нас очень мало времени. Скоро здесь могут появиться полицейские, а там глядишь налетит вся эта журналистская братия, столь падкая на такие сенсации. Я-то хорошо знал, что это не первый случай, когда эта псевдо-звезда поднимает руку на тех, кого ещё вчера возводил на пьедестал. Но слава, деньги и связи служили ему надёжным щитом.
По сравнению с ним и я, и Джоанна были просто никем и ничем. Я, почти, не сомневался в том, что ему ничего не сделают. Его не накажут и никто не знает, какие ещё фантазии взбредут ему в его сумасшедшую голову. А то, что он умело манипулирует Джоанной и способен убедить её в том, что белое – это чёрное, а чёрное – это белое, было для меня очевидно. Если я хочу сохранить свою любовь, свою Джоанну и спасти самого себя от безумия, действовать надо было очень быстро. Спустя несколько часов, мы уже садились на самолёт и покидали этот город.
Я привёз её к тёплому морю. И, кто бы, что ни говорил, для меня море всегда остаётся местом, где бурлят настоящие страсти и находятся прекрасные лекарства от любой хандры и депрессии. Именно там, у моря, мы зачали нашу девочку. Произошло это правда позже. Спустя почти целый год после того, как мы поселились в этом раю.
Видимо, я ещё тот баловень судьбы. Сейчас я сижу на веранде, заканчивая исполнение очередного заказа моих японских партнёров. Слышу голос дочери:
– А кто вас познакомил с папой?
– Мать Уистлера.
– А это ещё кто такая?
– А это мать художника. Правда твой отец считает, что нас познакомила не она, а другой художник. По имени Курбе. Но когда ты вырастишь, я тебе точно смогу объяснить почему права я, а не он.
