Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!
– У меня был странный случай. Один раз. – Андрей почесал затылок и ухмыльнулся, мечтательно, что ли.
История, рассказанная Андреем
Давай с самого начала. Где-то в старших классах школы. Период у меня был сложный. Как себя ни вспомню в то время, я постоянно дрался. Причем, дрался со старшими по возрасту. Со сверстниками мне было не с руки – все знали, что я боксом занимаюсь. Хотя у тому моменту я уже в борьбу перешёл. Короче соперников я выбирал не из своей весовой категории, а скорее из абсолютной. И мне часто прилетало, но и я в классе прибавлял.
Тут Алексей заерзал и попросил поближе к сути перебираться уже.
Ну так вот сцепился я с этим Лёхой. Слышь, Лёх (он весело подмигнул Алексею) – тезка твой – Леха Колтунов. А он мало, что на два класса старше, ещё и длинный. Я даже не ожидал, как ловко у меня получится. Под коленку сунул, он сразу ростом ниже, и я его в челюсть. Он так-то боец никакой был, тюфяковатый. Но от удара не поплыл. И тут Верка его прибежала, Верунчик. Они с ней ещё год назад в летнем трудовом лагере сошлись. С тех пор и ходили, за руки держались. Все с пониманием, даже не гнобили. Ну она короче орет на меня «прекрати, что ты делаешь?», Когтями вцепиться норовит. Я только отпрянул и ее просто в сторону отодвигаю. И чудом, прикинь, едва успеваю нырнуть по Лехин кулак. Этот чудик в себя пришел. Короче, кулак меня слегка чиркает по затылку и прилетает прямо Верунчику в глаз. Ее сирену мигом выключает и она хлоп на школьный паркет. У нас там такой чуть не довоенный лежал. Шлифовали спецмашиной. Леха в ахуе застывает, ну и я конечно срезаю его левым хуком. Неблагородно, но сам виноват. Он валится туда же, на паркет. Хотел даже за мелом сбегать обвести. Набежал тут весь педсовет, давай охать, причитать.
– Что, мол, произошло? – спрашивают.
Ну я честно отвечаю, что Леха вырубил Верку, а я его. Так прикинь слухи разные поползли. Были и такие, будто у нас с Лёхой чуть не дуэль была из-за Верки. Типа, он меня к ней приревновал и врезал, а я, стало быть, за нее вступился. Ну мне понятно, пофиг. А каково ей было это выслушивать.
Прошло, х..р знает, сколько лет. Оказался я на Ваганьковском – кладбище – ну ты понял.
Холодно, помню, ещё было – промозгло как-то. Ноябрь, снега нет, около нуля, в воздухе какая-то морось. Я в пальто без шапки – машину бросил за километр – не припарковаться – задубел пока шёл. Хорошо ещё тачка шеринговая – возвращаться не надо.
Иду, вдруг:
– Привет! – Я бы ее не узнал – женщина сухонькая, вся в черном, платок кружевной, тоже черный – за старушку можно принять.
И всё-таки это была она, Вера. Если присмотреться, всё тот же Верунчик. То же детское личико. Появились морщинки, правда. Седина вот на фоне светлорусых волос сильнее всего добавляла лет…
– Ты как здесь? – Голос у нее был не то, что упавший, знаешь, будто с той стороны – из-за могильного камня – может кладбище нагнетало
– Да, я матушке табличку подновить.
– О, соболезную! Давно?
– Уже два года, как. Не собраться было.
Она покивала. Я увидел вопрос в ее глазах.
– Отец тоже – за несколько лет до того. Говорила: "Ждёт меня там". Дождался вот. – Я изобразил нечто грустное.
– Вы были близки? – Вопрос получился какой-то формальный, она ещё с трудом то ли произнесла, то ли выдавила. Меня внутри аж перекосоё..ило всего. Я некстати вспомнил тошнотворный стариковский запах родительской квартиры. Теперь-то я ее уже отмыл…
– Да не особо. Навещал пару раз в месяц. По больничкам возил. – Надо было сворачивать эту тему. – А ты?
Она попыталась что-то сказать и, похоже, слова застряли. Она словно подавилась и вместо этого разрыдалась – вот прям развалилась на части на глазах. Страшно стало. Захотелось её скорее в кучку собрать. Она заходилась такими истеричными всхлипами. Ну я ее обнял, погладил. Потихоньку вроде отошла. Да и я разом согрелся
– Лёша умер.
– Лёша? – Я не сразу сообразил, о ком речь. – Какой? – Тупо, конечно, выглядел, но это и правда было невероятно.
– Лёша Колтунов. – Жалобно глянула на меня ввалившимися заплаканными глазами.
Я сразу вспомнил, но не драку, а как они ходили, взявшись за руки. Трудовой лагерь. Совхоз в Житомирской области. Грядки кормовой свеклЫ, уходящие за горизонт. Я же ему, наверное, завидовал. Хоть и не признался бы. Не из-за Верунчика, а в принципе. Леха тогда сразу стал ещё старше.
– Верка! Мне очень жаль! Соболезную! – Я путался в словах, не зная, как ещё выразить, как разделить эту боль. – Если помочь чем – скажи. Какие вы молодцы, до сих пор вместе были!
– Нет. – Она нахмурилась. – Не были.
– ???
– Я замуж сходила, развелась.
– А он?
Она покачала головой:
– Один. Я даже не знаю, был ли кто-то у него. Мы почти не общались. Звонил поздравить с днём рожденья. А я ему даже и не звонила.
Я хотел что-то утешительное промямлить, но она не заметила порыва – глядела куда-то далеко и в сторону на кресты.
– А тут звонок. Лёша. До дня рожденья ещё ой-ой-ой. Снимаю трубку, а там мама его. – Она опять затряслась всхлипами.
Я погладил её по голове.
В горле стоял противный комок. Я старался поскорее проглотить его, чтоб не разрыдаться тут же самому. И наконец у меня это получилось. Надо было что-то ещё выдавить ободряющее и уже попрощаться. Я снова начал застывать, уши постепенно заворачивались.
Но тут она вытерла слёзы:
– Ты куда сейчас? Можно я с тобой?
– К гравёру… – Я слегка растерялся. – Подписать, что получилось.
– Я просто не могу сейчас одна. – Она опять жалобно посмотрела, как затравленный зверёк, тотолько слёз уже не было.
Ну и я решил, что уже успокоится сейчас, полегче ей так будет.
– Пошли, конечно. – Я бы пожал плечами, но мне показалось это каким-то бездушным жестом.
Так что, я наоборот пригласил ее более, чем дружелюбно.
Мы зашли в здание колумбария. Вера обхватила мою руку и будто приросла. Девушка-гравер с пониманием на нас посмотрела. Как вот они одним взглядом или кивком могут выразить соболезнование? Профи, короче.
– Поправить что-то хотите?
– Да, вот эту тень я бы убрал.
Рядом с аккуратно зажатой в штативе табличкой лежало распечатанное фото моей мамы. Контур на камне казался точь в точь. Невероятно. Неужели это возможно руками. Я посмотрел на руки девушки, потом на свои. Она между тем включила маленькую жужжащую машинку и прямо на глазах тень становилась светлее. Она поглядывала на меня, я кивал, мол, ещё. Вера стояла, замерев, тоже внимательно следя за происходящим. Если бы девушка в какой-то момент не выключила свою жужжалку, мы бы так долго стояли, как под гипнозом. Меня унесли детские воспоминания, когда оба моих родителя ещё были живы. Я купался в них и никуда не собирался вылезать. Расстраивался, что редко навещал родителей. Теперь ещё реже навещаю могилы. Опять окунался в детство. Казался себе брошенным ребенком. Вот вчера вроде ещё был родительский день в пионерлагере, а сегодня папа с мамой уехали. И хоть где-то на грани сна и яви мерещится противное "навсегда", его ещё можно какое-то время не замечать и отодвигать. А потом искать родные с детства черты в каждом встречном и встречной. Эти раны ковырять и заживлять можно часами. С другого боку меня подпирала Вера своей безутешностью. Она попадала точно в унисон, не казалась чужой. Даже, наверное, родной в чём-то. Я ничего не знал про её Лёшу. Но я помнил его. Помнил момент нашей с ним, так сказать, экстремальной близости. Так что, и он мне казался родным в тот момент.
А здесь у нас с Верунчиком и, не спросил имени – девушкой -гравером длился своеобразный тройничок. Они-то обе и не догадывались. Но я искренне надеюсь, что удовольствие получал не только я. Причудливы минуты простого счастья, избавления от гнетущего одиночества.
Жужжалка вдруг замолкла. Девушка подняла защитные очки на лоб и посмотрела на меня вопросительно:
– Так, наверное, уже достаточно?
– Да, отлично! – Я не то, чтобы хотел просыпаться, просто было уже пора.
– А Лёшка? – Я помедлив перед выходом.
– Тут рядом. – Она уставилась в пол, потом подняла на меня глаза. – Нет, не надо, пожалуйста.
Я пожал плечами, мол, хорошо. Потоптался ещё – всё-таки знать и не зайти… Но настаивать не стал.
Мы вышли за ограду, и охранник замкнул за нами калитку.
Сыпал мелкий снег. Лужи подернуло коркой. При этом будто стало теплей. А может это Верунчик грел меня, так и повиснув на руке. Меня начинало немного тяготить ее присутствие. Хотя жалость все равно была сильней и она меня буквально разрывала. Вера тем временем заметно успокоилась.
– Я сейчас вспомнила, как вы дрались. – У нее в глазах я таки-заметил крохотные капельки, но она улыбалась.
Я шумно вздохнул, а она продолжила:
– Мне тогда крепко досталось. Словно свет потушили. – Такое впечатление, что она восторгалась. – У Лёши рука тяжёлая… была.
Я не стал возражать. Это ее детское восхищение возлюбленным в тот момент мне показалось даже милым. Очень хотелось сделать для неё что-то хорошее.
– А потом эти придурки пустили слух… Надо же такое придумать… – Она, похоже, действительно рассердилась, словно только что узнала об этом.
– Это я так сказал. – Я бы покраснел, но я никогда не краснею. Может и не надо ей было говорить.
Она даже отстранилась:
– Как сказал?
– Ну…Что он тебя ударил, а я его. Мне тогда ничего лучше в голову не пришло. Кураж поймал хулиганский – нагло соврать… И вроде уже не надо объяснять, почему подрались – ясно же.
Она ничего не ответила. Только посмотрела жалобно и пронзительно. Руку мою отпустила совсем и пошла рядом. У меня опять внутри от жалости что-то, как-то, где-то… Но вместе с тем стало легче, будто давнишний затянутый узелок распустился. Можно уже даже на этом закончить и попрощаться было. Да, в тот момент я мог ее уже оставить, не тревожась за последствия. Пациент был вполне стабилен. «Ох уж эти последствия!»
– А из-за чего вы тогда подрались? – Ей, видимо, требовалась в том месте именно точка.
Если бы я мог вспомнить, из-за чего… Скорее всего же какая-то пустяковина. Какие тогда были конфликты? Типа один с повязкой дежурного следил за порядком. Другой бежал по лестнице. Первый второму: "Поднимись и спустись, как следует". Тот в ответ: "Пошел ты!". Дальше понятно. Но я даже этого не помнил. Совершенно очевидно, что мне тогда во сто крат важней был сам поединок, чем причины его вызвавшие. Ну и тем более я сейчас не могу понять, зачем я ей тогда это ляпнул:
– Да уже не помню из-за чего. – Вот здесь надо было остановиться, но… – Я, наверное, ему завидовал.
Даже если это было правдой. Наверное, было. Но даже в этом случае… На хер надо! Она же не мой психолог. Ну постояли в обнимку у гравера в колумбарии – это же не повод ещё душу наизнанку выворачивать. Потом «чему завидовал?» Ну да, конечно. Парень повыше и постарше. У него уже «есть девушка». Даже не так важно, что именно за девушка. Может, она страшная и вообще… Нет Верунчик не была страшной, но неужели я бы ей это все теперь должен был объяснить?!
Короче, зря сказал!
Она опять промолчала, но теперь посмотрела с удивлением. Наверное, ей было приятно. Да, пусть ей будет приятно. Хоть так. Я даже себя лучше почувствовал – хоть чем-то скрасил, вытеснил горе, ну может хоть чуть-чуть.
Так что, может и не зря.
Мы уже брели довольно долго. Незаметно очутились у Зоопарка.
– Ну а ты как? Я, если честно, не ожидал, что вы расстанетесь с Лёхой. Такая пара была, на всю школу.
Это я решился на провокацию. В конце концов, сколько ещё можно её по улицам таскать. Пора уже и отвалить. Но я же сегодня в такой положительной роли. Нельзя мне запросто отчалить. Надо убедиться, что у Верунчика уже «все хорошо».
Теперь она на меня не смотрела. Шла в своем черном драпчике, засунув руки поглубже в карманы, подняв воротник и нырнув в него по самый нос. Черный кружевной платок на голове все ещё загонял весь образ в трагическую категорию. Смотрела она куда-то под ноги в лужи и появившуюся после снегопада слякоть.
– После той вашей драки будто что-то треснуло. Мы все также держались за руки, но скорей по привычке. Этот дурацкий слух… – Она быстро взглянула на меня и опять нырнула в лужи. – Меня как будто переключили. Я злилась на враньё. Злилась на Лешку. Всё-таки он же меня нокаутировал. Он тыщу раз успел объяснить, извиниться. На колени даже вставал. Я понимала и что сама виновата – влезла не вовремя. Но все вместе только злость вызывало. Я долго злилась, пока не устала от этой злости.
– А потом? – Я тоже уставился на лужи.
– А потом злость куда-то улетучилась, и… – Она покачала головой, развела руками, посмотрела на меня немного растерянно. – И ничего. Никаких чувств, то есть. Я помнила. Очень хорошо помнила, как я любила. Как заснуть не могла, пока его не увижу или не позвоню хотя бы. Как хотелось все время с ним проводить. А потом ищу это в себе. Вот же оно тут где-то рядом было. А там нет ничего похожего. Пустота. Ничего не вызывает больше этот человек… А теперь вот и его самого нет.
И я вдруг понял. Она оплакивает не возлюбленного. А саму любовь. Ту, первую. Она прошла. Ее не стало ещё тогда – не врёт же она мне. Осталось лишь яркое воспоминание и человек, который, как ниточка с тем сладким и уютным связывала. И вот ниточки не стало. Да, тяжело. И конечно она себя продолжает винить… Но Верка вроде уже не сопливится. Молодцом.
– Вер.
– Чего
– Ты не виновата. – Я наклонился, чтобы заглянуть ей в глаза, в которых отражалась слякоть. – В смысле, за то, что разлюбила.
Глаза ее опять наполнились и лицо поехало некрасивыми гримасами. Мне снова стало тревожно за неё. И это было уже совсем некстати – мы стояли у ее подъезда и оставалось только заставить себя сказать: "Пока". Она меня даже не приглашала. Просто посмотрела. Чёрт, у неё сегодня это здорово получалось. Я мог бы гордиться своей необыкновенной чуткостью в тот день. Ничего, не убудет, один день могу себе позволить излучать доброту, заботиться, о ком не должен.
Она повернула ключ, я вошёл следом, дверь тихо щёлкнула позади.
– Сейчас, только чай поставлю. – Унеслась, побросав свои черные одежды на вешалку.
«Да ладно, не сбегу же. Уж чая дождусь, спасительного чая»
Я стягивал влажное пальто и ботинки, боясь наследить. Чистота даже слегка напрягала. Квартира была родом из прошлой эпохи – с коврами и мебельной стенкой. Возраст обстановки внушал уважение и снова в который раз за сегодня напоминал о детстве. Тем более, что сохранился интерьер исключительно. Не считая отдельных царапин и отсутствующих деталей, впрочем, и они казались симпатичными, или даже милыми.
Я без труда узнал на фото Елену Ивановну – маму Веры и мою учительницу английского. Рядом, едва не такого же возраста, висела ее бабушка в похожей рамке. Бабушку я тоже вспомнил. Больше фотографий не было. Я вспомнил родителей. Они тоже переехали в такие же рамки на стену. Я не смог себя заставить сделать фотографии близкими по возрасту к дате ухода. В итоге вставил в рамки молодых папу с мамой, загорелых с моря. Им там лет по тридцать-сорок. Мне кто-то что-то пытался объяснять, только я не слушал – я хотел их помнить молодыми. Да я и помнил их такими. Поэтому что на самом деле… Они переехали не в рамки на стену. Они переместились куда-то внутрь меня самого. В такое особенное место, что если я закрывал глаза, то мог их сразу увидеть и в любой момент к ним обратиться.
Да, а потом даже стало получаться и с открытыми глазами. Ну а фотки на стену я просто подобрал под ощущение.
Я подошёл к мебельной стенке и откинул крышку проигрывателя. Когда-то у меня был такой же.
Прочитал название на пластинке и даже зажмурился. Я, наверное, последний раз слушал это лет в десять. Но было-то это никак вчера. Конечно, я сразу включил.
«Покроется небо пылинками звезд,
И выгнутся ветви упруго.
Тебя я услышу за тысячу верст -
Мы эхо, мы эхо,…
Мы долгое эхо друг друга.»
Когда Вера возникла в дверях гостиной, я сидел на диване. В моей голове и снаружи ее пела Анна Герман. А я чувствовал себя окончательно заблудившимся в пространстве и времени сегодняшнего дня.
Еще в тот момент, когда остановились перед её подъездом у меня что-то отъехало в голове. События переместились, перемешались. Я не совсем понимал, сколько мне сейчас на самом деле лет. Будто гипноз – кто это меня так? Неужели она? Или это..? Девушка рядом со мной – ну, положим, уже далеко не, но я-то помню её ещё даже девчонкой. Вот вроде вчера только дрался из-за неё. Да, я точно уже не помню из-за чего, но сам же сказал, что из-за неё. Соперник повержен, причем основательно. Ч-чёрт! Здесь мне становилось дурно. Что-то прямо из груди ухало куда-то вниз. Вот, а я значит её провожаю. Проводил. Из школы? А где портфель? Портфеля нет ни у нее, ни у меня. Но есть вопрос школьника, привыкшего к школьной программе. "А что у нас дальше?"
Она подошла босиком в своей длинной вязанной кофте ниже колен с выдающимися по размеру пуговицами. Кофту можно было бы назвать «бабушкиной» за компанию с обстановкой, пластинками и атмосферой. Но та выглядела настолько новой несмотря на архаичный облик. Где-то в Китайской Народной, видимо, есть фабрики, которые производят для таких вот несостоявшихся бабушек эти «милые» кофточки «в пол». Расцветкой голову не морочат – смешивают вольными градиентами все оттенки, что в принципе существуют. Нашивают на них пуговки, размером и цветом, напоминающие увеличенное и отполированное овсяное печенье. Никаких проблем с мелкой моторикой. Мда, все равно расстёгивать их ни у кого желания не возникнет.
Даже, если в моём сознании, повреждённом неосторожным ностальгическим гипнозом, и могла проскочить хоть какая-то шальная искорка… Увы. Кофта залила, короче, все искры отрезвляющим дождем. Пропасть между нашими мирами возникла и разверзлась.
Она стояла в этой нескладной кофте совсем рядом. Вместе с тем расцветка сняла все траурные мысли. Прежняя жалость меня начала отпускать. Пожалуй, я уже мог бы даже попрощаться без ущерба для собственной идеальности. "Где же, с..ка, чай?"
– Потанцуешь со мной?
«Конечно потанцую. Отчего же не потанцевать? Кофта покончила с тревогами и вернула мне равновесие. Хорошо, что сегодняшний день прошел именно так. Теперь мне снова десять, а может пятнадцать. Я потанцую с девушкой парня, с которым подрался давным давно, а может только вчера. И вовсе не из-за неё. Я знаю, что не из-за неё. Но ей не скажу. Пусть она будет счастлива. Да, в такой кофте это сложно. Но что, в конце концов от меня требуется. Всего лишь танец в старенькой квартирке на Большой Грузинской со всеми атрибутами детства Или старости? Впрочем, есть ли разница. Скоро, уже очень скоро вскипит чай.»
Кофта оказалась очень мягкой. Я, наверное, ожидал чего-то жёсткого и колючего в руках. Но первые ощущения меня удивили настолько, что захотелось проверить, везде ли эта чудо-кофта такая же мягкая и пушистая. Я, однако, не мог себе позволить вольного ощупывания, чтобы мои движения не истолковали превратно. Поэтому мои руки ровно в том же месте, где они только прикоснулись, располагались неподвижно на необыкновенно объемной кофте, под которой с трудом угадывались реальные очертания и контуры обладательницы.
Наш танец на ковре из прошлого века тоже выглядел довольно странно. Движения замедленны, бесшумны. Ее босые ноги, мои напротив в теплых носках. Все та же пластинка. Голос из моего детства:
«Я к тебе не подойду,
Я к тебе не подойду,
И ты ко мне
Не подходи-и-и…»
Она положила голову мне на плечо и тихонько всхлипывала. Но жалости больше не было. Жалость ушла. Я внезапно познал всю глубину закономерности и принял ее. Согласился, что в происходящем нет справедливости. Но и несправедливости также нет. Справедливость здесь вообще ни при чём. Слезы и встречная жалость – из той же категории. Мое плечо, наверное, уже промокло насквозь от ее слез. А вот поддержка из иного раздела. И я сегодня в ней реализовался неожиданно для себя самого. Да что там – всё ещё продолжаю этот танец.
Я стал тихонько подпевать вторым голосом – даже не голосом – почти шепотом, одними губами:
«Взгляд при встрече отведу,
И пускай щемит в груди.
Я к тебе не подойду,
Я к тебе не подойду,
И ты ко мне
Не подходи-и-и…»
Она вдруг подняла голову. Лицо ее пылало румянцем. Она, бесспорно, плакала, глаза до сих пор были до краев. Но слезы уже не выливались.
– Перестань! Замолчи! – Она шептала и мотала головой влево-вправо, будто отказываясь, не соглашаясь с чем-то
Впервые за сегодняшний день она мне показала красивой. Она мне всегда казалось симпатичной. Но также постоянно я избегал слова нравится. И до сих пор избегаю. Лукавил, может быть. Чтобы не завидовать Лехе.
А потом я почувствовал вкус её губ. Они были солёными и неожиданно сухими. Нет, голова у меня не закружилась. Я продолжал погружение в ту же самую закономерность, сопротивляться которой не имело никакого смысла.
Наверное, впервые за сегодня или вообще за многие годы вдруг стало понятно… Что можно взамен долгих разговоров и неуклюжих объяснений просто приникнуть друг к другу. Приникнуть, истосковавшись, не жадно, но трепетно. Открыть и открыться. Прикоснуться разом к тысяче смыслов и ответить не менее ёмко. Перейти к непосредственной сути, признав подготовку достаточной или даже избыточной, лишней, но также и необходимой. Отказавшись от чего-то давнего, усвоенного и выученного, но оказывается чуждого. И позволить себе избегаемое, но такое естественное и тайно желаемое. Столь долго желаемое.
Поцелуй длился несколько мгновений или целую отдельную вечность. Пожалуй да, долго. Язык и губы одеревенели и не слушались. Мои руки пробились сквозь заслон из овсяного печенья и нашли дорогу под эту ужасную кофту. Она скрывала настоящую красоту. Не приукрашенную, беззащитную – лишённую многоцветной шерстяной брони. И руки сами по себе сошли с ума. Они сжимали и гладили импульсивно и исступлённо. Путаясь в целях и задачах: познать, согреть, защитить. Проникнуть. Приблизить. Обнять.
«Я верю, что любовь всегда права.
Я ждать ее всю жизнь могу.»
И в эту секунду я почувствовал укол из прошлого. Мог ли я защитить ее тогда? Пусть она и принадлежала другому. Имел ли я право? Я ведь стал причиной их разрыва вольно или нет. Не знал, но сразу решил, что невольно. По крайней мере, отсутствием поверженного соперника не воспользовался.
Что за время слепое или мы слепы и глухи? Сходились случайно, трогали друг друга, не понимая, за что попало, возбуждаясь и воспламеняясь, вторгаясь в запретное и сокровенное. А с кем-то столкнулись, но не сотронулись, не соприкоснулись, и вспыхнув вместе, не содрогнулись. Осознавать это через много лет – какое-то тошное оплакивание утраты.
Но мы-то сегодня ещё живы!
Песня сменилась и ритм ускорился.
«Представить страшно мне теперь,
Что ты не ту открыл бы дверь,
Другой бы улицей прошёл,
Меня не встретил, не нашёл.»
От этого всего я как-то слишком стискиваю Веру. Она тихонько охает и отнимает губы. Дыхание её горячо. Облизывает трещинки на губах. Меня окатывает теплой волной. Я ослабляю объятья. Кофта бесшумно падает на ковёр. Вера обмякает и тянет меня туда же, вниз.
В эту пропасть, разверстую меж нашими мирами. И я с готовностью делаю шаг.
«Ты спеши, ты спеши ко мне,
Если я вдали, если трудно мне,
Если я словно в страшном сне,
Если тень беды в моём окне…»
На ковре нас накрывает уже не теплом, но жаром. Или это от Веры шпарит, как от печки. В ногах тяжесть, которая только сейчас докатилась. Я вдруг понимаю, что чертовски устал бродить под снегом и дождём. Теперь, чтобы встать, мне потребуется… Нет, это практически невозможно. Не хочу я никуда вставать. Я привлекаю ее к себе. Мы перекатываемся по мягкому ковру под затихающие аккорды.
"Не спеши, когда глаза в глаза…
Не спеши, когда спешить нельзя…
Не спеши, когда весь мир в тиши…
Не спеши…"
Она что-то шепчет – я не могу разобрать – гладит мои волосы – то ли заклинания, то ли молитвы.
– Андрюша, хороший мой. Где же ты был? Почему же, боже мой!?
Мне на секунду кажется, что вот она каждый день так новое имя или они могут повторяться. Гоню эту мысль, соображая тут же, что вот так же и было бы с нами, будь я чуть посообразительней в детстве. Если бы я после той драки проявил бы к ней хоть каплю внимания. Мужского. Откуда бы у меня в то время? Но представим. И над нами всегда висела бы тень Лёшки. Побитого и брошенного по давно забытому поводу.
А сейчас я тоже вполне безвольно валяюсь рядом с ней, такой беззащитно обнаженной, у нее на ковре. Я же напротив застегнут на все пуговицы. Похоже, ещё надеюсь улизнуть под шумок, хоть и начинаю понимать, что теперь вряд ли выйдет.
– Тихо, ты. Что, ты. Иди ко мне. – Прижимаю ее, обнимаю, пытаюсь успокоить
Но она не хочет, не собирается успокаиваться. Оплетает меня своими худыми ногами. Зажмуриваюсь – на мое лицо обрушиваются десятки поцелуев. Она дрожит в моих руках и кажется, что унять и сдержать эту разбушевашуюся нежность не хватит никаких сил.
Но сегодня уже я прижат к той самой стенке. Сегодняшнее вразумление для самых непонятливых. Для тех, кто может годами ждать и ничего не предпринимать… И даже не осознавать упущенное. Но можно ли наверстать после всего? Не поздно ли? Не так даже страшно, Вера, что твое тело под кофточкой далеко не нимфеточной свежести. После пережитого за сегодня оно все равно меня дурманит терпким и пряным. Чего тут больше? Парфюма, пота ли? Других секретных ингредиентов. Я не знаю твоих запахов, Я ничего о тебе не знаю. Твою уникальную смесь по индивидуальному рецепту. Хотя сегодня я узнал, кажется, слишком много. Так много, что не поднять. Вот и мы свалились под грузом этой общей тяжести. Копошимся тут, возимся, пытаясь найти друг в друге что-то – опереться что ли и восстать, возродиться.
Она справляется с несколькими моими пуговицами. Я – даже не пытаюсь – мелкая моторика не моё. «Овсяное печенье» мой калибр – кофта подобрана идеально. Ее теплые руки скользят под мою рубашку. Они проникают глубже, внутрь меня. Ещё немного и они коснутся чего-то такого, что я переменюсь и уже не буду прежним. Не вернусь, Останусь на этом квадратном астероиде, ограниченном старым советским ковром один на один с инопланетянкой, которая знает секрет приготовления полированного овсяного печенья.
Мы не торопимся – куда нам спешить? Сегодня это даже символично: не торопиться. Дыхание сбивается и надо бы его перевести. Она откидывается навзничь и затихает ненадолго.
Большинство знакомых мне дам позавидовали бы хрупкости фигурки Веры. Кто-то годами не вылезает из диет или спортзалов. Кто-то пользуется и не замечает.
Там, где я касаюсь ее бледной, словно выбеленной, кожи, тотчас пробегает волной, подрагивает, отзываясь и покрывается мелкими мурашками. Эта сверхчувствительность откликается в моей голове болезненными молоточками. Они стучатся в темя изнутри. Они беснуются в висках. А пальцы продолжают легко рисовать причудливые невидимые узоры из подрагивающих мурашек.
– Щекотно. – Она шепчет и льнёт ко мне, ерошит мои редеющие кудри. И тянет, горячо дыша, все ниже, куда я даже не решаюсь прикоснуться. Пока.
Меня и самого прохватывает, колотит и крутит. Я вижу себя снова маленьким мальчиком на раскалённом крымском пляже. Во рту вечно соленый вкус волн. Черный виноград добавляет кисло-сладкого. И мама с папой как на той «молодой» фотографии. Я чувствую запах их тел, плавящихся на солнце. Он опять наполняет меня радостью, счастьем быть вместе с ними и не расставаться.
А здесь у меня Вера. Ее запах тоже уже кажется знакомым. Такой же солоноватый вкус. Море или слёзы? Я ещё раз аккуратно целую её, боясь уколоть небритой щекой. Слегка касаюсь губами и снова пробую на вкус. Наверное, задеваю-таки нежную кожу. Она коротко вскрикивает, стискивает мою голову и мне становится нечем дышать.
Я впиваюсь в сочную мякоть, откусывая почти половину. Зубы скользят по шершавой косточке. Наклоняюсь, растопырив ноги – сок брызжет и течет по рукам. Отец смеётся. Мама сердится:
– Опять не помыл.
Зачем мыть, ведь только что сорвал?
– Стой! – Едва не завопил Алексей. – Андрюха, дай мне лучше текст. Почитаю долгими зимними вечерами.
Андрей широко улыбался и выглядел абсолютно счастливым:
– А текста нет. Вернее, он есть, но только пока я говорю. Я же истории рассказываю, но не записываю. Каждый раз она обогащается новыми деталями.
– Так это, ты придумал, что ли? – Сафонов подался вперёд, готовый в любую минуту расхохотаться. Впрочем, за время рассказа Андрея, он уже несколько раз едва не прослезился. Так что, готов он был почти ко всему.
– Нет, нет! – Андрей поднял обе ладони вверх. – Основано на реальных существительных и местоимениях. Детали же как специи. Имею же я право на лёгкую аранжировку? – Он загадочно устремил взор ввысь.
– Ладно, шеф-повар, скажи мне одну вещь про свои специи. Ты за весь этот день подросткового эротизма жену хоть раз вспомнил? Хотя бы, что она у тебя есть?
– Ну что ты в самом деле? Конечно, ещё как вспоминал. Но если бы я тебя ещё и этим потоком сознания грузил. Ты бы даже до кофты не дотянул. Я уже проверял, – Он подмигнул Алексею, – на других слушателях. Динамика рушится напрочь. Её здесь и так почти, что нет.
– Динамика, значит! – Сафонов веселился, гримасничая и мотая головой. – И часто ты так вспоминаешь детство?
– Говорю же, единственный раз со мной такое. Домой пришёл – как будто из кино – не со мной случилось, и всё тут.
– Так супруге и сказал?
– Да иди ты!
«Чёрт, а это удобно наверное – не со мной случилось, и всё тут. Надо научиться.»
