Сегодня радостный день. Сын приехал: живой, невредимый.
Вошёл и обнял крепко-крепко.
"Он воин". "Он воин". "Он воин". "Он воин" — стучало у нее в голове и она с гордостью повторяла это все время про себя.
Ей постоянно хотелось быть рядом с ним, смотреть на него.
Русские называли это спецоперацией, но все говорили вокруг: война, война. Она длилась долго, тяжело и мучительно. И вот он уехал от этой войны к ней, домой, в Грузию, отдохнуть.
Правда, через день должен был приехать его друг и они опять уезжали на войну.
Но, сейчас, сегодня она не хотела об этом думать. Ей было радостно, ей было хорошо.
Через день приехал боевой друг. Они обнялись и сели за стол.
Мать хлопотала на кухне, почти все было готово.
Конечно первая радость ушла, но она понимала, что так надо. "Он же воин".
Она уже подходила к двери, когда услышала голос сына: "А помнишь, как я русского обкорнал." Друг ответил: "Операция-кастрация прошла успешно". Оба засмеялись.
Фраза осталась у нее в голове: необычная, смутно-тревожная, нехорошая.
Надо было ещё наложить пури, принести салат, долму. Но заныла спина и она присела немного отдохнуть.
Внезапно, она ясно представила себе эту картину: взмах кинжалом, звериный крик боли и ужаса.
Ее сын бросил все это на землю и сказал под ржание друзей:
"Ненавижу, ненавижу русских! Всех, всех надо убить!
Прекратился род ещё одного русского. И это сделал я. Я, ха-ха-ха.
А мой род будет продолжаться, назло русским.
Всех, всех их надо убить. У всех отрезать яйца!"
Крик, шум, стоны, смех, кровь, много крови.
Русский свернулся калачиком, затих, потерял сознание от боли.
Она отмахнулась от этого видения, начала больше суетиться, быстрее готовить.
Но что-то замерло в ней, притаилось.
Наконец она все подала на стол и ушла на кухню. Села. Прислушилась.
Из дальнего угла доносилось: "он не воин, он не воин, он не воин" …
Это говорила ее совесть, которая всегда с тобой. Она слабо отмахнулась, но стала думать.
Внезапно представила глаза русской матери. Та смотрела молча, прямо, без осуждения, сухо.
У нее не было ненависти к русским.
Дедов она не помнила — они погибли в годы войны.
Отец ненавидел русских, ругал их, считал источником всех бед и несчастий.
Даже смерть мужа в 2008 году не изменило ее отношение к русским.
Он был на войне. Он воин. Он убивал. Его убили.
Она просто не любила русских — далёких, незнакомых, как говорят, злых и жестоких.
Не любила равнодушно, как не любят мусор при уборке пола.
Русские не делали ей зла, но эта нелюбовь распространялась вокруг как инфекция, как вирус. А лечить было некому.
Сын, когда был маленьким, очень любил деда, боготворил его, хотел быть похожим на деда.
В детстве рос крепким, сильным. Никому не давал спуску, был целеустремлённым, шел до конца.
Так учил его отец. Так он принял и думал.
Одним это нравилось, другие сторонились его, побаивались.
Она вспомнила один случай.
Он играл с соседским сыном в футбол. Соседский сын стоял в воротах и был настолько ловок, что брал все мячи подряд.
Все больше и больше глаза сына наливались негодованием. Наконец, отец позвал его и тот хмуро, с поникшей головой, пошел к отцу. Вдруг, он стремительно обернулся, мгновенно подбежал к мячу и, со всего размаха, ударил по воротам. Все было так неожиданно, злобно и бессмысленно, что вратарь и не пытался поймать мяч.
Цель была достигнута, но было как-то неловко и все с изумлением смотрели на сына, который шел с гордо поднятой головой.
После службы в армии он приехал злым, ожесточенным.
Дедовщина испортила его.
Появилось какое-то презрение к людям, к человеческому существу.
В нем не было равновесия между душой и силой.
Но к матери он, как всегда, относился тепло и нежно.
Она была своя.
И мать отвечала ему взаимностью и видела только его любовь.
Он позвал ее: "Мама! Мама!". Она подошла и как-то засмущалась перед сыном.
"Ты не здорова, мама. Что с тобой?"
Она отмахнулась, поставила бутылку вина и ушла.
"Да, он не воин, но так делают все." Она понимала, что это оправдание ничего не значит, не утешает.
Однако голос из дальнего угла стих. Стало тихо и тревожно. И лишь в голове стучало: "Почему, зачем, где начало?"
Утром они уезжали. Между ними было ощущение недосказанности, чувство напряженное, тоскливое. Сын обнял ее и поцеловал. Она тихо плакала.
"Что с тобой, ты не заболела?"
"Да, да, немного устала".
Когда он садился в машину, он обернулся и внимательно посмотрел на нее. Она махнула рукой: "Езжайте-же".
Смотрела им вслед.
Потом перекрестила.
Вздохнула и вернулась в дом.
Она решила пойти в церковь.
Она любила ходить в церковь. Не потому, что так надо, так положено. Даже не столько молиться, сколько принять отдохновение души. Она приходила, подавала записки о здравии и упокоении, ставила свечи перед иконами и читала молитвы или тропарь, но любила и всегда читала молитву за сына:
"Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистой Твоей Матери услышь меня, грешную и недостойную рабу Твою … Господи, в милости Твоей власти чадо мое …, помилуй и спаси его имени Твоего ради. Господи, прости ему вся согрешения, вольные и невольные, совершенные им пред Тобой. Господи, наставь его на истинный путь заповедей Твоих и вразуми его и просвети светом Твоим Христовым во спасение души и исцеление тела."
Потом она садилась и начинала разговаривать с ними.
Божья матерь, святые — как хорошо, что они здесь есть. На Земле, вместе с нами. Они выслушат, поймут. Надо только им все рассказать. Все-все-все. И ты смотришь в их глаза и понимаешь, что они все поняли, что ничего плохого больше не будет. Все будет хорошо.
Около паперти бродили две собаки и ждали еду.
Она не любила собак. Она их не боялась. Она просто не любила собак.
Когда ей было лет двенадцать, они как-то гостили у родственников в городе.
Поздно вечером она вышла на улицу погулять.
Внезапно, ниоткуда, ее обступила стая бездомных собак. Их было штуки четыре. Явно выделялся вожак стаи: рослая, с черным носом, злобная псина. Она была наиболее агрессивной и все время пыталась схватить ее за платьице или вцепиться в ногу.
В их глазах была злоба, торжество страха и победы над человеком. Ненависть стекала пеной из-за рта. Голодными они не были: их подкармливали, да и мусорных баков хватало. Их возбуждал человеческий страх перед ними.
Она понимала, что любая ошибка, первое же падение грозит ей смертью. От ужаса у нее все похолодело внутри. Ужас сковывал ее движения.
Но кто-то руководил ею и говорил что нужно делать и она послушно выполняла его команды. Она кружилась вокруг себя, махала руками и ногами и старалась не подпускать к себе собак. Они обступили ее кругом, лаяли, злобно скалились и пытались сзади вцепиться в край платья. Если это допустить, то она больше никогда не увидит маму.
Внезапно она ощутила под ногами палку. Она схватила ее, страх немного отпустил и она закричала, заорала на собак. Не переставая, она все кружилась и кружилась вокруг себя и понимала, что в этом спасение.
Наконец, ее увидела взрослая женщина. Она отогнала собак и проводила ее до подъезда.
С тех пор, доверчивый, преданный взгляд собаки никогда не обманывал ее. Она понимала, что в любой момент эти преданные глаза могут превратиться в злые и жестокие. Она видела, она знала это. Животные легко превращаются в зверя.
С тех пор, иногда ее сердце что-то сжимало и, с возрастом, не отпускало все дольше и дольше.
Опять заныло, защемило внутри. Опять мучительный поиск начала. Где она ошиблась, недоглядела, где начало?
Кто судьи? Они не знают Истины, Высшего Закона. Земной закон тленный, изменчивый от текущего правителя, их цель — сохранение порядка. Окончательный, последний суд у Бога. Но Бог не судит, Он внимает и скорбит.
Это даже не суд, это жертвоприношение преступника пред жертвой.
Преступника должна судить жертва. Любовь жертвы, сострадание жертвы, память жертвы,
удовлетворение жертвы рождает наказание и прощение преступника. Это справедливо, это похоже на Высшую Справедливость. Это создает равновесие между Добром и Злом. Пока жертва не удовлетворена и преступник не прощен — равновесия нет.
"Когда душа судьи прилетает ко мне на небеса, я задаю только один вопрос: "Зачем?".
До сих пор никто не смог ответить на него."
У нее наступило прозрение. Кого она родила, кого пестовала? Она мучительно рассуждала, вспоминала, пыталась понять.
Она не судила. Да и не могла судить, потому что понимала, потому что знала его.
Она только старалась понять: почему, когда началось, где упустила? Где начало?
Муж стоял и смотрел прямо в глаза.
За ним стояли мать, отец и все родственники.
Они смотрели прямо и молчали.
Она искала сочувствия и оправдания своей любви к сыну.
Лишь глаза ее матери смотрели горько и текли слезы.
Ей стало плохо, она села на камень.
Ее нашли на земле, свернувшись калачиком
как будто искала в себе какое-то начало.
