– Спасите! Спасите! Помогите! – доносилось из бутика. Двое полицейских, случайно оказавшихся в самом конце улицы, бросились бежать в его сторону, держа руки на кобуре с оружием. На полу, неестественно выкинув одну ногу вперед, сидел пожилой ювелир с пистолетом в руке, из его плеча, просачиваясь сквозь рубашку и растекаясь алым пятном, текла кровь, он был бледен, слаб и тяжело дышал, рядом на коленях жена пыталась наложить что-то наподобие жгута из первой попавшейся под руку тряпки, пытаясь остановить кровотечение. Где-то вдали, в конце улицы, завыла протяжно сирена, молодой жандарм по рации сообщал цвет, вид и направление скрывающейся машины.
Почти каждый раз, когда я мысленно возвращаюсь в то незабываемое для меня время, когда по воле судьбы наша встреча оказалась неизбежной, мне все-таки кажется, что все, что происходит в нашей жизни, совсем не случайно, и скажу вам даже больше, есть какая-то закономерность во всем этом. Если где-то по дороге домой огромное дерево с размытыми от проливного дождя корнями упало вам на капот машины, а не на кузов, и вы остались живы, без сомнения, вам крупно повезло, но это абсолютно не значит, что выехали бы вы на три минуты позже или раньше, с вами ничего бы не произошло где-нибудь в другом месте. Все, что с нами случается, я бы не говорил, только к лучшему, а тем более к худшему, но то, что должно с нами приключиться, обязательно произойдет, хотим ли мы этого или нет.
Вообразите себе такую картину: волею судьбы вы живете в самом красивом городе мира, где любовь и романтика, изящество и роскошь, восторг и восхищение, а вы одиноки, безразличны к происходящему вокруг не потому, что у вас скверный характер или вы человеконенавистник, а поскольку в силу обстоятельств судьбе было угодно распорядиться не иначе, как закинув вас именно сюда. Представьте себе, что вас пригласили на праздник, а вы сидите с грустным лицом и не радуетесь, когда всё вокруг пирует и поет, отталкивая своим угрюмым видом еще больше от себя людей. Да, вы чужой на этом празднике, он не для вас…
Рыжее парижское солнце, томно проснувшись на пушистой перине облаков, сонно потянулось косыми лучами и тут же лениво свернулось калачиком, укрывшись одеялом белой тучки. Но не тут-то было. Подул северный ветер с Нормандии, быстро разогнал облака, оголив и окончательно разбудив бесстыжее светило, которое тут же, как избалованная шалунья, стало заигрывать с первыми прохожими, укутанными в зимние шарфы, слепило незадачливых автомобилистов, разбудило стайку одуревших от холодов птиц. Буквально через пару минут ближайший скверик стал неузнаваем, он наполнился таким шумом и галдежом от воркующих голубей и синиц, что казалось, этому баловству не будет конца. Ранняя весна. Городские деревья, еще недавно торчащие голыми ветками вверх, начали постепенно покрываться ярко-зелеными листьями. Молодые побеги, которые за короткую весну превратятся в крепкие ветви, создавая пышную крону, тем самым вписывая последние штрихи в палитру городского пейзажа. Париж – это город бутиков и кафетериев. Они здесь на каждом шагу. Где-то между ними приютились булочные и цветочные магазины, распространяя свои тонкие ароматы вкусного и приятного, хлеба и жасминов, не оставляя равнодушными гурманов и влюбленных эстетов, готовых выложить последние деньги за затейливый букет, благоухающий немыслимыми ароматами цветов, со вкусом подобранных молодой флористкой.
Сегодня утром и так каждый день старина Фред открывает свои зеленые ящики на набережной Сены, полные разных старых зачитанных книг, при этом не забывая выпить свой черный кофе, макая в него еще теплый круассан.
Тетушка Клодэт с третьего этажа, что живет в доме напротив, как всегда в это время, выгуливает своего померанского шпица.
– Здравствуй, Фредерик, как торговля? – ради приличия интересуется она. Шпиц весело глядит на них, помахивая пушистым хвостом.
– Добрый день, мадам. Если бы не мой утренний кофе, я бы и не открылся сегодня.
– Да, кофе здесь замечательный, – соглашается она, кивая головой в сторону булочной, – я сама иногда спускаюсь к ним выпить чашку-другую, хотя у меня дома есть все: и хороший кофе, и новый кофейник.
– Тут есть какая-то тайна, я думаю! – отвечает Фред, улыбаясь.
– Да. Как хорошая книга, которая не выдает свои секреты сразу, заставляя ее читать до конца.
– Или как хорошая женщина, всегда загадка и непонятная, – со смехом добавляет он, наконец откусывая размокший до безобразия круассан.
Своеобразная и неповторимая архитектура Прекрасной эпохи, выросшая на развалинах прошлой истории города, с домами, под которыми руины языческих храмов, с огромными бульварами, лабиринтами сточных вод, каждая улица, переулок скрывают в себе нераскрытые тайны прошлой эпохи. Нынешний облик города во многом обязан барону Осману, благодаря которому фасады домов из обтесанного камня придали парижским улицам оттенок изысканности и шарма, делающий вечный город любви знаменитым на весь мир.
В голове назойливо вертелась мелодия Азнавура "J'aime Paris au mois de mai", была весна, во всей своей ранней красоте и прелести.
До этого всю неделю назло всем лил дождь как из ведра. Для Парижа это очень грустная пора, город становится неузнаваемым – серым, унылым. Люди прячутся по домам, уткнувшись в свои телевизоры, либо спешат в кафешки, укрывшись под зонтами, перепрыгивая через пузырящиеся лужи, где их ждет горячий chocolat и временный уют.
По утрам воздух был еще свеж и отдавал сыростью, но, к счастью, очень быстро прогревался к полудню на радость озабоченным повседневной работой в своих бюро беспечным парижанкам. Весна в Париже – это голые плечи, легкая одежда, почти не скрывающая прекрасные девичьи формы от похотливых взглядов проходящих мимо мужчин, которые быстро растворялись в толпе неунывающих прохожих.
На скамейке под старым платаном сидел маленький старичок. То ли года его сделали маленьким, то ли жизнь. Он внимательно наблюдал за танцем городского голубя вокруг нахохлившейся самки. Урча, кружась и воркуя, голубь подавал страстные знаки бесконечной любви, которые должны были вдребезги разбить самое кокетливое голубиное сердце в мире. Но это была парижская голубка, повидавшая не одного кавалера на своем коротком веку, поэтому, бросив безразличный взгляд в сторону незадачливого ухажера, она неожиданно вспорхнула и улетела, хлопая крыльями, в сторону Люксорского обелиска. Эта маленькая трагикомедия невероятно оживила старичка, он сделал недоуменную физиономию и сочным голосом, что было странновато для его худощавой комплекции, вдруг строго спросил:
– Ну что, дружище, улетела от тебя твоя дама, эх ты, вот так вот, не умеешь ты ухаживать.
Голубь, наклонив голову набок, внимательно слушал, но потом, то ли поняв, что старик переходит все рамки приличия, то ли вспомнив что-то неотложное из голубиных дел, так же резко вспорхнул и улетел. Напротив парка, скрипя тормозами на всю улицу, остановился огромный автобус, украшенный всевозможными рекламами, перевозивший туристов. Из бесшумно открывшихся дверей стали потихоньку выходить китайские туристы-путешественники в медицинских масках на лицах. Неизбежный атрибут в азиатских странах из-за периодических вспышек гриппа, вызывающий любопытство и удивление у европейцев, не привыкших к массовым эпидемиям у себя.
Сбиваясь в кучу, разминая затекшие члены тела, они громко шутили и смеялись о чем-то своем… Последним вышел гид, дав последние указания водителю, он обратился к собравшимся и стал монотонно рассказывать про Елисейские поля и Обелиск. Подняв вверх нераскрывшийся зонтик, он попросил следовать за ним незадачливых туристов. В последнее время, придя на смену арабам, русским и американцам, китайцы заняли довольное прочное место во французском туризме.
Где-то в середине этого чудного дня вдруг стало очень душно, солнце принялось покусывать кожу рук и лица, показалось даже, что оно засветило еще ярче, отдавая голубоватым оттенком красного. Со стороны Concorde поплыли тяжелые тучи, налитые свинцовой влагой. Видно, кто-то страшно позавидовал этому дневному благополучию и наслал проливной ливень на головы бедных парижан в виде весеннего дождя, который не заставил себя долго ждать и пошел со страшной силой. Крупные капли падали, разбиваясь об асфальт вдребезги, образуя между собой маленькие островки воды, которые, соединяясь, сливались в огромные лужи, полные лопающихся пузырей. Я вскочил со скамейки, не успев ее еще как надо согреть своим телом, и бросился бежать под крону огромного платана, чтобы укрыться от дождя. Прислонившись костлявым плечом к стволу, там уже стоял старик. Посмотрев на меня оценивающим взглядом своих блеклых глаз, он выдавил из себя какое-то бормотание, похожее на приветствие. Я поздоровался.
– Это хорошо, что дождь, воздух очистится, дышать будет легче.
В знак согласия я вяло кивнул головой.
– Вы проездом в Париже, турист?
– Нет, я живу в банлье!
– А-а-а! – многозначительно протянул старик. – Раньше было все не так, не так, как сейчас, – без всякой причины заявил он с нотками такой тональности, чтобы собеседнику не захотелось возражать.
– Что не так? – все-таки спросил я его. – Например?
– У вас легкий акцент, – разглядывая мои командирские часы на руке, – вы из Восточной Европы!
– Да, оттуда, и все же что не так? – настаивал я.
– Все не так, – с заносчивым видом отпарировал старик. Громко высморкавшись в цветастый платок, продолжил:
– Люди, вечно спешащие зачем-то, машины, снующие кто куда, все эти магазины-бутики, торгующие товарами за баснословные деньги, за пару туфель здесь могут выложить месячную зарплату служащего, а ведь есть такие, которые покупают, – аккуратно складывая вдвое и пряча платок к карман. Бегло взглянув на меня, как бы невзначай, он вдруг спросил: – Не были бы вы так любезны подать старому человеку что-нибудь в помощь, на пропитание…
Только тут я обратил внимание на то, как он был одет. Воротничок белой сорочки был уже давно несвеж и начинал отдавать желтизной, туфли с потрескавшейся от времени кожей по бокам были надеты на босу ногу, старый костюм был обветшалый, но чистый, хоть и немного засаленный на рукавах. Длинное лицо, плохо выбритое, несвежее, лоснилось старческим румянцем, именно тот возраст, когда здоровье еще есть, но, видно, ненадолго. Седые волосы, выбивающиеся из-под старой кепки желтоватыми локонами, при помощи резинки были собраны в конский хвост на затылке, напоминая пирата с потонувшего корабля, два широко раскрытых серых глаза, не моргая, смотрели на меня в упор с лукавством.
Вытащив из глубины кармана два евро, я протянул их старику со словами:
– Вот все, что могу дать, дед, в лучшие времена было бы больше, – с сарказмом.
– И я о том же, раньше все было не так, как сейчас, – пробормотал дед, быстро пряча монету в карман. Меня несколько смутило, с какой скоростью его худощавая рука с длинными пальцами пианиста проделала этот жест, но я не придал тогда этому особого значения.
Дождь начинал прекращаться, крупные капли сменились на водяную пыль, перестав барабанить по всему, что попало, яркая радуга взошла над Парижем и придала этому старому городу ту необыкновенную гамму цветов, от которых даже серые крыши его домов стали принимать особенный, заколдованный оттенок показного величия.
Оставив старика стоять под деревом, который к этому времени потерял всякий интерес ко мне и что-то искал в карманах, я двинулся вверх по Елисейским полям к Триумфальной арке, аккуратно обходя свинец застывших луж, вдыхая полной грудью освежившийся после дождя свежий воздух. Мне навстречу шли бледные после долгой и холодной зимы парижане, которые уже начали покидать свои удобные диваны в плохо отапливаемых домах, чтобы так же, как и я, пройтись по прекраснейшей авеню мира, поразмяться, подышать озоном. Я прохожу мимо дорогих витрин, полных шика и блеска, слева от меня припаркованы дорогие лимузины, блестящие черными, как смоль, боками, впереди Триумфальная арка, украшенная со всех сторон победоносными сценами великого Наполеона. Интересно, если я живу в Париже, могу ли я себя считать парижанином? Невесть откуда-то шальная мысль. Наверное, все-таки нет, это особая порода людей, отличающаяся от других французов не только своим жизненным укладом, но и особой манерой держаться среди других.
Ему было восемь лет, когда неожиданно для всех мать ушла в мир иной. Ее уход был тихим и незаметным для многих, она умерла при родах от потери крови, далеко от дома, в городской больнице. Так же тихо ее и похоронили на деревенском кладбище – он, отец и несколько соседей, постояв немного у земляного холмика, сказав слова скорби и пожав им руки, они ушли, оставив их одних со своим горем. Остались у могилы они вдвоем, он и отец, сгорбленный горем, сразу постаревший, небритый. Приторно пахло свежей землей и дымом от благовоний. Слезы не шли, только память о ней, ставшей вмиг такой далекой, комом подкатывалась к горлу.
– Пошли, сын, – положив сухую руку ему на плечо, промолвил чужим голосом отец. Молча они пошли назад в деревню, спотыкаясь о камни на разбитой дороге, к соседям, которые согласились подержать тем временем маленького брата.
В белой простыне на железной кровати трепыхался маленький комочек, забавно размахивая ногами и руками в разные стороны. У него были большие серые глаза, как у матери, которые с удивлением смотрели на окружающий мир. В тот день отец сел рядом с ним на стул и молча зарыдал, закрыв лицо ладонью, лишь только сутулые плечи ходили нервной дрожью под потертым пиджаком.
Память о матери вспоминалась ему в ее добрых серых глазах и русых пахнущих лавандой волосах, которые она полоскала настоем каждый раз после бани. Впервые ему стало не хватать ее голоса, теплоты ее тела и ласки белых рук.
Потом отец запил, тупо и угрюмо, сутками лежа на диване, вставал только за новой порцией дешевого алкоголя, отдававшего подозрительной голубизной, который гнал сосед напротив, и снова ложился смотреть в потолок в одну и ту же точку. Выйти ему из этого состояния помог случай. У соседа, что продавал ему самогон, испортилась утром машина, мотор чихал, глох и не заводился, несмотря на все усилия. За спиной склонившегося горе-автомобилиста внезапно выросла неизвестно откуда появившаяся фигура отца.
– Отойди, дай посмотреть, – властно сказал он. Опешивший от неожиданности сосед покорно отошел и с недоверием стал смотреть, как отец копается в моторе.
– Попробуй завести.
Послушно севший за руль сосед с полуоборота ключа завел машину и радостно побежал за самогоном, возвратившись с огромной бутылью сивухи.
– Не надо, – отстранив рукой бутыль, сказал отец, – лучше денег дай.
В тот же день он первый раз возвратился на могилу матери. Еле нашел поросшую травой и бурьяном. Убрал ее, почистил земляной холмик и стал почему-то все рассказывать усопшей.
Если вам интересно знать мое мнение о происходящем в этом мире, так вот что я вам скажу. Все, что должно случиться с вами, вашими родными, близкими или друзьями, – обязательно произойдет, именно так, как будет угодно судьбе. И какие бы планы вы ни строили на будущее, как бы вы ни старались – она способна все разрушить в одно мгновение либо осчастливить тебя на долгие года.
Изначально этот мир был так устроен, и не нам с вами его менять или переделывать, а тем более роптать на судьбу.
Аккуратно протертые и высушенные быстрыми официантами нарядные столики ресторанов уже блестели чистотой. Первые утренние клиенты начинают потихонечку удобно располагаться в полукреслах на террасах, сонно читая меню. Вдали белела Триумфальная арка, окруженная своими ста гранитными тумбами в честь правления Наполеона.
Я попросил чашечку кофе и апельсинового сока, присев за свободный столик, и с любопытством стал рассматривать лица окружающих меня людей, стараясь угадать, кто и откуда приехал. Старые почтенные люксембуржцы, уплетающие розовый сомон, обильно поливая его выжатым лимоном, три друга американца с огромными бокалами пива, спорящие, очевидно, об архитектуре, поминутно упоминая имя барона Османа, бизнесмен из Африки в белом расшитом крестиками на шее балахоне, пьющий чай с очень молодой супругой, которая беспрестанно поглядывает на свои новые часы, очевидно только купленные в дорогом бутике, немцы с коньяком, русские с коктейлем, одинокий француз с вином. Разглядывая всю эту разношерстную публику, я не заметил, как за соседним столиком прямо передо мной очутилась очаровательная особа, она была если не юная девушка, то скорее бутон нераскрывшегося цветка, готовый в любой момент взорваться прекрасной гортензией, тот возраст, когда женщина способна делать глупости. Девушка пила коктейль и безучастно смотрела по сторонам.
Семеня маленькими шажками, неизвестно откуда вдруг появился знакомый старик. Проходя мимо нее, он стукнул пальцем по столу и отправился к ближайшему столику просить какую-то мелочь. Бросив пронзительный взгляд на его удаляющуюся фигуру, она встряхнула копной кудрявых волос и посмотрела на меня огромными серыми глазами. Наши взгляды встретились, я улыбнулся, она, капризно скривив губы, отвернулась в противоположную сторону, разглядывая что-то в глубине бара. Ее овальное, чуть бледное лицо, обрамленное золотистыми локонами, густые ресницы, бросающие тень на глаза, которые светились темно-серым загадочным светом, чуть крупный, но правильный нос завершал эту прекрасную гармонию миловидной барышни. Как хороша эта чертовка, пронеслось у меня в голове.
– Mademoiselle, могу ли я вам что-нибудь предложить выпить?
– Можете, если оставите меня в покое! – не поворачивая головы.
– Вы всегда так строги с незнакомыми? – не отставал я.
– Не всегда, но жутко не люблю, когда начинают приставать с глупыми вопросами – мы где-то встречались? а говорил ли вам кто-то?..
– Ну почему, я могу задать и умный вопрос.
– Например? – с интересом обернувшись в мою сторону. – Хотелось бы услышать наконец.
– Как вы относитесь к теореме Пифагора, например, – съязвил я, теряя всякую надежду на успех. К моему удивлению, это ее развеселило.
– Одна из основополагающих теорем евклидовой геометрии, устанавливающая соотношение между сторонами прямоугольного треугольника: сумма квадратов длин катетов равна квадрату длины гипотенузы. А вы?
Опешив от такого ответа, я сразу решил, что я самый глупый человек на этом свете и напрасно ввязался в разговор с такой умной особой.
– А я вообще-то положительно отношусь к ней, – промямлил я.
Раздался заразительный грудной смех, развеселивший и меня вслед за ней.
Вновь неизвестно откуда выплыл старик, он посмотрел на меня в упор, я машинально потянул руку в карман за мелочью, прекрасная незнакомка быстро бросила на старика еще один пронзительный взгляд, и тот, развернувшись всем своим маленьким телом, пошел к выходу.
– Кофе!
– Простите, не понял.
– Я хочу кофе! – кокетливо приказала она. – Я с удовольствием выпила бы чашку кофе, – поправилась она теперь уже с улыбкой.
– Ах да, извините, не понял! Garçon, un café s'il vous plait!
Официант в темном фартуке с дежурной улыбкой на губах не заставил себя долго ждать, через минуту белая чашечка с коричневой жидкостью, отдавая кофейным ароматом, стояла перед ней.
– Вы говорите с легким акцентом, вы выходец из Восточной Европы?
– Сегодня уже второй человек меня спрашивает об этом, пора что-то делать с моим акцентом.
– Зачем, чтобы быть как все, так неинтересно!
Официант, принесший кофе, улыбаясь, вскоре удалился, оставив под блюдцем чек, а я тем временем, набравшись наглости, пересел к ее столику.
– Готов съесть кусок этой скатерти, вы учитель геометрии, – сказал я.
– Ешьте, не угадали, – засмеялась она. Я сделал вид, что собираюсь жевать скатерть, поднося бахрому ко рту. – Перестаньте! – воскликнула она. – Там полно микробов! – И мы снова засмеялись.
Солнце было в зените, полдень. Время, как оно быстро, когда ты рад или счастлив, и как оно медлит, когда ты одинок и несчастлив, какая несправедливость.
– Эдуард, меня звать Эдуард, можно Эдди, так зовут меня мои друзья, а вас?
– Стефания, можно Стеф.
Допив кофе и оставив мелочь на столике, она грациозно встала и, смеясь глазами, торжественно подала мне руку, прошептав:
– Прощай, Эдди.
– Уже! А можно я вас провожу, Стефания? – вскакивая с места.
– Мне недалеко, совсем рядом.
– И мне в ту сторону.
Первый раз за все это время, что мне показалось, будто путь от арки до обелиска оказался несколько коротким. Болтая о том о сем и ни о чем, я много шутил и, кажется, произвел на нее впечатление, по крайней мере, мне тогда так показалось. Но странная вещь – меня упорно не покидало чувство, что кто-то за нами следит, я даже пару раз оборачивался, но в этом бурном потоке беспечных людей, идущих вокруг нас, не было никого, кто мог бы вызвать хоть малейшее подозрение.
– Ну вот мы и пришли, – объявила она.
– Вот мой телефон, Стефания, позвони, если захочешь поболтать.
– О кей, – сказала она и взяла мою визитку.
– Поцелуемся на прощанье, – обнаглев вконец, попросил я.
Она по-детски подставила щечку, поцелуй получился неуклюжий и звонкий, мы оба рассмеялись. Последний раз я взглянул в ее глаза – о, сколько было света, тепла и уюта в них! Легкой походкой, мягко ступая, как дикая кошка, она плавно сбежала в пасть метро и сразу же растворилась в толпе снующих горожан.
Я был пьян без водки и без рома, я шел по улицам этого вмиг преобразившегося для меня мегаполиса, теперь уже чудного города, и не узнавал его. Из серого, пыльного он стал большим и элегантным, цветным, мифически грациозным, даже водосточные трубы стали казаться длинными сказочными драконами, спускавшимися по огромным стенным скалам домов. Люди, которые еще час назад были просто прохожими, превратились в жителей сказочных городов, в своих экстравагантных одеяниях они шли и улыбались мне, эмигранту без семьи, без роду, брошенному всеми и вся, в чужой стране.
Устремляясь сакральным золотом ввысь, на площади Согласия торчал Обелиск. Странное все-таки место выбрали для него люди – установить символ единения солнца и земли там, где когда-то была плаха, да, именно здесь под острым лезвием гильотины, в лужах крови, летели на доски постамента непокорные режиму головы.
И все-таки что-то космическое есть в Обелиске, его прямоугольные формы, его стремление ввысь, словно взлетающая ракета. Откуда у древних такая фантазия, такой странный замысел, ведь ему как минимум около трех тысяч лет. А может, все-таки были контакты с инопланетянами у землян в те времена, в частности у египтян?
Земля – это там, где смерть и жизнь (истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав на землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. От Иоанна). Всем своим видом похожий на ракету, взлетающую ввысь, он напоминает нам о дороге к новой неизведанной жизни.
А может, обелиск – это путь в космос, способ общения древних со своими богами или прием энергии со вселенной, маяк для пришельцев с других планет, солнечные часы для жрецов – невероятно, сколько гипотез и загадок таит в себе этот цельный кусок базальта в двадцать три метра.
Дни шли за днями, часы за часами, секунды превращались в минуты, и никто не звонил. Я прокручивал в голове каждое сказанное слово, каждый жест, взгляд, искал ошибку, может, я не то сказал, не то сделал. Даже не знаю, что мне больше хотелось тогда – любви или женского тела. Ведь я ее совсем не знал. Девушка из бара.
Когда я прихожу домой и ложусь в холодную постель, каждый раз меня начинают одолевать различные страхи. Нет, конечно, я далеко не трус по своей натуре. Все было в моей не столь долгой жизни – война с танковой атакой, голод, холод, смерть вокруг, и отовсюду я выходил победителем, свидетельство тому – я жив, может, не совсем здоров, но жив.
Это другой страх, он не фронтальный, его не видно, он бьет тебе в спину. Неуверенность, неизвестность, боязнь оказаться в безвыходной ситуации, остаться без работы, прожить оставшуюся жизнь в полном одиночестве – все это начинает лезть в голову каждый раз, как я закрываю глаза в надежде уснуть.
Потом долго лежу с открытыми глазами и не могу заснуть, встаю, зажигаю сигарету, сажусь за стол, покрытый старой клеенчатой скатертью, прожженной в нескольких местах горящим пеплом, и мысли снова меня уносят назад в воспоминания, словно время остановилось для меня где-то там, в прошлом, а настоящего нет и нет.
И тут ты говоришь себе stop, уже далеко за полночь, и тебе завтра на работу.
С работой было трудно, вот уже три месяца, как я ее потерял. Трикотажные фабрики после прихода к власти Жака Ширака закрывались одна за другой. Третий месяц каждое утро я делал обход в Сантье у армян и евреев, прося работу, но ответ был один и тот же у всех: приди на следующей неделе, может, что-нибудь придумаем. Работал я в то время модельером-резчиком, клал только что сотканные полотна тканей из соседнего цеха одно на другое и вырезал автоматическим ножом рукава, спинку, воротничок и отдавал на шитье этажом выше. Зарплата была низкая, но жить было можно, половина уходила на квартплату, часть на еду, ну а остальное на выпивку. Трикотажники в районе Сантье ребята лихие, почти все вооружены, несмотря на строгий запрет носить оружие при себе со стороны закона. Восемьдесят процентов денег, что крутятся там, это чистый нал, и приезжают затовариваться туда со всей Европы, увозят целыми тюками. Но в последнее время стало происходить что-то непонятное, всем патронам вдруг показалось, что зарплаты очень высокие для рабочих, много налогов и вообще надо все производить в Китае, без головной боли. Люди сотнями оказывались в один день безработными, маленькие заводики закрывались один за другим. Надвигался большой кризис, в народе шептались между собой о трудностях, которые их ожидают, о росте цен, о преступности, о популярности «Национального фронта» и его бессменном лидере Жан-Мари Ле Пене. Ходили упорные слухи среди эмигрантов, что всех иностранцев скоро попрут из страны, а работы вообще не будет. И среди всей этой смуты и паники, когда надо было быть тише воды ниже травы, произошел неприятный случай, из-за которого я потерял работу.
Был обычный рабочий день, клиенты как обычно нетерпеливо толпились внизу, в приемной, черные мешки с готовыми свитерами загружались в машины, готовые сорваться и мчаться неизвестно в какую глушь страны, лишь бы вовремя доставить товар по назначению. Рабочие таскали тюки с тканями вниз-вверх по этажам, кто-то пел, кто-то звал кого-то, строчили бесконечные воротнички, соединенные между собой тонкой нитью, швеи китаянки, вьетнамки, лаоски.
В это сложное для всех нас время произошло событие, которое поменяло мою монотонную жизнь совсем не в лучшую сторону. Как-то я пришел в цех и начал складывать отрезки готовой материи на моем огромном столе, готовясь начать резку, как в проеме двери показалась долговязая фигура Жан-Мишеля.
– Э! Эдди, патрон хочет тебя видеть, – сверля меня своими рыбьими глазами.
– Ты не в курсе, зачем я ему понадобился?
– Там узнаешь, – не без злорадства добавил он, дергая левой бровью.
Отношения с ним были у меня своеобразные, сказать, что мы недолюбливали друг друга – это все равно что ничего не сказать. В принципе, его никто не любил, но никто и не выказывал своего недовольства, а наоборот, разговаривали с ним заискивающе, угождающе, в отличие от меня. Он был человеком патрона, его личным шпионом.
Попробовав пару раз наехать на меня, но получив решительный отпор, он как бы притих, но на самом деле затаил черную ненависть и ждал момента, чтоб отомстить. Страх потерять работу пробудил в этих людях жестокий инстинкт самосохранения, который мог подтолкнуть человека к самым низменным поступкам, как донос, озлобление, секс в обмен на благосклонность…
Мы шли по длинному коридору, заваленному по бокам разным хламом в виде кусков материи, воротничков, рукавов, я чувствовал злорадный взгляд и постную улыбку мне в спину, предвкушая бесплатное представление у шефа.
– Привет, Эдди, как дела идут? – как всегда бодро спросил он.
– Да вроде неплохо, патрон.
– Да, я знаю, Жан мне докладывал о твоих успехах, – сказал он и начал тереть двумя пальцами у виска, имитируя массаж. – Заказ для Карла насколько готов?
– Сегодня вечером, патрон, будет сделано.
– Да-да, не откладывайте в долгий ящик, хоть один, кто платит вовремя. Жан, проследи.
– Я в курсе, патрон, ситуация под контролем, – показывая ряд здоровых желтых зубов, отпарировал тот.
– Послушай, Эдди, тут у нас проблема, позавчера у нас пропало 23 свитера, как ты думаешь, куда они могли деться? – спросил он и прикурил сигарету. – Количество сотканной ткани не соответствует на выходе готовой продукции. Эдди, ты понимаешь, о чем я говорю? – сделав глубокую затяжку и выпустив облака дыма, он уставился своими карими проницательными глазами прямо на меня. За спиной в стороне стоял Жан и с любопытством смотрел на нас.
– Вообще-то я не очень понимаю, – сказал я.
– В смысле? – все больше и больше погружаясь в клубы сигаретного дыма.
– В смысле, а при чем тут я?
– Но ведь ты же тут работаешь, это ты закройщик, а не я с Жаном, – начиная покрикивать, обрушился он на меня. Когда он злится, даже не смотрит в твою сторону, просто орет и все, не поймешь, к тебе это он обращается или к кому другому. Мне очень не хотелось выводить его из себя, и я, пересилив себя, молчал.
– Послушай, Эдди, иди работай! Не теряй времени, – внезапно успокоившись, пробормотал он, еще больше погружаясь в клубы дыма.
Я вышел из кабинета и поднялся к себе наверх. Проходя по коридору, невзначай обернулся – в дверях стоял Жан-Мишель, презрительно скривив губы, нагло смотрел мне вслед. В моей голове возникали и исчезали сотни вопросов, я ничего не понимал, этот допрос, эти ухмылочки ничего хорошего не предвещали.
Не хватает конечной продукции, кто-то украл и продал, невозможно, потерялись, бред какой-то, я прокручивал в голове всевозможные варианты, но ничего разумного не шло в голову.
Боязнь потерять работу вселила в меня какое-то необъяснимое тревожное чувство, которое не покидало меня вплоть до самого вечера. Разнервированный разговором с патроном, до конца хорошо не соображая, автоматически нарезал последние куски материи одну за другой, удивительно, как только в тот день себе палец не срезал, под конец сгреб обрезки в одну кучу и уже собирался выбрасывать в пластиковый мешок, приклеенный скотчем на конце стола, как вдруг заметил на полу кусок материи. А ведь это то сукно, которое пропало, мусор – осенило меня. Разорвав мешок, я нашел оставшуюся часть пропавшей материи, она была изрезана вдоль и поперек, кто-то пытался замести следы неправильной кройки, но главное, это был мешок моей смены! Кто-то хотел меня подставить, кто, конечно, Гаитон, ну падла, – подумал я, – в этот раз ты так просто не отделаешься.
Гаитон Лузар был типичным представителем парижского банлье северной части города, хоть он и утверждал, что его предки белые колонизаторы, выходцы с острова Мартиник, но никто в это не верил. Он был загорелым и сильным, носил белое поло, любил показать и похвастаться своими вздутыми бицепсами, которые забавно ходили под короткими рукавами. Работал он давно, никогда не болел, трудился стабильно и был наглым от природы. Мог подловить какую-нибудь бедную китаянку в коридоре и пощупать ее за зад или толкнуть так, что бедная начинала бежать, чтоб скрыться от него в туалете. За ним ходила дурная молва, что он сидел за грабеж с насилием и вот уже который год был условно на свободе. Переполненные заключенными тюрьмы поощряли досрочный выход уголовников с последующим трудоустройством. Честно говоря, у меня давно чесались руки намылить ему морду.
Приближался конец моей смены. В коридоре рядом с лестничной площадкой раздавался бодрый голос Гаитона, где он спорил с одним из рабочих о вчерашнем матче PSG.
– Э! Гаитон, иди сюда! – прокричал я ему сверху.
– Чего тебе надо? – послышалось снизу в ответ. Через минуту в комнату ввалился сам Гаитон, он смотрел на меня своими красными бычьими глазами и был явно в дурном расположении духа.
– Чего тебе надо, – переспросил он, – ты что, не видишь, что я с человеком разговариваю?
– Что это такое? – показал пальцем я на порванный мешок, из которого вывалились куски изрезанной материи. Мой вопрос застал его врасплох, чем еще больше взбесил его. Он побледнел, отчего его лицо покрылось серыми пятнами, и стал орать:
– А ты что, плохо видишь? Можешь очки купить себе!
– Как твои обрезки оказались в моем мешке? Это ты испортил 23 свитера и подбросил мне, в мой мешок? – еле сдерживая себя.
На шум из соседних цехов стали потихоньку собираться любопытные, даже несколько швей показались в дверях, через пару минут вокруг нас сразу образовалось плотное кольцо, из-за широкой спины Гаитона выглядывала злорадная рожа Жан-Мишеля, которая постно улыбалась.
– Ты кто тут такой, чтобы мне указывать, чего тебе тут надо? – невпопад закричал он нечеловеческим голосом, вытаращив глаза, и занес огромный кулак над моей головой, то ли пригрозить, то ли напугать. Медлить больше не было времени, я схватил правой рукой со стола ящик, в котором хранились мел, иголки и прочий швейный хлам, и со всей силы въехал ему в голову, прямо над ухом. Гаитон остолбенел, он явно не ожидал, кровь ручьем хлынула ему на глаз из лопнувшей кожи. Не давая ему опомниться, левой рукой ударил его в живот, и он буквально рухнул к моим ногам. Пять лет когда-то усиленных тренировок боксом не прошли даром. Перешагнув через него, я направился к выходу, остановился в проеме двери, погрозил указательным пальцем опешившему Жан-Мишелю, четко представляя себе, что работу я потерял навсегда, спустился по лестнице и оказался во дворе мастерской. Вокруг было темно, вечерело. Обида, чувство несправедливости терзали меня, их коварный план был сорван, но дорогой ценой, стоимостью моего социального положения, я снова потерял работу, все планы на будущее рухнули вмиг.
Порою тоска нападала на меня. Сидя на полуразбитом стуле перед обшарпанным столом с бурыми пятнами на скатерти от пролитого вина, я топил ее водкой, чтобы как-то отвлечься от печали, а она даже пьяная все норовила в душу залезть. Бутылки сменялись одна другой, когда не хватало на водку, переходил на ром, с рома на пиво, но эта жеманная спутница одинокого человека, беспросветная хандра, так просто никого не отпускает, она с тобой, она идет за тобой, она тебя преследует, пристает, душит, убивает, тянет в омут печали. Топи ты ее в вине, в радости, в дружбе, нет, не отделаешься от нее так просто, даже в самом большом веселье, вдруг выплывет она незвано, и загрустишь ты снова неизвестно почему, пока не окликнет тебя один из твоих друзей: «Эй, парень, ты чего это грустный такой сегодня, не случилось ли чего?»
Шел третий день, как не было известий от Стефании. Три раза звонил телефон, и я бежал как ненормальный к нему, но два раза звонил хозяин квартиры и напоминал в мессенджере, что квартплата просрочена, и один раз патрон просил зайти в ателье поговорить о чем-то важном. Подобно разбойнику, которого тянет на место им же совершенного преступления, прячась за спины людей, стараясь остаться незаметным, я пошел в направлении Елисейских полей, там, где кафе, в надежде встретить ее, хоть еще раз взглянуть на нее. Неужели она была так прекрасна для меня, что я потерял голову и думаю только о ней? – спрашивал я самого себя. Люди шли рядом со мной и против меня, они смеялись, разговаривали, шутили, паясничали, но всех их вместе объединяло одно – никому никакого дела не было до меня, и это было вполне нормально, можно подумать, будь я на их месте, поступил бы не точно так. Ходил бы и спрашивал у каждого одинокого человека:
– Эй, как ты там, дружище, как у тебя дела идут? Почему ты грустишь?
Мне иногда казалось, что среди всей этой разношерстной, цветной массы красиво разодетых людей только я один был серым и прозрачным существом для всех.
Прошло уже немало времени, как я расстался с родителями, родственниками и друзьями. Новости узнаю теперь только от брата, да и те неутешительные – заболел старик-отец, поэтому на каждый телефонный звонок реагирую как ненормальный, бегу со всех ног, натыкаясь порой на стол и стулья.
– Ало, ало! – В ответ звонкий голосок моей хорошо знакомой подружки:
– Эдди, привет, это я, Марина.
– Я так и понял, как дела?
– Ой, Эдди, ты не поверишь, вчера я встретила Катьку, так она, лахудра, мне говорит…
– Подожди, постой, Марина, ты по делу звонишь или так просто, поболтать? Если второе, так я звонка жду важного, а если по делу, так говори о деле, не отвлекайся. – Ох, не люблю я болтать с ней по телефону, часами может рассказывать про кого-то, да все без толку, сплетница, одним словом, и откуда она все знает, да и про всех.
– Сухарь же ты однако, Эдди!
– Вот, стараюсь не мокнуть, держу себя в форме.
– Кто бы сомневался, так вот послушай, ты Тамарку помнишь?
– Ну смутно так, а что, случилось что-то с ней, с бедняжкой?
– Нет, с ней порядок, а вот с подружкой ее, одним словом, помочь надо одному хорошему человеку.
– Да говори толком, что случилось, а то я ничего не пойму – Тамарка, Катька, опять ты все попутала!
Вот уже час как я в дороге на своем Renault trafic и ехать мне еще двести километров с хвостиком, аж на самый север Франции, спасать молодую особу, которую абсолютно не знаю и вряд ли бы узнал когда-нибудь, если бы не случай. История банальная, таких рассказов с десяток вам каждый эмигрант с бывшего Союза расскажет, и все-таки все они разные, как судьбы людей в девяностых годах, попавших под жернова перемен, которые крошили их жизни, разбрасывая по всему белу свету, искать свое счастье в стороне чужой. Одной из них была и Света, которая работала в Балашихе учительницей.
Светлана Дмитриевна была девушкой с характером и мятежной душой, после окончания школы поступила в педагогический институт и окончила его с отличием. Имела каштановые волосы и приятные черты лица, но так и не смогла найти себе рыцаря сердца и ума, жила одна в родительском доме. Ухажеров у нее всегда хватало, но проблема была в другом, ей никто не нравился – у этого длинный нос, у того нет образования, этот сморкается на улице без платка. Как-то утром, прихорашиваясь перед зеркалом и заметив пару седых волос на голове, она испугалась, что может остаться старой девой, запаниковала. Даже диктант отменила в классе, к которому так готовилась. Во время перемены она рассказала все подруге, и та недолго думая посоветовала дать объявление в интернете, что она и сделала. К ее удивлению, стали поступать предложения, даже из-за границы.
Новая супружеская жизнь, к удивлению, шла более чем нормально, но потом начались ссоры, обиды, и сейчас он ее держит взаперти и никуда не выпускает.
Это все, что я знаю о ней.
Дорога плавно стелилась под капот автомобиля, виляя серым серпантином, тянулась вдаль, за горизонт, то опускаясь, то поднимаясь по заасфальтированным пологим холмам, окруженным фермерскими полями. Тяжелые колосья пшеницы, что росли вдоль дороги, колыхались от малейшего дуновения утреннего ветерка, создавая причудливые узоры на полях. И через все эти поля стояла огненная радуга, видно, где-то шел дождь, светясь своими чудными красками, она неестественно странно полыхала на небе. Я так засмотрелся на нее, что и не заметил, как сильно сбавил ход, и за мной плетется целая череда машин, пришлось прибавить скорость и уйти вправо. Повеселев, водители прибавили скорость и стали обгонять меня один за другим, не забывая при этом просигналить, то ли в знак благодарности, то ли ругали меня. Через несколько часов навигатор вынес меня к огромному серому особняку с закрытыми ставнями и старой крышей, которая была вся покрыта зеленым мохом, это было предместье Кана. Дом стоял особняком от соседей. С густой изгородью черемухи и олеандра. Его задняя часть уходила прямо в лес. Выйдя из машины, чуть не поскользнулся на густой глиняной жиже, что была повсюду во дворе. Неприятно вздрогнул после теплого салона машины, разогретого печкой, и направился в сторону дома. Да, ночью будет жутковато здесь, подумал я, подходя к двери, и громко постучал три раза, как бы подавая знак. Тишина. Подождав еще пару секунд, свистнул, а потом уже стал звонить.
– Есть тут кто-нибудь? – громко спросил я, потеряв всякую надежду на ответ. В доме что-то зашевелилось и послышался звук разбитого стекла.
– Света, это вы, откройте дверь, где вы там?
– Я не могу, у меня нет ключа, он меня запирает, – глухо прозвучал женский голос за дверью.
– Ну и как же мне вас отсюда вызволить, голубушка, может, полицию позвать?
– Ой, не надо, прошу вас, я не хочу, чтобы у него были неприятности.
– Да, это серьезная причина, – пошутил я, – ну ладно, что-нибудь придумаем.
Лет десять как я занимаюсь ремонтами, и в машине всегда есть различные инструменты от молотков до фомок и ключей разного размера.
Попытка взломать дверь фомкой, которая на французском звучит как «ножка лани», не увенчалась успехом, дверь никак не поддавалась, была бронированной. Тогда я сообразил, а почему бы не воспользоваться окном.
– Света, а окно вы сможете открыть? – крикнул я, почему-то сложив руки рупором.
– Да, смогу, конечно, они не заперты.
– Вот, тогда давайте через окно попробуем, – теперь уже в замочную скважину крикнуля.
Наверху с треском открылись ставни, а следом и окно с запотевшими от тепла стеклами. В оконной раме появилась жгучая брюнетка лет тридцати с испуганным лицом и разбитой чашкой в руке.
– Ну что, барышня, придется вам прыгать прямо в объятия вашего спасителя, – решил пошутил я, чтобы разрядить обстановку, стараясь немного ее успокоить.
– А что, и прыгну, – задорно ответила она, выдавливая улыбку, и тут же грустно заметила: – Только вот высоко немного, а лестницы нет у вас?
– Нет, лестницы у меня нет, так что прыгайте и не бойтесь.
– Я боюсь. – В голосе появились тревожные нотки.
– Да прыгайте, в конце-то концов, тут же невысоко!
Поставив ножку на подоконник и подобрав юбку, она невольно обнажила свое тонкое нижнее белье, маленькие кружевные трусики розового цвета и, не дав мне времени полюбоваться, прыгнула прямо на меня, в мои объятия. Я еле успел ее схватить, и мы покатились по траве в обнимку. Юбка была задрана до самого живота, кофта и сорочка расстегнулись и обнажили небольшую красивую грудь в красном бюстгальтере, мы посмотрели друг на друга и стали смеяться от нашей неловкости. Прилипшие кусочки глины, травы никак не хотели отлепляться от одежды. Она поправляла юбку, а я тем временем украдкой стал рассматривать мою новую спутницу поневоле из неволи. Она была довольно-таки недурна собой, с красивой стройной фигурой, слегка овальным лицом, сияющей улыбкой балованного ребенка и большими зелеными глазами. В руках держала разбитую чашку и так же с любопытством смотрела на меня. Наверное, я ей кажусь благородным рыцарем, начинаю понимать, почему он ее запер, подумал я.
– Да, извините, я вам не представился, звать меня Эдди, ну а как вас зовут?
– Вас Тамара прислала? – пропуская мимо ушей.
– Нет, вообще-то Марина, но это неважно, что дальше делать будем, Света? Может, супруга подождем или в полицию поедем?
– Нет, нет, – запротестовала она, – что вы? Он неплохой человек, просто ему не повезло в жизни, неудачник, да и не супруг он мне вовсе.
– Даже если не повезло, это не причина запирать женщину одну в доме.
На ее милое лицо упала минутная тень, она взгрустнула, из глаз посыпались крупинки слез, я раскаялся, что завел разговор на эту болезненную для нее тему, и мне стало ее жалко.
– Послушайте, тогда нам остается только одно – уехать отсюда навсегда.
– Конечно, давайте, ой, давайте быстрее уедем отсюда! – запричитала она.
– У вас есть какие-нибудь личные вещи, я мигом могу залезть в окно и забрать их.
– У меня ничего не осталось, пара старых тряпок, он все выкинул, даже фотографии родителей.
– Гад, однако, нет, давайте все-таки останемся, может, подождем его, у меня великое желание ему съездить в ухо.
– Давайте быстрее поедем, бог с ним, теперь, когда я свободна, прошлое потеряло свое значение.
– А чашку эту вы не хотите выбросить, она же разбитая, – не знаю почему спросил я.
– Нет, не могу, это мой талисман, он всегда со мной, – прошептала она, потупив взгляд.
– Ну тогда все ясно, так поехали, садитесь рядом со мной, извините за кавардак в машине, задние сиденья у меня всегда забиты инструментами.
Долго прекрасный принц искал свою любовь. На белом коне он объехал все леса и поля, горы и пустыни. Наконец нашел ту единственную, которая его ждала в прекрасном дворце с белыми колоннами. Сыграли они шумную свадьбу, и все были рады, а особенно белый конь.
Вот уже час как мы едем в машине, и моя новая попутчица рассказывает мне свою жизнь, она довольно-таки разговорчивая особа, свои неудачи, промахи, теперь я знаю о ней все, почти как о себе самом.
– Одного только не пойму, – встрял я в ее монолог, – как раньше вы не поняли, что он с приветом?
– Вместе гуляли по вечерам, смотрели телевизор, принимали гостей, с детьми я была в хороших отношениях, языкового барьера между нами не было, я же преподаватель иностранных языков, вот только разве что… – замялась она.
– Ну и? – настаивал я.
– Да нет, ничего, это я так. – Лицо ее изменилось, и в глазах появилась тоска, было удивительно видеть, как быстро у нее менялось настроение, от веселья до грусти и наоборот.
– Дальше что делать собираетесь, в префектуру надо будет идти за бумагами, а там справки нужны с места жительства, за свет, за электричество…
– Нет, все, хватит с меня, – взволнованно воскликнула она, – поеду домой, соскучилась по школе, по дому, да и вообще везде хорошо, где нас нет, а как приедешь, увидишь да поживешь…
– Культурный шок!
– Нет, не совсем, просто привыкать трудно – разное мировоззрение, шутки, от которых мы смеялись взахлеб у нас, они не понимают, а их юмор – это сплошная пошлость и скука.
– Ах вот как, а я уже перестал даже замечать, значит, привык.
– Что это все я о себе да о себе, а вы, как вы живете, давно тут? – с нескрываемым интересом спросила она.
– Приехал сюда недавно, пять лет скоро будет, маленькая фирма по ремонту квартир меня взяла на работу, так живу себе, не жалуюсь.
– Женаты?
– Пока что нет.
Стало темнеть, пришлось включить фары. Встречные машины сильно слепили глаза, чувствовалась усталость, до Парижа еще триста километров.
– Послушайте, Света, может, остановимся где-нибудь, перекусим, у меня во рту маковой росинки не было с утра, – предложил я. Она улыбнулась своими слегка полными губами, обнажив ряд белых ровных зубов, и кивнула головой в знак согласия.
Остановились напротив ресторана с индейским тотемом во дворе, из красного кирпича и с большой афишей с ковбоем, который утверждал, что они специализированы на «мясо-гриль».
Официант заботливо проводил нас до самого столика, не забыв спросить, будем ли мы брать аперитив. Я попросил меню, и мы сели. Она была хороша собой. Свет от красной лампы в кружевном абажуре падал на лицо, смягчая и без того красивые черты лица, отчего они стали еще более выразительнее, что-то загадочное было в этой женщине, она как бы притягивала тебя к себе, и в то же время чувствовалась дистанция, которую нельзя было переходить. Проста в обращении, не лукавила, не кокетничала, не было той фальши, что мы встречаем часто в людях. Официант принес меню, не забыв поинтересоваться, все ли в порядке.
– Выбирайте, – предложил я ей, – вы любите стейк?
– Мне как-то неудобно, – прошептала она, – вы так много сделали для меня, я вам очень благодарна.
– Да бросьте, Светлана, о чем вы? Мне кажется, любой более-менее порядочный человек поступил бы так же. Выбирайте ростбиф, советую, он очень хорош здесь.
Подняв руку, я подозвал официанта, сделал заказ – салат, мясо, картошку фри и бутылку «Бургонского». За ужином мы рассказывали друг другу смешные истории о детстве, о работе, людях и много разной чепухи, которую никогда не упомнишь, порой несли полнейший вздор. Ее щеки порозовели от вина, и глаза заблестели детским задором, я не удержался и накрыл ее бледную руку на столе своей, почти не отдавая себе отчета, что я делаю, и к моему великому удивлению, она ее не отдернула, а пристально взглянула мне в глаза, словно хотела убедиться в моей искренности, и замолчала. Стало как-то неловко, и я убрал руку. Мы замолчали, она смотрела в окно, за которым шел ливень, то усиливаясь, то утихая, порывы ветра пригибали вниз деревья, разыгравшаяся стихия вперемежку с дождем крупными каплями била в запотевшее окно. Здесь, в тепле и уюте, между нами что-то происходило таинственное, готовое вылиться в безудержный всплеск эмоций с желаньем. Наше затянувшееся молчание прервал официант, предложив нам десерт. Я заказал мороженного и немного рома.
– Эдуард, вы много пьете, вы не забыли, что нам еще предстоит дорога? – спросила она, нервно перебирая тонкими пальцами воротник кофточки.
– Нет, конечно, не забыл, но продолжим наш путь завтра, а сегодня переночуем в гостинице, рядом, за рестораном.
Она снова стала сосредоточенно смотреть в окно, казалось, она меня не слышит, ее лицо опять стало грустным. Я продолжал смотреть на нее и любоваться, так она мне нравилась в тот вечер. Вновь объявился официант с маленькой коробочкой, где был счет, я расплатился, оставив мелочь на чай. Резкий порывистый ветер хлестнул нам в лицо дождем и запахом сырости, стихия не унималась, было холодно, она прижалась ко мне, и я почувствовал ее всем своим существом, мы быстро шли в сторону гостиницы. Высокая женщина в очках с толстыми стеклами долго рассматривала мои бумаги и потом спросила, на сколько дней будем брать номер.
– На одну ночь, два разных номера, – попросил я.
– Один номер, на одну ночь, – перебила меня Света. Я посмотрел с изумлением на нее.
– Так сколько номеров? – переспросила метрдотель, глядя на нас исподлобья.
– Один, конечно, – не растерявшись, подхватил я.
– То два, то один, никогда не поймешь вас, молодых, – с понимающей улыбкой произнесла она, пристально посмотрев на нас поверх очков.
Это был долгий поцелуй, очень долгий, от которого кружится голова и шар земной начинает крутиться вспять, от прикосновения ее упругих грудей у меня перехватывало дыхание. Шелковая сорочка, что оказалась под жакетом, сама соскользнула на пол, остальное поддавалось с трудом. Она прошептала: – Не надо, не спеши, – и стала сама раздеваться. Мы обнялись, и через мгновение гостиничная кровать прогнулась под тяжестью наших тел, а потом заскрипела на всю ночь, всю ночь напролет. Не помню, спали ли мы в эту ночь вообще, наверное нет, но то, как утром были счастливы до бесконечности, знали только мы и кровать. Неизвестно еще, сколько бы времени мы провалялись в кровати, если бы не горничная, которая пришла убирать.
Любовь она такая, злая, вспыхнет искрой, а потом разгорится пламенем с жаром и ей все равно, где, когда, почему. А когда придет время уходить, она не уйдет бесследно, сразу и навсегда, она еще долго будет тлеть в душе твоей угольками сизыми, то вспыхивая, то погаснув, от воспоминаний, которые находят на тебя.
Она прожила еще месяц у меня, а потом уехала, это было ее решение, и я не стал удерживать, говорят любишь – отпусти, в корне не согласен, но не стал задерживать, не просил, не убеждал. Осталась у меня от нее только разбитая чашка, которую Света забыла, а может, специально оставила, на память. Теперь она у меня на подоконнике стоит, иногда беру ее в руки и слышу ее голос, слова, смех, чувствую тепло рук, что держали ее, и много, много еще чего, что знаю только я.
Долгие дни одиночества породили во мне странную привычку, которую я не замечал раньше за собой – одиноко гулять по Парижу до часу ночи. В этом было что-то особенное, во-первых, ты забываешься от навязчивых мыслей и воспоминаний, которые тебе не дают покоя ни днем, ни ночью, начинаешь лучше ориентироваться в мегаполисе даже с ограниченным освещением; во-вторых, знакомишься с историей и архитектурой Парижа, который даже ночью освещен необыкновенно со вкусом; ну а в-третьих, мне просто приятно, и не потому, что не каждому дано в этом мире увидеть этот великий город, а просто почувствовать себя его частичкой, прикоснуться к вечному, оставаясь при этом самим собой. Не знаю, может, лет через двадцать-тридцать, когда я превращусь в брюзжащего парижанина с двойным подбородком, не оборачивающегося даже на аппетитные попки проходящих мимо девиц, может, тогда и пройду мимо Лувра, так просто, как спешащий прохожий, не замечая его, или возле дворца Пале-Рояль, который был построен для кардинала Ришелье и, обратите внимание, поначалу он так и назывался – Пале-Кардинал! Здесь все пропитано духом всемогущего политика. Здесь прятали Луи четырнадцатого («короля-солнце») в смутные времена. Позднее солнцеликий суверен в одном из флигелей дворца будет заниматься любовью с герцогиней де Лавальер, и там же она ему родит двух внебрачных сыновей. Il est pas belle la vie!!! Но сегодня это не тот случай.
Вот и сейчас я вышел из метро и через пару минут оказался где-то возле парка Тюильри.
Когда-то тут делали лучшую черепицу во всей Франции. Вынутую из земли глину прямо здесь, на месте, превращали в неплохое покрытие для крыш, в стране, где дожди не редкость. Так продолжалось довольно-таки долго, пока к власти не пришла рыжая королева Мария Медичи и не разогнала местных ремесленников, соорудив на этом месте гигантский по тем временам сад. Его аллеи расходятся на все четыре стороны: на востоке – Карузель, на западе – площадь Согласия, на север выходит бульвар Риволи, Сена – на юге. Будучи женщиной энергичной и умной, после смерти супруга она сосредоточила в своих руках огромную власть. Своевременная женитьба короля на Марии Медичи помогла расплатиться Франции с долгами, большую часть которых они и должны были ее семье, а потом как обычно – интриги, яд, Варфоломеевская ночь, падение, изгнание – все как у царствующих монархов тех времен.
Когда ты одинок среди людей, когда остался без старых добрых друзей, когда каждое твое новое знакомство для тебя так же бесценно, как вода и воздух, которым ты дышишь, начинаешь понимать всю мудрость пословицы: добрый друг лучше сотни родственников. Однажды совершено случайно судьба меня свела с одним интересным человеком.
С работы послали меня на медицинское обследование, так полагается, каждый год надо идти и проверяться. Я посидел немного в коридоре, поерзав мягким местом на неудобном стуле для ожидающих, вскоре меня вызвали по фамилии, я вошел в кабинет к врачу. За небольшим столом сидел высокий седой доктор с серебряной бородкой и добрым лицом, морща высокий лоб, он что-то напряженно записывал в кожаный блокнот.
Я стою в дверях, дорогая авторучка бесшумно бегает по бумаге, лишь изредка поскрипывая, тишина. Кинув быстрый взгляд поверх очков на меня, видно, чтобы воочию убедиться, что это именно я, а не кто-то другой, он переспрашиваете мое имя и предлагает сесть. Тут же почему-то интересуется, давно ли я во Франции, потом легким жестом тонкой кисти показывает на топчан для дальнейшего обследования. Слушает легкие, стробоскоп холодом скользит по коже, чувствую, как остановив на минуту обследование, он интересуется длинным шрамом, оставшимся от ранения осколком разорвавшегося недалеко от меня снаряда.
Первое время даже в Париже простой хлопок глушителя возвращал меня в прошлое, выкидывая из реальности, каждый раз заставлял жутко вздрагивать всем телом. Тогда, ранним майским утром, я чудом выжил, чуть в сторону, и фрагмент разорвавшегося снаряда полоснул бы меня по голове. Атака была настолько неожиданной, что я еле успел прыгнуть и укрыться в яме с вонючей грязью, истекая кровью, почти пять часов, а может и больше, полуживой я пролежал в воде с лягушками, которые через пару минут стали прыгать по мне, как по траве. Свежеокровавленная одежда клеем липла к телу, причиняя боль при каждом движении.
– Ты воевал? – вдруг внезапно спросил у меня врач спокойным голосом. Оборачиваюсь, с недоверием смотрю на него.
– Приходилось, но я не люблю говорить об этом, – сухо отрезал я, чувствуя холод его стетоскопа, который скользил у меня по спине.
– Я тебя и не прошу рассказывать, здесь болит? – продолжает он обследование.
– Иногда болит, терпимо, пока не жалуюсь.
– Я тебе дам таблетки, когда будет болеть, можешь их принимать внутрь.
– У меня нет лишних денег на лекарства.
– А разве я тебя посылаю в аптеку? Подарок, – добавил, улыбнувшись, он.
Так у меня появился новый друг, который стал помогать мне советами и деньгами в долг, который я, к его удивлению, всегда вовремя возвращал. Жил он на окраине Парижа в собственном доме с супругой, которая отлично готовила Cote de bœuf, не забывая по воскресеньям пригласить меня в гости.
Кроме их самих, в доме жили кот, собака и ворона. Росли они с детства вместе, жили одной семьей, но дружил каждый из них по-своему. Пес был невозмутимый флегматик, большую часть времени он спал на полу рядом с диваном, кот же был его полная противоположность, рыжий холерик. Всех троих хозяин кормил раздельно, у каждого была своя миска с едой, а для вороны он ставил блюдце с кормом на столе. Бывало, когда она что-то не доедала, то слетала на пол и относила еду, смешной походкой вразвалочку, собаке, настырно засовывая прямо в пасть, всем своим видом как бы говоря: «Ешь, дружище, это очень вкусно, это тебе». И пес ел, хотя ему и не очень нравилась смесь яичной скорлупы, древесного угля, речного песка и жженой кости с творогом. Ворона была не только умной, но и большой моралисткой, звали ее Марта, обычно сидела она на шкафу и черными бусинками своих умных глаз следила за всем происходящим вокруг. Ей, например, жутко не нравилось, что кот Виконт воровал еду из собачьей миски, хотя своя была всегда полная. Делал он это просто из вредности, лишь бы нашкодить. Тогда Марта начинала громко каркать, чтобы разбудить пса, но тот дрых без задних лап и в ус не дул. Виконт же выгибал спину дугой и шипел, как закипающий самовар, выражая таким образом свое недовольство вороной, но сам ее жутко побаивался и даже любил своей кошачьей душою, но виду никогда не подавал, всегда держался гордо с достоинством. Как-то раз подкрался он к мирно спящему Барни и по голове лапкой как стукнет, вскочил бедный пес, спросонья головой мотает, ничего понять не может, посмотрел мутными глазами на кота, потом на ворону и лег снова заснул, так ничего и не поняв. Виконт еще раз подошел и лапкой своей, на этот раз три раза, один за другим, по голове постучал и отскочил. Вскочил пес да как кинется на кота, сам залился весь жалобным лаем от наглой несправедливости к себе, а тот прыг на диван, глаза круглые, как два блюдца, и фыркает, презрительно косясь, головой крутит. Марта бесшумно, как только она умеет делать, приземлилась рядом с котом и своим черным клювом не сильно так-тюк его в лоб, как бы говоря: «Ну что, скучно тебе, делать нечего, может, тебе устроить веселую жизнь, чтобы ты понял, как тебе раньше было хорошо». Кот сразу лег на живот и замурлыкал, приятно стало, видимо, что Марта на него внимание обратила.
Времена года сменялись друг за другом, наконец, пришла озорница весна, месяц март, стал пропадать Виконт по ночам. Утром приходил взъерошенный и уставший, спал до вечера, мало ел и снова пропадал до утра. Последние три дня, конца марта он перестал выходить на ночь, сидел большей частью во дворе, зажмурив глаза от солнца, и дремал, греясь. Друг мой врач даже стал переживать, не приболел ли он, может, к ветеринару сводить, уж очень вид был у него удрученный. Разгадка этой истории появилась буквально через пару дней и оказалась она в виде огромного серого кота, который перелез через забор и, взъерошившись, подойдя к Виконту, крепко влепил ему шлепок по морде своей большой когтистой лапой. Первой беду почуяла Марта, она стала метаться по комнате, истерически крича, она так волновалась, что ее розовое воронье сердце готово было выскочить из клюва наружу. Вылетев в открывшуюся дверь, она кружилась во дворе, сильно каркая. Вслед за ней вывалился и Барни с предупреждающим лаем. Кот был не только внушительных размеров, но и жутко наглый, собак вроде Барни он повидал не один десяток на своем веку. Не отходя ни сантиметра назад, он издал гортанный звук, скорее напоминающий боевой клич шаолиньских монахов, что-то воинственное из вокабуляра котов, и нанес сокрушительный удар по физиономии остолбеневшего пса, который остановился как вкопанный. Над головами дерущихся внезапно появилась зловещая темная тень – словно пикирующий бомбардировщик, Марта пролетела над головой пришлого кота, слегка коснувшись своими черными коготками его головы, и тут произошло самое невероятное. Кот присел и обмяк, шерстка стала гладкой, спина выпрямилась, только хвост нервно бился по земле. Когда над его головой второй раз появилась тень от ее крыльев, он не выдержал, бросился в страхе, взлетев на забор, и молниеносно исчез в соседском дворе. Барни тяжело дышал, он подозрительно осматривался по сторонам, кот как ни в чем не бывало стал лизать заднюю лапу, а бедная Марта сидела на веранде нахохлившись и строго смотрела на обоих, внимательно следя за каждым движением своих друзей.
Полуденное солнце, не скупясь, по-весеннему щедро светило, орошая лучами ультрафиолетового тепла случайных прохожих. Пришлось даже снять куртку и пройтись налегке через площадь Согласия, чтобы потом выйти на Елисейские поля. Где-то минут так через десять, если идти быстрым шагом, я уже был перед той самой кафешкой, где мы первый раз с ней встретились.
К моему великому изумлению, за тем же столиком, на том же месте сидела Стефания. Она меня не видела, смотрела, как и в прошлый раз, куда-то вдаль, ее огромные серые глаза, казалось, замерли в каком-то ожидании, бледное лицо с легким румянцем было серьезным и сосредоточенным, временами порывы легкого ветерка откидывал назад ее белокурые вьющиеся волосы, показывая умный слегка выпуклый лоб. Это была она, только она, и никто другой, я смотрел и не верил своим глазам, она здесь! Мне захотелось кинуться к ней, обнять, поцеловать, спросить, как твои дела, малыш, но вовремя отдернул себя. Мысли, мешаясь, необузданно носились в моей голове: а может, она не одна, да и кто я такой для нее, может, она ждет кого-то, да и вообще, какое право я имею на нее.
В смятении я зашел за ограду пластикового ограждения и стал наблюдать за ней, невольно любуясь, но так и не решался подойти. Чья-то тень упала на меня, кто-то стоял рядом со мной. Я обернулся и вздрогнул – это был старик из сквера. Кинув насмешливый взгляд в мою сторону, он вошел в кафе и принялся за свой обычный обход между столиками, просить милостыню. Мне даже показалось, что, проходя мимо нее, он что-то сказал ей. О, как я был наивен тогда! Она быстро обернулась, увидела меня, встала со стула, подошла, и мы слегка обнялись, как старые друзья. Парочка за соседним столиком переглянулась, многозначительно улыбаясь.
– Эдди, я тебя ждала, – воскликнула она, – я знала, что ты придешь! – Я попытался ее обнять за талию, но она выскользнула из моих объятий, схватив меня за руку, и повела к столику.
– Садись, я сейчас приду, – и исчезла куда-то.
Через пару минут появился garçon, неся на подносе металлические кубки с мороженым и кофе. Так же внезапно, как и исчезла, она так же быстро и появилась, неся в руке маленький букет цветов.
– А это зачем? – недоверчиво пялясь на букет, спросил я.
– Это мне, я люблю цветы, они красивые, не правда ли?
– Это ты красивая, Стефания, – пробормотал я и взял ее тонкую ладонь в свою руку, она не противилась. – Это я должен был прийти с цветами, но я не ожидал тебя встретить здесь, – соврал я от стыда.
– В следующий раз ты купишь мне цветы, я розы люблю, красные розы. – Я махнул головой в знак согласия. После мороженого я попросил немного рома и мохито для нее.
– Люблю Париж, особенно весной! – пригубив из бокала.
– А я не очень, мне провинция больше нравится, люблю Атлантику, океан, его просторы, яхты, качающиеся на волнах, Аркашон – мой любимый город.
– Нигде, кроме Парижа, я не был, обязательно когда-нибудь вырвусь отсюда, в Довиль, например, там казино есть огромное, ребята с работы ездили, кучу денег выиграли.
– И ты веришь этому? В казино невозможно выиграть денег, даже когда ты выигрываешь, ты все равно проигрываешь, – иронично заметила она.
– Выигрываешь, проигрываешь, я уже ничего не понимаю, – рассмеялся я.
– Очень просто, Эдди, даже если ты выиграешь крупную сумму и сразу выйдешь из казино, то все равно потом возвратишься, чтобы снова играть, и в этот раз проиграешь, такова натура человека.
Я засмеялся, меня удивил ее острый ум в сочетании с простотой мышления. Мы сидели в кафе и не заметили, как время быстро пронеслось, темнело. Я собрался уже идти в сторону стойки, где была касса, как она взяла меня за руку и прошептала:
– Уже все оплачено, – махнув рукой бармену, который кивнул кудрявой головой Марадоны нам в ответ.
Мы некоторое время молча шли по Av. des Champ-Elysées, которое начинало оживать вечерней жизнью, готовясь к бурной ночной. Фонари вспыхнули миллионами ярких цветов, ожили неоновые витрины магазинов, светясь, предлагали товары известных и менее известных couturier – обувь, платья, цветы, дорогая бижутерия, очки – разноцветный калейдоскоп больного воображения. Вокруг толпы людей, разодетые не менее красочно, чем некоторые витрины, платья, обтягивающие осиные талии молодых девиц, любопытные туристы со всех концов мира, стайки молодых пацанов из банлье, зовущих, кричащих, задирающих прохожих. А вверху парижское небо, особое, такого нет нигде, высокое, горящее миллионами близких и далеких желтых планет, словно имитация царского венца над городом.
Мы вместе идем не спеша, она держит меня за руку. Впереди слияние улиц, перекрестков, лиц, гудки автомобилей. От ее волос идет тонкий аромат цветочного шампуня, каких-то духов и еще неизвестно чего, от чего у любого нормального мужчины начинается ненормальная взволнованность от выделенных феромонов.
Мы подошли к Jardin de Champ-Elysées.
– Эдди, мне пора, – прошептала она и, вытянувшись всем своим гибким телом дикой пантеры, посмотрела мне в глаза. Мы поцеловались, он был долгим и страстным, этот первый поцелуй моей любви, который нас пленил и унес на другую планету с названием Любовь. От соприкосновения ее груди об меня я почувствовал весь трепет ее тела, невидимая нить желания начинала вить свою паутину вокруг нас под градом стрел озорного Купидона.
– Отпусти, мне пора, – сдавленным голосом проговорила она, я разжал руки, – у нас все еще впереди, дорогой, – многообещающе шепнула она.
На столе, пританцовывая, звенел телефон, глаза даже с неимоверным усилием не открывались, попытка протянуть руку в направлении телефона не увенчалась успехом, он замолк. Жутко хотелось снова заснуть, в голове промелькнула мысль, может, это она. На сером экране смартфона появились номера телефонов, один был номер патрона, он оставил сообщение: "Эдди, это Грант, жду тебя завтра в одиннадцать в Café de Flore", другой от Володи и тоже сообщением: "Эдди, приходи в воскресенье на обед к нам. Володя".
С Вовкой я познакомился у моей хорошей знакомой Кати, которая жила недалеко от Porte de Versailles в небольшой квартире, которую она купила на деньги старого мужа немца, внезапно скончавшегося от инфаркта в Германии, где она жила когда-то с ним.
Иногда я захаживал к ней, часто без предупреждения, пили вместе водку, иногда спал с ней, оставаясь неделями в ее апартаментах, но никогда не задерживался. Мы друг друга прекрасно понимали, между нами ничего серьезного быть не могло, уж слишком мы разные, она человек веселый и бесшабашный, я – проблемный меланхолик со вспыльчивым характером. В этот раз, когда я пришел к ней, как обычно, без предупреждения, как старый знакомый, на кухне сидел неизвестный мне тип с залысиной на макушке и читал газету с графиком футбольных матчей на первой странице. При виде меня он встал, подал мне влажную руку и представился:
– Владимир, – делая акцент на последнем слоге, на французский манер.
– Эдуард! Можете называть как все – Эдди.
– Ну что, познакомились, мальчики? – обрадовалась Катя с непочатой бутылкой водки в руках.
С той лихостью, с которой мой новоиспеченный знакомый разливал содержимое бутылки по маленьким стаканчикам и опрокидывал себе в рот, не оставалось никаких сомнений, что занимается он этим делом довольно-таки часто и любит его.
– Эдди, – встрепенулась Катя после второй порции горячительной жидкости, – ты где припарковал свою машину?
– В этот раз повезло, прямо передо мной освободилось место, и я успел заскочить.
– А то в прошлый раз он так хорошо припарковал свою тачку, что нашли мы ее на штрафстоянке, – подмигивая Владимиру, одновременно хрустя соленым огурцом, вытащенным из банки двумя пальцами, на которой по-французски размашисто было написано Cornichons Malossol.
– Это что, вот со мной был случай, – воодушевился Володя и стал рассказывать одну из тех застольных историй, которых мы все знаем немало и припасаем для особых случаев в компании друзей.
Это был один из тех промозглых и скучных вечеров, когда нечего смотреть по телевизору и все вокруг начинает понемногу раздражать серой скукой и обыденностью. Как вдруг, выждав удобный момент, когда я в руки взял газету, поудобнее устроившись в кресле, супруга ни с того ни сего заявила: приехал русский театр и надо обязательно сходить, что это новая постановка известного писателя, только я забыла, как его зовут, и что мы начинаем забывать русскую речь, и что я вокруг ничего не замечаю, даже ее новую прическу, и что скоро я покроюсь плесенью, и так далее в таком же духе. Честно говоря, мне совсем не хотелось идти в театр, нет, не потому, что я не люблю театр, наоборот, я очень люблю театр, но потому, что в тот злополучный вечер был интереснейший матч между PSG и Anderlecht. Я сопротивлялся как мог, но она была просто неумолима, даже прикинулся мертвым, но и это не помогло, тогда она прибегла к старой женской уловке, сделала вид, что плачет, и тут мне пришлось сдаться и уступить женскому коварству, ну а что делать! Любовь требует жертв иногда, только между нами, пришлось безвозвратно пожертвовать целый футбольный матч. Все равно парижане выиграют у бельгийцев, даже без моего морального соучастия, подумал я. И вот наконец пришел злополучный четверг, с камнем на сердце я вывел машину из гаража, и мы поехали в соседний городишко на окраине Парижа, туда, где труппа театра временно арендовала помещение рядом с городской мэрией. Шел мелкий липкий дождь, на машине стояли старые дворники, и в глазах начинало рябить, мы безуспешно искали свободное место, чтобы припарковать машину, но все свободные места уже были заняты. В поисках проклятой стоянки для машины мы все дальше и дальше удалялись от мэрии и ее театра, пришлось проехать еще две-три улицы и завернуть в какой-то глухой переулок, прежде чем я смог припарковаться. Я раскрыл старый зонт с торчащими спицами, и мы пошли куда-то, приблизительно в сторону мэрии, как я думал. Дождь не прекращался, неоновые фонари тускло освещали улицу, слегка покачиваясь от ветра, они кидали гигантские тени деревьев на старые серые дома конца восемнадцатого века, придавая им зловещий вид времен инквизиции, где-то каркала ворона, старый бездомный кот, прижавшись к двери подъезда, жалобно мяукал в надежде, что кто-то его впустит на ночлег, я толкнул дверь, и он, наверное в знак благодарности, потерся о мои брюки, прежде чем прошмыгнуть вовнутрь. Злой рок не покидал нас в тот вечер, мы окончательно заблудились среди узких улочек в этом неприветливом городке, как назло во время дождя, положение было трагикомическое. Улица была пустынна, дождь усилился, в голове промелькнула предательская мысль: а может, возвратиться домой, второй тайм точно начался, но, посмотрев на унылый вид супруги, я отогнал прочь крамольные мысли и продолжил поиск. Внезапно рядом с нами появился незнакомый прохожий, он шел сзади нас, и мы его не замечали, поравнявшись, он поздоровался, пробурчав что-то вроде «какая ужасная погода сегодня», я обратил внимание, что на нем были кожаная шляпа с большими полями типа ковбойки и длинный серый плащ из непромокаемого сукна. Приняв его за божьего посланника, хоть и напоминал он скорее торговца скотом из северного Техаса, что абсолютно не помешало мне с почтением спросить его:
– Извините, пожалуйста, не были бы вы так любезны подсказать дорогу к городской мэрии?
– Мэрия сейчас закрыта, – невозмутимо ответил он.
– Мне не нужна мэрия, мне просто нужно пройти к ней, – настороженно ответил я.
– А, ну это в корне меняет дело! После первого переулка сверните влево, потом снова влево и прямо метров триста, вы выйдете на нее.
– Доброго вам вечера, – отблагодарил я незнакомца в странной шляпе, и мы поспешили в указанном направлении.
Представление было не то что скучным, оно было еще и нудным, актеры играли так плохо, что некоторых зрителей явно клонило ко сну, очевидно, труппа театра была изрядно подвыпившей. Ане, конечно, не было семнадцати лет, ей можно было с лихвой дать и все тридцать, Гаев если не был пьян, то точно под мухой, с Лопахиным было сложнее, он пару раз споткнулся об стул и под конец чуть совсем не растянулся на ступеньках, чем изрядно позабавил почтенную публику. Единственным утешением было то, что мы познакомились с молодыми супругами из Минска, которые трудились на непостоянных работах не покладая рук, еле сводя концы с концами, но не пожалели последних денег на театр. Актеры отыграли последнюю сцену, занавес с шелестом упал на голову Гаева, сорвал с него парик и обнажил блестящую плешь, отдающую желтизной, зал разразился смехом, и все стали хлопать. Мы вышли из театра вместе с нашими новыми знакомыми, которых я любезно предложил подвезти до дома, и мы зашагали в направлении моего автомобиля. Сергей, так звали моего нового знакомого, оказался большим болельщиком Anderlecht и знал довольно много щепетильных историй и анекдотов про клуб, воодушевлено рассказывал мне, женщины шли сзади и увлеченно беседовали, посмеиваясь над чем-то, о чем знают только женщины сами. Увлекшись беседой, я и не заметил, как мы оказались совсем не там, где надо, и тут я с ужасом понял, что мы снова заблудились. Улица была пустынна, ни единой души вокруг, начинал накрапывать дождь, казалось, все вымерло вокруг. Внезапно растворилась дверь в одном из окружающих домов, и оттуда вышел мужчина в плаще с зонтом. Он стал медленно открывать черный зонт, нахлобучил шляпу с широкими полями на голову аж до ушей и, потянув за поводок, принялся ласково зазывать французского бульдога на прогулку, судя по протестам в виде фырканья и кашля, тот никак не соглашался выйти на улицу. Получив, очевидно, хорошего пинка под зад, бульдог наконец вывалился на улицу. Фыркая и сопя от сырости, как старый морж, всем своим недовольным видом он как бы говорил: ну что вы за люди такие, в такую погоду собаку вывели гулять. Я приблизился к незнакомцу, кося одним глазом на собаку, на всякий случай, и спросил его:
– Добрый вечер, не могли бы вы нам указать дорогу в сторону мэрии, мы тут заблудились немного.
– Не мы, а ты, – поправила меня жена.
– Ну я, большая разница, можно подумать, это как-то меняет дело.
– Как, – с удивлением воскликнул незнакомец, делая брови изумленной дугой, – вы все еще не нашли ее?!
Моему изумлению не было предела, когда до меня дошло, что передо мной стоял тот же самый тип, которого я встретил четыре часа назад, заблудившись первый раз.
Мы все стали громко смеяться, а он стоял и не понимал, в чем дело, когда же наконец и он понял весь комизм ситуации, в которой мы все оказались, стал ржать не хуже лошади, показывая свои зубы до десен. Это бурное веселье прервал хриплый лай возмущенного бульдога, напоминающий кашель больного.
– Ну нет, подождите, в этот раз я сам вас провожу, – сквозь смех, – должны же мы найти наконец эту чертову мэрию когда-нибудь! А библиотека вас не интересует? У нас очень хороший дантист, могу показать, где его кабинет, – шутил он всю оставшуюся дорогу.
На этот раз, разливая поровну оставшееся содержимое бутылки, я решаюсь предложить тост, который вертится на языке, и только открываю рот, как Владимир, сославшись на колики в животе, бросается в туалет, опрокидывая табуретку по дороге в коридор.
– Что это с ним? – прикуривая сигарету от раздавленного окурка в пепельнице, но все еще тлеющего микроскопическими огоньками в пепле.
– Обделался, наверное, – невозмутимо сообщает Катя.
– Может, не то съел, что ли? Или выпил! – с недоверием.
– Да ну его в жопу, поссорился с женой, неделю как пасется у меня, пусть уходит, останься сегодня у меня, Эдди, я соскучилась по тебе, – делая губы трубочкой для поцелуя. Чмок оказался соленый от огурцов и сильно отдавал перегаром.
– Нет, Катюша, прости, дела, да и зашел я к тебе на минуту, узнать, как ты.
– Ну как вы тут без меня? – через пару минут уже спрашивала нас повеселевшая физиономия Владимира, усаживающегося за стол.
Стаканчик виски с утра привел бы меня в чувство, подумал я. Сквозь оконные рамы пробивался тусклый свет внутреннего дворика, внизу кто-то горячо спорил с жильцами, вместе с воркованием голубей каркала неугомонная серая ворона, прописавшаяся с недавних пор у нас, очевидно, у нее было где-то гнездо в ветвях соседнего платана. Стоял солнечный полдень, умывшись холодной водой, наскоро вытерев лицо, я вдруг страшно захотел есть. Холодильник, как всегда, пуст. Спустившись во двор, я чуть не столкнулся в дверях с concierge Долорес.
– А для вас у меня письмо от Mr.Cloud, – не без злорадства в голосе заявила она. Желчная особа, откуда-то с юга Португалии, невзлюбившая меня прямо с первых же дней, очевидно за отказ убираться у меня в комнатах. Конечно, ей было бы куда выгоднее, если бы вместо меня поселилась какая-нибудь одинокая старушенция буржуа, у которой она мыла бы окна, натирала полы и покупала багет по утрам с круассаном. А тут рабочий, да еще иностранный, с которого много не возьмешь.
Взяв на ходу письмо, не останавливаясь, сразу же вышел во двор, сзади слышалось «даже не поздоровался, хам». В конверте оказались две фактуры за квартплату, за прошлый месяц и за этот. Ничего, подождет, – промелькнуло в голове, и я прибавил ходу в направлении кафе. Стефания уже сидела за столиком и ждала меня, мы поцеловались.
– Я с утра не ел ничего, ты не голодна? Говори, что заказывать.
– Здесь делают чудесный омлет с беконом!
– Берем на двоих, с пивом!– уходя в глубину зала, в сторону кассы. Блюдо, больше смахивающее на глазунью, чем на омлет, оказалось и в самом деле восхитительным. Иногда самая простая пища бывает куда вкуснее, чем самые замудренные блюда средиземноморской кухни, при условии, что ты хорошо проголодался. Между островками яичницы, ароматно лоснившимися от жира, лежали аппетитные кусочки розового бекона.
Собирая использованные тарелки со стола, официант любезно справился у нас:
– Как вам понравилось у нас?
Я поблагодарил его, похвалив яичницу, и попросил немного рома, мороженое с мохито для нее.
Полдень, тяжелое парижское солнце начинало слегка припекать, нагоняя сонливость.
– А не прогуляться ли нам, что-то засиделись мы с тобой здесь немного, – невзначай предложил я.
– Да, конечно, дорогой, – озорно блеснув глазами.
Мы молча шли по авеню, на этот раз уже прижавшись друг к другу. Мне казалось, будто целый свет, затаив дыхание, замедленно крутился вокруг нас, от ощущения, как бьется ее сердце рядом с моим, да, представьте себе, я его слышал. Внезапно она остановилась, посмотрела на свои маленькие часы-браслеты, задумалась и спросила:
– Эдди, где ты живешь? Может, пойдем к тебе?
– Ко мне? – удивился я от неожиданности. – Ну да, конечно, правильно, пойдем, купим бутылку хорошего рома и ко мне.
Сходить вместе в магазин оказалось довольно-таки непросто, я просто не успевал за ней, она носилась между отделами, как встревоженная косуля в лесу. Вскоре мне это изрядно надоело, и я попросился остаться у овощного отдела, рядом с морковью и редькой, между ровно уложенными рядами брокколи и цветной капусты. Пришлось терпеливо ожидать, когда наконец закончится ее исчезновение неизвестно куда, а хотя я догадывался, это было приблизительно в направлении парфюмерного отдела, при виде которого у нее начинали нездорово поблескивать глаза. Оставив меня, она не забыла спихнуть на мое попечительство тележку с продуктами. Как назло, начал занудно ныть шрам на руке, память о войне, от этого разболелась голова, настроение стало скверное, погода, наверное, к дождю, подумал я и вспомнил, что давно не был у доктора Эрика.
– Эх, – вздохнул я, – сейчас бы не помешали его болеутоляющие таблетки, надо будет позвонить ему.
Безразличным взглядом скучающего обывателя я принялся смотреть по сторонам, на снующих с притворно деловым видом продавцов, на покупателей, кассиров, как мой взгляд случайно упал на маленькую симпатичную девочку в белом платьице, она стояла недалеко от меня, рядом с большой оранжевой тыквой, и, очевидно, ждала с грустным видом свою маму. Как и все дети ее возраста, маленькая, хрупкая с вьющимися темно-каштановыми волосами и большими не по-детски выразительными глазами персидского разреза, теребя за бока плетеную кошелку в руках. Ребенок был явно нездоров, с явными признаками простуды. Время от времени она покашливала и шмыгала маленьким носом, на щечках горел нездоровый румянец. Она так же, как и я, смотрела потухшим взглядом на окружающих ее людей. Случайно наши взгляды скрестились, и, как свет маяка, подающий последнюю надежду в бушующем море человеческого безразличия, она мне улыбнулась, так просто, правда через силу, через страданья, болезнь и температуру, ее маленькое личико озарила улыбка, полная света и тепла. Я тоже улыбнулся, она прищурила глазки и засмеялась, на душе стало сразу тепло и уютно, прошла боль в руке, в голове прояснилось, даже люди вокруг стали казаться симпатичными и приветливыми, совсем не такими, какими они были еще две минуты назад. Что может быть прекраснее и лучезарнее улыбки ребенка, что может быть проще самой улыбки, а сколько радости она приносит: осчастливит того, кто ее получит, не обеднив при этом того, кто ее подарит, а может, это единственное то, чем больше мы делимся, тем богаче становимся, ведь возврат колоссален. Быть в этом жестоком мире как этот ребенок, превозмогая боль и плохое настроение, улыбнуться кому-то незнакомому своей чистой детской душой, не заботясь о том, что о тебе подумают, как ее примут и как поймут. О, нам есть чему учиться у детей, улыбнуться, когда кругом все плохо, не хочется ничего делать, опускаются руки, улыбнуться неизвестному прохожему, сказать спасибо жизни, что ты есть, существуешь – это не дать себя победить, остаться свободным и непокорным. Дарить улыбки,получать улыбки, раздавать их и быть всегда счастливым, как никогда, вопреки всему.
– Ты что-то вспомнил, дорогой, почему улыбаешься? – протягивая бутылку дорогого рома.
– Да, так просто, – уклончиво ответил я, – вспомнил кое-что.
– Смотри у меня, – пригрозила она, – ты что-то скрываешь от меня.
Тем временем девочка, держась за руку матери, вместе выходили из кассы, о чем-то воодушевленно беседуя между собой.
Дома, в моей маленькой комнатушке, мы смеялись, кричали, рассказывали друг другу небылицы, смешные истории и не заметили, как в бутылке осталось четверть рома. Хмель и возбуждение начали овладевать нами, поцелуи были все длиннее и жарче, ее глаза закрывались при каждом новом прикосновении губ, от длинной шеи шел манящий аромат женского тела, белая кофточка из тонкого шелка сама соскользнула на пол, упругие груди уперлись в меня, они были безукоризненны. Желание безжалостно наполняло человеческую натуру, плоть протестовала, жажда любви заставила поднять ее на руки и понести к кровати, минуты оказались часами, часы минутами.
Мир для нас поменял свое направление, он пошел вспять. Перестали таять айсберги около Антарктиды, вулкан Этна в очередной раз раньше времени затух, даже цунами, собиравшееся затопить пару берегов азиатских государств, ушло назад в океан, лишь только черная ворона, что жила у нас во дворе, по-прежнему каркала, кося бусинкой глаза на наше окно.
Ближе к вечеру, когда только начало смеркаться, все еще взволнованная, она подошла к окну и настежь отворила обе створки. В комнату ворвалась волна свежего воздуха, где-то на соседней улице цвела акация, городская горлица бубнила о любви, изредка прерываемая ропотом шуршащих ветвей от ветра, звезды одна за другой зажигались и таяли на темнеющем небе.
Она стояла и глубоко дышала, с каждым вздохом было заметно, как ее грудь слегка приподнималась, она была прекрасна, изгиб спины, ямочки, чуть округлый девичий зад, ровные ноги – я как всегда зачарованно смотрел и любовался ею, понимая, что скатываюсь в такую бездну любви, из которой, не дай Бог, если что случится, выкарабкаться будет очень сложно.
Это была сказочная нимфа с другой планеты, почему-то оказавшаяся у моего окна в эту чудную ночь, одна из тех, что запоминаются тебе на всю жизнь, у нее свой аромат, звук, свой свет, те слова, что шептали, эти глаза, что в темноте сверкали, глаза любви. Такая ночь бывает только раз в жизни и только такая.
Будильник опять безжалостно задребезжал на столе, наполняя комнату занудным звоном, надо было спешить. Осторожно, чтобы не разбудить Стефанию, я убрал ее теплую руку с моей груди, она тут же повернулась на другой бок и по-детски засопела. Одежда почему-то оказалась в противоположном углу комнаты, быстро оделся, стараясь не шуметь. Выйдя из дома, так же быстро прошелся по бульвару Sant-Germain и вышел перед кафе Flore, известное на весь город заведение, где собираются люди искусства.
Одного только не пойму, какого он сюда притащился, тоже мне поэт хренов, – рассуждал я о своем теперь уже бывшем патроне.
Бульвар Сен-Жермен находится на левом берегу Сены. Спроектированный бароном Эженом Османом, он удостоился своего названия от епископа Парижа Жермена, основателя монастыря Викентия Сарагосского, в котором его и похоронили. Когда-то здесь проходила вся культурная жизнь Парижа. Тут все радует глаз – церкви, интересная архитектура зданий, построенных для местной аристократии, пройтись по нему – одно удовольствие. Именно здесь можно проникнуться духом былого величия, глядя на Сен-Жермен-де-Пре, самую старинную церковь в городе. Я всегда замедляю шаги на этом бульваре, иду неторопливой походкой – отрывки разговоров, изредка смех прохожих, всматриваюсь в лица людей, оцениваю, как они одеты, стараюсь угадать, кто есть кто. Вон тот, в длинном плаще, похож на художника, а этот, в свитере с шарфом через плечо – поэт, а этот… даже затрудняюсь сказать, не знаю, смахивает скорее на налогового инспектора, чем на деятеля искусства, уж слишком у него надменное выражение лица. Однажды сидя на улице за столиком в кафе Les Deux Magots, я случайно оказался свидетелем, как один парень в потертых джинсах за соседним столиком читал своим друзьям небольшое эссе про любовь.
Я хотел звезды с неба срывать, чтобы из них горящий венок сплести для тебя, ты сказала, купил бы лучше букет цветов. Был готов реки вспять повернуть только ради тебя, а ты спросила, какого цвета у меня машина? Я шептал тебе на ушко, что на рожке луны в тихую полночь влюбленные могут качаться вдвоем – ты пожала плечами, сказала, что не любишь качели. Лишь только потом, когда мы вдвоем после очередной опустошенной бутылки вина, в пустой и пыльной квартире, ключи от которой заботливая бабушка оставила тебе, уезжая на дачу к своей подруге в далекий Прованс, после равномерного скрипа железной кровати на мягких пружинах, ты сказала мне, что тебе еще никогда не было так хорошо, как сейчас.
Время пройдет, я, наверно, тебя позабуду в жарких объятиях капризных девиц, ты не вспомнишь меня, все это, может быть, было недавно, а стало теперь уже очень давно, а все потому, что с тобой живем вдалеке друг от друга, разорвав нашей памяти тонкую нить, ты больше не хочешь меня, я тебя окончательно когда-нибудь позабуду.
Может, сбудутся твои мечты, желанья, и ты окажешься на роскошной широте, в богатой долготе, с координатами долгожданного благополучия, в Монако, где номер с видом на море, гостиницы «Меридиан». Когда вечером после легкого ужина с дюжиной устриц и половиной омара, услужливо поданных шустрым лакеем, в роскошном ресторане рядом с большим казино Монте-Карло, где шеф-повар занудно будет рассказывать старому мужу банальные истины и тайны французской кухни, следом о капризной погоде средиземноморья, ты, томно скучая, с холодным безразличием теперь, но по старой привычке, как когда-то со мной, глазами будешь шнырять на толпы беспечных прохожих вокруг.
А потом как-то раз, душной ночью проснувшись от кучи фантазмов, неудовлетворенных во сне, рядом с пузатым супругом, храпящим с прибоем не в такт, ты трепетно вспомнишь, полуобнаженная стоя на сыром от бриза балконе, под алмазной россыпью сияющих звезд в окружении рожка бледного месяца, что, может, и вправду качаться верхом на луне с любимым и есть то блаженство, которое безнадежно мы ищем свою оставшуюся жизнь.
Ты снова захочешь меня, на звезды смотря, в эту темную ночь, я тоже проснусь невзначай, посмотрю на луну, может быть, тоже вспомню тебя – это будет наших желаний через планеты короткое замыкание, а потом ты снова меня, как и прежде, навсегда позабудешь, я больше не вспомню тебя никогда.
На подходе к ресторану по несколько раз в голове прокручивал все то, что должен буду ему сказать.
– В этот раз я тебе все выложу, ты мне не будешь ломать Comédie del Arte, пощады не жди! – злобно шептал себе под нос я.
В центре полупустого зала сидел патрон, задумчиво изучая цены в меню. Почему-то при виде его вся горечь и злость, что я готовил для него, вмиг вылетела из головы.
– Э! Эдди, проходи, садись, как дела, что тебе заказать, говори? – радостно воскликнул он при виде меня.
– Стейк с картошкой frites, – буркнул я подошедшему официанту.
– Эх, Эдди, Эдди, заварил ты кашу! – качая головой. – Все мы совершаем ошибки, мы даже вправе их совершать, но когда они идут одна за другой, надо как-то остановиться, задуматься, жизнь, она как песочные часы, родился – отсчет начался, – отрезая ровные кусочки с мяса. – Ты хороший парень, Эдди, но как-то надо подчинять ум рассудку, на мир надо смотреть реалистично, без иллюзий, и запомни, никто себе так не вредит, как человек сам себе.
– Грант, ты позвал меня, чтобы читать нравоучения? Что-то нерадостно с тобой в последнее время, умничаешь много, может, в пророки метишь?
– Я люблю тебя как собственного сына, мы дети одного народа, – страдальчески скривив лицо, произнес тот, затягиваясь дымом от сигареты, после того как стейк исчез с тарелки, – я немного уладил проблему, – минуты молчания, – он не заявит в полицию, но, как сам понимаешь, работу ты потерял, дружище, причем не только у меня, все в округе знают о твоих геройствах, сынок.
– Прощай, Грант, было приятно иметь дело с тобой, – вставая из-за стола.
– Подожди, Эдди, тут вот две тысячи евро, – протягивая мне выпуклый конверт, – может, это поможет тебе найти себя в жизни, удачи тебе!
Я вышел на улицу из ресторана, облегченно вздохнув, и помчался к себе, конверт с деньгами приятно грел в кармане ногу, в голове идеи сменялись мечтами, сомнения – уверенностью, но главное, я шел к себе не в одиночество, впервые за столько лет меня кто-то ждал. Когда человек влюблен, время идет для него не как обычно, каждый день не похож на другой. Даже город, в котором ты живешь, меняет свою палитру красок. Ты только сейчас заметил, как тускло светит фонарь на конце улицы, сто раз проходил возле этого дома и только сейчас заметил, что карниз у него не такой, как у остальных, а резной, а еще говорят, будто влюбленные не замечают время, у них нет часов. Разные бывают эти влюбленные, я, например, каждую минуту смотрю на мои часы, лишь бы не опоздать.
В комнатенке, где я ютился на последнем этаже, в мое короткое отсутствие произошли изменения, во всем чувствовалась женская рука, небогатая мебель блестела, полы были вымыты, и посреди всего этого порядка стояла она в моей рубашке, улыбаясь своей дивной улыбкой, с искрящимися темно-серыми глазами, которые просто светились, как свет маяка, дающий надежду тонущей шлюпке в море человеческих пороков, страхов и одиночества, где я слишком долго тонул, несчастный моряк, выживший из-под обломков потонувшего корабля.
– Эдди, где ты был? Я тебя ждала, чтобы вместе пообедать, – сказала она, шутливо сердясь.
– Я не голодный!
– А я голодная, – голосом капризного ребенка продолжила она, – и очень!
– Спасибо за порядок, – обнимая, – на подоконнике была фарфоровая чашка, ты ее случайно не выбросила?
– Она была разбитой, у тебя было столько мусора, что я подумала… Я сделала глупость?
– Нет, ничего страшного, это осталось на память от одного человека.
– Давай я сейчас схожу в подвал, поищу в мусорном ящике, – освобождаясь из объятий.
– Не надо, значит, так было нужно.
– Мне нетрудно, дорогой.
– Останься со мной, не уходи, забудь.
Омлет быстро исчез с тарелок, вслед за ним и недорогое бургонское, которое завалялось у меня в шкафу с незапамятных времен. Стало клонить ко сну, усталость последних дней давала о себе знать, глаза слипались.
– Дорогой, ты можешь лечь поспать, а я отлучусь на некоторое время, хорошо?
Я кивнул головой в знак согласия и повалился на кровать.
Проснулся от дыхания Стефании, она прижалась всем телом ко мне и спала. Я сделал неловкое движение рукой и разбудил ее, улыбаясь, она смотрела на меня своими бездонными глазами, в которых я уже успел утонуть, и молчала.
– Когда ты успела прийти? Я даже не заметил.
– Эдди, мы сегодня весь день дома, как в тюрьме, не выйти ли нам погулять?
– В тюрьме? А ты что, была в тюрьме?
– Нет, конечно, – встрепенулась она, – а может, и была, я не знаю, дорогой, я уже ничего не знаю, где я была до этого, с кем я была, – смеясь грудным голосом.
Я обнял ее, и она прижалась ко мне, волна желания накатила на нас, захлестнула, топя и унося в бездну безумства. Проворная в любви и щедрая, как никто из женщин, что я встречал до нее в моей жизни, она старалась доставить тебе больше удовольствия, чем получить самой, нежное тело с упругими грудями каждый раз просто сводило меня с ума.
С сигаретой в зубах, сидя на краю кровати, я стал вдруг размышлять о жизни; странно, но слова Гранта об ошибках всплывали одно за другим в моей потяжелевшей голове, не давая покоя. Может, и в самом деле было слишком много ошибок в последнее время; уже только то, что я здесь, а не у себя дома – не есть ли ошибка, и тут же приводил довод за доводом, успокаивая себя – можно подумать, у меня был выход, сколько моих друзей лежат под землей сейчас, своей плотью кормя червей, с моими ранениями и здоровьем я просто мишень для врага и больше ничего, умереть за идею – неплохая идея для романтиков и бездарей вроде меня.
– Милый, ты о чем так задумался, ты грустишь, я навеяла на тебя тоску, мое сердечко?
– Стефания, кто твои родители? У тебя есть отец, мать, сестра или братья, вообще, ты откуда, как здесь оказалась?
– Не спрашивай меня об этом, я тебя прошу, – ее голос дрожал, – разве это важно, милый? Знай, что я тебя полюбила, как никогда, как никого, придет время, и я расскажу тебе обо всем сама, ладно?
– Обещаю никогда больше не задавать глупых вопросов, любовь моя, – попытался отшутиться я.
– Пойдем лучше в наше любимое кафе, тебе больше не хочется рома?
Вечерело, чуть влажный воздух заливал улицы Парижа благоуханием цветущей акации и дикого каштана, после полуденной спячки город начал оживать. Появились дорогие кабриолеты, дамочки в вечерних платьях, молодежь, разодетая как попало. Наш столик был свободен, я попросил стаканчик рома и, как всегда, мохито для Стефании.
– Я забыл сказать тебе, я был утром у патрона, он мне дал две тысячи евро, может, сходим куда-нибудь?
Под неоновыми лампами ее глаза сразу заблестели двумя искрящимися изумрудами, как чудно каждый раз они меняли цвет.
– Пойдем в казино, – неожиданно предложил я.
– Пойдем, я уже сто лет там не была.
Такси не заставило себя долго ждать, обгоняя то слева, то справа, шальной шофер антилец с белозубой улыбкой несся в казино Enghien, которое находилось на одной из окраин Парижа. Сухопарая дамочка средних лет внимательно рассматривала мои бумаги и после небольшого плохо скрытого сомнения пропустила в зал, пожелав доброго вечера. В казино стоял шум денег и ледяной холод кондиционеров, казалось, все было сделано для того, чтобы проиграть приличную сумму и не упасть в обморок. Стефания начала объяснять мне: следи за бабушками, они самые лучшие игроки, у них всегда полно денег, которые они не хотят оставлять своим неблагодарным детям и внукам, так что машины кормят по полной программе, а она дает только тогда, когда полная.
– То есть, как бабушка встанет с насиженного места, надо его быстро занять.
– Ты все понял, я исчезаю.
Подсев в первый раз в жизни за слот-машину, загрузив пригоршню желтых жетонов, я с непривычки сильно дернул ее за никелированную ручку – на экране завертелись зайчики, лягушки, лисички, медвежата, минут через десять я понял, что деньги катастрофически уменьшаются и безрезультатно. К счастью, освободилась машина напротив, из-под которой, ворча под нос ругательства, почтенная с виду старушенция направилась в сторону кассы за новой порцией денег. Заняв ее машину, я стал опускать жетоны один за другим в ее ненасытное брюшко, теперь вертелись кошечки, собачки, мышки, кролики, но так же безрезультатно, как и полчаса назад. В руках оставались последние пять жетонов, вдруг кто-то быстро всунул двадцать евро в нижний отсек для оплаты, купюра молниеносно исчезла в машине
– Дорогой, дела у тебя не ахти как, – глаза ее лукаво смеялись.
– А у тебя?
– А у меня порядок, – показала три бумажки по двести евро, – покер!
– Ты играешь в покер?
– Даже выигрываю, мальчик. Брось этого дурацкого однорукого бандита, пойдем вниз, там рулетка есть.
Внизу огромного зала стояли один за другим восемь столов с рулеткой, почему-то подсчитал я, стараясь наивно прикинуть прибыль, которую имеет казино с каждого. Крикливые голоса крупье, вечерние искрящиеся платья девиц, подозрительные типы в белых костюмах, тонкие запахи дорогих духов, и в этом хаосе человеческих пороков и безнравственности везде чувствовалась ненасытная власть денег.
Поставить на двадцать один и замереть, чувствую, как в висках неровно пульсирует кровь, находясь среди неизвестных тебе людей, бросающих исподлобья желчные взгляды друг на друга в ожидании остановки крутящегося колеса рулетки. Какой-то тип с цветным галстуком на тонкой шее что-то шептал на ухо своему соседу, кивая головой на нас. Я посмотрел ему в глаза, и он мне гадко улыбнулся, неряшливо одетый тип, с рубашкой навыпуск из-под пиджака, стоящий за мной, тяжело дышал алкогольным перегаром прямо в затылок. Лишь только бледный крупье в черном костюме, с холодным выражением лица, как на мраморной статуе, сохраняя спокойствие, невозмутимо наблюдал за всеми с высоты своего кресла. Стефания как дикая кошка вцепилась мне в руку своими маленькими коготками, затаив дыхание, как все, с нетерпением ждала остановки колеса рулетки, в надежде, что коварный шарик упадет все-таки на ее число.
– Дорогой, ты мог бы принести чего-нибудь выпить, в горле совсем пересохло, – не выдержала она. Я понял, что мешаю ей сосредоточиться, послушно направился в сторону бара просить стаканчик виски и бокал шампанского.
– Народу сегодня немного? – спросил бармена долговязый тип с прыщавым лицом, стоящий рядом со мной.
– Да нет, как обычно, после полуночи только начнут собираться, – ответил тот.
– Главное не количество, а качество, – многозначительно произнес тип, смотря прямо на меня, – не правда ли, monsieur?
– Возможно, я не знаю, я тут проездом. – Тип и бармен стали громко смеяться то ли над моим остроумием, то ли еще над моим нелепым ответом, не поняв юмора, но все это было мне безразлично. Там, в конце зала, была Стефания, окруженная неизвестными мне людьми, полными денег, мещанского высокомерия, и мне очень не хотелось оставлять ее одну. Около стола, где я ее оставил, что-то происходило, он был теперь облеплен со всех сторон, и все вместе то громко охали, то хохотали.
Посреди всей этой разношерстной толпы стояла Стефания, она была в ударе, шутила с каким-то новым стариком напротив, либо отвечала сразу всем. Увидев меня, она по-детски воскликнула:
– Эдди, смотри сюда, – показывая на гору фишек перед собой.
– Эдди, где ты ходишь, еще немного, и мы уедем отсюда на моем Bentley, – передразнил ее голосом молодой парень в белом костюме, и толпа дружно засмеялась.
В тот вечер мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вытащить ее из этого вертепа. То она не хотела выходить, то последний раз, ну подожди, дорогой, ну куда ты все время спешишь, ее лицо просто светилось от азарта, такой я ее видел первый раз.
Мы вышли из казино с выигрышем в три тысячи евро с хвостиком и понеслись на другой конец города, чтобы поужинать в японском ресторане.
Улица Sante-Anne, японский квартал в Париже, в восьмидесятых годах здесь стали появляться первые эмигранты из Страны восходящего солнца. Парижане в шутку называют эту улицу Маленький Токио, но только здесь можно отведать лучшую японскую кухню в городе, правда от цен которой шарахаются сами приезжие японцы.
Суши и сашими запивались теплым саке, потом смеялись над произношением официанта-японца, который с серьезным видом обслуживал их. В жизни любого человека бывают счастливые времена, которые он будет помнить всю свою последующую жизнь, всякий раз сожалея, что оно так коротко. В тот день их маленькое счастье лилось водопадом, разбиваясь внизу об камни на тысячи мелких брызг наслаждений, улетая вверх пылью короткой радости, оно было во всем – в случайном взгляде, в улыбке, в шутке. Ему казалось, что он знает ее сто лет, удивляясь всякий раз, как же он жил без нее до сих пор, но на самом деле он ничего не знал о ней, и это было его самой большой ошибкой. Время пролетело в тот вечер так быстро, что они и не заметил, как были уже дома. Она стояла полуобнаженная перед зеркалом и вынимала серьги из ушей, светлые локоны падали на смуглые плечи, сводя с ума неземной красотой, словно женщина с картин Веласкеса.
Эдди подошел, вынув из кармана брюк золотой медальон в образе китайского трехглавого дракона, который купил для нее в ювелирном бутике, стал тихонько надевать его ей на шею, он скользнул между ее грудей и повис посередине, тускло блестя. Она подняла изумленные глаза.
– Это мне? – с изумлением. – Какой красивый!
Губы поцелуями прошлись по нежной шее, рука нащупала ее упругую грудь, она закинула голову и тяжело задышала, обвив мою шею руками.
Назойливый луч солнца светил прямо в глаза, хотелось еще полежать и не вставать, но рука, почувствовав холодную пустоту рядом с собой, скользнула по простыне, словно ища остатки ее простывшего тепла. На столе стоял завтрак – пара круассанов, кофе, молоко и рядом записка: "Милый, мое сердечко, сегодня вечером в 8 часов в нашем кафе". Отодвинув рукой записку, я заметил телефон, на котором было два сообщения, одно от хозяина квартиры, который благодарил за квартплату, и второе от патрона, который звал меня, чтобы подписать пару бумаг.
В душном метро народ, толкаясь, деловито запихивался в переполненные вагоны, я даже где-то пожалел, что решил выбрать именно этот вид транспорта, парижский метрополитен в утренние часы – это кромешный ад. Кроме того что в этой давке могут залезть тебе в карман, но еще и толкнуть на рельсы под несущийся поезд. «Следующий выход Sentier», – объявил бездушный женский голос робота. Грант, как обычно, в клубах дыма, сидел в своем кресле и курил. С недавних пор дела шли из рук вон плохо, кризис в текстиле был в самом разгаре, мало того что конкуренты успели вовремя вывести производство в Китай, но вдобавок ко всем бедам цены на товар и спрос падали с катастрофической быстротой. Все ателье было завалено готовой продукцией, в день аннулировалось по три-четыре заказа, если бы не заказы из России, ателье пришлось бы закрыть еще месяц назад (made in France еще было привлекательным в некоторых странах).
– А, Эдди, присаживайся, вот подписывай здесь, здесь и тут, можешь не очень и сожалеть о потере работы, видно, ателье придется закрыть, хотя бы на время, пока все успокоится.
– А я и не сожалею, – пожав плечами.
– Иди учись, Эдди, на какой-нибудь стаж, вон в электронике полно работы, век интернета.
Грант выписал мне чек на триста евро, это было все, что я успел заработать до происшествия, и мы в этот раз тепло попрощались. Я решил пешком пройтись до станции метро Bonne-Nouvelle, свежевымытые улицы пахли влагой, пылью, вдали слышались крики собирателей парижского мусора, витрины магазинов начинали открываться, разные мысли лезли в голову – о жизни, о прошлом… Каждый раз после встречи с Грантом на меня находила меланхолия, опыт старого человека, его советы заставляли меня иногда задумываться. Как прожить жизнь без ошибок, возможно ли это? Имею ли я право совершать ошибки? Где была моя ошибка, которая привела меня сюда, без родителей, без верных друзей, одного на выживание? Но каждый раз передо мной всплывал светлый образ Стефании, ее смеющиеся глаза, и это меня успокаивало, отвлекало. Увлеченный раздумьями, я не заметил, как оказался перед входом в метро. Народу было уже намного меньше, чем час назад, я комфортабельно устроился в конце вагона и погрузился в раздумья, в голове мелькали лица, слова, образы давно забытых людей, соседей, учителей. Случайно мой взгляд упал на обнявшуюся парочку молодых, рядом стояли два угрюмых типа и озирались по сторонам, девушка громко рассмеялась, закинув голову, я узнал ее, это была Стефания! Я хотел встать и подойти к ним, но почувствовав, что в вагоне что-то происходит, я замер.
Поезд подходил к стации Bastille, группа туристов направилась к выходу, как вдруг один из типов толкнул Стефанию, и из ее маленького кошелечка мелочь посыпалась на пол. Все бросились собирать монеты, даже туристы, а она с ловкостью старой воровки шарила по их карманам и умудрилась вытащить большое кожаное портмоне у какого-то неповоротливого толстячка, его тут же толкнули, и он отлетел как мячик в сторону. Вагон остановился, дверь открылась, и все стали из него выходить, я еще раз посмотрел в ее сторону. Ошибки не было, это была она, моя Стефания.
Седой бармен молча наливал мне виски, ром, потом снова виски. После восьмой рюмки я все-таки решил выйти из бара, пошатываясь, нетвердой походкой, сел на скамейку в скверике и с большим безразличием на грани презрения смотрел на прохожих. Они шли по своим делам, им не было никакого дела до меня, как и мне до них. Мы живем в мире полнейшего безразличия, я наконец стал это понимать и принимать. Так созданы большие города, никому ни до кого нет дела, с одной стороны, может, это и хорошо, никто не лезет тебе в душу, но и одиночество еще никому пользы не приносило.
Счастье – это когда твои близкие живы-здоровы, когда здоров и ты, не прося у жизни большего, довольствуясь тем, что есть у тебя. Когда ты способен оделить не прося взамен, пройтись босиком по траве, блестящей бисером росы в деревне, смотреть, как плывут над головой облака, танцевать под дождем, не задумываясь, что о тебе подумают люди, а потом, может, теплая чашка чая зимой, кофе с шоколадом, рюмка коньяка с друзьями. Даже такая маленькая мелочь, как улыбка прохожего, это тоже небольшое счастье.
Ведь где-то там в глубинах, во вселенной, среди многих звезд, что дрожа мерцают от нетерпения под вращением Земли, есть одна, которая светит только для тебя, не зная, что не бывает счастья без любви и печаль без разлуки.
И если вдруг судьба и провидение тебе подарят эту встречу как любовь, так береги ее как нечто святое, потому что это есть то огромное счастье, которое ты так долго ждал.
Стефания воровка, она ворует, вертелось в голове, ну и что, а если бы она была врачом или поварихой, я ее любил бы больше? Вряд ли. Бред какой-то, моя любовь ворует! Даже смешно.
– Люди, моя любовь воровка, – засмеялся как-то невпопад, мне почему-то вдруг стало весело, тогда я закричал еще сильнее: – Люди, я полюбил воровку!
Кто-то даже обернулся и посмотрел на меня как на сумасшедшего, а я продолжал паясничать еще сильней:
– Да, она воровка, а она хорошо ворует, прямо мастер! Она вас всех обворует, чурбаны вы бездушные, сухари без мозгов, вы еще хуже, чем я.
С трудом оторвавшись от скамейки, покачиваясь, но все еще твердо держась на ногах, я как обычно пошел в сторону Елисейских полей, настроение скверное, во рту с утра ни маковой росинки и, как назло, начала побаливать голова. Стефания меня уже ждала, мы поцеловались, я сел и стал озираться по сторонам, избегая ее взгляда.
– Дорогой, что-то не так, что-то случилось? – взволнованно поинтересовалась она.
– Да, случилось, я сегодня выпил.
– Ну, это не беда, – засмеялась она. – Может, заказать тебе рому, ты же любишь ром? Или лучше уйдем отсюда, давай поужинаем в хорошем ресторане.
– В хорошем ресторане дорого, а у тебя есть деньги? У меня их нет, я все пропил, – съязвил я.
Она засмеялась своим грудным смехом:
– Есть, вставай, пойдем.
– Ах да, я же забыл, ты у меня воровка, а у воров всегда есть деньги.
Серая тень промелькнула на ее изумленном лице, бледно-розовые губы скривились в холодную улыбку, полную горести и досады.
– Пойдем домой, дорогой, там поговорим.
Вот уже полчаса как мы идем по узким парижским улочкам куда глаза глядят и молчим. Не выдержав, не своим голосом она спросила меня:
– Милый, ты не заметил мои новые туфельки, я сегодня купила, – остановившись, по-детски хвастаясь, стала показывать их, картинно вертя ногой.
– Ведь ты мне врала, почему скрывала?
– Любимый, мы еще совсем мало знаем друг друга, представь себе, если бы я все сразу рассказала о себе, я очень люблю тебя, я не знала, как ты это воспримешь, я не хочу тебя потерять, ангел мой. – Ее голос дрожал, в уголках глаз появились росинки слез. Оставив ее позади, я продолжил идти, не оборачиваясь назад.
– Эдди, Эдди, дорогой, я каблук сломала, надо приклеить, – захныкала она через пару минут где-то сзади.
Мы проходили около какого-то бара в довольно-таки глухом переулке, это было одно из тех заведений, где собираются в основном местные завсегдатаи, все друг друга прекрасно знают и особенно с подозрением относятся к чужакам. Я пару раз посещал подобные кабаки, типа бистро, с друзьями, но интересного там было мало, зато на драку можно было нарваться запросто, что было чревато последствиями в то время для меня, с моими бумагами на три месяца с обновлением. В дверях бара, прямо под вывеской Chez Gino, стояли два здоровенных детины в клетчатых рубашках типа ковбоек, заправленных в кожаные брюки, у каждого по косынке на небритой шее, и с нескрываемым любопытством рассматривали нас в упор. Один из них, в круглых темных очках, с прической, как у Элвиса, презрительно посмотрел в мою сторону и, чеканя каждое слово, заявил:
– Ты почему, болван, ребенка обижаешь? – И оба закатились злорадным смехом, переходящим в хохот. Я остановился и угрожающе пошел на него, давая понять, что шутки его мне не по вкусу, второй же, не унывая, продолжал:
– Иди к нам, бедная девочка, мы тебе и туфельку починим, и приласкаем немного.
Подойдя почти вплотную, я не успел и рта открыть, как получил хороший удар в челюсть, он был настолько неожиданный, что я присел от боли, во рту появился вкус соленой крови, голова начала тяжелеть.
– Убери руки, гаденыш, – рядом кричала Стефания, приставив опасную бритву к горлу типа в очках, – не будь я андалузкой, если не перережу тебе глотку, как мокрой курице!
Второй замахал руками и пошел на нее, позабыв обо мне. Каждая минута была дорога, вскочив, я со всей силы ударил его ногой в середину бедра. Тип охнул и присел на асфальт, выкинув ногу вперед, его лицо искривилось гримасой адской боли. Стефания тоже не теряла даром времени, коленом ударила своего очкарика в пах, и тот присел рядом с первым. Музыка, что играла в зале, прервалась, весь бар, повернувшись, смотрел на нас через стекло витрины.
– Сваливаем! – крикнула она, и мы бросились бежать, вдогонку нам кто-то засвистел, послышался топот ног, который быстро прекратился. Мы неслись как сумасшедшие. Ко всем нашим бедам начал лить проливной дождь, я поскользнулся и упал в огромную лужу, порвав штаны, из которых выглядывало поцарапанное колено. Рядом стояла она и держала свои новые красные туфельки в руках, чудом успевшая подобрать, прежде чем пуститься наутек, и громко судорожно смеялась. Откинув обувь в сторону, упав на колени прямо в лужу рядом со мной, она схватив мою голову обеими руками, принялась меня целовать прямо в губы, отчего мы чуть не свалились в мутную воду.
Последующая ночь была такая же безумная, как и в прошлый раз. Благоразумие, может, и хорошо в старости, но не в постели, особенно когда ты молод и любишь женщину так, как будто это твой последний день в жизни. Ты ни о чем не думаешь больше, забывая обо всем на свете, пропасть тебе кажется ямой, горы холмами и даже смерть, самая последняя вещь, о которой мы вспоминаем вообще, потому что ты счастлив, но она тебя помнит и ждет своего часа, чтобы вырвать у тебя из жизни то, что ей причитается, ибо ее власть безгранична. Существует только одно спасение от этого – не бояться жить.
– Милый, ты спишь?
– Да, сплю!
– Если спишь, то почему отвечаешь, разве так бывает?
– Бывает, – поворачиваясь на другой бок.
– Когда человек спит – он не видит, не слышит и не ощущает, он почти мертв. Мне страшно, я не боюсь смерти, но ты увидишь – я скоро умру, уйду навсегда и буду ждать тебя даже там, откуда никто не возвращается, настолько мои чувства сильны к тебе.
– Глупости, прижмись ко мне покрепче, и страхи пройдут.
– Вчера утром, когда я выходила от тебя, ты только не смейся, на дереве сидела старая ворона, она смотрела мне в глаза, я боюсь ворон, Эдди, я их всегда боялась, они предвестники смерти.
– Мне казалось, что ты ничего не боишься.
– Нет, я боюсь потерять тебя. Ты меня любишь, ты же не бросишь меня, не разлюбишь?
– Нет, конечно, спи.
– Эдди, у меня мать была цыганкой, она умерла, когда мне было десять лет. На кладбище, где мы ее хоронили, было много ворон, они хоронили ее вместе с нами, они смотрели на нас и молчали. А потом шел дождь, и одна из ворон пролетела низко, прямо над головой, и задела меня крылом. Это была моя мать, Эдди, она прощалась со мной, она ждет меня, ей скучно одной, без меня.
Два громких хлопка встревожили небольшую стайку голубей, пасущихся на тротуаре, которые вспорхнули вверх, громко хлопая крыльями по серым бокам, лишь только черная старая ворона невозмутимо сидела на ветке огромного платана и внимательно наблюдала за происходящим. Из ювелирного бутика буквально вывалились трое грабителей, на одном из них не было маски, она повисла на белокурых волосах и потом упала на асфальт. Они быстро сели в поджидавшую их машину и понеслись вдоль Rue de Sevres, оставив за собой черное облако выхлопных газов.
– Спасите! Спасите! Помогите! – доносилось из-за раскрытой настежь двери. Двое полицейских, случайно оказавшихся на самом конце улицы, бросились бежать в сторону, где прозвучали выстрелы, держа руку на кобуре с оружием. На полу сидел ювелир с пистолетом в руке, из его плеча текла кровь, он был бледен и слаб, рядом на коленях стояла жена и пыталась наложить что-то наподобие жгута, пытаясь остановить кровотечение. Где-то завыла протяжно сирена, полицейский по рации сообщал цвет, модель и направление скрывающейся машины.
– Бери вправо, Жуль, въезжай сюда, молодец! А теперь гони!
– Она истекает кровью, Родриге!
– Я задыхаюсь, дайте воздуха! – ее лицо начало бледнеть, на нем появилась серая тень.
– Открой окно, проклятие, проклятый ювелир, откуда я мог знать, что он вооружен, сволочь, – Родриге разорвал легкую кофточку на уровне плеч, руки у него дрожали и плохо слушались. Прекрасная смуглая грудь была прострелена насквозь, и из нее лился тонкий ручеек крови.
– Я умираю? – спросила девушка. – Я опять видела ту ворону, Родриге, – захлебываясь кровью.
– Ты еще всех нас переживешь, Стеф, не морочь голову!
– Жульен, обещай мне, что он никогда не узнает об этом! Поклянись, я тебя прошу, Жуль. – Ее рука судорожно сжимала его запястье, силы начинали покидать ее, рука обмякла.
– О ком она, Родриге?
– У нее любовь!
– Только этого нам не хватало.
– Прости меня, Эдди! Прости, – шептали начинающие синеть бледные губы.
Вот уже месяц как я не видел Стефанию. Тоска сменилась бессильной злостью, потом пришла печаль и снова тоска на грани отчаяния. Дни шли за днями. Я принялся снова пить, пытаясь потопить одиночество в алкоголе. Ром, виски, водка – боль утихала, когда пил, затем усиливалась еще больше, когда не пил. Тогда я решил не пить совсем, обрекая себя на страдания, которых был достоин. Единственное, что делал я постоянно, это ходил в кафе, где мы с ней встретились, даже давно поняв, что шанс увидеть ее еще раз уменьшается с каждым прошедшим днем, но какая-то невиданная сила тянула меня туда снова и снова. Все слова, что я ей скажу при нашей новой встрече, вертелись в моей голове и каждый раз менялись с каждым новым днем.
Осень, холодное промозглое утро, сменившееся к полудню неожиданным теплом, верные клиенты все-таки старались зайти внутрь, чтобы не простыть, некоторые из них здоровались со мной, иногда шутили или спрашивали, как идут дела, заканчивая разговор о погоде. Я постепенно превращался в завсегдатая кафе и ждал, ждал, сам не зная чего. Все так же сидя и в дождь, и в солнце на террасе за нашим столиком, я смотрел в никуда застывшим взглядом меланхолика. Однажды, унесенный раздумьями, я и не заметил, как кто-то подсел ко мне и стал пристально смотреть на меня.
Это был тот самый старик с улицы, в этот раз он был небрит, помят, вид у него был отталкивающий. Я протянул ему какую-то мелочь со стола, предназначенную для официанта, но он презрительно мотнул головой и оттолкнул мою руку.
– Она больше не придет, не жди ее, – буркнул он мне прямо в лицо, отворачиваясь.
– Кто она?
– Стефания, кто? – передразнил он, смотря холодными как лед глазами.
– Где она, что с ней, она больна, несчастный случай? Откуда ты ее знаешь?
– Не жди ее, нет ее, баста, у нее есть муж, дети, семья, забудь ее!
Я вскочил со стула и схватил его за шиворот потертого пиджака.
– Где она, старая сволочь? – заорал я, плохо владея собой.
Ничуть не смущаясь, старик убрал мои руки, вытащил из кармана подаренный мною ей медальон и протянул его мне.
– Я же говорю, забудь ее, посмотри, сколько красивых женщин вокруг, одна лучше другой, ты молод, что ты привязался к цыганке, дурень.
Но я больше ничего уже не слышал, я оглох, весь Париж погрузился в тишину, вмиг он стал серым, а я прозрачным, и пошел, я шел через людей, став тенью этого города.
