За окном парили в прохладном сентябрьском воздухе три наливных красных яблока. Никита думал, что он – как та девушка с плющом у О’Генри, – облетит последний лист, и до свидания. Правда, девушка-то покрепче была, а вот его до последнего яблока могло и не хватить.
Дверь открылась, кто-то зашел, зашелестел бахилами, завозился в маленьком тамбуре палаты. Это точно не Маша – медсестра обычно влетает кометой, не шаркает и не шуршит, меняет капельницы, промывает катетеры, рассказывает больничные анекдоты и уносится, стремительная, рыжая – комета же. Красивая. Веселая. У него таких никогда не было.
И не Люсик. Люсик после вчерашнего, когда он так орал, так орал во всю силу своего умирающего горла, что захрипел, зашипел и испугал бедную девочку окончательно, Люсик тут уже не появится. Но ее можно понять. Сам виноват, старый дурак.
В тамбуре опять тихо зашуршали.
– Входите, – просипел Никита и по привычке дернул голову влево, туда, откуда стоило ждать незнакомца. Тело мгновенно отозвалось болью. Нечего тут. Хорошо еще, что яблоки попадают в обзор – а то смотрел бы днями и ночами в потолок.
Посетитель вошел, но почему-то встал у самой двери, так, что Никите не было видно.
– Подойдите, пожалуйста, поближе. Мне вас не видно, а повернуться к вам самому, к сожалению, не выйдет.
В кадр – теперь всё, что он видит – один заключительный статичный кадр, – робко вошла девушка лет двадцати в узнаваемом зеленом пиджачке с маленьким изображением глаза, вышитым на левом лацкане.
– Всевидящее Око. Иллюминаты хреновы. Ну как так можно – масонский глаз, никакого чувства стиля, лучше бы, чесслово, мне логотип заказали, я бы им дешевле сделала! – помнится, возмущалась Люсик пару лет назад, когда контора только начинала свой великий путь к титулу самого успешного стартапа последних лет.
Тогда он еще этим всем интересовался. Читал новости. Дискутировал с Люсиком, молодился.
– Уважаемый Никита Владимирович, – краснея начала девушка.
– Никита. Давайте без отчества. Не люблю по отчеству.
– Уважаемый Никита, – начала опять девушка, но отход от стандартного протокола сбил ее с толку, и она неловко замолчала.
– Вы не тушуйтесь, извините, что я вас запутал.
– Нет, что вы, это вы извините, вы понимаете, вы у меня первый памят… ой… клиент, извините. Извините еще раз, – барышня совсем застеснялась, и перешла на шепот.
Вот уж действительно, велик и могуч родной язык. Серьезное американское «memory donor»1 наши тут же окрестили «памятником». Оно, пожалуй, даже лучше подходило к сути явления. Рядовым сотрудникам, конечно, это слово употреблять запрещалось – в российской франшизе действовали вежливые американские правила, – но для рядового потребителя это было самое нормальное определение.
– Не волнуйтесь. Поверьте, в моем возрасте приятно быть хоть у кого-то первым – просипел Никита и тут же пожалел о двусмысленности высказывания. Пошловато вышло. Хотя, действительно, в его возрасте, а тем более в его положении говорить можно было вообще все, что угодно. Самоцензура отменялась.
Девушка, похоже, не обратила на его фразочку никакого внимания, и, собравшись, затараторила свой стандартный скрипт.
– Уважаемый Никита. Компания Best Memories2, согласно подписанному вами договору номер 9876543-L, готова предоставить вам нашу уникальную услугу – новейшую технологию записи …
– Не беспокойтесь, я в курсе. Не надо пересказывать буклет – перебил ее Никита. – Я пару лет назад очень интересовался развитием вашей технологии, следил, все знаю.
Год назад Люсик, зная его интерес и помня их увлекательные воскресные споры, подарила ему сертификат Best Memories на день рождения. Он долго махал руками, возмущался – знал, какое это дорогое удовольствие, больше, чем ее месячная зарплата, но она была непреклонна – любимому деду лучший подарок. Девочка.
– Я все равно обязана провести краткий инструктаж, прежде, чем оставить вам шлем.
– Вот инструктаж проведите. Тут я не возражаю – мало ли, не ту кнопку нажму, запорю свой единственный шанс.
– А у нас никаких кнопок – заулыбалась девушка, – когнитивный интерфейс…
Когда счастливая – потому, что он поставил ей в приложении высший бал за сервис, на это и на разблокировку шлема отпечатком пальца, его загибающейся моторики еще хватало – девушка выпорхнула из палаты, он прислонил палец к датчику вызова медсестры, и через пару минут в палату вихрем влетела рыжая Маша.
– Ты как себя чувствуешь? – они давно перешли на «ты». «Вы», отчества, титулы – это было не про Никиту.
– Как обычно, Машуня, что тебе сказать. Надышиваюсь перед этим самым, вопреки поговорке.
– Тьфу на тебя. Ты у меня, Никита, любимый пациент, самый огурец из всех.
– Мне тут, Машуня, драндулет мой привезли сегодня. Люсик неделю назад мой аккаунт активировала. Сейчас бы, конечно, вряд ли. После вчерашнего моего выступления.
– Никита, давай я ей позвоню. Придет, помиритесь. Не по-человечески это, на такой ноте… – тут Маша осеклась.
– Заканчивать? Ты, Машуля, произноси все как есть. Не надо делать вид, что мы, как говорят англичане, не замечаем костлявого слона в черной робе посреди комнаты.
Маша прыснула, представив эту слоновью смерть. Впрочем, большому, почти двухметровому Никите, сейчас осунувшемуся от этой подлой, долгой болезни – а в молодости, наверное, ох какой красавец был, такая смерть как раз подходила.
– Помирись, Никит. Правда, я много этого видела, я тут десять лет работаю. Не знаю, что она тебе вчера наговорила…
– Да нет, Машунь, это я ей. Это я ей. Ты мне лучше помоги с аппаратом.
Маша, наконец, заметила круглый, похожий на яйцо белый шлем, который занял почти весь прикроватный столик.
Она взяла его в руки, повертела, он оказался на удивление легким.
– Я видела один раз первое поколение – они гораздо массивнее были. Тяжелые такие. Этот – вообще, как перышко. Это какой?
– Пятый, вроде, или шестой. Мне, честно говоря, все равно.
– Ты сегодня хочешь?
– Милая, разве я могу откладывать что-то на завтра? – прохрипел Никита, и уголки его губ дернулись, сложившись на секунду в грустную улыбку.
– Надо подумать, как его натянуть на твои трубки. Я, наверное, позову Армена Геннадьевича, чтобы мы с тобой тут случайно не наворотили делов. Ты прямо сейчас хочешь?
– Да. Я через полчаса все равно засну. Видишь, даже час уже сложно продержаться.
Маша погладила его по руке. Что тут можно было сказать?
Вместе с Арменом, Никитиным лечащим врачом, им удалось нахлобучить шлем на бедную, усталую Никитину голову поверх трубок и проводов – создатели устройства явно задумывались о том, в каких условиях оно будет чаще всего применяться, и оставили внутри достаточно места. Best Memories было похоже на написание завещания – здоровые и счастливые таким не занимались.
Армен переживал, что Никите будет сложно дышать, но шлем никак не мешал ему, даже успокаивал – Никита видел перед собой мерцающий приглушенным перламутром экран.
– Готов, Гагарин? – спросил Армен, убедившись, что все провода и трубки на месте.
– Всегда готов – глухо донеслось из-под шлема. – Машуня, подай мне пульт.
Маша подложила под Никитин палец плоский кусок пластика со сканером отпечатка.
– Когда закончишь, жми на датчик вызова, и я тебя освобожу.
– Ну что, хорошего полета! – профессионально-бодро произнес Армен.
– Спасибо, дорогой.
Когда за ними закрылась дверь, Никита поместил указательный палец на гладкую поверхность пульта. Шлем бибикнул, и на экране перед Никитиными глазами начало проигрываться вводное видео.
Оно почти дословно дублировало выданную застенчивой барышней информацию, только теперь инструкция сопровождалась жизнеутверждающим видеорядом – счастливые пары, танцующие в слоу-моушене под дождем, дети, играющие с собаками, роженицы, целующие крошечные кровавые макушки.
Приятный женский голос объяснял, что пакет «Эконом», выбранный Люсиком для Никиты, давал ему возможность загрузить в бесконечное видео-облако всего одно воспоминание. Миллионеры и кинозвезды загружали целые жизни, но на это у них с Люсиком денег не было. Не было их даже на жизнь реальную – замена его износившегося ракового барахла искусственно выращенными органами была им не по карману. Чего уж говорить о виртуальном бессмертии.
Для таких ископаемых как он, видео приводило понятную его поколению параллель с ютьюбом. С тех пор, правда, мало что изменилась – в сети Best Memories бытовали те же лайки, просмотры и комментарии, только вместо видео были мемориз – кусочки чьей-то живой, или, чаще всего, уже мертвой памяти.
Больше всего лайков, конечно, набирали пикантные постельные мемориз селебрити, или посмертные сливы истинной подоплеки громких политических скандалов. Где-то в темных частях интернета можно было найти хакнутые полицейские файлы с воспоминаниями жертв, которые помогали ментам раскрывать их убийства. Существовали целые сообщества, которые сопоставляли громкие газетные истории с выложенными нелегально полицейскими архивами – возможность побыть диванным Шерлокам будоражила многих.
Но Никитино воспоминание, не наберет, конечно, никаких лайков и просмотров. Оно должно быть всего для одного зрителя, для Люсика.
Видео, тем временем в очередной раз разжевывало порядок действий. Это даже начинало раздражать, но американскую дотошность можно было понять. Когда у тебя есть всего один шанс, а у большинства их клиентов, обычного среднего класса, дела обстояли именно так, лучше, действительно, перебдеть.
Порядок действий был такой – расслабиться, настроиться на визуализацию, и начать перебирать воспоминания. Начинать предлагалось с недавних, с того, что было утром, вчера, на этой неделе. Только потом, когда когнитивный интерфейс – Никита когда-то попытался разобраться, как эта штука работает, но его гуманитарный мозг в какой-то момент наотрез отказался углубляться в детали, – так вот, когда эта штука отреагирует на его недавние воспоминания и откалибрует свои процессы, можно углубляться вплоть до самого детства. Воспоминания выводились на экран, можно было пересмотреть свое наследие перед отправкой его в вечность.
Выбирать можно было сколь угодно долго, но когда выбор был сделан, предлагалось задержать мысль на воспоминании на 30-40 секунд, и когда программа выдаст запрос, подтвердить его еще одним приложением пальца к пульту управления. После скана отпечатка дороги назад не было – мемори обрабатывалась и отсылалась в облако, а шлем автоматически выключался.
Видео, наконец, закончилось, и перед ним опять замерцал перламутр. Ему предлагалось визуализировать самое свежее воспоминание – ну что ж, поехали.
Огненная Маша с ямочками на щеках, такие четкие ямочки, когда она улыбается. Весельчак Армен, большой, как мясник с чуткими, длинными, никак с ним не вяжущимися пальцами.
Девица-дебютантка в зеленом форменном пиджачке. Краснеет. Запинается. Отводит глаза, боится смотреть на его трубки. Наверное, будет плакать дома вечером. Ну ничего, таких, как он у нее будет много. Привыкнет.
Утренний завтрак. Маша пытается его покормить чем-то жидким, перетертым, что принесла вчера Люсик, но в него ничего не лезет. Завтрак. Одно название.
Бессонная ночь и яблоки, которые из красных становятся черными, и он вглядывается в их постепенно растворяющиеся, а потом совсем сливающиеся с чернотой за окном силуэты.
Вчера вечером – Люсик. Пришла, красавица, челку отрезала, еще красивее стала, только совсем осунулась от этой больничной беготни. Болтала, отвечала на его вопросы– про работу, про нового парня. Только бы порядочный. Но вроде бы приличный, по ее рассказам. С ним он уже не познакомится, конечно. Жаль. Мялась-мялась, завела опять этот разговор. Про Алису.
– Дед, дай мне сказать, не перебивай.
– Дед, серьезно, я взрослый человек! Я тоже могу! У меня тоже есть право голоса.
Поправляет челку, злится.
– Ты не прав, ты не прав, ты от мамы вообще отказался, она бедная, слабая. Я понимаю, она не такая, как ты.
Помедлила.
– И как я. Но ей нужна помощь. Я тебя умоляю, очень прошу. Ты такой упрямый. Ты упрямствовал с квартирой, а я, идиотка, тебя послушала.
Ну, не плачь, девочка моя, не плачь.
– Как я жалею, как я жалею! Не перебивай! Да, то, что ты не дал мне продать вторую квартиру – это твой выбор. И вот эти все разговоры твои, что буду вторую сдавать – Господи, какая же я дура, что согласилась. Дура! Мне достаточно моей, в которой я живу, а на эти деньги мы могли бы… Нет, не бесполезно! Ну откуда ты теперь знаешь, что бесполезно? Мы могли бы, может, побороться за год. Или за два. Или за пять. А для меня значит! Значит!!
Бедная, бедная моя девочка. Но со мной все понятно, а тебе еще жить.
– Дед, мне она не нужна. А маме… Дед, не перебивай! Ты не хочешь слышать, а я вот хочу говорить! У нее этот бойфренд ее, ну он…это… мне кажется, он абьюзер, он какой-то страшный, может быть, он ее даже бьет. Откуда ты знаешь, что она опять? Она нормально выглядит, просто грустная очень, вялая, как будто в ней свет погасили. Дед, если десять лет назад там были наркотики, это не значит…
Значит, Люсик. Там они были и десять лет назад, и двадцать. И двадцать три. До твоего рождения были. Это чудо, чудо, что ты такая здоровая родилась. Но тебе об этом необязательно.
– Ты меня забрал, я понимаю, чтобы меня оградить, как ты говорил всегда, но она же моя мама. Я знаю, что она не участвовала, но, дед! Ей же плохо! Ей надо помочь, пожалуйста. Пожалуйста, отдай ей эту квартиру…
– Дед, подожди! Не возмущайся, ну, пожалуйста!! Ну, пожалуйста!! Нет, я не могу сама переписать… потом. Нет! Ты ее видеть не хочешь, слышать не хочешь, а она переживает. Я не знаю, что она тебе сделала, но… Да, ага, и не узнаю, вечный твой ответ! Ну не хочешь поговорить с ней– не говори. Но если ты отдашь ей квартиру… Это как прощение, ты понимаешь? Как знак того, что ты… Не перебивай, пожалуйста!!! Ты же можешь дать ей шанс. Она изменится! Я знаю! Оттуда, знаю и все. Дед, не будь жестоким!
Прости меня, девочка, за мои крики, которые хрипы, за харканье кровью на подушку, за Машу, выталкивающую тебя из палаты, чтобы ты не видела, как они меня экстренно чинят.
Не будь жестоким. Может, показать тебе? Оставить тебе одну заметочку, чтобы ты, наконец, поняла?
Вот она, смотри, та квартира, визуализирую. Гадюшник, гадюшник. Лиза, твоя бабушка, если бы дожила, сошла бы с ума. Такая чистюля была. Тоже ведь, рак, только совсем ранний. В сорок восемь. Может, судьба нас таких, меченых, сводит? Или нет никаких совпадений и теперь каждый первый этим кончает?
А Алиса еще до бабушкиной смерти начала этим баловаться, в институте. Грибы ела, мне даже рассказывала. Потом, когда Лиза ушла, она как-то перестала рассказывать. Вообще говорить со мной перестала. На амфетамины пересела – это я потом выяснил. Ну, и дальше. На совсем тяжелые. Я ее в клиники клал, она выходила, потом по новой начинала. Деньги у нее всегда были – она татуировки била, шикарные. У тебя же в нее это рисование. Я ее всю беременность – непонятно от кого, кстати, беременность, – караулил, чтобы она в себя ничего не затолкала. Хотел сразу после родов опять в клинику положить, но ты когда родилась – слабенькая, хилая, пушинка такая, врачи сказали, что желательно тебя молоком, а не смесями кормить. У нее было.
Она со мной жила, я помогал – вспомнил все эти подгузники, бдения ночные – молодой дед. А потом – вот он, этот день, такой же сентябрь был, как сейчас. Солнечный, бабье лето. Я вернулся с работы, а в квартире никого нет. Ни Алисы, ни тебя. Я думал, вы гулять ушли. А вы не вернулись. Я полгорода оббегал. Я ментов моих знакомых на уши поставил. А потом, Люсик, девочка, я нашел эту квартиру – страшный, страшный гадюшник, и вот она, картинка-то, вот она, на экране, я иду по длинному коридору в ванную – там вода льется, открываю дверь, а там – самое страшное, за всю мою жизнь, самое страшное. Алиса над ванной, и взгляд у нее стеклянный, как будто из головы ушли все, и вода бежит. И ты, с глазами своими огромными, синющими. Под водой.
Я ее тогда ударил, ногами, несколько раз – это страшно, Люсик. Это мой грех, и я скоро за него платить буду, но я тебя вытащил. Там на секунды дело шло, но я успел. И у меня, Люсик, не было жены. И не стало дочери. А осталась только внучка.
Из-под шлема по седым Никитиным щекам текли слезы. Экран побелел и выдал меню.
«Вы хотите сохранить это воспоминание в облаке Best Memories? Подтвердите свой выбор отпечатком указательного пальца».
Никита нащупал край пульта. Его палец замер над сканером. Окна палаты выходили во двор. Было воскресенье, посетителей почти не было, и за окном был слышен только шелест яблоневых ветвей. Вдруг к шелесту добавился еще один звук. Тупой удар. Наливной красный бок на рыжей от листьев земле.
Никита убрал палец с пульта, поскреб шершавую ткань простыни. Дал всем слезам вытечь, проморгался, перевел дух.
Не дождавшись подтверждения, шлем убрал меню и вернулся к своему изначальному перламутру.
Никита почувствовал, что визуализация отняла почти все его невеликие силы. Он сосредоточился, и экран пошел рябью, выдав еще один из нескольких десятков Никитиных солнечных сентябрьских дней.
Бабье лето, дача, до которой они чудом добрались без пробок. Старый, его отцом построенный дом. На участке начинается лес. Люсик, мелкая для своих четырех, в веселой сиреневой водолазке и зеленых панковских штанах, срывается с крыльца и несется до первых березок – дальше нельзя, дед запретил. И, вот чудо, прямо там, у первой березки находит огромную сыроегу. Чистую, без единого червя, пахнущую земляной свежестью.
– Деда, ты мне сделаешь сыаежку?
– Что, Люсик, только одну будем жарить?
– Она большая.
– Поделишься со мной?
– Да!
– Ты у меня самый лучший Люсик в мире.
– А ты самый лучший деда!
– Сыроежку тогда на ужин, договорились? Хочешь пока яблоко?
– Хочу!
Это такое особое, закатное солнце, и оно делает все красивее – ветвистую яблоню, деревянную веранду, даже мою старую морду. А ты в нем, в этом свете – сама как румяное яблочко. И я беру тебя на руки, и поднимаю до нижних веток, и ты срываешь одно яблоко, второе, третье, и кидаешь их на землю – мы потом подберем.
Одной рукой придерживая тебя, другой я достаю до верхних ветвей, и срываю самое большое, самое красное яблоко.
– На, Люсик, это тебе.
Никитин палец опустился на сканер, и, считав отпечаток, прибор бикнул зеленым. Отправив файл в облако, шлем издал приятный звук, и отключился.
Со стороны это произошло почти незаметно. Просто Никитин палец остался там, где был, и никуда больше не сдвинулся. А с яблони упало второе яблоко. И сразу за ним– третье.
На, Люсик.
Это – тебе.
