меня пристально и долго, словно пытается что-то прочитать на моём лице:
– Любовь – она ведь разная бывает. Что любовь, а что зависимость? Если ты только одного человека любить можешь, а больше никого, что же это за любовь?
Он прав. Только любить мне больше некого. В тот день я навсегда забыл, что такое любовь. Я смотрю на это испещрённое болезнями и старостью лицо, на мудреца, который, увы, ничем не в силах мне помочь, и молча выхожу из кельи.
На следующую ночь Старцу становится хуже. Он хрипит и слабо вздыхает, ни на секунду не переставая произносить Иисусову молитву. Я сижу у него в келье, тускло освещаемой керосиновой лампой, и смотрю, как внутри неё слабо трепещет маленький огонёк. Старец совсем плох, он поворачивается ко мне и просит воды. Я подаю ему стакан, но руки у него трясутся, поэтому приходится самому подносить воду к его губам. Ему давно пора показаться врачу, но он не хочет: боится умереть за стенами монастыря. Я понимаю, что ему недолго осталось, но не хочу его отпускать: за недолгое время, проведённое в этой обители, я успел привязаться к этому всегда погружённому в себя, неразговорчивому, но полному любви и благодати старику. Через несколько часов Старцу полегчало, и он уснул. Я вздохнул с облегчением.
Утром приехал Инок. Он выглядел уставшим и разбитым. Это всегда происходит с ним, когда он уезжает из монастыря. Шум и суета городов пугают его, пробуждают в нём какие-то страшные глубинные воспоминания, от которых он, как и я, убежал сюда.
Мы сидим с ним на скамейке за монастырём. Он достаёт из кармана сигареты – верный знак того, что на душе у него сейчас неспокойно. Я смотрю, как он вдыхает в себя серый дым, обволакивающий его лёгкие отравляющим облаком, а затем выдыхает его, заражая никотином свежий зимний воздух.
– Я снова видел её, – говорю я ни с того ни с сего.
Он будто не слышит меня, смотрит куда-то в небо, в пустоту, пуская туда облака дыма.
– Знаешь, парень, – вдруг отвечает он, – скольких я людей на тот свет отправил? Я вижу их всех. Каждую ночь. Они продолжают приходить ко мне даже тут, и я ничего не могу с этим поделать. Всю жизнь молиться и каяться буду, а всех грехов не замолить, каждой раны не исцелить.
Он замолкает и продолжает смотреть в пустоту, в его глазах чувствуется обречённость. Я поражён: никогда ещё он не был так откровенен со мной.
– Но… я не виноват в её смерти.
– Видимо, ты слишком сильно её любил, – заключает он, выпуская изо рта очередное облачко, – вот поэтому я никогда не привязываюсь к людям.
***
Рождественский пост подходит к концу. Даже здесь, в этом далёком заброшенном месте мы ощущаем приближение чуда. Инок оживился, он ни на секунду не покладает рук: убирает, красит, скоблит. Храм преобразился: за несколько дней мы вдвоём, несмотря на мороз, сумели привести его в порядок: покрасили стены, обновили плитку. Старец тоже приободрился: стал выходить из кельи и бродить по корпусу, а в последнюю неделю поста захотел отслужить несколько Всенощных бдений и Литургий, что делал довольно редко по состоянию здоровья.
Я стою на службе и вдыхаю нежный аромат ладана. В алтаре у престола на коленях, возведя руки к небу, стоит Старец, освещаемый огоньками лампад, и шепчет молитву. Впервые за долгое время я наконец-то чувствую душевное умиротворение, мне хорошо, и я не хочу никуда идти. Хочется, чтобы время остановилось, хочется навсегда остаться здесь, в этом моменте.
– Причащается раб Божий…
Я слышу своё имя и понимаю, что для меня праздник уже наступил.
Рождество совсем близко. В монастыре появляются первые паломники из соседних сёл, приехавшие, чтобы провести эти предпраздничные дни здесь вместе с остальными. Корпуса наполняются людьми, монастырь оживает. Инок, на удивление, не замыкается в себе, а ходит светлый и радостный. Пришло то нечастое время, когда он готов делиться своей душой с окружающими. Он привёз из леса большую ель с широкими густыми ветвями и теперь устанавливает её в центре монастыря. Я откопал в подвале рядом со старыми, поеденными молью облачениями большую коробку советских стеклянных ёлочных игрушек, лежащих там со времён колонии. Они весело поблескивают на ветвях, отражая собой яркий лунный свет. Инок досадует, что в монастыре нет электричества: с гирляндой было бы куда красивее.
Среди гостей я замечаю молодого священника явно не из этих краёв. Он периодически вздрагивает от холода, всё сильнее закутываясь в свою лёгкую куртку. Он ходит по монастырю, внимательно всё разглядывая, словно присматриваясь.
На следующую ночь я увидел его в алтаре. Он стоит сбоку от Старца, воздев очи к небу. Он, как и все присутствующие в храме, сейчас является свидетелем величайшего чуда, произошедшего две тысячи лет назад, но оставившего неизгладимый след на всём человечестве. Рождение Христа, явление Бога среди людей. Я чувствую его прямо здесь, сейчас, словно не было никаких двух тысяч лет.
– Рождество твое, Христе, Боже наш, воссия мирови свет разума…
Я ощущаю в глубине души какое-то
