С мандатом губкома [Сергей Павлович Мосияш] (fb2) читать онлайн

Сергей Мосияш С мандатом губкома Повесть

1. И вспоминать бывает стыдно

Сава Зорин — выпускник учительских курсов — лежал на голой койке в общежитии, уныло смотрел в потолок, совершенно не представляя, на что жить дальше. На курсах им рассказывали, как надо учить людей грамоте, но ни словом не обмолвились, как быть сытым в это голодное и тяжелое время.

Вчера выдали им учительские удостоверения, торжественно поздравили с окончанием курсов и уже в конце менее торжественно сообщили, что с нынешнего дня они сняты со всех видов довольствия.

— Вот те на! — воскликнул кто-то из выпускников. — А как же жить?

— Само-сто-я-тельно, — с расстановкой произнес заведующий курсами и поднял вверх желтый, прокуренный палец.

Чуть свет в общежитие явился завхоз дядя Яша и вытряхнул новоиспеченных учителей из постелей, дабы не успели они проесть на барахолке казенное имущество. Дядя Яша был убежден, что перед голодом не устоит никто, даже учителя. И посему решил спасать одеяла и матрасы, пока не поздно.

Все разбрелись по городу в поисках какой-либо работы или хотя бы обеда. До своего — учительского — заработка надо еще дожить. Был май, а учителя могут потребоваться не ранее сентября.

Дружок Зорина — Гриня Кашин — убежал, велев Саве ждать его и клятвенно заверив, что без хлеба не воротится.

Ах, хлеб, хлеб! Какой-то он был настоящий? Сава давно забыл. Одно помнил: вкусный.

С улицы через открытую форточку вместе с майским ветерком врывался малиновый звон колоколов — церковь отмечала Николин день. Звон этот напомнил Саве беззаботное, сытое детство. И хотя Саве было восемнадцать, детство виделось ему в далекой-далекой дали и мнилось, что это детство вовсе и не его, а какого-то другого мальчишки: теплые мягкие руки матери, добрый и низкий голос отца...

Нет, нет, прочь эти воспоминания! Никакого отца не должно быть!

Сава до сих пор забыть не может, как било и лихорадило его на январском комсомольском собрании. И не от холода-мороза, а от волнения и безотчетного страха.

Собрание шумело и бурлило, решая Савину судьбу: быть или не быть ему в комсомоле?

— Гнать поповского выкормыша! — кричали одни.

— Долой помазанника божьего! — вторили другие.

И ни одного голоса за бедного Саву. Ни одного!

Убитый свалившейся на него бедой, стоял Сава Зорин на всеобщем обозрении, затравленно озирая с шаткой сцены своих сокурсников и не узнавая их, столько было в глазах всех ненависти и презрения к нему, поповскому сыну.

Председательствующему на собрании можно было и не ставить на голосование «Кто за исключение?», и без этого видно единодушие. Выкрик Грини Кашина в счет не шел. Известно: Гриня — дружок Зорина.

Но председатель решил соблюсти все формальности. Встав, он поднял руку, требуя тишины. И когда зал относительно успокоился, он спросил:

— Может, кто еще желает высказаться? Нет?

— Позвольте мне, — скрипнув кожанкой, поднялся из-за стола почетный гость собрания, старый большевик, комиссар роты ЧОН Лагутин.

— Пожалуйста, — с готовностью ответил председатель, не скрывая своего недоумения: вопрос-то яснее ясного.

Лагутин не спеша вышел из-за стола, приблизился к краю сцены и встал недалеко от Савы Зорина.

— Поднимите руку те, кто сам выбирал себе родителей...

В зале удивленно молчали.

— Ну, вот видите, ни одного, — продолжал Лагутин. — Так при чем же Зорин, что отец у него поп? А? В чем вина здесь вашего товарища? Может, он ест серебряной ложкой? Или спит на пуховиках? А что касается помазанника божьего, товарищи будущие учителя, то так именовали себя цари, без которых мы уже вот пять лет живем. Так что товарищу кличку царскую незачем клеить. — Лагутин смотрел сердито на притихший зал, бросая с упреком: — Не вместе ли с вами Зорин ходил по тревоге выгружать баржи с лесом? Голодал? Холодал? А вы его р-раз, и вон! Какие ж вы после этого, к черту, товарищи?

— А чего он скрывал? — крикнул кто-то из задних рядов.

— Скрывал? — спросил Лагутин и обернулся к Зорину. — Ты скрывал?

Сава опустил низко голову. Гасла последняя искра надежды, вспыхнувшая было у него с выступлением товарища Лагутина.

— Ты скрывал? — переспросил Лагутин. — Зачем?

Сава едва разлепил пересохшие, дрожащие губы:

— Стыдно было... Зазорно...

— И-эх, — крякнул Лагутин. — Понять можно, но оправдать нет.

Он повернулся опять к собранию.

— Предлагаю за такое дело комсомольцу Зорину — строгий выговор.

— Это за обман-то? — подали голос из зала.

— Нет, за стыдливость, — пошутил Лагутин.

Все оживились, кто-то крикнул весело:

— А может, он тайком и в бога верит?..

Уловив перемену в настроении собрания, Сава поднял голову. Видны были улыбки. А кричавший попался дотошный, не отставал:

— Чего молчишь? Веришь?

Сава мотнул головой, но от волнения так неопределенно, что из зала тут же съязвили:

— Факт, верит. Даже не запирается.

— Да не верю же, — подтвердил Сава чуть слышным голосом.

— Врешь.

— Ей-богу, не верю, — сказал он громче.

Зал грохнул от хохота...

Все это вспомнил Сава, лежа на голых досках в общежитии в ожидании друга своего Грини Кашина. Звон колоколов подтолкнул к тому. Ишь, разбомкались: бом-бам, кукиш вам! Сава пытался вызвать в душе презрение и ненависть к этому звону и не мог: слишком много дорогого будил этот звон в сердце его.

Сразу после того достопамятного собрания, где влепили Саве строгача, он полностью прекратил всякие отношения с родным домом. Мать присылала письма, беспокоилась о Савином здоровье, умоляла ответить, но он молчал. А раз додумался просить Гриню написать домой — мол, ваш сын Савелий пал смертью героя в бою за Советскую власть. Выслушав его, Гриня постукал пальцем по лбу:

— У тебя что? Не все дома?

— А чего?

— Ты ж эдак родную мать в могилу уложишь, дурила!

Укладывать мать в могилу Сава не хотел, но и получать письма, смоченные ее слезами, было ему неприятно и больно.

А весной в канун пасхи явился к ним в комнату невысокий, бородатый мужичок с мешком и спросил:

— Мне ба Савелия Григорьевича Зорина повидать.

— Сава, тебя! — позвали от дверей.

Сава, отложив книгу, вышел из-за кроватей. Мужик, узнав его, поклонился.

— К твоей милости, Савелий Григорьевич, эвот гостинца от батюшки твова привез. — И протянул мешок.

Сава побледнел, замахал рукой, стал бурчать, заикаясь:

— Н-никаких гостинцев... Вот еще... Отвези обратно попу и чтоб...

Мужик обалдело смотрел на Саву, переглядывался с товарищами его, ища поддержки.

— Дык как же... да ить отец родной послали... да здесь же харч.

— Вот и катись отсюда! — кричал Сава, хотя при слове «харч» у него едва сознание не помутилось. Но сейчас он готов был скорее сдохнуть от голода, чем взять что-то из поповских гостинцев.

Правда, друг его Гриня решил все иначе.

— Харч, говоришь? — спросил он мужика. — Это годится. — И забрал мешок.

Но на Саву накатило, он закричал уже на друга:

— Верни сейчас же ему мешок! Слышишь? Верни эту гадость.

— Как бы не так, — отвечал Гриня, бросая мешок на койку. — Если ты сыт, ори, сколь влезет. А мы умнем все это за милую душу. Верно, ребята?

— Верно, Гриня!

Сава пробовал вырвать ненавистный мешок и кинуть его мужику, но товарищи не дали даже прикоснуться к мешку и выставили Саву за дверь.

Вскоре в коридор выскочил и мужичонка. Сава хотел наговорить ему неприятных слов, но тот сам начал первым:

— Зря ты эдак-то, Савелий Григорьевич. Зря. Ежели с батюшкой нелады, так харч-то при чем? Ныне за этот мешок миллионов сто б дали, а ты...

Сава схватил мужика за плечи, заговорил жарко:

— Слушай, Арефий, передай ты отцу, чтоб он оставил меня в покое. Не надо мне от него ничего. Слышишь? Не на-до.

— А матушка?

— Что матушка?

— Как же ей-то быть? Чай, она рожала тебя, поила, кормила, холила. Грех ведь!

На это Сава не знал, что ответить. Мать ему было жалко, очень жалко, но он даже себе не хотел в этом признаться.

— Мать-то, слышь, — продолжал Арефий, — в город собирается.

— Этого не хватало! Зачем?

— Так от тебя ни слуху, ни духу. Сколь ни пишет, все как в воду.

Мысль о том, что его мать-попадья может и впрямь явиться на курсы, испугала Саву.

— Слышь, Арефий, передай ей — напишу я, напишу ей.

— Пиши, — просто сказал мужик. — Пиши. Я обожду.

— Как? Сейчас?

— А чего откладывать? Почта-то ноне, знаешь...

Сава кинулся в спальню за бумагой и карандашом. Едва открыл дверь, в нос ударил удивительный запах домашнего сала с чесноком. Все содержимое мешка было вывалено на одну из коек, и Гриня Кашин на правах хозяина торжественно делил на всех сало и хлеб. Ребята, окружив койку, голодными глазами следили за действиями Грини, ожидая команды: «Брать!»

— Сюда давай, сюда, — позвал Саву Гриня, пересчитывая ножом кусочки сала. — Тебе отвалим царский кус.

Сава молча направился к своей койке, стараясь не смотреть в сторону пиршества, но от запаха сала кружилась голова. Он достал из книжки листок оберточной бумаги, взял карандаш. Проходя мимо товарищей, деливших его посылку, не удержался, сказал с укоризной:

— Эх вы, на поповское заритесь!

— Дурак, — хохотнул Гриня. — Забыл политграмоту. Мы экспроприируем экспроприируемое. Верно, ребята?

Написав матери записку из нескольких слов, Сава даже привета отцу не передал, как будто его и не было. Потом он пошел провожать земляка, чтобы только не видеть, как братва поедает поповские гостинцы. Им что? Им можно. А вот как ему быть? Попробуй съешь, найдутся умники — опять припомнят попа-отца, который в голодный год подкармливает сынка-комсомольца. Разве такой достоин быть в комсомоле? Факт — нет.

Сава был убежден в этом и благодарил судьбу, что тогда зимой ему, в сущности, простили его «подлое» происхождение. Если бы не комиссар Лагутин, так вылетел бы Сава и из комсомола и с курсов учительских. А это было для него равносильно смерти.

До позднего вечера бродил Сава по городу. Лепешка, купленная им за миллион у спекулянтки, голод не утолила, а распалила того более. Возвратился он в общежитие в темноте. Ребята уже спали. Он осторожно пробрался к своей койке, тихонько разделся и лег. И тут он почувствовал, что подушка под головой бугрится.

Сава сунул под подушку руку и наткнулся на большой кус хлеба с салом. Открытие это и испугало и разозлило его.

«Врешь, не купишь», — прошептал зло Сава, приподнялся и хотел запустить хлеб в темноту. И уже руку отвел для броска, но вдруг понял, что все спят, что никому нет дела до его переживаний. Не успел он так подумать, как рука предательски поднесла хлеб ко рту, и Сава вонзил в него голодные зубы.

Ему было стыдно своей слабости, но он ничего не мог поделать. Тогда он накрылся с головой одеялом и жадно ел свою порцию, слизывая с губ катившиеся слезы...

...Постыдные воспоминания Савы прервал Гриня Кашин.

— Даешь хлеб и работу! — влетел он с воплем в спальню, размахивая черной, как подошва, лепешкой.

2. Мандат губкома

Начальник губернского статбюро был худ и тонок. Ситцевая черная рубашка-косоворотка перехвачена в поясе узким кавказским ремешком.

Прежде чем начать разговор, он долго и испытующе рассматривал вошедших.

— Садитесь, — наконец разрешил он, кивнув на стулья у стены. — Вы, конечно, по объявлению.

— Да, конечно, — подтвердил поспешно Кашин. — Прочитали и вот.

— Т-так, — насупился начальник и забарабанил тонкими пальцами по столу. — Так-так.

— Неужели опоздали? — встревожился Гриня.

— Почему? Нет. Вы комсомольцы?

— Да, да.

— Образование?

— Учительские курсы.

Саве показалось, что на лице начальника мелькнула тень удовольствия. Еще бы, такое образование на улице не валяется! Зорин и Кашин с нескрываемой гордостью положили на стол свои учительские удостоверения.

Начальник внимательно прочел оба, ударил карандашом по настольному колокольчику. Вошла секретарша. Он приказал:

— Заготовьте мандаты на этих товарищей.

Секретарша вышла, прихватив удостоверения, а начальник, взяв в руки карандаш, стал говорить, пристукивая им по столу после каждой фразы:

— Итак. Вы едете в Калмыково уполномоченными губстатбюро по десятипроцентной переписи населения. Запомните, перепись — это наиважнейшее дело государственного значения. Будете иметь мандаты губкома. Советская власть на местах будет вам оказывать в том всяческое содействие, это мы оговариваем в ваших мандатах. Кроме денежного довольствия, вы получите на складе спички, сахарин, кукурузную крупу и галеты. Вот вам инструкции, вот вопросники, вот бумага. — Начальник кивнул в угол на пачки бумаги, пристукнул опять карандашом. — Вопросы?

— Есть! — поднял было по привычке руку Гриня. — А как с оружием?

— С каким оружием? — вскинул удивленно брови начальник.

И по его удивлению Гриня понял, что задал неуместный вопрос.

— Ну, хотя бы наганы, — вздохнул он безнадежно.

Начальник статбюро нахмурился и, казалось, стал еще тоньше.

— Вас посылаем не стрелять в людей, а переписывать их, — отчеканил он и повторил раздельно: — Пе-ре-пи-сы-вать. Забыли, фронт уже давно как ликвидирован. В деревнях одни старики да бабы. С ними, что ли, воевать?

— Так банды ж, — возразил слабо Кашин.

— Банды? — переспросил начальник таким тоном, словно речь шла о каких-то клопах. — Банды — явление временное. И потом, до Калмыкова вы следуете под защитой роты ЧОН, сопровождающей товары и имеющей, кстати, главную задачу — уничтожение банд. Так что вы будете как у Христа за пазухой.

— Ну, если у Христа за пазухой, — промямлил разочарованно Кашин.

А вообще-то было жаль. Раз их посылали уполномоченными, Гриня уже видел себя и друга героями в кожанках, с наганом на боку.

Но мечты разбились о жестокую действительность: наганы не полагались, кожанки — тоже.

— Вот, получите требование на продукты, — подмахнул начальник какую-то бумажку и подал Грине. — Здесь крупа кукурузная, галеты, сахарин. Это вам на два месяца. На это же время получите денежное довольствие по сто миллионов. — Начальник поднялся из-за стола, пожал худыми плечами. — Что можем, товарищи, сами понимаете.

Тут раздался телефонный звонок, начальник снял трубку.

— Статбюро слушает... Да, это я... Здравствуйте... Есть у меня сейчас два товарища... Командирую их в Калмыковский уезд...

Начальник долго слушал, кивая головой и только поддакивая: «Так... так... так».

— Хорошо, — сказал наконец он. — Я не возражаю, но в таком случае предоставьте им хоть лошадь. Лагутина догнать. Проездные и суточные мы выплачиваем... Да, да, конечно.

Начальник положил трубку на высокие рожки, дал отбой, крутнув ручку, и сказал:

— Это звонили из банка. Вам повезло, товарищи. Захватите их деньги, зато до Старокумска на лошади отвезут вас. Шик!

— Какие деньги? — удивился Гриня.

— Двухмесячная зарплата калмыковским совслужащим.

— Но ведь у нас же своих бумаг будет много, — кивнул Гриня на груду пачек.

— Что я поделаю, товарищи? — развел руками начальник. — Постановление губисполкома: все едущие в уезды берут в нагрузку поручения любых губернских организаций. Почта-то, сами знаете, как работает.

— Ну вот, почта бандитов боится, а нам можно, значит, — сказал Гриня.

Сава полюбопытствовал:

— А про какого Лагутина вы с ними говорили!

— Да который чоновцами командует.

— Так там товарищ Лагутин! — обрадовался Сава. — Это здорово!

— А я что вам говорю, будете, как у Христа за пазухой. Он утром выехал. Завтра вы его догоните в Старом Куме.

Весть о том, что до Калмыкова они будут ехать под защитой Лагутина, развеселила друзей необычайно: старый большевик, заботливый товарищ, гроза всех бандитов, чего еще желать.

Правда, когда весь груз перенесли в одно место, веселья поубавилось.

— М-да, — вздохнул Сава, — а говорят, бумага легкая. Тут одни деньги пуд потянут. Да еще эти пакеты, пачки. Хоть бы в одной куче, куда ни шло, а то все в розницу.

— Знаешь что, — предложил Гриня, — сбегаю-ка я к матери. У нас есть отцовский сундучок, с которым он на флоте плавал.

Сундучок оказался небольшим, имел две ручки с боков и одну еще сверху, но был стар и ободран.

— Где ты такую клячу раскопал? — улыбнулся Сава.

— Э-э, не смейся. Зато на него никто не позарится.

Гриня сам взялся за укладку. Деньги он вытряхнул из банковского мешка и стал тугие пачки красных «лимонок» укладывать на дно. Деньги заняли едва ли не половину сундучка. Перекрыв их тремя рядами газет, Гриня уложил пачки переписных бланков, а на самый верх — пакеты, письма губернских организаций местным властям селений, через которые они должны были следовать по пути в Калмыково.

К удивлению Савы, Гриня, помимо бумаг, втиснул в ящик спички и даже кукурузную крупу в мешочке.

— Ты смотри, с виду невелик, а обжорист, — заметил Сава.

— Влезли б еще галеты, вот было б хорошо.

— Галеты можно в денежный мешок.

Уложив наконец все, они уселись на сундучок и стали грызть галеты.

— Ну, житуха нам, — радовался Гриня. — С утра ни шиша, а теперь чего не пожелает душа.

— Это верно. Повезло нам, — соглашался Сава.

— Повезло, как же. Если бы не я, так клацали б мы зубами сейчас на дяди Яшиных койках.

— Верно, молодец ты, — легко согласился Сава и заметил: — Галеты-то из чистой муки.

Они с упоением грызли галеты, смаковали их и никак не могли насытиться. Сказывалось постоянное недоедание. Завскладом, выдавая им продукты, предупредил:

— Галеты берегите. Штук по пять в день — и норма. Да размачивайте, они тогда поболе становятся.

Но друзья жевали всухомятку и давно уж в три раза перевыполнили норму, а остановиться не могли.

— Может, будет? — наконец сказал не очень твердо Сава. — А то еще загнемся с голодухи-то.

— Давай по последнему и... шабаш, — согласился Гриня.

Они взяли еще по сухарю, и Кашин завязал мешок.

3. Что прилично уполномоченному

Ехать в драных штанах губернским уполномоченным было бы просто глупо. Ну, какое к тебе будет уважение, если у тебя вместо порток заплата на заплате?

— Придется покупать новые, — вздохнул Сава, отлично понимая, какой сокрушительный удар нанесет эта покупка по командировочным.

— Да, штаны твои для уполномоченного не подходят, — согласился Гриня, — так же, как мои штиблеты. Значит, договариваемся: тебе берем штаны, мне ботинки. Я думаю, что в двадцать миллионов уложимся.

— Кто его знает, — засомневался Сава.

Но Гриня был неумолим:

— Ты это брось — «кто его знает». Мы не можем враз растранжирить свою двухмесячную зарплату. Вот тебе десять «лимонов», дуй за штанами.

— Пойдем вместе.

— Нет. Я пока сундук посторожу.

— А ты скажи матери, пусть приглядит.

— Ни в коем случае. За сундук отвечаем мы, а не моя мать.

И Сава отправился на рынок один, имея при себе десять миллионов рублей и твердое желание приобрести приличные штаны.

Базар бурлил и колготился, горланя и вопя сотнями глоток, распевая забубенные песни, ругаясь и матерясь, нахваливая всякую дрянь. Орали в основном барахольщики, торговавшие тряпками, подсвечниками, часами, граммофонными трубами. У кого было что-либо съестное, тому не стоило кричать. У него товар расхватывали без рекламы. И поэтому за продукты ломили, сколь кому вздумается.

Чтобы не терять времени и не дразнить себя видом недоступных пирогов с требухой, Сава сразу направился в барахольный ряд. К Саве пристал какой-то дядька с подтяжками, прося сущие пустяки, каких-то полтора миллиона, и рьяно убеждая бедного Саву, что настоящие мужчины без подтяжек не ходят. Убедившись, что Сава подтяжки все-таки не возьмет, дядька обозвал его «головоногим дураком» и наконец отстал.

То, что ему было надо, Сава увидел издали, под забором. Там сидел рыжий, рябой мужик и держал на коленях великолепные галифе из английского сукна.

— Сколько? — спросил Сава, тщетно пытаясь скрыть свою заинтересованность товаром.

— Восемь «лимонов», — прохрипел рябой.

Сава поспешно полез за деньгами, забыв от радости, что надо ж еще поторговаться. Рябой понял, что перед ним лопух, и, увидев у Савы лишние два «лимона», быстро добавил:

— ...Вместе с обмотками десять «лимонов», — и поднял тут же туго свернутые зеленые обмотки.

— Но мне нужны только штаны.

— Тогда иди и ищи одни штаны, — отрезал грубо рябой, — а я продаю только с обмотками.

Мужик понял, что никуда этот парень не уйдет, уж очень ему к душе пришлись галифе. По глазам видно: лопух.

Сава колебался. Рябой, покосившись на его ботинки, воскликнул:

— И он еще думает! У тебя же английские солдатские ботинки. Теперь еще галифе да обмотки, и от тебя будут без ума барышни всей губернии.

Сава посмотрел на свои крепкие ботинки, которые выменял недавно на котелок пшеницы, заработанной на переправе семян через реку. Он на мгновение представил себя в галифе и в этих ботинках. «В самом деле, с обмотками будет красивше».

— Ну! — Рябой поднял вверх свой товар. — Бери, пока не передумал.

— A-а. Давай! — Сунув деньги рябому, Сава схватил галифе с обмотками.

Только прибежав на квартиру к Кашину, он наконец догадался рассмотреть как следует свое приобретение. Галифе оказались совсем не новыми, были Саве несколько великоваты, а в поясе измазаны какой-то краской.

— Куда ж ты смотрел, — ткнул Гриня Саве под нос. — Это ж кровь засохшая. Он же, гад, с убитого их стащил.

— Брось ты. Краска это, — отвечал неуверенно Сава.

Как бы там ни было, Сава, скинув старье, влез в свою обновку. Чтобы штаны держались, подпоясался ремешком. Рубаху-косоворотку пустил поверх и опоясал Грининым морским ремнем.

— Ну как? — спросил смущенно, почувствовав вдруг свою неотразимость в таком наряде.

— На ять, — показал большой палец Гриня. — Настоящий уполномоченный губкома. Жаль, нагана нет.

Потом за обновкой отправился Гриня, отсчитав себе из командировочных точно десять миллионов.

— Поучись, как надо расходовать деньги, — пообещал он Саве многозначительно. И ушел, прихватив материну сумку. Вернулся он и впрямь с набитой сумкой. Поставил ее на стол и с видом фокусника начал извлекать содержимое.

— Фунт табаку-самосаду — товар что надо!

— Табак? — удивился Гриня. — Зачем?

— Чудак, мы же уполномоченные. С цигаркой больше доверия будет. И потом, махра хорошо сбивает аппетит. Если нечего жрать станет, махрой утолим глад наш. И курительная бумага, — продолжал Гриня выкладывать из сумки. — А вот четыре стакана жареных семечек. Тоже хорошо аппетит сбивают. А вот, — голос Грини стал почти торжественным, — вот мои саботки.

— Как, как?

— Саботки, что в переводе обозначает сапоги-ботинки.

И Гриня выложил на стол ботинки с подозрительно длинными голенищами.

— Так это ж дамские, — удивился Сава.

— Ну и что, — не сморгнул глазом Гриня. — Нынче равенство мужчин с женщинами. Зато все это за десять «лимонов». Учись, транжира.

— Ты хоть их примерял? — спросил весело Сава.

— А ты как думал? Это ты — хвать да бежать, а я все вымерил. Смотри-ка.

Гриня, сбросив рвань, стал натягивать ботинки, заправляя под голенища штаны. А голенища у них и впрямь были длинными. Поэтому и шнуровать пришлось очень долго.

— Вот только одно неудобство — шнуровка, — вздохнул Гриня, осилив один ботинок.

— А ты не в каждую дырку шнурок-то тяни, через одну хотя б.

— А и верно.

Второй ботинок Гриня зашнуровал быстрее, скача через дырку, а то и через две.

— Вот и все, — разогнул он наконец спину и притопнул правой ногой. — Как влитые... А ты чего оскаляешься?

Саве не хотелось обижать друга, но и удержаться от улыбки он никак не мог, увидев его в таком наряде.

— Да как-то непривычно, Гриня. Все-таки эвон какие каблуки высокие.

— Ерунда. Каблуки спилить можно.

Но пройдясь туда-сюда по комнате, Гриня решил, что каблуки лучше и не спиливать. Они добавляли ему росту, а это, как он считал, немало значило для человека с мандатом губкома.

Гриня внимательно осмотрел свою обновку, пожалел, что шнуровка спереди, а не сзади (а то бы ботинки здорово смахивали на настоящие сапоги). И наконец, топнув как следует об пол, словно проверял крепость досок, сказал:

— Все. Можно ехать.

4. Вдогонку за товарищем Лагутиным

Возчиком их оказался парнишка лет пятнадцати, с уважением и благоговением смотревший в рот новоиспеченным учителям, да еще и уполномоченным губкома. Гриня сразу дал понять, кто здесь начальник, когда, садясь в телегу, небрежно передвинул за спину кобуру нагана.

Кобура сделала свое дело: возчик понял, что везет настоящее начальство, которое будет ему не только приказывать, но если надо, то и защитить сможет. Где было знать ему, что кобура у начальника пустая...

Гриня никак не мог смириться с мыслью, что ехать придется им без оружия. Нет, он ни в кого стрелять не думал, или, упаси бог, пугать кого-нибудь. Нет. Просто ему страстно хотелось выглядеть внушительным, он пуще смерти боялся, чтоб их не приняли за мальчишек. Поэтому, проснувшись ночью перед отъездом, вспомнил Гриня, что где-то в кладовке валялась старая отцовская кобура.

Осторожно вылез из-под одеяла, чтобы не разбудить сопевшего у стенки Саву. На цыпочках прокрался в кухню, нашел там в темноте огарок свечи и только взял коробок спичек, как на печи зашевелилась мать:

— Кто там? — спросила полусонно.

— Это я, мама.

— Чего не спишь?

— Мне в кладовку надо, — прошептал Гриня. — Ты спи.

— Чего тебе ночью-то там делать? Дня не будет?

— Уезжаем рано. Могу забыть. Мне там одну штуку отцову надо найти.

— А каку штуку-то?

— Спи ты, господи, — начал сердиться Гриня. — Везде-то тебе все знать надо.

— Вот те раз. Я же хозяйка.

— Хозяйка, хозяйка, — поспешил Гриня успокоить мать. — Только спи.

Он ощупью пробрался в крохотную кладовку и лишь там зажег свечу. Кобуру, смятую и позеленевшую от сырости, Гриня нашел в куче хлама за бочкой из-под извести. Тут же схватив какую-то тряпку, он тщательно оттер грязь и плесень. Потом эту же тряпку затолкал в кобуру, туго забил, и, когда застегнул, то кобура оказалась такой раздутой, словно в ней и впрямь был наган.

Утром Сава одобрил идею друга, пообещав ни под каким видом никому не раскрывать его маленькую хитрость.

— Глядишь, еще и бандит испугается, как кобуру-то заметит, — сказал он.

— Вот именно, — согласился Гриня, хотя в душе крепко сомневался насчет этого. Кобура ему нужна была только для представительства, для фасону. Уже одно то, что на возчика-мальчишку она произвела впечатление, убедило Гриню в правильности его решения.

Конь хоть был и худой, но резвый, все время бежал рысцой, возчику и не надо было подгонять его. Дорога подсохла, мягко пружинила, а кое-где на взгорках начала уже и пылить. Зеленое разнотравье придорожья пестрело алой россыпью весенних тюльпанов.

В синем, почти безоблачном небе неустанно и радостно журчали жаворонки. В степи было так хорошо, что даже не хотелось разговаривать.

Сава сидел, свесив ноги с телеги, Гриня, глядя в небо, лежал на сене и грыз соломинку. Колеса негромко поскрипывали, навевая умиротворение и покой.

— Ты гля! — закричал вдруг возчик. — Скорей вынай наган, начальник.

— Что такое? В чем дело? — вскочил встревоженно Гриня.

Впереди, недалеко от дороги, стоял в траве столбиком заяц и, навострив уши, внимательно смотрел на приближающуюся телегу.

— Скорей вынай, — торопил Гриню парнишка. — Это ж нам на обед какое варево станет! Скорее!

Грине «вынать» было нечего, но он и глазом не сморгнул.

— Дурак ты, братец. Кто ж на зайцев боевые патроны тратит. Было б ружье, куда ни шло.

А заяц, как нарочно, и не думал бежать, будто знал, что на возу всего оружия — кобура с тряпкой.

— И-эх! — с сожалением выдохнул парнишка и, вдруг обозлившись, привстал и швырнул в нахального зайца кнут. — Т-тварь косая!

И хотя кнут до зайца не долетел, тот не спеша поскакал от дороги, показывая из травы, словно кукиш, свой белесый хвост. Зато конь принял этот замах кнутом на свой счет и наддал ходу.

— Тпр-р-р, дурак, — натянул вожжи парнишка и кое-как остановил его. Спрыгнув с воза, он побежал назад за кнутом.

В Старый Кум въехали далеко после обеда.

— Куда вас, к Спиридону Советскому? — спросил возчик.

— К старшому поселка.

— Ну, значит, к нему.

Деревня не избалована вниманием и зрелищами, и потому каждый вновь прибывший — здесь диковина. Со всех сторон приплюснутые носы ребятни в окнах, лица баб любопытные. Лишь мужики фасон держат, любопытство свое тая, неуклюже и настороженно зыркают из-за плетней и тынов.

Но старшой встретил приезжих у ворот своего дома. Из-под бровей, седых и косматых, ощупывал придирчиво глазами. На груди его, прямо по холщовой рубахе, георгиевские кресты.

— Вот он Спиридон Советский, — шепнул возница Грине, останавливая притомившегося коня.

Гриня легко спрыгнул с телеги и, оправляя ремень, пошел навстречу старшому, с удовольствием ощущая на боку кобуру. Старшой поджидал его, пряча в бороду ухмылку. И Гриня, даже заметив ее, отнес скорее к характеру мужика, но отнюдь не к виду своих «саботок». А старшого развеселили именно они.

— Здравствуйте, товарищ Советский, — отчеканил Гриня, протягивая руку.

У старшого улыбка мгновенно погасла, глаза стали колючими.

— Я Спиридонов, — холодно сказал он.

— Простите, — осекся Гриня, почувствовав, что попал впросак. — Простите, но мне...

— Я Спиридонов, — повторил жестко старшой. — А кто вы?

Скомканное приветствие выбило Гриню из колеи, да к тому же и рукопожатие не получилось. Кашин тянул правую, а тот сгреб его длань левой рукой, сгреб как бы с тыла и так жамкнул ее, что косточки хрустнули.

И тут только Гриня увидел пустой правый рукав мужика.

— Простите, — промямлил он смущенно.

— Ничего, — кивнул тот. — Ваши документы?

Гриня подал свой мандат. Спиридонов развернул его и, отдалив от глаз, стал медленно читать, шевеля губами.

Заметив, что старшой закончил чтение, Кашин спросил:

— Скажите, пожалуйста, где у вас Лагутин остановился?

— Какой Лагутин? — спросил, в свою очередь, Спиридонов.

— Ну, с обозом-то, с чоновцами.

— A-а. Они, товарищ Кашин, еще вчера проследовали.

— Как? А разве они не останавливались ночевать?

— Нет. Покормили коней и отправились дальше еще засветло.

— Экая досада, — искренне огорчился Гриня. — Мы ж с ним должны быть, у нас даже и... — Гриня вовремя прикусил язык, вспомнив, что «оружие» висит у него на боку. И вместо «оружия нет», Гриня вынужден был, поколебавшись, сказать: — ...и транспорта нет. Коня-то нам только до Старокумска дали в надежде, что здесь мы Лагутина захватим.

— А проездные вы получили? — поинтересовался Спиридонов.

— Получили. И проездные и суточные.

— Ну, тогда я вас утречком отправлю. За миллион довезут вас до Новокумска.

— А на чем?

— Уж на чем получится. Это мне надо еще посмотреть, кто у меня нынче гужповинность не выполнил.

Затем, велев следовать за собой, Спиридонов направился по селу.

Гриня предложил ему сесть на воз, но тот отказался:

— Тут два шага.

Спиридонов и, верно, вскоре остановился у одной избенки, постучал пальцем в подслеповатое окно.

— Эй, дед Петро, выдь во двор.

За старым, покосившимся плетнем появился сухонький седой дедок.

— Чего тебе, Пантюша? — спросил он.

— У тебя как с гужповинностью, дед?

— Дык как. Никак, якори ее. Сам, поди, знаешь, мои гужи с рогами.

— Знаю. Вот именно поэтому завтра поутру отвезешь этих товарищей до Новокумска.

— Помилуй, Пантюша, трава такая добрая, нагуляться б Зорьке, а тут...

— Ничего. За пять верст не околеет. А то, гляди, Петро, отдам кому другому подряд, в другой раз зафитилишь в губернию.

Последние слова Спиридонова произвели на старика впечатление.

— Ладно, ладно, Пантюша, — сразу засуетился он и даже будто обрадовался такому поручению. Кинулся открывать жердевые ворота. — Пожалуйте, товарищи-гражданы, заезжайте. Милости прошу.

5. Кто за Советскую?

Дед Петро оказался человеком общительным и доброжелательным. Он тут же взялся помогать возчику распрягать коня, хотя никто его об этом не просил.

— Заночуешь, сынок, а утречком по холодку и побежишь домой, — лопотал дед, аккуратно сматывая вожжи. — Коню ведь тоже передых нужон, тридцать верст никак отмахал. У-у, сердешный...

Дед ласково трепал коня по теплым ноздрям, Проводив гостей в хату, старик предложил им располагаться и, потоптавшись у порога, молвил виновато:

— Уж, простите, гражданы-товарищи, хлеба-соли нема. Голодаем ноне, вы уж не судите.

— Да ты что, дедушка, разве мы не понимаем, — успокоил его Сава.

— А молока нельзя достать? — спросил Гриня, открывая свой сундучок.

— Дык ежели, — замялся дед, — как бы за это... дык можно б...

— Ну, если за это, — сказал Гриня и, вынув спичечную коробку, сыпнул из нее на ладонь несколько белых кристалликов.

Дед Петро подбежал, склонился над ними, желая лучше рассмотреть.

— Никак сахарин?

— Точно, дед, угадал. Вот одно зернышко в самовар кинете и дуйте чай хоть всем миром.

— Штука, верно, сладкая. Пивал, знаю. Сколь молока-то за это желаете? — заглянул дед Грине в лицо.

— А сколь не жалко.

— Крынки будет?

— Крынки будет, — согласился Гриня.

И старик тут же сгреб сахарин в свою жменю, торг состоялся. Затем он выскочил из хаты и вскоре воротился с крынкой молока. Поставил ее торжественно на стол.

— Кушайте, гражданы-товарищи.

— Неужто успел до соседей слетать? — удивился такой прыти Гриня.

— Зачем до соседей? — даже обиделся дед. — Чай, сами еще можем себя кормить.

— Неужто от твоей коровы?

— А то. — Старик разливал молоко в кружки.

— А где она? Что-то не видно было.

— Старуха в поле пасет, — отвечал почти с гордостью дед Петро. — Кабы не Зорька, давно б на погосте кости грели. Она нас спасает, сердешная.

Молоко оказалось настолько вкусным, что у Савы дыхание перехватило. Давно уж не приходилось пробовать такую вкусноту. Они б с Гриней так и выхлебали всю крынку, но Сава спохватился:

— Надо возчику оставить. Где он?

— На возу сидит.

Сава хотел отнести оставшееся молоко возчику, но Гриня забрал крынку себе.

— Я сам. Мне ему надо сказать пару ласковых.

Гриня вышел из избы и, спрятав крынку за спину, приблизился к телеге, где полулежал их возница-мальчишка и грыз черный сухарь.

— Пошто в избу не идешь? — спросил Гриня, появляясь внезапно у телеги.

— Фу, ты, — вздрогнул парнишка. — Нельзя мне в избу. Коня своруют, тогда мне вовек не рассчитаться.

— И ночевать здесь думаешь?

— А как же. Привяжу повод к ноге и...

— Послушай, ты, — перебил вдруг Гриня, стараясь разозлить себя. — Ты зачем меня на посмешище выставил? А?

— Какое посмешище? — удивился парнишка.

— А кто мне сказал, что местного председателя Спиридоном Советским зовут?

— Так его вправду так зовут.

— Ты брось мне! Что я, глухой? Спиридонов он, слышал? Спиридонов.

— Ей-ей, его зовут здесь Спиридоном Советским. Лопни мои глаза. Спроси, кого хочешь.

Кашин видел, что возница не врет, и поэтому злость у него так и не появилась. Наоборот, стало жалко этого худого, голодного парнишку, который волновался за коня и боялся приближающейся ночи.

— Ладно, — сказал Гриня уже миролюбиво. — Вот тебе молоко. Ешь. — И подал крынку.

Парнишка схватил ее, недоверчиво заглянул внутрь. Увидел там молоко, залепетал растроганно:

— Ой, спасибо, товарищ Кашин. Ой, спасибо. Вы настоящие комсомольцы. Ой, спасибо.

— Ладно, ешь.

Вернувшись в избу, Гриня сразу к деду Петро обратился:

— А правда, что вашего председателя Спиридоном Советским зовут?

— Да дразнят так по-за глаза.

— Почему?

— Да ить людям языки-то не привяжешь. У него фамилия Спиридонов, а оне ему новую приклеили, и хошь ты кол им теши...

— Ну, а все же с чего это взялось?

— Конечно. Без огня дыму не бывает, — отвечал дед, пристально и многозначительно посматривая на кисет, который достал Гриня из кармана.

Кашин уловил этот взгляд, усмехнулся, вытащил курительную бумагу, неумело свернул себе цигарку, подал кисет Зорину.

— Закуривай, Сава.

— Так мы махру-то для сбива аппетита взяли, — напомнил Зорин, но, заметив выразительное движение Грининых бровей («бери, мол»), взял и стал сворачивать. Он понял, что Гриня сейчас перед дедом «давит фасон», дескать, знай, наших: и тебе сахарин и тебе табак. Все, как у настоящих уполномоченных.

Гриня достал из кармана коробку спичек, долго шебаршил ими, вынул одну. Наконец величественно чиркнул, зажег и прикурил. Дал огня и Саве. Потом с сожалением потушил спичку и кинул к печке.

Дед Петро и впрямь был поражен таким расточительством. Кто-кто, а он-то знал цену серянкам: три миллиона — коробок, да еще и найди попробуй. Старик уже и забыл, когда держал спички в руках.

— Так у меня ж на загнетке угли есть, — молвил он с оттенком осуждения. — Так же нельзя, гражданы-товарищи.

— Можно, — ответил упрямо Гриня, лихо выпуская из ноздрей дым, и тут же закашлялся, закатился.

Проклятый кашель смазал весь Гринин фасон. Он никак не ожидал, что курение тоже навыка требует. Думал: тяни да дуй, ан нет. Едкий дым, как скребком, продрал горло. Наконец, отерев от слез глаза, Кашин сунул кисет в сторону деда.

— Закуривай, дед Петро. Кажись, табачок... кхы-кхы... крепкий, гад... Кхы.

Старик благоговейно взял кисет, открыл его, понюхал табачок, крякнул от удовольствия:

— Хорош, якори его!

— Так все же Спиридонова почему Советским окрестили? — напомнил опять Кашин.

— Эт, гражданы-товарищи, такая история, — начал дед Петро, поспешно крутя огромную цигарку. — Такая история, говорю. Дай-ка прикурить.

Старик, жадно затягиваясь, прикурил от цигарки Савы, блаженно закатил глаза.

— Ну-ну, — подстегнул старика Гриня.

— Так вот я и говорю, такая история, — повторил опять дед, обалдев от блаженства. И вдруг спросил: — О чем это я?

— Да о Спиридоне Советском.

— Ах, да, да. Совсем память отшибать стало, якори ее. В девятнадцатом годе, значит, было это. Наш Старокумск раз пять переходил то к белым, то к красным. Деревню уж всю, почитай, в прах размели, а все дерутся за нее. То одни «Ура-а!», то другие. Да-а. И вот, помнится, как раз под субботу, белые нас, стало быть, «ослобонили». И офицер ихний главный, такой-то душевный, велел сзывать мужиков на собрание. Да. Заметь, не гнать, не волочь, а звать. Вроде хошь иди, а хошь и на печи сиди. Вот, якори его, как получается. Собрались мы, стало быть, возле лавки керосинной. Дивимся все. Выходит перед нами тот самый офицер с сабелькой, поклонился народу уважительно и говорит: «Простите нас, мужики, что не даем мы покою вам заслуженного. Пуляемся, бьемся, друг дружку убиваем. А за что? А? Разве ж не русские мы, чтоб меж собой полюбовно обо всем договориться? Разве ж христианское дело это, кровь братскую лить?!» И так-то он душевно говорит, так сердечно, что многие слез сдержать не могут. Спиридонов-то впереди стоял при всех своих регалиях. Офицер увидел его кресты георгиевские, подошел, поцеловал крепко, как брата родного. «Герой, — говорит, — ты. Прекло-ня-юсь». Да. И опять как начнет: хватит, мол, лить кровь, давайте полюбовно решим, кто нужен мужику: царь или Советская власть. Давайте, говорит, голосовать. Сейчас, говорит, везде все голосуют, время, мол, такое, все принимается голосованием. И объясняет, как это надо делать. Все просто: согласен — подымай руку, не согласен — не подымай. И спрашивает: «Кто за царя?». Поднялось две или три руки. «Прекрасно, — говорит офицер. — А кто за Советскую власть?» Ни одной руки. Мужик-то дурак-дурак, а хитрый. Офицер сильно огорчился. «Эх, мужики, я к вам со всей душой, а вы на меня сердце держите, не верите». И опять такое говорит, хоть плачь: и что между братьями все должно быть открыто, честно, и что он надеялся на нашу откровенность, а мы подвели его, огорчили до слез, обидели. И опять: «Ну, кто ж за царя?» Тут уж больше рук поднялось. И я даже поднял, хоть мне тот царь ни шел, ни ехал, а неохота такого душевного человека обижать. Раз ему так надо это голосование — бери. Не жалко. «Ну вот, — радуется он. — Спасибо за откровенность, братья. А кто за Советскую?» И тут Спиридонов руку поднял, да высоко так. Один поднял. Офицер взглянул на него ласково, сказал: «Спасибо, герой», — да с тем хвать за саблю. Мы и сморгнуть не успели, как свистнула молоньей сабля и упала на землю Спиридонова рученька...

Дед Петро умолк, усиленно засосав свою цигарку, задымил густо. Гриня, поняв волнение старика, помолчал несколько, а потом спросил все же:

— Ну, а дальше-то что, дедушка?

— Дальше-то, — вздохнул старик, не подымая глаз и глядя куда-то вниз, в сторону. — Дальше все, как по-писаному. Всех мужиков велел перепороть их благородие. Никого не обошел, всех оделил. Вот уж истина — мягко стелет, да жестко спать. Верно в народе-то молвится.

— А со Спиридоновым что?

— А что? Рука выше кисти напрочь, кровь хлещет, а он побелел, как снег, и... стоит. Офицер-то личину скинул, зрит на него волком, верещит: «Что, сволочь большевистская, не сладко?» А Спиридонов хрипит ему: «Руби дале, ваше благородие. Кончай иудство свое». Да-а...

Дед опять умолк, затрещав цигаркой. Гриня хотел еще спросить, но Сава потянул его за рукав, головой мотнул отрицательно: «Оставь, не надо».

6. В степи банда

Бабка явилась с коровой уже на закате. Она была встревожена. Увидев в своем дворе подводу и лошадь, заволновалась того более.

— Батюшки-светы, — всплеснула она руками, — у кого ж это две головы? Кому ж это жить надоело?

— Чего ты? — спросил ее дед Петро, закрывая за коровой ворота.

— Митрясов в степи, Петро. Митрясов. К ночи в село набежит.

— Ах ты, якори его, — сплюнул дед. — Однако и впрямь худо дело. Загоняй скорей Зорьку в дальний пригон.

Старик высунулся из-за плетня, покрутил белой бороденкой туда-сюда, озирая улицу и степь за деревней. Потом кинулся к возу, где уже дремал парнишка, забившись под сено. Дед Петро растолкал его.

— Слухай, сынок, запрягай коня да тикай. Шибчее тикай.

— Куда? — выпучился спросонья мальчишка.

— Куда хошь. Тикай, а не то пограбят тебя, упаси бог, и забить могут.

— Но как же? Куда ж я? — испугался возчик. — А где товарищ Кашин?

— Товарищам-гражданам я скажу сейчас. Ты пока запрягай.

Дед побежал в хату к постояльцам. Они, открыв сундучок свой, разбирали пакеты. Старик выпалил прямо спорога:

— Товарищи-гражданы, банда-а!

Зорин с Кашиным так и замерли над сундучком.

— К-как? — наконец выдавил, заикаясь, Гриня.

Дед понял, что переборщил малость, что его неправильно поняли.

— Ее нет еще, якори ее. Нет. Но вот-вот набежит.

— Ну, дед, ты даешь, — облегченно вздохнул Кашин и спросил друга: — Что будем делать?

Сава пожал плечами.

— Черт-те знает. Надо где-то прятаться.

— Там я вашему парнишке велел коня запрягать, — сказал дед Петро. — Тикайте с ним назад в город. Ночью, авось, проскочите.

— Ты что, старик, — насупился Гриня, вспомнив о своем уполномоченном положении. — Нам не в город, нам на Калмыково надо.

— Но вас же могут... вы же...

— Мы уполномоченные губкома, — перебил Гриня. — У нас мандаты, и мы должны...

— Оне, гражданы-товарищи, мандатов не спрашивают. Оне шашками боле да с обрезов разговаривают.

— Но пойми, дед, нам нельзя назад. Нельзя. Спрячь нас где-нибудь, да и все.

— А воз ваш?

— Так его сейчас мы в губернию наладим. Сава, беги, пособи парнишке.

Зорин выбежал во двор. Мальчишка уже суетился около коня, пытаясь накинуть на него хомут. Конь, чувствуя неопытность возницы, крутил башкой, всячески увиливая от хомута. Он еще не отдохнул с дороги и никак не хотел отправляться вновь в путь. Лишь ощутив взрослую руку Савы, конь подчинился, дал себя захомутать и запрячь.

— А где товарищ Кашин? — спросил наконец мальчишка, влезая в телегу.

— Мы не поедем. Езжай один.

— Как? Куда?

Зорин кинулся к воротцам, открыл их.

— Езжай!

— Так я чё, один? Да? — всхлипнул вдруг мальчишка. — У меня ни нагана, ничего.

— Езжай, говорю, — крикнул Зорин и, схватив коня под уздцы, потянул его со двора. — Воя-ка.

Он вывел воз на улицу, подошел к расстроенному мальчишке, заговорил, убеждая:

— Нам нельзя, понимаешь? Ты сделал свое дело, а мы еще и не начинали. Гони прямо в город. В темноте проскочишь. Ну!

— Так мне хошь бы наган, — умолял парнишка, не решаясь трогаться. — Кто наскочит, ну что я кнутом, да?

— Дурак, — разозлился Сава, — где я тебе наган возьму?

Зорин схватил с воза кнут, хлестнул коня. Тот побежал. Зорин тоже побежал, взявшись левой рукой за край воза.

— Ежели что с нами случится, — наказывал он мальчишке, — скажи, мол, достойно конец встретили. Понял?

Мальчишка испуганно кивал головой, плохо соображая и все еще не решаясь взяться как следует за вожжи.

— А вообще мы еще поглядим, — сказал вдруг бесшабашно Сава, откинул далеко за спину кнут и, свистнув, стегнул коня вдоль спины.

Конь рванулся в скок, и Сава едва успел забросить кнут на воз. Телега помчалась по улице, пыля и подскакивая на колдобинах.

А в хате меж тем дед Петро, дергая свою бороденку, никак не мог сообразить, куда заховать граждан-товарищей.

— Чего башку крутишь, старый дурень, — заругалась бабка, войдя со двора. — Иде ты их сховаешь? Зорьке под хвост?

— Тьфу! — сплюнул старик. — Ты баба, тебе что? А я за граждан-товарищей полномоченных своей головой перед Советской властью отвечаю.

— Тю, «головой», — съязвила бабка. — Была б голова, а то горшок потресканный.

— Но-но, — вскинул бороденку дед Петро. — Ты мой авторитет перед людьми не топчи.

Старик всерьез был озабочен возникшими обстоятельствами, а упрямство и зубоскальство жены не давали ему возможности обдумать все толком.

— Чего тут думать, — не унималась старуха. — Пусть бегут к Советскому, он выбранный, он пусть и ховает.

— А если Федька явится к нему, что тогда?

— Так Советский уж и испугался твово Федьки.

Уверенный тон и напористость бабки вдруг как-то сбили старика, он начал сомневаться.

— А ить верно, гражданы-товарищи, окромя Спиридонова, никто здесь вас не заборонит. Ей-ей, никто.

— А у Спиридонова армия, что ли? — спросил Гриня.

— Какое там, — дед покосился на бабку.

— Ну, чего пялишься, — забурчала на него старуха, — сказывай, раз начал.

— Так ладно ль? — замялся дед.

— То и ладно, что не складно, — старуха обернулась к постояльцам. — Сынок Советского-то, Федька, в банде обретается. Вот и весь секрет.

Дед Петро вздохнул тяжко, развел горестно руками: мол, я тут ни при чем, мол, даже и не хотел я... да вот.

— Ах, вот оно что, — прищурился зло Гриня, — сам, значит, в председателях, а сынок в бандитах. И нашим и вашим. Хорош, шкура.

— Эт ты зря так, гражданин-товарищ, — оступился старик. — Круто замешиваешь. Може, через то и цел Советский-то. Эвон в Новокумске сколь председателей сменили. Посчитай. Не успеют выбрать — уж и отпевать пора? Это рази дело?

Но Гриня был неумолим:

— Ты, дед, в политике ни рыла, ни уха. Раз он связан с бандитами, стало, не наш он человек, и точка. Хотя и приклеили ему прозвище такое. То-то я гляжу, покорежило мужика, как я его товарищем Советским навеличил.

— Будь по-твоему, гражданин-товарищ, но только поспешим-ка к нему, пока не поздно. Неровен час, наскочит Митрясов, добра ни вам, ни нам не будет.

Сумерки уже загустели, но в деревне не было видно ни одного огонька, люди берегли не только керосин.

Дед Петро, семенивший впереди, рассказывал громким шепотом:

— Ишь, затаились все, быть беде. Налетит, загуляет. Всю ночь дым коромыслом будет. А утресь глядишь — того зарубили, того удавили. Господи, заборони ты нас. — Старик истово крестился, косясь на звездное небо.

Они спешили к избе Спиридонова, не чая, что он ждет их.

— Ты что ль, дед Петро? — раздалось из-за плетня.

— Я, Пантюша, я, — виновато отвечал старик. — Ты уж не серчай, что я граждан-товарищев тебе возвертаю. Сам знаешь, супротив Митрясова мне не рука стоять. Где мне... Ты уж не серчай, Пантюша.

— Ладно, ладно, — отвечал Спиридонов, приоткрывая калитку. — Проходите, товарищи.

«Волк те товарищ», — хотел сказать Гриня, но удержался через великую силу, разумно рассудив, что сейчас не время разбираться, кто есть кто.

Будет утро, он еще скажет, все выскажет этому...

— А ты, дед, метись-ка скоренько домой да хоронись получше.

— Эх, якори его, — крякнул старик недовольно. — Где ж твоя Советска власть, председатель? Что за жизнь вы нам придумали? А?

— Беги, беги, дед Петро. После, после.

— «После, после», — передразнил старик, — встренемся на погосте. Мужиков-то перебили, остались старики да бабы, вот с ними и воюете. Эх!

Кашин думал, что Спиридонов поведет их куда-то прятаться — в погреб ли, в сарай ли, — но он пригласил их прямо в избу. Именно это не на шутку встревожило Гриню с Савой. Насторожило.

Не в западню ли их тащат?

7. В хоронушке

В избе было совсем темно, лишь серели пятна окон.

— Привел? — спросил из темноты женский голос.

— Привел, — ответил Спиридонов и тут же позвал вошедших: — Проходите к столу, товарищи, там как-никак в окна все ж видно. А сундучок ваш можете здесь у двери поставить.

— Нельзя, — отозвался холодно Гриня. — В нем наиважнейшие документы государственного значения.

— Ах, если государственного значения, — повторил Спиридонов с едва уловимым оттенком иронии, — то тогда, конечно, надо в передний угол. Мать, покажи-ка там место у тебя в куте, под лавкой.

— А надежней места нет, что ли?

— Нет, — отрезал сухо Спиридонов.

Гриня не на шутку встревожился. «Вот это влипли, — думал он. — Выдаст этот субчик нас тепленьких, вместе с сундучком преподнесет банде на блюдечке».

Когда освободились от ноши, поймал в темноте руку Зорина, пожал несколько раз, не уверенный, что товарищ понял его, выдохнул у самого уха:

— Ну-у, Сава-а-а...

Сава ответил крепким пожатием и, скользнув рукой за спиной Грини, пошевелил ему кобуру.

«Ай, умница, — обрадовался Гриня, — все понял».

Но тут же Кашин вспомнил: «Кобура пустая». И горько пожалел, что тогда в губисполкоме не настоял на своем: «Они должны, они обязаны были нас вооружить».

На улице уже совсем стемнело, хаты на противоположной стороне улицы едва угадывались.

— У вас есть оружие? — неожиданно спросил Спиридонов.

«Ишь ты, гад», — вздрогнул от такого нахальства Кашин, а вслух ответил, стараясь придать твердость голосу:

— Есть... Наган.

— Не вздумайте стрелять, — предупредил Спиридонов и добавил, подумав: — Без моего разрешения.

«Как же, стал бы я ждать твоего разрешения, — усмехнулся про себя Гриня, — будь у меня действительно наган. Я б тебя, гада, в первый черед уложил». И сказал скрепя сердце:

— Хорошо.

Но опять подумал встревоженно: «Чего уж тут хорошего. Влипли мы с Савой, ой, влипли».

От печи послышался голос жены Спиридонова:

— Может, не приедут. Может, сбрехали на деревне.

В это время где-то в конце села хлопнул выстрел.

— Кажись, пожаловали, — сказал Спиридонов и, как почудилось Грине, даже с облегчением.

Председатель прильнул к самому окну и задышал шумно и глубоко. «Волнуется гад, — отметил Гриня и стал лихорадочно придумывать выход из положения. — Хоть бы что-то тяжелое в руку! Трахнуть бы этого по башке для начала».

Кашин осторожно провел по столу рукой, надеясь ухватить с него что-нибудь тяжеленькое. Но стол был чист и даже выскоблен.

— О-о, явились голуби, — негромко сказал Спиридонов.

Кашин и Зорин уставились на улицу. Там маячила группа конников, несколько теней, отделившись, быстро направились ко двору Спиридонова.

— Ну, мать, — отпрянул от окна Спиридонов, — кажись, наш змееныш. Хорони нас.

— Скорее в хоронушку, — негромко ответила женщина.

— Товарищи, сюда, — приказал Спиридонов, взяв за плечи Гриню и пытаясь пригнуть его.

Грине почудилось в этом движении бог знает что. Он дернулся, вскрикнул с угрозой:

— Не трожь! А то...

— Дура-а-а, — зашипел Спиридонов. — Жить надоело?!

Он крепко схватил Гриню, как щенка, за шею и пригнул быстро и сильно едва не до полу.

— Лезь... Да живо-о-о...

Кашин ощутил перед головой какую-то пустоту. «Никак подпечье», — сообразил он и тут же полетел в кромешную темь от толчка, полученного сзади. Кувырнулся через голову. Он еще не успел принять там нормального положения и возмутиться подобной бесцеремонностью, как последовал такой сильный удар в живот, что он едва не лишился чувств.

— Ап-ап... ап, — хлопал Гриня губами, не имея возможности даже сделать выдох.

Он схватил руками то, что ударило его в живот, и понял — это Савина голова. Падая в темную яму вслед за товарищем, Сава сразил его своей головой.

— Это я, Гриня, — шепнул Сава и тут же сам взвыл от боли: — А-а!

Пробиравшийся за ним Спиридонов наступил ногой Саве на руку.

— Цыц! — зло прошептал Спиридонов. — Замри!

В яме воцарилась тишина, и сразу же донесся приглушенный стук двери и далекие голоса:

— Здравствуй, мать!

— Здравствуй, здравствуй, Феденька.

— Почему в потемках сидишь? Где Советский?

— Да ведь страшно, Феденька. Время-то какое, да и керосин...

— Давай десятилинейную лампу, чего там... Тебе нас бояться нечего.

Наверху скрипели половицы, по избе ходили тяжело и по-хозяйски.

— Да брось ты угли... У меня вот спички.

И когда в избе загорелась яркая лампа, друзья поняли наконец точно, где они находятся. Они были в довольно просторной яме, выкопанной под печью. Свет проникал в дыру, куда обычно хозяйки суют под печь ухваты и кочергу.

— ...Так, значит, сбежал Советский, — доносилось сверху. — Перетрусил георгиевский кавалер. Ну ништо, попадется ишо.

Сынок Спиридонова явился в родную хату не один, с ним было еще несколько бандитов. И, судя по суете, поднявшейся там наверху, они и не собирались уходить, а затевали попойку.

— Что у тебя, мать, есть? — гремел Федькин голос. — Мечи все на стол.

— Да что ж у нас может быть-то, сынок, — лепетала женщина. — Время-то какое.

— Эх вы, темень. Вас Советы с голоду морят, а вы... На вот, вари. Поешь хоть с нами свежатинки досыта.

Из хоронушки под печкой видны были только ноги ходящих по кухне. И вдруг Гриня, всмотревшись внимательно, заметил там, за этими суетящимися ногами, свой заветный сундучок под лавкой и едва не вскрикнул, пораженный: «Мать честная, там же деньги, документы!»

Кашин дернул за рукав Спиридонова и, делая страшные глаза, стал тыкать пальцем в сторону сундучка, беззвучно шлепая губами:

— Сун-дук... Сун-дук...

На что Спиридонов ответил еще выразительнее, показав сперва на сундук, а затем постукав пальцем в лоб Кашину:

— Одинакова.

Тогда Кашин сильно осердился на председателя. Как это ему — уполномоченному губкома — говорят такие вещи! Гриня готов был расценить это как контрреволюционный жест.

А между тем наверху начиналось веселье. Топилась печь, в ней что-то варилось, гремела посуда, играла гармошка. Перебивая друг друга, что-то кричали бандиты, звенели стаканы. И, поскольку шум этот наверху становился все сильнее и сильнее, Спиридонов наконец вздохнул и сказал с горечью:

— Хотя бы одну гранату. Эх, всего одну гранату.

— Но ведь там ваша жена, — отозвался Сава.

Спиридонов покосился в тот угол, где сидел Зорин.

— Жена б могла и выйти на миг.

А наверху уж ударили плясовую, кто-то затопал, лихо выбивая дробь, и запел тонкой фистулой:

Бандиты ржали. И кто-то из них тут же, но уже басом грянул другой куплет:

Они там, наверху, выхваляясь друг перед другом, драли глотки, вбивали каблуки в пол с такой силой и старанием, что в хоронушке можно было уже разговаривать, не боясь быть услышанными.

— Сволочи-и, сволочи, — скрипел зубами Гриня. — Где ж Лагутин со своей ротой? Ну, где?

— Я просил его дня на два задержаться, — отвечал Спиридонов. — Так у него ж обоз с товарами для Калмыкова. Обещал на обратном пути Митрясовым заняться.

— Пока он до него доберется, сколько эта сволочь людей погубит.

— Эт верно, — согласился Спиридонов, — разучились мы людей ценить, разучились. Все вздорожало, окромя жизни человеческой. Всё.

Кашин покосился на Спиридонова, и исчезнувшее было подозрение вновь появилось у него. «Ох, тип. И разговоры-то ведет какие-то двусмысленные. И вроде наш и не наш. Поди угадай, загляни в душу такому».

А в избе шел дым коромыслом. Пляски сменялись песнями разухабистыми, песни — стрельбой и перебранкой. Потом опять начинался топот ног.

Постепенно в хоронушке все относительно успокоились, только Гриня по-прежнему не спускал глаз с сундучка, засунутого под лавку в кути. Его хорошо было видно через лаз. Заметив это, Спиридонов успокоил Кашина:

— Не волнуйся. Федька, хоть и сволочь, а из родной хаты крошки не вынесет, скорее, наоборот.

— Если что случится, — подал голос Сава, — с нас за этот сундучок со всех головы сымут.

— Вот именно, — поддержал друга Гриня. — Но с первого с вас, товарищ Спиридонов, поскольку вы отвечаете за безопасность уполномоченных.

— Одной головой меньше, одной больше, не все ли равно, — холодно отшутился Спиридонов.

В избе вдруг хлопнула дверь, послышались радостные возгласы. Пьяные бандиты встречали своих гостей.

— Сюда, сюда!

— Давай ко мне.

— Садитесь вот тут, чего там.

— Федька, мебель давай!

— Наливай им по штрафной.

И тут кто-то подбежал к сундучку, наклонился, схватил за верхнюю ручку. Гриня и глазом моргнуть не успел, как сундучок исчез из поля зрения.

— Гады-ы, — выдохнул в ярости Кашин и кинулся к лазу.

Спиридонов едва смог ухватить его за кобуру и оттащить от лаза к задней стенке хоронушки.

— Ты что, ошалел?! Пулю в лоб хочешь схлопотать?

— Так там же ценности государственные... Я же за них головой...

— Цыц! — Спиридонов встряхнул Кашина за ворот. — Ты не один в хоронушке. Тебя из-за дури ухлопают, а нас за что с товарищем?

Кашин и сам понимал всю бессмысленность своего порыва — кинуться на выручку сундучка, но от этого ему было не легче.

— Там же всё, всё... мы же без этого никто, — шептал он с горечью, чувствуя, как закипают в глазах слезы. — На нас же надеялись, нам доверили, а мы...

Исчезновение сундучка поразило и Саву Зорина. Он сознавал, что теперь их командировка не имеет смысла, все пропало. Что уж на этот раз его обязательно исключат из комсомола, и все станут кричать: мол, нельзя было доверять такие дела поповскому сыну. Попадет, наверное, и начальнику губстатбюро, что тот, не проверив социального происхождения людей, вручил им мандаты губкома. «Эх, Гриня, Гриня, черт тебя дернул с твоим сундучком вызваться и позасунуть в него все вплоть до пайка. Теперь только и осталось, что выкарабкаться из ямы да пешком назад, в город. Даже на подводу денег нет. Стыд! Позор! Эх, Гриня, Гриня!»

А наверху не утихали разгулявшиеся бандиты. Лишь далеко за полночь пошли на убыль пляски и разухабистые песни. Кто уходил, кто укладывался спать прямо в избе Спиридонова. Еще долго звучала негромко гармошка в чьих-то непослушных руках и заунывный голос тихонько тянул слезливую песню:

— Мой щенок слюни распустил, — неожиданно зло сказал Спиридонов. — Выбраться бы из хоронушки — я б тебе задал «батьку-атамана»!

А перепившийся Федька продолжал там наверху жалостливо ныть:

Но потом умолк и Федька. Наступила наконец тишина. Все спали, лишь в хоронушке долго не мог уснуть Гриня Кашин, мучимый вопросом, что делать дальше. Он опять жалел, что не имеет при себе нагана. «Ведь как бы здорово было сейчас выбраться из-под печи и перестрелять эту перепившуюся ораву. А еще б лучше разоружить. Если бы только наган...»

Так, мучаясь неразрешимым вопросом и мечтая о подвиге, Гриня под самое утро забылся горьким и тревожным сном.

8. Отец и сын

Гриню растолкал Сава уже при свете дня.

— Вставай, вылезаем.

Открыв глаза, Кашин мгновенно вспомнил все и, увидев, что они одни в хоронушке, всполошился.

— А где Спиридонов?

— Я здесь, здесь, товарищ Кашин, — отозвался Спиридонов, заглядывая из кухни в подпечье. — Выходите. Умели́сь голуби.

Спиридонов помог выбраться ребятам из хоронушки, подав каждому свою единственную, но сильную руку.

Хата после ночной попойки банды имела печальный вид: весь стол завален грязной посудой, окурками, залит чем-то. Пол засыпан подсолнечной лузгой и грязью. Вещи сдвинуты, разбросаны. И над всем этим — тошнотворный запах сивухи и махры. Жена Спиридонова — седая сутулая женщина — молча убирала избу.

— Вот, любуйтесь, — сказал Спиридонов, — как Мамай воевал.

— Наш сундучок! — вдруг вспомнил Гриня о своем отчаянном положении. — Может, хоть что-то...

— Э-э, товарищ Кашин, — улыбнулся неожиданно Спиридонов. — Ты, видать, в рубашке родился. Эвон, вместо табурета его приспособили.

И тут ребята увидели свой заветный сундучок, поставленный на попа по другую сторону стола. Не сговариваясь, они кинулись к нему. Кашин первым долгом схватился за замок.

— Цел. Мать честная, цел! — воскликнул он радостно.

Зорин, словно не веря другу, тоже подергал замок.

— Господи, господи, — шептал он дрожащими губами. — Скорей ключ, Гриня. Скорей давай ключ.

Они, мешая друг другу, поставили сундучок в нормальное положение. Гриня полез в карман за ключом, а тот, как нарочно, не отыскивался. Спиридонов стоял сзади них, снисходительно наблюдая за радостной, даже счастливой суетой уполномоченных.

— Да все на месте там, товарищи. Чего вы так волнуетесь? Я ж говорю вам, они его заместо табурета приспособили.

Но Гриня все-таки открыл замок, откинул крышку сундучка и обернулся к Саве, сияя глазами:

— Савка-а, командировка продолжается, черт подери!

Зорин, улыбаясь, моргал мокрыми ресницами и боялся говорить — подступившие слезы перехватили горло. Ошалевшие от восторга, что сундучок нашелся, они не слышали, как хозяйка сказала негромко:

— Ну вот, сызнова явились.

И только когда сам Спиридонов, взглянув в окно, решительно сел на лавку, молвив: «Ну что ж, потолкуем», — ребята наконец вникли в происходящее.

— В чем дело, товарищ Спиридонов?

— Эвон опять сынок припожаловал, — кивнул на окно Спиридонов.

И тут ребята заметили на улице группу верховых. Один из них, спешившись, бежал к избе Спиридонова, придерживая левой рукой шашку.

— Никак, забыл опять чего, — сказала хозяйка.

— Ты вот что, мать, ступай в куть и в наш разговор не встревай. Слышь?

— Я что, — смиренно отвечала жена. — А как вот эти?

— Эти? — Спиридонов словно впервые увидел Кашина с Зориным, настолько предстоящий разговор с сыном-бандитом завладел им. — Этих схорони куда-нибудь.

Такое обращение с ними, будто с вещами, покоробило Гриню, но выяснять отношения уже не было времени. В двери вот-вот должен был влететь вооруженный бандит.

— Сюда, — откинула хозяйка занавеску на русской печи. — Да скоренько. Эвон уж и задвижкой гремит...

Федька ворвался в родную хату с шумом, гаркнув с порога:

— Мать, я плетку за...

Он осекся на полуслове, увидев вдруг отца, сидевшего на лавке в переднем углу под образами. Несколько мгновений в избе стояла такая жуткая тишина, что Гриня, сидя на печи, боялся, как бы Федька не услышал их дыхания или стука сердец за занавеской.

— Батя-а, — уронил вдруг Федька, не то удивляясь, не то подтверждая увиденное.

— Узнал, — недобро прищурился Спиридонов. — Что ж стоишь, сволочь? Зови своих дружков отца убивать. Ну!

— Ты что, батя, ошалел? Я пока не Иуда.

— Но ты ж орал вечор: «Где Советский?»

— Орал для блезиру. Понимать надо. Али я не ведал, что ты в хоронушке?

— А коли ведал, почему не стрелял под печь?

— Ты что, батя? Нам родной крови не надо, нам комиссарскую подавай. — Федька уже пришел в себя после неожиданной встречи и говорил как по-писаному, не заикаясь, и даже с лихой напористостью. — Я тебе, батя, давно и всурьез советую: уходи с председательства. У Митрясова на тебя зуб. Ого! Вот раздолбаем Лагутина да на город двинем, тогда уж поздно будет повертать-то. Слышь, батя, поздно будет.

— Ну-ну, давай агитируй, — сказал вдруг почти весело Спиридонов.

Но от этой веселости там, на печи, у Грини волосы на голове дыбом встали. Он осторожно посмотрел в небольшую дырку в занавеске.

Федька стоял посреди избы, широко расставив крепкие ноги в яловых сапогах, положив левую руку на эфес шашки. На правом боку желтела новенькая кобура нагана. Спиридонов сидел на лавке прямой, неколебимый. Георгиевские кресты сияли на его груди почти торжественно.

— Эх, батя, ну что тебе дали Советы? А? Руку из-за них оттяпали да приклеили кличку позорную — Советский.

— Помолчи-ка, щенок, — поднялся с лавки Спиридонов, сжимая плеть, оказавшуюся рядом.

— О-о, вона, — протянул руку Федька. — Давай.

— Н-на, сволочь.

Плеть свистнула, прорезав алым рубцом Федькину ладонь.

— Н-на, н-на...

Федька отпрянул на шаг назад, схватился за шашку, рванул из ножен, полуобнажив ее.

— Батя-а! Зарублю!

Они сдвинулись почти грудь в грудь, тяжело дыша и сверля друг друга ненавидящими взглядами.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, — шептала в кути хозяйка, быстро крестясь и всхлипывая.

— Так вот, Федя, — дыхнул отец прямо в лицо сыну. — Не ищи правды в других, коли в тебе ее нет. Или ты нынче же идешь с повинной или я тебя сам, слышь, сам убью. Вот этой рукой, единственной.

— Кишка тонка, ба...

Федька не успел договорить. Отец ударил его в подбородок, ударил не размахиваясь, но так сильно, что, вскинув руки, Федька затряс ими, пытаясь остановить падение навзничь. Невольно пятясь назад, он опрокинул поганый таз под рукомойником и, уже падая, цапнул правой рукой за занавеску, стараясь удержаться. Шнурок в занавеске лопнул, и Федька плюхнулся прямо у печи в разлившиеся из таза помои.

— Ах, так! — Он вскочил взбешенный. — Я тебя жалею, а ты... — И тут он увидел на печи двух посторонних. Федька с шумом выдохнул воздух. — Комиссариков прячешь, гражданин Советский? К стенке с ними захотел?

Насколько случившееся ошеломило и озлило Федьку, настолько оно остепенило гнев Спиридонова. Он кинул сыну его плетку и сказал спокойно и серьезно:

— Иди и помни: вякнешь о них — тут же получишь от меня пулю. Ты знаешь, я не промахиваюсь...

Спиридонов повернулся, прошел в передний угол, приподнялся на цыпочки и, запустив руку за икону, вынул оттуда наган.

— Иди, — повторил он Федьке и взвел курок.

Федька попятился на выход, не спуская злых глаз с отца, толкнул задом дверь. Оказавшись в сенцах, вдруг выругался грязно и с такой силой захлопнул дверь, что посыпалась штукатурка. Икона, только что потревоженная Спиридоновым, качнулась и грохнулась на пол, брызнув лампадными осколками.

Из кути к поверженной иконе бросилась, стеная, хозяйка:

— О-о, господи! Это ж не к добру! Господи, помилуй. Это ж к покойнику.

— Перестань! — сказал Спиридонов и шагнул ближе к окну, держа наготове наган.

Насупившись, он смотрел вслед убегавшему от двора сыну, пытаясь по лицам бандитов определить, говорит ли что им Федька. Жена, поняв страшный смысл происходящего и напуганная таким предзнаменованием, как падение иконы, подползла к мужу, обхватила колени его, взмолилась жарко:

— Пантюшенька, не надо... Ведь сын же... Не надо...

Спиридонов не отталкивал ее, не отвечал ей, настолько захвачен был происходящим. Для него важно было сейчас не промахнуться, как только Федька там на улице откроет рот. Он даже поднял наган на уровень глаз, стараясь все время держать на мушке сына.

Федька же, словно шкурой чувствуя опасность, подбежал к дружкам своим, принял повод, торопливо поймал стремя, ухватился за луку. Взлетев в седло, ожег коня плетью так, что тот с места рванул в скок. Другие помчались следом, крича что-то и дивясь такой прыти.

Но Спиридонов теперь знал точно: Федька промолчал. От страха ли за себя или за родную хату, но промолчал. А это сейчас было главным.

9. Корова — тоже транспорт

Дед Петро жалел Зорьку: как-никак кормилица, и поэтому не погонял се, а все больше упрашивал:

— Ну-ка, ну-ка, милая, поспешай. Товарищам-гражданам скоренько надо. Поспешай, родная.

Зорька же, мосластая, темно-красная корова, не обращала на хозяина своего ну никакого внимания. Шла все время с одной и той же скоростью, не спеша переставляя длинные, худые ноги да помахивая облезлым хвостом. Более того, когда ей вдруг хотелось сорвать какую-нибудь травинку с обочины, она тут же сворачивала и откусывала ее, теряя при этом даже и черепашью скорость.

Дед Петро журил непослушницу:

— И не стыдно? Ай-ай-ай. — И оправдывал тут же: — Трава больно добрая, якори ее. Кажись, сам бы скусил.

Как бы там ни было, крохотная тележка, влекомая Зорькой, скрипя и медленно переваливаясь, двигалась по дороге из Старокумска на Новокумск. Дед Петро отрабатывал свою гужповинность.

Сава лежал на спине и смотрел в безоблачную синь. Гриня, сидя, смолил махру. Он был расстроен. Перед самым отъездом из Старокумска Спиридонов, отозвав Гриню в сторону, посоветовал:

— Вот что, товарищ Кашин, я бы вам не рекомендовал наган выставлять. Спрячьте его подальше и никому не заикайтесь о нем. Убьют ведь вас из-за него, право слово, убьют.

— Как «убьют»? — смутился Гриня от мысли, что даже такой человек попался на его хитрость.

— Очень просто. Много сейчас лиходеев по буеракам да лесам шляется, им для разбоя оружие вот как надо. Увидят, вооруженный едет, приложатся с винта и укокошат.

— Спасибо за совет, товарищ Спиридонов, — опуская очи долу и краснея, отвечал Кашин. — Я учту. Спасибо.

Но кобуру сразу снимать не стал, гордость не позволила. Лишь когда выехали за село, он расстегнул ремень и, стащив кобуру, засунул ее в сундучок.

— Ты чего? — удивился Сава, заметив это.

— Так надо, — буркнул Гриня и достал кисет. — Будешь закуривать?

— Нет, — отказался Сава, — еще не проголодался.

Дед Петро, заслышав о куреве, заерзал на своем кучерском месте, запокашливал, всячески напоминая о себе. Но Гриня был в расстройстве и, хотя прекрасно понимал стариковские намеки, кисета ему не предложил. Закурил один.

Дед решил действовать через Зорьку, заговорив вдруг с ней ласковым голосом:

— Што, милая? Не горюй. Вот пошагаешь малость, выпрягу тебя. Подою. Поди дашь нам молочка-то? Не откажешь? А? Конечно, не откажешь. А оно ведь у тебя ух... скусное. За такое молоко чего хошь можно сменять. Да...

Стариковская дипломатия немного развеселила Гриню, он молча сунул деду кисет.

Дед Петро свернул цигарку толще пальца. Прикурил от Грининой. Блаженно затянулся, оживился:

— Хорошо, якори его. — Тронутый щедростью своих пассажиров, старик ударился в разговоры: — Ведь верно ж я створил, уведя вас к Советскому? А? Ведь у меня вам, факт, крышка б была. У старухи как есть все пораскопали паразиты, сметану, яички. Все замели. А вас бы...

— А заплатили сколь? — спросил Сава.

— Заплатили? — переспросил дед и, обернувшись, взглянул Саве в лицо, дабы убедиться, всерьез тот или шутит. — Заплатили от бублика дырку.

— Так вам и надо, — неожиданно сердито сказал Гриня. — Представителям Советской власти за деньги молока жметесь дать, содрать норовите. Вот и кормите бандитов.

— Так поспробуй не дай, — смутился дед. — Митрясов живо кишки выпустит.

— Эх, вы, — сплюнул презрительно Гриня, — давно бы сами Митрясова повязали.

— Повязать не хитро, повалить — задача, — отвечал добродушно дед, явно не желая ссориться.

Но Гриня не унимался.

— Повалить, говоришь? Да вы их каждый вечер вон самогонкой валите, а что проку?

— С чего ее варить-то, самогонку, гражданин-товарищ, — вздыхал дед, — с травы, что ль? Так и та не наросла еще.

Несмотря на Гринины наскоки, дед не лез на рожон, терпел смиренно, справедливо полагая, что иначе ему не будет открыт кисет с махоркой. А Гриня, неожиданно лишенный такого знака мужской доблести, как кобура, был расстроен и готов сердиться по любому пустяку на кого угодно и даже на себя самого.

— Не изгоревать горя, как не испить моря, — жаловался дед Петро. — Их ведь поди поймай. Эвон позавчера комиссар Лагутин с отрядом прибыл. И что? Митрясовым и не пахло. А как уехал комиссар — он тут как тут. А ныне? Поди угадай, кто из них борзой, кто заяц.

— Это как же понимать? — приподнялся на возу Сава.

— А как есть, так и понимай. То, стало быть, Лагутин за Митрясовым гнался, а нынче вон Митрясов за ним крадется.

— Чего, чего? — насторожился Гриня.

— А того, что я своими ушами слышал, как сговаривались они Лагутина накрыть вместе с обозом.

Сообщение деда не на шутку встревожило ребят. А дед Петро, поняв важность своих слов, незаметно потянул к себе кисет и стал сворачивать очередную цигарку.

— Что делать будем? — обернулся Гриня к лежавшему сзади Саве.

— Надо бы как-то предупредить Лагутина. Ведь на этой скотиняке до второго пришествия ехать будем.

— Слушай, дед, — сказал Гриня, — нельзя ли поскорей?

— Дозволь от тебя прикурить, — потянулся дед Петро с новой цигаркой, почувствовав, что он и его Зорька становятся центром внимания граждан-товарищей.

Он не спеша прикурил от Грининого окурка и долго чмокал губами, раскочегаривая огонь цигарки, чем вывел Гриню из терпения.

— Ты оглох, что ли, дед?

— Ась? — встрепенулся тот, но, поняв, что перестарался, молвил примирительно: — Поскорей, говоришь? Да оно бы со всей душой, так у этой твари скорость всего одна.

— Так ты понукай ее как следует, чего с ней разговариваешь, как с Керзоном?

— Это ты зря, гражданин-товарищ, скотинку обзываешь, — обиделся дед. — Она два дела сполняет — и возит и доится. А ну-ка поспробуй. То-то. Не сможешь. А Керзон тем более.

Несмотря на мягкость характера, старик был тверд в своем мнении о транспортных способностях Зорьки. Ни просьбы, ни угрозы пассажиров скорости не прибавили. Зорька как шла, так и шла, размеренно переставляя мосластые ноги и обмахиваясь облезлым хвостом.

Но дед Петро по доброте души своей не мог оставить пассажиров без ободряющего слова.

— Да вы шибко не переживайте, гражданы-товарищи, в Новокумске председатель геройский, Бабин по фамилии. Попросите его, он вам доброго конька спроворит. Полетите, как на крыльях, глядь, к вечеру и Лагутина нагоните.

— Его же раньше может Митрясов нагнать.

— Э-э, Митрясов днем к нему не сунется, побоится. Он ночью накрыть умыслил, сонных-то легче порезать.

— А ты откуда знаешь, дед? — спросил Гриня.

— Так я ж говорю, что все слыхал, как они сговаривались, когда коней во дворе седлали. Уж больно им хочется обоз с товарами отбить.

Ребята решили, что им еще повезло — Новокумск был всего в пяти верстах от Старокумска. И когда наконец они въехали на бугор, то и увидели впереди эту деревушку. Так и двигались до самой околицы села, не теряя Новокумска из виду.

Еще с бугра они заметили какое-то движение в селе, насторожились, но дед Петро успокоил:

— Не бойтесь. Банда вся на конях, а там ни одной животины не видно.

— А что это за дым в деревне? — поинтересовался Гриня.

— Где? — Дед Петро прищурился, руку козырьком сделал.

— А во-он в центре.

Дед Петро даже привстал на возу, долго вглядывался.

— Черт его знает, — пожал он плечами, — вроде что-то у Совета горит. А что? Не пойму. Скорее, горело, а теперь потушили. Вишь, люди бегают. Поди, пожар был.

Уже перед въездом в деревню Гриня достал из сундучка пакет, подтянул свои саботки. Дед Петро покосился на пакет.

— Это кому ж такое письмо?

— Товарищу Бабину лично в руки, — ответил Гриня и, помолчав, добавил для солидности: — Распоряжение губисполкома.

Дед уважительно поцокал языком.

— После эдакого пакета он вам такую таратайку спроворит, что птицей полетите.

Они медленно подъезжали к хате, где, по словам деда, размещался Совет. Из-за хаты тянул реденький дымок, там толпились люди.

Терпение Грини лопнуло, он соскочил с воза и скорым шагом, обогнав Зорьку, направился к толпе. К его удивлению, люди встретили их появление без особого любопытства. На него оглянулось два-три человека, а остальные продолжали смотреть на курящийся дымок.

— Здравствуйте, товарищи! — бодро приветствовал Гриня.

Но ему никто не ответил. Тогда, пытаясь скрыть свое смущение от холодного приема, он спросил:

— Где товарищ Бабин?

И опять люди промолчали, хотя стали расступаться, пропуская Кашина. Он шел туда, к дымку, и, когда последний человек отступил в сторону, Гриня увидел на земле черный ворох догоравших бумаг.

— Что это?

— Это и есть Бабин, — прохрипел рядом мужик. — Наш председатель...

И только тут Кашин рассмотрел страшное — под черным ворохом пепла лежал убитый человек.

— Кто его?

— Митрясов, кто ж еще. Сперва зарубил, а потом все сельсоветские бумаги на него и... зажег.

10. Убойное место

С великим трудом удалось Кашину и Зорину собрать мужиков на сходку. Шли к Совету они с неохотой. Еще бы. Тут председатель еще не похоронен, лежит в своей хате прямо на лавке, сельчане в себя не пришли от пережитого, и на́ тебе — иди на сход.

Только пакет, которым Гриня тряс, убеждая всех, что там важнейшие новости, расшевелил мужиков.

Деда Петро с его Зорькой Гриня сразу же отпустил, наказав ему передать о происшедшем Спиридонову, чтобы тот по возможности доложил в губком. От двух миллионов, предложенных ему за дорогу, дед Петро отказался.

— Что мне их, на стенку лепить? Вы уж, гражданы-товарищи, ежли хотите по совести, так выдайте мне коробок спичек али лучше сахарину с полнаперстка. А?

— С полнаперстка, дед, обопьешься. Хватит тебе и этого. — Гриня отсыпал несколько белых зернышек в черную худую ладонь старика. — Да вот еще закури на дорогу. Будет?

— Будет, — легко согласился дед. С удовольствием свернул цигарку и так, дымя, отправился в обратный путь.

...Мужиков набралось немного, человек пятнадцать, да и те были либо дряхлые старики, либо калеки.

Гриня с Савой вынесли из Совета крепкую скамейку, поставили ее у стены. Сели.

— Ну что, начнем? — спросил Гриня Саву. — Больше вряд ли будет.

— Давай. А то и эти разойдутся.

Гриня встал, вспрыгнул на лавку, поднялся во весь рост. Окинул взглядом горстку стариков и калек и начал:

— Товарищи! Мы, как представители губкома, уполномочены провести сейчас выборы нового председателя...

— Ты читай бумагу, — перебил его одноглазый мужик. — Без председателев проживем.

Гриня поднял руку, требуя тишины.

— Товарищи, товарищи, так нельзя. Дайте сказать. Во-первых, пакет адресован лично председателю Бабину. Поскольку товарищ Бабин пал смертью героя на посту, мы должны избрать другого председателя.

— Вот и ставай сам председателем! — крикнул какой-то дряхлый, сгорбленный дедок. — Мы тебе доверяем. Верно, мужики?

— Верна-а! — зашумели мужики.

— Пусть попробует!

— Ежели о двух головах, то ставай сам. А нам будет!

Гриня дождался, когда мужики нашумелись, выговорились, и, достав свой мандат, поднял его над головой.

— Товарищи, я не имею права быть у вас председателем. Во-первых, я не живу здесь, а во-вторых, и это самое главное, у меня и вот у моего товарища есть мандаты губкома, и мы выполняем важнейшее государственное задание.

— Какое?

— Мы не имеем права сообщать, — нашелся Гриня и вдруг, неожиданно даже для себя, добавил: — Об этом мы можем сказать только представителю власти. У вас ее на данный момент нет.

Мужики запереглядывались, те, что позади, зашептались. Гриня почувствовал, как Сава надавил ему снизу ногу. «Одобряет Савка, — понял Гриня этот знак. — Еще бы, так выдать мужичкам, что им никуда не деться — придется выбирать председателя».

— Имейте в виду, товарищи, что только через председателя вы можете вести дела с губкомом. Только через председателя.

— А с Митрясовым? — выкрикнул опять старик.

— Что с Митрясовым?

— С Митрясовым через кого будем дела вести? А?

Старик был, видно, ехидным и въедливым. Гриня, едва скрывая неприязнь, ответил ему:

— Это явление временное. С Митрясовым не сегодня-завтра покончим.

— Как бы не так, — не унимался дед. — Ваш-то Лагутин все за дорогу цепляется, а тот злыдень больше по буеракам рыщет. Волка выкуривать — надо в логово лезти, а не дорогами шариться.

«Старый хрыч сорвет нам выборы», — разозлился Гриня, но вида не подал.

— Итак, товарищи, выдвигайте кандидатуру, — попросил он. — Кому бы вы могли доверить... Ну?

Мужики, насупившись, молчали. Гриня обвел всех долгим, тягучим взглядом, стараясь увидеть глаза каждого. Мужики либо отводили их, либо прятались за чужие спины. Гриня встретился со жгучим взглядом одноглазого, кивнул ему:

— Может быть, вы, товарищ...

Тот шагнул вперед, усмехнулся криво.

— Эх, товарищ... как вас?

— Кашин, — подсказал Гриня.

— ...товарищ Кашин, кому ж это в смертники идти охота? А? У нас вон за год четвертого председателя шлепнули. Коли эдак пойдет, кто ж на ту весну пахать станет, а?

— Товарищи, я же сказал, что с Митрясовым вот-вот покончим.

— С Митрясовым покончите, другой такой объявится. Место святое не бывает пустое. Время такое, товарищ Кашин, время.

— Какое время?

— Известно какое, тяжелое. Я вот глаз свой в девятнадцатом под Бугульмой потерял. И, вы думаете, страшно было? Ни капли. Беляки вон, впереди. Стреляй, коли́. Все ясно и понятно. А теперь? Везде Советская власть, а в деревне бандиты правят. Как же это?

— За что боролись на то и напоролись, — ехидно вставил дед.

Но одноглазый даже не обернулся в его сторону, продолжал с горечью:

— ...Я, красный боец, которому за храбрость сам Фрунзе руку жал, стал бояться на улицу в родном селе выходить. Это как?

Кашин терпеливо слушал одноглазого, все больше проникаясь к нему сочувствием и пониманием.

— Но, товарищи, поймите, нужен же кто-то старший на селе. Скажем, ту же гужповинность распределить, межевой спор разрешить. Да мало ли еще чего надо?

Гриня говорил горячо и, как ему казалось, очень убедительно.

— Может, вы, товарищ? — кивнул он чернобородому мужику, молчавшему до этого.

Кашин хорошо помнил, что «молчание — золото», а стало быть, и признак ума.

Чернобородый и тут губ не разлепил, качнул головой отрицательно.

— А почему? — не отставал Кашин, решив молчуна заставить хоть слово сказать.

Мужик пожал плечами и опять промолчал. Гриню заело.

— А все-таки в чем дело?

Наконец чернобородый открыл рот, кашлянул и выдавил:

— Место убойное.

— Что, что? — переспросил Кашин, сразу как-то и не сообразив, о каком месте речь.

Но чернобородый молчал и, как видно, раскаивался в том, что так много наговорил. За него вступился въедливый дедок.

— Что ж тут непонятного? Ясно и дураку, что самое убойное место — председателя. Кому ж помирать охота невовремя?

— Верно, дед Прокопий, — поддержали мужики дружно.

Кашин понял, что выборы с треском проваливаются и что виной всему этот старый хрыч. Уже не скрывая своей ненависти к деду, Гриня спрыгнул со скамейки, махнул рукой.

— Черт с вами, трусы. Разбегайтесь, как тараканы, по углам.

Мужики опустили головы, завздыхали виновато, собираясь расходиться, но дед Прокопий вдруг сорвал с головы шапчонку и ударил ею оземь.

— A-а, ядрена-мудрена, я согласный. Выбирайте меня.

Гриня не ожидал такого поворота и еще не знал, радоваться или огорчаться. Но тут его дернул за рукав Зорин, прошептал, ободряя:

— Соглашайся. Скорее соглашайся.

Кашин опять вскочил на скамейку.

— Товарищи, сход продолжается. Поступила кандидатура на пост председателя. Товарищ, как вас... фамилия как?

— Фатеев он. Прокопий Фатеев! — закричали мужики. — Молодец, дед. Тебе, бобылю, чего бояться!

Почувствовав себя в центре внимания, старик подтянулся, приосанился. Поднял с земли шапку, отряхнул ее и почти торжественно водрузил на голову.

— Итак, товарищи, кто за то, чтобы председателем Новокумска стал товарищ Фатеев, прошу поднять руки. Кто против? Нет. Избран единогласно.

Кашин спрыгнул со скамьи, подошел к Фатееву, протянул ему руку.

— Ну, товарищ Фатеев, поздравляювас с избранием.

— Спасибо сказать — соврать, к черту послать — обидеть, — ответил дед с усмешкой.

— Зачем к черту? Вы теперь власть. Вот вам для начала первый пакет из губисполкома.

Старик принял пакет, повертел его, крякнул виновато:

— Эх, ядрена-мудрена, я ведь неграмотный.

Мужики толпились тут же, желая видеть, как новая власть вступает в свои права.

— Ничего, Прокопий, Митрясов обучит грамоте.

— Товарищи, товарищи! — повысил голос Гриня. — Председателю надо помогать, а не зубоскалить по его адресу. Разрешите-ка пакет.

Кашин вскрыл конверт, вынул бумагу с машинописным текстом. Но прежде чем начать чтение, пробежал глазами и решил, что при народе читать письмо не стоит во избежание пересудов и разных толков.

— Товарищи, прошу извинить, текст секретный и предназначен только председателю. Собрание окончено, можете расходиться.

Обескураженные мужики стали расходиться по домам. Дед Фатеев наблюдал за этим с подчеркнутой важностью и вдруг, спохватившись, закричал:

— Да, да. Эй, мужики, после обеда выносим Бабина! Слышите? Всем быть на похоронах.

Первый приказ нового председателя — распоряжение о похоронах — показался деду самому плохой приметой, он тут же трижды сплюнул через плечо:

— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.

— Ну что, зайдем в Совет, — не то спросил, не то предложил Кашин.

— Пойдем в хату, раз такое дело, — согласился Фатеев.

11. У власти быть — у сласти жить

— ...Единогласно был избран Прокопий Фатеев, — диктовал Саве Гриня, размеренно прохаживаясь по избе.

Сава быстро строчил протокол, который решено было составить по его же предложению. Дед Фатеев, притихший и торжественный, сидел на лавке у стены, не сводя зачарованных глаз с пишущего Савы. Не часто встретишь человека, у которого бы так борзо носилось перо по бумаге. Вот что значит ученый человек! Эх!

А Кашин продолжал без остановки и передышки, словно каждый день сочинял протоколы:

— ...полномочия собрания и вновь избранного председателя удостоверяют при сем присутствовавшие уполномоченные губкома Г. Кашин... Пиши в скобках: мандат номер... — Гриня вытащил из кармана мандат, заглянул в него, — мандат номер двадцать два, и С. Зорин, в скобках номер своего мандата. Все.

Сава закончил протокол и расписался рядом со своей фамилией. Подал ручку Грине.

— Распишись.

Гриня внимательно перечитал протокол, лихо расписался.

— Вот, товарищ Фатеев, этот протокол официально утверждает вас в должности председателя. Храните его. И в случае чего, предъявляйте сомневающимся как мандат.

Дед осторожно взял бумагу в руки, полюбовался ровными строчками, вздохнул.

— Нет, сынки, сей мандат не предъявлять надо, а заховать куда подале. Митрясов-то грамотный, читать умеет.

Старик окинул цепким взором пустую, неприютную избу. Глазу не за что зацепиться было. Три лавки вдоль стен, старый обшарпанный стол да на стене крохотный шкафчик с полуоборванной дверцей. Из него бандиты и вытащили все сельсоветские бумаги для страшного костра на груди Бабина.

«Неужели он думает, что бандиты не узнают о его председательстве без бумаги?» — подумал Сава.

А дед Прокопий словно подслушал его мысли.

— Мир меня не выдаст. Я бобыль, сирота, а таких грех обижать. А вот мандат ваш может навредить. Куда ж мне его...

И тут взгляд старика задержался на печке-грубке, возвышавшейся в углу.

— Ага, ядрена-мудрена. — Фатеев подбежал к грубке, открыл дверцу, потом поддувало. Заглянул туда, крякнул с сожалением: — Жаль такую бумагу в золу совать. По нечаянности и сжечь можно. — Старик обошел грубку, оглаживая бока ее. — А ну-ка, сынки, загляните там около трубы на припечек.

Гриня с Савой подтащили скамейку. Гриня, встав на нее и приподнявшись еще на цыпочки, заглянул на припечек.

— Здесь дощечка какая-то.

— Во, — обрадовался дед, — это для лучин. На-ка, сунь под нее мой мандат.

Спрятав таким образом протокол, Фатеев не успокоился, а продолжал ходить по избе, что-то высматривая и соображая. Потом он прошел в передний угол, сел на краешек лавки.

— Ну-ка, сынки, двиньте сюда стол.

Ребята исполнили просьбу старика, хотя и не догадывались о причинах такой перестановки. Фатеев подтянул стол в самый угол. Сел, примерился, даже рукой правой попробовал вроде бы что-то писать.

— Зачем все это? — наконец спросил Гриня. — Так же некрасиво.

— Э-э, сынок, некрасивым стал наш второй председатель, когда ему дырку в голове сделали вон из того окна. Вишь, где оконница тряпкой заткнута.

— А кто?

— Известно кто, бандиты. Щелкнули из обреза. И все... «Вы жертвою пали». — Старик похлопал сухой ладошкой по щербатой столешнице: — А здесь ни из какого окна не видно.

Грине старик начинал определенно нравиться своей истинно крестьянской сметкой и обстоятельностью.

— А мы в вас не ошиблись, товарищ Фатеев, — заметил он удовлетворенно.

Но старик вроде и не слышал комплименты на свой счет, сказал деловито:

— Вот теперь читайте мне секретную бумагу губисполкома, — и подпер подбородок кулачком, ровно сказку собирался слушать.

Кашин развернул бумагу и, прежде чем читать, предупредил:

— Как вы сами понимаете, товарищ Фатеев, письмо это председателю, и поэтому лучше будет, если вы станете исполнять указания исполкома, а не обсуждать или осуждать их со своими односельчанами.

— Читай, сынок, читай. Мне уж под восемьдесят, и я сам знаю, о чем можно, а о чем не след говорить с мужиками.

«Ишь ты, а он еще и гордый», — отметил Гриня и начал читать:

— ...Во исполнение нашего предписания от второго апреля сего 1922 года вам надлежит незамедлительно составить опись засеянных площадей, указав фамилии владельцев с составом семьи, площадь посева и предполагаемый урожай. Опись представить в губстатбюро не позднее 30 мая сего года.

— Эх, какие прыткие, — сказал Фатеев. — Уж и урожай им подавай. Не поймали — ощипали.

— Вот видите, вы сами — председатель — начинаете уже осуждать действия губисполкома.

— Я, сынок, наперво мужик, крестьянин, а потом уж председатель. Два голодных года пережили. Первую весну как засеяли и — на́ тебе, подавай им урожай.

— Товарищ Фатеев, вы же умный человек и отлично понимаете, что если б не помощь Советской власти, то и в этом году нечем засевать было б. Нечем.

— Да понимаю я, но уж как-то шибко скоро. Не успели одарить и уж отдар требуют.

— Вы знаете, что за эти семена мы чистым золотом за океан платили. Зо-ло-том, товарищ Фатеев.

— Эх, сынок, — почесал Фатеев затылок, покряхтел. — Что ты мне золото суешь? Али не знаю я? Вон в Белых Зорях всю семенную тройку бандиты расстреляли. А ты — «золото». На этих семенах еще и крови море, да какой крови.

— Вот видите, вы все понимаете, — обрадовался Кашин.

— Я понимаю как председатель, а как мужик — нет.

— Значит, вам надо немедленно приступить к обмеру засеянных площадей.

— А чего их мерять, чай, все исхожены.

— Вам надо список составлять.

— Вот и давай составим вместе, — предложил старик.

— Как? Сейчас?

— А чего откладывать? Писаря у меня нет, сам неграмотный. Вы и напишите.

Кашин пожал плечами, обернулся к Зорину.

— Между прочим, Гриня, это дельная мысль, — сказал Сава. — Нужно помочь товарищу.

— Но нам же надо догонять Лагутина, — возразил Кашин.

— Пешком не побежишь. А за транспортом к кому явимся?

Делать было нечего. Достали из сундучка еще лист бумаги и готовый конверт. Сава опять сел за стол, макнул перо в чернильницу.

— Диктуйте, дедушка.

— Так, — старик деловито придвинулся к Зорину. — С какого края начнем?

— С какого вам удобнее.

Фатеев изморщил лоб, почесал в своей реденькой бороденке.

— Пиши. Кондрат Крапивин, три души, четыре десятины.

Старик дождался, когда Сава закончил строчку, и продолжал:

— Степан Мельник, пять душ...

— А урожай? — спросил Зорин.

— Какой урожай? — не понял Фатеев.

— Ну, который ожидается у Крапивина?

— Э-э, сынок, — закрутил головой старик, — как у нас говорится, цыплят по осени считают. Ни один крестьянин не скажет об урожае до жатвы.

— Ну, хотя бы приблизительно.

— И приблизительно нельзя. Хлеб болтунов не любит. Да и хлеб-то не мой — крапивинский.

Кашин пришел на помощь другу, подсел к старику с другой стороны.

— Ну, хорошо, товарищ Фатеев, пусть так: болтать нельзя. Но ведь каждый, засевая свой клин, думает же о том, что получит с него.

— Вестимо, думает.

— Так вот, как вы думаете, по скольку у Кондрата с десятины получится?

— Э-э, сынок, — весело погрозил пальцем Фатеев. — Старого воробья на мякине не проведешь, нет.

И как ни бились ребята, старик категорически отказался назвать даже приблизительную цифру. А когда убедился, что переупрямил их, пошутил:

— Сглазить боюсь. Ей-богу.

— Ну, ладно, давайте дальше, — сказал Сава.

— Степана Мельника записал?

— Нет.

— Пиши: Степан Мельник, пять душ... Хотя, погоди. Пиши лучше четыре.

— Почему это — то пять, то четыре? Сколько ж точно?

— Ежели судить по живым на сегодня, то оно, конечно, пять душ. А ежели, скажем, по-завтрему, то четыре. Старуха вот-вот богу душу отдаст.

— Что с ней?

— Известно что. Голод. На лебеде да коре долго ль протянешь?

— Как же так? — удивился Сава. — А остальные в семье что ели?

— То же самое. Но по весне, как тепло стало, начали сусликов ловить. Тем и спаслись. Молодые. А уж старухе-то, видно, не под силу сызнова жир нагуливать. Не сегодня-завтра помереть она уже должна.

— Ну что? — обернулся Сава к Грине. — Как писать будем: четыре или пять все же?

— Пять, конечно, — решительно сказал Кашин. — Нечего человека раньше времени хоронить.

— Это с вашей колокольни хорошо, а с нашей-то не очень, — не согласился Фатеев.

— Почему же?

— Напишем пять, на пятерых им и налог установят. А их-то будет четверо. Справедливо?

Кашин заколебался. С одной стороны, старик был прав, но с другой — вроде бы выходил обман государства.

— Я думаю, надо уважить председателя, — вступился Сава. — Ему лучше знать.

— Ладно, пиши четыре, — согласился Гриня.

Около часа провозились они с описью земель для статбюро. И Кашин окончательно убедился, что они не ошиблись в председателе. Дед на память знал не только всех жителей деревни и земельные участки, но кто, когда и чем болел, у кого околела корова, кому и за что бандиты подпускали красного петуха, на кого можно положиться, от кого надо держаться подальше.

Все знал про свою деревню старый Прокопий Фатеев, бобыль и сирота.

Ребята дивились и не скрывали своего восхищения.

— Поживете с мое, — отвечал спокойно старик, — поболе чего узнаете.

И вот когда был запечатан пакет, надписан адрес и Гриня хотел было заговорить о транспорте, Фатеев предложил:

— Идемте ко мне, сынки. Вскипячу воды, пополоскаем да погреем кишки. Может, какую лепешку из кумарчика слепим.

— Из чего, из чего? — спросил Сава.

— А трава такая есть, мы из ее семян приспособились муку молоть.

...Крохотная хатенка Фатеева, словно стесняясь, пряталась за развесистой ветлой почти в конце деревни.

— Отож мои хоромы, — распахнул старик низенькую дверь в избу.

Пригнувшись, ребята вошли в хату. Обстановка была бедна и неказиста: некрашеная лавка вдоль передней стены, грубо сколоченный стол и такое же ложе, сбитое из отесанной топором березы и застланное домотканой и ветхой дерюгой.

Несмотря на убогость обстановки, в избе было чистенько. Земляной пол выметен и даже побрызган водой.

— Да, — покачал головой Гриня. — Хоромы княжеские.

Фатеев не обиделся на шутку.

— Э-э, сынок, я один живу. А одна голова никогда не бедна, потому как она одна. Вот кто с семьей, тому нынче трудно, это верно.

Старик засуетился, принес охапку сухого хвороста. Достал из-под печки бересту и, раскопав на загнетке золу с углями, вздул огонь. Воду на чай он поставил в чугунке.

— Ну что? Замесим лепешки? — спросил он Кашина.

— Из кумарчика?

— Не из сеянки ж.

Гриня посмотрел на Саву.

— Ну, как?

— Это долгая песня. Достанем лучше галеты.

Они оба понимали, что галеты придется делить уже на троих, что в голодный год это настоящее расточительство, и все же, не сговариваясь, решились на это легко и даже с готовностью. Больно им понравился новый председатель Новокумска. А к избранию его они считали причастными себя и в душе даже гордились этим.

Гриня достал из сундучка и разложил галетины на три разные кучки, в каждой по три штуки. Пришлось доставать и свои жестяные кружки, так как у хозяина оказалась всего одна грубо сработанная из снарядной гильзы.

Прихватив чугунок ветошкой, Фатеев хотел было разлить кипяток по кружкам, но Гриня остановил его:

— Одну минуточку. — Он достал из кармана спичечный коробок, извлек из него два или три белых кристаллика и бросил их в кипяток. — Надо размешать.

Старик, поставив чугунок на шесток, взял прутик и помешал воду.

Потом разлил по кружкам.

Прежде чем начать чаепитие, Фатеев осторожно взял одну галетину, макнул в кипяток и блаженно понюхал ее.

— Хлеб — это жизнь, сынки.

— Знаем, товарищ Фатеев, — ответил Гриня, отхлебнув кипятку. — Кушайте на здоровье.

Старик, глотнув сладкой воды, совсем растрогался.

Он уже и забыл о сладком. А тут...

— Эх, ядрена-мудрена, как хорошо-то, а? — сказал он с чувством. — Вот теперь я и нутром власть почуял.

— Как это? — спросил Сава.

— У нас как говорится-то: быть у власти — жить у сласти. Аккурат в самую точку, будто про меня все одно.

Фатеев счастливо рассмеялся, как ребенок, и с шумом потянул в себя сладкий кипяток.

12. Не хочу домой

Солнце уже клонилось к вечеру, когда выехали они из Новокумска.

— Ну, куда на ночь глядя, — уговаривал их Прокопий Фатеев. — Раненько б встали и по холодочку.

Но Гриня настоял на немедленном отъезде.

— Нам же надо догнать Лагутина, товарищ Фатеев. Тут, может, каждая минута дорога. А вы «ночевать». Мы и так полдня у вас потеряли!

А потеряли они действительно много времени — выборы председателя, составление протокола, описи земель, чаепитие, похороны Бабина.

Уехать, не приняв в похоронах участия, они сочли подлостью и поэтому сделали все, что полагалось, по их мнению, при прощании с товарищем по борьбе. Несли вместе со всеми гроб, говорили у могилы речи, пропели «Интернационал». А Сава едва не разрыдался, увидев детей покойного, горько плакавших возле могилы.

День, в сущности, кончился. Время ушло. И догнать его им не суждено было. Вместо «крылатого конька», которого пророчил дед Петро, они получили в свое распоряжение старого ленивого вола. И не потому, что Фатеев не хотел им дать хорошего коня, а просто таковых не было в деревне. После тяжелой голодной зимы некоторые пали, не дотянув до травы, а дождавшиеся ее сильно исхудали и хорошо еще, что себя могли передвигать. Хозяева помаленьку откармливали их, скрывая от бандитов и всячески увиливая от гужповинности, приберегая животин к жатве.

Возницей на этот раз им выделили старую женщину с грубым, почти мужским голосом. Сухой горбатый нос, свисавший едва не до подбородка, и черные ввалившиеся глаза придавали ей сходство с колдуньей или с какой-то птицей. При этом виде у женщины было нежное, мягкое имя — Феня. Ни по фамилии, ни по отчеству никто в деревне ее не звал, а только так: Феня.

— Ну, от такого кучера сам Митрясов деру даст, — пошутил Гриня, прощаясь с Фатеевым.

— А ты не смейся, сынок, — ответил вдруг серьезно Фатеев. — Все может быть.

Вол шел неторопливо, раскачивая высокими рогами, поскрипывая вытертым до блеска ярмом. Вместо кнута Феня держала в руках длинную крепкую палку, вытертую, как и ярмо, долгой службой. Женщина не злоупотребляла палкой, подгоняя вола больше криком:

— Цоб-цобэ!

Сундучок ребята поставили в самый перед телеги, закрыли большой старой кошмой. На него и уселась Феня. Кошма доставала едва не до середины телеги, и ребята даже могли лежать на ней, что в неблизком и утомительном пути очень важно: можно и соснуть.

Но когда выехали за село и добрались до развилки, Сава вдруг вскочил с кошмы, закрутил головой.

— Стоп, стоп, а куда это ты едешь?

— В Белые Зори, куда ж еще, — пробасила, не меняя позы, Феня.

— А ну-ка заворачивай вон на левую! — решительно приказал Сава.

Феня пожала плечами, ударила вола палкой не сильно по правому боку и скомандовала:

— Цоб-цоб!

Тут не менее решительно вмешался Гриня:

— Ку-да-а?! Заворачивай на Зори.

Феня что-то буркнула сердитое, ударила вола с левого боку и скомандовала:

— Цобэ-цобэ!

Сава вскочил, возмущенный.

— Я же сказал, цоб! — Он даже хотел выхватить у нее палку.

Но Феня резко отдернула руку, давая понять, что уж этого она пассажиру не позволит.

— Отыди, сатана. — Она повернулась к ним. — Вы вот что, начальники. Я дале не поеду, пока оба один путь не назовете. Мне уж и перед волом стыдно за вас. Тпр-р-р, Сивый.

Гриня дернул Саву за рукав, сказал сухо, с угрозой:

— А ну-ка, давай отойдем, товарищ Зорин.

Кашин спрыгнул и быстро пошел в сторону, шурша травой. Сава слез через задок телеги и пошел за товарищем, все более и более мрачнея.

Они отошли шагов на двадцать, так чтобы вознице не было слышно их, и заговорили шепотом.

— Ты что, очумел? — не то спросил, не то упрекнул Гриня. — Лагутин-то через Белые Зори поехал.

— Ну и что? А мы поедем через хутор Прорву. Не все ли равно?

— Но это же крюк какой!

— Дадим крюка, но через Зори не поедем, — отрезал Сава.

— А я говорю, поедем, — сжал кулаки Гриня. — В конце концов я старший в группе.

— А я говорю: не поедем.

Гриня удивленно воззрился на побледневшего Саву, все еще не понимая причины упрямства. Сава — тихоня, размазня — и вдруг такой номер откалывает. Тут что-то не то. Кашин, почувствовав, что спор такой может закончиться ссорой, решил действовать убеждением.

— Послушай, Сава, — начал он мягко, — ведь если мы поедем через Прорву...

— Мы поедем только через Прорву, — жестко и решительно повторил Сава.

— Но почему?

Сава вдруг посмотрел Грине в лицо. И Кашин увидел в его глазах и упрямство, и мольбу, и непоколебимую решимость.

— Ты что... забыл? — выдохнул Сава. — В Белых Зорях мой дом.

И тут-то Гриня вспомнил все. Мгновенно. Что друг его — сын белозоринского попа — еще с зимы бойкотирует родной дом.

— Слушай, Сава, — зашептал он. — Да мы не будем заезжать к попу. На кой он нам? Остановимся в волисполкоме.

— А мать?

— Что «мать»?

— Мать, как узнает, что я в Белых Зорях, да она, знаешь...

— Мда, — согласился Гриня. — Мать, конечно, в покое тебя не оставит. Ей до мушки наша классовая принципиальность. Что же делать? — Кашин наморщил лоб, придумывая выход из положения.

— Едем через Прорву, — сказал уже спокойно Зорин. — А там опять свернем на калмыковскую дорогу. Мы ж благодаря этому обойдем стороной банду. Митрясов-то тоже на Зори махнул.

— Эх, что мне с тобой делать, — вздохнул Гриня. — Прорву так Прорву. — И тут же скаламбурил, улыбнувшись: — Может, через Прорву прорвемся и к Лагутину.

— Вот именно, — обрадовался Сава. — Я ж тебе это и говорю.

Они вернулись к возу уже примирившиеся. Еще подходя, Кашин махнул вознице:

— Заворачивай на цоб.

Но Феня перевела свой тяжелый взгляд на Саву, ожидая команды второго начальника.

— Налево, налево, — подтвердил Сава.

— Вот так бы сразу, — проворчала Феня и ударила вола по правому боку. — Цоб, Сивый, цоб.

Дорога на Прорву была малонакатанной, заросшей густой щеткой конотопа. Сава, скинув ботинки, с удовольствием шагал босиком сзади телеги.

— Хорошо, — улыбался он.

Только Гриня был расстроен неожиданной сменой направления и сидел на возу нахохлившись, забыв даже про махорку.

Солнце, перед закатом, зарозовев, сплющилось и стало походить на пасхальное яичко. Оно уже не слепило, на него можно было смотреть. В траве сонно затюрлюкал перепел: «Спать пора, спать пора».

Было тихо и покойно. И все, что сегодня произошло, казалось Саве далеким и нереальным, будто приснившимся.

Потом солнце закатилось, но летние сумерки долго еще стояли над степью, окутывая даль таинственной дымкой.

— Золотой, — вдруг пробасила Феня, ткнув палкой вперед. — Скоро Прорва.

— Где? Что? — встрепенулся Гриня, толком и не сообразив, куда и на что указывала Феня.

— Эвон, лесок. Его у нас Золотым зовут.

Впереди с левой стороны от дороги действительно надвигался темный лес.

— А почему его Золотым зовут? — спросил Гриня.

— А кто ж его ведает? Говорят, годов тридцать тому здесь разбойники у купцов золото отобрали.

Лес был шагах в ста от дороги. И в ночном полумраке темнел он таинственно и загадочно. На его мрачном фоне они не сразу заметили людей, направившихся им наперерез. Их было двое.

И только незнакомцев заметили ехавшие на возу, как оттуда сердито крикнули:

— А ну, стой!

Убежать на ленивом воле было невозможно, и Феня остановила Сивого.

— Тпр-р-р, — она обернулась и шепнула своим пассажирам: — Ежели что, скажите — к родным едете.

Кашин, увидев двух незнакомцев с ружьями на плечах, всерьез перетрусил и в сотый раз пожалел, что не имеет нагана. Но когда те подошли ближе, Кашин понял, что ошибся: на плечах у них были обыкновенные палки.

«Пастухи», — догадался Гриня, и на душе у него стало веселее.

— Кто такие? Куда едете? — спросил один из подошедших — здоровый, заросший мужик.

Кашин окончательно убедился, что незнакомцы — люди миролюбивые и скрывать от них ничего не надо.

— Мы уполномоченные, едем переписывать население в Калмыково, — сказал Гриня с плохо скрытой гордостью.

— Закурить найдется?

— Конечно.

Гриня достал кисет, курительную бумагу, насыпал на нее махорки, протянул мужику.

— Заворачивайте, товарищ.

Но мужик вдруг зло и сильно ударил Гриню по руке снизу, так что рассыпал не только махорку, но и бумажку выбил. Не успел Гриня и глазом моргнуть, как мужик выхватил у него кисет вместе со спичками. Его спутник проворно схватил с воза ботинки Савы и сказал ему с угрозой:

— Скидавай рубаху. Ну!

А тот, который просил закурить, вцепился Грине в ногу.

— А ну, живо сапоги!

— Так это ж ботинки, дяденька, — пролепетал Гриня.

— Все равно сымай, сволочь, — дядька ткнул под нос Грине свою дубинку.

Гриня суетливо стал дергать шнурки. Сава дрожащими руками ловил пуговицы косоворотки, они не слушались.

— A-а, черт! — Мужик нетерпеливо рванул Саву за грудки, посыпались пуговицы. — Сымай!

— Сейчас, сейчас, — лепетал Сава, начиная задирать на спине рубаху.

И грабители и ограбляемые забыли о вознице. А она вдруг поднялась во весь рост и, ахнув ближнего мужика палкой по голове, рявкнула:

— Ах вы, сбродни окаянные! Вы что ж с детьми творите! А?!

Вол, приняв крик хозяйки на свой счет, дернул воз и пошел. Феня по инерции шагнула через своих пассажиров, продолжая грозно вопить и крестить опешивших грабителей палкой.

— Лиходеи! Я вас, твари, в лепешку! Да как ваши зенки глядят бесстыжие!..

Вол, напуганный криком, резво шагал, увозя своих пассажиров от Золотого. Мужики и не подумали догонять. Они остались там, оглушенные. А Феня, стоя на возу, еще долго бушевала и бранилась, потрясая, как мечом, своей палкой.

13. Брат мой — враг мой

На хутор они приехали далеко за полночь. Уже где-то горланили петухи, пророча рассвет.

— Куда вас? — спросила Феня.

— К старшому хутора, — ответил Гриня.

— А я думала, у вас родня какая, больно рвались сюда.

Феня начала подворачивать вола к ограде небольшого домика. Когда Сивый уперся в плетень и стал, Феня не спеша слезла с воза и ушла во двор. Послышался стук в дверь и вскоре ее голос:

— Марфуша, открой. Это я.

Потом доносились голоса двух женщин, но о чем говорили на крыльце, разобрать было трудно. Наконец Феня вышла на улицу и окликнула негромко:

— Идемте в хату.

Ребята слезли с воза. Сава осторожно ступал по захолодавшей земле босыми ногами. Было ему и непривычно и как-то неловко. Они сняли свой сундучок и пошли с ним за Феней во двор.

Увидев на крыльце полуодетую женщину, поджидавшую их, Гриня спросил Феню:

— А старшой-то где?

— Так вот она и есть старшой на хуторе.

— Как? — несколько смешался Гриня, но тут же быстро сориентировался и протянул женщине руку: — Уполномоченный Кашин.

Женщина взяла Гринину холодную ладонь в свою теплую, мягкую руку, тряхнула несильно.

— Митрясова, Марфа Митрясова.

Услышав фамилию известного в губернии бандита, Гриня машинально отдернул руку и едва не повернул назад, решив, что за Марфой сейчас появится «сам». Усилием воли он заставил себя оставаться на место, но все тело его напряглось, как перед прыжком.

Хозяйка поняла состояние гостя и причину этого. Она добродушно улыбнулась:

— Не бойтесь, товарищ Кашин. Брат мой и мне враг.

И все же признание ее мало рассеяло подозрения Кашина. Он входил в темную избу с недоверием и сильным волнением, ежесекундно ожидая нападения. Только то, что впереди них шла Феня, несколько ободряло, потому что ей они уже доверяли после случившегося у Золотого.

В темной горнице хозяйка шепотом пригласила их:

— Садитесь вот здесь. Я сейчас вам на полу постелю. Феня со мной ляжет.

Ребята опустились на лавку у стены. Марфа, почти бесшумно двигаясь по избе, налаживала им постель, стаскивая на пол какие-то кожухи, дерюги, тряпье старое.

Феня ушла распрягать вола.

— Ну, вот и готово, — сказала хозяйка. — Можете ложиться. Я вас потом рядном укрою. Поди, не замерзнете?

Сунув сундучок под лавку, ребята сели на четвереньки, ощупью нашли свои места на полу. Легли прямо в одежде. Гриня даже решил не снимать саботки, мало ли что. Надо быть наготове.

Марфа накрыла ребят рядном, поправила Саве тряпье под головой.

— Ну, спите, товарищи. Уж светать начинает. Я вас не буду будить. Отсыпайтесь как следует.

Сава уснул почти сразу же. Засопел сладко и ровно. К Грине сон долго не шел. Он все еще опасался подвоха, прислушиваясь ко всему чутко. Вот в предутреннем полумраке избы тенью скользнула к кровати на цыпочках Феня.

— Ну, как? — спросила шепотом хозяйка.

— Пристроила Сивого у тебя в сарае, — ответила тоже шепотом Феня. — Оно бы лучше в поле пустить, да у вас тут лихие люди шастают.

— А где их нет ноне?

Умостившись рядом с хозяйкой, Феня вместо того, чтоб спать, ударилась рассказывать о приключении у Золотого. И хотя она шептала в самое ухо Марфе, Гриня почти все слышал и понимал.

— ...Веришь ли, душа в пятки... Такие лбы, такие хари... А ребятки-то, господи, молоко на губах... Ну, что они... Я со страху чуть не умерла было...

Гриня невольно улыбался в темноте, вспомнив, как «со страху умиравшая» крестила грабителей палкой. И именно этот испуганный шепот Фени подействовал на него усыпляюще — успокоил, убаюкал.

Проснулся Гриня, заслышав стук замка на своем сундучке. Открыл глаза — в окно солнце бьет. Вскочил, а у сундучка мальчишка лет четырех склонился и замок дергает. Дернет — отпустит. Замок покачается. А мальчишка опять дернет — отпустит. Хорошая игрушка малышу.

— Как тебя звать? — спросил Гриня.

Мальчик вздрогнул, оглянулся на чужой голос. В глазах вспыхнул испуг, малыш кинулся бежать из избы, путаясь в длинной холщовой рубашке.

Вошла со двора Марфа.

— Ну, выспались?

— Спасибо. Выспался. А сколько ж времени сейчас?

— Да дело уж к обеду. Ваш товарищ Сава раньше встал, мне уж хворосту подрубил. Там во дворе на тагане суп вам варю.

— Спасибо, товарищ Ми... Марфа.

Гриня поднялся с постели. Марфа стала сразу же убирать ее. Она была еще не старой женщиной, крепкой и решительной в повадках.

— Васянька-то, сынишка, выбежал. Ма, грит, тятя проснулся. Всех мужчин тятями зовет.

— Да? — удивился Гриня. — Интересно. А где ж сам тятя?

— Эх, — вздохнула Марфа. — В девятнадцатом под Лбищенском погиб. Сказывают, вместе с начальником дивизии, с Чапаевым, в одном бою. Из наших там мало кто уцелел. Казачки отвели душу, потешились над ними, попили кровушки.

— А как же брат ваш? Муж герой, а он...

Марфа посмотрела на Гриню внимательно, словно решаясь, говорить, нет ли, и сказала:

— Спирька, братец, — это другой товар. Этот еще при царе по кривой тропке пошел, да так и заплутался.

— Ну, а вы пробовали его как-то убедить, остановить?

— Хмы, — мотнула головой Марфа и сказала холодно: — На братце столько крови, что его убеждать поздно. Да навернись он мне... Я б сама эту сволочь останови...

Хозяйка умолкла на полуслове. Видно, разговор ей этот не к душе был. Но Гриня не любил недомолвок.

— А разве он не бывал в Прорве?

— Был раз. Да теперь вряд ли захочет, — неохотно ответила хозяйка и тут же предложила: — Вы, товарищ Кашин, умывайтесь во дворе с вашим другом, а я вам супу налью.

— Что вы, товарищ Марфа, какой суп. Вы что? У нас есть свой сухой паек. Вы на нас не тратьтесь, у нас на то подъемные есть.

Марфа неожиданно улыбнулась широко и приветливо.

— Ежели вы не любите дармовое есть, то проведите с нами беседу, — предложила она. — Мы ж в такой глуши, ничегошеньки не знаем, где и что происходит. А вы губернские, у вас, поди, воз новостей. Эвон, бабы во двор ко мне собираются.

Гриня выглянул в окошко и увидел нескольких женщин, чинно устроившихся на лавочке под плетнем. «А почему бы не попробовать?.. Мы же учителя», — с уважением к самому себе подумал он.

— А где Феня? — поинтересовался Гриня.

— Феня давно уж уехала.

— Как? Мы же не рассчитались.

— Сава рассчитался. Дал ей целую коробку спичек.

— А деньги? Вот балда.

— Деньги она не взяла. Он ей давал два миллиона. Она отказалась. Спичками, говорит, надежнее.

Суп оказался на удивление жирным и вкусным. Гриня и Сава хлебали из одной миски, довольствуясь вместо хлеба размоченными галетами. Чтобы не смущать голодных ребят, Марфа вышла из хаты.

— Ты, гля, живут, — сказал не то с одобрением, не то с осуждением Сава.

— Да, — согласился Гриня. — То-то я вижу, и сынишка у нее мордастенький. Чего-то припасла Марфуша. Факт. Уж не от братца ли... Хотя вроде в контре с ним она.

Сава поддел ложкой кусочек мяса. С наслаждением проглотил его.

— Вкусно, черт! То ли курятина, то ли заяц.

Гриня тоже выловил кусочек, разжевал старательно.

— Сам ты курятина. Баранина это.

Опорожнив миску до дна, они переглянулись многозначительно, поняли друг друга (еще бы столько!) и вылезли из-за стола.

Марфы все не было. Гриня, выглянув в окно, увидел, что народу во дворе прибывает.

— Придется лекцию им прочитать о текущем моменте. Марфа просила.

— Давай ты, — сказал Сава.

— А почему я, а не ты?

— Во-первых, я босой теперь, а какое доверие босяку может быть? А потом, у тебя голос убедительный. Ты природный агитатор.

Грине лестно было слушать такой отзыв товарища, да и в душе он давно решил, что выступать будет сам. Спросил же просто так, для приличия: вдруг Саве тоже выступать хочется? А раз не хочется, тем лучше.

Марфу они увидели в сенцах, она рылась в кладовушке.

— Спасибо, хозяйка, очень вкусный суп.

— Правда? — радостно удивилась Марфа. — Вот видите, вам понравился. А мне тут некоторых пришлось чуть не силком заставлять есть его.

— Почему?

— Да говорят, суслик, мол, поганый, нельзя есть его.

— Так это суслик? — растерянно икнул Гриня, почувствовав, как в горле что-то встало поперек.

— Конечно. А вы разве не догадались? — Марфа или не заметила смущения гостей, или сделала вид, что не замечает. Продолжала рассказывать: — ...Вижу, вымрет хутор. Что делать? И тут вспомнила про сусликов. Всех баб подняла, велела идти на промысел. Брали ведра, шли и вылавливали сусликов. Некоторые ревмя ревели, а есть отказывались. Но, как говорится, бог дурака поваля кормит. Заставила, приучила. Так вот и выкарабкались. Теперь не помрем.

Марфа вывела своих гостей во двор, где колготилось десятка три женщин да несколько дедов. И между ними белесыми одуванчиками мелькали головенки ребятишек.

— Ну вот, бабоньки, — заговорила Марфа, — довольно нам на бобах гадать. Вот товарищи из губернии все как есть знают. И нам все обскажут, как и что. А вы слушайте, не перебивайте, да велите мальве вашей потише сидеть. А не то живо со двора выставлю.

Заметно было, Марфа Митрясова пользовалась на хуторе большим уважением и авторитетом. Все сразу замолчали, даже ребятишки притихли около своих матерей.

Гриня кашлянул, выступая вперед и обводя своих слушателей внимательным взглядом.

Сава же поспешно отступил к завалинке и сел так, чтоб не видны были публике его босые ноги. Спрятал их за какой-то рассохшийся бочонок, стоявший рядом.

— Дорогие товарищи, — начал Гриня, — на настоящий момент в международном отношении положение у нас, как никогда, крепкое, надежное. Почему, товарищи? А потому, что наша Красная Армия, наш пролетариат и крестьянство показали капиталистам, где раки зимуют. Показали в период гражданской войны. И теперь, — Гриня поднял вверх палец, словно прося запомнить именно это, — ...и теперь, когда у капиталистов дело не выгорело силой, они хотят задушить нас экономически. Не выйдет, господа капиталисты! Не выйдет. — Погрозив пальцем отсутствующим здесь капиталистам, Гриня, помолчав, продолжал: — И вот в апреле текущего года, товарищи, наша делегация была приглашена на переговоры с капиталистами. Видите, как дело повернулось. Поломали об нас зубы, теперь, мол, давайте побеседуем.

Заметив, что шутка его нашла отклик у слушателей, — кое-кто улыбнулся, — Гриня воодушевился того более.

— Председателем нашей делегации был назначен товарищ Ленин. Но, товарищи, разве ж можно пускать нашего дорогого вождя к капиталистам? А? — Гриня обвел всех вопросительным взглядом и, словно прочтя в глазах людей ответ, крикнул решительно: — Нет, нет и нет! Ленин у нас один, товарищи, и рисковать мы не можем. У нас еще мировая революция впереди. И пролетариат сказал так: Ленина не пустим. И не пустили в осиное гнездо.

— Правильно, — сказал какой-то дед. — Береженого бог бережет.

— К капиталистам вместо товарища Ленина поехал нарком Чичерин, — продолжал Гриня. — Конечно, товарищу Чичерину Ильич рассказал, как надо действовать, чтобы не попасться на удочку буржуям. И товарищ Чичерин не подвел Ленина. Все сделал, как он велел. Вы думаете, с чего капиталисты начали с нами разговор?

Гриня опять оглядел слушателей, поощряя их на вопрос.

— А лихоманка их ведает, — молвила Марфа.

— Вот именно. И не подумаешь, что может в буржуйской голове возникнуть. А они и говорят Чичерину: мол, начнем с вами тогда переговоры вести, когда вы нам все долги царские воротите. О-о, дают!

— Они че, спятили? — крикнул какой-то дед. — Николашка займовал, пропивал со своими генералами, а мы, стал быть, плати. Кукиш им! Вот!

Старик выстроил из своих восковых пальцев известную фигуру и сунул в сторону Грини под смех своих хуторян.

Но Гриня знал, кому предназначен этот кукиш, и воскликнул радостно:

— Верно, товарищ дед! Примерно так ответил им и нарком Чичерин. Правда, кукиша он им не казал, там это не принято, но сказал примерно так: ежли вы требуете царские долги, тогда верните нам за все, что вы натворили в интервенцию. Сколь городов, деревень пожгли, сколь детей осиротили. Заплатите нам за все.

— Верно, мать честна! — крикнул тот же дед. — Пусть платют.

— Э-э, буржуи б не были буржуями, если б так вот сразу платить нам стали. Эта братия больше думает, с кого б содрать. Да. Так вот ополчились они на нас, словно волки лютые, только свистни — разорвут. Но, как вы знаете, волки ж не только на человека нападают, могут и друг дружке в глотку вцепиться. Так и капиталисты: какой зазевался — мигом его сожрут. И вот тут нарком Чичерин вспомнил наказ вождя — расколоть фронт капиталистов. Он взял и заключил с Германией от имени Советской республики договор, в котором обе стороны отказывались от взаимных претензий. Ни вы нам не должны, ни мы вам.

— Как так? — удивился дед. — Они ж нас грабили.

— Верно, дед, — согласился Гриня, — грабили. Но грабили же не трудящиеся, а опять капиталисты ихние. А ежели они нам репарацию станут выплачивать, так тянуть ее будут с трудящихся, да еще на нас кивать рабочим-то: это, мол, не мы, это вон дерет с вас трудовая власть Советов. Вишь как? И потом нам этот договор важен был политически. Понимаешь, политически. Раз Германия заключает с нами договор, стало быть, она признает нас. И этим договором мы таким образом прорвали фронт наших врагов, товарищи.

Гриня победоносно оглядел своих слушателей, словно лично участвовал в прорыве этого фронта.

— Какие будут вопросы, товарищи? — спросил он.

— А когда мануфактуру привезут? — поинтересовалась женщина, сидевшая на лавке.

И сразу все заволновались, завздыхали, потому как давно забыли, как она и выглядит, эта мануфактура. Пооборвались, пообносились.

Конечно, что мог ответить на это Кашин? Ему бы легче было рассказать о мировой революции, которая не сегодня-завтра должна грянуть, но вот мануфактура... Впрочем, не таков был Гриня, чтоб отступать.

— С мануфактурой, товарищи, трудно, очень трудно пока. Тяжело Республике Советов. Шестнадцать губерний, товарищи, голодают. Страна изо всех сил напрягается, чтоб помочь нам. Вот весной — семенами, теперь — товарами... Есть уже первая ласточка. Не далее как два дня назад, обоз с товарами был направлен в Калмыково. Потерпите, дойдет и ваш черед.

Сообщение об обозе вызвало радостное оживление среди женщин.

— А по скольку давать будут?

— Как будут: на деньги али за хлеб?

— По какой цене?

Откуда Грине было знать все это? Но он отвечал весомо и авторитетно, сам веря в сказанное:

— Будем раздавать по справедливости, товарищи. Советская власть никогда не обидит бедного человека, за то воевали и воюем.

В это время с улицы к воротам подбежал резвый конь, запряженный в легкий ходок с коробушкой. В плетеном коробке сидел молодой парень в солдатской папахе.

— Тпр-р-р, — натянул он вожжи.

Гриня не знал, кто это и к добру ли явился. Но публика не проявила особого беспокойства, и у Кашина вдруг родилась смутная догадка. Он взглянул вопросительно на Марфу. И она поняла этот немой вопрос, улыбнулась довольная, кивнула утвердительно: «Вам, вам это».

Убедившись, что конь предназначен им, Гриня так обрадовался, что закончил свое выступление пламенным призывом:

— Да здравствует мировая революция, товарищи! — И первым захлопал в ладоши, увлекая и своих слушателей.

14. Счастливчик Крюков

Наконец позади за увалом скрылся гостеприимный хутор Прорва. Конь, пофыркивая, резво бежал вперед. Смазанный, ухоженный ходок погромыхивал; парень-возница, заломив едва не на затылок папаху, мурлыкал под нос песню.

Заветный сундук был засунут под облучок и старательно прикрыт соломой. Все было хорошо и прекрасно, не хватало Грине только цигарки в зубах. Кисет с махрой отобрали у Золотого. Сава тоже был в отличном настроении, хотя нет-нет, а вспоминал о своих великолепных ботинках, с которыми ногам было так уютно и тепло, а на сердце Савы — сладко от чувства собственного достоинства. И все осталось там, у Золотого — и ботинки и достоинство. Поэтому, как ни пытался Сава напустить на себя важный вид, приличествующий уполномоченному губкома, но лишь увидит свои босые ноги, заливается краской от стыда.

И именно поэтому, чтобы с ними не повторился еще раз такой конфуз, захватили ребята с хутора добрую дубинку с набалдашником, сунули в солому. Появятся еще раз бродяги, попросят закурить — уж теперь-то уполномоченные не оплошают.

— А что, Марфа давно у вас в председателях? — спросил Гриня возницу.

— Да с самого начала, как белых прогнали.

— Ишь ты, — удивился Кашин и невольно вспомнил новокумские хлопоты с этой должностью. — Неужто и бандиты вас не трогали?

— Было раз весной ныне. А то никогда не наскакивали, — отвечал парень.

— Что так-то? — не отставал Гриня.

— Так Митрясов-то — брательник Марфин младший. Она ему еще в детстве уши драла, шкодлив больно был. Вот с того времени, наверно, и побаивается ее.

— А весной, говоришь, наскочили же.

— Хэх, — улыбнулся парень. — С чем наскочили, с тем и отскочили.

— Ну-ну, — поощрил Гриня парня, почувствовав, что тому смерть как рассказать хочется.

— Весной нам семена привезли с городу. Сеять, значит. Вот тут-то они и налетели. Парень, который с семенами был, — за наган. Да где там. Пульнуть раза два успел, схватили его они. Начали бить, поволокли за околицу расстреливать. Вот тут и явись, как снег с неба, Марфа.

— С оружием?

— Какое там, с поварешкой да с бабами. Суп во дворе варила, когда эта кутерьма началась. Парня б того сразу шлепнули, да замешкались с раздеванием. Ну, пока он ботинки снял, гимнастерку, тут и Марфа подоспела с бабами. Подбегает, вопит: «Стой! Не стреляйте, мерзавцы!» Братец-то ее на коне красовался, плеткой по голенищу поигрывал. Ждал, когда разденут комсомольца и он его лично в расход пустит. Увидел Марфу, смутился. И даже конь вроде под ним плясать перестал. А Марфа к нему: «Ты что делаешь, стервец, а?» Митрясову, видно, несладко принародно такое слышать. «Сестра, — говорит, — не мешай народному суду». А Марфа взвилась, как ужаленная: «Ах ты, тварь сопливая, еще себя и народом величаешь!» Да поварешкой его. Он едва увернуться успел, а то б влепила по мордасам. Конь его с испугу в сторону прянул, Митрясову эта поварешка и угодила по спине. И смех и грех. Поварешка согнулась, конь храпит, землю копытит. Митрясов весь побагровел, кровью налился. «Ты что, очумела?!» — кричит на Марфу. А она подбежала к тому парню, встала перед ним, загородила, а брату кричит: «Ты, заступник народный, что народу дал? Молчишь? Потому как вы со своей бандой кровь пьете народную. А этот парень семена нам привез, хлеб. Он кормилец наш! Слышишь? Он!» Митрясов что-то сказать ей хотел, возразить, но она ему и рта раскрыть не дала. «Вон, — кричит, — из нашего хутора! Вон!» Да опять на него с поварешкой, А конь митрясовский увидел это дело, да прыг-скок, да в дыбки, заржал жалобно. Тут еще ж и бабы другие вопят, Марфе подсобляют. И что ты думаешь, отбили того парня, отстояли. Ускакал Митрясов не солоно хлебавши со своей сворой, даже и семенами не попользовался. Зато, сказывали, потом в Белых Зорях полютовал.

— А ты не слыхал, где он сейчас находится? — спросил Гриня.

— Кто его знает. Губерния большая, поди угадай, куда его понесло. Возьмет вон из-за бугра вывернется, вот и молись тогда.

Парень опасливо осмотрелся и, хотя ничего не увидел подозрительного, все равнопоскучнел. Должно быть, разговор о возможной встрече с бандитами испортил ему настроение.

Сава, отвалившись к задней стенке коробушки, смотрел опять в небо и тихонько насвистывал. Он не разделял опасений возницы, резонно полагая, что в такой глухомани, где и дорога-то заросла конотопом, банде делать нечего. Если только бродяги, вроде давешних, так на них теперь вон какая штука припасена. Пусть сунутся.

— А ты что, не догадываешься, где Митрясов? — спросил Сава Гриню.

— Догадываюсь. Но не мешает и жителей спрашивать.

— Надо скакать побыстрей, чтоб Лагутина предупредить.

— Предупредить, конечно, не мешает. Но, мне кажется, Лагутин не такой дурак, чтоб не выставлять охранения. Он, пожалуй, лучше нас понимает, где находится.

А меж тем близился вечер. Солнце уже коснулось горизонта, когда возница указал вперед:

— Эвон уж и тракт виден.

— Где?

— А вон, вишь кусты, это как раз вдоль него. Как на него выскочим — до Подлюбич пятнадцать верст останется. Ночью приедем.

Перед трактом дорога двинулась на подъем, и конь перешел на шаг. Были уже сумерки, в придорожных кустах густела темнота. И вдруг слева, впереди за кустом, Грине почудилось — стоит человек. В белом. «Мерещится», — подумал Кашин и покрутил головой, словно отгоняя призрак.

Человек и впрямь исчез. Гриня облегченно вздохнул. «Только еще привидений нам не хватало». Но в это время возница обернулся и, пуча испуганные глаза, прошептал:

— В кустах кто-сь есть.

И тут кусты зашевелились, затрещали сучья. Кто-то убегал по кустам в сторону тракта.

— Гони ты коня! — ткнул Гриня в спину возницу. — Ну!

Тот хлестнул коня кнутиком, дернул вожжи.

— Может, бандит, — предположил Сава, — побежал своих предупреждать.

— А черт его знает, — отвечал Гриня, не спуская глаз с кустов, набегавших навстречу.

Но как только они выехали на тракт, сразу увидели человека в белом. Он стоял впереди на дороге, явно поджидая повозку. При виде его даже конь насторожился, запрядал ушами.

— Гони! — снова ткнул Гриня возницу в спину. — Не останавливайся.

Возница хлестнул коня вожжами.

— Нно-о-о!

Конь побежал скоком, косясь на незнакомца в белом и норовя обойти его стороной. Человек догадался, что его хотят объехать, кинулся наперерез, поднял вверх руки.

— Стой!

Крик его словно подхлестнул едущих, возница, привстав, сильно ударил коня и замахал кнутом над головой.

— Но-о, черт!

Гриня схватился на дубинку, лежавшую в соломе, приготовился в случае чего ударить, но не успел. Они промчались мимо.

Человек бросился бежать вслед, что-то крича им.

— Слышь, — сказал Сава, — он, никак, крикнул: «Товарищи».

— Ты ослышался, — усомнился Гриня.

— Нет. Он крикнул: «Товарищи, спасите...», кажется.

— У-у, елки-палки, неужто наш кто? — Гриня ткнул возницу. — Останови коня.

Возница оглянулся, запротивился:

— Ты глянь, он весь в белом, може, из покойников.

— Дурак. Останавливай. Он в нижнем белье.

— Тр-р-р, — неохотно натянул вожжи возница.

Конь сбавил бег и вскоре остановился.

Человек, увидев, что его ждут, перешел на шаг. Верно, бегу этому он отдал последние силы.

— Товарищи, — прохрипел он, подойдя. — Я Иван Крюков, деповский я. Бежал с-под расстрела.

И упал в коробок, подкошенный усталостью. Кашин с Зориным втащили его на солому, примостили спиной к вознице — лицом к себе. Поехали дальше. Крюков долго не мог отдышаться. Возница, чувствуя на своей спине его голову, ерзал-ерзал на облучке, потом обернулся, заглянул в лицо.

— Слушай, так это не тебя ли весной в Прорве расстреливали?

— Меня, брат, меня, — кивнул, жалко улыбнувшись, Крюков.

— И что? Опять?

— Опять, брат, опять.

— Кто?

— Он же. Митрясов.

— И опять отбили тебя?

— Какое там... Сам утек.

Возница восхищенно зацокал языком:

— Ну, счастливчик ты! Скажи, а?

Крюков с готовностью закивал головой, неожиданно сильно закашлял. Кашель долго бил его, по щекам потекли слезы, а он все кивал головой, а между приступами шептал осевшим голосом:

— Счастливчик... Верно... Счастливчик я.

15. Сухари рабочего класса

Кое-как отдышавшись, Крюков молвил извиняющимся тоном:

— Вы, братки, не бойтесь. Не чахоточный я. Просто шибко бежать пришлось. Запалился.

— А вы не слыхали, где Лагутин с обозом? — спросил Гриня.

— Лагутин, как я понимаю, далеко уж впереди. А Митрясов, видать, нас за него принял, вот и... всех к стенке. Всех наших.

Крюков морщился, сдерживая подступающие слезы.

— Постой, а как вы тут оказались? Зачем?

Крюков отер глаза, высморкался и, вздохнув, начал рассказывать.

— Мы все из депо. Началось это еще зимой, кажись. Ездил наш один машинист в Белые Зори, он родом оттуда, у него там мать старуха. Воротился постаревшим на двадцать лет, пошел в партячейку: собирайте, говорит, рабочих, хочу им рассказать кое-что. Собрали нас всех в слесарном цехе. Вышел этот старый рабочий, открыл рот, чтоб, значит, говорить, и... не может. Слезы его душат. И ничего он с ними не поделает. В цехе так тихо стало, муха летит — слышно. Еще бы. Машинист — ветеран, в 1905-м на баррикадах дрался, гражданскую прошел, а тут стоит и плачет. Значит, что-то уж такое у него... Одним словом, принесли ему воды, дали выпить. Немножко успокоился он. И говорит: «Товарищи, в Белозоринском детдоме дети умирают от голода. Дети-и-и. Неужели же мы, рабочий класс, допустим такое у нас под боком?»

И рассказал он вещи страшные. Заведующего детдомом расстреляли бандиты, расстреляли и еще нескольких учителей, воспитателей. Остальные разбежались. Детдом разграбили, а детей не тронули, оставили умирать голодной смертью. Нашлись какие-то там старушки сердобольные. Но что они могли? Одного, ну, двух, пожалеть, а их ведь там около ста.

И приняли мы тогда на том собрании постановление: помимо того, что пошлет в Белые Зори губнаробраз, направить в детдом четырнадцать лучших комсомольцев от депо. Не учить детей, нет, а спасать от голодной смерти. А чтобы не поехала эта группа с пустыми руками, решено было насушить четырнадцать мешков сухарей. И послать комсомольцев с этими сухарями.

А где их взять, сухари-то или хлеб на них? Постановили: каждому рабочему ежедневно приносить в депо крошку от своего пайка. А пайки-то, сами знаете, какие у нас — фунт на рот.

Нам-то холостым что — не страшно это. А вот как семейному, у которого свои дети? Ведь и они ж впроголодь живут. И еще от них отрывать. Вот кому действительно было тяжело. Семейным.

И понесли рабочие свои крохи. Через проходную идут и каждый на стол кладет, кто окусочек, кто корочку, кто мякиша с ноготок. Потом мы это все собирали и сушили в кочегарке. Сушили и ссыпали в мешки. К маю и наскребли четырнадцать мешков. Когда завязали последний, это был настоящий праздник в депо.

С неделю тому назад и выехали. Меня в группу ввели, как уже знающего эти места. Я весной был здесь в семенной тройке. И вот четырнадцать комсомольцев везли четырнадцать мешков сухарей, сухарей рабочего класса. На случай встречи с бандитами дали нам пять винтовок и три нагана. Ехали мы на двух подводах. И знали, что нас ждет, а ехали весело.

Детдом этот, хотя и называется Белозоринским, но расположен не в самих Белых Зорях, а в стороне, верстах в трех.

Застали мы детей в тяжелом состоянии. Многие от голода даже ходить не могли. Возились с ними там две или три старушки да глухой и ветхий сторож. Весь их запас — два мешка кукурузной муки, присланной губнаробразом. И все. Ни жиринки, ни былинки.

Ну, мы сразу засучили рукава и за дело. Наладились крапивные супы варить с размоченными сухарями. Детей перемыли, одежку их, какая есть, перестирали. В хлопотах обо всем забыли. А винтовки с патронами заперли в кладовой, подальше от греха. Дети ж рядом. А ну кто из них доберется до ружья поиграть, беды наделает.

За день мы все так ухрюстывались, что ночью спали, будто убитые. Никому из нас и в голову не приходило, что на детдом напасть могут. Там грабить-то нечего, мешки с сухарями да куча полуживых детей.

И вот сегодня на рассвете накрыл нас тепленьких Митрясов. Выволокли всех во двор полураздетых, бить начали. Митрясов к каждому пристает: «Где товары?» «Какие товары?» — отвечаем. Откуда нам было знать, что недавно действительно товары через Зори проследовали. А он, Митрясов-то, закусил удила, бьет всех плеткой. «Вы у меня, комса драная, заговорите». Долго бил, устал, сволочь.

Бандиты в детдоме все вверх дном перевернули, товары искали. Сухари наши, с такой болью и трудом собранные, вытряхнули прямо на улицу. Ходят по ним: хруп-хруп. Зреть это, братки, было немыслимо. Володя Щербаков, кореш мой, плачет. Сам в кровь избит, а плачет не от боли — видеть сухари наши растоптанными не может. «Что ж вы делаете, — кричит, — ведь это жизнь детей, ироды!»

Дети в доме ревут. Жуть.

Ничего не нашли митрясовцы. Забрали винтовки наши из кладовой да одежонку верхнюю, которую кто надеть не успел. «Что с этими делать?» — спрашивают Митрясова. А тот рукой эдак махнул небрежно: «Отведите к лесу и расходуйте».

И повели нас к лесу, а он и недалеко, шагов двести от детдома. Привели, построили в шеренгу. Хотели заставить могилу копать, да раздумали. Некогда, да и нечем

«Ну, комсомолия, молись, — кричит один мордастый такой, с шашкой на боку, с наганом в руке, и своим командует: — Заряжай, хлопцы!»

Те — щелк, щелк — дослали патроны и уж стволы поднимают. И вдруг этот с наганом увидел на Володе Щербакове ботинки хорошие — брюки в счет не шли, их изодрали в свалке.

«Стоп, стоп, ребята, — кричит. — Ботинки снять надо». — И к нам идет.

«Да брось, Федор, — кричат ему, — срасходуем, тогда и сымешь».

«Тю, дураки, — отвечает он. — Я с мертвяков брезгую».

Подходит этот Федор к нам (мы с Володей рядом стояли) и командует: «А ну, сымай штиблеты, я донашивать буду».

А сам наган эдак держит. Володя сел на землю, стал разуваться. Чего уж тут спорить. Хоть несколько мгновений жизни дарят через те ботинки. Расшнуровывает не спеша. Снял, да чтоб еще время потянуть, вытряс из них мусор, отер носки рукавом рубашки и даже шнурки начал связывать. А Федька-то ему с похвалой: «Хозяйственный ты, видать, был. А ну-ка, кажи», — да прежде чем принять ботинки, руку освободил — сунул наган в кобуру.

Вижу, бандиты винтовки опустили, зубоскалят что-то меж собой, а меня от них как раз Федька загораживает, к ботинкам обе руки тянет. «Ну, думаю, была не была, все равно помирать». Повернулся кругом да бежать. Кусты-то вот они — за спиной. Если б далеко были, срезали б они меня. А тут и глазом моргнуть не успели, а меня уж и не видно. Кто, может, и успел бы стрелять, так, наверно, боялся Федьку зацепить. Ему б дураку, на землю пасть, чтоб они без помех залпом могли ударить. А он сам за мной кинулся. «Стой, сволочь!» — орет. Как же жди, остановился. Я пулей летел сквозь кусты. Метров сто, наверно, промчался, когда они палить начали. Вслепую, наугад. Завизжали пули над головой. «Э-э, — думаю. — Так ведь и зацепить могут». И свернул в сторону, побежал по направлению от Зорь. Стрельба вскоре прекратилась, зато ржанье коней донеслось. «Эге, дело швах. На конях мигом догонят».

А сам лечу, ног под собой не чуя. Вылетел на какую-то полянку и едва не столкнулся с мужиком, тащившим к возу ворох лозы.

Выпучились мы друг на дружку, глядим обалдело, и ни он, ни я слова сказать не можем. Ему-то обо мне легче догадаться: в нижнем белье, избитый, где-то стрельба, крики слышны. И дураку ясно: за мной гонятся.

А вот как мне узнать, кто он? Мужик справный, волос долгий, одежка хорошая, конь сытый, возок тоже не бедняцкий. А ну как кулачок?

Не знаю, сколько мы этак глазами хлопали. Тут ржанье коней донеслось, крики. Оба разом мы головы туда повернули. Был бы у этого мужика конь распряжен, прыгнул бы на него, да и ускакал. А то ведь, пока распряжешь, как раз бандиты подоспеют. «А ну его, — думаю, — к черту». И кинулся в кусты. А мужик мне: «Стой, дурачок, куда? Ложись в телегу, да живенько». Голос ласковый такой, вроде душевный. И я, не раздумывая, прыгнул в телегу, лег лицом вниз. А он быстро стал на меня лозу складывать, ее возле телеги много было натаскано.

Грузит он, грузит, а меня нет-нет да спросит участливо: «Ну как, сынок, не давит?»

«Не давит», — отвечаю, а сам уже во всю грудь вздохнуть не могу. Да мужика обижать не хочется. И так он, слышу, весь изволновался: «Может, хватит уж? А то, поди, тяжело».

«Складывай все, — хриплю снизу, — сыдюжу».

Сложил он на меня всю лозу и только увязывать стал воз, как явились эти по мою душу...

Крюков снова закашлялся, видно, от волнения.

— Братки, у вас не найдется закурить? — спросил как-то жалобно.

— Нету, — с сожалением ответил Гриня. — С великим бы удовольствием, да бродяги у нас кисет отобрали.

— Может, в сундучке есть? — предположил Сава. — Не завалялось там?

— Да нет. Я ж всю махру в кисет, дурак, высыпал...

— Жаль, — вздохнул Крюков. — А бумага, огонек найдутся?

— Это есть.

— Ну и хорошо.

Крюков взял бумажку, зажал ее губами, а руками стал собирать на возу сухие стебельки. Насобирал в горсть, растер пальцами и свернул цигарку.

Гриня зажег спичку, дал прикурить.

— А вон и Подлюбичи, — сказал вдруг возница.

— Где?

— А вот, левее гляди, — указал возница кнутом.

Впереди по левой стороне темными буграми приближались хаты.

— Послушай, дружище, — обратился Гриня к вознице. — Провези нас еще один перегон. А? Нам Лагутина догнать надо обязательно. А у тебя конь добрый. Не боись, мы заплатим втрое.

— Да я что? Марфа изругает, — отвечал возница.

— Мы ей записку напишем, она поймет, — продолжал агитировать Гриня. — А тебе, окромя денег, наперсток сахарину отвалим. А?

— Да оно б, конечно, — мялся возница. — Но ведь конь-то заморился.

— Так мы заночуем, а утречком и тронем.

— Ну, ежли так.

— Конечно, так, — обрадовался Гриня. — Нам же никак медлить нельзя. Того гляди под Митрясовым окажемся.

— Ну ладно, будь по-вашему, — согласился парень и стал подворачивать к ближайшей избе. — Заночуем у деда Михея. Он меня знает.

16. Тревожное утро

Дед Михей, седой, как лунь, и немножко глуховатый старик, в ночлеге не отказал. Парню велел распрягать коня, а остальных пригласил в избу.

Гриня шагнул было на крыльцо первым, но тут Крюков спросил старика:

— Дедушка, а нельзя ли нам в сарае заночевать?

— Ась? — приложил Михей к уху ладонь.

Пришлось Крюкову, чтобы не кричать сильно, повторить просьбу в самое ухо старику.

— Можно. Отчего ж нельзя, — согласился он. — Только не спалите сарай-то с курёнкой.

— Что вы, дедушка, у нас и курева-то нет.

— Айдате, покажу, — старик направился к сараю.

— Почему в сарай? — спросил Гриня Крюкова. — В избе ж, наверно, место есть и теплее там.

— Э-э, братки, в избе теплее, да в сарае целее.

Сарай был плетеный и когда-то давно обмазан глиной, которая во многих местах пообвалилась. Даже крыша его, крытая соломой, зияла дырами.

Дед Михей из темного угла, где крыша была поцелее, убрал вилы и грабли. Поставил их у дверей. Постелил пару охапок прошлогоднего сена.

— Вот так и ладно будет, сынки. Почивайте с богом, уже, чай, вторые петухи пропели.

Кашин догнал старика во дворе, взял под локоть и спросил в самое ухо:

— Дедушка, вы не заметили, обоз тут не проезжал с отрядом?

— Проезжали какие-то.

— Давно?

— Да часа два-три тому.

— Дедушка, — обрадовался Гриня. Он готов был расцеловать старика за такую новость. — Сколько телег? Какие они сами?

— Три телеги впереди, а сзади полусотня или более верховых.

— А начальник не в кожанке?

— Да оне уж в темноте проезжали. Мы со старухой спать легли. Через окно видели.

Кашин кинулся к вознице, который, привязав у телеги коня, затаскивал в сарай сбрую.

— Послушай, друг, давай еще немножко проедем. Они где-то недалеко остановиться должны.

— Конь же уморился. Тридцать верст отмахали. Пусть хоть часика три передохнет.

Гриня направился в угол, где уже лежали Крюков с Зориным.

— Ребята, живем! — сообщил радостно Гриня. — Мы уже у Лагутина на пятках.

От этой новости всем стало весело и спокойно. На радостях достали сахарин и, поскольку чая не было, послали возницу к колодцу за водой. Он принес целое ведро.

— Ведра мы не выпьем, не лошади, — пошутил Гриня и, слив большую часть воды, в оставшуюся сыпнул сахарин и размешал его прутиком.

— Вот заместо чая. Пьем.

Сава достал из сундучка две кружки и несколько галет. Усевшись вчетвером вокруг ведра, они черпали из него сладенькую холодную водицу и чаевничали, по очереди прикладываясь к кружкам. Все были сильно голодны. И поэтому, когда возница, тронутый щедростью своих пассажиров, положил на круг настоящую хлебную лепешку, ребята не могли удержаться от восторга.

— Это же пир! — воскликнул взволнованно Сава. — Настоящий пир!

Ничего, что лепешка оказалась горьковатой и с какой-то колючей примесью, — она пахла хлебом.

После ужина стали укладываться. Сундучок сунули под голову, закрыли сеном. Крюкова решили положить в середину, так как он был в нательном белье и не переставал вздрагивать от ночной прохлады. По краям легли Сава и возница-парень.

— Спим три часа, не более, — предупредил Гриня. — Надо догонять Лагутина.

— У него ж тоже кони, — отвечал возница. — И они где-нибудь сейчас почивают.

Притихли. Где-то далеко в деревне сбрехнула собака. Сонно затурлукал сверчок у хаты. И тут Крюков молча поднялся, прошел ко входу, выглянул во двор, пошарил рукой у двери.

— Чего ты? — спросил Гриня.

— Запереть бы чем-то надо. Ничего тут нет, ни засова, ни вертушки.

— Подопри чем-нибудь.

Крюков нащупал у косяка вилы, подпер ими плетеную дверь в сарай. Бесшумно подошел, лег на свое место.

— Ваня, — неожиданно обратился к нему по имени Сава, — ты ж не досказал, как с тем мужиком у тебя получилось.

— С каким?

— Ну, который тебя под лозу спрятал.

— А-а, — вспомнил Крюков и, помолчав, сказал: — Хорошо получилось. Подскакали те, слышу, спрашивают: «Батюшка, не видал тут в белье одного?» «Да нет, — отвечает, — никого не видел». Матюкнулись они и дальше поскакали.

— Что? И искать на возу не стали? — удивился Гриня.

— Нет. И не подумали. Я сам удивился. А потом уж, когда этот довез меня до тракта и выпустил, я понял, почему.

— Почему?

— Этот мужик, братки, оказывается, поп с Белых Зорь.

— Что? Что?! — вскочил Сава. — Как ты сказал?

— Ну, поп самый настоящий. Он сам потом мне, когда меня...

Сава дальше не слушал, поднялся, быстро отошел к двери, откинул вилы и, выйдя во двор, сел у стены. Крюков видел через открытую дверь его скорченную, сникшую фигуру, и ему вдруг показалось, что плечи у Савы вздрагивают.

— Чего это он? — шепотом спросил Крюков у Грини.

— Тихо ты, — шикнул Кашин на Крюкова. — Поп этот — отец его. Понял?

— А-а, — выдохнул Крюков. — Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

А Сава действительно плакал. Горько плакал, стараясь даже вздохом не выдать своего состояния. Плакал от обиды не за себя — за отца, за его доброе сердце, за ласковый голос, мысль о которых он всячески изгонял в эту зиму из памяти своей. Старался изгнать, вырвать с корнем. Зачем? Почему? Он не мог и себе ответить на это. И оттого становилось ему еще горше и обидней.

Долго сидел Сава на улице. Уже начало светать. Он почувствовал, что продрог, и, заслышав храп из сарая, тихонько прокрался на свое место. Лег осторожно, чтобы не разбудить кого из товарищей. Он думал, они все спят, и вдруг услышал у самого уха шепот Крюкова:

— Ты зря расстраиваешься, браток. Отец у тебя хоть и поп, а человек хороший.

Сава горько усмехнулся такому «открытию» и промолчал.

Но потом спросил тоже шепотом:

— О чем хоть вы говорили?

— Да ни о чем вроде. Освободил он меня из-под лозы и говорит: «Беги, сын мой, в сторону Подлюбич. Туда недавно обоз прошел с красноармейцами. Комиссар Лагутин ими командует». Вот я и зафитилил сюда, а тут вы едете. Слышу, вроде бандитов поминаете, ну, думаю, значит, наши. И вышел на дорогу. Ладно, давай спать, а то уж вон совсем светло.

Они затихли, прижались теснее друг к другу. Было все же холодновато, и Сава пожалел, что не захватили из города шинель, которую предлагала Гринина мать.

Разбудил их всех сразу сильный и бесцеремонный стук в дверь хаты.

— А ну, старый хрыч, отворяй, — кричал кто-то на крыльце. Там топтались три вооруженных человека, четвертый с конями был у ворот на улице. Группа верховых проскакала мимо двора.

Крюков вскочил сразу и, сделав знак остальным молчать, кошкой скользнул к выходу из сарая. Дверцы не были подперты, Сава забыл сделать это. Крюков схватил вилы и встал за дверцей, прильнув к стене.

Гриня хотел было кинуться, чтобы подпереть чем-то дверь, но Крюков зло погрозил ему кулаком, требуя оставаться на месте и сидеть тихо. Тогда они прильнули к дыркам в плетеной стене, чтобы лучше видеть происходящее.

На крыльце стояли бандиты. Это было ясно не только из их поведения — Гриня и Сава узнали Федьку Спиридонова. На боку та же шашка и желтая кобура.

Едва дед Михей явился на крыльцо, как Федька, вытащив наган, прошипел:

— А ну, говори, старый горшок, кто у тебя?

— Ась? — отозвался дед.

Федька кивнул своим спутникам, они исчезли в избе.

— Волоките сюда их, — крикнул вслед им Федька.

Дед Михей, испугавшись, видимо, за старуху, взмолился:

— Нет там никого, нет, ребяты.

— Чего брешешь, — рявкнул Федька. — А конь чей? Где они?

Федька сунул наган в лицо старику, тот, отворачиваясь, кивнул в сторону сарая.

— Там... там они.

Федька легко, по-кошачьи спрыгнул с крыльца и, взведя курок, направился к сараю. Перед полуоткрытой дверью он неожиданно заколебался, пнул ее ногой, распахивая шире, и приказал:

— А ну, выходь, кто тут есть! Живо!

Крюков едва-едва головой мотнул, приказал ребятам: «Не шевелитесь».

Федька постоял в нерешительности перед дверью, соображая что-то.

Потом вдруг пулей ворвался в сарай и, еще не рассмотрев никого там, заорал:

— Р-руки вверх, сволочи!

Он оказался спиной к Крюкову.

И в тот же миг Крюков со всего маху вонзил ему в спину вилы.

— А-а-а! — дико, по-звериному завыл Федька и повалился на землю, корчась от страшной боли.

Сава и Гриня онемели от ужаса. Крюков бросился к извивающемуся Федьке, поднял выпущенный им наган.

— Чего вы сидите! — крикнул он. — Банда в деревне, убегайте по огородам!

И тут же сам выскочил из сарая. Но не побежал, а выстрелил в бандита, метнувшегося из избы. Тот покатился по крыльцу. Дед Михей, быстро крестясь, кинулся за сенцы.

Второй бандит из хаты не появлялся, видимо, перетрусил. А тот, который сидел на коне, начал стаскивать из-за спины винтовку. Но замешкался. Крюков дважды выстрелил в него. Промахнулся. Тогда бандит, пригнувшись, наддал коню ногами и ускакал.

— Скорей, скорей, — торопил Крюков ребят. — Я прикрою.

Они ринулись на огороды и побежали. И тут услышали, как в центре села затрещали выстрелы.

Все чаще, чаще. Потом ударили залпами. Где-то заржали кони.

Ребята выскочили за огороды в степь. Кромка леса, где б можно было укрыться, синела далеко-далеко на горизонте.

— Стой! — крикнул Крюков, бежавший сзади. — Смотри, братки.

Они остановились, оглянулись назад. В центре села шел бой, метались кони.

И вдруг на огороды выскочил всадник на вороном коне и, нахлестывая его, поскакал в их сторону. За ним летел другой всадник, сверкая над головой клинком.

— Ложись, — скомандовал Крюков ребятам.

Конь первого всадника несколько замешкался перед плетнем, не решаясь прыгать через него. Хозяин оглянулся и сильно ожег вороного... Конь заржал и прыгнул через плетень. Он сбился с ритма и сразу не мог набрать скорость, перейти в галоп.

А конь того, с шашкой, птицей махнул через плетень и тут же догнал вороного.

Убегавший человек пытался уклониться от клинка, но преследовавший ударил его сильно, с потягом. Человек повалился с седла вниз головой, стукнулся о землю и перевернулся. Вороной помчался один, тревожно всхрапывая.

— Товарищ Лагутин! — вскочил с земли и заорал во всю мочь Сава. — Товарищ Лагутин! — И бросился навстречу всаднику, заворачивавшему разгоряченного коня.

Зорин не мог сдержать своей бурной радости — кричал, махал руками и подпрыгивал, как мальчишка.

Лагутин вложил шашку в ножны, подъехал к зарубленному бандиту, остановил коня.

— Кто это? — подбежав первым, спросил Сава.

— Сам... Митрясов, — ответил Лагутин и, обернувшись к ребятам, спросил: — Да, орлы, это не вы ль подняли пальбу на краю села?

— Мы, — почти хором ответили они.

— Ну, молодцы! Вот спасибо. Вовремя просигналили. А то было бы хлопот.

Лагутин направил коня в село. Ехал шагом. Сава держался за правое стремя, восторженно заглядывая в лицо комиссару.

На востоке поднималось яркое, ласковое солнце. Над центром села недвижно стояло пыльное облако.

Где-то вдали мелькали всадники, кони, доносились хлопки выстрелов — красноармейцы добивали рассеянную банду.

г. Гомель,

Белорусская ССР.

Оглавление

Сергей Мосияш С мандатом губкома Повесть

  1. И вспоминать бывает стыдно

  2. Мандат губкома

  3. Что прилично уполномоченному

  4. Вдогонку за товарищем Лагутиным

  5. Кто за Советскую?

  6. В степи банда

  7. В хоронушке

  8. Отец и сын

  9. Корова — тоже транспорт

  10. Убойное место

  11. У власти быть — у сласти жить

  12. Не хочу домой

  13. Брат мой — враг мой

  14. Счастливчик Крюков

  15. Сухари рабочего класса

  16. Тревожное утро