Панельки [k K] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

k K Панельки

Город Т

Я среди цветов. Они черные, серые, белоснежные, молочные, призрачные, угольные. Я боюсь запускать в них руку, потому что не понимаю, какие цветы трогать можно, а какие нет. Мама говорит, что я все вижу неправильно: существуют какие-то иные оттенки, которые я не различаю, а значит есть опасные цветы и ягоды, а еще есть безопасные.

Я не разбираюсь, просто не лезу.

Откровенно говоря, я так мало всего знаю. Даже не понимаю, откуда мне известны названия тех оттенков, что вижу: просто из ниоткуда в голове есть понятия, что темное пятно — черный, светлый — белый, знаю разницу между угольным и серебристым. Но кто научил этим словам и правильно ли я все воспринимаю хотя бы в своей палитре — без понятия.

Мама любит смотреть на меня и вздыхать.

— Если ты так и будешь смотреть в песок, мы ничего не сделаем, — сестра тыкает меня в плечо, тяжко вздыхает, и мне приходится оторваться от созерцания песка под ногами. Она уже давно хочет со мной поиграть, а я сопротивляюсь.

Мне вообще-то уже двенадцать, какие тут карусели и качели?

Сестра пихает мне в руки медвежонка с яркими желтыми пуговицами на пузе и запрыгивает на карусель. Она уверенно ставит ногу на землю и отталкивается ею, постепенно увеличивая скорость. Старая советская карусель скрипит, ее скрежет отдается в сознании очередным серым тоном. Я вцепляюсь руками в поручень изо всех сил и чувствую, как кусочки краски впиваются в кожу — чуть-чуть колются. Сестра разгоняется сильнее, и я откидываюсь назад, чтобы она не замечала улыбки.

Я ведь не могу признаться, что все еще люблю кататься, да?

Голова начинает кружиться, а радостный визг сестры перекрывает неприятный скрип. Вокруг — огромные бетонные прямоугольники с окошками, они мешаются в бесконечный тяжелый фарш. Желтый свет окон немного разбавляет это однообразное пятно. Мне так хочется закрыть глаза, чтобы не начало тошнить, но что-то не позволяет.

Сестра кричит мое имя и смеется, и, признаюсь честно, я совершенно не понимаю, почему. Я хватаю ее за запястье и немного сжимаю — только чтобы удостовериться, что не упадет. Ее звонкий голос похож на колокольчик Санты — когда-то давно я посмотрел «Полярный Экспресс» и оттуда узнал, что колокольчики у Санты волшебные. Только это я о нем и знаю, собственно.

Сверкающие яркие браслетики сестры из ленточек распускаются. Я хватаюсь за скользящую ткань в надежде не отдать ее ветру — движение произвольное, будто руки меня не слушаются. В кожу все продолжает впиваться кусочек отвалившейся краски — так неприятно.

Из живота медленно поднимается пузырь тошноты. Склизкий ком остается где-то в горле, во рту набирается слюна, и я еле сдерживаюсь, чтобы резко не остановить карусель, не согнуться пополам и не вырвать прямо на землю. Сестра не замечает. Она продолжает смеяться, не обращая внимания на свой «браслетик дружбы», на мое посеревшее лицо и на черно-белую мешанину вокруг.

Скалы домов нависают над нами все более угрожающе. Скрипучая металлическая дверь одной из них отворяется, и от дома отделяется крупная темная фигура в тонкой олимпийке. Никак не разгляжу лица, но почему-то я уверен, что знаю этого человека.

Еще бы не знать — как только он подходит я чувствую родной запах нашего кондиционера для белья, табачного дыма и еще чего-то такого домашнего, что нельзя описать словами. Я вообще описывать не особо умею, потому что в голове все всегда оказывается серыми картинками и кусками, а не строчками из слов. Хотя порой мама меня хвалит и говорит, что я замечательно излагаюсь!

А мне просто запоминать кроме чужих умных речей больше нечего. Ничего не помню.

Отец подходит и треплет сестру по голове — она наконец-то остановила карусель. Раз — он поворачивается ко мне. Два — у него смазанная палитра пепла и раскрошенного графита вместо лица. Три — я каким-то особым чувством ощущаю его улыбку.

— Пап! А я наконец-то вытянула… погулять! — Там, где должно быть мое имя сестра делает небольшую заминку. Случайно, неосознанно. В радостном потоке речи эта маленькая пауза тонет и забивается разговором о цветастой бабочке, которую она увидела по дороге, и о большой яркой клумбе, которую я всегда обхожу стороной. Я ведь не могу ослушаться маму и касаться цветов.

Алиса виснет у папы на руке и начинает канючить, насколько сильно она хочет новый калейдоскоп — старый разбила пару дней назад. Папа сопротивляется лишь для приличия, я слышу его голос приглушенно, как через подушку. Такая большая разница между вечными веселыми возгласами сестры. Она не дает ушам отдохнуть — я не признаюсь, что люблю это.

А отец разговаривает совершенно иначе. Его голос шелестит и слегка хрипит, мама ругается, что это из-за его курения. Он говорит вкрадчиво, тихо, но всегда как-нибудь шутит. И сейчас он тоже отшучивается, не собираясь сдаваться под напором Алисиных желаний. Он тащит ее на руке к другой качели, а я тихо следую за ними.

— Ну и чего ты ходишь-то понурый? Погулять заставили? — папа оборачивается ко мне и говорит абсолютно беззлобно. — Сегодня видел что-нибудь цветное?

Он говорит это будничным тоном, и я случайно останавливаюсь. Папа продолжает улыбаться, — я только знаю, что он улыбается, — а как реагировать на это совершенно не ясно. Перед глазами появляется густое облако пыли со вкраплениями лепестков одуванчиков. Я машу руками, пытаясь его развеять, но ничего не получается. Ладони какие-то тяжелые, их тянет вниз.

Я чувствую, что падаю на колени.

Папа вздыхает, опускает Алису на землю и присаживается рядом со мной. Его теплая ладонь ложится мне на макушку, и я льну к ней, стараясь получить побольше родного тепла. В нос ударяет запах домашнего хлеба и почему-то рыбы. Мысль совершенно ни к чему: папа в этой олимпийке всегда на рыбалку ездит, вроде как. Я утыкаюсь лицом ему в живот, а желтые мушки перед глазами никак не убегают.

— Ну чего ты, чего? — Сестра стоит прямо за моей спиной, а потом осторожно кладет маленькую ладошку на мое плечо. Не стоило плакать перед ней. Алиса просовывает между мной и папой медвежонка, чтобы я его взял, вот только желтые пуговицы затмевают все.

Теплый ветер скользит по песчаной площадке, задевая мои волосы. Он гладит голую кожу рук, меня немножко передергивает, но в папиных объятьях тепло и уютно. Его ровное дыхание успокаивает, и я наконец-то вытираю глаза от слез. Непонятно, почему вообще расплакался, в этом нет совершенно никакого смысла.

— Пойдем домой, а то опять расклеился, — он приподнимает меня с земли, я хватаюсь за его указательный палец, а сестра берется за мою свободную руку и вприпрыжку бежит рядом. Мы идем в сторону подъезда. Она больше ничего не говорит, — непривычно — но ее настроение передается по воздуху, оно пахнет карамелью и молочным шоколадом, я вдыхаю полной грудью, и медленно выдыхаю. Не в первый раз я хочу только, чтобы они были рядом.

Я поднимаю голову к небу и вижу кусочки карамельных облаков. Они желтые лишь местами, и так важно запомнить этот цвет, потому что завтра все может быть иначе. Взгляд Алисы тоже устремляется наверх, и она начинает болтать про какую-то книжку, которую надо раскрашивать разными карандашами — тяжело, наверное. Она опять пытается выпросить у папы эту раскраску с мелкими деталями, а я любуюсь облаками. Они сверкают. Я знаю, что такой цвет у канареек и лимонов, что бананы желтые, что желтый цвет — сладкий.

Яма под ногами оказалось совершенной неожиданностью. Земля резко уходит из-под ног, и вот уже в глаза попадает куча песка. Голова снова начинает кружиться, и солнечная пыль колет глаза. Последнее, что я осознаю, перед тем, как выключиться: папа все понимает.

Только неизвестно, откуда он вообще знает, что я вижу настоящие цвета.

Город М

Я бы хотел научиться воистину пить. Великое умение — здорово пить! Как только позволяешь мозгу разгуляться и отдать бразды правления кому-то свыше, так понимаешь все истины мироздания. Я пить не умею абсолютно, так что вынужден лишь притворяться, насколько мне весело, легко и беззаботно.

Зачем вру? Кому вру? Я не притворяюсь.

Опять не помню половины событий, да и в целом, половины своей жизни. Я закрывал глаза на детской площадке в куче песка, в желтых пятнах и с мягкой игрушкой в руках. Кажется, прошла целая вечность с того момента, а жизнь все еще не отличается своим цветным многообразием — я лишь привнес в нее побольше серых оттенков. Я начал их чувствовать.

Я не помню своей жизни с того момента. Вся она превратилась в один бесконечно глубокий монитор, в который я вечно смотрел. Черные буквы на белоснежной странице стали моими друзьями — я читал взахлеб, я пытался что-то найти, я всегда говорил с кем-то.

Но до сих пор совершенно не знаю, куда же пропала моя жизнь.

Она растворилась среди этих вспышек слов — пришлось научиться компенсировать скудность зрения богатыми речами. В классе у меня практически не было друзей, я просто боялся знакомства — лица людей всегда проносились мимо, никогда не задерживаясь надолго. Почти все они одинаковы — совершенно не из-за моей исключительности, скорее из-за моей проблемы. Буквы в компьютере кажутся иными, ведь ими можно управлять.

Я ощущал себя игроком в симуляторе.

Расстроенное пианино начинает играть где-то в углу сознания, я даже не понимаю, откуда оно там. Звук сломанного синтезатора, электронные цветные клавиши — я знаю, что они цветные, но не могу понять собственную голову. Мелодия чудесатая, игривая, детская. Невидимые пальцы щекочут череп изнутри и снова продолжают свою игру на инструменте, раскрашивая туманом мой мозг.

Я утыкался в компьютер и искал свою настоящую жизнь. Жить, спрятавшись за выдуманного человека, намного проще, когда у этого выдуманного есть хоть какая-то жизнь. Я прыгаю по волнующимся уличным плиткам и намеренно пытаюсь романтизировать свое пустое прошлое: вот я зашел в чат, вот это раскраска для всего интернета, вот я пишу кому-то с таким же, как у меня именем — иронично, я не помню, как зовут этого человека, — вот мы знакомы уже три года, вот четыре.

Вот я готов отдать за него жизнь.

Плитки под ногами все еще шатаются. Их не закрепили нормально, и теперь при ходьбе создается ощущение, что земля под ногами игрушечная, пластилиновая. Качаются вперед-назад. Я останавливаюсь и наклоняюсь всем телом в разные стороны, раскинув руки, — плитки под ногами наклоняются вместе со мной. Вправо-влево, вперед-назад. Мы идем по безлюдной улице гигантского города — не самая далекая точка от центра, если подумать. Морская болезнь развивается именно так: надо пьяным пройтись по ненадежной уличной плитке, чтобы потерять равновесие, нормальное восприятие действительности и рассудок.

Вокруг меня и Друга — безмолвные дома, они свидетели моего позора. Мне стыдно существовать в реальности, а эти бетонные стражи охраняют каждое место, куда бы я ни пошел. Тяжело скрыться. Тяжело не быть задавленным. Тяжело устоять. Тяжело быть настоящим человеком.

— Знаешь, я поднимаю руки, и они ненастоящие, — я действительно демонстрирую ладони невидимым звездам мегаполиса, — и я ненастоящий. Даже поверить не могу, что ты есть. Не просто в переписке.

— Ну вот поверь, я есть, — Друг слегка усмехается и тоже начинает смотреть наверх.

— Я бы хотел не быть. Ну почему мы не можем быть какой-то бестелесной сущностью в одном пространстве без носителя? — Он молчит. Молчит. Молчит еще пару секунд.

Я задал слишком глупый вопрос.

— А зачем?

Он никогда не давал мне уйти слишком глубоко в себя. Так уж повелось, что моя рефлексия должна оставаться только со мной, а стоит мне начать копать слишком усердно, так Друг меня прерывает. Грубо, будто непонимающе, он стукает меня по спине, а я делаю несколько быстрых, случайных шагов, чтобы не упасть. Мир вокруг кружится так же сильно, как в детстве на карусели с сестрой. За спиной вырастают крылья.

— Ну как зачем? Мир идиотский на самом деле, я вообще жалею, что мы родились в один день. Должен был родиться только ты, — Он тяжело вздыхает. Очевидно, потому что я надоел таким нытьем.

Плитки под ногами стучат тише, а вот небо начинает разговаривать — я замечаю его синеву. Ночью оно обязано быть черным, но я вижу масляные разводы ультрамарина среди темной гущи чернил. Оно похоже на смазанную палитру с мелкими каплями белых звезд.

— Ну, привет, цвета, — я оборачиваюсь к Другу и улыбаюсь, — я ведь правильно вижу синий на небе?

— Видишь правильно, а вот вещи говоришь дурацкие. Смотри на небо лучше.

Его голос шепчет и отдается в сознании звуком звезд. Небо над головой бесконечное и затягивающее — оно возвышается над серыми гигантами и поглощает их. Я вижу, как крыши и верхние этажи начинают улетать наверх по кусочкам — бетон подобен кукурузным хлопьям на завтрак. Кобальтовая бездна растягивается и тащит к себе ненужное хрупкое стекло, пока я медленно оседаю на колени прямо посреди дороги.

Маленький-маленький, спрятанный среди огромных, но таких легких панелек.

— Ты чего сел, эй? — Он смеется и кладет мне руку на плечо, — я говорил, что не надо так много пить.

— Да я даже не пьяный, честно. Так, немного, — дома перестали лететь наверх, и я не могу оторвать взгляда от того, как они опадают каскадом. Я ощущаю тепло чужой ладони на своем плече, но больше ничего в этом мире нет: только теплая ладонь, голос Друга и ниспадающие дома.

Они рушатся без грохота, синяя глубина втягивает весь звук в себя.

— Когда я думаю, что в этих панельках живут настоящие люди с настоящей жизнью, я так удивляюсь. Они ведь не существуют просто как иллюзия, они заняты своими делами, своими проблемами. Это так… странно. Они как я. И как ты, — правда во время разрушения этих панелек не было видно ни одного человека, — Как ты существуешь без меня? Ну, то есть, когда я тебя не вижу?

— Просто беру и живу, — в его голосе сквозит усталость. Надо бы заканчивать эту наигранную рефлексию и размышления, но, когда перед моими глазами серость буквально разрушается под лазурными разводами, это сделать так сложно.

— Из-за того, что я встретил тебя онлайн, мне до сих пор сложно. Да и башка дурит, ты же знаешь.

— Знаю.

Я вспоминаю наши глупые шутливые мечты о покорении четвертого энергоблока Чернобыля, я вспоминаю о планах на переезд в Канаду, я вспоминаю, как отчаянно ждал момента воссоединения. Все сложилось иначе, чем в мечтах, даже сменились города: с города Н на город М, но эмоции все равно чересчур живые.

Наверное, хорошо, что я человек. Наверное, хорошо, что я слегка выпил.

— Нам с тобой еще на метро успеть надо, ты бы встал. Пойдем.

Пальцы цепляются за яркую джинсу — я так не хочу уходить. Неприятно ощущение ткани на кончиках пальцев, светлые пятна от фонаря на одежде: вкрапления голубого в глубокую синеву, — вот бы запомнить этот цвет навсегда.

Небо синее, джинсы синие, синяки на кистях тоже синие.

Я в последний раз взглядываю на разрушенные окна панельных домов перед тем, как они собираются из осколков обратно в свою изначальную форму. Сверкающие звезды возобновили свое движение по бескрайнему небу, они крутятся безумно медленно, заметно только для меня. Звезды-строители, они возвращают все на свои места, и серые глыбы снова начинают затмевать Цвет.

Глаза закрываются.

И снова Город М

Я слишком далек от культуры. Это абсолютно не мое — я не люблю настоящее искусство, если настоящее искусство можно оценить по строгим критериям. Город М — пример величия, громадных масштабов, гордыни, и мне всегда хочется углядеть здесь грациозность или что-то родное.

Этого нет.

В детстве, как помню, я часто бывал в Городе М проездом. Мы с папой путешествовали на машине тысячи километров, и этот гигант стал нашей небольшой остановочной точкой. Широкие трассы, шумные улицы, духота и вонь, а еще ночной блеск, — для папы он, наверное, был разноцветным — парк аттракционов прямо в торговом центре, искусственные звезды в здании, снег на площади. И самая большая елка на свете.

Я только это и помню о Городе М. Я помню, что здесь мы бывали всего день или два — не больше, но папа спускал практически весь кошелек на бензин, еду и всякую ненужную мелочь. Еда, кстати, такая же, как и дома, только дороже раза в два. Дома в Городе М, как и в остальной стране, — серые твердые и тяжелые. Отличие только в том, что деревьев всегда намного и намного меньше — мой родной Город Т тонул в пышных кронах деревьев, а ближе к июню все дороги были покрыты тополиным пухом, подобному снегу.

Я сейчас не в Городе Т, а еще я не в Городе М из воспоминаний. Я как-то пытаюсь приобщиться к искусству. Люди вокруг меня производят впечатление культурных — их богато-серые костюмы украшены сахарными драгоценностями и обсидиановыми деталями. Цвета настолько глубокие и насыщенные, что начинает казаться, как я вижу нечто новое в обыкновенной палитре. Воздух наполнен дорогими, яркими запахами — сладость мешается с вечерней свежестью женских духов, одинаковые терпкие ароматы мужских одеколонов пестрят и щекочут нос. Непривычно.

Я сюда не вписываюсь, мне кажется. Пытаюсь остановить внезапную тряску. Нога совсем не слушается. Я чувствую себя стиральной машинкой.

Сцена кажется такой далекой — пространство между мной и кулисами почему-то увеличивается. Гомон вокруг подобен туману в голове, он заполняет собой все мое сознание, и я теряюсь в голосах людей. Один голос отделяется от остальных — сверкающей золотой нитью он проносится по моей голове.

— Тревожный котенок, ты чего?

Ах да, я же пришел не один. Я снова начал забывать такие очевидные вещи.

Женя сидит рядом и обеспокоенно смотрит на меня. Кудряшки на голове трясутся в такт движениям. На Жене строгий черный костюм — не такой вычурный, как у остальной публики, скорее лаконичный и совершенно не пугающий. Мы фанаты эстетики академии: длинных пальто, книг и ботинок на толстой подошве. Я каюсь: стал фанатом культуры совсем ненадолго, просто рядом с Женей я чувствую себя выше и умнее.

Женя треплет меня по голове, действительно как котенка. Рука теплая, приятная, мне так и хочется подставиться под нее, чтобы тревога из-за окружения прошла. Мы знакомы не очень долго, но последние события моей жизни — они снова стерты — научили крайне быстро привязываться к людям. Я превратился в тревожный шерстяной комок. Я сижу там, где прежде никогда не был. Я задыхаюсь от обилия запахов.

— Все нормально, нормально, — отвожу взгляд.

— Я на это надеюсь, — Женя говорит тихо, практически шепотом, чтобы мне не было стыдно за свое состояние перед незнакомыми людьми.

Третий, последний, звонок гремит на весь зал, и я дергаюсь от неожиданности. Звучит голос из колонок у самого потолка: надо отключить телефоны, уважать зрителей, не снимать их и главное — получать удовольствие. Хорошо бы его получить, потому что пока что я только порываюсь отсюда убежать.

Мама в детстве заставляла меня читать Булгакова. Мне было лет двенадцать, когда я прочел «Мастера и Маргариту», но ничего не понял. Хвастаться мне это совсем не помешало, хотя все, что я помнил: как переехали Берлиоза и каким забавным был Бегемот, — а еще я хотел стать таким же интересным и серьезным, как Воланд. Потом в моей жизни случились «Записки юного врача» и особенно «Морфий» — я искренне полюбил их. Любовь к Булгакову возникла практически из ниоткуда, лишь из пары книг. Я действительно делал вид, что разбираюсь, что я что-то знаю, и эта маленькая мысленная декорация позади спасала меня. Люди верили, что я умный и культурный.

Так вот сейчас я сижу и жду «Бега», чтобы вновь набрать в багаж хоть немного иллюзий знаний. Я заранее знаю, что ничего не пойму — Женя предупреждает прямо сейчас, что «Бег» сложный даже для тех, кто читал, а не только для обычных зрителей.

Истошный вопль поезда оглушает не только меня, но и всю публику. Вибрации переходят в стены, от них в пол, а потом через ноги зрителей прямо в сердца. Хочется закрыть уши от того, насколько же громко. Этот предсмертный вопль невозможно переглушить чем-либо, и актеры на сцене бесцельно ходят с места на место в своих черно-белых костюмах. Белая рубашка, черные брюки. Черная рубашка, черные брюки. Белое рваное свадебное платье — невеста еле тащится из одного угла в другой.

Она и сама умирает.

Пьеса громкая и мертвая.

Люди вокруг даже не шепчутся, и, конечно, они не замечают меня — ничего не понимающего и испуганного. Женя не может оторваться от событий и только трясет меня за руку, когда на сцене появляется Хлудов. У Жени на лице все положительные эмоции смешаны — предвкушение и восторг, восхищение и простая радость. Хлудов нервничает: он, как и все, ходит по сцене, справа налево, слева направо. Каждый шаг передается моему сердцу откуда-то снизу очередными вибрациями.

«Чем я болен? Болен ли я?»

Бело-черные пятна мельтешат перед глазами, и тревога передается всем зрителям: снова вой поезда. Женя осторожно наклоняется ко мне и шепчет, что Булгаков так и хотел: поезд должен реветь. Я практически не слышу слов, потому что мозг ревет вместе с этим поездом.

Тиканье громких искусственных часов.

Исчезновение публики.

«Я болен, я болен, только не знаю, чем.»

Женя говорит очень много, и речь дерганная, восторженная, сбивчивая: слишком большой поток информации для моего воспаленного мозга: я ощущаю, как череп начинает раскалываться золотыми трещинами. В зале окончательно пропадает свет, и остается только одинокий лучик, мерцающий на гигантской люстре: он прыгает по хрупким подвескам. Этот лучик тяжелый, он должен быть прозрачным, но его золото настолько толстое, что, мне кажется, сейчас люстра не выдержит и упадет.

Она наклоняется в тот момент, когда гремит завершающий выстрел пистолета. Пятно света разрастается, словно состоит из воды — кругами, лучик-камешек, брошенный в озеро. Тяжесть золотых волн раскачивает накренившуюся люстру, и она начинает шататься.

Я толкаю Женю в плечо. Не реагирует. Зато в глазах блестят желтый, оранжевый, медный.

Все взгляды устремлены на сцену, а я пытаюсь запомнить, какое оно — золото. Оно тяжелое, блестящее и угрожающее. Вокруг лишь темнота и практически упавшая люстра. Люди, сидящие прямо под ней, даже не успеют убежать: они начнут толкаться, суетиться и в итоге так и не сдвинутся со своих мест.

«Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы.»

Ноги и руки ватные, а я смотрю на эту люстру так же, как люди смотрят на актеров. Актеров, кстати, уже нет: их тоже поглотила тьма. Череп скрипит, как моя старая деревянная дверь дома, я чувствую свет, который льется прямо сейчас у меня из головы и теряется в волосах. Слышал, что есть отдельная техника в Японии: склеивание посуды золотым клеем. Никогда не видел, как это красиво, но сейчас я понимаю.

Я разбитая золотая тарелка. И сейчас я вновь разобьюсь вместе с другими людьми.

Сны мои становятся все тяжелее.

Город

Я пообещал себе когда-то давно: я перестану теряться. В плане, с координацией у меня все замечательно, я понимаю, когда должен гореть красный, а когда зеленый, я хожу по навигатору в телефоне, а при разговоре с человеком я вполне ловко нахожу нужные слова. Я хотел перестать теряться после своего последнего посещения Города М. Нехорошо получилось: люстра не упала, а я осознал, что что-то со мной не так.

Помимо излишней вычурности мыслей и непонятного дальтонизма.

У меня появились друзья: сейчас я это понимаю. Интересная, однако, штука: мы начали общаться, убегая от реальности. И как-то не срослось у меня с этим побегом, ведь когда я пытаюсь спрятаться от какого-то цвета или проблемы в своей жизни, я все равно натыкаюсь на них же, только в другом обличье.

Я так-то нормальный человек, клянусь самому себе, но порой что-то случается, и меня накрывает волна какого-то бреда. Из-за этого я и начал вести этот дневник, чтобы просто не забывать, во что могу скатиться. Это так забавно потом перечитывать! Искренний восторг! Возможно, я эгоист и выдумщик, но я так люблю свою жизнь.

Отчаяние.

Я не помню название города, где я сейчас нахожусь. Я не то, что бы потерялся: дорогу помню точно. Вот поворачиваю с Каштановой направо, захожу во двор. Деревья переливаются своими серыми листочками. Они прячут окна дружелюбных вечерних домов: белый свет с кухонь проливается на эти маленькие бумажки. Деревья всегда похожи на большие объемные аппликации.

Асфальт под ногами весь в дырках: его уже давно не чинили и вряд ли будут. Мне приходится прыгать, чтобы не попасть в лужу и не перемочить всю одежду. А еще кеды дырявые, совсем неприятно.

Слева во дворе, окруженная кустами, большая детская площадка. Мальчики дерутся двумя палками, а потом резко прекращают свою борьбу и начинают другую: словесную. Чья палка круче? Признаюсь, я вообще не должен в этом участвовать, но посох мальчика справа явно выигрывает у дубинки левого. Я голосовать-то не буду, еще подумают обо мне что-то не то, но палки действительно серьезные.

Вот бы такую же.

Мне надо дойти до четырнадцатого подъезда, где меня уже ждут друзья и кот. Большой и наглый кот, говорят, рыжий. Рыжий я в своей жизни видел только один раз: когда шел в первый класс, все деревья воспылали своими листьями, они передали этот огонь и моей первой классной руководительнице. До сих пор помню, как я единственный раз увидел настоящую рыжину ее кудрявых волос.

Скоро осень, и листья, возможно, снова окрасятся. Из самого неприятного серого оттенка, как от простого карандаша, они станут насыщенным серым. А со временем и вовсе черным. Честно, скучаю по черному, потому что последнее время все вокруг слишком светлое, и у меня глаза уже устают. Даже панельки посветлели почему-то.

Они ютятся, пытаясь согреться, хотя на улице и так довольно тепло. Тепло на цвет мягко-серое, оно бледное, и, если я правильно помню, — такой выглядит ртуть для обычных людей. Дома стоят кучкой и следят, чтобы эти дети с палками не убежали на дорогу — их окна-глаза безотрывно смотрят на мальчишек. Я подхожу ближе к нужной двери — опять забыл номер квартиры. Я вечно путаю эти номера: то восемь, то восемнадцать, то двенадцать, то двадцать. Они все почему-то похожи.

Наугад?

Восемнадцатая оказывается верной.

В подъезде пахнет сыростью и прохладой. Между вторым и третьим этажом стоит одинокий горшок с печальным цветком: его широкие листья опускаются от тяжести пыли и жары. Все еще выглядит живым: оттенок серого, прямо как у листьев на улице. Он тоскует.

Между третьим и четвертым на подоконники лежат книги. Старые, советские и, я уверен, вонючие. Мама почему-то всегда восхищается такой древностью, а меня воротит от волнистых страниц, затхлого запаха и потрепанной обложки. Все так неаккуратно. Вроде как это классика, но я трогать не собираюсь. Не мое.

Меня приветствует Кот. Его так и зовут Кот, никто не собирался даже придумывать ему имя. И если так подумать, он не похож на кого-то, кому оно нужно. Просто толстый довольный и с абсолютно тупыми глазами. Стоит мне зайти, так он сразу обвивает мою ногу своим тонким хвостом, а потом сразу же ретируется.

— Идиот.

Я тихо прохожу в зал, где уже все собрались. Они меня не приветствуют — так уж повелось. Ростислав сидит за картонной ширмой и болтает с Кириллом — только я захожу, они ко мне поворачиваются. Миша где-то на кухне: я слышу шум венчика о металлическую тарелку.

У Ростика передние прядки снова совсем белые, значит только недавно высветлил. На столе разбросаны какие-то бумаги, карты, кубы. Этот вечный беспорядок стал таким привычным и приобрел статус нормы.

— Я детей встретил во дворе. У них были крутые палки.

— Все равно не круче моей, — Киря достает из-под стола свою свернутую в петлю корягу. Как он всегда достает ее из ниоткуда, где бы он не был, я понятия не имею. Но он обожает старые палки и красивые камни.

Они опять начинают что-то обсуждать с Ростиком, а я утыкаюсь в телефон — пытаюсь напомнить себе, что сегодня будет. Мне намного легче просто свернуться в неудобную позу на диване и просто послушать остальных. Когда не уверен даже в том, что видишь, легче слушать и не показывать эмоции. Они все равно внутри по каким-то своим принципам работают.

Ростик тоже тревожится, но начинает.

— Итак, в прошлый раз вы остановились недалеко от входа в подземелье. Что вы делаете дальше?

Ширма с нарисованными деревьями и драконом начинает увеличиваться. Мне стоит только взглянуть в свои заметки, чтобы уже через секунду пропасть где-то. Мы все еще сидим на этом наэлектризованном диване — я вижу раскладной деревянный стол, вижу всех остальных, — Миша вернулся с кухни. Вижу карту, но мир вокруг пропал.

И только голос Ростика в голове.

— Вы медленно спускаетесь вниз по лестнице. Каждая ступенька скрипит от легкого шага. Вы идете скрытно, стараясь не привлечь излишнего внимания. Если вы не зажигаете факелы, то тьма постепенно начинает поглощать вас. Она захватывает ваши золотые украшения и яркие артефакты: солнечный свет не попадает в это место. Снизу издалека доносится страшный вой.

В ширме появляется темная дверь — мы заходим по очереди. Маленькие-маленькие, проскальзываем за картонный порог. Голос Ростислава ведет нас откуда-то сверху. Его самого не видно, но я знаю, что где-то сияют эти белые пряди.

Черный стал совершенно новым для меня цветом.

Ночь взялась из ниоткуда — она пришла густым туманом. Темнота ощущаема физически — я оглядываюсь назад и понимаю, что и дверь растворилась. Она сгорела и рассыпалась — последний кусочек прилетает ко мне в руку, я его сжимаю, и он превращается в пыль. Такую же ночную пыль.

— Все, что вы можете видеть — золотая корона в углу. Вы подходите ближе и слышите, как голоса предыдущих победителей шепчут вам свои имена — вы все знаете эти имена, они начертаны на ваших магических артефактах. Вы должны решить, кто сейчас наденет эту корону

Мы переглядываемся, и я вижу, как Миша достает сверкающий шестигранный куб из кармана.

— Рубин переливается, он велит вам сделать выбор.

Миша кидает куб, и он падает в никуда. Катится дальше по невидимой лестнице вниз, прямо к короне. Тройка и пятерка мои. Тройка и пятерка.

Куб мигает из ниоткуда появившимся светом — он освещает нематериальное помещение фонариком изнутри. Я вижу отблеск синего. Перелив желтого. Корона действительно становится золотой на секунду. Чернота настолько жадная, что она съедает мои редкие цвета меньше, чем за мгновение.

На кубе тройка.

Миша и Киря подходят ко мне совсем близко — они берут меня под руки и ведут прямо к короне. Ноги слушаются едва ли, я почему-то так сильно устал, хотя все это время в реальности я просто сидел. Каждый раз, когда мы играем, это походит на настоящее приключение: мы прячемся в темноте за ширмой и боремся с чем-то, чего нет в обычном мире.

А теперь я выиграл корону.

На мне другая одежда — я скидываю черный тяжелый капюшон с головы и откидываю полы плаща в стороны. Плетеные рукава и спрятанные за поясом ножи — это абсолютно точно костюм какого-то вора из иного измерения, а не на моя привычные футболка и джинсы. В реальности, кстати, мне одеваться сложно, потому что я совершенно не понимаю, как все сочетается.

Ростислав появляется из ниоткуда, и он прекращает свой монолог, чтобы надеть корону мне на голову.

— Считай это обрядом посвящения в следующего мастера. Давно пора. И ты тоже откроешь дверь в ширме для нас.

Тьма похищает всех.

Владивосток

Это история о том, как я научился видеть. Я видел всегда, но по-настоящему — только сейчас. Так сложно поверить чувству, что сейчас сидит внутри — оно абсолютно точно реальное, но я не знаю, как же так вышло, что мир вокруг цветной.

Море у самого края России переливается бирюзой и аквамарином, радостные лучи солнца скользят по волнам — такие мягкие и успокаивающие. В каждом из них запрятано тысячи оттенков самого светлого желтого — я даже не знал, что такое возможно. Я хочу потрогать море пальцами, хочу по привычке ощутить мягкость или вкус, хочу посмотреть чем угодно, но не глазами. Дело совсем не во влаге, а в текстуре этих переливов. Она ребристая, и каждый неровный фрагмент витража моря сверкает по-своему: это совмещение иссиня-черного и небесного, это лазурь и желтый. Волосы спутываются соленым ветром, и я стараюсь поймать его пальцами: подставляю ладони под солнце и капли.

Я хочу съесть море, оно так похоже на шоколад с пузырьками.

Дневное небо тоже ненастоящее, оно притягивающее и, кажется, холодное. Я никогда не думал, что мир на самом деле настолько прекрасен. И тот факт, что я жил здесь все это время, просто не укладывается в голове. Когда я вижу что-то настоящее, все сложные слова и конструкции, которые я так люблю, испаряются. Я просто хочу смотреть.

Меня ждут дома. Я иду через узкие переулки между добродушными панельками: их стены, оказывается, не просто серые: многие созданы из какой-то коричневой и бежевой крошки, посыпаны красными искорками. Они не такие монохромные, как я думал. В окнах видно белый, слегка грязный тюль: уютный. Я давно не был у мамы и Алисы, и, смотря на это, хочется вернуться в родной город.

Зелень все также прячет людей от жары. Она такая насыщенная, даже сочная, и, если я сорву листочек, я уверен, он превратится у меня в руке в травяную лужицу. Хотя может все надумываю — я проснулся со стойким ощущением, что все мои проблемы наконец закончились. Я удивительным образом научился видеть, и знаю наверняка, я перестану падать и каждый раз умирать.

Надо бы маме позвонить.

— Не занята? — Говорю тихо, но радостно, — я просто решил наконец позвонить, а то давно меня не слышно.

— Не занята, конечно! — У мамы голос довольный и немного уставший. По звукам она сейчас тоже где-то на море, как мечтала. Недавно писала, что поехала на юг.

— Как у вас там дела?

— Алиса все гуляет где-то, я уже и не спрашиваю. Сам знаешь, как от нее чего-то добьешься? Я вот сейчас на пляж поехала, — Я угадал. — Вот лежу сейчас, греюсь. Людей сейчас немного, замечательно. Знаешь, я сегодня такую птицу интересную увидела: у нее головка оранжевая. Знаешь, прям как мандарин такой. Представил? Примерно хотя бы. Я потом посмотрела, это королек. Такие еще с желтыми головками есть. Тут вообще птиц много, тебе бы понравилось.

— Я, кстати, видеть начал.

Мама не отвечает. Она молчит несколько секунд и потом неуверенно переспрашивает:

— Полностью?

— Полностью. С утра проснулся и начал видеть. Больше никакого серого. Вот на море сейчас смотрел, на листья, на дома, на людей. — Я чувствую, как по моему лицу непроизвольно расползается улыбка. — Мам, мир такой красивый!

— Мой ты хороший! Боже, как же так? И прямо все-все видишь?

— Каждую мелочь. У меня глаза голубые, да?

— Да, такие же, как у папы, — мама говорит сбивчиво, смеясь.

Я говорю с мамой и плачу. Из сердца как будто выливается грязь — она выходит наружу вместе со слезами. Я наконец-то ощущаю свободу, которая была со мной так редко — когда я держал мишку сестры, когда рушились дома рядом с Другом, когда был в театре совсем рядом с Женей и когда получил корону. Но эти секунды свободы сейчас превратились в мое сокровище — я чувствую физическое облегчение.

Люди вокруг ходят довольные. На их лицах нет улыбок, но я чувствую радость каждого — теплый солнечный день хорош для каждого. И я наконец-то ощущаю это единство со всеми вокруг, я тоже могу наслаждаться каждым днем и каждым цветом, который только увижу. Не это ли счастье?

Я кладу трубку только перед входом в квартиру. Все время, пока шел до дома, я описывал маме, что я вижу: я видел детей в цветастых футболках и сандалиях, я видел клумбы из раскрашенных шин — я наконец-то потрогал цветы. Я видел рыжего кота и золотистого ретривера. Я рассказал ей о том, какое оно — небо.

Дверь коричневая. Она похожа на плитку шоколада не только формой, оказывается. Костя сидит за ноутбуком в открытой комнате, — я вижу его из коридора. Он бросает мне быстрое «привет», пока я разуваюсь и прохожу внутрь. Юра тоже пришел — его волосы цветом совсем как небо. Такие же яркие.

— Привет! — Он протягивает приветствие голосом на тон выше и обнимает меня. Он самый высокий из нас, и объятья из-за этого всегда какие-то особенные.

Костя перемещается вместе с ноутбуком на кровать, туда же снова ложится Юра, а я настраиваю телевизор — сегодня снова будем смотреть «Драйв». Я всегда представлял цвета в нем по-особенному — музыка ведь тоже с оттенками. И мне впервые хочется понять, как по-настоящему выглядит любимый фильм. Хоть раз в жизни.

Кстати, надо же рассказать.

Стоит мне только зайти на сайт, как звонят в дверь. Вот и Никита пришел — теперь мы все в сборе. Каждые три-четыре месяца мы собираемся вчетвером, чтобы пересмотреть именно этот фильм — ладно, иногда что-то другое, но начинать смотреть сериал нам точно бессмысленно. Никогда не досмотрим.

А вот Никита совсем не отличается от себя обычного — опять в своей строгой бордовой рубашке, настолько темной, что почти черной, и в таких же брюках. Он похож на самого настоящего ворона, я все время видел его правильно.

Мы кратко обнимаемся, а потом и он плюхается на кровать — большая, для всех. Я мельком глянул на Костю, а у него пушистые волосы светятся от солнца из окна — пшеничные. Я даже не знаю, откуда у меня в голове все эти понятия и названия, как же все странно, но правильно. Костя радушно улыбается.

Их улыбки для меня такие родные. И яркие.

Я смотрю фильм будто бы в первый раз, потому что все воспринимается абсолютно иначе — оттенки бегают перед глазами. Я вижу яркий неон. Я вижу песок. Я вижу настоящую кровь. И мне так тепло — это тепло друзей греет меня изнутри. Они иногда говорят о чем-то, а мне просто хорошо лежать рядом и слушать — большего и не надо. Мы собирались и будем собираться так каждый раз, просто чтобы ощущать этот общий покой.

У покоя цвет раннего утра, утра сегодняшнего дня. А еще пшеницы.

Я не говорю им о цветах до самого вечера — мне хочется избежать вопросов и поздравлений, я хочу смотреть на мир молча. Это проще, и я рад, что они всегда меня понимают, каким бы слабым я не был.

В голове проносится мысль о том, что надо бы сжечь дневник — там слишком много неправильного и пафосного. Я не знаю, какое чудо произошло за эту ночь, но я уверен, что именно благодаря этим людям я начал видеть.

В комнате запах свежести — он прилетает из приоткрытого окна вместе с последними теплыми лучами. На экране последняя сцена, а я подхожу к подоконнику и опираюсь на него — за стеклом пожар заката. Огромный апельсиновый шар солнца сочится светом на горизонте, раскрашивая, (брызги) прямо как моя сестра, тонкие перьевые облака в сиреневый. Персиковые блики мелькают в отражениях других окон, стоящих слева. Они мерцают и распадаются на маленькие кусочки. Где-то далеко-далеко сейчас море радостно принимает солнце в свои объятья, я вижу совсем тонкие белесые полоски света в волнах на горизонте.

Костя ушел ставить чайник.

Уже идут титры, но никто не собирается выключать фильм — ради музыки.

Я вглядываюсь в панельки, стоящие совсем рядом. Они снова меняют свой цвет, и теперь из песочно-коричневых они становятся смущенно-розовыми, у них пылают стекла — они игрушечные. Радостные маленькие игрушки. Разводы закаты трогают мои руки, мои ресницы, глаза, и я хочу надеяться, что отец сейчас смотрит на меня через этот закат. Где-то вдалеке кричат птицы. Запах чая. Тепло.

— Закат, кстати, красивый.