Жаркий зимний день, градусов двадцать тепла. Снаружи купола, скорее всего, минус двадцать. Автобус вез меня за город, где мы должны были встретиться. У нас есть одно место…
Знаете, случается такое, что не можешь сказать чего-то важного, вот и со мной случилось. «И как теперь сказать», — думал я, выезжая за купол. Поездка была мучительно долгой, но не могла быть бесконечной, и я приехал. Она уже была на месте. Увидев ее, я вздрогнул. И как ей это сказать?..
— Ты какой-то бледный
Я не мог сказать сразу, решил подождать наилучшего момента, хотя и знал, что такового нет. После двух часов прогулки нам стало холодно. Мы стояли на остановке, когда автобус выехал из-за угла. Дальше тянуть нельзя было. Смотря на нее, я выпалил давно заготовленную фразу. Подъехавший автобус ожидал пассажиров. Посмотрев на меня влажными глазами, она спросила сколько мне осталось.
Ответив, я остался один, присел на скамейку под навесом остановки. На снегу, у меня под ногами, лежали три ягоды рябины. На куртке таял снег, а вот от оставшегося на мне взгляда избавиться сложнее.
Вечером я вернулся обратно в город, но идти домой не представлялось возможным, я не хотел пока что тревожить ее и поехал к своему знакомому.
Много отвлеченных мыслей приходило в голову во время поездки. Когда надо обдумать что-то важное, мозг начинает отводить тебя в сторону. Так, я пытался подумать о произошедшем, а вместо этого начал думать, как жилось раньше на земле. Пытался представить себе, что такое деньги, личный автомобиль. Ничего не удавалось. Как сложно все это представить. Неужели люди раньше убивали друг друга, оскорбляли? Как это может быть? Сейчас это выглядит нелепо. Столько жизней было загублено в бесполезных конфликтах.
Дверь открылась, я увидел удивленное лицо моего товарища, по которому я понял: он меня не ждал. Но через секунду его лицо приняло радушное выражение, и я зашел. Последовал диалог: я объяснил ему причину своего внезапного визита.
— Три дня. Зачем люди это делают? Все написано, все сказано, все сделано. Нельзя привнести в культуру ничего нового, даже ценой собственной жизни. Тем более в 16 лет.
— Я понимаю, что это пошло и банально, это уже миллион раз существовало, и вместе с тем я не имею права не сказать об этом, потому что это естественное желание. Оно сильней, чем желание жить.
Это было старое небольшое здание. Когда-то оно называлось 1703, но времена, когда у заведений были имена прошли, как и времена самих заведения. Теперь оно выступало местом для встречи людей, объединенных общими интересами. Собрания такого рода я никогда не посещал, будучи по натуре своей человеком нелюдимым.
Несколько столов, барная стойка, оставленная только для создания антуража; алкоголь не пили уже давно. Тусклый свет, тоже для антуража, падал в центр комнаты и угасал по пути к углам помещения.
Войдя, я увидел все вышеперечисленное. За столом сидело три человека, рядом с каждым стоял граненый стакан. Два с водой, один с соком. Заметив нас, они начали здороваться. Через час разговор коснулся неприятной для меня темы.
— Человечество, общими своими усилиями, решило, что каждое произведение творец должен создавать как в последний раз, — начал человек, сидящий с соком. — Звучит логично, вполне. Но человеческая психика такого обмана не принимает. Как это? Я творю, я ведь знаю, что и дальше буду творить. Тут уже никакой не в последний раз.
Опять эти разговоры… Закон приняли давно, а споры все еще идут.
— И какой выход мы нашли? Убивать… Написал картину — пулю в лоб. Поэзия — петля, будьте добры, — он отпил с бокала. — Вот вам и последний раз. Закон принят уже, — звук пролетающего самолета заглушил последние слова оратора. — В общем, стали ли публикуемые книги содержательней? Вдохновляет ли новая музыка?
— Компьютеры умнее нас, — вмешался в разговор известный всему городу человек, который сидел напротив меня. — Они сделали предложение не для уменьшения популяции человеческой расы. Сколько людей отдает свою жизнь за искусство в год? Пятьдесят человек, а нас четыре миллиарда.
Два самолета пролетев, прервали речь на несколько минут.
— Делегировав почти все обязанности роботам и искусственному интеллекту, человек остался с огромным количеством ничем не занятого времени. Все ринулись в искусство, сколько в те годы творили люди: картины, книги, музыка, стихи — все низкого качества. Ничем не рискуя, они создавали низкопробный контент, в котором тонули истинные шедевры. «Закон об публикации ценой жизни» принимался с целью уменьшить количество контента, с чем и справился: аналитики говорят об уменьшение в сорок раз.
— Теперь публикуются только безумцы, — заметил любитель сока.
— Кстати, о безумцах, — выпалил мой знакомый и рассказал о моей ситуации.
— Глупо, однако, — сказал один из сидящих напротив, допивший свой сок.
Известный во всем городе, Роберт Стах, посмотрел на меня. Он мог ничего не говорить, все слова были сказаны выражением его лица, но все-таки он высказался.
— Ты, — воскликнул он, но быстро успокоился и продолжил. — Ты подумал, что с ней будет? Я был влюблен в нее, — он запнулся, помолчал несколько секунд, его взгляд устремился вниз, — и до сих пор… не безразличен. Ее любят все здесь присутствующие и не только. Среди всех поклонников она выбрала тебя — равнодушного к ее чувству. Далеко не каждая сможет такого искренне полюбить. И вот как ты с ней поступаешь? Вот как он с ней поступает! — обратился он к публике, как будто мы сидели в здании суда, когда суды еще существовали.
Его пытались успокоить, но он не безуспешно.
— Тебе осталось три дня, а ты сидишь здесь, обсуждаешь с нами творчество Замая — смешно. Поверь мне, у тебя есть куда более важные дела, — У меня был ответ, но я успел его высказать: знакомый потянул меня к выходу, дальнейшие речи Стаха я не слышал. Слова произвели на меня впечатления, хотя я думал об этом уже полгода.
Придя домой, мы поиграли, легли спать. Через час пришло понимание: этой ночью я не сомкну глаз. Сложно уснуть, зная, что умрешь через пару дней. Мучимый постоянной тревогой, я вышел на улицу.
Ночь была той самой, в которую склоняла чело та, которая прикосновением своей руки определяла, чем будет лирический герой известного стихотворения Бродского. Уже выключились все уличные фонари. Город был погружен во тьму, только тускло горели вывески магазинов. Раньше освещение выключали для экономии, теперь — чтобы лучше видеть звезды. Это работало, небо заполонили звезды, они были огорчены невозможностью заполнить собою все небесное пространство.
На улицах бегали дети, тут были все возраста: девять, десять, семь лет — такое становится нормой, когда последнее преступление было сорок лет назад. Теперь интроверту не скрыться в ночи, везде его преследуют люди. Дошел до самого высокого здания в городе. Десять этажей! Поднявшись на последний, долго всматривался с крыши в темноту города, но никак не мог увидеть сапог, топчущий лицо человека.
Вернувшись, обнаружил на полу спящее тело. Падать с кровати для него было в порядке вещей. В глаза бросилась семейная фотография, и тут я вспомнил…
Бледное лицо матери, мутный взгляд отца, не этого я ожидал. Все молчали. Я не считал нужным говорить и, не дождавшись от них слов, ушел. Я ожидал упреков, слез, криков, но никак не молчания. Вот так мы и попрощались… Навсегда…
Выйдя, я подошел к скамейке, на которой уже сидел мой знакомый с слепым стариком — соседом моих родителей. Он ослеп, смотря на солнце. Каждый день сидел на этой самой скамейке и смотрел на солнце, пока не ослеп. На нем была косоворотка тех времен, когда люди пытались вернуть исконный стиль одежды. Как хорошо, что это не прижилось! По выражению лиц обоих я понял, он уже знает.
— Они пожалеют о своем молчании, — сказал старик, выслушав мой рассказ.
— Они бы меня все равно не поняли, — мне вдруг показалось, что этот слепой старикашка способен меня понять.
— Знаете, — заговорил он, будто прочитал мои мысли, — был у меня друг. Давно это было, уж не упомню имени. Он вонзал под ногти иглы, чтобы нажатие каждое по клавише сопровождалось болью. «Теперь я думаю, прежде чем что-нибудь написать» — говаривал он. Однажды я его понял. На улицу вышел, стоял погожий день, взглянул на небо — солнце. Показалось мне, первый раз в жизни его увидел, так оно меня взбудоражило. И сел я на скамейку, забыв куда шел. Смотрел, смотрел, каждый день смотрел. Выходил и смотрел. Один раз меня задержали и осудили за то, что был скучным. Разные законы люди придумывали по глупости в былые времена. Сидишь ты на скамейке да посматриваешь на солнце, а тебя возьмут да в тюрьму — скучный ты, мол. Но быстро закон отменили, еще быстрее меня отпустили, и я дальше смотреть. Так я смотрел, пока не ослеп. Занятие не из полезных, да какое мне дело было? Грустно теперь только, что память о солнце в сердце слабеет, но не жалею, не буду жалеть. Если дело любишь — не жалко ради него жизнь отдать. А закон? Люди и без него находят способы себе жизнь усложнить, если не погубить.
Посмотрев на него первый раз, я увидел его утлым старикашкой, теперь его лицо преобразилось так, что я забыл о его возрасте. Тут вмешался знакомый, который начал спорить впервые в жизни.
— Я вас категорически не понимаю, вы — люди прошлого. Все человечество долгие годы стремилось улучшить жизнь, построить идеальное общество. И, наконец, мы здесь. Дальше двигаться некуда — крайняя остановка для прогресса. И что? Люди счастливы, как и предполагалось, наслаждаются свободой, равенством и братство. «Лови минуты счастья, заставляй себя любить, влюбляйся сам!» — все это теперь возможно. Но нет, до сих пор находятся люди, которым чего-то не хватает, они сами не знают чего. Они готовы слепнуть от солнца, калечить себя, даже убивать. Ради чего? Раньше такое страдание было залогом будущего счастья, теперь — просто пытка. И кому вы помогаете этим? От вас уже ничего не зависит. Лучшее, что вы можете сделать — получить удовольствие от жизни в память о людях, которые все это строили, — он опомнился и ушел, мы остались вдвоем. У меня был ответ, но я хотел его говорить.
— Все-таки вперед двигаться для человека было важнее. Как бы не убеждал он себя, что ради великой цели труды его, суть его в движенье, — ответил старик, не заметивший ухода оппонента.
Поднимаясь по лестнице, я услышал у одного из соседей:
«Нормальный человек найдёт в любом месте страдания по себе
Даже на обетованной земле, и в коммунизме обещанном
Мы будем страдать по женщинам…»
Неужели кому-то приносит удовольствие страдание других людей. Я не могу смотреть на ее белое платье, светлые волосы, красные глаза. Было видно — она не спала ночь. Ей сложно уснуть одной. Так, мы сидели, не находя подходящих слов. Мы знали, что в этот вечер прощаемся навсегда. Из соседнего дома в открытое окно полилась музыка, мне неизвестная, но проникновенная, хотя в такие моменты эстетическое чувство притупляется. Я встал, взял ее за талию, она недовольно посмотрела на меня, но положила руки на плечи. Мы закружились в танце, в нашем последнем танце.
Проснулся рано, она еще спала, я аккуратно встал, пытаясь ее не разбудить, укрыл одеялом ее голое тело. Выходя из квартиры, я оглянулся и понял: «Всё, я уйду и больше не вернусь».
У меня было много времени в запасе, но я решил не медлить, и направился в издательство. В моем городе ярко сияло солнце, оно отражалось в улыбках взрослых и детей, в голосах их звучала улыбка и харизма, в их душах пели ангелы, все были молоды и прекрасны. Я поздоровался с Пяткой. Откуда-то играл Сигизмунд Кац. Вот такой он замечательный город солнца.
О чем думает человек, идя на смерть? Мысли отвлеченные. Почему-то мозг концентрируется на мыслях о прошедшей жизни, не думая о будущей смерти. Я понял это позже.
Я всегда этого хотел, но никому никогда не говорил. Говорить! Да, надо было почаще говорить людям о своих чувствах. Если бы я был откровенней жизнь сложилась бы иначе. Я изолировал себя сам от других людей, ни с кем не обсуждал свои чувства, мечты и желания. Несгибаемый, всегда позитивный, готовый помочь. Помогая другим, забыл о себе. Я был уверен, что справлюсь один, что я сильный, меня хватит для всего и всех, а в итоге не хватило даже на себя.
В просторном белом здании, заваленном книгами, сидел один человек.
А ведь никто и не знал до последнего момента. Жертва низкой самооценки. Проблемы других людей более важны, чем твои. Кто ты такой?
Он узнал меня, поздоровался, выдал колбочку с прозрачной жидкостью.
Не говорить о своих трудностях, пустяки ведь. Вот во что это вылилось. Прямое следствие многолетнего собственного уничижения.
— Хотите отказаться?
Искренность оказалась не пустым звуком.
— Может быть это характерная черта вашего так называемого искусства? — услышал я, пройдя несколько шагов вперед.
В конце коридора белая дверь без надписей.
Это правда мои последние слова?
За ней пустая комната, окрашенные в белое и стены, и потолок, и пол; это не давало понять размеры комнаты.
Она тебя любит! Хотел ли я ее любви? Едва ли. Но это одно из свойств любви. Она исходит от тех, от кого ты не просишь. Так она играет с нами.
Я сел на пол, открыл колбочку.
С ней я был счастлив.
Всем горлом почувствовал жидкость.
Я никогда не хотел счастья, есть на свете дела поважнее
Она попала в желудок
Я мог сразу ей отказать? Да. Ошибка. Ее уже не исправить.
Я закашлял, на белоснежный пол упали три капли крови.
Мы бы не были бы счастливы. Я бы всегда любил искусство большее, чем ее.
Оставалось немного, но боли не чувствовалось.
Прости? Вот что надо было ей сказать. Слова так поздно приходят, но в этот раз слишком поздно. А все-таки, кто бы что не говорил, но в раю нет места людям
