Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года [Борис Иванович Колоницкий] (fb2) читать онлайн

Б.И. Колоницкий СИМВОЛЫ ВЛАСТИ И БОРЬБА ЗА ВЛАСТЬ К ИЗУЧЕНИЮ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ РОССИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА

Издание осуществлено в рамках проекта «Общественное сознание эпохи российских революций» Программы фундаментальных исследований Отделения историко-филологических наук Российской Академии наук «Исторический опыт социальных трансформаций и конфликтов»

Издание 2-е, исправленное, дополненное

© Б. И. Колоницкий, предисловие, текст, указатель, 2012 © РГАКФД, фотографии, 2012

Я выражаю глубокую признательность своим коллегам по Санкт-Петербургскому институту истории Российской Академии наук за помощь, консультации и советы. Особенно благодарен я за доброжелательную критику и ценные советы члену-корреспонденту РАН Р.Ш. Ганелину, доктору исторических наук Н.Н. Смирнову, кандидатам исторических наук В.Ю. Черняеву и П.Г. Рогозному. Весьма важны оказались для меня консультации и рекомендации кандидата исторических наук П.К. Корнакова.

Академик РАН Б.В. Ананьич, доктора исторических наук Г.Л. Соболев, Б.Д. Гальперина, B.C. Измозик, А.Б. Николаев, Г.В. Вилинбахов, кандидаты исторических наук Т.А. Абросимова, Н.В. Михайлов, С. И. Потолов и Б.Б. Дубенцов взяли на себя труд ознакомиться с различными вариантами моего исследования и высказали важные замечания.

В свое время мое исследование получило финансовую поддержку Института Кеннана (Вашингтон, США) и Фонда «Открытое общество» (программа поддержки исследований, грант № 815/1998). Первое издание книги финансировалось Российским гуманитарным научным фондом (издательский проект № 00–01–16045д).

Книга, вышедшая в 2001 г., давно уже исчезла с прилавков магазинов, между тем читатели продолжают проявлять к ней некоторый интерес. В то же время за истекшее десятилетие вышли интересные исследования, среди них монографии М.А. Бабкина, В.П. Булдакова, Г.В. Вилинбахова, А. Рабиновича, П.Г. Рогозного, Н.А. Соболевой, М.В. Ходякова. Находки, наблюдения и выводы этих авторов позволяют мне точнее и убедительнее сформулировать свою позицию, однако, концепцию первого издания оставляю без изменений. Мне представляется, что работы современных историков ее в целом подтверждают.

Я признателен академику РАН Б.В. Ананьичу, руководителю проекта «Общественное сознание эпохи российских революций» Программы фундаментальных исследований Отделения историко-филологических наук Российской Академии наук «Исторический опыт социальных трансформаций и конфликтов», который поддержал идею подготовки нового, дополненного издания моей книги.

Выводы настоящего исследования отражают мнение автора и могут не совпадать с позицией упомянутых исследователей, центров и программ.

Благодарю также М.А. Воронина, который любезно разрешил мне использовать материалы его коллекции почтовых карточек.

Автор

ВВЕДЕНИЕ

Революцию 1917 г. невозможно представить без звуков «Марсельезы» и красных флагов. И их не следует воспринимать лишь как колоритную деталь, украшающую повествования мемуаристов и историков об этом сложнейшем политическом процессе.

Основной вопрос всякой революции — вопрос о власти. Справедливость этого утверждения, казалось бы, подтверждается обилием монографий различных историков, приверженцев самых разных политических взглядов, сторонников всевозможных исследовательских подходов. В центре их внимания — институты власти (Временное правительство, военное командование, Советы, комитеты) и основные участники борьбы за власть, прежде всего крупнейшие российские политические партии и их лидеры. Именно такие сюжеты освещены в большей части томов гигантского собрания книг, посвященных Российской революции.

Однако можно ли термин «власть» понимать только как власть государственную? Даже применительно к мирным, «нормальным» периодам истории подобный подход вызывает серьезные возражения, но тем с большой осторожностью следует относиться к феномену власти революционных эпох. Саму революцию можно охарактеризовать как специфическое состояние власти, при котором государственность находится в особом, «расплавленном» состоянии. Соответственно, политические институты эпохи революции невозможно описать с помощью понятий конституционного права, так как они весьма отличаются от элементов стабильных политических систем. Например, в период революций довольно сложно отличить политические институты от политических организаций, на это справедливо указывают историки революции^[1]. Общественные организации нередко присваивают себе полномочия государственной власти, иногда и преобразуются в государственные структуры нового строя, а некоторые неустойчивые политические образования, созданные революцией, присваивают себе новые функции, формализуют свою деятельность, «застывают» и служат основой создания новой государственности. Структуры специфического гражданского общества эпохи революции присваивают себе полномочия органов государственной власти, что и создает предпосылки для гражданской войны.

Если власть — это способность проводить свои решения с помощью насилия, закона и авторитета, то возможности старых властвующих элит в период революций представляются весьма ограниченными; государство перестает быть единственным источником права, появляются конкурирующие центры правотворчества, претендующие при этом на монополию. В этот период в стране действует несколько параллельных правовых систем, каждая из которых считает себя легитимной. В результате общество оказывается в различных правовых измерениях.

Революция, даже «мирная», предполагает применение силы. Однако именно тогда государство и теряет свою монополию на насилие, появляются альтернативные военные и полицейские формирования, которые часто бросают открытый вызов центральной власти. Да и собственные силовые структуры государственным органам власти приходится постоянно убеждать в законности своего права на использование насилия. Особенно ярко это проявилось в ходе Российской революции 1917 г. К тому же многие либеральные министры первых составов Временного правительства были первоначально принципиальными противниками использования властью насилия, и лишь в ходе революции они постепенно и не без труда меняли свои взгляды. Некоторые министры-социалисты также высказывали подобные идеи. Так, еще в середине мая 1917 г. военный и морской министр А.Ф. Керенский провозгласил в Севастополе: «Товарищи, легко управлять дикарю. Он думает, что достаточно для этого иметь палку, и всякий с палкой будет капралом… Временное правительство раз и навсегда отказалось от всех способов, которые могут напомнить способ управления царей. Мы предпочитаем погибнуть, но к насилию мы не прибегнем»^[2]. Конечно, в заявлениях такого рода содержалась известная доля лукавства: даже если бы Временное правительство и решилось сделать ставку на силу, его реальные возможности воплотить подобный курс в жизнь были весьма ограничены. Отсутствие силы Керенский пытался восполнить укреплением своего авторитета.

Действительно, в условиях революции важнейшим источником власти становится именно авторитет. Власть как никогда зависит от общественного мнения, быстрые и непредсказуемые колебания которого приобретают значение важнейшего политического фактора. Власть должна постоянно доказывать свою легитимность: она заключает, расторгает и перезаключает общественный договор чуть ли не ежедневно. Соответственно, для понимания особенностей функционирования власти в эти периоды необходимо изучение массового сознания. Важность этого подхода была осознана рядом историков. В российской историографии первая важная попытка подобного исследования была предпринята Г.Л. Соболевым, изучавшим революционное сознание рабочих и солдат Петрограда^[3]. Однако содержание его работы значительно шире обозначенной заголовком книги темы: речь в ней идет не только о массовом политическом сознании, но и о политической культуре революционной эпохи. И это совершенно оправданно.

Представление о феномене политической культуры появилось одновременно с возникновением науки о политике, утверждается даже, что это лишь новый термин для весьма старой идеи. Так, в некоторых работах, посвященных истории изучения политической культуры, изложение начинается с характеристики работ Платона. Словосочетание же «политическая культура» ввел, по-видимому, И.Г. Гердер. В России оно появилось значительно позже. Во всяком случае в книге В.В. Ивановского «Вопросы государствоведения, социологии и политики», изданной в Казани в 1899 г., этот термин уже встречается, хотя автор, употребляя его, имеет в виду лишь политическое воспитание и образование. В начале XX века словосочетание «политическая культура» использовали российские авторы М. Острогорский, В. Миров, А. Рыкачев, П. Струве. Для последнего этот термин имел особое значение, он использовал его неоднократно. Это словосочетание употреблял в 1920 г. и В.И. Ленин^[4].

Однако специальный термин «политическая культура» стал широко употребляться в научных исследованиях лишь с 60-х гг. XX в. Он был введен в научный оборот американским политологом Габриелем Алмондом в 1956 г., и стал особенно популярным после публикации книги, написанной им в соавторстве с Сиднеем Вербой^[5]. Согласно Алмонду, каждой политической системе свойственна определенная политическая культура, определенный образец ориентаций на политическое действие. В качестве элементов политической культуры он выделял восприятие различных аспектов политической жизни на уровне знаний и представлений, эмоциональный настрой (политические симпатии и антипатии) и оценочное (нормативное) отношение к политическим явлениям и структурам. Термин «политическая культура» сразу же начал активно применяться специалистами разных областей обществознания и использовался столь широко и вольно, что вскоре можно было уже говорить о злоупотреблении «модным» понятием. Оно оказалось необычайно востребованным, заполнило известный терминологический вакуум, образовавшийся в различных дисциплинах. Интерес к этой проблематике стимулировался необходимостью изучения дестабилизированных политических режимов, сопутствующие процессы было невозможно описать, лишь исследуя формальные политические институты. Соответственно, создание понятия «политическая культура» вводило в анализ политических систем элементы антропологии культуры. При этом единое понимание термина «политическая культура» до сих пор отсутствует — различные исследователи понимают его совершенно по-разному. Эта многозначность, «размытость» служит косвенным доказательством популярности, востребованности данного понятия^[6].

В силу указанных выше причин изучение политических культур и субкультур необычайно важно для историков революций: в эти периоды политические институты «расплавленной государственности» распадаются, порой почти растворяются в политической культуре, и в то же время создаются условия для «застывания», «кристаллизации» новых политических культур и субкультур, создания на их основе других политических институтов, нового политического строя. Возникающие политические системы несут глубокий отпечаток политико-культурных конфликтов революционного времени. Изучение политической культуры помогает также понять крайне важный для эпох революций процесс перехода от психологии индивидуумов к действиям коллективов. Наконец, политическая культура оказывает необычайно сильное воздействие на общественное мнение, на отношение к текущим политическим процессам. Иногда ценности политической культуры могут иметь столь большое значение для индивидуума, что он стремится к искаженному восприятию политической реальности, чтобы любой ценой сохранить эти ценности.

У историков Российской революции 1917 г. существует особый стимул к изучению политической культуры, политических символов и политических ритуалов. Дело в том, что эти сюжеты давно уже привлекают внимание известных исследователей Французской революции XVIII в., достаточно вспомнить классические исследования Альбера Матьеза, появившиеся еще в начале XX в.^[7] Новый импульс изучение этой темы получило в 70-е и 80-е годы минувшего столетия, когда были созданы, например, интересные исследования, посвященные празднествам Французской революции, образам Марианны^[8].

Следует признать, что и русскими, и зарубежными историками Российской революции 1917 г. в изучении данной проблематики сделано значительно меньше. Исключение составляют несколько работ. Прежде всего это уже упомянутая монография Г.Л. Соболева. Большое значение имеет новаторская работа американского исследователя Р. Стайтса, который рассмотрел различные аспекты истории культуры эпохи революции^[9].

Изучению политических символов эпохи революции посвящены исследования П.К.Корнакова. Жаль, что его замечательная диссертация о знаменах 1917 г. до сих пор не нашла своего издателя, лишь отдельные ее фрагменты публиковались в виде статей. Исследователь выявил большое количество знамен и флагов в различных архивах и музеях, во многих случаях тщательно восстановил историю их создания и преобразования^[10].

Для рассматриваемой темы большое значение имеют труды Н.А. Соболевой и В.А. Артамонова, посвященные истории российской государственной символики. С.А. Солнцева, опираясь на архивные источники, рассматривала вопрос о том, как Февральская революция повлияла на военную символику^[11]. Так же представляет большой интерес богато иллюстрированная книга В.П. Лапшина, посвященная художественной жизни Москвы и Петрограда в 1917 г.; в ней рассматривается влияние революционных событий на изобразительное искусство^[12].

Изучению политической культуры и языка эпохи революции уделяет немалое внимание в своих работах и британский историк О. Файджес^[13]. Совместно с автором настоящего исследования он подготовил и книгу, специально посвященную языку и символам Российской революции^[14]. Кроме того имеется целый ряд работ, посвященных празднествам революционной России, правда, основное внимание в них уделяется большевистскому этапу революции^[15].

Если у исследователей и нет единого подхода в определении понятия «политическая культура», то все же существуют некоторые общие положения, которые разделяются большинством ученых. Пожалуй, все признают, что важнейшим элементом политической культуры является политическая традиция. Наконец, никто не отрицает, что политические символы — важный компонент политической культуры. Символы — это неотъемлемая часть формирования, фиксации и воспроизводства идентичности любой политической общности. Некоторые же авторы даже предлагают рассматривать всю политическую культуру как символическую систему. В рамках этого подхода политическая культура трактуется как «система политических символов, входящая в более широкую систему, которую можно обозначить термином политическая коммуникация»^[16]. Но при всем разнообразии исследовательских подходов невозможно отрицать, что политические символы, важнейшие составляющие ментального устройства, — это бесспорная часть политической культуры. Соответственно, для любого исследователя, изучающего политическую историю, символы представляют особый интерес: они служат своеобразными ключами для интерпретации различных политических культур.

В политической жизни символы выполняют разнообразные функции. Они могут быть средством идентификации, способствовать развитию группового сознания, солидарности и чувства принадлежности к единому социальному целому. Так, символика указывает на коллективную идентичность, являясь ее знаком. В некоторых ситуациях именно символы становятся важнейшим фактором, определяющим, конструирующим, создающим политические сообщества. Люди интегрируются в крупные политические или социальные образования «опосредованно» — через общую идентификацию с символами^[17].

Демонстративная функция политических символов очевидна: с их помощью, например, указывается и подтверждается факт политических изменений. Так, захват власти может сопровождаться демонстративным присвоением признанных государственных и/или национальных символов власти либо их радикальным отрицанием и утверждением новой системы политических символов.

Функции мобилизации и легитимации основаны на резонировании символов с коллективным сознанием. Обращение к значимым символам является мощным инструментом оправдания целей и средств субъектов политического процесса и ресурсом мобилизации поддержки. Для исследователей революции необычайно важно, что в условиях ослабления правовой системы именно символы и ритуалы делают легитимным насилие в различных его формах. Не случайно, что В.П. Булдаков, сделавший предметом своего исследования революционное насилие, уделяет символам большое внимание^[18]. Правовому упорядочению насилия предшествует его символическая легитимация.

Компенсаторная функция политических символов выражается в том, что символические изменения порой являются замещением и суррогатом насущных общественных и политических преобразований, особенно это актуально для тех случаев, когда на пути последних стоят существенные социальные и психологические барьеры. Так, порой власти пытаются укрепить свое положение, подменяя назревшие политические и социальные преобразования символическими действиями: например, они проводят акции по переименованию улиц и городов, откладывая при этом проведение назревших, но непопулярных и трудных реформ.

Наконец, следует выделить коммуникативную функцию символов как средства передачи информации. Многие важные идеологические тексты проникали в массовое сознание не только через их адаптированные версии посредством политической агитации, но и с помощью соответствующих популярных символов. В этом смысле показательна история развития немецкого национализма, изученная с этой точки зрения Дж. Моссе^[19]. Но для получения и понимания этой информации адресаты должны знать значения символов, должны уметь их «читать» и «переводить», должны их чувствовать и понимать. Нередки также случаи, когда символ воспринимается немалой частью аудитории совсем не так, как это планировали его создатели и распространители. Символы многозначны, поэтому они могут действовать как в интересах использующей их политической группы, так и против нее: «перевод» символов может быть совершенно неожиданным, им может быть приписано совершенно неожиданное значение.

В разные периоды в рамках политических циклов усиливается та или иная функция символов и интенсивность деятельности различных субъектов политического символотворчества. К числу последних можно отнести властные структуры, политические партии и общественные движения, частные лица и коммерческие организации. В разных ситуациях различна и роль средств массовой информации в процессах символических изменений.

Роль политических символов, апеллирующих не только к разуму, но и к эмоциям, возрастает в периоды глубоких социальных и культурных потрясений, которые провоцируют своеобразную архаизацию общественного сознания. В эти эпохи воскресают древние образцы синкретического восприятия символа, когда борьба за символы власти была важнейшим элементом борьбы за власть, когда символы власти порой и воспринимались как сама власть. Специалисты в области политической антропологии отмечают, что в периоды дезинтеграций возрождаются наиболее архаические формы проявления властных отношений, этот феномен получил название «архаического синдрома». В.П. Булдаков важнейшим элементом революции считает «бунт замаскированной архаики» в центрах урбанизации^[20]. Сфера рационального в такие периоды сужается, размывается, возрастает роль чувственно-эмоционального восприятия. Актуализируются архаические пласты человеческого мышления, для которых символ власти и сама власть — тождественные реалии.

В эпохи социальных революций напряженно идут поиски новых форм социальных связей, обеспечения социального единства на иной основе. Соответственно сознание этих периодов тяготеет к повышенной семиотичности, «знакомании»^[21], поэтому революцию нельзя понять без изучения политических символов эпохи. Однако речь должна идти не только об их собирании, изучении и классификации (что само по себе важно), исследователь должен выявить ту роль, которую они играли в политических процессах разного уровня. Это позволит использовать богатый материал, накопленный историками музыки и историками театра, специалистами в области геральдики, униформистики, фалеристики и других дисциплин, для изучения политической истории революции. Не только символы, но конфликты вокруг символов должны стать объектом исследования.

Отношение к символам и к конфликтам в сфере политической символики порой служит довольно важным индикатором влияния властных структур и других субъектов политического процесса. Изменения в системе господствующих символов отражают влияние сил, претендующих на власть. Иначе говоря, изучение меняющихся символов позволяет лучше проследить этапы и особенности борьбы за власть, помогает исследованию техники политической борьбы. Символы — важный инструмент борьбы за власть, а порой и автономный фактор, провоцирующий и организующий политические конфликты разного характера.

Наконец, историк должен реконструировать, «расшифровать» различные значения символов, которые порой весьма отличаются от современных их толкований. Изучение символов необходимо для исследования массового политического сознания революционных эпох, которое, как уже отмечалось, само становилось фактором власти.

Особый интерес представляет отношение к символам военнослужащих, ежедневная жизнь которых регламентируется всевозможными ритуалами. В подобных условиях даже самые аполитичные российские солдаты и матросы, в отличие от части штатских граждан, вынуждены были втягиваться в политику: они попросту не могли не выразить своего отношения к старым и новым военным символам и ритуалам, с которыми они сталкивались ежедневно. Тут не только определенные действия, но и бездействие людей в форме порой превращалось в явную политическую демонстрацию.

То же можно сказать и о службах российской Православной церкви — они неизбежно приобретали политическое значение. Чувство замешательства, возникшее в военной и религиозной среде, хорошо передает генерал А.И. Деникин: «Кого поминать на богослужении? Петь ли народный гимн и „спаси Господи люди твоя“?.. Эти кажущиеся мелочи вносили, однако, некоторое смущение в умы и нарушали сложившийся военный обиход»^[22].

Неверующий и штатский человек мог, казалось бы, оставаться аполитичным, но красные флаги и звуки «Марсельезы» настигали и его повсюду, требовали от него каких-то действий, а порой и против его воли втягивали во всевозможные конфликты.

Приступая к настоящему исследованию, автор стремился описать не только символы и их значения, но и те политические процессы Российской революции 1917 г., в которых символы играли важную роль.

I. СВЕРЖЕНИЕ МОНАРХИИ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ СИМВОЛЫ

1. Восстание в Петрограде

Вопрос о соотношении стихийного и сознательного в истории Февраля неоднократно обсуждался, обсуждается и, надо полагать, будет обсуждаться историками еще долго. Изначально революция рассматривалась некоторыми современниками как результат коварного заговора врагов России. Гардемарин элитного Морского корпуса вспоминал: «Волнения в городе мы объясняли исключительно „немецкими деньгами“, о революции даже и не мыслили». Начальник корпуса фактически подтвердил подобную оценку событий 27 февраля 1917 г.: «Нашему врагу, Германии, сегодня удалось одержать самую крупную победу». Но не только юные питомцы военно-морского учебного заведения и опекавшие их старые адмиралы, но и опытные политики полагали, что за спиной демонстрантов действовали вражеские агенты. Так, уже в 1917 г. П.Н. Милюков указывал на роль германских денег в провоцировании беспорядков на промышленных предприятиях столицы, в Ставке также полагали, что волнения в Петрограде вызваны «немецкими кознями»^[23].

В то же самое время германское командование санкционировало выпуск листовок на русском языке, в которых утверждалось, что переворот в Петрограде якобы произошел в результате действий британских агентов, пытавшихся предотвратить заключение сепаратного мира между Россией и Германией. И, похоже, немецкие военные и политики сами искренне верили этой версии. Так, германская пресса именовала переворот в российской столице «английской революцией», даже германские генералы впоследствии в своих воспоминаниях с уверенностью указывали на роль Антанты в свержении царя^[24].

Русские авторы правого толка считали и считают революцию 1917 года следствием действия неких подрывных антинациональных «темных сил», в числе которых нередко называются и масоны. Выявление же новых фактов, касающихся истории российского масонства, они рассматривали и рассматривают как подтверждение своей точки зрения.

Советские историки с начала 1930-х гг. всячески подчеркивали организующую роль большевистских организаций в дни Февраля. Новый сильный импульс эта тенденция получила после 1967 г. Все действительные и сомнительные факты активного участия организаций и отдельных членов партии большевиков в революционных событиях тщательно регистрировались, тем самым искусственно создавалась весьма впечатляющая картина партийного руководства массовым движением. При этом деятельности иных организаций и групп в ходе революции придавалось куда меньше значения, что искажало масштаб деятельности большевистских организаций. Авторы, пытавшиеся показать стихийный характер движения, подвергались в советские времена серьезным идеологическим и квази-академическим проработкам^[25].

По-своему атаковал теорию стихийности, находясь в эмиграции, Л.Д. Троцкий, представляя стихийность масс как следствие многолетней организации. Он признавал, что в Петрограде ослабленные в годы войны большевистские центры действительно не могли возглавить массовое революционное движение, однако утверждал, что Февральским восстанием руководили «сознательные и закаленные рабочие, воспитанные главным образом партией Ленина»^[26]. Стихийное движение в дни революции, таким образом, считалось следствием многолетних организационных усилий партии большевиков. В настоящее время некоторые исследователи стремятся выделить организующую роль иных политических сил. Например, подчеркивается значение «единого фронта» различных левых групп, координировавших свою деятельность. Другие авторы особо выделяют в событиях Февраля роль организаций социалистов-революционеров^[27].

Но жесткое противопоставление «стихийности» и «организованности» как факторов, определяющих характер общественных движений, не всегда плодотворно — оно игнорирует проблему самоорганизации улицы, в результате чего забываются тысячи людей, действовавших по собственной инициативе. В действительности общественное движение редко бывает либо исключительно организованным, либо полностью стихийным. Механизм стихийной самоорганизации должен стать предметом исследований историков.

Одновременно в разных частях Петрограда, огромного города, независимо друг от друга, и активисты-подпольщики, и рядовые участники событий действовали схожим образом, ориентируясь на определенные образцы политического протестного поведения, которые сформировались в предшествующие годы. Февральскую революцию в Петрограде можно представить как событие, рожденное пересечением нескольких культурных традиций.

К Февралю 1917 г. в России сложилась развитая политическая субкультура революционного подполья, которую можно было использовать при проведении разного рода протестных акций. Несколько поколений радикально настроенной интеллигенции создали систему ритуалов, традиций, символов, которые играли важную роль в воспроизводстве структур революционного подполья, постоянно возрождавшихся несмотря на все преследования мощной и эффективной полицейской машины. Без сомнения, революционное подполье, эта своеобразная политическая контрсистема, выполняло определенные социальные функции, которые не могли взять на себя институты легальной системы. Именно это в конце концов и объясняет удивительную способность российского подполья к регенерации. Вместе с тем и развитая политическая культура революционного подполья значительно упрощала задачу воссоздания, воспроизводства разнообразных нелегальных структур левого толка.

Важнейшим элементом политической культуры были революционные песни. Известный историк Февраля Э.Н. Бурджалов имел все основания утверждать, что революция победила под звуки «Марсельезы»^[28]. Однако точнее было бы сказать, что переворот произошел на фоне двух «марсельез». Дело в том, что в России особенно была распространена «Рабочая Марсельеза» — «Новая песня» П.Л. Лаврова («Отречемся от старого мира»), впервые опубликованная 1 июня 1875 г. в газете «Вперед» (Лондон). Уже в 1876 г. ее пели в России во время политических манифестаций. Песня отступала от мелодии французского оригинала, звучала в ином ритме и по существу была самостоятельным произведением. Возможно, Лавров написал слова «Новой песни» на вариант «Марсельезы», звучавший в заключительной части популярной песни Р. Шумана на слова Г. Гейне «Два гренадера». Во всяком случае в дореволюционной России концертное исполнение этого популярного произведения Шумана нередко использовалось радикальной аудиторией для небольших политических демонстраций: публика начинала «подпевать» исполнителю, используя политически опасный текст Лаврова, что порой ставило певца в затруднительное положение (в такой ситуации оказался однажды и Ф.И. Шаляпин). На содержание песни Лаврова могли повлиять и многочисленные «рабочие марсельезы», сложенные к тому времени во Франции и Германии^[29]. Русская «Рабочая Марсельеза» принадлежала к ряду политических символов социалистического движения. Она обращалась к «рабочему народу», к «голодному люду» и призывала к бескомпромиссной войне:

Песня, которую иногда называли «Русской Марсельезой», получила широкое распространение в дни Первой российской революции и стала главным революционным гимном (до этого роль основной русской песни социального протеста исполняла «Дубинушка»). С этого времени «Рабочая марсельеза» проникает в быт различных социальных групп, становясь и элементом массовой городской культуры: дети пели ее во время своих игр, а выпившие простолюдины порой исполняли ее под аккомпанемент балалаек и гармоний.

Революционные песни проникают и в деревню, а порой радикально настроенные сельские учителя и учительницы в 1905–1907 гг. с энтузиазмом разучивали их со своими питомцами. Так, иногда со знакомства с революционными песнями начинался процесс политизации молодых людей. В некоторых слоях молодежи становилось тогда весьма престижным знать запрещенные тексты популярных песен. «В 1905 году мне было 14 лет, но я уже знал много революционных песен», — с гордостью вспоминал годы спустя эстонец Э. Иогансон, бывший в 1917 г. матросом крейсера «Баян». Песни становились важным элементом агитации в низах. «Рассказывал товарищам содержание революционных песен», — так впоследствии описывал свою пропагандистскую деятельность другой моряк^[30]. Во многих других случаях песни становились основой устных политических выступлений, они цитировались в нелегальных листовках, а иногда авторы прокламаций просто перефразировали популярные песни.

Проникали песни подполья и в военные казармы. Полицейский осведомитель в начале 1917 г. докладывал своему начальству, что в помещении 2 взвода нестроевой роты Кронштадтского крепостного артиллерийского склада распеваются революционные песни и насмехаются над развешенными в казарме царскими портретами и портретами начальствующих лиц^[31].

Революционные песни становились своеобразным психологическим и культурным мостом, связывающим разные социальные группы, они распространяли символы политической культуры радикальной интеллигенции в иных общественных слоях. «Песня сближала и роднила нас с рабочими, с народом», — вспоминала одна из пропагандисток. Данному мемуарному свидетельству можно верить, именно яркие политические символы, а не сложные отвлеченные теоретические проблемы и детальные изложения партийных программ политических партий интересовали рабочих и работниц, слушателей ее пропагандистского кружка. «Бывало, придешь на занятия — в программе тема „Падение мелкого ремесла“, а рабочие наточили карандаши и просят продиктовать им „Марсельезу“ или „Интернационал“. „Мы, — говорили они, — эту тему — о падении мелкого ремесла, хорошо знаем, а вы лучше научите нас революционным песням“»^[32].

Исполнение и издание запрещенных революционных песен преследовалось властями. Однако их отношение к «Марсельезе» было все же двойственным. В конце XIX в. сложился военно-политический союз России с Французской республикой, и один из наиболее известных символов Французской революции приобрел тем самым статус гимна дружественной, а затем и союзной державы. Этим обстоятельством неоднократно пользовались русские оппозиционеры разного толка, запевавшие «Марсельезу», а властям в этих условиях трудно было просто запретить публичное исполнение «подрывной» мелодии. Однако некоторые попытки ограничить ее распространение все же предпринимались. Так, в театре для рабочих при петроградском Путиловском заводе в годы мировой войны перед каждым спектаклем играли российский гимн «Боже, царя храни!» и гимны союзных держав. Однако «дружественный» гимн республиканской Франции при этом не исполнялся^[33].

Стихийная забастовка, начавшаяся 23 февраля на заводах и фабриках Петрограда, достигла большого размаха именно потому, что участники движения в разной степени были знакомы с символами революционного подполья, хорошо владели навыками организации забастовок, демонстраций, других акций протеста^[34]. Но и военные, и полицейские власти, стремившиеся подавить движение, также осознавали мобилизующую роль символов подполья: их приказы требовали от нижестоящих чинов отбирать красные флаги и не допускать пение революционных песен^[35].

Сама сложившаяся к этому времени политико-культурная топография Петрограда «программировала» действия сторонников революции и ее противников. Уже 23 февраля, в первый день забастовки, организованные и неорганизованные группы забастовщиков и сочувствующих им горожан пытались попасть в центр города, на Невский проспект. Они, по словам большевистского активиста, стремились «продемонстрировать всей массой в буржуазных кварталах Петрограда».^[36] Группы демонстрантов распадались, рассеивались полицией, но вскоре вновь собирались. Их состав при этом менялся, забастовщики продолжали движение и в одиночку, но все они упорно стремились достигнуть известного им всем пункта, прорываясь через все преграды.

Некоторые рабочие активисты, прежде всего меньшевики-оборонцы, призывали идти к Таврическому дворцу, резиденции Государственной Думы, чтобы поддержать оппозиционных депутатов. Однако главным центром притяжения для манифестантов стал Невский проспект, центральная городская магистраль^[37]. Позже большевики ставили это себе в заслугу: именно они звали туда забастовщиков. «Масса», по их утверждениям, откликнулась на этот призыв партийных активистов^[38]. Но в данном случае в действиях «массы» проявлялась осознанная и неосознанная ориентация на укорененную городскую политическую традицию: Невский проспект давно уже стал общеизвестным местом оппозиционных политических акций.

Одним из главных центров событий в Феврале стала площадь перед Казанским собором. Еще в 1876 г. там состоялась первая в России политическая демонстрация. Затем эта традиция закрепилась. Пытаясь ее преодолеть, власти специально устроили на площади сквер, там были посажены кусты и разбиты газоны. Однако подобные действия лишь подтверждали особый, политический, «протестный» характер пространства у Казанского собора в глазах горожан, об этом им было известно чуть ли не с детства. Для носителей революционной традиции площадь давно уже стала сакральным местом политического протеста. В ходе революции впоследствии подчеркивалось особое значение этого пространства, которое вновь и вновь становилось центром политических манифестаций. Выбор этого места для различных акций должен был придавать особое значение действиям манифестантов: «Площадь у Казанского собора, „пропитанная кровью русских борцов за свободу“», — так описывал корреспондент севастопольской газеты патриотическую демонстрацию в честь наступления русской армии 18 июня 1917 г.^[39]

Так, 23 февраля демонстранты прекрасно знали конечный пункт своего движения, да и полиции не требовалась дополнительная информация, чтобы подготовиться к их встрече. К тому же рядом на Невском проспекте находилась Городская дума — от нее в Феврале многие манифестанты хотели потребовать решения обострившегося продовольственного вопроса.

Другим важным местом политических демонстраций в Феврале стала обширная Знаменская площадь (пл. Восстания) у железнодорожного вокзала, на пересечении Невского проспекта и нескольких улиц. Посреди площади находился памятник Александру III, его массивная конная статуя напоминала современникам верхового городового. Памятник «царю-жандарму» в дни Февраля украшался красными флагами, на круп коня забирались подростки, а пьедестал стал удобной трибуной для ораторов. Площадь превратилась в место непрерывного митинга, на ней постоянно происходили столкновения между полицией и демонстрантами. В результате площадь и памятник Александру III, украшенный красным флагом, стали символами Февраля в столице.

Жителям некоторых рабочих окраин, устремившимся на Невский проспект, было просто трудно миновать Знаменскую площадь, а ее огромное пространство само организовывало демонстрантов, делая памятник императору центром манифестаций. Однако происходившее имело и некоторое символическое значение. Памятник царю воспринимался как священное пространство врага, завоеванное теперь «народом». Действия манифестантов имели и характер демонстративного нарушения закона: законодательство империи предусматривало серьезные наказания за оскорбления изображений царствующей фамилии, бывали случаи, когда и за словесное оскорбление памятника покойному царю люди привлекались к суду^[40].

Показательно, что и в других городах монархические монументы воспринимались похожим образом: их украшали красными флагами и использовали как трибуны. Монументы становились центрами политических демонстраций. Особенно явно символический характер использования памятников проявился во время революции в Твери: труп губернатора, убитого революционной толпой, был положен у статуи его предшественника, погибшего от руки террориста в 1906 г. Рядом с телом погибшего чиновника повстанцы повесили генеральское форменное пальто, вывернутое наизнанку, — красной шелковой подкладкой наружу. Таким образом символическое «выворачивание» — знак старого режима превращался толпой в знак революционный^[41]. Убийцы ритуализировали свои действия, и памятнику, и форменной одежде старого режима в этих действиях отводилась особая роль: памятник жертве террора превращался в монумент, прославляющий свирепый революционный террор. Подобное происходило во многих городах, например в Кронштадте убийства офицеров происходили рядом со знаменитым памятником адмиралу С.О. Макарову. Зловещее выражение «отправить к Макарову» в тех условиях означало расстрел^[42].

Впрочем, революционная традиция в дни Февраля не проявлялась на улицах Петрограда в чистом виде. Так, частью антиправительственного движения стали погромы продовольственных лавок, грабежи и убийства граждан с целью овладения ценностями и оружием. Женщины из очередей, громившие магазины и лавки, отвлекали силы порядка от борьбы с демонстрантами, уголовники и хулиганы, противостоявшие полиции, также оказывались своеобразными союзниками революционеров; иногда границу между группами революционеров и преступниками трудно было провести.

Советские историки игнорировали эту сторону революции. Они не упоминали, например, о группах подростков, которые, двигаясь в центр города из рабочих окраин, крушили витрины дорогих магазинов. Их действия можно оценивать как вульгарный вандализм и простое хулиганство, однако и «обыкновенные хулиганы» также действовали согласно своеобразному коду поведения: и ранее демонстративный вандализм в центре города был своего рода символической атакой «детей окраин» на комфортабельные места обитания высших классов, и ранее в российской столице происходило слияние политического протеста и «хулиганизма» (именно такой непривычный термин использовался в русской прессе в начале XX в.). Сам же «хулиганизм» представлял собой новое для России сложное культурноеявление. Исследователи особо выделяют летние забастовки 1914 г., которые современная консервативная печать аттестовала как «революционный хулиганизм». Тогда с пением революционных песен толпа, например, атаковала трактир. В ходе этой забастовки насильно прерывалось трамвайное движение, при этом городской собственности наносился немалый ущерб, портились вагоны трамваев. Этот метод, как известно, успешно применялся забастовщиками и в дни Февраля, однако теперь, в отличие от 1914 г., либеральная пресса оценивала подобные действия рабочих не как «вандализм», они воспринимались как важная часть революционного процесса. В февральские дни 1917 г. также имело место соединение политического протеста с погромным движением. На стихийном митинге рабочих некий оратор, требовавший покончить с войной и правительством, завершил свою речь призывом громить лавки, начиная «с первой попавшейся». Он же и возглавил толпу, которая громила магазины и, одновременно, действовала против полиции^[43].

Однако в Февральские дни движение было по преимуществу политическим. Известный историк Февраля американский исследователь Ц. Хасегава сравнивает подпольщиков-активистов с армией муравьев: не имея какого-то одного общего организационного центра, они действовали как единое целое^[44]. Это удачное сравнение можно отнести и ко многим рядовым участникам революции. Люди разных убеждений, разного возраста и социального положения, в различных, подчас совершенно необычных ситуациях могли действовать схожим образом и солидарно, ибо все они были знакомы с революционной политической традицией, с традицией политического и социального протеста, их действия регулировались общим культурным кодом поведения. При этом важнейшим инструментом их самоорганизации стали революционные символы, прежде всего песни протеста и красные флаги.

Уже 23 февраля бастовавшие рабочие выходили на улицу с пением известных революционных песен— «Марсельезы», «Дубинушки», «Варшавянки», «Смело, товарищи, в ногу!». Рабочий завода «Арсенал» вспоминал, что мастеровые-подростки, активно участвовавшие в февральские дни в стачке, обращались к своим старшим товарищам и коллегам: «Запевайте „Марсельезу“! Мы, молодые, не знаем!». Однако припев этой песни был известен и той молодежи, которая не получила прививку революционной политической культуры в 1905 г. Пели 23 февраля и на Невском проспекте. «По улице с песнями и красными знаменами (их было немного) двигалась толпа рабочих в несколько сот человек», — вспоминал меньшевик А.Э. Дюбуа^[45]. Упоминания о пении революционных песен в этот день мы встречаем не только в мемуарах демонстрантов и лиц, им сочувствовавших (можно было бы допустить, что они позднее были склонны романтизировать события минувших дней), но и в современных полицейских донесениях: «В пятом часу дня толпа рабочих до 150 человек, преимущественно молодежи, вышла с Садовой улицы на Невский проспект с пением рабочей „Марсельезы“». В рапортах полиции за 24, 25 и 26 февраля также говорится о пении толпой революционных песен. Показательно, что в документах такого рода песни упоминались неоднократно, очевидно, что для полиции это было важной характеристикой событий. О пении революционных песен сообщали даже в докладах, направлявшихся императору в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандующего^[46].

С каждым днем пение демонстрантов становилось все более и более вызывающим: «Бесконечное море голов… гудит все грознее, бурлит все мощнее и настойчивее. В одном месте поют „Марсельезу“, в другом — „Варшавянку“, в третьем — „Смело, товарищи, в ногу!“. При проезде казаков умолкают и снова поют». Иностранцам же, находившимся в русской столице, Невский проспект напоминал гигантский цирк — огромные толпы пели «Марсельезу», пение прерывали крики: «Хлеба! Хлеба!»^[47].

В феврале 1917 г. песни становились инструментом самоорганизации толпы, преобразования ее в политическую демонстрацию. Зрители, присоединяясь к пению, из наблюдателей превращались — иногда всего на несколько минут — в активных участников, принимали на себя роль «революционеров», противников режима. В то же время запевалы и знаменосцы, поднимавшие среди толпы красные флаги, становились ядром организации.

Какие же песни чаще всего пели в дни Февраля?

И в полицейских донесениях того времени, и в воспоминаниях современников чаще всего упоминается пение «Марсельезы». Иногда в источниках специально оговаривается, что в дни Февраля исполнялась именно «Рабочая марсельеза». Но и во многих случаях, когда упоминалась «Марсельеза», речь безусловно шла о произведении П.Л. Лаврова^[48]. Иностранцы, не знавшие о существовании особой русской песни, с удивлением слушали измененную мелодию, а некоторые воспринимали ее как замедленную карикатуру на классический оригинал. Об этом писал во время революции и известный художник А. Бенуа: «…„Марсельезу“ у нас поют по-своему, и нехорошо поют, искажают эту вдохновенную песню»^[49].

О распространенности «Рабочей марсельезы» в 1917 г. свидетельствует и тот факт, что именно она чаще всего перепечатывалась в нотных изданиях и песенниках того времени. Чаще других песен она встречается и на граммофонных пластинках, выпускавшихся после Февраля. Знаком популярности песни было и то, что именно на основе ее стихотворного текста еще до революции создавались новые «марсельезы», песни революционного подполья — «Солдатская марсельеза» («Отречемся от гнусного рабства…»), «Казачья марсельеза» («Отречемся от дряхлого мира…»), «Новая марсельеза» («Отречемся от подлого слова…») и др. Очевидно и влияние «Рабочей марсельезы» на текст «Крестьянской марсельезы», ее припев начинался так: «Вставай, подымайся весь русский народ…». Песня П.Л. Лаврова в 1917 г. особенно часто использовалась и авторами пародий, сатирических стихотворений и юмористических рассказов — что служило показателем ее узнаваемости, а значит и распространенности^[50].

Песни стали реальным инструментом обеспечения солидарных коллективных действий во время антимонархической революции — они были общими для всех радикальных политических течений. Песню, запетую активистом-меньшевиком, охотно подхватывал анархист, к красному знамени, поднятому большевиками, устремлялись и эсеры. Но в действительности революционные символы считали «своими» и многие люди, не связанные с подпольем. Так, революционные символы широко использовались при организации различных студенческих протестных акций. Если часть участников университетских сходок пела «Гаудеамус», то другие затягивали «Марсельезу» (как было в 1915 г. в Казанском университете). Татьянин день, традиционный праздник московских студентов, в 1917 г. также сопровождался пением революционных песен. Показательно, что даже некоторые патриотические манифестации российских студентов в 1914 г. сопровождались пением революционных песен: если одни шли на войну с пением «Боже, царя храни», то другие с пением «Марсельезы»^[51]. Песни революционного подполья становились элементом субкультуры различных социальных групп.

В дни Февраля участники антиправительственных демонстраций также пели «Варшавянку», «Смело товарищи в ногу». Рабочие Невского района шли со своей песней «На десятой версте от столицы», в которой речь шла о революционных событиях на Обуховском заводе^[52].

Показательно, однако, что почти отсутствуют упоминания о пении «Интернационала» в дни Февраля, хотя эта песня частично была переведена на русский язык еще в 1902 г. Меньшевики, большевики, эсеры и анархисты считали песню своим партийным гимном, стремились популяризовать ее текст и во время революции 1905 г., и в условиях подполья, и после свержения монархии в 1917 г.^[53]

Как уже упоминалось, при организации демонстраций немалую роль играли красные флаги. Знаменосцы становились своеобразным центром, полицейские и войска стремились атаковать в первую очередь именно их. Иногда старшие по званию военные и полицейские чины специально отдавали соответствующие команды, приказывали захватить красные знамена^[54]. Манифестанты же прятали и защищали свои флаги, старались их отбить. Борьба за красное знамя сама по себе организовывала конфликт.

Флаги обычно готовили заранее, часто по решению групп подполья — одни активисты спешно закупали в магазинах красный материал, другие использовали детали туалета своих друзей — платки, косынки, рубашки. В дело пошла даже красная батистовая нижняя юбка сочувствующей студентки, на которой был спешно пришит соответствующий лозунг из белой тесьмы^[55]. Даже в этом случае мы не можем говорить о стихийности: изготовление флагов, и, главное, лозунги на флагах, санкционировалось заранее революционными организациями.

Однако улица, радостно приветствуя появления красных флагов, принимала одни знамена и решительно отвергала другие. Например, под давлением революционной толпы в дни Февраля были убраны некоторые флаги интернационалистов с антивоенными лозунгами: немало вышедших на демонстрацию противников режима выступали за продолжение войны^[56]. Иными словами, улица непосредственно влияла на выбор знамен движения и в том случае, когда флаги были созданы ранее.

Революционные знамена создавались и стихийно, прямо на улице, во время уже начавшегося движения, из подручного материала. Уже 23 февраля импровизированные флаги делали из красных платков, в которые рабочие обычно заворачивали свои завтраки. В другом случае демонстранты спешно соорудили флаг из красного фартука одной работницы^[57]. Нередко для создания революционного символа использовались и российские национальные флаги: манифестанты отрывали от древка белую и синюю горизонтальные полосы, оставляя лишь красную. Так демонстранты поступали еще в 1905 г., так же поступали демонстранты и во время протестных акций эпохи Мировой войны^[58]. Узкие красные флаги-ленты, выцветшие и потрепанные, после Февраля неделями и даже месяцами продолжали висеть на улицах столицы, превращаясь уже для некоторых современников в символ «увядания» революции.

Роль революционного символа в сложившейся обстановке приобретали многие красные предметы. Например, когда букет красных цветов был преподнесен участницами манифестации командиру казачьего подразделения, которое патрулировало Невский проспект, толпа с напряжением ожидала реакции офицера. Вручение цветов и принятие букета лихим есаулом было встречено с ликованием: оно расшифровывалось как знак солидарности прежде всегда верных режиму войск с демонстрантами^[59]. Красные ленты вплетались затем манифестантами и манифестантками в хвосты и гривы казачьих коней.

К 25 февраля многие улицы Петрограда были уже во власти манифестантов, полиция подчас просто не контролировала ситуацию, а войска лишь изредка применяли силу. В это же время происходят открытые столкновения толпы и полиции, а на Выборгской стороне громят полицейские участки. Многочисленные импровизированные митинги, шествия, пение революционных песен, яркие красные флаги — все это создавало атмосферу невиданного общегородского политического праздника. В движение вовлекались тысячи новых участников, на Невском проспекте появлялись группы рабочих с женами и детьми. Демонстрации приобретали вид праздничного народного гуляния, именно так воспринимали происходящее некоторые современники^[60].

При этом жители столицы и действовали подчас, ориентируясь на традицию городских гуляний и празднеств^[61]. Так, грандиозный переворот сравнивался (а подчас и переживался) как праздник Пасхи. «Первая революционная ночь была как Пасхальная по ощущению чуда близко, рядом, вокруг тебя», — писала в своем письме от 26 марта художница Т.Н. Гиппиус, сестра известной писательницы. В своих дневниках и воспоминаниях другие участники событий также сравнивали революцию с Пасхой^[62]. Часто и ритуалы Пасхи использовались современниками для выражения своего отношения к происходящему. Участница событий вспоминает о первой после переворота встрече с коллегами-учителями: «Многих товарищей я увидела здесь впервые после перерыва занятий и, пожимая их руки, вместо приветствия говорила каждому: „Христос воскресе!“ и со многими троекратно целовалась»^[63]. Сознательная и бессознательная ориентация на праздник Пасхи проявлялась затем и в целовании незнакомых людей (часто революционных солдат) на улицах городов. Меньшевик П. Гарви вспоминал слова простой старухи на провинциальном базаре: «Воистину и на Пасху такой радости не бывает. Тогда один человек воскрес, а нынче — весь народ»^[64].

День 26 февраля вошел в историю России как второе «кровавое воскресенье». Расстрелы манифестантов войсками на Невском проспекте полностью изменили ситуацию, но в некоторых частях города они сделали переживание праздника революции особенно острым. «…Там, за цепью солдат, на Невском беспощадно расстреливают рабочих. Тут же еще чувствуется дыхание революции, громадное скопление демонстрантов, пение революционных песен, в стороне перед толпой говорит оратор», — вспоминал участник событий^[65]. Тема беспощадной кровавой борьбы, грандиозной «последней битвы» с могущественным врагом, звучавшая во всех революционных песнях, воплощалась в жизнь на улицах российской столицы… Революционные песни приобретали в этой ситуации особое звучание.

День 27 февраля стал переломным — началось восстание солдат запасных батальонов гвардейских полков. В солдатских восстаниях причудливым образом переплеталось демонстративное нарушение воинских уставов и стремление использовать элементы военной дисциплины и уставной организации (огромную роль в движении сыграли унтер-офицеры), одновременно привлекались и символы революции. На штыках и саблях повстанцев появляются красные флажки, а некоторые воинские отряды действовали под красными флагами^[66]. Вместе с тем восставшие солдаты, лишенные первоначально руководства офицеров, немалое внимание уделяли военной ритуализации мятежа — они по собственной инициативе строились, выводили на улицу полковые оркестры. Унтер-офицер Т.Н. Кирпичников, которого можно назвать «организатором стихийного выступления» запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка, вспоминал: «Потом саперы быстро и с музыкой присоединились к нам. Музыку пустил вперед, а остальных присоединил назад, к хвосту…Дошел до Знаменской — встретил остальные роты Волынского полка, которые шли с музыкой, играли „Марсельезу“. Тогда я сказал: „Ну, ребята, теперь пошла работа“»^[67]. Под звуки «Марсельезы» выходили на улицу и другие полки восставших. Матрос Гвардейского экипажа, направлявшегося из Царского Села в Петроград, вспоминал: «Музыканты всю дорогу играли то „Марсельезу“, то другие какие-либо революционные песни наспех разученные ими»^[68].

Можно предположить, что факт присоединения военных оркестров был психологически важен для солдат и матросов, ведь именно музыка ритуализировала и регламентировала повседневную жизнь войсковых частей, поэтому исполнение «Марсельезы» полковыми музыкантскими командами как бы делало мятеж в глазах восставших солдат чем-то привычными, чуть ли не «уставным» явлением. Но и для революционеров исполнение «их» гимна военными музыкантами имело огромное значение — регулярная армия, главная опора режима, присоединялась к движению. Социалисты с восторгом встречали подобное обновление репертуара гвардейских полковых оркестров. Н.Н. Суханов вспоминал свои впечатления в дни революции: «Ведь тогда мы не привыкли еще даже к звукам „Марсельезы“, и я помню, как долго волновали меня эти звуки, военный оркестр и военные почести „нелегальному“ гимну свободы!». Для петроградцев исполнение военными оркестрами «гимнов свободы» стало вскоре после Февраля совершенно привычным, обыденным, на это повседневное событие переставали обращать внимание, об этом уже не писали и в газетах, и в дневниках. Но подобное острое ощущение встречи с победившими символами революции вновь и вновь переживали политические эмигранты, устремившиеся в революционную столицу в последующие месяцы. Л.Д. Троцкий, вернувшийся в Россию в мае, так вспоминал свои первые петроградские впечатления: «Солдаты проходили с революционными песнями и красными ленточками на груди. Это казалось невероятным, как во сне»^[69].

Красные флаги отряды повстанцев использовали 27 февраля (флаг революции водрузили и на баррикаде, перегородившей Литейный проспект), и в последующие дни. Восставшие войсковые части быстро создавали импровизированные красные флаги и флажки. Автор воспоминаний о восстании запасного батальона Литовского полка 27 февраля вспоминал уже в 1917 г.: «Войско получает и знамя. Разрывается на куски ратницкая, потом пропахшая кумачовая рубаха; обрывками ее украшаются штыки». Позднее и матросы Гвардейского экипажа также использовали красную домашнюю рубашку одного моряка, из которой они сделали флаг^[70].

Стремление «узаконить» свой мятеж повлияло и на маршруты движения многих солдат — во второй половине дня 27 февраля они устремляются к Таврическому дворцу, резиденции Государственной Думы. Повстанцы желали, чтобы этот авторитетный орган власти подтвердил патриотический характер их действий и задним числом оправдал их^[71]. И если ранее призывы идти к Думе не встречали особого отклика в среде манифестантов, то теперь толпы восставших направлялись туда. В новой ситуации и призывы А.Ф. Керенского, других радикально настроенных депутатов Думы, и обращение меньшевиков-оборонцев, членов Рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета, только что освобожденных из тюрьмы и направившихся в Думу, получают поддержку революционной улицы. Возможно, что известную роль здесь сыграл авторитет «борцов за свободу», получивших волю: в бывших политических заключенных толпа видела революционных вождей. В новой обстановке большую активность проявляют и думские депутаты умеренных политических взглядов — это также повышало «революционный» статус Государственной Думы в глазах горожан и солдат.

С этого дня Таврический дворец, «священное здание», «цитадель русской революции», становится резиденцией новых конкурирующих центров власти — Временного комитета Государственной Думы и Петроградского совета рабочих депутатов (затем — Совет рабочих и солдатских депутатов). Дворец становится главным центром «праздника революции», и современникам вновь приходят на ум сравнения с праздником Пасхи: «Таврический дворец горел тысячью электрических лампочек… как в пасхальную ночь… Это была ночь воскресения русской жизни»^[72].

Так Таврический дворец становится одним из важнейших сакральных символов революции, здание именуется «храмом свободы» и «святилищем революции». Дворец появляется на всевозможных открытках и плакатах, на картинах часто его озаряет Солнце свободы. Затем Таврический дворец изображается и на печати Временного правительства. Также силует дворца, озаренного Солнцем свободы, появляется на облигациях Займа Свободы и на государственных кредитных билетах достоинством в 1000 рублей (их стали называть «думскими деньгами», «думками»)^[73].

Однако Таврический дворец стал восприниматься не только как новая резиденция революционной власти, не только как символ власти, но и как субъект властных отношений, как некий особый институт власти. Если большинство писем и резолюций приветствуют или осуждают Временный комитет Государственной Думы, Временное правительство и Петроградский Совет, то в некоторых случаях авторы адресуют свои приветствия, просьбы и пожелания прямо «Таврическому дворцу»^[74].

Центры восстания использовали революционную символику. Так, Военная комиссия Временного комитета Государственной Думы, созданная при содействии Петроградского совета, имела собственное красное знамя с надписью «Штаб революции на своем посту»^[75].

Ночь на 28-е многие восставшие проводили на улице — у костров, у горящих зданий; звучали революционные песни. На следующий день известный ученый, математик В. А. Стеклов записал в своем дневнике: «Часто толпой предводительствует кучка девиц, поющих „Марсельезу“, с красным флагом. Скверно!»^[76]. Многие повстанцы «милитаризовали» свой облик, используя различные элементы военной формы и амуниции в самых причудливых сочетаниях. Нередко мелькали студенческие фуражки, которые порой воспринимались как знак отличия: сказалась революционная репутация «студенчества», складывавшаяся десятилетиями. Многие солдаты охотно подчинялись руководству учащихся высших учебных заведений (студент с белой повязкой гражданской милиции стал одним из главных образов Февраля). Красные флаги были уже повсюду, в новой ситуации они порой могли обеспечить некоторую безопасность, например уберечь частный автомобиль от конфискации. В этот день уже повсюду виднелись красные цветки и ленточки на лацканах и рукавах. Почти все офицеры, впервые рискнувшие показаться на улицах, обзавелись красными бантами. Американский военно-морской атташе отмечал, что красное знамя, бывшее ранее символом революционеров, стало теперь символом всех приверженцев нового строя^[77].

Войсковые части Петроградского гарнизона поочередно подходили к Таврическому дворцу и в последующие дни, революция приняла характер «парада» войск под символами революции. Это была впечатляющая демонстрация верности революции и новому режиму. Полковые оркестры непрерывно исполняли «Марсельезу», нередко к старым боевым знаменам прикреплялись красные ленты, все колонны несли и красные флаги. Когда к Таврическому дворцу подошел запасной гвардейский Саперный батальон, то депутат Думы меньшевик Н.С. Чхеидзе, ставший председателем Исполнительного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, встал на колени, схватил красное знамя первой роты и стал целовать его как символ победившей революции. В этом нервом «параде» нового строя причудливым образом смешались русская военная традиция и традиция революционного подполья. Писательница З.Н. Гиппиус, жившая неподалеку от Таврического дворца, наблюдала это шествие: «С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой. <…> Незабвенное утро, алые крылья и марсельеза в снежной, золотом отливающей бел ости». Если «дневник» Гиппиус выделяет преображающую роль революционных символов, то депутат Думы полковник Б.А. Энгельгардт, возглавлявший военную комиссию Государственной Думы, вспоминал эти события по-своему, подчеркивая организованный, упорядоченный характер движения на этом этапе. Привычные ритуалы и символы служат для него знаком восстановления военной дисциплины, о красных флагах и «Марсельезе» он не вспоминал: «Вся вторая половина дня 1-го марта являлась как бы апофеозом революции. Войсковые части стекались к Таврическому дворцу в полном порядке, с оркестром музыки впереди, со всеми офицерами на своих местах»^[78].

Марш стройных полковых колонн, возглавляемых офицерами, отражал иную стадию движения: символы революции утверждались уже и «сверху» — по приказу командования. Иногда в этом явно проявлялась политическая мимикрия: под звуки «Марсельезы» подошел к Государственной Думе даже жандармский дивизион. Колонну Гвардейского экипажа, шедшего к Таврическому дворцу под красным флагом, возглавил его командир, великий князь Кирилл Владимирович. Утверждали даже, что он украсил свою адмиральскую форму большим красным бантом. Впоследствии вопрос о красном банте великого князя стал предметом острой дискуссии в эмиграции. Сторонники великого князя Кирилла Владимировича, претендовавшего на императорский престол в изгнании, яростно опровергали этот факт, другие же монархисты продолжали обвинять родственника последнего царя в измене. Однако показательно, что в начале марта слух о красном банте воспринимался как совершенно правдоподобный, да в то время никто и не спешил выступать с опровержениями. Между тем некоторые генералы в 1917 г. рассматривали действия гвардейских частей и великого князя как явный акт политической капитуляции династии и даже предательства. «Гвардейский морской экипаж изменил во главе с двоюродным братом — великим князем Кириллом», — записал в своем дневнике один генерал. Полковник (впоследствии генерал) П.А. Половцов вспоминал об этом эпизоде так: «Из числа грустных зрелищ, произведших большое впечатление, нужно отметить появление Гвардейского экипажа с красными тряпками под предводительством великого князя Кирилла Владимировича… Появление великого князя под красным флагом было понято как отказ императорской фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли»^[79].

В это время появились центры руководства восстанием, движение приобретало все более организованный характер. Однако и на этой стадии оно подчас «программировалось» революционной традицией. Если действия большевиков в Октябре 1917 г. были прежде всего функциональными: захватывалась инфраструктура власти — вокзалы, мосты, телефон, телеграф, то в Феврале повстанцы часто «завоевывали» символы «старого мира» — дворцы и тюрьмы. Так, подъем 1 марта красного флага над Зимним дворцом, главной императорской резиденцией, имел большое политическое значение^[80]. В этом штурме символов власти проявлялся преимущественно стихийный характер движения. Стихийными были и повсеместные нападения на места заключения. При этом восставшие стремились не только освободить заключенных, захватить тюрьмы и гауптвахты, местные «бастилии» различного уровня и ранга, но часто сжечь и полностью их уничтожить. Именно такого поведения требовала вся система революционной символики. Так, во всех революционных песнях встречается оппозиция «настоящего» и «светлого будущего». Настоящее — это ненавистный «старый мир», «мир насилья» и «вечного горя», царство неволи, а главный символ настоящего — тюрьма. Соответственно, атрибуты ненавистного настоящего — это «оковы» и «рабские путы», «ярмо» и «пытки». И для носителей революционной традиции революция прежде всего была уничтожением «темниц» и «оков».

Уже 27 февраля были освобождены все заключенные, находившиеся в знаменитой столичной тюрьме «Кресты». В этот же день толпы людей стали собираться и у Петропавловской крепости, а 28-го несколько групп восставших, явно действуя независимо друг от друга, планировали начать штурм главной «русской Бастилии» — Петропавловской крепости. Речь шла не только о захвате важного стратегического объекта столицы — они желали освободить многочисленных «борцов за свободу», предположительно томящихся там.

Новые власти были весьма обеспокоены подобными приготовлениями, ведь в крепости находились также Арсенал и Монетный двор. В своем обращении, опубликованном 28 февраля, Временный комитет Государственной Думы заявлял: «Всякие враждебные действия против крепости нежелательны». Специально оговаривалось, что все политические заключенные, в том числе и 19 солдат Павловского полка, арестованных в ночь на 27 февраля, уже обрели свободу. Но лишь весть об освобождении всех узников, подтвержденная, проверенная и перепроверенная, тщательная инспекция крепости несколькими делегациями инсургентов и, наконец, водружение красного флага над главной «цитаделью старого режима» предотвратили столь желанный штурм — крепость заполнили восставшие, которые, объединившись с ее гарнизоном, начали опустошать Арсенал. При этом в городе циркулировали фантастические слухи о сотнях заключенных, якобы освобожденных из мрачных казематов^[81].

Но участники революции желали освобождения не только противников монархии, но и всех «узников старого режима». Из тюрем Петрограда освобождались и политические, и, численно преобладавшие, уголовные заключенные, не было сделано исключения даже для агентов внешнего врага. Так на воле оказался В. Дурас, бывший американский вице-консул, обвиненный ранее в шпионаже (правда, через некоторое время он вновь попал за решетку)^[82]. Свободу обрели и пленные германские офицеры, пытавшиеся затем найти убежище в посольствах нейтральных стран, и финские сепаратисты-«активисты», сотрудничавшие с немецкими разведслужбами. Об этом повествует бывший арестант, финский «активист» А. Ахти, бежавший потом через Финляндию и Швецию в Германию (там он поступил в королевский прусский егерский батальон, набиравшийся из финских добровольцев, сторонников независимости Финляндии)^[83].

Можно с большой долей уверенности предположить, что иногда инициатива захвата тюрем и освобождения всех преступников исходила от преступников. Свидетельства такого рода выглядят правдоподобно. Так, один из участников событий вспоминал впоследствии о штурме Литовского замка (заключенные этой петроградской тюрьмы были выпущены утром 28 февраля): «Литовский замок был тюрьмой чисто уголовной, в этой тюрьме не помещался ни один политический заключенный, а освобождение организовала шпана Лиговки». Мемуарист отмечал характерную деталь: «Мне удалось присутствовать при моменте, когда часть узников уже находилась в толпе и по кличкам приветствовала знакомых». Современный исследователь А.Б. Николаев, опираясь на другие мемуарные свидетельства, считает, что в штурме Литовского замка участвовали броневики, посланные Военной комиссией Временного комитета Государственной Думы. Весьма вероятно, что нападение на тюрьму было начато преступниками, а затем получило поддержку повстанческого центра^[84].

Представляется, что подобная реконструкция этого важного события авторитетным исследователем подтверждает предположение о том, что символы и ритуалы оказывали огромное воздействие на борьбу в городе. Преступники не могли организовать нападение на тюрьму сами, им нужно было обеспечить сочувствие, а то и содействие революционной улицы, повстанческих отрядов, они должны были представить свои действия как политические. А сочувствие улицы не могло не влиять на действия центров восстания: революционеры, без сомнений, поддержали штурм тюрьмы. Вряд ли они санкционировали последующее сожжение Литовского замка, во всяком случае нет никаких свидетельств о том, что центры восстания требовали этого, но революционная толпа считала такие действия естественными. В некоторых же случаях преступники и заключенные также находились в поле влияния революционной атмосферы: уголовники ощущали себя героями улицы, борцами с народными врагами, а освобожденные узники заявляли о своем нравственном перерождении. А.Б. Николаев приводит слова другого мемуариста: «По Зелениной… движется толпа с пением революционных песен. Впереди, как сумасшедший, в припляску бежит молодой подросток, крича: „Я выпущен из тюрьмы!.. Революция!.. Я свободен!.. Я не буду больше воровать!“»^[85]. Большая часть преступников вернулась к своим прежним занятиям, но и они порой использовали революционную риторику и символику.

И в Петрограде, и в провинции здания тюрем подчас сжигались и уничтожались. Иногда это оказывалось результатом спонтанных действий толпы, иногда же соответствующие решения принимали новые органы власти^[86]. А революционный комитет Шлиссельбурга принял специальное решение об уничтожении тюремных корпусов знаменитой каторжной тюрьмы, бывшей для всех русских революционеров одним из мрачных символов ненавистного им режима. Из тюремных зданий было вывезено ценное имущество, и в ночь с 4 на 5 марта здания запылали, они горели несколько дней. Пожар этот воспринимался современниками как символ начала «новой жизни»^[87].

В Ревеле распространялись невероятные слухи об огромном количестве узников старого режима, томящихся в местных тюрьмах. 2 марта началась манифестация, в которой участвовали рабочие и матросы, певшие революционные песни. Толпа, преодолев вооруженное сопротивление охраны, освободила заключенных. Знаменитая тюрьма-башня «Толстая Маргарита» была повстанцами сожжена (горящая живописная тюрьма стала символом революции в Ревеле, она неоднократно изображалась на современных почтовых открытках). И здесь были освобождены не только политические заключенные, но и уголовники, и немецкие шпионы. Местный Совет затем занимался обеспечением уголовников работой и в то же время пытался организовать поиск оказавшихся на свободе вражеских агентов. Об освобожденных же политических заключенных передавали самые ужасающие слухи. «Многие из тех, кто сидел в „Маргарите“ с 1905 года были доведены до такого состояния, что не выжили (!) этой радости — умерли на глазах матросов, распахнувших им двери свободы», — вспоминал бывший моряк из Кронштадта, который, разумеется, не был сам свидетелем этих событий, происходивших в Ревеле. Другой бывший матрос также «вспоминал», передавая слухи революционной поры: «Политзаключенных содержали в нечеловеческих условиях, некоторых выносили на солнечный свет и они тут же умирали». Судя по всему, слухи об освобождении ревельских узников царизма оказали немалое влияние на радикализацию балтийских моряков в 1917 г. Но в действительности общественное мнение города было поражено сравнительно малым количеством бывших политических заключенных, освобожденных после Февраля. По Ревелю поползли новые фантастические слухи об узниках, якобы все еще томящихся в необнаруженных еще застенках, поэтому местный Совет начал производить раскопки, пытаясь найти некие особые тайные подземные казематы. На место работ откомандировали и специалистов по тюремному перестукиванию, чтобы они могли немедленно вступить в контакт с «узниками режима». Разумеется, работы и «перестукивание» не дали никаких результатов, Совет оповестил об этом жителей Ревеля в соответствующем воззвании^[88].

Освобождение заключенных становилось важным элементом «праздника революции». Когда 3 марта по приказу из Петрограда бакинская прокуратура отдала распоряжение об освобождении узников из местной тюрьмы, то у ее ворот собралась огромная толпа, которая встречала овациями всех освобожденных^[89].

Уничтожение зданий тюрем имело символическое значение: в «новом мире» революционной символики, в наступившем царстве «свободы вечной» тюрьмам просто не было места. Их уничтожение мыслилось многими носителями революционной политической культуры как важное предварительное условие наступления этого «нового мира», в котором радикально должны измениться не только социальные и политические условия, но и весь моральный климат. Так, политические заключенные, выпущенные из Шлиссельбургской тюрьмы, сразу же потребовали освобождения своих товарищей по заключению — уголовников. Власти колебались, и тогда вчерашние арестанты, политические заключенные, начали готовить местное население к штурму «Бастилии», операцией руководил известный анархист И. Жук, сам только что освобожденный из крепости. В последний момент администрация капитулировала и передала повстанцам ключи от тюремных корпусов. При освобождении последних заключенных собравшиеся жители Шлиссельбурга опустились на колени, раздались рыдания. Все уголовные получили свободу, предварительно торжественно и публично пообещав, что навсегда прекратят преступную жизнь, бросят пить и перестанут играть в азартные игры^[90].

Показательно, что и в других случаях часто амнистия проводилась по собственной инициативе, еще до того, как соответствующее распоряжение поступало из столицы^[91]. Когда же одна «верующая социалистка», давний член Бунда, с изумлением узнала, что в России тюрьмы все-таки существуют и после свержения царя, то она решительно заявила: «Это не моя революция»^[92]. Такие же аргументы приводили и бывшие политические заключенные, выступавшие за полное освобождение и арестантов-уголовников: «Праздник свободы, переживаемый всей Россией, не будет полным, если хоть один человек будет оставаться в тюрьме в эти великие исторические дни»^[93]. Другой возмущенный гражданин обращался в Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов: «В настоящее время уголовных снова задерживают, снова сажают в тюрьму, и все это происходит в обновленной России»^[94].

Подобное отношение к тюрьмам повлияло и на формирование образа и репутации одного из самых популярных вождей революции — А.Ф. Керенского. В качестве министра юстиции он подписал указ об амнистии, и одним из его «революционных титулов» стало звание «освободителя», именно так к нему обращались авторы ряда резолюций и петиций. На современной открытке «министр народной правды» был изображен на фоне горящей полуразрушенной тюрьмы. Разумеется, никаких свидетельств того, что Керенский выступал за тотальную ликвидацию всех мест заключения, нет. Однако именно он подчас символизировал эти действия, и уничтожения зданий тюрем ошибочно связывались с его именем.

В сохраненных же тюрьмах режим радикально менялся, «революционизировался» и «демократизировался». Места заключения становились местом разнообразных смелых политических и общественно-педагогических экспериментов. Камеры и коридоры тюрем украшались красными флагами и революционными лозунгами, они стали местом собраний и митингов заключенных. Так, по Москве поползли тревожные слухи о массовых беспорядках в Таганской тюрьме. Туда были срочно направлены адъютанты командующего Московским военным округом и представители Московского совета. Оказалось, что отныне порядок в тюрьме организуется самими заключенными: «Нет больше преступников!» — гласил плакат, вывешенный на самом видном месте. И современники первоначально искренне верили в чудо революционного преображения «старорежимного» острога: «В тюрьме был праздник свободы, орошенный слезами обновления», — с умилением писала об этом эпизоде газета Московского Совета солдатских депутатов в марте 1917 г.^[95]

В одесской тюрьме также было организовано самоуправление заключенных, большую роль здесь играл Г.И. Котовский, пользовавшийся большим авторитетом среди уголовников. Отказавшись воспользоваться благоприятной ситуацией, создавшейся после переворота, он в отличие от некоторых узников, не бежал из тюрьмы и пытался (не всегда успешно) удерживать от побега других заключенных. Будущий герой Гражданской войны даже совершал с разрешения тюремной администрации выходы на волю, агитируя одесских преступников организоваться, начать новую жизнь и поддержать новый строй^[96]. Замки в одесской тюрьме были сломаны, а на ее стене появилась надпись: «Смерть тому, кто посмеет отремонтировать замки!»^[97].

Порой заключенные проводили политические митинги и даже уличные демонстрации. Так, в Киеве заключенные, окруженные конвоем, шли по улицам города со знаменами и плакатами. Одних киевлян это умиляло, другие же, подобно некоторым руководителям Совета, видели в подобной манифестации профанацию священного красного знамени^[98].

2. «Праздники свободы»

В большинстве населенных пунктов империи революция произошла «по телеграфу». Действия местных оппозиционных сил были реакцией на вести из столицы: «Свободу мы получили по почте», — вспоминал о событиях в Тифлисе влиятельнейший лидер грузинских меньшевиков^[99].

Это утверждение справедливо лишь отчасти. Именно вести о происходящем в Петрограде, срочность и обстоятельства передачи данной информации были важнейшими факторами, влияющими на дальнейшее развитие событий в разных городах. Порой именно попытки властей скрыть или исказить эти сведения становились причиной радикализации движения на местах, проявлявшейся и в кровавых конфликтах.

Везде имели место митинги, часто перераставшие в демонстрации, в ходе митингов нередко отстранялись от должности представители власти разного ранга, создавались новые органы власти. Часто объектами нападений оказывались тюрьмы и гауптвахты. При этом действия участников событий в провинции весьма напоминают события в Петрограде. Везде красные флаги и «Марсельеза», исполняемая, как правило, сначала демонстрантами, а затем и военными оркестрами, играли важную роль.

Одновременные и весьма схожие акции, стихийные и организованные, проходившие на территории огромной империи без какого-либо централизованного административного руководства, являются показателем развитости и распространенности революционной традиции и культуры политического протеста в России: соответствующие приемы политической мобилизации, ритуалы и символы были широко известны.

В Кронштадте, Гельсингфорсе, некоторых других городах имели место вооруженные восстания, сопровождавшиеся немалым числом жертв. Однако в большинстве населенных пунктов России революция победила мирно. И там своеобразным символическим заменителем восстания стал революционный праздник. На смену стихийным демонстрациям первых дней пришли празднования, организованные новыми властями. В городах и деревнях организовывались «дни свободы».

Современник вспоминает о манифестации, проходившей в одном из сел Рязанской губернии в конце марта 1917 г.: «…Молодежь и солдаты наскоро устроили красные флаги и с пением „Марсельезы“ и криками „ура“ двинулись поулицам села, тихо, плавно, со светлой радостью на лице, часто останавливаясь… Народ друг друга поздравлял, торжественно целовался и говорил: „Вот, наконец-то, подошел светлый торжественный праздник“. Все были одеты в хорошие наряды, как в большой праздник»^[100]. Традиция празднования православной Пасхи и здесь сливается с традицией революционной.

К данному тексту, опубликованному в «год великого перелома», следует относиться весьма осторожно: многие мемуаристы тогда задним числом преувеличивали свою революционность. Однако цитируемый источник не выдержан в жанре типичных советских воспоминаний того времени, скорее, он соответствует эсеровской интерпретации Февраля. К тому же в прессе и других источниках 1917 г. мы встречаем аналогичные описания подобных празднеств. Например, из села Вичуга Костромской губернии сообщали в Московский Совет рабочих депутатов: «28 февраля телеграфно из Петербурга на фабрике Коноваловых стало известно о перевороте в ближайшие два дня. Эти слухи подтвердились. Народ вышел с флагами, на скорую руку устраивались митинги, говорили на политические темы, выступали сознательные рабочие и солдаты военно-автомобильной школы. Шествие демонстрантов направилось из одной фабрики на другую, повсюду присоединялись и крестьяне окрестных сел»^[101].

На смену первым послереволюционным демонстрациям, часто стихийным, пришли «праздники свободы», организованные новыми властями. Они носили разные названия («день свободы», «первый день свободы», «первый праздник революции», «праздник перехода к новому строю», «праздник единения», «день памяти жертв освободительного движения», «праздник Русской свободы»). Эти праздники представляли собой хорошо подготовленные манифестации с участием войск, оркестров, хоров, местного духовенства.

Уже 4 марта в Москве на Братском (Всехсвятском) кладбище состоялись похороны трех солдат 2-й запасной автомобильной роты, погибших в дни революции. Накануне похорон отслужили панихиду. В день же похорон в городе были закрыты все магазины и лавки, к двум часам дня закрылись и банки. На Арбатской площади прошел траурный митинг. В похоронной процессии принимали участие 70 тыс. москвичей, которые несли красные знамена, букеты красных цветов. Впереди шли рабочие, которые несли флаги, плакаты с революционными призывами. За ними следовали воинские чины с венками, их было около сотни, дамы несли букеты красных тюльпанов. За траурными колесницами следовали автомобильная рота и школа мотоциклистов, во главе каждой колонны шли офицеры. По пути на кладбище похоронная процессия несколько раз останавливалась для совершения коротких заупокойных служб. Погибших на кладбище отпевали священники, а на Красной площади, у памятника Минину и Пожарскому в этот день был отслужен благодарственный молебен «о даровании России свободы». Современникам церемония напоминала знаменитые похороны Н.Э. Баумана в 1905 г. «Похоронные демонстрации» времен первой российской революции действительно были образцом для ритуалов и церемоний в 1917 г., однако похороны 4 марта от них существенно отличались. Церемония представляла собой комбинацию военных похорон, религиозной церемонии и политической рабочей демонстрации^[102]. В новом ритуале сочетались революционная традиция и традиция дореволюционных официальных церемоний, военных и религиозных. Иногда к дням «праздников свободы» в различных городах специально печатались брошюры и листовки с текстами «гимнов свободы», которые пользовались большим спросом.

Праздники были действительно массовыми. Газеты сообщали, например, что в Ташкенте на улицы вышло 200 тыс. человек. В некоторых городах в манифестациях участвовало почти все население. Характер праздников в разных местах отличался, что отражало реальную расстановку сил на местах и особенности символического сознания их организаторов и участников. Нередко в «праздниках свободы» участвовали представители православного духовенства, а в некоторых случаях специально сообщалось, что в церемониях принимали участия все городские священнослужители. В ряде случаев манифестация переходила в крестный ход. В Баку, Витебске, Владивостоке, Владикавказе, Вятке, Екатеринославе, Иркутске, Казани, Калуге, Каменце-Подольском, Костроме, Красноярске, Минске, Москве, Новгороде-Северском, Омске, Орле, Рязани, Севастополе, Ставрополе, Тифлисе, Царицыне, Чите в «праздниках свободы» участвовали местные архиереи Российской православной церкви. Владыки служили благодарственные молебны, произносили речи, приветствуя новый строй. Во многих случаях элементами праздника были панихида о павших борцах за свободу и торжественный благодарственный молебен по случаю избавления от самодержавия. Если же программой празднования панихида не предусматривалась, то провозглашали «Вечную память» погибшим борцам с монархией.

Обычно на «праздниках свободы» проходили военные парады (в Москве в нем участвовал даже конный жандармский дивизион, а в Одессе на манифестацию вышли городовые). Соответственно, военные власти, командующие гарнизонами, играли в них немалую роль, что накладывало отпечаток на проведение празднества, придавая им характер праздника военного. Показателен в этом смысле приказ командующего флотилией Северного Ледовитого океана от 9 марта: «… Объявляется приказом по Флотилии… за № 227, что 10-го сего марта в ознаменование решительной победы народа в деле свержения старого порядка и вступления России на новый исторический путь предписывается всем судам Флотилии расцветиться с подъемом флага стеньговыми флагами, посыльному судну „Бакан“ произвести салют в 31 выстрел, а к 10 час. 30 мин. от каждой части быть команде для участия в параде, имеющим быть в 11 час. на площади Кафедрального собора…»^[103].

Современники упоминали об особом ощущении единения, охватившем участников «праздников свободы»: «Могло показаться, что рай опустился на землю». Сложно реконструировать эмоциональную атмосферу во время этих празднеств. Источники, однако, упоминают о том, что иногда участники демонстраций не могли сдержать слез, а в Петрограде, Архангельске, Баку, Иркутске люди вставали на колени во время провозглашения «Вечной памяти» павшим «борцам за свободу». В Пятигорске же толпа преклонила колени и при исполнении революционного похоронного марша «Вы жертвою пали…», который был исполнен церковным хором певчих (эта песня исполнялась церковными хорами и в некоторых других городах, что придавало песне особое значение). Само по себе это свидетельствует о сакрализации революционной символики^[104].

Многие современники, в том числе и те, кто вовсе не симпатизировал революции, отмечали особую праздничную атмосферу, которая царила на этих грандиозных манифестациях. Бывшая императрица Мария Федоровна писала 18 марта о ситуации в Киеве: «Здесь, однако, относительно спокойно, несмотря на праздник свободы, который прошел позавчера с 7 утра до 6 часов вечера: процессии с красными флагами, Марсельезой и т. д. И хотя полиции не было, был относительный порядок. Совсем не было пьяных. Можно ли было представить, что все произойдет здесь, в России, и что народ так быстро и с такой радостью изменит свои чувства»^[105].

Новые власти организовывали «праздники свободы», в этом проявлялся их авторитет. Иногда именно факт организации «праздника свободы» существенным образом влиял на расстановку политических сил в данном городе в последующие недели и месяцы. Так, командующий флотом Черного моря адмирал А.В. Колчак, не без оснований опасавшийся стихийного революционного движения солдат и моряков, срочно устроил 5 марта торжественный молебен и парад в Севастополе. Это позволило ему взять ситуацию под контроль и удержать власть в крепости и на флоте: организация «праздника свободы» делала его власть легитимной. Накануне же торжества обстановка была весьма нервной, некоторые солдаты даже явились на парад с боевыми патронами: они опасались, что объявленное командованием празднество — это лишь ловушка монархических офицеров, желающих расстрелять их из пулеметов. Хорошо организованный парад под красными флагами позволил адмиралу, выступившему в роли торжествующего сторонника новой власти, изменить ситуацию на базе и в городе и на время укрепить свой авторитет. Под его руководством Севастополь на некоторое время стал центром политической мобилизации сторонников продолжения войны^[106]. Будущий лидер Белого движения вовремя поднял красный флаг, и именно это сделало его политиком общенационального масштаба. В отличие от командования флотом Балтийского моря он сохранил власть и даже временно укрепил свой авторитет после революции.

Возможно, Колчак так действовал потому что ему была известна истинная ситуация, сложившаяся днем раньше в Одессе, другой важной базе Черноморского флота, где по инициативе левых социалистических групп на 4 марта была назначена демонстрация в честь нового строя. Однако командный состав базы и гарнизона к этой инициативе отнесся отрицательно. Солдаты, возмущенные подобным запретом, утром 4 марта отказывались выполнять приказы офицеров, не выходили на занятия. Последовало специальное распоряжение командующего военным округом, и войска все же приняли участие в грандиозной манифестации, продолжавшейся десять часов^[107]. Однако в результате этого конфликта вокруг ритуала авторитет многих командиров в войсках был уже подорван.

Сходные стычки между солдатами и офицерами вокруг праздничных демонстраций происходили и в других городах. В конечном итоге проигравшей стороной оказывались офицеры, пытавшиеся предотвратить манифестации. Так, в Саратове командование пыталось удержать солдат от участия в демонстрации, назначенной на 3 марта, для чего выдвигался даже план использования против демонстрантов школы прапорщиков. Однако манифестация все же состоялась и сопровождалась военным парадом. Власть консервативно настроенных офицеров была поколеблена^[108].

Чаще всего «праздник революции» организовывался по образцу старых официальных праздников, хотя православные священники использовали язык освободительного движения, а военные оркестры играли и новые мелодии. Чаще всего звучали «Марсельеза» и революционный похоронный марш («Вы жертвою пали…»), но нередко звучало и религиозное православное песнопение «Вечная память» — в память о погибших за свободу. Однако в Риге на соответствующей манифестации прозвучал и «Интернационал». Возможно, это объясняется тем, что организаторами манифестации здесь были латышские социал-демократы, известные своим радикализмом^[109]. Влияние традиций официальных праздников подметил корреспондент московской газеты «Солдат-гражданин», сообщавший о «празднике свободы», состоявшемся в Орле, где военный оркестр играл «Марсельезу», но атмосфера скорее напоминала традиционный полковой праздник, присоединение к революции произошло как бы по приказу свыше; манифестация казалась формальной, а исполнение революционных мелодий военными оркестрами не сопровождалось пением. «Не слышно песен свободы», — писал разочарованный свидетель событий^[110].

Действительно, коллективное пение представляло собой иной уровень вовлечения в политический процесс: в отличие от людей, остающихся лишь слушателями революционных мелодий, исполняемых оркестрами, поющие становились активными участниками праздника, важного политического события, а само многократное повторение текстов боевых «гимнов свободы» революционизировало сознание. Многие жители России впервые познакомились с революционными песнями именно во время «праздников свободы», которые становились своеобразной школой радикального политического воспитания.

Порой сам ритуал праздника предоставлял возможность проявить инициативу по осуществлению символического переворота во время революционного торжества. Так, участники одной манифестации в провинции, увидевшие российский флаг, потребовали уничтожения этого символа «старого режима», и от полотнища были оторваны белая и синяя полосы — так состоялось его превращение в революционный символ. В других ситуациях во время демонстраций спонтанно уничтожались царские портреты и государственные гербы, например в Кишиневе во время демонстрации 10 марта манифестанты повсюду свергали «эмблемы самодержавия»^[111].

Однако в иных городах празднование победы революции первоначально происходило и под трехцветным стягом: «Население… прошло с национальными флагами по городу и вернулось к работам». Урюпинский священник записал в церковной летописи 3 марта 1917 г.: «С утра… в учреждениях и домах вывешены национальные флаги. В народе идет молва, что министров разогнали и что „царь с Россией соединился“. В 12 часов… на площади Вознесенского собора духовенство всех церквей в присутствии войск и многочисленного народа совершило благодарственный молебен, а после него по улицам происходили манифестации с музыкой и плакатами „Да здравствует новое правительство“. У всех радостное и светлое настроение»^[112]. В некоторых же случаях красные и русские национальные флаги пока еще мирно соседствовали. Иногда рядом с красными вывешивались траурные черные флаги. Порой манифестанты использовали национальные флаги различных народностей России, например 3 марта в Харькове состоялась манифестация войск, о которой газеты писали, что они шли под красными заменами, однако в современном украинском исследовании указывается, что манифестация прошла под желто-голубыми флагами. Национальные флаги преобладали и на грандиозной украинской манифестации, которая состоялось в Киеве 19 марта. По оценкам современников в ней участвовало 100 тыс. человек, в том числе 30 тыс. военнослужащих^[113].

Но все же в подавляющем большинстве случаев на «праздниках свободы» доминировали символы нового строя — красные флаги. Так, из Рязани сообщали, что 12 марта там состоялся праздник. После молебна, в котором участвовало «все духовенство», состоялся парад войск и шествие 50 тысяч граждан, «ставших под красное знамя свободы»^[114].

Кое-где «праздники свободы» отличались своеобразием. Так, в Липецке 191-й пехотный полк устроил «торжественные похороны старого строя»: под звуки «Марсельезы» при большом стечении народа был сожжен специально изготовленный черный гроб с надписью «Вечное проклятье дому Романовых». После сожжения гроба полк с музыкой, красными флагами и революционными плакатами прошел через город, сопровождаемый колоннами штатских участников церемонии^[115].

Необходимо отметить, что ритуал праздника создавал и почву для конфликтов разного толка. Один из участников событий позднее вспоминал, что в Кронштадте в похоронах жертв революции участвовало несколько десятков священников. Вдруг один матрос воскликнул: «Революцию с богом не сделать! Главные враги революции — это попы!». С этими словами он ударил священника прикладом своей винтовки. Автор цитируемых воспоминаний так комментирует этот эпизод: «Этим ударом он как будто бы сделал первый сигнал и показал на примере, что революцию делать против царя и с богом нельзя»^[116]. К позднему свидетельству мемуариста-коммуниста следует относиться осторожно, хотя избиение священнослужителя могло иметь место. Возможно, автор воспоминаний задним числом хотел представить сознание революционных моряков как антирелигиозное. В действительности же церемония похорон в Кронштадте включала отпевание, гробы с телами жертв революции были внесены в собор, который заполнила огромная толпа с красными флагами. Эта церемония была запечатлена фотографами, на одном из красных знамен, внесенных в храм, видна надпись «Вечная память павшим за свободу»^[117]. И в последующие месяцы в Кроншдтадте, отличавшемся своим политическим радикализмом, проходили торжественные религиозные церемонии, в которых участвовали революционно настроенные матросы, рабочие и солдаты.

Однако и в 1917 г. многие увязывали антимонархическую революцию с необходимостью антиклерикального, а то и антирелигиозного переворота, поэтому можно с уверенностью предположить, что участие духовенства в «праздниках свободы» могло подчас восприниматься некоторыми радикально настроенными современниками негативно, хотя, как уже отмечалось, в большинстве случаев в празднованиях участвовали священнослужители Российской Православной церкви. Впрочем, порой вопрос об участии духовенства в «праздниках свободы» специально обсуждался в местных органах власти. Так, в Самаре 5 марта на одном из красном знамен было написано: «Это Русь идет, сам Бог ее ведет», что свидетельствовало о религиозном и патриотическом воодушевлении части демонстрантов. Но в новой манифестации 23 марта, организованной в память жертв революции, духовенство смогло принять участие лишь после того, как местный Исполнительный комитет народной власти принял соответствующее решение, допускающее священников^[118].

Хотя «праздники свободы» и были преимущественно символическими заменителем восстания против старой власти, в ходе их проведения подчас происходили настоящие политические микроперевороты. Так, во время военного парада в Иркутске командиры частей по примеру одного офицера после прохождения своих колонн становились не рядом с командующим военным округом, как того требовал устав, а рядом с членами Комитета общественных организаций, созданного во время революции. Тем самым подчеркивалось главенство нового органа власти и демонстрировалось недоверие старому командующему, имевшего репутацию «старорежимного». Солдаты, обладавшие опытом участия в парадах, сразу же поняли смысл этой демонстрации своих офицеров и встретили его криками «ура». После праздника произошла замена командующего, потерявшего авторитет^[119]. Здесь сам праздничный военный ритуал, хорошо известный всем военнослужащим, создавал возможность для организации протестных действий.

Во всех случаях проведение «праздников революции» имело огромное политическое значение. Конфликт политических символов разрешался в пользу революционной традиции, терпели крах попытки сдержать этот процесс. Если первоначально в отдаленных гарнизонах офицеры подчас препятствовали солдатам петь революционные песни, запрещали носить красные банты и вывешивать красные флаги, то «праздники свободы» либо легитимизировали революционную символику, делая ее чуть ли не «уставной», либо провоцировали борьбу за ее утверждение, что повлекло за собой новый раунд борьбы войсковых комитетов с офицерами. В своих воспоминаниях о «празднике революции» 2-го Кавказского корпуса в Урмии, казачий офицер Г.М. Семенов, ставший впоследствии одним из организаторов антибольшевистского движения на Дальнем Востоке, указывал на политическое воздействие празднества на отношения между военнослужащими разного ранга: «После митинга и обычных демагогических выступлений на нем все части с красными флагами и прочими революционными эмблемами маршировали по городу. Зрелище было отвратительное, и подобные выступления старших начальников в корне парализовали попытки младших офицеров сохранить хоть какой-нибудь порядок в частях»^[120]. Однако сам мемуарист, похоже, не протестовал весной 1917 г. по поводу утверждения новых ритуалов в армии: подобные попытки были бы настоящим политическим самоубийством.

Иногда местное военное начальство пыталось маневрировать. Так, туркестанский генерал-губернатор А.Н. Куропаткин накануне «праздника свободы» в Ташкенте отдал следующий приказ: «Дабы ознаменовать сегодняшний день видимым образом, я, с отступлением от правил, определяющих форму одежды, взял на свою ответственность и разрешил надеть красные кокарды и другие знаки только на сегодняшний день»^[121]. Генерал прекрасно понимал, что на демонстрацию военнослужащие выйдут с эмблемами революции и без его приказов, поэтому он, упреждая конфликт, пошел на уступки, пытаясь удержать общую ситуацию под контролем.

Но не всегда символический переворот проходил без острой борьбы. Через месяц после победы революции делегат далекого Румынского фронта, прибывший в Петроград, заявлял: «Я приехал с того фронта, где полковой адъютант до сих пор еще бьет музыкантов по морде за то, что они играют „Марсельезу“». Однако вскоре «Марсельеза» зазвучала во многих полках на утренней и вечерней молитвах.

Приведение войск к новой присяге также часто проходило под звуки «Марсельезы», а церемония присяги Временному правительству также становилась своеобразным праздником революции, но этот ритуал использовался подчас и для смены символов: по требованию нижних чинов на полковых знаменах закрывались старые монархические эмблемы. Иногда солдаты вообще отказывались присягать новой власти под старым полковым знаменем, требуя замены его красным флагом^[122].

Революционная столица также стала местом проведения многочисленных праздников революции. В Петрограде в марте 1917 г. всевозможные демонстрации под красным флагом, сопровождавшиеся музыкой и пением, проходили чуть ли не ежедневно. Поводом к этому служили самые разнообразные события. Под «Марсельезу», например, было возобновлено в столице трамвайное движение, прерванное в дни революции, вагоны украшались красными флагами и революционными плакатами. Шествия к Таврическому дворцу и военные парады, политические митинги и демонстрации в течение нескольких недель поддерживали эту праздничную атмосферу. Социолог П.А. Сорокин вспоминал: «И в Москве, и в Петербурге население радуется и веселится, как на Пасху… „Свобода! Священная свобода!“ — кричат повсюду и везде поют песни»^[123]. Подобные праздничные, «пасхальные» настроения нашли отражение и в наивных стихах поэта-любителя, предложившего своеобразное развитие концепции «Москва — третий Рим»:

Но важнейшей и самой крупной манифестацией после Февраля явились похороны жертв революции в Петрограде 23 марта, которые фактически стали главным праздником победы над самодержавием. Похороны сыграли огромную роль в утверждении культа «борцов за свободу», который занимал важнейшее место в субкультуре революционного подполья, а после революции становился фактически и новым государственным культом. Торжественные перезахоронения героев революции 1905 г., погребения участников местных восстаний и похороны земляков, погибших в столице во время революции, имели место и в других городах.

К 1917 г. в российской революционной политической традиции уже сложился своеобразный обряд «красных похорон» и «похоронных демонстраций»^[125].

Церемония включала в себя и религиозные православные обряды, и использование революционной символики (красные флаги, революционный похоронный марш). Во время «праздников свободы» в 1917 г. также имели место впечатляющие религиозно-политические демонстрации. Вновь и вновь звучала пасхальная тема воскрешения России в результате смерти мучеников революции. Павшие «борцы за свободу» нередко даже сравнивались с Христом: «Кровью их священной жертвы она (Россия) воскресла из мертвых»^[126].

В Кронштадте похороны участников революции состоялись 7 марта, гробы с телами погибших были торжественно перенесены в огромный Морской собор, где состоялась церемония отпевания. Однако в храм были внесены и революционные красные флаги. Но, как уже отмечалось, в ходе церемонии возник конфликт между некоторыми священнослужителями и матросами. По некоторым данным, он был вызван призывом представителей духовенства к общенациональному примирению, что вызвало протесты ряда революционеров. Бывший моряк С.И. Сажин вспоминал: «Во время полугражданских похорон… один дьякон выступил, чтобы расстрелянных монархистов также похоронить. Товарищ Железняков снял с себя сумку с патронами и избил ею дьякона, которого тут же отправили в поликлинику»^[127]. Важно отметить, что согласно этому свидетельству протест революционного моряка был вызван не самим фактом участия духовенства в «полугражданских» похоронах, а призывом священнослужителя, который и не был политическим, но в обстановке того времени прочитывался как выражение сочувствия «слугам старого режима». Во всяком случае и впоследствии депутаты одного из самых революционных Советов страны уделяли внимание религиозным церемониям. Вначале июня 1917 г. Исполнительный комитет Кронштадтского совета даже предоставил автомобиль архиепископу Петроградскому Вениамину, который должен был отслужить торжественную панихиду на братской могиле борцов за свободу^[128].

В Гельсингфорсе похороны двух участников революции состоялись 17 марта, их церемониал был тщательно разработан Исполнительным комитетом Гельсингфорсского совета. Руководство церемонией возлагалось на капитана 1-го ранга А.А. Ружека и представителей Исполнительного комитета, распорядителей отличали большие красные ленты. В этот день в финляндской столице закрылись все магазины и предприятия, были отменены занятия в учебных заведениях, прекращено трамвайное движение. В 12 часов, после выстрела дежурного корабля, гробы вынесли и установили на колесницы. За ними несли венки и большой красный флаг с надписью «Вечная память борцам за свободу». Затем шли члены Исполнительного комитета, сопровождаемые почетным караулом трех родов войск — от моряков, пехотинцев и артиллеристов, каждый со своим оркестром. По оценкам местного Совета, возможно, завышенным, в похоронах участвовало 120 тыс. человек^[129]. В этот день состоялись торжественные манифестации и в других городах Финляндии, в которых были дислоцированы российские войска. Их порядок определялся приказами начальников соответствующих гарнизонов^[130]. Гельсингфорсским советом была создана специальная комиссия по увековечиванию памяти павших борцов за свободу, которая объявила конкурс на создание памятника павшим героям революции в столице Финляндии. Однако представители Петроградского общества архитекторов, привлеченные в качестве экспертов, забраковали все представленные проекты. Тогда в сентябре был объявлен второй конкурс^[131].

Однако похороны жертв революции, состоявшиеся в Петрограде, отличались и масштабами, и своим характером.

Уже 5 марта Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов постановил назначить похороны на пятницу 10 марта. Этот день объявлялся «днем воспоминания о жертвах Революции и всенародным праздником Великой Русской Революции на все времена». Предполагалось увековечить память погибших созданием монумента. Было решено организовать «всенародные и общегражданские» похороны, без церковного обряда, каковой должен был быть совершен родственниками убитых, по их убеждениям (просьбы представителей православного духовенства об участии в церемонии были отклонены Советом). В похоронах жертв революции должно было участвовать все население столицы и войсковые части Петроградского гарнизона в полном составе, со своими знаменами и оркестрами.

По вопросу о выборе места захоронения разгорелись дискуссии. Идея похорон на каком-либо уже существующем кладбище была отвергнута — все участники дискуссии считали, что захоронение должно стать особым памятным местом. Некоторые депутаты Петроградского Совета, прежде всего солдаты, предлагали Марсово поле — традиционное место военных парадов, расположенном в центре города; на Марсово поле выходили и казармы гвардейского Павловского полка, одна из рот которого 26 февраля 1917 г. первой восстала против старого режима. Склеп жертв революции планировалось разместить под огромной колонной. Рядом предлагалось воздвигнуть «по всем правилам науки, техники и искусства» огромное здание для российского парламента, которое должно было стать центром управления страной. Грандиозный вход в здание парламента, обращенный к Неве, предполагалось украсить статуями видных деятелей Российской революции. Депутаты предлагали и другие места, связанные с революцией, в том числе Казанский собор, Знаменскую площадь (совр. пл. Восстания). Но все же «громадное большинство» делегатов, и особенно делегаты-рабочие, высказалось в пользу Дворцовой площади, ибо на этом «плацдарме встречи двух миров — аристократии и демократии» «не раз проливалась кровь народа за идею освобождения». Делегаты, разумеется, подразумевали «кровавое воскресенье», памятный расстрел рабочей манифестации 9 января 1905 г.^[132]

Идея была поддержана Обществом архитекторов-художников, которое делегировало Е.Ф. Шреттера, Л.В. Руднева, А.Л. Шиловского и С.В. Домбровского в Петроградский совет. Совет поручил им разработать необходимый проект, план которого уже был готов к 7 марта. Согласно плану, братскую могилу предполагалось расположить в западной части площади, а на месте Александровского сквера, предназначенного этим проектом к вырубке, создавалась новая Площадь Свободы. Этот план был одобрен и Петроградским советом, и Обществом архитекторов-художников^[133].

Ко дню 10 марта готовились по всей России, во многих городах именно на этот день были специально назначены «праздники свободы», «праздники революции». Проходили манифестации, митинги, парады, во многих местах были отслужены и публичные молебны. Всевозможные торжественные мероприятия состоялись в этот день в Аккермане, Архангельске, Астрахани, Бендерах, Бердичеве, Боровичах, Бузулуке, Бухаре, Екатеринославе, Иркутске, Казани, Канске, Керчи, Киеве, Кишиневе, Красноярске, Кушке, Одессе, Омске, Орле, Ревеле, Рыбинске, Самарканде, Ташкенте, Термезе, Тирасполе, Тифлисе, Чарджуе, Черновцах и других населенных пунктах. В некоторых городах в этот день не производились работы. В Керчи же, напротив, местный Совет заявил, что день 10 марта «должен праздноваться ежегодно всей Россией», однако, вместе с тем, призвал всех оставаться на своих рабочих местах. В Одессе также решили работы не прерывать^[134].

Организаторы некоторых праздников революции пытались использовать пребывание в городах почетных гостей для придания митингам и шествиям большей торжественности. Так, в Сретенске на день праздника 10 марта специально задержались бывшие каторжане, возвращавшиеся из Сибири. Во время праздника они стояли на специальной площадке рядом с городским духовенством. Возможно, присутствие «борцов за свободу» повлияло на настроения десятитысячной толпы, и во время пения «Вечной памяти» началась массовая истерика. Завершением же праздника стали торжественные проводы бывших каторжан на вокзале^[135].

В этот день «праздники свободы» проходили не только в больших городах — различные демонстрации состоялись в деревнях и селах, фабричных поселках и казачьих станицах. Запись за этот день в одной из церковных летописей гласит: «Революционный комитет… решил назначить на 10 марта праздник революции и приурочить к этому времени совершение благодарственного молебствия. <…> На площадь Вознесенского собора пришли войсковые части с революционными плакатами и многочисленная толпа народа во главе с Революционным комитетом. По окончании молебствия члены Революционного комитета в речах к народу и войскам осветили значение революции, после чего с плакатами и музыкой войска и народ проходили по улицам станицы»^[136].

Однако в самом Петрограде похороны 10 марта не состоялись: в последний момент выяснилось, что к назначенному сроку невозможно сделать все необходимые приготовления. Кроме тога организаторы похорон опасались и повторения катастрофы Ходынки, известной трагедии, случившейся во время коронации Николая II, которая стала зловещим символом его царствования. Наступление «царства свободы» должно было ознаменоваться грандиозной и великолепно организованной церемонией. Срок ее не раз переносился, наконец была назначена окончательная дата — 23 марта. Появились и возражения против места похорон — организаторов беспокоили почвенные воды, проходящие под Дворцовой площадью. Выдвигался также аргумент, что братские могилы нарушат цельность знаменитого архитектурного ансамбля Дворцовой площади. Комиссия по делам искусств, в которую, в частности, входили А. Бенуа, И. Фомин, Н. Лансере, М. Добужинский, И. Билибин, Е. Нарбут, К. Петров-Водкин, А. Тихонов и М. Горький, выдвинула свои проекты. После очередного обсуждения комиссия предложила избрать местом захоронения либо Казанскую площадь, «являющуюся местом многократных выступлений в пользу освобождения», либо Марсово поле, «где раздались первые выстрелы, возвестившие начало великой революции». На заседании Совета эти аргументы привел Максим Горький, высказавшийся за захоронение на Марсовом поле. Первоначально его предложение было отвергнуто, депутаты продолжали поддерживать план захоронения на Дворцовой площади. Но затем Петроградский Совет в конце концов все же решил остановить свой выбор на Марсовом поле, к этому призывали и различные художественные организации Петрограда^[137].

На этот раз организатором похорон выступила другая комиссия, созданная Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, а различные правительственные ведомства, военные власти и городские службы выполняли ее распоряжения (это само по себе было свидетельством расстановки сил в период двоевластия). Частям гарнизона были отданы приказы, регламентирующие их участие в церемонии, для чего им следовало выделить особые подразделения с оркестрами. В городе в день похорон не работали промышленные и торговые предприятия, было прекращено трамвайное движение. Весь день колонны от различных районов города поочередно шли к Марсову полю, где были вырыты четыре большие братские могилы^[138]. Гробы до Марсова поля сопровождали поочередно колонны районов со своими знаменами, оркестрами и венками. Когда гробы опускались в могилы, то всякий раз раздавался торжественный залп орудий Петропавловской крепости. Первая из колонн прибыла к месту захоронения в 9.40 утра, последняя же покинула Марсово поле поздно вечером. По оценкам организаторов церемонии, в ней приняло участие 800 тыс. человек, некоторые современники даже говорили о миллионе участников манифестации. В фильме Скобелевского комитета «Национальные похороны героев и жертв Великой Русской революции на Марсовом поле в Петрограде 1917 г.» в титрах указано, что «в процессии участвовало до полутора миллиона человек». Колонны склоняли перед могилами свои знамена. Военные власти должны были руководствоваться предписаниями похоронной комиссии, они издавали соответствующие приказы^[139].

Приказ, подписанный начальником штаба Петроградского военного округа, гласил: «Согласно постановлению похоронной комиссии главнокомандующий (генерал Л.Г. Корнилов. — Б.К.) приказал в день похорон жертв революции оркестрам музыки при движении процессии к Марсову полю играть только похоронные марши, тотчас по проходе братских могил играть „Марсельезу“, при расхождении играть разные марши и „Марсельезу“»^[140]. Подобно адмиралу Колчаку другой будущий вождь Белого движения, генерал Корнилов, способствовал в это время распространению революционных символов своими приказами, только так он мог укреплять свое политическое влияние.

На похоронах присутствовали члены Временного комитета Государственной Думы, Временного правительства и депутаты Петроградского совета, это подчеркивало особый, общегосударственный характер происходящего. Военный и морской министр А.И. Гучков, сопровождаемый генералом Л.Г. Корниловым, прибыл на Марсово поле в 10 часов утра. Министр встал на колени перед могилами и перекрестился. Однако сами похороны проходили без священников, без религиозных обрядов. Петроградский совет, организовывавший похороны, не позволил духовенству принять участие в церемонии (священникам военных храмов в этот день было предписано совершить заупокойные богослужения)^[141].

Погребение без отпевания вызвало недоумение и даже возмущение у части верующих^[142]. Казаки столичного гарнизона по этой причине отказались участвовать в церемонии. Однако ритуал похорон повлиял на революционную традицию, они стали своеобразным образцом для всей страны. Присутствие представителей Временного правительства, членов Государственной Думы и депутатов Петроградского совета подчеркивало нормативный характер происходящего, а огромное количество фотографий и открыток познакомили с церемонией всю Россию. В иллюстрированных изданиях также появились фотографии, изображающие «национальные похороны жертв революции». Подготовка к траурной церемонии, которая происходила 22 марта, и похороны 23 марта были зафиксированы кинооператорами. Соответствующие документальные фильмы сняли Ф. Вериго-Доровский, М. Быстрицкий, В. Булла, а также операторы Скобелевского комитета (А. Дорн, И. Кобозев, П. Новицкий под руководством Г. Болтянского) и операторы фирмы «Братья Патэ»^[143]. Посетители кинематографов по всей России вскоре смогли сами увидеть главный праздник победы революции.

Похороны прошли по сценарию, утвержденному представителями Петроградского совета, под руководством комиссии, назначенной Советом, а члены Временного правительства, присутствовавшие на церемонии, молчаливо одобрили новый ритуал. День 23 марта стал важной символической победой Петроградского совета. Культ «борцов за свободу», необычайно важный для политической культуры революционного подполья, становился в ходе «праздников свободы» фактически государственным культом. Символы революции получали статус символов нового строя.

Участники похорон на Марсовом поле несли и черные траурные флаги (они встречаются и на других «праздниках свободы»), но преобладали красные знамена, многие из которых специально готовились к похоронам. Лидер меньшевиков И.Г. Церетели впоследствии вспоминал: «На бесчисленных знаменах были самые разнообразные надписи, формулировавшие стремления разных групп, классов, профессий, — но все это были красные знамена, и дух единения, воодушевлявший всех манифестантов, нашел свое выражение в основной надписи, общей для всех знамен: „Да здравствует Великая Революция!“». Некоторые национальные организации, участвовавшие в манифестации, наряду со своими национальными флагами также несли красные знамена со своими лозунгами^[144]. Красной материей было украшено место захоронения, красными полотнами были декорированы здания, выходящие на Марсово поля. На этой первой крупной общегосударственной церемонии красный флаг, преобладавший и на всех «праздниках свободы», состоявшихся ранее, приобрел новый официальный статус.

День похорон усилил антибуржуазные настроения, уже распространенные в Петрограде. Даже у умеренных социалистов, сторонников Советов, создавалось впечатление, что зажиточные слои населения, господствующий класс, «буржуазия», «господа», «хозяева» игнорировали революционную церемонию^[145].

Можно согласиться с современным исследователем В.П. Булдаковым, который, сравнивая ритуалы похорон жертв революции в Москве и Петрограде, отмечал, что они символизировали различия между «петроградским Февралем» и «Февралем московским». Вместе с тем они отразили и глубокий социокультурный раскол в обществе^[146]. Однако данный раскол в это время все же только намечался, в некоторых отношениях петроградский ритуал продолжал оставаться уникальным. Похороны 23 марта были событием национального масштаба, и некоторые местные Советы послали свои делегации с венками. Однако многие социалистические организации на местах не сразу начали копировать столичный пример, отказ от религиозной церемонии похорон оставался исключением. В Кронштадте, например, 23 марта состоялась еще одна панихида по жертвам революции, в траурном шествии участвовало до 50 тыс. человек. Политические лозунги на красных флагах здесь были в целом более радикальными, чем в Петрограде, однако, в отличие от столицы, кронштадцы решили провести и религиозную церемонию. Таким образом, даже один из наиболее революционных гарнизонов страны в этом отношении действовал не столь решительно, как столичный Совет, кронштадтские депутаты учитывали чувства верующих^[147].

Позднее и на Марсовом поле состоялись религиозные церемонии. Уже 24 марта по просьбам родственников и одного члена Петроградского совета причт храма Воскресения Христова (Спас-на-крови), расположенного вблизи от Марсова поля, крестным ходом вышел к братским могилам и совершил заочное отпевание павших по православному обряду. Настоятель храма произнес речь, посвященную заслуге «героев, погибших за благо Родины». 11 апреля, в день пасхального поминовения, по всем усопшим на Марсовом поле были отслужены многочисленные панихиды по «борцам за свободу». Весь день из столичных церквей и соборов на братские могилы шествовали крестные ходы. 21 мая, в день Св. Троицы, особенно многочисленное скопление народа было на Марсовом поле, куда прибыл крестный ход из нескольких церквей. Здесь у братских могил выступал с речью протоиерей Богоявленский. Во время крестного хода богомольцам раздавались листки и особые памятки. Закончились крестные ходы после пяти часов вечера. В шествии принимало участие до 300 тысяч человек. В этот день и съезд крестьянских депутатов в полном составеотправился на Марсовое поле, чтобы возложить венки на могилы борцов за свободу. Руководители Съезда, среди которых преобладали лидеры партии социалистов-революционеров, произнесли речи. Склонив знамена, депутаты опустились на колени перед могилами и несколько раз пропели «Вечную память»^[148].

Можно предположить, что не все из 184 погребенных на Марсовом поле в Петрограде были противниками «старого режима» и активными участниками переворота. Наверное, 23 марта были захоронены и случайные жертвы, а возможно, и полицейские, ставшие последними защитниками павшего режима: родные попросту боялись их забирать из моргов (в то же время многие погибшие участники революции были самостоятельно похоронены родными и сослуживцами). С 1918 по 1944 г. Марсово поле именовалось Площадью жертв революции — это название точно отражало ситуацию. Но в революционной традиции 1917 г. братские могилы стали главным священным местом погребения борцов за свободу. Соответственно, менялась и культурно-политическая топография города; Марсово поле с этого времени становится особым сакральным политическим пространством, которое использовалось разными силами, порой противоборствующими.

Большую роль в политических конфликтах 1917 г. продолжал играть Невский проспект. И во время Апрельского, и во время Июльского кризисов политические противники пытались контролировать центральную магистраль столицы. Некоторым современникам это представлялось иррациональным, однако группы политических активистов разных взглядов ориентировались на городскую традицию политического протеста, что свидетельствовало о стихийном характере движений. В дни Октября Невский стал местом самоорганизации сил, пытавшихся противостоять большевикам^[149]. Однако и Марсово поле во время революционных событий стало центром важных политических акций — в отличие от Невского проспекта оно не было местом конфликтов, но различные политические силы стремились обозначить там свое присутствие. Уже 4 апреля, в день пятой годовщины Ленских событий, в центр города направились демонстрации рабочих, на Марсовом поле ораторы произносили соответствующие речи, демонстранты пели революционные песни^[150]. Могилы затем были украшены цветами и лозунгами.

Туда обязательно направлялись представители многочисленных делегаций, устремившихся в революционную столицу, участники всевозможных съездов и конференций, высокие гости. 17 апреля на Марсово поле прибыл французский министр, социалист А. Тома, его сопровождал министр юстиции А.Ф. Керенский, за кортежем следовал почетный конвой из казаков и кавалеристов, а у могил был выстроен почетный караул гвардейской пехоты. В присутствии главы Временного правительства князя Г.Е. Львова и других министров, при огромном скоплении публики Тома произнес речь, посвященную памяти борцов за свободу, и возложил венки от имени правительства Французской республики. Разумеется, во время этой церемонии оркестрами неоднократно исполнялась «Марсельеза»^[151].

Делегаты крестьянского, учительского и офицерского съездов, активисты различных профсоюзов и георгиевские кавалеры, представители бельгийских социалистов и британских рабочих организаций — все непременно посещали в 1917 г. Марсово поле, склоняли перед могилами свои знамена и возлагали цветы и венки. Порой члены делегаций вставали перед могилами на колени — так поступили, например, представители офицерского съезда^[152]. Эти церемонии фиксировались операторами кинохроники, корреспондентами газет и фотографами.

Отныне ритуал всех важных политических манифестаций и демонстраций обязательно включал в себя посещение Марсова поля. Так, 18 апреля (1 мая по новому стилю), и в дни Апрельского, Июньского, Июльского кризисов здесь происходят важные события. Это место включается в маршруты манифестаций, становится «сборным пунктом», а иногда и главным местом проведения демонстраций и митингов. Сторонники различных политических направлений как бы подтверждают тем самым революционный характер своих действий, они демонстрируют верность идеалам «павших борцов за свободу», выражают готовность продолжать их дело. Память о мучениках революции должна освящать их действия^[153]. И 5 января 1918 года, в день открытия Всероссийского Учредительного собрания, Марсово поле стало сборным пунктом для демонстрантов, пытавшихся противостоять большевикам и левым эсерам.

В Гельсингфорсе, Красноярске, Кронштадте, Ревеле, Севастополе, Ташкенте и других местах посещение могил «борцов за свободу» и «жертв борьбы с царизмом» также стало обязательным элементом демонстраций и манифестаций. При этом могилы украшались цветами, флагами и революционными лозунгами, рядом с ними торжественно фотографировались делегаты и манифестанты. Постоянно подчеркивался сакральный характер этих мест: «…Мы не будем изменниками под красным знаменем, знаменем вашей крови, принесенной в жертву за нас, — мы сплотимся и с вечной памятью на устах подойдем к вашим могилам, к могилам для других, для нас — храмом, храмом смелой любви к свободе», — писала газета большевиков Кронштадта 23 марта, в день похорон в Петрограде^[154].

Похороны 23 марта в революционной столице стали и грандиозной психологической победой нового строя. Накануне среди испуганных горожан ходили всевозможные панические слухи: одни ожидали погромов и провокаций затаившейся «черной сотни», у других же вырытые могилы и узкие улицы пробуждали ужасные воспоминания о катастрофе на Ходынском поле в Москве. Но если первая важнейшая церемония царствования «Николая Последнего» была омрачена страшной катастрофой, то главный праздник начала «царства свободы» прошел блестяще, несмотря на огромное количество участников процессии организаторам удалось избежать серьезных эксцессов. Шествие многочисленных дисциплинированных колонн, которыми руководили специально назначенные распорядители с красными лентами и повязками, поражало зрителей. Гордые петроградцы полагали, что их грандиозная манифестация свободных граждан, прошедшая без какого-либо полицейского контроля, не имеет аналогов в мировой истории. А.М. Горький с воодушевлением писал: «В этом парадном шествии сотен тысяч людей впервые и почти осязательно чувствовалось — да, русский народ совершил революцию, он совершил революцию, он воскрес из мертвых и ныне приобщается к великому делу мира — строению новых и все более свободных форм жизни!»^[155]. Автор газеты большевиков Кронштадта также писал об историческом значении этого события: «Этот день жертв революции должен быть праздником праздников из века в век, до тех пор, пока на земле будут свободные люди»^[156].

Похороны 23 марта были не только петроградским, но и общероссийским событием. В некоторых городах и в этот день прошла новая волна «праздников свободы». В Москве отдельные предприятия не работали, на заводах и в учреждениях проходили митинги, посвященные похоронам жертв революции в Петрограде. В Киеве, Кронштадте, Одессе, Самаре, Риге, Симбирске и других городах состоялись новые манифестации, посвященные памяти «борцов за свободу». Нередко центром этих манифестаций были захоронения жертв революции 1905 и 1917 гг., а также могилы павших в годы войны. В прифронтовом Двинске состоялся «Праздник единения» военнослужащих 5-й армии: на братских могилах павших за родину солдаты и офицеры обменивались поцелуями, «праздник свободы» использовался для патриотической мобилизации и укрепления воинской дисциплины. Однако порой ритуал местных праздников принципиально отличался от исключительно светской церемонии в столице. Так, в Москве на вокзалах и в некоторых учреждениях были совершены панихиды по жертвам революции^[157].

И в других городах состоялись захоронения и перезахоронения «борцов за свободу». На Черноморском флоте, матросы которого гордились своей революционной историей, началось движение по поиску мест захоронений «борцов за свободу», казненных старым режимом. Определенные инициативы предпринимали революционные организации, но наряду с ними свои разыскания и раскопки производили и различные независимые энтузиасты, это движение приобрело массовый и стихийный характер. В результате были найдены останки 11 матросов, расстрелянных в 1912 г. за попытку организации восстания. В Севастопольском совете обсуждался вопрос о перезахоронении «жертв революции, казненных в 1912 году». Делегатское собрание 25 апреля 1917 г. большинством голосов высказалось за гражданские похороны, возможно, при этом учитывался опыт похорон в Петрограде. Но такое решение, по-видимому, вызвало протесты, и 29 апреля было решено «хоронить гражданскими похоронами, но и со священниками». Торжественная церемония перезахоронения состоялась в Севастополе 30 апреля^[158].

Исполнительный комитет Севастопольского совета снарядил и специальную экспедицию на остров Березань, на котором были расстреляны в 1906 г. лейтенант П.П. Шмидт и другие руководители восстания на крейсере «Очаков». Туда было направлено посыльное судно «Принцесса Мария» с отрядом матросов. Уже 16 апреля этой экспедиции удалось обнаружить захоронение. Прах моряков поместили в роскошно убранные железные гробы, была отслужена церковная панихида, а на месте казни при участии корабельного священника установили деревянный крест. Гробы были доставлены в Очаков, а затем в Одессу, где их торжественно пронесли по улицам городов. В Очакове и Одессе состоялись митинги, шествия, были совершены торжественные заупокойные службы, в Одессе панихиду отслужил архиепископ Херсонский и Одесский. Показательна проповедь одного из священников: «Дадим, подобно Шмидту, слово ни перед чем не останавливаться от намеченной цели свободы, равенства и братства. В этом проявится наибольшее уважение к увековечению памяти истинного сына в России». Наконец останки «борцов за свободу» были доставлены в Севастополь. Когда корабль входил в бухту, то все суда Черноморского флота приветствовали его салютом с приспущенными кормовыми флагами, оркестры играли «Коль славен…». На флагманском корабле был поднят сигнал «Вечная память борцам за свободу, павшим в 1905 году». По настоянию родственников погибших решено было устроить «смешанные» похороны — гражданско-религиозные. В панихиде участвовали высшие представители православного духовенства города, включая епископа Севастопольского. Церемония представляла собой яркую оборонческую демонстрацию: рядом с хоругвями, многочисленными венками, красными знаменами, серебряными венками и портретами лейтенанта Шмидта несли лозунги «Победа над Германией — путь к братству народов». Портреты Шмидта были и на многих красных знаменах^[159].

В организации похорон в Севастополе активную роль играло командование Черноморского флота во главе с адмиралом А.В. Колчаком, который использовал и эту торжественную церемонию для укрепления своего влияния и распространения идей оборончества. Во время церемонии захоронения адмирал первым шел за гробом лейтенанта Шмидта, его сопровождали чины штаба командующего флотом^[160]. Колчак тем самым давал понять, что именно командование флота и оборонческие организации являются истинными продолжателями дела лейтенанта Шмидта. Показательно, что в соответствии с приказом адмирала Колчака имя Шмидта было присвоено клубу офицеров Черноморского флота. На Черноморском флоте был создан также особый фонд имени Шмидта. Севастопольские чиновники, например, сдавали свои ордена в этот фонд^[161]. Сложно предположить, чтобы это происходило без санкции адмирала Колчака.

В некоторых оборонческих резолюциях командование флота даже изображалось как продолжатель дела революционеров 1905 года. Служащие станции Сокологорное, Южной железной дороги заявляли: «Гордимся и верим, что славные потомки Шмидта и Матюшенко приложат все силы и разум довести войну до победоносного конца и удержат вырванную из рук тиранов — свободу. Да здравствует славный Черноморский флот! Да здравствует адмирал Колчак! Да здравствует свободная Россия! Ура Черноморскому флоту и ее вождю адмиралу Колчаку!». Показательно, что газеты, сочувственно относившиеся к адмиралу, печатали такие воззвания^[162]. Колчак воспринимался частью оборонцев как «славный продолжатель» дела лейтенанта Шмидта. Вряд ли адмирал был рад такой роли, однако отказываться от нее в сложившихся условиях было бы самоубийственно. Ради достижения тактических преимуществ Колчак, возможно, неохотно, но активно и творчески способствовал развитию революционного культа лейтенанта Шмидта, наиболее известного борца за свободу. Адмирал временно укреплял свой политический статус, но одновременно он способствовал созданию таких правил политической игры, которые затрудняли его конечную победу.

В схожем положении находились и иные умеренные политические силы в других местах. Так, в Гельсингфорсе и Свеаборге местные социалисты-революционеры выступили инициаторами поисков могил участников восстания 1906 г. И там имели место торжественные церемонии и религиозные службы, и там память о борцах за свободу использовалась оборонцами в политической борьбе^[163].

Вместе с тем в Севастополе, Гельсингфорсе и других городах умеренным политическим силам было сложно монополизировать память о революции 1905 г., права на нее предъявляли и левые социалисты, местную революционную традицию активно использовали большевики и их союзники. «Места памяти», создававшиеся и «перестраивавшиеся» в ходе «праздников свободы» и политических конфликтов 1917 г., вполне могли стать выгодным плацдармом для политических наступлений большевиков и их союзников, ресурсом для радикализации политического процесса.

Ритуал «праздников свободы» оказал большое воздействие на первые праздники советского периода. Даже религиозные церемонии продолжали некоторое время оставаться частью торжественного похоронного ритуала. Показательно, что и церемониал похорон в Кронштадте 12 ноября 1917 г. моряков, погибших в дни Октября, предполагал религиозную церемонию. Тела их из госпитальной часовни Николы Морского торжественно переносились в огромный Морской собор^[164]. Похороны «героев Октября» организовывались по примеру захоронения «героев Февраля».

Во время «праздников свободы» в России появляется новый ритуал, в котором соединились русская военная традиция, ритуал церковного православного празднества и традиция революционного подполья. Этот синтез противоречивых культурных элементов оказал немалое воздействие на политическую культуру советской эпохи. В дальнейшем праздник секуляризуется, т. к. открытое использование религиозных обрядов становится невозможным. Подобное влияние опыта «праздников свободы» проявляется в последующей сакрализации ритуалов и символов новых праздников и традиций советского периода.

3. Красная Пасха революции

Московский историк М.М. Богословский записал 8 марта 1917 г. в своем дневнике: «В газетах продолжается вакханалия, напоминающая мне сцены из реформации XVI в., когда ломали алтари, бросали мощи, чаши, иконы и топтали ногами все те святыни, которым вчера поклонялись. <…> Переворот наш — не политический только, не революция июльская или февральская (Богословский упоминает французские революции XIX в. — Б.К.). Он захватит и потрясет все области жизни и социальный строй, и экономику, и науку, и искусство, и я предвижу даже религиозную реформацию»^[165].

Историк пишет о процессах десакрализации монархии, о борьбе с символикой старого режима, борьбе, достигавшей религиозного напряжения. Революция действительно была не только политическим переворотом, политизировались социальные и экономические конфликты, научные дискуссии. Политика вторгалась и в церковную жизнь. М.М. Богословского такая перспектива тревожила, но многие его современники приветствовали эти процессы, способствовали их углублению.

Многие сторонники революции воспринимали ее не только как великий политический, но и как тотальный нравственный переворот, как реакцию на нетерпимую аморальность и даже «греховность» старого режима. Современный публицист писал: «…Политическая победа может быть понята многими именно как политическая, между тем как это общая победа русского духа над пассивностью и мертвечиной, мешавшей жить, дышать, творить». Другой пример морализаторской оценки ситуации — брошюра Н.Н. Пчелина, в которой «безнравственным» объявляется не только политический режим Николая II, но и весь дореволюционный общественный строй, основанный на социальном неравенстве: «Русские люди забыли самую цель, для чего нужно жить союзом, а не в одиночку. А забыли русские люди правду по простой причине — разделились они на богатых и бедных, на знатных и бесправных. Царская власть вся покоилась на страшном грехе»^[166].

Участники событий нередко искренне полагали, что с революцией исчезнут ложь и воровство, сквернословие и азартные игры, тюрьмы и даже заборы. Во Владикавказе запрещалась «неприличная» французская борьба, а в Рыбинске спешно ликвидировались совершенно нетерпимые в новой жизни бордели. К искоренению публичных домов приступили революционные власти и в других городах. Исполнительный комитет Севастопольского совета воинских и рабочих депутатов также принципиально высказался за уничтожение домов терпимости и постановил войти по этому вопросу в соглашение с городским самоуправлением^[167].

С радостью фиксировались и действительные, и лишь желаемые изменения в отношениях между людьми. Это было присуще и некоторым известным авторам консервативных взглядов, ранее опасавшимся революции. Так, философ С.Л. Франк, один из авторов известного антиреволюционного сборника «Вехи», писал после свержения монархии: «Люди стали внимательнее и вежливее друг к другу, пробудилось острое почти опьяняющее чувство общенациональной солидарности»^[168]. В этом отношении Февраль был крайней формой «революции завышенных ожиданий». Повышению же уровня общественных ожиданий способствовали и чрезвычайно оптимистичные заявления некоторых влиятельных лидеров революции, обещавших не только политические преобразования, но и нравственное возрождение. «Мы должны создать царство справедливости и правды», — заявлял популярнейший министр А.Ф. Керенский^[169]. Разумеется, подобное ожидание морального перерождения присуще и иным общественным переворотам: и в других странах в иные эпохи энтузиасты революции объявляли последний бой проституции, а сознательные официанты отказывались от нетерпимых в новой жизни чаевых. Однако в условиях России синтез морально-политических ожиданий имел свои особенности.

Российская Православная церковь и самодержавие были связаны и институционально, и идейно, кризис режима переплетался с тем кризисом, который переживала церковь. Многие верующие привыкли относиться к государству религиозно. Царь был не только главой государства, но и земным главой Российской православной церкви, он выполнял функции, ранее исполнявшиеся патриархом. Официальный культ монарха переплетался с культом религиозным, и в XX в. царь земной порой воспринимался еще как образ Царя небесного. Сакрализация монарха продолжала оставаться фактом церковной жизни и религиозного быта части русского народа, культ царя оставался необходимым условием официальной религиозности. Н.А. Бердяев в своей знаменитой книге впоследствии писал, что самодержавная власть царя в народе имела религиозную санкцию как власть теократическая^[170]. Многие революционеры-пропагандисты впоследствии вспоминали, что на рубеже веков простолюдины охотно воспринимали самую радикальную социальную и политическую агитацию. Однако при этом даже осторожная критика в адрес царя ими отторгалась — она противоречила их религиозным убеждениям^[171]. В то же время переход на антимонархические позиции часто был связан с усвоением атеистических воззрений, а распространение антиклерикальных взглядов нередко способствовало усвоению республиканских идей. Противоречивый процесс секуляризации политической сферы переплетался с десакрализацией монарха и монархии.

Но немало верующих интеллигентов считали подобное официальное теократическое почитание царя противоречащим религиозным канонам, задолго до революции они искренне решительно осуждали «ересь цезарепапизма»^[172]. Подчас их аргументы совпадали с позицией ряда российских сектантов, продолжавших обличать власть императора, исходя из своих религиозных воззрений. Некоторые современники считали именно «грех цезарепапизма» важнейшей причиной революции. «Отчего рухнуло царское самодержавие в России? Оттого что оно стало идолом для русского самодержца. Он поставил свою власть выше церкви, в этом было и самопревознесение, и тяжкое оскорбление святыни… Повреждение первоисточника духовной жизни — вот основная причина этого падения», — писал вскоре после Февраля философ Е.Н. Трубецкой^[173].

Разумеется, утверждения такого рода несли и известную пропагандистскую нагрузку. Некоторые авторы подобно Трубецкому стремились с помощью такой аргументации сосредоточить внимание своих читателей исключительно на религиозных вопросах, укрепить политический авторитет церкви и сдержать углубление революционного процесса. Однако, безусловно, старый режим многими верующими воспринимался как «греховный», а дореволюционные слухи и обличения революционного времени, касающиеся свергнутого императора и его супруги, немало этому способствовали. Свержение «цезарепапизма» («царепапизма») публично приветствовали и некоторые архиереи Российской Православной церкви — архиепископ Ярославский и Ростовский Агафангел, епископ Переславский Иннокентий, епископ Александровский Михаил, епископ Уфимский и Мензелинский Андрей. Другие архиереи приветствовали «освобождение» церкви. При этом использовалась риторика, созвучная революционной символике 1917 г.: освобождение страны и церкви от «гнета», «порабощения», освобождение от «вековых оков», «оков рабства», освобождение из «темниц»^[174].

Можно с уверенностью утверждать, что многие священники и миряне разделяли подобные настроения, а заявления представителей епископата авторитетно подтверждали их мнение. Религиозные эксперименты части политической элиты, в том числе и некоторых представителей царской семьи, в особенности возвышение Распутина, породившее разнообразные слухи, многие верующие, священнослужители и миряне с негодованием воспринимали как кощунство, как вызов своим религиозным убеждениям^[175]. В такой ситуации даже некоторые весьма консервативно настроенные епископы Российской Православной церкви накануне революции дистанцировались от верховной власти. Общественный кризис в канун революции проявлялся и в церковной жизни, и политический переворот не мог не привести к радикальному перевороту и в этой области.

Часть интеллигенции задолго до революции полагала, что борьбу против самодержавия следует вести и в сфере религии, ибо царь воспринимался немалой частью верующих не только политически, но и религиозно^[176]. Уже в ходе революции 1905 г. предпринимались всевозможные попытки синтеза религии и революции, религии и социализма (эти попытки беспокоили церковные власти, которые пытались доказать, что любое социалистическое учение представляет собой атеизм, начиная с 1909/1910 учебного года в духовных семинариях был введен специальный предмет «Обличение основ социализма»). Появлялись даже группы, которые пытались соединить революционное антимонархическое движение и радикальное обновление православия^[177]. Подобных взглядов придерживались и некоторые лидеры Февральской революции. На одном из собраний петроградской интеллигенции 29 октября 1915 года А.Ф. Керенский заявлял: «…Политика — эмпирия, а самодержавие — религия… с этой религией нужно бороться тем же оружием, т. е. религией, религиозным сознанием». Схожие взгляды высказывал и другой участник беседы — Д.С. Мережковский^[178]. Использовать в революционных целях религию призывали и многие социалисты, это проявилось, например, в «богостроительстве». На религиозно-политические эксперименты интеллигенции влияла и антимонархическая позиция части российских сектантов (несколько поколений русских социалистов проявляли к сектам немалый интерес, считая сектантов своими естественными союзниками)^[179]. В годы Первой мировой войны появились новые основания для союза радикальных социалистов и части русских сектантов. Последние, по словам Г. Шавельского, протопресвитера русской армии и флота, активно выступали против войны и проповедовали близость революции. В своем секретном циркуляре за июль 1915 г. он специально обращал внимание военных священников на «вредную» деятельность баптистов в русских окопах^[180].

Революция не могла не повлиять и на церковные службы. Дело в том, что в них упоминалось имя царя, в тексте молитвы содержались такие слова: «Возвесели сердце верного раба Твоего, Благочестивейшего, Самодержавнейшего великого Государя нашего императора Николая Александровича всея России о милости Твоей и укрепи его силою Твоею»^[181]. Соответственно, любая ежедневная церковная служба становилась официальной манифестацией верноподданности, но в то же время она легко могла быть превращена в антимонархическую демонстрацию. Так, во время Первой российской революции радикально настроенные прихожане требовали от священников, чтобы они перестали поминать царя, а в некоторых случаях и силой принуждали их к этому. В конце 1905 г. Д.С. Мережковский в своем «Воззвании к Церкви» призывал «прекратить в храмах возношение молитв за Царя и Царствующий Дом. Возносить молитву за освобождение народа»^[182].

Падение авторитета царя в годы Мировой войны также проявлялось в отрицательном отношении некоторых верующих к «поминанию». Так, пожилой крестьянин-сибиряк заявил в июле 1915 г.: «Нужно молиться за воинов и великого князя Николая Николаевича, за Государя же чего молиться. Он снарядов не запас, видно прогулял да проблядничал»^[183].

Вопрос о «поминовении» крайне остро встал перед многими священниками и прихожанами сразу же после Февраля. Митрополит Евлогий вспоминал: «С первого же дня после переворота передо мной, как главой Волынской епархии, встал вопрос: кого и как поминать на церковных службах? Поначалу, до отречения Великого князя Михаила Александровича, он разрешился просто. После возникло осложнение»^[184]. В схожей сложной ситуации находились все архиреи.

Иначе вспоминал первые мартовские дни революции известный социал-демократ B.C. Войтинский, ставший в дни революции членом Общественного комитета Иркутска: «Наряду с серьезными делами много времени отнимали пустяки… Приходил соборный протоиерей с запросом, за кого „возглашать“ на эктении. — Преосвященный владыка предполагают благословить духовенство возглашать „за державу российскую и благочестивых правителей ее“. — Возглашайте!»^[185]. Здесь весьма показателен и сам факт быстрого и привычного обращения священнослужителя к новой светской власти (только она, по его мнению, может найти выход из данной деликатной ситуации), и отношение автора-социалиста к этому важному для многих верующих вопросу как к «пустяку», и быстрое решение проблемы.

Для верующих же, в особенности для священнослужителей «возглашение» вовсе не было «пустяком». Уже 3–4 марта в ряде епархий были приняты постановления об упразднении молитв за царя, немало же священников сами вносили изменения в ход церковных служб не дожидаясь распоряжений своих епископов. Но остро стоял вопрос о том, кого следовало включать в новый текст «поминовения». В Святейший Синод в большом числе начали поступать десятки панических телеграмм от архиреев, настоятельно требовавших спешного решения этой проблемы. «Дорога каждая минута», — торопил членов Св. Синода архиепископ Таврический и Симферопольский. Вопрос о том, «кого вспоминать из власти за богослужениями» стоял остро во всех епархиях. «Прошу вторично указания, кого поминать за службами вместо царя. Меня осаждают просьбами об этом», — сообщал епископ Екатеринбургский. О том же писал в Св. Синод и епископ Приазовский и Таганрогский: «Доселе на местах нет единообразной формулы богослужебного поминания. Смущаются пастыри и пасомые. Прошу указаний»^[186].

Продолжение упоминания членов императорской фамилии на ектении священниками обостряло политическую ситуацию во многих районах, нередко молящиеся выражали недоумение и недовольство поминовением, имели место и столкновения мирян с духовенством. По этой причине и священнослужители, и представители гражданских и военных властей на свой страх и риск, не дожидаясь указаний Св. Синода, распоряжались об изменении текстов, иногда этому предшествовали напряженные дискуссии, порой проводилось голосование представителей духовенства. При этом возникали различные местные варианты поминовения. Так, митрополит Московский и архиепископ Нижегородский 6 марта направили в свои епархии указания о необходимости поминовения «Богохранимой Державы Российской и христолюбивого воинства». Ранее, 3 марта, в Москве одни представители духовенства решили молиться «О Велицей Державе Российской и правителях ея», а другие предлагали поминать «Богохранимую Державу Российскую и правительство ея». В Костроме в тот же день утвердили формулу «О благоверных придержащих властях», которая соответствовала любой ситуации. В Петрограде собрание благочинных предписало молиться о «Правительстве богохранимой державы Российской». В других епархиях, отдельных городах и монастырях находили свои новые формулы^[187].

В вооруженных силах решительно действовали командующие, они понимали необходимость спешного решения вопроса, чреватого конфликтами. Соответствующие распоряжения отдал военным священникам Юго-Западного фронта его главнокомандующий генерал А. А. Брусилов. А главный священник Черноморского флота получил первоначально телеграфное распоряжение от командующего флотом адмирала А.В. Колчака поминать «Верховного главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича и весь царствующий дом», опуская в титуле главнокомандующего слова «Благоверного государя». Очевидно, на этом этапе А.В. Колчак считал вероятным сохранение монархии. Однако уже через несколько дней от командования флотом поступило новое распоряжение об «изменении поминания». Показательно, что духовенство действовало в этих ситуациях по прямым указаниям военного и военно-морского командования. По-видимому, авторитет светских и военных властей в деле реорганизации богослужения признавался духовенством и не смущал представителей командования. Иногда вопрос даже решался без обращения к духовенству. Так, начальник Моонзундской позиции запрашивал командующего флотом Балтийского моря: «Как надлежит произносить в церкви при церковных службах ектенью?». Предполагалось тем самым, что распоряжения адмирала явно будут авторитетными для священников. В Могилеве же, где находилась Ставка верховного главнокомандующего, еще 5 марта сохранялось упоминание о царе, но было опущено упоминание о «самодержавнейшем»^[188]. Наконец специальные решения об унификации церемонии «возглашения» были приняты Петроградской духовной консисторией и Св. Синодом. 7–8 марта Св. Синод предписал возносить моление «о Богохранимой Державе Российской и благоверном Временном правительстве ея». Митрополит Евлогий вспоминал, что некоторые диаконы иногда путали и возглашали «Многие лета» — «Благовременному Временному правительству»^[189]…

Однако и после этого, вопреки официальным указаниям Св. Синода и своих епископов, многие монархически настроенные священники упорно продолжали поминать царскую фамилию, это имело место в провинции, в действующей армии и даже в пригородах Петрограда (порой священники не оглашали манифесты и другие юридические акты Временного правительства). Подобные действия представителей духовенства стали предметом особых разбирательств. Некоторые священники были уволены за штат церковным начальством, некоторые — смещены местными властями, кого-то даже ждал арест. За монархическую проповедь был уволен на покой даже епископ Сарапульский и Елабужский Амвросий^[190].

Депутат Государственной Думы Н.Д. Крупенский (Крупенский 2-й) сообщал в Св. Синод, что за пропаганду против нового строя некоторые представители петроградского духовенства неоднократно арестовывались, однако они «смотрели на это как на тяжелый крест, который они должны нести». Некий же вологодский священник, сохранявший верность свергнутому царю, упорно заявлял: «Поминаю и впредь буду поминать»^[191]. Некоторые же представители духовенства, не желая признавать «революционные» поминовения новых властей, но стремясь избежать репрессий, придумывали свои, компромиссные варианты. Так, известный московский священник В. Востоков во время своих служб провозглашал: «Помяни Господи всякое начало и власть благия в благости укрепи». Один же священник Вологодской епархии на протяжении весны 1917 г. «не отказывался поминать новое правительство», но одновременно упорно продолжал поминать на богослужении и правительство прежнее^[192].

Иногда основанием для разбирательства со стороны новых властей были и проповеди в храмах. Так, в Св. Синод поступило письмо, посвященное проповеди в петроградской церкви Скорой Послушницы (Николо-Александровский храм Палестинского общества). Ее произнес уже 5 марта 1917 г. староста церкви, профессор Киевской духовной академии А.А. Дмитриевский, известный византинист, член-корреспондент Академии наук. Он сочувственно перечислял имена ряда представителей династии Романовых, включая Николая II, осудил убийства полицейских и гонения, которым подверглись члены их семей. Проповедь вызвала немалое волнение среди прихожан, у церкви собралась большая толпа, требовавшая ареста проповедника. Дмитриевскому удалось избежать ареста, впрочем, епархиальное начальство просило его впреть воздерживаться в проповедях от обсуждения политических вопросов^[193]. Однако судьба некоторых других проповедников, сочувственно отзывавшихся о монархии, была иной, их задерживали сторонники революции.

С другой стороны, многие верующие организовали благодарственные молебны после падения монархии: «первой ласточкой» революции для епископа Евлогия была телеграмма священника его епархии: «Рабочие просят отслужить молебен по случаю переворота». Религиозные службы сопровождали «праздники свободы» во многих городах и селах, в епархиальных центрах в них нередко участвовали и местные архиреи. Во время торжественных религиозных процессий перед иконами порой несли красные знамена с лозунгом «Да здравствует демократическая республика» и др.^[194]

Некоторые священники украсили себя красными бантами, в условиях революции это была явная политическая демонстрация. Символы революции проникали и во внутреннее убранство церквей. «Теперь в Казанском соборе у подножия Распятия, где столик панихидный, заупокойный, у ног Христа кто-то приколол красный шелковый платок и цветы. <…> Это то же красное знамя. И это очень мудро. Я только что писала о кресте, и этот платок меня потряс, в редкие минуты такое волнение внутреннее испытываешь, и особенно я ноги Христа поцеловала, не так как всегда», — писала Т.Н. Гиппиус, сестра З.Н. Гиппиус, активно участвовавшая в деятельности Петербургского религиозно-философского общества. О прикреплении красных бантов к иконам сообщают и другие источники^[195]. Подобные индивидуальные действия глубоко верующих людей свидетельствовали о сакрализации революционных символов и о политизации религиозной жизни.

Политика все агрессивнее вторгалась во внутреннюю жизнь Российской православной церкви. Управление церковью было на время дезорганизовано. Во многих епархиях возникло движение мирян и низших церковных служителей, которые боролись за улучшение своего положения, требовали спешных и радикальных преобразований в церкви, использовали при этом революционную риторику, а иногда и действовали в союзе с новыми революционными властями. Противники подчас презрительно именовали их «социал-диаконами» и «социал-псаломщиками». Некие псаломщики даже создали свою Боевую организацию и угрожали своим оппонентам террором^[196].

Некоторые архиереи и многие священники были арестованы в качестве «слуг старого режима», такая участь постигла в Петрограде митрополита Питирима уже 28 февраля. На развитие ситуации противоречивое воздействие оказывала политика «революционного» обер-прокурора Синода В.Н. Львова, который, действуя крайне решительно, «держался диктатором», сместил московского митрополита, почти полностью обновил Синод. С другой стороны активно действовали епархиальные съезды, состоявшие из представителей духовенства и мирян, а также созданные ими комитеты (нередко они находили поддержку у революционных провинциальных органов власти). В некоторых случаях можно даже говорить о своеобразном «двоевластии», сложившемся в епархиях. По России прокатилась волна «низвержений епископов», а восемь епископов даже были подвергнуты аресту. Некоторые епархии в 1917 г. сменили даже несколько управляющих. Всего было смещено не менее 15 епархиальных архиереев, считавшихся реакционными. В 11 епархиях состоялись выборы новых иерархов (подчас при этом выдвигались кандидатуры мирян). При этом нередко священнослужители отстранялись, а иногда даже и арестовывались местными Советами (в июне воронежский архиепископ Тихон был арестован и препровожден в столицу, где он, впрочем, нашел поддержку и был освобожден)^[197].

Временное правительство протестовало против смещения духовенства светскими властями, комитетами и Советами. Глава Временного правительства, князь Г.Е. Львов, издал на этот счет специальное постановление, однако это мало помогало. Конфликты между мирянами и священниками, между высшим и низшим, «черным» и «белым» духовенством переплетались с политической борьбой, в ходе которой использовались современные методы политической мобилизации, борьбы за общественное мнение. Так, монахи московского Даниловского монастыря, требовавшие смещения настоятеля, нередко созывали митинги, на которых собирались рабочие местных фабрик и солдаты из близлежащих казарм. Подобная ситуация не была уникальной. Монахи Санаксарского Богородицкого монастыря Тамбовской епархии, желавшие сместить и даже арестовать своего настоятеля, стремились заручиться поддержкой местного Совета солдатских депутатов. Комиссия о большевизме в церкви, созданная Поместным собором Российской Православной церкви, сообщала, что порой монашествующие свергали настоятелей, помогали красногвардейцам и комиссарам отбирать запасы продовольствия, доносили об имеющемся в обители провианте, о сокрытых начальниками церковных вещах и даже о запасах муки для просфор^[198].

Борьба внутри церкви нередко оформлялась с помощью политического языка Российской революции — если сторонники радикального обновления церкви именовали своих оппонентов «реакционерами», «распутинцами», «черносотенцами», «контрреволюционерами», «приверженцами старого режима», «охранниками» и «буржуями», то их противники также использовали обличительные политические штампы, именуя своих конкурентов «большевиками», «церковными большевиками» и даже «ленинцами». Словосочетание «церковный большевизм» ныне воспринимается как оксюморон, но оно часто использовалось в 1917 г. Комиссия о большевизме в церкви упоминала «большевиствующих клириков» и даже «повинных в большевизме» лицах епископского сана. Соответственно, Комиссия ставила задачу борьбы с «церковным большевизмом» и «церковными большевиками». Члены Комиссии утверждали при этом, что «большевизм захватил немалое число священнослужителей». Следует, впрочем, отметить, что в консервативных и даже либеральных кругах «большевизмом», или «ленинством», тогда называли любое радикальное или даже криминальное движение, часто это не имело никакого отношения к партии большевиков^[199].

Язык революции употреблялся участниками конфликтов и для самоидентификации. Так порой низшие чины клира во время внутрицерковных конфликтов именовали себя «духовным пролетариатом». Радикально настроенные священнослужители призывали не только к реформам в церкви, но к настоящей церковной революции в союзе с революционными политическими партиями: «За революцией государственной, несомненно, должна последовать революция церковная», — писал известный сторонник радикального обновления церкви А. Введенский в центральном печатном органе партии социалистов-революционеров ^[200].

Можно говорить и о взаимодействии религиозного и антибуржуазного потоков революции. Это, в частности, проявилось в создании и развитии различных моделей христианского социализма, в появлении соответствующих партий и организаций. Так, Союз новых христиан-социалистов, характеризуя свергнутый строй как «совершенно противохристианский», своей задачей считал утверждение Царства Божия на земле. Предпринимались различныепопытки создания христианско-социалистической, или «церковно-социалистической» партии. В Москве Ф.И. Жилкин пытался создать Христианскую социальную рабочую партию. Да и В.Н. Львова некоторые его оппоненты упрекали за то, что он «одевает» Православную церковь «в одежды христианского социализма»^[201].

Показательно, что часть духовенства сочла необходимым принять участие в праздновании 1 мая (18 апреля старого стиля). И в Петрограде среди красных флагов виднелись и церковные хоругви, а некоторые священники выступали на митингах. Представители православного духовенства участвовали также в первомайских торжествах в Каменце-Подольском, Верном, Томске, Новочеркасске, Перми, Ачинске, Ярославле, Орле, Тамбове, некоторых уездных городах. В четырех случаях зафиксировано участие в праздновании 1 мая епископов. В Москве в некоторых церквях состоялись специальные торжественные службы, а управляющий Московской епархией епископ Дмитровский Иоасаф распорядился о проведении специальной службы в кафедральном храме Христа Спасителя. Архиерей также осудил приходское духовенство за недостаточно активное участие в праздновании. Его поддержал и находившийся в Москве управляющий Холмской епархией Серафим: «Мы должны быть сегодня с народом, как Христос был с ним всегда, ибо ни одно учение так не демократично, как евангельское». Сходные аргументы выдвигали и некоторые другие представители духовенства. Некий черниговский священник заявлял: «1 мая — праздник свободы, праздник христианский по преимуществу, торжество евангельских заветов, и мы, священники, будем праздновать его как праздников праздник». Первомай сравнивался с Пасхой. Правда, большинство епископов не участвовали в этом празднике, а в отдельных случаях архиреи даже открыто обозначили свое отрицательное отношение к нему^[202]. Однако нельзя отрицать, что некоторая часть православных священников своими заявлениями и действиями способствовала распространению языка социалистической пропаганды и сакрализации ритуалов революционного движения.

С другой стороны и движение религиозного обновленчества, выступавшего за реформирование Российской Православной церкви, развивалось под воздействием популярной в условиях революции «моды на социализм». Реформаторы нередко использовали антикапиталистическую риторику. Так влиятельный Союз демократического духовенства и мирян высказался за борьбу с капитализмом^[203]. После Февраля попытки соединения религии и революции, религии и социализма усилились. Это проявлялось, например, в деятельности части членов Петербургского религиозно-философского общества по организации митингов, создании особого издательства, попытки основания общества революционно-религиозной пропаганды^[204].

О политической радикализации части верующих и соединении политического и религиозного сознания свидетельствует резолюция совместного заседания комитетов одной из дивизий, входившей в состав 3-й армии. Делегаты 7 сентября постановили обратиться к Синоду и Церковному собору с требованием о предании генералов Корнилова и Лукомского, выступивших против Временного правительства, «всенародному проклятию»^[205].

Существенным элементом кризиса церковного управления были движения за автокефалию православных церквей Грузии и Украины. Они переплетались с национальным движением и были сильно политизированными. Сторонники автокефалии не дожидались канонических решений Российской Православной церкви.

В Грузии собор Иверской Апостольской церкви уже 12 марта провозгласил восстановление ее автокефалии с полной независимостью от Св. Синода. Временное правительство было готово пойти навстречу этому решению, хотя органы Российской Православной церкви решительно этому противились. Правительство, однако, издало постановление «Об установлении временных правил о положении Грузинской Православной церкви в Российском Государстве», которые фактически признавали автокефалию Грузинской церкви, хотя окончательное установление положения Грузинской церкви предоставлялось Учредительному собранию. Российская Православная церковь эти решения не признавала, деяния грузинских епископов рассматривались на Поместном соборе Российской Православной церкви как проявление «церковного большевизма»^[206].

По мере радикализации украинского национального движения становились более радикальными и его лозунги в области церковного строительства. Если в политической сфере от лозунгов федерализма оно перешло к требованию независимости, то в области религиозной лозунги автономии украинской церкви, ведения службы на украинском языке и украинизации литургии были лишь первыми шагами на пути к провозглашению автокефалии. Требование независимости украинской церкви содержалось в программах ряда украинских политических партий, соответствующее решение приняла и Центральная рада, которая рассматривала это как удар по российской контрреволюции. Неудивительно, что церковные вопросы стали предметом рассмотрения даже украинских армейских организаций. Подчас движение за автокефалию было революционным и «по форме»: современник с ужасом вспоминал «стриженых и бритых» украинских военных священников с винтовками и в шинелях, игравших активную роль на Всеукраинском церковном соборе^[207].

Кризис церковного управления переплетался с кризисом власти в стране. Специфическая ситуация двоевластия проявлялась и в том, что со всевозможными петициями по вопросам церковного строительства верующие обращались в Советы и комитеты. Монахи Александро-Невской лавры писали в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов: «Веря вашему комитету как справедливому органу правды, мы обращаемся к вам с просьбой об удалении из монастыря Александро-Невской лавры изверга-тирана наместника лавры архимандрита Филарета». Миряне же подчас жаловались в Советы на своих священников и требовали смещения последних^[208].

С другой стороны, некоторые священники избирались в состав Советов и войсковых комитетов. Так, три представителя духовенства вошли в Ревельский Совет рабочих и воинских депутатов, священники также избирались в Омский совет. Первым председателем солдатского комитета 80-го Сибирского полка также был священник. Подчас представители духовенства занимали в комитетах довольно радикальную позицию. Генерал П.Н. Врангель вспоминал о своем столкновении с революционно настроенным священником, председательствовавшем на соединенном заседании комитетов казачьего соединения. Известный деятель церковного обновления А.И. Введенский вошел в Петроградский совет. Два протоиерея и один священник вошли в Исполком офицерских и солдатских депутатов 12-й армии. Многие священники избирались в состав общественных комитетов в городах и волостных сельских комитетов. Один судовой священник был даже секретарем комитета крейсера «Богатырь»^[209]. Радикальную позицию занял и священник учебного корабля «Азия». Матрос этого судна впоследствии вспоминал: «А во время Февральской революции отец благочинный сбросил с себя свою ризу и на митинге выступил с горячей речью: „Товарищи, нужно вести беспощадную борьбу с царским самодержавием и т. д.“»^[210]. Можно предположить, что участие священнослужителей в деятельности Советов и различных комитетов укрепляло авторитет этих органов власти в глазах многих верующих. В то же время факт избрания представителей духовенства в Советы и комитеты свидетельствовал о том, что они пользовались политическим влиянием среди тех солдат, матросов, крестьян, рабочих, которые на эти властные органы ориентировались. В любом случае это придавало особое значение революционным символам и революционному языку.

Радикализм части духовенства находил отражение и в проповедях того времени. Священник одного из полков российской армии так излагал своей пастве события новейшей истории: «Великий русский народ стонал под игом беспросветного рабства в течение нескольких веков, держался в темноте, грязи и ужасающей бедности, работая на своих самодержавных властелинов и их приспешников. Идея равенства и братства решительно подавлялась и вытеснялась вместе с ее носителями в тюрьмы и далекие тайги (!) Сибири. Расправа с людьми свободной жизни была быстра и решительна. Эти мученики свободы напоминают нам жертвы христианского мученичества. <…> В лице своих лучших самоотверженных сынов свергнула святая Русь своего самодержавного властелина и его бездарных и недостойных приспешников… Мы в настоящий исторический момент находимся в положении первых мучеников за христианскую идею любви, равенства и братства»^[211]. И в данном случае упоминавшийся уже культ «борцов за свободу», предполагавший сакрализацию мучеников революции, получал и религиозную санкцию.

Некоторые священники принимали активное участие в политических и социальных конфликтах революционного времени, занимая подчас весьма радикальную позицию. Крестьяне впоследствии вспоминали о «попах-эсерах» и «попах-меньшевиках», об участии сельских священников в разгроме помещичьих имений. Порой они выступали в роли политических руководителей своей паствы. Воспоминания крестьян подтверждаются и другими источниками. Об этом свидетельствуют и сводки милиции за 1917 г.: в некоторых случаях именно «подстрекательства» священников рассматривались местными властями как причины крестьянских волнений. Радикально были настроены и отдельные военные священники (к некоторым солдаты обращались в духе времени: «товарищ-батюшка»). Разумеется, часть священников придерживались весьма консервативных политических взглядов (выше отмечалось, что несмотря на угрозу преследований они упорно продолжали «поминать» свергнутого императора). Солдаты требовали устранения некоторых «попов» как сторонников «старого режима», а иногда и удаляли их своей властью. В то же время протоиерей 124-го пехотного полка, пропагандировавший лишь условную поддержку Временного правительства, что совпадало с позицией Петроградского совета, был удален со своего поста в результате ходатайства офицеров данной части. Другого радикально настроенного священника офицеры его полка даже обвиняли в «большевистской» деятельности^[212].

Но и на фоне радикальных действий части священнослужителей выделяется резолюция собрания духовенства, церковных старост и представителей от мирян 5-го благочиния Канского уезда Енисейской губернии, принятая 25 мая 1917 г. Она гласила: «Мы должны оказать всякое содействие к широкой организации трудящихся масс в местные и всероссийский Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и захвату Всероссийским Советом всей политической власти в свои руки, который один только может прекратить эту безумную бойню, решительно потребовать от своих союзников полного отказа от захватов, аннексий, контрибуций с правом всех наций на самоуправление, как единственном условии, при котором только и возможен мир всех народов всего мира, а не перемирие. <…> Освобождая себя от всякого обязательства по отношению к создавшемуся коалиционному Правительству, поддержать Совет Петроградских Рабочих и Солдатских депутатов». Глава епархии, епископ Красноярский и Енисейский Никон оценил постановление как «ленинство» и осудил его^[213].

Вряд ли представители духовенства и мирян действовали под руководством местных большевиков, да и текст постановления отличается от образцовых резолюций, публиковавшихся в центральных большевистских газетах, однако составители этого документа, без сомнения, испытали воздействие левых социалистов. Вряд ли таких постановлений было много, возможно оно является исключением, но немало священнослужителей, находившихся в поле влияния умеренных социалистов, действовали порой довольно радикально. Иногда они шли за своей паствой, а иногда использовали свой авторитет среди мирян, становились лидерами протестных движений разного рода. Со своей стороны, съезды и заседания Советов и комитетов подчас выступали с инициативами, касающимися церкви. Так, в апреле на заседании съезда комитетов Западного фронта военный священник Елашенцев потребовал отнять у церкви драгоценности, чтобы использовать их для «укрепления свободы и завершения войны». Собрание встретило этот призыв овациями и постановило напечатать текст выступления и разослать его духовенству^[214].

Подобные требования звучали и во многих резолюциях того времени. Это было связано с борьбой с монархическими символами и напоминало отношение военнослужащих к орденам и медалям (см. ниже). Так, епархиальный съезд Тавриды постановил уничтожить императорские инициалы на священнических крестах. Наличие этих вензелей стало причиной массовой сдачи духовенством на епархиальных съездах своих наперсных крестов и коронационных юбилейных знаков, выдававшихся всем священнослужителям в честь 300-летия царствования дома Романовых. Собранные кресты и знаки передавались на нужды Временного правительства и армии^[215].

Подобные акции отражали энтузиазм первых месяцев революции, многими верующими свержение самодержавия оценивалось с религиозным энтузиазмом: «Атмосфера прочищается. Поголовное воскрешение из мертвых… Слава Богу, соборность торжествует над партийностью», — писала Т.Н. Гиппиус^[216]. В Пензе чрезвычайный епархиальный съезд духовенства и мирян расценил переворот как «дело великой милости Божьей к нашему отечеству»^[217].

Немалое количество простых верующих также воспринимало революцию как богоугодное дело. Группа стариков-солдат направила письмо в Петроградский совет (они, впрочем, именовали его «Российский социал-демократический рабочий солдатский комитет»): «Вы разрушили храм тьмы деспотической власти и создали своею святою кровью алтарь светлой истины и правды. <…> Бог поможет Вам также, как помог собрать храм сияющий тою же демократической правдой, о которой твердил Христос»^[218]. Часть же современников, напротив, воспринимала акт свержения царя как вызов своим религиозным убеждениям, а революцию — как начало кощунственного похода против религии и церкви. Вера в Бога небесного не могла смириться со свержением «Бога земного» — именно так описывал ситуацию один священник. Наблюдатели утверждали, что такие священники-монархисты дали наибольшее число открытых приверженцев старой власти. Несмотря на опасность преследований со стороны новых властей, многие священники упорно продолжали «поминать» царя, вели монархическую пропаганду, обличали наступившее «царство иудейское», а иногда даже пытались организовать погромы. Некоторые были арестованы за свои действия. Рабочие же одного из сибирских заводов приняли постановление такого рода: «… Предупредить монахинь Знаменского монастыря, если и впредь они не прекратят распространения ложных слухов о новом порядке, то будут привлечены к ответственности»^[219]. Отрицание революции, отрицание свержения монархии у многих священнослужителей было не только политическим, но и религиозным.

Для многих верующих-мирян весть об отречении царя также была сильным религиозным потрясением. «Церковь была полна плачущих крестьян: „Что с нами будет? — повторяли они, — у нас отняли царя“», — вспоминал впоследствии князь Ф.Ф. Юсупов. Сходную картину рисует в своих воспоминаниях и митрополит Евлогий: «Манифест об отречении Государя был прочитан в соборе, читал его протодиакон — и плакал. Среди молящихся многие рыдали»^[220].

С.Л. Франк впоследствии писал: «Из всех достижений западноевропейской культуры Россия издавна обрела только одно: сильную государственную власть, которая первоначально выросла в ней не из процесса секуляризации и не в борьбе с теократией, а из самых недр православной веры: „Царь-Батюшка“, помазанник Божий был в народном сознании единственным носителем и верховной инстанцией эмпирически-общественного осуществления религиозной правды, единственным звеном, соединяющим религиозную веру с историческим строительством… С того момента как рухнула монархия, эта единственная опора в народном сознании всего государственно-правового и культурного уклада жизни — а она рухнула в силу крушения в народном сознании религиозной веры в „Царя-Батюшку“, — должны были рухнуть в России все начала государственной и общественной жизни, ибо они не имели в ней самостоятельных основ, не были сами укоренены в духовной почве»^[221]. Вряд ли бы все современники согласились с такой интерпретацией революции, да и сам Франк, как мы видим, первоначально относился к Февралю с энтузиазмом. Но нет сомнения, что подобное мнение было весьма распространено, а многие оппоненты Франка также считали сознание эпохи синкретичным, политико-религиозным.

Можно утверждать, что как и для многих сторонников, так и для многих противников революции, восприятие этого грандиозного переворота было не только важнейшим политическим событием, но и глубоким религиозным переживанием. И в том, и в другом случае можно говорить о своеобразном религиозно-политическом сознании, что свидетельствует о том, что процесс секуляризации сферы политического протекал весьма противоречиво. Впрочем, это было присуще не только Российской революции. И во Франции конца XVIII века, как писал А.Токвиль, одни считали революцию благодетельным предначертанием Бога, пожелавшего обновить Францию, а другие именовали переворот «сатанинским»^[222].

Российская революция с самого начала однако была направлена и против участия церкви в политической жизни (и это делает ее схожей с Мексиканской и Испанской революциями XX в.). Февральская революция изначально являлась и революцией антиклерикальной, а иногда и богоборческой. Быстрое и неожиданное падение царя земного заставляло многих усомниться в существовании Царя небесного. Антирелигиозные же настроения многих революционеров повлияли на усиление отрицательного отношения немалой части верующих к революции.

Некоторые современники воспринимали этот поток революции крайне упрощенно: само свержение царизма для многих естественным образом ставило на повестку дня лозунг «Долой попов!». «Одни искренне думают, что „свергли царя“ значит „свергли и церковь“ — отменено учреждение. Привыкли сплошь соединять вместе, неразрывно. И логично…. У более безграмотных это более выпукло: „Сама видела, написано, долой монархию. Всех, значит, монахов по шапке“», — записала в своем «дневнике» З.Н. Гиппиус. С самого начала революции имели место демонстративные оскорбления верующих и религиозных служб, хотя они и не получили в то время широкого распространения. Так, уже 4 марта после окончания молитвы казаков псковского гарнизона собравшиеся солдаты-автомобилисты начали аплодировать, издевательски благодаря казаков «за прослушанный концерт». Г. Шавельский отмечал в июне 1917 г.: «Церковь обуревается волнами неверия… В общей массе в последнее время обнаруживается охлаждение к вере и церкви, а для некоторых вера и церковь стали казаться остатками старого режима». Резко сократилось число солдат, посещающих церковь, и военные священники отмечали «скептическое отношение к молитве и враждебное отношение к духовенству», оскорбления со стороны «товарищей». Недоверие к «попам» переходило во враждебное отношение к верующим, молящиеся порой испытывали давление со стороны своих однополчан — во время богослужений их окружали группы солдат в головных уборах, державшихся крайне вызывающе^[223].

Из некоторых войсковых частей священников удаляли. По-видимому, большой размах это движение приняло на Балтийском флоте. Князь В. Палей, сын великого князя Павла Александровича, записал 12 октября 1917 г.: «На одном из наших военных судов в Балтийском море матросы прогнали священника, сказав: „На небе был Бог, на земле — царь. Теперь царя нет, значит и Бога тоже нет, и священник нам не нужен“»^[224]. Вряд ли В. Палей из первых рук узнал об обстоятельствах отстранения судового священника, однако и другие источники свидетельствуют о подобных фактах.

В штаб флота 22 мая 1917 г. поступило послание А. Преображенского, главного священника Балтийского флота. Он отмечал: «Под влиянием закона о свободе совести некоторые судовые команды решили отказаться от присутствия на кораблях судовых священников и совершаемого ими богослужения». Первой подобное решение приняла команда учебного судна «Океан», ее примеру последовали моряки линейного корабля «Республика» и учебного судна «Азия» (очевидно, в последнем случае корабельному священнику не помог и его политический радикализм). Затем соответствующие резолюции одобрили и матросы некоторых других кораблей. Но и там, где официальные решения не принимались, положение священников было нелегким. После различных «неофициальных разговоров» с комитетами и матросами они сами начинали искать себе новые места. Так поступили священники линейного корабля «Андрей Первозванный», крейсеров «Громобой», «Диана», «Аврора», учебного судна «Рында» и 1-го Балтийского флотского экипажа^[225].

Однако обвинения в адрес служителей церкви и даже изгнания их из приходов далеко не всегда могут служить свидетельством полного отрицания религии. Так, в начале июля в газете Севастопольского совета было опубликовано письмо команды линейного корабля «Три Святителя», оно было заполнено обвинениями в адрес священников: «Духовенство искажает смысл учения Христа», «Духовенство всегда было и есть проповедником кнута и апостолом невежества, оно было всегда поборником лицемерия». В то же время текст письма насыщен цитатами из Библии, можно предположить, что в его составлении принимал участие какой-то сектант^[226].

Против церкви были направлены и некоторые социально-политические эксперименты той эпохи: например, еще 25 марта 1917 г. Никольский союз анархистов-коммунистов решил послать в Шмаковский мужской монастырь делегатов с предложением присоединиться к союзу и отменить монастырский режим. Не желающим жить светской коммунистической жизнью анархисты предлагали удалиться «в более глухие места». Революционные массы требовали «чистки духовенства», отправки церковных служителей на фронт как «ненужного элемента». Последнее требование часто встречается в солдатских и матросских резолюциях, обвинявших монахов в намеренном уклонении от тягот войны и дезертирстве. Команда балтийского крейсера «Диана» 5 мая постановила: «Что же касается разных монахов и схимников, и прочих дармоедов, то надо их отправить на фронт, где они путем защиты родины своей грудью смоют свой позор, который они приняли на себя в начале войны. Позор их состоял в том, что они, эти буржуи и дармоеды, позапрятались в монастырь…». Антиклерикальные и одновременно «антитыловые» настроения проникали (возможно, несколько позже) и на Черноморский флот. Например, матросы обвиняли монахов в нежелании служить в вооруженных силах. Резолюции черноморцев, принятые в июне, требовали призвать в ряды войск «всех монахов», «всех монахов и бездействующих лиц». Текст резолюций свидетельствует о том, что их авторы в политическом отношении ориентировались часто на умеренных социалистов-оборонцев. Нередко о полном удалении священников из приходов принимали решения сельские сходы. Во многих резолюциях содержались требования изъятия церковных ценностей для покрытия Займа свободы (т. е., эти требования поддерживались явными оборонцами). Один из полков русской армии вообще решил временно прекратить церковные службы. По мнению солдат, сам вопрос о существовании Бога уполномочено было решить только Учредительное собрание. Пермский архиепископ Андроник жаловался на «создаваемый разными комитетами и советами рабочих террор»^[227]. Он утверждал, что на митингах «открыто кричат жидочки, и даже русские, что церквей нам не надо, их надо закрыть и обратить в театры, а попов да монахов уничтожить»^[228].

Имущественные претензии к церкви также оформлялись порой с помощью современного революционного политического языка и антикапиталистической риторики. Так, общество мельников в одном из уездов Воронежской губернии вело борьбу за владение лугами. Они обратились за помощью к министрам, эсерам А.Ф. Керенскому и В.М. Чернову: «До каких же пор мы, граждане-землеробы, будем терпеть насилие со стороны буржуазных классов кулаков-священников?»^[229].

Антиклерикальное движение было связано с процессами социальной и культурной революции — захватывались не только церковные и монастырские земли и здания, но и религиозные издания, типографии, принадлежавшие Российской Православной церкви. В июне 1917 г. государство под давлением социалистических партий и профессиональных организаций учителей передало церковно-приходские школы в ведение Министерства народного просвещения. Российская Православная церковь решительно, но безуспешно пыталась протестовать против этого акта. Однако и многие носители антиклерикальных воззрений продолжали оставаться в поле воздействия глубокой религиозной традиции, хотя подчас этого и не осознавали. Она же оказывала большое воздействие на политизацию общества: массовое сознание, будучи по форме политическим, было организовано как религиозное сознание. Не все это осознавали, хотя некоторые современники именно так описывали ситуацию. Философ А.А. Мейер даже говорил о «кажущейся безрелигиозности» социальной революции, которая являлась лишь частью революции религиозной^[230]. Данная оценка отражала, разумеется, особенности мировоззрения автора. Точнее было бы все же говорить не о религиозной, а о церковной революции^[231]. Однако религиозную подоснову массового политического сознания в 1917 г. нельзя не заметить, некоторые же социалистические лидеры открыто призывали, подобно лидеру левых эсеров М.А. Спиридоновой, вносить в революцию «живую струю религиозного пафоса»^[232].

Секуляризированное внешне социалистическое и антибуржуазное массовое сознание также было связано с религиозной традицией, это осознавали и некоторые современники. В докладе «Революция и русское национальное самосознание», прочитанном в Московском религиозно-философском обществе имени Вл. Соловьева 18 октября 1917 г., А.М. Ладыженский писал: «Но все же отнюдь не верно, будто массы одушевлены только личным эгоизмом, будто наша революция безыдейна, будто отказ полков идти в наступление вызывается только стремлением избежать опасности. Нет, в массах, наряду с чисто своекорыстными побуждениями, в настоящий момент есть глубокая вера в то, что они создают чрезвычайно справедливый строй, что через несколько лет, а может быть и месяцев, наступит царство Божие на земле. Есть люди с чисто религиозной верой относящиеся к большевизму. [Не случайно солдаты заставляют священников в молитву о мире всего мира Господу помолимся вставлять перед последними словами „без аннексий и контрибуций“]»^[233]. В своей известной работе «Религиозные основы большевизма», опубликованной уже во время революции, философ Н.А. Бердяев высказывал сходные мысли: «Большевизм есть социализм, доведенный до религиозного напряжения»^[234].

Объектом квазирелигиозного поклонения стали революционные символы, институты, лидеры революции. Примеры культа революции, бывшего составной частью субкультуры радикальной интеллигенции, дает запись в дневнике за 1917 г. писатель Л.Н. Андреев. Автор даже пишет о «религии революции», о «святости революции». Аналогичными были и публичные его заявления. Документальный фильм «Грандиозные гражданские похороны жертв революции в Петрограде» начинается титрами со словами Л. Андреева: «…Мы первые и счастливейшие граждане свободной России, мы должны благоговейно склонить колени перед теми, кто боролся, страдал и умирал за нашу свободу. Вечная память погибшим борцам за свободу!». Текст титров, завершающих этот фильм, также должен был зафиксировать в сознании зрителей идею подвига «борцов за свободу»: «О, сколько их! Сколько их! Сколько безвестных могил, сколько трупов, сколько страданий оставил позади себя Николай Романов. Леонид Андреев»^[235]. В пропаганде же социалистических партий «борцы за свободу» именуются «служителями нового бога — бога революции, свободы и социализма». Именно так писала об участниках первой российской революции брошюра партии социалистов-революционеров, изданная в 1917 г.^[236]

Многие священнослужители Российской Православной церкви, в том числе и некоторые архиереи, внесли свой вклад в создании культа «борцов за свободу», ставшего государственным культом новой России. На различных собраниях и съездах священнослужителей и мирян вспоминали героев освободительного движения. В Архангельске, Баку, Верном, Владивостоке, Иркутске, Костроме, Красноярске, Омске, Орле архиерейские молебны завершались возглашением «вечной памяти борцам, за свободу народную положившим жизнь свою». В других городах епископы служили панихиды с поминовением «всех за веру, отечество, благо и свободу народную положивших жизнь свою», произносили проповеди «о величии подвига борцов за свободу». Первый день работы Всероссийского съезда православного духовенства и мирян (июнь 1917 г.) прошел под знаком поминовения павших «борцов за свободу», участники съезда пропели им «Вечную память». Затем председатель Синода прочитал заупокойную молитву «Боже духов» и съезд вновь пропел «Вечную память». Такие действия воспринимались как покаяние членов Св. Синода за действия своих предшественников, преследовавших «борцов за свободу»^[237].

Действия духовенства способствовали распространению и укреплению культа «борцов за свободу», содействовали его сакрализации. Иногда при этом преследовались и цели защиты интересов священников как сословия и церкви как института: на некоторых съездах духовенства и мирян поминали своих «борцов за свободу», мучеников и «страдальцев» — священников, преследовавшихся при «старом режиме», «павших за свободу Церкви»^[238]. Можно предположить, что вне зависимости от замыслов организаторов таких акций они способствовали приобщению верующих к революционной политической культуре и сакрализации революционной политической символики.

Современники сравнивали революцию с «возрождением», «воскресением», «воскрешением» России и ее народа. Показательно, что и немецкие пропагандисты, руководители газеты, издававшейся германским правительством для русских военнопленных, учитывали восторженные, эйфорические, «пасхальные» настроения, охватившие многих граждан России после Февраля, публикуя соответствующие письма своих читателей: «Я могу поэтому смело сказать „Воистину воскресе“, потому что русский народ встал за свою свободу, а одно из имен Христа — свобода!»^[239]. Разумеется, можно предположить, что подобное письмо было сфабриковано вражескими пропагандистами. И в этом случае важно, что для описания революции использовались именно «пасхальные» мотивы: они должны были быть созвучными настроениям читательской аудитории.

Но схожие «пасхальные» мотивы можно встретить и в совершенно ином пропагандистском издании, в газете, предназначенной для солдат русского экспедиционного корпуса, сражавшегося во Франции:

Можно с уверенностью предположить, что «пасхальные» мотивы такого рода находили отклик у читателей «Военной газеты», российских солдат, воевавших во Франции. Солдат русского экспедиционного корпуса писал в редакцию газеты:

В то же время, его соотечественник, сражавшийся в российском экспедиционном корпусе в Македонии, полагал:

Сходные мотивы звучат и в другом солдатском пасхальном стихотворении, автор которого служил в Финляндии:

В России же «пасхальные» революционные стихотворения печатались уже в начале марта 1917 г, во время Великого поста. Показательна «Песнь Народу Русскому» В. Бородаевского, опубликованная в газете «День» 7 марта.

Отметим, что эти тексты были созданы различными авторами, находившимися вдали друг от друга в разных концах Европы, поэтому взаимное влияние исключается. Вернее было бы предположить, что они ориентировались на общую культурную традицию, описывая необычную ситуацию свержения монархии как «воскрешение» страны. Разумеется, стихи поэтов-любителей — весьма специфический исторический источник, однако и во многих резолюциях (приговорах, наказах), и в личной переписке прослеживается тот же мотив: вера в возрождение (воскрешение) страдающей (несчастной), но великой России и ее народа. «Поздравляю с большим праздником — Воскрешением Великого Всероссийского народа», — писал солдат домашним^[245].

Тема воскрешения — воскрешения нации и человека — присутствует, наверное, в самосознании любой революции. Однако в Российской революции 1917 г. прослеживается особая связь этой темы с религиозным сознанием. Революция привела к массовой политизации общества, этот процесс был болезненным и противоречивым. Подчас, компенсируя отсутствие соответствующих политических знаний и навыков, современники подставляли — сознательно или бессознательно — привычные и значимые этические и религиозные понятия для оценки событий. Влияние религиозной риторики на политические тексты 1917 г. нельзя не ощутить. Порой же авторы и ораторы открыто описывают свершившийся переворот религиозно, он рассматривался как победа истинных идеалов христианства, как свержение «идолов», «ложных богов». Например, на похоронах «борцов за свободу» в Гельсингфорсе звучали такие слова: «Они свергли с пьедестала идола насилия, идола произвола и на развалинах его создали храм свободы. И они, жрецы этой свободы взирают на нас из мира небытия и эти взоры нам говорят: Держите высоко и гордо стяг свободы. Они являются проповедниками и апостолами, которые соблюли заветы, великие заветы самого Христа спасителя, то есть любви, братства и равенства»^[246]. Так звучала речь на церемонии, организованной одним из наиболее влиятельных Советов. Более того, она была напечатана в газете этого Совета. Очевидно, подобные слова отражали настроения немалой части солдат и матросов Гельсингфорса.

Слиянию религиозного и политического сознания способствовали и скрытые религиозные мотивы, содержавшиеся в социалистической политической культуре. Последняя же доминировала в послереволюционной жизни России. Революционные массы подчас проходили тот же путь, который ранее проходили поколения неофитов русского революционного подполья — для них революционная субкультура была своеобразным заместителем религии. Н.А. Бердяев, отмечая аскетизм, обостренное чувство греха, склонность к покаянию, присущие многим русским революционерам, полагал, что их воинствующий атеизм был лишь вывернутой наизнанку русской религиозностью^[247]’.

Религиозные символы нередко встречаются и в памятниках культуры революционного подполья, и в творчестве передовых, «сознательных» рабочих^[248]. Не следует объяснять это лишь желанием говорить со своей аудиторией на понятном и эмоционально значимом для нее языке — создатели этих текстов сами находились в поле влияния глубинной религиозной традиции, сознавали они это или нет.

Вновь следует отметить, что грандиозный переворот сравнивался с праздником Пасхи (а подчас революция и переживалась как этот христианский праздник). Часто и ритуалы Пасхи использовались современниками для выражения своего отношения к происходящему. Так, например, описывал современник реакцию жителей Луганска: «…Пожилые работницы крестились, говоря „слава Богу“, молодые смеялись, обнимали друг друга, целовались как на Пасху…»^[249]. Но и жена генерала, бывшего военного губернатора Забайкальской области, воспринимала Февраль таким же образом. После переворота она говорила своим домашним, что чувствует себя «как в светлое Христово Воскресение»^[250].

Подобный подход — оценка революции как важнейшего религиозного события — освящался и авторитетом известных религиозных мыслителей. «Может быть, с первых времен христианских мучеников не было во всемирной истории явления более христианского, более Христова, чем русская революция», — писал Д.С. Мережковский. Религиозный публицист В.П. Свенцицкий сразу после революции отмечал: «Русская революция — нанесла поражение „дьяволу“. И потому она так явно походит на чудо… Мы знали, что существуют „революционные организации“. Но пусть скажет каждый по правде, — не исключая самых крайних революционеров, — думал ли он, что в три дня воскреснет русский народ. Конечно, никто об этом не мечтал никогда. И вот — воистину воскрес!»^[251]

Любопытно, что так же относились к революции и некоторые духовные лица. Епископ Енисейский и Красноярский Никон (Бессонов) уже 3 марта направил телеграмму председателю Временного правительства: «Христос воскресе! Искренне рад перемене правительства, ответственному министерству». В своей проповеди 10 марта он также использовал образ Пасхи для описания политического переворота: «Нынче у нас Пасха, день воскресения всего русского народа. <…> Россия наша, дорогая Россия воскресла! Смертию старого строя попрано угнетение, болезнь, цепи, отчаяние народа». Никона никак нельзя назвать типичным епископом. Вряд ли подобные «пасхальные» настроения овладели многими архиереями, хотя некоторые из них также публично заявляли об обновлении России и «грядущем ее воскресении»^[252]. Но некоторые священнослужители в других городах также использовали язык пасхального поздравления для выражения своих политических настроений и во время проходившего тогда Великого поста. Митрополит Евлогий вспоминал: «Иеромонах Иван (из пастырского училища), несмотря на пост, приветствовал меня: „Христос Воскресе!“, „Христос Воскресе!“, а в ответ на мои увещевания быть более сдержанным возразил: „Вы ничего не понимаете!..“ Потом я узнал, что он в училище со стены сорвал царский портрет и куда-то его спрятал». Факты подобных «пасхальных» приветствий священнослужителей по поводу переворота зафиксированы и в Красноярске. Известен и случай, когда священник даже задал «празднику свободы» «пасхальный» тон: Московский священник В. Востоков 4 марта служил праздничный молебен на Красной площади не в темном облачении, положенным по уставу в Великий пост, а в красном, пасхальном^[253].

Впрочем, подобная «пасхальная» интерпретация революции встречала противодействие со стороны части духовенства. Епископ Тобольский и Сибирский Гермоген, откликаясь на постановление епархиального съезда, писал: «Я не благословляю случившегося переворота, не праздную мнимой еще „пасхи“ (вернее же мучительной Голгофы) многострадальной России и исстрадавшегося душою духовенства и народа…»^[254]. Однако сам выбор им подобных слов свидетельствовал о распространенности среди немалой части священнослужителей «пасхальных» настроений.

Но если революция часто сравнивалась с Пасхой, то и Пасха в 1917 г. сопоставлялась подчас с революцией. В Петрограде в честь религиозного праздника были вывешены красные флаги^[255]. Продавались даже пасхальные поздравительные открытки с актуальными религиозно-политическими поздравлениями «Христос воскресе. Да здравствует республика!», «Христос воскресе. Свобода России», на них изображались революционный солдат и рабочий, озаренные солнцем свободы. Можно с уверенностью предположить, что предприимчивые производители этих пасхальных открыток рассчитывали на то, что товар будет пользоваться спросом. Для этого были определенные основания. Празднование праздника Пасхибыло крайне политизировано. Митрополит Евлогий был неприятно поражен тем настроением, которое господствовало в церкви, он вспоминал впоследствии: «Пасхальную заутреню я служил в соборе, битком набитом солдатчиной. Атмосфера в храме была революционная, жуткая… На приветствие „Христос Воскресе!“ среди гула „Воистину Воскресе!“, какой-то голос выкрикнул: „Россия воскресе!“». В некоторых селах пасхальные торжества совмещались с «праздниками свободы»^[256].

Поздравления же органов власти (Временного правительства, Советов и комитетов разного уровня, командования) с праздником Пасхи носили в этот год политический характер: «Христос воскресе! Многоуважаемые защитники свободы, 7 рота Б.Д.Р.П. 35 пехотной дивизии поздравляет Вас с Высокоторжественным праздником Светлого Христова воскресения и этот праздник желаем Вам встретить и провести с таким чувством и восторгом, с каким мы и вся страна встретили свободу, завоеванную вами», — писали солдаты, поздравляя членов Временного правительства. В некоторых случаях писали о празднике «великого двойного Воскресения». В таком же стиле были выдержаны в этом году и традиционные поздравления старших по званию. Командующему флотом Балтийского моря, например, посылались такие телеграммы: «Христос Воскресе. Приморский фронт морской крепости приветствует Вас, господин адмирал, со светлым праздником Воскресения нашей дорогой свободной родины». Приказ же по запасному батальону Гвардейского Петроградского полка гласил: «В этом году светлый праздник вдвойне: воскрес и русский народ, он пробудился после тяжелого сна». В том же духе было выдержано и приветствие запасному батальону командира этого полка, находившегося на фронте: «В день светлого Христова праздника, в дни воскресения России к новой свободной жизни я и весь полк от всего сердца приветствуем родной запасной батальон»^[257].

Известный пример в этом отношении представляло и пасхальное поздравление самого Верховного главнокомандующего генерала М.В. Алексеева, включенное в его приказ № 256, оглашавшийся во всех частях и подразделениях российской армии: «Да будет день этот символом возрождения многострадальной Родины нашей к силе, правде и свету…»^[258].

И, разумеется, весьма политизированными были пасхальные поздравления, направлявшиеся в адрес комитетов и Советов, даже весьма радикальных. Первый Балтийский флотский экипаж поздравлял со светлым праздником Совет рабочих и солдатских депутатов Кронштадта и желал «… от души, чтобы этот день светлой радости Христова (!) закрепил бы в нас светлое единение»^[259].

Политизированы были порой и частные пасхальные поздравления родных и друзей: «Христос воскрес и с ним свобода!» — писал солдат «дорогому Мише»^[260].

Радикальная политика окрашивала порой и тексты рождественских поздравлений 1917 г. Комитет и команда крейсера «Аскольд» поздравляли «рабочих, солдат, всех служащих учреждений и граждан города Мурманска и его района, идущих с нами лояльно в деле раскрепощения пролетариата и крестьянства от векового гнета империализма, с наступающим праздником рождества Христова и новым 1918 революционным годом»^[261].

Выражение «красная Пасха» приобрело в условиях революции новый смысл. Сбор денежных средств на посылку пасхальных и первомайских подарков, а также политической литературы в действующую армию шел весной 1917 г. под лозунгом «Пошлем на фронт красное революционное яичко». Символы православной Пасхи «революционизировались» и в текстах сторонников большевиков, последние же иногда даже использовали религиозный праздник для политической мобилизации. Резолюция собрания рабочих обувной фабрики «Максимова и Маркович» (Москва) от 16 апреля гласила: «Отчисляем свой дневной заработок (большевикам) РСДРП на фонд партийной типографии, при сем половина его отчисляется на большевистскую литературу („красное яйцо“) в окопы»^[262]. Образ «красной Пасхи» продолжали использовать впоследствии и сторонники большевиков, они именовали Октябрь «Пасхой рабочего класса и беднейшего крестьянства»^[263].

Религиозная традиция оказала влияние на политическую символику антимонархической революции 1917 г.: многие красные флаги повторяли форму церковных хоругвей, на красных знаменах подчас изображались архангелы с трубами, возвещавшие, по-видимому, приход для угнетателей страшного суда — революции^[264].

Сакрализация всегда присуща политике. Однако в 1917 г. процесс массовой политизации совпадал по времени и с антиклерикальным движением, и с церковной революцией, политические же проблемы переплетались с проблемами религиозными. Массовое сознание было политическим лишь по форме, по сути же политика становилась идеологическим суррогатом религии. Подобный процесс сакрализации политики и политического языка описал в то время Н.А. Бердяев: «Началось новое идолотворение, появилось много новых идолов и земных божков — „революция“, „социализм“, „демократия“, „интернационализм“, „пролетариат“»^[265]. Обожествление революции, ее институтов и символов также вызывало его протесты и в другой статье: «Преклонение перед земной богиней, именуемой революцией, есть рабство духа и идолопоклонство»^[266]. По сути дела Бердяев писал о тех же процессах, которые первоначально с энтузиазмом отмечал писатель Л. Андреев, иной была лишь их оценка.

Культ революции, ставший в 1917 г. фактически государственным культом, затем повлиял на формирование большевистской политической культуры советского периода. Революция рассматривалась как уникальное и эффективное средство разрешения всех проблем — экономических, социальных, политических, технических, моральных. Слово «революция» в советское время особенно часто использовалось и при создании новых «революционных» имен, уступая в этом отношении лишь имени Ленина^[267].

Вера в Чудо политического, экономического и морального Воскресения страны и нации, обещанного революцией, стало важнейшим элементом массового политического (в действительности — политико-морально-религиозного) сознания. Отсутствие же этого Чуда «объяснялось» происками общего политического врага, упрощенный образ которого («внутренний немец», «враг народа», «буржуй») дьяволизировался. Российскую революцию 1917 г. часто сравнивают с революциями нового времени. Но не меньше оснований сравнивать ее с религиозными конфликтами, битвами за веру и крестовыми походами. В столкновениях такого рода возможность достижения компромиссов существенно ограничивается.

* * *

К началу Февральской революции в России существовала развитая система политических символов и ритуалов, созданная несколькими поколениями представителей революционного подполья. Эти ритуалы и символы были составной частью культуры социального и политического протеста, которая была усвоена различными слоями населения. В дни Февраля эти символы и ритуалы широко использовались для политической мобилизации и объединения, с их помощью стихийные вспышки протеста были преобразованы в массовое политическое протестное движение, охватившее столицу империи. Порой же образы политической культуры подполья, воспринимаемые буквально, служили прямым руководством к действию, непосредственно влияя на тактику демонстрантов и повстанцев.

В Феврале в борьбе со «старым режимом», с «темными силами» объединились представители самых разных политических взглядов, включая и часть сторонников монархии разного толка. Многие рядовые участники революции не думали, что результатом их действий будет свержение монархии, они и не желали этого, переворот нередко воспринимался первоначально как победа над коварными заговорщиками, предающими Россию, над «темными силами», над «немцем внутренним». Однако для судеб страны немалое значение имело то обстоятельство, что революция прошла под красными знаменами революционного подполья, а песни подполья стали гимнами революции. Монополия символов революционного подполья, впрочем, утвердилась не сразу, но «праздники революции», прошедшие по всей стране, фактически придавали им статус новых официальных символов.

В 1917 г. политическая революция переплеталась с революцией религиозной. В этих условиях революционные символы, язык революции проникали в жизнь Российской Православной церкви и активно использовались во внутрицерковных конфликтах противоборствующими группировками. Оборотной стороной политизации религиозной жизни стала особая сакрализация политики, сакрализация революционных символов. Для многих сторонников революции, придерживавшихся разных политических взглядов, они становились священными символами. Но в то же время и для противников революции политическая борьба, и в частности борьба с революционной символикой, также приобретала глубокий религиозный смысл. В то же время радикальная политическая позиция могла сочетаться с уважительным отношением к религии. Так, Совет «Кронштадтской республики», открыто бросивший вызов власти Временного правительства, поддерживал проведение религиозно-политических мероприятий.

II. ОТРИЦАНИЕ СТАРЫХ СИМВОЛОВ

Победа революции, установление «нового строя» описывались часто как крушение монархических символов, символов «ненавистного прошлого». На плакатах и карикатурах, картинах и знаменах часто изображались поверженные короны, сокрушенные орлы, сломленные скипетры.

Подобным образом рисует в своем стихотворении наступление новой жизни и моряк Балтийского флота, депутат Гельсингфорсского совета:

О том же в мае 1917 г. писал и британский посланник, представлявший свою страну в Токио, сообщая в Лондон о действиях российских дипломатов в Японии: «Они были обязаны упразднить все императорские эмблемы, сорвать орлов с ворот и фасада здания, спрятать портрет императора, вычеркнуть слово „императорский“ на визитных карточках, бланках и т. п. и отбросить все эти имперские атрибуты, что многого стоит в стране, где преклонение перед царским величием следует сразу же за богобоязненностью»^[269]. Символическая революция вступила уже в такую фазу, когда она происходила по распоряжению центральных правительственных ведомств. Между тем изначально инициатива символического переворота исходила снизу, и важной частью массового революционного движения, во многом стихийного, стала борьба с ненавистными символами старого режима.

1. Государственные символы

Уже 28 февраля в Петрограде царские вензеля и изображения государственных гербов уничтожали: их топили в реках, сжигали на улицах (появилось множество незамысловатых шуток о «жареных орлах»). Огромный костер был разведен из гербов, сложенных у Аничкова дворца. Сожжение государственных гербов, царских портретов и архивных документов (предположительно полицейских дел) изображено на картине художника А.И. Вахрамеева «Жгут орлов». Это событие запечатлено и на многих фотографиях^[270]. Среди многочисленных картин И.А. Владимирова, посвященных образам революции, широко известно полотно «Снятие царских гербов» — рабочие и солдаты сбивают герб, установленный над вывеской аптеки.

Охота на двуглавых орлов стала повсеместной и продолжалась в последующие дни по всему городу: «Видел, как везде сбивают царские гербы», — записал 4 марта в свой дневник художник К.А. Сомов^[271]. Однако известны случаи, когда действия по уничтожению двуглавых орлов вызывали протесты. Так, в уже упоминавшейся проповеди 5 марта 1917 г. в одной из петроградских церквей А.А. Дмитриевский протестовал против уничтожения гербов. Впоследствии он воспроизводил свои слова так:

«Ненависть народная дошла до попрания таких символов и эмблем нашего отечества, которые составляют гордость и славу народа и свидетельствуют о его державных исторических правах на знаменитую столицу Императора Константина Великого — Константинополь с проливами Босфор и Дарданеллы. Двуглавый орел в нашем государственном гербе принят к нам по наследию при Иване III, после его брака с Софией Палеолог, а помещение на его туловище изображение Георгия Победоносца представляет герб древней России. Таким образом, оскорбление, наносимое нашему государственному гербу, есть не только попрание и кощунство над чтимой русской святыней, но, скажу даже более, — является жестоким незаслуженным оскорблением нашей матери Святой Руси, всего ее славного тысячелетнего прошлого существования и народного драгоценного наследия.

В своем невежестве и злобной слепоте многие, впавшие в заблуждение, думали, что герб государственный есть герб династии, и в своем негодовании спешили стереть с лица земли все, что напоминает им прошлое. Увы, это прямое заблуждение. Герб Романовых иного вида и иных цветов»^[272].

Проповедь Дмитриевского интересна тем, что позволяет судить о скрытых настроениях консервативно настроенных людей того времени; он публично говорил о том, о чем многие его современники предпочитали молчать. В обстановке тех дней противодействовать борьбе с символами «старого режима» было опасно. Впрочем, Дмитриевский защищал и память о свергнутой династии, включая последнего царя, а его осуждение борцов со старыми символами достигает религиозного пафоса. Возможно, его речь была еще более непримиримой: он, записывая по требованию властей свою проповедь, задним числом мог смягчить некоторые пассажи. Слушателям Дмитриевского хорошо запомнилась его эмоциональная речь, о ней рассказывали своим знакомым и родным. Слышавшие ее, вспоминали, что проповедник говорил о надругательстве «над изображением Георгия Победоносца и над крестом, находящимся на государственном гербе и на коронах»^[273]. Проповедник обвинял борцов со старым гербом не только в оскорблении национальных символов, но и в кощунственном глумлении над религиозной символикой. Можно с уверенностью предположить, что многих верующих, его слушателей, и прежде всего солдат, заполнявших храм, подобная сакрализация герба старого режима оскорбила. Немалая их часть вносила в борьбу с царскими символами религиозный энтузиазм.

В подобной атмосфере любой геральдический орел подвергался опасности. Над некоторыми вывесками и изображениями появились предостерегающие надписи, указывающие на то, что геральдические изображения никак не связаны с российской символикой: «Этот орел — итальянский»^[274]. В пылу борьбы с ненавистными символами империи было уничтожено и несколько гербов США, а огромный орел на здании компании Зингер был предусмотрительно обернут в американский флаг. Дворники стали сбивать орлов с вывесок присутственных мест, аптек и магазинов, владельцы которых были поставщиками императорского двора. На другие, более ценные изображения государственного герба накидывались тряпки, солдатские шинели. Двуглавые орлы на знаменитой решетке Зимнего дворца были первоначально затянуты красной материей, а затем все-таки выломаны, на других городских оградах орлы лишались императорских корон. Некоторые современники воспринимали это как акт вандализма, но для многих уничтожение гербов, физическое и символическое, становилось необходимым знаком установления нового строя^[275].

В Москве также уничтожение гербов было символом победы революции: «Шла толпа с красным флагом, срывала с вывесок гербы, и на флаге было написано „Да здравствует свобода“», — именно так описывал события Февраля школьник в своем сочинении^[276].

И в провинции двуглавые орлы были атакованы демонстрантами. Во время митинга в Нижнем Новгороде, который состоялся 2 марта, герб был сбит, а на его месте был водружен красный флаг. Солдаты и матросы спарывали со своей формы пуговицы с двуглавыми орлами, а пряжки на ремнях носили перевернутыми — коронами вниз^[277].

Двуглавый орел исчезал и из императорских театров, сменивших свое «старорежимное» название. Когда 13 марта возобновились спектакли в Мариинском театре, то зрители увидели, что привычный занавес, украшенный царским гербом, заменен занавесом из «Орфея»^[278].

Одновременные действия участников революции в различных частях огромной страны свидетельствовали о схожести их символического сознания: государственный герб явно относился для них к числу тех символов, которые подлежали ликвидации. Уничтожение двуглавых орлов с императорскими коронами и других эмблем монархии было для многих знаком фактического установления республиканского строя. На этот факт ссылался, например, известный юрист и видный деятель конституционно-демократической партии Б.Э. Нольде, который весьма скептически относился к мечтам своих коллег из Министерства иностранных дел, еще надеявшихся на сохранении в России монархической формы правления^[279].

Повсеместная борьба с двуглавыми орлами влияла и на отношение к производителям товаров, на которых он изображался (до революции этот знак скорее привлекал потребителей). Отражая беспокойство части деловых кругов, Екатеринославский временный Исполнительный комитет общественных и рабочих организаций 10 апреля обратился за разъяснениями в Министерство внутренних дел. В этом документе упоминались многочисленные запросы торгово-промышленных фирм, общественных и частных учреждений, которые желали знать, является ли двуглавый орел символом монархической власти или государственного строя и подлежит ли он уничтожению или должен остаться неприкосновенным^[280].

Временное правительство, между тем, казалось, официально сохранило двуглавого орла в качестве государственного символа новой России. Уже 8 марта известный геральдист В.К. Лукомский направил новому министру иностранных дел П.Н. Милюкову заключение, касающееся проекта новой государственной печати. Он указывал, что двуглавый орел служил эмблемой не империи, но России. По его мнению, и «для настоящего революционного периода» возможно сохранить этот символ, сделав ряд изменений. Так, со всех гербов следовало удалить изображения императорских корон, скипетра, державы и цепи ордена святого Андрея Первозванного. С Большого и Среднего гербов предлагалось изъять сень, подложенную горностаем, шлем святого великого князя Александра Невского и щит с родовым гербом Романовых. С Большого герба должна была быть снята государственная хоругвь. Указывалось, что при составлении нового государственного герба расположение территориальных гербов не должно было следовать уже императорскому титулу. Однако Лукомский высказался против поспешного решения вопроса о гербе: «Принимая во внимание весьма сложную подготовительную и художественную работу по составлению новых рисунков государственного герба, на что потребовалось бы около трех месяцев, и во избежание значительных затрат на гравировку новых государственных печатей, представляется наиболее уместным отказаться на текущее революционное время от пользования эмблемою Российского орла…». Геральдист на печати правительства предлагал указать лишь название: «РОССИЙСКОЕ ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО». Предполагалось, что после установления Учредительным собранием нового образа правления в России необходимо будет и утвердить государственный герб, соответствующий основаниям этого политического строя и традициям русской геральдики^[281].

Можно с уверенностью предположить, что, предлагая отложить решение вопроса о символике, Лукомский имел в виду не только возможные технические сложности и неизбежные финансовые затраты. Он прекрасно понимал всю политическую деликатность данной проблемы в атмосфере «текущего революционного времени». Однако предложенный сценарий геральдического «непредрешенчества» был отвергнут, да и сам ученый вскоре изменил свою позицию.

Вскоре после революции по инициативе А.М. Горького было организовано Особое совещание по делам искусств при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством императорского двора, в которое 13 марта влилась и комиссия при Исполкоме Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. В Комиссию по делам искусств, председателем которой стал А.М. Горький, в качестве товарищей председателя входили А.Н. Бенуа и Н.К. Рерих. Также при этом органе 6 марта была создана подкомиссия для разъяснения вопроса о государственном гербе в составе И.Я. Билибина, В.К. Лукомского, Г.И. Нарбута и С.Н. Тройницкого. 14 марта она приняла решение о возможности использования до решения вопроса Учредительным собранием во всех предусмотренных законом случаях «древнюю эмблему Российского государства» без символов царского достоинства. С этой точкой зрения согласились 15 марта и все члены Комиссии. Исполнение рисунка печати было поручено художнику И.Я. Билибину, который взял за основу изображение двуглавого орла на печати Иоанна III. На новом гербе орел был лишен имперской символики: исчезли короны, скипетр, держава, орден Андрея Первозванного и изображение святого Георгия, гербы областей России и появилось изображение Таврического дворца. Образец печати был утвержден Временным правительством 21 марта. Это предрешило фактически судьбу временного герба России: 5 апреля министр иностранных дел П.Н. Милюков направил рисунок государственной печати в Правительствующий Сенат для распубликования (на рисунке имелась помета Билибина о том, что в качестве образца был орел «типа времени Иоанна III» с малой печати 1504 г.). Уже 15 апреля рисунок печати был опубликован в «Собрании узаконений и распоряжений правительства»^[282]. Рисунок государственной печати печатался в периодических изданиях, издавались и соответствующие почтовые открытки.

Можно с уверенностью предположить, что А.А. Дмитриевский с негодованием воспринял идею о том, что на проекте нового государственного герба России будет отсутствовать крест. Очевидно, и часть верующих была оскорблена подобным геральдическим творчеством.

В то же время появились и другие варианты «революционизирования» государственного герба России. Некий анонимный автор направил письмо министру торговли и промышленности. Он предлагал поместить двуглавого орла на фоне «солнца свободы», ломающего скипетр, без короны и державы. Возможно, автором этого проекта был генерал Ф.В. Рубец-Масальский — известно, что он также представил проект государственного герба в виде двуглавого орла, имеющего вместо короны ленту с надписью «Свобода, Равенство, Братство», а в когтях — сломанный пополам скипетр^[283].

Соответственно, преображенный «билибинский» двуглавый орел воспринимался как новый государственный герб. Он появился на знаках отличия и деньгах, в том числе и на знаменитых «керенках» (так называли купюры достоинством в 20 и 40 руб., выпускавшиеся с августа 1917 г.). Показательно, что в постановление Временного правительства от 22 августа о предоставлении Государственному банку права выпуска кредитных билетов 40- и 20-рублевого достоинства было включено описание их рисунка. Указывалось, что важной частью рисунка является «государственный герб»^[284]. Итак, преображенный двуглавый орел воспринимался как новый государственный герб, именно так его описывали некоторые правительственные документы.

Однако позиция Временного правительства по этому вопросу не была столь однозначной, еще 7 апреля оно постановило передать вопрос о гербе на заключение Юридического совещания при Временном правительстве. На заседании 10 апреля члены Юридического совещания не смогли прийти к единому мнению. Некоторые его члены указывали, что «в связи с происшедшими событиями» желательно видоизменение герба и флага: «Оставление этих эмблем в прежнем виде произвело бы, несомненно, отрицательное впечатление на население России». Противники сохранения старой символики утверждали также, что при старом порядке герб и флаг «в психологии народа отнюдь не имели того значения, которое должно было бы им принадлежать». Их оппоненты призывали сохранить национальный флаг, но изменить государственный герб, который не согласовывался с происходящими в России преобразованиями, удалив с него монархические эмблемы. Участниками данного совещания были Ф.Ф. Кокошкин, М.С. Аджемов, Н.И. Лазаревский и Б.Э. Нольде. Можно предположить, что даже в этой группе либеральных юристов, связанных с конституционно-демократической партией, нашлись противники старых государственных символов. В конце концов было решено вновь вернуться к рассмотрению данного вопроса на другом заседании, Б.Э. Нольде было поручено подготовить специальный доклад по истории герба. Юридическое совещание вернулось к рассмотрению вопроса о государственной символике 25 апреля, однако состав участников был иной: помимо кадетов Ф.Ф. Кокошкина и В.А. Маклакова на нем присутствовали новые члены — А.Я. Гальперн и В.В. Водовозов, связанные с группами умеренных социалистов. В качестве «сведущих лиц» были приглашены также В.К. Лукомский и С.Н. Тройницкий. Это более «левое» собрание благосклоннее отнеслось к судьбе традиционной символики. После выступления экспертов совещание пришло к следующему выводу: «…Вопрос о государственном гербе в настоящее время предрешен постановлением Временного правительства о государственной печати…». Участники совещания полагали, что на гербе надлежало бы воспроизвести двуглавого орла, изображенного на государственной печати, исключив элементы, относящиеся до печати (изображение Таврического дворца и надпись по ободу). Подчеркивалось, что окончательное решение о судьбе государственного герба новой России должно вынести Учредительное собрание^[285].

Позиция Юридического совещания повлияла, по-видимому, на отношение и некоторых правительственных ведомств. Чиновники Министерства юстиции, отвечая на запрос из провинции о судьбе герба, первоначально ограничились ссылкой на решение Временного правительства об утверждении новой печати. Однако директор I департамента министерства счел нужным добавить свой комментарий: «Вследствие сего следует, казалось бы, признать, что двуглавый орел с вышеуказанным изменением в его изображении и ныне должен почитаться гербом Российского государства». Однако чиновники Министерства внутренних дел, отвечая на упоминавшийся уже запрос Екатеринославского временного Исполнительного комитета, сформулировали свою позицию осторожнее: «Что же касается временного государственного герба, то таковой вопрос находится на рассмотрении Временного правительства»^[286].

Консервативный исторический журнал с некоторым злорадством комментировал сложившуюся ситуацию: «Таким образом, самому нашему революционному правительству приходится теперь „восстанавливать в правах“ наши незаслуженно надруганные революционным народом государственный герб и национальный флаг»^[287]. Однако коалиционное Временное правительство, сформированное в мае 1917 г., формулировало свою позицию относительно государственных символов более осторожно, чем Юридическое совещание: после доклада председателя совещания правительство попросту постановило отложить рассмотрение вопроса об употреблении государственного герба и национального флага впредь до разрешения его Учредительным собранием^[288].

Конфликты же вокруг двуглавых орлов, коронованных и некоронованных, продолжались. На кораблях Российского военно-морского флота имелись носовые и кормовые украшения в виде двуглавого орла. 24 апреля 1917 г. был отдан приказ по Черноморскому флоту, предписывавший снять с них короны. Однако нередко корабли военно-морского флота полностью лишались своих орлов. Так, на фотографиях, изображающих учебное судно Балтийского флота «Память Азова», отчетливо видны лишь следы старого украшения^[289].

Возник вопрос и о двуглавых орлах, изображенных на печатях всевозможных учреждений. Он решался различными местными комитетами по-своему. Так, уже 13 марта комитет делегатов Николайстадтского гарнизона постановил: «Во всех печатях гарнизона удалить с печатей гербы». Главный же морской штаб, отвечая на запросы относительно формы судовых печатей, информировал подчиненные ему учреждения 11 мая: «У орлов надлежит снять атрибуты власти: короны, державу и скипетр»^[290]. Но в то же время старый герб сохранялся довольно долго на печатях некоторых войсковых частей, не вызывая при этом никаких протестов со стороны комитетов. Так, в некоторых частях Румынского фронта неизмененные печати использовались и в июле 1917 г. Даже в радикально настроенном Балтийском флоте в некоторых ведомствах в это время использовались печати, по-прежнему украшенные старорежимным орлом^[291].

«Декоронация» орлов создала возможность для индивидуальных символических демонстраций разного толка. Государственный герб был изображен на различных форменных пуговицах, эмблемах и пряжках, значках и медалях. И вскоре многие студенты и чиновники, солдаты и школьники занялись уничтожением корон на своей форме. Преображенные же орлы украшались новыми символами. Так, некоторые военнослужащие стали носить новые нагрудные знаки, на них был изображен двуглавый орел без корон, украшенный красной эмалевой лентой с надписью «Армия Свободной России». Описания новых нагрудных знаков офицерской стрелковой школы, школ прапорщиков пехоты, казачьих и инженерных войск уже указывали, что на них изображался двуглавый орел «с печати Временного правительства» (приказы по военному ведомству №№ 556 и 592 от 31 августа и 5 сентября). Напротив, выпускники элитарного Морского корпуса и в условиях революции демонстративно заказали себе традиционные памятные знаки своего учебного заведения со старым гербом^[292].

Однако, несмотря на правительственные решения о сохранении преображенного герба в общественном сознании, он часто воспринимался как символ старого режима. «Грянул бой, благодаря могучей поддержке братьев-солдат от первого натиска рухнули гнилые устои царизма и в прах разбит двуглавый хищник — вековая эмблема романовского насилия», — гласило воззвание одного из войсковых комитетов российской армии^[293]. Поверженный орел становился уже символом нового строя, он изображался на плакатах, открытках и на знаменах, созданных в это время. Так, на знамени Нарвского объединенного комитета РСДРП были изображены солдат, крестьянин и интеллигент, борющиеся с двуглавым орлом. На знамени Учебно-минного отряда был изображен на фоне восходящего солнца матрос с винтовкой в правой руке, под ногами которого лежат поверженный двуглавый орел, скипетр и держава^[294]. Падение монархии воспринималось как полное отрицание старого герба. «Пал без славы орел двуглавый», — писала М.И. Цветаева в стихотворении, датированном еще 2 апреля^[295].

Пресса социалистов продолжала обличать «хищного орла самодержавия». «Но прошли его времена и другое знамение, другой символ выберет себе будущая Великая Российская республика. Не в образе кровожадного уродливого хищника предстанет он перед всем миром, а в образе двух родных сестер… — Земли и Воли», — писал автор популярной брошюры, изданной партией социалистов-революционеров, крупнейшей российской политической партией, представители которой входили во Временное правительство^[296]. В массовом сознании двуглавый орел также часто воспринимался как жестокий символ павшего «кровавого режима», а предприниматели учитывали запросы потребителя. Показательно название вновь появившегося художественного кинофильма, обличающего «старый режим»: «В цепких лапах двуглавого орла»^[297]. Такой культурно-политический контекст препятствовал использованию билибинского орла в качестве символа новой России.

О конфликтах вокруг двуглавых орлов косвенно свидетельствуют и некоторые приказы по военному и военно-морскому ведомствам. 15 мая Главный морской штаб отдал распоряжение Главному морскому хозяйственному управлению прекратить изготовление блях с орлами для поясных ремней. Предлагалась впредь до установления нового образца отпускать старые вороненые пряжки без всяких изображений^[298].

Неудивительно, что «старорежимные» орлы могли стать поводом для массовых волнений военнослужащих. Например, в середине июля 1917 г. в одном из полков 11-й пехотной бригады возникли серьезные беспорядки прямо во время заседания полкового суда. Они были вызваны тем, что на зерцале, стоявшем на судейском столе, сохранялся старый государственный герб со злополучной короной. Делопроизводитель суда подвергся насилию со стороны присутствующих солдат, и лишь энергичное вмешательство членов полкового комитета предотвратило дальнейшие эксцессы. Примечательно, что солдаты этой части голосовали в то время за умеренные политические партии — большевики не пользовались там влиянием^[299]. Почти наверняка для беспорядков существовали какие-то внутренние причины, но их нельзя объяснить пропагандой крайних политических групп. В этих условиях ненавистный символ провоцировал и организовывал конфликт, казавшийся со стороны совершенно стихийным, иррациональным.

Порой двуглавые орлы не только лишались корон, но и истреблялись совершенно, отчего страдали памятники искусства и архитектуры. В Петрограде после Февраля государственный герб снимали и сбивали со зданий (в Москве власти действовали не столь решительно^[300]). 16 марта Особое совещание по делам искусства при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством двора даже приняло специальное решение: «В виду продолжающегося уничтожения орлов на фасадах домов, обратиться к милиции с указанием на то, что изображения двуглавых орлов не представляют герба Романовых». На следующий день совещание указало и на недопустимость уничтожения государственных гербов внутри бывших императорских театров. Однако в театрах беспрепятственно продолжалось символическое уничтожение гербов — они затягивались красной материей, на программках же двуглавый орел был заменен политически нейтральной лирой^[301].

Художественное совещание при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством двора и Комиссия по делам искусств при Совете рабочих и солдатских депутатов выпустили даже специальное обращение к «гражданам милиционерам» с призывом бороться с разрушением государственных гербов, прилагался и особый список столичных зданий, решеток и памятников, на которых имелись государственные гербы. Авторы обращения разъясняли: «Не имея ничего общего с гербом свергнутой династии Романовых и указывая на время построения многих лучших наших сооружений, характеризуя стиль, отмечая эпоху, эти знаки являются гербами государства Российского: в них заключена часть истории искусства нашего»^[302]. Сам факт подобного обращения комиссий, представляющих оба центра двоевластия, косвенно свидетельствует о значительных масштабах борьбы с гербами после Февраля.

В Казани же в местном кремле двуглавый орел был снят со знаменитой башни Сююмбике. В данном случае борьба со «старым» гербом была следствием нарастания мусульманского и татарского национального движения. Здесь судьбу герба разделил и православный крест, вместо которого впоследствии установили мусульманский полумесяц. Решение о снятии орла с башни в сентябре 1917 г. принял Всероссийский мусульманский военный комитет, не помогли даже протесты Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете, которое заявило, что «орел — не династический, а государственный герб и не имеет религиозного значения, как полумесяц»^[303].

Неверными поэтому являются утверждения некоторых современных авторов о том, что только Октябрьский переворот ознаменовал начало беспрецедентной «войны с орлами»^[304]. Большевики опирались в данном случае на массовое движение, требовавшее уничтожения старой символики (хотя далеко не все противники двуглавого орла были сторонниками большевиков). Однако, разумеется, борьба со старыми гербами после Октября усилилась и получила поддержку властей разного уровня. Так, в 1918 г. в Петрограде и Москве состоялось публичное уничтожение символов самодержавия (соответственно в мае и ноябре). В торжественной обстановке были преданы огню корона, трон и двуглавый орел^[305].

Однако первоначально «демократических» орлов, без корон, можно было встретить и на большевистских плакатах, и даже на некоторых красных знаменах Советской республики (например, знамя 1-го Черняевского советского полка^[306]).

Порой некоторые создатели новой советской геральдики сочетали старые и новые символы. На проектах нового советского герба порой изображался двуглавый орел, увенчанный красной звездой, он сжимал в своих когтях серп и молот^[307]. Автор другого геральдического проекта украсил головы двуглавого орла красными звездами, а большую корону заменил красноармейской шапкой-богатыркой (буденовкой). В одной лапе орел сжимал оружие пролетариата — булыжник. Данный проект воспринимался как карикатурный уже в момент создания, однако и известный художник М. Добужинский, разработавший проект украшения здания Адмиралтейства в Петрограде к празднику 1 мая 1918 г., поместил на нем двуглавого орла с серпом и молотом. Короны на этом проекте также были заменены на красные звезды, а на теле и крыльях орла появилась надпись — РСФСР^[308]. Очевидно, авторы и заказчики подобных символов полагали, что советская символика и двуглавый орел могут уживаться, орел же при этом играл роль национального символа России.

Печать с двуглавым орлом можно встретить и на многих ранних документах советского периода. Лишь 12 апреля 1918 г. В.И. Ленин запросил исполняющего обязанности народного комиссара по делам имущества республики о причинах, по которым в Москве не ведутся работы по снятию двуглавых орлов вопреки постановлению Совета народных комиссаров. Но только 3 августа 1918 г. Совет народных комиссаров воспретил употребление герба Временного правительства на печатях официальных учреждений под личную ответственность лиц, подписывающих бумаги^[309].

Однако двуглавый орел Временного правительства продолжал оставаться на купюрах, выпускавшихся советскими властями.

На первых советских государственных кредитных билетах рядом с подписью большевика Г.Л. Пятакова, управлявшего некоторое время Государственным банком, все так же размещался «билибинский» двуглавый орел, лишенный корон. Это объяснялось прежде всего техническими причинами: большевики использовали клише, изготовленное еще при Временном правительстве. Соответствующие государственные кредитные билеты с «раздетым» двуглавым орлом Временного правительства выпускались даже в начале 1921 г.^[310] Двуглавого орла печатали и на денежных знаках местных советских правительств, он имеется, например, на банкнотах Туркестанской республики. В данном случае двуглавый орел играл, очевидно, роль национального символа русского населения края, рядом с ним помещался мусульманский полумесяц. Изображен он был и на купюрах Терской советской республики^[311]. Интересно, что отношение к старому гербу у большевиков, работавших на «национальных окраинах», было, по-видимому, более толерантным, чем у центральных советских властей. Возможно, в этих условиях он воспринимался не как «старорежимный», но как национальный русский символ.

Советские власти из-за финансовых и технических проблем вынуждены были использовать и старые почтовые марки. Хотя в марте 1920 г. Совет народных комиссаров постановил изъять почтовые знаки с портретами царей из обращения «за ненадобностью», но в 1921 г. был произведен дополнительный выпуск «царских марок» с двуглавым орлом. Затем они получили надпечатку в виде пятиконечной звезды с гербом РСФСР, окончательное же решение о прекращении хождения царских марок было принято лишь 15 сентября 1922 г.^[312]

Все же центральные советские власти лишь вынужденно терпели старый герб. Двуглавый орел довольно скоро стал символом противников большевиков. Однако само разнообразие геральдических двуглавых орлов, использовавшихся при создании соответствующей политической символики, свидетельствовало о серьезных политических разногласиях в стане врагов коммунистов. На некоторых денежных знаках, выпускавшихся «белыми правительствами», изображались двуглавые орлы с коронами (деньги Отдельного корпуса генерала А.П. Родзянко, «Западной добровольческой армии» П.Р. Бермондта-Авалова, Уральского казачьего войска), но большинство белых правительств пошли лишь на частичную символическую реставрацию. Часто они не использовали «демократического» двуглавого орла Временного правительства, ставшего символом Февраля, но и не вернулись к дореволюционному гербу. Так, на купюрах, издававшихся на территориях, контролировавшихся генералом А.И. Деникиным, изображался двуглавый орел со святым Георгием, но без корон. Двуглавый орел, изображавшийся на знаменах армийадмирала А.В. Колчака, был близок к варианту, утвержденному Временным правительством. Сам Колчак, подобно некоторым другим белым адмиралам, носил погоны с орлами без корон^[313]. На денежных же знаках, выпускавшихся колчаковским правительством, был изображен двуглавый орел без корон, но с мечом и державой. С державой, символом монархической власти, был изображен орел на деньгах Северо-Западной армии^[314].

Временное правительство Северной области в ноябре 1918 г. приняло постановление о выпуске «северных рублей», на которых был изображен орел с коронами, скипетром и державою, правда, на крупных купюрах портреты царей были заменены аллегорическим изображением женщины. Сам вид старого, дореволюционного двуглавого орла должен был, казалось, пробуждать доверие населения к новым деньгам. Однако это решение вызвало критику в местной печати: не все воспринимали символику «старого режима». Серьезные политические соображения оказались важнее возможных финансовых выгод: правительство не без оснований опасалось подобных обвинений, оно боялось, что сам вид новых купюр будет использован большевистской пропагандой, которая получит возможность обвинить своих противников в монархизме. В подобной ситуации Временному правительству Северной области пришлось спешно изготовлять резиновые штампы и перед выпуском в обращение на каждой купюре уничтожать короны и слова «имеют хождение во всей империи». Позднее появились новые копии местных «николаевок», регалии царской власти на них были уже удалены. На втором выпуске северных денег печатался уже «раздетый» орел Временного правительства^[315].

Правительство большевиков, обвиняя своих противников в монархизме, вследствие экономической необходимости продолжало выпускать «романовские» кредитные билеты в Петрограде и Москве, на контролировавшихся ими предприятиях. Возможность выпуска «николаевских» кредиток, пользовавшихся большим спросом по сравнению с «керенками» и советскими денежными знаками, была важным ресурсом власти Совета народных комиссаров^[316].

Судьба государственного герба постигла и российский флаг, пожалуй, отношение к нему со стороны революционеров было еще более ожесточенным.

Уже в ходе революции флаг «превращался» в красный, революционный: белая и синяя горизонтальные полосы отрывались. Само это действие являло собой отрицание старого государственного символа. В революционной столице старый флаг империи был на какое-то время отброшен.

Однако в некоторых городах в честь свержения монархии были вывешены трехцветные национальные флаги. Порой трехцветные флаги несли и демонстранты, участники «праздников свободы» в некоторых губернских и уездных городах. Исполняющий обязанности главноначальствующего городом Архангельском и водным районом Белого моря генерал-майор И.И. Федоров 2 марта докладывал в Морской генеральный штаб: «Сегодня все рабочие в порту по свистку бросили работать и, собравшись в торговом порту, мирно с двумя национальными флагами отправились по направлению в город. <…> В толпе были нижние чины и матросы…»^[317].

Восприятие Февральской революции, как революции национальной, патриотической и антигерманской, должно было, казалось бы, способствовать сохранению национального символа. Временное правительство официально объявило, что флаг не является символом старого режима, старый флаг был формально сохранен в качестве государственного символа новой России^[318]. Цвета флага использовались при создании новых символов и знаков. Так, бело-сине-красная лента «национальных русских цветов» стала составной частью нарукавного знака солдат и офицеров, бежавших из вражеского плена (формулировка приказа по военному ведомству № 607 от 25 сентября).

Довольно быстро начали предприниматься и различные попытки «революционизирования» национального флага. Так, офицер подводной лодки, возвратившийся вскоре после Февраля в Севастополь, немедленно ощутил себя в ином политическом измерении: «Проходя мимо Константиновской батареи, мы сразу же заметили, что огромные буквы надписи „БОЖЕ ЦАРЯ ХРАНИ!“ сбиты и поломаны, а само слово „Царь“ замазано черной краской. Над городом вились государственные флаги, повешенные, однако, так, что нижняя красная полоса была вверху, а не внизу, как положено». О том же писал в своих воспоминаниях и бывший начальник штаба Черноморского флота, хотя как ни странно и ему причины «переворачивания» национального флага были неизвестны: «Красных флагов в Севастополе не было поднято. С самого первого дня революции в городе были подняты национальные флаги, но почему-то перевернутые, т. е. верхняя полоса была красной, а нижняя — белой»^[319].

Очевидно, имела место некая инициатива Севастопольского совета военных и рабочих депутатов, желавшего отдать первенство революционному красному цвету. В ответ на запрос Севастопольского совета Главный морской штаб сообщал 24 июля 1917 г.: «…Впредь до созыва Учредительного собрания никаких изменений во внешнем виде национального флага, а также в порядке пользования им быть не должно»^[320].

Инициаторы подобного символического «переворота», по-видимому, и не подозревали, что они превращают тем самым русский флаг в сербский, это порой приводило к конфликтам между различными кораблями российского флота. Так, команда одного из судов, базировавшегося на Килию, сообщала 10 апреля 1917 г. в Центральный исполнительный комитет Севастопольского совета: «После переворота были попытки заменить русский флаг сербским, красным вверх. Считая подобное явление оскорбительным для нации и национального флага, ничего общего не имеющим со старым монархическим строем, комитет единогласно постановил не допускать подмены. 27 марта команда „Сакена“, вчера и сегодня „Кубанца“ заставили нашу команду нарушить постановление комитета, причем последние угрожали насилием… Никаких распоряжений о замене национального флага сербским мы не получали». Итак, команды кораблей военно-морского флота, приходящие на отдаленную базу из Севастополя, силой заставляли местные власти и русские суда торгового флота отказываться от официального государственного символа страны. Ответ ЦИК, датированный 12 апреля, гласил: «Никаких общих распоряжений о перемене флага нет. Прежний флаг остается. В Севастополе перевернут случайным местным распоряжением № 697»^[321].

Однако, несмотря на все юридические акты и официальные разъяснения со стороны различных властей, массовое сознание нередко принимало национальный флаг «старорежимным». Уже 3 марта 1917 г. в Петрограде он повсеместно заменялся красным флагом. Иностранные наблюдатели специально отмечали обилие красных флагов на улицах российской столицы и полное отсутствие флагов национальных^[322]. Попытки организовать в последующие месяцы патриотические манифестации под трехцветным флагом воспринимались как контрреволюционные демонстрации и порой сурово пресекались.

Центром конфликтов вокруг старого флага стал Киев, оплот русских националистов (на выборах в Украинское учредительное собрание от Киева был избран видный политический деятель В.В. Шульгин, таким образом, столицу Украины представлял русский националист^[323]). В дни Пасхи 1917 г. некоторые дома в городе были украшены трехцветными российскими флагами, чему городские организации не препятствовали. Влиятельная газета «Киевлянин» В.В. Шульгина, вокруг которой группировались русские националисты, вела в это время кампанию за восстановление российского трехцветного знамени, в ходе которой прошли две манифестации с участием многих учащихся, в том числе воспитанников местного кадетского корпуса. Это вывело протест левых организаций Киева, потребовавших принятия против манифестантов самых решительных мер. Совет рабочих депутатов заявил, что он не допустит национальных знамен, и угрожал даже двинуть против юных русских националистов свои «боевые дружины». Позиции Совета поддерживали и группы рабочих Киева. В некоторых резолюциях демонстрации именовались «манифестацией монархистов», «монархической манифестацией». Даже либеральная пресса утверждала, что киевская манифестация «была использована» черносотенцами. От организации последующих демонстраций такого рода «Киевлянину» пришлось отказаться^[324].

Во время этого конфликта вокруг флага обеспокоенные члены Исполкома Киевского совета общественных организаций направили запрос в Министерство юстиции: «В каком положении находится вопрос о национальном флаге и имеется ли в виду в близком будущем выработка нового национального флага, соответствующего новому строю». По-видимому, ответ на этот запрос получен не был. Между тем ситуация в городе продолжала оставаться сложной. 26 апреля, накануне новой патриотической демонстрации, запланированной на 30 апреля, Исполком Киевского совета общественных организаций запрашивал уже Министерство внутренних дел, требуя «авторитетного разъяснения» от петроградских властей: «…Просим срочно разъяснить, остается ли флагом российского государства прежний флаг? Вырабатывается ли новый?». Возможно, о ситуации в Киеве думали члены Юридического совещания при Временном правительстве — как отмечалось выше, 10 апреля его члены фактически высказались за сохранение национального флага. Буквально накануне очередной киевской демонстрации в петроградской консервативной газете «Новое время» была опубликована заметка, посвященная решению Юридического совещания при Временном правительстве относительно судьбы государственной символики. В ней сообщалось, что «…бело-сине-красный флаг не имеет в себе никаких династических признаков или монархических эмблем. Поэтому совещание не нашло препятствий к дальнейшему пользованию им впредь до решения вопроса о русском флаге Учредительным собранием». Можно предположить, что «Новое время» желало поддержать своих киевских единомышленников, подтверждая юридическую правомерность их действий. Между тем чиновники центральных ведомств высказывались об употреблении старого государственного флага осторожнее. Министерство юстиции сообщало в ответ на запрос МВД, что «до настоящего времени по министерству юстиции не возбуждалось вопроса о выработке нового национального флага». Вряд ли такой ответ мог успокоить участников конфликта в Киеве. Наконец, 1 мая (уже после манифестации) Департамент общих дел МВД сообщал в исполком Киевского совета общественных организаций, что «…вопрос о дальнейшем употреблении трехцветного национального флага до настоящего времени еще не разрешен. По имеющимся, однако, в Департаменте сведениям, к дальнейшему пользованию флагом едва ли могут встретиться препятствия, так как означенный флаг не является эмблемой монархического строя и не содержит династических признаков»^[325]. Как уже отмечалось, и коалиционное Временное правительство сформулировало свою позицию относительно государственных символов более осторожно, чем Юридическое совещание. После доклада председателя совещания правительство постановило отложить рассмотрение вопроса об употреблении национального флага впредь до рассмотрения его Учредительным собранием^[326].

В различных ситуациях сомнения относительно возможности употребления национального флага возникали вновь и вновь. Так, из Елабужского уезда 2 июня в Министерство внутренних дел был послан запрос относительно того, какой флаг должен быть поднят при открытии местной ярмарки. Ответ, направленный 8 июня, был сформулирован довольно осторожно и неопределенно: «Пользованию трехцветным национальным флагом препятствий не встречается»^[327].

Под трехцветным флагом, однако, прошли некоторые патриотические манифестации 19 июня, организованные в честь начала наступления российской армии. Впрочем, рядом развевались и красные стяги. И к тем и к другим прикреплялся портрет А.Ф. Керенского, образ популярного «вождя революционной армии» объединял на время оба символа. Однако наличие национальных флагов у манифестантов было сразу же использовано пропагандой большевиков. Так, Г.Е. Зиновьев говорил о «шовинистических демонстрациях с трехцветным знаменем», разгуливающих по Невскому^[328]. Можно предположить, что многие его слушатели вне зависимости от своего отношения к большевизму воспринимали старый флаг, как знак старого режима, и настороженно относились к демонстрантам, подозревая их в контрреволюционных замыслах. Газета же большевиков Кронштадта в то же время не без угрозы в адрес сторонников старой символики писала: «И веселятся, ликуют под трехцветным флагом у Мариинского дворца. Рано еще, немного рано»^[329].

Вместе с тем использование старого флага вызывало протесты и у некоторых сторонников наступления. Они считали его символом контрреволюции, вне зависимости от того, откуда она исходила, «слева» или «справа». Они даже готовы были… отдать его большевикам. Автор весьма умеренной севастопольской газеты писал: «Не входя в историческое развитие трехцветного флага, он должен быть уничтожен как хранитель отживших традиций, а на смену ему пусть развернется по всей Руси великой один лишь цвет, цвет красный. Символ свободы и память об идейных борцах за счастье народа. Пусть трусы-„большевики“ оставят у себя трехцветный флаг, который будет служить им дополнением к их туманной, не вполне честной и провокаторской программе»^[330].

При этом формально трехцветный флаг продолжал официально считаться государственным и после прихода большевиков к власти, вплоть до 8 апреля 1918 г., хотя в действительности и не употреблялся в качестве такового^[331].

В отличие от иных дореволюционных государственных символов, императорский гимн «Боже, царя храни!» отрицался совершенно, его связь с монархией была совершенно очевидна. До революции гимн был неизменной частью многих официальных церемоний, некоторое время его продолжали исполнять по заведенному порядку. В войсках гарнизона Симферополя, например, было даже приказано петь «Боже, царя храни!» после зачтения манифеста об отречении Николая II^[332].

Отказ же от исполнения гимна в установленное время нередко был первым знаком присоединения к революции. Одна из рот учебного минного отряда в Кронштадте вечером 1 марта отказалась петь государственный гимн после молитвы, и это событие дало толчок для протестного движения в данной части, которое затем переросло в восстание. Матросы опасались репрессий за свою демонстрацию: появились слухи о вооружающихся офицерах. В этой обстановке любого возгласа было достаточно, чтобы вывести роты из казармы. По некоторым данным, петь гимн отказался матрос 9-й роты М. Шагин, бывший обычно запевалой. Участник восстания в Кронштадте вспоминал: «…В минном отряде на молитве моряки пропели „Отче наш“ и отказались петь „Боже, царя храни!“, — так начинались революционные события в Кронштадте. Так сказать, с богом, но против царя»^[333]. Правда, некоторые большевики-мемуаристы пытались представить действия матросов даже более радикальными: они якобы не пели и молитву. Эта версия нашла отражение и в работах некоторых советских историков^[334]. Однако, по-видимому, тем самым они просто пытались задним числом представить действия матросов не только антимонархическими, но и антиклерикальными. В своих воспоминаниях матросы-большевики всячески подчеркивали и роль совещания «руководящих работников большевистской организации крепости», на котором якобы было решено начать восстание матросов и солдат Кронштадта вечером 28 февраля. Эта версия событий нашла отражение и в исторических исследованиях^[335]. При этом явно недооценивались инициативы отдельных беспартийных моряков, стихийный характер движения, в самоорганизации которого играли важную роль нарушение уставного ритуала и отрицание монархической символики.

Во многих же частях и после революции офицеры пунктуально требовали соблюдать устав: они приказывали своим подчиненным петь старый гимн «Боже, царя храни!» во всех положенных случаях и после отречения императора. Это, разумеется, приводило к острым конфликтам. Для их предотвращения командующий 12-й армией даже вынужден был отдать приказ, категорически воспрещающий исполнение старого гимна (он был отпечатан в виде специальной листовки, которая 9 марта расклеивалась в Риге)^[336]. Предпринимались попытки создания нового гимна на старый мотив («Боже, народ храни!» и др.), однако новые тексты не пользовались популярностью.

Свой фронт борьбы против царского гимна открыли и некоторые деятели искусства. Композитор А.К. Глазунов утверждал: «Прежний гимн — не является, по-моему, образцом национального творчества, русского в нем мало». В условиях революции старые патриотические аргументы приобрели новую силу. Вопрос о чуждости гимна русской традиции поднимался и ранее, он активно обсуждался до революции на страницах легальной прессы^[337].

Старый гимн порой звучал во время некоторых патриотических манифестаций. Так, утром 12 апреля воспитанники 2-го Петроградского кадетского корпуса хотели идти с антибольшевистскими лозунгами к дворцу Кшесинской, где помещались руководящие органы партии большевиков. В одной из рот при этом запели «Боже, царя храни!». Вскоре, однако, исполнение старого гимна стало знаком полулегальных антиреволюционных демонстраций. Так, один из современников описывал настроения части морских офицеров в Севастополе летом 1917 г.: «Оппозиция революции выражалась у молодежи лишь в пении „Боже, царя храни!“ во время попоек, в каком-нибудь отдаленном доме в ночное время»^[338]. Время от времени в печати появлялись сообщения о пении старорежимного гимна некими «контрреволюционерами». Так, подвыпившие офицеры Чеченского полка Кавказской туземной дивизии потребовали, чтобы трубачи сыграли «Боже, царя храни!», те отказались, в результате чего возник скандал, в новом номере московской эсеровской газеты появилось сообщение о том, что поздно вечером 1 августа по центральной улице Киева проехал черный автомобиль, наполненный гвардейскими офицерами, которые выкинули трехцветное знамя, пели «Боже, царя храни!» и кричали: «Да здравствует император Михаил Александрович!»^[339]. Можно предположить, что, по крайней мере в некоторых случаях, эти публикации не отражали реальные факты. Политическим противникам с целью их дискредитации намеренно приписывалось использование табуированных символов «ненавистного прошлого». Так, в большевистском «Рабочем пути» в сентябре сообщалось, что в день прибытия Керенского в Ставку, в Могилев, представители командного состава якобы пели «Боже, царя храни!». Солдаты 6-го артиллерийского тяжелого дивизиона, арестованные за беспорядки в Твери, утверждали в письме от 9 октября: «…Вообще, требование всего офицерского состава „дай Царя и Боже Царя храни“»^[340].

Однако известно, что в квартирах генералов, служивших в Ставке, летом старый государственный гимн действительно демонстративно исполнялся при открытых окнах, об этом писал в своих воспоминаниях генерал П.А. Половцов и его свидетельство заслуживает доверия^[341]. Это само по себе порождало слухи (в целом необоснованные) о монархических симпатиях генерала Л.Г. Корнилова и его окружения.

Буквально в течение нескольких дней после свержения монархии старый государственный гимн превратился в песню протеста, его исполнители явно бросали вызов новому революционному режиму.

Показательно, однако, что во время Гражданской войны основные центры противостояния красным не рисковали использовать старый гимн в качестве своего символа. На территориях, контролировавшихся Колчаком, в этом качестве использовался церковный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе», тем самым подчеркивался политический курс «непредрешенчества», которого придерживались белые правительства. Однако на некоторых полковых праздниках колчаковцев порой демонстративно исполнялся старый императорский гимн^[342].

2. Военные знамена и военно-морской флаг

Революция оказала свое влияние и на военные знамена, хотя военнослужащие, как правило, продолжали использовать их в качестве важных символов. В Феврале солдаты участвовали порой в восстаниях под старыми знаменами своих частей. Так, в Кронштадте командир 2-го крепостного артиллерийского полка со знаменем в руках и под звуки «Марсельезы», исполняемой оркестром этой части, вывел своих солдат из ворот казармы и примкнул к повстанцам^[343].

Но вскоре полковые знамена стали нередко восприниматься как символ «старого режима». В первую очередь это касалось дружин ополчения, на знаменах которых имелся лозунг «За веру, царя и отечество». 11 марта командующий флотом Черного моря, вице-адмирал А.В. Колчак, направил в Главный морской штаб запрос: «Начальниками дружин возбужден вопрос о надписях на ополченческих знаменах и значках. Прошу указать, как поступать со словом „За царя“»^[344]. Но к тому времени во многих дружинах ополчения вопрос о знаменах был уже фактически решен. Ненавистный призыв «за царя» нередко зашивался красной материей, а уже во время парада в Москве 4 марта на знамя ополченческой бригады были пришиты красные полосы. В надписи же «За веру, царя и отечество» слово «царя» было вырезано, вместо него зияла дыра^[345]. В других случаях надписи переделывались в соответствии с требованиями момента: «За веру, свободу и отечество», «За веру народ и отечество»^[346].

Но и солдаты других полков отказывались целовать знамя после присяги, объясняя это тем, что «…на знаменах имеются вензеля государей — наших исконных кровопийцев». Иногда во время принятия присяги Временному правительству в связи со старыми знаменами возникали серьезные конфликты, знамена убирали, порой вензеля закрывали красными платками, к знаменам прикрепляли красные банты. 19 марта солдаты 127 пехотного Путивльского полка перед принятием присяги потребовали снять вензель Николая II со знамени полка. Командир полка отказался, тогда солдаты не приняли присягу. Во время этого эпизода помощник командира полка назвал «знамя свободы», поднятое солдатами, тряпкой и приказал убрать его. Это, надо полагать, лишь обострило конфликт. Солдаты продолжали отказываться присягать под знаменем со старым вензелем и отправили соответствующую телеграмму военному министру. 21 марта в 128-м пехотном Старооскольском полку также должны были принимать присягу, но солдаты потребовали удаления полкового Георгиевского знамени с вензелями Николая II. Командир пытался объяснить, что знамя от ветхости имеет лишь древко и слабые остатки плата, но это не помогло. Хотя и сами солдаты не смогли обнаружить вензеля, они все равно продолжали требовать удаления знамени. Командир и в данном случае отказался им подчиниться, в результате чего возникло столкновение, в ходе которого были ранены два офицера и один солдат^[347].

Наконец 4 апреля последовал специальный приказ по военному ведомству № 182, гласивший: «Частям войск, имеющим знамена и штандарты с вензелем отрекшегося императора Николая II (т. е. получившим таковые за период времени с 1895 по 1917 год), доставить означенные знамена и штандарты (без церемонии, установленной для отвоза знамени) в Петроград, в Технический комитет Главного интендантского управления для выполнения работы по снятию означенных вензелей и по замене пришедших в ветхость знамен новыми». Но на практике на местах вопрос решался по-разному, при этом часто императорские короны и вензеля попросту зашивались красной материей^[348].

Однако авторитет старого знамени во многих войсковых частях сохранялся, на политические манифестации некоторые даже весьма радикализированные полки шли со своими полковыми знаменами: это должно было показать, что вся часть поддерживает соответствующие лозунги. Порой старые знамена пытались использовать и противники Временного правительства. Например, 4-го июля, в разгар политического кризиса, подпрапорщик 3-й роты запасного батальона Гвардейского Московского полка вынес знамя и встал с ним во главе батальона. Затем он вывел свою часть под знаменем на улицу для участия в антиправительственной демонстрации^[349].

На знаменитом совещании военного министра А.Ф. Керенского с представителями армейского командования 16 июля генерал А.И. Деникин, командовавший тогда Западным фронтом, выступил с пылкой речью, в которой фактически обвинил самого министра и других деятелей революции в развале армии. Свое эффектное выступление генерал закончил так: «Ведите русскую жизнь к правде и свету — под знаменем свободы! Но дайте и нам реальную возможность за эту свободу вести в бой войска под старыми нашими боевыми знаменами, с которых — не бойтесь! — стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших. Его нет больше. Но есть Родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед. Но вы — вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними…Если в вас есть совесть!»^[350].

В данном случае Деникин с уважением упоминает «знамя свободы», надо полагать, речь идет о красном флаге. Иными словами, предполагается сосуществование старых и новых символов, что в целом соответствовало и отношению Временного правительства к государственной символике. Но Деникин выступает за то, чтобы лишь старые боевые знамена, преображенные после революции, были символом российской армии. Однако вполне ли искренним был генерал? В своем кругу представители высшего командования постоянно противопоставляли боевые знамена и ненавистные «красные тряпки». Споры шли лишь о том, в какой степени и в какой ситуации символы революции могут быть тактически использованы для укрепления военной дисциплины как пропагандистский материал. Об этом неразрешимом конфликте старых и новых символов сам Деникин пишет, воссоздавая «типичные» слова офицера того времени, высказываемые в обществе других офицеров: «Ну да, я чту полковое знамя и ненавижу их красные тряпки»^[351]. Порой же слова о «красных тряпках» произносились и публично. В этом контексте даже осторожная речь в защиту старых знамен воспринималась многими сторонниками Февраля как явно контрреволюционная.

В некоторых радикально настроенных полках продолжали, впрочем, довольно долго относиться с большим уважением к своим старым полковым знаменам. Так, даже 27 января 1918 г. комитеты 8-го Гренадерского полка постановили преобразовать его в Военно-революционный полк московских гренадер, в который зачислялись лишь солдаты-добровольцы. Резолюция гласила: «…Для увековечения памяти создания Военно-революционного полка московских гренадер сняться группой записавшихся со старым полковым и новым революционным знаменами в вооруженном виде…»^[352]. Так, старый символ использовался при создании новой революционной армии.

Пожалуй, матросы Российского военно-морского флота, несмотря на свою революционность и решительность в отрицании прочих символов «старого мира», были более верны своему Андреевскому флагу, который издавна был знаком тяжелой и почетной морской службы и в качестве такового нередко изображался на матросских татуировках^[353]. Сложно было отрицать такой символ, ставший буквально частью жизни моряков. И хотя сигналом присоединения к революции и во флоте был боевой флаг красного цвета, поднятый на мачтах кораблей, все же на корме судов продолжал развиваться традиционный военно-морской Андреевский флаг (точно так же вели себя в 1905 г. моряки броненосца «Князь Потемкин-Таврический» и некоторых других кораблей, восстававших во время Первой российской революции)^[354].

Уже утром 28 февраля моряки крейсера «Аврора», стоявшего в Петрограде, подняли на стеньге грот-мачты красный флаг. В Гельсингфорсе, на главной базе Балтийского флота, первым кораблем, поднявшим красный флаг, был линейный корабль «Император Павел I» (флаг появился на стеньге фок-мачты линкора 3 марта)^[355]. По-видимому, и в этом, и в других случаях использовался сигнальный красный флаг с двумя концами. Запись во флагманском историческом журнале гласит: «В начале восьмого часа вечера… линейный корабль „Павел I“ поднял боевой флаг, развернул башни на стоящий рядом с ним „Андрей Первозванный“, после чего на „Андрее Первозванном“ был также поднят боевой флаг. <…> Вслед за ними подняла боевой флаг и стоящая рядом с ними „Слава“. Следуя движению 2-ой бригады линейных кораблей, подняли боевые флаги „Севастополь“ и „Полтава“. На „Петропавловске“ команда, собравшись на баке, настаивала на подъеме боевого флага из солидарности к 2-ой бригаде кораблей. Начальник бригады не разрешил поднять боевой флаг и сам с офицерами уговаривал команду успокоиться». С наступлением темноты на кораблях были подняты красные фонари^[356].

Подъем красного флага на сигнальных фалах (к рее мачты) мог означать: «Веду артиллерийский огонь». В международном своде сигналов этот флаг «В» (Bravo) именовался «пороховым флагом»: его следовало всегда держать на судне, которое грузит или выгружает порох, либо другие взрывчатые вещества. В Российском военно-морском флоте красный флаг («Н») имел целый ряд значений: «Гружу или везу порох»; «Стреляю в цель из орудий или минами»; «Взорвать мину»; «Позволяется начать стрельбу». Иногда этот флаг расшифровывался и так: «Стреляю в цель», «Упражняюсь с минами»^[357]. Но поднятый вопреки всем правилам на стеньге фок-мачты, где во время боя поднимался государственный или военно-морской флаг, красный флаг мог означать только понятный всем морякам призыв к восстанию.

Однако на корме все военные суда базы продолжали поднимать Андреевский флаг. Красные боевые флаги на мачтах кораблей, стоявших в главной базе Балтийского флота, были важным и ярким символом переворота. Эта картина была запечатлена сразу же несколькими фотографами, находившимися в городе. Уже 4 марта «революционный командующий» флотом вице-адмирал А.С. Максимов приказал спустить боевые флаги, что должно было стать знаком прекращения восстания и подтверждением власти нового командования. Однако команда линейного корабля «Андрей Первозванный» отказалась выполнить этот приказ до тех пор, пока не будут удовлетворены все ее требования и все же красные флаги были спущены, но лишь по призыву революционных организаций в ночь на 5 марта^[358].

И в последующие месяцы красный флаг не раз поднимался на мачтах военных кораблей. В разных ситуациях это имело разное значение, часто он вновь был важным символом протестного движения команд.

Однако матросы использовали и Андреевский флаг как средство политической мобилизации во время восстаний против монархии. Сохранились фотографии, изображающие митинги команд 4 марта на льду, перед кораблями, базировавшимися на Гельсингфорс. Над толпой видны и военно-морские, и красные флаги. Во время демонстраций, приветствовавших Февральскую революцию, матросы разных баз флота (Гельсингфорс, Ревель) также несли, одновременно, и красные, и Андреевские флаги. На некоторых же фотографиях, изображающих данные манифестации, видны почти исключительно военно-морские флаги. И в Петрограде Гвардейский экипаж выходил на манифестации под традиционным военно-морским флагом, рядом с ним несли красный транспарант с надписью: «Да здравствует мир между народами»^[359]. Это свидетельствует о схожести символического сознания матросов различных соединений флота.

На военных кораблях, находившихся вдали от основных баз, матросы также приветствовали революцию под красным и традиционным старым Андреевским флагом. Так, 4 марта в вахтенном журнале линейного корабля «Цесаревич» появилась запись: «Команда с музыкой спустилась на лед, продолжая кричать „ура“. Вскоре появилась команда с „Адмирала Макарова“ во главе с командиром. Появились два флага — Андреевский и красный»^[360].

Показательно, что Андреевский флаг изображался и на новых революционных символах — красных знаменах, заказанных политическими организациями матросов и отдельными военно-морскими частями. Так, даже на знамени кронштадтского Учебно-минного отряда, которое было создано вскоре после Февраля, были изображены два Андреевских флага, древки которых перекрещивались под адмиралтейским якорем, перевитым канатом, а сверху находилась надпись «УЧЕБ. МИННЫЙ ОТРЯД СВОБОДА», под рисунком — «РАВЕНСТВО И БРАТСТВО»^[361]. Показательно, что такой символ, включающий традиционный флаг Российского военно-морского флота, был избран частью, первой в Кронштадте поднявшей восстание.

При этом порой и морские офицеры консервативных взглядов, и радикально настроенные революционеры воспринимали соединение Андреевского и красного флагов как недопустимую эклектику, как оскорбление священного символа. Профессиональный революционер большевик В.Н. Залежский, считавший военно-морской флаг «старорежимным», так описывал в своих мемуарах первую революционную манифестацию в Гельсингфорсе: «Странное впечатление производил Андреевский флаг, который также несли рядом с красным знаменем». Но и морской офицер, придерживавшийся противоположных политических взглядов, в равной степени был шокирован: «Через несколько дней с разрешения начальства самими кораблями была организована манифестация, причем команды в полном порядке, по форме одетые, с Андреевским флагами во главе каждого корабля, но, к сожалению, и с красными тряпками (раз революция была „узаконена“, нельзя было не допустить и эмблемы ее — красного флага) также продефилировали под звуки нашего оркестра по всем главным улицам города»^[362]. Однако ни кадровые морские офицеры, ни профессиональные революционеры не спешили высказывать своих взглядов. Они были вынуждены учитывать позицию рядовых моряков, которые в то время считали, что Андреевский и красный флаги могут развеваться рядом.

Показательно, что соседствовали красные и Андреевские флаги на различных морских базах, порой удаленных друг от друга. Это свидетельствует о распространенности определенного типа символического сознания у революционных моряков, об авторитете в морской среде Андреевского флага.

Некоторые соединения и корабли и во время революции продолжали торжественно праздновать годовщины поднятия Андреевского флага (Амурская военная флотилия)^[363] — наверняка матросы также считали эти дни своим праздником.

Красные и Андреевские флаги развевались рядом и во время торжественных церемоний. Так, 2 апреля судну «Двина» было торжественно возвращено историческое имя «Память Азова», отнятое в свое время у корабля, команда которого подняла восстание в 1906 г. На ревельский пирс, к которому была пришвартована «Двина», явилось множество делегаций рабочих коллективов, морских экипажей и воинских частей, они несли специально подготовленные флаги, прославлявшие революционную историю корабля. Так, на красном знамени Авиационного отделения имелась надпись: «Водрузилось красное знамя свободы, поднятое вами, погибшие товарищи Азовцы». Но многие участники церемонии подходили к кораблю с Андреевскими флагами, к некоторым из них были прикреплены черные и красные ленты и банты. На корме корабля уже красовалась возвращенное название «Память Азова», а массивный императорский орел, украшавший корабль, был заранее демонтирован. Важнейшей частью церемонии стал подъем огромного знаменитого Георгиевского Андреевского флага (в центре Андреевского флага изображался святой Георгий), этого почетного отличия корабль был также лишен за восстание 1906 г. На корме поднимались поочередно Андреевский, красный и, наконец, Андреевский Георгиевский флаги. В момент поднятия Георгиевского флага на мачтах были подняты красные стеньговые флаги. На кормовой мачте был поднят красный флаг с лозунгом партии социалистов-революционеров: «В борьбе обретешь ты право свое». Надписи же на красном флаге, водруженном на носовой мачте, гласили: «В единении сила», «Земля и воля». Хотя в некоторых советских исторических работах и утверждалось, что организаторами этого праздника выступили большевики, но наличие эсеровских лозунгов на флагах свидетельствует о том, что представители именно этой партии были организаторами церемонии. (Социалисты-революционеры всячески стремились выделить роль своей партии в организации восстания на крейсере «Память Азова» в 1906 г., в Ревеле в 1917 г. ими была выпущена соответствующая брошюра.) В то же время на мачтах других военных судов поднимались Андреевские флаги. Затем оркестр заиграл похоронный марш, одновременно был поднят красный флаг со словами революционного похоронного марша: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». В день праздника на бескозырках матросов уже красовались ленточки с возвращенным названием корабля «Память Азова», которые были выданы им еще накануне^[364].

Однако на фотографиях, изображающих празднование Первого мая на военно-морских базах, Андреевских флагов уже почти не видно. В Петрограде Гвардейский экипаж, впрочем, вышел под Андреевским флагом, но, как правило, лишь красные флаги использовались в этот день моряками для манифестаций. Так, например, на первомайском транспаранте Морского инженерного училища были изображены матрос и рабочий, сжимающие красное знамя. Надпись на нем гласила: «В единении сила»^[365].

Все же Андреевский флаг продолжал оставаться признанным символом военно-морского флота. Его использовали в политических целях даже крайне радикально настроенные матросы. Когда Временное правительство решило сместить первого «революционного» командующего вице-адмирала А.С. Максимова, которого считали склонным идти на чрезмерные уступки революционным организациям, то моряки линейного корабля «Петропавловск» отказались признать этот приказ и даже подняли утром 3 июня на линкоре адмиральский флаг Максимова. Таким образом, на Балтийском флоте некоторое время было поднято два флага командующих флотом, что стало символом кризиса власти. Глава Временного правительства князь Г.Е. Львов и военный и морской министр А.Ф. Керенский категорически требовали спустить флаг, «незаконно поднятый» на «Петропавловске». Вскоре конфликт был урегулирован и Максимов покинул Гельсингфорс. Но команда «Петропавловска» преподнесла ему на прощанье подарок-символ — небольшой шелковый Андреевский флаг командующего флотом с надписью «На память ад. Максимову от команды „Петропавловск“»^[366]. Матросы одного из наиболее революционизированных кораблей считали традиционный флаг военно-морского флота лучшим подарком «революционному адмиралу».

За временное сохранение старого флага в военно-морском флоте вполне определенно высказался даже радикальный Центральный комитет Балтийского флота (Центробалт), созданный 28–30 апреля. Уже на заседании 1 мая им было принято следующее решение: «Признавая, что русский военный флаг должен быть изменен с тем, чтобы завоеванная свобода нашла в нем символическое выражение, Центральный комитет считает, что изменение флага может быть проведено лишь общефлотским съездом, а потому впредь до тех пор, пока съезд не разрешит этого вопроса, Андреевский флаг в действующем флоте ввиду военного времени должен быть признан нашим военным флагом. Центральный комитет Балтийского флота приглашает все корабли и организации высказаться об изменении флага для того, чтобы весь собранный материал был представлен на общефлотский съезд»^[367]. Можно с уверенностью предположить, что данная резолюция была своеобразной реакцией на требования какой-то части матросов, желавших отказаться от старой символики. Скорее всего речь шла о призывах радикально настроенного Кронштадта.

Там моряки выступали против Андреевского флага как символа «старого режима». При этом кронштадтцы ориентировались на революционную традицию: во время восстаний моряков в 1905 г. и часть революционеров, и многие противники революции рассматривали красный и Андреевский флаги как противостоящие друг другу символы; во время восстания в Севастополе на некоторых кораблях спускались военно-морские флаги и поднимались флаги красные. А моряки-монархисты с Андреевскими флагами в руках обличали бунтовщиков с «красными тряпками» и напоминали, что российский военно-морской флаг является одновременно и христианским символом^[368].

С первых дней революции красный флаг был поднят на всех судах, базировавшихся на Кронштадт, что отличало их от других судов Российского Военно-морского флота. В апреле судовой комитет учебного судна «Николаев», на котором сильным влиянием пользовались социалисты-революционеры, обратился с просьбой разрешить поднять Андреевский флаг в дни праздника Пасхи. Очевидно, флаг с крестом святого Андрея действительно воспринимался моряками и в данном случае как религиозный символ. Возможно, впрочем, что эта инициатива была инспирирована командованием, желавшим возвращения Андреевского флага. Комитет корабля сообщал, что на общем собрании 1 апреля было выражено пожелание, чтобы «в день Святой Пасхи на корабле был поднят кормовой Андреевский флаг, а на всех стеньгах — красные революционные флаги. На будущее время в будние дни, кроме кормового Андревского флага поднимать один красный революционный флаг только нагрот-мачте». Как, видим, данная резолюция предлагала своеобразный компромисс; если Андреевский флаг вновь становился главным символом военных кораблей, базирующихся на Кронштадт, то красный флаг все же сохранялся. Но и подобная резолюция вызвала возмущение команд других кораблей, находившихся на этой базе. Представители учебного судна «Освободитель» заявили: «Под Андреевским флагом нас расстреливали, мы протестуем и считаем недопустимым поднимать вопрос о подъеме сего флага». Член же комитета линейного корабля «Заря свободы» предъявил и команде учебного судна «Николаев», и командованию базы настоящий ультиматум: «Откроем огонь из орудий по всякому кораблю, осмелившемуся поднять Андреевский флаг, и по штабному судну „Зарница“ в первую голову». В свою очередь команда учебного судна «Океан» выразила протест против свирепой позиции линкора «Заря свободы», хотя она и не поддержала предложение поднять Андреевский флаг. Конфликт был урегулирован лишь после того, как штаб начальника морских частей Кронштадта объявил, что все суда должны по-прежнему поднимать красные флаги. Таким образом, командование базы санкционировало подъем кормового красного флага. По случаю же праздника Пасхи было решено поднять на мачтах и стеньговые флаги красного цвета. Летом все суда, уходившие в плаванье из Кронштадта, все же поднимали Андреевский флаг, но не раньше, как по выходе из гавани на рейд^[369].

Суда, стоявшие в Кронштадте, сохранили красные флаги и в последующие месяцы, хотя, по некоторым данным, А.Ф. Керенский, посетивший крепость 28 марта, специально на одном из митингов просил моряков базы вновь поднять Андреевские флаги^[370]. Но и призыв популярнейшего в то время политика не изменил позиции кронштадтцев.

Однако после июльского кризиса Временное правительство ультимативно потребовало от моряков Кронштадта соблюдения приказов и уставов, в том числе поднятия Андреевского флага. Было даже объявлено, что всякое судно, идущее под красным флагом, будет обстреляно. И уже 13 июля под Андреевским флагом вышел из Кронштадта катер, отвозивший в Петроград Ф.Ф. Раскольникова и других лидеров кронштадтских большевиков (правительство отдало приказ об их аресте, и они решили сами сдаться властям). Сам Раскольников хотел первоначально идти под красным флагом, однако П.Н. Ламанов, начальник морских частей Кронштадта, опасавшийся правительственных репрессий, смог его переубедить и над катером был поднят старый военно-морской флаг. В тот же день под председательством А.Н. Ламанова, брата начальника морских частей базы и председателя Исполкома Кронштадтского совета, состоялось заседание представителей флотских комитетов и делегатов всех морских частей, на котором было решено обсудить этот правительственный ультиматум на собраниях команд, которые должны были дать свой ответ до 10 часов утра 14 июля. Утром этого дня, вопреки давней флотской традиции, никакие флаги не были подняты над кораблями Кронштадтской базы — дискуссия в командах еще не завершилась. Большинство поступающих в Совет резолюций судов и частей, однако, содержало согласие на подъем Андреевского флага. И в 11 часов утра, к некоторому удивлению представителей правительства, над кораблями был поднят Андреевский флаг. В тех условиях это был символ признания власти Временного правительства^[371].

Но через некоторое время начали предприниматься различные попытки «революционизировать» Андреевский флаг. В сентябре многие корабли Балтийского флота по собственной инициативе, не дожидаясь одобрения флотских организаций, подняли флаг с красной полосой. Осведомленные современники отмечали, что матросы использовали контр-адмиральские Андреевские флаги, имевшие красную полосу внизу. Командующий Балтийским флотом, А.В. Развозов. записал в свой дневник 9 сентября: «Флаги (контр-адмиральский кверху ногами вместо кормового) все еще висят». В тот же день и офицер штаба флота И.И. Ренгартен отмечал в своем дневнике: «Около 19 ч. пришли в Гельсингфорс. Почти на всех судах подняты на стеньгах красные флаги и, сверх того, вместо кормовых — контр-адмиральские вверх ногами. Потому что красная полоса». Контр-адмиральский флаг согласно Морскому уставу следовало поднимать на бизань-мачте, а на двухмачтовых кораблях — на фок-мачте, но никак не на корме корабля. В этот же день Развозов посетил Центральный комитет Балтийского флота. Адмирал убеждал депутатов, что рисунок Андреевского флага давно уже получил международное признание, и вопрос о нем является не национальным, а международным. В итоге Центробалт принял решение о спуске флагов с красной полосой и замене их Андреевскими флагами. Однако еще 11 сентября на некоторых кораблях они висели, так как для некоторых морских офицеров они стали одним из символов развала флота^[372].

Вопрос о флагах обострился осенью 1917 г. и на Черноморском флоте. В знак протеста против действий Временного правительства, пытавшегося распустить общероссийский Центрофлот, Центральный комитет Черноморского флота призвал поднять 15 сентября красные флаги и сигнал «Да здравствует Российская революция!». Однако некоторые корабли отказались спускать красные флаги и по завершении этой акции, а 20 сентября один из миноносцев возвратился в Севастополь из Одессы под красным флагом. Этот пример оказался заразительным. Судовой комитет линейного корабля «Свободная Россия», получив от сигнальщиков известие о прибывшем корабле, постановил поднять красный флаг на грот-мачте и призвать к этому другие суда. Красный флаг развевался рядом с Андреевским флагом. Правда, во время похода командир приказывал спустить красный флаг, но усилиями судового комитета его поднимали вновь. Исполнительный комитет Совета военных и рабочих депутатов Севастополя также постановил поднять на один день 21 сентября, красные флаги на всех судах «в честь Российской Демократической Федеративной Республики». В тот же день на заседании Исполкома обсуждались заявления председателей ряда судовых комитетов о том, что красные флаги должны быть подняты впредь до Учредительного собрания. Исполнительный комитет, впрочем, отклонил это предложение^[373].

Однако на Черном море осенью 1917 года главную угрозу Андреевскому флагу представляли не красные флаги, а символы украинского национального движения.

Первые конфликты такого рода возникли еще летом. 23 июня в Николаеве был завершен ремонт линейного корабля «Воля». Однако переход в Севастополь, на главную базу флота, все откладывался: команда, состоявшая в значительной степени из матросов украинцев, требовала поднятия национального украинского флага, а командующий флотом ей в этом отказывал^[374]. Моряки «Воли» упорно держали украинский флаг, а командующий не санкционировал выход корабля из Николаева. В конце концов был поднят Андреевский флаг, и 4 июля линкор прибыл в Севастополь. Впрочем, во время этого перехода «Воля» представляла собой весьма живописную картину: каждая боевая часть подняла флаги, свидетельствующие о политической ориентации моряков — красные, украинские, черные анархистские. Очевидец так описывал гигантский линейный корабль, покидающий Николаев: «Когда линкор уходил, на мачте вился Андреевский флаг, но на орудийных башнях торчали всевозможные флаги, отражающие взгляды и настроения всевозможных группировок, которых было много на борту столь большого корабля»^[375].

Ситуация вокруг флагов на Черном море вновь обострилась в октябре, когда Украинский войсковой комитет в Севастополе обратился к Центрофлоту и Центральному комитету Черноморского флота с просьбой оповестить все военные суда на Черном море о поднятии с церемонией на один день, 12 октября, украинского национального флага. Таким образом предполагалось отпраздновать «украинизацию» на Балтике крейсера «Светлана», а также принятие Центральной Радой в Киеве правительственной декларации (очевидно, речь идет о декларации Генерального секретариата Рады от 29 сентября). Решение Центрального комитета Черноморского флота гласило: «…Идя навстречу проявлению всякого национального чувства, приветствуя украинский комитет, [Центральный комитет] просит всех товарищей моряков Черноморского флота присоединиться к желанию Черноморского украинского комитета. Флаги надлежит поднять на стеньге»^[376]. Очевидно предполагалось, что Андреевский флаг и в этот день будет поднят на корме. Показательно, что ЦК Черноморского флота фактически отдавал приказ по флоту, игнорируя его командование, высшие морские власти и даже правительство, к компетенции которого относились, казалось бы, подобные вопросы. Само по себе это свидетельствовало о серьезном кризисе власти.

Данный приказ был выполнен: 12 октября все суда Черноморского флота подняли на стеньгах украинские национальные флаги. Но этот праздник солидарности с национальным движением Украины привел к серьезным инцидентам. Команда миноносца «Завидный» подняла украинский флаг и на гафеле вместо российского военно-морского флага, выразив при этом пожелание, «чтобы украинский флаг остался навсегда вместо Андреевского». На некоторых же других кораблях матросы-украинцы отказались спустить национальный флаг с мачт, желая постоянно держать его «до Учредительного собрания». Это движение, по-видимому, пользовалось поддержкой украинских политических организаций (конфликт разгорался на фоне перевыборов Севастопольского совета, которые проходили с 10 по 14 октября), но флотские выборные органы решительно протестовали против сохранения украинских флагов на военных судах. В этой атмосфере шел процесс «украинизации» некоторых кораблей флота. При этом многие матросы иной национальности списывались с кораблей, что фактически выводило суда из строя. Атмосфера накалялась, к тому же другие корабли поднимали в это время красные флаги взамен Андреевского. Центральный комитет Черноморского флота призвал матросов к спокойствию и передал решение вопроса на усмотрение судовых комитетов. Затем 13 октября была создана особая согласительная комиссия из представителей ЦК флота, Украинского войскового комитета и Генерального войскового комитета. Ей было поручено рассмотреть вопрос о флагах, оставив их пока там, где они уже подняты. После напряженной дискуссии комиссия решила лишь судьбу стеньговых флагов: «…Предоставить право поднятия стеньговых флагов, украинских, или, может, каких-либо других, судовым комитетам вместе с командой»^[377].

И стеньговые флаги поднимались в соответствии с политическими пристрастиями команд. «На мачтах кораблей развевалась пестрая коллекция всевозможных флагов. Одни все еще стояли под Андреевскими флагами, другие — под красными, третьи — под „желто-блакитными бандерами“ самостийной Украины, четвертые под черными знаменами анархистов», — вспоминал офицер Черноморского флота. На больших же судах обилие политических символов отражало всю широту политического спектра, который подчас был столь разнообразен, что число всевозможных флагов превышало количество мачт. Однако вопрос о миноносце «Завидный» продолжал оставаться неурегулированным. Центрофлот категорически настаивал на снятии украинских кормовых флагов: «Впредь до решения этого вопроса Учредительным собранием никакие другие флаги, кроме Андреевского, не могут быть поднимаемы». Обращаясь к морякам «Завидного», Центрофлот призывал: «…Всякое самочинное выступление отдельных судов, идущих вразрез с волей всего флота, отражается на боеспособности флота, что является в тяжелую минуту, переживаемую родиной, преступлением перед страной и революцией». Но украинские матросы решили стоять до конца и игнорировали все распоряжения: «Пока миноносец плавает, и пока жива команда миноносца, они украинский флаг не спустят». Все это прямым образом сказывалось на боевой готовности судна. Командир корабля отказался служить под украинским флагом, 15 членов экипажа списались с корабля по той же причине. Наконец и командующий флотом не разрешал кораблю под украинским флагом покидать базу^[378].

С командой «Завидного» выражали свою солидарность и многие матросы-украинцы других кораблей. Так, украинцы, служившие на миноносце «Гаджи-бей», обращались к морякам флота: «Мы готовы идти за вами на благо возрождающейся отчизны нашей… Пусть развевается флаг вольной Украины! Черноморцы-россияне! Мы обращаемся к вам в надежде найти сочувствие в нашем естественном стремлении к национальному самосознанию»^[379].

Конфликт вокруг украинских флагов пробудил соответствующие претензии и других политических сил, которые также ставили вопрос о придании нового статуса своей символике. Андреевский флаг становился фактором политического раскола Черноморского флота. Красный же флаг противопоставлялся новым национальным символам и, казалось бы, мог объединить все революционные течения. Уже 15 октября Центральный комитет Черноморского флота обратился к общероссийскому Центрофлоту: «Ввиду возникновения вопроса о замене в Черноморском флоте Андреевского флага красным революционным флагом просим срочно сообщить мнение Центрофлота по данному вопросу»^[380]. Показателен сам тон данного запроса: главная выборная организация черноморских моряков была, похоже, готова к такой замене и не очень интересовалась позицией командования флота, приказами Морского министерства и распоряжениями Временного правительства. Лишь позиция выборной организации моряков признавалась легитимной. В этом ярко проявлялся кризис власти в стране.

Но в данном случае конфликтовавшие по другим вопросам Центрофлот, в котором преобладали умеренные социалисты, и Морское министерство выступили как союзники. Морской министр контр-адмирал Д.Н. Вердеревский 16 октября направил в Киев Центральной Раде телеграмму: «Подъем на судах Черноморского флота иного флага, кроме русского, есть недопустимый акт сепаратизма, так как Черноморский флот есть флот Российской республики, содержащийся на средства Государственного казначейства. Считаю Вашей нравственной обязанностью разъяснить это увлекающимся командам Черноморского флота». Министра поддержал Центрофлот, который заявил, что вопрос о флаге правомочно решать только Всероссийское Учредительное собрание^[381]. Показательно, впрочем, что о Временном правительстве Центрофлот не упоминал.

Однако другие организации противопоставляли украинскому флагу не Андреевский, а красный флаг. Буквально накануне нового переворота, 23 октября, Севастопольский совет, относившийся, по сравнению с ЦК Черноморского флота, более нетерпимо к украинским флагам, в присутствии представителей украинских организаций вновь рассмотрел этот вопрос. Его решение гласило: «Считая, что одним поднятием флага Украина еще не добьется своей полной автономии, и что дальнейшее оставление флага на судах флота способствует разжиганию национальной розни и наносят удар тому единению революционной демократии, которое так необходимо в столь ответственный и серьезный момент, когда всякое замешательство и раскол в рядах демократии служит показателем ее слабости, вызывает чувство радости у контрреволюционных элементов, желающих воспользоваться междоусобицей для того, чтобы нанести удар революции. Только сплачиваясь под красным флагом революции, в полном единении революционной демократии всех национальностей, направленном для расширения и углубления революции, можно достичь полного самоопределения народностей. Исполнительный комитет, стоя на страже единения революционной демократии, считает, что украинский национальный флаг на судах флота должен быть спущен»^[382].

Показательно, что позиции партии большевиков на Черноморском флоте были еще сравнительно слабы, на выборах во Всероссийское Учредительное собрание большевики получили 10 771 голос из 52 629, а социалисты-революционеры — 22 251, другие социалисты (включая украинских социалистов) — 12 895^[383]. Довольно умеренный в политическом отношении Совет накануне Октября считал, что только красный флаг может стать символом объединения военно-морских сил в масштабах всей страны. По-видимому, это отражало и позицию части моряков флота. Так, 25 октября команда эскадренного миноносца «Фидониси» приняла решение поднять красный флаг. Но это никак не было связано с событиями в Петрограде — матросы подняли его как символ интернационализма, объединяющий флот, противопоставляя его всем национальным символам^[384]. Возможно, что в это время красный флаг на корме подняли и некоторые другие корабли Черноморского флота. Очевидно, моряки противопоставляли его всем национальным флагам — Андреевскому и украинскому. Однако с демаршем «Фидониси» не могли согласиться в то время и некоторые сторонники красного флага. Резолюция судового комитета, команды и офицеров эскадренного миноносца «Гневный», принятая 27 октября, гласила: «Приветствовать команду и комитет эскадренного миноносца „Фидониси“ за выраженный ими в резолюции истинно революционный дух команды, но видя в сепаратном выступлении команды „Фидониси“, идущем в разрез с постановлением ЦК Черноморского флота и Совета воинских и рабочих депутатов, печальный факт неподчинения этим Советам, которым мы вручаем всю полноту власти, не следовать примеру миноносца „Фидониси“ и других судов, поднявших на гафеле красный флаг. Оставить на месте Андреевский флаг впредь до распоряжения ЦК Черноморского флота и Совета военных и рабочих депутатов и тем самым выразить полную готовность подчиниться и следовать указаниям этих демократических органов власти»^[385]. Как видим, именно позиция местных Советов удерживала в то время часть моряков Черноморского флота от поднятия красного флага.

Но корабли более «большевизированного» Балтийского флота (впоследствии на выборах в Учредительное собрание за большевиков проголосовало более половины моряков) шли на штурм власти в Октябре под Андреевским флагом. Правда, известный лидер балтийских моряков П.Е. Дыбенко впоследствии вспоминал, что миноносцы, направленные 25 октября из Гельсингфорса в Петроград, шли под красным флагом с лозунгом «Вся власть Советам»^[386]. Однако известно, что и крейсер «Аврора», и другие корабли Балтийского флота, поддержавшие большевиков в октябре, все еще несли Андреевский флаг. Так, на фотографиях можно видеть стоящие на Неве упомянутые Дыбенко эскадренные миноносцы «Самсон» и «Забияка», с поднятыми на корме Андреевскими флагами. На мачте же «Самсона» виден увеличенный красный флаг Центрального комитета Балтийского флота со скрещенными якорями и буквами «ЦКБФ» — Центральный комитет Балтийского флота^[387]. Можно предположить, что в своих мемуарах, изданных уже в советское время, Дыбенко задним числом стремился представить символику балтийских моряков, противостоящих Временному правительству, более революционной, к моменту написания его воспоминаний Андреевский флаг считался уже «старорежимным».

Но 3 ноября Кронштадтский военно-морской комитет приказал всем кораблям Кронштадтского рейда поднять «святое знамя Интернационала — боевые красные флаги на стеньгах и кормовой» в честь отрядов моряков, возвращающихся из Петрограда после боев с силами Керенского^[388]. Однако сам такой приказ свидетельствовал о том, что красный флаг был поднят лишь временно, подчеркивался особый характер церемонии торжественной «революционной» встречи. В обычное же время Андреевский флаг сохранялся даже в Кронштадте.

Не удивительно, что весть о победе большевиков в Петрограде некоторые корабли Черноморского флота встретили спуском Андреевских и поднятием красных флагов^[389]. Так, решение о подъеме красного флага на корме корабля принял судовой комитет крейсера «Алмаз». Командир этого корабля выступил в защиту старого славного символа флота, однако председатель судового комитета заявил, что Андреевский флаг покрыт не только славой, но и «позором Цусимского разгрома». Интересно, что в данном случае противниками старого военно-морского символа была использована «патриотическая» аргументация. На корабельном митинге большинство команды поддержало мнение комитета, после чего Андреевский флаг был заменен красным^[390].

Октябрь не остановил «борьбу флагов» на Черноморском флоте. Центральный комитет флота 26 октября совместно с представителями судовых комитетов постановил: «Принимая во внимание чрезвычайную серьезность событий, переживаемых в настоящее время революцией, когда необходимо напрягать все силы и употреблять все усилия к укреплению взятой Советами власти, для чего требуется полное объединение всех, а не гибельное разъединение масс, какое вызывает поднятие на судах красных флагов». Резолюция Центрального комитета флота осуждала действия команд «Завидного» и «Фидониси», а также учебного судна «Березань», заменивших Андреевский флаг либо украинским, либо красным. ЦК Черноморского флота поручалось «разработать в срочном порядке проект замены Андреевского флага красным флагом, который будет обсужден на общем Черноморском съезде, имеющим быть 5-го ноября, до этого времени предложить всем судам Черноморского флота держать на гафеле один только Андреевский флаг»^[391].

Однако в середине ноября политическая борьба за Черноморский флот вновь обострилась, и это также проявилось в «войне флагов».

В Севастополе 12 ноября состоялся парад и молебен в честь провозглашения Украинской Народной Республики. В этот день суда флота с подъема и до спуска флага вновь на стеньгах держали украинские флаги, а также подняли сигнал «Слава Украинской Народной Республике». К 14 ноября украинский флаг подняли также линейный корабль «Свободная Россия» и миноносец «Звонкий». Некоторые корабли транспортной флотилии, базировавшейся на Одессу, поднимали то украинские, то красные флаги. Подъем 12 ноября украинского флага на крейсере «Память Меркурия», сопровождавшийся спуском Георгиевского Андреевского флага, важнейшего символа российского флота, который многие годы носили корабли с подобным названием в память о подвиге брига «Меркурий» в 1829 г., был важной символической победой Центральной Рады. При этом команда игнорировала все обращения выборных организаций Черноморского флота, призывавших воздержаться от замены флагов. Представители Рады заявили, что раз уж украинский флаг был поднят, то о его спуске речи быть не может, а некоторые украинские матросы заявляли, что «Андреевский флаг был угнетателем всех наций». Однако это вызвало протесты многих моряков. Русские матросы крейсера «Память Меркурия» в знак протеста сошли на берег, несмотря на уговоры властей и общественных организаций, и этот корабль также в значительной мере потерял свою боеспособность. В тот же день вопрос о флагах вновь обсуждался на заседании Севастопольского совета. Анархист матрос А.В. Мокроусов, который затем возглавил один из наиболее известных партизанских отрядов черноморцев, предложил: «Идет революция, если мы и будем убивать под красным флагом, то только буржуазию. Предлагаю сжечь все флаги, а из пепла поднимется черное знамя анархизма». Представители Великорусского веча, массового движения, созданного русскими моряками в противовес украинским организациям, предложили во имя единения всех наций и флота снять все флаги. Депутаты же большевики, естественно, отстаивали красный флаг: «Об украинизации флота говорить не приходится, так как после победы Советской власти все будут объединены под красным флагом и лозунгом „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“»^[392].

Моряки, покинувшие крейсер «Память Меркурия», 14 ноября приняли специальное обращение к командующему флотом Черного моря. Оно гласило: «Ввиду того, что на крейсере „Память Меркурия“ 12-го сего ноября в 8 часов поднят украинский флаг и спущен навсегда кормовой Андреевский Георгиевский, мы, великороссы и другие нации, не сочувствующие этому насильственному подъему, протестуя, покидаем с болью в сердце боевой крейсер, и просим вас, как флотоводца, разрешить нам поднять на одном из новостроящихся крейсеров покрытый в прошлых и настоящих войнах боевой славой Андреевский Георгиевский флаг и укомплектовать такой нами ВЕЛИКОРОССАМИ и сочувствующими этому возрождению»^[393]. Как видим, многие русские моряки продолжали сохранять верность старому символу флоту, однако свои чувства они выражали на языке, который многими матросами в 1917 году воспринимался уже как архаичный.

Вопрос о флагах оказался в центре внимания I Общечерноморского флотского съезда. На этом съезде оглашались резолюции многих кораблей и частей флота. Некоторые команды выступали за смену старого флага, однако они выступали против украинизации и полагали, что вопрос о новом флаге может быть решен только Учредительным собранием. При этом часто звучало требование, чтобы Андреевский флаг был временно сохранен в качестве общефлотского символа (эскадренный миноносец «Пронзительный», гидрокрейсер «Румыния», артиллерийская школа флота и блокшив № 7). Команда же линейного корабля «Борец за свободу» (бывший «Князь Потемкин-Таврический») выступил за сохранение до Учредительного собрания Андреевского флага, но, вместе с тем, держать поднятым на грот-мачте «красный-революционный»^[394].

Но некоторые команды в своих резолюциях довольно резко осуждали Андреевский флаг. Так, большая часть личного состава подводной бригады именовала его «символом деспотизма и царизма», который «не соответствует республиканскому строю». Резолюция линейного корабля «Три святителя» гласила: «Что же касается кормового флага, то таковой должен быть сменен и выработан общий, который не имел бы ничего общего со старым режимом». При этом моряки данного корабля еще 3 ноября предлагали свой вариант флага, сочетавший традиционную и революционную символику, и пытались обосновать свою позицию с помощью «исторической» справки, призывая к «воскрешению» старого «истинного» символа: русский флаг до преемников Петра I был красный и в верхнем крыже Андреевский, «но постепенно красное поле флага стали признавать революционным, и во время реорганизации остермановской комиссией флота и армии при императрице Анне Иоанновне красное поле кормового флага было совершенно уничтожено и вырисовался тот белый адмирал с синим крестом, который мы называем Андреевским флагом». Команда заявляла: «Одно мнение всего флота о кормовом флаге, который, по нашему мнению, именно должен быть красный и в нижнем крыже иметь Андреевский». Но, возможно, матросы линкора рассматривали и этот вариант как компромиссный и временный: «Что же касается чисто красного военно-морского знамени, то такое может быть поднято только тогда, когда все и каждый сознают, что человеческой бойни не должно быть. Долой белого адмирала, да здравствует революционный флаг, показывающий стремление к Интернационалу»^[395].

Возможно, многие моряки полагали, что наднациональный красный флаг поможет сохранить единство флота, от них звучали предложения, чтобы «украинский и Андреевский флаги заменить знаменем труда». 14 ноября была, например, оглашена резолюция команды Черноморского флотского полуэкипажа, постановившего «как Андреевский, так и украинский флаги спустить и поднять один всенациональный революционный красный флаг без надписи». К этой резолюции присоединились команды подводной бригады, транспортной флотилии. Общее собрание моряков Одесского порта, судов транспортной флотилии и судов, стоящих на рейде, постановило: «Стремясь по пути объединения демократии всего мира под красным флагом (символ революции), мы тем более не желаем разделения в настоящий критический момент Русской революции двух родственных народностей, много лет боровшихся и страдавших под произволом царизма и рука об руку свергнувших его»^[396].

Но некоторые команды продолжали оставаться убежденными сторонниками украинизации. Отдельные же корабли полагали, что украинский и красный флаги могут, по крайней мере, временно, сосуществовать. Команда сетевого заградителя «Чорох» предлагала: «…На крейсере „Память Меркурия“ оставить кормовой украинский флаг, на остальных судах спустить Андреевский флаг и взамен его поднять трудовой красный флаг, впредь до Учредительного собрания»^[397].

На съезде Черноморского флота прозвучало предложение считаться как со свершившимся фактом с поднятием украинских флагов на «Завидном» и «Памяти Меркурия», однако большинство делегатов отвергло его. Согласно постановлению съезда, всем судам Черноморского флота следовало держать Андреевский флаг вплоть до выработки нового флага. За окончательный вариант данного постановления проголосовали 44 депутата, 4 голосовали против, 8 — воздержались^[398]. Но фактически некоторые корабли игнорировали это решение и продолжали поднимать украинские флаги.

Однако Андреевский флаг юридически продолжал оставаться официальным флагом всего Российского Военно-морского флота вплоть до Всероссийского съезда Военного флота. Вопрос о новом военно-морском флаге был включен в повестку съезда Военного флота (его планировал созвать еще до Октября общероссийский Центрофлот, в котором доминировали умеренные социалисты)^[399]. Однако съезд был созван лишь после прихода большевиков к власти, 18 ноября он принял постановление: «… На всех судах Всероссийского военного флота вместо Андреевского флага поднять флаг Интернационала в знак того, что весь Российский военный флот как один человек встал на защиту народовластия в лице Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». Но, возможно, многие делегаты не воспринимали и это решение как окончательное. Прозвучал вопрос: на какое время поднимается красный флаг? Ответ П.Е. Дыбенко, ставшего народным комиссаром по морским делам, гласил: «Красный флаг поднимается на время заседания съезда, а в дальнейшем Андреевский флаг будет заменен республиканским»^[400].

Возможно, данное решение съезда было своеобразной реакцией на украинизацию части Черноморского флота. Один из делегатов съезда прямо заявил уже 19 ноября: «В Черноморском флоте есть раскол. Вчера мы послали туда красный флаг, а там еще висит флаг Рады». Красный флаг не стал символом объединения флота, но, по-видимому, решение съезда все же приостановило процесс украинизации военных кораблей на Черном море. Капитан 1-го ранга М.В. Иванов, занявший при большевиках должность управляющего Морским министерством, оправдывая свои действия перед лицом высших офицеров Балтийского флота, утверждал: «Если бы меня не было, не удалось бы отстоять Андреевского флага: только благодаря моим настояниям было принято решение только временно заменить все флаги красными… это — шаг политический, ибо иначе часть русского флота уже стояла бы под украинским флагом»^[401].

Во исполнение постановления съезда Верховная морская коллегия 19 ноября в 00 часов 10 минут отдала приказание всем центральным комитетам поднять вместо старого Андреевского кормового флага — красный флаг^[402]. Однако лишь 20 ноября корабли Балтийского флота подняли красный флаг вместо Андреевского. Капитан 1-го ранга И.И. Ренгартен, служивший в штабе флота, записал в этот день в своем дневнике: «Подойдя к набережной, увидел на рейде много кораблей под красным флагом… еще вчера на этих кораблях развевался Андреевский флаг, что свидетельствовало о принадлежности их к России. Итак, — первое впечатление дня: красные кормовые флаги»^[403].

Некоторые морские офицеры пытались воспрепятствовать подъему красного флага. 29 ноября Центральный комитет Балтийского флота рассматривал дело мичмана А.Н. Матусевича, вахтенного начальника крейсера «Диана», который отказывался поднять красный флаг. Офицер объяснял, что «красный флаг он чтит как святыню, но Андреевский флаг ему дорог как военному человеку»^[404]. Впрочем, некоторые корабли какое-то время поднимали и Андреевский, и красный флаги. Возможно, морские офицеры полагали, что таким образом они все же смогут сохранить дорогой для них символ. Бывший матрос Балтийского флота вспоминал: «Командир зачитал телеграмму поднять красный флаг под Андреевским, а мичман Крылов говорит, что красный флаг — это символ революции и должен быть сверху. Я дал команду поднять красный флаг сверх Андреевского. Через неделю получили распоряжение спустить Андреевский флаг»^[405].

Командующий Балтийским флотом адмирал Развозов пытался отстоять старый флаг, однако команда линейного корабля «Республика» заявила, что «гражданин Развозов», предлагающий заменить красный флаг Андреевским, тем самым «плюет в лицо демократии»^[406]. О попытке восстановления Андреевского флага на Балтийском флоте по-своему вспоминал и Э. Иогансон, бывший председателем судового комитета крейсера «Баян»: «На расширенном заседании Центробалта с представителями от судов выступил генерал (адмирал. — Б.К.) Развозов и предложил в походе вместо красного флага поднять старый флаг, царский, будто иначе в море нас примут иностранцы за неизвестные суда и могут потопить. За ним уже выступил Раскольников, назвал его генералом Навозовым, который предлагает спустить красный флаг и т. д.»^[407].

Конфликт вокруг подъема красного флага возник и в Архангельске. Центральный комитет Флотилии Северного Ледовитого океана провел в Архангельском флотском полуэкипаже специальный митинг, посвященный предстоящей 19 ноября замене флага. Можно предположить, что местные активисты-моряки опасались реакции какой-то части матросов и офицеров. Отчасти эти опасения оправдались. Мичман М. Лавинский, флаг-офицер 1-го отряда тральщиков, составил и разослал воззвание-протест против снятия Андреевского флага. Центральный комитет флотилии осудил поступок офицера, издав специальное постановление, критиковавшее его воззвание^[408]. Красный флаг был поднят на судах флотилии 2 декабря, после того как Центральный комитет флотилии решил взять управление соединением в собственные руки^[409].

По-видимому, и упомянутые решения не были еще окончательными, и Андреевский кормовой флаг продолжали поднимать и на кораблях Балтийского флота. Наконец, Военный отдел Центробалта обратился ко всем судам флота с призывом «вместе с подъемом флага и до спуска, 5 декабря, поднять на стеньгах с музыкой красные флаги, в честь перехода управления всеми Морскими силами Балтийского моря в ведение Вами избранного демократического органа, Центробалта». И в этот день в 9 часов утра на кораблях Балтийского флота были торжественно подняты кормовые красные флаги^[410]. Эта церемония сопровождала процесс передачи власти на флотах: в декабре все управление флотами было передано Центральным комитетам флотов, соответствующий приказ по морскому ведомству был отдан 5 декабря. Функции же командующих флотами переходили к военно-оперативным отделам центральных комитетов. И в данном приказе, и в приказе по Балтийскому флоту от 5 декабря указывалось, что военно-оперативный отдел флота «держит флаг командующего флотом с буквами P.P. (Российская республика)». И после подъема красных флагов на флоте, который символизировал поддержку командами Центробалта, на штабном судне «Кречет» был спущен флаг бывшего командующего флотом и поднят флаг военно-оперативного отдела Центрального комитета Балтийского флота. Флаг, поднятый 5 декабря, не совсем соответствовал упомянутому приказу. Он воспроизводил рисунок флага командующего флотом образца 1901 года: белый гюйс с Андреевским флагом в крыже. В нижних углах были нашиты две пары перекрещенных букв, в левом — «С» и «Ф», в правом — «Р» и «Р», что означало «Свободный флот Российской Республики»^[411]. Как видим, даже новые флаги некоторых революционных органов власти Балтийского флота создавались на основе адмиральских Андреевских флагов. Революционные моряки этого флота пытались, таким образом, опираться на авторитет старой военно-морской символики и в тот момент, когда старый символ флота заменялся красным флагом. Однако вряд ли это было возможно в то время на Черноморском флоте, где нарастало движение против Андреевского флага. По-видимому, первоначально данный приказ был принят на Балтике и лишь затем распространен на другие флоты: соответствующий приказ по морскому ведомству датирован 6 декабря^[412].

Для некоторых морских офицеров именно подъем красного флага был последней каплей, переполнившей чашу их терпения. Лишь после этого они решили покинуть флот. «… Все корабли заменили священный Андреевский флаг на красную тряпку — „символ III Интернационала“… Я покинул лодку накануне того дня, когда на ней должны были поднять красный флаг», — вспоминал офицер-подводник, служивший на Черном море^[413]. Однако многие корабли Черноморского флота на дальних базах продолжали еще нести старый флаг. Так, прибытие во второй половине декабря на рейд Батуми миноносца «Фидониси», шедшего под красным флагом, было воспринято местными морскими офицерами как опасный символ изменения режима. До этого момента корабли батумского отряда поднимали Андреевский флаг^[414].

Показательно, что морские офицеры, готовы были скорее смириться с ликвидацией монархии и свержением Временного правительства, чем подчиниться решениям о замене главного символа военно-морского флота. В бывшем Морском корпусе шла борьба между кадетами и матросами корпусной команды за сохранение старого символа. Один выпускник корпуса впоследствии вспоминал: «Пал Андреевский флаг, и на нашем славном „Наварине“ „товарищи“ подняли красную тряпку. Из-за этого шла борьба: мы, кадеты, каждый день ухитрялись срывать красный флаг и поднимать Андреевский. Дневальные учредили между собой дежурство для охраны „революционной эмблемы“, но и это не помогло… Флаг был всегда сорван»^[415].

И в последующие месяцы подъем красного флага на военных кораблях был знаком победы большевиков и их союзников. В это время борьба на Черноморском флоте шла, в основном, между красным и украинским флагами, что было символом раскола между былыми союзниками в борьбе с властью Временного правительства. Центральная Рада провозгласила день 23 декабря «Днем самоопределения Черноморского флота». Линейный корабль «Воля» в этой ситуации вновь поднял украинский флаг, и до 200 русских моряков покинули и этот корабль. Украинизированный уже крейсер «Память Меркурия», получив известие о поднятии украинского флага на дредноуте, одном из самых мощных кораблей Черноморского флота, украсился флагами расцвечивания. Тогда 24 декабря Центральный комитет Черноморского флота и специально созванные представители судовых комитетов постановили спустить украинские и поднять красные флаги на всех кораблях флота^[416]. Данное постановление, разумеется, далеко не всеми было выполнено.

Впрочем, моряки некоторых кораблей Черноморского флота, похоже, стремились избегать конфликтов, продолжая одновременно поднимать и украинские, и красные флаги. Обострение борьбы на Украине вынуждало всех делать определенный политический выбор, это отражалось и на отношении к символам. Различные флаги несли крупные корабли, стоявшие на рейде Одессы в январе 1918 г. На броненосцах «Синоп» и «Ростислав» развевались красный и Андреевский флаги, а на украинизированном крейсере «Память Меркурия», естественно, — украинский желто-голубой флаг. Соответственно, команда «Синопа» поддерживала Одесский совет, моряки крейсера — Центральную Раду, а экипаж «Ростислава» раскололся: половина команды выступала за Совет, а половина желала быть нейтральной. Когда 14 января в Одессе начались бои между силами Совета и украинскими гайдамаками, то команды броненосцев потребовали, чтобы крейсер спустил украинский флаг, угрожая ему обстрелом. После долгих уговоров большинство команды крейсера «Память Меркурия» высказались за спуск украинского и подъем красного флага, хотя в боях за город моряки этого корабля участия и не принимали. В сводках политической части Черноморского флота появилось лаконичное сообщение: «На собрании команды большинством голосов постановлено спустить украинский, а поднять красный флаг». В той же сводке была опубликована и более пространная резолюция судового состава эскадренного миноносца «Звонкий», также заменившего желто-голубой флаг красным: «Мы… глубоко возмущены Киевской Центральной Радой… для того, чтобы среди наших товарищей не было недоверия к нам, так как нам приходится вести боевые операции там, где, по слухам, есть украинские буржуазные войска, мы немедленно спускаем украинский флаг и поднимаем на гафеле красный флаг революции»^[417].

На некоторое время красный флаг утвердился и на Черном море. Его поднимали и на некоторых кораблях военных союзников России. II съезд Черноморского флота 19 февраля обратился к экипажам румынских судов: «Приветствовать моряков как русских, так и румынских, идущих на румынских кораблях для борьбы с румынской олигархией и тем приобщающих себя к числу героев-революционеров, идущих не под знаменем захвата и насилия, а под красным знаменем ИНТЕРНАЦИОНАЛА»^[418].

Однако после подписания Брестского мира германские войска все ближе стали подходить к главной базе Черноморского флота. Они, отстаивая интересы союзной им Центральной Рады, требовали поднять на кораблях, стоявших в Севастополе, украинские флаги. Этот вопрос обсуждался на заседании представителей судов 8 (21) апреля 1918 г.Представитель линейного корабля «Воля» в этой ситуации заявил: «Никакого другого флага, кроме красного, не поднимать, и если другие суда поднимут флаг украинский, то „Воля“ поднимет флаг анархический, так как она считает, что поднять украинский флаг — значит погубить Украину, всю Россию». Представители Центральной Рады на совещании возражали, они утверждали, что только подъем украинских флагов может предотвратить захват кораблей Германией. Но в сложившихся условиях и они не рисковали прямо атаковать красный флаг: «Красный флаг как флаг государства не существует. Это — флаг Интернационала. Если он будет принят как флаг России, то и Украина его признает». Большинство представителей кораблей, однако, высказалось за сохранение красного флага: «Революционный Черноморский флот был авангардом революции, им и будет, и знамя революции никогда не спустит, ибо это знамя всех угнетенных и моряки его не продадут»^[419].

Но по мере приближения к Севастополю германских войск некоторые корабли изменили свою позицию. 12 (25) апреля митинги команд линейного корабля «Воля», крейсера «Память Меркурия» и подводных лодок высказались за подъем украинских флагов. 16 (29) апреля аналогичное решение приняло и делегатское собрание, которое также предложило адмиралу М.П. Саблину занять пост командующего флотом. В 6 часов вечера дредноуты и часть миноносцев подняли украинские флаги, но большая часть минной бригады продолжала держать красные флаги, а эскадренный миноносец «Керчь» поднял сигнал: «Позор и продажа флота». Под красными флагами эти корабли покинули бухту Севастополя и ушли в Новороссийск. Между тем адмирал Саблин сообщал украинским властям: «Братья Киевской Центральной Рады. Сего числа Севастопольская крепость и флот, находящийся в Севастополе, подняли украинский флаг». Однако уже 17 (30) апреля выяснилось, что германское командование занимает все более жесткую позицию, и подъем украинского флага не помешает захвату кораблей флота немецкими силами. На некоторых судах украинские флаги немедленно были спущены, вместо них вновь были подняты красные флаги. В этой ситуации адмирал Саблин приказал спустить и украинские, и красные флаги. В качестве «нейтрального» в этой ситуации был поднят старый Андреевский флаг. Под этим флагом Саблин увел часть кораблей, еще остававшихся в Севастополе, в Новороссийск. Там прошли своеобразные выборы командующего флотом. Большинство голосов получил Саблин, который выдвинул ряд условий, при которых он соглашался занять этот пост. В качестве важнейшего условия назывался подъем Андреевского флага. В своем первом приказе по флоту Саблин требовал: «Пусть знают все, что Андреевский флаг есть символ нераздельности нашей родины, и обязанность каждого русского гражданина, к какой бы он национальности, религии и партии не принадлежал, защищать его так, как он защищает честь и достоинство Российской федеративной республики». Приказ мог быть истолкован и как проявление некоторой лояльности к властям РСФСР. Однако «борьба флагов» не прекращалась и в Новороссийске, где многие транспортные корабли продолжали держать красный флаг^[420].

Борьба по вопросу о дальнейшей судьбе флота проявлялась и в конфликте символов. Часть флота вернулась из Новороссийска в Севастополь, другая была затоплена. Перед затоплением с кораблей наряду с легкими орудиями и радиотелеграфным оборудованием были сняты и эвакуированы Андреевские флаги^[421]. Можно предположить, что и моряки, находившиеся под влиянием большевиков, продолжали с уважением относиться к старому символу флота.

Отказываясь под давлением украинского национального движения от Андреевского флага в конце 1917 г., большевики и их союзники уступали своим политическим противникам важный и популярный в морской среде символ. Даже команды некоторых судов Балтийского флота ставили вопрос о подъеме Андреевского флага в день Пасхи 1918 года^[422].

И в последующий период моряки, вступавшие в конфликт с большевиками, поднимали подчас традиционный флаг. Андреевский флаг несли и корабли белых. Соответственно, корабли, оставлявшие красный флот и переходившие на сторону политических противников большевиков, нередко спускали красный флаг и поднимали флаг Андреевский. Это проделал, например, тральщик «Китобой», после того как в Балтийское море вошла английская эскадра^[423].

Однако и некоторые враги большевиков в годы Гражданской войны не поднимали Андреевский флаг, считая его слишком связанным со «старым режимом». Корабли Волжской флотилии Народной армии Комитета членов Учредительного собрания первоначально использовали черно-желтый Георгиевский флаг (георгиевская лента была символом Народной армии, военнослужащие которой носили ее и на своих головных уборах). Лишь в августе 1918 года на судах флотилии были подняты Андреевские флаги^[424].

3. Царские портреты и памятники «старого режима»

В дни революции портреты царей и членов императорской фамилии намеренно «оскорблялись» (манифестанты порой носили их перевернутыми), снимались, уничтожались. Революционная толпа, ворвавшаяся в здание Морского кадетского корпуса, первым делом приступила к уничтожению ненавистного изображения. «Солдаты, женщины и матросы штыками пробивали портрет императора и выкалывали глаза», — вспоминал бывший гардемарин^[425].

На одном из первых заседаний судового комитета линейного корабля «Андрей Первозванный», председателем которого стал капитан 2-го ранга И.И. Лодыженский, было решено «снять портреты бывшей царской фамилии». Матросы эскадренного миноносца «Новик» вечером 5 марта также потребовали снять царские портреты, висевшие в кают-компании. При этом, как отмечает мемуарист, они следовали примеру других судов соединения: на них портреты уже были сняты и частично уничтожены^[426]. При ликвидации царских портретов гибли и дешевые репродукции, и картины, представлявшие немалую художественную ценность. В Кишиневе, например, во время революции был уничтожен редкий портрет Екатерины II, это даже вызвало слабый протест со стороны Одесского совета солдатских и офицерских депутатов^[427].

Уничтожение и порча царских портретов были демонстративным нарушением закона, повторявшим опыт 1905 г. (слухи о действительных и вымышленных фактах «оскорбления» изображений императора тогда часто становились поводом для погромов со стороны черной сотни). Для многих современников уничтожение царского портрета являлось серьезным переживанием: и в начале XX века некоторые крестьяне продолжали еще почитать их наравне с иконами, считалось порой недопустимым находиться в шапке в том помещении, где висел портрет, ругаться и курить «в присутствии» портрета и т. п.^[428]

Уже в дни восстания в Петрограде председатель Государственной Думы М.В. Родзянко приказал убрать портрет царя из Екатерининского зала Таврического дворца — «чтобы его не испакостили». Военные чины, сопровождавшие А.И. Гучкова в его поездке на фронт, спешно вывинчивали портреты царской четы со стен салон-вагона военного министра. В самом же здании военного министра старые царские портреты продолжали висеть — они были убраны, когда министром стал А.Ф. Керенский. Но и после этого были сохранены портреты Петра I и Екатерины II, однако при этом они были украшены красными лентами^[429].

После Февраля торжественное уничтожение всевозможных изображений императорской семьи стало символом победы нового строя. Даже в отдаленных селах Русского Севера портреты членов царской семьи выбрасывались из изб на улицы^[430]. Однако и в провинции, и в действующей армии военное и гражданское начальство первоначально нередко пыталось запрещать снимать портреты. Борьба вокруг символов и здесь становилась катализатором конфликта, провоцировала борьбу за власть. Иногда именно снятие царского портрета становилось первой победой солдат-активистов в их противостоянии с офицерами^[431].

Депутаты Государственной Думы, в марте посетившие Северный фронт, отмечали в своем отчете частые причины недовольства солдат, которые «затем заявляли, что не выносят портретов; солдаты приходят и видят, что портрет императора на стене; это их возмущает. В некоторых местах мы получили точные сведения, что грозят расстрелом, если вынесут портрет. Эта бестактность создала ужасную атмосферу. В некоторых местах нас просили принять меры, чтобы портрет убрали, потому что часть волнуется, и могут быть убийства». Подобная ситуация складывалась и в некоторых тыловых гарнизонах. Так, уполномоченные гарнизона Гжатска 8 марта сообщали в Московский совет солдатских депутатов, что в 292-м полку даже после манифестаций в честь установления нового строя по-прежнему висит царский портрет^[432].

При нападении на одно из лесничеств в марте крестьяне также уничтожили портрет императора^[433]. Маловероятно, что в данном случае именно царский портрет стал причиной их действий, так как одновременно нападениям подвергались и другие лесничества. Вернее было бы предположить, что крестьяне таким образом «политизировали» свои действия, и тем самым оправдывали разгром лесничества, придавая своему преступлению характер антимонархического протеста.

Иногда официальные решения о снятии портретов принимали местные и центральные органы власти, порой при этом проводилась замена одних символов на другие. Например, тарновский волостной комитет народной власти постановил: «Все портреты бывших государей заменить народными писателями, вставив в освободившиеся багеты и рамы». Наконец, Министерство народного просвещения распорядилось удалить из всех школьных помещений портреты бывшего царя и наследника^[434].

Из провинции доносились призывы полностью заменить российские денежные купюры и почтовые марки, ибо изображенные на них портреты монархов вызывали на местах «колебания». Технически это сделать быстро было невозможно, однако выпускались новые купюры, лишенные изображений монархов, а на почтовых марках с портретами царей появлялись и надпечатки с надписью «Свобода. Равенство. Братство»^[435].

По-своему боролись с изображениями царя крестьяне. Еще до Февраля они порой выкалывали глаза на портретах царской семьи, многие за это привлекались к уголовной ответственности. После революции это явление получило более широкое распространение. Немецкий военнопленный, находившийся в России, писал домой в апреле 1917 г.: «Переворот мало ощущается, разве только тем, что выкалывают глаза лубочным изображениям царской семьи, на которые вчера молились» (его письмо было перехвачено российской военной цензурой)^[436]. Можно предположить, что крестьяне, недовольные гибелью родных на фронте, реквизициями и мобилизациями, пытались «решать» политические и бытовые проблемы с помощью деревенской магии. После же переворота этот процесс стал безопасным и, соответственно, массовым.

Борьба с монархическими символами распространялась и на памятники царям, деятелям старого режима. В дни революции они использовались как трибуны ораторов и украшались красными лентами и флагами. Так, во время «праздника свободы» на Красной площади в Москве древко красного стяга было вложено в бронзовую руку князя Пожарского, а на полотнище выделялась надпись: «Утро свободы сияет светлым днем». Красными стягами был украшен и памятник А.С. Пушкину, у подножия которого на отдельном плакате были написаны стихи Пушкина: «Товарищ, верь…»^[437].

Затем памятники стали уничтожаться, эти процессы были начаты уже вскоре после свержения монархии. Появлялись и призывы изменить некоторые памятники, «перекодировать» их значение. Так, некий читатель «Известий» Севастопольского совета направил в редакцию следующее письмо: «Нам теперь не нужно, чтобы на часовне, находящейся на Корабельной стороне, была надпись „В память 300-летнего царствования дома Романовых“, а ее нужно заменить следующей надписью: „В память избавления Великой России от 305-летнего ига династии Романовых 2-го марта 1917 года в 3 часа 15 минут дня“»^[438].

Особый резонанс получило уничтожение памятника П.А. Столыпину в Киеве. Киевляне шутили, что во время революции в городе погиб лишь один человек — медный. В дни революции монумент также был «захвачен» демонстрантами: на голове статуи укрепили красный флаг, а шею обернули красным галстуком (с легкой руки Ф.И. Родичева виселицу давно уже называли «столыпинским галстуком»). Затем уже 15 марта Исполнительный комитет объединенных общественных организаций Киева постановил снести памятник. Статуя была поднята на блоках и цепях, так она и провисела во время киевского «праздника свободы» 16 марта. Очевидно, это подразумевало своеобразную посмертную символическую казнь государственного деятеля. Демонтаж памятника был завершен 18 марта^[439].

Памятники царям были сняты в Екатеринославе, Нахичевани и Екатеринбурге, был поврежден памятник Александру I в Таганроге. В Канске на месте памятника Александру II предполагалось возвести памятник борцам за свободу. Попытки ликвидировать «старорежимные» памятники были предприняты в Саратове и Одессе. В волостных центрах уничтожали многочисленные статуи «царя-освободителя» Александра II, установленные ранее в знак благодарности крестьянскими обществами. Так, крестьяне села Житкур (неподалеку от Царицына) с пением «Марсельезы» снесли памятник Александру II, постамент памятника было решено использовать как трибуну для ораторов^[440].

В некоторых случаях местные власти действовали под давлением различных радикально настроенных групп. Так, в Феодосии постоянно возникали эксцессы вокруг памятника Александру III. Особенно острый характер они приобрели, когда на берег сошли матросы одного из крейсеров Черноморского флота. Исполнительный комитет тогда постановил немедленно демонтировать фигуры с памятника^[441]. Порой же и решение о снятии памятников приводило к новым конфликтам. Например, в Екатеринославе Исполнительный комитет постановил снять памятник Екатерине II (статую предполагалось передать в местный музей), однако население города и солдаты местного гарнизона потребовали, чтобы памятник был немедленно направлен в Брянский завод на переплавку, а полученный металл использовать для производства снарядов. В прессе сообщалось, что это требование было исполнено^[442].

К борьбе с памятниками империи приступили и российские войска, дислоцированные в Финляндии. Уже в начале марта Гельсингфорсский совет депутатов армии, флота и рабочих перепечатал в своей газете призыв Петроградского совета беречь памятники прошлого. Очевидно, эта проблема была актуальна и для Гельсингфорса. Но к этой теме пришлось вернуться вновь. В начале апреля с обелиска на Базарной площади толпа, в которой преобладали русские солдаты и матросы, сбила короны с императорского двуглавого орла. Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета осудил лиц, которые «подстрекают уничтожить памятники, принадлежащие Финляндии». Подстрекателей надлежало доставлять в Исполнительный комитет. Совет даже обратился со специальным воззванием, в котором подчеркивалось, что памятники «являются собственностью чужого народа, теперь автономного, и не уничтожать их, а, наоборот, охранять обязан каждый сознательно понимающий свободу российский гражданин». Совет при этом вновь ссылался на авторитет революционной столицы: «Уж на что революционный Петроград, завоевавший России свободы в дни революции, и теперь бережно охраняет все памятники Петрограда». Было решено отпечатать 5 тысяч экземпляров листовок с текстом данного воззвания, что само по себе свидетельствовало о важности вопроса. Начальнику Секции охраны народной свободы, отвечавшему в Совете за обеспечение безопасности, предлагалось откомандировать взвод для охраны памятников в городе^[443].

В одних случаях решение об уничтожении принимали органы власти, в других — имели место стихийные действия толпы. В Нахичевани 26 марта процесс ликвидации памятника Екатерине II был инициирован толпой солдат, которые решили, что на месте «закабалительницы крестьян» должна быть воздвигнута «статуя свободы». Предлагалось перелить старый памятник на снаряды. В нескольких случаях инициативу проявляли солдаты проходивших маршевых рот, которые часто выступали распространителями революционной политической моды. Так, в селе Медведь Новгородской губернии в апреле они разрушили памятник Николаю I, солдат особенно возмутила надпись на постаменте «Нашему высокому попечителю», на месте свергнутой статуи императора был водружен красный флаг. В сентябре маршевой ротой был разрушен памятник Александру II в местечке Смиловичи Минской губернии^[444].

Однако некоторые портреты и статуи сохранялись удивительно долго. Портреты членов царской фамилии, висевшие в помещениях Тифлисского кадетского корпуса, раздражали делегатов краевого съезда Кавказской армии, находившихся в этом здании, и 25 апреля съезд специально обсуждал данный вопрос. Лишь в августе фракция эсеров потребовала удаления бюста Екатерины II из зала Московской городской думы^[445]. В некоторых же правительственных ведомствах портреты императоров продолжали висеть. Так, американского журналиста Джона Рида поразили изображения монархов, сохраненные в Министерстве иностранных дел. Он даже отметил, возможно, ошибочно, портрет Николая «Последнего»^[446].

В печати также звучали призывы видных деятелей русской культуры, которые требовали продолжить борьбу с «идолами самодержавия». Много шума наделали соответствующие призывы писателя А.В. Амфитеатрова, который борьбу за сохранение ценных в художественном отношении памятников приравнял к попыткам восстановления монархии и требовал немедленно убрать знаменитый памятник Николаю I в Петрограде. Против охраны памятников выступил и писатель Ф.К. Сологуб^[447].

Стремление уничтожить «памятники царизма» нашло отражение и в массовом политическом сознании. Г.Е. Зиновьев цитировал вопросы «группы солдат, рабочих и мелкого достатка граждан», направленных в редакцию большевистской газеты: «Будет ли громоздкий и неуклюжий памятник Александру III (на Знаменской площади) перелит в „статую Свободы“, изображающую революционного солдата и рабочего, а по бокам выпуклые барельефы (сцены) из революционного движения (памятник по конкурсу)?». Отвечая на вопрос, лидер большевиков использовал и эту «иконоборческую» инициативу для политической мобилизации своей аудитории, побуждая ее к «прямым действиям» и конфронтации со Временным правительством: «Это произойдет лишь в том случае, если рабочие и солдаты сами это сделают. Ни в чем нельзя надеяться на правительство Гучкова и Милюкова», — отвечал он авторам письма, направленного в «Правду»^[448]. Призыв Зиновьева типичен для большевистской пропаганды, которая использовала любое общественное недовольство для атаки на власть правительства.

Кое-где даже встал вопрос об уничтожении могильных знаков. 18 марта Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета обратился к коменданту Свеаборгской крепости с просьбой снести памятник на Лагерном острове на могиле военнослужащих, погибших при подавлении революционного восстания 1906 года^[449].

Но варварское отношение к памятникам вызвало протесты, которые направлялись и во Временное правительство, и в Петроградский совет. «… В разных местностях России население начинает посягать на памятники, имеющие историческое и художественное значение», — сообщал некий корреспондент В.Д. Набокову, управляющему делами Временного правительства. По-видимому, это письмо было переадресовано в Особое совещание по делам искусств при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством императорского двора. Члены совещания составили текст обращения к гражданам России, призывающего беречь памятники прошлого. Предполагалось издать это обращение от имени Временного правительства и «Исполнительной комиссии» Петроградского совета, однако совместное воззвание выпущено не было. А.М. Горький, игравший немалую роль в организации Особого совещания, 7 марта выступил на заседании Исполнительного комитета Петроградского совета, который затем принял специальное обращение «Об охране художественных ценностей». Оно гласило: «Граждане, старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит всему народу. Граждане, берегите это наследство, берегите дворцы, они станут дворцами вашего всенародного искусства, берегите картины, статуи, здания, это — воплощение духовной силы вашей и предков ваших». Текст этого обращения несколько отличался от первоначальной редакции, он был сокращен. На этот документ ссылались затем провинциальные интеллигенты и местные Советы, пытавшиеся защищать памятники, он перепечатывался в изданиях Советов. Затем при активном участии Горького была создана специальная комиссия, пытавшаяся защитить те памятники, которые имели художественную ценность. Неудивительно, что к Горькому направлялись из провинции обращения лиц и организаций, стремившихся сохранить памятники искусства. 18 марта митинг московских художников призвал принять меры по охране памятников, затем и комиссар Временного правительства в Москве Н.М. Кишкин потребовал удаления с памятников плакатов. В защиту памятников активно выступил также художник А.Н. Бенуа, ссылавшийся на печальный опыт Французской революции, которая уничтожила немало художественных памятников. Сложилась ситуация, когда в защиту «старорежимных» памятников выступила газета интернационалистов социал-демократов «Новая жизнь» (в ней сотрудничали Горький и Бенуа), а некоторые шовинистические издания, подобно «Русской воле», в которой писал А.В. Амфитеатров, требовали их уничтожения^[450].

Для понимания этого противостояния необходимо учитывать политический и культурный контексты эпохи. Весной 1917 г. популярность газеты и ее авторов определялась «революционностью» издания. Интернационалистам «Новой жизни» не нужно было доказывать свой политический радикализм. Но поддерживаемая банками «Русская воля» пыталась в первые месяцы революции стать центром политической консолидации несоциалистических патриотических сил, вокруг газеты создавались «республиканские» союзы и организации. Но политический авторитет в то время можно было приобрести, лишь утверждая свою «революционную» репутацию. «Русская воля» не могла предлагать радикальные политические лозунги по вопросам войны и мира, аграрному и национальному. Политическая радикальность издания в такой ситуации обозначалась посредством шумной атаки на «идолы самодержавия». Следует признать, что коммунистические функционеры, принимавшие впоследствии решения об уничтожении многих памятников, имели среди своих предшественников некоторых сторонников продолжения войны, которые использовали борьбу со «старорежимными» памятниками в целях политической мобилизации. Появились и другие центры защиты памятников. Так, не позже июня в Петрограде был создан Союз охранения памятников монархам от глумления^[451].

С другой стороны, и некоторые крестьянские общества высказались за сохранение памятников, выстроенных на их собственные деньги (в селах существовало громадное число дешевых памятников «царю-освободителю» Александру II). Возможно, известную роль тут сыграла бережливость практичных сельских жителей, которым было жаль потраченных обществами средств, но в некоторых случаях это, очевидно, отражало и монархические настроения части крестьян, прежде всего пожилых. По свидетельствам современников, некоторые статуи деда последнего императора пережили даже годы Гражданской войны^[452]. В крестьянских избах Сибири во время Гражданской войны тоже можно было встретить портреты Николая II, Александра III, и Александра II^[453].

Новый импульс борьба с «памятниками царизма» приобрела после прихода к власти большевиков, на этой стадии она получила и полную государственную поддержку. 12 апреля 1918 г. по инициативе А.В. Луначарского был принят «Декрет о памятниках республики», который форсировал этот процесс, текст декрета написал В.И. Ленин. Последний 1 мая 1918 г. сам инициировал уничтожение в Кремле памятника великому князю Сергею Александровичу и лично принял активное участие в свержении статуи дяди последнего царя, убитого террористами-эсерами^[454].

Принимая соответствующие юридические акты, правительство большевиков опиралось на массовое движение по уничтожению монархических памятников, начавшееся сразу же после Февраля в различных городах по инициативе разных групп почти одновременно и независимо друг от друга.

4. Награды и форма одежды

В ходе революции сразу же возник вопрос о всевозможных наградах. Быстро менялись правила и обычаи их ношения. Генерал В.Г. Глазов так описал свое посещение Военного совета в здании Военного министерства 9 марта: «Встретил Ставровского, и он мне сказал, что ордена надо снять, что я исполнил в уборной»^[455].

Но в то время, когда старые генералы опасливо скрывали свои награды, бравые солдаты, украшенные боевыми орденами и медалями, символизировали порой революцию. Подобные изображения печатались на почтовых открытках того времени. Многие же увидели возможность получить в условиях революции давно желанные награды. Соответственно, на власти оказывалось давление с требованием значительно расширить практику присвоения орденов и медалей. Так, командир 42-го пехотного Якутского полка требовал награждения всех чинов своей части орденами и медалями на особой ленте за бой, состоявшийся 25 июня 1917 г.^[456] Само предложение такого рода представляло собой явный отход от дореволюционных принципов награждения и могло появиться только в новых условиях. Весь личный состав Корниловского ударного полка 16 августа был награжден Георгиевскими крестами за бои на Юго-Западном фронте^[457].

Особое значение вопрос о наградах приобрел и ввиду того, что они часто имели монархическую символику. Сам вид «царских орденов» в революционной обстановке вызывал порой раздражение, и еще до выхода официальных распоряжений правила ношения наград фактически нарушались. Солдаты и матросы переворачивали медали, чтобы скрыть изображения бывшего императора, а иногда и попросту спиливали их^[458]. Некоторые генералы и офицеры также избегали носить монархические ордена. Так, генерал-майор Ф.А. Риттих, исполнявший должность начальника Пажеского корпуса, после отречения императора снял все свои ордена, оставив лишь французский орден Почетного легиона, — ведь он имел красную ленту, что соответствовало новым политическим условиям^[459].

Временное правительство пыталось сохранить в целом дореволюционную наградную систему, ликвидируя лишь некоторые ордена, устраняя монархические эмблемы и проведя необходимые реформы в деле награждения. Уже 16 марта правительство постановило приостановить награждение орденами и знаками отличия, за исключением тех, которые выдавались «за боевые против неприятеля отличия» (в основу постановления лег проект Юридического совещания при Временном правительстве от 10 марта)^[460]. Однако бюрократическая система работала со скрипом, и еще 18 октября 1917 г., за неделю до свержения Временного правительства, управляющий медальной частью Монетного двора запрашивал свое начальство, следует ли ему выполнять наряды на изготовление медалей «За беспорочную службу в тюремной страже» и «За беспорочную службу в полиции». В последнем случае он предлагал заменить слова «в полиции» на «в милиции»^[461].

Престиж старых наград в среде гражданских чинов падал. Так, многие железнодорожные служащие, удостоенные в 1915–1916 гг. медали «За усердие», отказывались получать эту награду, требовали вернуть деньги, уже уплоченные ими за медаль. Некоторые награды были переименованы: золотые медали стали называться «медалями первого разряда», а серебряные — «медалями второго разряда». В комиссии генерала А.А. Поливанова, обсуждавшей вопросы проведения преобразований в вооруженных силах, был поднят вопрос о награждении офицеров солдатскими Георгиевскими крестами по инициативе солдат. В условиях революции газетные публикации часто воспринимались как юридические акты, и уже в мае некоторые команды судов Черноморского флота обратились с ходатайствами о награждении своих командиров солдатскими орденами. Тем самым предвосхищались решения Временного правительства: 24 июня 1917 г. в устав Георгиевского ордена было введено положение о награждении офицеров армии солдатским крестом «За подвиги личной храбрости и доблести», а 25 июля это положение было распространено и на военно-морской флот (задержка, возможно, была связана с Июльским кризисом). Награждение производилось по приговору солдат части (и, соответственно, матросов корабля), делу давался ход лишь в том случае, если за награждение высказывалось не менее 2/3 военнослужащих части. При этом на орденскую ленточку должна была прикрепляться металлическая веточка по цвету креста. В своем приказе А.Ф. Керенский обосновывал необходимость данной реформы тем, что во время наступления войск Юго-Западного фронта от солдат начали поступать ходатайства о награждении офицеров солдатскими крестами. Это, утверждал приказ, свидетельствовало «о полном единении между офицером и солдатом». Вводилось также награждение солдат и матросов офицерской наградой, знаком ордена Георгия 4-й степени «За подвиги, предусмотренные статутом ордена святого Георгия и совершенные при исполнении обязанностей соответствующих начальников». После такого награждения солдаты и матросы производились в офицерский чин. В этих случаях на ленте знака укреплялась металлическая лавровая ветвь белого металла (соответствующий рисунок прилагался к приказу № 532 по военному ведомству от 19 августа)^[462].

На практике изготовление и, соответственно, награждение орденами нового типа встречало технические затруднения. Капитул российских орденов 2 сентября обратился к администрации Монетного двора с просьбой начать изготовление соответствующих металлических лавровых ветвей, однако руководитель Медальной части Монетного двора сообщил своему начальнику, что заказ не может быть принят к исполнению, ибо ювелирные работы не составляют специальности Медальной части^[463].

Юридические акты Временного правительства, реформирующие и «демократизирующие» наградную систему, должны были способствовать улучшению отношений между солдатами и офицерами. Однако подчиненные в такой ситуации получали возможность влиять на награждение своих командиров. Порой же солдаты, поддерживая представления своих начальников к боевым орденам, приводили и аргументы политического свойства. Так, бывшие солдаты 51-го пехотного Литовского полка в обращении к военному министру аттестовали своего командира следующим образом: «…За доброе и сердечное отношение к нам, солдатам, за ту правду, которую он высказывал в глаза высшему начальству, он за все те подвиги храбрости не получил ни одной награды, теперь же, когда цепи царизма сброшены и когда у нас в свободной молодой России царит правда и справедливость, просим вас, господин министр, не оставить нашего заявления и наградить нашего товарища-командира тем Белым крестом, которого он по справедливости достоин не за один, а за целый ряд боев»^[464].

5 августа правительство приняло решение об изменении внешнего вида некоторых орденских знаков: так менялось изображение государственного герба на орденах, он лишался монархической символики^[465]. Но, по-видимому, не всегда точные инструкции достигали исполнителей. Так, еще в середине октября 1917 г. управляющий Медальной частью Монетного двора запрашивал свое начальство, следует ли ему выполнять наряд на изготовление знаков святой Анны, на которых имелся крест, увенчанный короной^[466].

Был заменен и рисунок Георгиевских медалей: вместо портрета Николая II на них помещалось изображение Георгия Победоносца, поражающего копьем дракона. 10 августа правительство утвердило проект медалей (кроме Георгиевских), на которых изображения бывшего императора заменялись изображением нового герба (точнее, изображением государственной печати Временного правительства), однако подобные медали, по-видимому, не были отчеканены. В то же время производство различных орденов и медалей начинают и частные мастерские. Можно с уверенностью предположить, что не все подобные награды имели официальный статус, но, возможно, порой и лица, получившие награды, стремились изменить их вид в соответствии со своими политическими воззрениями^[467]. Это свидетельствует об ослаблении правительственного контроля над наградной системой, в этом также проявлялся кризис власти.

Изготовление медалей нового образца встречалось и с немалыми трудностями экономического характера. Так, после революции значительно возросли расценки и, соответственно, стоимость работ на Монетном дворе. В результате Капитул российских орденов не смог удовлетворить требования Генерального штаба^[468].

Еще в августе 1917 г. Министерство юстиции Временного правительства подготовило проект «Об отмене гражданских чинов, орденов и других знаков отличия». В сентябре данный документ был готов к подписанию и даже уже был отпечатан типографским способом. Награждение за служебные и внеслужебные заслуги орденами и медалями, равно как и их ношение, отменялось. Однако данное постановление не должно было распространяться на военные ордена и медали, на награды, пожалованные за военные заслуги и за храбрость. Права же и преимущества гражданских служащих должны были определяться лишь занимаемой ими должностью (при этом деление на классы, а также исчисление старшинства по времени назначения на должность данного класса сохранялись). Однако данный проект так и не был утвержден Временным правительством^[469].

Вместе с тем Временное правительство подтверждало высокий статус боевых орденов, награждая ими и за революционные заслуги. Георгиевским крестом был награжден унтер-офицер Т.И. Кирпичников, возглавивший восстание Волынского полка в дни Февральской революции, орден ему вручил сам командующий Петроградским военным округом генерал Л.Г. Корнилов (это вызвало возмущение многих офицеров, однако в сложившихся условиях немногие рисковали выражать свои чувства открыто). Когда же А.Ф. Керенский посетил 17 мая Севастополь, то он возложил Георгиевский крест на могилу лейтенанта Шмидта^[470]. Символическое посмертное награждение, хотя и лишенное правильного юридического оформления, приравнивало участие в революционном восстании к военному подвигу.

В некоторых случаях войсковые и флотские комитеты активно вмешивались в процесс награждения, это также было ярким проявлением ситуации двоевластия. 29 марта соединенное заседание судовых комитетов дивизиона минных заградителей Черноморского флота высказалось за предоставление комитетам права ходатайствовать о награждении и производстве. Иногда же Советы и лишали наград: 12 апреля Центральный Исполнительный комитет Севастопольского совета направил предписание председателю судового комитета эскадренного миноносца «Счастливый»: «Предлагается секретно, без оглашения, предложить кондуктору Митрофанову снять Георгиевскую медаль, полученную им за усмирение команды в 1905 г. на крейсере „Память Азова“»^[471]. Показательно, что такое решение подтверждало высокий статус награды в глазах членов комитета, которые, впрочем, считали себя вправе отнимать ее у лиц, боровшихся с революцией, не запрашивая при этом военные и гражданские власти. Как видим, некоторые Советы и комитеты стремились оказывать воздействие на процесс награждения, что символизировало их стремление выступать в качестве органов власти.

Эта тенденция отразилась и на законодательстве Временного правительства. Положение о корабельных комитетах, подписанное А.Ф. Керенским 22 мая (приказ по флоту и морскому ведомству № 215), предоставляло выборным флотским организациям право подтверждать представления командования к награждению: «Инициатива представления достойных наград и производства в высшие звания в равной мере принадлежит как комитетам, так и начальникам». Специальное примечание оговаривало: «Представление не может быть направлено без предварительного соглашения между комитетом и начальником». Положение о комитетах предварительно рассматривалось в специальной комиссии под председательством члена Государственной Думы Н.В. Савича. Комиссия одобрила большинством голосов новую процедуру награждения, несмотря на возражения некоторых высших морских офицеров^[472].

Соответственно, приказы по отдельным соединениям и частям требовали, чтобы впредь представления к крестам и медалям подписывались и командиром, и представителем соответствующего комитета. Подпись последнего должна была подтверждаться печатью комитета (приказ по дивизии подводных лодок Балтийского моря от 28 июня). Материалы о награждении Георгиевскими крестами направлялись и в Центральный комитет Балтийского флота. Любопытно, что мемуарист-большевик рассматривал данный вопрос в числе второстепенных, которые якобы намеренно направлялись командованием флота в адрес Центробалта, дабы отвлечь его от обсуждения «важных политических вопросов»^[473]. Но для многих современников вопрос о наградах был необычайно важен, и участие комитетов в процессе награждения подтверждало их властный статус.

При этом линия на демократизацию наградной системы, отражавшая позицию части Временного правительства, ряда Советов и комитетов, столкнулась с иным движением: многие активисты выборных организаций требовали полной ликвидации традиционной системы наград. И вскоре после Февраля начинается массовое движение за отказ от орденов и медалей. В разное время и в разных ситуациях оно приобретало совершенно различный смысл.

Во многих случаях это было связано с отрицанием монархической символики. Некоторые православные священники сдавали на нужды обороны наперсные кресты, раздававшиеся в свое время в честь коронации царя. На всевозможных собраниях аплодисментами встречались предложения жертвовать деньги и все медали с изображением Николая II на нужды революции. В адрес Временного правительства направлялись списки солдат, сдавших свои медали «с изображением бывшего царя Николая». Наградные медали и кресты стали сдавать также на нужды политических партий и в патриотические фонды. Так, уже 6 марта собрание депутатов от флота, армии и рабочих Свеаборгского порта «единодушно и с энтузиазмом» приняло предложение матроса линейного корабля «Слава» о том, «чтобы отдать новому правительству через Исполнительный комитет (Гельсингфорсского совета. — Б.К.) все знаки отличия, имеющие ценность». На следующий день, 7 марта, общее собрание команды и офицеров минного заградителя «Нарова» приняло соответствующее постановление. Затем 8 марта и комитет линейного корабля «Петропавловск» также постановил организовать сбор пожертвований командой и офицерами всех орденов и медалей «на нужды обновленной России». Матросы и офицеры тральщика № 2 и штаба 1-го отряда дивизии траления сдали 150 орденов и медалей. А 8 марта и тогдашний комендант Свеаборгской крепости генерал-лейтенант В.Г. Пащенко заявил прямо на заседании Совета, что он сдает все свои ордена и знаки отличия на нужды страны^[474].

Движение за сдачу наград в Балтийском флоте, начатое в Гельсингфорсе, приобретало все больший размах. Если сначала газета Гельсингфорсского совета печатала особые публикации о каждой команде и воинской части, сдававшей ордена и медали, то начиная с 22 марта в этом издании публиковались лишь общие большие сводные таблицы, набранные к тому же мелким шрифтом; сдача наград переставала быть сенсацией, она превращалась в массовое движение. Только по данным первой опубликованной таблицы, было сдано 95 офицерских орденов, 2 золотых Георгиевских креста, 177 серебряных Георгиевских крестов, 18 больших серебряных медалей, 2 средние серебряные медали и 1405 малых серебряных медалей. На некоторых кораблях в сдаче наград активно участвовали матросы, что отличало их от офицеров. Так, на эскадренном миноносце «Новик» было сдано 22 серебряных Георгиевских креста, 3 большие серебряные медали и 130 малых серебряных медалей, однако здесь не упоминаются офицерские награды, можно предположить, что отношение разных групп моряков к кампании по сдаче орденов и медалей существенно отличалось. Но, например, на минном заградителе «Амур» было собрано 12 офицерских орденов, 10 серебряных Георгиевских крестов, 2 средние серебряные медали и 159 малых серебряных медалей^[475]. В данном случае офицеры и матросы действовали солидарно.

Награды, сдававшиеся командами отдельных кораблей, составляли немалую ценность. Так, депутат линейного корабля «Республика» (бывший «Император Павел»), которому было поручено доставить серебряные медали и Георгиевские кресты в Исполком Гельсингфорсского совета, вспоминал:«Сначала шагал бодро, но вскоре устал: металлическая шкатулка с наградами весила больше двух пудов»^[476].

О размахе патриотического движения по сдаче наград косвенно свидетельствует распоряжение начальника Главного штаба, воспроизведенное в приказе по Петроградскому военному округа от 23 апреля. В нем указывалось, что к военному министру «в значительном числе» поступают знаки военных отличий, сделанные из благородных металлов. Военный министр отдал распоряжение заменять знаки, изготовленные из золота, таковыми же знаками из простого желтого металла. Прием жертвуемых знаков следовало сосредоточить в штабах дивизий, для эвакуированных и отставных — в управлениях уездных воинских начальников. Пожертвованные знаки отличий и списки жертвователей должны были отправляться в Капитул орденов. Вопрос о замене серебряных знаков отличия оставался открытым^[477].

Сам факт издания такого приказа свидетельствовал о том, что к середине апреля 1917 г. движение за сдачу орденов и медалей вышло за пределы Балтийского флота и требовалось регулировать его на уровне вооруженных сил в целом. Впрочем, подобный приказ, который должен был доводиться до всех военнослужащих, мог спровоцировать новые волны этого движения. Однако движение по сдаче наград приобретало такие масштабы, что точно выполнять апрельское распоряжение Главного штаба было невозможно. Последовал специальный приказ Верховного главнокомандующего от 16 июля: «Согласно разрешения комиссара Временного правительства над бывшим Министерством двора, в Капитуле орденов открыт прием пожертвований орденами, Георгиевскими крестами и медалями на пользу обороны, без замены их дубликатами, и без определения стоимости каждого отдельного предмета»^[478]. Но далеко не все пожертвованные награды поступили в Капитул орденов.

Огромное количество наград, поступивших в Гельсингфорсский совет со всего Балтийского флота, долгое время, по-видимому, там и хранилось. Однако вопрос о них был вновь поднят на заседании Исполнительного комитета Совета 12 сентября 1917 г., обсуждался вопрос о финансировании секции Совета по распространению идей народовластия, которая занималась агитационно-пропагандистской деятельностью, в том числе издавала немало брошюр. В этой связи был поднят вопрос о продаже крестов, медалей, орденов, золотых и серебряных вещей, пожертвованных в пользу комитета. Двум членам Исполкома было поручено разработать проект продажи пожертвований и снестись с Центральным комитетом Балтийского флота по этому вопросу. Для определения же ценности пожертвованных вещей создавалась комиссия с приглашением экспертов^[479].

На Черноморский флот движение по сдаче орденов и медалей пришло позже. И там проводились различные сборы, например в пользу лиц, «пострадавших в борьбе за свободу Родины» и их семейств, однако первоначально обычно сдавались лишь деньги. Но начиная с 7 июля и в газете Севастопольского совета начали публиковаться списки пожертвований крестов, медалей и других предметов «в пользу государства». Но, если судить по этим спискам, и в это время движение за сдачу наград черноморцами не получило того размаха, которое оно имело на Балтийском флоте^[480].

Движение за сдачу наград не ограничивалось только флотом. Порой складывается впечатление, что и в некоторых сухопутных частях чуть ли не все солдаты, обладатели орденов и медалей, отказывались от них. Так, 2 мая собрание 12-го понтонного батальона приняло решение послать «на алтарь свободы» 11 серебряных крестов, 42 серебряные медали «За храбрость», 140 серебряных медалей «За усердие» и 24 бронзовые медали^[481].

Награды сдавались и в особые фонды, созданные для решения определенных задач. Так, литературный отдел Матросского клуба Гельсингфорса организовал сбор средств на издание агитационной литературы на немецком языке, которая должна была распространяться на фронте среди солдат германской армии. В отчете сообщалось, что кроме денежных сборов в фонд поступило 3 серебряные и 5 бронзовых медалей^[482].

Процесс сдачи ценных наград на нужды государства и политических организаций имел порой антимонархическую и патриотическую направленность: старые «эмблемы царизма» должны были послужить общему делу. Затем этот процесс был централизован — на Монетный двор поступали из действующей армии десятки тысяч медалей: в соответствии с распоряжениями правительства изображения царя на них должен был заменить образ святого Георгия^[483].

В некоторых же случаях при отказе от боевых орденов и медалей выдвигались и антимилитаристские мотивы. Моряки Балтийского флота отвергли французские ордена, присланные союзным правительством для награждения особо отличившихся матросов. Они заявили: «Французское правительство желает поднять в нас животные инстинкты дикарей». Соответствующая резолюция матросов была напечатана в большевистской газете. Но в некоторых армейских частях солдаты гордились новыми французскими наградами. Так, по свидетельству генерала В.Г. Болдырева, в 76-й и 183-й дивизиях Северного фронта 25 октября 1917 г. имели место новые церемонии награждения, сопровождавшиеся парадами и торжественными обедами. Солдаты с восторгом приветствовали французских гостей^[484]. Нельзя не отметить, что военнослужащие самого «большевизированного» фронта российской армии в торжественной обстановке получали награды «империалистического» правительства в тот самый день, когда большевики и их союзники свергали Временное правительство в Петрограде.

Но порой за движением по сдаче наград стояло стремление полностью ликвидировать ордена и медали, всю наградную систему как старорежимную. Собрание офицеров и матросов 1-го дивизиона тральщиков Балтийского моря еще до 12 марта приняла резолюцию: «…Желая сгладить совершенно память о бывшем старом, терзавшем нас строе, в настоящее время свергнутом и растоптанном общими усилиями сплотившихся народных масс, желают не только не иметь, но даже и видеть остатков показателей свергнутого монархизма. Поэтому все имеемые ордена, кресты и медали, ввиду их ценности жертвуем на благо новой свободной России…». Текст резолюции свидетельствует о том, что ее составляли рядовые моряки. Очевидно, они навязали подобное решение и офицерам своего корабля^[485].

Можно предположить, что движение за полный отказ от «старорежимной» наградной системы возникла под влиянием различных пропагандистских текстов революционного подполья: радикальная политическая традиция считала все ордена и медали атрибутом самодержавия. В 1917 г. эта позиция нашла отражение в различных публикациях. Так, например, листовка, изданная газетой «Великие дни» (Рязанская губерния), с презрением отзывалась о боевых наградах: «Одураченных солдат называют „христолюбивым воинством“, и за храбрость платят им ленточками и разными побрякушками, завоеванную же землю берут себе»; «Солдату вместо всяких дешевых висюлек следовало бы заплатить хорошую пенсию на всю жизнь»^[486].

В этих условиях и в офицерской среде появились слухи о полной ликвидации системы орденов. В ответ на тревожные запросы с мест Морской главный штаб сообщал 11 мая: «О ношении орденов распоряжений нет, но практически носят или только ордена с мечами, или ленточки по английскому образцу»^[487]. Подобная практика ношения наград свидетельствовала об изменении отношения к орденам. Можно предположить, что ношение орденов могло спровоцировать уличный конфликт.

Весной 1917 г. Центральный комитет Балтийского флота, похоже, еще не высказался в принципе против традиционной системы награждений. В протоколе заседания № 12 содержится следующее постановление: «… просит все местные флотские комитеты прислать свои мнения по вопросу о награждении чинов флота Георгиевскими крестами и медалями»^[488]. Однако движение за полную отмену старой наградной системы, начавшееся на некоторых кораблях, получало со временем и поддержку влиятельных выборных организаций. Съезд моряков Балтийского флота 11 июня принял следующую резолюцию в которой заявлял, что «… наилучшей наградой для каждого воина должно служить чувство исполненного долга перед Родиной и принципиально считает ненужными награды Георгиевскими крестами, медалями и другими знаками отличия. Съезд считает, что все это должно отойти в область предания, но все боевые отличия, совершенные частями, кораблями и отдельными лицами, должны быть занесены на страницы истории, и имена героев записаны на мемориальной доске в Морском министерстве»^[489].

Итак, уже в июне 1917 г. выборные представители одного из важнейших соединений российских вооруженных сил выступали за полную отмену старой наградной системы, которая воспринималась ими как символ «старого строя». Они отражали определенное настроение многих своих избирателей. Можно с уверенностью предположить, что носители подобного сознания воспринимали объединения и съезды Георгиевских кавалеров как знаки «старого режима» и символы наступления контрреволюции, а политические заявления этой организации лишь укрепляли их в этом мнении. Изменение отношения к союзу Георгиевских кавалеров особенно ярко проявилось на Черноморском флоте. Первоначально объявления местного отделения союза печатались в газете Севастопольского совета, по-видимому, он считался дружественной организацией. Однако в августе и в особенности после выступления генерала Л.Г. Корнилова союз стал восприниматься как один из главных отрядов контрреволюции. Бывший потемкинец эсер Марченко даже заявил 31 августа на заседании Севастопольского совета: «Все Георгиевские кавалеры — контрреволюционеры». Матросы эскадренного миноносца «Керчь» в своей резолюции от 7 сентября требовали «разгона Георгиевских кавалеров и разоружения их, так как главный союз кавалеров остался на стороне Корнилова», а команда миноносца «Дерзкий» призывала «немедленно упразднить союз заблудших георгиевских кавалеров»^[490]. Резолюций такого рода в это время принималось немало.

При подобном негативном отношении к орденам возложение Керенским Георгиевского креста на могилу лейтенанта Шмидта в Севастополе воспринималось частью моряков как кощунство, как оскорбление памяти борцов за свободу: «…Тайно посещает могилу и вместо венка возлагает царские кресты, которые выдавались палачам Шмидта в 1905 году». В мемуарах же участников событий действия Керенского описывались также и как недостойное подражание традициям «старого режима»: «…По примеру царей, он возложил Георгиевский крест на могилу лейтенанта Шмидта»^[491]. Если людей консервативных убеждений оскорбляло посмертное награждение революционера боевой наградой, то носителей революционной традиции, примыкавших к разным политическим партиям, коробило присвоение «старорежимной» награды герою восстания. В отношении к этому эпизоду проявилось отрицание тактики политического компромисса, предлагавшейся Керенским. Сочетание старой и новой символических систем, предлагавшееся им, воспринималось как недопустимая эклектика людьми разных политических взглядов.

По-видимому, движение за отказ от наград на флоте усилилось осенью, особенно сильно это проявлялось на Балтике. Матросы тех соединений, которые еще недавно гордились своими наградами, стали отказываться от орденов и медалей. Хорошо информированный капитан 1-го ранга И.И. Ренгартен 13 октября сделал запись в своем дневнике: «На миноносцах минной дивизии, где после операции была просьба увеличить общее число представлений к наградам, теперь идет движение в пользу отказа от наград»^[492].

Между тем награждения боевыми орденами и медалями продолжались и после прихода большевиков к власти. Так, 3 ноября, приказом по Балтийскому флоту № 335 за мужество и храбрость, проявленные в боях за остров Моон с 1 по 6 октября, двое офицеров Ревельского батальона смерти были награждены орденом Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость»^[493].

Требования матросов о ликвидации «старорежимной» наградной системы первоначально лишь отчасти были выполнены большевиками. Так, 10 ноября 1917 г. был принят декрет Всероссийского Центрального Исполнительного комитета и Совета народных комиссаров «Об уничтожении сословий и гражданских чинов», упразднявший все существовавшие ордена и медали. Однако, как ни странно, награждения производились и в последующие дни. Так, 22 ноября вышел приказ по морскому ведомству, подписанный Ф.Ф. Раскольниковым (Ильиным), комиссаром Морского генерального штаба, которым утверждалось пожалование орденами группы морских офицеров. Только 28 ноября Морская коллегия постановила впредь до выработки новых положений о прохождении службы офицерских и воинских чинов флота и морского ведомства всякие производства и награды временно приостановить^[494]. Лишь затем отмена орденов и медалей была распространена и на армию (очевидно, что для моряков вопрос о наградах представлял более острую политическую проблему, поэтому в морском ведомстве он решался ранее). Военно-революционный комитет при Ставке Верховного главнокомандующего 30 ноября принял «Положение о демократизации армии». Один из пунктов этого документа гласил: «Офицерские и классные чины, звания и ордена упраздняются и впредь выдача орденов не разрешается, ношение орденов отменяется, кроме Георгиевских крестов и медалей, которые носить разрешается»^[495].

Однако некоторые местные органы власти интерпретировали данный документ по-своему. Так, военный отдел Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии 4 декабря направил директиву всем Советам, комитетам, штабам, учреждениям и управлениям. На основании постановления Военно-революционного комитета Ставки он доводил до сведения всех воинских чинов и войск Финляндии, что с этого числа упраздняются все наплечные и другие знаки отличия и ордена^[496]. Как видим, в данном случае никаких исключений не делалось и для Георгиевских крестов и медалей. Возможно, это объясняется тем, что матросы Балтийского флота и ранее выступали за полное отрицание старой наградной системы. Наконец, Народный комиссариат имуществ республики принял постановление, опубликованное 9 января 1918, которым упразднялся Капитул орденов, существовавший до революции при Министерстве императорского двора^[497].

Очевидно, среди большевиков и их союзников первоначально не существовало единого мнения в отношении традиционной системы наград, партийная пресса не была инициатором соответствующей кампании. Можно предположить, что некоторые сторонники Октября считали возможным частично использовать некоторые ордена и медали и при новом строе. Однако окончательный выбор все же был сделан в пользу отрицания старой системы наград. Движение за полную ликвидацию орденов и медалей, инициированное неизвестными активистами Балтийского флота, увенчалось успехом.

Ордена старой России получили новую жизнь на территориях, контролируемых белыми. Хотя часть генералов полагала, что за подвиги в Гражданской войне неэтично награждать боевыми орденами, на практике имели место награждения даже Георгиевскими орденами и медалями. А командование Северо-Западной армии награждало старыми российскими наградами английских и американских офицеров^[498]. Старые награды, в том числе и Георгиевские кресты, использовало и военное министерство Грузинской республики^[499].

Революция сразу же повлияла на внешний вид солдат и моряков. Так, матросы принимавшие участие в революционном движении в Гельсингфорсе и Кронштадте, либо меняли ленточки на своих бескозырках, либо вовсе снимали их^[500]. Тем самым они, по-видимому, хотели избежать возможных преследований за свои действия в случае поражения революции.

После переворота облик военнослужащих поменялся, они получили значительно больше возможностей для изменения своей внешности. Так, приказ № 31 командующего флотом Балтийского моря от 14 марта гласил: «Впредь до выработки устава внутренней службы разрешаю офицерам, матросам и солдатам вверенной мне флотилии брить усы и носить волосы по своему усмотрению»^[501]. Однако с уверенностью можно предположить, что этот приказ уже фиксировал новую послереволюционную реальность, а в других соединениях солдаты и матросы стали менять свои прически, не дожидаясь никаких приказов.

Революция сразу же отразилась и на форменном платье. Придворные лакеи, прислуживавшие теперь членам Временного правительства в Зимнем дворце, были лишены блестящих ливрей и облачались в серые куртки без гербовых пуговиц. Капельдинеры Мариинского театра также сняли свои ливреи и выходили на работу в простых пиджаках с белыми повязками на левом рукаве^[502].

Студенты Горного института постановили снять со своих форменных тужурок металлические наплечные знаки и отправить их «на нужды обороны»^[503]. Изменился и облик служащих государственных учреждений, и уж совсем не походили на петербургских чиновников служащие новых министерств, созданных после Февраля. Корреспондент одной иностранной газеты, проходивший по Невскому проспекту в пять часов дня, не мог первоначально объяснить одновременное появление на улице большого числа небрежно одетых молодых людей с портфелями. Лишь через некоторое время он сообразил, что это «новые чиновники», возвращающиеся домой со службы. Однако все же серьезный конфликт разгорелся, когда известный социал-демократ Н.Д. Соколов, назначенный сенатором, отказался надеть мундир с «эмблемами рабства» — речь шла о форменных пуговицах с имперской символикой — и явился в Сенат в обычном штатском костюме. Внешний вид нового сенатора вызвал резкие протесты со стороны его коллег, демарш Соколова оживленно обсуждался в чиновном мире столицы^[504]. Да и сами члены Временного правительства совершенно не соответствовали традиционным представлениям о руководителях государства. «…Одеты они были более чем небрежно и походили скорей на рабочих, чем на интеллигентных людей», — вспоминал адмирал, хорошо знавший образ жизни и манеры поведения представителей высшей власти дореволюционной России. Сходной была и реакция британского военного атташе полковника А. Нокса, когда во время официального приема он случайно взглянул на обувь новых министров: «Какая необычная коллекция ботинок!»^[505].

Но особенно разительными были изменения в военной форме одежды. Приказом по Балтийскому флоту от 14 марта указывалось, что при увольнении в город военнослужащие могут выходить в форме по своему желанию. В то же время этот документ взывал к самосознанию революционных матросов и солдат: «Чистота и опрятность одежды составляют личную гражданскую обязанность каждого человека»^[506].

Обладатели всех видов военной формы должны были задуматься об ее революционном преобразовании. Британский посол докладывал в Лондон уже 3 марта, что «…солдаты срывают императорские эмблемы». А итальянский посол при Румынском королевском дворе 13 марта сообщал своему правительству о распоряжениях, полученных русскими войсками Румынского фронта: «Здесь получен приказ снять с мундиров царские знаки отличия, короны и прочее»^[507].

С начала Февральской революции особое значение приобрел вопрос о погонах, прежде всего об офицерских знаках различия. Погоны были давним и привычным символом власти. Для офицеров погоны являлись важнейшим элементом формы, знаком принадлежности к элитарной корпорации. Почетный характер золотых погон порой по-своему расшифровывали рядовые солдаты и матросы, которые воспринимали их не только как знак различия звания и определенного рода оружия, а как знак принадлежности к привилегированному сословию, к высшей касте. От них отличали «березовых офицеров», носивших серебряные погоны. Бывший моряк вспоминал: «На „Азии“ (учебном корабле. — Б.К.) служил в чине поручика с березовыми погонами и с красным просветом Ребров… по специальности минный офицер-торпедист. Офицеры дворянского сословия носили золотые погоны с черным просветом и получали зарплату в несколько раз больше простого смертного, поручика, выходца из простого народа. <…> Для получения дворянского звания необходимо прослужить в царском военно-морском флоте 25 лет безупречной службы в чине офицера, тогда только присваивают дворянское сословие с ношением золотых погонов…». Матросы, например, не считали офицеров «по Адмиралтейству» «настоящими» офицерами и противопоставляли их морским офицерам-«желтопогонникам», которые носили золотые наплечные знаки различия^[508].

Соответственно, во время различных бунтов и восстаний погоны становились объектом атаки повстанцев. Так, например, на броненосце «Потемкин» в 1905 г. матросы срывали с морских офицеров их золотые погоны. «Обеспогонивали» восставшие и жандармов на берегу. Но что означали эти действия? По крайней мере, в некоторых случаях участники событий расшифровывали их как разжалование своих противников, как нежелание признавать их статус командира^[509].

В 1917 г. «обеспогонивание» порой имело такой же смысл. В начале марта в Шлиссельбурге толпа сорвала погоны и кокарду с полицейского исправника, возражавшего против освобождения уголовных из тюрьмы: тем самым его лишали власти и звания^[510]. Можно предположить, что данный полицейский мог бы некоторое время сохранить свой чин и свои погоны, если бы не был «разжалован» толпой, возмущенной его «старорежимными» действиями.

Когда в дни Февральской революции в Таврический дворец привели бывшего военного министра, генерала от кавалерии В.А. Сухомлинова, то разъяренные солдаты, считавшие его изменником, чуть не учинили самосуд. Генерала не без труда спас А.Ф. Керенский. Однако с Сухомлинова сорвали погоны, хотя позднее он утверждал, что сам их снял по требованию толпы. В этом случае толпа действовала согласно своеобразному патриотическому коду поведения: генерал считался преступником и предателем, поэтому он и лишался знаков почетного отличия. Снятие погон становилось знаком позорного увольнения с военной службы. Методом самосуда в данном случае была осуществлена символическая казнь. В некоторых слухах «обеспогонивание» Сухомлинова приобретало дополнительную символическую нагрузку: погоны с него якобы сорвал некий «делегат» Преображенского полка, первого полка российской армии. «Обеспогонивали» и некоторых других офицеров, арестованных в дни Февраля. Солдат-фронтовик писал: «В других полках… без всякого суда арестовывали некоторых офицеров и срывали с них погоны»^[511]. Можно предположить, что и в данном случае солдаты лишали недостойных, по их мнению, арестантов почетного знака различия и власти.

В Ревеле во время манифестации в честь революции группа штатских, по всей видимости рабочих, атаковала капитана 1-го ранга П.В. Гельмерсена и сорвала с него погоны. Матросы вступились за своего командира и силой доставили виновников происшествия на корабль. Штатские должны были принести извинения и собственноручно пришить знаки различия на форму офицера в присутствии всей команды. Совет рабочих и воинских депутатов Ревеля также вынес специальное постановление, осуждавшее виновников конфликта. Нам точно неизвестны мотивы действий лиц, напавших на офицера, однако очевидно, что и для данной группы матросов, и для депутатов Совета погоны в это время продолжали оставаться почетным знаком различия^[512].

Наплечные знаки различия первоначально вовсе не противоречили символическому осмыслению свершившегося переворота. Показательно, что на многих красных знаменах, созданных вскоре после Февраля, встречаются фигуры солдат, символизирующих революционную армию. Они изображаются в погонах, а порой цвет погон и петлиц позволяет даже определить конкретный полк^[513].

Некоторые гражданские и военные чины даже в этой кризисной ситуации пунктуально соблюдали установленную форму одежды. Когда видный деятель конституционно-демократической партии Ф.И. Родичев, назначенный министром по делам Финляндии, прибыл в Гельсингфорс, то его на перроне встретили чиновники, генералы и адмиралы в подобающей форме, многие в треуголках и со шпагами^[514].

Однако от военнослужащих, имевших на погонах царские вензеля, нередко требовали их удаления: символы старого режима оскорбляли противников монархии. Уже в дни восстания некоторые флигель-адъютанты императорской свиты, солдаты и казаки личной охраны Николая II избавлялись от царских вензелей на своих погонах и украшали себя красными бантами. То же происходило и в других городах: 2 марта в Севастополе комендант крепости контр-адмирал М.М. Веселкин вынужден был по требованию агрессивно настроенной толпы снять вензеля ненавистного «Николашки» со своих свитских погон. Но и в пределах одного и того же города отношение к обладателям погон с вензелями и поведение последних могло быть различным. Некий депутат Городской думы Севастополя 5 марта фактически обвинил начальника штаба Черноморского флота контр-адмирала С.С. Погуляева: «А не находите ли вы своевременным снять ваши желтые аксельбанты как принадлежность к царской свите и заменить ваши погоны с белой короной на другие? Вам известно, что корона пала, и она может только вызывать раздражение у матросов?». Адмирал и в этой непростой обстановке счел возможным ответить: «Я сниму их только тогда, когда законная власть мне прикажет»^[515].

Требование удаления вензелей также подтверждало сохранение почетного статуса самих погон в глазах части сторонников революции. Отставной генерал В. Г. Глазов записал в своем дневнике 3 марта: «Говорят, что на улицах полный порядок, но солдаты с публикой уничтожают все, где имеется шифр И[мператора] Николая»^[516]. Впрочем, порой офицеры явно преувеличивали опасность и действовали с опережением, избавляясь от опасных символов «старого режима»: командующий железнодорожным полком в Ставке генерал С.А. Цабель явился на построение без вензелей, хотя нижние чины его части в то время еще их сохранили. П.Н. Врангель даже утверждал впоследствии, что он постоянно ходил пешком по улицам Петрограда в своей генеральской форме с вензелями наследника и за все время не имел ни одного столкновения, не без презрения отзывался он об опасливых генералах и офицерах. Однако борьба с вензелями все же имела место, что отражалось на дисциплине в армии. В такой обстановке 8 марта Верховный главнокомандующий генерал М.В. Алексеев разрешил снять вензеля и аксельбанты. А 22 марта приказом военного ведомства 12-й Гренадерский Астраханский императора Александра III полк был переименован в 12-й Гренадерский Астраханский, вензельная шифровка на погонах заменялась литерой «А». Наконец, 4 апреля военный и морской министр А.И. Гучков отдал приказ № 181 по военному ведомству об удалении накладных вензелей Николая II с погон шефских частей и подразделений. В тот же день был отдан и приказ № 182 — об удалении вензелей бывшего императора с эфесов вновь производимого холодного оружия. В некоторых частях эти преобразования вызывали конфликты: офицеры, а порой и солдаты, не хотели отказываться от привычной традиционной формы своих полков^[517].

Особенно болезненно воспринимали изменение своих погон учащиеся ряда военных учебных заведений, хотя именно они из-за своей формы становились порой объектом атак революционной толпы. Питомец элитарного Пажеского корпуса, отказавшийся снять вензель с погон, был даже сброшен в канал и утонул. Его соученик вспоминал: «Через неделю нам всем было велено снять с эполет золотую царскую монограмму „Н II“. Я как можно дольше уклонялся от выполнения этого распоряжения и не из какой-то особой верности Государю, а по эстетическим соображениям. Возможно, стоит добавить, что многие из мальчиков настолько отождествляли себя с монархией, что расставание с эполетами казалось им чуть ли не предательством»^[518].

Погоны создавали возможность для небольших политических демонстраций самого разного толка: их обладатели «украшали» знаки принадлежности к вооруженным силам России, демонстрируя свои взгляды. Воспитанники Псковского кадетского корпуса демонстрировали верность монархии, продевая белые платки под погоны^[519]. Некоторые же солдаты и даже офицеры украинского происхождения украшали свои знаки различия желто-голубыми лентами. И это происходило не только на территории малороссийских губерний. Начальник сухопутных войск, подчиненных командующему флотом Балтийского моря, инспектировавший артиллерийские позиции Свеаборгской крепости 5 и 7 августа, был поражен видом капитана, имевшего на левом погоне ленточку украинских национальных цветов. В своем приказе он специально отмечал этот случай как совершенно недопустимый^[520]. В то же время многие военнослужащие «революционизировали» свои погоны — прикалывали к ним красные банты, обшивали красной материей (первое время многие офицеры с большим или меньшим успехом пытались бороться с этой революционной модой, распространявшейся среди их подчиненных). Даже чины московского жандармского дивизиона, приспосабливаясь к революционной действительности, обвязали вокруг своих погон огромные красные банты^[521]. Некий же представитель революционного Кронштадта даже явился в штаб Балтийского флота, одетый в офицерскую тужурку с нашитыми на рукавах (сбоку, а не на плечах) адмиральскими золотыми погонами. Тем самым подчеркивался его высокий и, вместе с тем, протестный, революционный статус. Экзотический костюм инсургента дополняли треуголка и офицерская сабля^[522].

Появлялись и новые образцы погон и других знаков различия, в которых использовалась революционная символика. Военнослужащие создававшихся в 1917 году ударных частей носили на рукаве черно-красный шеврон. В приказе Верховного главнокомандующего генерала А.А. Брусилова эта символика объяснялась так: «Красный… символ борьбы за свободу… черный… указание на нежелание жить, если погибнет Россия». Черно-красная тесьма нашивалась на белые погоны 1-го женского батальона. Погоны таких же цветов стали знаком различия солдат и офицеров Корниловского ударного отряда, а затем сочетание черного и красного цветов стало символом корниловцев в годы Гражданской войны^[523]. Революционная символика повлияла на форму элитных частей российской армии, а затем и на форму Белого движения.

Но то же цветовое сочетание использовалось и иными политическими силами. Еще 9 апреля на заседании Совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта обсуждался вопрос о создании «национальной Красной гвардии», подчиненной исключительно Исполнительному комитету Совета. Предполагалось, что военнослужащие этого сводного отряда будут иметь форму своих частей с погонами красного цвета, на которые наносился бы черным трафарет «К. Г.». Впрочем, предложение о введении особых новых погон было после прений отвергнуто^[524]. Однако сам факт того, что в Гельсингфорсе, ставшем вскоре одним из центров «погонной революции», на заседании Совета был поставлен вопрос о введении новых погон, весьма показателен: эти знаки различия не считались в то время явным символом монархии. Интересно также, что инициаторы предложения считали Совет вправе ввести новые наплечные знаки различия. Показательно, что они, подобно создателям ударных частей, использовали красный и черный цвета.

Через некоторое время погоны вообще, а офицерские погоны в особенности, стали восприниматься многими как символ старого режима, подлежащий немедленному уничтожению. Погоны не соответствовали символическому осмыслению переворота, борьбу с ними стимулировал и эгалитарный дух «Приказа № 1», отменившего отдание чести вне службы. Но и без данного приказа солдаты и матросы переставали порой приветствовать старших по званию — именно так, по их мнению, и следовало вести себя в условиях революции. Например, в Севастополе уже 2 марта многие военнослужащие не отдавали честь, однако после проведения парада в честь революции (см. главу I) там вновь на некоторое время вернулись к приветствию старших по званию^[525]. Вопрос об обязательном приветствии был необычайно важен и для солдат, и для офицеров, и также провоцировал многочисленные конфликты. Исполнительный комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов настаивал на отмене отдания чести^[526]. Отмену отдания чести солдаты Петроградского гарнизона считали важным завоеванием революции. В своих резолюциях они требовали распространения этого положения на всю армию. Во многих частях русской армии и флота бывшие нижние чины повели свою борьбу с погонами и приветствиями старших по званию. Солдаты рассуждали: «Честь отдается погону, установленному царем: царя-батюшки нет — не надо и погон, а тогда не надо и отдания чести». Другие же «ссылались» на пример других стран. «Ведь ни в одном конституционном государстве честь не отдается…», — с уверенностью писал 10 марта некий солдат в Петроградский совет. Комитет 15-го Сибирского стрелкового полка 15 марта постановил: «Устранить отдание чести, вставание во фронт и команду „смирно“ как на службе, так и вне службы. Команда „смирно“ отдается только как предварительная во время занятий… принудительное отдание чести ограничивает свободу взаимных отношений между офицерами и солдатами, а потому и недопустимо». Под давлением солдат некоторые Советы, подобно Витебскому, рассматривали требования офицеров об отдании чести как наступление на права солдат^[527].

Некоторые радикальные интеллигенты считали борьбу солдат против отдания чести вполне оправданной. Так, инженер П.А. Пальчинский, игравший большую роль в событиях Февральской революции, с уверенностью предположил, что его собеседник, известный химик генерал В.Н. Ипатьев, имевший репутацию прогрессивного человека, сочувственно отнесется к отмене традиционного военного приветствия. Пальчинский был весьма удивлен, услышав отрицательный ответ^[528]. Для многих же офицеров традиционное приветствие было символом военного порядка, и они требовали точного соблюдения устава, даже порой угрожая солдатам оружием. Так, 5 марта в гарнизоне г. Гжатска произошел инцидент: солдат не отдал чести прапорщику, оскорбленный офицер стрелял, ранил солдата и еще двух штатских, после чего сам был убит патрулем. Порой же офицеры-службисты не довольствовались и отданием чести: солдат 35-пехотного запасного полка ефрейтор Романенко был наказан арестом за то, что отдал офицеру честь, но не стал при этом во фрунт^[529].

Временное правительство первого состава не желало полностью отказаться от традиционного воинского приветствия, однако в сложившихся условиях не решалось и открыто выступить в его защиту. Первоначально предполагалось объявить по морскому ведомству, что в городе вне строя и службы отдание чести не обязательно, но во время исполнения служебных обязанностей следовало отдавать честь старшим по званию. Руководители морского ведомства, по-видимому, пытались использовать аналогичное соглашение, уже достигнутое командованием Ревельской базы и представителями команд и частей базы. Об этом проекте уже было сообщено и в штаб Черноморского флота^[530]. Однако и морской министр, и адмиралы понимали, что на некоторых базах Балтийского флота такой приказ имеет мало шансов быть выполненным. В то же время многие представители армейского командования категорически требовали сохранения традиционного ритуала приветствия, считая его основой воинской дисциплины. Генерал-лейтенант А.С. Лукомский писал военному и морскому министру: «Отдание чести совершенно отменить недопустимо, ибо этим будет внесен полный раскол между офицерской и солдатской средой и будет постоянной причиной для возникновения на этой почве целого ряда крупных недоразумений. <…> Считаю относительно отдания чести установить лишь взаимное приветствие, отменив отдание чести, становясь во фрунт»^[531]. Поэтому приказ министра А.И. Гучкова по морскому ведомству № 5 от 5 марта фактически оставлял этот вопрос открытым. Он гласил: «Вопросы об отдании чести, ввиду их сложности, будут разъяснены дополнительно приказом»^[532].

Но в некоторых соединениях командование под давлением революционных организаций отменяло отдание чести. Так, 6 марта Исполнительный комитет Совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта постановил: «Временно, впредь до издания Временным правительством соответствующего закона, отдание чести воинскими чинами господам офицерам — вне строя и службы отменяется». На следующий день вице-адмирал А.С. Максимов, командующий флотом Балтийского моря, распубликовал приказ № 6. В приказ было включено постановление Исполкома с резолюцией командующего «К исполнению»^[533].

Однако приказ Верховного главнокомандующего генерала М.В. Алексеева № 8 от 15 марта требовал обязательного отдания чести, отменяя, впрочем, становление во фрунт в районе действующей армии. Приказ подчеркивал, что «обязательное для всех взаимное отдание чести служит символом единения между всеми чинами Российской армии». Правительство создало специальные комиссии, предназначенные для рассмотрения проектов преобразований в армии и на флоте. Был создан проект документа, который уже в марте был опубликован в прессе как «Декларация прав солдата». Один из пунктов «декларации» гласил: «Всякое отдание чести, как отдельными лицами, так и командами в строю и вне строя, отменяется»^[534]. Командование протестовало против «декларации», военный и морской министр А.И. Гучков отказывался ее подписать, но в условиях революции и любая газетная публикация могла восприниматься как официальный документ и как призыв к немедленным действиям. Солдаты отказывались отдавать честь, ссылаясь на публикации прессы.

Вопрос об отдании чести стал поводом для серьезных конфликтов и в Черноморском флоте, который в это время стоял на оборонческих позициях и, в целом, контролировался еще командованием. Приказ Алексеева от 15 марта был объявлен 30 марта приказом по флоту, но встретил серьезные возражения со стороны комитетов. Командование Черноморским флотом направило специальный запрос в Ставку Верховного главнокомандующего. Ответ генерала А.И. Деникина, начальника штаба Верховного главнокомандующего, направленный 6 апреля, гласил: «Вопрос об отдании чести может быть разрешен только приказом военного министра. Такого приказа не было, и потому отдание чести является обязательным для всех военнослужащих». Командование флота направило этот ответ в Севастопольский совет^[535]. Однако это не положило конец спорам вокруг приказа. Уже 11 апреля судовые комитеты сразу нескольких кораблей Черноморского флота выразили свое отрицательное отношение к отданию чести. Комитет линейного корабля «Екатерина Великая» сообщал в Севастопольский совет, что приказ Алексеева «не принят» на корабле, чтение приказа было встречено командой «бурным протестом». А комитет эскадренного миноносца «Лейтенант Шестаков» отмечал «неудобство и стеснение как для матросов и солдат, так и для офицеров, происходящее от отдания чести» и рекомендовал окончательно отказаться от приветствия, а также разрешить офицерам носить вне службы штатское платье. Комитет же транспорта «Кронштадт» настаивал на скорейшем созыве общего собрания судовых и войсковых комитетов Севастополя для обсуждения этого вопроса^[536]. Как, видим, вопрос об отдании чести был связан с вопросом о форме и о ношении штатской одежды. Сам вид погон провоцировал появление проблемы приветствия.

Вскоре вокруг погон возникло множество новых конфликтов, особенно остро они протекали в военном флоте. Первоначально и многие моряки вовсе не воспринимали наплечные знаки различия как нечто чуждое новому строю. Погоны, например, носили моряки во время погребения жертв революции в Петрограде (никакие «старорежимные» символы во время этой революционной церемонии, безусловно, были недопустимы). В погонах запечатлены и матросы, депутаты Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов^[537]. Очевидно, знаки различия были тогда вполне совместимы с их положением активистов революционного времени.

Но уже в это время часть моряков воспринимала погоны как ненавистные царские эмблемы. Подобное отношение к знакам отличия проявилось прежде всего в Кронштадте. И здесь в дни переворота гражданская казнь предшествовала казни реальной: матросы сорвали погоны с ненавистного им адмирала Р.Н. Вирена (по другим данным Вирен сам отстегнул погоны по требованию восставших кронштадтцев). Это, по свидетельству очевидцев, стало сигналом к его убийству^[538].

В Кронштадте восставшие сразу же начали арестовывать всех офицеров (часть из них была освобождена затем своими командами и частями). При арестах офицеров заставляли снимать погоны. Матрос учебно-минного отряда так описывал сцену задержания полковника Броуна (ранее он был неизвестен автору, в квартиру офицера повстанцы попали случайно): «„Вам эти погоны придется снять“, — сказали мы полковнику. Это был новый исовершенно неожиданный удар, вызвавший в нем чувство борьбы между гордостью и страхом. — „Я ношу их сорок лет, прошу оставить.“ — Но мы его не просили, а требовали, и это он быстро понял. Он в ту же секунду порывисто снял мундир, попросил у нас ножик, быстро срезал погоны с мундира, подошел к вешалке, срезал погоны и с шинели, забросил их на полку вешалки, а сам торопливо одел мундир и шинель без погонов»^[539].

Лишение знаков различия становилось в Кронштадте и символом присоединения к восставшим, именно так стали отличать «своих» офицеров, поддержавших революцию, от офицеров «вражеских». «От офицеров, присоединившихся к нам, потребовали, чтобы они разоружились и сняли погоны, они с радостью исполнили требование революционеров», — вспоминал участник движения. Корреспондент «Правды» писал: «Немногие офицеры, выпущенные на свободу, были лишены оружия и погон». Иначе, разумеется, оценивали ситуацию сами офицеры. Капитан 2-го ранга В.В. Руднев 8 марта сообщал в Главный морской штаб: «Офицерам свободным нельзя ходить в погонах, которые срываются, очевидно, худшими элементами из экипажа». На 20 марта такая ситуация сохранялась, из Морского Генерального штаба сообщали в Ставку верховного главнокомандующего о ситуации в Кронштадте: «Офицеры еще ходят без погон и престиж их менее, чем в остальных частях флота»^[540]. Офицеры, служившие на базе, не имели никаких знаков различия, и современник мог отличить младших по званию чинов лишь по их молодости и «простоте обращения»^[541]. В Кронштадте все офицеры также обезоруживались, у них отбирали не только огнестрельное оружие, но и кортики, палаши, шашки, полагавшиеся им при ношении некоторых видов формы. Кронштадтский матрос-большевик вспоминал: «И на флоте, и в гарнизоне с первых же дней Февральской революции была осуществлена выборность командного состава сверху донизу. Ношение погон было запрещено»^[542]. Другой мемуарист не так категоричен: «Бросалось в глаза, что почти все матросы и солдаты были без погон. Многие из них демонстративно не приветствовали начальство, а последнее делало вид, что не замечает этого». Некий офицер, прибывший в Кронштадт, сразу же ощутил себя чужаком: «…Почувствовал сразу, что все взгляды солдат и матросов обращены на мои погоны»^[543]. По-видимому, в армейских частях данное решение действительно не проводилось последовательно: на современных фотографиях можно увидеть порой кронштадтских солдат в погонах. В погонах изображены на фотографиях даже некоторые члены Президиума Исполкома Кронштадтского совета. Однако моряки крепости, похоже, все сняли наплечные знаки различия, а некоторые уже в первые месяцы революции снимали и кокарды со своих головных уборов.^[544]

Исследователям не удалось обнаружить никакого специального решения относительно погон, принятого местными революционными организациями и органами власти, никакая политическая партия не вела соответствующей агитации. Стихийные действия матросов и солдат во время восстания положили начало новым местным традициям ношения формы одежды.

Восставшие матросы заставили и гардемаринов Морского инженерного училища императора Николая I, расположенного в Кронштадте, снять свои погоны. Ворвавшиеся в училище моряки требовали и удалить ленточки с именем ненавистного императора: «В погонах на улицу не выходить! Николая с фуражек содрать!»^[545]. Реальную обстановку в Кронштадте вынуждены были учитывать и представители командования. Начальник Морского инженерного училища императора Николая I уже 7 марта отдал специальный приказ. Он предлагал «всем господам офицерам и гардемаринам впредь до наступления более спокойного времени в Кронштадтской крепости и до особого распоряжения не носить погон, а господам гардемаринам сверх того предлагаю снять и ленточки с фуражек». Можно предположить, что ленточки с монархическим названием училища особенно раздражали революционную толпу. Гардемаринам следовало также выходить в город без палашей. Но наступало время отпусков и пасхальных каникул, и начальник училища отдал новый приказ, касающийся формы одежды отпускников, покидающих крепость и остров. За пределами Кронштадта им следовало иметь погоны, но без вензелей Николая I. На ленточках они также должны были иметь надпись «Морское инженерное училище», но без слов «императора Николая I». Однако в самом Кронштадте гардемарины должны были ходить в бушлатах без погон^[546].

Вопрос о погонах стал предметом специального рассмотрения Кронштадтского совета военных депутатов уже 17 марта, когда поступило заявление о разрешении военному инженерному училищу надеть погоны без вензеля «Н». Совет постановил дать подобное разрешение. Затем поступило предложение о разрешении носить погоны и офицерам Кронштадта. Однако председатель Совета, молодой армейский офицер меньшевик И.А. Красовский, «от имени всего офицерства» просил «не надевать на них погоны». Он заявил, что «офицеры с радостью наденут погоны тогда, когда их выработает новая революционная армия». Это заявление было встречено аплодисментами депутатов^[547]. Можно предположить, что Красовский пытался предотвратить опасный конфликт: вряд ли бы многие кронштадтские матросы в то время примирились бы с восстановлением офицерских погон. Самому Красовскому этот демарш не помог: уже 20 марта он был смещен со своего поста под давлением радикально настроенных депутатов^[548].

Морские офицеры Кронштадта также меняли свою форму одежды, покидая базу. Британский военный атташе полковник Нокс сообщал 31 марта (13 апреля): «Офицерам в Кронштадте не разрешается носить знаки различия. Морской офицер из крепости, прибывший сюда вчера, утверждает, что он надел свои погоны в поезде». Даже комендант Кронштадта сообщал командующему Петроградским военным округом, что он надевает погоны, только входя в штаб округа^[549].

Вопрос о погонах затрагивали и представители действующей армии, посещавшие Кронштадт. Порой они критиковали революционные порядки, сложившиеся в крепости. Делегат 6-й армии заявил: «По воспитанию военному снятие погон является [наказанием] хуже штрафа». Обращаясь к депутатам Кронштадтского совета, он просил: «Наденьте на них солдатские погоны, не разделяйте от высокого звания солдата». Позицию же Совета выразил большевик А.М. Любович: «Мы знаем, что погоны выражают иерархический принцип, мы же считаем нормальным лишь технические подразделения. Вопрос этот к тому же не так уж спешен. Мы принялись сначала за организационную жизнь, за устройство полного порядка, а на досуге рассудим и о погонах»^[550]. Любович точно выразил мотивы противников погон: они отрицали иерархический принцип, наиболее явным символом которого в вооруженных силах были погоны.

Как видим, после Февраля появилась особая, «кронштадтская» форма, отличная от формы всех других гарнизонов. При этом следует иметь в виду, что влияние наиболее радикальных политических партий в Кронштадте в начале марта не было значительным. Утверждали даже, что слово «большевик» там первоначально было «запрещено» произносить. Делегацию же большевиков Выборгской стороны, прибывшую в крепость, там первоначально ждала весьма прохладная встреча^[551]. Между отрицанием старой формы и политическими партийными пристрастиями существовала, наверное, некая связь, но она не была прямой. Приверженность ряда активистов революции радикальной символике становилась важным ресурсом политической мобилизации крайне левых партий, но требовалось время и усилия для использования этого ресурса.

Так, среди моряков Ревельской базы преобладали оборонческие настроения, отношения между матросами и офицерами складывались там первоначально значительно лучше, чем в Гельсингфорсе и тем более в Кронштадте. Однако вопрос о форме довольно рано возник и там. Уже 11 марта адмиралы В.К. Пилкин и Д.Н. Вердеревский, старшие морские начальники в Ревеле, направили специальное послание морскому министру: «Ввиду обострения вопроса об эмблемах и формах, имеющих отношение к прежней династии, настоятельно необходимо внесение правительством изменений. Срочный вопрос — цвет кокард, которые большинством закрашиваются красной краской. Для устранения возникающих по этому поводу столкновений отдаем до разъяснения соответствующий приказ, но на очереди короны, погоны, ордена. В ожидании распоряжений действуем по усмотрению». Действительно, в тот же день после консультаций с местным флотским комитетом командование Ревельской базы отдало приказ № 3: «Закрасить в красный цвет центральную часть кокарды». Моряки, желавшие изменить цвета кокарды, указывали, что «черный и желтый — цвет свергнутого строя»^[552]. Как видим, командование самой благополучной, относительно дисциплинированной морской базы Балтийского флота было вынуждено идти навстречу стихийному движению матросов и, действуя вопреки всем юридическим актам, менять форму. Показательно и упоминание о погонах и орденах — эти неизбежные конфликты, по мнению адмиралов, лишь откладывались, но не разрешались.

На главной базе Балтийского флота, в Гельсингфорсе, по крайней мере, на некоторых кораблях, у офицеров также изымали не только огнестрельное, но и холодное оружие^[553]. Но первоначально вопрос о погонах здесь не стоял так остро, как в Кронштадте. На фотографиях, изображающих похороны жертв революции в столице Финляндии, можно видеть и матросов, и офицеров в погонах^[554]. Вряд ли бы и здесь на такой торжественной церемонии революционеры потерпели бы «старорежимные» символы, очевидно, они не считались таковыми. Но вскоре и в Гельсингфорсе и Свеаборге не только матросы, но и солдаты стали снимать свои погоны. Командующий флотом вице-адмирал А.С. Максимов отмечал в послании главнокомандующему Северным фронтом стихийный характер этого движения: «Снятие погон началось в сухопутных и морских частях помимо комитетов и общего собрания депутатов и без приказа»^[555].

Механизм распространения «антипогонной» эпидемии на Балтийском флоте сложно реконструировать. Но можно предположить, что ангиофицерская риторика, содержавшаяся в пропаганде различных социалистических партий, этому способствовала. Культ героев, «борцов за свободу», павших во время Первой российской революции, включал и обличения их противников, «палачей-офицеров»: «Трусливое офицерство, ярые вдохновители гнета, карьеристы, мечтающие только о чинах и мишуре». Именно такое представление об офицерах могли получить читатели брошюры, изданной военной организацией партии социалистов-революционеров в Ревеле в 1917 г.^[556] И в этом, и в других случаях тактическая позиция партии эсеров, проводившей сравнительно умеренную политику, нередко противоречила ее пропаганде, ее политике памяти, ее коммеморативным акциям. Подобное же отношение к офицерам могло вызвать прямые действия, направленные против «офицерской мишуры».

Большинство офицеров стремилось сохранить погоны, привычные и почетные знаки различия, однако определенная часть командного состава выступала за решительный отказ от старой формы. Депутаты Государственной Думы, посетившие Балтийский флот, сообщали, что офицеры «усиленно просят изменить их форму, сделав ее мало отличающейся от формы матросов. Они указывают на то, что форма сильно мешает матросу смотреть на офицера как на старшего товарища»^[557]. Очевидно, речь шла лишь о какой-то части офицеров. Но некоторые представители командного состава флота по собственной инициативе снимали погоны. Уже в начале апреля морской офицер, входивший в состав делегации Балтийского флота, которая посетила Юго-Западный фронт, не носил погон. П.Е. Дыбенко вспоминает реакцию фронтовиков, офицеров Заамурской бригады: «Неужели у вас все без погон? Нет, себя мы разжаловать не дадим»^[558].

Особенно остро конфликт протекал во второй бригаде линейных кораблей Балтийского флота, где шла усиленная агитация за снятие с офицеров и кондукторов погон, а с унтер-офицеров нашивок как ярких отличий «старого режима». Когда командующему флотом донесли об этом, он объявил, что немедленно снесется с правительством по вопросу об изменении формы всего личного состава флота, при этом гарантировал, что новая форма будет без погон. Однако ситуация обострялась, ждать правительственного решения было уже нельзя. Однажды унтер-офицеры флагманского корабля эскадры сняли свои нашивки, команда волновалась и требовала, чтобы офицеры и кондуктора также немедленно сняли свои погоны. В этой ситуации даже консервативно настроенный командир 2-й бригады линейных кораблей, капитан 1-го ранга Г.О. Гадд, должен был как-то реагировать. Первоначально он созвал членов судовых комитетов и попытался разъяснить им ситуацию. Члены комитетов согласились с тем, что для проведения реформы правительством необходимо какое-то время. Но и комитеты не контролировали стихийные волнения матросов, офицерам угрожало новое избиение. Тогда Гадд приказал поднять сигнал: «Ввиду предстоящего изменения формы, предлагаю офицерам и кондукторам бригады снять погоны, а унтер-офицерам — нашивки». Когда же все корабли ответили на сигнал, то и командир снял свои погоны. О своих чувствах он вспоминал так: «За мной наблюдали. Но, кажется, ни один мускул не дрогнул на моем лице, хотя меня и душили слезы…»^[559].

Некоторые мемуаристы утверждали, что примерно в то же время борьба с погонами началась и на Черноморском флоте. «13-го апреля матросы перестали отдавать офицерам честь, и стали срывать с них погоны. Центральный военный исполнительный комитет совместно с командующим поспешил издать приказ о снятии погон», — вспоминал матрос линейного корабля «Императрица Екатерина Великая» («Свободная Россия»)^[560]. Пока не удалось обнаружить источники, подтверждающие свидетельство мемуариста, возможно, его подвела память. Однако, бесспорно, что и среди личного состава главной базы Черноморского флота нарастали «антипогонные» настроения.

В Гельсингфорсе же состоялось бурное обсуждение вопроса о погонах на специальном собрании морских и сухопутных офицеров. Некоторые высшие офицеры неожиданно оказались ярыми противниками старой формы. Морские офицеры вспоминали, что старый генерал-лейтенант К.А. Алексеевский, командовавший Свеаборгской крепостной артиллерией, а с 10 апреля исполнявший также и должность коменданта крепости, сорвал с себя погоны и бросил их на пол со словами: «Довольно… я не могу больше носить царских погон: они давят мне плечи… Если вы думаете, что они для меня что-нибудь значат, то жестоко ошибаетесь…». Можно предположить, что на часть пехотных и артиллерийских офицеров выступление их начальника произвело известное впечатление. Полковник же корпуса гидрографов А.Е. Ножин даже топтал «позорные эмблемы» прошлого. Он якобы кричал: «Эта проклятая эмблема царской власти жжет меня… Я всегда стыдился этой ливреи и краснел за нее, встречая товарищей — борцов за свободу…». Возможно, авторы подобных заявлений стремились обратить на себя внимание представителей Гельсингфорсского совета, присутствовавших на заседании. И Ножин, и Алексеевский сами были депутатами Совета. Ножин заведовал в Исполкоме Совета делами печати и редактировал некоторые первые номера «Известий», а генерал Алексеевский даже порой председательствовал на заседаниях Совета^[561]. Многие возмущенные офицеры решительно протестовали против подобных заявлений, в ответ Ножин якобы угрожал им расправой. Делегаты, посланные данным собранием, обратились к командующему Балтийским флотом, который уже знал о случаях насилия по отношению к офицерам. Он также снял свои погоны и заявил, что издает приказ об их уничтожении. После этого и собрание офицеров, во избежание новых эксцессов, приняло резолюцию — немедленно снять погоны и надеть нарукавные нашивки^[562].

Упомянутый приказ по Балтийскому флоту начали передавать 15 апреля в 16.00. Максимов сообщал в Морской Генеральный штаб, помощнику морского министра и в штаб Северного фронта: «Ввиду настойчиво выраженного стремления подчиненных мне команд флота снять внешние отличия формы, напоминающей старый строй, мною отдан следующий приказ: 15 апреля 1917 года, № 125. Ввиду того, что форма воинских чинов напоминает по наружности старый режим (!), предлагаю во всех подчиненных мне воинских частях теперь же снять погоны и заменить их нарукавным отличием, образец которых будет объявлен дополнительно». В телеграмме главнокомандующему армиями Северного фронта и флота Балтийского моря, которому Максимов был подчинен с 4 апреля, указывалось, что инициатива снятия погон исходила от «команд флота и армии»^[563].

Флаг-капитан по оперативной части флота капитан 2-го ранга И.И. Ренгартен записал 15 апреля в своем дневнике: «По телефону из Гельсингфорса новость: офицеры снимают погоны. Меня это задело мало, но ломаю себе голову: зачем это унижение. Зачем оно нужно. Я с ужасом думаю о последствиях»^[564]. Эти опасения оправдались сразу же. В Гельсингфорсе объявление приказа повлекло новые эксцессы. Сторонники «обеспогонивания» офицеров стали считать свои действия чуть ли не «уставными» и с возросшим энтузиазмом приступили к решению этой задачи прямо на центральных улицах столицы Финляндии. И.И. Ренгартен затем записал в свой дневник: «Командующий флотом и комендант крепости издали приказы, и это было приведено в исполнение… Но и при этом сделали уличный беспорядок: улицы Гельсингфорса полны груд матросских и солдатских погон — они снимают их с себя и друг с друга и бросают на мостовую. Со встречных офицеров, еще не знавших о приказе, тоже снимали погоны — вообще, это было явное желание унизить… живущий здесь отставной генерал пришел в свою комнату (он носит штатское) и увидел: с кителя содраны погоны, пуговицы и Георгиевский крест, и все это брошено на пол… Явное желание оскорбить»^[565].

Иначе описывает снятие погон матрос-большевик Н.А. Ховрин. В своих воспоминаниях он упоминает некое заседание Гельсингфорсского совета: «Как-то на трибуну поднялся унтер-офицер и начал говорить о взаимоотношениях матросов и солдат с командирами. Он правильно доказывал, что натянутые отношения, переходившие порой в прямую вражду, складывались годами. Но корень всех зол он видел в знаках различия. По его мнению, стоит только спороть их — и взаимоотношения улучшатся.

— Так снимем же товарищи знаки различия! — воскликнул унтер-офицер и тут же сорвал нашивки со своей формы.

Его жест был встречен аплодисментами. В зале многие начали „с мясом“ отдирать свои лычки. К вечеру сотни матросов, вооружившись ножницами, вышли на улицы срезать погоны у офицеров. Командный состав кораблей отнесся к этому делу довольно спокойно, но приезжие офицеры сопротивлялись.

Конечно, такие „мероприятия“ не способствовали улучшению отношений между рядовыми и командирами»^[566].

В раннем же варианте своих воспоминаний Ховрин несколько иначе описывает ситуацию: «Наши офицеры уже смирились, и если кого из них останавливали, то они не сопротивлялись. Но приезжающие офицеры, попадавшие в такое положение, чувствовали себя очень плохо»^[567].

Возможно, мемуарист задним числом смешивает воедино несколько событий, происходивших в различные дни. Однако его воспоминания передают тот дух ожесточения, который сопровождал борьбу с погонами.

Итак, главная база Балтийского флота стала местом новой антиофицерской акции, которая вовсе не способствовала укреплению авторитета командного состава. Следует отметить, что влияние большевиков в Гельсингфорсе в это время не было еще значительным, распространение партийной прессы встречало противодействие, ходили слухи о планах погрома редакции газеты «Волна», а на некоторых кораблях, ставших затем «большевистскими», сторонников Ленина в то время угрожали выбросить за борт. Утверждали даже, что матросы линейного корабля «Петропавловск» подумывали об артиллерийском обстреле линкора «Республика», имевшего репутацию «большевистского». Некоторые же молодые большевики-матросы совершенно серьезно задавали на партийных собраниях вопрос о том, является ли Ленин германским шпионом^[568]. Можно предположить, что антипогонное движение охватило широкие массы матросов и солдат, большей частью беспартийных, которые в то время голосовали за меньшевистские и эсеровские оборонческие резолюции.

15 апреля в 20.40 контр-адмирал В.К. Пилкин, начальник 1-й бригады крейсеров Балтийского моря, базировавшейся на Ревель, направил в штаб флота послание: «Прошу указать время, с которого новая форма офицеров заменяет старую. Необходимо знать для одновременного исполнения всеми офицерами. И также, какие должны быть наружные знаки отличия». Ему отвечал начальник штаба флота контр-адмирал Д.Н. Вердеревский: «Наружные нарукавные знаки отличия вырабатываются, и по выработке будут сообщены. Приказ комфлота номер 125 в Гельсингфорсе уже исполнен». Возможно, впрочем, в это время сам Максимов, получивший сведения о новых эксцессах, пытался притормозить распространение своего приказа, указав предельный срок исполнения приказа. В 22.30 последовало новое указание командующего флотом: «Приказ номер 125 принять к исполнению 18 апреля [в] 24 часа, к которому времени будет прислано описание нарукавных отличий»^[569]. Но к этому времени процесс «обеспогонивания» был уже необратим.

Приказ командующего бурно обсуждался на флоте, некоторые офицеры согласились снять свои почетные и привычные знаки различия лишь после настойчивых уговоров старших по званию, стремившихся предотвратить новые конфликты. Без погон морские офицеры чувствовали себя неловко — они напоминали друг другу курьеров Морского министерства, которые не имели никаких знаков различия на своих кителях^[570]. К тому же многие офицеры считали приказ незаконным: Максимов явно превысил свои полномочия, вопрос об изменении формы одежды относился к компетенции министра и Временного правительства. Собрание инженеров-строителей крепости имени Петра Великого обратилось 16 апреля к командованию с телеграммой следующего содержания: «Получен приказ о снятии погон, отданный комфлотом без ссылки на приказ Временного правительства. Понимая значение дисциплины, мы подчинились этому приказу, но просим подтвердить таковой, а до введения и постройки новой формы разрешить носить штатское платье. Ответ ждем немедленно»^[571]. Исполнительный комитет Союза морских офицеров Ревеля также принял специальную резолюцию: «16 апреля на улицах происходили безобразные сцены срывания погонов с офицеров, солдат и матросов их товарищами». Исполком Союза соглашался с самой необходимостью изменения формы, отмечал, что этот вопрос давно поднимался «начальством и отдельными офицерами», но решительно протестовал против способов осуществления этой меры. В результате офицеры оказались вовсе без формы, а многие матросы воспринимали отмену погон как полное уничтожение «служебного старшинства» на флоте^[572].

Приказ Максимова обсуждался в и войсковых комитетах. Совет воинских депутатов Моонзундской позиции 16 апреля принял следующее постановление: «…Предложить немедленно привести в исполнение этот приказ, а металлические пуговицы и погоны собрать для военных нужд»^[573]. Как видим, Совет использовал приказ и для того, чтобы отказаться от «старорежимных» пуговиц, одновременно проводилась и патриотическая акция.

Однако распространение приказа на флоте было связано и с новыми серьезными эксцессами. На военно-морских базах и на кораблях матросы часто узнавали о нем раньше, чем офицеры. В этой ситуации любой носитель погон мог восприниматься как контрреволюционер. Погоны силой срезали даже с моряков, прибывавших в города и на базы с судов, на которые приказ еще не поступил из-за ледохода. В Ревеле любой офицер мог оказаться объектом неожиданной атаки нижних чинов, срывавших погоны прямо на улицах. При этом пострадали и те офицеры армии, к которым этот приказ вообще не имел отношения. Утверждалось даже, что один сухопутный полковник, отказавшийся снять погоны и оказавший сопротивление, был убит^[574].

Об остроте конфликта в Ревеле свидетельствует телеграмма начальника Минной дивизии капитана 1-го ранга А.В. Развозова от 16 апреля: «Приказом комфлота сняты погоны у воинских чинов, подведомственных ему частей, а потому все прибывающие в Ревель должны быть без погон. Прошу во избежание недоразумений извещать об этом всех офицеров, выезжающих из Петрограда». Председатель же Союза морских офицеров Ревеля капитан 1-го ранга Б.П. Дудоров, даже прямо просил дать соответствующие распоряжения коменданту Балтийского вокзала в Петрограде, чтобы последний предупреждал всех едущих в Ревель воинских чинов о снятии погон во избежание эксцессов^[575]. Можно с уверенностью предположить, что посылке этих телеграмм предшествовали какие-то острые конфликты, имевшие место на ревельском железнодорожном вокзале.

Борьба с погонами и кокардами в Ревеле продолжалась несколько дней. Местный Совет флотских депутатов 19 апреля осудил насильственное срывание погон. В той же резолюции указывалось на необходимость сохранения старых кокард, окрашенных в красный цвет, они считались «достойными украшения фуражки свободного воина». Однако, по-видимому, акции по обеспогониванию продолжались (очевидно, жертвами нападений вновь стали армейские офицеры, к которым приказ не относился) и 21 апреля Советом была принята новая резолюция: «Продолжающие срывать погоны будут рассматриваться как противники свободы»^[576].

В Ревеле влияние большевиков в это время было еще более слабым по сравнению с Гельсингфорсом. Однако, как видим, борьба с погонами приобрела здесь особенно свирепый характер. Очевидно, что политическая радикализация проявлялась не только в переходе на позиции наиболее левых социалистических партий. Конфликты вокруг символов позволяли придать этому процессу иное оформление.

Свидетелем событий на этой базе стал британский морской офицер командор Ф.А. Кроми, командовавший соединением английских подводных лодок, базировавшихся в Ревеле. Он сообщал в Лондон, что приказ Максимова о снятии погон был получен поздно в субботу 15-го. Кроми упоминал о «неприятных» сценах на улицах, когда с русских офицеров, не знавших о существовании приказа, срезали «священные» для них погоны. «Опрометчивый и поспешный» приказ Максимова не прибавил, по мнению английского моряка, командующему популярности в офицерской среде. Однако Кроми высказал предположение, что адмирал пытался таким образом предотвратить некий заговор среди матросов: на 1-е мая (18-го апреля старого стиля) якобы тайно планировалась массовая акция по обеспогониванию офицеров^[577]. Очевидно, британский офицер пересказывал слухи, которые передавали его российские коллеги. Возможно, за этими слухами и стояли какие-то факты, — в некоторых городах России прилюдное лишение офицеров погон стало элементом праздника 1 мая. Во всяком случае можно предположить, что слухи такого рода влияли на решение адмирала Максимова.

«Обеспогонивание» происходило не только на военно-морских базах и в портовых городах Балтики. Утром 16 апреля на платформе пограничной железнодорожной станции Белоостров трое матросов, вооруженных ножом, срезали погоны с прапорщика флота. Публика, по преимуществу финская, с ужасом наблюдала за их действиями, а русский рабочий, машинист Морского госпиталя, пытавшийся протестовать, был даже подвергнут «личным оскорблениям»^[578].

Генерал Н.В. Рузский, главнокомандующий армиями Северного фронта, которому командующий Балтийским флотом был в это время подчинен, направил в Ставку Верховного главнокомандующего протест против действий своего подчиненного: «Полагаю, что всякое изменение формы одежды должно быть актом, исходящим от правительства, и не может быть установлено частными распоряжениями. Прошу соответствующего выяснения этого вопроса сношением с Временным правительством». В столице же руководители морского ведомства с ужасом и раздражением наблюдали за развитием «погонной революции» на Балтийском флоте. Сохранилось несколько вариантов ответа на телеграмму Максимова. 16 апреля командующего флотом извещали, что «вопрос о замене (в ранней редакции — „снятии“. — Б.К.) наплечных отличий иными по образцу иностранных республиканских флотов уже ранее предрешен был Временным правительством. В Гламоре (Главном морском штабе. — Б.К.) уже разработан проект новых нарукавных отличий, который будет введен в ближайшие дни, о чем поставлю Вас в известность». В одном из вариантов ответа содержится фраза «Так, считая вопрос общим для всех флотов, прошу остановить». Однако эта фраза была зачеркнута и в окончательный текст ответа адмиралу Максимову она не вошла. Очевидно, и в Главном морском штабе поняли необратимость происходящего^[579].

К этому времени Максимов был вынужден сделать новый шаг. 16 апреля в 18.50 он сообщал в Генеральный морской штаб: «О разработке проекта Гламором новых нарукавных отличий мне не было известно. Вынужден был обстановкой принять решительные меры, отменить старую форму и выработать новые отличия. Считаю, что нужно их, быть может, с малыми поправками принять, так как по этой схеме Балтийский флот уже отличия надел». Резолюция одного из руководителей морского ведомства на послании Максимова гласила: «Ответить: Приказ минмора об отличиях на рукавах вместо погон вышел»^[580].

Упомянутый Максимовым приказ по Балтийскому флоту, датированный 16 апреля (№ 126), гласил: «Впредь до выработки общей для всего флота формы одежды предлагаю: 1. Офицерам иметь нарукавные отличия по прилагаемому чертежу. 2. Кокарды временно закрасить в красный цвет до тех пор, пока не будут выработаны фуражки нового образца с новыми эмблемами. 3. Шарф отменить. 4. Пуговицы с орлами, по мере возможности, заменить пуговицами с якорем. 5. На оружии уничтожить вензеля». К приказу прилагалась таблица нарукавных знаков различия, ими стали галуны, количество и ширина которых соответствовали званию офицерских чинов флота и морского ведомства. Так, например, мичманы и поручики имели один средний галун с завитком и один узкий без завитка. У адмиралов, генералов и высших чиновников морского ведомства — один средний галун с завитком и два широких без завитка, а звание обозначалось пятиконечными звездами, прикреплявшимися выше галунов. Соответственно, у контр-адмирала — одна звезда, у вице-адмирала — две, у адмирала — три^[581].

В тот же день, 16 апреля, военный и морской министр А.И. Гучков тоже отдал, наконец, приказ за № 125, согласно которому все виды погон в военно-морском флоте изымались из употребления «в соответствии с формой одежды, установленной во флотах всех свободных стран». Политическая уступка, ставшая следствием массового движения, представлялась как насущная республиканская реформа. В то же время те матросы, которые инициировали борьбу с погонами, могли ощущать себя победителями и образцовыми гражданами. Офицеры же, пытавшиеся погоны защищать, могли восприниматься, в лучшем случае, как политически неграмотные обыватели, которые не понимают принципы организации «флотов свободных стран». В некоторые соединения этот документ поступил 17-го, указывалось на необходимость спешного его выполнения: «Приказ привести в исполнение, по возможности сегодня», — гласила телеграмма, полученная штабом начальника речных сил на Дунае^[582]. Косвенно это свидетельствовало о той напряженности, которая царила в штабах накануне праздника 1 мая. По-видимому, решение об издании приказа было принято внезапно, под давлением событий на Балтийском флоте. Спешка сказалась и на тексте приказа. «…Приказ был разработан в 20 минут, тем и объясняется его непродуманность», — утверждал офицер, служивший в центральном аппарате морского ведомства^[583].

Текст приказа Гучкова был близок к тексту приказа Максимова № 126: «Впредь до окончательной выработки… в установленном порядке» новой формы, вводилась замена погон галунами, отмена шарфов, уничтожение вензелей на оружии, закрашивание середины кокарды в красный цвет (затем интендантскому ведомству было дано распоряжение о производстве соответствующих кокард). Возможно, выход приказов был согласован, либо они основывались на каком-то общем источнике. Но весьма вероятно, что составители приказа по морскому ведомству просто использовали приказ по Балтийскому флоту. Впрочем, сами руководители министерства разъясняли, отвечая на запросы, что приказ по флоту и морскому ведомству «совпал с приказом адмирала Максимова». Новые знаки различия в обоих приказах также большей частью совпадали, существовали лишь небольшие расхождения, касающиеся ширины галунов у некоторых чинов. В приказе Гучкова, например, нашивки мичмана описывались так: один широкий галун с завитком и один узкий — без завитка^[584].

Адмирал А.С. Максимов вскоре распорядился внести соответствующие дополнения и изменения, согласовывая свои приказы с приказом по морскому ведомству, т. е. меняя указания относительно количества и ширины галунов (приказ по Балтийскому флоту от 27 апреля).

В приказе Гучкова по военному ведомству от 17 апреля (№ 225) содержалось разрешение на время войны генералам не носить лампасов на шароварах и цветной подкладки (отворотов) на пальто (генерал в шинели с красной шелковой подкладкой был одним из символов «старого режима»). В качестве причины называлась дороговизна и недостаток цветных приборных сукон на рынке. Но показательно, что подобный приказ появился в то же время, когда менялась морская форма. Можно предположить, что таким образом высшим военным чинам предоставлялась возможность несколько демократизировать свой «старорежимный» облик, раздражавший революционных активистов.

Приказом морского министра № 150 от 21 апреля во флоте вводилась и «капитанка» — новая офицерская фуражка «американского» типа с плоским и прямым козырьком, а овальная офицерская металлическая кокарда старого образца заменялась шитой широкой кокардой с якорем и звездой. Разрешалось, впрочем, донашивать фуражки старого образца со старыми кокардами, в этом случае черный цвет внутреннего щитка кокарды заменялся красным. Судя по фотографиям того времени, младшие морские офицеры с большей охотой обзаводились новыми фуражками и кокардами. При этом старшие по возрасту и по званию моряки продолжали носить головные уборы старого образца^[585]. Возможно, они попросту стремились избегать лишних расходов. Показательно, что адмиралы облачились в новую форму, очевидно статус не позволял им поступать иначе.

Сложилась ситуация, когда командование Балтийского флота под угрозой разрастающегося давления масс продиктовало, фактически навязало правительству введение новой формы для всего личного состава морского ведомства. Генерал А.И. Деникин приводит приказ адмирала Максимова о снятии погон как пример самостоятельного решения командующими «принципиальных военно-государственных вопросов»^[586]. Показательно, что вождь Белого движения совершенно игнорировал характер и размах массового и стихийного движения за снятие погон, он не упоминал о той опасности, которой подвергались в то время многие офицеры. Новая морская форма была введена революционным путем, хотя и без руководства со стороны революционных политических партий.

В других флотах Балтийский флот порой рассматривался в это время как очаг анархии и разложения, знаком чего был отказ балтийцев от традиционных символов и ритуалов, подобные обвинения в их адрес выдвинул и командующий Черноморским флотом адмирал А.В. Колчак. Матросы-балтийцы пытались возражать, утверждая, что они являются сторонниками дисциплины, но дисциплины нового типа. Команда балтийского крейсера «Россия» 9 мая приняла обращение к морякам-черноморцам. Оно гласило: «Адмирал Колчак видел лишь людей тыла, он видел в отмене отдания чести, титулования и снятия погон упадок дисциплины и потерю боевой способности. Разве почести, погоны и титулование есть боеспособность?»^[587].

Первоначально предусматривались и нарукавные знаки различия для матросов. Уже вечером 17 апреля чины морского ведомства ознакомили членов комиссии под председательством члена Государственной Думы Н.В. Савича, созданной для рассмотрения преобразований на флоте, с соответствующим проектом и получили ее одобрение (показательно, что никаких возражений не выдвинули и радикально настроенные матросы, представлявшие в этой комиссии рядовых моряков Кронштадта и Гельсингфорса). Матросов военного флота должен был отличать и красный якорь на левом рукаве — члены комиссии предложили сделать этот знак обязательным для всех моряков, включая офицеров и кондукторов^[588]. Специальная комиссия не позже 20 апреля разработала соответствующий проект приказа по Морскому министерству (любопытно, что по этому проекту флотские унтер-офицеры должны были бы иметь на левом рукаве красную пятиконечную звезду диаметром один дюйм)^[589].

Приказ этот, однако, так и не был распубликован, ибо он не получил одобрения со стороны выборных организаций Балтийского флота. Руководители морского ведомства настойчиво требовали от штаба флота поддержки проекта матросской формы: «Ввиду желательности скорейшего введения нарукавных отличий матросов в Черноморском, Беломорском и Сибирском флотах, прошу содействовать ускорению ответа…». Командование же Балтийского флота ждало решения выборных флотских организаций, но 10 мая Центробалт решительно выступил против любых знаков различия для матросов: «…Общая форма для всех матросов должна быть одинакова, без всяких нашивок и нарукавных знаков». Эту резолюцию штаб Балтийского флота без каких-либо комментариев препроводил в Морское министерство^[590]. Адмиралы не могли решить вопрос о форме без одобрения влиятельной организации самого мощного флота, а тем более вопреки ей. Данный эпизод наглядно иллюстрирует ситуацию двоевластия, установившуюся в военно-морском флоте. В итоге военных моряков должен был отличать лишь красный вышитый якорь на левом рукаве (приказ по морскому ведомству № 142 от 21 апреля). Приказ о ношении красного якоря был дисциплинированно воспроизведен в приказах по соединениям военно-морского флота^[591]. Но и его носили далеко не все, на фотографиях тех лет нам не удалось обнаружить ни одного матроса в такой форме.

Флотских унтер-офицеров теперь можно было узнать только по боцманским дудкам, которые они должны были надевать при заступлении в почетный караул (по крайней мере этого требовали от них издававшиеся приказы)^[592].

Информация о приказе Гучкова № 125 уже поступила в войска, но его полный текст первоначально не был еще известен. Это создавало почву для разных его интерпретаций и неизбежно приводило к новым конфликтам. Ходили слухи, что снять погоны должны не только моряки, а все военнослужащие. Капитан 1-го ранга А.Д. Бубнов, флаг-капитан Морского штаба Верховного главнокомандующего, в телеграмме от 18 апреля просил «как можно скорее и шире» распространить текст в печати: «Приказ получил широкое распространение и на почве распространения, если оно не получит широкой огласки в печати, могут возникнуть серьезные недоразумения»^[593]. Само такое послание свидетельствовало о масштабах и сложности проблемы.

Между тем «погонная революция», казалось, готова была охватить и столицу страны. В Петроградский совет поступила информация о том, что в городе какие-то неизвестные люди срывают погоны с офицеров. Этот факт был осужден Советом: в обращении Исполнительного комитета утверждалось, что обеспогонивание осуществляют некие делегаты, прибывшие из Кронштадта. По другим сведениям, сама атмосфера слухов, в которой проходила подготовка изменения формы, способствовала эксцессам такого рода. Исполнительный комитет Петроградского совета сообщал частям гарнизона, что он считает совершенно недопустимым срывать погоны с офицеров и солдат, и просил разъяснить это всем воинским чинам. Текст обращения Совета включался в полковые приказы^[594].

Очевидно, что командиры частей столичного гарнизона считали его актуальным и важным. Показательно, что в данном документе упоминаются и солдаты — вероятно, кто-то стремился к ликвидации погон и в армии.

Возможно, для слухов о полной отмене погон имелись некоторые основания. В проекте телеграммы Главного морского штаба от 17 апреля указывалось: «Касаясь до чинов военного ведомства, то о таковых приказа Временного правительства не было и не имеется предложения, но должны у всех оставаться погоны защитного цвета»^[595]. Можно предположить, что рассматривался вопрос и об отмене золотых и серебряных офицерских погон в армии, но окончательное решение все же принято не было.

О конфликтах вокруг армейских погон на улицах столицы сообщал и приказ командующего войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенанта Л.Г. Корнилова от 17 апреля за № 168. Он гласил: «…Никаких распоряжений относительно изменения формы одежды сухопутных войск, неношения погон и установления других знаков об обозначении чинов я ни от Временного правительства, ни от военного министра неполучал. Лица, позволяющие себе срывать или срезывать погоны офицеров и солдат, подлежат задержанию как провокаторы, вызывающие рознь в армии»^[596]. По-видимому, и командующий округом, и Петроградский совет опасались, что во время празднования 1 мая (18 апреля старого стиля) погоны послужат либо причиной, либо поводом для новых конфликтов. Однако уже после праздника, 29 апреля (старого стиля) по Петроградскому военному округу был отдан приказ, разрешающий в частях округа с 1 мая ношение защитных погон^[597]. Возможно, защитные погоны воспринимались в данной ситуации как некий компромисс, они не выглядели так вызывающе, как золотые и серебряные знаки различия.

Но обеспогонивание, по-видимому, имело место в день праздника, об этом сообщал своему начальству американский военно-морской атташе. По его наблюдениям, 1 мая (18 апреля старого стиля) российские офицеры вообще предпочитали не показываться на улицах^[598]. На фотографических же снимках, изображающих шествие Гвардейского экипажа, и матросы, и офицеры запечатлены без погон. В провинции также имели место эксцессы. На многие корабли приказ о снятии погон поступил лишь днем 18 апреля, например в вахтенном журнале тральщика № 2, который находился в Архангельске, соответствующая запись была сделана в 11.30 этого дня. Директива начальника штаба Черноморского флота от 17 апреля требовала «приказ привести в исполнение по возможности сегодня». Но порой такой возможности не представлялось. Офицер Черноморского флота так вспоминал о приказе Гучкова: «Этот приказ пришел в Николаев накануне 1 мая, дня, который новое правительство объявило чуть ли не национальным праздником. У большинства офицеров фактически не было времени, чтобы изменить форму. Матросы и чернь нападали на офицеров, срывая у них погоны, всячески оскорбляя и унижая при этом. Все это происходило публично, среди бела дня, поскольку все уже знали, что любое поношение офицерского достоинства остается безнаказанным». В Севастополе в этот день также от офицеров на улицах требовали снятия погон^[599].

Беспокойство тех адмиралов и офицеров, которые опасались конфликтов вокруг погон в дни праздника, оправдалось. С другой стороны, обстановка принятия приказов и распространения их сама по себе могла способствовать возникновению конфликтов. Все же представляется, что действия адмирала Максимова и министра Гучкова были вынужденными, но оправданными, в противном случае флот ждали бы потрясения, вопрос о погонах спровоцировал бы иные конфликты в военно-морском флоте, которые пока удавалось отложить.

В день праздника в войсках распространялся приказ уже по военному ведомству № 2980, отданный Гучковым 17 апреля. В нем военнослужащим российской армии сообщалось об изменении формы во флоте. Специально оговаривалось, что «эти изменения не относятся до чинов сухопутной армии и военно-сухопутного ведомства, в форме коих погоны служат не только отличительным признаком отдельных войсковых учреждений и огромной армии, особенно в боевой обстановке, но являются и видимым почетным знаком высокого звания воина, офицера и солдата, почему и существует во всех сухопутных армиях республиканских стран».

ОБРАЗЫ ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИМВОЛИКА

Обложка журнала. На обложке изображен солдат в форме лейб-гвардии Волынского полка. Запасной батальон полка восстал 27 февраля 1917 года. Полк имел репутацию «первого революционного»

Памятник Александру III в дни революции. Монумент на Знаменской площади, украшенный красным флагом, стал одним из символов революции в Петрограде. Другим знаком перемен стал студент с повязкой Гражданской милиции. Почтовая открытка. 1917

Одним из символов Февральской революции стало изображение Таврического дворца с неестественно большим красным флагом. Почтовая открытка. 1917

Детский рисунок. На рисунке изображены события февраля 1917 г. в Москве. 1917

Один из проектов нового государственного герба. 1917

Петропавловская крепость, бывшая «русская Бастилия», изображается как символ «новой жизни»: над ней водружен красный флаг, над крепостью встает «солнце свободы». По воле художника солнце встает на севере. Почтовая открытка. 1917

«ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ» ДВУГЛАВОГО ОРЛА

Открытка: «Свободная Россия свободной армии». Для художника двуглавый орел, освещенный «солнцем свободы», продолжает оставаться национальным символом России. Однако короны заменены старинными шлемами, а держава и скипетр — мечом и свитком с надписью «Просвещение». Свободную армию символизирует воин с красным стягом

Кредитный билет Центрального Исполнительного комитета Советов Сибири. Август 1918

Новая Российская Государственная печать. Почтовая открытка. 1917

ДВУГЛАВЫЙ ОРЕЛ КАК СИМВОЛ «СТАРОГО РЕЖИМА»

«Свобода» венчает лавровым венком русского солдата, уничтожающего двуглавого орла. Последнего не спасает даже отсутствие корон. Почтовая открытка. 1917

Новое знамя войсковой части. Женщина в национальном костюме, символизирующая «Освобожденную Россию», уничтожает двуглавого орла, который в данном случае олицетворяет «старый режим». 1917

СТАРЫЕ И НОВЫЕ СИМВОЛЫ В УСЛОВИЯХ РЕВОЛЮЦИИ

Февральская революция в Петрограде.

Сожжение царских эмблем у Аничкова дворца. Фотография. 1917

«Праздник свободы» в провинции. Служащие Всероссийского земского союза в местечке Волжин, Виленской губернии, приветствуют 5 марта зарю новой жизни. Искры. 1917. № 12 (26 марта). С. 91. Национальный флаг и красные флаги мирно соседствуют. Фотография. 1917

КУЛЬТ «БОРЦОВ ЗА СВОБОДУ»

Манифестация делегатов Всероссийского съезда офицерских депутатов на Марсовом поле 14 мая 1917 г. Искры. 1917. № 20 (28 мая). С. 159. Фотография 1917

Перезахоронение останков лейтенанта П.П. Шмидта и его товарищей. Гробы на борту крейсера «Принцесса Мария». 1917

РЕВОЛЮЦИОННАЯ СИМВОЛИКА И ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ. КРОНШТАДТ. 1917

Отпевание матросов, погибших во время Февральской революции в Кронштадтском соборе. В собор внесены красные флаги. Фотография. 1917

Могила матросов, погибших во время Февральской революции. Кронштадт. Революционные и религиозные символы соседствуют. Фотография. 1917

Прием медалей и орденов в Петроградском Совете. Фотография. 1917

Матросы линейного корабля «Петропаловск» на демонстрации. Большинство моряков одеты опрятно, однако единообразие формы отсутствует. Многие сняли кокарды с бескозырок. Фотография. Гельсингфорс. Лето 1917

Обложка пасхального номера иллюстрированного журнала. 1917

Пасхальные почтовые открытки. 1917

Фрагменты картины А.И. Вахрамеева. «Жгут орлов» (1917)

Картина И.В. Владимирова (1918?)

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КРАСНОГО ФЛАГА ВЕСНОЙ 1917

«Заем свободы». Плакат Б.М. Кустодиева. 1917

Обложка журнала. 1917. Солдаты революционизируют все элементы своей формы: кокарды и пряжки выкрашены в красный цвет или обернуты красной материей

«Заем свободы». Открытка А.И. Кравченко. 1917

«Заем свободы». Открытка П. Кузнецова. 1917

РЕВОЛЮЦИОННЫЕ СИМВОЛЫ В МАССОВОЙ КУЛЬТУРЕ

Почтовая открытка (1917). Открытка «Нам не надо златого кумира, ненавистен нам царский чертог!». Преуспевающий булочник, бывший поставщик императорского двора, символизирует политический оппортунизм эпохи. Под красным флагом и с пением «Рабочей Марсельезы» он топчет свою собственную вывеску

Открытка: «Отречемся от твердого знака, прочь, долой букву ять навсегда!» Гимназист с красным флагом, изменивший слова «Рабочей Марсельезы», символизирует борьбу со «старым правописанием». Реформа правописания проводилась Временным правительством и вызвала большую полемику в обществе. Впоследствии «старые» буквы превратились в политический символ

Афиша кинофильма. 1917

РЕВОЛЮЦИЯ И МОРСКАЯ ФОРМА

Командующий флотом Балтийского моря вице-адмирал А.С. Максимов. Адмирал не имеет знаков различия своего ранга, его китель украшен орденом и красным бантом. Фотография. Апрель 1917

Группа русских морских офицеров во главе с адмиралом A.B. Колчаком в Нью-Йорке. Фотография. 1917.

РЕВОЛЮЦИЯ И ФОРМА ОДЕЖДЫ

Торжественные похороны казаков, погибших в Июльские дни. Петроград, 15 июля 1917 г., фотография. За спиной А.Ф. Керенского стоит его морской адъютант, который не рискнул одеть летнюю форму даже во время такой церемонии. Военнослужащие, находящиеся в нескольких шагах от военного министра, не заботятся о соблюдении формы одежды

Московское государственное совещание (август 1917 г.). Фотография. Морской адъютант А.Ф. Керенского в новой летней форме

РЕВОЛЮЦИОННАЯ МОДА В ВООРУЖЕННЫХ СИЛАХ

Рис. Ре-ми (Н.В. Ремизова). Новый сатирикон. № 37. 1917

Б.М. Кустодиев. «Матрос и милая». Линогравюра. 1926

В.Б. Станкевич. Подпоручик, комиссар Временного правительства при главнокомандующем войсками Северного фронта. Фотография (1917)

А.Н. Пепеляев. Полковник. В мае 1918 г. поднял антибольшевистское восстание в Томске. С августа 1918 г. командующий Средне-Сибирским корпусом. Фотография (1918)

КРАСНЫЙ ФЛАГ В ВООРУЖЕННЫХ СИЛАХ

Знамя Союза социалистов народной армии вручается почетному караулу для передачи 443 Соснинскому полку, 20 мая 1917 г. Фотография. В церемонии участвовал главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал П.А. Половцов, который выступил с торжественной речью

Обложка журнала «Нива», посвященного Июньскому наступлению

Появление приказа было обусловлено борьбой с погонами в армии, которая, по-видимому, усилилась после появления приказа по флоту: «Между тем уже наблюдаются случаи не только самоуправного упразднения погон, но даже и насильственного срывания их с офицеров. Предупреждаю, что я не допущу в армии подобных самоуправств и насилия и подвергну повинных в подобных деяниях строжайшей ответственности. Приказываю всем офицерам и солдатам сухопутной армии и военно-сухопутного ведомства строго и точно соблюдать всю существующую и не отмененную форму одежды»^[600]. Можно с уверенностью утверждать, что появление такого приказа было связано с очень серьезными опасениями в генеральской среде. Конфликты вокруг погон в армии представлялись вполне реальной перспективой.

Погоны должны были сохранять и военнослужащие ряда частей морского ведомства, носившие армейскую форму. Телеграмма Главного морского штаба от 19 апреля гласила: «Приказ о форме одежды распространяется лишь на морскую форму. Тем же, кто ходит в одежде сухопутного образца, и в районе армии, надлежит носить защитную форму наравне с сухопутными»^[601].

Форму морских офицеров называли затем «керенской формой», в честь нового военного и морского министра, занявшего эти должности в начале мая, хотя она и была введена еще при Гучкове. Отношение к ней было неоднозначным — некоторые морские офицеры в знак протеста даже пытались уйти в отставку, в адрес командования флота поступали критические письма от возмущенных ветеранов. Гардемарины Морского корпуса, давно мечтавшие о золотых погонах, восприняли информацию о приказе как грустную весть^[602]. Офицеров же пугали и немалые непредвиденные затраты: по подсчетам одного корабельного ревизора, каждому офицеру требовалось не менее 120 рублей на переделку всех полагающихся комплектов обмундирования. А контр-адмирал Н.Н. Коломейцов, возглавлявший специальную комиссию по пересмотру формы обмундирования офицерских чинов флота, считал даже нужным предоставить для этой цели каждому офицеру единовременную ссуду 200 рублей. Офицеры, опасаясь новых расходов, просили воспретить до конца войны введение новых форм. 7 июня последовал циркуляр Главного морского штаба, разъясняющий, что «никаких изменений в форме одежды, вызывающих расходы, до окончания войны делаться не будет»^[603].

Но многим нововведения нравились. Молодые офицеры быстро обзавелись новыми фуражками и шитыми кокардами британского образца. Утверждали даже, что командир эскадренного миноносца «Новик» заявил своим офицерам: «Революция свершила по крайней мере одну благую вещь для нас: мы больше не должны носить погоны, подобно этим проклятым армейским офицерам»^[604].

Сказалось и традиционное англофильство военных моряков: нарукавные галуны были знаками различия во флоте Великобритании. Некоторые адмиралы и до революции предлагали провести соответствующие изменения в российской морской форме. Правда, офицеры порой были недовольны тем, что размер и количество галунов отличается от «классического» британского образца: русские капитаны 1-го ранга, например, получали форму, подобную английским капитанам 2-го ранга. Некоторые офицеры рекомендовали точнее копировать форму Великобритании. Капитан 2-го ранга В.И. Руднев писал: «Что проще, взять английскую систему, она международная и совершенно определенная. <…> А главное, не мудрствуя лукаво, взять все от англичан, право у них форма мудрая». Однако новые преобразования знаков различия были невозможны. «Никаких иных изменений и дополнений в форме одежды в настоящее время делать нельзя, так как никакие изменения неосуществимы и кроме пагубного раздражения ничего не вызовут», — справедливо отмечал 24 мая один из членов комиссии по пересмотру формы обмундирования офицерских чинов флота в письме, адресованном ее председателю^[605].

Некоторые матросы восприняли отмену погон безразлично, а то и с иронией: изменение формы, по их мнению, подменяло настоящие преобразования во флоте и в стране. Но для большинства рядовых моряков ликвидация погон стала важной символической победой нового строя. Герой незатейливого стихотворения, написанного гельсингфорсским матросом-активистом, восклицает:

И на других флотах снятие погон не было простым изменением формы — его воспринимали как знак наступления нового времени. Матрос судна «Печенга», которое ремонтировалось в далеком Гонконге, вспоминал: «Все матросы с радостью сорвали свои погоны и побросали их кто за борт, кто в топку котлов»^[607].

Приказы А.И. Гучкова оформляли процессы, уже развивавшиеся в ходе «погонной революции», они подводили черту под важными символическими конфликтами этого этапа. Но они же провоцировали и новые столкновения, создавали новые проблемы. Отмена погон во флоте вновь резко обострила вопрос об отдании чести. Морское командование вынуждено было вновь пойти на уступки, игнорируя, фактически, приказы Верховного главнокомандующего. Помощник морского министра контр-адмирал М.А. Кедров 18 апреля разослал «для исполнения и распоряжения» телеграмму: «На берегу вне строя отдание чести отменяется. Военнослужащие при встрече могут взаимно приветствовать друг друга, прикладывая руку к головному убору. Это взаимное приветствие, будучи необязательным, зависит исключительно от доброй воли и такта встречающихся». А 20 апреля и вице-адмирал А.В. Колчак, командующий флотом Черного моря, распространил отмену отдания чести вне строя также и на чинов военно-сухопутного ведомства в относительно «благополучном» (с точки зрения командования) Севастополе^[608].

Матросы также воспринимали отмену погон как сигнал к углублению символического переворота и активно приступили к новой фазе революционного «формотворчества». Контр-адмирал О.О. Рихтер, член комиссии по выработке новой формы одежды для офицерских чинов флота и морского ведомства, писал в Главный морской штаб: «В Гельсингфорсе на флоте начинают поговаривать, что в новой офицерской форме слишком много золота… Желательно офицерскую форму упростить». В сложившейся обстановке многие офицеры и не спешили обзаводиться новой формой: «В Гельсингфорсе мало кто нашил себе галуны». Даже адмирал А.С. Максимов не исполнял свой собственный приказ и носил форму без галунов: «Только шейный Владимир служит некоторым указанием на его принадлежность к офицерскому сословию». Действительно, на официальной парадной фотографии, сделанной в 1917 г., Максимов, гордившийся репутацией «революционного адмирала», изображен в морском кителе без каких-либо знаков различия, но с орденом и красным бантом. Матросы главной базы Балтийского флота продолжали революционизировать свою форму. «Гельсингфорс мало кого слушает, а потому возможно, что они сами создадут себе форму», — писал Рихтер. Команды, например, вовсе снимали кокарды, а некоторые прикрепляли вместо них якорьки белого металла, что делало их еще более похожими на матросов гражданского флота^[609].

Революционная мода развивалась, завоевывала флоты. Если в армии одним из символов революционизирования стала фигура дезертира в новой гимнастерке без погон и в фуражке с офицерской кокардой, то завоеванием революции на флоте стали широченные клеши. Форменки же моряки носили нередко с засученными рукавами и без тельняшек, современники событий вспоминали «декольтированных» матросов. Именно такой образ революционного моряка, «красы и гордости революции», запечатлен на картинах Б.М. Кустодиева и И.А. Владимирова. «Матрос с голой грудью и челкой бабочкой» стал одним из символов новой жизни и для писательницы Тэффи^[610]. Морской же офицер вспоминал: «Когда появились деньги, то матросы, прежде всего, начали франтить. Появились высокие лакированные сапоги, или даже просто резиновые, с голенищами, что — зеркало; короткий бушлат в талию, с пуговицами на кавалерийский манер; фланелевая рубаха в обтяжку и на выпуск; фуражка набекрень, а летом — даже соломенная шляпа… Особое внимание уделялось волосам, стричь которые считалось положительно неприличным. Шик был в наибольшем „коке“ и лихо закрученных усах»^[611].

Можно было бы предположить, что весьма консервативно настроенный мемуарист-офицер намеренно сгустил краски, изображая лихих «братишек», однако и некоторые балтийские матросы в своих воспоминаниях оставили колоритные портреты сослуживцев, пытавшихся вечерами на городских танцах поразить воображение финских и эстонских девушек: «Ходил в черных лакированных туфлях с наутюженными брюками широкого клеша как у старого петуха, с косматыми ногами, заметал по улице пыль как метлой»^[612].

Но поисками новой формы были озабочены не только моряки-балтийцы. Приказ командующего Черноморским флотом от 11 августа отражал складывающуюся и там ситуацию: «Команды, съезжающие на берег и отправляющиеся из береговых частей, ходят в самых разнообразных формах, часто в крайне распущенном и даже грязном виде. <…> В частности, смешение форменного платья со штатским совершенно недопустимо и запрещено приказом военного министра». Приказ был перепечатан в газете Севастопольского совета, однако публикация появилась со значительным опозданием — лишь 30 сентября. Можно предположить, что члены различных комитетов по-разному относились к приказу, но немалая часть матросов-черноморцев его одобряла. 3 сентября в прессе появилась резолюция моряков крейсера «Прут». Они осуждали переодевание «не то штатским, не то военным» и призывали других матросов одеваться согласно правилам — «ведь красивее нашей военной формы нет» (подтверждение этому они видели в том, что многие штатские заимствовали элементы морской формы). Моряков крейсера раздражала также «светская» мода на хлысты и особенно манера «братвы» нанизывать «чуть ли не десятки» перстней и колец на пальцы^[613].

Вид военных моряков шокировал не только командование и отдельные команды, но и активистов выборных морских организаций. Центробалт требовал, чтобы матросы не носили на бескозырках ленточки с названиями чужих кораблей, обращение было оглашено приказами по соединениям Балтийского флота^[614]. Можно предположить, что матросы либо не желали быть опознанными во время увольнений (особенно самовольных), либо хотели разделить славу команд судов, известных своей боевой или революционной историей. Известный пример подавал и сам большевик П.Е. Дыбенко, матрос транспорта «Ща», ставший председателем Центрального комитета Балтийского флота. Он носил бескозырку с лентой, на которой красовалась надпись «Петропавлоск» (!) — этот головной убор хранится в Центральном военно-морском музее^[615]. Ошибка в написании свидетельствовала о том, что лента была приготовлена кустарным способом. Однако мода на ленточки с популярными названиями сохранялась и в последующие годы. Так, И.Д. Сладков, большевистский комиссар Петроградского военного порта, носил на бескозырке Георгиевскую ленточку с надписью «Олег», хотя сам никогда не служил на этом крейсере^[616]. Матросы активисты пытались таким образом укрепить свой авторитет. Порой смена ленточек использовалась в пропагандистских целях. Так, матросы «большевистского» крейсера «Алмаз», которые вели агитацию среди солдат украинских частей гарнизона Одессы, в целях маскировки надевали ленточки «украинизированного» крейсера «Память Меркурия»^[617]. В некоторых случаях матросы заменяли черные ленточки красными^[618]. По-видимому, особенно интенсивно это происходило на кораблях, получивших в 1917 г. новые революционные названия. В фондах Центрального Военно-морского музея сохранились красные ленточки с названиями крейсера «Рюрик» и эскадренного миноносца «Свобода»^[619].

Центрофлот 4 сентября принял колоритную резолюцию, распубликованную затем в приказе по морскому ведомству (в приказе по Балтийскому флоту ошибочно указывалось, что данное обращение исходило от Центробалта): «За последнее время на улицах и других публичных местах наблюдается среди чинов флота полнейший маскарад с произвольным ношением формы, нередко доходящей до фантастических одеяний, в которых иногда трудно определить, матрос ли это, полуштатский или полусолдат». Центрофлот призывал «положить предел в дальнейшем маскараде» и требовал придерживаться приказов морского министра^[620].

Подобные призывы не могли остановить победоносного шествия революционной моды. Сатирическое стихотворение, написанное неким матросом, позволяет сделать предположения относительно возможной реакции моряков на данный призыв:

Моряки-активисты, впрочем, и сами не подавали в этом отношении должного примера. Так, в дни Октября П.Е. Дыбенко, председатель Центробалта, отказался от морской формы и ходил в серой куртке, носил мягкую широкополую шляпу. На фотографии же, запечатлевшей делегатов II съезда моряков Балтийского флота (он проходил с 15 сентября по 5 октября 1917 г.) можно видеть моряков в самых различных одеяниях: некоторые явились на заседание в рабочей одежде, другие использовали детали гражданского туалета, в том числе меховые шапки^[622].

Но и некоторые молодые морские офицеры использовали различные элементы старой и новой форм во всевозможных сочетаниях, а также занимались подчас индивидуальным «формотворчеством» — что никак не способствовало установлению дисциплины^[623]. Бывали и случаи, когда офицеры одевались нарочито небрежно, даже неряшливо, стремясь, демонстративно нарушая форму одежды, завоевать авторитет у революционных матросов^[624]. Данная тактика выживания в условиях революции вела порой и к тому, что отдельные офицеры переодевались затем в одежду рядовых матросов.

Наконец, реформа морской формы создавала известное противостояние между флотом и армией. Матросы ощущали свое революционное превосходство и свысока поглядывали на сухопутные войска. П.Е. Дыбенко так писал впоследствии о казаках, противостоявших матросским отрядам в октябре 1917 г.: «Для них еще офицер в погонах — грозная власть, заставляющая покорно выполнять свою волю»^[625]. Отмена погон во флоте часто воспринималась как сигнал к снятию золотых и серебряных офицерских погон в армии, а иногда и как призыв к полной отмене наплечных знаков различия.

Косвенным свидетельством этого служат упомянутые выше документы, прежде всего приказ Гучкова № 2980 от 17 апреля. Показательно, что в тот же день специальное обращение принял и Петроградский совет. Оно было адресовано всем войсковым частям столичного военного округа и включалось в полковые приказы: «Приказ военного и морского министра о снятии погон, изменения знаков отличия воинских чинов касается только флота. Исполнительный комитет считает совершенно недопустимым срывать погоны офицеров и солдат. Просим разъяснить всем воинским чинам»^[626]. Можно предположить, что если Совет счел нужным принять подобное обращение, то попытки распространения борьбы с погонами на армию приняли большой размах. Однако эти приказы и обращения не всегда помогали: демонстративное срывание погон с офицеров армии имело место и во время столкновений, сопровождавших Апрельский кризис. Возможно, эти стычки стали причиной появления 21 апреля приказа № 141 по морскому ведомству, по которому всем чинам флота и морского ведомства, находящимся в Петрограде, вне службы разрешалось ношение штатского платья^[627].

Конфликты вокруг знаков различия имели место и в других гарнизонах. Особенно остро вопрос о форме одежды стоял в морских частях, сражающихся на сухопутном фронте, в армейских частях, подчиненных командующим флотами, а также в тех частях армии, которые часто соприкасались с моряками. Неясно было, распространяются ли приказы командующего Балтийским флотом и морского министра на военнослужащих этих частей. К тому же постоянное общение с матросами само по себе могло провоцировать новые конфликты.

И все же после подобных приказов и призывов отдельные армейские части, подчиненные флотскому командованию, возвращались к установленной форме одежды. Собрание 3-го Прибалтийского конного полка 23 апреля рассмотрело вопрос, обозначенный в повестке дня как «О ранее нами снятых погонах». К этой проблеме было решено вернуться ввиду того, что «в городе Петрограде и других пунктах ходят с погонами». После горячих прений было решено вновь пристегнуть погоны защитного цвета, однако те военнослужащие, которые приобрели уже белые полковые погоны, могли носить и эти знаки различия^[628]. Можно предположить, что полевые погоны защитного цвета и в этом, и в других случаях воспринимались как своеобразный компромисс, приемлемый и для сторонников дисциплины, и для противников «старорежимных» символов.

В некоторых частях возвращению к погонам предшествовали своеобразные референдумы, проведенные в отдельных подразделениях. Так, на заседании полкового комитета Стрелкового полка Офицерской стрелковой школы, который был подчинен командующему флотом Балтийского моря, 6 июня были зачитаны письменные заявления рот и команд по вопросу о погонах. Не все подразделения прислали свои решения, однако большинство все же высказалось за погоны. Соответственно, большинство членов комитета одобрило следующую резолюцию: «Так как Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов и приказом Военного министра Керенского утверждено ношение погон в армии, то, подчиняясь этим распоряжениям и не желая выделяться от всей армии, полковой комитет признал должным — погоны надеть, но чтобы они отличали форму нашего полка, т. е. были с кадром, или малиновые. Сообщить об этом постановлении в Исполнительный комитет острова Оланд с предложением надеть погоны и другим сухопутным частям гарнизона»^[629]. Но последовали ли другие части этому призыву? Выполнили ли стрелки постановление своего комитета? Во всяком случае многие сухопутные войска, подчиненные командующему флотом Балтийского моря, продолжали ходить без погон.

Обстановка все же стабилизировалась, армейские погоны уже можно было спокойно носить не только в удаленных гарнизонах, но и в Гельсингфорсе: на фотографиях, сделанных не ранее середины апреля, изображены армейские офицеры, члены Президиума Гельсингфорсского совета, с наплечными знаками различия. В то же время на фотографиях, изображающих улицы финской столицы летом, можно увидеть солдат без погон^[630]. Очевидно, в разных частях исход борьбы с погонами был различным.

В некоторых случаях антипогонные настроения сохранялись, но, казалось бы, они не приводили к немедленному снятию знаков различия. Комитет 2-го Выборгского крепостного полка 21 апреля постановил: «Нашивки, погоны, кокарды, шпоры и т. п. уничтожить, но от снятия их теперь же воздержаться, ожидая распоряжения по сему вопросу Совета рабочих и солдатских депутатов». Показательно, что комитет ждал именно решения Совета, а не правительственного распоряжения или приказа командования, что наглядно иллюстрирует сложившуюся в вооруженных силах ситуацию двоевластия. Однако и данная, относительно умеренная резолюция совершенно не отражала реальной ситуации в гарнизоне Выборга.

Командир 42-го Отдельного армейского корпуса генерал В.А. Орановский секретно докладывал начальнику штаба Северного фронта: «Другой боевой вопрос — вопрос погон; многие солдаты и даже офицеры совершенно самовольно сняли погоны, и нет власти, которая могла бы этот беспорядок устранить. Приказ военного министра по этому поводу не имеет никакого значения, на него просто не обращают никакого внимания. Целый 2-й пехотный Выборгский полк ходит без погон, заставив своего командира и своих офицеров также снять погоны. Я даже не убежден, что в один прекрасный день с меня не будут насильственным образом сняты погоны. Я лишен возможности поехать в Гельсингфорс для личного свидания с генерал-губернатором и адмиралом Максимовым, потому что на вокзале установлено дежурство матросов, собственноручно снимающих со всех прибывающих офицеров погоны, а подвергнуться мне личным оскорблениям совершенно невозможно». Некоторые же молодые офицеры, активисты революционных организаций, сами охотно снимали погоны, используя этот жест для своей революционной политической карьеры. Порой командиры частей пытались поставить вопрос о соблюдении установленной формы одежды, но не всегда они были поддержаны комитетами. Комитет 511-го Сычевского полка, дислоцированного в Свеаборгской крепости, постановил: «Вопрос о погонах оставить открытым»^[631]. На практике это могло означать, что полк отказывается от знаков различия, на фотографиях, изображающих празднование 1-го мая в Гельсингфорсе, видны солдаты без погон^[632].

Иногда снятие наплечных знаков различия в армейских войсковых частях оформлялось приказами — высшие власти должны были как-то задним числом согласовать это с законодательством. Начальник штаба флота Черного моря вечером 18 апреля телеграфировал командующему адмиралу А.В. Колчаку: «Получив приказ по флоту о снятии погон, комендант крепости генерал Рерберг, несмотря на мое приказание офицерам армии сохранить погоны защитного цвета, отдал приказ о снятии погон гарнизоном крепости. Так как некоторые части уже получили этот приказ и сняли погоны, то, считаясь с этим фактом, приказал распространить приказ о замене погон нашивками на гарнизон, впредь до соответствующего разъяснения правительства. Нахожу необходимым приказ министра о сохранении погон в армии с разъяснением причин»^[633]. Автор этой телеграммы, похоже, понимал невозможность сохранения погон в войсках гарнизона и вводил там нарукавные нашивки, чтобы сохранить саму систему знаков различия. Показательно, что и до возникновения этой новой кризисной ситуации он не пытался сохранять золотые и серебряные погоны.

Комитеты некоторых сухопутных частей и соединений, набранных из моряков, а также частей, находившихся в оперативном подчинении у морского командования, сами обращались с просьбой о замене погон нашивками. Соответствующие рапорты и просьбы поступили от Центрального армейского комитета Ревельского совета рабочих и воинских депутатов, от комитета 1-го Морского артиллерийского дивизиона. В этом им официально было отказано, в 1917 г. даже разрабатывались и вводились новые погоны с шифрами данных частей^[634]. Но ждали ли солдаты данных частей приказов о снятии погон? Подчинялись ли они требованиям сохранять погоны?

Многие сухопутные части отказывались вновь надевать погоны, снятые ими «по ошибке», несмотря на соответствующие приказы и разъяснения. И части, подчинявшиеся командованию флота Балтийского моря, имели для этого некоторые формальные основания: приказ Максимова от 15 апреля относился и к ним. Сам адмирал признавал. «Приказ был отдан и для сухопутных войск», — официально сообщал он главнокомандующему Северным фронтом 28 мая^[635]. После издания приказов военного и морского министра встал вопрос об интерпретации приказа по Балтийскому флоту в части, касающейся сухопутных войск. Комитет артиллерии сухопутного фронта Морской крепости императора Петра Великого 26 апреля потребовал от Максимова, чтобы он прямо указал, что приказ о снятии погон «не относится к чинам артиллерии сухопутного фронта». В сложившихся условиях командующий флотом вряд ли мог пойти на подобный шаг, он просто боялся реакции комитетов и масс, рассматривавших снятие погон как важное завоевание революции. Неудивительно, что ответ штаба флота на этот запрос сформулирован необычайно осторожно: «Приказом военного министра от 17 апреля вопрос о ношении погон воинскими чинами армии исчерпан, но на применении приказа не настаиваю, если к выполнению приказа встречаются по местным условиям серьезные затруднения»^[636]. Фактически такая позиция санкционировала любые действия (и бездействие). Очевидно, сам адмирал Максимов не без оснований боялся реакции радикально настроенных частей и войсковых организаций, дислоцированных в Финляндии, и не спешил отменять свои распоряжения.

Однако военный и морской министр А.И. Гучков, одобрив снятие погон моряками, совершенно определенно сохранял их для всех видов сухопутных войск (хотя, по-видимому, в это время существовали проекты отмены золотых и серебряных погон с сохранением наплечных знаков различия защитного цвета). Циркуляр Главного морского штаба № 51 от 19 апреля прямо указывал, что приказ министра № 125 касается лишь матросов, а морские части сухопутного фронта должны носить старую форму^[637].

«Приказ о введении положений об основных правах военнослужащих», подписанный уже новым военным и морским министром А.Ф. Керенским 11 мая, несмотря на решительные возражения командования, разрешал военным ношение гражданского платья вне службы, но требовал установления единообразия формы одежды. Этот документ, более известный как «Декларация прав солдата», указывал: «Смешанная форма ни в каком случае не допускается» (на деле, это требование нарушали и некоторые сторонники Временного правительства). Однако этот же документ, вопреки требованиям генералов, отменял «обязательное отдание чести»^[638].

И для солдат, и для офицеров это был важнейший символический переворот: «Наши начальники напитались духом Николая II и сейчас дышат этим духом. Когда был издан приказ, что нет отдания чести — все офицеры повесили нос…», — писали солдаты 107-го пехотного полка^[639]. В атмосфере же того времени отмена отдания чести могла восприниматься как новый прямой призыв к борьбе со всеми знаками различия.

Хотя «Декларация» делала ритуал отдания чести необязательным, это вовсе не ликвидировало почву для соответствующих символических конфликтов, вопрос стоял об интерпретации данного приказа. Порой матросы и солдаты трактовали его и как отмену всех других воинских ритуалов. Так, 5-го июня в Севастопольском флотском полуэкипаже дежурный офицер при разводе караула отдал приказ «смирно». Молодые матросы, выполняя уставную команду, взяли винтовки «на караул», но многие старослужащие моряки данную команду не исполнили, ссылаясь… на приказ Керенского об отмене отдания чести. Недовольный командир, носивший к тому же немецкую фамилию, выразил свои чувства весьма откровенно и резко, после чего был арестован матросами. Вскоре возник слух о том, что офицер «настойчиво и грубо» требовал отдания ему чести — сторонник соблюдения уставной дисциплины фактически обвинялся в том, что он нарушал приказы военного и морского министра. Именно так, искаженно, описала ситуацию специальная комиссия, присланная затем в Севастополь Временным правительством для изучения конфликта. В качестве одной из его причин называлось «требование офицера Губера об отдании чести, которое показалось команде попыткой нарушить их право» (так затем описывали данный конфликт и некоторые советские историки). Этот слух будоражил солдат и матросов, которые видели в действиях строгого офицера явный знак восстановления «старого режима». На состоявшемся вскоре стихийном митинге было постановлено арестовать нескольких непопулярных офицеров, у которых при аресте было найдено подозрительно много оружия, что еще более накалило обстановку. Затем митинги приняли решения об обезоруживании всех офицеров и об отстранении от должности командующего Черноморским флотом адмирала А.В. Колчака и его начальника штаба. Сам адмирал докладывал в Ставку, что движение началось без санкции Исполнительного комитета, однако комитеты тоже испытывали давление со стороны митингующих. Утром 6 июня и делегатское собрание постановило отобрать у офицеров оружие, которое следовало передать полковым и судовым комитетам (требование обезоруживания офицеров звучало в Севастополе уже 5 марта). Речь шла об изъятии и огнестрельного, и холодного оружия, которое было почетным символом власти офицеров. Офицеры же, прибывавшие в Севастополь, должны были сдавать свое оружие в городской Центральный исполнительный комитет. Последовала знаменитая речь адмирала Колчака перед командой флагманского корабля, после которой он сделал эффектный жест: бросил свою Георгиевскую саблю в море (16 июня Союз офицеров армии и флота постановил преподнести адмиралу новый Георгиевский кортик). Менее известен другой, более трагичный эпизод: один молодой офицер отказался сдать свое оружие и застрелился. Позже Временное правительство отстранило Колчака от командования флотом^[640].

Командование Черноморским флотом искало причину этого протестного движения черноморцев в пропаганде радикально настроенных делегатов Балтийского флота,прибывших в Севастополь незадолго до событий. Со своей стороны, их роль всячески подчеркивали и большевики-мемуаристы, П.Е. Дыбенко в раннем варианте своих воспоминаний даже утверждал, что якобы именно матросы-балтийцы, прибывшие в Севастополь, сами лично обезоружили Колчака: «Шпагу с него сорвали, за борт бросили»^[641]. Некоторые советские историки выделяли также инициативы севастопольских большевиков, хотя на деле они в это время были еще очень слабы. Соответственно, в исторической литературе порой даже и не сообщалось о конфликте вокруг «отдания чести»^[642].

И политические противники большевиков в 1917 г., и мемуаристы-коммунисты, и советские историки преувеличивали организационное воздействие большевиков в Севастополе и в Черноморском флоте в целом. Они явно недооценивали стихийный характер движения личного состава частей, продолжавших, в целом, придерживаться оборонческих взглядов. Солдаты и матросы в это время голосовали за политические резолюции умеренных социалистов, но тех ставили в тупик спонтанные действия их избирателей, они никак не соответствовали тактике меньшевиков и эсеров. Известную растерянность, охватившую севастопольских социалистов-оборонцев перед лицом неожиданного массового стихийного движения, отражала статья одного из них: «Ведь мы фактически стояли под знамением (!) „Единства“, ведь мы не пустили Ленина, и вдруг, на одном митинге, неожиданно, потеряли сами себя, и единство обратилось в диктатуру… митинга!»^[643].

И в Севастополе отношение к символам и ритуалам стало сигналом для массового движения, преимущественно стихийного, существенно изменившего расстановку сил на Черноморском флоте в пользу комитетов, хотя последние это движение не ожидали.

Итак, даже отмена отдания чести вовсе не уничтожала почву для конфликтов на основе воинских ритуалов приветствия. К тому же и многие войсковые части, и военные корабли считали положения «Декларации» явно недостаточными. Команда минного заградителя «Лена» 19 мая приняла резолюцию следующего содержания: «Опять везде и всюду мы слышим: „Отдание чести“, „начальство“ и т. п. Мы, свободные воины-граждане, знаем, кому отдавать честь, приветствуя его, и кого не приветствовать… Требуем отмены отдания воинских „почестей“ и „церемоний“, как то: вызова караула наверх, „захождение“ и т. п.». Команда требовала также изменения и либерализации правил ношения штатской одежды военнослужащими: «Требуем изменения параграфа 7 о праве разрешения пользоваться штатским платьем. Разрешение это должно исходить не от главнокомандующего армиями и командующего флотом, а от военных комитетов»^[644].

Между тем командующий Балтийским флотом вынужден был выполнять указания морского министра, однако сам не спешил отдавать определенные приказы, ибо они могли повлечь новые конфликты в подчиненных ему частях. Адмирал А.С. Максимов пытался в мае восстановить погоны в армейских частях флота осторожно, действуя методом убеждения. Сам он 28 мая сообщал командованию Северным фронтом: «Через несколько дней (после издания приказа 15 апреля. — Б.К.) я лично разъяснял морским командам и сухопутным начальникам, что флоты всего мира не носят погон, а, наоборот, сухопутные войска, как и наша миллионная армия, все носят погоны. Надеюсь, что сухопутные части постепенно оденут погоны, в чем мне оказывает содействие местный Исполнительный комитет». Ранее в прессе была опубликована телеграмма командующего Балтийским флотом: «Приказ о снятии погон относится только к флоту. Флоты всего мира имеют форму без погон, между тем как армии всего мира имеют погоны. Армейские части в Гельсингфорсе сняли погоны еще до выхода приказа. Надеюсь, что теперь они постепенно оденут погоны». Обращение адмирала, фактически цитировавшее приказ Гучкова от 17 апреля, было напечатано в газете Совета Ревеля с комментарием редакции: «…Публикуется с целью скорейшего установления единообразной формы одежды воинских чинов». Можно поэтому предположить, что для войск данного гарнизона эта проблема была весьма актуальна^[645]. Однако приказы министра и командующего флота исполнялись далеко не всегда, в Гельсингфорсе и во второй половине июня многие солдаты не носили погон. На фотографиях, запечатлевших демонстрацию 18 июня, можно увидеть немало военнослужащих без наплечных знаков различия. На фотографиях того времени видно, что погоны не носили и некоторые военнослужащие, члены Исполнительного комитета Гельсингфорсского совета^[646]. Таким образом, отказ от погон поддерживали своим авторитетом и видные представители комитетов.

Преобразование морской формы оказало некоторое воздействие на форму сухопутную. 23 мая генерал А.А. Брусилов, только что занявший пост Верховного главнокомандующего, утвердил «План формирования революционных батальонов волонтеров тыла». Для личного состава батальонов предусматривалась особая форма и особые знаки различия: «Обмундирование общеармейское, но без погон. <…> Офицеры, поступившие волонтерами, сохраняют свою форму, но исключительно защитного цвета, без погон. Начальники имеют вокруг обоих обшлагов рукава красно-черную тесьму, по образцу морских чинов. Отделенный — 1 тесьму, взводный командир — 2, ротный командир — 3, батальонный командир — 4. Помощники начальствующих лиц — столько же полос, но без завитков». Данный план отчасти предвосхищал принцип знаков различия по должности, введенный затем в Красной Армии. Можно предположить, что ориентация на морскую форму была вызвана тем, что добровольцев предполагалось набирать в значительной степени из моряков Черноморского флота (эти надежды не оправдались). Матросам же в той ситуации было бы крайне сложно вновь надеть погоны — это сразу же вызвало бы обвинения в контрреволюционности. Однако приказ Верховного главнокомандующего от 13 июня все же вводил погоны и для чинов данных батальонов: «Обмундирование общеармейское, с черным трафаретом на погонах защитного цвета, в виде черепа и двух скрещенных костей, как эмблемы бессмертия». Но судя по фотографиям, одни добровольцы носили погоны, а другие игнорировали наплечные знаки различия, подобно многим другим частям армии. Всех же волонтеров внешне объединяли нарукавные черно-красные нашивки^[647].

Вопрос о наплечных знаках различия морских офицеров имел продолжение. Балтийский флот выступил инициатором отмены погон у морских офицеров. Но свои планы реформы знаков различия существовали и у командования Черноморским флотом, они были разработаны соответствующей комиссией. Наступало время перехода на летнюю форму одежды, и Главный морской штаб уже 22 апреля санкционировал инициативу командующего Черноморским флотом адмирала А.В. Колчака, предлагавшего ввести на белой форме «малые черные наплечники… наподобие английского флота». Колчак счел, по-видимому, нужным заручиться поддержкой Исполнительного комитета Севастопольского совета, который на заседании 29 апреля заслушал «Доклад о погонах на офицерские майские кителя». Слово «погоны» не испугало руководителей Совета, резолюция Исполкома гласила: «Вынести [вопрос] на офицерское делегатское собрание». Однако командование флота, по-видимому, все же проявляло некоторые колебания. Вечером 30 апреля в части флота был передан приказ: «Первого мая, в ноль часов одеть летнюю форму одежды. Отличия офицерских чинов на белых кителях будут объявлены через несколько дней». По-видимому, несколько дней морские офицеры Черноморского флота не носили никаких знаков различия на летней форме. Наконец, 3 мая Колчак издал новый приказ по флоту: «Ввиду невозможности нашить золотые галуны на рукавах белых офицерских кителей, морской министр, считая необходимым внешние отличия чинов, предоставил мне установить для Черноморского флота знаки отличия при летней форме одежды в соответствии со знаками на белых кителях всех республиканских флотов. Устанавливаю наплечные знаки для летней одежды, имеющие форму черной пластинки с нашитыми на них золотыми галунами. Причем число галунов то же, что и при нарукавных нашивках, согласно приказу по флоту и морскому ведомству от 16 апреля 1917 г. Наплечные знаки служат только для различия чинов и не имеют значения прежних погон»^[648].

Интересны аргументы, которые Колчак использовал для разных аудиторий. Убеждая адмиралов, в внутриведомственной переписке он апеллировал к авторитету английского флота в морской среде, а в своем приказе, адресованном широкой аудитории, он приводил иные доводы: технические аспекты, традицию «республиканских флотов» (к которым британский флот явно не принадлежал). Наконец, подчеркивалось, что новые знаки различия не являются погонами. Все это косвенно свидетельствовало о распространенности и силе антипогонных настроений среди матросов.

Командование Черноморского флота явно продолжала беспокоить возможная реакция матросов на эту форму. Оно, очевидно, боялось обвинений в возрождении старого режима. Однако, похоже, на Черноморском флоте новые наплечные знаки никаких эксцессов не вызвали. Элегантная летняя форма, предложенная Колчаком, становилась популярной и у офицеров других флотов. Ее носил, например, адъютант А.Ф. Керенского лейтенант Л.Е. Кованько (но во время некоторых манифестаций в Петрограде летом 1917 года он надевал темный китель с нарукавными знаками различия — см. иллюстрации). Форму с наплечными знаками одобрила и специальная комиссия по выработке новой формы одежды для чинов флота. Первоначально 10 мая она высказалась за сохранение белого кителя с нарукавными знаками различия, но уже на следующий день была принята иная рекомендация: «Ввиду непрактичности нарукавных нашивок перенести их на наплечные знаки при той же системе». При этом предполагалось действовать «согласно образцу, принятому в Черноморском флоте». Некоторые же члены комиссии предлагали ввести наплечные знаки и на пальто, и на синие кителя^[649].

Морское ведомство удовлетворило пожелание командования Каспийской флотилией и 8 августа разрешило ввести данную форму на этом соединении. Существовал проект приказа, распространяющий наплечники на весь военно-морской флот (он датирован 1 июля), но он, по-видимому, так и не был подписан, во всяком случае не был официально распубликован^[650]. Можно предположить, что руководство министерства опасалось реакции моряков Балтийского флота, инициировавших борьбу с наплечными знаками различия. Еще 24 мая начальнику штаба флота был направлен «доверительный» запрос. В нем сообщалось о решении комиссии, адресата просили ответить, «представляется ли желательным распубликовать эту форму одежды в приказе по морскому ведомству». Начальник штаба флота, отвечая 26 мая на данный запрос, докладывал, что вопрос о переходе на летнюю форму одежды, на Балтике «решился явочным порядком»: точно исполняется приказ от 16 апреля, белые кителя украшаются нарукавными галунами. «Во всяком случае, установление каких-либо наплечных знаков того или иного образца признается нежелательным и несоответствующим общим настроениям», — сухо сообщал он^[651]. Можно предположить, что начальник штаба предвидел возможную реакцию матросов. Фактически же некоторые офицеры-балтийцы не носили на белых кителях никаких знаков различия даже в присутствии военного и морского министра А.Ф. Керенского^[652]. Надо полагать, любой наплечный знак на форме морского офицера на Балтике (но до какого-то времени, не на Черном море!) воспринимался как старорежимный. Таким образом, офицеры различных флотов стали носить различную летнюю форму. Само по себе это свидетельствует и о неодинаковом уровне радикализации, и о разных типах символического сознания моряков различных флотов на данном этапе.

Это могло влиять на отношение к проводимым пропагандистским кампаниям. Балтийский флот посетила делегация Черноморского флота, которая вела патриотическую и милитаристскую агитацию. Наиболее ярким оратором среди делегатов был моряк из студентов Ф.И. Баткин^[653]. Матрос-балтиец в своих воспоминаниях так описывал выступления Баткина перед балтийскими моряками: «Когда он выступал, за ним стояли офицеры в погонах в знак того, что на Черном море матросы с офицерами действуют рука об руку»^[654]. Мемуариста явно подвела память: офицеры не могли быть в погонах, ибо делегация черноморцев выехала из Севастополя 27 апреля, т. е. уже после выхода приказов об отмене погон на флоте^[655]. Офицеры-черноморцы наверняка были в белых кителях с наплечниками, вести же и в таком виде милитаристскую пропаганду на Балтийском флоте в это время было крайне неразумно. Но показательно, что они запомнились мемуаристу как старорежимные погоны.

По-видимому, моряки-балтийцы чувствовали себя более «революционными» по сравнению с Черноморским флотом, где все остается по старому, где офицеры ходят в погонах, носят кортики и т. п. Эти аргументы использовали в своей пропаганде агитаторы-балтийцы, направлявшиеся в порты Черного моря. Они же, одетые по последней «моде» Балтийского флота, самим своим «революционным» видом бросали открытый вызов власти щеголевато одетых офицеров-черноморцев. Начальник штаба Черноморского флота вспоминал: «В начале июня в Севастополь прибыло несколько матросов Балтийского флота с „мандатами“ от Центрального комитета Балтийского флота. Вид у них был разбойничий — с лохматыми волосами, фуражками набекрень, — все они почему-то носили темные очки. Было ясно, что это большевистские агенты»^[656]. В действительности не все делегаты-балтийцы были большевиками, но показательно, что партийная принадлежность «определялась» в то время на основе подобных внешних признаков.

Вопрос о форме одежды вновь возник при обсуждении проблемы кондукторов флота, которая появилась в повестке дня комиссии Н.В. Савича 27–30 апреля. Кондуктора российского флота комплектовались из сверхсрочников, их общая численность в 1917 г. составляла 5 815 человек. Отношения между ними и матросами срочной службы часто были весьма напряженными. Рядовые моряки именовали сверхсрочников «шкурами», их часто обвиняли, нередко не без оснований, в выполнении полицейских функций, хотя среди кондукторов было немало и квалифицированных технических специалистов различных флотских профессий. Неудивительно, что после Февраля многие матросы требовали ликвидации института кондукторов. В начале апреля Гельсингфорсский совет принял решение о ликвидации должностей и званий кондукторов и сверхсрочников^[657].

Руководители комиссии полагали, что проблема формы одежды не важна: «Вопрос о форме — пустой, и о таких пустяках я говорить не хочу и не буду», — заявил сам Савич. Те же взгляды высказывал и член комиссии адмирал Канин: «Какая форма? Да не все ли это равно. И кому это глаза колет? Только легкомысленным людям». Однако другие участники дискуссии придерживались иной точки зрения: о форме говорили чуть ли не все выступавшие, было очевидно, что для них этот вопрос необычайно важен. В комиссии ярыми противниками института кондукторов были матросы, представлявшие рядовых моряков Кронштадта и Гельсингфорса. В их выступлениях звучит желание спешно упразднить эту должность, немедленно переодев при этом бывших кондукторов в одежду простых матросов. «Нет никакой беды в том, чтобы кондукторам надеть фланелевые рубахи», — заявил один из них. Некоторые матросы признавали профессионализм кондукторов, но и те настаивали на смене формы: «Правда, мы знаем, что они приносят пользу, но не все ли равно, если они будут во фланеленках». Кронштадтский матрос даже указывал кондукторам на пример офицеров, при этом вопрос о ликвидации погон он интерпретировал по-своему: «Что касается снятия кителя, то я не понимаю, отчего они так презирают галанку (так матросы называли холщовый рабочий костюм. — Б.К.), которую так недавно носили. Офицеры и те подчинились снятию погон, найдя их лишними побрякушками»^[658].

Однако некоторые офицеры, входившие в комиссию, возражали матросам, защищая кителя кондукторов: «Переменив платье, вы дадите повод насмешкам». О том же, разумеется, говорили в комиссии и представители кондукторов: «Здесь говорилось, что если Родина-мать вам скажет: одень форму эскимоса и служи во имя долга и любви к ней, вы пойдете и будете служить… Не все так отнесутся к перемене формы как должно, но найдутся такие, которые будут смеяться, может быть и не зло, но все-таки будут, и будет обидно»; «Положение… после упразднения этого института и переодевания их, будет очень тяжелым». Похоже, некоторые были готовы смириться со всем, кроме смены формы: «Если и нужно упразднить кондукторов, то во всяком случае переодевать их не следует», — заявил один кронштадтский кондуктор^[659].

Показательно, что приверженцы различных точек зрения использовали политические аргументы и политические обвинения. Матросы обвиняли кондукторов в отсутствии патриотизма: «Истинный сын родины, в каком бы наряде он ни был, готов защищать родину. Но он говорит еще: мачеха Россия дала фланелевку, потом китель, принятый с радостью, а мать Россия отнимает обратно»; «Все говорят, все для победы, но говорят: оденьте в рогожку, я служить не буду». Со своей стороны кондуктора высказывали подозрения, что за этим вопросом может скрываться тайная подрывная деятельность провокаторов и «последователей Ленина»^[660].

Комиссия в конце концов высказалась за скорейшее упразднение института кондукторов. Вопрос же об обмундировании решался так: «Упраздненным кондукторам предоставляется право донашивать старую форму, нашив на рукаве установленные… штаты». Возможно, на мнение членов комиссии повлияла информация чинов морского ведомства о предполагаемых затратах на переодевание бывших кондукторов в матросскую форму: она должна была обойтись казне в 150 тысяч рублей. Большого практического значения вся эта дискуссия не имела: еще до ее завершения Керенский издал приказ № 254 об упразднении звания кондукторов^[661]. Однако, похоже, многие бывшие кондуктора действительно донашивали свою старую форму, лишенную знаков различия. Но, по крайней мере, в некоторых случаях они делали это вопреки приказам. Отношение Главного морского хозяйственного управления от 10 августа гласило: «Кондукторам флота, переименованным в старшие специалисты, обмундирование выдать, как матросам, призванным из запаса»^[662].

Члены комиссии, столь пылко обсуждавшие возможную форму бывших кондукторов, спорили, конечно, не только о форме одежды. За этим спором стояло совершенно иное понимание целей и задач революции. Один матрос сформулировал свой подход вполне откровенно: «Проект… на самом деле выделяет особый класс старших специалистов. <…> Зачем нам, социал-демократической России, делать это?». И оппоненты этого кронштадтского моряка также говорили не только о сохранении формы, но и о существовании и сохранении «классов». «Отсутствие классов является… идеалом и, как всякий идеал, достижимо только в очень далеком будущем», — резонно заявил один офицер^[663]. Его оппоненты же мечтали о создании «бесклассового» сообщества военных моряков новой России.

Как видим, требование ликвидации особой формы кондукторов, также как и требования ликвидации орденов и медалей и, отчасти, борьба с погонами, были проявлением широкого и противоречивого движения за максимально полное уравнение. Но порой сторонники эгалитарного принципа построения вооруженных сил шли еще дальше в своих требованиях.

В вооруженных силах распространяется идея полной отмены системы чинов и званий. Так, наказ выборщиков 51-й дивизии делегату, избранному на Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов 29 апреля, содержал требование: «Находим, что чины в армии должны быть уничтожены, и должны оставаться только должности». Временное правительство стремилось способствовать продвижению особо отличившихся солдат и матросов, присваивая им офицерские чины. Однако активисты революционных организаций опасались, что тем самым из их среды будут вырваны наиболее способные и энергичные люди. Запасной минный батальон в Кронштадте постановил в июне 1917 г.: «Если нужны люди для занятия должностей, набирать таковых, не награждая их званием офицера»^[664]. Можно предположить, что такой курс на отрицание званий и чинов отражался и на отношении к погонам.

Случаи насильственного лишения погон в действующей армии не были, по-видимому, редкостью. В знаменитом стихотворении неизвестного автора «Молитва офицера», получившем в 1917 г. широкое распространение в списках в офицерской среде на фронте, говорится:

Публикации стихотворения вызвали в печати полемику. Некий поручик А. Дружинин писал в редакцию журнала «Республиканец»: «А тем, кто погоны срывал, я бы не поклонился, а в молитве своей сказал: прости им Боже, не ведают, что творят»^[666]. Но наверняка многие офицеры, читая «Молитву офицера», испытывали иные чувства.

Движение за отмену погон во флоте и в некоторых армейских частях использовало антимонархическую риторику. В то же время различные варианты обеспогонивания имели исключительно антиофицерскую направленность. При этом в некоторых случаях они были направлены против всей корпорации офицеров, которую следовало полностью «уравнять» в правах с солдатами, а в других — лишь против отдельных ее представителей, которые лишались символа власти. Так, солдаты нескольких подразделений 86-го пехотного Вильманстрандского полка 15 мая отказались выходить на учения более двух раз в неделю. От одного особенно настойчивого командира роты они потребовали, как гласил рапорт командующего корпусом, «чтобы он категорически присоединился к солдатам, а не к офицерам, принадлежащим к буржуазии». Командир роты указал солдатам на незаконность их действий, солдаты же в ответ закричали, что его следует разжаловать, ибо они не желают иметь подобного начальника. Из толпы выделился рядовой, который сорвал с офицера погоны. Затем толпа разошлась и лишь после увещеваний ротного комитета вернула знаки различия. Командиру корпуса солдаты заявили, что единение с офицерами возможно, если последние «откажутся от буржуазии и полностью перейдут на сторону пролетариата»^[667].

Нам неизвестно, насколько точно изложены события в этом рапорте, автор которого не был к тому же непосредственным свидетелем данного эпизода, но нарисованная картина выглядит весьма правдоподобной. Очевидно, что солдат, действовавший при одобрении толпы, выступал против конкретного офицера, а не против знаков различия в принципе. Толпа, считавшая себя «пролетариатом», либо желала «разжаловать» офицера, либо хотела символически присоединить его к солдатам. Здесь снятие погон означало разжалование, произведенное по инициативе снизу. Речь шла о борьбе за власть на уровне подразделения, при этом использовалась антибуржуазная риторика. Можно предположить, что если бы ротный командир не был бы столь строг, то его подчиненные и не причислили бы его к «буржуазии». Система социальной классификации у солдат была достаточно гибкой. Показательно, что в данном случае погоны не были знаком принадлежности к «буржуазии», напротив, они оставались почетным символом власти, который следовало отобрать у представителя «буржуазии» и передать стороннику «пролетариата».

Схожий случай имел место в начале июня 1917 г. в 10-м Сибирском стрелковом полку. Здесь толпа стрелков «разжаловала» штабс-капитана за оскорбление солдата. Затем командир полка по требованию солдат должен был снять с осужденного офицера погоны, солдаты же назначили его рядовым стрелком в одну из рот^[668].

Солдаты 650-го полка, отказавшиеся подчиниться приказу о расформировании своей части, 23 мая 1917 г. арестовали группу офицеров, в том числе и командира полка, с них были сорваны погоны. Во время же волнений в 403-м полку солдаты захватили командира полка, сорвали с него фуражку, при этом раздавались крики: «Сорвите с него погоны, пырните штыком»^[669].

И в данных случаях солдаты, бросавшие грубый вызов военной дисциплине и власти своих командиров, продолжали считать погоны почетным знаком различия командиров, но при этом оставляли за собой право «разжалования». В отличие от многих моряков Балтики они не воспринимали погоны как «старорежимный» символ, подлежащий устранению в принципе.

В иных же случаях все офицеры, все обладатели иной привилегированной формы воспринимались солдатами как представители враждебного класса. О таком отношении сообщал в июле 1917 г. офицер 6-го тяжелого полевого отдельного артиллерийского дивизиона, дислоцированного в Твери: «Война капитализму понимается, как призыв к немедленному уничтожению капиталистов и буржуев, — причем под этим понимаются все те, кто не в солдатской форме в узком смысле этого слова». Соответственно, некоторые унтер-офицеры, произведенные после революции в прапорщики, воспринимались солдатами как предатели своего «класса»: «Надел погоны офицерские, значит, продался буржуазии»^[670]. Погоны командного состава нередко воспринимались как ненавистный символ социального неравенства, знаки различия офицеров, а порой и погоны вольноопределяющихся могли восприниматься как знак принадлежности к «буржуазии». Если балтийские матросы, начавшие борьбу с офицерскими погонами в марте, использовали антимонархическую риторику, то летом 1917 г. часть солдат использовала риторику антибуржуазную. И здесь идея создания бесклассового сообщества воинов новой России была следствием усиления антибуржуазной пропаганды и распространения «антибуржуйских» настроений^[671].

В некоторых же частях именно солдаты отказывались от своих погон. Так, в одной батарее 6-го отдельного тяжелого полевого артиллерийского дивизиона, дислоцированного в Твери, конфликт возник во время официального осмотра обмундирования (18 июля). Некий артиллерист явился на смотр без погон и заявил командованию, что солдатом он быть не желает, войну считает лишней и сам воевать ни в коем случае не станет^[672]. В данном случае демонстративное нарушение формы одежды, как видим, трактовалось как символ антимилитаризма.

Очевидно, между разными формами отрицания погон и степенью политической радикализации войсковых частей и подразделений существовала какая-то связь. Можно предположить, что сторонники Временного правительства были более дисциплинированными, а «большевизированные» солдаты чаще отрицали погоны. Так, еще до Июньского кризиса в 176-м пехотном полку обсуждалась политическая резолюция. Несколько офицеров пытались возражать против пункта: «Признать Ленина своим идейным товарищем». В ответ, как гласит постановление следственной комиссии об участии полка в событиях 3–4 июля, раздались «…крики возмущения и негодование по поводу офицерских погон приняли необычайно резкий и грубый характер»^[673]. Можно предположить, что сторонники большевиков в этом полку и в иных ситуациях использовали антипогонную риторику во время конфликтов со своими офицерами.

Однако некоторые войсковые части, противостоящие друг другу в дни Июльского кризиса, выглядели в этом отношении совершенно одинаково: в обоих лагерях можно было встретить обеспогоненных военнослужащих, хотя большинство политических противников продолжало носить наплечные знаки различия. Даже среди бойцов отборного правительственного отряда, который занял особняк Кшесинской, резиденцию руководства большевиков, можно было увидеть солдат без погон. И на официальной церемонии похорон казаков, погибших во время Июльских событий, рядом с Керенским также стоят некие лица в военной форме, но без погон^[674].

Попытки восстановления дисциплины в вооруженных силах после Июльского кризиса отразились на отношении к военной символике. Так, командование пыталось унифицировать форму, действуя уже не уговорами, а приказами. Их в июле и августе было издано немало, что косвенно свидетельствует об остроте данной проблемы.

Командующий Петроградским военным округом генерал П.А. Половцев 8 июля в приказе № 380 требовал от войск соблюдать дисциплину и форму одежды — «погоны одеть»^[675]. В это время «мятежные» полки столичного гарнизона расформировывались, очевидно, данный приказ касался частей, поддержавших Временное правительство. Можно предположить поэтому, что вопрос о погонах был актуален и для этих «лояльных» полков.

Капитан 1-го ранга Б.П. Дудоров (с 1 июня — первый помощник морского министра) 7 июля передавал указание А.Ф. Керенского: «В Кронштадте до сего времени служащим там офицерам не возвращено отобранное у них в первые дни революции оружие, а офицеры и солдаты сухопутных частей войск ходят без погон. Морской министр требует, чтобы: 1) Офицерам было возвращено оружие. 2) Сухопутные офицеры и солдаты соблюдали бы форму одежды, им присвоенную, ибо замена погон нарукавными знаками, принятая во флотских частях, не распространяется на сухопутные части войск, хотя бы таковые и стояли в морских крепостях или в непосредственном соседстве с морскими командами»^[676].

Штаб Балтийского флота 11 июля также сообщил, что приказ от 15 апреля о снятии погон офицерами сухопутных войск, подчиненных командующему флотом, отменяется. Начальник войск, подчиненных командующему флотом Балтийского моря, генерал-лейтенант Л.Н. Пархомов 12 июля отдал приказ: «Командующий флотом сего числа отменил приказ по флоту № 125 об изменении формы одежды, поскольку он касается сухопутных войск. Ввиду сего, а также ввиду того, что вся революционная армия продолжает сохранять установленную форму одежды, предписываю в гарнизонах крепостей и позиций, мне подчиненных, восстановить существующую для всей русской армии форму одежды, сняв все незаконно и самовольно присвоенные внешние отличия и приняв должный воинский вид». А 15 июля официально был объявлен приказ № 16 нового командующего флотом Балтийского моря А.В. Развозова, получившего к этому времени чин контр-адмирала. Он иначе интерпретировал приказ Максимова, но также требовал ношения погон в сухопутных частях: «Приказ моего предшественника от 15 апреля сего года, за № 125, на чинов сухопутных войск не распространяется, которые руководствуются в отношении формы одежды приказами по военному ведомству»^[677].

Однако этот приказ не выполнялся. Генерал-лейтенант Л.Н. Пархомов лично убедился в этом, 17 июля посетив 1-й и 2-й крепостные полки Морской крепости императора Петра Великого. В своем приказе от 25 июля он указывал: «Одеты солдаты неряшливо, многие не по форме и без погон, воинского вида нет, а некоторые, благодаря длинным и непричесанным волосам имеют совершенно неприличный вид. При этом сознания о необходимости соблюдать внешние знаки принадлежности к высокому званию солдата — защитника Родины — у большинства нет»^[678].

Пытались восстановить форму одежды и командиры некоторых частей Петроградского гарнизона. Так, командир 2-го запасного пулеметного полка обратился к личному составу полка и 21 июля это обращение рассматривалось на заседании полкового комитета. Командир требовал, «чтобы все солдаты полка носили установленную для них форму одежды, чтобы роты и команды наблюдали за этим и в первую очередь понудили солдат прикрепить кокарды к фуражкам и настегнуть погоны»^[679]. Сама форма подобного «обращения» командира к подчиненным свидетельствовала о своеобразном понимании воинской дисциплины в это время. Вряд ли оно привело к восстановлению установленной формы.

Наконец, восстановления дисциплины и, соответственно, соблюдения установленной формы одежды потребовал и новый Верховный главнокомандующий генерал Л.Г. Корнилов в своем приказе № 691 от 24 июля. Часть приказа, в котором говорилось о «воинской вежливости» и о необходимости почтительного отношения к старшим по званию, можно было бы истолковать как весьма осторожный призыв отдавать честь. Можно с уверенностью предположить, что многих солдат-активистов разных политических взглядов этот фрагмент приказа насторожил. Приказ Корнилова гораздо более резко и определенно требовал соблюдать воинскую форму: «Необходимо добиваться, чтобы солдаты вновь приняли воинский вид, подтянулись и не допускали никаких вольностей в форме одежды. <…> Разнузданный и расхлестанный вид человека, носящего форму, будь то солдат, или офицер, позорит не только воинское звание защитника Родины, но и самый народ, сыном которого он является»^[680].

Однако все эти приказы не привели к восстановлению уставной формы одежды во многих частях, прежде всего в сухопутных войсках, подчиненных командующему флотом Балтийского моря. Там они встретили открытое сопротивление, а генералов, требовавших соблюдения установленной формы одежды, солдаты обвиняли в приверженности старому строю. О распространенности подобных настроений свидетельствуют новые приказы. Приказ генерала Л.Н. Пархомова от 3 августа гласил: «До сведения моего дошло, что приказы мои о восстановлении формы одежды (№ 54) и об упорядочении несения караульной и внутренней службы (№ 58) и другие некоторыми понимаются в том смысле, будто они стремятся возвратить армию к прежнему дореволюционному времени». Генерал призывал для восстановления дисциплины использовать прежде всего авторитет войсковых комитетов и требовал бороться за сознание солдат. Он также отвергал серьезное по тем временам политическое обвинение в возрождении отмененного «старорежимного» ритуала: «Что же касается отдания чести, то таковая (!) отдается… лишь добровольно и никто не вправе требовать или уговаривать всех отдавать ее»^[681].

Можно предположить, что на солдат, по своей воле отдававших честь старшим по званию, во многих гарнизонах смотрели косо. Военнослужащие же Корниловского полка и всевозможных ударных частей, которые подчеркнуто «лихо» приветствовали своих командиров, воспринимались как сторонники «старого режима».

Специальная комиссия, созванная начальником сухопутных войск, подчиненных командующему флотом Балтийского моря, 11 августа вновь постановила: «В городах, где разрешено ношение гражданского платья, недопустима смешанная форма одежды. Комиссия решила считать нарушение формы одежды офицерами и солдатами дисциплинарным проступком, подлежащим наказанию, и полагает необходимым вменить полковым и ротным комитетам в обязанность предавать нарушающих форму одежды ротным и полковым судам»^[682]. Однако и это решение не восстановило правила ношения формы.

Борьба командования за погоны, являясь частью общей программы восстановления дисциплины в вооруженных силах после Июльского кризиса, демонстрирует пределы реальной власти генералов и офицеров даже в этот период, когда многие в стране искренне верили в целебную силу «корниловского лечения» страны.

Но в это время без всяких приказов солдаты подчас снимали погоны и требовали того же от офицеров, которых именовали порой «собаками в золотых погонах», а генералов — «кровопийцами в погонах с зигзагами». В некоторых случаях «обеспогонивание» происходило при арестах неугодных офицеров солдатами, в этих случаях погоны рассматривались как признанный символ власти, которым арестант не мог обладать. Иногда же указывалось, что солдаты действуют так в знак солидарности с моряками, флот в этой ситуации выглядел «более революционным», и рассматривался солдатами как пример для подражания. Еще до большевистского переворота отказ снять погоны мог вызвать самосуд толпы, мемуаристы сообщают даже о нескольких случаях убийств на этой почве офицеров и даже воспитанника кадетского корпуса. Так, британский военный атташе отмечал, что один из полков 135-й дивизии потребовал от своего командира, чтобы он снял свои погоны в знак солидарности с Балтийским флотом. Солдаты при этом заявляли, что погоны — «знак старого режима». Полковник отказался удалить погоны и был убит^[683].

При этом действия некоторых сторонников Временного правительства объективно поддерживали борьбу с погонами, эти представители новой власти облачались в полувоенный костюм. Известный пример в этом отношении подавал сам военный и морской министр А.Ф. Керенский, который носил френч и фуражку без каких-либо знаков различия. В этих условиях резкие слова приказов, требовавших ношения погон на военной форме, воспринимались порой как критика военного министра. Похожий, но более «демократичный» и «национальный» образ военного руководителя избрал и видный эсер Б.В. Савинков, занимавший должность управляющего военным министерством в июле — августе 1917 г. Публицист Д.В. Философов, хорошо знавший Савинкова, описал его так: «Ходит в костюме шофера защитного цвета, больших сапогах. Вид довольно прощелыжный. Керенский — тоже шофер, но из „богатого“ дома. Гетры — желтой кожи. У Савинкова — черные сапоги»^[684]. Пример этот оказался заразительным — многие комиссары Временного правительства и члены всевозможных комитетов облачались во френчи без погон^[685].

Некоторые речи популярного и авторитетного министра Керенского также могли восприниматься как призыв к уравнению в форме. Так, выступая 17 мая на делегатском собрании в Севастополе, он заявил: «Основное положение демократии — все равны. Для демократии не существует отличий по петличкам, а существуют только отличия категорий труда и по достоинству человека»^[686]. В этом выступлении Керенский призывал свою аудиторию прежде всего уважать офицеров, однако в атмосфере той эпохи его слова могли прочитываться и как призыв к борьбе против всех знаков различия.

На фронте, впрочем, революционный военный министр демократизировал свой образ и иногда надевал солдатскую форму с погонами рядового. Это также могло вызвать неудовольствие и у сторонников военной традиции, и у противников погон. 8 июля 1917 г., например, некто Зотов увидел фотографический портрет министра в витрине петроградского магазина, на нем Керенский был в форме рядового солдата. В негодовании Зотов назвал министра «хулиганом», за что и был арестован^[687].

Некоторые члены Временного правительства стремились не допустить появления погон в своих ведомствах. Так, меньшевик А.М. Никитин, министр внутренних дел во Временном правительстве последнего состава, считал, что форма милиции должна «отличаться как от военной формы, так и от формы бывшей полиции (отсутствие наплечных знаков, кокард, кантов и т. п.)». Предполагалось, что знаки различия милиционеров (галуны, звездочки) будут помещаться на воротнике. При этом на летней светлой форме полагались темно-синие петлицы^[688]. Очевидно, что и для социалиста Никитина и его сотрудников погоны были символом «старого режима». Показательно, что этот проект предвосхищал систему знаков различия, принятую позднее в советское время.

Подчас рядовые солдаты и унтер-офицеры, избранные в члены комитетов, облачались в офицерское обмундирование, но при этом снимали наплечные знаки различия — так они демонстрировали свою власть. Гражданские же депутаты нередко надевали полувоенные френчи, подобно лидеру Исполнительного комитета Кронштадтского совета инженеру-технологу А.Н. Ламанову^[689]. Некоторые же комиссары Временного правительства уже летом 1917 г. охотно использовали кожаные куртки, впрочем, их и ранее облюбовали некоторые фронтовики-офицеры. А офицер-комиссар В.Б. Станкевич, по свидетельству одного из генералов, уже в июле не носил свои погоны. На фотографии, опубликованной в одном из иллюстрированных журналов, Станкевич изображен в кожаной куртке без знаков различия^[690].

Выступление генерала Корнилова сопровождалось всплеском антиофицерских и антигенеральских настроений. Погоны высших чинов в этой ситуации воспринимались как символы измены. Передовая статья газеты московских большевиков гласила: «Негодяи в генеральских погонах, распинавшиеся о родине и великой России и предавшие эту „родину“ под Ригой, нанесли новый удар рабочей и крестьянской свободе». Слух о заговорщиках в золотых погонах, намеренно сдавших Ригу врагу, использовался пропагандой радикальных социалистов. Обладатели генеральских погон обвинялись и в других преступлениях. Большевик Флеровский заявил в Кронштадтском Совете 29 августа: «Генеральские эполеты создали в армии разруху. Этому должен быть положен предел». Подобные обвинения звучали и в других Советах и комитетах. В городе Шемаха, например, солдат, председатель местного Совета солдатских и рабочих депутатов, обвинил всех генералов и вообще «носящих золотые погоны» в измене^[691]. Считал ли он изменниками всех офицеров, или делал исключение для обладателей погон защитного цвета?

Стремление к уравниванию всех военнослужащих проявлялось и в требованиях полной отмены чинов. Еще 27 июня 1917 г. общее собрание учебного судна «Народоволец» обратилось к Совету рабочих и солдатских депутатов Кронштадта, призывая «возбудить вопрос через Центральный комитет Балтийского флота об упразднении всех чинов флота, а платить оклад содержанием по специальностям и занимаемым должностям». 13 сентября Гельсингфорсский совет, представители ротных, полковых и судовых комитетов базы и гарнизона потребовали упразднения «всех чинов и всехпривилегий в армии и флоте, отмены всех знаков отличия и пенсий, связанных с ними». Наконец, и влиятельный Центробалт, отражая решения 2-го съезда моряков флота, постановил 19 октября: «…Стремясь к скорейшему воссозданию флота на новых демократических началах, усматривая в различных чинах и орденах главный фактор разъединения в военной среде флота, постановил: производства и награды прекратить, чины и ордена упразднить. Распространить это в общегосударственном масштабе. Все вознаграждения за военный труд должны платиться за занимаемую должность, а не за чины»^[692]. Подобная резолюция авторитетного комитета отражала уравнительные настроения, охватившие значительную часть военнослужащих.

Требование «уничтожения всех сословий, чинов, орденов» содержалось и в других резолюциях, принимаемых в этот период. Они печатались в большевистских изданиях и, надо полагать, предлагались большевистскими активистами на собраниях и митингах^[693]. В то же время в этих документах часто встречаются требования «полной демократизации армии», введения в армии выборного начала при назначении командиров, уравнения солдат, офицеров и их семей в отношении пайков и пенсий^[694]. Можно с уверенностью предположить, что эгалитарные требования такого рода также стимулировали борьбу с погонами. И наоборот: восприятие погон, чинов и орденов как знаков неравенства могло провоцировать борьбу за «уравнение», которая именовалась в тех условиях «демократизацией»^[695].

Антипогонные настроения продолжали проявляться и во время всевозможных антиофицерских акций. Накануне Октября на заседании комитетов и офицеров Кексгольмского полка радикально настроенный унтер-офицер угрожал офицерам: «…Не только погоны ваши полетят, но и головы». Во время же переворота обеспогонивание стало знаком пленения сторонников Временного правительства и их капитуляции. Депутат броневого автомобильного дивизиона сообщал 29 октября 1917 г.: «…При столкновении с солдатами офицеры и генералы срывали с себя погоны». «Бюллетень бюро военных комиссаров» так описывал капитуляцию юнкеров Николаевского инженерного училища: «Паника среди юнкеров. Срывают погоны и бегут». Иногда и снятие погон не помогало избежать расправы, но порой побежденные могли быстро смешаться с победителями и избежать тем самым ареста^[696].

Приход большевиков к власти нередко сопровождался расправами с носителями погон, знаки различия офицеров и юнкеров становились сувенирами и трофеями победителей и наблюдателей. В архиве американского журналиста Джона Рида, например, сохранился юнкерский погон с сорванными галунами^[697].

Однако не следует преувеличивать степень распространенности антипогонных настроений осенью 1917 г. Во многих частях российской армии сохранялись уставные знаки различия. Даже некоторые сторонники большевиков продолжали носить не только солдатские, но и офицерские погоны, хотя, по-видимому, лишь полевые погоны защитного цвета. Офицеры «большевистских» полков даже использовали авторитет своих знаков различия, отдавая приказы чужим подразделениям. Так действовали, например, офицеры упомянутого Кексгольмского полка, «сменяя» своими приказами караулы в стратегических пунктах Петрограда в октябре. Прапорщик А.Ф. Ильин-Женевский, который возглавлял отряд матросов, направленный в Москву, а затем на юг России, продолжал носить свои офицерские погоны, и это никак не мешало выполнению его обязанностей. Правда, в провинциальных городах незнакомые люди, не подозревавшие о том, что беседуют с большевистским комиссаром, предостерегали его, рекомендуя немедленно снять погоны, чтобы… избежать ареста и расстрела^[698]. Само по себе это свидетельствует и о распространенности антипогонного движения, и о том, что среди видных большевиков не было единства по отношению к этому вопросу.

Однако красногвардейцы, прибывшие в конце 1917 г. в Харьков, были возмущены тем, что молодой офицер, командовавший их отрядом, надел свои погоны по прибытии в крупный южный город. В результате он был вынужден снять свои наплечные знаки различия. Красногвардейцы затем выяснили, что в действиях честолюбивого офицера не было никакой политической демонстрации, он лишь хотел привлечь внимание юных харьковчанок. Но показательно, что в это время командир красногвардейцев, среди которых было немало большевиков, мог еще отважиться на подобные действия^[699].

Известный химик генерал В.Н. Ипатьев, первоначально сотрудничавший с новой властью, вспоминал, что и после Октября он некоторое время продолжал носить свои погоны. Никаких приказов об их отмене не поступало, никто не заставлял их снимать, только на улицах обладатели погон порой подвергались оскорблениям^[700]. Стихийное антипогонное движение улицы предшествовало принятию соответствующих распоряжений новой властью.

Об отсутствии единой и четко сформулированной позиции по отношению к форме одежды в рядах большевиков свидетельствует и то обстоятельство, что в первое время новая власть по инерции использовала даже старые бюрократические формулировки. Так, по морскому ведомству еще 22 ноября издавались приказы об увольнении в отставку «с мундиром»^[701]. Некоторые же сторонники нового строя считали, по-видимому, нужным использовать чины и награды для поощрения своих соратников. Так, по решению Всероссийского съезда моряков Военно-морского флота, состоявшегося в ноябре 1917 г., Ф.Ф. Раскольников и И.И. Вахрамеев были произведены в лейтенанты. Вновь произведенные офицеры благодарили делегатов: «Хотя во флоте упраздняются всякие чины и ордена, но чинами, которыми их наградила демократия в лице съезда, они будут гордиться». При этом не только мичман Раскольников, но и бывший машинный кондуктор Вахрамеев, разжалованный летом 1917 г. в машинные унтер-офицеры 1-й статьи, и ставший председателем Военно-Морского революционного комитета, вовсе не возражали против того, чтобы их именовали лейтенантами. Съезд предлагал произвести в офицерский чин и П.Е. Дыбенко, народного комиссара по морским делам, однако он отказался, заявив, что единственно возможным для себя званием он считает звание свободного гражданина Советской республики. Можно предположить, что Дыбенко прекрасно понимал, какую бурю возмущения вызовет на Балтике принятие им офицерского чина, ведь он строил свою политическую репутацию, рьяно обличая погоны, чины и ордена. Однако затем съезд произвел в контр-адмиралы капитана 1-го ранга М.В. Иванова, который согласился сотрудничать с большевиками, вошел в Военно-Морскую коллегию и занимал должность управляющего Морским министерством. Дыбенко в своих воспоминаниях не без иронии отмечал: «Это производство явилось весьма характерным для флота, который со дня Февральской революции боролся против всяких чинов»^[702]. Однако Дыбенко не упоминал о том, что сам он на съезде выступил инициатором производства М. Иванова в адмиральский чин, и лишь после этого был поднят вопрос о производстве в следующий чин Раскольникова и Вахрамеева^[703]. Постановление съезда о производстве Раскольникова, Вахрамеева и М. Иванова было объявлено в приказе по морскому ведомству от 21 ноября^[704].

Вновь произведенные съездом лица, по-видимому, гордились своими чинами и в приказах они подписывались «комиссар Морского Генерального штаба лейтенант Ильин (Раскольников)», «управляющий Морским министерством контр-адмирал М. Иванов»^[705]. Именно так Раскольников подписал и приказ по морскому ведомству № 33 от 28 ноября, которым С.Н. Дмитриев (Дмитриев 5-й), командующий 2-й бригадой крейсеров Балтийского моря, и А.А. Ружек, командующий отрядом заградителей Балтийского моря, производились в звание контр-адмиралов «за отличие в службе»^[706]. Новая власть первоначально использовала старую систему чинов для награждения тех старших офицеров, которые соглашались с нею сотрудничать. Даже весьма радикально настроенный Военно-морской революционный комитет ходатайствовал 10 ноября перед Главным морским штабом о производстве в чин подпоручика по Адмиралтейству строевого унтер-офицера А.А. Смирнова. По морскому ведомству продолжали издаваться приказы, содержавшие списки лиц, получивших следующий чин^[707].

Можно предположить, что не все деятели нового строя были принципиальными противниками системы чинов. Но в последующие месяцы борьба с чинами вообще и с погонами в частности усилилась, при этом новая власть испытывала давление снизу. Так, 18 ноября общее собрание 39-го мотоциклетного отделения, дислоцированного на Волыни, приняло резолюцию: «Требуем уничтожения знаков различия между офицерами и солдатами»^[708]. Некоторые же войсковые части сами принимали соответствующие решения, не дожидаясь распоряжений центральных властей. Комитет 5-го драгунского Каргопольского полка постановил 24 ноября: «Погоны и кокарды, как офицерские, так и солдатские, снимаются сегодня же, так как армии жандармов и палачей Европы больше не существует, а есть товарищи рабочие и крестьяне, одетые в серую шинель»^[709].

В различных частях и соединениях началось движение за унификацию солдатской и офицерской формы, армейские съезды принимали соответствующие решения. В связи с этим в конце ноября из Ставки была послана телеграмма, разъясняющая, что «постановления съездов о форме одежды офицеров, их содержании могут быть проводимы в жизнь только по утверждении их Советом народных комиссаров, чего еще не было»^[710]. Новые военные власти фактически первоначально пытались действовать так же, как и генералы и адмиралы во времена Временного правительства.

Однако центральные ведомства, контролировавшиеся большевиками, вынуждены были учитывать эгалитарные, антииерархические настроения, хотя первоначально они и пытались использовать элементы традиционной системы наград и поощрений. Приказ по морскому ведомству от 28 ноября, подписанный народным комиссаром П.Е. Дыбенко и управляющим министерством контр-адмиралом М.В. Ивановым, гласил: «Впредь до выработки новых положений о прохождении службы офицерских и воинских чинов флота и Морского ведомства всякие производства и награды временно прекратить»^[711].

Наконец, 30 ноября Военно-революционный комитет при Ставке разослал телеграмму с текстом «Положения о демократизации армии», в которой всем частям и учреждениям предписывалось «… впредь до разработки и утверждения положения об армии центральной властью руководствоваться перечисленными обязательными началами». Седьмым пунктом данного постановления упразднялись все офицерские и классные чины, звания и ордена. Это решение фактически делало погоны ненужными. Восьмой же пункт положения гласил: «Форма одежды для всех родов оружия устанавливается однообразная, применительно к форме одежды пехотного солдатского образца, без всяких существовавших доныне внешних отличий. Для всех родов оружия и должностей ношение погон отменяется». Лицам командного состава при исполнении служебных обязанностей предлагалось носить на рукаве повязку с соответствующей надписью. Через несколько дней, 3 декабря, был издан приказ № 11 по Петроградскому военному округу, который упразднял все военные чины и звания, сохраняя лишь наименования должностей. Отменялись и все «наружные знаки отличия», а также ордена. Указывалось, что в основе данного приказа лежало постановление Центрального Исполнительного комитета от 10 ноября. В тот же день товарищ народного комиссара по военным делам сообщал для сведения и руководства командирам соединений русской армии о том, что отдано распоряжение о немедленной приостановке всех дел по чинопроизводству офицеров и наградным представлениям офицеров и солдат^[712].

Однако формулировки приказа давали возможность для различных его интерпретаций. Даже в Петрограде приказ был принят по-разному. На заседание Военного совета 7 декабря дисциплинированные, но дезориентированные старые генералы явились одетые кто во что: одни сохраняли погоны, другие их сняли, наконец, прочие вообще предпочли штатское платье. Как отмечал в своем дневнике генерал В.Г. Глазов, «маскарад был полный»^[713].

Решающий же удар по погонам в российской армии нанес «Декрет об уравнении всех военнослужащих в правах», принятый Советом народных комиссаров 16 декабря 1917 г. Он отменял все чины и звания, связанные с ними преимущества и «наружные отличия». Затем 8 января 1918 г. приказом по флоту и морскому ведомству было объявлено «Положение о демократизации флота». Оно, в частности, гласило: «Существовавшие до сих пор названия чинов, подчеркивающие кастовые различия, упраздняются…». Отмечалось также, что «новая форма одежды, общая для всех военнослужащих моряков, должна быть выработана специальной комиссией»^[714].

Но с погонами боролось не только правительство большевиков. Уже 17 декабря 1917 г. приказом Войскового генерального секретаря С.В. Петлюры устанавливалась временная форма Украинской народной армии: все ее чины должны были носить походную форму российской армии, но без погон и петлиц. Возможно, данный приказ являлся реакцией на советский декрет 16 декабря — украинские социалисты желали быть не менее радикальными, чем социалисты российские, к тому же и Центральная Рада, очевидно, испытывала давление со стороны солдатских масс, отрицавших погоны. Правда, в украинской армии вводились новые должностные знаки различия в виде нарукавных серебряных шевронов. Впрочем, в конце декабря руководство Центральной Рады ввело и особые погоны^[715].

Однако иные силы, противостоящие Совету народных комиссаров, отказывались выполнять его постановления. Штаб Главнокомандующего Румынским фронтом, например, 17 декабря разослал телеграмму следующего содержания: «Главкорум приказал подтвердить, что до опубликования Центрадой (украинской Центральной Радой. — Б.К.) положения о демократизации армии, все распоряжения о выборных начальниках и отмене внешних знаков отличия в районе фронта исполнению не подлежат». Возможно, что данный приказ имел целью приостановить и выполнение упомянутого приказа Петлюры^[716].

Декрет 16 декабря активизировал борьбу с погонами на территориях, контролируемых большевиками. Военный комиссар при начальнике Новохоперского гарнизона докладывал в военно-политический отдел штаба Московского военного округа 28 декабря: «Офицерские чины и знаки отличия формы уничтожены полностью»^[717]. Однако, борьба с погонами велась весьма часто не только по приказу свыше, декрет большевиков отражал в данном случае настроения многих солдат, а иногда лишь юридически оформлял уже сложившуюся ситуацию. Антипогонное движение перекидывалась и на те территории, на которые власть Совета народных комиссаров не распространялась. Так, на территории Грузии, контролировавшейся меньшевиками, в формирующихся грузинских войсках солдаты начали сдирать погоны со своих офицеров. Очевидцы передавали, что даже на центральных улицах Тифлиса они видели кипы отобранных погон. Показательно, что грузинские офицеры воспринимали это антипогонное движение грузинских солдат как проявление «большевизма», хотя нет никаких доказательств, что причиной их действий была какая-либо партийная агитация. Эксцессы приняли такую форму, что 3 февраля 1918 г. был отдан особый приказ по Кавказскому фронту о снятии погон впредь до установления новой формы. Лишь в конце мая был отдан новый приказ, возобновляющий ношение офицерами погон. Однако с самого начала в меньшевистской Народной гвардии (созданной на базе Красной гвардии), а затем и в грузинской армии отменялись чины, а командный состав именовался по должностям. В армии знаки различия должностей также помещались на рукавах, а в Народной гвардии их не было вовсе^[718].

Некоторые же командиры Красного флота, пытаясь укрепить свой авторитет в новой политической ситуации, начинали даже носить форму рядовых матросов^[719].

Однако во флоте различные «республиканские» знаки различия командного состава все же довольно долго не исчезали. В июле 1918 г. Пятый съезд моряков Балтийского флота принял даже специальную резолюцию, один из пунктов которой гласил: «Не носить на рукавах, а также на груди разных нашивок и знаков, кроме своей специальности (обязателен этот пункт как для лиц из командного состава, так и учащихся в разных учебных заведениях морского ведомства)». Но некоторые флотские командиры продолжали носить какие-то знаки различия, по крайней мере, это имело место и осенью 1918 г.: 30 октября общее собрание морской секции и моряков коммунистов 2-го Городского района Петрограда постановило: «Временно оставить для моряков старую форму, а командному составу предписать немедленно снять всякие отличия: нашивки с рукавов, кокарды и пуговицы с орлами, а заставить носить одинаковую форму наравне со всеми моряками Красного флота»^[720].

Многие сторонники большевиков любые попытки сохранения, либо введения каких-либо знаков различия воспринимали как первый шаг на пути восстановления ненавистных им погон, а значит, и начало возрождения «старого режима». Но если в Красной Армии уже в конце 1918 г. предпринимались попытки ввести нарукавные знаки различия командного состава (в Красном Флоте они в это время искоренялись), то погоны воспринимались как явный «старорежимный» символ. И это было характерно не только для большевиков и их сторонников.

В лагере противников Совета народных комиссаров порой также проявлялись подобные настроения. Командование Народной армии Самарского комитета членов Учредительного собрания в июле отдало специальный приказ, который гласил: «…Ношение военнослужащими… каких-либо отличий прежней военной формы, например кокарды, погон и т. д., кроме тех казачьих частей, где это допущено, — воспрещается под строгой ответственностью». Отношение к погонам становилось одним из факторов, раскалывающих фронт противников большевиков. Так, различие формы одежды закладывало возможность конфликтов между оренбургскими и уральскими казаками, которые сохраняли верность старой форме с погонами, и прочими военнослужащими. Для солдат и офицеров Народной армии знаками различия стали нашивки в виде щитка на рукаве, к нему прикреплялись галуны и звезды, обозначающие звание. На защитных рубахах, впрочем, имелись узкие погоны, одинакового вида для всех чинов и войск, с гладкими металлическими номерами частей. Военнослужащие Сибирской армии и войск Северной области также носили не погоны, а особые знаки различия. Не носили погон и солдаты Чехословацкого корпуса, представлявшего первоначально основу антибольшевистских сил на Востоке. Соответствующий приказ по корпусу был отдан еще 30 декабря 1917 г., в том же месяце, когда и Совнарком, и Центральная Рада отменили погоны. Показательно, что в декабре были отменены погоны и в 1-м Польском корпусе русской армии. Можно предположить, что командование Чехословацкого корпуса, который Временное правительство ранее пыталось противопоставлять и большевикам, и Центральной Раде, опасалось обвинений в контрреволюционности. С этого момента знаки различия военнослужащих Чехословацкого корпуса и стали помещаться на нарукавной нашивке в виде щитка. Деятели Самарского комитета членов Учредительного собрания ориентировались на «чехословацкую» форму, а консервативно настроенные русские генералы отмечали «большевистский» вид чехословацких солдат, отказавшихся от погон. Группа же морских офицеров Народной армии придумала для себя новую форму: они носили на защитных погонах черные нашивки, установленные Временным правительством для летней морской офицерской формы, напоминая царских унтер-офицеров. Форма Народной армии вызывала немало иронических комментариев со стороны старых кадровых офицеров консервативных взглядов: «Без погон, со щитком наподобие чешского на правом рукаве, почему-то с георгиевской ленточкой вместо кокарды на фуражке. Вид полутоварищеский». И напротив, социалисты-революционеры, противостоящие большевикам, в своей пропаганде атаковали своих консервативных союзников, ставших впоследствии после переворота Колчака в ноябре 1918 г. противниками. Эсеры нередко утверждали, что офицеры — реакционеры, что они восстановили погоны, что под этим видом снова готовится реакция или контрреволюция. Обвинения такого рода крайне нервировали офицеров, придерживавшихся различных политических взглядов. После поражений Народной армии антибольшевистские силы на Востоке пытались объединиться. 23 сентября 1918 г. была создана Уфимская директория, общая политическая линия которой была более консервативной, это проявлялось и в символике, и в репрезентации видных деятелей режима. «Поправение» политического курса нашло отражение и в форме одежды.

Некоторые эсеры, похоже, не возражали против возрождения погон и ввели их во вновь создаваемой полиции. 2 октября генерал-лейтенант В.Г. Болдырев, главнокомандующий войсками директории, отдал следующий приказ: «Военнослужащим носить исключительно присвоенную им во время войны походную боевую и доныне не отмененную никакою законною Всероссийскою властью форму, погоны защитного цвета с установленными отличиями чинов и с шифровкою части. <…> Нарукавные отличия отменяю»^[721]. Приказ, впрочем, не означал полного восстановления формы одежды, отмененной большевиками: в нем, как видим, говорилось только о погонах защитного цвета, очевидно, что не все участники антибольшевистской коалиции были готовы согласиться с введением золотых и серебряных погон.

Но вопрос о погонах возникал вновь и вновь: адмирал Колчак стал носить погоны, став военным и морским министром «Директории» Временного Всероссийского правительства 4 ноября 1918 г. (возможно, это были наплечные знаки, установленные в 1917 г. для летней формы)^[722]. Когда же Колчак стал Верховным правителем, были восстановлены погоны для моряков, появились и адмиральские погоны нового образца, соответствующий приказ был издан 6 декабря 1918 г., орлы на них отличались по форме от орлов дореволюционных адмиральских погон — они были лишены корон, скипетра и державы (отличались они и от орла на печати Временного правительства). Такие погоны носил и сам Колчак. Создавались и наплечные знаки различия для новых частей, так 25-й Екатеринбургский адмирала Колчака полк горных стрелков имел на погонах вензеля Верховного правителя и изображение двуглавого орла, соответствующий приказ появился в январе 1919 г.^[723]

Подобные преобразования формы одежды явно отличали военнослужащих армии Колчака от их былых союзников по антибольшевистской армии. Для пропаганды многих сибирских эсеров «погон российский» адмирала был знаком восстановления «старого режима». Войска же колчаковской армии, поднимавшие восстания против Верховного правителя под руководством партии социалистов-революционеров, нередко снимали свои погоны. Это произошло, например, в начале 1920 г. в Иркутске^[724].

Против погон и в особенности против золотых погон русского образца выступали власти новых государственных образований, возникших после 1917 г. на территории бывшей Российской империи. Для общественного мнения этих молодых стран золотые погоны являлись одним из символов ненавистной империи. В некоторых вновь создаваемых армиях вводились знаки различия на воротниках и шевроны на рукавах, исключением была азербайджанская армия, офицеры которой носили погоны русского образца. Некоторые же русские политические и военные деятели, пытавшиеся выступать в роли «третьей силы», также выступали против погон и создавали иные знаки различия. Так, на разных этапах различным было отношение к погонам в армии С.Н. Булак-Булаховича, также создававшего образ «народного генерала». Здесь также были введены знаки различия на воротнике^[725]. Тем самым молчаливо признавалось одно из важных символических изменений, осуществленных большевиками.

Погоны рассматривались как знак «старого режима» и многими противниками красных. Иногда при этом они действовали, руководствуясь тактическими соображениями, учитывая общественное мнение на тех территориях, где они оперировали.

Член Чрезвычайной следственной комиссии, А.Н. Алексеевский, допрашивавшей адмирала Колчака в начале 1920 г., счел нужным специально коснуться вопроса о погонах: «Этот вопрос, очень пустяшный, у нас в русской действительности сделался большим вопросом». Соответственно, борьба за погоны воспринималась им как нечто иррациональное: «Конечно, вы впоследствии должны были действовать как политик: если в солдатской массе есть настроение против погон, то сделать уступку». Однако для кадровых военных этот вопрос никогда не был «пустяшным». Колчак так ответил на вопрос о его отношении к погонам: «Я лично относился положительно, мотивируя это тем, что это есть чисто русское отличие, нигде за границей не существующее. Я считал, что армия наша, когда была в погонах, дралась, когда армия повернула свой дух, когда она сняла погоны, это было связано с периодом величайшего развала и позора. Я лично считал: какие основания для того, чтобы снимать погоны?»^[726]. И Колчак, и его единомышленники считали погоны символом той России, за которую они боролись, для них тактические уступки в этом вопросе были недопустимы. Для многих же беженцев, покидавших территории, контролировавшиеся большевиками, вид золотых погон был свидетельством удивительного перемещения в иной политический мир. Писательница Тэффи вспоминала картину, поразившую ее в 1918 г. в Киеве: «И вдруг чудная, невиданная картина, точно сон о забытой жизни, — такая невероятная, радостная и даже страшная: в дверях кондитерской стоял офицер с золотыми погонами на плечах и ел пирожное! Офицер, с по-го-на-ми на плечах!»^[727].

Образ белогвардейского офицера со «старорежимными» золотыми погонами играл большую роль в большевистской пропаганде эпохи Гражданской войны. Но и многие оппоненты красных рассматривали погоны как символ, враждебный революции. Для анархистов же погоны символизировали ненавистную им власть государства. Автор анархистского обращения, опубликованного в марте 1918 г., писал: «В основе властной организации — самоподчинение, или тирания; в том и другом случае власть чужда мне: она стоит надо мною и своим большинством или своею силою решает за меня. Символ ее — чиновник с помятыми погонами»^[728].

Во время же Кронштадтского мятежа образ врага с золотыми погонами использовали обе противостоящие стороны. Обращение большевистски настроенных моряков, адресованное кронштадтцам, гласило: «Почему теперь на „Петропавловске“, на корабле, имя которого вся буржуазия и золотопогонники не могли произносить без трепета, теперь на нем восседает царский генерал?». Эта тема получила развитие в обращении Г.Е. Зиновьева и М.Н. Тухачевского к красноармейцам 7-й армии: «Прибытие царских золотопогонников окончательно отрезвит кронштадтцев, и они вернутся с раскаянием под трудовое красное знамя Советской Республики». Газета же мятежных кронштадтцев предлагала убедиться, что в крепости нет ни генералов, ни ненавистных революционерам эполет. Деятели же правящего советского режима в пропаганде мятежников заняли место рядом с традиционным врагом: «Долой мародеров коммунистического строя и царских золотопогонников»^[729].

Показателен и рапорт осведомителя особого отдела о поведении некоего красноармейца в феврале 1921 года. Последнему были приписаны следующие слова: «Я носил золотые погоны и боролся за них, и буду носить, и буду до тех пор бороться, пока не надену опять погоны»^[730]. Весьма вероятно, что это утверждение было плодом творчества доносчика, но показательно, что, по его представлениям, именно так должен был говорить враг большевистского режима.

Погоны становятся знаком «белых». Символическая борьба с погонами проявляется и в садистских действиях, нередких в условиях гражданской войны: если пленным комиссарам белые подчас вырезали на коже звезды, то красноармейцы и красные партизаны прибивали пленным офицерам погоны к плечам гвоздями^[731]. Слово «золотопогонник» стало в советских кругах ругательным, а хранение старых регалий могло стать причиной ареста. Лишь в 1943 г. И.В. Сталин пошел на своеобразную символическую реставрацию знаков различия и ввел погоны.

В 1917 г. можно выделить два взаимно связанных процесса. Многие военные стремились использовать элементы гражданского платья. В разных случаях это демонстративное нарушение формы одежды могло расшифровываться по-разному. В некоторых ситуациях за этим стояло желание сохранить индивидуальность, протест против нивелирующего характера военной форме. Порой же действия такого рода были и своеобразной антимилитаристской демонстрацией. Но в то же время многие штатские стремились военизировать свой костюм, это проявилось уже во время Февраля. Эта тенденция проявлялась даже в женской моде. В районе морских баз девушки облачались в матросские форменки, а в Петрограде можно было видеть дам в сапогах-ботфортах, брюках галифе, наряженных в гимнастерки и в фуражках. Некоторые активисты заводских комитетов Кронштадта щеголяли на торжественных церемониях в матросских бескозырках, различные элементы военной формы использовали и многие красногвардейцы^[732].

Полувоенные френчи и кителя становились «формой» представителей «комитетского класса» вне зависимости от их политической ориентации. Сочетание гражданской одежды и военного обмундирования становилось все более распространенным в условиях возрастающего дефицита и становилось своеобразной «формой гражданской войны» и у большевиков, и у многих их противников.

5. Революция: отражение в ономастике

По-особому процесс «символизации» революции проявился и в русской ономастике. Разумеется, переименовывались учреждения, названия которых в новой ситуации звучали «старорежимно». Так, уже 15 марта Временное правительство приняло решение о переименовании Императорской Публичной библиотеки в Национальную библиотеку. Романовский комитет стал Комитетом попечения о беспризорных детях, а Императорская Академия наук — Российской Академией наук^[733].

Грандиозную топонимическую революцию большевиков предваряли первые эксперименты по уничтожению монархических названий городских улиц и площадей. Уже 3 марта Городская дума Екатеринослава постановила назвать центральную городскую площадь именем председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, своего земляка^[734].

8 марта на заседании Петроградской городской думы было предложено устранить названия улиц, звучащих монархически, и присвоить им наименования, напоминающие «о великих днях свободы». Так, Николаевскую улицу предлагалось переименовать в улицу 27 февраля, Дворцовый мост — в Мост Свободы. Предложение о переименовании Дворцового моста в Мост Свободы нашло поддержку и в Художественном совещании при комиссаре Министерства двора, которое выступило также за проведение нового конкурса проектов украшения моста. К 8 апреля городская управа составила список переименований. «Монархические» названия должны были меняться в соответствии с общей идеологией революции: Улица Братства (Михайловская), улица Обновления (Алексеевская), Набережная Свободы (Дворцовая), площадь 27 февраля (Дворцовая), Народный парк (Александровский) и др.^[735].

К проектам переименований относились, разумеется, по-разному. Известный публицист В.В. Водовозов, пользовавшийся немалым авторитетом в среде радикальной интеллигенции, решительно выступил против них, он призвал «не тратить времени и денег на пустяки»^[736]. Однако в сложившихся обстоятельствах далеко не все противники переименований могли открыто обнародовать свою позицию.

Волна переименований охватила и провинцию. Воронежская городская дума 24 марта рассматривала вопрос о «памятниках династии Романовых». Было доложено предложение городской управы о переименовании Романовской улицы в Костомаровскую, в честь знаменитого историка, уроженца Воронежской губернии. Однако Городская дума высказалась в пользу иного названия — улица Свободы, предпочитая название, более соответствующее политической идеологии Февраля^[737]. В Кременчуге Городская дума и общественный комитет постановили именовать Екатерининскую улицу проспектом Революции (интересно, что при этом повышался статус городской магистрали), Алексеевскую — улицей Шевченко, Столыпинскую — улицей Иоллоса. В Ярославле предполагалось дать имя «бабушки русской революции» Е.К. Брешко-Брешковской общественному парку. В городе Гуляй-Поле Ярмарочная площадь была переименована в Площадь Жертв Революции. Центральные площади многих городов получили имя Площадь Свободы (Калуга, Баку и др.). Губернаторские и генерал-губернаторские резиденции, занимавшиеся во время революции различными организациями, переименовывались в Дворцы Свободы, Дома Свободы. Некоторые губернаторские дворцы, ставшие Домами Свободы, сохранили свое новое название даже на территориях, которые во время Гражданской войны контролировались белыми^[738]. В Омске же Совет рабочих и военных депутатов избрал в качестве своей резиденции бывший дворец генерал-губернатора, который был переименован в Дом республики. В некоторых случаях занятые здания, как видим, лишались «монархического» статуса «дворца». Но в других случаях он сохранялся, это поднимало статус соответствующих организаций, помещавшихся в традиционных правительственных резиденциях. Само слово «дворец» ассоциировалось с центром власти. Официальные адреса некоторых Советов звучали так: «Тверь, Дворец, бюро Совета рабочих депутатов», «Город Тифлис, дворец»^[739].

После Февральской революции сменили свои имена и некоторые населенные пункты. Имя недавно возникшего города Романов-на-Мурмане, официальная церемония закладки которого состоялось лишь 21 сентября 1916 г., выглядело в новых условиях явно монархическим. Приказом морского министра по Управлению Беломорско-Мурманским районом № 65 от 26 марта он был переименован в Мурманск^[740].

13 апреля Министерство внутренних дел высказало предположение о возвращении городу Алексеевск наименования Суражевск, по имени того селения, на месте которого возник город — старую идеологему заменяли идеологически нейтральным названием. Однако уже 10 апреля Городская дума должна была на своем первом заседании рассмотреть вопрос о переименовании города и некоторых улиц с «монархическими» названиями. Для города было выбрано имя, соответствующее идеологии Февраля, и уже к концу месяца он получил новое имя — Свободный^[741].

В апреле в Министерство юстиции поступила телеграмма из Томской губернии, адресованная министру «гражданину Керенскому». В ней сообщалось, что Сергиево-Михайловское волостное народное собрание единогласно постановило упразднить название волости, «данное в честь великого князя из ненавистного дома Романовых». Министру сообщалось: «…Собрание… решило назвать волость Вашим, лучший гражданин свободной России, именем. Да будет память о Вас, неутомимом борце за свободу униженных и оскорбленных, за землю и волю, священной не только для граждан отныне Керенской волости, но и для каждого гражданина свободной Российской демократической республики. Горячее наше спасибо Вам за все сделанное. Да здравствует на многие лета, гражданин Керенский!». Вряд ли все население волости активно поддержало данное решение. Скорее оно отражало позицию группы местных активистов. Показательно, что для них имя популярного политика превращалось в символ нового строя. Интересна и реакция самого Керенского — подобное прославление его личности не вызвало протестов с его стороны, и, более того, на телеграмме имеется его краткая резолюция: «Благодарить». Официальный же ответ от имени министра, посланный 13 апреля уже Керенскому волостному собранию, гласил: «Благодарю за приветствие и оказанное мне внимание»^[742].

Имели место и неформальные переименования, Царское Село сохраняло еще в это время старое «монархическое» название, однако в разговорах его стали именовать Солдатским Селом^[743]. Подобное табуирование монархической топонимики на бытовом уровне свидетельствовало о крайней политизации общественного сознания.

Антимонархические переименования революционного времени дали повод для всевозможных шуток: «Ну возьмете вы Царьград… А дальше что? — А мы его того… в Республикоград переименуем»^[744].

Встал вопрос и о названии ряда островов. На своем заседании 9 мая Временное правительство постановило предоставить министру иностранных дел право передать вопрос о переименовании Земель императора Николая II и Острова цесаревича Алексея на предмет заключения Географического общества. Следовало выбрать имена, «более отвечающие современному положению России»^[745].

Переименовывались и военно-учебные заведения (соответствующий приказ был издан 22 апреля). Например, Киевское великого князя Константина Константиновича военное училище стало просто Киевским военным училищем. 24 апреля Пажеский корпус был переименован в Петроградский кадетский корпус (приказы военного министра №№ 234, 235). Эти приказы подписал еще А.И. Гучков, а новый военный министр А.Ф. Керенский отдал приказ о присвоении роте Дворцовых гренадер нового имени Георгиевской гренадерской роты (приказ № 311).

Пожалуй, особо интенсивно после Февраля происходил процесс переименования военных кораблей, очевидно, это объяснялось и большим радикализмом матросов, и изрядным количеством «монархических» названий военных судов. Революционные моряки считали невозможным для себя постоянно носить на своих бескозырках ленты с именами, напоминающими о «проклятом прошлом». Неудивительно, что с началом революции матросы начали снимать подобные ленточки и без всяких приказов.

По-видимому, первым кораблем, сменившим название, стало госпитальное судно «Император Николай II», этот пароход принадлежал ранее Русскому Восточно-Азиатскому пароходству. В справочниках указывается, что переименование состоялось уже 2 марта, однако более вероятно, что это произошло позднее. Возможно, инициатором смены названия была команда корабля, а новое имя предложили революционные организации Гельсингфорса. Очевидно, острая реакция моряков объясняется и тем, что в военный флот корабль с «монархическим» названием был зачислен буквально накануне революции: соответствующий приказ датирован 22 февраля. Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих 7 марта обратился к командующему Балтийским флотом с просьбой о переименовании корабля. По-видимому, командующий ее поддержал. Однако к этому времени команда изменила свое мнение, возможно, новое название «Товарищ» воспринималось как излишне «партийное». Главный доктор госпитального судна 20 марта направил в Исполком Совета протокол судового комитета от 16 марта, который ходатайствовал о предоставлении кораблю имени «Гражданин» взамен предложенного Исполкомом названия «Товарищ». Исполком предоставил судовому комитету право обратиться с собственным ходатайством к командованию флота, но к этому времени судьба судна была уже решена. Приказом по Морскому министерству от 15 марта корабль был зачислен в состав госпитальных судов Балтийского моря с присвоением ему нового наименования «Товарищ». Интересно, что в тексте приказа первоначально было вписано другое имя — «Врач». Переориентация на более «революционное» имя произошло, возможно, из-за опасения возможной реакции Гельсингфорсского совета, уже фактически переименовавшего судно^[746].

Смена названий в 1917 г. провоцировалась и более ранней «ономастической контрреволюцией»: корабли, активно участвовавшие в событиях Первой российской революции, царское правительство лишало названий, «опозоренных» мятежами: броненосец «Князь Потемкин-Таврический» стал тогда «Пантелеймоном», крейсер «Очаков» — «Кагулом», «Память Азова» — «Двиной». Приказом по Морскому министерству от 31 марта этим судам возвращались старые названия, которые воспринимались в новой ситуации как революционные. Некоторое исключение было сделано для знаменитого броненосца: титул «князь» звучал «старорежимно» и корабль стал именоваться «Потемкин-Таврический». Тем же приказом линейному кораблю с явно монархическим названием «Цесаревич» присваивалось наименование «Гражданин»^[747]. Однако, очевидно, Морское министерство лишь следовало за более радикальной политикой командующего Балтийским флотом, испытывавшего, в свою очередь, сильное давление со стороны Гельсингфорсского совета и команд кораблей. Уже приказ адмирала А.С. Максимова от 29 марта за № 75 гласил: «Объявляю, что учебному судну „Двина“ возвращается прежнее наименование „Память Азова“, а линейный корабль „Цесаревич“ наименовывается „Гражданин“». Впрочем, приказ о возращении старого названия учебному судну «Двина», входившему в состав дивизии подводных лодок, поступил еще 28 марта^[748]. Движение моряков, поддержанное комитетами и Советом, вынудило сначала командующего флотом, а затем и Морское министерство приступить к переименованиюкораблей.

Однако моряки самого известного революционного броненосца были недовольны возвращением старого имени «Потемкин-Таврический». Еще 9 марта судовой комитет корабля «Пантелеймон» сообщал в Севастопольский совет, что вся команда высказалась за присвоение кораблю имени «Борец за свободу». Желание получить это имя было столь велико, что моряки просили срочно поставить вопрос о заказе новых лент с этим названием, с тем чтобы с получением распоряжения этого названия «…можно было бы немедленно их и надеть на фуражки»^[749]. По-видимому, матросы «Потемкина» отказались носить имя фаворита Екатерины II, оно также воспринималось как символ позорного монархического прошлого.

К этому времени и другие корабли поставили вопрос о смене названий. Уже 21 марта судовой комитет линейного корабля «Император Павел I» Балтийского флота постановил просить командира корабля и Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета о переименовании корабля. По свидетельству мемуариста, этому обращению предшествовало общее собрание команды линкора. Вопрос о новом названии корабля вызвал долгие споры, в конце концов большинство высказалось за то, чтобы присвоить линкору название «Республика». Показательно, что с подобной просьбой комитет судна обращался не только к командованию, но и в местный Совет, который, соответственно, рассматривался как полномочный орган власти. Подобную же тактику избрал и судовой комитет линейного корабля Черноморского флота «Императрица Екатерина Великая» («Императрица Екатерина II»), который 11 апреля обратился в Севастопольский совет с просьбой о содействии в скорейшем переименовании корабля в «Свободную Россию», ввиду «… настоятельных на то требований экипажа». 16 апреля последовал новый приказ по Морскому министерству о переименовании линейных кораблей: новейший дредноут «Император Александр III», который находился еще на верфях Николаева, стал называться «Волей», броненосец «Император Николай I» — «Демократией», «Император Павел I» — «Республикой», «Императрица Екатерина II» — «Свободной Россией»^[750]. Министерство пошло навстречу инициативам команд кораблей. Можно предположить, что в некоторых случаях новые названия соответствовали и партийным пристрастиям части экипажа. Так, председатель судового комитета линкора «Воля» в начале июля, обращаясь к представителям партии социалистов-революционеров, заявил, что лозунги их партии особенно близки их кораблю, т. к. он носит имя «Воля»^[751].

Вице-адмирал А.В. Колчак, находившийся во время издания приказа в Петрограде, в тот же день направил поздравительную телеграмму наиболее мощному в то время кораблю Черноморского флота, приказав включить свое поздравление в приказ по флоту. Его послание гласило: «Морской министр согласился на переименование линейного корабля „Императрица Екатерина“ на наименование „Свободная Россия“. Морской министр приветствует и шлет пожелания лучшему кораблю Черноморского флота, принявшему ныне великое имя Свободной родины нашей, и выражает уверенность, что корабль своей служебной деятельностью оправдает высокое имя, которое он с гордостью удержит на славу и величие свободной России. Со своей стороны шлю свой сердечный привет и поздравления своему флагманскому кораблю»^[752]. Командующий Черноморским флотом проявил изрядную тактическую гибкость: переименования кораблей, ставшие следствием инициатив команд и комитетов, он сразу же использовал для патриотической и милитаристской пропаганды. Колчак пытался тем самым укрепить дисциплину во флоте, поднять авторитет Морского министерства и свой собственный.

В сложившихся условиях команда «Пантелеймона» чувствовала себя особенно обойденной. Она направила новое яркое послание в Севастопольский совет: «В настоящее время, когда крейсер „Кагул“ и линейный корабль „Екатерина Великая“ получили свое просимое („Кагул“ — „Очаков“, „Екатерина“ — „Свободная Россия“), мы, пантелеймоновцы, получили совершенно нами нежеланное и непросимое — „Потемкин“. Протестуем против этого дара и заявляем, что мы не расстанемся с нашим дорогим „Пантелеймоном“ до тех пор, пока высшая власть не даст нам просимого названия „Борец за свободу“, ибо „Пантелеймон“ в настоящую войну имеет великие боевые заслуги и может уступить только [в] заслуге нашему брату 1905 года, но не „Потемкину“. Поэтому обращаемся в Центральный Исполнительный комитет с просьбой — довести до сведения об изложенном товарища морского министра о непризнании нами „Потемкина“ и крайнем желании наименовать линейный корабль „Пантелеймон“ только [в] „Борца за свободу“, что просим осуществить в возможно кратчайший срок»^[753].

Само появление такого документа свидетельствует об особом понимании дисциплины в период двоевластия, показательно, что моряки и в этом случае обращались в Севастопольский совет, который должен был представлять их интересы. И в этом случае Морское министерство пошло навстречу команде корабля и Совету, и уже 28 апреля 1917 г. броненосец получил название «Борец за свободу». Тем же приказом посыльное судно «Император Александр I» было переименовано в «Республиканец»^[754].

В том же месяце транспорт Черноморского флота «Император Николай I» был переименован в «Вече». Новое имя должно было напоминать о республиканской традиции древнего Новгорода. Поменяли свои названия и два вооруженных парохода флотилии Чудского озера: в соответствии с приказом главнокомандующего армиями Северного фронта и флота Балтийского моря от 23 апреля пароход «Император» стал «Президентом», а «Цесаревич Алексей» — «Республиканцем». Возможно, в данном случае инициатива переименования исходила от командования какого-то уровня: за президентскую республику в это время левые группировки не выступали. Правда, в военном флоте вскоре появилось уже несколько «Республиканцев», и в соответствии с приказом от 22 июля корабль стал называться «Народником»^[755].

В мае последовали новые приказы по Морскому министерству о переименованиях кораблей. Посыльное судно «Император Николай I» 5 мая стало «Авиатором». 8 мая учебное судно «Рында» было названо «Освободителем» (с переводом в класс посыльных судов), а ледокол «Царь Михаил Федорович» стал «Волынцем» (запасной батальон Гвардейского Волынского полка первым присоединился к революции). Линейный корабль «Император Александр II» 9 мая получил новое название «Заря свободы»^[756]. Несколько минных заградителей Черноморского флота в мае были лишены монархических титулов: корабль «Цесаревич Георгий» стал просто «Георгием», «Великий князь Константин» — «Константином», «Великая княгиня Ксения» — «Ксенией», «Великий князь Алексей» — «Алексеем». Однако команды и комитеты данных минных заградителей «демократизировали» названия своих кораблей еще до официального приказа, уже в документах, относящихся к концу марта, они упоминались «без титулов»^[757].

И здесь, по крайней мере, в некоторых случаях, приказ оформлял решение, уже принятое местным Советом. Судовой комитет линейного корабля «Александр II» с согласия всей команды постановил присвоить судну новое название «Заря свободы». Еще 10 апреля командир корабля обратился к начальнику учебно-артиллерийского отряда Балтийского флота с просьбой ходатайствовать перед высшим начальством о переименовании судна. Неизвестно, был ли направлен этот документ командованию, но начальник всех морских частей Кронштадта препроводил его в Исполнительный комитет Кронштадтского совета рабочих и солдатских депутатов. Во время обсуждения указывалось на прецедент: переименование «Александра III» в «Волю». Наконец, 24 апреля Исполком Кронштадтского совета постановил переименовать линейный корабль «Александр II» в «Зарю свободы», поддержав, таким образом, решение команды. (Показательно, что Исполком не желал лишний раз упоминать слово «император».) И уже затем последовал приказ командования^[758].

3 июня приказом по морскому ведомству учебному судну «Николаев» было присвоено наименование «Народоволец»^[759]. Интересно, что в данном случае «монархический» топоним был нетерпим для матросов, однако город, давший имя этому кораблю, продолжал сохранять свое название.

На Балтийском флоте плавучая казарма «Волхов» (№ 1), имевшая «тюремную» репутацию, была переименована в «Новорусск» (по другим данным — «Новорусский»)^[760]. При этом подчеркивалось, что отныне корабль, как и всю Россию, должна ожидать новая судьба.

Команда подводной лодки «Фельдмаршал граф Шереметев» также сочла имя своего корабля «старорежимным», хотя подводная лодка и была построена на личные средства семьи Шереметевых. Уже в первые дни после переворота моряки направили ходатайства, требуя присвоения кораблю название «Кета». Новое имя соответствовало и названиям многих российских субмарин — «Белуга», «Пескарь», «Стерлядь», «Щука», «Макрель», «Окунь» и др. Штаб Балтийского флота переслал документ в Морское министерство, и требование подводников было удовлетворено: 4 августа подводная лодка получила новое наименование^[761].

16 октября в состав Балтийского флота была включена паровая шхуна «Арамаис». Она принадлежала нефтепромышленному и торговому обществу «Мазут» и была взята в военно-морской флот по военно-судовой повинности. Корабль стал именоваться военным нефтеналивным транспортом «Федерация»^[762]. В то время требование федеративной республики содержалось лишь в программе партии социалистов-революционеров, и, возможно, подобное название отражало степень влияния эсеров на ведомства, руководившие политической работой во флоте.

Как видим, инициатива смены «монархических» названий исходила часто от команд, а затем специальное решение принимали военно-морские власти.

Однако в некоторых случаях моряки сохраняли старые названия судов: команде корабля «Ростислав», принимавшего участие в подавлении восстания моряков в 1905 году, сын лейтенанта Шмидта заявил, что судно запятнало себя контрреволюционными действиями и должно сменить свое имя. Но матросы не пришли к единому мнению, а спустя некоторое время страсти утихли сами собой^[763].

Старое название сохраняло и учебное судно Балтийского флота «Петр Великий». В июле Центральный комитет Балтийского флота поднял вопрос о присвоении этому кораблю имя «Республика», однако морской министр А.Ф. Керенский счел необходимым сохранить «историческое наименование»^[764]. Возможно, на данное решение повлияло падение влияния Центробалта после Июльского кризиса. Но вернее было бы предположить, что имя создателя российского военно-морского флота считалось достойным и памяти новой России. Правда, в начале ноября 1917 г. команда корабля обратилась в Военно-Морской революционный комитет с просьбой переименовать его в «Республиканец». Эта просьба была удовлетворена комитетом, однако «Петр Великий» со старым названием пережил Гражданскую войну^[765]. Показательно, что в составе флота было несколько кораблей с таким названием, и в 1917 г. все они сохранили свое наименование^[766]. Можно предположить, что это имя Петра I не было причиной особенно острых политических конфликтов, в то время оно было приемлемо для рядовых моряков.

Впрочем, некоторые корабли с явными «монархическими» названиями сохраняли их удивительно долго. Так, на Черном море портовое судно «Екатерина Великая» и посыльное судно «Великий князь Александр Михайлович» продолжали носить старые имена. Паровая же яхта «Царевна» Балтийского флота даже участвовала в Октябрьском перевороте, выполняя приказы Петроградского военно-революционного комитета^[767].

Новая идеология отражалась и на новых проектах: Исполнительный комитет линейного корабля «Андрей Первозванный» предложил собрать деньги на новейший эскадренный миноносец, который должен был получить название «Свобода». Судно должно было стать «кораблем-памятником» в честь революции. Однако Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета 20 марта выступил против этого проекта, прозвучало предложение вынести порицание судовому комитету. Утверждалось, что данное предложение лишено практического смысла: новый корабль не сможет быть выстроен до окончания войны. Но звучали и политические аргументы. Так, Исполнительный комитет заявил, что он «не сочувствует милитаристской идее „Андрея Первозванного“, находя ее для свободного народа неуместной». Вопрос о строительстве «корабля-памятника» стал рассматриваться в контексте общей дискуссии о войне, для интернационалистов разного толка эта политическая кампания была неприемлема. Представители линейного корабля возражали, они, в частности, заявили, что их предложение уже ранее, 14 марта, было одобрено Исполнительным комитетом. Конфликт продемонстрировал неэффективность аппарата Совета. Противники инициативы «Андрея Первозванного» в Исполнительном комитете, оказавшиеся в изоляции, подали в отставку. Исполком признал желательным собранные средства препроводить в Морское министерство, а название «Свобода» дать одному из миноносцев, который будет готов к спуску уже весной текущего года. Но 24 марта вопрос об эскадренном миноносце «Свобода» вновь был поднят на заседании Исполнительного комитета. Полковник корпуса корабельных инженеров Р.А. Матросов предложил дать данное имя кораблю с корпусом абсолютно новой конструкции своего собственного изобретения, ибо данное название «не будет оправдывать своего назначения», если оно будет присвоено судну, строящемуся по уже существующим проектам. Однако Исполком оставил в силе свое первоначальное решение. Командующий флотом Балтийского моря уведомил 27 апреля Исполнительный комитет Совета депутатов армии, флота и рабочих Гельсингфорса, что он рекомендовал присвоить название «Свобода» уже строящемуся эсминцу «Владимир», который должен был вступить в состав действующего Балтийского флота летом. Однако строительство корабля затянулось. В адрес специально созданного комитета продолжали поступать деньги и ценные вещи для финансирования проекта. Так, 9 августа Центральный комитет Балтийского флота передал в комитет по сбору пожертвований на строительство корабля «Свобода» ценности, собранные личным составом флота. Кроме денег и серебряных часов в описи указывались: медали серебряные большие — 2, медали серебряные малые — 96, медали бронзовые — 175, Георгиевские серебряные кресты — 3, ордена Святого Владимира 4-й степени — 2, орден Святого Владимира «с мечами» 1. В эту опись, безусловно, вошла только часть пожертвований. Так, лишь команда крейсера «Аврора» сдала в данный фонд Георгиевский крест 4-й степени, 2 золотых креста Святого Владимира, 84 серебряные медали и 160 бронзовых медалей^[768]. Эскадренный миноносец «Владимир» 30 августа был переименован в «Свободу» (секретный приказ по морскому ведомству № 221), корабль начал кампанию 16 октября^[769].

Не только матросы, но и морские офицеры пытались отразить в названиях своих кораблей свою память о революции. Так, большой быстроходный буксир «Молния», вошедший в состав Днепровской военной флотилии, получил новое имя «Адмирал Непенин» в честь командующего Балтийским флотом, который был убит в Гельсингфорсе во время восстания 4 марта. Биограф А.И. Непенина сообщает, что команда буксира носила на своих бескозырках ленточки с новым названием, «…пока преследования со стороны большевиков не вынудили прекратить работы по вооружению и распустить весь личный состав корабля»^[770]. Он не упоминает, к сожалению, точную дату роспуска команды и заявленные мотивы действий большевиков. Неясно, впрочем, были ли они действительно большевиками: для радикальных группировок разного толка, и русских, и украинских, такое название буксира могло быть символом «старого режима», а консервативно настроенные офицеры считали порой «большевиками» всех социалистов.

Судно же, купленное русским флотом в США, получило имя «Единение» (оно сгорело по не установленным причинам 30 августа). Другие яхты, приобретенные также в Америке, получили названия «Рассвет» и «Восход»^[771]. Идеологическая нагрузка новых названий выражена неявно, однако все эти слова можно встретить во многих политических текстах, приветствовавших после Февраля «зарю свободы».

Переименовывались и доки морского ведомства, носившие «монархические» названия. Прежде всего, по-видимому, возник вопрос о переименовании в Гельсингфорсе сухого дока имени Николая II. Главный морской штаб принял решение об изменении названия всех морских доков. Приказами по морскому ведомству менялись «монархические» имена доков в Кронштадте, Севастополе, Владивостоке^[772].

Переименование военных кораблей внешне напоминает топонимические изменения. Однако в процессе переименования проявлялись различные политические процессы. Морское командование действовало, как правило, под жестким давлением матросов и их организаций. Порой же морские власти ставились перед свершившимися фактами, и своими приказами лишь оформляли свершившееся переименование. В то же время политически умеренные органы городского самоуправления пытались спешно повысить свой статус, представить себя субъектами революционного процесса. Символический переворот носит здесь известный компенсационный характер. Показательно, что Советы промышленных городов не особенно интересовались в это время процессом переименований, их интересы лежали в сфере непосредственной борьбы за власть и влияние. Многие крупные города, промышленные центры еще долго продолжали сохранять свои явно «монархические» имена.

Большая часть кораблей, получивших новые названия, сменили имена до лета 1917 г. Приход большевиков к власти также ознаменовался некоторыми переименованиями, они продолжали уже начатые процессы. Так, Дом инвалидов флота имени императора Павла I приказом по морскому ведомству от 13 декабря 1917 г. был переименован в Дом имени Свободного флота Российской республики^[773].

Новый же импульс процесс переименования военных судов получил уже в 1918 г. В феврале была переименована группа кораблей, которые еще в 1916 г. Румыния передала союзной России. В феврале 1918 г., в условиях начавшихся боевых действий с румынскими войсками Центральный комитет Черноморского флота конфисковал их и передал Автономной Верховной румынской коллегии. Русско-румынская комиссия сразу же постановила переименовать корабли: «Принимая же во внимание, что названия этих судов отражают монархический дух, шовинизм воинственный и задорный, там, в Румынии, и что эти названия находятся в противоречии с революцией, постановляет: суда нижепоименованные отныне будут носить следующие названия: „Император Траян“ — „Социальная революция“. „Румыния“ — „Республика Румыния“. „Король Карл“ — „Иоанн Роатэ“. „Дакия“ — „1907“. „Принчипесса Мария“ — „Освобождение“»^[774].

Летом и осенью 1918 г. были переименованы суда советской Волжской флотилии. Некоторые корабли получили наименования, вполне соответствующие духу Февральской революции — «Борец за свободу». Другие же отражали идеологию новой власти — «Ваня коммунист», «Рошаль». Сразу два корабля Красного флота в 1918 г. получили название «Агитатор» (в 1919 г. еще один) и еще два — «Лейтенант Шмидт» (всего с 1918 по 1922 г. двенадцать кораблей получили такое имя!). Вдвойне символичным было переименование канонерской лодки «Учредитель», которая стала именоваться «Террорист». Складывающийся уже культ Ленина нашел отражение и в названиях военных судов: с 1919 по 1922 гг. не менее десяти кораблей были названы в его честь.

Большевики использовали и испытанный метод наказания кораблей переименованием. Сразу же после подавления Кронштадтского восстания 31 марта 1921 года линейные корабли Балтийского флота «Петропавловск» и «Севастополь», поддерживавшие мятежников, получили новые имена «Марат» и «Парижская коммуна»^[775].

Свой курс переименований проводили и белые, создавая культ героев своего движения. Линейный корабль «Воля» (до 1917 г. — «Император Александр III») в октябре 1919 г. получил название «Генерал Алексеев». Крейсер «Очаков», которому его «революционное» имя было возвращено в 1917 г., сначала вновь стали именовать «Кагулом», а в октябре 1919 г. он получил имя «Генерал Корнилов». Как видим, Белое движение отрицало переименования периода Февральской революции, но, вместе с тем, не шло и на реставрацию явно монархических дореволюционных названий.

Меняли свои названия в 1917 г. и коммерческие суда — сразу несколько пассажирских кораблей получили соответствующее духу времени имя «Свобода». Волжский пароход «Император Александр Благословенный» стал называться «Владимир Короленко». Однако новые имена, данные судовладельцами, подчас не были идеологизированными. Так, до революции почти все суда общества «На Волге» носили «царские» имена. Пароход «Государь» был переименован в «Ветер», «Самодержец» стал «Крестьянином». Общество «Кавказ и Меркурий», владевшее флотом кораблей на Волге, в апреле упразднило все прежние «царские» наименования пароходов, кораблям были даны имена городов России. Пароход «Великая княгиня Ксения», принадлежавший Товариществу Архангельско-Мурманского срочного пароходства, получил имя «Север»^[776]. Впрочем, некоторые корабли Добровольческого флота долго сохраняли явно «монархические» названия: в 1919 г. суда «Царь» и «Царица» на Севере участвовали в эвакуации сил белых и войск интервентов^[777].

Революция отразилась и на деловой жизни: владелец кафе, например, дал своему заведению имя «Свобода». Дельцы кинобизнеса также ориентировались на политическую конъюнктуру. Появились киностудии «Воля» и «Свобода», а новый кинотеатр получил имя «Республика». Некоторые же рудники уже весной 1917 г. получили название «Красное знамя»^[778].

Революция вторгалась в личную жизнь, что сразу же отразилось на антропонимике. Холуевы, Дураковы, Нюхаловы и Негодяевы отказывались от неприличных имен, иногда это также было связано с революцией: в «новой жизни» непристойные фамилии были нетерпимы. По понятным идеологическим причинам меняли свои фамилии Царевы и Жандармов. Некий Правдин и один однофамилец Ленина также решили изменить родовое имя, это было следствием распространения антибольшевистских настроений. Однако именно фамилия Романов воспринимается как «неприличная» и «оскорбительная» и менялась в 1917 г. чаще, чем какая-либо иная, уступая лишь Бардаковым, Бардакам и Бардаченко. Можно предположить, что однофамильцы царя чувствовали себя весьма неуютно. Бывший великий князь Дмитрий Павлович писал 23 апреля 1917 г.: «…Одна фамилия „Романов“ теперь синоним всякой грязи, пакости и недобропорядочности». Его родственник, Гавриил Константинович, сын великого князя Константина Константиновича, имел возможность лично убедиться в справедливости подобного утверждения. Уже в советское время в одном учреждении регистраторша, не знавшая, с кем она имеет дело, заполняла его учетную карточку. Услышав фамилию «Романов» она выразила свое искреннее сочувствие носителю столь неудобной в новых условиях фамилии, который, разумеется, предпочел не развивать далее опасную тему^[779].

Сложное положение многих Романовых не было секретом для современников, смена этой фамилии стала предметом незатейливых шуток. В сатирическом журнале, например, печаталось «объявление» о том, что Роман Романович Романов пожелал стать Республиканом Республикановичем Республикановым^[780].

На следующем месте за Романовыми шли несчастные Распутины^[781]. Не случайно, что и два унтер-офицера Сухомлинова сменили свою фамилию (интересно, что один из них пожелал стать Суворовым). Как «старорежимная» воспринималась подчас даже фамилия Николаев. Язык революции влиял на выбор людей, менявших фамилии, часто они предпочитали именоваться Вольнскими, Воскресенскими, Гражданиновыми, Республиканскими, Обновленскими, Расцветаевыми, Демократовыми, Свободновыми. Некоторые же желали взять имена популярных политических деятелей — Львов, Керенский^[782].

Интересно, что прошения Распутиных о смене фамилии обычно удовлетворялись, а Романовы получали отказ. Чиновники обосновывали свое решение следующим образом: «Достаточных оснований не усматривается, т. к. ни в каких родственных отношениях с бывшим царствующим домом не состоят»^[783]. Однако, по-видимому, многие носители «монархических» фамилий в 1917 г. меняли их и без обращения в органы власти (легко можно было подделать документы, купить их), к тому же существовала возможность получить необходимые документы в конкурирующем центре власти. Процедура значительно упростилась после принятия советского декрета о праве граждан менять фамилии и прозвища (март 1918 г.)^[784]. Им воспользовались и многие носители и «неприличных», и «царских» фамилий.

В ходе революции падает популярность имени Николай (наиболее распространенного мужского имени в дореволюционный период). Известен случай, что революционер, находившийся в ссылке, назвал свою дочь Революцией. Однако так называемые революционные имена получили относительно широкое распространение лишь позднее, на большевистском этапе революции, и особенно после 1923 г.^[785]

Влияние символического переворота на антропонимику является одним из наиболее ярких проявлений вторжения политики в личную жизнь. На этот процесс влиял опыт предшествующих революций и, в частности, движение «номофилов» эпохи Французской революции XVIII в. (еще более явно это проявилось в символической революции большевиков). Однако очевидно и влияние опыта Первой мировой войны. Переименование Санкт-Петербурга, ряда улиц и массовая замена немецких фамилий, имен и отчеств на русские создавали важный прецедент подобного переворота^[786]. Националисты требовали углубления этого процесса, русификации все новых топонимов. Радикальная же интеллигенция считала эти переименования проявлением шовинизма и дурного вкуса (многие же затем именно так воспринимали и переименования революционного времени). Интернационалисты-социалисты демонстративно продолжали использовать старое имя столицы страны. Вплоть до 4 апреля 1921 г., когда Губернский комитет партии принял специальное решение, Петербургский комитет большевиков сохранял свое старое название^[787]. В 1917 г. политические противники большевиков трактовали это как знак германофильства интернационалистов, и последние вынуждены были защищаться^[788]. С другой стороны, националистическая пропаганда создавала известные возможности и для революционеров, которые использовали потенциал ксенофобии для политической мобилизации: правящую династию презрительно именовали Голштин-Готторпской, Ангальт-Цербстской и т. п. В целом топонимические эксперименты эпохи Мировой войны немало способствовали дестабилизации системы политической символики старого режима.

В некоторых изменениях фамилий германофобия и приверженность революционным символам соединялись. 1 июня 1917 г. юнкер Е.П. Шмидт, сын лейтенанта Шмидта, героя восстания на крейсере «Очаков», подал специальное прошение во Временное правительство. Он писал: «Желая сохранить для себя и потомства славное имя моего отца и не желая, будучи совершенно русским (мои предки приехали в Россию в начале XVIII ст., получив дворянство в 1794 г.) носить чисто-немецкую фамилию, прошу Временное правительство присоединить к моей фамилии приставку „Очаковский“ и разрешить именоваться впредь, с нисходящим потомством „Шмидт-Очаковский“». 17 июня Временное правительство удовлетворило эту просьбу^[789].

Процессы, начавшиеся в Феврале 1917 г., были продолжены в больших масштабах большевиками, использовавшими иные идеологические блоки, которые, впрочем, отчасти совпадали и с символами Февраля. Еще более важно то, что ономастический переворот Февраля был известным образцом для большевиков. Однако данный процесс был не самым радикальным аспектом революции символов Февраля. Так, символы и имена социалистического движения использовались здесь сравнительно редко^[790].

* * *

Историки Российской революции 1917 г. сравнительно мало внимания уделяли борьбе с символами «старого режима». Если о них и писали, то лишь как о колоритной черте эпохи. Примером может послужить «погонная революция», которая фактически не привлекала внимания исследователей политической истории. Между тем, как мы видим, вопрос о погонах порой был буквально вопросом о жизни и смерти. Отказ снять погоны (так же как и конфликты вокруг других символов) иногда приводил к убийствам, порой же офицеры защищали свои погоны с оружием в руках. Лишение погон и орденов могло стать причиной самоубийства^[791].

Отношение к погонам и другим символам «старого строя» было своеобразным индикатором революционизирования отдельных частей и соединений. Но часто именно конфликты вокруг этих символов были важнейшим фактором, исходной точкой такой радикализации. Тем более удивительно, что и историки революции, и историки Российского военно-морского флота необычайно мало внимания уделяли этому сюжету в своих публикациях, хотя они не могли не знать о многочисленных конфликтах, причиной которых стала борьба вокруг знаков различия.

Чем объяснить подобное молчание?

После восстановления погон в армии, а затем и в Военно-Морском флоте СССР в 1943 г. об этом эпизоде было крайне неудобно вспоминать, он никак не способствовал развитию воинской дисциплины в Вооруженных Силах СССР. Да и ранее советская историография рисовала образ «типичного» сознательного и революционного матроса, именно он стал символом большевистского Октября. Изображения же сцен стихийного бунта обеспогонивания мешали созданию такой картины. Однако вряд ли только цензура и самоцензура исследователей мешали освещению вспышек борьбы с «символами прошлого». Западные историки, находившиеся в совершенно иных условиях, также недооценивали это измерение политической борьбы. Так, автор обстоятельного исследования, посвященного Балтийскому флоту в 1917 г., практически не упоминает о конфликтах вокруг формы одежды. Он лишь ограничился следующей фразой: «Максимов признал конец ненавистных погон в апреле, он также „демократизировал“ форму своих офицеров»^[792]. Как видим, в данном случае краткость привела к тому, что само событие было описано весьма неточно.

Объяснить наличие этой историографической лакуны можно общим подходом историков к изучению феномена революции. Если применительно к Февралю и ставился вопрос о соотношении стихийности и сознательности, то в последующие месяцы «массы» рисовались лишь как объект воздействия политических партий. Исследователи разных школ и разных взглядов уделяли основное внимание главным участникам борьбы за массовое сознание и, соответственно, за власть — политическим партиям. Последние же не были прямыми инициаторами и «погонной революции», и ряда других символических конфликтов, хотя в некоторых условиях партийная пропаганда могла восприниматься как призыв к борьбе с погонами, орденами, флагами, памятниками.

В известной политико-культурной ситуации политические символы, и в частности погоны, становились фактором самоорганизации и саморегуляции массового, стихийного движения, которое порой заслоняется для историков борьбой политических партий. Однако в первые месяцы после Февраля процесс восстановления и строительства партийных структур лишь начался, в некоторых районах они лишь создавались. Да и в последующие месяцы политические партии далеко не всегда контролировали массовые движения. Часто же в массовых протестных стихийных акциях, нередко сопровождавшихся насилием, участвовали те же люди, которые буквально накануне дисциплинированно голосовали за умеренных социалистов. Процесс радикализации массового политического сознания был многомерным, его нельзя описывать только как переход на позиции крайних политических партий. Порой именно отрицание существующих символов вело к конфронтации с властями.

«Погонная революция» — наряду с прочими конфликтами вокруг символов — была формой борьбы бывших нижних чинов против офицеров. А именно антиофицерские выступления стали в 1917 г. необычайно важным политическим процессом, сопоставимым по своему значению с борьбой против «буржуазии». Впрочем, в условиях того времени и антибуржуазная пропаганда могла восприниматься как призыв к борьбе с офицерами, с «офицерским классом» (именно такой термин мы встречаем в источниках того времени)^[793].

Разумеется, антиофицерскую направленность имела часто борьба за «демократизацию» армии и флота, в ходе которой выдвигались требования выборности командного состава, уравнения жалования, пенсий и пайков всех военнослужащих, наконец, требование отмены чинов и званий. И данные требования поддерживала пропаганда радикальных социалистов. Так, они содержались в резолюциях, которые печатались в большевистской прессе и, надо полагать, предлагались на собраниях и митингах большевистскими агитаторами. При этом нередко выступления против офицеров начинались стихийно, без ведома политических партий, а порой и вопреки их желанию. В этих ситуациях именно символы, старые и новые, играли большую роль в самоорганизации толпы.

Пример погон интересен и при реконструкции восприятия Белого движения современниками. Верность лидеров этого движения некоторым символам «старого режима», в том числе и тем, которые фактически, а порой и юридически отменялись вскоре после Февраля (например, погоны на флоте), приводило к тому, что к ним относились как к приверженцам монархии (что не всегда соответствовало действительности). Образ вождей Белого дела, формировавшийся с помощью символов и ритуалов, был значительно более консервативен, чем их идеология и политика.

III. СИМВОЛЫ «НОВОЙ ЖИЗНИ»

1. Символы революции в условиях революции

Свержение царизма произошло под знаком политических символов революционного подполья. Красный флаг и революционные песни получили после Февраля новое значение. Они становились знаками новой жизни, а порой играли роль и государственных символов. Но в разных ситуациях они воспринимались, «переводились» по-разному.

Борьба за красный флаг

Февральская революция прошла под красным флагом. Московский школьник под впечатлением всего увиденного на улице нарисовал «целых 14 красных флагов». Значение своего рисунка он объяснял домашним так: «Я… сказал, что рисую революцию»^[794].

Сразу же после революции встал вопрос о новых государственных символах, несмотря на то что предпринимались некоторые попытки сохранить и даже революционизировать национальный российский флаг, однако фактически (но не юридически) роль нового государственного символа играл красный флаг. Испанский посол в Петрограде в конце мая 1917 г. сообщал в Мадрид: «Нет больше национального флага, а есть только красное революционное знамя». Красные флаги были везде — их водрузили и над Академией художеств, и над дворцами великих князей, они реяли и над правительственными учреждениями, и над зданиями банков. Красные флаги укрепляли на доходных домах. «Все дома в красных флагах», — записал 3 марта в своем дневнике писатель А. Ремизов. Над Зимним дворцом также было поднято красное знамя, эта церемония сопровождалась торжественным салютом. Служащие Министерства земледелия приобрели на свои деньги огромный красный флаг с надписью «Вперед» и вручили его правительству — это знамя следовало водрузить над дворцом. Можно предположить, что инициаторы акции руководствовались оппортунистическими и карьеристскими соображениями, однако показательно, что даже чиновники центрального правительственного ведомства считали возможным использование красного флага в качестве нового главного государственного символа. Иностранцев, прибывающих в Россию, уже на границе встречала революционная символика. «Первое, что бросается в глаза при переезде через реку Торнео, это — красные флаги на крышах пограничного финляндского города», — писал шведский социал-демократ Брантинг^[795].

Попытки бороться с красными флагами рассматривались как серьезные провинности, по крайней мере, в революционной столице. Например, известен случай, когда несколько учащихся элитного Морского корпуса в середине апреля тайно сорвали красный флаг со здания своего училища. Виновников сразу же нашли и арестовали. Суд их оправдал, но из учебного заведения они были исключены^[796].

На страницах популярного журнала появляется стихотворение «Красный флаг», приветствующее сожжение полицейских архивов, олицетворявших старый строй, и утверждающее новый символ революции:

Красный флаг был чем-то большим, чем новый государственный символ. Именно применительно к красному флагу, «знамени любви», особенно сильно проявляется сакрализация символов революции. Пропаганда социалистов разного толка создает настоящий культ «святого красного знамени свободы»^[798].

Приобщение к священному символу сравнивается с «прозрением», которое ожидает трудящихся всего мира. Так, в середине октября 1917 г. Центральный комитет Черноморского флота направил приветствие морякам-балтийцам: «В этот роковой час, когда красное знамя труда видят еще не все братья по труду во всех странах, одурманенные тиранами и хищниками — империалистами…»^[799].

Символом защиты революции стала оборона революционного флага. В дни выступления генерала Л.Г. Корнилова газета московских большевиков призывала: «Не отдадим без боя красного знамени. Это — священное знамя пролетарской революции: его можно прострелить, можно изорвать в клочья штыками, но оно не падет ниц!»^[800].

Образ красного флага был необычайно важен для политической культуры революции, он встречается в известных революционных песнях, в новых стихотворных текстах, в пропагандистских материалах, в резолюциях, принятых на различных собраниях и митингах. Несколько вновь созданных издательств, а также не менее 12 периодических изданий, появившихся после Февраля, — получили название «Красное знамя»: издания Советов, органы политических партий — социалистов-революционеров, социал-демократов разного толка^[801].

Активные участники переворота нередко сравнивали себя со знаменосцами революции. Так, например, представитель Кронштадта заявил на Всероссийском совещании Советов рабочих и солдатских депутатов 29 марта: «…Мы твердо держим красное знамя в своих руках»^[802].

Критика красного флага вызывала острую реакцию в среде активистов революции. Так, многие авторы в 1917 г. припомнили лидеру конституционно-демократической партии П.Н. Милюкову его былые нападки на символ революции. Листовка анархистов, изданная в начале марта в Лозанне, гласила: «…либеральная буржуазия — та же самая нынешняя гучково-милюковская коалиция, — устами Милюкова с высоты думской трибуны провозгласила анафему „красной тряпке“ и объявила себя „верноподданной оппозицией Его Величества“. <…> Нужды нет, что десять лет тому назад господа Гучковы и Милюковы предали анафеме „красную тряпку“, — теперь надо сладко улыбаться ей». Об этом же эпизоде писал и лидер социалистов-революционеров В.М. Чернов: «Когда-то Милюков вызвал всеобщее негодование социалистов без различия фракций, обнаружив словесное неуважение к этой эмблеме социализма, которую он обозвал „красной тряпкой“…»^[803].

Красный флаг имел множество значений. Будучи символом революции, он мог восприниматься как «символ жизни», «символ свободы», как патриотический «символ нового строя». В то же время он мог «прочитываться» и как «символ Интернационала», символ бескомпромиссной социальной и антимилитаристской борьбы. Так, резолюция солдат 4-й роты Гвардейского Литовского резервного полка, принятая 3 сентября, гласила: «…Только за Советами и центральными их органами мы пойдем и высоко понесем то знамя, которое взяли 27 февраля с оружием в руках. Мы не опустим это красное знамя, которое напоминает нам кровь нашу, проливаемую четвертый год войны за чуждые нам интересы капитала. Чем чаще будет подымать голову контрреволюция, тем выше мы будем поднимать красное знамя, крепче держать в своих руках оружие, и сильной будет наша единая армия рабочих, солдат и крестьян»^[804].

Иногда же красный флаг рассматривался как грозный символ социального возмездия, ожидающего всех противников революции. Так, газета большевиков Гельсингфорса писала в день июньской демонстрации: «Пусть наши красные знамена, омытые священной кровью тысяч и тысяч жертв, отдавших жизнь свою за идеи революции и братства, — пусть эти знамена скажут всем, что с нами шутить нельзя, что мы не остановимся на полпути»^[805].

Символами революции стали также красные банты, красные розетки, красные повязки, красные кокарды, красные галстуки и даже красные юбки — их носили женщины-распорядительницы во время празднования 1 мая.Красные шарфы и ярко-красные платья носили некоторые работницы во время манифестации 18 июня. Символы революции становились элементами моды, что свидетельствовало об их популярности. Красные банты появляются в Петрограде уже во время восстания, а некоторые солдаты уже в то время украшали красными ленточками свои кокарды. В столице, казалось, все — солдаты и студенты, шоферы и извозчики, седоки и владельцы экипажей — все были украшены красными бантами. Целые войсковые части выходили на «праздники свободы» с красными бантами в петлицах. Британский военный атташе сообщал в Лондон 7(20) марта, что половина солдат носит либо красные розетки, либо красные нарукавные повязки. Отдельные командиры в Петрограде попросту приказывали своим офицерам, солдатам и юнкерам при выходе на улицу прикреплять на грудь красные банты «в целях безопасности». Некий школьник так описывал дни революции: «Ни одного человека не увидишь без красной ленточки». Атмосферу распространения революционной моды передает и строка другого детского сочинения: «Все сделали себе красные бантики, и я тоже сделал»^[806].

Не позже 4 марта красные банты надевали многие матросы кораблей, базировавшихся на Гельсингфорс. Вскоре красные банты проникли и на многие отдаленные фронты. 13 марта греческий посол при Румынском королевском дворе докладывал в Афины, отмечая, впрочем, общий порядок в русских войсках Румынского фронта: «Очень большое количество солдат открыто носит красный бант на улице…». И здесь красный бант стал непременным элементом революционной моды. Командир одного из соединений этого фронта вспоминал: «В Болграде все прогуливались с красными бантами на груди, и каждый старался перещеголять один другого размерами их»^[807].

Дневник генерала В.Г. Болдырева позволяет проследить, как красные банты распространялись в Пскове, где был расположен штаб Северного фронта. Как известно, 2 марта туда прибыли А.И. Гучков и В.В. Шульгин, принявшие от Николая II манифест об отречении. Их сопровождала вооруженная охрана из пяти человек, одежда которых была украшена красными бантами, Болдырев именует их «красногвардейцами». Вид столичных посланцев поначалу удивил военнослужащих псковского гарнизона, но их пример оказался заразительным, и уже 4 марта некоторые солдаты охранной роты и автомобилисты также украсили себя красными бантами, в других частях их еще не носили. Однако даже солдат лояльных подразделений беспокоили вопросы о «красной ленточке» и отдании чести. В сложившейся ситуации генерал Болдырев заявил солдатам, что не настаивает на отмене бантов, ибо был уверен, что они сами перестанут носить их. В то же время сам он носить бант отказался, ибо бант не предусматривался правилами ношения формы одежды. На следующий же день, 5 марта, войска, вышедшие на парад в честь революции, были украшены бантами — «в глазах рябило от красных ленточек…»^[808].

Впрочем, нередкими были случаи, когда главной причиной, побуждавшей прикрепить к одежде красный бант, было стремление оградить себя от эксцессов на улице^[809]. Воспоминания современников полны примерами того, как высокопоставленные чиновники и офицеры, представители высшего общества и консервативные политики, желая обеспечить себе безопасность либо руководствуясь конъюнктурными соображениями, украшали себя громадными красными бантами. Карьеристы стремились приспособиться к новой ситуации. Утверждали, что даже известный черносотенец В.М. Пуришкевич прикрепил на свой костюм красную гвоздику. В некоторых мемуарах упоминаются огромные красные банты, которыми украсили себя военный и морской министр А.И. Гучков, командующий Петроградским военным округом генерал-лейтенант Л.Г. Корнилов (отдельные белые офицеры даже именовали последнего «красным генералом», «либералом и демократом»)^[810]. Красные банты надевали даже многие лица, арестованные в дни Февраля как приверженцы «старого режима».

Генерал П.Н. Врангель вспоминал: «Первое, что поразило меня в Петербурге, это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по улицам, в расстегнутых шинелях, без оружия солдатах, студентах, курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты собственников с кучерами, разукрашенными красными бантами и владельцами экипажей, с приколотыми к шубам красными бантами. Я лично видел немало старых, заслуженных генералов, которые не побрезговали украсить пальто модным революционным цветом. В числе прочих, я встретил одного из лиц свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом, вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться: „Что делать, я только одет по форме — это новая форма одежды“. Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались»^[811].

Первоначально, как свидетельствует и дневник В.Г. Болдырева, красные банты были по преимуществу «столичной модой», так, генералы и офицеры, приезжавшие из Петрограда в Могилев, в Ставку Верховного главнокомандующего, в поезде их снимали. Однако во время празднеств в честь революции в Могилеве и личный состав Ставки украсил себя красными бантами. На манифестации же в честь 1 мая даже многие офицеры и генералы Ставки Верховного главнокомандующего вышли с красными бантами в петлицах^[812].

Многочисленные случаи политической мимикрии той эпохи привлекали внимание сатириков и карикатуристов. Некий провинциальный поэт-меньшевик опубликовал стихотворение, в котором призывал на выборах в Учредительное собрание голосовать за свою партию и обличал маскирующегося классового врага:

Инструктор провинциального отдела Московского совета рабочих депутатов сообщал 12 апреля: «Крестьяне… знают только одну организацию — это Советы рабочих и солдатских депутатов; им одним только верят, остальных они или не знают, или знают за врагов народа, только привесивших теперь красные ленты»^[814]. Возможно, данный активист приписал крестьянам свое собственное понимание ситуации. Для нас же важно, что он именно так рисует портрет скрытого врага народа, мимикрирующего в новых условиях.

Образ тайного и коварного врага революции, маскирующегося с помощью красного банта, встречается также в воззваниях и резолюциях того времени. Петроградская федерация анархистов в своем обращении к рабочим и солдатам указывала, что «реакционная и капиталистическая буржуазия в начале революции замаскировалась в красный цвет…». Команда одного из эскадренных миноносцев Балтийского флота также предостерегала: «Просим прозреть товарищей, которые еще и в настоящее время ходят под дурманом наветов и повторяют те гнусные выкрики еще вчерашних наших врагов, прикрывающихся искусственно и внешне кусочком красной ленточки». Собрание гарнизона Або-Оландской позиции, состоявшееся 2 июля, обличало «осколки старого бюрократического механизма», «прикрытые красным бантом»^[815].

О политической мимикрии говорили и политики разного уровня. Делегат краевого съезда Кавказской армии предостерегал от тайных врагов революции, «одевших теперь красный цвет». В.И. Ленин, выступая 22 мая на I Всероссийском съезде крестьянских депутатов, также заявил: «Эти революции обучают помещиков и капиталистов, они обучают их, что народом надо править обманом, лестью; надо присоединиться, прицепить к пиджакам красный значок и, хотя бы это были мундиры, говорить: „Мы революционная демократия, пожалуйста, только подождите и мы все для вас сделаем“». Газеты же большевиков обличали «черносотенные листки, прикрывающиеся красными ленточками»^[816].

Однако в некоторых случаях красные банты и значки становились действительно «новой формой» по решению новых властей. Собрание депутатов от флота, армии и рабочих Свеаборгского порта 6 марта единогласно постановило: «…Носить в петлице красный цвет, как эмблему свободы и единения. Подробности ношения этой эмблемы передать на рассмотрение Исполнительного комитета». Уже 9 марта Исполнительный комитет Совета одобрил розетки трех видов — общий, для депутатов Совета, для членов Исполнительного комитета^[817]. Представители «комитетского класса», появившегося после Февраля, создавали свои новые знаки различия, символы революционной власти. На современных фотографиях члены Исполнительного комитета Гельсингфорсского совета изображены с особыми значками и розетками. Однако некоторые социалисты с неодобрением отнеслись к введению «комитетских» красных знаков различия, это противоречило их эгалитарному сознанию. «Помню, что ношение отличительных знаков членами Совета сильно нас тогда возмутило. В этом нам чувствовалось что-то чуждое революции, нарождение какого-то нового чиновничества», — вспоминал агитатор-большевик, прибывший в Гельсингфорс из Петрограда^[818].

На некоторых кораблях Балтийского флота красные эмблемы вскоре стали восприниматься как почетные знаки нового строя — их носили и матросы, и офицеры. 7 марта жены двух офицеров эскадренного миноносца «Инженер-механик Зверев» послали команде этого корабля красные эмблемы собственной работы, по числу членов команды. Сопроводительное письмо гласило: «Посылаем Вам всем, дорогим „зверевцам“, наш небольшой подарок в знак великих событий и того доверия и любви, которые были проявлены Вами к нашим мужьям. От души желаем всем Вам счастья в новой жизни нашей дорогой освобожденной родины» (можно предположить, что команда корабля заступилась за своих командиров в дни революции, когда нередкими были случаи убийств офицеров). Матросы отвечали: «Эмблемы и символы свободы носим с гордостью и благодарностью за Ваш труд»^[819]. Отметим, что экипаж данного корабля был настроен крайне оборончески, он даже отказался взять на борт делегацию Кронштадтского совета, известного своим радикализмом, что стало предметом специального разбирательства Центробалта. Но, тем не менее, команда, офицеры и члены их семей внесли свой особый вклад в распространение революционной моды.

В то же время в отдаленных гарнизонах и соединениях, на фронте офицеры некоторое время пытались помешать солдатам надевать красные банты и розетки, а порой и собственноручно снимали их. Некоторые фронтовые офицеры и генералы пытались бороться с «самовольным» распространением революционной моды, изменявшей форму одежды. Своими приказами они запрещали «ношение каких-либо неустановленных законом и не объявленных в приказе по части знаков и украшений»^[820].

Первоначально в некоторых частях и подразделениях солдаты выполняли данные приказы и убирали красные флаги и банты. В Очакове, например, комендант крепости генерал В.И. Чекменев запретил воинским частям выходить на улицу с красными флагами^[821]. Различие символического осмысления переворота провоцировало острые конфликты. В других же частях дело заканчивалось отстранением и даже избиением офицеров, боровшихся с красными бантами^[822].

Так, 14 марта солдаты 14-го Сибирского полка (Юго-Западный фронт) арестовали командира полка за его политически сомнительную речь при приведении полка к присяге и за запрещение солдатам прикреплять к шинелям красные розетки. Арестованный офицер под конвоем был направлен в Киевский исполком. 30 марта Новоград-Волынский совет офицерских, солдатских и рабочих депутатов (Киевская губерния) арестовал командира 264-го пехотного запасного полка, который сказал о красных флагах: «Пора бросить эти красные тряпки»^[823].

Упомянутые случаи относятся к марту 1917 г., очевидно, прежде всего именно к этому, раннему периоду революции относятся и попытки части офицеров и генералов бороться с красным флагом. Но и 9 апреля генерал Е.-Л.К. Миллер, командующий 26 корпусом, вышел к прибывшим ротам пополнения и потребовал снятия красных бантов как неустановленных формой одежды. Очевидно, такой приказ был воспринят как контрреволюционный, неудовольствие солдат, прибывших из иной политической среды тыловых гарнизонов, вылилось в настоящий бунт. Толпа солдат арестовала генерала и поместила его на гауптвахту. Генерал В.Ф. Новицкий, помощник военного министра наложил резолюцию на рапорт командующего фронтом, в котором излагался данный эпизод: «…Наши начальники не всегда умеют себя вести. Можно ли в дни революции придираться к красным бантам? Зачем лезть на рожон и раздражать толпу?». Этот эпизод свидетельствует о совершенно различном отношении к революционным символам в тылу и в действующей армии. Если для чинов военного министерства красные банты были неизбежным и привычным злом революционного времени, то для некоторых фронтовых генералов и офицеров — недопустимым нарушением формы одежды. Для солдат же, только что прибывших на фронт из тыла, красные банты были уже чуть ли не новым элементом формы, а действия генерала Миллера они воспринимали как попытку реставрации, как намеренное злостное оскорбление общепринятых символов революционной России. Можно также предположить, что до этого момента на данном участке фронта командование не допускало еще ношение красных бантов.

В других местах и ранее возникали подобные конфликты, порой они заканчивались гораздо драматичнее. Депутаты Государственной Думы, посещавшие войска Северного фронта в марте, отмечали: «Везде приходится слышать жалобу на то, что если и одевается красный бантик, то он срывается». В штабе фронта солдаты могли уже свободно носить красные банты, в Режице же офицеры Сумского полка «резко отзывались о солдатах и о красных бантиках», в результате возник конфликт, в ходе которого командир полка был убит^[824].

Постепенно командиры войсковых частей были вынуждены примириться с ношением красных лент и бантов, появлялись приказы, в которых командиры призывали не обращать внимание на эти символы революции^[825]. Главнокомандующий Юго-Западного фронта генерал А.А. Брусилов, по-видимому, пытаясь предотвратить подобные столкновения вокруг революционной символики, издал специальный приказ, в котором он требовал от офицеров не вмешиваться, солдатам же официально позволялось носить банты и значки. Вскоре красный бант становился и в некоторых соединениях армии на фронте чуть ли не обязательным элементом, частью «новой формы»^[826]. И теперь уже отсутствие его у офицера порой могло вызвать враждебные действия со стороны солдат. Однако пик моды на красные банты пришелся, по-видимому, на весенние месяцы. Затем они встречаются реже.

С красными флагами также поначалу пытались вести борьбу местные военные и гражданские власти. Это приводило к конфликтам, революционные массы резко реагировали на действительные и воображаемые оскорбления «священного» символа революции. Показательно, например, что некий священник у Казанского собора в Петрограде призывал своих слушателей идти за хоругвями, «а отнюдь не за красными тряпками» (газета меньшевиков расценила его слова как «черносотенную выходку»)^[827]. Само противопоставление этих символов косвенно свидетельствовало о сакрализации красного флага в то время.

По-своему пытались бороться с красным флагом и власти союзной Румынии, на территории которой были дислоцированы русские войска. Так, в городе Яссы магазинам запрещалось продавать русским солдатам красную материю для знамен и значков^[828].

Между тем члены Временного правительства, его представители на местах либо терпели красный флаг, либо сами активно использовали его для решения различных тактических политических задач. И в том, и в другом случае они фактически нарушали свое собственное законодательство и содействовали утверждению красного флага в качестве государственного символа. «Национальный флаг заменен революционным красным знаменем», — с сожалением констатировал автор консервативного журнала^[829].

Ситуация вокруг красного флага демонстрирует и пределы реальной власти Временного правительства, и особенности его тактики. Но она свидетельствует и о стереотипах массового символического сознания, игнорировать которые властям в то время было невозможно.

На «праздники свободы» некоторые полки вышли с красными флагами, иногда солдаты даже заменяли ими свои полковые знамена. В Канске, например, 10 марта солдаты маршировали под партийными знаменами социал-демократов и социалистов-революционеров^[830].

В некоторые казачьи части красные флаги проникли довольно рано. Генерал П.Н. Врангель так вспоминал свое посещение полкового праздника Амурского казачьего полка 17 марта: «Я с удивлением видел вместо сотенных значков в большинстве сотен красные флаги… Командир подскакал с рапортом, оркестр заиграл „Марсельезу“. Приняв рапорт командира полка, я спросил его, что значит этот маскарад, и услышал неожиданный для меня ответ: „Казаки этого потребовали“». Генерал заявил казакам, что «под красной юбкой» он сидеть не будет и покинул праздник. Приказом по дивизии командиру части был объявлен выговор, а попытки полковника протестовать закончились его отстранением от должности^[831]. Мемуарист утверждает, что после этого случая в данном соединении не было более «революционных демонстраций», однако, по-видимому, большинство подобных конфликтов вокруг революционных символов заканчивалось политическим поражением консервативных командующих.

Некоторые войсковые части стремились обзавестись новыми, сшитыми под заказ, красными знаменами. В Пскове, например, некоторые части уже 5 марта вышли на парад в честь революции с «роскошно расшитыми красными полотнами». В первом же своем постановлении, принятом не позже 12 марта, солдатский комитет 481-го Мещовского полка постановил: «Собрание постановило о замене имеющегося в полку знамени — знаменем свободы красное (пунцового цвета) полотно с надписью белыми буквами: „За родину, свободу, равенство и братство“». Данное решение встретило возражения командира дивизии. Его резолюция гласила: «Вопрос о знамени не есть вопрос полка, но вопрос всей русской армии и, конечно, будет решен скоро. Надо только подождать, это объяснить. До учредительного собрания, казалось бы, поднимать вопрос о знамени не следует»^[832].

В некоторых же случаях комитеты пытались использовать официальные приказы для того, чтобы обзавестись революционным полковым знаменем. Так, 24 мая полковой комитет Стрелкового полка Офицерской стрелковой школы постановил: «На основании приказа по военному ведомству № 182 от 4-го апреля сего года, полковое знамя подлежит отправке в город Петроград в Технический комитет Главного интендантского управления для замены новым. От полкового комитета выразить пожелание иметь следующее знамя: полотнище шелковое малиновое, на одной стороне герб Свободной России, на другом — полукругом „Свобода, Равенство и Братство“, в середине полукруга — „Стрелковый полк Офицерской стрелковой школы“». Малиновый цвет был знаком отличия стрелковых частей, но в новых условиях он мог восприниматься и как революционный символ. Данному решению предшествовало постановление о печати полкового комитета, принятое 19 марта. В середину печати была помещена надпись «Стрелковый полк Офицерской стрелковой школы», а по кругу — «Свобода, Равенство и Братство». Лозунг Французской революции стал своеобразным девизом данного полка, так полковой комитет именовался: Комитет «Свобода, равенство и братство»^[833]. Нам неизвестно, чем закончилось данное ходатайство Стрелкового полка.

Однако некоторые части все-таки получили красные знамена, нередко это были подарки социалистических организаций и рабочих коллективов. Когда в дни Февраля матросы Гвардейского экипажа, самовольно покинувшие Царское Село, шли в центр Петрограда мимо Путиловского завода, то рабочие этого предприятия устроили короткий митинг и вручили морякам-гвардейцам «огромное» красное знамя под звуки «Марсельезы»^[834]. Очевидно, речь шла о флаге, и, по-видимому, матросы не воспринимали его как новый символ своей части. Во всяком случае, на фотографиях, изображающих участие Гвардейского экипажа в демонстрациях весны 1917 г., этот флаг не зафиксирован.

14 апреля на заседании Исполнительного комитета Петергофского районного совета рабочих и солдатских депутатов (Петроград) представитель гвардейского Павловского полка выступил с просьбой разрешить обмен знаменами между полком и рабочими Путиловского завода в знак «единения между ними». Исполком Совета поддержал эту просьбу^[835].

В некоторых случаях красные знамена не только воспринимались как новые символы воинских частей, но и приобретали официальный статус таковых. Так, рабочие и служащие завода «Динамо» преподнесли красное знамя 14-му Сибирскому стрелковому полку. Одновременно была послана грамота, гласившая: «…Дадим 14 Сибирскому стрелковому полку Красное Знамя. Да послужит оно залогом кровного единения рабочих и солдат в нашей общей борьбе за свободу, равенство, братство». Знамя было по всем правилам прибито к древку Георгиевского знамени части и торжественно вручено полку 30 апреля 1917 г. Петроградский завод «Старый Парвиайнен» 14 июня вручил знамя Гвардейскому Московскому полку, эта церемония была использована большевистскими агитаторами для пропаганды среди солдат. Осенью тот же завод преподнес знамя команде конных разведчиков 13-го Сибирского стрелкового полка. На знаменах-подарках часто изображались фигуры рабочих и солдат, символизировавших единство сил революции^[836]. А на знамени, которое рабочие петроградского Франко-русского завода подарили 2-му Балтийскому флотскому экипажу, были изображены рабочий и матрос на фоне восходящего солнца свободы^[837].

Красные знамена на фронт послал и Всероссийский съезд крестьянских депутатов. Союз социалистов народной армии направил 20 мая 1917 г. красное знамя с изображением серпа, меча и молота 443-му Соснинскому полку. На церемонии присутствовали командующий Петроградским военным округом генерал-майор П. А. Половцев, председатель Петроградского совета Н.С. Чхеидзе и министр земледелия В.М. Чернов. В данном случае было получено официальное разрешение военного министра, стяг был освящен по всем правилам и стал полковым знаменем^[838].

В канун Июньского наступления А.Ф. Керенский сам торжественно вручил коленопреклоненному командиру Потийского полка (29-я дивизия) красное знамя. Воодушевленные солдаты этого полка клялись министру «умереть за родину», однако, по словам генерала А.И. Деникина, во время последовавших боев полк с позором отступил^[839].

В начале августа В.М. Чернов, лидер партии социалистов-революционеров и министр Временного правительства, прибыл в Ревель для участия в праздновании годовщины восстания на крейсере «Память Азова». Чернов торжественно вручил Балтийскому флоту знамя Всероссийского совета крестьянских депутатов^[840].

Летом 1917 года войсковые части нередко выходили на смотры под красными флагами^[841]. На фотографии, изображающей парад запасных батальонов гвардии в Петрограде 6 августа 1917 г., изображен знаменосец, стоящий перед строем полка; на знамени отчетливо видна надпись «Свобода». По бокам стоят ассистенты — молодые офицеры в гвардейской форме. Очевидно, что данное знамя воспринималось как официальное полковое, а высшее командование, присутствовавшее на параде, либо одобряло это, либо, по крайней мере, открыто не выдвигало возражений^[842].

Передача красного знамени 84-му пехотному Ширванскому полку было обставлено весьма торжественно, полковой комитет даже организовал 27 августа в честь этого события специальный праздник Знамени свободы^[843].

Вручение красных знамен от имени промышленных предприятий войсковым частям продолжалось и осенью 1917 г. Так, Балтийский судостроительный и механический завод подготовил знамя поезду № 2 специальной морской тяжелой батареи. Своей надписью «Да здравствует 3-й Интернационал. За мир всему миру» знамя отличалось от первых знамен-подарков, в этом проявилось усиление влияния социалистов-интернационалистов^[844].

Революционная символика отразилась и на знаменах вновь создаваемых ударных частей. Согласно приказу Верховного главнокомандующего № 439 от 13 июня 1917 г., революционные ударные батальоны получали особые знамена: на красном фоне изображался черный Андреевский крест и надпись «За свободу народов, граждане, с оружием вперед». Другая сторона знамени должна была оставаться гладко-красной — до боевого отличия. В случае же отличия знамя украшалось «эмблемой бессмертия» — черепом и двумя костями. Организаторы батальонов, используя революционную риторику, подчеркивали свою приверженность идеологии и политической позиции Петроградского совета. Их призыв гласил: «На германские баррикады — там мир и наша свобода! Все, кому дороги судьбы родины, кому дороги великие идеалы братства народов, рабочие, солдаты, женщины, юнкера, студенты, офицеры, чиновники идите к нам под красные знамена добровольческих батальонов»^[845].

Красный цвет использовался и в символике ударных частей, создававшихся из добровольцев-фронтовиков. В соответствующем приказе Верховного главнокомандующего указывалось, что цветами этих соединений являются красный — «символ борьбы за свободу» и черный — «указание на нежелание жить, если погибнет Россия». Черный и красный цвета стали цветами формы и знамени Корниловского полка, созданного в 1917 г., эти цвета полк сохранял в течение всей Гражданской войны. Таким образом, традиция революционного подполья опосредованно влияла и на символику Белого движения^[846].

В наступление российская армия под красными флагами пошла 18 июня 1917 г. Красный флаг был символом атакующего «революционного оборончества». «И в тот день, когда красное знамя взовьется над дворцом германского императора, в этот день и кончится война», — писал фронтовик-доброволец. Образ краснознаменной и победоносной Российской армии рисовало и обращение Временного правительства (8 июля): «Воины революционной армии! Ваши братья, вступившие с красными знаменами в бой, зовут вас вместе с ними к дружному натиску на защиту свободы, во имя справедливых условий прочного мира». 9 июля министр-социалист М.И. Скобелев призывал войска Северного фронта: «Товарищи, с красными знаменами и с оружием в руках несите освобождение народам». Этот призыв рассылался по всем армиям. Язык министров-социалистов пытались копировать и некоторые генералы. «С красным стягом в руках, с любовью к Родине в сердце бросимся на помощь соратникам и сметем врага с земли русской», — гласил подписанный 6 июля приказ генерала В.Н. Клембовского войскам Северного фронта^[847].

Красный флаг использовал и генерал Л.Г. Корнилов. Он позировал с красным флагом, а 20 июня генерал приветствовал военного министра А.Ф. Керенского такими словами: «…Теперь, когда мы знаем, что деремся за счастье русского народа, и его будущность, то под этим красным знаменем армия пойдет вперед и исполнит свой долг». Образ доблестных русских войск, идущих в атаку под красным флагом, рисовал в своих речах и сам военный министр: «Я видел, как под страшным свистом смертоносного огня наши товарищи и братья с красным знаменем революции и с кликом „Да здравствует свобода!“, „Земля и воля!“ бросились вперед». В июле, выступая перед военнослужащими в Минске, Керенский приветствовал «доблестную армию и… командный состав, который пойдет… неся вперед красные знамена революции». Временное правительство извещало войска о наступлении так: «Войска революционных армий, ваши братья, вступившие с красными знаменами в бой, зовут вас вместе с ними к дружному натиску на защиту свободы». Красное знамя революции в этих текстах служит инструментом пропагандистской подготовки к наступлению. Существовали и проекты создания особого «Красного революционного знамени», которым следовало награждать полки, особо отличившиеся в наступлении. 18 июня военный и морской министр А.Ф. Керенский телеграфировал министру-председателю князю Г.Е. Львову: «Настойчиво прошу срочно разрешить мне вручить от имени свободного народа полкам, участвовавшим в бою 18 сего июня, красные знамена, уже и ныне по почину самих атаковавших полков развевавшихся во время боя…». Ответ главы Временного правительства гласил: «… Временное правительство от имени свободного народа вручает геройским полкам, участвовавшим в бою 18 сего июня, красные знамена…»^[848].

Эта переписка оглашалась в приказах по соединениям российских вооруженных сил, что в глазах военнослужащих подкрепляло официальный, государственный характер новых красных знамен. Позднее этот замысел был реализован большевиками, создавшими в августе 1918 г. Почетные революционные знамена, которыми награждались части и соединения Красной Армии. Однако в июне 1917 г. большевики рассматривали этот проект как кощунственное оскорбление «знамени Интернационала», их святого символа. «Солдатская правда» писала 22 июня: «[Солдатам] завязали глаза черной лентой английских и французских нот, и вслепую повели на смерть, давая в награду этим полкам красные знамена. Зачем давать знамена, когда их уже взял, уже завоевал сам народ? Не надо, чтобы Временное правительство дарило красные знамена, благословляя этими знаменами братоубийственную бойню. Вчера мы сами взяли эти знамена, прошли с ними по столице, показали всему миру, что мы против политики наступления, против империалистов всех стран, за переход всей власти в руки народа»^[849].

В это время серьезную конкуренцию красному флагу в вооруженных силах начинают представлять различные национальные флаги. Так, уже в марте многие войска на Украине, вышли на демонстрации под желто-голубым флагом^[850]. Национальный флаг был поднят над штабом «украинизируемого» 34-го корпуса, которым командовал П.П. Скоропадский (позже корпус получил название 1-го Украинского)^[851]. Отражением усилий по украинизации части кораблей Черноморского флота был подъем желто-голубых флагов осенью 1917 г. (см. главу II).

Использование различных национальных флагов в качестве государственных символов свидетельствовало о кризисе власти. В масштабах всей страны, однако, доминировал красный флаг. В некоторых ситуациях появление каких-либо других флагов, кроме красного, не допускалось. Так, маршевые роты, направляющиеся на фронт, срывали по пути все флаги, висевшие в управлениях, частях и штабах, и требовали их повсеместной замены красными флагами. По-видимому, это получило очень широкое распространение, так как мобилизационное отделение Главного управления Генерального штаба специально требовало знакомить всех отправляемых на фронт со значением различных флагов. Это распоряжение было включено в приказ по Петроградскому военного округу от 3 мая^[852].

Позже последовал и специальный приказ начальника штаба Верховного главнокомандующего, который требовал разъяснить нижним чинам, что укреплять красные флаги на вагонах нельзя, ибо на железной дороге красный флаг служит сигналом опасности, и частое его использование в другом качестве притупляет бдительность железнодорожников. Можно предположить, что составители приказа руководствовались не только стремлением предотвратить железнодорожные катастрофы, но и желанием ограничить распространение революционной символики^[853].

Красное знамя воспринималось порой как могучий и уникальный интернациональный символ, противостоящий национальной символике. В центральном органе меньшевиков было напечатано стихотворение, опубликованное затем и в некоторых провинциальных изданиях умеренных социалистов, занимавших оборонческую позицию:

Неудивительно, что российские революционные организации самого разного толка порой настороженно относились к национальной символике. Когда Временное правительство отменило все акты, ограничивавшие права Финляндии, в Великом княжестве были вывешены национальные финские флаги с изображением льва. Тогда в резиденции полицмейстера города Або раздался звонок. Звонивший передал постановление местного военного комитета российских войск, якобы требующее снятия флагов. Впоследствии этот звонок был отнесен на счет «провокаторов», но, возможно, он действительно отражал позицию какой-то части членов комитета. Показательно, что Исполнительный комитет российских войск в Або специально запросил Гельсингфорсский совет о необходимых действиях в данной ситуации. Исполнительный комитет Гельсингфорсского совета 11 марта заявил, что «никаких препятствий к вывешиванию тех или иных флагов… не видит, и просит Абосский исполнительный комитет предоставить местному населению в этом деле полную свободу»^[855].

Обострился вопрос о национальных флагах в канун праздника Первого мая. Демонстрация интернационализма приобрела характер общегосударственного праздника, она требовала отрицания национализма. В этих условиях национальные символы казались совершенно неприемлемыми. Накануне праздника газета большевиков Кронштадта прямо призывала: «Против многоцветных знамен капиталистов поднимается наше Красное знамя»^[856].

Кронштадт выделялся своей радикальной позицией. Однако конфликт, связанный с национальными флагами, имел место и в Ревеле, где в то время преобладали умеренные политические партии. Предпраздничная листовка Ревельского комитета РСДРП гласила: «Это красное знамя международный пролетариат во время празднования рабочими 1 мая высоко поднимает над всеми национальными флагами. В этот день в доказательство своей солидарности с рабочими всех стран и единения в достижении общепролетарской цели, рабочие выходят на улицу только под красным знаменем, и в этот день нет места национальным флагам. Если же национальные флаги будут вынесены, то их надо считать противными международному братству. Особенно это теперь так, когда русская революция, сбросив царскую власть, водрузила красное знамя на развалинах старого режима и до Учредительного собрания не снимет его с новых занятых мест». Неудивительно, что во время праздника в Ревеле срывались эстонские национальные флаги, пострадали и флаги чехов, участвовавших в демонстрации. Большевики утверждали, что срывать эстонские флаги начали русские матросы, а затем к ним якобы присоединились с пением «Марсельезы» эстонские рабочие. К этим свидетельствам следует относиться осторожно, однако показательна принятая на следующий день резолюция местного Совета: «Осуждая срывание флагов как акт насилия, Совет рабочих и воинских депутатов в то же время разъясняет, что 1 мая — праздник Интернационала, праздник международный, вывешивание национальных флагов в этот день противоречит идее Интернационала»^[857]. Иначе говоря, умеренный в политическом отношении Совет считал, что конфликт спровоцирован самим видом национальных флагов. Можно предположить, что в этой и иных ситуациях риторика интернационализма использовалась для сохранения единства государства.

«Буржуазно-националистические» флаги считались недопустимыми на первомайских торжествах и в других городах. Так, в Одессе к демонстрации пытались присоединиться сионисты со своими флагами, однако организаторы празднества сочли их участие в «празднике труда» недопустимым и, «чтобы не смешать националистически-буржуазную демонстрацию с демонстрацией труда», направили сионистов по другим улицам^[858].

Зачастую красные и национальные флаги мирно соседствовали. В Петрограде еще 26 марта состоялась демонстрация эстонцев-республиканцев (состоявшая по преимуществу из военнослужащих), которые несли национальные флаги. Эстонские социал-демократы отказались участвовать в данной манифестации, так как, по их мнению, «буржуи затемняют такой манифестацией сознание народных масс и отвлекают их от классовой борьбы». Но показательно, что и участники демонстрации, придерживавшиеся относительно умеренных политических взглядов, несли на красных транспарантах лозунги с требованием автономии Эстонии. Демонстранты несли также и красное знамя, на котором был изображен небольшой эстонский флаг^[859]. И в других ситуациях красный флаг использовался как символ национальных движений.

Свои лозунги на красных флагах писали и мусульмане, и сионисты. Красные стяги несли и во главе православных религиозных процессий, и во время манифестаций, организованных Лигой равноправия женщин. Красными знаменами обзаводились бойскауты. На красных полотнищах и транспарантах школьников красовались лозунги: «Ученье — свет, неученье — тьма», «Охрана детского труда и всеобщее обязательное обучение». Впрочем, некоторые юные манифестанты выдвигали и более радикальные требования. Дети порой требовали ликвидации «ига родителей» и на своих красных флагах писали: «Да здравствует детский социализм!»^[860].

Обилие красных флагов, ставших символами различных организаций, привело к тому, что некоторые политические группировки предпринимали попытки заявить о своем исключительном праве на революционный стяг. Они считали «истинными знаменосцами» лишь свою политическую партию, своих вождей. В этом отношении показателен лозунг большевиков Кронштадта, развернутый на демонстрации 1-го мая: «Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия. Только она защищает интересы пролетариата, только она держала и держит высоко наше красное знамя, звала и зовет нас к великой цели к социализму!». В свою очередь митинг солдат гарнизона г. Воронежа, 13 мая организованный местными большевиками, приветствовал своего лидера данной партии так: «Шлем братский привет дорогому товарищу Ленину как стойкому борцу революционного пролетариата, рабочих, крестьян и солдат, всегда высоко державшему красное знамя Интернационала…»^[861].

Нередко в статьях и резолюциях «истинные знаменосцы» революции противопоставлялись политическим силам, недостойным хранить красный флаг, хотя и претендующим на это. В конце ноября 1917 г. I съезд моряков Военного флота приветствовал Военно-Морской революционный комитет, «который распустил Центрофлот и не дал затоптать в грязь революционное красное знамя моряков»^[862].

Порой под красным флагом одновременно боролись друг с другом и явные политические противники. Так, во время Апрельского кризиса манифестанты, выступавшие против «империалистической» политики министра иностранных дел П.Н. Милюкова, шли, естественно, под красными флагами. Но красные флаги наряду с иными несли и участники контр-манифестации, — сторонники Милюкова. Они использовали имевшиеся в обилии красные флаги, куски простой красной материи, тут же на улице мелом и углем писали на них свои лозунги. Например, на огромном красном флаге, висевшем на Невском проспекте со дня праздника 1 мая (18 апреля старого стиля), появилась надпись «Да здравствует Временное правительство». Сторонники Милюкова использовали и красные транспаранты патриотической демонстрации инвалидов, состоявшейся 17 апреля, несли они и красные розы. Борьба за флаги играла большую роль в дни Апрельского кризиса. Участники различных манифестаций срывали и уничтожали флаги своих политических противников. Информация о подобных действиях влияла на развитие событий. Так, узнав о том, что на Невском проспекте срывают «их» красные флаги и транспаранты, рабочие некоторых промышленных предприятий, оставив все первоначальные колебания, решительно устремлялись в центральные районы города. Прибыв на место, они принимали участие в уничтожении красных флагов и плакатов своих политических противников. При этом противникам Милюкова, похоже, было неприятно признавать, что их оппоненты также несли красные транспаранты, поэтому, описывая события, они либо не упоминали цвет уничтоженных ими знамен, либо специально подчеркивали, что, например, было сорвано белое знамя с надписью «Да здравствует Милюков»^[863].

Стремление уничтожить «чужие» и отстоять «свои» красные флаги имело место и в других городах во время манифестаций разного толка. Иногда причиной тому были лозунги на знаменах, иногда целью атаки становились просто символы оппонентов. Так, 2 июня во время митинга в порту Ревеля группа матросов с крейсеров, поддерживавших партию социалистов-революционеров, напала на матросов радикально настроенных кораблей «Республика» и «Россия», имевших репутацию «большевистских». «Эсеры» пытались захватить красное знамя, на котором на русском, эстонском и латышском языках был написан социал-демократический лозунг «Пролетарии всех стран соединяйтесь», то есть флаг в принципе мог быть и меньшевистским. Советские авторы отмечали, что митингующие смогли отстоять свое знамя. Это связано с тем, что,очевидно, историкам было неприятно признавать, что знамя с марксистским лозунгом было уничтожено балтийскими матросами. Тем не менее в постановлении Военной организации Ревеля указывалось, что знамя было разорвано; о том же можно прочесть в ранних редакциях воспоминаний моряков. Большевики-военные заявляли, что при повторении подобных ситуаций они готовы пойти на крайние меры: «Заявляем буржуазии и ее прихвостням, что мы впредь не допустим того, что было 2-го июня и будем с оружием в руках защищаться от их злоумышленных и нагло-насильственных проделок. Мы призываем всех матросов и солдат встать под наше знамя». Однако уже 18 июня в Ревеле были предприняты попытки разорвать большевистское красное знамя во время новой демонстрации^[864]. Аналогичное событие произошло в Перми 25 июня, когда большая группа солдат атаковала демонстрацию рабочих, организованную Мотовилихинским советом рабочих и солдатских депутатов и местным комитетом РСДРП. В результате этого столкновения было разорвано до 20 красных знамен^[865].

Июньская демонстрация в Петрограде вошла в историю как своеобразный «референдум флагов», но точнее было бы назвать ее «референдумом красных флагов» — на красных знаменах изображались совершенно разные лозунги политических оппонентов. Эта демонстрация также сопровождалась уничтожением «чужих» красных знамен. Если в Петрограде срывали флаги сторонников Временного правительства, то в Ревеле вновь подвергся нападению красный флаг приверженцев левых социалистов. «Оборонцы» атаковали знамя рабочих завода «Двигатель», на котором было написано «Долой 10 министров-капиталистов! Война войне!». Стяг удалось отстоять при поддержке вовремя подоспевших матросов. В Архангельске 25 июня также нападали на знамена большевиков; специально созванный по этому поводу митинг оценил данные действия как «контрреволюционную попытку»^[866].

В то же время некоторые представители командования старались использовать красный флаг для укрепления военной дисциплины и собственного авторитета. Так, генерал А.А. Брусилов, вступая в должность Верховного главнокомандующего, издал 25 мая приказ, в котором призвал «…всех русских воинов всяких чинов и положений сплотиться вокруг красного стяга с девизом „Свобода, равенство и братство“, и ринуться на врага, сломать его и разрушить навсегда германский милитаризм». Подобный призыв подтверждал особый, фактически официальный статус красного флага. Можно предположить, что это вызвало протесты части генералов и офицеров. По свидетельству генерала А.И. Деникина, Брусилов оправдывался, объясняя необходимость своего поступка патриотическими и прагматическими соображениями: «Вы думаете, мне не противно махать постоянно красной тряпкой? Но что же делать? Россия больна, армия больна, ее надо лечить. А другого лекарства я не знаю»^[867]. Брусилов не был единственным генералом, который пытался «лечить» страну и армию с помощью авторитета красного флага. Как уже отмечалось, подобные попытки предпринимали и будущие лидеры Белого движения — адмирал А.В. Колчак и генерал Л.Г. Корнилов.

18 июня стране стало известно о наступлении русских армий Юго-Западного фронта. В Петрограде сторонники начавшегося наступления прикалывали к красным флагам портреты А.Ф. Керенского — изображение «вождя революции» становилось своеобразным политическим символом. Другие манифестанты прикрепляли портреты популярного военного министра к национальным трехцветным флагам. В этот день символ революции и старый национальный флаг мирно соседствовали, их объединил культ общего вождя.

Красные флаги, заготовленные для более ранних манифестаций, использовались противоборствующими силами и во время Июльского кризиса. При этом на знаменах порой можно было прочесть одни и те же лозунги. Многие участники событий были этим изрядно озадачены. Один из них вспоминал: «Когда я читал надписи на знаменах прибывших частей, то недоумевал — лозунги их мало отличались от наших. Смысл их был один и тот же»^[868].

Красный флаг нередко использовали участники многих стихийных волнений, пытавшихся таким образом «узаконить» свои действия. Но и подавление этих волнений также шло под красным флагом. Неудивительно, что купцы Нижнего Новгорода преподнесли большой букет красных роз полковнику А.И. Верховскому, главнокомандующему войсками Московского военного округа, подавившему беспорядки солдат местного гарнизона. Выбор цветов не был случайным, к букету прилагалась визитная карточка с надписью «От благодарных купцов Нижнего Новгорода революционному командующему»^[869]. Нижегородские предприниматели приветствовали сильную власть, под красным флагом наводившую порядок в городе.

После Июльского кризиса возник конфликт из-за флага Центрального комитета Балтийского флота, высшего выборного органа моряков этого соединения. Флаг представлял собой красное полотнище с двумя скрещенными якорями и надписью «ЦКБФ». Центробалт просил разрешения поднять данный флаг. Очевидно, речь шла лишь о придании юридического статуса уже существующему флагу, который еще 1 мая был поднят на стеньге грот-мачты корабля «Виола», ставшем резиденцией Центробалта. Однако помощник морского министра капитан 1-го ранга Б.П. Дудоров во время переговоров с командующим флотом 14 июля заявил: «Никаких самочинных флагов ни комиссия (ликвидационная комиссия, созданная после роспуска первого состава Центробалта. — Б.К.), ни будущий Центральный комитет не имеют права поднимать. Флаг может быть утвержден только в установленном законом порядке центральной властью». Официальное обращение Центробалта к центральной власти с просьбой утвердить образец флага было отвергнуто, и 28 июля Дудоров сообщил командующему флотом Балтийского моря решение А.Ф. Керенского: «Министр отклонил такое ходатайство, так как флаг на корабле присваивается лишь начальствующим лицам». Аналогичная резолюция Дудорова появилась и на проекте, посланном Центробалтом. Соответственно, и командующий флотом не разрешил поднимать флаг. Но, сообщая это решение Центробалту, адмирал использовал иную, более дипломатичную формулировку: проект отклонялся ввиду того, что в Российском флоте данный флаг «не существует»^[870]. Вернее было бы предположить, что решение правительства явилось следствием падения влияния Центробалта после Июльских событий, влиятельный комитет лишался важного символа власти. И флаг Центрального комитета Балтийского флота на некоторое время был спущен^[871].

Партийные организации большевиков, используя этот инцидент в пропагандистских целях, начали проводить соответствующие резолюции на собраниях, побуждая Центробалт занять более радикальную позицию и открыто бросить вызов Временному правительству. Так, команда эскадренного миноносца «Автроил» заявила: «Категорически протестуем против спуска флага Центрального комитета Балтийского флота». Резолюция требовала: флаг «должен гордо развеваться на страх всем темным силам». На большом митинге в Гельсингфорсе была принята схожая резолюция: «Требуем от Центрального комитета Балтийского флота, чтобы он водрузил свой флаг на яхте „Полярная звезда“». С аналогичным требованием выступила и первая бригада линейных кораблей, самое мощное соединение флота^[872].

В конце августа 1917 г. политическая ситуация в стране вновь радикально изменилась: генерал Корнилов бросил вызов Временному правительству, в связи с чем последнему понадобилась поддержка войсковых и флотских комитетов. В этой обстановке Центробалт, не дожидаясь уже никаких разрешений правительства и Морского министерства, 28 августа вновь поднял свой флаг^[873].

Красный флаг на мачтах кораблей стал знаком присоединения Балтийского флота к революции в марте 1917 г. (см. главу II), однако он поднимался и в последующие месяцы, что отражало социальные и политические конфликты разного характера и разного уровня, отражая особенности борьбы на флотах, соединениях и отдельных военных судах.

В мае 1917 г. команды ряда судов Балтийского флота все настойчивее ставили вопрос о повышении жалования матросам. Морскому ведомству и правительству с их стороны был предъявлен фактически ультиматум. Активист матросских организаций Гельсингфорса вспоминал, как на одном заседании было решено поднять красные флаги вместо Андреевских и не спускать их до тех пор, пока правительство не улучшит материальное положение моряков. Флаги были подняты, а движение матросов поддержал и Гельсингфорсский совет. В результате правительство отступило, увеличив жалование матросам^[874].

Однако красный флаг поднимался и на тех кораблях, чьи экипажи заявляли о своей лояльности правительству. Так, 9 июня 1917 г. из дальнего плаванья во Владивосток прибыл крейсер «Печенга». Стоявшие на берегу увидели развевавшиеся на корабле красные флаги с надписями «Да здравствует свободная Россия», «Поддерживаем Временное правительство»^[875].

Чаще боевой красный флаг стал символом политического радикализма моряков. Созданный при поддержке Гельсингфорсского совета матросский клуб начал издавать журнал «Моряк», получив для этого специальную правительственную субсидию. На обложке издания был изображен военный корабль, на мачте которого развевался боевой флаг. От изображения кормового флага осторожный художник воздержался: взгляды потенциальных читателей, матросов Балтийского флота, на этот счет расходились как уже отмечалось, многие моряки сохраняли верность Андреевскому флагу. Показательно, что, хотя среди инициаторов выпуска журнала, по-видимому, были большевики, они вовсе не контролировали его содержание. «Журнал шел с постоянными переходами от погромной программы к эсеровской, потом беспартийной и т. д., но, к сожалению, так и не стал большевистским», — вспоминал моряк-большевик. Обвинения издания в «погромности» носили обличительно-пропагандистский характер, но передовая статья журнала была выдержана в оборонческом духе. При этом она была пропитана пафосом бескомпромиссной борьбы с капиталом: «„Моряк“ поднял боевые флаги до места и вступил в бой с врагом русского крестьянина и рабочего — с капиталом — и не спустит „Моряк“ своих боевых флагов до тех пор, пока наш враг — капитал не будет повержен»^[876]. На обложке другого журнала моряков «Шторм», издававшегося в то же время Ревельским матросским клубом «Объединение», также был изображен броненосец, на мачте которого развевался красный флаг.

По-видимому, некоторые соединения Военно-морского флота отпраздновали 1 мая поднятием на стеньгах красного флага вместо Андреевского. Во всяком случае, накануне праздника командование Флотилии Северного Ледовитого океана приказало командирам судов не препятствовать командам, если они выразят подобное желание. С приказом был заблаговременно ознакомлен и местный Совет рабочих и солдатских депутатов^[877].

Образ революционного флота, идущего в бой под красным флагом революции, встречается в резолюциях того времени. Так, в начале августа в прессе появилась резолюция одного из наиболее мощных кораблей Балтийского флота: «Революционный линейный корабль „Петропавловск“ с гордостью поднимет красный флаг революции и будет бороться за право народа до конца»^[878]. Однако, как уже отмечалось выше, официальным символом военно-морского флота продолжал оставаться Андреевский флаг.

Красное полотнище, подобно старому императорскому штандарту, поднималось над Зимним дворцом ставшим резиденцией А.Ф. Керенского, когда он возглавил Временное правительство после Июльского кризиса. Однако революционный премьер, возможно, в это время сам пришел к выводу, что революционные символы не смогут стать символами общенационального объединения. Красный флажок на его автомобиле был заменен флагом военного министра. Это, казалось, подтверждало слова, по слухам, сказанные адъютантом Керенского: «красные тряпки» де надоели главе Временного правительства, и он де хочет Андреевский флаг сделать национальным^[879]. Все это, наверняка, настораживало многих искренних сторонников Февраля, в особенности социалистов.

После выступления генерала Л.Г. Корнилова 1 сентября правительство провозгласило Россию республикой, чего требовали многие резолюции, проводившиеся ранее водившиеся левыми социалистами. На Балтийском флоте по инициативе капитана 1-го ранга А.М. Щастного, офицера для поручений при командующем флотом, в честь этого события все суда подняли стеньговые революционные флаги, оркестр исполнил «Марсельезу», присутствующие кричали «ура». Затем 4 сентября красные флаги на стеньгах судов были подняты на три дня — в ознаменование полугодия отречения великого князя Михаила Александровича от престола^[880].

Между тем, решение о провозглашении республики вызвало недовольство со стороны либеральных и консервативных кругов: формально лишь Учредительное собрание имело должные полномочия для изменения государственного строя страны. Неожиданно к этим протестам присоединились и силы на левом фланге политического спектра. 6 сентября по инициативе линейного корабля «Петропавловск» 19 кораблей Балтийского флота выразили свой протест: они желали провозглашения республики демократической. Первоначально поступила информация о том, что именно так определялось государственное устройство страны. К ним присоединился и судовой комитет линейного корабля «Республика», хотя ранее команда была горда своим новым революционным названием. Матрос-большевик Н.А. Ховрин пишет в своих мемуарах, что объединенное заседание судовых комитетов 19 кораблей состоялось по инициативе большевиков. К данному свидетельству следует отнестись осторожно: во многих воспоминаниях, написанных и изданных в советское время, руководящая роль партии всячески преувеличивалась. Во всяком случае, комитеты этих судов постановили поднять 8 сентября боевые флаги и «до проведения всех реформ, связанных с демократической формой правления, в жизнь таковые не спускать». Но фактически уже 7 сентября на стеньгах некоторых судов Балтийского флота были подняты красные флаги. Поднятие флагов воспринималось как давление команд и на правительство, и на выборные организации флота. 7 сентября Центральный комитет Балтийского флота после острой дискуссии был вынужден поддержать это решение и распространил его на весь флот (показательно, что на этом собрании «Петропавловск» представлял беспартийный матрос, требовавший подъема флагов). Даже умеренные члены Центробалта понимали, что, не пойди они на уступки, им грозила бы конфронтация с командами важнейших кораблей флота, которые были полны решимости поднять красные флаги. Соответствующая резолюция Центробалта гласила: «Принимая во внимание, что декретом Временного правительства объявлена Российская республика, а не демократическая, в знак протеста против недоговоренности и откладывания введения республиканских учреждений на неопределенное время в 8 часов утра 8 сентября поднять на стеньгах всех судов Балтийского флота, а также на береговых частях красные флаги и не спускать таковые до установления федеративной демократической республики». Оговаривалось, впрочем, что суда, получившие приказание выйти в море, должны спускать боевые флаги.

Красные флаги на Балтийском флоте были спущены лишь 12 сентября, в день открытия Демократического совещания. Объединенное заседание делегатского собрания Гельсингфорсского совета, Революционного комитета Финляндии и Центробалта постановило: «Балтийский флот поднял боевые флаги. Этим самым он выражает свою непоколебимую преданность и верность революции. Флот демонстрирует свою готовность всеми силами бороться за переход власти в руки Революционной Демократии пролетариата и трудового крестьянства и настаивает перед Демократическим совещанием о проведении этой меры в жизнь. <…> Флаги должны быть спущены в день созыва Демократического совещания в 8 часов вечера». Однако корабли, базировавшиеся на Гангэ и Лапвик, даже после принятия этого постановления не спустили красный флаг^[881].

Можно предположить, что радикально настроенные сторонники большевиков не были согласны с решением Центробалта и других комитетов, они желали сохранить красный флаг. Кронштадтская большевистская газета писала по этому поводу: «Надо ли опустить боевые флаги в день совещания, или они должны быть подняты как символ того, что хочет Балтийский флот, к чему стремится революционная на деле, а не на словах демократия»^[882].

Центральный комитет Черноморского флота также постановил в честь республики поднять на кораблях 22 сентября красные флаги. Это решение поддержал и Севастопольский совет. Некоторые команды рассматривали эти постановления как призыв поднять красный флаг на относительно длительный период: «Заслушав постановление Центрофлота Черноморского флота относительно красного флага, поднятого на судах Черноморского флота в честь провозглашенного лозунга… „Да здравствует демократическая федеративная республика“ и оставление такового до Учредительного собрания, команда линейного корабля „Ростислав“ совместно с судовым комитетом приветствует Центральный комитет Черноморского флота и выражает свое подчинение»^[883]. Однако, по-видимому, флаг развевался сравнительно непродолжительное время. Вновь красный флаг на кораблях Черноморского флота был поднят 28 ноября, когда военно-политическая часть флота отдала распоряжение: «…Поднять на один день сигнал „Вся власть Учредительному собранию“, на стеньгах красные национальные флаги»^[884]. Показательно, что в данном случае красный флаг рассматривался и как национальный символ России, и как символ Учредительного собрания.

Многие противники «углубления революции» без энтузиазма взирали на почти полное господство красного флага — желанная политическая стабилизация связывалась с отказом от революционной символики. Корреспондент английских газет и офицер американской армии С. Уошберн писал военному министру США о том, что голод и холод уже осенью приведут к власти в России «сильное правительство»: «Когда это время придет, мы увидим, как комитеты солдатских и рабочих депутатов с их красными флагами попрячутся по подвалам»^[885]. Без сомнения, он цитировал высказывания своих русских собеседников.

Открытые выступления против красного флага рассматривались всеми русскими социалистами как контрреволюционные действия. В то же время социалисты разного толка претендовали на то, что именно они являются «истинными» знаменосцами, обвиняя своих оппонентов в оскорблении священного символа революции. Обращение Федерации анархистов-коммунистов Харькова, принятое 30 сентября, обличало новых «опричников», сторонников Временного правительства: «Карательные экспедиции, как встарь, рыскают по свету и отыскивают крамолу, и вместо красного знамени, что так нахально держат в руках палачи, им достойнее взять метлы и собачьи головы»^[886]. Этот процесс продолжался и позднее: после прихода к власти большевиков их политические противники стали обвинять их в профанации символа революции. Статус красного знамени был фактически закреплен лишь в апреле 1918 г., когда Всероссийский Центральный исполнительный комитет принял соответствующий декрет, согласно которому флагом Российской Республики признавалось знамя с надписью «Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика»^[887].

Тем не менее, многие противники большевиков продолжали считать их узурпаторами, неправедно похитившими священные символы революции. Соответственно, антибольшевистское движение подчас проходило под красным флагом. Так, 17 ноября в Могилев вступил ударный батальон 1-й Финляндской стрелковой дивизии, прибывший для защиты Ставки Верховного главнокомандующего от большевистских отрядов. Над колонной стрелков реяло алое знамя, на котором было начертано: «Долой анархию»^[888].

Противники большевиков продолжали и позднее использовать красный флаг. Многие демонстранты, выступавшие в защиту Учредительного собрания в Петрограде 5 (18) января 1918 г., шли под красными флагами, а депутаты-эсеры украсили себя красными бантами. Советским авторам это использование революционной символики было крайне неудобно признавать, они выделяли участие в манифестации кадетов, шедших под зелеными (партийными) и белыми флагами^[889]. Напротив, многие сторонники Учредительного собрания всячески подчеркивали, что именно они являются носителями символов революции, защитниками героической революционной традиции. Лидер социалистов-революционеров В.М. Чернов в январе 1918 г. описывал расстрел большевиками демонстрации в защиту Учредительного собрания: «…Несколько раз, встречаемая залпами, волна демонстрантов взмывалась после залпов вперед, заглушая пением революционных гимнов стукотню выстрелов; несколько раз с потрясающим энтузиазмом сплачивались вокруг красных знамен, принимая их из рук падающих на землю раненых или убитых». Большевиков он обвинял не только в крайней жестокости, но и в кощунственном оскорблении священных символов революции: «При обстреле отступающих с Литейного проспекта демонстрантов их преследовали выстрелами в спину. Затем, догнав их и вырвав красное знамя, его ломали в куски, рвали в лохмотья, топтали сапогами. <…> Теперь никого не удивляет, если эту святую для социалистов эмблему топчет тяжелый и грязный сапог красногвардейца»^[890].

Действительно, и 5 (18) января 1918 г. борьба на улицах вновь велась вокруг красных флагов. Красногвардейцы и солдаты вырывали транспаранты и знамена у демонстрантов, обрывали полотнища и швыряли их в костры или на лед Невы. Борьба красногвардейцев с красными флагами носила ритуальный характер. Среди убитых демонстрантов, павших от пуль сторонников большевиков, был и крестьянин Г.Л. Логвинов, эсер, член Исполнительного комитета Всероссийского совета крестьянских депутатов, который шел во главе одной из процессий, неся в руках большой красный флаг^[891].

В то же время массы, поддерживающие большевиков, рассматривали использование красного флага их политическими противниками как своеобразную мимикрию, как приспособление к условиям революции. Команда линейного корабля «Гангут» писала в Совет народных комиссаров: «Если потребуются вооруженные силы для борьбы с черной бандой, прикрывающейся красным знаменем социализма, мы по первому вашему зову все как один человек выйдем на баррикады, умрем, или победим»^[892].

Однако и позже красный флаг использовали некоторые противники большевиков. В политической жизни Грузии доминировали меньшевики, и это отразилось на символическом оформлении политических процессов. Лишь спустя время символ революции и интернационализма был потеснен грузинской национальной символикой. Так, в начале революции над дворцом, который был резиденцией царского наместника на Кавказе, развевался красный флаг. Затем рядом с красным полотнищем появились два небольших национальных флага, и только потом все они были заменены одним большим грузинским флагом^[893].

С красным флагом воевали против Красной Армии рабочие Ижевского завода, желавшие свержения власти большевиков, а также войска Комитета членов Учредительного собрания. Красный стяг использовали и многие участники антибольшевистских восстаний. Красные сражались против красных, символическая битва за право обладания красным стягом продолжалась. Так, во время Кронштадтского мятежа красные флаги продолжали реять над броненосцами, бросившими вызов власти большевиков. Мятежники считали себя истинными защитниками красного флага, подлинными знаменосцами: «Мы, кронштадтцы… сбросили проклятое иго коммунистов и подняли красное знамя Третьей революции трудящихся». Листовка же антикоммунистической «Петроградской рабочей организации», выпущенная в апреле 1921 г., гласила: «Не во имя контрреволюции, не против народа восстал Кронштадт, а для того, чтобы вырвать славное красное знамя из рук той партии, которая своей деятельностью забрызгала его грязью и кровью народа, неслыханными преступлениями и обманом»^[894].

Буквально те же образы узурпирования и осквернения, загрязнения, профанации священного символа революции использовал, уже в мае 1918 г. философ Г.П. Федотов: «Мы целый год с невыразимой болью созерцали, как влачится в грязи красное знамя, как во имя братства и справедливости бушуют ненависть, алчность и вожделение. <…> Именем социализма трудящиеся массы отравлены ядом подлинно буржуазной, мещанской жадности»^[895].

Однако в ходе Гражданской войны красный флаг, символ Февральской революции, по сути игравший роль государственного флага еще до Октября, постепенно начинает восприниматься именно как символ красных, сторонников большевиков, монополизировавших со временем этот символ революции. Фактически это присвоение символа революции признавали белые — неприятие ими красного цвета дошло до того, что их организация «Красный Крест» была преобразована в «Белый Крест», символом которого стал белый крест на синем фоне^[896].

В первые месяцы после Февральской революции были созданы и новые символы, впоследствии использованные большевиками. Такова, например, история эмблемы «серп и молот». Сегодня она воспринимается как главный коммунистический символ, но в 1917 г. эту эмблему могли считать своей и социалисты, противостоявшие большевикам. Как показал своими исследованиями П.К. Корнаков, впервые этот знак появился уже в марте 1917 г. на воинском знамени, композиция состояла из молота, меча и серпа. Через несколько недель, 1 мая эмблема появляется во время праздника на знаменах в «классическом» виде. Автором ее был, по-видимому, Л.В. Руднев, впоследствии известный советский архитектор. В этот день серп и молот украшали Мариинский дворец (можно предположить, что члены Временного правительства не возражали против того, чтобы такой символ украсил их резиденцию). Затем появляются и другие варианты, включавшие серп, молот и штык (меч), предложенные разными политическим группировками. Справедливым представляется вывод о том, что различные слои общества обладали схожими взглядами на революционную геральдику^[897]. Впоследствии эта эмблема стала важнейшим элементом гербов РСФСР и СССР.

Прослеживается и иная связь между геральдическим сознанием 1917 г. и советской символикой. Попытки создания нового герба революционной России предпринимались еще в 1917 г. Эсер Д.О. Хелаев предлагал изобразить на красном знамени Земной шар, обрамленный венком из лавра, где каждый лист обозначал определенную «союзную республику», предвосхищая элементы Государственного герба СССР^[898].

«Марсельеза» и «Интернационал»

После Февраля предпринимались попытки создания нового национального гимна России. При Особом совещании по делам искусств, функционирующих при комиссаре Временного правительства над бывшим Министерством двора для рассмотрения вопроса о государственном гимне 6 марта была создана специальная подкомиссия. Чуть позднее, 25 марта, была организована особая «музыкальная комиссия» — для рассмотрения вопроса о создании нового русского гимна. Вероятно, комиссия не проявляла особой активности, так как известно об обращении знаменитого пианиста и дирижера А.И. Зилоти в апреле 1917 г. к комиссару над бывшим Министерством двора Ф.А. Головину с предложением созвать в специальную комиссию музыкантов и литераторов для предварительного рассмотрения проектов гимна, представляемых Временному правительству^[899].

Примерно в то же время инициативы создания нового гимна предприняли и иные группы, и уже в первых числах марта 1917 г. представители артистов Мариинского театра обратились к композитору А.К. Глазунову с просьбой срочно сочинить «народный гимн», который предполагалось исполнить 13 марта. В прессе даже появлялись сообщения о том, что композитор написал «гимн свободы», однако он сам вскоре опроверг эти слухи, заявив, что с новым гимном «следует подождать». По мнению Глазунова, музыку для этого следовало выдержать в русском стиле, но в то же время гимн должен быть «доступен для понимания всеми народами мира». Ориентиром для создания музыки русского гимна композитору служили хоры Н.А. Римского-Корсакова, народные песни. Призыв обратиться к народному творчеству нашел отклик в печати, появились предложения сделать гимном страны песню «Эй ухнем» в обработке Глазунова: «Это поистине торжественная, революционная песнь»^[900].

«Русская музыкальная газета» опубликовала анкету о новом народном гимне России, желая выявить мнение музыкальной общественности. Редакция предлагала создать временный гимн, действительный до решения вопроса Учредительным собранием. Предлагалось объявить особый конкурс на создание гимна. В число конкурсных условий входили и такие требования: «По содержанию слов гимн должен быть патриотичен и внепартиен… текст гимна должен подходить к какой-либо популярной на Руси мелодии торжественного характера». Редакция полагала, что такой мелодией могли бы стать «древняя русская „Слава“ и хор „Славься“ Глинки». Читатели газеты предлагали и другие варианты: гимн берендеев из оперы Н.А. Римского-Корсакова «Снегурочка», мелодия «Коль славен наш Господь в Сионе» Д.С. Бортнянского. Одновременно звучали призывы создать новый российский гимн, на основе мелодии «Марсельезы» или даже старого гимна. Однако журнал «Музыкальный современник» оценил идею проведения конкурса на создание нового гимна как неудачную. Редакция журнала предлагала взять известный напев, уже созданный народом. Выбор редакции пал на песню «Эй, ухнем» в обработке Глазунова^[901].

В 1917 г. предлагались и другие гимны новой России. Например, поэт К.Д. Бальмонт написал на музыку А.Г. Гречанинова гимн «Да здравствует Россия, свободная страна!». Свой вариант российского гимна предложил и Ф.И. Шаляпин, музыка новой песни была частично заимствована им из военной песни гарибальдийцев, стихи же написал сам знаменитый певец. Он исполнил свой гимн «Свободный гражданин» на совещании деятелей литературы и искусства, однако большинство участников этого собрания склонялось к выводу о непригодности песни Шаляпина в качестве нового гимна. Хору же Мариинского театра даже пришлось публично опровергать слухи о существовании планов исполнения «какой-то песенки» совместно с Шаляпиным. Обиженный певец все же пел свой гимн на митинге-концерте Преображенского полка. Выступление вызвало бурю оваций, но вскоре песня была забыта^[902].

Споры о новом гимне весьма интересны для реконструкции взглядов части художественной интеллигенции той эпохи. Однако они не имели какого-то политического значения: фактически роль государственного гимна России после Февраля играла «Марсельеза», ставшая к 1917 г. общепризнанным гимном революционного движения. Пением «Марсельезы», точнее, русской «Рабочей марсельезы», выражали свою радость по поводу состоявшегося переворота противники режима. Весть о перевороте многие политические заключенные встретили пением революционных песен. Так, большевик В.В. Куйбышев и его товарищи по каторге вскочили на нары и запели «Марсельезу». Непосредственная реакция «политических» каторжан красноречива — очевидно, в этом кругу предполагалось, что именно «Марсельеза» станет всеобщим гимном революции^[903]. В некоторых городах восторженные сторонники революции, узнав о перевороте в Петрограде, устремлялись в местные театры и прерывая спектакли, требовали от артистов и музыкантов исполнения революционного гимна^[904].

«Марсельезу» считали гимном революции и те, кто даже не знал ее содержания. Один из современников событий так описывал первую после начала революции политическую манифестацию в Гельсингфорсе: «…Во главе некоторых колонн моряков судовые оркестры играли „Марсельезу“, а в перерывы вся матросская масса пробовала петь „Марсельезу“, хотя слов почти никто не знал»^[905].

Автор «Русской музыкальной газеты» писал: «Между тем как национальный флаг был заменен социалистическим, или анархическим красным, так и назначение гимна у нас исполняет „Марсельеза“»^[906]. Такой статус мелодии порой закреплялся приказами. Уже 12 марта командующий флотом Балтийского моря адмирал А.С. Максимов отдал приказ № 24, которой, в частности, гласил: «Предлагаю при подъеме флага с церемонией, а также во всех торжественных случаях играть Марсельезу впредь до написания нового гимна Свободной России»^[907].

«Марсельезу» исполняли при встрече членов Временного правительства, при приеме иностранных делегаций, при открытии театрального сезона и перед спектаклями. Порой публика требовала играть «Марсельезу» и вынуждала театральных музыкантов вновь и вновь исполнять этот популярный революционный гимн. Случалось, что при звуках революционного гимна присутствующие снимали головные уборы, пример иногда подавали министры Временного правительства. Такая ситуация создавала благоприятную обстановку и для демонстраций иного рода; так, при исполнении «Марсельезы» консервативно настроенные морские офицеры продолжали демонстративно сидеть. Однако «Марсельеза» постепенно завоевывала вооруженные силы, в армии ее стали исполнять во время утренней и вечерней молитвы, под звуки революционного гимна полки маршировали во время парадов. Под «Марсельезу» шла подготовка к июньскому наступлению российской армии: революционный марш сопровождал А.Ф. Керенского во время его пропагандистских поездок на фронт, под «Марсельезу» манифестировали и женские ударные подразделения. С «Марсельезой» русская армия пошла в наступление, и весть о первоначальных военных успехах также была встречена революционным гимном^[908].

Собственно, продолжали звучать две «Марсельезы»: оркестры исполняли классический французский вариант, а пелась русская «Рабочая марсельеза». Это усиливало полисемантичность символа, но некоторые участники событий считали лишь свое восприятие гимна «правильным». Французский дипломат Л. де Робьен 19 марта записал в свой дневник: «Оркестры играли „Марсельезу“, каждое слово которой звучит сейчас с жестокой иронией»^[909]. Действительно, интернационалистские лозунги русской революции не были созвучны патриотическому пафосу французского гимна. Однако русская «Рабочая марсельеза» и не была боевым национальным гимном, она звала к бескомпромиссной социальной борьбе.

В то же время «Марсельеза» была символом оборончества. Еще в 1914 г. некоторые студенческие организации призывали защищать отечество с «Марсельезой», а не с гимном «Боже, царя храни»^[910]. В 1917 г. некоторые российские политики также «прочитывали» «французское» патриотическое и воинственное значение «Марсельезы» и, соответственно, использовали ее в своей милитаристской пропаганде^[911]; Керенский не раз запевал «Марсельезу» и даже дирижировал пением восторженной аудитории^[912]. Агитировавшая за наступление газета также апеллировала к авторитету революционного гимна: «Какое право мы имеем петь „Марсельезу“, зовущую к походу на тиранов?». А в одном из милитаристских изданий публиковались стихи такого свойства:

Оборонцы пытались использовать в своих целях и иные революционные песни, предлагая их соответствующий «перевод». Пафос бескомпромиссной борьбы с врагом, звучавший в песнях революционного подполья, привлекал порой и сторонников продолжения Мировой войны. Так, матросы и офицеры крейсера «Богатырь» приняли обращение к солдатам действующей армии, призывая их к наступлению: «Мы уверены, что дружным натиском соединенных сухопутных и морских сил Свободной России, германский милитаризм будет повержен в прах и занесенный над нашей головой железный кулак Вильгельма бессильно опустится книзу. Так

Обращение комитета батарей, дислоцированных на мысе Церель, заканчивалось призывом «Дружно, товарищи, в ногу!» — и в этом случае известная песня подполья служила инструментом создания «гражданского мира» ради победы над внешним врагом^[915].

Некоторые радикальные социалисты-интернационалисты считали «Марсельезу» буржуазным и шовинистическим гимном. Однако попытки использования этой песни в патриотическо-военной пропаганде порой приводили к обратным результатам — аудитория, ориентируясь на русский текст, воспринимала ее как призыв к углублению социальной и антимилитаристской революции. Кроме того песню использовали как средства мобилизации забастовщиков во время трудовых конфликтов. Так, 9 апреля собрание нескольких сотен киевских портных, работавших на военные мастерские, приняло решение о начале стачки, по окончании заседания прозвучала «Рабочая марсельеза». 26 сентября на конференции промыслово-заводских комиссий Баку после принятия решения о забастовке ее участники также запели «Марсельезу»^[916].

Между тем на митингах и собраниях все чаще звучал гимн социалистов «Интернационал». Первоначально его мелодия была сравнительно малоизвестной. «Интернационал» крайне редко звучал на «праздниках свободы». Литератор В.А. Поссе, наблюдавший «праздник революции» в Харькове, специально отметил отсутствие «Интернационала». Однако, на соответствующей манифестации в Риге «Интернационал» прозвучал наряду с «Марсельезой» и похоронными маршами. Возможно, это объясняется тем, что организаторами здесь выступали латышские социал-демократы^[917].

14 марта 1917 г. Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов принял знаменитый манифест «К народам всего мира», после чего оркестр, размещенный на хорах, заиграл «Интернационал», а затем прозвучала и «Марсельеза». Очевидно, что порядок исполнения музыки не был случайным, тем самым руководители Совета символизировали и международное значение документа, и свою приверженность интернационализму, выражением которого стал принятый документ. Однако когда к манифесту присоединился Московский совет солдатских депутатов, его депутаты ограничились пением одной «Марсельезы». По-видимому, они полагали, что эта песня вполне подходит для демонстрации интернационализма^[918].

Редко можно было услышать «Интернационал» и 23 марта, в день похорон жертв революции в Петрограде. Лишь оркестр кронштадтцев, прибывший в столицу, играл «Интернационал», да и те исполняли эту малознакомую мелодию по нотам^[919]. Однако с течением времени международный гимн социалистов звучит все чаще.

В Петрограде встречали В.И. Ленина «Марсельезой» и «Интернационалом». Еще на границе с Финляндией, в Белоострове, партийные активисты приветствовали его пением «Марсельезы». Затем революционный гимн прозвучал в Петрограде и в исполнении военного оркестра, торжественно выстроившегося на перроне Финляндского вокзала^[920]. Со своими оркестрами пришли и некоторые районные партийные организации (случайный попутчик Ленина, британский офицер Бромхэд заметил три оркестра). Большевик В.И. Залежский вспоминал, что, когда Ленин закончил свою знаменитую речь, раздался «революционный гимн». Можно предположить, что исполнялась «Марсельеза». Вероятно, лидер большевиков слушал тогда гимн Российской революции со смешанным чувством. По словам Е.Д. Стасовой, поздно вечером, после беседы с большевистским руководством Ленин предложил собравшимся спеть революционные песни, пели «Варшавянку», «Замучен тяжелой неволей», но когда кто-то запел «Марсельезу» вождь большевиков поморщился и сказал: «Давайте петь „Интернационал“»^[921].

Чем объясняется подобная реакция Ленина? Многие социалисты разного толка воспринимали «Марсельезу» как гимн «буржуазной» революции и противопоставляли ему социалистический символ — «пролетарский» гимн «Интернационал». Так считали не только большевики. Меньшевик В.Л. Львов-Рогачевский писал в 1917 г.: «… В атмосфере мировой войны в нашей варварской отсталой стране совершается буржуазная революция, в то время как в Западной Европе время буржуазных революций давно прошло, давно „Марсельезу“ заменил „Интернационал“, а в дверь отжившего буржуазного строя стучится социализм»^[922]. Вполне естественно, что Ленин, открыто призывавший к социалистической революции, отрицательно относился к «буржуазной» «Марсельезе».

К тому же для европейских социалистов-интернационалистов «Марсельеза» была прежде всего гимном одной из главных воюющих «империалистических» держав. Негативное отношение к ней становилось важным знаком, отличающим интернационалистов (считавших себя истинными социалистами) от «социал-патриотов» Антанты. Это проявилось, например, во время митинга в честь победы Российской революции, проведенного в марте 1917 г. в Париже. В нем принимали участие русские эмигранты, придерживающиеся различных политических взглядов и по-разномуотносившиеся к войне. Свою радость по поводу переворота они выражали с помощью различных символов, что в тех условиях неизбежно вело к острому столкновению. Писатель И.Г. Эренбург вспоминал: «Одни запели „Марсельезу“, другие — „Интернационал“. Праздник окончился дракой». С другой стороны, празднование 1 мая 1917 г. в русских войсках, расположенных во Франции, ошеломило жителей окрестных деревень: русский военный оркестр исполнил сначала «Марсельезу», а затем «Интернационал». Французские крестьяне были весьма озадачены соседством совершенно несовместимых для них символов: «Воевать всем надоело, наши тоже бунтуют… Но почему с ними офицеры! И почему они исполняют „Марсельезу“? Странный вы народ!»^[923]. В то время для французов «Интернационал» явился знаком мятежа и интернационализма, а «Марсельеза» — символом патриотизма и республиканского законопослушания (Французские коммунисты признали «Марсельезу» лишь в эпоху Народного фронта, в середине 30-х гг., когда они реабилитировали и сам термин «патриотизм»). Как видим, и иностранные дипломаты в России, и французские крестьяне, и русские эмигранты-социалисты, в том числе Ленин, при всех своих различиях, реагировали на песню «по-европейски», противопоставляя ее «Интернационалу».

Однако, и в России, и в войсках русского экспедиционного корпуса во Франции в 1917 г., обе песни могли сосуществовать, воспринимаясь как знаки единой революционной политической культуры. При этом «Марсельеза» выступала в качестве символа интернационализма. Например, на русско-германском фронте исполнение «Марсельезы» полковым оркестром русской армии служило сигналом к братанию. Звуки этого гимна звучали на многих участках фронта и в день праздника Первого мая (порой, впрочем, исполнялся и «Интернационал»)^[924]. Можно только догадываться о том, с каким чувством германские офицеры-разведчики и пропагандисты, руководившие братанием с немецкой стороны, слушали «Марсельезу», гимн своего заклятого противника. Но для русских солдат-окопников она была сигналом к активным интернационалистским действиям. «Целый день в окопах играла музыка, неслись к врагам мощные звуки „Марсельезы“», — так описывал фронтовик, участник братания в этот день^[925].

Возвращаясь к вышеупомянутому фрагменту воспоминаний Е.Д. Стасовой, следует отметить комментарии советских исследователей, утверждавших, что символическим отражением политической борьбы после Февраля был конфликт «буржуазной» «Марсельезы» и «пролетарского» «Интернационала». В этом есть некоторая доля истины. Уже до приезда Ленина большевики уделяли особое внимание пропаганде «Интернационала». Так, 10 марта в «Правде» была опубликована статья М.С. Ольминского, который писал: «Русская армия во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и иных командах должна обучаться хоровому пению „Интернационала“». Характерно, что статья звучала как боевая директива, копируя стиль военных приказов. Однако и через несколько месяцев даже многие большевики-активисты не знали толком текста «Интернационала». Например, известно, что в июне 1917 г. Н.И. Подвойский разучивал с делегатами партийной конференции военных организаций «Интернационал», слова и мотив которого, по его собственным словам, в это время мало кто знал^[926].

Порой «Марсельеза» и после приезда Ленина воспринималась некоторыми большевиками как признанный партийный гимн. Открывая Самарскую городскую партийную конференцию, 9 апреля член временного комитета большевиков А. Митрофанов призывал своих товарищей начать заседание исполнением революционного гимна: «Каждый раз, когда мы выходили из подполья на улицу протестовать и бороться на баррикадах, мы делали это под звуки рабочей Марсельезы — начнем же строительство партии и борьбу в новых условиях под звуки старой нашей песни». После этого все присутствующие встали и запели «Марсельезу». Затем в честь «светлых мучеников» партии спели похоронный марш «Вы жертвою пали». Пением «Марсельезы» и революционного «Похоронного марша» начали свое собрание и большевики Самарского Трубочного завода 17 апреля^[927].

Разумеется, «Интернационал» был большевистским партийным гимном — и Апрельская конференция, и VI съезд большевиков завершались его исполнением. Однако в 1917 г. большевики не обладали монополией на «Интернационал»: завершая работу своих форумов его пели и делегаты меньшевистской партийной конференции, и делегаты III съезда партии социалистов-революционеров. Во время первомайского митинга, организованного социалистами-революционерами в петроградском цирке Чинизелли, сначала прозвучала «Марсельеза», после чего А.Ф. Керенский призвал всех присутствующих исполнить «Интернационал». Он начал петь сам и весь зал с энтузиазмом подхватил слова международного социалистического гимна. Текст «Интернационала» публиковался в песенниках, выпускавшихся издательствами различной политической ориентации — большевиками, меньшевиками, социалистами-революционерами, печатью Советов и войсковых комитетов, а также беспартийными издательствами, преследовавшими коммерческие цели^[928].

Постепенно «Интернационал» получал все более широкое распространение. Особенно часто он, разумеется, исполнялся 18 апреля (1 мая по новому стилю), хотя «Марсельеза» и осталась главным и самым популярным «гимном революции».

Во время Апрельского кризиса оркестры некоторых полков, вышедших на улицы в знак протеста против «ноты Милюкова», играли «Интернационал». Его же пели и демонстранты, что специально отметила печать большевиков. Но эти же оркестры играли и «Марсельезу», а рабочие пели «Рабочую Марсельезу». Позже это обстоятельство подчеркивалось некоторыми большевиками как доказательство миролюбия, лояльности демонстрантов. «Рабочие пели „Марсельезу“ и ничего угрожающего для окружающих не было в их поведении…», — сообщал большевик-свидетель юристу, расследовавшему причины кровавых столкновений, произошедших в эти дни^[929].

Как видим, в марте — октябре 1917 г. противостоящие политические силы — и «интернационалисты», и «оборонцы» — подчас использовали одни и те же политические символы, к которым в первую очередь относились «Марсельеза» и красный флаг. Особенно ярко это проявилось в дни Июльского кризиса. Решение Петербургского комитета большевиков о поддержке движения, об организации демонстрации возбужденная толпа встретила «Марсельезой». На следующий день колонны демонстрантов шли под звуки революционных песен (упоминается пение «Марсельезы»). Некоторые полки выходили на улицы со своими оркестрами, которые исполняли гимны революции. Несколько тысяч кронштадтцев, прибывших в столицу, также привезли с собой оркестры, они играли «Интернационал» и «Марсельезу». По воспоминаниям Ф. Раскольникова, у дворца Кшесинской кронштадтские матросы запели «Интернационал». При этом оркестры полков, прибывших на защиту Таврического дворца от воинственно настроенных демонстрантов, также играли «Марсельезу», над колоннами развивались красные флаги революции. Взволнованные оборонцы — социалисты-революционеры и меньшевики — встретили своих защитников революционным гимном. Интернационалист Н.Н. Суханов вспоминал: «Торжествующе, косясь в сторону левых, они в избытке чувств хватают друг друга за руки и в упоении, стоя с обнаженными головами, тянут „Марсельезу“». Многим левым социалистам при этом вспомнилась побежденная Парижская коммуна 1871 г., торжествующие версальцы, гимн буржуазной республики. Они не могли не подумать и о расстрелянных коммунарах, мучениках социалистического движения. Возмущенный Л. Мартов воскликнул: «Классическая сцена начала реакции». Однако после выступления нескольких ораторов «Марсельеза» зазвучала вновь^[930].

«Марсельеза» продолжала оставаться общереволюционным гимном, что признавали даже интернационалисты, сторонники «Интернационала». Писатель М.П. Арцыбашев описал следующий случай, произошедший в Большом театре. По просьбе публики в антракте оркестр начал играть «Марсельезу», и все присутствующие в зале, как обычно, встали. Спектакль продолжился, но перед последним актом, воспользовавшись наступившей паузой (антракта в спектакле не было), члены Совета, сидевшие в царской ложе (что само по себе было символом власти), потребовали исполнить «Интернационал». Часть зрителей встретила это требование аплодисментами, другая часть — возгласами негодования, для них «Интернационал» был лишь партийным гимном социалистов и воспринимался как символ интернационализма, что было неприемлемо для патриотически и милитаристски настроенных зрителей. Спектакль был прерван, разрастался скандал, однако находчивые музыканты вновь начали играть «Марсельезу», и вся публика немедленно встала — гимн Февраля в это время был «своим» и для оборонцев, и для интернационалистов. После этого представление продолжилось без помех^[931].

В последующие месяцы в русской прессе упоминалось об исполнении революционных песен реже, и тому было несколько причин. Во-первых, исполнение песен перестало быть важной политической новостью: если в первые дни Февраля сам факт пения становился серьезным политическим действом, ранее невиданным знаком распространения революции, то уже спустя несколько месяцев исполнение «Марсельезы» превратилось в обыденное событие, иногда официальный, чуть ли не казенный ритуал. Соответственно, информация такого рода перестала интересовать и журналистов, а также, надо полагать, и читателей.

Во-вторых, к песням изменилось отношение публики. Кажущееся всеобщим, увлечение ими было одним из проявлений послефевральской эйфории, моды на политику. Напротив, нарастание разочарования, депрессии, связанное с продолжением войны, ухудшением снабжения, ростом преступности и кризисом власти, влекло распространение аполитичности, а иногда и антиреволюционных настроений. Очевидно, что частое исполнение «гимнов свободы» в такой ситуации должно было многих раздражать. Уже весной в либеральной прессе можно встретить публикации, содержащие резкую критику большевистской печати, где печатались призывы к рабочим разучивать революционные песни в тот момент, когда в стране обострялись хозяйственные трудности и всем патриотически настроенным гражданам следовало бы их решать. Противники крайних социалистов утверждали, что в такой обстановке следовало не петь, а «заниматься делом»^[932].

Однако многие митинги, организованные в Петрограде большевиками и их сторонниками осенью 1917 г., напоминали весенние митинги-концерты: речи популярных ораторов чередовались с выступлениями рабочих хоров. Так, митинг в знаменитом цирке «Модерн», созванный редакцией большевистского журнала «Работница», закончился пением «Интернационала». Затем, как сообщала большевистская газета, «под революционные песни и рукоплескания тов. Коллонтай вынесли на руках»^[933]. Если у одних эйфория первых дней Февраля сменялась разочарованием — гиперполитизация весенних дней уступала место нарастанию аполитичности, то сторонники «углубления революции» продолжали демонстрировать свои чувства с помощью революционных символов.

«Интернационал» становился официальной песней большевизирующихся (точнее — радикализирующихся) Советов. Так, съезд Советов Северной области, сыгравший немалую роль в подготовке выступления большевиков, завершился пением «Интернационала». В это же время и члены Совета города Иваново пением «Интернационала» заканчивали каждое свое заседание. С этим гимном социалистов на устах расходились делегаты конференции заводских и фабричных комитетов Басманного района Москвы (15 июня)^[934].

К осени 1917 г. «Марсельеза» перестает быть главной революционной песней. 15 октября в Юрьеве (Тарту) состоялась эффектная политическая демонстрация, организованная местным Советом. Участвующие в ней латышские, эстонские и русские полки маршировали под музыку песни «Смело, товарищи, в ногу»^[935].

В дни большевистского Октября песни и музыка сравнительно редко звучали на улицах Петрограда. Значение политических символов как факторов самоорганизации совершенно несопоставимо с Февралем. В это время определяли ситуацию не революционные символы, а политические директивы и боевые приказы. Признание этого факта встречается в резолюции комитета Гренадерского полка от 17 октября: «Мы считаем, что время парадов с музыкой и красными знаменами прошло, мы выступим организованными цепями и с охранением только по призыву Всероссийского съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов для защиты полномочных органов революционной демократии»^[936].

Впрочем, в мемуарах бывших красногвардейцев, можно встретить упоминания о том, что колонна вооруженных путиловских рабочих шла к Зимнему дворцу с «любимой красногвардейской песней» «Смело, товарищи в ногу» (именно этот мотив позже был использован во множестве советских кинофильмов и спектаклей, посвященных «Великому Октябрю»). При этом, возможно, многие ветераны по прошествии лет стремились придать событиям большую значительность, окрасить их в торжественные и праздничные тона. Иногда подобная романтизация событий возникала под влиянием советского искусства: Октябрь описывали уже «по Эйзенштейну» и «по Маяковскому». Соответственно, музыка «слышалась» мемуаристам и там, где ее не было, во многих случаях, очевидно, мы имеем дело с псевдореминисценциями.

Так, машинист минного заградителя «Амур» в 1932 г. вспоминал: «Под звуки музыки и под крики „ура“ „Амур“ прошел мимо „Авроры“…». Однако член Исполкома Кронштадтского совета И.П. Флеровский, находившийся в октябре 1917 г. на том же корабле, вспоминал десятью годами раньше, в 1922 г., о том же эпизоде не без сожаления: «Гремят приветственные крики, радость, оживление ключом забили на палубе. Какая жалость, что мы забыли оркестр! Ничего, скоро будет другая музыка»^[937]. Очевидно, что с течением времени Октябрь представлялся мемуаристам, а также их редакторам и цензорам, все более торжественным и величавым. Такого рода воспоминания подтверждали официальную парадную версию событий, внедрявшуюся в массовое сознание. Пропагандистские штампы попадали и в специальные исследования советского периода: «В исторические дни Великого Октября с пением „Интернационала“ шли на штурм Зимнего дворца колонны красногвардейцев, солдат и матросов…»^[938]. Вряд ли подобный эпизод имел место в действительности. Можно предположить, что иностранные корреспонденты, наблюдавшие штурм, сообщили бы об этом эпизоде, обычно они фиксировали столь колоритные сцены.

Однако песни, бесспорно, звучали на Втором съезде Советов: после принятия «Декрета о мире» делегаты запели «Интернационал», а затем — в память о погибших — революционный похоронный гимн «Вы жертвою пали…». Об том сообщали в своих отчетах газеты разной политической ориентации. После закрытия съезда, 26 октября, некоторые депутаты также запели «Интернационал». Репортер меньшевистской «Рабочей газеты» отмечал: «Члены съезда пытаются петь „Интернационал“, но ничего из этого не выходит, и все расходятся». Показательно, что большевистские газеты не упоминали о неудачной попытке завершения съезда Советов партийным социалистическим гимном, однако центральный орган партии меньшевиков ее зафиксировал^[939]. Для меньшевиков этот эпизод был символичен: для них он являлся знаком грядущего провала большевистского социалистического эксперимента.

3 ноября Джон Рид наблюдал движение колонн, выступивших против войск Керенского: «…По Загородному проспекту двигались две тысячи красногвардейцев с военным оркестром, игравшим „Марсельезу“ (как верно она попадала в тон этому войску!)»^[940]. Красными флагами, «Марсельезой» и «Интернационалом» были встречены петроградские красногвардейцы и войска, возвращавшиеся в столицу после боев с войсками Керенского и Краснова. С пением революционных песен шли они по улицам города. «Марсельезой» военные оркестры провожали и встречали отряды моряков Гельсингфорса, участвовавших в боях в Петрограде^[941]. Очевидно, что многие рядовые сторонники большевиков, в отличие от части партийного руководства, и в это время продолжали считать «Марсельезу» своей песнью.

Порой «Марсельеза» звучала и во время съездов и официальных церемоний, так как она воспринималась участниками событий как символ «новой революции». Состоявшееся 25 октября соединенное заседание Советов и комитетов войск, дислоцированных в Финляндии, на котором было принято решение о переходе власти в руки Советов, завершилось пением «Марсельезы». 15 ноября исполнением «Марсельезы» завершилось и первое заседание I Всероссийского съезда военного флота. С пением «Марсельезы» расходились 19 ноября со своего последнего заседания делегаты I съезда Черноморского флота. В Минске же 26 ноября под звуки «Марсельезы» было вручено почетное красное знамя местного Совета одному из полков^[942].

Многие активисты низшего и среднего уровней, поддерживавшие большевиков и их союзников, продолжали считать «Марсельезу» официальным символом нового режима, используя ее для политической мобилизации.

О пении «Интернационала» в дни боев в Москве сообщается в письме И.Г. Эренбурга М.А. Волошину: «Проехал патриарх, кропил святой водой… Навстречу ему шла рота солдат и орала „Интернационал“». В Москве же, на Красной площади, во время похорон участников восстания военный оркестр заиграл «Интернационал», манифестанты подхватили песню. Затем оркестр начал играть революционный похоронный марш и толпа, стоявшая с непокрытыми головами, вторила ему^[943].

В Севастополе установление новой власти сопровождалось живописной демонстрацией. Матросы-большевики, узнав о событиях в Петрограде, на катерах, украшенных красными флагами, начали объезжать корабли флота, призывая к немедленной демонстрации. Суда, стоявшие на рейде, приняли праздничный вид, реяли красные флаги, оркестры играли «Интернационал», матросы пели. В этой атмосфере эсеро-меньшевистские лидеры Исполкома Севастопольского совета вынуждены были заявить, что власть в городе и его окрестностях переходит в руки Совета^[944].

Переворот придал новый смысл песням и пению, революционные песни использовались как символы нового режима, однако противники большевиков не хотели отказываться от своих политических символов, уступить эти символы победителям. Революционные песни прозвучали на улицах Петрограда 5 января 1918 г., в день открытия Учредительного собрания. Упоминается, что демонстранты, выступавшие в защиту собрания, шли под красными знаменами, под звуки «Рабочей марсельезы» и «Смело, товарищи, в ногу!». Участвовавший в разгоне Учредительного собрания матрос, позже вспоминал, что «прошла демонстрация спокойно с революционными марсельезами». Корреспондент «Новой жизни» писал: «Пели песни и странно звучали слова „Вставай, подымайся, рабочий народ, иди на врага, люд голодный“, а также „В царство свободы дорогу грудью проложим себе“ от манифестантов, протестующих против политики большевиков, считающих себя представителями рабочих и крестьянских масс». Демонстрантов сопровождали оркестры, в том числе оркестр рабочих Обуховского завода. Вечером в Мариинском театре перед 3-м актом спектакля по требованию публики была исполнена «Марсельеза», выслушанная стоя. Занавес был поднят и один из зрителей произнес речь^[945]. Очевидно, гимн Февраля считался символом Учредительного собрания, так полагали его сторонники и защитники.

Но в Таврическом дворце прозвучала иная мелодия. После бурного конфликта с эсеровским большинством Учредительного собрания, представитель большевиков, Я.М. Свердлов, открыл заседание. Затем «слева» раздался призыв: «Товарищи, „Интернационал“!». По словам эсера М.В. Вишняка, он принадлежал большевику И.И. Скворцову-Степанову, только что получившему некую записку от Ленина. Другой социалист-революционер, Н.В. Святицкий, вспоминал: «Этот гимн для многих эсеров — и для меня тоже — был такой же заветной боевой песнью, как и для большевиков. Не помня себя, я вскочил и запел с ними. <…> Это была величественная картина, когда все Учредительное собрание в целом, без различения фракций единодушно пело боевой гимн революционных социалистов». Возможно, на тональность воспоминаний повлияли «обстоятельства времени и места» — текст опубликован в подцензурной советской печати в 1928 г. Иначе вспоминает этот эпизод Вишняк, работавший над своими мемуарами в эмиграции: «Время от времени он (лидер эсеров В.М. Чернов. — Б.К.) оборачивается лицом к членам фракции и широкой жестикуляцией силится ее вдохновить и увлечь. Поют, однако, немногие. На обоих флангах нестерпимо фальшивят. Не только поющие — вразброд, по фракциям фальшивят — самый „Интернационал“ в создавшейся обстановке отдает фальшью». Возможно, автор воспоминаний намеренно хотел «снизить» значение пения социалистического гимна, представить его менее торжественным, менее зрелищным, «фальшивым». Впрочем, другие участники событий также упоминали о том, что Чернов «дирижировал» своей фракцией. Корреспондент «Новой жизни» писал: «…У социалистов-революционеров дирижирует Чернов, у большевиков свой дирижер». По словам большевика Ф.Ф. Раскольникова, лидер эсеров даже использовал пение социалистического гимна для небольшой символической демонстрации: при словах «Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей» он сделал выразительный жест, указывая на большевиков. Во всяком случае, лидеры самой крупной фракции никак не возражали против того, чтобы символом Всероссийского Учредительного собрания стал «Интернационал»^[946].

Эпизод с пением «Интернационала», по-видимому, оказал известное влияние на отношение многих участников событий к Учредительному собранию, которое воспринималось многими людьми либеральных и консервативных взглядов как «партийное» и «социалистическое». Адмирал А.В. Колчак впоследствии отмечал: «… Учредительное собрание… которое с места запело Интернационал под руководством Чернова, вызвало со стороны большинства лиц, с которыми я сталкивался, отрицательное отношение. Считали, что оно было искусственным и партийным. Это было и мое мнение»^[947].

На III съезде Советов, состоявшемся вскоре после разгона Учредительного собрания, исполнялись и «Марсельеза», и «Интернационал», большевики в это время принимали гимн Февраля в качестве одного из символов своего режима. Но затем роль главного официального гимна переходит исключительно к «Интернационалу». «Марсельеза» же все чаще трактуется как гимн «буржуазного» Февраля, противостоящий «Интернационалу» Октября.

С этого времени именно «Интернационал» сопровождает все официальные церемонии нового режима — съезды и митинги, парады и встречи революционных вождей разного ранга. Так, в июне 1919 г. по прибытии К.Е. Ворошилова в штаб Н.И. Махно, считавшегося тогда союзником красных, оркестр махновцев играл «Интернационал», который, впрочем, анархисты считали и своим гимном^[948].

Всевозможные собрания, часто обязательные для работников предприятия, жильцов дома и т. п., непременно завершаются теперь пением «Интернационала». Умеренных социалистов подобная официальная «утилизация», профанация «их» политического символа не могла не раздражать. Меньшевик Е. Ананьин вспоминал: «Потом, по сигналу, мы все поднялись и исполнили „Интернационал“. Пели „это есть (а не будет) наш последний, решительный бой“. Все это было пропитано невыносимой казенщиной, точно такой же как при царях, когда заставляли подыматься при исполнении гимна „Боже, царя храни“». Соответственно, и в новой обстановке обязательность ритуала создавала почву для выражения недовольства режимом и (или) его политикой, для символического протеста — отказ петь «Интернационал» на митингах и собраниях становится явным знаком антибольшевистских демонстраций — что происходит, например, в Кронштадте в канун восстания в марте 1921 г.^[949]

Некоторые противники большевиков использовали песни подполья для создания собственных гимнов. На Украине в годы Гражданской войны появился даже «Бандитский Интернационал». Бойцы же Ижевско-Воткинской дивизии белых, состоявшей из участников массового народного антибольшевистского восстания, пели песню, сложенную на мотив «Варшавянки». Еще одна их песня использовала мелодию «Интернационала»^[950].

«Граждане» и «товарищи»

Февральская революция привела к новым формам обращения. Старые нормы обращения в вооруженных силах — «Ваше благородие», «Ваше высокоблагородие», «Ваше превосходительство», «Ваше высокопревосходительство» и тому подобное — отменил принятый 1 марта «Приказ № 1» Петроградского совета. Некоторые войсковые и судовые комитеты самостоятельно принимали решения об отмене титулования^[951]. Позже новая форма обращения была закреплена приказами по армии и флоту, подписанными командующими некоторых соединений.

Уже 3 марта за изменение формы обращения высказались участники совещания в Ревеле, на котором присутствовали высшие офицеры и выборные от команд. Соответственно, утром 4 марта адмирал В.К. Пилкин, старший начальник на ревельском рейде, высказался за изменение обращения по «примеру союзных флотов»: к нижним чинам следовало обращаться на «Вы», а вместо привычного титулования вводилось обращение «господин офицер». А 5 марта командующий флотом Балтийского моря, адмирал А.С. Максимов своим приказом № 3 подтвердил положения «Приказа № 1». Всех старших по званию следовало именовать с приставкой слова «господин»: «господин мичман», «господин лейтенант» и т. д. Впрочем, в этом приказе исключение делалось для генералов и адмиралов, их по-прежнему следовало титуловать «Ваше превосходительство» или даже «Ваше высокопревосходительство». Однако в тот же день военный и морской министр А.И. Гучков также подписал приказы по военному и морскому ведомствам (соответственно, №№ 114 и 5), которые уже не делали никаких исключений. По этому приказу даже высших чинов армии и флота следовало именовать «господин генерал», «господин адмирал» и так далее^[952]. Именно так солдаты охраны бывшего императора и стали именовать свергнутого царя — «господин полковник».

Новое обращение звучало непривычно. Возможно, именно поэтому командующий Черноморским флотом вице-адмирал А.В. Колчак 15 марта издал специальный приказ, согласно которому командам в строю следовало отвечать на приветствия и обращения без упоминания чина. Вопрос о титуловании таким образом отпадал^[953].

После этого наступил черед и официальных документов. Так, начальник дивизии подводных лодок Балтийского моря 19 марта приказал отменить титулование в рапортах и отношениях, и вместо слов «Ваше превосходительство», «Ваше высокоблагородие» употреблять выражения «Доношу Вам» или «Сообщаю Вам»^[954].

Первоначально многих кадровых офицеров это нововведение приводило в ярость: «Обращение господин лейтенант вместо обычного Ваше высокоблагородие поразило и совершенно добило меня», — вспоминал морской офицер-подводник, вернувшийся в революционный Севастополь после боевого похода^[955]. На некоторых участках фронта даже вопреки приказам офицеры требовали привычного титулования, подчас даже угрожая солдатам оружием^[956]. Однако подобное отрицание новых форм обращения не могло продолжаться долго.

Впрочем, на отдаленных участках фронта, на дальних военно-морских базах старые формы титулования сохранялись. Офицер Батумского отряда судов вспоминал, что многие матросы-сверхсрочники упорно продолжали титуловать офицеров по-прежнему. В это легко можно поверить: еще в августе 1917 г. командующий одной из армий Румынского фронта провел совещание с членами войсковых комитетов. Выяснилось, что многие солдаты продолжали обращаться к лицам командного состава, используя титулы, отмененные приказом военного министра № 114. Очевидно, это не могло не приводить к конфликтам, и 14 августа был отдан специальный приказ по армии, предлагавший разъяснить необходимость перехода к новым формам «титулования»^[957].

Даже министров Временного правительства по инерции продолжали порой титуловать на старый манер. Так, председатель Свияжской земской медицинской управы 2 мая написал письмо А.Ф. Керенскому, которого он по-прежнему именовал «Ваше превосходительство»^[958].

Однако и слово «господин» затем подверглось табуированию, — в этом отношении Российская революция следовала примеру Французской революции XVIII в.^[959] Данное обращение ассоциировалось с социальным неравенством, в России также подчеркивалось и выделялось именно это значение слова. Такого «перевода» отвергаемого обращения требовала и революционная традиция: во многих пропагандистских текстах и песнях подполья в качестве врагов народа назывались «господа». В 20-е же годы это обращение почти совершенно вытесняется и оно воспринимается как «старорежимное». В ответ на обращение «господин» можно было услышать: «Господа все в Париже», «Сколько лет господ нет» и т. п. Советскими деятелями это слово стало употребляться в ироническом значении по отношению к своим противникам^[960].

Составители разного рода воззваний не без колебаний выбирали новые обращения. Современник вспоминает сомнения, охватившие делегатов офицеров, солдат, матросов Севастополя, писавших первую прокламацию в начале марта: «Как обратиться к народу в воззвании? „Господа“ — было отвратительно, так как это обращение было пропитано гнилью и ложью старого. „Товарищи“ — еще не приобрело право гражданства ни в солдатской среде, ни в среде офицеров. Наконец после долгих поисков решили начать свое приветствие словом „братья“. Это тоже было не особенно хорошо. Но единственное оставшееся обращение „гражданин“ казалось сухим и чиновничьим»^[961].

Однако первоначально основным новым общим обращением стало слово «гражданин». «Теперь все стали называться гражданами», — так описывалась революция в одном школьном сочинении^[962]. Жителей новой России именуют «гражданами», а популярных политических деятелей, членов Временного правительства — «первыми гражданами». Например, в приветствии союза морских врачей Севастополя, адресованном А.И. Гучкову, он именовался «первым морским министром-гражданином»^[963]. Нередко «первым гражданином» именовали председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, а грузинская национально-демократическая партия, например, именовала Г.Е. Львова, возглавившего Временное правительство, «великим гражданином возрожденной России»^[964]. Но затем почти монопольным обладателем подобного революционного «титула» становится А.Ф. Керенский.

Генерал Л.Г. Корнилов в своих приказах обращался к «солдатам народной армии и гражданам России»^[965]. В прессе слово «Гражданин» иногда печаталось с заглавной буквы, тем самым подчеркивался особый, почетный статус нового революционного обращения^[966]. Обращение использовали и многие видные деятели «старого режима», а великий князь Кирилл Владимирович, пытавшийся первоначально сохранить пост командира Гвардейского экипажа, именовался в своей части «гражданин Романов». Вряд ли это происходило без согласия данного представителя царской семьи. Некоторых других членов императорской фамилии также порой демонстративно называли — «гражданин Романов», «гражданка Романова»^[967].

Новое обращение стало знаком признания нового строя, его использование должно было усилить авторитет соответствующих деятелей. Так, Ф. Баткин, лидер делегации Черноморского флота, посещавшей с пропагандистскими целями города России и участки фронта, именовал командующего «нами любимый гражданин адмирал Колчак»^[968]. Тем самым он способствовал усилению политического влияния адмирала и придавал больший вес своим ссылкам на авторитет командующего флотом.

Изменение политического положения после Февраля подчеркивалось официальными обращениями. Приказ начальника 106-й дивизии гласил: «Сердечно поздравляю всех военнослужащих вверенной мне дивизии с дарованием им свобод и гражданства Великого Российского Государства»^[969].

Простые люди также с гордостью использовали новое для них «звание», бывшее символом приобретения нового статуса. «Поздравляю вас с гражданином, а мы будем мужественно исполнять свой долг до полной победы», — писал в марте солдат своим домашним^[970]. Солдаты гвардейского Тяжелого артиллерийского дивизиона писали в Петроградский совет: «Гражданин — как приятно и гордо звучит. Да будет это гордое слово трепетом наших врагов, приверженцев старого режима». Соответственно, некоторые бывшие полицейские чины опасались, что они будут лишены нового статуса в новом государстве. Так, помощник полицмейстера Симферополя обратился в местный городской общественный комитет с просьбой «причислить его к числу граждан Великой Свободной России»^[971].

В этой форме обращения проявлялась ориентация на традицию европейских революций, противопоставлявших «подданных» и «граждан». Это сказалось и во время церемонии принятия присяги Временному правительству. Военнослужащие и чиновники обычно либо указывали свое звание, а затем подписывались, либо просто ставили подпись. Но порой перед фамилией вставлялось — «гражданин»^[972]. Появляются, впрочем, и обращения-гибриды: «господа-граждане», «граждане-товарищи»^[973].

Обращение нередко используют противостоящие политические силы. Большевики, захватывая власть в стране, адресуют свой победный призыв «Гражданам России», но и генерал-майор П.Н. Краснов, возглавлявший антибольшевистские войска, двигавшиеся на Петроград, обращался к «гражданам-солдатам»^[974].

В то же время некоторые россияне, обеспокоенные обострением политического кризиса, нарастанием продовольственных трудностей и скачком преступности, со временем отказывались от «революционной» идентификации. Так, некий житель Киева, написавший 10 июля письмо Керенскому, который нередко противопоставлял «граждан» новой России «обывателям», законопослушным подданным императора. Письмо было подписано: «Возмущенный обыватель, но не гражданин»^[975].

Слово «гражданин» имело большое значение в различных текстах, но при этом оно воспринималось, «переводилось» в разных ситуациях по-разному. Иногда обращение рассматривалось как знак уравнения всего населения страны, как символ преодоления социальных, классовых, сословных различий. Совет офицерских депутатов в Петрограде заявлял, что во имя «… войны за свободу вся Россия — солдат, офицер, рабочий, земледелец, сольются в одно — в „гражданина свободной России“». Но иногда предполагалось даже, что это и знак ликвидации национальных различий, символ создания в результате революции нового гражданского сообщества. «Теперь нет больше национальностей, все равны, все граждане», — говорил солдат В. Коречников на похоронах «борцов за свободу» 17 марта в Гельсингфорсе^[976].

Тем не менее все большую популярность в ходе революции приобретает слово «товарищ», которое быстро становится самым модным приветствием. «Все говорили „Товарищ!“ „Товарищ!“ Очень было радостно и хорошо всем людям», — вспоминал о революции в своем сочинении московский школьник.^[977]

Бывший матрос так запомнил первый революционный день в Кронштадте: «В роте появилось слово „товарищ“. Это наше родное, запрещенное ранее обращение теперь прочно вошло в быт казармы, и мы его так часто применяли, что применяли даже там, где не требовалось». Так, матросы-караульные заставляли арестованных офицеров называть их «товарищами» и сами обращались к ним так же. Впрочем, некоторые арестанты сами проявляли инициативу. «Теперь, вероятно, Вас надо называть „товарищем“», — обратился старый полковник к своему конвоиру-матросу^[978]. Увлеченность модным словом отразилась и на делопроизводстве войсковых выборных организаций. Например, полковой комитет Стрелкового полка Офицерской стрелковой школы рассматривал вопросы о случаях «недобросовестного отношения к товарищам больным со стороны старшего врача», «о товарищах поляках, желающих поступить в польские батальоны» и т. п.^[979]

Революционное обращение довольно быстро стало знаком политической мимикрии, приспособления к новому строю. Так, морской офицер, украсивший свою форму громадным красным бантом, уже 4 марта обращался к «товарищам матросам» в Гельсингфорсе^[980]. Показательно, однако, что подобные карьеристы и оппортунисты и без подсказки знали, как следует обращаться в подобных ситуациях. Это свидетельствует о том, что многие жители Российской империи, не имеющие никакого отношения к революционному подполью, были знакомы с революционной политической культурой.

Слово «товарищ», впрочем, становится порой и официальным приветствием. Центральный Исполнительный комитет Советов адресовал свое обращение «Товарищам офицерам», а ответное послание Союза морских офицеров Ревеля было направлено «Дорогим товарищам». Командир одного полка мог, например, назвать членов комитета своей части «товарищами», в другом же полку командир так приветствовал всех солдат на построении. Высший чин, командовавший парадом в Кронштадте, приветствовал «товарищей», правда, они в ответ отвечали по уставу: «Здравия желаем, господин генерал». Даже командующий флотом Балтийского моря вице-адмирал А.С. Максимов в некоторых своих приказах обращался к «товарищам матросам». Депутаты Петроградского совета именовали командующего Петроградским военным округом «Товарищ главнокомандующий», и это не вызывало возражений со стороны генерала. Наконец, и прибывший в Москву военный министр А.Ф. Керенский приветствовал солдат почетного караула по-революционному: «Здравствуйте, товарищи солдаты!»^[981].

Слово «товарищ» становилось общим приветствием. «В то время, несмотря на острые политические разногласия, все были „товарищами“», — вспоминал бывший профессор Саратовского университета^[982].

Так именовали и членов Временного правительства — нередко резолюции, принятые различными коллективами, прославляли «товарища Керенского». Для того же образа «министра-демократа», который создавал Керенский, обращение «товарищ» было необычайно важно, оно предполагало и соответствующие «товарищеские» действия. Своими демократическими манерами Керенский покоряет сердца делегатов-провинциалов, совершающих политические паломничества в революционную столицу. Их восторженная реакция весьма напоминает появившиеся впоследствии описания образцовых крестьян-ходоков, посещавших Ленина, в советских хрестоматиях. Товарищеская простота Керенского лишь оттеняет его величие: «Я, сельский народный учитель, был у министра. Он меня встретил — садитесь, товарищ. Было ли, чтобы министр звал простого солдата товарищем? Этот министр — Керенский. Он сделал великое дело не только для русских. Оно далеко выйдет за пределы нашего отечества и опередит весь мир»^[983].

Для многих иностранцев слово «товарищ» было первым русским словом, которое они узнавали при пересечении русской границы^[984]. В России же стали звучать и совершенно невозможные ранее обращения вроде «товарищи казаки». Даже полицейские, желая продемонстрировать свою верность новому строю, именуют своих коллег «товарищи полицейские». В дни Апрельского кризиса противостоящие «ленинцам» организаторы манифестаций в поддержку П.Н. Милюкова также именовали друг друга «товарищами». Ударницы, защищавшие Зимний дворец в Октябре, использовали обращение «товарищ». Более того, они так называли и своих пленителей — солдат полков, поддержавших большевиков. А затем даже деревенские колдуны иногда обращались к «товарищам духам»^[985].

В дни Февраля слово «товарищ» особенно часто звучало на улицах города, в центрах революционного движения. Само обращение демонстрировало принадлежность к революционной субкультуре и бросало вызов власти. Арестованным царским сановникам, находившимся в дни Февраля в Таврическом дворце, это слово, упоминаемое при каждом удобном случае кстати и некстати, резало слух. «Товарищ» стал знаком самоидентификации; «мы», «товарищи», противопоставлялись «им», врагам, ненавистным «буржуям». «… Товарищ! Буржуй!.. Товарищ! Буржуй! Эти два слова висели в воздухе… Тошнить меня начинало от двух этих слов, без конца повторяемых разными голосами», — вспоминал ветеран освободительного движения, посетивший в 1917 г. революционную столицу^[986]. Это свидетельство подтверждается и другими источниками. В июне солдаты писали своему офицеру: «Для вас „товарищ“ — это татарское слово, которое роняет смысл свободы. Для нас же товарищами считаются все те, которым не противны наши убеждения, наша цель, наша идея… Слово товарищ для нас выше слова гражданин, а потому оно не только не является словом, роняющим мысль свободы, а наоборот, призывающее к закреплению ее. Все мы, так же как и вы, не имеем ничего противтех граждан, которые не желают нам зла. Но вам, буржуазии, мы открыто заявляем, что в лице нас вы имеете серьезных врагов. Врагов не на жизнь»^[987].

Действительно, в это время термин «товарищ» приобретает и негативное значение. Увлеченность модным словом вызывает появление соответствующих карикатур. Так, на одном рисунке был изображен гусь, обращающийся к свинье: «Здравствуй, товарищ!»^[988]. Многие консерваторы и даже либералы иронически, а иногда и презрительно именуют «товарищами» энтузиастов революции, и прежде всего солдат. Такое употребление слова встречается уже в начале марта 1917 г. Именно в этом значении со словом «товарищ» познакомились некоторые иностранцы, оно было для них понятно и без перевода: «Had chat with tovarisch sentry while waiting»^[989].

Затем «товарищами» стали именовать советскую элиту, сторонников большевиков. В лексиконе белых слово играет примерно такую же роль, как слово «буржуй» у красных. Слово «товарищ» стало единицей измерения неприемлемого политического радикализма, белые офицеры именовали своих временных политических союзников, умеренных социалистов, «полутоварищами» (последние продолжали использовать свое старое партийное обращение). И после Октября это обращение продолжали использовать некоторые политические противники большевиков, что иногда приводило к смятению в их рядах. Так, во время антибольшевистского восстания в Ярославле рабочие-меньшевики сформировали свою боевую дружину и явились на сборный пункт. Когда же они назвали руководителей-офицеров «товарищами», то в ответ услышали резкий ответ: «Здесь нет товарищей, здесь есть только солдаты и офицеры». В рядах дружинников-социалистов подобное заявление вызвало замешательство — так, по их мнению, могли реагировать только явные контрреволюционеры, их противники^[990]. Можно реконструировать и реакцию офицеров, для которых «товарищи» олицетворяли врага. И в этом, и во многих других случаях различное отношение к символам революции раскалывало фронт противников большевизма.

Со временем обращение «товарищ» на территориях, занятых белыми, исчезает вовсе, табуируется. Академик В.И. Вернадский так описывал атмосферу, царившую в Харькове после прихода белых в 1919 г.: «Любопытно быстрое исчезновение большевистской внешности в обращении публики. Исчезли „товарищи“, появились господа, барин и т. п., и весь разговор принял совсем другой характер»^[991].

Для людей же, принимающих идентификацию «товарищ», это означало вступление во внутренний круг лояльности. «Товарищи» здесь — активные граждане и в то же время граждане первого сорта. Эта тенденция получила развитие в советское время: слово «товарищ» стало обращением полноправных граждан к полноправным гражданам. Заключенные же, например, обращались к начальству со словом «гражданин». В 1917 г. эта тенденция еще только намечается, но не видеть ее нельзя.

Почему одно новое «революционное» обращение начинает оттеснять другое? Звание «гражданина» звучало как символ политического освобождения, однако многие активные участники конфликта считали политическую революцию недостаточной и мечтали о революции социальной. Об этом ярко свидетельствует обращение Центрального бюро профессиональных союзов Центрального промышленного района, опубликованное 17 марта: «Яркий луч политической свободы ворвался в нашу жизнь. Мы стали гражданами, но остались рабами капитала. Крепкими цепями голода мы прикованы к фабрикам, заводам, мастерским, магазинам, конторам»^[992]. Данная позиция указывает на недостаточность идентичности «гражданина» для социального освобождения, она предполагает переход к антикапиталистической борьбе и, соответственно, поиск новых слов для самоопределения. Обращение «товарищ» звучало гораздо более революционно.

К тому же термин «гражданин» вовсе не исключался из официального «старорежимного» политического лексикона дореволюционной России, здесь убежденный монархист мог называть себя «русским гражданином и верноподданным государя-императора»^[993]. Можно вспомнить и поддерживавшееся царем консервативное издание «Гражданин» князя В.П. Мещерского, и журнал «Российский гражданин» П.Ф. Булацеля, человека правых взглядов. Даже некоторые небольшие коммерческие суда и до революции могли носить имя «Гражданин»^[994]. В дореволюционной России существовали официальные звания «почетный гражданин», «потомственный гражданин» и пр., что после свержения монархии иногда приводило к известным недоразумениям: некоторые казаки крайне негативно относились к новому обращению, так как опасались, что их из категории «казаков» хотят перевести в «граждане», то есть «горожане» с лишением всех традиций и привилегий. Другие казаки, напротив, не желая нести традиционные повинности своего сословия, стремились стать «гражданами». Забайкальский казачий съезд, состоявшийся 16 апреля в Чите, постановил: «Казачье сословие как пережиток старины должно быть уничтожено и сравнено со всеми свободными гражданами»^[995].

Примерно так же, «сословно», но с положительным знаком, «переводил» этот термин и некий солдат, который писал своим домашним: «Указана свобода всем крестьянам, теперь крестьяне перешли в граждане»^[996].

Слово «товарищ» становилось знаком признанных членов политического сообщества. Если в отдельных приказах продолжали еще педантично указываться дворянские титулы «князь», «барон» и др., то в протоколах некоторых комитетов перед каждым именем неизменно употреблялось слово «товарищ»: «… в комиссию… избран офицер товарищ Белуха и товарищи матросы…»^[997].

По крайней мере на некоторых территориях, контролировавшихся белыми, восстанавливалось старое титулование — «Ваше благородие» и пр. И это становилось знаком раскола лагеря антибольшевистских сил, а порой и одной из причин данного раскола. Так, в Чехословацком корпусе, руководители которого стремились подчеркнуть свою демократическую ориентацию, было введено обращение «брате-генерале». Такого же обращения к себе требовал и чехословацкий генерал Р. Гайда, который, командуя русскими войсками, противопоставлял себя консервативному окружению адмирала А.В. Колчака. Социалисты-революционеры, поднимавшие восстания против Колчака, сразу же вводили обращения с прибавлением слова «гражданин»: «гражданин-прапорщик» и т. д. А генерал-лейтенант А.Н. Пепеляев, культивировавший в противовес Колчаку образ «народного героя генерала», использовал и эсеровские и, в русифицированной форме, чехословацкие обращения: «гражданин-генерал», «брат-генерал». Однако подобные эксперименты отталкивали многих консервативно настроенных кадровых русских офицеров, требовавших традиционного и привычного для них дореволюционного титулования^[998].

Живой символ революции

Центральной и самой популярной фигурой Февральской революции был А.Ф. Керенский. Он занимал важнейшие посты во Временном правительстве — министр юстиции (март — апрель), военный и морской министр (май — август), затем возглавил правительство (с 8 июля), а с 30 августа стал и Верховным главнокомандующим. Однако простое перечисление этих должностей не дает представления ни о действительном авторитете Керенского, ни о той реальной власти, которой он располагал уже в первом революционном кабинете.

Керенский некоторое время был не только самым популярным политическим деятелем Февраля, персонифицирующим определенный политический курс. Он был олицетворением революции, ее символом. Именно так его характеризовали авторы брошюр, прославлявших вождя революции: «Благородный символ благородной Февральской революции», «Имя Керенского стало уже нарицательным. Керенский — это символ правды, это залог успеха; Керенский — это тот маяк, тот светоч, к которому тянутся руки, выбившихся из сил пловцов, и от его огня, от его слов и призывов получают приток новых и новых сил для тяжелой борьбы»^[999].

По-видимому, частое сравнение Керенского с солнцем связано с подсознательной ориентацией на монархическую традицию. «Солнце свободы России» — так именовала его дружественная печать. Когда же министр в конце мая 1917 г. прибыл в Смоленск, то встречающие его несли плакаты: «Да здравствует солнце России Керенский!». Никого не удивлял и другой политический лозунг: «Да здравствует солнце свободы Керенский!». Близкий Керенскому публицист В.В. Кирьяков писал: «Имя его сделалось синонимом красоты, чистоты и ясности нашей „улыбающейся“ революции. А.Ф. Керенский стал любимцем и надеждой, „красным солнышком“ русского народа». Показательна и атмосфера встреч «демократического министра» на фронте во время подготовки Июньского наступления российской армии — после его выступлений многие солдаты целовали руки Керенскому, его одежду, его автомобиль, землю, по которой он ступал. Одни рыдали, другие молились, стоя на коленях^[1000].

Отношение к Керенскому стало своеобразным политическим индикатором, позволяющим ориентироваться в сложной обстановке того времени: политических деятелей, политические партии оценивали в зависимости от их отношения к излюбленному вождю. Так, уже в марте в Екатеринославе во время «праздника свободы» звучал лозунг: «Да здравствует Керенский!». На Юго-Западном фронте Керенского приветствовали делегации с красным флагом, на котором было написано: «Кто с Керенским, тот с нами»^[1001]. Здравицы в честь вождя революции заменяли содержательные политические лозунги. На июньскую демонстрацию один из военных лазаретов вышел под флагом с надписью: «Да здравствует вождь товарищ Керенский!»^[1002]. Севастопольский же совет заявил во время конфликта Керенского и Корнилова, что он «выступает на защиту своего вождя Керенского, Совета и революции», — показательно, что имя вождя было поставлено на первое место.^[1003] Изречения Керенского, выложенные живыми цветами, украшали могилы жертв революции^[1004].

Политическим знаком становились также изображения Керенского. Показательна реакция группы петроградских детей, описанная в повести Г. Белых. Подражая взрослым, они решили организовать свой политический клуб. Вырыв во дворе землянку, они первым делом водрузили на стене портрет Керенского^[1005]. В этом проявилось подражание взрослым: именно так, по их мнению, должен выглядеть «настоящий» клуб.

19 июня в Петрограде состоялась патриотическая манифестация в честь успешного начала наступления русской армии. Корреспондент «Правды» сообщал, что манифестанты несли два красных флага и один трехцветный, ко всем знаменам были прикреплены портреты Керенского. Другие манифестанты несли портреты военного министра — широко известна фотография, на которой изображен Г.В. Плеханов с портретом Керенского. На другом снимке М.Л. Бочкарева, командир известного ударного подразделения также изображена с портретом вождя революции. Некоторые фотографии Керенского, которые несли манифестанты были украшены букетами, иногда портреты популярного министра просто утопали в цветах^[1006].

Патриотические манифестации состоялись и в других городах. В Киеве несли красно-черный флаг ударных батальонов смерти, под ним красовался портрет Керенского. Его встречали дружным «ура!». Союз георгиевских кавалеров Киевского военного округа и волонтеры ударных революционных батальонов приняли специальную резолюцию, адресованную Керенскому, в которой заявляли, что «в день манифестации всей демократии [он] преклоняет перед вами свои революционные знамена и просит вас, как любимого вождя революции, приказать умереть для счастья родины и мира всего мира»^[1007].

Портреты Керенского украшали и другие празднества, в том числе и всероссийский День крестьянского дела, отмечавшийся 15 августа^[1008]. Но в то же время и политические противники «министра-демократа» относились к изображениям Керенского как к значимым политическим символам. Вскоре после выступления генерала Л.Г. Корнилова, в ночь на 3 сентября в городе Орел группа офицеров и вольноопределяющихся, собравшихся в местной кофейне «Свобода», вела непринужденную беседу о текущем моменте. По предложению одного из присутствующих, было решено демонстративно разорвать портрет Керенского, что и было немедленно исполнено. Однако это действие вызвало возмущение других посетителей кофейни. Начался скандал. Прибыла милиция с патрулем конного артиллерийского дивизиона, и шестеро «демонстрантов» были арестованы^[1009]. В этой истории показательно все — и название модной кофейни, и тема ночной застольной беседы, и акт бытового «иконоборчества», и оказавшийся под рукой портрет Керенского, что свидетельствует о распространенности его изображений. Но особенно интересна острая реакция публики, которая подтверждала ритуальный характер происходящего. На новую ситуацию проецировалось монархистское правовое сознание: дореволюционное законодательство предусматривало довольно суровые наказания за оскорбления лиц императорской фамилии и их изображений^[1010]. Очевидно, потребность в сакрализации представителей высшей власти была укоренена в политическом сознании новых «граждан».

Само имя вождя становилось важнейшим политическим знаком. В мае возникла идея создания специального «Фонда имени Друга Человечества А.Ф. Керенского». Юнкера Московского Александровского военного училища просили, чтобы выпуск 1917 г. носил имя Керенского, сам министр не без труда отговорил их от этой идеи. Группа солдат из действующей армии обратилась к городскому голове города Киева с просьбой переименовать некоторые улицы, носившие «царские» названия. Прежде всего они предлагали переименовать «в честь военного министра Керенского Столыпинскую улицу в Керенскую». Одна из улиц Бобруйска также получила имя вождя. При перемене же фамилий в 1917 г. некоторые лица выбирали новое родовое имя в честь популярного политика — Керенский^[1011].

«Министра-демократа» Керенского именовали «символом демократии». «Для нас Керенский не министр, не народный трибун, он перестал быть даже просто человеческим существом. Керенский — это символ революции», — так писали поклонники «народного министра», субъективно считавшие себя приверженцами демократии, таково содержание листовки, изданной в 1917 г. Для них Керенский олицетворял революцию, новый революционный строй. «Вашими устами говорит с нами русская свобода», — обращались к военному министру комитет и командир 3-го Морского полка Балтийской морской дивизии. А резолюция, принятая рабочими завода С.А. Трайнина, гласила: «Надеемся, что революционное правительство, созданное символом демократии А.Ф. Керенским, будет капитаном спасения тонущего корабля, и страна при поддержке всех живых сил страны будет выведена на светлый путь будущего»^[1012].

Культ Керенского просуществовал сравнительно недолго, однако он оказал немалое воздействие на развитие национальной политической культуры. Уже в первые месяцы революции многие комитетчики вне зависимости от своей политической ориентации копировали манеру выступлений, стиль, даже костюм популярного министра. Не был исключением и Д.А. Фурманов, ставший позже символом большевистского военного комиссара, — он сам признавал в то время, что подражал ораторской манере Керенского (запись в дневнике Фурманова за 29 мая 1917 г.)^[1013].

Многие символы, найденные Керенским, его сторонниками и почитателями, были затем использованы при создании культов большевистских вождей, имена и образы которых также становились символами нового режима. В 1917 г. уже начали складываться культы вождей Гражданской войны — красных и белых (культ В.И. Ленина — в субкультуре большевизма, культ генерала Л.Г. Корнилова — в субкультуре военных организаций). Однако некоторое время лишь Керенский выступал в роли персонифицированного символа нового государства. Показательно, например, что скульптурные бюсты «народного министра», пользовавшиеся немалым спросом, вручались тем лицам, которые приобретали большое количество облигаций «Займа свободы» (на сумму не менее 25 тыс. р.)^[1014].

2. Революционные символы и массовая культура

В условиях моды на политику в первые месяцы революции 1917 г. важнейшей чертой общественной жизни стала политизация досуга. Это сразу же проявилось в театральных постановках. Порой даже самые обычные спектакли превращались в эффектные политические манифестации.

Впервые после свержения монархии бывшие императорские театры Петрограда вновь открылись 13 марта 1917 г. В Мариинском театре шли увертюра Н.Н. Черепнина «Памяти павших борцов за свободу» и «Майская ночь». По требованию публики хор и оркестр несколько раз исполнили «Памяти павших», «Эй, ухнем» и «Марсельезу». 15 марта «Спящей красавицей» открылись балетные спектакли театра, и публика в зале также постоянно требовала «Марсельезу», а при ее исполнении все присутствовавшие вставали. Иногда «революционизировались» и старые постановки, переделывались сценарии, менялось музыкальное сопровождение. Так, в Благовещенске, в начале апреля труппа Народного дома играла пьесу «Рабочая слободка», в содержание которой были включены революционные песни^[1015].

После Февраля появился и новый театральный жанр, первоначально пользовавшийся огромной популярностью, — митинги-концерты, в ходе которых играли оркестры и пели хоры, выступали артисты с художественной декламацией, чередовавшиеся с речами известных политиков и ветеранов освободительного движения, популярных ораторов. Именно на политических деятелей шла порой публика, их имена печатались на афишах и рекламных плакатах. Звездой таких митингов-концертов был, конечно, А.Ф. Керенский. Однажды на одном из таких митингов-концертов, проходившем в петроградском цирке Чинизелли, А.Ф. Керенский, встреченный овацией, предложил всем присутствующим спеть «Марсельезу». Корреспондент одной из газет сообщал: «А.Ф. Керенский затягивает первые слова… В это время дирижер оркестра дает министру юстиции смычок, и он продолжает им дирижировать. В заключение к Керенскому обращается капельмейстер Волынского полка: „Вы не только блестящий министр, но и дирижер“»^[1016].

В митингах-концертах участвовали и видные деятели русского искусства, которые порой представляли на суд публики собственные революционные произведения. Так, в Севастополе же, во время грандиозного концерта под открытым небом, Ф.И. Шаляпин исполнял свой «Гимн революции» с красным знаменем в руках^[1017].

«Революционизировался» и «демократизировался» жанр благотворительных балов. Так, 22 апреля в Русском общественном собрании Ревеля прошел бал-маскарад в пользу «борцов революции». Приглашенный оркестр 2-го артиллерийского полка, разумеется, начал свое выступление с исполнения «Марсельезы»^[1018].

Революционная традиция сразу же повлияла на кинематограф: перед началом сеансов оркестры и таперы играли «Марсельезу». Многие киностудии быстро выпустили несколько соответствующих «революционных» фильмов, в названиях которых были использованы цитаты из революционных песен: «Отречемся от старого мира», «Вы жертвою пали в борьбе роковой», «Не плачьте над трупами павших бойцов». Подчас под одним названием такого рода конкурирующими фирмами снималось сразу несколько фильмов. Девиз партии эсеров «В борьбе обретешь ты право свое» также дал название одному фильму. В 1917 г. снималась картина с актуальным названием «Буржуй (Враг народа): Социальная драма». Несколько фильмов знакомили зрителей с историей освободительного движения, они обличали павший режим и прославляли «борцов за свободу»^[1019].

Организовывались и революционные экскурсии, которые могли перерастать во внушительные политические демонстрации. Так, в воскресенье, 6 августа, состоялась поездка большой группы петроградских рабочих в Кронштадт, организатором которой был В. Володарский, один из лучших большевистских агитаторов, а среди участников были делегаты 6-го съезда партии большевиков. Экскурсантов в сопровождении нескольких оркестров погрузили на три парохода под звуки «Марсельезы». Духовая музыка играла то на одном корабле, то на другом, а в промежутках тысячи рабочих пели «Интернационал» и другие революционные песни. Кронштадтцы также встретили прибывших гостей музыкой. Три духовых оркестра и один струнный, расположенные в различных местах, один за другим играли «Интернационал» и «Марсельезу». У могил жертв революции 1905 г. раздался революционный похоронный марш «Вы жертвою пали…». Эта политическая экскурсия выделяется своим размахом, но можно привести и массу других примеров «революционного туризма». Так, кронштадтцы нанесли ответный визит рабочим Сестрорецка^[1020].

Рынок быстро откликнулся на новые запросы политизирующегося потребителя. В Москве уже во время революционных событий уличные торговцы, быстро реагировавшие на спрос, стали предлагать невиданный доселе товар: красные ситцевые ленточки, по две копейки за штуку. В возбужденной революционной толпе товар разошелся за несколько секунд. Счастливые обладатели дефицитных эмблем разрывали ленточки и делились со своими товарищами, которые также желали украсить себя популярным символом революции^[1021]. На улицах Петрограда также появились продавцы, торгующие красными бантами и флажками. В середине марта стоимость модного красного банта составляла уже 20–30 копеек^[1022].

Мода на красный цвет проявилась и в увеличении спроса на красную материю. Современный поэт-сатирик писал, обращаясь к «барышням-демократкам»:

После Февраля было выпущено множество почтовых открыток, посвященных революции и обличающих «старый режим». Фирмы, печатавшие почтовые карточки, также учитывали интересы политизированных покупателей. Большим спросом пользовались «романовские» и «распутинские» сюжеты. В 1917 г. продукция такого рода воспринималась как «порнография»^[1024]. Но немалой популярностью пользовались открытки, создатели которой использовали революционную символику, прежде всего красный флаг.

Спросом пользовались и специальные значки-жетоны в форме медалей. На них часто были изображены красные флаги. Выделяются жетоны, посвященные Керенскому. Они копировали по форме соответствующие жетоны и медали с изображениями Николая II и других членов императорской фамилии, которые выпускались в годы войны. Один жетон в честь «революционного министра» особенно показателен: на лицевой стороне было помещено «изображение А.Ф. Керенского в растительном орнаменте, вправо обращенное», а на оборотной — надпись: «Славный — мудрый — истинный и любимый вождь народа 1917 г.». Средства, вырученные от продажи подобных жетонов, поступали на патриотические нужды. В атмосфере распространения культа революционного вождя появились даже слухи о выпуске новых медалей с изображением Керенского. «Зато появились медали с выбитым на них римским профилем, которые носятся рядом с Георгиевским крестом…», — сообщала в своем письме от 20 июня аристократка своим близким. Из контекста ясно, что речь идет о Керенском, а упоминание о «римском профиле» имеет антисемитскую направленность. (В то время распространялись разнообразные домыслы о еврейском происхождении министра.) Любопытно, что слухи в этой среде преувеличивали воздействие монархической традиции на формирование культа революционного вождя, предвосхищая тем самым своеобразную частичную символическую реставрацию, осуществленную Сталиным в 40-е годы, когда на медалях СССР появился профиль живого вождя. Некоторые жетоны с изображением Керенского послужили образами для значков советского времени, на которых уже с 1918 г. изображался В.И. Ленин. Они создавались в тех же мастерских, в том же стиле, похоже, что при этом использовались те же формы и штампы^[1025].

В обстановке «моды на революцию», в атмосфере политизации частной жизни образ популярного вождя революции стал элементом китча. При этом образцы массовой культуры пользовались известным спросом и у представителей культуры «высокой». «Есть у меня такой сувенир: бирюзовая картонная книжечка с золотым ободком, распахнешь: слева разбитое зеркало, справа — Керенский. Керенский, денно и нощно глядящийся вдребезг своих надежд. Эту реликвию я получила от няньки Нади, в обмен на настоящее зеркало, цельное, без Диктатора», — вспоминала М.И. Цветаева. Цветаева также приобрела бюст Керенского, который заменил бюст Наполеона, стоявший ранее на ее письменном столе^[1026].

Большим спросом пользовались и открытки с изображениями «народного министра», его портреты красовались в витринах магазинов, его фотографии выставлялись на аукционах (средства от их продажи также шли на патриотические нужды). На улицах, во время импровизированных патриотических аукционов, продавались портреты «народного вождя», звучали слова: «Товарищ Керенский — двести рублей! Кто больше?». В Ростове-на-Дону, например, портрет «лучшего гражданина» был продан за 390 р. На концерте-митинге, организованном Центральным комитетом по организации революционной добровольческой армии ударных батальонов, был устроен американский аукцион, на котором портрет Керенского был продан за 12 тыс. р. Но своеобразный рекорд, по-видимому, был установлен в Москве: после знаменитого выступления Керенского в Большом театре 26 мая на митинге-концерте одна его фотография была продана за 16 тыс. р. (по другим данным — 15 100 р.), другая — за 5 тыс. р. На других аукционах продавались и бюсты «первого гражданина»^[1027].

Издатели приступили к выпуску литературы, соответствующей требованиям момента. Большим спросом у покупателей пользовались песенники с революционными песнями. Эти песни пели, их стремились выучить, они становились модными. Различные же политические силы пропагандировали песни, публикуя, как и в 1905 г., их тексты в виде отдельных листовок и открыток. Так, например, большевистское издательство «Прибой» выпустило серию открыток с портретами Маркса, Энгельса и текстом «Интернационала»^[1028].

Революционные песни печатались и в газетах. Так, 5 марта, в первом же номере возобновленной большевистской «Правды» был опубликован текст «Интернационала». Он был вновь напечатан 16 апреля, накануне первомайской манифестации. 8 марта был опубликован текст «Красного знамени», 9-го, накануне запланированного дня похорон жертв революции — «Похоронный марш», 10-го — «Уж красное знамя зардело», 11-го — «Кончается царство постылой зимы…» и «Машинушка», 12-го «Дружно товарищи в ногу», 6-го апреля — «Крестьянская марсельеза», 7-го апреля — «Варшавянка».

Интересно сопоставить «Правду» и меньшевистскую «Рабочую газету». В центральном органе меньшевиков 9 марта также был опубликован революционный похоронный марш («Вы жертвою пали…»), 11-го — «Интернационал», 18 апреля, в день первомайской демонстрации, были напечатаны «Красное знамя» и — вновь — «Интернационал». В московской меньшевистской газете «Вперед» 15 апреля был опубликован текст «Красного знамени», 18-го — «Интернационал».

Можно утверждать, что большевики уделяли сравнительно больше внимания агитации с помощью песен (что, по-видимому, было тактически верно). Видно также, что и для большевиков, и для меньшевиков «Интернационал» был важнейшим музыкальным символом.

О популярности революционных песен свидетельствует и спрос на соответствующие песенники^[1029]. Так, солдат-фронтовик в своем письме, адресованном редакции меньшевистской газеты, просил о посылке политических книг: «… а также политических песенников, и не мешает напомнить мотив песни, на какую старую будет сходен»^[1030]. Эти издания использовались уже во время «праздников свободы» в марте 1917 г. Участники демонстраций пели малознакомые песни, заглядывая в небольшие песенники^[1031].

Удалось выявить 82 песенника, изданные в 1917 г.^[1032], однако можно с уверенностью предположить, что некоторые издания остались пока неизвестными. В целом можно выделить два типа сборников песен: собрания старых песен революционного подполья и сборники стихотворений поэтов (часто — поэтов-любителей), написанных в 1917 г. после Февраля. В последнем случае стихи часто создавались под влиянием популярных песен (не обязательно революционных). Некоторые же брошюры представляли собой комбинацию двух подобных типов изданий. Издавались и песенники традиционного типа, включавшие наряду с революционными гимнами народные песни, цыганские и городские романсы и т. п. Показательно, что в 1917 г. в изданиях такого рода публиковались и революционные песни — это служит подтверждением их популярности.

Песенники издавались самыми разнообразными издательствами. Их печатали и социалисты-революционеры (Москва, Иркутск, Слободской, Тюмень, Юрьев), и социал-демократы — меньшевики, большевики, объединенные организации — (Москва, Александрия, Бийск, Екатеринодар, Казань, Красноярск, Харьков). Выпустили песенники и петроградские издательства большевиков («Прибой», «Жизнь и знание»). Песенники выпускали и издательства всевозможных Советов и комитетов — Совета рабочих депутатов Москвы, Совета солдатских депутатов Владивостока, Самарского совета крестьянских депутатов, Совета солдатских депутатов Томского гарнизона, полкового комитета 539-го Боровского полка. Секция же распространения идей народовластия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих осуществила несколько изданий песенников.

Многие песенники, выпущенные партийными организациями, Советами и комитетами, издавались специально к «праздникам свободы» и к празднику 1 мая.

Но песенники выпускались и частными, коммерческими издательствами. Это само по себе свидетельствует о популярности революционных песен, очевидно, предполагалось, что выпуск подобных брошюр будет приносить прибыль.

Не удалось обнаружить песенники, изданные конституционно-демократической партией. По-видимому, российские либералы в это время не могли считать песни революционного подполья «своими», собственных же политических символов они предложить не смогли.

Революционные песни пели на отдыхе, их заказывали и ресторанным оркестрам. Ситуацию сразу же уловили производители граммофонных пластинок, немедленно приступившие к выпуску соответствующих дисков. Реклама фирм обещала: «…Вскоре Свободная Россия услышит на знаменитых пластинках „Пишущий Амур“ все лучшие и любимые номера революционного репертуара». Киевская фирма «Электрофон» гордилась тем, что начала выпускать «свободные» пластинки «с первых дней революции». Реклама завлекала: «Русский соловушко — Мария Александровна Каринская исполнила весь свой новый репертуар цыганских романсов и песен свободы». Фирма выпустила, разумеется, запись «Рабочей марсельезы» в исполнении хора А.А. Кошица под аккомпанемент оркестра С.Т. Аббакумова. «Электрофоном» были выпущены также украинский национальный гимн и гимн сионистов. Московское акционерное общество «Граммофон» подготовило серию пластинок «Гимны, песни и речи свободы». Так, поступили в продажу несколько записей «Марсельезы». «Русская марсельеза» звучала в исполнении хора Московского государственного театра. Различными фирмами было также выпущено не менее трех записей революционного похоронного марша («Вы жертвою пали»). Чаще всего в 1917 г., разумеется, выпускались пластинки с записями «Марсельезы», затем следовали записи революционного похоронного марша («Вы жертвою пали…»). Известно также не менее двух записей «Варшавянки» и двух — «Интернационала»^[1033]. Существовал, безусловно, немалый спрос на пластинки такого рода. В каких ситуациях люди слушали пластинки с записями революционного похоронного марша? Во всяком случае, спрос на такую продукцию свидетельствовал о крайней политизации частной жизни.

Революционные песни политизировали досуг. Солдаты разучивали их подчас по собственной инициативе, в свободное время, пели «для души». Офицер-монархист записал 17 апреля в дневнике о своих драгунах-малороссах: «Но не украинские песни поют они, не старые полковые песни, которые мы слушали среди турецких пустынь, персидских степей и перевалов, и среди снегов Западного фронта. Нет, — они изволят петь „Марсельезу“, да и поют они ее плохо, иногда ошибаются и в словах, и в напеве. Но стараются, как дети, и все стройнее и стройнее звучит нерусский напев… снова громко прозвучал какой-то революционный напев. Надо закрыть окно, в которое врывается новая, победная, гордая песнь»^[1034].

«Мода на революцию» продолжалась несколько месяцев. Послефевральская эйфория сменилась разочарованием и апатией, внимание все большего числа людей оказалось сосредоточено на житейских, бытовых проблемах своих семей. Однако сам факт участия рыночных структур в распространении символов революции необычайно важен. Он отражал огромный массовый спрос на революционные символы. С другой стороны, производители и продавцы, естественно, были заинтересованы в сбыте своего товара — революционных символов — рекламировали его, провоцировали спрос различными способами. Парадоксально, но наряду с социалистическими политическими партиями именно предприниматели немало сделали для распространения революционной и социалистической символики, которая нередко провоцировала затем борьбу против «буржуазии».

3. Время в политической культуре революции

Для любой революции важной идеологической проблемой становится проблема определения своего места в истории, истории всемирной и национальной. Некоторые революции воспринимались как тотальный разрыв с прошлым, начало революции рассматривалось как своеобразная новая точка отсчета, как начало «новой истории». Другие же революционные идеологии связывают перевороты с определенными тенденциями прошлого, конструируется революционная генеалогия нового государства, нового общества. Между различными моделями революционного времени и различными сценариями развития революции существует определенная связь: тотальное отрицание прошлого, декларируемый разрыв с традицией запускает механизмы углубления революции и радикализации политического процесса.

Временное правительство просто вынуждено было создавать свою историческую традицию. Так, уже 16 марта 1917 г. постановлением Временного правительства было отменено празднование «царских дней» (дни рождения и тезоименитства императора, царицы и наследника, дни восшествия на престол и коронования императора — эти праздники до революции имели государственный и религиозный характер). Встал вопрос о создании новых общенациональных праздников. Министерству внутренних дел поручалось выработать соответствующие предложения и представить их правительству. Первый проект был подготовлен и 11 мая направлен для обсуждения в Министерство народного просвещения. В этом документе планировалось установить три общенациональных праздника: 19 февраля — день освобождения крестьян от крепостной зависимости; 17 октября — «день установления в Российском Государстве первого конституционного строя» и 27 февраля — «В память Великой Российской революции, когда сам народ в лице Исполнительного комитета Государственной Думы взял власть в свои руки». Показательно, что само описание последнего праздника соответствует определенной идеологии: в массовом сознании стремились закрепить мысль о решающей роли Думы в перевороте. Обсуждался вопрос и о придании государственного статуса празднику 1-го мая (18 апреля старого стиля), который в 1917 г. был объявлен в государственных учреждениях неприсутственным днем. Однако это предложение было отвергнуто, видный чиновник Министерства внутренних дел дал следующее заключение: «1-е мая праздник рабочих, и даже не всех рабочих, а только социал-демократов-интернационалистов. Поэтому едва ли соответственно устраивать всенародное празднование для партийного праздника. За границей 1-е мая — только партийный праздник». Предлагалось также сократить и число религиозных праздников, отмечаемых как государственные. Предложение МВД было направлено в Министерство юстиции и Святейший Синод, все ведомства отнеслись к нему сочувственно^[1035]. Как видим, чиновники Временного правительства пытались установить связь между революцией и российской либеральной традицией.

Однако концепция исторического времени, предлагавшаяся всей системой революционных символов, совершенно противоречила тому видению истории, которое предлагалось чиновниками Временного правительства. Революционная символика оказывала огромное влияние на политическое сознание участников событий. Революционные песни оказали воздействие на риторику лидеров революционного периода. Автор классического исследования, посвященного языку революционной эпохи, отмечал: «Образы мстителя за угнетенных, образы железа и крови, хищного зверя, гидры с миллионом щупалец, грандиозного пламени, вихрем бушующего по всему миру, представляются в речах революционных деятелей»^[1036]. Можно лишь добавить, что те же образы использовались и ранее в милитаристской пропаганде различных воюющих стран в годы Первой мировой войны. Это делало аудиторию революционных лидеров еще более восприимчивой к соответствующим текстам.

Революционные песни нередко цитируются и в резолюциях, и в письмах этой эпохи. Так, например, казаки конвоя командира 26-го Армейского корпуса направили А.Ф. Керенскому 37 р. 75 к., предназначенные «семействам борцов, жертвою павших в борьбе роковой за долгожданную свободу»^[1037]. Как видим, в письме были использованы слова революционного похоронного марша. Письмо крестьянина А.И. Писачкина в газету «Солдат» кончалось цитатой из другой революционной песни: «Мы несем смерть всем богачам-плутократам, всем паразитам трудящихся масс»^[1038].

Тексты революционных песен нередко использовались при создании красных знамен. Так, на траурном знамени мастерской по изготовлению пироксилина Охтенского порохового завода были вышиты стихи:

Создатели знамени использовали «Requiem» Л.И. Пальмина. Это стихотворение, созданное еще в 1860-е годы, продолжало оставаться популярным и включалось во многие песенники, изданные в 1917 г.

Практически во всех песнях революционного подполья встречаются одни и те же смысловые блоки, «Рабочая марсельеза», например, в этом отношении ничем не отличается от «Интернационала». В первую очередь это — противопоставление настоящего и будущего. Настоящее — это «старый мир» («Рабочая марсельеза»), «мир насилья» и «вечного горя», это «тюрьма» и «неволя». Соответственно, атрибуты настоящего — «оковы» и «рабские путы», «ярмо» и «пытки». Другая черта настоящего — «бездушный гнет»: это мир «слез» и «тяжелого труда». «Голодуха», «нищета», «иго проклятой нужды» царят в этом проклятом мире.

Мрачное настоящее революционных песен («мрак», «сумрак ночи», «позора тьма», «черные дни») сравнивается также со старостью («дряхлый мир»), с «ужаснейшим сном» и даже с «постылой могилой». «Царские чертоги» и «золотые короны» — другие символы настоящего — своим зловещим блеском лишь оттеняют этот невыносимый мрак.

Гнету и насилию, нищете и мраку настоящего противостоит будущее, «вольное царство святого труда» («Рабочая марсельеза») — «Новый мир», «Новая жизнь грядущего»:

Будущее — это «лучший мир», «царство свободы» и «братской любви». Это время окончательной победы добра и правды, «Рабочая марсельеза» утверждала и обещала: «Сгинет зло, сгинет ложь навсегда». Грядущее — это своеобразный конец истории, означающий наступление «свободы вечной» («Пролетарская марсельеза»). Символы будущего светлы и ярки — это «заря» и «солнце», «свет» и «день».

Прорыв из мрачного настоящего в светлое будущее может и должен быть осуществлен в результате грандиозной окончательной битвы — «последней борьбы» («Рабочая марсельеза»). Неминуем «смертный», «роковой», «последний и решительный бой». Великая последняя битва нередко сравнивается с «неумолимым грозным судом» («Красное знамя»). Это «час искупления», «мгновение мести и суда», время «мести народной». Именно на подготовку такой битвы ориентировала свою аудиторию пропаганда всех социалистических партий, распространявших свои политические символы. Брошюра, изданная в 1917 г. военной организацией партии социалистов-революционеров, гласила: «Схватка между истиной и светом — с одной стороны, и мраком и произволом — с другой, была неизбежна»^{name=r1040>[1040]}. Великая грядущая битва за будущее освящается и романтизируется.

В результате последней битвы будет окончательно подавлен могущественный Враг (образ Врага присутствует во всех революционных песнях). Враг — это представитель сил тьмы — «слуги тьмы» («Красное знамя»), «темные силы» («Варшавянка»). В революционной социалистической символике присутствуют в скрытой форме религиозные образы, это было особенно важно в условиях Российской революции 1917 г., когда политическое сознание и сознание религиозное переплетались.

К числу врагов относятся в первую очередь «начальство» и «власти». Так, «Рабочая марсельеза» в качестве главного врага называет «царя-вампира». Другие революционные песни также призывают к беспощадной борьбе с «властелинами», «тиранами», «самодержавием», «злым вампиром», «царями-плутократами», «самодержцем-царем», «мертвящим царизмом», «царем-батюшкой», «начальством», «слепыми вождями», «ничтожным тираном».

Среди врагов упоминаются и агенты власти — полиция, жандармы, земские начальники, «бюрократы», «судьи-палачи». В отдельных песнях среди врагов, преграждающих путь в светлое будущее, упоминаются и священники, «попы». Однако очень часто к Врагам относят и представителей социальных верхов. Так, «Рабочая марсельеза» упоминает «богачей», «кулаков», «богатых». В других песнях враги — «господа», «фабриканты-купцы», «хозяин таровой». В некоторых же песнях в роли врага выступает «буржуазия», «власть капитала», «буржуй» («Пролетарская марсельеза», «Красное знамя — песнь народовольцев»). Составители песенника, специально изданного Московским советом рабочих депутатов к 1 мая для солдат, имели все основания утверждать: «Победно звучат пролетарские песни в день 1-го мая, наводя страх на весь буржуазный мир»^[1041].

Этический и эстетический образ врага ужасен, он отвратителен внешне и абсолютно аморален. В мире символов революционного подполья место «врагам народа» отведено в ужасном бестиарии, заполненном кровожадными и опасными хищниками. «Рабочая марсельеза» призывает к борьбе со «злодеями», «собаками», «жадной сворой», с жиреющими «обжорами», продающими совесть и честь. Другие песни также призывают к последней и решительной битве с «паразитами трудящихся масс», со «сворой псов и палачей», с «супостатами», «наглецами», «пауками», «кровопийцами», «мошенниками», с «сытой сволочью»:

Так призывала «Рабочая марсельеза», наиболее популярная песня Февраля, ставшая, фактически, государственным гимном революционной России.

Результатом великой борьбы должна стать не просто победа над Врагом, но и его тотальное уничтожение — без этого невозможно наступление «новой жизни» — «светлого будущего»:

Французский дипломат Л. де Робьен, наблюдавший за исполнением революционных песен на улицах Петрограда, иронизировал по поводу их кровожадности: «Тенора требовали голов аристократов, сопрано — голову царя, басы вообще же не желали никого щадить»^[1042].

Показательны и красноречивые заглавия некоторых сборников песен: «Песни народного гнева», «Песни террора», «Песни ненависти, борьбы и мести», «Красное знамя: Песни революции — песни ненависти». Последний песенник был издан в Тифлисе, на его обложке напечатаны портреты Г.Е. Львова и А.Ф. Керенского. Можно поэтому предположить, что составители придерживались довольно умеренных, возможно, либеральных взглядов. Но при этом они не только издавали революционные песни, но и считали нужным усилить их эффект, дав брошюре столь свирепое название. Неудивительно, что в 1919 г. здание одесской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией было украшено живописным плакатом, цитирующим «Варшавянку»:

И.А. Бунин под впечатлением увиденного им чекистского лозунга перечитал один из песенников 1917 г. С горечью и злостью он писал, что несколько поколений русской молодежи разжигали в себе ненависть «к помещику, к фабриканту, к обывателю, ко всем этим „кровопийцам“»^[1043]. Однако в 1917 г. подобные песенники издавали не только представители «революционной молодежи», но и патриотически настроенные социалисты-государственники, и коммерческие издательства: ненависть к «кровопийцам» хорошо продавалась в то время.

Авторы и, соответственно, исполнители песен революционного подполья отождествляли себя с братством борцов, готовых к последней битве. Показательны и названия некоторых сборников — «Песни борцов за свободу» и др. «Последняя битва» освящается, культ жертвенности борцов-революционеров — романтизируется. Песни утверждали пафос активизма, энергичного, насильственного и революционного преобразования общества.

Образы революционных песен были особенно созвучны наиболее радикальным политическим призывам 1917 г. Газета латышских социал-демократов так описывала демонстрацию 18 июня в Риге: «В песне, музыке, речах — всюду звучал призыв, вызывающий восторг, несущий отчаяние старому миру: „Приближается, приближается час расплаты!“…»^[1044].

Авторитетный исследователь справедливо указывает, что русская революция первоначально не дала новых песен, сопоставимых по своему значению и распространенности со старыми революционными гимнами^[1045]. Однако попытки создания новых песенных текстов заслуживают внимания исследователей — эти стихи могут стать ценнейшими источниками для реконструкции политического сознания эпохи революции.

Выше уже отмечалось, что многие авторы явно ориентировались на старые песни — в 1917 г. появлялись всевозможные варианты «Марсельезы», «Варшавянки», «Дубинушки», к уже существующим популярным песням добавлялись новые куплеты. Но и в текстах, претендующих на оригинальность, мы встречаем те же образы. Настоящему, «скучному сону земли» в них противостоит «царство правды», «царство свободы светлой»; «руинам», «тлению» и «тьме» — «ликующий свет будущего»; «миру оков» — «царство братства». Прорыв в «новую жизнь» все так же предполагается осуществить в результате грандиозной битвы и полного подавления врага. Постоянно упоминаются и враги — «палачи и грабители», «свора жестоких зверей», «позорная рать палачей», «темная рать», «народные палачи», «старые недруги», «исчадия удавов и ужей», «тираны», «безумные слепцы», «народные воры»^[1046].

Не должно быть никакой пощады врагу: «Пусть не гаснет народное пламя, пожирая остатки врагов!» — гласила «Народная марсельеза», написанная 23 марта 1917 г. прапорщиком-сапером В. Зубакиным «по желанию дружного гарнизона города Невеля»^[1047].

Однако в новых текстах ощущается и непосредственное влияние иных традиций. Так, революция воспринимается подчас как осуществление божественной воли: «Ныне свершилася воля господня»^[1048]. Иногда ощутимо и влияние милитаристской пропаганды эпохи Мировой войны. Это и неудивительно — некоторые авторы революционных стихов 1917 г. ранее писали патриотические и воинственные тексты^[1049].

Но все же главное отличие новых текстов от старых революционных песен заключено в своеобразной временной замене. Мрачное «настоящее» старых революционных песен описывается в 1917 г. уже как «прошлое». И если ранее песни призывали к грядущей битве, то в новых песнях переживаемая революция воспринимается как время решающей, последней битвы с врагом и как начало «новой жизни». Показательно также, что в 1917 г. в различных городах России издавалось не менее 12 периодических изданий с заголовком «Новая жизнь», знаменитая петроградская газета интернационалистов была лишь самой известной. Так, составители одного из песенников писали: «Позади ночь, впереди: солнце, свет, свободный труд и победа!»^[1050]. Для поэтов, создававших новые стихотворные тексты после Февраля, «светило любви» уже восходит, «заря золотая» уже засияла, счастье уже идет к угнетенным^[1051].

Еще более показательно, что после Февраля менялся и текст старых революционных песен — их стали исполнять по-иному, в них также переживается «решительная битва». Исследователь песен эпохи революции справедливо отмечает: «В некоторых созданных ранее песнях время действия переводилось из настоящего в прошедшее. Так, если ранее пелось „Все, чем держатся их троны“, то после революции стали петь: „Все, чем держались троны“, „Все, чем держались тираны“»^[1052]. При исполнении «Дубинушки» также время менялось, действие песни переносилось в прошлое: «Но настала пора и проснулся народ» (ранее, соответственно, пели «настанет» и «проснется»)^[1053]. В песне «Смело, товарищи, в ногу» вместо слов «Свергнем могучей рукою гнет вековой навсегда» пели, соответственно, «свергли»^[1054]. Из будущего в настоящее и прошлое были «переведены» и сроки революционного похоронного марша: «… и пал произвол, и восстал весь народ!»^[1055].

Такие изменения нельзя считать случайными, они свидетельствуют об особенностях массового политического сознания эпохи. Участники революции требовали «грозного суда» и приветствовали «новую жизнь». Для многих участников революции настоящее, время революции — это уникальное, особое, сакральное время, это конечный момент всего предшествующего развития, это начало новой истории. Важно отметить, что это было присуще людям разных политических взглядов. Подобное ощущение настоящего мы встречаем в различных источниках, в т. ч. в речах А.Ф. Керенского. «Мы живем в великое время, о котором историки будут писать многие книги, о котором будут слагаться легенды и песни, о котором наши будущие потомки будут с завистью говорить, что им не удалось жить в наше время», — говорил «народный министр» в мае 1917 г. в своей речи на крестьянском съезде^[1056].

Но и для многих противников Керенского события революции — это время Великой и последней битвы. Они описывали это время словами революционных песен: «Настроение наше во флоте и в Гельсингфорсе очень хорошее, но заявляю вам, что если вы упустите из рук ту власть, которую мы завоевывали себе веками, то лучше гибните на баррикадах последнего решительного боя, а не являйтесь на флот», — сообщал представитель Центробалта в Петроград в начале ноября 1917 г., буквально цитируя «Интернационал».^[1057] Ранее тот же образ использовал и Центральный комитет Черноморского флота в своем обращении к морякам-балтийцам: «Мы идем вместе с вами на баррикады последнего боя»^[1058]. К текстам революционных гимнов обращался и манифест Московской федерации анархистских групп, выпущенный в начале ноября: «Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты, наступил великий священный момент, о котором мечтают все народы мира и о котором поется в песнях. Настает „последний решительный бой“ за мир, за землю, за хлеб, за волю»^[1059]. Показательно, что в этом тексте песни прямо упоминаются. Можно предположить, что милитаристская пропаганда эпохи Первой мировой войны, также призывавшая к «последней войне», к «войне за прекращение войн», усилила восприятие эсхатологических революционных символов.

* * *

В ходе революции революционные символы получают необычайно широкое распространение. Их тиражировали и все социалистические партии, и коммерческие структуры, ориентировавшиеся на специфический спрос революционного времени. Соответственно, и потребитель, выбирая определенные виды товаров, косвенно способствовал распространению революционных символов. В то же время революционные символы могли стать инструментом самоорганизации стихийных массовых движений различного толка.

Завоевание страны революционными символами шло неравномерно. Становясь общепризнанными, порой официальными символами в одних регионах, они некоторое время упорно отрицались в других. Это не могло не создавать известного политического напряжения, провоцировало борьбу за власть, в которой участвовали как члены местных партийных организаций, так и многочисленные беспартийные активисты, быстро политизирующиеся в условиях революции. Распространение революционных символов порой служило знаком влияния различных политических сил. Например, символы играли немалую роль в конфликтах военного командования и войсковых комитетов. Соответственно, усиление влияния войсковых комитетов проявлялось в распространении и легитимации революционной символики. Но иногда именно борьба вокруг символов служила катализатором, исходной точкой таких конфликтов, победителями из которых в конце концов выходили войсковые комитеты.

В 1917 г. вся система революционных символов была общей для основных российских социалистических политических партий вне зависимости от их положения в современной политической жизни и отношения к важнейшим политическим вопросам. Конкуренты, а порой и враги, использовали одни и те же символы для политической идентификации и мобилизации, стремились их распространять, способствовали их сакрализации.

Усиливающаяся монополия революционных политических символов становилась важнейшим фактором политической борьбы. Шел процесс фактического утверждения этих символов в качестве символов нового строя. Большевики, захватывая власть, поддержали этот процесс, придали ему новый импульс и осуществили его юридическое оформление.

Соответственно, политическая борьба проявлялась не только как борьба между символами «старого режима» и символами «новой жизни», но и как борьба за революционные символы между политическими силами разного толка, которая шла сразу в нескольких направлениях. Во-первых, политические партии стремились представить лишь себя истинными носителями данных символов. Во-вторых, различные политические силы выстраивали различную иерархию одних и тех же символов. Можно проследить, что большевики, широко использовавшие первоначально «Рабочую марсельезу», главный символ Февраля, выдвигают постепенно на первый план «Интернационал». Для других же социалистов «Интернационал» был важным, но все же второстепенным символом. Наконец, в-третьих, ведется борьба за «правильный перевод» символов. Различные силы выдвигают на первый план какое-то определенное значение данного символа.

Сам характер символов революционного подполья наложил серьезный отпечаток на весь ход политической борьбы. Видение мира, предлагавшееся этими символами, само по себе ориентировало на «углубление революции». Сторонники классового мира, общенационального единства и продолжения войны не могли на них опираться полностью и безоговорочно.

Большевики же стремились представить себя достойными и единственными хранителями системы революционных символов. И постепенно им удается добиться в этом направлении важных успехов: если первоначально некоторые их противники пытались использовать красный флаг и песни революции как свои символы, то со временем, большевики предстают защитниками святых символов революции от сторонников реставрации символов «старого мира». Ленин и его сторонники смогли завладеть символическим арсеналом Февраля, они сумели его использовать и развить. И это было их важнейшей политической победой.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

А.Ф. Керенский, крайне не любивший публично признавать свои собственные ошибки, в конце своей жизни все же отмечал, что Временному правительству следовало бы создать новую государственную символику: «Ну, разве что гимн следовало бы принять другой, ведь мы пели „Марсельезу“. Может быть, флаг нужен был новый, не знаю». А в середине 60-х годов значок в форме трехцветного российского флага был приколот к лацкану пиджака бывшего главы Временного правительства^[1060]. Стремление переписать собственную историю, собственную биографию, присущее многим бывшим политикам, было весьма характерно и для Керенского. Это проявлялось в его мемуарах, в которых он стремился предстать гораздо более умеренным, современным и «западным» политиком, чем он был в 1917 г. на самом деле. Но это же проявлялось и в его символических поступках: человек, много сделавший для утверждения красного флага, «Рабочей марсельезы» и других революционных символов, включая «Интернационал», в старости использовал символ «старого режима», совершенно неприемлемый для Керенского-политика эпохи революции. Это само по себе является признанием той роли, которую играли политические символы в ходе Российской революции 1917 г.

В начале XX в. в России сложилась своеобразная политическая контрсистема — революционное подполье. В разные периоды, в различных странах существовали и более развитые структуры подполья, однако, в отличие от русского образца, их действия были направлены, как правило, против чужеземного господства. В России же подполье часто было направлено против «своей» империи. Несмотря на полицейские репрессии и разоблачения, несмотря на внедрение в ряды подпольщиков информаторов и провокаторов, структуры революционного подполья воссоздавались вновь и вновь. Возрождение организаций революционного подполья облегчалось наличием специфической политической культуры, которая была создана благодаря творческим усилиям нескольких поколений участников протестных акций и революционных интеллектуалов. Так, появились сотни стихотворных текстов, на основе которых были созданы десятки популярных революционных песен. При этом их авторы ориентировались на европейскую революционную и социалистическую традицию (особенно ощутимо здесь влияние французской и польской революционных традиций).

Субкультура революционного подполья вступила в диалог с субкультурами различных социокультурных групп, возможно, это и было важным фактором ее саморазвития. Так, нельзя не видеть связь субкультуры подполья с культурой российской интеллигенции. Традиция революционного подполья оказала немалое воздействие и на формирование особой субкультуры «сознательных рабочих», т. н. «рабочей интеллигенции».

Практически все важные революционные символы были созданы до революции 1905 г. Можно предположить, что в ходе Первой российской революции и в последующий период, в новых условиях, потенциальные творцы революционных символов нашли иные способы для политического и творческого самовыражения. Однако в этих условиях революционная символика получила широкую известность, революционные символы тиражировались. В это время политическая культура подполья проникала и в массовую культуру.

Февральская революция на какое-то время объединила совершенно несоединимые политические движения, сплотившихся против общего врага — «темных сил». При этом сам этот термин мог «переводиться» совершенно по-разному. «Темные силы» в одних случаях означали Распутина и так называемых распутинцев, в других — «германскую партию» и «немецких шпионов», «придворную партию» и некий «черный блок». Черносотенцы именовали так евреев и масонов, социалисты же — монархистов, а то и «буржуев». Против «темных сил», этого «общего» врага России, в Феврале выступили республиканцы и монархисты, социалисты и предприниматели, сторонники войны и ее противники, приверженцы империи, сторонники национальной автономии и сепаратисты.

Но, преследуя различные задачи, в целях политической мобилизации они часто использовали одни и те же символы, хотя и не всегда отождествляли себя с ними. Февральская революция происходила под красным флагом, под звуки французской «Марсельезы» и под пение русской «Рабочей марсельезы». Для одних это были давние важные и дорогие символы. Некоторые же активные участники Февраля либо вынужденно терпели революционную символику, либо пытались тактически ее использовать в своих интересах. Однако даже подобное толерантное отношение к революционной символике ради достижения конкретных политических целей способствовало ее утверждению. Известному русскому националисту В.В. Шульгину «крикливые звуки» и «завывание» «Марсельезы» «резало нервы», однако само присутствие этого авторитетного консервативного политика при исполнении «гимна свободы» делало песню «своей», респектабельной, чуть ли не законной и для многих умеренных участников революции^[1061].

Социалисты не были единственными участниками революции, которую они сами считали «буржуазно-демократической», но она прошла под социалистическими и революционными символами, что серьезно повлияло на дальнейшее развитие страны.

Либералы не предлагали своим последователям в 1917 г. своих особых символов — показательно, например, что в отличие от всевозможных социалистических партий кадеты не издавали в это время сборники песен. Позднее П.Н. Милюков с полным основанием писал: «Партия народной свободы сознавала всю опасность крутого разрыва с политической символикой прошлого»^[1062]. Однако страной, как мы видим, радикально отвергались старые государственные символы, и связывать с ними свою судьбу в 1917 г. было равносильно политическому самоубийству: они все чаще воспринимались как символ контрреволюции. Именно так многие современники относились к похоронам казаков, погибших в дни Июльского кризиса в Петрограде: организаторы этой церемонии демонстративно игнорировали революционную символику и революционный ритуал. Это настораживало многих сторонников Февраля, даже если они и выступали против большевиков.

М. Рольф, автор интересного и важного исследования, посвященного советскому празднику, утверждает: «1917-й год был, таким образом, годом не только двоевластия, но и параллельного существования двух символьных систем»^[1063]. Изучение конфликтов, происходивших вокруг символов, не позволяет согласиться с этим выводом. Символы революционного подполья, связанные с европейской социалистической традицией, практически монополизировали после Февраля политическую сферу. В России существовал редкий для военного времени политический плюрализм (возможности монархистов, однако, были существенно ограничены), но в сфере политической символики почти безраздельно господствовали знаки революционного подполья. Любое же покушение на революционные символы воспринималось как контрреволюция. Многие рядовые сторонники Февраля вне зависимости от своей партийной принадлежности, необычайно болезненно относились к любым попыткам даже частичной символической реставрации. Сложившуюся ситуацию должны были учитывать даже консервативные политические деятели — вынужденные прибегать к политической мимикрии, они использовали революционную политическую символику, способствуя ее утверждению.

Политическая, культурная и психологическая атмосфера, сложившаяся в стране после Февраля, стимулировала процесс создания новых политических символов. Именно в этот период начинает складываться советская геральдическая система. Символы революции стали фактически символами революционного государства, хотя это не соответствовало законодательству Временного правительства, а порой и явно противоречило его юридическим актам. При этом часть министров активно использовали революционную символику и способствовали ее легитимизации.

Двойственное отношение к государственной символике наглядно демонстрировало кризис власти после Февраля. Создавая государственную символику своего режима, делая, например, красный флаг государственным, большевики лишь узаконили реально сложившуюся ситуацию. Отменяя же ордена, погоны и другие знаки отличия, они опирались на массовое и стихийное движение, развивавшееся в течение нескольких месяцев.

Категорическое отрицание старых политических символов имело важное политическое значение. Подчас именно старые символы становились почвой для конфликтов между рядовыми военнослужащими и офицерами, командованием. В конце концов основную выгоду из этих конфликтов извлекали большевики и их союзники, однако можно с уверенностью утверждать, что множество больших и мелких «битв за символы» начиналось без прямого участия активистов политических партий. Символы стали важнейшим фактором самоорганизации стихийных движений, которые были важным фоном борьбы политических партий и часто влияли на ее исход.

Соответственно, важно выделить периоды, когда борьба вокруг символов приобретает особенно острый характер.

В марте — октябре особое значение имела борьба за утверждение новых символов и ритуалов (красный флаг, красные банты, «Марсельеза» и др.) и за отрицание символов и ритуалов «старого режима» (национальный флаг, гимн, «поминание» во время церковных служб, погоны, названия кораблей, отдание чести и др.). Исход этих конфликтов вел к усилению власти Советов и войсковых комитетов, хотя они и не всегда сами были инициаторами данных политических баталий, а шли за массовым стихийным движением. В конце концов и Временное правительство шло навстречу этим движениям, фактически (а иногда и юридически) отрицая статус «старых» символов и придавая официальный статус символам революционным.

После Июля правительство пытается стабилизировать и упорядочить систему государственных символов, отдавая, например, приказы о повсеместном восстановлении официального военно-морского флага. И хотя данное постановление было исполнено, но с точки зрения носителей революционной политической культуры, придерживавшихся разных политических взглядов, действия властей выглядели как символическая «реставрация». Восстанавливая дисциплину, воскрешая старые ритуалы и символы, они отдавали своим противникам революционные символы, важнейший в тех условиях инструмент политической мобилизации и легитимации.

К осени 1917 г. мода на политику сменяется апатией и разочарованием. Но воздействие революционной традиции наложило глубокий отпечаток на национальную политическую культуру, ее воздействие испытывали подчас люди и группы, находившиеся в противостоящих лагерях.

Показательно, что осенью вокруг символов вновь обостряется борьба, особенно остро она протекает в вооруженных силах. В армии вновь становится актуальным вопрос о погонах, а в военно-морском флоте вновь оспаривается авторитет Андреевского флага. Все это было знаком радикализации масс, процесса, способствовавшего политической победе большевиков и их временных союзников — левых эсеров, интернационалистов, анархистов, украинских социалистов. Однако нет свидетельств того, что за всеми этими конфликтами стояли какие-либо партийные организации. Вернее было бы предположить, что символы, воспринимавшиеся как «старорежимные», вновь стали инструментом самоорганизации масс, формой, позволявшей им выразить свое недовольство.

Политическая борьба почти всегда является и борьбой политических символов, конфликтом разных систем символов. Так, в 1917 г. система символов революционного подполья вытесняла государственные и национальные символы, которые воспринимались как символы «старого режима». Однако после Февраля «борьба за символы» имела и другие измерения. Так, шла борьба за право обладания тем или иным символом, попытки оппонентов использовать «свою» символику встречались необычайно резко. Это нашло отражение и в языке революции: себя, своих политических вождей, например, именовали «истинными знаменосцами», которые «высоко держат» красный флаг. Такая формулировка предполагала, что существуют еще знаменосцы «неистинные», недостойные святых символов, либо обманом их присваивающие. Большевики и умеренные социалисты нередко обменивались обвинениями такого рода.

Борьба шла и за понимание символа, за право его интерпретации, «перевода», приписывания ему того или иного значения. Не все сторонники революции, например, расшифровывали именно социалистическое значение символов. Так, для многих красные знамена были общими «флагами свободы», «флагами братства». Они могли восприниматься и как символы интернационализма, противостоящие всем национальным символам, и как новый русский национальный флаг, символ «революционного оборончества». Но красные флаги могли восприниматься и как «знамена пролетариата», как символ борьбы с буржуазией. В ходе развития революции массы могли переориентироваться на радикальные значения уже принятых ранее символов. Менялась иерархия коннотаций, на первый план выходило самое радикальное понимание знака.

Ориентируясь на «углубление» революции, большевики и их союзники могли использовать в своих целях практически всю систему символов, утвердившуюся после Февраля. Она не требовала радикальной замены, менялась лишь иерархия символов в рамках единой знаковой системы. «Интернационал», например, потеснил «Марсельезу», хотя первоначально и не устранил ее. И в глазах многих сторонников Февраля использование и развитие «их» системы политических символов большевиками делало новый режим «революционным», а значит, и легитимным.

Можно предположить, что именно политические символы, особенно песни, повлияли на формирование политической культуры масс, «проснувшихся» к политической жизни после Февраля. Они стали важным инструментом политического воспитания. Именно усвоение (и неоднократное использование, повторение) политических символов явилось начальной фазой политизации. В этом отношении многие солдаты и матросы 1917 г. повторяли путь, пройденный ранее несколькими поколениями русской революционной молодежи.

Специфика российской революции 1917 г. заключалась в ее синкретичности: символические изменения имели не только собственно политический, но и политико-морально-религиозный смысл. Язык и символы Российской революции проникали в Российскую православную церковь. Но оборотной стороной политизации церкви была сакрализация политики. Революционные символы приобретали сакральный характер, порой фетишизировались.

Революционные символы оказывали на массы, только приобщавшиеся к политической жизни, особое эмоциональное и эстетическое воздействие. Массовая политизация после Февраля первоначально проявлялась в огромном спросе на политическую литературу. Однако многочисленных неофитов политической жизни ждало серьезное разочарование: столь притягательные политические тексты содержали огромное количество специальных терминов и непонятных слов, язык современной политики оставался своего рода чужим, иностранным языком. Требовался специальный их «перевод», поэтому неудивительно, что всевозможные политические словари и «толковники» пользовались большим спросом в первые месяцы революции^[1064].

В этой обстановке именно революционные символы вводили массы в мир политики. Понимаемые буквально, они использовались как инструменты для описания, классификации и интерпретации сложнейшей действительности, как непосредственное руководство к действию. Монопольное положение революционной символики после Февраля объективно вело к углублению революции, и вся система революционных символов этому способствовала, что было на руку прежде всего большевикам и их политическим союзникам. Для достижения же целей, поставленных Временным правительством, для создания общенационального единства, для утверждения «общенародного» характера революции, для ведения войны символы «новой жизни» вряд ли были хорошим средством. Скорее они могли содействовать «углублению» революции, культурной и психологической подготовке к гражданской войне, они ориентировали прежде всего на борьбу с внутренним врагом, врагом политическим и социальным. Наконец, они практически исключали возможность присутствия «врага слева», и это также создавало благоприятные условия для сторонников «углубления» революции.

В итоге умеренные социалисты находились в двойственном положении: они не могли отказаться от своих давних политических символов, продолжали их распространять и пропагандировать, они никак не могли уступить их своим противникам. Но в то же время многие умеренные сторонники Февраля осознавали возможные последствия распространения и возможности радикальной интерпретации революционной символики.

Представители новых властей порой откровенно формулировали свои страхи. Вскоре после Февраля Исполнительное бюро Общественного комитета Симферополя даже выступило против публикации в городе брошюры «Песни свободы», в которую включались ранее запрещенные песни. Публикация, на взгляд членов бюро, отличалась «… своей неуместностью в светлый миг торжества революции и своей опасностью для темной массы»^[1065]. Разумеется, в условиях 1917 г. цензура такого рода дискредитировала тех общественных деятелей, которые запрещали издание революционных песен.

Но и представителей радикальной интеллигенции не могло не пугать возможное воздействие ее собственных символов. Известный библиограф И.В. Владиславлев писал в предисловии к сборнику революционных песен: «Свободный народ будет петь песни свободы, сложенные предыдущими поколениями борцов… но пути, которыми он будет идти к светлому будущему, будут у него свои, отличные от тех, которыми приходилось идти прошлым поколениям. Народ… не пойдет дорогой крови и насилия, на которую толкала его раньше рука правящих страною палачей и обезумевших от крови деспотов»^[1066].

Данное высказывание ярко иллюстрирует двойственное и трагическое положение радикальной интеллигенции: создавая и распространяя систему революционных символов, утверждая ее монополию после Февраля, они вместе с тем тщетно стремились ограничить ее воздействие только символической сферой, желали не допустить возможного «буквального перевода» языка символов как руководства к прямым политическим действиям. Стремление приостановить «углубление» революции политическими средствами противоречивым образом сочеталось с культивированием революционной традиции, революционной символики, революционной ментальности, что не могло не привести к дальнейшему революционизированию общества.

В 1917 г. основная тенденция символических изменений носила новаторский характер, она представляла собой программу радикального преодоления прошлого, его тотального отрицания. При этом использовались символы субкультуры освободительного движения, имела место экспансия подпольной протестной субкультуры и ее претензией на всеобщность и монополию при почти полном отрицании дореволюционной символики. Радикальная символическая революция создавала условия для «углубления революции».

Февральская революция фактически (хотя и не юридически) знаменовала собой разрыв со старой государственной символикой. Большевики же получили возможность использовать всю утверждавшуюся систему революционной символики.

Показательна история первой советской почтовой марки. В апреле 1917 г. был объявлен конкурс рисунков для новой почтовой марки. Выбор жюри пал на рисунок Р. Зарриньша (Р. Заррина) «Меч, разрубающий цепь». Было подготовлено пять пробных вариантов, из которых утвержден был один — 15-копеечного достоинства. Но по техническим причинам эта марка не была напечатана в период существования Временного правительства. Рисунок был использован уже советским Народным комиссариатом почт и телеграфов для двух марок первого советского выпуска с номиналами 35 и 75 копеек. Марки были отпечатаны лишь в 1918 г. и поступили в обращение 7 ноября, в день первой годовщины свержения Временного правительства^[1067]. Символ Февраля стал важным символом нового режима.

Большевики продолжали и завершали процессы, начатые в Феврале: своими декретами они юридически оформляли реальную ситуацию, сложившуюся в стране накануне Октября — знаки субкультуры революционного подполья монополизировали символическое пространство и фактически (а иногда и юридически) играли роль государственных символов. Это создавало благоприятные возможности для радикальных социалистов. Ряд же побед, одержанных большевиками и их союзниками в их стремлении контролировать символы революции, значительно облегчал им борьбу за власть.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук

ОР — Отдел рукописей

РНБ — Российская национальная библиотека

РГА ВМФ — Российский государственный архив военно-морского флота

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства

РГИА — Российский государственный исторический архив

ЦВММ — Центральный военно-морской музей

ЦГА СПб. — Центральный государственный архив С.-Петербурга

Борис Иванович Колоницкий (р. 1955) — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского Института истории Российской Академии наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге. Преподавал как приглашенный профессор в Иллинойском, Принстонском и Йельском университетах. Автор книг: Interpreting the Russian Revolution: The Language and Symbols of 1917. New Haven; London, 1999 (в соавторстве с О.Г. Файджесом);. Погоны и борьба за власть в 1917 году. (2001); Символы и борьба за власть. К изучению политической культуры Российской революции 1917 года. (1-е изд., 2001); «Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. (2010).

В книге рассматривается вопрос о том, как различные политические символы влияли на возникновение и протекание политических конфликтов в 1917 году. Описывается отношение противоборствующих центров власти и политических сил к национальной и государственной символике, к символам революционного подполья (знамена, флаги, гербы, гимны и политические песни, портреты и памятники государственных и политических деятелей, награды и форма одежды, названия улиц и кораблей, имена и фамилии). При этом ставилась задача реконструкции тех значений символов, которые придавались им современниками. Изучаются субъекты символотворчества и каналы распространения символов (государственные органы, политические организации, рыночные структуры). Рассматривается вопрос о том, какое влияние политические символы и ритуалы оказывали на развитие массового сознания и на самоорганизацию тех массовых движений, которые не находились под прямым влиянием политических партий.

Примечания

1

См.: Миллер В.И. Осторожно: история! М., 1997. С. 43–44.

(обратно)

2

Цит. по: Коновалов В.Г. Подвиг «Алмаза». Одесса, 1989. С. 50.

(обратно)

3

Соболев Г.Л. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 г. (Период двоевластия). Л., 1973.

(обратно)

4

См.: Дука А.В. Политическая культура: Проблемы генезиса и принципы типологии: Дис…. канд. полит. наук. СПб., 1995. С. 3–8.

(обратно)

5

Almond G., Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Princeton, 1963.

(обратно)

6

О различных подходах к изучению феномена политической культуры см.: Kavanagh D. Political Culture. London; Basingstoke, 1972; Зарубежная научная литература о политической культуре стран Запада: Реф. сб. М., 1981.

(обратно)

7

Mathiez A. Les origines des cultes révolutionnaries (1789–1792). Paris, 1904.

(обратно)

8

Agulhon M. Marianne into Battle: Republican Imagery and Symbolism in France, 1789–1880. Cambridge, 1981; Ozouf M. Festivals and the French Revolution. Cambridge, Mass., 1988 (рус. пер., М., 2003); The New Cultural History / Ed.L.Hunt. Berkeley, 1989; Baker K. Inventing the French Revolution: Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century. Cambridge, 1990; Mason L. Singing the French Revolution: Popular Culture and Politics, 1787–1799. Cornell, 1996.

(обратно)

9

Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in Russian Revolution. New York; Oxford, 1979; Стайтс P. Революционная культура и ее место в истории культурных революций // Анатомия революции: 1917 год в России: Массы, партии, власть. С.-Петербург, 1994. С. 372–382.

(обратно)

10

Корнаков П.К. Символика и ритуалы революции 1917 г. // Анатомия революции: 1917 год в России… С. 356–365. Автор особенно тщательно изучил знамена эпохи: Корнаков П.К. 1) 1917 год в отражении вексиллологических источников (По материалам Петрограда и действующей армии): Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Л., 1989; 2) Опыт привлечения вексиллологических источников для решения геральдических проблем // Труды Государственного исторического музея. М., 1986. Вып. 61. С. 134–144; 3) Знамена Февральской революции // Геральдика: Материалы и исследования. Л., 1983. С. 12–26; 4) Краски войны // Родина. 1990. N 10. С. 26–28, 34, 50–51; 5) Автограф художника // Музейное дело в СССР. М., 1980. С. 140–146.

(обратно)

11

Соболева Н.А., Артамонов В.А. Символы России: Очерки истории государственной символики России. М., 1993.208 с.; Соболева Н.А., Казакевич А.Н. Символы и святыни Российской державы. М., 2007; Солнцева С. А. Военная символика Февральской революции // Военно-исторический журнал. 1999. № 5.

(обратно)

12

Лапшин В.П. Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 году. М., 1983.

(обратно)

13

Figes О. 1) A People’s Tragedy: The Russian Revolution, 1891–1924. London, 1996. 923 p.; 2) The Russian Revolution of 1917 and it’s Language in the Village // Russian Review. 1997. Vol. 56. № 3.

(обратно)

14

Figes O.,Kolonitskii B. Interpreting the Russian Revolution: The Language and Symbols of 1917. New Haven; London, 1999.

(обратно)

15

Van Geldern J. Bolshevik Festivals, 1917–1920. Berkeley, 1993.

(обратно)

16

Гаджиев К.С. Политическая наука. М., 1995. С. 340–341.

(обратно)

17

Рольф М. Советские массовые праздники. М., 2009. С. 22.

(обратно)

18

Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. 375 с.; 2-е изд., доп. М., 2010. 967 с.

(обратно)

19

Dresher S., Sabean D., Sharlin A. Introduction: George Mosse and Political Symbolism /,/ Political Symbolism in Modern Europe: Essays in Honour of George L. Mosse. New Brunswik: London, 1982. P. 1–15.

(обратно)

20

Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. 2-е изд., доп. М., 2010. С. 34. И на других страницах этой книги автор вновь возвращается к теме архаики в революции.

(обратно)

21

Попов В.А. Символы власти и власть символов // Символы и атрибуты власти: Генезис. Семантика. Функции. СПб., 1996. С. 13; Кантор А.М. Город и социальный кризис в России XVII века: Русский опыт социального единства // Социальная история: Проблема синтеза. М., 1994. С. 127.

(обратно)

22

Деникин А.И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии (Февраль — сентябрь 1917). М., 1991. С. 132.

(обратно)

23

Тарсаидзе А.Г. Морской корпус за четверть века, 1901–1925. Нью-Йорк, 1944. С. 16; Романовы и союзники в первые дни революции // Красный архив. 1926. Т. 2 (15). С. 47.

(обратно)

24

Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг. М., 1924. Т. 2. С. 9.

(обратно)

25

О проблеме стихийности в революции см.: Соболев Г.Л. Февральское восстание рабочих и солдат в Петрограде: Психология коллективного поведения в экстремальных условиях // 80 лет революции 1917 года в России (Республиканская научная конф.). СПб., 1997. С. 3; Старцев В.И. Стихийность и организованность в Февральском восстании 1917 года в Петрограде // Там же. С. 22–26.

(обратно)

26

Троцкий Л. История русской революции. Берлин, 1931. Т. 1. С. 180.

(обратно)

27

Melancon М. The Socialist Revolutionaries and the Russian Anti-War Movement, 1914–1917. Columbus, 1990. P. 226–277.

(обратно)

28

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. М., 1971. С. 454.

(обратно)

29

Гиппиус Е., Ширяева П. Рабочая марсельеза // Биографии песен. М., 1965. С. 54, 65, 67; Шаляпин Ф.И. Страницы из моей жизни. Л., 1990. С. 310.

(обратно)

30

Иогансон Э. Где я принимал активное участие в Октябрьской социалистической революции в 1917 г. // ЦВММ, рукописно-документальный фонд, № В-7763/1. Л. 57; Мясин А.С. [Воспоминания] // Там же, № В-9111.

(обратно)

31

РГА ВМФ. Ф. Р-315. Оп. 1. Д. 18. Л. 18 об.

(обратно)

32

Эссен М. Песни революционного подполья // Советская музыка. 1955. № 12. С. 10.

(обратно)

33

Лемешев Ф. На Путиловском заводе в годы войны // Красная летопись. 1927. № 2(23). С. 5.

(обратно)

34

См.: Жданков А.В. Уличные демонстрации в системе политической культуры пролетариата накануне Февральской революции // Рабочий класс России, его союзники и политические противники в 1917 г.: Сб. науч. тр. Л., 1989. С. 103–112.

(обратно)

35

Ходнев Д.И. Февральская революция и запасной батальон лейб-гвардии Финляндского полка // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: От новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 261.

(обратно)

36

Каюров В.Н. Дни Февральской революции // Крушение царизма: Воспоминания участников революционного движения в Петрограде (1907 — февраль 1917 г.) Л., 1986. С. 240.

(обратно)

37

Hasegawa Т. The February Revolution: Petrograd, 1917. Seattle, 1981. P. 222–223, 232–233, 241.

(обратно)

38

Чугурин И.Д. Из автобиографии // Крушение царизма: Воспоминания участников революционного движения в Петрограде (1907 — февраль 1917 г.)… С. 253.

(обратно)

39

Крымский вестник. Севастополь, 1917. 23 июня. Во время «перестройки» пространство перед Казанским собором стало центром антикоммунистических демонстраций, а после распада СССР там собирались коммунисты.

(обратно)

40

См.: Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г. / Изд. Н.С. Таганцев. Изд. 18-е, пересмотренное и дополненное. Пг., 1916. С. 338.

(обратно)

41

Вениамин (Федченков), митрополит. На рубеже двух веков. М., 1994. С. 148.

(обратно)

42

Бахметев Е. Октябрь в Феврале (Кронштадтские впечатления) // Красный балтиец. 1920. № 6. С. 40.

(обратно)

43

Hasegawa Т. The February Revolution: Petrograd, 1917… P. 224, 233, 236–238; Neuberger J. Hooliganism: Crime, Culture and Power in St. Petersburg, 1900–1914. Berkley; Los Angelos, 1993. P. 256 271; Mc Kean R.B. Petersburg Between the Revolutions. New Haven, London, 1990. P.307. На действия манифестантов в Москве известное влияние оказал и опыт антинемецкого погрома 1915 г. Как и тогда толпы собирались у резиденции сестры царицы, великой княгини Елизаветы Федоровны, которую безосновательно подозревали в симпатиях к врагу. В свою очередь на погром 1915 г. оказала влияние традиция антиеврейских погромов.

(обратно)

44

Hasegawa Т. The February Revolution:… P. 232.

(обратно)

45

Марков И. Как произошла русская революция // Рассвет. 1937. 27 ноября; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Восстание в Петрограде. М., 1967. С. 124–125; Крушение царизма. С. 263, 266, 267; Дюбуа А.Э. Революция в Петрограде // Архив Института социальной истории (Амстердам). Ф. А.Э. Дюбуа. Л.1.

(обратно)

46

Шляпников А.Г. Семнадцатый год. М., 1992. С. 72, 83, 85, 96, 97, 101, 106–108; Блок А. Последние дни императорской власти. Пг.,1921. С. 64.

(обратно)

47

Кондратьев Т.К. Воспоминания о подпольной работе // Крушение царизма. С. 280; Witnesses of the Russian Revolution. London, 1994. P.13; Дюбуа А.Э. Революция в Петрограде. Л.З.

(обратно)

48

Существовали русские переводы «Марсельезы», близкие к тексту французского оригинала, но они не пользовались популярностью и редко печатались в песенниках 1917 г.: Пролетарский гимн и другие песни свободы. М., 1917. С. 10–12; Под красным знаменем: Сб. революционных песен. Архангельск, 1917. Вып. 2. С. 5–6; Песни революции и свободы. М., 1917. Вып.1. С. 19–21; Песни труда и борьбы. Вып. 1. С. 26–28. Свои «марсельезы» существовали и у различных народов Российской империи, в 1917 г. появились и ее национальные «пролетарские» версии. См.: Миронець Н.И., Солтановська Т.Г. Французьска полiтична пiсня в революцiному русi Россii // Украīнський iсторичний журнал. 1985. № 11 (269). С. 94.

(обратно)

49

[Thomas A.] Journal de Russie d’Albert Thomas // Cahiers du monde Russe et sovétique. Vol. XIV-1–2. P. 123; Robien L., de The Diary of a Diplomat in Russia (1917–1918). London, 1967. P. 25, 61–62; [Бенуа A.] Александр Бенуа размышляет. М., 1968. С. 57.

(обратно)

50

Примером может послужить «Марсельеза оборонцев» И.Логинова («Отречемся, друзья, от марксизма…»). Правда. 1917. 22 апреля. См. также: Дымшиц А.Л. О «рабочих марсельезах»: Из истории пролетарской гимнологической поэзии в России // Советский фольклор. 1936. № 4–5. С. 282–295; Яичница всмятку или несерьезно о серьезном: Над кем и над чем смеялись в России в 1917 году. М., 1992. С. 83, 214.

(обратно)

51

РГИА. Ф. 1328. Оп. 2. Д. 63. Л. 49; Авдеев Н. Революция 1917 года (Хроника событий). М.; Пг., 1923. Т. 1: Январь-апрель. С. 9–10.

(обратно)

52

Лейберов И.П. На штурм самодержавия: Петроградский пролетариат в годы Первой мировой войны и Февральской революции. М., 1979. С. 169.

(обратно)

53

Анархисты иногда печатали текст под заголовком «Интернационал анархистов». РГИА. Ф. 1328. Оп. 2. Д. 51. Л. 27.

(обратно)

54

Большевизация Петроградского гарнизона: Сб. материалов и документов. Л., 1932. С. 38.

(обратно)

55

Ковнатор Р. Накануне «Февраля» (Отрывки из воспоминаний) // Революционное юношество (Из прошлого социал-демократической и учащейся молодежи). Л., 1924. Сб. 1. С. 188.

(обратно)

56

Зензинов В. Февральские дни // Новый журнал. Нью-Йорк, 1953. Кн. 34. С. 201.

(обратно)

57

Мильчик И. Рабочий Февраль. М.; Л., 1931. С. 64; Егоров И.Н. (Орлов К.Н.) Жизнь рабочего-революционера (От 1905 г. до 1917 г.). Л., 1925. С. 36.

(обратно)

58

Новиков М.М. От Москвы до Нью-Йорка: Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк, 1952. С. 83.

(обратно)

59

Hasegawa Т. The February Revolution. P. 252–253.

(обратно)

60

Зензинов В. Февральские дни. С. 199.

(обратно)

61

См. интересную, хотя и спорную статью: Архипов И. Карнавал «Свободной России» (Заметки о «блеске и нищете» российской политической культуры образца 1917 года) // Звезда. 1996. № 1.

(обратно)

62

Письмо Т.Н. Гиппиус Д.В. Философову 26 марта 1917 г. // ОР РНБ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 174. Л. 18. См. также: Оберучев К. В дни революции: Воспоминания участника Великой русской революции 1917-го года. Нью-Йорк, 1919. С. 49; Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 228; Князев Г.А. Из записной книжки русского интеллигента во время войны и революции 1915–1922 г. // Русское прошлое. 1991. № 2. С. 114; Миртов О. Христос Воскресе // Русская воля. 1917. 1917. 10 марта; Пушкин С. Пасхальный звон // Солдат-гражданин. 1917. 1 апреля; Лукоморье. 1917. № 9/10 (Весь номер посвящен этой теме). Об атмосфере «общего братства», «общенародного праздника» в дни революции см.: Зензинов В.М. Февральские дни // Анин Д. Революция 1917 года глазами ее руководителей. Рим, 1971. С. 151–157.

(обратно)

63

Цит. по: Знаменский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября (февраль-октябрь 1917 г.). Л., 1988. С. 117.

(обратно)

64

Гарви П. Воспоминания: Петербург — 1906 г., Петербург-Одесса-Вена — 1912 г. New York, 1961. С. 246.

(обратно)

65

Каюров В.Н. Дни Февральской революции. С. 246.

(обратно)

66

Мильчик И. Рабочий Февраль… С. 87–88; Knox A. With the Russian Army. London, 1921. Vol. 2. P. 554555.

(обратно)

67

Кирпичников Т.И. Восстание лейб-гвардии Волынского полка в феврале 1917 г. // Крушение царизма. С.311.

(обратно)

68

Сорокин Ф. Гвардейский экипаж в Февральские дни 1917 года. М., 1932. С. 47.

(обратно)

69

Суханов Н.Н. Записки о революции. М., 1991. Т. 1, кн. 1. С. 166. См. также с. 260, 263; Троцкий Л.Д. Моя жизнь: Опыт автобиографии. М., 1990. Т. 2. С. 7.

(обратно)

70

[Иванов И.] Февральская революция 1917 года глазами солдата-литовца Ил. Иванова / Публ. А.В. Мельникова // Революция 1917 года в России: Новые подходы и взгляды (Сб. научн. статей). СПб., 2010. С. 168; Сорокин Ф. Гвардейский экипаж в Февральские дни 1917 года. С. 42.

(обратно)

71

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Восстание в Петрограде. С. 202.

(обратно)

72

Г.П. [полковник Г.П. Перетц] В цитадели русской революции: Записки коменданта Таврического дворца. Пг., 1917. (Репринта, изд. 1997). С. 45. О «пасхальной» атмосфере в дни Февраля см. также: Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. Париж, 1961. С. 43–44.

(обратно)

73

Малышев А.И., Тарашов В.И., Смиренный И.Н. Бумажные денежные знаки России и СССР. М., 1991. С. 78–79, 81–82,96; Ходяков М.В. Деньги революции и Гражданской войны: денежное обращение в России, 1917–1920 гг. СПб., 2009. С. 23–24, 26,32.

(обратно)

74

Figes О. The Russian Revolution of 1917 and it’s Language in the Village // Russian Review. 1997. Vol. 56. № 3. P. 325.

(обратно)

75

Николаев А.Б. Революция и власть: IV Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. СПб., 2005. С. 226.

(обратно)

76

Санкт-Петербургское отделение Архива Российской Академии наук. Ф. 162. Оп. 3. Д. 168, Л. 20.

(обратно)

77

Ильин-Женевский А.Ф. От Февраля к захвату власти: Воспоминания о 1917 годе. Л., б.г. С. 14; Обзор событий в Петрограде, 8–16 марта (составлен на основе донесений военно-морского атташе в Петрограде) // National Archives (Washington). RG 45. WA 6. Box 716. F. 4. P. 7.

(обратно)

78

Станкевич В.Б. Пять ненужных лет; Воспоминания одного из виновников войны (1914–1919). Л. 43 // Hoover Institution on War, Revolution and Peace Archives. B. Nikolaevsky Papers, box 122; Гиппиус З.Н. Синяя книга: Петербургский дневник, 1914–1918. Белград, 1929. С. 89, 90; Энгельгардт Б.А. Февральская революция // ОР РНБ. Ф. 1052. Оп. 1. Д. 32. Л. 17.

(обратно)

79

Г.П. [полковник Г.П. Перетц] В цитадели русской революции… С. 50–52; [Болдырев В.Г.] Из дневника ген. В.Г. Болдырева // Красный архив. 1927. Т.4 (23). С. 254; Керенский о кануне Февраля // Возрождение. 1932. 22 апреля; Поляков А. Комната № 10 // Новое русское слово. 1947. 23 марта; Половцов П.А. Дни затмения. М., 1999. С. 28–29. В эмиграции сторонники великого князя отрицали эпизод с красным бантом: Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция, 1914–1917 гг. Нью-Йорк, 1962. Кн. 3. С. 217; Закатов А. Предисловие // Великий князь Кирилл Владимирович. Моя жизнь на службе России. СПб., 1996. С. 13–14. Показательно, однако, что после революции Кирилл Владимирович выдвинул свою кандидатуру на пост командира Гвардейского экипажа (матросы должны были остановить свой выбор на одном из трех офицеров), но был забаллотирован. Соболев Г.Л. Петроградский гарнизон в борьбе за победу Великого Октября. Л., 1985. С. 89.

(обратно)

80

Г.П. [полковник Г.П. Перетц] В цитадели русской революции… С. 50

(обратно)

81

Революционное движение в России после свержения самодержавия. М., 1957. С. 102; Figes O. A People’s Tragedy: The Russian Revolution. London, 1996. P. 317–318; Тихонова H.C. 1) Год после двух революций (Трубецкой бастион Петропавловской крепости с марта 1917 по март 1918 г.) // Политический сыск в России: История и современность. СПб., 1997. С. 170–174; 2) Узники двух революций в Петропавловской крепости // Новый журнал. 1997. № 1. С. 80–99.

(обратно)

82

Обзор событий в Петрограде… Р. 4, 9.

(обратно)

83

Politisches Archiv des Auswärtigen Amts (Bonn), Der Weltkrieg, Russland, 104, № 11 c, R. 21002, A.16624. Фантастические слухи утверждали, что из Петропавловской крепости освобождено свыше 300 немецких шпионов (в крепости шпионы вообще не содержались). Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. С. 128.

(обратно)

84

Николаев А.Б. Революция и власть: IV Государственная дума 27 февраля — 3 марта 1917 года. СПб., 2005. С. 512–514.

(обратно)

85

Николаев А.Б. Революция и власть. С. 514.

(обратно)

86

РГИА. Ф. 922. Оп. 1. Д. 24. Л. 115–117. Дневник В.Г. Глазова.

(обратно)

87

Гернет М.Н. История карской тюрьмы. Т. 5: Шлиссельбургская каторжная тюрьма и Орловский каторжный централ, 1907–1917. М., 1956. С. 243–244; Симанович В. Из Шлиссельбургской крепости на волю // На волю! Падение самодержавия. Освобождение из царских тюрем и каторги. Л., 1927. С. 12–13 (далее: На волю!).

(обратно)

88

РГА ВМФ. Ф. Р-402. Д.119. Л. 11. Об. 21, 24–24; ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, альбом № 221279; Баранов С. По своим следам: Воспоминания старого балтийца-большевика // ЦВММ, рукописно-документальный фонд, № 35763. Л. 57; Лохвицкий Ф. Воспоминание // Там же, № В-14715, Л.З.

(обратно)

89

Беленький С., Манвелов А. Революция 1917 года в Азербайджане (Хроника событий). Баку, 1927. С. 13.

(обратно)

90

Симанович В. Из Шлиссельбургской крепости на волю. С. 11–12; Иващенко Г. Освобождение из Шлиссельбургской тюрьмы // На волю! С. 46–52.

(обратно)

91

Революционное движение в России… С. 309.

(обратно)

92

Воспоминания А.М. Майской. Архив Б.И. Колоницкого.

(обратно)

93

Иващенко Г. Освобождение из Шлиссельбургской тюрьмы. С. 46.

(обратно)

94

ЦГА Санкт-Петербурга. Ф. 7384. Оп. 9. Д. 76. Л. 23–24. Письмо кончалось призывом: «Товарищи! Прошу не забывать, что вы христиане».

(обратно)

95

Солдат-гражданин. М., 1917. 23 марта.

(обратно)

96

Право. 1917. № 10; Русское слово. 1917. 10 марта. Вскоре Котовский был освобожден, его кандалы были проданы в одесском театре за 10 тыс. рублей. Он отправился на фронт, был награжден орденом и произведен в офицеры.

(обратно)

97

Зинько Ф. Кое-что из истории одесской ЧК. Одесса, 1998. С. 70–71.

(обратно)

98

Киевлянин. 1917. 24 марта.

(обратно)

99

Жордания Н. Моя жизнь. Stanford, 1968. С. 73.

(обратно)

100

1917 год в деревне // Сб. воспоминаний крестьян. М.; Л., 1929. С. 64.

(обратно)

101

Революционное движение в России… С. 207.

(обратно)

102

Новое время. 1917. 5 марта; Крымский вестник. Севастополь, 1917. 7 марта; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва. Фронт. Периферия. С. 52; Бабкин М.А. Священство и Царство (Россия, начало XX в. — 1918 г.): Исследования и материалы. М., 2011. С. 373–374, 380.

(обратно)

103

Рабочая газета. 1917. 22 марта; Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 370–390; Военные моряки в борьбе за власть Советов на Севере (1917–1920 гг.). Сб. документов. Л., 1982. С. 21.

(обратно)

104

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 374–375, 379.

(обратно)

105

Кудрина Ю.В. Из архивного наследия императрицы Марии Федоровны // Новая и новейшая история. 1999. № 6. С. 74.

(обратно)

106

Верховский А.И. 1) Россия на Голгофе (Из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 70–71; 2) На трудном перевале. М., 1959. С. 172–174; Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. М., 1971. С. 44.

(обратно)

107

Ковбасюк. Очерк истории одесской Красной Гвардии // Октябрь на Одещине: Сб. статей и воспоминаний к 10-летию Октября. Одесса, 1927. С. 195.

(обратно)

108

Рейли Д.Дж. Политические судьбы российской губернии: 1917 в Саратове. Саратов, 1995. С. 75–76.

(обратно)

109

Ezergailis A. The 1917 Revolution in Latvia. New York; London, 1974. P. 14.

(обратно)

110

Солдат-гражданин. 1917. 23 марта.

(обратно)

111

Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий. Т. 1: 27 февраля-6 мая 1917 года. М., 1957. С. 155.

(обратно)

112

Рабочая газета. 1917. 22 марта; Амурское эхо. 1917. 23 апреля; ОР РНБ. Ф. 152. Оп. 3. Д. 168. Л. 3; Смутное время: 1913–1920 гг. глазами священника: Церковно-приходская летопись Христо-Рождественской церкви прихода Урюпинского ярмарочного поселения, составленная священником Петром Протопоповым / Публ., предисл. и примеч. С. П. Синельников // Волга. Саратов, 2000. № 413. С. 138.

(обратно)

113

Новое время. Пг., 1917. 5 марта; Крымский вестник. Севастополь, 1917. 7 марта; 1917 год на Киевщине: Хроника событий. Киев, 1928. С. 18; Верстюк В.Ф., Горобець В.М., Толочко О.П. Украĩнськ проекти в росийськй мперī. Киīв, 2004. С. 413.

(обратно)

114

РГИА. Ф. 1278. Оп. 10. Д. 4. Л. 83.

(обратно)

115

Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 421.

(обратно)

116

Жданов И.М. 1917 год в Кронштадте // РГА ВМФ. Ф. Р. 402. Оп. 2. Д. 143. Л. 37.

(обратно)

117

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, №НВ-07049/1–2. Альбом № 44262. Л. 2 об. № 27.

(обратно)

118

Блюменталь И.И. Революция 1917–1918 гг. в Самарской губернии (Хроника событий). Самара, 1927. Т. 1:1917 год (март-декабрь). С. 23, 25, 44.

(обратно)

119

Войтинский В. Годы побед и поражений. Бенсон, 1990. С. 18–19.

(обратно)

120

Семенов Г.М. О себе: Воспоминания, мысли и выводы. М., 1993. С. 63.

(обратно)

121

Новая жизнь. Пг., 1917. 20 апреля.

(обратно)

122

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия… С. 133; Русское слово. 1917. 19 марта; Правда. 1917. 19 марта; Оськин Д.П. Записки прапорщика. М., 1931. С. 109.

(обратно)

123

Известия петроградской городской думы. 1917. № 3–4. С. 157; см. также: Сорокин П.A. Долгий путь: Автобиографический роман. Сыктывкар, 1991. С. 89.

(обратно)

124

Песни свободы. Армавир, 1917. Вып. 2. С. 3.

(обратно)

125

О «красных похоронах» в России см.: Trice T.R. The «Body Politics» Russian Funerals and the Politics of Representation, 1841–1921: Thesis submitted for the degree of Doctor of Philosophy in History. Urbana-Champaign, 1998. P. 260–270.

(обратно)

126

Известия Гельсингфорсского Совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 24, 25 марта.

(обратно)

127

Сажин С.И. Воспоминания революционных эпизодов 1910–1919 гг. в Балтийском флоте // ЦВММ, рукописно-документальный фонд, № 34537.

(обратно)

128

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 315.

(обратно)

129

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 16, 19, 23, 24 марта.

(обратно)

130

РГА ВМФ. Ф. 21. Оп. 1. Д. 21. Л. 59.

(обратно)

131

Первая премия составляла 2500 финских марок, вторая — 1500, а третья — 1000. РГА ВМФ. Ф. 353, Оп. 1. Д. 126. Л. 207 об.

(обратно)

132

Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году: Протоколы, стенограммы и отчеты, резолюции, постановления общих собраний, собраний секций, заседаний Исполнительного комитета и фракций, 27 февраля — 25 октября 1917 года. СПб., 1993. Т.1: 27 февраля — 31 марта 1917 года. С. 144, 146,151,181,243.

(обратно)

133

Орлов И.С. Траур и праздник в революционной политике. Церемония 23 марта 1917 г. в Петрограде: Квалификационная работа бакалавра / Санкт-Петербургский государственный университет. Смольный институт свободных искусств и наук. СПб., 2007. С. 29–30.

(обратно)

134

День. Пг., 1917. 11 марта; Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 152, 154–158; Бунегин М.Ф. Революция и гражданская война в Крыму (1917–1920 гг.). Симферополь, 1927. С. 27.

(обратно)

135

Кабытов П.С., Курсков Н.А. Вторая русская революция: Борьба за демократию на Средней Волге в исследованиях, документах и материалах (1917–1918). Самара, 2002. С. 86–87.

(обратно)

136

[Протопопов П.] Смутное время: 1913–1920 гг. глазами священника: Церковно-приходская летопись Христо-Рождественской церкви прихода Урюпинского ярмарочного поселения, составленная священником Петром Протопоповым / Публ., предисл. и примеч. С.П. Синельников // Волга. Саратов, 2000. № 413. С. 138.

(обратно)

137

Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. С. 151, 158, 177, 181, 193, 196, 252, 243–244; Орлов. И.С. Траур и праздник в революционной политике…. С. 34–38.

(обратно)

138

М. А. Чертилина, изучившая фотодокументы и кинохронику, пришла к выводу, что была вырыта одна большая братская могила в виде буквы «Г». См.: Чертилина М. Похороны жертв Февральской революции в Петрограде 23 марта 1917 г. в кинофотодокументах РГАКФД // Вестник архивиста. 2011. № 8. Доступе па: http://www.vestarchive.ru/dokymentovedenie/1512-pohorony-jertv-fevralskoi-revolucii-v-petrograde-23-marta-1917-g-v-kinofotodokymentah-rgakfd.html. Просмотрено 8 августа 2011 г.

(обратно)

139

Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 270; Чертилина М. Похороны жертв Февральской революции в Петрограде 23 марта 1917 г.

(обратно)

140

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2314. Л. 30.

(обратно)

141

РГИА. Ф. 806. Оп. 5. Д. 10115. Л. 8.

(обратно)

142

Философов Д.В. Дневник // Звезда. 1992. № 2. С. 198; ОР РНБ. Ф. 322. Оп.1. Д. 44. Л. 80.

(обратно)

143

Родина. 1917. № 12. С. 171, 173, 175; Чертилина М. Похороны жертв Февральской революции в Петрограде 23 марта 1917 г. в кинофотодокументах РГАКФД…

(обратно)

144

Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников (По материалам Петрограда и действующей армии): Дис… канд. ист. наук. Л., 1989. С. 64–85; Церетели И.Г. Воспоминания о Февральской революции. Париж, 1963. Кн. 1. С. 59; Witnesses of the Russian Revolution. P. 70.

(обратно)

145

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 29 марта.

(обратно)

146

Булдаков В.П. Имперство и российская революционность (Критические заметки) // Отечественная история. 1997. № 1. С. 47.

(обратно)

147

Голос правды. Кронштадт, 1917.25 марта; Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 271.

(обратно)

148

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 381; На могилах борцов за свободу // Искры. 1917. № 21 (4 июня). С. 163.

(обратно)

149

Подробнее см.: Колоницкий Б.И. Политическая топография Петрограда и революция 1917 года (Невский проспект) // Исторические записки. М., 2003. Т. 6 (124). С. 327–341.

(обратно)

150

Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 365.

(обратно)

151

Вестник Временного правительства. 1917. 18 апреля.

(обратно)

152

ЦВММ. Фонд фоты рафий и негативов, альбом № 035759. Л.14, 25, 34. Речь. 1917. 16 мая.

(обратно)

153

Корнаков П К. Символика и ритуалы революции 1917 г. // Анатомия революции (1917 год в России: Массы, партия, власть)… С. 365.

(обратно)

154

Голос правды. Кронштадт, 1917. 23 марта.

(обратно)

155

Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. М., 1990. С. 80.

(обратно)

156

Голос правды. Кронштадт, 1917. 23 марта.

(обратно)

157

Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 272, 276, 280; Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 29 марта; Авдеев Н. Революция 1917 года… Т. 1. С. 116.

(обратно)

158

Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. М., 1932. С. 21–24; РГА ВМФ. Ф. Р-181. Оп. 1. Д. 15. Л. 143, 144.

(обратно)

159

Крымский вестник. Севастополь, 1917. 11, 26 мая; Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 24–26; Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 381–383.

(обратно)

160

Крымский вестник. Севастополь, 1917. 11 мая.; Верховский А.И. На трудном перевале. С. 236.

(обратно)

161

Плотников И.Ф. Александр Васильевич Колчак; Исследователь, адмирал, верховный правитель России. М., 2002. С. 70; Крымский вестник. Севастополь, 1917. 11 мая.

(обратно)

162

Крымский вестник. Севастополь, 1917. 16 мая.

(обратно)

163

Подробнее см.: Колоницкий Б.И. Память о первой российской революции в 1917 году: случаи Севастополя и Гельсингфорса // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2009. № 2 (64).

(обратно)

164

Копии большевистских резолюций, постановлений // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, В-11833/1. Л. 233.

(обратно)

165

Богословский М.М. Дневники, 1913–1919. М., 2011. С. 322.

(обратно)

166

Абрамович Н.Я. Подполье русского интеллигентства. М., 1917. С. 4; Пчелин Н.Н. Старый и новый порядок. М., 1917. С. 7.

(обратно)

167

Столпянский П. А. Там, в глубине России // Русский инвалид. 1917. 24 июня; Известия Севастопольского совета воинских и рабочих депутатов. 1917. 28 сентября.

(обратно)

168

Франк С.Л. О благородстве и низости в политике // Русская свобода. 1917. № 3. С. 28.

(обратно)

169

[Керенский А.Ф.] Речи А.Ф. Керенского. Киев, 1917. С. 29.

(обратно)

170

Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и бог // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1. М., 1994. С. 111–193; Shkarovskii М. The Russian Orthodox Church // Critical Companion to the Russian Revolution / Ed. E. Acton, V.Iu.Cherniaev, W.G.Rosenberg. London; Sydney; Auckland,1997. P. 416–428; Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 13.

(обратно)

171

Интересно, что это было присуще не только собственно русским областям. О ситуации в Грузии см.: Жордания Н. Моя жизнь. С. 2–5.

(обратно)

172

Поспеловский Д.В. Русская Православная церковь в XX веке. М., 1995. С. 9.

(обратно)

173

Трубецкой Е. О христианском отношении к современным событиям // Русская свобода. 1917. № 5. С. 3–4.

(обратно)

174

Бабкин М.А. Священство и Царство (Россия, начало XX в. — 1918 г.): Исследования и материалы. М., 2011. С. 303–305, 314.

(обратно)

175

О десакрализации монархии накануне Февраля и во время революции см.: Колоницкий Б.И. «Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. М., 2010.

(обратно)

176

Показателен сборник «Царь и революция», выпущенный Д.С. Мережковским, З.Н. Гиппиус и Д.В. Философовым в Париже на французском языке в 1907 г. — См.: Мережковский Д., Гиппиус З., Философов Д. Царь и революция. М., 1999.

(обратно)

177

Поспеловский Д.В. Русская Православная церковь в XX веке. М., 1995. С. 28, 32–33; Scherrer J. Die Petersburger Religiös-Philosophischen Vereinigungen: Die Entwicklung des Religiösen Selbstverständnissen ihren Intelligencija-Mitglieder (1901–1917). Wiesbaden, 1973, S. 159–184; Фирсов С.Л. Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х — 1918 гг.). М., 2002. 623 с.

(обратно)

178

ОР РНБ. Ф. 601. Оп. 1.Д. 1606. Л. 112, 115.

(обратно)

179

См.: Эткинд А. Хлыст: Секты, литература и революция. М., 1998. 687 с.

(обратно)

180

Останина О.В. Обновленчество и реформаторство в Русской православной церкви в начале XX века: Автореф. лис… канд. филос. наук. Л.,1991.; Шавельский Г. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954. Т. 1. С. 270; РГИА. Ф. 806. Оп. 5. Д. 10776. Л. 21.

(обратно)

181

Руководственные указания духовенству действующей армии. Б. м., 1915. С. 13.

(обратно)

182

Павлова М.М. Мученики великого религиозного процесса // Мережковский Д., Гиппиус З., Философов Д. Царь и революция. С. 10–12.

(обратно)

183

РГИА. Ф.1405. Оп. 521. Д. 476. Л. 53.

(обратно)

184

[Евлогий, митрополит] Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия. Париж, 1947. С. 285.

(обратно)

185

Войтинский B.C. 1917-й. Год побед и поражений. С. 22.

(обратно)

186

РГИА. Ф. 797. Оп. 84. Д. 64. Л. 29–33.

(обратно)

187

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 208–209, 229–230, 278–279, 280–282.

(обратно)

188

Русский инвалид. 1917. 11 марта; РГИА. Ф. 806. Оп. 5. Д. 10115. Л. 5. 15 (об.), Дубенский Д.Н. Как произошел переворот в России (Ноябрь 1916 г. — апрель 1917 г.) // Русская летопись. Париж, 1922. Кн. 3. С. 80; [Евлогий, митрополит] Путь моей жизни. С. 285; Wildman A. The End of the Russian Imperial Army. Princeton, 1980. P. 225; Зингер M.E. 1917 год в Балтийском флоте: Опыт систематического исследования революционных событий // РГА ВМФ. Ф. Р-29. Оп. 1. Д. 153. Л. 170.

(обратно)

189

[Евлогий, митрополит] Путь моей жизни. С. 285; Бабкин М.А. Священство и Царство… С. 209.

(обратно)

190

Обзор положения в России за три месяца революции по данным отдела сношений с провинцией Временного комитета Государственной Думы // Красный архив. 1926. Т. 2 (15). С. 34; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. С. 132; 391, 392; Соболев Г.М. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 году (Период двоевластия). Л.,1973. С. 188–189; Осипова Е.С. Политика православной церкви в период подготовки Октябрьской революции (март-октябрь 1917 г.): Автореф. дис… канд. ист. наук. М., 1968. С. 10; Wildman A. The End of the Russian Imperial Army. P. 225; Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 396–406.

(обратно)

191

РГИА. Ф. 797. Оп. 86. Д. 12. Л. 63. Крупенский сообщал в Синод: «Я считал бы необходимым просить священников для ограждения своей безопасности и достоинства своего сана временно воздержаться от произнесения проповедей в церквях и произносить только такие проповеди, которые должны призывать паству к общему Русскому делу: подчинение существующим ныне властям и порядку».

(обратно)

192

Востоков В. Точные данные к послужному списку митрофорного протоиерея Вл. Востокова // Columbia University Library, Bakhmetieff Archive, Vostokov Papers, Box № 1; Бабкин М.А. Священство и Царство… С. 228.

(обратно)

193

Рогозный П.Г. «Пред нашими взорами совершился суд над историей» (Проповедь профессора А.А. Дмитриевского 5 марта 1917 г.) // Вспомогательные исторические дисциплины. СПб., 2007. Т. XXX. С. 447–455.

(обратно)

194

[Евлогий, митрополит] Путь моей жизни. С. 284; ОР РНБ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 174. Л. 20 об. О молебнах см. также: Соболев Г.Л. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда… С. 41.

(обратно)

195

OP РНБ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 174. Л. 15. Письмо Т.Н. Гиппиус Д.В. Философову 19 марта 1917 года; Мельгунов C.П. Мартовские дни 1917 года. Париж, 1961. С. 257.

(обратно)

196

Митрофан, архиепископ Донской и Новочеркасский, писал: «Со введением в приходскую жизнь Православной церкви выборного начала в отношении духовенства начинает замечаться среди второстепенных членов клира (дьяконов и даже псаломщиков) получить себе священный сан через приходские приговоры…». Чтобы привлечь симпатии мирян они изъявляли готовность понизить таксы за требы. РГИА. Ф. 797. Оп. 86. Д. 21. Л. 1.

(обратно)

197

Подробнее см.: Рогозный П.Г. Церковная революция 1917 года (Высшее духовенство Российской Церкви в борьбе за власть в епархиях после Февральской революции). СПб., 2008.

(обратно)

198

Фруменкова Т.Г. 1) Высшее православное духовенство России в 1917 г. // Из глубины времен. СПб., 1995. Вып. 5. С. 74–94; 2) Деятельность В.Н. Львова на посту обер-прокурора Св. Синода // Российская интеллигенция на историческом переломе (Первая треть XX века): Тез. докл. и сообщ. СПб., 1996. С. 74–78; Шкаровский М.В. «Религиозная революция» 1917 года и ее результаты// 1917-й: Метаморфозы революционной идеи и политическая практика их воплощения. Новгород, 1998. С. 62; Рогозный П.Г. 1) «Церковный большевизм»: К изучению языка борьбы за власть в Российской православной церкви // Политическая история России первой четверти XX века (Памяти профессора В.И. Старцева). СПб., 2006. С. 329–340; 2) Церковная революция. С. 213–214; Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 341.

(обратно)

199

Подробнее см.: Рогозный П.Г. «Церковный большевизм».

(обратно)

200

Введенский А. Революция в церкви // Дело народа. 1917. 6 мая.

(обратно)

201

Союз новых христиан-социалистов. Киев, 1917. С. 6–7; Левитин А., Шавров В. Очерки по истории русской церковной смуты. Küsnacht, 1978. Т. 1. С. 32; Астрахан Х.М. Большевики и их политические противники в 1917 году. Л., 1973. С. 366; Письмо Т.Н. Гиппиус З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковскому, Д.В. Философову 30 июня 1917 г. ОР РНБ. Ф. 481. Оп. 1. Д. 217. Л. 18 об. См. также: Катехизис христианина или социалиста. Екатеринослав, 1917; Мудров А.А. Христос-социалист, или христианство и социализм. Екатеринослав, 1917.; Евангелие христианского социализма. Тверь, 1917; Шкаровский М.В. «Религиозная революция» 1917 года и ее результаты. С. 68.

(обратно)

202

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 384–388.

(обратно)

203

Spinka М. The Church and the Russian Revolutin. New York, 1927. P.69; Зернов H. Русское религиозное возрождение XX века. Париж, 1974. С. 209.

(обратно)

204

См.: Колоницкий Б.И. Издательство «Друзья свободы» // Книжное дело в России во второй половине XIX — начале XX века. Л., 1989. Вып. 4. С. 79–84.

(обратно)

205

Известия Севастопольского советавоинских и рабочих депутатов. 1917. 10 сентября.

(обратно)

206

Собрание узаконений и распоряжений правительства. Отд. 1-й. 1917. № 182. Ст. 1025; № 197. Ст. 1180; РГИА. Ф. 797. Оп. 84. Д. 64. Л. 66. 97; Шкаровский М.В. «Религиозная революция» 1917 года. С. 66; Фирсов С.Л. Русская Церковь накануне перемен. С. 507; Рогозный П.Г. Церковная революция 1917 года. С. 97–98.

(обратно)

207

Bociurkiw B.R. The Rise of the Ukranian Autocephalous Orthodox Church, 1919–1920 // Church, Nation and State in Russia and Ukraine / Ed. G. Hosking. London, 1991. P.229; Украïнська Центральна Рада: Документи i матерiали. Т. 1. Киïв, 1996. С. 86; Зернов Н. Русское религиозное возрождение XX века. Париж, 1974. С. 208; Бевзюк Н.П. Украинская автокефальная Православная церковь в годы гражданской войны: Автореф. дис… канд. ист. наук. Одесса, 1989. С. 13, 14; 1917 год на Киевщине… С. 354; [Евлогий] Путь моей жизни. С. 308.

(обратно)

208

ЦГА СПб. Ф. 7384. Оп. 9. Д. 148. Л. 1; Соболев Г.Л. Революционное сознание… С. 193–194.

(обратно)

209

Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. С. 338; [Врангель П.Н.] Воспоминания барона П.Н.Врангеля. Франкфурт-на-Майне, 1969. С. 44–45; Вечернее время. Пг., 1917.5 августа; Осипова Е.С. Политика православной церкви… С. 16–17; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. С. 195, 270, 315; Революционное движение в русской армии (27 февраля — 24 октября 1917 года). М., 1968. С. 496; Петров М.А. Большевизация южных баз Балтийского флота в 1917 году. Л., 1981. С. 34; Бабкин М.А. Священство и царство. 353–354.

(обратно)

210

Воропаев. Начало военно-морской службы на Балтийском флоте // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд. В-18992. Л. 11.

(обратно)

211

РГИА. Ф. 806. Оп. 5. Д. 10313. Л. 131.

(обратно)

212

1917 год в деревне: Сб. воспоминаний крестьян. М.; Л., 1929. С. 72, 110; Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 705; РГИА. Ф. 806. Оп. 5. Д. 10115. Л. 52–54 (об.), 87, 124.

(обратно)

213

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 340–341.

(обратно)

214

Киевлянин. 1917. 16 апреля.

(обратно)

215

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 392–395.

(обратно)

216

ОР РНБ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1635.

(обратно)

217

РГИА. Ф. 797. Оп. 86. Д. 21. Л. 7об. В некоторых отношениях данный съезд проявил и известный политический радикализм, так оп высказался за демократическую республику и за мир без аннексий и контрибуций, хотя и поддержал войну «за сокрушение германского империализма».

(обратно)

218

ЦГА СПб. Ф. 7384. Оп. 9. Д. 255. Л. 24–25.

(обратно)

219

Известия общества служащих в печатных заведениях. 1917. Т. 45–46. С. 542; Соболев Г.Л. Революционное сознание рабочих и солдат… С. 40–41; РГИА. Ф. 1278. Оп. 10. Д. 4. Л. 241 (об.); Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 591.

(обратно)

220

Юсупов Ф. Перед изгнанием. М., 1993. С. 187; [Евлогий, митрополит] Путь моей жизни. С. 285.

(обратно)

221

Франк С.Л. Религиозно-исторический смысл русской революции // Русская идея. М., 1992. С. 336–337.

(обратно)

222

Токвиль А. Старый и новый порядок. М., 1896. С. 21.

(обратно)

223

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. С. 398; Гиппиус З.Н. Петербургские дневники, 1914–1919 // Гиппиус З. Живые лица; Стихи, дневники. Тбилиси, 1991. С. 302; [Болдырев В.Г] Из дневника ген. В.Г. Болдырева // Красный архив. 1927. Т. 4 (23). С. 256; РГИА. Ф. 806, Оп. 5, Д. 10115, Л. 72, 126; Д. 10394. Л.13; Ф. 1278. Оп. 10. Д. 14. Л. 235 (об.).

(обратно)

224

Палей, В., князь. Поэзия. Проза. Дневники. М., 1996. С. 342.

(обратно)

225

Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте… Л.194.

(обратно)

226

Известия Севастопольского совета воинских и рабочих депутатов. 1917. 2 августа.

(обратно)

227

Русское слово. 1917. 28 марта; Известия Севастопольского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 24, июня; Осипова Е.С. Политика православной церкви. С. 16–17, 19; Бюллетени литературы и жизни. 1917. Кн. 3–4. С. 3; Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958. С. 506, 528,560; Фруменкова Т.Г. Высшее православное духовенство России в 1917 г. С. 79.

(обратно)

228

РГИА. Ф. 797. Оп. 86. Д. 12. Л. 74.

(обратно)

229

Там же. Д.14. Л. 54.

(обратно)

230

ОР РНБ. Ф. 601. Оп.1. Д. 1606. Л. 1–2.

(обратно)

231

Рогозный П.Г. Церковная революция. С. 212.

(обратно)

232

Агурский М. Идеология национал-большевизма. Париж, 1980. С. 18.

(обратно)

233

ОР ИРЛИ. Ф.185. Оп. 1. Д. 1576. Л.М. Текст, взятый в квадратные скобки, в рукописи зачеркнут.

(обратно)

234

Бердяев Н. Религиозные основы большевизма // Русская свобода. 1917. № 16/17. С. 3

(обратно)

235

[Андреев Л.H.] Из дневника Леонида Андреева // Источник. 1994. № 2 (9). С. 42; Чертилина М. Похороны жертв Февральской революции в Петрограде 23 марта 1917 г.

(обратно)

236

Шабалин И.А. Восстание и казнь моряков с «Памяти Азова». Ревель, 1917. С. 7.

(обратно)

237

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 314–315, С. 342–344.

(обратно)

238

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 342–344.

(обратно)

239

Русский вестник. Берлин, 1917. 5 (18) апреля.

(обратно)

240

Ю.Л. [Лисовский Юрий] Христос воскрес! / / Военная газета: Для русских войск во Франции. 1917. № 21.

(обратно)

241

Тарышев Н. Я верю // Там же. С. 161.

(обратно)

242

Берестин Е. Русская революция // На чужбине: Сб. произведений русских воинов. Париж, б.г. С. 149.

(обратно)

243

Каменский Б. Христос Воскресе! / / Известия Совета депутатов армии, флота и рабочих Або-Оландской укрепленной позиции. 1917. 2 апреля.

(обратно)

244

Цит. по: Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 378.

(обратно)

245

ГА РФ. Ф. 6978. Оп. 1. Д. 244. Л. 27

(обратно)

246

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 19 марта.

(обратно)

247

Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 30, 36, 37.

(обратно)

248

Steinberg M.D. Workers on the Cross: Religious Imagination in the Writings of Russian Workers, 1910–1924 // The Russian Review. 1994, April. Vol. 53. P. 213–239.

(обратно)

249

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. С. 233.

(обратно)

250

Редигер А. История моей жизни: Воспоминания военного министра. М., 1999. Т. 2. С. 446.

(обратно)

251

Мережковский Д.С. Ангел революции // Русское слово. 1917. 1 апреля; Свенцицкий В. Крест и пулемет // Маленькая газета. 1917. 7 марта.

(обратно)

252

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 278, 306–307.

(обратно)

253

[Евлогий, митрополит] Путь моей жизни. С. 285; Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 378.

(обратно)

254

Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 321.

(обратно)

255

Верховский А.И. На трудном перевале. С. 205.

(обратно)

256

[Евлогий, митрополит] Путь моей жизни. С. 285; Бабкин М.А. Священство и Царство. С. 372.

(обратно)

257

ГАРФ. Ф. 1.1778. Оп. 1. Д. 80. Л. 15; РГА ВМФ. Ф. 935. Оп. 1. Д. 2190. Л. 36, 61; Ф. Р-181, Оп. 1. Д. 5. Л. 56.

(обратно)

258

РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 256.

(обратно)

259

РГА ВМФ. Ф. Р-661. Оп. 1. Д.133. Л.146

(обратно)

260

Солдатские письма 1917 года. С. 37.

(обратно)

261

Военные моряки в борьбе за власть Советов. С. 98.

(обратно)

262

Революционное движение в России в апреле 1917 г. С. 394–395.

(обратно)

263

Рабинович А. Большевики у власти. Первый год советской эпохи в Петрограде. М., 2007. С. 539.

(обратно)

264

Корнаков П.K. Знамена Февральской революции // Геральдика: Материалы и исследования. Л., 1983. С. 22.

(обратно)

265

Бердяев Н.А. Правда и ложь в общественной жизни // Народоправство. 1917. № 4. С. 7.

(обратно)

266

Бердяев Н. Контрреволюция // Русская свобода. 1917. № 10–11. С. 6.

(обратно)

267

Kolonitski В. Revolutionary Names // Revolutionary Russia. 1993. Vol. 6., № 2. P. 222–223.

(обратно)

268

Андриш Э. Сказка-быль о мужике Панкрате, о его сыне Игнате, о земле и свободе и о русском народе. 2-е изд. Пг., 1917. С. 14.

(обратно)

269

Cambridge University Library (CUL), Manuscript Room. Hardinge Papers, vol. 32. P. 168.

(обратно)

270

Архив кино-, фото-, фонодокументов Санкт-Петербурга. Г 208; Герои и злодеи русской истории в искусстве XVIII–XX веков. С. 199

(обратно)

271

[Сомов K.A.] Константин Андреевич Сомов: Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 175.

(обратно)

272

Рогозный П.Г. «Пред нашими взорами совершился суд над историей» (Проповедь профессора А.А. Дмитриевского 5 марта 1917 г.) // Вспомогательные исторические дисциплины. СПб., 2007. Т. XXX. С. 447–455.

(обратно)

273

Там же. С. 449.

(обратно)

274

Итальянскому орлу не везло и в последующие месяцы. В Або (Турку) в ночь на 12 июля русские матросы уничтожили корону на гербе, украшавшем вход в консульство Италии. РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 1. Д. 1050. Л. 82, 85, 102.

(обратно)

275

Новое время. 1917. 18 марта; Heald Е.Т. Witness to Revolution: Letters from Russia (1916–1919). Kent, 1972. P. 64; Witnesses of the Russian Revolution. London, 1994. P. 47; Новый сатирикон. 1917. № 11. С. 3.

(обратно)

276

Воронов В. Февральская революция в детских записях // Вестник просвещения. 1927. № 3. С. 6.

(обратно)

277

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия… С. 170.; Ривош Я.Н. Время и вещи: Очерки по истории материальной культуры в России начала XX века. М., 1990. С. 286–287.

(обратно)

278

Знаменский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября (февраль — октябрь 1917 г.). Л., 1988. С. 197.

(обратно)

279

Михайловский Г.Н. Записки: Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920. М., 1993. Кн. 1. С. 253.

(обратно)

280

РГИА. Ф.1284. Оп. 187. Д. 8. Л. 52.

(обратно)

281

РГИА. Ф. 1343. Оп. 15. Д. 110. Л. 1–1 об.

(обратно)

282

ГАРФ. Ф. 6834. Оп. 1. Д. 8. Л. 2. 10; РГИА. Ф. 1343. Оп. 15. Д. 110. Л. 2, 10; Русская воля. 1917. 24 марта; Соболева Н.А., Артамонов В.А. Символы России. М., 1993. С. 143; Иван Яковлевич Билибин: Статьи. Письма. Воспоминания о художнике. Л., 1970. С. 308; Вилинбахов Г.В. Государственный герб России: 500 лет. СПб., 1997. С. 51–52; Герб и флаг России (X–XX века). М., 1997. С. 347–349.

(обратно)

283

РГИА. Ф. 23. Оп. 1. Д. 43. Л. 175–177; Половцов П.А. Дни затмения. М., 1999. С. 39.

(обратно)

284

Малышев А.И., Таранков В.И., Смиренный И.Н. Бумажные денежные знаки России и СССР. М., 1991. С. 81–83, 87; РГИА. Ф. 583. Оп. 3. Д. 1088. Л. 1–1об.

(обратно)

285

ГАРФ. Ф. 1792. Оп. 1. Д. 2. Л. 80 об., 133–135 об.

(обратно)

286

РГИА. Ф. 1284. Оп. 187. Д. 8. Л. 55, 60; Ф. 1405. Оп. 532. Д. 1358. Л. 189, 191.

(обратно)

287

Исторический вестник. 1917. Т. 148. С. 654–655.

(обратно)

288

ГАРФ. Ф. 1779. Оп. 2. Д. 1. Ч. 2. Л. 33–34.

(обратно)

289

РГА ВМФ. Ф. 715. Оп. 1. Д. 3. Л. 199а.

(обратно)

290

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 29 марта; РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л.163.

(обратно)

291

РГА ВМФ. Ф. 715. Оп. 1. Д. 111. Л. 306; Ф. 353. Оп. 1. Д. 40. Л.105.

(обратно)

292

Ривош Я.Н. Время и вещи… С. 269; Доценко В.Д., Бойнович А.Д., Купрюхин В.А. Значки и жетоны Российского императорского флота, 1696–1917. СПб., 1993. С. 26–27.

(обратно)

293

Революционное движение в военных округах (март 1917 г. — март 1918 г.). М., 1988. С. 415.

(обратно)

294

Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников (По материалам Петрограда и действующей армии): Дис… канд. ист. наук. Л., 1989. С. 113, 125; Каталог флагов и знамен Центрального Военно-морского музея. Л., 1967. С. 49.

(обратно)

295

Цветаева М. И. Царю — на Пасху // Собр. соч. Т. 1: Стихотворения. М., 1994. С. 340.

(обратно)

296

Барыков С. И. Слова и дела Николая II. М., 1917. С. 32.

(обратно)

297

Сине-фоно. 1917. № 11/12. С. 121.

(обратно)

298

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2318. Л. 6.

(обратно)

299

Революционное движение в военных округах… С. 266.

(обратно)

300

Иностранные дипломаты о революции 1917 г. // Красный архив. 1927. Т.5 (24). С. 198.

(обратно)

301

ГАРФ. Ф. 6834. Оп. 1. Д. 8. Л. 9 (об.); Безпалов В. Театры в дни революции. Л., 1927. С. 39.

(обратно)

302

РГИА. Ф. 1343. Оп. 15. Д. 110. Л. 3.

(обратно)

303

Сидорова И. Поступают «сведения, о группировке черносотенного элемента в Обществе археологии, истории и этнографии при Казанском университете…» (ОАИЭ в первые годы Советской власти, 1917–1924 гг.) // Гасырлар авазы/Эхо веков. 2003. № 3/4. http://www.archive.gov.tatarstan.ru/magazine/go/anonymous/main/?path=mg:/numbers/2003_3_4/03/03_1/

Просмотрено 18 августа 2011 г.

(обратно)

304

Лебедев В. Державный орел России. М., 1995. С. 45.

(обратно)

305

Герб и флаг России (X–XX века)… С. 369, 479.

(обратно)

306

Вилинбахов Г.В. Государственный герб России… С. 155.

(обратно)

307

Соболева H.A., Артамонов В.А. Символы России… С. 143; Корнаков П.К. Краски войны // Родина. 1990. № 10. С. 26–28, 34, 50–51. Создатели герба Австрийской республики пошли по тому же пути сочетания имперской и социалистической символики: австрийский орел также сжимает серп и молот. Правда, после падения монархии в Австрии орел стал одноглавым.

(обратно)

308

Герб и флаг России (X–XX века)… С. 368–370, 479.

(обратно)

309

Вилинбахов Г.В. Государственный герб России… С. 51; Декреты Советской власти. М., 1964. Т. 3. С. 167.

(обратно)

310

Малышев А.И., Таранков В.И., Смиренный И.Н. Бумажные денежные знаки… С. 86, 103–104.

(обратно)

311

Каталог бумажных денежных знаков России и стран СНГ (1769–1993). М., 1996. С. 24–25; Герб и флаг России… С. 350, 354.

(обратно)

312

Карлинский В. Почтовые марки РСФСР, 1917–1921 // Советский коллекционер. 1967. № 5. С. 21–28; Герб и флаг России… С. 351, 354.

(обратно)

313

Вилинбахов Г.В. Государственный герб России… С. 157; Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 438.

(обратно)

314

Николаев Р. Деньги Белой гвардии. СПб., 1993. С. 41, 61; Каталог бумажных денежных знаков… С. 711, 16–17, 20, 35–36, 37; Герб и флаг России… С. 355.

(обратно)

315

Овсянкин Е.И. Денежные знаки Северной России, 1918–1923 гг. Архангельск, 1999. С. 14; Ходяков М.В. Деньги революции и Гражданской войны; денежное обращение в России, 1917–1920 гг. СПб., 2009. С. 83–89.

(обратно)

316

Ходяков М.В. Деньги революции и Гражданской войны… С. 56–70.

(обратно)

317

Военные моряки в борьбе за власть Советов на Севере (1917–1920 гг.): Сб. документов. Л., 1982. С. 19.

(обратно)

318

Русское слово. 1917. 29 апреля.

(обратно)

319

Монастырев Н.А. Гибель царской) флота. СПб., 1995. С. 82; Смирнов М.И. Адмирал Колчак во время революции в Черноморском флоте // Февральская революция. М.; Л., 1926. С. 245. См. также: Верховский А.И. На трудном перевале. М., 1959. С. 205.

(обратно)

320

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2334. Л. 1.

(обратно)

321

РГА ВМФ. Ф. Р—181. Оп. 1. Д. 5. Л. 106, 148, 198. В тексте упоминаются корабли Черноморского флота и Дунайской военной флотилии эскадренный миноносец «Капитан Сакен» и канонерская лодка «Кубанец».

(обратно)

322

Witnesses of the Russian Revolution. P. 50.

(обратно)

323

Москвич А.Г. Несколько слов о выборах в Украинское Учредительное собрание // Малая Русь. Киев, 1918. Вып. 3. С. 47, 48, 52.

(обратно)

324

Heald Е.Т. Witness to Revolution… P. 64; Шульгин B.B. 1917–1919 / Публ. Р.Г. Красюкова // Лица: Биографический альманах. Вып.5. М.; СПб., 1994. С. 144; Киевлянин. 1917. 23 марта, 23, 24, 30 апреля; Русские ведомости. 1917. 4 мая; Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис: Документы и материалы. М., 1958. С. 448, 838.

(обратно)

325

РГИА. Ф. 1284. Оп. 187. Д. 8. Л. 34, 36–40.

(обратно)

326

ГА РФ. Ф. 1779. Оп. 2. Д. 1. 4.2. Л. 33–34.

(обратно)

327

РГИА. Ф. 1284. Оп. 187. Д. 8. Л. 71,72.

(обратно)

328

А.Г. Под трехцветным флагом // Голос правды. Кронштадт, 1917. 24 июня; Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 172–175.

(обратно)

329

А.Г. Под трехцветным флагом…

(обратно)

330

Крачкевич П. Двойная победа // Крымский вестник. Севастополь, 1917. 25 июня.

(обратно)

331

Свердлов Я.М. Избранные произведения. М., 1959. Т. 2. С. 188.

(обратно)

332

Бунегин М.Ф. Революция и гражданская война в Крыму (1917–1920 гг.). Симферополь, 1927. С. 62.

(обратно)

333

Баранов С. По своим следам: Воспоминания старого балтийца-большевика // Рукописно-документальный фонд ЦВММ, № 35763. Л.11; Жданов И.М. 1917 год в Кронштадте // РГА ВМФ. Ф. Р. 402, Оп. 2. Д.143. Л. 37.

(обратно)

334

Колбин К.Н. Кронштадт организуется, готовится к бою // Октябрьский шквал (Моряки Балтийского флота в 1917 году). Л., 1927. С. 27; Найда С. Ф. Борьба моряков русского флота за победу социалистической революции // Военные моряки в борьбе за победу Октябрьской революции. М., 1958. С. 52.

(обратно)

335

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. М., 1971. С. 41.

(обратно)

336

Русский инвалид. 1917. 11 марта; Рабочая газета. 1917. 10 марта; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция; Москва, фронт, периферия… С. 132; Wildman A. The End of the Russian Imperial Army. Princeton, 1980. P. 225.

(обратно)

337

РГИА. Ф. 794. Оп. 1. Д. 35. Л. 2; Соболева H.A. Очерки истории российской символики. С. 396.

(обратно)

338

Центральный государственный архив Санкт-Петербурга. Ф. 1000. Оп. 74. Д. 13. Л. 111–111 об.; Михайловский Г.Н. Записки… Кн. 1. С. 482. О демонстративном исполнении «Боже, царя храни» см. также: Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия… С. 132.

(обратно)

339

Половцов П.А. Дни затмения… С. 71; Труд. М., 1917. 11 августа; РГИА. Ф. 1470. Оп. 1. Д. 286. Л. 224.

(обратно)

340

Рабочий путь. 1917. 17 сентября; Пролетарская революция. 1923. № 5(17). С. 319.

(обратно)

341

Половцов П.А. Дни затмения… С. 191.

(обратно)

342

Сахаров К.В. Белая Сибирь (Внутренняя война 1918–1920 гг.). Мюнхен, 1923. С. 310.

(обратно)

343

РГА ВМФ. Ф. Р-402.Д. 117. Л. 43.

(обратно)

344

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2314. Л. 8.

(обратно)

345

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия… С. 52.

(обратно)

346

Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 348.

(обратно)

347

Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий. Т. 1: 27 февраля — 6 мая 1917 года. М., 1957. С. 242; Революционное движение в военных округах… С. 38; Революционное движение в России после свержения самодержавия. М., 1957. С. 640–641, 644; Оськин Д.П. Записки прапорщика. М., 1931. С. 109–111. См. также: Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 351; Wildman A. The End of the Russian Imperial Army. P. 244. Упоминается и школьное гимназическое знамя с вырезанным двуглавым орлом. Левицкая Е. Страничка из дневника // Пролетарская революция. 1923. № 13. С.257.

(обратно)

348

Приказ по военному ведомству № 182 (отдельное изд.); Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 346, 352–354.

(обратно)

349

Большевизация Петроградского гарнизона: Сб. материалов и документов. Л.,1932. С. 153, 155, 183.

(обратно)

350

Деникин А.И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии (Февраль — сентябрь 1917). М., 1991. С. 440.

(обратно)

351

Там же. С. 349.

(обратно)

352

Войсковые комитеты действующей армии (Март 1917 г. — март 1918 г.). М., 1982. С. 514.

(обратно)

353

Горденев М.Ю. Морские обычаи, традиции и торжественные церемонии русского императорского флота. М., 1992. С. 77.

(обратно)

354

Во время Севастопольского восстания 1905 г. восставшие корабли поднимали красный флаг на стеньгах, а колеблющиеся команды меняли его несколько раз. В городе сторонники и противники восстания выступали, соответственно, под красными и Андреевскими флагами. Так, консервативно настроенные моряки агитировали за Андреевский флаг, который, «сам Христос нам заповедовал». Дробот В. Севастопольское восстание 1905 г. // Пролетарская революция. 1923. № 10 (22). С. 62–66.

(обратно)

355

Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота, 1667–1996. М., 1996. С. 127–129, 143; Дудоров Б.П. Адмирал Нененин. СПб., 1993. С. 224.

(обратно)

356

Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте: Опыт систематического исследования революционных событий // РГА ВМФ. Ф. Р-29. Оп. 1. Д. 153. Л. 111–112.

(обратно)

357

Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота… С. 127–129, 143; Международный свод сигналов. Пг., 1914. Табл. Х; Шлюпочная сигнальная книжка для переговоров со шлюпками, паровыми катерами и миноносками. СПб., 1911. С. XII; Свод военно-морских сигналов. СПб., 1911 С. 20. (ЦВММ. Фонд хранения знамен, флагов, обмундирования и нумизматики, №№ В-10778, В-9822).

(обратно)

358

Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 73; Дубровская Е Ю. Гельсингфорсский совет депутатов армии, флота и рабочих в 1917 году (март-октябрь). Петрозаводск, 1992. С. 24, 33; ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, №№ 05368, 22603/1–3.

(обратно)

359

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, №№ 4429, 05429, 22603/1–3, Б-373–Р; Балтийские моряки в подготовке и проведении Великой Октябрьской социалистической революции. М.; Л., 1957. С. 36, 39; Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 379.

(обратно)

360

РГА ВМФ. Ф. 870. Оп. 6. Д. 20. Л. 72.

(обратно)

361

Каталог флагов и знамен Центрального Военно-морского музея. Л.; 1967. С. 49.

(обратно)

362

Залежский В.Н. В борьбе за Балтфлот: Революционное движение в Балтийском флоте. М.; Д., 1925. С. 18; Темирев С. Н. Воспоминания морского офицера. СПб., 1998. С. 75–76.

(обратно)

363

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2314. Л. 188.

(обратно)

364

РГА ВМФ. Ф. Р-92. Оп. 22. Д. 16. Л. 6; Ф. Р-402. Д.119. Л. 68°6.; ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № 034455, 026641; Шабалин И.А. Восстание и казнь моряков с «Памяти Азова». Ревель, 1917; Калашников А. 2-е апреля 1917 г. на «Памяти Азова» // Красный балтиец. 1920. № 6. С. 47; Петров М.А. 1) Моряки Ревельской базы в борьбе за свержение самодержавия и победу Октябрьской революции // Военные моряки в борьбе за победу Октябрьской революции. М., 1958. С.150; 2) Большевизация южных баз Балтийского флота в 1917 году. Л., 1981. С. 50–51.

(обратно)

365

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № Б-4812–Р.

(обратно)

366

Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота… С. 148; ЦВММ. Фонд хранения знамен, флагов, обмундирования и нумизматики, № 22617; Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте… Л. 398.

(обратно)

367

Протоколы и постановления Центрального комитета Балтийского флота (1917–1918). М.; Л., 1963. С. 38.

(обратно)

368

Егоров И.Н. (Орлов К.Н.) Жизнь рабочего-революционера (От 1905 г. по 1917 г.). Л., 1925. С. 8.

(обратно)

369

Е. Кронштадт в первые месяцы революции // Красный флот. 1922. № 5–7. Стб. 160; Ламанов П.Н. 1) В Кронштадте после июльских дней // Красная летопись. 1927. № 3 (24). С. 23–26; 2) В бурные дни // Октябрьский шквал (Моряки Балтийского флота в 1917 году). Л., 1927. С. 93.

(обратно)

370

Точеный Н. Кронштадтцы и Временное правительство // Военные моряки в борьбе за победу Октябрьской революции. М., 1958. С. 319.

(обратно)

371

Ламанов П.Н. 1) Ищут Ленина на линкоре «Заря свободы» // Ленин и Красный флот. Л., 1924. С. 57; 2) В Кронштадте после июльских дней. С. 23, 27–28; 3) В бурные дни. С. 89–90, 93–94; Петраш В.В. Моряки Балтийского флота в борьбе за победу Октября. М.; Л., 1966. С. 176.

(обратно)

372

Морской устав (Книга X Свода морских постановлений, изд. 1907 г., но продолж. 1907 г.). СПб., 1910. С. 239–240; [Ренгартен И.И.] Балтийский флот накануне Октября (Из дневника И.И. Ренгартена) // Красный архив. 1929. Т. 4 (35). С. 25, 27; Балтийские моряки в подготовке и проведении… С. 212; Протоколы и постановления Центрального комитета Балтийского флота. С. 193, 203–204.

(обратно)

373

Платонов А.П. Февраль и Октябрь в Черноморском флоте. Симферополь, 1932. С. 62; Королев В.И. Черноморская трагедия (Черноморский флот в политическом водовороте 1917–1918 гг.). Симферополь, 1994. С. 13; РГА ВМФ. Ф. Р 183. Оп. 1. Д. 32. Л. 4. Д. 43. Л. 46.

(обратно)

374

Можно предположить, что речь шла об украинском национальном флаге: проект особого военно-морского флага Украины был утвержден лишь в 1918 году. Гломозда К., Павлоувський О. Украïнська нацiональна символiка: Похождення, традицii, доля. Киiв, 1989. С. 6, 23.

(обратно)

375

Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. М., 1932. С. 77; Монастырев Н.А. Гибель царского флота. С. 83.

(обратно)

376

РГА ВМФ. Ф.Р-21. Оп. 1. Д. 4. Л. 385, 386, 427.

(обратно)

377

РГА ВМФ. Ф. Р-21. Оп. 1. Д. 4. Л. 384. 427; Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 38. Л. 31–31об.; Платонов А.П. Февраль и Октябрь в Черноморском флоте. С. 66; Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 393, 422–423.

(обратно)

378

РГА ВМФ. Ф. Р-21. Оп. 1. Д. 4. Л. 428–429; Д. 5. Л. 81, 87. В дальнейшем «Завидный» признал власть Совета народных комиссаров и участвовал на стороне большевиков в боях за Одессу. Корабли и вспомогательные суда Советского военно-морского флота (1917–1927 гг.). М., 1981. С. 180.

(обратно)

379

Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 78; Королев В.И. Черноморская трагедия… С. 14.

(обратно)

380

РГА ВМФ. Ф. Р-21. Оп. 1. Д. 4. Л. 388.

(обратно)

381

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 423; РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 32. Л. 18–19 об.

(обратно)

382

РГА ВМФ. Ф. Р-21. Оп. 1. Д. 4. Л. 384, 385; Д. 5. Л. 87; Ф. Р-181. Оп. 1. Д. 15. Л. 161; Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 422–423.

(обратно)

383

Протасов Л.Г. Всероссийское Учредительное собрание: История рождения и гибели. М., 1997. С. 366.

(обратно)

384

Дрезен А. Флот в октябре-декабре 1917 г. // Красный флот. 1927. № 20. С. 14.

(обратно)

385

Известия Севастопольского совета военных и рабочих депутатов. 1917. 31 октября.

(обратно)

386

Дыбенко П.Е. 1) Мятежники (Из воспоминаний о революции). М., 1923. С. 82; 2) Из недр царского флота к Великому Октябрю: Из воспоминаний о революции. М., 1928. С. 168.

(обратно)

387

ЦВММ, фонд фотографий и негативов, №№ 4670, НВ-03811/1–3; Колбин И. Балтийский флот в 1917 году. Л., 1933. С. 31.

(обратно)

388

Балтийские моряки в подготовке и проведении… С. 324–325. — Красный флаг подняли 27 октября и некоторые корабли, стоявшие на рейде Севастополя. См.: Найда С. Борьба революционных моряков русского флота… С. 128.

(обратно)

389

Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 75; Сапронов С. Севастополь в 1917 году // Военные моряки в борьбе за победу Октябрьской революции. М., 1958. С. 495.

(обратно)

390

Коновалов В.Г, Подвиг «Алмаза». Одесса, 1989. С. 58.

(обратно)

391

РГА ВМФ. Ф. Р—183. Оп. 1. Д. 46. Л. 66.

(обратно)

392

Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 82; Коновалов В.Г. Подвиг «Алмаза». С. 73; Королев В.И. Черноморская трагедия… С. 14, 17–18; Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота… С. 168–169; РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп.1. Д. 38. Л. 31 об.

(обратно)

393

РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1.Д. 46. Л. 85.

(обратно)

394

РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 38. Л. 37–38 об.

(обратно)

395

РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 38. Л. 35–36 об.

(обратно)

396

Моряки в борьбе за власть Советов на Украине (ноябрь 1917–1920 гг.). Киев, 1963. С. 35; РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 38. Л. 31–32 об., 38–39 об.

(обратно)

397

РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 38. Л. 38.

(обратно)

398

Там же. Л. 40–41 об.

(обратно)

399

Лукашевич С. П. Центрофлот и корниловщина // РГА ВМФ. Ф. Р-29. Оп. 1. Д. 155. Л. 6.

(обратно)

400

Военно-Морской революционный комитет. Л., 1975. С. 180.

(обратно)

401

РГА ВМФ. Ф. Р—315. Оп. 1. Д. 13. Л. 7; [Ренгартен И.И.] Октябрьская революция в Балтийском флоте (Из дневника И.И. Ренгартена) // Красный архив. 1927. Т. 6 (25) С. 72.

(обратно)

402

Вахрамеев И.И. Во имя революции (Воспоминания). М., 1957. С. 62–63.

(обратно)

403

[Ренгартен И.И.] Октябрьская революция в Балтийском флоте… С. 65.

(обратно)

404

Протоколы и постановления Центрального комитета Балтийского флота… С. 292. Офицер был переведен с корабля в распоряжение Центробалта, его производство в следующий чин задерживалось на год.

(обратно)

405

Лохвицкий Ф. Воспоминание // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, № В-14715. Л.3.

(обратно)

406

Mawdsley Е. The Russian Revolution and the Baltic Fleet (War and Politics, February 1917 — April 1918). London; Basingstoke, 1978. P. 139.

(обратно)

407

Иогансон Э. Самое короткое воспоминание… // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, № В-7763/2.

(обратно)

408

Военные моряки в борьбе за власть Советов на Севере… С. 82.

(обратно)

409

Шангин И. Моряки Флотилии Северного Ледовитого океана в борьбе за социалистическую революцию // Военные моряки в борьбе за победу Октябрьской революции. М., 1958. С. 220–221.

(обратно)

410

Копии большевистских революций, постановлений // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, В-11833/1. Л. 90; Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота… С. 155.

(обратно)

411

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 108. Л. 396; Ф. 479. Оп. 1. Д. 1329. Л. 67; Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота… С. 155; Каталог флагов и знамен… С. 67. — Очевидно, данный флаг был переделан из флага наместника на Дальнем Востоке.

(обратно)

412

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 108. Л. 396.

(обратно)

413

Монастырев Н.А. Гибель царского флота. С. 87.

(обратно)

414

Федоровский В.М. Батумский отряд судов в 1917 году // Военная быль. 1964. № 69. С. 24.

(обратно)

415

Тарсаидзе А.Г. Морской корпус за четверть века, 1901–1925. Нью-Йорк, 1944. С. 27.

(обратно)

416

Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота… С. 169; Коновалов В.Г. Подвиг «Алмаза». С. 96.

(обратно)

417

Ачканов Г. 1) Очерки Февральской и Октябрьской революции в Одессе (Развитие революционного движения в Одессе в 1917–1918 гг. и роль большевиков). Одесса, 1927. С. 32, 35; 2) От Февраля к Октябрю // Октябрь на Одещине: Сб. статей и воспоминаний к 10-летию Октября. Одесса, 1927. С. 27, 30; Моряки в борьбе за власть Советов на Украине… С. 35; Коновалов В.Г. Подвиг «Алмаза». С. 146;

(обратно)

418

РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1.Д. 18. Л. 141.

(обратно)

419

Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 192–193, 195, 197.

(обратно)

420

Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 211, 217–19, 223, 231; Королев В.И. Черноморская трагедия… С. 33.

(обратно)

421

Моряки в борьбе за власть Советов на Украине… 1963. С. 137, 163.

(обратно)

422

Знамя труда. Пг., 1917. 15(28) марта.

(обратно)

423

Миланов В. Андреевский флаг // Морской сборник. 1992. № 5–6 (1746–1747). С. 66–65; Кадесников Н.З. Краткий очерк Белой борьбы под Андреевским флагом на суше, морях, озерах и реках России (1917–1922 гг.). СПб., 1992. С. 43.

(обратно)

424

Лейтенант М. Война на Волге // «С берегов Америки»: Юбилейный исторический сборник Общества русских морских офицеров в Америке, 1923–1938. Нью-Йорк, 1939. С. 291; Кадесников Н.З. Краткий очерк Белой Борьбы… С. 60.

(обратно)

425

Тарсаидзе А.Г. Морской корпус за четверть века… С. 22.; Рейли Д.Дж. Политические судьбы российской губернии: 1917 в Саратове. Саратов, 1995. С. 69.

(обратно)

426

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 104; Граф Г.К. На «Новике» (Балтийский флот в войну и революцию). 2-е изд. СПб., 1997. С. 264.

(обратно)

427

Революционное движение в военных округах… С. 84.

(обратно)

428

Это обстоятельство пытался использовать знаменитый адвокат и политический деятель В.А. Маклаков, защищавший еврея М. Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве. Учитывая крестьянский состав присяжных, он требовал от них судить по совести: «… Здесь суд, здесь присяга не осудить невиновного, здесь крест Спасителя, здесь портрет Государя». — Дело Бейлиса. М., 1995. С. 344. — Судебные дела об оскорблении императорской фамилии рассматривались дажепосле падения династии. В суде Феодосии такое дело слушалось еще 5 марта! Бунегин М.Ф. Революция и Гражданская война в Крыму (1917–1920 гг.). Симферополь, 1927. С. 26.

(обратно)

429

Половцов П.А. Дни затмения. С. 33, 44, 71.

(обратно)

430

Киселев А.А., Климов Ю.Н. Мурман в дни революции и Гражданской войны. Мурманск, 1977. С. 26.

(обратно)

431

Правда. 1917. 10 марта; Чернов В.М. Перед бурей: Воспоминания. Нью-Йорк, 1953. С. 313; Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. С. 145, 295.

(обратно)

432

Разложение армии в 1917 году. М.; Л., 1925. С. 45, 47, 48; Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 622.

(обратно)

433

Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 678.

(обратно)

434

ЦГА СПб. Ф. 7384. Оп. 9. Д. 142. Л.143; Русское слово. 1917, 12 марта.

(обратно)

435

Обзор положения в России за три месяца (По данным отдела сношения с провинцией Временного комитета Государственной Думы) // Красный архив. 1926. Т. 2 (15). С. 35; Малышев А.И., Таранков В.И., Смиренный И.Н. Бумажные денежные знаки России и СССР. С. 78–79.

(обратно)

436

РГИА. Ф. 1405. Оп. 521. Д. 476. Л. 301–301 об., 306, 465–466 об. и др.; ОР РНБ. Ф. 152. Оп. 3. Д. 98. Л. 41.

(обратно)

437

Соболева Н.А. Очерки истории российской символики: От тамги до символов государственного суверенитета. М., 2006. С. 212.

(обратно)

438

Известия Севастопольского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 21 июня.

(обратно)

439

Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. Париж, 1961. С. 76; Русское слово. 1917. 7, 16, 17 марта; Авдеев Н. Революция 1917 года (Хроника событий). М.; Пг., 1923. Т. 1: Январь-апрель. С. 106.

(обратно)

440

Русское слово. М., 1917. 29 марта, 6, 12, 18, 21, 28 апреля; 20 мая; Вперед. М., 1917. 17 марта; Правда. 1917. 23 марта.

(обратно)

441

День. Пг., 1917. 29 июня.

(обратно)

442

Вестник Временного правительства. 1917. 16 апреля.

(обратно)

443

Дубровская Е.Ю. Гельсингфорсский совет депутатов… С. 64–65; Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 11 марта, 8 апреля.

(обратно)

444

Единство. Пг., 1917. 13 апреля; Исторический вестник. 1917. Т. 148. С. 655–656; РГИА. Ф. 797. Оп. 93. Д. 255. Л. 240.

(обратно)

445

Сеф С.Е. Революция 1917 года в Закавказье (Документы, материалы). Тифлис, 1927. С. 100; Вперед. М., 1917. 7 августа.

(обратно)

446

Houghton Library, Harvard University, bMS Am 1091, № 1333.

(обратно)

447

Лапшин В.В. Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 году. М., 1983. С. 74–82. См. также призыв уничтожить памятник Александру III: Всемирная новь. 1917. № 22. С. 12.

(обратно)

448

Правда. 1917. 12 апреля.

(обратно)

449

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 24 марта.

(обратно)

450

ГАРФ. Ф. 6834. Оп. 1. Д. 4. Л. 1; Д. 8. Л. 1–2 об.; Петроградский совет в 1917 г.: Протоколы, стенограммы и отчеты, резолюции, постановления общих собраний, секций, заседаний Исполнительного комитета и фракций. Т.1. СПб., 1993. С. 177–179, 180–182; Рампа и жизнь 1917. № 13. С. 5; Русское слово. 1917. 28 апреля; [Бенуа А.Н.] Александр Бенуа размышляет… (Статьи, письма, высказывания). М., 1968. С. 55–70; Революционное движение в военных округах… С. 84; Дубровская Е.Ю. Гельсингфорсский Совет депутатов… С… 64. И Горький, и Бенуа совершенно искренне выступали в защиту памятников. Однако, возможно, эта полемика как-то связана и с межгрупповыми конфликтами в среде художественной интеллигенции. В окружении Горького в это время горячо обсуждался вопрос о создании на месте Министерства императорского двора Министерства искусств. Предполагалось, что пост министра займет Бенуа.

(обратно)

451

РГАЛИ. Ф. 553. Оп. 1. Д. 1162. Л. 43.

(обратно)

452

Мельгунов С. П. Судьба императора Николая II после отречения. Нью-Йорк, 1991. С. 65.

(обратно)

453

Сахаров К.В. Белая Сибирь (Внутренняя война 1918–1920 гг.). Мюнхен, 1923. С. 248.

(обратно)

454

Декреты Советской власти. Т. III. С. 95–96,219; Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.50. С. 101; Мальков Д.П. Записки коменданта Кремля. М., 1987. С. 172.

(обратно)

455

РГИА. Ф. 922. Оп. 1. Д. 24. Л. 121.

(обратно)

456

Леонов О… Ульянов И. Регулярная пехота, 1855–1918. М., 1988. С. 206.

(обратно)

457

Пашков П. Ордена и знаки отличия Гражданской войны 1917–1922 годов. Париж, 1961. С. 4.

(обратно)

458

Русская армия (1917–1920): Обмундирование. Знаки различия. Награды и нагрудные знаки / Сост. О.В. Харитонов, В.В. Горшков. СПб., 1991. С. 43.

(обратно)

459

Единственный живой паж // Московские новости. 1999. № 23. 22–28 июня.

(обратно)

460

ГАРФ. Ф. 1792. Оп. 1. Д. 2. Л. 5–6 об.

(обратно)

461

РГИА. Ф. 570. Оп. 11. Д. 1045. Л. 69 об.

(обратно)

462

Спасский И.Г. Иностранные и русские ордена до 1917 года. Л., 1963. С. 125; Кузнецов А., Чепурнов Н. Наградная медаль. Т. 1; 1701–1917. М., 1995. С. 10–16; РГИА. Ф. 1405. Оп. 532. Д. 1401. Л. 7; РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 802; РГА ВМФ. Ф. Р-29. Оп. 1. Д. 160. Л. 15; Ф. Р-397. Оп. 3. д. 7. Л. 67 об.

(обратно)

463

РГИА. Ф. 570. Оп. 11. Д. 1045. Л. 65–65 об.

(обратно)

464

РГИА. Ф. 496. Оп. 3. Д. 1164. Л. 344.

(обратно)

465

Собрание узаконений и распоряжений правительства. Отд. 1-й. 1917. № 206. Ст. 1301; Кузнецов А., Чепурнов Н. Наградная медаль. Т.1. С. 10 16.

(обратно)

466

РГИА. Ф. 570. Оп. 11. Д. 1045. Л. 69 об.

(обратно)

467

Русская армия (1917–1920)… С. 43–44; Наградные медали России второй половины XIX — начала XX вв.: Каталог / Автор-составитель Д.И. Петерс. М., 1989. С. 6; Кузнецов А., Чепурнов Н. Наградная медаль. Т. 1. С. 10–16.

(обратно)

468

РГИА. Ф. 570. Оп. 11. Д. 1045. Л. 55,58, 73.

(обратно)

469

Шепелев Л.Е. Титулы, мундиры, ордена в Российской империи. Л., 1991. С. 216; РГИА. Ф. 1405. Оп. 532. Д.1401. Л. 2. 13 об.

(обратно)

470

Платонов А.П. 1) Февраль и Октябрь в Черноморском флоте. С. 35–36; 2) Черноморский флот в революции 1917 года и адмирал Колчак. Л., 1925. С. 79.

(обратно)

471

РГА ВМФ. Ф. Р—181. Оп. 1. Д. 39. Л. 31; Д. 43. Л. 45.

(обратно)

472

РГА ВМФ. Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 26. Л. 8 об.; Д.14. Л. 12, 68.

(обратно)

473

РГА ВМФ. Ф. 507. Оп. 1. Д. 71. Л. 92 об.; Ховрин Н.А. Балтийцы идут на штурм. М., 1987. С. 87.

(обратно)

474

Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 207; Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 9, 11, 12 марта; ГАРФ. Ф. 1778. Оп. 1. Д. 81. Л. 30; РГА ВМФ. Ф. Р. 402. Оп. 2. Д. 309. Л. 34.

(обратно)

475

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 22 марта.

(обратно)

476

Ховрин Н.А. Балтийцы идут на штурм… С. 64.

(обратно)

477

РГА ВМФ. Ф. 935. Оп. 1. Д. 2188. Л. 318–319.

(обратно)

478

РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 3211.

(обратно)

479

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Ф. 126, 208 об.

(обратно)

480

Известия Севастопольского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 21 июня; 7, 8, 9, 15 июля.

(обратно)

481

Революционное движение в России в апреле 1917 г…. С. 549–550.

(обратно)

482

Моряк. Гельсингфорс, 1917. № 1. С. 2.

(обратно)

483

Русское слово. 1917. 21 марта; Русский инвалид. 1917. 24 апреля.

(обратно)

484

Волна. Гельсингфорс, 1917. 25 мая; [Болдырев В.Г] Из дневника ген. В.Г. Болдырева // Красный архив. 1927. Т. 4 (23). С. 272–273.

(обратно)

485

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 12 марта.

(обратно)

486

РГИА. Ф. 797. Оп. 86. Д. 14. Л.70.

(обратно)

487

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 163. Призывы изменить правила ношения орденов во время войны раздавались и до революции. Командир крейсера «Аскольд», находившегося в Великобритании, призывал последовать примеру союзных держав: «Все союзники и наши войска во Франции переняли от англичан правило во время войны не носить орденов, а вместо них иметь только узкие полоски орденских лент». РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 10 об. Письмо в Главный морской штаб от 10 февраля 1917 г

(обратно)

488

Моряк. Гельсингфорс, 1917. № 1. С. 2.

(обратно)

489

РГА ВМФ. Ф. Р-402. Оп. 2. Д. 406. Л. 180.

(обратно)

490

Известия Севастопольского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 16 июня; Известия Севастопольского совета военных и рабочих депутатов. 1917. 2, 20 сентября; РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 46. Л. 57

(обратно)

491

Платонов А.П. Черноморский флот в революции 1917 года… С. 79; Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 50.

(обратно)

492

[Ренгартен И.И.] Октябрьская революция в Балтийском флоте… С. 36.

(обратно)

493

РГА ВМФ. Ф. Р-92. Оп. 22. Д. 1. Л. 346.

(обратно)

494

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 108. Л. 337.

(обратно)

495

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 128. Л. 2.

(обратно)

496

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 127. Л. 119.

(обратно)

497

Колесников Г.А., Рожков А.М. Ордена и медали СССР. М., 1974. С. 4.

(обратно)

498

Можейко И. Награды. М., 1998. С. 312–316; Смолин А.В. Белое движение на Северо-Западе России, 1918–1920 гг. СПб., 1999. С. 307, 328–329.

(обратно)

499

Квинитадзе Г.И. Мои воспоминания в годы независимости Грузии. Paris, 1985. С. 46.

(обратно)

500

Бахметев Е. Октябрь в Феврале (Кронштадтские впечатления) // Красный балтиец. 1920. № 6. С. 38.

(обратно)

501

РГА ВМФ. Ф. 21. Оп. 1. Д. 21. Л. 63.

(обратно)

502

Бубнов А.Д. В Царской ставке. СПб., 1995. С. 154; Знаменский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября… С. 197.

(обратно)

503

Речь. 1917. 27 апреля.

(обратно)

504

Witnesses of the Russian Revolution. P.101; Набоков В.Д. Временное правительство // Архив русской революции (Репринт). М., 1991. Т. 1–2. С. 70–71, 125.

(обратно)

505

Бубнов А.Д. В царской Ставке. С. 153; Knox A. W. F. With the Russian Army. London, 1921. Vol. 2. P.585.

(обратно)

506

РГА ВМФ. Ф. 21. Оп. 1. Д. 21. Л. 63.

(обратно)

507

Иностранные дипломаты о революции 1917 г. // Красный архив. 1927. Т. 5(24). С. 111.

(обратно)

508

Воропаев. Начало военно-морской службы на Балтийском флоте // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, В-18992. Л. 10; Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 18–19.

(обратно)

509

Егоров И.Н. (Орлов К.Н.) Жизнь рабочего-революционера… С-10.

(обратно)

510

Симанович В. Из Шлиссельбургской крепости на волю // На волю! Падение самодержавия. Освобождение из царских тюрем и каторги: Сб. воспоминаний к 10-летию Февральской революции. Л., 1927. С. 11.

(обратно)

511

[Сухомлинов В.А.] Воспоминания Сухомлинова. М.; Л., 1926. С. 291; Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 8 апреля; Царская армия в период Мировой войны и Февральской революции. Казань, 1932. С. 149, 158; Философов Д. В. Дневник // Звезда. 1992. № 1. С. 200.

(обратно)

512

Панцержанский Э.С. От Февраля к Октябрю // Север. 1987. № 7. С. 77–78; Fedotoff White D. Survival through War and Revolution in Russia. Philadelphia; London, 1939. P. 111; РГА ВМФ. Ф. P-402. Д. 119, Л. 15 об.

(обратно)

513

Корнаков П.К. Опыт привлечения вексиллологических источников для решения геральдических проблем // Труды Государственного исторического музея. М., 1986. Вып. 61. С. 134–144.

(обратно)

514

Родичев Ф.И. Воспоминания и очерки о русском либерализме. Newtonville, Ма, 1983. С. 107.

(обратно)

515

Половцов П.А. Дни затмения. С. 26, 28,30; Иностранные дипломаты о революции 1917 года. С. 111; Верховский А.И. 1) Россия на Голгофе (Из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 68; 2) На трудном перевале. С. 175; Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 20–21.

(обратно)

516

РГИА. Ф. 922. Оп. 1. Д. 24. Л. 118.

(обратно)

517

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. С. 146; Дубенский Д.Н. Как произошел переворот в России (ноябрь 1916 г. — апрель 1917 г.) // Русская летопись. 1922. Кн. З. С. 9394; [Врангель П.Н] Воспоминания генерала барона П.Н. Врангеля. Франкфурт-на-Майне, 1969. С. 24; Русская армия (1917–1920)… С. 26–28; Gourko В. War and Revolution in Russia, 1914–1917. New York, 1919. P.327.

(обратно)

518

Граббе П. Окна на Неву: Мои юные годы в России. СПб., 1995. С. 144.

(обратно)

519

Михайлов А. Шляхетный корпус // Родина. 1997. № 6. С. 58.

(обратно)

520

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 44. Л. 91об.

(обратно)

521

Кригер-Войновский Э.Б. Записки инженера: Воспоминания, впечатления, мысли о революции; Спроге В.Э. Записки инженера. М., 1999. С. 186.

(обратно)

522

Темирев С.Н. Воспоминания морского офицера. С. 71.

(обратно)

523

Корнаков П. Краски войны. С. 26–27, С. 50–51; Русская армия (1917–1920)… С. 32.

(обратно)

524

Революционное движение в России в апреле 1917 г…. С. 194.

(обратно)

525

Верховский А.И. 1) Россия на Голгофе… С. 67–68; 2) На трудном перевале. С. 170

(обратно)

526

Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 215; 238.

(обратно)

527

[Болдырев В.Г.] Из дневника генерала В.Г. Болдырева. С. 257; Солдатские письма 1917 года. М.; Л., 1927. С. 34; Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 612, 635.

(обратно)

528

Ipatieff V.N. The Life of a Chemist. Stanford; London, 1946. P. 247, 249.

(обратно)

529

Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 622; Солдатские письма 1917 года. С. 20–21.

(обратно)

530

РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 1. Д. 277. Л. 95.

(обратно)

531

РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 1. Д. 278. Л. 96.

(обратно)

532

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 12 об.

(обратно)

533

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 9 марта; РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 1. Д. 1328. Л. 92.

(обратно)

534

РГА ВМФ. Ф. Р-181. Оп.1. Д. 43. Л. 5; Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 16 марта.

(обратно)

535

РГА ВМФ. Ф. Р—181. Оп. 1. Д. 43. Л. 57–57 об.

(обратно)

536

РГА ВМФ. Ф. Р-181. Оп. 1. Д. 43. Л. 87, 99, 106 об.

(обратно)

537

Архив кино-, фото-, фонодокументов Санкт-Петербурга, Г-14600. Д.19776.

(обратно)

538

РГА ВМФ. Ф. Р-404. Оп. 2. Д. 143. Л. 4; Правда. 1917. 15 апреля; Колбин И.Н. 1) Кронштадт от Февраля до корниловских дней // Красная летопись. 1927. № 2(23). С. 136; 2) Кронштадт организуется, готовится к бою. С. 27.

(обратно)

539

Баранов С. По своим следам…, Л. 20–21.

(обратно)

540

Правда. 1917. 11 марта; 15 апреля; Авдеев Н. Революция 1917 года (Хроника событий). М.; Пг., 1923. T. 1: Январь-апрель. С. 65; Революционное движение в России после свержения самодержавия. М., 1957. С. 623; РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 1. Д. 278. Л.120, 131 об.

(обратно)

541

Гордиенко И. В Кронштадте в 1917 г. (Из первого периода Февральской революции) // Пролетарская революция… 1926. № 1(16). С. 53.

(обратно)

542

Кондаков Д. В революционном Кронштадте // Военные моряки в борьбе за победу Октябрьской революции. М., 1958. С. 291–292.

(обратно)

543

Ховрин Н.А. Балтийцы идут на штурм. С. 56; Самойлов В. На вольном острове Котлин // Русская воля. 1917. 13 апр.

(обратно)

544

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № 036152; 32852/1; альбом № 44262. Л. 2 об. №№ 24, 32.

(обратно)

545

Бахметев Е. Октябрь в Феврале (Кронштадтские впечатления) // Красный балтиец. 1920. № 6. С. 40.

(обратно)

546

РГА ВМФ. Ф. 434. Оп. 1. Д. 1285. Приношу благодарность И.Н. Наймушину, сообщившему мне эти сведения.

(обратно)

547

Кронштадтский совет в 1917 году: Протоколы и постановления. Л., 1976. С. 118–120 (корректура) // Бумаги О.Н. Знаменского. Отдел истории революций и общественных движений Санкт-Петербургского института истории РАН (далее: Бумаги О.Н. Знаменского).

(обратно)

548

Новейшим исследованием по истории революции в Кронштадте является диссертация П.Н. Гордеева: Гордеев П.Н. Кронштадтский совет рабочих и солдатских депутатов в марте — октябре 1917 года: Дис… канд. ист. наук. СПб., 2007.

(обратно)

549

Public Record Office, Foreign Office, Collection 371. Vol. 2996. № 76703. P. 119; Половцов П.А. Дни затмения… С. 85.

(обратно)

550

Кронштадтский совет в 1917 году: Протоколы и постановления. С. 46: Бумаги О.Н. Знаменского.

(обратно)

551

Гордиенко И. В Кронштадте в 1917 г…. С. 44. — Показательно, что в поздней версии своих воспоминаний мемуарист не упоминал о подобном отношении к большевикам в Кронштадте. См.: Гордиенко И.М. Из боевого прошлого (1914–1918 гг.). М., 1957. С. 71. Задним числом радикализм кронштадтцев большевизировался.

(обратно)

552

Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте… Л. 233.

(обратно)

553

Д.А. День 4 марта на крейсере // Военная быль. 1958. № 32. С. 6–7. — На линейном корабле «Петропавловск» после долгих переговоров адмирал А.И. Непенин разрешил офицерам отдать оружие старшему офицеру с тем, что оно будет храниться у адмирала. Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте:… Л. 113.

(обратно)

554

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, №№ 05357,05359,015573/2, 015572.

(обратно)

555

РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 41.

(обратно)

556

Шабалин И.А. Восстание и казнь моряков с «Памяти Азова». Ревель, 1917. С. 7.

(обратно)

557

Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте:… Л. 233.

(обратно)

558

Дыбенко П.Е. 1) Мятежники… С. 35; 2) Из недр царского флота к Великому Октябрю… С. 71.

(обратно)

559

Граф Г.К. На «Новике» (Балтийский флот в войну и революцию). 2-е изд. СПб., 1997. С. 277–278.

(обратно)

560

Платонов А.П. Черноморский флот в революции 1917 года… С. 51.

(обратно)

561

Можно предположить, что известную роль тут сыграли и противоречия между разными группами морских офицеров. Ранее Ножин выступал за единообразие формы одежды всех морских офицеров, но его мнению, гидрографы в их среде были своеобразной «черной костью».

(обратно)

562

Граф Г.К. На «Новике»… С. 315–316; Панцержанский Э.С. От Февраля к Октябрю. С. 77–78, 82–84; Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 12, 19 марта. По некоторым данным известную роль сыграло решение Республиканского союза офицеров в Гельсингфорсе. Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте:… л. 235.

(обратно)

563

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 44; Ф. 479. Оп. 2. Д. 1050. Л. 671–671 об.; Д. 1254. Л. 7–7 об., 9; Ф. 716. Оп. 2. Д. 122. Л. 294.

(обратно)

564

Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте:… Л. 234–235.

(обратно)

565

РГА ВМФ. Ф. Р-29. Оп. 1. Д. 200. Л. 22. Приношу благодарность Е.Ю. Дубровской, сообщившей мне данные сведения.

(обратно)

566

Ховрин Н.А. Балтийцы идут на штурм. М., 1987. С. 65.

(обратно)

567

Ховрин Н.А. В 1917 году во флоте (Воспоминания матроса) // Красная летопись. 1926. № 5 (20). С. 60.

(обратно)

568

Залежский В.Н. В борьбе за Балтфлот… С. 51–52; Королев Г. Прошлые дни//Ленин и Красный флот. Л., 1924. С. 42.

(обратно)

569

РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 4–5 об.

(обратно)

570

Темирев С.Н. Воспоминания морского офицера. С. 80.

(обратно)

571

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 49.

(обратно)

572

Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте… С. 236–237.

(обратно)

573

Копии большевистских резолюций, постановлений. С. 47.

(обратно)

574

Панцержанский Э.С. От Февраля к Октябрю. С. 84.

(обратно)

575

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 48, 61.

(обратно)

576

Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте:… С. 238.

(обратно)

577

Cambridge University Library, Manuscript Room, Templewood Papers, File 11: 2; Documents on British Relations with Russia, 1917–1918: F.N.A. Cromie’s Letters, March 27th to July 11th, 1917 // Canadian-American Slavic Studies. 1973. Vol. 7. Fasc. 3. P. 368–369.

(обратно)

578

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 26 апреля.

(обратно)

579

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 33.47 об.; Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л.10; Ф. 716. Оп. 1. Д. 279. Л. 4.

(обратно)

580

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 50–51 об., 63.

(обратно)

581

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 51–52,57 об.; Ф. 479. Оп. 2. Д.1254. Л. 16–17.

(обратно)

582

Вестник Временного правительства. 1917. 18 апреля; РГА ВМФ. Ф. 715. Оп. 1. Д. 3. Л. 223–225.

(обратно)

583

РГА ВМФ. Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 14. Л. 101 об.

(обратно)

584

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1.Д. 103. Л. 179–180; Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 49.

(обратно)

585

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 54–56, 228–232 об.; Альбом II одежды Русского флота (1856–1945 гг.) к рукописи «Историческое описание формы одежды Отечественного флота за 250 лет». С.Ф. Юрьев // ЦВММ. Фонд хранения знамен, флагов, обмундирования и нумизматики, № 40825/2. Рис. 82–84; Еженедельник морского сборника. 1917. № 5. С. 3–5; Доценко В.Д. Русский морской мундир, 1696–1917. СПб., 1994. С. 142–147; Русская армия (1917–1920)… С. 28–30; Тронь А.А. Морская форма русской смуты // Цитадель. 1998. № 1(6). С. 64–67.

(обратно)

586

Деникин А.И. Очерки русской смуты… С. 157.

(обратно)

587

Копии большевистских резолюций, постановлений // Рукописно-документальный фонд ЦВММ, В-11833/1. Л. 34–35. — Следует отметить, что примерно в это время команда данного крейсера инициировала движение за повышение жалования матросам. Команда «России» требовала от властей немедленного выполнения своих требований, угрожая в противном случае использовать оружие.

(обратно)

588

РГА ВМФ. Ф. Р-27. Оп. 1. Д.14. 21.-22 об.

(обратно)

589

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 80, 81, 95, 121.

(обратно)

590

Протоколы и постановления Центрального комитета Балтийского флота (1917–1918). М.; Л., 1963. С. 47; РГА ВМФ. Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 1. Л. 19.

(обратно)

591

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 203; Ф. 507. Оп. 1. Д. 70. Л. 42 об.; Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 14. Л. 21.-22 об.

(обратно)

592

РГА ВМФ. Ф. 935. Оп. 1. Д. 2190. Л. 42 об. Приказ по Гвардейскому экипажу от 27 сентября.

(обратно)

593

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 67.

(обратно)

594

Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году: Протоколы, стенограммы и отчеты, резолюции и постановления общих собраний, секций, заседаний Исполнительного комитета Бюро Исполнительного комитета и фракций (27 февраля — 25 октября 1917 года). СПб., 1995. Т. 2: 1 апреля-5 мая 1917 года. С. 219, 222, 234; РГА ВМФ. Ф. 935. Оп. 1. Д. 2193. Л. 278 об.

(обратно)

595

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 49.

(обратно)

596

Вестник Временного правительства. 1917. 18 апреля; РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 53.

(обратно)

597

РГА ВМФ. Ф. 935. Оп. 1. Д. 2188. Л. 336 об.

(обратно)

598

National Archives (Washington), RG 45, WA 6, Box 716. folder 4. P. 3.

(обратно)

599

Монастырев Н.А. Гибель царского флота. С. 83; Королев В.И. Черноморская трагедия… С. 8; РГА ВМФ. Ф. 71.5. Оп. 1. Д. 3. Л. 223; Ф. 870. Оп. 6. Д. 574. Л. 61 об.

(обратно)

600

Вестник Временного правительства. 1917. 18 апреля; РГА ВМФ. Ф. Р 181. Оп. 1. Д. 5. Л. 225.

(обратно)

601

РГА ВМФ. Ф. 715. Оп. 1. Д. 3. Л. 195.

(обратно)

602

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 140–141; Тарсаидзе А.Г. Морской корпус: за четверть века, 19011925. Нью-Йорк, 1944. С. 22.

(обратно)

603

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 142, 144, 177, 210.

(обратно)

604

Fedotoff White D. Survival Through War… P. 165.

(обратно)

605

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 75–078, 127, 129, 149.

(обратно)

606

Андринг Э.А. Новые политические песни и стихотворения свободной России. Пг., 1917. С. 12.

(обратно)

607

ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, № В-7762. Л. 29.

(обратно)

608

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2290. Л. 7; Ф. 715. Оп. 1. Д. 3. Л. 223–225; РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 1529.

(обратно)

609

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 131–131 об.; Моряк. Гельсингфорс, 1917. № 1. С. 11.

(обратно)

610

Нитраур Э. «Жизнь смеется и плачет»: О судьбе и творчестве Тэффи // Тэффи. Ностальгия: Рассказы; Воспоминания. Л., 1989. С. 7.

(обратно)

611

Граф Г.К. На «Новике»… С. 367.

(обратно)

612

Воропаев. Военно-морская служба на линейном корабле «Гангут» // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд. В-18992. Л. 12.

(обратно)

613

РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 3338; Известия Севастопольского совета военных и рабочих депутатов. 1917. 3, 30 сентября.

(обратно)

614

РГА ВМФ. Ф. 21. Оп. 1. Д. 21. Л. 131.

(обратно)

615

ЦВММ. Фонд хранения знамен, флагов, обмундирования и нумизматики, № 36576.

(обратно)

616

Там же, рукописно-документальный фонд. В-5988. Л. 1.

(обратно)

617

Коновалов В.Г. Подвиг «Алмаза». С. 58. — В Центральном Военно-морском музее хранится самодельная лента с надписью «Память Меркурия», которая весьма отличается от форменных ленточек с названием этого корабля. ЦВММ, фонд хранения знамен, флагов, обмундирования и нумизматики, № 14694. Возможно, она использовалась в указанных целях.

(обратно)

618

Бахметев Е. Октябрь в Феврале (Кронштадтские впечатления) // Красный балтиец. 1920. № 6. С. 41.

(обратно)

619

ЦВММ, фонд хранения знамен, флагов, обмундирования и нумизматики, №№ 38177, 30921.

(обратно)

620

Юрьев С.Ф. Историческое описание формы одежды Отечественного флота за 250 лет (1695–1945). Часть III: Материалы, приложения. С. 487 // ЦВММ, фонд хранения знамен, флагов, обмундирования и нумизматики, № 40824/3; РГА ВМФ. Ф. Р-92. Оп. 22. Д. 1. Л. 357.

(обратно)

621

Амурский С. Протест // Моряк. Гельсингфорс, 1917. № 16. С. 382.

(обратно)

622

Октябрьская революция в Балтийском флоте (Из дневника И.И. Ренгартена). С. 49; Дыбенко П.Е. Мятежники… С. 71.

(обратно)

623

В циркуляре № 97 от 25 мая Главный морской штаб сообщал о возможности некоторых отступлений от установленной формы одежды, однако при этом обращал «особое внимание молодых офицеров, что отступления эти сделаны в целях удешевления экипировки офицеров. Это обстоятельство не должно служить поводом к заведению себе разноцветных одежд, если есть возможность завести форменную». РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 234. — Факт появления такого приказа свидетельствовал о том, что нарушение формы одежды молодыми офицерами было явлением нередким.

(обратно)

624

Исаков И.С. Таллин, Балтика — 1917. Таллин, 1989. С. 38.

(обратно)

625

Дыбенко П.Е. Из недр царского флота к Великому Октябрю… С. 183.

(обратно)

626

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 64–64 об.

(обратно)

627

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 202.

(обратно)

628

Известия Совета депутатов армии, флота и рабочих Або-Оландской укрепленной позиции в городе Або. 1917. 27 апреля.

(обратно)

629

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 126. Л. 74.

(обратно)

630

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № 032322.

(обратно)

631

Революционное движение в России в апреле 1917 г…. С. 513, 519–520; Миллер В.И. Солдатские комитеты русской армии в 1917 г. (Возникновение и начальный период деятельности). М., 1974. С. 251.

(обратно)

632

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № 4541.

(обратно)

633

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 88, 233.

(обратно)

634

РГА ВМФ.Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 122–123, 133, 188–189; Д. 2318. Л. 8–9.

(обратно)

635

РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 43.

(обратно)

636

Там же. Л. 24, 27.

(обратно)

637

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 233; РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 1567.

(обратно)

638

Революционное движение в России в мае-июне 1917 г. Июньская демонстрация. М., 1959. С. 237–239. См. призыв генерала В.И. Ромейко-Гурко на совещании главнокомандующих фронтами, Временного правительства и руководства Исполкома Совета 4 мая: «Коснусь вопроса об отдании чести. Можете назвать его приветствием, но оно должно быть обязательным». Деникин А.И. Очерки русской смуты:… С. 310.

(обратно)

639

Смольянинов М.М. Революционное движение солдатских масс на Западном фронте в 1917 году. Минск, 1981. С. 43.

(обратно)

640

Платонов А.П. 1) Черноморский флот в революции 1917 года… С. 88–90; 2) Февраль и Октябрь в Черноморском флоте. С. 42–45; Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917–1918 гг. С. 17, 56; Хесин С. С. Октябрьская революция и флот. С. 182; РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 1. Д. 277. Л. 242, 244, 254; Известия Севастопольского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 28 июня.

(обратно)

641

РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 1. Д. 277. Л. 248; Дыбенко П.Е. Мятежники… С. 51. — В позднем варианте своих воспоминаний Дыбенко утверждал что выбросили оружие Колчака моряки-черноморцы, действовавшие, впрочем, под влиянием балтийцев. Дыбенко П.Е. Из недр царского флота к Великому Октябрю… С. 94. — Оба варианта весьма далеки от действительности, но, возможно, они отражали то чувство превосходства по отношению к другим флотам, которое охватило в 1917 г. Балтийский флот, считавший себя «наиболее революционным».

(обратно)

642

Попов П. Моряки Черноморского флота в борьбе за власть Советов // Военные моряки в борьбе за победу Октябрьской революции. М., 1958. С. 172–174.

(обратно)

643

Известия Севастопольского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 10 июня. — В начале мая появились слухи о приезде в Крым В.И. Ленина. На полуострове это вызвало волну протестов. В Севастополе 4 мая делегатское собрание высказалось против приезда лидера большевиков, соответствующие директивы были посланы на места. Этот эпизод свидетельствует о слабости в то время позиций большевиков в Крыму и на Черноморском флоте.

(обратно)

644

Копии большевистских резолюций, постановлений. Л. 40–41.

(обратно)

645

Известия Ревельского совета рабочих и воинских депутатов. 1917. 25 мая; РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 43.

(обратно)

646

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, альбом № 036157/1–3; 042872/2.

(обратно)

647

Кибовский А. Революцией призванные (Ударные революционные батальоны из волонтеров тыла) // Цейхгауз. 1998. № 8(2). С. 30–36; Разложение армии в 1917 году. С. 64–69; Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 225. — Возможно, данные знаки отличия свидетельствовали и еще об одном радикальном аспекте данного проекта — выборности командного состава: «В революционных батальонах не должно быть слова офицер и солдат, а есть начальник и волонтер, так как начальником может быть избран каждый волонтер». Деникин А.И. Очерки русской смуты… С. 391.

(обратно)

648

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 89, 135–138, 155, 226–227; Ф. 715. Оп. 1. Д. 3. Л. 182; Ф. Р-181. Оп. 1. Д. 15. Л. 117.

(обратно)

649

РГА ВМФ. Ф. Р. 402. Оп. 1. Д. 3. Л. 1а, 4, 6. Д. 4. Л. 7, 13–15, 18.

(обратно)

650

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2304. Л. 235–240.

(обратно)

651

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. д. 2304. Л. 180; Ф. 479. Оп. 2. Д. 1254. Л. 39, 41.

(обратно)

652

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № 05417. А.Ф. Керенский на крейсере «Рюрик».

(обратно)

653

РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 1664.

(обратно)

654

РГА ВМФ. Ф. Р-402. Оп. 2. Д.143. Л. 49.

(обратно)

655

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 213.

(обратно)

656

Смирнов М.И. Адмирал Колчак во время революции в Черноморском флоте. С. 249–250.

(обратно)

657

Хесин С. С. Октябрьская революция и флот. С. 28–29, 182–183.

(обратно)

658

РГА ВМФ. Ф. Р 27. Оп. 1. Д. 14. Л. 36, 43, 45–46, 47 об.

(обратно)

659

РГА ВМФ. Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 14. Л. 37, 39, 43, 44.

(обратно)

660

РГА ВМФ. Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 14. Л. 44, 47об.

(обратно)

661

РГА ВМФ. Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 14. Л. 50–52. — В исследовании С.С. Хесина неточно указывается, что Керенский утвердил решение комиссии. Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 183.

(обратно)

662

РГА ВМФ.Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 3481.

(обратно)

663

РГА ВМФ. Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 14. Л. 35 об.

(обратно)

664

Революционное движение в России в апреле 1917 г… С. 539–540; Волна. Гельсингфорс, 1917. 14 июня; Копии большевистских резолюций, постановлений. Л. 272.

(обратно)

665

Бурский П.Д., генерал-майор. Революция и офицеры. М., 1917. С. 11.

(обратно)

666

Цит. по: Журавлев В.А. Без веры, царя и отечества: Российская периодическая печать и армия в марте-октябре 1917 года. СПб., 1999. С. 129.

(обратно)

667

Революционное движение в русской армии (27 февраля — 24 октября 1917 года). М., 1968. С. 101.

(обратно)

668

Разложение армии в 1917 году. С. 109–110.

(обратно)

669

Революционное движение в России в мае-июне 1917 г…. С. 350, 362.

(обратно)

670

Пролетарская революция. 1923. № 5(17). С. 303; Половцов П.А. Дни затмения… С. 88.

(обратно)

671

Колоницкий Б.И. Антибуржуазная пропаганда и «антибуржуйское» сознание // Анатомия революции, 1917 год в России (Массы, партии, власть). СПб., 1994. С. 188–202.

(обратно)

672

Протокольные страницы борьбы Керенского с большевиками (Тверь) // Пролетарская революция. 1923. № 5(17). С. 298.

(обратно)

673

Большевизация Петроградского гарнизона:… С. 182.

(обратно)

674

Архив кино-, фото-, фонодокументов Санкт-Петербурга, А9276, Г14234, Г16477, Д1863, Д19763.

(обратно)

675

Журавлев В.А. Без веры, царя и отечества… 1999. С. 148; Половцов П.А. Дни затмения… С. 161.

(обратно)

676

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2314. Л. 247.

(обратно)

677

РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 2. Д. 1050. Л. 45; Д. 1328. Л. 216; Ф. 353. Оп. 1. Д. 40. Л. 73; Д. 44. Л. 75.

(обратно)

678

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 44. Л. 80.

(обратно)

679

Большевизация Петроградского гарнизона:… С. 228.

(обратно)

680

РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 3331.

(обратно)

681

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 44. Л. 90–90 об.

(обратно)

682

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 126. Л. 122.

(обратно)

683

Knox A. With the Russian Army. Vol. 2. P. 623; Новое русское слово. 1954. 19 февраля; Оглоблев Е. Мой корпус // Кадетская перекличка. 1987. № 43. С. 122.

(обратно)

684

Философов Д. Дневник // Звезда. 1992. № 3. С. 153; Половцов П.А. Дни затмения… С. 161.

(обратно)

685

Эту моду затем подхватили советские аппаратчики, в 20-е годы этот вид одежды именовали «вождевками», а затем — «сталинками». В коммунистическом Китае его называли «костюм Ленина». С большим основанием его можно было бы назвать «костюм Керенского».

(обратно)

686

РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 42. Л. 1 об.

(обратно)

687

ЦГА СПб. Ф. 131. Оп. 1. Д. 16. Л. 51.

(обратно)

688

РГИА. Ф. 1405. Оп. 532. Д. 1358. Л. 526, 534.

(обратно)

689

Петроградская газета. 1917. 8 июня (Иллюстрированное приложение).

(обратно)

690

[Болдырев В.Г.] Из дневника генерала В.Г. Болдырева. С. 267; Искры. 1917. № 42. С. 331.

(обратно)

691

Революционное движение в августе 1917 г. Разгром Корниловского мятежа. М., 1959. С. 504, 564; Революционное движение в русской армии… С. 413.

(обратно)

692

Голос правды. Кронштадт, 1917. 4 июля; РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 126. Л. 209 об.; Протоколы и постановления Центрального комитета Балтийского флота… С. 252.

(обратно)

693

Большевизация Петроградского гарнизона:… С. 274–275. Резолюция общего собрания солдат 5-го запасного пулеметного полка, принятая 8 сентября 1917 г.

(обратно)

694

Большевизация Петроградского гарнизона:… С. 284, 285, 287, 289, 294 и др.

(обратно)

695

О «демократизации» и понимании «демократии» в 1917 г. см.: Колоницкий Б.И. Язык демократии: Проблемы «перевода» текстов эпохи революции 1917 года // Исторические понятия и политические идеи в России XVI–XX века. СПб., 2006. С. 152–189.

(обратно)

696

Ховрин Н. В 1917 году во флоте… С. 69; Дрезен А. Петроградский гарнизон в Октябре (Материалы)// Красная летопись. 1927. № 2 (23). С. 132; Совещание полковых представителей Петроградского гарнизона // Там же. С. 223; Октябрь на фронте / Публ. И. Тоболина // Красный архив. 1927. Т. 4 (23). С. 159; Большевизация Петроградского гарнизона. С. 350.

(обратно)

697

Houghton Library, Harvard University, bMS Am 1091, № 1371.

(обратно)

698

Ильин-Женевский А. От Февраля к захвату власти: Воспоминания о 1917 годе. Л., б.г. С. 186.

(обратно)

699

Dune Е.М. Notes of a Red Guard. Urbana; Chicago, 1993. P. 97–98.

(обратно)

700

Ipatieff V.N. The Life of a Chemist. P. 259.

(обратно)

701

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 108. Л. 376.

(обратно)

702

Дыбенко П.Е. 1) Мятежники… С. 102; 2) Из недр царского флота к Великому Октябрю… С. 191; Baхрамеев И.И. Во имя революции (Воспоминания). С. 68; РГА ВМФ. Ф. Р-402. Оп. 2. Д. 406. Л. 88.

(обратно)

703

РГА ВМФ. Р-29. Оп. 1. Д. 159. Л. 32.

(обратно)

704

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 108. Л. 345.

(обратно)

705

РГА ВМФ. Ф. 935. Оп. 1. Д. 2190. Л. 136, 144, 165.

(обратно)

706

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 108. Л. 343.

(обратно)

707

Военно-морской революционный комитет: Сб. документов. Л., 1975. С. 136–137.

(обратно)

708

Революционное движение в военных округах… С. 360–361.

(обратно)

709

Войсковые комитеты действующей армии… С. 437.

(обратно)

710

Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции // Военно-исторический журнал. 1999. № 5. С. 70.

(обратно)

711

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 108. Л. 351.

(обратно)

712

Шепелев Л.Е. Титулы, мундиры, ордена… С. 217–218; РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 128. Л. 2; Ф. 715. Оп. 1. Д. 18. Л. 212.

(обратно)

713

РГИА. Ф. 922. Оп. 1. Д. 24. Л. 28.

(обратно)

714

Декреты Советской власти. М., 1957. Т. 1. С. 242–243. Балтийские моряки в борьбе за власть Советов (ноябрь 1917 — декабрь 1918). Л., 1968. С. 70–71.

(обратно)

715

Дерябин А. Гражданская война в России, 1917–1922: Национальные армии. М., 1998. С. 22.

(обратно)

716

РГА ВМФ. Ф. 715. Оп. 1. Д. 133. Л. 285.

(обратно)

717

Революционное движение в военных округах… С. 412.

(обратно)

718

Дерябин А. Гражданская война в России… С. 26, 36–40; Квинитадзе Г.И. Мои воспоминания… С. 45.

(обратно)

719

Граф Г.К. На «Новике»… С. 418.

(обратно)

720

РГА ВМФ. Ф. Р. 402. Оп. 2. Д. 406. Л. 26; Моряки в борьбе за власть Советов (ноябрь 1917 — декабрь 1918). Л., 1968. С. 276.

(обратно)

721

Дерябин А. 1) Народная армия Комуча. 1918 г. // Цейхгауз. 1994. № 1 (3). С. 34; 2) Гражданская война в России… С. 28–30; 3) Гражданская война в России, 1917–1922; Белые армии. М., 1999. С. 5–6; Сахаров К.В. Белая Сибирь… С. 7, 10, 17, 22, 26, 35, 85, 221, 228; Лейтенант М. Война на Волге. С. 291; Протоколы допроса адмирала Колчака чрезвычайной следственной комиссией в Иркутске в январе-феврале 1920 г. // Архив русской революции. Берлин, 1923. (Репринта, изд. 1991). Т.Х. С. 285–286.

(обратно)

722

Каревский А. Униформологический портрет адмирала А.В.Колчака. http://kolchakiya.narod.ru/uniformology/Kolchak_portrait.htm Просмотрено 28 августа 2011 г.

(обратно)

723

Буяков А., Крицкий Н., Кузнецов Н. Адмиральские погоны А.В. Колчака // Цейхгауз. 2002. № 17 (1). С. 34–35; http://kolchakiya.narod.ru/uniformology/25_Ekater_reg.htm Просмотрено 28 августа 2011 г.

(обратно)

724

Сахаров К.В. Белая Сибирь… С. 204.

(обратно)

725

Дерябин А. Гражданская война в России, 1917–1922: Национальные армии… С. 12.

(обратно)

726

Протоколы допроса адмирала Колчака… С. 286.

(обратно)

727

Тэффи. Ностальгия: Рассказы; Воспоминания. С. 329.

(обратно)

728

Анархисты: Документы и материалы (1883–1935 гг.). М., 1999. Т. 2. (1917–1935 гг.). С. 129.

(обратно)

729

Кронштадтская трагедия 1921 года: Документы в двух книгах. М., 1999. Кн.1. С. 262, 278, 439; Известия Временного революционного комитета матросов, солдат и рабочих города Кронштадта. 1921. 16 марта.

(обратно)

730

Кронштадтская трагедия… Кн. 1. С. 108.

(обратно)

731

Белыми был найден труп лейтенанта Моисеева, офицера полка Андреевского флага. Лейтенантские погоны были прибиты к его плечам шестью большими гвоздями, по одному над каждой звездочкой погон. Кадесников Н.З. Краткий очерк Белой Борьбы… С. 43. О призывах агитаторов прибить погоны офицерам гвоздями см.: Сахаров К.В. Белая Сибирь… С. 59.

(обратно)

732

Дыбенко П.Е. Мятежники… С. 29, 42; ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, альбом № 44262, снимок № 57.

(обратно)

733

Авдеев Н. Революция 1917 года… Т. 1. С. 97; Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПб., 1999. С. 134.

(обратно)

734

Русский инвалид. 1917. 8 марта. На площади предполагалось установить памятник Освобождения, центральным его элементом должна была стать фигура Родзянко. Мраморное изображение Родзянко планировалось установить и в зале Городской думы Екатеринослава.

(обратно)

735

Известия Петроградской городской думы. 1917. № 3–4. С. 156–157; № 5–6. С. 221; Русская воля. 1917. 22 марта; РГИА. Ф. 794. Оп. 1. Д. 35. Л. 8.

(обратно)

736

День. Пг., 1917. 11 марта.

(обратно)

737

РГИА. Ф. 1284. Оп. 187. Д. 8. Л. 62.

(обратно)

738

Русское слово. 1917. 30 апреля; Рабочая газета. 1917. 14 марта; Брешко-Брешковская Е. 1917-ый год // Новый журнал. 1954. Т. XXXVIII. С. 199; Махно Н. Воспоминания. М., 1992. С. 33; Протоколы допроса адмирала Колчака… С. 289.

(обратно)

739

Революционное движение в России после свержения самодержавия… С. 205, 346; Сеф С. Е. Революция 1917 года в Закавказье… С. 131.

(обратно)

740

Военные моряки в борьбе за власть Советов на Севере… С. 357; РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 359. — Мурманские историки полагают, что переименование произошло вследствие «представления» Мурманского совета. См. об этом: Киселев Л.А., Климов Ю.Н. Мурман в дни революции и Гражданской войны. Мурманск, 1977. С. 29.

(обратно)

741

РГИА. Ф. 1276. Оп. 14. Д. 39. Л. 2; Амурское эхо. 1917. 12, 30 апр.

(обратно)

742

РГИА. Ф. 1405. Оп. 538. Д. 177. Л. 49–51.

(обратно)

743

Чеботарева В. В Дворцовом лазарете в Царском Селе (Дневник: 14 июля 1915 — 5 января 1918) // Новый журнал. Нью-Йорк, 1991. Кн. 182. С. 205.

(обратно)

744

Яичница всмятку, или Несерьезно о серьезном: Над кем и над чем смеялись в России в 1917 году. М., 1992. С. 211. См. также: С. 57, 111. Ср. отношение к столице русской революции у части интеллигенции: «Немцы идут походом на Чертоград, в котором пресловутый Ленин проповедует свою вредную чепуху», — записал в своем дневнике 17 апреля учитель С.П. Каблуков. См.: ОР РНБ. Ф. 322. Оп.1. Д. 44. Л. 294.

(обратно)

745

ГАРФ. Ф. 1779. Оп. 2. Д. 1. Ч. 2. Л. 37–44об.

(обратно)

746

Корабли и вспомогательные суда… С. 146; Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 14, 28 марта; РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 30.

(обратно)

747

Там же. Л. 101.

(обратно)

748

РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 1. Д. 1328. Л. 110 об.; Ф. 507. Оп. 1. Д. 71. Л. 7.

(обратно)

749

РГА ВМФ. Ф. 181. Оп. 1. Д. 43. Л. 86.

(обратно)

750

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 28 марта; Ховрин Н.А. Балтийцы идут на штурм. С. 64; РГА ВМФ, Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 184; Ф. 181. Оп. 1. Д. 43. Л. 108; Гречанюк Н.М., Попов П.И. Моряки Черноморского флота в борьбе за власть Советов. Симферополь, 1957. С. 34.

(обратно)

751

Известия Севастопольского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 6 июля.

(обратно)

752

РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 1479.

(обратно)

753

РГА ВМФ. Ф. 181. Оп. 1. Д. 43. Л. 144.

(обратно)

754

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 243.

(обратно)

755

Корабли и вспомогательные суда… С. 300–301; РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 2. Д. 114. Л. 15, 163.

(обратно)

756

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 258, 272, 275.

(обратно)

757

РГА ВМФ. Ф. Р-181. Оп. 1. Д. 43. Л. 45; Корабли и вспомогательные суда… С. 191–192.

(обратно)

758

Кронштадтский совет в 1917 году: Протоколы и постановления. С. 46: Бумаги О.Н. Знаменского; РГА ВМФ. Ф. Р-661. Оп. 1. Д. 81. Л. 9; Д. 133. Л. 210–210 об.

(обратно)

759

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 387.

(обратно)

760

Ховрин Н.А. Балтийцы идут на штурм. С. 64; Июльские дни в Петрограде // Красный архив. 1927. Т. 5 (24). С. 42.

(обратно)

761

РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 1. Д. 1249. Л. 2, 3, 6–6 об.

(обратно)

762

РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 1. Д. 1329. Л. 20 об.

(обратно)

763

Каланов Н.А. Названия кораблей революции и Гражданской войны // Судостроение. 1987.№ 12.С. 4648; Русское слово. 1917. 16 марта, 21 апреля; Рабочая газета. 1917. 17 марта; Граф Г.К. На «Новике»… С. 325; РГА ВМФ. Ф. Р-661. Оп. 1. Д. 81. Л. 9, 31 (об.); Д. 133. Л. 210–210 (об.).

(обратно)

764

РГА ВМФ. Ф. 479. Оп. 1. Д. 1249. Л. 2, 6–6об.

(обратно)

765

Корабль был переименован лишь в декабре 1923 г., когда он стал Блокшивом № 1.

(обратно)

766

Военно-Морской революционный комитет… Л., 1975. С. 134–135. — В честь Петра I были названы госпитальное судно Черноморского флота, переименованное в 1953 г. в «Якутию», и ледокол Балтийского флота, подорвавшийся на мине осенью 1917 года. См.: Корабли и вспомогательные суда… С. 121, 153, 233.

(обратно)

767

Корабли и вспомогательные суда… С. 99, 203, 238.

(обратно)

768

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2297. Л. 23; Ф. 479. Оп. 1. Д. 1050. Л. 689 об.

(обратно)

769

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 28, 31 марта; РГА ВМФ. Ф. Р-95. Оп. 1. Д. 64. Л. 13; Ф. 417. Оп. 2. Д. 2297. Л. 22, 23; Ф. 417. Оп. 2. Д. 2319. Л. 7; Ф. 479. Оп. 1. Д. 1249. Л. 1; Ф. 479. Оп. 1. Д. 1329. Л. 25 об.; Ф. Р-92. Оп. 22. Д. 1. Л. 335. 382 об.

(обратно)

770

Дудоров Б.П. Адмирал Непенин. С. 231.

(обратно)

771

National Archives (Washington), RG 45, WA 6, Box 712, folder 5; Варнек П.А. Русский Север в Первую мировую войну // Морские записки. Нью-Йорк, 1950. Т. 8, № 2. С. 25.

(обратно)

772

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 248, 309, 354; Ф. 417. Оп. 2. Д. 2321. Л. 4.

(обратно)

773

РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 108. Л. 442 а.

(обратно)

774

Корабли и вспомогательные суда… С. 203–205.

(обратно)

775

Кронштадтская трагедия 1921 года… Кн. 2. С. 13.

(обратно)

776

Русское слово. 1917. 21 марта; Вестник Временного правительства. 1917. 16 апреля; Амурское эхо. 1917. 28 апреля; Корабли и вспомогательные суда… С. 379, 477; Съезды, конференции и совещания в Тобольской губернии. Томск, 1992. С. 67.

(обратно)

777

National Archives (Washington), RG 45, WA 6, Box 708. Fold. 1.

(обратно)

778

Кино-журнал. 1917. № 7/10. C. 71; № 11/16. C. 15, 122; Сине-журнал. 1917.№ 17 20.C. 88; [Штерн О.] Царские пленники: Дневник Отто Штерна, 1914–1918. М., 1992. С. 44.

(обратно)

779

К истории последних дней царского режима (1916–1917 гг.) / Публ. П. Садиков // Красный архив. 1926. Т. 1 (14). С. 229; Великий князь Гавриил Константинович. В Мраморном дворце. Нью-Йорк, 1955. С. 356. Прошения от Романовых о перемене фамилии см.: РГИА. Ф. 1412. Оп. 16. Д. 531–540, 543, 544; Ф. 1343. Оп. 43. Д. 359. См. также: Verner A. М. What’s in a Name? Of Dog-Killers, Jews and Rasputin // Slavic Review. 1994. Vol. 53, № 4. P. 1046–1070.

(обратно)

780

Трепач. 1917. № 2. С. 10.

(обратно)

781

РГИА. Ф. 1412. Оп. 16. Д. 101–103, 106–112.

(обратно)

782

Verner A. М. Op. cit. P. 1070.

(обратно)

783

РГИА. Ф. 1412. Оп. 16. Д. 529. Л. 19.

(обратно)

784

Декреты Советской власти. Т. 1. С. 520–521.

(обратно)

785

Kolonitski В. «Revolutionary Names»: Russian Personal Names and Political Consciousness in the 1920s and 1930s // Revolutionary Russia. 1993. Vol. 6. № 2. P. 210–228.

(обратно)

786

Сходные явления наблюдались и в других воюющих странах, а в Великобритании даже правящая династия сменила свое родовое имя.

(обратно)

787

Благодарю Т. А. Абросимову за информацию о дате решения губернского комитета.

(обратно)

788

Ольминский М. Смешная претензия // Правда. 1917. 14 апреля.

(обратно)

789

РГИА. Ф. 1343. Оп. 43. Д. 765. Л. 3; Д. 766. Л. 3–4 (об.). — Это имя он сохранил и позже. См. об этом: Шмидт-Очаковский Е. Лейтенант Шмидт «Красный адмирал» (Воспоминания сына). Прага, 1926.

(обратно)

790

Революция отразилась и на зоонимике. Генерал А.А. Маниковский, начальник Главного артиллерийского управления, назвал кошку и собаку, соответственно, Большевиком и Меньшевиком. Здесь мы встречаем ироническую реакцию на символический переворот. См.: Knox A. With the Russian Army. Vol. 2. P. 716.

(обратно)

791

Отставной генерал П.И. Мищенко застрелился в годы Гражданской войны, после того как во время обыска с него сняли погоны и ордена. См.: Деникин А.И. Очерки русской смуты… С. 157.

(обратно)

792

Mawdsley Е. The Russian Revolution… P. 38.

(обратно)

793

Лукьянов Ф. Письмо в редакцию // Прибой. Гельсингфорс, 1917. 8 декабря.

(обратно)

794

Воронов В. Февральская революция в детских записях // Вестник просвещения. 1927. № 3. С. 11.

(обратно)

795

Ремизов А. Дневник, 1917–1921 // Минувшее. М.; СПб., 1994. Т. 16. С. 421; Г.П. (Полковник Г.П. Перетц). В цитадели русской революции: Записки коменданта Таврического дворца. Пг., 1917. С. 50 (репринт, изд.: СПб., 1997); Савинский А.А. Февральская революция 1917 г. (Свидетельства русского дипломата) // Международная жизнь. 1993. № 2. С. 158; Русское слово. 1917. 14 марта; РГИА. Ф. 797. Оп. 93. Д. 255, Л. 58. См. также: Чернов В.М. Перед бурей: Воспоминания. Нью-Йорк, 1953. С. 311.

(обратно)

796

Лобач-Жученко Б.Б. Записки последнего гардемарина. М., 1993. С. 73.

(обратно)

797

Лесная Л. Красный флаг// Новый Сатирикон. 1917. № 11. С. 2.

(обратно)

798

См., например: Шабалин И.А. Восстание и казнь моряков с «Памяти Азова». Ревель, 1917. С. 1, 23.

(обратно)

799

Известия Севастопольского совета военных и рабочих депутатов. 1917. 15 октября.

(обратно)

800

Революционное движение в августе 1917 г. Разгром Корниловского мятежа. М., 1959. С. 564.

(обратно)

801

Периодическая печать России в 1917 году: Библиографический указатель. Л., 1987. Ч. 1: А-М. С. 323–324.

(обратно)

802

Всероссийское совещание Советов рабочих и солдатских депутатов: Стенографический отчет. М.; Л., 1927. С. 55.

(обратно)

803

Анархисты: Документы и материалы (1883–1935 гг.) / Сост. В.В. Кривенький. М., 1999. Т. 2. (1917–1935 гг.). С. 14, 16; Гусев К.В. В.М. Чернов (Штрихи к политическому портрету). М., 1999. С. 117.

(обратно)

804

Большевизация Петроградского гарнизона: Сб. материалов и документов. Л., 1932. С. 269.

(обратно)

805

Волна. Гельсингфорс, 1917. 18 июня.

(обратно)

806

Революционное движение в России в мае-июне 1917 г. Июньская демонстрация. М., 1959. С. 530; Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции // Военно-исторический журнал. 1999. № 5. С. 70; Воронов В. 1) Октябрьская революция в детских записях // Вестник просвещения. 1927. № 12. С. 4; 2) Февральская революция в детских записях // Вестник просвещения. 1927. № 3. С. 10; PRO FO, 371, Vol. 2996, № 71865. P. 31.

(обратно)

807

Д.А. День 4 марта на крейсере (Продолжение) // Военная быль. 1958. № 33. С. 11–12; См. также: Иностранные дипломаты о революции 1917 г. // Красный архив. 1927. Т. 5 (24). С. 119; Фабрицкий С.С. Из прошлого: Воспоминания флигель-адъютанта государя императора Николая II. Берлин, 1926. С. 154–155.

(обратно)

808

[Болдырев В.Г.] Из дневника ген. В.Г. Болдырева // Красный архив. 1927. Т. 4 (23). С. 254, 256–258.

(обратно)

809

Знаменский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября (февраль — октябрь 1917 г.). Л., 1988. С. 99.

(обратно)

810

Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. Париж, 1961. С. 44; Кологривов К.Н. Арест Государыни-императрицы Александры Федоровны и августейших детей их Величеств // Русская летопись. Париж, 1922. Кн. 3. С. 194; Ходнев Д.И. Февральская революция и запасной батальон лейб-гвардии Финляндского полка // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: От новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 282; Редигер А. История моей жизни: Воспоминания военного министра. М., 1999. Т. 2. С. 446.

(обратно)

811

[Врангель П.Н.] Воспоминания генерала барона П.Н. Врангеля. Франкфурт-на-Майне, 1969. С. 24.

(обратно)

812

Дубенский Д.Н. Как произошел переворот в России (Ноябрь 1916 г. — апрель 1917 г.) // Русская летопись. Париж, 1922. Кн. 3. С. 104; Бубнов А.Д. В царской Ставке. СПб., 1995. С. 146; Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 69; Деникин А.И. Очерки русской смуты: Крушение власти и армии (Февраль — сентябрь 1917). М., 1991. Примечание А.Г. Кавтарадзе. С. 502.

(обратно)

813

Воин-гражданин: Орган армейского комитета VI армии. Болград, 1917. 29 октября.

(обратно)

814

Революционное движение в России в апреле 1917 г. Апрельский кризис. М., 1958. С. 593.

(обратно)

815

Анархисты… Т. 2. С. 55; Прибой. Гельсингфорс, 1917. 6 августа; Копии большевистских резолюций, постановлений // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, В-11833/1. Л. 320.

(обратно)

816

Сеф С.Е. Революция 1917 года в Закавказье (Документы, материалы). Тифлис, 1927. С. 103; Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 32. С. 179; Голос правды. Кронштадт, 1917. 16 марта.

(обратно)

817

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 9, 16 марта; РГА ВМФ. Ф. Р-402. Оп. 2. Д. 309. Л. 34; Ф. 2063. Оп. 1. Д. 7. Л. 1.

(обратно)

818

Ильин-Женевский А.Ф. От Февраля к захвату власти: Воспоминания о 1917 годе. Л., б.г. С. 25; ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № 036157/1–3.

(обратно)

819

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 16 марта.

(обратно)

820

Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 70.

(обратно)

821

Гречанюк Н.М., Попов П.И. Моряки Черноморского флота в борьбе за власть Советов. Симферополь, 1957. С. 23; Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. С. 256; Гиацинтов Э. Записки белого офицера. СПб., 1992. С. 114.

(обратно)

822

Революционное движение в России после свержения самодержавия. М., 1957. С. 634.

(обратно)

823

Великая Октябрьская социалистическая революция: Хроника событий. Т. 1: 27 февраля — 6 мая 1917 года. М., 1957. С. 196, 331.

(обратно)

824

Разложение армии в 1917 году. М.; Л., 1925. С. 36, 44, 45.

(обратно)

825

Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции // Военно-исторический журнал. 1999. № 5. С. 70.

(обратно)

826

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. М., 1971. С. 145–147.

(обратно)

827

Рабочая газета. 1917. 24 мая.

(обратно)

828

Революционное движение в России в апреле 1917 г…. С. 496.

(обратно)

829

Исторический вестник. 1917. Т. 148. С. 654.

(обратно)

830

Правда. 1917. 23 марта.

(обратно)

831

[Врангель П.Н.] Воспоминания генерала барона П.Н. Врангеля. С. 26–27.

(обратно)

832

[Болдырев В.Г.] Из дневника ген. В.Г. Болдырева // Красный архив. 1927. Т. 4 (23). С. 259; Войсковые комитеты действующей армии (март 1917 г. — март 1918 г.). М., 1982. С. 32–34.

(обратно)

833

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 43, 63, 146 об.

(обратно)

834

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. М., 1971. С. 37; Сорокин Ф. Гвардейский экипаж в Февральские дни 1917 года. М., 1932. С. 48–49.

(обратно)

835

Великая Октябрьская социалистическая революция:… Т. 1. С. 457.

(обратно)

836

Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников (По материалам Петрограда и действующей армии): Дис… кандид. ист. наук. Л., 1989. С. 358–360; Журавлев В.А. Без веры, царя и отечества: Российская периодическая печать и армия в марте-октябре 1917 года. СПб., 1999. С. 99; Лацис. Июльские дни в Петрограде (Из дневника агитатора) // Пролетарская революция. 1923. № 5(17). С. 107; Войсковые комитеты действующей армии… С. 134, 391. См. также С. 401.

(обратно)

837

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № 05281.

(обратно)

838

Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 174, 361–362; Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 71; Журавлев В.А. Без веры, царя и отечества:… С. 81.

(обратно)

839

Деникин А.И. Очерки русской смуты… С. 429.

(обратно)

840

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 313.

(обратно)

841

Верховский А.И. Россия на Голгофе (Из походного дневника 1914–1918 гг.). Пг., 1918. С. 92.

(обратно)

842

Архив кино-, фото-, фонодокументов Санкт-Петербурга. Д. 3760.

(обратно)

843

Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 72.

(обратно)

844

Каталог флагов и знамен Центрального Военно-морского музея. Л., 1967. С. 103.

(обратно)

845

Кибовский А. Революцией призванные (Ударные революционные батальоны из волонтеров тыла) // Цейхгауз. 1998. № 8 (2). С. 30–36; Разложение армии в 1917 году. С. 69.

(обратно)

846

Корнаков П.К. Краски войны // Родина. 1990. № 10. С. 26, 27.

(обратно)

847

Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 72; Латыш-доброволец. Братание на фронте (Из действующей армии) // Моряк. 1917. № 1. С. 4; РГА ВМФ. Ф. 715. Оп. 1. Д. 133. Л. 67; Ф. 716. Оп. 2. Д. 114. Л. 150.

(обратно)

848

Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 364–365; Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 71–72; Известия Севастопольского совета депутатов армии, флота и рабочих. 1917. 5 июля; РГА ВМФ. Ф. 715. Оп. 1. Д. 133. Л. 46; Ф. 479. Оп. 1. Д. 1328. Л. 197–197 об.

(обратно)

849

Большевизация Петроградского гарнизона: Сб. материалов и документов. Л., 1932. С. 127.

(обратно)

850

Украïнська Центральна Рада: Документи i матерiали. Киïв, 1996. Т. 1. С. 49.

(обратно)

851

Деникин А.И. Очерки русской смуты… С. 386–387.

(обратно)

852

РГА ВМФ. Ф. 935. Оп. 1. Д. 2188. Л. 344–344 об.

(обратно)

853

Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 71.

(обратно)

854

Известия Севастопольского совета военных и рабочих депутатов. 1917. 20 июля.

(обратно)

855

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 19 марта.

(обратно)

856

Голос правды. Кронштадт, 1917. 13 апреля.

(обратно)

857

Революционное движение в России в апреле 1917 г… С. 101–102; РГА ВМФ. Ф. Р-402. Д. 119. Л. 98; Петров М.А. Большевизация южных баз Балтийского флота в 1917 году. Л.,1981. С. 51–52. — По-видимому, этот эпизод учитывался при планировании Июньской демонстрации в Ревеле. Местный флотский комитет постановил: «Участвующим в демонстрации предоставляется свобода революционных лозунгов и национальных флагов». См.: Балтийские моряки в подготовке и проведении Великой Октябрьской социалистической революции. М.; Л., 1957. С. 97.

(обратно)

858

Ачканов Г. 1) Очерки Февральской и Октябрьской революции в Одессе (Развитие революционного движения в Одессе и роль большевиков). Одесса, 1927. С. 11; 2) От Февраля к Октябрю // Октябрь на Одещине: Сб. статей и воспоминаний к 10-летию Октября. Одесса, 1927. С. 7.

(обратно)

859

Авдеев Н. Революция 1917 года (Хроника событий). М.; Пг., 1923. Т. 1: Январь-апрель. С. 127; Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 298; Архив кино-, фото-, фонодокументов Санкт-Петербурга. Д. 1976.

(обратно)

860

ЦВММ. Фонд фотографий и негативов, № 4532, 4533, 4534; Русское слово. 1917. 4 марта; Witnesses of the Russian Revolution. London, 1994. P. 101; Реликвии Великого Октября из фондов Центрального музея резолюции СССР и Государственного музея Великой Октябрьской социалистической резолюции. М., 1987. С. 32, 34; Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 61–62.

(обратно)

861

Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 498.

(обратно)

862

Вахрамеев И.И. Во имя революции (Воспоминания). М., 1957. С. 93.

(обратно)

863

Новое время. 1917. 22 апр.; Апрельские дни 1917 года в Петрограде // Красный архив. 1929. Т. 2 (33). С. 40, 43, 50, 66, 74; Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 135, 139; Большевизация Петроградского гарнизона… С. 81.

(обратно)

864

Дыбенко П.Е. 1) Мятежники (Из воспоминаний о революции). М., 1923. С. 56; 2) Из недр царского флота к Великому Октябрю: Из воспоминаний о революции. М., 1928. С. 89–90; Ховрин Н. В 1917 году во флоте (Воспоминания матроса) // Красная летопись. 1926. № 5 (20). С. 62; Петров М.А. Большевизация южных баз Балтийского флота… С. 66, 75; Копии большевистских резолюций, постановлений. Л. 328.

(обратно)

865

Революционное движение в России в мае — июне 1917 г…. С. 553.

(обратно)

866

Петров М.А. Большевизация южных баз Балтийского флота… С. 76; Военные моряки в борьбе за власть Советов на Севере (1917–1920 гг.): Сб. документов. Л., 1982. С. 41.

(обратно)

867

Цит. по: Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 71.

(обратно)

868

Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 180–190.

(обратно)

869

Верховский А.И. На трудном перевале. М., 1959. С. 284.

(обратно)

870

РГА ВМФ. Ф. 315. Оп. 1. Д. 1641. Л. 1; Ф. 417. Оп. 2. Д. 2334. Л. 2; Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте: Опыт систематического исследования революционных событий // РГА ВМФ. Ф. Р-29. Оп. 1. Д. 153. Л. 513; Протоколы и постановления Центрального комитета Балтийского флота (1917–1918). М.; Л., 1963. С. 87, 100, 137; Дыбенко П.Е. 1) Мятежник… С. 40; 2) Из недр царского флота к Великому Октябрю… С. 76; Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота, 1667–1996. М., 1996. С. 145–149.

(обратно)

871

Дыбенко П.Е. Мятежники… С. 60.

(обратно)

872

Прибой. Гельсингфорс, 1917. 22 августа, 9 сентября; Копии большевистских резолюций, постановлений. Л. 243, 251; Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота… С. 149.

(обратно)

873

Миланов В.Я., Семенович Н.Н. Флаги отечественного флота… С. 149.

(обратно)

874

Вишневский Е. Матросская фракция Гельсингфорсского совета // Октябрьский шквал (Моряки Балтийского флота в 1917 году). Л., 1927. С. 55.

(обратно)

875

Военные моряки в борьбе за власть Советов на Дальнем Востоке (1917–1922): Документы и материалы. Владивосток, 1989. С. 64.

(обратно)

876

Моряк. Гельсингфорс, 1917. № 1. С. 1; Вишневский Е. Матросская фракция Гельсингфорсского совета. С. 66.

(обратно)

877

Военные моряки в борьбе за власть Советов на Севере… С. 30.

(обратно)

878

Прибой. Гельсингфорс, 1917. 4 августа.

(обратно)

879

Половцов П.А. Дни затмения. М., 1999. 182.

(обратно)

880

[Ренгартен И.И.] Балтийский флот накануне Октября (Из дневника И.И. Ренгартена) // Красный архив. 1929. Т. 4 (35). С. 22, 24.

(обратно)

881

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 386–387; Дыбенко П.Е. Из недр царского флота к Великому Октябрю… С. 133–134; [Ренгартен И.И.] Балтийский флот накануне Октября. С. 23–24; Ховрин Н.А. Балтийцы идут на штурм. М., 1987. С. 135; Балтийские моряки в подготовке и проведении Великой Октябрьской социалистической революции. М.; Л., 1957. С. 210–212; Протоколы и постановления Центрального комитета Балтийского флота… С. 175, 192–193, 198, 201, 214; Пролетарское дело. 1917. 25 сентября; Копии большевистских резолюций, постановлений. Л. 91; Mawdsley Е. The Russian Revolution and the Baltic Fleet (War and Politics, February 1917 — April 1918). London; Basingstoke, 1978. P.80.

(обратно)

882

Пролетарское дело. Кронштадт, 1917. 25 сент.; Копии большевистских резолюций, постановлений. Л. 184.

(обратно)

883

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 386; Известия Севастопольского совета военных и рабочих депутатов. 1917. 8 октября.

(обратно)

884

РГА ВМФ. Ф. Р-183. Оп. 1. Д. 22. Л. 23.

(обратно)

885

Library of Congress, Manuscript Division, S. Washburn Papers.

(обратно)

886

Анархисты… T. 2. C. 59.

(обратно)

887

Декреты Советской власти. М., 1959. Т. 2. С. 62.

(обратно)

888

Кибовский А. Революцией призванные… С. 30–36; Поликарпов В.Д. Пролог Гражданской войны в России. М., 1976. С. 245.

(обратно)

889

Ильин-Женевский А.Ф. Трагикомедия Учредительного собрания // Красная летопись. 1927. № 3 (24). С. 131.

(href=#r889>обратно)

890

Цит. по: Гусев К.В. В.М.Чернов (Штрихи к политическому портрету). М., 1999. С. 115, 117.

(обратно)

891

Рабинович А. Большевики у власти: Первый год советской эпохи в Петрограде. М., 2007. С. 173–174, 176.

(обратно)

892

РГА ВМФ. Ф. Р-54. Оп. 1. Д. 3. Л. 13.

(обратно)

893

Квинитадзе Г.И. Мои воспоминания в годы независимости Грузии, 1917–1921. Paris, 1985. С. 14.

(обратно)

894

Кронштадтская трагедия 1921 года: Документы в двух книгах. М., 1999. Кн. 1. С. 255, 404; Кн. 2. С. 45.

(обратно)

895

Федотов Г.П. Собрание сочинений: В 12 т. М., 1996. Т. 1. С. 101.

(обратно)

896

Герб и флаг России (X–XX века) / Отв. ред. Г.В. Вилинбахов. М., 1997. С. 472. В этом отношении белые руководствовались теми же соображениями, что и анархисты, создавшие ранее организацию политического Черного Креста.

(обратно)

897

Корнаков П.К. 1) 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 105; 2) Символика и ритуалы революции 1917 г. // Анатомия революции (1917 год в России: Массы, партия, власть)… С. 358–359. Уже в 1914 году на знаке в память 50-летия земства были изображены серп и молот в той же позиции, что и на будущем гербе РСФСР. Герб и флаг России (X–XX века)… С. 358–359.

(обратно)

898

Корнаков П.К. Символика и ритуалы революции 1917 г…. С. 363.

(обратно)

899

ГАРФ. Ф. 6834. Оп. 1. Д. 8. Л. 2,5; РГИА. Ф. 794. Оп. 1. Д. 35. Л. 2; Речь. 1917. 30 апр.

(обратно)

900

РГИА. Ф. 794. Оп. 1. Д. 35. Л. 2; Биржевые ведомости (вечерний выпуск). Пг., 1917. 5 апреля; Речь. 1917. 26 апреля.

(обратно)

901

Знаменский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября… С. 183–184.

(обратно)

902

Знаменский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября… С. 114; Безпалов В. Театры в дни революции. Л., 1927. С. 43–44. Текст гимна Ф.И. Шаляпина публиковался в сборниках революционных песен. См.: Песни свободы. Армавир, 1917. Вып.1, С. 17; Песни и гимны свободной России. М., 1917. С. 12–13. О попытках создать новый гимн см.: Соболева Н.А., Артамонов В.А. Символы России. М., 1993. С. 143.

(обратно)

903

Бурджалов Э.Н. Вторая русская революция: Москва, фронт, периферия. С. 313.

(обратно)

904

Паперников Я. Воспоминания о Февральской революции 1917 г. // На волю! Падение самодержавия. Освобождение из царских тюрем и каторги: Сб. воспоминаний к 10-летию Февральской революции. Л., 1927. С. 12–13.

(обратно)

905

Залежский В.Н. В борьбе за Балтфлот: Революционное движение в Балтийском флоте. М.; Л., 1925. С. 18.

(обратно)

906

Русская музыкальная газета. 1917. № 19–20. Библиографический листок.

(обратно)

907

РГА ВМФ. Ф. 92. Оп. 22. Д. 1. Л. 104.

(обратно)

908

Южная мысль. 1917. 16 мая; Русский инвалид. 1917. 27 июня, 1 июля; Вперед. М., 1917. 6 июля; Приказы и речи первого русского военного и морского министра-социалиста А.Ф. Керенского. Б.м., 1917. С. 25, 62; Граф Г.К. На «Новике» (Балтийский флот в войну и революцию). 2-е изд. СПб., 1997. С. 368; Разложение армии в 1917 году. С. 52; Безпалов В. Театры в дни революции. С. 76; Heald Е.Т. Witness to Revolution: Letters from Russia (1916–1919). Kent, 1972. P. 90; Соболева H.A., Артамонов B.A. Символы России. С. 185.

(обратно)

909

Robien de L. The Diary of a Diplomat in Russia (1917–1918). London, 1967. P. 25, 61–62.

(обратно)

910

Morrissey S.K. Heralds of Revolution: Russian Students and the Mythologies of Radicalism. New York; Oxford, 1998. P. 220.

(обратно)

911

См., например: Н.А. Марсельеза // Русский инвалид. 1917. 27 июня.

(обратно)

912

Соболев Г.Л. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 г. (Период двоевластия) Л., 1973. С. 162–163.

(обратно)

913

Русская воля. 1917. 7 мая; Л.Ив. Солдат на побывке. Пг., 1917. С. 12.

(обратно)

914

РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 1. Д. 277. Л. 227.

(обратно)

915

Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте… Л. 325.

(обратно)

916

Революционное движение в России в апреле 1917 г… С. 369; Сеф С.Е. Революция 1917 года в Закавказье… С. 248.

(обратно)

917

Поссе В.А. От Февраля до Бреста (Воспоминания) // Русское прошлое: Историко-документальный альманах. 1991. Кн. 1. С. 198; Ezergailis A. The 1917 Revolution in Latvia. New York; London, 1974. P. 14.

(обратно)

918

Суханов Н.Н. Записки о революции. М., 1991. Т. 1. Кн. 2. С. 267; Солдат-гражданин. 1917. 19 марта.

(обратно)

919

Стасова Е.Д. Воспоминания. М., 1969. С. 94.

(обратно)

920

По-видимому, существовала отработанная церемония встречи революционных эмигрантов. В.М. Чернов вспоминал, например, что и он выступал с броневика. См.: Чернов В.М. Перед бурей: Воспоминания. Нью-Йорк, 1953. С. 312.

(обратно)

921

Правда. 1917. 5 апреля; Суханов Н.Н. Записки о революции. Т. 2. С. 285; Октябрю навстречу: Воспоминания участников революционного движения в Петрограде в марте — октябре 1917 г. Л., 1987. С. 58; Стасова Е.Д. 1) Воспоминания… С. 134–135; 2) Страницы жизни и борьбы. М., 1957. С. 94; Bromhead A. Russian Diaries, 1916–1917 // Imperial War Museum (London), A. Bromhead Papers.

(обратно)

922

Социалисты о текущем моменте: Материалы Великой революции 1917 г. М., 1917. С. II.

(обратно)

923

Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. М., 1961. Кн. 1–2. С. 333.

(обратно)

924

Хабас Р. Первое мая в России в 1917 году // Пролетарская революция. 1927. № 5 (64). С. 38; Революционное движение в русской армии (27 февраля — 24 октября 1917 года). М., 1968. С. 93; История латышских стрелков (1915–1920). Рига, 1972. С. 129; Войсковые комитеты действующей армии… С. 96.

(обратно)

925

Латыш-доброволец. Братание на фронте… С. 3–4.

(обратно)

926

Кедров М.С. Всероссийская конференция военных организаций РСДРП (большевиков) // Октябрю навстречу… С. 158.

(обратно)

927

Революционное движение в России в апреле 1917 г… С. 57, 125.

(обратно)

928

Правда. 1917. 2 мая; Рабочий и солдат. 1917. 6 авг.; Труд. М.,1917. 6 июня; Меньшевики в 1917 году. Т. 1: От января до июльских событий. М., 1994. С. 443; Abraham R. Alexander Kerensky: The First Love of Revolution. London; New York, 1987. P. 173.

(обратно)

929

Большевизация Петроградского гарнизона:… С. 81, 83–84; Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 545.

(обратно)

930

Раскольников Ф. В июльские дни // Пролетарская революция. 1923. № 5 (17). С. 61, 64, 65; Шестой съезд РСДРП (б), Август 1917 г: Протоколы. М., 1958. С. 17–18; Церетели И.Г. Воспоминания о Февральской революции. Париж, 1963. Кн. 2. С. 298, 328; Иоффе Г.З. Семнадцатый год: Ленин, Керенский, Корнилов. М., 1995. С. 86; Дело народа. 1917. 4, 5 июля; Суханов Н.Н. Записки о революции. Т. 2. Кн. 4. С. 340; Колбин И.Н. Кронштадт от февраля до корниловских дней // Красная летопись. 1927. № 2 (23). С. 150; Вперед. М., 1917. 6 июля.

(обратно)

931

Свифт Э. Культурное строительство или культурная разруха? (Некоторые аспекты театральной жизни Петрограда и Москвы в 1917 г.) // Анатомия революции (1917 год в России: Массы, партия, власть). СПб., 1994. С. 297; Арцыбашев М. Марсельеза и интернационал // Рампа и жизнь. 1917. № 22. С. 8.

(обратно)

932

Русская музыкальная газета. 1917. № 15–16. Стб. 322.

(обратно)

933

Рабочий путь. 1917. 28 сент., 7 окт.

(обратно)

934

Революционное движение в России в мае — июне 1917 г… С. 307; Рабочий путь. 1917. 15 окт.; Бреслав Б. В канун Октября 1917 года: Съезд Советов Северной области 11–13 октября 1917 г. М., 1934. С. 71; Дрейден С.Д. Музыка — революции. М., 1981. С. 138–139.

(обратно)

935

Революционное движение в военных округах (март 1917 г. — март 1918 г.): Сб. документов и материалов. М., 1988. С. 288.

(обратно)

936

Дрезен А. Петроградский гарнизон в Октябре (Материалы) // Красная летопись. 1927. № 2 (23). С. 119.

(обратно)

937

В дни Октября: Воспоминания участников Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. Л., 1982. С. 238, 256, 260.

(обратно)

938

Нутрихин А. Песни русских рабочих // Песни русских рабочих (XVII — начало XX века). М.; Л., 1962. С. 37.

(обратно)

939

Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов (25–26 октября 1917 г.). М., 1997. С. 56, 78,82.

(обратно)

940

Рид Д. 10 дней, которые потрясли мир. М., 1957. С. 202.

(обратно)

941

Большевизация Петроградского гарнизона… С. 325; Балтийский флот в Октябрьской революции и Гражданской войне. М.; Л., 1932. С. 35; Балтийские моряки в подготовке и проведении… С. 292; Военно-морской революционный комитет; Сб. документов. Л., 1975. С. 103; Грунт А.Я., Старцев В.И. Петроград-Москва, июль — ноябрь 1917. М., 1984. С. 255.

(обратно)

942

Балтийские моряки в подготовке и проведении… С. 271–272; Моряки в борьбе за власть Советов на Украине (ноябрь 1917–1920 гг.). Киев, 1963. С. 38; Военно-Морской революционный комитет… С. 180; Войсковые комитеты действующей армии… С. 421; Революционное движение в военных округах… С. 373.

(обратно)

943

Эренбург, Савинков, Волошин в годы смуты // Звезда. 1996. № 2. С. 195; Рид Д. Указ. соч. С. 211.

(обратно)

944

Платонов А.П. Февраль и Октябрь в Черноморском флоте. Симферополь, 1932. С. 69–70.

(обратно)

945

Воспоминание Рахманова Даниила Петровича по прохождении военной службы, и революционные события, и Гражданская война // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, № В-9116. Л. 4; Новая жизнь. 1918. 6 янв.; Русская музыкальная газета. 1918. № 1–2. Стб. 29.

(обратно)

946

Учредительное собрание: Стенографический отчет. Пг., 1918. С. 4; Вишняк М. 1) Всероссийское Учредительное собрание. Париж, 1932. С. 103–104; 2) Дань прошлому. Нью-Йорк, 1954. С. 363; Святицкий Н.В. 5–6 января 1918 года: Из воспоминаний бывшего эсера // Новый мир. 1928. № 2. С. 225; Новая жизнь. 1918. 6 янв.; Раскольников Ф. О времени и о себе: Воспоминания, письма, документы. Л., 1989. С. 338–339.

(обратно)

947

Протоколы допроса адмирала Колчака Чрезвычайной следственной комиссией в Иркутске в январе-феврале 1920 г. // Архив русской революции. Берлин, 1923. (Репринтн. изд. 1991). Т. X. С. 250.; Протасов Л.Г. Всероссийское Учредительное собрание: История рождения и гибели. М., 1997. С. 309.

(обратно)

948

Сяков Ю. Под знаменем черным гигантской борьбы // Час пик. 1991. 24 августа.

(обратно)

949

Ананьин Е. Из воспоминаний революционера, 1905–1923 // Меньшевики. Бенсон (Вермонт), 1988. С. 251; Кронштадт в марте 1921 г. // Отечественные архивы. 1996. № 1. С. 53.

(обратно)

950

Бiлий В. Коротеньки пiснi («частушки») рокiв 1917–1925 // Етнографiчный вiсник. Киiв, 1925. Кн.1. С. 32; Памятники Отечества. 1995. № 1–2. С. 177; Благодарю за сообщение И.И. Кобзева. Здесь нельзя не вспомнить «Контрмарсельезу» вандейцев. Schama S. Citizens: A Chronicle of the French Revolution. New York, 1989. P. 702.

(обратно)

951

Хесин C.C. Октябрьская революция и флот. С. 104.

(обратно)

952

Вестник Временного правительства. 1917.18 апреля; РГА ВМФ. Ф. Р-92. Оп. 22. Д. 1. Л. 88, 91–91об.; Зингер М.Е. 1917 год в Балтийском флоте… Л. 111–112.

(обратно)

953

РГА ВМФ. Архивохранилище печати, приказы командующего Черноморским флотом, приказ № 967.

(обратно)

954

РГА ВМФ. Ф. 507. Оп. 1. Д. 70. Л. 13 об.

(обратно)

955

Монастырев Н.А. Гибель царского флота. СПб., 1995. С. 83.

(обратно)

956

Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 659.

(обратно)

957

Федоровский В.М. Батумский отряд судов в 1917 году // Военная быль. 1964. № 69. С. 23; РГА ВМФ. Ф. 715. Оп. 1. Д. 18. Л. 22.

(обратно)

958

РГИА. Ф. 1405. Оп. 533. Д. 2649. Л. 48.

(обратно)

959

Селищев А.М. Язык революционной эпохи: Из наблюдений за русским языком последних лет (1917–1926). М., 1928. С. 18–19, 21.

(обратно)

960

Там же. С. 192.

(обратно)

961

Верховский А.И. На трудном перевале. С. 185.

(обратно)

962

Воронов В. Февральская революция в детских записях // Вестник просвещения. 1927. № 3. С. 10.

(обратно)

963

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2314. Л. 57.

(обратно)

964

ГАРФ. Ф. 1779. Оп. 1. Д. 294. Л. 56.

(обратно)

965

Вестник Временного правительства. 1917. 7 марта.

(обратно)

966

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 11 марта.

(обратно)

967

Сорокин Ф. Гвардейский экипаж… С. 56; Верховский А.И. На трудном перевале. С. 242.

(обратно)

968

РГА ВМФ. Ф. 716. Оп. 1. Д. 277. Л. 206.

(обратно)

969

РГА ВМФ. Ф. 21. Оп. 1. Д. 21. Л. 45.

(обратно)

970

Революционное движение в русской армии… С. 57.

(обратно)

971

Солдатские письма 1917 года. М.; Л., 1927. С. 33; Никольский П. Симферопольский Городской Общественный Комитет // Революция в Крыму. Симферополь, 1927. № 1(7). С. 71.

(обратно)

972

РГА ВМФ. Ф. 417. Оп. 2. Д. 2322. Л. 46, 47об.

(обратно)

973

Такое обращение использовал, например, И.И. Поска, городской голова Ревеля и губернский комиссар Эстляндской губернии. — См.: РГА ВМФ. Ф. Р-402. Оп. 2. Д. 119. Л. 12.

(обратно)

974

Большевизация Петроградского гарнизона:… С. 340.

(обратно)

975

ГАРФ. Ф. 1778. Оп. 1. Д. 362. Л. 338.

(обратно)

976

Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 19, 28 марта.

(обратно)

977

Воронов В. Февральская революция в детских записях. С. 11.

(обратно)

978

Баранов С. По своим следам: Воспоминания старого балтийца-большевика // ЦВММ. Рукописно-документальный фонд, № 35763. Л. 23, 25, 27, 39, 41, 55.

(обратно)

979

РГА ВМФ. Ф. 353. Оп. 1. Д. 126. Л. 41,47 об.

(обратно)

980

Д.А. День 4 марта на крейсере (Продолжение) // Военная быль. 1958. № 33. С. 12

(обратно)

981

Войсковые комитеты действующей армии… С. 324, 411; Оськин Д.П. Записки прапорщика. М., 1931. С. 99; РГА ВМФ. Ф. 507. Оп. 1. Д. 70. Л. 20 об.; Ф. Р-27. Оп. 1. Д. 28. Л. 24; Солнцева С.А. Военная символика Февральской революции. С. 69; Половцов П.А. Дни затмения… С. 91.

(обратно)

982

Воспоминания Г.Г. Тальберга // Library of Congress, Manuscript Division, Talberg Papers, Box 3.

(обратно)

983

Керенский А.Ф. Издалека: Сб. статей (1920–1921). Париж, 1922. С. 218; Соболев Г.Л. 1) Александр Федорович Керенский (Штрихи к политическому портрету) // Александр Керенский: Любовь и ненависть революции (Дневники, статьи, очерки и воспоминания современников). Чебоксары, 1993. С. 22; 2) Революционное сознание рабочих и солдат… С. 162; Голиков А.Г. Феномен Керенского // Отечественная история. 1992. № 5. С. 64, 65.

(обратно)

984

Welle-Strand Е. Korenski: Verdenskrigens homo novus. Kobenhavn, 1917. S. 5; Heald E.T. Witness to Revolution… P.100.

(обратно)

985

Русское слово. 1917. 14 марта; Деникин А.И. Очерки русской смуты… С. 484; Новый журнал. Нью-Йорк, 1953. Кн. 68. С. 218, 219, 222; Революция в деревне: Очерки / Ред. В.Г. Тан-Богораз. М.; Л., 1924. С. 9; Апрельские дни 1917 года в Петрограде. С. 41, 53.

(обратно)

986

[Дебагорий-Мокриевич В.К.] «Революция приняла чересчур левый характер»: Из воспоминаний В.К. Дебагория-Мокриевича // Исторический архив. 1998. № 5–6. С. 120.

(обратно)

987

Революционное движение в русской армии… С. 123.

(обратно)

988

Трепач. 1917. № 2. С. 11.

(обратно)

989

ОР РНБ. Ф. 322. Оп. 1. Д. 43. Л. 77; Bromhead A. Russian Diaries, 1916–1917 // Imperial War Museum (London), A. Bromhead Papers. Автор, не владевший русским языком называл и Таврический сад Товарищеским — Tovarisch Sad.

(обратно)

990

[Богданов-Хорошев] Из показаний меньшевика Богданова-Хорошева // Пролетарская революция. 1923. № 10(22). С. 215–226.

(обратно)

991

Вернадский В.И. Дневники, 1917–1921. Киев, 1994.

(обратно)

992

Революционное движение в России после свержения самодержавия. С. 513.

(обратно)

993

Из архива Щегловитова / Публ. И. Тоболина // Красный архив. 1926. Т. 2 (15). С. 110.

(обратно)

994

Корабли и вспомогательные суда Советского Военно-морского флота (1917–1927 гг.): Справочник. М., 1981. С. 331.

(обратно)

995

Великая Октябрьская социалистическая революция… Т. 1. С. 485.

(обратно)

996

Гарви П. Воспоминания: Петербург — 1906 г., Петербург-Одесса-Вена — 1912 г. New York, 1961. С. 251; Революционное движение в русской армии… С. 57.

(обратно)

997

РГА ВМФ. Ф. 507. Оп. 1. Д. 71. Л. 47 об.

(обратно)

998

Сахаров К.В. Белая Сибирь… С. 92, 306.

(обратно)

999

В-ий В. А.Ф. Керенский. Пг., 1917. С. 3; Леонидов О. Вождь свободы Керенский. М., 1917. С. 4.

(обратно)

1000

Приказы и речи… С. 29; Кирьяков В.В. А.Ф. Керенский как оратор // Керенский А.Ф. Избранные речи. Пг., 1917. С. 13; Арманд Л. Керенский. Пг., 1917. С. 11; Abraham R. Alexander Kerensky… P. 200.

(обратно)

1001

Рабочая газета. 1917. 22 марта; Приказы и речи… С. 23.

(обратно)

1002

Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 155.

(обратно)

1003

Хесин С.С. Октябрьская революция и флот. С. 350–351.

(обратно)

1004

Благородная жертва Февральской революции 1917 года студент Петроградского университета Владимир Иванович Хлебцевич. Сызрань, 1918. С. 28.

(обратно)

1005

Белых Г. Дом веселых нищих. Л., 1930. С. 172.

(обратно)

1006

Русский инвалид. 1917. 21 июня; Правда. 1917. 20 июня. См. также: Корнаков П.К. 1917 год в отражении вексиллологических источников… С. 173.

(обратно)

1007

Киевлянин. 1917. 20 июня.

(обратно)

1008

Дело деревни. Тамбов, 1917. 27 августа.

(обратно)

1009

Русское слово. 1917. 5 сентября.

(обратно)

1010

См.: Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г. / Изд. Н.С. Таганцев. Изд. 18-е, пересмотренное и дополненное. Пг., 1916. С. 338.

(обратно)

1011

Известия Петроградского совета. 1917. 24 мая; Abraham R. Alexander Kerensky… P. 202; Киевлянин. 1917. 3 июня; Verner А.М. What’s in a Name? Of Dog-Killers, Jews and Rasputin // Slavic Review. 1994. Vol. 53, № 4. P. 1070.

(обратно)

1012

Государственный музей политической истории России (Санкт-Петербург), фонд 2, № 10964. Кулегин А., Бобров В. История без купюр // Советские музеи. 1990. № 3. С. 5–6; Русский инвалид. 1917. 24 июня; Земля и воля. 1917. 28 июля.

(обратно)

1013

Куприяновский П.В. Неизвестный Фурманов. Иваново, 1996. С. 61.

(обратно)

1014

Биржевой курьер. 1917. 28 июля; Смирнова Е.Ю. Язык революции в финансовых периодических изданиях. С. 5 (машинопись). Благодарю Е.Ю. Смирнову за сообщенные мне сведения.

(обратно)

1015

Безпалов В. Театры в дни революции. С. 39, 41; Суханов Н.Н. Записки о революции. Т. 1. Кн. 2. С. 263, 264; Амурское эхо. Благовещенск, 1917. 8 апреля; Русская музыкальная газета. 1917. № 17–18. Стб. 358; № 19–20. Стб. 380.

(обратно)

1016

Цит. по: Соболев Г.Л. Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда… С. 162–163.

(обратно)

1017

Известия Севастопольского совета военных и рабочих депутатов. 1917. 13 июля.

(обратно)

1018

РГА ВМФ. Ф. Р-402. Оп. 2. Д. 119. Л. 105 об.

(обратно)

1019

Кине-журнал. 1917. № 11/16. С. 137, C. XIV; Сине-фоно. 1917. № 11–12. С. 31, 64, 97, 120.

(обратно)

1020

Пролетарий. 1917. 15, 18 августа; Колвин И.Н. Кронштадт от Февраля до корниловских дней. С. 155; Флеровский И.П. Большевистский Кронштадт в 1917 году (По личным воспоминаниям). Л., 1957. С. 79.

(обратно)

1021

Dune Е.М. Notes of a Red Guard. Urbana; Chicago, 1993. P. 35.

(обратно)

1022

Русская воля. 1917. 17 марта.

(обратно)

1023

Дон-Жуан. Барышням-демократкам // Развлечение: Приложение к иллюстрированному журналу «Родина». 1917. № 12. С. 2.

(обратно)

1024

См.: Колоницкий Б.И. «Трагическая эротика»: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. М., 2010. С. 352–367.

(обратно)

1025

Рафальский С. Что было и чего не было. Лондон, 1984. С. 59; Русская армия, 1917–1920: Обмундирование, знаки различия. Награды и нагрудные знаки. Санкт-Петербург, 1991. С. 47–48; Кривцов В.Д. Аверс № 2: Советские значки и жетоны (Каталог для коллекционера). М., 1996. С. 172–173; РГИА. Ф. 1623. Оп. 1. Д. 613. Л. 37 об.

(обратно)

1026

Цветаева М.И. Собрание сочинений. М., 1994. Т. 4. С. 521.

(обратно)

1027

Солдат-гражданин. М., 1917. 27 мая; Русский инвалид. 1917. 28 июня; Труд. М., 1917. 10 августа; Петроградская газета. 1917. 1, 2 августа; Abraham R. Alexander Kerensky… P. 207.

(обратно)

1028

Дрейден С.Д. Музыка — революции. С. 131.

(обратно)

1029

Спрос на песенники пыталось использовать в своей пропаганде и германское командование. Издательство берлинской газеты «Русской вестник», выпускавшейся немецкими властями для российских военнопленных в Германии, напечатало песенник с нотами для балалайки (само издание нам не удалось просмотреть, подбор песен неясен). Брошюра эта использовалась в 1917 г. для фронтовой пропаганды. Так, в конце мая — начале июня только на участке 2-й Баварской ландверной дивизии, дислоцированной в Латвии, в русские окопы разными способами переправлялось по нескольку десятков песенников в день. Немецкие разведчики доносили, что русские солдаты встретили песенник «с пением и радостью». См.: Баварский военный архив (Мюнхен). Фонд 2-й Баварской ландверной дивизии. Оп. 5. Д. 2, 9.

(обратно)

1030

Рабочая газета. 1917. 11 мая.

(обратно)

1031

Русский инвалид. 1917. 28 июня.

(обратно)

1032

Источники: «Книжная летопись» за 1917 г., картотеки Российской Национальной библиотеки (Государственная Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина), каталоги издательств. Подробный список изданий песенников содержится в монографии Н.И. Миронец: Миронец Н.И. Революционная поэзия Октября и Гражданской войны как исторический источник. Киев, 1988. С. 167–174.

(обратно)

1033

Граммофонный мир. 1917. № 6–7. С. 6–7, 8–9, 14–15; № 8. С. 8–9.

(обратно)

1034

Столыпин А.А. Записки драгунского офицера, 1917–1920 гг. // Русское прошлое. 1992. Кн. 3. С. 14–15.

(обратно)

1035

РГИА. Ф. 797. Оп. 86. Д. 21. Л. 64; Ф. 1284. Оп. 187. Д. 1. Л. 1–11.

(обратно)

1036

Селищев А.М. Язык революционной эпохи… С. 133.

(обратно)

1037

РГИА. Ф. 1405. Оп. 533. Д. 2649. Л. 22.

(обратно)

1038

Революционное движение в августе… С. 326.

(обратно)

1039

Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 2010. С. 171.

(обратно)

1040

Шабалин И.А. Восстание и казнь моряков с «Памяти Азова». С. 4.

(обратно)

1041

Песни революции. М., 1917. С. 2.

(обратно)

1042

Robien L. de. The Diary of a Diplomat… P. 28.

(обратно)

1043

Бунин И.А. Окаянные дни. М., 1990. С. 97–99.

(обратно)

1044

Революционное движение в России в мае-июне 1917 г…. С. 545–546.

(обратно)

1045

Корнаков П.К. Символика и ритуалы революции 1917 г. // Анатомия революции: 1917 год в России: Массы, партии, власть. С.-Петербург, 1994. С. 363–364.

(обратно)

1046

Емельянченко И. На зов грядущего // Единство. 1917. 28 марта; Песни Великой Русской революции. М., 1917. С. 4, 5; Вперед: Сборник революционных песен. Б.м., 1917. С. 8, 9, 11–12, 13, 14; Вы жертвою пали… М., 1917. С. 5–6, 7–8; Гражданские песни. Пг., 1917. С. 1–3; Новый сборник свободных песен «Пролетарий». Барнаул, 1917. С. 7, 24–25.

(обратно)

1047

Новый сборник свободных песен «Пролетарий»… С. 7.

(обратно)

1048

Шкулев Ф. Ныне свершилася воля Господня // Песни Великой Русской революции. М., 1917. С. 3. На обложке брошюры — характерный заголовок: «Долго мы ждали свободы святой».

(обратно)

1049

Шкулев Ф. Что ты кайзер… // Спите орлы боевые. М., 1916. С. 14–15.

(обратно)

1050

Гражданские песни. С. 1.

(обратно)

1051

Вперед: Сборник революционных песен. С. 9, 10, 13.

(обратно)

1052

Миронец Н.И. Публикация сборников революционных песен в 1917–1922 гг. // Археографический ежегодник за 1987 год. М., 1988. С. 68.

(обратно)

1053

Полищук Н.С. Отражение самосознания рабочих в их несенном репертуаре // Российский пролетариат: Облик, борьба, гегемония. М., 1970. С. 179.

(обратно)

1054

Иванов Д.И. Я — матрос Гангута! М., 1987. С. 141.

(обратно)

1055

Канн-Новикова Е. Вы жертвою пали в борьбе роковой. М., 1968. С. 84.

(обратно)

1056

Керенский А.Ф. Голос первого народного министра к крестьянам и рабочим о земле и воле. Пг., 1917. С. 6; Речи А.Ф. Керенского. Киев, 1917. С. 16. А.Ф. Керенский об армии и войне. Одесса, 1917. С. 13, 14.

(обратно)

1057

Военно-Морской революционный комитет… С. 104.

(обратно)

1058

Известия Севастопольского совета военных и рабочих депутатов. 1917. 15 октября.

(обратно)

1059

Анархисты… Т. 2. С. 68.

(обратно)

1060

Боровик Г. Временный правитель России // Совершенно секретно. 1997. № 3; Решетников В. Александр Керенский: Правда и вымысел // Известия. 1991. 5 июля.

(обратно)

1061

Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. М., 1989. С. 183, 190–191, 197, 210.

(обратно)

1062

Милюков П.Н. При свете двух революций // Исторический архив. 1993. № 1. С. 171. См. также: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in Russian Revolution. New York; Oxford, 1979. P. 82.

(обратно)

1063

Рольф М. Советские массовые праздники. М., 2009. С. 62.

(обратно)

1064

О проблемах «перевода» языка современной политики в 1917 году см.: Figes О. The Russian Revolution of 1917 and it’s Language in the Village // Russian Review. 1997. Vol. 56. № 3.

(обратно)

1065

Никольский П. Симферопольский Городской Общественный Комитет // Революция в Крыму. Симферополь, 1927. № 1 (7). С. 93.

(обратно)

1066

Владиславлев И. Предисловие // Песни революции и свободы. М., 1917. Вып. 1. С. 4.

(обратно)

1067

Карлинский В. Почтовые марки РСФСР, 1917–1921 // Советский коллекционер. 1966. № 4. С. 24–27; Экспедиция заготовления государственных бумаг, 1818–2008. Федеральное государственное унитарное предприятие «Гознак»: История в событиях, датах, судьбах / А.В. Трачук, Н.М. Никифорова. М., 2008. С. 137, 142.

(обратно)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

I. СВЕРЖЕНИЕ МОНАРХИИ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ СИМВОЛЫ

  1. Восстание в Петрограде

  2. «Праздники свободы»

  3. Красная Пасха революции

II. ОТРИЦАНИЕ СТАРЫХ СИМВОЛОВ

  1. Государственные символы

  2. Военные знамена и военно-морской флаг

  3. Царские портреты и памятники «старого режима»

  4. Награды и форма одежды

  5. Революция: отражение в ономастике

III. СИМВОЛЫ «НОВОЙ ЖИЗНИ»

  1. Символы революции в условиях революции

  2. Революционные символы и массовая культура

  3. Время в политической культуре революции

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

*** Примечания ***