Песнь ледяной сирены (СИ) [Марго Арнелл] (fb2) читать онлайн

Песнь ледяной сирены

Глава первая. Остров вечной зимы

Белая Невеста дышала стужей в лицо, рассыпая иней на пушистые ресницы. Танцевала рядом – беспечная, свободолюбивая. Ветер, ее дикий безымянный спутник, бросалв Сольвейг снежинки, словно шкодливый зверек. Она не замечала колких прикосновений зимы – явления на Крамарке незыблемого, вечного. Нерешительно топталась на месте, искоса поглядывая на сестру.

– Давай, у тебя получится! – ободряюще кивнула Летта, которая играла роль ее наставницы вот уже несколько зим, что плавно перетекали друг в друга.

Сольвейг с обреченным видом повернулась к воткнутой в пушистый снег вазе из тонкого стекла. Набрала в легкие воздуха с ароматом еловых иголок и спела короткую музыкальную фразу – энергичную, отрывистую, взрывную. Во всяком случае, таковой она подразумевалась. Вышло ужасно – приумноженный эхом вскрик девчонки, увидавшей здорового инеевого паука. Сольвейг вздохнула и послала Летте виноватый взгляд.

– Пой не голосом, не связками – сердцем! Сосредоточь всю силу, что в тебе скрыта, сплети ее в один большой клубок. – Сестра сжала ладонь в кулак и тут же резко разжала пальцы. – А затем выплесни наружу, высвободи ее! Пой!

Сольвейг зажмурилась и запела. Увы, она слишком старалась и слишком боялась снова подвести Летту: Песнь получилась чересчур громкой и резкой. Так пронзительно и фальшиво звучит скрипка в руках человека, который коснулся ее струн в первый раз. Снежнокрылки, что устроились на припорошенных инеем еловых ветвях, испуганно разлетелись в разные стороны, а вазе все было нипочем. Сольвейг в отчаянии помотала головой. Так стыдно!

– Попробуй еще раз, – мягко сказала Летта.

Сольвейг смотрела на вазу как на злейшего врага. Вгляделась в светлое стекло, словно пыталась проникнуть в само его естество, выискать его слабости – что отчасти и было правдой. Сосредоточилась и запела так, как учила Летта. На этот раз ее голос звучал иначе – сильнее, глубже. И песня стала иной, не человеческой. Раздался хруст, по упрямому стеклу зазмеилась тонкая трещина – серебристо-белая, словно иней.

Она вздохнула. Радоваться долгожданному успеху мешало понимание: ее способности все еще слишком скромны. Музыку, что обычно лилась с губ Сольвейг, тяжело назвать полноценной Песнью – уникальным даром ледяных сирен. У нее был идеальный слух, чистый голосок, приятный тембр, и по человеческим меркам пела она неплохо. Однако ее связки, призванные стать связующими нитями между ней и магией сирены, не восстановились до сих пор. Песнь Сольвейг потеряла былую мелодичность и звучала слишком неуверенно. На тихие вибрации ее голоса окружающий мир не реагировал вовсе. Они с Леттой пробовали разные ноты, разные тональности, но результат был всегда один. Сиренья магия пробуждалась лишь тогда, когда Сольвейг использовала более громкую, напористую грань своего голоса. Но и это получалось далеко не всегда.

К тому же, подобная Песнь – звучная, отрывистая, с резкими переходами от одной ноты к другой, излечивать не способна. Она способна только разрушать. Бросив взгляд на стену живого зеленого леса, за которой прятался Ледяной Венец, Сольвейг поежилась. Она – не Фрейдис, которая годами вынашивала планы обнаружить гнездо исчадий льда, добраться до него и уничтожить. Сольвейг с детства грезила мечтой стать целительницей. Но она была так же далека от этой мечты, как и восемь лет назад, когда случилась беда. С тех пор ее Песнь уже не звучала так, как раньше.

Они все никак не могли подобрать к ее родовым способностям заветный ключ. Никак не могли сделать из Сольвейг настоящую ледяную сирену.

– Ничего страшного, – улыбнулась Летта. – Теперь попробую я.

Могла бы сказать: «Смотри, как надо». Но чуткая и сострадательная сестра никогда такого не говорила.

Она отошла на шаг от вазы, прикрыла глаза и разомкнула губы. То, что донеслось до ушей Сольвейг, разительно отличалось от ее бездарного пения. Звук шел изнутри, из души, из сердца Летты. Шел по нарастающей, становясь все громче, выше и звонче. Будто кто-то раскручивал спираль, конец которой с каждой секундой становился тоньше и острей. В какой-то момент почудилось, что Песнь Летты способна иглой проколоть набухшие облака, чтобы усеять землю белоснежным пухом.

Она могла варьировать силу своего голоса, настраивать его, как чрезвычайно хрупкий и капризный инструмент. И сейчас – как, впрочем, и всегда – настроила его идеально. Летта брала не громкостью голоса, а разрушительной точностью, филигранностью. Она роняла ноты, словно бритвенные лезвия, игольчатые шипы, острые льдинки. И когда ее Песнь преодолела порог, за которым для людей звук становится неслышим, ваза пошла трещинами и разлетелась на части.

Сольвейг понуро смотрела на блестящие в снегу осколки. Источник их дара был один, но воплощение разнилось. Летта была всего на пять лет старше Сольвейг, но уже изумительно владела искусством сиреньего пения. В ее вьющихся, темных с рождения волосах уже появилось несколько бело-серебристых, словно изморозь, прядок. Когда дар ледяной сирены раскроется в полную силу, локоны Летты станут прекрасным белоснежным полотном. Сольвейг не сомневалась, что это произойдет совсем скоро.

Ледяных сирен с абсолютно белыми волосами на Крамарке было не так много. Одной из них была Фрейдис, чей сын Риг проявил немалую настойчивость, ухаживая за Леттой. Другой – из тех, кого лично знала Сольвейг – была старая Магнхиль, лучшая целительница Атриви-Норд. Та самая, что лечила ее разорванное когтями исчадия льда горло. Та самая, что пыталась спасти и ее мать. Магнхиль умерла на сто сорок пятом году жизни – предел даже для ледяных сирен, которые словно замораживали время, благодаря чему жили дольше обычных людей.

Сольвейг же скоро исполнится семнадцать. К этому времени ледяные сирены уже вовсю постигают свой дар, но ее Песнь набиралась силы так медленно! Сольвейг упорно вставала за час до рассвета, на тренировки с Леттой шла с легкой надеждой, робким ожиданием чуда… и возвращалась домой разочарованной и полностью разбитой. Так повторялось изо дня в день. Каждый вечер Сольвейг по несколько минут стояла у зеркала. Не для того, чтобы вдоволь насмотреться на свое отражение – тщетно надеясь разглядеть хоть одну инеевую прядку в темно-русой копне. А видела только едва различимые белесые полосы на горле – вечное напоминание о причинах ее неудач.

Должно быть, все эмоции, что бушевали сейчас внутри, как в зеркале, отражались в ее глазах. Летта подошла ближе, мягко обняла за плечи.

– Сольвейг, я верю в тебя. И ты должна в себя верить! – Видя отчаяние сестры, Летта горячо воскликнула: – Сила ледяных сирен у тебя внутри. Быть может, ты – не обычная сирена. Но даже если твои связки повреждены… найди свой собственный способ говорить с миром на языке стихии.

Своей пламенной речью Летта подарила сестре частицу своих сил. Придала решимости, которую на долгом пути к постижению дара Сольвейг порой теряла. Не магия ледяных сирен, но та, что не уступала ей по силе. Магия иного рода – сестринская, граничащая с материнской, любовь.

Сольвейг не могла даже представить, какая ноша легла на плечи сестры, когда умерли их родители. Всю свою юность Летта растратила на Сольвейг. Пока ее ровесницы бегали на танцы и строили глазки симпатичным молодым людям, Летта оставалась с младшей сестрой. Учила ее, непутевую, наукам и магии холода.

Вся любовь Сольвейг, которая должна была делиться на троих, после смерти родителей досталась одной Летте. Да и ее – светлую, искреннюю, жизнерадостную – просто невозможно было не полюбить. Вот почему Сольвейг было так больно разочаровывать сестру. Достаточно того, что каждый день она разочаровывала саму себя.

– Думаю, ваза нам еще пригодится, – с улыбкой сказала Летта.

По снежному ковру полилась ее тихая Песнь. Окутанные призрачной синевой магии, осколки стекла потянулись друг к другу. Лед покрыл сложенную, словно головоломку, вазу тонкой хрустящей глазурью, сращивая, залечивая трещины-раны. Сольвейг с восторгом наблюдала за происходящим – лишь одним из проявлений магии сирен. Куда сильней ее восхищала другая грань дара сестры. Летта не крала ее мечту… но она все же умела исцелять.

Самый страшный и опасный жар – у маленького ребенка. Порой не помогает ни отвар целительниц из крепости огненных стражей, ни шаманские обряды, ни лучшие лекарства аптекарей. И дикие злые ветра пуще прежнего вьются вокруг дома, а за порогом таится буря. И Белая Невеста готова рядиться в черные одежды, чтобы унести чужую душу в снежную тьму. Тогда в дом, где в горячечном бреду мечется дитя, приходит Летта. Кладет руку на лоб и поет, тихой Песнью забирая жар. Как только за ней закрывается дверь, родители смотрят на спящее чадо и понимают: беда миновала. А Белая Невеста уходит, чтобы кого-то другого увести в вечную стужу за собой.

Ветер разметал волосы Сольвейг, в них запутались потревоженные снежинки. Небо недобро потемнело, хотя до ночи еще было далеко. Воздух пах зарождающейся бурей.

– Невеста злится, – вздохнула Летта. Добавила участливо: – Да и ты, наверное, устала. Идем домой.

Сольвейг молча кивнула и пошла в сторону дома. За то время, что они провели во дворе, падающий с неба снег и пронизывающий ветер успели замести тропинку. Ноги Сольвейг, обутые в отороченные мехом кожаные ботиночки, по щиколотку проваливались в снег. Летта негромко пропела, и призванный ею ветер разметал хлопья снега. Когда он поутих, между сестрами и домом пролегла узкая тропа.

Они жили в Застенье, что могли позволить себе только отчаянные смельчаки, с ног до головы увешанные оберегами защиты от духов зимы... и ледяные сирены. Обереги последним были не нужны – духи зимы будто избегали их, из-за чего сирен многие и недолюбливали, из-за чего распускали про них глупые слухи. А исчадия льда скитались по Ледяному Венцу и не рисковали приближаться к огненному плющу на городских стенах, к которым стройным рядком прилегали дома ледяных сирен.

Жизнь на острове вечной зимы никогда нельзя было назвать простой и безопасной. Крамарк представлял собой россыпь городов, между которыми расстилались бескрайние ледяные пустыни. И прежде люди знали: хочешь остаться живым и сохранить все конечности – просто держись поближе к городским стенам и как можно дальше от заснеженных пустырей.

Сольвейг плохо помнила день, когда все изменилось – слишком маленькой была тогда. Плохо помнила свою первую встречу с исчадием льда.

Стал ли всему виной гнев Белой Невесты или коварство ее супруга Хозяина Зимы... Причин они, смертные, не знали. Знали лишь, что исчадия льда покинули Ледяной Венец и разбрелись по всему острову, уничтожая на своем пути целые деревни. На далеком расстоянии от Ледяного Венца, лишенные его силы, многие исчадия не выжили. Их – ослабевших, вконец одичавших, убили огненные стражи из разных городов.

Тех, что попытались напасть на Атриви-Норд, городская и Огненная стража остановили. Но прежде исчадия льда ворвались в дома в Застенье. Большинство ледяных сирен сумели от них отбиться, то Туве Иверсен, их мама… Она стала щитом для двух своих дочерей, но себя и мужа защитить не смогла.

Сольвейг знала, что Летта не даст ее в обиду, и все же было страшновато жить так близко к еловому лесу, который таил в своих недрах стеклянное сердце – Ледяной Венец. Но другого дома у них попросту не было.

Войдя в дом, Летта подошла к камину и шепотом призвала саламандру. Сольвейг любила наблюдать за танцем искр и оттенков красного и золотого в камине, хотя не нуждалась в главном даре огня – тепле. Ледяные сирены не мерзли – стихия холода, льда и стужи жила в них, текла в их крови. Быть может, поэтому их кожа была такой светлой, почти прозрачной. Поэтому их глаза были всех оттенков льда и порой казались лишь осколками цветного хрусталя.

Распахнутые, будто в постоянном удивлении, глаза сестер Иверсен были светло-светло-голубыми. Они унаследовали от матери миловидную внешность и тонкие черты лица, и друг на друга – как и на нее саму – были очень похожи. Их роднила и веточка серебристого инея на коже, что опускалась от уголка глаза на скулу. Словно сама зима их пометила. Вот только Сольвейг была ниже сестры на целую голову – а саму Летту высокой никак не назовешь.

Среди сложенных в камине поленьев мелькнул огненный хвост. Ящерка скользила по дереву, оставляя за собой слепящий след и воспламеняя поленья. Летта и Сольвейг сели в кресла у камина: старшая сестра с книгой на коленях, младшая – с беспокойными мыслями в голове.

Ее тревожило, что очередная тренировка ни к чему не привела. Печалило, что она не могла защитить сестру, не могла защитить даже саму себя. Хоть и звалась ледяной сиреной.

Сольвейг коснулась рукой горла – жест неосознанный, безотчетный. На ощупь кожа казалась идеально гладкой. Шрамы были там, внутри. На внутренней стороне горла, на связках – драгоценных эластичных нитях, дающих живущему в ледяных сиренах дару физическое воплощение.

Летта, помрачнев, отвела взгляд. Они избегали говорить на эту тему – зачем осевшее пеплом прошлое ворошить? Но думали сестры Иверсен об одном и том же – шрамы на связках могут помешать Сольвейг овладеть искусством сиреньего пения. И не помогут ни целители, ни целебная сила самой вселенной – время.

Сольвейг содрогнулась, вспомнив тянущуюся к ней белую руку с ледяными жилами. А затем – капли крови на снежно-белом насте. Боли от леденящего прикосновения Хладного не было, но боль в горле – ослепительная, затмевающая все… была. Она до сих пор приходит к Сольвейг во сне – не морда твари, а именно эта жуткая рука. Иногда за спиной Хладного стояла мама. Безучастная, но красивая, как всегда. Сольвейг была рада видеть ее. Даже в кошмарах.

Ей заново пришлось учиться говорить. Шептать, преодолевая боль в сшитых нитями чар связках. Она выжила и даже сохранила свое ледяное наследие, не расплескав ни капли. Это важно: зима Крамарка опасна. Ее надо уметь укрощать. Все, что ей нужно теперь – вернуть голос сирены.

Она шла, отмечая пройденный путь крохотными шажками. И как бы ни был силен встречный ветер, ты не можешь вечно оставаться на месте, если упрямо идешь вперед.

Мелодичный голос сестры распугал мысли Сольвейг.

– Ты мне сыграешь?

Сольвейг с улыбкой кивнула. Если и существовало на свете что-то, способное заставить ее позабыть обо всем, так это музыка. Она зашла к себе в комнату, открыла футляр – будто увеличенных размеров шкатулку. Взяла в руки скрипку – благоговейно, деликатно, словно неосознанно боялась разбить.

В гостиной терпеливо ждала Летта. Скрипка легла на плечо, и ее тяжесть казалась чем-то привычным, единственно правильным. Смычок коснулся струн, чтобы они пели так, как неспособен ни человеческий голос, ни голос ледяных сирен. Сольвейг играла на струнах собственной души. Она не видела Летту, больше не помнила сегодняшних разочарований. Все ушло на второй план – даже скрипка в ее руках, сплетение дерева и металла.

Осталась только музыка.

– Ты прекрасна, – выдохнула Летта, когда мелодия смолкла. – Не теряй этого, ладно?

– Не терять чего?

– Внутреннего огня.

Вечер, полный тревожных воспоминаний и чарующей музыки скрипки медленно подошел к концу. Сольвейг с неохотой вернулась в спальню.

С каждым днем засыпать становилось все сложней: госпожа бессонница словно поджидала ее где-то за порогом. Прежде новое утро не сулило ничего, кроме очередной горсти разочарований. Но сегодня все иначе: она предвкушала завтрашний день. Он ознаменует начало нового года, нового витка ее борьбы. Без нескольких часов семнадцать лет Сольвейг сражалась за право называться истинной ледяной сиреной, и каждый день – она верила в это всем сердцем – приближал ее к цели.

Порой страх сильней надежды, а порой она вопреки всему побеждает сомнения и страх. Сегодня было время надежды. И пока за окном ярилась Белая Невеста, стуча крыльями-ветрами в оконное стекло, юная сирена спала и видела снежные сны.

Глава вторая. Ледяной Венец

В царстве духов зимы росли странные деревья. Прозрачные, ослепительно сверкающие в солнечных лучах, они уходили острыми, словно кончик иглы, верхушками в небо. Когда поднимался ветер, причудливо изогнутые стеклянные ветви тонко дребезжали. Несмотря на царящий на Крамарке вечный холод, этот мертвый, искусственный лес не был создан изо льда и не таял от человеческих прикосновений. Но испокон веков люди отчего-то называли его Ледяным Венцом.

Каждый раз, когда Эскилль проходил через стеклянную чащу, в тонком перезвоне лишенных листьев ветвей ему чудились тихие, неуверенные голоса. Каждый раз он старался убедить себя: это всего лишь ветер.

Но не всегда оказывался прав.

Его напарник Нильс, худой и ловкий паренек, был умелым следопытом. В том, как легко он находил следы исчадий льда среди снега и льда, Эскиллю чудилась некая магия, что Нильс, называющий себя человеком восхитительно обыкновенным, упорно отрицал. Однако каждый их совместный патруль приводил к тому, что Эскилль забирал жизнь очередного исчадия льда.

Острое, на грани сверхъестественного, чутье следопыта не подвело и в этот раз. Спустя пару часов блужданий по Ледяному Венцу они наткнулись на существо, светящееся призрачным голубоватым светом. Морозная Дымка – создание беспокойное, но самое безвредное из всех исчадий Крамарка. Сквозь полупрозрачное тело Эскилль видел знакомый и порядком надоевший белоснежный пейзаж. Трудно сказать, лицом или спиной стояла к нему Морозная Дымка – у эфемерного создания не было ни рта, ни глаз.

Нильс отступил назад, уступая Эскиллю главенствующую роль. Он следовал приказу капитана Огненной стражи: прикрывать напарнику спину. Однако боевая стойка и взгляд прищуренных глаз говорили о решимости следопыта сразить исчадие, вздумай оно подойти слишком близко. Эскилль хмыкнул. А ведь он хорошо помнил, как судорожно Нильс сжимал в руках меч в своем первом боевом патруле. Одно дело, находясь в теплой крепости, под защитой каменных стен, рисовать в воображении, как пронзаешь мечом монстра ледяной стихии, и совсем другое – оказаться с ним лицом к лицу.

На его территории.

По его собственному признанию, Нильс вступил в Огненную стражу главным образом для того, чтобы новым статусом защитника Атриви-Норд от исчадий льда впечатлить свою тайную возлюбленную – миловидную Бритт Арнесен. Нескладный паренек с вечно лезущими в глаза светлыми волосами, с худющим телом, словно состоящим из одних только углов, Нильс отличался невероятной влюбчивостью. Не успел он стать новобранцем и пополнить ряды огненных стражей, как милая Бритт была забыта. Ее место в сердце Нильса заняла Венке Линдберг, юная следопытка. Быть может, именно новая влюбленность и определила род его деятельности в Огненной страже. Мастерству чтения следов и поиска исчадий льда они (неслучайно) обучались у одного наставника, но, в отличие от Венке, Нильса совсем скоро начали отправлять в патрули – у него (случайно) оказались действительно выдающиеся способности.

Нильс, рассчитывающий на спокойное и неторопливое обучение в крепости, и не подозревал, сколько испытаний выпадет на его долю. Первый же год в качестве новобранца пошатнул в нем решимость быть огненным стражем. Даже когда тебя прикрывает плечо товарища, более сведущего в магии, велик риск оказаться главным блюдом для исчадий льда. Или забавой для разумных, а потому более опасных духов зимы.

Никто из обитателей острова вечной стужи не вздумает назвать службу в Огненной страже простой. И только жители Атриви-Норд, что находился в непосредственной близи от Ледяного Венца, знали ее истинную цену.

Это городская стража могла позволить себе маяться от скуки, день-деньской стоя у ворот и вглядываясь в расстеленную за стенами Атриви-Норд снежную пустошь. Патрулирующие город стражи еще меньше рисковали своей головой. Они следили за порядком, проверяли целостность знаков-оберегов на домах и время от времени подпитывали огонь в Чашах Феникса, установленных вдоль главной дороги и на верхушках городских стен. И уж совсем непыльная работа у караульных: стой себе на сторожевых вышках и оглядывай с высоты окрестности, заметишь приближающуюся опасность – предупреждай остальных. Подобное, к счастью, случалось нечасто – Огненная стража добросовестно несла службу, защищая жителей Атриви-Норд.

В боевые патрули их отправляли каждый день, обычно – группами по несколько человек (для Нильса и Эскилля не без причин сделали исключение). Увольнительных капитан не признавал, а его любимой фразой была: «Атриви-Норд каждую минуту нуждается в вас». Будь его воля, запретил бы огненным стражам прерываться на отдых, или неким магическим образом и вовсе избавил бы их от необходимости спать. Каждый день им приходилось ползать по колено в снегу, чтобы охотиться на тех, от кого остальные бежали без оглядки.

Городская стража была создана, чтобы защитить людей от исчадий льда. Огненная стража – для того, чтобы нападать. Искать и находить исчадий и истреблять их в надежде, что однажды они навсегда исчезнут с острова, отрезанного от всего остального мира.

Младших стражей в патрули так далеко от городских стен не посылали – слишком велика была вероятность напороться на тварь посерьезнее, чем дикие звери и инеевые пауки. Но Эскилль, несмотря на юный возраст, не так давно стал старшим огненным стражем Атриви-Норд.

Испытание, которое предшествовало посвящению в старшие стражи, он помнил так подробно и отчетливо, словно это было вчера. Минувшие с того дня недели не сумели стереть из памяти весь пережитый им ужас. Да, благодаря магии рода в Эскилле жила первозданная стихия, чем не могли похвастаться другие стражи. Им приходилось призывать огонь извне. От постоянного черчения магических знаков у них ломило пальцы, а порой итогом упорного призыва стихии становилась лишь крохотная искра.

Но живущая в Эскилле магия рода от страха не избавляла.

Яркое, словно, вспышка, воспоминание: капитан Анскеллан недрогнувшей рукой обрушивает часть ледяной скалы прямо перед его лицом. Образовавшаяся стена отрезала Эскилля от капитана Огненной стражи, заперла в холодной и темной пещере, где единственным источником света был его меч с пляшущими на лезвии языками пламени. Никакого прощального напутствия, никакого ободряющего сжимания плеча… А ведь капитан понимал, что, возможно, живым видит младшего стража в последний раз. Несколько мгновений он смотрел на Эскилля сквозь толщу льда, а затем ушел, чтобы сохранить таинство испытания.

Эскилль развернулся, глядя в темноту, где пряталась смертельная угроза: снежный тролль – безмозглое, но озлобленное и невероятно сильное создание. Одним мощным ударом сжатой в кулак ручищи снежные тролли могли навеки выбить воздух из человеческих легких. Эскилль дал себе несколько мгновений на страх. Может, даже минуту. А затем сжал пламенный меч – так сильно, что побелели костяшки пальцев – и направился вглубь пещеры.

Зачарованная ледяная стена пала с рассветом. В крепость Эскилль вернулся, держа в руках отрубленную голову снежного тролля – его подарок капитану. Во взгляде старших стражей, новых братьев по оружию, он прочитал уважение. То, чего никогда не видел в глазах отца.

Эскилль тряхнул головой, сосредотачиваясь на Морозной Дымке.

«Твой бой должен быть квинтэссенцией холодного рассудка и бесконтрольного, дикого огня», – прозвучали в голове слова отца. Он вкладывал в них особый смысл, который не мог укрыться от Эскилля. Завуалированный упрек, оседающий на душе горьким пеплом.

«Ты – чудовище, – вот что означали его слова. – Дикий зверь, которого не приручишь, от которого не знаешь, чего ожидать. Но городу ты полезен».

И только благодаря последнему отец взялся его обучать. Забыв о прошлом – или сделав вид, что забыл, он терпеливо взращивал в сыне умелого охотника на исчадий льда. Впрочем, вряд ли в такие моменты он воспринимал Эскилля как собственного сына. Скорее как несовершенное, но смертельно опасное – для обеих сторон – оружие, каким для Эскилля было пламя, танцующее на кромке остро заточенного меча.

Уроки отца не прошли даром. Вот и сейчас, несмотря на жалящие мысли и кипящий в крови адреналин, Эскилль холодно и спокойно оценивал обстановку.

Поодиночке Морозные Дымки не опасны, но они славились тем, что могли криком призывать собратьев. Те возникали из ниоткуда и нападали всей стаей, заключая жертву в своеобразную клетку из собственных полупрозрачных тел. В смертоносном объятии они вытягивали тепло из человеческого тела, вместе с ним вытягивая и жизнь. Вырваться из ловушки, когда конечности сковывает идущий изнутри могильный холод, непросто. Поэтому главной задачей Эскилля было не позволить Морозной Дымке позвать на помощь. Огненная стража непременно доберется до ее собратьев, но сделает это на собственных условиях – отлавливая их поодиночке.

Скрытый снежным барханом, Эскилль снял ботинки из мягкой зачарованной кожи. Пригнулся и начал осторожно продвигаться вперед. Снег не хрустел под его ногами. Он таял.

Подобравшись к исчадию льда настолько близко, насколько это возможно, Эскилль вынул из ножен меч и мягко уронил на снег снятую перчатку. Привычным сплетением едва уловимого движения и мысленного призыва зажег кончики пальцев. Металл отозвался на огненное прикосновение и вспыхнул, словно бумажный лист.

Морозная Дымка почуяла тепло даже на расстоянии в несколько шагов от его источника. Крутанулась, видимо, разворачиваясь, и обнажила провал рта – чуть более темный, чем все остальное тело. Но Эскилль не привык терять время даром. Он уже был на полпути к созданию, что мерцало голубоватым светом.

Тонкий визг оборвался – Морозная Дымка поперхнулась собственным криком, когда пылающий меч по рукоять вошел в ее прозрачное нутро. Дыра, оставленная не клинком, но пламенем, все ширилась, поглощая лед твари. Эскилль заворожено наблюдал за танцем стихий, уже зная, какая из них вырвет острыми зубами победу.

Вот бы ему хватило силы окутать пламенем весь Ледяной Венец, уничтожить разом полчища исчадий. Беда в том, что это место несло в себе магию самого Хозяина Зимы. Здесь огонь Эскилля был в разы слабей. Однако ему хватило мощи обезвредить ледяную магию Морозной Дымки. Она растаяла прямо на глазах, испарилась в морозном воздухе.

Эскилль замер, выжидая, но прощальный визг исчадия оказался недостаточно громким, чтобы переполошить тех, кто блуждал по Ледяному Венцу. Нильс, уже не таясь, подошел ближе. Довольно осклабился, глядя на горсть серебристых хлопьев на снегу – все, что осталось от Морозной Дымки. Пепла будет больше – их патруль только начался.

Вернувшись в казармы, Нильс радостно поведает очередной юной прелестнице из Огненной стражи, скольких ледяных тварей он уничтожил. Но для Эскилля бесконечный патруль и непрерывная охота на исчадий льда значили нечто большее.

По легендам, в которые верили далеко не все, Хозяин Зимы создал исчадий из душ людей, насмерть замерзших когда-то в его владениях: снежных пустошах, лесах и Ледяном Венце. И если Обряда Пепла они, за неимением тел, лишены, так пусть у них хоть будет право на обряд упокоения.

Эскилль снова натянул перчатку. Из щепоток серебристого пепла сложил особые символы, которым его научил местный шаман. Они должны были высвободить души, заключенные в ловушку Хозяина Зимы – после того, как сковывающий их ледяной кокон тела будет разрушен. Эскилль не знал, останется ли у этих душ право на перерождение. Но верил, что дарует им заслуженный покой.

Когда день клонился к закату, их патруль подошел к концу. Эскилль с Нельсом вернулись в казармы, мечтая о горячей еде и постели.

Во внутреннем дворе крепости высокий мужчина со строгим лицом и пронзительным взглядом наблюдал за тренирующимися новобранцами. Те же темно-карие глаза и волосы цвета черного пепла были и у Эскилля, но лишь немногие огненные стражи знали, что он носит ту же фамилию, что и их капитан. Большинству Эскилль был известен как самый молодой старший страж в Атриви-Норд.

Была бы еще в этом малейшая его заслуга…

Капитан поприветствовал стражей сухим кивком. На лице Эскилля его взгляд задержался лишь на пару мгновений дольше.

Семье Анскеллан принадлежал роскошный особняк в самом центре Атриви-Норд, но Эскилль давным-давно был там не самым желанным гостем. Сам отец в крепости проводил больше времени, чем дома, а значит, вне патрулей Эскилль всегда находился под его неусыпным контролем. Приходилось постоянно внушать себе, что это для его же блага, а не из-за того… какой он есть. Но с каждым годом, с растущим недовольством отца, который замечал все несовершенства сына, и все более явным отчуждением матери, убедить себя в этом становилось все сложней.

Иногда казалось, сколько бы монстров он ни убил, сколько бы жизней горожан ни спас и какое бы высокое место в иерархии Огненной стражи ни занял, свою вину перед родителями ему не загладить никогда.

Поначалу Эскилль еще пытался с этим бороться, пытался понять, как заслужить доверие и любовь отца. В какой-то момент ему просто стало все равно. Они словно заключили негласный договор – они признают друг в друге родную кровь, но держатся на расстоянии, не вторгаясь в личное пространство друг друга.

И его вполне все устраивало… Вот только мысли о матери не давали покоя. Эскилль знал – она никогда его не простит, и не грезил о прощении, но так хотелось понять: считает ли она его монстром, вспоминает ли, думает ли о нем? Гордится ли тем, что ее сын стал старшим огненным стражем? Или любые мысли о нем вызывают в ней лишь отвращение, пробуждая старые воспоминания, которые она так старательно пытается забыть?

У него не было возможности это узнать. С тех пор, как в десять лет Эскилль ушел из родного дома и поселился в казармах крепости, он и Хедда Анскеллан не перемолвились и словом. Они жили в одном городе, их разделяло лишь несколько улочек… но с самого момента его рождения они никогда не были так друг от друга далеки.

Поднимаясь по каменным ступеням крепости, Эскилль столкнулся с Фридой – его ровесницей, восемнадцатилетней сероглазой блондинкой. Она грациозно облокотилась о стену и завела с ним неспешный разговор. Эскилль отбивался короткими сухими фразами – едва ли достойное благовоспитанного юноши поведение. Он знал, что обижает девушку, знал, что она этого не достойна. Фрида, привлекательная, забавная и очень упорная, действительно нравилась ему. С самого первого дня, как она появилась в крепости, Эскилль наблюдал в ее взгляде, в ее жестах и мимике недвусмысленный, неприкрытый интерес. И если бы судьба сложилась иначе…

Он иногда представлял их вдвоем. Представлял, как рука об руку они бредут по снежной пустыне, как целуются под ярким светом луны. Из них бы вышла красивая пара, но…

Всегда существовало это проклятое «но».

Эскиллю приходилось держаться от нее на расстоянии, контролировать свои слова и улыбки – чтобы не дать ей повода думать, что между ними может быть нечто большее, чем крепкая дружба. Отчужденность Эскилля возвела между ними тонкую стену – Фрида не понимала ее причин, а он был не готов объяснить.

Неловкий для обоих разговор закончился, и Эскилль с облегчением спустился к себе. Для него в казармах была выделена особая комната. Находилась она в подвале, а потому солнечный свет ему заменял свет масляных ламп. Впрочем, по виду из окон он не скучал – успел вдоволь насмотреться и на неизменно-белый пейзаж Крамарка.

Все пространство комнаты было отдано камню. Каменный стол и стулья, каменная кровать – увы, даже без подушек и перин. Не наказание, как могло показаться с первого взгляда, а продиктованная особенностями его дара необходимость. Исключение составляли лишь книги, стоящие в каменном же шкафу, однако Эскилль никогда не брал их голыми руками.

Он с наслаждением стянул перчатки. На кончиках пальцев тут же вспыхнул огонь, которым он зажег фитиль в масляной лампе.

Какая ирония – будучи одним из немногих в Крамарке, кто в самый лютый мороз мог выйти из дома в одной рубахе, вне каменного мешка Эскилль был обязан покрывать каждый дюйм своего тела особой кожей, покрытой изнутри тонкой сетью чар. После каждого патруля он тщательно проверял броню с изнанки: если хоть один из знаков-звеньев потухнет, он рискует ослабить всю сеть. Тогда придется нести ее на починку артефактору.

Он никогда не держал девичью ладонь в своей руке. Вместо человеческого тепла ему доставался лишь жар собственного Пламени.

С самого детства Эскилль обучался самоконтролю и закалял силу воли. Но как бы он ни старался обуздать дикую стихию, что жила в нем и отчаянно рвалась наружу, хрупкая человеческая кожа не могла противостоять его огненным прикосновениям. Цена их – не просто боль и шрамы, а риск отнять чужую жизнь.

Охотясь на монстров, Эскилль сторонился людей. Он был обречен на вечное одиночество.

Глава третья. Дыхание Смерти

Сольвейг сладко потянулась, мазнув рассеянным взглядом по комнате. Спустила с постели босые ноги, коснувшись пальцами промерзшего за ночь пола. Взвизгнула, вспомнив, какой сегодня день, и радостно вскочила. За ночь Белая Невеста сменила гнев на милость – украсила кружевом окна и ушла в другую часть острова, чтобы запорошить снегом пороги чужих домов.

Окрыленная Сольвейг порхала по комнате. Облачилась в свое лучшее платье – длинное, из тончайшей серебристой ткани, мягко мерцающей в солнечных лучах. Голову увенчала праздничная тиара – серебряная, с переплетающимися дорожками крохотных топазов, что ниспадали на лоб и щеки.

Летта с улыбкой назвала ее ледяной принцессой. Вопреки ожиданиям сестры, Сольвейг такое сравнение не польстило. Всем, кто читал сказки, известно: принцессы только и делают, что ждут, чтобы их спасли из беды. Сольвейг роль смиренной жертвы обстоятельств была совсем не по душе.

В камине весело потрескивали дрова, на печке румянился приготовленный Леттой пирог. Он источал волшебный аромат, но куда больше Сольвейг манила коробочка на столе, перевязанная серебристой шелковой лентой. Руки так и тянулись развязать эти ленты, заглянуть внутрь. Но прежде, чем получить подарок, она хотела подарить свой.

Летта поняла младшую сестру с полувзгляда. По разбившейся улыбке, по глазам – юдолям печали, по серьезному, сосредоточенному лицу. Сольвейг молча надела шубку из белого меха поверх платья и вышла на свежий морозный воздух. Ведя молчаливую беседу, сестры дошли до рынка, где купили чудесный букет льдиссов. На тонком голубом стебле покачивались хрупкие ледяные бутоны. Льдиссы росли только на вершинах гор, потому и стоили так дорого. Но для тех, кому предназначался букет, Сольвейг и жизни было не жалко.

Как только они оказались за пределами городских стен, она присела, положила ладони на снег и прикрыла глаза. Слова для призыва снежногривов были не нужны – достаточно лишь пропитавшей остров магии холода и мысленного призыва.

Летта легко вскочила на снежногрива, Сольвейг присоединилась к ней спустя мгновение. Сильные, длинные ноги скакунов понесли их вперед со скоростью ветра. Увитые огненным плющом городские стены остались далеко позади. Снег сверкал в солнечных лучах, словно крохотные бриллианты, иней серебрил голые ветви. Зима прикрылась белой кружевной вуалью с тонкой вышивкой из серебра.

Сольвейг с жадным любопытством ребенка – или первооткрывателя – вглядывалась в те немногие цвета, которыми раскрасил окружающий мир безымянный творец. Когда из всех возможных времен года остается только зима, поневоле научишься различать ее оттенки. Зима хрустальная – та, что, кажется, вот-вот уступит теплу, что проливалась на землю дождем со снегом и превращала живую природу в лед. Зима белопепельная, что щедро сыпала с неба пригорошни снежных хлопьев. Зима злая, ураганная, зима-фурия, сбивающая с ног колючим ветром.

Так или иначе… зима.

Казалось, что-то холодило остров изнутри, из самой его сердцевины. Будто остров был великаном, чье сердце высечено изо льда.

Берег Фениксова моря – единственный уголок Крамарка, который не знал холода. Белый сверкающий пепел постепенно сменился черным. Сестры шли, оставляя за собой цепочку следов – будто рисуя для птиц, что глядели на них свысока, причудливую картину. Снежногрива пришлось отозвать – как и его хозяйка, Белая Невеста, он не любил тепло. Тут же распался на снежинки, которые растаяли, едва коснувшись земли.

Сестры скинули шубки и поднялись на крутой обрыв. Сольвейг застыла, бережно прижимая к груди льдиссы, чьи бутоны покрылись капельками влаги. С момента их последней встречи лед отвоевал себе чуть больше пространства, заставляя огонь отступить. Прежде море из чистого пламени плескалось прямо под обрывом, сейчас там пролегла покрытая пеплом полоска земли. Но огненные волны продолжали упрямо биться о берег.

Пепельное побережье служило некоей границей – как горизонт, где сходились небо и земля. Сольвейг бросила букет льдиссов вниз, позволяя пламени их поглотить. Не видела, но представляла, как две стихии сплетаются в невидимой схватке, как тают тонкие ледяные лепестки. Льдиссы – ее подарок родителям. Ничтожный по сравнению с жизнью, что подарили им с Леттой они.

Но пока все, что Сольвейг могла для них сделать – помнить.

А еще – сохранить ледяное наследие матери. Но эту мысль она, помрачнев, поспешно отогнала.

Фениксово море – огромный погребальный костер. Как и многие жители острова, Сольвейг верила, что те, кто был здесь упокоен, однажды восстанут из пепла. Воскреснут, как Феникс. Может быть, мама с папой будут выглядеть иначе и она не узнает их, столкнувшись лицом к лицу… Но они будут жить.

Горячий ветер высушивал слезы Сольвейг так быстро, что они едва успевали коснуться щек. Она смотрела вдаль, на линию горизонта, из-за слез ставшую размытой.

Говорят, на Большой Земле есть моря, в которых плещется не огонь, а вода, и берега этих морей усыпаны не черным пеплом, а теплым золотистым песком. Говорят, что где-то есть земли, где нет вечной зимы и пронизывающего холода; земли, где и вовсе никогда не бывает снега. Сольвейг не знала, правда ли это, но многое бы отдала, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Большую Землю. Однако все, что она видела сейчас – лишь протянувшееся до самого горизонта ослепительное полотно огня.

Куда ни глянь, всюду одно лишь пламя.

Фениксово море окружало весь остров, заключило его в кольцо, в огненные тиски. Они все – его вечные пленники. «Вечность относительна, родная», – донесся до Сольвейг голос отца. Он жил внутри нее, в ее голове, в ее сердце, но казалось, он говорит с ней из своей огненной колыбели.

Летта сжала руку Сольвейг, и рвущая душу тоска по родителям обратилась светлой печалью. Дышать стало капельку легче. Она в этом мире не одна.

Так и не сказав друг другу ни слова, сестры Иверсен вернулись домой.

Настало время подарков. Сольвейг развязала шелковую ленту и нетерпеливо открыла коробочку. Внутри лежала серебряная цепочка искусного плетения, изумительно подходящая к ее тиаре и изумительная сама по себе. Восхищенно ахнув, Сольвейг взяла в руки холодную серебристую змейку.

– Подожди, пока не надевай!

На ладони Летты лежали льдинки в форме звериных когтей. Они не таяли от тепла ее руки. Глядя на призрачный свет, исходящий из центра льдинок, Сольвейг поняла, что перед ней. Сердце возбужденно забилось. Она взяла в руки холодящий пальцы подарок. Взбудораженная, выбежала на улицу и кинула когти на искрящийся снег. Снежное море заволновалось в том месте, куда упали льдинки. Снежинки прилипали друг к другу, постепенно образуя мордочку с заостренными ушами, тело с четырьмя мощными лапами и длинный пушистый хвост. Создание с льдистыми глазами и шкурой из снега преданно смотрело на Сольвейг. Чуть опустилось на передние лапы, словно бы кланяясь – признавало свою хозяйку.

Сердце радостно забилось. У нее появился свой собственный тилкхе!

Ледяные сирены верили, что тилкхе – это духи предков, что обрели снежную форму. Те, кто не пожелал оставлять своих близких наедине с жестоким островом. Иметь такого защитника хотел каждый человек, но призывать тилкхе могли только ледяные сирены.

– Он пришел сегодня ночью, – улыбаясь, сказала Летта. – Я увидела его в окно – он стоял у дома, словно чего-то ждал. Тогда я поняла, что и для тебя настала пора иметь своего личного снежного стража.

На ее груди, сейчас скрытой платьем, тоже висело ожерелье с нанизанными на него клыками-льдинками. Сольвейг робко погладила холодную шерсть. Ладонь закололи тысячи ледяных иголочек.

– Я пойду, погуляю?

Летта понимающе улыбнулась.

– Только недолго, а то пирог остынет. Тилкхе теперь с тобой на всю жизнь, так что успеешь еще насладиться его обществом.

Сольвейг неторопливо шла по припорошенным снегом тропинкам, тилкхе трусил по правую сторону от нее. Она прогулялась по главной улице Атриви-Норд, дошла до Ледяного Шпиля – самой высокой башни города. Ловила восхищенные взгляды детворы, а одной, самой смелой малышке даже разрешила погладить тилкхе. Девочка была обычным человеком, не ледяной сиреной, и глядя на ручного снежного зверя, кажется, об этом жалела.

Прогулка с тилкхе вернула на лицо Сольвейг улыбку. У нее, как-никак, день рождения, бок о бок с ней идет ее собственный снежный страж, а дома ждет сестра и ягодный пирог. У двери Сольвейг с сожалением вздохнула: в дом с горящим камином брать тилкхе не стоило. Да и держать их подле себя, как домашних питомцев, нельзя. Тилкхе, как любым духам, нужна свободна. Никто не знал, куда они уходили. Но они всегда возвращались – стоило только позвать.

Сольвейг пожала лапу снежного стража, и на ее руке осталась россыпь полупрозрачных когтей. А тилкхе растворился в белом полотне, стал сотнями из миллионов его снежинок. Сольвейг коснулась ледяными когтями подаренной Леттой цепочки, и они послушно нанизались на нее, словно причудливой формы драгоценные камни.

Войдя внутрь, она восхищенно поводила носом – в воздухе упоительно пахло ягодами и сдобным тестом.

– Как прогулка? – поинтересовалась Летта, выкладывая на тарелку кусок пирога.

Сольвейг отполовинила его одним укусом и принялась восторженно рассказывать.

– Прожуй сначала, – добродушно рассмеялась сестра. – Негоже ледяным принцессам не знать правил этикета.

– Я непринцесса, – нахмурилась Сольвейг. – Я ледяная сирена.

Произносить это было приятно, хоть глубоко в душе и всколыхнулась горечь, что лишь недавно улеглась. Однажды она исчезнет. Вот только… когда?

Сестры проболтали до самого вечера. Сольвейг показала Летте новые эскизы платьев, которые, как она надеялась, придутся по душе модницам Атриви-Норд. Ей нравились летящие платья из тонких газовых тканей и невесомых кружев, украшенные сверкающими бусинами. Последнее ее творение по задумке было именно таким – сложный крой, кружева и рубиновая россыпь камней на белоснежной ткани.

Туве Иверсен, их мама, когда-то обшивала весь город. Из-под ее пальцев и прирученных ею ледяных иголочек выходили простые, но добротные и нужные вещи. Платья и юбки из мягкой шерсти, отороченные мехом пальто, теплые пледы и шали. То, что помимо каминов, согревало людей вечнозимними вечерами.

Сольвейг же всегда тянуло к красоте изысканной, утонченной. К изяществу легких газовых тканей, к изгибам и плавностям линий, подчеркивающих грацию девичьих фигур, к хрупким, будто лед, кружевам, к инеевым узорам на белых и перламутровых полотнах. Вечная зима Крамарка, несомненно, стал ее вдохновением.

«Наша семья – союз стихий, – с неизменной улыбкой говорила Летта. – Я – спокойный, устойчивый лед, потому что безо льда жизни не представляю. Папа – неудержимый, яростный огонь. Мама – земля, надежная твердь под нашими ногами. А ты – воздух. Зимний ветер, неудержимый полет».

Сольвейг хорошо шила, но стеснялась незнакомых людей, а потому ее наряды в их небольшом ателье продавала Летта. Улыбчивая, шутливая и способная с кем угодно найти общий язык, она легко справлялась с этой ролью. Сестры мечтали, что когда-нибудь в их магазинчик будут приезжать великосветские дамы со всего Крамарка – а не только с Атриви-Норд.

И снова в камине пылал огонь, и Сольвейг снова играла для Летты. И засыпала она с надеждой на лучшее завтра.

Не зная, что сегодня навсегда изменит ее жизнь.

Сольвейг снилось, что она падает в глубокую пропасть. Она отчаянно цеплялась руками за воздух, а где-то высоко, у самого края пропасти, стояла Летта. Сестра кричала, протягивая руку в бессмысленной попытке дотянуться до нее.

Летта кричала.

Сольвейг вынырнула из сна, задыхаясь. В первые мгновения она даже не поняла, где находится и что происходит. Крик Летты – обыкновенный человеческий крик – до сих пор звучал в голове, хотя в самом доме стояла пугающе мертвая тишина.

Надежда, что крик Летты ей просто приснился, мелькнула и тут же пропала, когда он повторился вновь.

– Сольвейг, беги!

Разумеется, она не послушалась. Часть нее – холодная и способная мыслить ясно даже в такие мгновения, понимала: Летта хочет, чтобы ее младшая сестра выбежала на улицу. Убежала как можно дальше от того, что происходило сейчас в ее спальне.

И Сольвейг бы так и сделала, если бы точно знала, что успеет позвать на помощь и вернуться, пока не станет слишком поздно. Но их дом находился за городской стеной, слишком далеко от патрулирующей улицы Атриви-Норд городской стражи. Далеко от спрятанных в ночи огненных стражей, что прочесывали ельник и Ледяной Венец.

Все эти мысли пронеслись в голове Сольвейг за одно лишь мгновение. Она бросилась из комнаты на второй этаж. Босые ноги едва касались деревянных ступеней, сердце билось отчаянно, и стук его эхом отдавался в висках. Добравшись до комнаты Летты, Сольвейг в ужасе замерла на пороге.

Лампа разбилась, но комнату заливал яркий свет полной луны. Сольвейг отчетливо видела Летту – горло сестры было перехвачено чем-то, что она сначала приняла за темную ленту. Лентой оказалась торчащая прямо из живота неведомой твари тонкая рука. Очертания ее фигуры были размыты, а тело было черным, дымчатым, словно сотканным из притаившейся в углу тьмы. На лишенном всяческих черт лице зажглись серебристые глаза – два маяка посреди беспроглядного мрака. Свет, который они излучали, был невозможно холоден. Совсем как…

– Дыхание Смерти… – выдохнула Сольвейг.

Исчадие льда впилось в нее взглядом своих жутких глаз.

– Отпусти мою сестру. – Она чеканила слова, чтобы не выдать дрожь в голосе.

Демоническая тварь издевательски расхохоталась. Звук шел откуда-то изнутри, из живота – в том месте, откуда вылезала подрагивающая в лунном свете лента-рука. Глаза Летты закрывались, словно она мучительно боролась со сном. Она прошептала из последних сил:

– Сольвейг, прошу тебя… Беги.

Куда делся ее голос сирены? Почему пространство дома не взорвала ее Песнь, что могла, если нужно, смести все на своем пути?!

Сольвейг перевела взгляд на исчадие льда и поняла, что ответ кроется в нем – в тонкой руке, что держала горло Летты. Ненависть вскипела в ней, заглушая страх перед тварью льда и ночи. Страх потерять сестру оказался куда сильней.

Взгляд, что метался по комнате, выхватил лежащие на полу осколки лампы. Сольвейг бросилась вперед, схватила самый крупный и не глядя рубанула воздух там, где виднелась призрачная лента-рука. Существо, лишенное рта, закричало. Жуткий горловой стон вырвался из живота, ворвался в голову Сольвейг, больно сдавливая виски.

От тела исчадия льда отделились тонкие призрачные руки, потянулись к ней. Внутренности Сольвейг пронзила незнакомая, тянущая боль. Конечности отяжелели, в голове, заглушая все мысли и чувства, ревел гул сонма голосов – это дымчатая лента-рука твари коснулась ее висков.

«Бедняжка, ты переполнена силой, как дойная корова – молоком. Но ты не знаешь, как совладать с нею, как вывести ее на свет. – В призрачном голосе, существующем только в голове Сольвейг, звучало разочарование. – Ты мне не нужна».

И снова боль жесткой зазубренной проволокой прошила все ее естество, но на этот раз была куда беспощаднее. Сольвейг опустила взгляд вниз и обмерла – кончики пальцев стремительно чернели, словно их коснулась неведомая зараза. Дыхание перехватило – паника украла воздух в ее легких.

Сольвейг понимала – как только тварь расправится с ней, она закончит начатое с Леттой. Сестра уже не реагировала на происходящее – висела в петле ленты-руки исчадия льда, как послушная кукла. Глаза ее закатились, обнажая белки, из приоткрытых губ вырывалось тяжелое дыхание.

Сольвейг не могла позволить, чтобы все закончилось так. Она должна хотя бы попытаться воззвать к силе своего сиреньего голоса, к силе своей Песни.

«Давай, Сольвейг! – мысленно взмолилась она. – Хотя бы раз в жизни будь истинной ледяной сиреной!»

«Пой не голосом, не связками – сердцем! Сосредоточь всю силу, которая в тебе скрыта, сплети ее в один большой клубок. А затем выплесни наружу, высвободи ее!»

Последние слова Летты, сказанные вчера, Сольвейг повторила уже вслух: «Пой!»

И она запела.

Сольвейг представила, что ее изуродованных когтями Хладного связок нет вовсе. Что она – и есть Песнь. Исцеление ли, разрушение ли или сотворение – легендарная сила сирен имела разные воплощения. Но, так или иначе, они были лишь сосудами, шкатулками с даром. А шкатулки не имеют связок.

Некая сила внутри нее, пускай и запоздало, пробила преграду. Прежде лишь надломленные, перед лицом смертельной опасности барьеры рухнули, и дар Сольвейг наконец обрел звучание. Под напором яростной, злой Песни, олицетворением страха за сестру и ненавистью к Дыханию Смерти, что посмел так грубо вторгнуться в их жизнь, дом содрогнулся.

Сольвейг призвала бурю.

Из окон вылетели стекла, дверь с силой ударилась о стену, впуская ледяной шторм. Он бушевал, ураганным ветром сдувал книги с полок, опрокидывал вещи, срывал со стен картины и зеркала. Он превращал порядок вещей в хаос. По обе стороны от Сольвейг стало белым-бело из-за кружащегося в доме снега. Они втроем – три героя немой сцены – оказались в эпицентре бури. Дыхание Смерти задрожало, забилось, словно в лихорадке. Когда Сольвейг уже почти поверила в свою победу, исчадие протянуло к ней свою длинную руку. Дымка окутала шею, проникая под кожу. Сольвейг захлебнулась горечью, пахнущей смертью и пеплом, но петь не перестала.

В горло будто вонзались холодные осколки стекла. Казалось, Дыхание Смерти заново расплетает ее рубцы, заставляя раны на горле открыться. Сольвейг чувствовала во рту соленый вкус крови, но знала, что если замолкнет, исчадие льда победит.

Она пела, сколько хватило дыхания. В первый же миг резанувшей по ушам тишины Дыхание Смерти переметнулось к Летте. Сольвейг бросилась вперед, забыв про жгучую боль в горле, движимая лишь одним желанием – не дать исчадию льда забрать сестру. Схватила ее за руку… а поймала лишь воздух. Летта растворилась в лунном свете – как и тварь, что ее забрала. От Дыхания Смерти осталась лишь кучка серебристого пепла, которую развеял по дому ворвавшийся через разбитые окна сквозняк.

Сольвейг рухнула на колени. Попыталась выкрикнуть имя сестры – отчаянное, бесконтрольное желание. И… не смогла. Силилась позвать на помощь, но с губ не сорвалось ни звука. Она опустошенно смотрела на свое отражение – десятки отражений – через разбросанные по комнате зеркальные осколки.

Ее волосы… Они стали совершенно белыми.

А ее голос пропал.

Глава четвертая. Крылатая незнакомка

Что-то неладное творилось в Атриви-Норд.

Вчера утром огненные стражи нашли в лесу мертвую ледяную сирену Фрейдис.Вчера вечером в город пришли Дыхания Смерти? Исчадия льда ворвались в дома через разбитые ими же окна, покрыли стены и мебель тонким ледком. И забрали с собой хозяек.

Ледяных сирен.

По словам стражей, Фрейдис лежала на причудливом и жутковатом ложе из обломков стеклянных ветвей и расколотых на части исчадий. Она будто пыталась стереть Ледяной Венец в пыль. Эскилль бы не удивился. Странный дар ледяных сирен был похож на ветер – то тихий бриз, что успокаивал и даровал исцеление, то сумасшедший ураган, сметающий все на своем пути.

Эскилль догадывался, что заставило Фрейдис отправиться в Ледяной Венец. Ее сын Риг не унаследовал от матери дар сирены – впрочем, ни одному мужчине это не удалось. Однако отсутствие магической силы не отбило у Рига желания изменить мир. Пусть даже такую крохотную его частицу, как Атриви-Норд. Он пошел по стопам известного на весь остров Ларса Бьерке и стал охотником на исчадий льда.

Эскилль порой сталкивался с Ригом во время патрулей. Крепкий, широкоплечий парень всегда был вооружен двумя топориками – мечи он не признавал. Ведомые общей целью, они с уважением кивали друг другу и расходились по разным сторонам.

Неделю назад Рига не стало.

Что-то подсказывало Эскиллю – Фрейдис отправилась в Ледяной Венец, чтобы выплеснуть свою боль и ярость. Чтобы превратить мертвый лес в прах – такой же серебристый, как останки его исчадий. Жаль, что духи зимы и ее Хозяин оказались сильней.

Во время патруля Эскилль был задумчив, а потому особенно молчалив. Из головы никак не выходил образ Фрейдис, а с ним – и вихрей-гончих, снующих по окрестностям Атриви-Норд. Нильс пытался отвлечь друга своей обычной трескотней про прекрасных и юных огненных стражниц. Эскилль хмыкнул.

– Как ты только время на них находишь? Вся твоя жизнь – сплошные патрули.

– Ради общения с красивой девушкой можно пожертвовать и сном, – с достоинством ответил следопыт. – Думаешь, я один такой…

– Любвеобильный? – невинным тоном подсказал Эскилль.

Нильс состроил обиженную гримасу, что чужеродно смотрелась на его смешливом лице. Сказал, будто защищаясь:

– Хочешь, чтобы мы всю юность на исчадий льда растратили? Я вот не хочу!

Эскилль, посмеиваясь, покачал головой. Бедные стражи с бурлящей в их венах молодой кровью… С капитаном им определенно не повезло. Улаф Анскеллан считал, что все мысли огненного стража должны быть только о службе. Во время тренировочных боев любые разговоры запрещались. Историю Крамарка, огненные чары и биологию исчадий льда новобранцы и младшие стражи изучали в разных аудиториях – девушки отдельно от парней.

Даже патрульные группы формировались из стражей одного пола. Девушки ходили в патруль исключительно с напарницами, только численность их группы была больше мужской. Помнится, это решение родители молодых стражей долго пытались оспорить. Дошло до того, что они привлекли к делу сам муниципалитет. Но Улаф Анскеллан был человеком, свято верящим в собственные убеждения. А твердость – несгибаемость – характера и умение воздействовать на людей позволяли их отстоять. Так произошло и на этот раз.

Капитан Огненной стражи считал, что «близкое присутствие потенциального романтического интереса» (цитата дословная) будет отвлекать огненных стражей от главной цели – истребления исчадий льда. Само слово «романтика» и все производные от него он произносил с таким видом, будто съел кислый лимон. Годами все это наблюдая, Эскилль задавался вопросом: на что сейчас был похож брак Хадды и Улафа Анскеллан? Больше всего тревожило то, что мать так часто оставалась дома в полном одиночестве.

– Капитана удар хватит, если он узнает, что происходит в крепости по вечерам, – хохотнул Нильс. – И ты бы знал, если бы не запирался постоянно в своем каменном мешке…

Он мгновенно понял, что сказал что-то не то.

– Ох… Прости. Как-то… вырвалось.

Эскилль прекрасно знал, что многие в крепости считали его странноватым и неразговорчивым парнем, который сторонился окружающих. Но истинную причину его отчуждения знал только Нильс.

Они дружили вот уже три года – с того момента, как добровольно-вынужденное заточение Эскилля в каменном подвале крепости закончилось. Но он так и не решился жить в казармах среди остальных стражей – слишком велика была опасность ненароком причинить им вред. Да и отец бы не позволил бросить даже тень на его репутацию.

Нильс присутствовал на посвящении Эскилля в младшие стражи. Тот скользил взглядом по трибунам за ареной, надеясь увидеть мать… а увидел Нильса. И пусть связавшие их узы дружбы были крепки, Эскилль продолжал скрывать от него свою тайну. Старшими стражами они стали в один год, хотя Нильс был на два года старше.

Эскилль хорошо помнил день, когда капитан вызвал к себе их обоих – новоявленных соратников, которые вот-вот должны были отправиться в первый боевой патруль в Ледяной Венец. Прежде Нильс и Эскилль патрулировали только окрестности Атриви-Норд, и только в составе группы.

В компании капитана Нильс чувствовал себя в высшей степени неуютно – переминался с ноги на ногу, обдирал зубами корку на обветренных губах. Помнится, Эскилль тогда засомневался, а не рано ли следопыту отправляться в Ледяной Венец? Как оказалось позже, при встрече с самыми опасными из исчадий льда Нильс сохранял куда большее хладнокровие, чем находясь в одной комнате с капитаном. Эскилль его не винил. Была в отце некая властная сила, что заставляла даже бывалых огненных стражей бормотать что-то бессвязное в попытках оправдаться перед ним.

Виной ли тому тяжелый, кандалами приковывающий к месту взгляд, прорезавшие межбровье морщины, которые придавали отцу неизменно хмурый, будто всегда чем-то недовольный вид… или огненный след в его сердце. Силу Пламени Улаф Анскеллан, по законам стихии, утратил, но память о том, чем он обладал, сохранил. Он помнил о своей редкой природной сущности, о принадлежности к огненной стихии. Это читалось в его горделивой осанке, величественных жестах и властном голосе.

Копилку отца пополнило очередное разочарование: Эскилль не умел быть… таким.

Капитан стоял посреди кабинета – ноги широко расставлены, руки сцеплены за спиной. Он пристально изучал лицо бедняги Нильса, будто надеясь обнаружить в нем какой-то очевидный изъян.

– Скажу без лишних экивоков. С завтрашнего дня в Ледяном Венце начинается ваша самостоятельная охота на исчадий льда.

– Мы убьем этих тварей, господин капитан! – бойко заверил Нильс, не подозревая, что следующий день станет для него незабываемой проверкой на прочность.

Капитан поморщился. Он терпеть не мог, когда его перебивали.

– Иначе тебя бы здесь не было. А теперь помолчи и послушай. Говорить будешь, когда я задам тебе вопрос. Ты не пропустишь этот момент – в конце будет особая интонация.

Эскилль бросил в сторону окаменевшего следопыта сочувственный взгляд.

– Здесь, в крепости Огненной стражи, олицетворении защиты и спокойствия жителей Атриви-Норд, мне не нужны слухи. А они непременно появятся, если после патруля ты побежишь рассказывать всем заинтересованным и не очень лицам о том, что в твоем напарнике живет неконтролируемый огонь невероятной силы.

Эскилль мог бы поспорить насчет бесконтрольности своего дара. Пять лет он учился усмирять свой огонь, словно дикого зверя, и добился в этом немалых успехов. Отец не мог этого не признавать. Однако он только что ясно дал понять Нильсу, а годами раньше – и Эскиллю: ему не нужны ответы, если он не задавал вопрос.

– Поэтому, если на вашем пути встретится исчадие льда, твоя задача прикрывать моему сыну спину, восхищенно наблюдать за тем, как он управляется с огнем, прикусить язык, если что-то пойдет не так и Пламя вырвется из-под его контроля… а по возвращению в крепость всем, кто будет интересоваться, говорить, что патруль прошел нормально. Гладко. Без особых происшествий. Удачно. Хорошо. Синонимы можешь использовать по своему усмотрению, но общий смысл, ты, думаю, уловил. Тебе все ясно?

Нильс, кажется, язык проглотил. На его лице боролись друг с другом неловкость (как-никак, тот, о ком они говорили, находился по правую сторону от него), удивление, желание задать вопрос – что же не так было с огнем Эскилля… и понимание, что делать этого не стоит.

Капитан сделал приглашающий жест рукой, тонкие губы изогнулись в усмешке.

– И вот здесь, страж, твой выход. Интонация, помнишь?

Дернувшись, словно от пощечины, Нильс выпалил:

– Конечно, господин капитан! Никаких слухов, господин капитан!

Во время спуска по лестнице следопыт молчал и только исподволь бросал на напарника осторожные взгляды. Эскилль размышлял: есть хоть малейший шанс, что отец пытался уберечь его от неприятных слухов, или единственная цель этого разговора – защита репутации капитана Огненной стражи?

За минувший год Нильс успел всякого насмотреться. Он был знаком с подобными Эскиллю, но никогда не видел огня такой силы, как тот, что призывал его друг.

Как-то им пришлось заночевать в лесу – увлекшись охотой, слишком далеко ушли от крепости. Эскиллю приснился кошмар. Ничего нового: горящий дом и женский крик, разрывающий сердце надвое. Как оказалось, Пламя могло пробудиться, даже когда его обладатель спал. Так и случилось. Зачарованная кожа перчаток вспыхнула – распаленный кошмаром дар Эскилля преодолел черту, за которой защитные чары становились бессильны. Его кожа полыхала. Он сжег броню до того, как проснулся. Палатку сжег, уже находясь на грани между явью и сном.

Нильс молча принес Эскиллю снег, чтобы он смыл с тела следы пепла. Так же молча вынул из сумки запасную одежду. В памятный для обоих разговор капитан предупредил, что она может пригодиться Эскиллю (и за время службы пригодилась не раз). Когда они вернулись в крепость, и их общий приятель Арнульф Бакке спросил, как прошел патруль, Нильс ответил: «Нормально».

– И что же происходит в казармах по вечерам? – ровным голосом поинтересовался Эскилль.

Нильс замялся – то ли переживал по поводу возникшей между ними на мгновение неловкости, то ли внезапно вспомнил, что перед ним сын капитана Огненной стражи. Смущенно пробормотал что-то насчет вылазок в женское крыло и полуночные разговоры – наверняка шепотом – в коридорах. Особо отчаянные (или влюбленные, или и то и другое одновременно) и вовсе выбирались за пределы крепости, чтобы прогуляться под луной.

Эскилль покачал головой. И все это под носом у караульных…

Усмешка на его губах замерзла, будто заколдованная самим Хозяином Зимы. Вновь настигло понимание: он упускает то, что заменить ничем не сможет. Ни сотней убитых исчадий, ни унаследованным от отца званием капитана. Но толку думать об этом? В сожалениях о том, что могло бы быть, но не случится, смысла нет.

– Так, малыш-феникс, не знаю, как ты, а я замерз, – бросил Нильс спустя несколько часов патруля.

Как и все огненные стражи (за редким исключением), следопыт ходил в патруль в теплом плаще с меховым подбоем, в перчатках и толстых меховых сапогах. Но стужа в Ледяном Венце была острей и злее – жалила сквозь одежду и хлестала по щекам.

Чтобы устроить привал, им пришлось вернуться в живой сосновый лес, что обрамлял лес мертвый и тянулся на целые мили сплошной зелено-игольчатой стеной.

Разожженный без огнива костер весело трещал, будто разговаривая с патрульными на языке леса. Не успел Нильс толком согреться, как тишину за пределами поляны разорвал посторонний звук. Эскилль вскочил, сжал ладонью рукоять клинка. Сорванная с руки перчатка отлетела в сторону.

– Слышал?

Нильс даже не успел кивнуть. Из ниоткуда прямо на поляну с разожженным огнем вышли трое. Покрытые инеем – или из инея сотканные – волосы, мутные белесые глаза без зрачков, вместо носа – две темные щелки.

Хладные. Самые опасные исчадия льда.

Эскилль услышал за спиной тихий хруст снега, обернулся. Они с Нильсом оказались в ловушке – Хладные окружали их плотным кольцом. Эскилль ошеломленно смотрел на исчадий льда. Как они сумели подкрасться так близко? Однако времени на раздумья не оставалось – кольцо вокруг них сжималось все тесней.

По рукояти меча Эскилля до его острия пробежали языки пламени. Нильс сдернул с пояса флакон с кровью саламандры – маленьких юрких ящерок, которых Огненная стража отлавливала в Фениксовом море. Щедро плеснул на вынутый из ножен меч, зажигая зачарованную сталь, и заорал:

– Давай!

Они бросились врассыпную. Нильс напал на Хладных по правую руку от себя, Эскилль – по левую. Меч следопыта описал широкую дугу, оставляя в стылом воздухе след из пламени. Голова в ореоле инеевых волос полетела с плеч. Второго уничтожил Эскилль – горящая сталь сожгла заледеневшие внутренности монстра.

Стоящий впереди Хладный дохнул ему в лицо струей ледяного воздуха. Эскилль успел увернуться, но левое плечо обожгло болью. Кожа в том месте покрылась тонкой корочкой льда. Совсем скоро он перестанет чувствовать руку от предплечья до кончиков пальцев. Призывать огонь, чтобы это исправить – значит, испортить сложную в изготовлении броню.

Эскилль рассвирепел и с удвоенной энергией бросился на тварь холода. Взял его за шею пока еще подвижной левой рукой, заставил ладонь загореться. Хладный издал утробный вой. Из нос-щелочек вырвалась струйка пара.

Краем глаза Эскилль заметил какое-то движение. В повороте с силой опустил меч вниз. Кисть Хладного со смертоносными когтями полетела на землю. Следующий удар пришелся в живот. Исчадие льда упал навзничь, чтобы больше уже не подняться.

Раздался болезненный вскрик. Один из Хладных ранил Нильса острыми когтями, из зажатой ладонью руки на белый снег капала кровь. Эскилль знал, какого это, нарваться на коготь Хладного: вспышка холода и следующая за нею невыносимая боль. Голубоватый шрам от памятного столкновения с Хладным, вонзившим в его грудь все четыре когтя, до сих пор красовался на его коже.

Эскилль уже практически не чувствовал левую руку. Она безвольно свисала вниз, не реагируя на попытки пошевелить пальцами или кистью. Оставалась лишь одна рабочая рука… и трое опаснейших противников.

Ну ничего. И не из такой передряги выбирались.

Он готовился совершить свой «коронный номер», как называл его Нильс… но опоздал. Вздрогнул, когда лоб Хладного, надвигающегося на него с угрожающе нацеленными в глаза когтями, прошил стальной наконечник. Просто вышел из черепа, навсегда закрыв белесые глаза. Рана была черной, обугленной по краям.

Эскилль перевел взгляд вверх и удивленно воззрился на сидящую на дереве незнакомку с красными волосами. Едва ли она пряталась в засаде – скорей, заняла удобную для обстрела позицию.

Заметив направленный на нее взгляд, она лукаво подмигнула – будто рядом не кипел бой, в котором огненные стражи отстаивали свое право на жизнь перед исчадиями. Красноволосая лучница вынула из колчана стрелу, поднесла ее наконечником к губам и… поцеловала. Сталь вспыхнула, натянулась тетива, и стрела, оставляя за собой огненный хвост, завершила полет в спине Хладного.

Сбросив с себя оцепенение, Эскилль проткнул грудь ранившего Нильса ледяного монстра. Остался последний Хладный, и он был преисполнен решимости завершить охоту четвертым павшим от его рук исчадием. Но у красноволосой незнакомки были свои соображения на этот счет.

Она спрыгнула с дерева в облако снега и подлетела к Хладному со спины. А затем проявила то, что одни люди называли аурой, другие – чарами, а третьи – огненными крыльями. Не просто эффектное проявление дара, а отражение крыльев существа, что свернулось вокруг Крамарка огненным кольцом и стало Фениксовым морем. Того, что столетие назад пыталось противостоять пришедшему на остров Хозяину Зимы. Теперь, когда Феникс, обессиленный после битвы, впал в вековую летаргию, огненные серафимы продолжили его дело. Дети Феникса защищали Крамарк от Хозяина Зимы и его ледяных монстров.

– А я думал, красивее ей уже не стать, – едва шевеля губами, выдавил Нильс.

Огненный серафим обняла Хладного своими крыльями, обугливая его ледяную кожу, сжигая его дотла – до пепла, что остался серебристой россыпью на снегу.

Опомнившись, Эскилль бросился к Нильсу. Следопыт обессилено упал на колени и тяжело дышал. Кажется, он был готов в любой момент потерять сознание. Раны от когтей кровоточили, шея побелела, изморозь уже коснулась изможденного лица – прикосновение Хладного стало печатью холода на теле Нильса.

Эскилль торопливо натянул перчатки.

– Так, приятель, тебе нужно к целительницам.

– Я в порядке, – с бодрой улыбкой живого мертвеца заверил следопыт. Перевел взгляд на красавицу с красными волосами: – Я – Нильс.

– Аларика. – Убирая лук за спину, где уже не было огненных крыльев, она улыбнулась.

Пока эти двое расточали улыбки, Эскилль смотрел на пепел.

– Нильс, – просительно сказал он.

Следопыт махнул рукой, поняв его с полуслова.

– Твори свое черное дело.

– Спасибо, приятель.

Эскилль проделал привычный ритуал, рисуя серебром знаки на снегу. Аларика наблюдала за его действиями с возрастающим недоумением.

– Понимаю, что я здесь новенькая… Но что происходит?

– Это обряд упокоения, – со знанием дела сказал Нильс, не давая Эскиллю и рта раскрыть. – Он этим ритуалом одержим.

– Я не одержим, – сухо возразил Эскилль. – Просто делаю то, что считаю правильным.

Не первый их разговор на эту тему, и наверняка не последний. При всей крепости дружбы двух огненных стражей некоторые их взгляды разнились до сих пор.

– А могу я поинтересоваться, что именно ты делаешь? – переводя взгляд с одного стража на другого, озадаченно спросила Аларика. Красавица-серафим явно не любила оставаться в стороне – шла ли речь о бое или о чужой беседе.

– Нет, – коротко ответил Эскилль.

Нильс тяжело поднялся, качая головой.

– Я вот что тебе скажу. Иногда книги бывают во вред. По мне, так ты слишком много читаешь. И думаешь слишком много – и не о том.

Эскилль усмехнулся, но ничего не ответил. Просто молча закончил ритуал.

Он медленно шел по протоптанной ими же тропинке обратно в крепость, ежеминутно бросая осторожные взгляды на Нильса, который повис на его плече. Кто знает, не нарушило ли дыхание Хладного защитное плетение на броне? Но внимательно следить приходилось не только за выражением лица Нильса, но и за собственным сердцебиением. Они оба знали: дар Эскилля просыпается, стоит ему сильно разволноваться. И если броня действительно повреждена, она может вспыхнуть, как обычная одежда. И вместе с ней вспыхнет и Нильс.

Аларика, ничего не спрашивая и не объясняя, шла рядом с огненными стражами – будто те вызвались показать ей, чужачке, Атриви-Норд. А потом и вовсе, подгоняемая нетерпением, ушла вперед, возглавив их маленькую процессию. Видимо, решила примерить на себя роль проводника.

В зачарованной белой броне огненного серафима Эскилль без труда разглядел две прошитые по краю прорези на уровне лопаток. Точно такие же отверстия в броне были и у него.

Вспоминая распростертые огненные крылья Аларики, Эскилль отстраненно подумал: «Так вот что видят люди, глядя на меня?»

Глава пятая. Сирена, лишенная голоса

Внутри Сольвейг что-то перегорело. Сломался хрупкий механизм, и его осколки впились в горло. Пропал не только Голос – инструмент и оружие ледяных сирен, но и обычный человеческий голос.

Сольвейг была нема.

Гуляющий по комнате ветер прошелся острыми иголками по босым ногам, взъерошил белоснежные волосы – насмешку над проснувшимся даром, который она теперь даже не могла применить. Тонкая ночная рубашка продувалась насквозь. Израненный дом беспокойно хлопал дверьми, сквозь подбитые глазницы окон в комнату залетали встревоженные ветром снежинки. Вскоре у стены намело уже целый сугроб – словно весь Крамарк сузился до размеров одной-единственной комнаты.

Все это было совершенно неважно. Если бы Летта была здесь, она бы песнью зарастила стекло, снова сделав окна цельными. Она бы прогнала вьюгу прочь из их дома.

Если бы Летта была здесь…

Летта была для нее всем. Лишившись ее, Сольвейг потеряла мать, сестру, наставницу и подругу. Она все потеряла.

Сольвейг не знала, сколько пролежала на ледяном полу, слыша только слабое эхо своего дыхания. Быть может, несколько часов, быть может, целую вечность, полную сожалений и утрат. В доме, что стал пустым, словно город-призрак, а потому казался незнакомым и чужим, она снова и снова пыталась издать хоть один звук. Хотя бы хрип, хотя бы слабый полушепот. Сдалась. Поднялась, покачиваясь и держась руками за стену. По щекам текли слезы, которые она и не пыталась остановить. В конце концов иссякли и они.

Сольвейг кое-как оделась – медленно, не сразу попадая в рукава. Надела первый же попавшийся наряд, что стекал с табурета серебристой лентой. Им оказалось сшитое к дню рождения платье. Когда Сольвейг снимала его и ложилась спать, Летта была цела и невредима, она была здесь, с младшей сестрой. Где она теперь – знает лишь ветер. Вот только ледяные сирены не понимают голоса диких ветров.

Сольвейг устало потерла ладонями лицо. За окном занимался рассвет, а она за минувшую ночь не проспала и минуты. Но сейчас не до сна. Ей нужно к огненным стражам. Попросить помощи. Предупредить – о том, что Дыхание Смерти бродит по Застенью, ледяным штормом вторгаясь в чужие дома.

Она выскочила из дома, надевая на бегу шубку. Заморозить ледяных сирен очень сложно, но Сольвейг не торопилась выдавать свою принадлежность к ним. На Крамарке существовали люди, что распускали оскорбительные и беспочвенные слухи о родстве исчадий льда и ледяных сирен. И бесполезно объяснять, что их роднила только стихия. Бесполезно говорить, что среди самих людей бывают и святые, и чудовища. Люди верят лишь в то, во что хотят верить.

Ждущий ее за порогом дикий ветер – тот, что не имел ни разума, ни голоса – был отчаянным и злым. Больно дергал за волосы, толкал в спину. Хотелось укрыться от него как можно скорее, и желательно – в крепости Огненной стражи.

– Куда ты бежишь, дитя? – раздалось насмешливое за спиной.

Сольвейг в испуге обернулась. Никого.

– Она ищет тебя. Кричит твое имя, пока Белая Невеста с моими сестрами кружит вокруг нее, заглушая любой звук. А Хозяин Зимы ищет ее, чтобы по капле выдавить из нее дар. А ты? Почему ты не ищешь?

Сольвейг скользила по окрестностям пытливым взглядом. Медленно присела и пальцем нарисовала на рыхлом снегу: «Кто ты?» Она подозревала, что уже знает ответ: с ней говорил один из духов зимы.

– Братья-ветра шепнули мне, что ты изумительно играешь на скрипке. Я хочу, чтобы ты мне сыграла. Если мне понравится то, что я услышу... я отведу тебя к ней.

Сольвейг ахнула. Кому, как не духу зимы, знать, где искать Летту?

– Белая Невеста может быть милосердной, – продолжал вкрадчивый голос. – Разозлишь ее – нас – отберет у нее голос ледяной сирены, запорошит снегом ее саму. А понравишься ей – нам – пошлет ветра в небо, чтобы принесли вам в подарок полярную звезду.

Белая Невеста, безгласный и бесплотный дух, что повелевал снегом и ветрами, и впрямь порой… тосковала. Импульсивная, переменчивая, она то играла с детворой, бросаясь в них снежками, то в яростном порыве срывала двери с петель, то меланхолично рисовала инеем на холстах-окнах. Будто, невидимая, желала напомнить о себе – вот она я, посмотрите!

Наверное, духи зимы тоже боялись забвения.

Рука не дрогнула, рисуя на снегу полное решимости: «Я сыграю».

От духов зимы зависела жизнь Летты. И, пусть это и не очевидно, ее, Сольвейг, жизнь.

Летта… Сольвейг так привыкла играть для нее. Их обычай, их ежедневный ритуал привносил в жизнь обеих толику умиротворения и особого, иного волшебства, совсем не похожего на магию ледяных сирен.

Сегодня Сольвейг играла не для сестры… а ради ее спасения.

Она вернулась в пустой дом, по коридорам и спальням которого безмолвными призраками бродили ветра. Бережно вынула скрипку из шкатулки, прижала ее подбородком. Дух зимы больше не подавал голоса, но Сольвейг ощущала его присутствие в сгустившейся тишине – оно иголочками покалывало кожу ее лица и рук. Или это давала знать о себе живущая в ней тревога? Выдохнув, она заиграла.

Музыка всегда была отголоском ее души, эхом ее настроения. Когда Сольвейг была безмятежна и умиротворена, смычок плавно скользил по струнам, пробуждая мелодичные звуки, даруя тишине нежный, хрустальный перезвон; двигался стремительными, судорожными рывками, если она злилась. Сегодня из-под пальцев лилась музыка тревожная, с отчетливыми нотками грусти и тоски.

Окружающий мир размывала солоноватая печаль, оставляющая дорожки на коже. И все же Сольвейг разглядела снежную лилию, что появилась на подоконнике, будто принесенная ветром. Неуверенно приблизилась, не переставая играть, и увидела цветок с такими же светлыми, будто посеребренными инеем, лепестками – но уже под окном дома. Стоило Сольвейг в недоумении опустить скрипку, как снежная лилия – любимый цветок Летты – исчез.

Дух зимы играл с ней. Но что еще ей оставалось делать, как не принять правила его игры?

Сольвейг торопливо спустилась вниз, сжимая в руке смычок и скрипку. Выскочила из дома, забыв накинуть брошенную в комнате шубку. Остановилась неподалеку от того места, где видела снежную лилию, и снова заиграла. Как только цветок проявился снова, Сольвейг шагнула к нему. Еще один расцвел в шаге от нее, за ним – второй, третий, четвертый. Не оставалось никаких сомнений: дорога из цветов вела к еловому лесу, что прятал в складках игольчатого зеленого одеяния Ледяной Венец.

Игра на скрипке странным образом превратилась в игру с духом зимы. Отыскивая путь по снежным лилиям, Сольвейг знала, куда он ее приведет. Страх делал деревянными, негнущимися ее пальцы… но играть она не переставала. Ноги увязали в выпавшем за ночь снеге, ничуть не подобревший ветер хлестал Сольвейг по лицу. А она даже не могла попросить Белую Невесту чуть поумерить свой пыл, чтобы позволить ей быстрее добраться до Летты.

Сольвейг поморщилась, прогоняя слезы. Как же горько сирене разучиться не то, что петь – говорить.

Свежий морозный воздух разбавил тонкий шлейф духов вечнозеленого леса. Вскоре она уже шла, ведомая духом зимы, по тропинке между стволов. Лапа ели мягко касалась ее голых плеч, тянулась к щекам. Дух зимы все ронял снежные лилии, и Сольвейг уходила все дальше в чащу. В какой-то момент в нескольких шагах от себя вместо цветов она увидела знакомый до боли девичий силуэт, что выскользнул из просвета между деревьями.

«Летта», – быстрее молнии промелькнуло в голове.

– Сольвейг…

Голос ее упал до едва слышного полушепота, полустона, но не узнать его было невозможно.

«Летта!»

Внутри Сольвейг кричала, наружу вырвался лишь сдавленный хрип, что разбередил горло, вонзил в него невидимые клыки. Сольвейг отмахнулась от этой боли – главное, она нашла сестру. Но что Летта делает здесь? Как, похищенная Дыханием Смерти, оказалась так близко к дому? И почему тогда не вернулась, призвав на помощь голос сирены?

Все те же светлые волосы, все те же инеевые прядки в волосах. Но что-то в Летте казалось неправильным. Что-то царапало сознание, не давало покоя, как заноза в ладони. Сольвейг застыла на полпути к сестре, озаренная пониманием. Следы в рыхлом снегу оставляла только она. За спиной Летты виднелся ровный, не потревоженный снег, и сама она будто парила над ним, невесомая, словно снежинка.

А еще у нее оказались мертвые глаза – кусочки льда, втиснутые в пустые глазницы.

Летта откинула голову назад, расхохоталась. И вдруг начала танцевать. Это был причудливый, диковатый танец, который ей – нежной, женственной – нисколько не подходил. Поглощенная этой мыслью, Сольвейг не сразу заметила, что и без того светлая кожа Летты стремительно бледнеет, от нее начинают отделяться белые хлопья. Хлопья, слишком сильно похожие на снег…

Летта… развоплощалась – как делали это тилкхе, уходя в свой призрачный мир. Она танцевала все быстрей и быстрей, и медленно исчезала – будто таяла в солнечном свете. В конце концов от Летты не осталось ничего, кроме порхающих в воздухе снежинок – крохотных зимних мотыльков.

Сольвейг вспыхнула. Как она могла быть такой глупой! Ее обманула пурга-пересмешница – та, что овладев мастерством притворства, могла принимать любую форму. Та, что прикрывала мертвую душу масками из людских личин.

Ненависть к духам зимы и злость на собственную доверчивость сплелись воедино, и что было сильнее – не разобрать. Однако жалеть или клясть себя было некогда – хлопья снега, только что бывшие Леттой, ринулись к цепочке оставленных Сольвейг следов. Снег кружил и вьюжил, заметая их. Отрезая ей путь домой.

«Нет!»

Сольвейг бросилась назад. Пересмешница швырнула снегом в глаза, ослепляя. В тишине леса снова раздался хохот – незнакомый, чужой, так не похожий на мелодичный смех Летты. Сольвейг замахала руками, отгоняя духа зимы, что волчком крутился у ее лица. Слишком много времени ушло на то, чтобы снова начать видеть. Когда пурга улеглась, перед Сольвейг простиралось ровное снежное полотно. Она обессилено опустилась на него. И как ей теперь отыскать дорогу к дому?

Смех пурги-пересмешницы продолжал звучать в ее голове – назойливой мелодией, сводящим с ума скрипом ногтя по стеклу. «Замолчи», – взмолилась Сольвейг, зажимая ладонями уши.

«Он такой милый парень! Рыжий, с веснушками. Он так смущается, когда видит меня…». «Родная, это лучший твой наряд». «Помни: ты не одинока».

Сольвейг всхлипнула. Всюду ее окружал голос Летты – настоящий, повторяющий уже когда-то сказанные слова. Пурга-пересмешница кружила вокруг нее стаей снежинок, воем ветра подражая Летте.

«Подожди, пока не надевай!» День, когда она подарила Сольвейг льдисто-костяное ожерелье. Горькая, злая ирония: день рождения младшей сестры перетек в ночь исчезновения старшей, что располовинила и без того маленькую семью.

«Они живы, пока ты помнишь». Летта, конечно, говорила о родителях.

Слезы навернулись на глаза, но, странное дело, Сольвейг стало чуточку легче. Она отняла от ушей ладони, прикрыла глаза. И пускай это лишь пурга-пересмешница говорила с ней голосом ветра, шелестом, свистом и воем, облаченными в иллюзорные, хрупкие слова, так приятно было представить, что Летта сейчас рядом с ней.

В памяти ожил ее образ: светлый, чистый, всегда будто искрящийся – энергией, жизнелюбием, силой ледяных сирен, что переполняли Летту.

Она вспоминала, как спорилась работа, когда они делали ее вдвоем. У Летты хорошо получалось украшать лентами и бусинами сшитые Сольвейг платья. Она даже наловчилась делать это с помощью дара сирен: словно плененная ее Песнью, ледяная игла аккуратно оставляла стежок за стежком. Сольвейг вспоминала их вечера у разожженного камина. Мелодию скрипки, что лилась из-под пальцев, очарованный взгляд сестры. Этот взгляд, отраженный в ее собственном сознании, позволил Сольвейг увидеть себя глазами Летты. Он вдруг открыл ей простую истину, что пробрала ее до мурашек.

Летта гордилась ею.

Сольвейг настолько боялась разочаровать сестру, что не замечала очевидного. Когда остальные видели в ней незадачливую ледяную сирену, Летта восхищалась ее талантом. Пусть он и не был связан с родовым даром, но разве это важно, когда страсть, что приносит тебе счастье, вызывает улыбку на чужом лице?

«Когда я найду ее, когда вернусь с ней домой – я сделаю все, чтобы стать лучшей во всем Крамарке скрипачкой. Поеду в Нордфолл, найду лучшего учителя и буду учиться музицировать. Буду играть прекрасные мелодии и может даже… создавать свои»

По легендам, бытующим среди жителей Крамарга, пурга-пересмешница заманивала доверчивых путников в гущу леса лишь для того, чтобы выпить их тепло. Чего дух зимы никак не мог ожидать, так это того, что его чары вдохнут в Сольвейг новые силы, придадут ей так необходимой сейчас решимости.

«У тебя не выйдет меня заморозить. Ледяная стихия есть и в моей крови».

Сольвейг медленно поднялась, отбросила на спину белоснежные волосы. Она вернет свой голос. Она найдет сестру. Она докажет, что никаким силам их не разлучить.

Даже свите Белой Невесты и детям Хозяина Зимы.

Глава шестая. У судьбы огненные крылья

– Чертов везунчик, – пробормотал Нильс.

Морщась, он поднялся на кровати. Поврежденную руку ему перебинтовали лоскутами ткани, смоченными в специальном отваре, который был призван вытянуть магию Хладного. Но пока на теле все еще выделялись ярко-голубые, выпуклые вены, что под кожей стали стеклянными и наверняка причиняли ему сильную боль. Однако Нильс отчаянно храбрился и, кажется, искренне расстроился, когда понял, что несколько дней ему придется соблюдать постельный режим и копить силы для нового патруля.

– Ты о чем?

– Брось, малыш-феникс, – фыркнул Нильс. – Она, как и ты, огненный серафим. У тебя проблемы с пламенем, а она чихать хотела на проблемы с пламенем. Она огнеустойчива, понимаешь?

Эскилль отвелвзгляд. Конечно, он не мог не думать об этом. Откровенно говоря, это все, о чем он мог думать со вчерашнего дня. Бессонная ночь, одни и те же мысли по кругу. Аларика прекрасна и она – огненный серафим. Единственная, кто может выдержать противоестественный жар его касания.

Судьба?

Счастливая случайность?

В палатах крепости Огненной стражи царила тишина – большинство больных и раненых спали. Эскилль нарушать ее не спешил, но под испытующим взглядом друга сдался.

– Брось, я ничего о ней не знаю.

– Ты знаешь, что она – огненный серафим и она не мужчина и не восьмидесятилетняя, как наши с тобой общие знакомые серафимы Хальдор и Анетте. Ты хоть представляешь, как тебе повезло?

Эскилль, признавая правоту друга, молчал.

Первыми огненными серафимами Крамарка были люди, что родились на Пепельном побережье у Фениксова моря. Они несли в себе силу огня, которая передавалась из поколения в поколение. Иногда род серафимов прерывался, словно царящая вокруг бесконечная зима гасила пламя в сердцах новорожденных. Но чаще происходило другое – младенцы рождались с огнем, текущим в венах, а из крови родителей он исчезал. Закон преемственности – так это называли.

Нильс был прав. Здесь, вдали от Фениксова моря, в самом сердце заснеженного острова, огненных серафимов днем с огнем не сыскать. Потому Хадда и Улаф Анскеллан и перебрались сюда с Пепельного побережья, когда Эскилль еще не родился. Молодожены-серафимы горели желанием оберегать жителей городка, уязвимого своей близостью к Ледяному Венцу. И какими бы непростыми ни были их с родителями взаимоотношения, за это решение бросить жизнь в столице и посвятить свою жизнь защите Атриви-Норд Эскилль их глубоко уважал.

Не прошло и года, как Хадда забеременела, а Улаф стал лучшим стражем, которого когда-либо видел Атриви-Норд. Непробиваемый, словно зачарованная Хозяином Зимы ледяная стена, характер Улафа и бурлящий в его крови огонь позволили ему не подняться, а буквально взлететь по карьерной лестнице и дослужиться до звания капитана.

Теперь их огненное наследие хранил Эскилль. С утратой родителями дара в Атриви-Норд осталось трое огненных серафимов. С появлением Аларики – четверо.

– Одного факта, что она – такая же, как я, недостаточно.

Нильс скептически поднял бровь.

– Правда? То есть это не ты шарахаешься от противоположного пола как от чумы? А теперь, когда в городе появляется красавица-серафим, ты вдруг идешь на попятную?

– Я не иду на попятную, – нахмурился Эскилль. – Я лишь говорю о том, что она не знает меня, а я – ее.

Однако шанс познакомиться поближе выпал ему тем же вечером. После одиночного патруля он снова наведался к Нильсу. Перед входом в палату, в которой следопыт проводил незапланированный отпуск, Эскилль столкнулся с Аларикой. Красноволосая лучница со сдержанным любопытством изучала крепость. При виде Эскилля она заметно оживилась.

– Нильс сказал, ты – сын капитана. А еще – огненный серафим.

Эскилль едва заметно скривился – не успел привычно запереть эмоции внутри. Однако от Аларики его реакция не укрылась.

– Не переживай, шарахаться от тебя или преклоняться перед твоим авторитетом я не собираюсь. Начать с того, что я сама – дочь капитана Слеттебакка.

Сказано без лишней патетики или бахвальства, но с достоинством. И последнего – ровно столько, чтобы понять: девушка перед ним совсем не так проста. Даже если не брать в расчет столь редкую для Крамарка сущность огненного серафима и принадлежность Аларики к роду самого основателя Огненной стражи.

– И что же дочь столичного капитана делает здесь, в Атриви-Норд? – со смешком спросил он.

– То же, что и все вы, стражи.

– Ты не страж, – возразил Эскилль.

Сам не знал, откуда в нем взялась эта уверенность. Аларика выглядела слишком… свободолюбивой. Казалось, за ее спиной – не только два огненных крыла, но и вольный ветер.

– Верно. – Она склонила голову набок с улыбкой, чуть вздернувшей уголки изящно очерченных губ. – Несколько дней назад я провозгласила себя свободным охотником на исчадий льда и покинула дом. В Огненной страже было слишком много правил, да и до нашего города исчадия редко добираются. Я не хочу ждать, когда они придут и дадут мне возможность их уничтожить. Я хочу сражаться. Я хочу истребить как можно больше этих чертовых тварей.

«И тем самым, зуб даю, вписать свое имя в анналы истории – рядом со строчкой с именем Ларса Бьерке».

Эскилль покивал, на сей раз стараясь держать эмоции при себе, не выдавая их вчерашней незнакомке. Он знал много охотников, жаждущих отобрать у Огненной стражи лавры защитников Атриви-Норд. При том, что сами стражи всегда были только рады добровольцам – тем, кто носил герб с символом Феникса на парадных плащах или же нет. Знал и много таких, как Аларика – отчаянных, дерзких идеалисток, которые верили в то, что у них получится сражаться с ледяными демонами Крамарка на уровне мужчин.

Но, быть может, именно Аларике, это под силу – в отличие от тех, кто в суровых снежных пустошах очень скоро позабыл свои мечты и идеалы. Было в ней что-то такое…

– Разве, в таком случае, ты не должна сейчас выполнять свою миссию по очищению Крамарка от исчадий? – суховато осведомился он.

– Я решила проверить твоего бедолагу друга. А заодно предложить тебе временно заменить напарника, которого ты лишился по вине Хладных.

Эскилль удивленно вздернул бровь.

– Я не одиночка, как ты мог подумать, – обворожительно улыбнулась Аларика. – Да и два огненных серафима против стаи исчадий льда – лучше, чем один.

Он рассмеялся, поддаваясь ее очарованию.

– С этим тяжело поспорить.

– Значит, ты согласен? – Аларика возбужденно хлопнула в ладоши. – Отлично!

Эскилль хотел было сказать, что не припомнит, чтобы произносил слова согласия, но представил себе укоризненный взгляд Нильса. Может, друг все-таки прав? Может, не стоило бежать от судьбы, которой для него могла оказаться прекрасная лучница-серафим?

– А теперь, на правах напарника, я могу поинтересоваться, что за ритуал ты проводил в Ледяном Венце? Никогда не видела ничего подобного.

Эскилль покачал головой с одобрительной усмешкой. А она своего не упустит…

– Мой словоохотливый друг верно сказал – это обряд упокоения.

– Упокоения… кого? Исчадий льда?

Он покачал головой и начал издалека:

– Тебе определенно знакомо имя Ларса Бьерке.

Аларика фыркнула.

– Определенно. Я читала, наверное, все его манускрипты и путевые заметки – начиная от знаковой «Классификации исчадий льда» до малоизвестного «Путешествия в Порто-Айсе».

Ларс Бьерке стал известен не только благодаря отчаянной охоте на исчадий, но и благодаря своим рукописям, посвященным тем, кто пойдет по его стопам. Огненная стража, разумеется, классифицировала исчадий льда до него, разделив на Хладных, Морозных Дымок, Снежных Призраков, Дыханий Смерти и Фантомов. Однако в своих манускриптах Ларс Бьерке приводил куда более полное их описание. Он изучал различия в их повадках – склонность сбиваться в стаи или же бродить по лесу в одиночестве, их уязвимые места и лучшие тактики нападения.

– Вряд ли тебе попадались в руки его старые труды, которые он написал, когда только-только стал охотником на исчадий льда.

– А именно? – встрепенулась Аларика, готовая опровергнуть его слова.

Эскилль замялся. Но что-то, таящееся на дне теплых ореховых глаз лучницы-серафима заставило его признаться. Направляясь к площадке второго этажа и вынуждая Аларику следовать за ним, он приглушенным голосом сказал:

– Я выкупил дневник Ларса Бьерке у его отца. Был проездом в Нордфолле по делам Огненной стражи вместе с капитаном, услышал, как он говорит про семью Бьерке, и… Я просто не смог упустить такой шанс.

Судя по вздернутой брови, от Аларики не укрылось, что Эскилль предпочел назвать отца капитаном. Но куда сильней ее впечатлила другая часть сказанного.

– Ты выкупил дневник Ларса Бьерке? Святое пламя, да ты им одержим!

Он коротко хмыкнул. Спорить, однако, не стал.

– Я хотел лишь поболтать с его отцом, расспросить, каким Бьерке был в детстве… А тот увидел мой интерес, ну и… понеслось. А я просто не смог отказаться.

Облокотившись на перила балюстрады, серафим послала Эскиллю хищный взгляд прищуренных глаз.

– И много там было всякого сокровенного?

– Сокровенного? О, ты его плохо знаешь.

– Конечно, я же его личные записи не похищала, – насмешливо фыркнула Аларика.

Эскилль не позволил себя смутить.

– Я сказал его отцу, что личные записи читать не стану. Он уверил меня, что ничего… эдакого… там нет. И не обманул.

– Хорошо. Что же там было?

– Думаю, ты не удивишься, если я скажу, что Ларс Бьерке с детства интересовался исчадиями. Большинство дневниковых записей были посвящены слухам о них – ты сама сказала, до столицы они добираются редко. Будучи подростком, Бьерке познакомился с девочкой по имени Ранвайг, живущей там же, где и он в детстве – в Нордфолле. Она привела его в свою общину, в которую входили колдуньи, называющие себя посланницами духов. Так вот они утверждали, что духи зимы под предводительством Хозяина Зимы не просто заманивают людей в лес, чтобы заморозить их до смерти, как многие до сих пор и считают. Да, заманивают, да, усыпляют, но затем… Они вытягивают из них души.

Огненный серафим подалась вперед, взбудораженная его словами.

– Зачем? Духи зимы ведь кормятся человеческим теплом. Зачем им души из остывших оболочек?

– Чтобы Хозяин Зимы превратил их в новых исчадий льда.

Аларика резко дернулась назад – словно маятник, что качнулся из стороны в сторону. Эскилль мучительно пытался прочитать по ее лицу хотя бы оттенок эмоций. Разочарована ли лучница-серафим его ответом? Считает ли его – как Нильс, как отец – глупцом, верящим в сказки?

– Но, как я понимаю, ни у кого из живущих – в том числе и колдуний Нордфолла, нет ни единого доказательства, что превращение душ людей, умерших в лесах и снежных пустошах Крамарка, в исчадий льда – не миф, – осторожно произнесла Аларика – будто и впрямь боялась ранить его своим неверием. – Собственно, как и само существование Хозяина Зимы.

– Но нет и доказательств обратного, – заметил Эскилль. Через высокое стрельчатое окно взглянул в белоснежную даль, лишь на горизонте очерченную полоской зеленого леса. – У всего есть начало и есть конец. За все эти годы мы истребили полчища исчадий. Это конец каждого из них. Но где их начало?

– Почему тебя, в таком случае, не интересует, откуда в нашем мире взялись сестры-метелицы, вьюги-плакальщицы, бураны-шатуны…

– Духи зимы бессмертны, как само время. Как сам Хозяин Зимы, Дух Острова. Ты же не спрашиваешь себя, как появилось время? Как оно выглядит, есть ли доказательство, что оно вообще… существует? Ты просто знаешь, что оно было, есть и всегда будет. Исчадия льда умирают на наших глазах, от наших мечей, стрел и факелов. И все равно возрождаются снова… Словно Феникс – хоть и принадлежат к вражескому лагерю, к противоборствующей стихии.

Эскилль и сам не помнил, когда в последний раз говорил так страстно, так проникновенно. Осекся, смущенный.

Защищая свою теорию, он сказал то, о чем думал все эти годы:

– Мы всегда считали, что исчадия льда появляются сами по себе, рождаются изо льда и снега. Как морозостойкие и смертельно опасные сорняки. Но почему тогда их концентрация так высока именно в Ледяном Венце и его округе? Очевидно же, что появляются они именно оттуда. Там их колыбель, в которой им в определенный момент становится слишком тесно.

– Сорняки в колыбели, – пробормотала Аларика. – Твои аналогии поражают меня в самое сердце.

Эскилль с улыбкой развел руками:

– Ну прости, я не поэт. С огнем мне управляться проще, чем со словами.

Тут он тоже несколько лукавил. Но чужачке о его проблемах с даром знать не стоило.

– Прямых доказательств, что Ледяной Венец – место рождения исчадий льда, у меня, разумеется, нет. Но стеклянный лес назвали так не напрасно. Не напрасно капитан Анскеллан – как и другие до него – запрещают заходить вглубь Ледяного Венца, в место, которое называют Сердцевиной. Даже не зная, что именно находится там, они понимают, насколько это опасно.

– То есть, по-твоему, там находится некое средоточие магии Хозяина Зимы, которое и «кует» исчадий льда?

– Да. Именно поэтому Сердцевина просто кишит духами зимы – его то ли слугами, то ли детьми, то ли вестниками.

Аларика нахмурилась.

– Как вы вообще можете отличить одну часть Ледяного Венца от другой? Он же словно Фениксово море – единый, одинаковый.

– Духи зимы. Как только защитные обереги перестают действовать, и они появляются – мы понимаем, что подобрались слишком близко к Сердцевине. И, следуя приказу капитана, немедленно поворачиваем назад.

Аларика молчала. Лишь почти беззвучно из-за коротко обрезанных ногтей (не до красоты, когда охотишься на исчадий) барабанила пальцами по перилам балюстрады.

Эскилль дал ей время переварить его слова.

– К слову, дневник заканчивался на планах Бьерке сбежать из дома вместе с Ранвайг, отправиться в Атриви-Норд и стать охотником на исчадий льда. Ему было, кажется, шестнадцать. И насколько я знаю, сейчас Ранвайг его жена.

– О, ты все-таки воспользовался тем, что вы живете в одном городе, и наведался к нему домой? – рассмеялась Аларика.

– Нет, что ты! – Эскилль все-таки смутился. – Хотя… Да, я думал об этом. Не раз. И, кажется, сейчас поводов у меня больше, чем когда бы то ни было.

– Ты про странности, что творятся в Атриви-Норд? – Лучница понизила голос. Оттолкнулась от балюстрады и всем телом повернулась к нему.

Значит, о происходящем она осведомлена – что, впрочем, совсем не удивительно, если учесть статус ее отца.

Все началось около полугода назад, когда в городе начали массово пропадать горожане. Патрульные стражи заподозрили, что в этом замешаны исчадия льда, или, еще хуже, духи зимы, но так и не нашли уязвимостей в знаках-оберегах. Пронесся переполошивший весь город слух, что магия порождений Хозяина Зимы стала сильней, и артефакторы кинулись создавать новые, улучшенные обереги.

Не проходило недели, чтобы стражи не обнаружили в Ледяном Венце увешанные защитными знаками тела, часто – завернутые в кокон из инеевой паутины. Многие из мертвецов были при полном доспехе. Большинство – с оружием и колбами с кровью саламандры. Иногда оружие, части брони и разбитые колбы находились чуть дальше – покоились в «объятиях» ледяной лозы.

Да, духи зимы умели наводить морок, заманивая людей в свои сети. Но одураченные и ведомые ими бедолаги скорей ушли бы в Ледяной Венец в одном исподнем. Подавленная воля не позволила бы им обряжаться так, будто они собрались на войну.

Углубляясь в стеклянную чащу, огненные стражи натыкались и на прорванные коконы с тщательно обглоданными костями. Поначалу решили – пируют дикие звери. Но правда в том, что животные предпочитали держаться подальше от Ледяного Венца. Им будто не нравилась холодная искусственность места, который выбрали домом исчадия льда и духи зимы. Казалось, дикие обитатели Крамарка разделились: мертвым принадлежал мертвый лес, живым – живой. Лишь ледяные твари вроде снежных троллей и инеевых пауков забредали в вотчину Хозяина Зимы.

А теперь еще и похищение ледяных сирен, цель которого так и осталась для всех загадкой…

– Как ты думаешь, что все это значит?

Эскилль молчал, пытаясь понять для себя, стоит ли озвучивать Аларике свои мысли. Отец слушать его не стал – отмахнулся, едва поняв, о чем пойдет речь. Нильс считал, что он «все усложняет». Как бы то ни было, в его точку зрения не поверил никто. Аларика с ее одержимостью уничтожить как можно больше исчадий льда, с ее ненавистью к ним… могла поверить.

– Кожей чувствую – что-то надвигается, – признался Эскилль.

– Что-то, связанное с Ледяным Венцом?

Он пожал плечами.

– Мертвые люди, духи зимы и исчадия, словно хлебные крошки, ведут туда.

– Теория любопытная, – после недолгой паузы призналась Аларика. – Я про сотворение исчадий льда. Да и сама эта Сердцевина… Что, если нам попробовать подобраться к ней, чтобы понять, что скрывает Ледяной Венец? – Она вонзила белые зубки в мякоть губ. Карие глаза сверкали восторгом – так ей приглянулась собственная идея. – Кому это сделать, как не нам, двум огненным серафимам?

Эскилль оказался прав: Аларика была весьма честолюбива. Мог ли он ставить эту черту характера ей в упрек? Нет, конечно нет.

Отчасти потому, что к любым характерам был лоялен. Жизнь на снежном острове непроста, и спокойным, миролюбивым особам здесь приходится несладко. Тут нужна особая жилка, умение вгрызаться зубами в лед – или когтями в жизнь, полную постоянной смертельной опасности, от которой не всегда способно защитить даже пламя.

Отчасти потому, что и у самого Эскилля хватало причин для взращенного с детства честолюбия. Желание если не вписать свое имя в историю, оставив в ней огненный след, то хотя бы доказать отцу, что он не бесполезен.

Кто знает, какие тайны хранила в своей душе красавица-серафим?

– У тебя есть хоть какие-то зацепки, хоть какие-то предположения, что может ждать нас в сердце Ледяного Венца?

– Только противоречивые слухи, размытые предположения и страшные байки, которые впору рассказывать непослушным детям перед сном, – признался Эскилль. – Я не просто так говорил о Бьерке. Если кто и знает больше, так это он.

Помолчав, Аларика деловито сказала:

– Тогда решено. Подготовь все к отправлению в Ледяной Венец и дай мне знать.

Посчитав разговор законченным, она начала спускаться по лестнице. Эскилль смотрел ей вслед, пока гибкая фигурка, облаченная в зачарованную кожаную броню, не скрылась за входной дверью крепости. Ему все чудился какой-то подвох. Он попросту боялся верить в собственную удачу.

Но что, если у его судьбы были красные волосы и два спрятанных под кожей огненных крыла?

Глава седьмая. Одинокий ветер

Холод Сольвейг был не страшен – и пурга-пересмешница, поняв это, оставила ее наедине с лесом. Ей бы вздохнуть с облегчением, но так хотелось еще немного послушать голос Летты…

«Послушаешь, – строго сказал внутренний голос, – когда ее найдешь».

О том, как отыскать сестру немой потеряшке в опасном, диком лесу, она старалась не думать. Сердце заныло, разум опалила злость – на себя и на коварных духов зимы. Одна надежда – на патрули огненных стражей. Сольвейг часто видела, как они проходят мимо ее дома по пути в лес. В белой коже и белых, подбитых мехом плащах – чтобы затеряться на фоне снега и покрывающего хвою инея.

Чтобы подать им знак, ей нужно пламя. Сольвейг оборвала еловые веточки с нижней части ствола. Надежно прикрытые от снега пушистой кроной, они были совершенно сухими. Сольвейг на мгновение прижала тонкие пальцы к ноздрям. Пропитавшиеся запахом ели, они пахли… мамой.

Умельцы-парфюмеры вытягивали из хвои эфирные масла, создавая «хвойные духи» – с запахами сосны, ели, лиственницы, кедра. Более тяжелые, специфические ароматы по сравнению с духами с запахом снежных лилий, крокусов, подснежников и анемонов – цветов, что распускались под снегом. Но и те, и другие пользовались популярностью – у тех, кто был недостаточно богат, чтобы позволить себе купить духи, эфирные масла в которых вытягивали из цветов, выращенных в оранжереях и зимних садах.

Первые еловые духи Сольвейг подарила мама.

Со временем семейное дело начало процветать – уже без нее, к сожалению. После одного большого заказа, когда во влиятельную семью Нордфолла, столицы Крамарка, отправилась сразу дюжина платьев сестер Иверсен, Летта подарила младшей сестре духи с ароматом роз – капризного и редко выживающего в их зимних краях цветка. Сольвейг помнила, как восторгалась подарком, как представляла себя одной из дам на балу в Зимнем Дворце.

У них с сестрой даже была такая игра: они представляли, как Сольвейг на свое восемнадцатилетие наденет сшитый ею наряд из кружева и шелка, который ни в чем не уступит нарядам великосветских дам, окутает обнаженные плечи и шею шлейфом розовых духов и будет до рассвета кружиться в танце со статными кавалерами. Неузнанная ледяная сирена, обыкновенная швея, что на один лишь незабываемый вечер притворилась благородной леди.

Сольвейг с детства хранила в шкатулочке самые милые ее сердцу вещи: письма отца, которые он писал, находясь в патруле вдалеке от дома, первый камушек, который ей удалось заморозить даром ледяных сирен, первая инеевая прядка Летты, с которой та рассталась без особого энтузиазма. В этой маленькой резной сокровищнице Сольвейг прятала от чужих глаз не аромат роз, запечатанный в стеклянном флаконе с причудливым колпачком в виде хрустального цветка, а дешевый бутылек с запахом ели. Память год за годом стирала все больше связанных с мамой моментов, как бы ни хотела Сольвейг их, ускользающих, удержать… но с ней всегда был флакончик духов и драгоценное воспоминание: улыбка матери и протянутая к малышке Сольвейг ладонь с подарком на ней.

Отныне и навсегда для Сольвейг мысли о матери, словно призрачная дымка, окружал еловый аромат.

Словно призванная ее памятью, мама появилась в нескольких шагах от нее. Дыхание перехватило – не от удивления, от боли, вызванной пониманием, что ее мамы быть здесь не могло. Хотелось зло закричать, но кричать было нечем. Ее связки больше не способны рождать ни шепот, ни Песнь, ни крик. Сольвейг сморгнула слезы, которые тут же превратились в ледяной бисер, и написала на снегу: «Уйди». Пурга-пересмешница не послушалась, но и ближе подходить не стала. Не стала, как ее сестра, что притворилась Леттой, хохотать и танцевать. Пряталась за пушистым одеянием ели, словно стесняясь своего обличья.

Сольвейг зло тряхнула головой и сосредоточила внимание на том, чтобы собрать как можно больше сухой хвои. Она легко загоралась – то, что нужно для хорошего, яркого костра.

– Больно, – прошептал за ее спиной дух зимы. Маминым голосом, от которого Сольвейг пробрала дрожь. Это слово Туве Иверсен шептала, умирая от оставленных Хладным ран. – Тебе. Да?

Потревоженные воспоминания заставили Сольвейг оцепенеть. Не сразу она поняла, что пересмешница задала вопрос. Просто сделала это так неумело, будто только-только училась говорить.

– Какая. Я.

Все тот же мамин голос, но интонации разные – как у слов, произнесенных в разные моменты жизни, с разными оттенками эмоций. Сольвейг обернулась, недоуменная.

– Как я выгляжу? – голос веселый, но пурга-пересмешница не улыбалась. И тут же полустон-полушепот: – Больно. – А после нейтрально-равнодушное: – Да?

Из осколков разрозненных слов, которые Сольвейг собрала терпеливо, удалось уловить их смысл, что едва от нее не ускользнул. «Тебе больно от того, как я выгляжу?» Глядя в льдистые глаза пересмешницы, что выдавали в ней духа зимы, она медленно кивнула.

Пурга поспешила сменить свое обличье, сбросить его, как надоевший наряд. Снежинки, что составляли ее тело, разлетелись в разные стороны вспугнутыми вьюжницами. Несколько мгновений Сольвейг видела лишь пустоту, которая вскоре сменилась лицом едва ей знакомым. Кажется, одна из клиенток ателье, которой Летта недавно продала сшитое Сольвейг платье.

– Прости. – Пурга обернулась человеком совсем уже чужим. – Не могу. – Снежинки разлетелись и слетелись снова, вылепили другое лицо. – Иначе.

У них, пересмешниц, не было ни лица, ни даже собственного голоса. Вот и приходилось красть их у других.

Сольвейг не должна была разговаривать с духом зимы – ведь они, по определению, коварны и враждебны. Один из них завел ее в лес, другой обманул, притворившись Леттой. Но любопытство и что-то более глубинное, личное, быть может – сочувствие к одинокой скиталице, которая вынуждена притворяться другими людьми, побудило ее написать на снегу: «Как ты выглядишь на самом деле?»

Пурга робко приблизилась, чтобы взглянуть на оставленное ей послание. Ответила словами человека, что захлопнул отворившиеся ставни или выглянул в потревоженное веткой окно:

– Просто ветер.

Сольвейг со вздохом закрыла глаза. Она сейчас не в той ситуации, чтобы сочувствовать духу зимы, и все же… Разозлившись на свою мягкотелость, она резко отвернулась. Однако успела увидеть, как пересмешница делает еще один робкий шаг к ней.

– Мне одиноко, – пожаловалась пурга голосом человека, чьи слова она подслушала в лесу. Или украла из чужого подсознания. – Сестры. Не понимают.

Голос ее изменился дважды, но Сольвейг не стала оборачиваться, чтобы убедиться, что переменилась и сама пурга. Собирала хвою, старательно не обращая внимания на духа зимы. Не выдержала и с мучительным стоном оставила новое послание на снегу. «Не понимает чего?»

– Люди. Тянет. Не такие, как я.

Пурга-пересмешница была мозаикой, собранной из тысяч отголосков, тысяч чужих лиц.

«Тебе интересны люди?»

– Другие. Странные.

С губ Сольвейг сорвался беззвучный смех. Дух зимы считал людей странными…

– Но ты... похожа. Мы с тобой. Похожи.

Сольвейг вспыхнула. Снова это сравнение ледяных сирен с духами зимы и их то ли слугами, то ли младшими братьями, то ли дикими, неразумными дальними родственниками – исчадиями льда.

«Мы ничем с тобой не похожи!» От вспыхнувшего внутри гнева ее руки дрожали, когда она выводила слова на снегу.

Сольвейг отвернулась, ставя точку в разговоре. Руками раскидала в стороны снег в поисках игольника – опавшей хвои. Мелькнуло горькое: она справилась бы с задачей куда быстрей, если бы с ней был голос сирены. Вспомнилось, как Летта с легкостью разворошила снег, прокладывая в сугробе тропинку к дому.

А еще сестра умела лепить из снега всевозможные фигурки птиц и зверей. Сотворенные ее Песней, они выглядели как живые – вьюжницы, северные олени, совы, снежногривы, белые волки…

Пурга-пересмешница потерянно прошептала:

– Летта…

Сольвейг обломала нижние ветви сухой, лишенной иголок, ели. Разложила их на прямо на снегу, не сумев оголить землю.

– Не надо. Огня. Не надо.

«Разве вы не страдаете от недостатка тепла?»

– Человеческое… греет. Живое… ранит.

Сольвейг сердито мотнула головой. Она не станет жалеть духа зимы – если пересмешнице не нравится огонь, пусть уходит. А ей нужно отыскать сестру.

Трением сухих веток она выжгла искру – Летта когда-то научила. Ледяные сирены прекрасно управлялись с родной стихией, а вот огонь им приходилось черпать из Фениксова моря, чтобы наполнить чаши Феникса во время ежегодной церемонии памяти, или добывать огнивом, которого у Сольвейг сейчас не оказалось под рукой.

– Такое близкое соседство с лесом опасно, – как-то сказала ей Летта. – Не обманывайся, думая, что лес – лишь стена вечнозеленых деревьев. Лес живой. Он во многом подобен нам, сиренам и людям. Он может быть как добр к тебе, так и суров. Может вывести тебя из темной чащи, а может в нее заманить. Лучше не ждать от него милости, а быть готовой ему противостоять. И не злить его понапрасну: тушить костры, не охотится на зверей, не рубить деревья…

– Но разве деревья не нужны нам, чтобы создавать книги? – удивленно спросила малютка Сольвейг.

– Нужны. Вот только говорят, не зря в лесу так часто теряется заигравшаяся детвора, как бы ни просили матери не уходить далеко от дома. Мы забираем детей леса, а он в ответ забирает наших. – По выражению лица Летты сложно было сказать, считает ли она сказанное лишь жутковатой легендой или же искренне верит в нее.

Именно тогда она и научила младшую сестру разводить костер, чтобы дымом привлечь внимание огненных стражей – надежных защитников Атриви-Норд. А Сольвейг еще долгое время, открывая ту или иную книгу, шепотом просила у леса прощения. Просто на всякий случай.

Сухие веточки и хвоя вспыхнули почти мгновенно, сверху Сольвейг бросила ветки покрупней. Пурга-пересмешница, испуганно вскрикнув, отшатнулась. Она могла бы и вовсе скрыться в лесу, подальше от жалящего жара, но почему-то осталась стоять, печально глядя на Сольвейг. Лицо ее поплыло – снежинки, что его заменяли, начали таять. Когда снег стал водой, на месте духа зимы остался только ветер.

Сольвейг отвернулась к огню, кусая губы. Она ничем не могла помочь пурге-пересмешнице. Да и не должна помогать. Дружба между людьми и духами зимы все равно невозможна.

Костер разгорелся быстро. Сольвейг сидела подле него, заворожено глядя на танцующие язычки пламени. Его жаркое дыхание отогрело надежду, что было в ней заледенела: надежду выбраться из леса и с помощью стражей отыскать сестру.

Холодный ветер не отступал даже в опасной близости от огня – ярился, пытался ударить ее по щекам, разметать белые волосы Сольвейг. Стало вдруг так одиноко... Вокруг, куда ни глянь, лишь белые шубки, сброшенные с плеч елей. И кажется, что прежний мир исчез, что в этом, новом, ничего уже не осталось. Ничего, кроме Сольвейг и бесконечного снежного полотна. Быть может, говоря об их схожести, пурга-пересмешница имела в виду щемящую тоску и грусть, что снедали душу? Потому что глаза пурги, хоть и были лишь осколками льда, отчего-то казались Сольвейг печальными.

Сольвейг часто грустила, когда думала о родителях. Когда думала о даре ледяных сирен, что был заперт в ней из-за порванных Хладным связок. Когда просыпалась от кошмаров, рожденных воспоминаниями о той самой ночи, которая перевернула ее жизнь раз и навсегда, отобрав и голос сирены, и маму. И лекарство от грусти во всех ее оттенках и воплощениях всегда было одно.

Музыка.

Сольвейг подняла с земли скрипку. Нежно провела пальцем по промерзшему дереву, прижала его к плечу, словно головку младенца, которого баюкала в своих руках. Не знала, что будет играть. Просто заиграла.

Ноты хрупкие, словно снежинки, нежные, словно шелк, и перламутровые, словно жемчужины, падали на белую землю. Монохромный пейзаж ожил, будто в него плеснули новых красок. Музыкой Сольвейг стирала безликость мира.

Так ткет свое кружево Белая Невеста на стеклянном полотне окна. Там хрустальная ниточка, там инеевый завиток. Те же узоры ткала сейчас Сольвейг, только ее нитями были ноты. Смычок скользил по струнам, порывисто, торопливо, будто боясь не успеть. Не успеть воплотить в музыке все, что взросло в Сольвейг за долгие дни и бессонные ночи. Струны, словно спицы в руке вязальщицы, ткали мелодию, что мягким эфемерным пледом укутала лес.

Сольвейг не сразу заметила, что в окружающем ее пространстве что-то изменилось. В это безмолвное, навеки застывшее белое море, добавили капельку жизни. Ею, сплетенной с музыкой, что рождала скрипка, был танец.

Удивленная, Сольвейг усилием воли заставила себя не отнимать смычка от струн. Музыка лилась, и в такт ей кружился ветер. Вальсировал со снежинками на безопасном расстоянии от огня, но кто из них вел в этом танце, понять было непросто. Музыка ускорилась, снежинки в промороженном воздухе затанцевали с еще большей страстью.

Сольвейг играла так долго, сколько позволяли уставшие пальцы, а пурга-пересмешница танцевала рядом с ней.

Глава восьмая. Слишком много огня

Окрыленный тем, что в его жизни внезапно появилась крылатая союзница, Эскилль с удвоенной энергией взялся за разгадку тайны Сердцевины. Но для начала, разумеется, нужно было ее найти. И в этом и состояла главная сложность.

Чтобы не заплутать в Ледяном Венце и не угодить в самую опасную часть мертвого леса, Сердцевину, огненные стражи разработали особую систему. Во время патруля, за неимением других ориентиров, они выжигали метки на стеклянных стволах и переносили их на карту. Это оказалось куда надежнее, чем ориентироваться по компасу, который, чем ближе к сердцу Ледяного Венца, тем больше сбоил. Как выразился Нильс, «слетал с катушек».

Каждый раз, когда стражи замечали, что защитная магия их оберегов переставала действовать (чаще это выяснялось с помощью незапланированной встречи с одним из духов зимы), они оставляли соответствующую метку. Если, конечно, попавшийся им дух был безобиден, и от него не надо было убегать со всех ног. Таковыми чаще всего оказывались поземки-скиталицы – за людьми они наблюдали с молчаливым интересом, но не нападали никогда. Бывало, и вовсе пролетали мимо, словно не заметив. Сестры-метелицы, всегда блуждающие группками, слыли самыми любопытными и разговорчивыми – и самыми разумными – из духов зимы. Они часто заводили беседы с людьми. Говорят, если им вежливо ответить и оставить в качестве небольшой платы тепло своего дыхания, они могли и вовсе вывести заплутавших из Ледяного Венца.

А вот с вьюгой-плакальщицей и вихрями-гончими вряд ли получится договориться. Но опаснее всего вечно озлобленные и голодные бураны-шатуны.

Эскилль сделал копии всех карт патрульных стражей, которые только смог раздобыть. Пришлось пойти и на хитрость, и на откровенный риск – особенно, когда в голову пришла идея проникнуть в кабинет самого капитана. Страшно представить, что он сделал бы с сыном, если бы его обнаружил.

Однако охота на исчадий льда сделала из Эскилля неплохого разведчика – тихого и незаметного, каким им и полагалось быть.

Вот уже час он бился над тем, чтобы составить общую карту, основанную на десятках тех, что были у него в распоряжении. Но и без того ясно: чтобы найти секреты, которые скрывает Ледяной Венец, нужно отправляться к его Сердцевине. Туда, куда не осмеливались соваться самые опытные из стражей, самые умелые из бойцов. Вряд ли из-за обыкновенного страха – трусы в Огненной страже долго не продержаться. Скорей, из-за нежелания ослушаться приказа.

Понемногу на карте очерчивалась область Сердцевины – не круг, скорее кудрявое облако, но для полноценной картины многих точек не хватало. Эскилля не это беспокоило. Главное – есть точка входа. Они же, в конце концов, не картографы. Проблема в том, что, не зная, чего ожидать и куда идти, они с Аларикой будут блуждать по Сердцевине словно слепые котята.

Прежде Эскилль и не помышлял о том, чтобы обратиться за помощью к самому известному на весь Крамарк охотнику на исчадий льда. Даром, что жили они в одном городе. Но теперь на его стороне дочь капитана, который принадлежал к роду основателей Огненной стражи, а значит, имел в обществе немалый вес. Если во время своего особого боевого патруля они действительно сумеют выяснить что-то значимое, что прольет свет на последние события в Атриви-Норд, то, благодаря Аларике, Эскилль сможет получить поддержку самого капитана Слеттебакка. Или, чем черт не шутит, поддержку собственного отца, который перестанет наконец считать его глупцом и фантазером.

И с бедой, против которой бессилен даже огненный серафим, наверняка сможет справиться вставшая плечом к плечу Огненная стража.

Однако, чтобы это стало возможным для начала нужно понять, чего ждать от Сердцевины, в которую вдохнул свои силы сам Хозяин Зимы.

В дверь дома Ларса Бьерке Эскилль постучал почти в такт со стуком собственного сердца – хаотичным, нервным, ускоренным. Он ощущал себя снежной лисицей, за которой гнался белый волк. И не из-за столкновения с исчадием льда – просто потому, что стоял у дома человека, которым восхищался всю сознательную жизнь.

Дверь открыла женщина с бледным узким лицом. Сквозь тонкую кожу просвечивались голубые прожилки. На плечи наброшена песцовая накидка, хотя Эскиллю с порога дохнуло в лицо жаром хорошо протопленного помещения. Казалось, в доме топилась печь и горело сразу несколько каминов.

– Ранвайг! Я же сказал тебе не открывать дверь!

В глазах Ларса Бьерка, который торопливо спускался с лестницы второго этажа, застыл страх. Его жена попыталась что-то сказать, но он не позволил. Закутал ее в сдернутый с дивана плед – прямо поверх меховой накидки – и, развернув в сторону, легонько подтолкнул.

– Иди на кухню. Выпей горячего чая.

Ранвайг покорно кивнула. Зябко кутаясь в меха и теплую ткань, ушла.

– Ей сильно нездоровится, – хмуро бросил Бьерке. – Любой холод противопоказан, малейший ветерок.

Эскилль с усилием кивнул. Вот уже два месяца по городу блуждал слух, что Ранвайг Бьерке больна какой-то особенно тяжелой формой лихорадки. Ларс возил ее по разным целителям и докторам, но ни магия, ни медицина вылечить болезнь не помогла, и он привез жену обратно в Атриви-Норд.

В желудке Эскилля образовалась щекочущая пустота. Подумать только – прямо перед ним стоит Ларс Бьерке, настоящая легенда Крамарка!

Прославленный охотник на исчадий льда, написавший не один фолиант, большая часть которых хранилась в крепости Огненной стражи. Именно благодаря ему Эскилль еще в детстве узнал о существовании Фантомов, Морозных Дымок, Снежных Призраков, Дыханий Смерти и Хладных.

Глядя на Бьерке, Эскилль испытывал странные чувства – смесь восхищения и разочарования. Он представлял охотника несколько иначе – более высоким, более крепким и непременно с многочисленными рубцами, исполосовавшими и лицо, и тело. Хотя неизвестно, что скрывалось под домашней одеждой бывалого охотника.

И все же что-то в непобедимом Ларсе Бьерке, который лихо отобрал жизнь десятков или сотен (по разным сведениям из городских легенд) исчадий льда… нет, не разочаровывало – скорей, отрезвляло. Доказывало, что реальная жизнь – не сказки, в которых можно без устали сражать своим мечом драконов и порождений тьмы. Что за любую победу ты платишь не только кровью, но и частью своей души.

Голубые, словно потухшие, глаза Бьерке ввалились, в уголках залегли глубокие морщины. Лицо с жесткими чертами и сильно обветренной кожей выглядело усталым. Да и на висках уже засеребрилась седина, хотя Бьерке было лишь около сорока.

Все слова вылетели у Эскилля из головы. Он пробормотал что-то насчет Ледяного Венца и его Сердцевины. Тень на лице Бьерке стала будто еще глубже, еще отчетливей, еще темней.

– Слухи о магии Сердцевины – полнейшая ересь, – обрубил он. – Ты уже взрослый парень. Не стоит верить всему, о чем говорят выжившие из ума люди.

Эскилль оторопел. Не на такой ответ он рассчитывал.

– Уж простите, но те люди, что верят в существование некоей магии, сосредоточенной в середине Ледяного Венца, не кажутся мне безумцами.

На лице охотника появилась странная улыбка, которая ничего общего с весельем не имела.

– Поверь мне, юноша, у безумия разные оттенки. Ты можешь жить с человеком, не зная, как глубоко оно пустило в нем корни.

Толика сумасшествия Эскиллю чудилась сейчас в самом Бьерке. К счастью, странная гримаса на его лице сменилась куда более ожидаемой от закаленного охотника бесстрастностью.

Эскилль, которому и так непросто было решиться на эту встречу, попытался его переубедить. Торопливо выплескивая слова, все твердил о том, как важно найти Сердцевину. Если его теория ошибочна, как важно найти, откуда именно на свет выползают исчадия льда. Но Бьерке практически выставил его за дверь тяжелым взглядом и словами о необходимости приглядывать за больной женой. Напоследок охотник процедил, чтобы Эскилль держался как можно дальше от Ледяного Венца, и захлопнул перед его носом дверь.

Эскилль хмуро блуждал по Атриви-Норд. Итог долгожданной встречи сбил его с толку. Грубоватый тон Бьерке и его явное желание поскорей избавиться от гостя оправдывало лишь беспокойство за смертельно больную жену. И то лишь отчасти: получив от знаменитого охотника заветную информацию о Сердцевине, Эскилль больше не стал бы ему докучать. Да и в дом Бьерке его привело вовсе не любопытство.

Он остановился прямо посреди улицы с Чашами Феникса на вершине изгороди – установленными через равные промежутки каменными сосудами с огнем. Благодаря им, исчадиям льда не подобраться к горожанам, чтобы не превратиться в серебристый пепел. А вот духов зимы огнем так легко не отпугнуть и не уничтожить. Вот почему они, питаемые самим Хозяином Зимы, порой подбираются так близко к людям. Вот почему приходится оставлять на стенах отпугивающие знаки-обереги, вырезать их на вдетых в шнурки камнях и обвешиваться ими.

Эскилля ошеломила пришедшая в голову мысль. Что, если болезнь Ранвайг – это результат блужданий ее мужа по владениям Хозяина Зимы? Что, если из Ледяного Венца Бьерке принес его проклятие? Тогда становилось ясно, отчего он открестился от слов насчет Сердцевины – чтобы никто другой не вздумал ее искать.

Решимость отправиться в самое сердце снежной пустоши с венчающей ее стеклянной короной в Эскилле не угасла. Но путешествие им и без того предстояло опасное. О не самой теплой беседе с Бьерке и его собственных соображениях Аларике стоило рассказать.

Эскилль сам не знал, как оказался у родительского дома, порог которого он не переступал уже несколько лет. Стоял у фонарного столба, глядя на окно третьего этажа. Там раньше была его комната – просторная, светлая, полная воспоминаний.

После того, как сгорел их прежний особняк, Эскилль недолго пробыл в этом. Не выдержав царящей в доме тяжелой атмосферы страха и отчуждения, он, десятилетний мальчуган, перебрался жить в казармы. Кажется, тогда с облегчением вздохнули все. Так действительно было лучше для каждого из них.

Но даже понимая это, ночами Эскилль все равно ворочался на каменной кровати, не в силах прогнать бессонницу. Бессонницу, порожденную бесконечной вереницей мыслей, какой была бы его жизнь, будь он… нормальным.

Само его рождение было омрачено чужой смертью. У Хадды и Улафа Анскелланов должно было родиться два сына с огненной магией в крови. А родился один, и огня в нем было слишком много.

Когда Анскелланы обратились к шаманке, чтобы понять, что произошло, духи сказали ей, что брат Эскилля должен был стать единственным в своем роде – серафимом, родившимся с собственным Пламенем внутри. Такое случалось лишь с первородными серафимами Пепельного побережья.

По закону преемственности дара Эскилль и его неназванный брат должны были «выпить огонь» из родителей. По одному Пламени на каждого из братьев. Случись так, в сердце брата Эскилля оказалось бы столько огня, сколько не было ни у кого из живущих. Это сделало бы его самым сильным из серафимов.

Но он забрал себе Пламя обоих родителей.

Это его, еще в утробе матери, и сгубило. Все пламя брата досталось Эскиллю. И по какой-то причине, которую он не понимал до сих пор, он… выжил. Эскилля ужасала мысль, что он забрал дар, предназначавшийся другому, и взял его, как падальщик, с мертвого тела. Пусть даже случившееся никак независело от него самого…

В нем жило три огненных дара, три Пламени трех разных людей. Больше, чем могло вместить хрупкое человеческое тело.

Разумеется, подобная аномалия не могла пройти для него бесследно. Все началось, когда ему было пять. Случалось, что ложка, которую Эскилль держал за обедом, раскалялась докрасна. Однажды загорелась алая мантия отца – главный атрибут капитана Огненной стражи. А сколько раз в руках загорались книги, не счесть.

Поначалу редкие, эти вспышки учащались с каждым годом. И огонь в нем становился все сильней.

Они не сразу нашли мастера-артефактора, способного превратить обычную кожаную броню в своеобразный защитный панцирь, что сдерживал Пламя Эскилля внутри. Да, бронники уже давно создавали броню специально для огненных серафимов (они называли ее «коконом»)... но не для серафимов с Пламенем из трех сердец.

Потому первое время Эскиллю приходилось контролировать каждое прикосновение, каждый свой жест, любое, самое элементарное движение. Это сводило его с ума.

Улаф Анскеллан никогда не ругал сына за неконтролируемые вспышки дара, но его взгляд – тяжелый, холодный, словно пригвождающий к месту, говорил сам за себя. Уж лучше бы он кричал.

Наверное, каждый раз, когда случались подобные… инциденты, капитан думал, что тот, другой, неродившийся сын так бы его не подвел.

Эскилль и сам часто размышлял, как повернулась бы его жизнь, не надели капризная судьба его брата собственным Пламенем и Пламенем обоих родителей. Его мать не потеряла бы ребенка, и образовавшуюся пустоту в ее сердце не заняла бы вечная печаль. У Эскилля был бы брат-серафим, с которым он стоял бы плечом к плечу на поле боя. У них обоих была бы любящая семья, а не ее призрачный, искаженный отголосок. И огня в их венах оказалось бы ровно столько, чтобы сражаться с исчадиями льда, не причиняя людям боли.

Порой тоска Эскилля становилась настолько невыносимой, что он мысленно обращался к брату, которого у него не было и быть уже не могло. Призрачный близнец, невидимый никому из живущих, он шел рядом с ним. А иногда представлял, что его тень – это и есть его брат, которому так и не дали имя.

Эскилль вздрогнул, когда входная дверь дома Анскелланов распахнулась. Темноволосая женщина с неулыбчивым усталым лицом вышла на крыльцо. Плечи укутаны в дорогие меха, на изящных руках – длинные кожаные перчатки. Эскилль не хотел быть увиденным и поспешно отступил в отбрасываемую домом тень.

Она прошла мимо сына, застывшего за углом – так близко, что он мог бы до нее дотянуться. Эскилль видел аккуратный профиль матери… и незаживающий шрам на ее щеке – его вечный хлыст.

Когда ему было около десяти, они поругались. Уже и не вспомнить, из-за чего – пожар словно выжег его воспоминания. Может, мать бы рассказала… если вообще заговорила бы с ним теперь. То, что другие, кто не знал о нем и половины правды, называли даром, а он сам – проклятием, обрело наивысшую силу в тот самый день. Огонь в нем достиг своего апогея.

Когда Эскилль вышел из себя, дом полыхнул как огромный факел. По счастливой случайности – наверное, вселенная пыталась соблюсти баланс – рядом оказалась ледяная сирена Фрейдис. Та самая, чья душа сейчас вместе с душой сына парила в огненных водах Фениксова моря в ожидании перерождения.

Песнью сирен Фрейдис заморозила пламя, превратив его в застывшую лаву. Подоспевшие патрульные стражи вытащили Эскилля с матерью на улицу. Он бессильно смотрел на нее, потерявшую сознание, и мучился осознанием, что не может ее даже коснуться. Ее касались чужие руки, чужие люди привезли ее в палаты крепости Огненной стражи на санях. Эскилль дежурил у постели матери, а когда она проснулась и взглянула на него…

Тогда он впервые увидел страх в глазах другого человека. И источником этого страха был он сам.

Горящий внутри Эскилля огонь, нашедший выход на кончиках его пальцев, был слишком силен – излечить шрам на лице матери оказались бессильны самые искусные целители Крамарка. Ни отец, ни мать никогда не говорили о случившемся. Будто бы этот день, что навсегда изменил целых три жизни, можно было просто стереть с полотна судьбы. Но молчание может обжигать сильнее пламени. Вина тяжелым грузом легла на плечи Эскилля, и от этой ноши ему не избавиться никогда.

Он не мог спокойно смотреть в глаза собственному отражению. Глядя в зеркало, кривился от отвращения, от ненависти к самому себе. Поджигатель собственной матери. Монстр. Ошибка природы.

Эскилль ушел из дома, надеясь, что однажды настанет тот день, когда он сможет совладать с живущей в нем огненной стихией. Когда он сможет вернуться домой… позволить себе вернуться. Но со временем пришло понимание: собственную сущность не изменить. А значит, остается лишь с ней смириться и сделать все возможное, чтобы больше никогда и никому не причинить вреда.

Изучая границы своих собственных возможностей, Эскилль довольно быстро осознал, что даже самые сильные защитные обереги и самая лучшая броня проигрывают живущей внутри него стихии. Стоило ему ослабить контроль над собственными эмоциями, за спиной распускались огненные крылья, а кожа воспламенялась. К счастью – для него и для остальных, Эскилль жил в каменном подвале, где он мог не бояться собственного огня. Там он провел долгие два года в одиночестве и постоянных тренировках, пока не решил, что сможет находиться среди людей без риска воспламенить их одним прикосновением.

Отцу не пришлось уговаривать его стать стражем. То, что капитан считал истинным предназначением Эскилля, определенным еще до его рождения, он сам воспринимал возможностью расплатиться за причиненную матери боль. Шанс обернуть проклятие во благо, защищая жителей Крамарка от исчадий льда.

С годами Эскилль стал превосходным стражем, как того и хотел отец. Его знали как самого молодого старшего стража в Атриви-Норде, благодаря «невероятному владению магией огня» убившего за свою недолгую жизнь десятки исчадий. Но Эскилля уже давно не радовали ни восхищенные взгляды юных стражниц, ни уважение в глазах старших братьев по оружию, ни почетный статус. Если бы ему дали шанс изменить прошлое, он предпочел бы изгнать огненную стихию из своей крови, стать обычным, нормальным человеком.

Если бы ему только дали выбор…

Эскилль бросил прощальный взгляд на родительский дом. Сколько раз он приходил сюда в поисках прощения? Ровно столько же, сколько уходил, так и не сказав матери ни слова. Он поплотней запахнул плащ с меховым подбоем, наброшенный поверх неизменной брони-«кокона», и пошел прочь.

Оказалось, убивать исчадий льда куда проще, чем изгнать демонов прошлого из собственной души.

Глава девятая. Легкая, как перышко

Сон Сольвейг был тревожным и рваным. Когда она проснулась, костер уже погас. Она не удивилась бы, узнав, что истлеть ему помогла свита Белой Невесты. Представить только, как злы духи зимы: расставили силки, привели в ловушку очередную невинную жертву, а она никак не желает засыпать вечным сном.

«Не дождетесь».

Сольвейг стряхнула налипшие на легкое не по погоде платье крупинки снега. Вспомнила вчерашний «концерт», невольно улыбнулась и огляделась по сторонам. Незаметно, украдкой – чтобы пурга-пересмешница не подумала, что Сольвейг действительно ее ищет. И все же не сумела сдержать вздоха, когда ее не нашла.

Оказалось, даже дух зимы способен скрасить одиночество, когда оно становится столь болезненным и глубоким. Как рана, оставленная острой ледяной кромкой.

Приходилось признать: музыка закончилась, и их тандем распался.

Сольвейг замерла, растеряно глядя на белую пустыню из рыхлого, холодного песка, что расстилалась перед ней. Тандем…

Она привыкла во всем полагаться лишь на себя и старшую сестру и успела забыть, что с недавних пор у нее появился настоящий снежный страж! Сольвейг закусила губу, кляня себя за такую несвоевременную нерасторопность. Духам видно многое. Тилкхе наверняка выведет ее из леса.

Узкая девичья ладонь скользнула по шее, где висело ожерелье с льдистыми когтями. Из земли, которую в вечнозеленом лесу заменяла снежная перина, пророс прозрачный стебель, будто отлитый из голубоватого стекла. Он крепко обхватил запястье Сольвейг, но расти не перестал. Ледяная лоза на глазах разветвлялась, разрасталась, всеми своими отростками-конечностями стремясь связать ее по рукам и ногам, обездвижить. Лоза вилась по телу Сольвейг, плетя одной ей ведомый узор несвободы.

Опутанная ледяными цепями, что по крепости не уступали железным, она не могла даже пошевелиться. Лишь беспомощно наблюдала, как один из витков лозы сдирает с ее шеи ожерелье. Сольвейг беззвучно, протестующе закричала.

Лоза нырнула под снежную корку, унося с собой добычу. Едва Сольвейг освободилась, кинулась к тонкому тоннелю в насте, прорубленному лозой. Не жалея пальцев, что скоро покраснели, ломала хрустящую корку и вспахивала пушистый снег. Но отыскать подарок Летты и духов предков так и не смогла.

Мир поплыл перед глазами. Сольвейг потеряла, возможно, свой единственный шанс вернуться домой. Последнюю надежду сбежать из игольчатой ловушки леса. Она чувствовала, что близка к тому, чтобы рухнуть в снег и заплакать под аккомпанемент торжествующего хохота духов зимы. Те кружили вокруг, упиваясь чужим отчаянием. Это они призвали ледяную лозу – чтобы не позволить Сольвейг призвать снежного стража.

Только мысли о Летте помогли ей взять себя в руки. Она не сможет помочь сестре, если будет лить на снегу слезы.

«Дыши», – приказала Сольвейг самой себе. И глубоко задышала.

Темная пелена перед глазами медленно рассеивалась. Взяв себя в руки, она направилась вперед. А Белая Невеста все кружилась рядом вместе со своими ветрами. Притворялась подругой, а сама выжидала, когда в венах Сольвейг окончательно остынет кровь. Ей, слишком мертвой даже для духа, уже не поможет чужое тепло.

– Бедное дитя, – прошептал кто-то рядом. В глубоком, словно колодец, женском голосе плескался целый океан сочувствия. – Она уже мертва. Разве ты этого не понимаешь?

Сольвейг вздрогнула. Брошенные в тишину зимнего леса слова отозвались в сердце болезненным уколом.

– Она замерзла в Ледяной Чаще, куда Дыхание Смерти ее привело. Уснула вечным сном…

Сольвейг не желала признавать правоту слов невидимки, что не пожелала прикрыть свою ветреную сущность привычным для человеческого глаза обликом. Но ее пробрал холод. Всем известно – духи знают куда больше смертных.

Нет. Это не могло быть правдой. Не могло.

– Сирена, лишенная голоса… в тебе столько отчаяния, столько боли… Я могу забрать ее, чтобы тебе стало чуточку легче. Чтобы ты смогла жить настоящим, а не прошлым.

Сольвейг замотала головой. Она не желала отказываться от прошлого – чтобы это ни значило в понимании духа зимы. Та все же проявилась – миниатюрная и полупрозрачная, будто подтаявшая в стакане льдинка. Черт лица почти не разобрать, только глаза источают голубоватый свет, слишком потусторонний, неестественный, чтобы принадлежать живым.

– В тебе столько горестных воспоминаний, столько страха и тоски! Ты потеряла все – родителей, сестру, голос. Ты осталась совсем одна, тебя некому защитить! Я не смогу тебе помочь, и совсем скоро ты умрешь здесь, в одиночестве!

Сердце сжалось, превратившись в пульсирующий сгусток боли. Мама, папа… их больше нет, их давно уже нет с ней рядом. Но неужели Летта сейчас с ними? Неужели их души воссоединились? Неужели бросили ее здесь, на этой вечно холодной земле, полной тварей Белой Невесты и Хозяина Зимы?

Дух зимы продолжала жалить ледяную сирену словами. Но голос ее был полон сочувствия и печали – она будто пыталась разделить последнюю с Сольвейг.

– Ты так хотела обрести дар… но вместо этого все потеряла. Как же, должно быть, больно для ледяной сирены стать немой!

Все тело Сольвейг, все ее эмоции и мысли окутала серая, вязкая тоска. С каждым мгновением, с каждым звуком голоса зимнего ветра она все глубже погружалась в ее трясину.

– Всеми брошенная, немая, заплутавшая в лесу, в одном шаге от погибели, которая настигла твою сестру. Мне так жаль, но я не могу тебя спасти…

Сердце ледяной сирены уже готово было разорваться на маленькие клочки.

– Плачь, дитя сирен, плачь – выплесни свою тоску растаявшим снегом и солью. Я избавлю тебя от боли.

Сольвейг растерянно мазнула ладонью по щеке – она что, действительно плачет? Дух зимы подлетела совсем близко, коснулась ее прохладной рукой, утешая. На мгновение закружилась голова, а потом… А потом и впрямь стало легче. Боль, что гнездилась внутри, отступила, словно дикий зверь, испугавшийся подступающего к нему огня. А зимний ветер, присев рядом с Сольвейг, осторожно и ласково касался ее мокрых щек кончиками пальцев – будто хотел забрать себе крупинку ее душевной муки.

Сольвейг удивленно моргнула. Дух зимы изменилась – исчезла куда-то прозрачность ее тела, словно она вдруг передумала быть бесплотной. Незнакомка все еще мало походила на человека – кожа ее светилась призрачным голубоватым светом, но Сольвейг больше не видела сквозь нее покрытые пушистыми снежными варежками лапы ели.

«Что с тобой происходит? – написала она смычком на снегу. – Ты меняешься».

Дух зимы натужно рассмеялась.

– Ну что ты, глупышка, я всегда была такой. Это твой усталый разум с тобой играет.

Она положила на плечо Сольвейг прохладную ладонь, и тревога, что змеей обвила сердце, вспугнутая, ускользнула прочь. Другой рукой незнакомка вновь коснулась ее щеки, стерла с кожи последние слезинки. Сольвейг выдохнула, в морозный воздух взвилось облачко пара. Она чувствовала себя – нет, не опустошенной, как часто бывает после отчаянных слез. Скорей… легкой, как перышко.

Боли больше не было. Не было ни тревог, ни страха, ни отчаяния – всего тесного сплетения чувств, что переполнял ее до встречи с незнакомкой. Казалось, из души Сольвейг вынули все темное, а пустое пространство заполнили сахарной ватой – воздушной, сладкой, невесомой.

Сольвейг перевела на незнакомку восхищенный взгляд. И почему она не замечала раньше, как прекрасна ее спасительница? Чудесные темные локоны, чуть раскосые глаза и кожа цвета карамели… Такая редкая здесь, в царстве холода, какая-то иноземная красота.

– Пойдем. Я покажу тебе свободу, – протягивая руку, шепнула она.

Сольвейг благодарно ей улыбнулась. Подхватила скрипку с так и не оттаявшей земли возле костра и вложила свою ладонь в ладонь незнакомки. Они шли куда-то сквозь чащу, мимо прячущихся под снежными шапками и бесстыдно голых елей. Сольвейг не боялась ни духов зимы, ни диких зверей, ни исчадий льда. Страх ушел, будто его никогда не существовало.

Сколько времени они блуждали, Сольвейг не знала. Само время потеряло свою значимость, обесценилось, стало к ее жизни лишним довеском. Но прекрасная незнакомка сдержала слово. Свобода предстала глазам Сольвейг гребнем стеклянными деревьями, что натянули на ветки серебряные перчатки инея, а корни укрыли белым пледом. Удивительную рощу озаряли солнечные лучи. Они наполняли стеклянные стволы ярким золотистым светом, а серебро на ветвях – разноцветным мерцанием. Так непохоже на мрачную темную чащу, из которой вышла Сольвейг!

– Здесь тебе ничто не угрожает. Здесь ты можешь навсегда остаться со мной.

На нее вдруг снизошло блаженное, сладостное умиротворение. Усталый разум мягким облаком окутал покой. Тонкие ветви звенели на ветру, наполняя лес хрустальной музыкой. Духи зимы (и почему она их раньше боялась?) кружились, смеясь, и она охотно делилась с ними своим теплом, ведь ее так учили – помогать тем, кто в этом нуждается.

Сердце Сольвейг в экстазе застучало быстрее. Сомнение на миг затмило восторг и предвкушение. Что ей здесь делать? Она взглянула на прекрасную незнакомку и прочитала ответ в ее глазах. Быть свободной. Быть счастливой. Делать то, что она умеет лучше всего.

Сольвейг ткала паутину звуков, опутывая ею искрящийся на солнце стеклянный лес. Она танцевала вместе с духами зимы, баюкая на плече самое драгоценное свое сокровище – скрипку.

Лишенная боли.

Легкая, как перышко.

Глава десятая. Скрипачка стеклянной чащи

Все карты розданы, помощи, как оказалось, ждать неоткуда, а потому Эскилль и Аларика решили рискнуть и отправиться прямиком к Сердцевине. Он заступил в очередной патруль, отчитавшись перед капитаном, что нашел напарника на замену. А в Ледяном Венце его уже ждала она – красноволосая красавица-серафим.

Странности начались с первой же преодоленной метки на стеклянном стволе безлистного дерева, которая на карте была обозначена буквой «с». Сердцевина.

– Смотри, – хмуро сказал Эскилль, указывая на оберег, который он носил на груди поверх «кокона».

Тонкий ледок сковал края оберега и постепенно пробирался к середине. Ахнув, Аларика приспустила плечо своего «кокона». Эскилль по-джентльменски отвел взгляд, но успел заметить: в стремлении защититься от духов зимы огненный серафим пошла дальше. Охранными были ее татуировки, выведенные чем-то серебристым на коже. Эскилль уже начал понимать характер самопровозглашенной охотницы на исчадий. Он не удивился бы, узнав, что серебристыми чернилами были их сгоревшие до пепла останки.

Охранных татуировок метаморфоза Сердцевины стороной не обошла – они, как и оберег Эскилля, подернулись инеем.

– На ощупь как лед, – изумленно шепнула Аларика, трогая их кончиками пальцев.

– Мы входим в обитель духов зимы… или даже ее Хозяина. Охранная магия ослабевает.

Аларика зябко передернула оголенным плечом и торопливо натянула на него «кокон».

– Как думаешь, может ли в Сердцевине ослабнуть наше Пламя? – почему-то шепотом поинтересовалась она.

С одной стороны, с трудом верилось во что-то подобное – особенно, если речь шла о его Пламени. С другой… Никто не знал истинных границ возможностей Хозяина Зимы, заморозившего целый остров.

Эскилль часто мечтал о возможности прожить жизнь – или хотя бы ее часть – без огненной стихии. Идея казалась соблазнительной… но только не в Ледяном Венце.

– Надеюсь, нет.

Аларика лишь усмехнулась.

По предполагаемой Сердцевине они шли уже с полчаса, но им не встретилось ни одного духа. Удивительно, если учесть, что их обереги были проморожены насквозь и наверняка утратили свою силу.

До ушей Эскилля донесся какой-то звук. Он оставил пометку на карте и осторожно двинулся в том направлении. Аларика бесшумно скользила за ним. Постепенно роняемые в мертвую тишину леса звуки сложились в музыку, прекрасней которой Эскилль не слышал никогда. Он остановился, завороженный, будто одурманенный. Аларика застыла рядом, ее рука, что инстинктивно потянулась к луку за спиной, на полпути замерла.

– Скрипка, – пораженно сказал Эскилль.

Его мама раньше играла, когда была в приподнятом настроении. Волшебные звуки, которые рождала скрипка, навсегда остались для него памятью о чудесных, не омраченных драмами, годах его детства. Чем взрослее он становился, тем реже в его доме звучала чарующая мелодия. Эскилль как-то спрашивал у отца, играет ли мама. Не удивился, услышав, что после пожара скрипку в руки она так и не взяла.

– Это точно не исчадие льда, – с нервным смешком заметил он.

– Дух зимы, играющий на скрипке? – Меж бровей Аларики залегла озадаченная морщинка.

Эскилль качнул головой. Такого просто не могло быть. Да, духи зимы отчасти осязаемы (хоть и лепят свои тела изо льда и снега), и куда разумнее и хитрей исчадий… Но не до такой степени, чтобы настолько виртуозно играть.

Осторожно ступая, Эскилль огибал одно дерево за другим. Шел, ориентируясь на звук, пока не увидел самое прекрасное создание на свете.

Скрипачка в легком платье, тонкая и хрупкая, с копной снежно-белых волос, то перебирала струны пальцами, то нежно касалась их смычком. Изящный инструмент казался продолжением ее тела – так гармоничен был их союз. Вся во власти музыки и рождаемых ею чувств, она скользила в танце меж деревьев, словно пропущенный через стеклянный гребень волосок. Поднявшись на носочки, совершила пируэт. Она напоминала Эскиллю балерину в хрустальной шкатулке, что матери когда-то подарил отец.

Скрипачка словно играла на струнах, запрятанных глубоко в сердце, заставляя его сжиматься и биться мелодии в такт. Весь мир сузился до стройной фигурки, идеального дуэта – девушки и ее скрипки. Он был готов подарить ей оба мира, лишь бы музыка не кончалась.

– С ума сойти, – прошептала Аларика.

И ее пленила музыка, разлившаяся по стеклянной чаще. Или это была магия самой скрипачки?

– Это не дух зимы, – тихо сказал он.

– Пока – нет.

Эскилль вздрогнул.

Как и любой житель Атриви-Норд, он с детства слышал истории о людях, что потерялись в Ледяном Венце. Они блуждают по лесу, выбиваясь из сил и с каждой минутой все больше замерзая. Медленно забывая, кто они есть. И чем меньше они помнят, тем стремительней теряют телесную оболочку. Рано или поздно они становятся свитой Белой Невесты – ветрами, что воют в щелях. Что ищут то, что потеряли… и никак не могут отыскать.

Стало ясно – осторожность была излишней. Незнакомка не видела ничего вокруг. Она словно спала с открытыми глазами, поглощенная звуками скрипки, что пела в ее руках. Эскилль звал незнакомку, но она не слышала, попытался коснуться ее руки, но она в танце от него ускользнула. Иней ажурным кружевом прикрыл обнаженные плечи скрипачки – духи зимы пытались по капле выпить из нее тепло. Однако и холода она не ощущала. Улыбалась так блаженно, как может улыбаться лишь тот, кто узнал, что такое – истинное счастье.

– Она давным-давно должна была замерзнуть насмерть, – нахмурившись, сказала Аларика.

Чей-то голос произнес, заставив их обоих вздрогнуть:

– Она – ледяная сирена.

Они развернулись одновременно. Эскилль – выхватывая меч из ножен, Аларика – натягивая тетиву. Не успел он толком разглядеть вторую незнакомку, как она… переменилась. Развоплотилась, став брошенным в воздух снежным конфетти, чтобы мгновением спустя стать снова человеком.

– Дух зимы, – с ненавистью произнесла Аларика.

– Пурга-пересмешница, – кивнул Эскилль.

Холод – что в собственном царстве, что в человеческих голосах – духа зимы не пугал. Не стушевавшись, она указала на танцующую скрипачку.

– Зачарована. Не я… зачаровала. Немая. Лишила голоса… не я.

Калейдоскоп сменяющих друг друга лиц, произносящих слова на разный лад, сложили короткую фразу как пазл.

А скрипка все плакала о чем-то. Музыка текла сквозь чащу, огибая стеклянные стволы, окутывая их плотным маревом, сотканным из нот. Вместе с ними плыла незнакомка – прекрасная, словно тихая лунная зима.

Ледяная сирена, лишенная голоса… Для них подобное – худшее из проклятий.

– Спасите, – прошептала вдруг пурга-пересмешница. – Спасите ее.

По лицу Аларики растеклось безмерное удивление, округлив глаза и словно за ниточки вздернув тонкие брови.

– Ты защищаешь… человека?

– Другая, – был ее короткий ответ.

– Ты или она?

Эскилль ответил за духа зимы:

– Неважно. Мы в любом случае должны ее спасти. – Он взглянул в переменчивые глаза пурги-пересмешницы: – Кто ее зачаровал?

– Моя сестра. Вьюга.

– Плакальщица, – ахнула Аларика.

Эскилль, помрачнев, кивнул.

Вьюги-плакальщицы были одержимы человеческими слезами. Для духов зимы они были что душистый мед или хмельное вино. Говорят, они забираются в твою голову, видят все твои потаенные страхи и самые сокровенные мечты. Используя их, играют на тонких струнах души, словно ледяная сирена на своей скрипке, пока на щеках жертвы не появится сладкий нектар – слезы.

Околдованный, ты выплескиваешь свою боль, и духи зимы, притворяясь другом, горько плачут с тобой вместе. Но когда слезы вьюг высыхают, они выпивают твои.

У Эскилля, который редко ощущал холод, мороз пробежал по коже при мысли о невидимых – пока еще – духах зимы, что кружились вокруг скрипачки и терпеливо выжидали, чтобы вытянуть из нее последнее тепло.

Она – сирена, и только это ее спасает. Только ледовая сущность позволяет ей – пока – оставаться среди живых. Но духи зимы коварны и изворотливы. Кто знает, что они уготовили для нее?

– Почему она не откликается? – требовательно спросил Эскилль.

Пурге-пересмешнице потребовалась полудюжина голосов и полудюжина личин, чтобы ответить.

– Нет… воспоминаний. Нет… боли. Жизни… тоже нет.

– Ее воспоминания… Они уничтожены вьюгой или заперты в ее голове?

Дух зимы закивала на слове «заперты»:

– Заморожены. Внутри.

Выходит, большинство бедолаг, что бродили по Ледяному Венцу, даже не пытаясь найти выход, просто позабыв о том, что у них были дом, семья и настоящая жизнь, стали жертвами вьюг.

– Как освободить ее воспоминания? – воодушевился Эскилль.

Пурга-пересмешница, которая задержалась в облике юной барышни с густой косой, понуро опустила голову.

– Я не знаю.

– Оставь ее, – тихо сказала Аларика, глядя на беловолосую сирену. – Ей уже ничем не поможешь.

Эскилль протестующе мотнул головой. Он не мог позволить прекрасной юной скрипачке стать очередной заблудшей душой.

– Плакальщица… рядом. Будьте осторожны, – предупредила пурга.

– Уж поверь мне, будем, – хмуро заверила Аларика. Медленно вынула из колчана стрелу и прикоснулась губами к наконечнику, зажигая его огненным поцелуем.

Эскиллю все еще казалось диким, что дух зимы разговаривает с ними, что переживает за скрипачку – а волнение пересмешницы не могло скрыть даже то, что и лица, и пропитанные эмоциями голоса она украла у пленников Сердцевины.

Быть может, играло роль то, что скрипачка делила с духом стихию зимы. Но Аларика и Эскилль – огненные серафимы. Согласно законам мироздания они – носители стихии противоположной. А значит, враги по определению.

Но размышлять об этом было некогда. Ледяной Венец сам по себе – не самое безопасное место на Крамарке, а они и вовсе находились в его Сердцевине. И где-то совсем рядом кружилась плакальщица-вьюга, способная осушить огненных серафимов до дна, забрать себе их слезы. И память, которая делала их частью мира живых.

Боль… Эмоции, переживания, сомнения и страхи – вот что отличает живых от мертвых. Скрипачка умиротворена лишь оттого, что не осознает, что медленно умирает от колдовского холода. И готовится отдать собственную душу на откуп Хозяину Зимы. На месте боли и искренней радости в ней лишь пустая безмятежность – ее воспоминания, подвластные чарам плакальщицы, обросли наледью, затянулись ледяной корой.

Эскилль вскинул глаза на скрипачку. Безумие, но это может сработать.

Он направился было к ледяной сирене – внешне бесстрашный, внутри расколотый на части от осознания,чтоему предстоит совершить.

Не успел.

Вьюга-плакальщица возникла из ниоткуда, будто на расстоянии разгадав его намерения. Впрочем, это вполне могло оказаться правдой.

Приближаться к огненным серафимам дух зимы, однако, не рисковала – держалась за стеклянным щитом стволов. От метко пущенной стрелы Аларики играючи увернулась. Еще одна стрела оставила в морозном воздухе пламенеющий след… но ни следа – на самой вьюге.

В какой-то момент плакальщица пропала из поля зрения Эскилля, неведомым образом оказавшись за спиной красавицы-серафима.

– Бедная девочка… – сокрушенно вздохнула вьюга.

Эскилль иронично хмыкнул. Уж кто-кто, а Аларика Слеттебакк точно не подходила под определение «бедной девочки».

– Тебя ценят лишь за красоту и за дар, понимая, что ни в том, ни в другом нет твоей заслуги. «Ах, она самая красивая стражница в Нордфолле»! А как насчет того, что ты – одна из лучших огненных стражей на всем Крамарке? Но никто не заметил, сколько сил ты отдала, чтобы стать таковой. Любые твои победы они воспринимают как должное – ведь ты же огненный серафим!

С лица Эскилля исчезла ухмылка. Теперь он знал, что терзало Аларику, что заставило ее уйти из Огненной стражи Нордфолла и стать свободной охотницей. Аларика из тех, для кого смысл жизни – оказаться на вершине. Она отчаянно нуждалась в признании общества, братьев по оружию и, наверняка, отца. А вместо этого в ней видели лишь красивую статуэтку с огненными крыльями и луком в руках.

– Разве тебя это не огорчает? – не унималась вьюга. – Разве тебе не хочется плакать? Излей свое горе, и тебе станет легче, обещаю!

– Уйди, ненормальная! – брезгливо бросила Аларика. Отступила, готовясь пустить очередную стрелу с огненным хвостом.

Но Эскилль видел: слова плакальщицы оставили на ее душе болезненный отпечаток, всколыхнув то, что скрывалось на глубине.

– Не прогоняй меня! – жалобно воскликнула вьюга, протягивая руки. – Мне лишь нужно немного твоих слез!

Эскилль угрожающе сжал рукоять меча в ладони. Пока дух зимы отчаянно пыталась добраться до темных уголков души Аларики, он снял перчатки. Сталь зажглась, будто хрупкая бумага. Вьюга-плакальщица отшатнулась с испуганным вскриком. Зашипела, словно разъяренная дикая кошка, и подлетела к нему. И все же она осторожничала, предпочитая держаться поодаль – даже раскрой Эскилль крылья, не смог бы до нее дотянуться.

– Ты так безнадежно одинок… – плачущим голосом протянула вьюга. – Юноша, который не может коснуться человека, не боясь причинить ему боль.

Аларика послала Эскиллю растерянный взгляд. Но, даже озадаченная словами духа зимы, о сопернице она не забыла – в полет устремилась очередная стрела. И, как и от ее предшественниц, от нее вьюга ускользнула.

– Ты не нужен ни отцу, ни собственной матери, и ты никогда не будешь любим. Как же это печально… Силы, которую так жаждут другие, в тебе столько, что хватит и на двоих. Постой… Двоим она и предназначалась – а досталась тебе, недостойному, одному.

– Болтай, вьюга, трать понапрасну свое время, – спокойно произнес Эскилль. – С той участью, что мне уготована, я давно уже смирился.

И все же был на свете человек, в чьих силах изменить судьбу, что с рождения была ему уготована. И он… совсем рядом. Эта мысль смущала Эскилля… и окрыляла одновременно.

Аларика смотрела на него долгим, проникновенным взглядом. На несколько мгновений они оба забыли про духа зимы.

– То, о чем она говорит… Это какое-то проклятие?

– Хуже, – бросил Эскилль. – Это моя жизнь.

Вьюга кружила рядом – голодная, ненасытная, жалобно плачущая, но все еще переполненная чужими слезами. И беспомощная против них.

Больше не обращая на нее внимания, Эскилль подошел к скрипачке. Вблизи она оказалась еще прекрасней: миловидное личико, покрытые слоем инея пушистые ресницы, обрамляющие очень светлые, лазурные глаза. Потерявшая голос ледяная сирена играла, не прерываясь ни на мгновение. Изящные руки взлетали, смычком целуя струны, то замедляя, то ускоряя темп, дыхание облачком пара вылетало из побледневших губ. Кожа раскраснелась от мороза, глаза или невидяще смотрят вдаль, или прикрыты, словно в исступлении.

Что бы ни говорила вьюга, что бы ни прочла в его душе, главным страхом Эскилля был не страх одиночества. К нему, давнему другу и спутнику, он давно уже привык. Быть отверженным собственной семьей, знать, что никогда не услышит нежное «любимый» – это страшно. Но куда сильнее его пугало то, что он может причинить боль другим.

В одном пурга-пересмешница была права: жизни без боли не бывает. Вот почему скрипачка с белыми, словно изморозь, волосами сейчас по-настоящему не жила.

Не слушая испуганных причитаний вьюги, Эскилль медленно протянул руку. Все его естество сопротивлялось этому простому жесту… и тому, что еще предстояло совершить. Возможно прекрасная скрипачка, которая даже не знает его имя, его возненавидит. Но зато она вырвется из ловушки Ледяного Венца. И будет жить.

Эскилль запер внутри все сомнения, как вьюга заперла воспоминания ледяной сирены. Коснулся кончиками пальцев ее груди – там, где билось девичье сердце, с каждой проведенной на холоде минутой замедляя свой бег. И шепнул только одно: «Прости».

Он отдернул руку доли секунды спустя, но их хватило, чтобы лед, что тонкой корочкой покрыл кожу, треснул и разлетелся на части. Откинув голову назад, прекрасная незнакомка закричала. Скрипка со смычком выпали из ее рук на снег.

Хрупкий лед сирены не выдержал жара его огня.

Лазурные глаза полнились болью и обидой, на кончиках запорошенных инеем ресниц дрожали слезы. Спустя мгновения они превратились в крохотные бусины льда. Скрипачка прикрыла рукой поврежденную часть платья и ожоги от пальцев серафима, не позволяя понять, насколько они серьезны. А потом развернулась так стремительно, что кончики волос колко хлестнули Эскилля по лицу, и убежала.

– Стой! – в отчаянии крикнул он. – Я не хотел тебя обидеть!

«Я хотел лишь тебя спасти».

Он бросился за скрипачкой, чтобы объясниться, но порыв сильнейшего ветра сбил его с ног. Эскилль охнул от неожиданности, оседая на снег, и в горло ему тут же набились снежинки.

У Ледяного Венца отобрали жертву… Этого духи зимы простить ему не могли. Вьюга-плакальщица страшно завыла, призывая братьев и сестер.

И они пришли.

Эскилль понял это по разлившемуся в воздухе трескучему морозу, по студеному ветру, который хлестнул его по лицу, по обезумевшему рою снежинок, что взметнулся ввысь. Они кружились в воздухе, танцуя свой дикий танец, хотя музыка давно уже смолкла. Будто Хозяин Зимы или его супруга, Белая Невеста, заключили в стеклянный шарик весь Крамарк и хорошенько его встряхнули.

Духи зимы, сплетенные в безумном хороводе, призвали самое страшное явление, которое когда-либо знал остров вечной зимы.

Снежную бурю.

– Аларика!

Эскилль ничего не мог разглядеть в сотканном из ветра и снега водовороте, что с неистовой скоростью кружил вокруг него. Чем громче плакала вьюга, тем сильнее ярилась снежная буря – духи зимы встали на защиту сестры.

Он находился в глазу бури, в самой тихой ее области. Свободное от снега и бьющего по лицу ледяного снега пространство создавали огненные крылья, что раскрылись за его спиной. «Так много силы, что хватило бы двоим… двоим и предназначалось» – говорила вьюга. Эскилль использовал против духа зимы и ее сестер то оружие, которое она своими ядовитыми словами хотела вонзить ему в спину.

И пусть сам он находился в безопасности глаза бури, живой снежной стеной его отрезало от Аларики и скрипачки.

– Здесь безопасно! Если вы слышите меня, идите на мой голос!

Напрасно Эскилль пытался перекричать истошный, звериный вой ветра. Недостижимый для духов зимы, он был бессилен против порожденной ими снежной бури.

Ледяная сирена и огненный серафим исчезли.

Он остался один.

Глава одиннадцатая. Осколки воспоминаний

Боль стала пробуждением. Или пробуждение стало болью?

Жарко. Так жарко, что сил нет терпеть. Боль, жгучая, словно ядреная похлебка, вцепилась острыми клыками в кожу и больше не отпускала. Стоило вспомнить о похлебке, как на языке зародился ее перечный вкус. Память овеяло смутным воспоминанием о месте, где она ее ела. Длинные деревянные столы, веселые, раскрасневшиеся лица… Чутье или память подсказали – это было давно, и не здесь.

Но где она сейчас? И кто, собственно, она?

И что она сделала такого, чтобы заставить черноволосого юношу с пламенными крыльями ее ранить? Кажется, они зовутся серафимами – те, кто умеют вызывать огонь изнутри через поры в коже. Эта мысль породила странное ощущение, будто они находились по разную сторону баррикад. Впрочем, могло ли быть иначе, если огнекрылый причинил ей боль?

Та жила внутри и сейчас – острая, жгучая, словно перец в той самой похлебке, что теперь никак не желала выходить из головы. Все оттого, что от прочих воспоминаний ее голова была пуста. Она словно очнулась от долгого-долгого сна – чудесного, радужного, светлого.

Она убегала от снежной бури, прижимая руку к ноющей ране на груди. Белая Невеста ярилась подле нее, распустив снежные крылья, что трепетали, словно занавеска распахнутого настежь окна. Ветра, словно звери со снежной шкурой и ледяными клыками, яростно трепали подол ее платья, пытаясь сорвать его и разорвать на мелкие клочки. Шипящей от боли, оглушенной непониманием, ей почудилось, что среди бешеной карусели снега мелькнуло чье-то лицо. Оно исчезло с взмахом ресниц, растаяло в воздухе, будто льдинка в стакане с теплой водой. Послышались голоса, но горестный и злой вой ветра заглушал любой звук.

Озеро ее памяти подернулось рябью. Его всколыхнуло даже не воспоминание – скорей, ощущение места, где она совсем недавно побывала. Место, напоенное музыкой, наполненное ею до самых краев. Музыка казалась сплетенной с ней самой, неразрывно с ней связанной. Однако этого осколка воспоминания слишком мало, чтобы понять, осознать, кто она такая.

Кожу на груди жгло огнем. Эта нестерпимая жгучесть напомнила ей о чем-то. Когда-то ее пронзала похожая боль, только тогда болело само сердце. О чем оно болело? О ком?

Она находилась в объятьях сумасшедшей снежной карусели, но едва ощущала прикосновение колкого снега к щекам. Опустилась на колени и осторожно накрыла ладонью выжженную дыру на платье, через которую выглядывал ожог. Поморщилась от болезненного прикосновения, но руку не отняла.

Так о ком же могло так болеть ее сердце?

В памяти возник чей-то призрачный образ. Женщина с копной темных волос, в нескольких местах посеребренных инеем. Когда она улыбалась, от уголков ее глаз с голубой радужкой разбегались лучики тонких морщин. Пока память дремала, окутанная туманом, сердце подсказало – мама. А губы той прошептали: «Сольвейг…»

Сольвейг вздрогнула. Еще не очнулась от своего хрустального сна, от сладкой обманной дремы, но была уже на середине пути. Она подалась вперед и надавила на грудь. Вскрикнула, но ветер, должно быть, заглушил ее вскрик. Ничего, она потерпит. Так надо. Эта боль… она настоящая. Только она способна сбросить с разума Сольвейг покровы иллюзий. Тех, в которых так легко запутаться и потерять себя.

Лелея собственную боль, Сольвейг собирала себя по кусочкам. Там – осколок воспоминаний, там – ледяная бисеринка чувств.

Отец. Почти всегда серьезный, сильный – душой и телом, рассудительный. Обычный человек, что влюбился в ледяную сирену. Только тогда Сольвейг поняла, отчего сидит, по колени зарытая в снег, но не чувствует его холодящих прикосновений. Она – ледяная сирена.

Так почему же она не поет?

Сольвейг попробовала издать хоть звук, но голос ей не подчинялся, как не подчинялась и Песнь сирен. Словно сломался хрупкий механизм – изо льда, не из металла. Однако волосы, падающие ей на плечи и спину, были белоснежными…

Два стремительных воспоминания, одно ужасней другого. В первом она навсегда потеряла маму и голос сирены – на несколько лет. Во втором она потеряла сестру. И, кажется, навсегда потеряла голос.

Мама. Тело на полу. Боль от порванного когтями Хладного горла.

Летта. Чудовище. Разрывающий горло крик.

Летта…

Сольвейг вспомнила отправную точку пути, которая заставила ее одним солнечным и мрачным утром выйти из дома в застенье Атриви-Норд. Вспомнила пургу-пересмешницу, что заманила ее в чащу живого леса. Вспомнила другую, что танцевала рядом под звуки скрипки. Скрипки, которую Сольвейг потеряла во время снежной бури.

Еще одна утрата, но она больше не плакала. Не желала тратить время на слезы.

Оглушило понимание – Сольвейг находилась в самой гуще Ледяного Венца, наводненного исчадиями льда и духами зимы. Ей нужно найти путь назад. Нужно снова разжечь костер в отчаянной попытке привлечь внимание стражей, патрулирующих живой и мертвый леса. Для этого ей нужно покинуть Ледяной Венец – голый, пугающий своей холодной красотой стеклянный гребень в руках Белой Невесты.

Сольвейг направилась прочь от снежной бури. Ей хотелось как можно скорее миновать частокол прозрачных стволов. Стеклянные деревья впитывали в себя сначала краски уходящего солнца, затем – лунный свет. Из-за этого роща казалась призрачной, иллюзорной. Хрупкий стеклянный мираж, залитый голубым сиянием – более мягким и не таким холодным, как лед.

Сольвейг, не сбавляя шаг, расстроено коснулась рукой груди. «Почему огнекрылый меня ранил?»

– Не вини. Спасти хотел. Была призраком. Стала человеком.

Сердце заколотилось, ударяясь в ладонь, словно язык колокола – в его звуковое кольцо, отчего-то ставшее совершенно беззвучным. Сольвейг обернулась.

Девушка, незнакомая, и вместе с тем…

– Пересмешница! – одними губами произнесла она. В незримую шкатулку упал еще один осколок воспоминаний.

Обычно духи зимы не выражали эмоций – точнее, делали это иначе, нежели человек. Их злость – ветра еще холоднее прежних, снег колючее, мороз острей. Танец снежинок был их радостью. И все же что-то в лице пересмешницы, взятом взаймы у человека, переменилось. Она поморщилась, хоть и сделала это не слишком умело. Как ребенок, что старательно копирует мать.

«Тебе не нравится, когда я так тебя зову?» – написала Сольвейг на снегу.

Пурга медлила, словно размышляя над вопросом. Или пытаясь распознать в нарисованных пустотой на белом знаках зашифрованные слова. Потом кивнула.

Сольвейг не знала, кто она такая, не знала ее настоящую – ту, что скрывалась под вереницей чужих лиц. И, даже отчего-то сочувствуя пересмешнице, не могла дать ей человеческой имя. Часть того мира, которому дух зимы не принадлежит.

Пурга будто догадалась, что задумала Сольвейг, смотрела на нее своими неизменно льдистыми глазами, полными тихой, какой-то мертвой тоски.

«Хочешь, я буду называть тебя Льдинкой?»

Покрытые инеем ресницы пурги взволнованно затрепетали. Рука с тонкими пальцами прижалась ко рту. Ей понравилось. Скоро изменится и лицо пересмешницы, и ее волосы, и руки. Она все еще остается никем – прикрытым чужими телами из снега ветром.

Но у нее хотя бы останется имя.

«Льдинка, ты говорила, он хотел меня спасти. Но от чего?»

– Память забрали. Другие…

«Духи». Вопрос в конце Сольвейг не поставила. А пурга-пересмешница предпочла сосредоточиться на другом.

– Ты танцевала. Играла на скрипке. Красиво… Но здесь нельзя. Я позвала его… сказала. Пустая... без боли. С болью… полна. Цельна.

Значит, огненный серафим слушал, как она играла на скрипке, смотрел, как она танцевала. Сольвейг зарделась. Даже боль под ладонью вдругпоказалась не такой обжигающей. В памяти всплыло его лицо – серьезное, вдумчивое, с застывшей в глазах тревогой. И темные – почти черные – волосы, что в белой акварели Ледяного Венца казались еще черней. Кажется, он кричал что-то вслед, когда Сольвейг убегала. Ну конечно. Простое, но такое важное «прости».

Незнакомец, он не бросил ее на произвол судьбы, на заклание от леденящих рук духов. Раз огненнокрылый – значит, наверняка охотник или страж. И все же… Он спас ее свои пламенным касанием от забвения, смертельно опасного в Ледяном Венце, а она, глупая, убежала. Вот бы увидеть его еще раз, поблагодарить…

«Снежная буря, – стрельнуло в голове. – Выжил ли?»

Она встретилась с Льдинкой взглядом. Успела написать только «Он», прежде чем получить ответ: «Выжил».

Сольвейг улыбнулась. Что ж, хотя бы ее спаситель жив. Взволнованная мыслью, что пришла по пятам другой, она написала: «Моя сестра, Летта, ты знаешь что-нибудь о ней?» Вряд ли Льдинка была той пургой-пересмешницей, что заманила Сольвейг в лес, приняв облик Летты, а потом издевательски хохотала над ней. И все же духам зимы видно больше, чем людям. Вдруг Льдинка что-то знает?

Но пурга-пересмешница сокрушенно помотала головой.

«Она – ледяная сирена, как и я», – не сдавалась Сольвейг. Дух зимы вздрогнула всем своим снежным телом. Смутить ее могли только два слова. «Что не так?» Сольвейг никогда не умела быть настойчивой, но ей нужно было знать, что происходит в Ледяном Венце. А когда еще ей выпадет подобная возможность – попросить ответ у вездесущего духа зимы?

Однажды их размеренная жизнь в Застенье изменилась. «Почему Дыхание Смерти напало на наш дом? Почему похитило Летту? Почему духи зимы вообще перестали нас не замечать?».

Льдинка смотрела на нее горестным взглядом, и ничего хорошего он не предвещал. Сольвейг поняла: она не скажет. Потому что правда порочит ее сестер, которые и без того не славятся своей добротой. «Скажи мне», – потребовала она размашистыми от злости буквами.

Пересмешнице будто стало невыносимо удерживать свой снежный облик. Она бледнела, отступая назад. Так бывает со сновидением, которое стремительно ускользает из памяти, как бы ты ни пытался его удержать. И, как сон поутру, она растаяла.

Остались только опадающие на землю снежинки. И ветер, что уносился прочь.

Глава двенадцатая. Спящий огонь

Эскилль не знал, как долго простоял, припав на одно колено и закрывая тело собственными крыльями. Жаль, ледяную сирену ими не закрыть – подобное объятие станет для нее смертельным. Аларику же словно смело сумасшедшим водоворотом снега и ветра. Но огненные серафимы так просто не сдаются на волю духам зимы.

Сердце снежной бури стало огненным благодаря его стихии, снег с каждой минутой все больше таял под ним. Растекался в разные стороны прозрачными дорожками, серебристыми змейками, прохладными ручейками, пока они не застывали, столкнувшись со снежной стеной. Там, где, прикрывшись крыльями, стоял Эскилль, снег и вовсе истаял. Под ним был прозрачный лед, похожий на чистейшее стекло. И никакой земли – даже призрачного на нее намека. Нахмурившись, он вглядывался вглубь ледяного пласта в надежде увидеть мерзлую землю Крамарка, на которой испокон веков, после прихода на остров Хозяина Зимы, росли только те цветы, что не позволяли морозу себя сломить: ледянки, снежные лилии да подснежники.

Эскилль так и не увидел даже намека на бурый отпечаток земли – лишь прозрачно-голубую гладь, уходящую в самые недра Крамарка. С хмурым видом поднял голову. Он вырос на острове, не знающем ничего, кроме зимы. За долгие годы привык к виду падающего со светло-серого неба снега. Привык к превосходству белого, серебристого и прозрачно-голубого (созданную специалистами «искусственную почву», на которой фермеры выращивали овощи и злаки, прятали от зимы, укутывая в надежные стены теплиц). И все же его, огненного серафима, безграничная власть льда пугала и настораживала. Как далеко простер свои руки Хозяин Зимы?

Эскилль не понял, в какой момент закончилась снежная буря. Просто в очередной раз взглянув вдаль, увидел не белый водоворот, а спокойное белое море, разлившее свои тихие воды до самого горизонта.

Он поднялся, складывая огненные крылья. Пламя впиталось в его кожу, свернулось где-то внутри или растеклось по венам в ожидании своего часа. А лучше бы хлынуло огненной рекой прямо на лед и освободило землю – настоящую землю! Хотя бы маленький ее клочок. Чуть меньше льда на Крамарке, чуть меньше огня в нем самом…

Даже мечтать о таком не стоило. Огонь из Эскилля уйдет, лишь когда он сам обратится прахом.

– Аларика! – крикнул он во все горло.

Показалось, или чей-то крик раздался в ответ?

Не раздумывая, Эскилль бросился на голос. С его губ скоро сорвался вздох облегчения. Аларика и впрямь была там, засыпанная снегом, словно только выбралась из-под него. Что-то в ее облике было неправильным, странным. Эскилль пригляделся. Казалось бы, такая мелочь: с щек Аларики исчез румянец, придавая коже бледно-лиловый цвет. Но с каких пор бледнели огненные серафимы?

– Ты в порядке? – с тревогой спросил он.

– Н-нормально. – Губы ее посинели, пальцы выдавали дрожь. Аларика оперлась об него, с трудом сохраняя равновесие. – Столкнулась, кажется, со стужей – эта стерва знатно отхлестала меня по щекам.

– Я оказался в глазу бури, кричал тебе.

– Я создала свой. И стояла в нем, пока снежная буря не погасила мои крылья, – мрачно отозвалась Аларика.

Эскилль вздернул брови. Волнение в нем все нарастало. Лучница-серафим вздохнула – все поняла по его лицу.

– С тобой, видимо, этого не произошло? Мне бы столько огня!

– Хочешь – забирай. – Получилось грубее, чем он рассчитывал.

На какое-то время в успокоившемся Ледяном Венце воцарилась неуютная тишина. Они сказали «прости» одновременно и неловко рассмеялись.

– Надо возвращаться. Поисков на сегодня достаточно. А тебе нужен обжигающий чай.

Аларика кивнула и первой пошла искать оставленные ими же метки на деревьях. По пути Эскилль неустанно вертел головой по сторонам.

– Ищешь свою скрипачку?

– Как думаешь, снежная буря ее пощадила? – спросил он вместо ответа. Впрочем, это и был ответ.

Аларика пожала плечами. Кажется, никакого сострадания к лишенной голоса ледяной сирене она не испытывала.

Частокол стеклянных деревьев сменился полосой ельника. В воздухе повис густой аромат свежих еловых веток. Аларика вдруг замерла, тронув Эскилля за плечо.

– Кажется, я что-то вижу.

Она кивнула подбородком вправо. Прищурившись, Эскилль проследил за направлением ее взгляда. Он не сразу заметил вдалеке знакомые очертания. Инеевые волосы, алебастровая кожа, вместо одежды покрытая изморозью. Шкура Хладным была не нужна, холода они не боялись – они сами были его средоточием.

– Нам лучше проскочить незаметно, – рассудил он. – Я вымотан, тебя заморозила снежная буря… Не лучшее время для битвы.

– Чушь, – выразительно фыркнула Аларика. – Истинные охотники не бегут от угрозы.

Она все еще была смертельно бледна, чем пугала Эскилля. Дрожа, едва стояла на ногах.

– Я знал охотников, чьей смертью стали не исчадия льда, а их непомерное честолюбие, – не выдержав, неодобрительно бросил он.

Аларика даже отвечать не стала, но в ее взгляде промелькнуло презрение. Что ж, пусть считает осторожность Эскилля слабостью. В конце концов, он, несущий в своем сердце утроенную порцию огня, не за себя боится.

– Давай хотя бы попытаемся застать их врасплох.

Судя по состроенной гримаске, Аларике эта идея по вкусу не пришлась. Однако спорить она отчего-то не стала. О причинах, побудивших ее сменить безрассудное лихачество и отчаянную смелость на осторожность, Эскилль задумываться не стал. Не сейчас, когда рядом бродят исчадия льда, ведомые лишь одним желанием – убивать. Рожденные в холоде, они испытывали ненормальную, болезненную тягу к горячей – звериной и человеческой – крови.

Эскилль подобрался ближе, используя снежные холмы в качестве укрытий. Пришлось затаиться и терпеливо наблюдать, выжидая подходящий момент для нападения. Эскилль сжимал в руках меч, но не призывал огненную стихию перекинуться на лезвие. Судя по тому, как ерзала спрятавшаяся за сугробом Аларика, ей не терпелось броситься в атаку и уничтожить парочку Хладных.

Исчадия льда вели себя как обычно – бродили по лесу, медленно переставляя ноги, изредка зарывались руками в сугроб в поисках притаившихся там зверьков. Их обычная медлительность исчезала, как только они видели добычу. На глазах серафимов Хладный стремительно преодолел расстояние в несколько шагов и резко опустил длинную четырехпалую руку. По ней, победно вскинутой вверх секундами позже, алыми змейками стекала кровь: своим длинным ногтем, несущим боль и холод, Хладный пронзил сердце зазевавшегося кролика.

Послышалось мерзкое чавканье. Аларика опустила взгляд, делая вид, что поправляет ножны на поясе. Эскилль ее не винил.

Трапеза закончилась, и Хладные вернулись в свое прежнее сонливое состояние. Перемазанные в кроличьей крови, бессмысленно топтали снег. Сейчас они сыты, но не откажутся запастись едой на долгие голодные дни.

Потеряв последнее терпение, Аларика одними губами произнесла: «Чего ждем?» Эскилль кивнул, указывая на ближайшего Хладного. Его план, жестами переданный лучнице, заключался в том, чтобы подобраться к исчадию льда с двух сторон, застать его врасплох и заставить потерять драгоценные мгновения, которыми они не замедлят воспользоваться.

Аларика сняла со спины лук и уже подносила к губам стрелу, когда невесть откуда появившийся Хладный схватил ее за шиворот и с силой бросил прямо на дерево. Красавица-серафим со стоном сползла по стволу. Лук остался сиротливо лежать на верхушке сугроба. Но у Аларики, как у любого стража, вынужденного в определенный момент сменить дальний бой на ближний, в ножнах покоился короткий меч.

Подлетев к Хладному, который отшвырнул Аларику как куклу, Эскилль зажег стихией ладонь. Зачарованная сталь клинка тут же впитала в себя пламя. Лезвие заполыхало и обрушилось на шею исчадия. Плавились инеевые волосы, ледяные кости и жилы. Хладный издал свой последний пронзительный вопль, превращаясь в серебристый пепел.

А Аларика, едва придя в себя после жестокого удара, уже бросалась на второго Хладного. Еще холодным мечом рубанула по протянутой к ней руке. Исчадие льда зашипел – скорее от ярости, чем от боли. Обрубок руки упал в снег, лишенная крови рана тут же затянулась тонкой корочкой изморози. Без источника огня, будь то огненные крылья серафима, зачарованный меч, факел или кровь саламандры, убить Хладного нелегко.

Эскилль бросился Аларике на подмогу, но его тут же сбил с ног вылетевший из-за дерева третий Хладный. Удар был такой силы, что он потерял равновесие и рухнул на спину. Если бы не плотный ковер снега, смягчивший падение, хорошо приложился бы головой о лед. Боль оглушила. Меч отлетел в сторону – слишком далеко, чтобы Эскилль смог до него дотянуться. Он лежал, судорожно вдыхая ртом воздух и мысленно проклиная себя: главное для огненного стража – умение удерживать в руках меч в самом ожесточенном бою.

Хладный уже протягивал к глазу поверженного серафима свой смертоносный коготь. Если тот вонзится в глазное яблоко, зрение Эскиллю не вернут даже самые искусные целители из рода ледяных сирен.

Но он никогда не забывал, что отличает его от остальных стражей Атриви-Норд. Не предпринимая попыток подняться, Эскилль голыми руками взялся за голову Хладного. Кончики пальцев полыхнули. Исчадие льда заорал – чего-чего, а огня они не переносили, вслепую попытался достать когтями до лица врага. Эскилль отвернул голову вправо, впечатавшись щекой в снег. Пусть лучше заденет щеку, чем глаза.

Взгляд упал на поляну, где с Хладным сражалась Аларика. Меч, по-прежнему погасший, со свистом рассекал воздух. Клинок лишил исчадие уже обеих кистей, а значит, его когти больше не представляли опасности для Аларики. Но оставалось еще ледяное дыхание, способное превратить кожу человека в лед.

Аларика полоснула Хладного по плечу. Уклониться он не успел, но оставленная красавицей-серафимом рана тут же затянулась – будто ее и не было никогда. Причинить вред исчадию льда холодной сталью – то же самое, что пытаться проткнуть толщу покрывшего остров льда ножом.

Или убить сотканного из снега и иллюзий духа зимы.

– Аларика, зажигай меч! – прохрипел Эскилль, глядя, как она замахивается для нового удара.

– Я пытаюсь! – В ее голосе звенело отчаяние. Даже… страх.

Стиснув зубы, Эскилль вложил всю свою силу в ладони. Падающий прямо на лицо серебристый пепел, лишь мгновение назад бывший плотью исчадия льда, вызвал гримасу отвращения, но Эскилль наконец смог сбросить с себя отяжелевшее тело Хладного и вскочить на ноги.

Пока он разбирался с одним исчадием, его брат по ледяной крови выбил меч из руки Аларики и теперь угрожающе надвигался на нее. Из губ Хладного вырывался ледяной дымок. Как живой, он потянулся к лицу лучницы, привлеченный теплом нежной девичьей кожи.

Она вскинула руки. Как и Аларика, Эскилль ждал, что они загорятся. Но охватившее ладони пламя было невероятно слабым, едва различимым. Таким огнем Хладного не уничтожить – лишь еще больше разозлишь.

Эскилль бросился за мечом. Схватил, зажег одним касанием. Хладный почувствовал за спиной куда более сильную угрозу, чем Аларика, которая не оставляла попыток – к слову, безуспешных – вызвать настоящий огонь. Порывисто развернулся… и тут же напоролся грудью на полыхающий меч. Ледяной дымок из его рта сменился паром. Тяжело рухнув на снег, тварь обратилась серебром.

Эскилль с тревогой взглянул на бледную Аларику. Тяжело дыша, она выставила перед собой руки и смотрела на них так, словно видела в первый раз.

– Ты в порядке?

Она сначала кивнула – скорее, по привычке, – а потом отчаянно замотала головой. В карих глазах застыл страх. Эскилль не мог подумать, что когда-нибудь увидит Аларику такой: сбитой с толку, испуганной, обескураженной.

– Мой огонь… Я не могу призвать стихию!

– Может быть, это как-то связано с прикосновением Хладного? – предположил он.

– Никогда ни о чем подобном не слышала, – отрезала Аларика. – И он даже не успел дотронуться до меня, когда… как это началось.

– Мы сейчас же отправляемся в крепость. Не переживай. Целительницы тебе помогут.

Эскилль говорил уверенно, чтобы заглушить полный сомнения голос, который звучал в голове. С Аларикой происходило что-то неладное. Он еще никогда не видел, чтобы дар огненного серафима вдруг без причины ослабевал.

Она вновь взяла меч, крепко стиснула рукоять в ладони. Стояла так с минуту, с надеждой глядя на лезвие, но оно так и осталось ледяным. Аларика со злостью отшвырнула клинок, будто он был повинен в ее бедах, и закрыла лицо руками.

В Атриви-Норд они возвращались в полном молчании. Уже на подходе к крепости Аларика вдруг застыла. Вытянула голые руки, прикрыла глаза. Мгновение спустя ее узкие ладони потонули в огненном зареве. На губах заиграла улыбка. Аларика победоносно взглянула на Эскилля.

– Думаю, тебе все же стоит сходить к целительницам, – тихо предложил он.

Она лишь отмахнулась.

– Все в порядке. Я чувствую. Чтобы это ни было, все уже прошло.

Серафимы попрощались перед воротами, ведущими во внутренний двор крепости. Аларика легкой походкой шла по вечерней улице, освещенной Чашами Феникса вперемешку с фонарями. Но беспокойство за красноволосую охотницу в Эскилле лишь нарастало. Еще долго он стоял, хмуро глядя ей вслед, а в голове пульсировала фраза, когда-то сказанная отцом.

«Угодивший в снежную бурю, если и выживет, прежним уже не вернется».

Глава тринадцатая. Дюжина платьев из снега, инея и льда

Лишенная воли, Сольвейг слишком далеко забрела в гущу Ледяного Венца. Так далеко, что и ночи не хватило, чтобы выбраться обратно. Заснуть она не смогла – постоянно кралась вперед, при ближайшем шуме замирала и пряталась за сугробы.

На рассвете она наконец вышла к лесу с живыми, пусть и ощетинившимся иголками, деревьями. Брошенная на мерзлую землю мантия Хозяина Зимы захрустела под ногами. Ели сомкнулись вокруг Сольвейг, окутывая знакомым до боли ароматом, касались лапами голых плеч, приветствуя старую знакомую. Однако их пышные верхушки почти скрыли от ледяной сирены солнце, что добавило мрачности их маленькому царству. Не затеряться бы снова в его колкой глубине…

Она обобрала куст с дикими ягодами, ела торопливо, позволяя струйке кисло-сладкого сока стекать по подбородку. Как же хотелось горячей пищи… Жаль, готовить на костре она не умела, как не умела и охотиться. И убить животное – убить кого-нибудь, даже исчадие льда – не смогла бы. Все равно ей нужен был костер – не только дым, что послужит сигналом, но и источник света и тепла, по которому она обычно не тосковала.

Сольвейг собрала достаточно сухого хвороста и хвои. Какой-то шорох за спиной заставил ее обернуться. Меж высоких елей мелькнула белая тень, раздался пронзительный вой.

Сначала она решила, что это ветер, плача о чем-то своем перегоняет с места на место снежинки. Но выл не ветер. А страж. Дух.

Тилкхе.

Он стоял, широко расставив лапы и задрав вытянутую морду к небу, будто пытаясь докричаться до него.

«Ты нашел меня! Ты пришел… сам»

Слезы облегчения выступили на глазах. Сольвейг подлетела к тилкхе, обняла за шею. От прикосновения к снежному меху щеку закололо, но это было приятное ощущение, приносящее успокоение. Пушистый белоснежный хвост мерно покачивался: тилкхе, ее собрат по несчастью, пытался показать, что рад ее видеть, не используя для этого недоступные ему слова.

В следующее же мгновение стало ясно, что снежный страж совсем не случайно ее нашел. Он пришел, чтобы предупредить об опасности. Чтобы защитить свою немую хозяйку.

Ближайший сугроб вдруг завозился. Сольвейг отпустила шею тилкхе, отпрыгнула назад. Существо, что притворялось сугробом, поднялось на четыре мощные лапы. Они поддерживали крупное, коренастое тело с толстой, короткой шеей и большой головой. Голодно блеснули льдистые глаза, раздался низкий, утробный рев, от которого внутренности Сольвейг заледенели. Подчиняясь этому зову, ветер закружился вокруг короткого и толстого туловища, покрытого густой снежной шкурой.

Сольвейг мысленно застонала. Ледяной Венец послал ей одного из самых опасных своих созданий – бурана-шатуна. Убежать от него почти невозможно – как и любой ветер, он быстр, как и любой зверь, он всегда голоден. И, как и любой дух зимы, он цепко держит в своих мертвых пальцах ледяную стихию.

Тилкхе пригнулся к земле, зарычал – предупреждающе, грозно. Буран-шатун поднялся на задние лапы и взревел. Ударная волна, поднятая силой нечеловеческого голоса, сбила Сольвейг с ног. Она упала и распласталась на снегу. Тилкхе навис над ледяной сиреной, расставив лапы по обе стороны от нее.

Потоки обезумевшего ветра поднимали хлопья снега с поверхности земли и швыряли в лицо Сольвейг и морду ее снежного стража. Лишь единожды ледяные клыки тилкхе встретились со снежной шкурой бурана-шатуна – когда тот подошел к Сольвейг слишком близко. Дух зимы ответил новым шквалом ветра и поспешно ретировался. Больше подобной ошибки он не совершал.

Бурану-шатуну быстро наскучила эта игра, и он выдумал другую. Взревел снова, и невинные снежинки в воздухе сложились во внушительных размеров ком. Дух зимы послал его в сторону Сольвейг новой ударной волной, порожденной его ревом и ледяным дыханием. За одним таким болезненным «снежком» с вкраплениями острых льдинок последовал другой, за ним – еще и еще.

Тилкхе закрывал тело Сольвейг своим, спасая ее от болезненных ударов шатуна-бурана. Она тяжело дышала, закрывая лицо руками. Изредка всхлипывала – от жалости к стражу, что служил ее живым щитом, и от собственного бессилия. Напрягла горло и, собрав все силы воедино, попыталась крикнуть. Наружу вырвался лишь едва слышный хрип, а горло мучительно засаднило.

Странной связью ледяной сирены и ее снежного стража Сольвейг чувствовала: сила тилкхе иссякает. Он будет защищать ее столько, сколько сможет, а потом растает как снег на пороге прогретого саламандрами дома. Летты с ее чарующей Песней тоже нет рядом. Вот бы в частоколе деревьев мелькнули два огненных крыла… Но, кроме тилкхе, ей некому было помочь.

Они пришли из ниоткуда. Три красивые девушки, чью красоту не портила даже прозрачность их тел и лиц. Узкие плечи их были скрыты под снежными шубками. Не мех снежных лисиц, а тщательно подогнанные друг к другу снежинки, переливающиеся в солнечных лучах как искрящееся конфетти. Похожие друг на друга, словно сестры, они приближались. Лица напряженные; у одной вместо глаз – узкие щелочки, у другой, будто в подражание, прямой узкой линией стал рот.

Сольвейг сжалась в тугой комок. Очередные духи зимы, что пришли по ее душу. Пришли, чтобы забрать крупицу ее драгоценного тепла. Буран-шатун, встав на задние лапы, заворчал. То ли радовался, что пришла подмога, то ли негодовал, что его жертву у него могут отобрать.

– Оставь несчастную девочку в покое! – крикнула одна из сестер.

Сольвейг вытаращила глаза. Буран заревел пуще прежнего и бросил в духов зимы ком снега, ощетинившийся льдом. Те, однако, в долгу не остались. Вокруг них закружились вихри – настоящий снежный водоворот. Кружились вокруг бурана, ослепляя, пока тот взрывной волной крушил ели.

Сестры-ветра тоже держали стихию на коротком поводке.

«Это мираж. Не может быть иначе».

Духи не помогают людям и ледяным сиренам. Да и как так вышло, что они явились именно сейчас, когда Сольвейг была так необходима чья-то помощь? Знали ли сестры, что та ей нужна? Что если, вездесущие, за ней наблюдали?

Сейчас, правда, не до поиска ответов: вокруг Сольвейг бушевал свирепый шторм. Волны снега яростно бились о торчащие из белоснежного моря стволы, по крепости не уступающие камню. Шквальный ветер проносился сквозь ели, срывая с них хвою. Сольвейг закрыла руками уши и лежала так, пока шторм не стих.

Льдистые глаза бурана-шатуна потухли. Он рухнул, как подкошенный, и распадаться на снежинки не спешил. Так и остался огромным сугробом, занесенным снегом курганом.

Сольвейг неуклюже поднялась, бросилась к тилкхе, который подозрительно нюхал поверженного бурана-шатуна. Ладони ее мазнули по боку снежного стража, на них осталась призрачная, светящаяся кровь. Он еле дышал, вывалив набок язык.

«Уходи, – мысленно попросила она. Знала, что слова тилкхе не нужны. Он поймет ее и без них. – Уходи. Набирайся сил».

Тилкхе протяжно, протестующе завыл. Сольвейг обняла его за снежную шею, беззвучно плача. «Пожалуйста. Мне тоже больно. Но я не хочу потерять тебя навсегда».

Снежный страж понимающе лизнул ее щеку. И… развоплотился. Стал ворохом снежинок, что опадали на окропленный призрачной кровью наст. Сольвейг обессилено опустилась на землю. Едва она успела обрести друга, как снова осталась одна.

Духи зимы наблюдали за разыгравшейся сценой с неприкрытым любопытством.

«Кто вы?» – устало вывела Сольвейг на снегу.

– Значит, наши братья-ветра не врут, – с сочувствием протянула одна. – Ледяная сирена без голоса… какая жалость.

– Мы – сестры-метелицы, свита самой Белой Невесты, – гордо отозвалась другая.

«Что…» – нетвердой рукой написала она на снегу, собираясь спросить: «Что вы сделали?»

– Поймали сердце бури, – пожала скрытыми шубкой плечами одна из сестер.

– И уничтожили его, – бесстрастно добавила другая.

«Но разве он не…»

Ей снова не дали «договорить».

– Наш брат, да. Дикий брат. Паршивая отца, отбившаяся от стада.

– Фу, как грубо, – надула губки младшая из сестер. Во всяком случае, Сольвейг показалось, что среди метелиц она была самой молодой.

– Правдиво, – отрезала другая.

Будто посчитав тему родства духов и их странных взаимоотношений исчерпанной, все трое вперили в Сольвейг изучающий льдистый взгляд.

Ей оставалось лишь поражаться тому, насколько они походили на людей. Многим ветрам оказалось не под силу не только выучить язык людей и научиться на нем говорить, но и просто обрести голос. Рычали, словно звери, бураны-шатуны, издавали невнятный шум вихри-гончие. Вьюги выли странными голосами, и, как рассказывала мама, которая и передала Сольвейг весь кладезь информации о мире ледяных созданий, знание человеческой речи плакальщицы высосали из людей через их слезы. Но они все-таки ветра, и как бы старательно они ни пытались подражать своим жертвам, спутать их с людьми невозможно.

Но сестры-метелицы… Они говорили связно, бегло, умело складывая слова в предложения. Их плавная речь, не отличимая от человеческой, журчала словно ручей. Как же так вышло? Одарил ли Хозяин Зимы метелиц магией, которой не обладали другие духи-ветра, выражая свою благосклонность? Или они умело – лучше, чем это делали вьюги – крали силу и знание у самого человека?

Но на снегу Сольвейг написала совсем другое.

«Почему вы меня спасли?»

– Ты нам пригодишься, – без обиняков заявила сестра-метелица.

– Ледяная сирена, да еще и умелая швея... Да, определенно пригодишься.

«Зачем?»

Странно, а может, и вполне закономерно, но диалог Сольвейг с духами зимы состоял пока из одних только вопросов.

– Чтобы соткать для Белой Невесты и ее свиты лучшие наряды. Те, которых мы… она заслуживает.

– Наши швеи едва справляются со своей работой. И утомляют нас, бесконечно жалуясь на холод.

– Но ты – ледяная сирена. Ты не будешь досаждать нам постоянным нытьем.

– К тому же, ты нема…

– Как грубо, – снова осудила сестру младшая метелица.

– Скоро состоится роскошный бал, для которого нам понадобится очень много снежных платьев. Наш господин и отец желает, чтобы все было сделано как того требуют традиции, и никто не будет слушать наших объяснений, если что-то пойдет не так.

«Господин и отец? Хозяин… Зимы?» – мысленно ахнула Сольвейг.

Сестры-метелицы покивали, соглашаясь с разговорчивой средней сестрой.

– Тебе нужно будет сшить дюжину снежных платьев. Если справишься – можешь просить любую награду.

Старшая метелица зачерпнула пригоршню снега и протянула руку Сольвейг. На раскрытой ладони ослепительно сверкали бриллианты.

– А еще можем построить тебе целый замок изо льда, – предложила одна.

– Или хорошенькую ледяную избушку, – подхватила другая.

– Кто пожелает себе избушку, когда можно получить целый замок? – пренебрежительно фыркнула третья метелица.

«А вы можете отыскать того, кого я потеряла?» – прерывая спор, написала Сольвейг на снегу.

– Наши братья-ветра, крылья Белой Невесты, способны найти ответы почти на любой вопрос.

– Они вездесущи.

– Обыщут весь Крамарк и найдут твою потеряшку – где бы она ни была.

Сольвейг нервно покусала губы. Казалось безумием идти на сделку с духами зимы. «Духи обманывали меня прежде, – подумала она, вспоминая тех, что заманил ее в лес и сорвал с ее шеи костяное ожерелье. – Духи постоянно обманывают людей. Так стоит ли им верить?» Вспоминая Льдинку, признала: не все духи зимы жестоки и коварны. Как и в случае с людьми, их палитра куда богаче, чем черный и белый цвета.

К тому же, сестры-метелицы ее все-таки спасли… Да и что Сольвейг еще оставалось делать? Плутать по лесу в поисках Летты? Возвращаться домой и надеяться, что кто-то из стражей ее найдет, и бояться, что будет уже поздно? Ведь каждая минута промедления обращалась песчинками, что утекали в нижнюю чашу песочных часов. Если кто и мог знать, где сейчас находится Летта, то это духи зимы.

И если существовал хоть один шанс, что она жива, Сольвейг должна сделать все возможное и невозможное, чтобы ее отыскать. Отправиться неведомо куда вслед за духами зимы – разве это такая большая плата?

Дрожащими пальцами она вывела на снегу: «Я согласна», будто подписывая договор кровью.

– Вот и прекрасно, – довольно сказала старшая сестра-метелица. – Пора отправляться в башню Авроры.

Младшая метелица стрельнула в ее сторону недовольным взглядом.

– Авроре башня больше не принадлежит. – Она улыбнулась Сольвейг, с взмахом ресниц сменив гнев на милость. – Мы отправляемся в Полярную Звезду.

Две сестры-метелицы подхватили ее под руки и поднялись ввысь. Кожу Сольвейг закололо снежинками, словно заострившимися по краям. Она терпела – другого способа добраться до башни духов зимы не было. Не на снежногривах же – зачем скакуны ветрам?

Старшая метелица плыла впереди, но Сольвейг едва ее видела – мир вокруг заволокла снежная пелена. С каждым ударом испуганного сердца сестры-метелицы поднимались все выше и выше и влекли Сольвейг за собой. Прочь от стылой земли, накрытой снегом, что не таял никогда.

В небо.

Глава четырнадцатая. Лед и пламя

Нильс шел на поправку куда быстрее, чем ожидалось. С того момента, как он услышал о «приключениях» огненных серафимов в Ледяном Венце, он рвался к ним присоединиться.

Эскилль посмеивался:

– Я вообще-то планировал тебя напугать, чтобы ты и носу совать туда не вздумал.

– Я огненный страж, как-никак, – фыркнул друг, чем неуловимо напомнил Аларику.

Он не жалел сил и слов, убеждая Эскилля, что достаточно окреп для того, чтобы отправиться в Ледяной Венец. Эскилль был только рад это услышать. Патруль без Нильса (даже с участием очаровательной Аларики) – не патруль. Слишком непривычная без вечных шуточек следопыта и его нескончаемых жалоб на холод тишина. Да и доверять Аларике так, как лучшему – и единственному – другу, Эскилль не мог.

Какая ирония… Они оба готовы были вылезти из кожи вон, чтобы разгадать тайну рождения исчадий льда, овладеть знанием, способным спасти многие жизни. А это значило, что они, в общем-то, стали неплохими защитниками Атриви-Норд. Тем страннее тот факт, что Эскилль и Нильс были едва ли не единственными огненными стражами, которые поначалу и вовсе не желали ими становиться.

Отец мечтал забрать Эскилля в Огненную стражу с тех пор, как ему исполнилось восемь, но Хадду Анскеллан приводила в ужас одна мысль, что ее сыну так рано придется столкнуться с жесточайшими тренировками, которые включали в себя и призыв огня, а после – и с самими исчадиями льда.

Все изменил пожар.

Хадда больше не сопротивлялась настойчивому желанию мужа как можно раньше приступить к тому, чтобы вылепить из Эскилля огненного стража. Она не соглашалась – просто отмалчивалась, что каждый из них воспринимал как согласие. Тишина вообще стала частым гостем в их новом доме. Печать молчания словно склеила губы матери и отца. Эскилль спускался по утрам на кухню, а мать, чья щека была обмотана пропитанной целительным зельем тканью (тогда она еще надеялась, что сумеет избавиться от уродливого шрама), отводила глаза. Улаф Анскеллан по утрам здоровался с сыном сухим кивком – тем же самым, которым приветствовал и их повариху, и незнакомого прохожего, узнавшего в нем капитана Огненной стражи.

В доме огненных серафимов больше не осталось тепла.

Уже потом, когда Эскилль впервые надел броню-«кокон» в патруль, впервые наблюдал, как зажигается сталь, впервые испытал горячку боя и увидел труп поверженного исчадия у своих ног, он в полной мере осознал, каково это – быть огненным стражем.

Нильс, в отличие от большинства мальчишек Крамарка, которые с самого детства грезили о призвании защитника Атриви-Норд, владеющего магией огня, тоже не торопился вступать в Огненную стражу. Но никакими особыми талантами он не блистал, магией не владел, а участь фермера, лесоруба или ледокольщика его не прельщала. Еще подростком Нильс понял, что служба под командованием Улафа Анскеллана поможет ему не только обеспечить родителей и младших братьев и сестер, но и получить статус защитника, а с ним – уважение взрослых, умудренных опытом мужей и симпатию юных красавиц.

Эскилль был рад, что Нильс все-таки стал стражем. Сейчас он ничем не напоминал прежнего испуганного и неловкого мальчишку, что неумело выводил в воздухе огненные знаки и со скрипом учился выжигать пламя на лезвии клинка. Он вытянулся, возмужал – на войне взрослеешь быстро, и научился владеть мечом. Не только для того, чтобы отразить удар исчадия льда, если внимание друга-серафима перетянет на себя другой, но и для того, чтобы приходить на помощь самому.

Неважно, что побудило Нильса стать хорошим стражем и защитником Атриви-Норд: тщеславие ли, честолюбие, искреннее вера в важность их общего дела. Был ли причиной кто-то конкретный – Бритт, Венке, Грета, Ингер-Лисе, или те, чьи имена Эскилль позабыл… Важно, что Нельс стал им.

– Отдыхай, – сказал Эскилль с улыбкой, похлопав друга по плечу затянутой в кожу рукой. – Завтра отправляемся в Ледяной Венец.

Аларику он нашел во внутреннем дворе крепости – она тренировалась наряду с огненными стражами Атриви-Норд. Те поглядывали на чужачку с недоумением, который перерастал в жгучий интерес. Главной ему причиной была броня-«кокон», выдающая в красноволосой незнакомке огненного серафима. Впрочем, верная себе, Аларика оставалась безразлична к обращенным на нее взглядам.

Она была похожа на огненный вихрь – пламенные волосы взлетали и опадали. Неистовые удары обрушивались на несчастную куклу, и хотя та была зачарована от любых повреждений, чтобы огненные стражи могли бесконечно оттачивать на ней мастерство владения мечом, казалось, что сила, вложенная охотницей в каждый удар, способна разрушить эти чары и разрубить куклу пополам.

Язык не поворачивался назвать Аларику Слеттебакк кроткой, но такой яростной Эскилль видел ее впервые.

Она услышала шаги за спиной и порывисто развернулась. Кончик ее меча уперся Эскиллю в грудь. Он недоуменно изогнул бровь. Аларика, покраснев, отступила на шаг. Пробормотала, избегая встречаться с ним взглядом:

– Извини.

– Моему холодному трупу ты бы сказала то же самое? – с усмешкой осведомился он.

Эскилль лишь хотел разрядить обстановку, но вместо этого накалил ее еще больше. Лицо Аларики окаменело, она молчала, даже не пытаясь улыбнуться или пошутить в ответ. Так они и стояли, молча глядя друг на друга.

– Решила потренироваться немного, пока ждала тебя. Даже интересно было, как бы отреагировал твой отец, если бы меня здесь увидел. О его строгости ходят легенды.

– Как твоя стихия? – осторожно спросил Эскилль.

– Как обычно, – пожимая плечами, отозвалась Аларика.

Но звучавшее в голосе напряжение, каменное лицо и холодный тон охотницы на исчадий льда заставили Эскилля заподозрить, что она лжет. Выходит, странная напасть не закончилась? Почему тогда Аларика пытается скрыть это от него?

Да, она не из тех, кто спешит делиться с окружающими своими бедами, и все же Эскилля это задело. Пусть он не сам рассказал Аларике о своей тайне, но благодаря вьюге серафим была в нее посвящена. Видимо, этого не достаточно, чтобы доверить ему свой секрет.

Эскилль оставил попытки разговорить Аларику. Если она захочет ему открыться… он будет рядом.

– Нильс вызвался пойти со мной в Сердцевину. Если хочешь, мы пойдем туда вдвоем, а ты поохотишься в Ледяном Венце… или останешься в Атриви-Норд.

– С чего бы это? – Аларика, как сухой трут, вспыхнула мгновенно.

– Я просто подумал, что тебе нужно восстановиться.

Она горделиво вскинула голову, отчеканила:

– Я – огненный серафим. Духи зимы сколько угодно могут за мной охотиться, зиму в свое сердце я не впущу.

Он пожал плечами. Красиво сказано, патетично – в духе его отца, который любил подобные речи. Сам Эскилль не был мастером слова. Огонь за спиной, верный меч в руку – это тот язык, на котором он говорил.

Значит, в Сердцевину завтра они отправляются втроем. Очередной патруль, продиктованный не приказом капитана, а их личными мотивами, расставит все на свои места. Битва с исчадиями льда покажет, лжет ли Аларика или Эскилль напрасно подвергает сомнению ее слова.

Кружил снег – пушистый и спокойный, словно прирученный лисенок. Падал и падал, засыпая тренировочную арену во внутреннем дворе. По пути в казармы Эскилль вдруг понял, что тихонько напевает. Где он мог слышать эту мелодию?

Ну конечно. Ледяной Венец. Чарующая мелодия скрипки. И прекрасная незнакомка – сирена, лишенная голоса.

С той поры, как Эскилль увидел скрипачку, она не исчезала из его головы. Мысли о ней сменялись другими, но возвращались снова и снова. Возвращались, чтобы заставить сердце биться чуть чаще, чтобы оживить покрытые пылью лет воспоминания: маленький Эскилль, зачарованно наблюдающий за еще совсем молодой мамой с улыбкой на лице и скрипкой, прижатой к подбородку.

Эскилля всегда манила музыка, хотя он сам был невероятно бесталанен. Может, именно поэтому музыкально одаренные люди так его завораживали. Они как ветер в горных пиках – импульсивны, неуловимы, недосягаемы.

Когда мать Эскилля перестала играть, музыка навсегда исчезла из его жизни. Были другие звуки – лязг мечей, боевые выкрики сотоварищей, шипение огня, столкнувшегося с ледяной кожей исчадий. Но истинное волшебство – то, что призвано не убивать, а созидать, и созидать прекрасное – исчезло… До того дня, когда в жизни Эскилля появилась очаровательная скрипачка.

Мысли о ней, прочно засев в голове, теснили мысли о Сердцевине: готовясь к завтрашнему походу, он в очередной раз просматривал карту с новыми метками, оставленными на ней до памятной снежной бури. С мыслями о ледяной скрипачке Эскилль открывал дверь на стук. И лицо загадочной немой незнакомки наложилось на не менее прекрасное лицо, сдвоив их, таких разных, на мгновение.

– Что ты здесь делаешь? – удивленно спросил он.

Эскилль ждал отца. На худой конец, Нильса. Но уж точно не Аларику.

Она влетела в комнату – порыв огненного ветра, прячущий свои крылья. Но, будто пойманная в невидимые силки, остановилась на полпути. Бледные губы поджаты, меж бровей пролегла хмурая складка. Она стояла, обнимая себя за плечи, словно надеясь таким нехитрым способом согреться, и разглядывала скудное пространство комнаты, в которой господствовал камень.

Аларика молчала, будто это Эскилль был непрошеным гостем в ее доме.

– Зачем ты здесь? – тихо спросил он.

Обернувшись к нему, она прошептала – то ли переводя тему, то ли отвечая:

– Коснись меня.

В душе Эскилля боролись удивление с беспокойством. Он осторожно закрыл дверь, отрезая комнату от взглядов посторонних. Но подходить к Аларике не спешил.

Она подошла сама – легкой, танцующей походкой. Ее волнение выдавал только лихорадочный блеск глаз и закушенная губа. Эскилль невольно вздрогнул, когда огненный серафим сняла с его руки перчатку – привычный кожаный наряд. Щит для огня, что таился у него внутри.

– Не нужно бояться. Потому что я не боюсь.

Тонкими пальцами Аларика обхватила его запястье. Эскилль прекрасно осознавал, что стоит как истукан и выглядит на редкость нелепо. Но ничего поделать с собой не мог. Что-то неправильное было в происходящем. Он не знал, что, не смог бы ответить. Просто знал: все должно быть не так.

Аларика прильнула прохладной щекой к тыльной стороне его руки. Как бродячая кошка, подобранная на улице и отвыкшая от человеческой ласки. Эскилль отпрянул, смущенный – и ее жестом, и волной чувств и ощущений, что он породил. Аларика лишь рассмеялась. Перевернула ладонь Эскилля, кончиками его пальцев коснулась своей щеки.

Вздох вырвался у обоих: у него – полный изумления, у нее – какой-то странной неги. Едва веря в происходящее, Эскилль провел пальцами по красиво очерченным скулам. Показалось, или ее щеки изнутри зажглись румянцем? Он попытался отдернуть руку, но Аларика не позволила.

– Все в порядке, – успокаивающе сказала она. – Мне не больно. Мне… хорошо.

Она была так близко… Эскилль смотрел на ее порозовевшие губы – приоткрытые, будто ждущие поцелуя. И все же что-то его останавливало.

Аларика все поняла – по его взгляду, по нерешительному отчуждению. Улыбнувшись, бросила:

– Увидимся завтра.

И выпорхнула из комнаты – уже не дикое пламя, но свободолюбивая птица с огненными крыльями. Эскилль прислонился спиной к закрывшейся двери, с выдохом коснулся ее затылком.

Вот же оно, его личное счастье, которое в своих мыслях он давно уже похоронил. Протяни руку и возьми, не боясь ни обжечь, ни обжечься.

Он понимал источник своих сомнений, но решительно не понимал самого себя. Не понимал, отчего в голове звучит одна и та же мелодия – хрустальный переплет чарующих нот. Отчего думает о той, кого рядом нет – и никогда больше не будет.

Невозможно влюбиться в ту, что видел лишь однажды.

Ведь так?

Глава пятнадцатая. Полярная Звезда

Полярная Звезда оказалась высокой, словно выточенной изо льда, башней, что шпилем упиралась в набухшие снегом облака. Ведомая метелицами, Сольвейг парила на головокружительной высоте, и потолок неба казался куда ближе, чем земля. Наверное, не лишись она голоса, сейчас бы вопила от страха, не переставая. Сердце ее точно собиралось в любой момент выскочить из груди.

Путешествие закончилось, когда сестры-метелицы впорхнули на балкончик с перилами – ажурными, точно узор на окне. Задыхаясь, Сольвейг прижалась к стене башни – на тонкую вязь перил она надеяться не стала. Сестры-метелицы только посмеивались над ее страхом высоты – который, к слову, обнаружился исключительно в момент полета. Однако стоило сказать, что не всем людям – или сиренам – вообще доведется узнать, что в мире существует подобная высота. Подобные мысли успокаивали мало, однако совсем скоро страх вытеснил восторг. Сольвейг была так далека от привычного ей мира в Полярной Звезде, башне духов зимы. Тех, в чьих силах помочь ей отыскать Летту.

Сольвейг представила, как несколько дней спустя (а может, и недель – кто знает, сколько времени уйдет на пошив снежных платьев?) они с Леттой будут сидеть у камина с саламандрами в их домике, который старшая сестра приведет в порядок своей Песней, и как она будет рассказывать о своих приключениях в Полярной Звезде…

Не сразу Сольвейг вспомнила, что ничего и никому больше не расскажет. Ледяная сирена понуро опустила голову, и тут же победно вскинула ее.

Она всегда может сыграть.

Под смешки сестер-метелиц Сольвейг наконец отлепилась от стены, за ними вошла внутрь башни черезтонкую – и ледяную на ощупь – балконную дверь. Спускалась по витой лестнице под аккомпанемент рождаемых в голове аккордов. Тревожная мелодия, что означала проникновение Дыхание Смерти в их дом, достигала взрывной кульминации – похищение Летты. Музыка печальная, минорная – воплощенное в нотах одиночество и тоска по сестре – сменялась восторженным мажором, полетом Сольвейг в Полярную Звезду. Теперь, когда страх высоты ушел (Сольвейг ведь больше не нужно было воочию наблюдать, как сильно она отдалилась и от земли, и от крон елей), в ее крови плескалась эйфория.

Правда, ликование утихало тем быстрее, чем больше ступенек оставалось позади. Лестница спиралью лежала вдоль залов башни, и дверь, ведущая на каждый из ярусов, была закрыта – ни малейшей щели, чтобы подглядеть, что ждало Сольвейг там.

Сестры-метелицы, что не знали усталости, летели вперед. Шумно переговаривались, на Сольвейг внимания не обращая. Самое обидно, она его обратить на себя не могла: рядом не было снега, на котором можно было писать, а для того, чтобы потянуть за рукав снежной шубки или тронуть за плечо духа зимы, она была недостаточно шустра. Точнее, сестры-метелицы были слишком быстры и неуловимы… как и полагается ветрам.

Стены башни оплетало ледяное кружево – словно вьющийся по городским стенам огненный плющ. Сольвейг, не удержавшись, на бегу коснулась узора рукой. И впрямь, ледяное. Может, своим дыханием его нарисовала Белая Невеста? Сердце, и без того измученное происходящим с ней, снова затрепетало. А что же Хозяин Зимы? Он тоже здесь? Неужели Сольвейг доведется увидеть властителей Крамарка?

«Вот глупая. Я всего лишь нанятая метелицами швея, – укорила она себя за тщеславие. – Все, что мне нужно: сшить снежные платья как можно скорей и потребовать от метелиц их плату».

Их пути сейчас наверняка разойдутся. Не станут же духи зимы стоять у Сольвейг над ухом, пока она не сделает последний стежок. Когда Сольвейг закончит работу, она даже не будет знать, где их искать… и как назвать тех, кого именно она ищет. Наверняка они – не единственные сестры-метелицы на всем Крамарке… и во всей заоблачной Полярной Звезде.

Сольвейг остановилась. Дождалась, пока раздраженные духи зимы, что успели улететь на несколько ярусов вниз, заметят пропажу и вернутся. Подышала на онемевшие от полета на морозном воздухе руки и попыталась написать что-то на оледеневшей стене. Вышло не очень удачно. Тогда она просто нацарапала ногтями слово «имя».

– Что она хочет от нас? – осведомилась младшая метелица.

Средняя пожала скрытыми шубкой плечами.

– Кажется, хочет знать, как нас зовут.

Духи зимы рассмеялись нестройным хором.

– Ох уж эти странные людские забавы. Мы же ветры. Зачем нам имена?

– Если тебе угодно, у нас уже есть имена – вьюга, пурга, поземка или метелица.

Сольвейг удивленно поморгала. Разве они не хотели отличаться друг от друга – одна метелица от другой? Разве не хотели быть ни на кого не похожими и вписать свое имя в историю своего народа? Или дети Хозяина Зимы не нуждаются в памяти о них?

Три духа зимы и потерявшая голос ледяная сирена продолжили путь. Сольвейг больше не задерживала метелиц.

В комнатушке, в которую ее привели, было лишь две швеи. И обе они были людьми – без малейшей примеси ледовой крови. Сольвейг поняла это с первого взгляда: по их бледным лицам, по стиснутым зубам и дрожащим пальцам. Они не могли согреться здесь, в промерзшей до основания башне, со снежным полотном на коленях и ледяными бисеринами, рассыпанными вокруг словно конфетти, которым бросались друг в дружку дети на празднике Возрождения, посвященном легендарному Фениксу.

Все же здесь было теплей, чем на верхних этажах, почти под облаками. Отчего, гадать не пришлось: в комнате причудливой формы – круглой, но с четырьмя скошенными углами, стояло два камина. К одному из них тонкими цепями были прикованы саламандры. Создания свободолюбивые, они не терпели подобного обращения, но, очевидно, им просто не оставили выбора. Сольвейг оторопела. Ей, сирене, что хранила внутри силу ледяной стихии, была невыносима сама мысль о таком ужасном отношении к созданию стихии огненной.

«Зачем они… так?» – ошарашено подумала она. И тут же поняла – вряд ли саламандры по собственной воле, по одному только зову, явятся в башню духов зимы.

– Пожалуйста, призовите еще саламандр, – просительно шепнула юная швея с двумя длинными темно-русыми косами. Кивнула в сторону почти погасшего камина.

Сестры-метелицы больше не улыбались. Глядя на швею своими пронзительными голубыми глазами, медленно покачали головой. Удостоила ответом девочку с косами только средняя метелица.

– Будет слишком жарко. Материал растает. Даже несмотря на наши чары, он и без того едва выдерживает ваши прикосновения.

От самих ее слов, от взгляда и тона веяло холодом. Девочка с косами вжала голову в озябшие плечи.

Сестра-метелица кивнула старой швее:

– Дай ей инструменты и обучи всему.

За духами зимы закрылась дверь – тонкое ледяное стеклышко. Ни одна из метелиц, уходя, на Сольвейг даже не взглянула. Она растерянно повернулась к швее со светлыми – но не инеевыми – волосами и паутинкой морщин на лице.

– Хильда меня звать, – вздохнула та. – И чего вас, мелочь, так и тянет в эту треклятую башню?

Из короткой фразы Сольвейг сделала два вывода. Первый: Хильда здесь давно, и не раз наблюдала, как одна швея сменяет другую. Второй: большинство из них были совсем молоденькими – как сама Сольвейг или девочка с косами, что сейчас, ежась, шила.

Сколько же людей, что пропадали в снежных пустошах и лесах Крамарка, оказывались в Полярной Звезде?

– Ледяная, что ли? Сирена? – хмуро заметила Хильда, оглядев ее серебрящиеся волосы и легкий наряд. – Чего ж ты здесь забыла?

Сольвейг пожала плечами. У каждого из тех, кто когда-либо находился в этой комнате, были свои причины на то, чтобы согласиться работать на духов зимы в Полярной Звезде. Ей мучительно хотелось расспросить швей: неужели и их сестры-метелицы, вьюги-плакальщицы и пурги-пересмешницы спасли из холодных лап неминуемой смерти и привели сюда? Жаль, немота была плохим подспорьем любопытству.

Ей всучили в руки полотно из самого настоящего снега – будто осторожно вырезали корочку наста или крупинки рыхлого снега под ним связали между собой. Материя оказалась мягкой и пушистой, словно мех, но холодной, узнаваемой. Рассыпаться в руках она не спешила. Сольвейг оторвала от края и положила на палец одну хрупкую снежинку, поднесла ее к глазам. Прищурившись, она смогла рассмотреть исходящее от нее свечение – шлейф чьих-то искусных чар. Сверху Хильда положила рулон тонкий и ажурный, словно снятое со стен башни инеевое кружево. Последними в руки Сольвейг легли тонкие, словно человеческий волос, серебристые нити.

– Отлитый во льду лунный свет, говорят, – хмыкнула Хильда. – Врут, наверное. Но скрепляют они на славу.

Сольвейг разложила на полу снежную ткань. Ножницами каждой швее служил кусок льдины, заточенный ветрами до бритвенной остроты. Иголкой – заостренная на конце и явно зачарованная хвоинка. Впрочем, зачарованным здесь, в Полярной Звезде, был даже воздух.

– Наш труд ручной – ткацкие станки для такой тонкой работы не годятся, – со вздохом сообщила Хильда, чьи руки покраснели от холода. – Зато мерки снимать не надо. Хорошо, когда твои заказчицы – ветра. Втиснутся в любой наряд.

Сольвейг уселась прямо на пол, напротив швей, что сидели спиной к камину – там пол был хоть немного прогрет. Отсутствие тепла ее не беспокоило. Ей нужно как можно скорее сшить для метелиц дюжину платьев, и каждая минута промедления отодвигала от нее встречу с сестрой. Поэтому Сольвейг немедленно принялась за дело. Отметила нужные мерки хвоинками на белом полотне и раскроила ткань на будущее платье.

Пусть иголка и была заколдованной, но колола она ничуть не меньше настоящей. Сольвейг не сразу совладала с непривычным инструментом. Главное – не исколоть себе все пальцы до крови, чтобы не испортить наряд. Но руки помнили, что нужно делать, знали, что такое – аккуратный отрез, ровный стежок, безупречная строчка.

Сольвейг с восторгом истинной швеи, которая ценила хорошую, красивую ткань, разглядела вмороженные по краю полотна нити инея. Духи зимы, что его соткали, были весьма искусны в обращении со льдом и снегом, но управляться с полученным полотном – шить – не умели. Да, духи зимы могли слепить снежный наряд, покрывая свое тело снежинками, а потом заставить их раствориться или опасть крупинками на землю. Но, судя по неоконченному шитью в руках Хильды, им хотелось чего-то более… замысловатого, самобытного, диковинного. Например, платья с пуговками из льдинок, с похожими на бриллианты застежками и крохотными крючками из мелких косточек речной рыбы.

«Вот уж никогда бы не подумала, что духи зимы – модницы», – фыркнула про себя Сольвейг. Вдруг представилось, как сестры-метелицы прилетают в их с Леттой скромный магазинчик за новыми снежными нарядами. После того, как сестра найдется, и все останется позади.

Она запрещала себе думать о том, что исчадиям льда незачем похищать людей, чтобы потом оставить их в живых. Отказывалась признавать, что ответ сестер-метелиц может разбить ей сердце на осколки. Если думать так, можно легко утратить волю к жизни. Перестать верить, перестать бороться.

Сольвейг нужна была вера. Пусть даже вера в чудеса.

А потому она продолжала мечтать о вечерних концертах для Летты, о сестрах-метелицах в их ателье. Фантазии не мешали ее рукам прокладывать аккуратные строчки по ткани. Сольвейг отмечала дорогу к цели мелкими шажками, которыми ей служили стежки. Лунная или нет, нить действительно была очень тонкой, но крепкой. Она сложила лицевой стороной друг к другу два отреза снежных полотна, аккуратно их сметала. Иней кружевом пустила по подолу. Слишком хрупкий и тонкий, он не таял от прикосновений, что могло случиться с другими швеями – руки Сольвейг были достаточно холодны. Работа спорилась, и Хильда с девочкой поглядывали на нее с удивленным любопытством.

Через несколько часов подали обед: дверь-льдинка распахнулась, и ветер, что решился остаться безликим, протолкнул через порог ледяной поднос. Еды не так много, и вся – из прилегающих к снежным пустошам лесов: грибы, ягоды и кедровые орехи. А еще – шишки, хвойные иголки, какие-то странные и явно несъедобные листья и даже… ледяная лоза. На последнюю Сольвейг взглянула с хмурым неодобрением – кражу ожерелья с клыками тилькхе коварному растению она так и не простила.

При мысли о снежном страже сердце снова заныло. Еще одна утрата и эта уже, возможно, навсегда. Но тилкхе не умирают по-настоящему, они могут лишь потерять связь с хозяйкой-сиреной. И года спустя обрести новую связь, уже с кем-то другим.

«Он будет жить. Это главное», – сморгнув слезы, твердо сказала себе Сольвейг.

– Это все, что нам дают, – скривилась юная швея.

– Кажется, духи зимы толком не знают, что едят люди, – вздохнула Хильда. – Мы пытались им объяснить, а толку-то?

Сольвейг съела поджаренные Хильдой на огне саламандры грибы и горсть ягод вперемешку с орехами. Оставшиеся ягоды рассыпала по снежной ткани и аккуратно, за кожицу, прихватила нитью. Получился очень красивый узор, который разбавил белоснежную монотонность наряда яркими всплесками красного.

– Гляди-ка! – Хильда нависла над разложенной на полу тканью, уперев руки в бока. – Да ты у нас мастерица!

Сольвейг зарделась – давно не слышала от чужих людей такой искренней похвалы.

Когда день начал клониться к закату, первый наряд с широкой летящей юбкой, украшенной инеевым кружевом и красными ягодами, был готов. Девочка посмотрела на него с завистью (тоже вместо дней и часов считала платья до свободы), Хильда – с одобрением. Даже сестру-метелицу, что заглянула к ним, новый, с иголочки, наряд впечатлил – как и то, как быстро он был создан.

Швей развели по разным ледовым комнатам – быть может, чтобы сообща не строили планы побега? В той, что предназначалась Сольвейг, не было ни кровати, ни матраса – только перина. Пуховая на первый взгляд, она оказалась набитой мягким рыхлым снегом. Он не таял, зачарованный, но и заморозить ее не мог.

Как только метелица закрыла за собой дверь и запечатала замок прикосновением ладони, Сольвейг подошла к камину с пойманной в ловушку цепей саламандрой. Охая от обжигающей боли, попыталась ее освободить. Холод ей все равно не страшен, а бедные ящерки обречены на страдания и неволю. К разочарованию Сольвейг, ничего не вышло. Будь с ней голос сирены, заморозила бы цепи до основания, а после разбила бы их как обычный лед. А без силы Песни у нее оставались только хрупкие человеческие руки.

Сольвейг вздохнула с сожалением и легла на перину. Бедные Хильда с юной швеей… Выбор у них не прост, и каждый вариант не без изъяна: или заснуть на холодной, но мягкой перине, или на согретом, но ужасно твердом каменном полу у камина. Сольвейг заставила себя отрешиться от всех прочих мыслей и закрыла глаза. Ее и свободу вдали от Полярной Звезды, в их домике, наполненном музыкой скрипки и мелодичным голосом Летты, разделяла такая малость!

Одиннадцать платьев, сшитых из снега, инея и льда.

Глава шестнадцатая. Вендиго

Паутина, как живая, пробежала вверх по ноге, опутывая броню-«кокон». Пришлось осадить ее огненным прикосновением. Выпрямившись, Эскилль натолкнулся на мертвый взгляд незнакомца, плотно закутанного в кокон из серебристой паутины. Даже его рот был заклеен тонкими нитями, а в глазах, выделяющихся на бледном лице, застыл ужас.

В ворох мерзлой паутины едва не вляпался и Нильс. Аларика, держась на расстоянии от кокона, с хмурым видом его изучала.

Такую паутину – тонкую, кружевную, холодную на ощупь и похожую на прочную ледяную сеть, не оставляют обычные членистоногие. Эскилль с содроганием вспомнил инеевых пауков, которые встретились ему в одном из патрулей. Огромные, доходящие до середины бедра, с белой шерстью на лапах, они плевались холодным ядом, парализующим жертву, а затем опутывали паутиной и как в прочном мешке утаскивали ее в свои пещеры.

Замотанному в кокон бедолаге не повезло встретить инеевых пауков. Впрочем, в своей беде он был совсем не одинок. Слишком часто в последнее время в Ледяном Венце находили человеческие останки, опутанные инеевой паутиной.

Эскилль мрачно переводил взгляд с новехонькой, но уже окровавленной брони на висящие на шее защитные обереги, а с них – на перевитый ледяной лозой добротный меч. История повторялась: очередной убитый в Ледяном Венце пришел сюда не случайно. Не заблудился, не был обманут духами зимы. Пришел сам. А перед этим выковал меч у кузнеца (или вынул из сундука фамильный, принадлежащий деду или отцу). Так думать Эскиллю позволяло довольно хилое телосложение жертвы Сердцевины и мозоли от рукояти на вывернутой кверху ладони. Перед ним был не охотник и не страж.

Но он все-таки пришел в самое сердце леса, кишащего и исчадиями льда, и духами зимы.

Зачем?

На озвученный вопрос ни Нильс, брезгливо смахивающий с себя остатки инеевой паутины, ни Аларика, задумчиво глядящая вдаль, не ответили.

Эскилль расстелил на снегу сделанную им карту. Не слишком аккуратную: как бы ни была тонка зачарованная кожа его перчаток, рисовать в них непросто. А без них велик риск, разволновавшись, превратить в пепел результаты долгих часов работы.

На карте, где были отмечены уже изученные ими места, сличенные с маркерами на деревьях, Эскилль поставил новую метку – найденное ими тело в коконе-шкатулке.

– Думаешь, он тоже станет исчадием льда? – спросила Аларика. – Твоя вера сулит такой исход?

– Да, – хмуро отозвался Эскилль. – И за это Хозяина Зимы я ненавижу даже больше, чем за то, что он превратил Крамарк в остров вечной мерзлоты.

– Хочешь сказать, наш остров не всегда был таким? – скептически отозвался Нильс.

– Святое пламя, тебе сказки в детстве не читали? – всплеснула руками Аларика.

Он смешно скривился.

– Никогда не любил сказки.

Эскилль недовольно бросил им обоим:

– Это не сказки. Это история нашего острова, хоть и полузабытая за давностью лет.

– Брось, ты же не можешь всерьез утверждать, что в Фениксовом море и впрямь спит Феникс, а сверженный им Хозяин Зимы когда-то заморозил целый остров и… что? Впитался в землю, как вода?

Эскилль усмехнулся – Нильс явно лукавил, делая вид, что легенды Крамарка ему не известны. Или и впрямь знал лишь ту, что повествовала о противостоянии воплощений двух противоположных стихий – огненной и ледяной.

– А ты думаешь это, – Эскилль обвел руками пространство, – и есть весь наш мир? Снежные пустоши с ледяными скалами и россыпью городов, огороженные Фениксовым морем?

Нильс пожал плечами.

– Ну… да.

– Но что-то же должно быть там, за ним, на Большой Земле.

– А если ничего больше не осталось? – непривычно тихий голос Аларики вклинился в жаркий спор двух друзей.

Эскилль нахмурился. Не нравилась ему обреченность, что сквозила в словах охотницы.

– О чем ты?

– Я говорю, что Феникс всех нас подвел. Как бы ни была тяжела битва, Хозяина Зимы он не уничтожил. А потом еще и отрезал нас от всего остального мира – если тот, конечно, вообще когда-то существовал. Сколько веков прошло с тех пор? Если там, на Большой Земле, есть кто-то, почему не прилетит за нами, почему не найдет способ спасти нас от вездесущих тварей Хозяина Зимы?

– Может, потому что они не знают, что здесь есть мы?

Аларика упрямо тряхнула головой.

– Я говорю о том, что будь во мне столько огня, сколько есть в Фениксовом море, а значит, если верить легендам, было и в самом Фениксе…

– То ты бы уничтожила самого Хозяина Зимы? – усмехнулся Эскилль.

Она невозмутимо пожала плечами.

– Если не я, то кто?

Слова и тон огненного серафима подняли в душе волну противоречивых чувств. Уверенность в своих силах, решимость и дерзость восхитили, а заносчивость и самонадеянность покоробили. Судя по обращенному на Аларику взгляду, Нильс остановился на восхищении.

– Ты правда веришь в то, что Хозяина Зимы можно победить, а зиму вместе с духами и исчадиями прогнать с Крамарка?

Думал ли об этом сам Эскилль? Разумеется. Даже, смешно, в пору мальчишеской горячности и твердой убежденности, что мир вертится вокруг него, считал себя главной надеждой Атриви-Норд на избавление от ледяной угрозы. Но Эскилль Анскеллан был один, а исчадий льда – десятки. А сам Хозяин Зимы, закованный в льдистые недра Крамарка, и вовсе оставался недостижим.

– Я не знаю, – хмурясь, призналась Аларика. – Но я готова показать этому морозостойкому мерзавцу, кто такой огненный серафим и надрать его ледяные уши. Пусть только появится.

Эскилль хмыкнул.

– Тихо! Я что-то слышу, – шепнул Нильс, наклоняясь и касаясь пальцами земли.

Будто пытался ощутить ее пульсацию, услышать биение сердца, скрытое в ее недрах. Он и впрямь что-то почувствовал – выпрямившись, хмуро бросил:

– Кто-то бежит.

Эскилль медленно оголил меч. Теперь слышал и он – неподалеку от них в гуще леса хрустнула ветка. Такой тонкий, звенящий хруст, характерный для витых стеклянных ветвей Ледяного Венца. Он пошел в ту сторону, откуда доносился звук.

Тяжелое, прерывистое от долгого бега дыхание. Тихие, босые ступни, болезненный вскрик. Эскилль вернул меч в ножны. Это не исчадие, а спасающийся бегством человек. Стоило ему выйти из-за дерева, как беглянка буквально влетела в него. Столкновение ее перепугало – от раскрасневшегося лица отхлынула кровь.

– Тише, я не причиню тебе вреда.

Эскилль осторожно придерживал незнакомку за плечи облаченными в зачарованную кожу руками. Прислушался к своему сердцебиению. Чуть сбилось, но не угрожало пожаром на собственных руках.

Сложно сказать, как долго беглянка находилась в лесу. Она не выглядела истощенной, скорей даже наоборот, но грязные волосы спутались, кожа была исцарапана, а в одежде зияли прорехи от столкновения с острыми сучьями и шипастой ледяной лозой.

– Пожалуйста, помогите мне.

Девушка разрыдалась – то ли от страха, то ли от облегчения, что встретила живую душу в этом мертвенно-ледяном лесу.

– Он идет за мной. Он уже начал охоту!

Огненные стражи и охотница обменялись настороженными взглядами. Обычно про исчадий льда так не говорят.

– Кто? – бросил Нильс.

Незнакомка подняла на него глаза, в которых плескался страх с ноткой порожденного им же безумия.

– Вендиго.

– Уходим, – резко сказал Эскилль.

Легенды гласили, что вендиго не были рождены стихией льда, как остальные исчадия, что изначально они были людьми. Людьми, которых голод, заточение, отсутствие пищи вынудили однажды попробовать человеческое мясо. После этого они изменялись, перерождались – стихия забирала их себе, навеки превращая в вендиго.

Нильс фыркнул:

– Брось, ты же не думаешь…

– Разберемся позже, – отрезал он. – Сначала нужно вернуть… Как тебя зовут?

– Бия, – прошептала беглянка.

– …Бию в Атриви-Норд.

Эскилль потянул ее за собой. Удивленно застыл, поняв, что идти она не торопится.

– Все в порядке, – убежденно произнес он, сжав девичье плечо. – Мы отведем тебя в безопасное место.

Бия, которая только недавно бежала так, будто за ней гналась волчья стая, нервно оглянулась, облизнула губы… но с места не двинулась.

Аларика недоуменно смотрела на беглянку. Холодно спросила:

– И чего мы ждем?

Заламывая бледные руки, Бия неуверенно спросила:

– А вы не можете просто его убить?

– Вендиго? – поразился Эскилль.

Даже обычно самоуверенная Аларика медлила с ответом.

– В теории – конечно, но на практике… Я слышала, даже самое горячее сердце вендиго способен превратить в лед. А мне бы не хотелось лишиться своих крыльев.

«Если бы он отпил от меня ровно половину силы…» – невольно подумал Эскилль. Пожалуй, гарантируй ему кто подобный исход битвы, он пришел бы к вендиго безоружным.

А Бия все медлила, будто скованная невидимой ледяной цепью. Эскилль жестами показал Нильсу, чтобы тот помог ей идти. Следопыт понял это по-своему и поднял девушку на руки, заставив ее вскрикнуть от неожиданности. Впрочем, Эскиллю при виде израненных ступней Бии стало ясно, что нести ее до города на руках – прекрасная идея. Сама она ничего не сказала – лишь послушно обвила шею Нильса руками и устало закрыла глаза.

Эскилль заткнул снятую перчатку за пояс и сжал в руке меч. Зажигать его не стал. Кто знает, вдруг вендиго способен почувствовать болезненный жар на расстоянии и понять, в какую сторону направилась его жертва? Но он был наготове. Что Эскилль знал наверняка, так это то, что вендиго, воплощение зимы и ненасытного голода, до одури боялся огня.

Они почти бежали. Нильс, к его чести, справлялся с этим даже с нехрупкой Бией на руках. Когда стражи и беглянка оказались в живом лесу, Бия потребовала, чтобы Нильс опустил ее на землю. В крепость Огненной стражи идти она отказалась наотрез. Пришлось проводить ее в лечебницу в центре Атриви-Норд. Среди лекарей оказалась ледяная сирена, высокая девушка с белой прядью в черных волосах. Она уложила Бию на койку и напоила каким-то отваром.

– Ран я не вижу, но она истощена и обезвожена. Это поправимо.

Эскилль в некоем ступоре смотрел на морозный локон сирены – словно перышко инея на стекле. У той, что танцевала и играла в Ледяном Венце, волосы полностью побелели. Значило ли это, что ее дар сильней, при том, что она, если верить пурге-пересмешнице, немая? И помогла ли ей, немой, сила ледяных сирен выжить в снежной буре и выбраться из Сердцевины?

Аларика проводила взглядом ледяную сирену и повернулась к Бие. Велела:

– А теперь рассказывай.

– Она обессилена… – начал Эскилль.

– Она в безопасности, – отрезала Аларика. – И она утверждает, что за ней охотился вендиго, которого я и вовсе считала выдумкой. Ларс Бьерке полжизни его искал, и не нашел никаких доказательств его существования!

– Может, плохо искал? – предположил Нильс, чем заслужил от Аларики и Эскилля по одному неодобрительному взгляду.

Эскилль ожидал, что слова о чудовищном монстре, который хранил в своем сердце саму сущность зимы, польются изо рта Бии стремительным потоком. Он наблюдал подобное не раз. Ощущение безопасности после неминуемой, казалось, угрозы, многих опьяняло. Но Бия, съежившись на койке, с запинкой произнесла:

– Я не видела вендиго. Лишь слышала, как он мчится по моим следам.

– Тогда с чего ты решила, что это был именно он? – нахмурилась Аларика.

Бия округлила губы, но не проронила ни звука.

– Я… я не знаю. Мне так сказали.

– Кто?

– Мой похититель, – слабо сказала она, приподнимаясь на локтях.

Нильс, охнув, подлетел к ней и подложил под спину подушку. Бия послала ему вымученную улыбку.

– Не понимаю, – хмурилась Аларика. – Кому понадобилось похищать тебя и приводить в Ледяной Венец?

– Не знаю. Это случилось ночью. Я не увидела его лица.

– Но хоть что-то же он сказал? – продолжала допытываться охотница.

– Он назвал вендиго хранителем Ледяного Венца. Сказал, что тот может питаться мелкими зверьками, инеевыми пауками или живущими в камнях гилигонами. Но он вечно голоден и больше всего жаждет человечины. И если его не накормить, то он придет в ближайший город. В Атриви-Норд.

– Он подчиняется какому-то исчадию льда? – с отвращением воскликнул Эскилль.

– Не какому-то, – устало сказала Бия. – Он – самый разумный из них. И он… очень опасен. Вендиго может влиять на разум других исчадий… вести их, диктовать свою волю.

Слушая Бию, Эскилль пораженно качал головой. Пропадающие в лесах люди – явление в их краях, увы, нередкое. Кого-то заманивала свита Белой Невесты, и чаще всего это была пурга-пересмешница, прикинувшаяся кем-то близким для жертвы. Чьи-то истории исчезновения и вовсе остались тайной для остальных. Все, что осталось безутешным родственникам – лишь цепочка ведущих к лесу следов.

Но кто мог представить, что людей похищали специально, чтобы отдать в жертву вендиго?

– Ты можешь сказать нам, где именно вас держали?

Васильковые глаза наполнились слезами, губы задрожали.

– Просто деревья – из тех, стеклянных, что в Ледяном Венце. Они сплелись вокруг меня, заключили в ловушку. А потом… расплелись. И я побежала.

Бия отчетливо вздрогнула. Страх в ней пустил глубокие корни. Горячий чай, согретая постель и окружающие ее стены помогут от него избавиться… но не сразу.

– Там был кто-то еще, кроме тебя?

Она яростно замотала головой.

– Только я. Не надо соваться туда. Прошу, не надо! Я не хочу… Не хочу, чтобы вы пострадали из-за меня.

Эскилль с Нильсом обменялись тревожными взглядами.

– Боюсь, если мы не сделаем этого, если не остановим вендиго – или того, кто скармливает ему живых людей, могут пострадать другие.

Бия запротестовала, пытаясь убедить огненных стражей и охотницу на исчадий, что это невероятно опасно… Все трое, с натянутыми улыбками – а Аларика обошлась и без нее – пожелали ей выздоровления и покинули палату.

Нильс и Аларика шли по обеим сторонам от Эскилля и вполголоса переговаривались, а сам он, не слушая их, лихорадочно размышлял. Слишком много несвязанных друг с другом узелков, торчащих на ровном полотне. Атакованные Дыханиями Смерти сирены, люди в полной боевой экипировке, найденные мертвыми в лесу, люди, похищенные неведомым незнакомцем ради того, чтобы быть принесенными в жертву вендиго.

Эскилль чувствовал себя мальчуганом, что пытался собрать из ледяных кирпичиков цельную крепость, но края не совпадали, и все рушилось прямо на глазах.

Прежде все было просто и понятно. Есть исчадия льда и есть огненные стражи, призванные их убивать. Есть безопасные городские стены, увешанные Чашами Феникса, и есть Ледяной Венец, который простым людям лучше обходить стороной. А теперь все смешалось, спуталось, словно в котле какой-нибудь ведьмы. И не понять, что стало тому виной.

А в жизни Эскилля, и без того далекой от скуки, появился герой жутковатых снежных легенд.

Вендиго.

Глава семнадцатая. Швея духов зимы

Оказалось, однообразно бело-серебристые наряды успели наскучить духам зимы. Иначе и не объяснить, отчего на «чудные платья немой сирены» появился такой небывалый спрос.

Когда Сольвейг утром вернулась к работе в комнатке на троих, она обнаружила у окна целую горку ягод. За то время, пока ее не было, гора, кажется, поуменьшилась – об этом говорил перемазанный алым соком рот довольной девчушки, которая наконец озвучила свое имя. Дагни радостно протараторила:

– Они приходят сюда с самого рассвета, скидывают ягоды и говорят, чтобы ты сделала им «такое же платье». Кого тут только не было! И сестры-метелицы, и поземки-скиталицы – тихие такие, скромные, даже не скажешь, что духи!

Хильда шикнула на нее, но повеселевшая (наверняка, из-за сытости) девчушка даже не заметила, и щебетать не перестала.

– Я вообще впервые слышала голос поземок! И вьюга была, та прям рыдала навзрыд – по-моему, нормально разговаривать она просто не умеет. Жаль, что ты их не встретила!

Сольвейг поежилась. А вот этого ей точно не жаль. Встреч с духами зимы ей хватит до конца жизни. За время ее блужданий по лесу она еще и угодила в снежную бурю – явление, которое довелось увидеть далеко не всем жителям Крамарка.

Она уселась поближе к кучке ягод, разложила уже приготовленный для нее материал. Со вчерашнего «ужина» осталась весьма своеобразная «фурнитура», Сольвейг воспользовалась и ей. Вплетала веточки сосны, ягодки – вместо рубинов, выкладывала хвойными иголками геометрические узоры, которые схематично изображали снежинок.

Дагни, кажется, записала ее едва ли не в подруги. Маячила за спиной и громко выражала восхищение и восторг. Сольвейг это только смущало. Она не могла объяснить, что в ее нарядах не было ничего уж столь выдающегося. Она шила с самого детства под ласковым надзором самой лучшей наставницы в мире – мамы. Было бы странно, не овладей Сольвейг за годы учебы мастерством шитья.

Проницательная Хильда заметила ее неловкость и, одернув Дагни строгим голосом, вернула ее к работе. Воцарилась тишина, которую порой нарушали голосами духов зимы. Они приходили понаблюдать за их работой, и все же больше внимания доставалось работе Сольвейг.

Слишком долго поземки скитались по пустошам, по безлюдным, пустынным пространствам. Они настолько привыкли сторониться смертных, что, кажется, забыли, как вылепливать себе лицо в сотканном из воздушного эфира, из потока ветра теле. Черты их лиц были едва обозначены – крохотные отверстия вместо ноздрей, порой без линии переносицы, изгибы губ, даже не смыкающиеся до конца. Глаза – зеркала души, и даже духи зимы это знали. Глазам они уделяли больше внимания, но и им не хватало деталей: очерченных линий век, ресниц, бровей…

Все поземки-скиталицы были очень тоненькими, худощавее людей, часто – безволосы. Наверное, не хотели, чтобы что-то мешало их стремительному полету по снежным пустошам и лесам.

Метелицы свой образ продумывали тщательнее прочих духов зимы – наверное, именно поэтому наведывались к швеям чаще остальных. Судя по обрывкам разговоров, они даже составили некую очередь на платья Сольвейг. В глубине души ей было приятно такое признание, но всю его сладость сводила на нет мысль: ее работой восторгались те, кто, вполне вероятно, привел к смерти множество заплутавших в лесу людей. И не только заплутавших – но и тех, кто поддался их мороку. А если не мороку, чарам разума, так чарам обманным, к которым так любили прибегать пересмешницы.

Споры, кому первому Сольвейг будет шить платье, не угасали, но к вечеру изменилась тактика духов зимы. Отныне свита Белой Невесты приходила не только с ягодками, шишками и хвоинками, но и подарками. Сестра-метелица – кажется, незнакомая – пришла с хрустальным графином. Открыла окно, зачерпнула снега с карнизов башни и высыпала в графин. Снег тут же растаял и сделался темно-красным. Сольвейг по настоянию метелицы налила жидкость в одну из ледяных кружек. Ими, никогда не тающими, швеи черпали из чана в камине растопленный снег. Осторожно пригубила. Талая вода в зачарованном графине превратилась в сладкий рябиновый сок.

Следом пришла вьюга. Протянула ожерелье из прозрачных бусин и жалобно сказала:

– Я тоже хочу платье покрасивее. Это ожерелье я сделала из моих собственных слез.

Сольвейг растерянно смотрела на подарок, не зная, как относиться к нему. Растянула губы в улыбке и кивнула. Вьюг она с недавних пор – и не без причин – побаивалась, но эта плакальщица вряд ли хотела причинить ей вред. Да и вообще духи Полярной Звезды казались добрее всех тех, кто успел ей встретиться на недолгом жизненном пути. Может, зря люди так их боялись? Может, среди них куда больше добрых, нежели злых?

Сольвейг вздохнула, сама себе возражая: люди в Ледяном Венце и его округе исчезают не просто так. И не только исчадия льда расставляют им ловушки. Духи зимы так же как люди поворачивались к тебе светлой стороной, когда что-то отчаянно от тебя желали. Привычные им чары хорошо шить Сольвейг не заставят: спутанное сознание в рукоделии – не лучший помощник. Окутанная мороком, она скорей пришьет друг к другу собственные пальцы. Вот духи зимы и идут к ней с улыбками и подарками.

«Одиннадцать платьев», – мысленно повторяла Сольвейг. Она старалась лишний раз не отвлекаться. Как Хильда, которой частенько приходилось вставать и разминать ноги и спину, как Дагни, что частенько подскакивала к окну и долго глядела сквозь него в белесую бесконечность и темнеющую над ними высоту.

Пусть холод от необычной ткани неудобств Сольвейг не доставлял, ее спина и ноги все так же затекали от долгого сидения на полу, пальцы ныли от того, что несколько часов подряд приходилось держать иглу. Сольвейг крепче стискивала зубы и продолжала шить. Она и так слишком много времени потеряла в хаотичных и бесплодных поисках сестры. Каждая минута, потраченная на жалобы и жалость к самой себе, отдаляла их с Леттой встречу.

К ночи Сольвейг хотела лишь одного: устало упасть лицом в снег и пролежать там с неделю. Зато в ее руках оказался еще один готовый наряд.

– Сколько платьев они сказали тебе сшить, прежде чем получишь награду?

Сольвейг удивленно вскинула голову. Заработавшись, успела забыть, что в комнате, кроме нее, еще кто-то есть. Пальцами показала: двенадцать.

Хильда внимательней к ней пригляделась.

– Немая, что ли?

Сольвейг, смутившись, кивнула.

– А я думала, просто неразговорчивая, – пробормотала Хильда себе под нос.

– Сирена… без голоса? – удивилась Дагни.

Прикусив язычок, отвела взгляд, но Сольвейг лишь печально улыбнулась. Пожала плечами. «Так бывает», – говорил ее жест.

Хильда покачала головой, глядя на платье, которое свита Белой Невесты еще не унесла.

– Не отпустят они тебя просто так. Закончишь свою дюжину – все равно не отпустят.

Сольвейг насторожил ее уверенный мрачный тон. Она указала на Хильду, и та, к счастью, поняла:

– Тоже дюжина… была когда-то. Сестры-метелицы нашли меня, когда я от отчаяния в лес за ягодами пошла – дочка моя заболела лихорадкою, а таких, как ты, сирен-целительниц, в нашей деревне сроду не было. Духи зимы словно чуяли мою беду за версту. Ласково так сказали: дюжину платьев нам сошьешь, и дадим твоему дитятке лекарство. Я согласилась, и свое слово они сдержались: Ина моя поправилась, как только я лекарство ей принесла.

Хильда вздохнула – соскучилась по дочери. Наверное, не видела давным-давно.

– Утром раздвигаю я занавески – а метелицы уже тут как тут. Говорят: вот сошьешь нам еще дюжину снежных платьев, и приданое твоей дочке соберем. Я и согласилась. А за одним приданым – второе, третье. Дочки-то у меня три. Сначала приданое, потом лекарство для захворавшей скотины, потом молочко волшебное для дитятки, родившейся у Ины с зятем моим. Потом – меха, чтобы муженек мой, Асьбьерн, выгодно их продал. Не то уже у него здоровье, чтобы лесорубом быть. И я, конечно, всякий раз соглашалась. И всякий раз, как очередную дюжину платьев сошью, духи-зимы уже тут как тут, за моим порогом. Мне муж говорит: давай обереги на домах нарисуем, отвадим их. А я… боюсь. Духи зимы только до поры до времени добрые. Стоит прогневать их… ох, не хочу, чтобы мои дочки всю жизнь боялись казать носу из дома. А я – что я, достаточно уже на свободе пожила. Вот и выходит, что я их вижу только как очередную дюжину сошью. Вечер с родными проведу, мужа утром поцелую, и снова сюда, в Полярную Звезду. Я, как ты, шить причудливо не умею, но шью хорошо.

Сольвейг кивнула, соглашаясь. Хильда почти заканчивала шить снежную мантию с глубоким капюшоном. Простой, но изящный крой, аккуратные, незаметные стежки.

– Я своих дочек с детства обшиваю. Дешевле выходит, нежели у всяких мастериц покупать. Да и наряды у нас простые и добротные. – Пожилая швея вздохнула раздраженно – отвлеклась. – В общем, понравилось духам зимы, как я шью, решили меня в башне оставить.

Дагни тихо всхлипнула.

– Эй, ну чего ты, родненькая, – встревожилась Хильда. – Тут не так уж плохо. Дома у тебя все равно нет, возвращаться некуда. А тут и кормят, и кров дают. А к холоду привыкнуть можно… Мои вон пальцы от этих чар давно уж будто ледяными стали.

Сольвейг поежилась. Сомнительная, надо сказать, метаморфоза.

Слова Хильды не оставили ее безучастной. Швея в очередной раз напомнила Сольвейг, как важно помнить о коварстве и двуличии духов зимы. Помнить, чтобы быть готовой ко всему. Но нельзя поддаваться отчаянию и страху, словно ветер упрямо шепчущему в ухо, что в Полярной Звезде Сольвейг, Дагни и Хильда останутся навсегда.

Пока руки не подвели, она будет шить, и сошьет обещанную духам зимы дюжину платьев. Что будет потом – покажет время. И может, не будет скрипичных концертов по вечерам и долгих разговоров с Леттой, и их магазинчика с заказчицами-метелицами тоже может не быть…

Но Летта будет жива. Это – главное.

Глава восемнадцатая. Бледная госпожа с ледяным дыханием

Эскилль не отказался бы доказать отцу свою значимость и самостоятельность и вместе с Нильсом и Аларикой разгадать секреты Сердцевины. Но сбивчивый рассказ Бии все изменил. Если вендиго угрожал Атриви-Норд, капитан Анскеллан – первый человек, который должен узнать об этом. Единственный, кто по-настоящему сможет их защитить.

– Вендиго? Похититель? Ты уверен? – Складка меж темных бровей отца стала глубже.

– Я разговаривал с самой жертвой похитителя, которая едва не стала жертвой вендиго. Откуда эти недоверчивые нотки? Или ты думаешь, что я выдумал эту историю, чтобы привлечь твое внимание?

Капитан Анскеллан раздраженно выставил ладонь, обрубая монолог сына.

– Побереги запал для исчадий льда. Я верю, что бедная девушка едва не лишилась в лесу жизни, но ответь мне: зачем кому-то ее похищать? Не логичней предположить, что духи зимы позвали ее в Ледяной Венец, а она, не обладая достаточной силой воли, позволила себя заманить? И, смущенная этим, она решила солгать?

– Хорошо, допустим. А вендиго?

– Ты видел его?

– Нет, но…

– А остальные стражи?

Эскилль мрачно отвел взгляд. Терпеть не мог, когда его ставили в такое положение, за неимением аргументов практически припирая к стенке.

– Нет, но…

Отец развел руками.

– Тогда это может быть любой дух зимы, вздумавший поиграться с собственной формой. Буран-шатун или пересмешница…

Вспомнилась пурга, которая буквально упрашивала их с Аларикой спасти прекрасную сирену. И мысли, которые Эскилль так упорно от себя отгонял, вернулись, принеся с собой новую порцию тревоги. Выжила ли юная скрипачка в поднявшейся снежной буре? Ее ледовая сущность и своеобразная, хоть и на редкость странная, протекция одного из духов зимы, позволяли надеяться, что с ней все в порядке. Следом пришло смущенное: помнит ли она его? И, если да, что именно помнит: что Эскилль причинил ей боль или что… спас?

Так глупо, так несвоевременно… Сейчас на кону стояло куда большее, чем симпатия незнакомки. Отец Эскиллю, видимо, не помощник. Значит, придется справляться самому.

– Я хочу найти сведения о других пропавших в Атриви-Норд.

– Ты же понимаешь, что в городе, близком к сердцу острова зимы, где пируют духи, каждый месяц пропадают люди?

Эскилль раздраженно выдохнул. Кажется, взрослого отец никогда в нем не увидит. Он так и останется для него вспыльчивым мальчишкой, который не способен взять собственную силу под контроль.

– Святое пламя, конечно, знаю! Я просто хочу найти закономерность – если она там есть.

– Ты напрасно тратишь время.

У Эскилля закончились силы спорить.

– Ты дашь мне доступ в архив?

Капитан Анскеллан любил повторять – он ценит настойчивость и упорство в достижении цели. Что ж, самое время побыть упертым и настойчивым.

Отец вздохнул.

– Хорошо. Обратись к Вигго.

Эскилль уже собирался шагнуть в коридор, когда в спину ему донеслось:

– И не забудь про Зимний бал. Я уже заказал для тебя костюм.

Он нахмурился, задержавшись на пороге. Вокруг чаще, чем когда-либо, гибли люди, а отца заботил Зимний бал. Да, на него, по традиции, съедутся капитаны Огненной стражи со всего Крамарка. Да, это официальный совет, во время которого командиры обмениваются бесценным опытом по борьбе с исчадиями льда. Так, во время одного из подобных собраний капитан Якобсен из небольшого городка на Пепельном побережье рассказал об удачном извлечении из Фениксова моря крови саламандры, которую с тех пор стали использовать все огненные стражи. Но уж хотя бы без торжественного мероприятия, который предшествовал собранию капитанов – того самого Зимнего(а как иначе?) бала, могли бы обойтись.

Не время рядиться в роскошные одежды, когда невинных людей за порогом ждет бледная госпожа с ледяным дыханием. Смерть.

Вигго Эдегор, капитан городской стражи (он предпочитал называть себя начальником) и, по совместительству, заведующий городским архивом, был крепким и рослым мужчиной с громовым голосом и рыжими волосами, не тронутыми сединой. Их с отцом Эскилля можно было даже назвать друзьями, если представить на мгновение, что Улаф Анскеллан тратил время на такие глупости, как увлечения и друзья. Во всяком случае, Вигго с самого детства Эскилля был вхож в их дом. И настаивал, чтобы тот звал егоисключительно по имени.

Огненный серафим рассказал Вигго о цели своего визита, чем немало его удивил.

– Да ты никак в сыщики заделался, – гоготнул начальник городской стражи.

У Эскилля скулы свело от досады. Да что ж такое-то! Хоть кто-нибудь из старших принимает его всерьез? Или считают, раз Пламя в крови и сотканные из огня крылья – не его заслуга, значит, поводов для уважения к нему особых нет?

Он с детства старался не выделяться, уверенный, что свой дар не заслужил. Похоже, так считали и остальные.

Эскилль терпеливо выслушал беззлобные подначки Вигго, но своей цели добился: на стол перед ним стайкой птиц с кожистыми крыльями упали журналы стражи Атриви-Норд – как городской, так и Огненной. Он погрузился в чтение. Пальцы, надежно окутанные зачарованной кожей перчатки, скользили по строчкам и столбцам.

Отец был прав – в Атриви-Норд люди пропадали часто. Заигравшаяся детвора, лесоруб, что ушел слишком далеко в лес, пойманный в ловушку исчадия льда охотник или горожанин, который впустил в дом со стертым знаком-оберегом духа зимы.

Впрочем, это Эскилль прекрасно знал и без него. И все казалось логичным: близость Ледяного Венца, а с ним – и близость исчадий льда и вероломных духов зимы. Но люди жили рядом с зимними тварями и ветрами всю свою жизнь, поколение за поколением, и знали, чего от них ждать. Ничто не могло заставить обычного горожанина – не охотника, не стража, не лесоруба – по собственной воле выйти за пределы Атриви-Норд. За детьми следили пристально, да и стражей у городских врат и патруль за их пределами никто не отменял. Перед лицом такой близкой угрозы вторым именем жителей Атриви-Норд стала Осторожность.

Но во всем происходящем Эскилль заметил одну очевидную странность: около полугода назад исчезновения людей участились. И это настораживало.

Под некоторыми записями о пропавших Эскилль нашел краткие отчеты стражей. Так, Арнульф Хольте утверждал, что был последним, кто видел исчезнувшую месяц назад Марту Фредриксен. Марта точно не была одурачена духами: стоящий на страже Хольте остановил знакомую, чтобы за беседой скрасить время караула. Если верить записи, разговаривала Марта с ним неохотно и вообще казалась очень расстроенной. Но это была она, а не пурга-пересмешница, которая притворилась ею. Обратно Марта не вернулась: тем же вечером встревоженный мрачным настроением знакомой Хольте наведался к ней домой. Не вернулась она и месяц спустя.

Похожая запись принадлежала Оге Скоглунну. Он стоял в патруле, когда увидел пивовара Оддбьерна Янсена в сосновом лесу. И шел тот в сторону Ледяного Венца. Скоглунн окликнул его, спросил, что тот делает так далеко от города. Ответа не получил и, как истинный огненный страж, попытался убедить Янсена свернуть с опасного пути. За что был не только осыпан ругательствами, характерными для обычной речи Янсена, но и получил сильный удар толстой палкой по лицу. Очнувшись, Скоглунн не обнаружил рядом пивовара. К счастью, как и духов зимы.

Оскорбленный, он «нанес визит» Янсену, чтобы «попытаться понять причину его странного поведения». Как оказалось, больше пивовара не видел никто.

Влетев в кабинет капитана, Эскилль с порога выпалил:

– Некоторые из исчезнувших точно не могли быть одурачены духами зимы. Они говорили со стражами…

– Знаю.

– Но ты…

– Честно говоря, я думал, ты забросишь эту идею. Перегоришь.

Капитан ухмыльнулся, найдя в собственных словах иронию. Эскилля она, однако, не порадовала и не впечатлила. Глядя на него, отец тяжело вздохнул.

– Ты не думал, что они по собственному желанию уходят в Ледяной Венец?

– Чтобы стать пищей для духов? – фыркнул Эскилль. И по потемневшему лицу отца понял все. – Хочешь сказать, они делают это осознанно, чтобы свести счеты с жизнью?

– Марта – бедная душа, всего пару месяцев назад похоронившая супруга. Ни мужа, ни детей. Может, она думала, что ей не для кого жить? Дочку Харалля недавно сгубила лихорадка…

Эскилль мотнул головой.

– Нет.

– Знаю, это сложно принять…

– Я не об этом. Даже если предположить, что они действительно уходили из Атриви-Норд, чтобы не вернуться… Люди веры никогда не предпочтут проклятый холод очистительному пламени.

Эскилль говорил о священном Обряде Пепла в Фениксовом море и отец его, разумеется, понял. Наверняка ушедшие близкие Марты и Харалля, для которых море огня по традиции стало погребальным костром, верили, что однажды их души вернутся в этот мир в новом воплощении… Так отчего же им самим в это не верить? Как они могут позволить слугам и детям Хозяина Зимы украсть тепло из их тела, предав свою веру, предав огонь?

Капитан пожал плечами.

– Некоторые из нас вольны не только строить свои жизни, но и выбирать свою смерть.

Эскилль не был уверен, что понял то, что капитан вкладывал в эту фразу, и все же кое-что в словах отца заставило его задуматься.

Зацепка, конечно, слабая, но почему бы не проверить? Эскилль вернулся в архив, заставив рыжие брови Вигго вопросительно взлететь, и перечитал журналы стражи. Выписал имена исчезнувших, а потом сверился с городским архивом. Он действительно нашел некую закономерность – но не ту, которую искал.

Почти каждый из пропавших за пределами Атриви-Норд людей незадолго до исчезновения потерял близкого человека. Мужа, отца, сына, дочь… Неужели отец прав? Эскилль отказывался в это верить. Отказывался верить в слабость духа людей, чьи тела закалены вечным холодом. Отказывался признавать, что их вера в святую силу пламени мертва.

Вечером был новый патруль, и Эскиллю пришлось сосредоточиться на собственной осторожности, а значит – прогнать на время мысли о горожанах Атриви-Норд, которые исчезли где-то в лесу или снежных пустошах Крамарка.

Но вернуться к ним пришлось.

Эскилль отчего-то решил, что, поправившись, Бия уедет как можно дальше от Атриви-Норд. Как можно дальше от холодящих кровь воспоминаний. Но Бия была здесь – на границе между еловым лесом и Ледяным Венцом.

Новое платье, как и в прошлый раз, подрано, в побелевшей руке – кинжал. На лице корочкой застыли слезы, а в васильковых глазах, что смотрели в небо – страх.

Казалось, вендиго, упустивший свою жертву, ее все-таки настиг.

Глава девятнадцатая. Хрустальный голос сирены

Подарки от духов зимы, желающих получить причудливые наряды – и непременно красивее, чем у других – не заканчивались. Хрустящее, словно ледок на ведре с водой, сахарное печенье (Сольвейг догадывалась, что выпекли его из снега, но все равно с удовольствием съела свою часть десерта, а вторую протянула Дагни), бусы из льдинок, хрустально-ледяная тиара, браслет из тончайшего ажурного серебра, которое слишком сильно напоминало иней. И только один дух зимы – хрупкая поземка-скиталица – догадалась спросить:

– Чего ты хочешь?

Сольвейг, встрепенувшись, нарисовала в воздухе знак вопроса. Поземка, вздохнув, покачала головой. Она была безволосой, но прозрачность ветреного тела сглаживала ее диковинный вид. И если речь метелиц лилась гладкой рекой, вьюги больше плакали, чем говорили, пересмешницы роняли украденные у других слова, то голос поземок-скиталиц был словно выдох – нежный и едва слышимый.

– На вопросы не мне отвечать, – прошептал дух зимы. – Просьбу твою исполнить я не сумею. Могу лишь что-то подарить – то, что потрогать можно. Еду… предмет…

Сольвейг вздохнула. Значит, вопрос о Летте придется отложить.

На всем белом свете существовала лишь одна вещь, способная хоть немного приглушить ее тоску по сестре. Она с улыбкой склонила голову набок, выставила руку, сжав ее в кулак, и провела невидимым смычком по запястью.

– Скрипка, – разгадав ее знаки, рассмеялась Хильда. – Эта чудная сирена хочет скрипку.

Поземка-скиталица вряд ли знала, что такое скрипка. Ни слова ни говоря, она исчезла – наверняка торопилась узнать от сестер, что это значит.

Их молчаливая работа продолжалась: никто из швей похвастаться особой словоохотливостью не мог. Оживленность Дагни после откровенного рассказа Хильды испарилась – даже превращенный в сладкий сок снег не помог. Сольвейг понимала ее настроение. Оттого так тяжело было гнать от себя пропитанные горечью мысли, что швеям она ничем не может помочь. Теперь она в одной упряжке с ними: со снежным полотном на коленях, с зачарованной иголкой в руках и полным неопределенности будущим. И где-то между всем этим колкими льдинками рассыпался страх.

Сольвейг приказала себе сосредоточиться на рисунке, который она выкладывала по подолу широкой снежной юбки. С помощью ягод и хвоинок она изображала танцующих на снегу людей. Получалось красочно и очень необычно.

Отлаженные, выверенные движения рук прервало появление поземки-скиталицы. В руках дочь Хозяина Зимы держала скрипку, красивей которой Сольвейг и представить себе не могла. Скрипка была хрустальной, с тончайшими струнами – то ли из ледяных нитей, то ли из лунного света, то ли из зачарованного серебра.

Изумленная, Сольвейг потянулась навстречу хрустально-ледяному чуду. Взяла скрипку в руки – бережно, будто была огнем, и боялась, что от ее прикосновения та растает. Поземка-скиталица не стала дожидаться, пока Сольвейг, очнувшись, сыграет. Вечная странница, она вряд ли была поклонницей игры на музыкальных инструментах. На ледяную сирену поземка смотрела так, будто мысленно вопрошала: и что ты в этих скрипках нашла?

А Сольвейг целой жизни бы не хватило, чтобы объяснить. Есть чувства, которые словами не измеришь.

Она с тоской взглянула на лежащий на полу отрез снега с выложенным на нем узором, перевела взгляд на скрипку… «Сначала дошью платье. Только трону струны – и не удержусь, чтобы не сыграть». Пальцы ломило, в них просыпался какой-то зуд – фантомная боль, кажется, старая целительница Магнхиль это так называла. Пальцам Сольвейг все это время не хватало скрипки, будто та была частью ее существа.

Убедив себя сначала закончить наряд, она со вздохом положила на пол скрипку. Шить второпях не позволяла гордость – мама учила ее все, за что Сольвейг ни возьмется, делать на совесть. И платья она сошьет такие, чтобы радовалась мамина душа, что плескалась сейчас в Фениксовом море, плавала с огненными саламандрами наперегонки.

Сольвейг не сумела защитить родную сестру, обманула ожидания всей семьи Иверсен, потеряла единственное свое достояние – голос сирены, и так и не спела самую главную в своей жизни – целительную, чудодейственную Песнь. У нее так мало поводов заставить маму гордиться… Незачем лишать себя еще одного.

Внешне оставаясь хладнокровной (как и положено ледяной сирене), а изнутри сгорая от нетерпения, Сольвейг дошила наряд. Тут же вскочив, нетерпеливо потянулась к скрипке. Хильда понимающе усмехнулась и, готовая слушать, отложила в сторону свое шитье. Хмурая Дагни и бровью не повела. Она продолжала корпеть над строчкой, которая все никак не удавалась, распарывая ее и прокладывая снова.

Сольвейг заиграла – привычно и легко, будто не расставалась со скрипкой ни на мгновение. Мелодия подхватила ее и понесла по волнам, стирая печаль и тревогу. Тоска в груди – ощерившийся зверь, волком воющий на луну ночами, – и та присмирела. Сольвейг прикрыла глаза, ощущая себя созданием вне времени и пространства. Подхваченной ветром сосновой иголкой.

Самим, затерявшимся в горных пиках, ветром.

Она опустила скрипку. Хильда, забывшись, промокнула уголки глаз лежащим на коленях снежным нарядом.

– Как ты это делаешь? – заворожено спросила Дагни.

Сольвейг приблизила указательный и большой палец друг к другу, оставив между ними небольшое пространство. Показала на себя и быстро изобразила игру на скрипке.

Дагни долго хмурилась, пытаясь разгадать ее тайнопись. Помогла как всегда проницательная Хильда.

– Говорит, с детства этому училась.

– Я не про скрипку. Как ты заставляешь снег кружить?

Настала очередь Сольвейг недоуменно хмурить брови. Дагни поняла, что ответа от нее не дождется, и взволнованно повернулась к Хильде.

– Снег кружился, когда она играла. Ты видела?

– Показалось, наверное, – недоверчиво протянула пожилая швея.

Уперев руки в бока, Дагни упрямо воскликнула:

– Нет, не показалось! Он кружился – там, за окном.

– Он всегда там кружится. Белая Невеста часто танцует у Полярной Звезды.

– И в комнате кружился, – не сдавалась Дагни. – И полотно на коленях подрагивало, я строчку провести не могла! – Повернувшись к Сольвейг, она требовательно сказала: – Сыграй еще!

– Эй, придержи снежногривов, – добродушно рассмеялась Хильда. – Может, она не хочет играть.

Сольвейг хотела. Всегда хотела. В этом и прелесть страсти, в которую ныряешь с головой, которой готов посвящать каждую свободную минуту, без устали и без оправданий. Ее бы воля – она бы и во сне играла. А еще лучше – вместо сна.

Да и слова Дагни ее заинтересовали – с чего бы юной швее выдумывать подобные небылицы? Сольвейг положила скрипку на плечо и снова заиграла. Отрез инеевого кружева, который она собиралась пристрочить к горловине, вдруг потянулся навстречу ей. Он и впрямь мягко извивался, словно танцуя – подобно потревоженной ветром ленточке, привязанной к дереву детворой.

Сольвейг, беззвучно вскрикнув, резко оборвала мелодию и прижала пальцы ко рту. Струна неприятно, фальшиво скрипнула, и лента кружев распласталась на полу. Она решила бы, что ей померещилось, вот только округленные глаза Хильды и торжество на лице Дагни говорили сами за себя. Последней не хватало только фразы: «Я же говорила».

– Я же говорила! – воскликнула она с явным осуждением. – Что за глупая привычка у взрослых – не верить детям.

Вряд ли фраза относилась к Сольвейг – разница в годах между ними не так уж и велика. Хильде же было не до упреков юной швеи.

– Не говори об этом никому из духов зимы, – приглушенным строгим голосом сказала она ледяной сирене. – Не показывай.

Сольвейг, ошеломленная, только кивнула.

День клонился к закату. Впорхнувшие в комнату сестры-метелицы забрали платья. Поморщились, держа в руках не слишком умелое, но старательное шитье Дагни. Сольвейг подумала с долей облегчения: девчушку не станут задерживать в Полярной Звезде. Получив обещанную награду, она навсегда вернется в мир людей. Взяв в руки Хильдин наряд, удовлетворенно кивнули и восхищенно поцокали над пестрым платьем ледяной сирены. Сольвейг подарила им лишь вымученную улыбку.

– Зачем вам столько нарядов? – устало вздохнула Дагни, разглядывая пальцы, покрасневшие от холода и исколотые зачарованной иглой.

Один из нарядов она безнадежно испортила выступившей на указательном пальце каплей крови. Однако дочери Хозяина Зимы, вопреки ожиданиям Сольвейг, не разозлились. Вероятно, им ничего не стоило соткать новые снежные полотна.

– Скоро начнется Северное Сияние, – загадочно проговорила метелица.

Три швеи переглянулись. Судя по озадаченности на лицах, ни одна из них не знала, что это означает.

– Церемония в честь Белой Невесты, – горделиво сообщила дочь Хозяина Зимы. – После торжества состоится бал, на который слетятся ветра со всего света. Уже слетаются, по правде говоря. И мы хотим показать им всю красоту наших снежных нарядов. Чтобы не считали, задаваки, что они чем-то лучше нас.

Сольвейг с Дагни уставились друг на друга, почти синхронно открыв рты. Даже куда более сдержанная Хильда казалась потрясенной.

– Там будут ветра… с Большой Земли?

Метелицы поморщились, недовольные, что внимание с них переключилось на других, не зимних, ветров.

– Да, но не обольщайтесь, – колко сказала одна из них. – Они и вполовину не так разговорчивы, как мы.

– Их ветра не говорят с людьми, – мстительно добавила другая.

Они ушли, оставив швей переваривать услышанное.

– Можешь в это поверить? – воскликнула Дагни, обращаясь к Сольвейг.

Вслед за пургой, что ежеминутно, ради забавы, меняла свой облик, ледяная сирена как во сне шла в свою комнату. Она ощущала себя потеряшкой, блуждающей в молочно-белом тумане – тоже едва что-то видела перед собой. Но в руке, среди прочих подарков, Сольвейг держала ледяную скрипку.

Жаль, пересмешницу о Северном Сиянии не спросишь. Оставалось только представлять, как ветра надевают плащи из тонкого льда, кружева из инея и платья из снега. И танцуют до рассвета, словно призраки в руинах старого замка.

Пока пурга-пересмешница не ускользнула, Сольвейг жестами попросила освободить саламандру из камина. На лице дочери Хозяина Зимы промелькнуло удивление. Оно ютилось в глазах – передавать эмоции мимикой, как люди, духи зимы толком не умели. Даже те, у кого в арсенале были сотни человеческих лиц.

Пурга все же выполнила просьбу ледяной сирены. Прикасаться к саламандре не стала – превратила цепи в лед и разбила их криком. Огненная ящерка тут же растаяла, оставив на память о себе лишь тлеющие угольки.

Едва за пересмешницей закрылась дверь-ледянка, Сольвейг открыла настежь окно и нежно тронула смычком струны. Скрипка запела в руках, а снег… затанцевал. Сольвейг не позволила себе испугаться и оборвать мелодию. Несмотря на дрожь волнения в пальцах, она продолжила играть.

В танце снежинок не было ни гармонии, ни последовательности – сплошной лишь хаос. Тогда, сосредоточившись, Сольвейг мысленно приказала крупицам снега образовать круг – так, если бы они были живыми, а значит, способными водить хоровод. Знакомые ощущения... Так, за день до исчезновения Летты Сольвейг приказывала вазе разбиться. Так, подражая сестре, пыталась расчистить дорожки перед домом. Подобный внутренний всплеск, похожий на волну на поверхности спокойного прежде моря, она испытывала всякий раз, когда призывала на помощь свой дар – Песнь, голос сирены.

И ведь получалось – до того, как исчадия льда напали на их дом и расцарапали Сольвейг горло. Все, что было у нее после потери мамы и травмы – бесплодные попытки подчинить себе дар. «Найди свой собственный способ говорить с миром на языке ледяных сирен!» – говорила Летта. И все это время Сольвейг, играя на скрипке и наблюдая за кружащимся за окном снегом, даже не подозревала, что давным-давно его нашла.

Снежинки в комнате с потушенным камином, танцуя в воздухе, сложились в идеальный круг. Сольвейг с благоговением взглянула на скрипку.

Ледяная сирена наконец обрела свой голос.

Глава двадцатая. Искры души

В памяти Эскилля Бия осталась испуганной девушкой, не слишком разговорчивой и немного наивной. Даже если предположить, что отец прав, и в прошлый раз она действительно позволила духам зимы себя обмануть и завлечь в Ледяной Венец, и, не желая признавать это, придумала жутковатую сказочку про похитителя…

Но она точно не была сумасшедшей.

Бие чудом удалось избежать участи стать главным блюдом в вечном пиршестве детей и подданных Хозяина Зимы. Ее спасли, от нее отвели беду, ее в целости и сохранности доставили в город. А она… вернулась. Вернулась в мертвый лес, который в конце концов ее и погубил.

Эскилль ничего не понимал.

Едва придя в Ледяной Венец, они уже от него отдалялись – с телом Бии на сделанных из плаща Нильса «санях».

– Что, если до нее добрался похититель? – спросила Аларика, через плечо поглядывая на мертвую девушку.

– И похитил снова? – недоверчиво хмыкнул следопыт. – И вдобавок приволок сюда вместо того, чтобы тихо убить? Да еще и позволил взять с собой кинжал?

– Вынужден согласиться с Нильсом.

Эскилль хмурился, пытаясь отделаться от мысли, что смерть Бии – его вина. Будто он мог взять и поместить девушку в непроницаемый кокон, чтобы ее не коснулась беда. Или посадить на цепь, не позволить вырваться из города в проклятый смертоносный лес.

– Тебя как будто не радует то, что приходится с ним соглашаться, – рассмеялась Аларика. От взгляда Эскилля улыбка на ее губах замерзла. – Брось, ты же буквально каждый день рыскаешь по Ледяному Венцу в поисках мертвецов.

– Я ищу не мертвых, а причину, по которой они мертвы, – сухо отозвался он. – И даже если так… Черствое сердце вряд ли сделает из меня хорошего стража.

– Не могу назвать себя мягкосердечной, но это не мешает мне быть превосходной охотницей, – усмехнулась Аларика.

– Это не одно и то же. Ты рвешься уничтожать исчадий льда, а я хочу уберечь от них жителей Атриви-Норд.

Как старшие стражи, что зачищают от исчадий льда близкие к городу полосы живого леса, позволяя лесорубам и дальше заготавливать дрова, мужчинам охотиться на пушного зверя, женщинам запасаться ягодами для чаев, растениями для отваров и зелий и целебной живицей – смолой хвойных деревьев. А значит, помогая им не просто выполнять привычные обязанности, но и выживать на суровом Крамарке, который не знает ничего, кроме зимы.

Как отец, как Вигго Эдегор и вся его городская стража, что обеспечивали порядок в городе и дарили его жителям уверенность в завтрашнем дне. Их задача куда масштабнее и важнее, чем просто истребление исчадий.

Эскилль никогда не стремился убивать. Отнимая жизнь очередной ледяной твари, он не испытывал ничего, кроме мрачного удовлетворения, продиктованного долгом и уставом огненных стражей. Куда с большим удовольствием он бы защищал людей, не оставляя на белом снегу останков из серебристого пепла.

Огненные крылья все за него решили.

– Называешь меня убийцей, а себя – благородным защитником? – усмехнулась Аларика, возвращая ему холод.

Нильс прятал сконфуженный взгляд. Он вызвался в одиночку тянуть «сани» по снегу, но, касаясь плечами при ходьбе то Эскилля, то Аларики, бедняга, оказался меж двух огней. Причем буквально.

– Нет, я…

Аларика резко махнула рукой, перебивая, чем внезапно напомнила Эскиллю отца. Не самое лучшее из сравнений, оно заставило его замкнуться в себе.

В строенном хмуром молчании они добрались до крепости стражей. Нильс не дал огненным серафимам и рта раскрыть – помчался наверх «доложить капитану о произошедшем». Явно спешил избавиться от роли третьего лишнего. Аларика, тряхнув красными волосами, ушла тренироваться, по ее собственным хмуро брошенным словам. Она покинула крепость Огненной стражи – похоже, нашла мастера-лучника где-то за ее пределами. Те, кто уже не мог сражаться в Ледяном Венце – в силу возраста или подорванного здоровья, часто становились наставниками и посвящали свою жизнь тому, чтобы передать опыт молодому поколению.

Рядом с Эскиллем остался только вызванный кем-то Вигго. Он приказал младшим стражам забрать тело Бии в мертвецкую.

– Что она забыла в Ледяном Венце? – Рыжеволосый верзила сокрушенно покачал головой. – Бедная девочка… Даже похоронить ее некому.

– Она же совсем молодая, – недоуменно отозвался Эскилль. – У нее что, совсем не осталось близких?

– Мать умерла, когда Бия была еще малышкой. А отца она неделю назад предала огню.

Эскилль проводил взглядом стражей с телом Бии. Еще одна потерявшая близких одиночка, которая пришла в Ледяной Венец – и неважно, насильно или же по собственной воле. Не может быть таких совпадений. Просто не может быть.

– Стражи нашли это в кармане ее плаща, – хмуро сказал Вигго.

Эскилль увидел на его ладони листок с написанными аккуратным почерком словами: «Если со мной что-то случится…» И вместо отчетливого продолжения фразы, в которой явственно ощущался страх за собственную жизнь, три неизвестных символа.

– Знаешь, что это такое?

Эскилль покачал головой. Не знал, но догадывался.

Все три символа никакого особого смысла в себе не несли – и магическую силу тоже. Вероятней всего, это были знаки-ключи. В доме Анскелланов когда-то стоял защищенный от огня сундук с тремя зачарованными замками, которые отпирались лишь если вывести на поверхности каждого из них верный знак-ключ.

Вероятность найти в доме Бии что-то, что прольет свет на ее историю, была невелика – даже несмотря на найденную стражами Вигго записку. Угроза попасться – куда более вероятна. И все же Эскилль решил рискнуть.

Он расплавил замок прикосновением и, оставшись никем не замеченным, скользнул внутрь. Самый обычный кирпичный дом – близнец тех, что примостились рядышком вдоль одной из улиц. Небольшие комнаты, в одной из них – обязательный элемент любого дома Атриви-Норд – печь.

Ничего примечательного – ни в скромной обстановке, ни в оставшихся от Бии вещах. Никакой подсказки вроде личного дневника или писем в коробке. И никакого зачарованного сундука. В шкафу Эскилль нашел толстую тетрадь с записанными знакомым почерком кулинарными рецептами и несколько книг о Ледяном Венце (о главной достопримечательности Крамарка, несмотря на окружающий ее ореол страха, писали охотно), и, что неудивительно с такими предпочтениями и таким соседством, самую известную книгу Бьерке «Энциклопедия исчадий льда». Книга новая, с безупречным переплетом и единственной закладкой в виде сложенного листка.

Открывая страницу с закладкой, Эскилль каким-то образом знал, что увидит там. И все равно похолодел, увидев витиевато выведенный заголовок «Вендиго». Захлопнул книгу и со стуком поставил ее на полку. Он наизусть знал историю, что пряталась в черных строчках на белом листе. История про духа-людоеда, для которого голод стал вечным проклятием.

На зачарованном кинжале Бии, который так и не смог стать ее спасением, был вырезан знак огня. В специальном мешочке на поясе Эскилль обнаружил флакон с кровью саламандры. Неудивительно: пламя – единственное действенное оружие против исчадий льда. Бия явно не имела способностей к магии и не могла зарядить кинжал силой огня. Для этого ей и потребовалась огненная кровь ящерки из Фениксова моря.

Увидев руну и флакон, Эскилль решил, что это логично – если Бию никто не похищал, и она по собственной воле отправилась в Ледяной Венец, едва сбежав оттуда, то оружие против исчадий льда ей необходимо. Вопрос только, зачем? Может, Бия имела какие-то особенные счеты с вендиго? Вигго не сказал, от чего умер ее отец. Что, если он стал жертвой вендиго, и Бия решила отомстить?

Эскилль замотал головой. Глупость какая-то. Бия совсем не походила на охотницу – ни телосложением, ни нравом. Она дрожала от страха, убегая от вендиго, и уж точно не горела желанием бросаться в погоню за ним.

Может, он излишне все усложняет? Может, вернувшись домой, Бия так и не сумела избавиться от мыслей о вендиго и решила узнать побольше о том, чьей жертвой она чуть было не стала? С другой стороны, в ее поведении действительно достаточно странностей. Как минимум, то, что буквально час назад выяснилось в разговоре с Вигго: о похитителе Бия не сообщила, не говоря уже о том, чтобы оставить городским стражам его описание. Это действительно странно и недальновидно для того, кто только что вырвался из плена.

Эскилль решил не останавливаться на достигнутом. Он методично обыскал обе комнаты в доме, но ничего достойного внимания не обнаружил. Зато нашел полузакрытую шкафом дверь, ведущую в подвал.

Внутри – темно и холодно, судя по пару, облачком вырывающемуся изо рта. Эскилль снял перчатку. Спустя мгновение на ладони заплясал огонек, словно украденный у свечки. Врезанные в стены полки заставлены продуктами и соленьями – типично для подвалов Атриви-Норд.

И снова никакого сундука или его подобия. Ничего, что могли отпереть охранные символы. Но Бия неспроста оставила в кармане своего плаща записку. Ей отчего-то было важно, чтобы люди, которые найдут ее тело, найдут и ее зачарованный тайник.

Эскилль еще раз осмотрел подвал, пройдясь пальцами по его стенам. Ничего. Но ощущение некоей неправильности пришло не от дома Бии – оно гнездилось у него внутри.

Исчадия льда чувствительны к пламени, он же чувствителен к морозу и льду. В Эскилле достаточно огня, чтобы прикрыть подобно заплатке его уязвимость, но это не значит, что он не может ее ощущать. Каждый раз, столкнувшись лицом к лицу с сильной стужей, Эскилль чувствовал, как пробуждается огонь в его крови, стремясь ее согреть, не допустить, чтобы кожа заиндевела от холода, а пальцы онемели и перестали слушаться. Вот почему после каждого патруля он проверял броню-«кокон» – рьяная стихия могла прожечь ее защитные символы.

Прямо сейчас Эскилль чувствовал оживающее в нем пламя. Так кипяток обжигает горло и губы и горячит тело крепкий алкоголь.

Сосредоточившись, он понял, что защитная реакция его стихии начинает действовать, когда он находится рядом со странным каменным ящиком в углу подвала. Ящик был длинным и пустым, но, силой воли притушив свое пламя, Эскилль ощутил исходящий изнутри лютый холод. Там было что-то еще. Вот только дно – или же крышка второго яруса, обманчиво спрятанного под первым – отказывалась поддаваться. Прищурившись, Эскилль разглядел три нацарапанных на камне квадрата и нарисовал на них знаки-ключи с прощальной записки Бии.

Раздался тихий щелчок, вверх выдвинулись железные скобы. За них он и поднял тонкую каменную плиту. В углублении, отделанным по краю толстым слоем явно зачарованного льда с вырезанными на поверхности сверкающими символами, лежал мертвый мужчина.

Пока в душе Эскилля боролись шок и недоумение, он окинул взглядом темные волосы. Приподнял холодное веко и заглянул в васильковые глаза. Для того, кто мертв уже неделю, отец Бии – а это, без сомнения, был именно он – сохранился прекрасно. Со стороны и вовсе казалось, что он просто спит крепким сном. Так оно, впрочем, и было, вот только отсутствие сердцебиения говорило о том, что ему уже не проснуться.

Стало ясно, отчего Бия так хотела, чтобы тело ее отца нашли. Островитяне верили, что душа – это искры, подобные огненным брызгам, взмывающим вверх от костра. Искры жизни спрятаны в теле человека – в его крови, коже и даже костях. В его мозге, что дает память, в сердце – что жизнь если не дает, то сохраняет. После смерти человека искры души угасают не сразу – чем больше о нем говорят, тем дольше они живут.

Но чтобы душа умершего получила шанс на перерождение, необходим Обряд Пепла.

Бия не могла допустить, чтобы ее отец упустил этот шанс. Она хотела, чтобы его тело предали огню. Вот только отчего-то вплоть до собственной гибели прятала отца в каменно-ледяной колыбели.

Эскилль вернулся в крепость. Голова была словно набита ватой, вместо мыслей – глухая пустота. Он около получаса стоял у окна, с высоты глядя на заснеженный двор крепости – не хотел спускаться в свой подвал, хоть его и не ждало там мертвое тело.

– Вот ты где, – раздалось за спиной.

Огненный серафим казалась уставшей и бледной – тренировка явно выдалась выматывающей. Подойдя к окну, Аларика застыла напротив Эскилла. Глаза честные, виноватые.

– Не хочу ругаться, – примирительно сказала она. – Знаю, со мной бывает непросто. Я, наверное, кажусь тебе высокомерной…

– Иногда, – невольно улыбнулся Эскилль.

Аларика вскинула руки, смеясь:

– Справедливо.

– Но я уважаю тебя за смелость и отчаянность, за то, что ты готова пойти на многое, чтобы добиться своей цели. За то, что ты сбежала из дома, чтобы стать охотником на исчадий льда. Это достойно уважения, правда.

– Спасибо, – тихо выдохнула она. – Мне было нужно это услышать.

Аларика сняла его перчатку, их пальцы переплелись. Эскилль привычно содрогнулся – некоторые страхи так просто не вытравишь, не заглушишь. Но если она будет рядом… Пожалуй, он сможет привыкнуть.

«Если я буду с ней… Я же поступлю… верно?»

Знать бы, кому он задает этот вопрос.

Эскилль будто просил разрешения забыть ту, что каждую ночь приходила к нему во снах, полных музыки и снега. «Она – где-то там, далеко, а Аларика – рядом».

Но было еще кое-что, куда более значительное, чем расстояние. Аларика была огненным серафимом. Скрипачка – ледяной сиреной и, как и любые создания с магией Хозяина Зимы в крови, до смерти боялась пламени.

Эскилль до сих пор помнил боль в прозрачно-голубых глазах, вызванную его прикосновением. Их природу – лед и огонь – не изменить. А с Аларикой они, при всей несхожести характеров, словно родственные души.

Она – девушка, в которую можно влюбиться без оглядки. Красивая, пылкая, настоящая… Но что, если их любовь не будет такой? Что, если в ней не будет ни красоты, ни искренности, ни страсти? Лишь некая судьбоносная печать, вынужденность, предопределенность?

Аларика шагнула к Эскиллю, нежно положила голову ему на плечо, и места для сомнений в его голове просто не осталось.

Глава двадцать первая. Снежная стая

Жизнь казалась Сольвейг снежной периной, которую вывернули наизнанку и хорошенько встряхнули, а потом заново набили снегом. И вроде бы все по-старому: работа у духов зимы, надежда отыскать Летту и скрипка, пусть и другая, в руках… И вместе с тем все неуловимо изменилось.

Она – истинная ледяная сирена, голос которой так же звонок, как и у остальных, пусть и связками ее были струны.

Теперь, когда стало очевидно, что ледяная стихия отзывается на ее игру, Сольвейг твердо намеревалась выяснить, каковы истинные границы ее сил. Когда Хладные напали на застенье, выяснить это не представлялось возможным – дар сирены в Сольвейг тогда только креп, а ее Песни были лишь робкими попытками заставить мир услышать ее голос. Отныне она могла говорить с ним на одном языке.

Дар сирены в ней никогда не засыпал, но Сольвейг всю жизнь учили тому, как являть его миру с помощью собственных связок. Нужно было время, чтобы научиться делать то же самое с помощью струн и смычка. Чтобы понять, как сыграть – а не спеть – сиренью Песнь.

Сольвейг начала с малого – с точки зрения истинных возможностей ледяных сирен, но такого важного для нее лично. При помощи скрипки она училась говорить.

Всю ночь она играла, не боясь, что побеспокоит духов зимы. Им был неведом ни сон, ни голод – только жажда тепла. Наверняка самая главная их сейчас забота – подготовка к торжеству, к загадочному Северному Сиянию. Если дочери Хозяина Зимы и появлялись рядом с ее комнатой, то ничем свое присутствие не выдавали. Однако раз или два по пальцам ног Сольвейг пробегало ледяное дуновение. Возможно, это был один из братьев-ветров – тех, кто не одобряет девичью страсть к нарядам и тщеславие, диктующее им лепить лица и тела изо льда, снега и морозного воздуха. Но даже тогда Сольвейг не перестала играть – но на несколько минут прекратила повелевать пляшущими по комнате снежинками.

Руки от непривычки устали – она устраивала себе лишь коротенькие передышки. Прежде чем Сольвейг окончательно выдохлась, она сыграла свою первую после долгого перерыва Песнь. И результатом ее ледяных сиреньих чар стало выведенное снежинками в воздухе собственное имя.

Хотелось заплакать от радости, которую подарила ей такая малость – нарисованные снежные буквы, будто инеевая роспись Белой Невесты. Вместо этого Сольвейг калачиком свернулась на холодной перине. Ночь обозначила свои права разлитыми по небу чернилами, но на востоке они уже светлели, будто их разбавили водой. Предстоял долгий день, кропотливая работа с иглой и льдистой тканью. Ноющим от напряжения пальцам нужно было отдохнуть.

Уснуть ей не дали.

Разбивший тишину звук не был стуком в привычном для нее понимании. Глухой и нечеткий, он все же заставил Сольвейг оторвать голову от набитой снегом подушки. Поднявшись в кровати, она слепо уставилась в полумрак комнаты. Замерла, вслушиваясь в объявшую Полярную Звезду тишину. Звук повторился, изменив тональность, стал скрежещущим и долгим.

Сольвейг стало не по себе. Она торопливо зажгла лампу, стоявшую в изголовье – один из подарков духов зимы. Казалось, в стеклянном плафоне спала невидимая солнечная сущность. Чтобы разбудить ее, достаточно лишь прикоснуться к лампе, заряжая ее теплом своей руки.

За ледком двери маячил белый силуэт. Широкий и невысокий – будто ребенок-дух в развевающемся снежном плаще. Правда, детей среди духов зимы Сольвейг никогда не встречала.

Невольно зевнув, она поднялась. Звук раздался снова – негромкий, но настойчивый. Держа лампу в руках, Сольвейг подошла к двери. За ночь она покрылась знакомым каждому жителю Крамарка кружевным узором из инея – Белая Невеста славилась особой любовью к рисованию. Но там, где не было ледяных кружев, Сольвейг увидела белоснежные лапы и мордочку – поднявшись на задние лапы, в ее дверь скребся тилкхе.

Сольвейг растерянно перевела взгляд на свою шею, будто надеясь увидеть, что на нее волшебным образом вернулось отобранное ледяной лозой ожерелье из клыков. Да, однажды тилкхе уже ее находил… Но хрупкая, тоненькая, словно снежинка и почти настолько же неуловимая связь между ледяной сиреной и ее стражем подсказывала: тот тилкхе, что так настойчиво просил его впустить, не ее страж. Тогда чей?

Тилкхе всегда держатся только своих хозяев, защищают их до последнего, а если случится, что они умрут – исчезают. Недоуменно хмурясь, Сольвейг распахнула дверь и осветила пространство за ней зачарованной лампой. Ахнула, невольно отступая.

Перед дверью ее комнаты сидело шестеро тилкхе. Сольвейг хлопала глазами, силясь понять, что происходит. Снежный страж, что скребся в дверь, опустился на задние лапы. Ласково ткнулся мордочкой в ее ногу. Как во сне Сольвейг коснулась ладонью белоснежного меха. В тот же миг остальные тилкхе осторожно, словно боясь спугнуть ледяную сирену, сгрудились возле нее.

«Они пришли ко мне, услышав Песнь сирены», – догадалась она. Но даже это понимание ответов на все вопросы не давало. Да, тилкхе никогда бы не доверились никому, кроме ледяных сирен… но где же их истинные хозяйки?

«Здесь. В Полярной Звезде».

Даже блуждай тилкхе по Ледяному Венцу неподалеку, ее Песнь они бы вряд ли расслышали. Башня высоченна, а Сольвейг находилась то ли на пятом, то ли на шестом от верха этаже. Слишком большое расстояние даже для магических существ и сирены, связанных единой стихией льда.

Но раз тилкхе здесь, значит рядом и их сирены.

Сольвейг помрачнела. Платье голосом сирены не сшить, а вот сплести изумительное инеевое кружево, соткать из разрозненных снежинок снежные полотна...

Духам зимы стихия льда тоже подвластна, и, благодаря их родству с Хозяином Зимы они сильнее ледяных сирен. Однако стали бы они, гордые, высокомерные, заниматься шитьем и рукоделием? Но если люди шли в Полярную Звезду за наградой, какая награда могла заставить прийти сюда сирен?

Да и то, что они разделились со своими снежными стражами, не предвещало ничего хорошего.

Полярная Звезда не была безопасной с самого начала – речь все-таки шла о башне самих духов зимы. Но чем дольше Сольвейг находилась здесь, чем больше узнавала… тем отчетливее понимала: нужно уходить отсюда как можно скорей. Правда, не раньше, чем она задаст дочерям Хозяина Зимы самый волнующий вопрос. И не раньше, чем выяснит, зачем тилкхе пришли к ее дверям. К дверям Сольвейг Иверсен, немой, только овладевающей своим причудливым «голосом» сирене, а значит, к самой неопытной среди сирен. И раз они пришли к ней, значит… больше не к кому идти.

Сердце сжалось от плохого предчувствия. Но если где-то в Полярной Звезде были ледяные сирены… Летта могла быть среди них.

Один из тилкхе развернулся и направился прочь. Сделал несколько шагов, замер и обернулся – словно приглашал Сольвейг последовать за ним. Она стрелой бросилась к лежащему на полу платью. Натянула, взяла в руки скрипку – свое единственное, пусть и весьма диковинное, оружие. С сожалением взглянула на лампу – ее придется оставить, чтобы лишнего внимания не привлекать. Лунного света, льющегося через окна башни, достаточно, чтобы не споткнуться на ступенях.

На своих мягких лапах тилкхе спустились на ярус вниз. Сольвейг ничего не оставалось делать, как последовать за ними, трепетно сжимая скрипу со смычком в руках.

Ведомая снежной стаей, она спускалась по лестнице. Представила на миг, как гордо шествует по главной улице Атриви-Норд, как прохожие провожают ее изумленными взглядами: где это видано, чтобы у одной сирены было сразу шестеро тилкхе!

Сольвейг едва не рассмеялась, но от развеявшей грезы мысли по коже пробежал холодок. Как отнесется свита Белой Невесты к ее прогулке, если застанет там, где ей не следовало быть?

Шесть пушистых хвостов покачивались в такт движению. Тилкхе были тихими, словно перышко, упавшее на пол. От Сольвейг исходило куда больше шума, чем от нескольких снежных стражей. Тогда она сняла туфельки и, зажав их в руке, беззвучно заскользила по каменным ступеням.

Они миновали с дюжину ярусов, но не встретили ни одного духа зимы. К счастью, лестниц в башне было две. Одна вилась крутой спиралью в самой сердцевине Полярной Звезды и была такой же прозрачной и обманчиво хрупкой, как Ледяной Венец. Ее украшали ажурные перила и ледовый узор. Ледяными ступенями, однако, дочери Хозяина Зимы пользовались редко – обычно ныряли вниз в проем между витков спирали или неслись по ней вверх как птицы.

Сбоку башню огибала куда более надежная каменная лестница, которая предназначалась для людей. По ней швей разводили по комнатам вечерами, по ней Сольвейг сейчас и спускалась. Не в стиле духов зимы выставить в своей обители что-то вроде стражи… но на всякий случай она была настороже. «Тилкхе предупредят меня об опасности, знаю». Им – даже принадлежащим другим ледяным сиренам – Сольвейг верила как самой себе.

Она и не думала, как много времени займет путь вниз по спирали. Прошло уже, наверное, с полчаса, а Сольвейг все спускалась куда-то, в самые недра Полярной Звезды – или же в самые недра Крамарка. Совсем скоро забрезжит рассвет, спустя час или два сестры-метелицы придут, чтобы сопроводить ее в каморку к Хильде и Дагни. Что они сделают, не обнаружив Сольвейг на месте? Отправятся в полет по башне, чтобы ее отыскать? А найдя, накажут за своеволие?

Зимние ветра усиленно выказывали свое расположение к швее-умелице, но это лишь одна сторона медали. Лишь один их лик. И сама Сольвейг, и все жители Крамарка были хорошо осведомлены о другой их, темной стороне. И все же, не узнав правды, вернуться в комнату она не могла. Даже рискуя быть пойманной духами зимы… и даже самой Белой Невестой.

«Летта», – упрямо стучало в голове, хотя она старательно отгоняла тревожные мысли. Сольвейг боялась обнаружить, что с сестрой случилось что-то плохое. Боялась не найти Летту вообще. Она не знала, куда ведут ее тилкхе, не знала, что ожидает ее в конце пути.

А там были запертые на невидимый замок комнаты, веером раскинутые вокруг лестницы всердцевине Полярной Звезды. Сквозь щели выдувало снег. Сольвейг прильнула к заиндевелой двери одной из комнат, пытаясь согреть ее своим дыханием. Тилкхе легли прямо на пол и обернули свои лапы хвостами – холод этим созданиям неудобств не причинял. И если Сольвейг, силясь разглядеть сквозь ледяную роспись на двери и стенах, что творилось внутри, сгорала от тревоги и нетерпения, на симпатичных мордочках снежных стражей была написана безмятежность. Они были готовы ждать столько, сколько потребуется.

Наконец не самым теплым дыханием Сольвейг отогрела пространство величиной с глазок. И содрогнулась от увиденного.

Тилкхе привели ее к своим хозяйкам. Из уст сирен лилась тихая мелодия, едва слышимая за ледяным барьером. Грустная, надрывная, лишенная слов, Песнь сирен заполняла каждый уголок их клетки. Но куда страшнее и неожиданнее оказались другие ее обитатели – спокойно снующие между сиренами инеевые пауки. Из их брюха вилась тонкая сверкающая паутина. Сирены пели, переплетая паутинные нити, складывая из нее причудливый узор.

Сольвейг замолотила руками в ледяное стекло, сыграла пронзительную мелодию, пытаясь до них достучаться. Тщетно. Зачарованные, ледяные сирены не слышали ее. «Морок», – с ненавистью подумала Сольвейг. Знаменитый морок духов зимы.

Она могла бы попытаться отпереть или разбить дверь, но какой в этом смысл? Сознание сирен было затуманено, а в чарах такого рода – и в противодействии им – Сольвейг была не сильна. Она бросила на них беспомощный взгляд. Никак не реагируя на происходящее вокруг, сирены плели кружево из инеевых нитей. Сольвейг не увидела тех, кто ткал снежные полотна. Ринулась было к оставшимся комнатам, чтобы отыскать среди сирен Летту, но спугнули доносящиеся сверху голоса.

Положив морды на пушистые лапы, тилкхе, казалось, задремали, но стоило Сольвейг только пошевелиться, тут же навострили уши. Пристально взглянули на нее, словно спрашивая: «Идем?».

«Нет, – со вздохом подумала она. – Вам нужно уходить – пока духи зимы вас не обнаружили».

Читать ее мысли тилкхе не могли – Сольвейг не была их хозяйкой. Но они понимали язык стихии и следовали ему. Воровато оглянувшись, она сыграла негромкую фразу – ее бессловесный приказ. Тилкхе поняли его и распались снежинками, которые вскоре подхватят блуждающие по Полярной Звезде ветра. Свои когти снежные стражи ей не доверили. Она была для них своей, но... не обладала привилегиями хозяйки.

Сольвейг бегом поднялась по каменной лестнице, на мгновение поравнявшись с дочерьми Хозяина Зимы, что спускались по ледяной. К себе в комнату вошла запыхавшаяся от долгого бега, с колющим боком и слезами злости на глазах. Опустилась по стене вниз, бережно положив рядом скрипку, и стукнула по полу сжатым кулачком.

Она узнала секрет Полярной Звезды. Это опасно... Но и у нее теперь были тайны от духов зимы.

Глава двадцать вторая. Место для надежды

И Нильс, и Аларика немало удивились, когда Эскилль сказал, что в патруль не пойдет. От капитана ему влетит, конечно, если тот узнает, но это его не пугало.

– Я постараюсь вернуться до окончания патруля.

– Вернуться откуда? – недоуменно спросил Нильс.

– Потом расскажу, – пообещал он.

Пока и рассказывать не о чем – есть лишь цепочка странностей, связанная с исчезновением людей, одно мертвое тело в ледяной колыбели… и ни единого четкого ответа.

Аларика привстала на цыпочки и легонько поцеловала его в щеку. Смущенный, Эскилль все же успел заметить, как торопливо Нильс отвел взгляд.

– Не суйтесь пока в Сердцевину, ладно? Ограничьтесь кромкой Ледяного Венца.

– Ладно, – поморщилась Аларика.

Эскилль поспешно спрятал усмешку – как же не любила она малейших ограничений! Кивнув Нильсу на прощание, он покинул крепость. За друга Эскилль не переживал: огня Аларики хватит, чтобы защитить их обоих. Особенно, если пылкая лучница-серафим сдержит данное ему слово.

После недолгих раздумий Эскилль все-таки обратился к Вигго. Не хотелось ему проникать в чужие дома и обыскивать их за спинами городской стражи. Так, будто он – преступник, а не огненный страж.

Слушая его, Вигго хмурился, но как только узнал про находку в доме Бии, молниеносно согласился помочь. Эскилль вздохнул с облегчением. Начальник городской стражи – не отец, который отмахивается от любых его подозрений.

– Нам потребуется кувалда, – бодро сказал Вигго.

На руках Эскилля были короткие выписки из журналов стражи о людях, которые в ближайшие месяцы умерли в Атриви-Норд – от болезней или смертельных травм. И многие из этих имен соседствовали с именами пропавших. Закономерностью стало то, что эти люди состояли в близком родстве.

Вместе с Вигго и патрульными стражами Эскилль прошелся по домам тех семей, в которых значились и недавно умершие, и исчезнувшие бесследно. В восьми домах он нашел не только книги и заметки в дневниках о вендиго… но и вмороженные в зачарованный лед тела. Каждое из них прекрасно сохранилось – наверняка благодаря знакам, которых никто из присутствующих не знал.

Кувалды им и впрямь понадобились, хотя в некоторых домах покрытие для ледяных тайников было сделано не из каменных плит, а из досок. Эскилль мрачно смотрел на мертвых. Было что-то ужасно неправильное в том, что людей заковали в твердую материю, будто в застывший на холоде кокон инеевой паутины. Тело должно быть отдано Фениксову морю, чтобы душа обрела свободу… и надежду на возвращение в этот мир – года или десятилетия спустя.

Это не просто отречение от священного Обряда Пепла. Это предательство веры.

По возвращению в крепость Эскилль вместе с Вигго обо всем рассказал отцу. Прежде у него были лишь смутные догадки о том, что нечто странное происходит в Атриви-Норд. Теперь у него были доказательства.

– Давай просто пропустим ту часть, где ты говоришь мне, какого рожна я расследовал это, не привлекая тебя, подчеркиваешь мою безалаберность и неумение подчиняться правилам, а я отвечаю – что мне еще было делать, если с самого начала ты мне не поверил, и перейдем к той, где мы пытаемся понять, что теперь делать, – на одном дыхании сказал Эскилль, заканчивая свой рассказ.

Капитан Огненной стражи и начальник городской смотрели на Эскилля с ровно противоположными эмоциями: отец с привычным уже хмурым неудовольствием, Вигго – с одобрением.

– Поправь меня, если я что-то понял неправильно. В нашем городе существует целая группа людей, которая вместо того, чтобы предать огню своих умерших близких, замораживает их тела, а после бесследно исчезает?

– Верно.

Капитан вдумчиво кивнул и в молчании медленно пересек кабинет. Застыл у окна спиной к ним в излюбленной позе – с заведенными назад руками.

– Это какой-то культ? Что думаешь?

Эскилль точно знал, что обращаются не к нему. Однако он перехватил инициативу у замявшегося Вигго.

– Я думаю, они хотят их вернуть.

Две пары капитанских глаз уставились на него в упор – отец резко развернулся, разметав полы плаща с эмблемой феникса.

– Исчезнувшие хотят вернуть своих умерших близких, – уточнил Эскилль. – И для этого уходят в Ледяной Венец. Зачем – я не знаю. И с этим всем как-то связан вендиго. Как именно – я тоже пока не пойму. Одно я знаю наверняка – они идут в Ледяной Венец, полные решимости сражаться. Об этом говорит их оружие и облачение…

– И обереги, и знаки на их коже, – вклинился в разговор Вигго. – На коже Бии нашли целую сеть символов. По словам местных колдунов, они были призваны скрыть ее тепло от исчадий льда, сделав ее более… незаметной. Но знаки были сломаны, неактивны – наверняка из-за ледовой магии духов зимы.

Эскилль, нахмурившись, размышлял. Как он и думал прежде, Бия мало походила на убийцу-охотника. Она предпочитала тайком пробираться по Ледяному Венцу. Но что – или кого – она искала?

– Почти на каждом из тел, которые твои ребята нашли в инеевых коконах, жрецы Феникса, подготавливающие тело к Обряду Пепла, находили охранные знаки, – продолжал Вигго. Он умел видеть хорошее во всем, а потому добавил: – И пусть мы не знаем, что все это означает… найденные твоим сыном тела – это начало.

– А дальше-то что? – с раздражением отозвался капитан Анскеллан.

Вигго развел руками.

– А дальше я предлагаю кому-то из нас наведаться в Таккану к Ингебьерг.

Отец Эскилля поморщился.

– Эта, с позволения сказать, великая колдунья не смогла помочь моему сыну, чье Пламя…

Он осекся, взгляд Вигго торопливо метнулся вниз. Очаровательно. Значит, начальник городской стражи в курсе проблем Эскилля с огнем.

– Улаф, ты должен признать – Ингебьерг определенно известно больше, чем нам, местным колдунам и шаманам.

Чем Эскиллю всегда нравился Вигго, так это своим несокрушимым оптимизмом… и тем, что он был едва ли не единственным, кто осмеливался препираться с Улафом Анскелланом. И дело не в равной силе авторитетов (стоило признать, Огненную стражу все же почитали больше городской), а в равной силе их характеров.

– Я нужен здесь, – сухо сказал капитан, глядя на сына. – Как и Вигго.

Это очевидно, и все же Эскилль подозревал, что и после его жутких находок отец не верил в серьезность происходящего в Атриви-Норд. Да, в мире, где существует магия, не избежать попыток людей вернуть ушедших близких. Но прежде, насколько известно им обоим, ни один из призывов духов, жертвенных ритуалов и темных таинств не был связан с Ледяным Венцом. Эскилля такая новизна настораживала.

– Я поеду в Таккану, – спокойно сказал он.

– Будь осторожен.

Слова капитана – скорее, проформа, нежели искреннее беспокойство.

– И возьми с собой Нильса или свою девушку. Пусть прикрывают тебе спину.

Эскилль вскинул брови. А вот это уже что-то новенькое. То, что Улаф Анскеллан следил за личной жизнью сына, совсем не удивительно. Пускай он и сделал чересчур поспешные выводы. Куда более неожиданным стал его совет. Кому, как не ему, знать, насколько опасен дар Эскилля? Капитан рассудит, что помощь огненному серафиму не нужна, а патрулю лишний боец всегда пригодится. Отец же, невзирая на холодную логику, будет стремиться всеми силами защитить сына.

Только сейчас Эскилль понял, что его никогда не отпускали в патруль одного, хотя это было бы вполне оправдано и объяснимо, учитывая, что силы Пламени в нем хватило бы на троих.

Кабинет отца он покидал в задумчивости. Дождался, пока с патруля вернутся Нильс, довольный тем, что им не встретилось ни одного исчадия льда, и Аларика, разочарованная тем, что ей не удалось ни одного исчадия льда уничтожить.

Едва дослушав друга, Нильс тут же решил отправиться в Таккану с ним.

– Что бы ни говорил отец, ты не обязан это делать. Тебе бы отдохнуть после патруля…

– Во сне отдохну, – отмахнулся следопыт.

Аларика вызываться не торопилась.

– Туда ведь ведет огненная дорога, да?

Так назывались широкие, защищенные от исчадий льда и духов зимы тракты, огороженные с обеих сторон Чашами Феникса.

– Да. Не волнуйся, мы в безопасности. Отдыхай.

Аларика подарила Эскиллю поцелуй на прощание. Их первый поцелуй. Очень долгий поцелуй, во время которого Нильс, наверное, успел разглядеть все окрестности.

Она ушла, держа руку на рукояти меча, готовая молниеносно выхватить его в случае опасности. С ярко-красными волосами играл ветер, во всем теле чувствовалось напряжение. «Какие же они разные…»

Аларика и скрипачка. Пылкая страсть и хрустальная нежность. Огонь и лед.

Аларика с ее скрытой яростной силой, что способна вскружить голову, лишить покоя и сна. Она – алая роза с острыми шипами. Скрипачка – словно нераспустившийся цветок льдисса. Нежная, хрупкая, но способная противостоять жестокому холоду.

Когда они с Нильсом вышли за пределы городских стен, к истоку ведущей в Таккану дороги, Эскилль попросил:

– Сможешь призвать снежногрива?

Рожденные в вечных снегах Крамарка скакуны порой на его зов не откликались. В детстве он часто сокрушался, наблюдая, как, красуясь, торжественно гарцуют по округе его ровесники. Отец заметил его огорчение, объяснил: гордые снежногривы часто обходят стороной огненных серафимов, предпочитая им людей без Пламени под кожей. Эскилль не скрывал, что считает подобный порядок вещей несправедливым, но какой смысл стенать, если его все равно не изменить? У природы свои законы и правила, и им, простым смертным, их никогда не понять.

Вызванный Нильсом скакун оказался особенно норовистым – стоило Эскиллю подойти ближе, как он с фырканьем отскакивал назад. Стоял, потряхивая снежной гривой, и неодобрительно косился на чужака с Пламенем внутри. Оседлаешь такого – того и гляди, и вовсе сбросит со спины.

Эскилль начал смутно припоминать, отчего вот уже несколько лет не ездит на снежногривах.

– Сани? – не растерявшись, оживленно предложил Нильс.

Подобная роскошь им обойдется недешево, но ничего не поделаешь. Эскилль нанял сани, в которые запрягли тройку снежногривов. Они все же, как ему показалось, недовольно пофыркивали, но расстояние примирило их с заключенным в хрупкую телесную оболочку огнем.

Нильс вольготно расположился в мехах, которыми были устелены изнутри сани. Эскилль сидел рядом, собранный и настороженный, готовый в любое мгновение взять Пламя под уздцы. Находиться среди льда и камня ему было куда спокойнее.

Скрип снега под полозьями, бьющий в лицо стылый ветер, приглушенный топот копыт по свежевыпавшему снегу… Они держали путь к заброшенной деревушке на севере от Атриви-Норд. Восемь лет назад на Таккану напала орда Хладных. Вся деревня была уничтожена – до последнего старика и самого маленького ребенка. С тех пор Таккана так и оставалась заброшенной, а легенды о населяющих ее призраках облетел весь Крамарк. Никто не пожелал жить там, где однажды произошла кровавая бойня, что унесла жизни почти сотни людей.

Кроме Ингебьерг.

Эскилль представить не мог, каково ее жилось там – среди гнетущей атмосферы боли и смерти, среди повисших в воздухе воспоминаний, окрашенных в алый цвет. Ведь она, как избранница духов, не могла не видеть, не чувствовать…

Припорошенные инеем ветки деревьев тянулись к небу, среди серых туч тускло сверкало солнце. Исчадия льда в отдалении от Ледяного Венца, в снежных пустошах, затерянных между оживленными городами, и впрямь не беспокоили путников. Однажды Эскиллю почудилось чье-то призрачное лицо, полускрытое капюшоном из снежных хлопьев. Может, мимо пролетал один из духов зимы. Может, это был безымянный дикий ветер, взметнувший прикосновением снег. А может, на снежном полотне танцевала Белая Невеста – забывшись в танце, позволила себе на мгновение показаться смертному на глаза.

Эскилль не знал, чего ждать от этой поездки, но он был наслышан о колдовском мастерстве Ингебьерг.

И позволил себе оставить место для надежды.

Глава двадцать третья. Зеленоглазая дочь лесоруба

Делать вид, что ничего необычного не происходит, было непросто.

Сольвейг говорила с Дагни и Хильдой, складывая летающие вокруг нее снежинки в слова. Такой причудливый способ общения вызывал на лице девчушки с косами редкую для нее улыбку. Хильда же, напротив, все время была натянута, как струна. Теперь, когда Сольвейг знала про околдованных сирен, у нее было немало причины осторожничать. Обычных людей свита Белой Невесты не боялась, но сила сирены в ледяной башне им не нужна. Сольвейг догадывалась, что ее ждет, если духи зимы узнают: немота не мешает ее дару воплощаться. А чтобы понять, как вызволить Летту и остальных сирен, ей нужно ясное, не замутненное мороком, сознание.

Поэтому, несмотря на соблазн, к разговору со швеями с помощью скрипки и заколдованных снежинок Сольвейг прибегала так редко, как только могла.

Вечером она собиралась снова спуститься вниз. Неважно, насколько это опасно. Если Летта там, она должна ее освободить. Если ее нет… она должна освободить своих соплеменниц. Жаль только, четкого плана у нее не было.

Можно было попытаться разбить магией скрипки ледяную преграду стен… Но освобождать сирен таким образом, сжигая за собой мосты, стоило только с уверенностью, что они последуют за Сольвейг, а она точно сможет выбраться из Полярной Звезды. Да и тогда духам зимы ничего не мешает пуститься за беглянками в погоню…

«Летта остановит их. И Фрейдис тоже», – подумала Сольвейг. А после мрачно: «Если они, конечно, там».

Когда рабочий день подошел к концу (ей до сих пор было интересно, кто из свиты Белой Невесты определяет часы их смены), к швеям залетел очередной дух зимы. Сольвейг поняла это по холодку на щеке, по ярким вспышкам, что пробежали по шкурке огненных саламандр от головы к хвосту – кажется, так ящерки выражали свое негодование. Она отложила недошитое платье и, подхватив скрипку, поднялась.

На человеческом – не снежном и не прозрачном – бледном лице горели льдистые глаза. Они казались Сольвейг смутно знакомыми, что никак не могло быть правдой. Как может быть знаком и узнаваем равнодушный, мертвый лед?

Сердце от волнения билось где-то в горле, пока она вслед за молчаливым духом зимы шла к своей комнате. Внутрь дочь Хозяина Зимы зашла вместе с ней.

– Искала тебя. Долго искала.

«И впрямь Льдинка», – ахнула Сольвейг.

Она торопливо открыла окно, чтобы впустить свежий воздух – и снег. Сыграла на скрипке короткую Песню, сложив из снежинок слово «почему». Понять по лицу пересмешницы, удивлена ли та увиденным, Сольвейг не смогла. Вплетала ли она в музыку силу сирены, играя при Льдинке?

– Ты мне… имя дала. Научила…

«Чему?» – снегом и мелодией недоуменно вывела Сольвейг.

– Быть человеком, – ответила Льдинка. Тут же поправилась: – Хотеть им быть. Узнавать.

Она все так же меняла маски, чтобы озвучить фразу до конца. Сольвейг все так же заворожено наблюдала за чередой человеческих лиц на теле ветра.

– Не сразу догадалась… что приведут сюда. Почувствовала силу... знакомую. А там – не ты.

Она была рядом с сиренами, поняла Сольвейг. «На них морок, верно?»

Льдинка неохотно кивнула. На фразу: «Можешь его снять?» покачала головой. Сольвейг с досадой вздохнула. Разочарование перелилось в раздражение – языки пламени, что разгоралось внутри с каждой открытой тайной. И имя этому костру было «гнев».

– Почему ты не рассказала мне про сирен? Что их держат здесь, в Полярной Звезде?

– Не знала. Шла за тобой… Спрашивала. Странной называют.

«Твои сестры держат моих, как рабынь и манипулируют их сознанием!»

– Сестры… не правы. Но они спасли. Без них… смерть. Но спасение… ненадолго.

Сольвейг поморщилась. Вот бы Льдинка умела говорить так же складно, как метелицы! Не пришлось бы выискивать запрятанный в ее обрывистых фразах смысл.

Видя, что она не понимает, пересмешница старательно подбирала слова. Долгий их разговор был странным. Говоря с Сольвейг десятками голосов, дух зимы разбрасывала ледяные бусины слов по полу. Сирена трепетно их собирала и, нанизывая на нить повествования, плела летопись минувших событий, словно ожерелье. Так она узнала о смертной девушке, в которую влюбился Хозяин Зимы. Запертый Фениксом в недрах Крамарка, умирающий от скуки в своей темнице, он наблюдал за миром глазами своих ветреных детей.

Аврора была дочерью лесоруба и вместе с отцом часто выбиралась в лес. В один из таких дней ее и увидел Хозяин Зимы.

И хоть пурга-пересмешница не сумела отыскать нужные слова среди украденных у людей голосов и ограничилась фразой «Она была… другая», Сольвейг отчего-то представляла Аврору очень живо, будто и правда знала ее. В глазах возлюбленной Хозяина Зимы была зелень ельника, светлые волосы вились непослушными кудрями, карминовые губы были пухлыми, а лицо – озорным. Она много смеялась, чем покорила сердце Хозяина Зимы. Двери людских домов с их знаками-оберегами были для него закрыты, пространство за городскими стенами скрыто от его глаз, а потому и музыку он никогда не слышал. А Аврора, гуляя по лесу, часто напевала, словно общаясь с миром зверей и птиц. С тем, который оберегал ее отец и она оберегала.

Как не влюбиться в ту, что была такой живой, искренней и настоящей? Ему, мертвому, ледяному, заточенному в холодной земляной темнице?

Сольвейг так замечталась, переплетая историю Льдинки с собственной фантазией, что едва не прослушала ту ее часть, в которой Хозяин Зимы похитил Аврору призрачными руками своих детей-ветров.

Дух острова, воплощение ледяной стихии, он не мог человеком стать – это противоречило законам вселенной. Но его смертная возлюбленная духом стать… могла.

Дочери и сыновья Хозяина Зимы вытянули из Авроры все тепло по капле. Обнаженную душу обернули в шелка из диких ветров, призрачное тело укутали в снежные меха. Так дочь лесоруба стала Белой Невестой. Королевой ветров, вместе со своим нареченным супругом повелевающей духами зимы.

«Белая Невеста была человеком?!» – изумленно вывела снежинками в воздухе Сольвейг.

– Она забыла об этом. Память о прошлом… подернулась ледком. Воспоминания… застыли. Но когда-то помнила… и ярилась. Хозяин Зимы… забрал ее. У отца. У мира. Но вырваться… уже не могла. Себя… теряла.

С тех пор домом Авроры, что прежде делила крохотную лачугу с отцом, стал Крамарк. Все его леса и пустоши, и снежные равнины, и навсегда замерзшие озерца. Но хоть Белая Невеста и казалась свободной, она лишь исполняла волю Хозяина Зимы. Вместе со своей свитой и его драгоценными ледяными созданиями, она распространяла силу Хозяина Зимы по всему острову. Отвоевывала пространство Фениксова моря, гася силу самого Феникса.

Злилась ли Белая Невеста, радовалась ли, но кружась в танце со снежинками и ветрами, она выдыхала в мир людей силу заточенного в его недрах Хозяина Зимы.

«Значит, каждый раз, когда зимний ветер задувал в наше окно, Хозяин Зимы становился сильнее?» – мрачно подумала Сольвейг. Будто мало того, что эти ветра убивали людей, по капле вытягивая из них жизнь и тепло.

Как они сделали когда-то с Белой Невестой.

На этой печальной ноте история пурги-пересмешницы не заканчивалась. Аврора не могла противиться силе Хозяина Зимы и его детей, с каждой секундой теряя себя, теряя свои воспоминания. Она знала, что смерть в ней человека неминуема… Но до последнего дня в Авроре жила та страсть, что привлекла Хозяина Зимы, то жизнелюбие и упрямство. И внутри нее жила его стихия. Его ледяное могущество.

Она знала – духи зимы никогда не пойдут против своего отца и создателя – того, кто, согласно легендам, и подарил разум зимним ветрам. Даже те, кто, как и Льдинка, зла людям не желали. А значит, рано или поздно он добьется своей цели.

«Цели?» – недоуменно отозвались снежинки.

– Даже в земле… он был силен. Стал сильнее. Мощь стихии… но главное… ярость. Ненависть.

«Их война с Фениксом не закончилась, верно?» – цепенея, спросила Сольвейг.

Льдинка вдруг переменилась. Опали на пол белые хлопья снега, что составляли ее наряд… ее сущность. Лишенная их, она стала лишь диким ветром.

– Ничего не закончилось. Однажды… он… придет. Когда падет огненная преграда… он… заморозит всю землю. Во всем мире воцарится бесконечная зима, и… его… царство станет поистине безграничным.

Эти слова Льдинка взяла не у человека – слишком по-иному они звучали. Голос ее стал иным – глухим, будто доносящимся из бездонного колодца. Сольвейг передернула плечами. Эти слова по миру разносили ветра, а пересмешница их лишь повторяла. Но на миг возникло жутковатое ощущение, что их в уши ледяной сирены выдохнул сам Хозяин Зимы.

В голове молоточками застучало: «Но разве зима и без того не бесконечна»?

Во всем мире…«Он говорил о Большой Земле».

Голова Сольвейг распухала от вопросов, а сердце ныло от понимания, что их все она задать не сможет. Слишком мало времени, чтобы разгадывать ребусы Льдинки, складывая из них, как из ледяных кубиков, слова, а из слов складывая историю.

Для начала нужно было закончить одну.

«Ты говорила, Белая Невеста не сдалась. Что она сделала?»

Сольвейг вздохнула с облегчением, когда Льдинка вернула себе человеческое лицо – пускай даже чужое, пускай мимолетное. В этот короткий отрезок времени, пока пурга-пересмешница была диким ветром, Сольвейг было не по себе.

Словно она в ночной тишине потеряла… подругу.

– Не понимаешь? Белая Невеста… сотворила… ледяных сирен.

Сольвейг задохнулась от удивления, едва не выронив из рук драгоценную скрипку.

– Равновесие… Так вы, люди… зовете. Она – человек… она хотела… равновесия. Огня – серафимов… природного огня… рукотворного – мало. Исчадия льда… словно птенцы вылуплялись. Всюду зима.

Сольвейг ошеломленно качала головой. Белая Невеста хотела дать людям шанс выстоять против своего супруга. С его детьми-ветрами, с его ледяными тварями… Вот почему она создала ледяных сирен, способных противостоять ледяной стихии, укрощать ее. То, что она сама, увы, не смогла.

– Ледяные зерна… заронены… в чужую утробу. В каждом – ее ледяная… сила. Сердца горячи… не забудут… что правильно. Не станут… как мы.

Льдинка задыхалась от невозможности высказать то, что хотела – и горечи, что плескалась внутри. Сольвейг коснулась ее руки с тихой улыбкой, осознавая: дух зимы восхищалась людьми. И чувствовала себя чужой среди ветреных братьев и сестер.

Взгляд льдистых глаз пересмешницы был прикован к лежащей на ее руке ладони. А перед глазами Сольвейг стояла светлокудрая озорная девушка с упрямым характером и чистым сердцем, которая превратилась в ветер… Но не сдалась.

Оправившись от первого шока, Сольвейг разбила тихой мелодией тишину. Снежинки беспокойно затанцевали и не сразу сложились в слова, отражая ее смятение.

«Откуда ты знаешь все это? Какой была возлюбленная Хозяина Зимы, что сделала?»

– Память ветра, – коротко ответила Льдинка. – Мы не знаем… будущего. Настоящее… ограничено… где мы существуем. Но прошлое… Мы шепчем его друг другу.

В памяти всплыли недавние слова пересмешницы о том, что ее сестры – ненадолго – спасли ледяных сирен. Было лишь одно создание, которого духи зимы действительно опасались.

«Хозяин Зимы узнал, что Белая Невеста сотворила ледяных сирен. Тех, кто способен противостоять исчадиям льда, его тварям».

– Не сразу, но… да.

«Как?»

– Сирена. Сильная… белые волосы. Из Атриви-Норд. Она пришла… в Ледяной Венец. Яростная сила. Яростная Песнь. Чуть не уничтожила Полярную Звезду. Ледяной Венец… чуть не разбила. Ее сила… ее ярость… столь велики… Хозяин Зимы услышал. Учуял зерно… своей собственной силы… в ней. Его гнев… тоже страшен… и холоден.

«Как ее звали?» – вздрогнув, спросила Сольвейг. Не нужно быть ясновидящей, чтобы понять: кто бы это ни был, подобная смелость стоило сирене жизни.

– Человеческие имена для нас… ничего не значат.

«Что, если это… Летта? И поэтому Дыхание Смерти и похитило ее?»

Леттой напугавшая Хозяина Зимы ледяная сирена быть никак не могла, Сольвейг это понимала. Сестра никогда ничего от нее не скрывала. И при всей храбрости и благородстве Летты, она никогда не рискнула бы жизнью понапрасну, зная, что может оставить сиротой младшую сестру. Вот только разум и сердце не всегда были в ладах друг с другом. Ногти впились в ладонь, свободную от скрипки.

«Фрейдис, – подумала Сольвейг с мрачным осознанием. – Она – одна из самых сильных сирен Атриви-Норд. Она больше других желала уничтожить исчадий льда – тех, что порочили создавшую и ее саму стихию».

«Поэтому Дыхания Смерти открыли на нас охоту»?

Льдинка словно поблекла. Смазались черты в сложенной из снежных хлопьев человеческой личине. Кажется, это происходило всякий раз, когда она поддавалась эмоциям. Тем, что, в общем-то, не свойственны духам зимы.

– В тот же день. Да.

В тот же день, когда Летта пропала, а Сольвейг лишилась голоса.

Взгляд упал на скрипку. Родовой дар и дар Белой Невесты все еще жил в ней. Став немой, она не перестала быть сиреной. А Летту… Летту она найдет.

– Наш отец… увидел в вас… сиренах… угрозу.

«Как мы можем быть угрозой… ему?»

Льдинка указала на повисшие в воздухе снежинками слова.

– Ты не призываешь… холод. Но повелеваешь им. Как он… повелевает. Приказал… похитить. Но сестры… тщеславны. Хотят… красивые наряды.

«Духи зимы решили воспользоваться силой похищенных ледяных сирен, я поняла. Чего им понапрасну гнить в темнице? Но что с ними будет теперь?»

– Они доткут… полотна… для тебя… для вас. И споют… Песнь. Белая Невеста… начнет. Они… подхватят. Когда закончится… Северное Сияние… исполнив предназначенное… они умрут.

Сольвейг плавно вела смычком по струнам, готовясь задать еще один вопрос. Последняя реплика заставила ее вздрогнуть. Фальшиво, надрывно взвыла струна.

– Только слышала… не знаю... точно. Сестры сторонятся. К людям… ближе… чем к ветрам.

Видя, что происходит в душе Сольвейг, Льдинка сказала, будто извиняясь:

– Не смогу… освободить. Как дух… как ветер… слабая.

В голове вихрем закружились вопросы: о Северном Сиянии, о Песне, о Хозяине Зимы. Но рваная, нетерпеливая мелодия задала главный. «Помнишь девушку, которую ты изображала? Чей образ в моей памяти прочла? Летта, моя сестра… Ты можешь ее отыскать среди пленниц?»

Пересмешница коротко кивнула. И упорхнула диким, лишенным снежной оболочки, ветром, оставляя Сольвейг одну в ее ледяной тюрьме.

Глава двадцать четвертая. Дым и пепел

Когда впереди показались силуэты утонувших в снегах домов, белобородый возчик остановил снежногривов и знаком потребовал, чтобы огненные стражи вылезли из саней. Дальше ехать он отказывался наотрез. Нильс поморщился, но Эскилль возчика не винил: его страх – больше, нежели просто суеверия.

Он вошел в заброшенную деревушку. Ветер прогудел в провалах разбитых окон, до ужаса напоминая чей-то горестный стон. На крышах домов гигантскими шапками лежал снег – убирать его было некому. Таккана сама по себе не выглядела уютной, а знание, что когда-то здесь убили несколько десятков человек, привлекательности ей не добавляло.

Нильс отгородился от пронизывающего холода за спиной огненного серафима. Эскилль лишь улыбнулся. Они шли по протоптанной в снегу тропинке: или единственная жительница Такканы нередко выходила на прогулку по деревне, или (что куда вероятней) со всех концов Крамарка люди съезжались к ней.

Тропинка привела Эскилля к приземистому домишку, куда более обжитому, нежели остальные. И единственному, от крыши которого поднимался дым. Он поднялся на крыльцо и постучался в дверь. Глянул на хмурого возчика, но тот не выказывал никакого желания присоединиться к ним и зайти в согретый теплом печи дом. Обществу Ингебьерг он предпочел стужу.

Дверь отворилась. На пороге стояла привлекательная молодая женщина с белой кожей и темными волосами. Радужка ее глаз была пугающей и в то же время необычайно красивой – черная, с яркими красными всполохами внутри. Не глаза – раскаленные угли.

– Вы – Ингебьерг? – спросил Эскилль, не смутившись пристального взгляда хозяйки дома.

– Проходите, – бросила она. Видимо, это означало «да».

Едва Эскилль перешагнул порог, стало ясно, что в этом доме он уже бывал. Разумеется, вместе с матерью и отцом и, разумеется, из-за проблем с его Пламенем. В памяти всплыли слова, оброненные недавно капитаном. Странно, что не всплывали сами воспоминания о той давней встрече. Как он мог забыть диковинные, словно раскаленные угольки, глаза?

Ингебьерг жестом пригласила их сесть на резную скамью у печи из белого камня, сама устроилась в плетеном кресле напротив. Две противоположные стены занимали шкафы, заставленные чем-то вроде невысоких кувшинов. Больше в этой комнате не было ничего. Судя по гримасе на лице Нильса, прежде с любопытством оглядывающего дом шаманки, увиденным он остался разочарован.

– Зачем вы пришли? – глубоким голосом спросила Ингебьерг. Даже если она вспомнила Эскилля, то никак этого не показала.

Огненный серафим рассказал шаманке обо всех странностях, что творились в последнее время в Атриви-Норд, но выражение ее лица осталось непроницаемым, для него непостижимым.

– Вы не сможете отыскать вендиго, и я не смогу.

– Почему?

На сей раз от ее взгляда Эскиллю отчего-то стало неуютно.

– Ты знаешь, как вендиго стал тем, кем стал?

– Разве не все исчадия льда рождаются такими, какие они есть? – пожал плечами Нильс.

Шаманка даже не взглянула на него, хотя Эскилль был бы совсем не против. Ох уж эти странные глаза, будто глядящие тебе прямо в душу… Поерзав, он ответил им обоим – и другу, и Ингебьерг:

– Морозная Дымка, Фантом, Дыхание Смерти, Хладный, Снежный Призрак – это души тех людей, что погибли в суровую снежную бурю, что заплутали в лесу и замерзли от холода, заснув вечным сном. Вендиго, возможно, один из них. Один из подданных Хозяина Зимы.

Ингебьерг откинулась на спинку кресла, скрестила руки на груди. Об ее заинтересованности говорила скорее поза, нежели оставшееся бесстрастным выражение лица.

– Это всего лишь сказки, – фыркнул Нильс, но его не услышали ни Эскилль, ни Ингебьерг. В этом доме он, неверящий, был лишним.

– Вендиго – иной, – проговорила шаманка. – Он – темный дух, но он куда более материален, чем духи зимы. Он сложен из плоти, хоть и прежде всего – из костей. И голод его другого толка. Это голод не по теплу и не по живой теплой крови. Вендиго, колдовского духа, не терзает холод. Чтобы унятьегоголод, ему нужна лишь человеческая плоть.

Нильс шумно сглотнул. Эскилль подался вперед, оперся локтями о колени.

– Коконы с человеческими телами… кости, найденные в Ледяном Венце… Мы думали, это звери.

– В нем много от зверя, но те не бродят в стеклянном лесу. Вендиго… бродит. И все же в чем-то ты, дитя пламени, прав. Хозяин Зимы повелевает мертвыми.

Нильс пренебрежительно фыркнул, но Ингебьерг не удостоила его даже взглядом.

– Он извращает искры души своей магией, с помощью духов зимы наращивая вокруг них ледяную плоть. От прошлого у человека остается лишь тело – потухшие угли без его души. Как самый сильный из созданий ледяной стихии, вендиго повелевает и мелкими тварями, и исчадиями льда. Он приказывает инеевым паукам заключить в кокон мертвые тела – чтобы позже ими полакомиться, чтобы хоть ненадолго утолить вечный голод.

– Вы назвали его дитем пламени… тогда кто вы? – с усмешкой спросил Нильс.

Шаманка остановила на нем обжигающий взгляд. Эскилль не сомневался – следопыт уже пожалел о вопросе.

– Я – дитя пепла.

Эскилль кивнул. Он слышал, как горожане называли Ингебьерг из Такканы пепельной шаманкой… что бы это ни значило. Но по-настоящему сейчас его занимали другие мысли.

«Хозяин Зимы повелевает мертвыми».

Выходит, его вера не напрасна. Выходит, не напрасны его ритуалы.

– Хозяин Зимы не имеет права играться с чужими душами. Он не дает умершим шанс на новую жизнь, он просто творит из них своих монстров. – Слова Эскилля обжигали губы.

– Ты осмеливаешься порицать властителя Крамарка? – изумилась Ингебьерг.

– Во мне сила Феникса, а не Хозяина Зимы, – сухо возразил он.

– Сила, которая причинила тебе столько боли…

Эскилль раздраженно повел плечом.

– В этом нет ни моей, ни его вины. Так сложилось. Если кого и винить, так это Судьбу. Но, как бы то ни было, огонь – моя стихия.

– Вот почему со льдом ты сражаешься так отчаянно?

Что Ингебьерг вкладывала в эти слова? Восхищение? Осуждение? Насмешку? С раздраженным выдохом Эскилль признал – его разуму чувства шаманки неподвластны.

– То существование, что влачат исчадия льда – не жизнь. Лишь жалкое посмертие. Они как чума, как проказа, отбирают чужие жизни, будто наказывая за то, что собственной у них больше нет. Убивая исчадий, я верю, что дарую покой их душам. Но кажется, что с каждым годом их становится только больше…

– Потому что Хозяин Зимы становится сильней.

Слова Ингебьерг повисли в воздухе, обретая форму. Воздух сгустился, будто назревала буря. Не здесь, в четырех стенах, а снаружи, где воет ветер, и мертвые души получают ледяное воплощение.

Нильс, уже не пытаясь вставить и слова в их разговор, переводил взгляд с Эскилля на пепельную шаманку.

– Пойми, огненный серафим, ты живешь на острове, который подчинил себе покровитель вечной зимы и стужи. Твой огонь и твои пламенные речи пока ему не мешают… но однажды могут помешать.

Это было явственное предупреждение, на которое Эскиллю нечего было ответить. Поэтому он холодно произнес:

– Может, вернемся к главному?

– Конечно, – понимающе усмехнулась Ингебьерг.

Нильс с облегчением выдохнул.

– Культ людей, которые пытаются вернуть к жизни своих умерших близких… он действительно существует?

Шаманка подошла к шкафу, что-то зачерпнула из стоящей на полке пиалы и поднесла к ноздрям. Шумно втянула воздух, заставив Эскилля изогнуть бровь. Нюхательный табак?

– Не культ, разрозненные осколки – как цветные стеклышки в витражах.

Эскилль помотал головой, пытаясь уловить ускользающий смысл ее фразы. Ингебьерг, повернувшись, в упор уставилась на него. Взгляд ее стал туманным.

– Непохожие, но ведомые одной целью, они образуют единое целое, только опадая мертвыми телами на снег.

Пепельная шаманка явно пребывала в уверенности, что она только что все объяснила. Растерянные взгляды стражей это, однако, опровергали.

– Они идут в Ледяной Венец, к самой его Сердцевине, зная, что могут столкнуться с вендиго, зная, что, скорее всего, проиграют, – медленно сказал Эскилль. – Зачем?

– При жизни вендиго был могущественным темным колдуном. Да, на смену его человеческой сущности пришел неутолимый голод. Но свои черные силы он не растерял. – Взгляд Ингебьерг пьяно блуждал по комнате. – И близко подобраться к нему может только тот, в ком живет та же сила. Та же тьма.

– Манипуляции с темной магией запрещены, и вы это не хуже меня знаете. Или же у вас на примете есть парочка изгоев-колдунов?

Ингебьерг улыбнулась.

– Тем, кто известен мне, нет никакого дела до вендиго и уж тем более – до идущих на верную смерть людей. Поэтому тебе, огнекрылый, нужен новый объект для подобного колдовства.

– Я никогда не пойду на это сам, и других такой опасности подвергать не стану, – припечатал Эскилль. – Обращение к теневому колдовству необратимо. Однажды прибегнув к нему, прежним человек уже не будет.

Пепельная шаманка осталась холодна и спокойна как лед.

– Ты же остался прежним.

Нильс вытаращил глаза, пробормотав под нос: «Святое пламя…» Эскилль попросту забыл, как дышать.

– Что… – Дальнейшая часть фразы все никак не складывалась. Наконец он выдавил: – Что вы имеете в виду?

И прежде, чем ответила Ингебьерг, он все понял. Или же почти все.

– То, что вы делали со мной, чтобы присмирить мое Пламя, относилось к темному колдовству, верно? И что же это?

– Я отвязывала от тебя твою тень.

Тишина образовалась такая, будто Ингебьерг взяла все звуки мира и заключила их в непроницаемую стеклянную коробочку.

– Я не темная колдунья, – сочла нужным объяснить она, – но я была ее ученицей. Я быстро избрала свой путь, найдя его не среди тьмы – среди пепла. Но чему-то я все же научилась.

– И в чем именно заключался ваш ритуал? – растерянно спросил Эскилль.

– Я разлучила тебя с твоей тенью и влила в нее ровно половину твоего Пламени. Другую половину потребовал оставить твой отец. – Ингебьерг изменила своим привычкам – прежде невозмутимое лицо исказила гримаса. Всего лишь на мгновение, но его хватило, чтобы понять: пепельная шаманка и капитан Огненной стражи теплыми чувствами друг к другу не прониклись. – Человеческое тело слишком подвержено влиянию той или иной стихии. Но тень… она эфемерна. Какой бы трансформации ее ни подвергай, ее всегда можно вернуть к исходному состоянию.

Эскилль потряс головой. Иногда ему казалось, что Ингебьерг говорила с ним на чужом языке. Или на его родном, но порядком устаревшем – вроде бы ясен смысл, но… не до конца.

– Увы, ничего не вышло. Когда твой отец понял, что без собственной тени тебе становится только хуже, он потребовал провести обратный ритуал.

«Значит, отец ненавидел меня не настолько сильно, чтобы подвергнуть опасности мою жизнь».

– И сейчас вы предлагаете Эскиллю повторить темный ритуал? – недоверчиво спросил Нильс, переводя круглые глаза с друга на пепельную шаманку.

– Тьма вендиго родственна, она вместе со льдом – его стихия. Твоя тень может подобраться к нему, минуя расставленные для людей ловушки. Поможет выследить его, как зверя, памятуя о том, что он – бывший человек. Но помни, огнекрылый – тени вендиго не победить, неравны силы. Чтобы сразить его, тебе понадобится все твои охотничьи умения… и все твое Пламя.

– Понимаю, – сухо сказал Эскилль. Застыл в нерешительности, глядя в глаза-угольки. Мысль, слишком сладкая, больше похожая на грезу, захватила и не отпускала. – Вы сможете снова дать моей тени часть моего огня?

Ингебьерг долго и испытующе смотрела на него.

– Смогу. Но, как и прежде, только на время. Рано или поздно, ты должен будешь соединиться со своей тенью. Долгая разлука с ней в прошлый раз едва не свела тебя с ума. Но не волнуйся, я стерла твои кошмары.

Укол разочарования, а с ним – искра пламенной надежды. Эскиллю выпал шанс стать нормальным… пускай и не навсегда.

– На то время, что твоя тень существует отдельно от тебя, советую держаться на расстоянии от других людей, а лучше – и вовсе от них отгородиться. Раздвоение сознания – не самое приятное из явлений.

Эскилль кивнул, поднимаясь. К затворничеству ему не привыкать.

– И вот еще что… Не теряй свою тень.

– А что будет, если потеряю?

– У тебя с тенью не только одно сознание на двоих, но и одна душа. Заблудится оторванная от тела тень – и Хозяин Зимы может захватить твою душу. Она станет очередным исчадием льда. Ледяным демоном, духом, убийцей. Что же до тебя… ваше сознание едино. Ты будешь все видеть. Все понимать. Да, ты можешь отыскать свою тень и убить ее в ее новом воплощении… Если, конечно, прежде, ты не сойдешь с ума от того, что увидишь ее глазами.

В руках Ингебьерг снова появилась пиала. Не табак внутри – пепел. Наверняка, не обычный пепел – тот, что запорошил побережье Фениксова моря и хранил память о людях, преданных огню.

Эскилль невольно вздрогнул, когда Ингебьергсклонилась над зажатой в ладони пиалой и, что-то прошептав, втянула пепел ноздрями. Болезненно поморщилась, будто обожглась. Красные всполохи в ее глазах, что окружали расширившийся значок причудливым ореолом, стали ярче. Эскилль кожей чувствовал – пепельная шаманка сейчас видела то, чего он не видел.

Ингебьерг размашистым шагом преодолела расстояние до противоположного шкафа и вынула из нижнего ящичка небольшой серп для сбора трав. Подлетела к Эскиллю – стремительная, словно дух зимы, подпитываемая изнутри силой иного рода. А потом резко полоснула воздух позади Эскилля – там, где виднелась отбрасываемая им тень.

– Я распорола швы, оставив один-единственный стежок, – сказала Ингебьерг заплетающимся языком. Сила пепла, непостижимая для огненного серафима, казалось, поглощала ее собственную. – Чтобы отделиться от своей тени окончательно, тебе будет достаточно его разрезать. Сделай это, когда будешь готов ее отпустить.

Пепельная шаманка поднесла к губам пустую пиалу и медленно выдохнула. Изо рта Ингебьерг потекли дымчатые струйки – подчиненные ее воле, они послушно, словно прирученные животные, забрались в пиалу и улеглись на дне. Заглянув туда мгновением спустя, Эскилль увидел лишь пепел. Ингебьерг заговорила его, окропив толикой своей крови, прикрыла пиалу крышкой и протянула огненному серафиму.

Нильс смотрел на Ингебьерг странным взглядом, и Эскилль не мог понять: хочет ли следопыт бежать от шаманки со всех ног или же преклонить перед ней колени. Возможно, Нильс не знал и сам.

А потом рука Ингебьерг стала эфемерной, словно тень, и темной, словно пепел. Она вонзилась в грудь Эскилля, прошила насквозь, впуская в его внутренности обжигающий холод.

Ингебьерг отдала часть Пламени его тени. Жаль только, не навсегда.

Глава двадцать пятая. Королева зимних ветров

Сольвейг невыносимо клонило в сон: сказывались бессонные ночи. Но она упрямо закрыла глаза, лишая себя не только голоса, но и зрения. Чтобы воздействовать на окружающий льдистый мир, нужно уметь его чувствовать. Не глазами. Кожей.

Она нежно провела по струнам, представляя, как нотами прокладывает себе путь к сердцу ледяной стихии.

Вот бы ей чары, способные рассеять морок, окутавший сознание ледяных сирен! Наверняка кто-то из жителей Крамарка – и, быть может, и самого Атриви-Норд такими располагает. Но сбегать в поисках чар сейчас (если, конечно, Полярная Звезда вообще ее выпустит) – безумие. Обратно она может уже не вернуться. Духи зимы надежно скрывали от глаз смертных свою обитель, а значит, без их магии вход в нее для Сольвейг останется закрыт. Близость к пленным ледяным сиренам и шанс узнать о сестре она не могла потерять.

Судя по рассказу Хильды, духи зимы действительно держали слово, награждая тех, кто сослужил им службу. Возможно, им знакомо понятие чести… Но вероятнее всего, для детей Хозяина Зимы подобное – очередная игра. Как кошка играется с мышью, на время выпуская ее из когтей – чтобы та, вкусив иллюзию свободы, пометалась вокруг, помельтешила перед глазами. Чтобы азарт стал сильней, чтобы не наскучила забава. Потому, отпуская Хильду, они расставляли для нее капканы, играли на ее нервах, сгущая напряжение и рождая в ней страх. Чтобы мышка-Хильда понимала, чем она рискует, если посмеет не подчиниться духам зимы.

Что, если Сольвейг в награду за сшитые снежные платья попросит отпустить ледяных сирен и развеять их морок? Хорошо, если бы Льдинка среди ледяных сирен нашла Летту… Тогда, как говорят охотники, своей исполненной в награду просьбой она могла бы убить двух зайцев.

Вернуть Летту. Освободить ледяных сирен.

Но пойдут ли духи зимы на это? Что, если, вероломные, придумают новую уловку? И что тогда делать?

Сольвейг задрожала, резко опуская скрипку. Ей всего семнадцать, а ее дар теперь, после потери голоса – загадка для нее самой. Она собиралась, ни много ни мало, пойти наперекор духам зимы. Готова ли она? И как обмануть того, кто сам силен в обмане?

Сила духов зимы казалась безграничной. Но все же… За долгие годы люди научились давать отпор и им, и их злобным зубастым собачонкам. Против исчадий – стены с огненным плющом, чаши Феникса и Огненная стража. Против зимних ветров – созданные колдунами знаки-обереги. Убить их, бессмертных, они не могли, но подальше от невинных людей держали.

Не то ли это равновесие, которого так желала Белая Невеста, отдавая свои силы, чтобы создать ледяных сирен?

Одна Сольвейг бороться с духами зимы не сможет. Но ей и не нужно быть одной. На ее стороне – такие же, как она, дочери Белой Невесты.

Против дочерей Хозяина Зимы.

Злым, резким выдохом она прогнала сомнение. Легким похлопыванием по щекам – сонливость. Чтобы прогнать усталость, нужно время, потраченное на хороший сладкий сон. Но времени у Сольвейг больше не было.

Она упрямо взялась за скрипку. В ее воображении ноты оседали в воздухе снежной пыльцой, холодным туманом… ледяным бисером, что горошинами рассыпан по полу. Она не училась ничего новому – лишь вела дар от своего сердца в мир иными тропами. Непривычный к воплощению через мелодию скрипки, дар слушался ее не всегда – часть его утекала мимо, словно из продырявленного кувшина. Но Сольвейг не позволяла себе опускать руки, старательно вплетая в музыку силу сирены.

Сотканная из нот, ее Песнь создавала на стене трещину за трещиной – тонкие, с волосок, с каждой новой нотой они ширились и углублялись. Новая, спокойная Песнь покрыла паутину трещин ледовой глазурью, сшивая края раны, делая стену цельной, литой. На губах Сольвейг заиграла улыбка – странное, до конца не познанное воплощение ее дара возродило в ней мечту.

Мечту стать однажды целительницей.

На рассвете Льдинка вернулась.

– Я нашла… твою сестру.

Сольвейг от волнения забыла, как дышать. Вскочила – лишь недавно прилегла, едва успела смежить веки. Ее повело от усталости. Раскинув руки, она с трудом удержала равновесие. Замелькавшие перед глазами черные мушки побледнели и пропали.

– Идем.

Сольвейг с удивлением взглянула на Льдинку. Неужели дух зимы отыскала не только Летту, но и способ освободить окутанных мороком ледяных сирен? Но что-то в облике пересмешницы показалось странным. От сковавшей и тело и разум усталости Сольвейг не сразу разглядела: бледная, словно призрак человека, а не сам человек, Льдинка мерцала. Того и гляди – исчезнет, снова став диким ветром.

Льдинка нервничала, и ее волнение по воздушным волнам передалось Сольвейг. В голове билось испуганное: «Что-то не так с Леттой?». Но подхватив скрипку, играть она не стала. Оставила внутри переполняющую ее тревогу и просто вышла из комнаты вслед за пургой. Не хотела терять ни мгновения, что отделяли ее от встречи с Леттой.

Она приготовилась спускаться, но Льдинка по крученой ледяной лестнице в самом центре башни (лестнице духов зимы!) повела ее наверх. Сольвейг в нерешительности замерла. Но, несмотря на бледность (вернее сказать, призрачность), Льдинка выглядела как человек, который твердо знает, что делает. Сольвейг не доверяла духам зимы и, как и многие, считала их жестокосердными интриганами, что любили играть с людьми. Но пурге-пересмешнице она… верила. Льдинка, развернувшись к ней, беззвучно кивнула. Губы ее сжались, образуя тонкую линию, как бывает у сосредоточенных людей. Сама того ни зная, с каждым днем дух зимы все больше от них перенимала.

Сольвейг неуверенно сделала первый шаг по скользкой и очень опасной на вид винтовой лестнице. С каждой оставленной позади ступенькой в ней становилось все больше решимости… и тревоги. Что же хочет показать ей Льдинка? Что с Леттой? И, самый странный из них, пропитанный волнением – почему… наверх?

На пути Сольвейг не встретила ни одного духа зимы, хотя отдаленные их голоса до нее все же доносились. Вряд ли пурга-пересмешница сумела под каким-то предлогом увести с верхних ярусов Полярной Звезды всех духов зимы. Скорей, улучила нужный момент и пришла за Сольвейг.

Наконец Льдинка прикосновением открыла дверь в одну из комнат. Всю не слишком долгую дорогу Сольвейг готовила себя к… чему-то, внутренне подбиралась, как зверь перед прыжком. И все равно была ошеломлена.

Потому что в комнате была Летта. Настоящая – Сольвейг поняла это по ее глазам, ярко-голубым, но не мертвенно-льдистым. Эту разницу сложно разглядеть в первое мгновение, но кто хоть однажды видел духов зимы вблизи, заметит ее непременно. Волосы Летты стали полностью белыми, словно изморозь – ее дар расцвел.

Потому что Летта казалась не пленницей, а королевой. Посреди ее комнаты стояла огромная ледяная кровать, пол устилали белые шкуры. В оправу придвинутого у окна трельяжа вместо зеркала был вморожен кусок льда – не тающий, несмотря на царившую в комнате жару. Дарили ее, как и прежде, прикованные к камину огненные саламандры.

На Летте было платье, красивей которого Сольвейг не видела никогда. Сотканное из кружев и подогнанных друг к другу белых птичьих перьев, что складывались в пышную юбку со шлейфом. Длинную шею покрывала тонкая ажурная сеть – ожерелье с капельками-льдинками вместо каменьев.

Потому что Летта была полупрозрачной, как Льдинка – ветер, что от волнения едва удерживал человеческую маску на своем эфемерном теле.

Ноги Сольвейг подкосились. Она сумела удержать в слабеющих пальцах скрипку, из последних сил цепляясь за нее. Хоть что-то в окружающем ее мире привычно и неизменчиво. Хоть что-то не пытается на ее глазах исчезать.

Летта с сожалением смотрела на роскошный костяной гребень на трельяже. Попыталась его коснуться, но тонкие прозрачные пальцы раз за разом проходили насквозь. Ей все же удалось… уплотнить свое эфемерное тело и взять в руки гребень. Сольвейг никогда не видела, чтобы такое происходило с Льдинкой. Летта казалась больше диким, свободным ветром, чем обернутым в скорлупу человеческой личины духом зимы.

Северное Сияние – не чествование Авроры, что создала ледяных сирен. А восхождение на трон новой Белой Невесты.

Летты.

А значит, скоро она навсегда потеряет человеческий облик. Станет самым сильным ветром, королевой ветров, способной запорошить снегом целый остров.

Сольвейг беззвучно всхлипнула. Летта ее даже не узнавала.

Плохо слушающими пальцами Сольвейг вывела в воздухе мелодию. Снежинки оторвались от платья Летты, сплетаясь в полный отчаянной надежды вопрос: «Это можно исправить»?

Льдинка, и так будучи бледной тенью себя прежней, замерцала – она была на грани между призрачной видимостью и полным исчезновением. Сорвавшись с ее щеки, о пол со звонким стуком упала бисеринка-льдинка.

– Прости. Нет.

Закрыв глаза, Сольвейг осела на пол. Весь ее путь оказалось бессмысленным.

Или… Если Летту нельзя вернуть, нельзя снова сделать ее бесплотное тело вновь осязаемым, может, возможно хотя бы заставить ее полностью не исчезать? Не становиться супругой Хозяина Зимы?

Летта, с тихим любопытством глядя на младшую сестру, не задавала вопросов. Ее не интересовало, что в ее комнате делают дух зимы и… по-видимому, незнакомка со скрипкой. Такое равнодушие ко всему было совершенно несвойственно прежней Летте – приветливой, участливой, сострадательной… Прежней Летта и не была.

«Не раскисай. Нельзя», – приказала себе Сольвейг. В уголках ее глаз закипали слезы.

Говорят, у каждой снежинки свой узор, и каждая неповторима. И сейчас Сольвейг мысленно сплетала узор истории из инеевых нитей паутины, в которой поневоле запутались они с Леттой.

Если бы она, подобно околдованным ледяным сиренам, плела снежное полотно, то нитями основы была бы история Авроры. Белая Невеста, бывшая смертная девушка, что подарила жизнь ледяным сиренам, снова предстала перед мысленным взором Сольвейг, будто нарисованная белым на черном полотне. Потерявшая себя, свои воспоминания и человеческое тело, человечность она не потеряла. Вместе со своей свитой Аврора десятилетиями блуждала среди ледяных сирен, стучала крыльями-ветрами в их разрисованные инеем окна.

И не помнила, не подозревала, что она же их и создала.

Нитями утка, поперечными нитями, стала бы ледяная сирена. Та, что пришла в Ледяной Венец, чтобы его уничтожить, и навлекла на себя гнев Хозяина Зимы. Может, он разглядел в ней чужеродную силу, а в ней – ростки силы Белой Невесты и корни его собственной. Может, услышал ее Песнь – воплощение незнакомого ему дара. Так или иначе, появление ледяной сирены в Ледяном Венце незамеченным для Хозяина Зимы, увы, не осталось. Если духи зимы и исчадия льда в ледяных сиренах чувствовали (как оказалось, не напрасно), некую родственную силу и потому – обычно – обходили их стороной, то Хозяин Зимы не мог так легко обмануться.

Но как он узнал, кто именно пришел в Ледяной Венец? Пробудил в Белой Невесте воспоминания, что стали для него признанием ее вины? Или подернутые ледком забвения воспоминания Авроры всегда были ему подвластны? Так или иначе, секрет был раскрыт.

Белой Невесте ее выходку Хозяин Зимы не простил. Сольвейг не знала, что можно в наказание сделать с тем, кто уже давным-давно мертв. И не была уверена, что хотела бы знать правду. Но самое страшное для нее самой – то, что Летта готовилась сменить Белую Невесту на троне.

– Пора идти, – шепнул ей на ухо печальный ветер. – Я чувствую… сестры… идут сюда.

Сольвейг спускалась к себе по каменной лестнице, пока необъятная тоска разрывала сердце на части. Она наконец нашла Летту.

Нашла, чтобы снова потерять.

Глава двадцать шестая. Тлеющее пламя

Вернувшись в казарму, Эскилль вдруг понял, что не знает, где искать Аларику. Она не была огненным стажем, а значит, жила где-то в городе. А он даже понятия не имел, где именно.

У них не было времени на долгие задушевные разговоры: патруль (в случае Аларики – охота), краткий перерыв на отдых и сон, и снова в путь к Ледяному Венцу. Эскилль на мгновение представил, что на Крамарке внезапно не стало исчадий льда, и задал себе вопрос: что бы они делали вдвоем? О чем бы говорили?

И, помрачнев, понял, что не знает ответа. Все, что связывало их сейчас – это уничтожение исчадий. А еще огненный дар, порожденный законами равновесия Вселенной, призванный, чтобы исчадий льда убивать. Не будет их – и дар серафимов окажется бесполезен, как и огненные крылья за спиной.

Мысли Эскилля вновь вернулись к загадочной незнакомке. Их двоих объединяла бы любовь к музыке… и, быть может, к книгам – ему отчего-то думалось, что она любит читать. Сидит по вечерам с книгами и порой поглядывает в окно, за которым в танце с духами зимы кружится снег. Разумеется, если она сама сейчас не танцует в Ледяном Венце под мелодию собственной скрипки. Однако сердце подсказывало – она в безопасности. Придя в себя, скрипачка наверняка вернулась домой. В Айсиаду, что находилась по ту сторону от ледяного леса. В деревушку Ледянку, что в нескольких лигах отсюда.

Или в Атриви-Норд.

Может, отыскать ее? Просто чтобы взглянуть на нее одним глазком. Чтобы убедиться, что с ней все в порядке…

Поглощенный собственными мыслями, Эскилль не услышал стук в дверь. Или его не было вовсе. Аларика тенью скользнула в его комнату. Красные волосы обрамляли мертвенно-бледное лицо с посиневшими, словно от холода, губами. Но Эскилль слишком часто видел подобное, чтобы понять: Аларика стала жертвой кого-то из исчадий льда.

– Покажи, – без лишних слов потребовал он.

Охотница, морщась, стянула кожаный нагрудник-«кокон», оставшись в полупрозрачной нательной рубашке. Она – огненный серафим. На ее коже должен был остаться шрам, след от удара… Но не ледяные шипы – призванное оружие исчадий.

– Они напали все разом, – хрипло сказала Аларика. – Я не успела… Я думала…

– Призови огонь. Нужно вытравить осколки проклятого льда из тебя.

– Огня не осталось.

Эскилль злился: его подпитывал отведенный взгляд Аларики и все возрастающая тревога. Если бы исчадия льда с такой легкостью забирали Пламя из сердец огненных серафимов – или из оружия, зачарованного огнем, то Огненная стража давным-давно прекратила бы свое существование, проиграв длившуюся десятилетиями войну.

Если бы все было так просто, Эскилль давно бы отдал исчадиям излишек своего огня.

– Такого не может…

– Но он остался у тебя.

Аларика переплела его шею руками, потянулась к его губам. Эскилль накрыл ее ладони своими, мягко разжал, опустил. Охотница отшатнулась, уязвленная.

– Тебя надо сначала исцелить, – мягко сказал он.

– Это все она, да? Та скрипачка? – Аларика скривилась – то ли от отвращения, то ли от боли. Гримаса тут же сменилась усмешкой – холодной, как сам Крамарк. – Иногда мне кажется, что я вот-вот увижу в твоих глазах ее отражение – так часто ты думаешь о ней.

– С чего ты это решила? – изумился Эскилль. Отрицать очевидное, впрочем, не спешил.

– Считай это женской интуицией. Шучу, разумеется. Святое пламя, да ты весь как на ладони! Эти твои вечно нахмуренные брови, взгляды, которые ты бросаешь на меня, когда думаешь, что я не вижу. Сомневающиеся взгляды, к которым я, уж прости, не привыкла. Та ли я или не та.

– Аларика… – Он шумно выдохнул и начал снова: – Я не хочу быть с тобой лишь оттого, что ты – единственная, кто может выдержать мое прикосновение. Это… неправильно. Ты достойна большего.

– Ой, перестань молоть эту чушь! – внезапно взорвалась она. – Не делай из меня несчастную жертву твоей умопомрачительной харизмы!

Эскилль оторопел.

– Ты – серафим, надежда всего Крамарка! Ты воспитан суровым отцом, которому мой, надо сказать, и в подметки не годится! Как ты можешь быть так непрошибаемо наивным? И вдобавок настолько слепым?

– Слепым и наивным в чем? – осторожно поинтересовался он.

– Я пью твой огонь! – выпалила Аларика. Обняла себя руками за плечи, отвернулась, не желая смотреть на него. – Снежная буря… она изменила что-то во мне. Она отняла у меня Пламя.

Эскилль закрыл глаза. «Угодивший в снежную бурю если и выживет, то прежним уже не вернется».

– Я не собиралась спасать тебя, мальчика с огненным и смертельно и опасным для других поцелуем. Сочувствовала, но не настолько, чтобы нести бремя твоей последней надежды. Но после снежной бури меня стало к тебе… тянуть. Как мотылек летит на свет, так я летела на твое Пламя. И, прикоснувшись к тебе впервые, там, в лесу, почувствовала, как возрождается во мне почти потухшая искра. Своими прикосновениями ты поддерживаешь во мне огонь.

«Как будто разжигаю новыми поленьями еле тлеющий костер».

Настроение охотницы-серафима снова переменилось – она подлетела к Эскиллю, прильнула к плечу и жарко зашептала в ухо:

– Неужели ты не видишь? Мы созданы друг для друга. Я угасаю без твоего пламени, и я же единственная, кто сумеет ему противостоять. Если судьба и существует, то я предназначена тебе ею.

Судьба… Как часто в последнее время Эскилль слышал это слово. Как часто думал о нем, его знаменем видя образ Аларики. Но что-то в нем противилось неизбежности, предопределенности выбора его второй половины.

Было и еще кое-что. Кое-кто, если быть точней.

А теперь, когда он знал, что для Аларики это такая же предопределенность…

– Я хоть когда-нибудь нравился тебе? – усмехнулся Эскилль, отстраняясь. Возводя между ними пусть и воздушную, но стену.

Она с вызовом скрестила руки на груди.

– Хочешь, скажу откровенно?

– А я думал, весь наш разговор – сплошное откровение, – не без сарказма парировал он.

– Мне нужен мужчина, который будет сражаться за меня. И одаривать меня восхищением, которого я достойна.

Спорить с последним было трудно, да Эскилль и не хотел спорить.

При всей своей пламенности – пускай и гаснущей сейчас, Аларика была изменчива, как вода. Она расплела руки, сгорбила плечи – казалось, вот-вот заплачет. Эскилль мысленно обругал себя последними словами. Прежде чем винить кого-то в том, что его использовали, стоило вспомнить, что он целовал одну, лелея в душе мечту о другой. Просто потому, что одну из них целовать он мог.

А еще раньше следовало бы вспомнить, что перед ним – раненая девушка, которой нужна помощь.

– Я отведу тебя к целителям…

– Без огня мне потребуются дни на исцеление… – Во вскинутых на него глазах плескалась мольба. – Эскилль, пожалуйста. Ты мне нужен. Сейчас и… всегда.

Он шагнул к Аларике, приобнял за шею. Поймал себя на том, что теперь, после признания, касается ее осторожно, против воли представляя, как под его пальцами вспыхивает огонь. Но ее сущность серафима, даже с тлеющей внутри искрой, не позволяла этому случиться.

Аларика пила его поцелуй – или же его огонь через поцелуи. Жадно, не в силах напиться. Когда Эскилль наконец выпустил охотницу – или она его – из крепких объятий, на ее щеках играл румянец. Аларика исцелялась прямо на глазах – струящаяся по венам горячая кровь прогоняла свернувшуюся под кожей стужу.

– Аларика… – Эскилль прикрыл глаза. Святое пламя, как же сложно решиться, зная, что делаешь хуже тому, кто тебе не безразличен! – Это прощальный поцелуй.

– Ты не понимаешь, – страстно, отчаянно прошептала она. – Я – никто без моего огня.

Но Аларика все поняла по повисшему в воздухе вязкому молчанию. Тихо закрыла дверь за спиной, оставляя Эскилля наедине с опустошением.

Он не мог ему поддаться – в Атриви-Норд сейчас происходили куда более важные вещи. Следуя наставлениям Ингебьерг, Эскилль одолжил в женской казарме большое напольное зеркало. Ответ на его просьбу и весь путь до главного выхода сопровождались многочисленными остротами, подколками и смешками. Как же, в девичьем крыле появился нелюдимый огненный серафим! Бойкие стражницы такое событие оставить без внимания просто не могли.

Вернувшись в подвал, Эскилль снял крышку с пиалы с зачарованным Ингебьерг пеплом и медленно подул. Вверх взвилась тонкая струйка дыма, за ней еще и еще. Дымчатые змейки на лету сплетались друг с другом, поднимались все выше и выше, под самый потолок. Дым заполнил комнату, скрывая ее скудное убранство. Никакого характерного запаха гари – Эскилль вдыхал дым как воздух.

Отражение в зеркале, перед которым застыл огненный серафим, изменилось. Комната исчезла, исчез и он сам. Осталась только тень, отвоевавшая себе все пространство. Она была связана с каким-то клубящимся сгустком эфира одним едва заметным стежком из дымчатых нитей. Эскилль выдохнул, внезапно похолодев. Куда бы он ни попал благодаря ритуалу пепельной шаманки, в этой реальности имели значение лишь предметы из тьмы и тени. Последние лежали там, где им и положено – вот только предметов мебели, которые и отбрасывали их, заменяли все те же клубящиеся сгустки – только намного более тусклые, чем… он.

Поежившись, Эскилль разрезал ножницами последний стежок и увидел в отражении, как его собственная тень, освобожденная, чуть отплыла от него.

Струйки дыма медленно истаивали – наверное, Ингебьерг заговорила пепел на определенную последовательность чар. Во всяком случае, приказывал ставшему дымом пеплу точно не Эскилль. На несколько мгновений две реальности сошлись в одной точке. Он видел себя – таким, каким привык видеть. И видел в отражении свою тень, что поднялась, выросла и стала одним с ним ростом. И не тень вовсе, и не зеркальное отражение – темный призрачный близнец.

Эскилль долго смотрел на нее. Коснулся рукой зеркала, и тень, ведомая им, повторила его жест.

«Это не твой брат, Эскилль». Вздрогнув, он опустил руку.

Огненный серафим походил по комнате, усилием воли заставляя тень повторять за ним. На редкость странные ощущения. Собственное тело он чувствовал, ему была привычна работа суставов и натренированных мышц. Но то, другое… Оно не принадлежало Эскиллю – потому что не существовало в привычном ему понимании, было лишено материальной оболочки. Руководить тенью – все равно что пытаться руководить собственным дыханием. Или музыкой, уже брошенной кем-то нотами в воздух. Или зимним ветром.

От неловких попыток повелевать тенью Эскилля отвлекла ошеломляющая мысль, поздно пришедшее к нему осознание. Ощущение холодка в миг, когда он оказался в иной, теневой реальности, стало возможным лишь благодаря тому, что его огонь… ослабел.

Очень медленно Эскилль снял перчатки. Бережно, словно видя перед собой реликвию, коснулся одной из лежащих на полке шкафа книг. И, откинув голову назад, безудержно расхохотался.

Бумага под его пальцами не обугливалась, не превращалась в пепел. Она осталась такой же, какой была всегда.

Эскилль покинул сначала казарму, потом – крепость, а после – и сам Атриви-Норд. Тень покорно шла за ним в лес. Он не видел этого – чувствовал. Эскилль вбирал легкими студеный сладковатый воздух, напоенный свежим лесным ароматом. Уподобившись ребенку, касался всего, до чего мог дотянуться: хвойных иголок, кустов с алеющими на них ягодами, снежных лилий и даже шипов высунувшейся из сугроба опасной ледяной лозы. Он впервые услышал, как хрустит под его пальцами снег. Хрустит, не тает.

Мир, не отгороженный от него зачарованной кожей перчаток, оказался совсем другим. Живым, теплым, дышащим… настоящим.

Эскилль чувствовал себя молодым волчонком, что впервые увидел этот поразительно белый мир, и резвился на снежном просторе, наслаждаясь каждым новым ощущением.

Жаль, что это не могло длиться вечно.

Реальность отрезвила, заставила вспомнить священное для него слово «долг». Перед самим Крамарком, который не всегда был дружелюбен к огненному серафиму, но все же оставался его родиной. Перед Огненной стражей и ее капитаном. Перед жителями Атриви-Норд, которых Эскилль поклялся защищать. Перед матерью, что дала ему дорогу в жизнь и до последнего надеялась, что он станет хорошим человеком. И, наконец, перед самим собой.

Застыв на месте, Эскилль отпустил тень. Велел ей плыть вперед, мимо живого хвойного леса в мертвый ледяной. Реальность в глазах тени выглядела иной. Плоской, почти лишенной оттенков – в теневой палитре преобладали тускло-серый, тускло-белый и тускло-серебристый, которыми оказались стремительно проносящиеся в воздухе духи зимы. Наверное, ледяная магия окрасила их в такой яркий – для теневой стороны реальности – оттенок.

Впрочем, оказалось, что разглядеть предмет на месте клубящегося сгустка тень все-таки может – если Эскилль заставит ее подобраться поближе и хорошенько сосредоточится. Однако ему было не до экскурсий по Ледяному Венцу. Он искал черную кляксу на снежном полотне.

Вендиго.

Спустя несколько часов Эскилль столкнулся с тем, о чем предупреждала его Ингебьерг. Быть разделенным с собственной тенью – равнозначно тому, что постоянно ощущать фантомную боль. Но хуже другое: долгие блуждания по Сердцевине ни к чему не привели. У тени не было карты, а Эскилль, даже видя ориентиры и метки, не мог их оставлять – и сопоставлять. А потому казалось, что он-тень попросту ходит по кругу.

Похоже, теневой сущности, сущности духа слишком мало, чтобы найти вендиго… Или он просто не знал, где искать. Но был в Атриви-Норд тот, кто мог знать куда больше.

Оставался только один выход. Лишь один шанс.

Глава двадцать седьмая. Отголоски прошлого

– Прошу, дай мне снова ее увидеть.

Неважно, что делала Сольвейг в минувший день: шила ли, играла ли на скрипке, постигая свой дар, отыскивая иные тропки к сердцу ледяной стихии, мысли о Летте ни на мгновение ее не оставляли.

После рабочей смены Льдинка пришла к ней снова – ветер, ставший вдруг подругой, подруга, что порой становилась ветром, напоминая о себе лишь слабым шелестом.

Она кивнула, едва Сольвейг договорила, и снова повела наверх. И снова волнение взяло вверх – снежинки, облепляющие ее тело, рассыпались. У Льдинки будто не было сил удерживать их вместе. У нее, пересмешницы, не осталось сил на притворство.

Стоило только Сольвейг переступить порог величественной спальни будущей Белой Невесты, Летта, вся в снегу и мехах, обернулась к ней.

– Милая, как ты здесь оказалась? – удивленно спросила сестра.

Сольвейг растерянно заморгала. Летта подскочила к ней – легкая, живая, воздушная, словно птичка-вьюжница. Заключила в объятия с такой знакомой лучезарной улыбкой, что играла на почти потерявших цвет, полупрозрачных губах. Отстранившись, Летта с нежным ликованием коснулась побелевших волос Сольвейг.

– Ты только посмотри… Моя сестренка стала истинной ледяной сиреной.

Воспоминания – какая-то часть из них – пока еще Летте принадлежали. Просыпались в ней порой, с хрустом взрывая сковавший их изнутри лед. Но церемония, названная Северным Сиянием, сожжет мосты за спиной Летты-сирены, оставив ей лишь один путь и одну роль – Белой Невесты.

Сольвейг позволила себе подольше побыть в объятиях сестры. Казалось, ее обнимает что-то мягкое, наподобие прохладного пледа – рукам Летты недоставало силы. Если Сольвейг не найдет способ остановить Северное Сияние, и эту малость она потеряет.

Мягко отстранившись, она сыграла короткую мелодию. Ее видимым воплощением стала сложенная из снежинок фраза: «Я пришла за тобой».

– Как ты… Как это необычно! – восторженно воскликнула Летта.

Если не замечать, как сквозь ее тело просвечивает пространство Полярной Звезды, можно решить, что перед Сольвейг – прежняя Летта.

– Но что с твоим голосом?

Она не помнила, как Сольвейг кричала, когда у нее похищали сестру. Сольвейг вскинула голову, выискивая взглядом на лице Летты ответ. А помнила ли она, что ее похищали?

Не стала спрашивать – сердце ныло, подозревая правду. Лишь устало вывела в воздухе: «Пойдем домой».

– Я не могу, – со вздохом сказала Летта. – Отныне я принадлежу ему.

«Зачем тебе это?»

Слова Сольвейг казались отстраненными, стеклянными, полыми внутри – там, где должна была полыхать целая плеяда эмоций. Она не могла сполна выразить того, что творилось в ее душе. Потому что там бушевала снежная буря, а в арсенале Сольвейг были лишь несколько кружащихся в воздухе снежинок.

– Хозяин Зимы лишен голоса.Яим стану, – тихо проговорила Летта со странным блеском в полупрозрачных глазах. Каким-то… фанатичным, лихорадочным, не идущим ее милому лицу.

«Белая Невеста начнет Песнь, остальные ее подхватят».

Летта нужна Хозяину Зимы, чтобы продолжить путь свергнутой с трона и связанной с ним крепкими ледяными узами Белой Невесты. Чтобы рассыпать стихию, словно снежные хлопья, по всему острову, разлить стужу, развеять ее над миром. Чтобы окончательно уничтожить Феникса и упрочить власть Хозяина Зимы.

И сделать все это куда проще, когда его супруга – ледяная сирена.

«С каких пор ты на его стороне? Зачем тебе это?» – упрямо повторила Сольвейг, хотя руки ее снова дрожали.

– Разве ты еще не поняла? Хозяин Зимы – наш освободитель.

«Освободитель от… кого?»

Песнь не сразу сложилась из нот, снежинки хаотично дергались, передавая ее внутреннее напряжение. Сольвейг поймала себя на мысли, что все ее мелодии сегодня получаются тревожными, на каком-то внутреннем нерве. Смычок резче, чем обычно, касался струн, обрывал ноты, оставляя в воздухе шлейф смятения и беспокойства.

– От оков Феникса, глупышка, – рассмеялась Летта.

Она никогда не называла Сольвейг так. Даже в шутку. Впрочем, полуветром, полудухом зимы в шаге от собственной коронации она тоже никогда не была.

Смех Летты резко затих – словно струны накрыли ладонью.

– Разве ты еще не поняла? Феникс – наш враг. Мы скармливаем ему души наших близких, приносим их в жертву, чтобы он и дальше спал. Мы – лед, сестренка. Феникс – пламя.

Сольвейг отступила на шаг, растерянно прижимая скрипку к сердцу. Летта не могла искренне в это верить. Только не она. Не та, что дважды проводила Обряд Пепла, предавая тела родителей огню, с надеждой, которая зрела в сердце каждого жителя Крамарка: что его близкие однажды вернутся в этот мир.

– Хозяин Зимы избавит нас от Феникса и откроет путь на Большую Землю. Он начнет свое шествие по миру, – Летта гордо вскинула голову, – а мы будем идти рядом с ним.

«Он побежден. И твоя Песнь ему не поможет. Все, что ему остается – бессильно наблюдать за миром глазами своих ледяных и ветреных детей».

– Ты ошибаешься. Они все ошибаются. – В голубых глазах Летты промелькнула ярость. Вспыхнула и пропала. Глаза подернулись поволокой, взгляд стал мечтательным, одухотворенным. Так люди смотрят на тех, кому втайне готовы поклоняться.

Сольвейг ошеломленно качала головой. Что-то в этом мире определенно сдвинулось, если добрая, миролюбивая, тонко чувствующая Летта восхищается Хозяином Зимы.

– У Феникса не хватило сил, чтобы уничтожить Хозяина Зимы, – с ноткой самодовольства сказала Летта. – Часть его осталась жить. Все потому, что Хозяин Зимы всегда был тоньше, умнее, чем это самонадеянное создание с огненным оперением.

Казалось, Летте было известно больше, чем всем остальным. Неужели связь между ней и Хозяином Зимы уже начала крепнуть? Неужели ее превращение в Белую Невесту уже никак не остановить?

– Мой господин запер часть своей силы в филактерий. Артефакт, который Феникс уничтожить не смог… или же не догадался уничтожить. А дух Хозяина Зимы впитался в землю, заронив холодное зерно. Да, Феникс лишил Хозяина Зимы короны и львиной доли магии, но часть ее все же осталось. Из зерна зимы и появились такие, как мы. Мы обязаны ему жизнью.

«Такие, как мы?» – с брезгливой гримасой написала в воздухе Сольвейг.

– От крох магии Хозяина Зимы, оставшихся на поверхности Крамарка, и появились духи зимы. А ветра, в свою очередь, часть своей силы смешали со льдом и снегом, по приказу своего отца и господина сотворив исчадий льда.

«Знаю, но они – не мы».

– Ледяные сирены появились позже, и оказались ближе к людям, чем к ветрам, но в нас – та же магия, та же сила, – парировала сестра. – Сила Хозяина Зимы.

«Нас создал не он, а Белая Невеста».

Опустив скрипку, Сольвейг взглянула на Льдинку. Та не вмешивалась в разговор двух сестер, двух сирен. Отрешенно глядела вдаль сквозь окно, покрытое инеем. На мгновение вдруг всколыхнулось любопытство: «Интересно, о чем думают духи?»

– А кто, по-твоему, приказал ей это сделать? Кто имел над ней власть?

«Святое пламя», – устало подумала Сольвейг. Ей не переубедить Летту – очарованную Хозяином Зимы, зачарованную…

– Скоро все изменится… Сейчас мой нареченный силен, как никогда.

В воздухе разлилась мелодия – горькая, словно пепел, что вместо снега упал с неба и остался на языке.

«И что же дало ему эту силу? Неужели оставшихся у Хозяина Зимы сил хватило, чтобы… возродиться?»

Неправильное слово, неправильное. Возрождение связывали с Фениксом и душами, погребенными в огненном море и ждущими своего часа, чтобы вернуться. И только сейчас Сольвейг вдруг увидела протянутую между двумя давними противниками нить: Хозяин Зимы тоже возвращал людей из мертвых. Он не освобождал души от оболочки тела, что становилась пеплом – чтобы дорога души к новой жизни была легка, чтобы ничто ее не обременяло. Он перекраивал мертвое тело так, как умел, так, как ему было удобно. Превращая ее в живой, послушный лед.

В этот миг Сольвейг как никогда его ненавидела.

– На Крамарке тоже когда-то была весна, – тихо сказала Летта. – Но потом ее не стало. Пока Феникс спал беспробудным сном, обессиленный схваткой, мой господин проморозил остров до основания. Там веточка изморози, там снег во время летнего солнцестояния… Так, шаг за шагом, он превращал землю в лед.

Сольвейг зажмурилась, пытаясь представить белоснежный остров вечной мерзлоты другим, зеленым и теплым.

Летта мягко взяла ее за плечи, чуть сжала.

– Сестренка… Я знаю, перемены – это страшно. Но эти перемены к лучшему. Только представь – скоро мы увидим Большую Землю! Говорят, вода там течет и пенится, а не лежит мертвым льдом. Говорят, там целые поля, что заросли прекрасными цветами, а деревья дают сладкие, вкусные плоды. Говорят, там такое яркое солнце, что способно подарить твоей коже частицу своего золотого сияния. Пока Хозяину Зимы не под силу преодолеть огненное кольцо. Но совсем скоро все изменится. Феникс падет. Мы отправимся на Большую Землю.

Сольвейг подавила желание зажмуриться снова. Летта права – перемены, о которых она говорила, пугали. А говорила она о восстании Хозяина Зимы.

Сил хватило лишь на то, чтобы сыграть короткую музыкальную фразу, сложив танцующие по комнате снежинки в слово «Когда?». Глаза сестры, сменившие свою яркую естественную голубизну на бледную, призрачную, засияли. Она ждала этот вопрос.

– Цепи, что удерживали Хозяина Зимы все это время, лопнули. Осталось последнее звено. Последний вздох. Последняя Песнь.

«Не пой ее, – иступлено сыграла Сольвейг. – Прошу тебя, не пой!»

Летта лишь улыбнулась. На этот раз улыбкой знакомой – понимающей, нежной, всепрощающей. Последним отголоском прошлого, потерянного, кажется, навсегда.

– Однажды ты все поймешь.

«Тебя – возможно, его – никогда!»

Летта собиралась ответить – может, мягко укорить, может, защитить свою любовь к сверхсуществу с ледяным сердцем. Льдинка ее опередила, громким шепотом сказав: «Ветра летят». А позже, встрепенувшись: «Прости… слишком быстро. Упустила».

Сольвейг опустила руку со скрипкой, не чувствуя страх. У нее был иной, куда более весомый повод для страха, нежели встреча лицом к лицу с духами зимы.

Они влетели в зал – три сестры-метелицы в снежных одеяниях и поземка, которая, как всегда, едва обозначила свое лицо, а полупрозрачное тело превратила в закрытый плащ. Все четверо застыли, увидев Сольвейг рядом с Леттой. Но прежде, чем с их губ слетели обвинения, Льдинка сказала:

– Чудесно играет. Я слышала. Решила порадовать… нашу госпожу.

– Сольвейг и впрямь чудесно играет, – ослепительно улыбнулась Летта. Повернувшись к ней, сказала: – Я буду рада, если на балу ты мне сыграешь.

Сольвейг нахмурилась. Летта видела, что голос скрипки стал ее голосом. Неужели Летта совсем не видела в ней угрозу, пускай для тех же духов зимы? В голове сестры дурман, она это понимала. Но не кроется ли здесь подвох, некий невидимый капкан?

«Летта может быть обманута кем угодно. Самим Хозяином Зимы, его дочерьми или исчадиями… но она никогда меня не предаст».

Сольвейг верила в это. Верила. А потому, вымученно изобразив радость, кивнула. Она будет рядом с сестрой, и возможно…

Возможно, сумеет каким-то неведомым образом это безумие остановить.

Глава двадцать восьмая. Голодная стужа

На этот раз дверь открыл сам Бьерке.

– Я хотел спросить вас об одном из существ Крамарка… – с порога заявил Эскилль.

– Все, что я знал, написано в моих книгах.

– Нет, не все, – запротестовал он. – Вы не любите пересказывать в них предания, я заметил. Только сухие факты.

– Я охотник, исследователь, а не затейливый сказитель.

– Я понимаю. Вас интересует лишь настоящее, и все же… Что, если в качестве исключения вы немного расскажете о прошлом?

– Чье прошлое тебя интересует?

– Вендиго.

Бьерке вздрогнул, словно от удара. В какой-то момент показалось, что все, о чем он мечтает – захлопнуть перед незваным гостем дверь. Вместо этого охотник открыл ее пошире. Эскилль, удивленный, вошел.

– Не самый приятный из исчадий льда, с которыми я имел дело, – неохотно признался Бьерке.

– Но ведь вендиго – не просто исчадие, он бывший колдун. Собственно, это все, что написано в вашей книге о его прошлом. Но я уверен – вам известно больше. Перед каждой охотой на исчадие льда вы узнавали всю его подноготную. «Я могу убить тварь десятью ударами вслепую, но зачем мне тратить силы, если я могу сделать это одним, но точным»? – процитировал Эскилль.

Польщенным Бьерке не выглядел, но взгляд его чуть оттаял.

– Зачем тебе это, малец? Разве у тебя других забот не хватает? Ты же из Огненной стражи, так иди и защищай нас, – буркнул он.

– Нас? А с каких пор вы перестали быть охотником?

Он спросил с искренним недоумением, но Бьерке явно счел его слова попыткой уязвить. Чтобы исправить ситуацию, Эскилль торопливо сказал:

– Я спрашиваю не из простого любопытства. Я хочу убить вендиго.

Бьерке раздраженно скривился.

– Ты хоть представляешь, сколько тебе потребуется огня, чтобы изгнать из него весь холод?

– Давайте заключим сделку: одна история в обмен на другую. Моя в обмен на историю колдуна, который превратился в вендиго.

Хмыкнув, Бьерке отошел к столику у окна и плеснул себе что-то в приземистый стакан.

– На кой ляд мне сдалась твоя история?

– Она заставит вас поверить в то, что я, возможно, единственный, кому под силу убить вендиго.

Залпом осушив стакан, Бьерке дал Эскиллю отмашку.

Странно было рассказывать почти чужому человеку непростую историю собственной жизни. Чуждость немного притуплял тот факт, что Эскилль знал о Бьерке с самого детства и с той же поры восхищался им. И все же признаваться, что внутри него горит Пламя не только родителей-серафимов, но и брата-близнеца, который так и не появился на свет, было непросто.

Рука Бьерке замерла, не донеся до рта вновь наполненный стакан, а после со стуком опустила его на столешницу. Охотник развернулся к гостю. В душе его шла борьба, которую Эскилль понять не мог. Наконец Бьерке с шумом выдохнул и заговорил:

– Хорошо, парень, ты меня убедил. Я расскажу то, что знаю, но учти: я не менестрель, красиво говорить не умею.

Эскилль кивнул. Не дожидаясь разрешения хозяина дома, уселся в кресло, заслужив неодобрительный взгляд.

– Сорок лет назад в Атриви-Норд жил колдун по имени Хольгер. Темный колдун, из тех, что шептались с духами предков, а род у него и состоял из одних колдунов. Однажды те надоумили Хольгера, что он может получить небывалую колдовскую силу от духов иного сорта – духов зимы. И стать одареннее, чем кто-либо из живущих – и почивших тоже. Но для этого ему нужно прийти к Ледяному Венцу, к самой его Сердцевине. Так Хольгер и сделал. Он нашел духов зимы и заключил с ними сделку: они дают ему силу, вливают магию в его кровь, а он им, вечно голодным, помогает находить драгоценное тепло.

– Что это значит? – нахмурился Эскилль.

– Колдун пообещал духам зимы провести к сердцу Ледяного Венца тропинку из обманных темных чар – морока. Лесоруб, страж или охотник, угодивший в начертанную на льду невидимую ловушку, попадал под власть помрачающих рассудок чар. И, забыв обо всем, покорно шел врасставленные для него сети. И вели они его к Ледяному Венцу.

– Но зачем это им?

Бьерке невесело хохотнул.

– Духи зимы, при всем своем превосходстве над людьми и исчадиями льда, одиноки. Представь себе маленькую дочку какой-нибудь венценосной особы – злую, капризную и избалованную, которой каждый день новые игрушки подавай. Вот и духи зимы такие. Только играют они людьми.

Эскилль в тысячный, наверное, раз вспомнил скрипачку, что танцевала в ледяном лесу. Так вот зачем у нее отобрали память и волю? Духи зимы навели на нее морок, чтобы она их развлекла.

Злиться на тех, кто населял Крамарк десятилетиями, тех, кого невозможно убить, бесполезно. И все же огненный серафим позволил себе чувствовать злость.

– В былые времена заманить людей в Ледяной Венец было легко, они-то об опасных сущностях Крамарка толком ничего не знали. Но шли года, и куколок для забавы духов зимы становилось все меньше. И все больше – тех, что опускались на землю мертвыми телами, а поднимались исчадиями льда. Ведомые лишь инстинктами, они отбирали теплых игрушек у духов зимы. Во времена Хольгера не одаренные от природы люди уже вовсю постигали магическую науку. Они научились изобретать защитные обереги. Заманить их в Ледяной Венец было все сложней – как и духам зимы находиться среди жгущих их символов на улицах Атриви-Норд.

– И тогда им на помощь пришел колдун, – с ненавистью выплюнул Эскилль.

Бьерке кивнул. Подошел к камину, разворошил угли, заставляя пламя запылать ярче.

– Желание власти, наверное, затмило Хольгеру глаза. Он не понимал, с какими силами играет. Духи зимы, так или иначе, духи. Мертвые. А он приносил им кровавые жертвы. Такая близкая связь со смертью навсегда его изменила. Потеряв остатки человечности, он превратился в вендиго.

– И что, всевидящие и всезнающие духи предков не смогли этого предусмотреть? Разве они не знали, на что способны духи зимы?

– Да не было никаких духов предков, – устало сказал Бьерке. – Духи зимы увидели все изъяны Хольгера: и слабость, и коварство, и готовность пойти на все ради цели. Готовность жертвовать – но не собой. Другими. И дурили ему голову, не насылая морок, но говоря то, что он хотел услышать. Предлагая ему то, чего он больше всего желал.

Бьерке стоял, глядя в огонь, что потрескивал в камине. Сгорбился, словно под тяжестью неподъемной ноши. И вдруг, повернув голову в сторону Эскилля, глухо сказал:

– Я могу показать тебе логово этого монстра. Я напал на его след, давно уже…

– Почему же не убили?

Охотник поднял рубаху, демонстрируя шрамы от длинных и, несомненно, острых когтей. Не просто следы – целые борозды.

Эскилль направился к двери, пока Бьерке натягивал на себя тулуп. Не поверх брони, а поверх домашней одежды – охотиться он явно не собирался. Но что-то странное было в его голосе и взгляде, а потому рука Эскилля лежала на рукояти меча.

Из многочисленных упоминаний о Бьерке в голове огненного серафима давно сложился его портрет: грубоватый и острый на язык правдоруб, решительный, временами жесткий и суровый. Он подтвердил это впечатление в первую их встречу, но сейчас… Бьерке говорил глухо, отрешенно, избегал встречаться с ним взглядом. Поведение, совсем не характерное для прославленного охотника на исчадий льда.

И все же по-настоящему терзало Эскилля другое. Если Бьерке уже долгое время знал о логове вендиго, что мешало ему рассказать об этом огненным стражам, которые поклялись жизнь отдать, защищая жителей Атриви-Норд? И ведь они и впрямь, если нужно, отдали бы – только бы попытаться очистить Ледяной Венец от такого опасного монстра, как вендиго.

– Ты не тронешь мальчика, Ларс, – раздался тихий голос за их спинами. – И твой монстр его не тронет.

Спустившись по лестнице, Ранвайг остановилась рядом с мужем. Синюшная бледность ее лица теперь еще больше бросалась в глаза. Под запавшими глазами залегли тени, бескровные губы подрагивали – жена Бьерке куталась в шаль, но у нее все равно зуб на зуб не попадал от сковавшего ее тугими путами холода. И это несмотря на царящую в доме жару.

Сейчас Ранвайг очень сильно напоминала Эскиллю Аларику. Только та пила его огонь потому, что ее собственный отобрали, и оживала, когда ее серафим касался. Нормально мерзнуть, когда Пламя, что питало тебя годами, сменилось пустотой. Но Эскилль своими глазами видел ее возрождение, что оборачивалось румянцем, потеплевшей и порозовевшей кожей, блеском в глазах. Вздумай он коснуться Ранвайг, ее щека будет холодной как лед.

«Твоймонстр? Вендиго?»

– Вы – один из них, – медленно произнес Эскилль.

– Ты о чем? – неприязненно спросил Бьерке, все еще глядя на Ранвайг. Она отвечала ему тем же, но ее взгляд был решительней и тверже.

– Думаю, ваша жена действительно долгое время была больна. Но она все же умерла, и вместо того, чтобы предать ее тело огню, вы вморозили его в зачарованный лед. И отправились в Сердцевину, чтобы… – Он запнулся, не зная, как продолжить. На ум пришли слова Ингебьерг: колдун мертв, но жива его темная сила, сосуд для которой – сам вендиго. – Чтобы сразиться с вендиго за силу, которой он обладал?

Нет, не сходилось. Вспоминая закованные в броню тела в инеевых коконах, многочисленные обереги на них и принесенное в Ледяной Венец оружие, Эскилль предположил было, что эти кровавые игрища были придуманы духами зимы, снедаемыми смертельной скукой. Что Бьерке, пойдя по стопам колдуна Хольгера, решил заключить с ними сделку – чтобы вернуть из мертвых погибшую недавно жену. Но если бы ценой была победа над вендиго, люди бы не продолжили пропадать… и Ранвайг не сказала бы: «твоймонстр его не тронет».

Бьерке совершил сделку с самим вендиго.

Супруги повернулись к нему одновременно. И если Ранвайг была почти безучастна, то охотник определенно был зол.

Его жена слабо улыбнулась:

– Мальчик знает.

– И мальчик может тебя у меня отобрать, – с жаром сказал Бьерке. – Родная, в нем сила трех огненных серафимов! Если он найдет вендиго…

– Он его убьет, да.

На лице Бьерке отразилась мука. Эскилль покачал головой.

– Зная, что он натворил, зная чудовищную, кровавую цену его силе, вы… пришли к нему? Просто потому, что, как и все на этом проклятом острове, когда-то кого-то потеряли?

Бьерке в два широких шага преодолел разделявшее их расстояние, оказавшись с Эскиллем лицом к лицу. Голос его понизился до угрожающего шепота:

– Не говори так легко, парень, о боли, которую никогда не испытывал сам. Ты можешь плакаться мне или другим, убеждая, как ты несчастен, что не можешь коснуться подруги и живешь с необходимостью постоянно носить зачарованную броню. Но истинная боль – когда не можешь прикоснуться к любимым… потому, что их больше нет. И в твоем сердце навсегда селится голодная стужа. Она – как дыра на месте выдранного с корнем зуба. Вот толькоэтойране никогда – кто бы что ни говорил – не зажить.

Эскилль пытался не допустить к сердцу слова Бьерке, не пропускать их через себя. Чтобы ненароком не найти ему оправданий. Ведь огненный серафим и впрямь не знал, какого быть человеком, у которого отобрали самое ценное. Хоть его семья была далека от любящей и сплоченной… она все-таки у него была.

– Отправляясь в Ледяной Венец, шел я не к вендиго. Тогда я ничего о нем не знал, не слышал ничего, кроме туманных слухов, что он когда-то был колдуном. Я и искал колдуна, который умел говорить с духами – чтобы хоть на прощание услышать голос моей Ранвайг… А нашел вендиго. Сначала его дневники, всю его историю – с момента, когда он начал меняться и вел записи, потому что начал забывать, до момента, когда из-за темной трансформации он потерял способность писать. Вендиго застал меня в своем логове. Он мог бы убить меня… но вместо этого мне удалось заключить с ним сделку.

Эскилль резко выдохнул. Слишком много ошеломляющих открытий для одного неполного дня. Но даже перед угрозой опасности – охотника, которому он когда-то поклонялся и который теперь хотел его убить, он не мог оставить правду наполовину прикрытой пологом тайны.

– Сомневаюсь, что все люди, исчезнувшие в лесах Атриви-Норд, отправились в Ледяной Венец для сделки с вендиго. Это вы наводили на них морок и заманивали туда?

Впрочем, он тут же понял, что эта версия не выдерживает никакой критики. Люди уходили в Сердцевину, явно отдавая себе отчет в том, куда идут.

Бьерке устало прикрыл глаза. Он выглядел как человек, за которым вот уже несколько лет неотступно следует бессонница.

Что ж… Он заслужил свои кошмары.

– Я никого не заманивал. Главное условие моей сделки – все участвующие в охоте будут добровольцами. И ты удивишься, узнав, на что готовы те, кто по-настоящему отчаялся. Я знал, как сильна их боль. Снова обретя Ранвайг, знал, как счастливы они могут быть, если… победят. Я говорил прямо, что их ждет, насколько риск велик. Отказавшихся были единицы, остальные… им попросту нечего было терять.

– Охоте?

– Вендиго любит человечье мясо, но звериное начало в нем наслаждается самой охотой – азартом погони, удовольствием преследования, предвкушением победы. Он – опасный противник, опаснее любого исчадия льда, однако я добился права участников охоты брать с собой в Ледяной Венец любое оружие… и использовать любую магию, какая была им под силу.

Бьерке не видел тела тех, кого так лицемерно называл участниками охоты, и кого следовало бы назвать попросту добычей. Эскилль – видел. Преследуя своих жертв, вендиго, полузверь-получеловек, забывал о двойственности своей натуры. Желание растерзать плоть длинными когтями выступало на передний план.

– Условия проигрыша очевидны, – сухо заметил Эскилль. – Но что им надо было сделать, чтобы победить?

– Отыскать Полярную Звезду. Многие искали некий артефакт, талисман, спрятанный в частоколе мертвых деревьев. Пытались отыскать его, в то время как вендиго шел по их следу и… потерпели поражение. Не сразу ищущие узнали, что Полярной Звездой называется башня, которую охраняют духи зимы. Что внутри – никто не знает. Вход туда для людей закрыт. Но башня – и есть «волшебный ларец». Сундук с сокровищами. Найдешь его – и духи зимы исполнят любую твою просьбу.

– Хоть кому-нибудь это удалось? Кроме вас, разумеется. – Эскилль поймал себя на мысли, как похож сейчас его голос на отцовский. Так он звучал, когда капитан пытался сдержать ярость.

Бьерке нехотя ответил:

– Удалось, но таких было немного. Я победил с помощью силы, они – с помощью оберегов и хитрости. Пытались научить остальных, но…

– Расскажи ему, как это сделать, – потребовала вдруг его жена. – Как отыскать Полярную Звезду.

– Я не собираюсь заключать сделку с вендиго, – холодно сказал Эскилль.

– Вендиго обитает рядом с башней, – объяснила Ранвайг. – Она в самом центре Ледяного Венца, но духи зимы надежно скрывают ее от обычных людей мороком.

– Это может стоить тебе жизни! – протестующее вскрикнул Бьерке. – Если заклинатель умрет, действие его заклятья рано или поздно закончится. Однажды я уже потерял тебя, второй раз я этого просто не переживу.

– Не будь эгоистом, Ларс, не губи невинных ради себя.

– Ради себя? – ошеломленно выдавил охотник. – Я делаю это ради нас обоих.

Ранвайг качнула головой.

– Нет, родной. Прости, но… нет. После Обряда Пепла меня ждет новая жизнь, в теле, которое не отторгает мою душу, как некий чужеродный элемент. Но тебе без меня будет пусто… Это ты не можешь меня отпустить.

– Милая…

Эскилль с ужасом и недоверием понял, что Бьерке пытался подавить сухие рыдания. Он в жизни не мог представить легендарного охотника на исчадий… таким. В окружающем волю Бьерке щите словно пробили десятки брешей.

Ранвайг приблизилась к мужу, нежно провела по его щеке тыльной стороной ладони.

– Стужу в моем сердце не изгнать, и она что-то делает с моей памятью, с моей личиной… Ты не можешь этого не замечать, не можешь не понимать, что с каждым днем, с каждым часом будет только хуже. – Она стерла капнувшую льдинкой на щеку слезу. – Ты попытался удержать меня рядом, я понимаю. Но духов и зимние ветра не приручить. А я, как бы ты ни отрицал это, больше дух и ветер, насильно втиснутый в оболочку уже чуждого ему тела, нежели… человек.

– Ты – моя жена, – с нажимом сказал Бьерке.

– И всегда ею останусь. – Рука Ранвайг легла на грудь мужа на уровне сердца. – Там.

Бьерке молчал очень долго. Еще дольше пропадал на втором этаже, оставив Эскилля наедине с женщиной, что вернулась из мертвых и принесла зиму с собой. Охотник на исчадий льда спустился, держа в руках причудливой формы оберег. Эскилль поморщился, без труда узнав в фигурке инеевого паука.

– Это не просто оберег – филактерий для чар Ранвайг. Она создала его для меня несколько лет назад.

Эскилль и забыл, что когда-то жена Бьерке входила в общину колдуний. Сейчас она смотрела на творение своих рук пустым, отрешенным взглядом – будто не узнавая. Дни, когда она могла колдовать, остались в прошлом.

В прошлом, в котором Ранвайг была еще жива.

Бьерке нажал на голову инеевого паука, и его конечности тут же оплела сверкающая нить – тоньше и эфемернее, чем паутина. Чары.

– Эти чары снимают морок с любой вещи. Правда, чтобы обнаружить Полярную Звезду, а с ней и вендиго, тебе придется опутать нитями весь Ледяной Венец или всю его Сердцевину.

Бьерке нелегко было расстаться с вещью, принадлежащей той, прежней Ранвайг. И все же инеевый паук перекочевал огненному серафиму в руки. Мертвая жена охотника, сосредоточив на Эскилле взгляд холодных глаз, припечатала:

– А теперь иди и убей монстра.

Глава двадцать девятая. Северное Сияние

Оглушенная происходящим, Сольвейг опустошенно смотрела, как духи зимы подбирают Летте наряд. Церемония восхождения на трон – так они называли Северное Сияние. Сольвейг же называла это жертвоприношением. Ее сестру, самого родного ей человека, отдавали в жертву Хозяину Зимы.

А она ничего не могла с этим поделать. Начнет играть – отберут скрипку, и Сольвейг снова станет немой. Без скрипки она лишь сломанная ледяная сирена. Просто семнадцатилетняя девчонка, лишенная голоса… и почти лишенная сестры.

Когда отчаяние достигло наивысшей точки, Сольвейг вспомнила свои грезы о женщине в белых одеждах – Белой Невесте, что вместе со своей свитой танцевала на снегу и рисовала узоры из инея на окнах. Скоро Летта станет ею. Сольвейг мучительно захотелось кричать, но совсем скоро на смену этому неистовому желанию пришло тупое оцепенение.

Оно будто передалось Летте – краткая вспышка оживления, позволившая ей стать самой собой, сменилась полнейшей апатией. Безучастная ко всему, как ростовая кукла, она позволяла духам зимы делать с собой все, что им заблагорассудится. Порхающие вокруг нее дочери Хозяина Зимы соорудили на ее голове высокую прическу и вплели в нее льдиссы. Затем Летту нарядили в длинное белоснежно-серебристое платье с ягодно-хвойным узором, набросили на плечи меховую накидку.

Накидка, по традиции, бытующей среди духов зимы, была создана из плотно подогнанных друг к другу, будто рыбья чешуя, снежинок. А вот платье для сестры сшила сама Сольвейг. Правда, выкладывая на платье с инеевым кружевом по подолу ягоды и хвоинки, она не подозревала, кому предназначается наряд. Она не знала о новоизбранной Белой Невесте и о том, что Летта все это время была здесь, в Полярной Звезде, лишь несколькими ярусами выше.

Тогда ее цель казалась простой. Сшей дюжину снежных платьев – получи награду.

Ответ, где искать сестру.

Был бы у Сольвейг голос, она бы горько рассмеялась. А может, и вовсе забилась бы в истерике. Такой, безудержной, которая не красит ни одну женщину на свете. Но которая не спрашивает, когда прийти.

– Мы ждем важного гостя, солнечного ветра, – доверительно сообщила Сольвейг одна из метелиц со слепленным из снега белокожим девичьим лицом. – Тебе повезло, что ты станешь свидетелем такого события. Прилетая, солнечный ветер приносит на хвосте яркие цвета. Каждый раз, появляясь на церемонии, он раскрашивает наше небо.

Сольвейг нахмурилась. А разве звезды за небесные украшения уже не принимаются? Или разноцветными были звезды, которые он приносил с собой?

– Потрясающее зрелище! – убежденно вещала метелица. – Жаль, что солнечный ветер редко посещает наши края. Он прилетает в Полярную Звезду только по исключительным случаям.

Сольвейг изобразила в воздухе знак вопроса. Метелица рассмеялась.

– Ну как же, каким. Коронации, конечно. Он прилетает только на церемонию восхождения на трон новой Белой Невесты.

Сольвейг пораженно смотрела на духа зимы. Жалела, что не может расспросить подробнее, хотя главное сумела уловить.

Вот почему Белая Невеста была так импульсивна и переменчива! Вот почему дни бесконечной зимы были так друг на друга не похожи. То тихая зима, что длилась месяцами, то месяцы снежной бури и ледяных дождей. Белая Невеста то злилась, то разукрашивала узорами окна и помогала детворе создавать снежные крепости и их стражей-снеговиков. То покусывала ледяными зубами мороза, то безжалостно била ветром по щекам, то стелила под ноги мягкий, пушистый снег.

Белых Невест было несколько.

Образ смешливой дочери лесника медленно растаял. Сколько же смертных пришло на смену ей? Взгляд Сольвейг в очередной раз, словно магнитом, притянула Летта. Впервые Белой Невестой станет сирена.

Перед тем, как впасть в апатию и превратиться в куклу, Летта освободила Сольвейг от работы. То ли интуитивно, то ли непреднамеренно не раскрывая их родство, приказала выполнять любое пожелание «лучшей скрипачки Полярной Звезды» – в отношении еды, комфорта и свободы передвижения.

Когда духи зимы ушли, Сольвейг, не сдержавшись, спросила: «Разве ты не будешь скучать по тому, каково быть человеком, не ветром?» Летта лишь рассмеялась.

– Я стану повелительницей зимних ветров и супругой властителя Крамарка. Своей Песнью я ознаменую начало битвы с Фениксом, который десятилетиями держал нас в плену. И когда с ним будет покончено, когда мы обретем свободу, под руку с супругом я ступлю на Большую Землю.

Сольвейг смаргивала беспомощные слезы, глядя на Летту сквозь размывающую мир пелену. Не ее сестры это слова. НеееЛетты. Но как разбудить в ней ту, прежнюю Летту, и возможно ли это, она не знала. Скрипка тут не поможет, не поможет и голос сирены. Найти бы чары, способные развеять морок… Но из Полярной Звезды ей уже не сбежать.

Она попыталась воспользоваться своим положением, но у ее нового статуса оказалась и обратная сторона. Сольвейг привлекла к себе внимание дочерей Хозяина Зимы. Сестры-метелицы с приклеенными к и без того фальшивым лицам улыбками поинтересовались, что «швея-скрипачка» делает на нижних этажах. Пришлось прибегнуть к беспомощной лжи под названием «просто заблудилась», в которую не поверило бы даже неразумное дитя.

Но Сольвейг была нема, и в ней никто не видел угрозу. «Слишком любопытная», – читалось в глазах метелиц. И ее это устроило. Но что делать сейчас? Что ей делать?

Скоро Летта неотвратимо изменится. А на Крамарке начнется война.

Если бы у Сольвейг был голос, она бы спросила духов зимы, что ожидает жителей острова. Неважно, насколько страшным был бы ответ – неизвестность куда страшнее. Но она молчала, молчали и духи, занятые превращением ледяной сирены в Белую Невесту.

Когда они закончили, перед Сольвейг предстала ослепительной красоты молодая женщина с белой косой, в которую были вплетены нежные льдиссы. Тонкие черты лица, четко очерченные губы. В волосах – диадема с камнями-каплями. В фигуре – грация и статность. Всю красоту сводила на нет только противоестественная прозрачность лица и тела. Казалось, прекрасное ожерелье из ярких драгоценных камней одним прикосновением превратили в обыкновенную стекляшку.

Час пробил. Настало время Северного Сияния.

Духи зимы повели будущую Белую Невесту и ее скрипачку по ледяной лестнице на самый верх Полярной Звезды. В толпе тел призрачных, едва видимых, или обманчиво-человеческих, в складках зачарованных снежинок Сольвейг разглядела Льдинку. Улыбнулась пурге как старой знакомой, зная, что печаль отпечаталась в уголках ее губ.

Когда Сольвейг впервые приблизилась к Полярной Звезде, подхваченная с обеих сторон сестрами-метелицами, она увидела шпиль башни, что упирался в небосвод. Шпиль исчез с верхнего яруса, исчезли даже стены. Вместо потолка – бескрайнее небо. Вместо светильников – яркая россыпь звезд.

Все для того, чтобы духи зимы и ветра Большой Земли могли свободно кружиться в воздушном пространстве, не скованные капканом стен.

Сольвейг застыла, будто ледяная статуя, когда увидела бурана-шатуна. Слишком свежи были воспоминания о битве сына Хозяина Зимы с ее тилкхе. Он выполнил свой долг – защитил ее, но стал снегом, чтобы года спустя для кого-то другого стать верным стражем. На мгновение стало горько, но эту горечь перебила мысль: что, если особая связь со снежными созданиями в ледяных сиренах – еще одно наследие Белой Невесты?

Буран-шатун тяжело прошагал мимо Сольвейг на четырех лапах – мощных снежных столбах.

За ним полупрозрачной ленточкой пролетела поземка. Пожаловали на бал и вихри-гончие: бесформенное скопление снежной пыли, что находилась в постоянном движении. Даже самые нелюдимые (если подобное определение вообще применимо к духам) церемонию восхождения на трон новой Белой Невесты пропустить не посмели.

Странное это было зрелище – разодетые в сшитые для них людьми снежные наряды, духи зимы разговаривали… с пустотой. Ветра Большой Земли, как говорили сестры-метелицы, не привыкли показываться людям на глаза. Хотела бы Сольвейг знать, какими дети Хозяина Зимы видели тех, других ветров.

Но куда больше она хотела бы знать, как пережить эту ночь.

Она играла на скрипке, держа в узде дар. Песнь лилась, окутывая зал невидимым сиянием – человеческая, не сиренья.

– Солнечный ветер, – вдруг раздались шепотки в толпе.

Сольвейг, не будучи духом, увидеть загадочного гостя не смогла. Но невооруженным взглядом видела следы его присутствия – некий шлейф, оставленный им. А вместе с ней – все жители Атриви-Норд.

Черный бархат неба разрисовали сияющие полосы – мазки яркой краски на однотонном полотне. Зажгли тусклое небо многоцветным свечением, переливаясь, вливаясь друг в друга – синие и зеленые с вкраплениями красного и розового. Призрачный, зыбкий мираж играющих в небе странных огней завораживал, феерия цветов почти ослепляла.

Духи танцевали в сверкающем зареве под музыку ветра – подвешенные в воздухе металлические стержни, что издавали нежный перезвон. И Летта кружилась в танце с ветрами.

Что-то было не так. Сольвейг не сразу заметила: Летта бледнеет. Казалось, реальный мир едва удерживает ее в своих объятиях. А сама она, прежде крепко стоя на ногах, сейчас едва ли не парит. Будто ей насильно приходилось заставлять себя ступнями касаться пола – вместо того, чтобы просто раскинуть крылья-ветра и лететь.

Духи зимы, касаясь Летты, забирали ее тепло. Когда его совсем не останется, Летта станет Белой Невестой.

Смертная девушка превратится в ветер.

Воздух в легких Сольвейг стал обжигающе студеным. Льдинка, что-то прочитав в ее глазах, тоненько вскрикнула и опустила глаза. Стремительная, как все ветра, покинула «бальную залу».

Сольвейг верила пурге. Верила, что Льдинка спасет Хильду, Дагни и прочих швей и тайно выведет их из башни, пока Сольвейг отвлекает остальных духов зимы. Верила, что ледяные сирены получат свободу, когда Льдинка снимет замки и прорежет брешь в Полярной Звезде – или взорвет изнутри льдистые окна. Однако нужен был кто-то, кто отведет их к колдуньям, чтобы снять с них чары. Кто-то живой. Этим живым должна была стать Сольвейг. Но просто уйти из башни, обрекая старшую сестру на смерть и весьма сомнительное посмертие в обличье ветра, она не могла. Знала, что вряд ли сможет помочь Летте, но должна была хотя бы попытаться.

Даже если эта попытка обойдется ей в целую жизнь.

Все, что она могла сделать – это устроить переполох. Прервать Северное Сияние, помешать восхождению Летты на трон духов зимы. Сольвейг сделала это, используя свой единственный инструмент. Свой голос сирены. Свою скрипку.

Весь мир вокруг нее был серебряными силками, инеевой паутиной. Прежде своими нотами Сольвейг бережно касалась нитей стихии. Сейчас – безжалостно их рвала.

И зазмеились трещины по ледяному полу, перетекая на стены Полярной Звезды. И завихрились разъяренные зимние ветра Крамарка, своими облаченными в снежные наряды телами расталкивая невидимых для Сольвейг ветров с Большой Земли. И рвались полосы сияющего света, оставляя черные прорехи – солнечный ветер покидал бальную залу и забирал яркие краски с собой.

Рассвирепевшие духи зимы стали снежной бурей. Второй, с которой за свою жизнь сталкивалась Сольвейг.

И, кажется, последней.

Оглушенная ледяным ударом, Сольвейг падала с Полярной Звезды. Летела, словно ветер, пусть и не вперед, а вниз, в снежной пустоте. Правая рука ее до боли в пальцах стискивала скрипку со смычком. Скорее, инстинкт, нежели надежда, что сыгранная Песнь сирены чем-то сможет ей помочь.

Полярная Звезда исчезла, будто ее никогда не существовало. И на смену ей пришел страх.

«Пожалуйста», – мысленно взмолилась Сольвейг, сама не зная, кого просит и о чем.

Но ответ пришел в то же мгновение: в скрытой пеленой морока Полярной Звезде разбились ледяные окна. При виде выпрыгивающих из пустоты пушистых облачков снега, Сольвейг беззвучно всхлипнула. Она упала на оказавшееся прямо под ней тело тилкхе, распласталась на нем. «Спасибо, Белая Невеста. За силу, что ты нам дала. И за снежных стражей».

Тилкхе свились в клубок, переплетаясь и лапами, и хвостами. В молчаливом полете с башни до неба высотой было что-то категорически неправильное. Но все, что могла сейчас Сольвейг – это цепляться за снежную шерсть и пытаться не выронить скрипку. И смотреть вниз, пока сердце отбивает барабанную дробь.

В ярком свете Северного Сияния она видела кроны деревьев Ледяного Венца. Что-то неправильное было в них, странное. Ельник, обрамляющий стеклянный лес духов зимы по одному краю, сверху выглядел именно так, как Сольвейг себе и представляла: величественное зеленое море, ощетинившийся иголками ковер.

Но Ледяной Венец…

В самой своей сердцевине он оказался… полым. Частокол стеклянных деревьев свернулся кольцом вокруг невидимой теперь Полярной Звезды. Как Фениксово море, ставшее огранкой для ледяного острова Крамарк.

Да еще эти витиеватые формы деревьев, которые выглядели совсем иначе с высоты. И вовсе это не деревья – скорее, причудливо изогнутые шипы, что образовывали круг.

«Святое пламя... Это же…»

В битве вековой давности Феникс победил Хозяина Зимы, но не смог его уничтожить – потому что не уничтожил филактерий, в котором была заключена сама суть властителя льда, его ледяная стихия. Тот, что стал обителью и источником силы для духов зимы.

Слетевшая с головы Хозяина Зимы корона.

Его ледяной венец.

Глава тридцатая. Зимний бал

Ледяной Венец встретил Эскилля холодно – стужей и ветром. Знали бы духи зимы, что он собирался провернуть, налетели бы на него, призвали новую снежную бурю.

Выходило, что вендиго для них – лишь инструмент. Шестеренка, деталь более сложной игрушки, которая скрашивала их однообразную вечность. А вместо ключика, способного игрушку завести – человеческие жертвы. Отчаявшиеся и готовые на все или попросту обманутые люди.

Эскилль зло мотнул головой. Он не мог уничтожить духов зимы, не мог уничтожить самого Хозяина, но разрушить безжалостный план, ведущий к гибели людей, ему по силам. Что значило – остановить Охоту.

Тень следовала за ним по пятам, но подобная двойственность до сих пор была для него непривычна. Стоило забыться, потерять над тенью контроль, и она замирала. И со зрением (восприятием реальности, если быть точней) творилась настоящая чехарда – мир раздваивался, потому что наблюдал за ним Эскилль двумя парами глаз.

Практика помогла добиться большего контроля и фокусировки. Мир огненного серафима обособился, мир взглядом тени остался в его голове.

Эскилль вынул из кармана плаща оберег в виде инеевого паука и какое-то время изучал его хмурым взглядом. Бьерке расписал весь дальнейших ход действий серафима, но у него были другие соображения на этот счет. Вместо того чтобы окутывать чарами каждое дерево Ледяного Венца, Эскилль решил окружить чарами Ранвайг его Сердцевину по периметру. Если не сработает – сузить радиус, просто уменьшая круг оплетенных чарами деревьев.

Воодушевленный, он принялся за работу. Подходил к дереву, цеплял на его причудливо изогнутую ветвь нить чар и, не обрывая ее, переходил к следующему. На то, чтобы окутать каждое дерево Сердцевины, у него ушло несколько часов. Тень не помогала, хоть и, благодаря отлитому в нее Пламени, могла воздействовать на окружающую реальность. Но ее действия запутали бы Эскилля еще больше, вынуждая контролировать не только собственное тело, но и свою тень. Поэтому она «стояла на страже», высматривая, что позволяло серафиму обходить угрозу стороной. Сейчас ему не до сражений.

Однако все усилия стоили того. Когда Эскилль перешел к последнему дереву, замыкая круг, стало очевидно, насколько умелой колдуньей при жизни была Ранвайг. Морок спадал – корректировать круг не потребовалось. Разумеется, само действие чар невооруженным глазом Эскилль видеть не мог. Он видел лишь одно доказательство того, что морок Ледяного Венца развеян – башню, что высилась в Сердцевине, огромную, достающую шпилем до самых небес.

Полярную Звезду.

Пыл Эскилля поугас, когда он понял, что ни вендиго, ни его убежище быстро отыскать не получится. Да, теперь у него был ориентир, но дожидаться своего убийцу у башни ветров людоед-охотник оказался не намерен. Поиски тени, которая прочесывала Сердцевину по спирали, и несколько часов спустя ни к чему не привели.

На окрестности Атриви-Норд плавно опускалась ночь. Эскилль проголодался и начал замерзать. Огонь заворочался под кожей. Если та стараниями колдовского холода Хозяина Зимы остынет слишком сильно, Пламя вырвется из-под контроля Эскилля, чтобы согреть его – хочет он того или нет. Он неохотно решил вернуться в крепость и наблюдать за поисками тени уже оттуда. Был, однако, и положительный момент: тень такая мелочь, как сумерки, не беспокоила. Ее собственный мир остался прежним, тускло-бело-серым.

У ворот крепости стояли сани с запряженными в них снежногривами. Рядом застыл капитан Анскеллан. Буравить сына тяжелым гневным взглядом он начал на расстоянии. Что на этот раз?

– Бал, – процедил отец. – Я говорил тебе о нем дюжину раз. Но ты, разумеется, предпочел сделать вид, что слушаешь меня – вместо того, чтобы действительно слушать.

Эскилль мысленно застонал. Мысль о Зимнем бале, и без того не слишком для него привлекательную, вытеснили другие.

– Отец, вендиго охотится на людей, которые по собственной воле приходят в Сердцевину Ледяного Венца, – выпалил он. – Найдут Полярную Звезду – победят, и духи зимы исполнят любое их желание. Но обычно они проигрывают. Это их огненные стражи постоянно находят в коконах инеевых пауков.

– И ты, разумеется, решил, что это исключительно твоя проблема, – сухо отозвался капитан. Потрясенным он не выглядел. Впрочем, потрясенным он не выглядел никогда. – Объясни мне, что за странная у тебя потребность – делать все в одиночку и, что важнее, в обход правил?

Эскилль начал рассказывать про Ингебьерг, про тень, про чары Ранвайг и башню, но под неодобрительным взглядом отца слова спутались, как нити клубка, с которым поигрался кот.

– Сегодня ты отправишься на Зимний бал, как того требует традиция, а затем присоединишься ко мне на Совете стражей, – отчеканил отец. – А завтра утром вместе с сильнейшими и достойнейшими членами Огненной стражи мы устроим нашу собственную охоту. Я даже разрешу тебе присоединиться.

Эскилль открыл было рот, чтобы напомнить, кто именно начал настаивать на необходимости защитить людей от вендиго, но капитан не дал ему и слова вставить.

– Знаю, не самое мудрое из решений – ты можешь подумать, что я поощряю твою самодеятельность. Но ты и впрямь сделал немало для защиты города – хоть и теми путями, которых я не одобряю. Думаю, участия в охоте на вендиго ты заслужил.

Эскилль так и застыл с разинутым ртом. Это что сейчас, была… похвала? Скудная, завуалированная, приправленная критикой, но похвала?

– Отец, – так сдержанно, как мог, сказал он. – Каким образом какой-то бал может быть важнее ловли опасного существа, воплощения голода и стужи?

– Важен не сам бал, а то, что он олицетворяет. Огненная стража, даже раскинутая на десятки городов, должна оставаться единой. Мы должны оставаться в курсе событий, обмениваясь опытом и вестями друг с другом. А люди, которые пришли на Зимний бал, должны видеть своих защитников радующимися жизни и уверенными в себе. Должны знать – или думать, что находятся в полной безопасности, раз сами огненные стражи могут позволить себе пить вино и танцевать. Это больше дипломатия, нежели привычная деятельность стражи вроде патруля или боя с исчадиями, потому тебе этого и не понять.

Эскилль нахмурился. Нет, одобрение отца ему явно почудилось.

Капитан Анскеллан устало вздохнул.

– Пойми, Ледяной Венец всегда населяли опасные существа. Нашим людям всегда угрожала опасность. Но Зимний бал и Совет стражей – редкое событие, чью важность ты прежде других должен понимать. Я создал эту традицию – я, а не столичный капитан, или его дед, основатель Огненной стражи. И я вправе требовать, чтобы ты ее соблюдал. Однажды ты продолжишь мое дело. Ты – сын капитана. Пора быть им, а не только называться.

Эскилль кивнул. А что ему еще оставалось делать? Отец знает его замыслы и теперь не спустит с него глаз. Но он не собирался весь вечер изображать из себя напомаженную и наряженную марионетку. Если тень найдет логово вендиго, он отправится туда. Последуют ли за ним сильнейшие и достойнейшие огненные стражи – исключительно их дело.

– Есть только одно но… – Взгляд капитана остановился на перчатках огненного серафима.

– У меня все под контролем, – заверил Эскилль.

– Я думаю, ты понимаешь, почему у меня до сих пор есть сомнения на этот счет, – сухо сказал отец.

Эскилль проглотил обиду, чувствуя на языке ее горький вкус. Сейчас не время для семейных дрязг и воспоминаний о прошлом, которое вмешивалось в его настоящее до сих пор. Невидимое, словно призрак.

И незыблемое, словно зима.

В казарме он облачился в парадный красный мундир и строгие брюки. Приходилось признать – на натренированном теле наряд, оставленный для него отцом, сидел неплохо, а красный создавал интересный тандем с темным цветом его волос.

Эскилль сел в сани, где его уже ждал отец. Снежногривы помчали их к Зимнему дворцу.

Первоначально бал проходил прямо на крепостном дворе. По всей площади устанавливались жаровни с колдовским огнем – своеобразные копии Чаш Феникса, только их целью была защита от холода, а не от исчадий льда. Зимний бал и Совет стражей в Атриви-Норд стали традицией, хотя нечто похожее стали устраивать и в столице, Нордфолле.

В особенно плохой для островитян год (Эскиллю тогда и семи не исполнилось), когда обезумевшими от голода исчадиями льда была уничтожена Таккана и несколько других деревень, король посетил Атриви-Норд во время Зимнего бала. Разумеется, учинив своим визитом нешуточный переполох. Совет стражей тогда продолжался три дня и закончился охотой на исчадий в Ледяном Венце. Король лично возглавлял охоту. То ли он решил хоть как-то приободрить людей, то ли впрямь счел Зимний бал хорошей традицией, но вскоре после его отъезда в Атриви-Норд прибыли столичные строители, которым было велено построить более подходящее вместилище для бала. Так в их крохотном городишке появился Зимний дворец.

По его подобию назвали и проходящий в нем каждые двенадцать месяцев (по старому стилю календаря) бал. Вот только в нем не было ничего зимнего. В расставленных по четырем стенам зала каминах резвились выловленные из Фениксова моря саламандры. От огненных ящерок исходил сильный жар, что позволяло модницам Атриви-Норд щеголять в самых открытых – и откровенных – платьях. Их шили из тонких тканей – летящих, газовых, полупрозрачных, тех, что в обычное время уступали в ценности шерсти и меху.

И цвета здесь непривычные: появиться на Зимнем балу в белом, голубом и серебристом – дурной тон. Люди устали от них. В этот день им хотелось более ярких, взрывных красок. Все оттенки огня, а еще… зеленый – с десятками полутонов. Не только привычный, хвойный, зеленый, но и малахитовый, изумрудный, нефритовый, салатовый, мятный и травяной.

Совсем не зимний бал… Но это единственное время года, которое они знали. Другие, даже оставшиеся в памяти благодаря прошлым поколениям, для жителей Крамарка – пустой звук.

Выбравшись из саней, Эскилль направился в бальную залу. Отец остался в вестибюле слишком роскошного для Атриви-Норд дворца – встречать давних друзей-капитанов. Для этой цели куда логичней было бы нанять лакеев, как это делали в Нордфолле, но у Улафа Анскеллана был свой собственный взгляд на многие вещи. С общепринятым он часто не совпадал.

Двигаться одновременно с разделенной тенью оказалось задачей не из легких. Да, их было двое, но сознание им принадлежало одно. И все же Эскилль не мог позволить тени застыть на месте, упуская драгоценное время. К утру он уже должен был знать, где находится логово вендиго – чтобы не допустить блуждания вслепую десятка капитанов по смертельно опасному Ледяному Венцу. Да, им не впервой сражаться с исчадиями, что расплодились по всему Крамарку. Да, порой до их городов долетали и духи зимы. Но они не знали, на что способны по-настоящему разозленные духи, чью игру пытаются испортить люди.

Они не знали, что такое – снежная буря.

Стоило Эскиллю отвлечься, как тень едва не врезалась в дерево. Он отшатнулся, хотя на его пути не было препятствий. Со стороны огненный серафим мог показаться или сумасшедшим, или пьяным. И то, и другое могло навредить его репутации… а она и без того не безупречна.

Пространство дворца полнилось людьми в причудливых и роскошных нарядах. Здесь собрались, казалось, все горожане – огромная зала едва вмещала их. Строгие мундиры, игривые платья, саламандры в каминах...

И танцы. Куда же без них. Эскилль поморщился – заставить его танцевать могли разве что босые ноги и битые стекла.

– Какое потрясающее платье! – восхищенно сказала одна девушка другой.

– Это от здешних умелиц, ледяных сирен. Их магазинчик…

Эскилль прошел мимо, скользнув взглядом по гладкой ткани, стекающей с плеч по точеной фигурке.

Стоя в центре зала, словно истукан, наблюдая за танцующими парами и расточая бессмысленные улыбки, огненный серафим чувствовал себя бесполезным. Необходимость управлять собственной тенью хоть немного скрашивала ощущение, что он впустую тратит свое время.

Нильс, непривычно серьезный и важный в своем золотисто-черном мундире, танцевал с Аларикой. Она была прекрасна в красном шелковом платье, в тон волосам. Танец закончился. Следопыт, только сейчас заметив Эскилля, направился к нему. Аларика, едва взглянув на огненного серафима, подошла к камину с саламандрами. Она снова была бледна, снова не могла согреться.

– Я знаю, как это выглядит, – выпалил Нильс. Он казался решительным, но зачем-то вцепился рукой в золотую пуговицу, и беспрестанно ее крутил. – Но Аларика мне нравится – действительно нравится. У тебя был шанс – она была рядом с тобой, но ты... ты ее не ценил. Я не повторю твоей ошибки.

– Это была не ошибка, Нильс, – вздохнул Эскилль. – Невозможно полюбить человека только за то, что он рядом.

– А я... полюбил.

Аларика была права – он дурак и слепец, который не видит ничего дальше собственного носа. Сблизили ли их совместные патрули или в первую же их встречу Нильс понял, что… пропал?

– За время нашего знакомства ты признавался в любви пяти девушкам, – заметил Эскилль. Впрочем, он не ставил перед собой цель уязвить друга.

– Аларика – особенная. Не только потому, что она прекрасна, и она – огненный серафим. Она – та самая, понимаешь?

«Понимаю».

– И я не боюсь твоего огня, ясно? – не слишком уверенно сказал следопыт.

– Нильс, я не буду с тобой драться, – тихо рассмеялся Эскилль. Силы неравны, и это несправедливо, но дело не только в этом.

Нильс послал ему недоуменный взгляд.

– Я же собираюсь отбить у тебя девушку.

«А была ли Аларика когда-то по-настоящему моей?»

Эскилль похлопал друга по плечу затянутой в перчатку рукой.

– Думаю, вы будете прекрасной парой – если Аларика, конечно, подпустит тебя достаточно близко и великодушно позволит себя любить. И быть может, однажды даже ответит взаимностью.

Оставив недоумевающего Нильса лелеять мечты о красноволосой охотнице, Эскилль направился в дальний конец зала. Не дойдя, дернулся, словно от удара.

Удар и был, но не здесь: блуждающая в Сердцевине тень столкнулась с исчадием льда.

Если тень исчезнет, рухнет весь его тщательно выстроенный план. А значит, оставаться в стороне не получится. Нужно драться.

У тени не было верного клинка, который можно зажечь касанием. Но было кое-что другое – дар огненного серафима. Самое сильное в мире пламя.

Эскилль поспешно спрятался за колонну. Прикрыл глаза, мысленно становясь тенью – переключая все внимание на нее. Главное, следить, чтобы его настоящее, живое тело сохранило твердость в ногах и не сползло на пол. А еще лучше – чтобы не повторяло действия тени, которая в этот самый момент призывала вложенное в нее Ингебьерг Пламя.

– Скажите, все сыновья капитанов так скромны? За весь вечер вы едва перемолвились с земляками и несколькими фразами. Знаю, это нескромно… но я наблюдала.

Эскилль не сразу понял, откуда в ночном лесу, где кипел бой, мог взяться томный девичий голос. Поняв, мысленно застонал.

Или не мысленно?

– Что-то не так? – встревожилась юная особа с золотистыми кудряшками. Хорошенькая, ладная и очень раздражающая своим появлением в такой неподходящий момент.

Эскилль заставил часть своего сознания вынырнуть из тени и перетечь в тело у колонны. Заминка вышла емубоком: Снежный Призрак послал вперед ледяную волну, отшвырнувшую тень назад. Дернувшись, серафим с трудом сфокусировал взгляд на юной барышне, тревога которой нарастала с каждой секундой его молчания. Сделать это было непросто – в глазах двоилось. Эскилль одновременно видел и миловидное личико, и Ледяной Венец.

«Ты – поднимайся и зажигай огонь, а ты, будь проклят, скажи уже хоть что-нибудь!»

Тень, раскинув руки в стороны, зажгла обе ладони. Эскилль выдавил:

– Все в порядке. Просто повредил ногу в последнем патруле.

– О-ох! – В голубых глазах плескалось искреннее сожаление. Вот только Эскилль бы предпочел, чтобы направлено оно было на любого другого человека в зале… только не на него. – Может, позвать лекаря?

Одна его – темная – половина мазнула пламенеющей ладонью по морде исчадия, вырывая из его горла болезненный крик. Другая половина натужно улыбнулась. Руководить действиями тени и держать под контролем собственные мышцы – то же самое, что писать слова обеими руками. Стоит хоть на мгновение ослабить контроль – и возникает жуткая путаница.

Тень проигрывала – ей не хватало его командования. Как только Эскилль отвлекался, она замирала, превращаясь в очень легкую мишень. Из-за его невнимательности Снежный Призрак подобрался слишком близко. Холодная, неживая рука готова была вонзиться в тело тени, где билось огненное сердце. И вырвать его из эфемерной груди.

Паникуя, Эскилль подался вперед. Если исчадие потушит Пламя тени, он ее потеряет. Если это случится, его тень – часть его души – станет исчадием льда. Как скоро Хозяин Зимы ее заберет? Как скоро даст ей пугающее ледяное воплощение?

Неважно. Он просто не мог позволить этому произойти.

Эскилль закрыл глаза, снова сосредотачивая все внимание на тени. С юной незнакомкой он разберется потом. Когда опасность минует, он придумает, чем оправдать свое поведение. Сейчас было важнее всего не ошибиться. Один шанс на выживание. Эскилль не мог его упустить.

Когда рука исчадия льда коснулась тени, за ее спиной распустились огненные крылья. Снежный Призрак не успел уклониться. Пламя наследников Феникса, серафимов, настигло его.

Предсмертный вопль исчадия вдруг смешался с человеческим криком. Тень сползла на заснеженную землю, а Эскилль открыл глаза. Взгляды, полные страха, злости, недоумения. И раздражающе высокий истеричный визг.

– Он пытался меня убить! – захлебываясь страхом, кричала юная незнакомка с золотыми кудряшками.

Со смирением стоящего на эшафоте человека Эскилль перевел взгляд вбок. За его спиной в теплом воздухе бальной залы покачивались два огненных крыла.

Расторопные стражи сдернули с него горящие остатки мундира и выбросили через окно. В руку повыше локтя впились отцовские пальцы. Капитан практически выволок сына на морозную улицу.

– Ты хоть представляешь, как ты меня опозорил?!

Эскилль не слышал. Одним из разделенных надвое сознаний в белоснежной дали меж стеклянных стволов он увидел ту, чей образ никогда не сотрется из его памяти.

Скрипачку. Сирену, лишенную голоса.

Глава тридцать первая. Песнь Белой Невесты

Столкнувшись с землей, тилкхе распались снегом. Сердце болезненно сжалось. Правда в том, что снежные стражи способны пережить удар об оледеневшую землю. Сольвейг – нет.

Какое-то время она просто лежала на снегу, восстанавливая дыхание. Задаваясь вопросом: насколько же огромен был Хозяин Зимы, если так велика его корона?

Один взмах заиндевевших ресниц – и мир вдруг изменился. Сольвейг видела Полярную Звезду, хотя не должна была – ведь находилась вне ее, за пределами окутанных мороком стен. Землю сотрясла дрожь, хрустальные ветви Ледяного Венца тихонько задребезжали. Обеспокоенная, Сольвейг вскинула глаза наверх. Что же происходило в Полярной Звезде?

Ей послышалась сквозь стены многоголосая Песнь сирен. Сердце в груди радостно затрепыхалось. С ледяных сирен спал морок.

Думать о причинах происходящего времени не было. Сольвейг торопливо обыскивала снег в поисках скрипки, что выскользнула при падении из ее рук. Гадала: почему ее не преследуют духи зимы? Решили, что она не выжила после падения с башни?

Или…

За спиной Сольвейг раздались тяжелые шаги. Они с хрустом ломали корку наста на нехоженом снегу и втаптывали ее в пушистое подбрюшье. Кто-то стоял за ее спиной. Кто-то с тяжелым, хриплым дыханием, который наверняка вырывался изо рта клубами пара.

Все инстинкты Сольвейг вопили об опасности. Медленно повернувшись, она поняла, что ошиблась в одном: от стоящего перед ней монстра пар исходить никак не мог. В нем не было ни капли тепла – ему просто негде было задержаться. Сольвейг чувствовала родственную стихию и знала, кого видит перед собой. Не узнать его, даже никогда прежде не видя, было невозможно.

Ни мышц, ни плоти на выпирающих костях. Высокий – в полтора раза выше человека – ледяной монстр был сутулым и настолько худым, что Сольвейг могла пересчитать его ребра, обтянутые землистой кожей. Руки с невероятно длинными, в палец человека, острыми когтями опускались ниже коленей. За монстром тянулась цепочка следов, оставленных очень узкими и длинными стопами, с точками-когтями. В свежем до хруста воздухе витал мерзкий запах гниения и разложения, на вытянутой звериной морде горели красные глаза. Как и всегда, вендиго мучил неутолимый голод.

Сольвейг оцепенела. «Фрейдис не врала. Можно сойти с ума, просто глядя на него».

Но никто из ледяных сирен не говорил, что вендиго отбрасывает сразу две тени. Одна тень спокойно лежала на снегу, а другая… С другой тенью, которая будто обрисовывала монстра, стоя за его спиной, творилось что-то неправильное. Она казалась слишком густой, слишком плотной. Вырезанная из черного картона форма, расплывшееся на белом пятно из черного дегтя.

Сольвейг, сглотнув, отшатнулась. А потом, не помня себя от ужаса, бросилась к стоящим в отдалении «деревьям» – зубцам стеклянной короны.

Вендиго с двумя тенями не сразу последовал за ней. «Он играет с тобой, как кошка – с мышью, как духи зимы – с людьми, – ожил в голове голос Фрейдис. – Он, возможно, даже даст тебе убежать. Недалеко, конечно, и ненадолго. Как только ты по глупости решишь, что ты в безопасности, он настигнет тебя… и прихлопнет когтистой лапой. Сожмет, раздавит, и слижет с пальцев твою еще горячую кровь».

Летта всегда морщилась, когда Фрейдис (редкая гостья в их доме, по правде говоря) рассказывала подобные истории. Говорила, ей не по душе «кровавые сказки», на что Фрейдис с присущим ей ледяным спокойствием отвечала: «Это не сказки». И вот теперь по пятам Сольвейг шел герой одной из самых страшных историй Фрейдис про мертвый лес.

От вендиго ей не скрыться. Все, что Сольвейг могла противопоставить тому, кто знал Ледяной Венец как свои пять пальцев – это ее диковинная, сплетенная с музыкой сила. А потому, как бы сильно ни сотрясала тело дрожь, она остановилась и развернулась к духу-людоеду. Вскинула смычок – ее верный клинок, ее оружие. И заиграла. Неторопливо идущий к ней вендиго (в отличие от Сольвейг, он и не думал переходить на бег) на мгновение даже будто оступился. Вряд ли он видел когда-нибудь, чтобы жертва пыталась спастись музыкой, которую сама же и создавала.

Дерганый ритм, пропущенные ноты, рваная мелодия – это лучшее, на что она сейчас была способна. Но цель достигнута – касаясь смычком струны за струной, Сольвейг заставила зубцы короны Хозяина Зимы по обеим сторонам от нее склониться друг к другу. Стеклянные витые шипы соприкоснулись островерхими наконечниками. Вендиго вверх не смотрел. Нес к ней обе свои тени.

С каждой брошенной в тишину мертвого леса нотой ветви деревьев все крепче сплетались, сращивались между собой. И с каждой нотой вендиго сокращал расстояние.

Сольвейг занервничала. Она не успевала. Когда дух-людоед подобрался слишком близко к еще не заряженному капкану, она изменила тональность и ритм. Смычок терзал струны, рождая чуть визгливую, истеричную мелодию, что своей какофонией резала слух. Сольвейг отдала почти все силы этой Песни, но возникшая ударная волна отбросила вендиго лишь на пару шагов. Она сменила тактику и заострила поднявшиеся в воздух снежинки, а потом бросила ему в лицо. Целилась в глаза, хоть и рисковала вызвать еще большую ярость вендиго. Спровоцировать его.

Фрейдис говорила, что в нем, как и в каждом монстре Ледяного Венца, живет стихия. Но управлять ею так, как это делают духи зимы и сирены, вендиго не умел. Потому и отмахивался от метательно-ледяного оружия, рыча от злобы, пока Сольвейг сплетала над ним ветви стеклянных деревьев наподобие неоконченного шалаша.

Ловушка была почти готова. Осталось совсем чуть-чуть.

Из глаз вендиго текла кровь, а внутри бушевала ярость. По стягивающимся вокруг него деревьям проскрипели длинные, с человеческую ладонь, когти. Сольвейг поняла, что попалась. Игры закончились в тот момент, когда жертва показала зубки. Теперь за самонадеянность ее следовало проучить.

А потом неправильная тень вендиго шагнула в сторону. И… призвала огонь.

Сольвейг от изумления прекратила играть. Объятая огнем тень напала на своего хозяина в полнейшей тишине.

К запаху гниения добавился запах горелого мяса. Он и отрезвил Сольвейг. Тряхнув головой, она возобновила Песнь. Горящая тень кружила вокруг вендиго, но за пределы очерченного Сольвейг круга из зубцов-деревьев не выходила, каким-то образом понимая, что она задумала. Стеклянные шипы наконец тесно сплелись друг с другом. Тень успела вынырнуть из узкой щели в самый последний момент. Вендиго… не успел. Его нескладное тело и несоразмерно длинные руки и когти не оставляла шансов для подобного маневра.

Зубцы короны Хозяином Зимы стеклянным куполом накрыли духа-людоеда.

Тень застыла, потухла, словно втянула в себя собственное пламя. Сольвейг нерешительно опустила скрипку. Так они и стояли, разглядывая друг друга – она была уверена, что лишенная глаз тень разглядывала ее в ответ.

Хотелось спросить «Что ты такое?», но ответ отыскался сам собой.

Он вынырнул из частокола зубцов справа от Сольвейг. Привлекательное юношеское лицо, густо-черные, как «неправильная тень» вендиго, волосы… и взгляд, который отчего-то смущал.

«Ты?» – одними губами удивленно спросила Сольвейг.

Его появление здесь не было случайностью. Огненный серафим искал вендиго – горящие решимостью глаза сказали ей об этом.

– Как ты это… Скрипка, деревья… – Помотав головой, он перебил сам себя. – Потом. Умеешь шить?

Неожиданный вопрос заставил ее брови вопросительно взлететь.

– Мне нужно пришить тень обратно, пока эта тварь не убила кого-нибудь еще.

«Эта тень… твоя?» – изумленно спросила Сольвейг.

Огненный серафим зачарованно смотрел на сложившиеся в слова снежинки.

– Я не хотел нападать до вендиго до того, как приду сюда. Боялся, что разделенного Пламени не хватит, и тогда он уничтожил бы сначала тень, а потом, быть может, и меня.

Не отрывая взгляда от вендиго, Сольвейг сыграла быструю мелодию.

«Ты спас меня».

– По-моему, ты и сама неплохо справлялась, – улыбнулся серафим.

«Не сейчас. Тогда, когда ты меня коснулся».

Улыбка стекла с вдруг помрачневшего лица. Неужели он корил себя за то, что оставил на ее коже шрамы?

«Ты спас меня, – упрямо повторила Сольвейг. – Если бы не ты, я бы так и бродила по Ледяному Венцу одурманенной тенью, пока во мне оставались крохи тепла. А потом…»

Кем бы она стала? Исчадиям льда? Ветром?

Огненный серафим мимолетно улыбнулся и вынул из набедренной сумки небольшую закрытую пиалу.

– Так что насчет шитья? Я могу, наверное,сделать это сам, но мне бы пригодилась твоя помощь. Кстати, я Эскилль.

Назвав свое имя, Сольвейг отложила в сторону скрипку. Серафим попросил ее вдохнуть из пиалы зачарованного пепла. Она послушалась. Мир изменился, изменился и сам Эскилль. Он потерял свою человеческую личину, оставшись абрисом, фигурой с крохотными отверстиями по краям.

– Шей как сможешь, – донесся до нее глухой, полый голос. – Ингебьерг исправит потом, если что.

Эскилль и его тень сошлись в одной точке, касаясь друг друга очертаниями. Прищурившись, Сольвейг разглядела, что от тени – самом ярком, чернильном пятне в окружающем ее сером мареве, отходили тоненькие дымчатые нити. Она схватилась за одну, вдела в отверстие в абрисе огненного серафима. Нить затянулась сама, будто прикипев. Сольвейг зашнуровала каждую и сплела Эскилля с его тенью, пока в шаге от нее ярился вендиго, пытаясь изнутри пробить или расцарапать сплетение ветвей.

Ощущая в себе что-то чужеродное, Сольвейг закинула голову и выдохнула в небо… дым. Мир тотчас вернул себе прежние очертания, прежние краски и прежнюю глубину. Хотелось бы ей знать, что это за колдовство. Прежде она знала только магию льда и пламени. Сейчас к ней добавилась чуждая ей теневая.

– Спасибо. А теперь… отойди. Желательно, как можно дальше.

Голос серафима изменился. Проследив за его взглядом, Сольвейг увидела горящие алой яростью глаза. Вендиго отпечатывался в обоих мирах: и в реальном, и в том, где тень была отчетливей, очевидней, а сам Эскилль – призрачней и бледней.

Сольвейг предпочла быть как можно дальше от монстра в обоих мирах.

Напряженный и сосредоточенный, Эскилль медленно вынул из ножен меч. Зажег его, нежно скользя ладонью по зачарованной стали.

– Выпускай монстра, – глухо сказал он.

Сольвейг, взволнованная, медлила.

Да, сущность вендиго делала его уязвимым к огненной стихии. Но не все так просто: Фрейдис говорила, что существо с ледяным сердцем, что когда-то давно было человеком, может с легкостью превратить человеческое сердце в кусок льда. Говорят, люди падали замертво, если слишком долго смотрели в горящие алым голодом глаза. Вендиго до последнего оставался за спиной жертвы, неотступно преследуя ее и доводя до помешательства. Лишь наигравшись, убивал.

Сольвейг с детства задавалась вопросом: откуда ледяные сирены вроде Фрейдис все это знают? Ведь те, кто однажды столкнулся с исчадиями льда – и, уж тем более, с вендиго – как правило, не выживали. И только сейчас ей пришла в голову безумная мысль. Что, если Фрейдис нашла себе союзников среди духов зимы, среди носителей родственной ей стихии? Не так уж безумно, если вспомнить о Льдинке… и о той, от кого ледяные сирены рождены.

Решимость в глазах Эскилля помогла Сольвейг принять решение. В воздухе разлилась сиренья Песнь.

Кокон льда, хрустнув, разбился. Осколки брызнули во все стороны, отражая пылающие полосы Северного Сияния, что шлейфом тянулся за уходящим солнечным ветром.

Глава тридцать вторая. Черный лед

Заглядывая в пылающие алым пожаром глаза, Эскилль понимал, что чувствовали его жертвы. Взгляд вендиго примораживал к месту. Благодаря своей огненной сущности, Эскилль был куда более устойчив к магии бывшего колдуна, но и ему приходилось несладко, когда собственное тело отказывалось подчиняться. Каждый шаг давался с неимоверным трудом. Воздух вокруг сгустился, стал настолько плотным, что его, казалось, можно резать на части. В сердце вонзились ледяные иголки… и тут же растаяли, унося с собой боль и не причиняя вреда его Пламени.

Эскилль сделал шаг, второй, третий. Он ощущал себя пушинкой, которая пытается лететь против обжигающего холодом ветра, хрупкой дощечкой, которая пытается плыть против течения, врезаясь в льдины. Вендиго вытягивал из Эскилля тепло, но огонь, бегущий по его венам, затушить не так-то просто.

Его Пламя сильнее черного колдовского льда.

Чем ближе подбирался Эскилль, тем отчетливее читалось изумление на костлявой морде. Вендиго не разжимал челюстей, но Эскилль услышал его голос – низкий, глухой, потусторонний. Голос, в котором не было ничего человеческого.

– Что ты такое?

Он говорил так, словно признавал в Эскилле родственное ему существо.

– Я – человек. – Ярость вскипела в крови. – В отличие от тебя, чудовище!

Огненный серафим бросился в атаку, сбрасывая перчатки и молниеносно зажигая меч. Голова его оказалась на уровне невероятно худой груди. Длинные руки монстра потянулись к горлу, но взмах меча заставил его отшатнуться. Медлить нельзя – нельзя позволить, чтобы вендиго призвал на подмогу своих неразумных, лишенных души собратьев. Потому меч яростно рассекал воздух, оставляя за собой пламенный след.

Из глотки вендиго вырвался низкий гортанный звук – и в тот же миг на Эскилля со всех сторон обрушился град ледяных осколков. Казалось, они возникают прямо из воздуха. Повернутым плашмя мечом огненный серафим отражал большую часть посланных на него льдинок. Остальные впивались в его лицо, грудь и руки. Невероятно острые, разрезали броню, проникали сквозь нее. Эскилль чувствовал, как они тают, соприкасаясь с его оголенной кожей – в отличие от брони-«кокона» ледяное оружие вендиго не было защищено от огненной стихии. Но осколки продолжали лететь, целясь в сердце, печень и глаза. Ледяные шипы впивались в тело все настойчивее – вендиго не желал признавать, что какой-то человек способен противиться его колдовству.

Чувствуя в Эскилле силу, равной которой он прежде не встречал, он призвал на помощь своих верных псов – исчадий льда.

Фантомов.

Пламя рубанувшего воздух клинка обрисовало безликую фигуру, прежде невидимую. Эскилль наугад ткнул острием в центр нее. Раздался тонкий визг, от которого кровь застыла в жилах.

Фантомы далеко не так сильны, как Хладные, но их труднее убить: они невидимы, хотя и вполне ощутимы. Единственный способ добраться до них – окутать их стихией, которая проявит сокрытое. Что Эскилль и делал, опаляя пространство перед собой пламенем с полыхающего лезвия.

Тактика сработала, но очень скоро стало ясно – поле боя кишело Фантомами. Эскилль сбился со счета, скольких исчадий льда уже убил, и не представлял, сколько их еще осталось. Танцуя с горящим клинком, он начинал выдыхаться. Необходимость отражать неустанно летящие в его сторону осколки отнимала львиную долю его сил.

Помощь пришла неожиданно. Раздалась нежная мелодия скрипки, что вспушила снег под его ногами. Снежинки взмыли в воздух, будто снегопад, отчего-то идущий в обратном направлении – к небу. В рассыпанном в воздухе белом пухе Эскилль явственно различал контуры призрачных тел. Снежная пыль облаком окутала фигуру Фантома в паре шагов от него. Огненный серафим сделал стремительный выпад и вонзил меч в невидимое исчадие. Завизжав, оно исчезло – теперь уже навсегда.

Когда с Фантомами было покончено, Эскилль опустил клинок и встретился взглядом с вендиго. Пора было заканчивать затянувшийся разговор двух стихий.

В несколько шагов преодолев разделяющее их расстояние, огненный серафим ударил мечом по впалой груди. Поднявшаяся, словно цунами, невидимая ледяная волна отшвырнула его назад, вырвала из руки верный меч. Пока Эскилль поднимался на ноги, снег завьюжил, укрывая клинок белым саваном.

Злость придала сил. Хватило одного шага, чтобы дотянуться до вендиго, положить ладони на его грудь. И одного мгновения, чтобы их зажечь. Но рукам его недоставало силы, чтобы сжечь мертвого темного колдуна дотла. Тогда Эскилль расправил крылья.

И обнял ими вендиго, словно вьюжница – своего птенца.

Вендиго страшно закричал. Жуткий горловой стон вырвался из живота, непрошенным гостем вломился в голову Эскилля, больно сдавливая виски. Монстр забился пойманной птицей, пытаясь вырваться из огненных силков, но Эскилль не отпускал. Терпел, стискивая зубы до ноющей боли, пока вендиго зубами и когтями вгрызался в его плоть. Но продолжал удерживать монстра обеими крылами.

Ледяное сердце таяло, по землистой коже груди и живота, словно слезы, текли прозрачные ручейки. Кожа вендиго вспыхнула, будто бумага. Темная душа колдуна, что удерживалась в клетке костей, распалась на тонкие струйки дыма, разлетевшиеся в разные стороны. Они покружили по Ледяному Венцу, гонимые невидимым ветром, а затем в поисках спасения – или покоя – ринулись вверх. Пепел от останков вендиго был чернильно-черным, а не серебристым, как от исчадий льда.

Тяжело дыша, Эскилль обернулся к Сольвейг. Несмотря на страшную усталость, огненный серафим улыбался. Он искал вендиго. Он убил его. А вместе с монстром нашел и свою скрипачку.

Странная Песнь разнеслась над Ледяным Венцом – звучная, тревожная и какая-то… потусторонняя. Будто прощальная, посвященная вендиго, песнь.

В глазах Сольвейг заплескался страх, колени подогнулись. Эскилль едва успел ее подхватить. Испуг ледяной сирены эхом отразился в нем самом, но причины разнились. Он держал Сольвейг неловко: принимал тяжесть девичьего тела на руку от запястья до локтя и старательно прятал оголенные кисти, буквально выворачивая их – лишь бы не прикоснуться.

Его скрипачка была так близко, буквально на расстоянии дыхания… А Эскилль мог думать лишь о том, как бы его стихия не спалила Сольвейг дотла, переметнувшись к ней через прорехи в броне.

Но стихия, если не спала, то дремала, изможденная.

– Кто это? – охрипшим голосом спросил Эскилль. – Кто поет?

И прочитал по губам ледяной сирены: «Моя сестра».

И мир задрожал. И начался хаос.

На его все расширяющихся глазах рушилась Полярная Звезда. Трещины в ней, спускаясь сверху и чем дальше к низу, тем больше разветвляясь, достигли самого основания. А потом башня духов зимы распалась на неровные ледяные куски.

Только сейчас Эскилль услышал и другие голоса, которые Песнь сестры Сольвейг заглушить все же не сумели. И кажется, Песнь эта, что достигла его ушей лишь теперь, звучала уже давно. Многоголосый хор сирен, которые – несомненно – и разрушали Полярную Звезду.

Изнутри.

Когда поднятая рухнувшими глыбами снежная пыль улеглась, среди обломков башни Эскилль увидел полтора десятка ледяных сирен. С холодной яростью во взгляде, с разрушительной Песнью, растаявшей на губах. А вокруг них кружились обезумевшие от злости духи зимы в роскошных снежных одеяниях.

– Предупредите жителей и спасайтесь сами, – велела одна из сирен, разглядев Сольвейг в неуклюжих объятиях Эскилля.

– Предупредить о чем?

– Белая Невеста пробудила Хозяина Зимы.

Сольвейг шумно втянула в себя воздух.

– Он призовет снежную бурю, в которой никому не выжить, – бросая слова, словно лезвия, выкрикнула другая сирена. – Сердца людей превратятся в лед, а сами они – в исчадий. На Крамарке не останется тепла – они вытянут его из Фениксова моря. Когда это произойдет, когда Хозяин Зимы вновь станет единым целым, он вырвется из огненного кольца.

Холод, волной поднявшийся в Эскилле, поначалу казался порожденным страшными словами сирен. Но этот холод был иным. Колдовским, невозможным, пропитавшим воздух. Даже он чувствовал его жалящие прикосновения. Что бы ни сотворили с сестрой Сольвейг в своей башне духи зимы, ее Песнь, что взрывала сейчас острыми нотами пространство – большее, нежели простая сиренья магия.

Магия Белой Невесты.

Колдовской холод получил физическое воплощение. Изморозь, прежде незамеченная на неизменно белом облачении Крамарка, дотронулась до одной из сирен, пока та пыталась отразить атаку сестры-метелицы. Прошлась по подолу платья, серебристо-белой змеей протянулась вдоль тела, перышком инея коснулась лица, а следом – каждый дюйм ее кожи.

Ледяная сирена стала ледовой статуей.

Ее соплеменницы закричали. Эскилль похолодел: колдовская стужа шла круговой волной, захватывая огромное пространство, расходясь во все стороны от руин Полярной Звезды. Подбираясь все ближе к Айсиаде, Ледянке, Таккане…

И Атриви-Норд.

Песнь призрачной Белой Невесты призывала снежную бурю, какую еще не знал остров вечной зимы.

Лавина снега встала над ледяными сиренами гигантской стеной. В шуме обезумевшего ветра Эскилль не сразу расслышал, что они поют. Не сразу понял, что ледяные сирены своей Песнью стену и сотворили.

– Дальше будет только хуже! – задыхаясь, выкрикнула одна из них. – Бегите!

Сольвейг затравленно смотрела на соплеменниц.

– Беги, дитя, – прошептала другая сирена. Спина ее ощетинилась ледяными осколками-слезами, которые в нее бросала вьюга. – Спасай наше наследие. Нас они уже не отпустят.

Беззвучно всхлипнув, Сольвейг отвернулась. Знала, что смертных от бессмертных ей не спасти.

Она побежала, бережно прижимая к груди свое сокровище – то ли ледяную, то ли хрустальную скрипку. Эскилль бежал рядом, готовый подхватить скрипачку, стоит ей только оступиться. Он позволил себе обернуться только один раз.

Чтобы увидеть, как отчаянно ледяные сирены пытались остановить снежную бурю, способную стереть с лица земли весь Крамарк. Они позволяли духам зимы терзать свои тела – как и Эскилль в схватке с вендиго. Лишь бы задержать разрушительную снежную волну. Лишь бы выиграть хоть немного времени.

Лишь бы подарить другим шанс на спасение.

Они бежали сквозь Ледяной Венец, петляя между деревьями из мертвого стекла. Было холодно, так холодно, что Пламя в нем, казалось, стыло. Они бежали сквозь ельник с диким ветром наперегонки, увеличивая расстояние до снежной стены, что грозила в любой момент стать снежной лавиной. Эскилль кричал огненным стражам и лесорубам в хвойном лесу, чтобы бежали тоже, заражая их своей паникой. Заставляя их бежать тоже.

Сольвейг держалась за бок, который наверняка кололо от долгого бега. Лицо ее сравнялось с лежащим всюду белым полотном. Наконец странная бегущая процессия поравнялась с городскими воротами. Радуясь, что до крепости Огненной стражи оставалось лишь несколько шагов, Эскилль бросился туда. Сольвейг не спешила его догонять – привалилась к стене, пытаясь выровнять дыхание.

Поднявшийся после слов Эскилля хаос закружил его, словно карусель. Улаф Анскеллан, не растерявшись даже на мгновение, не задав ни одного вопроса, взял спасение людей под личный контроль. Разумеется, от него не отставал и Вигго Эдегор. Капитан Огненной и городской стражи были тем тандемом, что необходим был сейчас Атриви-Норд. Городу, за которым по пятам шла самая ужасная на памяти островитян снежная буря.

Улаф Анскеллан велел всем стражам призывать снежногривов. Тут и там под ладонями людей взрывались сугробы, снежинки складывались в длинные гибкие тела со сверкающей в солнечных лучах гривой. Верхом на снежногривах горожане уезжали к Пепельному побережью – только там, рядом с огненным морем, сейчас было безопасно.

И казалось, Эскилль и Сольвейг бежали снова – но теперь уже наперегонки со временем.

Призванная Песнью Белой Невесты уже поджидала их за порогом – за городскими воротами Атриви-Норд. Но безымянная ледяная сирена оказалась права. Безумие и хаос, что вторглись в и без того беспокойный Крамарк, лишь нарастали. На глазах ошеломленных жителей Атриви-Норд остров круглой глыбой льда поднимался ввысь в том месте, где недавно была Полярная Звезда.

Ледяной Венец взмыл стеклянной короной в небо. Обрамляющий его ельник, выдранный с корнями, опал. Замороженная колдовской снежной бурей земля под ним сложилась в огромное лицо с впадинами-глазницами – пока еще слепыми, лишенными глаз. Остров содрогнулся, по скрытому снежным одеянием телу пронеслась волна – Хозяин Зимы сделал свой первый вздох, пробуждаясь.

Лед глазниц взорвался изнутри призрачным светом.

Хозяин Зимы открыл глаза.

Глава тридцать третья. Танец стихий

Весь остров пришел в движение. Медленно, неумолимо, он вставал на дыбы, будто исполинский снежногрив. Дрожь Крамарка передалась его жителям, которые отвоевывали право спасти свою жизнь у панического страха. Из толщи острова вылепилась одна рука. Стряхнула с себя комья земли, обнажая то, что истинно было плотью Хозяина Зимы, что пряталось под слоями мерзлой почвы. Лед. Следом – в той стороне, где еще совсем недавно была Таккана, вылепилась вторая.

Ни Эскилль, ни Сольвейг не успели призвать снежногривов, когда Хозяин Зимы начал свое восхождение к небесам из самых недр Крамарка. Они скользили по наледи, стремительно катились вниз с самой огромной и самой безумной в мире горки. Летели к Пепельному побережью, краю Крамарка, пока вокруг них рушился мир. Вернее… мир изменялся. Мир оживал.

Сбрасывая с себя верхние слои земли, словно змея – шкуру, Хозяин Зимы избавлялся от людских построек и диких лесов. Разумеется, кроме того леса, который венчал его голову. Который, как Эскилль понимал теперь, никогда и не был настоящим лесом. Но сейчас на их пути были церкви и жилые дома, тюрьмы и дворцы, мельницы и фермы. На смену им приходили деревья. На смену деревьям – пока еще не сглаженные, не сброшенные опухолью с ледяного тела холмы. Смертоносные преграды, между которыми приходилось лавировать Эскиллю и Сольвейг.

Они бы вряд ли смогли выжить в этом безумном падении, если бы не… дух зимы. Наверняка, та самая пурга, что просила Эскилля когда-то вырвать Сольвейг из смертельного забвения. Точно не скажешь потому, что пересмешница молчала. А значит в том, чтобы менять маски-лица, не было нужды. Пурга создавала для них из снега мягкие ограды, которые косыми линиями направляли их по верному пути, прокладывали тропы меж домов и деревьев.

Ветер свистел в ушах, в лицо летел снег, сверху падали комья промороженной земли. Сольвейг не закрывалась руками. Она прижимала к груди скрипку, как самое ценное из сокровищ. Эскилль летел в нескольких шагах от нее и сейчас больше, чем когда-либо, жалел, что не может ее даже коснуться. Сгрести бы в охапку испуганную сирену или хотя бы взять ее за руку – чтобы напомнить, что она не одна. Чтобы забрать себе толику охватившего ее страха.

Сумасшедшее скольжение по оживающему Крамарку закончилось вместе со снегом. По полоске Пепельного побережья рассыпалась целая орда людей – всех, кто пережил возрождение Хозяина Зимы. Но вместо радости, что они все еще живы – сонм голосов, в которых лишь растерянность, отчаяние и ужас.

– Почему Феникс не пробуждается?

– Почему не защищает нас?

– Слишком крепко спит…

Пока Эскилль отыскивал взглядом родителей, Нильса и Аларику, Сольвейг подошла к кромке огненного моря. Будто ударилась о собственную скрипку – с такой решимостью опустила ее на плечо. Ее лицо казалось еще бледней, чем прежде, до прозрачности, до отпечатавшихся на коже голубоватых вен. И снова в морозном воздухе звучала сиренья Песнь.

Эскилль никогда прежде не слышал, чтобы скрипка – нежный, утонченный инструмент, звучала… так. Надрывно, настойчиво, яростно, неукротимо – словно пойманный в клетку дикий зверь. В этом длинном платье, с распущенными по плечам белоснежными волосами, Сольвейг была так юна и прекрасна… Она смычком терзала струны, играя с какой-то одержимостью, и глаза ее горели яростным огнем. Лед будто прорывался сквозь нее, выходил слабым светом из пор ее кожи. Наледь покрыла руки, изморозь коснулась лица.

Отчаянней всего Эскилль боялся, что Сольвейг превратит себя в ледовую статую, пытаясь выплеснуть живущую внутри стихию. Как та сирена… Только снежная буря сейчас ярилась у Сольвейг внутри.

Она почти не знала его, огненного серафима, что дважды спас ее и однажды причинил ей боль. Эскилль лишь надеялся, что им еще подарят шанс узнать друг друга. И демон с ним, с проклятием. Он будет ее другом. Просто будет рядом, чтобы огненными крыльями ее закрывать.

Если они переживут восстание Хозяина Зимы.

Песнь Сольвейг стрелой с ледяным оперением ринулась прочь от Пепельного побережья, проникла сквозь пламенные воды и достигла самого дна. Лед вонзился в нежное огненное тело. Раздался болезненный крик, что своей громкостью и сверхъестественной силой заставил людей Пепельного побережья зажать уши.

Только тогда Эскилль понял, кому Песнь предназначалась. Силой воплощенного в скрипке голоса сирены Сольвейг пробудила Феникса от векового сна.

Он поднимался ввысь. Эскилль – огненный серафим, его дитя и хранитель его пламени, и то ощущал исходящий от перьев невыносимый жар. Глядя на рисунки Феникса – на плаще отца, на гербах, развешанных в крепости Огненной стражи, Эскилль всегда восхищался огромной пылающей птицей. Вот только никакой, даже самый талантливый рисунок не мог передать ее истинной красоты. От золотисто-красного оперенья исходил ослепительный свет тысячи солнц, в теле Феникса мелькали огненные саламандры, а расправленные крылья занимали все небо.

Эскилль не видел зрелища более устрашающего и более прекрасного.

– Мои родители… Я слышу их голоса… – прошептала женщина рядом с ним. Судя по странному наряду и перьям в волосах – шаманка. В глазах ее стояли слезы. – Мы верили, что однажды умершие воскреснут, но мы не знали, что это произойдет… так. Феникс – это все они. Все, кто был погребен однажды в пылающих водах моря. Наши родители, наши дети.

Шаманка улыбалась сквозь слезы, слушая голоса духов, а Эскилль жалел, что не обладает и толикой ее дара. Он не мог услышать бабушку и дедушку, которых и помнил едва.

И в этот самый момент Эскилль со всей отчетливостью понял, что Крамарк спасен. Исход битвы был предрешен, когда пробудился Феникс. Духи постоят за них, живых. Родные и близкие тех, кто остался на острове вечной стужи, не позволят Хозяину Зимы победить.

Зависнув в воздухе, источая волны жара, Феникс собирал по каплям свой огонь, что впитался в пепел на дне пламенного моря. До Эскилля донесся женский голос – уверенный, повелительный… знакомый.

– Если ты слышишь меня… возьми то, что подарил мне когда-то. Забери мое Пламя!

Эскилль протолкнулся через столпившихся впереди людей, чтобы увидеть Аларику на другой стороне побережья. Бледная, она решительно сжала руки в кулаки, пока застывший рядом Нильс взволнованно о чем-то говорил. В ответ лишь качнула головой. Она не отступится.

Аларика так лелеяла искру, оставшуюся в ней после снежной бури. И сейчас, без малейших сомнений, решилась отказаться от нее. Отказаться от огненных крыльев. От права называться серафимом.

Задрав голову к небу, Эскилль крикнул:

– Забери и мое!

Он понимал: это не чудесное избавление от проклятия. Потеряв все три Пламени – его родителей и нерожденного брата-близнеца, он навсегда утратит собственную сущность. Огненный дар – вся его жизнь. Но Эскилль не имел права просить Феникса оставить ему хоть немного огня. Иногда для победы не хватает лишь малости. Толики пламени. Слабой искры.

Эскилль поймал взгляд Аларики. Кивнув друг другу, они улыбнулись. И пока Хозяин Зимы обретал тело, изувечивая Крамарк, к самому краю покрытого пеплом берега, что постепенно сливался с опустевшим дном Фениксова моря, один за другим подходили огненные серафимы. И просили Феникса забрать их дары.

Потерю Пламени ни с чем не спутать. Это дыра на месте сердца, это заполнивший пустоту лед. Холод, текущий по венам вместо благословенного огня. Прохладная пустота между лопатками – там, где огненным крыльям уже никогда не распуститься.

Феникс выдернул из Эскилля дар, как росток из земли, и корнем было его сердце – верней, живущее в нем Пламя.

Сольвейг подошла к нему, все еще прижимая к груди свою скрипку. Кусала губы, с беспокойством глядя на него. Несмотря на боль в отяжелевшем сердце, Эскилль хрипло рассмеялся. Будет рушиться мир, будут сменять друг друга эпохи, а ледяная сирена Сольвейг не выпустит скрипку из рук.

Она будто поняла, о чем он думает, и улыбнулась. Эскилль перевел взгляд на бывших огненных серафимов: Аларику, Хальдора, Анетте и тех, чьих имен он не знал.

«Пора понять, кто мы такие без нашего огня».

***

Одна сестра пробудила Феникса. Другая – Хозяина Зимы.

Мысль о том, что Летта стала Белой Невестой, все еще причиняла Сольвейг почти физическую боль. Она заглушала и страх, и гордость – за то, что Феникс услышал ее призыв. Что он… отозвался.

Эскилль с непривычно бледным, почти бескровным лицом, с благоговением смотрел на Феникса. Показалось, или перьев в огненном оперении стало больше, когда серафимы отдали ему свое Пламя?

Все так изменилось… По щелчку, в один кошмарный момент. Больше нет их дома. От острова вечной стужи ничего уже не осталось.

«Хозяин Зимы стал Крамарком или Крамарк стал Хозяином Зимы?»

А Феникс… улетал. Все жители острова, застывшие на Пепельном побережье в ожидании своей судьбы, провожали взглядом птицу – само воплощение огня. Вместо колыбели Феникса, в которой он проспал целый век, осталась лишь выжженная пустошь. Но она все еще была слишком горяча. А значит, непреодолима.

Две стихии схлестнулись, переплелись в смертельно опасном танце. Феникс и Хозяин Зимы… Они не закончили свою схватку столетие назад, и теперь каждому из них представился шанс свершить свою собственную справедливость. Хозяина Зимы окружала снежная дымка – шлейф от присутствия верных духов зимы. Что стало с исчадиями льда, Сольвейг не знала. Надеялась, что их тела, упав с высоты в Фениксово море, растаяли, а их души обрели свободу.

Феникс налетел на Хозяина Зимы, крылья с огненным оперением замолотили по торсу великана-острова. Мощные когти вонзались в ледяную плоть, кроша ее, клюв пытался добраться до нутра, до сердца. Источающими холод руками Хозяин Зимы схватил огненное крыло. Вырвал несколько перьев, что сгустками огня упали на Пепельное побережье. Но Феникс не терял напрасно время: в изувеченной громаде ожившего ледяного острова тут и там разгоралось пламя.

Волосы Сольвейг вдруг разметал холодный ветер. Чей-то голос прошелестел «Прости».

Руки задрожали, едва не выронив скрипку, но Сольвейг скорей умерла, чем лишила бы себя шанса поговорить с Леттой. Вокруг не было снега, не было льда, но в ней самой до сих пор жила сила Белой Невесты. Ее стихия. Ее зима.

Смычок вновь коснулся струн, и лежащий вокруг Сольвейг пепел объяло холодком. Черное стало белым, горячее – ледяным.

«Ты не хотела» – вывела она в воздухе поседевшим пеплом.

Несколько людей, оторвавшись от битвы между Фениксом и Хозяином Зимы, послали Сольвейг растерянные взгляды. Но для нее сейчас в целом мире существовала лишь одна Летта.

«Это мало что значит сейчас, – печально прошептала сестра. – Я подвела тебя, я подвела всех вас».

«Что будет с тобой?»

«Я выполнила предназначенное. Хозяину Зимы я больше не нужна. Да и ему сейчас не до меня, а потому его власть надо мной ослабла. Я попытаюсь искупить свою вину, помогу Фениксу добраться до сердца Хозяина Зимы... если оно у него, конечно, есть. И если у меня получится... Если Феникс уничтожит Хозяина Зимы... Тогда я стану свободна. И приду к тебе».

Подступающие к глазам слезы мешали Сольвейг сосредоточиться на словах. Она молчала, позволяя ветру шептать ей в уши.

«На Большой Земле зимы, говорят, совсем другие. Они не стремятся подчинить себе все время и пространство, а делят их с летом, осенью и весной. Я буду приходить к тебе каждую зиму. Я найду тебя везде, а ты узнаешь меня по рисунку на окне. И будешь знать, что я... рядом».

«Пойдем со мной сейчас!» – пеплом взмолилась Сольвейг.

«Прости, не могу. Я должна помочь Фениксу остановить Хозяина Зимы, которого сама же и пробудила».

«Но ты не хотела... Тебя заставили... Тебя… изменили»

«Милая, мы встретимся. Я обещаю».

Из невидимых губ Белой Невесты вырвалось ледяное дыхание. Госпожа ветров намела снега, проложила по пепельной пустоши снежную тропу. И шепнула: «До встречи».

Но не прощай.

Слезы душили Сольвейг, а в голове звучал голос Летты: «Я знала, родная, что у тебя все получится. Я всегда верила в тебя». Она выпрямилась, твердо держа за гриф скрипку. Летта всегда сдерживала обещание. Сдержит и на этот раз.

А Сольвейг – как и всех бывших островитян – ждало новое начало. Новая жизнь.

– Готовьтесь к долгому пути, – объявил властный голос.

Говорил Улаф Анскеланн, капитан Огненной стражи… и, как выяснилось во время побега от снежной бури – отец Эскилля. Вместе с другими капитанами он обходил людей, искал затерявшихся среди горожан стражей и раздавал им указания.

С губ Эскилля сорвался облегченный вздох. Рядом с его отцом шла укутанная в меха хрупкая женщина со шрамом на щеке. Она искала взглядом кого-то в толпе. Увидев Эскилля, всхлипнула и прикрыла рот рукой. А потом бросилась вперед, оставляя за спиной слетевшую с плеч меховую накидку. Поравнявшись с сыном, крепко его обняла.

Эскилль застыл ледяным изваянием. Казалось, будто и впрямь окаменел. Смотрел перед собой растерянным взглядом, а потом, опомнившись, обнял маму в ответ.

Первые группы людей отправились в путь. В долгую дорогу по пустыне, прежде бывшей Фениксовым морем. Неизвестность будоражила и пугала Сольвейг. А что, если там, за пределами Крамарка, и нет ничего? Что, если там – лишь выжженная земля и руины? Кто знает, что произошло на Большой Земле, пока они, жители острова вечной зимы, были окольцованы огненным морем, пока были заперты в ледяной тюрьме?

Эскилль поравнялся с Сольвейг, застывшей перед снежной тропой, протянул ей руку. Помедлив – больше от неожиданности и смущения, Сольвейг вложила в нее свою ладонь. Они шагнули почти одновременно.

Вперед. К Большой Земле.

***

Однажды зимним вечером, напоенным музыкой скрипки – музыкой, что звучала для двоих, Белая Невеста оставила на окне морозный кружевной узор. В нем, сотканный из инея, расправил свои крылья Феникс.

Оглавление

Глава первая. Остров вечной зимы

Глава вторая. Ледяной Венец

Глава третья. Дыхание Смерти

Глава четвертая. Крылатая незнакомка

Глава пятая. Сирена, лишенная голоса

Глава шестая. У судьбы огненные крылья

Глава седьмая. Одинокий ветер

Глава восьмая. Слишком много огня

Глава девятая. Легкая, как перышко

Глава десятая. Скрипачка стеклянной чащи

Глава одиннадцатая. Осколки воспоминаний

Глава двенадцатая. Спящий огонь

Глава тринадцатая. Дюжина платьев из снега, инея и льда

Глава четырнадцатая. Лед и пламя

Глава пятнадцатая. Полярная Звезда

Глава шестнадцатая. Вендиго

Глава семнадцатая. Швея духов зимы

Глава восемнадцатая. Бледная госпожа с ледяным дыханием

Глава девятнадцатая. Хрустальный голос сирены

Глава двадцатая. Искры души

Глава двадцать первая. Снежная стая

Глава двадцать вторая. Место для надежды

Глава двадцать третья. Зеленоглазая дочь лесоруба

Глава двадцать четвертая. Дым и пепел

Глава двадцать пятая. Королева зимних ветров

Глава двадцать шестая. Тлеющее пламя

Глава двадцать седьмая. Отголоски прошлого

Глава двадцать восьмая. Голодная стужа

Глава двадцать девятая. Северное Сияние

Глава тридцатая. Зимний бал

Глава тридцать первая. Песнь Белой Невесты

Глава тридцать вторая. Черный лед

Глава тридцать третья. Танец стихий