воздать по заслугам? Или же внутренняя боль за то, что его нацию, его гордость и вечную любовь опозорили на всю страну, будто девушке в хиджабе посреди улицы задрали юбку? Вырывая сердце чудовища, за кого больше бы мстил мститель — за поруганную честь девочки или нации? А если бы новость не распространилась чумой за пределы его родины, горел бы он таким же рвением или, опустив взгляд, прошел бы мимо этой ситуации и этой семьи, брезгливо косясь на этих женщин, как на разбросанный на улице овечий помет?
Мужчина покачал головой, мысленно дискутируя сам с собой, и вернулся к столу, взял телефон и позвонил в свой пресс-центр.
— Вы уже слышали, да? — спросил его пресс-секретарь.
— Да. Мне сообщили.
— Я подготовлю заявление?
— Да, но короткое. И все. На этом все. Больше никаких комментариев. Проследите за этим.
— Хорошо. Конечно.
— И проследите, чтобы эти двое, которых задержали, не вышли.
— Вы про мать и ее сожителя?
— Именно. Надеюсь, за них никто просить не будет?
— Нет-нет. За ними никто не стоит. Тейп от мамаши отрекся. Старики говорят, это вообще не их семья. Какая-то там история с усыновлением. Так что эти женщины к Мулиговым отношения не имеют. У матери-то и отец неизвестен, кто там наследил — мы не знаем. Может, она вообще не наших кровей.
Мужчина внимательно слушал попытки своего пресс-секретаря вывести женщин, у которых воспитывалась девочка, из числа земляков. Тот, как и большинство, не хотел принимать, что среди их женщин могли быть гулящие, жестокие и равнодушные. Если бы найти в их роду хоть каплю чужой крови — русской, казахской или какой еще — тогда появился бы символический «козел отпущения», мифическая причина, которая «объяснила» бы их поведение, не вязавшееся с образом скромницы и заботливой матери, нарисованным в голове любого мужчины. Наверняка Мулиговы были страшно рады узнать, что мать девочки росла без отца.
Мужчина, долго живший за пределами республики, не был столь очарован, но понимал пресс-секретаря и не мог упрекать. Он сам по молодости был таким горячим идеалистом.
— А что мужчина? Бакаев, да?
— Да. Мелкий жулик. Приторговывал наркотиками, отсидел за хранение и больше не попадался. Их тейп не влиятельный, за него просить никто не станет, но…
— Но?
— Но вы же понимаете: если осудить Бакаева, получается, мы признаем факт насилия.
— Да, получается.
— Мы сейчас пытаемся этого избежать.
— Почему? — мужчина не смог скрыть в голосе издевку.
— Ну… — замялся пресс-секретарь. — Потому что это позор для нас, вы же должны понимать. Нельзя, чтобы потом в нас все тыкали и говорили вон, мол, что у них в республике творится.
— Можно подумать, что в других такое не творится.
— Это другие. У них пусть творится. Пусть они это обсуждают и выставляют во всех новостях. Пусть поливают себя дерьмом. А у нас такое не должно быть на слуху. Этот человек — позор нашей нации, позор каждому нашему мужчине! Кстати, говорят, у него тоже прадед был то ли грузин, то ли армянин…
— Послушайте, — прервал мужчина новые генеалогические потуги своего служащего, — это неважно. Неважно, кто у него предки. Он воспитывался среди нас и рос среди нас. Он наш, это бессмысленно отрицать. Мы не будем афишировать процесс, но засудить его обязаны. Это наш долг перед девочкой.
— Вы не понимаете, — не сдавался пресс-секретарь, — будет лучше, если мы его отпустим. Скажем, мол, не было ничего, врачи ошиблись. Дело получило слишком большую огласку, чтобы можно было о нем умолчать. Наверняка журналюги все разнюхают и снова начнут обсирать нашу нацию, наших мужчин. И будем позориться по второму кругу.
— Мы опозоримся, если отпустим насильника.
— Вовсе нет! Какой позор, если представить так, что он не виновен и ложно оговорен?
— По-моему, это вы не понимаете. — Мужчина машинально взял ручку и нарисовал на лежавшем перед ним куске бумаги линию. — Мы опозоримся перед собой. Разве не это главный позор человека: поступить бесчестно, зная об этом, хоть и другие не знают? Я не прав?
Пресс-секретарь помолчал, и мужчина понял, что он просто избегает спора, но с услышанным не согласен. Для него единственным позором было то, что становилось достоянием общественности. Ничто не позорно, пока соседи не в курсе.
— Я все же рекомендовал бы подумать над моим предложением и над тем, что будет лучше для нашего народа, — процедил пресс-секретарь с излишней вежливостью.
— Я подумаю, спасибо за ваш ценный совет.
Мужчина в раздражении отложил телефон и нарисовал на листке еще несколько переплетающихся линий. А действительно, что было бы лучше для его народа? То, что видел он сам или его пресс-секретарь? Может быть, действительно его представления о чести и позоре не вяжутся с мнением большинства и сейчас не время продвигать непопулярные взгляды?
Мужчина с силой сжал концы ручки, но она не сломалась. Что ему простили бы охотнее — показательный суд или забвение? Он не был уверен, что знает правильный
