Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".
Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.
Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.
Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig
Оглавление
Введение: Как цены формируют глобализацию
Глава 1. Великий голод и Великое восстание
Глава 2. Крах на полях
Глава 3. Великая война и Великая инфляция
Глава 4. Великая депрессия
Глава 5. Великая инфляция: 1970-е годы
Глава 6. Великая рецессия: 2008 год
Глава 7. Великая блокировка: 2020-2022
Заключение: Следующая великая глобализация
Введение: Как цены формируют глобализацию
Взаимосвязанный мир разрывается на части. Острая нехватка продовольствия приводит к голоду, инфекционные заболевания распространяются среди недоедающего населения, вспыхивают социальные волнения, политические системы подвергаются сомнению и разрушаются. Внимание всего мира сосредоточено на определенных географических горячих точках: некоторые из них доминируют в геополитическом воображении: восточное Средиземноморье, Дарданеллы. Проход между Черным и Средиземным морями приобретает глобальное значение, тонкая игла, соединяющая зернопроизводящие районы автократически контролируемой центральной Евразии с голодными или умирающими от голода потребителями. Звучит знакомо? Этот сценарий регулярно повторялся на протяжении последних двух столетий: в конце 1840-х годов, во время Первой мировой войны и, конечно, в 2022 году. В 1970-х годах Ближний Восток стал центром интенсивных глобальных дебатов об энергетической безопасности. Травмы, вызванные нехваткой продовольствия или энергоносителей, опасения, что они контролируются враждебными, злонамеренными или просто совершенно чуждыми державами, проблемы, которые ставит перед правительствами координация эффективной внутренней и внешней политики: все это является основополагающими факторами, которые заставляют людей с большей готовностью заново представлять, как человеческая изобретательность и новые технологии могут быть использованы для решения проблем и объединения народов всего мира. Кризисы, которые на первый взгляд кажутся исключительно разрушительными, несущими смерть и разрушения, оказываются преобразующими. Эта книга призвана рассказать о том, как происходит трансформация, а также о том, как она понимается - или, лучше сказать, как она революционизирует мышление и изменяет историю глобализации.
Что движет глобализацией, растущей экономической и политической взаимосвязанностью мира, и каковы ее уязвимые места? Принято думать, что феномен глобализации - это неумолимый самодвижущийся процесс, особенность современной цивилизации, подпитываемый техническими изменениями, которые иногда называют, в терминологии экономиста Саймона Кузнеца, современным экономическим ростом. В действительности, однако, взаимосвязанность - это неравномерное и неустойчивое развитие, формируемое коллективными реакциями на сбои и кризисы. В эти моменты цены - или попытки их подавить - генерируют сигналы, которые направляют реакцию. Их движения "йойо" могут сбивать с толку и дезориентировать: они побуждают к новым способам мышления - иногда продуктивным, иногда опасным.
Сбои часто начинаются с небольших и поначалу кажущихся тривиальными инцидентов, таких как появление грибка phytophthora infestans в середине XIX века в Ирландии, или нового вируса Covid в Ухане в конце 2019 года, или, если уж на то пошло, убийство австрийского эрцгерцога в 1914 году. Экономисты Ян Голдин и Майк Мариасана назвали эту проблему «дефектом бабочки глобализации». То, как последующие кризисы выходят из-под контроля, должно стать напоминанием о необходимости обращать внимание на то, как нужно понимать малые события. Они также иллюстрируют, насколько трудно разработать рамки для такого понимания.
В этой книге будет доказано, что новые институты - рыночные инновации, а также государства, которые становятся сильнее и расширяют свои возможности - обычно возникают в ответ на особый вид сбоев: кризисы предложения. В результате меняется представление людей о взаимодействии или об экономическом процессе. Кризисы предложения - это моменты, когда основные товары, такие как продовольствие или топливо, становятся дефицитными, цены растут, и требуются новые каналы производства и распределения. Главный вопрос политики - как ответить на вызов резких колебаний цен. Движение йойо приводит к революциям в правительстве, а также в организации бизнеса. Некоторые системы настолько жесткие, что их полностью разрушает экономика дефицита: блестящий венгерский экономист Янош Корнаи поразительно продемонстрировал, как дефицит и вызванные им накопительство и дисфункциональность подорвали и в конце концов разрушили централизованно планируемую (коммунистическую) экономику.
Реакция на кризис "Ковид-19" служит примером головоломки, присущей размышлениям о направленности или линейности динамики глобализации. Первоначально казалось, что пандемия раздробит мир, разрушит многосторонний подход, разорвет сложные трансграничные цепочки поставок и тем самым повернет глобализацию вспять. Прерывание нормальной торговли сначала привело к снижению цен, поскольку цепочки поставок остановились; затем, когда спрос на товары заменил спрос на услуги, возник дефицит, и цены подскочили. Цены продемонстрировали эффект "хлыста" или "бычьей стрелы". Страны вступили в борьбу за скудные ресурсы, и некоторые - в частности, Россия - попытались использовать свой контроль над поставками энергоносителей и продовольствия. Затем война еще больше нарушила производство, и в 2022 году мировой урожай сократился, запасы продовольствия упали, и возникла серьезная нехватка.
Казалось, что крупнейшие страны отступают. Китай рассчитывал не столько на экспортно-ориентированный рост, сколько на новую модель, в которой двигателем экономики будет внутреннее потребление. Соединенные Штаты повернулись лицом к самим себе и, даже после нового президентства в 2021 году, которое риторически поддерживало многосторонний подход, оставили в силе тарифы, введенные Трампом. Россия агрессивно развернулась, чтобы противостоять не только Украине, но и всему международному экономическому и политическому порядку. Малые страны, напротив, продолжали зависеть от торговли товарами первой необходимости: продовольствием, но также сложной машиностроительной и электронной продукцией, а также медицинскими и фармацевтическими товарами.
Однако исторический опыт показывает, что некоторые виды глобализационного кризиса приводят к большей, а не меньшей глобализации: они порождают новую энергию для коммуникации и инноваций. Таким образом, над сегодняшней политикой нависла серьезная неопределенность: что Ковид сделает с глобализацией? С момента глобального финансового кризиса 2007-2008 годов все чаще стали появляться признаки того, что глобализация может пойти вспять, перейти в стазис или замедленную "глобализацию". Часто предполагалось, что глобализация действует главным образом на заработную плату и цены, вызывая постоянную дефляцию за счет привлечения большого количества новых работников в глобальную рабочую силу и обесценивая деятельность традиционных "синих воротничков" в богатых странах. Последовала популистская реакция против миграции и торговли, и страны попытались ограничить финансовые потоки. Страны иммиграции беспокоились о влиянии на заработную плату и рынки труда, а страны эмиграции сетовали на утечку мозгов, которая лишит их общества и налоговые системы дорогостоящих образованных людей. В странах с широко распространенной потерей рабочих мест торговля представлялась многим людям игрой с нулевой суммой, когда импорт уничтожает средства к существованию. Движение капитала было осуждено как потенциально дикое и дестабилизирующее, и политическое сообщество ответило планами по управлению им. Двенадцать лет спустя коронавирус, представляющий собой глобальную угрозу, усилил вызов глобализации. Многие популистские или антиглобалистские политики сразу же пришли к выводу, что во всем виновата глобализация.
Признание того, что пандемии или изменение климата являются глобальными угрозами, должно привести к скоординированным глобальным ответам. Кризисы, как представляется, подчеркивают, как глобализация должна направляться или управляться. Скептики быстро укажут на то, что реальность зачастую сложнее. Ковид часто побуждает людей думать в первую очередь о национальных интересах: Америка превыше всего. Но политики также будут смотреть через плечо, видеть и сравнивать, что делают другие страны, и, возможно, чему им следует поучиться. Страны сразу же включились в гонку за первенство в создании вакцины, чтобы обеспечить себе долгосрочное научно-техническое превосходство: вакцинный национализм подтолкнул США, Великобританию, Россию и Китай к более жесткому противостоянию, а также породил ожесточенные конфликты внутри Европейского союза. Поворот к торговому протекционизму и обострение конкуренции между державами создали почву сначала для агрессивного использования поставок энергоносителей в качестве инструмента шантажа, а затем для нападения России на Украину в 2022 году. Другие глобальные вызовы также изначально провоцируют новый национализм и протекционизм. Даже изменение климата, как и Ковид-19, может быть использовано для создания новых стратегических преимуществ: в частности, северные страны - особенно Россия, а также Канада и Норвегия - могут получить выгоду от более теплых температур и легкой навигации через Арктику. Как следствие, геополитика оказалась вездесущей после пандемии, в ответ на войну в Украине. Геополитический менталитет ограничивает способность вырабатывать скоординированные ответы; и глобализация в результате оказывается в обороне, в отступлении.
Так ли это? Как далеко зайдет отпор? Координация, совместное взаимодействие правительств, безусловно, становится сложнее. Таким образом, возникает необходимость полагаться на другие, частные динамики, которые могут удержать мир вместе. Но будут ли эти новые инициативы достаточными для решения основных проблем с поставками?
Современный экономический рост
Глобализация в экономическом смысле подразумевает движение товаров, рабочей силы, капитала, а также идей через национальные границы. Такие потоки в первую очередь реагируют на знание о дефиците, классически выраженное в ценовых сигналах. В досовременном мире регулярно возникала острая нехватка поставок, чаще всего продовольствия, в ответ на капризы погоды, другие природные явления, а также разрушения, вызванные человеческими конфликтами. Будущее было неопределенным, и для защиты от дефицита требовался ум или сверхъестественная помощь: как в случае, когда Иосиф в ответ на сон фараона о семи здоровых коровах, съеденных семью неблагоприятными и тощими скотами, утверждает, что в годы изобилия необходимо создать запасы, чтобы справиться с предстоящими семью годами невзгод. Или когда Моисей выводит свой народ из плотских горшков Египта, когда они нуждаются в питании, и пророк говорит им, что Бог даст дождь хлеба с неба.
Явление перемещения населения очень древнее - существуют некоторые археологические свидетельства классической древности о связях между восточной и западной частями Евразийского континента. Но в современном смысле оно развивалось, с количественно гораздо более существенными перемещениями, с середины девятнадцатого века. Он играет важную роль в моделях, используемых для описания современного экономического роста, или МЭР. Поразительно, что термин "экономический рост", не говоря уже о МЭГ, практически не использовался до 1940-х годов, когда он стал популяризироваться отчасти как аналог "кибернетико-системного взгляда" в социальных науках, который в естественных науках был лучше всего проиллюстрирован инженерией ядерной цепной реакции. Тогда мир стал «серией объектов или систем, которые можно моделировать, предсказывать и манипулировать ими». Существовали последовательные взаимодействия и петли обратной связи - и они перемещались через границы, разделявшие государства и империи.
Ключевым моментом нового видения экономики было то, что капитал и труд могут быть заменены друг другом в стандартной форме модели роста , в которой объем производства определяется функцией, сочетающей пропорции капитала и труда с коэффициентом, выражающим совершенствование технологий. В 1950-х годах Мозес Абрамовиц и Роберт Солоу разработали модели роста, которые были подтверждены работой Джона Кендрика: эти аналитики обнаружили удивительный всплеск производительности в двадцатом веке, который они объяснили совершенствованием технологий. Эти модели роста были затем расширены, особенно Полом Ромером, чтобы предложить способы, при которых технология была эндогенной для процесса роста, а не внешним deus ex machina, объясняющим трансформацию человечества. Технология применялась и адаптировалась посредством "намеренных действий людей, реагирующих на рыночные стимулы". Количество взаимодействующих людей имело решающее значение для этого процесса, и больший запас человеческого капитала, таким образом, обеспечит больший рост. Следовательно, расширение этого запаса за счет свободной международной торговли стимулировало процесс роста.
В девятнадцатом веке фундаментальный толчок был вызван сравнением доходности мобильных факторов (труда и капитала), а также неподвижного фактора - земли. Характерно, что в ходе глобализации второй половины XIX века люди (рабочая сила) перемещались туда, где труда не хватало, а заработная плата была соответственно высокой, а земля дешевой, в районы поселений: с наибольшими потоками в США, Канаду, Аргентину и Австралию. В Европе, напротив, земля была дорогой, а заработная плата - ниже, особенно за пределами Великобритании. Аристократия, обладавшая огромным политическим влиянием, стремилась сохранить такие условия. Перемещение людей способствовало росту производства, но также в конечном итоге повысило заработную плату в странах эмиграции, и стоимость жизни упала. И тогда произошла эмиграция из более бедных стран. Страны заселения или иммиграции также испытывали нехватку капитала, при этом доходность капитала была выше, и капитал также поступал в больших количествах, чтобы расширить производство на границе земледелия за счет инвестиций в инфраструктуру, строительство, оборудование и так далее. Преобладающая доля британского экспорта капитала шла в Америку, Австралазию и Россию. Результатом этой глобализации стала конвергенция, ограниченная в XIX веке, поскольку она в основном действовала только в умеренных частях мира, пригодных для ведения сельского хозяйства по европейскому образцу. Технология оказалась ограниченной в своей применимости, и в частности, не могла быть легко транспортирована в части мира с высокой численностью населения, низкой заработной платой и низким уровнем образования, как по западным стандартам. При таком раскладе капитал и труд регулярно сливались в единую комбинацию, которая стимулировала развитие, но не во всем мире.
Таким образом, эта ранняя эпоха глобализации существенно отличается от более современной модели, в которой продукция производится в сложных цепочках поставок, охватывающих весь мир, а информационные технологии позволяют легко осуществлять передачу данных. Более высокий уровень образования теперь означал, что технологии могут проникать в общество более легко. Поэтому в конце ХХ века процесс глобализации стал более географически обобщенным, поскольку капитал часто перемещался в регионы с низкой стоимостью рабочей силы и потенциалом для значительного догоняющего роста производительности. Но даже здесь существовал часто отмечаемый парадокс: капитал не всегда шел в бедные страны, а в некоторых случаях богатые страны (особенно США и Великобритания) становились крупными импортерами капитала.
Центральной особенностью модели роста является предположение об общей скорости технических изменений. Но можно возразить, что открытие - это случайный процесс, хотя при большем количестве ученых и экспериментаторов, вероятно, будет больше инноваций, причем на более широком фронте и в течение длительного периода времени. Критическая трудность заключается в применении технологий. На практике между потенциально преобразующей инновацией и ее более широким полезным распространением часто возникал длительный разрыв. Мэтью Боултон и Джеймс Уатт создали лучший паровой двигатель в 1776 году, но первая железная дорога в Великобритании, короткая линия Стоктон - Дарлингтон, была открыта только в 1825 году, чтобы соединить металлургические заводы с Северным морем, а первый пароход, "Грейт Вестерн" Изамбарда Кингдома Брюнеля, пересек Атлантику в 1838 году. Таким образом, только в середине девятнадцатого века железные дороги открыли внутренние пространства по всему миру, а пароходы стали перевозить товары по всему миру. Орвилл и Уилбур Райт в 1903 году в Северной Каролине совершили полет на самолете тяжелее воздуха, но только в 1960-х годах реактивные самолеты открыли путь к крупномасштабным перевозкам. Анилин был выделен в 1826 году Отто Унвердорбеном, но только в 1854 году метод восстановления, разработанный Антуаном Бешамом, позволил наладить крупномасштабное производство красителей. Использование в медицине или фармацевтике заняло больше времени: синтезированное в 1908 году производное сульфаниламида нашло широкое антибактериальное применение. Некоторым другим медицинским открытиям потребовалось еще больше времени, чтобы распространиться по всему миру: Эдвард Дженнер разработал практику вакцинации против оспы в 1796 году, но прошло 1977 лет, прежде чем оспа была полностью искоренена. А сын, сестры и жена Дженнера умерли от туберкулеза - болезни, против которой вакцина (Bacillus Calmette-Guérin, BCG) была впервые применена в 1921 году.
Длительные периоды, в течение которых разрабатываются и применяются новые инновации, могут быть изменены новыми политическими констелляциями. Например, одна из революционных движущих сил - контейнеровоз - была разработана в 1950-х годах, но оказала значительное влияние на стоимость и практику перевозок только в 1970-х годах из-за изменений в регулировании деятельности перевозчиков и их взаимодействия с грузоотправителями. Крупные потрясения, в частности войны, ограничивают торговлю, но также стимулируют интенсивный поиск быстрых решений - например, синтез селитры для производства взрывчатых веществ и удобрений для сельскохозяйственных культур в Первой мировой войне и разработка пенициллина во Второй. Поэтому неверно полагать, что распространение технологий - это постоянный, равномерный процесс. Он в значительной степени определяется государственными приоритетами: выбором того, почему те или иные продукты имеют значение: железные дороги, пароходы, самолеты, вакцины и так далее.
То, что верно для технического развития, применимо и к финансовым инновациям. Мышление о новых подходах, новых финансовых инструментах или формах организации часто развивается медленно в течение длительных периодов времени; но затем внезапно ценовые сигналы указывают на возможность необычайной прибыли и необходимость нового мышления и радикальных инноваций.
Проблему можно рассматривать в более общем плане. Глобализация и современный экономический рост представляют собой единое целое, причем пределы глобального обмена регулярно замедляют и тормозят развитие. Рост сопровождался обещанием изобилия. Начало позднего шедевра Генри Джеймса "Золотая чаша" вызывает в памяти историю империи и ее материальных продуктов, помещая Соединенные Штаты в преемственность с имперской проекцией власти Великобритании XIX века и Древнего Рима. Перед нами предстает римский принц, делающий покупки в Лондоне: "Принцу всегда нравился его Лондон, когда он приезжал к нему; он был одним из тех современных римлян, которые находят на Темзе более убедительный образ истины древнего государства, чем тот, который они оставили на Тибре. Воспитанный на легенде о Городе, которому отдавал дань весь мир, он признавал в нынешнем Лондоне гораздо больше, чем в современном Риме, реальные размеры такого дела." Принц Джеймс то и дело останавливался "перед витриной, в которой массивные и громоздкие предметы, из серебра и золота, в формах, которым способствуют драгоценные камни, или из кожи, стали, латуни, применяемые для сотни применений и злоупотреблений, были так же нагромождены друг на друга, как если бы в дерзости империи они были добычей далеких побед". Но насилие связанности - это не только перевозка товаров на расстояния. Люди производят, становясь более продуктивными в условиях глобализации. Джефф Безос сказал своим акционерам в последнем письме в качестве генерального директора Amazon: «Если вы хотите быть успешным в бизнесе (вообще-то, в жизни), вы должны создавать больше, чем потреблять. Вашей целью должно быть создание ценности для всех, с кем вы взаимодействуете. Любой бизнес, который не создает ценности для тех, с кем он соприкасается, даже если внешне он кажется успешным, не предназначен для этого мира. Он на пути к выходу». Если бы каждый создавал больше, чем потреблял, у нас был бы постоянный профицит.
Человеческое взаимодействие также пробуждает потребности и желания, которые глобализация обещает удовлетворить, тем самым положив конец циклу дефицита. Именно над этим обещанием размышляет принц Америго, которого Генри Джеймс назвал подходящим именем. Если каждый хочет удовлетворить свои потребности или желания, возникает дефицит: а дефицит побуждает к новой глобализации для удовлетворения неудовлетворенных потребностей.
Идеи о связях
Одним из самых постоянных споров при анализе глобализации является вопрос о том, в какой степени она формируется под влиянием идей. В простой версии многие люди предполагают, что всплеск глобализации в середине девятнадцатого века был вызван влиятельными, риторически одаренными людьми, которые взяли идеи великих оригинальных мыслителей Адама Смита и Давида Рикардо о сравнительных преимуществах и популяризировали их. В конце концов, это был еще век Наполеона, в котором процветала теория истории "Великого человека", пропагандируемая такими пророками, как Томас Карлайл. Антикукурузная лига Ричарда Кобдена и Джона Брайта выглядела как модель политической мобилизации, стоящей за отдельной экономической моделью - свободной торговли и laissez faire. В конце двадцатого века Милтон Фридман и Фридрих Хайек должны были стать движущей силой новой неолиберальной глобализации. Однако экономисты в целом довольно скептически относятся к этим заявлениям об интеллектуальном влиянии экономистов и предпочитают объяснения, основанные на интересах. Историки также выступают против теорий Великих людей: они отмечают, что реформирующий британский премьер-министр XIX века Роберт Пиль действовал в додемократической системе, но все равно должен был реагировать на вполне прямые экономические интересы и решать проблему столкновения между землевладельцами и аграриями, которые зависели от тарифов для поддержания своих доходов, и работодателями и рабочими, которые видели в тарифах издержки.
Размышления о пределах интеллектуального влияния заставили экономиста Джорджа Стиглера пожаловаться: "Почему, когда экономист дает советы своему обществу, его так часто и так холодно игнорируют? Он не перестает проповедовать свободную торговлю - хотя проповеди становятся все реже, - а в Соединенных Штатах растет протекционизм". И далее он предположил: «Я считаю, наоборот, что если бы Кобден говорил только на идише и с заиканием, а Пиль был бы узким, глупым человеком, то Англия перешла бы к свободной торговле зерном по мере сокращения сельскохозяйственных классов и роста промышленных и коммерческих классов... Отмена кукурузных законов была адекватной социальной реакцией на смену политической и экономической власти». Действительно, Стиглер продолжал утверждать, что тот факт, что экономисты не так многочисленны и не так дорого оснащены исследовательским оборудованием, как исследователи рака, указывает на вполне правильную социальную оценку их полезности: «Я также должен признать, что если экономисты используются эффективно, то их влияние на политику будет незначительным. Помните мою оценку, что наш счет за исследования в области экономики составляет, возможно, четверть миллиарда долларов, и значительная часть этой суммы тратится на поддержку экономистов с противоречивыми взглядами. Те, кто считает, что экономисты на порядок важнее этого скудного стандарта, должны считать, что общество серьезно недоинвестирует в экономику». Стиглер написал это в 1976 году: в тот момент, когда экономисты стали более влиятельными в предоставлении политических советов из-за кейнсианской революции, но до того, как популяризация финансовых услуг и рост финансиализации заставили большое количество частных фирм нанять экономистов (и экономисты, соответственно, стали лучше оплачиваться).
Хороший способ поразмышлять о динамике влияния - это подумать о том, когда и как возникают долгосрочные тенденции и как они могут быть прерваны. Могут быть великие исторические движения: Современный экономический рост или связанное с ним явление многовековой ("сверхсекулярной") тенденции к снижению реальных процентных ставок (r). Эти мегатренды предполагают очевидные "законы", которые можно сформулировать в терминах всего двух переменных: в данном случае восходящее движение роста и нисходящее движение процентных ставок. Глобализация повышает темпы роста (g), в то же время политическая модернизация, институциональные реформы и рост представительных органов власти с законодательными органами, владеющими собственностью, способствуют увеличению запасов безопасных активов и, соответственно, снижению нормы прибыли (r). Английская финансовая революция конца XVII века создала модель, которой можно подражать, и более низкие безопасные ставки затем также снизили затраты на другие виды капитала, хотя они могут быть подвержены совершенно разным премиям за риск.
Влиятельные теории стагнации или капиталистической катастрофы, от Карла Маркса до Джона Мейнарда Кейнса, включали аргументы о падении предельной доходности капитала по мере его накопления. Кейнс описал снижение предельной эффективности капитала. Маркс взял эти рассуждения из еще более древней и влиятельной традиции - размышлений Адама Смита и Давида Рикардо о стационарном состоянии.
Природа долгосрочной динамики по праву является ключевым элементом любой оценки будущих перспектив, но она всегда была неуловимой и проблематичной. Маркс прославился тем, что не смог прояснить свой закон падения нормы прибыли, по его словам, "самый важный закон с исторической точки зрения" и «закон, который, несмотря на его простоту, никогда прежде не был понят и тем более сознательно сформулирован». Маркс начал переосмысливать вопрос падения прибыли и в 1868 году написал Энгельсу: «Если мы рассмотрим огромное развитие производительных сил общественного труда только за последние тридцать лет по сравнению со всеми предыдущими периодами... то трудность, которая до сих пор беспокоила экономиста, а именно объяснить падение нормы прибыли, уступает место своей противоположности, а именно объяснить, почему это падение не является более значительным и быстрым». Внезапно возникающие потрясения заставляют пересмотреть прежние выводы о долгосрочной перспективе. Таким образом, потенциальные интерпретаторы больших тенденций всегда вынуждены менять фокус своего внимания.
Одна из конкретных проблем касается того, какой показатель, по нашему мнению, следует измерять как r: скорректированную на инфляцию (реальную) доходность безопасных активов, таких как государственные облигации сильных промышленных стран? Предельную стоимость капитала? Или среднюю доходность капитала, который уже был вложен в инвестиции? Анализ долгосрочных тенденций средней доходности привел к влиятельной формулировке нормы прибыли на капитал, указывающей на все более высокие уровни накопления ("производство бесконечного накопления"): это стало предметом знаменитого анализа Томаса Пикетти. Средняя ставка Пикетти постоянно превышает предельные ставки, особенно в эпохи спада или стагнации: возможно, потому, что на самом деле она в значительной степени касается доходов от земли или недвижимости, которые правильно рассматривать как ренту за дефицитные места: центр Парижа, Нью-Йорка, Силиконовой долины или Шанхая. Это явление было основным фактором неравенства в XIX веке и снова в конце XX века: Пикетти считает, что в XXI веке рост неравенства будет происходить еще быстрее. Его версия r > g может быть просто отражением глобализации, которая толкает вверх стоимость земли, особенно в глобально связанных центрах (и действительно, его показатели неравенства падают во время фазы деглобализации в середине XX века). Таким образом, он настаивает на том, что даже технический прогресс, который можно рассматривать как триумф человеческой изобретательности или человеческого капитала над холодными типами мертвого капитала, составляющими его определение (земля, здания или финансовый капитал), будет вызывать потребность в большем количестве зданий, агломераций, патентов, что приведет к росту доходности капитала. С этой точки зрения, человечество не будет спасено «капризами технологии».
Стоит задуматься об этих капризах технологии более пристально. Долгосрочная перспектива не всегда превалирует. Взаимосвязь между процентными ставками и ростом радикально меняется в периоды кризиса и неопределенности. Реальная доходность капитала становится нестабильной в моменты очень сильных колебаний цен. Рассматривать развитие событий sub specie aeternitatis - это роскошь философов, но масштабное видение основных тенденций не всегда помогает подсказать отдельным людям или предпринимателям, какими технологиями им следует заняться. Особенно в моменты кризиса мы не уверены в будущем, его смысле и направлении. Банкротство определяется не долгосрочной жизнеспособностью идеи или бизнес-концепции, а способностью удовлетворить сиюминутные финансовые потребности или тем, как интерпретируются активы и пассивы в балансе. Именно в моменты сомнений и колебаний люди, правительства и рынки открыты для влияния убеждающих лиц: влиятельных аналитиков, интерпретаторов и риторов, которые могут пролить свет и утверждают, что знают будущее. Ответы затем помогают определить, как будет развиваться будущее: в такой момент существует множество возможностей или траекторий. Если рассматривать их в статических терминах, мы будем думать о нескольких равновесиях. Кейнс писал о том, как "неконтролируемая и непокорная психология делового мира" определяет предельную эффективность капитала.
Таким образом, на протяжении последних столетий ход глобализации определялся тем, как страны реагируют на кризисы, экономические потрясения, которые часто сопровождаются возникновением финансового кризиса. Во время этих драматических потрясений все ожидания нормального развития или плавного продолжения существующих тенденций оказываются разрушенными. Наиболее очевидным историческим переломом в восходящей траектории каждой усиливающейся глобализации была болезненная дефляция межвоенной Великой депрессии, которая усилила воинственный национализм и мышление с нулевой суммой. Сразу возникает соблазн увидеть во многих современных событиях отголоски 1930-х годов. Но не только межвоенный спад привел к переосмыслению того, что такое глобализация, кому она вредит и кому она выгодна.
Спрос и предложение
Не каждый кризис разрушает или обращает вспять глобализацию. Напротив, некоторые драматические переломные события привели скорее к усилению, чем к ослаблению глобализации. В 1970-х годах нефтяные потрясения изменили парадигму политики. Первоначально больше протекционизма появилось как ответ на большой дефицит торгового баланса в промышленных странах и как средство защиты от глобального риска. Кембриджский факультет прикладной экономики под руководством Уинна Годли стал базой для сторонников "осадной экономики". Но вместо ограничения торговли политическое сообщество переключилось на дерегулирование, дезинфляцию и большую открытость, причем лидировали левоцентристские правительства: Джимми Картер в США, Джеймс Каллагэн в Великобритании, Гельмут Шмидт в Германии.
Кризисы, перерывы и потрясения бывают совершенно разных форм. В результате аналитики, считающие, что все они похожи или являются разновидностями одного и того же явления, скорее всего, попадут в ловушку ложной эквивалентности. Таким образом, многие исторические описания кризисов предостерегают от тенденции экономистов, подобно генералам, ошибочно вести последнюю войну, используя обязательно неподходящие инструменты.
Чтобы увидеть, как некоторые кризисы стимулируют дальнейшую интеграцию, полезно вернуться к началу современной эры глобализации. Всплеск взаимосвязанности в XIX веке начался как реакция на потрясение: неурожай, голод, а затем финансовый и деловой крах середины 1840-х годов. Затем Европа пережила континентальную волну революции в 1848 году. Маркс дал мощный анализ того, как глобальная интеграция движет миром и порождает уязвимость и незащищенность. Но экономический шок 1840-х годов не изменил ход интеграции. Вместо этого цены росли, торговля расширялась, правительства снижали тарифные барьеры, капитал стремительно увеличивался, а люди перемещались по континентам в ответ на пережитые страдания, но также и на обещание нового процветания.
Почему одни потрясения способствуют глобализации, а другие, кажется, обращают ее вспять? Некоторые люди опишут эту траекторию в терминах интеллектуальной моды - победы экономики свободной торговли Давида Рикардо и Джона Стюарта Милля в середине XIX века или так называемого неолиберализма Милтона Фридмана и Фридриха Хайека в 1970-х годах. Но вопрос о влиянии теоретиков ведет лишь к другому вопросу: почему политика в определенные моменты оказывается открытой для определенных влияний.
Более правдоподобное объяснение для размышлений о последствиях травм кроется в характере потрясения. Не все кризисы одинаковы. В частности, следует различать шоки спроса и предложения. Экономисты анализируют влияние на ключевые показатели - объем производства и цены - проводя различие между факторами, влияющими на совокупное предложение, и факторами, формирующими спрос.
Шок предложения изменяет способность производителей производить товары, которые увеличивают общий объем производства, и напрямую влияет на цены, количество вводимых ресурсов или технологию производства. Отрицательный шок снижает объем вводимых ресурсов и повышает цены. Положительный шок увеличивает объем вводимых ресурсов и снижает цены. Таким образом, шоки предложения перемещают равновесный уровень цен и равновесный объем выпуска в противоположных направлениях.
В отличие от этого, шок спроса влияет на расходы покупателей, будь то частные лица, предприятия или правительства. Можно было бы ожидать, что он повлияет на выпуск и производство: положительный шок ведет к росту экономической активности, отрицательный - к ее снижению. Но в этом случае равновесные цены и объем производства движутся в одном направлении: вверх при положительном шоке спроса и вниз при отрицательном. Финансовые кризисы, когда они возникают в результате неправильного функционирования, плохой структуры или плохого регулирования финансовой системы, являются просто отрицательным шоком спроса, разрушающим способность людей и предприятий покупать товары и снижающим как цены, так и производство. Процесс глобализации был прерван двумя серьезными, очень негативными кризисами спроса, в каждом случае вызванными и усиленными финансовыми потрясениями: Великой депрессией 1929-1933 годов и Великой рецессией после финансового кризиса 2007-2008 годов.
И наоборот, моменты радикальных инноваций в сфере финансовых услуг вызывают прилив сахара или адреналина: цены и производство растут. Иногда финансовые кризисы также могут быть результатом негативных и позитивных шоков предложения, оба из которых вызывают ажиотаж со стороны инновационных предпринимателей (а часто и мошенников - и их трудно отличить, только после события). Тогда картина становится размытой, поскольку присутствуют элементы как шока предложения, так и шока спроса, и наша способность извлекать простые уроки из движения и поведения цен снижается.
Негативные шоки предложения могут быть просто временными, и в этом случае мы можем ожидать кратковременного всплеска инфляции, затем дефляционной интерлюдии и относительного возвращения к нормальной или дошоковой модели поведения цен. Они могут быть постоянными, когда ожидается, что цена дефицитного товара будет постоянно высокой: моделирование такого сценария предполагает, что долгосрочный эффект после первоначального всплеска на базовую или базовую инфляцию будет незначительным. Наконец, шок может стать началом долгосрочного продолжающегося движения вверх цены дефицитного товара, и в этом случае моделирование предполагает, что базовые темпы инфляции продолжат расти. Все попытки моделирования такого рода предполагают наличие четко различимой закономерности: однако крупные исторические потрясения, изменившие ход глобализации, были совершенно иными. Они не были нормальными или предсказуемыми событиями. Они привели к значительным потрясениям. Их результаты были неопределенными. Они вызвали глубокие политические травмы.
В этих обстоятельствах реакция умных людей, которые изо всех сил пытались понять, что может ждать их в будущем, фактически изменила структуру производства и распределения. Радикальный характер шока подстегнул поиск альтернатив: новых продуктов, а также новых механизмов перемещения товаров. В двух крупных эпизодах, рассматриваемых на этих страницах, - 1840-х и 1970-х годах - проблемы с поставками вызвали транспортную революцию. Дело не в том, что преобразующие технологии - железная дорога и контейнеровоз - были совершенно новыми. Неопределенность и политические неурядицы подтолкнули или устранили препятствия для гораздо более широкого внедрения, что позволило бы решить проблему снабжения за счет радикального снижения транспортных расходов.
Характер потрясений влияет на то, как они меняют отношение к интеграции, или глобализации. Современная глобализация началась в ответ на очень резкий негативный шок предложения, в частности, на традиционную проблему досовременных экономик - неурожай и болезни сельскохозяйственных культур, приведшие к массовому голоду. Цены на продовольствие, наряду с ценами на другие товары первой необходимости, резко выросли, потребление сократилось. Негативные потрясения также радикально трансформируют распределительные сети: мелкие посредники ликвидируются, часто с существенными первоначальными издержками для общего благосостояния. Во многих кризисах такого рода уязвимыми оказываются именно поставщики: лавочники во время голода 1840-х годов или Первой мировой войны, небольшие магазины и рестораны во время пандемии, вспыхнувшей в 2020 году. Их часто обвиняют в проблеме, и в то же время их бизнес-модель рушится, и они терпят крах.
Негативные шоки предложения в середине XIX века, а затем в 1970-х годах вызвали наиболее очевидные скачки глобализации, если судить по показателю взаимосвязи между международной торговлей и производством. Но шок Первой мировой войны также представлял собой ограничение поставок: в воюющих европейских государствах, ранее зависевших от трансатлантических морских путей, которые теперь были ограничены экономической войной, наблюдалась нехватка продовольствия, а также каучука, нитратов, цветных металлов. Этот шок также подтолкнул кратковременное восстановление мировой торговли в 1920-х годах.
В двадцатом веке Великая депрессия, которая привела к деглобализации, была в первую очередь шоком спроса. Люди интерпретировали эту катастрофу как бедность посреди изобилия: был избыток зерна (и других товаров), который привел к снижению цен. Политический ответ заключался в управлении спросом. Правительствам нужно было создать дополнительный спрос и подтолкнуть цены вверх. Интеллектуальный ответ заключался в том, что капитализм и рынок потерпели неудачу. Проклятие недостаточного потребления может быть устранено, если правительства смогут каким-то образом спроектировать рост потребления.
Случай 1970-х годов, когда началась новая волна глобализации и инноваций в международном управлении, является более сложным. Его можно рассматривать как отрицательный шок предложения, но возникший в результате резкого роста мирового спроса. Шоки спроса и предложения могут быть связаны между собой: в данном случае большой положительный шок спроса в 1960-х годах, частично подпитываемый денежными мерами в США, вызвал дефицит товаров, а затем действия производителей товаров по ограничению предложения с целью повышения цен посредством монопсонизма. Некоторые ограничения предложения возникли по старым причинам: плохая погода снизила урожайность или привела к неурожаю. Наиболее ярким примером контроля над предложением, который затем послужил привлекательной моделью для подражания другим экспортерам товаров, стал нефтяной картель ОПЕК. Значительное повышение цен на нефть в 1973-1974 годах, а затем снова после свержения шаха и иранской революции 1979 года в сочетании с ограничениямипоставок привело к дефициту: проблемы 1840-х годов вернулись. Возникла всеобъемлющая нехватка продовольствия, нефти, за которой последовала конкуренция за ресурсы. В то время иногда считалось, что ограничения предложения - это одноразовый эффект, что неурожай не повторится, а нефтяной картель (и другие картели производителей) ослабнут. Но затем правительства богатых стран попытались отсрочить необходимую адаптацию к новой структуре относительных цен путем дальнейшего расширения экономики и тем самым породили не временную, а устойчивую инфляцию.
Рисунок I.1. Отношение мирового экспорта к ВВП (процент) (Источник: Луис Катао и Морис Обстфельд, Введение к книге Catão and Obstfeld, eds., Meeting Globalization's Challenges: Policies to Make Trade Work for All [Princeton: Princeton University Press, 2019]).
В сегодняшней версии шока предложения после 2020 года возвращается дефицит не только продуктов питания, но и некоторых ключевых элементов цепочек поставок (от стеклянных флаконов для хранения и доставки вакцин до ноутбуков и компьютерных чипов). Проблемы, вызванные коллапсом экономики Covid-19, не являются следствием недостаточного спроса, а скорее напрямую вытекают из того, что правительства по всему миру свернули экономику, чтобы защитить свою медицинскую инфраструктуру от чрезмерной нагрузки.
В этих современных негативных шоках предложения дефицит ограничивается конкретными секторами экономики, в ряде промежуточных товаров, необходимых для производства. Во время Первой мировой войны в центре дефицита были поставки боеприпасов, в частности снарядов, а также продовольствия. В 1970-х годах это была нефть, поскольку резко возрос спрос на автомобили с экономичным расходом топлива и усовершенствованные системы отопления в домах. В сценарии после 2020 года сначала медицинское оборудование, некоторые фармацевтические препараты и вакцины, затем электронные компоненты, в частности микросхемы (порождая "чипаггедон"). В дальнейшем дефицит будет нарастать, так как ограничения поставок вызывают новые производственные проблемы, а взаимосвязанные сети напрягаются и распадаются. Дефицит вызывает конкуренцию, войны на торгах между различными странами за дефицитные продукты. Дискуссия о том, как адаптироваться к дефициту, быстро превращается в дебаты о том, как лучше управлять распределением: с помощью экспертов или технократов, или с помощью народных и демократических механизмов. Возникает потребность в более народном контроле. Во время Первой мировой войны недовольство вылилось в революционную волну, которая прокатилась из России, Восточной и Центральной Европы на запад; в 1970-х годах оно привело к кризису неуправляемости; сегодня оно вызывает дебаты о компетентности правительства и несостоятельности технократов. Часто возникают кратковременные споры по таким вопросам, как поставки кукурузы в Ирландию во время голода 1840-х годов, или поставки стали для снарядов во время Первой мировой войны, или нефти в 1970-х годах, или вакцин и полупроводников сегодня. Конкретные проблемы вполне могут быть решены, но мощные чувства, которые они вызывают, остаются в политическом воображении надолго.
Сохранение тревоги и убеждений о дефиците - это реакция на подавляющий характер шока. В условиях отчаяния только дикие, утопические решения выглядят так, как будто у них есть хоть какой-то шанс на успех.
Предприниматели оказываются в затруднительном положении из-за шока предложения. Финансисты, мечтающие о новых комбинациях для приспособления к будущему, вступают в свои . Неопределенность побуждает смелых духом делать ставки, а для этого им нужно придумать нарратив, видение будущей реальности. Они рекламируют свои продукты, идеи о новом порядке мировой политики и экономики, чтобы убедить. Очень часто, когда это не соответствует последующим событиям, видения выглядят не просто ложными, а мошенническими. Тогда герои превращаются в хрупких людей, чей блеф был раскрыт. Следующие страницы посвящены этим явно магическим фигурам, которые заканчивают жизнь в позоре и бесчестии: Бетель Генри Строусберг в середине девятнадцатого века, Ивар Крейгер в двадцатом и Лекс Гринсилл в двадцать первом.
В условиях шока предложения правительства сталкиваются с той же проблемой, что и предприниматели: необходимо проецировать видение, не зная, какой будет реальность будущего. Следствием этого является то, что компетентность правительств также часто ставится под сомнение. 1840-е и 1970-е годы привели к крупным кризисам легитимности. В 1840-х годах вину возлагали на автократические реакционные правительства. В 1970-х годах было широко распространено мнение, что демократия потерпела крах или (согласно знаменитой книге Жана-Франсуа Ревеля) умирает, что индустриальные общества стали неуправляемыми и что автократии скоро возьмут верх. Все эти сомнения по поводу демократии вернулись с 2020 года - из-за очередного негативного шока предложения, с которым китайское правительство поначалу справилось более эффективно, чем его западные конкуренты.
По мнению некоторых наблюдателей пандемии Ковид-19, именно популистские правительства (или "нелиберальные демократии") - те, которые возглавляют Дональд Трамп, Борис Джонсон, Владимир Путин, Жаир Больсонаро, Нарендра Моди, Родриго Дутерте - глубоко ошиблись в управлении кризисом. Они заняли популистскую позицию в отношении преимуществ блокировки в качестве немедленной меры сдерживания и отвергли советы экспертов или "технократов". Даже в богатых странах, где кризис выглядит так, как будто с ним хорошо справляются - в Германии или Японии - наблюдается всплеск протеста. До штурма Капитолия США 6 января 2021 года, в августе 2020 года был атакован Рейхстаг Германии. Большое количество людей отчаянно ищут новое руководство и новое видение.
Пока политические лидеры ищут пути выхода, деньги предлагают легкий путь. Инфляция - это очевидный немедленный ответ на шок предложения. Большее количество денег в карманах создает впечатление, что ресурсы доступны для решения проблемы дефицита. В тендерных войнах больше ресурсов может быть следствием большего количества денег. Конечно, такой результат отчасти является иллюзией, поскольку в результате цены растут. Существуют также эффекты последовательности, когда первые победители получают возможность завладеть определенным ресурсом. Эти преимущества затем вызывают новые потребности и новое распределение. Первые политические действия могут привести к инфляционной спирали, особенно если существуют влиятельные группы, которые требуют от правительства еще больших послаблений. Таким образом, адаптация двадцатого века к негативным потрясениям предложения была гораздо более инфляционной, чем реакция девятнадцатого века. После 1840-х годов наблюдался как рост металлических денег (после Калифорнийской золотой лихорадки 1849 года и австралийского эквивалента в 1851 году), так и рост банковских денег, поскольку было создано много новых кредитных учреждений. Первая мировая война также стала шоком для предложения, поскольку правительства закрыли гражданские предприятия, чтобы сосредоточиться на военном производстве. Результатом стала широкомасштабная инфляция. 1970-е годы, после шока предложения, стали десятилетием Великой инфляции. Инфляция облегчила реакцию на шок предложения, смазала колеса для инвестиций и инноваций.
Такие инфляции поверхностно стабилизируют общество, но также все больше становятся угрозой сами по себе. Они подталкивают группы интересов к большей мобилизации и организации, а также к лоббированию в надежде получить большую долю денежных и фискальных ресурсов. Масштабы такой мобилизации угрожают расколоть общество, и конечным результатом становится дестабилизация, а не стабилизация. Действительно, можно утверждать, что именно начало международной инфляции в 1960-х годах подтолкнуло производителей нефти к столь эффективной самоорганизации. Таким образом, более высокие уровни инфляции в конечном итоге порождают отпор инфляционному консенсусу. Монетарные эксперименты и вызванная ими глобализация могут породить новые рамки упорядочения. После резкого роста в 1850-х и 1860-х годах мир обратился к интернационализации золотого стандарта, принятого в Великобритании. После инфляции и либерализации 1970-х годов политики искали новое решение денежного беспорядка и нашли его внутри страны в инфляционном таргетировании и на международном уровне в новой модели институционализированного сотрудничества через такие органы, как G-5, затем G-7, G-20 и так далее. Опыт кризиса надолго формирует курс глобализации, диктуя ее фундаментальные правила и процессы.
В систематической реакции глобально связанного мира есть своя закономерность: больший вызов существующей власти, большая валютная нестабильность, большая инфляция, но также и большая глобализация. В конечном итоге ответные меры потребуют полного переосмысления глобальных правил. Перед государствами стоят все более сложные и многогранные задачи, а их бюрократические возможности напряжены. Как экономические потрясения влияют на ментальную карту, на представление о том, как устроен мир? Как меняются ожидания, а затем и поведение?
Перспективы
На следующих страницах рассматриваются семь критических моментов, а также то, как их представляли себе и интерпретировали деятели, сформировавшие реакцию и поведение последующих поколений. Отрицательный шок предложения 1840-х годов дал Карлу Марксу материал для разработки теории краха капитализма. Затем был положительный шок предложения 1870-х годов, последовавший за преобразованием транспорта с помощью пароходов и железных дорог, которые привели к снижению цен на зерно. На смену кризисным теориям предыдущего поколения пришло новое видение, принятие взглядов трио ставших впоследствии влиятельными писателей в Великобритании, франко- и немецкоязычном мире. Уильям Стэнли Джевонс в Манчестере и Лондоне, Леон Вальрас в Лозанне и Карл Менгер в Австрии, одновременно, но совершенно независимо друг от друга, разработали новую теорию стоимости и индивидуалистический подход к принятию экономических решений. Никто из этих деятелей XIX века не занимался политикой и не оказывал прямого влияния на принятие решений - и теоретик краха, и выразители маргинальной революции были маргиналами. Но они сформировали представление о будущем.
Фигуры двадцатого и двадцать первого веков, рассматриваемые в этой книге, напротив, все были академическими экономистами, но они также играли значительную роль в общественной жизни, а многие из них также занимались разработкой политики. Карл Гельфферих был выдающимся немецким экономистом, который создал главный учебник по деньгам (переведенный на английский и несколько других языков), защищая золотой стандарт от критиков, которых он считал чудаками, а затем стал политически влиятельным банкиром. Во время Первой мировой войны он стал секретарем казначейства (то есть министром финансов), и спланировал систему финансирования войны, которая, по его мнению, вытекала из его денежной теории. Он хотел избежать расходов для немцев, повесив, как он выразился в одной запоминающейся фразе, свинцовый груз миллиардов на шеи побежденных держав. После проигранной войны он совершенно не понимал характера нарастающей немецкой инфляции и гиперинфляции, вступил в яростную полемику с ведущими политиками ранней Веймарской республики и внес свой вклад в стабилизационный план, направленный на прекращение инфляции. Он так и не понял, в какой степени Первая мировая война была шоком предложения. Его имя является синонимом того, что сейчас называют "фискальным доминированием".
Джон Мейнард Кейнс прославился как критик репараций после Первой мировой войны, затем как критик ортодоксальной фискальной и монетарной политики во время шока спроса Великой депрессии и, наконец, сыграл важную роль в восстановлении жизнеспособного международного экономического порядка после Второй мировой войны. Решающую и основополагающую роль в его мышлении сыграл опыт Первой мировой войны, который он применил и ко Второй: его интернационализм 1940-х годов выглядит как резкий контраст с его позицией в 1930-х годах, но на самом деле он последователен; он считал, что управление спросом в военное время было необходимо для того, чтобы избежать инфляционного коллапса, который поразил и отравил Центральную Европу.
1970-е годы стали серьезным шоком в сфере предложения, когда зависимость от нефти была ненадолго использована картелем производителей нефти для попытки переделать мир, а другие производители сырья пытались подражать ближневосточным производителям. В конечном итоге мир перешел к большей глобальной интеграции, чтобы обеспечить себе все более надежные источники поставок. Одним из способов поглощения шока предложения была более высокая инфляция, но вскоре стало очевидно, что высокий уровень инфляции подрывает социальную сплоченность крупных промышленных стран и настраивает одну организованную группу против другой. Ответы Милтона Фридмана и Фридриха Хайека на эту инфляцию, а также на более широкое социальное недомогание определили повестку дня для новой волны глобализации.
Глобальный финансовый кризис 2007-2008 годов вызвал негативный шок спроса, сравнимый лишь с Великой депрессией, в крупнейших экономиках Северной Атлантики, в то время как мощные новые экономики развивающихся рынков были в значительной степени пощажены. Ответы центральных банков, и в первую очередь Федеральной резервной системы при Бене Бернанке, были на удивление успешными: удалось избежать всеобщего краха или повторения Великой депрессии. Но они также создали, казалось бы, невозможную проблему выхода: как можно свернуть политические меры? Каждая попытка свертывания приводила к новым потрясениям, как, например, "тапер тантрам" 2013 года, когда Федеральная резервная система обсуждала вопрос о сокращении программы покупки ценных бумаг, и процентные ставки начали расти. В результате политическое сообщество подсело на то, что задумывалось как краткосрочное средство.
Кризис Covid-19 имеет аспекты, сравнимые с предыдущими негативными потрясениями в сфере поставок. Закрытие магазинов и запрет на поездки прервали цепочки поставок. Перед кризисом доминировала интеллектуальная интерпретация, связанная, прежде всего, с Ларри Саммерсом, согласно которой будущее - это великая стагнация с низким ростом и увеличением неравенства доходов, как долгосрочный негативный шок спроса. Теории секулярной стагнации с устойчивым низким ростом производительности и дефицитом спроса вызывали в воображении мир 1930-х годов и Великой депрессии. В действительности, это был неверный диагноз Великой депрессии: наряду с кризисом спроса, в середине двадцатого века произошел технологический трансформационный сдвиг, который изменил конфигурацию предложения и производства.
Менталитет, столкнувшийся в 2020 году с самым тяжелым (или, по крайней мере, самым острым) экономическим кризисом за сотни лет, ожидал повторения шоков спроса межвоенного периода. В условиях ожидания, что процентные ставки останутся на низком уровне в течение очень длительного периода времени, большие пакеты фискальных стимулов выглядели как бесплатный обед. Но затем возникла новая проблема, и Саммерс был одним из первых, кто осознал масштабы новой опасности. На самом деле не было воспроизводства дефицита спроса - было лишь временное воздержание от спроса во время закрытых рынков. Пандемия и, прежде всего, введенные правительствами запретительные меры довольно быстро вызвали классические признаки шока предложения: цены на товары выросли, поскольку цепочки поставок были прерваны и возник дефицит. Комментаторы (как и в 1970-х годах) полагали, что они могут определить новый цикл роста цен.
В условиях шока предложения открылось пространство для новой экономической интерпретации, которая фокусировалась не столько на рассуждениях об агрегатах, сколько на микрокорректировках, производимых на очень локальной и конкретной основе. Широкомасштабная картина выглядела устаревшей, пережитком экономики двадцатого века. Наиболее новаторский подход к экономике был направлен на то, как беспрецедентные объемы данных и ранее недоступные вычислительные мощности можно заставить говорить и создавать интерпретацию или видение будущего. Такие экономисты, как Радж Четти из Гарварда, начали продвигать более широкий методологический сдвиг в экономике.
Позволить данным говорить всегда казалось мечтой - это было частью видения уже в девятнадцатом веке Маркса, а также Уильяма Ньюмарча или Стэнли Джевонса. Однако в прошлом аналитики всегда использовали свои предварительные предположения и убеждения, чтобы навязать некоторый порядок своим данным. Теперь большие данные и искусственный интеллект (ИИ) объединились, чтобы создать возможность одновременного создания множества конкурирующих нарративов.
Различные потрясения имеют долгосрочные последствия, причем реакция, обусловленная одним конкретным набором обстоятельств, продолжает влиять на политические меры даже тогда, когда первоначальные обстоятельства полностью изменились. Кроме того, когда люди переживают конкретный драматический момент неопределенности, они обращаются к прошлому за руководством или уроками. Таким образом, мы также интерпретируем прошлые моменты в свете нынешних трудностей. У искусствоведов есть аналогия для этого, когда они рассматривают не только влияние Рафаэля на Де Кунинга, но и влияние Де Кунинга на Рафаэля, или, по крайней мере, на то, как современные зрители воспримут Рафаэля. Философ Артур Данто впоследствии писал о "ретроспективном обогащении сущностей" истории искусства: точно так же, как опыт 1970-х или 2020 года меняет наше представление о 1840-х годах.
Мы можем извлечь семь уроков из семи кризисов:
1. Поворотные моменты глобализации в индустриально развитом и взаимосвязанном мире не похожи друг на друга. Каждый момент кризиса бросает вызов отдельным людям, бизнесу и правительствам новыми и беспрецедентными способами и приводит к перерисовке ментальной карты.
2. Уроки, извлеченные из предыдущего кризиса, часто мешают выработке эффективных решений для новой проблемы.
3. Негативные потрясения в сфере поставок заставляют осознать важность глобальных поставок.
4. Негативные шоки предложения также приводят к росту цен; правительства часто реагируют на это, допуская инфляцию, которая, как они надеются, позволит их гражданам думать, что они могут получить больше ресурсов.
5. Негативные шоки спроса толкают в направлении национальной самодостаточности или даже автаркии.
6. Отрицательные шоки спроса имеют тенденцию к дефляции.
7. Инфляция может быть привлекательным способом решения (приспособления к) непосредственных последствий шока предложения, но она не решает и не может решить основную проблему получения надежных и безопасных ресурсов на больших географических расстояниях.
Проблемы глобализации - координации между очень большим количеством независимых агентов - остаются. Правительства не могут убежать от них. Избиратели в демократических странах, а также граждане в недемократических странах, которые будут требовать большего права голоса, должны думать о том, как превратить неопределенность в возможность, а не в угрозу.
Глава 1. Великий голод и Великое восстание
1840-е годы послужили начальным толчком к современной глобализации. Европа, находившаяся на пути к тому, чтобы стать наиболее динамичной частью мировой экономики, испытала мощный негативный шок предложения, сопровождавшийся голодом, недоеданием, болезнями и восстаниями. Уроки, извлеченные из несчастья, в конечном итоге привели к активному движению к большей мировой интеграции - глобализации - во многом благодаря той драматической роли, которую сыграл иностранный импорт зерна в удовлетворении неотложных потребностей в продовольствии в условиях кризиса. Франция в 1845 году импортировала 56 000 метрических тонн зерна, а в 1847 году ей потребовалось 757 000; показатели импорта для Великобритании и Ирландии выросли с 354 000 в 1845 году до 1 749 000 в 1847 году. Этот импорт создавал огромные финансовые и логистические проблемы: Как они оплачивались? Какие жертвы необходимо было принести, чтобы получить доступ к обильному продовольствию и оплатить его? Могут ли платежи осуществляться в кредит, в режиме "никогда-никогда"? Как можно управлять этим процессом? В частности, какие институты были необходимы?
Потрясения середины девятнадцатого века быстро привели к драматической трансформации политики и бизнеса. Произошла революция в правительстве, когда государственные органы взяли на себя гораздо больше задач, связанных с управлением экономикой, включая руководство курсом либерализации торговли. Бизнес также был революционизирован благодаря новым корпоративным формам, акционерному обществу с ограниченной ответственностью, а также универсальным банкам, которые мобилизовали капитал инновационными способами.
Середина 1840-х годов представлялась классическим голодным или натуральным кризисом ancien régime того типа, который охватил Европу в начале восемнадцатого века в разгар войны за испанскую цессию. Историк Ханс-Ульрих Велер назвал его "последним аграрным кризисом старого типа" для Германии или Центральной Европы, хотя за пределами Западной Европы было немало голодов двадцатого века. Но кризис 1840-х годов был также современным спадом делового цикла в сочетании с финансовым и банковским кризисом. Он начался с исключительно бурного бума, который подтолкнул цены вверх и, казалось, способствовал созданию дефицита. Цены резко выросли в Великобритании, а также в Центральной Европе. В каком-то смысле это был кризис восемнадцатого века, но также и двадцатого или двадцать первого века. Другой историк, Джонатан Спербер, справедливо называет потрясения середины XIX века «кризисом переходного периода».
Продовольственный кризис стал следствием плохой погоды и неурожая, причем погода дополнительно привела к болезням сельскохозяйственных культур, наиболее известной из которых была картофельная болезнь. Погода и болезнь взаимодействовали друг с другом, поскольку исключительно сильные дожди вымыли споры грибков в почву, чтобы они поразили клубни и привели к полному неурожаю. Это не был кризис, который можно было предвидеть: анализ колебаний цен в первой половине XIX века показывает, что полный неурожай был необычным событием, которое «далеко выходило за рамки фактического или вероятного западноевропейского опыта». За продовольственной катастрофой последовала эпидемия болезни. К 1847 году британские газеты сообщали о лихорадках, поразивших голодающее население Ирландии:
Сейчас несчастные люди больше всего нуждаются не в пище, а в медицинской помощи; им нужны не дополнительные богадельни, а больницы. Чума, более смертельная и разрушительная, чем холера или чума, уносит бедняков. Вся пища, твердая или жидкая, на земле не может спасти их без медицинского и санитарного сопровождения самого широкого, активного и эффективного рода... Нет ни одного дома от Бантри до Черепа, в котором, за редким исключением, не было бы больных, умирающих или мертвых. Последние лежат там, где умирают, или их едва выталкивают за порог, и там они рассасываются.
На другом конце Европы в газетах появлялись сообщения о холере в Османской и Российской империях, а к осени 1848 года болезнь достигла Западной Европы.
Большинство людей тратили на еду от двух третей до трех четвертей своего дохода. С 1845 по 1847 год цены, особенно в Центральной Европе и Франции, стремительно росли. В Германии рожь, из которой производился самый низкокачественный хлеб для самых бедных людей, подорожала с 1844 по 1847 год на 118 процентов, картофель - на 131 процент, а более дорогая пшеница - на 93 процента. Больше всего подорожали предметы первой необходимости для бедных. В Ирландии около 80 процентов урожая картофеля в 1846 году было уничтожено фитофторой (Phytophthora infestans), и рост цен на картофель был экстремальным. Бельгия и Нидерланды также сильно пострадали от картофельной чумы. Лумпер, бугристый и безвкусный сорт картофеля, который практически стал монокультурой в Ирландии, поскольку его можно было легко выращивать на бедной почве Мюнстера и Коннаута, продавался по цене 16-20 пенсов (в старой британской валюте, где 12 пенсов за шиллинг и 20 шиллингов за фунт) осенью 1845 года; к апрелю 1846 года он стоил более 3 шиллингов, а к октябрю - более 6 шиллингов. Таким образом, стоимость самых бедных продуктов питания превышала заработную плату простого рабочего, который не мог прокормить себя, не говоря уже о своей семье. Более дорогие продукты питания росли в цене более скромно. Цена на пшеницу в Великобритании выросла с 55 шиллингов за четверть (520 фунтов) в начале 1846 года до 75 через год, а в мае 1847 года поднялась до 100 шиллингов. В результате начался голод, сопровождаемый вспышками болезней. Современные исследования в значительной степени подтверждают современную цифру в один миллион ирландцев, умерших от голода и инфекционных заболеваний, которые последовали за сильным недоеданием.
Таким образом, имел место довольно широко распространенный и разрушительный отрицательный шок предложения. Финансовый кризис непосредственно вытекает из продовольственного кризиса, поскольку спекулянты ставили на постоянно растущие цены в 1847 году, а затем были удивлены как фактическим урожаем (который был обильным), так и масштабами импорта зерна, а также проблемой финансирования. В то же время, еще одно потрясение принес несвязанный с этим "пузырь" в сфере железнодорожного строительства и железнодорожных акций, который рухнул. Как мы увидим, на финансовую реакцию также катастрофически повлияли политические меры. Финансовый кризис и продовольственный кризис усилили друг друга. Финансовый кризис возник в Великобритании и Франции, которые в то время были двумя коммерческими и финансовыми центрами мира, и перекинулся на остальную континентальную Европу, где также распространился голод. Финансовая зараза также распространилась на Северную Америку и Индию.
Одна из особенностей финансового кризиса заключается в том, что вину сваливают на все и всех: спекулянтов, банки, эмиссионные банки, правительства, газеты , доверчивую публику, даже самих больных и голодающих. В разгар паники в октябре 1847 года газета New York Daily Tribune писала о картофельных неудачах: "Сообщения о картофельной неудаче продолжают поступать в английскую, ирландскую, шотландскую и континентальную прессу. Очень примечательно, что многочисленные газеты публикуют сообщения только о болезни и полностью исключают те, которые отрицают ее существование. Несомненно, частичный провал имеет место, но мы бы посоветовали нашим читателям не вступать в спекуляции "хлебными продуктами" на основании сообщений английских газет, которые во многих случаях вставляются из заинтересованных побуждений. На спекуляциях ростом цен можно было делать деньги - так сообщала нью-йоркская газета. Следующая новость в "Трибьюн" рассказывала о том, как британская пресса сообщила подробности неурожая американского хлопка сразу после того, как пароход "Каледония" прибыл в Ливерпуль с грузом хлопка, в "крайне неосмотрительной и несвоевременной" попытке поднять цены на хлопок. Октябрьский крах 1847 года с 30-процентным падением цен на акции, таким образом, представляется «одним из худших в истории Великобритании».
Сначала легко подумать, что плохая реакция была вызвана плохо информированной политикой и глупыми политиками. Слабый и неэффективный премьер-министр Великобритании от вигов (или либералов) лорд Джон Рассел любил хвастаться своим невежеством в финансовых вопросах и считал экономику "необходимым злом". Ирландский писатель Уильям Карлтон посвятил свой роман о голоде "Черный пророк" «премьер-министру Великобритании и Ирландии... который в своем министерском качестве должен рассматриваться как публичный выразитель тех принципов правления, которые привели нашу страну к нынешним бедственным условиям в результате долгого курса нелиберального законодательства и пренебрежения». Но сцена кризиса была в значительной степени подготовлена не действиями администрации Рассела, а нововведениями ее предшественника, правительства великих реформ во главе с консерватором сэром Робертом Пилем. Пиль не был новатором: он следовал общепринятой мудрости, которую он глубоко и тщательно изучил. Великий наблюдатель Британии середины XIX века Уолтер Бейджхот писал о том, что Пиля удавалось убедить только тогда, когда среднее мнение - "второсортные интеллектуалы" - занимало свою позицию. Для Бейджхота он представлял обыденность «торгующей и продажной толпы».
Подталкиваемый общим ощущением коммерческой необходимости, Пиль приступил к серии, казалось бы, смелых модернизационных реформ. Первым было закрепление золотого стандарта Банковским актом 1844 года, который установил систему, согласно которой Банк Англии мог выпускать необходимое для нормального обращения количество банкнот, обеспеченных исключительно казначейскими векселями, но требовал полного золотого покрытия для любых дополнительных банкнот. Этот закон стал юридической основой денежной системы, которая стала глобальной под названием "золотой стандарт". Вторая законодательная мера стала ответом на широко распространенное мнение о том, что выпуск железнодорожных акций был коррумпирован. Парламентский комитет под председательством молодого реформатора Уильяма Юарта Гладстона пришел к выводу, что необходим более прозрачный процесс, который гарантировал бы инвесторам полную и точную информацию о железных дорогах. Новый закон о регистрации, учреждении и регулировании акционерных компаний в 1844 году, соответственно, установил сложный и, очевидно, далеко идущий процесс регистрации; но непреднамеренным, но, возможно, предсказуемым результатом стало то, что доверие общества к акционерным компаниям резко возросло, и возник новый пузырь. В-третьих, и это самое главное, отмена Кукурузных законов (пошлин на импорт зерна) в 1846 году была призвана обеспечить облегчение от высоких цен на продовольствие. Ее политический эффект заключался в расколе Консервативной партии (в которой были широко представлены лендлорды) и падении правительства. Пиль также реализовал широкомасштабную программу импорта иностранной кукурузы в Ирландию и государственных выплат для нуждающихся в Ирландии.
Совокупные последствия реформ Пиля оказались катастрофическими. Первым очевидным последствием стала более интенсивная спекуляция. Как выразился один из авторов лондонской газеты "Таймс" в более позднем обзоре,
Графы и маркизы боролись с лондонскими капиталистами и деревенскими землевладельцами за привлекательность своего имени; нуждающийся барристер признавался в любви к месту в советах коллегий, которое, казалось, могло принести больше прибыли, чем закон, и был так же настойчив, как и большинство людей, чтобы ему обеспечили это место. Многочисленные члены парламента и несколько олдерменов делали ставку на свою предполагаемую ответственность; церковники, составляющие большинство, и плохо обеспеченные прихожане также не отставали от общей схватки, и жизнеутверждающая картина того, что страна вовлечена в одну всеобщую игру на риск, была без малейшего преувеличения воплощена в жизнь. Никогда прежде не было «таких времен и таких перспектив».
Рисунок 1.1. Цены на пшеницу в Великобритании, 1845-1850 годы (шиллингов за бушель) (Источник: рассчитано на основе глобальных финансовых данных)
Рынок капитала давал ощущение, что все и вся возможно - пока это не стало возможным.
Причиной поворота на рынке капитала стало влияние импорта продовольствия на торговый и платежный баланс. Дефицит торгового баланса требовал погашения золотом, и золото потекло из страны. Чтобы попытаться обратить вспять это движение, Банк Англии, в соответствии с принципами работы, установленными Актом Пиля 1844 года, в апреле 1847 года радикально повысил свою учетную ставку (процентную ставку). Этот шаг помог обратить вспять утечку валюты, но ценой погружения бизнеса в кризис. Промышленники и торговцы не могли получить кредит. В мае 1847 года цены на зерно немедленно взлетели: этот шаг усилил неопределенность, а также голод и риск массовых волнений и даже восстаний.
Кризис выглядел так, как будто он мог усилиться из-за правительственной программы финансирования. Для оказания помощи голодающим либеральное правительство первоначально предложило привлечь два государственных займа на сумму 14 миллионов фунтов стерлингов на этот финансовый год. Когда стало ясно влияние первого займа на доходность государственного долга, правительство разразилось советами экспертов сократить расходы, чтобы избежать повторения: это означало публичный отказ от обязательств по оказанию помощи голодающим Ирландии. Оно объявило о «прекращении всех работ на общественных работах и замене их безвозмездной помощью в виде продуктов питания со стороны комитетов помощи». Уже влиятельное периодическое издание "Экономист" утверждало, что государственный заем ускорит утечку валюты и усугубит финансовый кризис. «Деньги, правда, сначала идут в Ирландию, где они расходуются на провизию, в основном импортируемую из-за границы, а от тамошних торговцев попадают обратно в Англию, чтобы оплатить счета, выставленные против тех поставок иностранного зерна из-за границы, и быть переправленными в Соединенные Штаты, чтобы оплатить торговый баланс, созданный импортом продовольствия. Таким образом, большая часть восьмимиллионного займа будет представлять собой изъятие капитала страны для удовлетворения иностранных платежей». Возможно, самая интересная часть статьи Economist, однако, указывала на лучшее будущее: снабжение Европы зависит от лучшего доступа к продуктам питания иностранного производства. Как этого можно достичь? "За исключением России, Египта и Соединенных Штатов, в мире нет стран, способных выделить хоть какое-то количество зерна, достойное упоминания, а излишки этих четвертей сейчас ждут около ста миллионов человек в этой и соседних странах. Теперь должно произойти одно из двух. Либо цены здесь должны подняться намного выше их нынешнего уровня, либо поставки из-за рубежа должны быть очень большими". Как остальной мир мог надежно поставлять дешевое зерно, а также другие продукты питания и товары, необходимые для пропитания населения Европы?
The Times высказал те же соображения, что и Economist, по поводу истощения монет и золотых слитков, вызванного торговой позицией Великобритании:
Теперь у нас нет накоплений, которые мы могли бы проесть, и, следовательно, мы должны платить за то, что мы используем. Поэтому одновременно с импортом кукурузы и других продуктов питания (который сейчас идет гораздо более быстрыми темпами и по гораздо более высоким ценам, чем в 1846 году) и в той же мере, в какой они вызывают спрос на нашу продукцию, мы должны импортировать сырье. Утверждается, что на севере Европы были сделаны крупные закупки пеньки и льна для весенней отправки, а хлопок из Соединенных Штатов задерживается только из-за отсутствия судов. Шерсть из Испании и Средиземноморья, соль-пушонка, масличные семена и т.д. из Индии, а также множество мелких товаров также задерживаются по той же причине, и они хлынут на нас, чтобы восполнить наши недостатки непосредственно при любом ослаблении (если такое можно предвидеть) всеобщего притока зерна.
Торговый кризис вызвал два политических эффекта. Банк Англии повысил учетную ставку, что, как ожидалось, должно было привлечь иностранное золото, но одновременно привело к удорожанию и затруднению заимствований для предприятий. Эта мера привела к остановке производства. Правительство опасалось, что заимствования для оплаты новых антикризисных расходов создадут нагрузку на рынок капитала и еще больше поднимут процентные ставки. Это и удорожало бы финансирование, и усугубило бы общую панику. Таким образом, для борьбы с паникой потребовалось сокращение бюджетных расходов.
Фискальная корректировка имела немедленные и разрушительные последствия. Суповые кухни, которые поддерживали жизнь людей в Ирландии, были закрыты в сентябре, что стало прямым ответом на финансовый кризис. Вместо этого голодающие ирландские фермеры были вынуждены отправиться в работные дома. Тридцать шесть из 473 медицинских работников умерли от голодной лихорадки. Произошла значительная эмиграция: 100 000 человек уехали в 1846 году, 250 000 - в следующем году, и очень высокий уровень - около 200 000 - в каждый из последующих пяти лет.
На новой волне британского финансового кризиса, в ноябре, правительство ответило на обращение Банка, отменив ограничения Закона Пиля 1844 года. Этот шаг был предпринят слишком поздно, поскольку значительная часть ущерба уже была нанесена. Помимо большого количества мелких банков, четыре крупных банка потерпели крах: Королевский банк Ливерпуля, Ливерпульская банковская компания, Банк Северного и Южного Уэльса и Акционерный банк Ньюкасла. Золото стекалось в Лондон, самые большие объемы на кораблях из Нью-Йорка, а также из Гамбурга и Роттердама. Манчестер Гардиан" цитировала циркуляр одного из манчестерских банков, в котором говорилось, что золото «было доставлено на этот рынок иностранными покупателями, которые сами везли его в своих кожаных поясах из дальних стран, поскольку не считали безопасным во время кризиса брать векселя или кредиты у торговых князей крупнейшего торгового города мира».
Ввоз золота из Европы в Лондон только распространил кризис на другие страны. Французская газета "Siècle" жаловалась: «Тревога, которая распространилась из Парижа в Лондон, вновь усилится из Лондона в Париж, и денежное и временное затруднение будет таким образом искусственно превращено в коммерческий кризис". Давайте подумаем, при каких обстоятельствах Банк Франции создал это замешательство, которое грозит потрясти общественный кредит? Он выбрал момент, когда денег в Париже было в избытке, и казначейство могло получить любую необходимую сумму под три процента; когда платежи железнодорожных компаний Лиона и Севера выплачивались с наибольшей легкостью, и когда разница в цене пятипроцентных акций, переходящих из месяца в месяц, упала почти до номинала!» Представитель самой крупной банковской династии Европы, Энтони Ротшильд, жаловался, что правительство "должно изменить свою манеру ведения дел, они полностью испортили свой кредит тем, как вели себя с железнодорожными компаниями". А Бетти Ротшильд представляла, как ее маленький сын молится "за папу и за Северную железную дорогу".
Финансовый кризис в Париже вынудил правительство сократить расходы на железные дороги, что привело к сокращению рабочих мест. В мае 1847 года, на пике скачка цен на зерно, в традиционном революционном центре Фобур Сент-Антуан уже произошли беспорядки, причем насилие было направлено в основном против торговцев зерном и хлебом. В ноябре 1847 года финансовый кризис охватил Гамбург, главные ворота на рынки Центральной Европы, а затем и его окрестности. Крах банка Schaafhausensche Bankverein в Кельне привел к закрытию фабрик, на которых работали 40 000 рабочих. К декабрю финансовая зараза охватила Индию, где потерпело крах банковское и торговое предприятие Saunders, May, Fordyce, & Co. В Вене банковский дом Arnstein & Eskeles, слабо связанный с венским банком Ротшильдов, потерпел крах в начале 1848 года.
Революционный потенциал был очевиден в Великобритании. Как написала газета "Обсервер", комментируя 10 000 человек, демобилизованных с железных дорог, с большим количеством ланкаширских рабочих-хлопкоробов на коротких сроках: «Перед нами настоящая армия, сочетающая в своем составе все элементы террора - интеллект и физическую силу, проницательность и отчаяние - достаточные для того, чтобы вселить трепет в сердца самых бесстрашных». Только Ирландия (и Россия) были пассивны. В Ирландии на начальной стадии голода произошли массовые беспорядки, процветали тайные организации, такие как "Ленточники". В дальнейшем ослабляющее воздействие болезней и голода было настолько велико, что эффективного сопротивления практически не было. В других странах экономический и социальный кризис привел к политической вспышке в 1848 году, когда заразительные революционные движения распространились из Парижа и Палермо по всей Центральной Европе, после того как худшие последствия продовольственного кризиса уже прошли. По всему континенту прокатилась волна революции, сметая сонм некомпетентных правителей и застывших правительств.
Результатом стал общеевропейский вопрос о том, как политика может быть более эффективной и как можно помочь бедным - возможно, не из альтруистических побуждений, а из простого соображения самосохранения элит. Было ясно, что ошибочные политические меры усилили тяжесть потрясения, и кризис стал мощной иллюстрацией предложения Амартия Сена о том, что голод создается человеком (или политикой). Самый потрясающий пример был в Ирландии, где исторический консенсус объясняет, что к катастрофе привела британская доктрина laissez-faire либерализма. Вигский "идеолог" (термин Кормака О'Града) канцлер казначейства Чарльз Вуд считал, что "провидение и предусмотрительность" должны были проявить все классы в Ирландии, включая "тех, кто должен страдать больше всех". Но, по мнению британских чиновников, самым большим злом была неспособность ирландских высших и средних классов, "тех, кто в своих кварталах", возможно, имел моральный долг «облегчить страдания бедных». Новый поворот этой истории недавно придал историк Чарльз Рид, который показал, что фискальная позиция британского правительства с повышением налогов на мелких и средних фермеров и, прежде всего, торговцев, дала последний толчок: доведенные до банкротства, эти предприниматели эмигрировали, и цепочка поставок разорвалась. Один ирландский патриот, эмигрировавший в США, заключил: «Ни разграбление Маджбурга, ни разорение Пфальца никогда не приближались по ужасу и опустошению к тем бойням, которыебыли совершены в Ирландии просто официальной бюрократией и канцелярской работой, а также принципами политической экономии».
Необходимы более эффективные и компетентные учреждения. Относительно неопытные центральные банки, Банк Англии и Банк Франции, плохо справились с кризисом и подверглись резкой критике. Газета "Таймс" жаловалась на "необычайную апатию" Банка Англии, допустившего падение резервов. Его руководство было дилетантским и, возможно, даже коррумпированным. Управляющий Уильям Робинсон был вынужден уйти в отставку, так как его торговый дом был уничтожен «неосмотрительными операциями с кукурузой».
В более широком смысле, после катастрофы 1840-х годов правительствам необходимо было заново изобрести себя, чтобы по-новому взглянуть на свои отношения с коммерческим процветанием. Что такое хорошее правительство? Некоторые аналитики глобализации, такие как Кевин О'Рурк, предложили определение политики, которое рассматривает ее как простое измерение разрыва между технологическими возможностями и достигнутым уровнем глобальной интеграции. По этой метрике политика стала заметно лучше после 1850 года. события 1840-х годов заложили основу для волны продуктивной институциональной адаптации, направленной на решение проблем координации, возникающих из-за множества малых государств с ограниченными полномочиями для решения проблем мобильности: создание национальных государств в Европе с новыми конституциями, особенно в Германии и Италии; административная реформа империи Габсбургов, кульминацией которой стал конституционный компромисс (Ausgleich) 1867 года и создание двойной монархии (Австро-Венгрии).
Гражданская война в США и открытие Японии в результате реставрации Мэйдзи также могут рассматриваться в этом контексте государственного строительства, которое подчеркивало эффективность и потенциал институтов. Действительно, существует связь с европейским кризисом. В 1854 году эмиграция из Германии достигла пика (250 000 человек) именно в тот год, когда Канзас был объявлен открытым для свободного заселения. Всплеск немецкой и скандинавской иммиграции в Канзас гарантировал, что Канзас станет свободным, а не рабовладельческим штатом, и тем самым подорвал тщательно продуманный конституционный компромисс Акта Канзаса-Небраски. Таким образом, приток новых иммигрантов помог заложить основу для гражданской войны.
Наиболее драматическая модель перестройки правительства произошла во Франции, когда Луи Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона времен Французской революции, был сначала избран президентом Республики, а затем стал пожизненным президентом и, наконец, императором как Наполеон III. Он был в основном необщительной фигурой. Канцлер Германии Отто фон Бисмарк назвал его "сфинксом без загадки"; Адольф Тьерс, центристский либеральный политик, которого он сместил и который позже руководил переходом к новой республике, назвал его "кретином"; а республиканец Жюль Фавр воскликнул: «Какой идиот!» В действительности Наполеон III был французской версией Пиля, посредственной фигурой, которая впитывала в себя среднее мнение. Его поддержка человека с улицы привела к участию государства в стимулировании экономического роста. Он активно поощрял братьев Перейр к созданию нового банка, Crédit Mobilier, для привлечения больших сумм денег на инфраструктурные проекты, в частности, на строительство железных дорог. Он рассматривал этот банк как способ обойти традиционный высокий банк, который он отождествлял с предыдущим ленивым и бездеятельным режимом конституционного монарха Луи Филиппа.
Нечто вроде бонапартистского подхода было принято по всей Европе, где старые режимы выглядели как неэффективные и способные. Венская революция породила пародию на молитву "Отче наш", направленную против канцлера Клеменса фон Меттерниха, который быстро бежал из города: «Отец Меттерних, пребывающий в Вене, даруй нам лучший режим. Да будет воля подданных, как в Австрии, так и в Венгрии. Прости нам наши оправданные оскорбления и крики, как мы прощаем тебе новый нехристианский заем. Не введи нас в искушение через не подделываемые банкноты, но избавь нас от всякого зла посредством настоящего серебра. Аминь!»
В Австрии возник новый бюрократический реформизм, олицетворением которого стал Карл Людвиг фон Брюк, который сначала был назначен министром торговли с 1848 по 1851 год, а затем вернулся в правительство в качестве министра финансов в 1855 году, оставаясь на этом посту до своей отставки в 1860 году. Он был масштабным проектантом, с видением экономически и политически связанной Центральной Европы (Mitteleuropa), и его реформы тоже выглядели по-пилитовски: в 1854 году он руководил либерализацией фондовой биржи и начал продвигать железные дороги, а в 1855 году он создал самый важный австрийский банк, Creditanstalt, по образцу Crédit Mobilier. Он объяснял, что невозможно просто вернуться к дореволюционной эпохе, «не из-за бумажных конституций, а из-за условий материальной жизни, денежного хозяйства, экономических отношений, усиления средних классов и крестьянства».
Мир может быть спасен за счет большего движения товаров, людей (эмиграция в случае обнищавших сельских районов Европы), а также денег. Более совершенный транспорт мог доставлять товары более эффективно: по рельсам по суше и на пароходах через океаны. Торговля стала предметом рапсодического торжества: «Какая выгода для потребителя, то есть для всего общества, благодаря снижению стоимости перевозки товаров из одного конца королевства в другой, создавая таким образом выгодный обмен товарами, который иначе был бы невозможен, заметный по своим результатам, не меньше на очаге бедняка, чем на столе богача! Какая экономия времени для торговца, когда он может переехать из Глазго в Лондон или из Ньюкасла в Саутгемптон за двенадцать часов!»
Сочетание экономического кризиса и провала более широкого движения за политические реформы вызвало новую волну эмиграции из Европы (что также способствовало повышению уровня жизни в Европе). Особенно высокие темпы миграции наблюдались в немецкоязычной Центральной Европе. В бедных регионах, таких как Скандинавия, с высоким уровнем эмиграции уровень жизни рос быстрее, чем в бедных регионах с низким уровнем эмиграции: например, Кевин О'Рурк и Джеффри Уильямсон сравнивают Швецию с Португалией.
За кризисом последовала денежная экспансия, подтолкнутая в некоторой степени открытием золота (калифорнийская золотая лихорадка 1849 года) и частично финансовыми инновациями кредитных учреждений, которые расширили банковский бизнес. В результате, очень быстро Европа стала выглядеть гораздо менее склонной к повторению одновременного перехода к политической революции.
Либерализация торговли, моделью или шаблоном для которой послужило англо-французское соглашение 1860 года (пакт Кобдена-Шевалье), международное движение капитала и миграция - все эти процессы начались после политических революций, хотя уже до 1860 года наблюдался значительный рост международной торговли. Современники быстро отметили значение торговой политики для политической стабильности, внутренней и международной, хотя были и некоторые возражения, особенно за пределами Великобритании, где критики изображали свободную торговлю как доктрину, которая даст передовой британской промышленности несправедливое преимущество. В Германии Фридрих Лист попытался сформулировать альтернативу - "национальную систему политической экономии", но до самой своей смерти не пользовался большим влиянием. Французский коллега, Шарль Гуро, утверждал достоинства французской меркантилистской традиции, которую он связывал с французской славой при Людовике XIV, Кольбере и Наполеоне, но он начал с признания того, что свободные торговцы были самыми химерическими революционерами того времени.
Урок открытой торговли был воплощен в идее всемирных ярмарок или выставок. Великая лондонская выставка была задумана в эйфорических условиях середины 1840-х годов как праздник британской изобретательности и промышленности, а также достоинств мирной торговли. К тому времени, когда амбиции были реализованы в 1851 году, обстоятельства изменились. Британские производители спорили о том, следует ли препятствовать или исключить иностранных участников: они почти единодушно высказались против. Зависимость от иностранного зерна стала очень очевидной. Газета "Таймс" отмечала: «Выставка зерна всех видов очень большая, и, как и следовало ожидать, со всех концов света, наибольшее число участников принадлежит разным странам: нашим, русским, испанцам, бельгийцам, канадцам и Соединенным Штатам».
На самом деле, некоторые из самых потрясающих продуктов на Великой выставке были иностранными и не особенно мирными: чугунная пушка немца Альфреда Круппа и револьвер американца Сэмюэля Кольта. The Economist прокомментировал: «можно сделать вывод, что превосходство Соединенных Штатов над Англией в конечном итоге столь же несомненно, как следующее затмение. Мы должны отсрочить наступление этого неизбежного превосходства до самого позднего возможного срока, участвуя, насколько это возможно, в процветании Штатов. Заработная плата, прибыль и денежные проценты в Штатах выше, чем в Англии; они являются средствами прогресса, и чем больше мы сможем поделиться ими, тем больше будет наш прогресс, pari passu, с прогрессом Штатов». Ученый Лион Плейфэр видел, что континентальные европейцы догоняют и перегоняют Британию. Для него выставка показала "очень ясно и четко, что темпы промышленного прогресса многих европейских стран, даже тех, которые явно находились у нас в тылу, были выше, чем наши собственные; и если это так, как я считаю, то не требуется особой проницательности, чтобы понять, что в длинной гонке победит самый быстрый парусник, даже если он на какое-то время отстает". Он предвидел глобализацию, основанную на «соревновании интеллектов». Это событие преподало мощный урок: открытие международной торговли было частью получения идей из других стран для повышения производительности. Конкуренция была ключевой частью способности генерировать компетентность.
Фридрих Энгельс в своем "Введении к книге Маркса «Классовая борьба во Франции"" в 1895 году писал, как в 1850 году Марксу стало ясно, что "мировой торговый кризис 1847 года был истинной матерью февральской и мартовской революций, и что промышленное процветание, которое постепенно возвращалось с середины 1848 года и достигло полного расцвета в 1849 и 1850 годах, было оживляющей силой вновь усилившейся европейской реакции». Не совсем ясно, что реакция - это действительно лучший способ описать новую и довольно революционную форму правления, возникшую в 1850-х и 1860-х годах. Первоначальные реакционеры исчезли, как генерал Йозеф Мария фон Радовиц, палеоконсервативный министр и садовник "средневековых фантазий" короля Фридриха Вильгельма IV. На смену им пришли неоднозначные фигуры, такие как Луи Наполеон (Наполеон III) и Бисмарк: модернизаторы, которые строили мир в соответствии с новой логикой. Один из ведущих комментаторов, либеральный журналист, придумавший термин Realpolitik, Август Людвиг фон Рохау, пришел к выводу, что национальное государство - это «не более и не менее чем простая деловая сделка».
Мы можем зафиксировать не только крупные общие движения цен, но и отдельные судьбы в эти отчаянные времена. Голодающие оставили мало письменных свидетельств, и писатели художественной литературы в основном избегали этой катастрофы (войны или даже чума давали лучший литературный материал). Выдающийся современный теоретик критики Терри Иглтон задавался вопросом, почему голод был такой игнорируемой темой в литературе. Некоторые из наиболее чувствительных писателей, такие как Уильям Карлетон (в романе "Сквандеры из замка Сквандер"), в конце концов пришли к выводу, что опыт голодающих лежит за пределами представления. Более известный "Черный пророк" Карлетона задокументировал то, как голод порождает иррациональность:
Каждый, кто знаком с такими ужасными визитами, должен знать, что их ужасающая реальность заставляет людей под диким влиянием, которое распространяется на целые массы, забыть все приличия и ограничения обычной жизни, пока страх и стыд, а также уважение к порядку, составляющие моральную безопасность общества, не будут отброшены или не превратятся в великий тиранический инстинкт самосохранения, который, будучи стимулированным таким образом, становится тем, что можно назвать безумием опустошения.
Томас Харди, писатель из Дорсета, которому во время продовольственного кризиса было семь лет, позже создал один из своих самых известных романов "Мэр Кэстербриджа" в мире, который он описал как потерянный мир, когда цена на кукурузу диктовала судьбу общества. Один из критических поворотов сюжета зависит от способности постороннего человека найти решение проблемы зерна, испорченного непогодой. Энтони Троллоп, сын знаменитого в то время писателя Фрэнсиса Милтона Троллопа, работал почтовым служащим на опустошенном голодом западе Ирландии и написал роман о голоде "Замок Ричмонд". Но его издатель, журнал "Корнхилл", сказал ему, что эта тема не подходит для целевой аудитории, состоящей из женщин и детей. Поэтому вместо этого он обратился к своим романам "Барчестер", действие которых происходит в английском кафедральном городе и его окрестностях и которые имели гораздо больший коммерческий успех. Коммерческий мир среднего класса не хотел читать о дефиците и голоде. Троллоп начал ирландский роман, который в конце концов был опубликован (с небольшим успехом: как ни странно, в Германии он шел несколько лучше), с извинения:
Интересно, обидится ли читающий романы мир - по крайней мере, та его часть, которая может почитать мои страницы, - если я помещу сюжет этой истории в Ирландию! Невозможно отрицать, что существует сильное чувство против всего ирландского. Ирландских слуг не берут на работу; к ирландским знакомым относятся с ограниченным доверием; ирландские кузены считаются определенно опасными; ирландские истории не пользуются популярностью у книготорговцев.
Британская читающая публика не хотела читать об Ирландии и прошлых страданиях. Троллоп добавил к своему рассказу тяжелый искупительный лоск, который не нравится и современным читателям.
Но хотя я не верю в проявления Божьего гнева, я верю в проявления Его милосердия. Когда люди по своей глупости и недолговечности навлекают на себя наказания, которые кажутся непреодолимыми, которым не видно конца, которые были бы непреодолимыми, если бы нам не пришла помощь, кроме нашей собственной, тогда Бог поднимает Свою руку, не в гневе, но в милосердии, и по Своей мудрости делает для нас то, на что не хватило нашей собственной мудрости. Но ни на каком христианском основании я не могу понять справедливость или признать правильность просьбы к Господу умерить Свой гнев в деталях или изменить Свою устоявшуюся цель. Если Он мудр, разве мы изменим Его мудрость? Если Он милосерден, неужели мы ограничим Его милосердие?
Троллоп попытался сделать вывод о том, что долгосрочные результаты голода были благоприятными, описав сначала, как "в Ирландии возникло положение вещей, которое препятствовало труду, препятствовало улучшениям в сельском хозяйстве, препятствовало производству любой продукции с земли, кроме урожая картофеля; которое поддерживало один класс людей в том, что они считали благородством праздности, а другой класс, население страны, в нищете". Но затем пришло средство:
С искренним ликованием, почти с триумфом, я заявляю, что праздный, благовоспитанный класс был вырван с корнем и ветвью, был изгнан из своих владений в широкий мир и был наказан истреблением. Бедняк Коттер жестоко страдал от голода и от моровой язвы, которая последовала за голодом; но он, как класс, поднялся со своего ложа страданий лучшим человеком. Он процветает как рабочий либо в своей стране, либо в какой-нибудь новой - для него лучшей - стране, куда он эмигрировал. Даже в Ирландии он теперь может получать восемь и девять шиллингов в неделю легче и с большим постоянством, чем четыре года назад. Но другой человек ушел, а его место осталось счастливо вакантным.
Провиденциализм Троллопа - это мягкая версия страшной доктрины, которую пропагандировали англиканские и кальвинистские священники в Ирландии. В 1846 году англиканский священник Александр Даллас привлек внимание к надвигающемуся апокалипсису, используя почтовую систему Троллопа для распространения в Ирландии своего трактата "Голос с небес", который, по его замыслу, должен был в тот же день достичь всех ирландских семей. Кальвинист Хью Макнейл в 1847 году выступил с проповедью под названием «Голод - жезл Божий": "Во-первых, Бог Сам лично управляет всеми делами этого мира. Поэтому чума, мор, голод, войны должны рассматриваться как Божьи, а не просто как следствие второстепенных причин, будь то состояние атмосферы или человеческие амбиции. Кто назначил жезл? Во-вторых, чума, мор, голод, войны используются Богом как национальные наказания за грех. Услышьте жезл». Как бедные люди должны были услышать жезл? Самым распространенным ответом было уйти.
Эмиграция хлынула с захудалых территорий, подталкиваемая несчастьем и влекомая надеждой на лучшие перспективы через Атлантику. Возможно, нам стоит обратиться к не вымышленным судьбам. В июле 1847 года, в разгар торгового кризиса, молодой немецкий иммигрант в Англии Бетель Генри Строусберг, как и многие другие, пытался бежать. Строусбергу не удалось далеко уйти: его пароход "Вашингтон" вернулся в гавань Саутгемптона, потому что не завез достаточно угля для трансатлантического рейса. Затем Строусберг, скрывшийся с деньгами строительных обществ, которыми он управлял, был арестован и приговорен к трем месяцам каторжных работ. Затем, в январе 1849 года, он ненадолго уехал в Соединенные Штаты. Вскоре он вернулся в Великобританию, зарекомендовал себя как талантливый журналист, но снова бежал, когда подробности его прошлого осуждения были преданы гласности. На этот раз он вернулся в Германию и вновь создал себя как фигуру, которая будет строить Центральную Европу путем строительства железных дорог.
Еще одна судьба, которая впоследствии окажется влиятельной: богатый ливерпульский торговец железом Томас Джевонс, воспитанный и порядочный человек, увидел крах своего бизнеса в 1848 году. Для его чувствительного двенадцатилетнего сына Стэнли рухнул целый мир. В конце концов он переехал в Австралию. Строусберг и Джевонс стали провидцами нового экономического порядка - в совершенно разных стилях. Однако самым революционным провидцем кризиса 1840-х годов стал тридцатилетний немецкий философ, который использовал значительное наследство своего отца, а также пожертвования своего друга-производителя Фридриха Энгельса для публикации своих революционных трактатов.
Маркс, Кризенхефте и глобализация
Наиболее влиятельным анализом многочисленных кризисов конца 1840-х годов был анализ, проведенный Карлом Марксом. Работы и наследие Маркса характеризуются фундаментальной двусмысленностью, которая часто прослеживается в глубоких интеллектуальных изменениях или развитии, разделяющих "молодого Маркса" и "зрелого Маркса", причем первый рассматривается как героический провидец, а второй - как родоначальник катастрофического советского эксперимента. Самое драматическое и пророческое заявление Маркса, "Коммунистический манифест", написанный вместе с Фридрихом Энгельсом в революционном 1848 году, также, безусловно, является его наиболее показательным и хорошо разработанным анализом процесса глобализации, который до сих пор выглядит актуальным: «Вместо прежнего местного и национального уединения и самодостаточности мы имеем сношения во всех направлениях, всеобщую взаимозависимость наций. И как в материальном, так и в интеллектуальном производстве. Интеллектуальные творения отдельных наций становятся общей собственностью». Именно эта короткая и убедительная работа чаще всего используется в утверждениях об актуальности Маркса для XXI века. Это памфлет, манифест, который, как все больше убеждался Маркс, должен быть подкреплен научными исследованиями: иначе на чем бы он основывался как истинное утверждение? Маркс все больше настаивал на том, что наука необходима, чтобы пробить завесу идеологии.
В отличие от "Манифеста", его наиболее зрелая работа "Капитал" поразительно неполна. В ней нет удовлетворительной теории основных понятий - стоимости, класса, кризиса, - которые лежат в основе обещанного откровения. В нем мало говорится о процессе глобализации, о международной торговле и глобальном характере финансовых потоков, которые казались центральными в послании Манифеста. В первом томе, опубликованном в 1867 году, на сайте приводится исторический отчет о том, как действия государства обеспечивали примитивное накопление капитала, и даются поразительные виньетки о лишениях и ужасах индустриального общества. Но в ее основе лежит провал, на который указывает один из ведущих современных биографов Маркса Гарет Стедман Джонс: в работе не были определены "законы движения" капитала. Джонатан Спербер согласен с ним: Маркс-экономист отправился в одиссею, но так и не достиг своей Итаки. Энгельс отреагировал на набросок зловещим предупреждением: «ЭТО ОЧЕНЬ АБСТРАКТНЫЙ АБСТРАКТ». Второй и третий тома были закончены Энгельсом после смерти Маркса, но они ничего не завершают.
Достижение Маркса часто рассматривается как слияние или синтез британской политической экономии, французской демократической и радикальной революционной традиции и немецкого романтизма. Последний наиболее ярко проявился в ранних работах Маркса, и наиболее показательно в часто мистических рукописях 1844-1845 годов. Капитал" - это попытка отстроиться от британской политической экономии и навязать материалистическую концепцию истории французским и немецким политическим фантазиям. Маркс с горечью жаловался на немецкую отсталость в экономическом мышлении, когда политическая экономия оставалась иностранной наукой (eine ausländische Wissenschaft): «Немцы оставались простыми школьниками, подражателями и последователями, мелкими розничными торговцами на службе у великого иностранного оптового концерна». Синтез столь различных национальных интеллектуальных традиций вряд ли можно было ожидать полным. В частности, романтическая немецкая концепция отчуждения, в которой отрицалась истинная природа человека, не могла быть точно зафиксирована в том, что Маркс считал материалистическим представлением социально-исторического процесса.
Проблема соединения различных способов анализа очевидна в дискуссии Маркса о кризисе. Только недавно гигантское издательское предприятие полного издания Маркса-Энгельса (Gesamtausgabe, или MEGA) было расширено, чтобы включить критическое и решающее звено в интеллектуальной траектории Маркса: подготовленные им тетради о международном экономическом кризисе 1857 года, которые появились в 2017 году под названием Krisenhefte в MEGA, часть IV, том 14. 159 рукописных страниц включают выдержки из специализированных экономических и финансовых периодических изданий, а также статистических серий. Первая брошюра называлась "Франция 1857 года", вторая - "Книга о кризисе 1857 года", третья - "Книга о коммерческом кризисе". Статистическая работа была отчасти продолжением "Истории цен" Томаса Тука и Уильяма Ньюмарча. Что делает "Кризенхефте" столь показательной, так это то, что она была предпринята в то же время, когда Маркс в доступной журналистской форме изложил теорию кризиса. Он работал европейским корреспондентом в газете "Нью-Йорк дейли трибюн", и эта работа приносила ему большую часть скудного дохода, в то время как его мучили физические недомогания, головные боли, бессонница, болезни печени, нарывы и карбункулы, которые он лечил ядом - мышьяком.
Итоги этой критической фазы мышления Маркса, которая запустила пророка на пути к заброшенной берлинской публикации "О критике политической экономии" (1859), а затем к "Капиталу", не удовлетворили автора в двух отношениях. Во-первых, на этом этапе он был очарован числами и считал, что бельгийский математик и астроном Адольф Кетеле заложил основу для новой дисциплины "социальной физики". Маркс предчувствовал, что, собрав данные о ценах на различные товары, об оценке финансовых инструментов, акций и облигаций, о работе и резервах Банка Англии и Банка Франции, а также о производстве и занятости, он сможет выявить связи и обнаружить эмпирические причинно-следственные связи. Он был очарован тем, как колеблются цены, документально подтверждая, что они не могут отражать неизменную "потребительскую стоимость" (Gebrauchswerth) товаров. Изучение данных позволило бы выявить фундаментальные и окончательные законы движения капиталистического общества. Но ему не хватало статистических инструментов, чтобы действительно провести этот анализ.
Одним из тех, с кем Маркс вполне мог столкнуться во время своих ежедневных посещений читального зала Британского музея, был Стэнли Джевонс, который также был поражен работой Кетеле и гораздо глубже знал математику и исчисление. Как и Маркс, Джевонс работал с длинными рядами цен и пытался обнаружить закономерности, которые определяли колебания делового цикла. Он стал отцом маржиналистской экономики. Однако Маркс, похоже, не сталкивался с его работой и никогда не ссылался на нее.
Возможно, слишком легко перенести современные представления и особенно методы на поиск связей и соответствий в середине девятнадцатого века. Современный ученый, вооруженный STATA или даже просто Excel, возможно, смог бы выявить больше закономерностей и ассоциаций в данных и на основе этого анализа сделать общие выводы о широких экономических тенденциях. Томас Пикетти, смело назвавший свой главный (и очень успешный) труд "Капитал", в этом смысле является настоящим наследником Маркса. Пикетти обнаружил в своей долгосрочной оценке r (норма прибыли на капитал) и g (темпы роста) именно тот долгосрочный "закон движения", тот философский камень, который искал Маркс: наблюдение, что прибыль на капитал неизменно в течение длительных периодов времени опережает рост экономики и тем самым порождает рост неравенства. В таких условиях единственный способ заработать - это унаследовать деньги или жениться на них. В краткосрочной перспективе это приложение может работать не так хорошо. В современных портфельных моделях ожидаемая доходность капитала превышает рост, но тогда опережение часто обусловлено некоторой премией за риск по отношению к безрисковому активу, а в кризисные времена риски возрастают.
Проблема с наследием Маркса заключается в том, что никто в 1850-х или 1860-х годах не смог бы статистически воспроизвести ни один из выводов, которые Маркс считал установленными ранее: закон падения нормы прибыли (эта тема особенно заметна в Grundrisse, неопубликованной рукописи "Основания критики политической экономии", которую он подготовил, но затем забросил в 1857-1858 годах) и растущей иммисерации рабочего класса. Сочувствующий выразитель марксистской мысли Дэвид Харви заметил: «К сожалению, его аргументация неполна и ни в коем случае не является строго определенной. Текст изобилует всевозможными двусмысленностями».
Во-вторых, Маркса все больше интриговали условия, в которых происходит смена политического строя. Вначале, в 1857 году, он считал, что наблюдает последний кризис международного капитализма. Ему особенно хотелось показать, как самая мощная новая политическая форма, возникшая после провала революций 1848 года, Вторая империя Луи Наполеона, была обречена на крах. В заключение серии статей, опубликованных в "Neue Rheinische Zeitung" и посвященных французским событиям 1848-1850 годов, Маркс выдвинул теорию о международном распространении кризисов: "Процесс зародился в Англии, которая является демиургом буржуазного космоса. На континенте различные фазы цикла, неоднократно переживаемого буржуазным обществом, принимают вторичную и третичную форму. Во-первых, Континент экспортирует в Англию несоизмеримо больше, чем в любую другую страну. Когда кризисы на континенте приводят сначала к революциям, основы для них всегда закладываются в Англии". И он пророчествовал: «Новая революция является лишь следствием нового кризиса. Один из них, однако, наступит с такой же уверенностью, как и другой».
Но и международная экономика, и бонапартизм изначально оказались достаточно устойчивыми, и общего краха не произошло ни в 1857 году, ни сразу после него. Глобализированная экономика вскоре возобновила свой динамичный рост, и Наполеон III даже попытался разработать правила ее функционирования на Международной валютной конференции 1867 года, которая должна была создать основу для единой универсальной валюты и фактически заложила некоторые принципы работы, которые будут реализованы в международном золотом стандарте. В конечном итоге император потерпел поражение из-за просчетов во внешней политике, а не в результате экономического кризиса.
Анализ Маркса 1857 года не был связан с тем, что станет ключевыми элементами "Капитала", теорией недопотребления или законом падения нормы прибыли. Вместо этого Маркс в это время основывался на современной теории делового цикла.
Для авторов марксистской традиции стало нормой называть 1857 год первым глобальным экономическим кризисом. Но это неверно: 1825 год, последовавший за обвалом суверенного долга Латинской Америки, был глобальным, как и крах 1837 года, который произошел в Соединенных Штатах. Прежде всего, конец 1840-х годов ознаменовался общим кризисом, но его нелегко описать в марксистских терминах как возникший в результате перепроизводства или недопотребления.
Ключевую роль в истории 1847 года, повторившейся десятилетие спустя в кризисе 1857 года, сыграло финансовое напряжение, потребовавшее от самого мощного в мире центрального банка, Банка Англии, нарушить свои собственные правила. Маркс увидел ключевые уроки этих кризисов в том, что Банк Англии приостановил действие Акта Пиля 1844 года, важнейшего законодательного акта, который ограничивал эмиссию банкнот Банка его золотым запасом. Это выглядело как массовый сбой конструкции основных институтов капитализма, который привел к системным нарушениям. Маркс так прокомментировал крах 1857 года: «Дело в том, что англичане в значительной степени участвовали в спекуляциях за границей, как на континенте Европы, так и в Америке, в то время как дома их избыточный капитал был в основном вложен в фабрики, так что нынешнее потрясение, более чем когда-либо прежде, носит характер промышленного кризиса и поэтому бьет в самые корни национального процветания». Международные потоки обеспечивали центральный механизм возмущения, как это видел Маркс: «Если первая реакция Великобритании на наш американский крах выразилась в денежной панике, сопровождавшейся общей депрессией на рынке товаров, а затем, более отдаленно, в бедственном положении промышленности, то промышленный кризис теперь стоит на вершине, а денежные затруднения - внизу». Денежные затруднения вызвали бы общий кризис.
Денежный хаос, который наблюдал Маркс, возник в результате опоры денежной политики XIX века на сложный механизм вексельных брокеров и банков, работающих с финансовыми инструментами - векселями. Векселя могли использоваться по-разному: они могли относиться к настоящим коммерческим сделкам (грузы, перевозимые через океаны), но также часто были просто кредитным инструментом (векселя на размещение). Любой читатель литературы XIX века - Бальзака, Троллопа - знаком с экономическими и эмоциональными переживаниями, связанными с опротестованными векселями. Маркс почерпнул много информации из опыта Энгельса, выдающегося производителя и, следовательно, торговца. Как писал Энгельс Марксу в 1857 году, коммерческий мир зависел от «вексельного киппинга: этот способ делать деньги, выписывая векселя на банкира или векселедателя и покрывая их другим векселем до наступления срока платежа или нет, смотря по тому, как устроены дела, является правилом на континенте и во всех здешних континентальных домах. Все комиссионные дома делают это». Маркс сам испытал на себе, как векселя продаются с большими скидками, когда он пытался обеспечить оплату в Лондоне в английских фунтах долларовых векселей, присланных ему его газетным работодателем в Нью-Йорке.
В 1857 году Марксу сначала показалось, что 1848 год повторяется - возможно, по иронии судьбы, поскольку он с презрением относился к мечтателям, которые видели в 1848 году повторение Великой французской революции, и знаменито высмеивал Луи Наполеона как шуточную версию настоящего Наполеона, причем в первый раз история повторилась как трагедия, а во второй - как фарс. Спад деловой активности в 1857 году пробудил знакомый рефрен: «Беспокойство в торговом мире в течение последней недели, как вы понимаете, в связи с катастрофическими новостями из Соединенных Штатов и Англии, было чрезвычайно велико; его можно почти сравнить с тем, что преобладало сразу после революции 1848 года». Маркс думал о параллелях, а институциональные акторы - об извлечении уроков управления кризисом.
Банк Франции пытался ограничить экспорт золота, но Маркс считал, что эти меры будут напрасными: «Несмотря ни на что, сток начнется, и если это произойдет, как в [октябре] 1856 года в сточной канаве, то дерьмо попадет в вентилятор». Но на самом деле, как показывают современные исследования по экономической истории, и Банк Англии, и Банк Франции становились все более искусными в управлении денежным рынком. Банк Англии получал существенно увеличенную прибыль от своей экстренной помощи рынку. И французское правительство также осознало, что оно может использовать большие бюджетные расходы для борьбы с последствиями кризиса.
Затем кризис стал выглядеть так, как будто он был циклическим явлением - и уж точно не концом капитализма. Как писал Маркс в газете "Нью-Йорк трибюн" в конце года, после того как интенсивная фаза кризиса миновала: «Поступление [золотых] спекуляций в Лондон, несколько облегченное состояние денежного рынка и дальнейший прогресс улучшений в Америке, в сочетании с другими несколько благоприятными явлениями, породили сегодня некоторую бодрость и надежду на то, что мы недалеко от низшей точки депрессии». Он даже сформулировал общий закон: «Если в результате перепроизводства и чрезмерных спекуляций наступил кризис, то производительные силы нации и способность поглощения на мировом рынке ... лишь на время отступают от достигнутой высшей точки, и после некоторых колебаний, растянувшихся на несколько лет, масштаб производства, обозначивший высшую точку процветания в один период коммерческого цикла, становится отправной точкой последующего периода». Это была теория деловых циклов, а не всеобщего краха.
Ближе к концу французского кризиса Маркс привел выдержку из журнала "Экономист": «Неудачи, которые имели место, не были ни значительными по числу, ни важными по сумме; и не было ни малейшей склонности к панике, хотя обстоятельства, конечно, казались оправдывающими ее, и хотя французы до этого были чрезвычайно готовы броситься в панику под самыми незначительными предлогами».
Затем последовали другие международные финансовые кризисы: 1866 год, вызванный Гражданской войной в США, и гораздо более серьезный и продолжительный кризис 1873 года. Но Маркс смотрел на них сквозь пальцы. Первый кризис кратко упоминается в первом томе "Капитала", когда он описывает, как его начало было «сигнализировано крахом гигантского лондонского банка, за которым немедленно последовал крах бесчисленных мошеннических компаний». Кризис 1866 года привел к расширению избирательных прав в Великобритании, а также к продвижению прав арендаторов и домашнего самоуправления в Ирландии, за что Маркс страстно переживал. К концу 1860-х годов Маркс убедил себя в том, что постепенное улучшение положения, и особенно расширение избирательных прав, а также создание рабочих ассоциаций, приведет к широкомасштабным и прогрессивным политическим реформам. В январе 1873 года в послесловии ко второму немецкому изданию "Капитала" он предвидел приближение всеобщего кризиса: «Противоречия, присущие движению капиталистического общества, наиболее ярко проявляются для практического буржуа в изменениях периодического цикла, через который проходит современная промышленность и венцом которого является всеобщий кризис. Этот кризис снова приближается, хотя пока еще только на своей предварительной стадии».
Становились ли финансовые кризисы более обычными, мягкими и менее преобразующими? Кризис 1866 года также ознаменовался изменением финансовой структуры: вексельные брокеры играли на лондонском денежном рынке довольно меньшую роль по сравнению с банками. После 1860-х годов банки росли гораздо быстрее. Главный социалистический мыслитель, распространивший анализ Маркса на финансовый сектор, Рудольф Хильфердинг, чей "Финансовый капитал" 1911 года остался самым важным и влиятельным обновлением доктрины Маркса в двадцатом веке, сосредоточился на том, как финансовые институты привели к более стабильному, "организованному" капитализму. Его странная переработка теории кризисов Маркса заключалась в том, что финансовая изощренность и рост крупных банков сделали спекулятивные кризисы менее вероятными.
Очень серьезные финансовые кризисы - в частности, крупная волна банкротств банков во многих странах в начале 1930-х годов или потрясения, вызванные глобальным финансовым кризисом 2007-2008 годов, - первоначально кажутся убийством капитализма. Политическая реакция заключается в изменении правил игры: усилении государственного участия в экономике и усилении регулирования. Такие меры ставят социалистические партии в правительстве перед острой дилеммой, которую поразительно сформулировал Фриц Тарнов на съезде социал-демократической партии в Лейпциге в 1931 году: «Сейчас мы стоим у больничной койки капитализма не только как диагносты, но и как - как бы это сказать - врач, который хочет вылечить, или как веселый наследник, который получит наследство, который не может ждать конца и хотел бы помочь ему небольшим количеством яда». Капитализм, даже после крупных финансовых кризисов, податлив и адаптивен. В том, что Хильфердинг дважды, будучи министром финансов Веймарской республики, в 1923 году, а затем с 1928 по 1930 год, пытался спасти капитализм, есть существенная ирония. В частности, он был одним из главных архитекторов стабилизации в конце гиперинфляции в Германии.
Жажда радикального краха постоянно сопровождает моменты, когда кажется, что капитализм находится в кризисе. Я вспоминаю случайную встречу осенью 1987 года, сразу после крупного биржевого краха, почти точно такого же краткосрочного падения, как и знаменитый крах на Уолл-стрит в 1929 году, но который, однако, почти не имел серьезных долгосрочных экономических последствий. Я находился во дворе перед историческим факультетом Принстона в Дикинсон-холле и увидел своего уважаемого старшего коллегу, историка-марксиста Арно Майера, беседующего с недавно ушедшим в отставку председателем Федеральной резервной системы Полом Волкером, интеллектуальным и физическим гигантом ростом шесть футов и семь дюймов. Майер сказал: "Наконец-то капитализм закончился". Волкер улыбнулся в ответ и пробормотал: "Хммм".
Спустя столетие после Хильфердинга можно вернуться к старым дебатам о финансовом кризисе и крахе капитализма. Капитализм и социализм, старые антагонисты, теперь сближаются. Изначально оба были задуманы как предоставление людям возможности вносить вклад, информацию, в децентрализованную систему распределения, в которой спонтанные потребности и желания могут быть удовлетворены. Обе они стали разрушительными, когда создали концентрации власти, которые государственные системы должны были регулировать и контролировать, но на практике часто становились только более деспотичными.
Поиск деконцентрированной и децентрализованной структуры для взаимодействия (разрушение гигантских монополий Google, Facebook или Amazon) выглядит как возвращение к прежней мечте о социальном механизме, который может реализовать большой прирост производительности, не скатываясь к политическим злоупотреблениям.
Первый том "Капитала" включает в себя несколько печально известных "пурпурных" отрывков, в которых Маркс предвкушает момент, когда "целое разорвется на части. Зазвучит колокол капиталистической частной собственности. Экспроприаторы будут экспроприированы". Это стало истоком позднейшей ортодоксии, выраженной фразой "теория крушения" (Zusammenbruchstheorie). Современные интерпретаторы заключают, что этот отрывок имеет «мало общего с остальной частью тома». Это пережиток революционных желаний 1840-х годов, тоска по трансформационному моменту, который повторил бы Французскую революцию, в мировом катаклизме. Рихард Вагнер, который также был радикально отмечен фантазиями 1840-х годов, в своем "Летучем голландце" тоскует: "Когда же он прозвучит, трубный зов разрушения, когда рухнет мир?". (Wann dröhnt er, der Vernichtungsschlag, mit dem die Welt zusammenkracht?). Гениальность капитализма заключалась в том, что он вытеснил апокалиптические видения: он сделал кризис продуктивным или созидательным.
Глава 2. Крах на полях
Финансовый кризис 1873 года дал миру новое слово - "крах". Англизированное как "крах", оно стало стандартным способом описания финансовых потрясений. В январе 1873 года Карл Маркс написал послесловие ко второму немецкому изданию "Капитала", в котором он предвкушал приближение всеобщего кризиса, который, по его мнению, «благодаря универсальности своего театра и интенсивности своего действия... вдолбит диалектику даже в головы грибников новой, святой, прусско-германской империи». "Капитал" нашел сбыт в Германии - в отличие от предыдущей работы Маркса "Вклад в критику политической экономии" 1859 года, которая осталась практически незамеченной на его родине. Экземпляр "Капитала", например, попал в библиотеку ведущего капиталиста и спекулянта Германии - другими словами, ведущего "грибного старта" - железнодорожного промоутера Бетеля Штраусберга. Несколько лет спустя Энгельс с некоторым удовлетворением, если не сказать самодовольством, написал Марксу, что он взял несколько томов по историиГермании в букинистическом магазине, который приобрел их в ходе распродажи хорошо укомплектованных библиотек Штрусберга.
К 1870-м годам мир стал более взаимосвязанным. Трансатлантический кабель передавал новости с 1858 года, хотя второй кабель (1865 год) был более емким и надежным. Пароходы снизили стоимость перевозки крупных грузов, и в то же время железная дорога открыла внутренние границы континентов. В 1869 году было завершено строительство Суэцкого канала и забит последний колышек в американскую трансконтинентальную железную дорогу. Американский национальный поэт Уолт Уитмен прославил это событие в стихотворении "Переход в Индию":
Земля, которая будет спанлейсом, соединена сетью,
Расы, соседи, жениться и быть выданными замуж,
Океаны пересечь, далекое приблизить,
Земли, которые должны быть сварены вместе.
А в стихотворении "Локомотиву зимой" он восхваляет "тип современности! Эмблема силы и движения! Пульс континента". Приведем цифры: В 1860 году железные дороги США прошли 49 000 километров, в 1870 году - 85 000, а в 1880 году - 150 000. Аналогичные показатели в Германии составляют 11 000, 19 000 и 34 000; Франция отстает на 9 000, 16 000 и 23 000; Австро-Венгрия намного дальше - 3 000, 6 000 и 11 400. Россия, развивающаяся как зерновая корзина Европы, открыла 11 000 километров железных дорог в 1870 году и 23 000 к 1880 году. В 1871 году американская компания Union Pacific Railroad опубликовала брошюру под названием "Вокруг света на пароходе через Тихоокеанскую железную дорогу", а в конце 1872 года французский писатель Жюль Верн начал серийное издание своего рассказа о пари в Реформ-клубе в Лондоне на кругосветное путешествие за восемьдесят дней.
Уитменовский "тип современного" создал благоприятный шок предложения для европейских стран: открытие мировой экономики в 1860-х годах, когда пароход снизил стоимость трансокеанских перевозок, а железная дорога открыла континенты для транспортировки экспортных культур. Условия торговли изменились в пользу западноевропейцев, и они начали задумываться о последствиях.
Великая депрессия" 1870-х годов довольно прямолинейно вытекала из очевидно благоприятного воздействия положительного шока предложения: ажиотаж вокруг новых границ в сочетании с законодательными изменениями, которые значительно упростили создание корпораций во многих европейских странах и породили эйфорию, переторговлю, волну создания компаний и спекуляции. Ажиотаж, как в Европе, так и в США, сосредоточился на строительстве железных дорог - очевидном способе открытия новых территорий, который позволил бы увеличить предложение. Новая инфраструктура требовала новых методов финансирования, и акционерные общества позволили аккумулировать большие суммы капитала. Железные дороги доминировали на новых фондовых рынках, которые расцвели по всему миру и привлекли сбережения значительного среднего класса. Обратная сторона: дефляционное давление, поскольку на рынок поступали товары со всего мира.
Новая доступность поставок провизии и товаров, казалось, делала все возможным: настроение, которое подпитывалось политическими изменениями, включавшими окончание гражданских войн или войн за объединение в США, Германии и Италии, и последующий бум на рынке недвижимости - особенно в новых столицах, Берлине, Флоренции и Риме, но также и в других столицах. Мир конкурировал через инвестиции - включая монументальные здания, а также жилье для рабочих в наспех возведенных фабричных городах. Вначале, в острой фазе эйфорического бума, заработная плата повсеместно резко возросла.
Нестабильность побуждала к обучению: тем более что Британия, которая теперь явно находилась в центре финансовой и торговой глобальной сети, выглядела гораздо более стабильной, чем другие страны. И новая Германская империя, и Япония после реставрации Мэйдзи начали целенаправленно изучать иностранные институты и адаптировать их для собственного использования. Этот процесс поглощения часто вызывал напряжение и обратную реакцию: немцы жаловались на преобладание иностранных моделей, а японские интеллектуалы сетовали на подавление "наших самобытных путей и обычаев". Немецкий этнограф и сатирик Богомил Гольц объяснял, что "поскольку человек является высшим существом, можно назвать немца самым совершенным человеком, потому что в действительности он объединяет все наиболее характерные свойства, таланты и добродетели всех стран". Философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель поставил немецкую "рефлексивную глубину" в центр своей инаугурационной лекции в Гейдельберге. В Японии иногда жаловались, а иногда ликовали по поводу того, что Япония учится у множества альтернативных западных моделей - иногда французских, иногда немецких - в то время как Цинский Китай, казалось, был одержим подражанием Британии. В других местах слабым в военном отношении странам просто навязывали иностранные институты и иностранное "обучение" по образцу китайской морской таможенной службы, созданной западными консулами в Шанхае в 1854 году после поражения восстания тайпинов, или оттоманской налоговой и таможенной администрации, которую Великобритания, Франция и другие кредиторы навязали в 1881 году.
Таким образом, одновременно существовало несколько причин для волнения. Комментаторам и критикам было легко сосредоточиться только на одной из них, и иногда аналитики приводят длинные списки многочисленных причин, вызвавших оживление: железная дорога, пароходство, закон, компетентная государственная служба, золотой стандарт, дух эпохи, национальная воля. Прусско-германская дискуссия часто фокусировалась на изменениях в законодательстве о компаниях в 1870 году, которые отменили требование государственного разрешения на создание компании и применялись на территории Северогерманской конфедерации (а затем после 1871 года - новой Германской империи). Как и британский Закон об акционерных обществах 1844 года, эти изменения вызвали поток зачастую весьма спекулятивных учредительств компаний. В связи с переходом на золотой стандарт, который сопровождал объединение Германии, возникла общая международная эйфория с обещанием новой стабильности, которая усилилась после выплаты французских репараций после франко-прусской войны в серебре.
Эйфория породила повышенную неопределенность в отношении денег. Всеобщий переход на золото помог снизить мировую цену на серебро, а когда это произошло, ни одна страна не хотела оставаться на серебряном стандарте или в биметаллической системе. Поскольку объем производства золота в мире сокращался, современникам было легко рассматривать торговый шок в первую очередь с точки зрения конкретной денежной проблемы, и с конца 1870-х годов многие комментаторы полагали, что ремонетизация серебра могла бы сделать трюк и вывести мировой уровень цен из дефляции в благотворную и стимулирующую инфляцию. Дебаты о дефляции и стагнации нашли отклик в двадцать первом веке, и жалобы на дефляцию тогда - как и сейчас - скрывали степень, в которой технический прогресс и расширение географии производства производили больше, а значит, и больше дешевых товаров.
Казалось, что взаимосвязанному миру нужна единая денежная система. Вершиной движения девятнадцатого века к мировым деньгам стала Международная валютная конференция, созванная Наполеоном III в 1867 году. Она представляла собой продолжение принципа, на основе которого уже был создан Латинский валютный союз между Францией, Бельгией, Италией и Швейцарией. Международная статистическая конференция 1863 года в Берлине уже предложила определить американский доллар как эквивалент 5 французских франков, а британский фунт - 5 долларов или 25 франков. Такое переопределение означало бы лишь относительно небольшие изменения в металлическом эквиваленте американской и британской валют (фунт стерлингов имел номинал 25,22 франка). Было бы относительно легко изменить вес монет так, чтобы создать арифметически аккуратные эквиваленты. Новая золотая монета содержала бы 112,008 грана золота, а существующий британский суверен - 113,001. Таким образом, Британии пришлось бы провести небольшую девальвацию, чтобы британская чеканка вписалась в новую систему.
Привлекательность единой мировой валюты заключается в том, что она делает возможным простое мгновенное сравнение цен в любой момент времени. Уже в 1848 году Джон Стюарт Милль в "Принципах политической экономии" вскользь заметил, что только политические препятствия стоят на пути неизбежной мировой денежной унификации ("давайте предположим, что все страны имеют одинаковую валюту, как в ходе политического совершенствования они однажды будут иметь"). Уолтер Бейджот и его влиятельное периодическое издание "Экономист" энергично выступали за то, что казалось решением, основанным на здравом смысле: «Коммерция везде одинакова: покупка и продажа, кредитование и заимствование одинаковы во всем мире, и все вопросы, касающиеся их, также должны быть одинаковыми». Этот очевидный призыв был принят всеми светилами того времени. В 1866 году Комитет по чеканке монет Конгресса США выразил именно это настроение, заключив, что «единственным интересом любой нации, который может пострадать от установления единообразия, является интерес менял - интерес, который мало способствует общественному благосостоянию».
Международная валютная конференция 1867 года предложила 25-франковую золотую монету в качестве основы для новой мировой валюты. В Великобритании в отчете Королевской комиссии по международной чеканке монет большинство свидетелей поддержали валютную реформу. Стэнли Джевонс, который не соглашался с Миллем практически во всем, согласился с этим и написал в 1868 году: «Я выступаю за то, чтобы мы присоединились к Монетной конвенции и ассимилировали совн [суверен] и 25-франковую монету, потому что я думаю, что совн тогда станет главной монетой и средством обмена во всем мире. Мне кажется, что золото должно быть принято в качестве будущих денег повсюду, и это теперь признано Международной конвенцией».
Золото действительно стало мировой валютой де-факто, хотя национальные денежные системы не были заменены. И это сразу же стало предметом споров. Историк экономики Марк Фландро убедительно объясняет этот сдвиг с точки зрения нарушения координации, когда Франция в отместку Германии приостановила чеканку серебряных монет и в то же время стремилась защитить биметаллизм как внутренний режим. Швейцарский эксперт Карл Феер-Герцог объяснил в 1871 году: "В Германии два миллиарда ждут, когда их переведут в золото. Государство, которое первым проведет демонетизацию, сделает это с небольшими затратами, тогда как то, которое медлит и ждет, возьмет на себя все потери от предыдущих демонетизаций и заплатит за всех остальных". Немецкие экономисты прекрасно поняли... что их страна выиграет, приняв оперативные меры. Банк Франции был обеспокоен тем, что у него хранится большое количество серебряных монет, которые могут обесцениться в цене, и что население, обеспокоенное падением цен на серебро, побежит в банк. В этот момент казалось логичным сократить или приостановить операции по чеканке серебряных монет. Таким образом, ответ Франции положил начало новой международной валютной системе, в которой роль серебра в денежном обращении снизилась. Советник Наполеона III Мишель Шевалье отмечал, что для государств дестабилизирующим является переход (де-юре или де-факто) на стандарт "в тот самый момент, когда он обесценивается и начинает движение обесценивания". Экономический историк Джулио Галларотти излагает логику в терминах монетарной "цепной банды", которая заставляет все страны двигаться в одном направлении, хотя Соединенные Штаты, вернувшиеся к золоту в результате того, что позже стало известно как "преступление 73-го года", руководствовались не столько этими соображениями, сколько перспективой резкого роста производства серебра на невадском месторождении Комсток и вероятным снижением цен на серебро.
Ключевой особенностью мира после 1873 года было сосуществование значительного снижения цен с отсутствием действительно существенного сокращения производства. В США после Гражданской войны наступил длительный период понижательной корректировки цен, повторивший европейский процесс дефляции после 1815 года и окончания наполеоновских войн. Рецессия в США, последовавшая за финансовым кризисом 1873 года, была мягкой, с пиковым падением промышленного производства до минимума в 10,8 процента, что сравнимо с 10,5 процента в 1856-1858 годах, но гораздо меньше, чем крупные рецессии 1892-1897 или 1907-1908 годов. Возможно, в некоторых случаях наблюдался рост безработицы, но самые тяжелые последствия этого эпизода затронули фермеров с долгами, чьи доходы сократились из-за падения цен на зерно. В Великобритании, Франции и Германии вообще не было падения промышленного производства, только небольшое однолетнее колебание в 1876-1877 годах. Показатели сельскохозяйственного производства продолжали демонстрировать резкий рост. Термин, часто применяемый к этой эпохе, Великая депрессия, кажется неправильным. Но она действительно привела к впечатляющим движениям или колебаниям цен на акции.
Рисунок 2.1. Общая инфляция/дефляция 1860-1880 (процентные ставки) (Источник: рассчитано на основе глобальных финансовых данных)
Эйфория периода становления компаний (по-немецки Gründerzeit) закончилась крупным и почти одновременным крахом фондового рынка в Северной Америке и Центральной Европе в 1873 году. Паника началась с обвала в Вене 5 мая и повторной ударной волны 9 мая, причем особенно сильно пострадали акции банков и некоторых спекулятивных железнодорожных компаний. Крах в США произошел после краха крупного строителя железных дорог Джея Кука 18 сентября 1873 года. Лондон был почти не затронут. Берлинский рынок рухнул только в октябре. Во всех случаях паника казалась неожиданной и дико заразительной. Как сказал один современный американский комментатор: «Паника на Уолл-стрит приходит внезапно, как гром среди ясного неба. Никакая проницательность не может ее предвидеть и никакой талант не может ее предотвратить. Без малейшего предупреждения может возникнуть комбинация, которая в один час сметёт состояния торговцев, потопит спекулянтов, разорит вдов и сирот, заставит фермеров побледнеть и нанесёт ущерб всем промышленным и механическим интересам в стране».
На фоне других финансовых центров Вена казалась микрокосмом всего мира, во многом потому, что она рекламировала себя именно так. В мае 1873 года в столице Австрийской империи в парке развлечений Пратер открылась Всемирная выставка. Еще в 1851 году британская выставка в Хрустальном дворце была воспринята как чудо производства, в дворце из стекла и железа, который олицетворял собой новый век. Вена теперь претендовала на промышленную мантию. Стальная ротонда в центре выставки, спроектированная шотландским инженером Джоном Скоттом Расселом и австрийским архитектором Карлом Фрайхерром фон Хазенауэром, была самым большим куполом в мире. Весь город преобразился. Старые городские стены были снесены и заменены великолепной Рингштрассе с грандиозными новыми зданиями. Новый оперный театр открылся в 1869 году, а в следующем году было торжественно открыто грандиозное здание Музикферайн. Для выставки 1873 года дворец принца Вюртембергского на Рингштрассе был превращен в один из самых элегантных отелей мира - "Империал". На выставке были представлены железнодорожные приключения со всего мира, включая презентацию Джея Кука с картами протяженности Северной Тихоокеанской железной дороги.
Финансовое изобилие Вены было усилено открытием Всемирной выставки 1 мая. Ведущая венская газета Neue Freie Presse критиковала "предостерегающих от мошенничества и коррупции" и приглашала мир насладиться городом «удобных привычек, красивых женщин и веселых песен». Сама выставка способствовала чрезмерному расширению, и теперь пресса резко перешла к критике. Как написала газета "Нью-Йорк Таймс": «Соблазненные радужными надеждами, которые поначалу подавало удобство выставки, и верой в то, что тысячи богатых иностранцев приедут сюда, чтобы сделать покупки, как в Париже или Лондоне, многие фирмы вышли далеко за пределы своих средств, производя товары для выставки». "Нью-Йорк Трибьюн" посвятила статью на первой полосе 1 мая жалобе на "систему шантажа и коррупции", царившую среди американских комиссаров выставки. Отчасти это мероприятие было организовано как празднование двадцать пятой годовщины восшествия Франца Иосифа на императорский престол: недобрый откат к бурным обстоятельствам 1848 года, которые привели восемнадцатилетнего юношу на смену его скучному и неспособному дяде Фердинанду. Во время торжественного открытия императором Францем Иосифом и императрицей Елизаветой погода была неблагоприятной.
5 мая биржевые сводки, поступавшие в Вену из Парижа и Франкфурта, были хорошими, но плохие новости из Будапешта о франко-венгерском банке, за которыми почти сразу последовало известие о неплатежеспособности давно существующего венского банка Russo & Mayersberg, вызвали резкий разворот настроений. Это был крах. Сразу же захотелось обвинить целую систему. "Бессмысленное поведение" на венской бирже, по мнению газеты "Нью-Йорк Таймс" (в качестве предупреждения американцам), должно «привести к катастрофической реакции». И со стороны финансового истеблишмента немедленным импульсом было искать соломинку, за которую можно было бы ухватиться, чтобы вызвать новое доверие. 17 мая банк Ротшильдов пытался доказать, что политические события во Франции - движение вправо с крахом либерального правительства Адольфа Тьера и назначением маршала Макмагона президентом Французской Республики - "стабилизируют международные финансы". Австрийский министр финансов вмешался "в целом успешно... для поддержания фирм и предприятий, в прочности которых не могло быть никаких сомнений. Но произошла волна самоубийств - каждый вечер в мае и июне несколько неудачливых спекулянтов якобы ступали в Дунайский канал. По крайней мере, одним из них был мошенник по кличке Модерн, который просто воспользовался возможностью исчезнуть, разложив свою одежду на берегу канала, а затем уплыл и скрылся инкогнито в Венгрии. И кризис был использован для составления большого политического обвинения существующей политической системы. Альберт Шеффле, экономист, который недолго был министром торговли в недолговечном федералистском (т.е. выступавшем против централизации немецких либералов) австрийском кабинете 1871 года, написал мгновенную историю кризиса. Он жаловался, что все масштабы бедствия еще не достигнуты, и осуждал «коммунизм и грабеж, проводимый собственными классами».
Финансовые события 1873 года на первый взгляд выглядят менее скоординированными, чем можно предположить из мифа. В первом венском отчете газеты "Нью-Йорк Таймс" говорилось, что «вчера на Уолл-стрит было очень скучно в том, что касается биржевых спекуляций. Одним из самых важных сообщений на улице вчера было то, что на бирже в Вене началась паника, и что правительство вмешалось, чтобы урегулировать финансовые трудности». Но на короткое время казалось, что существует сильная трансатлантическая связь. Газета New York Herald сообщила 13 мая, что австрийские ценные бумаги потеряли в цене 100 миллионов долларов, что американские ценные бумаги также пострадали на сумму 10 миллионов долларов, но что действительно серьезные потери были ограничены американскими железнодорожными облигациями и «неясными ценными бумагами разного характера». Правительство Германии предложило использовать французские репарации для покупки ценных бумаг, чтобы остановить панику. Многие комментаторы увидели аналогии: «Вена имеет такую же дурную репутацию, как и Нью-Йорк, как самое дорогое место для своих граждан среди цивилизованных городов. Флорин [австрийская валюта, обычно известная как гульден] покупается там дешевле, чем где-либо в Европе. Мы считаем весьма вероятным, что это еще не вся катастрофа. Раздутый рынок, подобный венскому, должен рухнуть, а вместе с ним исчезнут многие финансовые пузыри в Берлине, Гамбурге и Франкфурте. Совсем не исключено, что для Австрийской империи начнется период тяжелой финансовой депрессии, и стоимость обесценившейся валюты упадет намного ниже». Существовали некоторые финансовые связи между Веной и немецкими биржами во Франкфурте, Гамбурге и Берлине. Но Лондон выстоял, не обнаружив никаких признаков кризиса: «Конечно, это сообщение оказало пагубное влияние на спекуляцию, и вероятность того, что Банк Англии снова повысит учетную ставку, рассматривалась как неблагоприятная. Уличные операторы и финансисты удивляются, что цены на ценные бумаги так хорошо держались в Лондоне, когда почти все остальные крупные столицы сейчас переживают финансовую катастрофу».
Там, где произошел обвал, это был большой процесс отсеивания: некоторые ценные бумаги резко упали в цене, а те, которые считались надежными, почти не изменились. Это было особенно верно в отношении железных дорог, которые были в центре внимания в Вене в мае, а также в Нью-Йорке и Берлине в конце года. За период с 1873 по 1875 год 36 процентов всего рынка корпоративных облигаций США оказались в состоянии дефолта, но комментаторы отмечали, что некоторые активы все еще были чрезвычайно надежными. Газета "Нью-Йорк Таймс" указала на "тот факт, что во времена финансовых потрясений только старые железнодорожные корпорации могут выполнить свои обязательства". Австрийские цены дают поразительную демонстрацию степени вариации между различными качествами. Акции Österreichische Nationalbank, которые 1 мая стоили 947 гульденов, 13 октября стоили 952, а ведущие железнодорожные акции, Ferdinandsnordbahn, поднялись с 2250 до 2010. Напротив, Bankverein упал с 356 до 92, Allgemeine Österreichische Baugesellschaft - с 262 до 39.
Различия в степени падения цен требовали объяснения. Аналитики пытались выделить две группы участников - постоянные фирмы, занимающие фиксированные позиции на бирже (Schranken), и "кулисы" (coulisse) - термин, заимствованный с парижской биржи для обозначения биржевой площадки , где "масса кричащих и жестикулирующих спекулянтов" управляла рынками; эта деятельность перекинулась в соседние кафе и провинциальные брокерские конторы, с "Faiseurs" и "Matadore", теми, кто хотел играть в игру, и теми, кто думал, что может сразиться с быками. Шеффле описал этот процесс как декапитализацию, в ходе которой «большие съели маленьких, а большие съели больших».
На самом деле, была одна история, которая вызвала эйфорию, а затем привела к осознанию того, что этот ажиотаж может оказаться не более чем пузырем. Железные дороги и связь были в центре ажиотажа. Значительно увеличилось число компаний, созданных и котирующихся на фондовых биржах; цены на акции взлетели. После Гражданской войны американские облигации привлекли значительное число европейских инвесторов. Когда американские железные дороги оказались перегретыми, эти игроки обратились к европейским ценным бумагам. Уязвимость сосредоточилась на самых смелых - или самых маргинальных - инвесторах: в Европе - Бетель Строусберг, в США - Джей Кук. Некоторые, но не все, железные дороги были надуты мошенническими обещаниями и столкнулись с разоблачением и отвращением.
Рисунок 2.2. Количество компаний, котирующихся на фондовых биржах, 1866-1880 гг. (Источник: рассчитано по данным Global Financial Data)
Рисунок 2.3. Цены на акции во Франции, Германии, Великобритании и США, 1871-1880 годы (1871 = 100) (Источник: рассчитано на основе глобальных финансовых данных)
В начале 1873 года казалось, что в новой Германской империи может разразиться политизированный фондовый скандал, аналогичный тому, который разразился в Австрии. Ведущий либеральный парламентарий Эдуард Ласкер выступил с ярким обличением коррупционной "системы Штрусберга", в которой он подробно описал участие высшей аристократии и ведущих государственных деятелей в речи, произнесенной 7 февраля в нижней палате прусского парламента. Штрусберг, относительно успешный финансовый журналист в Великобритании 1850-х годов, основавший новую газету, более консервативную конкуренцию либеральному "Экономисту", был вынужден бежать из Великобритании, когда его мошенничество 1847 года было раскрыто, и вернулся в родную Германию. Он превратился в энергичного финансиста железнодорожных и других спекулятивных строительных компаний, используя метод, адаптированный к его опыту финансирования в Лондоне, но приспособленный к условиям Германии середины девятнадцатого века, где не хватало денег. Его компании поручали строительство новой железнодорожной линии "генеральному предпринимателю", который собирал необходимые деньги, продавая акции по цене, значительно превышающей стоимость строительства. Эта операция приносила значительную прибыль предпринимателю и еще большую - Штраусбергу, который также основал промышленные предприятия для продажи материалов - железа, рельсов, древесины, необходимых для строительства. Это была система, приглашавшая как спекулятивные, так и политические атаки, которые Ласкер блестяще обеспечил. В своей первой речи в январе Ласкер заявил, что ему неизвестны имена тех, кто замешан в коррупции: «Я не знаю об извилистых путях. Их слишком трудно проследить. Но это я знаю точно: существует торговля железнодорожными концессиями».
Штрусберг был мегаломаньяком-строителем, причем не только железных дорог. Он поручил архитектору Августу Орту, который спланировал конечную станцию Гёрлицер Банхоф для главной железнодорожной линии Штрусберга, соединяющей Берлин с Веной, разработать целый ряд проектов. Орт построил новый берлинский скотный рынок, рыночный зал (который позже будет перепрофилирован в развлекательный центр Friedrichstadt-Palast), а также дворец самого Штраусберга на Вильгельмштрассе, 70, прямо у здания правительства (здание позже стало британским посольством), и масштабную реконструкцию средневекового замка в Збирове в Богемии, центра гигантского поместья, в котором финансист надеялся создать крупный металлургический и железоделательный завод.
Наиболее проблематичным для Струсберга было участие в Румынии. Румыния, в частности плодородные поля Валашской житницы, выглядела как ответ на продовольственную проблему Европы, особенно после того, как аграрная реформа 1864 года укрепила позиции крупных поместий, выращивающих пшеницу. В 1860-х годах экспорт резко вырос, а вместе с ним и цены. Железнодорожный предприниматель подписал контракт с видными немецкими аристократами, включая герцогов Ратибора и Уджеста, чтобы сформировать консорциум для строительства различных линий, финансируемых за счет выпуска облигаций, которые будут гарантированы румынским правительством. Поскольку Румыния только что перешла под власть немецкого правителя, принца Карла Гогенцоллерн-Зигмарингенского, католика, имевшего отдаленное отношение к прусской, а теперь германской императорской династии, казалось, что схема получила официальное одобрение. К сожалению, линии были построены менее быстро, чем у конкурирующего предприятия, созданного австрийским финансистом, графом Офенгеймом, которого впоследствии также будут судить за мошенничество и обман. Когда в разгар франко-прусской войны 1870-1871 годов стало ясно, что по облигациям железной дороги будет объявлен дефолт, Бисмарк вмешался в ситуацию, предоставив пакет мер по спасению при поддержке своего личного финансиста Герсона Блейхредера и Адольфа фон Хансмана из компании Disconto-Gesellschaft.
Ласкер был близким политическим соратником Ганземана. Позже Штрусберг написал обширную и красноречивую защиту своих действий, сидя в российской тюрьме (в относительно роскошных условиях) в ожидании суда за банковское мошенничество. Фундаментальным аргументом против Ласкера и Хансмана был "whataboutism": либералы в той же мере занимались нагнетанием и усилением безопасности, что и политические консерваторы вроде Штрусберга. Штрусберг начал с того, что его имя было связано с карикатурой на обман в бизнесе: «учредительская лихорадка, махинации с акциями, финансовые кризисы, махинации с концессиями, уничтожение акционерного капитала, плохое и дорогое строительство. Дискредитация важной отрасли экономики, деморализация общества». Он хотел показать, что в действительности все крупные банки занимаются "низкопоклонством перед золотым тельцом", используя методы, которые не являются незаконными или опасными, но которые побуждают менее благополучных людей использовать то, что можно назвать обманом: «Дурной пример, увенчанный лаврами, является настоящим соблазнителем».
После финансового кризиса 1873 года, который Строусберг едва пережил, нападки продолжились, а ярость усилилась. В ведущем популярном немецком журнале Die Gartenlaube, который достиг своего пика тиража в 1875 году (было продано 382 000 экземпляров), антисемитский журналист Отто Глагау писал: "Спекуляция и мошенничество - вот две силы, которые сегодня восседают на мировом троне, заставляя цивилизованное человечество вздыхать и стонать, болеть и увядать. Спекуляция и мошенничество сделали необыкновенный улов, сотни тысяч и миллионы попали в их сети, а общество обеднело и высосано досуха - это то, что современная экономическая наука называет кризисом, который иногда является торговым, а иногда деловым кризисом. Такие кризисы возникают в последние четверть века все чаще и чаще, с пугающей регулярностью, и господа экономисты считают их необходимым злом, анализируя их как современные болезни, для преодоления которых они предлагают "диагноз" и "лечебные средства". Переработав свои статьи в памфлеты, Глагау представил их как разоблачения еврейского заговора, объединившего польских нищих и крещеных священников.
Увлечение спекулянтами и их крахом характеризует реакцию американцев на финансовую драму 1870-х годов. Джей Кук был североамериканским эквивалентом Строусберга, с очень похожим методом финансирования строительства железных дорог, в данном случае Северной Тихоокеанской железной дороги. А железные дороги были центром биржевой активности: в 1873 году 96 процентов корпоративных облигаций, обращавшихся на Нью-Йоркской фондовой бирже, были железнодорожными облигациями, а 66 процентов акций - биржевыми. Кук был крупной фигурой в финансировании стороны Союза в Гражданской войне и использовал налаженные им политические контакты для продвижения железной дороги через весь континент, в Мексику и Канаду. Негодование против спекулянтов в стиле Строусберга сохранилось в американской историографической традиции: например, историк Ричард Уайт составил масштабный обвинительный акт против железнодорожных баронов, которые двигали новую эпоху: «Помогая одновременно коррумпировать и трансформировать современную политическую систему путем создания современного корпоративного лобби, которое они использовали для конкуренции друг с другом, они затем обнаружили, что это дорогое и почти непосильное бремя». Американский Запад был эквивалентом Румынии Строусберга в европейских финансах.
Банковский дом Кука, Cooke & Company, выдавал кредиты под ожидаемые доходы от продажи железнодорожных облигаций. Если бы спрос на облигации упал, банк не смог бы выполнить свои обязательства. Но железные дороги выглядели все более и более ненадежными. В каждом году с 1868 по 1870 год только одна компания объявляла дефолт, но в 1871 году их стало три, а в 1872 году - двенадцать. Northern Pacific Кука была крупным предприятием и проходила в основном по негостеприимной местности. В 1872 году линия достигла территории Дакота в Фарго, в богатом сельскохозяйственном районе, который мог бы обеспечить европейский спрос на пшеницу - это было эквивалентно видению Строусберга о поставках на основе румынского зерна. Но альтернативный маршрут железной дороги Юнион Пасифик и Центральной Тихоокеанской железной дороги уже был завершен в 1869 году, и заселение вокруг этой линии шло быстрее. А дальше на юг проходила сеть Миссури Пасифик. Северная Тихоокеанская железная дорога была маргинальным дополнением к железнодорожным мощностям.
Именно арест банка Кука с его крупным портфелем облигаций Northern Pacific вызвал серьезную панику в Нью-Йорке. Первоначально банки пытались справиться с чрезвычайной ситуацией путем выпуска сертификатов из общей расчетной палаты, что, по сути, являлось эквивалентом кредитора последней инстанции до учреждения центрального банка. Крупные нью-йоркские банки, работавшие с депозитами по всей стране, в результате смогли продолжать осуществлять свои платежи. Фондовый рынок был закрыт - впервые в результате финансового кризиса - на десять дней. Зараза затем распространилась на Филадельфию и Вашингтон, округ Колумбия. Кук был крупным финансистом правительства США во время Гражданской войны, продав облигаций на 500 миллионов долларов, и близким соратником министра финансов, а затем главного юриста Салмона Портленда Чейза: действительно, смерть Чейза 7 мая 1873 года, вероятно, была для Кука большей катастрофой, чем Венский крах за несколько дней до этого. 8 сентября потерпели крах два банка, связанные с финансированием железных дорог: Нью-Йоркская складская и охранная компания и Кеньон Кокс. В четверг, 18 сентября, президент Улисс С. Грант завтракал с Куком в его пятидесятидвухкомнатном филадельфийском особняке в итальянском стиле "Огонтц", а в Нью-Йорке наспех собранная группа банкиров призывала нью-йоркского партнера Кука Харриса Фанестока закрыть банк Кука. Последнее действие, незадолго до 11 часов, положило начало панике, которая распространилась на следующий день: это была оригинальная "черная пятница" на фондовом рынке. Правительство выдало авансы, чтобы остановить панику, и основной ущерб был нанесен только железнодорожным акциям: Western Union упала с 92 1/2 4 сентября до 54 1/4 20 сентября, а Union Pacific - с 26 3/4 до 18 за тот же период времени. Даже нефинансовые компании Кука выглядели надежно. Генерал Альвред Б. Неттлтон опубликовал заявление от имени попечителей Northern Pacific, в котором он сказал: «Внутренняя ценность и конечная безопасность облигаций Northern Pacific не пострадали от паники. Все имущество, заложенное для их погашения, по-прежнему существует. Самым неразумным ходом будет попытка вывести эти облигации или любые другие ценные бумаги железной дороги на рынок в нынешний период депрессии и тревоги».
Эти события полезно анализировать с помощью различия, проведенного Анной Шварц и Майклом Бордо между "псевдокризисами" и реальными кризисами. При псевдокризисах могут возникать неплатежеспособные или неликвидные банки, но такие события, неизбежные в рамках динамичного и неизбежно неопределенного хода развития, не являются ни необходимым, ни достаточным условием для финансовой паники. Настоящая паника возникает тогда, когда монетарные власти не могут предотвратить внезапное и значительное сокращение денежной массы. Если судить по этим критериям, то 1847 год однозначно был настоящим кризисом, отмеченным провалом государственных органов. В отличие от него, 1866 год таковым не был, как и 1873 год: даже в США, где обстоятельства были наиболее близки к настоящей панике или кризису, и Нью-Йоркская фондовая биржа была закрыта на десять дней после панических продаж, а платежи были ограничены, платежи быстро возобновились, и к 22 октября нормальная жизнь вернулась. Большая часть страны почти не пострадала: основные потрясения были ограничены Нью-Йорком, Филадельфией и Вашингтоном. В Лондоне не было никаких признаков такого развития событий, а в Вене и Берлине рынки функционировали непрерывно. Не было даже ничего принципиально плохого в железной дороге как двигателе модернизации Америки: как отмечает историк Мэри О'Салливан, крупные компании, такие как Пенсильванская железная дорога, регулярно фиксировали прибыль и выплачивали стабильные дивиденды с 1866 по 1913 год.
Паника 1873 года в Нью-Йорке очень недолго была настоящим кризисом в смысле Шварца-Бордо, с нарушением конвертируемости валюты, поскольку банки не обязались принимать все другие банкноты. Валюта подорожала, поскольку нью-йоркские и внутренние банки ограничили платежи гринбеками. Но большинство банкротств в Нью-Йорке пришлось на брокерские дома, а не на обычные банки. Шварц пришел к выводу, что «настоящие финансовые кризисы не обязательно должны происходить, поскольку существует хорошо понятное решение проблемы: обеспечить, чтобы депозиты можно было по желанию конвертировать в валюту независимо от трудностей, с которыми сталкиваются банки». За исключением этого короткого североамериканского эпизода, стресс 1873 года не нашел отражения в каком-либо сбое конвертируемости. Великий историк финансов Чарльз Киндлебергер справедливо заметил, что «финансовые кризисы в Австрии и Германии были в первую очередь явлениями на рынке активов, не имеющими практически ничего общего с сужением денежной массы». Рынок активов был вызван переоценкой не общего явления железнодорожных инвестиций как таковых, а маргинальных дополнений к железнодорожным сооружениям: Румынская империя Строусберга или проникновение Northern Pacific в Монтану. Осознание того, что проблемы возникают на периферии, стало широко распространенным явлением. Это изменило взгляды на то, как финансы пересекаются с широким путем экономического развития.
Многие современники относились к финансовому развитию с подозрением, и кризис оставил глубокий след в экономической и политической психологии. Шрамы проявились в популярной литературе того времени. В 1875 году британский писатель Энтони Троллоп опубликовал свой самый мрачный и самый сильный роман "Как мы живем сейчас", в котором осуждал то, как всеобщее финансовое и спекулятивное безумие захватило все сферы жизни: литературный мир, где романы "надувались" так же, как акции на фондовом рынке, или аристократический лондонский клуб, который зависел от невыплаченных долгов. Фокус романа смещается от мошеннической дамы-романистки к великому железнодорожному промышленнику, чьи махинации и чье богатство в итоге оказались ничем. Троллоп в своей "Автобиографии" писал:
Тем не менее, определенный класс нечестности, нечестности, великолепной по своим пропорциям и взбирающейся на высокие посты, стал в одно и то же время таким безудержным и таким великолепным, что, кажется, есть основания опасаться, что мужчин и женщин научат чувствовать, что нечестность, если она сможет стать великолепной, перестанет быть отвратительной. Если нечестность может жить в великолепном дворце с картинами на всех стенах, драгоценными камнями во всех шкафах, мрамором и слоновой костью во всех углах, давать ужины в честь Апициана, попадать в парламент и иметь дело с миллионами, то нечестность не является позорной, а нечестный человек после такой моды не является низким подлецом.
Литературоведы пытались найти "реальную жизненную" модель для железнодорожного антигероя Троллопа Огастуса Мельмотта: одни предлагают в качестве модели "железнодорожного короля" Джорджа Хадсона, другие - члена парламента от консерваторов, банкира и мошенника Джона Сэдлира, который сорвал куш на буме 1845-1846 годов и отравился коклюшной кислотой в 1856 году. Некоторые аспекты взяты у Штрусберга, немецкого депутата-консерватора, который в период своего наибольшего видимого процветания в конце 1860-х годов и бешеного накопления недвижимости также обосновался в Лондоне на Гросвенор-плейс: Дворец Мельмотта находился на Гросвенор-сквер.
Происхождение Мельмотта в далекой стране совершенно неясно, и Троллоп намекает, что он может быть евреем. Кажется, что он обладает сверхчеловеческими качествами. Он, по-видимому, может создать что-то из ничего. Его дом на Гросвенор-сквер - это "сказочная страна", в которой деньги буквально преображают вещи. Финансы - это все, что связано со свободой воображения: "Железная дорога из Солт-Лейк-Сити в Мексику, несомненно, имела много сходства с замком в Испании. Предполагается, что наши дальнезападные американские собратья обладают богатым воображением. Мексика не имеет среди нас репутации коммерческой безопасности или той стабильности, которая приносит свои четыре, пять или шесть процентов с регулярностью часового механизма". Но это мир иллюзий. В конце концов, огромные природные силы настигают потенциального супермена. Мельмотт "изучил уголовные законы, чтобы быть уверенным в своих расчетах; но он всегда чувствовал, что обстоятельства могут занести его в более глубокие воды, чем он намеревался войти"; и в конце концов буря разразилась.
Троллопу понравилась аналогия шторма с финансами: Жизнь Мельмотта "и раньше была омрачена подобными тучами, и он пережил бури, которые следовали за ними". И снова: «Конечно, рано или поздно какой-то человек должен прийти с грозой». Она разрушает его, и он убивает себя коклюшной кислотой. Метафора грозы стала общим местом в финансовой литературе. Самый яркий современный рассказ о британских биржевых паниках 1847 и 1857 годов, написанный корреспондентом газеты Times, начинается с этой метеорологической аналогии:
Житель одного из наших побережий, наблюдающий за весенним приливом, с удивлением и удовольствием, которые не может уменьшить никакое знакомство с этим явлением, видит стремительное продвижение вод за их привычные пределы; и когда гряда за грядой скал и широкие основания песка исчезают под приливным течением, а жизнь и плавучесть занимают место того, что было неподвижным, если не сказать однообразным, он неестественно испытывает чувство ликования, подобное тому, которое возникает при проявлении нежданной энергии. И снова, когда старый океан издалека зовет воды назад в этом могучем усилии установить перестройку жидкой стихии, тот же зритель обнаруживает под обычной линией ретроцессии пустую и бесплодную пустоту, совершенно несоразмерную с достигнутым прогрессом, состоящую, по большей части, из отложений, пригодных лишь для отдыха склизких чудовищ и загрязняющих свежий воздух. Совершенно аналогичным образом было и то высокое состояние видимого коммерческого процветания, особенно в наших связях с Соединенными Штатами.
Немецкий аналог романа "Как мы живем сейчас" действительно называется "Sturmflut" ("Штормовое наводнение"), опубликованный в 1877 году, через два года после романа Троллопа. Начиная с названия книги и до еезавершения, автор Фридрих Шпильхаген никогда не расслабляется и не упускает аналогии. Спекуляция подобна строительству защитных сооружений против моря: рано или поздно дикий шторм разрушает все. Персонажи снова и снова проводят параллель: «И здесь, в коммерции, - говорит старый мудрый прусский чиновник, который дает бегущий комментарий на протяжении всего романа, - нормальный ход вещей был прерван самым удивительным образом, и здесь наводнения накопились, а затем хлынули в ужасном шторме - шторме золота, миледи, с запада на восток». В романе речь идет о плане строительства новой железнодорожной линии и гавани на немецком острове в Балтике. Финансирование плана осуществляет финансист-мошенник Филипп Шмидт в союзе с коррумпированным, аморальным и трусливым аристократом. Как и большинство финансовых романов, роман Шпильхагена имеет хотя бы частичное основание в современной реальности. В 1872 году в ночь с 12 на 13 ноября на Балтике действительно произошел страшный и разрушительный шторм, за год до драматического биржевого краха, в результате которого разорились многие аристократы, сделавшие ставку на строительство железной дороги.
В кульминационный момент романа Филипп Шмидт разоблачается как негодяй на зрелищном пиру по случаю завершения строительства его нового, богато украшенного городского дворца. В тот же вечер на балтийский остров обрушивается наводнение: «Буря, которая сегодня бушевала во время дебатов в Палате депутатов, сорвет крыши со многих акционерных фабрик, потрясет многие большие дома, которые сегодня утром стояли непоколебимо и доминировали на бирже, и обрушит другие». Наводнение - это очищение, которое смывает застоявшиеся воды коррупции. Развращенный, развратный аристократ превращается в запуганную и бессвязную развалину, прежде чем его буквально сметают штормовые волны. После шторма, после разоблачения Шмидта, воздух наконец-то становится чистым.
Аналогии со штормом и волнами широко используются и по сей день. Крупному обвалу фондового рынка 19 октября 1987 года, в некотором смысле первому по-настоящему синхронизированному международному финансовому краху, предшествовал исключительно сильный внетропический циклон в ночь с 15 на 16 октября, причем самый известный синоптик Би-би-си заранее отклонил его как ложную тревогу. Поваленные деревья все еще мешали некоторым трейдерам добраться до работы утром "черного понедельника" 19 октября. Параллели между метеорологией и финансовыми прогнозами выглядели слишком хорошо, чтобы быть правдой. В фильме Мартина Скорсезе "Волк с Уолл-стрит" (2013), повествующем о чрезмерных биржевых спекуляциях, яхта главного героя опрокидывается во время шторма в Средиземном море, когда он пытается обойти пограничный контроль, чтобы перевезти свои незаконные доходы. Критика Джозефа Стиглица в адрес международных институтов, занимающихся кризисом в Азии, изображает малые развивающиеся страны как "маленькие лодки в бурном и коварном море". Даже если они хорошо спроектированы и хорошо управляются, в конечном счете, они, скорее всего, будут столкнуты с большой волной и перевернуты". Но программа Международного валютного фонда (МВФ) по либерализации рынка капитала отправила их в самые бурные части моря, в дырявых лодках, без спасательных жилетов и страховочных сетей, без подготовки . Волны, однако, можно изучать и понимать научно. К 1870-м годам возник четкий вопрос: почему экономисты не могут посвятить себя изучению финансовых волн?
Джевонс ищет волны и закономерности
События 1870-х годов в конечном итоге не выглядели как всеобщий кризис. Денежная система устояла. Крах не был Kladderadatsch, всеобщим крахом общества и политического порядка. Не было продолжительной дефляции. Не было даже общего падения цен на акции: 1873 год даже не фигурирует в списке ста месяцев наибольшей волатильности фондового рынка США в период с 1834 по 1988 год. Новая школа мышления изобразила экономические и финансовые события - волны, похожие на штормовые, - как реакцию на изменения в субъективных оценках. Основатели новой школы подчеркивали индивидуальность или гранулярность решений и информационных входов, которые привели к их принятию; они справедливо подозревали, что классическая политэкономия создавала картины, основанные на большой теории. В своей лекции в 1871 году британский банкир и статистик Уильям Ньюмарч объяснил, как экономика превратилась в науку наблюдения: «Политическая экономия в последнее время пошла по пути всех других областей знания, оставив позади, насколько это возможно, свой прежний априорный абстрактный и дедуктивный характер, и стала, как и любой другой предмет интеллектуальных поисков в наше время, наукой наблюдения, опыта, фактов и индукции».
Маркс объединил или синтезировал различные национальные традиции - французскую революционную традицию, немецкую философию и британскую политическую экономию. Свою работу он с определенной точностью считал исторической и научной кульминацией всех трех. К началу 1870-х годов по стечению обстоятельств в тех же трех очень разных культурах и в то же время возникло совершенно иное новое видение экономического процесса. Фридрих Хайек писал в эссе об австрийском экономисте Карле Менгере: "1871 год, в котором появились «Теория политической экономии" [Стэнли] Джевонса и "Основные положения" Менгера, сегодня принято и справедливо считать началом современного периода в развитии экономики». Менгер, Джевонс, а также французский экономист Леон Вальрас пришли к схожему видению, обычно называемому маржинализмом, почти одно и то же время, совершенно независимо друг от друга и черпая свой подход из совершенно отдельных традиций и литератур. Суть метода иногда также описывают как субъективизм в сочетании с настойчивым стремлением к дезагрегированию рыночных явлений. Новые экономисты с подозрением относились к всеобъемлющим обобщениям о якобы вечной основе стоимости и видели мир, представления о котором постоянно меняются. Их можно рассматривать как родоначальников современной области микроэкономики, идеи о том, что микроэкономические основы (множество отдельно объяснимых экономических решений) лежат в основе экономических процессов. Хотя они были очень разными по стилю написания и по академическому влиянию, которое они использовали, они, как и Маркс, были одержимы открытиями, которые могли бы последовать за точным изучением цен; и они были очарованы изменениями в валюте и деньгах, которые последовали за разрывом в середине девятнадцатого века. Преобразовавшая экономику "маржинальная революция" произошла в 1860-х и 1870-х годах, когда три знаковые фигуры более или менее одновременно, но по отдельности, выдвинули новую теорию определения стоимости. Координация процесса открытия выглядит как аккуратная параллель с теориями нескоординированного продвижения и открытия, осуществляемого рынками.
Вслед за очевидным совпадением открытия разгорелась серьезная академическая дискуссия о том, какие именно условия породили маргинализм. Что витало в воздухе в то время? Наиболее правдоподобный и традиционный интеллектуальный ответ заключается в том, что маржиналисты перенесли концепции, которые они нашли в естественных науках, и что произошло перекрестное опыление дисциплин. Все экономические новаторы 1870-х годов были очарованы применением аналогий из естественных наук. Но это объяснение не решает проблему времени: математические основы были заложены работами Адольфа Кетеле и Антуана Огюстена Курно еще в 1830-х годах, и были предшественники-маргиналы, чьи идеи просто не прижились. Немец Герман Генрих Госсен (1810-1858) предвосхитил очень известную троицу маржиналистов и сейчас часто встречается в учебниках по экономической мысли, но при жизни потерпел полный провал. Его короткая карьера государственного служащего закончилась в 1847 году, когда он подал в отставку, чтобы избежать увольнения за то, что слишком интересовался своими научными занятиями и слишком часто бывал в пивных; в 1849 году он обратился к безуспешному занятию продажей страховок, которое бросил через год. Как и Маркс, он использовал свое наследство для финансирования своей писательской деятельности, но не смог найти издателя. Он верил, что его книга "Die Entwickelung der Gesetze des menschlichen Verkehrs, und der daraus fließenden Regeln für menschliches Handeln" ("Развитие законов человеческих отношений и вытекающие из них правила человеческого поведения", 1854) сделает его новым Коперником, но он умер от туберкулеза, разбитый, деморализованный и неизвестный. В конце концов, Джевонс будет ссылаться на него как на предшественника, благодаря случайности, когда философ и экономист Роберт Адамсон наткнулся на его книгу в магазине подержанных книг и дал ее Джевонсу. Вальрас тоже напишет статью в Journal des économistes под названием "Un économiste inconnu: Герман-Анри Госсен". Вероятно, привлекательность его работы была снижена из-за преувеличенных философских и псевдо- или антирелигиозных утверждений, в частности, о том, что эгоизм создаст рай на земле и что Госсен был "священником" "новой религии".
Три основателя маржинализма были гораздо более трезвыми, чем Госсен, но одна лишь их приземленность не объясняет их влияния. Их работа привлекала тем, что ее можно было легко и очевидно использовать для объяснения загадочных в иных случаях колебаний 1850-х и 1860-х годов. Научные параллели для экономики часто формулировались на примере обсуждения океанских волн. Менгер предложил одну из самых четких формулировок:
Если открыть шлюзы между двумя неподвижными водоемами, находящимися на разных уровнях, то на поверхности возникнут волны, которые постепенно утихнут, пока вода снова не станет неподвижной. Волны - это лишь симптомы действия сил, которые мы называем гравитацией и трением. Цены на товары, которые являются симптомами экономического равновесия в распределении имущества между экономиками отдельных людей, напоминают эти волны. Сила, которая выталкивает их на поверхность, является конечной и общей причиной всей экономической деятельности, стремлением людей как можно полнее удовлетворить свои потребности, улучшить свое экономическое положение. Но поскольку цены являются единственными явлениями этого процесса, которые непосредственно ощутимы, поскольку их величины можно точно измерить, и поскольку повседневная жизнь постоянно ставит их перед нашими глазами, было легко совершить ошибку, считая величину цены существенной характеристикой обмена, и в результате этой ошибки совершить меховую ошибку, считая количества товаров в обмене эквивалентами.
Стэнли Джевонса (1835-1882) следует считать главным создателем современной экономики: не только в методе, но и в номенклатуре. Как и многие великие экономисты, он был иконоборцем. До Джевонса эта дисциплина была известна как политическая экономия (это название до сих пор сохранилось на некоторых крупных кафедрах по этому предмету в британских университетах). В начале своей "Теории политической экономии" Джевонс объяснил, что это название вводит в заблуждение и является излишним:
Среди незначительных изменений я могу упомянуть замену названия "политическая экономия" на один удобный термин "экономика". Я не могу не думать, что было бы хорошо как можно скорее отказаться от старого, вызывающего беспокойство двусмысленного названия нашей науки. Некоторые авторы пытались ввести совершенно новые названия, такие как плутология, хрематистика, каталлактика и т.д. Но зачем нам что-то лучшее, чем Экономика? Этот термин, кроме того, что он более привычен и тесно связан со старым термином, совершенно аналогичен по форме математике, этике, эстетике и названиям различных других отраслей знания, и, кроме того, он имеет авторитет использования со времен Аристотеля.
Политическая экономия слишком сильно намекает на то, что это наука о том, как государство может управлять общим процессом, суть которого заключается в отсутствии совещательной координации.
Суть концепции Джевонса заключалась в разнообразии желаний. Свою более позднюю популяризацию нового подхода он начал с замечания о том, что "наши желания разнообразны. Поразмыслив немного, мы увидим, что обычно нам нужно совсем немного товаров одного вида, и мы предпочитаем иметь часть товаров одного вида и часть товаров другого вида. Библиотека, состоящая из копий одной и той же книги, была бы абсурдной". Ключ к поведению цен лежит в той степени, в какой они являются выражением относительных предпочтений. Урок бурных коммерческих и биржевых потрясений начала 1870-х годов заключался в том, что цены не движутся в одном и том же направлении. Главной задачей аналитиков было объяснить, почему одни цены растут, а другие падают, а затем выяснить, какую информацию передают эти сигналы.
Джевонс был влиятельным представителем новых классов в Великобритании - промышленной буржуазии, а также нового вида провинциальной высокой культуры, которая совершенно отличалась от (и была более культурной, чем) традиционный и довольно обывательский истеблишмент британской политики, финансов и старинных университетов Оксфорда и Кембриджа. Его отец, Томас, был преуспевающим торговцем из Мидлендса, который переехал в процветающий портовый город Ливерпуль. Томас был увлечен инженерными усовершенствованиями и знал строителей первой железной дороги Роберта Стефенсона и Джозефа Локка. Сам Томас в 1815 году построил, как считается, первую железную лодку с морским дном. Его мать, Мэри Энн, была дочерью Уильяма Роско, ливерпульского поэта и ученого эпохи Возрождения, написавшего "Жизнь Лоренцо Медичи". И отец, и мать были унитариями, и Стэнли Джевонс сохранил глубокую религиозность, сопровождавшуюся подозрительностью к организованной религии. Он сочетал эту религию с увлечением техникой, которое унаследовал от отца. Он прославил Великую выставку 1851 года в Хрустальном дворце как идеальный образ гигантской социальной машины.
Над этой насыщенной интеллектом семьей нависла тень физических и психических заболеваний. Стэнли был девятым ребенком, родившимся у Томаса и Мэри Энн, но только трое из старших братьев и сестер пережили младенчество. Его мать умерла, когда ему было десять лет. Старший брат Джевонса, Роско, после смерти матери впал в непоправимое безумие. Следующий старший брат, Герберт, не смог остепениться и постоянно страдал от нездоровья. Младшая сестра, Генриетта, большую часть своей взрослой жизни провела в психушке.
Джевонс был эрудитом, внесшим значительный вклад в логику, геометрию и метеорологию, а также в экономику, статистику и экономическую историю. Он заинтересовался экономикой, много читая в 1856 году, когда работал пробирщиком на австралийском монетном дворе, пытаясь понять проблему финансирования железных дорог. Работа на монетном дворе привела его к столкновению с большим количеством сложных финансовых проблем, которые можно было относительно легко решить с помощью исчисления. После завершения этой работы у него появился досуг для изучения исключительно широкого круга других интеллектуальных интересов.
Джевонс был самым ранним из героической троицы, кто пришел к четкой теории определения стоимости. Первое - и в некотором роде наиболее убедительное - изложение маржинализма появилось после его возвращения из Австралии, в письме 1860 года своему брату Герберту:
В течение последней сессии я много занимался политической экономией; за последние несколько месяцев я, к счастью, нащупал то, что, без сомнения, является истинной теорией экономики, настолько основательной и последовательной, что теперь я не могу читать другие книги на эту тему без возмущения. Хотя теория полностью математическая в принципе, я показываю, в то же время, как данные для расчета настолько сложны, что в настоящее время являются безнадежными. Тем не менее, из математических принципов я получаю все основные законы, к которым ранее пришли политические экономисты, только оформленные в ряд определений, аксиом и теорий, почти столь же строгих и связанных, как если бы это были многочисленные геометрические задачи. Одна из самых важных аксиом гласит, что с увеличением количества любого товара, например, простой пищи, которую человек должен потреблять, полезность или выгода, получаемая от последней использованной порции, уменьшается в степени. В качестве примера можно привести уменьшение удовольствия между началом и концом трапезы. И я предполагаю, что в среднем коэффициент полезности является некоторой непрерывной математической функцией количества товара. Этот закон полезности, на самом деле, всегда принимался политическими экономистами под более сложной формой и названием закона спроса и предложения. Однако, будучи справедливо изложенным в простой форме, он открывает всю суть предмета. Большинство выводов, конечно, старые, изложенные в последовательной форме; но мое определение капитала и закон процента на капитал, насколько я понял, совершенно новые. У меня нет мысли позволить этим вещам лежать без дела, пока кто-то другой не получит их преимущество, и поэтому я постараюсь опубликовать их следующей весной.
Было очевидно, что Джевонс хотел представить себя в качестве новатора, интеллектуального предпринимателя.
Теория была более подробно изложена в академической статье, представленной в 1862 году, опубликована в 1866 году и лежит в основе первого всеобъемлющего изложения экономической теории Джевонса в книге, опубликованной в 1871 году. Впоследствии Джевонс часто излагал эту хронологию, например, в несколько собственническом письме к Вальрасу после прочтения новаторской статьи француза на сайте в 1874 году. Он глубоко страдал от мысли, что какой-то континентальный экономист мог предвосхитить его открытие:
Примите мою наилучшую благодарность за вашу любезность, выраженную в присылке мне копии ваших "Мемуаров", и за очень вежливое письмо, в котором вы обращаете мое внимание на них. Когда пришло ваше письмо, я, действительно, уже заметил в "Journal des Economistes" вашу весьма примечательную теорию. Я почувствовал больший интерес к этой теме, потому что мои собственные рассуждения вели меня в том же направлении, вот уже двенадцать или более лет. Мне приятно обнаружить, что моя теория обмена, которая, когда была опубликована в Англии, либо игнорировалась, либо критиковалась, практически подтверждается вашими исследованиями. Я не знаю, знакомы ли вы с моими трудами по этому вопросу. Все основные положения моей математической теории были ясны для моего собственного ума к 1862 году. ... . . Я думаю, вы обнаружите, что ваша теория в основном совпадает с моей и подтверждает ее, хотя символы выбраны по-разному и имеются случайные отклонения.
Расширение интуиции Джевонса не произошло бы без существенного вклада накопленного эмпирического материала - или, по крайней мере, Джевонсу не удалось бы убедить других в значимости и полезности своего метода. Экономист Лайонел Роббинс позже прокомментировал «гениальность" «способности Джевонса работать с фактами». Действительно, Джевонс был уязвлен относительным пренебрежением, с которым столкнулась его первая теоретическая попытка в экономике, которую он обвинил в чрезмерно абстрактном подходе. "Я лучше в теории, чем на деле; но теоретики имеют дурной запах, пока их обоснованность не будет установлена самым медленным из возможных процессов. Поэтому хорошо начинать с диаграмм, таблиц цен и тому подобных вещей, чтобы вас никогда не могли обвинить в том, что вы рассуждаете без ссылки на факты или знания фактов».
Особенно поразительно проследить траекторию развития Джевонса. Первая из его работ, привлекшая значительное внимание общественности, была посвящена относительной динамике цен на золото в 1850-х годах, после крупных золотых открытий в Калифорнии и Австралии. Джевонс обладал особой проницательностью благодаря своей работе в Австралии в качестве пробирщика монетного двора, в тот момент, когда золотая лихорадка преобразовывала австралийскую экономику. Он впервые точно рассчитал, как новое открытие снижает цену на золото (или повышает цену на другие товары). Он объяснил (снова используя метафору волны):
Я был настолько поражен огромным и почти всеобщим ростом цен в 1853 году, что у меня возникло подозрение об изменении стандарта стоимости. В то же время недавняя оперативная депрессия торговли, снизившая цены настолько низко, насколько они могут опуститься (как бы до отлива), как мне кажется, сделала этот вопрос все более и более зрелым для решения. Она показывает, что большой рост цен в 1858 году не был и, вероятно, не будет компенсирован равным падением; что, следовательно, существует постоянный рост цен, безусловно, представляющий собой падение стоимости золота и, вероятно, возникающий в результате золотых открытий. Самая низкая оценка падения, к которой я пришел, составляет 9 процентов, и я буду удовлетворен, если мои читатели примут ее. В то же время, по моему собственному мнению, падение ближе к 15 процентам.
Второй работой, вызвавшей общественный резонанс, стал трактат о будущем угля, который цитировался в парламентских дебатах ведущим интеллектуалом (и экономистом) Джоном Стюартом Миллем, а также премьер-министром Уильямом Гладстоном. В книге приводились убедительные аргументы в пользу центральной роли углеродной энергии, в частности угля, в британской промышленной революции, но также объяснялось, что запасы угля ограничены, и как следствие, британское первенство неизбежно будет затмеваться: «Только уголь может в достаточном изобилии управлять железом или паром; и уголь, следовательно, управляет этой эпохой - эпохой угля. Уголь, по правде говоря, стоит не рядом, а полностью над всеми другими товарами. Это материальная энергия страны - универсальная помощь - фактор во всем, что мы делаем. С углем почти любой подвиг становится возможным или легким; без него мы снова ввергаемся в трудовую нищету ранних времен». Углеродная энергия заменяла физическую силу человека или животных в качестве движущей силы экономического развития; но прогресс не ограничивался первоначальными условиями, в которых предельные затраты (нехватка древесины в результате вырубки лесов) подтолкнули угольную революцию. Предельные издержки производства будут расти, в то время как производство будет открываться в других местах. Таким образом, уголь для Британии станет относительно дорогим. Британии срочно требовалось создать буфер против мира, который будет менее благосклонен к ее зависимости от одного источника энергии. Ответ Джевонса заключался в том, чтобы снизить текущий уровень государственного долга, чтобы создать буфер на случай будущего снижения добычи угля: «Ежегодные ассигнования на сокращение долга будут служить трем целям: увеличению производственного капитала страны, небольшому сдерживанию нашего нынешнего слишком быстрого прогресса и уменьшению будущих трудностей страны. Если начать без промедления и продолжать настойчиво, то огромный долг, составляющий сейчас почти восемьсот миллионов стерлингов, может быть легко сокращен до незначительных размеров в течение того периода, который сейчас перед нами и который, как мы должны полагать, является кульминацией процветания Англии».
Джевонс остро осознал влияние глобальных событий благодаря своей работе над ценами: даже если степень фактического участия была небольшой, события в других странах могли оказать существенное влияние на психологию инвесторов. Как он выразился, размышляя о возникновении эйфории: «Импульс из-за рубежа подобен спичке, которая поджигает легко воспламеняющийся дух спекулятивных классов. История многих пузырей показывает, что не существует пропорции между стимулирующей причиной и высотой безрассудства, до которой может быть доведена инфляция кредитов и цен. Короче говоря, мания - это своего рода взрыв коммерческой глупости, за которым следует естественный крах».
На Джевонса также оказал глубокое личное влияние ход деловых циклов, которым он уделял значительное внимание. В январе 1848 года, во время деловой депрессии, вызванной волной неурожаев и крахом многих железнодорожных компаний, фирма его отца, "Джевонс и сыновья", потерпела крах. Этот момент стал шоком для двенадцатилетнего мальчика, который вспоминал воскресное утро, когда вместо того, чтобы идти в часовню, дед и отец безнадежно сгрудились над книгами фирмы.
Другие пути к маргинализму выглядели гораздо более академичными и гораздо более надежными. Леон Вальрас родился в 1834 году в Эврё, сын экономиста Огюста Вальраса, который в 1831 году в работе «О природе богатства и происхождении стоимости" поставил перед собой задачу создать математическую экономическую науку. Леону было двадцать два года, когда его отец "полностью посвятил меня в свою теорию меновой стоимости и теорию собственности ... когда я понял, благодаря ясной и быстрой интуиции, истинность его системы, и я решил посвятить свою жизнь установлению необходимых умозаключений, чтобы связать его принципы чистой экономики с его выводами социальной экономики». Позже он записал, что "именно мой отец дал экономические определения, которые лежат в основе этой системы; именно Курно предоставил мне математический язык, наиболее подходящий для их формулировки; но именно я дал не только полное изложение, но и строгую демонстрацию системы либеральной конкуренции в обмене и производстве как реализующей максимум полезности". Метод Вальраса пошел дальше, поскольку результатом применения маржиналистского мышления стала система равновесий, которую можно было представить математически.
Карл Менгер, сын юриста, происходил из незначительной дворянской семьи в империи Габсбургов (он носил титул Эдлер фон Вольфсгрюн). Он получил докторскую степень по юриспруденции в Ягеллонском университете в Кракове. Он избегал математики. Похоже, он не знал работы Курно, которые дали критический инструмент Вальрасу и Джевонсу. Хайек ошибочно полагал, что Менгер "нигде не высказывался о ценности математики как инструмента экономического анализа". Нет оснований полагать, что ему не хватало ни технического оснащения, ни склонности. На самом деле, в письме Вальрасу в 1884 году Менгер просто и довольно оскорбительно заявил, что «математический метод ложен». Основной скептический взгляд прямо исходил из традиции немецких романтиков. Его взгляд на важность индивидуальности народа и особый характер фазы развития с местными и временными различиями заставлял его скептически относиться к существующим экономическим обобщениям. В его взгляде на товары также присутствовал глубокий и религиозный мистицизм, который резко отличал его от взглядов Джевонса или Вальраса: «Все, что делает нас счастливыми, радует, продвигает вперед, мы называем в обычной жизни благом: Бог - это высшее благо».
Он тоже пришел к проблеме оценки стоимости через изучение цен. Будучи австрийским государственным служащим, он писал обзоры рынков для официальной австрийской газеты "Wiener Zeitung", и позже писал, что «именно при изучении этих отчетов о рынках его поразил вопиющий контраст между традиционными теориями цен и фактами, которые опытные практики считали решающими для определения цен». Фондовый рынок и его капризы, таким образом, породили новую экономику, определяемую необходимостью объяснить различия в поведении и интерпретировать, как эти различия повлияют на инвесторов и, что более важно, на производителей и потребителей. Их меняющиеся предпочтения будут создавать новые сигналы.
Почему потребовалось так много времени, чтобы осознать масштабы достижений Джевонса (и его современников)? Ключевую роль сыграли два соображения. Первое заключается в том, что эти идеи уже как-то витали в воздухе, а Джевонс сформулировал их лишь частично и неполно. Альфред Маршалл, создатель этой дисциплины в Кембридже, как известно, не был щедр на ссылки на прецеденты своей великой работы по синтезу и систематизации. Вторая причина пренебрежения Джевонсом заключалась в том, что он поссорился с великим, но запутавшимся гуру британской интеллектуальной жизни середины Викторианской эпохи Дж. С. Миллем. Именно враждебное отношение Джевонса к Миллю привело к тому, что Маршалл дополнительно не захотел отдать ему должное. Джевонс сам видел проблему. Как он сформулировал ее в письме к Вальрасу: «Я нисколько не сомневаюсь в конечном успехе наших усилий, но для этого придется побороться; ученики Дж. С. Милля яростно сопротивляются любым новшествам в его доктрине. Я уже подвергся очень жесткой критике за то, что сказал о нем в газете London Examiner, которая поддерживает его взгляды, но я собираюсь критиковать Дж. С. Милля, нисколько не опасаясь за конечный результат». В другой раз Джевонс указал, в какой степени он хотел изменить "классическую" траекторию британской экономической мысли: «Я начинаю думать, что истинная линия экономической науки идет от Смита через Мальтуса к Сениору, а другая ветвь через Рикардо к Миллю внесла в науку столько же ошибок, сколько и истины». Но вскоре произойдет откат против маржиналистов и их озабоченности волнами, порожденными агломерацией индивидуальных выборов. Следующее колебание маятника глобализации сместит фокус с интерпретации международных механизмов торговли и финансовых потоков как распространения ценовых сигналов среди миллионов индивидуумов, на рассмотрение их как способа коллективного перераспределения ресурсов.
Глава 3. Великая война и Великая инфляция
Первая мировая война является поворотным моментом в истории современной глобализации. Она также стала самой разрушительной демонстрацией разрушительных последствий инфляции: немецкой гиперинфляции. Этот опыт, наряду с Великой депрессией, остался великой удавкой экономической истории и анализа. Память о них продолжает преследовать политиков, и они оба являются частью общего дискурса даже для тех поколений и стран, которые не имеют непосредственного опыта или памяти об этих политических катастрофах.
Самым драматичным, а также самым известным инфляционным опытом двадцатого века была инфляция в Германии после Первой мировой войны, хотя и другие страны Центральной Европы, включая Австрию, Венгрию и Польшу, пережили подобный опыт. К ноябрю 1923 года курс немецкой валюты, марки, упал до одной триллионной части (1/1012) от ее довоенной стоимости. На последних стадиях инфляции цены менялись несколько раз в день. Владельцы магазинов следили за курсом иностранной валюты и немедленно корректировали свои расценки. Для совершения даже единичных покупок требовались огромные суммы бумажных денег.
Хотя немецкая инфляция является самой известной, это не самый экстремальный исторический опыт. Венгрия после Второй мировой войны пострадала от более сильной девальвации, а недавняя гиперинфляция в Зимбабве (2007-2008) была более быстрой, с ежедневным темпом, достигавшим 98 процентов (для Германии 1920-х годов недавние расчеты показывают "только" 20,9 процента как самый высокий ежедневный темп). Цессионная инфляция времен Французской революции, когда максимальная ежедневная скорость изменения цен составляла 4,77 процента, также является важным культурным ориентиром. Немецкая инфляция стала настолько культовой, потому что она казалась связанной с судьбой Веймарской республики, которая рухнула менее чем через десять лет после окончания гиперинфляции. Еще до конца Веймарской республики, в 1931 году, британский премьер-министр Рамзи Макдональд размахивал банкнотами немецкой инфляции в рамках своей предвыборной кампании, чтобы продемонстрировать последствия фискальной безответственности, предупреждая о том, что для того, чтобы "зарплата в конце недели была бумажной", потребуется пантехникон. Таким образом, веймарский опыт стал главным историческим показательным аргументом в пользу фискальной ортодоксии, или того, что сейчас часто пренебрежительно называют "жесткой экономией".
Великий стратегический мыслитель Джордж Кеннан поразительно точно сформулировал концепцию Первой мировой войны как «великой катастрофы этого [двадцатого] века - события, которое ... лежит в основе краха и упадка западной цивилизации». Война изменила политику всего мира. Четыре великие династические империи - Габсбургов, Гогенцоллернов, Османов и Романовых - пали. Возможно, одной из причин выживания и триумфа Британской и Французской империй было то, что их нельзя было рассматривать просто как династические предприятия. Война окончательно втянула Соединенные Штаты в мировую политику. Парижская мирная конференция 1919 года перекроила карту.
Великая война также произвела революцию в экономике, расширив масштабы производства во всем мире. Европейские воюющие стороны зависели от продовольствия и сырья, а также рабочей силы в глобальном масштабе. В Индии и Японии резко возросло производство текстиля. Различия между промышленной североатлантической зоной и аграрной периферией исчезали. Теперь казалось, что мир изобилия и изобилия окружает ядро огня и разрушения. В центре конфликта материальные разрушения были огромными, но еще большими были возможности и рост, потерянные в результате участия в более чем четырехлетнем непродуктивном и всепоглощающем конфликте.
Уничтожение производственных ресурсов в Европе потребовало больших затрат, и политическая борьба будет сосредоточена на том, как эти затраты будут распределены. В самом простом анализе было два варианта: возложить расходы на себя через внутреннее соглашение или попытаться заставить платить других людей. Деньги других людей: последний вариант выглядел как чудесный путь из беды и дефицита. Война расставила проигравших и победителей, а пропаганда военного времени внушала, что победители могут возложить все свои расходы на проигравших. Война изменила представление о глобализации, сделав поворот к геополитическим рамкам. Мысль о военных действиях приглашала бросить кости. Афоризм Сунь-Цзы гласит: "Победоносные воины сначала побеждают, а потом вступают в войну, в то время как побежденные воины сначала вступают в войну, а потом стремятся победить". Воюющие стороны 1914 года рассматривали победу как часть бизнеса, в котором они также будут налагать издержки победы на побежденных.
Неуверенность и страх породили фантазии о новых способах выхода из военного тупика и отчаянные поиски новых процессов и машин. Даже идея создания искусственных людей, роботов или гомункулов, захватывала воображение измученных войной народов. Немое кино подтолкнуло к видению: первоначальной вехой воображения стал фильм Пауля Вегенера и Генриха Галена "Голем" 1915 года, который также был популярен в США под названием "Хозяин судьбы". В 1916-1917 годах в Германии появилась самая успешная серия фильмов военного времени о созданном в лаборатории искусственном человеке, который борется, потому что у него нет эмоций, и его может уничтожить только другой искусственный человек: серия фильмов "Гомункул" Отто Рипперта и Роберта Райнерта. Странная реальность порождала странные вымыслы.
Дефицит
Первая мировая война планировалась с учетом дефицита и трудностей. Негативный шок поставок был частью расчета или плана ведения тотальной войны. Задолго до начала войны государства разрабатывали стратегии блокады, призванные уморить другую сторону голодом и заставить ее подчиниться. Дефицит становился главным военным оружием, а его преодоление - ключом к успеху.
Нехватка немедленно порождает атмосферу кризиса с острой потребностью в помощи. Они деморализуют население, вызывают протесты, демонстрации и даже насильственное свержение. Срочность оказания помощи подталкивает политиков к принятию решений на ходу - плохих решений. Кроме того, дефицит побуждает всех пострадавших организовываться и мобилизоваться, чтобы добиться помощи: процесс, в котором побеждают самые сильные и громкие. Таким образом, они порождают власть и громкость, а также фракционность и политическую дезинтеграцию.
Чрезвычайная ситуация - а война является очень драматическим видом чрезвычайной ситуации - меняет динамику разработки политики. В обычное время разработчики стратегических концепций должны думать о долгосрочной перспективе, об устойчивости политики. В чрезвычайной ситуации то, что происходит в краткосрочной перспективе, резко влияет на долгосрочные перспективы и делает разницу между хорошим или терпимым будущим и будущим, состоящим из страданий, лишений и унижений. Таким образом, становится необходимым сделать все необходимое в условиях чрезвычайной ситуации, даже если принятые меры несовместимы с долгосрочной стабильностью. Политики вынуждены играть в азартные игры. Существуют очевидные медицинские параллели: столкнувшись с медицинским кризисом, пациенты идут на крайние меры, используя фармацевтические препараты или процедуры, которые имеют много плохих побочных эффектов, но дают шанс на выживание. Выживание во время войны требовало чрезвычайных мер.
Правительства в 1914 году проявили поразительную оперативность в закрытии возможных источников немедленной финансовой дестабилизации. В Соединенных Штатах министр финансов Уильям МакАду 31 июля закрыл Нью-Йоркскую фондовую биржу на четыре месяца, чтобы не дать иностранным держателям акций распродать акции и затем выйти из доллара США. В тот же день Лондонская фондовая биржа была закрыта на пять месяцев, Казначейство выпустило чрезвычайную валюту в банкнотах мелкого номинала, а Банк Англии купил большое количество банкнот. Германия тоже приостановила конвертируемость золота и выпустила чрезвычайную валюту; комментаторы прославляли президента центрального банка как финансовый эквивалент генерала, генералгельдмаршала. Краткосрочные выгоды от предотвращения финансовой паники были очевидны, и никто не заботился о долгосрочных последствиях, поскольку ожидалось, что война будет короткой. В любом случае, приоритетом для Германии и Великобритании была победа, а деньги могли только помочь.
Воюющие стороны в Первой мировой войне начали с разных позиций, что, как можно было ожидать, породило различные стратегии. Западная Европа уже сильно зависела от импорта продовольствия, основными поставщиками которого были Северная Америка и Россия. Россия была гигантским экспортером зерна, чья торговля была бы прервана войной; потеря доходов от экспорта зерна привела бы к дефициту промышленных товаров. В России производство пшеницы упало во время войны (и еще больше во время большевистской революции): с 227 миллионов центнеров в 1914 году до 166 миллионов в 1917 году и 87 миллионов в 1920 году. Соединенные Штаты сыграют свою роль в качестве основного источника зерна и другого сырья. Но как финансировать импорт, если европейские воюющие стороны не смогут экспортировать привычные продукты? Великобритания была крупным импортером зерна, но имела мощный военно-морской флот, от которого можно было ожидать защиты морских путей. Напротив, главные центральные державы, Германия и Австро-Венгрия, были крупными импортерами продовольствия, а их морские пути могли легко подвергнуться блокаде. Было очевидно, что немецкие планировщики разработают планы, такие как печально известный план Шлиффена, которые должны были сделать войну короткой. Но если бы эти планы не были эффективно реализованы, мог бы существовать план Б, в котором экономика и общество были бы переориентированы на долгосрочную мобилизацию?
У Центральных держав был соблазн думать, что существует какое-то легкое решение, с помощью которого они могли бы переломить ситуацию и установить блокаду Западной Европы. Может ли прерывание торговых путей, осуществляемое с помощью подводных лодок, привести к голоду в Великобритании и Франции? И быстро ли последовал бы за этим крах? Именно решение начать безоговорочную подводную войну, затрагивающую нейтральное судоходство Соединенных Штатов, привело к вступлению этой страны в войну в апреле 1917 года. Германское военное командование, которое уже давно настаивало на этом решении, последовательно утверждало, что крах Великобритании последует быстро, причем еще до того, как на театр военных действий прибудет большое количество американских войск.
Споры о мобилизации и обеспечении ресурсами были знакомы всем политикам задолго до войны. Для Германии одним из стандартных аргументов в пользу защиты сельского хозяйства было сохранение высокозатратного производства для обеспечения поставок в случае военного конфликта. Немецкие фермеры могли оказаться в сравнительно невыгодном положении, но, по крайней мере, каналы поставок были надежными. Для Великобритании необходимость обеспечения продовольствием острова, который не мог прокормить себя сам, часто приводилась в качестве аргумента в пользу империи, привязанной к родине.
Радикальный британский юрист Фредерик Харрисон писал о том, что военное превосходство Германии приведет Великобританию к катастрофе: «голод, социальная анархия, неисчислимый хаос в промышленном и финансовом мире будут неизбежным результатом. Британия может жить дальше... но прежде, чем она снова начнет жить свободно, ей придется потерять половину своего населения, которое она не сможет прокормить, и всю свою заморскую империю, которую она не сможет защитить. Как пустые слова о сокращении, мире и братстве, в то время как мы стоим перед риском невообразимого разорения, смертельной борьбы за национальное существование, войны в ее самой разрушительной и жестокой форме». Немецкая угроза мобилизовала бы британский ответ.
Великобритания планировала блокаду, которая возникла из планов Адмиралтейства обойти потребности обычной войны, предполагающей участие большой сухопутной армии (которой Великобритания не обладала). За годы до начала войны сторонники военно-морских сил очень четко сформулировали свою позицию: голод будет основным британским инструментом. Директор военно-морской разведки сэр Чарльз Оттли писал о том, что "(в затяжной войне) мельницы нашей морской мощи (хотя они, возможно, медленно перемололи бы немецкое население) перемололи бы его "чрезвычайно мало" - рано или поздно на улицах Гамбурга выросла бы трава и наступила бы повсеместная голодная смерть". Капитан Морис Хэнки, блестящий стратег, работавший помощником секретаря Комитета имперской обороны по военно-морским вопросам, пришелк выводу, что «ввиду нашего морского превосходства нашим правильным способом оказания помощи Франции было оказание такого сильного экономического давления на Германию, чтобы она не смогла продолжать войну».
В течение некоторого времени, конечно, было неясно, будет ли конфликт коротким или долгим. Действительно, наиболее частым аргументом в пользу того, что война должна быть короткой, была неспособность разорванных цепочек поставок поддерживать жизнь современных индустриальных обществ. Этот аргумент был блестяще представлен в знаменитой книге журналиста Нормана Энджелла "Великая иллюзия". В случае войны,
Немецкий капитал, в силу интернационализации и тонкой взаимозависимости наших кредитных финансов и промышленности, также исчезнет в значительной части, и немецкий кредит также рухнет, и единственным средством его восстановления будет для Германии положить конец хаосу в Англии, положив конец условиям, которые его породили. Более того, из-за этой тонкой взаимозависимости наших финансов, основанных на кредитах, конфискация захватчиком частной собственности, будь то акции, паи, корабли, шахты или что-либо более ценное, чем драгоценности или мебель - все, что связано с экономической жизнью народа, - так отразится на финансах страны захватчика, что ущерб захватчика в результате конфискации превысит по стоимости конфискованное имущество.
Таким образом, в эпоху коммерческого процветания было величайшей глупостью уничтожать богатства нации, вступая в войну: "Германия потеряла бы власть над мировой торговлей, на создание которой у нее ушли долгие годы труда". Энджелл цитирует немецких писателей, утверждающих, что «немцы настолько безоговорочно побеждают в войне за мирное соперничество, что с их стороны было бы глупо переносить борьбу с арены доказанного превосходства Германии на арену, где конфликт, во всяком случае, должен быть сомнительным».
Эти размышления действительно согласуются с большей частью немецкого коммерческого мышления. Немецкий экономист Карл Гельфферих писал, что войны должны быть короткими: "В любом случае, что это должна быть за война, которая могла бы заблокировать наши сухопутные и морские границы для импорта зерна?". Он продолжил: "даже рассматривать такую возможность ... значит смотреть на нашу внешнюю политику с безграничным недоверием". Несколько лет спустя, уже будучи банкиром Deutsche Bank, который принимал активное участие в формировании политики Германии на Ближнем Востоке, Гельфферих повторил эту точку зрения как урок, который необходимо извлечь из русско-японской войны.
После начала войны Джон Мейнард Кейнс сказал своему коллеге из Блумсбери Дэвиду Гарнетту, что
Он был совершенно уверен, что война может продлиться не более года и что воюющие страны не будут разорены ею. Мир, объяснил он, чрезвычайно богат, но его богатство, к счастью, было такого рода, которое не могло быть быстро реализовано в военных целях: оно было в форме капитального оборудования для производства вещей, бесполезных для ведения войны. Когда все имеющиеся богатства будут израсходованы - а это, по его мнению, займет около года, - державам придется заключить мир. Мы не могли использовать хлопчатобумажные фабрики в Ланкашире для помощи нашему флоту в блокаде Германии; Германия не могла использовать свои фабрики по производству игрушек для оснащения своих армий.
Мнение о коротких войнах не было всеобщим. В частности, военные были более мрачны, чем экономисты, но в целом генералы не могли дать хорошего ответа на вопрос о том, как оплачивать конфликт. Начальник Генерального штаба Гельмут фон Мольтке предвидел, что "эта война перерастет в мировую, в которую вмешается Англия. Лишь немногие могут представить себе масштабы, продолжительность и конец этой войны. Чем все это закончится, сейчас никто не знает". Мольтке предсказал «взаимный разрыв культурных европейских государств». Вскоре после начала войны у Мольтке случился нервный срыв. Его сменил генерал Эрих фон Фалькенхайн, который в августе 1914 года предсказал, что война продлится не менее полутора лет.
В августе 1914 года в первую очередь думали о том, как организовать логистику, чтобы сохранить большое количество людей (и лошадей) на фронте. Все остальное было второстепенным. Только по мере того, как ход войны расширялся, стали очевидны более серьезные проблемы снабжения. Голодающие семьи дома подрывали моральный дух, а солдаты были деморализованы письмами, которые они получали, или впечатлениями от домашней нищеты во время кратких визитов домой.
Проблемы с продовольствием возникли довольно быстро. Голодный кризис стал очевиден в Австрии уже в первые месяцы войны из-за быстрой российской оккупации значительной части Галиции, ключевого района выращивания зерна. В апреле 1915 года были выданы продовольственные карточки на хлеб и муку, а в 1916 году - на сахар, молоко, кофе и сало. К 1916 году в Вене была создана система народных кухонь, Volksküche, для питания населения, а значительная часть городских зеленых насаждений использовалась для выращивания овощей. Протесты против наживы и спекуляции росли, и для властей это выглядело как удобный способ отвести недовольство. В январе 1917 года были напечатаны и вывешены на столбах списки спекулянтов. Власти также пытались, довольно неэффективно, запретить длинные очереди, которые образовывались, когда люди часто стояли всю ночь, чтобы дождаться открытия магазинов утром: считалось, что очереди являются источником беспорядков.
Германия ненамного отставала от Австрии. Довоенная Германия импортировала пятую часть своего продовольственного запаса, измеряемого калориями, но 27% белков и 42% жиров. В феврале 1915 года была введена хлебная карточка, а система нормирования, начатая в Берлине, вскоре была распространена на другие города и большинство других продуктов питания. В сочетании с предельными ценами на продукты питания, в результате некоторое время казалось, что проблема снабжения находится под контролем. Но цены скрывали ухудшающееся качество: в хлеб подмешивали картофельную муку, молоко разбавляли водой, а кофе заменяли жжеными желудями. Эрзац - вот слово, которое доминировало в военном опыте потребления. Репа, широко используемый заменитель, стала настолько распространенной, что исключительно суровая зима 1916-1917 годов была известна как "реповая зима". Наблюдалась большая нехватка продуктов. Сельскохозяйственное производство упало, так как урожай был лишен нитратов, которые теперь требовались для производства взрывчатых веществ. В 1916 году урожай картофеля был вдвое меньше, чем в мирное время. К зиме 1917 года, после очередного неурожая, суточный запас калорий в некоторых городах упал до 1000 калорий. Детей отправляли в сельскую местность, а в 1917 году даже в нейтральные страны, Нидерланды или Швейцарию.
"Танцевать полонез" стало эвфемизмом для стояния в очереди; стоя в очередях, люди обменивались жалобами и недовольством по поводу неадекватности бюрократии. Очередь стала главным местом для социальной радикализации. Как и в Вене, логика очередей (Anstellen) стала очагом напряженности. Жалобы на анархию на рынке потребительских товаров процветали, и люди требовали все новых и новых планов для обеспечения более справедливого распределения. Черные рынки разрастались, а вместе с ними и обвинения в манипулировании рынком и спекуляциях. Беспорядки вспыхнули в Берлине-Лихтенберге в октябре 1915 года, в центре Мюнхена в июне 1916 года. В Вене беспорядки произошли в мае 1916 года. К весне 1917 года новости о большевистской революции угрожали накалить обстановку в немецких городах. В июне 1918 года, после сокращения пайка, большое количество жителей Вены организованно и конфронтационно двинулись в окрестности, чтобы захватить припасенное продовольствие.
Нехватка продовольствия оказала долгосрочное влияние на мировоззрение немцев и на центральную роль потребления. Все вращалось вокруг еды: политика революции, но также и политика домашнего хозяйства. Сознательно патрицианский немецкий писатель Томас Манн отмечал, как его завтрак был испорчен ссорами с женой Катей из-за количества потребляемого масла. Когда его домочадцам выделили один инжир, он отдал его на съедение своей любимой дочери Эрике, объяснив ее братьям и сестрам, что это ранний урок того, как привыкнуть к несправедливости.
Исторический консенсус рассматривает неудачи в распределении продовольствия во время войны как основную причину разочарования в политике, а также как фактор, способствующий насилию и экстремистскому радикализму. Некоторые авторы пытаются опровергнуть эту точку зрения и утверждают, что администрация работала достаточно хорошо, и что существовало нечто вроде нового эгалитарного социального консенсуса военного времени, построенного вокруг стандартизированного супового рациона, Eintopf. Также очевидно, что, за исключением коротких периодов дефицита, немцы в целом не голодали во время Первой мировой войны. Историк Авнер Оффер приводит подробные таблицы среднего веса немецких мужчин и женщин среднего возраста в 1917 и 1918 годах, без признаков снижения, и цитирует письма немцев, объясняющих, как несложно было обходиться без жирной пищи и пива: "Если я выгляжу худым, вы не должны думать, что я в полном порядке. Я никогда в жизни не чувствовал себя лучше". Он цитирует американского физиолога, который сделал полезный вывод, что «если бы немцы были вегетарианцами, не было бы никаких проблем». Рассел Генри Читтенден, профессор Йельского университета, которого считают отцом современной биохимии, и один из членов Консультативного комитета США по использованию продуктов питания, рекомендовал низкобелковую диету как более здоровую форму жизни и утверждал, что принятые стандарты питания слишком высоки. Войну можно представить как эксперимент по здоровому образу жизни.
Молодой британский экономист Клод Гильбо посетил Берлин в 1919 году и сообщил:
Я был удивлен хорошим внешним видом подавляющего большинства людей, которых я встречал на улицах. Сегодня в Берлине очень мало тучных людей, но в равной степени на лицах людей нет явного выражения голода и истощения. Большинство представителей среднего и высшего классов выглядели вполне здоровыми, их лица не казались осунувшимися или осунувшимися. Бедняки, конечно, в большей степени ощущали влияние лишений, но, хотя отсутствие пищи и угнетающее влияние поражения отбили у большинства людей желание и способность много работать, основная масса взрослых, по крайней мере внешне, далека от фактического голодания. Пища бедняков в значительной степени однообразна и невкусна, но ее, по крайней мере, достаточно для поддержания жизни здорового взрослого человека, не старого и не склонного к болезням.
Голод, конечно, случался в больницах, персонал которых рассказывал о том, как пациентов нельзя было выпускать на свежий воздух, потому что они хватали недозрелые фрукты, каштаны, даже траву и сорняки, чтобы попытаться утолить невыносимый, невозможный голод. И были проблемы со здоровьем, которые вытекали из плохого питания. Участились легочные заболевания, прежде всего туберкулез. Ухудшение здоровья происходило и от условий труда. В тяжелой металлургии, а также при производстве взрывчатых веществ многие рабочие отравились нитратными соединениями, тринитротолуолом, тринитроанизолом, динитробензолом, пикриновой кислотой, соединениями нафталина и фенола. Уязвимость перед гриппом в волнах заражения, сопровождавших окончание войны и первые годы мира, была усилена наследием условий военного времени.
Питание изменило мировоззрение. Низшие слои среднего класса и средний класс потеряли именно те элементы, которые отличали их образ жизни от рабочего класса: gut bürgerliche Küche (отличительная черта респектабельных забегаловок рабочего класса) исчезла вместе с миром. В первом обзоре военного времени, проведенном Военным комитетом по интересам потребителей, сообщалось о «измельчании Mittelstand [средних слоев] и росте "варварской" экономики, в которой есть только "богатые и бедные». Чтобы предвидеть будущую нехватку зерна, в начале 1915 года поголовье свиней было резко сокращено в так называемом Schweinemord, при этом большая часть полученного мяса была выброшена из-за неадекватных методов консервации и консервирования. Атмосфера дефицита породила обиду на других. Именно "эксперты" рекомендовали забивать свиней. Позже легко было ополчиться на более чем два миллиона военнопленных, которых нужно было кормить наравне с немцами. Ксенофобия процветала вместе с голодом и болезнями и составляла ментальную карту будущего.
Россия, имеющая большую территорию, поставляющую зерно, не должна была испытывать такой серьезный дефицит. Поскольку Россия не могла экспортировать такую большую часть своего зернового производства, больше должно было быть доступно для внутреннего производства. Когда возникли "узкие места", они стали следствием плохой логистики. В отличие от других воюющих стран, количество животных увеличилось, что усилило давление на зерно. Перепись 1916 года зафиксировала 25-процентный рост поголовья крупного рогатого скота, а также увеличение количества овец и коз. Урожай оставался относительно обильным: урожай 1917 года был всего на 12 процентов ниже уровня 1914 года. Но поставки в города и промышленные центры, население которых росло в связи с необходимостью производства боеприпасов, терпели полный крах. Например, в декабре 1916 года Петроград получил менее 15 процентов от того количества зерна, которое, по мнению плановиков, было ему необходимо. Правительство обвинило в этом недостаточный транспорт и отсутствие железнодорожных грузовиков. Возможно, грузовиков было достаточно, но они не находились в нужном месте - из-за военных требований, а также из-за других беспорядков. Нехватка ударила по всему: так, одно из предположений заключалось в том, что железнодорожники не вышли на работу, потому что у них не было обуви, необходимой для работы. Следствием этого стало то, что крысы съели большую часть российского урожая. История нехватки продовольствия в городах, наряду с жалким жильем, составляет большую часть истории революции 1917 года. Революция против царя началась 23 февраля (8 марта), когда десятки тысяч женщин в Петрограде протестовали под лозунгами "Долой высокие цены" и "Долой голод". Но это была лишь кульминация многолетних "базарных беспорядков", "голодных бунтов", "погромов" и "женских бунтов", которые возникли по всей империи еще в 1915 году.
В неоккупированной Франции и Великобритании не было опасного для жизни дефицита, но было много нехватки и народных протестов. Париж начал нормировать сахар только в 1917 году, а хлеб - в 1918 году, а Великобритания ввела нормирование только в феврале 1918 года. Но у Британии был сильно сократившийся сельскохозяйственный сектор, и она сделала стратегическую ставку на то, что всегда сможет обеспечить себя продовольствием за счет импорта. Большая часть ее судоходных мощностей - 17 процентов по весу - занималась перевалкой зерна. Война принесла немедленные потрясения: нехватка судов, а затем стивидоров, что означало, что суда оставались в порту дольше, поскольку разгрузка занимала больше времени. К началу 1915 года Торговый совет пришел к выводу, что «рост цен на продукты питания настолько велик, что благосостояние народных масс находится под серьезной угрозой». Цены росли, не в последнюю очередь потому, что различные союзники были вовлечены в войну друг с другом за зерно. Результатом стало не только создание ряда комитетов по ценам на продовольствие, по снабжению продовольствием и т.д., но и судьбоносное решение о расширении боевых действий на восток, чтобы обеспечить доступ к большим излишкам российского зерна. Пока проливы Босфора не окажутся в дружественных руках, российское зерно не сможет пройти через Черное море в Средиземное. В результате было принято решение начать Дарданелльскую кампанию против Османской империи - шаг, который почти удался, но закончился унизительным фиаско. Как сказал премьер-министр Герберт Асквит в письме своей подруге: «Нет сомнений, что мы наконец-то начинаем ощущать последствия войны главным образом потому, что все немецкие суда, которые перевозили продовольствие, захвачены или интернированы, а Адмиралтейство захватило для перевозок и т.д. более 1000 наших судов. Кроме того, австралийский урожай не удался, а русский (который очень хорош) закрыт, пока мы не овладеем Константинополем и не откроем Черное море».
К 1916 году запасы Великобритании были исчерпаны, и вопрос о том, как их восполнить, стал ключевым. Возник дефицит мяса, частично вызванный убеждением, что армия должна питаться на более высоком уровне, чем гражданский стандарт, а также необходимостью облегчить нехватку мяса во Франции. Кроме того, значительно сократилось поголовье свиней, и была проведена кампания по распашке земель, чтобы превратить пастбища в пашни. Альтернативой нормированию было заимствование за рубежом, поиск иностранной помощи как способа финансирования торгового дефицита, возникшего в результате крупномасштабного импорта, который был необходим не только для ведения войны, но и для поддержания морального духа гражданского населения. К 1917 году правительство начало кампанию за "национальный пост", объявив, что король Георг V ест на четверть меньше, чем обычно. По всей стране были организованы лекции, пропагандирующие ограничение в питании. Они не были эффективны. В конце 1917 года прошли масштабные демонстрации, а иногда и жестокие протесты.
Стоимость войны
Стоимость войны - особенно длительной - слишком велика, чтобы нести ее в момент начала. Широко распространено понимание того, что дорогостоящая всепоглощающая война лучше всего финансируется за счет залога на будущее: путем заимствования. Однако в определенном смысле война должна быть оплачена уже сейчас: снаряды выпущены, солдаты накормлены и получают зарплату, полевые госпитали построены. Нитраты, которые идут на взрывчатку, не могут в то же время использоваться для удобрения пахотных земель. Говядину, которую едят солдаты на фронте, нельзя скормить шахтерам, добывающим уголь, необходимый для экономической мобилизации. Короче говоря, необходимо сократить потребление других невоенных товаров, конкурирующих с военными потребностями. О том, как это должно произойти, ведутся ожесточенные споры: в частности, каково наилучшее сочетание заимствований и налогообложения. Обездоленного потребителя можно просто дисциплинировать, отобрав у него средства на потребление - налог или сбор. Или же он может добровольно отложить потребление, купив облигации или другие инструменты (подойдет даже наличность), которые дадут ему право на будущие товары (и, следовательно, уменьшат количество товаров, доступных другим конкурирующим потребителям). Что лучше - лишиться чего-либо или получить обещание неопределенной ценности и испытывать сомнения в том, что обещание может быть выполнено?
Классическая политическая экономия в Великобритании занялась вопросом финансирования войны после войн Французской революции и Наполеона: дорогостоящих войн большой продолжительности, но относительная стоимость которых была меньше, чем у тотальных войн двадцатого века. Для примера: среднегодовые военные расходы во время французских войн составляли 12 процентов ВВП в последний год войны; аналогичный показатель для Первой мировой войны составляет 32 процента. Великий экономист Давид Рикардо считал немедленный сбор или налог наиболее разумным вариантом. Вечный налог для покрытия будущих процентов по военному долгу уменьшил бы "национальный капитал".
Самым большим преимуществом военных налогов будет незначительное постоянное нарушение, которое они вызовут в промышленности страны. Цены на наши товары не будут нарушены налогообложением, а если и будут нарушены, то только в период, когда все вещи нарушены другими причинами во время войны. С началом мира все вещи снова будут иметь свою естественную цену, и никакое прямое воздействие, а тем более косвенное воздействие налогов на различные товары не побудит нас отказаться от работы, в которой мы обладаем особым мастерством и возможностями, и заняться другой, в которой нам не хватает такого же мастерства и возможностей. Давайте решать наши трудности по мере их возникновения и оберегать наши владения от постоянных обременений, тяжесть которых мы никогда по-настоящему не ощущаем, пока не втянемся в них до конца.
Он также добавил прагматический аргумент:
Не может быть большей гарантии сохранения мира, чем возложение на министров необходимости обращаться к народу за налогами для поддержания войны. Допустим, что этот отложенный фонд накопится во время мира до сколько-нибудь значительной суммы, и очень мало провокаций побудит их вступить в новую борьбу. Они будут знать, что, немного распорядившись, они смогут сделать так, чтобы этот "тонущий" фонд, вместо того чтобы быть доступным для выплаты долга, мог быть использован для создания новых запасов. В настоящее время в устах министров, когда они хотят ввести новые налоги с целью создания нового фонда, взамен только что израсходованного, часто звучит такой аргумент: «Это заставит иностранные государства уважать нас; они будут бояться оскорбить или спровоцировать нас, когда узнают, что мы обладаем таким мощным ресурсом».
Аргумент Рикардо можно поставить с ног на голову: значительный долг, принадлежащий народу, был бы демонстрацией национальной уверенности в себе и напористости. Воюющие стороны Первой мировой войны рассматривали свои облигационные займы как важные моменты пропаганды; они внимательно изучали выпуски своих противников, чтобы изучить моральное состояние и, следовательно, степень готовности к тотальной мобилизации.
В Великобритании аргументы Рикардо почти в точности повторил столетие спустя экономист из Кембриджа Артур Пигу, который, как и Рикардо, не был милитаристом и относился к масштабам военной мобилизации с недоверием. Он добавил ряд соображений, касающихся социальной справедливости: война станет возможностью построить более равноправное общество, а этого лучше всего добиться с помощью налогов, а не путем вознаграждения богатых держателей облигаций большими будущими долями национального пирога. «Из денег, необходимых государству, богатый должен так или иначе предоставить больше, чем бедный, а очень богатый - больше, чем умеренно богатый; и предоставляемая сумма должна увеличиваться не просто пропорционально, а прогрессивно по мере роста богатства». Финансирование войны затрагивало фундаментальный вопрос социального распределения: «основным принципом, в соответствии с которым правительство должно решать, в какой степени финансировать войну за счет налогов, а в какой за счет займов, является суждение, которое оно формирует относительно правильного конечного распределения расходов на войну между людьми разного уровня достатка».
В двадцатом веке, в результате новой внутренней политики, подъема рабочего класса и социалистических партий, возникла новая реальность, которую необходимо было принять во внимание и которая предполагала сокращение заимствований, поскольку эти заимствования благоприятствовали богатым рантье. Как выразился Пигу: «В нынешней катастрофической и исключительной войне очень богатые и богатейшие должны нести долю объективного бремени, намного большую, чем [в мирное время]. Есть один и только один способ добиться такого результата. Соотношение, в котором война финансируется за счет денег, заимствованных у людей с большими доходами, должно быть значительно уменьшено: а соотношение, в котором она финансируется за счет денег, собранных с них в рамках какой-либо формы прогрессивного налогообложения, должно быть значительно увеличено». Проблема существовала и до 1914 года. Государственные расходы росли, увеличивались затраты на инфраструктуру и социальные нужды, а в 1892 году немецкий экономист Адольф Вагнер сформулировал свой закон возрастающей активности государства. Он также назвал это все более "коммунистическим характером" экономики в культурно развитых странах. К началу двадцатого века растущая гонка вооружений между ведущими державами добавила еще один элемент расходов, и оплата счетов становилась все более неприятной с политической точки зрения.
Два принципа или подхода к финансированию войны столкнулись друг с другом: один склонялся к финансированию облигаций, потому что это было лучшим признаком финансовой силы; другой настаивал на повышении налогов во имя социальной справедливости. Существенное сопротивление последнему курсу редко формулировалось как противодействие большей справедливости, более справедливому обществу или надлежащему возмещению тем, кто проливал свою кровь, видел разрушение своих семей и нес расходы. Вместо этого аргументация строилась на том, что налогообложение снизит стимулы к участию в военных действиях. Предприятия были бы менее патриотичны, если бы перешли на военное производство; рабочие были бы деморализованы слишком большим элементом, изымаемым из их зарплаты, или слишком большим акцизом на их пиво. Акцент на заимствованиях был усилен в результате дебатов о важности морального духа гражданского населения. Было крайне важно не допустить снижения морального духа путем чрезмерного сокращения потребления. Это свидетельствовало против повышения налогов.
В Великобритании были существенно повышены налоги: подоходный налог вырос с 1s 2d до 6s в фунте стерлингов, а также был введен налог на сверхприбыль. С 1914 по 1918 год поступления от подоходного налога и налога на имущество выросли в три раза, с 3,0 до 9,6 процента, но этого было недостаточно, чтобы оплатить войну, на которую уходило не менее 50 процентов ВВП. Поэтому ставка или закладная на будущее расширялась: в 1914 году государственный долг составил 706 миллионов фунтов стерлингов по номинальной стоимости, к 1916 году он вырос до 2190 миллионов фунтов стерлингов, а к 1919 году - до 7481 миллиона фунтов стерлингов.
Военные займы, выпущенные на Лондонской фондовой бирже, были большим упражнением в пропаганде, с продуманными пропагандистскими призывами. "Британский суверен победит": игра слов, поскольку суверен был британской монетой, а также монархом и в то же время суверенным народом. Первый заем, о котором было объявлено в ноябре 1914 года, был на сумму 350 миллионов фунтов стерлингов с номинальным купоном в 3,5 процента. Второй заем последовал в июне 1915 года на сумму 901 миллион фунтов стерлингов с купоном в 4,5 процента. Для того чтобы мотивировать покупателей быть уверенными в будущем, держателям первой облигации было разрешено конвертировать свои ценные бумаги; когда в июне 1917 года появился третий заем, под 5%, в нем было предусмотрено такое же положение. Позже эта практика вызвала серьезную критику: не переплатили ли держатели облигаций? Премьер-министр военного времени Дэвид Ллойд Джордж позже признал, что высокая доходность военных облигаций делала деньги дорогими «для всех предприятий, промышленных, коммерческих и национальных». Шотландский независимый лейбористский политик Том Джонстон, который в 1931 году недолго был министром кабинета министров, а во время Второй мировой войны вернулся на пост государственного секретаря Шотландии, в 1934 году написал грозное обвинение "финансистам". Он цитировал восторженные заголовки финансовой прессы военного времени ("Деньги наконец-то вступают в свои права") как пример работы «контролеров денежной власти, людей, которые хладнокровно повышали свои требования к соотечественникам с каждым немецким продвижением в поле и с каждым походом немецких подводных лодок в море; людей, которые организовали создание сотен миллионов ненужных долгов; людей, которые раздували процентные ставки». Книга Джонстона получила громкую поддержку ветерана-социалиста Сиднея Вебба.
У Великобритании и ее союзников был другой способ управления своими потребностями военного времени - но он также зависел от соблазна высоких процентных ставок как способа продажи ценных бумаг иностранным покупателям. В первые годы войны рост британского долга регулировался в основном за счет выпуска краткосрочных долговых обязательств, но к 1915 году другая возможность казалась неизбежной. Страна была охвачена дебатами о нехватке снарядов, которая ограничивала военные операции. Компромисс был предельно ясен: существовала отчаянная необходимость сократить потребление. Кейнс, к тому времени уже сотрудник казначейства, написал меморандум, в котором приводил аргументы в пользу того, что «без политики конфискации частных доходов альтернативой является значительно сокращенная армия и продолжение субсидий союзникам». Ограничения можно было снять, импортируя деньги для оплаты ресурсов. Курс фунта стерлингов к доллару начал ухудшаться с декабря 1914 года по мере роста торгового дефицита. Сначала Британии удавалось оплачивать дефицит торгового баланса за счет продажи иностранных ценных бумаг, которые были призваны правительством. Когда этот источник был исчерпан, Британия прибегла к международным займам. Первый опыт был обескураживающим: крупный выпуск англо-французских облигаций на американском рынке в конце 1915 года разочаровал, поскольку пресса Херста и прогерманские и проирландские группы, особенно на Среднем Западе, полемизировали против него, несмотря на высокую номинальную доходность (5,46 процента), а ценообразование довело эффективную доходность до 6,75 процента. Только после вступления США в войну в апреле 1917 года появился действительно лучший механизм: Казначейство США призвало американцев покупать "облигации Свободы" в качестве патриотического жеста. Первый выпуск, состоявшийся 28 апреля 1917 года, всего через несколько дней после объявления войны, был относительно разочаровывающим (доходность составила всего 3,5 процента). Третий и четвертый выпуски облигаций с более высокой доходностью (4,25 процента) были впечатляюще успешными. За весь период войны Великобритании удалось привлечь на американском рынке 1 292 миллиона фунтов стерлингов.
Франция, которая брала займы как у Британии, так и у Соединенных Штатов, быстро получила доступ к внешним долговым рынкам, причем эта операция началась в первые месяцы конфликта. К 1915 году Британия достигла договоренностей о финансировании не только Франции, но и Италии (в качестве фактической взятки для вовлечения этой страны в войну) и все более отчаявшейся России.
Налоговые ставки во Франции были гораздо ниже, чем в Великобритании: до войны подоходный налог вообще отсутствовал, а переход к его введению в 1914 году вступил в силу только в 1916 году, причем по относительно низким ставкам (2%, сниженным для групп с низкими доходами). Как и в Великобритании, существовали налоги на военную прибыль.
По другую сторону окопов дела обстояли совсем иначе. В отличие от Франции и Великобритании, Германия не имела свободного доступа к внешнему финансированию, хотя в начале войны некоторые немецкие финансисты надеялись, что американцы немецкого происхождения в Нью-Йорке смогут им помочь. В конце марта 1914 года общий государственный долг Германии составлял менее двух пятых ВВП, а государственный долг - менее 10 процентов ВВП. Более 90 процентов центрального долга (Рейха) было в форме долгосрочных займов. Германия, судя по всему, сдерживала свой долг. Увеличение германского долга во время войны выглядело меньшим, чем у Великобритании, но оно несло собой большую процентную нагрузку. К 1919 году долг, связанный с войной, составлял более 50 процентов ВВП; почти 40 процентов из них были краткосрочными. Процентные выплаты по долгу в 1918 финансовом году (апрель 1918 - март 1919) поглотили почти 80 процентов регулярных налоговых поступлений. Поразительной особенностью государственного долга в Германии является то, что с самого начала он был замаскирован, так что невозможно было реально оценить объем данных обещаний: резкий контраст с британской традицией, которая подчеркивала прозрачность фискальной системы, и где большой объем государственного долга, казалось, увеличивал стоимость заимствований. В самом начале войны, согласно декрету от 4 августа 1914 года, правительство выпустило Darlehnskassenscheine, кредитные сертификаты с небольшим номиналом, условно обеспеченные промышленными и сельскохозяйственными активами: они представляли собой практическую параллельную валюту, но не фигурировали в статистике консолидированного долга или эмиссии банкнот.
Рисунок 3.1. Государственный долг как доля ВВП, 1912-1931 (проценты) (Источник: IMF HPDD [Historical Public Debt Database])
В отличие от западных держав, которые массово повышали ставки налогов во время войны, в Германии основные новые налоги на доходы и богатство были введены непосредственно перед войной. В 1913 году парламент (рейхстаг) принял единовременный налог на вооружение (Wehrbeitrag), который включал в себя платеж на стоимость имущества, который увеличивался с 0,15 процента на небольшие активы до 1,5 процента в верхней части, с платежом на доход в размере от 1 до 8 процентов. Во время войны доходы центрального государства, которые в мирное время в основном зависели от таможенных платежей, рухнули. Однако повышение налогов было крайне нежелательным, и министр финансов в 1915 году заявил Рейхстагу, что повышение налогов не является ни разумным, ни желательным. Налог на военную прибыль был введен поздно, в 1916 году, и сопровождался налогами на табак и сигареты; ставки были увеличены в 1917 году, а также был введен налог на центральный банк.
Министр финансов Карл Гельфферих был главным сторонником идеи о том, что Германия начала войну с позиции уникальной финансовой мощи. Он все еще отстаивал эту позицию в конце второго полного года войны. В качестве способа продемонстрировать силу Германии в мобилизации ресурсов он выбрал облигации, а не налоги: возможность продать облигации означала вотум доверия населения и связывала богатые классы с судьбой отечества. В марте 1915 года он заявил Рейхстагу следующее:
[битва], которая решит исход этой борьбы народов, и которая будет вестись не только оружием войны, но и оружием экономики и финансов. Враг понял, что это значит, как для него, так и для нас. Пока что мы находимся на переднем крае финансовой борьбы; никто из наших противников даже близко не подошел к уровню нашей деятельности. Без всяких уловок и обмана мы привлекли около 25 миллиардов марок в ходе трех огромных выпусков облигаций со все возрастающим успехом. Франция еще не смогла консолидировать 10 миллиардов марок своих военных расходов в своем единственном крупном внутреннем выпуске облигаций, так называемом "Облигации победы"; Британия пока что собрала от 18 до 19 миллиардов в консолидированных облигациях против наших 25 миллиардов. Мы побили первую облигацию Англии результатом нашей второй, ее вторую облигацию - результатом нашей третьей. Англия до сих пор не выполнила нашу третью облигацию. Ее краткосрочный долг растет до неизмеримых размеров; к концу этого месяца долг не будет превышать 15 миллиардов, включая пятилетние американские облигации, а возможно, он уже превысил эту сумму. Тем не менее, министр финансов Великобритании колеблется и упирается.
Самым знаменитым обещанием Гельффериха было то, что конфликт в конечном итоге не будет стоить победившему немецкому народу больших затрат: побежденные державы заплатят за все.
Поэтому пока остается единственный путь - отложить окончательное урегулирование расходов на войну с помощью кредитов до мирного времени. И я хотел бы сегодня еще раз подчеркнуть, что если Бог даст нам победу и, следовательно, возможность сформировать мир в соответствии с нашими жизненными потребностями, то мы не можем и не должны забывать вопрос о расходах наряду со всем остальным; (энергичное согласие) мы обязаны это сделать ради будущего нашего народа. (Очень верно!) Весь будущий уровень жизни нашего народа должен, насколько это возможно, оставаться свободным от огромного бремени, которое порождает война. (Очень верно!) Зачинщики этой войны заслужили свинцовый груз миллиардов; (очень верно!) пусть они, а не мы, протащат его через десятилетия. (Очень хорошо!) Господа, я не перестаю понимать, что огромное финансовое ослабление, которое война уже наложила на наших противников, сделает задачу, о которой я только что говорил, особенно трудной. (Очень правильно!) Но то, что может быть сделано в этом направлении, будет сделано. (Браво!)
Выплаты могут быть в виде репараций или в виде уступки территории. Гельфферих входил в группу, которая предполагала послевоенную Миттельевропу под руководством Германии с добавлением Бельгии (прежде всего из-за портов); также его все больше интересовали обширные территории независимой Украины, которая могла бы обеспечить потребности Германии в продовольствии. Такого же рода обещания можно было использовать для создания и привязки союзников: в феврале 1917 года в печально известной телеграмме Циммермана Германия предложила Мексике территории Техаса, Нью-Мексико и Аризоны, если Мексика присоединится к Германии в будущей войне с США. В то же время деньги немцев были бы призваны на временную службу:
Господа, важно дать понять всем людям, что эта война ведется больше, чем любая другая, не только кровью и железом, но также хлебом и деньгами. Для этой войны существует не только всеобщая воинская повинность, но и всеобщая финансовая повинность, обязанность экономить и всеобщая обязанность платить. (Очень правильно!) Никто не должен уклоняться от этой воинской повинности, даже самый скромный и ничтожный человек. Расточитель необходимой пищи или раб мамоны, который не может отделить себя от своих сбережений, ничуть не лучше дезертира, уклоняющегося от воинской обязанности.
Этот призыв означал подписку на облигации. Первая серия, выпущенная в 1914 году, имела номинальную доходность 5 процентов, а через десять лет могла быть конвертирована в обычные 4-процентные облигации. Это был успех, и Хелфферих (тогда еще в Deutsche Bank) заявил, что удалось собрать вдвое больше, чем ожидалось. В феврале 1915 года акция была повторена. В апреле 1915 года была предпринята попытка привлечь 10 миллионов долларов в Соединенных Штатах, но она не увенчалась успехом и не была повторена. Немецкая информационная служба распространила в Нью-Йорке комментарии Гельффериха для Рейхстага. Выдающийся немецкий банкир Макс Варбург лоббировал своего влиятельного младшего брата Пола, который эмигрировал через Атлантику, чтобы стать одним из создателей Федеральной резервной системы. Нью-Йорк Таймс «относительно благоприятно отозвалась о выпуске немецких облигаций, но просто отметила, что иностранный спрос был "умеренным». "Уолл Стрит Джорнал" произвел подсчет ежедневных расходов на войну: 8 миллионов долларов для Германии и 4 миллиона долларов для Австро-Венгрии, по сравнению с 10 миллионами долларов для Великобритании, 8,65 миллиона долларов для Франции и 8,5 миллиона долларов для России. Потопление "Лузитании" 7 мая 1915 года, в результате которого погибли 128 американцев, поставило крест на реальных шансах Германии получить доступ к денежному рынку Нью-Йорка.
В отличие от Германии, провал австрийского военного займа в начале 1915 года многие восприняли как признак того, что старая империя разваливается. В частности, чешские промышленники и крупные землевладельцы приобрели лишь символические суммы несмотря на то, что духовенство с амвонов развернуло кампании, требуя патриотического самопожертвования.
Гельфферих считал, что шаги по ограничению заработной платы и прибыли подрывают усилия по мобилизации. Он яростно сопротивлялся предложениям промышленника Ричарда Мертона ограничить свободу действий производителей в ценообразовании. После того как Мертон официально представил длинный меморандум о ценообразовании, его отправили с миссией по установлению фактов на особо опасный участок фронта. Любая альтернатива свободному рынку, по мнению Гельфериха, требовала бы невозможной "степени бескорыстия, чувства долга, подчинения". Новый налог сделал бы невозможным для Германской империи «ведение новой войны в обозримом будущем, если только она не будет полностью основана на национализированной экономике». Налоги стали бы зримым и заметным напоминанием о стоимости и боли войны - лучше вести войну никогда, Tod auf Raten, mort à credit (название сюрреалистического романа 1936 года Луи-Фердинанда Селина о бессмысленности существования).
Исключение эффективных налогов и в то же время невозможность получить дополнительные реальные ресурсы извне, либо через внешние займы, либо через победу в войне, оставляли инфляцию единственным способом управления стоимостью конфликта. Таким образом, финансирование войны в Германии не сопровождалось существенным ростом реальной стоимости государственного долга: война оплачивалась за счет девальвации валютных требований. Эта динамика сохранилась и в послевоенное время. Она привела к гиперинфляции в Германии, как и в других странах Центральной Европы, в частности в Австрии и Венгрии.
Инфляция и гиперинфляция
Сопротивление гиперинфляции потребовало бы героического политического акта, в котором аннулирование существующих требований сопровождалось бы наложением реального фискального бремени. Только одна страна, новое государство Чехословакия, попыталась сделать это - и успешно, хотя налоговые меры были непопулярны, а ответственный за них министр финансов, консервативный либеральный экономист Алоис Рашин, был убит в 1923 году. В январе 1919 года Рашин жаловался министру иностранных дел Эдварду Бенешу, что «люди думают, что свобода означает отсутствие налогов, а никто ничего не делает для реализации налоговой политики, поэтому я не знаю, как управлять ею дальше. Государство находится в опасности, потому что большая часть общества видит в нем чудесное решение всех проблем. Все хотят работы и поддержки, короче говоря, они хотят иметь средства к существованию, оплачиваемые за счет государственных расходов». Но в Чехословакии стабилизация проходила легче, так как там существовала значительная группа богатых собственников, считавшихся иностранцами,аристократические и часто немецкоязычные землевладельцы из старой монархии, чья земля могла быть национализирована и использована в качестве основы для фискальной стабилизации. Короче говоря, существовал внутренний враг, который мог заплатить цену за реформы и стабильность. Закон об экспроприации № 215 от 16 апреля 1919 года конфисковал все сельскохозяйственные земли площадью более 150 га и другие земли (включая леса) площадью более 250 га. К 1922 году у 1730 владельцев было отобрано в общей сложности 1 229 688 га сельскохозяйственных земель и 2 733 376 га несельскохозяйственных земель: это составило 28,2 процента всех земель Чехословакии. Часть этих земель была возвращена, но большая часть была распродана государством мелким собственникам в попытке создать процветающее чешское крестьянство.
Инфляция могла быть оправдана по аналогии с расчетами военного времени: это был способ возложить расходы на кого-то другого. Эта динамика была особенно ярко выражена в немецкой дискуссии. Немцы рассматривали свою инфляцию как способ выкрутиться из репарационного урегулирования, навязанного Версальским договором. Канцлер Вильгельм Куно в июле 1923 года, когда гиперинфляция в Германии достигла своей крайней фазы, в частном порядке признался, что «естественно, что сначала хотелось разобраться с репарациями, а уже потом убирать налоговую проблему». Даже сам процесс инфляции вначале предполагал заманивание доверчивых иностранных инвесторов в покупку немецких бумажных банкнот в расчете на то, что произойдет выгодное восстановление обменного курса. К октябрю 1921 года газета "Уолл-стрит джорнэл" осуждала то, что она теперь называла "гигантским мошенничеством", в результате которого 50 миллиардов банкнот оказались в руках американских инвесторов, для которых они ничего не стоили.
Послевоенные инфляции и гиперинфляции в Центральной Европе имели две фундаментальные причины: низкая норма сбережений (как следствие изменений в распределении доходов в военное время) и неэффективная денежно-кредитная и фискальная политика. Последствием Первой мировой войны стало снижение доходов и резкое сокращение нормы сбережений. В то же время, по крайней мере, некоторое время, немцы могли поддерживать свой уровень жизни и иметь большой дефицит торгового баланса. Такая роскошь им позволялась потому, что инвесторы остального мира на некоторое время вложили свои деньги в покупку немецких активов: валюты, ценных бумаг, недвижимости. Британские и американские инвесторы играли на восстановлении Германии. В конце концов, до 1914 года Германия вместе с Соединенными Штатами была одной из двух сильнейших экономик мира. Только на относительно позднем этапе истории немецкой инфляции, летом 1922 года, иностранцы увидели, что Германия вряд ли сможет выплатить все свои долги иностранцам (включая репарации). В 1922 году произошло политическое событие - убийство министра иностранных дел Вальтера Ратенау 24 июня - подчеркнувшее политическую нестабильность Веймарской республики. С этого момента иностранцы больше не хотели покупать немецкие активы. Большой поток капитала, наблюдавшийся в предыдущий период, внезапно прекратился. Марка начала свободное падение. Большая часть обсуждения инфляции немцами была связана с отношениями страны с внешним миром, который все больше воспринимался как враждебный и недоброжелательный. Способность правительства контролировать динамику цен полностью исчезла в начале 1923 года, после того как Германия не смогла осуществить репарационные поставки угля, а Франция ответила военной оккупацией Рурской долины в попытке захватить уголь и другие ресурсы. После этого немецкое правительство платило рурским рабочим и предприятиям, чтобы они не работали, и фискальный разрыв было невозможно преодолеть.
Таким образом, второй движущей силой инфляции была политика правительства и центрального банка Германии. Оба были очень чувствительны к политическим соображениям. Оба опасались, что растущая безработица может дестабилизировать шаткий политический порядок. Поэтому они были готовы пойти на все в фискальной и монетарной политике, чтобы противостоять любому замедлению экономического роста. Правительство имело большой дефицит бюджета, пытаясь сохранить занятость на государственных железных дорогах и в почтовой системе, а также повысить покупательную способность. Оно продолжало искать новые и изобретательные способы повторного фискального стимулирования, которое затем монетизировалось центральным банком. Не менее важно, что крупные промышленные производители требовали постоянного доступа к дешевым кредитам центрального банка по низким процентным ставкам, которые в реальном выражении быстро стали гротескно отрицательными: учетная ставка центрального банка оставалась на уровне всего 5 процентов до лета 1922 года. Президент центрального банка, пожилой прусский бюрократ по имени Рудольф Хавенштейн, хвастался своими успехами в получении новых типографий (132 фабрики, а также собственные мощности банка), производителей печатных форм (29) и бумажных фабрик (30) для удовлетворения огромного спроса на новые деньги. Он находил все более изобретательные способы стимулирования банковского кредитования крупного бизнеса под все более сомнительные ценные бумаги. И он неоднократно объяснял, что поддержание работы денежного пресса является патриотическим долгом. Короче говоря, существовало то, что сейчас бы назвали "пут Хэвенстайна", аналог "пута Гринспена" начала XXI века, при котором центральный банк поддерживал процентную ставку на достаточно низком уровне, чтобы немецкий бизнес мог продолжать расширяться.
В долгосрочной перспективе инфляция уничтожила немецкие сбережения и сделала экономику нестабильной демократии Веймара уязвимой для новых потрясений. Она также оказала драматическое воздействие на народную и политическую психологию. Попытки компенсировать потери от инфляции в Германии за счет переоценки одних активов, но не других, настраивали одну группу против другой и порождали убеждение, что политика - это переговоры между организованными группами интересов.
Постоянное изменение цен, драматическая история нажитых и потерянных в результате спекуляций состояний делали простых немцев и жителей Центральной Европы уязвимыми и невротичными. Гендерные отношения были трансформированы безумием цен. Мужчины воспринимали женщин, а женщины - мужчин как расчетливых, материалистичных и лишенных всяких романтических иллюзий людей. Деньги были всем, что имело значение. Поскольку это подыгрывало очень старым устоявшимся клише о еврейском господстве в финансовой сфере, инфляционная неопределенность подогревала антисемитизм. Позже некоторые проницательные наблюдатели, такие как ученый и писатель Элиас Канетти, пришли к выводу, что именно Великая инфляция сделала возможным Холокост, создав мир, в котором большие числа казались нереальными и непонятными. Бюрократы просто записывали невероятно большие суммы, не задумываясь о человеческих последствиях.
Стоит задуматься о точном механизме, с помощью которого нестабильные цены привели к разрушительному и, в конечном счете, убийственному социальному поведению. В стабильные времена мы ожидаем, что каждый партнер в коммерческой сделке будет считать, что цена была справедливой, и что обе стороны получают выгоду от обмена. Я покупаю еду, которая утоляет мой голод, а трактирщик взамен получает деньги, которые может использовать для удовлетворения своих потребностей. Когда цены меняются, я расстраиваюсь из-за того, что мне приходится платить больше. Трактирщик злится, потому что на деньги, которые я дал, уже не купишь столько товаров. Мы оба думаем, что проиграли в этой сделке и что нами манипулирует какая-то зловещая сила. Мы также чувствуем вину за то, что воспользовались чужим преимуществом - избавились от своих банкнот как можно скорее. Мы начинаем думать, что ведем себя спекулятивно и корыстно. Таким образом, немцы-неевреи после Первой мировой войны в разгар валютного беспорядка занялись деятельностью, которую они ассоциировали с действиями евреев, ненавидели себя за нарушение традиционных норм и экстернализировали эти сильные эмоции, обвиняя группы, связанные с финансами и деньгами. Также наблюдалась обратная реакция против мобильности, особенно через новую восточную границу Германии, и иностранные польские и еврейские торговцы изображались как наживающиеся на немцах; но иностранные (западноевропейские и американские) туристы также казались живущими в Берлине и других злачных местах по дешевке, поскольку марка обесценилась по отношению к сильным иностранным валютам. Они тоже вызывали недовольство.
Инфляция разрушила этические ценности, но она также разъела и подорвала политические структуры. Германия была (и есть) федеративной страной. Федерализм зависит от точных правил распределения доходов и расходов. Инфляционный процесс, с постоянной неопределенностью реальной стоимости налогов и государственных платежей, порождает у территориальных единиц то же чувство потери, что и в личной жизни. Кажется, что налоги идут в центр - в Берлин, или в Москву (для ослабевающего Советского Союза), или в Белград (для Югославии в состоянии стресса). С другой стороны, расходы выглядят так, как будто они связаны с близостью к резиденции федерального правительства. Такие интерпретации подпитывают сепаратизм. В год гиперинфляции Саксония попыталась отделиться под влиянием радикального левого режима ("красные сотни"), а Бавария перешла к радикальным правым (и в ноябре 1923 года Адольф Гитлер устроил неудачный путч). Рейнские сепаратисты хотели достичь собственного соглашения с Францией.
Расчеты по поводу доступа к кредитам и государственного печатного станка усиливают стремление к сепаратизму. Центральный банк Германии предоставлял кредиты по крайне отрицательным реальным процентным ставкам: это было равносильно субсидии. Но только те фирмы, которые могли подтвердить свою национальную значимость и близость к политическому процессу в Берлине, имели шанс получить эту субсидию. Все остальные считали себя проигравшими.
По мере политической дезинтеграции сбор налогов становится все сложнее, особенно в отдаленных регионах, а расходы также сокращаются. Вследствие этого у региональных правительств появляются значительные стимулы для изобретения новых фискальных механизмов.
Динамика, которая почти привела к распаду Германии в конце лета и осенью 1923 года, позже приведет к распаду Советской и Югославской федераций в конце холодной войны. По мере того, как исчезала возможность осуществлять наличные или кредитные операции или доверять им, происходило накопление запасов: так, с 1990 года Украина прекратила поставки продовольствия в Россию. Центральные банки благоприятствовали хорошо связанным предприятиям. Затем центральное федеральное правительство обвинило во всем хаосе и беспорядке внешний мир, или международное сообщество. Для Сербии истоки инфляции лежали в международных санкциях. Распад СССР также быстро породил нарратив виктимизации России как результат реализации стратегии холодной войны врагов России, которые работали вместе с якобы предательским советским руководством под руководством Михаила Горбачева, "продавшимся" Западу. Сербские и российские объяснения инфляции и экономической уязвимости выглядят как очень близкие отголоски постоянного рефрена как веймарских лидеров, так и все более радикальной оппозиции «системе», а именно: инфляция была вызвана иностранными державами или международным порядком в результате непомерно больших репараций. Инфляция привела к преследованию меньшинств, а также к взрыву ярости по поводу беззакония международного порядка.
Если не проводить масштабную конфискацию по типу чешской, то только драматический экономический и политический коллапс, подобный тому, что произошел в Австрии и Венгрии в 1922 году и в Германии годом позже, мог заложить основу для эффективной валютно-финансовой стабилизации. Во всех этих странах обсуждался вопрос о национализации, но он был отвергнут - в основном из-за аргумента, что такая операция даст кредиторам по репарациям легкий рычаг для захвата ресурсов. Разумеется, этот аргумент с исключительной энергией выдвигался существующими владельцами собственности. Все дебаты оставили неизгладимый след в политике: идея о том, что конфискация активов определенной группы может положить конец любой фискальной проблеме, сыграла важную роль в растущем антисемитском движении. Она заложила основу для нацистской политики экспроприации.
То, что началось как ошибка в экономическом мышлении, закончилось катастрофическим развязыванием политики насилия. Ни одна фигура не несет большей ответственности за эту траекторию, чем вдохновитель в конечном итоге провалившейся стратегии финансовой мобилизации Германии в военное время, министр финансов Карл Гельфферих.
Экономист не в своей тарелке: Карл Гельфферих
Еще до катастрофы Первой мировой войны и гиперинфляции Германия обладала уникальной одержимостью деньгами и финансовой стабильностью. Второй сказочный роман Томаса Манна "Королевское высочество" (1909 г.) представляет собой сверхъестественное изображение этого доминирующего немецкого менталитета. Он последовал за его потрясающим дебютным романом "Будденбруки", в котором речь шла о распаде коммерческой семьи. Новое произведение началось с рассказа об упадке традиционного немецкого небольшого территориального государства, великого герцогства, и его экономики. Последующий поворот к оптимизму и счастливому концу является неожиданностью. Государство спасается только тогда, когда князь начинает читать книги по политэкономии, тем самым убеждая американскую наследницу (отец по образцу Эндрю Карнеги), что он действительно заботится о благе всего своего народа - как и она. Она выходит за него замуж, доходность облигаций в стране падает, и процветание возвращается. Политическая экономика была в центре немецкого государственного строительства: но что произойдет, если экономические книги окажутся неверными? Карл Гельфферих стал главным выразителем немецкого взгляда на деньги.
Гельфферих родился в 1872 году, сын купца, который в условиях коммерческого и политического энтузиазма, сопровождавшего создание Германской империи, за год до этого открыл текстильную фабрику в своем родном городе Нойштадт ан дер Вайнштрассе, на краю живописного Пфельцервальда на западе Германии. Таким образом, сын был в буквальном смысле слова продуктом предпринимательского энтузиазма эпохи Грюндерства. В детстве он был вспыльчивым и спорным, и в чем-то даже задиристым по отношению к своим младшим братьям и сестрам. По-видимому, он всегда настаивал на немецкой стороне, когда играл с оловянными солдатиками.
Первым из своей семьи он поступил в университет, читал право в Мюнхене, а затем через друга семьи познакомился с Георгом Фридрихом Кнаппом, профессором политэкономии в Страсбурге (Страсбург), который интересовался экономической историей и в 1891 году выпустил очень влиятельную книгу под названием "Государственная теория денег". Эта работа была наполнена странной новой лексикой для описания того, как именно государство создает деньги. Кнапп называл себя чарталистом или номиналистом, противопоставляя себя "металлистам", которые утверждали, что драгоценные металлы имеют собственную стоимость. Новый язык экономики был заимствован из греческого и легко поддавался осмеянию и пародированию. Так, его теория стадий развития денежного обращения: «(1) Мы предположили гилогенез платежных средств, ибо только гилические платежные средства допускают пенсаторное использование. (2) Затем появляется морфизм; только морфические платежные средства могут быть прокламаторными и, следовательно, хартальными. (3) Наконец, только в случае чартальских платежных средств гилическая основа может исчезнуть; только они, следовательно, могут быть автогенными». Репутация Кнаппа за пределами Германии, никогда не бывшая высокой, становилась все более проблематичной, поскольку его стали считать одним из тех, кого экономист Т. Э. Грегори называл «главными интеллектуальными факторами, обусловившими катастрофу инфляции». Говард Эллис в своем обзоре немецкой денежной теории заключает: «Мы никогда не должны подозревать на основании теории государства, что закон Грешема иногда прямо противоречит воле государств, или что торговля полностью отказывается от государственных денег, если они безнадежно обесцениваются».
Но видение Кнаппа о государстве как центре денежного процесса соответствовало современному запросу, который хотел национального суверенитета над деньгами и рассматривал деньги как инструмент в борьбе за власть. Это видение, которое, несмотря на все свои проблемы, регулярно находит отклик - обычно в моменты сомнений относительно направления глобализации. Аргументация Кнаппа о том, как государство создает деньги, и его объяснение замечательных последствий структурно похожи на сегодняшние аргументы в пользу так называемой Современной монетарной теории, или ММТ. Кнапп рассматривал деньги в двух различных аспектах. Во-первых, существовала внутренняя валюта, которую он называл автогенными деньгами.
Вместо того чтобы всегда подчеркивать только недостатки автогенных денег, следует иногда подумать и о том, что они все-таки делают: они освобождают нас от долгов, а тому, кто отменяет свои долги, не нужно долго думать о том, получил ли он также и субстанцию или нет. Прежде всего, оно освобождает нас от долгов перед государством, потому что государство как эмитент категорически признает, что оно как получатель позволяет себе использовать это средство платежа. Чем больше налогов в государстве, тем более актуально это обстоятельство. Создавая автогенные средства платежа, государство наделяет эти инструменты силой погашения долга.
Во-вторых, существовали международные (или, как характерно выразился Кнапп, пантополические) деньги, которыми можно было управлять только с помощью "валютного контроля", или «экстрадронного контроля». Он абсолютно отвергает любую идею о том, что существует какая-либо связь между внутренней денежной ситуацией и обменными курсами.
Анализ, разработанный в конце девятнадцатого века, имеет современную американскую параллель в Современной монетарной теории. Центральной основой является идея денежного суверенитета. Ведущий сторонник MMT, экономист Стефани Келтон, дает современному американскому читателю лингвистически сокращенную версию взгляда Кнаппа на эмансипационные преимущества внутренних денег, которые следуют непосредственно из того, что они не являются обязательством государства. Деньги и государственный долг следует рассматривать не как пассив государства, требующий от граждан уплаты более высоких налогов в будущем, а как актив, позволяющий гражданам реализовать свои мечты. Долговая часть - это фикция, которая не имеет значения. "Если бы мы захотели, мы могли бы немедленно погасить долг простым нажатием клавиши". И снова: "Национальный долг в размере шин мог бы быть погашен завтра, и никому из нас не пришлось бы вносить ни цента". Расходные возможности правительства безграничны; все, что ограничено - это производственные ресурсы экономики. «Финансирование не является ограничением; ограничением являются реальные ресурсы. Ликвидация дефицита здравоохранения потребует больше врачей первичной помощи, медсестер, стоматологов, хирургов, медицинского оборудования, больничных коек и так далее».
Но затем следует решающая оговорка: Келтон становится "экстрадронной", как Кнапп. Она продолжает утверждать, что только государства, контролирующие свой валютный рынок, могут получить эти чудесные блага. Как это похоже на Кнаппа! Подразумевается, что государства, занимающие в своей собственной валюте, имеют большое, возможно, бесконечное пространство для маневра. Пятьдесят лет назад лишь относительно немногие богатые промышленные страны могли брать долгосрочные займы в своей собственной валюте. Остальные страдали от того, что Барри Эйхенгрин и Рикардо Хаусман назвали "первородным грехом": не было уверенности рынка в прочности валюты, и они зависели от долгов, деноминированных в иностранной валюте. Сейчас большое количество государств с уровнем дохода выше среднего, например, Мексика, могут брать долгосрочные займы в национальной валюте. Но проблема не исчерпывается государственными заимствованиями: при значительных корпоративных заимствованиях экономически важной группы компаний угроза неспособности платить может создать неявное обязательство правительства вмешаться в ситуацию с помощью спасения. Если смотреть на это в таком свете, то большинство, возможно, все страны, кроме США, больше не имеют подлинного денежного суверенитета, и ММТ становится чисто американской верой. Например, Великобритания выглядит так, как будто она имеет денежный суверенитет в соответствии с подходом ММТ, но там много частных заимствований в долларах, и, таким образом, подверженность иностранной валюте, стоимостью которой правительство не может манипулировать. Позиция США совершенно иная. Долгосрочный дефицит торгового баланса США не является проблемой с этой точки зрения и возникает просто из-за желания остального мира держать доллары. Если и существует дефицит частного сектора, то он возникает из-за того, что правительство позволяет своему дефициту опуститься ниже торгового дефицита. Таким образом, существует значительное пространство для расширения бюджетного дефицита, или фискальных расходов. Опять же, это специфически американский вопрос.
Существует еще более фундаментальное возражение против этой линии монетарного анализа, чем замечание, что она может применяться только в существенно закрытой экономике. Критики в начале ХХ века быстро отметили, что Кнапп совершенно не обратил внимания на вопрос об ограничении денежной массы: Эллис справедливо заключил, что работа была "стерильной". Но это была стерильность, которая имела большие и катастрофические последствия.
Под руководством Кнаппа Гельфферих защитил докторскую диссертацию, которую он опубликовал под названием "Последствия германо-австрийского валютного союза 1857 года". Кнапп был в восторге от своего ученика и рекомендовал его своему бывшему студенту Карлу фон Люмму, который возглавлял статистический отдел Рейхсбанка и фактически был главным экономистом банка. Гельфферих не мог быть более непохожей личностью, чем Кнапп. В то время как профессорски бородатый Кнапп был мягкой и неживой душой, которая любила погрязнуть в своем абсурдном лексиконе недавно придуманных экономических терминов, пулеголовый Гельфферих был человеком, который хотел быть в центре любого действия. Он был по своей сути политическим животным. Кнапп был счастлив жить в качестве профессора в Страссбурге, удаленном от политического центра; Гельфферих отчаянно стремился попасть в Берлин, в центр власти. Гельфферих вскоре стал талантливым и энергичным пропагандистом золотого стандарта, который в то время подвергался нападкам со стороны популистов и аграриев, которые хотели серебряной валюты и роста цен, что, по их мнению, облегчало их долги. Это привело к разрыву с Кнаппом, который был менее очарован золотом. Молодой человек писал с огромным мастерством, диктуя с "пулеметной скоростью" и развивая значительный талант к полемике, которую Кнапп сильно недолюбливал (и предостерегал его от нее). Гельфферих справедливо заметил, что свободная чеканка серебра не решит основную проблему немецких зернопроизводителей - их высокие издержки, и приступил к весьма криминалистическому обсуждению немецких цен, зарплат и стоимости займов. Он считал, что отмена золотого стандарта приведет к «роковой экономической и социальной катастрофе». Энергичная полемика против одного из ведущих биметаллистов Германии, депутата Рейхстага от консерваторов Отто Арендта, привела к иску о клевете и едва не стоила Гельффериху второй докторской степени (Habilitation). В этот момент он попытался синтезировать свою научную работу в систематическое изложение, учебник по деньгам.
Книга Гельффериха "Деньги" ("Das Geld") оказала огромное влияние, выдержала множество изданий и постоянно пересматривалась с учетом резких изменений в денежной действительности, происходивших вплоть до начала 1920-х годов; последняя редакция появилась в 1923 году, когда Германия была опустошена гиперинфляцией. Эта работа во многом представляет собой непрерывное взаимодействие с мировоззрением Кнаппа, причем Гельфферих последовательно отстаивал золотой стандарт, происхождение которого было главной темой его исторических работ.
Особенностью "Das Geld" является то, что в ней деньги рассматривались в основном как товар, который облегчает национальную и международную торговлю и, таким образом, имеет некую аналогию с транспортом. У Гельффериха было мало времени на предельную полезность: вместо этого деньги «служат для удовлетворения желаний точно так же, как и все другие виды товаров, которые по своей природе являются посредниками или агентами».
Гельфферих неоднократно пытался по-кнапповски определить идеальный денежный порядок как такой, который не будет вызывать социально и политически дестабилизирующих нарушений.
Изменения стоимости денег, в каком бы направлении они ни происходили, порождают, таким образом, условия, вызывающие серьезные изменения в распределении доходов и богатства, нарушения в основах всех экономических расчетов и, соответственно, в экономической жизни общества. Поэтому как в интересах экономической системы, так и в интересах справедливости представляется наиболее желательным поддерживать стоимость денег как можно более стабильной, т.е. как можно более фиксировать факторы, определяющие отношения обмена со стороны денег. Чем меньше влияние денег и чем меньше ход экономической жизни зависит от денег, тем больше деньги приближаются к тому идеалу, который обычно называют "стабильностью стоимости денег".
Теоретически бумажная валюта может быть желательна, поскольку она потенциально предлагает возможность создания валюты стабильной стоимости, защищенной от капризов открытий драгоценных металлов. Но на практике, писал он в ранних версиях работы (слова, которые были сохранены вплоть до последнего издания и опыта бумажной марки и немецкой Великой инфляции):
Поэтому изменения, происходящие на стороне денег, в случае бумажной валюты будут влиять на отношения обмена между деньгами и другими товарами в целом более непосредственно и по этой причине более сильно, чем в случае металлической валюты, дополненной правильно организованной банковской машиной.
В отличие от металлических валют, в бумажных валютах мы нашли организацию денег, которая, с чисто теоретической точки зрения, кажется, передает контроль над стоимостью денег в руки государства. При такой организации предложение валюты не зависит от явлений, которые в большей или меньшей степени находятся вне нашей власти, таких как производство драгоценных металлов или международное движение этих металлов. Фактически, оно полностью зависит от воли тех властей, в чьи обязанности входит выпуск бумажной валюты. Сама природа подобной организации денег позволила бы, как представляется, иметь в любое время абсолютное равновесие между предложением валюты и спросом на нее, и таким образом обеспечить стабильность стоимости при полной независимости валюты от любых экономических явлений.
Это может показаться привлекательным, и "бумажная валюта в чистом и простом виде представляет собой в определенном смысле крайнюю точку в историческом развитии денег"; но результат подтолкнет к появлению интересов и мощной распределительной борьбе:
Даже для самого государства неограниченная возможность делать деньги из ничего слишком заманчива, чтобы мы могли быть полностью уверены, что не будет злоупотребления властью в фискальных целях. Кроме того, особенно в наше время экономических противоречий, возникнет борьба между заинтересованными сторонами, и эта борьба, в отсутствие объективного критерия, будет решаться заранее, не разумом и справедливостью, а только грубой силой. С одной стороны мы должны иметь всех тех, кто должен деньги, борющихся за максимально возможную эмиссию денег и за максимально возможное снижение стоимости денег, а с другой стороны мы должны иметь кредиторов и всех тех, кто получает фиксированную зарплату, дивиденды и заработную плату, которые будут заинтересованы в сохранении и повышении стоимости денег. Борьба, которая будет вестись вокруг стоимости денег, больше, чем любой другой экономический конфликт между различными интересами, обязательно приведет к деморализации экономической и социальной жизни. Таких разрушительных противоречий можно избежать - не полностью, так как в противном случае у нас никогда не было бы "валютного вопроса" - поставив стоимость денег в зависимость от одного драгоценных металлов, стоимость которых не находится в сфере влияния экономических партий, и свойства которых дают большую гарантию безопасности для приблизительной стабильности их стоимости, чем до сих пор наблюдалось в любом другом товаре.
Этот отрывок был удивительным предвидением того, как инфляция усилила группы интересов, которые могли оказывать давление на политический процесс: промышленные ассоциации, профсоюзы, фермерские организации. Они могли легко давить на слабые правительства - будь то правительства военного времени, озабоченные сохранением поддержки войны, или правительства новой Веймарской республики, столкнувшиеся с разочарованием и унынием, вызванными проигранной войной.
Из академической жизни Гельфферих перешел в колониальное ведомство Германии, а затем в крупный банк, который стремился к тесным связям с правительством в связи с расширением влияния Германии за рубежом: Deutsche Bank. После 1906 года он стал главным промоутером железной дороги Берлин-Багдад, проекта, продвигаемого и финансируемого Deutsche Bank. В декабре 1905 года депутат от католической партии Zentrum (Центр) Маттиас Эрцбергер предпринял в Рейхстаге обширную атаку на колониальную политику Германии, сосредоточившись на Северо-Камерунской железной дороге, которой активно руководил, а затем публично защищал Гельфферих. После дискуссии в комитете рейхстага Гельфферих с презрением отнесся к демагогии Эрцбергера и почувствовал, что парламентаризм - это пустая трата ресурсов и торможение работы администрации.
В этот момент он с воодушевлением рассказывал обо всех возможностях, открывающихся перед Германией. В сентябре 1912 года он стал знаменит на всю страну благодаря своей эйфорической речи на Четвертом съезде немецких банкиров: «Ни одна нация в истории не добилась успеха, надев рубашку и затянув пояс. Прогресс требует наслаждения жизнью и творческого энтузиазма, а их мы не хотим терять».
Он продолжал работать над статистикой и экономикой - не в последнюю очередь для того, чтобы сделать сильные заявления о потенциале Германии. В начале четвертого издания новаторского исследования Гельффериха о национальном доходе Германии, опубликованного в июне 1914 года, он добавил предисловие, посвященное вопросу финансовой готовности и финансовой мобилизации. Он отметил, что "неудивительно, что в наш век предельной мобилизации всех сил для борьбы за национальное самосохранение и влияние в мире, финансовая мощь также поставлена на карту в Большой игре, когда нации, чувствующие свое финансовое превосходство над нами, используют это превосходство в своих политических расчетах. Всего несколько лет назад я неоднократно слышал из уст иностранцев: "Вы, немцы, не можете вести финансовое шоу". Хелфферих продолжал противопоставлять Германию Франции, которая гордилась своей финансовой изощренностью, а теперь оказалась стесненной в средствах из-за своего военного бюджета. Он считал, что задача книги - указать на силу Германии, чтобы «в интересах всего мира исчезла иллюзия, что с помощью финансовой политики можно достичь цели, которая была невозможна с помощью военной мощи или альянсов и союзов: избиение Германии».
Неудивительно, что мир и Версальский договор, по которому Франция должна была заставить Германию платить, показались Гельффериху просто продолжением войны. Как он выразился в новом издании своего учебника по деньгам, "созданный тогда так называемый "мир" был описан не кем иным, как М. Клемансо, человеком, который его разработал, как "продолжение войны другими средствами"". Валютная система была просто открытым столкновением политических интересов: «На месте международной валютной системы довоенных дней, координируемой использованием золота, мы теперь имеем хаотическое месиво национальных систем, не связанных друг с другом и не имеющих никакого равновесия».
Теперь Гельфферих превратился в правого националистического политика. Довоенная национал-либеральная ориентация была сведена на нет: все, что осталось от прежнего мировоззрения, - это страстная враждебность к налогам. Он использовал свое беглое перо и пропагандистские таланты для организации кампаний против крупных деятелей ранней Республики. Он размышлял, что "трудно не написать сатиру о парламентском правительстве в Германии", и тосковал по «боящейся и уважаемой Германской империи [Рейху], Эдему нашего прошлого и Нирване нашего будущего». Маттиас Эрцбергер, противник довоенного империализма из католической партии Zentrum, который уязвлял Гельффериха как колониалиста и нападал на Гельффериха в качестве министра финансов военного времени, теперь подписал мирный договор, а затем попытался разработать программу финансовой стабилизации. Гельфферих напал на Эрцбергера как на лично бесчестного и разрушителя Рейха (Reichsverderber), завершив свою перорацию вопросом: «Неужели рак Эрцбергера должен довести немецкую нацию и немецкий народ до гибели?» Последовал суд по делу о клевете, в ходе которого националистически настроенные судьи пришли к выводу, что Гельфферих доказал многие из своих обвинений в конфликте интересов, и оштрафовали его за клевету всего на 300 марок. Эрцбергер был уничтожен политически, и через несколько месяцев после окончания суда был убит двумя молодыми офицерами, принадлежавшими к террористической группе "Организация консулов".
Нападки Гельффериха на веймарские правительства продолжались. К 1922 году он нападал, в частности, на министра иностранных дел Вальтера Ратенау за его политику "выполнения", выплаты репараций и ведения переговоров в надежде получить более выгодное урегулирование. 23 июня 1922 года он говорил в рейхстаге о том, что "немецкое правительство, которое отказывается от важных атрибутов суверенитета, должно быть предано суду за измену". На следующее утро по дороге в Министерство иностранных дел Ратенау был застрелен консулом Организации, когда его машина поворачивала на повороте Берлин-Грюневальд. Для правительства было ясно, что настоящим убийцей был Гельфферих. Экономист, как обычно, занял свое место в рейхстаге, хотя председатель собрания посоветовал ему держаться подальше. Канцлер Йозеф Вирт завершил свой трогательный панегирик Ратенау словами, обращенными к Гельффериху и его партии: «Здесь стоит враг, который капает свой яд в раны немецкого народа. Враг стоит - и в этом нет никаких сомнений - этот враг стоит справа».
Подлые убийства, последовавшие, что вполне предсказуемо, за злобной риторикой Гельффериха, не положили конец его карьере - напротив, он сыграл центральную роль в последних фазах гиперинфляции в Германии, начавшейся после убийства Ратенау, с планом стабилизации, предусматривавшим введение новой валюты, основанной на залоге под производство ржи. Временные банкноты были выпущены, но в итоге, при поддержке правоцентристской коалиции, была принята более традиционная форма стабилизации на основе золотой валюты. Она не была бы жизнеспособной без урегулирования репараций в виде нового плана, плана Доуза 1924 года, который Гельфферих рассматривал как "второй Версаль" и продолжал пропагандировать против него. Он писал о том, что «немецкий народ потерян вне всякого спасения, если он вновь примет на себя эти проклятия». В первые месяцы 1924 года Гельфферих неоднократно бывал в Италии, в основном по состоянию здоровья, а также для посещения итальянского диктатора Бенито Муссолини. Рано утром 24 апреля он погиб, сгорев в результате огненной железнодорожной катастрофы в Швейцарии, когда его экспресс Милан-Базель, следовавший на север, врезался в поезд, следовавший в Милан. Так закончилась его карьера, начавшаяся с политически удобного искажения характера денег, в котором деньги рассматривались как источник внутренней борьбы за распределение, а затем считалось, что международный механизм, война, может изменить баланс, чтобы произвести ресурсы, которые залечат все внутренние раны. Гельфферих был тем мрачным экономистом, который довел логику суверенных денег до ее окончательного и разрушительного завершения.
Глава 4. Великая депрессия
Великая депрессия остается определяющим событием в наших представлениях о глобализации. Казалось, что она приведет к полному развороту - то, что в 2001 году я назвал "концом глобализации" - с поворотом к тому, что альтернативно описывалось как автаркия, экономический национализм и политика "нищего соседа". Эти умонастроения эпохи депрессии сохранялись. В 1930-е годы некоторые писатели говорили об этом явлении как о "конце капитализма": так называлась нашумевшая книга 1931 года немецкого журналиста Фердинанда Фрида. Фрид объяснял, как взаимосвязаны мировая экономика и долги и как общества могут освободиться от долгов, отказавшись от торговли и финансиализированной мировой экономики. Фрид писал для "нового" консервативного или революционного журнала Die Tat; вскоре он стал сторонником нацизма, дослужился до звания штурмбаннфюрера СС, а после войны переквалифицировался в главного экономического обозревателя правоцентристской газеты Die Welt.
Межвоенный спад, казалось, перевернул традиционную экономику с ног на голову. Понимание того, что вызвало шок Великой депрессии, стало тем, что Бен Бернанке незабываемо назвал "святым Граалем" макроэкономики: но из средневековых историй мы знаем, что рыцари почти никогда не добиваются успеха в своих поисках. Как сказал Альфред Теннисон в "Сэре Галахаде": "О справедливый и верный рыцарь Божий! Скачи! Приз близок". Сэр Галахад лишь мельком видит Грааль.
В некотором смысле ответ на современный аналитический поиск очевиден: Великая депрессия последовала за массовыми нарушениями (шок предложения) , которые последовали за Великой войной. Она стала продолжением деглобализационного разрыва, вызванного Первой мировой войной и усугубленного неудачными попытками возродить или заново изобрести интернационализм. Наиболее очевидно, что война нарушила европейское производство и сельское хозяйство и привела к распространению производства и земледелия в других странах. В этом смысле военный конфликт продлил частичную глобализацию конца девятнадцатого века, которая полностью охватила потоки капитала и людей только в умеренные страны европейского расселения, но оставила большую часть земного шара на обочине развития. Теперь Индия и Япония значительно увеличили свое текстильное производство. Объем производства индийских фабрик вырос с 1 136 миллионов погонных ярдов в 1914-1915 годах до 1 614 миллионов в 1917-1918 годах. Объем производства хлопчатобумажных тканей в Японии с 1913 по 1929 год увеличился в четыре раза, а выпуск пряжи - вдвое. Стоимость экспорта хлопчатобумажных тканей увеличилась в десять раз с 1913 по 1918 год. Производство зерна за пределами Европы увеличилось, причем производство в Южном полушарии выросло с 57,5 миллионов центнеров в 1914 году до 88,2 миллионов в 1920 году, а также увеличилось производство в Северной Америке.
Когда после окончания боевых действий в Европе началось восстановление, на поля снова стали вносить удобрения, и урожайность выросла, возникло ощущение перепроизводства, перенасыщения. Это могло бы способствовать росту расходов или потребительскому буму: в 1930-х годах одной из причин экономического подъема после спада в некоторых промышленных странах, сильно зависящих от импорта, в частности в Великобритании, стало благоприятное развитие условий торговли, поскольку стоимость импортируемых продуктов питания снизилась. Однако в 1920-х годах спрос был ограничен высокими расходами на обслуживание военного долга, то есть на выплаты нерастратившим средства рантье, которых Чарльз Пигу так четко определил как основных бенефициаров англо-американского военного финансирования. Таким образом, шок предложения военного времени превратился в проблему неадекватного спроса.
Межвоенный спад был общемировым явлением, но его последствия сильно различались в разных странах, и варианты политики, какими бы они ни были, также были совершенно разными. Если посмотреть на выработку политики в некоторых местах, то можно лишь проанализировать, почему она была ограничена и заторможена: так было в странах с высокой задолженностью, перед которыми стояли лишь крайне непривлекательные и политически неприятные альтернативы. Девальвация для получения экспортных преимуществ (или спроса из-за рубежа) только увеличила бы бремя долга, выраженного в иностранной валюте, так что за девальвацией неизбежно последовал бы дефолт; но этот шаг ограничил бы доступность финансирования торговли, включая необходимый импорт. Как следствие, экономические стратеги стран с непосильным уровнем долга, такие как аргентинский экономист Рауль Пребиш, пришли к выводу, что только долгосрочная стратегия развития через импортозамещение предлагает путь к спасению: повышение уровня внутреннего спроса. Пребиш, разработавший в 1930-х годах обширную и сложную систему валютного контроля, считал этот вид контроля необходимым для построения стратегии, которая позволит сельскохозяйственным производителям вырваться из ловушки низких цен на товары. Даже там, где казалось, что существует больше вариантов политики, были сильные стимулы разорвать связи с внешнейсистемой, которая навязывала дефляцию и депрессию.
Британия, чьи традиции экономического мышления повлияли на мировые дебаты о контркризисной стратегии, казалось бы, имела больше возможностей для решения экономических дилемм, но страна в значительной степени не смогла реализовать эту возможность. Анализ, который триумфально вышел из депрессии и навсегда ассоциируется с кембриджским экономистом Джоном Мейнардом Кейнсом, отражал весьма своеобразный британский материальный контекст. Страна находилась в длительном относительном экономическом упадке, и еще до наступления мирового спада существовали серьезные структурные проблемы. В середине 1920-х годов более четверти миллиона рабочих были безработными (из почти 12 миллионов застрахованных); три четверти из них были заняты в старых основных отраслях промышленности, в частности, в хлопчатобумажном и шерстяном производстве. Политические лидеры не могли представить себе иного решения, кроме сокращения расходов, в частности, за счет снижения заработной платы (а не инвестиций в повышение производительности труда). Премьер-министр Стэнли Болдуин, выходец из семьи металлургов, объяснил, что «все рабочие в этой стране должны пойти на сокращение заработной платы, чтобы помочь поставить промышленность на ноги». Давление, несомненно, усугублялось выбором обменного курса - довоенного курса, по которому правительство вернуло страну к золотому стандарту и золотой конвертируемости в 1925 году, и который создавал постоянное давление на дефляцию. Но, возможно, выбор любого паритета был ошибкой, порожденной менталитетом того времени, который стремился вернуться к кажущейся уверенности довоенного курса: страна была уязвима к финансовым бегствам, к которым подталкивала легкая цель, предлагаемая фиксированным обменным курсом.
Великобритания в 1920-х годах, даже до начала спада, выглядела и чувствовала себя подавленной. В этом был заметный контраст с двумя другими крупными промышленными экономиками мира, Германией и Соединенными Штатами. Германия пережила бум в конце 1920-х годов, вызванный иностранными займами, которые обещали лучшее будущее и мечтали о рационализированном технологическом будущем, в то время как Соединенные Штаты, которые в значительной степени породили финансовое изобилие, подпитывавшее мировой подъем, выглядели весьма эйфорично. Приток средств в Германию фактически позволил ей на данный момент не выплачивать репарации или, по крайней мере, не осуществлять чистых трансфертных платежей. Япония тоже создавала мощную и динамичную экспортную промышленность. В конце 1920-х годов Советский Союз рассматривал форсированную беглую индустриализацию как способ выхода из стагнации. В нединамичной Великобритании Кейнс чувствовал, что он предлагает не просто решения для британского недомогания, а основы политики, которые имеют гораздо более широкое, возможно, глобальное применение. Как он выразился в письме Джорджу Бернарду Шоу в 1935 году, накануне публикации своего главного труда "Общая теория занятости, процента и денег", «я считаю, что пишу книгу по экономической теории, которая в значительной степени изменит - не сразу, я полагаю, но в течение следующих 10 лет - то, как мир думает об экономических проблемах». Короче говоря, он считал, что британская проблема требует глобального решения.
Глобализированное изобилие
Соединенные Штаты в "ревущие двадцатые" были охвачены восторгом. Казалось, что все идет правильно; возможности были безграничны. Компьютерный анализ содержания газет позволяет выделить моменты, когда психология или настроения влияли на рынки. Постоянной темой репортажей в оптимистической фазе быстрого роста было благоприятное состояние финансов государственного сектора, при этом Соединенные Штаты имели самый низкий долг среди всех крупных промышленных стран по отношению к общественному богатству и платили меньше процентов. Эйфорические статьи 1926 года, посвященные 150-летию провозглашения независимости от Великобритании, объясняли историю американского успеха: "Если сравнить эти две нации в одном предложении, то в Соединенных Штатах сейчас в три раза больше населения, чем в Великобритании, в пять раз больше богатства и в шесть раз больше дохода. . . . Прибыль компании Ford в этом году составила 94 000 000 долларов. Никто в Великобритании не может осознать такой факт. Эта сумма более чем в три раза превышает капитал крупнейшего производителя автомобилей в Англии. Американское богатство удвоилось за последние десять лет - это темп прогресса, который никогда не был известен в Европе. По сравнению с этими беспрецедентными цифрами британский прогресс кажется «короткой и простой летописью бедняков». Подобные статьи оказали заметное влияние на уверенность американского бизнеса и, следовательно, на инвестиционное поведение. Американские инвесторы были в высшей степени уверены в новой способности Америки к глобальному лидерству.
Были также хорошие новости о Европе середины 1920-х годов, которая, казалось, оставила позади разрушения военного времени, и о шансах на стабильное решение главного политического вопроса - проблемы репараций. В статьях прессы прямо говорилось о новой инвестиционной среде в терминах "оптимизма" и "веселой атмосферы", с облегчением по поводу стабилизации европейской политической ситуации, которая вернет Европу в международную финансовую экономику. Настроения, вызванные интернационализацией, породили мощную уверенность в себе. В середине 1920-х годов широко обсуждался вопрос о выходе европейских, особенно немецких, компаний на американские рынки капитала. Пресса в целом была настроена благожелательно. Так, Эдвард В. Декер, президент Северо-Западного национального банка Миннеаполиса, цитировал мнение о том, что «мы все больше учимся работать вместе, фермеры, банкиры, бизнесмены, железнодорожники, и мы предлагаем идти вперед единым фронтом, веря и ожидая, что в течение следующих нескольких лет мы получим свою долю мирового процветания».
Когда в последние годы "ревущих двадцатых" все пошло наперекосяк, не было очевидного источника катастрофических новостей. Аналитики потратили долгие и бессмысленные часы в поисках точного спускового крючка краха фондового рынка в США в октябре 1929 года: но видимого оружия, дымящегося или нет, нет. В начале 1929 года Альфред Слоун из General Motors объявил, что «в целом дела идут отлично и будут идти лучше в большинстве направлений. Производители, оптовики и розничные торговцы не слишком перегружены кредитами. Промышленность не страдает от перепроизводства, которое иногда было характерно для нее в прошлом. Я не вижу ничего, кроме хороших признаков на пути бизнеса в этом году».
В феврале 1929 года в газетах появился всплеск фраз, свидетельствующих о тревоге или избегании, в основном связанных с попытками Федеральной резервной системы сдержать чрезмерный бум путем ограничения брокерских кредитов. Ежедневная колонка сплетен и новостей "В курсе рынка" в газете "Уолл-стрит джорнэл" от 11 февраля объясняла, что "настроения в целом остаются пессимистичными. Есть ощущение, что последнее предупреждение Федеральной резервной системы привлекло больше внимания, чем предупреждения за последний месяц, и в результате отмечается общая тенденция к "чистке дома", особенно среди тех сторонних наблюдателей, которые с самого начала были настроены оптимистично". Консервативные наблюдатели планируют продолжать отдавать предпочтение фиксации прибыли при любой возможности, поскольку они считают, что до того, как рынок достигнет уровня, на котором возникнет возможность хорошей покупки, акции можно будет выкупить по более приемлемым ценам. Газета сообщила о "тревоге" в отчете Национального городского банка по поводу «чрезвычайного роста нерегулируемых небанковских кредитов, выдаваемых для спекулятивных целей, не потому, что размер кредитов брокеров сам по себе опасен, а потому, что небанковские кредиторы не чувствуют особой ответственности перед денежным рынком, могут вывести свои средства в одно мгновение, и таким образом возлагают на банки ответственность за поддержание денежного рынка на ровном киле». Были жалобы на "самодовольное молчание" ФРС Нью-Йорка, которая беспокоилась, что у нее просто нет инструментов для сдерживания рыночного изобилия. Среди других поводов для беспокойства были трудности, связанные с железнодорожными слияниями, например, возражения против слияния Chesapeake & Ohio с Baltimore & Ohio.
Мания 1920-х годов была вызвана как инновациями, так и психологией. Появились новые варианты будущих ставок, опционы пут и колл. Появились и новые концепции: инвестор и обозреватель Бенджамин Грэм стал авторитетом, продвигая идею стоимостного инвестирования. И были всевозможные стимулы для введения в заблуждение и неправильного поведения: Позднее Грэм вспоминал, как "большинство клиентов вели дискреционные счета для своих клиентов, что давало им право покупать или продавать то, что они хотели, без специального разрешения или приказа". Эти люди делили с клиентом половину прибыли, но не делили убытки. Таким образом, у них был мощный стимул брать на себя больше риска, перекладывая затраты на других.
Одним из самых инновационных и глобализирующих предпринимателей межвоенного периода был бизнесмен и инженер Ивар Кройгер. Родившийся в 1880 году, он много путешествовал, прежде чем вернулся в родную Швецию, где вместе с другим инженером, Полом Толлем, основал строительную компанию: Kreuger and Toll. Незадолго до Первой мировой войны он приобрел две испытывающие трудности спичечные компании и стал доминировать в производстве спичек в Швеции благодаря новой компании, Svenska Tändsticks Aktiebolaget (Swedish Match Company). В начале 1920-х годов он увидел возможность привлечения денег в США и создал американские дочерние компании обеих шведских компаний, американской Kreuger & Toll и International Match Corporation, с холдинговой компанией Continental Investment AG, расположенной в Лихтенштейне. Американские деньги были использованы для приобретения недооцененных активов, в основном в производстве спичек, в Центральной Европе, охваченной инфляцией. С середины 1920-х годов Кройгер перешел к кредитованию правительств, часто с условием, что его спичечные компании должны получить монополию. Среди стран, которые брали кредиты у Крюгера, были Франция, получившая кредит в 75 миллионов долларов, а также Греция, Эквадор, Латвия, Эстония, Югославия, Венгрия, Боливия, Гватемала, Польша, Турция и Румыния.
В октябре 1929 года Кройгер собирался вскрыть европейский pièce de résistance, немецкий рынок, и договорился о займе в 125 миллионов долларов под 6 процентов для правительства Германии, испытывающего нехватку денег, в обмен на предоставление спичечной монополии. Деньги должны были быть привлечены на американском рынке с помощью одного из новомодных инструментов, представляющего собой смесь облигации и опциона. 24 октября в американской прессе появилось большое рекламное объявление с одновременным освещением в новостях, которое имело дополнительный привлекательный политический аспект, поскольку предлагаемая спичечная монополия давала возможность вытеснить дешевые советские спички с немецкого рынка. Увеличение капитала компании Kreuger & Toll позволило бы получить сертификат по цене $23 за каждые три уже имеющихся сертификата (по цене $36). Сертификаты представляли собой долговые обязательства, которые делились наравне с обыкновенными акциями, когда выплаты превышали "обычную" ставку в 5 процентов: в течение последних десяти лет они регулярно составляли 25 процентов. Таким образом, вероятная доходность составляла 5,9 процента. Новости были радостными: Wall Street Journal сообщил об обширных запасах древесины и целлюлозы и заявил, что все активы на балансе компании были оценены «на консервативной основе». К сожалению, 24 октября не было обычным днем на нью-йоркском рынке: впоследствии он стал известен как "Черный четверг", начало обвала фондового рынка, с рекордными объемами торгов акциями и несколькими самоубийствами неудачливых спекулянтов. В следующую пятницу Крюгер отправил поразительную телеграмму своему американскому банкиру, бостонскому дому Ли Хиггинсона, в которой предложил шведскому синдикату взять на себя половину долговых обязательств, которые приобрели американские банки-андеррайтеры . Американские банкиры были поражены удачным спасением. Джозеф Р. Свон, например, из Гарантийной компании, промурлыкал: «Он, безусловно, играет красиво и, я думаю, мудро». В результате эмиссия имела большой успех, а цена хорошо держалась в понедельник, 28-го числа, в очередной день массовой исторической распродажи на Уолл-стрит.
Кройгер выглядел так, словно понимал психологию и мог укротить даже самый дикий рынок. Все, кто с ним сталкивался, отмечали его необычную силу убеждения. Карл Бергман, один из его шведских коллег, позже написал:
В Иваре был странный дух величия. Я думаю, он мог заставить людей сделать что угодно. Они влюблялись в него, не могли устоять перед его особым обаянием и магнетизмом. В этом был его секрет, его психологическое качество лидера, его необыкновенная интуиция. Он мог мгновенно понять суть вещей. И самое главное, в нем был взгляд, который менял все. Я много раз видел глаза Дж. П. Моргана в Нью-Йорке. Они были как угли в огне. Но глаза Ивара были не такими. У них было другое качество. Маленькие и узкие, они, казалось, могли, если бы он захотел, смотреть прямо сквозь вас.
Сотрудник Министерства финансов Германии, имевший дело с Крейгером, Ганс Шеффер, был поражен тем, как очень богатый человек пригласил Шеффера на скромный и довольно строгий обед в Берлине: не было хвастовства о бесконечном шампанском, просто поток красиво построенных фраз. У Крейгера, как и у Бетель Строусберг, были резиденции по всему миру: в Стокгольме, Париже, Берлине, Нью-Йорке, а также загородные резиденции в Швеции. Сложный "Спичечный дворец" в центре Стокгольма, № 15 Vastra Tradgardsgatan, представлял собой неоклассическое четырехэтажное здание со 125 офисными помещениями, построенное из бледного мрамора и гранита вокруг открытого подковообразного двора со скульптурами мифических фигур: в центре стояла бронзовая Диана работы Карла Миллеса, стоящая на одной ноге и указывающая на небо. Зал заседаний был оформлен художником-экспрессионистом Исааком Грюневальдом. В огромной комнате самого Крейгера были установлены мировые часы, чтобы подчеркнуть его глобальную империю.
После крупного банковского и кредитного краха летом 1931 года Кройгер оказался единственной фигурой, обладающей достаточным авторитетом для спасения мира. В недавно созданном центральном банке центральных банков, Базельском банке международных расчетов, бельгийский банкир Эмиль Франки предложил создать частно-государственную корпорацию, которая бы собирала деньги для спасения находящихся под угрозой государств, и Кройгер принял самое активное участие в первых обсуждениях.
Однако в 1932 году империя Крейгера распалась. Крейгер пытался заключить сделку с J. P. Morgan и Международной телефонно-телеграфной корпорацией (ITT) через телеграфную компанию Крейгера, L. M. Ericsson, но исказил финансовое состояние бизнеса Ericsson. На основании этой фальсификации ITT купила 600 000 акций Ericsson. Сначала Крейгер пытался дать объяснение, ссылаясь на проблемы перевода с английского на шведский, но затем бежал из Нью-Йорка в Париж, где 12 марта, отчаявшись, умер от огнестрельного ранения в своей квартире. У его постели лежал пророческий роман русского писателя Ильи Эренбурга "Единый фронт" о бизнесмене со скандинавским именем, который построил спичечную империю, угрожающую советской системе, и который в конце концов умирает от сердечного приступа в парижской квартире. Брат Крейгера ведет долгую кампанию за то, чтобы смерть была признана убийством. После смерти Крейгера стало ясно, что большое количество итальянских государственных облигаций, которые он пытался заложить в качестве залога, были подделкой (брат настаивал, что это были лишь образцы эскизов для возможного займа). Муссолини отрицал какую-либо заинтересованность в сделках Крейгера: «Даже если бы мы умирали от голода, мы бы никогда не взяли у Франции в долг ни одной лиры».
Был ли весь комплекс Kreuger неплатежеспособным, было неясно: Ли Хиггинсон, что неудивительно, как один из основных кредиторов, настаивал на том, что концерн был правильно оценен. Swedish Match Company выжила и была куплена семьей Валленбергов. В недавнем исследовании юриста Фрэнка Партноя, посвященном компании Kreuger, делается вывод, что видимость краха была результатом продажи активов по ценам пожарной распродажи: как и Lehman Brothers в 2008 году, это был бизнес, в котором банкротство, вероятно, было иллюзорным. История Kreuger стала показателем масштабов нового глобального участия Америки, которое зависело от историй, рассказанных харизматичными аутсайдерами.
На протяжении всего периода политические лидеры думали, что смогут вернуть уверенность с помощью бодрящих заявлений. В ноябре 1929 года президент Герберт Гувер объявил о снижении личных и корпоративных налогов, а затем попытался успокоить: "Проблемы, с которыми мы столкнулись, - это проблемы роста и прогресса". Он использовал успокаивающий психологический термин "депрессия", а не более драматичный и современный "крах", "кризис" или «паника». После краха, в ноябре 1929 года, ведущий экономист по денежному и деловому сектору Ирвинг Фишер обвинил "психологию толпы", настаивая на том, что паника была вызвана «в первую очередь не тем, что уровень цен на рынке был необычайно высок». Результатом психологизации стало то, что в конечном итоге "депрессия" вскоре стала звучать гораздо хуже, чем кризис или паника, и превратилась в непроизносимое слово для политиков, которые стали использовать более мягкое "рецессия" при решении проблем конца двадцатого века.
В своем обращении "О положении дел в стране" в декабре 1929 года Гувер отметил, что именно память о прошлых крахах ставит под угрозу доверие бизнеса:
Внезапная угроза безработицы и особенно воспоминания об экономических последствиях предыдущих крахов при гораздо менее защищенной финансовой системе породили необоснованный пессимизм и страх. Вспомнили, что в прошлом подобные бури приводили к сокращению объемов строительства, снижению заработной платы и увольнению работников. Естественным результатом стала тенденция к тому, что деловые круги по всей стране приостановили свои планы и предложения по продолжению и расширению бизнеса, и эта нерешительность без контроля могла сама по себе перерасти в депрессию с широкомасштабной безработицей и страданиями. Поэтому я ввел систематические, добровольные меры сотрудничества с деловыми учреждениями, государственными и муниципальными властями, чтобы убедиться, что основные предприятия страны будут продолжать работать в обычном режиме, что заработная плата и, следовательно, потребительская способность не будут снижены, и что будут предприняты особые усилия для расширения строительных работ, чтобы помочь выровнять другие дефициты в занятости.
Но Гуверу совершенно не удалось организовать эти совместные усилия в стране, раздираемой экономическим кризисом. Такие обещания, как его, особенно когда их постоянно повторяли и повторяли, превратили смелость надежды в лживость слов. Когда обещания не могут быть выполнены, доверие быстро ослабевает. Ричард Уитни, вице-президент Нью-Йоркской фондовой биржи, который пытался успокоить рынок крупной ставкой в октябре 1929 года, в своем первом публичном заявлении три четверти года спустя просто сказал, что паника порождает "резкое разочарование всего общества", и , что «не было предложено никаких практических мер, которые могли бы предотвратить ее или минимизировать ее силу».
Существовала повсеместная неопределенность в том, как интерпретировать новости. Так, весной 1930 года, когда стало ясно, что противоречивый закон о тарифах Смута-Хоули будет принят, мнения о том, поможет он экономике или навредит, разделились. Газета Wall Street Journal утверждала, что принятие тарифа устранит сомнения и препятствия: «Окончательное решение по тарифу в ближайшие несколько дней и прекращение неопределенности, которая окружала законопроект в течение многих месяцев, как ожидается, будет действовать как явный стимулятор для бизнеса. Таково мнение высокопоставленных и хорошо информированных правительственных чиновников». Но несколькими днями ранее в докладе нью-йоркской инвестиционной и торговой банковской фирмы Dominick and Dominick высказывалось предположение о вероятности ответных мер со стороны Канады и Аргентины, и утверждалось, что продолжение американского процветания зависит от внешних рынков: «Уже сейчас наши заводы обеспечивают 96% внутреннего потребления, и наши производители должны искать зарубежные рынки, чтобы поглотить растущий объем производства». В действительности, конечно, никто не мог знать, как тариф повлияет на мировую экономику или торговлю США, и эта завеса неведения разжигала страхи и надежды - и делала рынок волатильным. В другом примере эскалации страхов и фобий обвал цен на древесину во время экономического спада был приписан советскому заговору: «широкомасштабное нападение на экономическую структуру Соединенных Штатов и других так называемых капиталистических стран путем вторжения в них с товарами по заниженным ценам является очевидной частью российской программы».
Британский экономист Джон Мейнард Кейнс сделал крах на Уолл-стрит центральным пунктом своего обвинения американского капитализма. С его точки зрения, проблема заключалась в системе оценки, в которой стоимость не имела необходимого или прямого соответствия долгосрочной производительности. Америка была уникально нестабильной из-за масштабов участия населения в фондовом рынке, в то время как более эксклюзивные или "аристократические" рынки были менее уязвимы. Кейнс сказал одному американскому финансисту, приехавшему в гости, что «все они - недонормальные и даже недочеловеки; кроме того, он и его друзья обладают гангстерским менталитетом». Позже в "Общей теории" он пришел к выводу: "Даже вне сферы финансов американцы склонны проявлять излишний интерес к выяснению того, что считает среднее мнение; и эта национальная слабость находит своего заклятого врага на фондовом рынке".
С 1929 по 1932 год ВВП США упал на треть, со 103,1 до 58,0 миллиардов долларов. Насколько этот обвал был результатом краха фондового рынка? Доу достиг своего минимума (40,56 пункта) в июле 1932 года. Результатом длительного падения стала значительная потеря богатства, что немедленно сказалось на потреблении. Спрос был снижен. Инвесторы (иногда их называют 600 000 вдов и сирот) потеряли более 20 миллиардов долларов в результате биржевого краха. Это огромная сумма богатства, но она все равно не объясняет масштабы падения спроса и сокращения ВВП.
Финансовый стресс
В 1920-х годах, в мире до краха, в финансовой сфере доминировали такие великие личности, как Ивар Крюгер, в то время как политики регулярно выглядели так, будто они барахтаются. Очарование финансистов могло повысить спрос благодаря магии кредита. Но потом финансистов уничтожали, и ничего не оставалось. Гувер выглядел полностью дискредитированным к концу своего единственного президентского срока. Премьер-министр Рамзи Макдональд в Великобритании заметно устал и, по сути, страдал от начальной стадии старческого слабоумия. Канцлер Генрих Брюнинг в Германии не понимал финансовых аспектов краха Германии: когда позже он приехал писать свои мемуары в изгнании в Америке от нацистов, он опирался на разговоры с финансистом, непосредственно ответственным за крах банков, Якобом Гольдшмидтом. Банкротства банков, а не паника на фондовом рынке, были действительно главной движущей силой Великой депрессии по обе стороны Атлантики.
Поразительно, как американский крах в октябре 1929 года не привел к драматической панике на других фондовых рынках Европы или Азии, где новости с Уолл-стрит были лишь еще одним элементом все более мрачной экономической картины. В мире очень значительной мобильности капитала удивительно, насколько разобщенными были различные фондовые рынки и как рынки отнеслись к октябрю 1929 года как к чисто американскому явлению, возникшему из-за особенностей американской психики. Депрессия передалась другим странам в результате снижения американского спроса на импорт, падения экспорта капитала. Движения британского и немецкого фондовых рынков довольно тесно коррелировали друг с другом, но не с Уолл-стрит.
Рисунок 4.1. Фондовые индексы во Франции, Германии, Великобритании и США, 1925-1934 (1925 = 100) (Источник: рассчитано на основе глобальных финансовых данных)
Когда все выглядит неопределенно, модели поведения возвращаются в прошлое. В октябре 1929 года нью-йоркский рынок ожидал, что Дж. П. Морган спасет его, поскольку этот банковский дом сделал это во время паники 1907 года. Поэтому в "черный четверг" Морган послал Ричарда Уитни, вице-президента Нью-Йоркской фондовой биржи, на биржу, чтобы тот сделал ставшее впоследствии знаменитым предложение о покупке U.S. Steel. Когда он не повторил это действие в следующий понедельник, возникла настоящая паника.
Бен Бернанке в своем исследовании финансовой нестабильности в период Великой депрессии пришел к выводу, что Соединенные Штаты были единственной страной, в которой дискреционный элемент политики был серьезно дестабилизирующим, поскольку в других странах политика была ограничена логикой золотого стандарта - "золотыми оковами Кейнса" в анализе, очень четко изложенном Барри Эйхенгрином. Возможно, Франция (со значительным профицитом) также соответствует американской позиции, имея значительное пространство для политического маневра. Таким образом, возникает вопрос, почему золотой стандарт работал достаточно хорошо в эпоху до 1914 года, по крайней мере, в промышленном ядре. Периферийные страны были склонны к тому, чтобы быть отброшенными от золотого стандарта финансовыми потрясениями. В довоенном мире Британия пыталась стабилизировать систему, в то время как в межвоенную эпоху Америка с ее изоляционизмом и Франция с ее ужасом перед немецким реваншизмом отказались от конструктивной международной политики.
Один из продуктивных способов осмысления нового порядка 1920-х годов заключается в том, что после войны все больше стран стали "периферийными". То есть, они оказались в долговой ловушке в мире, в котором они не могли контролировать свой собственный спрос. Они полагались на иностранные источники финансирования. Германия, однозначно принадлежавшая к ядру конца XIX века, была вытеснена из этого ядра издержками как войны, так и мирного урегулирования. В моменты эйфории финансовые потоки устремились на периферию, и рост объемов кредитования подкрепил уверенность в ядре. Наращивание долга привело к "отвращению" и кризисам, когда стало ясно, что долг был обеспечен на основе ценностей, которые рушились. Это касалось международных должников - в Южной Америке и Центральной Европе, где Германия была самым крупным должником. Но это касалось и внутреннего долга. В Соединенных Штатах слабость была наиболее очевидна в сельскохозяйственных штатах, где владельцы 45 процентов всех американских ферм, на которые приходилось 52 процента стоимости долга по фермерским ипотечным кредитам, просрочили выплаты. Общий объем личного долга резко сократился: с 27 миллиардов долларов до начала депрессии до менее чем 9 миллиардов долларов в 1934 году.
Поскольку цены упали, производителям пришлось продавать больше, чтобы обслуживать долг, и их усилия привели к еще большему падению цен, закручивая порочную спираль.
Последний удар - то, что сделало Великую депрессию действительно "Великой" - был нанесен серией заразных финансовых кризисов, исходящих из Центральной Европы. В 1931 году было что-то очень бессистемное, по крайней мере, в его истоках. Банковские кризисы в конечном итоге сыграли главную роль в усилении депрессии в США, но большинство американских банков были уязвимы, поскольку были небольшими и местными. В Европе же решающий этап кризиса наступил с крахом мегабанков, что поставило перед национальными правительствами почти невыполнимые политические дилеммы. Пример банкротств европейских банков летом 1931 года, в свою очередь, стал новым потрясением для экономики США, и некоторые из крупнейших банков денежного центра стали уязвимы для паники инвесторов и вкладчиков. К сожалению, относительно небольшое количество исследований американской депрессии полностью учитывает влияние европейского краха и ту роль, которую он сыграл в раздувании финансовой неопределенности и в том, что банки стали обращаться за кредитами. На самом деле именно международная паника лета 1931 года превратила плохую рецессию в США в Великую депрессию.
В течение зимы 1930-1931 годов ряд инсайдеров, в частности влиятельный цюрихский банкир Феликс Сомари, выступал перед финансовыми воротилами с мрачными предупреждениями об опасностях, угрожавших немецкой и итальянской банковским системам; он также предупреждал о скором крахе империи Крейгера. В итоге, первые реальные признаки серьезных европейских проблем появились в крошечной Австрии, а не у ее северного или южного соседа.
Проблемы австрийского банковского дела возникли после Первой мировой войны и распада многонациональной империи Габсбургов, после чего осталось карликовое государство, презрительно называемое "Deutschoesterreich". Крупные банки империи должны были приспособиться к уменьшившимся условиям австрийской жизни. В 1929 году правительство заставило крупнейший и самый известный из австрийских банков, Кредитанштальт, слиться с неплатежеспособным учреждением, Боденкредитанштальтом. Все остальные австрийские банки отказались участвовать в этой сделке, несомненно, из-за плохого состояния Боденкредитанштальта. Но Кредитанштальт был подкуплен, чтобы получить согласие. Секретная часть сделки заключалась в том, что Австрийский национальный банк делал вклады в иностранных банках, в основном на лондонском рынке, которые передавались в качестве кредитов для поддержки Кредитанштальта. Таким образом, суммы могли быть показаны как иностранные резервы на балансе Национального банка, в то время как они использовались в качестве поддержки крупнейшего коммерческого банка. Управляющий Банка Англии Монтагу Норман назвал это "испорченными деньгами", когда ему стало известно о рисках британских банков после краха.
Но убытки коммерческого банка продолжали расти. В любой момент после 1929 года Creditanstalt мог обанкротиться. В мае 1931 года руководство Creditanstalt начало добиваться расследования своих активов, поскольку утверждало, что "ввиду продолжающейся промышленной депрессии необходимо провести консервативную оценку своих дебиторов, чтобы составить подлинный баланс". Они обнаружили убытки по своим кредитам в размере 52 миллионов шиллингов, убытки по промышленным участиям в размере 28 миллионов, в дополнение к 60 миллионам убытков, которые они получили от сделки с Bodenkreditanstalt. До сих пор не совсем ясно, почему директоров охватило внезапное стремление к честности и к рыночной оценке своих активов (в самый неподходящий момент). Наиболее вероятное объяснение заключается в том, что новая ведущая фигура, Золтан Хайду, переживший что-то вроде религиозного обращения, также видел себя в качестве божественного инструмента против прежнего руководства банка, в частности, впечатляюще коррумпированного Фридриха Эренфеста, который был вытеснен с поста директора в июле 1930 года, и чья деятельность позже стала центральной в судебном деле правительства против руководства Creditanstalt: он брал очень крупные несанкционированные кредиты в банке для финансирования своих личных инвестиций.
История Creditanstalt является примером процесса сокращения кредитного мультипликатора: банк был замкнут на отношениях со своими многочисленными крупными промышленными клиентами, но по мере потери депозитов он сокращал кредиты своим более мелким клиентам - мелким предпринимателям, которые не только находились в центре экономической жизни, но и играли центральную роль в политике. Такая общая картина наблюдалась и в Германии, где банки, потерпевшие крах (и непропорционально сократившие свои кредиты мелким и средним клиентам), стали движущей силой процесса политической радикализации. Число голосов за нацистскую партию резко возросло в городах, где находились обанкротившиеся банки.
Заразительная передача кризиса в Германию не была неизбежной. Несмотря на то, что Германия была соседом Австрии, ее прямое участие в австрийских финансах было незначительным. Действительно, немецкие банки держали менее 4 процентов депозитов Creditanstalt. Но немецкие банки были похожи на австрийские тем, что их капитальная база была подорвана инфляцией и гиперинфляцией в начале 1920-х годов; кроме зарождающегося банковского кризиса, возник валютный кризис, вызванный попыткой правительства договориться о таможенном союзе с Австрией и его настойчивым требованием пересмотреть послевоенное соглашение о репарациях.
До начала июля 1931 года немецкие власти и центральный банк Германии, Рейхсбанк, более или менее определенно заявляли, что они никогда не допустят краха крупного немецкого банка. Через несколько дней, когда стало ясно, что Рейхсбанк не сможет найти поддержки у британского и американского центральных банков, он занял прямо противоположную позицию: он был вынужден остаться в стороне и позволить немецкой кредитной системе рухнуть как карточный домик. Таким образом, в 1931 году разгорелись ожесточенные дебаты о регулировании, взаимоотношениях финансовых институтов с государством и общественной собственности. Критические дискуссии проходили в течение одних выходных, 11-12 июля. Вопрос заключался в том, в какой степени паника была результатом политической или дипломатической неопределенности, или же она стала следствием особых, глубоко укоренившихся проблем немецкой банковской системы. Существовала скрытая уязвимость, которая гарантировала, что любая негативная новость может стать переломным моментом.
Критической фигурой в этих дебатах о будущем немецкого банковского дела был Якоб Гольдшмидт, глава Darmstädter und Nationalbank (или Danat Bank) и мастер торговли, который к 1931 году входил в советы директоров 123 немецких корпораций. Это была экстравагантно общительная фигура, которая в публичных выступлениях превратила себя в главного выразителя идеи глобализации и открытости в Германии 1920-х годов. Он с миссионерским рвением объяснял, что "поиск частной прибыли является главной движущей силой экономического развития и влияет на работника не меньше, чем на работодателя; он породит через рост личности более высокую форму сотрудничества". Важнейшей частью этого была интеграция Германии в международную экономику: «Мы зависим от кредита всего мира, и этот кредит должен найти основу для доверия к системе и методу. Мир должен иметь возможность открыто и ясно видеть события, которые влияют на поведение человека и общества». Но теперь очень суровый свет пролился на очень нестабильный мир, который Гольдшмидт помог создать.
В июне и начале июля 1931 года стало ясно, что Danat потерял много денег, в частности, из-за того, что был связан с крупным производителем текстиля Nordwolle; распространились слухи о его неплатежеспособности (о чем было сообщено в одной из швейцарских газет). Гольдшмидт узнал о масштабах потерь Nordwolle уже 11 мая, по совпадению в день краха австрийского банка, а также узнал, что другой банк, Dresdner Bank, предоставил Nordwolle значительные кредиты.
Канцлер Генрих Брюнинг, строгий и набожный католический политик, позже считал, что банки должны были восстановить доверие, распространив сеть гарантий по вкладам друг друга. Эта идея восходила к предложению шведского банкира Маркуса Валленберга о том, что существует хороший шведский прецедент решения банковской проблемы, поскольку в 1920 году Svenska Handelsbanken был спасен общей гарантией других крупных шведских банков. Но на самом деле главный государственный служащий, а также глава Рейхсбанка еще до того, как были выслушаны другие немецкие банкиры, заявил, что это предложение (которое исходило от Даната) нереализуемо.
13 июля правительство ввело банковские каникулы, а затем восстановило основные банки с помощью государственного капитала. Крах финансовой системы Германии оказал непосредственное влияние на некоторые специализированные лондонские торговые банки, но не имел существенных последствий для крупных американских финансовых учреждений, которые участвовали в банковском кредитовании и выпуске облигаций для Центральной Европы. Тем не менее, сигналы, полученные в результате финансового краха большой страны, были глубокими. Германия может служить примером того, как государственные расходы и необходимость финансирования государственного долга могут вытеснить частные кредиты: немецкие банки были вынуждены держать краткосрочные государственные долговые обязательства, в результате чего им пришлось сократить свои другие активы. Этот урок был правильным в случае Германии, испытывающей кредитные трудности, но неправильным для Соединенных Штатов, где должно было быть больше возможностей для фискального маневра.
Плохие новости из остального мира могли определять американские ожидания в мире, в котором и новости, и их эмоциональная валентность были глобализированы. Это было особенно верно в 1931 году, когда возникли две различные волны беспокойства: одна в феврале, в основном связанная с внутренними бюджетными вопросами, когда консервативно ориентированные инвесторы беспокоились о последствиях увеличения государственных расходов для борьбы с депрессией; и другая в июне и июле, когда иностранные новости, которые также играли заметную роль в освещении событий в New York Times, доминировали в пессимистическом повороте. Обе дискуссии шли в одном направлении: они привлекали внимание к опасностям государственных расходов.
В феврале 1931 года большая часть внезапного всплеска негативных сообщений была вызвана опасениями, что предложение о досрочной выплате премии ветеранам войны, которое обсуждалось в Конгрессе, создаст нагрузку на рынок облигаций. Можно провести параллели с фискальной борьбой европейских правительств времен депрессии: например, в одной из статей в прессе перечислялись детали «единодушной оппозиции против предложения обналичить сертификаты корректировки страховки ветеранов, высказанной промышленными и финансовыми лидерами по всей стране». Пресса также углубилась в расследования Конгресса, проводимые комитетом под руководством Картера Гласса, по поводу брокерских кредитов ("кредитов для других"), которые привели к всплеску спекуляций в 1928 и 1929 годах. Летом 1931 года плохие финансовые новости из Европы усилили преобладающую тревогу.
Банковский кризис и кризис фондового рынка дополняли друг друга по сложному каналу передачи. Снижение благосостояния в результате биржевой паники привело к сокращению залога, под который частные лица и корпорации могли брать кредиты, и тем самым подтолкнуло процесс дезинтермедиации кредитов, характерный для Великой депрессии. Банки стали меньше кредитовать, и, сокращая свои кредитные портфели, они вынуждали заемщиков ликвидировать акции и другие активы, что привело к дальнейшему падению цен. Именно этот процесс Ирвинг Фишер в то время назвал долговой дефляцией, а позже Бен Бернанке включил его в модель передаточного механизма как кредитный канал.
Международные спасения?
Могли ли быть предприняты скоординированные международные усилия, чтобы предотвратить, остановить или обратить вспять коллапс спроса? Это потребовало бы перезапуска кредитного двигателя, который захлебывался и умирал в мире, где никто больше не был готов брать на себя риск. Две страны с большим профицитом, Франция и США, оказались единственными правительствами, у которых было значительное пространство для маневра. Оба были парализованы. Франция была скована сознанием того, что Депрессия делает Европу более опасной и угрожающей для Франции, а также страхом, что любая международная поддержка, которую мог бы оказать Париж, только усилит врагов Франции. Соединенные Штаты были одержимы внутренними последствиями спада и рассматривали банкиров как международную группу интересов, занимающуюся извлечением прибыли.
Президент Гувер предпринял один смелый ход: объявил 20 июня 1931 года годичный мораторий ("каникулы") на выплату репараций и военных долгов. Для финансового мира США это выглядело как хорошая новость. Акции на Уолл-стрит росли, а пресса поначалу отмечала "одну из самых эффективных мер, которые можно было предпринять для ослабления международной неопределенности и мировой депрессии". Но было также ясно, что пессимистические и дефляционные ожидания глубоко укоренились, и «спекулятивное сообщество смирилось с духом безнадежности». Когда ситуация в Германии ухудшилась, а не улучшилась, краткий момент оптимизма угас, и международные действия Соединенных Штатов стали казаться безнадежными.
Единственной реалистичной альтернативой в разгар банковского кризиса в Германии было то, что Франция могла бы выделить деньги на помощь, но это была довольно тонкая соломинка, за которую можно было ухватиться. Высшее должностное лицо в Министерстве финансов Германии настаивало на этом решении и имело некоторые неофициальные контакты через посредников в финансовом и журналистском мире с Пьером Лавалем, сильным представителем французских правых; но такая помощь была, вероятно, такой же реалистичной перспективой, как и идея в 2008 году о том, что суверенный фонд благосостояния Китая может выручить американские финансовые учреждения. Еще до начала банковского кризиса в Германии, когда нервозность нарастала, новый международный банк, Базельский банк международных расчетов (БМР), обдумывал с участием Крейгера план привлечения частных банкиров к международному скоординированному механизму спасения, который стал известен как план Киндерсли. Сотрудник БМР написал Крейгеру, что «наши французские друзья отнеслись к этому предложению несколько "настороженно", поскольку оно показалось им британскимприемом по выводу денег с французского рынка в корпорацию, которой будут управлять преимущественно нефранцузские деятели». Из этих предварительных обсуждений ничего не вышло.
К январю 1932 года Джон Мейнард Кейнс, посетивший с кратким визитом Гамбург и Берлин, спросил свою немецкую аудиторию: "Можем ли мы предотвратить почти полный крах финансовой структуры современного капитализма?". Ответ лежал в структуре цен на активы: «Непосредственные причины финансовой паники - а именно таковой она является - очевидны. Они кроются в катастрофическом падении денежной стоимости не только товаров, но и практически всех видов активов, - падении, дошедшем до такой степени, что активы, удерживаемые под денежные долги любого рода, включая банковские депозиты, больше не имеют реализуемой стоимости в деньгах, равной сумме долга». Финансовые институты были в центре передачи последствий падения стоимости товаров остальной экономике. Кейнс рассматривал списание долгов как способ ослабить это давление. Или, как альтернативу, поворот к денежной экспансии, или инфляции:
Таким образом, начался процесс, который в конечном итоге может ослабить дефляционное давление. Вопрос в том, успеет ли это произойти до того, как финансовая организация и система международного кредита сломаются под нагрузкой. Если это произойдет, тогда будет расчищен путь для согласованной политики расширения капитала и повышения цен - что можно для краткости назвать инфляцией - во всем мире. Ибо единственным альтернативным решением, которое я могу себе представить, является всеобщий дефолт по долгам и исчезновение существующей кредитной системы с последующим восстановлением на совершенно новых основаниях.
Поскольку международные спасательные операции были нежизнеспособны или потерпели неудачу, единственной альтернативой представлялся отход к экономическому национализму. Защиту торговли можно было отстаивать как второсортную политику, механизм ограничения заразного распространения денежной дефляции, возникающей в результате смешения политики и ограничений золотого стандарта. После финансовых кризисов 1931 года страны стали гораздо радикальнее сокращать внешнюю торговлю, вводя все больше количественных ограничений (квот) и повышая тарифы.
Ограничение денежных потоков также было привлекательным вариантом, хотя масштабы кризиса уничтожили перспективы любого существенного нового притока денег в страны-должники. Поэтому контроль за движением капитала на практике ограничился остановкой оттока: заемные деньги оказались в ловушке в закрытой экономике страны-должника.
Другие аспекты глобализации тоже шли на убыль. Ограничение миграции населения казалось логичным ответом на экономическую неопределенность и уже было введено на систематической основе во многих странах, включая Францию и США, в 1920-х годах, перед Депрессией. Тревоги, вызванные спадом, лишь усилили давление, направленное на контроль миграции.
Была ли надежда на многосторонние решения? Высшей точкой международного сотрудничества должна была стать Лондонская всемирная экономическая конференция 1933 года. Но ее провал был практически предопределен. Валютные эксперты утверждали, что соглашение о стабилизации валюты было бы весьма желательным, но для этого необходимо предварительное соглашение о демонтаже торговых барьеров - всех высоких тарифов и квот, которые были введены во время Депрессии. Эксперты по торговле провели параллельную встречу и привели зеркальное отражение этого аргумента. Они согласились с тем, что протекционизм - очевидный порок, но считали его необходимым, с которым нельзя бороться без денежной стабильности. Только лидерство решительно настроенной великой державы, готовой пожертвовать своими особыми национальными интересами, чтобы выйти из создавшегося тупика, могло бы, по идее, спасти встречу. Но такое лидерство было маловероятно. Во времена больших экономических трудностей правительства не желали идти на жертвы, которые могли бы повлечь за собой краткосрочные издержки. Даже если бы результатом стала долгосрочная стабильность, непосредственные политические последствия были бы слишком неприятными. В неблагоприятных экономических обстоятельствах правительства чувствовали себя уязвимыми и неуверенными, и они не могли позволить себе оттолкнуть общественную поддержку.
Столкнувшись с осознанием неизбежного провала, участники искали козла отпущения. Конференция 1933 года напоминала классический детективный роман, в котором у каждого участника была причина быть подозреваемым. Великобритания и Франция отвернулись от интернационализма, приняв торговые системы, известные как "Имперские предпочтения", которые благоприятствовали их огромным заморским империям. Президент Германии только что назначил радикальное и агрессивное правительство Адольфа Гитлера. Немецкую делегацию возглавлял правый демагог Альфред Хугенберг, который, хотя и не был нацистом, хотел показать, что на самом деле он еще более непримиримый националист, чем сам Гитлер. Японское правительство только что направило войска в Маньчжурию. Из всех крупных держав в Лондоне Соединенные Штаты выглядели наиболее разумными и интернационалистскими. У них был новый, харизматичный президент, который был известен как англофил и космополит по духу. Франклин Рузвельт уже предпринимал энергичные действия по борьбе с Депрессией и пытался перестроить потерпевшую крах банковскую систему США. Рузвельт не знал, какой линии придерживаться на конференции, а его советники давали противоречивые советы. Наконец, он потерял терпение и объявил, что на данный момент Соединенные Штаты не намерены стабилизировать курс доллара. Это радиообращение, прозвучавшее 3 июля 1933 года, стало известно как "бомба". Рузвельт говорил о необходимости восстановления «здоровой внутренней экономической системы нации" и осуждал "старые фетиши так называемых международных банкиров».
Все делали вид, что шокированы провалом интернационализма. Но в то же время они были рады, что нашли того, на кого можно свалить вину за провал конференции. Крах конференции и "бомба" Рузвельта были категорически приветствованы Кейнсом. 4 июля 1933 года он опубликовал в газете Daily Mail поздравление под заголовком «Президент Рузвельт великолепно прав». Кейнс и Рузвельт были создателями новой эпохи деглобализованной политики.
Маг: Кейнс
Кейнс вырос в солнечной, оптимистичной, интеллектуально уверенной атмосфере Эдвардианского Кембриджа. Он был сыном дона Джона Невилла Кейнса, который был математиком, экономистом, а также влиятельным университетским администратором. По кембриджским представлениям, каждая проблема имела ответ, который можно было найти путем анализа и размышлений. Ведущий современный биограф Кейнса, Роберт Скидельски, говорит о «высокомерии места». Его первый биограф, экономист Рой Харрод, начал свой рассказ с четкой программы: "Если я достигну своей цели, жизненный путь Кейнса будет рассматриваться, отчасти, как выражение этой кембриджской цивилизации, как в ее стабильности и уверенности в себе, так и в ее прогрессивности". Но затем он добавил особую ноту меланхолии, поскольку это была слабеющая, увядающая цивилизация, и поэтому возникал вопрос: «Будет ли этот труд всей жизни в свое время рассматриваться как великолепный отблеск цивилизации, которая быстро исчезает, или, возможно, он станет связующим звеном между одной фазой британской цивилизации и следующей, протянувшейся через период смятения и неопределенности?»
Оптимизм, лежащий в основе оптимизма, стал отличительной чертой Кейнса после Великой войны: после смерти целого поколения блестящих молодых людей, но и после смерти довоенных реалий и уверенности в мировом превосходстве Великобритании. Ученик Кейнса Колин Кларк позже писал, что «большинство британских экономистов того времени - но не Кейнс - находились в настроении крайнего пессимизма, вероятно, все еще преобладающего после страданий Первой мировой войны, в которой погибло так много их друзей. Их пессимизм был связан не только с невозможностью противостоять любым последствиям мировой рецессии, но и с экономической ситуацией в Великобритании еще до ее начала». Британский фон и общее уныние, вызванное Великой войной, являются ключом к пониманию эволюции мысли Кейнса. Он хотел найти эффективные ответы на британскую стагнацию. В то же время он был одержим идеей уязвимости и неудач международной системы, а также лицемерием дипломатических усилий по спасению или изменению международного порядка.
Кейнс стал известен общественности благодаря своей работе о мирном процессе в Париже - блестящему труду "Экономические последствия мира", опубликованному в конце 1919 года. Мирная конференция и ее политика вызвали у него глубокое отвращение. Он вышел из состава британской делегации и вернулся в Лондон и Кембридж. Ему нужно было сменить "туман и грязный воздух" Парижа на этический климат раритетного интеллектуального круга группы Блумсбери и Кембриджа философа Г. Э. Мура. Блумсберийка Вирджиния Вульф записала в своем дневнике 8 июля 1919 года, после отставки Кейнса из Казначейства и публикации текста Версальского договора, что Кейнс страдал от разочарования, «навязанного ему мрачным и унизительным зрелищем мирной конференции, где люди бесстыдно играли не за Европу или даже Англию, а за свое собственное возвращение в парламент на следующих выборах». В конце мая Кейнс писал блумсберийцу Дункану Гранту, своему бывшему романтическому партнеру: «Последние две-три недели я был так несчастен, как только может быть несчастен человек. Мир возмутителен и невозможен и не может принести ничего, кроме несчастья». Через несколько недель Кейнс сформулировал свой ответ на бумаге - продукт глубокого убеждения.
Он видел задачу как структурную и экономическую, а проблему как психологическую и личную. Один из самых убедительных разделов последующей книги - портреты союзных лидеров. В частности, Кейнс задумал свою работу как трагедию (в конце концов, он цитирует шекспировского Макбета), трагедию одного человека, Вудро Вильсона. Вильсон, первый американский президент, посетивший Европу во время пребывания у власти, изначально представлялся человеком, который может перестроить Европу и восстановить разрушенную цивилизацию: "Какое место занимал президент в сердцах и надеждах всего мира, когда он приплыл к нам на корабле «Джордж Вашингтон». А затем пришло разочарование от мирного договора, который, как показалось Кейнсу, был основан на французских идеях наказания и возмездия. Таким образом, Кейнсу пришлось искать истоки предательства, и он нашел их в недостатках характера (пресвитерианская личность) президента: "Что случилось с президентом? Какая слабость или какое несчастье привело к столь необычному, столь нежданному предательству?» Интерпретация Кейнса, сосредоточенная на идеях и идеалах Вильсона и их предательстве, была следствием его давнего убеждения, лучше всего сформулированного в заключительных отрывках "Общей теории", что идеи, а не интересы направляют ход мира.
Книга Кейнса стала бестселлером. Первый тираж в 20 000 экземпляров был быстро распродан, и был выпущен новый тираж в 30 000 экземпляров. Книга "Экономические последствия мира" остается почти постоянно в печати и по сей день. Остин Харрисон в "English Review" назвал ее "абсолютно авторитетной", а затем популяризировал ее в "Sunday Pictorial" как «Отмените договор - или крах».
Наиболее конкретной политической рекомендацией "Экономических последствий" было предоставление международного займа на восстановление. Кейнс думал о 200 миллионах фунтов стерлингов (или 3,6 процента от ВВП Великобритании в то время). Это предложение могло быть реалистичным, но для его воплощения в жизнь требовалось нечто большее, чем книга. Основная мысль заключалась в том, чтобы мобилизовать интересы, а не идеи для решения задачи реконструкции. Кейнс был центральной частью группы банкиров и финансистов, которые встретились в конце 1919 года в Амстердаме в доме выдающегося голландского банкира Герарда Виссеринга, чтобы разработать альтернативный механизм спасения и восстановления. Группа надеялась, что, представив доклад в Лигу Наций и организовав встречу финансовых умов со всего мира, можно будет разобраться с беспорядком послевоенных расчетов и вернуть европейскую экономику на путь процветания. Они подчеркнули фундаментальные истины кризиса государственного долга, где "сокращение чрезмерного потребления и увеличение производства и налогообложения признаны самыми надежными - если не единственными - средствами защиты". Один конкретный вопрос был в центре дискуссий в Амстердаме и попыток сформулировать стратегию, альтернативную той, что была принята в Версале: Германии - да и всей Центральной Европе в целом - потребуется значительное внешнее финансирование, чтобы осуществить переход от истощенной экономики военного времени к мирному.
Один из влиятельных членов Амстердамской группы, Джеймс Александр, президент Национального торгового банка Нью-Йорка, предложил инновационный способ управления притоком капитала, который был необходим для восстановления Европы. Тяжелое долговое бремя и нестабильность в Европе делали перспективу кредитования европейских стран и предприятий чрезвычайно рискованной. Для того чтобы снизить риск дефолта и расширить сферу кредитования для всех классов риска в Европе, Александр выступил за то, чтобы все кредитные потребности Европы были объединены вместе, секьюритизированы и проданы американским инвесторам. Другими словами, вместо того, чтобы заключать отдельные кредитные соглашения с каждым отдельным заемщиком в Европе, американские инвесторы покупали бы права на одну долю в потоке денежных средств от выплаты процентов и основной суммы долга всех европейских заемщиков. Кроме того, долг должен быть обеспечен ценным залогом, чтобы обеспечить кредитора активами в случае дефолта и уменьшить стимул заемщика к дефолту, поскольку в этом случае он будет жертвовать залогом. Александер писал, что «индивидуальный европейский покупатель [американских товаров] должен быть готов предоставить общую закладную на все свои активы. Его кредит должен быть дополнительно одобрен консорциумом банков в его собственной стране, подкрепленный, по возможности, государственными гарантиями».
Даже с учетом инновационной финансовой инженерии, отсутствие четкого результата по репарациям и межсоюзническим долговым проблемам создавало огромную неопределенность для инвестиционного сообщества. Даже если бы европейские ценные бумаги были обеспечены законно ценными европейскими активами, было неясно, что средний американский инвестор будет чувствовать себя комфортно, "заходя надолго" в Европу после того, как на континенте только что прошла ужасная гражданская война, а газеты продолжали сообщать о беспорядках по всей Атлантике. Для того чтобы накопить необходимый объем капитала в Европе, нужно было задействовать сбережения обычных американцев по всей стране. В данном случае средним американским инвестором был средний американский фермер, мелкий бизнесмен или работающий профессионал. Из-за широкого круга инвесторов, необходимых для американской стороны сделки, европейское обеспечение, каким бы сильным оно ни было в теории, было практически неосуществимым.
16 января 1920 года копии меморандума были разосланы правительствам основных нейтральных и союзных стран - за исключением Франции, где еще не было собрано достаточного количества подписей. Кейнс не испытывал оптимизма по поводу шансов заручиться поддержкой правительства, написав Виссерингу 31 января: «У меня нет больших надежд на адекватные результаты». "Очевидно, - продолжал Кейнс, - что американцы намерены ничего не предпринимать, и это, в сочетании с крайне неудовлетворительной ситуацией во Франции, делает весьма обременительной задачу для любой другой страны вступить на курс действий [для помощи в восстановлении европейской экономики]". И в одном из многих пророческих высказываний Кейнса он заключил: «Все это делает все более вероятным, что ситуация должна ухудшиться, прежде чем она сможет улучшиться».
Кейнс быстро оказался в затруднительном политическом положении после того, как 12 декабря 1919 года была опубликована его иеромиада "Экономические последствия мира". Как мог трактат, столь жестко и сатирически критикующий американскую администрацию, убедить Вашингтон быть благосклонным и великодушным? Кейнс написал лорду Роберту Сесилу, ведущему британскому представителю в Лиге Наций, за советом, стоит ли Кейнсу подписывать меморандум его группы. Сесил был особенно обеспокоен реакцией Вашингтона на книгу Кейнса. "Признаюсь, я немного боюсь результатов воздействия [книги "Экономические последствия мира"], - писал Сесил Кейнсу, - на умы президента Вильсона и его окружения. Он тщеславный человек, и картина, которую вы рисуете в книге, вряд ли удовлетворит его тщеславие. Говорят, что он очень "ранкунир" [затаивший обиду и злобу]. Как Вы указываете, мы должны взывать к американскому великодушию, и если бы администрация была против нас, очевидно, мы потерпели бы неудачу". В письме Кейнсу от 6 января 1920 года Сесил подтвердил свою позицию, написав: "Мы имеем почти безнадежную надежду на очень большой результат и не должны упускать никаких шансов". Подпись Кейнса «может вызвать противодействие влиятельных кругов».
Внимание Кейнса переключилось с международных проблем на внутренние: просто дома можно было больше изменить или сделать правильно. Реагируя на недомогание 1920-х годов в Великобритании, а затем на Великую депрессию, он сначала обратил внимание на взаимодействие между деньгами и совокупными экономическими показателями. В центре его "Трактата о деньгах" 1930 года было размышление о том, как неправильное управление денежной массой может подорвать кредитную основу экономики; в значительной степени он был задуман как вклад в дебаты о том, не привел ли неправильный выбор паритета в 1925 году, когда Великобритания вернулась к золотому стандарту, к чрезмерно ограничительной денежной политике Банка Англии.
В 1920-х годах, будучи финансовым советником своего колледжа, Королевского университета в Кембридже, Кейнс применил теорию кредитного цикла инвестиций, которую он также пропагандировал для более широкой аудитории как основатель Лондонской и Кембриджской экономической службы, в качестве способа выбора распределения инвестиций между акциями, фиксированным доходом и наличными. На самом деле эта стратегия не принесла значительного успеха. Поэтому Кейнс начал пересматривать свою позицию.
В своем анализе Кейнс все чаще опирался на двойной набор допущений: с одной стороны, неприятие нестабильности, порождаемой случайными взаимодействиями финансовых рынков, с их регулярными приступами эйфории, сменяющимися крахом; с другой стороны, понимание того, что может сделать систематическое планирование, как это было в Германии военного времени, а затем в Италии Муссолини и Советском Союзе. К 1932 году он пришел к выводу, что «это замечательно и знаменательно, что два самых необычных политических движения современной эпохи, подходящие к своей задаче с противоположных моральных и эмоциональных полюсов, должны согласиться в этой жизненно важной детали - что государственное планирование, что разум и обдуманность в центре должны заменить восхитительный беспорядок 19 века». В 1932 году он также предостерегал против потоков горячих денег: «Комитет Макмиллана [назначенная правительством комиссия по расследованию причин промышленного спада] указал, что ресурсы Банка Англии могут оказаться недостаточно большими в чрезвычайной ситуации, чтобы справиться с огромным шаром свободных денег, принадлежащих биржевым спекулянтам и международным любителям безопасности, которые в наши дни шныряют по миру, смущая то эту банковскую систему, то ту».
Самая большая загадка заключалась в том, почему Соединенные Штаты - страна процветания, обладающая огромным доминирующим положением после того, как европейские державы пустили себе кровь, - должны быть настолько уязвимы к краху. С точки зрения концептуальных основ "Трактата о деньгах" можно было бы привести аргумент, что центральный банк проводит ошибочную политику. Действительно, эта мысль позже легла в основу знаменитого анализа Милтона Фридмана и Анны Шварц в их "Монетарной истории Соединенных Штатов". Нетрудно объяснить, почему Германия была так несчастна после проигранной войны и расходов на режим репараций; но Соединенные Штаты, должно быть, находились в плену своего стиля мышления, пристрастия к суровому индивидуализму, который казался основой американского характера и американского образа жизни. Кейнс спросил:
Ведь какие экономические события современного мира должны больше всего поразить самого тупого наблюдателя? Сверхъестественная способность к производству материальных благ - хотя и для целей последующего уничтожения - которую мы развили во время войны; и противоположная картина сегодня - голод среди изобилия, наша невероятная неспособность донести до рта пищу, которую мы произвели своими руками. Война была самым близким к плановому режиму явлением в нашей стране. Условия были неблагоприятными, спешка была чрезмерной, и поспешные импровизации были неизбежны. Тем не менее, она показала нам возможности современной техники в производстве. С другой стороны, сегодня именно в Соединенных Штатах, где национальная традиция наиболее антагонистична понятию планирования, а формы правления наименее приспособлены к импровизированному планированию, провал экономической системы относительно ее возможностей наиболее очевиден.
Затем Кейнс задумался о бессилии индивида перед лицом массовой психологии и выбрал необычный пример: Ивар Крейгер, шведский "король спичек", который создал новую монополию на спички, основанную на хитроумной увязке привлечения финансовых кредитов в обмен на получение концессии на поставку спичек его компаниями. Механизм Крейгера выглядел как самый изобретательный способ реализации замысла, сформулированного в 1919 году группой Кейнса-Виссеринга: создание прочного европейского бизнеса, который выступал бы в качестве залога для американского кредитования. Кейнс был чрезвычайно впечатлен дальновидностью и смелостью Крейгера, а затем захотел извлечь простой урок из его неудачи:
Но в такое время, как нынешнее, самая выдающаяся возможность для государственного планирования во всем мире должна быть найдена в предотвращении или смягчении промышленных спадов, во время которых происходит такая огромная потеря мирового потенциала для создания богатства. Здесь мы снова имеем проблему, которая лежит полностью за пределами возможностей человека. Человек беспомощен - катастрофически беспомощен, о чем свидетельствуют многочисленные примеры, рассыпанные сегодня по всему миру. Он практически ничего не может сделать, каким бы горячим ни было его желание и каким бы настойчивым ни был его личный интерес. Он вместе со всеми своими собратьями плывет по течению, которое он не может контролировать или направлять. И ничто не может принести хоть малейшую пользу, если это не происходит благодаря согласованным действиям в центре. Сегодня мы имеем яркий пример беспомощности отдельного человека, каким бы сильным и великим ни был его гений, в трагической смерти господина Ивара Крейгера. Это был человек, возможно, самого высокого конструктивного делового интеллекта своей эпохи, человек, чья далеко идущая деятельность была в самом широком смысле направлена на удовлетворение общественных интересов, который считал своей миссией в хаосе послевоенного мира обеспечить канал между странами, где ресурсы были в избытке, и странами, где они были отчаянно необходимы, Тот, кто строил на прочном фундаменте и окружил себя такими гарантиями, какие только можно было придумать в данных обстоятельствах, - страдал от того, что невежды могли принять за судьбу обычного игрока, но на самом деле оказался раздавленным между ледяными аберриджами замерзшего мира, который ни один человек не мог оттаять и вернуть к теплу нормальной жизни. Зрелище капиталистов, стремящихся, как это вежливо называется, стать жидкими, то есть толкающих своих друзей и коллег в холодный поток, чтобы в свою очередь быть подтолкнутыми сзади каким-нибудь еще более осторожным товарищем, не является назидательным.
Штормы финансов XIX века теперь стали для Кейнса айсбергами замерзшего мира.
Кейнс был нетерпелив по отношению к мелким предложениям о реформах. Уже в 1929 году в рамках предвыборной платформы Либеральной партии он выступал за масштабную программу общественных работ. В 1932 году он обратился с письмом к члену парламента от консерваторов (и совладельцу издательства, выпускавшего работы Кейнса) Гарольду Макмиллану, который отчаянно хотел найти альтернативу жесткой экономии времен депрессии:
Мое главное ощущение заключается в том, что вы недостаточно смелы в своих предложениях по развитию инвестиционных функций государства. Похоже, вы пытаетесь свести к минимуму роль, которую должно играть государство, и пытаетесь добиться результатов путем своего рода комбинации частного предпринимательства и субсидий; и я сомневаюсь в целесообразности этого, во всяком случае, в нынешние времена. Если объем необходимых стимулов будет умеренным, ваши методы могут оказаться полезными. Но в настоящее время было бы чрезвычайно трудно добиться адекватного объема инвестиций, даже если бы за вами стояли все силы государства.
Решения могут быть найдены только на национальном уровне. В мире финансовой нестабильности странам необходимо было отделиться друг от друга, чтобы заняться рациональным планированием. Применение тарифов было менее важным: будучи эдвардианским либералом, Кейнс рассматривал ограничение торговли как неполноценный метод регулирования. В преддверии окончательного прекращения обязательств Великобритании по свободной торговле на Экономической конференции Британской империи в Оттаве в 1932 году он назвал повышенные тарифы в британском бюджете "первоклассным проклятием" и сказал, что "отвратительно, хотя, возможно, и необходимо, пополнять их". Он надеялся, что, за исключением налогов на продукты питания, переход к высоким тарифам "остановится на этом". Все, что могли сделать тарифы, лучше достигалось за счет снижения обменного курса. Затем Кейнс приступил к драматическому переосмыслению, в ходе которого главной причиной дефицита спроса стала международная торговля. В своем эссе 1933 года "Национальная самодостаточность" он объяснил, как изменились обстоятельства:
Но сейчас не кажется очевидным, что большая концентрация национальных усилий на захвате внешней торговли, проникновение в экономическую структуру страны ресурсов и влияния иностранных капиталистов, тесная зависимость нашей собственной экономической жизни от колебаний экономической политики иностранных государств являются гарантиями и залогом международного мира. В свете опыта и предвидения легче утверждать совершенно обратное. Поэтому я симпатизирую скорее тем, кто хотел бы минимизировать, чем тем, кто хотел бы максимизировать экономическую запутанность между странами. Идеи, знания, наука, гостеприимство, путешествия - это те вещи, которые по своей природе должны быть международными. Но пусть товары будут отечественными, когда это разумно и удобно, и, прежде всего, пусть финансы будут в первую очередь национальными. Но в то же время те, кто стремится освободить страну от ее пут, должны быть очень медленными и осторожными. Речь должна идти не о вырывании корней, а о медленном обучении растения расти в другом направлении.
Теперь он обратился к довоенному этапу глобализации, чтобы интерпретировать происхождение катастрофы 1914 года как конфликт из-за торговли: "век экономического интернационализма не был особенно успешным в предотвращении войны". Как следствие, «большая степень национальной самодостаточности и экономической изоляции между странами, чем существовала в 1914 году, может скорее послужить делу мира, чем наоборот». Таким образом, гармония между странами требует ограничения глобального взаимодействия.
Величайшее, но и наиболее проблематичное изложение посткризисной мысли Кейнса, "Общая теория занятости, процента и денег" 1936 года, раздирается глубоким напряжением. Есть два направления, в которых логика может быть направлена: первое - к интеллектуальной структуре, которая может быть относительно легко применена в политике, как в ситуации 1930-х годов - это был Кейнс, который вел в направлении нового синтеза, быстро сформулированного Джоном Хиксом и Роем Харродом. В интерпретации Хикса, в долгосрочной перспективе предельная производительность капитала будет падать; но действия правительства могут подтолкнуть экономику к лучшему равновесию.
В "Общей теории" Кейнс изложил концепцию, согласно которой международная гармония может быть достигнута, если страны перестанут конкурировать в сфере торговли:
В предыдущей главе я уже отмечал, что при системе внутреннего laissez-faire и международного золотого стандарта, которая была ортодоксальной во второй половине девятнадцатого века, у правительства не было никаких средств для смягчения экономического кризиса внутри страны, кроме конкурентной борьбы за рынки. Ибо все меры, способствующие состоянию хронической или периодической неполной занятости, были исключены, за исключением мер по улучшению торгового баланса по счету доходов. Таким образом, в то время как экономисты привыкли аплодировать преобладающей международной системе как приносящей плоды международного разделения труда и одновременно гармонизирующей интересы различных наций, скрывалось менее благотворное влияние; и те государственные деятели, движимые здравым смыслом и правильным пониманием истинного хода событий, считали, что если богатая, старая страна будет пренебрегать борьбой за рынки, то ее процветание упадет и потерпит крах. Но если страны смогут научиться обеспечивать себе полную занятость своей внутренней политикой (и, мы должны добавить, если они также смогут достичь равновесия в динамике своего населения), то не будет никаких важных экономических сил, рассчитанных на то, чтобы настроить интересы одной страны против интересов ее соседей. По-прежнему будет пространство для международного разделения труда и международного кредитования в соответствующих условиях. Но больше не будет настоятельных мотивов, почему одна страна должна навязывать свои товары другой или отбивать предложения своего соседа не потому, что это необходимо для того, чтобы она могла заплатить за то, что хочет купить, а с явной целью нарушить равновесие платежей, чтобы создать торговый баланс в свою пользу.
Второе кейнсианское видение - это мир с радикальной финансовой нестабильностью. Именно этот механизм разрушил международную систему во время Великой депрессии, и именно он вновь возникнет после 1970-х годов. Логику этого стиля кейнсианства впоследствии наиболее четко сформулировал Хайман Мински. В 1930-х годах Кейнс рассматривал в основном британские дебаты: некоторые британские экономисты рассматривали феномен крупномасштабной безработицы как свидетельство постоянного избытка товаров и полного удовлетворения человеческих желаний. В противовес этому видению возникла альтернативная версия, согласно которой проблема была порождена спекуляциями и ошибками бизнеса. В результате вместо эффективного регулирования цен для очищения рынков, регулирование количества стало способом восстановления равновесия, но это было неоптимальное равновесие. Элизабет и Гарри Джонсон пришли к выводу, что Кейнс представил "теорию цен и движения цен на активы, созданную биржевыми спекулянтами".
Устранение финансовой нестабильности требует гораздо более радикального подхода. Как сказал Кейнс в "Общей теории", «единственным радикальным средством от кризисов доверия, которые поражают экономическую жизнь современного мира, было бы позволить индивидууму не выбирать между потреблением своего дохода и заказом на производство конкретного капитала-актива, который, даже если он находится на шатком основании, производит на него впечатление наиболее перспективной инвестиции, доступной ему».
Сглаживание круга - согласование политической ориентации с глубокой глубинной хрупкостью - подразумевает попытку построить международный порядок без финансовой нестабильности. Именно такую задачу поставил перед собой Кейнс при подготовке послевоенного порядка во время Второй мировой войны.
Центральная роль Кейнса в решении проблем межвоенной экономики породила мощный миф: всезнающий гуру разработает гениальное решение из башни из слоновой кости. В рецензии Джона Хикса на "Общую теорию" говорилось о «предполагаемой более чем джевоновской революции». В работе Кейнса было магическое качество, своего рода очарование. Первый биограф Кейнса, возможно, его агиограф, экономист Рой Харрод, прекрасно уловил это настроение, когда говорил о Кейнсе на Международной валютной конференции ООН в Бреттон-Вудсе в 1944 году, где были разработаны точные институциональные планы многостороннего международного послевоенного восстановления. Кейнс «всегда был готов к своим прекрасно отшлифованным предложениям; он с молниеносной быстротой обнаруживал любую непоследовательность в оппозиции, даже в самом заумном вопросе, и с кажущейся мягкостью указывал на нее в колючих и иногда оскорбительных предложениях». Удивительно, как часто термин "магия" используется в биографических и аналитических статьях. О книге "Общая теория" Скидельский пишет: «Кейнс был магической фигурой, и вполне уместно, что он оставил магическую работу». Американские политики Адольф Берл и Гарри Декстер Уайт сказали британскому экономисту Лайонелу Роббинсу: «Ваш барон Кейнс точно писает духами». Роббинс, изначально сторонник свободного рынка, который резко перешел в кейнсианство, выразил ту же мысль в более высокопарных выражениях. Он написал после ужина в Вашингтоне, как Кейнс «использует классический стиль нашей жизни и языка, это правда, но он пронизан чем-то не традиционным, уникальным неземным качеством, о котором можно только сказать, что оно чистое". Американцы сидели как зачарованные, когда богоподобный посетитель пел, а вокруг играл золотой свет».
Глобализационная пауза
Когда Кейнс писал Джорджу Бернарду Шоу в 1935 году о революционном подходе к решению экономических проблем в мире в течение следующих десяти лет, он не мог представить себе масштабы и размах пожара, который охватит мир после 1939 года. Он представлял - с надеждой, но и с беспокойством - что блок мирных стран, возглавляемый Британией, но включающий Францию, Советский Союз и Соединенные Штаты, будет "коллективно настолько грозным, что только безумец будет противостоять ему". Но, очевидно, это был расчет, который не объяснял, как привлечь в эту мирную лигу ни Соединенные Штаты, ни Советский Союз.
Вопрос, преследовавший мир в конце 1930-х годов и во время Второй мировой войны, заключался в том, как воскресить зачастую контрастирующие национальные версии капитализма, а не в том, как восстановить глобализацию. Кейнс оптимистично оценивал возможности возрождения системы, управляемой изнутри страны. Национальное экономическое управление будет регулировать дефицит и профицит, а международный механизм обеспечит, чтобы воздействие международной торговли не было разрушительным или деструктивным.
Кейнс защищал идею капитализма и видел себя в роли врача, который возвращает пациенту здоровье. "Лучше, чтобы человек тиранил свой банковский баланс, чем своих сограждан, и, хотя первое иногда осуждается как средство для второго, иногда оно, по крайней мере, является альтернативой". Это был голос разума: но в 1930-е годы альтернативные возможности были многообразны. По всей Европе старые элиты переходили в новые конфессии. Вот лишь несколько примеров: венгерская графиня Екатерина Кароли ("Красная графиня") вспоминала свой визит в Кембриджский университет, где молодой студент-коммунист объяснил ей, что крайне прискорбно, но "крайне необходимо", чтобы старые университеты Оксфорда и Кембриджа были полностью сровнены с землей, когда придет революция, а британские студенты с резкими акцентами высшего класса говорили о Советском Союзе как о "земле обетованной". Барбара Пайм, безупречная романистка среднего класса Великобритании, будучи студенткой, ходила по Оксфорду с нацистской булавкой со свастикой и ездила посмотреть на выступление Гитлера в Гамбурге: «Я подумала, что он выглядит гладким и чистым, и была очень впечатлена».
Фундаментальный оптимизм Кейнса резко контрастировал с мрачностью великого австрийского экономиста Йозефа Шумпетера. Шумпетер - возможно, также под влиянием череды личных трагедий - разработал глубоко пессимистичный взгляд на взаимодействие политических и экономических событий. Капитализм был великим двигателем инноваций, прославленным в его ранних работах как "созидательное разрушение". Но теперь он разрушает сам себя. Его полемика развивалась в ходе Второй мировой войны, когда он оказался в глубоком противоречии с политикой США и был обеспокоен тем, что, как он опасался, Советский Союз неминуемо захватит Европу. Он начал со звонкого вопроса: "Может ли капитализм выжить?" и ответил на него: "Нет. Я не думаю, что он может". Далее он объяснил, что это его личное мнение "неинтересно", а слово "неизбежность" (в отношении гибели капитализма) он взял в кавычки. Главный аргумент заключался в том, что капитализм вызвал ответную реакцию интеллигенции. «В отличие от любого другого типа общества, капитализм неизбежно и в силу самой логики своей цивилизации создает, воспитывает и субсидирует заинтересованных в социальных беспорядках людей». Шумпетер также определил другие механизмы, подталкивающие к распаду: деловые предприятия бюрократизируются и теряют семейную динамику, которая способствовала накоплению капитала, поскольку традиционная семейная структура становится все более напряженной. «С уменьшением движущей силы, обеспечиваемой семейным мотивом, временной горизонт бизнесмена сокращается примерно до продолжительности его жизни. И теперь он может быть менее готов, чем раньше, выполнять эту функцию зарабатывания, сбережения и инвестирования, даже если бы он не видел причин опасаться, что результаты не приведут к росту его налоговых счетов. Он погружается в антисберегающий образ мыслей и с растущей готовностью принимает антисберегающие теории, которые свидетельствуют о краткосрочной философии». Корпоративная жизнь разрушает творческий процесс. «Таким образом, современная корпорация, хотя и является продуктом капиталистического процесса, социализирует буржуазное сознание; она неумолимо сужает рамки капиталистической мотивации; мало того, она в конечном итоге убивает ее корни». Анализ Шумпетера показал, что капитализм был продуктом других социальных структур и моделей поведения, которые сейчас подвергаются эрозии: «капиталистический порядок не только покоится на подпорках из внекапиталистического материала, но и черпает свою энергию из внекапиталистических моделей поведения, которые в то же время он должен разрушить». Короче говоря, Маркс оказался прав. Кейнс считал избыточное сбережение и недостаточное инвестирование движущей силой стагнации; Шумпетер считал недостаточное сбережение динамикой, которая разрушит капитализм.
После войны Шумпетер определил новую динамику как центральную в эрозии бизнес-структур и творческого потенциала. В примечании, добавленном в 1949 году к новому изданию книги "Капитализм, социализм и демократия", Шумпетер предупреждал о послевоенной инфляции: «Постоянное инфляционное давление может сыграть важную роль в окончательном завоевании бюрократией системы частного предпринимательства - возникающие в результате этого трения и тупики будут приписываться частному предпринимательству и использоваться как аргументы для дальнейших ограничений и регулирования».
Шумпетер всегда был озабочен радикальными структурными разрывами, прерывистостью. Он считал, что предлагает контраст с неоклас сической традицией. Вальрас описывал ситуацию в устойчивом состоянии. Даже Кейнс давал фундаментально статический анализ. Вместо этого Шумпетер настойчиво спросил: "Как вещи становятся другими?". Затем он заключил: «Когда в мире происходит что-то принципиально новое, мы сталкиваемся с загадкой».
Во многих отношениях мрачное видение Шумпетера было ближе, чем видение Кейнса, к реалиям нарушенного экономического и политического существования в Центральной Европе середины века. Но как сделать мир более похожим на стабильный мир, на который надеялся Кейнс?
Критическим моментом было ограничение мобильности капитала. Эта тема возникла еще в 1930-х годах. Сотрудник Казначейства США Гарри Декстер Уайт еще в начале "Нового курса" начал утверждать, что необходимо вернуться к равновесию. Стабильность обменных курсов, уровня цен и платежного баланса означала бы «наивысшую и наиболее распространенную степень процветания среди участвующих стран». Фрэнк Коу и Лафлин Карри, также работавшие в Казначействе США, в 1935 и 1936 годах в серии меморандумов доказывали, что это новое равновесие возможно только при условии контроля за движением капитала. Всегда существовала тенденция рассматривать Новый курс как модель для всего остального мира.
Уайт в 1942 году утверждал, что "существуют ситуации, в которых часто оказываются многие страны и с которыми время от времени сталкиваются все страны, что делает неизбежным принятие мер контроля". Проблема волатильности была сердцем ограничений, накладываемых на эффективную политику в 1930-е годы: "Переливы капитала, мотивированные либо перспективами спекулятивной прибыли от обмена, либо желанием избежать инфляции, либо уклониться от налогов, либо повлиять на законодательство, часто происходят, особенно в периоды нестабильности. Почти каждая страна в то или иное время осуществляет контроль над притоком или оттоком инвестиций,но без сотрудничества с другими странами такой контроль труден, дорог и подвержен значительным уклонениям. Люди, которые выиграют от мобильности капитала, - это узкая богатая элита: та часть американского населения, которая катастрофически покупала иностранные облигации в 1920-х годах. Повышение эффективности контроля означало меньшую свободу для владельцев ликвидного капитала: «Это стало бы еще одним ограничением прав собственности этих 5 или 10% лиц в зарубежных странах, которые имеют достаточно богатства или доходов, чтобы хранить или инвестировать часть их за рубежом, но ограничением, которое, предположительно, будет осуществляться в интересах народа, по крайней мере, в той мере, в какой правительство компетентно судить об этих интересах».
Между тем Кейнс утверждал, что Британия военного времени "прошла долгий путь к совершенству" в использовании контроля за движением капитала и может служить примером для остального мира. Сообщение о контроле за движением капитала получило академическое или интеллектуальное обоснование в публикации Лиги Наций "Международный валютный опыт", основную часть которой написал Рагнар Нурксе, опубликованной в 1944 году, и в параллельной публикации Лиги 1945 года "Экономическая стабильность в послевоенном мире". В книге Нурксе собрал ряд уроков из межвоенного опыта, которые легли в основу Бреттон-Вудского решения. На самом деле между Лигой, уроками, которые она извлекла из спада, и новым порядком существует тесная личная связь. Действительно, Нурксе предложили руководящую должность в одном из институтов, созданных в Бреттон-Вудсе, Международном валютном фонде, от которой он отказался, чтобы занять кафедру в Колумбийском университете; однако ряд его коллег по Лиге все же перешли в МВФ. Некоторые из них - в частности, Жак Полак из Нидерландов - рассматривали МВФ как продолжение и расширение опыта и работы межвоенной Лиги.
Нурксе утверждал, что межвоенный выбор обменных курсов был ошибочным, но попытки исправить ситуацию только ухудшили положение. Имели место конкурентные девальвации, направленные на получение краткосрочных торговых преимуществ. Частота корректировок обменных курсов фактически стала основной причиной разрушения международной торговой системы. «Чем чаще происходят корректировки валютных курсов, тем сильнее будут неравновесные тенденции не только в движении капитала, но и в движении торговли; тем более частыми и тревожными будут внутренние перемещения рабочей силы и других ресурсов; тем серьезнее валютные риски будут препятствовать внешней торговле».
Новый консенсус был включен в Бреттон-Вудские соглашения и Статьи соглашения МВФ. В то время как статьи в целом требовали быстрого восстановления торговых платежей (операций по текущим счетам), статья VI, раздел 3 разрешала контроль за движением капитала на неопределенный срок (в 1990-х годах велись долгие дебаты о том, следует ли заменить этот раздел положением о либерализации счета капитала). Мнение из Бреттон-Вудса в подавляющем большинстве касалось влияния государства на национальное восстановление. London Observer объяснял позицию Великобритании так: «немногие страны в Европе будут готовы оставить восстановление полностью в руках конкурентоспособного частного предпринимательства». Китай и Советский Союз - оба входившие в "большую четверку" в Бреттон-Вудсе - также отстаивали это видение. Советский Союз с плановой экономикой добился многих уступок в формулировках соглашения, и Кейнс действительно жаловался, что "американская политика была направлена на то, чтобы умиротворить русских и впустить их". Уайт заявил прессе в начале конференции, что «единственные, кто проиграет... это те спекулянты, которые в довоенные дни набрасывались как "канюки" на широкие колебания валютных курсов. Фонд ... остановит такие спекуляции».
Таким образом, Бреттон-Вудская встреча была действительно международным событием: более того, она остается единственной успешной конференцией, направленной на изменение мирового валютного порядка: многие последующие попытки потерпели неудачу. Она проходила в отдаленном месте, в горах Нью-Гэмпшира, вдали от болотной жары военного времени и некондиционированного Вашингтона (министр финансов Генри Моргентау-младший сокрушался, что не взял с собой шерстяные носки). Конференция удалась, потому что она не пыталась навязать общую модель или шаблон поведения правительства.
Идеи о национальном развитии, закладывающем основу для лучшего и стабильного мира, не были чисто американскими. В 1918 году Сунь Ятсен написал книгу "Международное развитие Китая", в которой изложил "четыре великие потребности народа - пища, одежда, жилье и средства передвижения" и предложил схему, по которой "различные правительства держав, поставляющих капитал, должны согласиться на совместные действия и единую политику, чтобы сформировать международную организацию". Это был способ вывести контроль из рук иностранных банкиров, которые вели себя неподобающим образом в довоенное время. Как он выразился: «В своей схеме международного развития я намерен превратить все национальные отрасли промышленности Китая в Великий трест, принадлежащий китайскому народу и финансируемый международным капиталом для взаимной выгоды». Между латиноамериканским и американским видениями также существовала общность. Эта общность заложила основу для расширения сотрудничества между США и странами Латинской Америки в 1930-х годах, поскольку Соединенные Штаты были обеспокоены попытками нацистов установить экономическое проникновение в Западное полушарие. Мексиканцы приветствовали идею о том, что Соединенные Штаты могут финансировать развитие государственного сектора через такие институты, как предложенный Межамериканский банк, который во многом представлял собой проект Всемирного банка. Как сказал в 1941 году мексиканский экономист и государственный служащий Алехандро Каррильо, «мы в Мексике очень против того, чтобы в страну приезжали свободные капиталисты и вкладывали деньги так, как они считают нужным, потому что мы считаем, что такой тип инвестиций будет иметь тенденцию разрушать мексиканскую экономическую жизнь вместо того, чтобы способствовать ее развитию». Государственные инвестиции были совсем другим делом.
Новая риторика Бреттон-Вудса восходила к ранним дням Нового курса, к "сенсационному посланию" Рузвельта в июле 1933 года к собравшимся экономическим политикам мира на Лондонской всемирной экономической конференции, когда он напал на «старые фетиши так называемых международных банкиров». Министр финансов Моргентау был более откровенен в Бреттон-Вудсе, когда он призвал изгнать "ростовщиков из храма международных финансов". "Институт, предложенный Бреттон-Вудской конференцией, действительно ограничит контроль, который некоторые частные банкиры в прошлом осуществляли над международными финансами". В заключительном слове он пояснил, что «капитал, как и любой другой товар, должен быть свободен от монопольного контроля и доступен на разумных условиях для тех, кто хочет использовать его для общего благосостояния». В брошюре, выпущенной профсоюзной организацией "Конгресс промышленных организаций" (Congress of Industrial Organizations Political Action Committee), которая рассматривала аргументы администрации в пользу Бреттон-Вудского соглашения, утверждалось: "У нас есть история международных финансов после окончания войны, управляемых "правильными людьми" с "правильными гарантиями". Что мы получили? Мы получили мировую депрессию, подъем фашизма, самую страшную войну в истории человечества.
Против концепции переустройства мира на основе национального планирования было предпринято значительное противодействие. Республиканская партия США, финансовые интересы и большая часть прессы выступили против Бреттон-Вудских планов. Газета "Нью-Йорк Таймс" объяснила, что эти планы не предусматривали "никакого реального контроля" над дестабилизирующей и инфляционной политикой правительств, и утверждала, что Соединенные Штаты могли бы внести наилучший вклад в международное сотрудничество и стабилизацию, сбалансировав свой собственный бюджет.
В некоторых отношениях конференция начнется неудачно. Как бы ни была важна проблема стабильных обменов и мировой валютной устойчивости, невозможно представить себе более трудное время для отдельных стран, чтобы решить, на каком уровне они могут зафиксировать и стабилизировать свою национальную валютную единицу. Каждая нация должна отказаться от ошибочной идеи, что ей выгодно надувать или девальвировать, или что она выигрывает, когда устанавливает огромные тарифные барьеры, субсидирует экспорт или блокирует свою валюту, или когда запрещает своим гражданам вывозить золото, капитал или кредиты. Каждое государство должно отказаться от ошибочной идеи, что оно выигрывает, когда ведет экономическую войну против своих соседей.
В аналогичном ключе газета Washington Post пришла к выводу, что Бреттон-Вудс «не нужен, если страны следуют разумной политике, балансируя свои бюджеты и корректируя торговые балансы».
Помимо вопроса о торговых платежах, другие механизмы глобализации остались за рамками Бреттон-Вудского урегулирования. Некоторые малые страны жаловались на то, что торговля была полностью исключена из повестки дня. Они считали, что в послевоенном мире в торговле, скорее всего, будут доминировать Соединенные Штаты, поскольку основные альтернативные поставщики станков, Германия и Япония, были разрушены войной. Они жаловались, что торговый дисбаланс «почти неизбежно приведет к развитию таких деструктивных тенденций, которые способны разрушить любой план». Только в декабре 1945 года, уже после окончания войны, Соединенные Штаты выступили с инициативой создания Международной торговой организации, но тогда было уже довольно поздно. Другие страны требовали исключений и защиты, а Конгресс США тогда чувствовал себя отчужденным из-за неблагодарности старых союзников. Не существовало организации, которая бы контролировала либерализацию торговли (вплоть до создания Всемирной торговой организации в мире после холодной войны), и либерализация торговли происходила в рамках фундаментальных двусторонних торговых соглашений, которые могли быть многосторонними в рамках общего соглашения, Генерального соглашения по тарифам и торговле (ГАТТ). Европейские страны начали либерализовать свои торговые платежи (платежи по текущему счету) только в конце 1950-х годов; Япония сделала это только в 1964 году. Остальные страны мира сохраняли валютный контроль до гораздо более позднего времени. В рамках ГАТТ были проведены важные раунды снижения тарифов, наиболее заметные в начале 1960-х годов (раунд Кеннеди), но ключевые товары - текстиль и сельское хозяйство - оставались в основном за рамками переговоров.
Увеличение объемов торговли стало важным двигателем роста в период общего восстановления экономики после 1945 года, но как доля мирового производства она оставалась до 1970-х годов значительно ниже уровней 1913 года (13,4%) или 1929 года (10,8%). В 1950 году этот уровень составлял 6,5 процента, к 1960 году он вырос до 8,1 процента, а в 1970 году составил 9,5 процента. Основной толчок к возобновлению глобализации (которую можно назвать чрезмерной торговлей) произошел позже.
Мир также не выглядел открытым для больших потоков населения. Поначалу, в рамках послевоенного урегулирования или в результате обретения независимости бывшими колониями, происходили огромные переселения населения: Немцы из Чехословакии, Советского Союза и Польши (всего к 1950 году переехало около 12 миллионов человек), или мусульмане и индусы на Индийском субконтиненте, где число "перемещенных лиц" оценивается от 10 до 20 миллионов. Эти потоки представляли собой фундаментальное изменение рынка труда. Экономический подъем Германии в 1950-х годах был в значительной степени обусловлен притоком изгнанных. Франция и Великобритания имели основной приток из империй или бывших империй. Американский рынок труда был преобразован "Великой миграцией" афроамериканцев на север со старого Юга. Но в перспективе 1940-х и 1950-х годов вряд ли будут продолжаться крупные международные перемещения народов. На данный момент иммиграция в США и число беженцев по всему миру были незначительными.
Глобализация была ограничена, отгорожена от мира войной и ее результатами. Крупнейшая - возможно, первая - действительно глобальная война не привела к развороту глобализации 1930-х годов. Бреттон-Вудс был продуктом осознания глобальной связанности и взаимозависимости, но он не восстановил - и не был предназначен для этого - мир глобализации, который теперь широко отвергается как пережиток мировоззрения девятнадцатого века.
Одной из основных причин более скептического взгляда на глобальную взаимосвязанность было неполитическое развитие, которое произвело революцию в мире: технология. Международную историю двадцатого века можно описать в виде двух U-образных кривых. Первая - это U-образная кривая глобализации, с большим количеством взаимосвязей до Первой мировой войны, крахом в период депрессии межвоенных лет и Второй мировой войны, а затем возобновлением с 1970-х годов. Вторая выглядит как зеркальное отражение: перевернутый ⋂ роста американской производительности, или производственного потенциала ведущей и самой динамичной экономики мира. В межвоенный период, несмотря на Великую депрессию, производительность труда резко возросла, а Вторая мировая война ускорила этот рост. Затем после 1970-х годов наступило замедление, и, как проанализировал экономист Роберт Гордон, общая производительность труда выросла лишь на треть от экстраординарных темпов, достигнутых в период с 1920 по 1970 годы.
Существует три объяснения взаимосвязанных U-образных кривых: технические изменения, война и логика деглобализации.
Прежде всего, необычайное развитие Америки в середине столетия было обусловлено резкими техническими изменениями. Общие инновации преобразовали экономику, прежде всего, электрификация и распространение автомобилей и грузоперевозок. Экономический историк Алекс Филд описал, что «1929-1941 годы были в совокупности самыми технологически прогрессивными из всех сопоставимых периодов экономической истории США». Компании расширили свою деятельность в области исследований и разработок, причем многие новые лаборатории были созданы даже в середине Великой депрессии. Телефония, автотранспорт, электротовары, коммунальные услуги, связь - все это достигло зрелости. Они меняли жизнь людей по мере их взаимодействия. В городах к концу 1930-х годов почти все американские домохозяйства были подключены к электричеству, 94 процента имели водопровод и канализацию для отходов, 80 процентов имели внутренние смывные туалеты, 58 процентов - центральное отопление и 56 процентов - холодильники. В домохозяйствах устанавливались стиральные машины. В сельской местности трактор произвел революцию в производительности труда.
Рисунок 4.2. Ежегодные темпы роста производительности совокупного фактора в США за предыдущие десять лет, 1900 -2012 (данные из Robert J. Gordon, "The Turtle's Progress: Secular Stagnation Meets the Headwinds," in Coen Teulings and Richard Baldwin, ed., Secular Stagnation: Facts, Causes and Cures [London: CEPR, 2014], 53).
Травмы Великой депрессии не замедлили работу американской изобретательской машины. Более того, в последней половине 1930-х годов темпы инноваций возросли. А затем последовал новый толчок в результате войны. Огромный завод Генри Форда Willow Run в Мичигане, на котором строились бомбардировщики B-24, был построен менее чем за год, начиная с марта 1941 года, и выпустил свой первый самолет в мае 1942 года. Изначально завод был рассчитан на производство бомбардировщиков с невероятной скоростью - один в час, но достичь этого показателя удалось с большим трудом. В классическом примере обучения на практике, темпы производства постепенно росли, достигнув семидесяти пяти в месяц в феврале 1943 года, 150 в месяц в ноябре 1943 года и пика в 432 в месяц в августе 1944 года. Модель производства военного времени создала новый шаблон, который можно было применить для создания потребительского процветания.
Во-вторых, международная политика подтолкнула двигатель производительности еще сильнее. Можно привести убедительные доводы в пользу того, что Вторая мировая война стала экономическим чудом, которое спасло американскую экономику от угрозы светской стагнации конца 1930-х годов.
И наконец, существовала логика деглобализации, которая принесла реальные улучшения для рабочих, которые теперь были защищены новыми ограничениями на международную мобильность. Отсутствие конкуренции за рабочие места со стороны недавних иммигрантов облегчило организацию профсоюзов и способствовало повышению заработной платы в 1930-е годы. Высокая тарифная стена позволила американскому производству внедрить все имеющиеся инновации на заводах, расположенных в США, без аутсорсинга, который стал обычным явлением в последние несколько десятилетий. Отсутствие конкуренции со стороны иммигрантов и импорта повысило заработную плату работников, находящихся в нижней части пирамиды доходов, и способствовало замечательному "великому сжатию" распределения доходов в 1940-х, 1950-х и 1960-х годах. Роберт Гордон делает вывод, что именно масштабная деглобализация заложила основу для американского Великого скачка вперед (терминология, использованная Алексом Филдом в сатирической интерпретации терминологии роста коммунистического Китая). Другими словами, после перекрытия рынка труда для дальнейшей иммиграции произошел толчок спроса, который мог подтолкнуть технические изменения дальше. Управление спросом, сначала как антициклическая антидепрессивная политика, а затем как часть процесса военной мобилизации, создало основу для роста производительности и общего повышения уровня жизни. Война создала сбережения домохозяйств, которые после 1945 года были потрачены на потребительские товары, которые были недоступны во время войны - классический случай "отложенного спроса". Но даже в условиях послевоенного чуда в США исключительные темпы роста производительности межвоенной эпохи сошли на нет.
Последние два эффекта - мировая война и разовые доходы от деглобализации - не могут повторяться снова и снова. Однако влияние инноваций середины двадцатого века в области географии и расстояний, казалось, открывало новые возможности. Эти усовершенствования в корне отличались от инноваций девятнадцатого века, железной дороги и парохода, которые объединили мир и которые прославлял Уолт Уитмен. В отличие от них, инновации двадцатого века позволили увеличить локализацию производства. Электричество распределяло энергию на расстояния, поэтому производство не нужно было концентрировать в больших цехах, которые были необходимы для механической передачи энергии, когда мощность больших двигателей или турбин передавалась с помощью ремней и шкивов. Дорожные сети были больше похожи на капилляры, чем на артериальные системы, созданные железными дорогами. В 1925 году в США был создан Объединенный совет по межштатным автомагистралям, а в ноябре 1926 года стартовала программа по рационализации транспортной инфраструктуры, включающая около 80 000 миль усовершенствованных автомагистралей. Технологии девятнадцатого века охватывали весь мир; революция двадцатого века персонализировала и конкретизировала технологии. У отдельных людей или семей были телефоны, автомобили, холодильники, радиоприемники, стиральные машины.
Затем на фундаменте, заложенном инновациями в области партикуляризации и логистики, произошло еще кое-что. Война потребовала грамотной логистики, управляемой государством. Вторая мировая война обеспечила беспрецедентную мобилизацию национальных ресурсов, координируемую правительством. 26 мая 1940 года президент Рузвельт объявил в беседе у камина, что правительство США "задействует эффективный механизм американских производителей" для производства 50 000 боевых самолетов в течение следующих двенадцати месяцев, чтобы противостоять "приближающейся буре" глобальной войны. "Правительство, сотрудничая с промышленностью, намерено увеличить этот потенциал для удовлетворения наших потребностей". "Поэтому правительство Соединенных Штатов готово выделить необходимые деньги, чтобы помочь обеспечить расширение заводов, создание новых заводов, трудоустройство тысяч необходимых рабочих, разработку новых источников поставок сотен необходимых сырьевых материалов, развитие быстрой массовой транспортировки поставок". Детали всего этого сейчас разрабатываются в Вашингтоне днем и ночью. Война продемонстрировала ошеломляющую компетентность правительства США.
Уже в 1930-х годах потенциал фордизма был замечен некоторыми другими странами. В частности, и Советский Союз, и нацистская Германия смотрели на фордизм как на способ построения национальной экономики. Недавняя книга историка Стефана Линка показывает, как советские и немецкие инженеры были заворожены американскими технологиями и стремились к подобной трансформации.
Таким образом, нисходящая U глобализации и восходящая U американского продуктивизма были тесно переплетены. Соединенные Штаты стали моделью или образцом для остального мира не просто в результате своего нового политического превосходства (хотя это в значительной степени способствовало распространению концепции). Глобализация сразу после 1945 года происходила не столько через большие потоки торговли, людей или даже денег, сколько через идеи. Соединенные Штаты как крупная экономика с очень большим внутренним рынком никогда не были сильно зависимы от внешней торговли и в этом смысле никогда не были сильно глобализированы. Их главным вкладом в развитие мира в середине XX века стала демонстрация того, что американская мечта может стать противоядием от Великой депрессии.
Великая депрессия, которая началась с истории о дефиците спроса, потребовала экономического анализа катастрофы и мобилизации государственного сектора. Эта мобилизация могла произойти только в национальном контексте, и, как и военная мобилизация, она была явно опасной. Она могла быть имитирована, разрушительно, в других местах. Или, позже, в более мирных условиях, она могла привести к бледной гражданской версии военной мобилизации: настойчивое утверждение, что каждой стране нужен свой собственный план, свое экономическое видение будущего, своя авиакомпания или даже свой производитель автомобилей. Это было развитие, даже быстрое развитие - термин, ставший актуальным в 1940-х годах. Но это было развитие без существенной глобализации, как раз то, что доктор (Кейнс) прописал.
Глава 5. Великая инфляция: 1970-е годы
Великая инфляция началась с перегрева экономики; ее результатом стал повсеместный дефицит и рост цен, который подорвал доверие к правительству. Это был кризис, порожденный изобилием и избытком; после него глобализация была переосмыслена. 1960-е годы ознаменовались расширением международной торговли и всеобщим оптимизмом по поводу того, что человеческое общество можно контролировать и направлять. Эйфория была направлена на то, чтобы экономика работала на полную катушку, чтобы из механизма макроэкономического управления можно было выжать еще немного роста. Гордыня заключалась в вере в то, что правительства смогут достичь своих целей. Повышательное давление на спрос в конечном итоге привело к ограничению предложения, а затем, в 1970-х годах, к шоку предложения.
Уровень безработицы в Соединенных Штатах был значительно ниже современного уровня "естественного уровня безработицы", около 5,7 процента в 1965 и 1966 годах. Инфляция потребительских цен выросла с 1,7 процента в 1965 году до 3,0 процента в следующем году и 5,9 процента к 1970 году. Довольно запоздало, в 1969 году, Федеральная резервная система ужесточила свою политику и тем самым спровоцировала мягкую рецессию в 1970 году, но это мало способствовало снижению инфляционного давления. Существует парадокс денежно-кредитной политики, когда слишком высокая стабильность денежной массы создает ложную уверенность в том, что спекуляции безрисковые, и таким образом способствует образованию пузырей, которые склонны к краху. Бюджетно-налоговая версия этой ловушки, возникшая в атмосфере уверенности в своих силах в конце 1960-х годов, заключается в том, что тонкая настройка бюджетной политики, следуя рецептам Кейнса, гарантирует, что каждый спад или возникновение экономического простоя можно нейтрализовать путем активного управления спросом. Все казалось возможным - пока это не стало возможным, и тогда аналитики начали заново открывать для себя «неприятную арифметику».
Изначально правительства считали, что им нужно делать больше. Даже режимы, которые объявили, что будут следовать консервативным принципам свободного рынка - президентство Ричарда Никсона в США или британская консервативная администрация Эдварда Хита - в конечном итоге ввели контроль и ограничения, чтобы добиться (безуспешно) дальнейшего процветания. Эффект от контроля цен Никсона заключался в поощрении большего потребления, большего импорта, и в итоге возник дефицит, особенно мазута зимой 1972-1973 годов. Хронология имеет значение, потому что большая часть мифологии 1970-х годов возникла из убеждения, что остальной мир - в частности, производители нефти, а также другие поставщики товаров - злоупотребляли своим положением. На самом деле, они реагировали на события, инициированные Соединенными Штатами и многими другими западными странами, которые взяли тот же курс на самоуверенную экспансию. Первоначально было соблазнительно думать, что производители нефти были «явным и главным злодеем в этой истории». Более реалистичный взгляд, однако, рассматривает цену на нефть как реакцию на глобальное предложение и спрос, и в частности на общую экономическую экспансию конца 1960-х и начала 1970-х годов.
Мы можем увидеть недоумение, вызванное новыми экономическими потрясениями, в изменениях простого словарного запаса, который американцы использовали для описания своего взгляда на мир. В печати американцы чаще использовали слово "прогресс", чем "кризис", что разительно отличало их от мрачных немцев двадцатого века. Но с 1967 года употребление слова "прогресс" стремительно сократилось, а "кризис" - возросло (а "прогресс" на французском или немецком языках также вызывал все большее неодобрение после 1967 года, хотя французский спад начался раньше). После 1966 года американцы, по крайней мере в печати, стали гораздо реже употреблять фразу "прогресс - это хорошо". В 1970-х годах ситуация значительно ухудшилась, согласно данным из программы просмотра Ngram Google. Вьетнам, нехватка бензина, Уотергейт и стагфляция стали причиной национальной утраты веры.
Определяющие экономические параметры, которые в конечном итоге породили пессимизм и недомогание 1970-х годов, лежали внутри страны, в сочетании высокой инфляции с высокой безработицей и низким ростом. Движущей силой была широко распространенная вера в способность экономического роста повысить производительность труда, сделать более рост и снизить цены как следствие повышения производительности. Влиятельная модель, разработанная Николасом Калдором, рассматривала долгосрочную взаимосвязь между техническим прогрессом и темпами роста и вывела "функцию технического прогресса". Расширение производственного сектора привело бы к самоподдерживающемуся добродетельному циклу более высоких темпов роста и, следовательно, более высоких зарплат. Влиятельный экономист Рой Харрод вывел логическое следствие, что более сильный рост спроса может снизить (а не увеличить) инфляцию. Эти оптимистические ожидания были сильно разочарованы.
Ранее политики предполагали, что существует компромисс между инфляцией и ростом, определяемый кривой Филлипса - зависимостью, выявленной новозеландским экономистом Уильямом Филлипсом: в первоначальном варианте зависимость была между заработной платой и занятостью. Высокие темпы роста или увеличение занятости привели бы к нехватке работников и давлению на заработную плату, что выразилось бы в росте цен. Экономический шок снизит спрос на занятость и приведет к смягчению заработной платы и замедлению темпов роста цен. Для основных промышленных экономик мира эта взаимосвязь была четко эмпирически продемонстрирована на протяжении 1960-х годов. Однако в 1970-х годах заработная плата продолжала расти, несмотря на значительную безработицу. Теория адаптации Кейнса зависела от иррационального или произвольного поведения наемных работников, которые в первоначальном видении страдали от "иллюзии номинальной заработной платы": они не замечали, что инфляция подрывает их реальные доходы, а более низкая реальная заработная плата порождает более высокий уровень занятости. Если номинальная иллюзия исчезала при более высоких уровнях инфляции, требовался новый ответ на вопрос о корректировке. Расчеты по заработной плате можно было ограничить только дисциплиной, введением руководящих принципов или даже контроля. У денежных кредиторов тоже были свои иллюзии. Рост инфляции привел к снижению реальных процентных ставок ниже любого исторического тренда, глубоко на отрицательную территорию, сократил государственный долг и тем самым подогрел иллюзию, что дефицит не имеет значения.
Новые отношения Филлипса были также следствием недооцененных последствий трансформационных технических и экономических изменений. Новые технологии позволили создать новое производство, а также перейти к оказанию услуг в богатых странах. Но рабочая сила для новых видов деятельности не была доступна мгновенно, а значительное перемещение людей из одной области в другую было несовместимо с политическим акцентом на полную занятость. Проблема была наиболее остро поставлена не в случае западных рыночных экономик, а в мире советского планирования, где Янош Корнай проанализировал, как не может существовать реальной экономической системы, в которой были бы устранены как избыточный спрос, так и избыточное предложение: «Оптимизация, - писал он, - невозможна: мы хотим полной занятости, но мы не хотим нехватки рабочей силы. Это совместные продукты, которые, кажется, обязательно появятся вместе».
Рост и производительность
Хотя источник проблемы инфляции был внутренним, аргументы и ответы, которые она вызвала, лежали во внешней политике, в формировании того, как национальная экономика связана с остальным миром. И Соединенные Штаты возглавили этот процесс. В августе 1971 года президент Никсон резко прекратил золотую конвертируемость доллара (в то время ограниченную иностранными официальными учреждениями) и ввел девяностодневное замораживание зарплат и цен, а также 10-процентную надбавку на импорт, чтобы "гарантировать, что американские товары не окажутся в невыгодном положении из-за несправедливых обменных курсов". С декабря действовали новые обменные курсы, которые должны были помочь американским производителям.
Министр торговли Никсона Питер Петерсон объявил о новых энергетических инициативах в конце 1972 года, предупреждая о том, что в будущем возникнет нехватка средств для оплаты импорта нефти, что приведет к конкуренции за экспортные доходы: нефть заняла место, которое кукуруза занимала в бурных дебатах голодных 1840-х годов в Европе. По словам Петерсона, "одним из результатов может стать то, что все крупные страны с дефицитом будут вынуждены вступить в дикую и каннибалистическую борьбу не только за энергию, но и за внешние доходы для оплаты своих счетов. Это может создать чрезвычайно жесткую конкуренцию за экспорт продукции обрабатывающей промышленности и такие экспортные субсидии, которые в долгосрочной перспективе могут пагубно сказаться на интересах всех сторон". Он добавил, что "сравнительные преимущества ускользают", и закончил аподиктически: «Эпоха дешевой энергии почти умерла. У Папая заканчивается дешевый шпинат». Даже год спустя, когда Никсон обратился к тому, что теперь уже явно было "энергетическим кризисом", он объяснил, что "наши более глубокие энергетические проблемы исходят не от войны, а от мира и от изобилия. Сегодня у нас не хватает энергии, потому что наша экономика чрезвычайно выросла, и потому что в условиях процветания то, что раньше считалось роскошью, теперь считается необходимостью". Меры, о которых объявил Никсон, - запрет на перевод угля на газ, сокращение топлива для самолетов, общенациональное ограничение скорости и сокращение потребления печного топлива - были представлены так же, как ограничения на питание в предыдущие эпохи, - как действительно полезные для здоровья: "опустите термостат в вашем доме по крайней мере на 6 градусов, чтобы мы могли достичь средней дневной температуры по стране в 68 градусов". Кстати, мой врач говорит мне, что при температуре 66-68 градусов вы действительно более здоровы, чем при 75-78, если это вас утешит. Столкнувшись с дискомфортом в глобализованном мире, всегда есть соблазн - особенно для политиков, которые хотят отвести от себя ответственность и вину - приписать внешнему миру роль инициатора новой боли.
Рисунок 5.1. Доля энергии в чистом энергопотреблении, 1960 -2015 (проценты) (Источник: данные Всемирного банка)
Наиболее очевидным объяснением кризиса или недомогания тогда был шок предложения, вызванный нефтедобывающими странами (в основном ближневосточными), объединенными в Организацию стран-экспортеров нефти (ОПЕК). Движение ОПЕК к повышению цен на нефть, а затем к использованию нефти в качестве политического оружия, произошло на фоне валютного беспорядка, вызванного шоком Никсона: система номинальной стоимости, построенная вокруг доллара, рухнула в августе 1971 года, а попытка восстановить ее в декабре 1971 года на Смитсоновской валютной конференции была неубедительной и недолговечной. Поскольку цены на нефть традиционно котировались в долларах, производители нефти сначала хотели защитить реальную стоимость своего экспорта, а затем, в марте 1973 года, когда восстановленная система номинальной стоимости окончательно распалась, поняли, что рост цен на нефть может быть использован как экономическое, так и политическое оружие. Так возник новый "нефтяной национализм". В 1974 году доходы ОПЕК от продажи нефти утроились и достигли 108 миллиардов долларов, составив восьмую часть всего мирового экспорта. Все крупные промышленные страны в значительной степени зависели от импорта нефти.
Повышение цены на нефть можно рассматривать как введение нового (снижающего богатство и доходы) налога; поэтому промышленные страны в основном решили не приспосабливаться к ситуации немедленно. Немедленной реакцией большинства стран было приспособление к этому шоку. Это монетарное и фискальное приспособление подтолкнуло инфляцию, которая выросла до 11,0% в США в 1974 году (а затем, после второго нефтяного шока, до 12,0% в 1980 году), и до более высоких уровней в некоторых других странах: в Великобритании инфляция по индексу потребительских цен (ИПЦ) в 1975 году составила 24,2%, а в 1980 году - 18,0. Страны применяли различные стратегии для сокращения импорта топлива: Франция продвигала ядерную энергию как альтернативу углероду, Великобритания разрабатывала нефтяные и газовые месторождения в Северном море, немцы и японцы соглашались на большую экономию топлива. Только Соединенные Штаты считали, что им не нужно действовать, пока в конце 1970-х годов не была запоздало начата кампания по экономии топлива. За 1970-е годы количество произведенных легких японских автомобилей выросло с 2,4 до 6,4 миллиона, и эта отрасль стала нишевым экспортным рынком.
Язык дефицита появился повсюду. Некоторые страны-импортеры ввели "дни без машин" как способ нормирования потребления бензина. Возникла "паника у насосов". Чернокожие американские активисты считали, что отключение отопления вызовет "эпидемии гриппа в гетто", а преподобный Джесси Джексон утверждал, что энергетический кризис станет «универсальным алиби для оправдания дальнейшей эрозии прав чернокожих». Дефицит выходил далеко за рамки топлива. В какой-то мере - действительно в значительной - это было следствием государственной политики. В рамках четвертой фазы Никсоновского ценового контроля с августа 1973 года некоторые ("старые") цены на нефть контролировались, а другие ("новые") оставались нерегулируемыми, и поставки были отданы в качестве приоритета сельскому хозяйству, санитарии и аварийным службам: распределение выглядело как разумные приоритеты, за исключением того, что автотранспортная отрасль осталась в стороне. Дальнобойщики отреагировали на это с яростью, и начался открытый конфликт, в котором участвовали боевики с дубинками и оружием. Другие товары также стали дефицитными к 1974 году. Поставки мяса в Нью-Йорке упали на 40 процентов; в других местах магазины нормировали такие продукты, как говядина, яйца или мука.
Рисунок 5.2. Сравнительная инфляция ИПЦ, 1960-2020 годы (Источник: данные Всемирного банка)
В 1972 году Римский клуб представил чрезвычайно влиятельный доклад "Пределы роста", в котором по-мальтузиански противопоставлялись экспоненциальный рост населения и спроса и ограниченное предложение невозобновляемых мировых ресурсов. Он был основан на компьютерном моделировании ряда контуров обратной связи и взаимодействий на основе подхода, разработанного Джеем Форрестером из Массачусетского технологического института. Базовая модель поведения мировой системы была установлена на экспоненциальный рост населения и капитала с последующим коллапсом. Эта модель четко указывает на долгосрочную неустойчивость. В конце доклада содержится мрачное предупреждение: «Фаза роста не может продолжаться еще сто лет. Опять же, из-за задержек в системе, если глобальное общество будет ждать, пока эти ограничения станут очевидными, оно будет ждать слишком долго». Были также некоторые предположения о датах. Капитал будет все больше направляться на добычу ресурсов, и результатом этого станет крах промышленного производства на душу населения примерно с 2015 года. Примерно с 2020 года, отражая снижение расходов на образование и здравоохранение, смертность будет расти, а с 2030 года численность населения мира будет падать. С точки зрения перспективы 2022 года этот прогноз выглядит удивительно прозорливым.
Были ли 1970-е годы моментом, когда следовало провести немедленную корректировку, которую рекомендовал Римский клуб, чтобы отвести угрозу? Производители нефти отмахнулись от мрачных прогнозов. Шейх Ахмед Заки Ямани, министр нефти Саудовской Аравии, неоднократно цитировал высказывание о том, что «каменный век закончился не потому, что в мире закончились камни, а нефтяной век закончится не потому, что у нас закончится нефть». Эта цитата стала лозунгом производителей нефти, а также нефтяной промышленности, и политики последовали этому мировоззрению. Фактически, политические институты, ориентированные на рост, подталкивали к продолжению роста. На межнациональном уровне, по мере того как государства тратили все больше средств на нефть, зерно и другие товары, они столкнулись с проблемой сокращения платежного баланса. Не имея возможности приобрести жизненно важные товары из-за рубежа, правительствам пришлось делать трудный выбор. Многие из них потерпели крах, пытаясь нормировать дефицитные товары, решая, кто и когда может ездить на автомобилях, или должны ли они платить медсестрам больше, чем учителям, полицейским или государственным служащим.
Немедленной и инстинктивной реакцией на дефицит был протекционизм. В Великобритании, где проблема платежного баланса возникла раньше, чем в других странах, правительство попыталось провести кампанию "Покупайте британское", поддержанную всеми основными политическими партиями. Лидеры призывали граждан носить наклейки и значки с изображением Юнион Джека и надписью "Я поддерживаю Британию". (Магнат прессы Роберт Максвелл распространял футболки с тем же лозунгом, но оказалось, что они сделаны в Португалии). В середине 1970-х годов, после первого нефтяного шока, правительство на короткое время прибегло к тому, что левые лейбористы называли "осадной экономикой", с широкими ограничениями на импорт. В Соединенных Штатах остро ощущалось беспокойство по поводу японской конкуренции, и в 1981 году Вашингтон оказал давление на Токио, чтобы тот подписал соглашение, ограничивающее экспорт японских автомобилей. Однако этот шаг не оправдал себя. Из-за новых "добровольных" количественных ограничений японские производители просто сместили акцент с дешевых, экономичных автомобилей на автомобили класса люкс.
Наиболее обширные интеллектуальные аргументы в пользу протекционизма были сделаны в Кембридже - на родине Кейнса и кейнсианства. Кафедра прикладной экономики, и особенно ее директор Уинн Годли, талантливый и культурный человек (он был главным гобоистом в Королевском оперном театре Ковент-Гарден), настойчиво доказывали необходимость тарифов и защиты торговли. В 1975 году в "Обзоре экономической политики" министерства было заявлено, что «сейчас, похоже, нет иного способа добиться одновременного улучшения текущего баланса и удержания безработицы на уровне менее одного миллиона человек, кроме как путем введения некоторых форм ограничения импорта». Как позже сказал Годли, бум 1960-х годов подал неверные сигналы: «Люди были введены в заблуждение тем, что в периоды бума деньги и работу было легче найти, продавая иностранные товары, чем производя их для себя». Его коллега Фрэнсис Криппс объяснил: «Чтобы система снова начала расти, нужно найти способ изменить баланс преимуществ, чтобы люди, которые больше всего нуждаются в росте, начали как-то увеличивать свою долю в торговле. Тогда вся торговая система сможет снова взлететь». Идея заключалась в том, чтобы очень быстро нарастить мощности за протекционистским занавесом. Такова была рекомендация 1976 года: «Если удастся достичь какого-либо жизнеспособного соглашения, которое устранит препятствие платежного баланса для будущего роста спроса, британская экономика должна быть способна к периоду очень быстрого роста (по меркам прошлых лет) с устойчивымтемпом 5% в год или более в течение многих лет. Это предоставит возможность для трансформации промышленности и экономики, в ходе которой будут решены критические структурные проблемы, существующие сегодня».
К этому крайнему совету не прислушались. Действительно, к началу 1980-х годов, после второго нефтяного шока, последовавшего за иранской революцией, взгляд Кембриджа сменился на фокус на международную систему в целом и на аргумент о том, что более высокие цены на нефть и вообще цены на сырьевые товары могли бы способствовать новому типу роста: «очень высокие мировые цены на нефть побудили бы развитые страны к сокращению потребления энергии и помогли бы широкому кругу стран разрабатывать менее доступные запасы нефти и другие природные энергетические ресурсы».
Поскольку стоимость импортных товаров увеличилась, правительства не хотели форсировать корректировку и сжимать заработную плату и доходы. Распространенная историческая интерпретация гласит, что Федеральная резервная система была запугана Ричардом Никсоном, а затем Джимми Картером, чтобы подтолкнуть инфляцию. Недавнее обширное исследование Эдварда Нельсона о Милтоне Фридмане и дебатах по денежно-кредитной политике США опровергает эту интерпретацию. Председатель ФРС Артур Бернс, человек безупречной денежной ортодоксии, ранний учитель, друг и отец Фридмана, последовательно настаивал на том, что ФРС была полна решимости предотвратить новую инфляционную спираль. Но у него была ошибочная теория того, как возникает инфляция. Он был уверен, что добьется успеха, поскольку контроль над ценами и заработной платой, за который он выступал, будет контролировать эффект давления на заработную плату, который может быть вызван разовым шоком. Кроме того, существовала проблема измерения, поскольку ФРС основывала свои оценки возможностей для расширения (или разрыва выпуска) на значениях, которые оказались значительно больше, чем те, которые были рассчитаны позже с использованием пересмотренных значений. До 1981 года ФРС не реагировала на инфляцию повышением процентных ставок в достаточной степени, чтобы сохранить реальные ставки (и ожидаемые будущие ставки) положительными. Таким образом, ФРС вступила в Великую инфляцию 1970-х годов с неверной доктриной, а Фридман построил свою репутацию на предсказании плохого инфляционного результата. Инфляция, развязанная ФРС, была дестабилизирующей, а также - особенно в конце 1970-х годов - подорвала роль доллара как международной валюты.
В самом начале инфляционного развития цены на активы (в частности, на акции) росли, но по мере того, как осознание инфляционного процесса проникало в психологию рынка, после 1972 года в США и Великобритании рынки зашатались. Напротив, в Японии и, позднее и более скромно, в Германии произошли резкие скачки.
В Европе, особенно во Франции и Германии, инфляция понималась в основном как привнесенная извне, через международную валютную систему. В 1960-х годах французские политики и теоретики нападали на роль доллара в международной валютной системе: Президент Жорж Помпиду заставил министра финансов Валери Жискар д'Эстена объяснить на ежегодном собрании МВФ, что «нельзя переводить часы по неисправным часам». Немецкие экономисты, такие как Эгон Зомен, считали инфляцию импортированной, и эта критика была активно подхвачена влиятельным немецким центральным банком, Бундесбанком.
В мае 1973 года Бундесбанк увидел возможность покончить с фиксированной валютной связью с долларом и начать курс на монетарный контроль. Этот шаг был встречен не всеми немцами. Банковский сектор опасался, что произойдет банкротство банков; предприятия-экспортеры беспокоились о повышении обменного курса. Но центральный банк продолжал упорствовать. С 1974 года Бундесбанк оперировал целевым диапазоном для денег центрального банка, узким показателем денежной массы, который он рассматривал как способ донесения соответствующей цели по инфляции до рынков и сторон в согласованных процессах переговоров по заработной плате. Позднее, имея гораздо более низкие темпы инфляции, чем в США, и, как следствие, более низкие процентные ставки, немцы утверждали, что первоначальный успех позволил им рассматривать последовавшее позднее в 1973 году повышение цен на нефть как действительно единовременное событие, приспособиться к нему и, как следствие, пережить более мягкий вариант общего мирового спада в 1975 году.
Рисунок 5.3. Индексы фондового рынка, 1969-1980 годы (1969 = 100) (Источник: рассчитано на основе глобальных финансовых данных)
Различные ответы стали заметной частью дебатов о компетентности и эффективности правительств. Неудачные попытки решить энергетический вопрос и вопрос инфляции цен с помощью мер контроля дискредитировали лидеров, возглавлявших эти стратегии. В США президент Джеральд Форд незаслуженно стал фигурой смешной: которого в ночных комедийных программах можно представить как человека, который слишком много играл в футбол в средней школе или не мог идти по улице и одновременно жевать жвачку (были и гораздо более грубые разновидности этой шутки). Его преемник, Джимми Картер, выглядел еще более неудачливым. В драматический момент самоанализа он отменил запланированную речь на День независимости в 1979 году и вместо этого отправился на десять дней в Кэмп-Дэвид, где предложил американцам со всей страны изложить президенту свои честные взгляды. Затем он представил результаты в телевизионном обращении 15 июля: оно стало известно как речь о "кризисе доверия" или так же как речь о "недомогании" (хотя Картер не использовал это слово). Он начал с жестокой критики: "Это от южного губернатора: "Господин президент, вы не руководите этой нацией - вы просто управляете правительством"". Его нижняя губа дрогнула. Он процитировал другие: "Это было хорошее: "Будьте смелее, господин президент. Мы можем совершать ошибки, но мы готовы к экспериментам". Кризис доверия" ударил "в самое сердце, душу и дух нашей национальной воли". Мы можем видеть этот кризис в растущем сомнении в смысле нашей собственной жизни и в потере единства цели для нашей нации. Эрозия нашей уверенности в будущем угрожает разрушить социальную и политическую ткань Америки.
Первоначальная реакция на эту речь была восторженной, и опросы общественного мнения показали широкое одобрение откровенного признания. Однако, когда пыль осела, откровенное заявление определило Картера как лидера, потерявшего контроль. И именно эта тема доминировала в президентской кампании 1980 года, когда многие держали таблички "ABC": "Кто угодно, только не Картер". Возможный соперник республиканцев, Рональд Рейган, очень эффективно использовал тему "недомогания". Инфляция стала ключом к обвинению - в начале 1980 года она достигла 18 процентов, как отметил Рейган в решающих теледебатах с Картером: «Он обвинил в инфляции народ, ОПЕК, он обвинил Федеральную резервную систему, он обвинил недостаточную производительность американского народа, затем он обвинил народ в том, что он живет слишком хорошо и что мы должны разделить дефицит, мы должны жертвовать и привыкнуть обходиться меньшим. У нас нет инфляции не потому, что люди живут слишком хорошо. У нас инфляция, потому что правительство живет слишком хорошо». Политики обычно нападали на инфляцию и в то же время не знали, что с ней делать, поскольку дезинфляционные курсы выглядели жесткими и непривлекательными: а сочетание рукоплесканий и отсутствие улучшающей политики делали их неэффективными.
Британское правительство выглядело еще более некомпетентным, поскольку и консерваторы, и лейбористы сильно полагались на контроль цен и заработной платы. В 1974 году премьер-министр-консерватор Эдвард Хит после ожесточенной борьбы с профсоюзами (в частности, с шахтерами-угольщиками), остановившей работу страны, назначил досрочные всеобщие выборы, чтобы решить вопрос "Кто управляет Британией?". Избиратели отвергли его. Лейбористское правительство, пришедшее на смену правительству Хита, также работало с контролем заработной платы и цен. Как в консервативном, так и в лейбористском обличье, руководство и контроль заработной платы предполагали невозможный выбор. Были ли медсестры более ценными, чем учителя, полицейские, чем шахтеры? Процесс установления премий провоцировал конфликты в распределении, а также приводил к росту зарплат, когда одна группа указывала на другой расчет и заявляла, что им нужно больше. Временной интервал между поселениями создавал возможность скачка, а это усиливало недовольство и повышало политизацию.
К 1976 году развился валютный кризис, поскольку расходы Великобритании резко возросли. Канцлер казначейства Денис Хили повернул назад из аэропорта Хитроу, куда он должен был лететь на ежегодную встречу МВФ, чтобы справиться с неотложным внутренним кризисом. Позже, зимой 1978-1979 годов, "зимой недовольства" с забастовками и дефицитом, скоплениями неубранного мусора на улицах и трупами, ожидающими погребения, премьер-министр Джеймс Каллагэн вернулся, загоревший, 10 января 1979 года с международной встречи на Карибах (Гваделупа) и был неправильно процитирован при приземлении фразой, которая стала некрологом для его правительства, да и для старой Лейбористской партии: популярный таблоид "Сан" поместил в качестве заголовка "Кризис? Какой кризис?". На самом деле слова Каллагэна звучали так: "Я не думаю, что другие люди в мире разделят мнение о том, что нарастает хаос". Он заявил, что интерпретация нарастающего хаоса была «довольно пристрастным взглядом». В конце концов Каллаган был глубоко подавлен: он чувствовал, что его горько подвела собственная сторона, профсоюзное движение, которому он посвятил свою политическую жизнь. Разрушительный каламбур, придуманный рекламным агентством Saatchi & Saatchi, который стал движущей силой избирательной кампании консерваторов, звучал так: "Лейбористы не работают".
Не только партии и правительства не работали. Капитализм также выглядел как потерпевший неудачу. Хит назвал Тайни Роуленда из Lonrho, бунтаря, который подтолкнул свою компанию к дикой экспансии в Африке, "неприемлемым лицом капитализма". Роуленд, родившийся от немецких родителей в лагере для интернированных во время Первой мировой войны в Индии, став белым родезийским фермером, перекинул мост «через коммерческий разрыв между концом Британской империи и подъемом международной компании». Lonrho проталкивала резко дорогой проект расширения в Южной Африке, открытие нового рудника Western Platinum, и делала ставку на нестабильные товарные рынки. В 1973 году совет директоров попытался исключить его из компании, но не смог. Затем он купил крупную британскую газету "Обсервер" в надежде получить более широкую известность.
В Италии и Германии была своя версия недомогания, "свинцовые годы" (anni di piombo, bleierne Zeit), вызванные постоянной угрозой терроризма. В Германии угроза исходила в основном от левацкой фракции Красной Армии, но в Италии все было сложнее: там существовал и неофашистский терроризм, и деятельность "Бригате Росси", причем ходили слухи о причастности спецслужб к тому и другому. Премьер-министр Италии с 1974 по 1976 год Альдо Моро, христианский демократ, который пытался создать коалицию стабильности с коммунистической партией, был похищен "Бригате Росси" и убит после пятидесяти пяти дней пребывания в заложниках. И Италии, и Великобритании потребовался пакет МВФ, согласованный в 1977-1978 годах, чтобы навязать некоторую внешнюю дисциплину.
В отличие от британских и итальянских лидеров, канцлер Германии Гельмут Шмидт выглядел более уверенным в своих силах. Но он был постоянно подавлен жизнеспособностью демократии и угрозой того, что Боннская республика (Западная Германия) будет похожа на Веймарскую, его раздражала оппозиция в его собственной партии, и несколько раз он всерьез подумывал об уходе с поста канцлера. Люди называли его "Делатель" (Der Macher). У него была репутация компетентного и неидеологического управленца еще со времен его работы министром в городе-государстве Гамбург во время большого наводнения в феврале 1962 года. Он высмеивал обещания и большие перспективы: "У кого есть видения, тому следует обратиться к окулисту". В апреле 1974 года, незадолго до того, как он стал канцлером, Шмидт составил меморандум под названием "Ökonomisches Papier" (Экономический документ), в котором предупреждал о последствиях нефтяного шока и инфляционных изменений в международной валюте. Он опасался, что "демократические структуры в индустриальных обществах распадутся", особенно в странах, которые должны были экспортировать, чтобы заработать валюту, необходимую для оплаты импорта: Японии и Европе. Этот прогноз был "не апокалиптическим видением, а реальной возможностью для мировой экономики". Будучи канцлером, Шмидт постоянно настаивал на необходимости "стабилизировать национальные экономики и стабилизировать мировую экономику путем международных действий". Он начал говорить о необходимости "глобального экономического управления" (Weltwirtschaftsregierung). В длинном интервью газете Spiegel он объяснил, что в экономических вопросах Германия является Weltmacht, мировой державой. Он также подчеркнул, говоря о себе в третьем лице, что «нынешний канцлер в течение последних трех лет очень интенсивно занимался мировыми экономическими и валютными проблемами и в этом смысле создал удачные предпосылки для особого суждения в этой области». Он считал себя "мировым экономистом" (Weltökonom), консультирующим американских президентов в довольно отеческой манере. Инвестиции производителей нефти в другие страны, в том числе в Германию, где нефтяные страны начали вкладывать деньги в немецкую автомобильную промышленность, были хорошим способом заставить арабских лидеров "осознать, что они делают". «Люди думают, что наступает конец света, если иностранцы покупают доли в немецкой промышленности: это не так».
Япония пережила свой собственный вариант всеобщего распространения сомнений в политике. Начало 1970-х годов стало эпохой безумных цен (киоран букка); в 1974 году потребительские цены выросли на 23,2 процента. Правительство Какуэя Танаки, обещавшее амбициозный план инвестиций и развития инфраструктуры (План восстановления Японского архипелага), рухнуло в 1974 году на фоне коррупционных скандалов. Его преемник, Такео Мики, был неподкупным и популярным среди населения, но потерял поддержку собственной партии. Колебания политики, однако, были компенсированы скоординированными действиями крупных бизнес-ассоциаций, Keidanren и Nikkeiren, по модернизации и преобразованию экономики Японии.
Таким образом, 1970-е годы стали десятилетием расхождения во взглядах на инфляцию в основных промышленных странах: Германия выглядела как исключение: в 1974 году она составила всего 7,0 процентов (в Италии - 19,2, в Великобритании - 15,9, в США - 11,0). Даже в Швейцарии, ориентированной на стабильность, уровень инфляции был выше, чем в Германии. Дивергенция начала меняться только с резкой переориентацией политики США, которая последовала за интеллектуальной переоценкой монетарной политики, а также из ощущения того, что слабость доллара подрывает позиции США в мире. Ось Соединенные Штаты - Великобритания превратилась из верхней части международного диапазона результатов инфляции в центр стабильности, но дезинфляция была долгим и болезненным процессом.
6 октября 1979 года новый председатель Совета Федеральной резервной системы Пол Волкер объявил о переориентации политики, "делая упор на предложение резервов и сдерживая рост денежной массы через резервный механизм", чтобы добиться "более жесткого контроля над ростом денежной массы за более короткий период времени". Целевая номинальная ставка по федеральным фондам была резко повышена с примерно 11 процентов в сентябре 1979 года до примерно 17 процентов в апреле 1980 года. Результатом стала резкая рецессия, на которую ФРС отреагировала снижением ставок. В 1981 году произошло новое ужесточение и еще одна рецессия, после чего ФРС снизила номинальную ставку по федеральным фондам с 19 процентов летом до 14 процентов к концу года. Летом 1982 года произошло дальнейшее снижение ставки, примерно до 10 процентов.
Великобритания, при новом правительстве Маргарет Тэтчер, в марте 1980 года перешла к среднесрочной финансовой стратегии с целью подавления инфляции, определив ряд снижающихся целевых диапазонов для основного денежного показателя (£M3) на четырехлетний период по принципу: "контроль денежной массы в течение нескольких лет снизит уровень инфляции". И американский, и британский подходы изначально вызвали широкую критику, не в последнюю очередь из-за скачков денежного роста, которые происходили в процессе дезинфляции. Например, в Великобритании с января 1980 года по июль 1981 года основной показатель денежной массы, £M3, вырос на 34 процента. Позже Волкер дал ретроспективную оценку успехам центральных банков и денежно-кредитной политики в содействии стабилизации, объяснив, что «запись совершенно ясна, что, несмотря на разнообразные усилия здесь и за рубежом, центральные банки не открыли никакого монетаристского святого Грааля. В конце концов, ни одна страна, в которой инфляция укоренилась, не смогла сдержать ее без болезненного переходного периода высокой безработицы, рецессии и сокращения прибыли».
Волкер разочаровался в монетарном таргетировании, особенно когда администрация Картера подошла к концу, и Рональд Рейган победил на выборах в ноябре 1980 года. В ноябре центральный банкир сетовал:
Я думаю, что в общих чертах мы видим сейчас знаменитое столкновение между восстановлением экономики и монетарными целями, которые в некотором смысле слишком ограничительны, чтобы позволить восстановление экономики, если только темпы инфляции не снизятся. Я не ожидал, что мы достигнем [этой стадии] так рано, но вот она. Многие люди отмечали, что эти цели, если говорить очень быстро, снижают предел способности экономики к расширению. Я подозреваю, что, учитывая все неопределенности, они будут продолжать это делать с целевыми показателями такого типа, как у нас, пока инфляция не снизится. И это очень неудовлетворительная картина с любой точки зрения, кроме как с точки зрения исключительно заботы о достижении целевых показателей.
Поэтому он начал отступать, но было неясно, по какому компасу должна следовать ФРС.
В декабре на заседании Федерального комитета по открытым рынкам (FOMC) Волкер прямо заявил: "Когда мы говорим о доверии, я думаю, что слишком, слишком много внимания уделяется этим монетарным целям". Он становился все более вспыльчивым и, наконец, взорвался:
Когда я слушаю, как люди говорят о доверии и своем разочаровании по поводу инфляции - а они очень обескуражены, - я слышу о последнем годе, в частности, о политике Федеральной резервной системы, если отвлечься от аналитиков денежного рынка, следующее: "Вы подвели нас к краю пропасти зимой, и мы немного забеспокоились. Мы уже проходили через подобное, и за два месяца все испарилось, и ничего не произошло". Они не смотрели на снижение денежной массы и не говорили, что все давление на денежные рынки снято, и они идут полным ходом. Они думали, что некоторые результаты можно будет увидеть в течение года, а через два месяца рынки снова стали легкими, и они сказали: "Нам не стоило беспокоиться". Что еще мы слышали, что цитировалось? Крайслер. Крупная компания попадает в затруднительное положение, и правительство вмешивается, как это было несколько лет назад, когда Нью-Йорк попал в затруднительное положение. Что произошло этой весной - я, по крайней мере, был частью этого, и я не буду обвинять никого из вас - это то, что у нас была катастрофа на одном товарном рынке. Люди были чертовски обеспокоены этим. В конце концов, Ханты организовали спасение. Мы позволили им это сделать. Почему мы согласились? Потому что мы беспокоились о втором по величине брокерском доме в Соединенных Штатах, а крупнейший брокерский дом в стране был не так уж далеко позади. И по крайней мере один из крупнейших банков США был под потенциальной угрозой. Деньги все равно ослабли; возможно, этого бы не случилось. По сути, можно сказать, что они считают, что если есть противоречие между монетарной целью и реальной проблемой в экономике, то мы уступим, независимо от того, находимся ли мы внутри цели или вне ее. И они не очень-то легко переводят эти цели в свое собственное поведение, даже если они достаточно сложны.
С другой стороны, Волкер дал понять, что считает необходимым избегать избыточного спроса.
Важнейшая часть политики ФРС зависела от изменения психологии рынка. Как Волкер изложил проблему на заседании в декабре 1980 года, резкое движение цены на серебро стало навязчивой идеей, показателем степени инфляционных опасений. Лихорадка усилилась после эффектной попытки трех братьев из Техаса, Нельсона Банкера, Уильяма Герберта и Ламара Ханта, сыновей нефтяного магната, загнать рынок серебра в угол. В начале 1979 года цена на серебро составляла около 6 долларов за унцию, и Ханты начали скупать серебро в конце лета. 21 января 1980 года Нью-Йоркская товарная биржа запретила трейдерам занимать новые позиции на фьючерсных рынках и повысила маржинальные требования: цена ненадолго подскочила до $49, а затем упала до $37. Это было рекордное падение за один день. Затем Ханты предложили купить 5 миллионов унций по цене $40, а Уильям Герберт Хант обрушился с критикой на "нереальные маржинальные требования", которые создали «неликвидный рынок». Ханты были сломлены, и в конце марта не смогли выполнить маржинальное требование на сумму $100 миллионов. Они накопили долгов на сумму около 1 миллиарда долларов. Волкер ликовал и объяснял, как он "с нетерпением будет ждать ликвидации" серебра Хантов. Теперь он заявил, что «лучшей защитой от такого поведения [чрезмерных спекуляций] должна быть дисциплина самого рынка». Рынок может быть защитным механизмом против вымогательства со стороны влиятельных групп интересов.
Инфляция могла снизиться, как только сырьевая угроза была устранена, отчасти потому, что лопание серебряного пузыря (и связанное с этим падение цен на золото) дало понять, что альтернативы доллару не существует. К июлю 1981 года Волкер сообщал о «некоторых признаках прогресса в отношении инфляции и инфляционной психологии». Сдерживание инфляции происходило в условиях резкой рецессии: Национальное бюро экономических исследований рассчитало ее продолжительность с июля 1981 года по ноябрь 1982 года. В ноябре и декабре 1981 года безработица достигла послевоенного пика - 10,8 процента рабочей силы. ФРС начала немного смещаться в свете крупной банковской проблемы, краха Penn Square в июне 1982 года, а затем начала мексиканского долгового кризиса в августе 1982 года - проблемы, которая, по крайней мере, частично возникла из-за ужесточения ФРС процентных ставок. В этот момент Волкер начал переходить от озабоченности ростом денежных агрегатов к более простому фокусу на таргетировании процентных ставок. Но самым ярким моментом его политической позиции была решительная приверженность сохранению денежно-кредитной политики отдельно от фискальной: так, в августе 1982 года, когда развивался мексиканский кризис, он отказался рассматривать сделку с Конгрессом по снижению процентных ставок, если Конгресс согласится уменьшить размер бюджета.
Парадоксальным кажется тот факт, что нефтяной шок в итоге привел к усилению глобализации, а не к повороту к экономическому национализму. Одним из механизмов, который привел в движение новые связи, стала финансовая революция, которая перевела большие излишки, накопленные производителями нефти, в кредитные средства в крупных международных банках. Развитие международных рынков капитала, оффшорных и, таким образом, в значительной степени свободных от прямого государственного контроля, стало главной финансовой инновацией того периода. Доступность денег сделала ресурсы доступными для правительств по всему миру, которые хотели стимулировать развитие и рост, и международный спрос, таким образом, резко возрос. Альтернативные стратегии, такие как осадная экономика британских лейбористов, выглядели как механизм, отрезающий доступ к рынкам и процветанию.
Возможность увеличения объемов торговли зависела и от технологий. Основная инновация, которая произвела революцию в международной торговле, - стандартизированный контейнер, позволяющий ускорить погрузку и разгрузку в портах и затем обеспечить прямую транспортировку к пользователям и дистрибьюторам, - была представлена в 1950-х годах. Первым контейнерным портом в США стал морской терминал Элизабетского управления порта в Нью-Джерси (1962 год); с 1966 года осуществлялось регулярное сообщение между США и Великобританией, где в 1967 году открылся первый специализированный контейнерный терминал в Феликстоу. Но взлет контейнерных перевозок пришелся на 1970-е годы: только в 1973 году контейнеры перевезли больше грузов в США, чем традиционные суда типа breakbulk. Затем в 1970-х годах возросшая конкуренция и давление грузоотправителей на перевозчиков привели к снижению цен. Однако значительный рост размеров контейнеровозов произошел только в 1990-х годах.
Самыми очевидными и непосредственными победителями энергетического кризиса стали японские автопроизводители. Будучи относительным аутсайдером в этой отрасли, производитель мотоциклов Honda в 1973 году создал новый двигатель с "расслоенным зарядом", который позволял увеличить соотношение воздуха и бензина и тем самым существенно экономить топливо. После этого компания переключилась на производство автомобилей. Япония, страна с гораздо более очевидными энергетическими ограничениями, чем Соединенные Штаты, быстро стала главным источником экономичных автомобилей, которые теперь явно превосходили американские "газовые гужеры". К 1980 году 200 000 американских автомобильных рабочих остались без работы, что стало прямым ответом на резкий рост японского импорта: с 1975 по 1980 год ежегодные продажи японских автомобилей в США выросли с 800 000 до 1 900 000. Аналогичная проблема возникла и в Великобритании. Первый японский автомобиль, импортированный туда, Daihatsu Compagno, прибывший в 1965 году, был принят не очень хорошо: было продано всего шесть штук, и рецензенты назвали его "технически отсталым" и жаловались, что его разгон «до 60 миль в час был слишком медленным, чтобы можно было засечь время». Но затем продажи японских автомобилей резко возросли, и британские автопроизводители зашатались перед лицом иностранной конкуренции.
Автомобили представляют собой наиболее очевидный пример новой динамики: бизнес должен был научиться эффективно конкурировать в области качества и инноваций, а это возможно только на открытых рынках. Но тот же процесс открытия через конкуренцию был очевиден и в других областях. Если американцам нужен был комфорт, они могли обратиться к вину. На слепой дегустации, организованной британским продавцом вин высшего класса в Париже в 1976 году, девять французских судей взвесили качества конкурирующих лучших продуктов. Американские вина превзошли французские как в белых, так и в красных сортах. Американский репортер, освещавший это событие для Time, любил повторять вердикты судей: о лучшем белом вине, Napa Chateau Montelena: "Ах, обратно во Францию"; и о дорогом французском Bâtard Montrachet '73: "Это определенно Калифорния. У него нет вкуса". Отчет был озаглавлен "Суд Парижа".
Для стран-гегемонов учиться всегда сложнее. Пол Кругман любил говорить, что «как нация мы часто не желаем учиться на зарубежном опыте». 1970-е годы сделали этот процесс необходимым. Но в этом процессе помогла упаковка обучения в оптимистическую оболочку. Рональд Рейган проповедовал "утро в Америке", Маргарет Тэтчер объясняла (будучи еще в оппозиции), что «мы не хотим пессимистов в нашей партии».
Таким образом, кризисы 1970-х годов привели к тому же осознанию, что и в 1840-х годах: открытость порождает устойчивость, а для расширения торговли необходимо финансирование. В конечном итоге последствия кризиса были очевидны: торговля товарами, которая в 1970 году составляла 9,5 процента мирового ВВП, к 1980 году выросла до 14,9 процента. Еще более поразительным был рост торговли товарами и услугами за тот же период: с 12,1 процента в 1970 году до 18,2 процента в 1980 году. Цикл снова повернулся в сторону глобализации.
1970-е годы привели к изменениям за пределами индустриальных стран. Многие страны увидели возможность, открывшуюся благодаря наличию дешевого финансирования на международных рынках, взять кредит, чтобы быстро развить промышленный потенциал. МВФ переориентировался на предоставление низких или минимальных условий более бедным странам, пострадавшим от нефтяного кризиса, через недавно созданный нефтяной фонд. Но большинство стран со средним уровнем дохода имели гораздо более легкий доступ к синдицированным банковским кредитам от американских, европейских и японских банков и увидели возможность для расширения. Они отказались от любого вида надзора или контроля, поскольку начали конкурировать с импортом и развивать некоторые экспортные рынки. Марио Энрике Симонсен, министр финансов Бразилии, утверждал, что МВФ не должен пытаться давать "суждения, анализы и прогнозы" частному сектору.
Даже там, где не было масштабных заимствований, произошло изменение отношения и ориентации. Молодые индийские экономисты (наиболее известный из них Джагдиш Бхагвати) развивали критику рентоориентированного поведения лоббистских групп и специальных интересов, которые могли наживаться на ограничениях международной торговли, но в то время не было достаточного политического импульса, чтобы преодолеть накопленную мощь бенефициаров раджа лицензирования или регулирования. К началу 1990-х годов министр финансов Манмохан Сингх задался вопросом: "Что есть у Южной Кореи, чего нет у Индии?", а затем начал излагать программу открытия и реформ.
Наиболее драматическое движение произошло в Китае, с поражением радикальной "Банды четырех" (в которую входила вдова Мао Цзэдуна, актриса Цзян Цин) и приходом к власти Дэн Сяопина. Дэн в ноябре 1978 года посетил Сингапур, был сильно впечатлен его открытостью и современностью, и начал думать о применении этой зарубежной модели. Позже он размышлял о том, что «социальный порядок в Сингапуре хороший. Его руководители осуществляют строгое управление. Нам следует перенять их опыт, и мы должны работать лучше, чем они». На "Рабочей конференции", учрежденной Центральным комитетом Коммунистической партии и проходившей в ноябре и декабре 1978 года в отеле "Цзинси" в Пекине, с сильным представительством региональных партийных лидеров, был разработан план экономической модернизации. Был сделан поворот в сторону частной промышленности из-за потребности в технических знаниях, но также из-за привлекательности связи менеджеров в Китае с международными сетями, созданными китайской эмиграцией ("большой Китай"). Как сказал Дэн: «Самое главное - это то, что они не должны продолжать эксплуатировать. Кроме того, нет причин, по которым к ним должен быть приклеен ярлык капиталистов».
Все эти экспансии, либерализации и открытия были начаты при относительно высоком уровне инфляции. Возможно, инфляция действительно первоначально облегчала корректировку производства, поскольку относительные цены могли легко меняться, не вызывая опасений снижения цен и заработной платы, по крайней мере, до тех пор, пока сохранялась некоторая степень иллюзии номинальной заработной платы. Как только она исчезла, инфляция лишь породила путаницу в ценах и неуверенность в инвестициях на будущее. Борьба с инфляцией вскоре стала главным вопросом политики для индустриального мира: проверкой компетентности и способности правительств управлять преимуществами открытости. Преодоление инфляции стало основой для "переформулирования демократического капитализма", к которому многие наблюдатели в ретроспективе относятся скептически, поскольку считают его началом разрушительного эксперимента "неолиберализма", или «процесса обучения с фатальным исходом».
Победа над инфляцией
В Кейнсе не было ничего инфляционного или инфляционистского. В конце Первой мировой войны основным обвинением Кейнса в адрес союзников-миротворцев стало то, что они ввергли Центральную Европу в хаос и инфляцию. Он выдумал цитату из Ленина ("лучший способ разрушить капиталистическую систему - это развенчать валюту"), а затем описал, как этот процесс привлечет «все силы экономического закона на сторону разрушения». Во время Второй мировой войны его самым важным вкладом в отечественное планирование стал трактат "Как оплатить войну", в котором повышение налогов рассматривалось как ключевой механизм предотвращения чрезмерного роста покупательной способности потребителей с неизбежными инфляционными последствиями. Лучшим и более устойчивым курсом было бы отложить массовое потребление до мирного времени. Экономист Рой Харрод вспоминал свою первую встречу с Кейнсом, когда его провели в скудно обставленную модернистскую гостиную на втором этаже его дома в лондонском районе Блумсбери, на Гордон-сквер, 46. Кейнс говорил об идеях и о текущих событиях, и "волнение было почти невыносимым". Далее Кейнс изложил теорию Колина Кларка о том, что «ни одна нация не выдержит выплаты более определенного процента своего национального дохода в виде налогов, а если ей придется нести большее бремя, она почти автоматически найдет выход из своего бедственного положения в инфляции». Одна из клевет, которую придумали посмертные критики Кейнса, заключалась в том, что Кейнс был инфляционистом.
Управление спросом могло бы стать эффективным антиинфляционным инструментом, но оно оказалось слабым инструментом из-за существенного политического давления, направленного на повышение спроса. Инфляция стала центральной проблемой новых гуру, работающих над созданием посткейнсианского мира. Двумя мыслителями, которые наиболее активно выступали против философии, приведшей к 1970-м годам, были Милтон Фридман и Фридрих фон Хайек. Их часто осуждают как распространителей разрушительного неолиберализма. Пол Кругман изобразил Фридмана как современного Игнатия Лойолы, где «последователи Фридмана действовали как своего рода дисциплинированная армия верующих, возглавляя широкий, но неполный откат от кейнсианской ереси». Хайек, по словам историка Перри Андерсона, был одним из зловещего квартета "непримиримых правых", чей "голос был слышен в канцеляриях". Маргарет Тэтчер читала самый известный политический трактат Хайека "Дорога к крепостному праву", будучи студенткой Оксфорда, а в 1970-х годах любила доставать из сумочки "Конституцию свободы" и говорить: «Вот во что мы верим».
Однако в политическом плане новые гуру сыграли довольно незначительную роль: Рональд Рейган не последовал совету Фридмана упразднить Федеральную резервную систему, а Тэтчер проигнорировала мнение Хайека о том, что лучший способ покончить с инфляцией - это делегировать денежно-кредитную политику независимому центральному банку. Единственной сферой политической инициативы, которая непосредственно вытекала из взглядов Фридмана/Хайека, была важность приватизации национализированных отраслей промышленности в Великобритании. Интеллектуальная аура, которую создали эти двое, была гораздо важнее любых конкретных политических мер.
Хотя оба деятеля длительное время преподавали в Чикагском университете и были страстными сторонниками философии свободного рынка, они были совершенно разными не только по темпераменту, но и по своему фундаментальному видению и рецептам. Их обоих подтолкнула Великая депрессия, но совершенно по-разному. Фридман, родившийся в 1912 году, был студентом университета в самый мрачный период американской экономической истории и формирования политики - между 1928 и 1932 годами. Позже он объяснял: «Мои родители были очень бедны; у них никогда не было дохода, который сегодня квалифицировался бы как [выше] бедности. Мой отец умер, когда мне было пятнадцать лет. После этого моя мать содержала семью, управляя небольшим розничным магазином. Я никогда не получал ни копейки от своих родителей. Я работал в колледже. . . Я учился в колледже между 1929 и 1932 годами, в период величайшей депрессии в нашей истории». Небольшие сбережения его родителей были вложены в небольшой (но важный на вид) Банк Соединенных Штатов, который обслуживал прежде всего иммигрантов из Нью-Йорка, и который потерпел крах (без страхования вкладов) в декабре 1930 года. В более поздних научных работах Фридмана этот крах банка, который он (вероятно, ошибочно) считал неликвидным, но платежеспособным банком, которому не была предоставлена поддержка ликвидности из-за антисемитизма нью-йоркских финансовых властей, представлен как ключевое событие в истории Великой депрессии. Неизбежно, что он был обеспокоен ролью банкротств банков и некомпетентностью монетарных властей.
В отличие от него, Хайек, родившийся в 1899 году, учился в Вене во времена великой инфляции и гиперинфляции после Первой мировой войны. В 1921 году он получил докторскую степень по праву, а в 1923 году - по политологии, после чего при поддержке Людвига фон Мизеса работал директором недавно созданного Института исследований деловых циклов (Institut für Konjunkturforschung). Он приехал в Великобританию по приглашению Лайонела Роббинса, в то время интеллектуала свободного рынка, чтобы преподавать в Лондонской школе экономики. Он прибыл в Лондон на поезде в выходные дни в сентябре 1931 года, чтобы по прибытии узнать, что британский фунт стерлингов вышел из золотого стандарта (и что, следовательно, его зарплата стала значительно меньше). Неудивительно, что всю жизнь его интересовали вопросы инфляции и международных валютных отношений, а также то, что в истории межвоенной Центральной Европы он увидел мрачное предупреждение для Великобритании (он стал гражданином Великобритании в 1938 году). Возможно, Фридман воспринимал Хайека, любившего классические ссылки и латинские цитаты, как аристократическую фигуру, по своей сути противоречащую более популярной или даже пролетарской заботе Фридмана о ясности изложения. Фридмана всегда было легко слушать или читать, в то время как никогда не отличавшаяся простотой проза Хайека становилась все более запутанной и сложной.
Интерпретация депрессии Хайеком также значительно отличалась от интерпретации Кейнса или Фридмана. В январе 1931 года он приехал в Кембридж, чтобы прочитать лекцию, в которой объяснил ошеломленной аудитории недостатки того, что он назвал "новым евангелием", проповедуемым Гербертом Гувером, Генри Фордом, а также экономистами-недоучками Уильямом Труфантом Фостером и Уоддилом Катчингсом: что Депрессии можно противостоять путем повышения покупательной способности потребителей или вливания "дополнительных денег". Эта точка зрения, которой в Кембридже симпатизировали, объяснил Хайек, "в течение многих лет уже была негласной основой практической политики". Вместо нее он предложил сложную модель, в которой проблемы создавались временными задержками в завершении инвестиций или товаров производителей, и утверждал, что спрос на товары производителей был "искусственно увеличен за счет дополнительных кредитов, предоставленных производству". Но худшие последствия последовали от того, что потребительский спрос был «искусственно и постоянно увеличен авторитетным влиянием». Этот аргумент выглядел как подтверждение того, что Джевонс настаивал на временном аспекте производства как на факторе, вызывающем существенные колебания цен. По мнению Хайека, Депрессия была столь суровой потому, что денежные власти США остановили естественное прекращение бума в 1927 году и предприняли «преднамеренные попытки ... предотвратить всеми мыслимыми средствами нормальный процесс ликвидации». Эти темы были в основном предвосхищением более обширной работы Хайека в книге "Цены и производство" (1932), которая содержала тот же акцент на важности относительных цен как формирующих структуру производства, и то же предупреждение о "неправильном направлении производства, вызванном дополнительным кредитом". Средние цены не могут быть удовлетворительной основой для оценки позиции денежно-кредитной политики. В кембриджской формулировке Хайек добавил звонкое восклицание: «Очень может быть, что мы переживаем кризис капитализма, но не потому, что капиталистическая система оказалась несостоятельной, а потому, что на протяжении более десяти лет мы систематически уничтожали капитал».
Кейнс не присутствовал на лекции 1931 года, на которой была основана книга Хайека, но его ученик Ричард Кан нарушил ледяное молчание, чтобы спросить: "Вы считаете, что, если я завтра пойду и куплю новое пальто, это увеличит безработицу?". Хайек ответил: «Да, но для того, чтобы объяснить почему, потребуется очень длинный математический аргумент». Другой кейнсианец, венгр Николас Калдор, который начинал как ученик Хайека, позже представил потрясающий и полный разгром аргументации Хайека, которая, очевидно, глубоко противоречила ни кембриджскому, ни чикагскому видению функционирования экономики.
Самой яркой работой Хайека была "Дорога к крепостному праву" (1944), которая была не столько анализом нацистской или советской экономики, сколько анализом того, как смешанная экономика Веймарской Германии 1920-х годов привела к экономическому и политическому краху (и, следовательно, к нацистам), и как это может послужить предупреждением для политиков в послевоенное время.
Фридман (как и Кейнс) не верил, что Хайек был настоящим экономистом, и добился того, что его назначили не на экономический факультет Чикагского университета, а на междисциплинарную фабрику идей высокого уровня - Комитет по социальной мысли. В Чикаго Хайек однажды посетил семинар Фридмана и стал свидетелем обсуждения денежной массы в Великобритании, но создал впечатление, что ему наскучили технические вопросы, и больше не вернулся. С другой стороны, Фридман (как и Кейнс) восхищался подходом Хайека к политической философии, в частности, разработкой идей в "Дороге к крепостному праву". Он считал, что «лично Хайек был прекрасным человеком, чистым интеллектуалом. Он был серьезно заинтересован в истине и в понимании. В этом он очень сильно отличался от Мизеса».
Фридмана и Хайека объединяло то, что они рассматривали проблемы 1970-х годов каквозникшие в основном из-за ошибочного вмешательства правительств. В ноябре 1973 года, сразу после войны Йом-Кипур и первого нефтяного шока, Фридман прямо использовал язык Хайека о "дороге к крепостному праву" в защиту идеи о том, что рынки реагируют на ценовые сигналы, и что вмешательство в эти сигналы является саморазрушительным из-за порождаемых им обратных эффектов:
Проблема нефти является особенно наглядной иллюстрацией того, как система цен способствует как свободе, так и эффективности, как она позволяет миллионам людей добровольно сотрудничать друг с другом в наших общих интересах. Она также показывает, почему единственной альтернативой системе цен является принуждение и применение силы. Признаком того, насколько далеко мы зашли на пути к крепостному праву, является то, что автоматическим ответом на нефтяной кризис стало государственное распределение и нормирование нефти. Это не предотвратит повышения цен, которые на самом деле сделают свое дело, но вы можете быть уверены, что рационирующие органы припишут себе эту заслугу.
Весной 1974 года, когда в Соединенных Штатах и многих странах Западной Европы возникли хаотичные очереди за газом, Фридман подчеркнул контраст между американской и немецкой реакцией: «После того, как арабы сократили добычу, Германия не ввела никаких ограничений на цены на нефтепродукты. Правда, вначале она ограничила воскресное вождение, но вскоре сняла это ограничение. Цены на нефтепродукты подскочили примерно на 20 или 30 процентов, но не было ни длинных очередей, ни дезорганизации. Жадные потребители сочли, что в их собственных интересах сберечь нефть самым безболезненным способом. Жадные нефтяные магнаты нашли в своих интересах позаботиться о том, чтобы нефтепродукты были доступны для тех, кто способен и готов платить за них». Международное сравнение выглядело как подходящий естественный эксперимент по разработке политики и компетентности правительства.
Хотя они разделяли в целом схожую озабоченность влиянием на экономику искажения или изменения ценовых сигналов в результате политических действий, Фридман и Хайек рассматривали эту проблему с разных концов аналитического телескопа. Фридман видел основную проблему в движении цен, которое можно просто измерить как инфляцию или дефляцию. Таким образом, существовало простое средство: контроль за ростом денежной массы почти механическим способом. Он предпочитал правила политики, такие как постоянное 2-процентное расширение денежной массы. Хайек, напротив, хотел изучить политический и социальный порядок, создающий основу для принятия политических решений, и с подозрением относился к любому широкому подходу к макроэкономическим агрегатам и переменным. Суть австрийской традиции для него заключалась в дифференцированном движении цен: любой момент, когда цены движутся более или менее однородно в одном направлении, предполагает наличие искажений, которые могут генерировать неверные сигналы. Экономические агенты нуждаются в постоянно меняющемся и дифференцированном движении цен, чтобы принимать решения в меняющемся мире.
В работе "Методология позитивной экономики" (1953) Фридман утверждал, что цель науки должна быть «в принципе независимой от любой конкретной этической позиции или нормативных суждений». Гипотеза, независимо от того, насколько нереалистичны ее предположения, хороша, если она приводит к лучшим предсказаниям. "Рассматриваемая как совокупность содержательных гипотез, теория должна оцениваться по ее предсказательной силе для класса явлений, которые она призвана "объяснить". Только фактические данные могут показать, является ли она "правильной" или "неправильной" или, лучше, предварительно "принята" как обоснованная или "отвергнута". Так, например, «статьи с обеих сторон [маржиналистской] полемики в значительной степени пренебрегают тем, что кажется мне очевидным главным вопросом - соответствие опыту следствий маржинального анализа - и концентрируются на в значительной степени не относящемся к делу вопросе о том, действительно ли бизнесмены принимают или не принимают свои решения, обращаясь к графикам, или кривым, или многомерным функциям, показывающим предельные затраты и предельный доход». Или, что еще более поразительно, Фридман считал, что нет необходимости предполагать существование совершенной конкуренции, чтобы эмпирические наблюдения Маршалла стали полезным руководством для определения результатов процесса установления цены. Важно изучить эмпирические события и затем вывести эмпирические результаты, которые могут быть непосредственно применены для выработки более эффективной политики.
В отличие от него, Хайек считал, что вопрос о мотивации и способах получения знаний является центральным для аналитического процесса, а затем и для формулирования соответствующих ответов. Он подчеркивал центральную роль человеческого сознания во всех общественных науках, включая экономику. «Вероятно, не будет преувеличением сказать, что каждое важное достижение в экономической теории за последние сто лет было дальнейшим шагом в последовательном применении субъективизма. То, что объекты экономической деятельности не могут быть определены в объективных терминах, а только со ссылкой на человеческую цель, само собой разумеется». Он рассматривал деньги как аналог языка, используемого для информирования и перевода человеческих желаний посредством цен как сигналов или знаков, на которые люди будут реагировать. Как следствие, он уделял гораздо меньше внимания разработке правил политики, а больше размышлениям о рамках, в которых будут взаимодействовать экономические агенты.
Президентское выступление Фридмана в Американской экономической ассоциации в 1967 году широко рассматривается как «поворотный момент в истории макроэкономических исследований». Он применил свой метод для разработки руководства по денежно-кредитной политике: правила политики. Центральный аналитический пункт касался существования естественных уровней экономической активности: занятости, а также процентных ставок. Естественная процентная ставка противопоставлялась рыночной или номинальной ставке: «Денежные власти могут сделать рыночную ставку ниже естественной только за счет инфляции. Он может сделать рыночную ставку выше естественной только путем дефляции». В любой момент времени существует некоторый уровень безработицы, который обладает тем свойством, что он соответствует равновесию в структуре реальных ставок заработной платы. Вследствие этого монетарная политика не должна стремиться изменить уровень занятости с помощью мелких корректировок: «Мы просто не знаем достаточно, чтобы распознать незначительные возмущения, когда они происходят, или чтобы быть в состоянии предсказать, какими будут их последствия с какой-либо точностью, или какая денежно-кредитная политика необходима для компенсации их последствий». Фридман предсказал, что кривая Филлипса, которая появлялась в данных на протяжении 1950-х и 1960-х годов, когда рост цен снижал безработицу, разрушится, если политики последуют традиционной кейнсианской мудрости и начнут использовать ее.
Эта часть анализа Фридмана получила значительную поддержку в том, что речь последовала за независимо выведенным аргументом о долгосрочной вертикальности кривой Филлипса, разработанным Эдмундом Фелпсом на основе аргумента о невежестве обеих сторон в процессе определения заработной платы. Ожидания были центральными в аргументе Фелпса, который был предвосхищением многих тем революции рациональных ожиданий, последовавшей в 1970-х годах.
В последней части своего выступления Фридман вывел правило: «Денежные власти должны ориентироваться на величины, которые они могут контролировать, а не на те, которые они не могут контролировать. Если, как это часто делалось, власти принимают процентные ставки или текущий процент безработицы в качестве непосредственного критерия политики, они будут подобны космическому кораблю, который взял курс не на ту звезду. Независимо от того, насколько чувствительным и сложным является его направляющий аппарат, космический корабль собьется с пути. Так же и монетарные власти». Центральный банк мог бы избежать больших колебаний экономической активности (таких как Великая депрессия), публично приняв политику достижения стабильных темпов роста определенной денежной массы. Точный темп роста, как и точный денежный итог, он считал менее важным, чем принятие некоторого заявленного и известного темпа. В сноске он предложил 2-процентный темп роста в качестве подходящего ориентира.
История была менее благосклонна к этой части президентского послания. Мартин Эйхенбаум отверг ее как «мякину». Франко Модильяни принял гипотезу естественной нормы, но добавил: «Фридман продолжил говорить в этой работе другие вещи, которые не были правильными». В ретроспективе рецепты выглядели ужасающе расплывчатыми. Заявление о том, что не имеет значения, какая денежная мера будет принята, выглядит как размахивание руками: и когда в начале 1980-х годов центральные банки попытались сделать что-то похожее на монетарное таргетирование, они были охвачены спорами о том, какую именно денежную меру следует принять. Денежные агрегаты вели себя по-разному, и было поразительное количество финансовых инноваций, таких как процентные расчетные счета (или счета NOW в американской терминологии), которые, казалось, нарушали традиционное предположение, что деньги не приносят процентов.
Фридман всегда считал, что эмпирические наблюдения можно использовать для выработки более эффективных правил политики. Практическая рекомендация президентского послания непосредственно вытекала из анализа, проведенного в "Денежной истории Соединенных Штатов", который показал, что существует очень четкая долгосрочная историческая связь между изменениями в доходах и изменениями в денежной массе. Статистическая работа показала, насколько удивительно стабильным в течение длительного периода времени был "денежный мультипликатор", отношение процентного изменения дохода к процентному изменению денежной массы: в Соединенных Штатах этот показатель составлял около 2. Резервная база, установленная центральным банком, определяла денежную массу (через "денежный мультипликатор"), которая в свою очередь определяла номинальный доход (через скорость движения денег). Соотношение между валютой и депозитами также было довольно стабильным в течение длительных периодов времени. Мнение о том, что существует весьма стабильная функция спроса на деньги, можно также вывести - довольно условно - из исторических данных Великобритании. Но с 1970-х годов по обе стороны Атлантики взаимосвязь изменилась непредсказуемым образом, и скорость стала крайне нестабильной. Эконометрика подхода Фридмана подверглась значительному натиску. Таким образом, чикагская концепция сосредоточилась на измерении резервной базы, связь которой с другими денежными агрегатами была исторически ясной, но связь стала неустойчивой, когда она начала играть роль в политике.
Монетарная история", написанная совместно с Анной Шварц, стала самым ярким наследием Фридмана в политических дебатах. Она в чем-то обязана традиции исследования бизнес-циклов, пионером которой был Уэсли Митчелл. Фридман позже размышлял о том, как «теоретическая работа Митчелла "переплетается" с его эмпирической работой и становится частью "аналитического описания" изучаемых явлений». Она подверглась критике за то, что не дает адекватного объяснения тому, как банковские кризисы могут возникать независимо друг от друга: центральная демонстрация книги должна была состоять в том, что капитализм или финансовая система ни в коем случае не были изначально ущербными, а скорее в том, что резкое денежное сжатие, которое привело к банкротству банков, было вызвано ошибками политики Федеральной резервной системы. Общий вывод был также подвергнут критике как "идеологически нагруженный", или как переформулировка вывода, который уже содержался в бестселлере Фридмана "Капитализм и свобода" (1962): «Дело в том, что Великая депрессия, как и большинство других периодов сильной безработицы, была вызвана скорее неправильным управлением со стороны правительства, чем какой-либо нестабильностью частной экономики». А критики жаловались, что центральный тезис "Монетарной истории" построен на "пешеходных статистических методах и историческом анализе, которые были отвергнуты как старомодные некоторыми из ведущих экономистов своего времени". Кругман действительно жаловался в своем замечательном и оскорбительном некрологе, что «со временем изложение истории Фридманом становилось все грубее, а не тоньше, и в конце концов стало казаться - по-другому и не скажешь - интеллектуально нечестным».
Есть ирония в том, что Фридман правильно нападал на эмпирические наблюдения, которые привели к кривой Филлипса, утверждая, что они не всегда должны быть верными, и в то же время разработал модель, основанную на аналогичной эмпирической взаимосвязи доходов и денег. Как и кривая Филлипса, она правильно описывала реальность 1950-х и 1960-х годов (а в данном случае и раньше); но, как и кривая Филлипса, эта взаимосвязь вела себя неправильно в 1970-х годах и позже.
Фридман начал свой контрреволюционный манифест, с которым он выступил в Лондоне в качестве лекции Гарольда Уинкотта, с утверждения, что Кейнс согласился бы с ним: «Если бы Кейнс был жив сегодня, он, без сомнения, был бы в авангарде контрреволюции. Никогда нельзя судить о мастере по его ученикам». Послание выглядело двусмысленно: монетарная политика имела мощное влияние, но в то же время ее нельзя было использовать как мощный инструмент управления политикой. "Депрессия - это трагическое свидетельство эффективности монетарной политики, а не демонстрация ее бессилия". Но для мира идей важно не то, что было правдой, а то, что считалось правдой". Постоянная ссылка на Депрессию была необходима, потому что ссылка на долгосрочные ряды данных и константы (такие как наблюдаемая функция спроса на деньги) не убедила бы аудиторию в центральной идее: "Тем не менее, нельзя ожидать, что широкая публика будет следовать огромным массам статистических данных. Один драматический эпизод гораздо сильнее влияет на общественное мнение, чем куча хорошо усвоенных, но менее драматичных эпизодов". Причина, по которой деньги не подходят для микроуправления, заключается в том, что непосредственные операции производят маятниковый эффект на процентные ставки: "Одна из важных особенностей этого механизма заключается в том, что изменение темпов роста денежной массы сначала влияет на процентные ставки в одном направлении, но позже - в противоположном. Более быстрый рост денежной массы сначала имеет тенденцию к снижению процентных ставок. Но позже, когда он увеличивает расходы и стимулирует инфляцию цен, он также приводит к росту спроса на кредиты, что приводит к повышению процентных ставок. Кроме того, рост цен приводит к расхождению между реальными и номинальными процентными ставками". Похоже, что здесь Фридман переходит к теории того, как ожидания влияют на воздействие политики: ожидания более высокой инфляции приведут к повышению номинальной процентной ставки. Общий урок был поразительно ясен: "Из изложенных мною до сих пор предложений следует, что инфляция всегда и везде является денежным явлением в том смысле, что она возникает и может возникнуть только в результате более быстрого увеличения количества денег, чем объема производства. Однако существует множество различных возможных причин для роста денежной массы, включая открытие золота, финансирование государственных расходов и финансирование частных расходов". Он мог бы добавить, что все эти причины с большей вероятностью могут возникнуть во времена беспорядков и неопределенности.
Фридрих фон Хайек провел анализ, который, казалось бы, параллелен видению Фридмана. Его критика тенденции к инфляционизму выглядит скорее как версия Фридмана, которая привела к моделированию рациональных ожиданий. Инфляция может быть стимулом только тогда, когда фундаментальный экономический процесс не понят должным образом: «Таким образом, инфляция никогда не может быть более чем временным стимулом, и даже этот благотворный эффект может длиться только до тех пор, пока кто-то продолжает быть обманутым, а ожидания некоторых людей излишне разочарованными. Его стимул связан с ошибками, которые он порождает. Это особенно опасно, потому что вредные последствия даже небольших доз инфляции могут быть предотвращены только большими дозами инфляции». Истоки этой точки зрения восходят к ранним работам Хайека, в частности, к работе, которая создала его репутацию, "Цены и производство". На первый взгляд, эта работа, опубликованная в кризисный момент Великой депрессии, представляла собой крайнее выражение ликвидационистской позиции: "Единственный способ постоянно "мобилизовать" все имеющиеся ресурсы - это, следовательно, не использовать искусственные стимуляторы ни во время кризиса, ни после него, а оставить время для постоянного лечения медленным процессом адаптации структуры производства к средствам, доступным для целей капитала". Хайек представлял движение цен как ключевой источник информации и считал заблуждением «предположение, что мы можем пренебречь влиянием денег до тех пор, пока стоимость денег предполагается стабильной». Таким образом, Хайек проявляет значительный скептицизм, в частности, к теории количества, которая, по его мнению, привела к «изоляции теории денег от основного корпуса общей экономической теории».
Однако, как и Фридман, Хайек в своих послевоенных работах рассматривал в качестве причины инфляции не действия отдельных агентов, а реакцию властей на монетарную политику: «Процесс иногда описывается так, как будто рост заработной платы непосредственно порождает инфляцию. Это неверно. Если бы предложение денег и кредитов не расширялось, повышение заработной платы быстро привело бы к безработице. Но под влиянием доктрины, которая считает обязанностью денежных властей обеспечить достаточное количество денег для обеспечения полной занятости при любом данном уровне заработной платы, политически неизбежно, что каждый раунд повышения заработной платы должен приводить к дальнейшей инфляции». С другой стороны, процесс подталкивался не просто реакцией денежной политики, а тенденцией организованных групп интересов подталкивать заработную плату в процессе конкурентного торга. Таким образом, инфляция не является в первую очередь или просто монетарным процессом. В 1960 году Хайек не мог представить себе слом власти профсоюзов в условиях глубокой рецессии и высокого уровня безработицы:
Хотя эта гонка между зарплатой и инфляцией, вероятно, будет продолжаться еще некоторое время, она не может продолжаться бесконечно, пока люди не осознают, что ее необходимо как-то остановить. Денежная политика, которая сломит принудительную власть профсоюзов, вызвав обширную и длительную безработицу, должна быть исключена, так как это будет политически и социально смертельно. Но если нам не удастся вовремя обуздать власть профсоюзов в самом ее источнике, то вскоре профсоюзы столкнутся с требованием мер, которые будут гораздо более неприятны отдельным рабочим, если не лидерам профсоюзов, чем подчинение профсоюзов верховенству закона: шум вскоре будет либо за установление заработной платы правительством, либо за полное упразднение профсоюзов.
К 1970-м годам эта интерпретация выглядела пророческой.
Гораздо более явно выраженная политическая и социальная теория инфляции зависела от своеобразного подхода Хайека к экономическому знанию. «Изучение спонтанных порядков давно стало особой задачей экономической теории, хотя, конечно, биология с самого начала занималась тем особым видом спонтанного порядка, который мы называем организмом». Это был подход, основанный на убеждении, что социальные знания накапливаются в результате взаимодействия и обучения множества участников социального процесса или рынка: «Мое основное утверждение будет состоять в том, что тавтологии, из которых по сути состоит формальный анализ равновесия в экономике, могут быть превращены в предложения, которые говорят нам что-либо о причинно-следственных связях в реальном мире только в той мере, в какой мы способны наполнить эти формальные предложения определенными утверждениями о том, как приобретаются и передаются знания. . . . Эмпирический элемент экономической теории ... состоит из предложений о приобретении знаний». "Конституция свободы" (1960) была направлена на изложение философии и институтов, необходимых для развития спонтанного порядка, посредством которого «принуждение одних другими уменьшается настолько, насколько это возможно в обществе». Это было предупреждение против презумпции того, что любой человек - или власть - знает слишком много. «Сократовская мудрость о том, что признание нашего невежества является началом мудрости, имеет глубокое значение для нашего понимания общества». Хайек не любил мыслить агрегатами - в том числе денежными агрегатами. Он жаловался на то, как научный подход к социальным явлениям привел к тому, что он называл инженерным подходом (он добавил, что в сталинской России художников называли "инженерами души"): инженер «не участвует в социальном процессе, в котором другие могут принимать независимые решения, а живет в отдельном собственном мире».
Таким образом, теория количества денег, которую отстаивал Фридман, была лишь примером опасного современного заблуждения, проистекающего из склонности мыслить большими агрегатами:
Я жалуюсь не только на то, что теория [количества] в ее различных формах неоправданно узурпировала центральное место в денежной теории, но и на то, что точка зрения, из которой она исходит, является позитивным препятствием для дальнейшего прогресса. Не наименее вредным эффектом этой конкретной теории является нынешняя изоляция теории денег от основного корпуса общей экономической теории. Пока мы используем различные методы для объяснения ценностей, которые, как предполагается, существуют независимо от влияния денег, и для объяснения этого влияния денег на цены, иначе и быть не может. И все же мы поступаем не иначе, если пытаемся установить прямые причинно-следственные связи между общим количеством денег, общим уровнем всех цен и, возможно, также общим объемом производства.
Деньги, по мнению Хайека, были не просто продуктом государства или общественной власти, и, следовательно, их нельзя было легко и просто контролировать с помощью политических действий. Он хотел пойти дальше и лишить правительства любой власти выпускать деньги - и вместо этого создать то, что он называл денежной "каталлактикой", термин, который он хотел использовать вместо "экономики" для описания менее скоординированного, спонтанного «порядка, возникающего в результате взаимного приспособления многих отдельных экономик на рынке». Перспектива развития частных денег, очевидно, выглядит гораздо более реалистичной в 2020-х годах, чем в 1970-х.
Требовался некий механизм или упорядочивающая структура для обмена множеством ценовых сигналов, или денег: «Мы не знаем никаких существенно иных альтернатив кредитным учреждениям, на которые в значительной степени опирается организация современного бизнеса; и историческое развитие создало условия, в которых существование этих учреждений делает необходимым некоторый преднамеренный контроль над взаимодействующими денежной и кредитной системами».
Время от времени Хайек выражал ностальгию по утраченному миру - золотому стандарту: "еще большее число людей, вероятно, согласилось бы сегодня с тем, что недостатки золотого стандарта были сильно преувеличены и что сомнительно, что отказ от него был благом. Это, однако, не означает, что его восстановление в настоящее время является практическим предложением". Функционирование международного золотого стандарта основывалось на определенных взглядах и убеждениях, которые, вероятно, перестали существовать. «Он функционировал в основном на основе общего мнения, что уход от золотого стандарта был большим бедствием и национальным позором. Вряд ли он будет иметь большое влияние даже в качестве стандарта справедливой погоды, когда известно, что ни одна страна не готова пойти на болезненные меры для его сохранения».
Претензии Хайека к "Общей теории" Кейнса касались ее концептуальной основы, и опять же фундаментальное возражение было связано с чрезмерной зависимостью от макроэкономических агрегатов: "Реальный вопрос заключался в обоснованности того, что мы сейчас называем макроанализом, и я чувствую, что в долгосрочной перспективе главное значение "Общей теории" будет заключаться в том, что она, как никакая другая работа, решительно способствовала восхождению макроэкономики и временному упадку микроэкономической теории. Проблема заключалась в том, что ни Фридман, ни Хайек, казалось, не предлагали конкретного альтернативного инструментария. Более того, они оба ясно дали понять - Хайек с гораздо более глубокими философскими основаниями - что любой такой набор инструментов опасен и может быть использован не по назначению. Фридман действительно довольно провокационно предложил, чтобы Федеральная резервная система была просто упразднена. Иногда он называл себя «философским анархистом». Позже он заявил: «В Соединенных Штатах нет учреждения, которое имело бы столь высокий общественный авторитет и столь низкую эффективность. Он финансировал инфляцию 1970-х годов. В целом у него очень плохой послужной список. Она принесла гораздо больше вреда, чем пользы». На своей первой встрече с Полом Волкером (в Казначействе США) Рональд Рейган сказал Волкеру: "Я получил несколько писем от людей, которые задаются вопросом, зачем нам нужна Федеральная резервная система". Волкер ответил: «К сожалению, мы сейчас единственная игра в городе, которая борется с инфляцией». Он был прав. Исход дебатов 1970-х годов был более ясен в отношении фискального вопроса, о котором Хайек настойчиво предупреждал. Как сказал Эйхенбаум, «сейчас широко распространено мнение, что антициклическая дискреционная фискальная политика не является ни желательной, ни политически осуществимой».
Фридман и Хайек были интеллектуальными провокаторами. Когда они, казалось, переходили к политическим рекомендациям, результаты были экстремальными и вряд ли были реализованы: отмена Федеральной резервной системы, или легализация наркотиков (все более заметная забота Фридмана), или версия Хайека о конкурентоспособных негосударственных валютах. Но они оба положили начало более широкому спектру дебатов, которые постепенно вписывались в интеллектуальный мейнстрим, явно потерпевший неудачу. Самой главной была идея рациональных ожиданий, разработанная Робертом Лукасом и Томасом Сарджентом. В представлении Фридмана и Хайека это была просто вера в то, что экономические агенты реагируют на новую информацию и дисконтируют изменения, которые они видят в политике правительства, что наиболее заметно в поведении рынка труда, где работники чувствительны к темпам инфляции. Лукас и Сарджент пошли гораздо дальше Фридмана и утверждали, что политические выводы, сделанные на основе крупномасштабных макроэкономических моделей, бесполезны для прогнозирования из-за контуров обратной связи, порождаемых постоянной новой информацией. Этот анализ был совместим с радикальным скептицизмом Хайека в отношении макрорасчетов; но в форме, разработанной Лукасом, он поддавался синтезу с кейнсианской традицией. Новые кейнсианцы могли взять рамки рациональных ожиданий и использовать их для разработки, на основе несовершенной или частичной информации и несовершенной конкуренции, теории того, почему могут возникать жесткости. Эти негибкости могут привести к временному дефициту спроса, который затем может быть компенсирован монетарными мерами. Исходя из нового консенсуса, центральные банки использовали модели динамического стохастического общего равновесия (DSGE) для управления деятельностью центрального банка как способ формирования ожиданий и стабилизации результатов. Результат - снижение инфляции и устойчивый макроэкономический рост при стабильности - выглядел весьма впечатляюще, и до 2008 года был практически всеобщим консенсусом.
Общее движение в 1980-х годах к снижению инфляции и большей открытости - большей глобализации - казалось, вытекало из новой институциональной структуры, которая создала стабильность и обеспечила свободную интеллектуальную основу. В его основе лежала идея о важности свободного определения цен для функционирования рынков. Именно это - а не какая-либо точная формулировка политики - можно считать самым явным влиянием на политику Фридмана, который рвался оказать влияние на политику, и Хайека, который полностью отказался от любой подобной идеи. Экономист Роберт Манделл в 1981 году заключил: «Сегодня, в 1981 году, в Соединенных Штатах нет ни золотого стандарта, ни кейнсианского товарного стандарта, ни бумажного стандарта Фридмана. У них есть стандарт Волкера. Но кто может предсказать будущую стоимость фунта, доллара или иены на основе стандарта Тэтчер, стандарта Волкера или стандарта Накасоне?» Уроки Фридмана не были полезны как руководство по методам борьбы с инфляцией, но они послужили ошеломляющим толчком для прежней американской самоуверенности в том, что у США лучшая политика и лучшая теория. Более широкий мир может предоставить практические демонстрации того, как может развиваться бизнес и предпринимательство. Фридман также убедительно изложил простое видение, полностью разделяемое Хайеком, о конкуренции как движущей силе инноваций; и это было особенно актуально для поиска путей модернизации технологий и производства путем открытия и обучения. Эти два мыслителя описали и прославили силы, которые подстегнут новую волну глобализации, но не проанализировали институциональные механизмы, которые могли бы ее обуздать или направить.
Глава 6. Великая рецессия: 2008 год
Президентское выступление Роберта Лукаса в 2003 году в Американской экономической ассоциации началось с заявления о том, что современная макроэкономика, родившаяся из страха перед Великой депрессией, "в этом первоначальном смысле... преуспела: Ее центральная проблема предотвращения депрессии была решена, для всех практических целей, и фактически решалась в течение многих десятилетий". В то время это казалось заявлением широкого теоретического консенсуса о том, что эпоха крупных спадов закончилась навсегда; после 2008 года это заявление было широко высмеяно, но к 2021 году его снова часто цитировали с одобрением. Великая депрессия была кризисом глобализации, и ощущение глубокого и, возможно, неразрешимого кризиса в 2008 году неизбежно привело к исторической аналогии. Но в Великой рецессии, последовавшей за глобальным финансовым кризисом 2007-2008 годов, глобализация была оспорена, а не свергнута. В той мере, в какой она была спасена или возрождена, непосредственный импульс исходил от центральных банков. Эти институты теперь составляли сердцевину процесса выработки политики.
Финансовый шок, имеющий явные истоки в США, в 2008 году вызвал резкий обвал мирового спроса и международной торговли. Это поставило под вопрос лидерство США в мировой экономике: реальную основу не только Бреттон-Вудской концепции, но и "несистемы" (термин, введенный экономистом Джоном Уильямсоном), которая преобладала в монетарных вопросах с 1970-х годов. Извлечение уроков из похожего краха спроса - Великой депрессии - потребовало беспрецедентной степени действий и координации при спасении банков, использовании денежно-кредитной политики для обеспечения ликвидности, фискального стимулирования и общего согласия поддерживать открытые рынки. Но политико-экономические последствия этого, казалось бы, изначально поразительно успешного вмешательства нанесли ответный удар: если фискальные усилия на практике сводились в основном к спасению банков, то не было ли это вознаграждением виновников и злодеев, финансируемым налогоплательщиками?
В том, что стало условно называться Глобальным финансовым кризисом или Великой рецессией (чтобы отличить его от межвоенной Великой депрессии, а также провести аналогию с ней), многие политики обвинили глобализацию. Так, например, Мервин Кинг, управляющий Банка Англии, сказал: «Истоки кризиса лежат в нашей неспособности справиться с последствиями вступления в мировую торговую систему таких стран, как Китай, Индия и бывшая советская империя - одним словом, глобализация». Глобализация была слишком горячей. В 1920-х годах то же самое явление закончилось крахом кредитных структур и радикальным сокращением спроса. В 1970-х годах экономический перегрев привел к инфляционному росту кредитования, большой неопределенности и сомнениям в отношении политических институтов, но коллапса не произошло. Тскар Жорда, Мориц Шуларик и Алан М. Тейлор считают, что свободные денежные условия, продукт глобализации финансов, стали ключевым триггером пузырей и финансового стресса, а структурные изменения в финансах усилили этот эффект. В новом тысячелетии старые системы дали сбой, разрушились. Является ли новый кризис концом глобализации или концом капитализма? Параллели с крахом 1920-х годов казались неизбежными. Во время Великой депрессии денежные власти потерпели неудачу, и их обвинили в незаконном вмешательстве в политику: "рампа банкиров" или "стена денег" (mur d'argent), которая ограничивала политические действия. После Депрессии центральные банки были национализированы и поставлены под жесткий политический контроль. Теперь они решили применить на практике уроки межвоенного периода.
Центральной аналогией современного финансового недуга являются уже не огромные океанские штормы и всепоглощающие волны, которые составляли центральную метафору волны глобализации XIX века, а более безобидная и даже привлекательная форма пузырей. Принстонский экономист Маркус Бруннермайер объясняет, что пузыри возникают, когда "движение цены актива было сочтено участниками рынка чрезмерным - правильно или неправильно - и ... результатом часто (но не всегда) было резкое снижение цены, когда пузырь лопнул". Они в основном финансируются за счет долга. Термин вошел в массовую культуру после финансового кризиса 2007-2008 годов. В фильме 2015 года "Большой куш" (The Big Short) актер Марго Робби сидит в ванне и с бокалом пузырящегося шампанского в руке объясняет, что крупные банки "заработали миллиарды и миллиарды на 2-процентной комиссии, которую они получали за продажу каждой из этих [ипотечных] облигаций. Но потом у них начали заканчиваться ипотечные кредиты, которые можно было бы в них поместить. В конце концов, есть только так много домов и так много людей с достаточно хорошей работой, чтобы купить их. Поэтому банки начали заполнять эти облигации все более и более рискованными закладными, чтобы поддерживать эту машину прибыли в рабочем состоянии, верно? Кстати, эти рискованные ипотечные кредиты называются субстандартными, поэтому всякий раз, когда вы слышите субстандартные кредиты, думайте о дерьме". Но политический консенсус считал, что центральным банкам нет необходимости действовать против пузырей до того момента, когда они увидят общий инфляционный риск. В период, который назывался "Великим умеренным", казалось, что инфляция и ценовые потрясения были устранены. Центральные банкиры использовали новый акроним NICE, чтобы описать свой мир как неинфляционную продолжающуюся экспансию.
Тысячелетняя глобализация включала в себя ряд взаимосвязанных явлений: самое важное - расширение производства в новых производственных центрах. Мировое предложение, как и во время Первой мировой войны, стало расти. Часто в центре дискуссии оказывался крупнейший из этих новых участников мировой экономики - Китай, и весь процесс описывался как эффект Китая или «китайский шок». Новые производители, новые развивающиеся экономики, имели большой торговый профицит, отчасти потому, что они хотели накопить резервы, чтобы избежать участи быстро развивающихся экономик Восточной Азии в 1990-х годах, которые перегрелись, получив большой дефицит и, как следствие, большой внешний (долларовый) долг. Последствия политики после азиатского кризиса, особенно близко к сердцу воспринятые в Китае, заключались в том, что обменный курс необходимо удерживать, часто посредством неофициальной и необъявленной привязки к доллару США. Альтернативное объяснение предполагало, что масштабы накопления резервов Китаем и другими странами с развивающейся экономикой были иррациональными, и что должен быть другой мотив: необходимость создания рабочих мест для как можно большего числа людей в бедных странах с большой потенциальной рабочей силой, занятой в непродуктивной сельскохозяйственной деятельности. Действительно, во многих странах с развивающейся рыночной экономикой была принята теория роста на основе экспорта, по модели, впервые примененной в послевоенной Германии и Японии, а затем в Южной Корее после 1960-х годов. Форсирование экспорта вызывало те же опасения, что и в прошлом, когда американские политики говорили Германии и Японии, что не все страны мира могут иметь профицит.
Растущий профицит соответствовал высокому уровню сбережений. Они бы исчезли, если бы в новых индустриальных регионах мира был более высокий уровень потребления. Но новые производительные работники беспокоились о своем будущем в странах, где не было организованного социального обеспечения на старость и плохое государственное медицинское обслуживание. Также наблюдался высокий уровень корпоративных и государственных сбережений, что сдерживало спрос и привело к призывам со стороны более богатых, старых промышленных стран к тому, что новые участники должны сделать больше для повышения глобального спроса и, следовательно, роста.
Профицит в новых глобализирующихся экономиках соответствовал дефициту в некоторых, но не во всех крупных промышленных странах. Это явление было наиболее выраженным и наиболее анализируемым в Соединенных Штатах и Великобритании. В начале 2000-х годов Кеннет Рогофф, в то время главный экономист МВФ, предупреждал об экспансионистской "бушономике", вызванной крупными сокращениями налогов в 2001 и 2003 годах, когда фискальная позиция правительства перешла от профицита в 1,2% ВВП в 2000 году к дефициту в 4,7% ВВП к 2003 году. Рогофф предположил: «Предположим на минуту, что мы говорим о развивающейся стране, которая из года в год испытывает огромный дефицит текущего счета ... ... бюджетные чернила превращаются из черных в красные ... бессрочные расходы на безопасность и реальный обменный курс, раздутый притоком капитала. Учитывая все это, я думаю, справедливо сказать, что мы были бы весьма обеспокоены». Мервин Кинг в Великобритании выступал с аналогичными предупреждениями. После кризиса он объединил этот вопрос в простую аналогию игры в судоку, противопоставив азиатских сберегателей с высоким уровнем сбережений и англо-американских с низким уровнем сбережений.
Как сказал Кинг, девять чисел в простой таблице не могли быть выбраны независимо друг от друга. Судоку для экономистов было проще, чем обычное судоку, потому что можно было выбрать только три числа. Если обе группы стран стремятся к высокому или полному уровню занятости, а группа стран с высоким уровнем сбережений нацелена на положительное сальдо торгового баланса, то группа стран с низким уровнем сбережений математически не может нацелиться на сокращение своего торгового дефицита. "Либо дефицит торгового баланса должен оставаться высоким, что вряд ли окажется устойчивым, либо нужно что-то другое". Как представил Кинг, "судоку для экономистов показывает, что это, по сути, политическая, а не техническая проблема", в которой страны с низким уровнем экономии (его собственная Великобритания или Соединенные Штаты) должны перестать действовать в «роли потребителя последней инстанции».
Таблица 6.1. "Судоку для экономистов": Данные за 2008 год ($ млрд)
Источник: Мервин Кинг, выступление в Эксетерском университете, 19 января 2010 года
Для финансового мира глобализация означала нечто совершенно особое, а не просто расширение производства. Финансовые системы выглядели стабильными: Соединенные Штаты считали, что банковское законодательство времен депрессии, включая страхование вкладов, решило проблему бегства банков; а Великобритания могла отметить, что с 1866 года, возможно даже с 1825 года, не было ни одного крупного или всеобщего бегства банков. Таким образом, уроки финансовой нестабильности, которые можно было извлечь из предыдущих крахов, были проигнорированы или забыты. Соединенные Штаты производили долговые обязательства, которые затем использовались для повышения спроса, и весело продавали их всему остальному миру, а не только сверхиндустриализаторам, стимулирующим экспорт. Хвастуны из Lehman Brothers выразились довольно жестоко: "финансовые парни из Lehman пытались объяснить необходимость глобализации в надежде затушевать голые истины, вместо этого подчеркивая грандиозные стратегии мировой экспансии, которые выделяли нас из общей массы. Это означало разгрузку CDO [обеспеченных долговых обязательств] по всей планете, особенно в Европе и Японии". Ричард Фулд из Lehman считал, что глобализация означала «отсоединение от американского рынка, потому что он больше не был всемогущим». Трейдер Goldman Sachs, который презрительно называл наивные европейские банки и инвесторов "маппетами", позже объяснил: «Получить неискушенного клиента было золотым призом. Самый быстрый способ заработать деньги на Уолл-стрит - это взять самый сложный продукт и попытаться продать его наименее искушенному клиенту». Глобализация могла дать более широкий доступ к неискушенным деньгам. Ключевой связью была покупка американских ценных бумаг европейскими банками, которые, в свою очередь, финансировали себя на американском денежном рынке, в значительной степени за счет вкладов в фонды денежного рынка, сделанных американскими розничными клиентами.
Что в итоге дало результат,так это структура кредитования в США. Кризис, потрясший мир в 2007-2008 годах, несомненно, имел свои корни в раздутой финансовой системе. В то время он выглядел как коллективный нервный срыв, причиной которого стал обвал цен на недвижимость. Загадка заключалась в том, как потери в секторе субстандартного кредитования, относительно небольшом секторе рынка жилья в США, могли привести к общему коллапсу финансового посредничества. Вся финансовая сфера вдруг стала похожа на минное поле, где никто не мог знать, где находятся неразорвавшиеся детонаторы, и, как следствие, финансовые игроки и розничные вкладчики не могли никому доверять. Крупные и сложные финансовые институты, вертикально интегрированные и часто включающие в себя выдачу и переупаковку ипотечных кредитов, были уязвимы. Стоимость их активов, определяемая внутренними алгоритмами, была неясна, а рыночной цены не существовало. И вот произошел крах. Межбанковский рынок, который казался абсолютно надежным пулом постоянно доступной ликвидности, иссяк, поскольку банки не захотели брать на себя внезапно возникшие неизвестные риски, связанные с рисками других финансовых учреждений.
Рисунок 6.1. Индекс цен на жилье в Германии, Великобритании и США, 2005-2020 годы (2005 = 100) (Источник: данные ФРБ Сент-Луиса FRED)
Знаковое событие финансового кризиса, крах Lehman Brothers, произошло в выходные 13-14 сентября 2008 года, а заявление о банкротстве было подано в понедельник утром, 15 сентября. Замедленный крах начался еще до драматических переговоров в выходные. По мере того, как на предыдущей неделе иссякало финансирование, всем стало очевидно, что Lehman потерпит крах, потому что другие банки перекрыли ему доступ. В понедельник утром основные газеты, как более свободомыслящая Wall Street Journal, так и более либеральная New York Times, приветствовали решение ФРС и Казначейства допустить банкротство банка. В конце концов, Lehman не был мегабанком (он не был Citigroup), а рынки должны наказывать за плохое поведение. Только когда стало ясно, что крах Lehman повлечет за собой крах AIG, очень крупного страховщика и, бесспорно, системно важного банка, власти посчитали, что они обязаны вмешаться, чтобы предотвратить всеобщий крах.
Результатом финансового замораживания стал внезапный и резкий экономический спад. Торговля сократилась, поскольку обычные коммерческие кредиты стали недоступны. Безработица в США резко возросла, достигнув пика в 10 процентов в октябре 2009 года. Производство упало примерно на 20 процентов, а строительство новых домов - на 80 процентов. Очевидно, что существовал значительный разрыв в объеме производства: величина, на которую экономическая активность была ниже потенциальной. По расчетам МВФ в "Перспективах развития мировой экономики" за октябрь 2009 года, разрыв выпуска составил -3,6 процента для Германии, -4,9 процента для Великобритании и -4,5 процента для США: после пересмотра в 2020 году те же цифры были пересчитаны как -3,8 для Германии, -3,056 для Великобритании и -7,403 для США. Масштабы краха США в то время, таким образом, были недооценены.
Пересмотр отчасти основан на корректировке в сторону понижения траекторий роста западных экономик, более значительной для европейцев (и особенно для Великобритании), чем для США. Кризис оставил долгосрочные рубцы, повлияв на шансы роста и заставив экономику пойти по более медленному пути; и чем дольше продолжался кризис, как в Европе, тем больше были постоянные потери, вызванные спадом. Потери производства и замедление роста производительности были особенно заметны в странах, переживших крупные банковские кризисы, и этот эффект был особенно выражен в Еврозоне. Потрясения повлияли на распределение доходов и богатства, и, как следствие, имели политический эффект мобилизации популистского недовольства против экономического управления элиты. В странах с более старой экономикой, в тех странах, где в первое время после кризиса наблюдались более значительные потери в объемах производства и занятости, был зафиксирован больший рост неравенства доходов по сравнению с докризисным средним уровнем.
Одним из дополнительных факторов, вызвавших ощущение кризиса, стало радикальное изменение экономической географии мира. Последние сорок лет развития Китая представляли собой самый длительный период самых высоких темпов устойчивого экономического роста в мировой экономической истории. Дата, когда Китай, по прогнозам, должен был обогнать Соединенные Штаты, постоянно пересматривалась в обратную сторону. В 2003 году в отчете Goldman Sachs предполагалось, что это будет 2041 год; к 2007 году, перед тяжелым финансовым кризисом, эта дата была пересмотрена до 2027 года; а после финансового кризиса журнал Economist представил расчеты, согласно которым датой стал 2019 год. В 2014 году Financial Times сообщила, что «США находятся на грани потери статуса крупнейшей экономики мира и, вероятно, отстанут от Китая в этом году, раньше, чем ожидалось, согласно данным ведущих мировых статистических агентств». В 2020 году британская экономическая консалтинговая компания Centre for Economics and Business Research предсказала, что Китай обгонит США к 2028 году благодаря тому, что в то время казалось более быстрым восстановлением после пандемии Ковида.
В ретроспективе крах 2007-2008 годов выглядит как долговой кризис. Ставка на владение жильем была лишь одной из областей, где потребители, стремящиеся приобрести активы и образ жизни, который, как они раньше думали, не могут себе позволить, обнаружили, что могут использовать кредитное плечо. Постоянно растущие цены на недвижимость сделали бы эту ставку надежной, поскольку стоимость недвижимости постоянно увеличивалась бы и делала долг более доступным.
Низкие процентные ставки побуждали страны, а также частных лиц и корпорации брать кредиты. Однако, в отличие от 1970-х годов, правительства более бедных стран или стран с развивающейся рыночной экономикой не стремились брать кредиты, отчасти из-за наследия кризиса в Восточной Азии 1997-1998 годов, который показал опасность задолженности. Некоторые из наиболее серьезных дисбалансов произошли в индустриальном мире, поскольку центральные банки приняли решения, которые сделали долг еще более доступным.
Официальная реакция проходила в два этапа: сначала спасательные операции с применением "большой базуки", а затем расчеты с фискальными, а также политическими издержками. Сразу после внезапного шока 2007-2008 годов в центре внимания оказался финансовый сектор - спасение банков. Казначейство США и Федеральная резервная система запланировали меры по скупке проблемных активов, чтобы рынок получил "дно". Но оценка стоимости активов была очень сложным и трудоемким занятием, поэтому администрация США обратилась к более простому, но очевидно эффективному методу, который был впервые применен в Великобритании: рекапитализация банков с помощью государственных денег, чтобы они были в состоянии нести возможные убытки. Это должно было поддержать доверие. Это было похоже на лечение сердечного приступа: сердце (финансовые услуги) нужно было массировать, чтобы восстановить кровообращение.
То же самое было повторено во многих богатых странах. В то время невозможно было сказать, каковы будут долгосрочные фискальные последствия: в конце концов, можно было предположить, что стоимость активов банков восстановится, и правительство в итоге получит прибыль от сделки. Это произошло в США, а также в Швейцарии; в Великобритании и Ирландии этого не произошло.
Однако немедленное финансовое спасение выглядело для правительств как катастрофа в области связей с общественностью. Банки во многом стали причиной кризиса благодаря порочным стимулам, с помощью которых они (и их сотрудники) получали прибыль, а теперь предлагалось социализировать убытки: не следует ли их наказать, а не вознаградить?
Можно утверждать, что лучший курс мог бы включать в себя сокращение непомерно высокого долга для американских домохозяйств, или, если на то пошло, для стран с высоким уровнем задолженности, таких как Греция. Там, где долг означал неплатежеспособность, разве ответом рынка не было применение "стрижки"? В мощной книге Атифа Миана и Амира Суфилатера приводится именно такой аргумент в отношении центральной проблемы американских домохозяйств с высокой задолженностью: ипотечные кредиты, спровоцировавшие кризис subprime, должны быть списаны, и что применение такой дисциплины будет сдерживать будущие перекредитования и неправомерные действия кредиторов. Значительное число аналитиков, в частности Кеннет Рогофф и Кармен Рейнхарт, высказывали аналогичную точку зрения в отношении долга страны; видные чиновники МВФ в мае 2010 года, когда на международной арене разразился греческий финансовый кризис, настаивали на том же, прибегая к советам ведущего мирового эксперта по списанию долгов Ли Буххайта из Cleary Gottlieb. Что помешало принятию такой меры, так это опасения, что она вызовет заражение рынка, что будут затронуты другие категории долгов и другие страны, и что реструктуризация долга обрушит шатко сбалансированный карточный домик. Аналогичный аргумент приводился и в случае с долгом американских домохозяйств, когда стало ясно, что проблема заключается не только в субстандартной ипотечной задолженности, но и в гораздо более широком смысле - в верхних ценовых сегментах жилья. Уровень неплатежей вырос в тех районах, где цены на жилье непропорционально выросли в результате покупок с высоким уровнем дохода и высоким кредитным рейтингом. В разгар кризиса последствия списания долга выглядели слишком сложными. Лучше повысить покупательную способность, поднять цены на активы и прекратить любые сомнения в фундаментальной стоимости. Таким образом, самым простым решением долгового кризиса стало увеличение долга.
Альтернатива поддержки потребителей с помощью фискальных мер была решающим шагом на пути к выздоровлению, а также политической необходимостью, и политики могли бы использовать уроки Великой депрессии. На начальных этапах кризиса реакцией на дефицит спроса было традиционное кейнсианское стимулирование. Бывший министр финансов Ларри Саммерс, ставший советником Барака Обамы, 19 декабря 2007 года призвал к фискальному стимулированию, заявив, что оно должно быть "своевременным, целевым и временным". 18 января 2008 года министр финансов Хэнк Полсон объявил о пакете мер стимулирования: «Наша экономика растет медленнее, чем ожидалось, и это означает, что нам нужно действовать быстро, чтобы собрать пакет временных мер, достаточно простых для быстрого принятия, эффективных для ускорения роста и создания рабочих мест в этом году и достаточно больших, чтобы изменить ситуацию». В ноябре 2008 года, сразу после выборов, переходная команда Обамы рекомендовала стимул в размере 300 миллиардов долларов, а месяц спустя повысила предложение до 600 миллиардов долларов. Экономист из Беркли Кристина Ромер предложила гораздо больший пакет в 1,7-1,8 триллиона долларов, основываясь на размере расчета разрыва выпуска, но Саммерс возражал против этого; когда это предложение было снижено до 1,2 триллиона долларов, Саммерс сказал ей: «1,2 триллиона долларов - это непланетарно. Люди подумают, что мы этого не понимаем". Таким образом, цифра была снижена до $800 млрд. Детали стимула стоимостью $787 млрд. были быстро доработаны, и 17 февраля 2009 года стимул был представлен как "самый масштабный экономический пакет в истории США». Президент Обама подписал закон в Музее природы и науки в Денвере, намереваясь подчеркнуть, что большая часть расходов была направлена на создание "зеленых" рабочих мест.
Оглядываясь назад, демократы критиковали пакет как неадекватный, слишком маленький: вице-президент Джо Байден позже отметил: "И мы заплатили за это цену, по иронии судьбы, за это смирение". Сенатор-демократ Чак Шумер пришел к выводу, что "мы резко сократили стимул, и мы остались в рецессии на пять лет". Другой влиятельный демократ, Джим Клайберн, считал, что «одной из самых больших ошибок Обамы, если не самой большой, на мой взгляд, было принятие закона о восстановлении экономики и не объяснение людям, что он сделал».
Предложение о необходимости фискального стимулирования было сделано и на международном уровне. В апреле 2009 года МВФ заявил, что фискальные стимулы должны быть «если не увеличены, то, по крайней мере, сохранены в 2010 году, а страны, располагающие свободными бюджетными средствами, должны быть готовы ввести новые стимулирующие меры, необходимые для поддержки восстановления экономики". Насколько это возможно, это должны быть совместные усилия, поскольку часть воздействия мер отдельной страны будет просачиваться через границы, но приносить пользу мировой экономике». Спрос необходимо интернационализировать, чтобы обеспечить дальнейшее процветание.
Однако с потрясающей быстротой мир перешел от международного консенсуса о необходимости фискального стимулирования для борьбы с угрозой новой Великой депрессии к озабоченности долгосрочными последствиями роста долга и угрозой фискальной неустойчивости. Причины такого разворота можно найти в психологии финансовых рынков, в работе ученых-политиков, в политических маневрах, в простой усталости от кризисных и антикризисных мер и, наконец, в широко распространенном разочаровании от использования денег при спасении банков.
Первое объяснение сосредоточено на финансовых рынках, а главными злодеями являются "мстители за облигации". Их мантрой стала часто цитируемая фраза Джеймса Карвилла, советника Билла Клинтона, который в ответ на стремительный скачок доходности облигаций в 1993-1994 годах изрек: «Раньше я думал, что если существует реинкарнация, то я хотел бы вернуться президентом, Папой Римским или бейсболистом с результатом .400. Но теперь я хотел бы вернуться в качестве рынка облигаций. Вы можете запугать всех». В середине 2009 года рынок облигаций начал наводить ужас. Доходность десятилетних казначейских облигаций США падала с декабря 2008 года (18 декабря закрытие было 2,77) до апреля, но с конца апреля она начала расти и 10 июня достигла закрытия 3,98. 21 мая Moody's Investors Service объявила, что ей "комфортно" с долговым рейтингом ААА, который не будет "гарантирован навсегда" на фоне ухудшающегося финансового положения Соединенных Штатов в результате необходимости заимствования 2 триллионов долларов, или 14 процентов ВВП.
Эдвард Ярдени, который утверждает, что в 1984 году ввел термин "мститель за облигации", прокомментировал рост доходности казначейских облигаций в 2009 году так: "Десять триллионов долларов в течение следующих 10 лет - это просто показатель того, что Вашингтон действительно вышел из-под контроля и что фискальная дисциплина полностью отсутствует". Инвестиционный менеджер и специалист по облигациям Билл Гросс утверждал, что "на рынке облигаций появляется встроенная инфляционная премия, которой не было еще полгода назад". Интересно, что этот рынок часто олицетворялся с Китаем, поскольку китайские профициты накапливались и хранились в государственных ценных бумагах США: Премьер-министр Китая Вэнь Цзябао заявил в марте, что Китай "обеспокоен" своими инвестициями в казначейские облигации США на сумму 767,9 млрд долларов. Бывший председатель ФРС Алан Гринспен сказал: «Открывающиеся спреды доходности означают, что инфляционные премии растут. Если мы попытаемся сделать слишком много и слишком быстро, то в итоге получим более высокие реальные долгосрочные процентные ставки, которые помешают экономическому восстановлению». The Wall Street Journal прокомментировал: «Не будет слишком далеко ходить, если сказать, что мы наблюдаем за разборками между председателем ФРС Беном Бернанке и инвесторами в облигации, иначе называемыми финансовыми рынками. Когда есть сомнения, ставьте на рынки». В Рио-Ранчо, Нью-Мексико, Обама сказал: "Мы не можем продолжать просто занимать у Китая. Мы должны выплачивать проценты по этому долгу, а это значит, что мы закладываем будущее наших детей во все больший и больший долг". Иностранные держатели американского долга в конце концов "устанут".
Вторая интерпретация гласит, что именно академическое оформление политических дебатов изменило восприятие, сфокусировав внимание на опасностях чрезмерных расходов правительства: в частности, ключевую роль могла сыграть одна влиятельная книга. В сентябре 2009 года Кармен Рейнхарт и Кеннет Рогофф опубликовали свое исследование под ироничным названием "На этот раз все иначе". С одной стороны, книга была суровым предупреждением о масштабах ущерба, нанесенного сложными финансовыми кризисами, и, следовательно, о том, что восстановление займет много времени (в среднем семь лет). Было неизбежно, что читатели спросят, существуют ли короткие пути, которые могли бы ускорить восстановление. В книге рассматриваются дебаты о постфинансовом кризисе: современные проблемы рассматриваются с точки зрения многовековой истории банковских и особенно суверенных долговых кризисов. Каждому краху предшествовали волны эйфории, когда продавцы облигаций говорили своим клиентам, что "в этот раз все по-другому" и что правительства действительно смогут выполнить свои обещания. Но, конечно же, они этого не делали, и на протяжении веков происходили довольно регулярные крахи и дефолты. Посыл заключался в том, что слишком большой государственный долг может быть опасен.
В-третьих, академическая дискуссия также доминировала на политической арене, где идея жесткой экономии была переработана и переформулирована в политический боевой клич. Джордж Осборн, консерватор, ставший канцлером казначейства после всеобщих выборов в Великобритании в мае 2010 года, любил цитировать Рогоффа. Он объяснил аудитории лондонского Сити на лекции Майса в 2010 году, что Рогофф, предупреждая о последствиях чрезмерного долга, внес «наиболее значительный вклад в наше понимание истоков кризиса». В этой версии, которая стала доминирующей в англо-американском консервативном дискурсе, жесткая экономия может быть использована для ведения регрессивной классовой войны, используя бюджетные ограничения как способ наказания более бедных и маргинальных людей, часто из этнических меньшинств, которые могут быть обвинены как "королевы благосостояния". Некоторые политики для обоснования своей позиции ссылались на рынки облигаций. Но другим нравилось цитировать (и часто ошибаться) Рейнхарта и Рогоффа. Например, конгрессмен США Кевин Брэди, республиканец из Техаса, процитировал книгу "Это время другое" еще до ее публикации, а затем неправильно процитировал Рейнхарта и Рогоффа, заявив, что "инфляция в 8-10 процентов - это один из вероятных способов, которым правительство в конечном итоге будет финансировать огромный рост федерального долга". Брейди предупреждал, что это приведет к возобновлению 1970-х годов, росту инфляции, слабому экономическому росту и росту безработицы. Несколько месяцев спустя, в марте 2012 года, Брейди предложил закон о разумном долларе, который потребовал бы от Федеральной резервной системы следить за золотом и валютной стоимостью доллара США, а также отменить двойной мандат ФРС, заменив его единым мандатом ценовой стабильности. Другой видный фискальный консерватор, Том Кобурн (штат Окла), выступил с характерным обличением стимулов: «Это трата денег, которых у нас нет, на вещи, которые нам не нужны. Это 80 процентов этого законопроекта - тратить деньги, которых у нас нет, на то, что нам не нужно, что не будет стимулировать экономику. Вот о чем этот законопроект, и вот почему вы видите такую реакцию, потому что, если мы собираемся тратить деньги, давайте, по крайней мере, убедимся, что они достигают своей цели. И любой из вас, кто изучал этот законопроект, понимает, что этого не происходит». Радикальная республиканская группировка "Чаепитие" взяла свое название от фискального ястреба времен Американской революции и добилась больших успехов в кампании по сокращению бюджетных расходов. Джадсон Филлипс, адвокат из Теннесси и лидер "Нации чаепития", объяснил: «Это то, с чего все началось еще в начале 2009 года, когда вышел законопроект о стимулировании экономики. Люди просто поняли, что мы не можем себе этого позволить, и мы не можем тратить деньги на процветание».
В-четвертых, огромные государственные расходы, похоже, не привели к большим результатам: они точно не были преобразующими. Джейсон Фурман, председатель Совета экономических консультантов при Обаме, высказал интересное предположение, что наступила усталость: «Парадоксальным образом, худшие, чем ожидалось, макроэкономические результаты уменьшили желание принимать больше макроэкономических мер. Несмотря на то, что основная часть неожиданного ухудшения состояния экономики произошла к началу-середине 2009 года, до вступления в силу основной части Закона о восстановлении, некоторые рассматривали это как свидетельство того, что закон не сработал, что сделало будущие стимулы контрпродуктивными». По мере того, как зарождались сомнения в эффективности фискальных мер, росло беспокойство по поводу дефицита.
В-пятых, деньги, потраченные на спасение банков, выглядели как подарок налогоплательщика тем, кто в первую очередь несет ответственность за развязывание финансового кризиса. Если дефицит бюджета был в основном следствием пакетов мер по спасению финансового сектора, его было трудно продать широкой аудитории. Как позже выразился глава администрации Обамы Рам Эмануэль, "спасение банков было криптонитом", а нация «жаждала возмездия». Некоторые комментаторы также связывают рост "Чайной партии" с идеей о том, что правительство помогает держателям ипотечных кредитов, особенно из уязвимых меньшинств, которые на самом деле не заслуживают ипотеки и владения жильем. Трата государственных денег вскоре стала выглядеть в целом токсичной. Ларри Саммерс сказал: «Я бы предположил, что спасение крупных банков будет непопулярным, а спасение реальных компаний, где работают люди, будет популярным. Но я ошибся. Они оба были непопулярны. Вокруг много подозрений. Почему этот бизнес, а не тот? Это что, политика пробных инвестиций? Это социализм? Почему правительство вмешивается?» Политолог Мегуми Наои статистически доказала, что недовольство правительством и вера в неэффективность финансируемых правительством программ стимулирования возникли среди избирателей-республиканцев в тех округах Конгресса, которые получили большее количество рабочих мест на душу населения во время Великой рецессии, и где штаты хвастались и рекламировали стимулы. Таким образом, правительственные расходы вызвали не прилив благодарности, а волну недовольства.
Все элементы американской дискуссии появились в различных комбинациях по всему миру. Чайная партия" была американской. События в Греции полностью перевернули дискуссию и в других странах, но наиболее резко в Европе - в сторону от консенсуса по стимулированию экономики и в сторону жесткой экономии. Греция была - совершенно ошибочно - истолкована как пробный шар или как видение финансового будущего мира. 4 октября 2009 года Георгиос Папандреу возглавил ПАСОК, социалистическую партию, и одержал убедительную победу на парламентских выборах, которые были преждевременно объявлены правоцентристским правительством Новой демократии Костаса Караманлиса. Караманлис привел аргументы в пользу некоторого сокращения бюджетных расходов, но ПАСОК выдвинула другую версию. Признавая необходимость борьбы с патронажем и сокращения злоупотреблений, ПАСОК обещала, что ее новое правительство будет повышать зарплаты и пенсии быстрее, чем уровень инфляции, и наймет "международных деятелей" для консультаций по творческому бюджетному экспансионизму. Заметным лозунгом кампании был «У нас есть деньги». Это, в конце концов, было вкусом того времени.
Затем произошел резкий разворот. Некоторые европейские министры финансов позже жаловались, что советы МВФ о повышении государственных расходов и увеличении долга в качестве контрациклического инструмента ("использовать фискальное пространство") перед лицом экономического кризиса, направленные на Кипр, Словению и Испанию, оказались "заразными" для других стран, включая Грецию, где следовало проявить большую осторожность. Рекомендации МВФ по 2-процентному бюджетному стимулированию в 2008-2009 годах, в конце концов, были адресованы всем странам. У Греции были проблемы, которые изначально выглядели как очень своеобразные. Однако сразу после выборов 2009 года, 6 октября, Банк Греции представил отчет, в котором говорилось, что "мы столкнулись с беспрецедентным фискальным провалом, который лишь в очень малой степени можно объяснить спадом экономической активности". Бюджетный дефицит за первые девять месяцев, по расчетам, составил 9,7 процента ВВП. Было "абсолютно точно" установлено, что финансовое положение страны неустойчиво. Греция стала предвестником аналогичных событий в других странах, а Португалию, Ирландию, Грецию и Испанию объединили под порочащей аббревиатурой "PIGS". Историк Ниалл Фергюсон далее объяснил, что заражение будет всеобщим: «Ибо это не просто средиземноморская проблема с аббревиатурой "фермерский двор". Это фискальный кризис западного мира. Его последствия гораздо более глубоки, чем это представляется большинству инвесторов».
Левые оказались в отступлении. Во Франции лидер социалистов (а позже президент) Франсуа Олланд размышлял о том, что, хотя иррациональность рынков и неадекватный контроль привели к краху, разрушительная система не была поколеблена, и что «международные институты либерального толка использовали кризис для оправдания жесткой экономии, для которой в противном случае они не смогли бы найти правдоподобных аргументов».
Фискальный урок был воспринят особенно серьезно в Великобритании, которая стала еще одним влиятельным примером поворота от фискальной экспансии. Лейбористское правительство в 2009 году стало звучать все более осторожно. В частности, канцлер казначейства Аластер Дарлинг «неоднократно снижение расходов, сокращение вдвое наших заимствований в течение четырех лет не подлежит обсуждению: это абсолютно необходимо». Оппозиционные консерваторы пообещали еще больше сокращений, выиграли выборы 2010 года, не получив общего парламентского большинства, а затем сформировали коалиционное правительство с либерал-демократами. Правительство приступило к измененному курсу, который его критики обычно называют "жесткой экономией" и который, казалось, явно следовал советам Кеннета Рогоффа и других, предупреждавших о дестабилизирующем воздействии большого государственного долга. Британские политики в этот момент с тревогой предупреждали о возможности превращения Великобритании в еще одну Грецию. Главный экономист Казначейства Дэвид Рамсден беспокоился, что "по оценкам, Великобритания стала самой задолжавшей страной в мире". Ее докризисная модель экономического роста опиралась на "неустойчивый уровень задолженности частного сектора и растущий долг государственного сектора". Финансовое положение Великобритании было "ключевой уязвимостью", поэтому необходимо было принять срочные меры, чтобы вернуть британские государственные финансы на устойчивую основу. В июне 2010 года новое правительство поставило перед собой "фискальный мандат", который предусматривал сбалансирование циклически скорректированного текущего бюджета к концу скользящего пятилетнего прогнозного периода и снижение отношения чистого долга государственного сектора к ВВП к 2015-2016 годам. Первый бюджет нового правительства был направлен на достижение этих целей на год раньше за счет структурной перестройки в размере 8 процентов ВВП в течение пяти лет. В то же время правительство разработало национальный план развития инфраструктуры с упором на транспорт и энергетику, причем инвестиции в энергетику должны были удвоиться за пятилетний период. Теория Джорджа Осборна основывалась на убеждении, что устранение структурного дефицита в течение четырех лет обеспечит пространство для маневра и для расходов на долгосрочные инвестиции, а не на социальные выплаты.
Ключевой частью плохой динамики в Греции, а также в других странах Еврозоны и в Великобритании, была петля обреченности, которая связывала банки и правительства множеством способов. Самой простой связью была стоимость спасения плохих банков: это влекло за собой фискальные расходы, поэтому кредитоспособность правительства снижалась, а доходность облигаций росла, в результате чего цены на них падали. Но государственный долг появился в качестве актива на балансах банков, капитал которых, таким образом, еще больше уменьшился. Были и другие связи: рост государственного долга означал повышение налогов в будущем и увеличение расходов для предприятий (включая банки), а значит, снижение прибыли, поэтому стоимость других активов в банковских балансах снижалась.
Многосторонние ответные меры
Экстренных мер по оказанию помощи финансовому сектору - восстановлению кровообращения в сердце экономики - было недостаточно: необходимо было вернуть здоровье более фундаментальным образом, сделать экономический порядок более устойчивым или менее уязвимым. Болезнь финансового сектора высветила слабые стороны финансиализированного капитализма, или глобализации, особенно для критиков позиции США в мире. После саммита Европейского союза и Канады, состоявшегося 17 октября 2008 года в Квебеке, президент Франции Николя Саркози сделал "импровизированный звонок" президенту Джорджу Бушу с просьбой о встрече на высшем уровне вместе с президентом Европейской комиссии Жозе Мануэлем Баррозу: он предполагал радикальную переориентацию, замену англосаксонских свободных рынков. Саркози, которого на встречу в Вашингтоне сопровождала министр финансов Франции Кристин Лагард, предложил ряд вполне конкретных предложений, таких как прекращение учета по методу mark-to-market (и "тирании американского учета"), ограничение секьюритизации и сокращение рейтинговых агентств, которые, казалось, диктовали фискальную жизнеспособность правительств, поскольку их оценки были встроены в нормативные требования к достаточности капитала банков. Но Буш упирался и хотел оставить задачу реформирования "экспертам". Тогда Саркози заявил, что именно эксперты довели мир до такого состояния, и проницательно посмотрел на министра финансов США и бывшего главу Goldman Sachs Хэнка Полсона.
Вашингтонскому саммиту (14-15 ноября 2008 года) предшествовали масштабные предложения о поддержке, поскольку страны стремились упреждающе укрепить свой вес на международной арене. Он состоялся в уникальный момент, когда политическая география мира, казалось, начала меняться. Президентские выборы в США (4 ноября 2008 года) и поражение кандидата от республиканцев Джона Маккейна, который летом казался фаворитом на смену Бушу, были восприняты как признак слабости и относительного упадка Америки. Премьер-министр Японии пообещал 100 миллиардов долларов в виде кредитов, чтобы увеличить ресурсы Международного валютного фонда, а Китай предложил Пакистану пакет помощи в размере 500 миллионов долларов одновременно с переговорами по программе МВФ. Казалось, что настал час развивающихся рынков. Президент Бразилии Луис Инасиу Лула да Силва воспользовался возможностью прочитать лекцию крупным странам об их плохом управлении: «Мы не просим помощи; мы не просим вас дать нам средства. Мы хотим, чтобы вы сами исправили свою экономику. Лучшее, что вы можете сделать для нас, - это вернуться к росту». Лула пояснил: "Мы говорим о G20, потому что у G8 больше нет причин для существования. Другими словами, развивающиеся экономики должны быть приняты во внимание в сегодняшнем глобализированном мире". Председатель КНР Ху Цзиньтао потребовал «нового международного финансового порядка, который будет честным, справедливым, инклюзивным и упорядоченным». Саркози потребовал конкретной программы в течение 100 дней. Уже в преддверии встречи он заявил, что саммит может "заново основать капитализм". Некоторые политики не из западного мира предложили еще более радикальную критику современного капитализма. На пресс-конференции 27 марта 2009 года Лула объявил: «Этот кризис был вызван иррациональным поведением белых людей с голубыми глазами, которые до кризиса, казалось, знали все, а теперь демонстрируют, что они не знают ничего».
Лондонский саммит G20 в апреле 2009 года стал драматическим и решающим поворотным пунктом в мировой реакции на глобальный финансовый кризис. Накануне, 1 апреля, в самом центре лондонского Сити, вокруг Банка Англии, прошли масштабные протесты против глобализации и антикапитализма. Особой целью демонстрантов был пострадавший от кризиса банк RBS, бывший исполнительный директор которого сэр Фред Гудвин (он же "Фред Шредер") получил спорную пенсионную выплату: отделение банка было атаковано и разграблено, а "сжечь банкира" и "подонок" написаны краской из баллончика. 2 апреля конференция собралась в восточной части Лондона, в выставочном центре ExCeL в Королевском доке Виктория (десять лет спустя этот зал будет превращен в отделение неотложной помощи для лечения жертв Ковида-19). Отношения между основными странами-участницами были крайне напряженными. Несколько лет спустя выяснилось, что служба безопасности Великобритании вела электронное наблюдение за участниками конференции.
Напряженность сложилась в одном измерении между США и Великобританией, с одной стороны, и крупными странами континентальной Европы, Францией и Германией, с другой. Англо-американская точка зрения - которая также была очень убедительно выражена МВФ - заключалась в том, что необходимо большое фискальное стимулирование; континентальные европейцы утверждали, что их фискальные системы обеспечивают большую батарею "автоматических стабилизаторов", что дополнительные дискреционные усилия неуместны, и что некоторые страны могут быть неразумны в принятии больших программ расходов, поскольку их возможности для бюджетного маневра ("фискальное пространство") ограничены. Второй аспект заключается в напряженности между Францией и Германией, с одной стороны, где дебаты после кризиса были сосредоточены на налоговой справедливости и где правительства требовали энергичного и скоординированного ответа на уклонение от уплаты налогов, и некоторыми другими странами, в частности Китаем, которые считают, что акцент на налоговой прозрачности является попыткой сдержать развитие их собственных финансовых систем. Малые налоговые убежища, конечно же, не были представлены в G20, которая по определению представляет собой группу из девятнадцати крупных стран (и Европейского Союза). Малые открытые экономики, которые были основными победителями глобализации в последнее десятилетие - Ирландия, Нидерланды, Чили, Новая Зеландия - не были там представлены. G20 была встречей уязвимых и разобщенных крупных экономик.
С учетом этих разногласий, удивительно, что встреча прошла с таким заметным успехом: она считается одной из высших точек международного экономического сотрудничества, наряду с Бреттон-Вудской конференцией, и резко контрастирует с провалом во время Великой депрессии Всемирной экономической конференции 1933 года, которая, кстати, тоже проходила в Лондоне (но на другом конце города, в Кенсингтонском геологическом музее). Политолог Дэн Дрезнер делает тезис о том, что "система сработала", центром своей аргументации, а также названием своей книги, анализирующей реакцию на кризис. В коммюнике саммита самосознательно принят язык Бреттон-Вудса: «вера в то, что процветание неделимо; что рост, чтобы быть устойчивым, должен быть общим». Премьер-министр Великобритании Гордон Браун рассматривал это как создание "нового мирового порядка". Как он выразился: "Это день, когда мир объединился, чтобы бороться с рецессией не словами, а планом экономического восстановления и реформ". Президент Европейской комиссии Баррозу прокомментировал: "То, чего мы достигли, не имеет аналогов в истории экономики. Мы сказали, что мы будем делать, и теперь мы будем делать то, что мы говорим". Президент Франции Саркози придал интерпретации антиамериканский оттенок: "Со времен Бреттон-Вудса мир жил по финансовой модели, англосаксонской модели - не мне ее критиковать - очевидно, что сегодня страница перевернута". Ангела Меркель из Германии говорила о возможности создать новый «капитализм с совестью». Как и в ноябре, все еще казалось, что администрация США пытается выработать скоординированный ответ на финансовый кризис. Действительно, слабость и уязвимость США были темой многих комментариев и анализов, в том числе и участников.
Президент Обама признал, что Соединенные Штаты больше не являются единственной или доминирующей великой державой: "Знаете, здесь было много сравнений по поводу Бреттон-Вудса, когда в последний раз переделывалась вся международная архитектура. Ну, если это просто [Франклин] Рузвельт и [Уинстон] Черчилль, сидящие в комнате с бренди, знаете, это более легкие переговоры. Но это не тот мир, в котором мы живем. И это не должен быть мир, в котором мы живем". На пресс-конференции он добавил: "Мне бы хотелось думать, что с моим избранием мы начинаем видеть некоторое восстановление авторитета Америки в мире. Я думаю, мы справились". Ссылка на Бреттон-Вудс показательна: конференция 1944 года была англо-американским моментом, и на встрече 2009 года были элементы, воссоздающие старую динамику. В конце концов, это было в значительной степени британское событие, которое Гордон Браун рассматривал в миссионерских терминах как спасение мира. На ужине перед конференцией, когда Саркози сказал, что это кризис, в котором "ни у кого из нас нет плана", Обама тут же вступил в разговор, заявив: «У Гордона есть план». Обама и Браун повторили роли Гарри Декстера Уайта и Джона Мейнарда Кейнса.
Браун стремился подчеркнуть фискальное стимулирование как центральный элемент международной координации. На пресс-конференции после саммита он объяснил, что глобальное фискальное стимулирование в размере $5 000 млрд является крупнейшим "из когда-либо виденных миром", и, кроме того, новая программа в размере $1 100 млрд. будет "восстанавливать кредит, рост и рабочие места в мировой экономике". Одна из очевидных критических замечаний заключалась в том, что это было упражнение в создании больших цифр, которые могли не отражать реальных политических обязательств. Большая цифра объединила дискреционные расходы с автоматическими фискальными стабилизаторами, которые были встроенной реакцией каждой крупной страны (но особенно континентальной Европы) на экономический шок. Эта сумма должна была произвести впечатление на рынки и, возможно, в большей степени на избирателей; но детали лежали в другом месте. Создание МВФ, напротив, выглядело как более ощутимое достижение встречи. В преддверии саммита Япония и Европейский союз пообещали выделить МВФ дополнительно 100 миллиардов долларов. В коммюнике саммита содержалось обязательство "утроить ресурсы, имеющиеся в распоряжении МВФ, до 750 млрд долларов, поддержать выделение новых SDR (специальные права заимствования, валюта МВФ) в размере 250 млрд долларов, поддержать по меньшей мере 100 млрд долларов дополнительного кредитования со стороны МБР (многосторонних банков развития), обеспечить поддержку финансирования торговли в размере 250 млрд долларов". Этот расчет можно представить как обязательство по стимулированию экономики в размере более 1 триллиона долларов.
Китай, напротив, как и европейские лидеры, не хотел просто спасать существующий порядок, в котором, по мнению китайского руководства, финансовая нестабильность была порождена англо-американцами. Его противодействие предложениям США выглядело как еще один элемент кампании против глобализации антикризисных расходов. Юй Юндин, экономист Китайской академии общественных наук, объяснил, что Китай должен одолжить МВФ лишь символическую сумму. "Если мы так поступим [предоставим большую сумму], это будет выглядеть как спасение бедных богатыми", - сказал он, добавив, что китайская общественность этого не потерпит. В интервью Financial Times премьер-министр Вэнь Цзябао, отвечая на вопрос о способности Китая прийти на помощь, подчеркнул, что он остается бедной страной. Он предположил, что она еще не готова играть ту командную роль, которую некоторые ожидают от нее сейчас, сказав: «Я не вижу этого так. Китай остается большой развивающейся страной с населением в 1,3 млрд человек».
В этот момент Китай находился в промежуточном положении. В течение длительного периода времени позиция Китая была подытожена знаменитым размышлением Дэн Сяопина из двадцати четырех символов об уроках бойни на площади Тяньаньмэнь в 1989 году: "Спокойно наблюдать за разворачивающимися событиями; сохранять уверенность в своих позициях; оставаться невозмутимым перед лицом вызовов; скрывать свои возможности и оттягивать время; избегать претензий на лидерство, продвигая свое дело". Центральная концепция "Не спешить" (Tao guang yang hui), казалось, применима к финансовому кризису: не приведет ли распад капитализма в итоге к пересмотру позиции Китая? Полный разворот произойдет только с приходом Си Цзиньпина. В октябре 2017 года в эпохальной речи он объяснил: «Пришло время нам занять центральное место в мире и внести больший вклад в развитие человечества". Это был новый мир: Китай «стоял высоко и твердо на востоке». Но уже в 2009 году речь председателя Ху Цзиньтао стала поворотным моментом, поскольку он объяснил, что Китаю теперь нужно "активно чего-то добиваться». В июле на встрече китайских послов Ху призвал китайских дипломатических посланников и чиновников внешней политики приложить усилия, чтобы придать Китаю "больше влияния в политике, больше конкурентоспособности в экономической сфере, больше близости в имидже" и "больше притягательной силы в морали". Китайские СМИ быстро окрестили эти четыре области "четырьмя сильными сторонами". Ху заключил: «Перспектива глобальной многополяризации стала более ясной».
В долгосрочной перспективе администрация США в решении международной ситуации в основном сосредоточилась на платежных дисбалансах (экономика судоку Мервина Кинга), что привело к конфликту с Китаем. "Мы надеемся достичь соглашения о рамках для сбалансированного роста, договориться о том, как устранить дисбалансы, которые привели к этому кризису, и о некотором процессе привлечения друг друга к ответственности",- Майкл Фроман, заместитель советника по национальной безопасности США по вопросам международной экономики. В проекте Питтсбургского коммюнике говорилось, что члены G20 со значительным профицитом счета текущих операций "обязуются проводить политику, направленную на стимулирование роста внутреннего спроса". Китай немедленно выступил против: Чжоу Вэньчжун, посол Китая в Вашингтоне, заявил: "Люди не должны сосредотачиваться только на одном - на балансировке экономики". Он утверждал, что основной акцент МВФ должен быть сделан на более эффективном контроле за ростом финансовых рисков. Юй Цзяньхуа, генеральный директор по международной торговле и экономическим вопросам Министерства коммерции Китая, заявил на пресс-конференции: «Я не уверен, что лидер одной страны, призывающий другую импортировать больше, представляет рыночную экономическую практику». Немецкие чиновники предупредили о "расширении разногласий" в преддверии саммита G20, поскольку предложения США вызвали критику в Европе за слишком сильную концентрацию на глобальных дисбалансах вместо реформы финансового регулирования.
Таким образом, встреча в Питтсбурге вызвала скептицизм и разочарование: результат был довольно разительным контрастом по сравнению с Лондонской конференцией, состоявшейся шестью месяцами ранее. Бывший главный экономист МВФ Саймон Джонсон отметил: "Если вы спросите людей через месяц, чего удалось добиться в Питтсбурге, вы получите пустой взгляд. ... саммит ухудшил ситуацию, поскольку повысил вероятность того, что финансовая реформа - в частности, переход к более жестким требованиям к банковскому капиталу - будет проходить в темпе самых неохотных реформаторов". По его мнению, было бы лучше, если бы Соединенные Штаты в одиночку продолжали переделывать финансовые правила. Настроение вокруг международного сотрудничества ухудшалось.
Но этот тупик 2009 года был совсем не похож на тупик, который возник год спустя, на саммите G20 в Сеуле 11-12 ноября 2010 года. Накануне встречи противоречия между Соединенными Штатами и остальным миром получили дополнительный импульс после того, как Федеральная резервная система США объявила после заседания по вопросам политики 3 ноября о дополнительной покупке долгосрочных казначейских ценных бумаг (количественное смягчение, или QE) на сумму 600 миллиардов долларов "для содействия более высоким темпам восстановления экономики и обеспечения того, чтобы инфляция со временем достигла уровня, соответствующего ее [ФРС] мандату". Одна из проблем, поднятых на заседании, заключалась в том, что основным механизмом, с помощью которого можно было бы ожидать действия QE, является снижение обменного курса - не является ли это объявлением валютной войны? Критике способствовало интервью бывшего председателя ФРС Алана Гринспена в Financial Times, значительная часть которого была направлена против Китая, который "в последние годы стал крупной мировой экономической силой. Но он еще не решил взять на себя общие глобальные обязательства, которых требует его экономический статус". Но Гринспен добавил критический комментарий, который быстро привлек больше внимания, чем выпады в адрес Китая: «Америка также проводит политику ослабления валюты».
Таким образом, ожидания Сеула изначально были низкими. Премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон преуменьшил ожидания: "Я не говорю, что G20 находится в героической фазе". Канцлер Германии Ангела Меркель вновь заявила о своей оппозиции любому плану США по установлению широких целевых показателей дефицита и профицита счета текущих операций. Жозе Мануэль Баррозу посетовал: «Мы набрали скорость, но не все двигатели работают на полную мощность». Как ни странно для страны, контролируемой коммунистической партией, Пекин пожаловался, что предложения США - это возврат к "плановой экономике".
Бразильские лидеры сейчас были особенно категоричны. Министр финансов Гвидо Мантега заявил: "Бесполезно выбрасывать доллары с вертолета. Единственный результат - это девальвация доллара для достижения большей конкурентоспособности на международных рынках". На совместной пресс-конференции с избранным президентом Дилмой Руссефф уходящий президент Лула да Силва заявил, что он поедет на саммит G20 в Сеул вместе с Руссефф, готовый принять "все необходимые меры, чтобы не допустить переоценки нашей валюты" и "бороться за интересы Бразилии". Руссефф добавила: «Последний раз, когда была серия конкурентных девальваций ... ... это закончилось второй мировой войной».
Соединенные Штаты оказались в ловушке: для их критиков, особенно на развивающихся рынках, монетарная политика США выглядела как националистическая или эгоистическая стратегия поощрения экспорта; с другой стороны, если Вашингтон изменит курс и ужесточит политику, стоимость долларового финансирования вырастет, мир пострадает от роста процентов и необходимости погашать долларовые кредиты, а развивающиеся рынки - от этого. Барак Обама ответил критикам стимулирования ФРС, заявив, что повышение темпов роста США, которое оно может принести, будет "полезно для всего мира". Мы не можем продолжать ситуацию, в которой одни страны поддерживают огромный профицит, а другие - огромный дефицит". Другими словами, Китай и другие развивающиеся рынки должны генерировать больше спроса. Никому не выгодно, чтобы Соединенные Штаты «в конечном итоге застряли в условиях отсутствия роста или очень ограниченного роста». Министр финансов Тимоти Гайтнер заявил в интервью телеканалу CNBC: "Я с огромным уважением отношусь к Гринспену, мне посчастливилось работать с ним в течение долгих лет, но это не совсем точное описание ни политики ФРС, ни нашей политики. Мы никогда не будем стремиться ослабить нашу валюту в качестве инструмента для получения конкурентных преимуществ или для роста экономики". Он обвинил в падении курса доллара разворот потоков капитала в "тихую гавань".
Помимо действий США в денежно-кредитной сфере, напряжение перед летом было подогрето объявлением новых данных по торговле: Профицит торгового баланса Китая вырос в октябре с $16,9 млрд до $27,1 млрд, что стало одним из самых больших увеличений, зафиксированных Китаем за один месяц, и вторым по величине показателем за год, что оказало новое давление на Пекин. Китайские политики неизбежно пытались отвлечь внимание, указывая на действия ФРС. А Япония объявила о 24-процентном росте профицита счета текущих операций.
Германия, Япония и Китай образовали мощный блок, выступивший против призыва США к G20 ограничить профицит и дефицит счета текущих операций 4 процентами ВВП. Йошихико Нода, министр финансов Японии, сказал, что у каждой страны "свои обстоятельства". На тот момент прогнозировалось, что профицит Японии составит 3,1 процента ВВП за год, по сравнению с 4,7 процента Китая и 6,1 процента Германии (эти оценки оказались слишком высокими для Китая и Германии: в итоге цифры составили 3,9 и 5,7 процента). В Европе реакция на G20 была омрачена обвинениями в том, что Германия толкает Еврозону в еще более глубокий кризис, в частности, обвинениями в том, что Ирландия опрокидывается в финансовую пропасть. Бюджетно-налоговая политика стала ящиком для разжигания международной напряженности.
Именно разочарование в традиционной многосторонности и ее ограничениях заставило Китай переосмыслить свое взаимодействие с миром и продвигать институциональные рамки глобализации иного рода. Новый лидер, Си Цзиньпин, дал сигнал о самом решительном разрыве с тридцатилетней стратегией Китая по работе в рамках системы. В 2013 году, посетив Астану в Казахстане, он объявил о первой части того, что станет инициативой "Пояс и путь": инициатива по созданию инфраструктуры для наземной глобализации ("Пояс"), чтобы привлечь территории в центре Евразийского континента, которые были в центре старого Шелкового пути. Позже, в Индонезии, он объяснит океанический эквивалент ("Путь"). Возникла бы новая геополитика. Выражаясь поэтической терминологией, в Астане он объяснил, что "почти мог слышать колокольчики верблюдов, перекликающиеся в горах, и видеть клубы дыма, поднимающиеся из пустыни". Си хотел создать новую валютную систему, построенную на основе предыдущего сотрудничества между Россией и Китаем. Что-то новое должно было занять место старой долларовой системы. Как сказал Си, цитируя казахского поэта и провидца XIX века Абая Кунанбаева (Абай Кунанбайулы), «Мир подобен океану, а наше время - сильному ветру. Волны спереди - это старший брат, а сзади - младший. Подгоняемые ветром, волны сзади постоянно давят на волны впереди». Новая волна глобализации била по старой американской конструкции.
Денежно-кредитная политика
Скоординированная фискальная экспансия потерпела неудачу; многосторонний подход ушел в песок; все, что оставалось, - это монетарные действия. В ставшей знаменитой фразе глава Федеральной резервной системы Джереми Стайн объяснил, что деньги попали во все щели. Это выглядело не так точно, как фискальные меры, где определение бенефициаров вызывало отпор. Однако именно эта особенность оказалась долгосрочной проблемой: заполнение трещин означало рост цен на активы, что, конечно же, имело последствия для перераспределения как внутри страны, так и на международном уровне. Центральные банки стран, которые иногда называли "большой четверкой" - США, Еврозоны, Японии и Великобритании - начали действовать очень похожим образом: но явной координации не требовалось. Вместо этого ФРС установила конкретную модель, заимствованную из японской реакции на недомогание этой страны в начале 2000-х годов, которая, в свою очередь, могла просто имитироваться в других частях мира, включая Японию. Одна из поразительных особенностей заключалась в том, что новые монетарные режимы имели некоторую протекционистскую направленность, поскольку ожидалось, что они приведут к обесцениванию валюты и, следовательно, к выигрышу для экспортеров и занятости в обрабатывающей промышленности.
После марта 2001 года, когда японская экономика находилась в состоянии рецессии, а цены падали быстрее, чем раньше, Банк Японии (BOJ) снизил свою политическую ставку до нуля. Одновременно с этим шагом BOJ объявил о проведении "политики количественного смягчения", построенной на трех столпах: во-первых, сделать операционной целью непогашенные остатки на счетах финансовых учреждений в BOJ; во-вторых, придерживаться новой политики до тех пор, пока основной индекс потребительских цен (за исключением цен на продукты питания) не перестанет падать; и, в-третьих, увеличить объем покупок долгосрочных японских государственных облигаций. В начале эксперимента бросался в глаза резкий рост М1 - денежной массы , которая включает в себя векселя и депозиты до востребования, но не более широкое определение денег, включающее срочные депозиты и паевые фонды денежного рынка. Во время Великой рецессии Япония вернулась к этому подходу в значительно расширенном варианте после 2012 года, который получил популярное название "Абэномика", призванная обратить вспять два десятилетия дефляции посредством "агрессивной денежно-кредитной политики" при одновременном поддержании фискальной дисциплины и стимулировании политики роста. Япония была, безусловно, самой агрессивной страной в ответ на кризис, расширив свою программу покупки активов.
Рисунок 6.2. Покупки активов центральными банками Китая (PCB), Японии (BOJ), Еврозоны (ECB) и США (FED) (Источник: Yardeni Research, Inc.)
Впервые ФРС объявила о масштабных покупках долгосрочных активов в ноябре 2008 года. Она собиралась купить на 600 миллиардов долларов облигации агентств и ипотечные ценные бумаги агентств (MBS). Это действие было явно направлено на "снижение стоимости и повышение доступности кредитов для покупки домов". На своем следующем заседании в декабре 2008 года Федеральный комитет по открытым рынкам опубликовал заявление, в котором целевой уровень ставки по федеральным фондам был снижен до нижнего предела, который, по его мнению, составляет 0 -0,25 процента. В марте 2009 года ФРС расширила программу покупки активов до "до" $1,75 трлн, включая покупку на $1,25 трлн MBS, $200 млрд агентского долга и $300 млрд казначейских облигаций. Цель этих действий, которые впоследствии стали известны как Количественное смягчение 1 (QE1), была сформулирована более широко: "помочь улучшить условия на частных кредитных рынках". Общий объем закупок в рамках QE1 был эквивалентен 12 процентам ВВП. Кроме того, в декабре 2008 года в программных заявлениях ФРС стали появляться прямые ссылки на вероятный путь процентной ставки по федеральным фондам, что получило название "прогнозное руководство".
Эти меры были явно мотивированы невозможностью вывести процентные ставки глубоко на отрицательную территорию, которую рекомендовали бы стандартные модели, учитывая объем экономического провисания. На заседании FOMC в марте 2009 года моделирование показало, что оптимальный путь денежно-кредитной политики должен был привести к невозможному уровню процентной ставки (ставка по федеральным фондам) в минус 6 процентов. Программа покупки активов QE1 на сумму 1,75 триллиона долларов была призвана заменить резкое, но невозможное снижение учетной ставки.
В ноябре 2010 года ФРС объявила о дополнительных мерах (QE2), предусматривающих покупку долгосрочных казначейских ценных бумаг на сумму 600 миллиардов долларов США, что составит 4 процента ВВП и будет завершено к июню 2011 года. В сентябре 2011 года ФРС перешла на новую территорию, начав так называемую "Операцию Твист", или Программу продления сроков погашения (MEP), продавая краткосрочные бумаги и покупая более долгосрочные ценные бумаги с целью повышения аппетита к риску и снижения стоимости долгосрочных займов. В частности, ФРС первоначально предложила купить казначейские ценные бумаги со сроком погашения более шести лет на сумму 400 млрд долларов США и продать такое же количество ценных бумаг со сроком погашения менее трех лет, причем реализация программы должна была осуществляться в течение девяти месяцев. В июне 2012 года ФРС продлила программу до конца 2012 года, таким образом, в итоге с рынка было изъято долгосрочных ценных бумаг на сумму 667 миллиардов долларов (или 4 процента ВВП). К тому времени доходность десятилетних казначейских облигаций упала до 200-летнего минимума, а рынок жилья получил значительный стимул. ФРС также объявила, что сохранит ставку по федеральным фондам на текущем низком уровне до 2014 года.
QE3 началась еще до завершения операции "Твист". В сентябре 2012 года ФРС приняла решение о начале покупок MBS на сумму 40 млрд долларов в месяц без установленной даты окончания. В декабре 2012 года ФРС решила продолжить покупки казначейских ценных бумаг в размере 45 млрд долларов США в месяц на неопределенный срок и прекратить распродажу более краткосрочных казначейских ценных бумаг. Только в декабре 2013 года ФРС снизила темпы покупок до 35 млрд долларов США по MBS и 40 млрд долларов США по более долгосрочным казначейским облигациям в месяц, и в дальнейшем сокращала темпы покупок до окончания программы в октябре 2014 года. В целом, объем покупок ФРС в рамках QE3 составил 1,5 триллиона долларов казначейских долговых обязательств и MBS, или 9 процентов ВВП.
Наиболее правдоподобные эмпирические оценки показывают, что покупки на сумму около 300 миллиардов долларов (1,5 процента ВВП) должны дать эффект, примерно эквивалентный снижению учетной ставки на 0,25 процентных пункта. Покупки были призваны подстегнуть экономический рост, но восстановление оставалось удручающе вялым, медленнее, чем предыдущие восстановления после рецессии. Основной эффект, неизбежный, поскольку денежно-кредитная политика проводилась через покупку активов, заключался в общем росте цен на активы. В результате бум цен на активы, характерный для так называемого Великого умеренного периода 2001-2007 годов, продолжился, и стоимость акций и недвижимости значительно выросла, особенно в крупных мировых центрах. При этом возник политически опасный побочный эффект, который, как оказалось, привел к росту неравенства богатства во многих странах.
Объем деятельности центрального банка был ошеломляющим. С 2009 года Банк Англии скупал в основном государственные ценные бумаги, но также все больше ценных бумаг частного сектора. С 2011 года он ввел лимит, согласно которому скупалось не более 70 процентов любого выпуска государственных ценных бумаг. Экономическая неопределенность, вызванная результатами референдума по Brexit в 2016 году, потребовала еще одного масштабного раунда QE для поддержки экономики. Япония, первоначальный пионер QE, с октября 2010 года, когда она объявила о программе покупки активов на 5 триллионов иен, явно направленной на снижение обменного курса иены.
Европейская динамика последовала примеру ФРС с некоторым отставанием. В июле 2009 года Европейский центральный банк (ЕЦБ) ввел нестандартную меру для оживления европейского рынка облигаций с покрытием, который в то время финансировал примерно пятую часть ипотечных кредитов в Европе. Прямые покупки на первичном и вторичном рынках составили в общей сложности 60 млрд евро облигаций с покрытием в течение года. Вторая программа началась в ноябре 2011 года, но в течение года ЕЦБ купил только 16,4 млрд евро, что значительно меньше запланированных 40 млрд евро. С октября 2014 года чистые покупки облигаций с покрытием в рамках третьей программы покупки облигаций с покрытием (CBPP3) составили 290 млрд евро.
Однако основное внимание ЕЦБ на ранних стадиях европейского долгового кризиса было сосредоточено на покупке долговых обязательств кризисных стран, Греции, Ирландии и Португалии, а позднее также итальянских и испанских долговых обязательств в рамках программы "Рынки ценных бумаг" (SMP). Покупки осуществлялись на вторичном рынке, чтобы не нарушить правило, запрещающее ЕЦБ финансировать правительства в денежной форме (статья 123 Договора о функционировании Европейского союза). В сентябре 2012 года ЕЦБ также объявил об условной программе прямых монетарных операций (ОМТ), хотя на самом деле никаких покупок в рамках этой программы никогда не производилось. Европейцы, отчасти из-за спорного характера регионального долгового кризиса, торопились выйти из программы больше, чем ФРС. В 2011 году МВФ и ЕЦБ были в целом согласны с необходимостью "постепенного сворачивания монетарного стимулирования" при продолжении нетрадиционной политики ликвидности в течение некоторого времени. МВФ в этот момент сделал значительный акцент на опасениях по поводу роста инфляции.
В июле 2013 года ЕЦБ начал использовать форвардные рекомендации, заявив, что ожидает, что процентные ставки "останутся на нынешнем или более низком уровне в течение длительного периода времени". В июне 2014 года он ввел отрицательные процентные ставки по депозитам, а также целевые операции долгосрочного рефинансирования с целью смягчения условий кредитования частного сектора и стимулирования банковского кредитования реального сектора экономики. Для Европы существенной привлекательностью монетарных мер было то, что издержки распределения не были столь очевидными или четко просчитываемыми, как в случае с фискальными спасениями, которые в 2010 году стали первоначальным официальным ответом на долговой кризис в Европе. Условный характер накопившихся требований не позволил реально оценить издержки для национальных налогоплательщиков. В странах-кредиторах отсутствие прозрачности вызвало аргумент, что кредиторов заманивают в ловушку, которая обязательно, хотя и непредсказуемо, повлечет за собой большие бюджетные расходы.
В 2014 году президент ЕЦБ Марио Драги, выступая на ежегодной конференции ФРС по денежно-кредитной политике в Джексон-Хоуле, штат Вайоминг, объявил о фундаментальном изменении позиции. Драги повторил мысль, которая широко вменялась, особенно иностранцами, политике ФРС - что одним из рычагов воздействия QE был обменный курс: "Мы уже наблюдаем изменения обменного курса, которые должны поддержать как совокупный спрос, так и инфляцию". Но главным моментом было то, что одной только монетарной политики или действий центрального банка недостаточно. Необходимы более скоординированные фискальные действия, что становится все проще благодаря успокаивающему воздействию монетарной политики на финансовые рынки: «для общего курса политики было бы полезно, если бы фискальная политика могла играть большую роль наряду с монетарной политикой, и я считаю, что для этого есть возможности, принимая во внимание наши конкретные начальные условия и правовые ограничения». В марте 2015 года ЕЦБ начал эквивалентную программу (Расширенная программа покупки активов) по покупке активов на 60 млрд евро в месяц в течение восемнадцати месяцев или "до достижения устойчивой корректировки траектории инфляции в направлении цели ЕЦБ - ниже, но близко к 2%". С апреля 2016 года по март 2017 года объем покупок вырос до 80 млрд евро, а затем сокращался до окончания программы в декабре 2018 года.
Центральные банки выглядели как рок-звезды или единственные взрослые в комнате - особенно после больших политических споров о фискальной политике, которые ознаменовали отказ от стимулирования в 2010 году. Но были ли их действия эффективными? В целом политики были довольно сдержанны. Бернанке увлекательно объяснил: «проблема с QE в том, что оно работает на практике, но не работает в теории». Его коллега Дональд Кон был более осторожен: «Я думаю, справедливо сказать, что, хотя эти [шаги] были эффективны в определенной степени, люди - даже ФРС - были несколько разочарованы. Это было медленное восстановление после очень глубокой рецессии». Руководители ФРС отметили в 2014 году, когда заканчивалась программа QE, что «с момента начала текущей программы покупки активов произошло существенное улучшение перспектив рынка труда».
Постфактум проведенные исследования подтвердили этот весьма приглушенный оптимизм. В 2014 году исследователи из Банка Англии обнаружили, что покупки активов оказывают статистически значимое влияние на реальный ВВП: покупки в размере 1 процента ВВП привели к росту реального ВВП на 0,36 процента и индекса потребительских цен на 0,38 процента в США, а также к росту реального ВВП на 0,18 процента и индекса потребительских цен на 0,3 процента в Великобритании. Академические исследования в основном скептически оценивали масштабы влияния QE на долгосрочные процентные ставки в США. Масштабный эксперимент Японии стабилизировал ситуацию в стране, но не обеспечил возврата к более высоким темпам роста, которые остались на нижней границе для стран G7, превысив лишь удручающие показатели Италии.
Рисунок 6.3. Индексы фондового рынка, 2006-2021 гг. (2006 = 100) (Источник: Global Financial Data)
Влияние действий центрального банка на цены активов было гораздо более очевидным, что вызвало возобновление дискуссий о пузырях. Заседание FOMC в ноябре 2010 года положило начало длительному восходящему движению на фондовых рынках США. Европейские акции начали восстанавливаться после 2015 года. Самые бурные скачки произошли на крупных развивающихся рынках: в 2014 году спекулятивные скачки наблюдались в Индии и, что самое впечатляющее, в Китае. Последний рухнул в 2015 году, после чего начались обвинения в адрес спекулянтов со стороны китайских властей и несколько драматических арестов. Сюй Сян ("Большой Сюй") из компании Zexi Investment был схвачен после погони на мосту Ханчжоу-Бэй. Легче было свалить вину на отдельных лиц, чем отменить денежно-кредитную политику, которая привела рынок в бешенство.
Новый экономический национализм
Национализм лежал в основе логики пакетов стимулирования, финансируемых из налоговых средств, которые должны были сохранить национальное процветание и национальные рабочие места. С этой точки зрения, потраченные деньги будут менее эффективными, если они утекут в другие страны. Таким образом, страны пытались обеспечить, чтобы возросшая покупательная способность была потрачена на местные товары. Президент Франции Саркози призвал производителей автомобилей Renault и Peugeot-Citroën перенести производство от иностранных поставщиков и производственных площадок. Во многих странах, включая Германию, Францию, Италию, Великобританию и США (где они получили название "cash for clunkers"), финансируемые государством льготы по утилизации поощряли водителей сдавать старые автомобили. Но эти схемы часто давали обратный эффект. Немецкий бонус в размере 2 500 евро на автомобиль, запущенный в январе 2009 года, казалось, принес пользу производителям более дешевых автомобилей во Франции, Испании, Чехии и Польше, а не отечественным и более ориентированным на роскошь производителям Германии. И производители Центральной Европы дали отпор. Чешский премьер-министр Мирек Тополанек, например, заявил, что «попытки использовать финансовый кризис для введения форм протекционизма рискуют замедлить и поставить под угрозу восстановление европейской экономики и доверие потребителей и инвесторов».
Правительства также не хотели финансировать спасение других стран. Поначалу это относилось, прежде всего, к спасению банков, где наиболее проблемными случаями были многонациональные предприятия, такие как франко-бельгийская Dexia или бельгийско-голландская Fortis. Спасение в этих случаях предполагало взвешивание и последующее распределение фискальных обязательств для двух государств. Именно это соображение делает европейский переход к банковскому союзу летом 2012 года таким поразительным (это было столь необходимое решение европейского кризиса суверенного долга), но также объясняет, почему его реализация была такой медленной. Сопротивление спасению отравило всю дискуссию о европейских механизмах спасения. Германия тянула время из-за региональных выборов, а также из-за судебных проблем; затем небольшие северные и восточные страны жаловались, что деньги перенаправляются в немецкие или французские банки, или на нерадивых греческих потребителей и политиков, и что в любом случае бывшие коммунистические страны были намного беднее и не должны были посылать помощь более богатой Греции.
Страны отчаянно нуждались в новых инвестициях, но в то же время у них была аллергия на продажу предприятий иностранцам. Китайские инвестиции в Греции, например, в порт Пирей, иногда воспринимались как вторжение, а не как спасение. Немцы были возмущены продажей высокотехнологичных компаний, таких как производитель роботов KUKA. Саркози предложил создать европейский фонд национального благосостояния, чтобы гарантировать, что ведущих европейских компаний, страдающих от падения цен на акции, не перейдут в руки иностранных государственных фондов.
Страны также прибегают к старомодному торговому протекционизму. Всемирный банк опубликовал 2 марта 2009 года доклад, в котором показал, что семнадцать из девятнадцати развивающихся и промышленных стран (плюс ЕС) ввели ограничительные торговые практики, несмотря на неоднократные обещания на международных встречах избегать протекционизма. Санкт-галленский аналитический центр Global Trade Alert опубликовал подробную информацию о большом количестве вредных торговых мер, которое росло из года в год до 2013 года: самая большая категория - субсидии, но было также много прямых повышений тарифов.
Когда после мирового финансового кризиса глобализация старого типа, в сфере финансовых услуг и торговли, отступила, ее место занял новый тип глобализации. Электронные коммуникации продолжали развиваться, и, действительно, темпы стали скорее более, чем менее интенсивными. Годы финансового кризиса были также эпохой крупных инноваций. В 2007 году был представлен iPhone, который произвел революцию в личном общении и потребительском поведении, а также в передаче новостей. Как сказал Стив Джобс на презентации iPhone, это был «скачкообразный продукт, который намного умнее, чем любое мобильное устройство, которое когда-либо было, и очень прост в использовании». Вначале наибольшее внимание уделялось культуре или развлечениям - доступности музыки и развлечений, но устройство было коммерческим, и оно произвело революцию в финансовом доступе. Это было заметно даже в гораздо менее совершенных мобильных телефонах, которые можно было перепрофилировать. M-Pesa (pesa - на суахили означает "деньги"), сервис денежных переводов и платежей на базе мобильных телефонов, был запущен в 2007 году компаниями Vodafone Group PLC и Safaricom, крупнейшим оператором мобильной связи в Кении. Таким образом, глобализация мира переместилась от торговли и финансов к данным и коммуникациям; но эта революция, в свою очередь, повлияет на способы предоставления торговых и финансовых услуг. В то же время кризис резко ускорил подъем развивающихся рынков, в частности Китая, и отчасти это стало следствием того, что технологии предложили более легкий способ наверстать упущенное. Торговля отступила назад, в то время как невесомый мир электронных обменов устремился вперед к гораздо большей интеграции. Деньги также можно рассматривать как часть этого невесомого мира, и центральные банки активно продвигали его.
Средства Бернанке
Бен Бернанке - первый и единственный центральный банкир, удостоенный Нобелевской премии по экономике. Южанин, родившийся в Джорджии в 1953 году, он вырос в небольшом городке Диллон, штат Южная Каролина (население 6 500 человек). Сын аптекаря и матери из глубоко религиозной еврейской семьи, он был исключительным ученым. Великая депрессия оставила травматический шрам на его семье: депрессия в США ударила по его внучатому отцу, иммигранту из Австро-Венгрии, Йонасу Бернанке, который работал фармацевтом в Нью-Йорке, а затем переехал в Южную Каролину, чтобы сбежать из большого города эпохи депрессии. Там бизнес преуспел, и его сын, отец Бена, продолжил семейное дело. Бабушка и дедушка Бена по материнской линии бежали от нацистских и хорватских фашистских преследований сначала в Италию, а затем в США. Его семейное происхождение может сделать неудивительным тот факт, что он очень долго работал над пониманием Великой депрессии, катастрофы, которая разрушила экономику США и подтолкнула сползание Европы к варварству, расовым преследованиям и насилию.
Бернанке не собирался становиться экономистом, когда начал учиться в Гарварде, и довольно бессистемно посещал вводный курс экономики, который вел Мартин Фельдштейн, но затем понял, что экономика - это способ объединить его интересы в математике и истории. Он поступил в аспирантуру Массачусетского технологического института, учился у Стэнли Фишера и прочитал книгу Милтона Фридмана и Анны Шварц "Монетарная история США", анализ которой был посвящен Великой депрессии в США. Бернанке никогда не был фридманистом, но считал себя частью широкого новокейнсианского движения, которое обеспечивало, по его мнению, «наилучшие рамки для выработки практической политики». Его работа по межвоенной депрессии внесла важные изменения в уроки Фридмана, уйдя от нереалистичного предположения, что контролируемые ФРС базовые деньги были главной движущей силой погружения США в Великую депрессию. Фридман и Шварц рассмотрели крах денежной массы и переименовали Депрессию в "Великое сокращение", но они не вникали в то, как принимались решения о банковском кредитовании и кредитах. Таким образом, Бернанке заполнил важный пробел в аргументации Фридмана. Его критики иногда насмешливо называли эту теорию "кредитоманией", но его работа указывала на то, насколько важно понимание институциональных механизмов, создающих деньги, для любого применения в политике.
Одним из способов представления его теоретической инновации было обсуждение "финансового акселератора". Это механизм, знакомый многим историкам: внешне незначительные события могут привести к глобальным последствиям. Это "дефект бабочки" Яна Голдина. Раньше было принято указывать на дебаты о том, как форма носа Клеопатры повлияла на историю: она заставила Марка Антония оставить Рим ради Египта, что сделало возможным создание Римской империи Октавием Цезарем. Существует аналог экономической истории: относительно небольшие импульсы или возмущения могут вызвать большие колебания в совокупной экономической активности. Но тогда возникает интерес к выявлению связующего механизма, который может управлять причинно-следственной связью и привести к большим последствиям от небольшого события: необходимо нечто большее, чем изучение анатомии носовых полостей царицы Египта.
Бернанке вместе со своим давним соавтором, профессором Нью-Йоркского университета Марком Гертлером, разработал подход, который рассматривал влияние несовершенной информации в финансах через концепцию агентских издержек, операций, необходимых для оценки стоимости конкретного предприятия или человека, чтобы начать кредитную операцию. В условиях экономического спада возрастает неопределенность и страх банкротства. Потенциальные заемщики, которые сталкиваются со значительными затратами на заимствование - например, потребители и малые фирмы, или фирмы со слабым балансом - увидят рост этих затрат и, таким образом, могут быть отстранены от заимствования, или смогут получить заем только на гораздо более жестких условиях. Как выразились Бернанке и Гертлер: «В той мере, в какой негативные потрясения в экономике снижают чистую стоимость заемщиков (или позитивные потрясения увеличивают чистую стоимость), эффект первоначального потрясения на расходы и производство будет усиливаться". Навес долга приводит к возможности возникновения равновесия ожиданий с низким уровнем производства». Иногда неэкономистам полезно представить себе практический пример: аптеке времен Великой депрессии, например, аптеке Джонаса Бернанке, было бы сложнее взять кредит, поскольку риск банкротства оценивался потенциальными кредиторами выше. В результате он не мог держать так много акций. Соответственно, магазин выглядел менее привлекательным и терял покупателей. Таким образом, возможность банкротства, взвешенная банкирами, могла стать реальностью. Эта логика была проанализирована Ирвингом Фишером, одним из основных авторов теории количества денег, который назвал этот процесс долговой дефляцией. Бернанке перевел это понимание в формальную модель.
В 1990-х годах было трудно найти примеры коварного ущерба, нанесенного дефляцией, которые могли бы встать в один ряд с травмами Америки времен депрессии - за исключением Японии после лопания пузыря в 1991 году. Япония выглядела как пример экономики, отягощенной сочетанием долга и демографии. Как и в случае с межвоенной депрессией, проблема возникла из-за ошибки в политике, которой можно было избежать. Бернанке вместе с Гертлером утверждали, что, если бы японская денежная политика после 1985 года «сосредоточилась на стабилизации совокупного спроса и инфляции, а не отвлекалась на обменный курс или цены активов, результаты были бы гораздо лучше». Лучше было бы сосредоточиться на одном ключевом показателе: потребительских ценах. По их словам, «согласно нашему историческому опыту, обвалы цен на активы наносили устойчивый ущерб экономике только в тех случаях, когда денежно-кредитная политика не реагировала на них или активно усиливала дефляционное давление». Это упражнение требовало внимания только к национальным ценовым сигналам; не было необходимости обращать внимание на динамику международных цен или обменные курсы.
Сначала, в период 1991-1994 годов, Бернанке показал, что денежно-кредитная политика была слишком жесткой после обвала цен на активы. Но затем японские политики снизили процентные ставки и посчитали, что это является ослаблением политики. Здесь сработали уроки Депрессии. В условиях дефляции очень низкие или даже нулевые процентные ставки все равно равны положительной реальной ставке и тормозят экономический рост. Существуют и другие, более эффективные способы увеличения спроса. Этот анализ применим только к Японии в 1990-х годах: но после 2008 года он будет правильным подходом для понимания политических дилемм промышленно развитого мира.
Предложения Бернанке показались японским бюрократам невероятно агрессивными. Одно из них касалось возможности просто создать больше денег: «Деньги, в отличие от других форм государственного долга, платят нулевые проценты и имеют бесконечный срок погашения. Денежные власти могут выпускать столько денег, сколько захотят. Следовательно, если бы уровень цен действительно не зависел от денежной эмиссии, то денежные власти могли бы использовать создаваемые ими деньги для приобретения неограниченного количества товаров и активов. В равновесии это явно невозможно. Поэтому денежная эмиссия должна в итоге повышать уровень цен, даже если номинальные процентные ставки ограничены нулем. Это элементарный аргумент, но, как мы увидим, он весьма губителен для утверждений о бессилии монетарной политики». Другими словами, монетарная политика никогда не может быть парализована. У центральных банков всегда есть возможность подтолкнуть инфляцию вверх.
Наиболее очевидным шагом было бы принятие официального целевого показателя инфляции, чему Банк Японии воспротивился. Бернанке вспомнил возражения, что «объявление цели, в достижении которой они не уверены, поставит под угрозу доверие к Банку; и они выразили скептическое отношение к тому, что простые объявления могут оказать какое-либо влияние на ожидания». В этом контексте Бернанке сослался на известный (он назвал его "устаревшим") мысленный эксперимент Милтона Фридмана - "вертолетный сброс" вновь напечатанных денег. «Я думаю, большинство экономистов согласятся с тем, что достаточно большой сброс вертолета должен повысить уровень цен».
Такой подход означал, что проблемы цен на активы были отодвинуты на менее важное место при разработке денежно-кредитной политики. Бернанке в этом отношении был одним из главных создателей консенсуса периода Великой умеренности: что трудно выявить пузыри в процессе их формирования, поскольку рост цен может отражать "реальные" соображения, и что с ними можно просто бороться после того, как пузырь лопнет (когда можно будет узнать, что это был пузырь). Это часто описывалось как "чистка" после события, а не "опирание" на ветер пузырей.
У него также была теория того, как глобализация стимулирует рост цен на активы. Перенасыщение сбережениями" на развивающихся рынках, в частности в Китае, объясняется ростом нового среднего класса, которому необходимо откладывать деньги для последующих расходов на здравоохранение, образование и жилье. Корпоративные сбережения также были высокими из-за неопределенности. В результате финансовые потоки привели к снижению процентных ставок по всему миру, и, следовательно, можно было ожидать роста цен на активы. Таким образом, существовало рациональное объяснение всемирного бума. Именно такая интерпретация легла в основу презентации судоку Мервина Кинга, который в 1990-х годах работал в одном кабинете с Бернанке в Массачусетском технологическом институте.
Вторая рекомендация по выходу из затруднительного положения Японии касалась управления обменным курсом: центральная роль цены валюты выглядела как возвращение к вопросам, стоявшим в центре межвоенных дебатов, когда возвращение Великобритании к золоту по паритету, существовавшему до 1914 года, казалось очевидной ошибкой. Затруднительное положение 1990-х годов вызвало огромный политический резонанс в Японии, где, согласно общепринятому мнению, пузырь возник из-за режима обменного курса, действовавшего во второй половине 1980-х годов. В частности, администрация Рейгана была встревожена резким ростом японского импорта и призвала Токио к сочетанию монетарной и фискальной экспансии: Американцы хотели снизить курс доллара по отношению к иене или обратить вспять недооценку иены. После краха Бернанке утверждал, что «политика агрессивного обесценивания иены сама по себе, вероятно, была бы достаточной для того, чтобы японская экономика снова начала двигаться вперед». Это предположение, вероятно, было главной причиной того, что японские чиновники считали его призыв таким опасным: казалось, что он разрушает традиционные рамки международного валютного сотрудничества. Бернанке добавил: «Я не знаю ни одного предыдущего исторического эпизода, включая периоды очень низких процентных ставок 1930-х годов, в котором центральный банк не смог бы девальвировать свою валюту». Действительно, были известные и очень очевидные примеры того, как девальвация могла стимулировать экономический рост: Великобритания в 1931 году, США в 1933 году или одностороннее закрытие Никсоном золотого окна в 1971 году. Бернанке мог опираться на богатую литературу, в которую он внес свой важный вклад, о том, как в межвоенные годы отказ от золотого стандарта освободил денежную политику и тем самым проложил путь к восстановлению.
Он также думал о нестандартных операциях на открытом рынке, которые могли бы содержать некоторый фискальный компонент. Таким образом, аналитический барьер между действиями денежно-кредитной и фискальной политики, который был существенным элементом мышления Великой умеренности, возникшего в результате дебатов 1970-х годов, стал бы частично размытым. Центральные банки перейдут на территорию, которая долгое время считалась принадлежащей министерствам финансов. «Под фискальным компонентом я подразумеваю некоторую неявную субсидию, которая возникла бы, например, если бы Банк Японии покупал неработающие банковские кредиты по номинальной стоимости (это, конечно, эквивалентно фискальному спасению банков, финансируемому центральным банком). Такой финансируемый деньгами "подарок" частному сектору расширил бы совокупный спрос по тем же причинам, что и любой финансируемый деньгами трансферт».
Бернанке завершил этот потрясающий и радикальный документ замечанием, что «японская денежно-кредитная политика кажется парализованной, причем паралич этот в значительной степени вызван самим собой. Больше всего поражает явное нежелание монетарных властей экспериментировать, пробовать что-либо, что не будет абсолютно гарантированно работать. Возможно, в Японии настало время для рузвельтовской решимости». Япония действительно, по мере того, как онапроводила все больше и больше политических экспериментов в 2000-х годах, создавала поразительную аналитическую загадку: как страна с таким высоким уровнем государственного долга могла все еще иметь рыночную оценку, которая видела положительную стоимость баланса правительства. Япония, казалось, предполагала, что по крайней мере некоторые правительства могут жить с постоянно повышенным и растущим уровнем долга.
Доводы в пользу таргетирования инфляции, которые Бернанке разработал вместе с экономистом, детально изучавшим японскую катастрофу, Адамом Позеном, анализировали ценовую стабильность и финансовую стабильность как весьма взаимодополняющие и взаимосогласованные цели, которые должны преследоваться в рамках единой политики. Такие рамки побудили бы "как общественность, так и политиков сосредоточиться на том, что может сделать денежно-кредитная политика (поддержание долгосрочной стабильности цен), а не на том, что она не может сделать (создание постоянного роста выпуска и занятости посредством экспансионистской политики)". Цены, которые имеют значение, - это потребительские цены, и доктрина призывает благожелательно игнорировать цены активов, так что жилищный бум или резкий рост фондового рынка сами по себе не вызывают беспокойства и не должны провоцировать действия центрального банка: «сосредоточение на традиционных целях денежно-кредитной политики - разрыве выпуска и ожидаемой инфляции - является более эффективным средством для предотвращения длительных колебаний цен на активы и связанного с этим ущерба для экономики».
Фокус на Японии оказался чрезвычайно полезным для решения вопросов, возникших в денежно-кредитной политике после 2008 года. Япония стала моделью "сократительной экономики", которая охватила весь мир, когда демографическая стагнация в Японии повторилась в других странах. С другой стороны, японские уроки были менее актуальны для решения вопроса о решении конкретных проблем финансового сектора в области секьюритизации ипотеки, которые привели к краху в США в 2008 году. Эти проблемы в действительности не возникали в Японии, поскольку, хотя экономический спад в Японии был более сильным, чем в США после 2008 года, крупных крахов японских банков не было. В любом случае, правительство ясно дало понять, что не допустит краха крупных банков.
Уже не будучи академиком Принстона, а будучи управляющим Федеральной резервной системы, Бернанке повторил основные темы японской статьи в своей речи 2002 года об угрозе дефляции, которая принесла ему прозвище "Вертолет Бен". Его выступление началось с предупреждения об уроках японского опыта в исследовании ФРС, а именно о том, что сохранение дефляции там было почти полностью неожиданным как для иностранных, так и для японских наблюдателей. Затем Бернанке изложил те же средства защиты: "Увеличивая количество долларов США в обращении или даже убедительно угрожая сделать это, правительство США может также снизить стоимость доллара с точки зрения товаров и услуг, что эквивалентно повышению цен в долларах на эти товары и услуги. Мы приходим к выводу, что при системе бумажных денег решительное правительство всегда может вызвать рост расходов и, следовательно, положительную инфляцию". ФРС могла агрессивно действовать на длинном рынке, обеспечивая потолок процентных ставок путем принятия обязательств по неограниченной покупке ценных бумаг на срок до двух лет с момента погашения по ценам, соответствующим целевой доходности. По сути, как отметил Бернанке, это было возрождением политики, проводившейся сразу после Второй мировой войны, что в конечном итоге привело к ожесточенному спору между управляющим ФРС и бывшим председателем Марринером Экклзом и администрацией Трумэна.
Позже Бернанке будет защищать речь 2002 года: «Использование нереалистичных примеров часто является полезным способом проникновения в суть вопроса. Тот факт, что ни одно ответственное правительство никогда не будет буквально сбрасывать деньги с неба, не должен мешать нам исследовать логику мысленного эксперимента Фридмана, который был призван показать - в, по общему признанию, экстремальных терминах - почему правительства никогда не должны поддаваться дефляции».
Бернанке был назначен президентом Джорджем Бушем-младшим членом Совета управляющих ФРС, а затем в 2006 году был выдвинут на пост председателя. Он сознательно хотел нормализовать работу центрального банка и обозначить разрыв с культом личности, который сопровождал годы Гринспена, когда звездный уотергейтский журналист Боб Вудворд написал обожаемую биографию "маэстро". Молодой художник, выступивший на CNBC с живой картиной Алана Гринспена, заявил, что преемнику будет сложнее: «Его борода закрывает лицо, и я не думаю, что у него такая же мимика». Историк Адам Туз несправедливо описывает Бернанке как «спокойную и малоразмерную личность». На самом деле Бернанке был в основном сухим и лаконичным. Будучи председателем экономического факультета Принстонского университета, он вызывал как восхищение, так и (по мнению некоторых) презрение за свою способность прерывать затянувшиеся дискуссии и заканчивать дебаты несколькими меткими словами.
Его назначение было частью общего международного движения за то, чтобы центральными банкирами становились ученые, а не бюрократы или деятели, имеющие связи в финансовом мире. В Великобритании академический экономист Мервин Кинг никогда не был бы назначен управляющим Банка Англии в условиях, существовавших до 1997 года, когда основная деятельность Банка заключалась во взаимодействии с лондонским Сити и его регулировании. Кинг иногда проявлял свое презрение к банкирам; Бернанке, более сдержанный, не заходил так далеко, но также позже объяснил, что ему было трудно иметь дело с «неутомимой энергией Хэнка Полсона». Очевидное лоббирование финансовых интересов он считал отталкивающим. Со стороны финансового сообщества было много критики, которая затем эхом отозвалась в адрес центральных банкиров: финансовый журналист Брайан Уэсбери сказал: "Я бы хотел, чтобы ФРС просто ушла". Инвестор Джим Роджерс из Сингапура заметил: «Бен Бернанке не смог бы управлять лимонадным киоском на углу, не говоря уже о финансовой системе США».
Логика академического подхода к центральному банку, который призывал к большей прозрачности и предсказуемости, на самом деле могла заключаться в том, чтобы вообще отказаться от человеческого центрального банкира. Милтон Фридман иногда говорил об упразднении ФРС и замене ее алгоритмом, который мог бы генерировать стабильные темпы роста денег. Более сложная версия того же подхода легла в основу разработки Стэнфордским экономистом Джоном Тейлором правила монетарной политики, которое широко обсуждалось в 1990-х и 2000-х годах. Но на самом деле возможно, что следование подходу, основанному на правиле, может привести к чрезмерной уверенности в адекватности моделей, лежащих в основе правила. Историк Федеральной резервной системы Алан Мельтцер неблагоприятно противопоставляет более академические подходы ФРС в 2000-х годах стабилизационной, но "атеоретической" политике 1950-х годов и "эклектическому" режиму 1980-х и 1990-х годов.
Бернанке не был машиной или алгоритмом. Но его философия и варианты политики были прописаны заранее с необычайной ясностью. Как политик, он в значительной степени опирался на свою академическую работу, а его политические озабоченности вытекали из конкретного исторического опыта. В выходные дни, когда стало ясно, что ни один институт - ни Bank of America, ни британский банк Barclays - не купит Lehman Brothers, он подумал о параллели с австрийским Creditanstalt в 1931 году. Lehman не был крупным банком, но в 1931 году крах банка в маленькой, далекой стране вызвал волны, которые обрушили всю мировую экономику.
Нужно ли было спасать Lehman? Руководство Lehman утверждало, что банк не был неплатежеспособным, и последующие исследования показывают, что эта интерпретация может быть правильной. В литературе о спасении банков традиционно применяется анализ, разработанный в XIX веке редактором журнала Economist Уолтером Бейджотом, который писал о спасении Банком Англии банковской системы во время паники 1866 года, когда он также отказался помочь неплатежеспособному банку Overend Gurney, который был инициатором бегства. Знаменитая формулировка Багехота гласила, что кредитор последней инстанции должен предоставлять средства неликвидным, но не неплатежеспособным учреждениям. Lehman, безусловно, был неликвидным, поскольку остальная банковская система прекратила финансирование за неделю до 15 сентября 2008 года. Последующие расчеты показали значительную неопределенность в отношении его фундаментальной платежеспособности: с активами, оцененными по паническим ценам ("пожарная распродажа"), Lehman явно был неплатежеспособен, но, если бы финансовые рынки вернулись к нормальному состоянию, банк вполне мог бы быть платежеспособным.
Бернанке неоднократно настаивал на том, что ФРС просто следовала совету Бейджота - свободно предоставлять кредиты под хороший залог по штрафной ставке. "Федеральная резервная система, реагируя так, как хотел бы видеть нас Бейджхот, создала специальные программы. По сути, мы выступили в роли кредиторов, поддерживающих кредиты. Мы сказали: «Выдавайте кредиты этим компаниям, а мы будем здесь, готовые поддержать вас, если возникнут проблемы с переводом этих средств». На самом деле, понятие высоких штрафных ставок было быстро отброшено. Восстанавливая финансовую нормальность, ФРС фактически столкнулась с противоположной проблемой: финансовые учреждения боялись использовать дисконтное окно ФРС из-за наложения на них клейма позора. Банки могли подорвать свой авторитет, создавая впечатление, что они зависят от поддержки центрального банка.
На ранних стадиях глобального финансового кризиса, 17 августа 2007 года, после дня паники, когда банки не могли получить доступ к межбанковскому рынку, и всего через десять дней после заявления о том, что инфляция по-прежнему вызывает у них наибольшее беспокойство, ФРС заявила, что "риски снижения темпов роста заметно возросли", и намекнула, что вскоре может снизить целевой уровень краткосрочных ставок. Бернанке призвал банки брать кредиты напрямую у ФРС и сделал такие кредиты более привлекательными. Накануне банки JPMorgan Chase & Co, Citigroup и Bank of America обсудили с ФРС возможность привлечения займов на общую сумму 75 млрд долларов США для покупки коммерческих бумаг, обеспеченных активами, ипотечных ценных бумаг и других инструментов. Этот шаг был явно направлен на преодоление проблемы стигматизации. Бернанке теперь объяснил, что кредитные средства ФРС в 2008 году «значительно снизят риск того, что системно важный финансовый институт потерпит крах».
Задача, которую поставила перед собой ФРС, заключалась в увеличении ликвидности в системе в целом. Параллель с дефляцией в японском стиле постоянно присутствовала. ФРС начала применять эти уроки: по сути, постепенное применение бернанкизма. Угроза слишком низкой инфляции стала основной проблемой политики после того, как Великая рецессия поразила Соединенные Штаты, и японские уроки стали весьма актуальными. Как сказал Бернанке, «стало ясно, что низкая инфляция не является безоговорочным благом. В сочетании с исторически низкими реальными процентными ставками - результатом демографических, технологических и других сил, которые увеличили желаемые глобальные сбережения по сравнению с желаемыми инвестициями - низкая инфляция (фактическая и ожидаемая) привела к устойчиво низким номинальным процентным ставкам». Фокус заключался в том, чтобы сделать исключительные меры практически постоянным инструментом политики. Это был великий поворотный момент. По мнению Бернанке, это придаст большую силу денежно-кредитной политике, которая в противном случае была бы ограничена невозможностью снизить процентные ставки намного - если вообще возможно - ниже нуля. Некоторые европейские центральные банки экспериментировали с отрицательными процентными ставками, но эта практика всегда была ограничена возможностью перехода банков, компаний и частных лиц на физические наличные деньги.
В ходе критической и весьма противоречивой дискуссии, когда ФРС перешла к собственному QE в ноябре 2010 года, Бернанке начал с предупреждения против дефляции, говоря о «риске - который может быть несколько большим, чем некоторые могут подумать, - что восстановление может фактически затормозиться". Хотя я думаю, что фактическая дефляция не столь вероятна, такая неблагоприятная спираль может произойти даже в случае дезинфляции, поскольку дезинфляция, конечно, повышает реальные процентные ставки. Так что, опять же, риски несколько асимметричны в том смысле, что трудно устранить эти риски снижения, в то время как риски повышения - слишком быстрый рост или слишком высокая инфляция в пределах допустимого - могут быть устранены путем повышения процентных ставок». Переход к QE подразумевал гораздо более тесную координацию между ФРС и Казначейством, на практике частично отменяя утверждение независимости центрального банка, которое занимало столь видное место в антиинфляционном менталитете, сформировавшемся в результате опыта 1970-х годов.
Что поражает в этом предложении, так это готовность думать, что одним из каналов, по которым операция будет успешной, является ослабление доллара. Для критиков, особенно в других странах, это выглядело как агрессивный акт экономического национализма, возвращение к валютным войнам и конкурентным девальвациям межвоенной депрессии. Снижение курса доллара можно было бы интерпретировать как валютную войну, но на самом деле это был бы механизм, подталкивающий другие страны - особенно Китай - к принятию политического режима, менее вредного для интересов США:
Эти так называемые побочные эффекты являются скорее функцией недостатков международной валютной системы, чем функцией политики США. В частности, есть группа стран с развивающейся рыночной экономикой, которые пытаются играть по правилам, пытаясь обеспечить надлежащий рост курса своих валют, и они оказываются между легкой политикой развитых стран и склонностью некоторых других стран с развивающейся рыночной экономикой к занижению курса своих валют или к привязке их курса. Это ставит эти страны в ужасное положение: с одной стороны, им приходится иметь дело с притоком капитала, но, с другой стороны, если они позволят своей валюте укрепиться, то они не смогут конкурировать со странами, которые занижают свою валюту. На самом деле, ответ заключается в том, что нам нужно продолжать работать с Китаем и другими странами с развивающейся рыночной экономикой, чтобы создать лучшую систему и, в частности, обеспечить большую гибкость юаня.
Благожелательный взгляд мог бы, таким образом, считать, что обменный курс был оружием в попытке найти лучшую международную валютную систему, но в действительности это не проявилось во время Великой рецессии и ее последствий.
За несколько дней до ноябрьского заседания FOMC Томас Хёниг, ястребиный президент ФРС Канзас-Сити, говорил о возможном шаге как о сделке с дьяволом. Эти слова повторил и другой региональный президент ФРС, Чарльз Плоссер из Филадельфии. Другой критик поднял вопрос о координации с фискальной политикой. Ричард Фишер из ФРС Далласа предположил, что Банк Англии был прав, выдвигая QE в качестве компенсации за исключительную жесткую бюджетную экономию: "Губернатор Кинг компенсирует QE объявленным ужесточением фискальной политики, которое превзошло Тэтчер. Здесь дело обстоит иначе - здесь мы страдаем, продолжая аналогию с подгузниками, от фискального недержания. Если бы ситуация изменилась, то я бы привел доводы в пользу аккомодации, но пока этого не происходит. Количественное смягчение подобно кудзу для операторов рынка - вы знакомы с этой аналогией, поскольку вы южанин, господин председатель - оно растет и растет, и его, возможно, невозможно отрезать, как только оно пустит корни в умах операторов рынка". Затем Фишер атаковал идею, лежащую в основе плана,»девальвировать доллар для стимулирования спроса на наш экспорт - и я не думаю, что мы когда-либо должны говорить об этом публично».
Один из ближайших союзников Бернанке, Кевин Уорш, проголосовал за эту меру, но ясно выразил свое несогласие (и позже написал об этом в Wall Street Journal, что, по мнению Бернанке и других, подрывает позицию председателя): «Я бы все же призвал вас переложить бремя на других политиков здесь, в Вашингтоне, и сделать это с уважением к различным линиям ответственности». Уорш также привлекал внимание к опасностям чрезмерной активности в бюджетной сфере.
Ключевым аргументом в пользу QE стал прогноз сотрудников ФРС о том, что "покупка на 600 миллиардов долларов без последующих мер приведет к увеличению реального ВВП в конце 2012 года на 0,7 процента, а 1 триллион долларов увеличит объем производства на 1,1 процента". Этот шаг был незамедлительно осужден другими странами, собравшимися в Корее на саммит G20. Министр финансов Германии Вольфганг Шойбле заявил, что позиция ФРС является "невежественной": «То, в чем США обвиняют Китай, США делают другими средствами». В Соединенных Штатах также произошла яростная атака республиканцев. Гленн Бек разглагольствовал на Fox News: "Я говорил вам, что это будет момент Веймарской республики. Это в значительной степени непроверенный и нетрадиционный метод. Я имею в виду, я уверен, что Зимбабве уже пробовало это. Это огромная авантюра". Пол Райан, республиканский председатель бюджетного комитета Палаты представителей, пожаловался: «Послушайте, у нас есть Конгресс, занимающийся налогами и расходами, займами и тратами. Теперь у нас есть Федеральная резервная система, которая печатает и тратит». Эти критические замечания были неуместны. Риск инфляции был иллюзией - как это было в Европе, где критики, особенно в Германии, отреагировали аналогичным образом на покупку облигаций ЕЦБ.
Бернанке отверг многочисленные нападки как «грубый монетаризм». Он попытался заверить, что уроки Великой депрессии были усвоены. В результате возникло довольно шаткое равновесие. Возможно, уроки были усвоены слишком хорошо? Действительно ли капитализм был достаточно опасен, когда институты спасались, а не терпели крах? А с другой стороны, были ли новые инструменты действительно эффективными? В 2013 году главный экономист МВФ Оливье Бланшар, сторонник нового подхода к центральному банку, написал, что «остается фактом, что по сравнению с традиционной политикой эффекты нетрадиционной монетарной политики очень ограничены и неопределенны».
Другой выбор политики был более центральным. Момент, когда финансовое доверие полностью вернулось в Соединенные Штаты, наступил в 2011 году. В мае 2009 года произошел важный сдвиг, когда были опубликованы первые стресс-тесты для девятнадцати банковских холдинговых компаний, и стало ясно, что более слабые банки будут рекапитализированы. Угроза банкротства банков, казалось, была устранена, но этого было недостаточно, чтобы устранить препятствия на пути восстановления. Позднее Бернанке поддержал интерпретацию, согласно которой первые раунды агрессивной денежно-кредитной политики были неэффективны, поскольку большое число влиятельных рыночных наблюдателей предполагали, что политика будет отменена. Действия конца 2010 года и шумиха, которую они вызвали, окончательно убедили рынки в том, что ФРС настроена серьезно и что обязательства по новой политике будут долгосрочными и обязательными. Это быстро стало называться "одиссеевским", поскольку Одиссей в греческой легенде привязал себя к мачте, чтобы противостоять призывам сирен. Кроме того, с августа 2011 года ФРС перешла к форвардному руководству - явному обязательству сохранять свою политическую позицию в течение предсказуемого, более длительного периода времени. К 2020 году Бернанке мог сделать вывод, что возврата к старому миру центральных банков уже не будет: «В одном мы можем быть уверены: старые методы не подойдут. Моделирование основной макроэкономической модели ФРС показывает, что использование правил политики, разработанных до кризиса, приведет к тому, что краткосрочные ставки будут ограничиваться нулем целую треть времени».
Это было зеркальным отражением старой модели поведения центральных банков, где та же классическая аналогия часто использовалась в качестве обоснования независимости центрального банка, а политика проводилась "консервативным центральным банкиром". Теперь центральные банки должны быть связаны - или сами себя связать, чтобы не быть слишком консервативными.
Результатом операций по поддержке по всему миру стало то, что за исключением ограниченных случаев Ирландии, Исландии и Испании не было массовых банковских крахов. Финансовые учреждения становились крупнее несмотря на то, что корень проблемы лежал в динамике "слишком большой, чтобы обанкротиться", когда банки брали на себя слишком большой риск, поскольку знали, что у них есть страховочная сетка в силу их центральной роли в экономическом процессе. Многие банкиры также не были подвергнуты уголовному преследованию. Фред Гудвин, который был генеральным директором Royal Bank of Scotland до 2009 года, после его фактической национализации, был всего лишь лишен королевой рыцарского звания ("за заслуги перед банковским делом"). По всему миру, как позже подсчитала газета Financial Times, сорок семь банкиров были посажены в тюрьму за их роль в финансовом кризисе, и в основном только в трех странах: двадцать пять в Исландии, одиннадцать в Испании и семь в Ирландии. В Исландии, как следствие, банкиры составляли значительную часть заключенных - около 120 человек. В США, напротив, только один банкир был заключен в тюрьму за участие в финансовом кризисе, причем он работал в иностранном банке Credit Suisse и осуществлял свою деятельность преимущественно в Лондоне: Карим Серагельдин. Таким образом, только один банкир пополнил число американских заключенных, составляющее 2,3 миллиона человек, в результате мирового финансового кризиса. Казалось, что кризис обошелся без крупных провалов и крупных уголовных наказаний. Однако крупные штрафы были наложены: по всему миру банки заплатили около 321 миллиарда долларов штрафов, причем почти две трети этих штрафов были наложены на североамериканские банки.
Бернанке превратил центральные банки - в частности, Федеральную резервную систему США - в единственную игру в городе. Он сделал управление деньгами - или, возможно, более точно, кредитами - центральным элементом судьбы и будущего экономики. Центральные банкиры, включая Бернанке, все чаще призывали к тому, чтобы государственные расходы, фискальная политика, взяли на себя большую часть бремени. Они понимали, что если центральный банк будет играть такую центральную роль в управлении шоком спроса, то это чревато мощной обратной реакцией. К 2021 году возник значительный скептицизм в отношении результатов японской стратегии, которая была ответом на стагнацию: масштабная фискальная экспансия и увеличение баланса центрального банка. Новый премьер-министр Японии Фумио Кисида пообещал отвести страну от Абэномики, чей акцент на денежной экспансии, сопровождаемой дерегулированием, теперь был назван "неолиберальным".
Логика отмены независимости центральных банков (ЦБ) привлекательна и, возможно, также непривлекательна: если вредные уровни инфляции требуют применения ЦБ, то не требуют ли опасные дефляционные тенденции отмены ЦБ, более вежливо именуемой фискально-монетарной координацией, а также, возможно, возврата к многофункциональности центральных банков? Центральным банкам необходимо экспериментировать с использованием все новых и новых рычагов для возобновления экономической активности после дефляционного шока.
После мирового финансового кризиса центральные банкиры увидели институциональную опасность и часто выражали свое разочарование тем, что оказались в центре усилий по защите системы от экономического краха. Они хотели переключить внимание на то, что должны делать правительства, а не центральные банки: требовалось больше фискальных усилий. Нигде это требование не было сформулировано более настойчиво, чем в Европе, где Маастрихтский договор создал самый независимый (или, в глазах его критиков, наименее подотчетный) центральный банк в мире. Марио Драги, в частности, настойчиво требовал большей фискальной координации, но его предшественник, Жан-Клод Трише, приводил те же аргументы, хотя и менее категорично. Покидая ЕЦБ, Драги заключил: «Монетарная политика все еще может достичь своей цели, но она может сделать это быстрее и с меньшими побочными эффектами, если фискальная политика будет согласована с ней». Европа снова стала подопытным кроликом для разработки теории центрального банка, которая соответствует текущим политическим проблемам. Однако позиция ЕЦБ не является единственной: Председатель ФРС Бернанке привел аргументы, очень похожие на аргументы Драги.
Логика ослабления ЦБР также была подтолкнута по мере того, как роль центральных банков вновь становилась все более сложной и разнообразной. Необычайный размах критики центральных банков в 2010-х годах объясняется тем, что политика стала более сложной и что многие практические шаги по борьбе с кризисом включали элементы, в которых распределительные побочные эффекты были гораздо более очевидными, чем в случае денежно-кредитной политики. Спасение банков, очевидно, включало фискальный элемент, и основные инициативы исходили от правительства, от казначейств и особенно от премьер-министров и президентов. Политика, требующая покупки определенных классов активов на баланс центрального банка, также изменила относительные цены. По мере того, как центральные банки все больше возвращались к финансовому регулированию и выносили суждения о том, какие виды кредитования могут быть желательны, их действия, очевидно, также благоприятствовали и неблагоприятствовали определенным секторам экономики. Когда на карту поставлено распределение, выбор выглядит политическим, а логика делегирования - слабой.
К концу 2010-х годов и накануне пандемии Ковида эта точка зрения стала консенсусом практической политики. В непосредственной реакции на Ковид появилось больше неопределенности в отношении будущей траектории инфляции: диапазон прогнозов увеличился. Существовали ли инфляционные опасности, которые могли бы привести к толчку к увеличению КБР, или дефляционные риски в условиях кризиса, которые указывали бы на необходимость продолжения курса после 2008 года?
В этой неопределенности, и особенно в условиях, когда инфляционные риски могут показаться более значительными, некоторые из старых аргументов против CBI начали появляться вновь. После Первой мировой войны центральные банки, продолжавшие монетарную аккомодацию фискального доминирования, оправдывали свою политику патриотической необходимостью. Центральные банки в основном контролировали стоимость государственного долга, и поэтому на них оказывалось непреодолимое давление. Язык патриотизма также использовался, когда администрация Трумэна пыталась убедить ФРС держать ставки на низком уровне в разгар Корейской войны. Когда Трумэн принял весь FOMC, он начал с удивительно четкого объяснения внешней политики США. Он "подчеркнул, что мы должны бороться с коммунистическим влиянием на многих фронтах". Он сказал, что одним из способов сделать это является поддержание доверия к кредитам правительства и государственным ценным бумагам. Он считал, что если люди потеряют доверие к государственным ценным бумагам, то все, что мы надеемся получить от нашей военной мобилизации и войны, если понадобится, может оказаться под угрозой. Поразительно, что бывший председатель ФРС Марринер Экклз, главный диссидент, который теперь был очень ястребиным в отношении инфляции, также изложил альтернативный взгляд на внешнюю политику: ему не нравилась война в Корее, и он беспокоился, что Соединенные Штаты «ввязываются в неизведанные азиатские дебри, не считаясь с затратами».
Каков современный эквивалент этого аргумента о национальной безопасности? В некоторых странах появляется язык Рудольфа фон Хавенштейна или Трумэна об обороне и национальных интересах. Это резко проявляется в заявлениях президента Турции Реджепа Тайипа Эрдогана о высоких процентных ставках как о "матери всех зол", организованных «врагами Турции, которые прячутся за спекулянтами валютными курсами, лобби процентных ставок или рейтинговыми агентствами». Стремление контролировать процентные ставки - мотивация Хавенштейна или Трумана - проявляется в увольнении главы центрального банка Турции Начи Агбала в марте 2021 года, после того как он поднял процентные ставки на 2 процента.
Большинство европейских стран и политиков не стали бы рассуждать в терминологии Эрдогана о национальных потребностях до нападения России на Украину в 2022 году. Но они указали на дополнительный набор политических желаний - эквивалент национальных интересов XXI века, - доказывая, что экзистенциальная угроза изменения климата требует новой ориентации системы центральных банков и нового элемента фискально-монетарного взаимодействия. ЕЦБ проявил особую инновационность в этом отношении, но также столкнулся с проблемой, что некоторые облигации, взятые в рамках программы покупки активов (у авиакомпаний и других производителей углерода), не выглядели климатически нейтральными. По другую сторону Атлантики ФРС задумалась о мерах политики, которые могли бы противодействовать расовому неравенству. В обоих случаях приоритеты центральных банков в решении насущных вопросов политики не могут быть изолированы от более общих направлений государственной политики.
Центральные банки взяли на себя много новых ролей, основываясь на модели, изначально созданной в отношении длительного периода японской стагнации после 1991 года. Новая ориентация привела к кампании по снижению процентных ставок до естественной нормы процента (r*). Основными бенефициарами стали не только держатели финансовых активов и недвижимости, но и правительства, которые увидели возможность освободиться от ограничений на расходы. В их число входили многие популистские лидеры. Видение вертолетного десанта, казалось, давало новые возможности правительствам. Урок был усвоен только благодаря новой волне действий центральных банков во время кризиса Ковида. Так, например, Маттео Сальвини из Италии объявил, что он отказался от своей прежней оппозиции к евро и теперь хочет видеть, как тратятся деньги: "Covid заставил европейские институты прислушаться к нам. Мы надеемся, что Ковид научил всех, что жесткая экономия не работает". Поскольку центральные банки были настолько могущественны, все теперь хотели, чтобы действия центральных банков работали в их интересах. Таким образом, эти учреждения оказались в центре споров о распределении, как внутри страны, так и на международном уровне. И это была крайне неудобная позиция. Таким образом, центральный механизм глобальной взаимосвязи - глобализации - оказался под растущим напряжением.
В этот момент глобализация разделилась на конкурирующие концепции, и появилась новая альтернатива версии середины двадцатого века об открытии многосторонней торговли, в которой доминировали Соединенные Штаты. Вместо этого в китайской инициативе "Пояс и путь", направленной на создание инфраструктуры сухопутных и морских путей, логистика поставок рассматривалась как ключ к контролю над глобализацией и проецированию нового типа политической власти. Это видение может быть распространено на новый кризис, в котором шок от поставок будет определять реакцию на кризис.
Глава 7. Великая блокировка: 2020-2022
В Великой рецессии, как и в новом шоке 2020 года, широко обвинялась глобализация. Кризис Covid-19, очевидно, был продуктом глобализации - паутины глобальных взаимосвязей - и с этой проблемой удалось справиться благодаря сочетанию технологий, политики и взаимосвязанности: или, другими словами, гения, правительства и глобализации. И, конечно, то, как эти элементы смешались вместе, вызвало споры.
Некоторые деглобализаторы любили прямо указывать на связь между "Ковидом" и глобализацией: так, советник президента Трампа по торговле Питер Наварро назвал глобализацию "первородным грехом", который был наказан пандемией. Интуитивная идея о том, что глобализация может порождать заразные болезни, уже прозвучала в популярной культуре в 1993 году в эпизоде сериала "Симпсоны", где Гомер Симпсон стал суперраспространителем "гриппа Осака", переносимого на упаковке потребительского товара японского производства, доставленного по почте. Нехватка лекарств, средств защиты, кислорода, вакцин, туалетной бумаги, полупроводниковых чипов, транспортных средств, топлива, тренажеров - в общем, всего того, что может понадобиться в условиях изоляции. Уязвимость была очевидной и повсеместной. Случайные события - застрявший в Суэцком канале контейнеровоз или вспышка Ковида в китайском порту - нарушали цепочки поставок, что имело пульсирующий эффект по всему миру. Небольшие инциденты подчеркивали факт глобальной взаимосвязанности и существенную уязвимость глобализации. Затем, в 2022 году, Россия вторглась в Украину, развязав самый серьезный конфликт в Европе со времен Второй мировой войны, что привело к новым и угрожающим нарушениям цепей поставок.
Когда изначально крошечные толчки, такие как вирус, развязывают неконтролируемые процессы, какие рамки и методы лучше всего подходят для анализа угрозы, а затем для выработки решений? Можно ли, как и в предыдущих кризисах, вновь задействовать многочисленные технические и организационные возможности, которые уже были разработаны, чтобы спасти мир, и можно ли заново изобрести глобализацию? Нанотехнологии предложили медицинский ответ Ковиду: сможет ли новый вид экономики (возможно, наноэкономика?) справиться с этой проблемой?
Вначале, зимой и весной 2020 года, Ковид казался временным потрясением; через два года пандемии, по мере того как она распространялась по миру непредсказуемыми волнами, а вирус развивал мутации и варианты, это больше походило на полупостоянное явление. В декабре 2020 года в Индии появился новый, более заразный вариант, Дельта, который в течение нескольких месяцев стал доминирующей формой заболевания. В конце 2021 года в Южной Африке появился еще более заразный вариант - Омикрон, который быстро распространился по всему миру. По мере того как все больше людей получали прививки от этой болезни и заражались, а в некоторых случаях имели низкий уровень устойчивости к антителам, становилось все более вероятным появление устойчивых форм вируса. Первоначально школы и предприятия думали, что они могут быть закрыты на три или четыре недели, чтобы защитить больницы от перегрузки в результате первоначального всплеска заболеваемости: это явление эквивалентно вере летом и осенью 1914 года в то, что война закончится к Рождеству. Просто трудно было представить себе длительность перебоев, потому что они казались такими беспрецедентными.
Как и в случае с войнами, Ковид вначале вызвал впечатляющие проявления солидарности. Работников здравоохранения, фронтовиков в новом конфликте, приветствовали во многих странах. По мере продолжения войны с коронавирусом эта солидарность распалась, и во многих странах начались ожесточенные столкновения между противниками изоляции, вакцин и тестов и группами, поддерживающими официальную политику. Путаницу усугубляло резкое различие между правительствами в их отношении к "Ковиду": одни страны вводили очень строгие меры по блокированию, в то время как в других странах применялся более свободный подход, и блокирование происходило в результате добровольных действий граждан, которые пытались уменьшить воздействие вируса. Эксперты разошлись во мнениях относительно эффективности различных антипандемических мер, а обычные люди превратились в стратегов, сидящих в креслах. Наступили усталость, разочарование и цинизм. И без того нестабильная социальная структура еще больше напряглась.
Некоторые сторонники глобализации утверждали, что предпринимательство, в частности, в очевидном случае биотехнологий, показало выход из кризиса. Появились новые герои, которые часто были характерно международными мобильными фигурами: уроженка Венгрии Каталин Карико из Университета Пенсильвании, которая работала над механизмами РНК-опосредованной терапии; Стефан Бансель, генеральный директор компании Moderna, уроженец Франции; или Угур Шахин и Озлем Тюречи, немецко-турецкая команда из мужа и жены, онколога и иммунолога, которые основали стартап BioNTech в 2008 году. Они разработали успешную мРНК (мессенджер РНК) вакцину против Covid-19 через несколько дней после того, как китайские ученые опубликовали генетическую последовательность коронавируса 10 января 2020 года: в этот же день в Ухане произошел первый смертельный случай, связанный с этим вирусом. Moderna и BioNTech выглядели как весьма спекулятивные компании. Компания BioNTech начинала с программы финансирования (GoBio) Федерального министерства исследований Германии и первоначальных инвестиций от основателей крупного немецкого производителя непатентованных лекарств. В дальнейшем компания зарегистрировала большое количество патентов и в 2019 году вышла на американскую биржу NASDAQ, но не стала крупным производителем лекарств. В 2018 году Moderna провела крупнейшее в истории IPO для биотехнологической компании и была оценена в 7,5 млрд долларов США, несмотря на то, что она так и не получила одобрение регулирующих органов ни на один препарат или вакцину. С такой суммой денег, полученной на рынках капитала, Moderna могла исследовать вакцины против таких вирусов, как Зика и цитомегаловирус, и построить крупномасштабное производство в Массачусетсе в 2018 году. В лице компании Covid она привлекла 1,3 миллиарда долларов для расширения производства. Это был триумф изобретательства, а также венчурного капитала. В Великобритании назначение Кейт Бингхэм, венчурного капиталиста из компании SV Health Investors, председателем Целевой группы по вакцинам Великобритании, где она руководила инфраструктурой и испытаниями, необходимыми для получения 350 миллионов доз шести вакцин, было одним из немногих однозначно успешных решений, принятых правительством Великобритании.
Но, может быть, именно правительство сыграло решающую роль в стимулировании развития медицины и вакцин? Еще в 2013 году правительство США через свой культовый исследовательский инкубатор DARPA (Defense Advanced Research Projects Agency) предоставило гранты частным компаниям на исследование медицинских решений для редких заболеваний: Компания Moderna получила 25 миллионов долларов на работу над препаратом на основе мРНК для борьбы с тропическим заболеванием чикунгунья, переносимым комарами. 15 мая 2020 года, перед лицом пандемии, правительство США запустило операцию "Warp Speed", программу стоимостью 10 миллиардов долларов для ускорения производства и разработки вакцин. Оно выделило $1,53 млрд компании Moderna, значительные суммы AstraZeneca и Johnson & Johnson, но ничего не выделило компании Pfizer, которая работала с BioNTech. BioNTech получила от правительства Германии гораздо меньшую сумму - 375 миллионов евро - на расширение производства, чтобы приступить к испытаниям III фазы. Варп-Спид" стал драматическим успехом для администрации, большая часть реакции которой на пандемию характеризовалась умышленным преуменьшением угрозы здоровью, пропагандой шарлатанских методов лечения и националистической риторикой. Однако результаты пришли слишком поздно, чтобы дать Дональду Трампу толчок к переизбранию: Компания Pfizer подала запрос на экстренное одобрение вакцины Управлением по контролю за продуктами и лекарствами (FDA) 20 ноября 2020 года, через две недели после выборов, а компания Moderna - 30 ноября (одобрения были получены 11 и 18 декабря соответственно).
Технологии, лежащие в основе предлагаемых решений, не были абсолютно новыми. Нанотехнология, процесс, используемый для доставки генетической последовательности вирусных белков в клетки-хозяева, вероятно, был вдохновлен довольно причудливой лекцией ставшего впоследствии нобелевским лауреатом Ричарда Фейнмана в 1959 году под названием "Внизу много места". Решающий инструмент, сканирующая туннельная микроспора, был впервые применен в 1981 году, а в 1990-х годах произошел взрыв исследований в области нанотехнологий. В 2020 году появилась четкая проблема - вопрос доставки вакцин, которую решала эта техника.
Суммы, потраченные правительствами на содействие быстрой разработке вакцины и на предварительную закупку продукции, были, вероятно, самой эффективной государственной программой из когда-либо измеренных с точки зрения итоговой экономии не только для общества, но и для правительства. Неудивительно, что вакцина вызвала всеобщую эйфорию по поводу преобразующего потенциала государственных расходов. Вакцины и медицинское оборудование были не единственным вкладом государства: от политики также ожидали, что она исправит социальную ткань, уже разорванную острым напряжением. Политические системы были разорваны популистскими бунтами, кульминацией которых стало голосование по Brexit в 2016 году и избрание Дональда Трампа; результатом стало общее стремление к большему правительству. Значительная популярность Трампа даже в мрачных условиях 2020 года во многом зависела от крупных государственных выплат (чеки "стимул" или "стимми", рассылаемые по почте и печатаемые под именем президента). Британский премьер-министр-консерватор (Тори) Борис Джонсон добился впечатляющего успеха на выборах, проводя предвыборную кампанию на основе обещания оживить приходящие в упадок северные промышленные районы Англии: изберите Тори, говорилось, и вы получите завод. Это была избирательная модель, которая была глобализирована - широко повторялась по всему миру. Она также представляла собой довольно запоздалый ответ на логику процентных ставок и долга в 2010-х годах, когда казалось, что низкий уровень процентов делает государственные расходы фактически бесплатными.
Очевидно, что пандемия была глобальной проблемой, которая требовала и должна была привести к скоординированным международным ответным действиям, не только по ограничению передвижения, но и по разработке вакцин и методов лечения. Большаядвадцатка" дала впечатляющий ответ на глобальный финансовый кризис 2007-2008 годов, и в Ковиде также много говорилось о координации. Аналогичное беспокойство вызывали и громкие цифры в заголовках. В преддверии встречи G7 в июне 2021 года в Карбис-Бей, Корнуолл, Джонсон заявил, что "вакцинация всего мира к концу следующего года станет величайшим подвигом в истории медицины". Он пообещал один миллиард дополнительных доз вакцины. Но доставить вакцины сложнее, чем просто генерировать больше денег. Таким образом, денег было создано достаточно, но не хватало физических продуктов - лекарств, вакцин - необходимых для борьбы с вирусом. В кризисе, возникшем из-за падения спроса, важно просто вызвать рост активности, поскольку любой вид спроса окажет влияние и оживит доверие. Кризис Ковида не был вызван случайным отсутствием эффективного спроса. Никакая магия не может просто создать эффективные вакцины или драматические лекарства (или, если уж на то пошло, военное оборудование, которое соответствовало вполне определенным потребностям); и фискальная экспансия может быть катастрофически неверно направлена, если приобретаемые товары и услуги неэффективны.
Связь болезней и экономики
Ковид ударил неожиданно. 4 января 2020 года Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) объявила о скоплении случаев пневмонии "неизвестной причины" в Ухане, Китай. 21 января Департамент здравоохранения штата Вашингтон сообщил о первом подтвержденном случае заболевания Covid-19 в США в округе Снохомиш, штат Вашингтон, у пациента, приехавшего из Уханя. 30 января ВОЗ объявила о "чрезвычайной ситуации в области общественного здравоохранения, вызывающей международную озабоченность" в связи со вспышкой нового коронавируса, а на следующий день министр здравоохранения и социальных служб США объявил о чрезвычайной ситуации в области общественного здравоохранения. 21 февраля был выявлен первый случай заболевания в Италии, недалеко от Милана. 29 февраля губернатор штата Вашингтон сообщил о первой подтвержденной смерти в США от Covid-19 и объявил чрезвычайное положение. 1 марта губернатор Нью-Йорка подробно описал первый случай заболевания там, у медицинского работника. Уже после события мы узнали, что все эти объявления появились гораздо позже первых вспышек: В Калифорнии были случаи заболевания задолго до Вашингтона, в Ухане вирус циркулировал в последние месяцы 2019 года, а итальянские медицинские власти проверили образцы крови, взятые при обследовании на рак, и обнаружили признаки вируса в Ломбардии с сентября 2019 года. 11 марта 2020 года ВОЗ классифицировала вспышку как пандемию.
Быстро появились доказательства того, что заражение происходит через "суперраспространители". Это была бабочка, хлопающая крыльями и создающая всемирную бурю. 19 февраля 2020 года футбольный матч "Валенсии" против "Аталанты" (местной команды Бергамо), проходивший в Милане, собрал около 44 000 бергамцев и вызвал всплеск заболеваемости через две недели. Лука Лорини, заведующий отделением интенсивной терапии в больнице Бергамо, объяснил, что "я уверен, что 40 000 человек, обнимающих и целующих друг друга, стоя в сантиметре друг от друга - четыре раза, потому что «Аталанта" забила четыре гола, - это определенно было огромным ускорителем для распространения инфекции». В Ломбардии были и другие большие собрания, например, народный праздник Сан-Фаустино в Брешии, в котором участвовали около 100 000 человек, праздновавших на улицах. Конференция компании Biogen в Бостоне 26-27 февраля вызвала более 100 случаев заболевания, непосредственно связанных с этой встречей, но, по более поздним подсчетам, привела к 200 000 - 300 000 случаев заболевания коронавирусом по всей стране. 7 марта у бармена на австрийском горнолыжном курорте Ишгль проявились симптомы; австрийские власти в течение нескольких дней ничего не предпринимали, кроме закрытия бара (Kitzloch); затем 13 марта весь курорт был внезапно закрыт, а туристы отправлены домой, часто в очень переполненных автобусах и поездах. Вспышка в Ишгле затем вызвала вспышки в сорока пяти странах. 10 марта на репетиции хора в округе Скагит, штат Вашингтон, на которой присутствовал шестьдесят один человек, из которых один был с симптомами, произошло пятьдесят три заражения несмотря на то, что в основном пожилые участники хора держались далеко друг от друга. Катастрофическая вторая волна 2021 года в Индии была вызвана преувеличенной уверенностью в том, что вирус побежден. В январе 2021 года премьер-министр Нарендра Моди заявил на Всемирном экономическом форуме в Давосе: "Были сделаны прогнозы, что Индия больше всех в мире пострадает от коронавируса. Сегодня Индия находится среди тех стран, которым удалось спасти жизни своих граждан". Затем его партия объявила, что Индия "победила Ковид". Но затем крупные предвыборные митинги и индуистский религиозный фестиваль Кумбх Мела превратились в суперраспространенные мероприятия.
Пол Кругман в своем язвительном некрологе Милтона Фридмана рассуждает о взаимосвязи между внешним шоком и настроениями по поводу эффективности и компетентности государственной политики: "Предположим, разразилась эпидемия гриппа, а последующий анализ показал, что надлежащие действия Центров по контролю за заболеваниями могли бы сдержать эпидемию. Было бы справедливо обвинить правительственных чиновников в том, что они не приняли надлежащих мер. Но было бы большой натяжкой говорить, что правительство вызвало эпидемию, или использовать неудачу ЦКЗ как демонстрацию превосходства свободных рынков над большим правительством. Политика была в центре реакции на кризис - и это была цель, на которую общественная критика отреагировала наиболее остро. На самом деле, реакция CDC была удивительно неумелой, неспособной справиться с данными, собранными различными способами и на различных компьютерных системах множеством государственных органов. Поэтому было трудно составить общее представление о кризисе или наметить эффективные ответные меры.
Первоначальная реакция США выглядела более компетентной с экономической, чем с медицинской точки зрения. Индекс S&P закрылся на рекордно высоком уровне 19 февраля 2020 года, но в последнюю неделю февраля фондовые рынки по всему миру упали на самую большую величину со времен финансового кризиса 2008 года. 3 марта ФРС снизила ставку по федеральным фондам, а 9 марта индекс S&P 500 упал на 7 процентов, что вызвало остановку торгов по всему рынку на четверть часа, чтобы прекратить беспорядочную торговлю; еще один подобный инцидент произошел 12 марта. 15 марта состоялось внеочередное заседание Федерального комитета по открытым рынкам ФРС, на котором была снижена ставка по федеральным фондам до нуля, банки призвали использовать дисконтное окно ФРС, а также договорились о своп-линиях с Банком Канады, Банком Англии, Банком Японии, Европейским центральным банком и Швейцарским национальным банком. Председатель ФРС Джером Пауэлл заявил: «Мы ожидаем, что болезнь и меры, которые сейчас принимаются, чтобы остановить ее распространение, окажут значительное влияние на экономическую активность в ближайшей перспективе. Кроме того, последствия вспышки заболевания сдерживают экономическую активность во многих зарубежных странах, что создает трудности для американских отраслей, которые зависят от глобальных цепочек поставок. Инфляция, которая продолжает оставаться ниже нашей симметричной цели в 2%, в этом году, вероятно, будет сдерживаться последствиями вспышки». Деловая активность прекратилась как из-за официальных закрытий, так и из-за того, что многие работники ушли из заразной и опасной рабочей среды. Великое увольнение", когда летом 2021 года около четырех миллионов американских работников ежемесячно покидали свои рабочие места, похоже, становится долгосрочным явлением.
Таким образом, одновременно возникла экономическая и медицинская чрезвычайная ситуация. Немедленная и эффективная финансовая реакция, массивный всплеск государственного долга, финансируемый центральными банками, выглядела как мгновенное чудо, успокоившее панику, примерно так же, как эффективные действия министерств финансов по обе стороны Атлантики в июле и августе 1914 года мгновенно сдержали финансовый кризис. Стало ясно, что правительства и центральные банки могут быть очень мощными, но достаточно ли мощными, чтобы бороться с вирусом? Как и в 1914 году, финансовая стабилизация не смогла устранить первопричину напряженности.
С чрезвычайной медицинской ситуацией можно было справиться различными способами: во-первых, требовались запреты, ограничения или закрытие поездок, чтобы остановить распространение инфекции и предотвратить перегрузку больниц. Вскоре по телевидению появились драматические кадры переполненных больниц в таких городах, как Нью-Йорк, Бергамо и Милан, с пациентами в коридорах и длинными очередями машин скорой помощи у зданий. Многие медицинские учреждения вынуждены были устанавливать палатки, чтобы справиться с таким спросом. Были построены новые больницы: в Ухане первая больница скорой помощи Хуошеншань была построена всего за десять дней. Новый временный госпиталь Лондона, названный "Найтингейл" в честь героической медсестры-реформатора времен Крымской войны, был открыт в центре ExCeL в Восточном Лондоне, символически интересном перепрофилировании конференц-центра, который использовался для знаменательной встречи G20 в апреле 2009 года.
Во-вторых, срочно требовалось медицинское оборудование для борьбы с временной чрезвычайной ситуацией: маски для лица, другие средства защиты, аппараты искусственной вентиляции легких. Британский предприниматель и новатор сэр Джеймс Дайсон потратил 20 миллионов фунтов стерлингов из средств своей компании на разработку аппарата искусственной вентиляции легких, но в апреле ему сообщили, что британскому правительству они на самом деле не нужны.
В-третьих, начались отчаянные поиски методов лечения больных Ковидом, при этом многие неизбежно неопробованные методы и лекарства принимались совершенно бессистемно и хаотично, так что трудно было оценить их эффективность. Некоторые из них были самогоном: Доктор Владимир Зеленко, семейный врач в Нью-Йорке, лечил своих преимущественно хасидских пациентов противомалярийным препаратом гидроксихлорохин, антибиотиком (азитромицин) и сульфатом цинка. Этот эксперимент привлек внимание президента Трампа, который на некоторое время стал восторженным сторонником "гидрокси", как и другие популистские лидеры, в частности бразилец Жаир Болсанаро. Во Франции другой диковатый, длинноволосый врач Дидье Раульт также пропагандировал гидроксихлорохин, обрел культ и был посещен президентом Эммануэлем Макроном. Ремдезивир, разрешенный в США в октябре 2020 года, в значительной степени разочаровал. Немедленные чудодейственные лекарства оказались в основном обманом, но постепенно появились более надежные противовирусные средства: Паксловид от компании Pfizer и Молнупиравир от Merck и Ridgeback в 2021 году. Их было легче производить и распространять, чем вакцины, и поэтому они давали еще один шанс на борьбу с вирусом, но могли оказаться неэффективными против вновь появляющихся разновидностей вируса.
Наконец, болезнь можно предотвратить или сделать ее менее тяжелой путем разработки вакцины. В большинстве случаев разработка вакцины занимает от десяти до пятнадцати лет; самым быстрым предыдущим случаем была вакцина против паротита в конце 1960-х годов, на которую ушло четыре года. 10 января 2020 года Китай разместил генетическую последовательность вируса на сайте Virological.org - центре предварительной публикации данных, призванном помочь в проведении мероприятий и исследований в области общественного здравоохранения. Компания BioNTech начала разработку вакцины Covid через две недели после объявления генетической последовательности и продолжила масштабирование продукта в партнерстве с Pfizer. Данные первых клинических испытаний I/II фазы были опубликованы 14 июля для Moderna и 12 августа для BioNTech/Pfizer. 9 ноября компания Pfizer объявила, что результаты III фазы испытаний показали, что эффективность ее вакцины составляет 90 процентов. 2 декабря вакцина Pfizer была разрешена к экстренному применению в США. Но защита не была полной: объем вырабатываемых антител со временем снижался, вирус мутировал, и требовались повторные вакцинации. Тем не менее, вакцины Pfizer и Moderna были чрезвычайно эффективны в предотвращении серьезных заболеваний и смертей, а также в снижении трансмиссивности вируса.
По оценкам, операция "Варп-Спид" обошлась в 2020 году примерно в $12 млрд. В июле 2020 года ЕС объявил, что потратит до $2,7 млрд на вакцины Covid-19. В декабре 2020 года глава бюджета Бельгии Ева де Бликер случайно опубликовала в Твиттере фактические цены, уплаченные ЕС: Pfizer/BioNTech - €12 ($14,70) за дозу; Astra-Zeneca - €1,78; Moderna - $18; голландско-немецкая Curevac - €10; Johnson & Johnson - $8,50; и Sanofi/GSK - €7,56. Curevac отставала в своем развитии в основном потому, что не имела финансирования для крупномасштабных испытаний, в то время как успешное ускоренное развитие изначально немецкой вакцины BioNTech было обязано вливанию большого финансирования со стороны Pfizer. На компанию Curevac также обрушилось несчастье: ее основатель и генеральный директор Ингмар Хёрр был госпитализирован с обширным инсультом на решающем этапе разработки вакцины. Правительство Германии выделило 530 млн евро, из которых 300 млн евро составили собственные средства; еще 80 млн евро поступили в виде кредитов ЕС. В конечном итоге Bayer и Novartis вмешались в разработку вакцины Curevac. Pfizer заплатил BioNTech $185 млн, включая инвестиции в акционерный капитал в размере $113 млн, и обещал будущие выплаты в размере до $563 млн. Великобритания рассчитывала потратить £11,7 млрд ($15 млрд) на программу вакцинации.
Распространение болезни немедленно вызвало экономический и финансовый кризис, так что цели политики выглядели так, будто они могут быть перепутаны: нужно ли решать проблемы параллельно? Изоляция затрудняла снабжение. Масштабы экономического спада могли усугубить пандемию, поскольку она особенно сильно затронула бедных людей, которые были более уязвимы к инфекционным заболеваниям из-за тесных жилых помещений, плохого общего состояния здоровья и воздействия загрязняющих веществ.
Однако очень быстро стало очевидно, что это не был обычный спад, обусловленный спросом, как это было во время Великой депрессии или Великой рецессии. Спрос не упал повсеместно. Снизился спрос на услуги и товары, в частности на те, которые могут быть связаны с повышенным риском заражения. Еще до того, как закрытие магазинов ограничило поездки или посещение ресторанов, потребление этих товаров резко сократилось, в то время как покупки потребительских товаров длительного пользования возросли. Домохозяйства обратили внимание на более крупные холодильники и морозильники для хранения продуктов, автоматические чистящие приборы (роботы-пылесосы) для замены наемных уборщиков и другие электронные товары для развлечения, а также как часть работы в новой среде закрытых офисов и работы на дому. В результате произошел радикальный отказ от многих услуг, в то время как спрос на товары остался высоким и даже вырос.
Обеспечение дальнейшего функционирования мировых финансовых рынков стало главным достижением межнационального политического сообщества, обеспокоенного возможностями реагирования на финансовый кризис. Эта чрезвычайная ситуация потребовала значительного расширения инструментов центрального банка, которые были разработаны в ответ на кризис 2008 года. С 20 марта 2020 года фондовые рынки начали стремительное восхождение назад, поскольку охотники за выгодными сделками искали возможности, а затем и другие поняли, что новая политическая ориентация сохранится. Эйфория была похожа на предыдущие эпизоды фондового рынка: деньги хлынули в акции технологических компаний, где можно было ожидать постоянных прибылей, поскольку потребители и фирмы изменили свое поведение, в альтернативные валюты, такие как сатирически названный Dogecoin, и даже в классические объекты спекуляций XIX века. Хедж-фонды втянули две конкурирующие канадские железнодорожные компании, Canadian National и Canadian Pacific, в войну за Kansas City Southern.
Переломным моментом в настроениях американских рынков стало представление 19 марта лидером большинства в Сенате Митчем Макконнеллом плана помощи. Он был подписан президентом Трампом как Закон о помощи, помощи и экономической безопасности в связи с коронавирусом (Закон CARES) 27 марта 2020 года. Законодательство представляло собой экономический стимул в размере 2,2 триллиона долларов, обеспечивающий "экстренную помощь и медицинское обслуживание для отдельных лиц, семей и предприятий, пострадавших от пандемии коронавируса в 2020 году". Предусматривались прямые денежные выплаты американцам с доходом ниже установленного порога, в том числе одиноким взрослым - 1200 долларов; расширение пособий по безработице; предоставление кредитов малому бизнесу для оплаты труда работников, аренды и других расходов; целевое финансирование секторов, наиболее пострадавших от пандемии коронавируса; а также временное прекращение отчуждения закладных.
Законодательство было необходимым, не вызывало споров даже в эпоху крайней политической поляризации и пользовалось широкой популярностью. Некоторые моменты были странными, например, когда президент настоял на том, чтобы его имя появилось на чеках на стимулы. Но в результате эта инициатива была неизбежно повторена, поскольку пандемия продолжалась и продолжалась. Администрация Байдена приняла идею стимулирования в больших масштабах, отчасти с прицелом на будущие выборы.
Некоторые части Закона CARES в значительной степени не достигли своей цели. Существует мало доказательств того, что поддержка малого бизнеса в виде выплаты заработной платы существенно изменила практику найма, поскольку крупные фирмы, не имевшие права на получение поддержки, вели себя так же, как и их более мелкие конкуренты, имевшие на это право. Личные стимулирующие выплаты привели к немедленному всплеску расходов, когда они были выплачены, но в значительной степени не помогли бизнесу, который больше всего пострадал от ухода от услуг, связанных с личными действиями: они просто стимулировали бум потребительских товаров, особенно потребительских услуг. Автомобили, в том числе подержанные, продавались хорошо.
Американская модель повторяется и в других странах. Средний общий бюджетный дефицит как доля ВВП в 2020 году достиг 11,7% для развитых стран, 9,8% для стран с формирующимся рынком и 5,5% для развивающихся стран с низким уровнем дохода. Глобальный государственный долг вырос до 97,3 процента ВВП в 2020 году: это на 13 процентных пунктов выше предполагаемого уровня, если бы пандемии не было.
По мере роста спроса возникал дефицит в стратегических областях, который затем распространялся на другие. Одной из наиболее очевидных первоначальных проблем, которая сохранялась и становилась все более острой, был дефицит микросхем, или "Чипагеддон": он возник в первую очередь из-за резкого роста спроса на электронику - ноутбуки, роутеры, веб-камеры, планшеты, экраны - во время первоначальной блокировки, когда большое количество офисных работников перешли на работу на дому и обновили свое коммуникационное оборудование. А затем люди просто тратили больше на товары, поскольку их расходы на услуги были ограничены блокировкой и сокращением личного общения. Нехватка чипов продолжалась на удивление долго, вплоть до 2022 года, как и нехватка основного оборудования для тестирования, необходимого для контроля вируса со стороны здравоохранения.
Нехватка товаров была усилена политическими действиями и усугублена торговыми войнами. Предшествующие торговые конфликты затруднили ответ США на чрезвычайную медицинскую ситуацию в некоторых ключевых областях. Защитные тионистские меры против ряда китайских медицинских товаров (включая средства защиты, аппараты компьютерной томографии и мониторы пульса пациента) привели к дефициту. Торговая война продолжалась до 2020 года, и Трамп не предпринимал никаких попыток деэскалации. Действительно, 24 января, когда стало известно о вирусе, Трамп ввел новые тарифы на продукцию из стали и алюминия на сумму почти 450 миллионов долларов, якобы для того, чтобы помочь промышленности, пострадавшей от его предыдущих тарифов, затронув импорт из таких союзников, как Тайвань, Япония и Европейский Союз, а также Китай. В конце своего президентского срока Трамп заставил Министерство торговли США запретить крупнейшему китайскому производителю полупроводников, Semiconductor Manufacturing International Corporation (SMIC), приобретать в США детали и технологии, необходимые для производства чипов с размерами десять нанометров и меньше, которые играют центральную роль в производстве смартфонов и других высокотехнологичных продуктов. Параллельно с националистической риторикой президентства Трампа, цепочки поставок Великобритании во время пандемии также были дополнительно растянуты переходом к торговому режиму с ЕС после Брексита и бюрократическими сложностями, которые он принес. Как и в Соединенных Штатах, правительство Великобритании, возможно, приветствовало торговые неурядицы как отвлечение внимания от неправильного управления важнейшими аспектами кризиса в области общественного здравоохранения.
От дефицита пострадали не только вычислительные машины: автомобили также стали дефицитом, поскольку они в значительной степени зависели от чипов. Поэтому многие производители автомобилей остановили свои производственные линии. Компания Ford выпустила на 1,1 миллиона автомобилей меньше, чем планировалось. По всем компаниям вместе взятым, общемировой дефицит оценивался в 1,5-5 миллионов автомобилей. Последствия нехватки чипов вскоре проявились в совершенно неожиданных областях: например, Чипагедон остановил работу многих электронных будок для мытья собак, выдающих шампунь, воду и дополнительную сушку шерсти, которые широко используются на военных базах США, а также в гражданской жизни. Экстремальная погода также породила свои собственные дефициты: летняя жара на Тихоокеанском Северо-Западе сократила поставки рождественских елок в конце 2021 года.
Мировая торговля была нарушена из-за нехватки контейнеров. Даже когда производство контейнеров выросло до 300 000 единиц в двадцатифутовом эквиваленте в сентябре 2020 года, а затем до 440 000 в январе, новых усилий оказалось недостаточно, чтобы удовлетворить спрос на контейнеры в нужном месте. Не только производство контейнеров, но и интенсивная строительная активность - сначала вызванная переселением людей из опасных или закрытых мегаполисов, а затем подстегнутая опасениями значительной инфляции активов - вызвала дефицит стали. В феврале 2021 года стоимость горячекатаного проката достигла 1 176 долларов за тонну, самого высокого уровня за последние тринадцать лет; цены на другие виды стальной продукции также резко выросли. В Китае резко вырос индекс цен производителей, и в конце апреля 2021 года Политбюро обязалось обеспечить поставки товаров, имеющих ключевое значение для поддержания средств к существованию и стабильности цен, а также ввело меры по ограничению спекуляций жильем. Народный банк Китая использовал целевые меры для увеличения предложения ключевых товаров с целью стабилизации цен.
Рисунок 7.1. Цена на сталь, 2007-2021: индекс холоднокатаного стального листа и полосы (январь 2007 = 100) (Источник: данные ФРС Сент-Луиса FRED)
Сырьевые материалы, необходимые для батарей и двигателей электромобилей, начиная от лития и заканчивая редкоземельными металлами, также были охвачены эйфорией. Цены на карбонат лития в Китае взлетели более чем на 100 процентов в 2021 году в ответ на высокий внутренний спрос после почти трехлетнего спада. Редкоземельный оксид неодим-празеодим (NdPr), используемый в электродвигателях, подорожал почти на 40 процентов, аналогичная ситуация наблюдалась и с кобальтом, металлом для аккумуляторов.
Существенный рост цен проявился не во всех сферах: строительство гостиниц в основном остановилось, поскольку ожидания длительного спада в туризме препятствовали инвестициям; деловая одежда продавалась плохо, поскольку офисные работники оставались дома в удобной одежде. Но влияние спроса на цены проникало во все новые и новые сферы. В богатых странах цены на древесину и пиломатериалы резко выросли, во многом благодаря строительному буму; в Индии, как это ни печально, увеличение числа кремаций привело к трехкратному росту цен на древесину.
Последствия дефицита немедленно подтолкнули к принятию мер по защите поставок. Драма была наиболее острой там, где поставки были важны для общественного здравоохранения или безопасности. Вакцины были наиболее очевидным предметом нового национализма несмотря на то, что производство вакцин включает очень сложные цепочки поставок. Вакцины на основе мРНК используют 280 компонентов, поставляемых из девятнадцати стран. Первые месяцы 2021 года были омрачены спором между ЕС и Великобританией, чье торговое соглашение с ЕС только что прекратило свое действие в результате Brexit, по поводу вакцины AstraZeneca, разработанной в Оксфордском университете. Значительная часть производства AstraZeneca осуществляется на заводе Halix в Лейдене, Нидерланды, но Astra-Zeneca заключила договор о поставках в Великобританию раньше, чем с ЕС, и ЕС пригрозил заблокировать экспорт. Таким образом, борьба с вирусом усилила международную напряженность, а также разожгла внутренние конфликты, связанные с распределением.
Первоначальный дефицит после начала пандемии легко объяснить: средства индивидуальной защиты, маски, вентиляторы. Всем также было очевидно, что попытка решить проблему нехватки средств защиты способом, предусмотренным классической экономической теорией - теорией цен - будет ужасающе несправедливой и неэффективной. Те, кто больше всего нуждался в защите, остались бы без защиты; те, кто мог относиться к защите как к предмету роскоши, которым можно похвастаться, жили бы на островах самодовольства.
В течение нескольких месяцев причины нехватки стали настолько сложными и взаимосвязанными, что трудно было представить выход из сложившейся ситуации. Нехватка рабочей силы, особенно водителей грузовиков, сыграла свою роль. Также сыграло свою роль отсутствие контейнеров или экипажей судов, которые застревали не в той части света или простаивали в огромных очередях за пределами ограниченных портовых сооружений. Потребители обращали внимание на конкретные дефициты: Британцы беспокоились, что нехватка водителей привела к дефициту углекислого газа, что ограничило возможности заводов по убою индеек. Фермеры не могли продать своих индеек на скотобойни, и потребители считали, что на Рождество (традиционный момент в Британии, когда принято наедаться индейкой) не хватит одного миллиона индеек. Жители Нью-Йорка столкнулись с аналогичным дефицитом культового продукта питания: сливочного сыра для намазывания на бублики. В Токио McDonald's пришлось ограничить количество картофеля фри.
Потребители реагируют на подобный дефицит предсказуемым образом: они начинают запасать как можно больше. Они также начинают покупать некачественные заменители. Праздничные британские потребители сделают несколько покупок ветчины, курицы и утки на случай, если их рождественские индейки не появятся в продаже. Скорее всего, они не съедят все купленные и припасенные альтернативы. Феномен того, как дефицит приводит к эффекту снежного кома, был прекрасно проанализирован на примере коммунистической плановой экономики великим венгерским экономистом Яношем Корнаи: "Командная экономика, безусловно, является лучшим примером длительного дефицита. Если вы не можете найти в магазине обувь нужного размера или нужного дизайна и считаете, что вряд ли сможете это сделать, у вас будет сильный стимул купить не тот размер и некрасивый товар в слабой надежде, что в будущем вы сможете обменять его неофициально. Или же люди покупают одежду неподходящего размера и пытаются ее переделать, иногда даже распарывая детскую одежду, чтобы переделать ее под взрослую. Таким образом, в период всеобщего дефицита увеличиваются потери, и проблема нехватки никогда не будет решена, если только не разрушить систему планирования в целом.
Беспокойство потребителей в точности отражается в расчетах производителей. Поставщики занимаются тем же самым планированием с альтернативами и выбором лучшего варианта. Если производители больше не уверены в том, что доставка деталей точно в срок будет успешной, им приходится создавать обширные запасы. Вследствие этого им требуются более крупные склады, что также увеличивает нагрузку на строительство и потребность в ресурсах - рабочей силе, материалах. Все эти изменения существенно увеличивают издержки производства, а затем неизбежно отражаются в новых ценовых решениях.
Таким образом, дефицит может нарастать, поскольку ограничения поставок вызывают новые производственные проблемы, а взаимосвязанные сети напрягаются и распадаются. И страны обычно ведут себя так же, как и отдельные люди: они накапливают ненужные запасы - например, вакцины в случае эпидемии Ковида. Запасы накапливаются, в то время как их можно было бы с пользой ввести в другом месте; а большое количество потенциально жизненно важных препаратов просто расходуется впустую, поскольку срок их годности подходит к концу и/или они не хранятся должным образом. Восприятие неотложного кризиса делает драматические действия еще более важными и политически желательными. Например, такие страны, как, наперебой хвастаются тем, сколько у них вакцины, в качестве краткой версии объяснения того, что они очень хорошо справляются с кризисом.
Успехи стран затем рассматриваются в терминах языка национализма: существует национализм вакцин, национализм цепочки поставок. США и ЕС выделили 100 миллиардов долларов в виде субсидий на развитие собственного производства чипов. Дефицит позволил спекулянтам взвинтить цены. Это был не единственный вид злонамеренности. Государства, считающие, что они контролируют жизненно важные поставки, будут пытаться использовать это в своих политических интересах. Россия, давно привыкшая к мысли о том, что она может использовать поставки энергоносителей и угрозу их перебоев для влияния на мировую политику, предсказуемо использовала угрозу поставкам газа в Европу для усиления давления на Украину в преддверии нападения в феврале 2022 года.
Дефицит вызвал соревнования, войны на торгах между странами за дефицитные товары. Они также привлекли внимание к геополитике. По мере роста проблем с поставками контроль России над поставками газа в Европу выглядел все большей угрозой. Доступ Китая к редкоземельным металлам, необходимым для аккумуляторных технологий и хранения энергии, а также для многих других целей, интерпретировался как конкурентная угроза. Мысли о дефиците делают более вероятными обострение конкуренции, агрессивные действия и, в итоге, войну. Затем возникает порочный круг: угроза войны, введение ответных санкций, все это делает поставки более скудными, а перебои в поставках усиливаются. Таким образом, оказалось, что не только мировая экономика, но и международная политика оказались в ловушке дефицита.
Когда Россия вторглась в Украину 24 февраля 2022 года, проблема нарушения цепочки поставок и острой нехватки обострилась, как это было во время двух мировых войн или в 1970-х годах в ответ на конфликт на Ближнем Востоке. Россия и Украина поставляют 30 процентов продаваемой в мире пшеницы, и цены резко выросли, затронув другие зерновые культуры, которые можно было бы рассматривать как заменители. С 18 февраля по 7 марта 2022 года цены на природный газ в ЕС выросли в три раза. Мировое бизнес-сообщество было поражено, узнав, что 90 процентов неонового газа, используемого при производстве полупроводниковых чипов, поступает из Украины, причем этот неон получают из отходов российских и украинских металлургических заводов. Возникли новые дефициты и скачки цен на палладий, платину, аргон и криптон. Немецкие производители автомобилей остановили производство из-за отсутствия простых и низкотехнологичных жгутов проводов, необходимых для организации проводки в автомобильном двигателе. Сочетание военного конфликта и шока поставок стало самым серьезным вызовом мировому порядку с 1930-х годов.
Неравенства
Пандемия высветила неравенство как внутри стран, так и между ними. Внутренние аспекты неравенства были очевидны с самого начала. Хотя первоначально были поражены глобально связанные центры метрополии - Милан, юго-восточная Англия, Нью-Йорк, Калифорния, - наиболее уязвимыми к болезни быстро оказались более бедные и маргинальные слои населения. В Соединенных Штатах находятся одни из лучших больниц и медицинских учреждений в мире, но и одни из наименее адекватных. В США одни из лучших школ и университетов в мире, но и одни из наименее адекватных. В США есть одни из самых красивых жилых домов в мире, но также и одни из наименее адекватных.
Черные и испаноязычные американцы пострадали от Ковида больше, чем белые. Показатели как инфицирования, так и летальности были выше. Результаты отражают изначально худшее состояние здоровья, с более высокими показателями долгосрочных заболеваний, таких как высокое кровяное давление, диабет, и менее подходящим лечением этих заболеваний. Эти хронические заболевания по большей части вызваны не генетическим фактором, а скорее плохими социальными условиями: большая близость, скученность, рабочая среда. Влияние заражения усиливалось из-за отсутствия индивидуальных помещений для изоляции больных. Менее квалифицированные работники были также перепредставлены в профессиях, где неизбежен физический контакт, таких как здравоохранение, общественный транспорт и розничная торговля. Латиноамериканцы и другие иммигранты составляли основную массу работников мясокомбинатов, где рабочие находились в тесной физической близости, а холодная температура способствовала распространению вируса. В отличие от них, многие офисные работники смогли довольно просто, а иногда даже с удовольствием, перенести свою работу в домашние офисы. Более бедные и обездоленные люди имели меньший доступ к тестированию, а также неохотнее и медленнее проходили вакцинацию. Результат оказался поразительным: хотя у чернокожих заболеваемость Ковидом была примерно такой же, как у белых не испаноязычных американцев, уровень госпитализации был почти в три раза выше, а уровень смертности - почти в два раза выше, чем у белых. У латиноамериканцев было в два раза больше случаев заболевания, чем у белых, в три раза больше госпитализаций и в два раза больше смертей. Выселение арендаторов из-за долгов также усилило проблемы со здоровьем: в штатах, где не вводились моратории на выселение, уровень инфекции был в два раза выше, чем в штатах, где они были введены. Одна из проблем измерения, особенно на ранних стадиях пандемии, заключалась в том, что не все случаи смерти от Ковида регистрировались; альтернативой было просто измерение избыточной смертности, то есть превышающей нормальные показатели. В Великобритании смертность от всех причин была почти в четыре раза выше, чем ожидалось, среди чернокожих мужчин во время пандемии, почти в три раза выше среди азиатских мужчин, но только в два раза выше среди белых мужчин. Среди женщин наблюдались такие же расхождения, причем в каждой категории смертность была несколько ниже ожидаемой.
К 2021 году дискуссия о неравенстве перешла на глобальный уровень. Самые серьезные вспышки произошли на крупных развивающихся рынках, особенно катастрофические события произошли в Бразилии и Индии. В отличие от богатых индустриальных стран, здесь не хватало государственных ресурсов для того, чтобы попытаться компенсировать ущерб тем, кто имеет более низкие доходы, и чья маргинальность делает их пугающе уязвимыми. В Индии во время пандемии 230 миллионов человек оказались ниже минимальной заработной платы в стране (около 45 долларов в месяц). В январе 2020 года 4,3 процента индийцев зарабатывали менее 2 долларов в день; год спустя этот показатель составил 9,7 процента. А во время изоляции 90 процентов бедного населения Индии столкнулись с нехваткой продовольствия. Всемирная продовольственная программа сообщила, что во всем мире число людей, которым угрожает голод, увеличилось с 27 миллионов в 2019 году до 34 миллионов в 2020 году, а в 2021 году этот показатель еще больше возрастет.
Вопрос о бустерных вакцинах, который начал возникать с появлением новых инфекций в хорошо вакцинированных странах, высветил еще один аспект вопроса распределения. Богатые страны могут позволить себе предоставить уязвимым гражданам третью дозу вакцины, но такое использование ограничит количество доз, доступных более бедным странам, где высокий уровень передачи вируса приведет к генетическим модификациям и мутациям вируса, которые могут создать более серьезную проблему для здравоохранения всего мира, включая богатые страны.
Вначале политики проводили аналогии с войной и военной мобилизацией. Си Цзиньпин 6 февраля 2020 года объяснил, что Китай ведет «народную войну». 17 марта премьер-министр Великобритании Борис Джонсон заявил: "Мы должны действовать как любое правительство военного времени и делать все необходимое для поддержки нашей экономики"; а канцлер казначейства Риши Сунак сказал: «Мы никогда не сталкивались с такой экономической борьбой, как эта». 19 марта Дональд Трамп говорил о "нашей большой войне", определив в качестве врага иностранное государство: «Мы продолжаем наши неустанные усилия, чтобы победить китайский вирус». Советник по торговле Питер Наварро 28 марта сказал: «Мы участвуем в самой значительной промышленной мобилизации со времен Второй мировой войны. У нас президент военного времени, сражающийся с невидимым врагом». Лора Лейн из логистической компании UPS 29 марта заявила в Белом доме, что «мы выиграем эту войну благодаря отличной логистике». Гарвардский экономист Кеннет Рогофф отметил: «Весь смысл иметь надежный государственный баланс заключается в том, чтобы быть в состоянии пойти на все в подобных ситуациях, что равносильно войне». Когда Джо Байден стал президентом, он тоже взял на вооружение военную риторику, объяснив, что вакцинация является «патриотическим долгом».
Таким образом, ответные меры выглядели концептуально схожими с вековыми рассуждениями о мобилизации для войны. Исключительный вызов, возникающий раз в поколение, требовал масштабных ответных мер, результат которых определил бы будущую судьбу. Действительно, довольно быстро появились четкие доказательства того, что быстрая реакция на Ковид снижает смертность и, следовательно, стоимость экономических последствий. Таким образом, при борьбе с чрезвычайной ситуацией важно было потратить больше сейчас, а затем переложить это бремя на будущее, когда быстрое возвращение к нормальной жизни позволит погасить долги военного времени.
Параллель с войнами сохраняется и в отношении неопределенности продолжительности. Политики и большая часть населения изначально верили, что вирус можно сдержать или ограничить путем быстрых и эффективных действий по ограничению мобильности и пресечению первоначальной передачи. Эта вера была эквивалентом иллюзии короткой войны 1914 года. Однако, в отличие от войны, враг - вирус - не был виден, и его можно было выявить только путем разработки сложных (и поначалу ненадежных) процедур тестирования. Невидимый враг располагает к теориям заговора. Склонность к созданию параноидальных историй указывает на еще одно сходство с мобилизацией в военное время.
Аналогия с войной подразумевает, что люди, особенно сильно пострадавшие от пандемии - служащие на передовой - должны получить компенсацию, как солдаты в военном конфликте, причем расходы должны финансироваться за счет займов и оплачиваться будущими поколениями. Но, как и на войне, покупательная способность росла. Правительство платило людям, которые в основном сберегали свои новые дополнительные доходы, поскольку не могли их потратить. Они вкладывали деньги в банки, которые затем покупали государственные облигации. В США сбережения в процентах от располагаемого личного дохода выросли с 7,2% в декабре 2019 года до рекордно высокого уровня в 33,7% в апреле 2020 года, причем норма сбережений выросла в четыре раза с марта по апрель 2020 года.
Как и в случае с Первой мировой войной, мобилизация вызвала дебаты о наживе на войне. В то время как бедные страны пострадали, статистика по неравенству богатства показала ошеломляюще быстрый рост состояния самых богатых. Согласно исследованию Ручира Шармы из Morgan Stanley, общее состояние миллиардеров в мире за двенадцать месяцев выросло с 8 до 13 триллионов долларов. Появилось почти 700 новых миллиардеров (при общем количестве в 2700 человек): 234 новых сверхбогатых в Китае и 100 в США. Доля их богатства в ВВП выросла в России с 23 до 34 процентов за 2020-2021 годы; в Индии - с 10 до 19 процентов; в США - с 13 до 19 процентов; в Китае - с 8 до 15 процентов. Credit Suisse сообщил, что более 5 миллионов человек во всем мире стали миллионерами во время пандемии, и что глобальное богатство выросло на 28,7 триллиона долларов в первый год пандемии. Такое развитие событий было ничем иным, как экстремальным продолжением тенденции, которая наметилась еще в начале тысячелетия и продолжалась во многом благодаря механизмам денежного спасения, примененным после Глобального финансового кризиса и Ковида. Таким образом, совокупное богатство лиц с чистой стоимостью свыше 1 миллиона долларов США выросло в четыре раза за период 2000-2020 годов, а доля в мировом богатстве увеличилась с 35 до 46 процентов.
Возможности стран по принятию эффективных ответных мер существенно различались. Богатые страны не только испытали меньшее воздействие с точки зрения экономических издержек, но и смогли потратить больше средств на противодействие последствиям отключения. Так, к весне 2021 года США приняли дополнительные меры по расходам, которые в сочетании с недополученными доходами составили 25,5 процента ВВП, по сравнению с 16,2 процента в Великобритании и 11,0 процента в Германии. Страны сразвивающейся экономикой столкнулись с более резким падением доходов и могли тратить меньше: для Китая эквивалентный показатель нового фискального импульса составил 4,8 процента, а для Индии - 3,3 процента (только в Бразилии этот показатель был выше). Ограничения были еще более значительными для стран с низким уровнем дохода, где расходы сократились во время пандемии и сделали население значительно более уязвимым.
Правительства, а также частные лица в богатых странах выиграли от условий низких процентных ставок, что означало, что бремя обслуживания долга было намного ниже, чем в прошлом, и не препятствовало восстановлению экономики. В более бедных странах инфляция росла быстрее, чем в богатых странах: уровень инфляции потребительских цен на конец 2021 года достиг 8,6% в Польше, 8,4% в России, 6,1% в Индии, 10,1% в Бразилии, 12,6% в Гане, 36,1% в Турции и 50,9% в Аргентине. Показатели на 2022 год все выше. Однако в развитых промышленных странах также наблюдался рост инфляции, и сразу же возникли политические дебаты о том, насколько укоренится новый рост цен. Прозвучали явные отголоски политических дебатов 1970-х годов, как в отношении фискальной политики (перерасход средств), так и в монетарной сфере (инфляция).
Бюджетные дебаты стали чреватыми. Первоначальный инстинкт правительств всех стран, основанный на опыте Великой рецессии, заключался в том, чтобы добиться максимального эффекта за счет больших цифр в заголовках. Затем, как и в случае с Великой рецессией, наступило время осторожности. Европейский союз сначала поздравлял себя со смелым фискальным ответом, впервые выпустив совместные долговые инструменты, направленные на решение долгосрочных проблем экологической устойчивости. Президент Франции Эммануэль Макрон назвал это "глубоко беспрецедентным шагом", а президент комитета министров финансов (Еврогруппы), министр финансов Португалии Мариу Сентено, назвал это "большим шагом к фискальному союзу". Его немецкий коллега, Олаф Шольц, назвал это событие гамильтоновским моментом, аналогичным взаимному погашению долга в начале Американской республики. Мало кто сомневался, что старые фискальные правила, заложенные в Маастрихтском договоре 1992 года и Пакте стабильности и роста 1997 года, требуют пересмотра в свете нового режима процентных ставок. Но затем вновь возникла старая борьба между осторожной в финансовом отношении Северной Европой и Югом, который жил с бюджетными дефицитами и хотел их еще больше.
В США администрация Байдена начала с плана спасения Америки на сумму 1,9 трлн долларов (март 2021 года), а летом 2021 года разработала бюджет на сумму 6 трлн долларов, который создаст ежегодный дефицит в размере 1,3 трлн долларов в течение десятилетия, с обещанием, что только высокооплачиваемые граждане (более 400 000 долларов в год) столкнутся с повышением налогов. Эта мера столкнулась с трудностями в Конгрессе, в котором Сенат был разделен 50-50 между двумя партиями. Сенатор Джо Манчин, демократ-центрист, говорил о "жестокой финансовой реальности, с которой сталкивается наша нация " и напомнил своим коллегам, что "великие страны на протяжении всей истории были ослаблены небрежными расходами и плохой политикой". Вскоре он начал представлять себя как человека, который в одиночку остановил еще более резкое ускорение инфляции. Блокирующая кампания уничтожила программу Байдена и вернула политику в привычное русло - то есть в тупик.
Фискальные дебаты имели свой аналог в переоценке монетарной политики. В августе 2020 года Федеральная резервная система США изменила структуру своей денежно-кредитной политики, установив целевой показатель инфляции на уровне 2% в течение длительного времени, допуская "умеренное" повышение инфляции для компенсации предыдущих недостижений. Новый подход также означал определение максимальной занятости как наивысшего уровня занятости, который не создает устойчивого давления, ставящего под угрозу мандат ценовой стабильности. Аналогичный шаг ЕЦБ подчеркнул, что «новая надежная стратегия основывается на глубоком понимании того, почему инфляция остается устойчиво низкой - и ниже цели ЕЦБ по инфляции - с 2013 года». Этим определениям монетарной стратегии предшествовали долгие, затяжные обсуждения реформ, и тот факт, что они произошли через несколько месяцев после начала пандемии, был случайным совпадением. Но долгие размышления о падении процентных ставок ослепили центрально-банковское сообщество, когда дефицит и ответные меры правительства привели к хлыстовому эффекту: основные центральные банки по-прежнему зацикливались на идее, что "Ковид" представляет собой новый дефляционный шок, даже когда проблемы с предложением стали очевидными. В июне 2020 года ФРС пришла к выводу, что показатель базовой инфляции "вероятно, будет значительно ниже целевого показателя Комитета [Федерального комитета по открытым рынкам] в 2% в течение некоторого времени", и сделала вывод, что "крайне благоприятные финансовые условия" будут необходимы "в течение многих лет".
К 2021 году, когда резкий рост цен стал очевидным, центральные банки допустили еще один просчет, настаивая на том, что перебои носят временный или преходящий характер. Президент ЕЦБ Кристин Лагард пообещала "обеспечить, чтобы мы не реагировали слишком остро на временные потрясения в сфере предложения, которые не имеют никакого отношения к среднесрочной перспективе". Затем она сказала: «Мы будем реагировать только на те улучшения базовой инфляции, которые, как мы уверены, являются устойчивыми и отражаются в базовой динамике инфляции». Главный экономист ЕЦБ в конце весны 2021 года все еще объяснял, что "важно предпринять решительные действия для поддержания инфляционного импульса, признавая при этом необходимость терпения", добавляя, что «я не вижу ни одного заявления о политике ни одного крупного центрального банка в мире о том, что они собираются обеспечить устойчивую инфляцию на уровне 2 процентов очень быстро».
К концу года язык временных или преходящих потрясений стал вызывать смущение. В августе председатель ФРС Джером Пауэлл пояснил: «История также учит, однако, что центральные банки не могут считать само собой разумеющимся, что инфляция, вызванная преходящими факторами, исчезнет». 30 ноября он заявил на слушаниях в Конгрессе: «Мы склонны использовать слово "преходящий" в том смысле, что оно не оставит постоянного следа в виде более высокой инфляции. Я думаю, что сейчас, вероятно, самое время отправить это слово на пенсию и попытаться более четко объяснить, что мы имеем в виду». Пол Кругман, который был лидером в самопровозглашенной "команде транзитных", в начале 2022 года пришел к выводу, что слово "транзитный" должно быть удалено из экономического лексикона. К 2022 году ФРС взяла на себя обязательства по гораздо более агрессивному антиинфляционному обещанию повышения процентных ставок. В Европе реакция была более осторожной. Член правления ЕЦБ Изабель Шнабель призвала проявлять бдительность в отношении повышения инфляционного риска. Несколько недель спустя она подверглась осуждению со стороны немецкой массовой газеты Bild Zeitung за то, что заявила по телевидению, что инфляция слишком низка.
Проблема заключалась в неспособности определить, что происходит, когда происходит серьезный сдвиг в относительных ценах, совпавший со структурным переломом на рынке труда. Занятость в США в феврале 2021 года была на 8,5 миллиона меньше, чем годом ранее, до пандемии. Безработица наблюдалась в тех секторах, которые были нарушены пандемией, но острая нехватка наблюдалась там, где открывались новые виды деятельности. Некоторые предприятия, включая специализированные медицинские учреждения, предлагали бонусы при поступлении на работу до 100 000 долларов. Наиболее резкое сокращение рабочих мест произошло в сфере услуг, гостиничного бизнеса, туризма и отдыха, а также в сфере образования и здравоохранения в целом (резко упал спрос на неэкстренную медицинскую помощь). Образование и здравоохранение были рискованными видами деятельности, осуществляемыми лицом к лицу, но их также возможно переместить в электронные онлайн-услуги: онлайн-обучение и телемедицину. Многое из этого перехода станет постоянным. Работа из дома выглядела так, как будто она станет, в частичной форме, постоянной чертой новой деловой нормы. Фантазии о совершенно новой рабочей жизни процветали, но часть мечты уже воплощалась в жизнь. Центры обработки вызовов в значительной степени перешли на полную автоматизацию. С другой стороны, увеличился спрос на работников в сфере логистики, и многие признаки того, что этот спрос будет долгосрочным. Строительство также столкнулось с нехваткой рабочих рук и вероятным долгосрочным ростом спроса в связи с увеличением расходов на инфраструктуру, часть из которых связана с экологическими проектами.
Уход работников из некоторых профессий, включая многие офисные работы, которые считаются рутинными или слишком требовательными (или и то, и другое), выглядел как долгосрочный сдвиг. В богатых странах некоторые работники, особенно старшего возраста, уходили с рынка труда, чтобы следовать новым стратегиям саморазвития, часто приобщаясь к новым идеям и новой духовности из других стран. В других странах возможность удаленной работы позволила людям уйти с охваченных кризисом национальных рынков и работать на международном уровне и виртуально, за иностранную валюту, а не по местным специальностям. В частности, технологические работники рассматривали Ковид как новую возможность выхода на глобальный рынок труда. Таким образом, когда в Турции разразился инфляционный кризис и стоимость валюты упала, молодые турки перешли на работу в иностранные компании, что стало виртуальной утечкой мозгов, или новой формой глобализации рынка труда.
Рассматривать проблему постоянно трансформирующегося рынка труда просто как проблему общей заработной платы и цен, или общей безработицы, не имеет смысла. Председатель ФРС Пауэлл жаловался, что «существует противоречие между двумя нашими целями: максимальной занятостью и стабильностью цен. Инфляция высока, намного выше целевого уровня, и при этом на рынке труда, похоже, наблюдается провисание». На самом деле, провисание было признаком глубокого сдвига: Великая блокировка и Великая отставка привели к Великому смещению.
Повышение компетентности и контроля
Ковид поставил глубокий тест на компетентность: какое правительство может обеспечить наиболее компетентную работу? В интервью после первых месяцев своего президентства Джо Байден сказал: "Мы находимся в том месте, где остальной мир начинает смотреть на Китай". Затем он процитировал ирландского премьер-министра, который сказал: «Америка не может вести за собой. Они даже не могут взять в руки Ковид». Были ли в других странах подходящие модели, которые можно было бы использовать в качестве шаблонов в процессе обучения? Администрация Байдена иногда обращалась к европейским решениям в области социального обеспечения как к ответу на проблему создания большей социальной сплоченности. Она также размышляла о том, как применение технических достижений может изменить отношения между правительством и людьми.
Вызов Ковида по случайному совпадению произошел в то же время, когда мир преображался под воздействием новых технологий связи и управления. Сочетание угроз и возможностей означало, что ставки были подняты в решающей битве: кто будет командовать новыми механизмами контроля? Линию борьбы можно провести просто: с одной стороны, венчурный капитал, определяющий форму новых инвестиций, а с другой - огромные ресурсы авторитарного государства, направленные на реализацию проектов драматической модернизации. Эти два противоположных видения столкнулись друг с другом через Восточно-Китайское море: Япония, резиденция самого влиятельного в мире венчурного финансиста, и Китайская Народная Республика, правительство которой привержено стратегическому планированию.
Во время глобализационных кризисов 2007-2008 и 2020-2021 годов было относительно немного неудач в бизнесе. Это было следствием кризисного управления ликвидностью со стороны мировых центральных банков. Однако во время пандемии произошло несколько драматических крахов предприятий, которые пытались использовать новые технологии или злоупотребляли ими - или обещаниями и соблазнами этих технологий.
Технология платежей была эквивалентом железных дорог во время всплеска глобализации в 1870-х годах: она обеспечивала базовую инфраструктуру для нового охвата мира, при этом информация и развитие искусственного интеллекта заменили транспорт в качестве инструментов, которые могли бы по-новому скрепить мир. Как и в случае с железными дорогами XIX века, в самом начале не было очевидно, какие новые платежные системы будут прибыльными, а какие просто станут белыми слонами, топящими деньги инвесторов в песке. Государствам и инвесторам необходимо было разрешить многочисленные эксперименты с тем, как можно перестроить платежи.
Неизвестность конечных результатов хорошо видна на примере истории культовой фирмы, стоявшей у истоков перехода мира к финтеху. Решающая часть ее успеха зависела от отношений с очень разными видами правительства. Компания SoftBank была основана в Токио в сентябре 1981 года двадцатичетырехлетним Масайоши Соном, сыном корейских иммигрантов, который окончил Калифорнийский университет в Беркли по специальностям "информатика" и "экономика". В Беркли он был очень предприимчивым студентом: он разработал электронный переводчик, который продал корпорации Sharp за 1 миллион долларов, и заработал еще один миллион, импортируя подержанные игровые автоматы из Японии и устанавливая их в общежитиях и ресторанах. Вернувшись в Японию, он создал SoftBank как дистрибьютора программного обеспечения и издателя журналов о компьютерах. С 1996 года SoftBank работал в партнерстве с одной из самых ранних поисковых систем Интернета, Yahoo, которая пережила быстрое затмение Yahoo в 2000-х годах. Некоторые предприятия были еще менее успешными: в 2017 году SoftBank инвестировал более 1 млрд долларов в компанию WeWork, занимающуюся продажей офисных помещений; акции компании резко упали после неудачного IPO WeWork в 2019 году. Сын заявил, что его цель - откладывать от десяти до двадцати "золотых яиц" в год. Самые мелкие сделки составляли около 100 миллионов долларов, а самые крупные - миллиарды, чтобы попасть в число самых успешных технологических стартапов в той или иной категории. Видение грандиозно. На сайте SoftBank предсказывается, что люди будут жить до 200 лет и смогут сосуществовать с "добрыми и умными роботами", которые позволят вести "более обеспеченный образ жизни для всех", распознавая и анализируя нестандартные данные. Неизбежно, что многие из смелых трансформационных проектов провалились: но эти затмения не имеют значения, если есть впечатляющие случаи успеха.
Самым успешным из проектов Сона была, безусловно, компания Alibaba Джека Ма. Ма, бедный и поначалу довольно неудачливый студент из Ханчжоу, как и Сон, был вдохновлен Калифорнией. Ма любит рассказывать историю о том, как он сначала опробовал название на официантке из Сан-Франциско, которая подумала, что Alibaba вызывает "Open Sesame": раскрытие всех мыслимых новых желаний и возможностей. Ма становился все более дерзким. 24 октября 2020 года китайский предприниматель выступил с речью на саммите Bund Finance Summit в Шанхае, призвав к смелому пересмотру мирового финансового и валютного порядка - пересмотру Бреттон-Вудса.
Если Европа и Соединенные Штаты имеют что-то, это не значит, что эта вещь всегда передовая и стоит того, чтобы иметь ее самим. Базельские соглашения сильно ограничивают способность Европы к инновациям в целом, например, в области цифровых финансов. В Китае много крупных банков. Они больше похожи на крупные реки или артерии в кровеносной системе нашего организма, но сегодня нам нужно больше озер, прудов, ручьев и притоков, всевозможных болот. Без этих частей экосистемы мы погибнем при наводнении, и умрем при засухе. Таким образом, сегодня мы являемся страной, которая несет риск отсутствия здоровой финансовой системы, и нам нужно строить здоровую финансовую систему, а не беспокоиться о финансовых системных рисках.
Основная концепция заключалась в том, что банки должны отказаться от залога при кредитовании.
Эта речь вызвала яростный ответ со стороны китайского правительства. Предстоящее IPO принадлежащей Ма компании Ant Financial Group на сумму 34 миллиарда долларов было внезапно отменено. Акции Alibaba упали на 10 процентов, личное состояние Ма сократилось на 10 миллиардов долларов, а сам Ма исчез из поля зрения. Правительство начало кампанию по обузданию технологических гигантов.
Ма запустил Alibaba после того, как два предыдущих стартапа, призванных связать Китай с миром, потерпели неудачу. Первый из них, Hope Translations в 1994 году, не принес особых результатов, но быстро перешел к продаже потребительских товаров. Затем в 1995 году появилась компания China Pages, которая должна была служить платформой для китайских предприятий, ищущих американских клиентов. Alibaba в 1999 году изначально был порталом для бизнеса. Новый бизнес получил существенный толчок в 2002 году, когда вспышка вируса SARS на юге Китая дала толчок к распространению текстовых сообщений и использованию Интернета. В этот момент, в ответ на выход eBay на китайский рынок, Ма создал Taobao Marketplace как сайт потребительской электронной торговли; в течение двух лет он стал доминирующим игроком на китайском рынке. Ключом к успеху стала система условного депонирования, которая обеспечивала оплату поставщикам только после того, как клиенты получали купленные товары и были ими довольны. Ма также продвинул новую технологию оплаты, используя QR-коды, которые позволяли осуществлять платежи через смартфон с помощью сервиса под названием Alipay, запущенного в 2004 году.
Система Ма была нетрадиционной в том смысле, что он сознательно отвергал как традиционный статистический подход - планирование, так и традиционное финансирование. Его первые два предприятия потерпели неудачу, потому что правительственные чиновники взяли его идеи и развили их, по его мнению, неудовлетворительно и разрушительно, используя всю мощь государства. Один из его многочисленных афоризмов гласил: "Если вы планируете, вы проиграете. Если вы не планируете, вы выигрываете". Это выглядело как вызов государственному планированию. Но изначально проблемой было финансирование: Ма озвучил версию старой поговорки о том, что банкир - это тот, кто одалживает зонтик, когда светит солнце, и требует его обратно, когда начинается дождь: «Привлекайте деньги, когда они вам не нужны. Когда они вам нужны, не ходите собирать деньги: уже слишком поздно». Он был гением мотивации, блестящим оратором, который также построил свой бизнес на пропаганде и искажении информации. Он придумал цитату, которая впоследствии стала культовой и приписывалась Биллу Гейтсу из Microsoft: «Интернет изменит все аспекты жизни людей».
Старое и избитое клише коммунистической мобилизации указывает на необходимость жертвовать ради лучшего завтра. Ма предложил капиталистическую версию, включающую благотворное влияние конкуренции: «Сегодня жестоко, завтра будет еще более жестоко, но послезавтра будет прекрасно. Однако большинство людей умрет завтра вечером. Послезавтра они не смогут увидеть солнечный свет».
Наиболее яркой особенностью планирования Ма было внимание к деталям логистики и финансирования: товары не могут быть проданы, если нет эффективной системы доставки. Кроме того, сделки не могли бы существовать без эффективной системы платежей. Как он объяснил гонконгским инвесторам: «Мы почти как застройщик недвижимости. Мы следим за тем, чтобы место было расчищено, трубы проложены, коммунальные службы работают. Люди могут приходить и строить свои здания на нашем участке». Талисманом Taobao стал нарочито мелкий рабочий муравей, по принципу «муравьи, объединившись, могут победить слона». Этот образ должен был показать важность работы со многими людьми и не думать только о больших стратегиях: это было гибелью конкурирующих предприятий в Китае, eBay или Yahoo. Возможно, это была также насмешка над старым западным ориенталистским представлением об азиатах: в 1990-х годах премьер-министр Франции Эдит Крессон высмеяла японцев за то, что они работают как «муравьи». В 2015 году материнская группа Alipay была ребрендирована как Ant Financial.
Для того чтобы создать Alibaba, Ма уступил финансовый контроль, в котором приняли большое участие Goldman Sachs, а затем группы венчурного капитала, в частности SoftBank, а также Yahoo. Именно Goldman привлек SoftBank, вложив первоначальные 20 миллионов долларов. Сын позже объяснил, что его убедил «взгляд в глазах [Ма], это был «запах животного»». В 2011 году Ма получил контроль над Alipay - это выглядело как победа Китая над иностранными акционерами. В рамках своей кампании по преобразованию Китая он начал культивировать внутреннюю аудиторию - действия по формированию имиджа, которые привели его к конфликту с властями. Он также предлагал очевидно лучшие условия: Yu'e Bao, инвестиционный продукт, который Ма запустил в 2013 году, давал более высокую доходность, чем государственные банки, а к 2018 году он стал крупнейшим в мире фондом денежного рынка с активами в 244 млрд долларов. Ма критиковал китайское правительство, и в частности его регуляторов: "Одна из причин, почему Alibaba росла так быстро [была] в том, что правительство не понимало этого. . . . Когда они начали это понимать, мы стали очень медленными". Это выглядело как признание того, что крупный игрок частного сектора не может быть слишком инновационным, поскольку это повлечет за собой вызов государству и его возможностям. Один из чиновников Ханчжоу сказал: «Как частному предпринимателю очень важно найти правильную степень публичности, и Ма еще не освоил это. Раньше это не имело значения. Теперь нужно начинать учиться». Alibaba была оштрафована на крупную сумму за злоупотребления на рынке. В апреле 2021 года на Ant Financial Group был наложен антимонопольный штраф в размере 2,8 миллиарда долларов.
Борьба между предпринимателями и органами планирования была битвой за контроль над данными: кампания против Ма и Ant Financial была интерпретирована как попытка заставить частные финтех-группы передать большие объемы больших данных государственным банкам. Китайские частные технологические компании "BAT" - Baidu, Alibaba и Tencent - получили около 67 процентов доходов от цифровой рекламы в 2018 году, по сравнению с 61 процентом в 2015 году, и на них пришлось около половины венчурных инвестиций в Китае. К моменту пандемии было широко распространено мнение, что власть технологических титанов отступает, подорванная торговой войной между Китаем и США, которая угрожала центральным связям идей от Калифорнии до Ханчжоу и Шанхая. Основатель ByteDance Чжан Имин, разработавший TikTok, объяснил, что он отступает в 2021 году: «Я потратил много времени на размышления о том, как лучше стимулировать настоящие долгосрочные прорывы, которые не могут просто полагаться на устойчивый, но постепенный прогресс». Пандемия позволила начать полномасштабную войну государства против предпринимателя.
Кампания правительств по самоутверждению выглядела особенно правдоподобной, когда другие знаковые проекты SoftBank в Европе столкнулись с трудностями, поскольку стресс, вызванный пандемией, выявил давние финансовые нарушения и мошенничество. Немецкое предприятие Сона с капиталом в 1 миллиард долларов первоначально выглядело таким же преобразующим мир традиционных немецких финансов, как и Alibaba в Китае. Компания Wirecard родилась в Мюнхене в 1999 году, на поздней стадии бума доткомов, как процессор платежей, который собирал платежи по кредитным картам клиентов для операторов веб-сайтов: большая часть ее бизнеса в самом начале была направлена на то, чтобы облегчить (и сделать более анонимной) оплату клиентами порнографии в Интернете. Бизнес компании расширился и включил в себя широкий спектр карточных платежей и процессинга, а также выпуск собственных карт. В 2006 году компания перешла к кредитованию, купив онлайн-банк XCOM, и переименовала себя в Wirecard Bank, получив лицензию от платежных гигантов Visa и Mastercard. С 2011 по 2014 год компания привлекла 500 миллионов евро от акционеров и скупала широкий спектр платежных компаний по всей Азии с базы в Сингапуре. Даже в начале 2020 года, когда все разваливалось, Wirecard заключила соглашение о том, чтобы стать предпочтительным платежным процессором для программы Visa Fintech Fast Track Program на Ближнем Востоке. В 2017 году компания Ernst and Young (EY) провела аудит, сообщила о резком увеличении денежных поступлений, и энтузиазм инвесторов разгорелся. Акции выросли в цене более чем в два раза. Группа объявила, что будет управлять операциями Citibank по обработке платежей в одиннадцати странах Азии. В конце года генеральный директор Wirecard Маркус Браун занял 150 миллионов евро у Deutsche Bank в виде маржинального кредита, обеспеченного значительной частью его 7-процентной доли в Wirecard.
В сентябре 2018 года Wirecard заменил Commerzbank в индексе Dax 30, а к концу года обогнал Deutsche Bank, крупнейший банк Германии, по рыночной капитализации. С января 2019 года газета Financial Times (FT) начала публиковать материалы о своем расследовании деятельности Wirecard в Сингапуре и сразу же подверглась нападкам со стороны Wirecard. Окончательный материал FT появился в печатном издании 15 октября 2019 года, в котором утверждалось, что «внутренние электронные таблицы компании, а также соответствующая переписка между старшими членами финансовой команды Wirecard, похоже, указывают на согласованные усилия по мошенническому завышению продаж и прибыли в подразделениях Wirecard в Дубае и Ирландии, а также на потенциальное введение в заблуждение EY, аудитора первого уровня Wirecard». Немецкий регулятор BaFin начал расследование в отношении FT по обвинению в манипулировании рынком, обвинив газету в сговоре со спекулянтами-медведями и в торговле внутри компании на необоснованных слухах, созданных только для того, чтобы двигать рынок. На самом деле, как выяснилось впоследствии, ряд сотрудников BaFin владели акциями Wirecard. Один из членов наблюдательного совета Deutsche Bank, Александр Шютц, призвал Брауна «сделать [FT] внутри!!!»
В апреле 2019 года Wirecard объявила о вливании денежных средств в размере 900 млн евро от SoftBank. В марте 2020 года должен был завершиться аудит KPMG, однако публикация отчета бухгалтерской фирмы и результатов за полный год, проверенных EY, была отложена до конца апреля, и в итоге была опубликована 28 апреля. Теперь KPMG заявила, что не может подтвердить подлинность договоренностей, ответственных за "львиную долю" прибыли Wirecard в период с 2016 по 2018 год, а также поставила под сомнение остатки денежных средств в размере 1 млрд евро, которые подтверждались только сомнительными сингапурскими документами. 5 июня прокуратура Мюнхена начала уголовное расследование, а 18 июня, когда Wirecard должна была опубликовать свои аудированные результаты за 2019 год, руководство компании объявило, что 1,9 млрд евро, которые должны были выплатить филиппинские банки, "пропали". 23 июня Браун был арестован, а 25 июня Wirecard подала заявление о банкротстве. Скрытный главный операционный директор Ян Марсалек, который пришел в компанию в 2000 году двадцатилетним, в день увольнения бежал на Филиппины и, вероятно, оказался в России. Он носил дорогие часы Vacheron Constantin с турбийоном и открытым механизмом, а также черные костюмы Ermenegildo Zegna; он также работал с очень большими суммами наличных денег, которые его сотрудники переносили в пластиковых пакетах из супермаркета. К 2021 году парламентское расследование в Германии сообщило, что аудиторские проверки EY с 2014 года основывались на устных заверениях руководителей, а аудит 2018 года не содержал достаточных деталей для проверки отдельных операций, которые якобы обрабатывались азиатскими партнерами-аутсорсерами.
В сентябре 2019 года Маркус Браун дал двойное интервью, вместе с Кристианом Сьюингом из Deutsche Bank, и излучал оптимизм. Он хвастался "органическим ростом" в Германии в среднем на 20-30 процентов в год. Deutsche Bank на самом деле подвергся риску в 80 миллионов евро в отношении Wirecard в рамках более крупного синдицированного кредита группе, но благодаря стратегии хеджирования ему удалось ограничить свои потери 18 миллионами евро. В то время Браун реализовывал "проект Пантера", в рамках которого Wirecard должна была поглотить Deutsche Bank. Позже Сьюинг объяснил, что Wirecard «выставила Германию как финансовый центр в плохом свете». Браун предпринял смелую попытку захватить сердце финансовой системы Германии. Чтобы сделать это, ему также необходимо было захватить государство. При посредничестве харизматичного бывшего министра обороны Карла-Теодора Гуттенберга он добился внимания канцлера Ангелы Меркель, которая лоббировала интересы Wirecard во время государственного визита в Китай в сентябре 2019 года. Позже она признала ошибку, но заявила, что лоббирование интересов немецких компаний за рубежом было частью ее работы, и что «нет стопроцентной защиты от преступного поведения».
В Великобритании существовал эквивалент Wirecard в сочетании обещания трансформационного финансирования с центральным значением доступа к правительству и рычагам власти. Через несколько месяцев после обсуждения IPO на сумму $7 млрд компания Greensill Capital прекратила свою деятельность. Компания стала неплатежеспособной в марте 2021 года, после того как страховое покрытие в размере 4,6 миллиарда долларов прекратилось, а источники финансирования компании, прежде всего от Credit Suisse и Soft-Bank, иссякли.
Британская финтех-компания была создана в 2011 году Лексом Гринсиллом, австралийским фермером, ставшим банкиром. Будучи опытным продавцом, он плавно рассказывал о том, как производители арбузов страдают из-за задержек платежей и как финансирование может изменить их ситуацию, а также в целом повысить эффективность рынка. Например, в мае 2020 года Гринсилл предположил, что традиционные банковские услуги «будут заменены более новой моделью, основанной на больших данных, и я думаю, что этот тектонический сдвиг затронет всех игроков на рынке. Мы находимся лишь на самых ранних стадиях этого процесса». Он был похож на финансового волшебника из страны Оз. Гринсилл занимался особым, казалось бы, нишевым видом деятельности, называемым финансированием цепочек поставок. Историки финансов считают этот бизнес самым старым применением финансов. Торговцы покупают и затем отправляют товары, но у них нет денег, чтобы заплатить за эти товары, пока они их не продадут или не распределят. Финансирование сделки, предоставление торговцу кредита под залог счета-фактуры или обещания заплатить, таким образом, является деятельностью, которая может привести к удовлетворению неудовлетворенных потребностей. Основной процесс был знаком уже цивилизациям древней Месопотамии.
Прежде всего, финансы поставок были центральным элементом финансов позднего средневековья и раннего нового времени. Решающим нововведением и основой для последующего финансового развития стал вексель - документ, требующий уплаты определенной суммы в определенный момент в будущем. Купцы покупали такой документ и отправляли его в страну, из которой они хотели импортировать товар, где он мог быть использован для обеспечения права собственности на товар - например, тюк шерсти - другим купцом, который затем предъявлял вексель агенту первоначального эмитента. Векселя избавляли от необходимости перевозить физические наличные деньги, что было бы рискованно, а также выступали в качестве кредитных инструментов. Эмитенты векселей часто работали с крупными депозитами клиентов, как и при других банковских операциях. С современной точки зрения, особая привлекательность векселей заключалась в том, что компании могли использовать их для предоставления кредитов, не создавая видимости наращивания задолженности.
Greenhill получила доступ к венчурному капиталу сначала от General Atlantic, затем от Facebook и Alibaba: и это выглядело так, словно создавало условия для получения доступа к финансированию SoftBank. Финансирование SoftBank - 1,5 миллиарда долларов - пришло в 2019 году и было совершенно преобразующим. Большая часть кредитов Greensill была предоставлена очень ограниченной группе компаний, связанных с трейдером по имени Санджив Гупта и его компанией Liberty House, которая с 2009 года покупала значительное количество старых, устаревших сталелитейных заводов и обещала технологическую регенерацию и экологическую устойчивость. Это выглядело привлекательным предложением для правительств, сталкивающихся с социальными и политическими проблемами, связанными с управлением упадочной промышленностью. К 2020 году от этого ряда предприятий зависело около 35 000 сотрудников на 200 заводах по всему миру, а годовой оборот составлял 20 миллиардов долларов. Гупта преувеличивал инновационный "зеленый" характер технологии: он заявил на Всемирном экономическом форуме в Давосе в 2020 году: «Большая часть мира хочет перейти к юридически обязательной углеродной нейтральности к 2050 году». Мечта угасла. В начале 2021 года обанкротились два литейных завода в Пуату и завод под Шатору, производящий легкосплавные диски. Финансирование Greensill осуществлялось через старое и, казалось бы, сонное учреждение, Nordfinanz Bank AG в Бремене.
Было много предупреждающих сигналов в духе Строусберга, которые должны были дать представление о проблематичном характере предприятия: корпоративные самолеты (окрашенные в соответствующие цвета) Гупты и Гринсилла или экстравагантные особняки. Впоследствии все стало слишком очевидно: Financial Times даже прокомментировала обувь Гринсилла, а Себастьян Пейн, редактор газеты по Уайтхоллу, написал в Твиттере: «Чем больше я смотрю, тем больше вопросов приходит в голову. В основном разочарован тем, что у меня такие же ботинки, как у Лекса Гринсилла».
Крах Greensill является дорогостоящим предупреждением: от экстравагантных заявлений о финансовых инновациях, или лоббировании, или отсутствии прозрачности, или недостаточной диверсификации рисков. Это все очевидные уроки о наименее привлекательных чертах взаимодействия капитализма и правительства, и все же их постоянно нужно заучивать и подчеркивать - потому что о них постоянно забывают.
Возьмем только лоббирование. Гринсил пытался использовать бывшего премьер-министра-консерватора Дэвида Кэмерона (который стал его сотрудником), чтобы убедить правительство Саудовской Аравии оказать давление на инвесторов, чтобы те вложили больше средств в SoftBank, который, в свою очередь, мог бы увеличить поддержку Гринсила. Затем, с помощью Ковида, Кэмерон пытался получить доступ Greensill к схеме экстренного кредитования, а заодно и авансировать зарплаты отчаявшимся работникам Национальной службы здравоохранения. Бывший политик неоднократно лоббировал интересы как Казначейства, лично обращаясь к канцлеру казначейства, так и Банка Англии. Со смартфона Кэмерона было отправлено не менее шестидесяти все более настойчивых текстовых сообщений. Почему понадобился посредник, чтобы помочь британскому правительству выдать авансы своим собственным сотрудникам? Кэмерону отказали, потому что Министерство по делам бизнеса с подозрением отнеслось к связям между различными компаниями Greensill и опасалось, что государственное финансирование не останется в Великобритании. В преддверии выборов 2010 года Кэмерон обрушился на премьер-министра-лейбориста за его действия в связи со скандалом с расходами и заявил, что «лоббирование слишком долго портило нашу политику. Мы все знаем, как это работает. Обеды, гостеприимство, тихое слово на ухо, бывшие министры и бывшие советники по найму, помогающие крупному бизнесу найти правильный путь, чтобы добиться своего. В этой партии мы верим в конкуренцию, а не в кумовство». Теперь он жил благодаря сети влияния, которую раньше порицал.
Другой урок касается природы инноваций. Что привнесла компания Greensill? Почему правительства - от саудовцев до Уайтхолла - захотели довериться компании, основная часть финансовой деятельности которой ограничивалась узконаправленным сталелитейным бизнесом - GFG Alliance Санджива Гупты? Поверхностный ответ заключается в том, что в основе обещаний подхода Гринзилла лежала привлекательная бизнес-модель, которая могла бы модернизировать организацию паломничества в Мекку в Саудовской Аравии и Национальную службу здравоохранения Великобритании. Но так ли уж это ново?
Когда финансы являются инновационными? В конце двадцатого века, когда произошел мощный толчок к финансиализации, особое внимание уделялось новым, на первый взгляд, продуктам, предоставляемым посредством секьюритизации. Целый ряд разнообразных активов можно было сделать очевидно более безопасными или прозрачными, объединив их вместе, а затем разделив продукт в соответствии с определенными критериями, чтобы его можно было перепродать. Таким образом, различные элементы риска могут быть разделены и проданы тем, кто готов их держать. После 2007 года эйфория прошла, и процесс стали обвинять в том, что он скорее увеличил, чем уменьшил риск. Но он все равно продолжался.
Гринсиллу, а особенно его доверчивым кредиторам (прежде всего SoftBank и Credit Suisse), не помешало бы изучить историю некоторых из этих средневековых банков, самые известные и задокументированные из которых находились во Флоренции. Действительно, Медичи настолько знамениты - и как меценаты, и как политики, и даже как римские папы, - что некоторые современные мошеннические учреждения позаимствовали их название, чтобы произвести впечатление.
О банке Медичи написана, пожалуй, лучшая монография о банке всех времен, написанная великим фламандским историком двадцатого века Раймондом де Рувером. Флорентийский банк имел филиалы в Риме, Венеции, Неаполе и Милане, а также в Авиньоне, Женеве, Брюгге и Лондоне, которые управлялись на основе партнерских соглашений. Наиболее удаленные филиалы, в Брюгге и Лондоне, были самыми проблемными, отчасти из-за географической удаленности, но также и потому, что им приходилось работать в условиях постоянного взаимодействия с сильными и непредсказуемыми государствами. Следовательно, местные агенты Медичи должны были интенсивно лоббировать и идти на уступки правителям, чтобы получить благосклонность правительств, например, разрешение на экспорт товаров (шерсти), торговлю которыми они финансировали. Поэтому они давали все больше и больше кредитов правительствам, которые использовали эти деньги в своих собственных целях.
Участие банка Медичи в финансировании английской Войны Роз привело к критическому финансовому ослаблению. Лондонский филиал должен был выдавать все большие и большие кредиты йоркистскому монарху Эдуарду IV на войны и приданое для обеспечения политических союзов. Первый агент филиала с отвращением сдался, а за ним последовал Герардо Каниджани, который превратился в преданного приверженца короля вместо своего банка, и все партнерство пришлось ликвидировать в результате банкротства.
Этот банк, который через несколько лет потерпел полный крах, послужил для Макиавелли образцовым уроком предостережения. В своей "Истории Флоренции" он приписал крах банка управляющим отделениями, которые сами стали вести себя как князья. Адам Смит переработал эту историю, чтобы показать, как коррумпированные и расточительные предприятия, каковым стал банк Медичи: Лоренцо Великолепный использовал "доходы государства, которым он распоряжался". Государства в итоге взяли верх, и это привело к тому, что если инновационные финансисты действительно хотели преуспеть в своих трансформационных мечтах, им нужно было захватить (или "захватить", на языке политологов) государство. Сначала могло показаться, что британское или немецкое государство более уязвимо для захвата, чем китайское. Но мы знаем больше об их операциях, и мы знаем это быстрее. Китайское государство может быть более устойчивым к захвату, но, повышая свою устойчивость, оно может также отрезать себя от динамики изменений и трансформационных технологий.
Рассказ о двух способах анализа
Положительный шок предложения в 1870-х годах заставил задуматься об относительных ценах, что подтолкнуло маржиналистскую революцию, переход к микроэкономике. В 1970-х годах отрицательный шок предложения поставил вопрос о макроэкономических монетарных и фискальных реакциях, а также о противодействии макроэкономическим диагнозам и рецептам, кейнсианским или монетаристским, Фридриха фон Хайека. Начавшаяся в 2020 году пандемия - шок предложения - также поставила вопрос о том, какие инструменты анализа лучше всего использовать для осмысления кризиса и оценки наиболее эффективных стратегий исправления ситуации. Данные, особенно высоко детализированные данные, как представляется, являются ключом как к медицинским, так и к макроэкономическим ответным мерам, однако, по общему мнению, эти данные обрабатываются крайне неэффективно. Особенно проблемными выглядели крупнейшие и наиболее влиятельные страны: Китай и Россия держат свою информацию о глобальной угрозе в строжайшем секрете, в то время как Соединенные Штаты вынуждены полагаться на данные, поступающие в режиме реального времени из других стран, таких как Израиль, Великобритания и Южная Африка. Бывший директор Центра по контролю и профилактике заболеваний Том Фриден в мае 2021 года заявил: «Наша страна имела разрозненную сеть недофинансированных, недоукомплектованных, плохо скоординированных департаментов здравоохранения и устаревшие на десятилетия системы данных - ни одна из них не была приспособлена для борьбы с современным кризисом общественного здравоохранения».
Выбор политики можно представить как столкновение экономических методологий: столкновение, олицетворяемое различиями в видении двух самых молодых экономистов, получивших должность на факультете экономики Гарварда. У обоих отцы были выдающимися экономистами, но на этом сходство заканчивается. С одной стороны, Ларри Саммерс, родившийся в 1954 году, был наследником традиции большого мышления в макроэкономике, фигурой, чье интеллектуальное наследие очень напоминало наследие Джона Мейнарда Кейнса. С другой стороны, Радж Четти, родившийся в Нью-Дели в 1979 году, был человеком, чье видение формировалось под влиянием глобализированной мобильности и шансов, которые она предоставляла. Он хотел докопаться до деталей: почему жизненные шансы и опыт в одномместе отличаются от других. Это может быть и столкновение поколений, разделенных ровно четвертью века, и столкновение методов. Кейнсианская традиция часто карикатурно изображалась как патерналистский и технократический подход к разработке политики "сверху вниз", "экономика няньки"; новая революция была связана с наноэкономикой.
Ларри Саммерс был эквивалентом Кейнса конца двадцатого века в начале века: действительно, его биография вполне может быть описана словами, которые биограф Кейнса Роберт Скидельски применил к Кембриджу, "высокомерие места". Как и Кейнс, он происходил из академической династии: его родители были экономистами, Роберт Саммерс (первоначально Самуэльсон) и Анита Саммерс. Два дяди Саммерса, Пол Самуэльсон и Кеннет Эрроу, тоже экономисты, получили Нобелевские премии. Сам Саммерс получил медаль Джона Бейтса Кларка, присуждаемую лучшему экономисту в возрасте до сорока лет. Как и Кейнс, он легко перемещался между академической жизнью и миром политики, и, также как и Кейнс, он был постоянно охвачен спорами.
Он работал во многих областях экономики, в частности, в области государственных финансов, экономики труда и макроэкономики, а также последовательно размышлял о дисциплине, ее методологии и ориентации. Некоторые из его работ были направлены против гипотезы эффективного рынка, которая получила широкое распространение в 1970-х и начале 1980-х годов; он также в духе Кейнса говорил о границах знания и рациональности. Широко цитируемое начало одной из его работ предупреждало, что "есть идиоты. Оглянитесь вокруг". Он последовательно выступал за экономику, основанную на фактах: "Не малая часть наших нынешних экономических трудностей может быть отслежена невежественными фанатиками, которые приобрели влияние, давая ответы на вопросы, которые другие называли бессмысленными или трудными. Разумная теория, основанная на доказательствах, несомненно, является нашей лучшей защитой от такого шарлатанства".
В 1991 году он перешел из Гарварда и стал главным экономистом Всемирного банка. Его относительно короткое пребывание на этом посту запомнилось прежде всего спорами, вызванными меморандумом, в котором приводились аргументы в пользу того, что размещение загрязняющих производств и загрязнение окружающей среды в странах с низкой заработной платой повышает эффективность. В меморандуме приводился логически верный, но, вероятно, бесполезный тезис о том, что этот аргумент ничем не отличается от других политических позиций в отношении преимуществ торговли или либерализации рынков, что было ключевой частью концепции Банка. Эта статья стала предметом обсуждения и студенческих протестов, когда Саммерс вернулся в Гарвард в качестве президента университета после работы министром финансов в администрации Клинтона. Саммерс тогда просто сказал студенческой газете: "Я думаю, что лучшее, что можно сказать, это процитировать [мэра Нью-Йорка Фиорелло] Ла Гуардиа и сказать: "Когда я совершаю ошибку, это просто ужас"".
На посту президента Гарварда Саммерс столкнулся с новыми противоречиями, а критики составили списки обвинений в том, что они считали скандалами. Он решительно защищал открытие рынков капитала в 1990-х годах, даже когда критики пытались доказать, что азиатский кризис 1997-1998 годов последовал за быстрым финансовым открытием, не сопровождавшимся созданием прочной внутренней финансовой инфраструктуры. Он поссорился с одним профессором, афроамериканским философом, религиозным мыслителем и социальным критиком Корнелом Уэстом, который позже дал запоминающийся отчет об этой перепалке: «Боюсь, брат мой, что ты связался не с тем братом». Он спровоцировал университет и все научное сообщество, заявив на конференции Национального бюро экономических исследований, что мужчины могут превосходить женщин в математике и естественных науках из-за биологических различий.
Наибольшие споры разгорелись только после мирового финансового кризиса, когда Саммерс работал советником президента Барака Обамы. Споры разгорелись вновь, когда стало казаться, что Саммерс будет играть важную политическую роль в администрации Обамы - особенно когда Бен Бернанке подошел к концу своего срока на посту председателя Федеральной резервной системы, и Саммерс выглядел очевидным преемником, а также когда стали известны подробности конфликта Саммерса с Кристиной Ромер по поводу размера фискального стимула в 2008 году.
В основе дебатов не лежали личные промахи или неудачи. Если воспользоваться терминологией Роя Харрода о Кейнсе, это было высокомерие не места, а страны. Соединенные Штаты в 1990-х годах могли быть абсолютно уверены в высоких темпах роста, сильной фискальной позиции, при которой государственный долг сокращался, и сильном долларе. Экономические показатели обеспечивали реальную основу для интеллектуального доминирования.
В 1990-х годах Саммерс был широко известен как человек, который боролся с мировыми финансовыми угрозами и, в частности, предпринял решительные действия, чтобы предотвратить распространение заразы от кризиса в Азии и ее влияние на Соединенные Штаты. Журнал Time выпустил знаменитую статью на обложке, в которой Саммерс, вместе с министром финансов Робертом Рубином и председателем Федеральной резервной системы Аланом Гринспеном, изображался как "комитет по спасению мира". Это были верующие в силу большой экономики. Как цитировалось в статье, Саммерс, сидя в международном аэропорту, характерно сказал: "Мы начинаем с идеи, что нельзя отменить законы экономики. Даже если они неудобны". Саммерс как часть этой троицы
неизменно называют Киссинджером экономики: абсолютным прагматиком, чьи амбиции иногда раздражают, но чей интеллект не перестает ослеплять. Их объединяет страсть к размышлениям и неугасимое любопытство к новому экономическому порядку, который разворачивается перед ними, как мир "Алисы в стране чудес". Само увлечение изобретением финансовой системы 21 века мотивирует их больше, чем обычные вашингтонские наркотики власти и денег. За последние шесть лет эти трое мужчин слились в некое братство, с легким взаимопониманием.
Трио было право на уверенность, когда все, казалось, поддерживало торжествующее мировоззрение.
Это был мир, который был разорван на части после 2008 года. Вскрытие кризиса превратилось в критическое исследование американского способа ведения бизнеса и американского способа ведения экономики. Саммерс выступал за дерегулирование, и критики представили эту позицию не только как интеллектуальную ошибку, но и как корыстную. Суть критики заключалась в том, что экономисты были захвачены интересами. Джозеф Стиглиц, главный критик правительства США и МВФ во время кризиса в Азии, объяснил, что Саммерс, возможно, был коррумпирован: "Он был замечен и, вероятно, является захваченным". Это обвинение вызвало быстрый отпор, сформулированный, в частности, Кеном Рогоффом, и защиту экономистов (таких как Саммерс или заместитель директора-распорядителя МВФ Стэнли Фишер) как , действующих на основе здравого анализа, а не идеологии. Но дебаты заронили червячка в яблоко экономистов-политиков: является ли анализ объективным, или он может быть искажен, возможно даже бессознательно, интересами?
Таким образом, утверждалось, что Саммерс породил - или, по крайней мере, несет ответственность за американское высокомерие и финансовый кризис 2007-2008 годов. Он восхвалял Милтона Фридмана после его смерти в 2006 году: «Любой честный демократ признает, что все мы теперь фридманиты». Во время дебатов о том, кто должен возглавить ФРС, сенатор Джефф Меркли, демократ из Орегона, сказал: «У меня есть серьезные сомнения в том, что г-н Саммерс, который как убежденный дерегулятор проводил политику, подготовившую почву для Великой рецессии, является подходящим человеком для ключевой должности регулятора». Кроме того, Саммерс был широко вовлечен в частный финансовый сектор. Он работал в Citigroup и хедж-фонде D. E. Shaw, а также входил в совет директоров двух стартапов Кремниевой долины, которые, как утверждалось, поощряли рискованные займы от онлайн-инвесторов.
После глобального финансового кризиса, когда восстановление экономики было более вялым, чем после любой послевоенной рецессии, Саммерс поставил поразительный диагноз того, как изменился мир. Он самосознательно возродил подход и терминологию Кейнса и кейнсианцев 1930-х годов, в частности американского кейнсианца Элвина Хансена, который ввел термин "светская стагнация". Хансен рассматривал явление конца 1930-х годов как «больное восстановление, которое умирает в младенчестве, и депрессию, которая питается сама собой и оставляет жесткое и, казалось бы, неподвижное ядро безработицы». Рост населения снижался и в отсутствие технического прогресса привел бы к значительному падению инвестиций и, следовательно, роста. Ранее, во время Великой депрессии, Хансен рассмотрел "три крана", через которые покупательная способность может попасть в экономический цикл: расходы бизнеса, потребительские расходы и государственные расходы. Это была основа, которую Саммерс теперь обновил.
Выступая на конференции МВФ, Саммерс рассмотрел, как "за четыре года после финансовой нормализации доля работающих взрослых не увеличилась вообще, а ВВП все больше отставал от потенциального уровня, как мы бы определили его осенью 2009 года". В основе анализа лежала гипотеза о том, что "краткосрочная реальная процентная ставка, соответствующая полной занятости, упала до -2% или -3% где-то в середине прошлого десятилетия". Этот мысленный эксперимент, как оказалось, в точности породил условия, сложившиеся после рецессии: «Что бы тогда произошло? Тогда, даже при искусственном стимулировании спроса, исходящем от всей этой финансовой неосмотрительности, вы бы не увидели никакого избыточного спроса. И даже при относительном восстановлении нормальных условий кредитования, вам будет очень трудно вернуться к полной занятости». Этот анализ дал мощное объяснение слабости восстановления Обамы. Но проблема может быть описана не как сиюминутная конъюнктура, а как развитие в течение очень длительных периодов времени: существует долгосрочная тенденция снижения реальных процентных ставок на протяжении веков.
Рисунок 7.2. Доходность десятилетних реальных облигаций США (процент) (Источник: рассчитано на основе глобальных финансовых данных)
Суть анализа Саммерса заключалась в "вялом росте в условиях политики гиперэкспансии и быстрого ускорения роста кредитования частного сектора". Существовало четыре взаимосвязанных проблемы: очевидное изменение долгосрочного потенциального темпа роста, временное отклонение фактического роста от потенциального, фундаментальный дефицит спроса и, наконец, в основе проблемы спроса - слишком большая гибкость цен и заработной платы. Один лишь финансовый кризис, даже исключительно тяжелый, не может объяснить слабость восстановления экономики. «Если финансовый кризис представляет собой своего рода провал власти, можно ожидать, что после его разрешения рост ускорится, поскольку те, кто не мог выразить спрос из-за отсутствия кредитов, получили возможность сделать это». А в альтернативном докризисном сценарии проблема была бы налицо: «Представьте себе, что кредитные стандарты в США сохранялись, жилье не превратилось в пузырь, а фискальная и монетарная политика не была стимулирующей. По всей вероятности, рост производства был бы явно недостаточным из-за недостаточного спроса».
Новизна, отличавшая этот диагноз от межвоенного кейнсианского анализа, заключалась в том, что проблема заключалась не в жесткости цен и заработной платы, которая не позволяла затратам быстро корректироваться. Дефляция возникла не по монетарным причинам - очевидно, что наблюдался значительный рост денежной массы, как до, так и после кризиса. Вместо этого, суть проблемы заключалась в современной открытой и глобализованной экономике, которая была слишком адаптивной и, следовательно, не производила достаточного спроса для обеспечения роста и полной занятости: «Чем более гибкими являются заработная плата и цены, тем больше ожидается их снижение во время замедления роста производства, что приведет к росту реальных процентных ставок. Действительно, существует возможность дестабилизирующей дефляции, когда падение цен ведет к повышению реальных процентных ставок, что приводит к большему дефициту производства, ведущему к более быстрому падению цен, и далее по порочному кругу».
Основной вывод заключался в том, что уровень реальной процентной ставки при полной занятости (FERIR) "возможно, снизился". Ключ к анализу, который дал Саммерс, зависел от исторического анализа тенденций изменения долгосрочных процентных ставок. Если рассматривать эти тенденции как руководство к действию в будущем, то традиционное мышление о фискальной политике должно быть полностью изменено.
Замедление темпов роста или даже сокращение численности населения, а также, возможно, снижение темпов технологического роста привели к снижению спроса на новые капитальные товары для оснащения новых или более производительных работников. Цена информационных технологий быстро снижалась, и в то же время на них приходилась все большая доля общих капиталовложений. Снижение цен на капитальные товары означало, что на данный уровень сбережений можно было приобрести гораздо больше капитала, чем раньше. В результате крупным передовым компаниям больше не нужно было обращаться к рынку за займами для осуществления новых инвестиций; затраты на замещение капитала были ниже. Рост доли прибыли привел бы к перераспределению доходов в пользу тех, кто менее склонен к тратам. Склонность центральных банков и правительств к накоплению резервов в сочетании с консервативными инвестиционными стратегиями повышала спрос на безопасные активы, снижая безопасные процентные ставки. Этот эффект был усилен пруденциальными требованиями после финансового кризиса, которые подтолкнули пенсионные фонды и страховые компании держать свои активы в безопасных облигациях, чтобы наилучшим образом соответствовать обязательствам.
История, предложенная Саммерсом, хорошо вписывалась в развитие рынка труда в США. В 1990-е годы число американцев трудоспособного возраста росло в среднем на 1,2 процента в год, а в 2013 году - всего на 0,4 процента. Доля тех, кто реально работает, снизилась с более чем 67% до менее чем 63%.
Наиболее радикальное логическое продолжение диагноза светской стагнации было представлено в изящно математизированной презентации Оливье Бланшара, бывшего главного экономиста МВФ, в качестве президентского обращения к Американской экономической ассоциации в 2019 году. Она была сформулирована в терминах обманчиво простой зависимости между процентными ставками (r) и темпами роста (g). До тех пор, пока темпы роста превышают процентную ставку (g > r), долг будет сокращаться. Такова, по-видимому, историческая закономерность: "Хотя процентные ставки по государственному долгу сильно варьируются, в среднем и в большинстве десятилетий они были ниже темпов роста. Если будущее будет похоже на прошлое, то вероятность того, что правительство США сможет осуществить ролловер долга, что оно сможет выпустить долговые обязательства и добиться снижения отношения долга к ВВП без необходимости впоследствии повышать налоги, высока". Расходы, таким образом, обходятся дешевле: государственный долг может не иметь фискальных издержек: "межвременное бюджетное ограничение, с которым сталкивается правительство, больше не является обязательным". В формулировке Бланшара также преувеличивались издержки благосостояния, связанные с сокращением инвестиций в другие сферы. На самом деле, фискальные расходы были полезны для предотвращения растраты ресурсов капитала или труда в неоптимальном равновесии. Неиспользуемый капитал технологически устаревает. Работники, которые не работали, быстро теряли навыки, а возможно, и желание работать. Существует двойная проблема: секулярная стагнация подталкивала к снижению естественной ставки процента по безопасным активам, а центральные банки сталкивались с ограничениями в выборе политики из-за эффективной нижней границы - их неспособности снизить ставки намного ниже нуля. Вывод был однозначным: нужно больше правительства.
Единственной областью неопределенности, которую оставил Бланшар, был вопрос о множественных равновесиях. Возможно ли, что нервные инвесторы в облигации потребуют более высокую цену за кредитование правительств, повысят стоимость государственного долга и изменят соотношение между r и g? Тогда произойдет самореализующаяся дестабилизация, правительства будут вынуждены тратить меньше, а их долг станет менее надежным или более рискованным, поскольку будущий рост будет сокращен. Это снова резко повысит стоимость заимствований. Нечто подобное описывает реакцию кризисных стран в ходе долгового кризиса Еврозоны, с которым Бланшару пришлось иметь дело в МВФ. Бланшар ответил, что это возражение "актуально и правильно в той мере, в какой оно имеет место, но неясно, что оно подразумевает для уровня государственного долга". Даже при достаточно высоком уровне государственного долга его беспокоит эффект фискальной коррекции. Очевидно, что центральные банки могут эффективно действовать против паники: это был урок кризиса 2007-2008 годов в США, а также европейского долгового кризиса в его интенсивной фазе до 2012 года; но они не могут быть эффективными в реагировании на более фундаментальные риски. Тогда возникла когнитивная проблема, связанная с определением того, существует ли этот фундаментальный риск и когда он возник.
Возражение против этой линии рассуждений о надежности центральных банков перед лицом паники вытекает из политэкономических расчетов. Действительно ли существует вероятность того, что за экстренной разовой фискальной реакцией последует нормализация, в ходе которой можно будет выплатить долг? Или, скорее всего, если этот трюк сработал один раз, он будет повторяться снова и снова, по мере того как политики будут обнаруживать все новые и новые неотложные проблемы, решение которых может гарантировать лучший будущий рост? Не станет ли кризис перманентным? Не слишком ли много полагались на экстраполяцию от безопасных нормальных времен, не задумываясь в достаточной степени о вторжении неожиданного и непредсказуемого? Один из критиков, экономист Джон Кокрейн, вспомнил моменты прошлых финансовых потрясений, когда процентные ставки росли, а цены на облигации падали. Он провел аналогию между трейдером, согласившимся купить базовую облигацию по цене исполнения, если контракт будет исполнен, фактически делая ставку на то, что актив будет продолжать расти в цене, и пострадавшим от внезапного падения, и правительством, взявшим на себя обязательства по расходам, которые могут оказаться неподъемными, когда рост замедлится, долг превысит потребление, а отношение долга к ВВП увеличится. В таких условиях возникнет необходимость погасить огромный долг за счет налогов в неподходящее время, поскольку экономика замедляется или рушится. Он пришел к выводу, что «[т]акая возможность r < g похожа на классическую стратегию выписывания опционов пут, которая терпит неудачу в самом болезненном состоянии мира».
Очевидным ответом в кейнсианской традиции на затруднительное положение после 2008 года было увеличение государственных расходов на инфраструктуру как способ увеличения спроса и повышения долгосрочного потенциального роста. В статье, написанной в соавторстве с Джейсоном Фурманом, Саммерс изложил мнение, что старый сбалансированный бюджетный подход "фундаменталистов дефицита", "взгляд Казначейства" межвоенной Великобритании или подход Клинтона к фискальной стабильности, устарел. Такие катастрофы, как долговой кризис в Еврозоне, стали результатом не столько дефицита, сколько недостаточного роста. "Долгосрочное структурное снижение процентных ставок означает, что политикам следует пересмотреть традиционный фискальный подход, который часто ошибочно ограничивал достойные инвестиции в такие области, как образование, здравоохранение и инфраструктура. Тем не менее, многие по-прежнему зациклены на сокращении расходов, особенно на программы социального обеспечения, такие как Social Security и Medicaid. Это ошибка. Политики и директивные органы должны сосредоточиться на неотложных социальных проблемах, а не на дефицитах". Уникально низкие реальные долгосрочные процентные ставки не были "созданы Федеральной резервной системой", а стали следствием "комплекса более глубоких сил, включая снижение инвестиционного спроса, повышение нормы сбережений и рост неравенства". Но может существовать и более долгосрочная проблема: «Фундаменталисты дефицита правы в том, что нельзя позволить долгу расти вечно. И правительство не может определять бюджетную политику без каких-либо ограничивающих принципов или руководств относительно того, что возможно и что невозможно или желательно».
В другой статье Саммерса, написанной в соавторстве, недомогание объясняется снижением "силы" американского рабочего. Эта власть давала рабочим возможность забирать большую долю ренты, получаемой компаниями, действующими на несовершенных конкурентных рынках товаров, и могла выступать в качестве силы, противодействующей монопсонии фирм. "Наше внимание к снижению власти рабочих как одной из основных структурных тенденций в экономике США соответствует долгой истории работы прогрессивных институтов alist". Меры по ограничению власти монополии или монопсонии сами по себе - или, более того, по ограничению глобализации или технологических изменений - мало что сделают для того, чтобы обратить эту тенденцию вспять.
Саммерс скептически отнесся к некоторым аспектам фискального пакета Трампа, в частности, к обсуждению вопроса об увеличении суммы, выплачиваемой в виде стимулирующих чеков, что повысит потребление, но чревато перегревом экономики. Чеки были "довольно серьезной ошибкой". Они стали результатом слияния мышления Трампа и левых демократов, в частности демократа-социалиста Берни Сандерса: «Когда вы видите, что две крайности сходятся, вы можете быть почти уверены, что в воздухе витает что-то безумное. Когда я вижу коалицию Джоша Хоули, Берни Сандерса и Дональда Трампа, поддерживающих какую-то идею, я думаю, что пора бежать в укрытие».
В феврале 2021 года, в начале президентства Байдена, Саммерс продолжил это бегство в укрытие: казалось, что произошел очередной разворот Саммерса. В своей статье для Washington Post он начал говорить, что план Байдена по облегчению бремени Ковида-19 стоимостью 1,9 триллиона долларов будет "самым смелым актом политики макроэкономической стабилизации в истории США. Его амбициозность, отказ от ортодоксальной политики жесткой экономии и стремление к сокращению экономического неравенства - все это достойно восхищения". Стимулы 2009 года были слишком малы: дополнительные 30-40 миллиардов долларов в месяц в течение 2009 года, или около половины дефицита производства. В отличие от этого, меры Байдена составили 150 миллиардов долларов в месяц, или, по крайней мере, в три раза больше, чем дефицит производства. Таким образом, ключевые инструменты анализа для размышления о надлежащем ответе были классически кейнсианскими: оценка разрыва выпуска в данном случае, чтобы определить объем необходимых стимулов, а затем теория мультипликатора, чтобы подумать о влиянии расходов на рост производства. Кроме того, предстояли и другие меры. Таким образом
вероятность того, что макроэкономическое стимулирование в масштабах, более близких к уровням Второй мировой войны, чем обычные уровни рецессии, вызовет такое инфляционное давление, какого мы не видели уже целое поколение, с последствиями для стоимости доллара и финансовой стабильности. С этим можно будет справиться, если монетарная и фискальная политика будет быстро скорректирована для решения проблемы. Но учитывая обязательства, взятые на себя ФРС, отказ чиновников администрации даже от возможности инфляции, а также трудности с мобилизацией поддержки Конгресса для повышения налогов или сокращения расходов, существует риск резкого роста инфляционных ожиданий. Стимулирующие меры такого масштаба - это шаг в неизвестность.
Предупреждения становились все более настойчивыми. Так, например, Саммерс предупредил в эфире CNN: «Политики в ФРС и в [Белом доме] должны признать, что риск вьетнамского сценария инфляции сейчас выше, чем риск дефляции, на котором они изначально сосредоточились». Многие демократы были возмущены и объявили Саммерса "неактуальным". Но растущая неопределенность относительно пути будущей инфляции привела к общей переоценке достоинств стимулирования. К весне 2022 года мнение Саммерса стало общим консенсусом.
Описывая Кейнса, его биограф Рой Харрод назвал его "великолепным послесвечением быстро исчезающей цивилизации". Это описание применимо и к Саммерсу: он действительно остро осознавал проблему относительного упадка Америки и угрозы длительному господству американского доллара. Международное лидерство США ослабевало в результате действия мощных экономических сил, которые он назвал светской стагнацией. Что можно сделать, чтобы поддержать уставшего титана? Не требует ли обновление Соединенных Штатов внимания к микроэкономическим стимулам и политике?
На ранних стадиях финансового кризиса 2007-2008 годов лауреат Нобелевской премии Роберт Солоу жаловался на макроподход, который излагали Саммерс и академический мейнстрим. По его словам, «на самом деле "современная макроэкономика" отличается тем, что уделяет очень мало внимания данным». Неудивительно, что произошла новая контрреволюция. Саммерс думал о проблемах, которые могут быть решены с помощью крупных агрегатов, как в важных дебатах о том, какой объем фискального стимулирования целесообразен. Альтернатива заключалась в использовании микроинформации, позволяющей точно настроить реакцию на политику, реакцию, направленную на изменение конкретных и индивидуальных реакций, что повысило бы общее благосостояние.
Радж Четти - один из первооткрывателей методов, использующих большие данные. В 2007 году он начал работать с Налоговым управлением, планируя реорганизовать анонимизированные данные таким образом, чтобы их можно было использовать для ответа на точные исследовательские вопросы. Затем он вместе с Натаном Хендреном (Гарвард) и Джоном Фридманом (Университет Брауна) работал с Бюро переписи населения США над созданием Атласа возможностей (Opportunity Atlas), «всеобъемлющего набора данных о результатах жизни детей во взрослой жизни на уровне переписных участков с использованием данных, охватывающих почти все население США». Затем эти данные можно было связать с налоговыми данными Налогового управления, а также с данными Американского обследования общин Бюро переписи населения.
Работа Четти бросает суровый свет на угасание американской мечты о мобильности. Дети, растущие в семьях с низким уровнем дохода, имеют очень разные результаты социальной мобильности в зависимости от того, где они растут. Результат был выражен в потрясающих визуализациях: прежде всего в картах, которые можно было расширять и уточнять на экране компьютера. Самым известным продуктом стала серия карт, опубликованная в 2013 году. Там были международные сравнения преимуществ и недостатков местоположения: "Ваши шансы на достижение американской мечты почти в два раза выше... если вы растете в Канаде, чем в США". Но прежде всего сравнивались разные районы, даже разные части одного и того же города. Например, в регионе Вашингтон, округ Колумбия - Балтимор, ребенок, растущий в семье с низким уровнем дохода (25-й процентиль) в округе Фэрфакс, будет зарабатывать на 15,4 процента больше, чем средний ребенок, в то время как дети из разрушенного центра Балтимора будут зарабатывать на 8,8 процента меньше, чем средний ребенок. Соседство имеет значение на очень тонком уровне: как отметил Четти в работе 2020 года, при условии таких характеристик, как уровень бедности в собственном районе проживания ребенка, характеристики районов, расположенных на расстоянии одной мили, имеют незначительную предсказательную силу для результатов ребенка.
Оказалось, что такой анализ был жизненно необходим для того, чтобы показать дифференцированное воздействие пандемии на ранее существовавшие модели неравенства. Это стало центральным вопросом социальной политики в борьбе с последствиями пандемии.
Цель по-прежнему была технократической, но идущей снизу и основанной на данных: стимулирование микроинноваций - например, побуждение людей к переезду из одного места в другое, чтобы улучшить их жизненные шансы, или создание лучших и более поддерживающих и устойчивых семейных сетей. Это было в корне оптимистичное послание. Как сказал Четти: «Главная цель - возродить американскую мечту. Мы не пытаемся сделать что-то невообразимое или никогда не происходившее. Это происходит прямо по дороге».
Одним из наиболее очевидных вопросов, возникающих в связи с возможностью использования больших данных, является вопрос конфиденциальности. Если местоположение определено на карте - я вижу свою улицу в Принстоне, штат Нью-Джерси, на картах Четти - разве нельзя злоупотребить этими данными, чтобы получить конкретные знания, а не знания, которые в целом применимы для улучшения положения в обществе? Ответ заключается в маскировке данных путем введения "шума", который заглушает точное происхождение части информации: такой подход позволяет обнародовать статистические данные по произвольно малым выборкам, добавляя к оценкам достаточный шум для защиты частной жизни.
Если экономика собирается предложить эффективные, ориентированные на политику решения для преодоления разломов и напряженности глобализации, ей придется избавиться от глубоко укоренившегося навязчивого стремления видеть мир только в терминах крупномасштабных абстрактных агрегатов. И государства, и бизнес должны принять более разносторонний и сложный подход к социальным явлениям (обобщенным в данных), чтобы повысить свою компетентность. Мир и его взаимодействия сложнее, чем крупные агрегаты, которые обычно используются для понимания и выработки политики, а также потенциально богаче.
Заключение: Следующая великая глобализация
Потрясения предложения создают, а затем переделывают глобализацию. Они преподносят уроки. Негативные потрясения за последние 200 лет выявили глубокий дефицит - не того, что мы могли бы хотеть, а того, что нам действительно нужно: продовольствие в 1840-х годах; продовольствие, топливо и боеприпасы во время великих мировых войн XX века; нефть и энергия в 1970-х годах; а затем медицинская безопасность в эпоху Ковида и военная безопасность в эпоху Путина. Дело не в том, что таких проблем не существовало в прошлом: голод и голодомор, вызванные плохой погодой и неурожаем, были регулярными явлениями в досовременном мире. А войны были эндемическим явлением. Но к девятнадцатому веку появились технологии и методы коммуникации, которые можно было использовать для поиска решений. В каждом случае преодоления шока снабжения значительную часть задачи составляла логистика: как обеспечить людей, оказавшихся в острой ситуации, предметами первой необходимости. Это ставило задачи перед всеми видами организаций: способы ведения бизнеса (и его финансирования), а также способы предоставления услуг правительствами. Требовалось радикальное переосмысление коммуникаций и связей.
Сдвиги немедленно вызывают противоречивые реакции, отчасти потому, что люди, классы и регионы затронуты столь разрозненно, отчасти потому, что многое еще неизвестно. Осознание или даже предположение о различных шансах и различных исходах приводит к подозрению и ненависти к тем, кто наживается на дефиците, войнах, инфляции и пандемиях. Неизвестность также может породить веру в то, что серьезные нарушения должны быть временными, что нормальная работа скоро возобновится, что война закончится к Рождеству, что пандемии быстро пройдут и будут сдержаны, как атипичная пневмония или лихорадка Эбола. С другой стороны, масштабность проблемы предполагает, что облегчение принесут только самые причудливые результаты: чудо-оружие, армии роботов-рабочих, применение машинного или искусственного интеллекта.
В первую очередь, ответ на проблему поиска новых поставок, реакция на сигналы, вызванные ростом цен, стимулировала дальнейшее развитие технологий. Карл Маркс, комментируя катастрофы 1840-х годов и их политические последствия, когда Европа, казалось бы, стабилизировалась и были созданы новые государства, очень ясно увидел этот момент. Крупномасштабные технические изменения, связанные с заменой стационарного оборудования на более совершенные машины, «в основном происходили в результате катастроф или кризисов». Это принуждение почти всегда было связано не с изобретением совершенно новых технологий, а с применением и развитием существующих методов. Паровая машина и ее применение в транспорте были хорошо известны к 1840-м годам, контейнеровоз и компьютер - к 1970-м, а нанотехнологии, мРНК-вакцины и применение искусственного интеллекта - к 2020 году. Однако внезапно эти технологии стали гораздо более актуальными, и их преобразующий потенциал может быть реализован. Кризис порождает новое мышление о том, как мир и человеческие технологии сочетаются друг с другом; и некоторые старые способы мышления (например, о денежной стабильности и о том, как ее можно легко достичь) выглядят устаревшими. Но видение нового часто бывает болезненным.
Дефицит порождает рост цен; по своей сути он не порождает инфляцию. Но правительства, столкнувшись с дефицитом, первоначально рассматривают инфляцию как способ поглотить шок от нового, помочь защитить сиюминутно проигравших в процессе перемен или даже стимулировать рост производства и производительности, чтобы преодолеть узкие места в предложении. Предположения, на которых основывается ответная политика, могут привести к тому, что механизм компенсации глубоко укоренится и вызовет высокую инфляцию, как в 1970-х годах, или даже гиперинфляцию, как после Первой мировой войны. Общее повышение цен помогает замаскировать трещины и уменьшить непосредственную возможность финансового кризиса. Позже приходит понимание того, что структурный перелом требует корректировки относительных цен; и, возможно, это тоже проще, когда все цены растут.
Кризисы, которые потрясли глобализацию, на практике всегда были серьезными возможностями для обучения, хотя эти возможности не всегда реализовывались. Изменения следует рассматривать как толчок к самоуспокоению. Вспомните вопрос Шумпетера "Как все становится другим?" и ответ на него: «когда в мире происходит что-то принципиально новое, мы сталкиваемся с загадкой». Обучение, однако, касается не только конкретных методов, но и способов ведения бизнеса и управления. Другие страны и культуры часто служили образцом. Великая выставка 1851 года научила даже самоуверенных британцев, что они могут извлечь пользу из идей и методов, казалось бы, более грубых или более "отсталых" Соединенных Штатов или Германии. 1970-е годы заставили самодовольных американских автопроизводителей понять, что их автомобили не так эффективны, как японские - страна, которую в 1960-е годы высмеивали за то, что она производит подделки, грубые, красочные и дешевые. А 2020-е годы? Кризис Ковида обнажил глубокие трещины и напряженность во многих обществах. Возникли вопросы о том, кто пострадал и как распределяется бремя. Для создания эффективного вакцинного ответа требовалось преодолеть глубокое неравенство и различия в мировоззрении, которые напрямую отражались в различных показателях использования вакцин. Эта проблема подчеркнула привлекательность для США ранее осмеиваемых европейских систем социального обеспечения. Но она также пролила новый свет на потенциал использования персонализированных данных на смартфонах в Китае для борьбы с кризисами общественного здравоохранения.
Обучение часто ассоциируется с ошибками, унижениями и поражениями. Германия и Япония дважды переделывались в результате осознания военной неадекватности: в XIX веке, после побед Наполеона и появления черных кораблей коммодора Мэтью К. Перри в токийской гавани, а затем снова после 1945 года. Основные реформы России в XIX веке, начиная с отмены крепостного права, были вызваны поражением в Крымской войне. После очередного поражения в войне с Японией (1904 - 1905 гг.) началась новая волна реформ. Запустит ли унижение России в ее жестоком и неумелом нападении на Украину в 2022 году аналогичный процесс реформ? Военное поражение показывает важность тщательной реформы и разумного подражания, чтобы догнать и перегнать стратегических соперников. И наоборот, часто утверждают, что британская негибкость и неспособность провести эффективную конституционную реформу были следствием не проигранных войн. Механизм того, как поражение побуждает к обучению, может быть не только психологическим: экономист Манкур Олсон утверждал, что чудеса Германии и Японии после Второй мировой войны были результатом разрушения после поражения неэффективных институтов, которые продвигали определенные секционные интересы и стояли на пути к достижению всеобъемлющего национального блага.
Учиться не всегда популярно, особенно когда это связано с принятием или присвоением решений из других культур. Влиятельный анализ недомогания постсоветского мира после 1989 года предполагает, что жители Центральной Европы и России чувствовали, что "век подражания" обесценивает их собственный эмоциональный и исторический опыт. Стивен Холмс и Иван Крастев разработали модель того, как имитация отравляет политическую культуру.
Потрясение, вызванное Ковидом, стало уроком для всего мира. Под ударом оказались две крупнейшие экономики мира. Внутренняя модель роста США середины ХХ века и китайский "Великий скачок вперед" выглядели менее привлекательными для других стран, которые неизбежно зависели от сложных цепочек поставок. Китай получил противоположный урок, который он уже начал усваивать во время глобального финансового кризиса: он не может полагаться на то, что является динамичным экспортером, движимым экспортоориентированным ростом, и Си Цзиньпин уже раньше с инициативой "Пояс и путь" перешел к политическому контролю над торгово-экономическими связями. Европейские страны получили суровые уроки о трудностях координации поставок вакцин и обеспечения общественного здравоохранения. Развивающиеся рынки, а тем более беднейшие страны мира, увидели, как недостаток бюджетного пространства ограничивает возможности эффективного реагирования на кризис.
Экономисты часто реагируют на шок спроса, мысля крупными агрегатами: титанической фигурой, задавшей модель экономиста как врача или целителя, был Джон Мейнард Кейнс. Ларри Саммерс - его современный эквивалент. Но шок предложения действует по-другому, и экономисты, реагирующие на неопределенность предложения, - это совсем другая порода. Как Джевонс, Вальрас, Менгер или Хайек в конце двадцатого века, а также Четти сегодня, они озабочены мелочами, дезагрегированием информации и децентрализацией политических мер. Цены нужны для того, чтобы обеспечить людей - потребителей, а также предпринимателей - информацией о том, как реагировать на дефицит: недоступность зерна в 1840-х годах, или углеродной энергии в 1970-х годах, или компьютерных чипов сегодня. Иногда, как во время Первой мировой войны, политические власти пытались реагировать на рыночные цены, просто подавляя их, но это делало содержащуюся в них информацию бесполезной в качестве руководства к будущим действиям. Среда дефицита является неудобной для экономистов, которые мыслят в терминах совокупностей, поскольку эти совокупности не способны подсказать кому-либо, как можно распределить дефицитные ресурсы. Повышение общего спроса лишь обостряет конфликты, связанные с распределением. Возьмем очевидный пример из пандемии: монетарные и фискальные стимулы не способны увеличить предложение вакцин или технологий, необходимых для их разработки и доставки.
Таким образом, точный подсчет (наноэкономика) необходим для того, чтобы высвободить творческий потенциал: высвободить производственные возможности, которые позволят преодолеть проблемы предложения. Таким образом, глобализация становится историей крушений, расчетов и созидания.
Кризисы также были связаны с переосмыслением политики и политического порядка. Было бы ошибкой считать новых политических деятелей простыми "глобалистами". Реакция на кризис в первую очередь была направлена на укрепление нации, но глобализацию удалось внедрить как бы с черного хода. После кризиса 1840-х годов император Наполеон III, канцлер Германии Отто фон Бисмарк, а также японские аналоги Бисмарка, государственные деятели Ōкубо Тосимити и Ито Хиробуми, переделали политику, настаивая на том, что государство может направлять - но не контролировать - силы, обеспечивающие экономическое развитие. Все они развили сильное чувство того, как национальная идентичность - по-японски "кокутай" - закладывает основу для успешной практики управления. Наполеон III мыслил категориями злорадства своего дяди, Бисмарк - самоутверждения Германии как великой державы. Первая мировая война породила новый стиль правительственного интервенционизма, который лучше всего описать как военный социализм, чтобы провести полную патриотическую мобилизацию.
В ответ на недомогание 1970-х годов Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер переделали и политику. Они также не были настоящими глобалистами, нацелившись скорее на укрепление национальной экономики, но они также видели важность использования глобальных возможностей. Движущей идеей было сосредоточиться на том, что правительства могут делать эффективно, и отбросить несущественные задачи, которые делали правительство менее эффективным (потому что слишком интервенционистским). Они хотели сильных правительств и считали, что предыдущие правительства были слабыми, потому что пытались сделать слишком много в слишкоммногих сферах жизни. Они также считали, что напористость во внешней политике, в холодной войне или в вопросе Фолклендских островов, была удобным и наглядным способом продемонстрировать свою компетентность и решительность.
Все эти попытки переделать правительство были неизбежно несовершенны, и их должны были устранить правительства-преемники. По своей природе переделыватели были весьма авторитарны, и многие люди быстро уставали от самодержавия или авторитаризма. В девятнадцатом веке неоднократно совершались покушения на Наполеона, Бисмарка и принца Ито. Их политика вскоре выглядела устаревшей. Это было верно и в отношении последствий Первой мировой войны, когда многие люди пытались найти способ вернуться к "нормальной жизни". Также после революций Рейгана и Тэтчер многие политические деятели начали искать более легкую и менее жесткую, но, возможно, даже более глобализированную версию того же подхода: Клинтонизм и "Новые лейбористы" Тони Блэра были версиями этого модифицированного и демократизированного подхода, и впоследствии были осмеяны как "неолиберальные" в новой волне ответной реакции.
Существуют обстоятельства, при которых, возможно, уникально, в большой и технически развитой стране усилия государства по координации исследований и производительности приводят к резкому росту производительности. Так, в частности, обстояло дело в уникальных условиях Соединенных Штатов середины XX века, чье развитие производительности шло по обратному U-образному пути по отношению к форме глобализации: Американская производительность росла по мере ослабления глобализации, создавая условия, в которых, начиная с 1950-х годов, глобализацию можно было рассматривать просто как подражание Соединенным Штатам. Но такой расклад не является обычным правилом, и он вытекает из особых обстоятельств межвоенной деглобализации мира.
Кризисы подталкивают к большей и более технически трансформированной глобализации не просто из-за потребности в товарах или продуктах, которые сложны и производятся на большом расстоянии. Учитывая остроту вопроса предложения, ответом на этот вызов может стать попытка - по крайней мере, в крупных, технически развитых странах - сделать производство более автаркичным. Более глубокая привлекательность процесса глобализации заключается в предложении большого количества различных экспериментальных полей: как можно решить конкретные задачи? Заимствование или присвоение технологий и подходов к управлению помогает обеспечить адаптацию и использование знаний новыми способами: а затем происходит еще большее заимствование.
Способность технологий к трансформации будет способствовать повышению производительности и росту (g). Это должно сделать государственные расходы более доступными - но только в том случае, если они будут направлены эффективно и результативно. Трансформация напрямую ставит вопрос о том, могут ли правительства компетентно предоставлять услуги: необходима революция в правительстве.
Предприниматели также пытаются внедрить новые методы контроля, используя или разрабатывая новые формы собственности, используя правовые формы, часто заимствованные из зарубежных образцов: акционерное общество в середине XIX века, которое сделало возможным создание железной дороги и пароходной революции; или оффшорная финансовая корпорация в 1970-х годах. Политическая власть будет критически важным вопросом в перестройке взглядов на собственность в то время, когда предприниматели пытаются использовать расширенные понятия собственности и контроля в попытке преобразований. Существует ли сегодня "необходимость" разрушить контроль над интеллектуальной собственностью? Требуется ли утверждение власти - новый авторитаризм и принуждение? Мы можем видеть этот вопрос в том, как Си Цзиньпин заново открывает для себя пропаганду "всеобщего процветания" Мао Цзэдуна 1950-х годов, как китайское государство пытается обуздать Джека Ма, или в обещании Владимира Путина, что "российский народ всегда сможет отличить истинных патриотов от подонков и предателей. Но это та же самая динамика, которая заставляет правительства пытаться контролировать эксцессы Джея Кука или Бетеля Строусберга.
Прошлые кампании и историческая чувствительность находят постоянный отклик в настоящем. Например, кампания китайского правительства против технологических гигантов критикует культуру развлечений, которая разрушает физическое и психологическое благополучие. Молодые люди пристрастились к играм, что приводит к интеллектуальному притуплению, а также к физической близорукости. Tencent торгует "духовным опиумом». Мобилизация правительства явно напоминает о разрушении социального и политического порядка Китая в XIX веке импортным опиумом в век унижения. История может быть использована здесь, как и в путинской России, для распространения недоверия и создания впечатления, что прошлое и будущее - это неумолимая и неизбежная история конфликта между народами, в которой выигрыш для одного обязательно происходит за счет потерь для другого.
Такие утверждения могут быть проверены анализом и данными. Таким образом, критерии благосостояния могут служить проверкой того, как осуществляется государственный контроль, кем, и для чьего блага. Общее благо также находится в центре обсуждения вопроса о том, ограничивает ли патентная защита возможности стран всего мира увеличить производство вакцины Ковид. Контраргумент заключался в том, что производство вакцины зависит не только от правильной формулы, которую можно легко скопировать, но и от гораздо более широкого набора практик и взаимодействий. Например, может иметь место чрезмерная защита интеллектуальной собственности, в частности, как следствие развития законодательства США с последних лет двадцатого века, которое трактовало компьютерные программы как патентуемые продукты, а не как истинные алгоритмы. Размышления о реформе или лучшем распространении идей сразу же поднимают вопрос о том, как учиться. Обучение является основным результатом кризисов глобализации, и нам необходимо подумать о том, как мы можем учиться более эффективно.
Основные социально-экономические проблемы, которые были выдвинуты на передний план в ходе последнего вызова, шока Ковида 2020 года - первоначальный страх перед дальнейшей дефляцией, а затем тревога по поводу стремительного роста инфляции - на самом деле не были сразу связаны с процессом глобализации. На протяжении десятилетий граждане богатых стран беспокоились о росте расходов на образование, здравоохранение, уход за стариками (быстро растущая демографическая группа) и жилье. Пандемия оказала сильное давление на каждую из этих сфер, что имело как краткосрочные, так и долгосрочные последствия. Образование было нарушено, школы и университеты были закрыты из-за опасности заражения. Обучение перешло в цифровой формат, но для некоторых (более обездоленных) учащихся доступ к нему оказался невозможен или проблематичен. Таким образом, усилилось неравенство жизненных обстоятельств. Здравоохранение было немедленно перегружено уровнем тяжелой инфекции и смертности. Кроме того, вероятны долгосрочные последствия пренебрежения другими заболеваниями, связанными с кризисом, недостаточного лечения хронических заболеваний и отсутствия диагностики новых болезней. Старики в домах престарелых заражались по мере того, как пациентов переводили из больниц. Кризис пролил яростный критический свет на управление системой ухода за пожилыми людьми и заставил многих стареющих людей не думать о таких домах как о своем будущем. Тесное и некачественное жилье способствовало распространению болезней. Большое количество более благополучных людей покинуло внутренние города и искало больше места в новых местах, где они могли бы работать удаленно.
В этих областях кризиса и вызова технология предлагала возможности улучшения или выхода из него. В каждом случае решение не ограничивается национальными границами. В сфере образования был расширен доступ к высококачественным учебным материалам в электронном виде. В здравоохранении - телемедицина и применение искусственного интеллекта для оценки проблем общественного здравоохранения. Образование и здравоохранение, если они предоставляются в цифровом формате, могут осуществляться с противоположного конца света. Что касается ухода за пожилыми людьми, то здесь больше обсуждалось, как можно использовать ИТ (и роботов), чтобы помочь большему количеству людей оставаться в своих собственных домах. А в сфере жилищного строительства открылись новые перспективы для цифровых кочевников, которые могут работать удаленно из разных уголков мира. Технологии и глобализация в совокупности дали мощные ответы, как и в прошлые кризисы. Урок тогда был прост, как и сейчас: глобализация улучшает жизнь.
Сочетание технических и географических изменений всегда требовало компетентности, а это требовало адаптации и обучения: смотреть в будущее, извлекая уроки из мрачного прошлого. В мрачном 1919 году Кейнс опасался, что "[все это] делает все более вероятным, что все должно стать хуже, прежде чем станет лучше". Но мы учимся больше всего тогда, когда настоящее наиболее мрачно.
