После ночи — утро [Михаил Федорович Колягин] (fb2) читать онлайн

После ночи — утро

ПОСЛЕ НОЧИ — УТРО Повесть

I

Еще до того, как проснуться окончательно, Платон Николаевич Васенин слышал через открытую форточку голоса людей, чувствовал, как затылок и щеку грело вставшее уже солнце, а из ванной, где умывался зять, неслось такое фырканье и уханье, будто паровоз тащил на подъем тяжелый состав. Васенин закрылся одеялом с головой. Звуки стали глуше. Несколько минут Платон Николаевич, не открывая глаз, лежал, прислушиваясь к веселому чириканью воробья за окном, потом рывком отбросил одеяло, встал. Он был невысок, сухощав, подборист. Солнце, дробясь через листву тополя, высившегося перед балконом, горячими пятнами легло на широкое, скуластое лицо с жесткими чертами, на жилистую, смуглую шею с остроуглым, подвижным кадыком и широкую, выпуклую грудь. Марина Ивановна еще спала, отвернувшись к стене. Погрубевшие от седины волосы рассыпались, спутались во вмятине на подушке. Откинутый угол одеяла открывал белую, с бугристой складкой сзади, шею и большое округлое плечо.

«Эко разнесло бабу. Будто на дрожжах…» — вздохнул Платон Николаевич и стал одеваться, нарочито громко покряхтывая.

Жена беспокойно повернулась на спину, откинув в сторону тяжелую, потную руку, глубоко со всхлипом вздохнула и снова затихла.

Васенин вышел из спальни в тот момент, когда в двери гремели ключи — зять и Ольга уходили на работу. В коридоре пахло жареным луком, туалетным мылом и губной помадой. Фырчал неплотно завернутый кран водопровода. Если его закрыть, наступит «космическая» тишина.

В ванной, как и зять, он громко крякал, плескал ледяную воду на грудь, хлопал ладонями по жилистым бокам. Вышел посвежевшим. Тер беспощадно себя жестким холщовым полотенцем так, что кожа на груди вспыхивала розовыми кругами. Захотелось услышать чей-нибудь голос. Он вернулся в спальню и с порога бодро крикнул:

— Вставай, засоня! Так и жизнь проспать можно.

Марина Ивановна вздрогнула, округлила глаза и тут же села поперек кровати, свесив ноги на пол. Наивно приоткрытый рот и удивленные глаза делали ее очень похожей на прежнюю давнюю Марину. Даже румянец на щеках выступил и ямочки обозначились. И Васенин невольно засмотрелся на жену. Вспомнилось, как в первые годы их жизни вот такая же простоволосая, в одной сорочке, она слушала его до глубокой ночи. Когда Платона начинало клонить ко сну, она легонько встряхивала его за плечи, подбадривала:

— Говори, Платоша, говори.

Тогда ее интересовало все: его работа, заводские новости, международные события. И вот сейчас опять она была похожа на ту Марину.

— Случилось что?

Платон Николаевич усмехнулся:

— Ничего особенного. Денек-то какой на улице, а ты свою тушу в постели паришь.

Марина Ивановна потянулась и протяжно зевнула.

— Мучается человек дурью, — сказала она и стала не спеша горстями собирать рассыпанные по плечам волосы. Укрепила их гребенкой, оделась и, протирая кулаками глаза, присела на стул против мужа.

— Ну, что прикажешь делать?

Делать было действительно нечего. Когда работал Платон Николаевич, вроде и у жены хватало забот по хозяйству — с рассвета дотемна хватало работы. А когда дети ходили в школу, и того больше было хлопот. Теперь дети взрослые: сын в армии, дочь живет своей семьей, а Платону Николаевичу ничего не нужно.

— Ты бы, Марина, занятие себе какое-нибудь нашла. Нельзя так. Совсем закисла.

— Занятие?.. Где его взять? На улице не валяется.

— Взялась бы хотя для молодых готовить, — неуверенно предложил Платон Николаевич.

— Уже пробовала. Не нравится. Народ нынче больно привередливый стал. По-книжному все готовят. Подливы, соусы им подавай, да эти самые… деликатесы. А я что? Откуда мне знать?

— Внучонка бы нам скорей дождаться, — мечтательно проговорил Платон Николаевич. — Тогда бы и у тебя заботы появились. Только, видно, не скоро. Третий месяц живут.

— Не беспокойся. Сейчас все ускоренными темпами делается. Может, и раньше будет.

Васенин осуждающе покачал головой:

— Меняться ты, Мариша, стала характером. Злость у тебя откуда-то взялась. Стареешь, что ли, или от безделья это?

— Сам-то чем занимаешься? Бродишь целыми днями по улицам, как неприкаянный.

Васенин встал. Подошел к балкону, открыл дверь, взглянул на улицу. Недавно прошел сильный дождь, и бело-розовые облака убегали на восток. Каждой дождинке на тополиных листьях солнце подарило по искорке, и деревья ослепительно сверкали. В комнате запахло мокрой дорожной пылью. С улицы вместе со свежим воздухом ворвались голоса играющих во дворе ребятишек.

— Колька, иди подсади! Мяч застрял на самой верхушке!

— Я тебе подсажу, байструк ты этакий! Все деревья обломали!

Это — старшая дома Елизавета Васильевна.

— Не все, тетя Лиза, — возразил мальчик. — Зачем зря говорить?

— Больно языкастые стали. Распустили вас. В наше время, бывало…

«И что она воюет с детворой? Все равно ведь залезут. Не уследишь. Разве сама такой не была? В наше время… — думал Васенин, зная, что сейчас Елизавета Васильевна читает ребятам нотацию о том, какими были дети в ее время. — Во все времена детство одинаково. Всегда оно проказливое, жизнерадостное. Так резвились до нас, резвились мы и после нас так же будут резвиться. Здесь, в этом дворе будут играть дети вон того Кольки, но нас уже не будет… И Марина была когда-то сорви-головой. Совсем ведь недавно была. Каких-нибудь тридцать с лишним… Эх, да что говорить — все-таки несправедлива природа. На кой черт, к примеру, такой долгий срок ворону? Что он, за несколько веков ума набирается? Нет же. Каким глупым родится, таким и умирает. И пользы от него никакой. А тут только начинаешь набираться житейской мудрости — и уже старость. Кто-то сказал: дорога жизни ведет только к закату. И нельзя на этой дороге остановиться, нельзя повернуть назад, нельзя проделать этот путь хотя бы дважды. И начинается увядание с пенсии. В работе некогда думать о старости, там других забот по горло… Да что это со мной?» — вдруг опомнился Платон Николаевич.

Он не стал возражать, когда Марина подала ему хозяйственную сумку, пять рублей и попросила сходить на рынок. У порога он получил традиционный пятиминутный инструктаж, как выбирать продукты. Наверное, в сотый раз Платон Николаевич «твердо себе уяснил», что от тухлого мяса исходит дурной запах, что мятые помидоры имеют потемневшие бока, и много других премудростей, о которых, как сказала Марина Ивановна, «мужчины понятия не имеют».

Наконец он вышел на улицу. Дождь до отказа насытил землю влагой. В выбоинах на шоссе и даже под деревьями в газонах стояли цветистые, как хвост павлина, масляные лужи. Тополя выглядели помолодевшими. Асфальт блестел, будто начищенный ваксой. На дороге, прямо под ногами, с громким писком скакали ошалелые от солнца воробьи. По сточной канаве, пузырясь, текла коричневая вода. Куда-то спешили люди. У всех, видимо, были свои заботы.

II

На рынке была сутолока и стоял сплошной гул голосов. Казалось, никто никого не слушал, а каждый старался говорить сам. Кто-то настойчиво зазывал покупателей:

— Помидоры! Кому помидоры? Пополам с кавказским солнцем. Кто съест — проживет сто лет. Подходи, не стесняйся.

Васенин пошел на голос. Он продвигался вслед за дамой в белой капроновой шляпе. Дама энергично расталкивала людей, продвигалась к овощному ряду. Время от времени она приостанавливалась и спрашивала:

— Нельзя ли поосторожнее?

Так, не теряя из виду белую шляпу, Платон Николаевич оказался перед кучей свежих краснощеких помидоров. За прилавком стоял полный, подвижный грузин с усиками. Ворот его рубашки был расстегнут, открывал смуглую, в густых волосах грудь.

Увидев перед собой даму, он еще больше оживился. Выхватил из кучи большой помидор и, придерживая его кончиками пальцев, поднял над головой, полюбовался и протянул даме.

— Специально для вас. Извольте взглянуть: изнутри светится.

Дама сверкнула золотым зубом и притронулась к помидору заостренным, как перо, ногтем мизинца.

— Положите.

Грузин ловко бросал помидоры на тарелку весов, сопровождая каждый взмах руки восклицаниями.

Взвесил, услужливо высыпал помидоры в сумку, застыл в почтительном поклоне:

— С вас, мадам, пять рублей. Мелочь скидываю за вашу обворожительную улыбку.

И, не дожидаясь расчета, снова закричал:

— Помидоры, помидоры! Кому помидоры? Пополам с кавказским солнцем…

Рядом с Васениным возвышался здоровенный парень в небрежно брошенной на макушку клетчатой кепке. Стоял, чуть расставив ноги, прочно утвердившись на земле огромными, видимо, заказными сандалетами. Он щурился от обилия света, дружелюбно косился на Васенина.

Платон Николаевич тоже купил помидоры и отошел от прилавка. Раньше, когда работал, ему редко приходилось бывать на рынке, да и, бывая, как-то не задумывался над тем, что здесь видел. Люди как люди. Продают свои излишки. Теперь же почему-то все увиденное представилось в другом свете.

Васенин невольно сравнил своих товарищей по работе с теми, кто стоял за прилавком. Что, например, заставило этого южанина приехать сюда, за тысячи километров? Ясно, не желание порадовать уральцев свежими помидорами. Такие люди никогда не пожалуются на безделье. Может, он завидует ему?..

Платон Николаевич представил себя стоящим за прилавком. Нет, он бы, наверное, никогда не смог вот так бойко торговать своими помидорами. Ему вспомнился один случай…

Кажется, на другой год после войны их Ольга — ей тогда шел седьмой год — перенесла дизентерию. Болезнь высушила девочку настолько, что жизнь еле теплилась в ней. Врачи сказали, что ребенку нужно как можно больше фруктов и сливочного масла. Все это тогда можно было купить только на базаре за большие деньги. Платон Николаевич повез на «барахолку» свой единственный выходной костюм. Влившись в живую массу рыночной площади, он сразу оглох и растерялся и, подняв развернутый костюм над головой, отчаянно закричал:

— Кому костюм?.. Продаю.

Но смелость тут же покинула его. Казалось, люди разглядывают не костюм, а прицениваются к нему самому, будто гадая, что за человек перед ними. Разом вспотев, Платон Николаевич стал опасливо озираться по сторонам: как бы не увидел его кто-нибудь из знакомых. Он продал костюм за первую предложенную цену. Какая-то спекулянтка, в упор разглядывая Васенина, торжествующе сообщила окружающим:

— Я говорила: костюм ворованный. Вишь как глаза прячет. Меня не проведешь.

Васенин получил деньги и, не считая их, бегом кинулся с рынка. После этого он никогда ничего не продавал.

III

В конце овощного ряда Платон Николаевич снова столкнулся с высоким парнем в клетчатой кепке, и они как-то сами собой пошли рядом. Пахло влажным укропом и земляникой. Прилавки были расцвечены сочной зеленью свежевымытого лука, яркими горками красного и фиолетового редиса. Васенин время от времени взглядывал на парня. Из-под клетчатой кепки торчали колечки русого чуба, оттеняя широкоскулое смуглое лицо, придавали парню ухарский вид. Даже его плечи возвышались над десятком голов.

Шагал он широко, по-хозяйски ставя ноги, одобрительно поглядывая вокруг себя, миролюбиво подталкивал людей, не обижался, когда толкали его. Но когда какой-то мужик с корзиной лука чуть не сбил Васенина с ног и, ругнувшись, заспешил было дальше, парень придержал его за полу пиджака, потребовал:

— А ну-ка извинись перед человеком!

Платону Николаевичу чем-то нравился его спутник. Наверное, нелегко с ним мастерам на работе. Ему надо было зайти еще в мясной павильон, но не хотелось отставать от парня, и он приостановился у створчатых дверей:

— Мне еще мяса надо купить. А вам куда?..

— Да никуда. Я-то ведь так. Мне ничего не надо. В общежитии живу. Шел с работы — дай, думаю, погляжу на людей.

Подождав, пока Платон Николаевич купит продукты, он увязался проводить его до дому. Дорогой, шлепая по мокрому тротуару здоровенными сандалетами, рассказывал о себе.

Несмотря на свои двадцать шесть лет, он казался бывалым человеком. После армии прорыбачил два года на Чукотке, потом завербовался на сезон в Воркуту — строить железную дорогу. Но нигде не работал с охотой. Сейчас трудится в мартене подручным сталевара, учится в вечернем техникуме.

— Нравится работа?

— Да вроде бы ничего работа, только порядку у нас в цехе маловато. Некоторые руководители только и делают, что «руками водят». А посоветуй что-нибудь дельное, так они тебя вплоть до оскорбления личности… Дескать, не суй своего носа дальше шлаковой летки. А я не виноват, что мои глаза все видят. Не только цех — весь завод, а может, и того больше.

«Так вот ты, оказывается, каков гусь, — слушая парня, думал Платон Николаевич. — Нигде ему, видишь ли, не нравится. Везде надо свой нос сунуть. А что будет, если все такими станут? Анархия. Митинговать вас больно научили за последнее время. Хозяева на готовое». И вслух съехидничал:

— Чему вы можете научить, интересно знать, если сами на заводе без году неделя?.. А есть такие — всю жизнь заводу отдали.

— Нашли чем хвалиться, — простодушно усмехнулся парень. — А я не собираюсь свою жизнь там оставлять. Выжимать надо из завода все до капельки. Чтобы он гудел, злился и до дрожи боялся меня. Вот так, папаша. — И, сбавляя тон, продолжал: — Как варить сталь, я, конечно, никого не учу. Сам пока не умею, а кое-что уже увидел. Могу подсказать.

— Может быть, научите нас, стариков, как жить? Неправильно мы живем, а? Вы же столько жизненных наук прошли. Как же!..

— Вы больно, папаша, обидчивый. Не знаю как величать. Выслушать не хотите.

Васенин посмотрел на парня, нахмурился. Сдерживая себя, покашлял:

— Вот уже лет двадцать называют меня Платоном Николаевичем.

Парень улыбнулся своими нагловатыми умными глазами.

— Извините, Платон Николаевич, если что не так сказал. Я ведь не хотел вас обидеть. Наоборот. Вы мне даже очень нравитесь. — И, протянув сталевару свою широченную ладонь, отрекомендовался: — Павел Касьянов. А о вас я в цехе много слышал. Помнят вас там. — Он взял Васенина за локоть, придержал его, пока тот сбавил шаг. — Вы не торопитесь?

— Торопиться мне некуда, — вздохнул Платон Николаевич. — До смерти далеко.

— Далеко, — подтвердил Касьянов, пристально из-под козырька посмотрев на своего спутника. — Так вот слушайте… В прошлом году мое рацпредложение приняли, хотя и без году неделя на заводе. Правда, до сих пор на меня кое-кто зверем смотрит. А казалось бы, за что? За то, что полезное дело сделал?

— Вы, кажется, о рацпредложении хотели рассказать?

— А я о чем?.. Так вот. Мне с печной площадки весь цех видно. И разливочный пролет, и шихтовый. Ну, между делом и наблюдаешь, кто по целым дням без работы слоняется. Ветер гоняет. Вот, значит, такой-то простоял у одного столба два часа, выкурил пять папирос и перешел к другому. Я его на карандаш. Другой под ногами у разливщиков путается. Кто совесть имеет, тот хоть руками им помогает, дублирует сигналы крановщикам, а иной мешает только. Таких у меня в блокноте больше двадцати человек насчиталось. Понятно, кое-кто из начальства попал.

Павел сошел с тротуара в сторону, потянув за собой Васенина. Мимо них молодая женщина катила коляску с ребенком. Малыш лежал на спине и усердно тянул пустышку. По его сосредоточенному розовощекому лицу мельтешили тени от веток. Парень смотрел вслед коляске до тех пор, пока она не скрылась за поворотом улицы. Серые глаза его поголубели, как озеро на солнце.

— Понимаете, — будто извиняясь, произнес он, — не могу я равнодушно смотреть на этих огольцов. Женюсь, прикажу жене народить мне целую бригаду. Чтобы все время в семье малыш пищал.

«Работа ему не нравится, — думал, глядя на него, Платон Николаевич. — Начальству никак не угодит. А поди ж ты…»

— Ну, а дальше что? — спросил он уже с интересом.

— А что дальше? — отозвался парень. — Взял листок рационализаторов, заполнил его своими доказательствами и с ним прямо в партком. Понятно, шумиха была. Братва поддержала меня на собрании. Правда, кое-кто сумел себя отстоять, но дюжину бездельников все-таки списали с ведомости. Некоторые в сталевары ушли, а некоторые совсем из цеха. Годовой экономический эффект в сорок тысяч рубликов вышел новой валютой. Мне сотню выписали. Только я их не взял, отдал в фонд начальника цеха. Зачем холостяку лишние деньги? Еще запить можно.

Несколько минут Касьянов шагал молча, сосредоточенно глядя себе под ноги, словно искал что-то на дороге. Пнул с тротуара оброненную кем-то картошку. Сорвал на ходу веточку акации с распустившимися желтыми цветочками.

— Много еще у нас безобразия, — прогудел он. — Обошел я как-то всю территорию завода и прикинул, сколько у нас металлолома на земле валяется. Оказывается, почти полгода можно своим работать. А из-за недостатка железа печи простаивают. И такая меня злость взяла! Ведь ходят люди, спотыкаются. Чертыхнутся — и дальше идут. Никому дела нет. Взял и в областную газету написал. Опять скоро зашевелятся…

Вдруг что-то вспомнив, Павел снова остановился:

— Эх, черт возьми. Чуть не забыл. Мне ведь надо еще в «Дорстрой» забежать. Вчера на нашей улице одна старуха в яму попала. Еле ее оттуда вытащили. Тяжеленная такая бабка. А они трубы еще весной проложили и до сих пор не засыпают.

Касьянов подал руку Васенину.

— Бывайте здоровы, Платон Николаевич. Думаю, еще свидимся. — И неожиданно вздохнул: — Эх, точки опоры у меня еще маловато. Знаний. Сдерживает это…

— Дай таким точку опоры, — улыбнулся Платон Николаевич, — они весь мир перевернут, невзирая на технику безопасности.

Шлепая сандалетами, парень зашагал по дороге. А Платон Николаевич долго еще стоял на месте. Бывает в жизни так: иногда много времени проживешь с человеком рядом, а останется он чужим и далеким. Другой же как-то сразу распахнет свою душу, станет близким и долго светлым воспоминанием будет жить в памяти.

IV

Платон Николаевич наслаждался окрошкой. Квас из холодильника был ядреный, пощипывал в горле, освежал. Отодвинув пустую тарелку, Васенин прошел в комнату. Марина сидела на диване, вязала кофту для дочери. Отсчитывая петли, она беззвучно шевелила губами, будто что-то сосала. Разноцветные шерстяные клубочки попадали с дивана и раскатились по ковру, возбуждая любопытство дремавшего под столом бухарского кота. Когда какой-нибудь клубочек начинал шевелиться, кот настороженно открывал раскосые глаза, и его хвост начинал подрагивать. Но то ли мудрый возраст, то ли лень сдерживали его. Утомившись, кот блаженно потянулся, свернулся в клубок и заснул.

— Будешь отдыхать? — спросила Марина Ивановна. — Я сейчас постель разберу.

— Не надо, — ответил Васенин. — На отдых ночи хватит.

Марина Ивановна снова беззвучно зашевелила губами. Стало слышно, как постукивают, ударяясь друг о друга, спицы в руках жены да монотонно гудит застрявшая между оконными рамами синяя муха.

Васенин вышел на улицу. Ярко светило солнце. Редкие тени облаков ползли по земле, словно желая досуха протереть дороги. Парило. Истомленные зноем люди выглядели сонными. Даже воробьи притихли. Распустив крылья и раскрыв клювы, они жались под кусты.

Платон Николаевич расстегнул ворот, пошевелил лопатками, чтобы отстала от них мокрая рубашка. Этот день казался Васенину бесконечно длинным. Солнце было только в зените, и когда-то оно еще спустится…

Платона Николаевича раздражала гнетущая тишина квартиры. Раздражение не проходило даже здесь, на людной улице. Чувство недовольства собой редко появлялось у него, а появившись, не захватывало его сильно и надолго. Всегда он умел побороть это чувство усилием воли и сознанием того, что он уже немало сделал для людей. «Разве ты виноват, — говорил он себе, — что наступил пенсионный возраст? Да к тому же еще врачи признали стенокардию».

Но сегодня недовольство собой не проходило, Отчего это? Может быть, неожиданное знакомство с парнем? Разговор с ним всколыхнул наболевшее, заставил задуматься о своем прошлом и настоящем.

Платон Николаевич шел не торопясь, давая людям обгонять себя, уступая дорогу встречным. Перед ним лежала узкая асфальтированная лента тротуара, зажатая с обеих сторон побеленными стволами тополей и диких яблонь. Над головой висел густой шатер переплетенных между собой ветвей, сквозь которые просвечивалось голубое небо. Узкие лучи солнца пересекали наискось зеленый коридор. Пахло распаренной зеленью.

Из открытого окна дома вырвалась наружу громкая музыка. Кто-то на всю мощь включил радиолу. Враз заглушив все уличные звуки, баритон, с мягким придыханием, начал поведывать прохожим об одном редкостном случае из жизни: о том, как «на пути на жизненном встречается с человеком человек». Васенина раздражала песенка. Она спутала строй его мыслей, не дала додумать что-то главное, в чем он не совсем ясно разбирается. А вслед ему артист то ли пел, то ли рассказывал:

Васенин невольно ускорил шаги, желая поскорее отделаться от навязчивых слов песни…

Вот и «Тихая пристань». Так пенсионеры шутливо прозвали небольшую полянку среди густых кустов бузины. Место было удобное. Сверху ветви деревьев создавали плотную тень, невдалеке гудела людьми автобусная остановка около гастронома. На поляне был вкопан в землю круглый стол, а вокруг него — четыре скамейки со спинками. В погожие дни сюда сходились ветераны со всех улиц поселка металлургов. Шаркая подошвами и шумно вздыхая, они рассаживались по скамейкам, заводили беседу. Многие знали друг друга по нескольку лет, встречались почти каждый летний день, но разговоры никогда не иссякали. И не удивительно. Ведь каждый прожил долгую жизнь, наполненную событиями и случаями. Зачастую рассказчиков было больше, чем слушателей. Тогда вступал в силу закон: рассказывать «по кругу».

Когда к «Тихой пристани» подошел Платон Николаевич, на скамейках сидело двое. Рассказывал персональный пенсионер Семен Петрович Вишникин. Слушателем был бывший машинист паровоза Сазонов, грузный, страдающий одышкой старик.

Металлический тенор Вишникина звучал однотонно. Рассказывая, Семен Петрович сидел не шелохнувшись, выпрямив свое сухое длинное тело так, будто у него окаменел позвоночник. Лишь на впалых щеках с нежной, как у ребенка, кожей выступали два розовых пятна, да возбужденно блестели удивительно голубые для его возраста глаза.

Увидев Васенина, Семен Петрович прервал свой рассказ, поприветствовал его кивком головы.

— Вы как раз вовремя, молодой человек. — Вишникин всех, кто был моложе шестидесяти лет, называл молодыми людьми.

— У нас остается нерешенным весьма важный вопрос: кому сходить в гастроном за лимонадом.

Семен Петрович неожиданно закашлялся. Он кашлял долго, надрывно, содрогаясь всем телом и взмахивая руками.

— Я сейчас принесу. Глотнете — и пройдет.

Но через две минуты, когда он, запыхавшись, принес в охапке четыре бутылки, Семен Петрович уже сидел спокойно и разговаривал со своим собеседником.

— В каждом человеке, — говорил он, чеканя слова, — скрыт огромный запас потенциальной энергии. Не так легко его свалить разным хворобам. Взять, к примеру, мою персону. Рос я в интеллигентной семье, хилым. По пять раз в году болел. Стал взрослым — то же самое. Болезни будто специально за мной гонялись. Какие есть на свете — все во мне побывали. Бывало, чуть ветерком обдаст — пневмония. Залетит какой-нибудь новый индийский или там африканский грипп — с меня начинает. Когда попал на Колыму, думал, и полгода не протяну. А поди ж ты: восемнадцать лет протопал по вечной мерзлоте — и целехонек. Сейчас семьдесят первый пошел. Надеюсь еще пару семилеток своими руками пощупать. Вот так-то, молодой человек, — улыбнувшись, обратился он к Васенину.

Платон Николаевич с восхищением смотрел на изможденного старика, в котором еле теплилась жизнь. Васенин вспомнил, как он сам еще сегодня утром, задумавшись о своей жизни, упал было духом. Даже о смерти подумал. Ему стало стыдно смотреть в голубые и чистые, как родниковая вода, глаза Семена Петровича, и он отвел свой взгляд в сторону.

Опорожнив бутылки с лимонадом, несколько минут молчали, откинувшись на спинки скамеек. Невидимый за кустами, прошумел автобус, заскрипели тормоза, и улица ожила голосами. Какому-то карапузу, видимо, очень не хотелось покидать машину, и он звонкоголосо требовал:

— Мама, не хочу ножками! Поедем дальше. Ну, мама же!

Постепенно голоса удалялись. Первым нарушил молчание Вишникин.

— Как твой механизм, Николай Григорьевич? — обратившись к Сазонову, спросил он.

Тот вначале шумно задышал, приподнимая плечи при каждом вдохе. Так майский жук двигает крыльями, набирая силы для взлета.

— А что механизм… работает, — наконец заговорил Сазонов. — Почти все… паровозы… оборудованы.

— Наверно, машинисты тебя на руках носят?

Николай Григорьевич улыбнулся, и было заметно, что даже улыбка ему достается с трудом. Его мучила одышка. О изобретении Сазонова Васенин слышал от железнодорожников. До самого последнего времени машинисты маленьких заводских паровозов крутили тяжелый вал перемены хода вручную. К концу смены ныли руки от усталости. И вот Сазонов, будучи уже на пенсии, сконструировал миниатюрный воздушный реверс. Весь механизм под силу поднять одному человеку и можно вмонтировать на паровоз за каких-нибудь два часа.

Теперь машинист мог изменить направление локомотива одним пальцем. Как не благодарить старого машиниста за такой подарок!

Николай Григорьевич перевел дыхание и с легкой грустью в голосе сказал:

— Самому пришлось… всю жизнь… жилиться. Пусть другие… передохнут. Сейчас я ломаю… голову, как бы облегчить труд… нашим паровозным… котельщикам.

— Молодец, Николай Григорьевич, — оживился Вишникин. — Правильно ты говоришь. Пусть люди не увидят того, что выпало на нашу долю. Охранять их надо от этого по силе наших возможностей. Я вот тоже… книгу пробую писать. О том, как надо ценить жизнь. И вообще…

Васенин переводил взгляд с одного на другого, чувствуя, как по сердцу разливается теплота, и ему еще больше становилось стыдно за себя, за свое недавнее малодушие. Вот и они на пенсии, а, не в пример ему, не закрылись в мягкой духоте своих благоустроенных квартир…

V

Васенин задумчиво стоял около газона, когда его окликнул сзади чей-то шутливый голос:

— Платон Николаевич приноравливается цветы нарвать для Марины Ивановны?

К нему медленно, при каждом шаге наваливаясь на трость, подходил его давнишний приятель Иван Иванович Коржов. Пышный белокурый чуб да упругая покатость плеч говорили о том, что этот человек был бы сейчас еще в полном расцвете сил, если бы его не изуродовала война. Если смотреть на Коржова слева — это красивый мужчина лет сорока, с карими глазами, прямым носом. Полные губы и овальный подбородок. Но когда Иван Иванович поворачивался лицом к собеседнику, на него трудно было взглянуть без сострадания. Так обезображено было лицо. Большой — во всю щеку — горелый шрам оттягивал нижнее веко, от чего в его правом глазу навечно застыло грозное выражение.

— Здорово, старина, — поприветствовал Коржов. — Что-то давненько не наведываешься ко мне. Может, выборную должность получил у ветеранов?

— Получил, — вздохнув, согласился Васенин. — Только без голосования обошлось. Назначили.

— Кто назначил?

— Марина. Кому же еще, — серьезно ответил Платон Николаевич. — Сам не заметил, как прислугой в семье оказался. Дожил. Тьфу. — Васенин выругался и потряс сумкой: — Сейчас с базара. С человеком одним там познакомился, и душа заныла. Ты вот, Иван, никогда не работал, может, легче тебе одиночество переносить. А меня до нестерпимости в коллектив тянет. Будто не только душу — жизнь свою я там, в цехе, оставил.

Коржов, помрачнев, уставился в одну точку и стал чертить тростью круги на тротуаре.

— Ну-ну, не темней, — растерянно и ласково проговорил Васенин. — Не думал я тебя обидеть.

— Правильно вы сказали, — оттеняя каждое слово, неожиданно перейдя на «вы», проговорил Иван Иванович. — Мне действительно ни одного дня не пришлось работать. На фронт мальчишкой ушел, а вернулся калекой. Да что там работать — жить еще не пришлось. Мне сейчас сороковой идет, а еще не знаю, какая она — жизнь. Словом, в жизни я еще мальчишка голопузый — как мне не позавидовать!

— Ладно, Иван, успокойся. Черт меня за язык дернул — жаловаться тебе. Нашел кому. — И, чтобы отвлечь Коржова от неприятных мыслей, спросил: — Как у тебя дела с картиной, продвигаются?

Иван Иванович встряхнул чубом, просветлел:

— К концу движется. Месяца на два работы. На днях у меня были из союза художников. В октябре всесоюзная выставка. Советовали поторопиться. Может, подбадривают меня? Жалеют?

— Чего им жалеть? Я слышал, что работники искусств беспощадны друг к другу, если дело касается качества. Островский в каком состоянии находился, и то ему никакой скидки не было. А ты для художника, можно сказать, в полной форме. Руки и глаза целы, мозги на месте. Чего тебе еще?

— Мне за пятнадцать лет надоели бесконечные подбадривания: «Крепись, брат, не падай духом. Хуже бывает». Иногда мне такого подбадривателя укусить хочется. Как люди не поймут: не могут же уколы камфары поддерживать жизнь вечно. Когда-то все это во вред начинает действовать.

Платон Николаевич внезапно почувствовал сбойные, неровные толчки сердца, сдавил ладонью грудь.

— А мне эта самая камфара помогает, — невесело усмехнулся он. — Подбадривание нужно. Видишь, какая у нас с тобой разница.

— У тебя как со временем? — помолчав, спросил Коржов.

— В обрез, — ответил Васенин. — Суток не хватает для безделья. У следующих занимаю.

— Тогда пойдем ко мне. Работы свои покажу.

— Это можно, — охотно согласился Платон Николаевич.

Домик Коржова стоял недалеко от речки. Иван Иванович жил вдвоем с безродной старушкой, которую приютил у себя еще в сорок седьмом году. Отец и два брата Коржова погибли на фронте, мать умерла. Какой-то месяц не дождалась из госпиталя своего последнего сына. Оставалась еще сестра Ивана, но она жила в Красноярске, на родине мужа.

Первые годы Коржов не знал забот по хозяйству в доме: старушка успевала повсюду. Но последнее время она стала часто болеть. Иногда не вставала с постели по целому месяцу. Теперь за ней самой требовался уход. Трудно пришлось бы Коржову без помощи Натальи Васильевны, соседки.

Друзья поднялись по свежевымытым ступенькам крыльца. Из приоткрытых дверей на них пахнуло жареным мясом и еще чем-то вкусным.

Иван Иванович, взявшись за дверную скобу, на мгновение приостановился, втянул носом воздух, улыбнулся.

— Порядок, Платон. Наталья Васильевна у нас. Позавтракаем на славу. Входи.

Васенин толкнул плечом дверь и первым вошел в комнату. Навстречу из кухни вышла женщина с тряпкой в руках.

— Добрый день, — бодрым голосом поприветствовал ее Платон Николаевич.

Женщина несколько растерялась, быстрым взглядом окинула свою одежду и только после этого ответила на приветствие. На вид Наталье Васильевне было лет тридцать пять. Большие темно-серые глаза в прозрачных тенях пушистых ресниц и припухшие губы очень молодили ее лицо. Лишь синеватые, в мелкой сетке морщин, круги вокруг глаз сполна выдавали ее возраст. Одета она была по-летнему легко. Видимо, недавно вымытые ее волосы влажно блестели на солнце.

— Будем знакомы. Платон Николаевич, — представился Васенин, приноравливаясь одним шагом преодолеть расстояние между половиками, чтобы не наследить на чистом полу.

— Я слышала о вас от Вани… Ивана Ивановича, — почему-то поправилась Наталья Васильевна.

И по тому, как пятнисто заалело лицо женщины и с каким восхищением глядел на нее Коржов, Платон Николаевич понял, что между ними не просто соседские отношения.

Наталья Васильевна совсем по-хозяйски захлопотала с обедом, начала накрывать на стол. Около зеркала женщина каждый раз замедляла шаги, с каким-то радостным изумлением взглядывала на себя, будто удивлялась, что ее такую, какая она есть, любят. На ее лице все время держалась счастливая улыбка.

«Ишь прохвост, скрывал от меня какую кралю, — с ласковой укоризной думал о своем друге Васенин. — Все уж у них, наверно, решено. Кто она: вдова или разведенка?»

— Довольно, Наташа, садись с нами за компанию, — пригласил Коржов.

Наталья Васильевна придвинула стул и села рядом с гостем, по-мужски расставив локти на столе.

Коржов уверенным жестом раскупорил бутылку, разлил в стаканы водку, выловил из своего стакана вилкой крошки сургуча.

— Отработано у тебя это мероприятие, — шутливо заметил Платон Николаевич.

— Трезвенником себя не считаю, — согласился Коржов. — Правда, один не могу. Если не чокнусь с рюмкой другого — в горло не лезет.

— А у меня сердце все чаще пошаливает. А бывало, бутылку грохнешь, губы рукавом — и хоть бы что, — Васенин поднял свой стакан, с хитрым прищуром посмотрел на обоих, крякнул: — Так уж и быть — рискну. Может, подскажете, за что мне выпить? А?..

Но Наталья Васильевна молча взяла свой стакан и, отчаянно запрокинув голову, сделала большой глоток. Потом, не дыша, ткнула вилкой в тарелку, закусила.

За ней так же молча выпил Коржов. Васенин же, удивленно пожав плечами, только пригубил и поставил стакан на стол.

В это время порывом ветра с улицы открыло створку окна. Тяжелая занавеска выпучилась и бухнула, как хлопушка. Наталья Васильевна вздрогнула так, что водка выплеснулась на подол платья и там стало расплываться пятно. Она вся вытянулась в каком-то тревожном ожидании, взгляд стал острым, лицо начало медленно бледнеть.

Снова бухнула занавеска.

— Вот еще — ветер проклятый. — Иван Иванович поднялся и, больше обычного прихрамывая, зло прихлопнул створки, будто это они были виноваты в том, что не состоялся душевный разговор, что безвозвратно испорчено настроение самым близким для него людям. Уйдут — и он опять останется один на один с больной старухой в четырех стенах дома. Давно бродил бы все и уехал куда-нибудь, если бы рядом не жила она…

Коржов вернулся к столу, снова налил в свой стакан водки. Руки его слегка дрожали.

— Нельзя так все время, Наташа. С ума можно сойти. Может, выпьешь?

Наталья Васильевна не ответила. Безучастная ко всему, расслабленно опустив плечи, она сидела осунувшаяся и как-то сразу постаревшая. Взгляд ее потускнел, а вокруг рта легли печальные складки. Даже не верилось, что какую-то минуту назад Наталья Васильевна была веселой и привлекательной. Теперь же, теребя пальцами бахрому скатерти, сидела уже немолодая женщина. В волосах ее густо пестрела седина. Раньше это как-то не замечалось.

Платон Николаевич все больше чувствовал себя лишним среди них. Но так просто встать и уйти было неудобно. Несколько минут в комнате настаивалась тишина. На улице проехала машина. В буфете разбуженно заворковали чашечки на блюдцах. Иван Иванович продолжал стоять около стола со стаканом в руке и улыбался как-то просяще и жалко. От бледности шрам на его щеке еще больше темнел, а правый глаз с оттянутым веком казался стеклянным.

— Давайте еще по одной выпьем, — заговорил наконец он. — Пообедаем, поговорим. Очень тебя, Наташа, прошу. И тебя, Платон. Потом заглянем в мою мастерскую. Я же свои картины обещал показать.

Иван Иванович говорил торопливо и горячо, будто боясь, что его не дослушают и уйдут.

Васенин смотрел в измученные глаза друга, и на него нахлынула теплая волна острой, пронзительной жалости. В комнате ему стало жарко и душно. Он поднял свой стакан.

— Ну что ж, пить так пить.

Давайте, соседка. Наталья Васильевна отрицательно покачала головой:

— Больше не могу. Извините — я вам настроение испортила. Это получилось помимо моей воли. В моем положении каждого стука приходится бояться.

— Что же вас держит, черти полосатые? Молоденькие вы, что ли?

— Совсем немногое, — усмехнулась Наталья Васильевна. — Муж и дети.

Платон Николаевич так и застыл с поднятым стаканом.

— У вас семья?

— Вот видите? И вы уже осуждаете меня.

— Да нет. Я не так хотел сказать… — растерялся Платон Николаевич. — И давно у вас так? Простите, вы, конечно, можете мне не отвечать. Иван — мой товарищ, и то никогда о вас не рассказывал.

Наталья Васильевна посмотрела на Васенина, потом сказала:

— Нет, пожалуйста, я отвечу. Я даже рада, что вы спросили. Если хотите знать — об этом мне часто хочется рассказывать каждому встречному. Я люблю Ивана с того времени, как подросла и узнала, что на свете есть любовь.

— А ваш муж… Он не догадывается? — продолжал допытываться Платон Николаевич.

— Не знаю. Во всяком случае, он мне никогда не говорил об этом. Муж у меня хороший, добрый человек.

Коржов, неожиданно загремев стулом, встал с места. Лицо его судорожно задергалось, хрустнула в кармане расческа.

— Хороший, добрый, — закричал он. — Твой муж просто чересчур самоуверен. Думает: к кому ревновать — к калеке? Как-нибудь напьюсь и сам все ему расскажу.

Наталья Васильевна сделала вид, что не обращает внимания на угрозу Коржова. Видимо, он это говорил не первый раз.

— Ну вот, теперь вы знаете почти все, — сказала она и встала. Смело подставила себя под взгляд Васенина. — Остальное вам расскажет Иван… А теперь я пойду. Дела ждут дома.

Коржов и Васенин вышли ее провожать. Наталья Васильевна сходила с крыльца, держась за перила, нащупывая ногами ступеньки. Вот она обогнула кусты желтой акации и направилась по тропинке к своему дому. Шла не оглядываясь, а Коржов, не мигая, смотрел ей вслед.

Ветер шевелил ее волосы, теребил подол платья. Шаркнула о землю калитка, и Наталья Васильевна скрылась за высокой оградой.

Иван Иванович вздохнул протяжно и трудно и опустился на ступеньку крыльца. Рядом с ним уселся Васенин.

Через крышу дома с улицы летели белые пушинки тополей. Их было так много, будто они старались усеять всю землю. Как от первого снега, белела картофельная ботва в огороде Коржова, штакетник и кусты смородины.

— Ничего не понимаю, — проговорил Платон Николаевич.

— Чего? — не понял Коржов.

— Я о ваших отношениях. О чем вы думаете?

— Я уже давно об этом перестал думать. За пятнадцать лет устанешь думать.

— Расскажи мне, Иван. Не знал я, что ты такой скрытный. Вроде друзья, а не знаем друг друга.

— Я ведь пригласил тебя картины мои посмотреть, — напомнил Иван Иванович.

— Картины никуда не уйдут.

— Ну, что ж, — вздохнул Коржов. — Тогда слушай. — И Васенин услышал историю о нерадостной судьбе своего товарища…

VI

Страшную печать войны на лице Иван Иванович носит с мая 1944 года. Тогда он каким-то чудом сумел приземлиться на горящем самолете вблизи аэродрома, под Харьковом. Долгие месяцы врачи латали изуродованное тело, сращивали кости. Лишь через три года после победы капитан в отставке Коржов вложил в орденскую книжку пенсионное удостоверение и, поскрипывая протезом, вышел за ворота госпиталя. Оказавшись на улице, Иван Иванович впервые ощутил, насколько сильно действовал на людей его вид. На всем пути — от госпиталя до вокзала — гасли улыбки прохожих. А уже около вокзала он услышал за своей спиной горестное восклицание женщины:

— Господи, до чего изуродовали человека! Смотреть страшно.

Дом его ждал пустым: умерла мать. В доме жила тишина, а со всех стен и углов, растравляя воспоминаниями душу, на Ивана глядело прошедшее счастье семьи Коржовых. Надежду, которая еще немного поддерживала его всю дорогу до родного города, теперь сменила физически ощутимая боль, мучительно сжавшая сердце. Казалось, где-то внутри осталась незажившая рана. Она саднила и ныла от каждого прикосновения к знакомому предмету. Но будто назло себе стараясь причинить эту боль, он медленно, боясь пропустить что-нибудь, ходил по пустым комнатам. Громко и монотонно скрипел протез. Иногда нога подкашивалась, протез вывертывался и скользил по крашеному полу, оставляя на слое пыли кривые полосы. Он разобрал одну из кроватей, разделся и лег, отцепив от ноги протез и положив его к стенке, рядом с собой.

«Вот теперь мой попутчик до конца жизни», — горько усмехнулся Иван, укладываясь на спину. Постель была непривычно мягкой, пуховая перина и прохладное ватное одеяло нежно облегали бока, но сон не приходил. Отчаявшись уснуть, он сбросил одеяло, снова нацепил протез и поднялся с постели. Несколько раз прошелся по комнате, потом оделся, вышел на крыльцо и присел на ступеньки. Вечерело. Побеленные стены домов казались розовыми, стекла окон полыхали пламенем. Из труб клубил желтоватый дым и лениво, почти вертикальными столбами, поднимался вверх. Со стороны речки слышалось меланхолическое бренчание колокольчика, привязанного к шее пасущейся козы. Из соседнего огорода вышла женщина с коромыслом на плечах и по узкой тропинке направилась в его сторону. Иван почувствовал, как его сковывает слабость. Он сразу узнал ее. Наташка!..

Тропинка до водонаборной колонки проходила как раз около дома Коржовых. Наташа, видимо, заметила сидящего на крыльце человека, замедлила шаги. Нет. Он не должен показываться ей на глаза. Иван вскочил и шмыгнул в сени, закрыв дверь на крючок. Стараясь отдышаться, стоял неподвижно, прижавшись спиной к дверям, слушая, как, заглушая все звуки, барабанит сердце.

«Что это со мной в самом деле? Как мальчишка, прячусь, — подумал Коржов, стараясь взять себя в руки. — Все равно ведь откроешь, если постучится. Да и скрываться не к чему. Пусть уж сразу увидит — и делу конец. Зачем тянуть? Сейчас покажусь перед ней во всем своем безобразии…»

Он решительно снял крючок и потянул за скобу, но открыть дверь у него не хватило силы.

«Только не сегодня. Как-нибудь после».

В приоткрытой двери светилась узкая полоска. Иван прильнул к ней глазом и замер. Наташа шла, нагнув голову. На ней была светлая кофта и короткая полосатая юбка. Высокая лебеда, разросшаяся по бокам протоптанной тропинки, хлестала по икрам, доставала до ведер. Косы то и дело выскальзывали из-за спины, и девушка привычным, плавным взмахом откидывала их назад. Ивануказалось, что он слышит, как тяжелые жгуты мягко ударяются об упругую загорелую спину. Он ничего не видел, кроме залитого лучами закатного солнца лица и плеч, по которым, извиваясь, сползали косы.

Напротив крыльца девушка приостановилась, посмотрела на дверь большими удивленными глазами и, еще раз закинув косы, прошла дальше.

Коржов сразу почувствовал себя утомленным до крайности. Прошел в комнату и, не раздеваясь, свалился в постель, только успев привычным, заученным движением отцепить протез, — и сразу будто в пропасть провалился.

Ночь прошла, как у всех усталых людей, без сновидений. Утром лежал неподвижно, ощущая непривычную легкость во всем теле. «Надо привести дом в порядок и начинать жизнь, — впервые осмысленно подумал Коржов, поднимаясь с постели. — Больше работать и меньше думать».

Несколько дней в доме царили невообразимый грохот и суматоха. Вещи кучами лежали на кроватях, стены комнат были ободраны. Коржов заменял старые обои, мыл полы, стирал белье. Работал с рассвета дотемна, боясь, что, если за день не сумеет устать, предстоит бессонная ночь. Иногда к нему заходили соседи и соседки, предлагали помощь, но Иван не вступал ни с кем в пространные беседы, а тех, кто начинал ему соболезновать, он попросту грубо обрывал:

— А вам какое дело до моей беды? В зятья к вам не собираюсь.

Только с одним Васениным Иван как-то сразу нашел общий язык. Когда Платон Николаевич появился у Коржова первый раз, он молча осмотрел все комнаты и проговорил:

— Работаешь? Это уже хорошо. Но видок у тебя еще далеко не солдатский. На мужчину не похож.

Иван молча поднял, показывая, протез. Побледневшее изуродованное лицо его исказилось в подобие улыбки.

— У меня и человеческого-то мало осталось. Все заводского изделия.

— Ты ранами своими не хвастай! — закричал сталевар. — Сейчас этими штуками никого не удивишь. За войну всего насмотрелись.

Но видя, что хозяин продолжает коситься на него, добавил с ласковой укоризной:

— Ну-ну. Пора бросать хныкать на судьбу и браться за дело.

Видимо, этого и не хватало Коржову — грубого мужского окрика.

А однажды пришла Наташа. Иван в это время, забравшись на подоконник, прикреплял гардины и не слышал, как она вошла. А когда слез на пол, скорее почувствовал, чем увидел, обращенный на него взгляд. Искоса взглянул так, чтобы только увидеть, но поворачиваться не стал.

Иван слышал за своей спиной нетерпеливое дыхание девушки и смотрел через окно на огороды, полого спускающиеся к речке. Несколько раз бесцельно передвинул с места на место лежащие на подоконнике клещи.

— Посмотреть на меня пришла? — наконец сипло спросил он, выискивая место, куда бы на этот раз положить клещи.

— Ваня… — проговорила Наташа. — Ты же…

— Что Ваня! — чуть не закричал Коржов. Он резко повернулся и стал около окна так, что свет падал прямо на его лицо. Наташа было кинулась к нему, но Коржов, словно защищаясь, вытянул руку: — Смотри, каков перед тобой красавец. Любуйся на своего суженого.

Коржов поворачивался из стороны в сторону и со злорадством выкрикивал:

— Может быть, пожалеешь меня, как другие соседки, повздыхаешь о том, какой я несчастный да уродливый? Только мне эта жалость уже надоела. Понимаешь? Надоела!

Наташа приоткрыла губы. Лицо ее начало медленно бледнеть. Потом серые глаза ее стали светлеть и увеличиваться от выступивших слез. Она стояла, прислонившись спиной к стене, и, скрестив на груди руки, смотрела на Ивана.

— Вот видишь. У тебя уже глаза на мокром месте, — снова подступал к ней Коржов. — Что? Хорош — нечего сказать? Удивлена? Ждала красавца, а приехал — уродина. Ворон на огороде пугать.

— Неправда, Ваня. За что ты меня обижаешь? — Ее голос сорвался и задрожал. — Я тебя такого и ждала. Тетя Маша, твоя мать, перед смертью все о тебе рассказала.

С минуту Иван молчал, справляясь с охватившим его волнением, потом заговорил уже спокойнее и тише:

— Значит, приготовилась? В жертву себя приносишь ради высоких идеалов. Из книжек набралась. Только в книжках одно, а в жизни другое бывает.

Коржов придвинул стул, покачал его за спинку, словно убеждаясь в прочности, сел. Трясущимися руками достал папиросы, щелкнул зажигалкой, с минуту наблюдал, как клонится и дрожит на сквозняке коптящее пламя, распространяя по комнате приторный запах бензина. Потом, нагнувшись, прикурил, сделал несколько жадных затяжек и тут же отбросил папиросу.

— В общем, Наташа, жертвы мне не надо.

— Какая жертва? — в сердцах воскликнула девушка. Теперь глаза ее горели злым огоньком. — Ты же знаешь, как я тебя люблю. Вспомни сам.

— Было дело, — горько усмехнулся Коржов. — Что любила меня — знаю. Может быть, и сейчас еще любишь. Только не теперешнего, а прежнего Ванюшку, того, которого на фронт провожала, а не того, который вернулся. Он, тот Ванюшка, пока живет в твоем воображении, а Коржова-калеку ты изо всех сил стараешься не запускать в свое сердце, чтобы он там бед не натворил своим видом.

Теперь Иван уже говорил спокойно, обдумывая каждое слово. Он даже попытался улыбнуться. Но улыбка получилась жалкая, растерянная: правая часть лица вместе с широко открытым глазом оставалась неизменной, словно маска.

— Я тебя понимаю, — продолжал он. — Я-то не где-нибудь искалечился, а родину от врагов защищал. Но разве ты виновата, что меня изуродовали? За что ты должна всю жизнь мучиться с калекой? Была бы жена. А так… любого еще найдешь.

Он не успел выкинуть рук для защиты — Наташа кинулась к нему на шею, чуть не свалив его со стула. Сжала ему голову так, что враз стало трудно дышать. Щекой Коржов чувствовал ее грудь, вздрагивающую от сдержанных рыданий, а из-под широкого рукава кофточки, совсем близко перед глазами, виднелась коричневая от загара кожа, покрытая мелким белесым пушком. Потом девушка отступила и, стиснув горячими ладонями его скулы, начала целовать его глаза, щеки, каждый шрам, исступленно приговаривая:

— Хороший ты мой. Сколько я тебя ждала. Измучилась вся… Ты самый красивый. И никто мне больше не нужен. Никто!

Он видел ее мокрое от слез лицо, чувствовал прикосновение ее прохладных губ, а потом совсем перестал ощущать время. Опомнился от того, что ему не хватало воздуха. Прямо, рядом с глазами, застилая все на свете, билась синяя жилка, а сам он целовал ее в вырез кофточки.

Где-то над головой звучал ее голос. Ивану казалось, что этот голос исходит из самой груди, он не только слышал, но и ощущал его через свои губы по щекочущему дрожанию кожи на ее шее. Он не старался понять, что она говорила. Просто слушал и вдыхал запах ее кожи, и сам голос будто имел запах, густой и терпкий. Он еще сильнее прижался к ее груди, чувствуя, как ее тепло переходит к нему. Она зло и нежно рванула его за волосы.

— Жесткие. Как грива лошади.

Наконец он встал, посадил Наташу на свой стул, поднял с пола оброненную косынку и вытер красное от слез ее лицо. Она сидела перед ним сияющая от счастья. Волосы ее были перепутаны, а в каждом зрачке светилось по маленькому солнцу. Иван смотрел на нее с благоговейным восторгом. Вот какая у него любовь! И вся она, от розовых мочек до пальцев ног принадлежит ему. Что еще ему нужно для счастья?

Потом они целовались долго и крепко, и Наташа ушла. Оставшись один, Иван начал ходить по комнатам, распахнув китель. В замолкшем доме все еще чудились отголоски ее голоса. Толчками здоровой ноги открывал двери.

Но вот он поднял голову к трюмо и увидел свое лицо, все стянутое шрамами, с грозным, будто осуждающим взглядом. Иван приблизился вплотную к своему отражению и вызывающе засмеялся:

— Сколько хочешь пугай — не боюсь. Мне весело. Видишь?

Смех еще больше искажал лицо его двойника, взгляд слезящихся глаз как бы приказывал:

— Перестань паясничать!

Но Коржов зло смеялся и смеялся, пока не выступили на глазах слезы. Тогда он с размаху бросился на постель вниз лицом и лежал так, пока не заснул, чувствуя, как намокает подушка.

VII

На другой и на третий день Коржов старался избегать встречи с Наташей. Закрывал дверь на замок, вытаскивал ключ и затихал, не отзываясь ни на чей стук. Из дома выходил крадучись, шел задами и огородами, чтобы не попасть ей на глаза. Он не знал, как ему теперь быть. Может, поговорить с ее матерью? Но что говорить: какая мать пожелает, чтобы у ее дочери был муж-урод?!

А между тем вся работа в доме была переделана, и теперь Коржова тяготило безделье.

Запомнилось ему еще одно. В то утро он проснулся рано и вышел на крыльцо. Ступеньки были сырыми от утреннего тумана. Он встал, опираясь на перила. Далеко проглядывалась местность: слева виднелся частокол заводских труб, справа — зубчатый гребень синеющего леса. По утрам туман заполнял всю низину, в нем тонул поселок металлургов, а повыше тумана, вдали, виднелись очертания большого города. Иван стоял на крыльце, облокотясь о перила, и думал о том, что хорошо бы вот так стоять вдвоем и любоваться утром. В эти минуты мысли начинали двоиться. Она живет рядом. Позови — и придет. Но тут же Иван глушил в себе эту мысль…

Из-за леса забил фонтан солнца. Лучи ударили веером, словно струя из зажатого пальцем крана. Наташа появилась так же неожиданно, как и в первый раз. Подошла и молча села на ступеньку крыльца, у ног Ивана.

— Красиво? — спросила она, проследив за его взглядом. Помолчала и протяжно вздохнула.

— Я тоже когда-то смотрела с этого крыльца. Иду, бывало, утром за водой, а твоя матушка уже тут сидит. Поставлю ведра и подсяду к ней. Смотрим вдаль, откуда город виднеется. Молчим и смотрим, пока солнце совсем не взойдет. Только знаю: обе мы об одном и том же думаем… Со станции паровозные гудки доносятся. Напористые такие и бодрые. Слышал?

Коржов промолчал.

— Ваня, — тихо позвала Наташа. — Ну что ты прячешься от меня? Думаешь — не вижу? Как маленький, ей-богу. Прямо смешно.

Коржов повернулся к ней. В глазах девушки стояли слезы.

— Смешно, правда, — повторила она. — И каждое утро на крыльце сидишь. Скучно ведь одному. Скажи — скучно?

Он чувствовал, что снова не выдержит, и отчаянно замотал головой.

— Опять жалеть пришла? А потом… — Иван задохнулся от неожиданно пришедшей мысли. — Потом, может быть, я тоже жду кого-нибудь.

— Ты ждешь? Кого? — удивилась Наташа и рассмеялась: — Ты и шутить-то не умеешь. Так же, как прятаться. — И опять засверкала влажными зубами.

— Чего смеешься?.. Думаешь — такого никто не полюбит. А вот полюбила. Увидишь — скоро приедет.

Наташа все улыбалась, глядя ему в лицо, но рот ее стал округляться, и она выкрикнула:

— Неправда!

— Правда, — упрямо повторил Иван. — Зачем, думаешь, я в доме прибирал? Ее дожидаюсь. Сразу тебе не осмелился рассказать… В госпитале с ней познакомился. Ухаживала за мной. Она жениха на фронте потеряла. Ну и… сходство какое-то во мне обнаружила.

Наташа, закусив губы, вздрагивала от каждого слова, словно ее стегали плетью. Потом молча встала, повернулась и пошла, медленно передвигая ноги. Коржов смотрел вслед и изо всех сил сдерживал желание крикнуть, что все это ложь и выдумка, что она для него разъединственная на целом свете. Если бы Наташа обернулась, Иван, наверное, не выдержал бы, кинулся к ней. Но Наташа не обернулась…

Вскоре Коржов пустил в дом квартирантов, а сам уехал к сестре в Красноярск. Вернулся он через четыре года. Наташа уже была замужем. У нее родился сынишка, а через год еще один. Коржов сейчас удивляется, как он пережил все это. По ночам, бывало, лезла разная чертовщина. Зубами скрипел, но снова уехать не хватало силы…

Первые годы Наталья Васильевна старалась избегать Коржова, встретившись, отворачивалась и ускоряла шаг. Потом стала останавливаться, перебрасываться словом, иногда даже заходила в дом и помогала по хозяйству, если болела старуха. И вот как-то летом она зашла прямо с речки после купания. Платье мокрыми пятнами прилипало к телу. И когда Коржов увидел ее такую, снова будто что-то надорвалось. А она, не догадываясь ни о чем, подошла ближе. И Иван тогда не сдержал себя… С того дня и началось у них.

Так год за годом проходит жизнь. Оленька осенью уже во второй класс пойдет. А муж Натальи Васильевны, видно, не замечает, что ни на кого из них она даже не похожа. А встретится где с ней Коржов — она глазенки на него уставит, и видит он, как зрачки ее от страха расширяются — вот-вот закричит. Будто не человек перед ней, а страшилище из сказок…

Коржов закурил, сделал несколько глубоких затяжек.

— Заморил я тебя рассказом… А мы ведь так и не пообедали.

Васенин промолчал. Он думал о том, как несправедливо порой складываются судьбы людей. Иной так себе, человечишко, а проживет жизнь припеваючи. О бедах только понаслышке знает. А такие вот, как Коржов, так и не видят сполна заслуженного ими счастья. Разминая отекшие ноги, Платон Николаевич поднялся.

— Ну что ж, пошли, перекусим, и картины мне покажешь.

Коржов оборудовал под мастерскую большой сарай, сложенный из старых железнодорожных шпал. Прорубил с южной стороны окно, покрасил пол, побелил изнутри — от этого в сарае стало светло и уютно.

Васенин и здесь заметил следы заботливых рук Натальи Васильевны: на окне — занавеска в затейливых узорах ручной работы.

На стенах висело несколько пейзажей и с десяток портретов девочки разного возраста. На полу, вдоль стен, стояли незаконченные холсты.

Свой осмотр Васенин начал с портретов. Вот белоголовая бутузка. Ребенку, видимо, показывают что-то очень забавное — так внимательно и напряженно ее личико, а ручонки тянутся вперед. Из приоткрытого ротика виднеется розоватый, только что прорезавшийся зубик.

Рядом — девочка побольше. Сосредоточенно прикусив сердечко нижней губы, она одевает куклу. А вот еще одна. Ей уже лет пять. Крадется на цыпочках по траве, ловит мотылек, который уже вспорхнул и вот-вот улетит. На нескольких полотнах были изображены школьницы в форменных платьицах. Разглядывая холсты, Платон Николаевич находил общее: все девочки были белокуры и голубоглазы.

— Дочка? — осененный догадкой, спросил Васенин.

— Она, — охотно подтвердил Коржов. — Только маленькую я, кажется, не совсем точно ее воспроизвел. По памяти… Когда Оленька была такой, как на этой картине, я еще за кисть по-серьезному не брался. Закрою глаза — и вижу ее той, маленькой, а на полотне все чего-то не хватает. Очень уж она здесь на всех похожа, а ведь в ней было свое, неповторимое.

— А где у тебя та — коронная? — спросил Платон Николаевич.

Иван Иванович показал на дальний угол. Там стоял большой холст. Подойдя вплотную, Васенин сначала ничего не мог понять в хаосе пятен и мазков. Тогда он повернул картину так, чтобы на нее падал солнечный свет, и стал шаг за шагом отходить.

И вот по мере отдаления в этой пестроте красок стало проявляться раннее утро. Лучи солнца почти горизонтально пересекали комнату и упирались в стену. В дверях — спина солдата на костылях. Посредине комнаты — молодая женщина. Она в одной сорочке. Видимо, только что проснулась и перед тем, как войти неожиданному гостю, заплетала перед зеркалом косы. Одна рука, зажавшая в пальцах конец незаплетенной косы, инстинктивно прикрывает открытую грудь. Испуг у женщины уже прошел, и теперь на ее лице полуулыбка с широко открытыми, изумленными глазами — радость, и счастье, и сострадание.

Вглядываясь, Васенин все больше замечал в женщине что-то знакомое: ему казалось, что он когда-то очень близко видел это лицо. Старался вспомнить и действительно вспомнил. Ну конечно же, это молодая Наталья Васильевна! Как это он сразу не догадался?

Платон Николаевич то приближался к картине, то удалялся, стараясь найти фокус. Но ему это не удавалось.

— Не пытайся. Напрасные старания, — поняв его намерение, сказал Коржов. — Я же тебе говорил — картина не готова. Над ней еще работать да работать.

— Как ты назвал ее?

— «Долгожданный». Но это пока условно. Дать название картине, оказывается, нелегкое дело.

— Ты здесь написал свою встречу с Натальей Васильевной?

— Нет. Хотя я, действительно, изобразил женщину с лицом Наташи. Почти такой, какой она была тогда. И то только потому, что другое лицо я бы, пожалуй, не сумел написать. Настолько оно заслоняет все остальные лица. Но сюжет картины обобщенный. Ведь таких встреч и возвращений были сотни тысяч. Ну, а как тебе картина, по-честному, а? — И Иван Иванович застыл в немом ожидании.

— По-честному, говоришь? — переспросил Платон Николаевич. — По-честному, даже то, что ты успел написать — здорово. Я уверен, что картина на выставке будет иметь огромный успех.

— Это ты, конечно, сильно преувеличиваешь. Огромный, — повторил Иван Иванович. — Я-то ей цену знаю.

— Чего ты знаешь? — оборвал его Васенин. — Ты и себе, чурбан ты этакий, настоящую цену не знаешь, не то что картине. Видно, раньше всех тебя Наталья Васильевна открыла. Только теперь я ее начинаю понимать. А я, старый дурак, еще час назад жалел тебя. Думаю: какой он несчастный. Я еще не встречал в жизни человека счастливее тебя. Ты имеешь талант. Знаешь, что это такое, или нет? — Васенин выпрямился, посерьезнел и заговорил торжественным голосом: — И вообще ты должен отбросить в сторону все, что тебе мешает творить. Ведь ты теперь принадлежишь не себе, а людям. Понял?..

Платон Николаевич поднял указательный палец и повторил раздельно, по слогам:

— Лю-ю-дям!

VIII

Платон Николаевич до глубокой ночи бродил по улицам города. Тротуар, затемненный деревьями, казался узким и душным, ветви то и дело хлестали по лицу. Другое дело — широкое светлое шоссе! Асфальт, смоченный к вечеру автополивщиком, дышит легким туманцем, со всех сторон веет свежестью. В это время улицы почти безлюдны. Парочки притаились по скверикам и еще не начали расходиться по домам, ночная смена только просыпается. Лишь около некоторых домов у столиков под фонарями суетятся заядлые любители «козла». Эти будут стучать «костяшками» до тех пор, пока жены силой не разведут их по квартирам. Платон Николаевич шел не торопясь, засунув руки в карманы: впереди добрая половина ночи.

Тишина. Все звуки предельно четки. Лишь изредка в каком-нибудь конце улицы раздастся негромкий человеческий голос, да время от времени от набежавшего ветерка торопливо, как вспугнутые птицы, захлопают листьями тополиные верхушки. Ветер ласково гладит траву в газонах, и она покорно клонится к земле. Но ни свежий воздух, ни безмятежный лепет тополей не успокаивали Васенина. Сегодня ему почему-то было особенно тяжело. Вот уже два года, как Васенин ушел на пенсию, и все дни стали похожи один на другой. Вспомнился рассказ Коржова. Насколько сложна его судьба! Но Коржов уже нашел свое место в жизни. Это, видимо, он уже сам начинает понимать. И как бы ни сложилось его личное, Коржов будет счастлив тем, что он способен давать людям радость. А это наивысшее счастье человека.

Платон Николаевич знал, что в возрождении Коржова к жизни, в открытии Коржова-художника есть и его доля. Вишникин говорил: «Когда первый раз тебя жизнь стеганет, так ошалеешь, думаешь: все, конец. А потом она бьет тебя, а ты ничего. Только злее становишься. Ко всему можно привыкнуть!» Неправда… Рабочему человеку нельзя привыкнуть к безделью. От него он утомляется больше, чем от работы.

Где-то девушки запели песню задумчиво и нежно. На улице появились люди из ночной смены. Эти, первые, шли не спеша, зная, что впереди еще есть время. Обычно такие лениво переодеваются в душевой, а потом заходят в красные уголки своих цехов и играют в домино до самого начала планерок.

Улицы все больше заполнялись смехом и говором. Васенину пришлось отойти в сторону. Он стоял, привалясь к тополю, вдыхал запах распаренной за день листвы и смотрел на людей. Где-то совсем рядом сонно пискнула растревоженная пичужка. Невдалеке был перекресток. Сюда, на главную улицу, с разных сторон, стекались людские ручейки, пополняя общий поток, который плыл и плыл в сторону завода. Рабочие до отказа заполнили шоссе, двигались по обоим тротуарам. Казалось, город переселялся в другое место, туда, где на целых полнеба, погасив звезды, дрожали сполохи. Из обрывков разговора Платон Николаевич понял, что смена шла на работу после выходного. Знакомые встречали друг друга радостными восклицаниями, будто не виделись между собой по меньшей мере полгода.

— Семен, здорово! — во все горло заорал только что завернувший с боковой улицы парень в распахнутой вельветке, пробиваясь к своему приятелю. — Ну, как провел выходной? Съездил к теще?

— Ванюшка, — кричал другой, — придержи тормоза! Тут все наши.

Васенину было завидно и грустно смотреть на возбужденные лица людей, зная, что все они — знакомые и незнакомые между собой — соединены сейчас одним, общим и родным для каждого, — заводом. И как-то само собой в нем начало разрастаться теплое и радостное чувство к этим людям. В толпе он заметил несколько знакомых. Значит, это его, Васенина, смена идет на работу.

Вон важно, переваливаясь с боку на бок, вышагивает его давнишний друг Матвей Киреев — старший сталевар четвертой печи. Платону Николаевичу захотелось окликнуть его, но он сдержался. Какое право имеет он, праздношатающийся, задерживать рабочего человека? Когда Киреев скрылся, Васенин стал еще внимательнее вглядываться в лица. Если ему удавалось кого-нибудь узнать, искренне радовался, будто только для этого он сегодня и вышел на улицу.

Между тем людской поток заметно поредел. А несколько минут спустя мимо Васенина стали проходить лишь отдельные группы в пять-шесть человек. Эти шли торопливо, перебрасываясь между собой отрывистыми словами.

Вот показались и «хвосты». Задержались где-то до последней, «критической», минуты и теперь, чередуя шаг с бегом, то и дело поглядывают на часы.

Шагах в пяти от Васенина, зашумев кустами, вышла пара. Держась за руки, парень и девушка вышли на улицу. И так со сцепленными руками остановились посредине шоссе на самом освещенном месте. Платон Николаевич затаил дыхание. Нет. Не старческое любопытство побудило его остановиться. Просто он не хотел мешать молодым людям. Ведь решительность приходит обычно в минуту расставания. А о том, что парню надо было спешить в ночную смену, Васенин не сомневался. С каким сожалением он поглядывал на часики, поблескивающие на руке девушки! Васенину он показался знакомым.

— Подожди еще три минуты, — попросил парень, взглянув на часы.

«Так это Пашка Касьянов!» — едва услышав голос, узнал его Платон Николаевич.

— Иди, Павлуша. Опоздаешь, — просила девушка.

— Еще минуту, Зоя. Успею. У меня ноги длинные — вмиг домчусь, — гудел Касьянов.

Но прошла минута, вторая. Парень молчал и не отпускал ее руку. А она, вся подавшись к нему, просила:

— Ну, Павлуша. Чего ты? Иди уж…

«Э, да ты, парень, оказывается, того… Увалень, — в сердцах подумал Платон Николаевич. — Только зазря на работу опоздаешь».

Помедлив, он кашлянул и вышел на дорогу. Касьянов от неожиданности выпустил руку девушки.

— А ну-ка, марш на работу! — сказал Васенин. — Тут, братец, минутами не натянешь.

Касьянов, узнав Васенина, хотел что-то сказать ему, но, махнув рукой, опрометью кинулся бежать в ту сторону, откуда полыхали зарницы. Девушка укоризненно посмотрела на Васенина, потом, резко передернув плечами, зашагала мелкими, нервными шажками.

Васенин снова остался один. Тихо и пустынно на улицах. Перемигиваясь, гасли окна в громадных притихших домах. Ночь над городом. Ночь видит сны и подслушивает негромкие семейные беседы. Платон Николаевич шагал по щедро освещенной главной улице. Не заметил, как прошел мимо переулка, где надо было сворачивать к своему дому. В газоне застрекотал сверчок. Платон Николаевич нагнулся, пошевелил ветку, но сверчок уже заливался где-то в другом месте. Это была их, сверчков, тайна, которой они всегда дразнили ночных путников. Мягко прошумев, мимо прошмыгнуло такси. Сверчок снова залился звонко и задиристо.

С каждым шагом все яснее ощущалась близость завода. Его еще не было видно из-за домов, но все ярче вспышки пламени, слышнее грохот металла и деловая перекличка паровозов.

Васенин чувствовал себя необычайно бодро — хоть сейчас заступай на смену, но не мог понять, что с ним происходит. Почему, чувствуя себя, как никогда, здоровым, он испытывает какую-то тягостную, болезненную тоску? Все-таки надо возвращаться домой. Скоро двинется из завода ночная смена, и тогда опять придется уступать дорогу, чтобы не мешаться под ногами. «Вот здесь, за гастрономом, сверну направо, на свою улицу, и там прямехонько до дому», — решил Васенин, хотя знал, что ему трудно будет сделать это. Его все больше тянуло в сторону завода.

Магазин был освещен изнутри. Сквозь его стеклянные стены Платон Николаевич увидел прибор для газировки воды и сразу почувствовал жажду. Но хотелось не просто воды, а именно газировки, не этой, магазинной, а из сатураторной мартеновского цеха. Той, которой невозможно выпить более трех глотков подряд, чтобы у тебя не захватило дыхания, чтобы ты потом крякал и дул в алюминиевую кружку. Теперь смена уже приступила к работе, и люди по очереди пьют у сатураторной.

Перекресток остался позади, и теперь его, металлургический, можно уже не только слышать, но и ощущать по вздрагиванию земли под ногами.

Завод грохотал и лязгал металлом, гудел паровозами и мостовыми кранами. Кончились жилые дома, открылся широкий простор с остатками низкорослого березняка, за которым, насколько хватал глаз, раскинулся огромный завод с бесчисленными трубами. Где-то между тусклыми звездами, лениво переваливаясь, колыхался черный, в отсветах пламени, дым.

Платон потрогал боковой карман, убедился, что его «вечный» пропуск при нем, и ускорил шаги. В проходной стояла немолодая женщина в вылинявшей, по аккуратно выглаженной гимнастерке, туго стянутой широким ремнем, и жевала пирожок. Ее упрашивал молодой паренек, опоздавший на смену.

— Тетенька, пройду, а? — чуть не плача, жалобно тянул он. — Не заходил я домой, за пропуском. Вижу: опаздываю — и прямо сюда.

Паренька поддержал Платон Николаевич:

— Пропусти человека. Подумаешь, украдет чугунную болванку.

Вахтерша не удостоила его ответом, только с излишней подозрительностью осмотрела пропуск. Всунув в рот остаток пирожка и скосив на него глаза, сравнивала фотографию с «оригиналом».

— Баба — известное дело, — посочувствовал пареньку Васенин, забирая пропуск. — С мужиком тысячу раз легче договориться.

— Я тебе покажу — баба. Я при исполнении… — грозно надвинулась вахтерша и вдруг закричала на парня:

— Чего толчешься под ногами?! Чтоб одна нога здесь, вторая — в цехе! Понятно? Голову бы свою на свидании оставил, а не пропуск.

Обрадованный парень рванулся в узкий коридор проходной, чуть не сбив Васенина с ног.

Через, путаницу тропинок, протоптанных между штабелями руды и металлоконструкций, Васенин подошел к своему мартену. В воротах разливочного пролета он остановился отдышаться и собраться с мыслями. Снова остро почувствовал жажду. «Надо как-то незаметно добраться до сатураторной, чтобы никто не узнал, напиться — и домой. А то разные расспросы начнутся. Как да что? Какими судьбами попал сюда в ночное время? Неудобно отрывать людей от работы». Вверху, над самой головой, гудело пламя в миксерном барабане. Васенин нерешительно шагнул вперед. Теперь стало видно все, что делалось в цехе. Наметанным глазом сразу определил: сейчас там самый напряженный момент. Справа, над составами изложниц, висело два ковша: шла разливка стали, по пролету из конца в конец носились краны, заменяя шлаковые чаши. Но не это интересовало Васенина. Там давала плавку его, третья, печь. От желоба до разливочного ковша висела тяжелая огненная дуга, которая по яркости могла спорить с самим солнцем. Каскады звездных искр с шипением разлетались по сторонам, сыпались на пол, на суконные спецовки: людей. Казалось, люди проходили мимо третьей печи нарочно только для того, чтобы бесстрашно подставить свои плечи под звездный дождь. Весь цех колыхался в отсветах веселого пламени. Платон Николаевич знал, что этот свет, пробившись через потолочные стекла цеха, сейчас отражается облаками и виден далеко за городом. Кто-нибудь сейчас наблюдает эти сполохи и обязательно показывает на них рукой: «Смотрите! Рождается новая сталь!»

Васенин стоял не шелохнувшись, будто закаменел на одном месте, забыв, зачем он пришел в цех. Сколько им в жизни выдано плавок! Но каждое рождение стали он всегда ожидал с благоговейным трепетом. Вот струя металла стала тоньше, нервно задрожала над ковшом и совсем оборвалась. Тут же краном подцепили желоб. Покачиваясь, желоб плавно проплыл по цеху и осторожно приземлился на свое место. За спиной Васенина кто-то шумно вздохнул.

— Красота! Жаль, скоро закончилась.

Платон Николаевич обернулся. Рядом стоял Василий Иванович Забалуев, бывший сталевар.

— Никак, сам Васенин к нам пожаловал? Здоро́во! — воскликнул тот, протягивая сразу две руки.

— А ты как сюда попал? — в свою очередь удивился Платон Николаевич.

— О брат! У меня уже новый стаж порядочный, — ответил Забалуев после шумных приветствий. — Третий месяц работаю. Миксеровым. К печи не ставят. Говорят: слабоват стал. За здоровье мое беспокоятся.

Васенин посмотрел на щупленькую фигурку своего друга, освещаемую неровным колыхающимся светом. По лицу Василия Ивановича пролегли глубокие жесткие морщины.

«Тоже состарился около печи, — подумал Васенин. — А какие еще его годы…» Ему захотелось сказать другу что-нибудь теплое, искреннее, но нужные слова не находились.

— Пришел посмотреть на свою старушку? — спросил Забалуев.

Платон Николаевич молча кивнул.

— Теперь нам только со стороны приходится смотреть, — вздохнул Василий Иванович и, приблизившись вплотную к другу, доверился: — А я частенько отсюда наблюдаю, когда наша плавку дает. Здесь тень, никто меня не видит. Ближе каждый раз стыдно подходить. Подумают: старик в лирику ударился. Разве молодым сейчас понять, как нам все это дорого? После до них дойдет. Ведь самое лучшее, что в нас было, около нее осталось. Бывало, как трудно приходилось — чуть ли не проклинал свою работу, а сейчас вот вспоминаешь — и стыдно.

— Ты хоть к ней ближе. А мне каково? — в тон другу заговорил Васенин. — Приняли бы меня — подсобником пошел. Лишь бы в своем цехе. Только врачи, каналья их душа, бумажку не дают. Перестраховщики. А без этой бумажки начальство и в ворота не пустит. Думают, дома я спокойнее буду. Больше проживу. Ничего-то они не понимают.

Друзья говорили тихо, забыв обо всем на свете, кроме своей печи, умышленно не называя ее своим именем. Говорили как о живом существе, самом дорогом и близком для обоих. Иногда глаза их встречались, и тогда они улыбались печально и устало.

Первым опомнился Васенин.

— Ну ладно, Вася, я пошел. От дела тебя отрываю. Закажет какая-нибудь печь чугун, а тебя нет на месте.

— Ничего. У нас сейчас по радио вызывают. Отсюда услышу.

— Я все же пойду, — сказал Платон Николаевич и показал на открытые ворота. — Смотри: светает.

И только сейчас вспомнив, зачем он сюда пришел, попросил:

— Принеси, Василий, газировочки. Налей в какую-нибудь посудину и принеси, а я уж здесь подожду. Не буду никому показываться.

— Газировки можно, — охотно согласился Забалуев. — Такой, какая у нас в цехе, нигде не сыщешь.

И, оглянувшись по сторонам, словно хотел сообщить важную тайну, добавил:

— А ты, Платоша, почаще сюда приходи, в мою смену. Вместе и будем смотреть на нашу «старушку». В четыре глаза. Приходи.

Несколько минут спустя Васенин шагал по улице домой. От выпитой газировки приятно пощипывало в горле и чувствовалась легкая свежесть во всем теле. Стояло полное безветрие. Из переулка вывернулся Коржов и приближался навстречу. В его руке белел завернутый в газету сверток. К удивлению Васенина, Иван Иванович был без своей трости. Поравнявшись, приятели пожали друг другу руки, помолчали, каждый занятый своими мыслями. Васенину было не до расспросов: он был весь занятый мыслями от посещения завода, но Коржов заговорил сам.

— В пионерский лагерь спешу. Вон там, за лесочком, — почему-то засмущавшись, сообщил он и показал глазами на свой сверток. — Вчера Наталья Васильевна там была. Оленька наказывала ей, чтоб я пришел.

Платон Николаевич впервые видел Коржова таким: он был не в силах сдержать счастливой улыбки, отчего на лице его собрались мелкие мягкие морщинки, а глаза светились откровенной радостью. Он был в таком настроении, что ободряюще похлопал приятеля по плечу:

— Не падай духом, старина, в нашей жизни много хорошего! Ну, я пошел. Надо успеть к подъему.

Платон Николаевич подумал: «Как может красить человека счастье!»

Он смотрел Коржову вслед, слушая, как в утренней тиши мягко поскрипывал его протез, потом повернулся к заводу, отыскал глазами трубу своей печи и сразу определил: бригада начала новую завалку, труба клубилась рыжим, «рудным», дымом. Дым поднимался выше и выше, будто сама труба росла на глазах, пока огромный, чуть изогнутый столб не уперся в самое небо.

Васенин отвернулся от завода и зашагал бодрым, размашистым шагом. Посвежело. Лампочки на столбах стали похожи на большие прозрачные пузыри. На ступеньках гастронома сидел бородатый сторож и попыхивал трубкой. Он был неподвижен, как изваяние, и дым окутывал его бороду.

Платона Николаевича охватило невыразимое чувство умиротворения. Все казались добрыми ему на этом свете, а сторож таким бесхитростным и простым.

Дома на стук, к его удивлению, сразу открыла жена. Молча оглядывала мужа, стараясь угадать его сегодняшнее настроение.

Платон Николаевич тоже задержался в дверях, в упор посмотрел на Марину. От ее посвежевшего лица пахло земляничным мылом. Васенин широко улыбнулся и шагнул вперед.

Марина легко вздохнула, ответила ему все понимающей, доброй улыбкой и заспешила на кухню, где весело потрескивала сковородка.

Платон Николаевич подошел к окну, одним взмахом распахнул створки. На кухню ворвался ворчливый шумок пробуждающейся улицы. Со стороны завода бил мощный фонтан лучей, первых посланцев наступающего дня.

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

Сон Василия Катункина оборвался на самом интересном месте: только что из-за стола встали гости и затихли с поднятыми бокалами, слушая доносившийся из радиоприемника бой кремлевских курантов…

Василий открыл глаза и с обидой посмотрел на жену.

— Подожди немного, Таня, сейчас… — бормотал он, снова закрывая глаза.

— Вставай, Вася, в поездку вызывают, — настойчивее проговорила Татьяна, дотрагиваясь до его плеча.

Василий встал. Он был высок, крутоплеч. Долговечная привычка сидеть согнувшись в паровозной будке несколько ссутулила его, раздвинула в стороны лопатки. Задубленное ветрами и морозами лицо с позеленевшими крапинками угольной пыли в порах казалось серым, и от этого он выглядел несколько старше своих тридцати пяти лет. Будучи еще под впечатлением сна, Василий невольно взглянул на стену. Там висел толстый численник, и на его первой странице красными буквами было написано: «С Новым годом, товарищи!»

«Если рейс пройдет благополучно — успею встретить», — подумал Василий.

— На какое время вызывают? — спросил он жену.

— На пять тридцать, — ответила та, переворачивая рабочую одежду на теплой плите.

Василий встал, умылся принесенной из сеней ледяной водой и начал одеваться. Он сидел на стуле посреди комнаты, а Татьяна поочередно, по одной вещи, подавала ему подогретое мягкое белье. Она взяла себе за правило: собирая мужа в рейс зимой, подогревать ему одежду. Ведь приятнее, идя на мороз, надеть теплое.

Покончив с бельем, Татьяна стала заворачивать мужу на дорогу продукты, раскладывая их по отделениям дорожного сундучка. Такие сундучки для хлеба, соли, книжек, мяса и даже котелка с супом есть у каждого паровозника. Их почему-то называют «шарманками».

— Ты, Танюша, конфеты для Оленьки не забудь положить.

Каждый раз по возвращении Василия из рейса их трехлетняя дочь требовала гостинцев от своего любимого зверька — зайки. Была ли колбаса, сахар или даже оставшийся хлеб — все это одинаково радовало ее.

Когда Василий, собравшись уходить, взялся за дверную скобу, Татьяна сказала:

— Ну, ты постарайся хоть до полночи вернуться. А то как Новый год — ты в поездке. Будто нарочно.

Василий пожал плечами:

— Ты же знаешь — не от меня это зависит. Какой поезд попадет, как его на участке пропускать будут. Мало ли задержек на железной дороге?

— Да знаю, — вздохнула Татьяна, — а все хочется жить, как люди живут.

Василий вышел на улицу. Небо начало бледнеть. Было безветренно и морозно.

«А погодка подходящая сегодня», — подумал Василий, невольно ускоряя шаги.

Из конторки дежурного по депо пахнуло застоялым запахом пота и мазута. В комнате ожидания, привалясь к вымазанным стенам, сидело несколько паровозников. Комнату отдыха повсюду прозвали острым именем «брехаловка». Чего только здесь не услышишь: здесь разберут по деталям рейс, промоют до самой последней косточки какого-нибудь незадачливого машиниста, и, пожалуй, ни в одном учебном заведении не получишь столько знаний, как в этой комнате с таким неприветливым названием.

Сейчас здесь слушали пожилого машиниста Игната Максимовича Куприна, рассказывавшего о каком-то занятном случае в пути. Часто его прерывал дружный хохот. Здесь же был и молодой помощник Катункина — Геннадий Татаринцев.

Убедившись, что кочегара еще нет, Василий присоединился к остальным.

— Вот так-то бывает, зеленые капели, — закончил свой рассказ Куприн, поглядев на молодых паровозников, и, повернувшись к Катункину, спросил: — А ты, Василий, безаварийные за этот год получишь?

Василий нехотя ответил:

— Еще неизвестно. Как свой последний рейс в этом году проведу.

— Да, это ты, брат, правильно говоришь — еще неизвестно. Можно целый год работать без заминки, а за один рейс такое натворить, что потом годами не расхлебаешь. Работа наша, паровозная, такая. Вот ведь, кажется, все знаешь, все учитываешь, что с другими было, а случаи непредвиденные все-таки появляются. Еще много зависит от того, какие у тебя напарники. Если дружные, за свою работу болеют — и дело клеится. А бывают такие — стараются на других прокатиться… Проедет на мягком сиденье, как пассажир, — и домой. Вот так-то, зеленые капели, — повернулся Куприн снова к молодым паровозникам.

Вскоре пришел кочегар Катункина, шустрый чернявый паренек лет девятнадцати, и Василий всей бригадой отправился на паровоз.

Их паровоз стоял под поездом, готовый к отправлению.

Напарник Катункина Виктор Григорьев дремал в будке, облокотясь о подоконник. Увидев вошедшую смену, он встрепенулся:

— Наконец-то… А тут дежурный по парку уже прибежал справляться… Хотел паровоз от состава отцеплять, а я упросил. Отцепи, а вы другого поезда будете часа три ждать.

Василий взял молоток и слез с паровоза. При осмотре он обнаружил, что необходимо заменить две тормозные колодки.

— Я считал, что их хватит еще на один рейс, — оправдывался Григорьев. — Зачем зря колодки расходовать?

— Экономия нужна не там, где она угрожает безопасности движения поездов, — поправил его Катункин.

Пока возились с колодками, открыли выходной светофор, — подошел главный кондуктор.

— Паровознички, поторапливайтесь, а то поезд из графика выбьем! — закричал он, подавая Катункину справку о тормозах.

— Ну, как шел поезд? — спросил Василий у Григорьева, залезая в будку, когда все было готово.

— Катится, как по маслу, — бойко ответил Григорьев. — Да, чуть не забыл. Тут меня начальство упросило три вагона с семьями в голову прицепить. Говорят, Катункин возражать не будет. Он тяжеловесник.

— Что же ты раньше молчал! — с сердцем проговорил Катункин. — Надо же посмотреть, как их там вагонники сцепили.

— Чего их смотреть, — заторопил главный кондуктор, — справка о тормозах у тебя есть, — стало быть, все вагонниками проверено и сделано как надо. Ты что, Василий Матвеевич, железнодорожникам доверять перестал? Давай трогай быстрее. Светофор перекроют — и будем «загорать»!

— Ладно, ладно, — уступил Василий, — раскричался, как свекровь в ненастную погоду. Щеки от натуги полопаются.

Далеко в горы понесся призывный голос паровоза. Но взять с места было не так легко. Состав долго стоял без движения, и его пришлось взад-вперед раскачивать. Поезд скрипел и вздрагивал.

Со станции сразу начинался подъем, который тянулся два перегона, и нужно было, как говорят паровозники, «отваливать все на все».

Когда выехали за город и навстречу рванулись телеграфные столбы, Василий повеселел. Он, высунувшись в окошко, всей грудью вдыхал встречный обжигающий воздух, такой крепкий, что от него, как от вина, кружилась голова. Все воспринималось с необычайным любопытством. Вон остановились и ждут, когда пройдет поезд, две лыжницы, за ними далеко в горы извилистыми змейками убегали лыжни. Проезжая мимо девушек, Василий разглядел их лица. Похорошевшие от мороза и ходьбы, с густым инеем на бровях и ресницах, они были под стать ослепительно сверкающему зимнему утру и этому девственно чистому снежному лесу.

Грохот металла разносился далеко по горам. Звонко стучали выхлопы в дымовой трубе, пуская высоко в небо кольца дыма.

Проехали первую станцию. Некоторое время шла рядом, а потом начала отставать покрытая сизой дымкой вершина Таганая, промелькнул справа обелиск «Европа — Азия», выхлопы в трубе участились, потом начали затихать. Поезд уже не нуждался, чтобы его тащили.

Василий переждал, пока большая часть состава перейдет через перевал, медленно потянул на себя рычаг регулятора. Подталкиваемый с хвоста, паровоз набирал скорость. Василий взял себе за правило на этом уклоне пробовать тормоза: тормознуть и посмотреть, с каким поездом приходится иметь дело. До оборотного депо еще сто километров пути: подъемы, уклоны и обрывные места. А поезд надо вести все время плавно. Вот и сейчас начинается тринадцатикилометровый уклон.

Василий медленно повернул ручку крана машиниста до тормозного положения и сразу почувствовал, как от затылка по спине стал пробегать у него холод: состав без воздуха! Нечем тормозить. В кране, только чуть пошипев, прекратился выпуск. Стараясь сохранить спокойствие, Василий быстро перевел реверс на обратный ход и открыл регулятор. Но контропар не помогал. Тогда он дал три длинных свистка, чтобы кондукторская бригадаприкрутила ручные тормоза на своих площадках, хотя знал, что и это не поможет на таком уклоне. Теперь все, что можно было сделать, — сделано.

А колосс в две тысячи тонн весом продолжал катиться под гору, с каждой секундой ускоряя свой бег. Он напоминал сейчас разъяренного зверя перед страшным прыжком на свою жертву.

Василий на миг представил себе, как на станцию с бешеной скоростью врывается его поезд, с воем и скрежетом начинает давить все стоящее на его пути, подминая под себя людей. И все это должно произойти через каких-нибудь десять минут…

Он взглянул на свою бригаду: помощник и кочегар смотрели на него расширенными глазами.

— Гена, закачай воду, — спокойно сказал Василий, выглянув в окно. Кривая была как раз в его сторону, и он хорошо видел, что у первых трех вагонов дымились нагретые докрасна колодки.

Отчего бы это? И тут Василий догадался: Григорьев говорил ему, что три вагона были прицеплены на станции. Наверное, вагонники не соединили рукава, а Григорьев со своей обычной беспечностью не проверил. Что делать?

Мысль Василия работала лихорадочно. Перед глазами встала его трехлетняя баловница Оленька, улыбнулся, вспомнив про гостинцы от «зайки»…

Самое разумное — пока не поздно, спрыгнуть с паровоза. Он все равно отвечать не будет. У него есть справка о тормозах. Привлекут к ответственности того, кто выдавал эту справку. Но как же люди, которые едут в вагонах? Он, только он может их спасти!

Надо попробовать пробраться по крышам и соединить рукава. Вероятность на успех небольшая, но другого выхода нет.

И Василий принимает решение.

— Геннадий, пойди-ка сюда! — коротко приказал он помощнику. Через секунду тот слушал его с напряженным вниманием. Тут же был и подбежавший кочегар.

— Ты останешься тут за меня. Следи за воздушным манометром. Как только черная стрелка упадет, выжди, пока она снова поднимется до четырех атмосфер, и тормози комбинированным. Смотри, раньше этого не делай, иначе попусту истощишь магистраль.

— Василий Матвеевич! — в один голос закричали помощник и кочегар. — Это же верная гибель!

— Ничего, авось удастся.

Он наскоро пожал им обоим руки и на ходу бросил:

— В случае чего прыгайте с паровоза. Подальше в снег старайтесь угодить. Больше вы уже ничем не поможете. До свиданья, ребятки!

С тендера на крышу первого вагона Василий забрался легко. Вагон оказался с тормозной площадкой. Но не так-то просто было держаться на крыше. Поезд мчался с огромной скоростью. Снег, голые камни гор и черные стволы сосен — все сливалось в один, рябящий в глазах, серый цвет.

Василий пробирался по качающейся крыше ползком, широко раскидывая ноги. Скоро должна быть станция, зачастую ее пропускают напроход. Что, если пути заняты?

По профессиональной привычке оглянувшись назад, взглянул на светофор. «Зеленый», — облегченно вздохнул он. Промелькнули домики станции, и вагоны начало кидать на стрелочных переводах.

Чтобы не сбросило с крыши, Василий ногтями цеплялся за липкое от мороза железо. Но машинист не чувствовал сейчас ни холода, ни боли.

Прогромыхав по станции, поезд вырвался на перегон, и вагоны пошли несколько спокойнее.

Василий знал, что сейчас будет прямой участок протяженностью четыре километра. Надо за это время перебраться на следующий вагон. Расстояние между крышами он решил преодолеть прыжком. Согнувшись, Василий встал на ноги и, балансируя руками, разбежался и прыгнул. На другом вагоне он, больно ударившись коленом, упал на живот, но сразу же поднялся и побежал дальше. Однако поезд, пройдя прямую нитку пути, вписывался уже в кривую. Вагоны, накренясь набок, снова задергались, готовые в любую минуту соскочить с рельсов.

Василий на несколько секунд застыл у края второго вагона. На удачу прыжка рассчитывать было трудно.

— Скорее! — подгонял он себя. — Иначе будет поздно.

И, напружинив все мускулы, он поднялся и прыгнул. Мелькнула под ним полоска живой, зловещей пустоты, и на секунду Василий испытал чувство падения. Руки скользнули по железу крыши, ухватились за желоб. Тот, словно бумажный, мягко согнулся. Ноги тщетно искали опоры и тоже безнадежно скользили по стене.

«Все!» — в ужасе подумал Василий, и вдруг сквозь грохот поезда совсем близко от себя он услышал плач ребенка.

«Скоро этот голос потонет в зловещем грохоте крушения. Нет! Я должен жить!»

Василий напряг всю свою силу и обхватил коленями угол вагона. Выступающие из стенок острые болты впились в ноги. Держась за конец желоба, он медленно поднимался все выше и выше. Вот он уже по пояс на вагоне. Но тут вагон сильно качнулся в противоположную сторону, и Василия, точно перышко, забросило на крышу.

От радости, неожиданного спасения у него перехватило дыхание, и он даже на секунду забыл, что надо делать. Однако плач ребенка снова вернул его к действительности, и Василий стал пробираться дальше.

Вот он уже у края крыши. Свесившись головой, посмотрел вниз. Да, рукава между вагонами разъединены. Теперь остается самое трудное: спуститься на автосцепку, потом еще ниже — под вагон — и соединить рукава. От крыши вагона до автосцепки более двух метров отвесной стены. Чуть просчитаешься — через долю секунды будешь бесформенным куском мяса. Но раздумывать было некогда.

Скользя животом по углу крыши, Василий повис на стене и прыгнул. От тупой боли он потерял сознание. Очнувшись, он почувствовал, что щиплет бок. Машинист лежал вниз головой на двух автосцепках, и зазором между ними захватывало при толчках его фуфайку вместе с телом. Со лба горячей липкой струйкой текла кровь. Видимо, обо что-то ударился при падении.

Нужно было не теряя времени спускаться под вагон. Василий решительно ухватился руками за скобу на вагонном брусе и опустился вниз.

Некоторое время ноги, не находя опоры, болтались под вагоном в воздухе. Чтобы не задеть о землю, Василий поднял их и случайно наткнулся на какой-то угольник. Теперь Василий висел под вагоном в горизонтальном положении вверх лицом. Стало легче, можно освободить одну руку.

Он притянул к себе сначала один рукав и, прижав его подбородком к шее, потянулся за другим и соединил их. Открыл концевые краны и почувствовал, как в резиновых рукавах, словно живая кровь в артерии, упруго забился воздух, заполняя магистраль.

Василий продолжал висеть под вагоном.

Выбраться обратно на автосцепку у него уже не хватило сил. Остается одно: продержаться здесь до тех пор, пока помощник не остановит поезд. Примерно через две минуты в магистрали поднимется давление до четырех атмосфер, и можно будет тормозить.

Хватит ли у Геннадия выдержки? Василий почувствовал, что у него начинают слабеть замерзшие пальцы, он не мог ими уже пошевелить. Казалось: разожми их сейчас, и ему станет совсем легко.

Сколько времени прошло с тех пор, как он соединил рукава?

Скоро должна быть станция, где пути наверняка заняты. Ведь их поезд промчался, опережая все графики. Но почему Геннадий не тормозит?

— Ну, тормози же, Гена! — закричал Василий. Но голос его тотчас же проглотил грохот паровоза.

«А вдруг на паровозе никого нет?»

Он мог бы сам затормозить поезд, разъединив рукава, но у него сейчас не хватит сил оторвать руку от скобы. И Василий начал яростно бить головой о рукава. К привычному грохоту поезда добавился шипящий звук. Вагоны еще больше заскрипели, задрожали, поезд терял скорость.

— Молодец, Геннадий! — прошептал Василий.

И когда поезд, словно смертельно раненный зверь, дергаясь в последних судорогах, доезжал последние метры, Василий опустил руки.

Сразу наступила такая тишина, что, казалось, слышно было потрескивание прожекторной лампы светофора, горевшего красным огнем перед самым паровозом.

Потом из вагонов начали вылезать люди. Возбужденные, они направились к паровозу. Люди видели, как из будки вылез парень в засаленной спецовке, и, не поворачивая к ним встревоженного лица, побежал к вагонам. Через несколько минут он, придерживая под руки, подвел к паровозу другого.

Тогда все поняли, кому они обязаны своим спасением.

С окровавленным лицом и распухшими пальцами, машинист был страшен.

— Чего же мы стоим? Надо бинты с йодом принести. Он же весь израненный! — воскликнула стоявшая с мальчиком на руках женщина, и, подавая одному из мужчин своего ребенка, добавила:

— Коля, подержи Сенечку, я мигом сбегаю.

Ребенок заплакал.

И вдруг Василий, облегченно вздохнув, тепло улыбнулся маленькому гражданину.

Он узнал этот голос.

МАШИНИСТ

Паровоз ставили на консервацию, в запас. Давно закончен ремонт, густо смазаны солидолом некрашеные детали, но Иван Иванович не торопился с докладом. Он продолжал придирчиво осматривать паровоз, остукивать молотком каждую гайку.

— Сеня, — обратился машинист к своему помощнику, — принеси-ка ключ — буксовую струнку надо подтянуть.

Подвижной и ловкий Сеня Гончаренко поспешил выполнить приказание.

— Непонятно, зачем нам все это? Мы же не под поезд свой паровоз готовим, а в запас, на продолжительную стоянку, — сказал парень, протягивая Ивану Ивановичу ключ.

— А тебе откуда знать, сколько простоит паровоз в запасе? Может, завтра поступит команда на заправку? — обрезал машинист.

Паровозы растянулись ровным трехрядным строем на всю базу. Они стояли безмолвные и притихшие. Первым в этой колонне был паровоз Ивана Ивановича. На будке висела подновленная Сеней табличка: «Старший машинист паровоза — механик первого класса Иван Иванович Селиверстов».

«Как на памятнике», — прочитав написанное, усмехнулся машинист.

Он с усилием отвел взгляд от паровоза и глубоко вздохнул. Трудно было ему представить, чтобы такие богатыри оставались без дела.

«Ну что электровозы? Жидковаты они по горам лазить. Вон, говорят, на четырех локомотивах уже какая-то там обмотка сгорела. Электровоз — машина деликатная, требует к себе нежного обхождения. А паровоз, он безотказный».

— Посмотрим, — прошептал Иван Иванович, словно споря с кем-то. — Посмотрим.

Со стороны станции послышался густой звук, а спустя минуту вагоны стоявшего на путях поезда плавно тронулись и покатились. Иван Иванович и Сеня смотрели на приближающийся к ним электровоз — один чуть ли не с грустью, а другой — с плохо скрытым восхищением.

— Вот сила! — не выдержал Сеня Гончаренко, глядя на бесконечную вереницу торопящихся вагонов, но тут же осекся.

Глаза Ивана Ивановича смотрели тоскливо, и Сене стало жаль его.

— Я не пошел бы работать на электровоз, — сказал он. — Не для моего он характера. Мне в работе живость нужна. — И, скосив свои черные, антрацитовые глаза, продолжал: — А на электровозе машинист с помощником сидят в своих креслах, будто в конторе, да всю дорогу только со сном борются. Разве это работа?

Сеня смолк. Он видел: на этот раз его слова не оживили машиниста.

Когда на Южный Урал прибыла первая партия электровозов, Иван Иванович присматривался к ним с интересом. Он, как человек, любящий технику, даже радовался, что появилась новая мощная машина. Ему и в голову не приходило, что электровоз когда-нибудь начнет теснить проверенный десятилетиями паровоз!

Но вот электровозники, освоившись с новой для них обстановкой, уже водили поезда на сто и более тонн выше старой нормы. Паровозы явно не выдерживали конкуренции. Однако Иван Иванович не сдавался. Он всеми силами цеплялся за паровоз.

Однажды после отдыха в оборотном депо он заглянул к дежурному по станции.

— Готовь сегодня поезд на тысячу восемьсот тонн, — спокойно сказал машинист.

Дежурный, молодой специалист, недавно окончивший техникум, засмеялся.

— На паровозе через горы — тысячу восемьсот тонн? Да это же на триста тонн больше нормы!

— Какой тут смех? — рассердился Иван Иванович. — Вам хаханьки да хиханьки, а тут… — Машинисту хотелось сказать: «…а тут, можно сказать, судьба решается». Но он не договорил, а только сурово, осуждающе посмотрел на дежурного.

— Хорошо, — согласился тот, взяв трубку селектора, — сейчас попрошу разрешения у диспетчера.

Что побудило Ивана Ивановича взять такой поезд, он до сих пор даже не может себе уяснить. Ведь хорошо знал, что на горном профиле с затяжными подъемами и малыми радиусами кривых нельзя использовать сполна живую силу поезда за счет разгона его по уклону, где каждый лишний вагон давал себя знать. Но ему очень хотелось «поспорить» с электровозом.

После, разбирая по деталям весь рейс, Иван Иванович не обнаружил ни одного просчета или оплошности. Поезд он вел, как всегда, умело, своевременно давал под скаты песок, Семен держал полное давление пара в котле. Паровоз даже ни разу не сбуксовал на подъеме. Просто у верной машины не хватило сил. Иван Иванович не злился на паровоз, как бывало раньше. Он с грустью наблюдал, как слабеет на подъеме машина, жалел ее, словно живую, а помочь ничем не мог.

— Ну, милая, поднатужься! Еще немного!

Когда поезд остановился, Селиверстов впервые подумал о том, что произошло непоправимое.

На выручку пришел электровоз. Он подкатил вскоре же после остановки, и Иван Иванович понял: электровоз ожидал на станции. Диспетчер предвидел такой исход, но не хотел мешать Ивану Ивановичу. И ему стало горько.

Из кабины электровоза вылез машинист и поднялся в паровозную будку. Это был Леша Назаров — бывший помощник Ивана Ивановича. Селиверстов больше всего боялся насмешек. Но Алексей вежливо поздоровался и тут же попросил справку о тормозах: ее должен иметь машинист ведущего локомотива. Потом Назаров нерешительно кашлянул и почему-то виноватым голосом попросил:

— Знаете что, дядя Ваня, я хочу испытать электровоз. На что он способен в наших условиях. Вы, пожалуйста, не открывайте пара. Я один попробую.

Иван Иванович исподлобья взглянул на парня:

— А надеешься?

— Да как вам сказать, опыта маловато, больше на машину рассчитываю. А вот если бы вы, дядя Ваня, с вашим опытом сели за контроллер электровоза, то могу смело сказать: две тысячи тонн прицепи — увезет.

— Только без агитации, — оборвал Назарова Иван Иванович. — Беги на свой локомотив да трогай побыстрее.

Вскоре с электровоза раздался густой, похожий на пароходный гудок, сигнал. Вагоны трогались с места неохотно, словно им нравилось стоять в тени между скалами. Со скал, нагнув свои лохматые головы, заглядывали сосны. Но вот вагоны покатились быстрее, навстречу побежали деревья. Иван Иванович посветлел. Упругий встречный ветер заносил в будку прохладу и пряные запахи леса. Поезд, огибая горы, мчался с большой скоростью, возвещая о себе призывными свистками и грохотом.

Около двадцати лет Селиверстов водил поезда по крутым перевалам Урала. На своем участке пути он знал каждую трещину на скале, каждую извилину бегущей за откосом реки, в каком месте от железной дороги убегала глухая лесная тропка.

И вот с недавнего времени в его жизнь начала вторгаться новая сила, в которую страшно было даже сразу поверить!

После злополучного рейса Селиверстова вызвал заместитель начальника отделения дороги Иван Демьянович Чернявский. Машинист ожидал «разгона», но тот встретил его добродушно:

— Ну как, Иван Иванович, кто оказался прав, кто сильнее? Убедились теперь?

Селиверстов молчал. Чернявский взглянул на него и добавил:

— Вы зря рисковали, Иван Иванович. Опытный, серьезный машинист, а пошли на такое… Наказывать вас не будем, но вот паровоз поставим в запас. Приказ о постановке подписан.

Иван Иванович ожидал этого приказа со дня на день, и все-таки слова Чернявского больно хлестнули его.

— Только мой? — прохрипел он.

— Нет, — успокоил его Чернявский, — на участке не останется ни одного поездного паровоза.

— Что ж, придется, видно, на маневры переходить, если, конечно, там для меня место найдется.

Первое время на маневрах Иван Иванович уставал. После работы гудело в голове, болели руки, но главное было не в этом. Как только они выезжали из-за плотных стен составов на конец станции, откуда были видны горы, ему становилось не по себе. В таких случаях к нему подходил Сеня Гончаренко и предлагал:

— Дядя Ваня, отдохните, я поработаю.

Ловкий и смышленый, он уверенно владел реверсом и часто замещал машиниста. Иван Иванович больше не спорил с помощником о преимуществах паровоза над локомотивами. Зато Сеня чаще поговаривал об электровозе, восхищался им.

— Вы бывали когда-нибудь в кабине? — возбужденно восклицал он. — Сходите для интереса. Красота!

Иван Иванович сердился. И все-таки ему пришлось побывать на электровозе. Смешно сказать: из-за своих старых часов. Однажды хотел съездить в Миасс. Пришел на вокзал за семь минут до отправления электрички, А ему сказали, что поезд ушел минут пять назад. Впервые в жизни Иван Иванович опоздал, с обидой взглянул на свои часы. Почти двадцать лет ходили минута в минуту, а тут…

Следующего поезда надо было ждать восемь часов. Долго! И вдруг заметил торопливо идущего по перрону Назарова. Иван Иванович поздоровался и виновато признался:

— На электричку вот опоздал.

— Что за беда — пойдемте со мной! — обрадовался Назаров. — Я иду отправляться.

— Нет, — замотал головой Иван Иванович, — я лучше на тормозе поеду.

— Что вы, дядя Ваня, жить вам надоело, что ли? В такую погоду и в осеннем пальто…

У Селиверстова не оставалось другого выбора. Он согласился. В кабине электровоза он старался ничему не удивляться. Алексей как гостеприимный хозяин предложил ему раздеться. Пальто убрал в шкаф.

— Ишь ты, — буркнул Иван Иванович, — как в квартире: шифоньеры завели, трюмо повесили.

— Они с завода со всем этим приходят, — объяснил помощник Назарова.

Селиверстов строго взглянул на него, как бы говоря: молчи, мол, коли тебя не спрашивают.

Алексей включил плитки, и скоро под ногами Иван Иванович почувствовал приятное тепло. Уселся на стуле поудобнее.

— Может быть, в заднюю кабину пойдете? — предложил Назаров. — Я и там плитки включил. Отдохнете.

— Нет, — ответил Иван Иванович, — я привык вперед смотреть, когда еду.

Вскоре отправились.

Селиверстов искоса наблюдал за движениями Назарова. «А ничего особенного, — думал он, — и я бы сейчас сел и поехал. Управление почти такое же. Кран машиниста тот же, что и на паровозе. Только устройство машины надо изучить».

Поезд оказался длинным, со множеством двухосных платформ. Вести такой состав на большой скорости по горам надо особенно умело — иначе можно оборвать. Неожиданно произошла сильная оттяжка. Селиверстов насторожился.

— Ты что же, дружок, профиль пути забыл? — строго спросил он. — Разве не знаешь, что на этом месте надо сжимать состав — локомотивным тормозом поддерживать?

Назаров виновато оглянулся.

— А сейчас надо открываться, — спустя несколько минут посоветовал Селиверстов, — иначе опять оттяжка получится.

Назаров, как послушный ученик, выполнял все указания.

Иван Иванович, забыв, что он пассажир, придвинулся почти вплотную к Назарову и всю дорогу учил его, как вести поезд.

— Доверили вам такую машину, а вы и владеть ею не умеете, — ворчал он. — Эх вы!

* * *

Сеня как-то заметил, что Иван Иванович что-то хмурится и упорно молчит. Сеня обращался к нему, а он виновато отводил взгляд в сторону. Парня это встревожило.

— Дядя Ваня, не беда ли какая случилась? — спросил он. — Почему вы такой сегодня?

— Да видишь ли, Сеня, — тихо проговорил Иван Иванович, — виноват перед тобой…

— Что такое? Не понимаю.

— На курсы электровозников я поступил — вот что! — одним духом выпалил Селиверстов.

Сеня как на пружине подскочил на своем сидении:

— Правда?

— Выходит, что правда. А ты чего радуешься?

— Да как же! — улыбнулся Гончаренко. — Я сам не знал, как начать с вами разговор. Я ведь еще неделю назад курсы помощников машиниста электровоза окончил. Тайком от вас, без отрыва от производства учился. И практику на электровозе прошел.

— Ну, бестия, хитер, — покачал головой Селиверстов.

— Дядя Ваня, — немного спустя сказал Гончаренко, — а возьмете меня к себе в помощники, когда закончите курсы?

— А ты разве сомневаешься?

— Да нет, но все-таки для верности… — облегченно вздохнул Сеня.

Иван Иванович взглянул на горы. Оттуда приближался поезд. Нарастающий с каждой минутой грохот как-то по-новому отозвался в сердце старого машиниста.

Скоро, скоро он вернется туда, где синеют вершины Уральского хребта!

УРАЛЬСКАЯ БРОНЯ (Из записок командира бронепоезда)

Шел июнь 1942 года.

Бронепоезд остановился у опушки сожженного леса, на перегоне Шебелинка — Балаклея. Дальше путь в нескольких местах взорван отступившим вчера противником. Я разрешил экипажу выйти из вагонов.

По обеим сторонам видим следы недавних ожесточенных боев: земля густо чернеет крупной сыпью воронок, у опушки, прямо в железнодорожный откос, уткнулись два изуродованных танка, рядом — стена с пустыми глазницами окон. Исковерканный, почерневший от огня лес страшен. Это кладбище без зелени, без цветов, без единой травинки, здесь не пахнет смолой, не слышно пения птиц, шуршания жучков в траве; здесь нет красок, кроме одной — черная обугленная земля.

При виде этого леса мы застыли в мрачном молчании.

За высотой, где была передовая, — затишье. Его нарушали лишь однотонное шипение паровоза да приглушенный расстоянием крик путейцев, тащивших рельс:

— Раз, два — взяли! Еще раз!

Я отошел в сторонку, присел на пенек и невольно прислушался к разговору солдат.

— До каких пор нашу землю коверкать будут? — мрачно спрашивал командир орудия старший сержант Иван Лукич Селиванов. — Неужели на них управы не найдется?

— Найдется, — уверенно басил его наводчик Задорожный. Медлительный и широкоплечий, он повернулся к Селиванову:

— Дай срок, за все сполна ответят.

— Дай срок, — зло повторил Селиванов. — Какой еще срок нужен? Почти всю Украину отдали. А мы четыре месяца на фронте — и живого немца в глаза не видели. За бугры прячемся. Чуть прижмут, наш Вася — за реверс, курс — восток и из своего паровоза конструктивную скорость выжимает.

— А я при чем, старший сержант? — сказал машинист бронепоезда Василий Кривицкий. — Мне что прикажут, то и делаю.

Маленький и щуплый, в замасленном комбинезоне, Кривицкий в сорок лет казался подростком.

Надо было объяснить людям, почему нам приходилось иногда отступать почти без боя. Наш участок фронта считался «счастливым». Жестокие бои гремели стороной. Враг рвался главными магистралями на Белгород и Воронеж, а мы оставались в стороне. Когда немцы сзади нас почти смыкали клинья наступления, бронепоезд получал приказ об отходе.

О сложившейся обстановке солдаты, конечно, не знали, и у многих создавалось впечатление, что мы оставляем территорию без большой на то необходимости.

— А может быть, товарищ старший сержант, мы по стратегическому маневру отходим? Генералам лучше знать, — неуверенно заметил пулеметчик Огнев.

— Я хочу фашистов бить — вот какая у меня стратегия.

Селиванов обвел солдат взглядом:

— Я для чего в Златоусте мартеновскую печь оставил, чтобы меня здесь за высотами прятали?

— Успеешь еще умереть, — заметил стоящий в стороне сержант Кошкин, — война только начинается.

— Если все, как ты, рассуждать будут, так и до Урала доберемся. Встретят там меня земляки и скажут: «Здорово, защитник! А где твоя победа, о которой ты нам на митинге говорил, когда уезжал на фронт, и в грудь себя бил?» — Селиванов обозлился и заключил в сердцах:

— Ну вас к лешему.

— Тише ты, командир слышит! — предупредил Кошкин.

— Что вы на меня шикаете?! — не унимался Селиванов. — Я и командиру то же скажу.

Я встал и подошел к разговаривающим. Чтобы не смущать Селиванова, спросил: — О чем разговор?

— Да вот… о стратегии, товарищ старший лейтенант, — ответил Кошкин, скосив глаза на Селиванова. — Тут нам один старший сержант объяснил, как можно за один день Гитлера — к ногтю.

Несколько человек засмеялись. Селиванов зло посмотрел на обидчика:

— Я бы тебе, Кошкин, советовал шпильками своими себе язык прищемить. А то потеряешь его ненароком, язык-то… — И вдруг спросил меня:

— Слышали вы о бронепоезде «Товарищ Назаров»?

Я пожал плечами:

— Не приходилось.

— Вот и плохо, — почему-то вздохнул Селиванов. — А я Михаила Григорьевича Назарова вот как вас знаю. Земляк он мой — златоустовский.

— И по соседству, наверно, с тобой жил? — серьезно спросил Кошкин.

— И по соседству.

— Тогда конечно. Все про него должны слышать. Еще бы… — констатировал Кошкин.

Раздался смех.

— Ну и что?.. — не обратил Селиванов внимания на смех. — От этого бронепоезда колчаковцы, как от черта, бежали. И слава о нем по всей России шла. Он так и назывался по имени своего командира — златоустовского машиниста — «Товарищ Назаров».

Селиванов обвел всех глазами и остановил их на Кошкине:

— А каков был тот бронепоезд? Название одно. Семь платформ с песком, две пушки и одиннадцать пулеметов. И точка. — Он помолчал немного и добавил: — Теперь наш возьмем. Линкор у нас, бронированная крепость. На таком бы Назаров развернулся!

— Что ты, Иван Лукич, равняешь одно время с другим? — заметил машинист Кривицкий. — Тогда и у врага пожиже сил было.

— Враг — он во все времена одинаковый, — возразил Селиванов. — И разговор с ним один. Вот так.

Я взглянул на часы. Было шестнадцать пятьдесят. Подошло время отправлять людей на оборудование наблюдательного пункта. Пока дойдут — стемнеет.

— Сегодня на оборудование наблюдательного пункта пойдет расчет Селиванова, — распорядился я. — Забирайте шанцевый инструмент и отправляйтесь. Место покажет лейтенант Лосев.

— Опять, значит, через горку пулять будем, — вздохнул, ни к кому не обращаясь, пулеметчик Огнев. Он зевнул и развел руки, показывая, что потягивается от скуки, и медленно направился к насыпи. За ним потянулись остальные.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился ко мне Селиванов. — Поговорить хочу.

— Поговорим после, а сейчас приказ выполняйте.

— Есть, — вяло козырнул Селиванов и пошел к бронепоезду.

— Ты там у лейтенанта бинокль попроси на живых немцев посмотреть! — крикнул ему вдогонку Кошкин.

Но Селиванов не обернулся.

Наблюдательный пункт нужен был нам для корректировки артиллерийской стрельбы.

Бронепоезд, защищенный броней, должен выезжать на открытое место и стрелять прямой наводкой. Такая стрельба, как известно, дает наилучшие результаты. Каждый наводчик видит свою цель, а снаряды с прямого выстрела почти не имеют рассеивания. Бронепоезд со своим мощным автоматическим вооружением представлял большую силу. Обычно он вырывался из укрытой засады на передовую, бил по заранее намеченной цели, сеял панику и, пока противник успевал приготовиться к отпору, убирался восвояси. Эти налеты были очень рискованными. Ставилась на карту жизнь всего экипажа. Командование считало, что на нашем участке фронта пока нет большой необходимости рисковать бронепоездом, и нас использовали как обыкновенную артиллерийскую батарею — мы стреляли с закрытых позиций. На нашем счету за четыре месяца боев было немало уничтоженных огневых точек противника.

Но все это не устраивало экипаж. Стрельбу с закрытой позиции он считал будничным делом и рвался в настоящий бой. У старшего сержанта Селиванова, кроме того, были свои личные счеты с фашистами. В первые месяцы боев погиб его сын Андрей, служивший в Перемышле.

Получив извещение о гибели сына, Иван Лукич потребовал, чтобы его немедленно отправили на фронт. Как лучшего сталевара, его не хотели отпускать с завода, да и годы его к призыву не подходили.

Тогда он решил прибегнуть к крайнему средству. Пошел в военкомат и заявил, что без повестки на призыв оттуда не уйдет.

Его убеждали, ругали — он стоял на своем.

Военком сначала разозлился, но потом, решив, что от Ивана Лукича все равно не отделаешься, приказал выписать ему повестку.

У нас на бронепоезде Селиванов появился необычным образом.

Это было в феврале 1942 года. По пути с Кавказа на фронт мы стояли на небольшой станции Тополи. В середине дня часовой заметил подозрительного человека в форме старшего сержанта с большими, свисающими вниз рыжими усами. Этот человек с подозрительной внимательностью рассматривал бронепоезд. Он то подходил совсем близко, то удалялся на соседний путь и, став на рельсы, разглядывал орудия. Потом вдруг подошел к головной бронеплощадке и залез под броню.

У часового не осталось никакого сомнения.

— Стой! — закричал он. — Руки вверх!

Усатый человек сидел под вагоном на рельсе. Одной рукой он измерял толщину брони спичечной коробкой, другой, взяв камешек, сдирал с брони краску.

— Руки вверх! — загремел часовой. — Стрелять буду!

— Как же я тут руки задеру, чудак ты человек? Низко ведь, — спокойно ответил тот.

— Вылезай! — приказывал часовой, оторопев от спокойного голоса.

И когда усатый человек вылез из-под вагона, лицо его светилось такой открытой радостью, словно он вдали от Родины встретил близкого человека.

— Наша броня — магнитогорская. Вишь где довелось встретиться, — сказал он, любовно поглаживая холодный металл.

Через несколько минут старший сержант стоял перед моим столом.

— Вы бы сначала представились, а потом бронепоезд осматривали, — сказал я Селиванову, посмотрев направление из штаба.

— Я — доброволец, — с достоинством ответил он, — мне поглядеть надо, где служить буду.

— Ну, поглядели?

— Поглядел. Я, можно сказать, в родной цех попал. Проверить надо, как наша броня испытания выдерживает, да и свою старую артиллерийскую специальность я еще не забыл.

На бронепоезде Иван Лукич Селиванов смотрел на все хозяйским взглядом. Общительный по натуре, Селиванов быстро сдружился со всем экипажем. Не ладились отношения у него только с сержантом Кошкиным — командиром второго орудия.

Пушки у них были одного калибра — наибольшего на бронепоезде, располагались на одной бронеплощадке друг против друга. А вот дружбы между сержантами не получилось.

Слесарь Мичуринского паровозоремонтного завода Кошкин был лет на восемь моложе Селиванова. Он относился к числу тех людей, которые во всем, даже в своем горе, умеют находить смешные стороны. Любил Кошкин особо потешиться над теми, кто злился на шутки. Больше всех доставалось от него Селиванову.

Частым поводом для его насмешек были усы Ивана Лукича. Для своих шуток Кошкин каждый раз находил новый повод.

— Я тебе, Иван Лукич, серьезно говорю: сбрей усы, — подступал он к нему, — погибнешь ты из-за них, ей-богу, погибнешь. — Селиванов медленно багровел. — Зацепишься усом за снаряд — и поминай как звали…

Однажды во время обеда Селиванов не выдержал и запустил в своего истязателя котелок с супом. Кошкин, отряхнув гимнастерку, спокойно попросил, чтоб Иван Лукич бросил ему еще жареное мясо, бывшее в этот раз на второе.

Я несколько раз пытался их помирить. Однако из этого ничего не выходило.

— Я лично ничего не имею против уважаемого всеми Ивана Лукича, — говорил Кошкин, поглядывая на Селиванова.

— А вы как? — спрашивал я другого.

— А что мне против него иметь? — важно ответил Иван Лукич. — Пустозвон да и только.

— Чего ж тогда грызетесь между собой, черт вас возьми? — выходил я из себя.

— Мы? — удивлялся Кошкин. — В жизни этого не было. Селиванов — мой лучший друг. Все могут подтвердить.

— Чтоб я больше от вас не слышал скандалов. Ясно? Вы командиры, на вас солдаты смотрят. И года у вас такие — постыдиться бы пора.

Но как только сержанты выходили от меня, все оставалось по-прежнему. И я решил, что тут ничем не поможешь. Впрочем, их служебные взаимоотношения были совсем другими. Подойдет иногда Иван Лукич к орудию Кошкина, покачает прицельную панораму и скажет:

— Ты что же, командир, собрался снаряды на удобрение по полю рассеивать? Разве не видишь, защелка ослабла?

Кошкин сразу напускался на своего наводчика:

— Сколько раз тебе говорить, чтоб пружину сменил! Не стыдно тебе перед соседями глазами моргать?

— Всегда надо проверять, как твое приказание выполняется, — поучал Иван Лукич и отходил.

Я знал, что Селиванов привык к бронепоезду, сроднился с его экипажем, но обещание старшего сержанта уйти в пехоту меня встревожило. Уйти с бронепоезда он, конечно, не мог, но упорно стал бы добиваться своего. И я нарочно послал его на наблюдательный пункт, зная, что сегодня бронепоезд вступит в бой. Пусть Селиванов убедится: мы не зря «коптим небо».

Вечером мне сообщили, что противник готовится к большому наступлению. Он, видимо, не хотел мириться с потерей двух железнодорожных станций и выгодных позиций. Путь впереди исправили, и бронепоезд занял намеченное заранее место.

В три часа утра я был на наблюдательном пункте. Он был почти готов. Над вырытой щелью с ответвлениями для связистов и наблюдателей положены два наката бревен. Селиванов со своими людьми заканчивал маскировку. Солдаты носили из расположенной метрах в тридцати рощи ветви и закрывали ими свежую землю. Когда все было закончено, я отправил лишних людей на бронепоезд. Со мной остались два связиста и Селиванов.

Начинало светать. На всем участке фронта стояла тишина. С высоты было видно далеко.

В сизой дымке тумана вырисовывались очертания большого села Песчаное. Там был противник. От села на станцию Шебелинка, занятую нашими войсками, тянулся большак. По выходе из села он круто поворачивал в нашу сторону и скрывался где-то за рощей.

Первые лучи солнца скользнули по верхушкам деревьев, одев их в золотые короны, потом осветили высоту, и скоро вся местность засветилась, засверкала.

Оказалось, что по всему полю, от подножия высоты до большака, цвел красный мак, а село Песчаное утопало в свежей зелени садов. И захотелось, чтобы эта тишина не нарушалась больше орудийными разрывами и пулеметной трескотней, дикими криками атакующих и предсмертными воплями раненых. Спуститься бы вниз, окунуться с головой в цветы и вдыхать, вдыхать их пьянящий аромат.

И вдруг приятная минута задумчивой тишины была нарушена выкриком:

— Воздух!

Все сразу изменилось.

В небе над Песчаным нарастал густой зловещий рокот моторов. Казалось, что земля начинает покачиваться, а изуродованные березки в роще — шевелиться и вздрагивать. Над нашей высотой самолеты развернулись в пике. На земле выросли черные фонтаны с лохматыми вершинами, и наш блиндаж затрясло от взрывов. После самолетов заговорила немецкая артиллерия.

В роще, расщепляя деревья, разорвался первый снаряд, потом они стали ложиться по высоте в разных местах, нащупывая нас.

— Ну, началось, мать честная! — не то весело, не то в отчаянии крикнули из соседнего окопа.

Ответила наша артиллерия. То в одном, то в другом конце села вспыхивали разрывы. Загорелось несколько домов. Приступил к делу и я. Мне было приказано пристрелять поворот большака.

В эту минуту на окраину села вышли немецкие танки. Вот уже они рассыпались по маковому полю.

— Девять, десять… пятнадцать… — считал сидевший рядом Селиванов… — Двадцать семь, товарищ старший лейтенант.

Снаряды с бронепоезда рвались между танками. Орудия били сосредоточенным огнем. По танкам стреляли теперь все батареи.

Только воину понятно напряжение решающей схватки. Это напряжение всех чувств доходит до холодного спокойствия, когда человек весь превращается в зрение, в слух, с предельной ясностью работает мозг.

Танки шли на полной скорости.

Через каждую минуту я давал команду на бронепоезд уменьшать прицел орудий на три-четыре деления.

— Горит! — радовался Селиванов. — Танк горит!

Один из передних танков ярко запылал, потом окутался черным дымом и остановился, как вкопанный. Вслед за ним загорелось еще два танка, еще один…

— Молодцы! — возбужденно кричал Селиванов. — Это же Кошкин бьет!

Уцелевшие танки рвались к высоте. За ними, рассеявшись по полю, перебегала пехота. Когда напряжение достигло предела, когда, казалось, ничто уже не удержит противника, где-то сзади послышался странный шум, похожий на продувку паровозного котла. Несколько секунд спустя поле, танки, люди — все стало накрыто сплошными разрывами.

— Катюша! — ожили наши окопы.

Над высотой победно понеслось мощное «ура». Наши поднимались в контратаку.

В окоп неожиданно ввалился связной от командира дивизии и передал мне пакет. В восьми километрах от нашей высоты противнику удалось прорваться и окружить один из полков. Бронепоезду приказывалось немедленно пойти на выручку.

В укрытии нас ждала штабная машина. Через десять минут мы были уже на бронепоезде. Там знали о приказе и приготовились к отправлению. По необычному блеску глаз, по точным движениям людей можно было понять, что все возбуждены предстоящим выходом на открытую позицию. Но Кошкин нашел нужным все-таки спросить Селиванова:

— Ну как, Иван Лукич, видал живых гитлеровцев?

— Нет, — прищурился Селиванов, — мертвых видел, а живых не пришлось.

И торжествующе посмотрел вокруг. Первый раз последние слова остались за ним.

Была подана команда к отправлению.

Зашипел пар, и весь бронепоезд затрясло на месте мелкой дрожью.

«Нервничает, — подумал я о Кривицком, — пару сразу много дал».

Поезд тронулся с места и, с каждой минутой набирая скорость, помчался вперед.

Один за другим мелькали телеграфные столбы, все чаще колесный перестук, по бокам — окопы наших позиций.

Проехали высоту, скрывающую нас от глаз противника, и вырвались на простор. Теперь вокруг, насколько хватал глаз, виднелось ровное, щедро залитое солнцем поле. Впереди бой. Шума боя мы пока еще не слышали из-за стука колес, но уже было видно кипенье разрывов.

Ехать на большой скорости опасно — можно неожиданно наскочить на поврежденный рельс. Но другого выхода нет. Бронепоезд был теперь на виду. Нельзя терять ни минуты.

— Путь исправен! — через каждые полминуты докладывал впередсмотрящий, держа руку на рукоятке стоп-крана.

Расстояние, отделяющее нас от поля боя, стремительно сокращалось. В стереотрубу уже можно различить копошащихся людей по обеим сторонам насыпи.

Это был противник.

Иногда немцы застывали на месте, потом продвигались в одном направлении. Было ясно, что противник, делая перебежку, сжимал кольцо окружения.

Надо сбавлять ход.

Я подал команду:

— Скорость пять километров!

Немного спустя:

— Приготовиться к бою! Пятому и шестому орудиям — трубка на картечь! Огонь!

Все потонуло в сплошном грохоте. Орудия Кошкина и Селиванова били по огневым точкам врага. От тяжелых снарядов то справа, то слева от насыпи взлетали в воздух исковерканные орудия и минометы.

Ошеломленный противник бежал, оставляя на месте убитых. Стрельба откатывалась дальше и дальше от железной дороги. Из-за кустов лесопосадки показалась первая группа окруженной части, а вслед за нею одно за другим начали выходить подразделения. Проходя мимо, они радостно махали нам винтовками, пилотками.

Противник, опомнившись, начал пристрелку по бронепоезду. Все ближе, ближе ложились снаряды. Иногда, после особенно близкого разрыва, осколки барабанили по броне. Чтобы усложнить врагу пристрелку, я приказал маневрировать взад и вперед по триста-четыреста метров.

Пристрелка усилилась. Противник, видимо, решил расправиться с бронепоездом и подтягивал новые и новые крупные орудия. Наконец за посадкой взвились три зеленые ракеты. Это был сигнал. Значит, последний наш взвод вышел из окружения.

Пора уходить. Я подал команду к отправлению и сразу услышал тревожный голос с задней бронеплощадки:

— Поврежден путь!

Приказав продолжать «качающиеся» движения, я бросился на заднюю бронеплощадку. Весть о повреждении пути мгновенно облетела весь экипаж.

Орудийные расчеты продолжали стрельбу, но на лицах людей была тревога.

На задней бронеплощадке у смотровой щели собралось несколько человек. Увидев меня, они уступили место.

— Кто там? — спросил я, увидев, что на месте повреждения кто-то работает.

— Селиванов, — тихо ответил Кошкин.

— Что, разве помоложе не нашлось? — укоризненно спросил я.

Артиллеристы виновато молчали.

— Да он не дал никому и опомниться, — ответил за всех Кошкин. — Только сообщили о повреждении, он схватил лом, ключи — и туда. А больше никому не разрешил выходить. Повреждение, говорит, небольшое. Накладки сорвало, и рельс немного приподнялся.

Мы подъехали к месту повреждения. Селиванов повернулся в нашу сторону, и я увидел его перекошенное, как мне показалось, от напряжения, лицо с прилипшими к губам усами. Один конец лома он просунул под рельс, на другой навалился всем телом и пытался втолкнуть болт в отверстие накладок.

— Разрешите помочь? — попросил Кошкин. — Видите, он устал.

— Подожди, — отстранил я его, — вдвоем можете привлечь внимание противника.

Я приказал не подъезжать близко к месту повреждения, чтоб снарядом, предназначенным для бронепоезда, не накрыло Селиванова.

Мы снова стали удаляться, «уводя» за собой разрывы снарядов. По вялым движениям Селиванова было видно, что он выбивается из последних сил.

— Я иду на помощь, — решительно заявил Кошкин, когда мы снова приблизились к Селиванову.

Я молча кивнул головой.

Кошкин кубарем скатился в приоткрытый люк и, не пригибаясь, побежал.

Я наблюдал за ними в бинокль. Было видно, как Селиванов, на мгновение приостановив работу, посмотрел Кошкину в глаза. Потом протянул руку. Кошкин, отстранив Селиванова, вскочил во весь рост и принялся за работу. Заправив ломом рельс на место, Кошкин сел на него и стал заворачивать ключом гайки. Несколько раз отстранял тянувшегося к нему на помощь Селиванова.

Немного спустя Кошкин поднял вверх руку:

— Путь исправлен!

Потом он наклонился к лежавшему между рельсов Ивану Лукичу и потащил его в сторону. «Что с ним?» — в тревоге подумал я.

В последний момент, когда бронепоезд замедлил ход, чтобы принять через люк Селиванова и Кошкина, в бок бронеплощадки угодил большой снаряд. От сильного звона зашумело в ушах, словно каждого из нас ударили прикладом по каске. Затрещали доски в стенке, вагон сильно наклонился, вминая в землю шпалы.

— Первое орудие заклинило, — доложили из расчета.

Бронепоезд мчался назад. Первое время разрывы еще сопровождали нас, словно конвой, сзади и с боков, потом отстали.

На разборной койке у стены подвывороченными снарядом досками лежал Иван Лукич. Около него суетились врач и Кошкин. Кошкин снял с Селиванова гимнастерку и взялся было за нательную рубашку, но в нерешительности остановился. Рубашка, промокшая насквозь кровью, прилипла к боку.

— Чего смотришь, сдирай, — тихо сказал Селиванов.

— Больно же будет, — неуверенно заметил Кошкин.

— Ты что мне, по-дружески это удовольствие растянуть хочешь? Сдирай! — крикнул он, сжав зубы.

Кошкин дернул за снятый рукав рубашки, и на левом боку, пониже плеча, показалась большая рваная рана. В глубине ее розовела кость ребра.

— Вот видишь, какой это человек? — жаловался врачу Кошкин. — Его с самого начала ранило, а он из-за своего упрямства не хотел смены себе просить. Разве хорошо это?

— Мели, мели, — закрыв глаза, шептал Селиванов, — язык без костей.

А когда ушел врач, Кошкин сел рядом на койку, взял Селиванова за руку и долго смотрел в его лицо.

Потом он вдруг поднялся и стал быстро раздвигать развороченные доски, добираясь к броне.

Броня от удара снаряда вогнулась, образовав выпучину. Теперь эта выпучина была видна всем.

— Иван Лукич, — крикнул Кошкин, — броня-то твоя выдержала испытание! Смотри, ни одной трещинки! Видишь?

С грязного лба Ивана Лукича на радостно блестевшие глаза капал пот.

Оглавление

ПОСЛЕ НОЧИ — УТРО Повесть

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

МАШИНИСТ

УРАЛЬСКАЯ БРОНЯ (Из записок командира бронепоезда)