Он и она [Роман Воронов] (fb2) читать онлайн

Роман Воронов Он и она

Он и Она

Он

Ворота за спиной бесшумно затворились. Он не видел, боялся обернуться, просто почувствовал, что это произошло. Там, за стеной, осталось что-то настоящее, привычное, заполненное светом и яркими красками, мягкими звуками, ласкающими саму душу, и присутствием кого-то, кто был не просто дорог, но частью которого, казалось, Он был сам. В общем, в целях экономии той энергии, что по мере удаления от Истока теперь следовало расходовать дозированно, дабы не сотрясать мыслительный эфир впустую, Он закончил собственные стенания неожиданно родившейся формулой: «Я оставил, пусть и не по собственной воле, место, которое покидать не принято».

Впереди ждал Путь — перспектива туманная, даже в условиях непрерывного сияния из-за плеча воспоминаний об утраченной Обители, и пугающая, несмотря на то, что вымощенный приветливо-желтым кирпичом тракт легко просматривался до самого горизонта.

«Ничто не предвещало перемен, пока еще, но уже витало тревогой в воздухе», — именно так описал Он свой первый поистине самостоятельный шаг. То, для чего Он был рожден или сотворен (здесь легко запутаться в определениях), пряталось повсюду в виде знаков, подсказок и намеков, но насущная стезя не предлагала ни одного конкретного утверждения, в отличие от табличек, без счета расставленных по Обители, где все плоды были разложены по полочкам, а на деревьях висели бирки с полным указанием имени носителя сей прекрасной кроны.

«Иди и думай», — примерно такой фразой можно было бы украсить арку, начинающую Путь, но тот, оставшийся за стеной, не позаботился об этом, посчитав подобный пассаж откровенной шпаргалкой. Оглядываясь на собственные следы, незримые, за редким исключением, а в основном — либо окрашенные кровью — уже и не важно, своей или чужой, — либо просоленные потом и слезами, Он с грустью вспоминал тот Перевал, за которым сияние Обители, вспыхнув напоследок тонким ореолом вокруг головы, растворилось, уступив место глубокой печали, отдававшейся с каждым шагом ноющей болью в сердце и назойливым шепотом странных голосов внутри сознания.

В столь сильном расстройстве Он обреченно брел по дороге, ничем не меняющей своего «лица» с самого первого Его шага. При этом знаки превратились в обычные выбоины, подсказки обернулись причудливыми рисунками, увы, всего лишь придорожной пыли, нанесенной ветром, а намеки… — да кто же поднимет голову вверх, к небесам, когда вот-вот, только отвернись, наступишь в собственное…

Здесь, в этом одновременно и виртуозном, и комическом танце, нагружающем вестибулярный аппарат и расслабляющем сознание простотой счета — шаг влево, прыжок, шаг вправо, еще прыжок — возникло Забвение.

Место былого Света — оставленная Обитель — уже ничем не напоминает о себе, Он занят выживанием, хождением по минным полям, напоминая при этом заботливую кенгуру, несущую в своей сумке … Эго.

Голоса, старательно скрывавшие свою истинную суть до поры до времени, дождались Перевала и бросили семена, хиреющие на свету, но жадно идущие в рост при его отсутствии. Он, разминая лодыжки перед очередным подскоком, втягивал широко распахнутыми легкими дурман этих семян — аромат Забвения — и выдыхал после «удачного» приземления зловоние безверия, самости и безразличия.

Забвение — гулко стучат железные башмаки, высекая искры из брусчатки и делая шаг короче, Забвение — далекая Обитель напрочь стирается из памяти, размываясь в сознании, и лишь гротескная карикатура ее выбивается на щите поникшей ввиду отсутствия солнечного света лилией и раззевавшегося над ней от тоски драконом.

Бух, бух, железом по камню; клац, клац, деревянным мечом по слабым коленкам, Он — ряженый призрак своей души, жалкая бесталанная копия оригинала, расплывшееся отражение в треснувшем зеркале. И вот, когда кажется, что давным-давно, оттолкнувшись от одной стены, скрывающей нечто, о чем уже и не припомнить, уперся шеломом в другую, а символ мужественности, пусть и деревянный, свалился с пояса по причине сгнившего ремня, неожиданно распахивается забрало и — о, искреннее изумление — никакой стены нет.

Он все еще на Пути, и сил, если не наклоняться за подозрительно ненужным оружием, вполне достанет двигаться дальше. Наступает время Прозрения. Оно всегда мучительно, как подъем в гору с непосильным грузом на плечах, как момент выбора между Жизнью во имя Смерти и Смертью во имя Жизни, как надежда на свет в кромешной тьме бытия, но оно и прекрасно, потому что Он вспоминает о стене, вратах и негасимом Сиянии, и здесь главное не повернуть обратно — в объятия Эго, услужливо ожидающего путника с заранее приготовленной накидкой Забвения, — а осознать простую истину: возвращение в Обитель происходит через вхождение в те же Врата, но с другой стороны.

Она

Створки, не дожидаясь ее горделивого прохода, стремительно начали сближаться, и Она едва успела за пределы прикуса их «челюстей», после чего Врата с грохотом известили о закрытии Обители. Она резко обернулась с явным намерением высказаться на тему: «Да, конечно, было сытно и мило, но настоящий уют, по ее скромному мнению, выглядит иначе, и уж коли «предложенное внутри» не позволяет вносить необходимые изменения, тогда следует как можно скорее покинуть это «внутри» и поискать лучшие варианты снаружи».

Сказано — сделано, и, к сожалению, не сработало. Ее «соперником» выступил некто более значимый, могущественный и совершенно не сговорчивый для принятия ее условий. Желание разогнуть прутья и выпорхнуть, в общем-то, из приличного вида клетки не было свойством характера, эта «неугомонность» проживала где-то внутри, и Она, натура тонкая и чувствительная, не без оснований полагала, что это будоражащее сознание семя привнесено извне.

«А впрочем, какая разница откуда, — рассуждала Она. — Если я такова, значит, так надо». И более не возвращаясь к щекотливой теме, отправлялась на поиски чего-то (или кого-то), что должно было помочь Ей «разорвать» невидимые оковы. «Ищущий в Обители непременно обретал искомое», — Она быстро уяснила себе этот первый «жизненный» урок. Не удивительно, что довольно скоро нашелся тип, хоть и пугающего вида, но тем не менее с дельным советом, средством в виде плода одного из бесчисленных местных древ, а также необходимым «инструментом» — не ссориться же с Могущественным Хозяином самой, когда в наличии имеется другой. Он-то, бедолага, ни о чем не догадываясь, после вегетарианского завтрака явно «поумнев», не считая странного блеска в глазах при осматривании Ее тела, которое видел тысячу раз, и распахнул Врата, не поддающиеся доселе слабым женским рукам. Все произошло так, как и предсказывал извивающийся благодетель, и первое, что Она испытала, очутившись босыми ногами на шершавой брусчатке после мягких, шелковистых трав Обители, был Восторг. Вечное сияние озаряло убегающую вдаль дорогу, и Ей казалось, что дрожащая дымка у самого горизонта скрывает истинное Лоно, не такое, что осталось за спиной, но прекраснее прекрасного и ослепительнее ослепительного, ту самую Ее Обитель. Состояние очевидности и правильности совершенного поступка, несмотря на некоторые подсказки со стороны и использование «наживки», не покидало Ее на всем протяжении пути, до самого Перевала; но в тот самый миг, когда непрерывно сопровождавшее Ее Сияние вдруг исчезло, Восторг испарился вслед за ним, оказавшись полностью зависимым от Истока и абсолютно нежизнеспособным в отсутствии такового.

Восторженное предвкушение нового и, естественно, лучшего сменилось, едва коснувшись тьмы «удаленного бытия», откровенным Разочарованием. Из плохо различимого впереди будущего, слегка раздвинувшего висящие над трактом серые лоскуты нетающего тумана неопределенности, возникла высокая Черная Фигура незнакомца, уверенно протянувшего Ей руку. То было Эго, переставшее за ненадобностью скрываться за шипением рептилии из сна об оставленной Обители.

— Ты разочарована? Еще бы, — повелительным тоном начала Фигура. — И разочарование не покинет тебя, знающую лучше всех, каким должен быть мир, ибо мир в ответ будет сопротивляться своему изменению.

По-отечески обняв Ее, новый спутник уже не ослаблял хватки, внимательно следя за тем, чтобы на Пути не попадались места для отдыха, источники для утоления жажды и деревья, способные создать тень от палящих лучей новой Обители, имя которой Мираж. Бедняжка, гонимая видением вожделенного оазиса, парящего в горячем воздухе безжизненной пустыни, контролируемого Эгом сознания, совсем выбилась из сил и однажды просто рухнула навзничь, потеряв всяческую надежду на спасительный глоток воды. Она закрыла глаза, вдохнула раскаленное пламя пустоты и опалила паруса легких, что гнали Ее чужим ветром к призрачным берегам.

«Я хочу вернуться», — сказала Она себе, открыла глаза и встала на ноги. Здесь и Сейчас к ней пришло Смирение, то самое, что наполнило слезами при виде мучений Его, обманутого Ею, а теперь поднимающего в гору на натруженной спине жертвенный камень, на коем возляжет сам невинной жертвой, — слезами осознания собственного Пути, что ведет Ее туда же, наверх, в гору, оплакивать Его, себя и всех, а затем совершить омовение мертвых тел — Его, своего и всех, — дабы узреть, вопреки настойчивому гласу Черной Фигуры, вознесение в Обитель и Его, и себя, и всех.

Лицо Ее озарилось беззаботной улыбкой абсолютно счастливого ребенка: «Я возвращаюсь», — громко сказала Она и повернулась назад.

Вместе

То, что есмь Все, включая и саму Обитель, «предполагало-знало» через Замысел Познания очевидность пребывания в состоянии покоя выделенной Части по причине невозможности внутреннего отрыва Абсолюта низшей степени от Абсолюта высшей степени. Подразумеваемо состоявшимся был следующий «шаг» — выделение из выделенного посылом Высшей Воли еще одной части для возникновения разности потенциалов. Одна часть — Он — оставалась с кодом Абсолюта, недвижимая, статичная в своем Изначальном Принципе, и вторая — Она, — создающая движение, неупокоенная «бунтарка» под кодом Созданного Принципа.

«Разделенная Часть» на Он и Она Высшей Волей сохраняет общий код Памяти о Единстве и в проявленных планах испытывает взаимное притяжение, в микро-масштабе повторяя Акт сотворения Человека посредством деторождения…

***

«Врата Обители захлопнулись», — Он понял это по Ее вспыхнувшим каким-то безумным восторгом глазам и не стал оборачиваться — достаточно было Ее реакции. Образовавшаяся тишина придавила новизной ощущений и отсутствием чувства защищенности, спокойствия и радости. Он словно прирос к земле каменным истуканом с бесполезно болтающимися руками, пустой головой и вытаращенными от страха глазами. Бессмысленность положения в пространстве уже начала сковывать мышцы, как вдруг сквозь пелену хаотично прыгающих из угла в угол беспокойных мыслей Он услышал Ее голос: «Пойдем, нечего топтаться на месте».

«Ну да, — мелькнуло в голове, — один раз уже послушал». Он вспомнил Ее уговоры отведать плод с того самого древа, к которому и приближаться-то не велено. «Надо было мне просто заткнуть уши, и валялся бы сейчас на мягкой травушке под жаркими лучами Его Благодати», — подумал он.

— Идем, — снова прозвучал становящийся каким-то обворожительным и манящим голос спутницы. Интонации не носили повелительного характера, но отчего-то отказать Ей Он не смог и нерешительно сделал первый шаг.

— Наконец-то, — рассмеялась Она. — Вперед, мой герой.

Дорога, ведущая за горизонт, не представлялась трудной. Сияние Обители освещало Путь, отбрасывая две длинные тени, ползущие по камням впереди (одна из них вяло покачивалась, в то время как другая металась вверх-вниз, перескакивая вправо и влево и наводя ужас на крохотную живность, мирно греющуюся в каменных прожилках). Если вдруг чувствовался подъем, то он был некрутым, а изобилие мошкары, полностью отсутствовавшей в Обители, не мешало двум путникам, вооруженным имеющимися у них фиговыми листками.

В какой-то момент Он вдруг осознал: не будь рядом Ее, лежать Ему, свернувшись клубочком, у Врат Обители и тосковать об утраченном до скончания веков. Чем дальше от стен удалялась парочка, тем меньше Он припоминал, кому «обязан» изгнанием, и тем больше увязал в сетях Ее голоса, запаха и обводов загорелого тела. На подходе к Перевалу Он был «порабощен» полностью, а Она уверенно тащила за собой «этого увальня» вперед, к своей мечте.

С последними лучами простившейся с ними Обители Он и Она погрузились в новую реальность. Костры инквизиции озарили средневековую тьму в отсутствие утраченного Лона. Он, укутанный в рясу Забвения, и Она, объятая языками пламени разочарования, как апогей расчлененного мира, дуальность Замысла в высшей точке абсурда, начало страдальческого Пути поиска истины, наполнение золотого кубка кровью невинных жертв и объявление сей позорной чаши Граалем. Ее восприятие собственной всесильности тяжелым черным дымом кострищ улетучилось из Его сознания, Он же, облаченный в одежды Забвения, брел только ради Нее, ибо код Единства не позволял отодвинуться им друг от друга. Согбенные под тяжестью греха спины их и ослепленные надвинутыми капюшонами души отчаянно продолжали Путь нисхождения, пока не уперлись в тупик непроходимого безверия.

Тот, кто тащит Крест в гору, страдает ради Той, что проливает слезы на окровавленные следы Его, идя за тенью мученика, и когда Он, прозревший, отдает себя на Волю Всевышнего, Она в тот же миг становится смиренной. Из тупика есть только одна дорога — к Вознесению, она — продукт совместного бытия, со-творчество, слияние в Единое. Прозрение после Забвения выводит на Гору, но смирение, пришедшее на смену Разочарованию, Возносит. Мужская суть Христа, Его «Он», вознеслась посредством смиренной женской его части — апостольской.

То, что есмь Все, не исключая того, что вне Обители, «знало-полагало» через Замысел Познания очевидность обратного слияния Разделенной Части, находящейся на Пути, грузом знания которой явится следующее: «Нет правды и неправды — есть Выбор».

Нет правильного и неправильного — есть выбранное.

Нет Истины, кроме Выбора, ибо выбранное Здесь и Сейчас есть истинное состояние (вариант) Мира.

Мидас и нищенка

Когда память, пресытившись событиями до такой степени, что разнообразные послевкусия от каждого из них уже слились в общую зловонную «отрыжку», уступает место фантазии, возникает из неочевидности истинности и условности реальности образ Царя, обзаведшегося чудесным, как ему казалось, даром… впрочем, давайте по порядку, дело было так…

Мидас, властитель мигдонийцев, только что собственноручно вручил лучезарному Дионису на попечение Силена, коего главный Виночерпий Олимпа весьма пафосно величал своим учителем, хотя старик не отличался столь же изрядной любовью к возлияниям, как его «ученик», — за что выпросил у небожителя, искренне расчувствовавшегося при появлении неведомо куда запропастившегося кормильца живым и здоровым, некую способность и теперь гордо восседал на гнедом жеребце, раздумывая о применении обретенного дара, стараясь при этом не касаться руками сбруи.

Каштаны изумрудными семипалыми лапами цеплялись за царственный головной убор, осыпая его белоснежными лепестками свечек, но Мидас, полностью погруженный в поток лихорадочных желаний и торопливых умозаключений о грядущем несметном богатстве, практически «пребывающем» в его руках, готовых объять и соответствующую такому «успеху» власть, не замечал ровным счетом ничего вокруг. Творец совершенно спокойно мог заменить «каштановый снегопад» на рой смертоносных стрел, сыплющихся как из рога изобилия на «счастливчика», — он бы даже не поморщился. По этой самой причине выросшей как из-под земли перед мордой ошалевшего гнедого нищенке пришлось самой схватить царского коня под уздцы, дабы не быть раздавленной на месте.

Размечтавшийся Мидас, оберегавший доселе собственные руки от неясных последствий возможного прикосновения, чтобы не вылететь из седла, уперся оными в холку гнедого. Бедное животное в тот же миг обернулось слитком золота весьма внушительного размера.

Пораженный произведенным эффектом, царь-алхимик возопил: «О, Боги, это правда», — и, спрыгнув с блистающего на солнце «памятника», начал возбужденно бегать вокруг, проявляя прыть, совершенно не подобающую его положению в обществе. Мидас ощупывал золоченый конский волос, тер утратившие привычную черноту теперь желтые глаза гнедого и даже покусал голень — удостовериться, что драгоценный металл, произведенный им в одно касание, настоящий и высшего качества. Нищенка стояла в стороне, терпеливо дожидаясь, когда царственная особа наиграется со своим дорогостоящим творением и обратит внимание на нее.

Бурных восторгов Мидаса хватило на четверть часа, после чего немного успокоившийся господин ткнул пальцем в сухую ветку, лежащую под ногами, та сразу же пожелтела и, соответственно, взлетела, даже все еще находясь внизу, в цене. Затем, довольный собой, он обернулся к женщине:

— Своим необдуманным появлением ты могла покалечить или даже убить меня, но, хвала Зевсу, все обошлось. В честь моего чудесного спасения я дарую тебе эту золотую ветвь, иди и прославляй великого Мидаса.

— В пору не славить, а оплакивать беднягу, — еле слышно пролепетала нищенка, с состраданием поглядывая на царскую особу, продолжающую наглаживать свое первое детище.

Мидас, занятый подсчетом нынешней стоимости коня, не расслышал слов, но взгляд незнакомки ему не понравился:

— Что-то не так? — в голосе прозвучали нотки неприкрытого раздражения.

Странная женщина закатила глаза и монотонно задекламировала:

— Ничто не скроется от глаз людских: ни пути твои, сплошь в позолоте; ни вещи, которых коснешься; ни яства, коими не сможешь насладиться; ни женщины, чьи ласки захочешь купить; ни мужи, коих велишь казнить; ибо на всем останутся следы золота, и чем больше станет его в мире, тем меньше начнут давать за него на базаре, пока не обесценится дар Мидаса окончательно.

После этих слов нищенка обессиленно опустилась на землю. Царь потянулся было помочь встать «оракулу в юбках», но вовремя одернул руку, не хватало еще оборотить в безжизненную статую интересную, кто бы мог подумать, собеседницу.

— Не зависть ли расцветает черным трилистником? — Мидас подождал, пока незнакомка придет в себя. — Всякая женщина носит под сердцем этот цветок и дает ему вольную волю, когда заглядывает в соседские окна, зрит на сопернице шелка или находит в отражении лица своего изъян, коего нет у другой. Вот и ты, поемши не помнишь когда, да и то черствой корки, и запивши ее сырой водой и едва прикрыв лохмотьями нагие телеса свои за неимением одежд и украшений, встретив Царя Мидаса, и без того имеющего все, а ныне одним пальцем способного обратить во злато чего пожелает, взрастила в себе зависть, но дабы сокрыть споры ее змеевидные и ядовитые, ведаешь мне о том, чего нет и быть не может.

Нищенка, не собиравшаяся подниматься с земли, глядя на Мидаса снизу вверх, усмехнулась:

— Недаром Аполлон наградил тебя ослиными ушами.

Царь вспыхнул и посильнее надвинул на виски расшитый каменьями головной убор, который тут же стал золотым и невероятно тяжелым. Мидас в бешенстве скинул его с головы, и великолепные мохнатые уши «благородного» животного, радостно расправившись, явились взору его собеседницы.

— Ты достойна смерти, — коротко прорычал Мидас и схватился за меч.

— Как и ты своих ослиных мозгов, — парировала нищенка, ничуть не испугавшись.

— Кто же ты? — прохрипел взбешенный монарх, пытаясь выдернуть из ножен разбухший золотой клинок, секунду назад бывший дамасской сталью.

— Возможно, — оборванка поднялась на ноги и посмотрела Мидасу прямо в глаза, — твоя совесть, и тебе стоит меня послушать.

Она коснулась рукояти царского меча, и желтизна сползла с нее. Мидас рывком выдернул клинок и недоумевающе переводил взгляд то на женщину, то на клинок, Совесть же, улыбнувшись, продолжила:

— Дар Царя Мидаса станет вечным проклятием человека, касающегося Мира ради его трансформации в золото. «Заслуга» твоей человеческой души в том, что ты вписал этот код в геном рода людского сам, под воздействием Эго.

— Что за код? — вытаращил от удивления глаза Мидас.

— Посев, — беззаботно ответила женщина-Совесть. — Споры его крепки, поелику выведен он в процессе самопознания самим «познающим инструментом», а не Замыслящим познание Мастером. Еще шесть таких внутри-рожденных кодов сотворит Человек, но знать тебе об этом преждевременно.

Царственная особа представляла собой жалкое зрелище: безумный блуждающий взгляд, обнаженный меч в дрожащей руке и жадно хватающий воздух рот, словно Мидаса, Царя Морского, вытащили за блестящий чешуйчатый хвост на горячий песок.

Совесть — как известно, дама беспощадная — останавливаться на достигнутом не собиралась:

— Код абсолютного богатства — вот кармический пик души Мидаса, и, как любую вершину, покидать эту придется весьма болезненно.

— Я не намерен отказываться от подарка Диониса, тем паче, заслуженного, — Мидас пытался сопротивляться явно угнетавшей его Совести. — Не припомню ни одного из обитателей Олимпа, решивших спуститься вниз, к смертным, сняв с себя при этом все причитающиеся им «доспехи».

— То Боги, — насмешливо заметила нищенка. — Их пути — их страдания.

— Власть — это не страдание, а наслаждение, — расхохотался пришедший в себя монарх и в подтверждение своих слов, пробежав взглядом по траве, коснулся пальцем к черному усачу-короеду.

Женщина, увидев, как живое существо окаменело, покрывшись блестящей желтой коркой, поморщилась и печально произнесла:

— Чем сильнее вожделение, тем более обесцениваешь желаемое.

— Скажи это моим соседям, что собирают войско, объединившись в порочный союз с единственной «благородной» целью — разорить меня, отнять земли и залить кровью плодородные поля Мигдонии. В этом мире все ради золота, — царь Мидас принял соответствующую величественную позу, не забыв засунуть золотого жука в карман.

Женщина несогласно покачала головой:

— Твои соседи, наделенные властью, отправляя на смерть тысячи душ ради груды блестящих безделушек, стремятся к обогащению, но тебе досталось богатство просто так. Уже, быть может, подумаешь отказаться от власти?

— Что же это за власть без денег? — ухмыльнулся Мидас, выбирая среди насекомых во множестве снующих под ногами очередную жертву-украшение. — Да и от денег без власти толку мало.

Нищенка подняла сухой прутик:

— Абсолютная Власть, как и абсолютное Богатство, — непосильная ноша для человека.

Она согнула прутик, и он с легким треском развалился в ее руках:

— Только Господь Бог способен обладать и тем и тем исключительно по причине полной непривязанности. Абсолютная Власть Бога — это Любовь, не приемлющая зацикленности на себе, но являющаяся достоянием всех и вся.

— Зевс — господин всех Богов. Тот, о ком говоришь ты, мне не ведом, — Мидас ловким движением превратил бабочку в золотой кулон. — Да и любому на Олимпе приятны причитающиеся наслаждения, а не суетливая человеческая жизнь внизу — хоть такового, как я, хоть таковой, как ты. Дионис благосклонно удовлетворил мою просьбу не из желания поделиться своими сокровищами, но в благодарность за учителя, как плата за услугу…

— Как обглоданную кость верному псу, — резко вставила Совесть.

— Ты забываешься! Перед тобой Царь Мидас, отныне могущественнейший среди царей и богатейший среди людей, — Мидас нахмурил брови и сжал губы, при этом ослиные уши уткнулись в листья каштана, отчего богатейший и могущественнейший принял вид уморительного лесного божка.

Женщина улыбнулась:

— У Бога на случай выяснения отношений с людьми имеется Кармический Совет, а он установил Точку Насыщения — некий человеческий Олимп. Все, что находится выше нее, то есть превалирует количественно, качественно меняет знак на противоположный. И да, забыла сказать: для каждой души Точка своя.

Мидас недоверчиво поморщился:

— О чем ты, несчастная? Что за точка?

— Это категория энергетическая, — Совесть развела руками. — Достаток начинает тяготить, и в конечном счете обладание «повышенным» богатством приводит к обнищанию души его владельца. Та же аналогия применима и к власти. Чрезмерная, она запирает душу в том еще более глубоком подземелье, чем право, коим наделила сама себя. Но, в отличие от Точки Насыщения, для Власти установлена Точка Отрыва, и в энергетическом смысле она пребывает на нулевой отметке. В идеале душа не обременяется властностью.

Царь Мидас самым неподобающим образом скорчил кислую мину:

— Человек, стремящийся к обогащению, своим прикосновением все превращает в золото, а совесть — она и только она — способна отменить это действо.

Он высмотрел двух муравьев, вцепившихся с разных концов в одну травинку, и, злорадно усмехнувшись, дотронулся до нее.

— Прекрасная композиция, — произнес он, поднимая застывших насекомых, связанных пожелтевшей «струной». — И самое главное, все довольны. Почему ты, Совесть, в лохмотьях? — он брезгливо поводил пальцем перед женщиной. — Потому что твое прикосновение превращает все в дранье, упадок, нищету.

Совесть, окинув взглядом свои одежды, очаровательно улыбнулась:

— Мое прикосновение сродни Божественному, оно несет в себе Его природу: делиться, отдавать, но не стяжать.

— В таком случае, — Мидас, передразнивая собеседницу, осклабился в широкой улыбке, — ты моя соперница, мой враг, и ты не нужна мне.

— Мидас, — голос нищенки усилился, — превращение в злато всего, что им не является от Истины Великого Сотворения, не бесплатно. Подобные прикосновения вытягивают из души Божественный Свет, ведь именно он — та самая позолота, что покрывает собой вещи, делая их драгоценными. Это страшная плата.

— Тебе ли пугать меня, склонившего перед собой тысячи таких, как ты, — Мидас, охваченный гневом, сделал шаг к женщине и ткнул пальцем в переносицу. Ровным счетом ничего не произошло: нищенка слегка покачнулась от толчка, но не окаменела и осталась в прежнем виде.

— Я в тех одеждах, — спокойно промолвила она, глядя на раскрасневшегося царя, — коих достоин ты сам или, если угодно, твоя совесть.

— Тогда умри, — зашипел окончательно теряющий самообладание Мидас и высоко поднял вновь пожелтевший меч.

— Сделай это, но помни: единственным твоим собеседником останется Аид, — торжественно произнесла женщина, но взбешенный Царь уже не слышал ничего. Ослепительно сверкнула на солнце «золотая молния» и, срезав ветку каштана, упала на голову нищенки.

Не в яблоке дело

Адам, выходя из Ворот:

— Не в яблоке дело.

Бог, глядя на Еву:

— И даже не в Змие.

Уже не молодой мужчина склонился над чаном с водой. В прыгающем отражении черные, глубоко посаженные под нависающим, как скала, лбом, давно утратившим гладкость и благородную бледность, глаза немигающим взглядом, казалось, пытались проникнуть сквозь толщу мутноватой жидкости, пробить дубовое дно и, пронзив земную твердь, заглянуть в саму преисподнюю, в те жуткие пределы, где стоны грешников перекрывают дьявольский хохот их мучителей, подельников Сатаны, и куда сам последние несколько лет отправлял «достойных» служителей Антихриста, иуд веры Христовой, чернокнижников и ведьм. Имя его хоть и сокрыто от нас, но всем он был известен как Инквизитор.

Мужчина зачерпнул ладонью из чана и медленно, крайне осторожно, даже как-то торжественно, словно перед ним находился Священный Грааль, коснулся губами прохладного, но увы, затхлого содержимого дубовой кадки.

«Чертов лентяй», — ругнулся Инквизитор про себя и хотел было позвать нерадивого слугу, в обязанности коего входило не только сыпать песок на кровавые лужи и смазывать механизмы, но и вовремя менять воду, дабы занятые священными трудами храмовники могли утолить жажду и обмыть затекшие телеса, но сил не осталось ни на праведную брань, ни на строгое нравоучение, ни на укоряющую молитву.

Он вернулся за стол, с трудом отодвинул тяжелый стул и упал в него в глубочайшей задумчивости и полном расслаблении членов. Отсюда, с этого самого места, он сотни раз взирал в потухшие очи своих жертв, испуганных, измученных, изуродованных и оболганных, молящих о быстрой смерти и не получавших ее. Инквизитор помнил все допросы — да, их было множество, но память его никогда не подводила, и он, мастер своего дела, старался не повторяться в последовательности актов «очищения души», чем снискал дурную славу в миру, поставлявшем без запинки «свежую пищу».

Когда на экзекуцию попадал еретик, Инквизитор точно знал, что спесивая усмешка сползет с лица жертвы, стоит служке разложить перед ним крюки, скобы, пилы и ножи разных длин и калибров, а «испанский сапог» сделает из клиента верного христианина уже на третьем обороте воротка. Чернокнижники терпели дольше, кусали до крови губы и молча теряли сознание, превращаясь в кожаные мешки с костями, но и их воля заканчивалась через день сидения на колу. Сложнее всего было с ведьмами: они рыдали, умоляли, кричали о своей непричастности и невиновности, и их женские чары отравляли душу и размягчали сердце, но долг требовал доводить процедуру до конца и вливать в жертву столько кипятка, сколько предписывали соответствующие каноны, установленные доминиканским братом — преподобным Крамером.

Сегодня храмовнику попался редкий экземпляр — «невеста Сатаны», в юности, видимо, была хороша собой, нынче же лицо ее несло на себе слабый, расплывчатый отпечаток утерянной красоты, а тело представлялось насмешкой над собственной, прекрасной когда-то формой. Во время всей экзекуции она хранила зловещее молчание, а насмешливый взгляд пронзительно-зеленых глаз без труда развенчивал весь пафос предъявляемых ей злодеяний.

Инквизитор, чувствуя собственное бессилие, наполнялся раздраженным беспокойством, что, в свою очередь, вызывало появление отвлекающей от святого дела крамольными мыслями икоты, коя, как известно, является происками Нечистого.

«Не ошибкой ли Господа Бога было сотворение Женщины? — стучало в висках. — А если нет, то не ошибкой ли церкви, то есть Человека, стало создание Святой Инквизиции? — ухало внутри головы. — Мы величаем сестер Евы «вместилищем греха» не из-за слабости ли потомков Адама? — скрипело на зубах».

Железо пронзало плоть ведьмы, она закатывала глаза, морщилась до слезотечения, но молчала, и эта пытка передавалась всему естеству ее мучителя. Судья-священник отхлебнул из бокала, но терпкое монастырское вино не смочило пересохшее горло — и как Создатель допускает в стенах Храма Своего деятельность такого органа, как Инквизиция? — подпрыгивающий, как изнемогающая птица в клетке, кадык рвал стенки трахеи.

— Довольно, — выдавил из себя Инквизитор, и служка перестал натягивать дыбу. Ведьма обессиленно уронила голову на бок, и ее помутневший взгляд пронзил судью наподобие осиного жала, обездвиживающего и ядовитого. Жертва явно что-то передавала ему посредством той невесомой, невидимой субстанции, что обволакивает светила, удерживая их грузные тела на небесном полотне, и чему великий Аристотель присвоил имя Эфир. Храмовнику почудилось, что это исчадие Ада читает в его голове, но не мысли хозяина, а свои: «Отчего столь явный перекос мужского, проявленный гневом и ненавистью по отношению к женскому, не из-за хлипкости ли сынов Адамовых?»

Инквизитор надавил ладонями на виски и крикнул служке: «Продолжай».

Тот взялся за рычаг, и у ведьмы треснула кожа на щиколотках.

«В какой момент, — продолжала хозяйничать внутри черепной коробки храмовника ведьма, — мужское племя уступило дочерям Евы, нарушив тем самым энергетическое равновесие полов, что привело к беснованию физической силы над слабостью?»

Ведьма уже освоилась в сознании судьи, и он, не привыкший к сопротивлению, почти сдался. «Где Ева — суть, отлепленная от мужа при создании и к нему же должная прилепиться обратно, — нарушила или предала заповеданное ей? Или виной тому муж, чья работа вернуть утраченное (или дарованное) ребро не грубой силой, но любовью, как это делает Отец Небесный, — запамятовал о сем либо не возжелал, ибо Путь Любви хоть и прям, но все время в гору?

Голос жертвы в голове Инквизитора умолк. Видимо, обладательница его, распятая на дыбе, потеряла сознание. Судья повелительно воздел указательный палец, окольцованный огромным перстнем-печатью, и служка ослабил натяжение веревок. Несчастная женщина еле слышно выдохнула. Попроси сейчас она о милосердии, что в этих подвалах именуется быстрой смертью, он тут же отпустил бы ведьме все грехи и отправил на костер ближайшим субботним днем. Но подсудимая молчала, а значит, дьявол в ней был все еще силен — иным и невозможно объяснить таковую стойкость духа.

Инквизитор дважды цокнул печаткой по краешку кубка, и служка, набрав полное ведро воды, выплеснул его на мученицу. Слабый стон огласил камеру, подтвердив, что женщина еще жива, но не успел судья открыть рот и задать следующий вопрос, как голову снова охватили «железные тиски», наподобие тех, коими по его приказу крошили черепа особо упорных служителей Сатаны.

«Вместе ли они, — застучало над переносицей, — муж и жена, раскачали маятник, указующий в своем покое ту точку равновесия, где ждет их обоих Бог, то место в Мире, где их общий Рай, или кто-то из них был усерднее? То уже не важно. Итог сего деяния — полыхающие костры, превращающие в пепел плоть и покрывающие копотью душу».

Голос ведьмы безраздельно властвовал над сознанием храмовника, контролировал его и диктовал не истину, но крамолу, постыдную, липкую, сатанинскую. «Кто, — уже самым бесстыдным образом гремело в ушах Инквизитора, — противопоставил друг другу то, что неотделимо в осуществлении Замысла Господнего, чье единство дает продолжение Замысла, а совместное пребывание есть источник Времени и, стало быть, бытия Универса?»

Храмовник редко удостаивал жертв своей близостью. Сидя на высоком стуле обвинителя в самом темном углу камеры, он прятал лицо от нечестивцев, пропахших кровью, потом и испражнениями, непроизвольно случавшимися от животного страха, но сейчас судья захотел подойти к ведьме, дабы видеть, как ее черная душа наконец-то покинет телесную оболочку.

— Подтянуть, Ваше Святейшество? — подобострастно поинтересовался служка, когда Инквизитор склонился над самым лицом жертвы.

— Подтяни, — прошипел судья, не отводя взора от сомкнутых век женщины.

Вороток повернулся, и вена на лбу ведьмы вздулась так, что едва не выплеснула свою синеву наружу.

— Гореть тебе в огне очищающем, — голос священника торжественно «ухнул» в низкий сводчатый потолок и успокоился на кровавой струйке, появившейся в уголке женских губ.

Инквизитор улыбнулся, но тут же снова схватился за голову.

«Мы горим на кострах и выравниваем муки Христа, — бушевало внутри судейского черепа. — Каждая сожженная вознеслась следом за Спасителем».

— Отпусти, — заорал что было мочи Инквизитор.

Служка торопливо завертел вороток в обратную сторону, хотя окрик храмовника предназначался не ему. Шатаясь от головной боли, судья доплелся до стола, отыскал среди прочих пергамент, записанный со слов доносчика, и, окунув в пурпур перстень, с яростью поставил кровавую метку против слова «ведьма», что означало подтверждение истинности всех предъявленных женщине обвинений. Ведьма отправлялась на костер…

В камере для допросов висела густым облаком тишина, такое же безмолвие наконец-то установилось и в голове храмовника. Жертву уволокли, дыбу отмыли, свои страшные инструменты служка спрятал в сундук, а пол засыпал песком, вот только воду в чане не сменил, ленивая скотина.

Кряхтя и вздыхая, Инквизитор направился по узкой галерее, ведущей наверх, к выходу, раздумывая о вынесенном приговоре, о завтрашнем дне, в который наверняка выползут из своих адских расщелин слуги сатаны, черти в человеческом обличии и прочие отбросы темного воинства, с которыми ему, вооруженному Святым Писанием и Приговорной Печатью, сражаться в одиночку (служка с инструментами не в счет). Плечи от таких мыслей расправились, походка стала тверже, а острый подбородок взмыл вверх.

«Уж не гордыня ли?» — спохватился вдруг храмовник, памятуя о суровом спросе на Страшном Суде за этот смертный грех. «Господи, и откуда взяться ей, искушающей душу?» — промелькнуло у Инквизитора, когда он, широко и бодро шагая, следовал мимо камеры с сегодняшней ведьмой.

«Жена Лота, — промелькнуло в голове, — собственным неверием мужу возложила код гордыни на женский род, а через потомство — и на всех людей».

Инквизитор встал как вкопанный: «Опять она, истинно колдунья, раз залезает в меня через стены каменные и решетки из железа». Он со злобой двинул ногой в обитую медью дубовую дверь — ни звука изнутри. Храмовник подождал с минуту и, тихонько, стараясь не скрипнуть, приоткрыв небольшую створку, заглянул в камеру. Женщина, свернувшись клубком, неподвижно лежала на соломе, но Инквизитор опять услышал ее голос в себе: «Любопытство — то самое качество, что взращивает через неверие гордыню в женщине. Этот грех принесла в Мир одна из дочерей Евы, Содом был уничтожен Огнем Небесным ради ее выбора — таков Замысел».

Инквизитор, оглушенный услышанным, резко опустил створку. Прочь отсюда, подальше от непонятной, страшной женщины, чья воля властвовала над его разумом безраздельно. Он почти вприпрыжку, высоко задрав полы тяжелой рясы, выскочил на воздух, пропитанный сладковатым привкусом сгоревших тел, и вдохнул эту отравленную им же субстанцию.

— Содом, — прохрипел Инквизитор, хватаясь за горло, через которое вползали внутрь его естества вопли ужаса и безысходности, стоны растерзанной жизни, брошенной на алтарь безумия, страха, невежества и гордыни.

Задыхающийся храмовник пал на колени — ноги уже не держали грузное хранилище обманутой судейской души.

— Это все она со своим яблоком, — шевелил губами Инквизитор, протянув скрюченную пятерню к небесам. — Это все Ева.

Перед самым концом, когда сознание погасило восприятие окружающего мира с его ведьмами и судьями, храмами и дыбами, чистотой помыслов и проказой деяний, Иисусом и Иудой, Адамом и Евой, он услышал голос, прямо внутри своего остановившегося сердца:

— Не в яблоке дело, любимый.

Пир

Какое кушанье подать к вину?

Что за вино?

В Священном Граале плещется оно.

Острые иглы ледяных струй, несущихся наперегонки с бледными безмолвными лучами далеких звезд, пронзая ватные перины грозовых облаков, оставляют на серовато-сизых простынях, брошенных поверх, собственные слезы, пока еще невесомые и неподвижные. Но, успев пропитаться солью морей, парами весенних пашен и горечью пожарищ, поднявшихся сюда, в эту чернеющую над миром губку, новорожденный воздушный вал уже не в силах держаться за влажные, ненадежные сполохи облака — с пугающим свистом сваливается он с «тучных» боков и, набрав скорость, прямо перед самой твердью, сплошь укрытой раскаленным песком, избавляется от влажного груза, явившись при этом миру горячим суховеем, а перепрыгнув сотню барханов, с силой ударяет в царский шатер, едва не свернув флагшток с хозяйским гербом и осыпав «золотой» пылью с ног до головы охрану, намертво вросшую в желтую крошку у полога, закрывающего вход.

Задора у нашего ветреного знакомца хватит и покатать по пустыне колючку, и запечатать норки надоедливых грызунов, и потрепать уши молчаливым верблюдам. Оставим ему его заботы, а сами незаметно для отплевывающихся от песчинок охранников проникнем внутрь, где расстелены персидские ковры, разбросаны мягчайшие подушки, шелка пропитаны амброй, бесчисленные яства источают ароматы шафрана и кориандра, воздух наполнен винными парами, а мысли приглашенных — великолепием хозяйки и предстоящим пиршеством.

При всей своей прямоте и беспощадности (а как же иначе?) Царица слыла женщиной веселой и добродушной, когда того позволяли окружение и обстоятельства. Она с удовольствием и воодушевлением лишала голов своих врагов и недоброжелателей, зато к любимцам относилась с нежностью и заботой. Таковых в ее судьбе присутствовало двое: кот и шут. Первому оказывались почести, приличествующие царским особам, а второму доставались ласки, более подходящие любовнику, нежели слуге. Весь остальной двор довольствовался насмешками в свою сторону — это в лучшем случае — и спонтанным гневом — в худшем.

Сейчас с нетерпением все ожидали высочайшего знака к началу пира, с которым, видит Бог, Царица явно затягивала: вино нагревалось, мясо остывало, замороженные во льду фрукты, как и лица гостей, подернулись капельками влаги.

Сама же высочайшая особа наслаждалась моментом: вздымающиеся в ожидании под парчовыми халатами животы, полураскрытые жадные губы, ноздри, распахивающиеся навстречу флюидам пряностей — все забавляло ее в собственном «дворе».

— Шут, — коротко бросила она, и верный слуга, примостившийся в ногах повелительницы, придвинулся ближе, — взгляни на них. Продержи я с началом еще немного и некоторые повалятся в обморок, а кто-то, даже под страхом смерти, тайком потянется за угощением.

— Проверим? — весело откликнулся Шут. — Я ставлю на первого Советника.

Он подмигнул грузному вельможе, ближе всех сидящему к Царице. Глаза у бедняги уже закатились от жары, а слабое сердце подернуло конечности синеватой сеткой вен. Царица очаровательно улыбнулась Советнику и, отломив от виноградной грозди ягоду покрупнее, медленно поднесла к губам. Вельможа прикрыл глаза вовсе и задышал, словно только закончил многочасовой подъем в гору.

— Ваше Великолепие, — неестественно громко обратился Шут к Царице, — вина?

По шатру пробежал взволнованный долгим ожиданием шепот. Ее Великолепие, не успев откусить от виноградины, вернула ягоду на блюдо:

— Нет, не желаю.

Теперь уже вздох разочарования шевельнул воздух под куполом.

— Как угодно, — Шут еле сдерживал смех.

А Царица, так, чтобы слышал только паяц, пролепетала:

— Пища — атрибут нашего мира, ангельские зубы не рвут мясо и не перемалывают ржаной хлеб. Нам, смертным, приходится пополнять силы для существования столь грубым и примитивным способом, но ведь еда и убивает.

— Таков этот мир, Ваше Великолепие, — Шут также перешел на шепот. — В нем сласть и горечь различаются числом, но не сутью.

На слове «сласть» паяц одарил Царицу таким взглядом, что, будьвнимательнее гости, они бы заметили, как вспыхнули нежданным румянцем бледные ланиты хозяйки шатра.

— Так отчего же, друг мой, — Царица мечтательно опустила веки, — все так спешат вкусить отраву, что сокращает их дни?

— Я думаю, не все, моя… — Шут осекся, едва не выдав себя неосторожным словом, и тут же поправился, — властительница дум моих и жизни. Наверняка найдется кто-то, кто сможет отказаться от всего, что выставили слуги на столы.

— Кого же выберешь тогда, чтоб испытать? — прекрасные бархатные глаза заблестели в предвкушении грядущего развлечения.

Шут бросил взгляд на гостей:

— Из собравшихся — никто. Вот если бы из ваших слуг найти раба, да похилее, что не ел давно.

— Иди, найди такого и приведи сейчас же, — шепнула она паяцу. А к придворным обратилась в голос:

— Готова пир начать я, но жду еще одного гостя. Как только он войдет и вкусит предложенного, приступим и мы.

Гул одобрения пробежал по ожившим рядам, первый Советник, державшийся изо всех сил, в конце концов не сдюжил и молча завалился на бок без чувств.

«Угадал, бесенок», — вспомнила Царица ставку Шута, и улыбка влюбленной женщины предательски озарила ее лицо. Только успели беднягу Советника вернуть к жизни посредством чана с ледяной водой, целиком вылитой ему за шиворот, как в шатер вместе с горячим дыханием песков ворвался Шут и, приняв подобающую церемониймейстеру позу, объявил:

— Последний из приглашенных, но не последний из значимых.

После чего еще раз распахнул полог и взорам присутствующих предстал сгорбленный, шатающийся от слабости раб в одной набедренной повязке. Столь худого, изможденного тела и представить себе было сложно: ребра, казалось, распирали его грудную клетку так сильно, что натянутая на них кожа готова была вот-вот лопнуть; выпуклые, почти вывалившиеся наружу колени едва удерживались в чашках, сохраняя условную связь между берцовой и бедренной костями.

— Где ты нашел этот ходячий скелет? — воскликнула пораженная видом вошедшего Царица.

— Выкопал мумию и содрал с нее тряпье, — не замедлил с ответом Шут. — Только вот не смог узнать этого фараона.

Шатер вздрогнул от хохота, вряд ли не очень удачная шутка стала причиной тому, скорее смех имел нервный характер от затянувшегося ожидания и невнятного понимания странной задумки Царицы.

Шут взял под руку «фараона» и, подведя смутившегося от всеобщего внимания гостя к хозяйке пира, усадил рядом с собой.

— Видел ли ты что-нибудь подобное? — спросила Царица у раба и обвела рукой ломящийся от угощений стол.

— Нет, Ваше Великолепие, — пробормотал раб, не сводя глаз с еды.

— О, скелет не только умеет ходить, но и говорить, — воскликнула Царица, и придворные снова поддержали ее смехом.

— А как бы я с ним договорился? — вставил Шут, и уже сама Властительница весело рассмеялась.

— Что изволите, уважаемый фараон, вы кушать поутру? — задала она вопрос рабу.

— Чашку воды, — был ответ.

— А в полдень?

— Половину ржаной лепешки с отрубями.

— Чем балуете себя вечером?

— Дюжиной плетей, — раб поежился, и его уродливо выпирающие из спины лопатки заходили ходуном, словно челюсти какого-то неведомого существа, забравшегося под кожу, пожирали своего хозяина изнутри.

— Дайте пол лепешки, — приказала слугам Царица.

Ей принесли целый хлеб, пузатый, румяный, обсыпанный семенами и пряностями, на сверкающем серебряном блюде.

— Ты можешь взять половину, — кивнула она рабу, — или сесть за стол и вкусить всего, чего пожелаешь. Выбирай.

— Я, Государыня, остановлюсь на своем обычном рационе, — неторопливо проговорил раб, сглотнув слюну при виде румяного, восхитительно пахнущего хлеба.

— Чем же не хороши тебе мясные и рыбные блюда, свежие фрукты и молодое вино? — удивилась Царица, насмешливо поглядывая на притихших гостей.

— Подчинись я вашей воле и сядь за общий стол — сие станет грехом чревоугодия, а я и без того грешен, — раб молчаливо склонился перед Царицей.

— Мы примеряем на себя эти «одежды» каждый день, — откликнулся Шут и нарочито похлопал себя по животу. — Ничего, пока держится.

— Молчи, паяц, — хозяйка шатра бросила строгий взгляд на фаворита и повернулась к рабу. — Чем же так пугает тебя грех насыщения?

— Он приближает увядание плоти на Земле и подменяет собой Бога на Небе…

— Устав за столом, уже не пойдешь к Богу, — прервал раба Шут, и в шатре послышались редкие смешки.

— Ваша правда, господин, — совсем не обидевшись подтвердил «говорящий скелет» замечание Шута. — Не сдержи себя в еде, не сдержишь голос плоти более уже ничем — сей искус прост, но действенен в руках Лукавого.

— Да откуда знать рабу? — громко возмутился оправившийся после обморока Советник. — И слушать его зачем?

— Решать мне, — Царица сверкнула недобрым взором, и вельможа осекся.

— Простите, сударыня.

— Говори, — приказала она рабу.

— Это «альфа» любой аскезы. Всякая цитадель держится толщиной стен и мужеством гарнизона, но сдается пустым желудком. Оттого-то частенько осада — просто окружение и взятие измором.

— Ба, а наша мумия — стратег, — восторженно захлопал в ладоши Шут. — Не вашему ли перу принадлежит разрушение Карфагена?

На этот раз придворные оценили шутку, и за столом воцарилось оживленное настроение.

— Как обходиться с вражескими укреплениями, мне ведомо, — Царица недобро усмехнулась, и в шатре вновь повисла тишина. — А вот аскезой жизнь моя обделена. Быть может, ты, раб, одаришь меня знанием сим?

То, что она игралась с несчастным, как кошка со своей жертвой, было ясно всем, но раб, оказавшийся в положении мышонка, лежащего на спине и прижатого когтистой лапой, казалось, не желал этого замечать:

— Слушаюсь, Ваше Великолепие. Грехопадение есть познание через самоуничтожение, а, как известно, чревоугодие — грех. Аскеза, напротив, процесс познания через самоограничение. Господь же задумал Человека как проходящего Путь самопознания, не ограничивая себя и не греша, то есть нейтрально.

— Между Сциллой и Харибдой, — не удержался Шут.

— Вы снова правы, господин, — согласился раб. — Пораженный грехом чревоугодия не свободен — он во власти своего тела, его сознанием управляет не потреба, но жажда, желание.

— Сократ, ей Богу, Сократ, — хохотнул Шут, но приглашенные, похоже, были поражены рассуждениями этого странного человека, и шатер безмолвствовал, а сам раб, забывший, где он и перед кем стоит, вдохновенно продолжил:

— Не кто иной, как Адам, первый Человек, был изгнан из Рая через чревоугодие.

У Шута глаза вылезли на лоб, а Царица совсем по-детски раскрыла рот, обнажив ровные белые зубы.

— Надкушенное яблоко — предупреждение о том, что через излишества — не забывайте, Адам был сыт Светом Отца Небесного, впущенным в нутро, — Человек принимает энергии, разрывающие его связь с Богом.

— Не объел ли Адам всю райскую яблоню, дабы быть зачисленным в отъявленные обжоры? — первым опомнился от услышанного Шут.

Раб повертел в руках свою ароматную «добычу»:

— Адам, конечно же, не был чревоугодником, но он положил начало этой слабости мужского рода. Всякий муж, оказавшийся волею судеб в земном Раю, то есть в достатке, предается чревоугодию непомерному, в общем-то, помимо своей воли.

— Да как таковое возможно и причем здесь Адам? — Царица была сильно возбуждена и явно заинтригована.

— Это как, — раб завертел выпученными глазами, — сокрытый механизм, который заставляет пчелу после посещения цветка нести на лапках пыльцу в свое гнездо или муравья тащить подходящую былинку, что гораздо более по весу, нежели он сам, на общую горку¹.

— То есть муж, имеющий возможность, обязательно согрешит? — Царица пристально смотрела в глаза рассказчику.

— Скорее всего, — уверенно подтвердил тот. — И устоять будет сложно, но, Властительница, к счастью, женский род этого спрятанного внутри сознания «крючка» лишен.

— Ты ведь получил в полдень свою корку? Не будет ли хлеб, что держишь в руке, излишеством для раба? — вмешался, впрочем, как и обычно, в разговор Шут.

— В который раз ты прав, господин, — ответил раб, возвращая лепешку на поднос. — Не стану, в отличие от Адама, предаваться чревоугодию.

Он без сожаления, по крайней мере, с виду, расстался с подарком Царицы, но, случайно стукнув костяшками пальцев по блюду, вдруг весело рассмеялся:

— А знаете, мы здесь словно бы воспроизвели Библейскую сценку для искушенного, — раб повернулся к гостям, — но голодного зрителя.

Царица недоуменно вскинула брови, а трясущаяся от смеха «мумия» продолжила:

— Вы, Ваше Великолепие, в роли Евы, предложенное угощение — яблоко познания, я, соответственно, Адам…

— А Шут — Змий Искуситель, — Царица в восторге захлопала в ладоши.

Паяц демонстративно обвился вокруг ее ног и зашипел, а раб добавил:

— Но, в отличие от Адама, я не вкушу предложенного, надеюсь, мир после этого не рухнет в тартарары.

Шут, перестав изображать рептилию, поднялся на ноги и громоподобным голосом сообщил:

— Знаешь ли ты, несчастный, чем закончилась сия Божественная трагедия для Адама?

Раб кивнул головой.

— Тогда ты изгнан из шатра. Простите, Ваше Великолепие, — из нашего земного рая, — Шут махнул рукой, и стражники, легко подхватив под руки почти невесомую «мумию», понесли бедного Адама на выход. Уже перед самым пологом он, безвольно болтающийся в железных объятиях, обернулся к Царице и крикнул:

— Адам был изгнан вместе с Евой.

Придворные, позабыв о приличиях, взорвались дружным хохотом, а Адам получил столь внушительный пинок под зад, что Шут засомневался в его способности подняться на ноги самостоятельно после завершения полета.

Царица грозно поднялась с подушек, смех разом прекратился.

— Гость не притронулся к еде, стало быть, и вам не следует делать этого. Пир окончен, все вон!

Огромный алмаз, удобно устроившийся на ее указательном пальце, словно маяк высветил направление движения двора к выходу. Через минуту шатер опустел.

— Ваше Великолепие, — начал было Шут.

— Ты еще здесь? — рявкнула властительница, и паяц выкатился наружу, как верблюжья колючка во время песчаной бури. Царица осталась одна. «Что испытал Господь Бог, — подумала она, — когда за детьми Его, Адамом и Евой, захлопнулись Врата? О чем размышлял, держа в длани Своей надкушенное яблоко?»

Она обвела взглядом заставленный всякими сладостями и вкусностями стол. Возможно, вот так же Отец Небесный взирал на плоды и ягоды Эдема, не нужные никому по причине отсутствия кого-либо. И если запретное можно было вкусить, находясь внутри, то возможно ли вернуться в недостижимое?

Повинуясь нахлынувшим чувствам, она порывисто откинула полог шатра, словно бы пытаясь скорее покинуть свой земной рай, и ветер, сорвав с губ Царицы жаркое дыхание, понесся со своей добычей к синеющей вдали горной гряде, за которой в томном ожидании волновалось задумчивое море, совокупляющееся в своих сине-черных пределах со светом холодных звезд, мерцающих над глубинами мира и строго хранящих его тайны.

Кто первый въезжает на мост

Хочешь ли ты, получивший в этот раз тело мужа, «выйти» из него и посмотреть на самого себя глазами Истины? Хочешь ли ты, награжденная телом жены, взглянуть на «совокупного мужа» через призму Высшего Плана? Достанет ли вам обоим смелости оценить его доспехи, и духу — принять наличие пробоин в них? А быть может, ты, переходящий от мужа к жене из жизни в жизнь, чередующий все общие качества, наберешься храбрости и поднимешь забрало, дабы встретить под ним собственный взор?

Ежели ответ твой «да», подходи поближе, не стоит пугаться себя заранее, пусть даже и облаченного в тяжелую сталь и имеющего при этом столь грозный вид, еще ближе, вплотную, чтобы горячее, живое сердце ощутило холод нагрудника, а стопы — груз латных башмаков. Теперь осторожно, стараясь не поранить ладони о рондели, дотянись до забрала и подними его…

***

Каин взбирался на невысокий горный хребет, змеиным хвостом деливший долину пополам, постоянно останавливаясь. Прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца, всматривался в зеленоватые проплешины — обычные места выпаса овец, — он искал брата. Крепкие сухие пальцы земледельца сжимались от обиды всякий раз, когда он вспоминал вчерашнее подношение Богу, Отцу их отца. Авель, возлюбленный брат его, излил на жертвенный камень кровь ягненка, и алое озерцо прямо на глазах впиталось в поры, оставив к вечеру лишь бурую липкую пленку. Он же, Каин, от нежно-желтого солнца на восточных холмах до рыжего затухающего диска над оливковой рощей на западе ломавший спину половину от всех дней в году, высыпав зерна драгоценной, добытой потом и кровию его, пшеницы, опозорен был видом сорванной с жертвенника дуновением ветра его благодарностью Богу. Он, Всевышний, расценил ее как подачку — Каин застонал и вскрикнул, прикусив язык.

С самого вечера, промучившись всю ночь, оскорбленный земледелец не мог выбросить из головы обуревавшие его мысли. «Жертвенный «стол» через бесчисленные поры-ноздри быстро втянул подвижную горячую кровь животного, — негодующе «бурлил» Каин. — Это ясно. Но ведь и ветра, уничтожившего мои труды, могло и не случиться, ибо им, ветром, повелевает Бог. Так почему ему, — землепашец снова остановился, вглядываясь, — моему братцу Авелю, все благоволило, а мне противилось?»

Каин любил Авеля, и вспыхивающие в сознании искорки раздражения по отношению к брату удивляли и даже пугали. «Поделиться своими переживаниями с Авелем, скорее, пока нарастающее возмущение еще слабо», — так раздумывал Каин, начиная злиться уже по поводу отсутствия брата на привычных пастбищах.

Авель пребывал в приподнятом настроении. Отец отца его принял вчера дар как никогда споро, а значит, благосклонно. Это был хороший знак, и сегодня осчастливленный пастух решил подняться повыше обычного. Все вокруг: и скалы, и травы, и солнце, и овцы — все радовалось ему, как и он, в свою очередь, всему. Единственным, что слегка омрачало безоблачное состояние сознания Авеля, был брат Каин.

Господь сделал слишком сильный вдох, и пшеница брата улетучилась, он огорчился, это было видно. Но, приняв дар от Авеля, Бог, возможно, посчитал этого достаточным и смахнул «крохи со стола», ведь голодному вкушающему без разницы, кто из домочадцев первым подал угощение, и если он насытился и отказывается от следующего блюда, то к принесшему его это не имеет никакого отношения.

Авель искренне любил Каина, но сейчас, думая о вчерашнем, он испытывал незнакомое чувство превосходства и радости на сей счет. Отмахиваясь от назойливой мошкары веточкой лавра, Авель, казалось, искал, чем бы заодно отмахнуться и от лезущих в голову подобных мыслей, и вдруг ясно осознал: ему нужен Каин, прямо Здесь и Сейчас.

Отвлекись на мгновение от созерцания самое себя, пусть свежий ветер обдувает высохшие глаза того, кто вынужден таскать на голове стальной колпак с дырявой шторкой, а сам взгляни на щит, точнее, на герб, что полон львов и змей, скрещенных пик и распустившихся лилий, но ниже всей этой ненужной зооморфной мишуры есть надпись, которая гласит: «Неумолимо сближение событий, тел или существ, когда их взаимодействие запланировано Высшей Силой».

Подумай, был ли шанс у Адама остаться в Саду, как и у братьев, Каина и Авеля, не встретиться сейчас?..

— Авель! — закричал Каин, первым завидя брата, в задумчивости сидящего на плоском камне среди изумрудного островка струящейся на ветру травы. Авель резко обернулся на голос, выпрямился во весь рост и, узнав Каина, радостно замахал рукой в ответ. Они обнялись.

— Я искал тебя, — начал Каин.

— Я ждал тебя, — кивнул головой Авель.

Отсюда, с этого места, открывался прекрасный вид на долину: чуть ниже, склонив курчавые головы, мерно двигали мохнатыми челюстями подопечные пастуха, их тушки без труда поддавались счету, дальше пологие, каменистые плечи гряды сбегали вниз и резко упирались в пашни Каина, уже золотившиеся спелым колосом.

— Отличное место, — похвалил Каин брата.

Вместо ответа Авель еще раз обнял брата, Каин же, сперва затихнув в объятиях, вдруг задергал плечами, напрягся и слезы полились из глаз его:

— Бог презрел меня, брат.

— Это был просто ветер, — Авель сразу догадался, что Каин имеет в виду.

— Но ОН выбрал тебя, — вскричал Каин, отталкивая Авеля.

— Нет, брат, я всего лишь пришел чуть раньше.

Каин отчаянно замотал головой:

— Значит, ты — сильнее.

Авель улыбнулся, он был младше, на фоне старшего брата с плечами атлета и шеей буйвола всегда казался хилым и немощным. Именно поэтому ему досталась стезя пастуха — труд земледельца был Авелю не по силам.

— Возможно, ноша твоя была тяжелее моей, брат.

Лицо Каина окаменело и стало пурпурным:

— Раз так, и ты принес Богу меньше моего, но все равно оказался первым, стало быть, ты обманул и Его.

Никогда Авель не видел брата таким возбужденным: спокойный и уверенный в себе Каин обычно проговаривал слова медленно и весомо.

— Не гневи Всевышнего, Каин, я нес столько, сколько могли выдержать мои руки, и если твоя ноша больше, то ты сильнее, это известно и так, но поверь, я не обманывал Бога.

Показалось, что Каин немного остыл:

— Я люблю тебя, брат, но, если ты не обманул Бога, получается, ты обманул меня.

Его раскрасневшееся лицо пошло белыми пятнами, а пальцы сжались в кулаки. Не понимая, что происходит, Авель попытался оправдаться:

— Все не так, Каин.

— Но так получается, Авель, — взревел земледелец, воздев при этом руки к небесам. — Труд землепашца не сравним с пастушьим, капля крови ягненка не стоит пшеничного зернышка. Где же справедливость Всевышнего?

Шнурок, подпоясывающий одежды Каина, распустился, и его огромная, покрытая густыми волосами грудь, оголилась. Авель с ужасом наблюдал, как мышцы под кожей сотрясались в такт с пульсирующей по вздувшимся венам кровью.

— Ты знаешь, Каин, что Бог справедлив, — об этом говорил нам отец.

— Бог выкинул отца из цветущего Сада на голые скалы из-за обычного яблока, — прошипел Каин, и пурпур с его щек заполз на глазницы, окрасив очи разъяренного земледельца:

— Где же здесь справедливость?

Теперь уже Авель, казалось, не слышал брата:

— Бог справедлив, и тебе следует смириться с Его выбором.

Каин подозрительно прищурился: на лице Авеля блуждала самодовольная улыбка. В ответ чувственный рот Каина скривился в лукавую ухмылку:

— А я ставлю под сомнение Его выбор.

Авель откровенно рассмеялся:

— Ты сошел с ума, брат, может, Он действительно прав, — и картинно закатил глаза.

В этот момент Каин, оглушенный гневом, схватил лежащий у ног камень и поднял его над головой Авеля…

***

Все, можешь опустить забрало и вернуться в собственное тело, изнывающее от тесноты и жары в неуклюжих доспехах, единственная задача коих — защищать их обитателя от самого себя. Путешествие к Истоку закончим так: «Камень, что опустил на голову брату Каин, лежит в основании всех цитаделей, этим камнем заряжается праща и именно на этом камне точатся лезвия всех мечей мира».

«Что, правда все?» — глухо прозвучит из блестящего шлема разочарованный голос отважного исследователя исторических фактов. Конечно, нет. Тебя ждет, дабы поставить жирную точку в вопросе подглядывания за собой сквозь время через забральные щели, еще один персонаж, и ты, дорогой друг, облачился в железо не из страха перед ним, но из опасения быть ослепленным и опаленным Светом его.

Знаешь ли ты, что Ангелом-Хранителем Адама, отца Каина и Авеля, был не кто иной, как Отец Небесный? А вот у самих братьев роль Хранителя выполнял Адам, вернее, его тонкий двойник. Именно по этой причине или за счет этого образовалась дуальность мира людей. Ангел-Адам был, естественно, посвящен в План, знал о Замысле и… не мешал происходящему. Стоит тебе сейчас обернуться так быстро, как не позволят грузные латы, и ты увидишь— чего не получится с открытыми глазами — его, стоящего за спиной и готового дать объяснения. Посему не суетись, закрой глаза, и послушаем Небесного Адама:

— Приветствую тебя вне времени, ибо, называя своим потомком, имею в виду оболочку той части Единого, к которой принадлежу и сам. Эго-программа, «вложенная» в меня Отцом, активировалась в Каине и Авеле, детях моих. Всегда быть первым — приблизительно так звучал основной код ее, и Каин отработал пионером, посеяв, как сеял семена пшеницы, Код Гнева (через зависть) в мужское состояние проявленных душ. Мой старший сын заложил дух соревнования у мужей, код «быть первым». Этот аспект приводит к возникновению войн, это семя заставляет решать энергоперекосы уничтожением — то есть иллюзией решения, а не смирением — то есть любовью.

Мой младший сын, Авель, приняв карму жертвы, но омрачив чистоту акта проявлением гордыни — ибо женская зависть ведет к гордыне, а Авель в паре сыновей был проявлением женского начала Меня, — тем не менее компенсировал Код Первенства, изменив его в сторону того, что на проявленном плане вылилось в спортивные состязания как альтернативу уничтожению ради первенства. Сотри со щита то, что выбито на нем, и нанеси поверх: «Гнев там, где твое Эго победило тебя, отодвинув на второй план душу».

Приняв это, сможешь обнять Вселенную вместе со Всевышним, вне времени и пространства.

***

…После страшного удара и падения с лошади рыцарь очнулся не сразу. Острая боль в правой части грудной клетки (ребра, по всей видимости, были сломаны) вернула его в сознание через несколько мгновений, и бедолага смог разглядеть через щели забрала, что соперник уже спешился и, отбросив в сторону копье, обнажил меч. Долго раздумывать над тем, как его визави умудрился попасть между щитом и лукой седла, не получилось, тот, приблизившись к поверженному, поставил стальной башмак на латную юбку, лишив рыцаря всякой возможности к сопротивлению.

— Сэр Рыцарь признает мое первенство? — надменным тоном победителя спросил он.

«Латы, сработанные испанскими мастерами, обычным мечом сразу не возьмешь, — пронеслось в голове. — Дам ему нанести удар и попробую перехватить оружие, а там — будь как будет».

— Не признаю, — прохрипел рыцарь, старательно готовясь не пропустить момент удара.

Противник его оказался опытным воином и, похоже, разгадал замысел своего врага. Ухмыльнувшись, он убрал меч в ножны и достал спрятанную за поясом мизерикордию. Придавив коленом нагрудник жертвы, он отыскал узкую щель между шлемом и ожерельем, и острая сталь уперлась в кадык рыцаря.

— Спрашиваю еще и в последний раз: признаешь ли ты, Сэр Рыцарь, мое право? — уже насмешливо произнес торжествующий противник и слегка надавил на кинжал, отчего кожа на шее лопнула и тоненькая горячая струйка побежала вниз, к спине.

Стычка произошла возле горбатого каменного моста на старой дороге через ручей, настолько ничтожный, что местные крестьяне даже не удосужились придумать ему какое-нибудь название из-за небольшого разногласия по поводу того, кому из двух господ первому въехать на мост, а кому — уступить. Перепалка, начавшаяся смехом, закончилась дуэлью, и вот теперь на кону стояла его жизнь. «Да к дьяволу мост, ручей и дурацкое право проезда первым, возможно, мы и не встретимся более никогда, — закипал рыцарь. — Вокруг ни души, терять собственное достоинство и краснеть не перед кем». Он открыл было рот сдаться на милость победителя, но жгучая волна гнева, едва сдерживаемого после поражения, выплеснулась наружу, разорвала оковы самосохранения, размыла стройную дамбу логики, разрушила частокол страхов:

— Нет, — выпалил он и, забывшись, плюнул кровавой слюной в собственное забрало.

— Как изволите, Сэр, да свершится воля ваша, — с холодным безразличием произнес обладатель права первым проезжать по безымянному мосту и погрузил мизерикордию в трепещущую плоть рыцаря.

Два Дерева

Редкий человек станет не отрываясь добрых полчаса разглядывать, как меняется светотень на одном из бесчисленных камней, зажатых в кладке стены неумолимой волей мастера, в зависимости от положения солнца на небе, перетекая из светло-карих оттенков к укрупнению пятен на кремниевом лице за счет червления пор и через серую патину по причине набежавшего облака и, наконец, оборачиваясь отголоском темнеющей дубовой коры, но не высохшей на южной стороне могучего ствола, а смоченной дождями с запада, — если этот человек не Художник.

Не менее редкий покупатель столь же продолжительное время станет терпеливо ожидать окончания продавцом затянувшейся его медитации — а Художник, надобно заметить, выставил у стены свое полотно с явной целью попытаться обменять его, пусть не на деньги, но хотя бы на глоток вина и свиную ножку, — если это не… Впрочем, кто этот человек, читатель решит самостоятельно и, я надеюсь, вытерпев до конца рассказа, а для удобства повествования будем величать его Стариком.

Итак, Художник, вдоволь налюбовавшись куском базальта, обтесанного на скорую руку неведомым каменщиком, и заложив в глубины подсознания новые цветовые ощущения, обернулся к Старику:

— Ой, простите.

Старик приветливо улыбнулся:

— Ваше? Как называется?

Холст третий день терпеливо удерживал на своей выбеленной коже внушительный слой масляных красок, сосредоточенных в основном в центральной части.

— Д-дерево Жизни, — заикаясь, извиняющимся тоном произнес автор произведения и сразу же добавил:

— С-совсем недорого.

Старик, уже хорошо успев изучить композицию, еще разок пробежал взглядом по холсту. Ствол Древа Жизни, по представлению его творца, являлся нагромождением обнаженных людских тел, перемежавшихся с клыкастыми головами львов и кабанов, оплетенных змеиными хвостами и засиженных пернатыми созданиями известных и не очень форм. Особую жалость у наблюдателя вызывали человеческие младенцы, вынужденные удерживаться голыми пятками на скользких спинах рыб с выпученными глазами и расправленными плавниками. Вся эта «одушевленная» свалка устремлялась ввысь, мельчая в деталях от комеля к верхушке.

Воображение Художника, создавалось впечатление, перед написанием «Древа…» подверглось вмешательству извне. Старик решил, что это была, скорее всего, полынь, настоянная на том зелье, что держат в своих подвалах пышнотелые крестьянки в качестве оплаты за муку или масло, когда их кожаные кошельки, глубоко спрятанные в подолах, оказываются пусты. Оно не пощадило женских рук, беспощадно вытянув их в виде ветвей, образовавших раскидистую крону, усыпанную в качестве листвы человеческими глазами.

— Слегка удручает, — задумчиво пробормотал потенциальный покупатель, а Художник, судя по всему, изрядно обалдевший от разглядывания стены в упор, радостно подхватил желанное, вопреки услышанному:

— Да, конечно, впечатляет.

Старик с интересом поглядывал то на произведение, то на творца, последний же, не смея мешать покупателю, выжидал, подобно охотнику в засаде, справедливо полагая, что все движется к торгам и Старик намеренно выдерживает паузу.

Через пару минут покупатель, улыбка с уст которого не сходила в течение всего времени осмотра, произнес:

— Пару вопросов?

Художник закивал распотрошенной, как стог сена после урагана, шевелюрой:

— Пожалуйста.

— Почему ветви — женские руки?

— О, это п-просто, — облегченно выдохнул автор «нетленного» шедевра. — Продолжение рода — заслуга материнской заботы, нет для дитя лучшей колыбели, нежели ласковые, нежные женские руки.

— Интересно, — промурлыкал Старик, то ли соглашаясь с мнением автора, то ли поражаясь его восприятию мира.

— Пусть так, но листья-глаза?

— Ну как же, — подскочил Художник к картине и растопырил измазанные красками тонкие нервные пальцы. — Глаза — зеркало души, Древо Жизни — Зеркальное Древо.

— Поразительный экземпляр, — возбужденно воскликнул Старик, подразумевая не картину, а ее владельца, но тот снова все понял неправильно.

— А я что говорю? Берете?

— Нет, пока не расскажете о стволе, — усмехнулся придирчивый покупатель.

— Ствол, — начал Художник, раздраженно заламывая руки, — основа ж-жизни, непримиримый и творческий симбиоз мира людей и животных.

«Хорошенький симбиоз», — подумал Старик, разглядывая любопытнейшую деталь картины, на которой или рысь, или раздутая до невообразимого размера дикая кошка впилась зубами, здорово смахивающими на кривые турецкие мечи, в бок несчастного, лицо коего исказила нестерпимая мука.

— Непримиримый в смысле плотоядного желания пожрать друг друга? — усмехнулся покупатель.

— А творческий, — не слыша сарказма, подхватил Художник, — в смысле взаимного существования на одном острове в океане Вселенной.

Старик оценил художественный образ и, причмокнув губами, сказал:

— Последний вопрос по стволу. Что это за сверкающая точка на вершине Древа?

— Это Бог, — гордо ответствовал Художник, с любовью глядя на желтую капельку, что аккуратно стряхнул с кисти в нужное место на холсте.

— Отчего же Бог столь мал? — удивился Старик.

— Бог есть Атом, кирпичик Вселенной, — и Художник с нежностью погладил камень в стене.

— Я куплю эту картину, — твердо произнес Старик, и у автора живым огнем вспыхнули глаза.

— Но при одном условии: ты напишешь еще Древо Жизни, и я оплачу обе работы.

— Мне сделать копию? — искренне удивился Художник, подумав, что Старик обманул его и не собирается ничего приобретать.

— Нет, ты напишешь новое Древо, — Старик протянул несколько монет. — Это аванс.

— Но я не вижу иначе, чем изобразил, — Художник боролся между желанием схватить деньги и попыткой выяснить, чего же все-таки хочет от него заказчик.

— Я расскажу тебе, как на самом деле выглядит Древо Жизни, — Старик изучающе смотрел на Художника. — Договорились?

Бедняга быстро схватил монеты и кивнул:

— Да.

— Тогда слушай и запоминай, — Старик присел прямо на землю у самой стены и жестом пригласил Художника последовать его примеру. — На всякий случай закрой глаза. Итак, Древо Жизни — это… Человек.

— Женщина, молодая женщина, — прошептал Художник, вслушиваясь в биение собственного сердца и всматриваясь в образ, проявившийся вослед словам Старика в сознании.

— Хорошо, — мерно раскачиваясь телом, продолжил Старик. — Это твое истинное я. Какова она, эта дева?

— Она в-великолепна, — не открывая глаз, ответил Художник, — но печальна.

Старик понимающе закивал головой:

— Уныние сродни засухе, перекрыт поток энергии от Бога, питающий, словно дождь, корни Древа Жизни, — твое Дерево засыхает.

— Она похожа на Царевну Несмеяну, — Художник не мог оторвать внутренний взор от захватившего его видения. — Почему так?

— Зависть взрастила в женщине гордыню, а гордыня низвергла в печаль, вписала в геном Код Уныния.

— Что за женщина, о чем ты?

Старик, не переставая раскачиваться, положил ладонь на лоб Художника:

— Женщина, имя которой ничего не скажет ни тебе, ни жившим тысячи лет до тебя, ни тем, кто придет в этот мир после. Важно, что она была земным существом, обладающим невероятно яркой внешностью, с помощью которой достигла вершины гордыни, но, в то время как другие завидовали ее красоте, она проявила страстную зависть к их богатству — причине ее «падения с Олимпа» на плато Уныния.

— Не пристало красе такой пребывать в рванье и обносках, — вставил задумчиво Художник.

Старик утвердительно покивал:

— Уныние есть неверие прежде всего Всевышнему за такое неприглядное с точки зрения индивидуума его положение Здесь и Сейчас. Это, во-первых. И, во-вторых, — самому себе как способному преодолеть, изменить это состояние. То есть это занижение собственного потенциала, заболачивание тока любви от Бога и к Богу.

Старик убрал вспотевшую ладонь со лба Художника, а тот, раскрыв глаза, поднялся и подошел к своей картине:

— Здесь все неправда.

— Отчасти, — философски заметил Старик, также поднимаясь с земли.

— Несмеяна не выходит у меня из головы, — Художник болезненно поморщился. — Возьми я сейчас кисти в руки, выйдет портрет печальной дамы в полный рост.

— Возьмись ты сейчас за работу, — Старик улыбнулся, — у тебя получится великолепное, величественное, но засохшее Древо, скорее, Смерти, чем Жизни.

Художник, довольно молодой еще человек, смешно нахмурил брови:

— Как оживить его, ты подскажешь?

— Я поведаю тебе, почему оно сохнет, — Старик дружески похлопал по плечу поникшую творческую натуру, — а возвращать к жизни Древо, тем более собственное, тебе.

— Согласен! — радостно воскликнул Художник, хватаясь за ящик с красками.

— За сокоток в твоем Древе… — начал Старик.

— Что? — вырвалось у его слушателя.

— Движение энергии в твоем теле, — укоризненно взглянул лектор на ученика. — …отвечают семь центров, семь желез. Уныние поражает каждую из них, как тля облепливает собой лист, несущий своему растению солнечный свет, в нашем случае, Любовь Бога. Программа эта начинает свое шествие от корней к верхушке, — Старик ткнул пальцем в нижнюю часть картины и торжественно произнес. — Первой страдает Муладхара.

— Это что-то индийское? — опять не удержался Художник.

— Надпочечники, — слегка раздраженно подсказал Старик. — Их «заслуга» — безразличие к физической активности, понижение жизненного тонуса и подкашивание ног, как у этого атланта, — он указал на громилу, тщетно пытающегося разорвать мощные корни, сдавливающие его нарисованную шею.

Художник, проследив за стариковским пальцем, видимо, заметил какой-то изъян и, схватив тряпицу и поплевав на нее, ринулся тереть плечо незадачливому атланту.

— Потом, успеешь, — остановил его Старик и продолжил. — Свадхистхана, она же половая железа, — не стал он дожидаться комментариев от слушателя, — лишает в унынии радостей и удовольствий.

Чуть выше атланта, душимого корнями Древа, раскинула в стороны руки недовольная барышня.

— В точку, — похвалил Старик и перевел взгляд на Художника, который тут же попытался оправдаться:

— Ей защемил лодыжку секач, а в волосах полно рыжих муравьев, как тут не взгрустнуть?

— Это все вторично, — спокойно констатировал Старик и, заметив безвольно повисшего в ветвях еще выше человека, к которому тянули свои раздвоенные языки желто-бурые рептилии, воскликнул:

— О, прекрасный пример типично пораженной унынием Манипуры, то есть поджелудочной железы. Воля подавлена, о достатке можно забыть, а уж о власти — тем более. Отличный экземпляр.

Воодушевленный похвалой, Художник приободрился:

— Знать, не так и дурно мое Древо.

— Чем внимательней вглядываюсь в него, — подтвердил Старик, — тем более соглашаюсь с тобой. Догадаешься, что символизирует запруженная унынием Анахата?

Художник взглянул на следующего персонажа — это была совсем юная дева, возможно, Джульетта, в отчаянии приставившая к груди кинжал. Вспомнив эндокринную систему человека (недаром изучал анатомию), Художник невольно притронулся к груди, точно к тому месту, куда Джульетта направила блестящую сталь, и уверенно произнес:

— Вилочковая железа.

— Талант — талант во всем, — насмешливо промолвил Старик. — Ее блок оборачивает любовь в страдание и отключает канал творчества.

— Я должен дописать ей [Джульетте] брошенную к ногам лиру, — вспыхнул взволнованный Художник, но Старик кисло поморщился:

— У тебя еще будет время.

И только успел произнести: «Вишудха…» — как Художник заорал:

— Поджелудочная.

Прохожие недовольно оглянулись на громогласно вопиющего уличного мазилу, Старик приложил палец к губам:

— Тише. Все правильно, в унынии нет желания общаться ни самому, ни с тобой, как ни странно звучит, но именно поджелудочная железа отвечает за социализацию.

Они оба, не сговариваясь, взглянув на картину, воскликнули: «О!» — и Художник, не без гордости, коснулся тыльной частью кисти изображения странного человека, спрятавшегося в верхних ветвях, зажав при этом зубами еловую шишку и заткнув обеими руками уши.

— Ремесленник потихоньку примеряет на себя фартук Мастера, — с загадкой произнес Старик, а Художник, сообразив не сразу, спросил:

— Это обо мне?

Его собеседник промолчал, внимательно всматриваясь в самую последнюю ветку Древа Жизни, где с выпученными от страха глазами по причине своего шаткого, весьма ненадежного положения разместился ребенок.

— Аджна, — коротко поведал Старик. — Гипофиз. В унынии напрочь блокирует интуицию через замыкание всего внимания на себе, а не на мире. В конечном итоге он упадет, — заметил лектор, имея в виду младенца, — как канатоходец, сконцентрировавшийся не на канате, а на собственном страхе рухнуть с него.

— Древо закончилось, — Художник вопросительно взглянул на Старика.

— А как же твой Бог? — Старик указал взглядом на мелкую желтую звездочку, венчающую макушку Древа.

— Неужели я так недальновидно изобразил шишковидную железу? — от души рассмеялся автор картины.

— Сахасрару, — подтвердил Старик. — Уныние твое, как я вижу, постепенно уходит. Обращение к Богу энергиями, пропитанными унынием, нечисто и просто нарушает связь с Ним. Попробуй угостить дорогого для тебя гостя прокисшим вином.

— Цвет должен быть не желтым, а белым, — догадался Художник и в который раз схватился за краски.

Старик дружески рассмеялся:

— Торопыга, ни дать ни взять, успеешь поправить, пока будешь писать вторую. Ведь ты возьмешься за еще одно Древо?

Свободные художники — народец с причудами: кто изводит килограммы красок, не выходя сутками из мастерской; кто обуреваем бездельем и слоняется по городу в поисках вожделенного вдохновения, обычно заканчивающихся под грязным столом самого захудалого питейного заведения; кто торчит на людных улочках, предлагая экспресс портрет незнакомкам за символическую плату; а кто и вовсе годами не берет в руки кисти, полагая, что все великое уже написано, и это все — исключительно его произведения, кои, явно из зависти, злыми языками бездарей-критиков наречены безвкусицей и откровенной мазней.

Наш Художник был честен перед собой и скромно помещал себя где-то посредине между мастерами эпохи Возрождения и передвижниками, возможно, чуть ближе к первым. Полученного аванса хватало на недельную выпивку и закуску к ней, без излишеств, но во вполне приличном заведении. Можно было кивнуть головой, подтвердив согласие, и раствориться в толпе, оставив свое «Древо» Старику в качестве компенсации — предполагаемая автором стоимость полотна втрое уступала авансу, — но профессиональная гордость и высокие моральные качества, особенно ярко проявлявшиеся на голодный желудок, не позволили Художнику поступить столь несправедливо по отношению к покупателю. Перед своим согласием на написание нового «Древа» он закрыл глаза и попытался представить будущую композицию. Старик терпеливо ждал. Веки Художника подрагивали, лоб то морщился, то разглаживался, губы, пухлые по-детски, шевелились, словно облизывая сладкий леденец, — определенно происходила сложная, тонкая работа воображения. Наконец, все мимические экзерсисы прекратились, и Художник открыл глаза:

— Я видел образ прекрасной Девы, каштановая шевелюра ее напоминала крону цветущего дерева, стройный, гибкий стан сродни устремленной к свету лиане, глаза — спелые сочные плоды, а губы — два крыла ангельской птицы, укрывшейся в ветвях.

— Я буду ждать завтра, здесь, — коротко бросил Старик и удалился.

Магия ночи в том, что она, звездноликая и загадочно-черноокая, умеет вольно обращаться со временем, как ребенок с пластилином, то растягивая его в «колбаску» из многих суток, то скатывая в «шарик» из нескольких минут. Художнику показалось, что едва он зажег свечу в мастерской и макнул кисть в краску, как первый утренний луч дерзко и безапелляционно расщепил ламели жалюзи и выхватил у темноты удивительные черты нового творения.

Счастливый Художник прыгал через лужи, высоко задирая неуклюжие длинные ноги, не обращая внимания на редких прохожих, возмущенных тем, что оживший фонарный столб решил не просто прогуляться в столь ранний час, но еще и превратить свой безумный променад в бег с препятствиями, производя при этом излишний шум каблуками и разбрызгивая во все стороны грязную воду.

Старик уже был на месте. Не произнеся ни слова, Художник скинул с рамы старую куртку и развернул холст лицом к покупателю.

— Боже, мой друг, — восхитился Старик, — да знаешь ли ты, чей облик явил твой талант?

Художник, весьма и весьма польщенный такими восторгами, блаженно улыбаясь, отрицательно покачал головой.

— Это перво-женщина, Ева, — присев на корточки, прошептал Старик. — Тот аспект чувственности и интуиции, что, оставаясь непогрешимым, дает жизненный сок мужскому аспекту прямолинейности и воли. Мне не достанет всех сокровищ Вселенной оплатить твою работу.

— Чушь, — раздался за спиной покупателя голос незнакомого прохожего. — Семь раз ткнуть кистью в холстину не стоит ничего. Еще скажите, что у этого убожества есть название.

— Древо Жизни, — восторженно произнес Старик.

— Ева, — любовно разглядывая картину, добавил Художник.

— Идиоты, — подвел итог незнакомец и, покрутив пальцем у виска, отправился восвояси.

Семь раскрывшихся лотосоподобных клякс от ярко-красной внизу до темно-фиолетовой вверху выстроились на полотне вертикально в ряд, образовав «сочную» пирамиду. Старик выгреб из карманов все монеты, до последней:

— Все, что могу.

Художник благодарно принял плату и спросил:

— Вы повесите их вместе?

Светящийся от радости покупатель на прощание кивнул седой головой:

— Их места друг подле друга: Адам и Ева, два Древа.

«Подвиг» Казановы

Не поздняя исповедь кающегося и не пустое бахвальство насмешника на устах вашего покорного слуги, но возможное предостережение или, пуще того, нравоучение — кто как воспримет изложенное ниже, пусть и чужой рукой, однако родственной — по сути сотворения и по линии Адама — душой.

Под низким сводом каменной арки, укрытый густой ночной тенью и плащом лилового отлива, опоясанный пылающим вожделением и бушующим воображением — таким вижу себя в молодые годы, и потаенное место мое всегда одно; меняются только города и страны, рассветы и закаты, языки и наречия, на которых даются согласия прекрасными дамами. Вот и сейчас, всего-то надо пересечь площадь и нырнуть под спасительную, учтиво согнувшую спину аркаду палаццо, чтобы минутой спустя очутиться на балконе с приоткрытой дверью, но у фонтана,заставляющего дюжину бронзовых львов изрыгать через распахнутые пасти водяные брызги, невзирая на столь поздний час и пронизывающий колючий ветер, замерли в ожидании пять силуэтов, и, как я могу заметить, их шпаги длиннее моей.

Подозревала ли та особа, что с нескрываемым волнением не отходит от окна, зашторенного плотнее, чем бушлат на лоцмане в шторм, нещадно бросающий судно с волны на волну где-то в северных широтах, какой опасности подвергнет она своим согласием на мой поздний визит этот квартет слуг во главе с ревнивым, и не без основания, хозяином, ее супругом, ибо искусству владения шпагой я обучен несколькими весьма почитаемыми школами?

В Валенсии (о, чудные времена) мастер фехтования, едва способный по старости держать рапиру в руке, поделился со мной секретом скрытого укола снизу, неожиданным и смертоносным; специалист по дуэлям, не моргнув глазом отправивший полсотни парижских вельмож на небеса, обучил всем тонкостям обезоруживания противника кистевыми финтами; а сухой немногословный, здорово смахивающий на гончую, брит, по всей видимости, скопировавший у своих воинственных предков, привыкших махать двуручными мечами, разящий удар сверху вниз, даровал его, изящно переделав под современную шпагу.

Продолжи я настаивать на встрече с ожидающей в волнении душевном и, естественно, телесном дамой, уже оказавшись в моих объятиях она числилась бы, сама не ведая об этом, вдовой, да еще и обедневшей на четверку слуг. А посему, не испытывая ненависти к людям у фонтана, оставлю им жизнь и ночную сырость в придачу, а даме у окна — несбывшиеся фантазии и, очень надеюсь, не жестокое разочарование, да останусь под каменным «зонтом» с тобой, дорогой читатель, поелику разорвав обещанное свидание с одной, продолжу его с другим.

Я начинаю. «Бог сотворил Адама из Глины» — смысл этого выражения в том, что человеческое существо создано Светом, коснувшись Тьмы, то есть энергии Высших вибраций трансформировали определенным (заданным) образом низковибрирующую материю. По сути, Богу нужно было стать Антиподом себя, чтобы сотворить Сына Своего по образу и подобию, но во плоти.

Из этого надо понимать, что Антипод — хозяин человеческих тел и, соответственно, взаимодействий меж ними, естественно, на самых низких уровнях, в простейших программах.

Блуд, а это мой конек, есть симбиоз порабощения женским аспектом мужского через внешнюю форму, образ, посредством наведенной Антиподом программы (нашептывание Змия Искусителя) и внутреннего притяжения мужского аспекта к женскому через встроенную самим Творцом программу продолжения рода (ограничение потребления особого сорта яблок в Саду). Женскому аспекту, крест на крест, вменяется программа заботы о потомстве — здесь подсвечивает Бог, а мужской аспект под влиянием Антипода кодируется на полигамию, как минимум ментальную.

Одна из фигур у фонтана отделилась от группы и неуклюжей перебежкой двинулась к аркаде. Наверняка муж решил проверить, крепок ли сон супруги, оставив засаду мерзнуть дальше. Что ж, они не слышат нас, можем продолжить.

Мой друг, не столько остротою шпаги, сколько артистизмом слова пользовался я умело на своем Пути, и результат не заставил себя ждать: мужской аспект — назову его, пожалуй, «Вторичный Адам», а он, как известно, есть продукт упорных телесных тренировок — уступил главенство женскому аспекту, чья колыбель — непрестанные умственные экзерсисы, по подобию с мужским стану величать его «Вторичной Евой». Великий воин (знаешь, с удовольствием бы называл себя так) в своем потенциале обернулся Великим Любовником.

Гулкие шаги разбавили тишину, оккупировавшую ночную площадь, ревнивый муж торопливо возвращался на пост.

Видишь, все хорошо, и да, моя ухмылка — это просто предложение тебе, мой друг, решить самому, к кому я обратился, может быть, к не успевшему обзавестись рогами вельможе, а возможно и к развесившему уши слушателю. Однако продолжим. Блуд есть исчерпание сосуда в никуда, излитие через дыру живительной влаги на горячие пески пустыни, срывание еще не зрелого плода, горение хвороста не в очаге, но подле него, увлекательная история, умирающая на губах немого.

Восхищающийся моими «подвигами», знай, блуд — код, прописанный плотью Жены для привлечения духа Мужа и Мужем, уступившим духом своим перед плотью Жены. «Заноза» сия в отношениях аспектов — совместное «творчество». Из всех женщин, взошедших со мной на общее ложе, не было ни одной подневольной. Так чем же я отличен от каждой из них? И первая, и последняя (на сей момент) — все явили собой истинную суть моего женского я, моей «Вторичной Евы», а именно, «альфу и омегу Любодея».

Думаешь, тот, стойко ожидающий обидчика у фонтана, не чувствует, как его «Вторичная Ева» перетекла в мои руки, когда верная супруга, приняв комплимент от незнакомца, уже обнажилась перед ним, как минимум, в собственном воображении. Вожделение глазами — верный признак действия этого кода, момент его включения, вхождение «занозы» в «тело» мыслей. Впрочем, оставив мужу нетронутой честь его жены, с чистой на этот раз совестью вернемся к моим многочисленным и не столь беспечно отвергнутым дамам.

Мы пали, в обоюдном грехе, вместе, на один уровень, в данном случае или, точнее, случаях, количество не переросло в качество, я — не ниже, каждая из них — не выше, мы, как и на греховном ложе, касаемся друг друга энергетически. Недаром в своем апогее любовь «коронуется» эпитетом Божественная и «награждается» качествами Света — сияющая и согревающая, а в самом низу (там, где я) соседствует с понятием «продажная» и рифмуется со словом «кровь». Ей (крови) бы и сегодня пролиться, не примерь я на себя, не без удовольствия, личину Учителя, и уж коли не случилось в этот вечер проткнуть одного или двух ради заветной цели, утянутой бархатным корсетом, так хотя бы зацепить твое сознание, мой неожиданный, но приятный, спутник. Вот еще одна парабола для твоих ушей: я есть «Иуда» женскому роду, совершающий, возможно, предательство по отношению к целомудрию, а возможно и подвиг, высвечивающий во всей своей неприглядности грех прелюбодеяния. Не могу утверждать с уверенностью, то ли мысли вслух выразил я неаккуратно и слишком громко, то ли ревнивец-муж обладает чертовской интуицией (Господи, и на что рассчитывала его супруга, соглашаясь на тайную встречу?), но группа отделилась от фонтана и направилась к моему укрытию, раскрываясь широкими крыльями в полукруг.

Перед тем, как благоразумно ретироваться, используя темень и складки городских переулков, я решительно настроен попытаться уберечь от греха стремящегося стать на Путь обольстителя и любодея.

Мне, мастерски исполнившему свое предназначение и вписавшему имя свое в один из смертных грехов несмываемыми буквами, сделать это не трудно, стоит только описать то место, в коем оказался после сладострастного пребывания в обмане и чувственных наслаждениях.

Слушай меня, надеюсь, еще не оступившийся друг, ибо у всякого, даже у Новоявленного Любодея, всегда есть тропа Покаяния, пусть и не избавляющая несчастную душу от мук адовых, но во тьме сияющая путеводной нитью.

Там, куда попадают подобные мне после завершения земного пути, обстановка сродни той, что окружает сейчас в твоем воображении меня. Конечно, здесь нет горбатого свода, площади с фонтаном и мирно спящим палаццо с дамой у окна, но отсутствие Света (как-никак уровень нисхождения) походит на нескончаемую ночь, а близкое присутствие душ обманутых мужей или оскорбленных родственников (а ты наверняка представлял себе грешника в окружении нагих дев) явно отсылает к топчущейся возле моего укрытия пятерке с обнаженными шпагами. Но не страх расплаты за «удовольствия» и не кара разгневанных «Вторичных Адамов» правит здесь балом Искупления. Прелюбодеи и блудницы оседают на Уровне Разочарования.

Всего лишь? — воскликнет удивленный читатель.

Не торопись облегченно вздохнуть, мой друг. Кармическая отработка блуда действительно Разочарование, ибо этот грех — добровольный отказ от Встречи, той самой главной Встречи, воссоединения с половиной души, то есть с Богом.

Предполагаю твою реакцию вроде «Ну и что, будут другие воплощения, новые попытки». Сие — рассуждения земного человека, но душа, очищенная от шелухи плотного тела, с освобожденной Памятью, разочарованная, страдает неимоверно. Всеобщий Баланс Энергий «заставляет» отболеть ровно то количество наслаждения, что получено во грехе.

До тех пор, пока не произошло полное изживание греха, тело разума сохранит свою плотность и при этом будет стремиться избавиться от Разочарования, но остатки тела чувств и эмоций, липкой «кольчугой» обряженные поверх него, не позволят достичь желаемого.

Сундук с несметными сокровищами лежал у вас на пути, но всякий раз проходя мимо, вы довольствовались медной монеткой на крышке, не удосуживаясь заглянуть внутрь, а в конце жизни, немощному и полуслепому, в нищете и забвении, вам показывают содержимое сундука.

Эпитеты, коими вы сможете наградить себя, — ничто по сравнению с душевными вибрациями разочарования грешника от блуда, когда он, задрав «голову», зрит Величие Бога, Славу Слова Его и Истинную Любовь, коих лишил себя собственноручно, поддавшись шепоту Искусителя, в моем случае, шепоту своей плоти, поправ при этом Заповедь — Вселюбящий Господь не просто возложил «сундук» прямо на дороге, но и не стал вешать замок на крышку.

«Кто же кинул сверху медяк?» — спросишь меня. Думаю, ответ тебе известен.

Лукавый?

Стоит ли валить на Антимир слишком много, может быть, Он и сделал это первый раз, а все последующие монетки — твои.

— Назовите свое имя, сударь, — слышу я грозный голос ревнивого супруга через вековую пыль, оседающую в межзвездном пространстве Вселенной после Великого Взрыва, и блеск пяти обнаженных шпаг под лунным светом подобен сполохам далеких комет, «отбросивших» свои ледяные хвосты в чернеющую пустоту неведомых галактик.

Что хотят эти люди, дрожащие осиновыми листами на холодных ветрах истории согрешения или, может быть, поиска если не самой истины, то хотя бы намека на нее?

— Казанова, — отвечает им эхом каменная арка, по-матерински заботливо склоняясь над лежащим в углу плащом лилового отлива.

Ведьмин круг

Искры, крохотные, взбудораженные звездочки, весело взмывают в ночное небо, исполняя зажигательный, одним им ведомый танец. Кто-то тут же растворяется в томно вздыхающей черноте, едва оторвавшись от материнского языка пламени, резко выброшенного из древесной обители; кому-то удается прожить дольше и сохранить крупицу жара до тех прохладных струй, ниже которых острый глаз ночной птицы слепнет и зазевавшийся у самой норки вожделенный грызун сливается с обычной травяной кочкой; а иные, возомнив себя подобными светилам, и впрямь присоединяются к ним, меняя «рисунок» созвездий и обрушивая целые миры в пустоту.

Все стремятся наверх, к Истоку, в Царствие Богов, ангелов и собственного временно утраченного естества. Трещат дубовые угли, плавятся хрупкие ветки осины и бузины, грозно шипит разлапистый можжевельник и с дьявольским хохотом лопается от жара переспелый репейник — все переварит, пересилит и расщепит пожирающий без разбора огонь. Бойся, честный люд, подойти ближе. Гонит искры во тьму костер на одиноко торчащей в подлунном мире, среди притихших вязов и елей, Лысой Горе.

Зацепись, душа, медленно проплывающая мимо в потоке сновидений, удобно улегшись на простынях забвения, за одну из сверкающих «блесток»; пусть непрерывное течение видений, о коих и не вспомнить поутру, на миг завихрившись, продолжит свой размеренный бег, а ты, не убоявшись остановки, бросишь потаенный взгляд вниз, где вокруг мерцающего, дрожащего жаром яркого пятна посреди ночи стайкой из тринадцати чернеющих «ворон» расположились на Шабаш ведьмы.

Ох, не зря гласит молва: наружность обманчива. Все собравшиеся дамочки — ни дать ни взять роковые красотки на самый капризный вкус: тут тебе и огненно-рыжая копна волос под синие, с поволокой, глаза, и кареглазая русалка с косой пшеничного оттенка до пят, и коротко стриженная брюнетка с бледной молочной кожей и красными блестящими зрачками, и… вновь огненно-рыжая, и опять русалка. Тремя вариантами внешности присутствующих на сегодняшней вечеринке дам, как оказывается, ограничен выбор, за исключением тринадцатой ведьмы с волосом фиолетового цвета и желтыми кошачьими очами.

Не обманывайся, наблюдатель, внешняя красота сия наведена чарами, а напускная молодость — плод твоего воображения, вынужденного подглядывать за тайным действом через систему кривых зеркал, установленных участницами особым образом, и заметьте, никакого макияжа.

Самой молодой на Лысой Горе всего тринадцать лет — первый бал, если угодно; самой старшей — шестьсот шестьдесят шесть лет, символично, не правда ли?

А теперь застынь, «сроднись» с искрой, что еще не отлетела далеко, не погасла внезапно и за своими лучами надежно скроет тебя от их взоров. Слушай ведьмину песню, похожую на крик воронья только неподготовленному уху, зри ведьмины пляски, напоминающие кривляние шута только затуманенному страхом глазу, вдыхай ведьмину истину, не отличимую от бормотания сумасшедшего занятым исключительно подсчетами личной выгоды умом. Будь здесь собой, а не тем земным Икаром с опаленными крыльями и сломанной шеей.

Первую и самую младшую из ведьм, ту, что носится как угорелая вокруг костра и готова бросать в огонь все, что найдется под рукой, вплоть до собственной метлы, зовут Нетерпение, и ей, как уже говорилось, тринадцать лет. Ровно столько времени необходимо ведьмочке, чтобы накопить начальное количество злости, раньше этого срока на Лысую Гору не допустят. Ну же, не отвлекайся на других красоток, она начала «петь» свой куплет. Рыжая девица, на взгляд, скорее, лет тридцати (впрочем, как и все остальные), чем тринадцати, швырнув в костер лягушку — бедняга на свою погибель приползла поближе к огню погреться — и оглушительно захохотав, истошно возопила в чернеющее небо:

— Травинка будет растоптана, древо загублено, а плоть живая растерзана, разбросана и развеяна по ветру, только носитель Злобы может пребывать на Лысой Горе.

Сноп искр, словно в подтверждение слов «маленькой» ведьмы, разноцветным фейерверком взорвался над макушкой Горы, и восторженная Нетерпение выдала в ночь великолепное подобие воя одинокой волчицы, зазывающей на свидание серого друга. Дамское общество согласно зааплодировало, а ведьмочка, плюхнувшись на траву, уступила место следующей — из пула светловолосых, но бесхвостых русалок.

Справка для наблюдающего: возраст великолепно выглядящей девы ни много ни мало шестьдесят семь лет, имя — Созидание.

Скажете, странноватое имечко для представительницы племени, занятого исключительно наведением порчи, вызыванием засухи и приворотом молодых состоятельных мужчин. Дабы окончательно пролить свет на эту загадку, дождемся ее выступления.

Созидание неторопливо поднялась, внимательно осмотрела место сборища и, прежде чем начать, аккуратно смела остатки обгорелых веток, листвы и дымящихся угольков обратно в костер.

— Сестры, — немного театрально и как-то уж совсем по-менторски произнесла она, — у Злобы не женское лицо, но, — тут ведьма игриво улыбнулась, — женский характер. Злость, ммм… — она зажмурилась, — обожаю. Эмоциональна и способна внутренне разгонять себя, слово сказанное порождает замысел, уже выплеснутая эмоция освобождает место не спокойствию, а новой энергии, еще более сильной и злобной. Именно так мы, женщины, — ведьма поправила рукой челку, упавшую на глаза, — совершаем покупки, и точно так Эго-программа Человека, подобно умелому и опытному торговцу, понимающему натуру покупателя и раскладывающему товар правильным манером, «втягивает» его в грехопадение.

Созидание — а теперь стало очевидным, почему это порождение греха носит такое имя — «заухала» совой, отчего все полевые мыши от мала до велика, что ютились в норках окрест проклятой горы, прижали ушки и затихли до самого утра.

Едва затихло эхо будоражащей волчье нутро серенады, как поднялась со своего места третья по счету ведьма (паспортные данные: имя — Удвоение, возраст — сто двадцать один год) и ловко выдернула из метлы два прутика:

— Гнев — мужское достояние, — яростная брюнетка пренебрежительно поморщилась, — моргание перед Его Светом.

Ведьма ткнула ногтем невероятных размеров, венчавшего указательный палец, в небо:

— Злоба же — истинно женское достижение, затылок, повернутый к Лику Его.

При этих словах гнусная ухмылка перекосила кукольное личико «молодки», давно перешагнувшей столетний порог. По всей видимости, решив, что этого достаточно для сегодняшнего собрания, ведьма шагнула было на место, но, вспомнив о наглядном пособии, остановилась и со всего маху бросила выдранные прутья в костер. Языки пламени, мирно покачивающиеся доселе, казалось, только и ждали такого подарка: вытянув навстречу веточкам жаркие пальцы, они опалили их еще до погружения в свое лавобурлящее чрево.

Довольная Удвоение, ласково похлопав по длинному телу свой летательный аппарат, уселась на землю и с ожиданием повернулась к соседке.

— Осмотрительность, твой выход.

Нехотя занявшая место в центре внимания, Осмотрительность (ее медлительность объяснялась прежде всего возрастом — через пару месяцев ведьма готовилась отпраздновать свое ста семидесяти шестилетие) прокашлялась, долгое ожидание на сырой земле давало себя знать:

— Злость сушит глаз, сковывает мышцы и копит желчь, — быстро поставила она своеобразный диагноз всем злючкам на свете и зашаркала обратно.

— Коротко и ясно, — язвительно заметила Нетерпение. — Всем бы так.

— Прикуси язычок, — рявкнула с противоположной стороны круга девица с фиолетовыми волосами. — А ты, Сила (так именовалась очередная брюнетка, прекрасное создание двухсот двадцати девяти лет от роду), вставай к костру.

Сила резко, соответствуя своему имени, поднялась с места: пламя гудящей волной взметнулось вверх, словно на угли плеснули невидимого и неведомого топлива. Вдох восхищения пробежал в кругу собравшихся. Ведьма, довольная произведенным эффектом, улыбнулась:

— Злость женского рода, ибо семя ее взращено рукой женщины и полито ее же слезой.

Участницы Шабаша дружно захлопали, но Сила остановила аплодисменты резким жестом:

— Но слезой не обиды или отчаяния, а презрения к слабости противоположного пола.

Дикий, безумный, разносящийся по всей округе хохот изрыгнула Лысая Гора, и искры, поднятые неистовым ветром, понеслись к самым дальним пределам Млечного Пути, удерживая на своих раскаленных плечах остатки непонятных тамошним мирам эмоций.

Сила щелкнула пальцами, пламя сникло, ведьмы успокоились, и взоры их обратились к следующей «докладчице».

— Ну, подруга, смелее, — кивнула Сила соседке, блондинке из клана русалок.

Вновь чуть отодвинемся от костра, дабы сообщить по секрету подглядывающей из-за искры душе, что с кряхтением вошедшую в круг ведьму величают Слабость и биологический возраст ее измеряется двумя столетиями, плюс восемьдесят лет и еще три года.

— Энергия Злобы, — еле слышно начала Слабость, заигрывая при этом розовой ладонью с ластящимися к ней языками пламени, — как низковибрирующая молотилка, «выколачивает» Тело Света (потенциал Искры Божьей) в труху, — ведьма хохотнула и задорно хлопнула ладонью по пламени, которое, в ужасе отпрянув, разлетелось на горячие хлопья. — Ошметки эти оседают на органах Человека и, по прибытии грешника в тонкие планы, сгорают, но не в Аду, а просто возвращаясь в свое исходное агрегатное состояние, склеиваясь обратно.

— Все возвращается на круги своя, — радостно проворковала Нетерпение, на которую тут же зашикали остальные. Слабость театрально выполнила реверанс и, схватившись за бок, охая и ахая, вернулась на место.

«Фиолетовая» ведьма, оговоримся сразу, самая старшая здесь (возраст — шестьсот шестьдесят шесть лет, имя — Раздвоение), кивком головы поблагодарила выступавшую и обернулась к следующей «докладчице»:

— Баланс, тебе слово.

Рыжая ведьма трехсот тридцати семи лет от роду, ловко приподнявшись на одной ноге, взяла в руки метлу и, как заправский канатоходец, расположив ее горизонтально, «по струнке» двинулась в центр Круга, пламя костра при этом раздвоилось змеиным языком, абсолютно симметрично.

— Черти, что поджаривают грешников в их человеческом понимании, всего лишь энергетические копии мыслей завершивших земной путь душ. Людям следует задуматься, отчего они (мысли-черти) имеют столь устрашающий вид. Я подскажу: жаровни адские — собственные, погрязшие во грехе тела, а огонь нестерпимый — процесс восстановления Тела Света, как и сказала Слабость, из изнасилованного Человеком в Божеский вид.

Баланс развернулась на пятках к костру спиной и по невидимой «ниточке», сохраняя метлу в горизонтальном положении, вернулась обратно.

Не дожидаясь приглашения, следующая за выступившей рванулась к потрескивающему, как старый деревянный мост под весом марширующих по нему легионов, огню: ведьма-брюнетка с уложенными в виде остроконечного шпиля волосами (а как же иначе, ведь Шабаш встречал «молодицу» в триста девяносто один год, нареченную Жалом). Экстравагантная участница Шабаша обвела присутствующих коллег немигающим взором и выдала короткую и резкую фразу, будто бы ужалила начинающих поклевывать носами «ровесниц»:

— В каждом грехе душа может достигнуть «пика», и если победивший людские пороки Иисус взошел на Голгофу, то, к примеру, мы, существа злобные, возносимся на Лысую Гору.

— Это что же, «ведьмина Голгофа»? — искренне удивилась «юная» Нетерпение.

— Ага, — отозвалась уже со своего места Жало, — только перевернутая.

— Лысая Гора, — повысила голос «фиолетовая» ведьма, — не место для философствований, впрочем, как и Голгофа. Рассвет с его глашатаями, крикливыми петухами — да выпадут у них все перья, и забьется зоб, — близок. Слово Змее.

Ведьма-блондинка, извиваясь, как рептилия, «выползла» в центр круга.

— Меня научишь? — выкрикнула Нетерпение, восхищенная подобной пластикой, но «фиолетовая ведущая» цокнула языком и к устам «юной» ведьмочки намертво приклеился осиновый лист.

Змея низким грудным голосом, который так возбуждает легковерных мужчин и страшит пугливых детей, прошипела:

— Лысая оттого, что Злоба, в абсолютном своем выражении, не терпит вокруг себя ничего, кроме себя. Рядом со злостью всегда пустота — кто захочет находиться подле злюки?

Змея такими же грациозными и гипнотическими движениями удалилась, а осиновый лист отлепился от губ Нетерпения.

Не устала ли ты, душа, от недвижимого своего положения в «засаде», не коробят ли тонких струн сознания твоего столь дерзкие речи, не увидела ли ты себя среди присутствующих и если да, то не пугает ли тебя сие соседство?

— Стрела, — снова прозвучал повелительный голос «фиолетовой» ведьмы, — мы все ждем тебя. Солнце уже приготовилось «осквернить» это святое для нас место своими жгучими ресницами.

Стрела, прекрасноликая дева, ожидающая через неделю своего пятисотлетнего юбилея, с торчащими во все стороны, как иглы ежа, рыжими волосами, встала у костра:

— Империл (она облизнулась), продукт накопленной в организме человека злобы, в слоях нисхождения сгорает, как уже сказала сестра Баланс, поэтому и только поэтому нас, ведьм, сжигали на кострах в подлунном мире не символически, а физически, в «память» об уже испытанной душами грешников муке. Мы, ведьмы — символ злости, костер ведьмы — символ расплаты.

Она вошла в пламень, воткнула в центр кострища метлу и встала к ней спиной. Жар полыхал вокруг, но не трогал Стрелу, и присутствующие, восхищенно захлопав в ладоши, поднялись со своих мест и так же прислонились к метлам, изображавшим позорные столбы.

Картина, достойная кисти художника, ты как думаешь, душа? А может, это трагедия, достойная проповеди священника?

— Прекрасный фарс, — воскликнула фея с фиолетовой шевелюрой и первая запустила метлой в Стрелу. За ней с диким хохотом последовали и остальные, стоящая же в огне ведьма с ловкостью жонглера увертывалась от летящих в нее «деревянных копий».

— Настоящий Шабаш! — вопила Нетерпение, поднимая чужие метлы и отправляя их обратно в костер.

— Прошу слова, — раздался вдруг голос очередной моложавой брюнетки с тонкими ресницами и острым орлиным взором. Стрела без удовольствия покинула импровизированную жаровню, поправляя слегка сбившуюся прическу, а новая докладчица, топчущая грешную землю ни много ни мало уже пятьсот пятьдесят четыре года, вдохновенно произнесла:

— Злоба в женском обличии — Путь колдовства, — она обвела всех взглядом победителя. — То есть эта низкая энергия (злость) ищет выход «внутри», в мужском же обличии злоба рвется наружу, порождая Тирана.

Устремление, а именно так величали выступавшую, сделала паузу:

— Ведьма ворожит и заговаривает, Тиран пускает кровь и ломает судьбы.

Все собравшиеся метлоносицы согласно закивали разноцветными головами.

— У меня все, — Устремление указала пальцем на восток, намекая на скорый восход солнца, и вернулась к себе, на удобно примятую ею же колючую кочку.

— Не мешкай, Поток, — обратилась «фиолетовая» к предпоследней участнице ночного собрания, — я чувствую его приближение.

Все обернулись к полоске леса в восточной стороне, слегка обозначившейся рыжеватым оттенком.

Игривая блондинка лет тридцати пять на вид с метрикой в кармане, из которой следовало, что девице недавно стукнуло шестьсот семь лет, плавно вошла в круг:

— Ведьма, осознающая свой грех, страдает, ибо разряжение столь тяжелой энергии, коей является злоба, проходит через нее. Искупление совершенных злобных дел осуществляется через поражение детородных органов и создает кармичность бесплодия. Тиран, в отличие от ведьмы, не осознает греха, поелику вся энергия злобы уходит вовне, что определяет его тяжелую Карму недоразвитых или отсутствующих вовсе органов физического тела. Если коротко, в следующей жизни Тиран — калека, ведьма — бездетная.

— Я всегда говорила, нечего подавать убогим, — весело вставила неутомимая Намерение, а Поток так же плавно, как и появилась, отбыла на место.

— Что ж, — поднялась с места последняя, «фиолетовая» ведьма, — я, Раздвоение, на правах старшей (шестьсот шестьдесят шесть лет) закрываю Шабаш последним словом, и оно таково: этот грех сильнее всех остальных целенаправленно уничтожает Искру Божью, Тело Света в душе. Бойся злобы, ибо она овладевает медленно, но верно, забирая себе все, что имеется, и превращая Суть в Лысую Гору.

Она подняла взор прямо к искре, за которой скрывалась душа, петух, чихнув со сна, расправил грудь и трижды проорал свою песнь восходящему солнцу. Костер погас; ведьмы испарились в остатках дыма, смешавшись с утренним туманом, окутавшим голую макушку Лысой Горы; роса блестящими бусинами усеяла траву, примятую вокруг пепелища в тринадцати местах.

Отпускай и ты, случайный наблюдатель, свою искорку, Путь ее далек и полон опасностей, в отличие от твоего, спокойного и уверенного, ведь ты, не будь глупцом, сохранил бы в себе Искру Бога, Тело Света, Дар Создателя. Или нет?

Пустой след

Итак, по воле, скорее Его, нежели своей, я здесь снова, внутри идеально приспособленной для обитания в местных условиях и совершенной под поставленные задачи оболочки, нашпигованный навыками, талантами и сладко-горьким опытом, а также в придачу снабженный подробнейшей мировоззренческой и поведенческой инструкцией о десяти пунктах. С подобным потенциалом можно преспокойно прогуливаться по воде, сдвигать горы и оборачивать в вино содержимое луж. Что ж, в таком случае вперед, без оглядки, во след за течением Времени, запущенным исключительно для меня; и, кстати, пока еще не отключена память, я — женщина, в полной мере испытавшая на себе боль, унижение и притеснения со стороны мужчины — нынче сама в мужском обличии.

…Жанну вели на казнь. К измученной пытками и допросами молодой женщине в качестве почетной «свиты» отрядили аж четверых английских солдат. Пара впереди молча громыхала сабатонами по каменной мостовой, щурясь на яркое майское солнце из-под поднятых на бацинетах забрал. Двое сзади изредка перебрасывались короткими фразами на своем варварском языке и, судя по насмешливому тону, конвоиры говорили о ней. Жанна болезненно улыбнулась: хрупкое, еле передвигающее израненными ногами создание под присмотром чужестранцев следует на костер, ну чем не путь Иисуса на Голгофу?

Совпадение могло показаться чересчур точным, если бы не одно «но»: Христа предали один раз, ее — трижды. Первый «Иуда» не открыл ворот своего замка, хотя именно ему на помощь привела она свой отряд и ее пленили. К чему были бессмысленные смерти пошедших за Жанной и ее собственный позор? Может ли быть прощен Иуда, дрожащий, как осина на ветру, от страха?

«Может, — ответила Жанна сама себе, — ибо не ведает, что творит».

Второй «Иуда» просто нуждался в деньгах. Господи, да ему было не важно, что продавать: земли, которые он потерял; людей, что усеяли своими телами поле брани; или ее, предательством оказавшуюся в его власти. Может ли быть прощен Иуда, ищущий выгоды? «Может, — снова был ответ, — ибо не ведает, что творит».

Третий — и что оказалось самым удивительным для нее — был обряжен в сутану и не снимал с шеи Распятия, но чистым обманом добился «отречения» Жанны, оказавшееся на бумаге совсем не тем, что оговаривалось на словах. Маленький крестик, поставленный ею на пергаменте под текстом, которого не понимала, но доверилась, вел ее теперь на костер. Может ли Иуда, погрязший во лжи, быть прощен?

Женщина подняла глаза к небу, солнце, и без того ослепительное, вспыхнуло так, что все четыре забрала звякнули одновременно, словно впереди показалась не площадь Старого Рынка, а вражеская конница.

«Да», — ответила себе Жанна в третий раз, и блаженно улыбнулась…

…Свист кнута; острая, пронзающая боль; раз, два — считает секунды бедняга; и снова свист; и снова косица из сыромятной кожи рвет окровавленное мясо, жалкие лоскутки плоти на трещащих ребрах.

Она помнит первое прикосновение длинных сухих пальцев хозяина на ее подбородке. Тогда юной чернокожей девушке казалось, что лицо зажали в тиски, да еще и вздернули вверх так, что шейные позвонки хрустнули. Ее упорное молчание на вопрос «как тебя зовут?» и полный ненависти взгляд рассмешили покупателя живого товара, и он благодушно произнес, выпуская лицо негритянки из своих клещей:

— Будешь Жанной. Беру.

Свист, боль, раз, два, свист, боль, раз, два, снова свист и уже притуплена боль, она не так мучительна, звуки мира приглушены, глаза перестают видеть, а крепко сжатые зубы расплываются в страдальческой улыбке. Красноватая «кожа» махагони, забрызганная кровью Жанны, становится зловеще алой и уже не держит веревки, что опоясали руки рабыни, тело несчастной медленно сползает вниз, складываясь в неестественную для человеческого существа позу.

Жанна не помнила или не хотела вспоминать своего настоящего имени, семь лет в неволе день за днем убивали в ней все живое, настоящее, человечное. Свист, удар, раз, два, свист, удар, раз, два…

Существо, наделенное душой, но лишенное свободы, перестает со временем понимать свое предназначение, оно занято исключительно выживанием. Пребывание под гнетом чужой воли — неестественное состояние, мучитель Жанны стал для нее воплощением грубого насилия, обусловленного судьбой, чем-то заранее предрешенным и неотвратимым с целью… Вот здесь для униженного сознания рабыни начиналось самое сложное. Для чего Бог так поступил с ней, зачем явил Дьявола во плоти в ее жизнь?

Она ясно понимала, что хозяин не простит второй попытки сбежать от него, в назидание остальным рабам прямо сейчас Жанну не наказывали — ее убивали.

Свист, удар… Что бы сделал Бог на ее месте? Свист, удар… Испепелил бы обидчика, лишил силы руку его, ослепил налившиеся кровью глаза или разверз небеса над головой? Свист, удар, свист, удар… Бог всепрощающ и к славящим Его, и к унижающим и хулящим. «Прощаю тебя», — выдохнула Жанна, и черные, как ночи над теми раскаленными равнинами, откуда она родом, очи облегченно закрылись…

…Жанна умирала в своей постели. Комната, наполненная светом майского солнца и щебетом обезумевших от наконец наступившего тепла птиц, казалась ей огромной, словно стены, в которых было так тесно долгие годы, вдруг раздвинулись до пределов той Вселенной, о которой Жанна знала из прочитанных книг. У изголовья, скрючившись над молитвенником, сидел священник, минутой ранее выпроводивший все ее многочисленное семейство во главе с супругом за дверь. Пожилая женщина с трудом дышала, натруженное сердце матери, чувствительное ко всему, а уж тем более к собственному состоянию, готовилось сделать последнее сокращение. Священник закончил шевелить губами и, оторвав взгляд от своей книжицы, обратился к исповедующейся:

— Он примет тебя в объятия свои, но прежде, раба Божия Жанна, очистись от груза, что черным камнем лежит под сердцем.

— А с ним я не нужна Ему? — женщина слабым языком провела по высохшим губам.

Святой отец прижал молитвенник к груди:

— Бог примет тебя любой, но тогда Ему придется забрать черный камень себе, ты же не хочешь, чтобы Рай превратился в каменоломню?

— Нет, — Жанна закрыла глаза и представила, как черная груда самых разных по размеру камней ломает райские дерева, крушит ажурные Врата Эдема, а именно ее булыжник прищемляет хвост Искусителю.

— Тогда исповедуйся и иди к Отцу с миром, — священник перекрестил умирающую.

Немного помолчав, женщина решилась:

— Я не люблю своего мужа. Я не любила его, когда давала согласие на брак, ибо это было не мое решение, а родителей. Я не любила его, когда рожала детей, ибо это было не мое, а его решение. Я не люблю его и сейчас, когда за дверью собрались дети наших детей и там же, среди родни, ожидает меня смерть.

— Это не грех, — возразил священник. — Это Путь.

— Мой муж, возможно чувствуя, что не любим, всю жизнь вел себя, как тиран, ни во что не ставя ни меня как личность, ни моего мнения как партнера. Моя судьба в браке — полное подчинение, мое место в семье — подстилка на полу в его ногах.

— Это ли не образец высшего терпения и смирения, дочь моя? — воскликнул священник излишне эмоционально для столь печальной минуты.

Женщина приподнялась на подушке:

— Он воспитал во мне ненависть, и я… не могу простить его, — она без сил откинулась обратно, и глухие хрипы в горле огласили скорое отбытие Жанны в мир иной.

— Дитя мое, — священник склонился над лицом умирающей, — вспомни Христа, прощающего гонителей своих.

— Камень ваш, — едва слышно прошептала Жанна, и улыбка, тронувшая ее губы, застыла навсегда.

…Перед Судьей лежали три дела, все обвиняемые — женщины, приблизительно одного возраста и даже схожие внешне, но сколь различны были мотивы, приведшие их на скамью подсудимых. По всем трем случаям сегодня необходимо вынести решения, но однозначного мнения судья не сформировал, да и тревожащее его с самого вечера сердце, превратившееся в острую иглу, ковыряющую внутренности по собственной прихоти, не давало сосредоточиться на вынесении вердикта. Глоток холодной воды слегка успокоил непредсказуемую иголку, судья открыл бумаги еще раз, хотя помнил все обстоятельства и показания наизусть.

Первый случай касался молодой женщины, не отворившей двери дома просящему убежища от преследователей в ночи. Утром беднягу нашли мертвым на пороге. Обвиняемая, с ее слов, побоялась впустить незнакомца из страха за собственную жизнь и жизнь домочадцев. «Достойна ли она прощения?» — произнес вслух Судья, обращаясь к самому себе. Сердце-иголка ответило ему болезненным выпадом опытного фехтовальщика.

— Нет, — жестко ответил он и, выбрав печать с надписью «Виновен», решительно ударил по бумаге. Фехтовальщик чуть ослабил нажим иглы, и Судья смог вздохнуть. «Надо поскорее отправляться домой, в постель», — решил он и немедля потянулся за второй папкой.

Мать, спасая жизнь одного ребенка, для чего требовалась крупная сумма денег, отдала, а по сути, продала второго в богатую семью. Судья осуждающе покачал головой: «Сохранив младшего, потеряла старшего, ну и в чем разница? Достоин ли такой поступок прощения?» Фехтовальщик надавил на эфес, да так, что у Судьи глаза полезли на лоб. Бедняга схватился за бок и оперся рукой о стол, чтобы не рухнуть на пол.

«Нет прощения такой матери», — прошипел он, и печать «Виновен» опустилась на имя несчастной женщины. Минуту или две перед глазами вершителя судеб висел густой туман, фехтовальщик, похоже, наслаждался собственной победой. Наконец картина мира, как и сознание Судьи, прояснилась, он сделал глоток и приступил к чтению третьего, последнего на сегодня, дела.

Великосветская дама обманывает подругу подложным письмом, очерняющим ее возлюбленного (известный в обществе брачный аферист, о чем, впрочем, та и слышать не хочет, ибо влюблена по уши). Дама совершает столь неблаговидный поступок из лучших побуждений, дабы открыть глаза жертве и отвадить негодяя, но влюбленная подруга после прочтения накладывает на себя руки.

«И я спрашиваю, — тут Судья прислушался к сердцу, фехтовальщик затаился, — достойно ли прощения это неразумное, чистого ума и благородного происхождения создание, напрочь позабывшее, что благими намерениями и ложными убеждениями выстлана дорога в ад?» Он вспомнил даму, благовоспитанную женщину, потрясенную случившимся, в слезах рассказывающую эту историю ему, ничего не скрывая.

«Нет», — произнес Судья злобно, с грохотом опустив печать на бумагу и собственную голову, пав замертво…

…За узкой полоской леса, где в болотистой низине, среди непролазного ивняка и пухлых, перезревших камышин пряталась речка-невеличка, разделявшая два враждебных лагеря, грохотало нещадно. Обе воюющие стороны были настроены серьезно на овладение единственным в округе мостом, старым каменным трудягой, возведенным римлянами в те славные времена, когда воины не посыпали беспорядочно ратное поле чугунными шарами в надежде покалечить противника, засевшего за редутом, а выходили на чистый бой, шеренга на шеренгу.

Канонирам с обеих сторон командованием был выдан строжайший приказ — целиться и палить куда угодно, хоть в самого черта, только не в мост, стратегическая переправа должна быть сохранена любой ценой.

Полководец хмуро поглядывал на клубы порохового дыма, поднимающиеся над трепещущими макушками дубровника, по звуку оценивая складывающуюся обстановку. Многочисленная свита военачальников расположилась чуть поодаль, ожидая его приказов. Мимо холма, на котором разбили генеральский шатер, натужно скрипя проползла очередная повозка с ядрами, нехотя направляясь к лесу, туда, где артиллерийская прислуга уже заждалась для своего страшного посева новой партии свежих «смертоносных» семян.

— Думаю, что у противника, как и у нас, все в порядке с обеспечением, — задумчиво произнес Полководец, оглянувшись на подчиненных.

— Так точно, — с готовностью отозвался один из них.

— Приготовиться кавалерии, — коротко бросил Полководец.

— Обходной маневр, сэр?

— Атака в лоб, используем эффект неожиданности.

На командном пункте примолкли. Все понимали: при такой плотности огня подобный маневр — верная смерть для большинства идущих в атаку. Полководец обвел подчиненных тяжелым взглядом:

— Мне нужен этот мост. Вопросы?

Возразить решился начальник штаба:

— Мы положим людей просто так, Сэр.

— Мост не тронут, им нужно всего лишь добраться до него, — Полководец указал рукой в примерное место нахождения злополучной переправы, свободное от взрывов:

— Готовьте эскадрон.

— Но Сэр, — начальник штаба, старый вояка, отдавший службе три десятка лет, правый глаз и левую руку, не сдержался, — они солдаты, а не рабы, не ваша собственность.

Полководец недобро улыбнулся, можно было и не брать чертов мост, просто разнести его в щепки (пардон, камни) и, простояв еще неделю — две друг напротив друга, пока в обозах не закончатся ядра, разойтись в поисках более удобного ристалища. Отменить приказ — сохранить жизни, по крайней мере, на сегодня двум сотням молодых здоровых мужчин. Свист, удар, взрыв, раз, два, свист, удар, взрыв, раз, два — тамошние канониры работали, как часы.

— Не мои, — произнес он вслух. — Они собственность своей родины. Через полчаса начинаем.

Начальник штаба щелкнул каблуками и открыл рот отдать приказ, как… свист, удар, взрыв…

Когда осела пыль и старшие офицеры поднялись с земли, на месте, где только что находился Полководец, зияла дымящаяся дыра размером с колесо большой мортиры…

…Отблеск факела на городской стене, зацепившийся за кончик рапиры моего визави, беспокойно и лукаво выписывает замысловатые па прямо перед моей, честно говоря, обескураженной физиономией. Вынужден констатировать, обозленный супруг и сам по себе существо опасное, а этот, ко всему прочему, в искусстве обращения со шпагой превосходит мои скромные навыки на голову, а может быть, и на две.

За три минуты поединка «светлячок» успел срезать атласный бант на рубахе, снять с лацкана золотую застежку и прочертить над бровью мешающую мне теперь кровотечением линию, рисунок коей я в отсутствие зеркала и всяческой возможности бросить взгляд на него оценить не могу. Противник явно играет со мной, и я не сомневаюсь, что на этой ночной площади закончится мой недолгий жизненный путь, причем, довольно скоро.

Всего четверть часа назад я пытался объяснить не рогоносцу, а всего лишь ревнивцу, что его благоверная супруга отвергла напрочь мои притязания на ее честь, но ослепленный эмоциями муж не желал слушать оправданий из уст баловня судьбы, красавца-ловеласа, коим слыл я в миру.

Предметом возникшего разногласия в столь важном и даже изящном вопросе, как беспардонное разглядывание чужих жен, послужила супруга моего талантливого оппонента, вертлявого до невообразимости «мушкетера», чудное, нежное создание, ангел с печальными глазами и грустной, блуждающей улыбкой. Подготавливая почву для атаки на столь прелестный «форт», я, по обыкновению, провел тщательную разведку, выяснив наплевательское, почти скотское отношение к белокурому ангелу этого обряженного в дорогой камзол демона при шпаге.

Всяческие намеки, полувздохи и томные взгляды не достигли желаемого результата и я, как правило без труда находящий лазейки в стенах самыхнеприступных крепостей, здесь потерпел оглушительное фиаско, но поскольку разведка перед боем проводилась не совсем скрытно, то дражайший супруг был поставлен в известность доброжелателями-завистниками.

Преградив мне путь посреди ночи, он, надо отдать должное, в совершенном одиночестве, выслушав мои доводы и не поверив им тем не менее, в отсутствие доказательств потребовал немедленной сатисфакции в виде извинений.

Я не был влюблен в его жену, впрочем, как и во всех ее предшественниц, сдававшихся без боя, а посему счел невозможным удовлетворить ревнивца желаемым им образом по причине несостоявшегося прецедента.

— Тогда дуэль, — с ухмылкой согласился он и обнажил свою рапиру.

Прежде чем облегчить перевязь моей шпаги, я задумался, всего лишь на секунду. Что-то знакомое, но забытое промелькнуло в сознании, какое-то далекое прощание или обещанное прощение. «К черту сомнения», — вернулся я на пустынную площадь, и принял стойку:

— К вашим услугам…

…Что ж, в который раз Здесь меняется на Там. Впереди подведение итогов, стояние, морщась от стыда сначала перед собой, затем рыдая от бессилия перед Ним. Я — ребенок, поднявший ногу для шага, но убоявшийся переместить тело вперед и оттого опустивший ее в прежнюю точку. И в который раз я прошел опыт преодоления обстоятельств, но не себя, и в который раз я приходил оставить Пустой След.

Будущее — эпизод прошлого

Посмотри внимательно, усталый Путник, не затерялся ли в твоем кармане среди прочей ерунды… хронометр. Знаешь, такой серебряный, с крышкой, внутри которой выгравировано «на память», и цепочкой ролло на карабине в виде точной копии ствола шестифунтовой пушки, с полустертым циферблатом и сломанной секундной стрелкой? Подобная вещица могла достаться тебе от деда (тот еще был проныра), что получил ее от дальнего родственника, хотя, положа руку на сердце, будучи единственным наследником, рассчитывал на шотландский замок почившего дядюшки, пару акров земли вокруг и несколько старинных голландских гравюр.

Впрочем, скорее всего, такового механизма у тебя не обнаружится, а жаль, ведь я собираюсь поговорить с тобой о Времени, и отсутствующий раритет оказался бы кстати.

Что ж, подобный неловкий момент какой-нибудь поэт-любитель заполнил бы словами:

У будущего нет стыда,

А прошлое — лишь кладбище мечтаний.

И только в настоящем без труда

Соединяются и грех, и воздаянье.

Пожалуй, примем сию параболу и начнем. Да, совсем забыл представиться: я Хронос, неунывающий, вечно молодой, вращающий зодиакальное колесо сын земли и воды. Не веришь? Правильно, самое простое для твоего понимания имя мое — Ангел, отвечающий за Время. Если не верится и сейчас, тогда смирись и просто выслушай.

Не задумывался ли ты, почему «будущее» Покаяние отменяет Грех «прошлого», по заверениям религиозных адептов? Ведь причинно-следственная связь должна «определить» будущее после совершенного акта, а не исправлять содеянное ранее, по крайней мере, в Линейном Времени.

Незнакомый термин? Линейное время — последовательность событий, как их «видит» или фиксирует Человек. Оно индивидуально для каждой души и зависит от множества факторов: психофизического состояния организма (плотной оболочки), среды обитания, понятийного фона, представлений о мире, Боге и себе, уровня развития ментального тела, прочности связей с энергетическим двойником и совокупным Человеком.

Истинное Время (снова новинка, не так ли?) — состояние энергии, как ее определяет Создатель. Ты часто слышишь о важности «Здесь и Сейчас» в той или иной интерпретации, не осознавая всей глубины этого понятия. «Здесь и Сейчас» — формула Абсолютного Времени (вот тебе вся временная Триада), симбиоза Истинного и Линейного, то, что есть Единство Бога и Вынужденной Меры (исследователь — изобретатель — создатель, познающий действие неизвестного лекарства на организм, вводит его прежде себе). В дуальном мире, что по сути своей является полем исследования, «Здесь» характеризует грех и раскаяние в смысле действия, совершения, а «Сейчас» — одномоментность происхождения и равенство энергопотенциалов. Согрешение — противодействие Богу, разрушающее Его с точки зрения Всеобщего Баланса Энергий, но это действие, с другой стороны, необходимо для Самопознания Им Себя, оно есть форма, создающая искусственную дуальность, вынужденное зло, запланированная дисгармония, намеренное уязвление части Себя (сотворение особой Вселенной, испытательного полигона). По Замыслу Создателя и логике Баланса, грех удерживается на Вселенских Весах покаянием «одновременно». Согрешив, душа кается тут же, с точки обозрения в Истинном Времени, и «позже» — в Линейном.

Совершая нечто сейчас, в данный момент земного (линейного) времени, душа уже сформировала эпизод будущего, проявила его в эфирном поле, сделала своеобразный набросок в карандаше, ибо то «покаяние», что легло на Весы против «свершенного нечто», несет в себе Код «анти-нечто», имеющий в проявленном плане определенную физическую форму или реакцию.

«Раскаяние Каина» (еще одна новинка) принесет в «будущем» Линейного Времени, скорее всего, насильственную смерть или глубочайшее внутреннее потрясение, сравнимое с гибелью физического тела чрез разрушение и боль. Убийца будет убит сам, для Творца — в тот же миг, для Человека — через промежуток времени, в текущем или последующем воплощении. Вор обокраден будет самим собой (какая тонкая ирония), а прелюбодею страдать от измен собственных, совершенно не подозревая об этом.

Человек «повинен» в своей судьбе, и нет смысла воздевать руки к небу, ибо тот Бог, что так невзлюбил тебя, о, молящийся, есть ты сам. Молчишь, Путник, а ведь наверняка хочешь сказать: «Зачем мне такой мир? Я не просился в него».

Вот здесь, дорогой друг, ты не прав. Вселюбящий Создатель не тащит души на полигон насильственно, Контракт — твое добровольное согласие. Для маленького ребенка сладости и разрешение делать все, чего желается, — лучшее бытие, для воплощенной души большинство пороков, усиленных Свободой Выбора, — настоящее удовольствие.

Не можешь поверить, что решил покинуть Райские Кущи и поставил под Контрактом подпись сам, без нашептываний Змия и уговоров Евы? В этом есть и моя «заслуга». Чтобы объясниться с тобой, я должен поведать, как работают энергии Времени, всей Триады.

Начну с самого «близкого» к тебе — Линейного.

Ты видишь перед собой распустившийся цветок, наслаждаешься его красотой и благоуханием. Вообразил? Насколько сильно в этот момент тебя интересует размер семечка, брошенного в землю, оттенок слабого ростка, едва пробившегося из почвы навстречу солнцу, пока еще невзрачный, закрытый бутон или увядшие, а затем, и опавшие лепестки и согбенный, сухой стебель, скорчившийся на холодной земле в печальных воспоминаниях о былом великолепии?

Что возникает в твоем воображении при упоминании цветка? Только садовод знает весь цикл, рождение и смерть, даму же, получившую в подарок розу, интересует исключительно бархат и аромат лепестков. Господь Бог, Великий Садовод, дарует человеческой душе подобным образом Линейное Время (в качестве энергии и в виде ее «пика цветения»), ибо душа, не обладающая телом света (совершенством), не способна оценить Истинное Время, то есть работу «Садовника». Линейное Время — думаю, тебе так будет проще — это эквивалент «Сына» в Святой Троице, инструмент познания, подобие произведения земного искусства, через сотворение, созерцание и осмысление которого человек имеет возможность открывать для себя Мир.

Место «Отца» из Троицы в Триаде Времени занимает Истинное Время. Представь, что тебе необходимо объяснить другому человеку, не разговаривающему на твоем языке, название некого предмета, коего нет под рукой и указать пальцем не на что. Тебе придется начать с алфавита, написания букв и произнесения звуков, их составляющих, чтобы поименовать любой иной предмет, который имеется рядом, после чего твой партнер назовет этот предмет на своем языке. Перебирая все, что существует вокруг, вы сможете научиться (в доступных рамках) языку друг друга, ты попробуешь объяснить собеседнику через назначение и характеристики изначально задуманный предмет, тот самый, которого нет рядом с вами. Спустя некое количество попыток, приложив некоторые усилия и потратив время на гармонизацию разных языков, твой партнер поймет и произнесет название «нечто» на своем языке, а ты, в свою очередь, облагодетельствуешь собеседника звучанием имени предмета на своем.

Творец вынужден действовать, в попытке достучаться до человеческого сознания, приблизительно по такой схеме. Его дитя, Человек, не знает (точнее, не помнит, находясь в воплощении) ангельского языка и, соответственно, не понимает истин Божественного Мира. Творец начинает с «простого» — с Заповедей, строгое выполнение коих воплощенной душой приводит ее к обретению основ ангельского поведения, что и является, по сути, языком ангелов, на котором возможен более тесный и точный диалог с Богом.

Не введи Создатель меж Собой и Человеком Время, то «тыкал бы пальцем» во что-то неведомое Адамам и произносил бы звуки, кому-то из них громоподобные, кому-то гармонические, словно пение птиц, а кому-то беззвучные, не воспринимаемые ухом.

Энергия Времени растягивает смыслы в предложения, предложения — в слова, а те, в свою очередь, расползаются на буквы, и ты, Человек, имеешь возможность, как и дети твои земные, начинать познание Мира с «А-у» и «У-а».

А-у, не заснул ли ты, Путник, заплутав в понятиях и определениях? Нет? Тогда перехожу к Абсолютному Времени, что соответствует Духу Святому в Троице. Он (Дух Святой), как тебе известно из Святого Писания, носится над землей, то есть Создатель, выделив часть Себя (отдельный новый мир), должен смотреть (познавать его) на Себя со стороны «глазами», способными видеть (оценивать) плотный план, а именно, с помощью посредника, несущего в своей сути качества обоих миров. Святой Дух и есть Посредник между Творцом и Творением. Если Замысел является причиной Самопознания, а Человек — инструментом, то Дух Святой — это чувствительная мембрана, стык планов, граница сред (тонкой и плотной, проявленного и непроявленного), занавес, отделяющий зрителя и артиста. Абсолютное Время как эквивалент Духа склеивает Истинное и Линейное. На твой «цветок», текущее воплощение, подготовленное сотнями «предыдущих» (семя, росток, бутон), и несущее свое продолжение в «последующих» (увядание, опадание), накладывается «объяснение» Богом настоящего имени этого «цветка» на языке Истины, то бытие, финалом коего должно стать Вознесение. В их (речь об энергиях Линейного и Истинного Времен) гармоничном резонансе проявляется Абсолютное Время.

Знаешь, почему символом Познания послужило Райское яблоко? Абсолютное Время — сфера, в центре которой Замысел. Линейное Время — нить, идущая от Замысла (начала времен) к поверхности Сферы Абсолютного Времени, ее длина определяется количеством проявленных и непроявленных жизней души. Истинное Время — скорость «роста» нити Линейного Времени. На поверхности Сферы Абсолютного Времени располагаются зрелые, совершенные души, внутри, ближе к центру, на различной «глубине» — молодые, неразвитые.

Ты спросишь, что же случится, когда последняя нить дотянется до поверхности совершенных душ? Конец времен не наступит — это обещаю тебе я, Ангел, ответственный за Время, но этот энергетический момент будет означать окончание Замысла.

***

Творцу итог известен, дождемся его и мы, даже без помощи раритетного хронометра от шотландского дядюшки твоего пронырливого деда.

Тысяча стрел Купидона

Мягкие пальцы пухлой, полудетской, нежно-розового отлива руки уверенно сжимают эллинский лук, собранный из рогов дикого козла, что был пойман на узких тропах Олимпа. Уже натянута тетива со вложенной стрелой, и чистейшей голубизны око, выбрав «жертву», точно находит место, где у ничего не подозревающего «бедняги» под бронзовым нагрудником обособленности затаилось жаркое сердце.

Внемли, друг мой, слову стрелка, оно чудодейственным бальзамом умягчит раны, оставленные оружием златокудрого проказника, ибо звуки нежнейшего голоса отвлекут от свиста разящих стрел, коих у него великое множество.

…Приветствую тебя, о, любящий, уже, возможно, влюбляющийся вот-вот или пока только страждущий любви, и даже, увы, успевший разлюбить. Я — Купидон, лучник, не знающий промаха, воин, неустанно осыпающий мир стрелами пробуждения, Хранитель быстрых и острых намерений, соединяющих Адамов и Ев в их изначальном стремлении к познанию самих себя (прошу не путать меня со Змием, заставляющим эту парочку мучиться познанием Создателем самого себя). И вот тебе перед выстрелом мое слово:

— Что соединяет людей, случайность или намерение, и если намерение, то чье?

Каждый твой шаг продуман Богом, если ты доверяешь Ему; всякий жест твой «вылеплен» талантом Творца, если ты согласен с Ним; любое слово, покинувшее уста твои, вложено в них Создателем, ежели потрудился прислушаться к Нему; но как же тих становится глас Божий, сколь необдуманным становится шаг твой и угловат жест, когда Эго встает меж вами и тенью падает на суть твою.

Да, самую первую стрелу, что оказалась в моих руках и тут же была отправлена в «глиняную» грудь Адама, получил я от Бога, но далее мой «небесный» горит² пополнялся иначе. Двенадцать душ одной монады и у каждой еще и своя дюжина личностных душ, вся «духовная семейка» стремится вернуться в лоно Я Есмь Присутствие, Частицы, дарованной Богом, и в моем горите сразу образуется сто сорок четыре стрелы (я, конечно же, имею в виду их намерения к воссоединению). Никакой щит, собранный из клочков «отключенной» памяти, защитных реакций Эго, вроде той, что «одному лучше» или «обеспечь сначала себя, а потом заводи семью», не убережет от такого залпа. Я обычно, дабы не нарушать традиций, делаю двенадцать выстрелов сразу по двенадцать штук — классика.

Скажешь, полторы сотни маловато, да вот только у каждой личностной души имеются дополнительные предпочтения в виде удачных жизненных опытов, когда получилось прожить душа в душу, или, наоборот, как у Ромео и Джульетты, коротко, но ярко, и вот эти «бедолаги» в текущем Здесь и Сейчас желают по старой памяти, не просто с кем-нибудь из семьи, а конкретно с «бывшим» — держи, Купидон, еще одну намерение-стрелу сверх запланированного.

Для таких рьяных представителей монады в моем футляре имеется особое местечко, уж больно их «порывы» грешат стремительностью и силой. Не стоит, дружище, заглядывать мне за плечо, в горите хватает отделений для всяких видов энергий, что стремятся соединять потомков Адама и Евы вновь и вновь. К примеру, всяк попирающий осмысленно или бездумно матушку Землю имеет в ее небесной проекции Ангела-Хранителя, который, не обладая Свободой Выбора, без возможности вмешиваться в кармический рисунок судьбы своего подопечного, тем не менее может решиться на запуск «стрелы Купидона», другими словами, выразить намерение, если посчитает возможным соединение понравившихся ему душ. Здесь надо четко понимать, что Хранитель при этом «зарабатывает» тяжелую карму (проявив Свободу Выбора), ибо его «инициатива» идет в разрез с обусловлено-предначертанным.

Человек (проявленная душа) каждый акт спасения (предупреждения) со стороны своего Ангела должен воспринимать как геройство, безусловный подвиг, и «оплачивать» (энергетически) его благодарением тонкой сути, пожертвовавшей в этот момент своей энергией, в тонком плане — самим собой (ангел — энергетическая сущность), собственной плотью. Лучшим откликом станет осознание Человеком тех деяний или помыслов, кои привели к решению его Хранителя принести себя в жертву, то есть акту вмешательства со стороны Высших Сил, к которым, несомненно, принадлежит и Ангел-Хранитель.

И вот здесь я, Купидон, Хранитель тысячи стрел, по сути своей сам Ангел, должен сделать небольшой отступление, дабы ты, влюбленный слушатель, смог ощутить понятие «жертвы» плотнее, а не пройти с легкостью мимо, позабыв о благодарном вспоминании того, кто «висит» за правым плечом денно и нощно и готов подтверждать свою любовь к подопечному не только преданностью, но и самопожертвованием.

Ангел, запускающий «стрелу Адама», жертвует своей энергией ради любви, теряя ее, он перемещается на более низкие уровни своего присутствия. Удобно ли пловцу в намокшей одежде? А если в карманы засыпаны свинцовые шары? Задумайся, беспечный друг, что сотворил во имя Любви (именно с большой буквы) Падший Ангел?

Я подскажу. Он «рухнул» на самое Дно через прохождение опыта Абсолютной Гордыни, пожертвовав ради этого всей своей энергией, то есть любовью, отчего оказался на уровне бытия, полностью лишенного этой энергии как таковой, но не ее потенциала (еще одна загадка). Таковое намерение Ангела, взявшего на себя роль Антипода Бога, позволила Абсолюту создать необходимую для Самопознания дуальность.

Когда Господь Бог говорит о неосуждении кого-либо, вспомни мои слова о Падшем Ангеле.

Ну, пожалуй, теперь мы можем вернуться к висящему за моей спиной гориту, нет-нет, он не опустел, в нем всегда достаточно стрел, ведь среди поставщиков замечен Иисус Христос. Можешь не утруждать воображение представлением о том, как Сын Божий, проповедующий всеобщую любовь, вдруг перековался из столяра в оружейника и отныне, вместо столов и скамеек, стругает древки стрел и насаживает на них острые наконечники, и все это ради того, чтобы Купидону, вашему покорному слуге, было чем заняться.

Христосознание, величайшая мыслеформа размером со Вселенную, трактующая о любви к ближнему — истинная «фабрика» стрел, призванных соединять души во взаимной любви. Я их (стрелы от Христа) даже в руки не беру, они сами отправляются всем и всему, во все стороны, где бы ни находились души. Попадание такого «снаряда» не спутаешь ни с чем, рана «кровоточит» слезами благодарности и восхищения, ибо тела их (речь о стрелах) из древесины Креста и пока не исчезнет Распятие (не как акт, а как понятие), не закончатся и стрелы. Размер же Креста — все распятия, сделанные и упомянутые Человеком, и те, что будут поминаться и далее. Облако этих намерений, летящих к цели, захватывает по пути подобные ему мыслеформы, по этой причине «отдельные» монады способны к «пересечению», что порождает создание еще одного пучка стрел-намерений для притока новых, «свежих» душ в семью. На физическом плане это приводит к ответвлению родов, «смешению кровей» и кристаллизации незапланированных (Советом, но не Творцом) судеб.

Все перечисленные виды энергий, связующих людей посредством возникающих чувств, в основе которых лежит любовь, выпускаются мною ежесекундно. Руки мои не знают устали, глаз не ошибается, а лук вечен в своей гибкости и прочности (обычному козлу на Олимпе делать нечего), но на пути тысячи стрел Купидона имеется щит, непробиваемый, как скала, и «прозрачный», как решето, стоит чуть развернуть его или изменить угол наклона. Щит этот в руках Кармического Совета, здесь, на этих рубежах, заканчивается Свобода Выбора и наступает момент истины — кому суждена любовь и какая она случится?

Щит Совета, естественно, энергия, сложносоставное поле, интерференция различных видов информационных волн, несущих в себе отзвуки произошедших событий, эхо. Отраженное от «экранов будущего», потенциал души, к которой направлен поток «стрел Купидона», степень его раскрытия в текущем воплощении, соответствие вибраций потенциалу души-партнера, причем на всех телах, четкость наложения друг на друга энерго-информационных двойников и совместимость Эго обеих «влюбленных» душ.

Цель Совета, выставляющего Щит между мной, Купидоном, и Человеком (душой) — недопущение союза, критически далекого от возможного (потенциального) достижения Баланса Пары. Незаслуженный кнут, как и пряник, приводит к смещению Точки Равновесия Вселенной, что недопустимо априори. Основная задача Совета — соблюдение этого закона. Но не думай, мой дорогой Ромео, с нетерпением ожидающий самой важной встречи в своей жизни и готовый раскрыть свое сердце навстречу (так и хочется сказать «моим стрелам») новому чувству, что, пройдя пристальный взгляд вооруженного своим защитным приспособлением Совета, снаряду Купидона уже ничего не помешает достичь своей цели. Существует еще один щит, и держишь его в своих руках уже ты сам. Догадался, о чем я? Это Эго, такое близкое, родное и самое-самое дорогое. Одно-единственное намерение души, продиктованное ей эго-программой, с легкостью уничтожает тысячи стрел еще на подлете, все до одной. Страстно жаждущий одиночества обретет желаемое. Вселенная отвечает на любой запрос души, наделенной Свободой Выбора, однозначно; желание — закон. За соблюдением этого строго следит Эго, суть которого — механизм выполнения части Замысла, один из многочисленных инструментов в руках Создателя, впрочем, как и мы все.

Что ж, любящий, влюбленный или страждущий, перед нашим расставанием, надеюсь, ненадолго, я, Купидон, Хранитель быстрых и острых намерений, посылаю тебе свою стрелу-притчу для бодрости осознания и крепости ожидания.

Притча о зернах

Однажды властелин остроконечных гор и широких равнин, столь далеких, что птицы не долетали до заветных пределов, падая обессиленными на середине пути, а странники, возвращавшиеся из тех мест, успевали позабыть их название, скучающий от пресыщения земными страстями и ослепленный блеском собственных богатств, призвал к себе двух земледельцев, в надежде развлечься с простолюдинами, не примелькавшимися при дворе. Те явились немедля и предстали перед владыкой в грязных, оборванных одеждах, с потными лицами и дрожащими, но не от страха, а от тяжкой работы руками.

Король долго разглядывал молчаливых крестьян, раздумывая над своим странным желанием увидеть именно этих подданных Его Величества. Наконец, не придумав ничего лучшего, он спросил напуганных бедолаг:

— О чем, стоя среди великолепия и богатства, облаченный в лохмотья, думает каждый из вас?

Первый крестьянин, что был по старше, бухнулся на колени:

— Теперь посевная, Ваше Величество — дорога каждая минута. Я думаю о том, что мне надобно быть на пашне и кидать в землю зерна. Останься я здесь чуть подольше, и по осени нечего будет класть в закрома.

Его товарищ, после того как король перевел тяжелый взгляд на него, потупив глаза, пробормотал:

— Мы крестьяне, Ваше Величество, люди невежественные, и теплая вспаханная земля нам милее персидских ковров.

— Что же сложного в том, что установлено Богом, зерно даст росток, а к осени получится колосок, — усмехнулся король, явно довольный своей осведомленностью в вопросах мироздания вообще и в ботанике в частности.

— Не всяко зерно, что в землю вошло, обернется несущим «потомство» колосом, — набрался храбрости возразить властителю тот, что постарше.

— А если мне вздумается повелеть, чтобы взошло непременно, несмотря ни на что, в том числе и на Волю Божью, возьмется кто-нибудь из вас?

Оба земледельца, боясь королевского гнева, согласно кивнули.

— Что нужно? — коротко и властно спросил властитель.

«Молодой» крестьянин, почти не раздумывая, выпалил:

— Дайте мне, Ваше Величество, тысячу наделов и одно зернышко, этого будет достаточно для успеха.

Король повернулся к «старику»:

— А ты?

— Я, Ваше Величество, возьму тысячу зерен и один надел, — улыбнулся земледелец.

— Издеваетесь? — король нахмурил брови. — Получите то, о чем просите, а я спрошу свое по осени.

Он махнул рукой страже и вернулся на трон — аудиенция закончилась.

Во дворе замка к крестьянам подошел Главный Распорядитель королевства, бывший на приеме, и поинтересовался у земледельцев их странному и такому разному видению решения королевской задачи.

«Старик», приготовившийся тащить на горбу мешок зерен, обстоятельно заговорил:

— Я засею надел всеми зернами, и хоть одно, да прорастет на неподготовленной почве, невспаханной и не политой, а хоть бы и в засушливый год, ибо в зернах заложена Жизнь.

«Молодой», лихорадочно вспоминая, где в кладовой спрятался полевой циркуль, отвлеченно пробормотал:

— Я создам такие условия на своей земле, выберу из тысячи наделов самый лучший пятачок почвы, что одно-единственное зернышко вырастет на нем обязательно.

Королевское лето, особенно в отсутствие боевых действий и финальной фазы очередной дворцовой интриги, — бесконечные выезды на охоту, плавно перетекающие в пирушки, отправляющие гостей в постели, когда солнце уже встало над горизонтом. Не успеешь оглянуться, выспаться и протрезветь, и вот она, златокудрая хохотушка осень.

Пришла пора проведать крестьян. На поверку вышло так, как они и говорили. У первого на поле выскочили и гордо красовались несколько ярко-желтых косиц, с тугим, плотным зерном. В тяжелых условиях они зацепились за жизнь и продолжили ее своим потомством, урожаем более сильным, чем давшие его семена.

Второго крестьянина королевская свита едва разыскала на бескрайних просторах, поросших сорняком и мелким кустарником. В центре прополотого круга гордо высился прекрасный колос, один одинешенек, принесший в мир новую жизнь, слабую соком и неустойчивую к ветрам и холодам.

Никто не знает, какой вывод сделал король, но вот что скажу тебе я:

— Творец в процессе Самопознания действует, как первый земледелец, второй же крестьянин — полное отражение защищающего прежде всего себя, Эго.

У Купидона тысячи стрел, друг мой, не сомневайся ни в одной из них.

Представьте меня

Я неустанно стучусь в ваши одинокие сердца, но двери эти плотно заперты, что вынуждает меня обратиться к разуму, конечно, при наличии такового, а он господин чопорный, не приемлет общения с незнакомцем, будучи не представленным ему, так кто-нибудь, наберись смелости и сделай это, введи образ в сознание, иначе мне придется явиться самому.

Может показаться, что я излишне напираю или даже настаиваю, но без должного представления, понижающего уровень вибраций имени моего что называется «в чистом виде», я уже являлся людям, жителям Содома и Гоморры.

У городских ворот, не помнящих ни имен каменщиков, их ваявших, ни первых правителей, пронесших сквозь них на своих головах венцы победителей или короны богопомазанников, ни великих полководцев, опустошивших и предававших огню все, что пряталось за зубчатыми стенами, но прекрасно различающих в толпе горожан лукавые физиономии мелких воришек, всегда со страхом озирающихся по сторонам крестьян, тащащих на сгорбленных спинах жалкие пожитки, и спесивых, надменно возвышающихся над всеми в своих черных сутанах судейских, столкнулись лбами (по мнению видавшей виды каменной арки) — вот умора — два настоящих недоумка.

«С чего это, — скажете вы, — пусть и обтесанным кускам скалы, да еще и в почтенном возрасте браться судить о людях и их нервных и умственных кондициях только потому, что они, заглядевшись каждый на свое и при этом изрядно поспешая, не увидели друг в друге неодолимое препятствие?»

Ну, во-первых, куски скалы действительно отесаны, чего не скажешь о многих двуногих, суетливо проводящих отмеренное им время пребывания на земле; во-вторых, возраст в случае любой оценки, как правило, идет на пользу, в том числе и человеку; и, в-третьих, молчаливому камню была придана форма, и здесь открою вам секрет, именно этот факт порождает в, казалось бы, безжизненной материи зачатки сознания.

Итак, упомянутые ранее городские ворота определили двух несчастных, скачущих после столкновения на мостовой и потирающих ушибленные лбы, как натуральных придурков, а посему не станем спорить со старинной архитектурной формой и обратим все внимание на спор бедолаг, нашедших друг друга столь оригинальным образом среди нас, нормальных, умных и благовоспитанных людей.

— Позвольте узнать, кому же принадлежит чугунный котелок, по случайности посаженный на тулово, снабженное, как на грех, еще и ногами, о который я едва не расколол свой череп? — на удивление спокойно произнес один из участников столкновения, потирая надувшийся до внушительных размеров синяк.

— Все, кому судьба преподнесла подарок иметь честь знать меня, величают Лукой, — отозвался, морщась от боли, второй пострадавший.

— И много в мире таких счастливчиков среди ныне здравствующих? — совершенно серьезно поинтересовался, кряхтя и поднимаясь на ноги с пыльной мостовой, первый умалишенный (по определению коллективного разума вообразивших себя экспертом душ человеческих камней, составляющих тело городских ворот).

— Например, ты, а это уже что-то, — назвавшийся Лукой, сидя на земле протянул руку новому знакомому. — Как мне обращаться к тебе?

— Если женщина, открывшая мне врата в этот мир, как-то и назвала свое дитя, то имя неведомо никому, кроме нее, как и имя самой роженицы, бросившей младенца на пороге приюта, — собеседник Луки помог ему подняться. — Мне же нравится имя Матфей, можешь использовать его.

— Не правда ли, Матфей, — тут же восторженно подхватил Лука, — наша встреча походит на рыцарскую дуэль, когда щит сбивается со щитом, а благородство с благородством?

— Иной раз, брат Лука, — возразил Матфей, — за железным нагрудником прячется не пылкое сердце, а гнилая луковица, да и под забралом таятся подленькие мыслишки, и не щит бьется о щит, а коварство с лукавством, хотя мне по душе твоя метафора.

Матфей по-дружески отряхнул дорожную пыль с плеча товарища.

— Значит, это судьба, брат, — Лука с благодарностью кивнул Матфею. — Наша встреча — перст Божий.

— Богу вряд ли есть дело до двух замарашек, снующих в толпе и руководствующихся выбором траектории движения из мелких, бытовых, себялюбивых, а то и скабрезных мыслишек, — Матфей не без интереса посмотрел на проплывающую мимо девицу весьма привлекательной внешности.

— Тогда Сын Его, Иисус, — бесшабашно согласился с Матфеем Лука, — взявши за руки нас обоих, свел под этой аркой.

— Брат Лука, — Матфей обнял товарища, — у Христа иная забота — следить за тем, чтобы ты возлюбил ближнего, не обижал птах малых и всяких зверушек и видел во мраке бытия Свет Отца Небесного, а уж лупить человеческими головами, как шарами, друг о дружку он и не помышляет.

— Но, когда бы для дела, — возразил Лука, — можно и пристукнуть.

— Иисус и для дела не позволит возникнуть боли, — Матфей перешел на назидательный тон. — Не для того он учит предложить обидчику другую щеку, а после и помолиться за него.

— Эй, придурки, освободите проезд, — крикнул конный вельможа, и хлыст его, описав в воздухе правильную окружность, оставил на спине «проповедника» рубиновый след.

— Скотина, — злобно прошептал Матфей, схватившись за плечо.

— Да, Христу точно не до нас, — засмеялся Лука и на всякий случай спросил у чертыхающегося Матфея:

— Не помолишься за «скотину»?

Тот обиженно махнул рукой:

— Остается Дух Святой, не иначе его рук, — здесь Матфей запнулся, — его крыльев дело.

— Не тот ли это голубок, что носится над миром и гадит на изваяния, установленные одними людьми в память о заслугах других, — съязвил Лука, — выражая при этом свое полное пренебрежение к делам человеков?

— Так представляют себе Дух Святой исключительно недоумки, — ответил Матфей, недоверчиво поглядывая на собеседника.

— Как мы?

— Нет, еще хуже, — Матфей заговорщицки обвел взглядом многолюдную толпу. Жители города, следуя мимо, не замечали странноватого вида парочку, выбравшую для беседы столь неподходящее место.

— А как тебе, брат Матфей, видится он? — Лука не моргая уставился на товарища.

— Дух Святой не Он, не Она, но и не андрогин, — Матфей потрогал сиреневую шишку на лбу, — не в физическом облачении, а по сути Присутствия и того, что он есть.

— Откуда знаешь? — восхитился Лука.

— Ты спросил, как видится, я и «увидел», — замысловато ответил Матфей.

Перед мирно беседующими посреди дороги остановилась телега с мешками, полными чистой белой муки. Возница, он же мельник, человек обстоятельный и неторопливый, выждав с минуту, насмешливо поинтересовался у ничего не замечающей вокруг парочки:

— Надеюсь спор ваш стоит того, чтобы быть раздавленными моей гнедой?

Матфей и Лука, отпрянув в стороны, пропустили мельника и сошлись вновь, на то же место.

— Ну, а как видишь ты, брат Лука? — заторопился Матфей, вытирая пятку, ступившую в конский навоз, об камни.

Лука с нескрываемым удовольствием наблюдая, как незадачливый его товарищ комично пританцовывает в попытке избавиться от налипшей массы, глубокомысленно заметил:

— Дух Святой есть особая энергия.

Матфей, уловив нотки сарказма, остановился и воскликнул:

— Чего-чего?

Изобразив серьезную физиономию, Лука сложил ладони, как пастырь на проповеди, и монотонно забубнил:

— Дух Святой — это энергия Воли и Безволия, Воли Творца к саморазрушению, саморазделению для создания тока процесса Самопознания, и Безволия как непротивления, невмешательства в действия Антипода, существование коего необходимо для Самопознания.

— Разве не свят Дух уже? — подключился к теологическим выкладкам Матфей, закатив глаза к небу. — От естества Создателя, а коли ему (Духу) «добавлена» святость, не есть ли это показатель того, что встает эта суть (Дух Святой) в мироздании над парой Бог-Антипод? Не значит ли таковое утверждение, что положение ее (сути) нейтрально и, стало быть, Дух Святой есть нить, удерживающая отталкивающиеся Начала для задуманного процесса взаимодействия.

«Докладчик» устало выдохнул и вытер проступивший на лбу пот резким движением, напрочь позабыв о свежем синяке. Острая боль согнула Матфея пополам, а Лука неожиданно расхохотался:

— И вознесся Икар в помыслах своих, но солнце жаром опалило оба крыла его.

Матфей собрался было огрызнуться, но слова застряли в горле пыжом, ибо в этот самый момент торговка, с трудом волочившая на себе огромную корзину кукурузы, уперлась в манкирующих и огорошила обоих философов громоподобной фразой:

— Здоровым мужчинам место в поле, а не посреди дороги, и волю давать рукам, а не языкам.

После чего «дама с початками» невозмутимо двинулась в сторону базара, обдав притихших Луку и Матфея терпким запахом пота и чеснока.

Первым опомнился Лука:

— Извольте, уважаемый Икар, принять и такой взгляд на вещи, и, кстати, коли вам всюду мерещится Дух Святой в виде нити связующей, где он прятался прямо сейчас? Не на дне ли корзины, бедняга, придавленный спелым товаром?

Матфей, бросив взгляд на удаляющуюся тетку, напоминавшую неуклюжего, но довольного собой слона в джунглях, без излишнего такта, сметающего все на своем пути, задумчиво заметил:

— Дух Святой возникает там, где проявляется дуальность, он удерживает плюс (Бог) и минус (Антипод) от разрыва. Дух Святой обеспечивает существование этой пары во вселенском смысле, а в микро-бытие — вообще любой. Благодаря Духу Святому человеческая душа имеет возможность проходить опыты, разрушающие ее (грешить) и возносящие (каяться), оставаясь единым целым, как малая составляющая процесса Познания Богом Себя через присутствие в некой части мира Его Антипода.

Лука почесал затылок:

— Находясь между, имеешь возможность прильнуть к одному из, на выбор?

— Э, нет, — Матфей активно завертел головой. — Дух Святой не обладает дуальностью, он — «незапятнанный» судия, условный секундант в безусловной «схватке», не позволяющий противникам удаляться друг от друга или сходиться ближе положенного.

Недоумки, не сговариваясь, приняли позы заправских фехтовальщиков, и Матфей закончил:

— Он не предлагает примирения или выбора оружия, он — та линия, по которой дуэлянты двигаются друг к другу.

После чего сделал картинный выпад, а Лука схватился за бок, изобразив укол. Вместо аплодисментов они услышали выкрик:

— Боже, сколько же вокруг идиотов.

Матфей заговорщицки подмигнул Луке:

— Как он догадался?

Лука пожал плечами:

— Наблюдательный. А скажи, брат, не думаешь ли ты, что «кукурузная тетка» и была Духом Святым?

Матфей поморщился:

— Я бы предпочел белокрылую голубку. А с чего ты так решил?

Лука снова пожал плечами:

— Я вспомнил, как ты сказал, что Дух святой проявляется в любой паре беспристрастным свидетелем, нитью удерживающей, и тут она…

Матфей скептически посмотрел на товарища:

— Для нити толстовата, а для Духа — простовата. Дух Святой — коромысло двух планов, один из которых — Рай (присутствие энергии любви), другой — Ад (полнейшее отсутствие), на «плечах» Абсолюта. Самопознание же — это удержание баланса; смещение в сторону Рая — вознесение, возвращение утраченного Эдема, дорога Домой; скатывание в другую сторону — Конец Света.

Лука глубоко вздохнул, а Матфей продолжил:

— Создатель законами сотворенного Им мира удерживает Баланс; люди, Его творения, своим сотворчеством выводят «коромысло» из равновесия, в ту или иную сторону. Эволюционный путь развития Человека определяется выбором стороны наклона, эволюционный путь познания Творцом Себя — углом наклона «коромысла».

Матфей развел руки в стороны и покачал ими.

— Похоже на Распятие, — воскликнул Лука.

— Так и есть, — подтвердил догадку Матфей. — Иисус (христосознание) удерживает Мир людей в Равновесии.

Лука недоверчиво прищурился:

— От грехопадения — понятно, а от вознесения?

Матфей опустил распростертые руки:

— Не готовое к вознесению сознание опалит «крылья», повторив трагедию Икара. Не ведающий, что творит проповедник, за стеною слов истины «спрячет», не по своей воле, подмену понятий. У Икара был Дедал, предупреждавший его, он и являлся воплощением Духа Святого.

— В таком случае, — театрально вздохнул Лука, — зря мы отпустили кукурузную тетку, возможно, она действительно воплотила для нас сегодня нить Духа Святого. Давай, брат Матфей, отыщем ее.

Судя по недовольному лицу, Матфей отнесся к идее товарища скептически:

— Если Дух и восседал на ее плечах, то сейчас, за прилавком, его сменил золотой телец.

— Дяденьки, — вдруг прозвучало за спинами философов, — мама просила передать вам…

Матфей и Лука обернулись: маленькая девочка, совсем дитя, протягивала им два кукурузных початка.

— Нам? — в один голос спросили пораженные спорщики.

Черноволосый ангел с веселыми карими глазами и длиннющими косичками кивнул головой:

— И еще на словах, Дух Святой — это принцип существования возможности понижения собственных вибраций; это врата Рая, открывающиеся на выход, символ «исхода» Адама, ибо на вход их откроет сам Адам, когда будет готов к этому; это метаморфоза энергии любви в нелюбовь для оценки своей чистоты и потенциала; это жертва Отца сыном и сыновье осознание этой жертвы; это разрешение человеческой душе на совершение греха, приводящее к сотворению покаяния; это кочки в «болоте» Свободы Выбора, позволяющие двигаться коротким путем; это… ой, так и знала, что забуду.

Маленький посланец тер виски и расстроился так, что готов был расплакаться вот-вот.

Мужчины присели на корточки возле девочки:

— Ну же, дитя, вспоминай, это так важно.

Малышка старательно морщила лоб, дергала за косички, топала ножкой и кусала губы — все было напрасно. Она сердито всунула кукурузу в руки Матфею и развернулась уходить, но вдруг лицо ее просветлело, и девочка вскрикнула:

— Вспомнила, мама сказала — хватит уже трепать языками.

После этих слов она расхохоталась и, помахав ручонкой на прощание, вприпрыжку понеслась к матери.

Если когда-нибудь вам подвернется случай оказаться у тех ворот, на том самом месте, где Лука и Матфей, два городских недоумка, искали Дух Святой, то я дежурю здесь круглосуточно, позвольте себе только представить меня.

Бабочка

Легкие, скользящие, завораживающие и внезапно взрывающиеся, резкие, неуловимые расслабленному яркой расцветкой взору, и снова замирающие, цепенеющие, стекленеющие, наплетут замысловатую «паутину» беспечного, почти самоубийственного на фоне живого изумрудного ковра танца, обезумевшего от радости и восторга прекрасного мотылька. Но впечатление это обманчиво: стоит желающему легкой добычи рухнуть с небес на трепещущее пятнышко, как оно, едва шевельнув блестящими крылышками, уйдет в сторону прямо перед клювом хищника, словно бы игры со смертью ему в удовольствие, а незадачливый охотник пусть сам напрягает воздух в перьях, если не хочет встретиться со стремительно приближающейся землей.

Мне нравится этот образ, Создатель не раз использовал его во многих Вселенных, но здесь, в Мире Людей, он проявлен по-особенному искусно и тонко, и если желаете узнать об этом прямо сейчас, не откладывайте прочтение текста, ибо с вами на «связи» Канал со сложным для восприятия, как и траектория полета бабочки, именем, в очень условном переводе на земной язык звучащим как «Старший при Высшем Лепидоптеролог той части Вселенной, в которой Вы».

Имею ли я отношение к чешуекрылым плотного плана? Только опосредованное, моя область применения — это «Принцип Бабочки», воплощением которого и являются хорошо знакомые вам прелестные создания.

Начну с того, что основная идея мира, в котором пребываете вы, люди, задумана Творцом как Равновесие, Баланс. Сама конструкция Вселенной на всех планах, подпланах, уровнях и матрицах подразумевает динамический покой, возможность локальной статики за счет всеобщей динамики. Не правда ли, напоминает бабочку? Существо с хрупким тельцем, без костяка, при нежестких крыльях управляется в воздушной среде вопреки законам земной физики, нарушая аэродинамику плотных тел. Полет крохотных Божьих тварей до сих пор представляется вам чудом и загадкой. Вам не кажется странным, что «окрыленный цветок», насекомое, занимающее в иерархии Животного Мира не самую высокую строку, одарено Создателем уникальной способностью использовать и принципы аэростатики, и электромагнетизм, и гравитацию? Целая триада сил в арсенале былинки мироздания — бабочка не так проста, как кажется.

Загляни, Человек, на мгновение в Райский Сад, где язык всех населяющих его един: нежное сверкающее всеми цветами радуги создание, порхая перед «новоявленным Адамом», поведало бы ему, что троица его способностей прямо соответствует Всеобщей Троице Энергий. Отец — гравитация, Сын — атмосфера, Дух Святой — магнетизм.

Не ясно? Оставим резвящихся над невиданной красоты цветами чешуекрылых в покое и, раз уж зашли в Рай, поговорим о бабочке как о Принципе бытия.

Дуальностьфизического плана позволяет сознанию воплощенной души «делать взмахи», в тонком плане оно (сознание) пребывает в коконе состояния истинного осознания себя (Я есмь) как частицы Бога и своих грехов (кармичности) как носителя человеческих слабостей в воплощенных оболочках. В «коконе» понимаешь (зришь) степень сознательного и собственную «чистоту» относительно Абсолюта при невозможности исправления и очищения, это пик осознания при нейтрализации действия, то, что называется муками адовыми. Дуальный (физический) план «расправляет крылья» души, избавляет от кокона, трансформирует личинку в бабочку, давая Свободу Выбора, абсолютную возможность совершения действия, но взамен забирает память о тонком плане, а с ней — и имеющееся осознание (начинаем все сначала).

Ты наверняка догадался, дорогой друг, что сравнение Мира Бога с бабочкой не физическое, а энерго-информационное. Баланс, как я уже говорил, вечным движением определяется касанием «опор», крайних точек, не позволяющих скатываться, сваливаться, саморазрушаться этому Миру. Для чистого разума Мир, как и бабочка, излишне прекрасен и перегружен привлекательными расцветками, но непостижим в своей подвижности и, в тоже время, незащищенности. Ему бы (Миру) мимикрировать до невидимости, а не выставлять напоказ пестрые «акварели», одеться в броню и ощетиниться, а не радоваться солнечному свету и теплу, привлекая к себе излишнее внимание.

Для выживания бабочки на лужайке, полной хищников, она и снабжена особой полетной программой (способностью) более высокого порядка, с точки зрения аэродинамики охотящихся за ней птиц.

Для прохождения уроков в Мире Бога, где существуют Альтернативные Силы, пытающиеся активно проникать в сознание и менять его в нужную им сторону, человеческой сути дарована энергия восприятия окружающего мира более высокой градации, чем программа антимира. Это духовная энергия, сложение энергии любви и информационной энергии, или суперпозиция Воли Отца и Смирения Сына.

Изображенная на иконах человеческим сознанием Троица не просто молча взирает на бесчинства людей в миру; Отец «удерживает» равновесие энергий в паре любовь и нелюбовь, Сын «ищет» равенство через информационные потоки во множестве имеющихся добродетелей и пороков, а Дух Святой приводит в баланс силу духовности на векторах Путей согрешения и восхождения.

Если опять не ясно, дам подсказку: Каин и Авель — крылья человеческого сознания «бабочки Адама», изгнанного из Рая, читай «кокона». Возможно, мой друг, и нам пора вернуться на грешную землю, где вещи плотнее, а объяснения проще.

Иисус сидел на раскаленном камне среди бескрайнего печального молчания под палящими лучами полуденного солнца. Глаза его были прикрыты, но не от усталости — Сын Бога не подвержен утомлению чресл, — плечи его были укрыты плащом, но не для защиты от безжалостного пекла — Сыну Бога неведомы ни холод, ни жар, — правой рукой в складках одежды он притрагивался к лепешке хлеба, но мысли о голоде не было — Сын Бога и без маковой росинки во рту сыт всегда.

Иисус готовил себя к разговору с Отцом, грядущее не пугало, ибо было ведомо ему еще до рождения в яслях, но чем ближе (в земном исчислении времени) становилось «главное» событие воплощения, тем отчетливее и активнее вползала в сознание тень сомнений.

«Я предан и распят, исход мой состоялся через унижения и муки, но цель, — думал, отпихивая сандалией надоедливого скорпиона, как собака ластившегося к стопе одинокого человека на камне, — Иисус, достигнута ли она?» Да, он воскрес и вознесся, но оставшиеся здесь, на земле, человеки, изменились ли они? Иисус на секунду замер, пересчитывая крестовые мясорубки в его честь и количество убиенных по их результатам, что позволило скорпиону забраться на большой палец и замереть на нем в совершеннейшем удовольствии. Ну, посиди, решил Иисус, действительно, чего прогонять отцовское творение.

— Приветствую тебя, Сын, — услышал тут же Иисус долгожданный голос и задрал голову к солнцу, кстати сказать, совершенно не слепящему его, но на пылающем диске родного образа не узрел.

— Я уже здесь, — «улыбнулся» Голос откуда-то снизу.

«Скорпион», — догадался Иисус, и с почтением обратился к членистоногому:

— Здравствуй, Отец.

— Тень легла на светлый лик твой, а в Имени зазвучали фальшивые нотки, — скорпион помахал хвостом. — Знаю вопрос твой, но задай его сам.

— Отец, — ком встал в горле Иисуса, — постиг ли ты то, что желал постичь, отправляя меня на Крест?

Скорпион уставился на человека всеми своими шестью глазами:

— Сын мой, твоя любовь, искренняя и нерушимая, сохранила Великий баланс, удержав ненависть предавших и казнивших тебя, ибо ты молился о них чисто и безупречно.

Иисус еще раз узрел (внутренне) ожидающие его испытания и не почувствовал ненависти в сердце к мучителям своим:

— Благодарю, Отец, за доверие, но это плод, что я сорвал для Тебя, а какой нектар проник в мое нутро? В людях по большей части я видел пороки, хотя искал добродетели. Неужто слепы были очи мои, и в дивном саду натыкался я на пни и колючки, когда бы прямо над моей головой висели изумительные плоды?

Скорпион юрко переместился на лодыжку:

— Иисус, твое отношение к людям их пороки не изменили, все худшее в человеках не смогло «сковырнуть» твою главную добродетель — любовь к ближнему, а значит, в информационных потоках, за коими и спустился с небес на землю, нашел ты, возлюбленный Сын мой, баланс между злом и добром, условным и безусловным, моим Светом и программами Антимира. Твой плод так же сладок, как и мой, вкусим их вместе.

Скорпион спустился на песок меж ступней Иисуса и замер, впитывая чешуей брюшка жар прогретой земли. Спаситель долго молчал, не двигался и Бог, уютно расположившийся в подходящем данной обстановке теле. Наконец Иисус, тяжело вздохнув, прервал молчание:

— Отец, я чувствую потребу спросить Тебя еще о чем-то, но не могу это что-то сформулировать.

Скорпион приподнял с теплого ложа кончик хвоста:

— Нас ведь трое, спроси о нем.

Иисус, конечно же, не забыл о Духе — разве может запамятовать рыбак о лодке, на которой вышел в море, художник о холсте, куда наносит краски, или пекарь о жаре печи, чьим объятиям готовится доверить подошедшее тесто, но вопрос о его (Духа) плодах, если они и были, не складывался.

Скорпион, прелестное создание, помог Спасителю рода человеческого:

— Дух Святой с твоей помощью определил путь духовной энергии через дюжину каналов — да-да, твоих учеников.

— Но двенадцать среди всех — так мало, — возразил Иисус, «просмотрев» нелегкие судьбы своих последователей.

— Достаточно для баланса тех энергий, коими управляет Дух, — скорпион оторвал брюшко от песка. — Мне пора, а тебя ждет еще одна встреча.

Он крутанулся вокруг себя и засеменил прочь, Великий и Непостижимый, Всевидящий и Вселюбящий, полный Замыслов, Причин и Следствий.

«Я знаю и помню», — прошептал Иисус и снова закрыл глаза руками. Едва скорпион скрылся за кромкой ближайшего бархана, как, заметая ленту следов его, перед Спасителем «вырос» песчаный вихрь, плотный жгут кремниевых частичек, гудящий внутриутробным голосом:

— Хорошо, что ты помнишь обо мне. Бабочка, порхающая с цветка на цветок, не должна забывать о голодной птице в небесах, внимательно высматривающей корм.

Иисус был неподвижен и не отрывал ладоней от лица.

— Я даровал тебе, Сын Божий, — продолжал завывать вихрь, — ненависть людей, ты же не принял мой дар и возлюбил их, я распял тебя руками людей самым позорным образом, а ты вознес их своим прощением, я пожертвовал собственным отпрыском, Иудой, сделав его твоим апостолом, но и здесь ты не разочаровался ни в нем, ни в остальных, хотя и сердца двенадцати отравил я страхом и предательством.

Песчаный жгут приблизился к человеку на камне вплотную; бешено вращающиеся песчинки с силой били по рукам, срывая с них кожу, забирались колючими иглами в одежды, разрывая ткани в клочья; а вой становился нестерпимым для ушей:

— Ты угодил всем: и своему Отцу, и никчемным Его двуногим творениям, и даже этому бездельнику, вечно носящемуся по свету в поисках Святости, — но абсолютно пренебрег мной.

Иисус морщился от нестерпимого давления в голове, а «песчаный» голос перешел на визг:

— Обороти же ко мне лик свой и даруй чего-нибудь от щедрот своих.

— Только Любовь, — прошептал Иисус. — У меня больше ничего нет.

В мире, который только что был заполнен грохотом и пылью, мгновенно наступила тишина, в прозрачном, чистейшем воздухе не осталось ни единой песчинки. Человек поднялся с камня, отряхнул одежды и отправился к людям, уже готовым распять Царя Иудеев, Иисуса.

Я, Старший при Высшем Лепидоптеролог той части Вселенной, в которой Вы, заканчиваю Здесь и Сейчас мыслью о том, что Принцип Бабочки избегает встречи с Программой-Хищником только будучи наполненной энергией любви до краев.

На Синае

— Знаешь, почему я разбил первые скрижали? — улыбаясь, спросил меня Моисей.

Он с нескрываемым удовольствием щурился на сияющее солнце, и ветер Синая, умягченный ароматами полыни и алоэ, ласково трепал выбеленную веками бороду пророка.

— Потому, что народ твой отвернулся от Бога и стал молиться Золотому Тельцу, — припомнил я традиционную версию.

Улыбка расползлась по лицу Моисея еще шире:

— Нет.

Казалось, мой собеседник наслаждается сейчас абсолютно всем его окружающим: и захватывающим видом позолоченных скал; и сухим, звенящим воздухом; и ящерицей, недвижимо распластавшейся на горячем камне, такой же счастливой, как и наблюдающий за ней пророк; и, конечно же, моим обескураженным лицом.

— Сколько скрижалей было в руках моих? — Моисей, похоже, решил проэкзаменовать меня на предмет знания событий давно минувших дней, в коих принимать участия мне не довелось.

— Две, — сомневающимся тоном ответил я, почти уверенный в подвохе со стороны хитрого пророка.

— Правильно, — неожиданно согласился он. — Одна потомкам Адама, другая — дочерям Евы.

— Хочешь сказать… — тут я запнулся, обдумывая вертевшееся на языке. — Хочешь сказать, заповедей было двадцать?

— Десять, — Моисей легонько коснулся сандалией блестящего хвоста ящерки и «принт» на камне ожил, да так споро, что глаз не уловил направления, в котором отбыла возмущенная столь беззастенчивым обращением рептилия, — мужских и десять женских.

Голова, то ли от жары, то ли от услышанного пошла кругом, и я, сам не зная почему, выпалил:

— А разбивать-то зачем?

Но, тут же закусив губу от собственной дерзости, смягчил риторику:

— На самом деле разные?

Пророк медленно покивал головой:

— Разные… Помнишь, как звучит первая заповедь?

— Почитай Бога и Ему одному служи.

Моисей благодушно продирижировал правой рукой в такт произнесенным мной словам и подхватил поучительным тоном:

— Адам (речь о мужском начале) почитает Бога, как Отца, Наставника, пример для подражания, Ева же видит во Всевышнем Художника, Скульптора, Поэта — отсюда и различия в восприятии закона. Почитание Адама — это страх, уважение, преклонение и подражание, у Евы — восхищение, любовь и смирение.

— И как звучала Первая Заповедь для мужа, ты не запамятовал?

Я пытался подобрать нужные слова в уме.

— «Следуй за Богом, не меняя Пути», — строго сказал Моисей, хотя глаза его при этом улыбались. — Такова была надпись на скрижали Адама.

— А Ева, ее заповедь? — не терпелось узнать мне.

— Пойми Бога на Его Пути и стань подле, — пророк широко развел руки. — Так было сказано жене.

Солнце все сильнее заявляло о себе, и я представил, как мой нынешний собеседник, не молодой и тогда, спускается к народу по такой жаре с двумя тяжеленными каменными табличками.

— Трудно было? — невольно вырвалось у меня.

Он понял или догадался:

— Я нес Свет, а его вес оказался невелик для людей. Вспомнишь и вторую строку?

Я кивнул:

— Не сотвори себе кумира.

Моисей на эти слова смешно закатил глаза:

— Адам видит в «кумире» соперника, превосходящего его какими-либо качествами, и выполняет этот завет спокойно по отношению ко всем, кроме самого Бога, подчиняясь силе оного. Ева, наоборот, незаметно для себя слишком легко обожествляет понравившуюся суть (по любой причине, хоть бы даже и по внешней) и чаще мужа подвержена падению в этот «омут».

— Что по этому поводу было начертано в первоисточнике? — я не отрываясь смотрел на Моисея.

— «Нет кумира нигде, и даже в Боге», — отчеканил пророк. — Таков был посыл Адаму, Еве достались следующие слова: «Если хочешь потерять себя, сотвори себе кумира». Не дурно, правда? — Моисей неожиданно подмигнул мне. — Давай третью заповедь?

— Не поминай имя Господа всуе, — как на экзамене радостно выдал я правильный ответ.

Моисей величественно поднял палец вверх:

— Ева делает это эмоционально, даже излишне, почти бездумно, а Адам — от слабости своей, в попытке спрятаться за широкой спиной Отца.

Я недоверчиво хмыкнул, внимательный собеседник заметил эту мою реакцию:

— Думаешь, у тебя все по-другому?

— Я редко поминаю Бога вообще, а уж тем более без причин.

Моисей улыбнулся:

— Каждый раз накладывая на себя крест, просишь прощения у Бога за то, что позабыл о Нем и вспомнил только в этот момент, а, стало быть, расписываешься в собственном предательстве, иначе крест был бы наложен единожды — при крещении. Сам Господь Бог сделал это, распяв Сына Своего и наложив Крест на всех человеков.

Видимо, узрев на моей физиономии полное смятение, пророк дотронулся до плеча:

— Значит ли это, что не надо креститься, с одной стороны, и не кажется ли, с другой, что постоянное крестоналожение есть поминание Имени Его всуе?

Моисей не стал дожидаться от меня быстрого ответа, на кой я, откровенно говоря, и не был способен, а просто закончил:

— Третья заповедь для Адама звучала так: «Пустое дело — черпать из Океана, соленая лужа под ногами все равно не заменит его».

— А для Евы?

— «Не вставай в лужу — выбери Океан, хоть вода и там и там будет солена», — Моисей вытащил ступню из сандалии и потыкал большим пальцем в горячий песок, изображая вхождение в воду. Я подыграл ему, показав, что разматываю невидимые сети и забрасываю их, мы оба дружно расхохотались. Покончив через некоторое время с весельем, рыбалкой и купанием, пророк напомнил:

— Четвертая заповедь.

Я покинул несуществующий, кроме как в моем воображении, прохладный и шумный прибой и ответил:

— Помни день субботний.

Моисей, ей Богу, как ребенок, попрыгал на одной ноге, вышибая ладонью «соленую морскую воду» из уха:

— Адам «боится» Отца и оправдывает нарушение делами насущными и неотложными в надежде на прощение. Ева «флиртует» с Богом, иногда справедливо полагая, что Творец не станет сердиться на свое любимое творение, где-то слегка нарушившее Его устои.

— И как же было записано в первоисточнике? — я был весьма заинтригован.

— «Бог в сердце вечен, а разуму и дня много».

— Это Адаму, — догадался я.

Моисей согласно кивнул:

— Еве было предначертано следующее: «Бог привел тебя к Адаму через ребро, ты же приведи Бога к Адаму через сердце».

— Ты не мог ошибиться, точно помнишь слова? — переспросил я своего умудренного собеседника, перебирая мысленно смыслы и ассоциации, вызванные его речью.

— Пророки не ошибаются, — обиделся Моисей, — иначе их называли бы шарлатанами. Переходим к пятой заповеди — о почитании родителей. Здесь вступает в силу кармическая схема «крест на крест». Адам, «приклеенный» к матери, внутренне готов к почитанию давшей ему жизнь, в отце же он отчетливо видит недостатки и соперничество с Богом, а в возрасте физического созревания и с собой.

Моисей потеребил бороду, вздохнул и продолжил:

— Ева, асимметрично Адаму, близка к отцу, глубинному подобию ее Создателя, Художника, Поэта, ну, я уже об этом говорил, а в матери зрит соперницу, иногда опасную, а иногда и не очень.

— И какова же была надпись на скрижалях, которые ты расколол? — не удержался я, вспоминая подспудно свои отношения с матушкой и отцом.

— «Не становись спиной к отцу, когда разговариваешь с матерью», — Моисей снова поморщился (это, похоже, начинало входить в его привычку), возможно, как и я, обратившись в этот миг к воспоминаниям детства. — Это Адамова табличка, а Еве предназначалось следующее: «Не давая любви тем, кто ждет ее от тебя, обираешь и Бога».

Пророк неожиданно всхлипнул и смахнул со щеки робкую слезинку:

— Нелегка женская доля.

Я с изумлением уставился на Моисея: седовласый, не стареющий с тех самых библейских времен пророк в начале разговора казался безэмоциональным, спокойным, мудрым, и вдруг… Может, старик вспомнил свою давнюю любовь, был же он когда-то молодым.

Пока я фантазировал на тему внезапной слезоточивости пророка, сам предмет моих умствований вернул себе прежнее расположение духа:

— Однако нас ждет шестая строчка, давай, вспоминай.

Заповедь «Не убий» всегда казалась самой очевидной, и стоять должно ей на первом месте — так думалось мне:

— И как же различают столь однозначный призыв Бога не лишать жизни живое существо муж и жена?

— А вот и умудрились, — неторопливо ответил пророк. — Через смерть противника Адаму представляется решение многих затруднительных вопросов, ему, сотворенному из глины, как ни странно, не хватает пластичности, гибкости, и эта заповедь сложна для полного осознания мужем при наличии оружия или иного имеющегося превосходства. Еве, сотворенной из кости, крепкого ребра, напротив, претит сам акт отъема жизни, ибо в ее природу заложен механизм дарования таковой, то есть деторождение, посему заповедь ясна ей, как Божий день.

— Очень интересно, как же Господь прописал эту заповедь изначально? — я в который раз лихорадочно подбирал в уме возможные варианты.

— «Сын и Отец неразделимы, вонзая нож в Сына Божьего, ранишь и Бога» — так сказано было на адамовой табличке. Ева получила следующее напутствие: «Рука твоя, принесшая смерть, коснется и тебя, и детей твоих».

— Будь я женщиной, не хотел бы такого прочесть, — произнес я с возмущением. — Правильно сделал, что расколол их.

— Не поэтому, — коротко бросил Моисей. — Давай к седьмой заповеди.

— Не прелюбодействуй, — тут я с интересом посмотрел на пророка, какова будет его реакция?

Никакой реакции не последовало, только сухая справка:

— Адам видит Еву в каждой женщине, ибо Ева вторична по отношению к нему, а посему соблюдение закона Божия в этой части затруднительно для мужчины, и, напротив, для жены, у которой Адам — некое промежуточное звено между ею, музой, и Творцом-Художником, выполнение правила не вызывает сложностей. Адам в качестве искажающей призмы должен быть, с точки зрения Евы, как можно более чистым, прозрачным. Прелюбодейство для жены — вопрос эмоционального поиска через влюбленность, в отличие от Адама, у коего имеются еще «ребра».

Пророк провел сухой ладонью по груди, видимо, пересчитывая собственные кости, и, убедившись, что все на месте, спросил:

— Хочешь знать, что было в первоисточнике?

— Конечно, — с готовностью ответил я.

— Все Адамы мира должны были прочесть: «Голос плоти силен, но лжив, будь сильнее этой лжи».

— Весьма туманно, но убедительно, — заметил я.

— Не более, чем и для Евы, — Моисей приподнял брови. — Вот послушай: «Устыдись, жена, многих мужей, ибо ты — дочь одной матери».

— Ух ты, — восхитился я, — вторая редакция более простая.

— Именно, — согласился со мной Моисей, всем своим видом намекая на собственное участие в усечении законов Божьих.

— Ты знаешь, — мне вдруг захотелось признаться собеседнику, — а меня начинает по-настоящему увлекать разница в восприятии Заповедей и в их вторичном толковании. Скажи, как же относятся к воровству Адамы и Евы?

Довольный таким моим пассажем Моисей заулыбался:

— Первый Адам, тот самый, настоящий, похитивший у Отца Яблоко Познания ради некоей цели (малой или великой, благой или не очень, не суть важно), передал потомкам мужского рода ген допустимости воровства. Ева, если и крадет, то, как и прежде (в Раю), через нашептывание, но уже не Змия, а собственного Эго, оправдывая, как правило, этот грех ничтожностью его последствий для Вселенной.

— И посему Бог записал для Евы… — поторопил я Моисея.

— Следующие слова, — подхватил пророк. — «Украденное у земли семя — не выросшее древо, последствие всегда больше причины».

— Это длиннее, чем просто «Не кради», — прокомментировал я.

— А вот вариант для Адама, — не обращая внимания на мою реплику, произнес Моисей. — «Залезая в карман ближнего, крадешь у Бога, делая нищим самого себя семикратно».

— Почему семикратно? — удивился я, припомнив собственные «проделки» юности, да и не только ее.

— Украв у Отца Яблоко, Адам потерял для себя Рай, — спокойно ответил Моисей.

— Ну и что? — не понял я.

Пророк воздел руки к небу и прокричал:

— Рай — Седьмое Небо.

После чего, оценив мою реакцию, задорно, совсем по-детски, расхохотался. Я, выждав секунду, присоединился к нему, оценив по достоинству шутку Моисея. Мы топтались по горячим камням Синая, тряслись, как сумасшедшие, успокаивались на миг, но, взглянув друг другу в глаза, мокрые от слез, снова взрывались нервным хохотом — следствием великого внутреннего напряжения и «придавливающей» к скалам полуденной жары.

Первым успокоился Моисей:

— Давай-ка, друг мой, завершать нашу встречу.

— Но ведь еще две заповеди, — запротестовал я, с огорчением думая о предстоящем расставании.

— Так и я о том же, — Моисей похлопал меня по плечу. — Напомнишь девятую?

— Не лжесвидетельствуй, — без запинки сработала моя память.

Моисей кивнул:

— Адам искажает истину, прикрываясь «щитом и забралом» кажущейся необходимости, — так ему спокойнее. Ева, наоборот, нарочито шурша нарядами, кружась перед тысячью глаз и выставляя напоказ все, что позволит ей совесть, уже скинула с себя лишнее при совершении обмана. Не беря во внимание множественные цели, в основном, личные, служащие причиной лжи, Адам ревниво прячется (пытается, по крайней мере) под доспехами, ибо чувствует, что Отец видит его насквозь.

— Хочешь сказать, муж, строгий и хмурый, когда врет, краснеет сильнее утонченной и хрупкой жены?

Моисей с удивлением посмотрел на меня и вместо ответа спросил:

— Сколько тебе лет?

— Не важно, — буркнул я, догадавшись, что объяснений от пророка не услышу. — И как было начертано по этому поводу в первом варианте?

Моисей, будто и не пролетело столько веков, тут же отрапортовал:

— «Не указуй пальцем на ближнего, ибо палец твой кривее дел его» — это Адаму, а Еве: «Слово легко слетит с губ, тяжко поднять его и невозможно проглотить обратно».

— А Творец не без юмора, — «авторитетно» заметил я, на что Моисей отозвался скептически.

— И не без укора, впрочем, так с нами и надо. Ну, читай последнюю.

— Не желай у соседа ничего, — выдал я самую короткую версию десятой заповеди.

— Адам, — начал пророк воодушевленно, — желает у соседа — если таковой имеется вообще и у него что-то имеется в общем — вещественного имущества. Ева, в отличие от приземленного совокупного мужа — красоты. Почему так? Адам «помнит» Сады Эдема с точки зрения наличия плодов (количество и разнообразие видов), Ева — благоухание цветов и ароматы нектаров, а также ажурный рисунок Ворот и белую речную гальку, красиво рассыпанную по дорожкам.

— И в первом варианте было записано?.. — я сложил ладони вместе, умоляя собеседника не тянуть с ответом.

— «Я дал тебе все, не ищи иного», — Моисей подмигнул мне, — это для нас с тобой, ну, и для Адама.

Я кивнул головой, подтверждая, что понял.

— Заповедь для Евы звучала так: «Я дал тебе больше, чем все, лишнее будет опустошать тебя».

Он посмотрел на меня долгим пронизывающим взглядом и сказал:

— Мне пора.

— Постой, — подскочил я на месте. — Ты так и не сказал мне, почему разбил скрижали.

Моисей поморщился (опять):

— Каменные таблички были увесисты, спуск — не быстрым, и к концу пути руки мои обессилели, я просто уронил их.

— Смеешься надо мной? — недоверчиво спросил я.

Моисей сохранил хладнокровное, непроницаемое лицо:

— Второй раз Господь пощадил меня, убрал лишние слова, сократил текст и начертал заповеди на деревянной скрижали.

— Да ты издеваешься, — взорвался я, а пророк задумчиво добавил: «Или упростил программу для людей».

— Прости, но я не понимаю, ты говоришь серьезно или шутишь, — взмолился я.

Моисей молча подошел к щербатому боку скалы, частично разрушенному временем, и поманил меня пальцем. Когда я приблизился к пророку, он, выбрав среди обломков кусок средней величины, поднял его и сунул мне:

— Назовем его Он или Адам — как тебе больше нравится.

Затем, пошарив глазами, выудил из груды такой же по размеру камень и со словами: «А вот и Ева, Она» — пихнул мне и его во вторую руку.

— Попробуй спуститься с ними вниз, я буду ждать.

И, размахивая руками, твердым шагом молодого человека Моисей двинулся к подножию Синая, указывая мне, по всей видимости, тот самый Путь.

Примечания

1

Здесь раб намекает на действие некой программы, коею запустил Адам через вкушенный запретный плод, но не в состоянии объяснить ее. — Примеч. автора.

(обратно)

2

Футляр для стрел

(обратно)

Оглавление

Он и Она

Мидас и нищенка

Не в яблоке дело

Пир

Кто первый въезжает на мост

Два Дерева

«Подвиг» Казановы

Ведьмин круг

Пустой след

Будущее — эпизод прошлого

Тысяча стрел Купидона

Притча о зернах

Представьте меня

Бабочка

На Синае

*** Примечания ***