Москва. 1912.
Тебе, Создатель, я молюсь,
Молюсь, как раб немой, покорный.
Сегодня я – как тать тлетворный,
Но завтра я преображусь.
Тебе, Создатель, я молюсь,
Молюсь! Дрожит и ноет тело,
Молитва новая созрела,
И я, как Ангел, вознесусь.
Сгорит ненужный пепел – тело,
Но дух над миром воспарит.
Пусть плоть и кровь в огне горит:
Душа моя заголубела.
Храм. Святые песни и печали,
Взоры к Небу все обращены.
У святых, расстегнутых сандалий
Руки девы, мужа и жены.
Сверху Дух святой и величавый
Льет туман – святую благодать.
Здесь равны все, радостны и правы,
На душе – горящая печать.
И горят над этим морем чистым
Над толпой, склоненной у Креста,
Свечи желтые в мерцаньи мглистом,
И ноют их желтые уста.
Эта песнь звучит во мгле негромко,
И не всем понять ее напев;
И душой невинного ребенка
Стала вдруг душа моя, прозрев.
И, склонив дрожащие колени
Пред огнем – горящим и живым,
Я стоял, рыдая средь молений
И глотая ладан – синий дым.
Глаза полузакрыв, вдыхая пламень яркий,
Душой проснувшейся я несся к небесам.
Молился я из тьмы примчавшимся часам,
Что дали смертному бессмертные подарки:
Любви стозначный смысл и мысли трепет жаркий..
Я вышел за предел. Рукою твердой сам
Дал Огнь пронзающий лицу и волосам,
И, дрогнув, пала цепь, и пали жизни арки.
И вот иная жизнь, как явь, проникла в кровь,
Рождая новые, незнанные начала.
Душа в томлении безмолвном задрожала,
Познав все скрытое и скрытую любовь.
Внизу костер горел, измученный до ала,
И озаряла Верх – Божественная Новь.
Москва. 1912.
Петербург. 1913.
Мне стыдно громко молиться
И стыдно об этом говорить,
Хочется куда-нибудь укрыться,
Обо всем забыть.
Чулан ли, заброшенный садик,
Или жаркий чердак…
Чтобы все осталось сзади,
А впереди был новый знак.
Мне стыдно признаться во многом,
Но когда-нибудь я пойду
Туда, где, отмеченные Богом,
Зажигают восковую звезду.
Молиться, молиться, быть может,
Чем тише, тем лучше мне.
Ах, кто мне, кто мне поможет
Найти любовь в огне!
Можно выйти из тела,
Точно из комнаты, закрыв дверь,
И пойти в глубь леса смело
И сказать: Подойди, зверь!
Можно взять лапы медвежьи
И к ним припасть…
И с людьми встречаться реже,
И целовать пасть.
Будут ветки хрустеть звучно,
Йоги заплетаться во мху.
Нет! Не будет никогда скучно
Преклоняться стиху.
Можно выйти из тела,
Из проклятой комнаты, закрыв дверь на крючок,
И устроить жизнь умело,
Так, что позавидует даже беззаботный сверчок.
За старческой дряхлой рукою
Разутый, разбитый пойду.
Быть может, как старец, открою
Сокрытую в тучах звезду.
И если жесток перекресток
Двух белых, двух тихих дорог,
Я буду стоять, как подросток,
Который от горя продрог…
И, взявши цветочную руку,
Припавши к цветочным губам,
Я тихую, гордую муку
Беззвучно, бесслезно отдам.
Враг! Слово Враг! Сколько муки
В нем. Сколько ужаса в слове Враг.
Поцелуйте растянутые руки
И примите из крови знак!
Пусть безумно и страшно будет,
Пусть разумники кричат: – Идиот! –
Помолиться бы о дивном чуде,
Пока не выступит теплый пот.
Враг! Слово Враг! Сколько звуков,
Сколько звуков в сочетании букв.
Я не помню железного стука,
И ослабевших я не помню рук!
И вот только помню: поцелуй последний,
И вот только нижу – бледный лик.
И крик: жалкий привередник,
Молодой старик!
Враг! Слово Враг! Сколько мыслей,
Сколько мыслей и сколько мук.
Пусть к кликушным я буду причислен,
Вот поцелуй мой, – жестокий друг!
Жгучий стыд до боли, до униженья,
Крик сдавленный, удар и боль!
Мысли, плачи без звука, без движения
Я ненавижу свою роль.
Ужасная, убивающая середина!
Не очень хороший и не очень плохой,
С сантиментальной душой арлекина
И с игрушечной сохой.
Ах, куда мне, куда склониться,
И кому, кому мне сказать,
Что все лица, все лица, все лица
Отразили ужасную печать!
Жгучий стыд до боли, до униженья,
И обжигающий крик кнута.
Мои мысли, мои крики без движения
И головокружительна моя мечта.
Мое сердце еще недостаточно каменно,
Но я окаменения хотел,
Чтобы кровь не горела пламенно,
Чтобы я за других не болел.
И когда вдруг внезапно расчувствуюсь
И помочь безкровным хочу,
Я в сердце не каменном чувствую
Дрожание, приближение к лучу.
И молитвой тогда неумелою
Обращаюсь к Тебе, мой Бог!
Я тоскою безмозглой, безтелою
От добрости Твоей далек…
А потом, склонившись к железному
Или каменному столбу,
Я целую немного грязную,
Порыжевшую трубу.
Я убил залетевшего в щели,
Залетевшего в щели жука,
И потом на измятой постели
Я без жизни, без мысли, без цели
Больно сдавливал жилы виска.
Он был вредный, жестокий, опасный,
Но он жил, он шумел, он жужжал.
Ах, зачем я комок желтокрасный
С отвращеньем, со злобой напрасной,
Завернувши в бумагу, держал?
А потом, позабыв свои бредни,
С постной миною нищему грош
Протяну, возвращаясь с обедни,
Как наглец, как обманщик последний!..
Боже правый! Простишь ли? Поймешь?
Целовать нарисованные ноги
И думать и не думать в этот миг,
И берег видеть пологий,
И прятать в полотно свой лик.
Может быть это лучше, чем плакать,
Чем кричать хрипло: караул!
Запретит ли Он железом звякать
И ненавидеть людской аул?
Я не знаю. Сонно. Пусто.
Где-то вдали гудит паровоз.
И размякли все мысли и чувства,
И зазвенели стекляшки слез.
Заплакать бы, сердце свое обнажив,
Спокойно и гордо заплакать.
Мой Господи! Я еле жив,
Я, как снег растаявший, как слякоть.
Я изолгавшийся, уставший крот,
Ненавидящий блеск алмазный!
Ты видишь, как змеится мой рот,
Какой я грязный?
И сердце… но есть-ли оно?
И голос… Боже! Поймешь-ли?
Почему я, как темное дно,
Почему я такой нехороший?
Ярославль. 1913.
Ах, не надо звонких и колючих
И беспощадно ужасных слов.
Пусть на небе вытанцовывают тучи,
Постукивая, гвоздиками каблуков.
Мне некуда устремиться и заплакать,
Хочется быть малюсеньким совсем;
Вымазаться чернилами, лаком,
И не решать жизненных теорем.
Ах, не надо жестокостей и уколов –
Я изнервничался, дайте мне покой.
Вокруг, будто осенью, все голо,
И нельзя побеседовать с сочувствующей душой.
Довольно наркотических откровений,
Довольно играть с огнем!
Где-нибудь в сыром подвале стать на колени,
И без дум, без слез, без мучений
Кончить со вчерашним днем!
В каждом движении гадкая злость,
Крепкая, как слоновая кость.
Ангелы с неба, – желанные гости,
Не вытравят нехорошей злости.
Имя Его страшно произнести,
Вечно с открытою болью брести.
Нести свои мерзости в душе больной,
Задыхаясь чужою весной.
Может быть, станет легче от пестроты,
Бумаги, цифр и насмешек простых?
Горькая радость в оскорблении,
В ударе, в визге, в плаче кнута,
В мучительном пренебрежении.
(Об этом молчат уста).
Так сладостно одно движенье,
Движенье глаз кричащих и рта:
В нем сладость, и нежность, и пенье
И отвратительная глиста.
Закрыть рукою глаза и уши,
И улыбнуться на липкий крик.
В улыбке этой – все наши души,
В улыбке этой – сладчайший лик.
В каждом зрачке, мелькнувшем даже
В злобном и горьком краю,
Ищу дешевой и верной продажи
И всю душу, зарытую в саже,
Каждому встречному отдаю,
Сознавал, что взгляды и встречи
И взмахи прекрасных ресниц
Полоумной души не излечат, –
Только глубже и горше калечат
Душу – старенькую девицу.
Финляндия. Дорога. 1914.
Тифлис. 1914.
Я танцую на острой бритве,
Я пою изрезанным ртом,
И заброшен мой молитвенник,
Надо мною не плачет никто.
Только смотрят из ложи бархатной,
Да из кресел на танец мой,
А я вспомнил, что в детстве моя парта
Пахла чернилами и смолой.
Стало стыдно за танец жесткий,
Да румяна впалых щек,
За любимый запах известки,
За всех, кто груб и жесток.
Я танцую на острой бритве
И кричу сквозь дым и туман:
Отдайте мне мой молитвенник,
Мой сладкий обман!
Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница
Душа забегала по переулкам (без эпитета).
Ноги, – как папиросы, ищущие пепельницу.
Ах, об этих признаниях другим не говорите!
Правда, часто глазам, покрасневшим, от нечести,
Какие-то далекие селения бредятся,
И даже иногда плавающая в вечности,
Обстреливаемая поэтами Медведица.
И тогда становится стыдно от мелочей,
Непринимаемых, обыкновенно, во внимание.
Бейте, бейте железом, за дело! Чей
Удар сильней – тому поклон, покаяние.
Точно прихрамывающая собачка по испорченному асфальту
Душа подпрыгивает за убегающим счастьем.
Не поможет ей ни небо благородной Мальты,
Ни тонкое новомодное платье.
О, самое жестокое знать всю ничтожность
Души, исполосованной трусливой ложью.
Какая каторжная невозможность
Увидеть слезу – ласточку Божью!
Если раньше была случайная, светлая точечка,
Заблудившаяся в организме изворотливом –
Она все тает, как светлое облачко
В тишине, среди голубых высот.
И скоро одно только останется:
Смотреть в глаза крепкоглазых детенышей,
Вспоминая позднее раскаяние
И что-то подобное чистоте.
Нилова Пустынь. 1914.
Ноготь, оторванный движеньем случайным,
Образует кровоизлияние (наводнение),
И оно страшнее наводнения в Гавани,
Страшнее далекого землетрясения.
Как больно признаться на площади окружающим
В горьких причинах и горьком следствии,
А в душе, беспричинно вздрагивающей,
Столько ненужных и горьких наследств.
Сюсюкая, пришептывая, сантиментальничая
Под видом сострадательного добряка,
Стою над трупом собаки раздавленной
С лицом заплаканным, – с душою, как сталь,
С душой Аракчеева и крепостника,
Изможденной, полоумной, неправильно поставленной.
Ничего не поможет: ни небо голубеющее,
Ни воздух, в котором мороз и сосна,
Ни от ветра соленого темнеющая,
Набегающая волна.
Если б Имя Твое рассудком мутнеющим
Восприять – смерть была бы ясна.
о. Стурамиеле. Финский залив.
1914, февраль.
С каждым часом все ниже и ниже
Опускаюсь, падаю я.
Вот стою я, как клоун рыжий,
Изнемогающий от битья.
Захвачу я платочек рваный,
Заверну в него сухари,
И пойду пробивать туманы
И бродить до зари.
Подойдет старичок белый,
Припаду к мозольной руке,
Буду маяться день целый,
Томиться в тоске.
Он скажет: есть способ,
Я избавлю от тяжких пут,
Вот достал бы мне папиросу,
Без нее горько во рту.
Папиросу ему достану,
Он затянется, станет курить,
Словами лечить мою рану,
Душу мою лечить.
Но теперь печальна дорога
И тяжел мой удел,
Я не смею тревожить Бога –
У Него много дел.
Я запою голосом развинченным
И сделаю соответствующий жест,
А если посмотреть под стеклом увеличительным,
Вы поймете, что я, как арестант,
Что я с душою, душою развинченной.
Что я с тоскою увеличенной
Ищу подходящих невест.
Вот вы улыбнулись презрительно,
Но улыбка ваша, как стон.
Пусть сваха захохочет язвительно,
Поймите же меня со всех сторон.
Новгород. 1914.
Мне стыдно смотреть на воду и сушу,
Мне горько смотреть на цветы, на лес.
Прячу грязную, рыхлую душу
От безукоризненно синих небес.
Больно сжимаются глаза от света,
Теплее, когда вокруг горечь и грязь.
Так мучительно хочется пройтись раздетым,
Плача, ударяя себя и крестясь.
Если будет лучше от злобного смеха,
Если стану чище от удара кнута
Сильнее над сердцем, над грязной прорехой
Издевайтесь, смейтесь до пены у рта.
А я дорогой пустынной, непролазной
Буду, шатаясь, плестись так себе, в никуда,
И забуду, что я мерзкий, колючий и взрослый
И что за моей спиной – отвратительные года.
Только в глухом и томительном одиночестве,
Без дроблений времени на полосы ночи и дня,
Забыв все решительно: имя, звание, отчество,
Предсказанья хироманток и злые пророчества –
Можно душу свою понять!
Пусть не будет фейерверков городского остроумия,
Саркастических улыбок и ядовитых книг.
О, как сладко заснуть в облаках бесшумных,
Не видя котелков, галош и отвратительных мумий,
Растлевающих, осаживающих каждый миг.
О, время без разделении на глупейшие таксометры,
На нелепые, ничем не, оправданные, часы!
Вот бы под медленное течение пахучего ветра
Прогуливаться без вязаного кашнэ и гетр
В нежных капельках Божьей росы…
Господи! Господи! Господи! Темный свод небес,
Монастырская душная келья.
Мне в холодное, мертвое сердце
Полоумный и сладкий бес
Льет преступное, сладкое зелье.
Неужели бритвой зарезаться?
Господи! Господи! Господи! Гордый, злой, пустой
Дух пляшет в уродливом теле,
И выпячивает свои губы.
Одинокий и холостой,
Я в своей холостой постели
Буду мертвым, колючим, грубым.
Нилова Пустынь. 1914, весна.
В лиловом мраке окно. За небом
Какая просинь? Какая даль?
О, если мог бы кормить вас хлебом
И утолять вашу печаль.
Какая музыка за этой синью?
Дрожанье влаги или топот труб?
О Скандинавские бьется твердыни
Море, молящееся поутру.
О, если бы знать… (я одно лишь знаю)
Я уже слышу – за скрипом телег
Бесстрастные песни из Божьего рая,
Язвительный вой кликуш и калек.
О, только услышать, только отметить –
И душа, как служанка, пойдет служить,
И будет, скитаться по белому свету
И огненный крест свой носить.
Холодный, синий свет звезды
Колеблется в ночи.
О, сколько горечи, тоски, вражды!
Лечи, Господь, лечи…
Свет звездный, этот санный путь,
Воздушный мост.
Внизу, вверху, – вода и жуть,
А дом Твой – свят и прост.
Он свят и прост, Твой ветхий дом,
Так что-ж,
Что он в краю совсем ином,
Не здесь, где в милом и святом,
И боль и ложь!
О, да святится синий свет
Звезды.
А в сердце каменном ответ:
Крик, свист и визг вражды.
Душа, как свинец. Рабыней
Она рождена,
Ты видишь – в пропасти синей
Душа ясна.
Все – ясно, все – непреложно,
Отчего же мне
Все кажется хитростью, ложью
И сном во сне?
Ты чувствуешь ветер снежный
Ты слышишь, как кровь поет,
И тенью несчастной и нежной
Бледный облак плывет?
А мне – только плакать глухо
В одинокой тиши…
Коснутся ли Божьего слуха
Молитвы порочной души?
Не веришь? Что-ж, я не верю тоже,
Но тогда почему
При имени нежном и сладком – Боже –
Всякую руку жму?
Всякую душу, даже гадюку,
Готов прославлять,
Но тогда почему невозможную муку
Готов за других принять?
Не веришь, а смотришь с такою печалью,
Которой имени нет.
Вот за лесом, за Петербургом, за далью
Я вижу свет.
И он, этот свет, в душе холодной
Горит, как Бог.
Прими меня в свой храм свободный,
На свой порог.
Говорили. В воздухе синем
Были звезды, как слезы Господни.
– Вы приехали сегодня
Поклониться нашим святыням? –
Я молчал. Что мог я ответить?
Что все мысли, все чувства лживы,
Что успел я только заметить
Чей то рот больной и красивый
В гостинице неприхотливой.
Завывали гудки пароходов,
Колокола звенели,
Из под заплесневших сводов
Кремля – молодые деревья светлели.
Новгород. 1914.
Юрьевский монастырь. 1914.
Осташков. 1914.
Рыбинск. 1916.
Смотрю с тревогой на зелень листьев,
На твердую кожу розовых щек.
Все пусто, пусто. Господь, очисти
От этих мыслей, от этих строк!
Что там, за этой глухой деревушкой,
И дальше, дальше, за синью рек?
Шумит ли ветер, кукует кукушка,
Все – боль, все – горечь, все – нежность калек.
Ах, что мне нежность, и горечь, и боли,
Ах, что мне сосны с шумом морским!
Смотрю с тревогой на зелень поля,
Смотрю, не веря глазам своим…
Кирву. 1916.
Не о любви прошу тебя я,
Не о безумстве в поздний час.
Пусть пламя света, догорая,
Нас озарит в последний раз.
Огонь живительный и ясный
Возьмет истлевшие тела,
И будет миг святой, прекрасный:
Паденье Тьмы. Паденье Зла.
И расцветут на поле алом
Мечтой рожденные цветы,
И змеи с прокаженным жалом
Уйдут под землю, как кроты;
И языком бездымно жарким
Огонь лизнет в последний раз
Нас, покоренных мигом ярким и,
Во цвете лет – в предсмертный час.
Не мне, о Господи, улыбки раздавать,
Мне только плакать, сжавшися комочком,
И сердце мыслью злой полосовать,
Привыкшее к компрессам и примочкам.
Мне только боль чужую в сорок раз
Преувеличивать и ждать плевка и плетки,
И не увидеть губ, и не увидеть глаз
Распятого – хотя б на миг короткий.
Не мне, о Господи, заутреню встречать
С смиренным сердцем и в одежде новой,
В пальто с чужого, доброго плеча,
Томясь, за дверью буду ждать дубовой,
И знать и чувствовать, что чтоб не сотворил –
Все ложь и гадость и притворный кашель,
Не мне, о Господи, дыхание кадил,
Не мне любовь Твоя, не мне вино из чаши.
Грубою тканью (за грубость можно
Все отдать) окутаю слабое тело,
И пойду полоумный, тревожный,
В степь без плана, без дела.
О, как люблю я это небо,
Что с таким терпеньем глядит на землю.
Я с глуповатой улыбкой внемлю
Шепоту спелого хлеба.
Какая нежность в душе от боли,
От горечи низкой и хилой.
Хорошо, грубой тканью закутавшись, в поле
Искать свою земную могилу.
Ударяя в грудь и теребя лохмотья
Так, что просвечивалась голая нога,
Словами жалкими начала колоть
Меня за то, что я не хотел помогать.
На грязной лестнице пахло салом и луком,
И металась кошка с перекошенным ртом,
Равнодушный к чужим болям и мукам
Я думал о благосостоянии своем.
Она шептала: – Сербия, Сербия, Сербия! –
А я колебался и бумажник сжимал.
Может быть вышвырнуть все серебреники
И, повизгивая, побежать на вокзал…
Может быть там, где гудит железо,
И рассказывают про Антихриста мужики,
Никто не будет язвительно резать
Тело мое на пестрые лоскутки.
Ненависть – это не слово, а сахар,
Горечь, мука – это шутка ребенка.
Я брожу по улице, как сваха,
И смеюсь нарочно звонко.
А в душе и в воздухе синем –
Так обидно и невероятно больно.
Ах, когда мы занозу вынем
Из тела безвольного!
Ударить себя – не поможет,
А других ударить жалко,
И идешь к трехрублевой гадалке
Посмотреть, как карты она разложит.
И будет все так трафаретно:
Король, дама, девятка, двойка,
Неприятность, заботы (два валета)
И безобразная попойка.
И хочется, чтобы выскочила из колоды
Какая нибудь новая масть,
И чтобы какой нибудь зверь, вышедший из моды,
Раскрыл свою старомодную пасть.
Найду ли сладость в унижении,
Пойму ли Страдающего Бога?
Холодный ветер. Головокружение,
И монастырская дорога.
Над чахлою увядшею травою
Облинявшие столбики выстроились в ряд,
А над самой душой, над самой душою
Антихристовы глаза горят.
Может быть пойти на открытую сцену,
И выплясывать танцы в полосатом трико?
Или лучше вернуться к лесу, к сену,
В Сибирь, в Манчжурию – далеко, далеко
От всех друзей и от всех близких,
Лгущих, как предсказательницы, мне…
Перед деревянной церковью склониться низко
И застыть в летаргическом сне.
Каждое оскорбление – бич солоноватый,
Подгоняющий волю к совершенствованию души,
Отвратительные, убогие заплаты
С тела, ищущего вечной расплаты,
Сними, мучитель, и раскроши,
Чтобы я мог захлебнуться в истине
И увидеть себя барахтающимся в грязи,
И потом, хоть на сотую долю очищенным,
Недоступную душу твою поразить.
О, без ложной жалости, без сострадания
Жги, как можешь, как хочешь меня,
Каждое оскорбление – мое врачевание,
Солоноватый бич, подгоняющий желание
Каждый вздрагивающий мускул обнять.
Последние свои грехи
Молитвой твердой очищая,
К вратам божественного рая
Он шел от людной Серемхи.
И вот пришел к пустынным водам,
Там остров каменный белел.
Там было место зрелым годам,
Там лес таинственный шумел.
О, если бы я только мог,
Хотя частицею ничтожной,
К Тебе приблизиться, мой Бог,
В тиши или во мгле дорожной,
Я все бы громкое забыл,
Я все бы жадное оставил,
И язвы пышные раскрыл, –
И в Палестину путь направил.
Хрустящая пожелтевшая бумага,
Славянские буквы с церковной печатью.
Господи! Было это или не было?
Метрическое свидетельство! Рождение! Флаги!
Нежное лицо над пышной, кроватью,
И выпуклое февральское южное небо.
Как жутко и странно. И непонятно
То, что всем понятно, что закономерно.
Господи! Было это или не было?
Маленькое тельце с красными пятнами,
Крошечное сердце, бьющееся неуверенно,
И спокойное февральское небо.
Ах! маленькая бумага с параграфами и линиями,
Пахнущая нафталином, мышами, пылью!
Господи! Было это или не было?
Вот крошечное лицо – уже большое и синее…
И так похоже на черную мантилью,
Пахнущее ладаном, февральское небо…
1914. Тифлис.
Сумасшедшие, неверные, окаянные,
Двуногие, обросшие шерстию,
Думайте, думайте постоянно
О неминуемом: о втором пришествии.
Раскуривая папиросы, икая проспектами,
Задыхаясь в материях новомодного покроя,
Вы соскучились по пулеметным секторам,
По расплющенным мозгам и теплой крови.
Вы отравили мою мысль и мое существование,
И втиснули в сердце отчаяние и неверие,
Но последним уголком незагаженного сознания
Умоляю о перемене кругосветной серии.
Вы – когтями отвратительными и черствыми
Превратили мир в дьявольского именинника!
Можно легко вздохнуть только на заброшенном острове,
В деревянной келье умирающего схимника.
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси,
Вдыхая запах кабацкий…
Будет в пол дождь моросить.
Будут ночи сырые, как баржи,
Затерявшиеся на реке.
Так идти бы все дальше. Даже
Забыть про хлеб в узелке.
Не услышу я хохот звонкий.
Ах! Как сладок шум веток и трав,
Будут выть голодные волки,
Всю добычу свою сожрав.
И корявой и страшной дорогой
Буду дальше идти и идти…
Много радостей сладких, много
Можно в горьком блужданьи найти.
Все забыть и запомнить одно лишь,
Что Архангельск не так уж далек,
Если, жизнь, ты меня обезволишь
И сломаешь, как стебелек,
Все забуду, запомнив одно лишь,
Что Архангельск не так уж далек.
По дороге узкоколейной
Я всегда до тебя доберусь.
Хорошо, что я не семейный,
Хорошо, что люблю я Русь.
По дорог узкоколейной
Я всегда до тебя доберусь.
Ну, а там пароходом не долго
И до вас, мои острова,
Не увижу тебя я, Волга,
Не вернусь я к тебе, Нева,
Ну, а там пароходом не долго
И до вас, мои острова.
И никто никогда не узнает
В чем смешное несчастье мое,
Только ветер, весла срывая,
Жалобно запоет,
И никто никогда не узнает
В чем смешное несчастье мое.
С расчетливым, холодным жаром
Молиться Богу, а потом –
У бедняка взять пищу даром
И лошадь пристегнуть кнутом.
И даже не вздохнуть над книгой,
Где в каждом слове Бог и боль,
И только обезьянкой прыгать,
Вертя хвостом, блестя, как моль.
О, с откровенностью жестокой
Открыта будущность уму:
Тащиться к гробу одиноким
И непонятным никому.
На темном фоне грязных занавесок
Распять свой мозг румяный, как кармин,
Поняв на миг, что выход есть один,
Освобождающий от сна и веса.
И если я – сегодняшний повеса,
Не знающий, что значит горький сплин,
То завтра с тонкой страстью балерин
Я выполню ехидный танец беса.
В последний раз, отбросив предрассуд,
Открою искренности кран опасный,
И каждый штрих, до этих пор неясный
И эластичный, как глухой Талмуд,
Зажжется вдруг, как пламень желтокрасный,
И обнажит болезнь, порок и блуд.
Смотрю холодными и лгущими глазами
В чужие лгущие, холодные глаза,
А вечером любуюсь небесами,
Молитву не боюсь пересказать.
И в этот час, пожалуй, даже верю,
Что и немного лучше и светлей,
Хоть так же лгу и так же лицемерю,
Вымаливая дружбу у людей.
О, как болят глаза от света, от улыбок,
И руки от пожатий дорогих,
И каждая победа, – как ножи,
И каждая любовь, – как каменная глыба.
Смотрю в зрачки: (в них светлый, честный ум)
И думаю: хвали меня, хвали!
Я буду лгать про небо, про тюрьму,
Про Палестину и про боль молитв.
И с каждым преступлением черней –
Светлее делать хитрую улыбку,
Забрасывать словами: чародей,
Архангел, голубь, небо, облак, скрипка.
И чувствовать, что каждый ясный звук –
Удар кнута по позвонку, по коже,
Что внутренность души – паук,
На паука простого не похожий.
Смотрю в зрачки, томлюсь по похвале
И невозможных поцелуев жду,
Слюною брызгая здесь, на земле,
На пышную, цветущую звезду.
За спиною холодной и скользкой
Только судороги рыбы живой,
Разрезаемой на полоски,
Только ветер, да волчий вой,
Да еще коленкоровый фартук
И соленая кровь на нем.
Кровь, не лейся на блузу, на парту…
Все – смогу ли очистить огнем?
Все – смогу ли руками больными
Переставить и изменить,
Это страшное мертвое имя
Божьим Именем освятить?
О, не слишком ли стали могучи
Этих сладостных болей следы,
Не затмят ли тяжелые тучи
Вифлеемской моей звезды?
О, этот черный день, он чернее
Самой черной ночи. Так черна душа.
Ты безучастно поворачиваешь шею
И говоришь холодно и не спеша.
Все решено. Ничего не будет,
Кроме боли и томительного стыда.
Поцелуй измученного Иуды
Жжет меня сквозь моря и года.
О, этот черный день! Этот голос,
Мучающий, сжигающий, бьющий, как кнут!
На душе не найдешь темно синих полос
От ударов и от горьких минут.
Но сквозь толстый слой обид, унижений,
Сквозь насмешки и крики во всех рядах,
Светит мне, упавшему на колени,
Странническая, снежносиняя звезда.
Я знаю, что все неправда,
Что это шутка скорей,
Нет географической карты,
Нет городов и людей.
Я знаю, что все неправда,
Все – только один уголек:
И солнце, и звезды, и небо,
И ветер, и дождь, и песок.
Я знаю, что все неправда –
И я, и ты, и они.
Нет Ледовитого океана
И едкого слова «Распни».
Тибет, Тибет! Воет волк за лесом,
Гадюка ползет под рыхлой землей,
Белка скрипит на ветвистой ели,
Человек вьется мелким бесом,
Русалка несется над жадной водной,
Тибет, Тибет! Ах, сколько язв на теле!
Музыка горя, грома, бури!
Вода отделилась от твердых частей,
Сердце нарушило Божью волю!
Корабль черногрудый плывет в лазури.
Тибет, Тибет! Как тяжело без вестей
В ясном языческом поле!
Кирву. 1916.
От ненависти жуткой и полоумный
Как сердце бьющееся уберечь?
Больно, грустно, томительно…
Во мне нет ничего благоразумного,
И меня всегда будет томить и жечь
Всякий пустячок ненужный и утомительный.
И я смотрю на небо несудимое, безответное
И на воду, голубеющую, как бирюза,
И мне становится жалко всех имущих и торжествующих
И хочется предпринять путешествие кругосветное;
Идти, опираясь на палочку, куда глядят глаза,
Дальше от хохочущих, колющих, воюющих.
Татарский конь горячится. Руку крепче жми.
Юноша! Матерь свою не срами!
А в синем небе ручей журчит,
А в синем поле блестят мечи.
Послушай небо – там ручейки,
Послушай поле – там всадники.
На какого юношу взглянуть?
Куда острый меч повернуть?
Ах, не страшен, не страшен, не страшен
Квадрат поля, кровью окрашенный.
О, небо, небо! Всадник родной,
Где же твой щит стальной?
Юноша! Скажи: вот мой щит –
Сладость горьких унижений, обид.
Кирву. 1916.
Татарская кровь, татарский рассадник.
О, Московия, Московия, Московия!
Вот мчится всадник, горячий всадник.
Дорогие, дорогие, дорогие,
Глядите, как отражен он
В другом всаднике, солнцем сожженном!
Тяжелые доски, запах сосны.
Князья захлебнулись от мутной волны.
Сосновые доски! Ах, то место не смоет дождь,
Где плясал разъяренный татарский вождь.
Глохнут уши. Слепнут глаза.
Плывет кораблем золотая Рязань.
Брат, брат, браг, не гневись, не казни,
Вот ладони мои, вот мои дни.
Спасите, спасите, спасите!
Спаситель, Спаситель, Спаситель!
Кирву. 1916.
О горе, горе! Моря я не вижу.
О горе, горе! Я на берегу.
О горе, горе! Ближних ненавижу
И ближним о любви священной лгу.
Когда б я мог под градом испытаний
Прийти к Тебе и умереть с Тобой.
О горе, горе! Вот быстрее лани
Несется молодость к пустыне восковой.
О горе, горе! Ведь не хватит жизни,
Чтоб весь позор, всю мерзость искупить,
О горе, горе! – Возлюбил бы ближних,
Да не могу я ближних возлюбить!
Ярославль. 1916.
Верный отшельник, целую пламень.
Ель, склонись, склонись!
Мое хозяйство: грибы, кремень,
Хижина в лесной лысине.
Отшельник, ель неземную целую.
Небесной росы капельки
Падают дождичком синим,
Дрожу, как испуганный кролик,
Телом больным и постылым.
Вязкий ветер бьет корой. Паруса, паруса!
Сердце, паутинь, паутинь!
Воскресни, воскресни, воскресни! В небеса
Душу больную кинь!
Отшельник, целую ель и пламень твоей руки.
Если назначено царствовать – царствуй,
Если назначено рабствовать – рабствуй.
Ах, синее, синее море мое!
Кружится, кружится горе мое!
Туман над лесом проплывает
И лес дождливый зашумел,
Молитва сердце прожигает,
А я молиться не умел.
О, рабство, рабство, мое синее море!
В Персии царство, или в синем просторе?
Голубь мой, голубь мой, голубь!
Все пронеслось, унеслось,
Осталась лишь синяя прорубь
Унижений, молитв и просьб.
На землю падаю без сил,
Христос, спаси, спаси, спаси!
Приютская церковь. 1916.
Дай мне силы изведать безмолвие,
Путь пресветлый к небесному царствию.
О, безмолвие, мать сокрушения,
О, подательница покаяния.
О, безмолвие, душу греховную
Очищаешь ты пламенем выспренним.
Ты даруешь святое смирение,
Просвещаешь ты сердце жестокое.
О, безмолвие, радость небесная,
Матерь разума, нежности, кротости.
О, безмолвие, к небу ведущее,
К миру светлому, к успокоению.
О, безмолвие сладкоголосое,
Собеседница Ангелов Божиих,
Испытательница грешных помыслов,
И родительница блага высшего.
О, безмолвие, зеркало ясное
Всех грехов, преступлений и гордости,
Посылаешь ты слезы раскаянья,
Очистительное воздыхание.
О, безмолвие, благо небесное,
И досуг для молитв упоительных.
О, безмолвие чистое, ясное,
Ты – пристанище самое верное.
Ты – оружье для подвига чудного,
Утвержденье поста и раздумия,
Языка обузданье великое,
Преграждение невоздержанию.
О, безмолвие, открывающее
Мудрость – разуму, сердцу – смирение,
О, безмолвие, душу ведущее
Ко Христу во хоромы небесные.
О, безмолвие страстное, вечное,
Видишь смерть ты очами глубокими.
Привыкаешь к земле нашей матери,
Ожидаешь Христа, Сына Божия.
О, безмолвие, вечно враждебное
Всяким мерзостям и многоречию,
Матерь ясного благоговения
И страстей беззаконных пленение.
О, безмолвие, радость великая,
Ты – страна Сыном Божьим любимая,
Изобилуешь благами высшими
И покоем великим и радостным.
О, безмолвие, сохраняющее
Огнь светильника неугасаемым.
Ты псалом воспеваешь пленительный
В ожидании Божьего Царствия.
