Подводная лодка (The Boat) [Лотар-Гюнтер Буххайм] (fb2) читать онлайн

Лотар-Гюнтер Буххайм ПОДВОДНАЯ ЛОДКА

Подводная лодка

(The Boat)

Автор: Лотар-Гюнтер Буххайм

(Lothar-Günther BUCHHEIM)

(впервые опубликована в Германии под названием Das Boot)

© Перевод — Кузьмин Б.Л. (с сокращенного английского издания издательства Fontana/Collins)

Примечание переводчика с немецкого на английский язык:

Люди, имевшие личный опыт службы на английских подводных лодках во время Второй мировой войны, обнаружат, что звания, процедуры и терминология в немецком подводном флоте имеют определенные отличия. Например, старший механик — офицер подводной лодки в некоторых аспектах был даже более важным членом команды, чем его британский коллега, поскольку дополнительно отвечал за поддержание подводной лодки на заданной глубине. Старшина-рулевой (quartermaster), у которого не было британского эквивалента, был представителем сословия мичманов, который выполнял штурманские обязанности, обычно возложенные на британской подводной лодке на одного из младших вахтенных офицеров. В целом, больше задач было передано от старших по званию младшим, и меньше было оставлено для выполнения в ответ на чистые приказы.

Однако, невзирая на эти различия, множество черт жизни на подводной лодке — в особенности опасности и дискомфорт, чувство товарищества и взаимоотношения между офицерской кают-компанией и нижней палубой — затронут определенную струну в душе тех, кто также служил на субмаринах, но «с нашей стороны».

Декабрь 1973 г.

J. MAXWELL BROWNJOHN

Примечание переводчика с английского на русский язык:

В военно-морском флоте каждой страны веками складывались определенная структура организации службы, система званий и терминология. Различия в этих реалиях обусловили и различное значение, соответствующее конкретному слову в разных флотах. Зачастую буквальный перевод если и возможен, то тем не менее при переводе происходит некоторое смещение понятий. При переводе этой книги я старался везде, где это возможно, применять терминологию, принятую в русском военно-морском флоте. Если же это не было возможно, подбирался ближайший по смыслу термин, и при необходимости давались комментарии.

23 февраля 2008 г.

Б. Л. Кузьмин

Команда подводной лодки U-A:

Офицеры:

Командир

Старший помощник командира

Второй помощник командира

Гардемарин Ульман

Старший механик

Второй механик (сверхштатный)

Рассказчик — военно-морской корреспондент

Команда:

Арио — машинист

Бахманн («Жиголо») — машинист

Бенджамин («Манчу») — матрос

Берманн — боцман

Бокштигель — матрос

«Викарий» — матрос центрального поста

Вихманн — старшина матросов

Данлоп — торпедист

Дориан — старшина матросов

Дуфте — матрос

Изенберг — старшина центрального поста

Йенс — матрос

Йоханн — техник машинного отделения

Каттер — кок («шеф»)

Кляйншмидт — старшина матросов

Крихбаум — старшина-рулевой / мичман

Маркус — машинист

Меркер — матрос

Пилгрим — старшина-электрик

Радемахер — старшина-электрик

Саблонски — машинист

Стюард («Турбина») — член команды центрального поста

Факлер — машинист

Франц — техник машинного отделения

Френссен — старшина машинистов

Хаген — электрик

Хакер — старший торпедист, старшина

Геррманн — телеграфист, старшина

Хайнрих — телеграфист, старшина

Цайтлер — старшина матросов

Цорнер — электрик

Швалле — матрос

Якоб — матрос

И еще 10 человек, не названных поименно.

Эта книга — роман, но это не плод воображения. Свидетелем событий, описываемых в ней, был автор. Они образуют суммарное впечатление от военного опыта на немецких подводных лодках, хотя основные герои книги — это не портреты людей — живых или же мертвых.

Из 41 000 немецких подводников, служивших во время Второй мировой войны, 26 000 не вернулись из боевого похода.

Продольный разрез подводной лодки проекта VII–C

Бар «РОЙЯЛЬ» (Bar Royal)

Дорога длиной в три мили от «Мажестика» к бару «Ройяль» огибала берег одной размашистой кривой. Луна пока еще не взошла, но асфальт пронизывал темноту как унылая лента.

Нога Командира топтала акселератор машины в стиле гонщиков Ле-Мана. Неожиданно она переместилась на педаль тормоза. Шины завизжали, когда он затормозил, отпустил педаль и снова затормозил. Тяжелый автомобиль остановился без заноса в нескольких дюймах от дико жестикулирующей фигуры в синей форме. Его фуражка главстаршины была набекрень. Нашивка на его рукаве говорила о том, что это рулевой.

Он стоял на дороге, размахивая руками вне конуса света от наших фар. Я не мог разглядеть его лица. Командир как раз начал двигаться снова вперед, когда он хлопнул ладонью по капоту нашей машины и прорычал: «Вы, наглые педерасты, вы! Я из ваших кишок подвязки сделаю!»

Я подумал, что Командир взорвется. Вместо этого он переключил автомобиль на заднюю передачу так резко, что моя голова чуть не улетела сквозь ветровое стекло.

На первую передачу. Слаломный поворот, визг покрышек, затем вторая.

«Наш Боцман», — проинформировал меня Командир. — «Пьян в стельку».

Стармех, который сидел позади нас, пробормотал что-то неразборчиво.

Командир, который только что вырулил автомобиль, вдруг вынужден был снова затормозить. В этот раз более спокойно, потому что мы заметили колеблющуюся линию фигур в свете наших фар задолго до приближения к ним. Там было по меньшей мере с десяток людей, стоящих поперек дороги, все из них нижние чины в выходной форме.

Когда мы приблизились ближе, я увидел, что у всех у них клапаны брюк были откинуты. Из каждой ширинки свисало по роскошному пенису.

Командир моргнул фарами, моряки расступились, и мы церемонно проехали через лужи мочи.

«Представление пожарного катера, как они это называют. Члены нашей команды, вся компания».

Сзади нас Стармех неодобрительно фыркнул.

«Остальные в борделе для нижних чинов», — объяснил Командир. — «Сегодня ночью должен быть весьма оживленный бизнес. Меркель тоже уходит завтра утром».

Ни одной души не было видно следующую милю пути. Затем береговой патруль появился в свете наших фар.

«Будем надеяться, что мы не будем недосчитываться с дюжину людей ко времени отплытия», — проворчал Стармех на заднем сиденье. — «Они любят вступать в конфликт с законом, когда клюкнут немного».

«Даже не узнали своего Старика», — удивлялся Командир. — «Пожалуй, это уж чересчур, я бы сказал».

Сейчас он вел машину медленнее.

«Нельзя сказать, что я сам чувствую себя уж очень свежим», — продолжал он вполоборота. — «Слишком много возбуждения для одного дня. Сначала похороны утром в Сен-Назере — рулевой, погибший во время налета на Шатонеф. Затем еще налет, пока мы все там были на похоронах. Весьма неуважительно, во время военных похорон. Наши зенитчики сбили три больших самолета».

«Что еще?» — спросил я.

«Сегодня ничего, но это дело с расстрелом вывернуло меня вчера наизнанку. Котельный машинист, девятнадцати лет, чистый случай дезертирства. Сверх всего этого, они забили свинью в «Мажестике». Свежий бульон на обед. Предполагали, я думаю, что это будет пикник. Никому это дело не понравилось».

Командир подъехал к учреждению, на котором буквами высотой в рост человека было написано «Бар Ройяль». Бетонный монстр, который должен был напоминать корабль, находился между береговой дорогой и второстепенной, которая выходила под острым углом из соснового леса. Через все здание простирался стеклянный фасад в виде навигационного мостика.

Внутри нас приветствовала Моника, темноволосая, темноглазая, полногрудая и полная темперамента. Она была эльзаской, чей фрагментарный немецкий состоял из слэнга нижней палубы.

Другим единственным украшением заведения были три официантки в открытых форменных блузках и оркестр из троих музыкантов — запуганных и выглядевших бесцветно, в отличие от полукровки-барабанщика, который казалось, счастлив за своей работой.

Этим заведением сначала заправляла организация Тодт^[1] и она декорировала его в смешанном стиле fin de siecle (конца века) и Дома Германского Искусства. Флотилия заняла его под тем предлогом, что командам подводных лодок нужна релаксация, офицеры-подводники не могут проводить все свое время в борделях, и что «наши парни» выиграют от более рафинированной атмосферы.

Рафинированная атмосфера состояла из больших пространств белой эмали с искусственными виноградными листьями а-ля Рюдесхайм, красных абажуров над настенными бра, и красных плюшевых занавесей над окнами.

Командир оглядел помещение с ухмылкой, затем по очереди исследовал каждый стол, выпятив подбородок и нахмурив брови. Наконец он с трудом подтащил кресло, плюхнулся в него и вытянул свои ноги. Клементина, одна из официанток, подбежала через зал, подрагивая грудями. «Пива всем».

Мы все еще ждали пиво, когда двери резко распахнулись. Кучка из пяти человек втащилась в зал — все капитан-лейтенанты, за которыми следовали три лейтенанта и младший лейтенант. Трое из капитан-лейтенантов были в фуражках с белыми чехлами — отличительный знак командиров подводных лодок.

Среди них я узнал Флоссмана, неприятного, вспыльчивого молодого человека с широкими плечами и рыжеватыми волосами. Самым последним предметом его хвастовства была атака на сухогруз без эскорта, которую он начал с того, что изрешетил спасательные шлюпки судна из пулемета — «Просто для того, чтобы поставить все точки над i с самого начала».

Двое других в белых фуражках были неразлучные Купш и Штакман, которые так и не уехали дальше Парижа во время своего последнего отпуска и с тех пор постоянно разражались анекдотами из публичного дома.

Командир поморщился.

«Еще час, и вся флотилия будет здесь. Я часто удивляюсь, почему британцы не устроят воздушный налет на это место — не говоря уж о дворце Командующего Флотилией в Керневеле. Не могу понять, почему они так и не попытались это сделать, когда море на расстоянии броска камнем отсюда и Порт-Луи как раз рядом. Они могли бы поймать нас, если бы этого хотели. Сегодня для этого было бы прекрасное время».

У Командира не было ни сухощавости картинного героя подводных лодок, ни жилистого телосложения. Он больше походил на широколицего шкипера с судна «Гамбург-Америка Лайн», и его движения были неуклюжи, тяжеловесны.

Его переносица сужалась, загибалась влево и расширялась снова. Светлые голубые глаза были наполовину скрыты под бровями, постоянно нахмуренными в сосредоточенности. Он обычно прищуривал свои глаза так, что в тени бровей можно было видеть только две узких щелки. Снаружи их веером собирались морщинки. Его нижняя губа была полной, выступающий подбородок покрывался рыжеватой щетиной уже после полудня. Сильные, грубо вырубленные черты его лица придавали ему определенную искренность. Любой, кто не знал его возраста, дал бы ему сорок лет. Он был на десять лет моложе, но тридцатилетний был старым в сравнении с большинством командиров подлодок.

Командир не был любителем длинных речей. Его донесения о боевых походах читались как описание какой-то детской игры. Трудно было вытянуть что-либо из него. Он тщательно избегал называть вещи своими именами. Легкая нотка иронии, изгиб губы, и я сразу же понимал, что Старик имел в виду. Если он говорил нечто одобрительное о подводных лодках командующего и смотрел при этом мимо меня, истинное значение его слов было на поверхности.

Наша последняя ночь на берегу. Вотканный как невидимая нить во все остроумные речи, во все шутки — ноющий страх: сочтены ли наши дни, или же нам повезет?

Чтобы успокоить свои нервы, я вел с собой внутренний монолог. Командир — один из лучших. Ничто никогда не поколебало его. Не надсмотрщик над рабами, не бредовый фанатик. Он даже ходил некогда под парусами. Кулаки, которые должно быть были созданы для усмирения вздымающейся парусины и чтобы орудовать тяжелыми снастями. Ему всегда удавалось выйти победителем, так почему же и не в этот раз? 200 000 тонн — целая гавань вражеских судов. Как бы ни силен был противник, он всегда ускользал от…

Мой новый свитер с высоким воротником будет кстати, если мы пойдем на север. Симона не должна приходить в гавань со мной — это только создаст проблемы. Эти гавнюки из Службы Безопасности так и вцеплялись в признаки дружеских отношений с французами — завистливые ублюдки. Они называли нас «личный флот Дёница», но они не могли нас и пальцем тронуть.

Никаких догадок о том, куда мы направляемся. Центральная Атлантика, вероятно. В походе немного лодок. Весьма скверный месяц из-за сильной защиты конвоев. Британцы получили достаточно уроков, чтобы повернуть ход событий в свою сторону. Приен, Шнепке, Кречмер — все погибли в атаках против конвоев, все утонули, кроме Кречмера. Со всеми ними это произошло почти в одно и то же время — февраль, март. Шнепке погиб наиболее ужасно, зажатый между стойкой перископа и обносом мостика, когда эсминец протаранил его израненную бомбами подлодку. Асы подводных лодок… Умирающая раса. Нервы Эндрасса были сломаны, но не нервы Командира. До сих пор хладнокровный, как огурец. Он не напивался до погружения в ступор. Сидя здесь, он выглядел искренне расслабленным.

Мне потребовалось отлить. В туалете я услышал двух лейтенантов, стоявших рядом со мной.

«… надо перепихнуться последний разок».

«Смотри, чтобы попасть в нужную дырку — ты пьян».

Первый из говоривших был уже на полпути к двери, когда второй заорал вслед ему: «И от меня трахни её, когда будешь заниматься этим!»

Офицеры с подлодки Меркеля. Пьяны, иначе они были бы не столь грубы.

Я вернулся ко своему столу. Стармех вытянул свою руку и подтащил к себе стакан. Возраст двадцать семь лет и правая рука Командира. Совсем непохож на него. Его темные глаза и острая черная бородка делали его похожим на испанца с картины Эль Греко. Скорее порывистый, чем нервозный, и он знал свою работу от и до. Эти двое ходили вместе с самого начала. Они общались, пользуясь минимумом слов.

«Где второй помощник?» — спросил Командир.

«На борту. Все еще его вахта. Может быть, он появится позже».

«А, ну ладно, кто-то же должен службу нести». — Командир пожал плечами. — «А как наш драгоценный Номер Первый?»

«Ползает по борделям».

«Он и в борделе? Не смеши меня».

«Возможно, он пишет свое завещание — ты же знаешь, насколько он аккуратен».

Командир даже не упомянул младшего офицера-механика, который шел с нами как уже назначенная замена Стармеху после этого похода. Это значило, что в кают-компании нас будет шесть офицеров — тесно сжатых вокруг миниатюрного стола.

«Куда пропал Томсен?» — спросил Стармех. — «Он ведь не обойдет нас, не так ли?»

Томсен, командир подводной лодки U-F и новоиспеченный кавалер Рыцарского Креста, лично дал нам описание своего последнего похода, сидя в глубине кожаного кресла в отеле «Мажестик». Он вспоминал, выставив локти и сложив руки как в молитве, уставившись в противоположную стену.

«…они громили нас примерно сорок пять минут. Немедленно после погружения на нас сбросили семь или восемь бомб, установленных на глубину около 60 метров, и они взорвались довольно близко от лодки. Одна из них взорвалась над нами, примерно на траверзе пушки и в 60–70 метрах слева по борту. Остальные были на расстоянии от 800 до 100 метров. Затем, около полуночи, они сбросили вторую серию глубинных бомб. Мы некоторое время постояли на глубине и затем отползли на самом малом ходу. В конце концов, мы всплыли и устремились за конвоем. На следующее утро эсминец сделал галс в нашем направлении. Море 3 балла, небольшой ветер, шквалы, частичная облачность — хорошие условия для атаки с перископной глубины. Мы погрузились и выпустили две торпеды — оба раза промазали. Затем атаковали с кормового аппарата. Это привело к успеху. Мы следовали за конвоем, пока нам не было приказано повернуть назад. Цетшке засек второй конвой. Мы настигли его как раз перед 18:00. Хорошая погода, море от 2 до 3 баллов, частичная облачность».

Томсен сделал паузу.

«Забавно то, что когда у нас бывает удачная атака, то это происходит в чей-либо день рождения. В первый раз это был котельный машинист, во второй раз — телеграфист. Одинокое судно было потоплено в день рождения кока, а эсминец в день рождения помощника торпедиста. Странно, не правда ли?»

Подлодка Томсена, когда она пришла на раннем утреннем приливе, несла на наполовину поднятом перископе четыре вымпела: три белых в знак потопления торговых судов и один красный, означавший потопленный эсминец.

Голос Томсена, хриплый, как лай собаки, донесся через маслянистую тошнотворную поверхность воды гавани: «Обе машины стоп!»

Подводная лодка имела достаточно инерции, чтобы беззвучно доскользить и встать рядом по борту. Появившись в видимости с носа, она вышла из вязкой тяжести воняющей гавани как переполненная ваза сухих цветов. Головки цветов были смутными цветными пятнами, поставленными в темный мох. Когда они приблизились, они превратились в бледные и изнуренные лица, обрамленные бородами. Глаза с черными кругами, глубоко погруженные в глазницы, некоторые из них лихорадочно блестевшие. Меловая кожа, просоленные кожанки, выбеленные до грязно-серого цвета, бескозырки, неустойчиво посаженные на густые лохмы волос. Томсен, с ввалившимися щеками и тощий как стручок, выглядел по-настоящему больным. В его дружелюбной улыбке было что-то от улыбки скелета.

«Имею честь доложить о возвращении из боевого похода подводной лодки U-F!»

Троекратное громкоголосое ура приветствовало его полушутливое заявление. Эхо резко отразилось от склада No.1, затем, более смазано, от судоверфи Пенхоэ.

***

Сегодня вечером Командир демонстрировал свое презрение к внешнему лоску тем, что надел свой самый старый мундир. Перед его мундира, который давно стал из голубого серым, был весь в пятнах и выцветшим. Некогда блестевшие золотом латунные пуговицы позеленели, а рубашка приобрела неопределенный голубовато-серый цвет, близкий к сиреневому. Красно-бело-черную ленту, на которой болтался Рыцарский Крест, можно было принять за перекрученный шнурок от ботинок.

«Времена изменились», — пожаловался он, критически обозревая группу юных вахтенных офицеров за центральным столом. — «Власть перешла к строевикам».

В то время клиенты бара «Ройяль» делились на две категории: «старые морские волки», как коллеги Командира сами себя называли, и «младотурки» или идеологически обработанные юноши с верой в Фюрера и орлиным взором, сфокусированным на конечной победе — скрежещущие зубами, как называл их Командир — которые отрабатывали воинственное выражение лица перед зеркалом и напрягали свои ягодичные мышцы по единственной причине — было модным культивировать пружинящую, напряженную походку, которая слегка бросала вес тела вперед на подушечки пальцев ног.

Я уставился на эту коллекцию многообещающих героев, как если бы видел их впервые. Рты как операционные шрамы, резкие голоса, лица, излучающие чувство элитарности, головы, наполненные фразами типа «Глаза Фюрера смотрят на тебя» и «Наш флаг означает больше чем смерть». Один из них застрелился в «Мажестике» две недели назад по причине подцепленного сифилиса. «Он пал за Фюрера и Отечество», так это преподнесли его невесте.

Кроме просоленных морских волков и младотурков, здесь присутствовал один примечательный аутсайдер в лице Кюглера, который разделял со своим старшим помощником маленький столик вблизи двери в туалет. Кюглер, Парсифаль глубин, яро верующий в уникальную судьбу Германии. Голубые глаза с оттенком стали, спина как шомпол, ни унции лишнего жира. Безупречный образчик расы господ, Кюглер имел обыкновение затыкать уши пальцами, когда слышал вульгарные рассказы или подрывные замечания от тех, чья вера в победу была менее безоговорочной, чем у него.

За столиком рядом с Кюглером располагался главный хирург флотилии, еще одно исключение из общего правила. У него была неиссякаемая способность помнить скабрезные анекдоты, почему его и прозвали Грязный Док. Грязный Док был уверен в том, что Тысячелетний Рейх Гитлера уже использовал большую часть отпущенного ему тысячелетия и он говорил об этом всегда, когда был пьян или считал это уместным.

Несмотря на это, в свои тридцать лет он пользовался всеобщим уважением. Во время третьего боевого похода он принял командование и привел корабль обратно в базу после того, как командир погиб при налете вражеского самолета, а два вахтенных офицера получили серьезные ранения, уложившие их в койки.

Теперь его голос возвышался над общим гулом разговоров. «Что за дела, кто-то помер?» — возопил он. — «Кто-нибудь подумает, что это поминки».

«Вполне достаточно шума как есть», — проворчал Командир, умеренно глотнув пива.

Кажется, Моника восприняла послание главного хирурга флотилии. Она притиснула микрофон как леденец к своему кричаще-красному рту, усиливая слова песни вращением тела, энергичной работой бедер и подрагиванием пышной бело-голубой груди. В руке у нее был пучок страусиных перьев, которым она ласкательно проводила меж своих ляжек. Затем она закатила глаза к небесам, нежно погладила перья, двинула тазом в их сторону, провела ими вверх по телу, дунула на плюмаж вытянутыми губами… Неожиданно поверх столов она глянула в сторону двери. Командир флотилии и его помощник как раз вошли. Моника лишь бросила мимолетный взгляд на его долговязую фигуру с несоразмерно маленькой головой.

«Посмотрите, кто к нам пришел сегодня вечером!» Хриплые рыдания Моники были перекрыты голосом Труманна, одним из наиболее упрямых членов старой гвардии. Он неуверенно поднялся со своего стула и нетвердой походкой подошел к командующему флотилией. «Привет, старый петух. Похоже ты тут развил активную деятельность? Вот что скажу, почему бы не поменяться местами со мной? Удобнейшее место для обзора, весь ландшафт как на ладони… Нет? Вполне честно, как хочешь, я всегда готов».

Труманн как всегда был под парами. Даже его Рыцарский Крест висел перевернутым наоборот.

Подлодка Труманна завоевала легендарную репутацию. Его преследовало фатальное невезение со своего третьего боевого похода, и он редко проводил в море больше недели. Ковыляние обратно в базу на побитой лодке стало обычным явлением. Его каждый раз подлавливали на пути в зону патрулирования и усыпали бомбами с самолетов или глубинными бомбами. Неисправное оборудование, прохудившиеся выхлопные трубы и разорвавшиеся компрессоры побеждали там, где не мог достать враг. Все во флотилии тайно поражались, как Труманн и его команда могут выносить такую непрерывную цепь катастроф.

Группа за соседним столиком начала распевать под управлением главного хирурга, который дирижировал их нестройным хором при помощи винной бутылки. Большой круглый стол рядом со сценой по молчаливому согласию был зарезервирован за старыми морскими волками. За ним, сидевшие или распластанные в зависимости от степени интоксикации, были «одноклассники» Командира: «сиамские близнецы» Купш и Штакман, «лысый» Келлер, а также «большой вождь» Кортманн, которого так называли за его грубую красную кожу и крючковатый нос. Все молодые люди, но старые по опыту, прирожденные морские гладиаторы, чьи холодные манеры противоречили их полному осознанию того, что все шансы против них. Они могли часами сидеть в кресле с бесстрастными лицами и почти неподвижно, и при этом были неспособны уверенно держать в руке стакан.

Каждый из них мог припомнить по крайней мере полдюжины суровых походов, крайнее напряжение нервов, эмоциональную пытку, безысходные ситуации, которые обращались в их пользу по простой прихоти судьбы. Каждый из них знал, что значит вернуться с искалеченной подводной лодкой, чей корпус разрушен бомбами или рубка протаранена, или носовой отсек выгорел, или прочный корпус деформирован в каждом соединении, но каждый раз они стояли на мостике вытянувшись и вели себя так, как будто все это было сплошной рутиной.

Это было частью кодекса поведения — казаться полностью невозмутимым. Кодекс запрещал рыдания и скрежетание зубов, и подводные лодки Командующего продолжали держать марку. Для Командующего подлодками любой, имевший голову и четыре конечности, был годен для службы. Для Командующего подводными лодками любой, у кого не шла пена из рта, считался психически здоровым. Он давно был вынужден делать бескровные замены командиров действующих подводных лодок. К несчастью, замены со здоровыми нервами были абсолютно некомпетентны по сравнению со старыми командирами, а старые командиры использовали любую хитрость, чтобы только не расставаться с опытными вахтенными офицерами, которым дали бы под командование свою подводную лодку.

Эндрассу ни за что не следовало бы разрешать ходить в море, во всяком случае, не в его состоянии. Его нервы были расшатаны, но так уж обстояло дело. Командующий подводными лодками не мог видеть, когда человек был кончен — или не хотел видеть. В конце концов, это были закаленные в битвах асы, которые собирали жатву его успехов и наполняли его папку с донесениями.

Оркестр удалился на перерыв. Я снова мог слышать обрывки разговоров.

«Где Кальманн?»

«Он не придет сегодня».

«Нельзя осуждать беднягу».

Кальманн вернулся сорок восемь часов назад с тремя победными белыми вымпелами на своем перископе. Последнее торговое судно он потопил огнем из орудия в мелких прибрежных водах. «Мы сделали в него более сотни выстрелов. Море штормило. Мы вынуждены были вести огонь, лежа в дрейфе. В сумерках, как раз перед 19:00 мы произвели торпедный выстрел из подводного положения. Две торпеды попали в 12 000-тонное судно, одна промазала. Затем они нас подловили. Восемь часов этого… Мне кажется, они остановились только когда у них не оставалось больше глубинных бомб».

Кальманн выглядел как распятый Христос с ввалившимися щеками и длинной бородкой. Он сжимал руки, как бы стараясь выдавить из себя слова.

Мы напряженно слушали, скрывая свое замешательство под нарочитой атмосферой интереса, желая знать, когда он подойдет к вопросу, который мучил нас.

Кальманн прекратил терзать свои руки и сидел без движения, опираясь локтями на ручки кресла, сжав ладони. Гляди мимо нас поверх кончиков пальцев, он спросил с напускным безразличием: «Есть какие-либо новости о Бартеле?»

Никто не ответил. Командир флотилии просто немного наклонил свою голову.

«Понятно. Я догадался, когда он прекратил радиопередачи».

Наступило минутное молчание. Затем он спросил с ноткой настойчивости: «Вообще никаких новостей?»

«Ни слова».

«Есть ли какая-нибудь надежда?»

«Нет».

Сигаретный дым неподвижно висел в воздухе.

«Мы провели большую часть нашего ремонта вместе — я даже выводил его в море», — сказал Кальманн как бы между прочим. Он выглядел беспомощным, подавленным. Мы все знали, насколько близки они были с Бартелем. Они всегда старались выйти в море вместе. Они атаковали одни и те же конвои. Я вспомнил, как Кальманн говорил не так давно: «Это дает опору тебе, знание того, что ты не сам по себе».

Бехтель вошел через распашные двери. Его белобрысые волосы, ресницы и брови создавали впечатление, что он был выбелен. Его веснушки ярко выделялись на его исключительно бледной коже.

Новоприбывшего громко приветствовали, и Бехтеля быстро окружила группа молодых офицеров. Бехтель только что прошел через событие, которое даже Командир назвал «нечто совершенно необычное». Всплыв в полумраке рассвета после жестокой контратаки, которая причинила множество повреждений его лодке, Бехтель обнаружил глубинную бомбу, лежавшую на его корпусе, как раз перед орудием. В пределах видимости британский корвет, а на палубе перед боевой рубкой весело шипящая глубинная бомба… Взрыватель бомбы был установлен на срабатывание на глубине большей той, на которой Бехтель подцепил её на свой корпус, так что время еще было.

Бехтель тотчас же дал полный ход вперед обеими машинами, а рулевой перекатил бомбу за борт, как бочку со смолой. «Она взорвалась через двадцать пять секунд». Затем их вынудили снова погрузиться и обработали еще примерно двадцатью глубинными бомбами.

«Почему же ты не прихватил её с собой как сувенир?» — промычал Меркель.

«Да я бы сделал это, только мы никак не могли остановить этот мерзкий звук. Нигде не могли найти кнопку. Смеетесь? Этот звук нас почти до печенок достал».

Бар «Ройяль» быстро наполнялся, но все еще не было видно Томсена.

«Куда он пропал, черт возьми?»

«Возможно, он сейчас славно трахается».

«В его состоянии? Сомневаюсь».

«Это должно быть совершенно новым ощущением для него, заниматься этим делом с Рыцарским Крестом на шее».

Сегодня днем Томсен стоял как каменная статуя, когда командующий флотилией награждал его, его мускулы при этом были столь напряжены, что лицо стало почти бескровным. Он не мог понять ни слова из энергичной речи командующего флотилией.

«Дерьмо набитое!» — прошипел Труманн, когда командующий флотилией убыл, крепко пожав руку и по-мужски обменявшись взглядами. Он махнул рукой в сторону посмертных фотографий, покрывавших три стены столовой в соседнем «Мажестике». «Возле двери есть место еще для нескольких».

Я мысленно почти уже видел следующее фото в узкой траурной кайме: Бекманн.

Бекманн должен был вернуться уже давно. Уже немного времени осталось до того, когда он будет официально объявлен пропавшим. Он был смертельно пьян, когда его сняли с парижского поезда. Чтобы его вытащить, потребовались усилия четверых, пока поезд стоял в ожидании. Натрахавшийся до одури, глаза как у альбиноса, а до выхода в море всего лишь двадцать четыре часа. Грязный Док должно быть сотворил медицинское чудо, чтобы поставить его обратно на ноги. Вероятно, потоплен вражеским самолетом — он не доложил о своем местонахождении вскоре после того, как вышел из базы. Британцы совсем обнаглели в последнее время. Нигде нельзя было больше чувствовать себя в безопасности, даже пройдя входные буи.

Флехсиг, неуклюжий, грузный, принадлежавший к той же когорте, что и Командир, плюхнулся в последнее свободное кресло за нашим столиком. Он произнес едва ли одно слово после того, как вернулся из Берлина на прошлой неделе, но сегодня он был красноречив.

«Подплывает он ко мне на улице, этот службист. «Капитан-лейтенант», — говорит он, — «в правилах ношения формы одежды ничего не сказано о разрешении носить командирам подводных лодок белые фуражки». «В таком случае», — говорю я, — «я почтительно полагаю, что вы издадите дополнение».

Флехсиг сделал несколько изрядных глотков мартеля и тщательно вытер оставшееся на его губах тыльной стороной кисти.

«Я спрашиваю вас, зачем вся эта суета вокруг белых фуражек!»

Распашные двери затрещали на своих петлях, впустив Эрлера, молодого лейтенанта, только что вернувшегося из своего первого похода в качестве командира. Розовые трусики выбивались из его нагрудного кармана. Вернувшись из отпуска этим утром, он провел вторую половину дня в «Мажестике», распространяясь о том, как его, героя, встречали дома. По его словам, это включало факельное шествие и подарок в виде половины свиньи от мэра. У него были газетные вырезки для доказательства этого. Вот он стоит на балконе муниципалитета, правая рука поднята в приветствии, как у Гитлера — немецкий морской герой, чествуемый гордыми обитателями его родного города.

«Дайте ему время», — пробормотал Командир. — «Он утихнет».

Свита Эрлера состояла из Ойгена Кресса, елейного радиокорреспондента, и Вилли Маркса, бывшего партийного деятеля, который писал теперь укрепляющие дух статьи для прессы. Они выглядели как Лаурель и Харди в морской форме, журналист тонкий и морщинистый, радиокорреспондент пухлый и маслянистый. Командир резко фыркнул, увидев их.

Любимое прилагательное Кресса было «бесподобный». «Причинены бесподобные потери», «бесподобная воля к победе», «бесподобное увеличение производства».

Эрлер встал перед Командиром и оживленно пригласил его выпить. Старик, распростертый в своем кресле, как любимый клиент парикмахера, какое-то время никак не реагировал. В конце концов он сказал: «Если ты платишь, почему бы и нет?»

Я знал, что предстоит. Эрлер обожал демонстрировать свой метод открывания бутылок с шампанским одним взмахом лезвия ножа по горлышку. Пробка отлетала полностью вместе со стеклянным концом. Никаких осколков, только гейзер шампанского, как струя из пенного огнетушителя. Я не мог удержаться от того, чтобы не припомнить шоу, устроенное дрезденскими пожарниками, которое я однажды видел. Они установили стальную мачту, на конце которой была установлена свастика, сделанная из труб. Стадо красных пожарных машин тесно стояло возле основания мачты, а вся огромная площадь была заполнена ожидавшими зрелища зеваками. Хриплая команда донеслась из громкоговорителей, и из четырех оконечностей свастики появилась пена. Эмблема начала вращаться, все быстрее и быстрее, пока она не превратилась в кипящее вращающееся колесо. У толпы вырвалось согласованное «А-а-ах!» пена постепенно превратилась в розовую, затем красную, затем фиолетовую, синюю, зеленую и наконец желтую. Зрители аплодировали, а окрашенное анилином озеро пены глубиной по колено растекалось по площади…

Распашные двери снова затрещали. Наконец появился Томсен. Наполовину его поддерживали, наполовину тащили его офицеры, а он ковылял неверной походкой с остекленевшим взором. Я быстренько подтащил еще стульев, чтобы он и его компания могли бы присоединиться к нашему столику.

«Где командующий флотилией? — потребовал Старик.

Мы впервые заметили, что командующий флотилией исчез — до того, как веселье будет в полном разгаре, так сказать. Кюглер тоже ушел.

«Никакой выдержки», — усмехнулся Труманн. Он с усилием поднялся и неверной походкой прошагал между столиков. Минутой позже он появился с туалетным ершом в руке.

«Фу!» — вырвалось у Командира, но Труманн неверной походкой подошел ближе. Вцепившись одной рукой за край нашего стола, чтобы удержаться, он сделал пару глубоких вдохов и изо всех сил выкрикнул: «Тихо!»

Тотчас же музыка утихла. Капающий унитазный ерш в руке Труманна развевалась лишь в нескольких дюймах от лица Томсена.

«Наш досточтимый и прославленный, скромный Фюрер,» — декламировал он голосом, полным фальшивых эмоций, «подручный маляра, который так величественно поднялся до высот величайшего военного командующего всех времен…»

Он пьяно посмаковал свое собственное красноречие несколько мгновений, прежде чем продолжить: «Верховный военно-морской эксперт и непревзойденный военно-морской стратег, которого это так удовольствовало в его бесконечной мудрости… Как там дальше?»

Он вопросительно осмотрел помещение и громко рыгнул, прежде чем продолжить: «Как бы там ни было, великий Германский Повелитель Морей наконец показал, что британский писун и попыхивающий сигарой сифилитик, цитируя его собственное бессмертное определение этой ослиной задницы Уинстона Черчилля, что это такое — вступить в борьбу с Германским военно-морским флотом».

Труманн устало плюхнулся в свое кресло, обдав меня при этом коньячным перегаром. Его лицо казалось зеленым в приглушенном освещении.

Лаурел и Харди протиснули свои стулья в наш кружок и пытались снискать расположение Томсена, новоявленного кавалера Рыцарского Креста, в надежде выудить у него какие-либо красочные детали его последнего похода. Никто не понимал, зачем они вообще заботятся брать у кого бы то ни было интервью — их статьи были болотом патриотических клише, которые содержали мало реальных фактов. Кроме того, Томсен уже давно был накачан. Он лишь тупо смотрел на них и соглашался со всем, что они говорили. «Верно, так и есть. Пошел ко дну камнем. Попал в него как раз за мостиком. Лайнер компании «Голубая Труба». Нет, не «туба», а «труба»!

Кресс, который чувствовал, что Томсен ведет их в никуда, глотнул воздуха. Его адамово яблоко комично двигалось вверх и вниз. Командир наслаждался его затруднением и никак не помогал.

Способность Томсена понимать что-либо окончательно покинула его.

«К черту все это!» — проорал он. «Проклятая бесполезная рыба!»

Я знал, что он имел в виду. В последнюю неделю отказы торпед следовали один за другим — слишком много, чтобы это было случайностью. В изобилии ходили слухи о саботаже.

Неожиданно Томсен вскочил на ноги с ужасом во взгляде. Наши стаканы полетели на пол. За стойкой бара зазвонил телефон — должно быть, он принял его за сигнал тревоги.

Я вполуха слушал Меркеля, который из кресла за мной обращался к своей компании.

«Старшина в центральном посту управления был хорош — первоклассный парень. Вынужден был избавиться от старшины машинного отделения — бесполезен… Корвет был как раз над нами. Стармех не погрузил лодку достаточно быстро… Один из них плавал в море. Выглядел как тюлень. Мы подошли ближе, потому что хотели узнать имя судна. Человек был весь черный от нефти — вцепился в плот».

Меркель выпрямился, сунул руку в карман брюк и яростно почесал свою промежность. Появился его старший механик, которому все завидовали за его способность свистеть в два пальца. Стармех Меркеля мог произвести целый букет звуков — вой волка, свистки полицейских на облаве, пульсирующие мелодии.

«Больше не смешно!» — коротко взревел Кортманн в перерыве всеобщего бормотания. Крючконосый «Великий Вождь» Кортманн, попирающий приказы и спаситель немецких моряков, был в черном списке Командующего с тех пор, как в операции с танкером для линкора «Бисмарк» он переоценил боевую эффективность субмарины и провалил свою боевую задачу по причине сентиментальной эмоциональности. Кортманн, в конце концов, был капитаном старого образца, который подписался под старинным девизом: «Первый долг моряка — помогать тем, кто в опасности».

Неудача также конечно сыграла свою роль. В конце концов, почему британскому эсминцу надо было появится как раз в тот момент, когда Кортманн бункеровался с танкера? В действительности танкер предназначался для линкора «Бисмарк» — но тот уже пошел на дно с командой в 2500 человек на борту, так что медноголовые наверху решили, что пусть уж он вместо этого подпитает несколько подводных лодок. И как раз, когда Кортманн присосался к титьке, тут это и случилось: британцы потопили танкер как раз под его носом. Пятьдесят человек команды танкера в море, и Кортманн — слишком мягкосердечный, чтобы позволить оставить их плавать, как есть.

Он все еще гордился своим уловом: пятьдесят дополнительных тел в подлодке класса VII–C, которая едва ли могла вместить свою собственную команду. Куда он распихал их всех — было его секретом, но возможно он использовал технологию упаковки сардин в банки — голову к хвосту, а дышать по очереди.

Опьянение начало стирать границы между старыми морскими волками и младотурками. Все говорили одновременно. Я слышал, как Бёлер спорил: «Но мы получили абсолютно ясные инструкции, Отто — твердые приказы…»

«Ясные инструкции, твердые приказы», — передразнил Томсен злобно. «Не смешите меня. Они не смогли бы их сделать более запутанными, даже если бы и попытались. Это все часть системы, оставлять все неясным».

Сэмиш просунул свою морковную голову в кружок. «Зачем мучить свои мозги?» — спросил он неверным голосом, «Нам не платят за то, чтобы мы думали».

Бёлер простодушно повернулся к нему. «Смотри, вот в чем дело. Ты не сможешь достигнуть полной оперативной эффективности в условиях тотальной войны, если не…»

«Боже!» — воскликнул Томсен. «Да ты не ту работу выбрал — тебе бы работать на Геббельса».

«Нет, дай мне привести пример. Одно из наших вспомогательных судов подобрало англичанина, который тонул с судном три раза. Ну, так что же мы делаем, как вы полагаете — ведем войну или уничтожаем имущество неприятеля? Какой смысл в потоплении торгового судна, когда их команды спасают и они идут со следующим конвоем? Они неплохо зарабатывают, клянусь!»

Это их задело. Бёлер подбросил жгучую, но запретную тему для разговоров: уничтожать ли также и самого противника или же только его суда, топить торговые суда или же и команды вместе с ними.

«Этот вопрос неоднозначен», — упорствовал Сэмиш, но Труманн разгорячено вмешался.

«Подумайте здраво», — приказал он. «Приказы Командующего таковы: искать и уничтожать врага всеми доступными методами — жестко, энергично, решительно, стиснув зубы, напрягши задницу и так далее в том же духе. Он ничего не говорил о расстреле из пулеметов людей в воде — или говорил?»

«Нет, конечно не говорил. Он просто отметил, что потери команд ударят британцев по больному месту».

Труманн саркастически посмотрел на говорящего: «Ну и?»

«Ну», — послушно продолжал Томсен протестующим коньячным голосом, «каждый может прочитать в этом то, что ему нравится. Умная идея, я бы сказал».

Труманн дошел до точки. «Я знаю кое-кого, кто решает эти проблемы по-своему и все еще кичится тем, что он ни разу не убил человека хладнокровно. Вместо этого он расстреливает спасательные шлюпки. Если погодные условия подходящие, то выжившие при атаке в любом случае не протянут долго. Конвенции соблюдаются, а Командующий может чувствовать, что его намек был правильно понят».

Все знали, кого он имеет в виду, но никто не посмотрел в направлении Флоссмана.

Мои мысли вернулись к вещам, которые я планировал взять с собой. Только чисто необходимое. Мой новый свитер надо взять, также какой-нибудь одеколон. Без бритвенных лезвий я смогу обойтись…

«Это нелогично, все это дело», — говорил Томсен. «Пока у кого-нибудь под ногами пара досок, отделяющих его от воды, вы можете его скосить. Как только он попадает в воду, ваше сердце кровью обливается при мысли о бедняге. Дико все это, не так ли?»

Труманн снова вступил в разговор. «Если вы хотите знать настоящую правду об этом деле…»

«Ну?»

«Когда увидите кого-нибудь барахтающимся в воде, представьте себе, что это вы, вот что это значит. Вы не можете ассоциировать себя со всем судном, но с конкретным индивидуумом — запросто. Картинка враз переменится».

Новый свитер с высоким горлом, которыйСимона связала для меня, был великолепен. Воротник до ушей, канатный узор, красивый и длинный — не для красоты, а для тепла. Мы можем пойти на север. Датские проливы или вверх на север: к Мурманску. Не знать, куда мы пойдем — это было ужасно.

«Но как потерпевшие бедствие они беззащитны», говорил Сэмиш благочестиво негодующим голосом.

«Поставь другую пластинку! Тот же старый довод, что и раньше».

Они вернулись в споре к начальной точке. Томсен начал путаться все больше и больше.

«О, черт!» — воскликнул он, смирившись, и плюхнулся обратно в кресло.

Мне хотелось встать и уйти пораньше, чтобы как следует упаковать свои вещи. Все что угодно — все лучше, чем вдыхать алкогольные пары. Лучше сохранить остаток ясности в голове. Последняя ночь на берегу. Одна или две книги, запасная фотопленка, широкоугольный объектив, шапочку с помпоном. Черная шапочка с помпоном и белый свитер. Должно выглядеть весьма забавно.

«Это торжественное мочеиспускание или кардинальский конклав?» — Грязный Док проревел, заглушая музыку, которая начала снова играть. «Оставьте свои долбанные разговоры на эту тему!»

Как будто бы пианист и оркестр не создавали достаточно шума — кто-то включил радиолу и увеличил громкость до отказа. «Где нежный тигр, где нежный тигр?» — блеял голос сверхъестественной силы.

Долговязый белокурый лейтенант скинул свой мундир, взобрался на стол и стал изображать танец живота.

«Да тебе на сцене надо выступать!» — «Круто!» — «Держите меня, кто-нибудь, он мне начинает нравиться!»

Наш Стармех, который тихо медитировал за столиком, вдруг обезумел. Он взобрался на декоративную решетку над сценой и стал изображать шимпанзе, срывая искусственные виноградные листья в такт музыке. Решетка зашаталась, оторвалась от стены и в конце концов грохнулась на сцену со Стармехом на борту.

Пианист стал наяривать марш, вздергивая головой назад. Вокруг него образовалась группа.

«Вперед, всегда вперед,

Хотя небеса мочатся на нас.

Пошли нас обратно в Дульсвиль,

Потому что ничего хуже этого не может быть»

«Вот это я слушать люблю», — проворчал Командир. «По земному, мужественно, по-тевтонски…»

Труманн уставился на свой стакан, затем вскочил на ноги и завопил «Салют!» Он влил содержимое стакана в рот с высоты по меньшей мере шесть дюймов, обильно полив пивом свою шинель.

«Черт побери!» пробормотал Труманн, увидев учиненный беспорядок. Клементина подскочила с тряпкой. Застежка на ее юбке лопнула по шву. Впадины на сгибах колен сырно-бело мерцали в контрасте с черным материалом юбки, когда она наклонилась над Труманном.

«Свинья!» — прошептала она в его ухо по-французски, вытирая его насухо. Её изобильная грудь висела столь близко от его лица, что он мог бы при желании погрузить в нее свои зубы. Она излучала материнскую заботу.

«Настоящая оргия!» — прокаркал Майниг, известный как единственный девственник флотилии.

«Все, что нам нужно сейчас — это несколько девчонок».

Старший и второй помощники Меркеля исчезли через распашные двери, как бы отреагировав на ключевое слово, обмениваясь при этом конспиративными подмигиваниями. Мне казалось, что они уже давно ушли.

«Нервы», — пробормотал Командир. «Им нужно это, как сухопутным войскам нужно пропустить стаканчик перед атакой».

Вполуха я слышал пение за соседним столиком:

Все та же старая история: рыцари Фюрера в сияющих доспехах, благородные хранители будущего нации… Несколько рюмок коньяка и их незапятнанный панцирь теряет своё сияние.

«Очень культурно,» — прокомментировал Командир, дотянувшись до своего стакана.

«Эти долбанные кресла — как сядешь в них, так уж и встать невозможно».

Лысый Келлер тупо тряс своей головой. «Вот что это такое, попомните мои слова. Я из этого не выберусь. В этот раз занавес уж точно опустится».

«Да конечно ты выкарабкаешься», — успокаивал его Труманн.

«Спорим на ящик коньяка, что я не вернусь?»

«А кому же мне надо будет ставить коньяк, если ты не вернешься?» — потребовал ответа Труманн. «Ангелу с долбаной арфой?»

Лысик мигал непонимающе, глядя на него.

«Смотри», — говорил Труманн, произнося слова медленно и отчетливо, «если ты вернешься, то ты проиграл — это достаточно просто, не так ли? Ну хорошо, в этом случае ты мне ставишь ящик коньяка. Если же ты не вернешься, тогда ты проиграл …»

«Верно».

«Тогда я ставлю коньяк».

«Снова верно».

«Вопрос в том — кому?»

«Как это кому? Мне, конечно!»

«Но ты же мертв».

«Мертв? С чего это ты вдруг решил?»

Столик представлял из себя мешанину обезглавленных бутылок из-под шампанского, пепельниц, наполненных пивом и окурками, жестянок от маринованной селедки и разбитых стаканов. Труманн с удовольствием созерцал эту картину во время своей беседы с Келлером. Пользуясь перерывом в музыке, он поднял свою правую руку и прокричал: «Приготовиться!»

«Фокус со скатертью!» — произнес наш Стармех.

Медленно, не торопясь, Труманн начал сматывать край скатерти в рулон — для этого ему потребовалось целая минута, потому что материал укользал от его непослушных пальцев. Затем свободной рукой он подал сигнал пианисту, который тотчас же — как будто бы действо было отрепетировано — выдал очередь громовых раскатов на басовых клавишах. С сосредоточенностью штангиста Труманн занял устойчивую позицию и уцепился обоими руками за скатанную скатерть. Он уставился на свои вцепившиеся в скатерть кулаки примерно на тридцать секунд, издал неожиданный первобытный крик и мощным движением рук рванул скатерть со стола. Бутылки и тарелки посыпались на пол с мешаниной звуков, издаваемых разбивающимися, звенящими и падающими предметами.

«Дерьмо и посмешище!» — выругался Труманн, и плюхнулся в кресло, где Грязный Док вынул из его руки три или четыре осколка. Кровь испачкала стол, когда он поднял руку и устало вытер лицо.

Командир издал недовольное ворчание.

«Не нравится?» — проорал Труманн. Он не был в кресле более пяти минут, как снова поднялся на ноги и вытащил из кармана измятую газету.

«Если у вас нет лучшей идеи, господа, позвольте мне зачитать вам некоторые золотые слова…»

Я узнал вырезку в его руке. Это были последняя воля и завещание капитан-лейтенанта Мёнкеберга, официально убитого в битве, но в действительности жертвы комичного инцидента. Он сломал шею в тихом месте в Атлантике, поскольку прекрасная погода соблазнила его быстренько выкупаться. Как раз в момент, когда он нырял с мостика, подлодку неожиданно качнуло и он ударился головой о балластный танк. Каждая немецкая газета донесла его звенящее послание к потомкам.

Труманн держал вырезку на вытянутой руке. «… каждый за других и все за Германию… и поэтому я призываю вас, товарищи… непоколебимая лояльность и абсолютная приверженность… драматическая борьба исторического значения … безымянные герои … уникальное величие… быть в одиночестве и бесстрашно … время испытаний и самопожертвования … верховный порядок … грядущие поколения … достойно нашего бессмертного наследия …»

«Его теперь не остановишь», — произнес Командир. «Я знаю его, когда на него такое находит».

Кто-то еще уселся за пианино и стал играть джаз, но Труманну было все равно. Его голос прерывался от эмоций. «Мы, братья по оружию… знаменосцы будущего … сияющий пример для тех, кто позади … смелость более сильная, чем сама судьба … хладнокровное принятие воли случая, бесконечная забота, любовь и лояльность столь же безбрежные как и моря, в которых мы ходим …» Он разразился ужасным приступом смеха. «И так он нашел свое последнее место успокоения в глубинах Атлантики… готовый и жаждущий сделать последнее самопожертвование для нашего любимого немецкого народа, нашего славного и богоданного Фюрера и Верховного Командующего — Хайль! Хайль! Хайль!»

Один или два гуляки присоединились к нему. Бёлер смерил Труманна взглядом гувернантки, поднялся во весь рост и величественно вышел.

Труманн разразился смехом. Опустив голову (при этом с его нижней губы свисала слюна), он оглядел зал.

«Все породистые свалили отсюда — все сливки общества. Остались одни пролетарские отбросы — отребье приватного флота Дёница, это мы! Любой, кто уйдет сейчас, будет застрелен!»

«Ты! Оставь мои титьки в покое!» — завопила Моника. Главный хирург флотилии явно перешел границы дозволенного.

«Извини меня и подожди, пока моя штучка не вернется обратно в крайнюю плоть», — медленно выговорил Грязный Док, и вся его компания разразилась смехом.

Труманн упал обратно в кресло и закрыл глаза руками. Я подумал, что Командир не прав. Труманн явно терял сознание в нашем присутствии. Я ошибался. Минутой позже он подскочил, порылся в кармане мундира и выудил автоматический пистолет.

У лейтенанта рядом с ним оказалось достаточно здравомыслия, чтобы ударить его по руке вниз. Пуля впилась в паркет как раз перед правым башмаком Командира, но он лишь покачал головой. «Хоть что-то лучше этого шума от пианино».

Пистолет конфисковали, и Труманн снова сник с недовольной гримасой.

Моника, которая обратила внимание на выстрел с десятисекундной задержкой, появилась из-за бара и ловко запрыгнула на сцену, где начала стонать в микрофон.

Уголком глаза я увидел, что Труманн медленно поднимается и стоит с хитрой ухмылкой на лице. Затем, пока все хлопали, он нащупал дорогу между столиков и неожиданно вытащил из-за пояса второй пистолет.

«Смирно!» — выкрикнул он, при этом вены на его шее надулись от напряжения. «Всем лечь на палубу!»

В этот раз рядом с ним не было никого, кто мог бы отвести в сторону нацеленное оружие.

Командир вытянул ноги и соскользнул со своего кресла. Трое или четверо укрылись за пианино. Я опустился на пол в молитвенной позиции. Наступило полное безмолвие.

Выстрел разорвал воздух подобно удару хлыста, затем другой, и еще один. Командир вслух считал выстрелы. Моника, укрываясь под столом, аккомпанировала стрельбе душераздирающими криками.

«Вот и все!» — произнес Командир. Труманн опустошил магазин пистолета.

Я выглянул поверх края стола. Штукатурка все еще осыпалась в тех местах, куда в стену попали пули. Командир первый встал на ноги. Он изучал повреждения, наклонив набок голову.

«Неплохо для человека, когда его руки разодраны в клочья — по стандартам родео так даже и хорошо».

Труманн, который уже спрятал свой пистолет, расплылся в улыбке до ушей.

Он блаженно и самодовольно уставился на свою работу.

Появилась «Мадам» с воздетыми руками, обозначавшими ужас, а её рот издавал высокие вопли фальцетто, напоминавшие звуки трамвая на повороте.

Как только Командир увидал её, он снова сполз на пол. Кто-то закричал: «Срочное погружение!»

Учитывая шум, было удивительно, что мы раньше не удостоились визита этого расфуфыренного старого галеона, который заправлял баром «Ройяль». Мадам старалась выглядеть по-испански: завитки волос приклеены к висками с помощью слюны, сверкающий гребень из панциря черепахи в волосах, черные бархатные шлепанцы на ногах, напоминавших рыбин, и пухлые пальцы, унизанные огромными поддельными камнями, колышущиеся массы жира, втиснутые в сатин. Чудовищная старая женщина пользовалась особым расположением командующего гарнизоном.

Её голос, который обычно напоминал звуки, издаваемые при жарке свинины, сейчас был сплошным потоком французских и немецких слов. Между других причитаний я разобрал «Kaputt, kaputt».

«Она попала в точку», — произнес Командир.

Томсен приложил к губам бутылку коньяка и присосался к ней, как теленок к вымени.

Спас положение Меркель. Он усердно взобрался на кресло и начал петь, дирижируя сам себе широкими, размашистыми жестами.

С восторгом мы все присоединились к пению.

Вопли мадам только время от времени прорывались сквозь наше хоровое пение. Она мелодраматично заламывала руки и наконец с последним ужасным кудахтаньем удалилась.

«Боже, что за неразбериха», — высказался Командир.

Мне неожиданно вспомнился мой нательный пояс — приятная мягкая ангорская шерсть. Надо не забыть взять его с собой.

Грязный Док притянул Монику на свои колени. Похлопывая правой рукой её по спине, свободной рукой он играл с левой грудью, как будто бы оценивая вес пирога. Пышка-официантка в тесном коротком платье издала вопль и бросилась прочь, чтобы разразиться хихиканьем, когда она наткнулась на радиолу и послала иглу проигрывателя скакать по канавкам пластинки. При этом она издала приглушенное, но отчетливое пуканье.

Главный хирург флотилии застучал кулаком по столу, да так что бутылки пустились в пляс, побагровев от сдерживаемого смеха. Кто-то обнял его сзади двумя руками за шею, но не в приступе страсти. Галстук Грязного Дока был аккуратно отрезан как раз снизу узла. Лейтенант с ножницами отрезал галстук Сэмиша, затем Томсена. Моника была столь захвачена всеобщим весельем, что упала спиной на сцену, подняв ноги в воздух, показав всем, что все, что на ней надето под юбкой — это миниатюрные трусики. Кто-то с молниеносной реакцией схватил сифон с содовой водой и направил тугую струю между ляжек Моники, отчего она завопила как дюжина поросят, схваченных за хвостики. Меркель, заметив, что большая часть его галстука утрачена, подхватил полупустую бутылку коньяка. Обрезатель галстуков поймал бутылку в солнечное сплетение и согнулся пополам.

«Хороший удар, сэр», — прокомментировал Командир. «Попадание в цель».

Кусок декоративной решетки проплыл по воздуху. Мы все пригнулись, кроме Командира, который начал декламировать непристойную поэму.

«Алкоголь делает вас им-по-тен-та-ми!» — бормотал Томсен. Он едва мог стоять на ногах.

«Не хочешь еще рюмочку на ночь пропустить в «Мажестике»?» — спросил меня Командир.

«Нет, спасибо, я пойду спать. Надо вздремнуть пару часов».

Томсен схватил нас за локти. «Я тоже. Пойду с вами — завтра тяжелый день. Только минутку подождите — должен сначала быстренько пописать».

Белый лунный свет за дверями поразил меня как удар кулака. Я не был готов к его мерцающей, блистающей силе. Полоска берега была как бело-голубая лента, сверкающая подобно льду. Дорога, здания — все было погружено в одинаковый холодный огонь.

Определенно это не могла быть луна! «Это» было круглым и белым, как сыр камамбер, светящийся камамбер, достаточно яркий, чтобы читать при его свете. От береговой линии до горизонта все пустынное пространство бухты напоминало один лист помятой серебряной фольги с миллионами металлических граней. Горизонт серебристо сверкал на фоне неба цвета черного вельвета.

Я протер свои глаза. Остров вдалеке плавал в сверкающем разливе как спина карпа. Труба потонувшего десантного корабля, огрызок мачты — все отчетливо резкое, как лезвие бритвы. Я прислонился к бетонному парапету. Ощущение куска пемзы под ладонями — достаточное для того, чтобы вздрогнуть. Герани в своих ящиках, каждый куст четко различим от другого. Говорят, что горчичный газ пахнет геранью.

Резкие тени, мягкий шум прибоя на берегу. Моя голова была наполнена вздымавшимися волнами. Сверкающая серебряная поверхность освещенного луной моря качала меня вверх и вниз, вверх и вниз. Собака запрокинула голову, и луна залаяла.

Где же Томсен, новоиспеченный Рыцарь Железного Креста? Куда, черт побери, он пропал? Непонятно. Обратно в бар «Ройяль». Воздух можно было резать ножом — осадочный воздух, как залежавшийся слоеный пирог.

«Где Томсен?»

Ударом ноги я открыл дверь туалета, тщательно избегая касания к жирной дверной ручке.

Он лежал здесь, распростершись на правом боку в массе кашеобразной блевотины. Томсен, распростершийся в мутной желтой массе, издавал звуки. Напрягая слух, я разобрал: «Победа или смерть! Победа или смерть! Победа или смерть…»

Я сам был на грани того, что меня сейчас вырвет.

«Ну давай же, ты, вставай!» — произнес я, сжав зубы, и схватил его за воротник.

«Имел в виду — то есть, я сегодня выбился из своей системы», — пробормотал Томсен. Он перескочил на спотыкающийся английский. «Now-I-am-no-longer-in-condition-to-fuck^[2]».

Появился Командир. Схватив Томсена за запястья и локти, мы наполовину пронесли. Наполовину протащили его до двери в умывальник. Его лицо все было покрыто той массой, в которой он лежал, и вся правая сторона его формы была вымокшей.

«Помоги мне», — произнес Командир.

Я вынужден был отпустить Томсена и бросился обратно в умывальную комнату. Один мощный спазм, и все содержимое моего желудка расплескалось по кафельному полу. Со слезами на глазах я оперся на стену, держась растопыренными пальцами. Мой левый обшлаг расстегнулся и я мог видеть циферблат своих наручных часов. Два часа ночи. Черт! Симона ждет меня, а автомобиль приедет за мной в 06:30.

Выход в поход (Departure)

В гавань вели две дороги. Командир выбрал несколько более медленную, которая вела нас вдоль берега.

Уставшими глазами я отмечал все, мимо чего мы проезжали. Батареи ПВО, чей пестрый камуфляж сливался с серым светом зари. Указатели, отмечавшие направление к различным военным объектам: жирные черные буквы и загадочные геометрические эмблемы. Пояс кустов дрока. Несколько пасущихся коров. Маленькая деревушка. Две массивных лошади, которых вели под уздцы. Поздние цветущие розы в покинутых садах. Пятнистые серые стены домов.

Я вынужден был постоянно мигать, поскольку мои глаза все еще болели от табачного дыма и недостатка сна. Первые воронки от бомб. Заброшенные здания на подступах к гавани. Кучи искореженного металла. Ржавые канистры из-под бензина. Свалка автомобилей. Подсолнухи, сломанные и иссушенные ветром. Грязные лохмотья белья. Группы французов в баскских беретах. Колонны армейских грузовиков. Дорога спускалась к реке. Густой туман все еще окутывал землю.

Усталая лошадь, перебирающая копытами в темноте, везущая повозку с колесами высотой в человеческий рост. Дом с глазированной черепицей. Веранда, некогда остекленная, но ныне — жалостная картина джунглей из кованых прутьев и сломанных окон. В проеме дверей человек в синем переднике с мокрым сигаретным окурком, приклеенным к его нижней губе.

Удары вагонных буферов. Подъездные железнодорожные пути. Разбитая станция. Все серое — серое в бесчисленных градациях от грязного белого цвета штукатурки до желтоватого черного цвета сажи. Я мог чувствовать песок на зубах.

Французы-докеры с черными, грубо простроченными плечевыми сумками. Поразительно, что они все еще работали, учитывая количество воздушных налетов.

Полузатонувшее судно пестрело пятнами свинцового сурика. Вероятно, старый сельделов, который был намечен для переоборудования в патрульное судно. Женщины с мощными задами в драных рабочих штанах, держащие свои клепальные молотки как автоматы. Портальные краны, все еще стоящие, несмотря на непрерывные воздушные налеты: их ажурная железная конструкция не оказывала сопротивления воздушной волне от разрыва бомбы.

Последние несколько метров до бункера мы вынуждены были пройти пешком. Наша машина не могла пробраться через лабиринт железнодорожных путей, причем некоторые рельсы были причудливо загнуты вверх под различными углами. Четыре тяжело навьюченные фигуры проследовали индейской цепочкой через полумрак: первым шел Старик, ссутулившись, глядя на землю впереди себя. Красный шарф высовывался из жесткого воротника его кожаной куртки, почти до края его замусоленной белой фуражки. На левой руке он нес раздутую парусиновую сумку. Его ковыляющая походка делалась еще более неуклюжей нескладными морскими ботинками с их пробковыми подошвами.

Я следовал в двух шагах сзади него, а по моим пятам шел Стармех. Его передвижением было резким и причудливым. Рельсы, которые Командир пересекал размеренным шагом, он форсировал быстрыми, пружинистыми маленькими скачками. На нем не было кожаной одежды, как на нас, только серо-зеленый комбинезон: слесарь в робе и с офицерской фуражкой на голове. Свою сумку он аккуратно нес за ручку.

Шествие замыкал второй помощник, самый малорослый из нас. Из его бормотания в адрес Стармеха я понял, что он опасается, как бы лодка не задержалась с выходом из-за густого тумана. В густом молочном мраке я не смог уловить ни малейшего дуновения ветра.

Мы пересекли лунный пейзаж с бомбовыми кратерами, наполненными туманом, как чашки с жидкой овсянкой.

Второй помощник также нес под рукой парусиновую сумку. Это должно было содержать все пожитки, которые нужны человеку в боевом походе: большая бутылка одеколона, шерстяное нижнее белье, нательный пояс, вязаные перчатки и несколько рубашек. На мне был одет мой новый свитер. Штормовки, кожанки и спасательный аппарат будут ждать меня на борту. «Черные рубашки лучше всего», знающе заявил интендант. На черных рубашках не видно грязи.

Старший помощник и второй механик были уже на борту со всей командой, подготавливая лодку к выходу в море.

Небо над западной гаванью все еще было темным, но над рейдом на востоке, за темными силуэтами торговых судов, стоявших на якоре, бледное сияние уже поднималось к зениту. Неясный полумрак-полусвет придавал всему странную двусмысленность. Скелеты кранов, высящиеся над квадратными крышами складов; рубероидные крыши казалось ощетинились мачтами судов, обвитыми белым паром и маслянистым черным дымом.

Штукатурка полуразрушенного здания на стене без окон была поражена проказой и отваливалась кусками. Слово BYRRH, накрашенное массивными белыми буквами на грязном красном фоне, распростерлось через очаг инфекции.

За ночь на повсеместно присутствующих кучах булыжника, оставшихся от последних воздушных налетов, как плесень, осела изморось. Наш путь пролегал между этих холмов. Расщепленные вывески над пустыми витринами были единственным напоминанием о магазинах и барах, некогда окружавших улицу. 'Café de Commerce' было укорочено до одного слога: 'Comme…', а 'Café de la Paix' полностью исчезло в бомбовой воронке. Решетки колбасной мастерской завернулись внутрь и образовали гигантского железного паука.

Колонна грузовиков, груженных песком для строительства бункера-шлюза, прошла в нашем направлении. Их движение подняло в воздух пустые мешки из-под цемента и прилепило их к ногам Командира. На некоторое время цементная пыль лишила нас возможности дышать и осела на наших ботинках как мука. Мы миновали два или три разбитых автомобиля с армейскими номерными знаками и колесами, направленными в небо, затем еще обуглившиеся стропила и пару крыш, которые были полностью сдуты со стен и лежали на земле, подобно палаткам.

«Еще одни чертовы руины», — прорычал Командир. Стармех, чувствуя важность предстоящего разговора, быстро подошел к нему.

Командир остановился, зажал парусиновую сумку между коленей и стал ощупывать свою кожаную куртку. Он выудил побитую трубку и неуклюжую старую зажигалку. Пока мы стояли вокруг, съежившись от холода, он методично попыхивал трубкой, выпуская беловатый букет дыма как паровой буксир. Время от времени он поворачивался в нашу сторону, не прерывая ритма. Лицо его было перекошено кривой гримасой. Его глаза были полностью скрыты в тени козырька фуражки.

Не вынимая изо рта трубки, он обратился к Стармеху хриплым голосом. «Как там насчет перископа воздушного наблюдения? Они устранили это размывание изображения?»

«Да, Командир. Пара линз отскочила от крепящей мастики. Вероятно, во время воздушного налета».

«А неисправное рулевое управление?»

«Все исправлено. Был разрыв цепи в моторном отделении, вот почему мы устанавливали временную перемычку. Кабель мы заменили».

Мы прошли по грязной дорожке, глубоко пропаханной колесами грузовиков. Наш путь был огорожен плотным заграждением из колючей проволоки. Охрана с поднятыми воротниками и неразличимыми лицами стояла снаружи здания блокпоста.

Воздух был наполнен неожиданным металлическим лязгом. Затем шум вдруг утих и нарастающее крещендо сирены разорвало холодный влажный воздух, воняющий смолой, нефтью и гниющей рыбой. Мы были на земле судоверфи.

Огромный туннель разевал свою пасть слева от нас. Длинные цепочки опрокидывающихся вагонеток исчезали в его молочном зеве и грохотали, невидимые, под землей.

«Предполагается, что строятся дополнительные крытые доки для стоянки подводных лодок», — произнес Командир.

Мы шли теперь вдоль причала. Застоявшаяся вода под своим покровом из тумана изобиловала таким огромным количеством судов, что глаз не мог различить их отдельных очертаний: потрепанные, обросшие солью траулеры, служившие ныне в качестве патрульных кораблей, причудливо выглядевшие лихтеры и нефтеналивные баржи, суда портовой охраны — «блошиная флотилия», как мы называли эту плебейскую массу потрепанных рабочих и снабженческих суденышек, которые были принадлежностью любой судоверфи.

Стармех ткнул указательным пальцем в туман: «Видите это здание вон там? На пятом этаже в нем автомобиль».

«Где?»

«Как раз над дальним концом склада — того, что со сломанной крышей».

«Боже правый! Как он туда попал?»

«Это случилось во время последнего налета на стоянку подлодок, позавчера. Они сбросили нечто действительно весьма большое. Я сам видел, как автомобиль оторвался от земли и бац! Приземлился на свои колеса!»

«Должно быть, это было поистине замечательное зрелище».

«Вы бы видели, как французы тоже взлетали на воздух. Сначала один, потом другой».

«Какие французы?»

«Рыболовы, конечно — причалы полны ими. У входа в укрытие No.1 для подлодок всегда есть несколько».

«Вероятно, их наняли британцы, чтобы следить за приходом и выходом в море подводных лодок».

«Больше они ни за чем не следят. Когда сирена завыла, они не пошевелились, остались сидеть на своих местах. Их было двадцать или тридцать человек. Огромная штучка прихлопнула их на месте».

«В бункер тоже одна попала».

«Да, прямое попадание, но насквозь не прошла. Семь метров железобетона…»

Стальные плиты пружинили под нашими ногами и вставали обратно на свое место с гулким звуком. Локомотив издал резкий крик боли. Над очертаниями сутулившейся фигуры Командира и за ней постепенно материализовался бетонный фасад сооружения, довлевшего над всем; концы его скрывались в тумане. Мы направлялись к ровной стене, свободной от карнизов, дверей и амбразур окон. Оно напоминало одну сторону гигантского цоколя, созданного служить основанием для башни столь высокой, что его верхушка должна была бы высится над облаками. Край крыши семиметровой толщины слегка выдавался. Казалось, что её безмерный вес еще глубже вдавливал все сооружение в землю.

Нам пришлось обойти кругом бетонную массу, пробираясь через пути, штабели бревен и труб толщиной с бедро человека. В конце концов, на одной из коротких сторон сооружения мы нашли вход, защищаемый тяжелыми бронированными воротами.

Яростный перестук заклепочных молотков накинулся на нас из темной внутренности. Дьявольская барабанная дробь стихала на краткие моменты, только для того, чтобы возобновиться почти сразу же и сконденсироваться в единый оглушающий рев.

Внутри бункера царила полутьма, разрываемая бледными столбами света от входов во внешний бассейн. Подводные лодки стояли в своих укрытиях, пришвартованные по две. В бункере было двенадцать укрытий, некоторые из них были сконструированы как сухие доки. Каждое укрытие было отделено от соседних массивными бетонными переборками, а входы могли перекрываться опускающимися толстыми стальными заслонами.

Пыль, дым, вонь нефти. Рычали кислородно-ацетиленовые горелки, шипели воздушные трубопроводы, а газорезы выдавали отдельные снопы разлетавшихся искр.

Мы протащились цепочкой вдоль широкой бетонной рампы, которая пересекала под прямым углом укрытия для лодок. Приходилось смотреть во все глаза — громоздкие предметы лежали разбросанными повсюду. Перепутанные кабели хватали нас за колени, а вагонетки с деталями механизмов преграждали нам путь. Рядом с вагонами теснились грузовики. В них на специальных опорах покоились торпеды или демонтированные 88-мм и зенитные пушки, а также неопознаваемые детали оборудования. Трубы, снасти, тросы и стопы камуфляжных сетей лежали повсюду.

Слева от нас из окон различных мастерских выбивался теплый желтый свет: модельные мастерские, кузницы, торпедные, орудийные и мастерские по ремонту перископов.

Командир обернулся, его лицо отливало голубым в мерцающем свете сварочной горелки.

«Стармех», — прокричал он, «ты думаешь, мы устранили этот поющий шум в правом винте на самом малом ходу?»

«Да, новый винт молчит как рыба. Лопасть на старом винте была погнута больше, чем это было видно на глаз».

«А горизонтальные рули? Они тоже были весьма шумными».

«Да, когда мы их разобрали, на приводах было довольно много коррозии. Теперь они в порядке».

В укрытиях справа от нас стояли поврежденные подводные лодки. Изуродованные корабли были покрыты пятнами коррозии и красного свинцового сурика. Воздух был полон запахов ржавчины, краски, нефти, застоялой кислоты, сожженной резины, морской воды и — как и повсюду — гниющей рыбы.

В глубинах сухого дока лежала подводная лодка с зияющим брюхом, как у распотрошенного кита. Целая бригада судоремонтников работала над ней — крошечные насекомые, кишащие над безжизненным скелетом. Большие секции наружной обшивки были вырезаны газорезами, и истязаемое тело лодки неровно мерцало в полутьме. От брюха лодки, как кишки, расползались большие пучки шлангов со сжатым воздухом и электрические кабели. Стальной цилиндр прочного корпуса был раскрыт по всей длине носового отсека, а также над машинным отделением. Из внутренних помещений подводной лодки выбивался желтый свет. Я мог заглянуть глубоко в ее внутренности и увидеть массивные очертания дизельного двигателя, загадочное переплетение труб и кабелей. Пока я наблюдал, гак грузового крана скользнул вниз за очередным грузом. Это выглядело так, как будто бы подлодку полностью потрошили.

«Подверглась жестокой контратаке», — лаконично объяснил Стармех.

«Я удивляюсь, как они вообще выбрались живыми, в такой развалине как эта».

Командир направился к пролету бетонных ступенек, которые вели вниз в сухой док. Ступеньки были покрыты маслом, а защитные поручни обвешаны кабелями в резиновой оболочке.

Неожиданная вспышка сварочной горелки выхватила из полумрака секцию балластного танка. Другие горелки загорелись дальше по корме, и весь корпус стал окутан прерывистым мерцанием. Это не были знакомые плавные очертания надводного корабля. Из плоских боков подлодки как плавники выступали передние горизонтальные рули глубины. Посредине корпус раздувался как баллон. Грузные наросты выпирали с обоих бортов подлодки: главные балластные танки, приваренные к прочному корпусу, как чересседельные мешки. Все было выпуклым и округлым в этом глубоководном создании с его специально приспособленной анатомией. Даже ребра-шпангоуты были замыкающимися кольцами из стали.

Круглая стальная крышка с одной стороны в носовой части стала двигаться. Диск медленно откинулся назад, открывая отверстие, которое было зловещим ртом переднего торпедного аппарата.

Носовая крышка снова закрылась.

«Выглядит хуже, чем есть на самом деле!» — прорычал Командир. «Прочный корпус все еще в приличном состоянии — с ней все будет в порядке».

Я почувствовал толчок в свой локоть. Стармех стоял рядом со мной, наклонив голову, уставившись на округлое брюхо подводной лодки.

«Впечатляет, а?»

Охранник с автоматом через плечо уставился на нас сверху.

Мы прошли дальше по корме, пробираясь через подставки. Весь удлиненный стальной цилиндр корпуса подводной лодки стал нам полностью виден. В этой стальной сигарообразной трубе находились силовые установки, аккумуляторы и жилые помещения команды. Вместе со своим содержимым она весила меньше, чем вытесняемая ею вода и могла плавать на поверхности. Точные регулировки её веса достигались переменными количествами воды в дифферентовочных и компенсационных танках. Таким образом можно было добиться нейтральной плавучести — погруженной состояние. Другая система главных балластных танков, расположенная в основном снаружи прочного корпуса, обеспечивала всплытие подлодки и положительную плавучесть на поверхности воды. Топливные танки также располагались снаружи прочного корпуса, и по мере расходования топливо замещалось забортной водой. Это была лодка проекта VII–C, как наша. Я порылся в своей памяти: длина 67,1 метра, ширина в мидель-шпангоуте 6,2 метра, водоизмещение 769 тонн на поверхности воды и 871 тонна в погруженном состоянии — разница небольшая, потому что над поверхностью воды выступала лишь небольшая часть подводной лодки. Осадка в надводном положении 4,8 метра — только стандартные цифры, потому что осадка в надводном положении могла меняться, сантиметр за сантиметром, в зависимости от наличия воды в главных балластных танках. Осадка в надводном положении 4,8 метра соответствовала водоизмещению в 600 тонн.

Кроме подлодок нашего типа, были еще лодки проекта II, водоизмещением в 250 тонн, и проекта IX–C, которые имели водоизмещение в надводном положении 1000 тонн и в подводном 1232 тонна. Подлодка проекта VII–C была спроектирована для боевых действий в Атлантике. Она могла быстро погружаться и обладала великолепной маневренностью. Её дальность хода в надводном положении была 7900 миль при скорости в 10 узлов или 6500 миль при скорости в 12 узлов. В подводном положении дальность хода была только 80 миль при скорости в 4 узла. Максимальная скорость: 17,3 узла на поверхности и 7,6 узла в подводном положении.

Стармех кричал в мое ухо: «Эта тоже повреждена в кормовой части — протаранена тонущим судном».

Здесь и там на треногах стояли мощные лампы-юпитеры. Погнутые листы обшивки выправлялись бригадами рабочих судоверфи. Ничего серьезного. Листы обшивки принадлежали к наружному корпусу, который свободно омывался забортной водой, когда лодка погружалась, и они не должны были выдерживать давление на глубине.

Посредине можно было видеть только участок настоящего цилиндрического прочного корпуса подводной лодки. В носовой части и в корме прочный корпус был окружен тонкой наружной обшивкой, которая маскировала глубоководную рыбу под надводный корабль, когда она всплывала на поверхность. Через равномерные промежутки по обоим бортам в корпусе были проделаны отверстия и прорези, которые позволяли воду поступать в пространство между наружной обшивкой и прочным корпусом при погружении подводной лодки. В противном случае давление забортной воды смяло бы тонкую обшивку как картонную коробку.

На нижней части одного из главных балластных танков я разглядел заслонки затопления, которые оставались открытыми. Когда лодка была на поверхности, главные балластные танки поддерживали ее, как поплавки. Когда открывался выход воздуха через клапаны продувания сверху этих танков, вода начинала поступать через заслонки затопления. Плавучесть уменьшалась и лодка погружалась.

Мои глаза бродили по разделанному корпусу. Я заметил выступающий топливный танк, круглый вырез входного отверстия забортной охлаждающей воды для дизелей, расположение танков быстрого погружения. Как и дифферентовочные танки, они были сделаны так, чтобы выдерживать давление забортной воды.

Командир уже прошел дальше в корму. Он поднял свою правую руку и указал вверх. Винты подводной лодки были полностью скрыты деревянными лесами.

Он повернулся с Стармеху с вопросительным взглядом.

«Гребные валы — новая облицовка дейдвуда», — прокричал Стармех. «Возможно, слишком много шума издают — приглашение к контратаке».

Сразу над гребными винтами была крышка кормового торпедного аппарата. В середине боковых выступов, как укороченные крылья самолета, отростки кормовых горизонтальных рулей.

Меня почти сшиб с ног человек, заляпанный краской с головы до пяток. Он нес кисть, закрепленную на длиннющей ручке для швабры. Пока я ждал Командира, он начал красить корпус подводной лодки снизу. Пока я наблюдал, темно-серое пятно росло на моих глазах.

Когда мы достигли укрытия No.6, которое было затоплено водой, Командир еще раз отклонился в сторону и направился к подлодке, пришвартованной справа. «Лодка Крамера», — прокричал Стармех в мое ухо. «Та, что поймала прямое попадание с воздуха».

История Крамера все еще была свежа в моей памяти. Он только всплыл на поверхность, как увидел самолет. Створки бомбового люка открылись, вывалилась бомба и направилась прямо на него — так близко, что он пригнулся. Она ударилась в обшивку мостика, но немного не по центру и отскочила в сторону. «Взрыва не было — она лишь развалилась на куски».

Командир осмотрел боевую рубку спереди и сзади, гротескный завиток металла, который бомба отбрила от металлической обшивки мостика, пробитый волнолом. Аморфная закутанная фигура — один их охранников — подошла и салютовала Командиру.

«По справедливости, всю прошедшую неделю Крамер должен был бы на арфе играть».

Бассейн укрытия No.8 также был заполнен водой. Неподвижная поверхность воды имела темный отблеск пушечной бронзы.

«Наша», — произнес Стармех.

Подводная лодка U-A была едва отличима от темной воды, но на фоне бетонной стены ее очертания были различимы лучше. Корпус возвышался над маслянистой поверхностью воды едва ли на один метр. Все люки были еще открыты. Я осмотрел всю длину подводной лодки, чтобы как бы запечатлеть ее в своем сознании навсегда: деревянный настил, простиравшийся в нос во всю длину, плоский и без промежутков; боевая рубка и нескладно выглядевшее противовоздушное вооружение, слегка наклоненная корма, стальной трос и зеленые фарфоровые изоляторы леера-антенны, который уходил в нос и в корму от боевой рубки. Картина простоты во всем ее совершенстве: подводная лодка проекта VII–C, мореходная как никакой другой корабль на плаву.

На лице Командира я заметил кривую ухмылку. Он выглядел, как владелец скаковой лошади перед стартом.

Лодка была полностью снабжена и оборудована, танки были заполнены топливом и водой, но она не издавала вибрирующий звук корабля, готового к отплытию. Дизели не работали, хотя швартовщики уже стояли наготове, одев тяжелые перчатки.

«Они отправляют нас в поход из шлюза», — произнес Командир. «Обычный чертов нонсенс!»

Команда была выстроена на корпусе сзади боевой рубки. Всего лишь пятьдесят человек — в возрасте 18, 19 и 20 лет. Лишь старшины и главные старшины были на год или два старше.

Я не мог в полумраке различить их лиц, и не смог запомнить их четко произносимых имен, когда делали перекличку.

Корпус подводной лодки был скользким от морского тумана, который вплывал из наружного ковша. Серо-белый туманный свет был столь ослепляющим, что в нем растворялись очертания выходных ворот.

Старший помощник отдал честь. «Все на борту, за исключением матроса центрального поста Бэкера. Команда по местам к выходу из гавани. Готовы к выходу в море»

«Главные двигатели, электродвигатели и рулевое управление готовы», — добавил Стармех. «Воздух на тифон подан».

«Очень хорошо». Командир поднял свой голос. «Смирно! Молчать и слушать меня. Вольно».

Он подождал, пока шарканье ног утихло.

«Я полагаю, вы слышали, что Бэкер был убит. Воздушный налет на Магдебург. Чертовски обидно — Бэкер был славным малым». Пауза. «Ладно, в прошлый раз в походе удача не сопутствовала нам».

Более длинная пауза. Командир недовольно нахмурился.

«Если честно, это не наша вина. Но все равно, сделайте так, чтобы в этот раз было лучше. Будьте наготове, вот и все».

Ухмылка промелькнула на одном или двух лицах.

«Никогда не тратит слов попусту, не так ли?» — пробормотал Стармех.

Теплый пар струился из открытого люка камбуза по корме. Появилось лицо кока. Я передал ему свои вещи.

Боевой перископ беззвучно скользнул вверх. Глаз циклопа повернулся во всех направлениях, поднялся до максимальной высоты на своей сверкающей серебристой антенне, затем снова ушел вниз и исчез из вида. Я взобрался на боевую рубку. Краска, которая была еще липкой, оставляла следы на моих руках. Передний люк уже был задраен. Захлопнулся люк камбуза. Единственный оставшийся доступ внутрь был через боевую рубку, через её верхний и нижний люки, или «крышки».

Внутри подводной лодки все еще царил беспорядок. Невозможно было попасть куда-либо без того, чтобы не пришлось сжиматься и протискиваться. Запасные гамаки, набитые буханками хлеба, свисали с подволока. Ящики, мешки и консервированная пища были расставлены в проходах. Я с удивлением попытался представить, куда все эти дополнительные припасы можно будет разместить. Каждый закуток и промежуток кажется уже был занят.

Строители подводной лодки проекта VII–C сэкономили как на помещениях для хранения (на надводных кораблях обычно просторных), так и на устройствах для умывания. Они просто установили свои двигатели в большую стальную сигару и приняли за основу как само собой разумеющееся, что как бы ни были плотно напичканы в имеющееся пространство переплетения труб, массивная силовая установка, многочисленные вспомогательные двигатели и системы вооружения, в ней все равно будет еще достаточно места для команды и её пожиток.

Подводная лодка U-A погрузила на борт 14 торпед. Пять были в торпедных аппаратах, две в хранилищах в корпусе, а остальные под палубой носового и кормового отсеков. У нас также было 120 зарядов для 88-мм орудия и большое количество противовоздушных боеприпасов.

Мичман и боцман, двое старших из рядовых команды, — люди очень занятые по службе. Обязанности боцмана на борту корабля подобны обязанностям старшины в сухопутных войсках. Наш боцман по фамилии Берманн выглядел весьма внушительно, возвышаясь ростом над остальными почти на голову. Я уже узнавал его на слух: «Ты, наглый педераст, ты! Я из твоих кишок подтяжки сделаю!»

Полчаса до выхода в море. У меня еще есть несколько минут, чтобы осмотреть машинные отделения — моя старая любовь: машинные отделения кораблей, готовых к отходу. Однако сначала я уселся за пультом станции управления погружением в центральном посту, окруженной трубами, клапанами, маховиками, манометрами, вспомогательными механизмами и переплетениями зеленых и красных проводов. В полутьме я различил индикаторы положения рулей, один электрический и одинмеханический. Над пультом управления горизонтальными рулями с кнопками управления глубиной погружения я увидел кренометры, один грубый и другой более точный. Прибор Папенберга, индикатор глубины погружения, напоминавший большой термометр, располагался посредине шкал обычных указателей глубины с их вращающимися стрелками. Он показывал глубину погружения с точностью до десяти сантиметров и был бесценным прибором, когда требовалось точно удерживать лодку на заданной глубине при использовании перископа.

В нос и в корму центральный пост был отделен от остальных отсеков водонепроницаемыми полусферическими переборками. Такая форма придавала им большую прочность по сравнению с обычными плоскими переборками. Они разделяли прочный корпус на три основных отсека, но это вовсе не обеспечивало полную безопасность в Атлантике, потому что если бы был затоплен хотя бы один отсек, то лодка затонула бы на глубине значительно большей, чем максимальная глубина, при которой возможен аварийный выход из нее. Конструкторы вероятно имели в виду мелкие воды, как на Балтике.

Машинное отделение, моя основная цель, располагалось в корму от камбуза.

Я пробрался в корму через ящики и мешки в кубрике старшин, где мне было выделена койка, и дальше через камбуз, который еще надо было приводить в порядок.

Наше машинное отделение нельзя было сравнивать с машинным отделением большого корабля. Оно не было величественной пещерой, простиравшейся на всю высоту судна в виде многоэтажной последовательности сияющих проходов и трапов. Здесь была только узкая труба, в которой вынуждены были тесниться, подобно скрюченным зверюгам, два массивных дизеля и все их вспомогательное оборудование. Буквально все ниши в сплетении окружавших их труб были заняты и использовались: циркуляционный насос, насос смазочного масла, сепаратор масла, баллоны с пусковым воздухом, топливный насос, и покрывавшие оставшееся между ними пространство манометры, термометры, измерители крутящего момента и частоты вращения.

Два шестицилиндровых дизеля развивали мощность 2800 л.с.

При закрытых люках водонепроницаемых переборок переговорная система обеспечивала единственную связь с центральным постом. Во время боевых действий тесный проход между двигателями был особенно неуютным местом для нахождения там, потому что большинство забортных клапанов — наиболее слабое звено в прочном корпусе — находились в машинном отделении. Если глубинная бомба повредит в каком-либо месте корпус, то наиболее вероятно, что первым будет затоплено машинное отделение.

Двое старшин машинного отделения усердно работали. Йоханн был тихим, бледным человеком с впалыми щеками и покатыми плечами. Его взгляд был спокойным и фаталистическим, волосы светлые, борода почти отсутствовала. Второй, Франц, был так же согнут и бледен, но он был брюнетом с острым взглядом и бородой. Он выглядел угрюмым. Вначале я предполагал, что они обращаются друг к другу по именам, но теперь я знал, что Йоханн и Франц были их фамилии. Их имена были Август и Карл.

Еще дальше в корму было отделение гребных электродвигателей. Электромоторы приводились во вращение от аккумуляторов, которые в свою очередь заряжались при работе дизелей. Их общая мощность составляла 750 л.с. Все в помещении гребных электродвигателей было чистым, холодным и спрятанным из вида, как на электростанции.

Корпуса электромоторов, которые приводили в движение лодку под водой, незначительно возвышались над сверкающими серебристыми плитами настила. По обеим сторонам были станции управления с черными шкалами и множеством амперметров, вольтметров и реостатов. Электродвигатели работали без необходимости подвода наружного воздуха. Это были электромоторы постоянного тока, которые непосредственно вращали гребные валы и гребные винты. Когда на поверхности работали дизели, они также вращались и при этом работали как генераторы для зарядки аккумуляторов. В самом конце помещения гребных электродвигателей была крышка кормового торпедного аппарата, по бокам которого располагались два компрессора, вырабатывавших воздух высокого давления для продувания главных балластных танков.

Я пробрался обратно в центральный пост и поднялся на мостик.

Вышедшая кормой вперед из бункера-убежища лодка попала в перламутровое сияние, превратившее мокрую обшивку в мерцающее стекло. Наш тифон дал приглушенный гудок, затем еще один. Буксир ответил еще более приглушенным сигналом.

Командир сам отдавал приказы рулевому и в машинное отделение. Он далеко вперед наклонился над релингами мостика, как будто бы для того, чтобы обозревать всю длину лодки, выводя её из тесного ковша гавани.

«Левая стоп. Правая малый вперед. Лево на борт!»

Подводная лодка осторожно, метр за метром, пробиралась сквозь туман. Все еще было холодно.

Нос лодки проплыл мимо кораблей, пришвартованных друг к другу. Это был малый флот — корабли охранения гавани, среди них также патрульные корабли.

Вода гавани еще больше воняла нефтью, отбросами и морскими водорослями.

Отдельные мачты возвышались над пеленой тумана, за ними лес грузовых стрел. Черные ажурные силуэты портальных кранов выглядели как буровые вышки на нефтепромыслах.

Рабочие, шедшие через переходной мостик на судоверфь, от шеи вниз были скрыты его ржавым коричневым парапетом: процессия из отрезанных голов.

На востоке красноватое зарево постепенно смешалось с молочной дымкой, плававшей над бледно-серыми складами. Большое скопление зданий медленно проплыло в стороне, и я вдруг сразу увидел резко очерченный шар всего солнца, светившего сквозь ребра скелетов кранов — но только на мгновение. Затем оно было скрыто жирным дымом из трубы буксира, который тянул какую-то черную, тяжело нагруженную баржу для песка и угля.

Я дрожал от холода влажного бриза и старался не вдыхать вонючий воздух глубоко в легкие. На стенке шлюза собралась группа людей: рабочие судоверфи в замасленных комбинезонах, несколько рядовых матросов, несколько офицеров флотилии. Я узнал Грегора, которого не было с нами в прошедший вечер, Кортманна и сиамских близнецов Купша и Штакманна. Конечно же, тут был и Труманн, без каких-либо признаков его вчерашнего алкогольного буйства. За ним я увидел Лысого Келлера и Бехтеля, коллекционера глубинных бомб, и Крамера, поймавшего неразорвавшуюся бомбу. Даже специалист по открыванию шампанского Эрлер был здесь, окруженный стайкой девиц в букетиками цветов. Томсена не было.

«Посмотри на талант», — произнес матрос рядом со мной, сматывавший выброску, к которой был прикреплен швартовный конец.

«Тупые телки», — сказал другой.

«Видишь третью слева — медсестру с большими титьками? Я её уложил в постель».

«Ты и кто еще?»

«Слово чести».

Вода слева по борту неожиданно взбурлила. Пена окутала лодку. Главный балластный танк No.1 продули полностью, чтобы в нем не оставалось ничего кроме воздуха. Минуту спустя поверхность взбурлила еще в нескольких местах вдоль корпуса лодки по мере продувания остальных балластных танков для обеспечения полной плавучести. Наш надводный борт существенно увеличился.

Артиллерист на причале прокричал нам «Хорошей охоты!» и расставил свои руки как удильщик, бахвалящийся своим уловом. Один из наших высунул в ответ язык. Двое или трое подпихнули друг друга и ухмыльнулись. Выстроившиеся на верхней палубе как хористки, они выражали свой восторг по поводу выхода в поход. Провожавшие на причале вошли в раж. Как мы вам завидуем! Идите и вложите свою силу в борьбу с врагами и заслужите медали, пока мы, бедные сукины сыны, здесь вынуждены стирать каблуки в этой проклятой богом стране в компании проклятых богом французских проституток!

Я натянул на себя жесткую серую кожанку, достигавшую колен, и глубоко засунул руки в карманы, внутри обшитые фетром. Ноги были обуты в тяжелые морские ботинки на пробковой подошве, которые изолировали от холода железного настила палубы.

Командир глянул на меня и ухмыльнулся. «Нечасто в море выходишь, а?»

Оркестранты на причале уставились на нас сверху, лица их были пустыми под стальными шлемами. Дирижер поднял свою палочку и неожиданно раздался оглушительный реверберирующий звук военного марша.

Командир с выражением полного безразличия сунул в рот толстую сигару. На причале Труманн также раскурил свою и они обменялись легкомысленными сигарными салютами.

«Где Меркель?» — спросил Командир, когда музыка утихла. «Разве он не выходит вместе с нами?»

Труманн пожал плечами. «Еще не готов».

«Ему должно быть стыдно за себя».

Командир скосился на небо, затем окутал себя облаком дыма, энергично затянувшись сигарой.

«Отдать все концы!»

Затем: «Левая машина малый вперед, правая малый назад. Стоп обе машины. Руль прямо!»

Подводная лодка U-A отошла от причала, темный паром на маслянистой воде Стикса. На платформе противовоздушных орудий за мостиком столпились одетые в кожанки фигуры. Молчаливо, как будто бы под действием магнитов, электромоторы отвели лодку от причальной стенки.

Маленькие букеты цветов упали на мостик. Впередсмотрящие воткнули их в ветроотбойники.

Темная полоска воды между серым сталью подлодки и измазанной нефтью причальной стенкой уверенно расширялась. Среди провожавших возникло замешательство, когда кто-то проложил себе дорогу через их ряды. Томсен! Новенький знак отличия блестел у его горла. Он поднял обе руки и прокричал над тошнотворной поверхностью воды: «Эгей, на U-A! Хорошей вам охоты!»

Командир, все еще державший в руках сигару, ответил на пожелание столь невозмутимо, как мог это делать только он.

Фигура Томсена уменьшалась в размерах. Подводная лодка медленно направлялась через покрытую туманом внешнюю акваторию гавани. Её нос был направлен в открытое море.

***

Мало-помалу занавес тумана поднялся. Солнце поднялось выше по черным железным фермам крана, его мощный красный цвет распространился по всей восточной части неба. Края облаков окрасились красной пеной, и даже на чайках появилось отражение великолепия. Сложив крылья, они падали почти до поверхности воды, чтобы в последний момент взмыть в небо с резким криком.

Теперь покров тумана испарился полностью и маслянистая вода тоже стала поглощена красным отблеском. Совсем близко к нам плавкран выбросил огромное облако пара, которое солнце тотчас же окрасило красным и оранжевым цветом. Даже буквы BYRRH на вывеске бледнели в сравнении с этим цветом.

Небо стало желто-зеленым, а облака скучного голубино-серого цвета. Солнце поднялось выше и набрало силу.

Зеленый буй, отмечавший затопленное судно, проскользнул мимо нас. Справа по борту крыши прибрежных вилл сгустились в красное пятно и медленно исчезли за лесом ярко-желтых грузовых стрел.

Я неожиданно ощутил высокий звук придушенного завывания, за которым последовал резкий булькающий звук. Корпус лодки начал дрожать. Бульканье стало более грубым и достигло постоянной частоты: были запущены наши дизели. Это выглядело так, как будто бы лодка только сейчас стряхнула с себя сонливое состояние судоверфи.

Я положил ладони на холодное железо обшивки мостика и ощутил живую пульсацию главных двигателей.

Морские волны накатывались поперек выхода из гавани. Короткие, резкие волны разбивались на наших балластных танках.

Мы миновали сухогруз, закамуфлированный в серый, зеленый и черные цвета. «Шесть тысяч тонн, или около этого», — произнес Командир. У носа судна не было волн: оно стояло на якоре.

Наш курс пролегал столь близко к берегу, что я мог различить каждую отдельную рыболовную удочку на её подставке. Несколько солдат помахали нам.

Мы шли хорошим ходом.

«Приготовиться к погружению», — приказал Командир.

Швартовные палы, на которых были закреплены швартовные концы, были убраны, отпорные крюки закреплены, тросы и кранцы уложены под решетки. Матросы обтянули каждую задрайку на люках гаечными ключами, убрали внутрь вымпел, убрали пулеметы и уложили готовые к применению боеприпасы.

Мичман следил за тем, чтобы каждая операция выполнялась тщательно и аккуратно — ненужные звуки были проклятием подводников. Старший помощник перепроверил все, затем доложил Командиру: «Готовы к погружению. Все стоят по местам».

Мы увеличили скорость. Пена пузырилась в решетках настила и брызги барабанили по боевой рубке.

Скалистая береговая линия ушла за горизонт, но её выступы все еще виднелись. Объекты противовоздушной обороны были столь тщательно замаскированы, что я с трудом мог различить их в бинокль.

Два патрульных корабля, переоборудованные траулеры, подняли пары для того, чтобы сопровождать нас. Немного погодя к ним присоединился корабль минного заграждения, большое закамуфлированное судно, заполненное бочками и другими плавающими средствами для защиты от мин. Его палуба щетинилась противовоздушными орудиями.

«Что за работенка!» — воскликнул мичман. «Они стоят на батутах, так что когда мина взрывается, они не сломают ни единой косточки. Туда-сюда, вся та же обычная рутина день за днем. Скорее они подорвутся, чем я».

Наша U-A рассекала волны, идя в кильватерной струе корабля минного заграждения.

«Сложный этот фарватер — все виды затопленных судов вокруг. Видишь вон ту мачту? Это был десантный корабль союзников, потопленный Штукасом. Получил бомбу прямо в дымовую трубу — все еще можно разглядеть при малой воде на отливе».

***

У нас не было порта назначения. Нашей непосредственной целью была позиция в точке посреди Атлантики, заданная двумя буквами.

Оперативный отдел Командующего поделил каждый район моря на мозаику таких квадратов. Это облегчало радиообмен, но создавало трудности для меня, привычного к обычным координатам, в определении нашего местоположения на карте с первого взгляда.

Наш эскорт оставил нас в 11:00. Патрульные корабли быстро растаяли за кормой. Корабль минного заграждения описал широкую дугу, оставляя темное расползающееся пятно дыма в небе. Между нами произошел последний обмен сообщениями посредством флажкового семафора.

Мичман повернулся вперед одним решительным движением, поднял свой бинокль и поставил локти на поручень мостика.

«Ну, Крихбаум», — произнес Командир, «вот мы и снова здесь». Он покинул мостик, спустившись вниз.

Один из впередсмотрящих вытащил цветы из ветроотбойника и выбросил их за борт. Их быстро поглотила наша бурлящая кильватерная струя.

Я склонился над поручнем мостика, чтобы лучше разглядеть подводную лодку с носа до кормы.

Длинная волна поднималась навстречу нам. Нос лодки погружался в неё снова и снова, разрезая волны как плуг. Каждый новый удар волны высоко поднимал воду и окатывал холодным душем мостик. Я лизнул губы и почувствовал соль Атлантики.

Несколько слоисто-кучевых облаков висели в синем небе как шарики взбитого яичного белка. Нос лодки поднялся, покрытый влагой, затем еще раз врезался в волны, и на минуту вся носовая часть лодки была окутана пеной. Солнце разбудило полный спектр всех цветов в брызгах, и миниатюрные радуги поднялись над носовой частью корпуса.

Море, больше не напоминавшее по цвету зеленое бутылочное стекло, приобрело интенсивный темно-синий цвет. Тонкие белые полоски пены покрывали его поверхность с нерегулярностью прожилок в мраморе. Клочок облака на мгновение скрыл солнце, превратив воду в сине-черные чернила.

По корме — широкая лента белой кильватерной струи. В том месте, где она расходилась, наш след сталкивался с волнением и сплетался с ним в длинную белую гриву, которая простиралась, насколько мог видеть глаз.

Уперев ноги в тумбу перископа, я высунулся еще дальше с мостика и улегся на спину, обхватив руками штормовой леер. Чайки носились над лодкой на коленчатых крыльях, уставившись прямо на нас.

Шум двигателей менялся каждый момент времени. Он уменьшался, когда забортные выхлопные трубы покрывала вода, и нарастал, когда выхлопные газы могли выходить без сопротивления.

Командир снова появился на мостике. Он поднял бинокль и стал смотреть через него прищуренными глазами.

Впереди низко над морем висело облако, похожее на шар из серой шерсти. Командир пристально рассматривал его, умело ослабив колени для того, чтобы приладиться к ритму качки лодки, так что ему не требовалось удерживаться за что-либо.

Он увеличил скорость и отдал приказ следовать зигзагом. Лодка сильно кренилась при каждой смене курса.

«Наблюдайте за следами торпед — это коварное место». Затем, повернувшись ко мне: «Джентльмены с противоположной стороны имеют обыкновение залегать здесь и поджидать нас. Они прекрасно знают наше время выхода в море. Это просто, как дважды два, со всеми их информаторами — рабочие на судоверфи, уборщицы, проститутки…»

Он продолжал бросать озабоченные взгляды на небо, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, нахмурив брови и сморщив нос. «На нас могут свалиться самолеты RAF^[3] в любую минуту — они становятся с каждым днем все более наглыми».

Облака постепенно стали более плотными, пока наконец среди них с трудом можно было увидеть клочок голубого неба. Я физически ощущал напряжение, которое стало царить на мостике.

«Коварное место в мире», — повторил Командир. «Лучше спуститься вниз. Чем меньше тел на мостике, тем лучше, если случится неприятность».

Это было обращено ко мне. Я понял намек.

***

Моя койка находилась в кубрике старшин, одном из наименее комфортабельных мест на борту, в основном потому, что через нее происходило больше всего движения людей. Любой, направлявшийся на камбуз, в машинное отделение или в отделение гребных электродвигателей, должен был пройти через этот кубрик. Когда бы ни происходила смена вахт, через него протискивалось шесть человек. Дневальный также должен был сновать туда-сюда с наполненными бачками и судками. Помещение в действительности было не более, чем узкий коридор с четырьмя койками с каждой стороны. В середине был установлен неподвижный стол с откидными столешницами, которые можно было сложить вниз, как крылья у корабельного самолета. Вокруг было настолько мало места, что старшины вынуждены были во время еды сидеть на нижних койках, пригнув головы. Прием пищи неминуемо внезапно прерывался, когда кто-либо из машинного отделения должен был пройти в центральный пост или же наоборот.

Предполагалось, что время приема пищи старшин было назначено так, что дневальный, обслуживавший носовые помещения, не должен был мотаться между ними и камбузом, но все равно были постоянные заминки. Мне здорово повезло, что я не должен был питаться вместе с старшинами, а только спал там. Для меня было устроено местечко в офицерской кают-компании.

Некоторые из коек использовались старшинами по очереди. Мне весьма повезло, что свою койку я ни с кем не делил.

Старшины из вахты внизу все еще были заняты обустройством своих рундуков. Два машиниста проследовали по пути в корму, вызвав немедленный затор в движении. Ограждение моей койки из алюминия, которое также служило трапиком, было опущено вниз и вносило свою лепту в создании тесноты в проходе.

Моя койка все еще была заполнена консервами, связкой меховых жилетов и булками хлеба. Появился матрос с непромокаемой одеждой, кожанками и спасательными аппаратами — чудесные новые тяжелые вещицы, все это. Подбитая мехом кожаная куртка не имела ни единой складки.

Спасательные аппараты были упакованы в коричневые холщовые сумки с застежкой на молнии. Тоже новенькие, с иголочки. «Чистый спектакль», — прокомментировал старшина центрального поста. «Создано для Балтийского моря».

«Однако пригодится для защиты от выхлопных газов дизеля», — произнес высокий темноволосый парень с густыми бровями — Френссен, один из старшин машинистов. Все-таки спасательное оборудование имело какую-то ценность как спасательный жилет. Я слегка повернул маховичок, и маленький стальной цилиндр сразу выпустил порцию кислорода.

Я уложил сумку в ногах своей койки. Все что у меня было для размещения своих вещей — это узкий рундучок, недостаточно большой даже для того, чтобы вместить самые необходимые вещи, так что я засунул свои письменные принадлежности и фотокамеру между приподнятым краем матраса и фанерной перегородкой. Это оставило для меня места не больше, чем было бы в гробу средних размеров. Я решил быстро осмотреться на лодке перед обедом и прошел вперед через центральный пост.

Кроме старшин в их тесном кубрике, все члены команды, включая командира и офицеров, располагались в носовой части подводной лодки. «Каюта» командира находилась сразу в нос от центрального поста. Радиорубка и будка гидрофонов были напротив с другой стороны прохода. Зеленая занавеска скрывала койку командира, несколько шкафчиков на переборке и крохотный письменный стол, хотя точнее было бы его назвать «поверхностью для письма». Это было все — даже командир подводной лодки должен был удовольствоваться малым. По сторонам центрального прохода не было закрытых кают, как на большинстве надводных кораблей.

«Диван» в кают-компании, на котором Командир и старший механик принимали пищу, в действительности был койкой Стармеха. Складная койка над ним, которая в дневное время была сложена как кушетка, принадлежала второму помощнику. Койки старшего помощника и второго механика были с противоположной стороны — привилегированное положение, потому что они постоянно находились на месте, и поэтому они могли растянуться на них в любое время, когда не были на вахте.

Прилегающий кубрик мичманов, отделенный от офицерской кают-компании другими рундуками, была пристанищем для мичмана Крихбаума, двоих старшин из машинной команды, Йоханна и Франца, и боцмана Бермана. Под палубой находилась аккумуляторная батарея No.1. Вместе с батареей No.2, которая была под кубриком старшин, она служила источником энергии в подводном положении.

Носовое помещение (или иначе носовой отсек) было отделено от кубрика мичманов легкой переборкой. Несмотря на пещерный облик, носовой отсек больше походил на «помещение», чем любой другой. Строго говоря, это была комбинация мастерской и хранилища для запасных торпед, но этот отсек вмещал больше людей, чем любое другое помещение на лодке. В нем спали матросы, к которым все обращались исключительно «Ваша светлость», а также торпедисты, телеграфисты и машинисты.

Машинисты имели по одной койке на двоих, потому что они составляли две вахты, по шесть часов каждая. Другие, которые были поделены на три вахты, имели по две койки на троих. Ни у кого из рядовых не было своей собственной койки. Когда кто-либо уходил на вахту, духота его лежанки наследовалась сменившимся с вахты. Даже при таком раскладе коек не хватало на всех и с подволока свисало четыре гамака.

Вахтенные внизу редко оставались в покое. Все вынуждены были перемещаться во время приема пищи. Верхние койки складывались, а нижние освобождались для того, чтобы на них можно было сесть «их светлостям». Когда производились профилактические работы или проверки технического состояния торпед в четырех носовых торпедных аппаратах, отсек становился механической мастерской. Койки убирались вниз, а гамаки снимались.

Запасные торпеды для носовых аппаратов размещались под приподнятым деревянным настилом палубы. Стесненные условия сохранялись до тех пор, пока эти торпеды оставались здесь, так что каждая выпущенная торпеда означала больше жизненного пространства для команды в носовом отсеке. И кроме того, у них было еще одно неоспоримое преимущество перед остальными: через этот отсек не было транзитного движения людей.

В настоящий момент носовой отсек выглядел так, как будто он подвергся прямому попаданию. Кожанки, спасательные аппараты, свитеры, мешки с картошкой, чайные кружки, корзинки, веревки, булки хлеба… Было просто непостижимо, что все будет распихано по местам и появится место для двадцати одного члена команды и для старшего торпедиста, единственного старшины, который спал на своем рабочем месте, а не в кубрике старшин.

Я вошел как раз в тот момент, когда боцман изводил двоих матросов: «Живее, смотри сюда! Поставь этот ящик с салатом между труб. Салат… Можно подумать, что мы чертова лавка зеленщика!»

Он показал на переполненное помещение, как будто это было его особое достижение и предмет гордости, достойный внимания. «Весь вопрос в том, как ограбить Петера, чтобы заплатить Паулю^[4], - объяснял он. «Возьмем, к примеру, гальюны: у нас их два, но один вынуждены использовать под кладовку. Это означает больше места для пищи и меньше места для дерьма. Противоречит одно другому».

Я и второй помощник съели наш обед на сложенных креслах в проходе кают-компании. Командир и Стармех сидели на кушетке, а второй механик и старший помощник сидели напротив друг друга на концах стола.

На Командире был одет бесформенный пуловер неопределенного оттенка. Свою защитно-серую рубашку он сменил на красное клетчатое чудовище, воротник которого выступал из разреза пуловера. Пока стюард сервировал стол, он откинулся в своем углу, сложив руки и мрачно изучал подволок, как будто бы его фанерная обшивка представляла некий странный интерес для него.

Второй механик, лейтенант, был новичком на борту и планировался на смену Стармеху после этого похода. Он был из Северной Германии, блондин, с широкими, весьма жестко очерченными чертами лица, хотя я мог видеть только его профиль во время еды. Он смотрел прямо перед собой и рот держал основательно закрытым.

Стармех сидел против меня, стройный и с худощавым лицом человек, выглядевший еще более худым по сравнению с Командиром. У него был орлиный нос, на котором явно выдавались кости, темные волосы были гладко зачесаны назад, высокий лоб подчеркивался высоко расположенной границей волос, очень темные глаза, выдававшиеся скулы и височные кости, полные изогнутые губы и твердо очерченная челюсть. Его называли Дон Антонио, потому что в каждом походе от отращивал и культивировал свою остроконечную черную бородку, прежде чем принять решение осквернить её бритвой.

Стармех был на подводной лодке U-A с самого начала. Он был второй по значению фигурой на борту и абсолютным авторитетом в технических вопросах. Его царство было совершенно отделено от вахтенных офицеров, а его место по боевому расписанию было в центральном посту.

«Ценный специалист, наш Стармех», — таков был вердикт Командира. «Поддерживает глубину с абсолютной точностью, когда требуется. Делает это инстинктивно. Новый человек никогда не превзойдет его — нет того чувства лодки. Знать свою профессию еще не все значит. Ты должен чувствовать лодку, ее реакции и сам реагировать прежде, чем что-то случится. Опыт плюс инстинкт. Либо он есть у тебя, либо его нет».

Наблюдая за ним, сидящим рядом с Командиром, с его тонкими подвижными руками, мечтательными глазами и мягкой шевелюрой длинных темных волос, я мог представить его кем угодно, только не тем, кем он был на самом деле: крупье или игроком, скрипачом или артистом-идолом эры немого кино. Судя по его телосложению, он даже мог бы быть танцором. Вместо морских ботинок он носил легкие парусиновые туфли и что-то вроде тренировочного костюма вместо предписанной правилами экипировки подводника. Он был чемпионом по преодолению люков в водонепроницаемых переборках. Я видел, как старшина из центрального поста глядел вслед нему этим утром, покачивая головой в восхищении: «Проскальзывает по лодке как чертов угорь…»

От Командира я знал, что несмотря на все его напряжение скаковой лошади, Стармех был невозмутимым человеком. Его редко видели в расположении флотилии во время подготовки к походу. Все свое время он проводил на борту и лично контролировал каждую деталь. «На этой лодке не сможешь лампочку вкрутить без того, чтобы Стармех не дышал тебе в затылок. Он скорее умрет, чем доверится рабочим с судоверфи».

Второй помощник был известен по прозвищу «Короткая задница» или «Личико Малютки» из-за своего малого роста и юного внешнего вида. Как и Командир и Стармех, он не был для меня незнакомцем.

Второй помощник был таким же добросовестным, как и Стармех. Его лицо, которое несло отпечаток настороженности и некоторой хитрецы, быстро украшалось ямочками на щеках, когда он улыбался.

Старший помощник в своем послужном списке имел только один боевой поход. Я редко видел его в кают-компании, пока наша лодка готовилась к походу. Отношение Командира к нему и ко второму механику было натянутым, переменным между сознательным отчуждением и преувеличенной вежливостью.

В противоположность второму помощнику, наш Номер Первый был бледным, долговязым, бесцветным молодым человеком с невозмутимым лицом овцы. Недостаток уверенности в себе он компенсировал тем, что действовал с избыточной скоростью и рвением. Я вскорости оценил его как человека, который, будучи лишен природного ума, выполнял свои обязанности по книге. Его уши, которые были странным образом недоразвиты, практически не имели мочек, а ноздри носа представляли из себя узкие щелки. В целом его лицо вызывало впечатление незаконченности. У него также была странная неприятная манера бросать быстрые взгляды по сторонам, не поворачивая головы. Когда Командир выдавал шутку, его обычной реакцией была ядовитая ухмылка.

«Должно быть, дела идут весьма плохо, если мы вынуждены выходить в море со школьниками и переростками из гитлерюгенда», — пробормотал Командир сам себе в баре «Ройяль». Я принял его ремарку на счет старшего помощника.

«Давайте свои кружки», — скомандовал Командир и налил всем чаю. На столе места не было, так что я вынужден был зажать кружку между бедер и есть свой обед над ней. Кружка была столь горячей, что выдержать было почти невозможно.

Командир пил свой чай с явным удовольствием. Он задвинулся в свой угол еще дальше и подтянул колени так, что смог упереть их в край стола. Затем он по очереди посмотрел на всех нас, мягко кивая головой, как отец семейства, довольный своими отпрысками.

Сердитое выражение промелькнуло в его глазах и рот растянулся, когда второй помощник вынужден был подняться со своего места в энный раз. Я, конечно же, последовал его примеру, вместе с чайной кружкой, потому что кок хотел пройти через кают-компанию в нос лодки.

Кок был крепким человеком маленького роста с шеей такой же ширины, как его голова. Он доверчиво ухмыльнулся мне, растянув рот до ушей. У меня было подозрение, что единственной причиной его появления именно в этот момент было желание получить одобрение за приготовленную еду в виде шлепков по спине.

«Напомни мне как-нибудь рассказать про него историю», — произнес Командир, жуя, когда кок удалился.

Громкоговоритель внутренней связи прохрипел: «Первая вахта, походное расписание».

Старший помощник встал и церемонно приготовил себя к мостику. Командир молча с интересом наблюдал за ним, глядя как тот натягивает на себя громоздкие морские ботинки на пробковой подошве, исключительно тщательно обматывает шарф вокруг шеи, и, наконец, закутывается в толстую кожаную куртку с подкладкой. Он отбыл на мостик с военной точностью.

Мичман, вахта которого кончилась, подошел с докладом минуту спустя. Его лицо покраснело от воды и ветра. «Ветер норд-вест, переменный. Видимость хорошая, барометр 1003».

Затем он снова вынудил нас встать, потому что хотел переодеться в кубрике мичманов.

Крихбаум также был на подлодке U-A с ее постройки. Он никогда не служил на надводных кораблях, только на различных подводных лодках, чей перечень начинался с маленьких субмарин с балластными танками внутри корпуса. Это было много лет назад.

Наш мичман никогда не смог бы быть актером. Его лицевые мускулы были существенно лишены эластичности, что приводило к тому, что он производил впечатление суровости, лицо его напоминало маску. Однако его темные глубоко посаженные глаза, прикрытые густыми бровями, были переполнены живостью. Ничто не ускользало от него. «Да у него глаза на затылке», — с восхищением заметил молодой матрос.

Командир повернулся ко мне и понизил свой голос так, чтобы его не было слышно за соседней дверью. «Знаток своего дела в определении места, этот Крихбаум. Были случаи, когда мы не видели солнца или звезд по несколько дней — даже недель — но он всегда вычислял нашу позицию с точностью до волоска. Я порой поражаюсь, как ему это удается. У него много обязанностей на борту. Он отвечает за третью вахту, кроме всех этих обязанностей по навигации».

По пятам за мичманом прошел боцман Берманн, плотно сложенный и пышущий здоровьем. За ним следовал, как бы для демонстрации контраста между матросами и персоналом машинного отделения, Йоханн, бледный старшина из машины. «Распятый Христос», — сказал мне Старик краешком рта. «Настоящий эксперт — привязан к своим машинам и вряд ли когда видит дневной свет. Типичный обитатель глубин».

Через пять минут трое членов новой вахты протиснулись через кают-компанию. В этот раз меня это не затронуло, поскольку после ухода старшего помощника я быстренько проскользнул на его место.

«Это был Арио», — произнес Стармех. «А последний — не могу вспомнить его имени — да все равно, он пришел вместо Бэкера. Его уже успели прозвать Викарием — у него религиозная мания».

Через короткое время сменившиеся с вахты из центрального поста просочились вперед. Стармех уселся назад и по ходу дела комментировал. «Это был котельный машинист Бахманн, иначе известный в качестве Жиголо. Котельный машинист… Я все еще смеюсь над этим названием должности. Давно уже нечего шуровать в топке, но кому до этого есть дело? Он электрик. Следующий — Турбо, еще один из центрального поста. Славный парень».

Высокий белокурый человек протиснулся мимо в противоположном направлении. «Хакер, старший торпедист. Старшина из носового отсека. Единственный старшина, который спит там».

«Специалист на вес золота», — произнес Командир. «Однажды он разобрал неисправную торпеду из запаса и отремонтировал её — и это при штормовом море, конечно, мы были при этом на глубине. Это была наша последняя рыбка и мы использовали её, чтобы потопить десятитысячник. Строго говоря, это судно — полностью заслуга Хакера. Немного еще времени, и он получит свой Железный Крест — он его заслужил».

Следующим проследовал через кают-компанию короткий человек с очень черными волосами, аккуратно зачесанными назад. Он дружески ухмыльнулся Стармеху, прищурив глаза. Его руки были в татуировках. Мельком я заметил изображение моряка, обнимающего девицу на фоне кровавого заката.

«Это был Данлоп, торпедист. Он отвечает за развлечения на лодке. Граммофон в будке гидрофонов принадлежит ему».

Старшина машинного отделения Франц появился последним. Стармех мрачно уставился ему вослед. «Слишком легко ко всему относится. Йоханн — другой старшина — тот лучший из этих двоих».

***

Обед закончился. Я прошел в корму из кают-компании в кубрик старшин.

Наш боцман был настоящим мастером в укладке вещей. Он распределил наши запасы по лодке так равномерно и надежно, что её дифферент^[5] не пострадал и — как он гордо заверил меня — первоочередные запасы будут под рукой, а долгосрочные спрятаны подальше. Никто, кроме Бермана, не знал, куда исчезли огромные количества провизии. В пределах видимости были лишь копченые сосиски, куски бекона и булки хлеба. Наши запасы сосисок свисали с подволока центрального поста, как будто в коптильне, а свежий хлеб занимал сетки рядом с будкой гидрофонов и радиорубкой. Всякий, кто проходил мимо радиорубки, вынужден был нагибаться под массой свисающих булок.

Я пробрался через кормовую переборку. Моя койка была теперь пустой, за исключением аккуратной кучки снаряжения на одеяле. Моя холщовая сумка с пожитками лежала в ногах. У меня была полная возможность задернуть зеленую занавеску и отключиться от окружающего мира. Деревянная обшивка с одной стороны, зеленая занавеска с другой, над головой белая краска. Активность на лодке снизилась до неясных отголосков разговоров и звуков.

***

В тот вечер я поднялся на мостик. Второй помощник как раз заступил на вахту. Море было темно-зеленым, а поблизости от лодки черным. Воздух был влажным и небо полностью затянуто облаками.

Я стоял рядом со вторым помощником некоторое время, прежде чем он обратился ко мне, не отрываясь от бинокля. «Как раз примерно здесь они произвели по нам четверной салют. Два похода назад. Мы видели, как одна рыбка прошла по носу, а вторая по корме. У меня все внутри перевернулось…»

Небольшие короткие волны плясали на низкой зыби. Хотя вода выглядела мирной, вражеский перископ мог показаться в тени любой из этих коротких волн.

«Здесь приходится держать глаза широко открытыми», — снова произнес второй помощник.

Из боевой рубки появился Командир. Он выругался на погоду. «Смотреть в оба, ради Бога! Это место мне никогда не нравилось».

Неожиданно он зарычал на правого наблюдающего в кормовом секторе, который был зеленым как горошек.

«Тебя нужно было развесить над сточной канавой! Держись как следует, разве не можешь? Терпи, тебе придется привыкнуть к качке в любом случае».

Он назначил погружение для дифферентовки на 16:00. После длительного переоснащения и ремонта лодку следовало погрузить и отдифферентовать так, чтобы в случае экстренной необходимости не потребовалось ни дополнительного продувания, ни дополнительного приема балласта. Также необходимо было проверить водонепроницаемость всех клапанов на корпусе и отверстий.

Учение было объявлено командой: «Очистить мостик!» Противовоздушное оружие исчезло вниз в боевой рубке. Мостик опустел, за исключением вахтенного офицера и троих впередсмотрящих.

Приказы, доклады, звонки громкого боя. Главные двигатели были остановлены и отключены от гребных валов, электродвигатели работали на полную мощность. Как только дизели были остановлены, большие забортные выхлопные и всасывающие клапаны были закрыты. Машинное отделение доложило в центральный пост, что они готовы к погружению. Кормовые отсеки также доложили о готовности. Впередсмотрящие уже спустились вниз. Глядя вверх боевой рубки, я видел вахтенного офицера, быстро вращавшего маховик, прижимавший верхний люк к его посадочному месту.

«Проверить главные клапаны вентиляции», — распорядился Стармех. Люди у рычагов управления клапанами вентиляции балластных танков докладывали в быстрой последовательности: «Пять! — Три левый и правый борт! — Один — Все главные клапаны вентиляции готовы!»

«Срочное погружение! Открыть все главные клапаны вентиляции!» — поступил приказ сверху. «Глубина погружения двадцать метров».

Матросы центрального поста открыли главные клапаны вентиляции. Воздух, который придавал лодке плавучесть, вышел из главных балластных танков с громовым ревом. Рулевые на горизонтальных рулях поставили носовые в положение срочного погружения, а кормовые на 10 градусов на погружение. Лодка заметно наклонилась носом, стрелка глубиномера медленно стронулась относительно цифр на шкале. Последняя волна ударила по боевой рубке и затем, совсем неожиданно, звуки моря утихли: подавляющая тишина — ни ударов волн, ни вибрации двигателей. Мостик погрузился под воду.

Я старался заметить каждую деталь. Возможно, придет время, когда мне потребуется сделать правильное движение.

Стармех все еще отдавал приказы. «Передние рули глубины 10 градусов на всплытие, задние пятнадцать на всплытие». Дифферент лодки на нос уменьшился. Поток воды от наших винтов, отклоняемый приподнятыми рулями глубины, постепенно повернул нос лодки вверх. Это освободило балластные танки от остатков воздуха, которые могли создавать нежелательную плавучесть.

«Лодка отдифферентована», — доложил Стармех Командиру.

«Очень хорошо. Закрыть главные клапаны вентиляции».

Клапаны вентиляции в верхней части главных балластных танков были закрыты из центрального поста при помощи маховиков.

«Глубина погружения тридцать метров», — приказал Командир. Он стоял спиной к столику для карт, лениво облокотившись на него локтями.

Стармех стоял за спиной двух горизонтальных рулевых, где он мог видеть индикаторы положения горизонтальных рулей, глубиномеры, кренометры, указатели наполнения танков и прибор, показывающий температуру забортной воды.

Стрелка глубиномера вращалась: 15 метров, 20, 25. Мягкое жужжание электродвигателей казалось, доносилось откуда-то издалека. Где-то вода капала в льяла с тонким, одиноким звуком. Озабоченное выражение лица появилось на лице Стармеха. Он оторвался от рундука для морских карт и начал искать среди труб с левого борта, подсвечивая себе фонариком. Капание прекратилось само по себе.

Подобно холодной дрожи, по лодке прошла вибрация.

Командир, казалось, совершенно не интересовался происходившим. Если бы не его отдельные быстрые взгляды в том или ином направлении, могло бы показаться, что он дремлет.

Стрелка глубиномера приблизилась к отметке 30 метров. Она замедлила свое движение и остановилась. В компенсационный и дифферентовочные танки было принято достаточно воды, чтобы поддерживать её в подвешенном состоянии, как дирижабль, но она все еще не была в горизонтальном положении. У нас был заметный дифферент на корму.

Стармех произвел повторную дифферентовку лодки. «Перекачать 100 литров в нос!» Турбо, матрос центрального поста, повернул маховичок под перископом.

Стармех отдал еще приказы по выравниванию лодки горизонтальными рулями. Теперь U-A поднималась без продувания какого-либо танка. Очень медленно стрелка глубиномера ползла обратно по своей шкале. Требуемая глубина погружения теперь поддерживалась просто отклонением наших горизонтальных рулей по отношению к потоку воды — динамически.

Матросы на горизонтальных рулях время от времени получали распоряжения от Стармеха. В конце концов Командир прервал молчание. «На перископную глубину». Он рывком потянулся и тяжеловесно взобрался в боевую рубку.

«Носовые горизонтальные рули вверх двадцать, кормовые вниз пять», — приказал Стармех.

Столбик воды в трубке Папенберга медленно опустился. Стармех наклонился в сторону и поднял голову. «Перископная глубина!» — сообщил он в боевую рубку.

Каждое поднятие или опускание столбика воды в трубке Папенберга означало изменение в глубине погружения подводной лодки. Работа рулевых заключалась в противодействии любой тенденции лодки опускаться или подниматься, своевременно регулируя положение горизонтальныхрулей. Если они опаздывали, то либо перископ выходил из воды слишком высоко и мог выдать нашу позицию противнику во время атаки, либо он погружался ниже поверхности воды, что делало лодку слепой в ответственный момент.

Глаза Стармеха, как и глаза рулевых, были прикованы к трубке Папенберга. Столбик воды был почти неподвижен. Царило абсолютное молчание, прерываемое лишь случайным гудением, когда Командир выдвигал или убирал перископ.

«Впередсмотрящим приготовиться. Одеть штормовки», — послышался голос Командира.

Впередсмотрящие одели зюйдвестки и подвязали их под подбородками, натянули непромокаемые куртки, затем собрались под нижним люком.

«По местам к всплытию!»

В корме машинисты приготовили дизели для немедленного пуска.

«Всплываем!» — поступил приказ сверху.

Стармех установил горизонтальные рули на всплытие: носовые до упора, а кормовые на 5 градусов. Затем он приказал: «Продуть все главные балластные танки!»

Сжатый воздух вытеснил воду из балластных танков с гулким шумом.

«Уравнять давление», — распорядился Командир.

Я почувствовал в ушах неожиданное сжатие, когда избыточное давление стравилось. Сверху в подводную лодку хлынул поток холодного воздуха: верхний люк был открыт. Включили вентиляторы, которые стали подавать большие объемы морского воздуха в отсеки лодки.

Последовала серия команд в машину.

«Приготовить левый дизель».

«Левый дизель готов».

«Стоп левый мотор. Подключить муфту левого дизеля».

«Левая машина малый вперед».

Танки быстрого погружения были снова заполнены. Затем Командир приказал: «Продуть балласты дизелем до полной плавучести».

Выхлопные газы от дизеля начали вытеснять воду из главных балластных танков. С мостика Командир смотрел на появление пузырей выхлопных газов вдоль бортов, что говорило о полном продувании каждого главного балластного танка. Через несколько минут он сообщил вниз: «Все главные балласты продуты. Покинуть посты погружения. Расписание по-походному».

U-A поднялась из воды выше и еще раз стала надводным кораблем.

Стармех встал и по очереди вытянул руки и ноги. «Ну?» — произнес он, насмешливо глядя на меня.

Я ответил послушным кивком и опустился на мешок с картошкой рядом с хранилищем карт. Стармех достал из общего ящика пригоршню чернослива рядом со столом для карт и протянул их мне. «Вот, подкрепись. Много чего впитать в себя придется, первый раз выйдя на лодке VII–C».

«Старик намерен еще повеселиться и поиграть сегодня», — продолжил он пониженным голосом, когда Командир спустился вниз и исчез в своей квадратной норке. «Он называет это вечеринкой. От него ничего не скроешь — видит каждого насквозь. Стоит ему только поймать кого-нибудь действующего неуверенно, и вот мы снова упражняемся раз за разом».

***

Карта была зажата между крышкой стола и толстым листом целлулоида. На ней все еще была полоска береговой линии. Земля на ней была изображена пустой и необитаемой: ни дорог, ни городов — карта для моряков. Сухая земля не имела значения для нас, кроме как средство для случайного определения местоположения, расположенных на ней маяков и радиомаяков. Однако каждая отмель и песчаная банка в устьях рек была тщательно отмечена на карте.

Хотя наш генеральный курс был 300 градусов, я слышал несколько последовательных команд на руль. Мы все еще не могли позволить себе двигаться прямым курсом из-за страха перед британскими субмаринами.

В центральном посту свободный от вахты машинист болтал с Турбо, матросом центрального поста, который сохранил свою рыжеватую бородку со времени отпуска и выглядел как сахарная свекла.

«Хотел бы знать, куда мы направляемся в этот раз».

«Судя по всему, в Исландию».

«Нет, бьюсь об заклад, на юг. Долгий поход на юг. Посмотри на все эти вещи, которые мы взяли на борт».

«Ничего это не означает. Север или юг, какая разница? Все равно ты не сможешь сойти и приладить, куда надо, свой фитиль».

Турбо прошел несколько походов на U-A. С чувством превосходства старого профессионала, он ухмыльнулся сквозь волосяную поросль и снисходительно шлепнул товарища по спине. «Мыс Гаттерас при лунном свете, Исландия в тумане — вступай в военно-морской флот, и ты увидишь мир, это про нас».

***

Перед ужином Командир скомандовал глубоководное погружение для проверки герметичности клапанов в корпусе и сальников на больших глубинах.

Подводные лодки класса VII–C были рассчитаны на глубину погружения 90 метров. Однако, поскольку эффект от разрыва глубинных бомб снижался по мере увеличения глубины взрыва, то часто приходили к необходимости погружаться гораздо глубже. Никто точно не знал, какое давление может выдержать прочный корпус. Знание точной глубины, на которой лодка разрушится, могло быть добыто только из одного последнего смертельного опыта.

Утренняя последовательность команд на погружение повторилась, но вместо выравнивания на глубине 30 метров мы уверенно пошли глубже. Смертельная тишина воцарилась в центральном посту.

Неожиданно прозвучал свист высокого тона, устрашающий и раздирающий уши. Я перехватил один или два тревожных взгляда, но Командир не сделал ни единого движения, чтобы остановить продвижение лодки в глубину.

Глубиномер отметил 150 метров.

Еще свист, смешанный с приглушенным скребущим звуком.

«Идиллия», — пробормотал Стармех. Он втянул щеки и обменивался с Командиром красноречивыми взглядами.

«Она должна быть способна выдержать это», — кратко произнес Командир. До меня дошло, что мы скребем ногами по морскому дну.

«Просто испытывает наши нервы», — прошептал Стармех.

Шум продолжался.

Стармех нахмурился. «Прочный корпус выдержит это, но вот винты и руль…» Командир вел себя так, будто ничего не слышал.

К счастью вой и скрежет прекратились. Лицо Стармеха было серым.

Командир подмигнул мне. «Под водой все звуки в пять раз громче, чем наверху», — утешительно сказал он. «Много шума, но он не имеет большого значения».

Стармех вдохнул воздух в свои легкие, как утопающий. Командир одарил его заинтересованным взглядом, прежде чем обратиться ко всему центральному посту. «Хорошо, на сегодня это все. Тридцать метров».

Десять минут спустя прошла череда приказов на всплытие. Стрелка глубиномера стала вращаться против часовой стрелки.

Командир и вахтенные на мостике вышли наверх. Я последовал за ними и расположился позади мостика в «консерватории». Вокруг четырехствольных 20-мм зенитных пушек было полно места. Я посмотрел вниз через леера «консерватории». Хотя мы шли всего лишь экономичным ходом, вода неистово кипела и бурлила. Мириады белых пузырей плясали вдоль борта, пенные струи разматывались и сматывались в быстрой последовательности. У меня появилось чувство, что я один на железном плотике. Ветер толкал меня, металлическая палуба вибрировала под ногами. Постоянно меняющийся вид стремительно проносился мимо. Я вынужден был отвести глаза в сторону из страха быть загипнотизированным.

Неожиданно сзади меня послышался глубокий протяжный голос Командира: «Красиво, не так ли?»

Он выполнял свой обычный шаркающий променад, как танцующий медведь — «разминка», как он это называл.

Я прищурил глаза, когда садившееся солнце прорвалось через щель в облаках.

«Приятный круиз в военное время — чего еще человеку надо?» Он посмотрел через плечо и снова повернулся ко мне. «Нет ничего круче, чем круиз на лодке класса VII–C».

Мы оба уставились на кильватерную струю.

Командир криво ухмыльнулся. «Классический символ непостоянства, кильватерная струя корабля. Вот она есть, и в следующий момент её нет».

Я не мог заставить себя посмотреть на него. «Пустая болтовня», таков был бы его вердикт на подобные глубокомысленные рассуждения, если бы они прозвучали из уст кого-то другого, но в действительности он развил свою мысль дальше. «Старая добрая мать-земля более внимательна к нам. Она по крайней мере предана нам».

У меня вырвался звук несогласия, но он продолжал. «Это правда. Она позволяет нам думать, что мы делаем себя бессмертными на её поверхности тем, что воздвигаем монументы и делаем надписи. Для их уничтожения потребуется несколько больше времени — самое большее, несколько тысяч лет».

Я был в полном замешательстве. «Печально, не правда ли?» — это было все, что я мог сказать.

«Зависит от того, насколько вы амбициозны», — произнес он и широко ухмыльнулся мне в лицо.

***

Моя первая ночь на борту. Я старался почувствовать внутри себя тяжесть, стереть из сознания все мысли. Сон нахлынул на меня и унес меня прочь, но прежде чем я смог угнездиться как следует в его глубинах, я был выброшен на берег. Спал я или бодрствовал? Гнетущая жара, вонь масла, высокочастотная вибрация, проникающая сквозь мой матрас. Возбуждение последних нескольких часов снова и снова помогало отогнать сон.

Двигатели тарахтели всю ночь. Каждая смена вахты тревожила меня. Каждый раз, когда дверь водонепроницаемой переборки распахивалась или с лязгом задраивалась, я тотчас рывком возвращался от границ сна.

***

Пробуждение на подлодке U-A весьма отличалось от пробуждения на борту обычного надводного корабля. Вместо вида пенящегося океана из иллюминаторов, который благословлял пробудившегося, отсеки подводной лодки без окон скудно освещались голыми лампочками.

Я проснулся с тяжелой головой, череп раскалывался от дизельных газов. Блеяние музыки по радио натягивало мои нервы в струну уже полчаса.

Подо мной я мог видеть две согнутых спины, но места для моей ноги, искавшей опору, не было. Если я хотел сейчас покинуть свою койку, то вынужден был бы вступить между полупустых тарелок и кусков белого хлеба, промокшего от кофе. Весь стол был клейкой неразберихой. Вид бледного омлета вызвал у меня приступ тошноты.

Вонь масла дрейфовала из машинного отделения.

«Ради Христа, эй, закрой эту дверь!»

Мне следовало бы покинуть свою койку раньше. Я не смог бы пробраться через их завтрак, так что я улегся назад и прислушался к разговорам.

«Сдвинь свою толстую задницу, слышишь? Я с трудом могу дышать».

«Этот долбаный омлет! Я не могу есть приготовленное из порошка — для меня это как из подгузника».

«Чего ты от нас ждешь — что мы превратим центральный пост в курятник?»

Меня развеселила эта мысль, когда я представил кур, рассевшихся на пульте управления погружением. Сразу же я мысленно увидел плиты палубы, усеянные зеленовато-белым куриным пометом и услышал идиотское кудахтанье на фоне шума дизелей. Цыплята всегда в детстве вызывали у меня отвращение, и это осталось во мне. Хромосомный запах перьев наседки, бледная желтая кожа, болтающиеся хохолки…

«Верно, а в льялах развести уток — маленьких. Мы будем кормить их личинками»,

«Думай что говоришь! Я пытаюсь поесть».

«А что такого с личинками? Подумай, с каким удовольствием уточки будут клевать их по утрам. Чудесные свежие личинки, как эта…»

Я сглотнул, с трудом подавив приступ рвоты.

Некоторое время я не слышал ничего, кроме чавканья и причмокивания губами. Затем донеслось звучное рыганье, закончившееся на подавленной ноте, как будто что-то твердое пыталось выбраться наружу вместе с ним.

«Иисус долбаный Христос!»

«Да затянись потуже, ты, скотина. Ты мне аппетит портишь».

Громкоговорители заполняли лодку звуками. «Под фонарным столбом, у ворот барака…»

Громкоговорители можно было сделать потише, но их никогда нельзя было выключить полностью, потому что они использовались также для трансляции команд. Это оставляло нас на милость старшины телеграфиста, который обслуживал проигрыватель в своем закутке. Похоже, что у него была особенная страсть к Лили Марлен — она повторялась дважды в каждые полчаса.

Я передернулся при мысли, что на самом деле было только 4 или 5 часов утра. Для того, чтобы не преобразовывать время в радиотелеграфных сообщениях, у нас было немецкое летнее время. Более того, мы уже достаточно прошли на запад от нулевого меридиана, чтобы солнце отставало более чем на час от судового времени. Не то, чтобы это действительно имело значение, когда мы начинали день: чрево U-A было искусственно освещено днем и ночью, и смены на вахту, с вахты происходили с интервалами, которые были независимы от дневного света.

Пора было выйти из чрева. Я произнес «Извините» и втиснул ногу между людьми на койке подо мной.

«Все хорошее приходит сверху», — услышал я голос старшины электрика Пилгрима.

Пока я искал свои ботинки, которые для безопасности втиснул между двух труб, я вел утренний разговор с Айзенбергом, старшиной центрального поста, сидевшим возле меня на раскладной табуретке.

«Ну, как там дела?»

«Так себе, лейтенант».

«Барометр?»

«Поднимается».

Я аккуратно вытащил пух от одеяла из своей щетины. Расческа, которой я провел по волосам, стала черной. Мои волосы улавливали твердые частицы из масляных паров как фильтр.

Я порылся в своем рундуке, ища мыло и мочалку. Свое утреннее омовение я предпочел бы выполнить в гальюне, но быстрый взгляд через носовую переборку доказал, что это невозможно: над его дверью горела красная лампочка. Я ограничился тем, что протер сонные глаза и положил в карман мыло и зубную щетку, чтобы воспользоваться ими позже.

Красная лампочка была плодотворной идеей Стармеха. Она зажигалась сразу, как только изнутри закрывалась задвижка — одна из тех незначительных, но удобных импровизаций, которые уменьшали трудности повседневного бытия. Никому больше не нужно было пробираться с одного конца лодки в другой, терзаясь сомнениями и неопределенностью, только для того, чтобы оказаться перед закрытой дверью.

Стармех вернулся с утреннего визита в машинное отделение. Его руки были вытерты хлопчатобумажной ветошью, но недостаточно. Старшего помощника нигде не было видно, как и второго механика. Командир, вероятно, умывался, а второй помощник был на вахте.

Кок поднимался в 06:00. В приложение в скромной порции желтого омлета, который достиг нашего стола холодным, еще были хлеб, масло и черный кофе, известный под названием «пот негра». Мой желудок твердо восстал против последнего блюда. Урчание и шевеление в животе удвоились. Я уставился в сторону гальюна в надежде, что он наконец освободился.

«Не голоден?» — осведомился Стармех.

«Это внешний вид этой штуки, больше чем что-либо еще».

«Попробуй почистить зубы — может помочь», — произнес Стармех, энергично жуя. Командир появился из своей каюты. На его щеках были следы зубной пасты, а борода была темная от влаги. Он поздоровался «Доброе утро, неумытые», втиснулся в свой уголок и уставился в пространство.

Никто не разговаривал.

Мы были в самой гуще утреннего движения. Ни минуты не проходило без того, чтобы через кают-компанию не проходил кто-нибудь по дороге в нос или в корму. Благодаря моей позиции на складном стуле в проходе, это заставляло меня вскакивать и снова садиться как черту из табакерки. Упражнение никак не помогало ослабить бурю в животе. Я мысленно ругался на того, кто надолго засел в гальюне.

Никакой проблемы не возникло бы, если бы это не был утренний час пик, если бы потребность в гальюне была распределена равномерно во времени. То же самое происходило в полночь, когда вахты на мостике и в машинном отделении одновременно сменялись. Прошлым вечером в центральном посту я наблюдал стоявших в конце очереди, согнувшихся пополам, как будто кто-то ударил их в живот.

Наконец дверь гальюна открылась. Это был старший помощник! С быстротой молнии я схватил свои вещи и почти вырвал дверь из его рук. Маленький кран с пресной водой над раковиной, который и в лучшие времена никогда не выдавал ничего кроме тоненькой струйки, не работал. Я открыл кран с забортной водой и добился тощей пены при помощи специального мыла для морской воды, но не смог заставить себя использовать её для чистки зубов. Я вернулся в кают-компанию и нашел её обитателей все еще сидящими в молчании вокруг стола, беря пример с Командира.

«Почему!» — вдруг громко потребовал объяснений громкоговоритель, «Почему мое сердце стучит…»

Стармех явственно вздохнул и закатил глаза подобно комедианту пятого разряда.

Я прополоскал рот добрым глотком кофе, перепуская его сзади между зубов, перегнал из левой щеки в правую, пока вся слюна и отложения паров масла не были смыты, и проглотил конечный напиток, мокроту и всё прочее. Моё дыхание улучшилось. Энергичное фырканье, тайное отхаркивание, быстрый глоток и все исчезло в моем горле. Мои носовые и дыхательные пути были чистыми. Даже вкус «пота негра» стал лучше. Стармех знал, о чем говорил.

После завтрака Командир с плохо скрываемой неохотой уселся писать донесение по походу, отдав приказания офицерам, что им следует делать через час. Стармех исчез в корме, а старший помощник занялся какой-то бумажной работой.

Проходя через центральный пост по пути в корму, я разглядел круглое отверстие верхнего люка, все еще наполненное ночной чернотой. Воздух, затекавший через него сверху, был холодный и влажный. Хотя я не чувствовал ни малейшего желания выходить на палубу, я напряг себя и поставил ногу на ступеньку алюминиевого трапа.

Я поравнялся с рулевым, сидевшим сгорбившись над тускло освещенным диском компаса в боевой рубке.

«Прошу добро^[6] подняться на мостик!»

«Добро!» — послышался голос второго помощника.

Я высунул голову над комингсом люка и пожелал ему доброго утра.

Прошло некоторое время, пока мои глаза привыкли к темноте, и я смог разглядеть горизонт. Несколько бледных звезд все еще мерцали высоко над головой. Лучи красного света медленно расползались по восточному небу и горизонт становился все более различимым. Очень постепенно вода тоже посветлела.

Я поежился.

Мичман поднялся на мостик. Он молча осмотрелся вокруг, прочистил нос и потребовал секстан.

«Секундомер готов?» — прокричал он вниз в люк хриплым голосом.

«Да», — послышался приглушенный ответ.

Крихбаум направил свой инструмент на Сатурн и приложил правый глаз к окуляру. Он стоял так некоторое время, наклонив голову и скривив лицо. Затем он опустил секстан, одновременно застопорив микрометрический винт: он поймал Сатурн в небе и его положение относительно горизонта.

«Внимание — Сатурн — время!» прокричал он вниз.

Внизу в центральном посту щелкнул секундомер. Мичман в утреннем свете с трудом разглядел цифры на шкале прибора. «Двадцать два градуса тридцать пять минут», — доложил он.

Комбинация времени и высоты светила над горизонтом определяла линию, на которой должна была находиться подводная лодка. Но линия положения тем не менее не определяла однозначно позицию корабля. Для точного определения местоположения требовалось взять второе определение.

Крихбаум снова поднял свой секстан.

«Внимание — Юпитер — время!»

Пауза, затем: «Сорок два градуса двадцать семь минут».

Он осторожно передал секстан вниз и протиснулся через люк. Я последовал за ним вниз. Он стянул свою куртку и склонился над столом для карт. У мичмана не было просторного помещения для карт, как у штурмана на большом корабле. Он вынужден был обходиться маленьким столиком в центральном посту, закрепленным с левого борта среди путаницы переключателей, труб и клапанов. Над ним был рундук для секстана и звездного глобуса, а сбоку полка с навигационными таблицами и навигационными справочниками, таблицами широты и азимута, таблицы приливов, навигационные извещения, список маяков, справочники по погоде и месячные карты погоды.

Крихбаум взял карандаш и нацарапал несколько вычислений. Он был «на ты» с синусами и косинусами, тангенсами и их соответствующими логарифмами.

«Очень утешительно, правда», — произнес я, только для того, чтобы разрядить молчание. «Я имею в виду то, что мы все еще пользуемся звездами».

«Я вас не понимаю».

«Я только имел в виду, что со всем этим технологическим совершенством на борту, кажется странным определять наше положение при помощи секстана».

«А вы можете придумать другой способ, лейтенант?»

Я смешался, поняв, что мое замечание было неуместным. Возможно, просто было еще слишком рано.

Крихбаум поднял лист целлулоида, покрывавший карту. Она была равномерно сине-серая. Ни границ суши, ни отмелей — только плотная мозаика квадратов, букв и цифр.

Зажав циркуль зубами, Крихбаум пробормотал: «Вот тут мы находимся. Немного сбились с курса — всего на пятнадцать миль». Он прищелкнул языком и прочертил карандашом линию от нашей последней позиции до нового определения места, затем постучал костяшками пальцев по близлежащему квадрату.

«Тут у нас было дело. Нам почти вставили пистон в одно место».

Очевидно, мичман очень хотел показать, что он может в конце концов быть вовлечен в пустяшный разговор. Он взял свой циркуль и ткнул в точку, где происходило «дело».

Старшина из центрального поста подошел и уставился через его плечо.

«Это было в нашем четвертом походе — настоящий нахал. Большую часть времени шторм 10 баллов, а они следовали за нами с самого начала. Весь день сплошные контратаки. Мы почти потеряли им счет…»

Крихбаум не отрывал глаз от точки, отмеченной циркулем, как будто бы следы столкновения все еще были видны. Затем он глубоко вздохнул, закрыл циркуль и резко отложил в сторону.

«Не шутка, скажу я вам».

Я знал, что большего не следует ждать. Как и Айзенберг, который остановился было подслушать. Крихбаум тщательно уложил свой секстан на отдых в его ящик. Циркуль оставил тонкий прокол в карте.

Зюйдвестка, резиновая куртка и бинокль мичмана висели на крючке. Он взял их и стал готовиться заступить на вахту.

***

Вместо того, чтобы создавать помехи утреннему потоку перемещений по лодке, который все еще не утих, я решил нанести еще один визит на мостик.

Облака теперь были резко очерчены — теневые куски инкрустации, вставленные в сизо-серое небо. Одно из них дрейфовало через диск солнца, и в его тени пропало зеленовато-белое свечение моря. Облако было таким большим, что его нижний край казалось пропадал за линией горизонта, но в нем были разрывы, через которые солнце выстреливало в море косые столбы света. Один из них был направлен прямо на лодку, и на некоторое время мы были пойманы в луче небесного прожектора.

«Самолет слева на траверзе!»

Вопль старшины Дориана потряс меня как удар электричества. За секунду, которая потребовалась мне, чтобы достичь верхней крышки люка, я успел разглядеть темную точку на сером фоне облака. Задрайка нижнего люка ударила меня по голени, почти заставив меня закричать от боли. Падая вниз, я ясно разглядел кожаную оплетку, которая должна была меня защитить от выступающей железной рукоятки.

Резко приземлившись, я слишком поздно отпрыгнул в сторону. Следующий был уже на пути вниз. Один из его ботинок врезался в мою шею. Я услышал, как Дориан с глухим стуком спрыгнул на плиты.

«Чертовски близко!» — выдохнул он, тяжело дыша.

Командир уже стоял под боевой рубкой с открытым ртом, уставившись верх.

«Срочное погружение! — прокричал второй помощник вниз. Главные клапаны вентиляции были открыты. Вода каскадом лилась через нижнюю крышку люка, когда фигура второго помощника спрыгнула вниз. С него капала вода.

Стрелка глубиномера медленно стронулась, как если бы преодолевая жесткое сопротивление. Казалось, что подводная лодка приклеилась к поверхности.

«Всем в нос!» — проревел Стармех.

Команда бросилась в нос лодки через центральный пост неуклюжей, пригибающейся кавалькадой. Нос пошел вниз, и лодка наклонилась вперед до такого положения, что я вынужден был зацепиться, чтобы не упасть.

Второй помощник без дыхания докладывал Командиру. «Он появился с левого борта на траверзе, через прореху в облаках. Тип я не смог определить».

Мысленно я увидел черную точку на сером фоне, затем крупным планом открывающиеся бомбовые люки.

Мое дыхание сбилось. Глаза Командира не отрывались от глубиномера. Его лицо было бесстрастным, почти безразличным. Вода капала в льяла, тип-тап, тип-тап. Мягко гудели гребные электродвигатели.

Минута ожидания, в которую грудь сжималась от неопределенности. Наконец, осторожный вздох.

Ничего?

«Первая вахта, походное расписание» — приказал Стармех. Команда прошла назад вверх по уклону, держась за руки, как альпинисты.

«Оба горизонтальных руля вверх».

Я выпрямился, глубоко дыша. Резкая боль пронзила мою ногу. Я до этого момента не замечал, насколько сильно ударился о задрайку.

«Очень хорошо», — произнес Командир. «Тридцать метров».

«Черт побери», — пробормотал Крихбаум.

Командир стоял посреди боевой рубки, засунув руки в карманы. Свою фуражку он сдвинул на затылок.

«Теперь они нас засекли. Будем надеяться, что они не наведут на нас целую армаду». Он повернулся к Стармеху. «Нам некоторое время лучше оставаться на глубине». Затем, обращаясь ко мне: «Вчера я вам говорил — они знают точное время, когда мы выходим из гавани. Теперь нам придется пострадать из-за этого».

***

Вторая воздушная тревога была объявлена несколько часов спустя, во время вахты Крихбаума. Он прокричал: «Тревога, самолет справа!» и снова я мельком едва разглядел точку на сером фоне невысоко над горизонтом. В следующий момент я скользил вниз по металлическому трапу, охватив руками и ногами его тетивы.

Крихбаум пронзительно орал сверху: «Срочное погружение!»

Я увидел, как он повис на маховике верхнего люка, скребя ногами, искавшими опору. Наконец люк был задраен.

«Пять! — Три левый и правый борт! — Один!» Матросы центрального поста перекинули рычаги привода клапанов в положение открытия. Вода с ревом устремилась в главные балластные танки. «Самолет справа по носу, дистанция три тысячи метров», — доложил Крихбаум. «Он не идет прямо на нас».

Снова задержка дыхания.

«Погружаемся хорошо», — доложил Стармех, и через некоторое время: «Продуть цистерны быстрого погружения!» Цистерны быстрого погружения были продуты сжатым воздухом высокого давления. В них находилось пять тонн воды, на поверхности их держали заполненными и они придавали подводной лодке дополнительный вес, который помогал ей быстро погружаться. Теперь она была слишком тяжелой на эти самые пять тонн. Воздух высокого давления с ревом был подан в цистерны, и вода стала с гулом выходить наружу.

До сих пор никаких бомб.

С тех пор, как мы погрузились, прошло всего только тридцать секунд, но воронка на поверхности воды, образовавшаяся в точке погружения, оставалась видимой примерно пять минут — отметка для прицеливания глубинными бомбами…

Все еще ничего.

Командир продолжительно выдохнул. Крихбаум тайно последовал его примеру. Старшина центрального поста перехватил мой взгляд и едва заметно кивнул мне.

На глубине 80 метров Стармех отдал несколько негромких приказов на горизонтальные рули. U-A слегка приподняла нос и выровнялась.

«Лодка отдифферентована», — доложил он. «Закрыть главные клапаны продувания».

«Очень хорошо», — произнес Командир.

Мы стояли вокруг в молчании добрых пять минут. В конце концов Командир распорядился всплыть на перископную глубину. Носовые и кормовые горизонтальные рули были поставлены круто вверх, а на гребные моторы отдана команда «Средний ход вперед».

Затем произошло нечто, поразившее меня: Стармех отдал приказ на прием воды в танк, хотя лодка должна была всплывать. Речь шла только о 50 литрах, но приказ казался нелогичным. Я вынужден был крепко подумать, пока не вспомнил: при всплытии корпус лодки расширялся, когда давление уменьшалось с приближением к поверхности. Увеличивавшийся объем лодки увеличивал её плавучесть, так что её надо было сделать тяжелее, чтобы компенсировать это, и предотвратить слишком быстрое всплытие. Если подводную лодку надо было держать на требуемой глубине, она должна была быть точнейшим образом отдифферентована, и её вес должен был быть равным весу вытесненной воды.

Командир поскреб голову. «Может быть, они вовсе нас и не заметили».

***

Третья воздушная тревога прозвучала спустя еще несколько часов. На этот раз «Срочное погружение» прокричал старший помощник. Он спрыгнул на палубу центрального поста, тяжело дыша. «Появился прямо со стороны солнца…»

Нос лодки наклонился вниз недостаточно быстро, на взгляд Командира. «Всем в нос!»

Еще раз, скользя, протопала команда через центральный отсек — все это для ускорения погружения.

Стармех применил дополнительный прием для ускорения опускания носа лодки. Он не открывал клапаны вентиляции кормового главного балластного танка до тех пор, пока U-A фактически не наклонилась вперед при помощи горизонтальных рулей, которые все были поставлены в положение полностью на погружение. Другими словами, он в первый момент использовал плавучесть лодки, чтобы направить её вниз.

«Каждый раз выходим победителями», — пробормотал старший помощник, когда прошел успокаивающий отрезок времени.

«Не следует об этом говорить раньше времени», — упрекнул его Командир.

Стармех покачал головой. «Они просто из кожи вон лезут в последнее время. Совсем утратили хорошие манеры».

«Мы побудем на глубине какое-то время», — произнес Командир. «Не могут же все быть такими счастливчиками, как Крамер».

Мы переместились в кают-компанию. «Старший хорошо сработал», — сказал Командир достаточно громко, чтобы быть услышанным из центрального поста. Старший помощник заработал эту похвалу тем, что заблаговременно обнаружил самолет. Это вовсе непросто, когда коварный летчик налетает на тебя со стороны солнца. Девять раз из десяти это оказываются чайки. Они скользили в сторону лодки на напряженно раскинутых крыльях, как раз над горизонтом, и вы обнаруживали себя кричащим прежде, чем открывалась правда. Обман мог быть совсем полным, особенно когда сверкающая поверхность моря обжигала зрачки глаз как расплавленное стекло.

«В случае с самолетом всегда надо подворачивать в наветренную сторону», — сказал Командир. «Старший сделал правильную вещь. У самолета получается избыточная скорость воздуха на его наклонных крыльях. Это отклоняет его в сторону — немного, но каждый метр имеет значения».

«В наветренную сторону. Я должен это записать».

«Не могу не снять фуражку перед летчиками, которых они посылают на нас в эти дни».

Командир пожевал нижнюю губу и пару раз кивнул, прищурив глаза. «Они здесь на многие мили от какой-либо суши, но все-таки нападают на нас как летучие мыши из преисподней. Что мешает им сбросить свои бомбы в море и опустошить магазины пулеметов в воздух — кто увидит?»

Он продолжал воздавать хвалу летчикам Королевских ВВС. «Эти пилоты бомбардировщиков, которые налетают на нашу базу — они тоже молодцы. Сколько мы сбили в последний раз?»

«Восемь», — ответил я. «Один из них почти упал на нашу крышу в Ла Боле — как раз посреди елей. Я никогда не буду больше есть бутерброды с мозгами».

«Почему это?»

«Внутри еще были трое. Кабина была полностью разорвана. У них с собой были сандвичи. Снежно-белый хлеб с ростбифом и салатом посредине. Мозги пилота были размазаны по одному из них. Я хотел подобрать какие-нибудь бумаги, но самолет уже горел. Затем боеприпасы начали взрываться, и мне пришлось убегать».

Я взял учебник по морской практике и попытался читать. Через некоторое время я снова услышал голос Командира. «Летчик, который потопил «Гнайзенау», наверняка был лихим парнем. Никаких сандвичей, но в кармане полно презервативов…»

Я отложил книгу в сторону.

«Возможно, он собирался праздновать погружением своего фитиля на Rue de la Paix», — произнес Стармех. «Практичный народ, эти канадцы».

Командир ухмыльнулся. «Ему не повезло. Да все равно, это было славное зрелище! Он скользил вниз по спирали. Никто его сначала не заметил — никакого заградительного огня ПВО, ни единого выстрела. Нашел правильный угол и сбросил свою рыбку — настоящий цирковой номер. Жаль, бедняга не выкарабкался живым из переделки. Говорят, он врезался в воду как камень. Ну, господа, посмотрим, как там дела…»

Я последовал за ним и Стармехом в центральный пост.

Стармех доложил: «К всплытию готовы».

«Всплываем», — приказал Командир и взобрался по трапу.

Я услышал, как мичман пробормотал сам себе: «Будем надеяться, что чертовы летчики оставили нас в покое на некоторое время».

***

Центральный пост, полчаса до полуночи. Мягкое жужжание вентиляторов. Дизели всасывают поток свежего воздуха через открытый люк боевой рубки. Несколько оставшихся лампочек были приглушены так, чтобы их свет не выдал нас внимательному ночному летчику. В полутьме лодка казалась бесконечно просторной. Все, что можно было видеть в неясных островках теней, были линии фосфоресцирующих зеленых стрелок, предназначенных указывать нам путь к люку боевой рубки в случае аварии, если все лампочки откажут. Это было относительно свежее нововведение, происходившее от гибельного столкновения Кальманна с норвежским сухогрузом осенью 1940 года. Его подлодка была небольшой и на ней не было водонепроницаемых переборок. Норвежское судно протаранило её как раз позади мостика и вскрыло корпус как консервную банку, так что лодка затонула в считанные секунду. Спаслись лишь те, кто был на мостике. Когда подводную лодку подняли — Кальманн должен был при этом присутствовать — несколько членов команды были найдены прижавшимися друг к другу в центральном посту, но не под люком. Они были с обратной стороны шахты перископа — в самом неподходящем месте.

Фосфоресцирующие стрелки не принесут нам пользы посреди Атлантики. Если лодка пойдет там ко дну, то она ударится о него на глубине многих тысяч метров. Зеленые стрелки могут тогда фосфоресцировать на глубине, сколько им будет угодно.

Центральный пост казался просторным. Впереди, где люк в носовой отсек был открыт, свет пробивал аккуратную круглую дыру в полумраке. Свет был от лампы в радиорубке и от лампочки, горевшей в проходе в кают-компанию. Два человека уселись на рундуке для карт. Их силуэты виделись на фоне свечения. Они чистили картошку. Едва видимый, вахтенный матрос центрального поста облокотился на свой столик и заносил показания содержимого дифферентовочных танков в вахтенный журнал. Льяльная вода шипела и бурлила, перекатываясь под плитами настила. Шум работающих дизелей доносился приглушенно, как будто через фильтр, через две закрытые двери переборок за старшинской кают-компанией. Центральный пост был заполнен усиливавшимся и затухавшим шумом волн, бившихся в наши борта.

Я пробрался через носовую переборку. Вахтенный старшина телеграфист сутулился над книгой. Его руки сжимали наушники на голове, а локти опирались на откидные доски, поддерживавшие радиопередатчики по обеим его бокам. Зеленая занавеска напротив радиорубки была задвинута, но через щелки пробивался свет. Командир, вероятно, как обычно приятно проводил время за написанием писем, которые не могут быть отправлены, пока мы не вернемся на базу.

Кают-компания тоже выглядела гораздо больше, чем во время еды. Стармех спал на койке сзади стола. Висевшие на короткой цепочке часы неравномерно раскачивались над его лицом туда-сюда.

За занавеской нижней койки с левого борта старший помощник добирал последние минуты сна перед вахтой. Дверь носового отсека открылась с лязгом. Стармех проворчал что-то, повернулся лицом к рундукам и захрапел. Человек с взъерошенными волосами протопал в корму в кают-компанию и устало отдал честь. Он нерешительно помигал несколько секунд и затем отдернул занавеску койки старшего помощника. «Двадцать минут до Вашей вахты, Лейтенант».

Лицо старшего помощника появилось из сумрачных глубин койки, отупевшее от сна. Он с трудом вытянул ногу, перекинул её через алюминиевый леер и перевалил тело вслед за ней. Чтобы не раздражать его своим наблюдением, я пошел дальше в нос.

Носовой отсек был тускло освещен двумя маломощными лампочками. Тяжелый, резкий запах встретил меня: человеческий пот, масло, льяльная вода, испарения мокрой одежды.

Здесь в носу килевая качка была больше всего заметна. Две мумифицированных фигуры были подвешены в гамаках, висевших позади задних крышек торпедных аппаратов. Я услышал раздраженные голоса. «Это негуманно, вот что это такое, поднимать нас посреди долбаной ночи…»

Двое появились из гамаков, и еще один из одной из коек по левому борту.

«Черт возьми!» Это был голос Арио.

Лодка качалась столь сильно, что они смогли одеть свои тяжелые морские ботинки лишь после нескольких попыток.

«Немного штормит, не так ли?» — сказал один из них. «Мы снова промочим свои ноги». Они с трудом натянули мешковатые свитеры и обмотали полотенца вокруг шеи так, чтобы ни капли воды не просочилось через воротники прорезиненных курток, которые ожидали их в центральном посту.

Сменившаяся вахта, с трудом спустившаяся вниз, была вся мокрая. Мичман поднял свой воротник и его зюйдвестка была полностью натянута на голову. Лица остальных были багровыми от секущих струй воды. Повесив свои бинокли, они стягивали свои мокрые куртки столь же молча, как заступающая вахта натягивала сухие, но делалось это неуклюжими, неловкими движениями. Затем они помогли друг другу стянуть свои резиновые гамаши. Самый молодой матрос нагрузился целой охапкой мокрых прорезиненных штанов, курток и зюйдвесток и потащил их в корму. Лучшее место для сушки было между моторами и по обеим сторонам дейдвудной трубы.

Сменившиеся с вахты быстро проглотили горячий кофе, вычистили бинокли и уложили их на места.

«Ну», — осведомился у меня Крихбаум, «все еще чувствуете радость?»

Старшина Вихманн прошел в корму, мичман и двое впередсмотрящих в нос лодки.

Неожиданное столпотворение в центральном посту: собиралась заступить новая вахта в машинное отделение. Я узнал машиниста Арио и электрика Цорнера.

В старшинской кают-компании Вихманн расположился с комфортом и шумно жевал.

Я взобрался на свою койку. Было слышно, как о борта бились волны, совсем близко к моей голове. Раздражающий рев, который поднимался и стихал, иногда превращаясь в резкое шипение.

Дверь на камбуз отворилась, и появились Кляйншмидт и Радемахер, громко ругаясь: «Оставь что-нибудь для нас, толстяк. Ты только посмотри на себя — все время набиваешь свое пузо».

«Сам набивай свое пузо».

Глядя из-за края своей занавески, я увидел Вихманна, открыто чесавшего свою промежность. Он даже приподнялся, чтобы облегчить доступ туда.

«Оставь себя в покое, приятель», — язвительно заметил Радемахер. «Здесь некого трахать».

Вихманн повернулся к нему. «Утихни, или я засуну это тебе в глотку».

Обмен любезностями похоже разбудил что-то в памяти Кляйншмидта. Он захихикал столь бесцеремонно, что все обратили свои взоры в его направлении.

«Это напомнило мне кое-что, что я видел в парижском бистро», — сказал он. «Я сидел там сам по себе, а напротив меня был негр со шлюхой, которая теребила его штуку под столом. Да вы знаете, какие они там, в Париже — свободные и раскрепощенные».

Радемахер утвердительно кивнул с видом знатока.

«В конце концов негр стал пыхтеть и закатывать глаза. Верно, сказал я сам себе, давай посмотрим. Я отодвинул кресло назад как раз вовремя, чтобы увидеть, как негр кончил — все мои башмаки обрызгал!»

«Да ты шутишь!» — произнес Вихманн.

«И что же ты сделал?» — заинтересованно спросил Радемахер.

«Я? Схватил свою тарелку с луковым супом и вылил её негру на эту штуку. Слышали бы вы, как он завопил! Они удрали с быстротой молнии, эти двое».

Радемахер все еще изумлялся. «Боже милостивый, и чего только не услышишь…»

Вихманн, до которого наконец дошел смысл истории, откинулся назад и покачал головой.

«Французы — грязные свиньи, больше ничего не скажешь».

Протестующее фырканье донеслось с койки гардемарина, но трое товарищей по столу не обратили на него никакого внимания.

Прошло добрых пятнадцать минут, прежде чем молчание наконец воцарилось в старшинской.

***

Новый матрос центрального поста подавал мало надежд и уже заслужил несколько порицаний от своего старшины.

Большинство из команды были настроены против него, потому что он посвящал свое свободное время брошюрам в черных обложках, вместо того, чтобы резвиться с остальными шутами из носового отсека. Казалось, он полностью изолировал себя своими лицемерными манерами, и его случайные высказывания в самовосхвалении встречали отпор в виде «Отвали, Викарий!» или «Иди, найди другого лодыря и присосись к нему».

Арио проявлял особенную неприязнь к новому матросу.

«Он и его чертово важничанье! Влиться в общую работу и не портить строй, вот все что ему надо делать».

Однажды, когда я был в носовом отсеке, я узнал от Арио, что брат старшего торпедиста Хакера был в тюрьме. Ему было двадцать два года, лишь на год больше, чем Хакеру. Очевидно, он отомстил вредному соседу, опилив пять его фруктовых деревьев.

Арио выразил это следующим образом: «Сделаешь дереву обрезание таким образом, и ему конец».

Я приподнял брови: «Наверняка в тюрьму за это не посылают?»

«Сейчас посылают. Это называется «нанесение ущерба пищевой свободе германской нации» — саботаж, попросту говоря».

Матрос 2-го класса Швалле, который выслушал мнение Арио, сболтнул: «Господи, да он же себе хорошо сделал».

«Что ты имеешь в виду?»

«Ну, с ним там ничего не случится, ведь так? Я имел в виду, что он в полной безопасности».

Арио нашелся с ответом: «С какой стороны посмотреть!»

Швалле был невозмутим. Он спокойно сделал большой глоток фруктового сока из фарфоровой кружки в виде черепа.

Такую громоздкую вещь на борт подлодки притащить — надо быть не в своем уме, подумал я.

***

Корабельный журнал описывал наши первые два дня следующим образом:

Суббота 08:00 Вышли в море

16:30 Погружение для дифферентовки

18:00 Пробное глубоководное погружение

Воскресенье 07:46 Воздушная тревога.

Глубинное погружение для уклонения

10:55 Воздушная тревога

15:44 Воздушная тревога

16:05 Легли на курс в зону патрулирования

***

«У тебя глаза до сих пор, как у кролика-альбиноса», — посмеялся надо мной Стармех на следующий день, наш третий день в море.

«Ничего удивительного. Последние несколько дней были весьма лихорадочными».

«Для некоторых больше, чем для остальных. Я догадываюсь, что ты ходил на ту попойку в кафе «Помпадур». В ночь перед тем, как Томсен выдал свой номер, не так ли?»

«Это верно. Ты кое-что упустил. То, как онпролетел через то зеркальное окно…»

«Кто это отчудил?»

«Шолле», — сказал я. «Ты знаешь, кого я имею в виду — инженер-кораблестроитель, который думает, что он столь важен для удачного исхода войны. Он начал с того, что вошел, приплясывая и угостил выпивкой всех присутствовавших. Парни на этой стадии были еще довольно вежливы к нему. Господин Шолле должно быть пропустил парочку стаканов до этого — он был очень оживлен. Никто не мог его удержать».

Я мысленно увидел снова дородную фигуру, шатавшуюся то туда, то сюда, и его щеки хомяка с пивной пеной вокруг рта. «Фантастика», пофыркивал он со смехом, «просто фантастика, эти ваши изумительные успехи! От английских парней щепки летят во все стороны. Да, сэр!» Я увидел вокруг пренебрежительные лица, но Шолле был с головой увлечен собственной риторикой. «Выпрямить спины, поставить вероломный Альбион на колени — да, сэр! Парни в синем могут положиться на нас — последняя капля крови за Фатерланд — братья по оружию…»

«Это был тяжелый случай словесного поноса», — рассказывал я Стармеху. «Цитаты из каждой пропагандистской статьи, которые когда-либо были прочитаны: в крови, но несгибаемый, смело смотреть навстречу опасности, совместно приложить великие усилия, и т. д. Он очевидно включал и себя в круг этих героев — причем себя в первую очередь и прежде всего. Старина Тиек совершенно явно закипал внутри. Он вообще-то добродушный парень, но когда Шолле хлопнул его по спине и завопил «Становись в ряды!» и сдобрил сверху свою мысль рыганьем и словами «В конце концов, что такое несколько глубинных бомб между друзьями?», то Тиек в конце концов взорвался. Он побагровел от ярости и не мог вымолвить ни слова, но остальные мгновенно вскочили на ноги. Столы, стулья — все полетело. Они схватили Шолле за руки и за ноги и наполовину протащили его по бару. Я думаю, что они хотели спустить его по ступенькам, но у кого-то возникла идея получше. Может быть это был его вид, подвешенного за руки и за ноги, как разбухший гамак. Они подтащили его, все еще брыкавшегося, параллельно к большому зеркальному окну. Затем прозвучало «Раз, два, три…» и он вылетел наружу. Он пролетел сквозь окно и приземлился снаружи на улице. Слышали бы вы этот треск!»

Я все еще мог вызвать в своей памяти этот звук разбившегося стекла, за которым последовал звон нескольких осколков, запоздало последовавших за Шолле на тротуар. Кто-то произнес: «Вот так-то», и представление на этом закончилось. Не произнеся ни слова, четверо повернулись и промаршировали обратно за столик, где они отряхнули свои руки как работники, закончившие грязную работу.

Они как раз потянулись за своими стаканами, когда кто-то вскрикнул и указал на дверь. Окровавленное лицо маячило сквозь клубы табачного дыма.

«Он потерял свои очки а-ля Гиммлер!» — произнес чей-то голос.

Квартет, пошатываясь, поднялся на ноги. Как ни пьяны они были, они мгновенно достигли двери и вытащили корабельного инженера, который полз на четвереньках, обратно за порог. Он ухватился за дверной косяк, но один из них отодрал его руки и захлопнули дверь. «Это его проучит, тупую дрянь!»

«А как насчет закона?» — поинтересовался Стармех.

«Береговой патруль показался час спустя, когда место оккупировали рядовые матросы. Это была настоящая бойня. Один из берегового патруля получил пулю в бедро».

«Жаль, что не отстрелили еще что-нибудь», — произнес Стармех.

Я знал, почему у Стармеха такое особое чувство к береговым патрулям и к военной полиции в общем. Это началось со сцены на парижском вокзале, когда он возвращался из отпуска. Он и лейтенант с лодки U-Y уютно устроились в купе первого класса и подремывали в полуденной жаре. Стармех расстегнул нижнюю пуговицу своего мундира, чтобы посвободнее развалиться, вытянув ноги. В этот момент открылась дверь. Я вспомнил, как однажды Стармех описывал эту сцену в баре Ройяль: «Я открыл свои глаза и увидел эту фигуру, стоявшую в купе, серая полевая форма, потное лицо, шлем на голове, как ночной горшок, сапоги и шпоры, кавалерийские бриджи (естественно) и пистолет поперек брюха… полная картина вояки, так сказать. Его двое подручных уставились из коридора, как немые быки. «Ваше командировочное предписание, лейтенант», — сказал он, «и будьте любезны приведите форму в порядок. Вы здесь не на борту корабля, вам это известно».

По словам Стармеха, он не только не застегнул вызывающую пуговицу, но наоборот, встал и расстегнул остальные. Затем он сунул свои документы стражу воинской дисциплины и нарочито засунул руки в карманы.

«Это стоило видеть! Его чуть не хватил удар. Он зарычал на меня: «Я доложу о вашем поведении! Я доложу о вашем поведении!»

«А-а», — сказал я, «так вот почему они планируют вас заменить — вот почему они назначили вам практиканта. В штабе флотилии должно быть подумали: лучше убрать этого человека. Фюрер не одобрил бы его поведения и вредного влияния на нижние чины».

Я помню, как челюсть Стармеха отвисла от изумления. Затем он просиял, как расцвеченная рождественская елка. Я явно затронул верную струну.

***

Вечер понедельника в кают-компании. Я взглянул на часы: 20:00. Я с трудом мог поверить, что это был всего лишь третий день в море. Земля казалось находится от нас на расстоянии многих световых лет.

«Совершенствуетесь в мысленной арифметике?» — спросил меня Командир.

«Не совсем так. Я раздумывал о Томсене».

«А, эта его форма… Я надеюсь, он выбросил её».

***

ВТОРНИК, ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ В МОРЕ. Похоже, Стармех наконец стал более-менее свободен. Я ухватился за возможность выудить из него некоторую техническую информацию. Мне надо было только сказать: «Это все выглядит ужасно сложным», чтобы он разошелся.

«Сложно? Вы с полным правом можете это повторить — это гораздо более сложно, чем на надводных кораблях. Они функционируют по принципу лохани для стирки белья. У них есть ватерлиния, соответствующая каждому водоизмещению и запас положительной плавучести. Если на них грузят еще какой-то вес, лоханка погружается в воду еще немного, вот и все. Нет причин для беспокойства — в худшем случае, повод для придирок со стороны морской инспекции. В нашем случае избыточный вес означает целую кучу корректирующих действий…» Стармех замолчал и пару раз нервно мигнул. Я опасался, что он может совсем замолчать. Я уставился на его губы, но он заставлял себя ждать.

Я всегда с трудом понимал феномен плавучести — тот факт, то вода может «поддерживать» на своей поверхности предметы. Лодки еще в детстве были для меня источником изумления. Не столько деревянные гребные лодки, а суда со стальным корпусом — стальные оболочки, которые могли плавать на воде! Затем, однажды на Эльбе я увидел железобетонные баржи со стенками такой же толщины, как в бомбоубежищах. Казалось невероятным, что такие огромные куски бетона не только плавали, но и несли на себе груз.

Нотка первосвященника прорезалась в голосе Стармеха. «Основное различие вот в чем: обычное судно получает плавучесть тем, что вытесняет воду своим корпусом, в то время как мы получаем её от воздуха, находящегося в наших танках. Мы держимся на поверхности при помощи водяных крыльев, так сказать — выпусти воздух, и мы потонем».

Он подождал, пока я кивну в знак понимания сути лекции.

«Мы должны следить за своим весом, как женщина средних лет. У нас нет времени валять дурака в критической ситуации. Все должно работать как часы. Вот почему лодка должна быть заранее отдифферентована для подводных условий, как будто в отношении общего веса корпуса, так и в продольном и поперечном направлениях. Иными словами, отдифферентована тогда, когда она еще находится на поверхности. Это означает балансировку регулировкой количества воды в дифферентовочных и компенсационных танках так, что для погружения в экстренном случае нам потребуется только уничтожить плавучесть наших главных балластных танков. Как только лодка погрузилась, она должна иметь нулевую плавучесть».

Он снова сделал паузу. «Вы следите за моей мыслью?»

«Все время».

«На требуемой глубине, следовательно, вес лодки должен быть равен весу воды, которую она вытесняет. Будучи в состоянии неустойчивого равновесия, она с готовностью реагирует на водяные потоки, омывающие поверхности её органов управления — то есть, лодкой можно маневрировать в любом направлении на очень малых скоростях, используя только вертикальные и горизонтальные рули. Она не должна стремиться подниматься или падать сама по себе, но её вес изменяется каждый день — еда и вода потребляются, топливо расходуется, и так далее. Что еще глупо, так это то, что вес воды, которую она вытесняет, тоже может изменяться, потому что плотность морской воды нигде не постоянна. Другими словами, каждый раз ничего, кроме переменных факторов. Список их бесконечен. Если вникнуть до конца, то не осмелишься и кашлянуть».

Стармех сделал короткую передышку. Он выудил из своего рундука бутылку яблочного сока, сковырнул пробку и поднес ко рту.

Его снова понесло прежде, чем он успел вытереть губы. «Большинство из наших проблем происходит от этих вариаций в плотности морской воды. Любое плавание было бы несложным, если бы мы всегда погружались в чистую пресную воду. Нам нужно было бы увеличивать количество воды в наших компенсационных и дифферентовочных танках для согласования с расходом продуктов, горючего и питьевой воды — без проблем. Проблема в том, что поведение морской соленой воды попросту извращенное — иными словами и не опишешь. Можно сказать, что есть морская вода и есть морская вода. Вот почему наша плавучесть изменяется каждый день — час за часом, и это имеет значение».

Он снова сделал паузу для эффектности, искоса глянув на меня для проверки произведенного впечатления.

«На плотность морской воды влияют все виды факторов. Глубина тоже входит в этот список. А также температура, время года, течения, даже произрастание планктона. Незначительное увеличение количества планктона и нам надо продуваться. А потом еще солнце».

«Солнце?» — я выглядел должным образом удивленным.

«Да, солнечный свет вызывает испарение и увеличивает содержание солей возле поверхности, а увеличенное солесодержание означает большую плотность».

«Но разница может быть только незначительной, верно ведь?»

Он нахмурил брови некоторое время поразмышлял. «Изменение в плотности морской воды — скажем, на одну тысячную, или примерно 10 грамм на кубометр, если принять в расчет действительно минимальную величину — означает, что вес лодки также должен быть скомпенсирован на одну тысячную часть. Это логично, не так ли? Достаточно просто. Примем вес лодки 750 тонн. Одна тысячная часть от этой величины будет 750 килограмм, но разница в 750 килограмм означает, что мы прискорбно ошиблись в расчетах содержимого наших компенсационных и дифферентовочных танков. Чтобы держать плавучесть лодки более-менее близкой к нулю, нам нужно регулировать её вес с точностью до 5 килограмм. Я говорю «более или менее», потому что на практике невозможно отдифферентовать лодку с такой точностью, что она будет иметь абсолютное равновесие без помощи винтов и горизонтальных рулей. Переполни танк на пол-литра — да даже на наперсток — и лодка будет погружаться; на наперсток меньше нужного, и она всплывет. Вот почему мы должны ежедневно брать пробы плотности морской воды вокруг нас».

Стармех насладился последними звуками своей лекции с видом самоудовлетворения, как современный Ньютон.

Командир, который должно быть подслушивал нас некоторое время, прошел мимо нас в нос. «Профессор, нельзя ли вашу лекцию в письменном виде?» — спросил он, прежде чем пролезть через люк в переборке.

Этого было достаточно, чтобы сбить Стармеха с его мыслей. В его голосе, когда он заговорил снова, была явная печаль. «Старик не интересуется ничем, кроме абсолютной дифферентовки — ни на литр больше, ни на литр меньше…»

Он жестами выразил усталость, но мне показалось, что он хочет удержаться за тему.

«А, ну ладно», — произнес он в конце концов. «Мы определенно выходим в море с применением многих законов физики».

«И химии».

«Да, и химии», — согласился он. «Однако, когда на лодке происходят реальные химические процессы, они становятся в такой же степени и психологическими. И это значит, что мы на три четверти находимся в проблемном положении».

Он резко поднялся. У меня не было возможности спросить, что он имел в виду.

***

За обедом Командир выглядел веселым. Никто не знал, что улучшило его настроение. Он даже стал подшучивать, чего я от него раньше не слыхал. Старший помощник появился позже всех.

«Как дела, Номер Первый?» — чопорно осведомился Командир.

«Никаких проблем, Командир».

Командир жестом дружелюбно пригласил его усесться в угловое место. Сбитый с толку такой сердечностью, старший помощник незаметно оглядел всех нас по очереди. Я мог догадаться, что было припасено Командиром: по дороге в кают-компанию я случайно увидел, как Командир незаметно передал записку в руки старшине центрального поста.

Колокол громкого боя прозвучал несколько минут спустя. Старший помощник с трудом выбрался из своего угла, когда штоки приводов заслонок затопления начали вращаться над нами у подволока. Посуда соскользнула со стола.

«Держись!» — прокричал Командир.

Старший помощник зло глянул на него, но это было бессмысленно. Он все равно должен был попасть в центральный пост.

«Шустрый, как горностай!» — произнес Командир ему вслед.

Шум из центрального поста подтверждал, что происходила не простая учебная тревога. Это было больше похоже на учения по устранению повреждений.

Все на столе скользнуло вперед. Раздалось звяканье и треск разбитой посуды. Моя нога скрипела на фрагментах стекла и фарфора.

Угол наклона лодки в нос постоянно увеличивался.

Вопросительный взгляд второго помощника ничего не достиг. Командир вел себя так, будто он не имел никакого отношения к происходившей вокруг сумятице.

Кто-то в центральном посту прокричал: «Течь воды за носовым глубиномером!»

Вместо того, чтобы подскочить на ноги, Командир одарил второго помощника широкой ухмылкой, пока «Личико Малютки» не понял, что тревога была разыграна.

Командир получал садистское наслаждение от проклятий и криков, доносившихся из центрального поста. Он поднялся и стал взбираться вверх к центру столпотворения размеренной походкой горного проводника.

Была слышна общая какофония треска и ударов, затем тяжелый грохот падения чего-то массивного. Подводная лодка U-A старалась встать на голову.

Старший помощник исчез с выпученными глазами.

Мы собрали остатки посуды в носовой угол «дивана». Стол был испачкан едой. Нечестно со стороны Старика выбрать для тревоги время еды, учитывая наши ограниченные запасы посуды. Но с другой стороны, любую традицию имело смысл ломать в интересах чрезвычайной эффективности…

Что касается его, то он прислонился к переборке, выдавая нарочито лицемерные комментарии, как например: «Практика ведет к совершенству», и «Британцы все равно не будут ждать, когда вы закончите обед».

Слава Господу! Мы постепенно вернулись в горизонтальное положение. Командир сжалился над нами и приказал погрузиться на глубину 60 метров. Появился дневальный и молча стал наводить порядок.

Через четверть часа вернулся Стармех, весь потный и с трудом дышавший. Командир с чрезвычайной любезностью налил ему кружку чаю.

«Прошло весьма хорошо, Стармех».

Ответом Стармеха был косой взгляд.

«Спокойно, спокойно», — произнес Командир.

Стармех откинулся назад и стал рассматривать свои руки. Они были выпачканы в масле. Командир с неодобрением уставился на них.

«Однако, Стармех, что подумает наш брезгливый Номер Первый, если вы будете приходить к столу в таком виде?»

Старший помощник побагровел. Стармех засунул руки в карманы брюк и спросил: «Так лучше? Я уже поел».

«Вы зачахнете, если не будете следить за собой. Давайте, господа — ешьте, пейте, веселитесь». Командир стал жевать с набитыми щеками. Затем, все тем же ядовитым тоном: «Скажи-ка мне, Стармех, не собираешься ли ты сделать небольшой ремонт на левой машине? Как раз сейчас прекрасная возможность. Может быть, ты захочешь произвести обслуживание и правого дизеля, пока суть да дело — мы будем на глубине достаточно долго. И все для твоего ублажения…»

Стармех ухмыльнулся всем за столом и потер свои руки. «Хорошо снова быть в море, не так ли? Вся эта пьянка в базе… Если это длится долго, от этого начинает тошнить».

***

Настроение Командира с момента нашего выхода в море варьировалось между возбуждением и тихим удовлетворением. Он даже вернулся из отпуска раньше времени. Лодку вполне могли привести в порядок и без него, но нет — он настоял на том, чтобы присутствовать.

Для команды пожертвование их командиром целой неделей отпуска могло означать только то, что его жизнь дома не была усыпана розами.

Казалось, что никто не знал ничего о личной жизни Старика. Мое единственное впечатление о ней основывалось на нескольких недовольных воспоминаниях и циничных замечаний. Иногда он перебирал пачку писем, которые все были написаны зелеными чернилами крупным, волевым почерком. Их автором была вдова летчика, чей отец был большой шишкой в Министерстве Юстиции. Командир случайно упоминал о пианино со свечами — красными свечами — и её «роскошных вечерних платьях». Иногда он также с раздражением проговаривался об отдельных фактах своего последнего отпуска. От него ждали, что он будет носить свой Рыцарский Крест «все проклятое время» и служить сопровождающим в походах за покупками. «Вот сюда, они здесь добавляют на весы немного больше мяса». Каждый вечер тоже что-то случалось. Одно за другим — достаточно, чтобы свести тебя с ума. И еще они хотели, чтобы я читал лекции школьникам. «Не рассчитывайте на меня», сказал я им».

Другая исповедь: «Все, что мы хотим делать в отпуске, это сменить одежду, отмокать часами в бане и чтобы все шло, как оно есть. Никаких газет, никакого радио, просто выключить и растянуться. Но нет! Вот он, аккуратно выглаженный и разложенный на кровати: лучший из лучших в комплекте с ремнем для кортика. Белая рубашка, черный шелковый галстук, черные фильдекосовые носки, аксельбанты и сверху всего этого все ваши медали, тщательно вычищенные старой зубной щеткой и свисающие со своих очаровательных чистых ленточек. Иисус плачет!»

***

Работа в машинном отделении окончилась час спустя. Голос Командира, отдававший металлом в динамиках громкой связи, прозвучал по всем отсекам: «По местам стоять к всплытию!»

Вахта на мостике собралась под нижним люком.

«Всплытие!»

Вахта пошла на мостик. Качка толкала нас вперед, и волны с шипением били в корпус лодки. Когда танки были полностью продуты, Командир приказал: «Разойтись с постов погружения».

В боевую рубку взобрался машинист. Он зажег сигарету, присел на корточках как араб слева от рулевого и погрузился в блаженство момента. Даже прежде, чем он докурил, следующий в очереди на перекур уже взывал к его совести.

***

Полдень. Лодка была на поверхности в течение двух часов, «обе машины средний вперед», но без нагрузки генераторов, потому что аккумуляторы были полностью заряжены. При этом мы делали 14 или 15 узлов — не больше, чем энергичный велосипедист.

ТРЕВОГА! Звонок колокола громкого боя казалось, парализовал мои сердце и легкие.

Из гальюна выскочил матрос с наполовину спущенными штанами.

Двигатели остановили и лодка наклонилась носом вперед. Казалось, прошла вечность, прежде чем Стармех выровнял её. Только тогда я понял, что тревога была настоящей.

Мы оставались на глубине не более пятнадцати минут. Затем волны возобновили свое шипение вдоль наших стальных бортов.

Стармех вздохнул. «Мне кажется, для одного дня уже достаточно».

«Фу», — произнес Командир.

Сзади в старшинской кают-компании Цайтлер простонал. «Наш Старик и британцы образуют великолепную команду. Ни одного момента скуки».

Тяжелые Будни — 1 (First Slog )

СРЕДА, ПЯТЫЙ ДЕНЬ В МОРЕ. Я наполовину проснулся от постоянного писка морзянки из радиорубки. Затем громыхнула, открываясь, дверь камбуза. Шум голосов наполнил отсек. Старшина электрик Пилгрим орал: «Эй, дневальный! Что это за вагинальная слизь на столе? Ну-ка, вытри получше!»

Я глянул из-за занавески. Старшина Вихманн, который уставился на каплю джема на столе, хрипло захохотал. «Выглядит так, будто дама подняла вымпел Z».

У Пилгрима и Вихманна была на уме только одна тема для разговоров, но иногда их словарь и сравнения ставили меня в тупик.

«Снежно-белая и Алая Розы», — произнес Вихманн. Его глаза были широко поставлены. Они также слегка выдавались, что придавало его лицу сходство с лягушкой. Чтобы держать свои темные волосы гладко зачесанными назад, он пользовался бриллиантином, методично выдавливая его на расческу и с любовью распределяя его по голове. Он с гордостью описывал жизнь, к которой стремился — театры, ночные клубы, высшее общество — и гордился тем, что успел получить второе образование, хотя и краткое. При всей его заносчивости он слыл хорошим моряком, и он первый разглядел в море множество конвоев.

Пилгрим, невысокий, бледный человек с острой бородкой, был из Тюрингии, как и его приятель старшина электрик Радемахер, но только более разговорчив.

Он и Вихманн теперь обменивались комментариями на тему борделя для нижних чинов.

«Она всегда стонала про что-нибудь, эта девица. Ах, не трогай меня здесь, chéri! Ах, нет, не так, chéri! Не кончай мне в волосы, chéri! Чересчур жеманная, вот в чем её проблема».

«Однако она неплохая подстилка, все-таки».

«Да у нее задница как у мужика, вот что я тебе скажу».

Пилгрим поссорился во время отпуска со своим отцом. Он начал объяснять, в чем суть дела.

«Это было уж чересчур», — я услышал, как он ворчал. «Я как раз только что трахнул девку из газетного киоска на скамейке муниципального сада, но не снимал своего френча до тех пор, пока не достиг дверей нашего дома. Старик напустился на меня, как только я вошел — как много я ему обязан и весь этот вздор — так что я шлепнул все свои денежки на стол и сказал: «Вот, забери свои издержки назад». Это сразило его наповал! Затем я схватил свой мешок и отвалил — только это мне и оставалось сделать».

Я выбрался из своей койки.

Мой язык прилип к нёбу, как полоска вяленого мяса, как я ни старался прочистить свое горло. Не имея воды под рукой, я вынужден был одеваться, хотя мой рот и нос все еще были заполнены клейкой массой. Слизь проскальзывала внутрь.

Дневальный доложил, что мой завтрак готов. Я сжал губы и кивнул. Затем нашел обрывок газеты и выплюнул слизь на него. Моя глотка была вся в напряжении от тошноты.

Наконец я смог направиться в центральный пост и спросил более-менее уверенным голосом: «Прошу добрó подняться на мостик!»

«Поднимайтесь», — отозвался второй помощник.

Я засунул газету в карман кожаных штанов и вскарабкался по трапу.

«Доброе утро, Номер Второй». Газету за борт, рот раскрыть пошире, чтобы уловить соленый ветер, и в консерваторию. Проверено направление ветра, ширинка расстегнута и — quelle joie!^[7] — мочевой пузырь опустошается с бесконечным облегчением.

Наконец я мог взглянуть на море и на небо.

Перегнувшись через перила, я полностью был поглощен зрелищем воды, ревущей и шипящей вдоль борта подо мной, кипящей пузырями и клочьями пены. По корме наш путь был отмечен длинным следом шириной в несколько метров. Волны были приглажены, как будто бы паровой каток придавил их хаотический танец.

«Скажите мне», — обратился я ко второму помощнику, «что означает вымпел Z?»

Ответ был дан мне с готовностью, как цитата из учебного руководства: «Вымпел Z есть сигнал для всеобщего преследования. Цвет: красный».

«Грязные подонки!» — вырвалось у меня.

Второй помощник уставился на меня с открытым ртом.

«Спасибо», — сказал я и исчез через верхний люк.

Внутри боевой рубки рулевому почти нечего было делать. На картушке компаса одна и та же цифра моталась туда-сюда под курсовой линией: 250 градусов. Мы шли постоянным курсом.

По расчетам мичмана, чтобы дойти до нашей зоны патрулирования экономичным ходом, нам потребуется еще десять дней. Мы могли бы дойти туда и быстрее, если бы шли полным ходом, но экономичная скорость была выбрана в интересах экономии топлива. Наше топливо следовало беречь для преследования противника.

Я уселся завтракать. Командира нигде не было видно.

Пронзительно зазвонил колокол громкого боя, заставив меня вскочить. Чертовы горизонтальные рули. Казалось, мы погружаемся каждые две минуты.

Затем я поймал взгляд Командира через дверь в переборке. Он стоял в центральном посту с секундомером в руке. Хвала господу, это учебная тревога. Старик проверяет время, которое потребуется для погружения.

Я отступил в сторону, чтобы избежать неожиданного массового перемещения людей. Подводная лодка уже наклонилась носом вниз. Я старался удержать тарелки на столе, но две или три соскользнули и разбились.

Я не мог не вспомнить все подводные камни, которые могли сопровождать учебную тревогу. На лодке Кершбаумера кто-то нечаянно не открыл краны глубиномера. Кершбаумер приказал погрузить лодку на 80 метров. Она погрузилась, как положено, но поскольку стрелка глубиномера оставалась на месте, Кершбаумер думал, что она все еще на поверхности и продолжал заполнение танков. К тому времени, когда ошибка стала очевидной, лодка была на глубине 200 метров — больше чем в два раза, чем допустимая глубина погружения.

Следующее упражнение произошло, когда мы собрались на обед. Стармех смел супницу со стола, прямо на колени второго помощника.

Казалось, Командир все еще не удовлетворен, даже после второго смотра. Ни слова похвалы не сошло с его губ.

Третья тревога прозвучала точно в 16:00. Стармех как раз только устроился почитать триллер.

В этот раз соскользнули со стола и разбились чайные чашки.

«Еще немного такого же, и мы будем есть из ведер для отходов», — пробормотал кто-то зло.

«Вот это то, что надо», — наконец произнес Командир.

Я прошел в центральный пост и возобновил свои попытки изучить лабиринты технологии подводного плавания. Перебранка между Френссеном и Вихманном — вечная вражда между палубой и машиной — была подавлена в зародыше появлением мичмана. Вихманн назвал дизели Френссена «пукалками», после чего Френссен стал размахивать под носом Вихманна своими промасленными кулаками.

Воцарился мир, и я смог еще раз сконцентрироваться на расположении наших танков. Главные балластные танки поддерживали подлодку на плаву, когда они были заполнены воздухом, всего три танка — два снаружи и один внутри прочного корпуса. Внутренний танк имел достаточную емкость, чтобы поддерживать лодку на плаву, если наружные танки будут повреждены. Заслонки затопления были расположены в нижней части главных балластных танков, а заслонки вентиляции сверху. И те и другие во время погружения должны быть открыты, при этом воздух выходил через заслонки вентиляции, а вода поступала через заслонки затопления. В дополнение к главным балластным танкам, на лодке были внутренние топливные танки, которые были заполнены топливом, когда она покидала базу, и которые могли обеспечить дополнительную плавучесть, когда топливо было израсходовано. В зависимости от того, были ли эти танки наполнены топливом или воздухом, говорилось, что лодка находится в состоянии дифферентовки A или B.

Дифферентовочные танки использовались для регулировки положения лодки в подводном положении. При наклоне носа вниз (дифферент на нос) или кормы вниз (дифферент на корму) её положение можно было вернуть в горизонтальное — говоря техническим языком, на дифферент равный нулю — путем перекачки воды из одного дифферентовочного танка в другой. Эти танки были жизненно важны для любой подводной лодки. С их помощью осуществлялась балансировка лодки, поскольку она имела под водой одинаковую склонность как к изменению дифферента, так и крена. В подводном положении она была исключительно чувствительна к перемещениям масс, и её было очень сложно удержать на ровном киле. Она легко могла нырнуть носом или наоборот, задрать его вверх на угол в 40 градусов. Дифферентовочные танки были расположены в самых оконечностях лодки. Если смотреть из центрального поста, то они образовывали длинный рычаг.

Погруженная лодка могла наклонить нос вниз, если 50 килограмм картошки перетаскивали из центрального поста в носовой отсек. Для достижения баланса нужно было перекачать в корму 25 литров воды — только половину веса мешка картошки, потому что вода бралась из дифферентовочного танка на другом конце лодки. Это одновременно облегчало носовой отсек на половину вышеуказанного веса.

Я вбил себе в память правило: компенсационные танки использовались для регулировки веса лодки, дифферентовочные танки — чтобы удерживать её в подводном положении горизонтально в продольном направлении.

Вскоре после ужина я забрался на свою койку, уставший как собака.

Старшин, с которыми я делил помещение, давно уже нисколько не сдерживало моё присутствие. Они жизнерадостно посвящали себя Теме No.1, независимо от того, был я в своей койке или же меня не было. Казалось, мне достаточно лишь задернуть свою занавеску, чтобы исчезнуть с лица земли. Я чувствовал себя как зоолог, изучающий животных, давно привыкших к тому, что за ними наблюдают.

День начинался с Пилгрима и Вихманна, Френссен и Цайтлер завершали его. Запасы их непристойных историй казались неиссякаемыми. Я жаждал узнать, основывались ли все они на личном опыте, действительно ли Френссен и Цайтлер были закаленными завсегдатаями борделей, какими они казались?

У старшины Цайтлера, родом из Северной Германии, было бледное мальчишеское лицо и редкая бородка, которая не сочеталась с его циничными рассказами и телосложением тяжелоатлета. О нем отзывались как о великолепном моряке. Он стоял первую вахту. Если я не ошибался, то Командир уважал его больше, чем старшего помощника.

Машинист старшина Френссен был коренастым молодым человеком, который всегда излучал уверенность в себе. Его манера поведения была скопирована с грубого, циничного головореза из третьеразрядного вестерна. Должно быть, он упражнялся перед зеркалом, чтобы производить впечатление отчаянного и опасного человека. Арио и Саблонски, машинисты с его вахты, вынуждены были остерегаться его, хотя ему было всего двадцать два года. Его койка была прямо под моей.

Голоса просачивались сквозь наполовину задернутую занавеску моей койки.

«Здесь воняет, как в сточной канаве».

«А ты ожидал, что будет пахнуть женскими прелестями?»

Хрюканье и зевота.

«Что же она из себя представляла?»

«Горячая штучка, поверь мне».

Последовало задумчивое молчание.

«В чем твоя проблема? Возбужден всего лишь потому, что твой палец смотрит вверх?»

«Чепуха! Я могу сделать большим пальцем ноги такое, что тебе никогда не сделать своим членом, в любой день».

«О, конечно, так они и делают в той местности, откуда ты — большим пальцем ноги».

Звуки дыхания, еще звучные зевки. Затем кто-то прочистил нос.

«Как бы там ни было, в сей момент никаких сношений. Они получают это теперь от кого-либо еще, все они — и включая ваших».

«Кто это говорит? Тебе следует перевестись в штаб, с такими мозгами. Им нужны такие умные парни, чтобы втыкать булавки в карты».

«А тебе надо было бы вставить пробку от бутылки в это место, чтобы не досталось противнику. Жаль, что больше не делают поясов верности».

Громыхание тарелок и скрип ботинок. Моя занавеска выпучилась внутрь, когда кто-то протиснулся между столом и койками правого борта. Затем я снова услышал голоса.

«Немного отдыха не повредит после такого отпуска. Один воздушный налет за другим. Я просто задыхался от всего этого. В сравнении с этим у нас сейчас просто санаторий».

«Не говори раньше времени, приятель».

«Не мог больше даже тихонько трахаться, даже в сарае. У её родителей был участок земли с деревянной лачугой посредине. Диван, ледник, все такое. И вот, как раз когда ты на полпути, взвывают эти чертовы сирены и у неё начинается нервная дрожь. Вот что я вам скажу, парни, все удовольствие от этого пропадает…»

***

ЧЕТВЕРГ, ШЕСТОЙ ДЕНЬ В МОРЕ. Я на мостике с Командиром, еще до завтрака.

Небо нависало облаками как батик бирюзового цвета, сшитое аккуратными маленькими стежками. Сквозь них проглядывало красноватое сияние, которое постепенно стало преодолевать бирюзу облаков, подниматься за ними, пока наконец не стало сиять сквозь каждый разрыв в череде облаков. Затем, медленно, сверкание и блеск ослабели, как если бы свет израсходовал всю свою энергию. Цвета в небе поблекли: солнце поднялось над облаками.

«Прекрасный день», — произнес Командир.

Вахты менялись. Мне показалось, что я увидел новые лица.

«Я не знаю вот этого».

Командир пожал плечами. «Ну, пятьдесят человек это много. Я даже иногда не узнаю своих собственных людей. Обратно в базе, когда они приходят на вахту чисто выбритыми, мне кажется, что я выхожу в море с детским садом. Благодарение Богу, кинооператоры из новостей концентрируют свое внимание на приходящих лодках с бородатыми командами — как если бы они хотели пощадить чувства врага».

Он помолчал мгновение, прежде чем продолжить: «Если бы британцы увидели, кто им задает жару, им стало бы стыдно — детишки из яслей, которыми командуют несколько выдающихся парней из гитлерюгенда. Это снова Крестовый Поход Детей — я чувствую себя, как Мафусаил среди них».

Я никогда прежде не видел Командира в таком настроении. Он обычно сохранял суровое молчание задумчивого и флегматичного интроверта. И все-таки вот он, оживленный, ведущий лодку, правда как обычно, без подобающего случаю цилиндра, но видящий все сразу.

***

Все на борту нашло свое постоянное место. Больше не было ящиков на пути, мешающих передвижению, и мы больше не ходили по лодке, согнувшись пополам. Жизнь на борту вошла в обычный ритм, блаженный после хаоса и смятения первых дней.

Я все же чувствовал себя как бы изолированным от реальности. Мне казалось, что я живу в состоянии, подобном трансу. Замешательство и оцепенение, поднявшиеся во мне от вида джунглей труб, приборов, приводов и клапанов, немного утихли. Маховики, рычаги, клапаны и провода стали узнаваемыми, и во мне развилось нечто вроде уважения к функциональному миру механизмов, окружавшему меня. И все же, было еще много вещей, которые я мог воспринять только как нечто удивительное, как верующий воспринимает чудеса.

Стармех отступил от своего обычного правила не говорить много, чтобы ослепить меня светом науки.

«Можно подвесить лодку на её перископе», — сказал он как бы между прочим, наблюдая за мной уголком глаза, чтобы увидеть, клюну ли я на наживку.

«Подвесить лодку на её перископе?» — я изобразил голосом изумление и подарил ему ожидающий любопытный взгляд.

«Именно так», — ответил он. «Если я остановлю под водой моторы, то лодка начнет всплывать или погружаться. Невозможно отдифферентовать лодку настолько точно, чтобы исключить все факторы, способствующие всплытию или погружению. Вот почему для поддержания постоянной глубины нужны винты и рули глубины».

Я кивнул, чтобы подчеркнуть убедительность его высказываний. Он поднял брови и посмотрел прямо на меня.

«Однако, если море достаточно спокойное и лодка хорошо отдифферентована, мы можем удерживать её на перископной глубине даже если наши моторы остановлены. Вот как это происходит: если лодка стремится погружаться, когда её перископ выдвинут, то при этом её подводный объем увеличивается, поскольку та часть перископа, которая была выдвинута над поверхностью воды, погружается. С другой стороны, если объем лодки увеличивается, то увеличивается и её плавучесть — логично, не так ли?»

Он извлек из меня еще один подтверждающий кивок, прежде чем продолжил свою лекцию.

«Увеличение плавучести устраняет предыдущую тенденцию лодки к погружению и приводит к тому, что она начинает всплывать. Это тоже логично. Итак, она всплывает, её перископ выдвигается из воды все больше, и её подводный объем уменьшается до тех пор, пока она не начинает стремиться погружаться. И так происходит все время — то вверх, то вниз, вверх и вниз, до тех пор, пока лодка постепенно не зависнет на своем перископе».

«Тонкое дело!»

Из поведения Стармеха было явно видно, что последует продолжение. Он дал мне краткую передышку. «Например, если погрузить модель подводной лодки в ведро с водой…» Я поднял руки в знак того, что сдаюсь, и он проявил ко мне милосердие. Вместо продолжения лекции, он сделал несколько щедрых глотков из моей бутылки с яблочным соком.

***

Второй механик все еще был для меня загадкой. Командиру нравилось дразнить его. Я не мог понять, почему он не отвечает на эти уколы — либо от упрямства, либо от тупости. Он оставался флегматично невозмутимым, даже когда Старик обращался с ним с общительной заботливостью. Я заключил, что у него полностью отсутствует воображение — типичный продукт системы воспитания офицеров, созданной для выращивания бездумных, щелкающих каблуками роботов с собачьей преданностью Фюреру.

Я знал лишь скупые детали его личной жизни — немного больше того, что есть в карточке личного дела со списком родственников, но и другие офицеры были почти как закрытая книга.

Стармех был единственным, кто добровольно рассказывал о своих личных делах. Его жена должна была вскоре родить. Его мать умерла, но во время последнего отпуска он навестил отца. «Не совсем удачно», — как он описывал происшедшее. «Я привез ему кучу консервов, но он не мог себе позволить коснуться его — отбирать у парней на фронте и весь этот вздор. Утром он стал ходить туда-сюда возле моей кровати. Ни слова не говоря, только безмолвные упреки. Комната, в которой мне пришлось спать, была настоящим кошмаром. Ангелы над кроватью и кусок бересты с приклеенными открытками. Жить вот так в одиночестве — поистине душераздирающее зрелище. Три раза в день суп и на ночь горячее питье. Он развешивает свою одежду по четырем стульям каждый вечер, а по утрам процедура идет в обратном порядке. Когда-то он сконструировал умывальник — это то, что поддерживает его в жизни, единственная созидательная гордость конструктора умывальника. Теперь он сгибает проволоку в сеточки для мойки салата и обменивает их на еду. Он сам делает себе из дрожжей замену масла. Ужасная вещь. «Очень аппетитно», как он называет это. «Надо передать рецепт моим подругам. Поделиться радостью, вот мой девиз». Это то, что он всегда говорит. Всегда пытается доказать, что он совсем не такой, каким выглядит. Он повсюду с собой таскает потертую фотографию в бумажнике. Он и какая-то птичка, занимаются этим делом на софе. «Спортивный сезон 1926» — вот что на ней написано. Люди забавны…»

***

Если говорить о девизах, то каждый листок календаря в кают-компании был украшен каким-либо перлом мудрости. Командир заставлял старшего помощника читать вслух блюдо дня.

«Любить или нет: на этом мы стоим или падаем. Милтон».

«Еще раз?» — спросил многозначительно Стармех, и Командир уселся резким движением.

Старший помощник моргнул, что он делал всегда, когда что-то ставило его в тупик. Я поперхнулся ложкой омлета и выплюнул его в проход. «Любить или нет», — торопливо пробормотал старший помощник, «на этом мы стоим или падаем».

«Давайте-ка посмотрим», — потребовал Командир, с изрядным скептицизмом в голосе.

«В столь ранний час?» — Стармех изобразил отвращение. «Я всегда говорил, что у англичан ограниченный ум».

Старший помощник залился краской.

Листок из календаря передавался из рук в руки.

Позже он достиг старшинской кают-компании. Я все еще размышлял о том, как он попал туда, когда Френссен начал предаваться воспоминаниям о наваждении в госпитале.

«Я просыпался, и каждое утро он у меня стоял как Эйфелева Башня. Ну, там была такая нянечка, которая разносила по утрам сосуды для лежачих больных. Мужики, как искусно она умела успокоить тебя! Какая у неё была нежная ручка…»

«Им надо было увеличить твою дозу соды», — сказал Дориан, ухмыляясь из-за своей занавески. Его взъерошенные рыжие волосы и веснушки вокруг ноздрей придавали ему вид нахального мальчишки.

Сода… Это слово заставило вспомнить меня службу в Трудовой Армии, где либидо молодых людей расценивалось как непродуктивное для тяжелой работы. Сначала мы думали, что они подмешивали травы в наш чай, но затем мы обнаружили, что это была сода. Мы называли эту добавку «порошок евнуха» или «опускатель».^[8]

Когда мы снова сидели за завтраком, Командир кивнул на удаляющуюся фигуру, которая как раз только что прошла по пути из носового отсека.

«Это Бенджамин. Его называют Манчжур».

Целая минута прошла, прежде чем он снизошел до объяснения. «Никакой связи с Китаем. Это его борода и усы. Я однажды заметил кому-то, что они делают его похожим на Адольфа Менжу. Мое французское произношение не может быть слишком-то хорошим, потому что они расслышали это неверно. С тех пор его все называют Манчжур. Кошмар для этимолога, а?»

Каттер, кок, широко ухмыльнулся, наклоняясь и проходя через переборку. Маленькая черная пилотка на его голове выглядела так, будто её поместили туда шутки ради. Его шея была столь короткой и толстой, что она почти сливалась с черепом. Мускулы выпячивались на его голых руках.

«Нам трижды пришлось его вызволять из тюрьмы по телетайпу», — сказал Командир. «Теперь его отпуска отменены до конца войны. Мы не можем позволить ему пересекать границу Германии».

Это забавно, подумал я. Наш дружелюбный кок с постоянной улыбкой на лице! Вот что Командир рассказал мне…

«Дело в том, что он ведет себя так, будто я помесь Бога и Адольфа Гитлера. «Лучше расскажи это Командиру», говорит он. «Лучше спросить об этом Командира». Поистине преданная душа, этот Каттер. Он что-то вроде верной собаки — погружает свои клыки в любого чужака, который подходит слишком близко».

Я вспомнил члена команды Кальманна, которому спасла жизнь его неспособность выполнять требования военного этикета. Его обвинили в нарушении субординации и заперли в карцере, когда его лодка вышла в поход. Она затонула через неделю.

«К несчастью», — продолжал Командир, «Каттер не слишком задумывается о рискованности открывать рот чересчур широко. Он нужен на лодке. Нетак уж много коков его калибра в списках, особенно сейчас. И не много наберется с Железным Крестом Первой Степени, в любом случае».

Наступила моя очередь поддержать тему разговора. «Как ему удалось получить его?»

«От разрыва глубинной бомбы приоткрылся люк камбуза. Он среагировал как молния — убрал задрайку, которая мешала закрыть его, под потоками воды, которая низвергалась на него сверху. Если бы он не сделал это — если бы растерялся — то в лодку поступило бы слишком много воды, чтобы удерживать её. Водонепроницаемые двери не очень-то помогли бы. Если один отсек заполняется — ну, мне не нужно вам объяснять, что это значит…»

***

В носовом отсеке. Новый матрос осторожно осведомляется, что из себя представляет Командир. Кто-то снисходит до того, чтобы его просветить.

«Старик? Он забавный малый. Не могу понять почему, но он счастлив как собака с двумя хвостами каждый раз, когда мы выходим в море. Ей-ей, я всегда говорю себе — что-то здесь не так. Кажется, он помолвлен с одной из этих нацистских сучек. Никто не знает много про неё, кроме того, что она вдова летчика. Сначала ВВС, теперь ВМФ — быть может, она пробует их всех по размеру. Одно точно: она не очень-то хорошо удовлетворяет Старика. Высокомерная, должно быть — это видно по её фотографии. Большая длинная струя мочи, вот что она такое. Старик заслуживает чего-то лучшего».

В разговор вступил Швалле. «Говорят, что нацистские сучки неплохие».

«Как это?»

«Ну, они изучают все виды штучек в этих государственных школах брака. Например, они должны удерживать кусок мела своей задницей и писать на доске «Отто-Отто-Отто» — чтобы тренировать эластичность…»

***

Много раз в день, проходя мимо открытой двери радиорубки, я мельком видел Германна, старшину радиста, который сидел, согнувшись, подобно пауку посреди паутины, между крышек столиков, на которых были его радиопередатчики. Почти всегда он читал книгу. При этом его наушники были сдвинуты так, что только одно ухо было закрыто ими. Это позволяло ему одновременно уловить как сигналы морзянки, так и приказы изнутри лодки.

Как и мичман, Германн был на лодке U-A с самой постройки. Он спал напротив меня в старшинской. Его отец, как я узнал от Командира, был офицером на крейсере, который пошел ко дну со всей командой в 1917 году.

«У молодого человека было приличное образование, когда он поступил на службу. Начал в 1935 году радистом на крейсере «Кёльн», затем старшиной на торпедном катере, затем школа подводников. Он служил со мной во время норвежской кампании — заслужил свой Железный Крест Первого Класса и еще пару раз был его достоин. В следующий раз это будет Германский Золотой Крест».

Германн был тихим молодым человеком с лицом исключительной бледности. У него была такая же сноровка, как у Стармеха, ловко скользить по лодке, как будто ничего не могло затруднить его передвижение. У него была непрестанная напряженность, аура настороженности и тревоги, что напоминало мне зверя в клетке. Он был замкнут и не общался с другими старшинами. Он и гардемарин Ульманн предпочитали читать, а не играть в карты.

Наклонившись над плечом Германна, я мог слышать тонкое чириканье морзянки в его наушниках, как звуки, издаваемые насекомыми.

Неожиданно лицо Германна оживилось. Минутой позже он выпрямился и передал второму помощнику лист бумаги, исписанный бессмысленными последовательностями букв. Второй помощник взял сообщение и живо уселся декодировать его. Расшифровка заняла несколько минут.

«Командующему флотилией, подлодкам от U-W. 2 MVM — KAJB 2163 — потоплен — конвой 070 — 11 — контратакован 7 часов — сию преследую».

Типичное сообщение, содержащее в себе историю атаки, заключенную в военно-морскую скорлупу: два торговых судна среднего размера потоплены, лодка была семь часов под разрывами глубинных бомб, преследование возобновлено, несмотря на противодействие врага.

Второй помощник записал сообщение в радиожурнал и передал его Командиру для прочтения. Командир подписал сообщение и передал его обратно. Старший помощник также прочитал и подписал его. В заключение, второй помощник вернул его обратно Германну, рука которого протянулась из радиорубки, подобно щупальцу.

«Еще два MVM — неплохо», — сказал Командир. «U-W — это лодка Бишофа. Скоро ему пришпилят еще одну медаль».

Ни слова о семичасовой контратаке. Как будто бы в сообщении об этом ничего не было.

Только несколько минут спустя Германн снова передал радиожурнал из своего закутка. Ретрансляция сообщения от Командующего для подлодки далеко на севере. Ей предписано следовать полным ходом в новую зону патрулирования, явно на пути предполагаемого конвоя. Как марионетка на невидимых ниточках, подлодка передвигалась удаленными командами в другой район Атлантики, находясь в тысячах миль от главного штаба. Она продолжит преследование, не видя и не чуя врага. На больших настенных картах в оперативных помещениях Командующего кто-то передвинул один из маленьких красных флажков, которые отмечали позицию каждой германской подводной лодки.

***

Мы использовали преимущество нашего мирного подводного продвижения во время дневной дифферентовки для проверки торпед.

Носовой отсек превратился в мастерскую. Гамаки были убраны, койки сложены. Люди, снявшие свои рубашки, устанавливали блоки и оснастку на погрузочные рельсы. Задняя крышка первого торпедного аппарата была откинута и первая из рыбок, неясно блестя под толстым слоем смазки, была немного выдвинута горизонтальной талью. Для удержания её на весу использовались подъемные хомуты. По команде старшего торпедиста, все потянули как команда на соревнованиях по перетягиванию каната. Медленно торпеда выскользнула из трубы и повисла на рельсе, по которому её полторы тонны веса можно было легко передвигать в любом направлении.

У каждого была своя работа. Один проверял силовую установку, другой убеждался, что все подшипники и валы легко двигались. Были присоединены шланги с воздухом высокого давления и воздушные баллоны торпеды пополнили сжатым воздухом, были проверены приводы горизонтальных и вертикальных рулей и смазаны все точки смазки. В заключение торпеду задвинули обратно в трубу аппарата.

Вторая торпеда подверглась такому же обслуживанию. Казалось, что команда нашла свой ритм работы. Арио направлял их усилия потоком непристойных сравнений. «Вытаскивай скорее, за тобой еще целый хвост в очереди стоит! Вставляй, она этого страстно желает!»

Последняя кормовая крышка наконец была закрыта и задраена. Койки опустили вниз и отсек постепенно принял свой знакомый жилой вид.

Арио нахмурился. «Вовремя мы избавились от педерастов…»

В отличие от снарядов для 88-мм орудия, тонкие механизмы торпед требовали регулярного обслуживания. Они не были просто снарядами, а маленькими кораблями, наполненными механизмами высочайшей сложности. Кроме рулей направления, общих для всех кораблей, у них были и горизонтальные рули. Они были в результате подводными лодками весом в полторы тонны, созданными с применением точной механики. Все, что нам надо было сделать — это выстрелить их из торпедных аппаратов. После этого они двигались от своего собственного источника энергии — от электричества или от сжатого воздуха — и шли предварительно намеченным курсом.

Четыре из наших 14 торпед были в носовых трубах и одна в кормовой трубе. Две были снабжены контактными взрывателями и три дистанционными. Контактные взрыватели срабатывали при ударе, при этом торпеда проделывала отверстие в борту цели. Торпеды с более сложными и чувствительными магнитными дистанционными взрывателями срабатывали, когда они проходили под кораблем на подходящей глубине. Это означало, что взрывная волна воздействовала на корпус судна в его структурно наиболее слабом месте.

***

Дни проходили в постоянной смене вахт — обычный цикл для кораблей по всему миру. Машинисты и электрики стояли шестичасовые вахты, а матросы три вахты по четыре часа, после каждой из которых следовал восьмичасовой отдых.

Первой вахтой командовал старший помощник, второй вахтой — второй помощник, а третью возглавлял мичман.

Могу с уверенностью сказать, что Командира больше всего беспокоила первая вахта. На Старика не производила впечатление рьяная манера поведения своего заместителя и он подозревал, что в критической ситуации он сломается. Было большой удачей, что Цайтлер стоял вахту с ним. На мостике Цайтлер преображался. Бинокль был будто приклеен к его глазам, он полностью концентрировался на своем секторе наблюдения и, казалось, напрочь забывал свои сексуальные фантазии.

Меня проинструктировали для несения вахты вместо Йенса, члена второй вахты, который слег в койку с сильным жаром. Другими словами, я был приговорен к нахождению на мостике между 04:00 и 08:00 корабельного времени.

Когда я проснулся, было 03:00 — на полчаса раньше, чем мне нужно было вставать. В центральном посту была полутьма и в нем царила тишина.

Второй помощник мягко выругался, когда с трудом стал натягивать свои сырые морские ботинки. Он спросил у старшины в центральном посту, каковы погодные условия.

«Забрызгивает не слишком сильно», — услышал я ответ Айзенберга. «Однако, немного прохладно». Это означало, что надо надеть шерстяной шарф и толстый свитер, а возможно и вязаный шлем под зюйдвестку. Поскольку у меня еще было достаточно времени, я облокотился на столик для карт и изучил ситуацию.

Мои глаза привыкли к тусклому свету. Я осматривал по очереди оборудование в центральном посту, мысленно проговаривая про себя, как это все называется, как бы проводя инвентаризацию: сдвоенные индикаторы частоты вращения, регулируемая лампа над столиком для карт, хранилище для карт, этот огромный металлический сундук, емкость которого — добрых два кубометра — могла бы вместить в себя карты всех морей, куда мудрость Командующего могла бы нас послать; эхолокатор, до сих пор неиспользуемый, испаритель для приготовления питьевой воды, пульт управления центрального поста.

Среди множества маховиков и рычагов я разглядел выключатель, который отсоединял от приводов горизонтальные рули. На левом борту за углом была масса маховичков, установленных один над другим. Эта «рождественская ёлка», которая почти полностью заполняла тесное пространство между прочным корпусом и шахтой перископа, была станцией клапанов затопления и распределительных клапанов воздуха высокого давления.

Для каждого балластного танка и для каждой половины балластного танка здесь был свой клапан. Маховички клапанов над «рождественской ёлкой» принадлежали к системе продувания воздухом высокого давления дифферентовочных танков. Все трубопроводы для вытеснения воды из танков шли от баллонов с воздухом высокого давления.

Трубы с воздухом низкого давления ответвлялись от магистрали воздуха высокого давления через редукционные клапаны. Ниже меня был лабиринт труб со множеством выступающих маховичков клапанов: распределители затопления и откачки. Рядом с ними находились насос привода и заряженный воздухом аккумулятор для перископа. Приборы рядом с ними явно относились к компенсационным танкам.

Дальше в корму, установленные между труб на прочном корпусе и едва видимые в полутьме, были серые стальные ящики с отверстиями для множества приборов: система управления торпедной стрельбой; селекторные переключатели для боевого перископа и перископа наблюдения за воздухом; для кадого торпедного аппарата, для одиночной стрельбы и для залповой стрельбы, для кормовых у носовых аппаратов; компас и эхолот. На носовой переборке был расположен аварийный привод руля. Основной пост управления рулем был в рулевой рубке, но если его нельзя было использовать из-за повреждения или затопления боевой рубки, то рулем подлодки можно было управлять из центрального поста.

Моя мысленная инвентаризация была прервана появлением двоих товарищей по несчастью — Дориана и гардемарина.

«Наверху хорошо и холодно», — произнес старшина. «Вторая вахта — собачья вахта». Он повысил свой голос: «До смены вахт пять минут».

В этот момент через комингс носовой переборки переступил второй помощник, закутанный столь тщательно, что между воротником и зюйдвесткой были видны лишь его глаза, как прицел.

Он пару раз согнул колени и стал взбираться по трапу. Неписаным правилом было: сменяющуюся вахту отпустить на пять минут раньше срока.

Мне был назначен кормовой сектор наблюдения по правому борту. Вскоре мои глаза привыкли к темноте. Небо было немного светлее, чем чернильное море, так что горизонт виделся как неясная линия. Во влажном воздухе наши бинокли быстро запотели.

«Передайте наверх замшу», — распорядился второй помощник вниз, но очень скоро кожа насытилась влагой и стала только размазывать пятна по линзам. Скоро мои глаза стали болеть и я вынужден был закрывать их на несколько секунд. Никто не разговаривал. Вибрация двигателей, шипение и рокот волн быстро слились в мирную оболочку звуков, прерываемый только случайным гулким ударом, когда чье-либо колено задевало кожух мостика.

Наблюдающий за кормовым сектором по левому борту громко зевнул. Второй помощник резко обернулся. «Смотри в оба!» — произнес он укоризненно. «Держи глаза широко открытыми».

Моя шея начала чесаться, но я был спеленат как мумия и мне пришлось отказаться от привилегии, которую бы не задумываясь выполнил любой бабуин. В любом случае, второй помощник тут же заметил бы, если кто-нибудь позволил себе такую вольность, как расстегнуть пуговицу.

Все, что я знал о нашем Номере Втором, это то, что он пришел из предместий Гамбурга, что ему светила университетская карьера, но он отказался от неё в пользу банковского дела. Затем он поступил добровольцем в военно-морской флот. Осчастливленный жизнерадостным темпераментом, он снискал расположение всех — молодой человек, который исполнял свои обязанности от и до, при этом с легкомысленным апломбом и полным отсутствием суеты. Хотя его подход к делу радикально отличался от манеры старшего помощника, он был единственным человеком на борту, чьи отношения с ним были почти сердечными.

Наш кильватерный след светился фосфоресцирующим светом. Ночное небо было полотнищем черной материи, украшенной алмазами. Все звезды были отчетливо видны. Луна была полной, но тусклой. Её свет был бледным, выбеленным и отдавал зеленью. Видимость над поверхностью воды была очень скверной.

Несколько облаков проплыло через диск луны. Я едва мог отличить море от неба. Что это за тени были над горизонтом? Должен ли я доложить о них или же мне ждать и смотреть? Возможно, эти тени — обыкновенные облака? Казалось, что они появляются и исчезают. Я прищурил глаза и уставился на них, пока они не поблекли, пока я не убедился окончательно: ничего, вообще никаких теней.

Я сильно фыркнул, чтобы прочистить нос от влаги. Многие наблюдающие обнаруживали присутствие конвоя в темноте по запаху — уловили слабый запах дыма из трубы или топлива, вытекающего из поврежденного транспорта.

«Темно, как у негра подмышкой», — раздраженно произнес второй помощник. «На нас могли бы наскочить в такой темноте и мы бы ни за что не узнали, с кем мы столкнулись».

Высматривать огни было бессмысленно. Британцы были очень осторожны и тщательны в светомаскировке. Даже огонек сигареты мог означать их гибель.

Казалось, что цейссовский бинокль весит целую тонну. Мои руки постепенно ослабевали, а бицепсы начали болеть. Все та же процедура, повторяемая бесконечное число раз: на мгновение опустить бинокль на его ремешке, вытянуть свои руки, поболтать ими, как будто бы они были свободно прикреплены к твоему телу, затем снова поднять их вверх с тяжелым биноклем, прижимая брови к резиновым колпачкам вокруг окуляров, поддерживая инструмент кончиками пальцев, чтобы ослабить вибрацию корпуса. Прочесать небо и море, тщательно просмотреть горизонт миллиметр за миллиметром. Затем опустить бинокль и осмотреть весь сектор, включая небо. В заключение снова со скоростью улитки просмотреть горизонт слева направо.

Минуты медленно тянулись. Я все больше и больше чувствовал соблазн дать своим векам опуститься и поддаться движению лодки, насладиться её мягкими подъемами и падениями, позволить убаюкать себя.

Я подавил желание спросить второго помощника, сколько времени сейчас. На востоке появился след розоватого света. Черно-синие облака висели низко над горизонтом. Прошло некоторое время, прежде чем свет за ними пробрался выше и превратил их края в языки пламени. Передняя часть подлодки стала различима, как темная масса.

Прошло еще сколько-то времени. Небо посветлело достаточно, чтобы разглядеть отдельные планки на носовой палубе. Постепенно лица моих троих товарищей приобрели свои очертания. Они выглядели серыми от усталости.

Кто-то вышел на палубу облегчиться. Он повернулся к подветренной стороне и выдал струю через леера консерватории. Я услышал, как струя бьет о корпус, как фонтан и почувствовал запах мочи.

Снова голос снизу: «Прошу добро на мостик!» Очередь неясных фигур появилась одна за другой, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха и помочиться. Я чувствовал теперь сигаретный дым и слышал обрывки разговоров.

«О Боже, теперь легче. А еще пара минут, и мне пришлось бы завязать конец морским узлом».

Через некоторое время второй помощник сделал обычный доклад. На мостике появился Командир. Он материализовался очень тихо. Я мельком увидел его лицо в красном свете сигареты, затем призвал себя к порядку: никаких посторонних интересов, никакого отвлечения, не смотреть никуда, кроме как в назначенный мне сектор наблюдения. Моя единственная задача была: вглядываться и снова вглядываться.

«Торпедные аппараты с 1 по 4, открыть носовые крышки!»

Так что Старик собирался провести еще одну тренировку по торпедной стрельбе. Не поворачивая головы, я слышал, как старший помощник докладывал наши курсовые углы. Затем поступил доклад снизу: «Носовые крышки с 1 по 4 открыты». Старший помощник продолжал произносить свои монотонные заклинания. От Командира не было больше ни единого слова.

Горизонт становился все более различимым. Красный пожар сиял в разрыве между морем и багровым краем облака. Солнце поднялось выше. Огненные змеи света уже расползались по морю. Я только мельком взглянул на солнце и на цвет неба, потому что свет мог быть как будто специально создан для атаки неприятельского самолета. Он был уже достаточно ярким для них, чтобы они могли опознать подводную лодку по её пенному кильватерному следу, но недостаточно ярким для нас, чтобы разглядеть их быстро на фоне неба.

Печально известные морские чайки! Они действовали на нервы больше, чем что-либо еще. Одному Богу известно, сколько срочных погружений на их совести. Я был благодарен судьбе, что мне не достался сектор наблюдения навстречу восходящему солнцу.

Старший помощник продолжал выдавать приказы. «Торпедные аппараты с 1 по 4 готовы. Приготовиться к залпу аппаратам с 1 по 4, дистанция безопасности четыре-ноль-ноль, интервал восемь секунд. Курс?»

«Курс ноль-девять-ноль», — послышался голос снизу.

Море уже полностью проснулось. Короткие волны искрились в свете дня. Наш корпус блестел. Небо превратилось в оранжевое, затем в быстрой последовательности в желтое и бледно-зеленое. Синеватая дымка из наших выхлопных труб казалось сливается с розовыми тюлевыми облаками далеко по корме. Когда мой сосед повернулся ко мне, я увидел, что солнечный свет окрасил его щеки кармином.

Внезапно я увидел какие-то черные точки в волнах. Они появлялись и исчезали, появлялись и исчезали. Наблюдающий по корме с левого борта тоже увидел их.

«Дельфины!»

Они приблизились, как норовистые торпеды, по очереди взрезая водную поверхность. Один дельфин из стаи должно быть заметил нас, потому что они все направились на подлодку как по команде. Очень скоро по обоим бортам были целые дюжины дельфинов. Мелькание бледно-серого брюха, и затем перпендикулярные спинные плавники прорезывали воду, как нос судна. Без усилий они держали нашу скорость. Этим созданиям для плавания было достаточно нескольких изгибов грациозного тела. Чтобы оторваться от этого зрелища и сконцентрироваться на своем секторе, мне пришлось сделать сознательное усилие.

Короткие порывы ветра коснулись волн. Небо постепенно закрылось облаками, пока свет, казалось, не стал профильтровываться сквозь огромный лист молочного стекла. Наши лица скоро покрылись каплями брызг и движения подлодки стали более выраженными.

Дельфины неожиданно ушли в сторону.

***

Сменившись с вахты, я чувствовал, что мои глаза как будто выскользнули из глазниц и висели на стебельках. Двигать затекшими конечностями было настоящей мукой, когда я выбирался из моих мокрых одежд и устало шел спать.

Старшинская кают-компания была слишком теплой. Через несколько минут пот выступил у меня на лбу. Я сбросил одеяла. Свет упал на мое лицо через щель между занавеской и перегородкой. Тихая морось музыки доносилась из громкоговорителей, которые были приглушены. Из-за борта доносились беспрестанное шипение и гул моря, обтекавшего борта лодки. Иногда оно превращалось в скребущий звук, иногда в стоны, смешанные со шлепками и ударами. Корпус лодки иногда вел себя как легкая кожа барабана, иногда как пустая жестянка. Голоса в центральном посту казались бесконечно далекими.

***

Прошел еще час, прежде чем третья вахта спустилась вниз. В тысячный раз я уставился на шершавую поверхность фанерной панели возле моей койки.

Затем я резким движением поднялся, когда прозвучал сигнал тревоги.

Ошеломленный, я выскочил из койки еще прежде, чем мой мозг начал работать. На вахте был мичман — что могло случиться?

Я начал натягивать свои башмаки, все еще пошатываясь. Старшинская кают-компания наполнилась быстрыми движениями. Из голубой дымки, тянувшейся из камбуза, показалось лицо машиниста. С нарочитым равнодушием он спросил: «В чем дело?»

Никто не знал. Подлодка все еще была на ровном киле. Я раздумывал, что бы это могло означать. Наше горизонтальное положение казалось не сочетается с сигналом тревоги.

«Отставить тревогу, отставить тревогу!» — проквакала громкая связь. В конце концов из центрального поста пришла информация: это была ложная тревога.

«Что? Как это случилось?»

«Рулевой по ошибке нажал кнопку».

«Что за тупица это был?»

«Бенджамин».

Минута без слов, затем всеобщая ярость.

«Выбросить педика за борт».

«Ну, чтоб меня трахнули!»

«Как актриса сказала епископу».

«Кто просил тебя тыкать своим веслом?»

Всеобщий хор голосов: «Как актриса сказала епископу!»

Старшина был вне себя от злости. Он не сказал ни слова, но его глаза метали молнии. Счастье для рулевого, что он был вне досягаемости в боевой рубке. Даже Стармех выглядел так, будто хотел содрать шкуру с матроса заживо.

Старшины все еще давали выход своему негодованию, когда я взобрался обратно на свою койку.

«Легкомысленный сукин сын. Подождите, уж я до него доберусь!»

«Оставь немного для меня».

Раздалось громкое пуканье. Выглянув из-за занавески, я увидел Дориана, обмахивающего свои ягодицы. Он шуточно поклонился. «А теперь мой следующий номер…»

«Засунь себе туда носок! — запротестовал кто-то.

Реакция была неизбежной: «Как епископ сказал актрисе!»

***

Никто не говорил о политике в кают-компании, но даже в приватных разговорах Командир тотчас же реагировал на любую серьезную дискуссию сардоническим изгибом губ. Вопросы о целях и перспективах войны были абсолютным табу. Однако, я нисколько не сомневался, что эти вопросы — а не его личные проблемы — были тем, что завладевало Командиром во время его продолжительных молчаливых дневных размышлений.

Он как бы надевал на себя защитный камуфляж. Только иногда он снимал свою маску и отваживался на двусмысленное замечание, которое мимолетно приоткрывало его настоящую позицию.

Его антипатия к нацистской пропаганде становилась особенно очевидной, когда он сердился — а радиопередачи новостей почти всегда приводили его в ярость. «Они называют это обескровить грузоперевозки врага — уничтожая тоннаж его грузового флота. Тоннаж! Они говорят о добротных, мореходных судах. Их непотребная пропаганда делает из нас палачей, погубителей, мясников…»

Он редко проявлял интерес к грузам, которые подчас явно были более ценными для врага, чем суда, которые их перевозили. Суда были любовью всей жизни Старика. Они были одушевленными существами, обладавшими размеренно бившимися механическими сердцами. То, что он был вынужден уничтожать их, вызывало у него чувство отвращения.

Я часто размышлял, как он справлялся с неизбежным раздвоением свое личности. Казалось, что он свел все свои проблемы до общего знаменателя: уничтожай, чтобы не уничтожили тебя, склонись перед неизбежным — но он не проявлял никакой склонности облекать свои сантименты в длинный фразы.

Иногда мне хотелось выманить его из его скорлупы, предполагая, что он просто обманывает себя как все остальные — хотя и более утонченно, чем большинство — спросив, не большой ли это самообман — жить с верой, что все сомнения могут быть скрыты в концепции долга. Хотя в этом не было никакого смысла. Старик искусно избегал меня каждый раз. Все, что я мог сделать — это лучше изучить его предметы отвращения и аллергии.

Старший помощник и второй механик были для него постоянными источниками раздражения. У него шерсть вставала дыбом от педантичного упорства, с которым старший помощник обращался с ножом и вилкой, будто с хирургическими инструментами. Каждая консервированная сардинка подвергалась тщательному вскрытию. Вырезав с чрезвычайной тщательностью хребет, он упорно продолжал удалять все кусочки кожи до последнего, пока Командир наблюдал за вскрытием трупа рыбешки, вытаращив глаза и поджав губы.

Вторым любимым предметом для анатомического вскрытия после сардинок была разновидность крестьянских сосисок с исключительно тонкой кожицей, которая никак не хотела отделяться от содержимого. Старшему помощнику удавалось отделять лишь мельчайшие фрагменты кожи, потому что их сухая и сморщенная фактура была наделена сильнейшей способностью к адгезии. Все остальные поглощали эти сосиски целиком с кожей. Но только не старший помощник. После тщетных попыток с помощью ножа и вилки, которые казалось длились вечность, он заканчивал тем, что отсекал от них так много, что практически ничего не оставалось. Командир больше не мог сдержаться.

«Жаль, что у нас нет на борту собаки».

Но даже это было чересчур тонким замечанием для старшего помощника. Он взглянул на Командира безо всякого выражения и упрямо продолжал отсекать куски от своей сосиски.

Второй механик был настолько же неприятен Командиру из-за своей вульгарной ухмылки и напыщенных манер.

«Как твой дублер, Стармех?» — услышал я его вопрос. «Неважно, а?» Стармех просто пожал плечами и покачал головой. Это был жест, заимствованный у самого Старика.

«Давай, Стармех, послушаем наихудшее».

«Трудно сказать», — уклончиво ответил Стармех. «Его можно назвать нордическим типом».

«Довольно туповатый нордический тип, я бы сказал». Командир ухмыльнулся. «Как раз тот человек, который заменит тебя — идеальный материал для старшего механика». Он некоторое время поразмышлял. «Все, что меня ставит в тупик — это как нам удастся избавиться от него».

В этот момент появился второй механик. Я внимательно рассмотрел его: квадратная голова, голубые глаза — идеальная модель для иллюстрированного учебного пособия. Его неуклюжесть была прямой противоположностью кошачьей проворности нашего Стармеха.

Поскольку второй механик не нашел взаимопонимания в кают-компании, он проводил свое время в основном с старшинами. Командиру не нравились такие нарушения субординации и он косо смотрел, как тот исчезает в старшинской. Будучи нечувствительным, второй механик не замечал этого и жизнерадостно присоединялся к столу старшин каждый раз, когда позволяло место. Так что неудивительно, что атмосфера в кают-компании редко была непринужденной, когда старший помощник и второй механик присутствовали.

Разговоры оставались строго отвлеченными, а опасные темы избегались, но временами самоконтроль Командира давал осечку — как однажды за завтраком.

«Наши повелители и хозяева в Берлине кажется, заняты тем, какое бы еще новое прозвище выдумать для мистера Черчилля. Какой был его последний официальный титул, старого пирата? Ах да, припоминаю. Алкоголик, горький пьяница, паралитик… Должен сказать, что для пьяного в стельку паралитика он причиняет нам довольно много хлопот».

Старший помощник сидел на стуле, как шпагу проглотивши, с выражением упрямого непонимания на своем лице. Стармех принял свою обычную позу — обхватив обеими руками левое колено — и смотрел на точку между двух тарелок, как будто там могло в любой момент появиться откровение.

Наступило молчание, но Командир не мог остановиться.

«Черчилль пока еще не на коленях, и не скоро будет. Я не хотел бы думать о том, сколько его судов прорываются — прорываются как раз в этот момент, когда мы с вами сидим тут и бьем баклуши».

На него внезапно снизошло благодушие.

«Как насчет музыки? Быть может, наш бывший лидер гитлерюгенда будет так любезен и поставит пластинку?»

Хотя никто не посмотрел на старшего помощника, он покрылся румянцем и вскочил. Вслед ему Командир прокричал: «Давайте послушаем 'Типперери', если вы не возражаете».

Старший помощник вернулся, когда по лодке прозвучали вводные аккорды. Командир саркастически ухмыльнулся. «Я надеюсь, звукозапись не оскорбит вашей идеологической чувствительности, Номер Первый?» Он повернулся к нам остальным, высокопарно подняв палец. «Голос его хозяина — но не нашего!»^[9]

***

Я сидел на палубе в носовом отсеке, подняв колени и прислонив голову к переборке. В носовом отсеке из-за запасных торпед попросту не было достаточно места, где можно было бы сидеть.

«Люди, борющиеся с жестокостью по отношению к животным, лучше бы нас посетили — тогда бы была потеха. Если бы кошкам или собакам пришлось бы укладываться спать здесь…»

«Они озабочены судьбой лошадей в шахтах. На нас всем наплевать».

Носовой отсек был форумом свободного красноречия. Здесь не было мучительного подавления эмоций того типа, какое царило в кают-компании. Главными ораторами всегда были одни и те же: Арио, Турбо, Данлоп и Манчжур. Их менее красноречивые собратья следили за их быстрой перепалкой. Оставив перепалку и хвастовство на долю других, они сидели в своих койках, как ночные животные.

«Однажды шлюха помочилась мне на спину», — донесся голос из одного из гамаков. «Это было нечто особенное, должен вам сказать».

«Бьюсь об заклад, ты с той поры не мылся…»

«Особенное ощущение?» — издевательски произнес Арио. «Это детский лепет. На моей последней лодке был тип, который рассказывал, что ничто не может превзойти ощущений от пробки с гвоздиком и скрипичной струны на конце. Все, что нужно сделать — это зажать пробку своей задницей, а на струне чтобы кто-нибудь наигрывал мелодию».

«Немного сложновато, не кажется?»

«Может быть», — настаивал Арио, «но это доведет тебя до такого состояния…»

Обрывки разговоров в отсеке долетали до моих ушей откуда-то еще. «Она все еще не знает, от кого забеременела».

«Почему же не знает?»

«Почему? Боже милостивый, как ты можешь быть таким тупым? Прижми свою задницу к циркулярной пиле и потом скажи нам, какой зубец резанул тебя первым!»

Неистовый хохот.

***

В первый раз я увидел на мостике старшину машинного отделения Йоханна. В дневном свете он выглядел вдвойне изможденным, чем при искусственном освещении в машинном отделении. Хотя он только что появился на палубе, он уже дрожал, как больной.

«Холодновато для тебя, Йоханн?» — спросил я. Вместо ответа он мрачно уставился поверх лееров мостика. Было ясно, что вид моря тревожит его. Я никогда раньше не видел его таким раздражительным. Когда его взгляд останавливался на трубах и манометрах, в его взгляде было тихое удовлетворение. Сияющие серебристые плиты настила в машинном отделении были истинной средой его обитания, аромат масла был бальзамом для его легких, но это — этот спектакль Природы в её первозданном виде — тьфу! Его чувство антипатии говорило о том, что хотя морские пейзажи и могут быть подходящими для примитивных форм жизни, таких как матросы, но они ничего не значили для специалистов, досконально знающих весьма сложную технику.

Изрядно раздраженный, он поежился от холода и неудовольствия и исчез внизу.

Второй помощник хихикнул. «Он пошел рассказывать своим машинам о буйном море. Пещерные люди весьма забавны. Они задыхаются от свежего воздуха, от дневного света у них краснеют глаза, а морская вода для них — это эквивалент соляной кислоты».

«Это не относится к Стармеху», — сказал я.

Второй помощник редко лез за словом в карман. «О, он — да он просто извращенец».

В моем репертуаре посещения мостика были чистым упоением. Полностью пользуясь преимуществами правила, разрешавшего присутствие на мостике двоих людей, не считая наблюдателей, я дышал свежим воздухом так часто, как мог. Чувство свободы находило на меня сразу, как только я высовывал голову из верхнего люка. Прощай, механический курятник с его стальными стенами, испарениями, вонью и влажностью, вверх, вверх — на свет и свежий воздух.

Сначала осмотреть небо — какие приметы погоды, затем быстро оглядеть горизонт. Глубоко дыша с откинутой головой, я мог смотреть глубоко в бесконечность через разрывы в облаках. Небо было безбрежным калейдоскопом, которое с каждым прошедшим часом вырисовывало новые образы.

Например, сейчас небо над головой было ярко-голубым. Каждый просвет в быстро перемещавшемся одеяле облаков был заполнен ультрамарином. Разрывы в облаках появлялись ближе к горизонту. Там синий цвет был более бледным, как будто бы цвет был разбавлен отбеливателем. Впереди нас небольшое пятно красного цвета все еще висело над горизонтом, в его центре плавало единственное фиолетовое облако.

Вскоре по корме произошло нечто удивительное. На полпути к зениту влажное и расширяющееся пятно стального цвета смешалось с потоком охры, которое поднималось из-за горизонта. Границы сначала приобрели грязный зеленоватый отсвет, но он был постепенно затоплен бледным светящимся веронским синим, в котором оставался лишь след зеленого цвета.

Точно в полдень небо было затоплено холодным серебристым серым цветом. Замки облаков исчезли. Только горстка шелковых перистых облаков осталась, покрывая завесой солнце и закручивая его свет в игристые пряди серебра. Мягкая пастораль приобрела очертания, составленная из бледных и нежных тонов, подобных тем, что можно видеть внутри раковины устрицы.

После полудня справа по борту произошла еще одна трансформация. За темно-синими облаками сияли желтые и оранжевые полосы. Их цвет был богатым и насыщенным, почти маслянистым. Сумеречные облака отходили от них, как столбы дыма при пожаре в кустарнике. Это было поистине африканское небо. Мой мысленный взор добавил горы с плоскими вершинами, деревья акаций, и антилоп гну.

Далеко по левому борту кроме гряды облаков, напоминавших немытую овечью шерсть, по небу раскинулась радуга. Вторая, более бледная, радуга изогнулась дугой над ней. В центре полукруга парил темный шар, напоминавший разрыв снаряда.

Позже к вечеру небесная сцена полностью изменилась. Метаморфоза не была достигнута простым опусканием занавеса и зажиганием отдельных огней. Вместо этого образовался грандиозный кортеж облаков, и он быстро заполонил все небо. Затем, как если бы совместная игра очертаний была недостаточно выразительной, солнце прорвалось через облака и преобразило их косыми копьями пламени.

Я вернулся на мостик после ужина. День утомленно растворялся, превращаясь в ночь. Единственным следом его света были случайные мазки малинового цвета на облаках, которые плавали в небе на западе как костяшки счетов. Вскоре только одно облачко все еще продолжало отражать умирающее сияние. Зарево заходящего солнца на некоторое время задержалось над горизонтом, затем побледнело и тоже исчезло. День кончился. Ночь уже охватила восточную часть неба, покрывая воду фиолетовыми тенями. Звуки моря стали громче. Волны шелестели у нашего корпуса, как вздохи спящего гиганта.

***

При смене вахт в машинном отделении в полночь я регулярно просыпался. Обе вахты, старая и новая, должны были пройти через старшинскую. На некоторое время обе двери в переборках оставались открытыми. Приглушенный ритмичный шум машин поднимался до рева, и моя прикроватная занавеска начинала хлопать, поскольку всасываемый дизелями воздух создавал сильную тягу. Член сменившейся вахты протискивался мимо стола, который не был сложен, и полностью сдвигал мою занавеску в сторону. Проходило довольно много времени, прежде чем снова воцарялось спокойствие.

Я цеплялся за сон, закрыв глаза и пытаясь игнорировать голоса вокруг меня. Потом кто-то зажег свет возле моей койки и я оставил всякие надежды. Сменившиеся с вахты старшины снимали свои замасленные куртки и штаны, делали несколько глотков из бутылок с яблочным соком и забирались в свои койки, переговариваясь приглушенными голосами.

Дверь переборки с лязгом отворилась. Это был Вихманн. Он захлопнул дверь и включил все светильники. Хотя я и знал по предыдущему опыту, что произойдет, извращенное любопытство принудило меня наблюдать все еще раз.

Вихманн расположился перед зеркалом на переборке и украдкой смотрел на свое отражение. Прежде чем зачесать волосы вперед на лицо, он несколько раз провел ногтем по зубьям расчески, три или четыре раза в каждом направлении. Для наведения пробора в волосах потребовалось несколько попыток. Когда он немного откинулся назад, я мог видеть, что его лицо светится чем-то вроде религиозного экстаза. Он изучил свое отражение, наклоняя голову и так, и сяк. Затем он подошел с своему рундуку и порылся в нем, вернувшись затем к зеркалу с банкой бриллиантина. Тщательно он намазал им зубья расчески и провел по волосам, снова и снова, пока он не достиг конечного лоска, достаточного для отражения каждой лампочки.

Удовлетворенный наконец, Вихманн убрал свои средства красоты, снял куртку, стянул ботинки, не развязывая шнурков и завалился в койку. Он оставил лампочки гореть. Через пять минут, когда я спустился к выключателю, глянув в его койку, я увидел, что метания и повороты во сне уже разрушили кратковременное великолепие его внешнего вида.

***

ПЯТНИЦА, 14-й ДЕНЬ В МОРЕ. Я встретил Командира в центральном посту. Похоже, он был склонен к разговорам. Я забросил удочку, спросив, почему так много людей поступают добровольцами на подводные лодки, несмотря на цифры потерь.

Обычная минута на размышление. Затем, с сомнением:

«Далеко не уйдешь, если просто затаскивать сюда парней. Конечно, служба на подводных лодках имеет определенную привлекательность. Лучшие из лучших, личный флот Дёница, и так далее. Пропаганда вносит свою лепту, естественно…»

Более длинная пауза. Командир тяжело уставился на плиты настила, прежде чем продолжить. «Может быть, они не могут представить, что их ожидает. Школа, Трудовая Армия, призыв, начальное обучение… Они никогда ничего не видели и нигде не были — у них нет никакого опыта. Нет воображения, у большинства из них».

Он полуобернулся ко мне с неясной ухмылкой. «Топать в сапогах — не очень-то веселое занятие. Правда, нам здесь лучше. Никаких утомительных маршей, натертых до мозолей ног. Регулярное питание, приличные койки, центральное отопление и много укрепляющего морского воздуха. Изящная форма и много красивых медалей с ленточками, чтобы было в чем выйти на берег… Нет, если вы спросите меня, то в любом случае подводная лодка лучше, чем штыковая атака или чтобы тебе оторвало голову в окопе. В конце концов, все относительно».

Циничная ухмылка Командира исчезла, когда он вернулся к началу своих размышлений.

«Быть может, только с молодежью и возможно это дело — потому что они все еще — ну, скажем так, недодержаны. Вы знаете, в критической ситуации почти всегда выживают старшие по званию — те, у кого дома жены и дети. Мы однажды подобрали несколько спасшихся с эсминца — с одного из наших. После затопления корабля прошло только около двух часов. И это было лето, так что вода не была настолько уж холодной, но большинство молодых моряков уже умерло в своих спасательных жилетах. Они просто сдались, опустили головы и захлебнулись, хотя и волнение было всего лишь умеренным. А старые моряки продолжали бороться. Одному из серьезно раненых было сорок с хвостиком. Он выкарабкался, хотя и потерял ведро крови, а вот восемнадцатилетние в отличной физической форме — они нет».

Подошел Стармех, приподнял бровь при звуках задумчивого голоса Командира и начал листать вахтенный журнал центрального поста.

«В действительности, нам следовало бы ходить на подлодках с гораздо меньшим количеством людей на борту. Я часто мечтаю о подлодке с командой в два или три человека. Недостаточное совершенство техники — вот действительная причина, почему нас должно быть так много. Большинство из них — это затычки. Они затыкают недоработки, которые конструкторы оставили в механизмах лодки. Люди, которые вращают маховики или щелкают переключателями — это не моряки в истинном смысле этого слова. Вы помните призывной плакат Командующего ВМФ — 'Обнаружить, атаковать, уничтожить!' Это меня просто злит. Кто на подводной лодке атакует? Только командир. Никто другой и не видит врага».

Он сделал паузу, но подталкивать дальше его не было необходимости. Командир сегодня разошелся сам по себе.

«Чертовски стыдно, старина Дёниц — и пустозвон. Сначала мы просто проклинали его».

Я знал уже некоторое время, в чем была проблема. Восхищение Командира Командующим несколько поблекло после его последнего официального коммюнике.

«Мы раньше считали его чем-то вроде военно-морского Мольтке, но теперь это 'Каждый за товарища и все за Отечество', 'Глаза Фюрера смотрят на тебя' — Фюрер, Фюрер, Фюрер… этого достаточно, чтобы затошнило».

Горечь в его голосе была явной. Он попытался спрятать её за вздохом. «Да ладно, жизнь есть жизнь».

Стармех уставился прямо перед собой и изображал глухого.

«Почему так много добровольцев?» — произнесКомандир, возвращаясь к началу нашего разговора. «Товарищество, родство душ, командный дух — это все обращение к эмоциям. И то же делает идея принадлежности к элите. Да вы только посмотрите на парней в увольнении, расхаживающих со своими боевыми значками подводников на форме первого срока. Похоже, что на дам это тоже производит впечатление…»

***

Прохрипела громкая связь. «Вторая вахта, расписание по-походному!» В этот раз призыв относился и ко мне. Я должен был стоять вахту в качестве машиниста.

Стармех дал мне ваты, чтобы затыкать уши. «Шесть часов в машинном отделении — это много, если ты к этому не привычный».

Всасываемый дизелями воздух так плотно присосал дверь в переборке к уплотнительной резине, что мне пришлось приложить все свои силы для её открытия. Сразу же шум дизелей как будто шлепнул меня по лицу. Торопливый цокот толкателей и коромысел клапанов обеспечивал аккомпанемент на ударных для постоянного потока шума от взрывообразно воспламеняющегося в цилиндрах топлива и глубокого басового рева, который, как я предполагал, исходит от воздушных нагнетателей.

Бывший на вахте Йоханн, старшина машинного отделения, не сразу заметил меня. Он пристально смотрел на тахометр. Его стрелка резко вибрировала. Иногда она прыгала на несколько делений и нервно дрожала, потому что наши винты работали в условиях переменного сопротивления бурного моря. Даже не глядя на тахометр, в корме было заметно гораздо лучше, чем в центральном посту, как волны сначала одерживали лодку, затем отпускали её и она бросалась вперед. Сначала винты вращались с трудом, но затем все быстрее, когда сопротивление уменьшалось.

Йоханн по очереди проверил давление масла и охлаждающей воды. Затем с отвлеченным взором диагностика он ощупал нагнетательную трубу масла, которая ответвлялась внизу под насосом принудительной смазки, чтобы определить её температуру. В завершение он взобрался на сверкающую ступеньку, которая проходила вдоль сбоку двигателя и ощупал пульсирующие коромысла, все это делая очень медленно, точными и выверенными движениями.

Йоханн сказал (точнее прокричал) мне, что я должен делать: проверять, чтобы ничего не перегревалось, ощупывать трубы охлаждающей воды, проверять коромысла, как это он только что сделал, и, когда он даст мне сигнал, приоткрыть выхлопные заслонки.

Он вернулся на пост управления и вытер свои руки пучком разноцветной хлопчатобумажной ветоши. Затем из ящика сбоку маленькой конторки он выудил бутылку с яблочным соком. Когда он энергично отхлебывал из бутылки, его адамово яблоко судорожно подергивалось.

С пульсирующих сочленений узлов дизелей капало масло. Я почувствовал рукой, как они подпрыгивают, трогая их один за другим. Каждый узел был равномерно теплым, а звуки работы в цилиндрах равномерно следовали один за другим.

Через пятнадцать минут Йоханн открыл дверь на камбуз и повернул маховик на подволоке. «Закрываю забортный всасывающий клапан», — прокричал он, объясняя мне свои действия. «Теперь двигатели будут всасывать воздух изнутри лодки. Прекрасный сквозняк!»

Прошел еще час. Йоханн покинул свое место у поста управления и пошел по проходу между двигателями. Двигаясь вдоль работавшего дизеля, он открывал один за другим индикаторные краны. Из каждого выбивалась струя пламени. Йоханн удовлетворенно кивал головой. Я не мог не думать о том, насколько нелогичен был запрет курения в отсеках лодки, когда разрешался такой фейерверк.

Балансируя, как канатоходец, Йоханн вернулся к своему посту управления. Проходя мимо, он вытер на полированной поверхности пару пятен масла и снова вытер руки пучком ветоши. Через некоторое время он приподнялся и отрегулировал поток топлива, открыв клапан вытесняющей воды. Затем он глянул на электрический дистанционный термометр, который показывал температуру каждого цилиндра и температуру выхлопного коллектора. При помощи огрызка карандаша настолько короткого, что он мог держать его лишь кончиками пальцев, он записал в машинный журнал различные данные: оценочный расход топлива, температуры, отклонения давлений.

Рулевой, только что сменившийся с вахты, проскочил через дверь переборки как пробка и протиснулся мимо меня с охапкой мокрой непромокаемой одежды. Держась за поручни вдоль дизелей, он проковылял дальше в корму, в моторное отделение, где раскинул мокрую одежду на дейдвудной трубе для просушки.

Старшина машинист сидел на низком инструментальном ящике перед постом управления двигателем левого борта, увлеченный зачитанной книжкой в мягкой обложке. Его дизель был остановлен, так что ему нечего было делать, но он должен был оставаться на своем посту. Левый двигатель мог потребоваться в любой момент.

Раз за разом я проходил, покачиваясь, взад и вперед вдоль полированной ступеньки у дизеля правого борта. Манометры отмечали нормальное давление.

Йоханн жестом показал мне, чтобы я уселся в проходе у переборки в моторное отделение. Рядом с ней на щитах управления висели коричневые мешки со спасательным снаряжением. Их вид заставил меня задуматься о расстоянии между мной и центральным постом. До люков боевой рубки был длинный путь. Не то, чтобы это имело большое значение — насколько далеко ты находишься от боевой рубки, если будет повреждена на глубине 100 метров, но чувство того, что ты заключен в клетке в корме, не поднимало боевой дух. Кроме того, подводная лодка одинаково легко могла найти свой конец и на поверхности — скажем, если её протаранят. Впередсмотрящие и матросы центрального поста могли еще пережить такой исход событий, машинисты же при обычных обстоятельствах — нет.

Заглушив шум дизеля, прогремел звонок и загорелся красный сигнальный фонарь. Я резко подскочил. Старшина машинист подскочил на ноги. Йоханн показал мне успокаивающий жест и я понял его смысл: это был сигнал на запуск левого двигателя. Я должен был открыть выхлопные заслонки левого дизеля. Старшина машинист подключил муфту к валу. Сжатый воздух устремился в цилиндры. Йоханн уже передвинул топливный рычаг в положение работы. Клапаны с резким звуком открылись, произошла вспышка в первом цилиндре, толкатели клапанов пришли в движение и левая машина пробудилась от спячки. Через мгновение работали уже все цилиндры и их рев смешивался с шумом от правого дизеля.

Еще один период без активных действий. Манометры показывали, что в оба двигателя поступает все, что им нужно: топливо, воздух, смазочное масло и охлаждающая вода.

Прошло три часа: половина вахты.

Воздух в машинном отделении теперь, когда работал второй двигатель, быстро становился теплее и дышать было все тяжелее.

В 10:00 кок принес нам бидончик с подслащенным лимонным соком. Я жадно стал пить прямо из ковшика.

Йоханн поднял большой палец руки и показал им на подволок. Пора было прочистить выхлопные заслонки. Этой операцией нельзя было пренебрегать, потому что выхлопные заслонки уплотняли выхлопные трубы дизеля при погружении. Они должны были быть абсолютно водонепроницаемыми, в противном случае забортная вода проникла бы в двигатели. Но неполное сгорание приводило к образованию отложений, которое могло нарушить водонепроницаемое уплотнение при погружении лодки. В начале войны подводные лодки действительно наполнялись водой и тонули, потому что эти отложения не давали заслонкам закрываться должным образом. Теперь было предписано, что выхлопные заслонки должны были очищаться каждые четыре часа.

Снова загорелась красная лампа, и машинный телеграф перепрыгнул в положение средний вперед. Йоханн передвинул рычаг управления топливоподачей вверх для уменьшения количества топлива, поступающего к насосам цилиндров. Обороты дизеля правого борта упали, и работа цилиндров стала неравномерной. Затем он передвинул рычаг в положение нулевой подачи. Двигатель совсем остановился. Вооруженный разводным ключом, я приложил всю свою силу, чтобы провернуть диск выхлопной заслонки туда-сюда и тем самым удалить углеродистые отложения. Туда и сюда, иуда и сюда, пока Йоханн не положил конец моей работе.

Обливаясь потом и тяжело дыша, я стоял и смотрел, как правый двигатель снова ожил. Вскоре после этого был остановлен левый двигатель, и та же процедура началась снова. Напряженно работая гаечным ключом, я использовал все свои оставшиеся силы. Ручьи пота текли по моему лицу.

Оба двигателя работали не очень долго, когда на лице старшины машинного отделения появилось напряженное выражение. Он замер, прислушиваясь к пульсациям дизелей, затем схватил фонарик и разводной ключ и протиснулся мимо меня. Рядом с кормовой переборкой он поднял плиту настила посветил вниз фонариком и кивнул мне. Я увидел дикое переплетение труб, фильтров, клапанов и кранов: системы, которые управляли циркуляцией воды и масла, а также подводом топлива.

Теперь я мог видеть это тоже: тонкая струйка воды била из одной из труб. Йоханн многозначительно взглянул на меня и извиваясь, протиснулся между труб. Перегнувшись, как человек-змея, он смог дотянуться до неисправного места своим ключом. Минутой позже он передал мне несколько гаек и болтов и снял уплотнение. Он что-то прокричал мне, но ему пришлось поднять свою голову от джунглей труб, прежде чем я понял, что ему нужно. Сразу же нашлось много работы. Ремонт оказался очень неудобным. Большое пятно пота появилось сзади на рубашке Йоханна. В конце концов, перемазанный маслом, он выбрался из лабиринта и подмигнул мне. Неисправность была устранена, но прежде всего — как он её обнаружил? Я мог заключить лишь то, что там где дело касается двигателей, у него было шестое чувство.

Новая вахта появилась за пять минут до полудня. Еще глоток лимонада, финальная протирка ветошью, и я сменил нашу Пещеру Нибелунгов на свежий воздух центрального поста.

***

В старшинской Вихманн и Кляйншмидт беседовали, лежа в койках.

«Я иногда ломаю голову над тем, как это женское племя выдерживает это. Я имею в виду, как они месяцами обходятся без секса».

Вихманн был помолвлен. Он явно думал о соблазнах, которые подстерегали его невесту.

Кляйншмидт никогда не был деликатен, и он подлил масла в огонь. «Не говори мне о женщинах. Ты только скажи им 'садитесь, пожалуйста' и они уже лежат на спине с раскинутыми ножками. Я говорю тебе, приятель, в свой последний отпуск я мог бы трахать по дюжине в день».

«Ты сам за себя говори», — это было все, что смог найти Вихманн в ответ ему.

«Ты что, не веришь мне?» Ядовитый сарказм. «Поверь мне, я не говорю, что это относится к твоей замечательной малышке. Бьюсь об заклад, она заткнула себя куском разбитого стекла».

Кляйншмидт был прерван неожиданным наплывом транзитного движения через отсек. Он подождал, пока передвижения закончатся. «Да, так о чем я говорил?»

«Замолчи», — напряженно произнес Вихманн и произошло чудо: Кляйншмидт обиженно замолчал.

***

СУББОТА, 15-й ДЕНЬ В МОРЕ. Две недели, как мы вышли из Сен-Назара. Сегодня волны были короткими, неразбериха бурунов, лишенных какой-либо регулярности. Подлодка неровно шла по ним, её движения становились еще более беспорядочными под воздействием зыби, которая поднималась и падала через длительные промежутки времени на фоне бурлящего моря.

Многие дни уже мы не видели ничего, кроме бочки, нескольких ящиков и в одном случае — сотни пробок для шампанского — феномен, для которого Командир не смог найти ни подходящих стихов, ни просто причины. «Это не могла быть пьянка. Просто пробки, а бутылок нет — это бессмыслица».

Я стоял вахту с мичманом. Мои бицепсы были в лучшем состоянии, чем они были прежде, но мускулы моих рук и предплечий болели от веса бинокля. Я вынужден был все чаще давать им отдых после первого часа вахты. Крихбаум же мог удерживать свой бинокль неограниченное время, как будто бы его руки были заблокированы под прямым углом.

«Когда ты проникнешься всем этим», — вдруг начал он, «то поймешь, что мы ведем двойную жизнь».

Я не знал, к чему он клонит. Крихбаум был кем угодно, но разговорчивым его не назовешь. «Я имею в виду — половина жизни в море и половина на берегу». Он начал говорить что-то еще, но явно не смог найти нужных слов.

Мы продолжали осматривать свои секторы. «Это правда», — произнес он после долгой паузы. «Здесь мы — ну, скажем так, полностью в замкнутом мире — ни почты, ни телефонных звонков — ничего. Тем не менее, есть что-то вроде — скажем так, связи между нами и домом».

«Да?»

«Например, беспокойство за них. Ты не можешь прекратить думать о том, как дома идут дела. А для них ситуация еще хуже — они не знают, где мы находимся».

Еще пауза. «Когда мы выходим в море — мы как будто умираем. Если что-то с лодкой в самом деле случится, то до официального извещения пройдут месяцы».

Мичман погрузился в молчание, затем выпалил: «Если мужчина женат, то он только наполовину мужчина. Я имею в виду, здесь».

Наконец появились проблески зари. Он говорил о себе. В ответ я стал говорить обобщенно.

«Я не знаю, Крихбаум. Неужели обручальное кольцо создает столь большое отличие? Скажи мне, как давно Стармех женат?»

«Восемнадцать месяцев или около того».

Он начал разговаривать свободно, явно с облегчением от того, что его собственные проблемы не были больше предметом разговора. «Она выставила ему ультиматум: 'Ты не можешь ожидать, что я разрушу свою жизнь из-за тебя' и так далее. Не похоже, что она того типа женщина, чтобы слезы проливать, пока мы в море. Не повезло Стармеху. Теперь она снова беременна, в придачу ко всему».

Когда после длительного молчания Крихбаум снова заговорил, его неуверенность вернулась. Мы определенно вернулись к тому, с чего начали. «В своей жизни тащишь за собой изрядное количество балласта, нравится тебе это или нет. Лучше всего совсем забыть о доме».

Разговор прекратился. Мы продолжали прочесывать горизонт.

Впереди нас по носу два румба влево полоса тумана заполнила горизонт, подобно куче грязной зеленой шерсти. Мичман раз за разом осматривал его. В тумане могли скрываться особые опасности.

Прошло добрых десять минут, прежде чем он возобновил разговор. «Возможно, вы правы, лейтенант. Быть может, лучше всего забыть все на некоторое время».

Мои мысли обратились к гардемарину Ульманну, у которого были свои собственные поводы для беспокойства. Из-за курносого носа и веснушек он выглядел на четырнадцать лет, причем это впечатление усиливалось его аурой мальчишеского проворства. Однажды в базе я видел, как он ходил в увольнение в своей форме первого срока. Фуражка размера большего, чем нужно, выглядела так, будто её приобрела экономная матушка сыну с расчетом на вырост.

Ульманн был популярен среди всех. Скорее коренастый, чем низкорослый, он выглядел физически крепким. Он также выглядел старше, если присмотреться поближе. Морщинки вокруг его рта были не просто морщинками от улыбок.

Однажды, когда я был наедине с ним в старшинской, поведение Ульманна стало странноватым. Он стал перебирать столовые приборы, толкая их туда-сюда, положил нож параллельно вилке и взглянул на меня, стараясь поймать мой взгляд. В конце концов, он взял быка за рога.

«Вы знаете цветочный магазин рядом с кафе «Пьеро»?»

«Конечно, и двух девушек, которые там работают. Они обе очаровательные малышки, Жаннетта и — как зовут другую, забыл?»

«Франсуаза», — ответил Ульманн. «Я с ней помолвлен — неофициально, конечно же».

Я невольно прищелкнул языком. Наш малыш гардемарин — и помолвлен на французской девице…

«Она выглядит очень хорошенькой», — произнес я.

Он уселся на свою койку, обхватив голову руками, и выглядел беспомощным, как будто бы исповедь лишила его всех сил.

Мало-помалу выяснилось: Франсуаза была беременна. Ульманн был не столь наивен, чтобы не подозревать, что может произойти. Мы были врагами, и коллаборационисты получали скорую расправу. Гардемарин знал, сколь активны были французские партизаны. Я понял, что его девушка понимала это даже лучше его самого.

«Она не хочет жить с этим», — сказал он, но столь нерешительно, что я должен был подтолкнуть его.

«Не хочет?»

«Нет — если мы вернемся».

Неожиданно я вспомнил, как наша лодка U-A выходила из бункера. Командир осмотрел бассейн и повернулся ко мне. «Ваша подруга?» — проворчал он, кивая в направлении пустого здания на правой стороне ковша. Я увидел девушку, махавшую из окна второго этажа. «Нет, её я не знаю», — отвечал я. «Я думал, что вся зона недоступна для гражданских». — «Получается, что вовсе нет».

Ульманн все еще ждал от меня комментариев. Я сказал: «Когда мы покидали гавань, была ли это твоя — как её имя — Франсуаза, которая махала на прощание?»

«Да, я говорил ей, что это не разрешено».

«Но там же везде охранники».

«Я знаю, но она настаивала. Она приехала на своем велосипеде», — добавил он, как будто это все объясняло.

«М-да», — произнес я. Замешательство лишило меня каких-либо идей. «Смотри, Ульманн, не беспокойся — все будет прекрасно, я уверен в этом».

«Да», — это было все, что он сказал.

Снова поднимаю бинокль, желая, чтобы он был хотя бы наполовину легче. Рядом со мной горечь в словах Крихбаума стала сильнее. «Хотел бы, чтобы кто-либо из наших кабинетных вояк увидел бы это — мили открытого моря и ни следа врага. Могу догадаться, как они думают это происходит: покружились денек-другой, и тут подходит прекрасный жирный конвой — множество судов, нагруженных до планширя. В атаку, летим на всех парах, выпускаем все, что у нас есть, непринужденно уклоняемся от парочки глубинных бомб, и направляемся домой. На перископе развеваются победные вымпелы, все вокруг улыбаются, а на причале наяривает духовой оркестр».

В течение всей речи глаза Крихбаума ни на мгновение не покинули его сектор обзора. Теперь он опустил свой бинокль и глянул на меня с кривой улыбкой. Как только бинокль был снова поднят к глазам, он добавил постскриптум.

«Им следовало бы снять фильм о реальных вещах. Крупным планом все это дерьмо. Несколько облаков, парочку чаек. Заплесневелый хлеб, грязные шеи, гниющие лимоны, порванные рубашки и пропотевшие одеяла — не говоря уж о наших несчастных чертовых лицах».

***

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16-й ДЕНЬ В МОРЕ. Похоже, Стармех в хорошем настроении, возможно потому, что он выполнил необычно сложный ремонт сегодня утром.

«Ничего не слышно о Труманне», — произнес Командир. «Он должен был выйти в море уже довольно давно».

Ничего нет от Труманна. Ничего — от Кортманна или Меркеля тоже. Мы перехватили радиограммы, адресованные Кальманну и Сэмишу с запросами об их позиции, а также доклады от Флехсига и Бехтеля.

«Это отвратительный месяц», — проворчал Командир. «Остальные похоже не больше радуются, чем мы».

До ужина надо убить еще час и десять минут. Семьдесят минут, четыре тысячи двести секунд.

Старшина радист Хайнрих пришел с радиограммой, адресованной непосредственно нам. Стармех принял листок бумаги и извлек из своего рундука шифровальную машинку.

Появился Крихбаум — как бы случайно. Он потоптался, наблюдая за Стармехом уголком глаза, но Стармех отменно изобразил величайшую сосредоточенность и ничего не выдавал. В конце концов, подмигнув Крихбауму, он передал расшифрованную радиограмму Командиру.

Это был всего лишь запрос о нашем местонахождении.

Командир исчез в центральном посту с Крихбаумом. Через короткое время радист будет отстукивать ответ.

Тяжелые Будни — 2 (Second Slog )

Я выходил на мостик так часто, сколько мне это удавалось. Каждое утро небо было другого цвета. Было небо цвета купороса и было цвета зеленых фисташек, цвета кислого лимонного сока, когда его держишь против света, или скучного цвета зеленой пены из переваренного шпината, или же льдисто-холодного кобальтового зеленого, отливающего неаполитанским желтым.

У небосвода в ассортименте было множество желтых цветов. Часто по утрам цвет неба был оттенка бледной желтой охры, хромового желтого, а вот по вечерам небо было насыщенного цвета латуни. Иногда все небо становилось объятым желтым пламенем. Облака тоже могли приобрести грязный оттенок желтого, как у серы.

Однако ничто не могло превзойти в их полнейшем великолепии красные оттенки неба. И по утрам, и по вечерам атмосфера была наполнена интенсивным красным светом. Казалось, что красный — самый богатый цвет и у него самое большое количество оттенков, начиная от бледного розового до нежного матового розового, от неясного красного цвета мальвы до резкого пожарного красного. Между ними были перламутровый красный цвет, красный цвет герани и ярко-алый, а между желтым и красным было бесчисленное количество градаций оранжевого.

Гораздо реже, чем красные, на небесах разыгрывались спектакли в фиолетовых тонах. Расплывчатый и мимолетный фиолетовый, который быстро тускнел до серого, напоминал поношенную тафту, но черноватый, плотный сине-фиолетовый казался зловещим и опасным. И были еще вечера, погруженные в пурпурно-фиолетовый цвет столь кричащий, что никто из художников не стал бы воспроизводить его.

Серые небеса бесконечно варьировались в оттенках. Они могли быть темными или холодными, смешанными с янтарным, темной охрой или жженой сиеной. Серый цвет Веласкеса, сизый голубиный, полностью невыразительный серый, как цвет бетона или стали.

Не считая серого, небо в основном было голубым. Великолепный насыщенный синий цвет над бурным морем, загнанный высоко вверх злыми порывами ветра: кобальтовая синяя бесконечность, лишенная штормовых туч. Иногда синий был настолько насыщенным, как краска индиго, растворенная в воде или зеленоватый лазурный синий, редкий и изысканный.

Цвета моря были столь же разнообразными, как и цвета неба: сумеречный серый, черный и бутылочный зеленый, фиолетовый и белый — и вечно меняющиеся в текстуре: шелковистый, матовый, рубчатый, подернутый рябью, покрытый зыбью, морщинистый, волнистый…

***

Подводная лодка U-A все еще шла с четырнадцатью торпедами и 120-ю снарядами для 88-мм пушки. Учебные стрельбы несущественно уменьшили запасы боеприпасов ПВО, а из наших запасов топлива в 114 тонн значительная часть была израсходована. Мы также были легче на значительную долю наших припасов.

До настоящего времени мы были бесполезным капиталовложением Верховного Главнокомандующего Германии. Нам не удалось нанести ни малейшего урона врагу. Мы просто стояли вахты, ели и переваривали пищу, вдыхали скверные запахи и сами производили их.

Мы не выпустили ни единой торпеды. Промахи по крайней мере дали бы больше места в носовом отсеке, но каждая рыбка все еще была на своем месте, за ними любовно ухаживали, тщательно смазывали и регулярно обслуживали.

***

По мере того, как темнело небо, темнели и обрывки воды, которые трепетали на штормовом леере при каждом погружении носа лодки в волны, напоминая серый цвет белья, выстиранного в мыле военного времени.

Мы пробивались навстречу волнам. Подлодка на килевой качке напоминала игрушечного коня-качалку, вверх и вниз, вверх и вниз. Напряжение от всматривания в бинокль стало пыткой. Серый свет казалось впечатался в мои глаза через марлевый фильтр. Серый густой туман не содержал ничего плотного, на чем мог бы остановиться глаз, а тонкие брызги воды делали серый свет еще более непроницаемым.

Если бы хоть что-то произошло! Я страстно желал короткого рывка на полной мощности — все, что угодно, что заставило бы U-A разрезать волны, вместо того, чтобы качаться на них в этой разрушающей душу рысце.

***

Как старейший обитатель носовых отсеков, электрик Хаген пользовался всеобщим уважением, и по его поведению было видно, что он это знает. Закрученные вверх концы его усов почти касались его бровей, а его лоб был скрыт за густой челкой. Его черная борода была густой и окладистой, потому что он оставлял её и на берегу. Любимый оборот Хагена в разговоре («Я не собираюсь хвастаться, но…») стал популярной присказкой в носовом отсеке. У него на счету было семь походов, шесть из них на другой подлодке.

«Ша!» — произнес Хаген, и все прекратили разговоры.

Хаген полностью насладился нашим ожиданием. Он важно вытер свои ладони о свою лохматую грудь и покачал кружку, затем отпил с невозмутимым наслаждением.

Жиголо первый не вытерпел. «Давай, Хаген, не стесняйся. Говори, Господи, ибо слуги твои внимают тебе».

«Я как раз раздумывал», — начал Хаген.

«Он не собирается хвастаться, но…» — донеся голос с одной из коек.

Хаген повернулся и одарил говорящего взглядом, выражавшим театральное презрение. «Эта непотребная погода напомнила мне о том случае, когда они чуть было не поймали нас в бристольском проливе. Дюжина кораблей охранения наверху, а под килем не так уж много воды. Никакой надежды уйти под водой. Полная безнадега…»

Он набрал полный рот чаю и шумно погонял его пару раз между зубами, прежде чем проглотить.

«У меня множество отказов — закорачивания на корпус повсеместно… Британцы как раз околачиваются рядом, поджидая, когда мы всплывем. Тогда бы мы точно оказались в Канаде со следующей партией лесорубов».

«Оптимист», — произнес кто-то.

Хаген проигнорировал его. «Наступила вторая ночь, и мы сделали по-своему: всплыли как чертова пробка, а затем убрались оттуда в полупогруженном состоянии. На следующий день мы прикончили эсминец. Почти столкнулись с ним в тумане — пришлось стрелять в него с расстояния плевка».

Хаген погрузился в глубокую медитацию. Жиголо снова сыграл роль повивальной бабки: «Ну хорошо, приятель, давай рассказывай».

«Мы заполучили его на дистанции прямой наводки». Хаген проиллюстрировал позицию при помощи двух спичек. «Вот это вражеский эсминец, а это мы». Он расположил их лоб в лоб. «Я не собираюсь хвастаться, но я заметил его первым».

«Вот он снова начинает!» — послышался голос с койки. «Ну что я вам говорил?»

Хаген резко закончил свой рассказ. Безмолвно он проиллюстрировал атаку сдвинув спички. «Он пошел ко дну за считанные секунды».

Он подобрал спичку, изображавшую британский эсминец и переломил её пополам. Затем он поднялся и раздавил её ногой для полной убедительности. Каждый мог видеть полную и непреклонную глубину его ярости. Жиголо произнес: «Encore!»^[10]

«Манчжур» Бенджамин сделал вид, что он переполнен эмоциями. Он стал смотреть на Хагена во все глаза и одновременно попытался похитить кусок хлеба, который электрик как раз только что намазал маслом. Хаген бдительно хлопнул его по руке.

«Руки прочь, малыш».

Манчжур нисколько не смутился. «Моя ошибка», — сострил он, «как ежик сказал ершу для чистки унитазов».

Турбо тоже было что внести в общее дело. Он вырезал сигару и сливу из иллюстрированного журнала, а затем склеил их вместе в виде непристойного монтажа, который он с гордостью пустил по рукам.

Это было три дня и три ночи спустя после того, как радиорубка перехватила хоть что-то, кроме передаваемых сводок о позиции с других подводных лодок. Никаких новостей о потоплении противника. «Самый худший месяц из всех, что когда-либо был», — так прокомментировал Командир. «Абсолютный нижний предел».

***

Волны бурлили и кипели. Повторяющиеся порывы ветра срывали массы воды в воздух, исхлестывая поверхность воды до состояния серо-белой пустыни. Когда наш нос вырывался из волн, вода стекала с обоих боков, подобно сахарно-ледяной бахроме.

Командир был настолько задумчив за завтраком, что забывал жевать. И лишь когда появился дневальный, чтобы убрать стол, он всплыл из глубин размышлений и стал быстро работать нижней челюстью — в течение двух минут — затем снова впал в медитацию.

Он безразлично отодвинул свою тарелку и вернулся к реальности. Он взглянул на нас достаточно дружелюбно и открыл рот, чтобы что-то сказать. Ни слова не слетело с его уст. В конце концов он ретировался и скрылся за несколькими официальными заявлениями: «Погружение для дифферентовки в 09:00. Инструктаж гардемарина в 10:00. Держать заданный курс до полудня». Все та же старая песня…

Старший помощник ничего не делал, чтобы улучшить настроение Командира. Выражение его лица, всегда слегка придирчивое, запросто могло истрепать и самые сильные нервы. Прежде всего, Командира раздражали его плохо скрываемые политические воззрения. Уставившись вслед ему, когда тот шел на вахту в предыдущий день, Старик прокомментировал его явную ненависть к врагу. «Это должно быть его воспитание такое, я так думаю. «Да ладно — по крайней мере, он выбирает линию и придерживается её».

Я многое бы отдал за возможность погулять хотя бы полчаса. Мускулы моих ног стали дряблыми от лежания, стояния и сидения. Я тосковал по тяжелому ручному труду — например, рубить деревья. Запах смолы наводнил мои ноздри при одной лишь мысли об этом.

Радист получил радиограмму. Мы очень старались делать безразличный вид, хотя каждый из нас надеялся на слово, которое положит конец нашей приятной прогулке по морю. Командир презрительно посмотрел на шифровальную машинку, взял полоску бумаги и прочел её, беззвучно шевеля при этом губами, затем исчез через переборку, не произнеся ни слова.

Мы обменялись многозначительными взглядами.

Терзаемый любопытством, я прошел в центральный пост. Он был там, склонившись над картой. Я напрасно ждал хоть какого-то намека на содержание сообщения. Командир держал его в левой руке, правой рукой работая циркулем-измерителем.

«Возможно», — услышал я его слова. «Не совсем невероятно».

Старший помощник больше не мог терпеть неопределенность, и он попросил посмотреть полоску бумаги. На ней было написано: «Командующему от U-M. Конвой в квадрате XY, генеральный курс 060, идет зигзагами. Скорость 8 узлов». Взгляд на карту показал мне, что квадрат XY был в пределах нашей досягаемости.

Мичман прочистил глотку и как бы между прочим спросил Командира про новый курс. Если судить по его поведению, то в радиограмме могла быть сводка последних оптовых цен на картофель.

Командир со своей стороны проявил равным образом столь же мало эмоций. Все, что он сказал, было: «Лучше подождем немного».

Некоторое время ничего не происходило. Стармех исследовал своим языком дупло в зубе, а Крихбаум рассматривал свои ногти, пока Командир чертил курсы перехвата при различных скоростях.

Я взял из ящика пригоршню чернослива и стал энергично жевать их, стараясь отделить от косточек самую последнюю крупицу мякоти. Матрос из центрального поста прибил к деревянной переборке пустую банку из-под молока. Она была полна косточек. До сих пор мои косточки были самыми чистыми.

U-M. Это была лодка под командованием Мартенса, который был старшим помощником Командира, а теперь служил в 6-й флотилии в Бресте.

Последующие сообщения информировали нас, что три подлодки получили приказы начать преследование, затем четыре, затем пять.

Нашей лодки среди них не было.

Часы проходили один за другим, и до сих пор мы не получили радиограммы в наш адрес. Командир небрежно развалился в углу своей койки и занял себя различными цветными папками, содержащими инструкции самого разного содержания, конфиденциальные и секретные, тактические правила, приказы по флотилии и другие директивы. В свете его хорошо известного отвращения к официальным бумагам в всех их формах, он всего лишь скрывал за ними свое возбуждение — такое же, как и у нас.

В 17:00 пришла другая радиограмма. Командир поднял свои брови. Казалось, все его лицо расцвело. Радиограмма, адресованная нам! Он прочел её, и снова нахмурился. Почти с отсутствующим видом он передвинул листок через стол ко мне. Это был запрос о состоянии погоды в нашем районе.

Мичман составил ответ и дал его Командиру на подпись. «Барометр 1005, поднимается, температура воздуха 5 градусов, моря 7 градусов, ветер северо-западный 6, море и зыбь 5–6, облачность четыре восьмых, перисто-слоистые облака, видимость 7 миль, координаты … КМ».

Чтобы не заразиться от Командира чёрной тоской, я покинул центральный пост и вышел на мостик. Просвечивающие перистые облака сгустились и постепенно закрывали оставшиеся клочки синего неба. Скоро небо снова будет одето в серый цвет. Свет холоднел. Темные облака собрались на горизонте, их нижние края незаметно сливались с серым небом позади них. Они ясно выделялись только на фоне беловато-серого цвета над ними. Пока я стоял там, засунув руки глубоко в карманы моей кожаной куртки, компенсируя движения лодки слегка согнутыми коленями, облака набухли, как медленно надуваемый воздушный шар. По носу с правого борта ветер сделал разрез в облаках и почти так же быстро снова его закрыл. Облака сформировали гигантскую фалангу и начали затоплять все небо. Затем, как будто бы чтобы урегулировать хаос этих множественных замещений и пересечений, в разрыве в облаках появилось солнце. Его косые пучки огня украсили скопление вздутых очертаний эффектными переливами света и тени. Яркое пятно вспыхнуло на поверхности моря справа по борту. Пятно солнечного света бродило по изогнутому и раздутому занавесу пара, зажигая его и оттеняя темноту за ним. Затем оно стало метаться туда-сюда, как будто ему было запрещено засиживаться на одном месте, и оно не знало точно, какое облако ему следует покрыть своим ореолом.

На второго помощника не произвели впечатления сцены небесной трансформации. «Чертовы облака Королевских ВВС!» — проворчал он. Для него чудесный спектакль отдавал вероломством и обманом. Снова и снова он поднимал свой бинокль, чтобы просмотреть облака-замки, которые теперь взобрались почти до зенита.

Я спустился вниз за своей фотокамерой. Когда я вернулся, уже наступил вечер. Небо было обрызгано переливающимися цветами — было насыщено ими. Неожиданно покинутые солнечным светом, облака снова надели свою серую униформу. Полная луна, бледная как привидение, парила над горизонтом. Было 18:00.

Разговоры после ужина завяли, когда надежды на получение другой радиограммы сошли на нет. Командир был беспокоен. Каждые пятнадцать минут он исчезал в центральном посту и занимался чем-то за столом для карт. Пять пар глаз выжидательно смотрели на его губы, когда он возвращался, но напрасно. Он не говорил ничего.

В конце концов Стармех попытался вывести его из упрямого молчания. «Пора бы уже нам услышать что-нибудь еще от Мартенса, не правда ли?»

Командир ничем не показал, что слышит. Стармех взялся за книгу. Очень хорошо, если разговора не будет, я тоже могу сделать вид, что читаю.

Второй помощник и второй механик перелистывали старые журналы. Старший помощник посвятил свое время каким-то папкам официального вида.

Я как раз протискивался мимо радиорубки, чтобы захватить книгу из своего рундука, когда я увидел, что радист торопливо пишет что-то в свете своей настольной лампы.

Я остановился на полпути. Обратно в кают-компанию, где второй помощник быстро расшифровывал сообщение. Взгляд, полный страдальческого удивления.

Командир взял расшифрованное сообщение. Он вслух прочитал его нам.

«Командующему от U-M. Подверглись нападению эсминца в штормовую погоду с дождем. Контратакованы в течение 4 часов. Контакт потерян. Сейчас преследую в квадрате BK».

Его голос утих, и наступило молчание. Он стоял добрую минуту, уставившись на сообщение, набрал полные легкие воздуха, снова уставился и в конце концов выдохнул воздух, надув щеки. Затем он завалился в угол своей кушетки. Ни слова, ни ругани. Ничего.

Позже в этот вечер мы стояли в «консерватории» в корму от ходового мостика, облокотившись на поручни.

«В этом заключается сумасшествие», — произнес Командир. «У тебя есть чувство, что ты мотаешься по Атлантике сам по себе, но ты можешь побиться об заклад, что в эту самую минуту в море находятся сотни судов — некоторые из них недалеко, возможно, за исключением того, что они за горизонтом». С горечью он добавил: «Шарообразность Земли — Всемогущий придумал её наверняка для преимущества британцев. Что от нас ждут, что мы можем увидеть с этой высоты? Если бы мы сидели в ялике, мы были бы ненамного ниже. Это чертовски забавно, что они не подумали кое о чем».

«Как, например, самолеты?» — спросил я нерешительно.

«О, конечно, самолеты — вы имеете в виду те, что используют британцы. Где наш военно-морской самолет воздушной разведки и наведения, вот что я бы хотел знать? Главный Лесничий Рейха говорит много, но все это пустые разговоры».

Появился Стармех, как раз вовремя, чтобы избавить Геринга от дальнейших попреков.

«Я подумал, не подышать ли мне свежим воздухом».

«Здесь становится немного тесновато», — сказал я и спустился вниз.

Взгляд на карту. Никаких изменений: карандашная линия, отмечавшая наш курс, делала зигзаги туда и сюда, как складной метр плотника.

Командир спустился вниз вслед за мной. Он взгромоздился на рундук для карт и посидел в молчании, прежде чем произнести: «Быть может, нам повезет, даже так. Если командование развернет достаточно лодок, всегда есть шанс, что одна из них вступит в контакт».

На следующее утро я прочел сообщение, которое пришло в течение ночи: «Командующему от U-M. Поиск в квадрате BK не дал результатов. U-M».

***

Следующий день был для нас самым скверным с тех пор, как мы покинули базу. Мы избегали разговоров и скрывались друг от друга, как прокаженные. Я проводил время в основном на кушетке в кают-компании. Стармех не появился на обед из машинного отделения, и второй механик последовал его примеру. Мы трое, старший и второй помощники и я, не осмеливались обратиться к Командиру, который с отсутствующим видом уставился в пространство и едва дотронулся до своей тарелки густого супа.

В соседней мичманской кают-компании также царило молчание.

Старшина радист Германн воздерживался от того, чтобы ставить грампластинки, и даже дневальный ходил с опущенным видом официанта, подающего пищу на поминках.

В конце концов, Командир открыл рот. «Эти чертовы британцы перестали делать ошибки, вот и все».

***

Атмосфера в носовом отсеке была равным образом траурной. Арио коротал время, поддразнивая Викария.

«Знаешь свою проблему, Преподобный? Твоя голова полна дерьма, а ты забыл потянуть за цепочку и спустить воду».

«Забыл?» — усмехнулся Данлоп. «Чертовски ленив для этого, ты имел в виду».

Никакой реакции от нового матроса центрального поста, который смотрел то на одного, то на другого и закатывал свои глаза к подволоку в поисках чудесной помощи.

«А для начала ты убери со своего лица это выражение!» — кипятился Арио. Викарий тотчас же перевел свой взгляд на палубу. Его уши стали ярко-красными.

«Я совершенно выхожу из себя, когда наблюдаю за ним», — проинформировал Арио всю компанию. «Все эти смущения и обуздания самого себя… Я удивлен, что доктора вообще его пропустили на флот — бьюсь об заклад, что у него еще яички не опустились».

Викарий сглотнул, но не сказал ничего.

***

Я вошел в кубрик старшин как раз вовремя, чтобы услышать замечание Цайтлера, сделанное со знанием дела: «Что первое дело утром? Ничего с этим не сравнится!» Нетрудно догадаться, что Вихманн и Френссен были его внимательными слушателями.

«Однажды я должен был доставить письмо для своего Стармеха, в Гамбурге — это было еще когда я на тральщиках служил. Ну вот, постучал я, и дверь открыла очаровательная блондиночка — ей вряд ли было больше шестнадцати лет. Мадам ушла за покупками, говорит она, но она скоро вернется. Я протиснулся внутрь — у них была такая прихожая с кушеткой в ней. Я взгромоздился на неё не больше, чем через две минуты — никакого вранья. Мы как раз закончили, когда парадная дверь открылась, но не слишком широко из-за цепочки. Благодарение Господу, через щель нельзя было увидеть кушетку. Куколка засунула свои трусики под подушку, а я застегнул свой клапан на брюках как раз вовремя, чтобы поздороваться со старушкой Стармеха. Мое имя Цайтлер, очень рад с вами познакомиться и так далее. И только когда я оказался на улице и зашел в туалет отлить, только тогда я заметил, что на мне еще надето приспособление. То есть по правде говоря, я заметил недостаточно вовремя. К концу оно выглядело как желтый огурец. Парень рядом со мной почти кишки порвал, смеясь — ну а я себя соответственно обделал порядочно…»

***

Ежедневная процедура бритья старшего помощника была любимым предметом обсуждений в носовом отсеке.

«Он все это делает чертовски медленно. Кем он себя воображает, занимая так долго гальюн?»

«Старику надо бы сбить с него спесь».

«Одна уборная на всю команду, а мы не можем попасть в него. Чертова купающаяся красотка!»

Электрик Хаген достал из своего бумажника фотографии. На одной из них был изображен мертвый человек средних лет, лежащий в гробу. «Мой отец», — объяснил он. Это звучало, как официальное представление. «Погиб в самом расцвете лет, можно сказать. Я сам бы хотел так помереть».

Не осмелившись посмотреть ему в глаза, я промямлил: «Красивое фото».

Хаген выглядел удовлетворенным.

Я вспомнил, что Командир сказал несколько дней назад. «Эмоциональная жизнь большинства людей является полной загадкой. Кто знает, как работает их разум? Иногда услышишь что-нибудь и это просто ошеломляет — как история подружки Френссена. Френссен встретил её два отпуска назад. Когда она не получила от него ни одного письма, она пошла за советом к гадалке — они все еще существуют, очевидно. Похоже, что Френссен не объяснил ей достаточно прозрачно, что посреди Атлантики не так уж много почтовых отделений, и что расстояние между ними изрядное. Как бы там ни было, после долгой болтовни гадалка пробормотала что-то вроде: «Вода — я не вижу ничего, кроме воды».

Старик изобразил голоса прорицательницы и подружки Френссена по очереди:

«Как, подводной лодки нет?» — «Нет, только вода». Девица, которая уже оценивала свои шансы в качестве будущей Фрау Френнсен, завизжала: «О Боже мой, он наверное мертв!» — но гадалка наглухо замолчала. Знаете, какая следующая реакция была у девицы? Она выпалила залп писем на флотилию — и мне тоже писала. Остальное в этой истории я знаю от самого Френссена. В свой последний отпуск он не стал ехать дальше Парижа. Один раз влип!»

***

Я был один в кают-компании, не считая Командира. Последняя пачка ретрансляций из Керневела включала радиограмму, адресованную Бахманну — третий запрос об их позиции за четыре дня.

Командир покачал головой. «Никакого проблеска». Я догадываюсь, что им крышка. Они не должны были посылать его в море в таком состоянии, как он был».

Старая, старая тема. Когда командира подводной лодки можно было считать созревшим для береговой работы? Почему кто-нибудь из медиков необеспечит, чтобы никакая подлодка не выходила в поход с командиром, который находится в состоянии упадка духа?

Номером Первым у Бахманна был Цимер. Трудно представить его мертвым. Я мысленно снова увидел Цимера лежащим на солнце с официанткой из офицерской столовой, деловито впитывающим уроки анатомии на французском. Он использовал её как живую модель. Для начала он схватил её груди и произнес: «Les tits». Девушка поправила его: «Les seins». Затем он засунул свою руку между её ног: «Le pussy». — «Mais non, le vagin».

Из-за соседней двери до нас донесся голос старшего помощника: он проводил инструктаж по безопасности. Командир некоторое время молча размышлял. «Все эти забавы с процедурами безопасности преувеличены. Британцы уже давно наложили лапу на неповрежденную подводную лодку».

«Правда?»

«Да, лодка Рамлоу сдалась в открытом море к югу от Исландии. Книги кодов, шифры, ключи — на британцев все это свалилось как подарок с неба».

«Хотел бы я видеть лицо Командующего в этот момент».

«Да, особенно как подумаешь, что Рамлоу даже мог быть тайным агентом! Больше нельзя доверять даже своей правой руке. Бог знает, как ему удалось уболтать своих офицеров…»

***

После многих дней непогоды наступил день, который обещал быть погожим. Я почувствовал это с первым дуновением свежего воздуха в центральном посту.

Я стоял без движения на мостике, засунув руки глубоко в косые карманы моей кожаной куртки, расслабив колени, чтобы отвечать мягким движениям лодки. Величественный свод утреннего неба медленно наполнялся голубизной. Когда ветер вымел его начисто, над горизонтом появился циклопический шар солнца.

Я спустился вниз и посмотрел на карту. Линия, которая нерегулярно змеилась туда и сюда через сеть квадратов, была отмечена точками с указанием времени в часах и минутах. Карандашные линии между точками соответствовали дистанции, пройденной за каждые четыре часа, так что их различная длина соответствовала нашей скорости за один любой промежуток времени.

Мичман появился возле меня.

«Нечего особенно вам показать, Лейтенант. Несколько закорючек на карте, и даже они временные. Я должен буду стереть их после похода, потому что карты нужны для повторного использования. Что мы всегда храним, так это кальки».

Я продолжал смотреть на карту, потому что Крихбаум явно хотел продолжить свой сдержанный монолог. Вместо этого он после паузы спросил: «Что-то не так?»

«Нет, почему же?»

«Мне просто показалось, потому что вы как-то странно смотрите».

Прошло две или три минуты. Затем он пробормотал сам себе: «Может быть, это хорошо, что мы не получаем никакой почты. ВМФ нравится, чтобы люди на службе думали только о работе».

Это было меньше всего похоже на Крихбаума — чтобы он позволил себе исповедоваться. Я не подозревал, что он вообще когда-нибудь выйдет из свое раковины. До меня дошло, насколько одинок был мичман. Его квалификация намного превосходила квалификацию старшего помощника, и все же он был только лишь Главный Старшина. Это значило, что он отделен от офицеров невидимым барьером, который невозможно было одолеть с его стороны. Хотя его функции придавали ему особенный статус — он был правой рукой Командира во всех вопросах навигации — это только подчеркивало его изоляцию, заметную не только по отношению к его товарищам главным старшинам, но также и по отношению к старшинам и матросам, по отношению к которым он в любом случае должен был держаться на дистанции.

***

Пойманный в ничейном пространстве между сном и бодрствованием, я слушал волны, шипевшие вдоль нашего борта. Не в состоянии заснуть, я в конце концов скатился со своей койки, натянул морские ботинки и кожаную куртку и пробрался через переборку в центральный пост. Он был тускло освещен маленькой лампой над конторкой вахтенного старшины центрального поста. Вахтенный матрос центрального поста сидел на хранилище для карт и чистил картошку. Это был Турбо с рыжей бородой.

«Прошу добро на мостик!» — спросил я разрешения. Лицо мичмана появилось в отверстии люка.

«Разрешаю».

Рулевой сидел в боевой рубке, склонившись над своей подсвеченной картушкой компаса.

Я пробрался на ощупь в корму между перископом и обносом мостика на платформу с орудиями ПВО. Наблюдатель кормового сектора по правому борту потеснился, чтобы дать мне место.

Горизонт был ясно различим, несмотря на темноту. Облака, плывшие по небу — тоже. В одной точке, как раз на правом траверзе, мрак начинал бледнеть. Бледное пятно распространялось, как ржавая крапинка кислоты, слегка окрашивая воду внизу. На некоторое время облака сгустились снова, но затем они неожиданно расступились, и показался перевернутый серп луны. Диск луны был туманно-серым на фоне синей темноты. Мириады искорок света заплясали на волнах. Пена, вихрившаяся вдоль наших бортов, засияла белым. В кильватерном следе вспыхивали искры, а нос лодки ярко сиял — его мокрая поверхность отражала лунный свет. Облака, которые проходили через диск луны, моментально наливались серебром.

Луна укрылась в рваные клочья облаков, но скоро она появилась снова, чтобы накрыть море ручейками света. Через некоторое время плотные облака появились с запада, подобные массивным галеонам. Они скрыли на своем пути звезды и закрыли луну. Сразу же море превратилось в чернила. Прорези в решетчатом настиле больше невозможно стало различить. Наша корма стала темной массой, величественно колышущейся с боку на бок.

Море поднималось и опадало. Угрюмый ветер ударил холодом в моё лицо и вытянул тепло из тела. Здесь и там бледные пятна появлялись во мраке и волны опрокидывали свои пенные гребни, которые казались рядами оскаленных зубов.

Темнота сформировала целую пропасть между мной и мичманом. Казалось, нас разделяю целые мили. Мне пришлось сделать усилие, чтобы вытянуть свою руку и коснуться неподвижной фигуры рядом со мной. Затем я услышал его бестелесный голос: «Хотел бы, чтобы луна осилила эту тьму». За этим последовало несколько неясных слов, но я не смог их разобрать, потому что его голова была повернута в сторону.

Вокруг луны собралось еще больше облаков. Темнота стала ещё более насыщенной. Время от времени зеленоватая пена обвивала фосфоресцирующими лентами корпус подлодки и выявляла линии обводов. Иногда мне казалось, что я вижу тени еще более темные, чем ночь. Вглядываясь во мрак широко открытыми и напряженными до рези глазами, я мог лишь только вызывать в своем воображении иллюстрацию из детской книги морских историй. Она вспомнилась мне во всех живых деталях: гигантский нос лайнера, врезающийся в маленькую парусную лодку, носовая волна отбрасывает в сторону клубок сломанных мачт и расщепленных досок, несколько клочков парусины и две фигуры с поднятыми в смертельном ужасе руками. И внизу надпись курсивом: «Столкновение!»

Нос подводной лодки нырял и снова вздымался вверх. Фосфоресценция становилась сильнее, освещая теперь и наш кильватерный след. Кратковременный проблеск света показался через открытый люк. Кто-то в боевой рубке должно быть зажег сигарету.

Неожиданно в небе впереди нас появилась холодная белая вспышка света. Края облаков ясно прорисовались на фоне темноты. Вторая молния беззвучно пронзила облака. На несколько секунд нервное мерцание пробежало по горизонту.

«Странно», — произнес Крихбаум. «Выглядит как искрение контактов».

Мои мысли вернулись к той ночи на подходе к Бристольскому Каналу. Я стоял, прижавшись спиной к обносу мостика, когда прожектора начали пробираться на ощупь сквозь темноту. Сначала появилось белое привидение, как бы парящее в тумане: траулер с вываленными сетями. Наклонные столбы света выхватили другой, и еще один, и еще — целый флот. Трассирующим пулям из пулеметов потребовалось несколько секунд, чтобы попасть в первую цель. Это было так же похоже на войну, как расстрел рыбы в бочке. Затем открыли огонь 88-мм пушки, при этом их расчеты ругались, потому что ни один снаряд не попал в неподвижные цели. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем деревянные лодки пошли на дно. То, что началось как неожиданная атака — превратилось в вымученную мясорубку. Прямое уничтожение, вовсе не военно-морской бой. Свой первый опыт войны у меня получился совсем не таким, как представлялось. Бедняги рыбаки с траулеров. Неожиданная вспышка прожекторов, за которой последовал стук пулеметов и визг снарядов. Когда мы подошли поближе, не было видно никого. Может быть, они все выпрыгнули за борт? Подобрал ли их кто-нибудь? Мы никогда не узнали, что с ними произошло.

***

Всего лишь еще один день экономичным ходом по направлению к нашей новой зоне патрулирования. Пришла радиограмма. Мы напряженно ждали, пока станет известно её содержание.

Радиограмма была адресована Флехсигу и приказывала ему сменить позицию на новую, на 70 миль западнее. Очевидно, ожидалось, что там пройдет конвой. Мичман показал мне точку на карте мелкого масштаба. Она была возле американского побережья, на расстоянии многих дней хода от нашей позиции. Немного позже мы перехватили сигнал, адресованный подлодке Бёлера возле Исландии и третий для подлодки, действовавшей в районе Гибралтара. Это была лодка U-J под командованием Кортманна, который «запятнал» свой послужной список тем, что подобрал команду танкера с топливом на борту для линкора «Бисмарк».

Одна из подлодок доложила, что она не может погружаться. Майниг, девственник флотилии. Подводная лодка, которая не могла погружаться, была на полпути ко дну.

«Черт побери», — выругался Командир. «Они даже не могут прикрыть его истребителями — слишком далеко. Нам надо будет держать пальцы скрещенными»^[11].

Он наклонился и постучал снизу по столешнице три раза. «Будем надеяться, что он выкарабкается. Майниг должен сделать это».

Никто из нас не произнес ни слова. Губы Командира беззвучно шевелились. Возможно, он прикидывал — сколько времени потребуется лодке Майнига, чтобы достичь Сен-Назара экономичным ходом.

По моей спине проползла холодная дрожь. Что они будут делать, если встретятся со штурмовиками? Или с эсминцами? Подводная лодка на поверхности была безнадежно уязвима по отношению к своим противникам. Мощность недостаточна, чтобы оторваться от них, никакой брони, недостаточное вооружение, более беззащитна, чем большинство надводных кораблей. Единственной пробоины в прочном корпусе было достаточно, чтобы доконать её.

Стармех смог лишь прищелкнуть языком. Было явно видно, как близко он сопоставлял себя со своим коллегой на лодке Майнига. Он стал совершенно бледным.

«Кто у Майнига старший механик», — спросил Командир, — «Шульце 2-й или Шульце 3-й?»

«Шульце 2-й, Командир. Мой соученик».

Мы все уставились на стол кают-компании, чтобы найти там какое-либо вдохновение. Я почувствовал, что мою грудь сжимает. Я тоже знал одного человека с лодки Майнига: Хаберман, молодой человек из Прибалтики, который был со мной в том ужасном учебном походе на Готенхафен. Середина зимы, двадцать пять градусов ниже нуля и восточный ветер.

Командир первым нарушил молчание. Он пытался сменить тему разговора, но, строго говоря, не смог от неё уйти.

«Настоящая подводная лодка — вот что нам нужно. Это ведь не подводные лодки в истинном смысле слова, это же мобильные водолазные кессоны».

Молчание. Я поднял свои брови в недоумении, и он продолжил, замолкая после каждого второго предложения. «В конце концов, запас емкости наших аккумуляторов достаточен лишь для краткой атаки под перископом или для ограниченного периода уклонения от преследования. Если посмотреть в суть дела, мы полностью зависим от доступа к поверхности. У нас в аккумуляторах ампер-часов не больше, чем на 80 миль в подводном положении, даже при экономичной скорости. Если дать полный ход под водой в девять узлов, то аккумуляторы разрядятся полностью через два часа. Не так уж много, не правда ли? И ещё, вес аккумуляторов составляет немалый процент от нашего водоизмещения. Их свинцовые пластины весят больше, чем все механизмы лодки вместе взятые. Моё представление настоящей подводной лодки — это судно, которое может путешествовать под водой неопределенно долгое время, другими словами, при помощи двигателей, которым не нужен воздух и которые не производят выхлопные газы. Она при этом не будет так же уязвима, поскольку не будут требоваться все эти приспособления и установки, необходимые для хода на поверхности: выхлопные заслонки, клапана для всасываемого воздуха — все эти отверстия в прочном корпусе. Что нам нужно — это какая-то силовая установка, независимая от атмосферы. Вот так».

***

Мы едва достигли новой зоны патрулирования, когда пришла радиограмма. Вместе с некоторыми другими подлодками мы должны были сформировать разведывательный патруль. Наша линия патрулирования располагалась на некотором расстоянии дальше к западу. Чтобы попасть туда, нам потребуется два дня ходу экономичной скоростью.

«Они дали группе кодовое наименование «Вервольф»^[12], - саркастически произнес Командир. «Очень впечатляюще! Должно быть, Командующий назначил в свою команду что-то вроде придворного поэта, чтобы выдумывать эти названия. Оборотень! Кот-В-Сапогах тоже бы прекрасно подошло, но нет — никогда не упустят возможность громко стукнуть в барабан…»

Даже термин «театр военных действий» был на вкус Командира слишком высокопарным. Если бы ему дать волю, то существующий военно-морской жаргон лишился бы всех своих клыков. Порой он размышлял часами, пока не находил слова подходящей банальности для своего доклада о боевом походе.

***

Я перечитал то, что было записано в моей голубой тетрадке.

Воскресенье, 16-й день. Получили сообщение о конвое, следующем на восток. Идем курсом 090 градусов, чтобы перехватить их на возможном пути следования.

Понедельник, 17-й день. Получен приказ о назначении новой линии патрулирования. Дальше на юг. Другими словами, невод был сдвинут в южном направлении. Только пять подлодок — вот вам и весь невод! Либо ячейки сети слишком крупные, либо сама сеть слишком мала. Скорость 8 узлов. Будем надеяться, что мы правильно определили свои координаты. Также будем надеяться, что Штаб Флотилии оценит, сколь неблагоприятны погодные условия в нашем районе плавания.

Видимость слишком плоха для надводных действий. Старик сказал: «В таких условиях можно врезаться во что угодно».

Вторник, 18-й день. Новая линия патрулирования, курс 170 градусов, скорость 6 узлов.

Среда, 19-й день. Еще один галс. Легкая зыбь, сильный туман, надводные действия все еще невозможны. Должно быть, погода перешла на сторону Союзников^[13].

Четверг, 20-й день. Режим радиомолчания — исключение только для докладов об обнаружении противника. Теперь в нашем районе сосредоточено больше пяти подлодок. Враг не должен был нас обнаружить. Поисковые курсы ничего не дали. Средняя зыбь. Легкий ветер с северо-запада. Слоисто-кучевые облака, но слой тумана крепко держится у воды. Все еще никаких следов конвоя.

***

ПЯТНИЦА, 21-й ДЕНЬ В МОРЕ. Нам была назначена еще одна патрульная линия.

Комментарий Командира: «Только Господь знает, куда они подевались!»

Всегда одна и та же картинка. Старик, склонившийся над картой, опираясь на локти. Погруженный глубоко в свои мысли, он время от времени дотягивается до циркуля и проверяет позицию на карте.

Они могли уклониться к северу, потому что ночи длинные. Начни их искать на севере и они тотчас же повернут на юг по широкой дуге. Они прокладывают сумасшедший курс, когда им это надо — похоже, что сейчас время для них ничего не значит. Нужно увеличивать площади патрулирования, вот в чем решение». Он неожиданно повышает свой голос. «Какая цена нашим воздушным героям, господин Геринг?»

Как если бы он уже пошумел достаточно, Командир перешел на шепот. «В любом случае, нам к их навигации всегда следует относиться с подозрением. Для Люфтваффе разница в двадцать-тридцать миль ничего не значит».

Он аккуратно приложил к карте параллельную линейку, низко склонившись над столом. Он попробовал её расположить в различных положениях и наконец призвал на помощь циркуль.

Представление продолжалось, пока он наконец не ткнул циркулем в точку на сплошном синем фоне карты. «Вот где должна быть наша патрульная линия. Это то место, где они пройдут — или меня зовут Уинстон Черчилль».

Я не видел ничего, кроме двух маленьких отметок в сетке квадратов — никаких других обозначений на карте не было. Тем не менее было очевидно, что перед мысленным взором Командира возникали живые образы: шлейфы дыма над горизонтом, тонкие и расплывчатые, едва видимые. Возможно, он мог видеть надстройки, рубки, стрелы, суда с большими люками, суда с надстройками в корме: танкеры.

«Это бесконечное барахтанье просто проклятое богом занятие», — фыркнул он.

Наконец, Командир с усилием поднялся от стола для карт. Он нерешительно смотрел некоторое время на карту, прежде чем со вздохом бросил на нее линейку. Его руки дернулись в жесте смирения. Затем он резко повернулся и прошел в нос, наклоняясь в проемах дверей, и исчез в своем закутке.

***

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 23-й ДЕНЬ В МОРЕ. Ветер усилился, превратив море в безграничную поверхность, покрытую гребнями волн. Волны не были очень высокими, но у каждой из них был пенный гребень. Как результат, море выглядело седым и древним.

Небо все еще было темным, равномерным серым одеялом, подвешенным невысоко над нашими головами. Справа по борту из облаков начал падать сильный дождь. Стена дождя была синевато-серой, со следами фиолетового. Влага распространялась от него во всех направлениях, как туман. Командир распорядился принести снизу его непромокаемую одежду и зюйдвестку. Он вполголоса выругался.

И затем занавес поглотил нас. Языки дождя хлестали море. Под их ударами волны съеживались, распрямлялись и теряли все свое великолепие. Ныряющий нос нашей подлодки продолжал разрывать их и поднимал вверх пенистые гейзеры. Потоки дождя и салюты брызг встречались и смешивались на наших лицах. Казалось, что на нас опрокинулся потоп из какого-то гигантского ведра.

Стекловидная зеленая масса волн с белыми прожилками исчезла. Ни единого проблеска, ни намека на цвет. Ничего, кроме однообразного, разрушающего душу серого цвета.

Впередсмотрящие стояли как монолиты, не обращая внимания на первозданный потоп. Бинокли были бесполезны — они затуманились бы через несколько секунд. Нигде ни следа света. Казалось, что дождь стремится затопить нас живьем.

Безжалостное неистовство ливня не стихало до самого вечера. Ночь наступила до того, как дождь совсем перестал.

***

ПОНЕДЕЛЬНИК, 24-й ДЕНЬ В МОРЕ. В центральном посту. Командир наполовину разговаривает сам с собой, наполовину обращается ко мне. «Странно, как быстро любое новое оружие или методы теряют свою актуальность. Преимущество редко длится дольше, чем несколько месяцев. Как только мы разработали стайную систему, как британцы тут же переделали свою систему эскортов. И она срабатывала — Приен, Шепке и Кретчмер — все они были потеряны в действиях против одного конвоя. Затем мы стали применять акустические торпеды с самонаводящимися головками — как тут же британцы начали буксировать эти проклятые обманки на длинных стальных тросах — они привлекали торпеды, потому что производили больше шума, чем винты кораблей. Действие и противодействие: всегда одно и то же. Ничто так не стимулирует дух изобретательства, как жажда крови…»

***

Мы плыли в неизвестность уже более трех недель. Дни монотонно проходили один за другим. Они поднимались над восточным горизонтом, расстилали свое банальное серое покрывало и оседали на западе.

Мы пробивались в северном направлении сквозь высокую зыбь в соответствии с предполагаемым маршрутом следования конвоя. Машинный телеграф стол на отметке «Малый вперед». Пульсация двигателей была тихой и неравномерной. Наша носовая волна откатывалась в сторону устало и безжизненно. Мы буквально ползли по воде. Ключевым словом была экономия топлива, но наши запасы истощались с каждой минутой, даже на экономичной скорости.

Последний поход лодки U-A был неудачным. Не выпустив ни одной торпеды, она вернулась в базу после утомительного и затяжного отсутствия. Второй помощник, который единственный пытался сделать из этого шутку, клялся и божился, что репутация U-A до смерти испугала британцев.

Нам потребовалось полдня, чтобы достичь северной границы нашей зоны патрулирования. Рулевой через открытый люк боевой рубки прокричал вниз: «Пора менять курс!»

«Руль лево на борт. Курс один-восемь-ноль^[14] — приказал вахтенный офицер.

Нос медленно прошел половину окружности по горизонту. Наша кильватерная волна описала тонкую дугу, и солнце, выглядевшее белым пятном сквозь наложенные слои облаков, переползло на другой борт.

«Курс один-восемь-ноль», — доложил рулевой снизу.

Картушка компаса показывала 180 градусов. До этого на ней было 360 градусов. Больше ничего не изменилось.

Мало что можно было увидеть с мостика. Море тоже затихло, единственным признаком его жизни было несколько небольших волн на стихающей зыби. Воздух был неподвижным и облака висели без движения, как привязные воздушные шары.

***

Несмотря на всю усталость в суставах, я не смог противиться желанию наблюдать за передвижением минутной стрелки по циферблату часов на переборке камбуза. Наконец, я впал в состояние полудремы.

Неожиданно мой тонкий покров сна был разорван звонком громкого боя.

Палуба наклонилась.

Взъерошенный со сна, Стармех возвышался над двумя рулевыми на горизонтальных рулях. Командир без движения стоял рядом с ним. Мичман, который подал сигнал тревоги, уцепился за трап, все еще тяжело дыша от недавних усилий по задраиванию верхнего люка.

«Кормовые горизонтальные рули на подъем», — приказал Стармех. «Носовые рули вверх десять градусов, кормовые вверх пятнадцать — удерживать эту глубину».

Наконец Крихбаум ввел меня в курс дела. «На правом траверзе была тень — резкая тень».

Включили гидрофон. Склоненная голова оператора выступала в проход. Его глаза были невидящими, когда он медленно прослушивал воду. «Шум винтов на пеленге ноль-семь-ноль — удаляется», — доложил он. Затем, через некоторое время: «Шум винтов ослабевает, все еще удаляется».

«Очень хорошо», — бесстрастно произнес Командир, и слегка пожал плечами. «Курс один-восемь-ноль». Он исчез через носовую переборку. Похоже, в этот момент мы были на приличной глубине.

«Благодарение Господу за мир и тишину».

«Должно быть шел быстро и без эскорта. Никакого шанса, в такую темную ночь».

Я уснул прежде, чем моя голова коснулась подушки.

***

«Командующему от U-X. Видим вражеский конвой».

«Командующему от U-X. Конвой обнаружен в квадрате XW, курс 160, скорость 10 узлов».

«Командующему от U-W. Конвой следует зигзагом, средний курс 050, скорость 9 узлов».

«Командующему от U-K. Конвой следует несколькими колоннами с прикрытием флангов. Курс 020, скорость 9 узлов».

Перехваченные радиограммы обязывали нас отмечать все, что происходило на театре военных действий, но ни один из упомянутых конвоев не был в пределах досягаемости. Все они были замечены в Северной Атлантике. Наша нынешняя позиция была далеко к югу.

***

Командир посасывал свою холодную трубку.

«В Керневеле собирают все крохи информации, что они могут найти средствами разведки, и все-таки ничего не получается. Быть может, наши агенты спят — определенно, наша воздушная разведка не существует. Более того, наши эксперты по шифрам похоже не в состоянии разгадать коды противника».

Пауза. «Но британцы… Кажется, что они знают все: наше время выхода в море, наши потери, имя каждого командира корабля — каждую деталь, до последней».

Бульканье из его трубки свидетельствовало, что вся она была заполнена слюной.

«Были времена, когда казалось, что они разгадали наши коды. Мы расположили нашу линию патрулирования под прямым углом к доложенному курсу конвоя, и обнаружили, что самый жирный конвой увернулся от нашего комитета по торжественной встрече. Быть может британцы даже способны вычислить наше местоположение, когда мы посылаем сжатые сообщения: наверное, несколько групп цифр в ежедневном докладе о позиции им достаточно, чтобы это сделать. Я так полагаю, что они выдумали еще какой-то небольшой сюрприз для нас».

***

Матрос Меркер на чистом саксонском диалекте рассказал мне, откуда он: Кётшенброда. Никто никогда не слышал об том месте.

«А это не там собаки виляют своими членами, а не хвостами?» — поинтересовался матрос Дуфте.

«И пукают вместо того, чтобы лаять?» — вставил кто-то еще.

«Должно быть, великолепное место», — импровизировал Дуфте. «Это правда, что там вскармливают последы, а детишек швыряют на кучу навоза?»

Меркер все еще был сбит с толку. Дуфте продолжал: «Ты хочешь сказать, что так оно и делается в Кётшенброда?»

Понимание происходящего появилось в глазах Меркера.

«На что ты намекаешь?»

«Ни на что, приятель, вовсе ни на что», — успокаивающе произнес Дуфте. «Ни на что, мой старина послед», — добавил он пониженным голосом.

Остальные рассмеялись.

Меркер подозрительно огляделся. «Ну смотри, Дуфте, или я сделаю пробор на твоей голове своим ботинком».

***

«Если дела и дальше так будут идти, то на Рождество нам быть в море», — сказал Цайтлер.

Радемахер пожал плечами. «Ну и что из этого? У нас на борту есть рождественская елка».

«Ври, да не завирайся».

«Клянусь всеми святыми! Она искусственная — складывается, как зонтик. Я видел картонную коробку. Спроси рулевого, если мне не веришь».

«Это для нас ВМФ расстарался», — сказал Ульманн. К моему удивлению, гардемарин продолжил и выдал кое-что из своего рождественского опыта. «В моей предыдущей флотилии у нас всегда на Рождество происходили какие-то неприятности. На Новый Год тоже. В прошлом году это был моряк, старшина. Он выдал свой маленький фокус около полуночи накануне Рождества. Русская рулетка. Приложил пистолет к своей голове и нажал курок, пока мы стояли вокруг, разинув рты. Конечно, сначала он вытащил магазин с патронами, но забыл проверить, нет ли патрона в стволе. Отстрелил себе затылок — вы никогда не видели такого безобразия».

Промах этого старшины вызвал в памяти Хайнриха другой случай. «Я знал одного парня, который отстрелил себе лицо. Это был канун Нового Года. В это время я еще служил на патрульном корабле. У нас у всех было изрядно выпивки. Точно в полночь один из старшин вышел на палубу со звуковой гранатой — старого типа, с запалом, который надо поджигать. Он облокотился на леера, приложил сигарету к запалу и подул на нее. Проблема была в том, что затем он перепутал свои руки — швырнул окурок в море, а звуковую гранату поднес к лицу. Сделал из себя настоящее крошево, должен вам сказать».

Я не стал ждать других подобных историй. Обеденный стол старшин неожиданно окружили закаленные псы войны, которые вели себя так, будто их взрастили на сыром мясе.

***

Инструктаж гардемарина в кают-компании. Мы могли слышать, как старший помощник произносит: «… пал смертью храбрых в атаке на конвой».

Командир раздраженно поднял глаза вверх.

«Пал? Чертовски глупо выражаться таким образом. Чем он занимался, путешествовал? Я видел много фотографий павших героев. Падение не улучшало их вида, поверьте мне. Почему бы не сказать прямо, что бедняга утонул? Я просто зверею, когда читаю эту ерунду, которую пишут про нас. Делают из нас компанию садистов, которые находят удовольствие в наблюдении за тонущими судами».

Он выпрямился и направился к своей койке. Минутой позже он вернулся с газетной вырезкой. «Вот здесь то, что я имел в виду — я сохранил это специально для вас. «Ну, Номер Первый, дело сделано. Еще 5000 регистровых тонн на наш счет, но завтра у моей жены день рождения — жаль, что нам не удастся подбить еще один, чтобы отметить этот случай». Старший помощник понимающе улыбнулся, а Командир растянулся на своей жесткой койке, чтобы перехватить немного так нужного сна. Всего час спустя он почувствовал на своем плече руку. «Корабль ко дню рождения, Командир!» Мгновенно Командир вскочил на ноги. Все произошло, как в исправном часовом механизме. «Аппараты 1 и 2 готовы к стрельбе!» Обе торпеды достигли цели. «По меньшей мере 6000 тонн», — сказал Командир. «Довольны своим подарком ко дню рождения?» — спросил Номер Первый. «Восхищен», — ответил Командир, и лицо его старшего помощника просияло».

Старик просто раскалился добела. «И вот этим они пичкают публику на родине. Да от этого просто тошнит. Тевтонские карикатуры против британских недоумков — вот вам официальная картинка».

***

Повсюду кислое выражение на лицах. Апатичные лица с отпечатком отвращения, возбуждения и обиды.

Тяжело было представить себе существование сухой земли, уютных домиков, гостиных, мягких огней, теплых печей.

Все собрались вокруг стола в кают-компании для ежедневного ритуала выжимания лимона, самоназначенный хор, который постепенно приобрел ритуальный характер. В наших мыслях назойливо маячили образы жертв недостатка витамина C. Я вообразил себе кружок пострадавших от цинги пугал, болезненно жующих твердые корки своими беззубыми ртами.

Каждый из нас разработал свой собственный способ поглощения сока. Стармех начинал с того, что разрезал лимон на половинки. Беззаботно, как будто бы он собирался провести целый вечер за этим занятием, он раздавливал клетки с соком при помощи рукоятки ножа, насыпал на каждое полушарие горку сахарного песка и высасывал сок через сахар с шумным пренебрежением к изящным манерам поведения за столом.

Второй помощник избрал странный чужеземный метод. Он выжимал свой лимон в стакан и добавлял туда сахар и концентрированное молоко. Молоко немедленно сворачивалось, наделяя всю смесь ужасным внешним видом. Командир каждый раз передергивался, но второй помощник упорствовал в своем способе. Он гордо назвал свое изобретение «Подводный Специальный». «Завидуете?» — спрашивал он всех разом, и медленно выливал это в свою глотку с соответствующим случаю закатыванием глаз.

Второй механик был единственным, кто вообще не делал из этого каких-то проблем. Он упорствовал в топорном, но эффективном методе погружения своих здоровых зубов в разрезанный лимон и поглощал его полностью вместе с кожей.

Командир наблюдал за ним с явным отвращением. Он находил неуклюжие манеры младшего механика столь же несимпатичными, как и его примитивный способ выражения своих мыслей.

Второй механик был постоянным источником моего изумления. Сначала я пренебрежительно отнес его к тупицам. Сейчас я понял, что он был, попросту говоря, человеком со шкурой носорога. Он производил впечатление невозмутимости, хладнокровия и силы характера, в то время как был просто глупым и толстокожим. Медленно соображающий, медленно двигающийся, бог знает, почему выбравший профессию механика и вообще неизвестно каким образом этот интеллект, подобный улитке, проделал весь путь через препятствия различных курсов и экзаменов.

Наши лимоны несколько минут полностью занимали нас. Как только с горкой высосанных и раздавленных половинок разделывались, приходил дневальный и сметал их в ведро. Затем он протирал поверхность стола, обогащенную витаминами, кисло пахнущей шваброй.

День на борту теперь сократился до примерно шести часов. Наше серое вещество взяло отпуск. Мы жили растительной жизнью, как пенсионеры на парковой скамейке.

Подводная лодка U-A гордилась своей библиотекой, находившейся в рундуке в каюте Командира, но её содержимое было востребовано меньше, чем триллеры, которые наводняли носовой отсек. Их обложки были иллюстрированы просто ужасно и на них были таки названия, как «Человек В Черном», «Выстрелы В Темноте», «Отмщение За Мной» или «Безжалостная Пуля». Большинство из них прошло через столь много рук, что их обложки были разлохмачены, а их чумазые страницы едва держались вместе скрепками. Матрос Швалле, теперешний рекордсмен, был известен тем, что проглотил двадцать таких книг в последнем походе. В настоящий момент на его счету было восемнадцать.

***

ЧЕТВЕРГ, 27-й ДЕНЬ В МОРЕ. Радиограмма, адресованная «Вервольфу» от командующего подводными лодками: нам предписано занять новую линию патрулирования на скорости 7 узлов к 07:00 20-го. Это означает смену курса, и ничего более.

Донесся голос из радиоприемника: «Под ударами превосходящего противника, но не упавшие духом, наши доблестные солдаты продолжают …»

«Выключите это!» — раздраженно произнес Стармех, так громко, что я подскочил.

Командир повернулся ко мне с кривой ухмылкой. «Похоже, что британцы и впрямь преуспевают. Просмотрите несколько последних радиограмм: «Погрузился для избежания воздушного налета», — «уклонился», — «контакт потерян», — «погрузился для избежания атаки эсминцев», — «контратакован». Всегда одно и тоже. Похоже, подлодки сейчас в полосе невезения. Не хотел бы я быть на месте Командующего. Адольф откусит ему яйца, если он не выдаст в ближайшее время что-нибудь подходящее для специального коммюнике».

«Он всегда мог что-либо придумать» — произнес я.

Командир взглянул на меня: «Вы действительно верите, что он мог бы…»

«Верю? Это звучит, как будто мы в церкви».

Но Командира нельзя было спровоцировать.

***

Френссен, который только что сменился с вахты, приставал к Айзенбергу в центральном посту. «Эй, где мы сейчас находимся?»

«У побережья Исландии».

«Не может быть! А я думал, что мы у дверного порога янки».

Я мог всего лишь покачать головой. Типично для представителя команды из машинного отделения, обитатели которого редко задумывались о том, где патрулирует их подводная лодка. На каждой подлодке это было совершенно одинаково. Машинисты нянчились и возились со своими дизелями и механизмами, не обращая внимания, день или ночь. Они избегали свежего воздуха и относились к матросам с загадочным непониманием.

Наш счастливый отряд мореплавателей был разделен на касты. В то время как матросы проявляли высокомерное отношение к «пещерным жителям», машинисты отвечали им с явно выраженным чувством гордости за свою квалификацию экспертов.

Даже в тесных пределах старшинской кают-компании кастовый дух преобладал, как и на всех кораблях. Две основных касты были палуба и машина. Ниже палубы укрытая от белого света каста подразделялась на электриков и машинистов. Кроме того, были еще каста центрального поста, каста торпедистов и эксклюзивная маленькая группировка радистов и операторов гидрофонов.

***

Получилось так, что скрытые резервы боцмана включали немножко консервированных свиных ножек и несколько консервных банок с кислой капустой. Командир лаконично предписал устроить банкет. «Как раз чертовски самое время!» — это было все, что он нашел нужным сказать в обоснование своего решения.

Лицо Старика сияло как у мальчишки в день рождения, когда наступил полдень и появился дневальный с нашей праздничной едой. Стоя, он вдохнул аромат, поднимавшийся от кусков свинины, теснившихся на огромном алюминиевом блюде. Приправленные ломтиками лука и маринованных огурцов, массивные порции возлежали на приличествующей подушке из тушеной кислой капусты.

«Обычно я ел это с пивом», — заметил Командир, как будто бы он вовсе не знал о том, что на борту U-A было только по одной бутылке пива на человека для употребления после успешной атаки. Однако, было похоже что Командир закусил удила. «Будем жить настоящим моментом. Ладно, по полбутылки пива каждому — одну бутылку на двоих».

Новость быстро донеслась до носовых отсеков и была встречена одобрительным рычанием.

Стармех взял три бутылки, причитавшихся на кают-компанию и снес пробки при помощи петли двери рундука. Даже еще до того, как мы протянули свои стаканы наизготовку, белая пена полилась из горлышек, как из огнетушителей.

Командир поднял свой стакан. «Ура, и будем надеяться, что начнем отрабатывать деньги, которые мы получаем».

Стармех осушил свой стакан пива одним глотком и задержал его над головой, чтобы уловить все до последней капли. Более того, он слизнул пену внутри ободка стакана и проглотил её, смачно причмокивая. Он испустил стон с явным восторгом.

Когда кладбище с костями было очищено, дневальный появился снова. Я не мог поверить своим глазам. Он нес огромный торт, облитый шоколадом.

Командир вызвал кока и стал разносить его за расточительность. Каттер выглядел подавленным и оправдывался тем, что яйца надо было израсходовать или бы они все равно испортились.

«Сколько ты сделал?»

«Восемь тортов. По три кусочка на брата».

«Когда?»

«Прошлой ночью».

Что-то в выражении лица Командира сказало Каттеру, что ему можно ухмыльнуться.

Мир и удовлетворенность наступили после нашего пиршества. Командир скрестил свои руки и дружелюбно улыбнулся нам. Стармех устроился в своем уголке кушетки, причем эта процедура заняла у него довольно много времени. Как собака, он долго устраивался, прежде чем нашел удобную позицию. Как раз когда он добился успеха, сверху донеслись слова: «Стармеху на мостик!»

Он поднялся, недовольно ворча. Это была его собственная ошибка: он настоял на том, чтобы его предупреждали каждый раз, когда обнаружат что-либо достойное внимания. Всего лишь за день до этого он пришел в ярость, потому что никто не позвал его, когда три кита вынырнули совсем близко от подлодки и некоторое время сопровождали её, пуская фонтаны.

Я последовал за ним вверх по трапу и высунул голову над комингсом люка как раз вовремя, чтобы услышать, как он говорит обиженно: «Что за шум, черт возьми?» Второй помощник ответил елейным голосом: «Я страшно извиняюсь, Стармех. Мне показалось, что я видел чайку. Ложная тревога».

Я мог поклясться, что впередсмотрящие ухмыляются, даже не видя их лиц. «Я надеюсь, что не прервал Вашего обеда».

Стармех бросил сердитый взгляд: «Ну, погоди же!»

Он удалился и устроился в центральном посту, вынашивая планы мести.

Командир избавил его от проблемы. Во время вахты второго помощника устроили учебную тревогу. Люк оказался под водой еще до того, как он смог его задраить должным образом. Результатом был холодный душ. Счастливый Стармех созерцал его мокрую фигуру, с которой лилась вода, когда он спускался по трапу в центральный пост. Неожиданно второй помощник схватился за свою голову и ощупал её.

Командир заботливо посмотрел на него: «В чем проблемы, Номер Второй?»

Второй помощник глубоко вздохнул и откусил воображаемый лимон. «Моя фуражка», — запинаясь, выговорил он. «Я её снял и повесил на главный пеленгатор».

«Понятно», — Командир принял подобострастный тон старшего официанта. «Возможно, Ваше превосходительство желает, чтобы мы всплыли, легли на обратный курс и произвели поиск переменными галсами?»

Второй помощник умолк, безнадежно побежденный.

***

Муха бесцельно летала туда-сюда под лампой над столом для навигационных карт. Её присутствие было для меня большой загадкой. Мухи не были трансатлантическими мореплавателями, и сезон мух окончился к тому времени, когда мы покинули Сен-Назер — было уже довольно близко к концу года, слишком холодно даже по французским стандартам. Единственная оставшаяся возможность её появления состояла в том, что она прибыла на борт в виде яйца, возможно в компании тысяч таких же яиц, которым однако меньше повезло и они не развились в мух. Быть может, она даже попала на нашу стальную сигару в виде личинки и выросла в льялах под постоянной угрозой маниакальной тяги боцмана к чистоте. То, что она вообще выжила, было чудом. Все на борту было герметично закрыто — вокруг не было ни крошки сыра, чтобы получить пропитание. Я удивлялся, как это могло произойти.

Мы вообще знали очень мало о наших соседях. Вот мы были здесь, все вместе на одной подлодке, и я совсем не подозревал о существовании мухи. Я ничего не знал вообще об эмоциональной жизни обычной домашней мухи. Плодовую мушку я по крайней мере знал по её латинскому наименованию. Drosophila melanogaster была очень популярна в школе. Мы держали нужное количество короткокрылых и длиннокрылых плодовых мушек в отдельных чашах для размножения и кормили их протертыми бананами. Наш учитель биологи спаривал тщательно отобранных экземпляров в третьей чаше, но результаты их спаривания никогда не соответствовали ожидаемым, потому что мы всегда подсаживали несколько мушек со стороны. Он стоял перед классом, пытаясь как-то сфальсифицировать результаты своей статистики, пока мы все не прокричали: «Надули!»

Глаз мухи под микроскопом — чудо высочайшего класса. Мух следует ловить спереди, потому что они не могут взлетать назад. Но эту муху нельзя было поймать — она находилась под моей персональной защитой. Она даже сможет произвести потомство. Поколение за поколением корабельных мух, и я — их патрон — а я ведь даже не особенно любил этих созданий.

Толстые трупные мухи устроились в уголках глаз Свóбоды почти сразу, как только мы выловили его из Бизензее. Он окоченел в странной согнутой позе с поднятыми коленями. Запах акаций висел в летней жаре Мекленбурга. Окоченение Свóбоды не проходило до вечера, когда нам удалось распрямить его. Тогда-то я и обнаружил комки мушиных яиц размером с горошину в уголках обеих его глаз.

Я надеялся, что наша муха не вынашивает таких помыслов в отношении меня. «Если это так, старина, тебе еще придется подождать. Желаю удачи!»

Мои скрытые мысли вырвались в виде невнятного бормотания. Командир удивленно глянул на меня.

***

Старший помощник производил инструктаж гардемарина. Отдельные фразы проникали через бряканье тарелок, перемываемых дневальным: «… сломать врага, задушив его…»

Командир закатил свои глаза на подволок и поморщился. «Снова за старое, Номер Первый? Я думал, вы давно уже избавились от вероломного Альбиона».

***

Мичман заметил объект по правому борту. Командир поднялся на мостик в чем был, в своем свитере и в тренировочных брюках. Я остановился, чтобы снять с крючка резиновую куртку. К счастью, я уже был одет в кожаные штаны и в ботинки на пробковой подошве.

Плавающий предмет был легко виден невооруженным глазом. Понаблюдав за ним через бинокль пару минут, Командир отдал команду на руль, которая направила нас прямо на него. Объект быстро увеличился в размере ипревратился в маленькую шлюпку.

«Нет никакой нужды для всех нас заполучить ночные кошмары», — пробормотал Командир и отослал впередсмотрящих вниз.

Оказалось, что это было излишней предосторожностью. Спасательная шлюпка была пустой.

Он остановил оба двигателя и повернулся к мичману. «Подойдите немного ближе, Крихбаум. Посмотрите, не сможете ли разглядеть её имя».

«Стел-ла Ма-рис», — медленно прочитал мичман. Впередсмотрящие снова были вызваны на мостик. «Отметьте это в корабельном журнале», — сказал Командир и отдал несколько команд рулевому и в машину.

Через пару минут мы снова были на прежнем курсе. Я последовал вниз за Командиром. Вид спасательной шлюпки, болтающейся в серо-зеленом море, должно быть всколыхнул что-то в его памяти. «Я припоминаю один случай, когда шлюпка, полная спасшихся моряков, направилась прямо на нас. Ну прямо ирония судьбы!»

Очень хорошо, сказал я сам себе. Послушаем, насколько иронично это было.

Но он прекратил разговор. Когда-нибудь, подумал я, Старик доведет меня до сумасшествия своими пятиминутными паузами для эффекта. Это было все, что я мог — чтобы случайно не сбить его с темы.

Но в этот раз это не было его очередной сценической проделкой. Глядя на него, стало ясно, что он просто не знает, с чего начать. Достаточно честно, я могу и подождать. Чего-чего, а времени у нас было в избытке.

Наконец, когда шипение и рокот волн почти заворожили меня, он начал говорить. «Мы потопили торговое судно однажды. Это был наш третий поход. Торпеда попала в судно довольно близко к носу и оторвала нос. Оно пошла ко дну вверх кормой сразу же — нырнула, как подводная лодка. Вот оно есть, а в следующий момент нет — почти невероятное зрелище. Едва ли кто-то выжил».

Через некоторое время он добавил: «забавно, учитывая, что это был не такой уж классный выстрел, но такова жизнь».

«Так что им не удалось спустить шлюпки…»

«Нет, до этого не дошло».

Я отказался подарить ему спасательный круг в виде своей реплики. Он дважды фыркнул, затем потер свой нос тыльной стороной правой руки. «Это не стоит того, чтобы стать слишком циничным…»

Мой ход. Я обозначил свое ожидание поворотом головы, ничего более, но он отсутствующе уставился в пространство, как будто бы ничего не замечая. Я подождал, пока он не выжал все досуха из своей интерлюдии, прежде чем спросить как бы между прочим: «Что вы имеете в виду, циничным?»

Он пожевал черенок своей трубки. «Эта спасательная шлюпка напомнила мне одно происшествие со мной. Несколько спасшихся британских моряков подгребли ко мне и поблагодарили меня, хотя я только что потопил их судно. Они были весьма экспансивны в выражении своих чувств».

Я больше не мог проявлять безразличие. «Как это так?»

Еще несколько посасываний старой трубки. «Судно называлось Western Star. Приличная посудина, не меньше десяти тысяч тонн. Без эскорта. Нам вообще просто повезло, что мы на неё наткнулись — чистая случайность, что мы оказались в нужном месте в нужный момент. Мы выпустили в него залп из четырех торпед, но только одна торпеда попала. Отменно малый эффект. Она слегка накренилась и потеряла скорость. Затем мы еще раз в него выпустили торпеду, на сей раз из кормового аппарата. Судно все еще было далеко от того, чтобы потонуть. Я увидел, как команда покидает судно, и всплыл на поверхность».

«Они спустили две шлюпки. Они обе направились прямо на нас. Когда они были в пределах слышимости, один из них встал и несколько раз поблагодарил нас за то, что мы были столь благородными джентльменами. До меня дошло только через некоторое время. Они-то подумали, что мы дали им время, чтобы убраться с судна. А факт был тот, что у нас ничего не было в торпедных аппаратах. Они не знали, что мы промазали тремя торпедами. Парни работали как лошади, но перезарядка требует времени. А они думали, что мы отложили coup de grace^[15] ради их спасения…»

Быстрый взгляд на Командира открыл мне, что он ухмылялся. Он продолжил, чтобы сообщить свежеоткрытую мораль. «Видите, что я имею в виду? Иногда по случайности можно сделать правильно».

***

Мы получили радиограмму, приказывающую нам перейти в новую зону патрулирования. Мы не направлялись в какую-то определенную точку, а всего лишь для разнообразия тащились вдоль предписанного направления на предписанной скорости. Это в предопределенный час приведет нас в точку, где штабисты считали необходимым заткнуть дыру в наших рядах. Придя туда, нам придется курсировать в знакомой манере: полдня на север на экономичной скорости, полдня на юг в таком же режиме.

Я находился в центральном посту, когда Командир спустился вниз. На его свитере появилось несколько мокрых пятен. На его щеках и на козырьке фуражки висели капли воды.

«Этот чертов ветер усиливается», — проинформировал он Крихбаума и исчез через носовую переборку.

Я ощущал, как с трудом движется U-A. Сосиски, висевшие с подволока, вскоре начали качаться туда-сюда как маятники. Вода в льялах плескалась с борта на борт с увеличивающимся размахом.

***

Боевой дух достиг еще более низкого уровня. Свинцовое молчание царило часами в оконечностях лодки.

Стармех взял книгу в бумажной обложке с полки и делал вид, что читает её. Я уставился на него на целых пять минут, затем посоветовал ему со всей возможной иронией, что я мог бы время от времени переворачивать ему страницы. «Не то чтобы была уж очень большая разница между одной страницей и другой. Дерьмо есть дерьмо, как на него ни смотри».

Он бросил на меня блеклый взгляд: «Культурный стервятник!»^[16]

«Спасибо», — ответил я. «Все равно, мне бы хотелось, чтобы вы перевернули страницу. Вы же ослепнете».

Он покорно пожал плечами и перевернул страницу.

«Вот видите», — прокомментировал я. «Это совсем просто, если постараться.

Вместо того, чтобы рассвирепеть, он продемонстрировал, насколько аккуратно он умеет переворачивать страницы. Он пролистал книжку насквозь, как будто бы искал какое-то особенное предложение. Я смотрел за ним с неослабевающим вниманием. Он проделывал это добрых пять минут, затем шлепнул книгу на кушетку как выигрышную карту, как раз между собой и Командиром.

Командир возмущенно уставился на него: «Эй, потише!»

Из центрального поста вошел второй помощник, одетый для вахты на мостике, на которую он должен был заступить через пять минут. Я знал, за чем он пришел: новые опознавательные сигнальные ракеты. Они хранились в рундуке за спиной Стармеха.

Я подскочил, чтобы дать ему пройти. Какой сигнал был сегодня? Три звезды, четыре, пять? Голубой, детско-розовый? Где мы окажемся, если готовый нажать на курок член нашей же флотилии наскочит на нас и ошибочно примет нас за британцев?

Второй помощник неловко стоял, ожидая, чтобы Стармех тоже поднялся.

Ничего не поделаешь, Стармеху пришлось подняться, и проделал он это с чрезвычайной неохотой. Командир следил за каждым его движением, как околдованный свидетель некоего уникального происшествия.

Представление закончилось, и мы вернулись к нашей скуке. У старшего помощника появилась идея получше. Он открыл свой рундук и вытащил пишущую машинку. Командир схватился руками за стол кают-компании, уже почти готовый убить его.

Старший помощник печатал двумя одеревеневшими пальцами, как сержант за столом в полицейском участке.

«Звук, как у билетного компостера», — произнес Стармех.

К моему удивлению, у Командира проявился неожиданный приступ оптимизма. «Что-то вскоре произойдет, помяните мои слова. Всемогущий не может оставить нас — мы ему очень много задолжали. Или Вы не верите во Всемогущего, Стармех?»

«Разумеется, Командир», — ответил Стармех, энергично кивая. «Разумеется, я верю, что на небесах есть Великий Подводник».

«Ты греховная душа, Стармех», — проворчал Командир, но Стармех остался нераскаявшимся. Он радостно изложил, как однажды ему нанесла визит Матерь Божья. «Она материализовалась как раз над страховочным леером, вся бледно-розовая с оттенком сиреневого. В то же время прозрачная — вот это было зрелище! Она указала на небо и надула свои щеки».

«Быть может она хотела присоединиться к Военно-Воздушным силам», — предположил Командир. «Геринг мог бы воспользоваться еще одним мешком с газом».

«Нет», — сухо ответил Стармех, «это было совсем другое. Мы как раз всплыли, а я забыл продуть балласты выхлопными газами от дизеля».

Командир пожал плечами, чтобы сохранить спокойствие. «Вы бы лучше проинформировали об этом случае Ватикан. Подождите всего лишь двадцать пять лет, и Вы будете возведены в сан святого».

Мы все согласились, что из Стармеха выйдет очень милый святой. «Благородный и благочестивый», — сказал Командир, «и даже более похож на святого кисти Эль Греко, чем оригинал — неоценимый вклад в дело католической церкви».

***

Крихбаум наводил порядок в своем рундуке, когда я проходил через кают-компанию старшин. Я оперся на стол и стал листать руководство по морской практике. Мичман вытащил несколько фотографий и предложил мне их посмотреть. Несколько чрезвычайно недодержанных снимков детей — три маленьких закутанных фигурки верхом на санках в порядке убывания привлекательности. Застенчивая улыбка показалась на лице Крихбаума. Его глаза были прикованы к моим губам.

«Крепкие ребятишки».

«Да, три мальчика».

Казалось, ему вдруг пришло в голову, что нежные эмоции были неуместны в стальной пещере, в которой повсюду капала влага от конденсации. Почти виновато он забрал фотографии обратно.

***

ПЯТНИЦА, 28-й ДЕНЬ В МОРЕ. Море стало как желтовато-серый бульон. Горизонт постепенно растворился. В течение часа языки тумана стали облизывать корпус лодки.

«Видимость ноль!» сообщил вниз мичман. Командир приказал нам погрузиться и оставаться на глубине.

Мы с комфортом устроились в центральном посту лодки, находившейся на глубине в 50 метров. Ноги подняты вверх, ботинки упираются в хранилище для карт. Командир посасывал свою трубку, задумчиво причмокивая. По редким кивкам головы было видно, что он погрузился в воспоминания.

Я перелистал корабельный журнал и перечитал записи, относившиеся к стоянке в базе. В соответствии с записями, лодка была в базе около месяца, примерно столько же, сколько мы сейчас были в море.

«Мечтаете о la belle France^[17]?» — неожиданно спросил Командир. Очень хорошо, я тоже мог бы воспользоваться этим избитым выражением для того, чтобы вызвать в памяти видения, более прелестные, чем лабиринт труб в центральном посту подлодки. Например, лес мачт, видимых через серые сети с прикрепленными по краям зелеными стеклянными поплавками. Окрашенные голубой краской лодки ловцов тунца, которые больше не выходили в море, потому что топливо стало невозможно достать, а промысел стал слишком рискованным. Рыбацкая деревня через залив, вечером. Открытые огни, старые женщины в огромных юбках, сидящие при свете огня за штопкой сетей. Закат солнца над противнями для выпаривания соли: небо цвета фиолетового серебра, красный диск солнца невысоко над горизонтом, почти потерявшее свое сияние, воздух, уже прохладный и сырой. Здесь и там в серо-зеленых сумерках сияли кучи ослепительно белой соли. На расстоянии — каменные ветряные мельницы настолько совершенно круглые, будто бы их выточили на токарном станке. Приземистые белые деревни с черными глазницами-окнами, каждый домик как домино. Крестьянин, все еще на работе в своем поле с мотыгой, наклоняется, наполовину выпрямляется и снова наклоняется: картина кисти Милле. Грохот колес телеги совсем рядом, затем голос из-за кустов дрока: мужчина разговаривает со своей лошадью. Бесчисленные пауки сплели свои сети поперек дороги. Бровь лошади украшена вуалью серой паутины. Грязь с колеями от колес тверда как камень. Коровы тоже оставили на ней отпечатки своих копыт: множество маленьких кратеров. Сверчки наполняют воздух своим щебетом.

***

Бестелесный голос слышится с боевой рубки: «Сообщите Командиру — начался рассвет».

«Прошу добро на мостик?» Слова с хрипом выходят из моей глотки.

Сморщенное лицо второго помощника повернулось ко мне для приветствия. Он выглядел еще более крохотным, чем обычно, ростом достаточным лишь для того, чтобы выглядывать через верх ограждения боевой рубки.

«Ветер усиливается», — произнес он радостно. «На третьей вахте будет потеха». Как будто бы для подтверждения сказанного с кормы поднялась волна и захлестнула мостик. Вода с шумом ушла через шпигаты.

Ближе к полудню волнение моря усилилось. Нас захлестывали брызги. Было бессмысленно протирать бинокли, которые намокали каждые две минуты. Замша для протирки линз вбирала в себя соленую влагу и оставляла на линзах жирные разводы. Наилучшим способом держать линзы чистыми, по крайней мере до следующего захлестывания водой, было облизывать их.

***

СУББОТА, 29-й ДЕНЬ В МОРЕ. Я стоял предполуденную вахту с Крихбаумом. Серые завесы облаков окружали нас. Я дрожал в холодном сыром воздухе. Жестокие порывы ветра приникали сквозь мой свитер и холод пронизывал меня до костей. Море разыгралось. С верхушек волн срывались соленые брызги. Ветер прижимал туго натянутый штормовой леер, делал передышку и снова налетал, как скрипач, пробующий новую скрипку.

Серая облачность была немного слабее на востоке, чем на западе. Я мог даже разглядеть бледное пятно с пересекающими его прожилками. На некоторое время пятно стало больше, прожилки более прозрачными. Это выглядело так, будто бы кусок ткани был натянут на лампу. Все небо цельной массой двигалось на восток.

Я заметил, что бинокль мичмана порой блуждал по моему сектору. Он явно не до конца доверял мне и был настороже.

Я просматривал носовой сектор по правому борту сантиметр за сантиметром. Дойдя до крайней правой точки своего сектора, я опускал бинокль и позволял своим уставшим глазам пройтись по небу. Затем я делал общий обзор всего сектора, поднимал бинокль, и очень медленно, тщательно снова осматривал весь горизонт.

Через час напряжение глаз вызвало тупую боль внутри моего черепа, как раз над уровнем бровей. Что же до моих глаз, они чувствовали себя так, будто бы они вытекали из своих глазниц в окуляры бинокля. Слезы раз за разом делали мое зрение неясным. Я утирал их обратной стороной своей перчатки с крагами.

«Всем быть внимательным!» — воскликнул Крихбаум. Он повернулся ко мне. «У них почти не бывает дыма», — произнес он, имея в виду вражеские эсминцы. «И кроме того, у них на мачтах обычно впередсмотрящие. Ходят слухи, что их кормят одной морковкой».

***

Горизонт оставался таким же пустым и на тридцатый день нашего похода, как и весь предыдущий месяц. Налетел восточный ветер, принося с собой более холодный воздух. Впередсмотрящие закутывались в дополнительную одежду. Внизу в отсеках лодки включили электрические грелки.

Пришла радиограмма. Командир подписал листок бумаги и протянул его мне.

«Вервольфу от Командующего. Занять линию патрулирования между точками G и D к 08:00 25-го. Интервалы 10 миль, курс 230, скорость 8 узлов».

Он раскатал большую генеральную карту района операций и постучал карандашом по нашей позиции. «Вот здесь мы сейчас находимся, и вот куда мы направляемся». Карандаш устремился далеко на юг. «для этого нам потребуется добрых три дня. Похоже, что нынешнюю схему расстановки лодок отставили в сторону. Это нечто совершенно новое, что бы это ни было. Мы будем внизу на широте Лиссабона».

«И уйдем их этого холода, благодарение Господу». Стармех театрально передернулся, чтобы продемонстрировать всю глубину своих телесных страданий.

Через полуоткрытую дверь переборки носового отсека доносились голоса, сонно певшие песню.

«В десяти тысячах миль от Гамбурга

Одинокий парнишка-матрос

Лежит, мечтая о Риппербане

И о всех девушках, которые у него были…»

Они никогда не продолжали песню дальше первой строфы, повторяя её снова и снова, как игла граммофона, застрявшая в одной канавке. Пение с каждым повтором становилось все более и более ленивым. Я прошел в нос лодки. В носовом отсеке горели только две тусклые лампочки. Гамаки с лежавшими в них матросами раскачивались туда-сюда.

Появился кок, весь дымящийся от негодования. «Знаете что случилось? Пять чертовых больших банок с сардинами протекли в сахар». Он был просто вне себя от злости. «Все пропало к черту! Нам придется все это выбросить».

«Я заберу себе», — произнес Арио. «Нипочем не знаешь, вдруг захочется подсластить рыбку».

Над краем одной из верхних коек появилась рука, за которой последовала всклокоченная голова. Это был Жиголо, размахивавший книжкой в мягкой обложке. «Вы только послушайте, что здесь пишут», — вступил он в разговор. «Для китобоя мыться — к несчастью. Никакому гарпунеру ни за что не добыть кита, пока он не провоняет до самого нутра».

«Вот в чем дело!» — послышался голос из одного из гамаков. «Я знал, что нам не будет везти, пока у нас тут на борту есть пара таких фанатиков мыла и воды, как Швалле и Номер Первый».

Все тот час же уцепились за тему гигиены и её недостатков. Это только усилило мою тоску по ванне.

Вернувшись в кают-компанию и забравшись на койку Стармеха, я присоединился ко второму помощнику в оргии самоистязания. Мы соперничали друг с другом в придумывании эпикурейских ванных комнат.

Для самой ванны я выбрал зеленый мрамор из каменоломен Каррары. Чтобы не отстать, второй помощник предложил алебастр «белый, как попка девственницы». Стармеху естественно захотелось, чтобы все было из хромоникелевой нержавеющей стали — «с душем, струи которого как иголки, которые жалят тебя в один момент и гладят в другой…»

От хромированных душей он перешел, почти как само собой разумеющееся, к черкешенке-банщице. «Вся такая пухленькая и сексуальная, с венком из свежих лилий, и так далее».

«Остынь, парнишка!» — воскликнул я. «Я всегда подозревал, что в твоих венах есть еще что-то, кроме смазочного масла».

Он задрал свою голову и сделал долгий выдох через ноздри. «Ты что, не знал, что механики знают толк в сексе? Должно быть, их возбуждает вид всех этих механизмов с возвратно-поступательным движением».

***

Мы направлялись на юго-юго-запад, идя экономичной скоростью в течение трех дней и ни разу не видели ни следа врага, только несколько плававших деревяшек и несколько пустых бочек.

Еще раз мы занялись упорным поиском, ходя туда-сюда и патрулируя свою зону поиска. Командующий подлодками перепробовал все способы, раскидывая свои сети здесь и там, но в сети попадалось совершенно ничтожная добыча.

Вечное однообразие уже давно разрушило наше чувство времени. Я с трудом мог припомнить, как долго длится наш поход. Недели, месяцы или лодка U-A таскалась по Атлантике уже полгода? Граница между днем и ночью становилась все больше и больше размытой.

Наш запас анекдотов уже давно истощился. Мы снова налегли на пресные прописные истины, клише и ходячие фразы, которые не требовали никаких усилий для интеллекта.

Подобно заразной болезни, вся подлодка была инфицирована словосочетанием «огромной важности». Никто не знал, откуда пришло это выражение, но оно неожиданно стало применяться ко всему, что не имело явно отталкивающего смысла. Кроме того, появилась свеженькая универсальная единица измерения, а именно «кусочек». «Еще кофе?» — «Спасибо, еще кусочек». «Извините, я должен идти на вахту через кусочек». Стармех даже спросил меня, не буду ли я так любезен отодвинуться на кусочек.

Он протянул руку к измочаленной странице головоломок. «Эй», — произнес он через некоторое время, «в каком случае сорок пять минус сорок пять даст в результате сорок пять?» Я знал, что бессмысленно пытаться продолжал читать — он всего лишь повторил бы свой вопрос еще раз. Стармех не выносил, когда другие были заняты, когда он заходил в тупик. Я стал озирать фанерную панель на противоположной переборке. Я знал на ней каждую линию до малейшей детали, каждую трубу и заклепку на подволоке, андалузскую красотку на стене, маленькую фигурку собачки с безумными стеклянными глазами, которая была нашим талисманом. На сейфе кают компании на цепочке как обычно раскачивались старомодные карманные часы Стармеха вместе с маленьким ключиком для заводки. На фотографии, изображавшей спуск на воду подлодки U-A, скопилась пыль. Занавеска над койкой второго помощника раскачивалась туда-сюда. Третье кольцо занавески, считая с левой стороны, отсутствовало.

Я мог бы нарисовать каждую деталь по памяти.

***

«Ни единого корабля, зато полно всякого дерьма», — услышал я, как Жиголо пытается сложить стихи в центральном посту.

Он был прав, говоря о грязном бревне. Его происхождение было загадкой. Кругом нас одна вода, и все-таки ежедневная приборка выявляла осадочные отложения под кокосовыми матами и настилами.

Я наблюдал, как корабельная муха прогуливается по лицу андалузской красотки, висевшей на стенке рундука. Она остановилась как раз под её левой ноздрей, затем неторопливо проследовала к персиковой шее девицы. Здесь она остановилась, изображая родинку. Время от времени она поднимала задние лапки и потирала их друг о друга.

Я соскользнул на своем сиденье пониже и развалился там, как плохо наполненный мешок муки, упираясь коленками в край стола для опоры.

Даже у мухи кончились все идеи. Пристроиться на красотке и дремать — казалось, это стало пределом её амбиций.

Пришёл дневальный, чтобы накрыть стол к ужину. Он спугнул мою муху. Жаль.

Командир был в центральном посту, бормоча что-то над картой самому себе. Он с точностью школьного учителя отложил в сторону параллельную линейку и карандаш и взобрался в боевую рубку.

Я остался в центральном посту, облокотившись на хранилище для карт и пытаясь читать. Вскоре Командир спустился по трапу вниз.

«Этот темп убивает меня», — произнес он с сердитым видом. Он три или четыре раза прошелся по центральному посту, подобно тигру в клетке, затем уселся рядом со мной и стал сосать незажженную трубку. Я опустил свою книгу, потому что почувствовал, что он хочет поговорить. В молчании мы оба уставились в пространство перед нами.

Я ждал, когда его прорвет. Он пошарил в своем кармане и выудил смятое письмо, написанное зелеными чернилами. «Вот», — сказал он, постучав пару раз по нему костяшками пальцев, «я только что перечитал его. Бог мой, они совершенно не представляют, как мы живем». Зеленые чернила, как я знал, были торговым знаком его подруги, вдовы летчика.

Командир энергично потряс головой, выпятив нижнюю губу. «Сказано достаточно», — резко произнес он с неожиданной суровостью и сделал жест рукой, как бы вытирая свою запись на воображаемой школьной доске.

Ну хорошо, подумал я, не хочешь говорить — не надо.

***

Хотя улучшение погоды позволило нам держать верхний люк открытым, кубрик старшин ужасно вонял заплесневелым хлебом, гниющими лимонами и сосисками, испарениями масла из машинного отделения, мокрыми штормовками, резиновыми сапогами, матросским потом и запущенными гениталиями.

Распахнулась дверь в переборке, и миазмы дизельных паров ворвались в отсек вместе со сменившейся машинной вахтой. Проклятия и ругательства, стук дверей рундуков. Френссен неожиданно разразился будто бы пьяной песней. Слова, как обычно, были непристойными.

«Господи, пивка бы сейчас выпить!»

«Чудненького и холодного, с доброй белой шапкой пены сверху. Выстроить с полдюжины и высосать их одну за другой. Хлюп-хлюп!»

«Заткнись, а то меня жажда начнет мучить».

«А я бы не отказался от кальвадоса или джина, вы только представьте себе это. Боже, какие фантастические напитки с джином смешивали раньше на старой «Карибии» — Белая Леди, Коллинс. Не могу вспомнить их все — но среди них нельзя было выбрать лучшее, так все были хороши».

«Я сказал, заткнись!»

Неясный звук, за которым последовал сильный удар и снова проклятия. Должно быть, один из старшин швырнул книжку. Я перевернулся и стал думать о возлияниях. Я никогда сознательно не напивался. А теперь было бы самое время попробовать, если бы мы не находились в плавучем доме для трезвенников. Ни капли алкоголя на борту, не считая полбутылки пива на нос, которые оставались после нашей выходки со свининой в капусте. Была еще бутылка бренди, но Командир держал её под замком в своем рундуке для медицинских целей.

Двигатели работали на малом ходу, чтобы экономить топливо. Они издавали отрывистые звуки. Почти можно было различить отдельные такты работы: всасывание, сжатие, рабочий ход, выпуск. Большинство времени мы шли только на одной машине. Другая отдыхала до тех пор, когда наставала её очередь быть подключенной к гребному валу и питаться драгоценным дизельным топливом из расходного танка.

Стармех беспокоился о своих машинах. Вся эта работа на малых ходах была вредной для них — и для него тоже. Агонизирующая пульсация дизелей вызывала у него боль в почках.

То, что дальше к северу другие подлодки курсировали туда-сюда таким же образом — для нас знать это было небольшим утешением.

***

Карта выглядела как плохая шутка: изогнутый лабиринт линий без какого-либо явного смысла или причины.

Носовая волна уменьшилась до слабого журчания. Плавающее дерево тянулось мимо нас со скоростью черепахи, как будто для того, чтобы подчеркнуть медлительность нашего путешествия по воде.

«Мы вполне могли бы потушить топки и бросить якорь», — сказал второй помощник, излучая глубокомыслие.

Команда была в угнетенном состоянии. Повсюду меланхолические лица, как будто бы возвратиться без победного вымпела стало бы вершиной позора, бесчестьем неискупимым.

Атмосфера в кубрике старшин стала более обидчивой. Люди стали быстрее обижаться и отвечали на обиду резче. Некоторые из них поникли, как будто бы жизнь нанесла им оскорбление, от которого им уже никогда не оправиться.

Командир не скрывал своего черного настроения. Он зарычал на рулевого за то, что тот стал «выписывать свое имя на поверхности моря», хотя сочетание малого хода и волнения делало задачу удержания лодки на курсе поистине трудной.

«Непотребная трата времени!» — ворчал Стармех.

Командир покачал головой. «Не совсем так. Простой факт, что их суда вынуждены ходить в конвоях достаточен для того, чтобы поразить британцев в больное место. Погруженные суда порой вынуждены очень долго болтаться в ожидании конвоя. Порты оборудованы для непрерывной работы, а вовсе не для неожиданных всплесков активности».

Он сделал паузу и насторожился. Из кают-компании донесся стук клавиш пишущей машинки.

«О Боже», — фыркнул он, «ну кто-нибудь — выкиньте эту чертову штуку за борт!»

Стармех прочистил горло. «Осмелюсь спросить, господин Командир, это — приказ?»

По крайней мере Командир снова ухмылялся.

***

Небо выглядело как свернувшееся молоко. Никакого намека на движение. Вода стала монохромной массой черноватой зелени.

Большие корабли по крайней мере могут предложить случайный всплеск цвета: марка на дымовой трубе, грузовая ватерлиния, раструбы вентиляторов. У нас же все было серым: серым, не смягченным никакими нюансами.

Мы сами превосходно гармонировали с нашим окружением. Наша кожа приобрела бледный и нездоровый оттенок серого. Даже рулевой, чьи щеки сияли как яблоки, когда мы уходили в поход, выглядел так, будто он пережил долгую болезнь. Хотя при этом он все еще находился в хорошем тонусе. «Эй вы там», — слышал я его рычание, «заткните свои пасти и дайте своим задницам шанс!»

Мы все созрели для кушетки психиатра, особенно старший помощник со своим педантичным поведением, со своим отворачиванием носа, со своей едва заметной, но такой снисходительной улыбочкой.

Стармех тоже проявлял признаки нервного напряжения. Нервное подергивание левого века, его гримасы, жевание щек и губ, бессмысленное складывание рта в трубочку и что хуже всего, его привычка жутко вздрагивать от любого, даже самого слабого звука.

Затем этот шумовой фетишизм Командира: почесывание бороды, посасывание трубки, этот булькающий свист как кипящий жир в его трубке, сопение и фырканье и неясное ворчание. Иногда он еще выдавал с булькающим звуком сильный плевок через щель в зубах.

Йоханн становился все больше и больше похож на Христа. Когда он зачесывал назад свой белокурый чуб и открывал высокий лоб, ему нужно было всего лишь опустить свои веки, чтобы выглядеть настоящим мучеником.

Изучать людей слишком близко было непорядочно. Некоторые из них выглядели абсолютно несчастными. Они напоминали газетные фотографии шахтеров, спасенных через несколько недель под землей. Нечего удивляться, учитывая что мы жили в подобии подземной галереи, сутулились и наклонялись как шахтеры и были постоянно при искусственном освещении. Мостик был нашим надшахтным зданием, боевая рубка — стволом нашей шахты. Штольни разбегались в нос и в корму от центрального поста к выработкам, где работали торпедисты. Их фонарики замещали безопасные светильники шахтеров.

Наш гардемарин беспокоил меня больше всего. Мое первое впечатление о нем было как о пронырливом школьнике. Притворный вид теперь исчез. Раз или два я видел его мрачно размышляющим в своей койке.

***

Мы узнали по радио, что подлодка Купша потопила одиночный рефрижератор водоизмещением в 9000 тонн.

«Ему чертовски повезло», — сказал по этому поводу Командир. «Такие вещи невозможно сделать без элемента везения, по крайней мере, в наше время. Это безнадежно, если только не окажешься впереди цели на её курсе. Затем ты ждешь, пока она не пересечет линию твоих торпедных аппаратов. Судно, идущее без эскорта, идет быстро. Никакого смысла пытаться преследовать с кормы — она стряхнет тебя с хвоста. Я пробовал это сделать достаточно часто, но все, чего я добивался — это бесцельная трата топлива. Мы не можем перегнать быстрое торговое судно, идущее без охранения, больше чем на пару узлов, даже на самых максимальных оборотах двигателей. Ему нужно только раз отвернуть в нужном направлении и мы навсегда упустим свой шанс».

***

СРЕДА, 33-й ДЕНЬ В МОРЕ. Мы получили доклад разведки в 08:00. «Конвой ожидается в квадрате GF, курсом на запад».

Склонившись над штурманским столом, Командир скептически проворчал: «Не идеально, но все-таки… С некоторой долей удачи нам может быть удастся сделать это». Новый курс, добавили ход. Больше никаких перемен.

«Когда пришло время, мы потопили парочку», — произнес второй помощник и тотчас же смутился, поняв, что его ремарка звучит слишком легкомысленно и нахально, чтобы соответствовать нашему раздраженному настроению.

Полдень. Я поднялся наверх вместе со старшим помощником, вахта которого как раз началась. Воздух был похожим на суп и инертным. Море отступало от рассеянного света и надело серую кожу, гладкую, если не считать случайных волн и морщин. Это был монотонный и разрушающий душу пейзаж.

Но вечером, во время вахты второго помощника, на картине появились краски. Плоские отдельные пласты облаков на горизонте начали сиять как огонь кузнечного горна. Все небо быстро окрасилось красным, покрывая море великолепием. Подводная лодка уверенно шла сквозь малиновую дымку, работая машинами. Весь корпус лодки светился, а нос стал напоминать слиток, нагретый до красного каления. Лица впередсмотрящих тоже окрасились отблесками пламени. Всю сцену можно было бы воспроизвести красным и черным: море, небо, корпус и лица под зюйдвестками.

Небо и море продолжали блистать четверть часа. Затем облака потеряли свое карминовое сияние и быстро потускнели до темного сернисто-серого цвета. Они выглядели как горы золы с едва тлеющими угольками.

Неожиданно прямо впереди нас в серой стене появился слабый проблеск. Невидимые меха пытались раздуть огонь к новой жизни, но в течение минуты сияние снова померкло. Оно тлело еще некоторое время, как горловина топки, и в конце концов совсем погасло. Солнце ушло за горизонт.

Розовый отблеск все еще сохранялся на небе, высоко над пластами облаков. Почти незаметно он стал бледнеть и покрылся полосами, и затем его заменил шафранно-желтый цвет, который медленно перешел в зеленый оттенок и затем погрузился к горизонту.

Море отражало этот ядовито-зеленый оттенок. Оно лежало как парализованное под желто-зеленой пленкой.

Командир поднялся на мостик. Он втянул носом воздух и глянул на море. «Хм», — произнес он кисло, «это конечно прелестно, но мне эта картина не нравится».

***

Второй помощник оторвал лист от календаря в кают-компании. Появилось слово ЧЕТВЕРГ.

Во время завтрака подлодка качалась так сильно, что дневальный вынужден был установить на стол ограждения. Они разделяли стол на аккуратные прямоугольники, небольшие загоны для наших чашек и тарелок.

Командир объявил, что мы направляемся в область низкого давления, которое движется на восток от Ньюфаундлендской банки — продукт коллизии теплых воздушных масс над течением Гольфстрим и холодных воздушных масс от Лабрадорского течения.

«Ветер повернул на северо-северо-восток за ночь», — сказал он. «Хотя он не останется того же направления. Я могу держать пари, не моргнув глазом, что у нас впереди будет несколько веселых часов».

Все, что мог сделать дневальный — это принести полные тарелки. Не имея свободной руки, он удерживался в проходе, растопырив локти.

Командир протиснулся в свой угол и аккуратно устроился в нем. В этот самый момент кают-компания резко качнулась с борта на борт. Мы поднялись и упали, покатившись кубарем.

«Здорово кренимся», — произнес второй механик.

«Качает», — поправил старший помощник.

Челюсть второго механика отвисла. Вдохновленный явной потребностью поучать, старпом начал свою лекцию.

«Крен означает определенное положение — угол отклонения от вертикали. Качка же является определением для повторяющегося явления».

«Quod erat demonstrandum», — проворчал Стармех. «Вот что значит быть настоящим моряком!»

***

Когда Командир не проводил время на мостике, то он в основном отшельничал за своей зеленой занавеской или верхом на седле у перископа в боевой рубке. Случайное жужжание мотора перископа выдавало, что он крутится на карусели от чистой скуки. Подчиненных, которые уже многие дни не слышали его голоса, можно было бы простить, если бы они вдруг вообразили, что на лодке нет больше командира.

Отсутствие активности налагало свою дань и на Стармеха, который изрядно утратил от свой напористости. Зеленые тени вокруг его глаз делали его похожим на театрального демона, но только они были настоящими. Когда он не занимался своими машинами, то кроме его макушки, как правило, ничего не было видно. Стармеха охватила страсть к чтению. Он поднимал голову только во время еды или если к нему непосредственно обращался Командир.

Если не считать мелких раздражений, тихое взаимопонимание, которое существовало между ним и Командиром, оставалось нерушимым. Казалось, что семь совместных походов давно уже растворили любое напряжение, которое в противном случае вызвало бы вражду меж ними.

Мы были теперь почти в 3000 миль от базы. Хотя радиус действия подводных лодок был примерно 7000 миль, хождение взад и вперед оставляло в нашем распоряжении немного топлива. Отдаленные конвои были почти вне пределов досягаемости наших скудных резервов, что практически не оставляло возможности длительных гонок на полном ходу — а это было неотъемлемой частью во время операций против конвоев.

***

Старший помощник раздражал Стармеха тем, что открывал и закрывал рундуки, гремел ключами и сосредоточенно изучал папки со служебными документами. Никто не знал, что он впитывает из своей разнообразной коллекции папок.

«Учит наизусть правила поведения в борделе», — предположил Стармех, когда старший помощник исчез в направлении центрального поста. Он оставил одну из своих папок открытой на столе кают-компании. Я не смог удержаться от искушения просмотреть её. «Заметки по управлению персоналом на подводной лодке» — прочитал я надпись красными чернилами на титульном листе. Заинтересованный, я перевернул страницу.

I. Особенности жизни на подводной лодке:

На продолжительные периоды жизнь на борту монотонна. Недели неудач следует воспринимать как само собой разумеющееся. Добавьте к этому возможность контратак, и в результате получите «войну нервов», которая в основном ложится тяжким бременем на плечи командира подводной лодки.

Еще запись красными чернилами: «Боевой дух команды зависит». Далее было расписано синими чернилами:

a) от их дисциплины;

b) от степени успешности их командира. (Команда всегда больше уважает успешного командира, независимо от его реальной компетенции, чем неуспешного. С другой стороны, именно для неудачливого командира в большей степени важен сильный боевой дух команды).

c) от эффективности администрирования ежедневной жизни на борту;

d) от хорошего примера и безупречного поведения их офицеров;

e) от духовного лидерства в истинном смысле этого слова, соединенного с исключительной заботой о благосостоянии команды.

Красные чернила: «Дисциплина». Далее снова синими:

Обязанность капитана — обеспечить, чтобы на его судне доминировал дух, преобладающий среди лучших членов его команды, и чтобы взгляды прочих не принимались во внимание. Его позицию можно сравнить с ролью садовника, который культивирует здоровые растения и выпалывает сорняки.

Еще заголовок красными буквами: «Выдержки из лекции капитан-лейтенанта L».:

Я хорошо знаю, что жены могут подрывать боевой дух своих мужей. Они также могут и усилить его, однако и я часто замечал, что женатые возвращаются из отпуска более свежими и окрепшими, чем прочие. Женатым старшинам следует говорить о том, чего следует ожидать от жены моряка. Я с удовольствием пользовался возможностью приглашать большинство жен членов моей команды на кофе, знакомиться с ними и убеждать их в том, что ВМФ ожидает от них сохранять мужественную позицию. Я отважусь поверить, что это помогло кое-кому не поникнуть духом. Я также просил свою жену писать им время от времени и поддерживать знакомство.

Следует призывать людей поддерживать хорошую физическую форму и не обращать внимания на несущественные проблемы. Если два нижних чина представлены к Железному Кресту Первой Степени и лишь один из них может быть награжден, я бы рекомендовал наградить того, кто останется и будет воевать с нами дальше, чем того, кто более удачлив и вскоре ожидает повышения и будет переведен куда-то еще. Железный Крест учрежден не как признак процветания, в конце концов. Это награда за отвагу перед лицом врага, и она может быть заработана еще раз, даже после награждения.

Я выпучил глаза от изумления. Так вот что читает наш старший помощник! Мне не потребовалось долго искать, чтобы наткнуться еще на один перл мудрости:

В долгих походах молодые матросы склонны бить много посуды. Замечания редко дают положительный эффект, поскольку в штормовом море прием пищи затруднителен. Отныне я проверяю посуду каждую неделю. Если бой посуды чрезмерен, то дневальный будет есть из консервной банки в течение трех дней. Запрет курения является еще более суровым наказанием, а трехдневный запрет на игру в карты может творить чудеса.

Затем следовал скопированный на мимеографе лист бумаги:

Делом чести, которому я уделяю должное значение, является соблюдение этикета на борту подводной лодки — более строго при нахождении в гавани, чем в море, разумеется, когда должно быть достаточным дать отсеку команду «Смирно» при первом появлении командира в течение дня, для старшего матроса доложить, что делается в данный момент, и — естественно — для вахтенного офицера на мостике сделать свой повседневный доклад. При ремонтах следует проводить по крайней мере одно учение каждый день. Я установил особый порядок для церемонии подъема и спуска флага. В море следует периодически инспектировать рундуки, а также постоянно следить за соблюдением общей опрятности.

Меня еще больше возбудил заголовок «Праздники и торжества».

Во время Рождественского Поста каждый отсек был освещен электрическими рождественскими свечами, установленными на еловых гирляндах, сделанных из перекрученных полотенец и выкрашенной зеленым туалетной бумаги. Была рождественская выпечка, и каждому матросу дали попробовать, как будто бы они были дома. Импровизированная рождественская елка была установлена в носовом отсеке в канун Рождества. Тропический Санта-Клаус, одетый лишь в простыню, преподнес каждому члену команды немного сладостей и надписанную книжку.

Первая атака (First Attack)

Радист передал из радиорубки сообщение. Его обычным выражением лица была довольная ухмылка. И на этот раз оно не изменилось.

Весь исполненный важности, старший помощник установил шифровальную машинку на столе кают-компании и аккуратно положил рядом листок, полученный от радиста. Он наклонил свою голову в одну сторону, затем в другую, как курица, рассматривающая зернышко, проверил установки на машинке и наконец начал долбить клавиши.

Стармех принял вид неописуемо скучающего. Второй помощник, который сменился с вахты, даже не удосужился поднять глаза. Я тоже изобразил безразличие.

С признаком спешки, которая изобличала его явное презрение ко всей процедуре, Командир оторвал полоску бумаги от машинки почти еще до того, как старший помощник дешифровал последнюю группу цифр. Он прочел её, втягивая щеки, затем поднялся без единого слова и прошел в центральный пост. Я наблюдал за ним через проем двери в переборке, как он аккуратно подправил лампу над столом для карт.

Мы обменялись со Стармехом многозначительными взглядами.

«On ne sait jamais»^[18] — произнес он.

Я обуздывал свое нетерпение целых две минуты, прежде чем позволил себе проскользнуть в центральный пост. С мостика был вызван мичман.

Плечи Командира нависали над картой. Он держал во одной руке радиограмму, а в другой циркуль-измеритель. Карта полностью завладела его вниманием.

«Могло быть и хуже», — пробормотал он наконец. Он подтолкнул радиограмму ко мне. Я прочел: «Командующему от U-R. Обнаружен конвой в 08:10, квадрат BM, следует на север, задержались при уклонении от самолета. Неприятель сию вне видимости».

Командир указал циркулем на квадрат BM. Это было не так далеко от нашей нынешней позиции.

«В грубом приближении, мы могли бы попасть туда в течение суток, если пришпоритьмашины».

Все зависело теперь от того, сможет ли U-R снова установить контакт с конвоем, потому что только тогда штаб операций послал бы нас преследовать конвой.

«Ну хорошо, поддерживайте прежние курс и скорость».

Следующие несколько часов были посвящены предположениям. «Похоже на то, что они направляются к Америке», — услышал я слова Крихбаума. «С другой стороны, это может быть и конвой в сторону Гибралтара — трудно пока сказать».

«На подлодке U-R командиром Бертольд», — сказал Командир. «Один из лучших — знает свое дело. Бертольда так просто не стряхнешь с хвоста… Они должны были выйти через неделю после нас. Проблемы с перископом».

Он жестом предложил мне присоединиться к нему на хранилище для карт. Предвкушение и возбуждение подняли его дух. «Чертовы аэропланы», — сказал он. «Ко всему прочему, их эсминцы работали в последнее время группами, и да поможет Бог тому, кто попадется им… В прежние времена в этих местах практически невозможно было увидеть самолет. Были такие времена. Нужно было только лишь смотреть за морем — более того, ты вполне достоверно знал, чего можно ожидать».

Матрос центрального поста, который был занят за своей маленькой конторкой внесением параметров в журнал погружений, приостановился, чтобы послушать.

«Теперь же они делают буквально все, чтобы удерживать нас на расстоянии вытянутой руки. Они уже давно прекратили использование своих эсминцев для непосредственной защиты конвоев. Последняя технология — посылать их носиться вокруг на полном ходу и на приличной дистанции от своих драгоценных грузов, чтобы отгонять нас или удерживать на глубине. Что же до их выдвинутой группы поддержки, то она идет далеко впереди конвоя… Я вам говорю, наступили суровые времена. Они даже переделали некоторые из своих больших транспортов во вспомогательные авианосцы. Небольшие авианосцы и эсминцы составляют прекрасную комбинацию, когда они координируют свою тактику. Самолет обнаруживает нас и сообщает эсминцам, и эсминцы громят нас до тех пор, пока конвой не уходит далеко вперед, так что у нас не остается ни малейшего шанса обнаружить его снова. Все, что мы делаем — это набиваем брюхо и сжигаем топливо».

Я редко видел Старика настолько расслабившимся или разговорчивым. «С самого начала нам всем нужно было выходить в море», — сказал он, «прежде чем британцы проснулись и организовали отпор. У нас в начале было только пятьдесят семь подлодок, и только тридцать пять из них годились для Атлантики. Естественно, этого было недостаточно, чтобы блокировать морские пути снабжения — не говоря уж о мертвой хватке за горло, которой всегда похваляются наши начальники. Затем этот спор о том, что предпочесть — подводные лодки или надводные корабли. Наши предшественники в Имперском военно-морском флоте не страдали от таких колебаний. Они настаивали на огромных жирных кораблях, независимо от того, была ли от них польза или нет. Компания консерваторов, вот что мы такое».

Позже, когда я прохаживался в центральном посту, мы получили еще радиоперехват. «Командующему от U-R. 09:20 погрузились для уклонения от самолета. Снова заметили вражеский конвой в квадрате BK. Точный курс следования конвоя не определен».

«Я же говорил вам, что из лап Бертольда им так просто не уйти! Как насчет этого, Мичман? Похоже, что они следуют параллельными курсами, не так ли?»

В этот раз Командир был занят за столом для карт не более двух минут. Он выпрямился резким движением. «Курс 270. Обе машины полный вперед».

Приказы были продублированы. Прозвенел машинный телеграф. Сильнейшая вибрация прошла через лодку и ритмичная пульсация двигателей переросла в сильный рев, который подавил все остальные шумы. Старик послал всех к чертям и, не дожидаясь приказа из штаба, отправился за добычей.

Грохот двигателей поднимался в частоте, затем снижался до приглушенного рева, как будто бы его придушивали. Приглушенная нота говорила о том, что наш нос зарывался в большой волне, а высокий поющий звук — что мы скатываемся во впадину между волнами.

Повсюду команда была за работой, проверяя линии и трубы, которые они так часто проверяли прежде. Они делали это без распоряжения и ненавязчиво, как бы неофициально.

«Прошу добро подняться на мостик?» — спросил я разрешения.

«Разрешаю!»

Первое, что я увидел, была наша кильватерная струя, плотный белый след бурлящей воды, которая простиралась почти до пределов видимости, где она разбивалась на отдельные пряди и исчезала в море цвета бутылочного стекла. По обеим сторонам белого следа были бледно-зеленые окантовки цвета венецианского стекла, освещенного сзади солнечным светом. Голубоватый выхлоп дизелей клубился над решетками настила.

Я повернулся вперед. Тотчас же в лицо мне хлестнули брызги. Мне следовало помнить о том, что двигатели толкали нас навстречу волне на полной мощности.

Вода капала с моего носа.

«Поздравляю», — сказал второй помощник.

Прищурив глаза, я уставился на нос лодки из-за отбойного козырька мостика. Мы двигались с такой скоростью, что нос вздымал занавеси брызг в воздух и посылал широкие ленты шипящей пены вдоль бортов подлодки.

Командир засунул руки глубоко в карманы своих кожаных штанов. Некогда белая и причудливо сплюснутая фуражка с потускневшей тесьмой была сейчас плотно натянута на его голову. Он прищуривал глаза, осматривая море и небо. «Смотреть в оба, парни», — заклинал он впередсмотрящих, «мы уже не можем позволить, чтобы нас обскакали».

Наступило и прошло время обеда, но только после полудня он покинул мостик, чтобы изучить развитие событий по карте. Я последовал за ним сквозь люк.

Внизу мичман все еще усердно трудился над своими расчетами.

«Хм», — сказал Командир Крихбауму, «красиво вырисовывается, что ты на это скажешь?»

Новый карандашный крестик отмечал на карте последнюю доложенную позицию врага. Мы теперь могли просчитать его скорость и курс со своей собственной карты. Еще один карандашный крест: пересечение его предполагаемого курса с нашим. Наши мысли снова и снова возвращались к нему, с неотвратимостью стрелки компаса, указывающей на север.

Проходил час за часом. Топливо утекало по трубам.

Второй помощник протиснулся сквозь переборку, держа в руке еще радиограмму.

Командир взял её с нескрываемым нетерпением. Он даже соблаговолил прочесть её вслух.

«Командующий лодке U-A. Перехватить конвой, обнаруженный U-R, на максимальной скорости». Он сделал паузу. «Вахтенный офицер: держать курс 340 и ждать дальнейших указаний». Голос рулевого в боевой рубке эхом продублировал его слова.

«Это сработало — это действительно сработало».

Командир указал на нашу новую позицию и на позицию врага. «Мы должны перехватить его завтра утром, около 06:00».

Вопросительные лица появились в проеме переборки. К их изумлению, они увидели как наш командир неуклюже приплясывает в центральном посту, как цирковой медведь. Он подхватил микрофон громкой связи и объявил по всем отсекам:

«Вы меня слышите? Мы сейчас действуем против конвоя, обнаруженного лодкой U-R. Мы ожидаем перехват в любое время, начиная с 06:00». Громкоговорители крякнули в заключение. «Это все».

Через полуоткрытую дверь в носовой отсек приплыло хриплое пение:

***

Командир запрокинул голову и облокотился на маховик аварийного привода передних рулей глубины, просунув локти между спицами. Он вытащил одну руку, вынул изо рта трубку и изобразил широкий жест. «Фантастическое изобретение, такая вот подводная лодка. Некоторые не одобряют механизмы. Утверждают, что они притупляют разум человека, убивают его инициативу и так далее…»

Он погрузился в размышления. Прошла не одна минута, прежде чем он вернулся к разговору. «По мне же, подводным лодкам достается немало. Это не значит, что я их фанатик — Боже упаси».

Он глубоко вздохнул и пару раз иронично фыркнул сам над собой, прежде чем продолжил. Кулак с трубкой оставался тем временем поднятым вверх. Прежде чем опустить его, он сдвинул фуражку на затылок. Из-под козырька выбились волнистые русые волосы, придавая ему слегка ухарский вид. «Мне нравятся дизели, когда они ровно работают, хотя есть люди, которые не выносят их звука». Он наклонил голову, как бы изумляясь их антипатии. «Другие не выносят запаха дизельного топлива. Моя подружка не выносит запаха кожи — это весьма забавно».

Он неожиданно сжал губы, как мальчишка, пойманный за рассказами о школе.

Я не мог придумать, что бы такое сказать в ответ, так что мы оба уставились в плиты настила. Затем появился Стармех и спросил, нельзя ли остановить левый двигатель на пятнадцать минут. Причина: перегреваются подшипники коленчатого вала.

Командир резко сморщился, как будто бы укусил лимон. «Хорошо, Стармех. Если действительно нет другого выхода».

Стармех поспешил в корму. Несколько мгновения спустя грохот машин уменьшился. Командир пожевал свою нижнюю губу. Его лицо прояснилось только когда ему вручили новую радиограмму. «Командующему от U-R. Неприятель последний раз обнаружен в квадрате BA».

В центральном посту собралась вторая вахта. Предохранительные пояса больше не были нужны. Когда минутная стрелка часов приблизилась к двенадцати, четыре человека поднялись наверх. Рулевой сделал свой доклад при смене вахты:

«Курс 340, правая машина полный вперед, левая машина остановлена».

Сменившаяся вахта спустилась вниз. Лица людей были цвета вареного рака. Мичман, который спустился по трапу последним, скомандовал смирно. «Докладываю о смене с вахты. На северо-западе легкое образование облаков. Ветер заходит с норд-веста на вест. Из-за скорости иногда захлестывает».

Как будто бы в подтверждение его слов через открытый люк нас обдало каскадом воды.

«Благодарю». Командир кивнул. Четверо отсалютовали, затем отряхнулись, как собаки. Их непромокаемая одежда забрызгала палубу. Один из них осмелился негромко задать вопрос:

«Далеко ли еще идти?»

«Еще весьма далеко», — ответил один из матросов центрального поста.

Прошел дневальный. Казалось, он весь важничает, судя по тому, как он прокладывал свой путь, подобно винному официанту. Оставалось только удивляться, что он не накинул на руку салфетку.

За дневальным проследовал кок, направляясь в носовой отсек, неся на лице усердную улыбку трактирщика, который рад своим гостям и старается им угодить как можно лучше.

«Компания школьников», — проворчал Командир, не догадываясь о своей главной роли в этой шараде. Он сидел в своем углу, радостно улыбаясь всем, как довольный отец семейства.

С нас как будто бы свалились кандалы, и мы все могли снова свободно дышать. Больше не будет патрулирования в одном и том же районе моря: наконец четкий приказ вел нас на полном ходу к неприятелю. Единственный, кто не разделял общего восторга от рева машин и шипения волн, был Стармех. «Запасы топлива на таком ходу летят ко всем чертям», — ворчал он, но даже в его голосе был оттенок удовлетворения, когда он докладывал о вводе в работу левого двигателя.

Командир кивнул. «Прекрасно, Стармех — мне слышно, как они работают. А теперь отдохни. Позже тебе придется изрядно потрудиться».

Входя в носовой отсек, я сразу почувствовал преобладающее настроение эйфории, как только открыл дверь в переборке. За мной прошел кок с большим бидоном фруктового сока и тут же попал в осаду толпы жаждущих матросов.

Маленький Бенджамин проглотил содержимое своей кружки и счастливо вздохнул. «Будем надеяться, что наконец-то мы попали в дело».

«А я вовсе не спешу», — холодно произнес Швалле.

«Что до меня, то мне до чертиков надоело нюхать весь этот ваш пердёж».

«О, мой герой!» — послышался насмешливый голос из полумрака возле носовых торпедных аппаратов.

«Не обращай внимания, парень. Не давай им опустить себя — у тебя верная мысль».

«Господи», — произнес все тот же анонимный голос, «тебя опять понесло».

Какое-то время ничего не было слышно, кроме шипения и шлепков волн и, в интервале между ними, сонное бормотание музыки по радио. Разговор неожиданно вернулся к конвою.

«Если Старик собирается что-то сделать», — искренне произнес торпедист, «то ему лучше сделать это сегодня вечером».

«С чего бы это?» — спросил Викарий.

«Потому что завтра воскресенье, ты, дикарь», — проворчал ему на ухо Бенджамин. «Ты знаешь, что говорится в Библии: соблюдай Субботу и не трахай сестру свою».

Мне показалось, что я окружен актерами. Наша компания любителей с подводной лодки давала представление на тему невозмутимости и героизма, но только актеры произносили свои слова, чтобы изгнать из себя страх.

***

Море за ночь стало более бурным. Я несомненно чувствовал это сквозь сон.

Я поднялся на мостик незадолго до 5 часов утра. Была вахта второго помощника. Командир тоже был на мостике. Первый свет. Наша U-A пробивалась сквозь темные волны. С их вершин срывались брызги, подобные дыму, и наполняли впадины между волнами. Все были настороже. Если конвой ночью изменил курс, мы могли пересечь его в любой момент.

Молочный диск солнца появился по корме, но небо впереди все еще было перекрыто черными стенами облаков. Очень медленно они отделились от горизонта, подобно ненужному более заднику сцены, который намотали на валик. Слабый свет остался.

«Чертова погодка», — проворчал второй помощник.

В течение нескольких минут еще одна гряда облаков поползла в нашу сторону, совсем низко над морем. Оно было одето в мрачную завесу. Прямо впереди завеса стала расползаться на краях. Расползающиеся края были столь же черными, как и само облако. Они висели так низко, что касались воды и стирали линию горизонта.

Еще одно облако начало извергать свой груз дождя, в этот раз точно слева по борту. Спустя некоторое время стелющиеся обрывки обоих облаков смешались.

Отдельные капли уже начали падать на наши зюйдвестки и непромокаемые куртки-штормовки с настойчивым стуком птичьих клювов. Стена дождя разрослась еще больше. Горизонт все больше и больше заволакивался мраком. Казалось, что подлодка попалась в темные сети. Она закрылась сзади нас, скрывая последние следы горизонта.

Мы напряженно просматривали стены серого тумана в поисках следов врага. Любая из них могла скрывать эсминец, любое из облаков, бегущих над головами, могло неожиданно открыть низко летящий самолет.

Брызги неслись над обносом мостика. Я слизал соль со своих губ. Моя зюйдвестка была моей крышей. Дождь неистово стучал по ней. Я мог чувствовать резкие удары капель по своему черепу. Поля зюйдвестки немного отодвигали водопад от моих глаз, но это было мелочью по сравнению с потоками, которые неслись по складкам наших блестящих штормовок. Мы стояли на мостике с неподвижностью скал среди неистовства облаков.

На волнах появились пузыри и складки. Их пенящиеся верхушки исчезли и их бока были столь же тусклыми, как глина. Я мог ясно видеть, как они приглаживались дождем, сланцево-серые, за исключением лишь того места, где наш нос рассекал их в грязную пену. Ни единого признака солнца. Все небо было окутано во все тот же унылый оттенок серого цвета.

Было уже 07:00, час спустя нашего расчетного срока перехвата.

Я услышал, как Дориан ругается про себя. «Проклятая погода! Она же просто все испортит». Второй помощник обернулся к нему. «Не трать дыхание и смотри в оба!»

Несмотря на полотенце, обмотанное вокруг моей шеи как шарф, вода проникла до моего пупка.

Старшина центрального поста выжидающе посмотрел на меня, когда я спустился вниз. Я смог лишь вздохнуть и пожать плечами. Затем я полностью переоделся и отнес мокрые вещи в моторное отделение.

«Ветер норд-вест 5, море — зыбь 4–5, небо покрыто облаками, видимость плохая» — гласила запись в вахтенном журнале. U-A стала качаться с увеличивающейся амплитудой.

Последний доклад от лодки, имевшей контакт с конвоем, был три часа назад: «Неприятель держит курс 110, строй судов открытый. Примерно 30 судов в 4 колоннах». И с тех пор никаких новостей. Двигатели все еще работали на полном ходу. Я слышал, как море посылает салют за салютом, разбиваясь о боевую рубку.

Вахта сменилась в 08:00.

Айзенберг, старшина центрального поста, перехватил Дориана и спросил, как там дела наверху.

«Дождь прекратил идти — теперь всего лишь моросит».

«Да ладно, приятель, ответь нам прямо. Как у нас дела?»

«Мчимся в никуда. Не видно ни черта».

Арио пробормотал что-то на ухо Турбо. Я уловил нечто вроде «сорок дней и сорок чертовых ночей…»

Неожиданно Командиром овладела ярость. «Проклятая погода! Всегда одно и то же, как раз когда нам это не нужно. В этой похлебке мы можем не увидеть их и в паре миль». Затем, более спокойным тоном: «Если бы только Бертольд еще раз дал о себе знать». Но, как бы страстно мы ни ждали, больше не пришло никаких радиограмм.

Мы шли без новой информации от лодки, вступившей в контакт с конвоем, хотя наши расчеты были достаточно ненадежными. Бертольд вряд ли имел точное определение своего места в последние сорок восемь часов. В его районе небо наверняка было также затянуто облачностью, как и в нашем, так что его доложенная позиция была лишь предполагаемой. Как бы аккуратно его штурман ни определял место, он мог лишь догадываться о влиянии ветра и моря.

Штаб в Керневеле продолжал молчать. Быть может, Бертольд был вынужден погрузиться? Или на него напал эсминец?

От остальных подлодок, посланных атаковать конвой, нельзя было ожидать никаких докладов о его обнаружении, потому что все они были гораздо дальше, чем мы. То, что от них ничего не было слышно, было вполне понятным, но лодка, вступившая в контакт — это было другое дело.

Командир покачал головой. «Должно быть, у Бертольда те же проблемы, что и у нас».

Двигатели продолжали отбивать пульсирующий ритм. Стармеху практически нечего было делать. «Наших коллег наверняка сильно трясет на дороге», — вымолвил он.

Лишь спустя какое-то время до меня дошло, что его симпатия была направлена на команды вражеских кораблей. «Мне особенно жалко людей с эсминцев, набитых в их консервные банки».

Почувствовав мой удивленный взгляд, он сказал: «Ну, жалея их, им ничем не поможешь. Наши эсминцы никогда не выходят в море, если там задует ветерок».

Центральный пост трещал по швам, потому что в нем были все, у кого для этого нашелся хоть малейший повод. Кроме Командира, мичмана, старшины центрального поста и его двух матросов, я заметил старшего помощника, второго механика и старшину Дориана.

«Мы могли бы уже и отказаться от погони», — произнес Дориан, но настолько тихо, что только я расслышал его. Остальных, казалось, поразила немота.

Командир поднял голову. «Хорошо — приготовиться к погружению».

Я знал, что он имел в виду: гидрофоны. Шум от неприятельских винтов и машин доносился бы под водой дальше, чем наши глаза могли разглядеть сквозь сумрак.

Прозвучала обычная последовательность команд.

Я смотрел на глубиномер. Стрелка начала вращаться. В течение нескольких секунд волны поглотили корпус лодки.

Командир приказал держать глубину 30 метров и присел на корточки возле выгородки гидрофонов. Освещенное снизу лицо оператора гидрофонов выглядело абсолютно бесстрастным. Его глаза ничего не выражали. С наушниками на голове он прочесывал все множество подводных звуков в поисках следов врага.

«Есть что-нибудь?» — спрашивал Командир снова и снова. Через некоторое время, напряженный и нетерпеливый, он спросил: «Вообще ничего?»

Он послушал сам минуту или две, затем передал наушники мне. Я не услышал ничего, кроме занудного шума, как бывает, когда прижмешь к уху раковину.

***

Прошел час, а мы все еще оставались на глубине. Все еще ничего не было слышно. «Это как в лотерее», — пробормотал Стармех. Он нервно провел рукой по волосам.

Командир как раз собирался встать и отдать приказ на всплытие, когда он увидел выражение лица оператора. Его глаза были закрыты, а рот был сжат, как бы в гримасе боли. Он очень медленно повернул маховичок своего прибора по часовой стрелке, затем в обратную сторону. Амплитуда сузилась до пары сантиметров: наконец-то он что-то выловил. С усилием подавляя возбуждение в своем голосе, он доложил: «Шумы винтов на пеленге ноль-шесть-ноль, командир — очень слабые».

Командир резко поднялся. Он взял у оператора один из наушников и стал напряженно вслушиваться.

Неожиданно оператор гидрофона почти незаметно вздрогнул. Командир укусил губу.

«Глубинные бомбы. Они к кому-то приклеились. Пеленг?»

«Ноль-семь-ноль — уходит в корму. Все еще очень слабый», — ответил оператор.

Командир протиснулся через переборку в центральный пост. Он резко приказал: «Держать курс ноль-пять-ноль. Приготовиться к всплытию». Затем, обращаясь к мичману: «Занесите это в журнал, Крихбаум: «Несмотря на погоду, решил приблизиться к конвою в надводном положении».

***

Погода ухудшилась еще более. Подводная лодка тяжело раскачивалась. Вода порой захлестывала через открытый люк в боевую рубку, но его нужно было держать открытым, потому что в любой момент на нас мог напасть противник.

Винты бешено вращались, двигатели отдавали всю мощность, какую могли. Командир не сдвинулся с мостика. Стоя неподвижно, он медленно поворачивал свою голову туда-сюда, просматривая море из-под опущенного козырька своей блестящей мокрой зюйдвестки.

Через четверть часа я спустился вниз, чтобы изучить развитие событий по карте. Крихбаум как обычно усердно трудился над ней. Не подняв головы, он сказал: «Вот здесь мы, а здесь предполагаемая позиция конвоя. Конечно, они могли сменить курс за это время».

Мне стало стыдно чувствовать себя бесцельно слоняющимся бездельником. Моя рука была уже на трапе, когда я изменил свои намерения. Я должно быть выглядел взволнованным, мотаясь вверх и вниз каждые две минуты.

Я удалился в кают-компанию и стал играть книжкой, пока не появился дневальный, чтобы накрыть стол к обеду. Командир не появился.

Мы с усилием заставили себя усесться за стол — Стармех, младший механик и я — когда из центрального поста донесся крик. Стармех наклонил голову, прислушиваясь. Это был доклад с мостика.

«Мачта слева по носу!»

Я уже был на полпути в центральный пост, прежде чем понял, что произошло. Я мигом взобрался по трапу впереди Стармеха, забыв схватить с крючка штормовку. В течение нескольких секунд дождь и брызги насквозь промочили мой свитер.

Я услышал голос Командира. «Руль право на борт! Держать курс ноль-восемь-ноль».

Впередсмотрящий без просьбы подал мне бинокль. Я проследил направление взгляда Командира. Сильная пелена дождя заполнила линзы бинокля, мрачная и монотонная. Я задержал дыхание и вынудил себя оставаться спокойным, просмотрел левый край ливня, затем медленно перевел бинокль слева направо. Тончайшая линия появилась в поле моего зрения и исчезла. Оптический обман? Быть может, это мне только показалось? Я сделал глубокий вдох, согнул колени и уравновесил бинокль на кончиках пальцев. Подводная лодка качалась подо мной. Мне не сразу удалось правильно взять нужный пеленг и пришлось снова ориентироваться на взгляд Командира. Вот это появилось снова!

Оно дрожало и танцевало в окулярах бинокля. Мачта, никаких сомнений на этот счет, но мачта без сопровождающего её столба дыма. Всего лишь единственный видимый волосок, мачта? Я напряг глаза, как только мог, но ничего не увидел, кроме этой свиной щетинки, которая, казалось, взбирается над линией горизонта, пока я наблюдаю.

За каждым торговым судном тащился столб дыма, который выдавал его присутствие задолго до того, как его мачты показывались над горизонтом. Следовательно, это не было торговым судном.

Я выругался вполголоса. Проклятая штука исчезла — нет, вот она появилась снова. Её теперь можно было видеть невооруженным глазом. Я опустил бинокль и посмотрел. Да, безусловно видно — вот оно.

Командир кусал свою нижнюю губу. Он снова поднял бинокль. «Проклятый эсминец!» Слова вырвались с его губ сердитым шипением.

Прошла минута. Мои глаза были прокованы к свиной щетинке, и я чувствовал, как мое горло пульсирует с нарастанием возбуждения.

Все сомнения исчезли. Мачта с каждой минутой увеличивалась в высоту, так что эсминец должен был направляться в нашу сторону. Уклониться от него на поверхности с нашими машинами не было никакой возможности.

«Должно быть, они нас обнаружили — черт бы их побрал!» Командир почти не повысил голоса, объявляя боевую тревогу.

Одним прыжком я достиг крышки верхнего люка. Мои ботинки встретились с плитами настила с металлическим стуком. Командир отдал приказ открыть все главные клапаны продувания даже еще до того, как он полностью задраил верхний люк.

«Перископная глубина», — распорядился он вниз в центральный пост. Стармех выровнял дифферент. Стрелка глубиномера остановилась, затем медленно поползла назад по шкале. Дуфте стоял рядом со мной в мокрой штормовке и тяжело дышал. Цайтлер и Бокштигель, два рулевых на горизонтальных рулях, сидели за своими кнопочными пультами управления, сосредоточенно наблюдая уровни воды в трубках Папенберга. Старший помощник наклонил голову и слил воду с полей своей зюйдвестки.

Никто не разговаривал. Единственным слышным звуком было мягкое электрическое гудение, которое казалось, доносится из-за дверей с шумоизоляцией.

В конце концов, молчание было нарушено голосом Командира. «Глубина?»

«Двадцать метров», — доложил Стармех.

«Перископная глубина».

Вода в трубках Папенберга медленно упала. Подводная лодка поднималась до тех пор, пока на поверхности не оказался перископ.

Мы еще не выровняли лодку, поэтому Стармех стал перекачивать воду из носового дифферентовочного танка в кормовой. U-A постепенно вернулась к горизонтальному положению, но не успокоилась. Волны пихали её во всех направлениях, поднимая, таща, толкая. Наблюдение через перископ будет непростым делом.

Я прислушивался к голосу Командира, когда оператор гидрофона доложил о шуме винтов справа по борту.

Я передал доклад в боевую рубку.

«Очень хорошо», — ответил Командир. Затем, тем же сухим тоном: «По местам стоять».

Оператор гидрофона наклонился в проход из своего закутка. Его невидящие глаза были широко открыты, лицо напоминало маску. Кроме Командира, он был единственным человеком на борту, чувства которого простирались в мир за пределами нашего стального корпуса: Командир мог видеть врага, оператор гидрофона мог его слышать. Мы все, остальные, были слепыми и глухими. «Шумы винтов увеличиваются», — доложил он. «Медленно смещаются в корму».

Донесся приглушенный голос Командира: «Заполнить водой торпедные аппараты с 1-го по 4-й».

Я так и думал. Старик планировал напасть на эсминец — у него были свои виды на красный вымпел на мачте при возвращении в базу. Для завершения своей коллекции ему нужен был эсминец. Я знал об этом сразу же, как услышал его приказ держаться на перископной глубине.

Еще один приказ из боевой рубки: «От Командира в центральный пост — Стармех, аккуратнее держите глубину, пожалуйста».

Непростой приказ, при таком море. Мускулы на худощавом лице Стармеха спазматически напрягались и расслаблялись, как будто бы он жевал резинку. Горе ему, если лодка поднимется слишком быстро, если она прорвет поверхность воды и выдаст нас врагу…

Командир сидел верхом в своем седле в тесном пространстве между стволом перископа и обшивкой боевой рубки, голова притиснута к резиновым окулярам, раздвинутые ляжки обнимают массивный ствол. Его ноги опирались на педали, которые позволяли ему быстро и беззвучно вращать ствол перископа на 360 градусов вместе с седлом и всем прочим. Его правая рука сжимала на выступавший из ствола перископа рычаг.

Прожужжал приводной мотор перископа. Он слегка выдвинул голову перископа, так, чтобы держать её как можно ближе к поверхности.

Стармех неподвижно стоял за двумя впередсмотрящими, управлявшими горизонтальными рулями. Его глаза тоже были прикованы к трубкам Папенберга. Столбики воды медленно поднимались и опадали, каждый подъем и опускание уровня воды соответствовали высоте волны на поверхности.

Приглушенное бормотание. Звук двигателя перископа звучит так, будто он проходит через тонкий фильтр. Он возникает, прекращается, начинается снова. Командир выдвигает перископ каждый раз на несколько секунд, затем снова убирает под воду. Эсминец должен быть сейчас совсем рядом.

«Заполнить водой торпедный аппарат No.5», — послышался шепот сверху.

Приказ был тихо передан в кормовой торпедный отсек. Мы были в бою.

Я уселся на порог двери в переборке. Доклад шепотом с кормы: «Торпедный аппарат No.5 готов, крышка аппарата закрыта».

Все торпедные аппараты были теперь заполнены. Все, что оставалось сделать — это открыть крышки и послать наших рыбок в путь при помощи сжатого воздуха.

Неожиданно я осознал, что до сих пор у меня во рту кусок хлеба — мягкий хлеб с кусочками салями. Его вкус был кисловатым.

Старик, должно быть, сошел с ума — атаковать эсминец в таком море. С другой стороны, такое море имело и свои хорошие стороны. Полоску пены, которая могла выдать наш перископ, будет трудно различить в пене волн.

Если мы выпустим торпеды, то Стармех должен будет сразу же принять на борт балласт для компенсации веса торпед, в противном случае лодка выскочит на поверхность. Торпеда весит 1500 килограмм, так что это означает примерно 1500 литров на торпеду. Если умножить на четыре или пять, получится уже много воды.

От Командира ни слова.

Попасть в эсминец с его малой осадкой и высокой маневренностью было исключительно трудно. Но если попадешь хоть раз — он исчезает как пух одуванчика. Взрыв, гейзер воды и кусков стали, и конец — ничего не остается.

Сверху донесся размеренный голос Командира. «Открыть носовые крышки аппаратов 1 и 2. Скорость противника пятнадцать. Носовой угол ноль, четыре-ноль левый. Дистанция одна тысяча».

Второй помощник установил данные на калькуляторе. Носовой отсек доложил об открытии крышек аппаратов. Старший помощник тихо, но отчетливо доложил командиру: «Аппараты 1 и 2 готовы к бою».

Держа руку на спусковом рычаге, Командир ждал, когда неприятель пересечет линию в окуляре перископа.

Мне страстно хотелось посмотреть в перископ и увидеть всю картину.

Безмолвие окрылило мое воображение. Ужасные картины представлялись мне: британский эсминец направляется на нас на расстоянии прямой наводки. Нос корабля с пенящейся носовой волной нависает над нами, как хищная птица, и почти уже таранит нас. Расширенные в ужасе глаза, рвущийся металл, рваный куски стали, каскады зеленой воды, вливающейся в наш разорванный корпус.

Голос Командира прозвучал резко, как удар хлыста. «Затопить цистерну быстрого погружения. Глубина шестьдесят метров. Закрыть все носовые крышки».

Стармех, всего лишь через долю секунды: «Горизонтальные рули на полное погружение, полный вперед обе машины. Вся команда в нос!»

Шум голосов. Я полетел в сторону, мои ботинки скользили по плитам настила. Первый человек нырнул через кормовую переборку, споткнулся, выпрямился и пригнувшись побежал вперед мимо радиорубки в нос.

Я уловил несколько вопросительных взглядов с широко открытыми глазами, когда еще несколько человек пробежали мимо меня, скользя и спотыкаясь. Две бутылки фруктового сока прокатились по проходу из кают-компании старшин и вдребезги разбились о переборку центрального поста.

Все горизонтальные рули все еще были в положении полного погружения. Подлодка уже была резко наклонена носом вперед, но команда все еще бежала вперед. Они проскальзывали через наклоненный центральный пост как лыжники. Один из них с шипением выругался, когда упал головой вперед.

Теперь в корме оставалась только вахта машинного отделения. Я потерял равновесие, но успел вовремя схватиться за ствол поискового перископа. Сосиски, свисавшие с подволока, казалось, висят параллельно с ним. Я услышал голос Командира поверх скольжения и грохота ботинок. «Теперь в любой момент». Это звучало совсем несерьезно, как мимолетное замечание.

Он медленно спустился по трапу с преувеличенной неторопливостью человека, демонстрирующего упражнение, взобрался по наклонной плоскости и прислонился задом к рундуку для карт. Правой рукой для опоры он обвил трубу.

Стармех медленно поднял лодку носом вверх и приказал команде вернуться по боевым постам. Команда, которая только что спешила в нос, один за другим снова пробралась в корму.

Используя сосиски в качестве грубого прибора для определения угла наклона, я прикинул, что наш нос все еще был наклонен градусов на тридцать.

БУММ! БУММ! БУММ!

Три грохочущих взрыва подбросили меня, как удары топора. Ошеломленный, я услышал приглушенный рев. Ледяные пальцы сжали мое сердце. Что это был за ревущий звук? Затем я понял: вода рвалась обратно в подводные каверны, созданные взрывами.

Еще два колоссальных глухих удара.

Старшина центрального поста вытянул шею, как черепаха. Новый матрос центрального поста, Викарий, покачнулся и уцепился за стол для карт.

Еще звук взрыва, громче, чем остальные.

Лампочки погасли, оставив нас в адском мраке.

«Резервное освещение неисправно!» — услышал я чей-то крик.

Приказы Стармеха казалось, доносились издалека. Конусы света ручных фонарей пробили желтоватые дыры в темноте. Голос требовал принести предохранители. Начальники боевых постов доложили обстановку по переговорным трубам. «В носовом отсеке все в норме». — «Машинное отделение в норме».

«Протечек не обнаружено, Командир», — доложил мичман. В его голосе, как у Командира, не было никаких следов эмоций.

Через мгновение плиты настила заплясали от двойного взрыва.

«Продуть цистерну быстрого погружения». Насос заработал с резким звуком. Как только звук взрыва утих, он снова был остановлен, чтобы его не уловили вражеские гидрофоны.

«Поднять нос», — приказал Стармех рулевым на горизонтальных рулях. Затем доложил Командиру: «Лодка отдифферентована».

«Будут еще глубинные бомбы», — сказал Командир. «Они и впрямь заметили перископ, черт их побери. Почти невероятно — в таком море».

Он посмотрел вокруг без тени беспокойства. В его голосе я даже заметил нотку насмешки. «Психологическая война, господа, вот и все».

Ничего не произошло в течение следующих десяти минут. Затем оглушительный взрыв потряс корпус лодки. Еще несколько разрывов последовали один за другим. Лодка задрожала и заскрипела.

«Пятнадцать», — считал мичман, «шестнадцать, семнадцать. Восемнадцать, девятнадцать».

Стармех уставился на стрелку глубиномера, которая при каждом взрыве дергалась на одно-два деления. Его широко открытые глаза выглядели даже темнее, чем обычно. Глаза Командира были закрыты в усилии сконцентрироваться: собственный курс, курс противника, курс уклонения. Его реакции должны были быть мгновенными. Он сражался в полном одиночестве. Наши жизни зависели от точности его решений.

«Руль право на борт».

«Руль на правом борту, Командир».

«Держать курс на север».

Командир был полностью поглощен беспрестанными умственными вычислениями. Основные факторы, влиявшие на его вычисления, изменялись с каждым докладом, который он получал.

Он должен рассчитать свой курс уклонения на основе шумов от винтов эсминца и линии их приближения. Не имевший возможности получать какую-либо мгновенную информацию посредством органов чувств, он должен был управлять подводной лодкой подобно летчику, летящему вслепую по приборам, и основывать свои решения на непрямой информации.

Я мысленно видел, как серо-черные бочки сбрасывались с кормы эсминца, неуклюже проносились по воздуху и плюхались в воду. Я видел, как они погружались в воду, таща за собой жемчужины воздушных пузырьков, и как они затем взрывались во мраке: магниевая вспышка огненного шара, подобному солнцу под поверхностью моря.

Вода передавала взрыв гораздо лучше воздуха. Ударные волны могли разорвать подводную лодку по швам, когда достигали её. Глубинная бомба могла разрушить её в любой точке в пределах её радиуса поражения. Легкие глубинные бомбы, сбрасываемые с самолетов, весили 60 кг, глубинные бомбы эсминцев — 200 кг. На глубине в 100 метров их смертельный радиус поражения был 80-100 метров.

На некоторое время вернулась тишина. Я напряг свой слух до предела: никаких звуков винтов, никаких всплесков от сбрасываемых глубинных бомб, лишь мягкое гудение наших электромоторов. Полная тишина. Казалось, Командир постепенно вспомнил о нашем присутствии. Он огляделся вокруг, не меняя позы.

«Я мог видеть их на мостике, как они там стояли, уставившись на нас. В вороньем гнезде был наблюдатель. Корвет». Он наклонился вперед и мягко отдал распоряжение оператору гидрофона. «Смотри, не уходят ли они». Минутой позже, все еще наклонившись в его сторону, спросил: «Ну как, шум не стал слабее?»

Германн, оператор, ответил сразу же: «Дистанция весьма постоянная, Командир».

Прочный корпус сам по себе мог выдержать изрядную пытку. Отверстия в нем — вот что было нашей Ахиллесовой пятой: клапаны вентиляции и затопления главных балластных танков, приемные и отливные патрубки насосов, клапаны приема воздуха дизелей и выхлопные заслонки, трубы охлаждающей воды, кормовые сальники гребных валов, сальники рулей и рулей глубины — и возможно множество других вещей, о которых я не знал.

Наиболее опасными глубинными бомбами были те, которые взрывались прямо под килем, где фланцы и отверстия в корпусе были наиболее многочисленны. Смертельный диапазон поражения уменьшался с ростом глубины погружения, потому что давление воды, которое угрожало целостности наших швов, в то же время уменьшало разрушительный потенциал глубинных бомб до 40–50 метров.

Неожиданно послышался кратковременный грохот, как будто кто-то бросил пригоршню щебня на корпус лодки.

«Асдик!» — пробормотал чей-то голос из глубины центрального поста. Мое мысленное зрение преобразовало это слово, звучавшее как плевок, в светящиеся неоном заглавные буквы: ASDIC.

Вторая пригоршня гравия, затем третья.

Мороз пробежал по моей спине. Anti-Submarine Detection Investigation Committee^[19] — бюрократический эвфемизм, означавший смерть. Это были импульсы от детектора, которые били по нашему корпусу и производили этот звук кузнечика, достигавший в полной тишине интенсивности сирены. Импульсы посылались с интервалом примерно в десять секунд.

Мне захотелось закричать: «Выключите это!» Шуршание скрежетало по моим нервам. Мы замерли, едва дыша, хотя АСДИК нашел бы нас, даже если бы мы превратились в камень. Прием использования тишины был бесполезен против АСДИК'а, как и дрейфование с выключенными двигателями. Обычные прослушивающие устройства были топорными по сравнению с этим прибором. АСДИК не улавливал звуки, он реагировал на массу. Глубина потеряла свою силу и не могла нас больше защитить.

Меня охватило нервное напряжение. Мои руки дрожали. Я мысленно возблагодарил свою удачливую звезду, что я сидел в проеме дверной переборки, а не сидел. Осторожно я попытался сделать несколько статических физических движений: глотание, мигание, кусание, стискивание челюстей…

Оператор гидрофона пробормотал: «Становится громче».

Командир отделил себя от ствола перископа и на цыпочках подошел ближе ко мне. «Пеленг?»

«Пеленг устойчиво на два-шесть-ноль, Командир».

Четыре взрыва, быстро один за другим. Прежде чем рев и бульканье утихли, Командир сказал вполголоса: «Корвет был аккуратно выкрашен. Довольно старый корабль с сильно наклоненным полубаком, остальная часть палубы гладкая».

Меня тряхнул следующий взрыв. Плиты настила задребезжали.

«Двадцать семь, двадцать восемь», — считал мичман, имитируя отработанный безразличный тон Командира.

По палубе покатилось ведро.

«Тихо, черт побери!»

В этот раз это прозвучало так, будто бы кто-то положил гравий в жестяную банку и стал трясти ей в разные стороны, по разу в каждом направлении. На звук АСДИК’а наложилось резкое пульсирующее щебетание другого вида: вращение гребных винтов корвета. Они были отчетливо слышны. Я снова замер, как будто бы малейшее движение, малейший звук привлекли бы удары винтов ближе. Не мигая, не дыша, не меняя выражения лица, не позволяя появиться гусиной коже.

Еще пять глубинных бомб на счету у мичмана. Мое лицо оставалось замороженной маской. Командир поднял голову. Четко произнося слова, он проговорил их на фоне умирающего эха последнего взрыва: «Всем, расслабьтесь. Могло быть гораздо хуже».

Было хорошо слышать спокойствие в его голосе. Это было для моих издерганных нервов, как бальзам.

Затем мы покачнулись от единственного сокрушающего разрыва, который прозвучал так, как будто гигантская дубинка грохнулась о лист железа. Трое или четверо покачнулись.

Струйки голубого дыма висели в воздухе. И снова: БУММ! БУММ! БУММ!

«Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь». В это раз слова были произнесены шепотом.

Командир твердо произнес: «Не обращайте внимания на шум — несколько взрывов еще никогда никому не повредили». Затем он снова занялся расчетами курса. Наступило гробовое молчание. Через некоторое время он пробормотал: «Куда они сейчас направляются?»

«Два-шесть-ноль, Командир, шум усиливается».

Командир поднял голову. Он принял решение. «Руль на правый борт», — приказал он, затем: «Оператор гидрофона, мы поворачиваем направо».

Надо было передать в корму разводной ключ. Я торопливо схватил его и передал дальше. Было просто счастьем хоть что-то сделать — все равно что. Повернуть маховик, потянуть рычаг, запустить насос…

Германн далеко высунулся в проход. Его глаза были открыты, но он ничего не видел. Сейчас он был нашим единственным связующим звеном с внешним миром. Его сосредоточенный и пустой взгляд делал его похожим на медиума.

«Шум винтов на пеленге два-три-ноль, два-два-пять, шум усиливается».

«Выключить всё ненужное освещение», — приказал Командир. «Бог знает, сколько еще времени нам придется пользоваться аккумуляторами».

Снова Германн: «Сейчас пеленг два-один-ноль, быстро приближается — возможно, атакует». Возбуждение подпортило его стиль речи.

Тянулись секунды, одна за другой. Ничего. Никто не пошевелился.

«Будем надеяться, что они не позовут своих друзей». Командир выразил словами то, что уже давно терзало мои мысли: тральщики, противолодочные корабли, вся их многочисленная сила…

Капитан, который вел нас в глубинах моря, не был новичком, и все же мы были беззащитными, несмотря на наличие пяти торпед в наших торпедных аппаратах. Мы не могли всплыть на поверхность. Мы не могли атаковать из того места, где скрывались, не могли наброситься на врага. У нас даже не было грозной уверенности в себе, которая появляется от простого ощущения оружия в своих руках. Мы не могли открыто выйти на поединок. Мы могли лишь только скрываться, погружаться глубже. Кстати, на какой мы сейчас глубине? Стрелка глубиномера стояла на отметке 140 метров. Максимальная рекомендованная глубина погружения: 90 метров.

Десять минут без каких-либо признаков активности, затем еще одна пригоршня гравия ударила по нам. По лицу Германна я мог понять, что к нам направлялись новые глубинные бомбы. Он стянул свои наушники и беззвучно стал отсчитывать секунды между их сбросом и взрывом.

Первая бомба взорвалась так близко к нам, что грохот отозвался в моем хребте. Я увидел, что мичман открывает и закрывает рот, но ничего не услышал. Мне показалось, что я оглох, пока не услышал голос Командира. Он приказал увеличить скорость. Затем он возвысил голос над сумятицей: «Так держать. Мы все делаем правильно, парни. Продолжайте заниматься каждый своим добрым делом и…»

Он замолчал на полуслове. Снова наступило молчание, звенящая тишина, напряженная, как тетива. Единственными звуками были случайное плюхание и журчание воды в льялах.

«Поднимите немного нос». Приказ Стармеха, хотя и был отдан шепотом, прозвучал оглушительно громко в полной тишине. Мы снова шли самым малым ходом. Льяльная вода скатилась в корму. Я рассеянно удивлялся, откуда её так много.

«С тридцать восьмой по сорок первую», — доложил мичман.

Для моих ушей, которые все еще звенели от грома разрывов глубинных бомб, наступившая тишина была как огромная акустическая бездна, черная и бездонная.

Лишь только для того, чтобы нарушить её жуткость, Командир прошептал: «Трудно сказать, удерживают ли они ещё с нами контакт». В следующее мгновение новые взрывы потрясли глубины. Это был прямой ответ.

Мои уши утратили способность отделять один звук от другого. Я не мог определить, разрывались ли бомбы справа или слева, сверху или внизу нас. У Командира таких трудностей не возникало. Более того, кроме Германна он был единственным человеком, который знал наше положение относительно положения нашего палача; возможно еще Крихбаум отслеживал ситуацию. Мое собственное ощущение направления исчезло. Я видел только то, что стрелка глубиномера медленно ползет по шкале: мы погружались еще глубже.

Стармех нависал над плечами рулевых-горизонтальщиков. Его лицо в свете света ламп четко вырисовывалось силуэтом на фоне темноты, и каждая черта его лица четко выделялась, как у актера, освещенного прожекторами снизу. Его руки выглядели восковыми. На одной щеке было темное пятно грязи. Его веки были плотно сжаты, как будто свет раздражал его.

Рулевые на горизонтальных рулях неподвижно сидели перед своими кнопками. Наши рули управлялись с помощью силовых приводов. Подводная лодка U-A обладала всеми современными устройствами. За исключением, разумеется, приспособления, позволяющего следить за противником на глубинах более перископной.

Передышка? Я постарался получше устроиться на своем месте. Корвет не будет заставлять нас долго ждать. Он просто делает еще один галс, в полной уверенности, что их трижды проклятый АСДИК будет держать нас на крючке. Сверху над нами все свободные матросы должны быть на мостике, просматривая море в поисках знаков нашего присутствия. Они не видят ничего, кроме полосатых меток на бутылочно-зеленой поверхности, бело-зеленой мраморной бумаге с отдельными мазками черного. Мерцание всплывшего масла на поверхности их бы больше обрадовало…

Оператор гидрофона все еще не двигался. Никаких новых контактов. Командир резко поднял голову. «Хотел бы знать, найдут ли они нас снова…»

Он наклонился вперед и обратился к Германну: «Проверить, удаляется ли корвет». Затем нетерпеливо добавил: «Ну как, есть какие-то изменения?»

«Шум постоянный, Командир», — ответил Германн. Затем, через некоторое время: «Шум усиливается».

«Пеленг?»

«Пеленг постоянный на два-два-ноль, Командир».

Немедленно Командир скомандовал поворот право на борт. Мы возвращались на свой старый след. Обоим моторам было приказано дать малый ход вперед.

Капли сконденсировавшейся влаги срывались и отмечали почти осязаемую тишину с регулярными интервалами: шлеп, шлеп, бульк.

Новая серия разрывов заставила плиты настила затанцевать и задребезжать. «Сорок семь, сорок восемь», — считал Крихбаум. «Сорок девять, пятьдесят, пятьдесят один».

Я взглянул на наручные часы: 14:30. Когда мы погрузились? Должно быть, это было сразу после полудня, так что нас атаковали уже около двух часов.

У моих часов была красная секундная стрелка. Я сфокусировал свое внимание на ней и стал вычислять интервалы между разрывами. Прошло две минуты и тридцать секунд: новое сотрясение. Тридцать секунд: следующее. Двадцать секунд: еще одно.

Я был рад, что могу на чем-то сосредоточиться. Для меня не существовало ничего, кроме вращающейся красной стрелки. Пальцы правой руки сжались вокруг левого запястья, как будто чтобы усилить мою концентрацию. Это пройдет — должно пройти.

Сорок четыре секунды: еще один сильный, сухой разрыв. Я отчетливо почувствовал, как мои губы, которые беззвучно произносили слова, замерзли в овале, обнажившем мои зубы. Я протянул руку, чтобы уравновесить себя и потерял из виду циферблат.

Командир приказал погрузиться еще на двадцать метров.

Теперь двести метров. Сердитый скрежещущий звук пробежал по корпусу подводной лодки. Испуганные глаза матроса-новичка белели в полумраке.

«Могильный сверчок», — прошептал Командир.

Очень забавно. Эти ужасные звуки издавала деревянная обшивка лодки. Внутренняя структура подлодки отвечала на силы, воздействовавшие на её корпус. Двести метров: замечательная круглая цифра. Каждый квадратный сантиметр стальной кожи теперь подвергался воздействию усилия в 20 килограмм — 200 тонн на каждый квадратный метр, а ведь наши листы обшивки были всего лишь два сантиметра толщиной.

Скрипы становились громче.

«Это вовсе не моя любимая мелодия», — пробормотал Стармех.

Напряжение в корпусе нашей подлодки терзало меня, как будто мое собственное тело было под прессом. Кожа на голове резко дернулась, когда прозвучал еще один взрыв. Безумное давление делало нашу стальную обшивку столь же уязвимой, как яичную скорлупу.

Двойной взрыв, затем еще, лишь ненамного слабее первого. Казалось, что наши преследователи раскинули на нас сеть трала с мельчайшей ячеей.

Еще одно содрогание плит настила, за которым послышался неизбежный громовой раскат взрыва.

Тишина на несколько ударов сердца. Затем два разрушительных взрыва, которые снова потушили огни лампочек и вызвали звон разбивающегося на палубе стекла.

Конус ручного фонарика прошелся по переборкам и остановился на циферблате главного глубиномера. Когда я его увидел, то просто похолодел: стрелки обоих приборов просто исчезли. Стекло прибора между двумя рулевыми треснуло и из него поперек центрального поста била струя воды.

«Глубиномер течет», — услышал я чей-то доклад дрожащим голосом.

«Все в порядке», — проворчал Командир, «нет никакой нужды сочинять об этом песню и танцевать».

Пустая шкала выглядела как глаза, покрытые поволокой смерти. Мы больше не могли узнать, всплывает подлодка или погружается.

По моей голове поползли мурашки. Наши приборы отреклись от нас. Без них мы были неспособны чувствовать наше положение в толще воды.

Матрос центрального поста на ощупь пробирался между каких-то труб при свете ручного фонарика, явно в поисках крана, который перекроет струю. Он был мокрый насквозь еще до того, как достиг крана. Хотя струя уменьшилась и иссякла, он продолжал ползать вокруг по палубе. Внезапно он выпрямился, аккуратно держа что-то двумя пальцами, как драгоценный камень. Очень осторожно он взял стрелку и установил её на место выступа малого прибора, который отмечал большие глубины. Я чувствовал себя так, будто наши жизни зависели от того, будет или нет шевелиться эта тонкая полоска металла.

Матрос убрал свою руку. Стрелка дрогнула и начала двигаться. Командир одобрительно молча кивнул.

Стрелка теперь стояла на 190 метров.

«Шум винтов пеленг два-три-ноль, два-два-ноль», — доложил Германн. «Шум усиливается».

Командир снял фуражку и положил её на хранилище карт. Его волосы были влажными и потными. Он глубоко вздохнул, почти знак смирения, как будто он не доверял самому себе что-либо сказать.

Шум винтов пеленг два-один-ноль, усиливается. Снова атакует».

Командир приказал дать полный вперед, и U-A слегка наклонилась на нос. Он оперся спиной на сверкающий, покрытый маслом ствол поискового перископа и уставился на подволок.

Давно забытые образы отчетливо обрисовались в моем воображении. Я увидел картонные диски двух машин для выделки мороженого на ежегодной ярмарке, нескончаемо вращающиеся навстречу друг другу, пока белая и красная спирали не наполнили мою голову до точки взрыва. Затем я опознал их как следы двух глубинных бомб, огненных комет, которые обжигали все на своем пути.

Еще один доклад от оператора гидрофона поразил меня. Я уставился на его рот, но слова не смогли проникнуть в мой мозг.

Ждем еще с затаенным дыханием. Мои нервы, казалось, оголены и находятся на поверхности кожи. Малейший звук раздражает их, как зонд дантиста. Я был одержим лишь одной мыслью: они были наверху — как раз над нами. Я забыл про необходимость дышать, пока недостаток кислорода не вынудил меня медленно и осторожно наполнить свои легкие воздухом. Под моими закрытыми веками вырисовывались яркие картины погружающихся глубинных бомб, за которыми тянулись вертикальные следы из искрящихся пузырьков воздуха, и затем взрывающихся в белые огненные шары. Радужные цвета вырастали из расплавленного ядра в ослепительный фейерверк, пока все глубины моря не раскалялись, как кузнечный горн.

Колдовство было прервано старшиной центрального поста, который шепотом и жестом доложил Стармеху, что поддон для сбора утечек масла в углу центрального поста был полон, и масло из него переливалось через край. То, что масло выливалось из него, в этот момент не имело абсолютно никакого значения, но это явно оскорбляло чувство порядка в Айзенберге.

Кивок Стармеха передал разрешение что-нибудь сделать с этим непорядком. Конец откачивающей трубки был погружен в сборный поддон, так что поддон пришлось наклонить для вытаскивания. Из него на палубу пролилось еще масло и образовало отвратительную черную лужу.

Мичман с неодобрением покачал головой. Айзенберг вытащил полный до краев поддон с такой же осторожностью, как медвежатник, обезвреживающий электронную охранную систему.

«Шумы винта приближаются с кормы», — доложил Германн. Еще две глубинных бомбы взорвались почти одновременно, но звуки взрывов были слабее и более приглушенными, чем предыдущие.

«Далеко отсюда», — произнес Командир.

БУММ, БУММ!

Еще более приглушенно. Командир протянул руку за фуражкой. «Вот тупицы. С таким же успехом они могли бы отправиться домой и там потренироваться».

Айзенберг уже заменил несколько разбитых стеклянных трубок на приборах, как будто бы ему пришло в голову, что вид осколков отрицательно скажется на боевом духе команды.

Я встал. Мои ноги затекли и онемели. Я вытянул занемевшую ногу и почувствовал, будто наступил на пустоту. Ухватившись за столик, чтобы удержаться, я взглянул на карту.

На ней была прочерчена карандашом линия, обозначавшая путь нашей подлодки, и еще был карандашный крестик, обозначавший нашу последнюю точку определения места. Линия неожиданно обрывалась. Я решил определить место по сетке на карте — в том случае если мы выберемся живыми.

Германн прослушал весь горизонт — на все 360 градусов.

«Ну?» — спросил Командир, притворяясь скучающим. Его левая щека выпятилась, потому что он изнутри подпер ее языком.

«Удаляется», — ответил Германн.

Командир огляделся с выражением удовлетворения. Он даже ухмыльнулся. «Ну, похоже, что это и впрямь так».

Он потянулся и встряхнулся. «В самом деле, очень поучительный случай. В одно мгновение ты на линии огня и почти уже заработал красный вымпел, в следующее мгновение тебя вовсю лупят». Он неуклюже протиснулся через дверь в переборке и исчез в своем закутке, попросив лист бумаги.

Я размышлял, что же он такое пишет — что-нибудь лаконичное для своего отчета по походу или радиограмму на базу. Насколько уже я знал его, это будет пригоршня высушенных слов, как например «Атакован корветом в шторм с дождем. Подвергался атаке в течение трех часов».

Через пять минут он вновь появился в центральном посту. Он обменялся взглядами со Стармехом, приказал подняться на перископную глубину и не торопясь поднялся в боевую рубку.

Стармех отдал серию приказов на горизонтальные рули.

«Глубина?» — послышался сверху голос Командира.

«Сорок метров», — доложил Стармех, затем: «Двадцать метров, пятнадцать метров — перископная глубина».

Я услышал, как зажужжал электромотор перископа, остановился и снова зажужжал. Проходили минуты. Сверху ни единого слова. Мы тщетно ждали хоть каких-то признаков жизни.

«Должно быть, что-то там есть наверху…» — пробормотал один из старшин центрального поста.

Наконец Командир подал голос. «Срочное погружение! Глубина пятьдесят метров — всем в нос!»

Я продублировал приказ и оператор гидрофона передал его дальше. Слова пропутешествовали в корму, как многократное эхо. Команда с мрачными лицами поспешила в нос лодки через центральный пост.

«Проклятье», — проворчал Стармех. Стрелка глубиномера возобновила свое медленное движение по шкале.

Появились морские ботинки Командира. Он медленно карабкался вниз по трапу. Все глаза были прикованы к его лицу, но он лишь иронично ухмыльнулся. «Обе машины малый вперед. Курс ноль-шесть-ноль. Корвет лежит в дрейфе в тысяче метров от нас. С остановленными машинами, судя по всему. Коварные содомиты планировали напасть на нас». Он наклонился над картой. Через некоторое время он повернулся ко мне. «Хитроумные подонки — с ними надо держать ухо востро. Мы можем потихоньку отойти на запад».

«Когда сумерки?» — спросил он мичмана.

«В 18:30, Командир».

«Хорошо. Мы пока будем ждать на глубине».

Казалось, что немедленная опасность миновала, если судить по нормальному тону его голоса. Он глубоко вздохнул и выпятил грудь, кивая всем нам по очереди.

«Картина после боя», — произнес он с демонстративным взглядом на мешанину из ведер, битого стекла и истоптанных непромокаемых штормовок.

Мне вспомнились картины Дикса: мертвые лошади, лежащие на спинах, их разверстые животы как брошенные понтоны, все четыре ноги бесчувственно вытянуты в небо; тела в военной форме, вмурованные в грязь окопов, их зубы обнажены в молчаливом бешенстве. Хотя мы только что были на волосок от гибели, у нас не было ни закрученных внутренностей, ни обуглившихся конечностей, ни крови, просачивающейся через парусину носилок, на которых лежат жертвы мясорубки. Несколько осколков стекла, несколько сломанных приборов, треснувшая банка со сгущенным молоком да пара разбитых картин в проходе — вот и все следы нашей битвы. Появился дневальный, сморщил нос при виде беспорядка и принялся за уборку. Я заметил, к своему сожалению, что фотография Командующего не пострадала.

Машинному и моторному отделениям повезло меньше. Стармех перечислил длинный список технических повреждений.

Командир терпеливо кивнул. «Постарайтесь все исправить, Стармех. Я не удивлюсь, если они скоро снова начнут за нами охоту». Затем, обращаясь ко мне: «Пора бы нам и съесть что-нибудь. Я прямо умираю от голода». Он стянул фуражку и повесил ее сверху чьей-то штормовки.

Лицо второго помощника скривилось в ухмылке. «Наш омлет наверняка уже совсем холодный».

«Эй, шеф», — позвал Командир кока в корме, «приготовь-ка еще омлета».

Я был поражен. В самом ли деле мы снова собирались усесться за стол, как обычно, или это была иллюзия? В моих ушах все еще звучали разрывы глубинных бомб. Мне все еще не верилось, что мы выпутались из этой передряги невредимыми. Я молча уселся и помотал головой, чтобы прогнать галлюцинации.

Меньше, чем через час после последнего разрыва глубинной бомбы радист поставил на патефон пластинку. Мурлыкающий голос Марлен Дитрих донесся из громкоговорителей. «Убери свои деньги, ты сможешь заплатить в другой раз…» Это была пластинка из личной коллекции Старика.

***

Было 19:00, когда по громкой связи раздался приказ Командира к всплытию. Стармех нырнул через дверь в переборке и отдал распоряжения рулевым. Впередсмотрящие облачились в свои штормовки и выстроились под люком, приводя в порядок свои бинокли.

«Шестьдесят метров, пятьдесят метров — поднимаемся быстро», — доложил Стармех. Когда глубиномер показал тридцать метров, Командир приказал выровнять лодку и произвести круговое прослушивание гидрофоном. Все замолчали. Я вообще перестал дышать. Оператор ничего не обнаружил.

Командир взобрался по трапу. Когда лодка достигла перископной глубины, по щелчкам переключателей я понял, что он осматривает горизонт.

Мы напряженно ждали. Все еще ничего не было.

«Всплытие!»

Зашипел воздух высокого давления, направленный в главные балластные танки. Командир опустил перископ, который со щелчком встал на место. Только тогда он оторвал голову от резиновой окантовки окуляра.

«Верхний люк чист», — доложил наверх Стармех. «Выровнять давление!»

Старший помощник повернул маховик, и крышка верхнего люка открылась с таким звуком, будто пробка вылетела из бутылки с шампанским. Это означало, что выравнивание давления было неполным. В лодку устремился свежий воздух. Он был холодным и сырым. Я жадно втягивал его ртом, ощущая его благодать, заполняя свои легкие до отказа и наслаждаясь привкусом соли на языке. Лодка испытывала килевую качку.

Громкие приказы с мостика: «По местам стоять к продуванию до полной плавучести. Машинной команде оставаться на местах к погружению».

Стармех одобрительно кивнул. Командир был осторожен, не желая неоправданно рисковать.

В диске темного неба, обрамленном комингсом люка, мерцала пригоршня звезд, как крошечные фонарики, качаемые ветром.

«Приготовить левый двигатель».

«Левый двигатель готов!»

Подводная лодка закачалась. Круглый глаз верхнего люка качался туда-сюда поперек сверкающего фонового экрана.

«Левая машина малый вперед».

По корпусу лодки пробежала дрожь, когда запустили двигатель.

Командир вызвал на мостик впередсмотрящих и мичмана.

«Нужно отправить радиограмму», — услышал я.

Снова внизу появился мичман. Заглянув через его плечо, я не смог сдержать ухмылку, потому что текст, который он записывал, совпадал с моим предвидением почти дословно. Удивленный моим весельем, он поднял брови.

«Коротко и мило», — сказал я, но это тоже сбило его с толку. Я увидел, как он мотает головой, направляясь в радиорубку.

«Прошу добро на мостик!»

«Поднимайтесь», — ответил Командир, и я взобрался по трапу.

Перед луной облака раздались в стороны, безразличный полумесяц купался в своем собственном великолепном отражении. Море сверкало и переливалось в тех местах, где его касался лунный свет. Вскоре занавес облаков снова затянулся. Единственный свет теперь исходил только от мерцающих звезд и от самого моря. За нашей кормой с волшебным зеленым свечением фосфоресцировала пена. На носовой обшивке шипели волны, как будто на раскаленную печь плеснули воды. Резкое шипение раздавалось на фоне неясного гула. Порой поднималась довольно большая волна и ударяла в наш борт с приглушенным гулом китайского гонга.

У меня было впечатление, что мы не столько плыли, сколько были подвешены на тонкой корке между двумя безднами, одна из них сверху, другая внизу: тысячи ярусов темноты над нами, тысячи ярусов темноты под нами. Мои мысли блуждали в смятении и безо всякой цели. Мы были спасены — путешественники в преисподнюю, которые вернулись.

Командир заговорил, приблизившись к моему уху. «К нашему счастью — мне это сейчас пришло в голову — что этот пруд трехмерный».

***

Завтрак за столом в кают-компании.

Из кают-компании старшин доносятся обрывки разговоров. Я слушал их вполуха. Старшина машинного отделения Йоханн похоже вспоминал свой последний отпуск дома.

«В конце концов, нам удалось раздобыть плиту. Вы только представьте, чего это стоило! Ничего нигде не достать, даже с нашивкой подводной лодки на мундире. Детских колясок нигде нет. Я и говорю Гертруде: нам что, действительно сейчас нужна детская коляска? В конце концов, негры таскают своих младенцев на спине… Она тут же закипает, моя Гертруда. Уже на шестом месяце. Хотел бы я знать, правда ли мы вселимся, когда у ней подойдет срок… До тех пор, пока есть четыре стены и крыша, вот что я всегда говорю. В неделю они делают по восемь налетов».

«Это не может продолжаться вечно», — кто-то произносит утешительно. Вроде бы это говорит рулевой.

«Ты можешь выкрасить белой краской стол и построить вокруг газового счетчика маленький ящик. Парни с верфи сколотят тебе его за пару бутылок пива — ты сможешь его взять с собой в следующий отпуск. Маленький такой ящик не будет тебе большой помехой».

Рулевой захихикал. «Я попрошу оружейников сколотить тебе еще и детскую коляску, если уж она тебе так нужна».

«И правда, спасибо за совет — мы сможем пользоваться пуленепробиваемой коляской».

***

Как раз перед 09:00 на следующий день мы вошли в район, в котором плавало множество обломков с судов, очевидно потопленных в конвое. Доски, почерневшие от мазута, поднимались на нашей носовой волне и неторопливо проплывали мимо. Потом мы увидели небольшую резиновую шлюпку. В ней был человек, сидевший как будто в кресле-качалке, с ногами, перекинутыми через надувной борт; ступни его ног почти касались воды. Его руки были подняты в позе читающего газету. Когда мы подошли ближе, я увидел, что кисти обоих рук отсутствовали. Все, что оставалось от них — это пара почерневших обрубков. Его лицо было обуглившейся черной маской с двумя рядами оскаленных зубов, как будто он натянул на голову черный чулок.

«Мертв», — произнес мичман.

Он мог бы этого и не говорить.

Шлюпка и её безжизненный пассажир быстро проплыли мимо. Наша кильватерная волна ритмично раскачала их. Казалось, что человек, удобно устроившийся с газетой, наслаждается движением шлюпки.

Никто не произносил ни слова. В конце концов Крихбаум сказал: «Это был моряк с торгового судна. Непонятно, где он раздобыл резиновую шлюпку — на торгашах обычно спасательные плоты. Шлюпка выглядит, как будто она из Королевского ВМФ».

Его профессиональное замечание разорвало колдовские чары. Командир воодушевлено ухватился за тему и несколько минут обсуждал вероятность того, что британские торговые суда уже давно имеют на борту военных моряков. «В конце концов, кто же будет обслуживать пушки?»

Плавающие обломки кораблекрушения не кончались. Потонувший купец оставил множество мусора: ящики, бочки из-под масла, расщепленные спасательные шлюпки, обугленные и поломанные спасательные плоты, спасательные круги, целые секции надстройки и мостика. Мы миновали троих или четверых мертвецов, плававших в спасательных жилетах, головы их были опущены в воду, затем целую цепочку тел, плававших лицом вниз, большинство из них без спасательных жилетов и многие сильно изувечены.

Мичман заметил плававшие тела слишком поздно, чтобы мы могли обойти их.

Ледяным голосом Командир приказал увеличить скорость. Мы проторили свой путь сквозь искалеченные и излохмаченные останки. Носовая волна отваливала все в сторону, как снежный плуг. Командир уставился прямо вперед, а мичман вел наблюдение за своим сектором.

Я заметил, что наблюдатель кормового сектора по правому борту с трудом удержал слезы, когда мы миновали тело, распростертое на бревне.

«Вижу спасательный круг!» — произнес Командир. Его голос проскрежетал, как ржавая дверная петля.

Он отдал два-три быстрых приказания рулевому, одно за другим. Наш нос медленно повернул к красно-белому спасательному кругу, видимому на короткие промежутки времени лишь иногда.

Командир повернулся к Крихбауму и произнес явно слишком громко: «Я оставлю его по левому борту. «Вызвать рулевого!»

Я сфокусировал свое зрение на прыгающем цветном пятне. Оно быстро увеличивалось.

Берманн запыхавшись появился на мостике, затем спустился по трапу наружу боевой рубки. Он был вооружен небольшой железной кошкой.

Хотя все прекрасно понимали, что хотел узнать Командир, он все-таки сказал вслух: «Хорошо, посмотрим, как называлась эта лоханка».

Мичман навис над леером мостика, как будто бы для того, чтобы охватить взглядом лодку во всю её длину. «Малый вперед левая машина, полный вперед правая», — передал он вниз. «Руль лево на борт».

Рулевой повторил его приказы изнутри боевой рубки. Спасательный круг все время пропадал из поля зрения, погружаясь во впадины между волн, затрудняя нам слежение за ним.

Крихбаум остановил левый двигатель и приказал правому малый вперед. Не в первый раз я был огорошен отсутствием достаточной маневренности лодки U-A. По сравнению со своей шириной она была длинной, а её винты были расположены слишком близко друг к другу.

Казалось, что спасательный круг исчез. Он должен был быть почти на нашем левом борту. Момент неопределенности, и затем он появился вновь.

Мы медленно пробирались к нему. Крихбаум отдал на руль еще приказы по уточнению курса. Он выглядел удовлетворенным нашим продвижением.

Рулевой одной рукой держал кошку, а в другой бросательный конец, смотанный наподобие лассо. Цепляясь для опоры за штормовой леер, он напряженно подался вперед над скользкими решетками. Теперь спасательный круг был вровень с нашим носом. К нашему разочарованию названия судна не было видно — оно было на обратной от нас стороне или же стерто от воздействия стихий.

Спасательный круг медленно дрейфовал мимо на расстоянии трех метров — идеальное положение. Рулевой нацелился, бросил кошку — и промахнулся. Прежде чем он выбрал бросательный конец обратно, он был уже наравне с боевой рубкой. Он побежал в корму и сделал еще один бросок с кормы, но он слишком рано дернул за линь — кошка плюхнулась в море. Он уставился на нас с почти глуповатым выражением лица.

«Еще один раунд, пожалуйста», — ледяным тоном произнес Командир. Я напрягся, чтобы держать в поле зрения спасательный круг, пока мы описывали полную циркуляцию.

В этот раз Крихбаум подвел лодку настолько близко к кругу, что рулевой мог бы подобрать его рукой. Он предпочел положиться на кошку, которая наконец нашла свою цель.

«Gulf Stream!» — прокричал он на мостик название судна.

***

Обед в кают-компании. Командир выглядит задумчивым. «Будем надеяться, что наша утренняя работа не опечалила никого».

Стармех вопросительно поднял брови. Даже старший помощник поднял голову, но Старик выдержал паузу. Прошло не меньше минуты, прежде чем он запинаясь пояснил, что у него было на уме. «Это торговое судно — предположим, что командир подлодки, потопившей его, не смог выяснить его название. Скажем, он ошибся в большую сторону и определил его тоннаж в 15 000 регистровых тонн. Тут подходит U-A и докладывает, что обнаружила обломки судна «Гольфстрим», который оказывается всего лишь в 10 000 регистровых тонн…»

Он сделал паузу, чтобы убедиться, что мы следим за ходом его мыслей. «Ну, я имел в виду, что это будет некоторое разочарование, не так ли?»

Я уставился на линолеум на столешнице и мысленно спросил себя, что он хочет сказать всем этим. Сначала эта отвратительная бумажная погоня и вот теперь эти банальности.

Я поднял глаза. Он откинулся назад и поглаживал свою бороду костяшками пальцев правой руки. Я увидел, как по его лицу пробежала дрожь. Разумеется. Его жесткое представление было способом сделать нам прививку от эмоций. Он был таким же впечатлительным, как и любой из нас. Он переигрывал, делал предположения, строил гипотезы единственно лишь для того, чтобы отогнать наши ночные кошмары.

Но образ мертвого моряка отказывался изгоняться. Он сохранялся, заполняя мое собственное воспоминание этой сцены. Издалека он выглядел так, будто в любой момент начнет неспешно грести веслами, слегка наклонив голову, чтобы лучше видеть небо. Эти обуглившиеся кисти рук… Наверняка кто-то закинул его в шлюпку — он ни за что бы не смог это сделать сам без рук. Это была неразрешимая загадка.

Я задумался о том, что мы не видели никого из выживших. Должно быть, их подобрало другое судно. У моряков, оставшихся без судна в конвое, был шанс выжить, но другие — те, кто шел без эскорта?

Командир удалился в центральный пост и склонился над штурманским столом. Он приказал обеим машинам передний ход на двух третях полных оборотов. Затем он выпрямился, выпрямил плечи и тщательно потянулся, целую минуту прочищал свое горло, прежде чем издать звук. Это выглядело, как будто запускался непрогретый двигатель.

«Я съем свою фуражку, если мы не находимся прямо на пути конвоя. Бог знает, сколько радиограмм мы пропустили, пока оставались на глубине. Будем надеяться, что услышим что-либо от U-R — или от другой подлодки, вступившей в контакт». Непоследовательно он добавил: «Глубинные бомбы — это наиболее неточное оружие».

Стармех, который тоже слушал Командира, выглядел озадаченным. Командир кивнул головой с оттенком самодовольства. Все в центральном посту слышали его. Он добился успеха в выведении морали из последней атаки на нас: глубинные бомбы всегда промахиваются. Наше выживание доказало это.

***

Бертольда раз за разом вызывали, чтобы доложить нашу позицию, курс и скорость. Мы ждали так же напряженно, как и в базе ждали сообщений от нас.

Старик мурлыкал, жуя пряди своей бороды.

Шторм (The Storm)

ПЯТНИЦА, 42-й ДЕНЬ В МОРЕ. Северо-западный ветер усилился. Мичман объяснил его поведение следующим образом: «Похоже, что мы к югу от семейки циклонов, которые вытесняются к Европе между пассатами и полярной областью высокого давления».

«Странные у них повадки, у этих Циклопов и их семейств», — ответил я.

«Кто там говорит о Циклопах?»

«Циклоп — это одноглазый ветер». Крихбаум посмотрел на меня подозрительно.

Я почувствовал, что пора снова глотнуть свежего воздуха. Море было темного сине-зеленого оттенка. Я попытался определить его цвет. Приблизительно это был цвет оникса.

На расстоянии море выглядело почти черным под низким пологом плотных облаков. Единственный признак беспорядка был на западе, где все больше и больше облаков собиралось и разбухало над горизонтом. Я наблюдал, как они завоевывают небо. Сначала темными легионами, собравшимися низко над западным горизонтом, высылались разведчики — небольшие отряды, которые прокладывали путь к зениту и основывали там предмостье. За ними следовала вся темная орда. Медленно поднимаясь, она встречала ветер, который её отклонял, но внизу и за ней через горизонт маршировала новая армия, явно выходящая из неиссякаемого резервуара. Это была нескончаемая процессия.

***

Моряк Бокштигель, девятнадцатилетний гигант, доложил старшине радисту Германну, который дополнительно исполнял обязанности фельдшера, что у него появилась, по его словам, сыпь подмышками.

«Сыпь?» — с насмешкой переспросил Германн. «Вши, скорее всего. Ну-ка, спусти штаны». Неожиданно он фыркнул. «Боже милостивый, да у тебя их здесь целая колония. Ты еще везучий, что они тебя целиком не проглотили».

Германн доложил старшему помощнику, который распорядился произвести осмотр для вахты внизу в 19:00, а для тех, кто был сейчас на вахте — в 20:30.

Командир спал и узнал новость только часом позже. Он сердито смотрел на своего Номера Первого, как бык, зачарованный плащом матадора. «Боже, дай мне силу», — произнес он сквозь стиснутые зубы, «это все, что нам нужно».

В кубрике старшин только и делали, что подшучивали друг над другом. «Кто их пронес на борт — это все, что я хотел бы знать?» — «Инспекция обмундирования? Ну и ладно, хоть какое-то разнообразие». — «Это мне подходит, мои яйца не проветривались с самого выхода в поход».

Итак, теперь у нас на борту кроме судовой мухи были еще и вши. Подводная лодка U-A становилась Ноевым ковчегом для низших форм жизни.

Первое построение выявило еще пять случаев заражения паразитами. Вскоре подводная лодка была пропитана насыщенными парами керосина.

***

Ветер навалился на нас, как струи воздуха из сопел. Море стало все больше и больше волноваться. Волны стали выглядеть зловещими, угрожающе поднимаясь и опускаясь. Снова и снова пена омывала носовую часть лодки и хлестала фонтанами через решетки настила. Ветер прорывался через них и выстреливал игольчато-острые залпы брызг в лица носовых наблюдателей на мостике.

В центральном посту все постепенно покрылось пленкой влаги. Трап был на ощупь холодным и влажным.

На палубе стало невозможным оставаться без штормовки и зюйдвестки. Перья барографа выписывали ниспадающую вереницу ступенек, подобных водопаду Вильгельмсхоэ. Если линия продолжит свое неконтролируемое падение, то вскоре она достигнет края бумаги.

Командир явно был обеспокоен погодой. «Такие области пониженного давления могут двигаться с бешенной скоростью», — объяснил он. «Множество турбулентности, перемены между субтропическим и полярным воздухом, широкие зоны возмущений — условия для ветра могут создаться совершенно ненормальные».

Стармех ухмыльнулся мне. «Наш Командир — метеоролог-любитель, разве вы не знали?»

Старик напряженно разглядывал карту вместе с Крихбаумом.

«Эти северо-атлантические фронты — нечто совершенно особенное», — сказал он. «Холодный ветер будет сзади области пониженного давления. Он вероятно принесет с собой шквалы — и, если повезет, хорошую видимость. Мы всегда сможем повернуть на север, но в этом случае мы будем только направляться ближе к центру, а уход на юг исключен по тактическим соображениям». Он вздохнул. «Ну хорошо, Крихбаум, я полагаю, нам не из чего выбирать. Мы просто будем пробиваться и надеяться на лучшее. Жаль, что волнение в левый борт».

«Да, Командир», — ответил мичман. «Похоже, море серьезно разгуляется, прежде чем успокоится».

Тяжело нагруженный дневальный протиснулся через узкий проход между моей койкой и столом. Я последовал за ним в кают-компанию.

Чтобы пообедать, нам пришлось установить на столе ограждающие планки, и даже после этого потребовалось проявлять чудеса ловкости, чтобы не пролить суп на колени.

В один из моментов во время еды Стармех повернулся к своему заместителю и как бы между прочим спросил: «Что это у тебя на ресницах и бровях? Ты бы показался как-нибудь нашему лекарю».

Он не стал продолжать тему до тех пор, пока второй механик и оба вахтенных офицера не вышли из-за стола. Затем он так же как бы между прочим сказал: «Должен сказать, в первый раз я их здесь видел».

«Видел что?» — спросил Командир.

«То, что мой приятель разводит вокруг своих глаз — вшей, разумеется».

«Да ты шутишь!»

«Нет, серьезно, хуже и не придумаешь. Это так сказать, третичная стадия».

Командир сделал глубочайший вдох и уставился на Стармеха, как громом пораженный.

«Со всем должным уважением к твоим медицинским познаниям, Стармех, означает ли это, что твой назначенный наследник был…»

«Да ладно, Командир. Нет нужды подозревать наихудшее».

Циничная ухмылка появилась на лице Стармеха. Командир медленно покачал своей головой, как будто проверяя подвижность своих шейных позвонков. Наконец он сказал: «Ну-ну, это забавно. Что меня озадачивает, что же будет его следующим ходом?»

Ухмылка Стармеха раздалась вширь. «А, тут у тебя есть я».

***

На лодку опустился покой, подчеркиваемый шумом вентиляторов. Единственным раздражителем были случайные обрывки песни и гул голосов, когда кто-либо открывал дверь в носовой отсек. Я встал и прошел в нос лодки.

«Бурное веселье в цепном ящике», — сказал мне Крихбаум с со снисходительным кивком головы, когда я проходил через кают-компанию главных старшин. Свет в носовом отсеке был еще более тусклым, чем обычно.

«Что происходит?» — поинтересовался я.

«Веселье и игры», — угрюмо ответил Арио. Подвахта сидела на палубе плечом к плечу, скрестив ноги. Их замасленные рабочие куртки и рваные свитеры делали их похожими на хор разбойников из «Кармен», одетых в лохмотья из корзины театрального костюмера.

Лодка неожиданно накренилась. Кожаные куртки и штормовки на крючках повисли под углом к переборке и мы вынуждены были ухватиться за леера на койках, чтобы удержаться на ногах. Ужасные проклятия послышались из глубин отсека. Уставившись между голов и подвесных коек, я увидел голую фигуру, пошатывавшуюся в полумраке.

«Это Швалле», — объяснил Бенджамин, «Моет свое лилейно-белое тело. Он все время этим занимается, Лейтенант. Мы так полагаем, что он самому себе очень нравится».

С двух носовых коек и из одного гамака послышалось скорбное пение. Бенджамин стал изображать голосом орган, пару раз попробовал подстроиться к песне и наконец поймал мелодию.

Остальные запели в свою очередь:

«Еще чаю, Малыш?» — спросил Бенджамин Цорнера, малорослого электрика.

«Спасибо».

Бенджамин наклонил массивный чайник. Ничего не произошло. Он продолжал наклонять, и неожиданно носик чайника изверг толстую струю чая. Хлеб, сосиски и консервированные сардины были залиты.

«О Господи», — произнес Факлер, «осталось всего лишь десять минут до вахты. Будь все это проклято — лишь только опустил на койку свою задницу, и сразу же время поднимать её снова. Да это просто издевательство, вот что это такое». Он покинул компанию, все еще ругаясь.

Швалле тоже застегнул ремень и отправился в корму. «Я ушел», — сказал он, исчезая в двери переборки.

«Передай рулевому мой пламенный привет!» — воскликнул вслед ему Бокштигель.

***

Стармех все еще отдыхал в кают-компании. Выжидающе глядя на меня, он спросил: «Что делает стекольщик, когда у него нет стекла?»

Я закатил глаза в безнадежности догадаться.

«Разумеется, он пьет из бутылки!»^[20]

Я устало покачал головой.

Брызги оросили палубу центрального поста с шумом шквального дождя. Порой громадный кулак с глухим гулом ударял по днищу лодки. Неожиданно под плитами настила послышался грохот, настолько громкий, что он заставил меня вздрогнуть. Командир ухмыльнулся. «Моржи», — сказал он, «чешут свои спины о наш киль».

Снова глухой грохот. Стармех встал. Аккуратно выпрямившись, он поднял плиту настила и подозвал меня. «Посмотрите, вот один из них».

Я уставился через проем и при свете ручного фонаря увидел небольшую тележку, подвешеннную на двух рельсах. Она была занята скорчившейся фигурой человека.

«Он проверяет плотность электролита в аккумуляторах».

«Ну и работенка, в такую погоду».

«Так оно и есть».

Я подобрал книгу, но очень скоро понял, что я слишком устал и взбудоражен, чтобы воспринимать печатное слово. Тут могла бы помочь попойка — честная пьянка с бутылкой, и затем быстро, как молния, на поиски приключений — все, что угодно, только не это утомительное отсутствие активности. Пиво Beck, Pilsner Urquell, мюнхенское Loewenbraeu, Martell, Hennessy, три звездочки, пять звездочек…

Сладковатый привкус появился у меня во рту, немедленно я увидел стаканы с дешевым зеленым ликером и, по контрасту, горячий пунш цвета красных чернил. Только небеса знали, где две девушки раздобыли всю эту дрянь, но для бумажных пакетов это было неплохо. Фридрих был нахальным молодым дьяволом, склеив их в кафе таким вот образом: «Мм, вы чудесно пахнете, дорогуши! Где вы живете?»

«Если это движется, трахай это», — было девизом Фридриха на берегу. Его единственным условием было: «Но не прежде, чем напьешься допьяна».

Боже, что это была за сумасшедшая ночь! Две ретивых кобылки, одна блондинка, другая рыженькая, и спереди их, и сзади…

«Ты в увольнении, верно? — Я всегда слабею от парней в морской форме — Что это за медаль у тебя? Правда? Это надо отпраздновать».

Две минуты и нас унесло уже довольно далеко. Блондинка выставила свой таз и своими ногами обхватила мои бедра.

«Танцы повсюду запрещены», — пожаловался кто-то. «Нет, у нас разрешены, так что не тушуйся! Эй, Ида тебе кое-что откусит!»

Подпихивание локтями и хихиканье.

Сервант, набитый ярмарочными куклами в маленьких складчатых юбках, расставленных по росту, как органные трубы. Между двумя ландышами целая дюжина садовых гномиков самых маленьких размеров, что только бывают, перемешанных с блестящими лакированными ангелами из дерева. Гипсовые олени с посыпанными блестками спинами, лампочка из красного стекла в стандартном светильнике, подушки дивана, по центру которых ткнули кулаком так, чтобы их углы стояли торчком, как ушки у кролика. И еще круглые вязаные подушки всех цветов радуги, и среди них рассажены три или четыре плюшевых медвежонка, один из которых, как ни странно, розовый. На стене танцующие феи. Все это вспоминается мне как многоцветная иллюстрация: расшитые тесьмой подставки под стаканами с ликером, а под ними инкрустированный поднос с изображением собора Св. Марка в Венеции. Огромная кукла, расставившая свои розовые целлулоидные ноги сверху серванта, выглядела как еще один сувенир из Венеции.

Диван был украшен узорами темно-красных виноградных листьев, шторы — необычно большими гортензиями, ковер — розово-красными цветами фантастического вида. И еще были черные бархатные силуэты церквей, куропаток иветряных мельниц. К счастью, свет красной лампы скрывал большую часть этого ужаса — даже стаканы с липким зеленым зельем превратились в почти черные в приглушенном розовом свете.

«Что это вы пытаетесь с нами сделать?» — требовательно спросил Фридрих. «Отравить нас?» Он сделал большой глоток и передернулся.

«Я надеюсь, вы так не думаете, только потому, что мы вас пригласили …» — ядовито начала рыжеволосая. Фридрих резко оборвал ее. «Мне никогда это не приходило в голову, дорогая». Несколько раз пропищало сопрано. «Эй, руки прочь! Что это ты надумал делать?» Снова Фридрих: «Только то, что вполне естественно».

Позже: рыжеволосая, которая удобно устроилась на ковре с Фридрихом, начала прерывать его поток светской болтовни жалобами. «Мы респектабельные замужние женщины, знай это — мой муженек сержант!»

Внезапно другая — блондинка, которая лежала распростертая рядом со мной на диване с расстегнутой блузкой — обвила своими руками мою шею.

Позже блондинка отругала рыжеволосую за то, что все с нее началось.

«Ты просто сошла с ума! Я сдалась только тогда, когда вы двое начали кататься по кушетке».

«Люблю тебя?» — Фридрих начал нараспев произносить как бы слова песни. «Потому что я люблю тебя — я тебя трахаю, не правда ли?»

Его укротили неожиданной пощечиной, но рыжеволосая не знала нашего Фридриха. Как она ни извивалась, но в конце концов ее громко отшлепали несколько раз по заднице.

Бутылка с зельем упала, и стаканы разбились.

«Прекратите, вы двое!» — заверещала блондинка. «Вы с ума сошли! Что скажут соседи?»

Неожиданно я обнаружил, что Стармех неотрывно и настойчиво на меня смотрит косым взглядом. «Задумчивый», — насмешливо произнес он, «да, вот именно: наш задумчивый корабельный поэт».

Я повернулся, обнажил зубы и зарычал, как хищник. Стармеху это понравилось. На его лице долго оставалась ухмылка.

***

Запись Командира в корабельном журнале за пятницу: «Ветер северо-западный, 6–7 баллов, море 5 баллов. Двигаемся поисковыми курсами».

***

СУББОТА, 43-й ДЕНЬ В МОРЕ. Я стоял предполуденную вахту с мичманом.

За ночь ветер превратил спадавшую зыбь в белозубые гребни зеленых волн. К счастью, волны теперь у нас были прямо по носу, а не в левый борт. Я не знал, что вызвало ночью смену нашего курса.

Залпы брызг кусали мое лицо. Вода проникала за воротник моей штормовки и стекала по груди и по спине, заставляя меня дрожать.

Направление ветра менялось, равно как и сила отдельных шквалов.

На почти непрерывный серый фон неба были наложены более темные облака, как курганы грязного хлопка. Всеобщая и угнетающая мрачность не смягчалась никакой более дружественной тенью, если только не считать белые прожилки на боках серо-стальных волн и грязно-белую пену на их гребнях. Мертвенно-бледное свечение отмечало то место, где должно было быть солнце.

В середине вахты небо впереди нас затвердело в стену черновато-серого гипса, которая простиралась от горизонта почти до зенита. И вдруг стена ожила. Щупальца паров простерлись и охватили небо, быстро гася последнее слабое свечение рассеянного солнечного света. Воздух постоянно становился все плотнее, наполненным тяжестью. Вой ветра стих, но временное затишье только оттеняло зловещее шипение волн.

И затем шторм ударил в нас. Он выпрыгнул из неясной темной стены с неожиданным неистовством, которое сорвало с волн их серо-зеленую кожу.

Волны, которые становились с минуты на минуту все более и более крутыми, надвигались на нас, как стая голодных волков. Небо было непрерывным мышино-серым пластом, казалось, неподвижным, за исключением мест, где несколько более темных заплаток на его в целом равномерной поверхности выдавали, что весь небосвод был в разрушительном движении.

Некоторые волны поднимались выше, чем остальные, как будто бы приведенные в ужас нависающим небом, но шторм бросался на них и срывал их содрогающиеся гребни.

Пение штормового леера становилось все пронзительнее. Он взвизгивал, ревел и завывал на каждой немыслимой ноте и степени интенсивности. Каждый раз, когда нос лодки зарывался в волны и леер погружался, его резкий голос моментально утихал, но только для того, чтобы возобновиться, как только мы поднимались из бледно-зеленого водоворота. Водянистые вымпелы, которые слетали со штормового леера, срывались и разрывались на куски ветром как старые тряпки — уносились прочь в мгновение ока.

Упершись спиной в основание перископа, я поднялся над обносом мостика достаточно высоко, чтобы держать под наблюдением всю носовую часть подводной лодки.

Ветер сразу же грохнул меня дубиной по голове. Это больше не было движущимся воздухом, эфирным элементом, а стало твердой материальной субстанцией, которая забивала мне кляп в рот, как только я открывал его.

Наконец-то шторм, который заслуживает названия «буря»! Я почти вопил от возбуждения. Прищурив глаза, я запечатлевал в памяти волны в действии, картины мира в агонии сотворения.

Потоки брызг хлестали по моему лицу и вынуждали меня укрываться за обносом мостика. Мои веки начали распухать, а ноги в морских ботинках промокли насквозь. Мои краги были равным образом бесполезными. Я давно уже передал их вниз насквозь промокшими. Суставы моих пальцев были белее, чем я их видел когда-либо — суставы прачки.

Ванна из листового металла, в которой мы съежились, сзади была открыта. Это не имело никакого права называться мостиком. Наше место наблюдения не имело ничего общего с закрытым мостиком надводного корабля, которое было сухим, теплым и безусловно предоставляло защиту от ударов моря.

Мостик подлодки U-A был не более, чем щитом или бруствером. Он был открыт сзади, и не предоставлял с этого направления никакой защиты, хотя волны могли опуститься на нас и с кормы.

Основное время вахты я провел по колени в крутящемся потоке, который дергал и тащил меня за ноги, как горный поток в паводок. Не успевала вода уйти в корму и через шпигаты, как уже снова звучал крик Крихбаума «Держись!» и следующий залп ударял по мостику. Я пригибался, как боксер на ринге, опустив на грудь подбородок, но коварные волны вместо прямого удара левой наносили мощный апперкот.

Чтобы удержаться на ногах, я вжался между главным прицелом и кожухом мостика. Было мудрено удержаться, хватая воздух легкими, когда весь отяжелел от мокрой одежды. Нельзя было надеяться только на страховочные пояса, как бы надежно они не выглядели.

Украдкой я взглянул в корму. Невозможно было ничего разглядеть дальше поручней и зенитной установки. Вся корма была укрыта толстым одеялом бурлящей пены. Выхлопные заслонки дизелей были невидимы, как и их клапаны забора воздуха. Двигатели вынуждены были всасывать воздух из отсеков подводной лодки.

Одеяло пены над кормовой частью лодки быстро утончилось и показалась корма, срывавшая последние его клочья. Белые усы воды струились по обоим бортам корпуса. Стали отчетливо видны выхлопные заслонки. Маслянистый голубоватый выхлоп дизеля поднялся в воздух и был сорван порывом ветра прежде, чем он смог расшириться.

Прошло лишь несколько секунд, как новая волна обрушилась на боевую рубку с глухим стуком и поднялась высоко вверх, как прибой разбивается о риф. Две стены сверкающей пены встретились за боевой рубкой, с ревом столкнулись и устремились в небо. Корма скрылась под новым водоворотом. Затем корпус поднялся вверх сквозь крутящиеся потоки, поднял кипящие массы воды вместе с серовато-белой пеной и с содроганием сбросил последние оставшиеся клочья. На несколько мгновений вся корма была видна. Затем волны выбросили свои пенящиеся кулаки и снова покрыли ее. Этот цикл был бесконечным и без вариаций: погружение в воду и всплытие, падение вниз и затем подъем вверх.

Мои конечности были совершенно онемевшими, когда я спустился вниз. Я со стоном стащил с себя резиновую куртку. Все под ней источало влагу. Рядом со мной ругался Дориан. «Кто бы ни придумал это снаряжение — его следует проверить у психиатра: оно впитывает воду, как губка».

«Лучше пожалуйся Командующему», — подковырнул его Айзенберг. «Говорят, он приветствует предложения с низов».

***

Комментарий Командира о состоянии моря был следующим: «Довольно бурное». Он сидел за столом в кают-компании, перелистывая какие-то синие и зеленые папки.

Я поразмышлял над предположением, что командование подводных лодок забыло о нас. И что тогда? Как далеко мы сможем уйти на нашей самой экономичной скорости? Радиус действия U-A может не иметь себе равных, но как долго мы продержимся без снабжения? Разумеется, на борту лодки можно выращивать грибы. Наша сумеречная темница была бы идеальной средой обитания для грибков — плесень на хлебе доказывала это. Или водяной кресс. Он зарекомендовал себя тем, что может расти при искусственном освещении. Боцман конечно же сможет найти для него местечко — скажем, в проходе. Я вообразил, как мы пригибаемся еще ниже, чтобы увернуться от свисающих плантаций водяного кресса, качающегося на шарнирных подвесках.

В конце концов, мы сможем выращивать водоросли — они богаты витамином C. Должны же водиться и такие, что смогут благоденствовать под плитами настила, удобряемые нефтяными отходами в льяльной воде.

***

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 44-й ДЕНЬ В МОРЕ. «Хрустящие булочки», — сказал Стармех за завтраком, «намазанные изрядным количеством желтого соленого масла, вязкие, потому что они еще теплые внутри — только что из пекарни. И запить их чашкой горячего какао. Не сладкого, предпочтительнее горький сорт — но хорошего качества и горячего. Вот бы дождаться такого денька!»

Он в экстазе закатил глаза и нарочито подогнал рукой к ноздрям воображаемый запах.

«Очень забавно», — сказал Командир. «А теперь изобрази, как едят омлет за счет ВМФ».

Стармех стал тужиться, как при рвоте, давиться, и его кадык при этом судорожно ходил вверх и вниз.

Командир был доволен. Но не старший помощник, который демонстрировал непробиваемую преданность долгу, даже за приемом пищи, аккуратно и полностью поедая свою порцию. Представление Стармеха должно быть переполнило чашу его терпения, потому что он отодвинул свою тарелку в сторону с мученическим видом.

«Уберите со стола!» — позвал Командир дневального, который появился со своей зловонной шваброй. Нос старшего помощника брезгливо сморщился.

Завтрак окончен, я вернулся в кубрик старшин, чтобы немного поспать, если получится. «Там, откуда эта погода пришла, еще хуже», — услышал я на прощание от Командира, когда пошатываясь, проходил в корму через центральный пост.

***

Подводная лодка снова нырнула носом в волны, и дверь центрального поста грохнулась о переборку с такой силой, что я проснулся. Пилгрим приветствовал появление Айзенберга пародийным поклоном: «Открылись французские окна, и вошел граф». Айзенберг страдальчески ухмыльнулся, с трудом стянул с себя мокрую штормовку и засунул ее сзади стола.

Я удивился, что мог делать старшина центрального поста в штормовке — он ведь не пришел с мостика. Затем я услышал, как вода неистово барабанит по палубе центрального поста, и все понял.

«Эй, послушай», — запротестовал Френссен, «не занимай столько места — засунь свою одежку куда-нибудь еще, а?»

Стук вилок и ножей.

«Боже, меня сейчас стошнит»,

«Тогда я могу съесть твою порцию?»

«Черта с два тебе! Брось-ка сюда вон ту булку».

***

Как я ни старался, и какие только положения не пробовал, я никак не мог расклиниться в койке достаточно прочно, чтобы не выкатываться из нее или не соскальзывать. К килевой качке я еще как-то мог приспособиться, если ее ритм оставался более-менее регулярным, но меня приводили в отчаяние удары молотом по носу лодки и жестокие толчки, когда нос ударял о воду. И еще были незнакомые угрожающие звуки: тяжелые удары воды по боевой рубке и целая гамма неизвестных акустических эффектов в диапазоне от скрежета и гула, царапанья и трения до назойливого, но нерегулярного грохота над головой с раздражающим аккомпанементом завываний и посвистываний привидений. Моей реакцией было оцепенелое бездействие.

Ночь не принесла передышки. Рядом с нами бушевал шторм со скоростью ветра в добрых шестьдесят миль в час.

Бумм! Подлодка нырнула вперед под еще большим углом. Наше снаряжение отклонилось от переборки под углом в сорок пять градусов. Моя занавеска скользнула и открылась сама собой, мои ноги стали невесомыми, а голова еще больше зарылась в валик. Затем, подобно бутылочной пробке, подлодка скорее скользнула вбок, чем встала на голову. Корпус задрожал, подобно больному малярией. Металл по металлу отбивал энергичную барабанную дробь.

Наконец кубрик старшин вернулся в горизонтальное положение. Я задвинул занавеску. К чему беспокоиться? Следующая волна наверняка уже на пути к нам.

Полусонный, я услышал, как пришел Дориан. «У вас, машинистов, непыльная работенка. Вам бы наверху повахтить — ветер настолько силен, что вдавит вам зубы в глотку».

***

ПОНЕДЕЛЬНИК, 45-й ДЕНЬ В МОРЕ. Два дня я не поднимался на мостик. Пора было подышать свежим воздухом, но я спасовал. Моей единственной наградой были бы удары водяной плеткой-девятихвосткой, закоченевшие конечности, занемевшие пальцы, воспаленные глаза.

Весомые аргументы для того, чтобы оставаться в кают-компании. По крайней мере здесь было сухо.

На палубу соскользнула книга. Я почувствовал побуждение поднять ее. Внутренний голос говорил мне сдвинуться с места, но я отказывался слушать. Мои нервы были перенапряжены. Я отключился и позволил последнему проблеску инициативы умереть. Ничего не случится, если книга будет лежать там, куда она упала.

Вернулся Стармех с визита в машинное отделение, заметил книгу и нагнулся, чтобы поднять ее. Вот так!

Он втиснулся в свою койку, подтянул вверх колени, и вытащил из-за валика газету. Все это молча, не произнеся ни слова. Он просто угрюмо сидел, распространяя запах дизельного топлива.

Пятнадцать минут спустя пришел гардемарин за новыми фальшфейерами. Способности Стармеха к восприятию явно пострадали. Он ничего не услышал. Ульманн вынужден был повторить свою просьбу более громко. Наконец Стармех сердито посмотрел на него. Фальшфейеры были серьезным делом. Бог знает, понадобятся ли они нам когда-нибудь, но ежедневная замена была священной церемонией.

Наконец Стармех встал и открыл рундук. Если бы под его носом кто-нибудь держал горшок с экскрементами, и то он вряд ли бы глядел с большим отвращением. Газета соскользнула с его койки и приземлилась в лужицу чего-то липкого от нашего последнего приема пищи. Ульман исчез со своими патронами. Стармех беззвучно выругался и вернулся в свою берлогу. На этот раз он задрал колени верх еще больше, как будто устроив баррикаду между собой и остальным миром.

Ульманн вернулся через пять минут. Разумеется, он должен был положить обратно старые фальшфейеры. С ними нельзя было шутить — нельзя было оставлять их где попало. Я ждал, что Стармех сорвется. Вместо этого он поднялся весьма проворно, засунул подмышку газету и исчез в направлении кормы. Через два часа я обнаружил его в моторном отделении, взгромоздившегося на ящике с черносливом и облокотившегося спиной на трубу дейдвуда. Не обращая внимания на вонь масла, он в десятый раз перечитывал свою газету.

После ужина внутренний голос напомнил мне, что я целый день не был на мостике. Я заглушил его, аргументируя это тем, что уже почти наступила темнота.

Для разнообразия я направился в носовой отсек. Мои ноздри были атакованы запахами льяльной воды, застоялой пищи, пропитанной потом одежды и гниющих лимонов. Две тусклые лампочки излучали приглушенный свет, напоминавший освещение в борделе.

Я различил Швалле с большой алюминиевой миской, зажатой между ног. Из нее торчал черпак. Вокруг в полном беспорядке лежали хлеб, сосиски, корнишоны и открытые банки сардин. Гамаки сверху провисали под тяжестью двух спящих фигур. Верхние койки слева и справа тоже были заняты.

Здесь, в носовой части, движения лодки были еще более безумными. Каждые несколько минут носовой отсек накренялся и подпрыгивал так бешено, что Швалле приходилось хватать миску, чтобы она не опрокинулась.

Из полумрака на четвереньках появился торпедист Данлоп с красной и зеленой лампочками, которые он хотел поставить вместо белых. Эффект привел его в полный восторг.

«Очень сексуально», — произнес одобрительный голос из одного из гамаков.

Неожиданно подлодка резко накренилась. Колени Швалле не удержали миску, из которой на хлеб выплеснулся суп. Мы накренились на невообразимый угол, затем стремительно поднялись в воздух. Корзинка ударилась о переборку и опустошилась на головы заплесневелыми корками и выжатыми лимонами. Всхлипывание воды в льялах. Наш нос ударился о следующую волну и весь отсек содрогнулся. Вода в льялах снова устремилась в нос.

«Черт побери», — произнес Швалле.

По плитам покатился ругающийся Бенджамин, затем он поднялся и уселся в позе Будды со скрещенными ногами, зацепившись руками за леер койки. При этом он толкнул Арио.

«Вот это правильно», — сказал Арио, «раскидывайся поудобнее».

«Извини за то, что я дышу!»

Теперь в свою очередь Арио надо было удерживаться. Он обхватил рукой страховочный трос, закрепленный к нижней койке. Дотянувшись до булки, позеленевшей от плесени, он прижал ее к пропитанной потом фуфайке и складным ножом отрезал неуклюжие ломти. Законные порции были размером со среднюю сливу. Его бицепсы надулись шарами от напряжения.

Лодка снова накренилась. Снова звяканье и громыхание. Между носовыми торпедными аппаратами туда-сюда каталась жестянка, но никто не пошевелился, чтобы закрепить ее. Полотенце, свисавшее с одного из лееров с правого борта, медленно наклонялось в сторону прохода и на несколько секунд оставалось висеть под углом, как будто жестко накрахмаленное.

Полотенце медленно вернулось в менее кошмарное положение, затем прилепилось к лееру. Лодка накренилась на левый борт.

«Обхохочешься, какое дерьмо!» — проворчал Данлоп, который расклинил ведро между шпангоутами в носу и пытался умыться. Весь отсек вонял тряпками для мытья посуды. Грязная вода, которая несколько мгновений назад была в его ведре, теперь разливалась по настилу по направлению к сидящим. Арио начал подниматься, но вода остановилась и отступила. Это выглядело как триумф воли над материальным.

Утерев блестящий от пота лоб тыльной стороной ладони, Арио с трудом поднялся на ноги и оперся о койку, все еще удерживаясь за страховочный трос. Он стащил с себя куртку. Черные волосы пробивались через дырки в его майке, как набивка из рваного матраса. Все его тело промокло от пота. Тяжело дыша, тяжело дыша, он снова уселся и объявил, что шторм или не шторм — он собирается набить свое брюхо так туго, что мы сможем давить на нем блох ногтем. Честность его намерений вскоре стала очевидной. Взяв не совсем заплесневевший ломоть хлеба, о аккуратно водрузил сверху слои масла, сосисок, сыра и сардинок.

«Ну совсем как Вавилонская Башня», — с восхищением произнес Жиголо. Арио, заботясь о своем престиже, хладнокровно украсил свое гастрономическое произведение толстым слоем горчицы. Его челюсти открылись и заглотили бутерброд. Твердый сухой хлеб потребовал шумного и продолжительного пережевывания.

«Лучше консервов в любом случае», — сказал Арио с набитым ртом, и запил еду чаем апельсинного цвета.

Все рты вокруг сверкали от жира, напоминая мне каннибалов, собравшихся вокруг котелка. Ноги едоков были перемешаны, как ноги пассажиров в переполненном купе. Время от времени Арио подтверждал свое удовольствие громким рыганьем. По кругу ходила бутылка яблочного сока.

Один или двое встали готовиться к заступлению на вахту и исчезли в корме. Через несколько минут дверь в переборке открылась и вошел рыжеволосый машинист по имени Маркус. Его сине-белая полосатая шерстяная фуфайка делала его похожим на циркового борца из девятнадцатого века. Он как пьяный покрутился туда-сюда, прежде чем свалиться в просвет между остальными. Жуя, он объявил, что футбольный клуб «ХЕРТА» проиграл. «Это недавно передали по радио. Их и в самом деле разбили в пух и прах. Пять-ноль, а до перерыва три-ноль. Это исключает их из полуфинала».

«Ты нас обманываешь!»

«Я не стал бы шутить о таких вещах».

Футбольный клуб «ХЕРТА» проиграл. Сразу же шторм, который трепал нас, стал малозначащим.

Новость возбудила оживленные дебаты. «Футбольный клуб «ХЕРТА», боже милостивый!» — «Даже ни одного утешительного ответного гола — да от этого впору зарыдать…»

«Это их поставит на место. «ХЕРТА» всегда не в свои сани садилась».

Спустя четверть часа, когда предмет разговора был обсосан досуха, Арио поделился с кружком слушателей, что Бенджамин лелеет мысли о женитьбе. Дикие вопли приветствовали это объявление. Маленького Манчу забросали вопросами со всех сторон.

«Он — женится?» — «Ты наверное с ума сошел — тебя надо посадить в обезьянник и спарить с шимпанзе» — «Бедная корова, она наверняка в трудном положении».

Чувства Бенджамина были столь уязвлены, что Арио потребовалось применить всю силу своего убеждения, чтобы успокоить его. В конце концов он был настолько умиротворен, что прошел к своему рундуку и вернулся с потрепанным бумажником, в котором была целая подборка фотографий вышеупомянутой дамы. Жиголо жадно схватил их, сопровождая каждую подходящим комментарием: «Парни, вот это шасси! — О мамочка, ты никогда не говорила мне, что это будет так! — Однажды придет мой принц! — Разложи меня и сделай это снова!» В конце концов он обернулся к Бенджамину с поддельным восхищением и сказал: «Ты хочешь сказать, что ты действительно уложил этот усталый старый мешок?» Но Бенджамин не слушал — он тщетно пытался вернуть себе свои сокровища. Вдобавок к всеобщей неразберихе перевернулся чайник. Палуба превратилась в хаос мокрого хлеба, нарезанной колбасы, банок с сардинами, пинающихся ног и вслепую хватающихся рук. Суматоха не улеглась, пока не послышался грозный рык из койки старшего торпедиста Хакера, «президента» носового отсека.

Хотя он вернул себе все свои фотографии, Бенджамин все еще прыгал как сумасшедший — или скорее, изображал это. У меня было впечатление, что он тайно наслаждался суматохой.

Следующие пять минут преобладали звуки процесса еды, затем в приглушенном красном свете возник Швалле и начал копаться в своем рундуке. На свет появились несколько бутылок.

«Что-то ищешь?» — осведомился Факлер со своей койки.

«Свой крем для лица».

Начиналось всеобщее и неограниченное веселье. «Как это мило!»

«Не забудь выщипать себе брови, дорогая!» — «Перестань, Швалле, у меня возникают кое-какие мысли в отношении тебя!»

Швалле сердито повернулся ко всем шутникам. «Грязные содомиты! Вы не знаете значения слова гигиена».

«Отлично, продолжай!» — «Ты, верно, обнаружил у себя сегодня внутренности?» — «Шестинедельная грязь и сверху слой мази — очень гигиенично, скажу я вам!» — «Послушайте, кто там говорит! Намазывает всю эту штуку на свое лицо и позволяет своему члену сгнить на корню!»

Еще один рык от старшего торпедиста Хакера: «Иисус Христос всемогущий! Вы собираетесь заткнуться или не собираетесь — да или нет?»

«Нет», — ответил Арио, но тихо, чтобы старший по званию не мог услышать в своей койке.

***

ВТОРНИК, 46-й ДЕНЬ В МОРЕ. Дальнейшее ухудшение погоды. Лодку швыряло с такой непредсказуемостью, что мой желудок сжимался в предчувствии рвоты. В течение целых полминуты корпус дико сотрясался в каждой своей заклепке. Казалось, что нос никогда не поднимется, настолько глубоко он был внедрен в невидимую волну. U-A переваливалась слева направо — я отчетливо ощущал, как она ищет выход в сторону из ловушки — и затем наконец нос поднимался и винты переставали перегружаться. Это было похоже на перерыв в объятиях.

Я пытался удержать в желудке свой завтрак. Я даже пытался писать, но кают-компания падала вниз столь стремительно, что съеденное мной поднималось раз за разом. Мы цеплялись за стол со всей своей силой, потому что опыт предсказывал нам, что каждое падение закончится резким креном. В этот раз обошлось. Винты взвыли еще раз.

Обед состоял из хлеба и сосисок. Горячая пища была вычеркнута из меню. Повар больше не мог удержать свои сковородки на плите. Просто чудом было, что он еще умудрялся снабжать нас горячим чаем и кофе, не говоря уж о питании для вахты. Каттер безусловно был просто неутомим.

После обеда Командир поднялся наверх. Он надел толстый свитер под штормовку. Вместо зюйдвестки он надел глубокий капюшон, который оставлял открытыми только его глаза, нос и рот.

Через пять минут он вернулся весь мокрый и неразборчиво ругаясь. Все еще что-то бормоча, он выбрался из своей блестящей от воды штормовки, стянул через голову свитер и я увидел большое черное пятно влаги, которое расплылось на его рубашке за время его краткого визита наверх. Он уселся на рундуке для карт, тяжело дыша. Один из матросов центрального поста помог ему стянуть ботинки. Из них вылилась вода и исчезла в льялах.

Как раз, когда он выжимал свои носки, как половую тряпку, вода хлынула сверху из боевой рубки, пошипела, катаясь по плитам туда-сюда и тоже ушла в льяла.

«Откачать воду», — приказал Командир. Он проскользил босиком по мокрой палубе, пробрался через переборку и повесил сушиться свою мокрую одежду рядом с электрической грелкой в радиорубке.

Он поделился плодами своих наблюдений с мичманом, который только что проскользнул за ним. «Ветер поворачивает назад». Это было не удивительно. Наш шторм вел себя точно так, как ожидалось.

Крихбаум спросил: «Нам следует держать прежний курс?»

«Мы должны это делать — пока мы можем. В настоящий момент у нас все в порядке».

Как будто для того, чтобы доказать, что он был не прав, наша лодка резко накренилась. Из радиорубки вылетел объемистый чехол аккордеона и шмякнулся о перегородку с другой стороны прохода.

Мы накренились на другой борт. Чехол с силой ударился о переборку радиорубки, раскрылся и вывалил свое содержимое. Стармех уставился вдоль прохода, наполовину из любопытства, наполовину обеспокоенный. «Это не пойдет ему на пользу», — сухо сказал он.

Появился матрос центрального поста, скорее ползущий, чем бегущий, и подобрал аккордеон вместе с побитыми остатками его чехла.

Покачиваясь, Командир пробрался в кают-компанию и протиснулся за стол. Он поерзал туда-сюда с закрытыми глазами, почти как будто это было мысленное усилие вспомнить, где он обычно располагал свои конечности. Попробовав несколько позиций, он наконец достиг достаточной стабильности, чтобы избежать смещения, когда нас накренит в следующий раз.

Мы все трое склонились над своими книгами. Через некоторое время Командир поднял глаза. «Вот, прочтите-ка— это актуально». Он ткнул своим указательным пальцем в отрывок в книге.

Переменчивость ветров, как и своенравие людей, преисполнено гибельными последствиями потакания своим желаниям. Затяжной гнев, чувство неподконтрольной силы портит открытую и благородную природу Западного Ветра. Как будто его сердце развращено недоброю и тягостной злобой. Он опустошает свое собственное царство в буйстве своей силы. Юго-запад — это тот румб на небесах, где он представляет свою ярость в виде ужасных шквалов и заполняет свои владения нескончаемыми скопищами облаков. Он разбрасывает семена страха по палубам штормующих кораблей, заставляет покрытый пеной океан выглядеть древним старцем, и добавляет седых волос на головах капитанов судов, направляющихся домой, в сторону Ла-Манша. Западный Ветер, провозглашающий свою власть от юго-западных румбов, часто подобен монарху, сошедшему с ума, загоняя с диким проклятием наиболее преданных своих придворных в кораблекрушения, катастрофы и смерть…»

Я перевернул книгу и посмотрел на титульный лист. Это был Джозеф Конрад, «Зеркало Моря».

***

СРЕДА, 47-й ДЕНЬ В МОРЕ. Как бы это умудриться посмотреть на вещи с хорошей стороны, по примеру Старика: «Весь день штормит — вражий летчик в небе не летит».

Я практически не спал всю ночь. Моя койка пыталась выбросить меня, несмотря на ограждение — или же распластать меня по переборке. Сейчас я чувствовал себя так, будто не спал целую неделю.

Шторм не выказывал никаких признаков стихания. Я провел целый день в свинцовом оцепенении. Вся команда неуклонно погружалась в трясину апатии.

***

ЧЕТВЕРГ, 48-й ДЕНЬ В МОРЕ. Командир зачитал вслух заключительные слова своей последней записи в корабельном журнале: «Ветер юго-юго-западный, 9-10 баллов, море 9 баллов. Туманно. Барометр 981. Сильные шквалы».

«Туманно…» Обычное сдержанное преуменьшение. «Турецкая баня» — вот что было бы ближе к истине. Там, наверху, казалось, что четыре стихии природы были сокращены до трех слиянием воздуха и воды. Шторм усилился, как и предсказывал Командир.

Я снял с крючка свою непромокаемую одежду, завязал привычное махровое полотенце вокруг шеи и достал из радиорубки свои резиновые сапоги, где я оставил их сушиться перед грелкой. Я собирался заступить на вахту с мичманом. Когда я наполовину одел первый сапог, палуба вылетела из-под меня. Я катался по проходу, как перевернутый жук. Когда я смог наконец подняться, меня чуть не сбил с ног следующий крен. Уже еле дыша, я умудрился кое-как удержаться стоя, прислонившись к водонепроницаемой переборке.

Сапоги все еще были мокрыми внутри. Моя нога никак не могла проскользнуть по голенищу. Стоять было безнадежным делом, поэтому я попробовал сесть. Наконец получилось. Занавеска Командира отъехала назад, когда мы клюнули носом в очередной раз. Он делал наброски к докладу о походе. Я видел, как он жует карандаш, вероятно потому, что написал на одно слово больше, чем надо было бы. Старик всегда вел себя как человек, сочиняющий телеграмму в заморские страны, где каждое слово могло бы стоить целое состояние.

Сапоги надеты. Теперь мои непромокаемые гамаши, тоже мокрые внутри. Я произвел множество судорожных телодвижений, прежде чем смог натянуть их до колен. Теперь поднять заднюю часть и натянуть. Дьявольская штучка сопротивлялась мне все это время, и я обильно вспотел к тому времени, когда смог их одеть.

Далее, моя куртка-штормовка. Она жала под руками из-за двух свитеров. Ноябрь и северные широты сделали несение вахты холодным занятием. Не глядя на карту, я догадывался, что мы курсировали в районе шестидесятой параллели — когда в действительности должны были быть на широте Лиссабона.

Наконец, моя зюйдвестка. Внутренняя часть ее источала влагу. Мой скальп вздрогнул от отвращения при ее липком объятии. Завязки были в узлах, а узел так разбух от влаги, что он сопротивлялся моим пальцам.

Командир прекратил свое творчество в телеграфном стиле и встал. Он потянулся, увидел меня и саркастически ухмыльнулся. «Тяжела морская жизнь, а?» Затем «Оп-ля!», когда еще один сильнейший нырок чуть не отправил его в полет.

Я справился с переборкой с относительной элегантностью, но в центральном посту был пойман внезапным креном. Я не успел схватиться за край стола для карт, потерял равновесие и грохнулся на плиты. Командир начал распевать «Бесстрашный молодой человек на трапеции под куполом цирка». Немного преждевременно. Теперь центральный пост накренился на левый борт. Меня швырнуло на купол кожуха гирокомпаса, прежде чем я смог ухватиться за трап, ведущий в боевую рубку. Командир заявил, что он как-то видел кубинскую румбу, которая была детским лепетом по сравнению с моим представлением. Он отдал насмешливую дань моему балетному мастерству.

Его собственная способность держаться на ногах могла вызвать только восхищение. Каждый раз, когда его равновесие было под угрозой, быстрым взглядом в сторону он находил подходящее место для приземления. Искусно используя движения лодки, он с достоинством умудрялся держаться на ногах. Его обычной практикой в таких случаях было невозмутимо осматриваться вокруг, как будто единственным его намерением было занять именно это место.

Мокрая до нитки фигура спустилась по трапу. Это был второй помощник. Запыхавшись, он объявил, что только что большая рыба перепрыгнула как раз над лодкой. «С левого борта была огромная стена воды, прямо как стена. Рыба выскочила как раз из нее и пролетела над пушкой — никогда ничего подобного не видел».

Я застегнул свой широкий страховочный пояс тяжелым карабином с вертлюгом и начал взбираться по трапу. Боевая рубка была в темноте, если не считать тусклой подсветки приборов рулевого. С мостика над моей головой донесся булькающий звук. Я подождал несколько секунд, чтобы бульканье утихло, затем рывком открыл люк настолько быстро, как только мог, выбрался наверх и захлопнул люк. В следующее мгновение я и все остальные были вынуждены укрыться за ограждением мостика, когда ударила следующая волна. Плотная масса воды толкнула меня в спину. Вокруг моих ног крутился водоворот. Прежде чем вода могла свалить меня с ног, я пристегнулся к главному прицелу и расклинился между перископом и обшивкой мостика.

Наконец я смог взглянуть поверх релингов мостика. При виде этого зрелища мое сердце почти остановилось. Море исчезло, и на его месте был вздымающийся горный пейзаж, с возвышающихся пиков которого ветер срывал пургу водяных брызг. Всеобщая белизна пронизывалась темными бороздами — черные руки, которые устремлялись туда и сюда, образуя калейдоскопические картины. Все, что оставалось от неба — это плоский серый диск, который почти касался серо-белого буйства воды.

Воздух был взвесью соли и брызг, ритуальный туман, от которого краснели глаза, немели руки и который быстро выстужал из конечностей тепло тела.

Выпуклое брюхо нашего главного балластного танка правого борта неторопливо выкатилось из крутящейся пены. Волна, которая подняла нас, начала опадать. U-A накренялась все больше и больше на левый борт, и задержалась в предельном угле крена на несколько секунд, быстро падая.

Последовательность больших волн неспешно пошла на убыль. Время от времени приходила волна с возвышавшейся над остальными пенящейся макушкой. Стена воды начинала вздыматься впереди нас, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, пока наконец она не разрушалась и ударяла по носовой части лодки как паровой молот.

«Глаза берегите!» — проорал Крихбаум. Волна взметнулась над боевой рубкой и накрыла нас. Крученый удар по спине, затем крутящаяся вода поднялась снизу до пояса. Мостик трясся и дрожал, по корпусу прошла сильная вибрация. Наконец носовая оконечность поднялась над пеной. Крихбаум что-то кричал. «Берегитесь — такие волны, как эта — смоет вас с мостика в два счета».

На несколько секунд U-A устремлялась во впадину между волн. Гороподобные белые волны зажали нас в ней. Затем мы снова поднялись. Подводная лодка скользила вверх по огромному склону, выше и выше, пока мы не зависли на пенящемся гребне и могли обозреть расколотое штормом море как наблюдатели на вышке. Нашему взору открылись не темно-зеленые воды Атлантики, а поверхность какой-то планеты в процессе мироздания.

Вахты были сокращены вдвое. Два непрерывных часа в согнутом положении и пристального всматривания было достаточно для любого. Когда подошло время смены, я с облегчением обнаружил, что мои конечности еще не настолько потеряли подвижность, чтобы я не мог спуститься вниз. В этих условиях никто не выдержал бы четырехчасовой вахты.

Я был настолько измотан, когда добрался до центрального поста, что с удовольствием растянулся бы прямо там же на палубе в своем мокром снаряжении. Зрительные образы и звуки проникали в мое сознание как будто через толстый слой тумана. Каждое мигание воспаленными веками приносило мучительные страдания.

Раздеться было невозможным без длительных пауз для восстановления сил. Мне пришлось сжать зубы, чтобы не вырывались стоны. Затем пришел черед самого скверного — гимнастическое восхождение на мою койку. У меня не было лесенки, как в спальном вагоне. Надо было занести правую ногу и оттолкнуться левой. Когда я наконец смог это сделать, мои глаза слезились.

***

Уже неделя, как мы штормуем, и впереди никакого просвета. Казалось невероятным, что наши тела могут выдержать такую пытку. Никакого ревматизма, ишиаса, прострелов, цинги, гастритов, никаких серьезных жалоб любого вида. По всем показателям мы были в прекрасной форме, как кнуты из сыромятной кожи.

***

ПЯТНИЦА, 49-й ДЕНЬ В МОРЕ. День апатичной дремы и напряженных попыток чтения. Я лежал в своей койке, слушая, как наверху шуршат волны. Верхний люк был закрыт, но не задраен, поэтому каждый раз, как захлестывало мостик, вниз устремлялись потоки воды.

Мичман прошел в корму. Проходя мимо, он заметил, что один из его вахты совсем плох. «Он просто сидит на палубе и его выворачивает наизнанку».

Один из машинистов изобрел новую моду. Уже трое матросов расхаживали с импровизированными «рвотными жестянками», подвешенными на шнурках на шее, как противогазы.

Я обнаружил, что невозможно выдерживать в одном и том же положении дольше пяти минут. Ухватившись левой рукой за край койки, я выгнулся вверх так, что моя спина прижалась к обшивке. Вскоре металлический холод корпуса обжег мою спину через тонкую фанеру, а алюминиевая ступенька в моей руке превратилась в лед.

Дверь камбуза открылась. Тотчас же давление на мои барабанные перепонки усилилось и каждый звук стал неотчетливым. Забортные впускные заслонки в штормовом море были закрыты, и двигатели засасывали воздух прямо из отсеков. Избыточное давление, вакууммирование, барабанные перепонки туда, барабанные перепонки сюда — кто бы смог заснуть при таком чередовании? Я зарылся лицом вниз и для опоры положил левую руку на край койки.

Койка, которая при первом знакомстве показалась мне такой узкой, стала чересчур широкой. В каком бы положении я ни находился, я не мог найти точку опоры. Наконец мне пришла в голову идея расклинить валик подушки между моим телом и краем койки. Она не вошла широкой стороной, только узкой. Теперь я лежал зажатый между панелью обшивки и подушкой как нож в ножнах — убогое замещение комфорта, но все же лучше, чем ничего.

Я вообразил себя как фигуру в анатомическом атласе с выделенными красным цветом и пронумерованными мускулами. Мой курс по анатомии в конце концов окупился: я по крайней мере мог дать имя каждому приступу боли. При нормальных обстоятельствах я носил на себе все эти волокнистые куски мяса без каких-либо эмоций, за исключением случайных моментов удовольствия, когда я чувствовал, как они сокращаются и расслабляются — полуавтономное и полезное оборудование, ладно спроектированное и гладко работающее. Теперь же система давала сбой. Она упиралась, протестовала, выдавала предупредительные сигналы: вот здесь внезапная острая боль, здесь ноющая боль. Множество отделов моего мышечного аппарата давали знать о своем присутствии в первый раз: шейная мышца, например, которая была мне нужна для движений головы, или поясничная мышца, которая помогала мне изгибать бедренные суставы. Мои бицепсы причиняли мало неприятностей — они были натренированными. А вот грудные мышцы причиняли мне неприятности. Я вынужден был лежать неестественно согнувшись, в противном случае они причиняли мне изрядную боль.

***

СУББОТА, 50-й ДЕНЬ В МОРЕ. Наброски в моей голубой записной книжке: «Бесполезное занятие — болтаться как мы посреди Атлантики. Ни единого признака неприятеля. Как будто мы единственный корабль в море. Льяльная вода и запах рвотного. Наш гардемарин находит погоду вполне приемлемой. Он разговаривает, как бывалый моряк^[21]».

***

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 51-й ДЕНЬ В МОРЕ. Ежедневное погружение для дифферентовки лодки, обычно воспринимавшееся как скучное занятие, стало даром небес. Мы с нетерпением ждали возможности вытянуться, дышать глубоко, стоять прямо, без нужды сгибаться или цепляться за что-либо.

«По местам стоять к погружению!» — объявлялся счастливый ритуал. Стармех становился за спинами двух рулевых на горизонтальных рулях. Произнося последние слова, он вынужден повысить голос, чтобы его было слышно за шумом воды, вливающейся в танки главного балласта. На глубине 15 метров он продул цистерны быстрого погружения. Зашипел сжатый воздух и послышался рокот вытесняемой из танков воды.

Стрелка глубиномера успокоилась на глубине 35 метров. Подлодка находилась почти в спокойном положении, но все-таки она покачивалась достаточно для того, чтобы по столу для карт катался туда-сюда карандаш.

Стармех отдал приказ закрыть все главные клапаны продувания. «Сорок пять метров», — распорядился Командир, но лодка продолжала покачиваться даже на этой глубине. Он принял свою обычную позу, упершись спиной в перископ. «Пятьдесят метров». Пауза, затем: «Voilà^[22] — наконец покой».

Какое наслаждение! По крайней мере на час пытки не будет. Нельзя терять ни мгновения — скорее, скорее в свою койку!

В моей голове все еще шумело и ревело, как будто я привязал к ушам две большие морские раковины. Раскаты в моей голове утихли, но лишь только до некоторой степени.

Господи, как же у меня все болит… Я безвольно лежал, положив руки по бокам, ладонями к матрасу. Немного приподняв голову, я мог наблюдать размеренные подъемы и опускания своей грудной клетки. Мои глаза болели, хотя я не был на мостике. Пожевав губу, я почувствовал на языке соль. Наверняка все мое тело покрыто ей, круто засолено как соленая свинина или ребрышки. О, с каким удовольствием я бы сейчас съел кассельские ребрышки с кислой капустой, лавровым листом, перцем и чесноком! Странно, как быстро возвращается аппетит, как только уменьшается качка подлодки. С тех пор, как я ел по-настоящему, должно быть прошла целая вечность.

Моя койка была раем. Я никогда не осознавал, какое это чудесное ощущение — лежать вот так на спине. Я постарался сделаться плоским, как доска и чувствовал матрас каждым квадратным сантиметром своих ягодиц, лопатками, руками, кистями, икрами ног, пятками. Я пошевелил пальцами правой ноги, затем левой, по очереди вытянул их. Мой скелет увеличивался — я становился все длиннее и длиннее.

Вошел дневальный сообщить мне, что накрыт стол для обеда.

«Уже?»

Мне сообщили, что Командир перенес время приема пищи на час раньше, чтобы мы могли спокойно пообедать.

Сразу же мной овладели опасения по поводу пищеварения. Поесть спокойно было конечно же прекрасно, но как справиться с полным желудком, когда болтанка начнетсяснова? Я передернулся при мысли о нашем возвращении на поверхность.

У Командира, казалось, не было никаких забот. Он с наслаждением уплетал огромные куски свинины, обильно сдобренные горчицей, вместе с корнишонами, маринованным луком и консервированным хлебом. Старший помощник, разделывавший свою свинину с хирургической точностью, отделил кусок кожи с несколькими белыми щетинками и изысканно отодвинул его на край тарелки.

«Проблемы со щетиной, Номер Первый?» — осведомился Командир, от души чавкая. «Все, что нам надо бы сейчас — это кружка пива и немного жареной картошки».

Вместо пива дневальный принес чай. Второй помощник уже почти было собрался зажать чашку между своих колен, когда ненужность этой предосторожности дошла до него. Он театрально хлопнул себя по лбу.

Командир продлил наше погружение на целых двадцать минут «в честь Субботы».

Обитатели кубрика старшин посвятили свою подводную передышку обычной теме. Френссен вспоминал, как во время отпуска его поезд был задержан в Страсбурге воздушным налетом. Вполне предсказуемо, он разыскал ближайший бордель.

«Она мне сказала, что у нее есть нечто особенное, но она не скажет мне, что именно. Я прошел с ней наверх. Она разделась, и улеглась. Я как раз собирался засадить и посмотреть, что это за великий сюрприз. Тут она мне и говорит: «Ты хочешь сделать это по старинке, дорогой? Бог мой, какой же ты неотесанный!» В следующее мгновение она вынимает свой глаз (естественно, стеклянный) и показывает мне на дырку. «Вот тебе», — говорит она, «вставляй сюда».

Добрых две минуты я не слышал ничего, кроме тяжелого дыхания. Затем поднялся гвалт. «Из всех грязных педерастов…» — «Это к нему не относится, он привирает!» — «Извините меня, я пойду блевану!» — «Да тебя нужно кастрировать, Френссен!»

Когда всеобщий гам утих, старшина из машинистов произнес спокойно: «Все равно, это идея».

Моя глотка напряглась от тошноты. Как вообще кому-то могла в голову прийти такая непристойность?

Я был все еще в своей койке, когда мы поднялись на поверхность. Все мое тело сразу почувствовало первые мягкие покачивания. Кубрик старшин снова стал болтаться как пробка, первая волна шлепнула нас как гигантская лапа, и пляска Святого Витта началась снова.

Проклятия Айзенберга из центрального поста. Потоки воды непрерывно струились вниз из боевой рубки.

Я пробрался через люк в переборке. Увидев меня, он начал снова. «Чертов беспорядок! В следующий раз надо будет обязательно запастись зонтиками».

***

ПОНЕДЕЛЬНИК, 52-й ДЕНЬ В МОРЕ. Медик был нужен всем. Несколько небольших ранений. Ссадины, прищемленные пальцы, почерневшие ногти, кровавые волдыри — ничего серьезного. Один выпал из своей койки, другой сломал ребро о маховик в центральном посту, еще один въехал головой в эхолот. Рана выглядела просто ужасно.

«Чудесно», — сказал Командир. «Будем надеяться, лекарь справится с этим, или мне придется отыскать свою штопальную иглу».

Я приготовился отправиться на палубу с вахтой Второго Помощника в 16:00. Один из впередсмотрящих был выведен из строя морской болезнью. Я стоял за него вахту.

Я вымок насквозь еще до того, как откинул верхний люк. Быстро, как только мог, я расклинился между стойкой перископа и ограждением мостика и зацепился подпружиненным гачком предохранительного пояса. Сделав это, я поднял себя в вертикальное положение и уставился поверх ограждения.

От увиденного у меня снова перехватило дыхание. Волны превратились в каннибалов — они нападали на соседей со спины и пожирали их.

U-A поднималась на гребне гигантской волны — скачка на спине огромного кита. На несколько секунд я мог обозревать весь первобытный морской пейзаж, как какой-то зевака в гондоле чертова колеса. Затем подводная лодка начала раскачиваться. Ее нос дернулся туда-сюда, как будто в раздумье, и чертово колесо превратилось в американские горы.

Еще до того, как мы смогли выбраться из впадины, вторая огромная волна опустилась на нас. Тонны воды ударили по корпусу с громовым ревом, сбили нас с ног, обхватили и закрутили наши перемешанные тела. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы смогли выбраться. Весь нос лодки был виден только на несколько мгновений, затем снова удар.

Моя шея начала болеть. Воротник моей куртки-штормовки натирал кожу. Морская вода обжигала как кислота, добавляя боли.

Левая ладонь у меня была порезана. Она ни за что не заживет, пока морская вода попадает в рану. Я выругался на морскую воду, а заодно и на ветер, который превращал брызги воды в картечь и заставлял нас прятаться за ограждением мостика.

Второй Помощник повернул ко мне свое багровое лицо и ухмыльнулся. Его голос донесся до меня сквозь шум: «Не хотел бы ты искупаться в таком море?»

Шипение волн было пронзительным, как рычание тигра, но ему удалось перекричать его. «С чемоданом в каждой руке!»

Еще одна атака на боевую рубку. Вода еще лупила по нашим согнутым спинам, но Второй Помощник уже выпрямился и смотрел вперед. «Вода, вода, кругом вода», — вопил он, «и нигде ни капельки пива не видать!»

Я не чувствовал в себе расположения перекричать море, поэтому когда он глянул в мою сторону, я просто постучал пальцем по своему лбу.

Каждый раз мы могли хоть что-то рассмотреть только несколько мгновений. Мы отворачивали свои лица, сутулились, подставляли морю свои макушки. Я просматривал свой сектор через прищуренные веки, затем наклонялся и цеплялся за лодку. Даже при этом меня жалили тонкие струи брызг. Против них не было никакой защиты. Лучше полновесный потоп, чем эти острые и язвящие плети по лицу, которое обжигало как пламенем.

Мы приветствовали окончание нашей двухчасовой вахты как помилованные узники. Несмотря на весь свой гонор, Второй Помощник наверняка был бы не в состоянии отстоять полную четырехчасовую вахту, как и все мы.

Ночь была жуткой перспективой. Я содрогнулся при мысли о предстоящих неминуемых часах на взбрыкивающем, падающем в бездну, соскальзывающем матрасе.

***

СРЕДА, 54-й ДЕНЬ В МОРЕ. Уже прошло полторы недели, как начался шторм. Десять дней медленной пытки. Командир и я сидели на рундуке для карт. Цепочка проклятий доносилась с мостика. Командир поднялся, ухватился за трап в боевую рубку и, задрав голову вверх на безопасном расстоянии от периодических потоков воды сверху, спросил, что, черт побери, там у них случилось.

«Руль лежит на правом борту, Командир, а лодка поворачивает влево», — ответил рулевой. «Я не могу ее удержать».

«Не паникуй». Командир несколько мгновений продолжал глядеть вверх через нижний люк. Затем он склонился над столом для карт. Прошло совсем немного времени, когда он подозвал мичмана. Я смог уловить лишь слово или два: «… нет смысла. Мы фактически топчемся на месте».

Командир некоторое время поразмышлял, затем протянул руку к микрофону громкой связи. «По местам стоять к погружению!» Старшина центрального поста, который опирался на панель погружения как изнемогшая муха, со вздохом облегчения воспрял к жизни. Через переборку вошел Стармех и отдал предварительные распоряжения. Когда впередсмотрящие с мостика карабкались вниз по трапу в своих блестящих штормовках, вода каскадом лилась через крышку люка. Двое из них заступили на посты у горизонтальных рулей глубины.

«Заполнить все цистерны главного балласта!»

Воздух вырвался из наших танков с глухим ревом. Нос быстро наклонился. Льяльная вода устремилась вперед с бульканьем и шипением. Волна ударила в боевую рубку, но уже следующая была слышна приглушенно, а последующие уже не встретили никакого препятствия. Конечный рев и бульканье, затем тишина. Мы стояли кругом напрягшись, ошеломленные неожиданным отсутствием шума.

Губы Старшего помощника были бескровными. Его глаза запали в глазницы, а скулы были покрыты солью. Все еще тяжело дыша, он стянул мокрое полотенце с шеи.

Глубиномер показывал 40 метров, но стрелка ползла дальше: 50, 60. На этот раз наш поиск передышки увлек нас еще глубже. Стармех не выравнивал лодку до тех пор, пока мы не миновали отметку 65 метров. Льяльная вода прошелестела в корму, затем обратно. Постепенно она успокоилась. Бульканье жидкости стихло. Пустая жестянка, катавшаяся по плитам настила, успокоилась.

«Лодка отдифферентована, Командир», — доложил Стармех.

Старший помощник опустился на рудук для карт и засунул свои побелевшие руки между колен, слишком вымотанный, чтобы сразу снять свою мокрую одежду.

Над головой шестьдесят пять метров воды.

Мы были защищены от избиения волнами, как солдаты в глубоком подземелье от ружейного огня — защищены от моря самим морем.

Командир ухмыльнулся мне. «Попробуй отпустить», — сказал он. Я неожиданно осознал, что все еще держусь за трубу.

Пришел дневальный накрывать на ужин. Он как раз раскладывал столовые приборы, когда старший помощник выпалил: «В этом нет никакой нужды!» и начал есть с необычной живостью.

Булка, лежавшая перед нами, была почти полностью испорчена сыростью на борту. Зеленая плесень, которая ежедневно вылезала из корки, ежедневно же обтиралась дурно пахнущей тряпкой дневального, но от этого было мало толку. Внутренность была пронизана зеленой плесенью, напоминавшей о сыре горгонцолла. Появлялись также желтые отложения, похожие на серу.

«Ничего плохого в плесени нет», — провозглашал Стармех, «это полезно. В конце концов, французы называют это pourriture noble — благородное гниение. На нашей работе мы должны быть благодарны всему, что произрастает».

Мы все с одинаковым терпением занялись сложной работой по отделению полусъедобных кусков от толстых ломтей. Целая булка могла быть сострогана до кусочков меньше детского кулачка.

Командир иронично называл это занятие «хобби». Второй помощник, который утверждал, что ему это нравится, вырезал звезды неправильной формы из серых ломтей с показным усердием. За этим занятием он рассказывал нам о моряках, которые выживали месяцами на диете из крошек от печенья, долгоносиков и крысиного дерьма. Должно быть, он сам испробовал все это, если судить по подробностям, которыми он разукрашивал свое сообщение.

«О, конечно», — вступил в разговор Стармех, «я знаю. Это было в том рейсе, когда ты ходил с Магелланом по Тихому океану, потому что он хотел, чтобы пролив назвали в его честь, тщеславный вымогатель. Я себе представляю — должно быть, это был чертовски сложный рейс».

После обеда я прошел в носовой отсек. Звуки голосов донеслись до меня прежде, чем я был на половине дороге в кают-компании главных старшин. «Двадцать четыре! Трефы взяли!» — кулаки застучали по палубе. Они играли в скат.

Вошел Данлоп с залатанным футляром аккордеона, который он уважительно держал перед собой, как гробик с ребенком.

«Давай, Данлоп, сыграй нам!»

Торпедист по-отечески оглядел кружок собравшихся и величественно объявил, что полдюжины его басов залипают из-за влажности.

«Ну и что? Кому какое дело до нескольких клавиш?»

Поддавшись всеобщим уговорам, Данлоп расположился на нижней койке и раздвинул меха. Машинист Факлер заказал песню.

«У женщин из пустыни

Титьки длиной в два метра,

Так что укороти их морским узлом,

Прежде чем забавляться с ними…»

Хриплые голоса заглушили мелодию. Игроки в скат потеряли интерес к игре и перевернули свои карты. После некоторой разноголосицы песня стала слаженной. Потом Данлоп изобразил высокое фальцетто и трелью пропел:

«Однажды жила-была мамаша,

Жадная старая сука,

Которая продавала с аукциона свою дочку,

За то, что та могла заработать.

И подонок, который ее купил — это был я, я,

И подонок, который ее купил — это был я!»

Над головой — вздымающееся море и пенящиеся волны; здесь, внизу, люди сидели, подняв колени, и пели. Мне захотелось ущипнуть их щеки и убедить себя, что они были из плоти и крови.

***

ЧЕТВЕРГ, 55-й ДЕНЬ В МОРЕ. Все чертовски измотаны. Шторм вовсе не собирается утихать. Спасение пришло наконец когда Командир ближе к вечеру приказал погрузиться из-за темноты и отсутствия видимости.

Наступил мир. Дориан уселся у переборки центрального поста, разбирая бинокль, внутрь которого попала вода.

Радиорубка опустела. Радист сел возле двери в помещение гидрофонов. Наушники были у него на голове и он лениво поворачивал рукоятку устройства прослушивания.

В кают компании старший помощник, как и следовало ожидать, обложился разноцветными папками. Откуда-то он вынул офисный дырокол. Казалось, у нас на борту целый комплект офисного оборудования. Была даже механическая машинка для заточки карандашей. По крайней мере, мы были избавлены от соло на пишущей машинке.

Стармех изучал какие-то фотографии. Второй механик, кажется, был где-то в машинном отделении. Командир дремал.

Совершенно неожиданно Стармех сказал: «Бьюсь об заклад, дома уже выпал снег».

«Снег?»

Командир открыл глаза. «А почему бы и нет — конец ноября. Забавно то, что я не видел снега уже несколько лет».

Стармех передал по кругу посмотреть несколько фотографий. Сцены на снегу, фигуры как черные пятна в общем белом пространстве. На одном фото Стармех был с подружкой. За ними склон, испещренный лыжными следами. Слева назойливая длинная изгородь. Снег вокруг опор подтаял.

Глядя на фотографии, я вспомнил деревушку в Рудных Горах как раз перед Рождеством — уютное тепло комнат с низкими потолками, множество ножей и стамесок, которыми умелые руки вырезали из мягкой сосны новые фигурки для многоэтажной вращающейся пирамиды или для механической рождественской горки. Запах горящих поленьев и тепло печки отчетливо вспомнились мне вместе с запахами краски и клея, паров шнапса из большой круговой чаши в центре стола, церковным запахом курительных свечей, которые посылали голубые облачка из ртов фигурок в черных кожаных передниках или в облачении шахтеров. А снаружи снег и бритвенно-острый холод, который обжигал нос при дыхании. Полифонический перезвон бубенцов лошадей, везущих сани, ярко сверкающие лампы на фоне клубов пара из лошадиных ноздрей, окно за окном, украшенные подсвеченными ангелами, воткнутыми между подушек из мха…

«Да», — произнес Командир. «Снова настоящий снег — хотел бы я его увидеть».

Стармех передвинул ужин на более раннее время. «Не вижу причины, почему бы Номеру Второму не поесть спокойно».

Второй помощник едва ли успел проглотить последнюю ложку, когда прохрипела громкая связь.

«По местам стоять к всплытию!»

И сразу же мои мускулы напряглись.

***

ПЯТНИЦА, 56-й ДЕНЬ В МОРЕ. Мы всплыли только после завтрака. Волнение стало заметно уже на глубине 40 метров. Затем качка резко увеличилась, и очень скоро первые волны ударили в боевую рубку. Сверху сразу налилось очень много воды, и льяла быстро заполнились. Не было никакой позы или позиции, в которой я мог бы расслабиться. Каждый из моих мускулов болел независимо от других, и кости в моих ягодицах тоже неистово болели.

Похоже, что волны снова сменили свое направление. Хотя U-A держала свой курс под водой, теперь она рыскала и сваливалась на левый борт с еще большей интенсивностью. Иногда мы кренились на предельный угол и оставались в таком положении на тревожно длительный отрезок времени.

Мичман доложил, что ветер сменил направление и теперь дует с направления вест-зюйд-вест. Это все объясняло.

«Волна в борт», — констатировал Командир. «Мы не сможем выдерживать такое долго».

Но за обедом, когда мы мучительно цеплялись за стол, он изрек слова утешения: волнение в борт, это верно, но ветер скоро вернется на прежнее направление и это решит все наши проблемы.

Я решил остаться в кают-компании после обеда. Перед рундуком второго помощника по палубе скользила туда-сюда книга. Я достал ее и наугад полистал страницы. Отдельные слова приникали в мое сознание: рангоут, кливер, стаксель, бизань, брам-стеньга… значительные, отшлифованные слова.

Рев волн вдоль наших стальных бортов периодически поднимался до неистового фуриозо.

Неожиданно подводная лодка повалилась на левый борт настолько стремительно, что я вывалился из своего сиденья. С книжных полок упало все их содержимое, и все, что еще оставалось на столе кают-компании из столовых приборов, тоже полетело на палубу. Командир откинулся назад, как спортсмен-саночник, тормозящий своими пятками. Стармех соскользнул на палубу. Мы замерли в своих соответствующих позах, как будто позируя для фотографии с большой экспозицией. U-A оставалась лежать в положении такого экстремального крена. Это было уже чересчур — она ни за что не выпрямится. В моем рту все пересохло.

Но через несколько мгновений, казавшихся минутами, кают-компания вернулась в горизонтальное положение. Сдерживаемое дыхание донеслось с губ Стармеха со звуком, подобным шуму парового свистка. Командир медленно восстановил свою позу и произнес: «Вот это да!»

Приглушенные ругательства из носового отсека.

Вся остойчивость пропала. В следующий момент мы повалились на правый борт. Рев волн достиг нового уровня. Я подумал о впередсмотрящих — как им там достается сейчас.

Я сделал вид, что читаю, но мои мысли были заняты совсем другим. Командир говорил, что лодка сможет все это выдержать. Более мореходная, чем любой другой корабль на плаву. Балластный киль в полметра шириной, полметра высотой, наполненный железными слитками — длинный рычаг с точкой опоры в центре корпуса лодки. Весь ее основной вес глубоко внизу. Никакой надстройки, кроме легкой боевой рубки, центр тяжести значительно ниже центра плавучести. Никакой другой корабль не выдержал бы такой передряги.

«Что это?» — спросил Командир, кивая в сторону моей книги.

«Что-то про парусники».

«Гм», — произнес он насмешливо. «Хотите попасть на парусник? Надо бы вам попробовать это как-нибудь. Тут не о чем особенно говорить».

«Спасибо, что сказали мне это», — ответил я.

«Закрыть верхний люк и все: это наша единственная уступка настоящему шторму, но на паруснике! Паруса взять на рифы, реи закрепить по-штормовому, крышки люков задраить — изрядно работы для всех матросов, должен вам сказать. После этого ничего не остается делать, как сидеть на корме и верить во Всевышнего. Есть к тому же нечего, но от тебя ждут, что ты будешь карабкаться по вантам, спускать порванные холсты, сшивать их куски и делать новые паруса — да такая работка хребет любому согнет. Потом еще бесконечная ручная работа со снастями при каждой перемене ветра…»

Воспользовавшись креном на левый борт, я встал и неверной походкой отправился в центральный пост посмотреть на кренометр.

Кренометр представлял из себя простой маятник со шкалой. Его стрелка стояла на 50 градусах, т. е. сейчас у нас был крен 50 градусов на правый борт. Она оставалась в этом положении как прибитая гвоздем. Вместо того, чтобы выпрямиться, U-A задержалась все в том же положении предельного крена. Я мог только заключить, что на нас опустилась следующая волна, прежде чем подлодка смогла оправиться от первой. Стрелка кренометра отклонилась еще дальше — на 60 градусов. На мгновение она даже достигла отметки в 65 градусов.

Командир проследовал за мной. «Выглядит впечатляюще», — произнес он из-за моей спины. «Однако следует немного сбросить показания. Момент инерции отклоняет ее слишком далеко». По его тону можно было заключить — чтобы произвести на него по-настоящему большое впечатление, лодка должна была плыть вверх килем.

Вахта в центральном посту была одета в штормовки. Льяла приходилось осушать все чаще. Казалось, что осушительный насос работает непрерывно.

Появился мичман, поддерживая себя обеими руками, как будто у него была сломана лодыжка.

Командир повернулся к нему. «Ну что?»

«Я оценил снос в пятнадцать миль с 24:00 прошлой ночи, Командир, но это только мои грубые предположения».

«Почему бы не взять на себя смелость поверить в свои убеждения, Крихбаум? Ты непременно должен быть прав». Для меня Командир добавил вполголоса: «Он терпеть не может компрометировать себя, но он практически всегда попадает в точку. Каждый раз это так».

Мы перехватили радиограмму. Командиру вручили радиожурнал. Глядя из-за его плеча, я прочел: «Командующему подводными лодками от U-T. К сожалению не в состоянии достичь назначенной зоны патрулирования в предписанное время из-за погоды».

«Мы запросто могли бы скопировать это сообщение, лишь подставив свои позывные», — сказал Командир. Он поднялся и пробрался вперед, искусно используя следующий интенсивный крен. Минутой позже он вернулся с картой, которую разостлал на хранилище карт.

«Вот здесь U-T — довольно близко к нашему курсу — а вот здесь мы».

Я мог видеть, что две точки были на расстоянии нескольких сотен миль друг от друга. Командир выглядел мрачным. «Если они говорят о том же самом циклоне, то да помоги нам Бог. Похоже, что это чрезвычайно широко распространившаяся область низкого давления без тенденции перемещаться быстро».

Он методично сложил карту и завернул рукав свитера, чтобы глянуть на часы. «Скоро ужин», — сказал он.

Я едва мог поверить своим глазам, когда подошло время ужина. Командир был одет в штормовую одежду. Он был так закутан, что его почти нельзя было узнать. Все уставились на него в изумлении.

«На штормовку», — сказал он, ухмыляясь нам в просвет между поднятым воротником и зюйдвесткой. «Я имею в виду суп», — объяснил он. «Ну, господа, не чувствуете голода этим вечером? Не хотелось бы разочаровывать шефа. Настоящий триумф, суп в такую погоду».

Прошла секунда или две оцепенения, прежде чем мы, как послушные дети, пробрались в центральный пост, где висели наши штормовки. Поворачиваясь и извиваясь, мы с трудом облачились в мокрую одежду.

В конце концов мы устроились за столом как шайка маскарадных пиратов. Лицо Командира сияло весельем.

В проходе послышался шум. Мы повернулись и увидели дневального, проделывающего свой путь и несущего супницу высоко поднятыми руками. Не пролив ни капли.

«Ни разу не видел, чтобы он оплошал», — спокойно произнес Командир. Стармех восхищенно кивнул головой.

«Представляю себя за таким занятием. Лично мне потребовалось бы по меньшей мере пару проходов сделать всухую».

Суп, в котором были картофель, мясо и консервированная морковь, был распределен Номером Вторым. Хотя я и поддерживал его за ремень сквозь штормовку, второй половник промазал мимо тарелки.

«Проклятие!»

Мгновением позже Стармех наклонил свою тарелку слишком сильно и существенно увеличил лужу супа на столе. Бледные ломтики картошки скользили туда-сюда в темно-коричневом бульоне между оградительными планками. Когда мы накренились в следующий раз, на столе остался только картофель. Суп как таковой излился на колени Стармеха и Командира.

Приглушенный удар прервал хихиканье второго помощника. Командир прекратил ухмыляться и выглядел встревоженным. Стармех как раз только успел вскочить, чтобы выпустить его из-за стола, когда голос из центрального поста доложил, что рундук для карт перевернулся.

Глядя через люк в переборке, я увидел, как четверо матросов напрягают все свои силы, чтобы поставить тяжелый железный ящик на его место.

Командир в изумлении покачал головой. «Невероятно. Этот шкаф не сдвинулся ни на дюйм с самой постройки лодки».

«Когда мы вернемся, нам никто не поверит», — сказал Стармех. «Никто не представляет, каково здесь. Нам надо бы сыграть подводников в следующий раз, когда мы будем дома в отпуске. Я представляю себе нас, небритых, немытых, в грязном белье, ложащихся в постель в ботинках и штормовках, упирающихся коленями в обеденный стол, проливающих чай на колени…»

Он торопливо проглотил ложку супа и продолжил тему. «А когда зазвонит телефон, мы закричим 'Тревога!', перевернем пару кресел и устремимся к двери, как подскипидаренные».

***

СУББОТА, 57-й ДЕНЬ В МОРЕ. Порывы ветра сменились устойчивым штормовым ветром, который беспрестанно нападал на нас спереди. Атмосфера превратилась в единый и непрерывный поток движения, земля и ее ноша атлантических вод ворочались под мчащимся небом.

Линия, прочерчиваемая барографом, круто падала.

«Все, что я хотел бы знать», — сказал Командир, «это как британцы умудряются держать свои лоханки вместе в такой круговерти. Они не могли изменить свое место, конечно же — этого просто не мог сделать такой большой конвой». Он пожал плечами. «Скорее это эсминцы разбросало. Вот уж кому сейчас по настоящему достается».

Я вспомнил свои походы на эсминцах при пятибалльном шторме. Это было очень скверно. При 6 баллах наши эсминцы не покидали Брест. В отличие от них, британские эсминцы не могли выбирать погоду. Они должны были выполнять свои обязанности по конвоированию в любой шторм, включая этот.

В полдень я закутался с ног до головы, как персонаж из «Моби Дик» и поднялся наверх. Под самым люком я выждал, пока схлынет поток воды, откинул крышку и выбрался наружу. Затем я захлопнул люк и одним быстрым движением пристегнул предохранительный пояс.

Покатая спина огромного левиафана вздымалась перед нами. Она росла и росла, потеряла свою выпуклость и превратилась в стену. В стене образовывалась впадина и она становилась стекловидной. Наш нос врезался в нее. «Нет смысла…» Второй помощник не смог закончить фразу, когда она врезалась в боевую рубку. U-A под ударом клюнула носом.

«Нет смысла больше», — закончил свои слова второй помощник после минутного перерыва.

Я знал, что волны порой могут утащить с мостика целую вахту и это будет незаметно для находящихся внизу. Волны-убийцы такого рода возникают без предупреждения. Никакой предохранительный пояс не спасет от их непомерной силы.

Я попытался представить, каково бы это было, бороться за жизнь в наполненном водой штормовом костюме, а подлодка при этом уходила все дальше и дальше, становясь все меньше и меньше, видимая на мгновения между верхушками волн, затем исчезла бы совсем. Я представил лицо первого человека, который бы обнаружил опустевший мостик…

Мы шли с небольшой скоростью. Большая скорость была бы опасной в этих условиях. Опыт говорил о том, что подводная лодка, идущая слишком быстро, могла взобраться на вершину большой волны, соскользнуть с нее и врезаться в следующую как гвоздь и провалиться на глубину в 30–40 метров, утопив при этом своих впередсмотрящих. Лодка даже могла пойти ко дну, если в ее каналы всасывания воздуха для дизелей попадет слишком много воды.

К счастью, Стармех был осторожным человеком. В этот момент он был в центральном посту, готовый к немедленным действиям в случае опасности. Даже при этом я не мог не думать время от времени о том, хватит ли нашей плавучести для поддержания нас на плаву в этом бушующем море — если мы все же наберем слишком много воды, несмотря на закрытые люки, и если центральный пост успеет откачать ее вовремя.

Второй помощник повернул ко мне свое покрасневшее лицо.

Неожиданно она закричал: «Берегись, спереди!»

Я как раз успел увидеть направление, которое показывала его отвалившаяся челюсть. Я увидел зеленого монстра, поднимавшуюся слева по носу, увидел его зеленую лапу, поднятую над нами. И затем, с оглушительной силой она обрушилась на носовую часть лодки. Под ударом волны лодка рыскнула на курсе. Глаза вниз! Пенящийся потоп закипел над стальным парапетом и закрутился вокруг нас. Мостик погрузился в воду. Под ногами больше не было палубы.

Но та же самая волна возродила нас. Нос весь поднялся из воды и завис над пустотой до тех пор, пока волна не бросила нас как надоевшую игрушку. Вода устремилась в корму и выливалась наружу через шпигаты. Пенящиеся водовороты рвали нас за ноги.

У меня было впечатление, что огромные руки трясли нас, трясли как чашу с игральными костями в неистовом и яростном ритме, швыряя нас в сторону и снова подбирая, и снова, и снова.

Второй помощник неслышно выругался. Когда следующая волна проскользнула под нами, он открыл крышку верхнего люка и прокричал вниз: «Скажите Командиру, видимость сильно снижена обрушивающимися волнами. Прошу разрешения следовать курсом три-ноль-ноль!»

На мгновение через открытый люк была слышна музыка. Затем бестелесный голос ответил: «Добро!»

«Курс три-ноль-ноль», — проинструктировал второй помощник рулевого. Постепенно нос лодки повернулся на новый курс и волны стали заходить на нас с кормовой четверти. Они высоко поднимали ахтерштевень, бешено вздымались вдоль корпуса, пока не равнялись с боевой рубкой, затем разрывались на куски. Нос глубоко приседал, закапывался в уходящем потоке, освобождался и соскальзывал во впадину между двух гороподобных волн. Вода вокруг подводной лодки была кипенно-белым пространством, на которое нападали бесконечные зеленые водяные валы.

Мое лицо горело, когда я провел по нему рукавом. Я мог лишь догадываться о количестве ударов плетью, которое оно получило. Но сюрпризом было то, что мои веки не распухли настолько, что закрыли бы глаза. И все же каждое мигание было суровым испытанием — казалось, что мои веки были в два раза толще обычного.

Я беззвучно кивнул второму помощнику, подождал, когда спадет последний потоп и исчез через люк.

Я чувствовал безграничную депрессию. Поход стал пробой человеческой выносливости, экспериментом, проводимым с целью определения пределов нашей способности переносить страдания.

***

Радист перехватил множество сигналов бедствия SOS. «Разбитые крышки люков и в трюмы поступает вода, вот в чем их проблема», — сказал Командир. «Такие волны запросто разнесут в щепки их спасательные шлюпки». Он продолжал описывать множество повреждений, которые шторм может нанести обычному судну. «Если выйдет из строя рулевая машина или винт сломается, им не останется ничего, как только молиться».

Рев волн, грохот падающей воды и шипение в льялах обеспечивало музыкальный аккомпанемент приглушенным, но звучным ударам по носу лодки, врезающемуся в волны.

Я мог только изумляться, что это непрестанные взлеты и падения не открыли течь во всех швах лодки. Единственными потерями на сегодня были несколько предметов посуды и несколько бутылок яблочного сока, но стихия, которая казалось была бессильна повредить подлодку, постепенно ставила на колени ее команду. Механизмы были выносливы — лишь человеческие существа были плохо приспособлены противостоять такому наказанию.

Я пригнулся и прошел в центральный пост. Мичман делал записи в корабельный журнал. Я прочел, что он написал. «Барометр 998, падает, температура воздуха 3 градуса, море 4, ветер юго-восточный 9 баллов, шквалами до 11. Море очень бурное, направление с востока до юго-востока».

В центральный пост пробрался ворчащий Командир. «Должно быть это самый скверный месяц за всю историю. В этот ноябрь не будет фанфар — они могут спрятать свои дудки. Если это продлится еще немного, мы явно привлечем к себе огонь врага».

Недостаток удачи наших подлодок был явно виден по скудному радиообмену. Запросы местоположения, рутинные радиограммы, тренировочные радиограммы — ничего более.

Я вспомнил пассаж, в котором Конрад описывал, как барк Judea, направлявшийся в Бангкок, попал в Атлантике в шторм, который разнес все вдребезги: фальшборты, пиллерсы, шлюпки, вентиляторы, надстройки вместе с камбузом и кубриками команды. Все моряки, от капитана до юнги, работали на осушительных насосах день и ночь.

Это воспоминание ободрило меня. Море не сможет потопить нас — никакой другой корабль не был настолько вынослив, как наша лодка.

***

ПОНЕДЕЛЬНИК, 59-й ДЕНЬ В МОРЕ. Я собрал достаточно силы воли, чтобы занести в записную книжку следующее:

«Настоящая еда невозможна. Все это напрасно. Погрузились как раз перед 14:00. Экстаз! Мы оставались на глубине. Все больше и больше небольших болячек — безобразные нарывы, сыпь и т. п. Для всего применяется ихтиоловая мазь».

***

ВТОРНИК, 60-й ДЕНЬ В МОРЕ. Краткие записи Командира за предыдущий день:

13:00 Практически стоим на месте, хотя машины работают как на скорости в 12 узлов.

13:55 Погружение по причине погоды.

20:00 Всплыли. Море очень бурное. Возможность действовать ограничена.

22:00 Погружение по причине погоды.

01:30 Всплыли. Море очень бурное. Видимость плохая.

02:15 Легли в дрейф.

***

СРЕДА, 61-й ДЕНЬ В МОРЕ. Ветер снова завернул с юго-востока. Его сила увеличилась до 11 баллов. «Очень бурное волнение с востока и юго-востока. Барометр быстро падает», — записал Командир.

В центральном посту Крихбаум оперся на штурманский столик для карт, широко расставив ноги. Когда я подошел посмотреть из-за его плеча, он обернулся ко мне с угрюмым выражением лица. «Десять дней без определения места», — проворчал он, «при этом сумасшедшем море и ветре. Мы можем быть где угодно».

Он шумно фыркнул, и ткнул карандашом по какой-то бумаге, покрытой колонками цифр. «Это все наше гадание на кофейной гуще. Если бы я просто продолжал вычислять наше местоположение, бог знает, где бы мы закончили. Что я сделал, так это попытался определить, на сколько миль лодка была снесена ветром и морем за столько-то и столько-то часов, предполагая — ради аргументации — что мы все-таки медленно движемся вперед под углом в 30 градусов к направлению волнения…»

Водопад каскадом хлынул через люк и заглушил его голос. Я опрокинулся спиной на хранилище для карт и поднял свои ноги как раз вовремя. Вода прошипела по плитам, затем ушла на левый борт.

Крихбаум шлепал по воде кругом в своих тяжелых морских ботинках как непослушный ребенок. Наверняка он просто выгонял таким образом свое чувство неудовлетворенности от ситуации.

***

ЧЕТВЕРГ, 62-й ДЕНЬ В МОРЕ. С приходом рассвета Крихбаум решил еще раз испытать свою удачу. Видимость действительно немного улучшилась. Случайные звезды были различимы сквозь разрывы в облачности, а горизонт был наполовину различимой линией, прерываемой буграми и холмами волн.

Но как только он нацелил свой секстан и назвал имя звезды, мостик окатили брызги и сделали его инструмент непригодным для определений места. Он вынужден был передать его вниз и ждать его возвращения из центрального поста, тщательно вытертого и отполированного. Через четверть часа он сдался. «Неточное определение места столь же плохо, как и вообще никакого», — кипел он от злости, исчезая в отверстии люка. Быть может, в вечерних сумерках у него будет еще шанс.

Море, казалось, успокаивается. Как раз перед 11:00, во время вахты второго помощника, на мостик вызвали мичмана. Было похоже, что на короткое время появится солнце. Я передал сообщение в кают-компанию старшин.

«Есть шанс поймать солнце!»

Ответа не было. Мичман наверняка спал. Я поднялся, шатаясь, дошел до следующей двери и потряс его за плечо. ««Есть шанс поймать солнце».

Крихбаум подскочил на койке. «Серьезно?»

«Разумеется».

Все еще с затуманенными глазами он исчез в центральном посту. Через мгновение-другое я увидел, как он карабкается по трапу.

***

ПЯТНИЦА, 63-й ДЕНЬ В МОРЕ. «Это просто собачья жизнь», — такой вердикт вынес Стармех за завтраком.

«Вы знаете», — сказал я Командиру, «наша техника поиска напоминает мне о методе, которым пользуются итальянские рыбаки. Они опускаю большую квадратную сетку в воду, немного выжидают и затем поднимают ее. Их надежда состоит в том, что какая-нибудь достаточно сонная рыба будет стоять на месте, пока не попадется в их сеть».

Стармех укоризненно покачал головой. «Это звучит подозрительно и похоже на критику наших лидеров».

«Типичные пораженческие разговорчики», — объявил Командир, а Стармех добавил: «Мозги на верхушке, вот что требуется. Им надо бы уволить весь Штаб, а вместо них поставить тебя во главе — тогда ты наверняка добьешься успехов».

«А тебя перевести в Морской музей», — удалось мне вставить фразу как раз перед его исчезновением в центральном посту.

***

СУББОТА, 64-й ДЕНЬ В МОРЕ. Было рано — 06:40 — когда с мостика доложили о судне слева по борту. Ветер 8–9 баллов, море 8, видимость очень плохая. Просто чудо, что впередсмотрящие вообще что-то смогли разглядеть в однородном сером мраке. Судно определенно шло без эскорта и производило резкие маневры уклонения.

Нам повезло. U-A находилась в выгодном положении по отношению к темно-серой тени, которая время от времени вырисовывалась над пенящимися волнами, чтобы исчезнуть как по волшебству на целые минуты.

Командир погладил свой подбородок. «Возможно, они думают, что идут быстрее, чем на самом деле — при такой погоде нельзя делать больше четырнадцати узлов. Чтобы оторваться от нас, им надо сильно уклониться в противоположном направлении. Давайте подойдем немного ближе — на фоне облаков нас не будет видно».

Десять минут спустя мы погрузились.

«Приготовиться к стрельбе торпедными аппаратами 1 и 3, одиночными выстрелами».

Я размышлял о том, как Командир собирается атаковать при таком волнении моря. Поставить все на единственный бросок игральных костей?

Командир выдавал параметры для стрельбы сам. Его голос был совершенно лишен эмоций. «Скорость неприятеля четырнадцать узлов. Пеленг один-ноль-ноль. Дистанция тысяча метров».

Старший помощник доложил о готовности торпедных аппаратов таким же бесстрастным тоном. Вдруг Командир выругался и уменьшил скорость, наверное из-за вибрации перископа.

Периодически завывал электромотор перископа. Командир делал все, что возможно, чтобы удерживать в прицеле цель, несмотря на бурное море. Я догадывался, что наша гляделка торчит из воды выше, чем обычно. Риском пренебрегали. Кто на борту торгового судна стал бы подозревать, что в окружающем хаосе скрывается приготовившаяся к атаке подводная лодка? Инструкции и опыт говорили о том, что субмарины считались неспособными выполнять боевые задачи при таких суровых погодных условиях.

Командир сообщил вниз: «Должно быть, не меньше десяти тысяч тонн. У него на носу орудие угрожающего вида. Черт побери эти шквалы!». Затем наступила пауза. «Это нам ничего не даст», — неожиданно сказал он. «Приготовиться к всплытию».

Стармех отреагировал как молния. Первая тяжелая волна ударила нас как следует и послала меня кувырком по центральному посту, но я смог ухватиться за стол для карт.

Командир разрешил мне подняться на мостик.

Повсюду вокруг нас темно-серый занавес дождя висел низко над вздымающимся морем. Судна не было видно нигде. Шквалы дождя поглотили его.

«Берегись!» — предупредил Командир, когда бутылочно-зеленая волна накатилась на нас. Когда она потеряла силу, он прокричал мне в лицо: «Они не могли нас заметить!» Я не мог понять, было ли это утверждение или же благая надежда.

Мы следовали генеральным курсом нашего последнего наблюдения, что означало идти навстречу волнам. Я выдерживал брызги десять минут. Затем я спустился вниз вместе с потоком воды. Стармех вынужден был откачивать воду каждые несколько минут. «Бесполезно», — произнес он через некоторое время. «Мы его потеряли».

Храбро встречая водяные души сверху, я неотрывно смотрел вверх боевой рубки. Рулевым был маленький Бенджамин — славный парень, но сейчас у него была одна задача — удерживать курс лодки. Даже не видя натиска волн, я чувствовал, как они раз за разом отталкивают нос лодки в сторону. Верхний люк был закрыт, поэтому единственным способом коммуникации между мостиком и центральным постом была переговорная труба.

Командир приказал погрузиться для прослушивания водной толщи гидрофоном. Несомненно, мы могли слышать дальше, чем видеть.

Впередсмотрящие спустились вниз с лицами как у вареных раков и мокрые насквозь.

Мы погрузились на 40 метров. Царило гробовое молчание, за исключением звуков плещущейся воды в льялах, потому что нас все еще качала зыбь, даже на этой глубине. Все смотрели на оператора гидрофона, кроме двух впередсмотрящих, которые управляли рулями глубины. Но оператор не мог ничего поймать. Командир изменил курс на 060.

Через полчаса он снова поднял лодку на поверхность. Раздумывая о том, напал ли он на след, я поднялся наверх с мичманом. Командир остался внизу.

Волны представляли зрелище, обычно приберегаемое для потерпевших кораблекрушение моряков. Подводная лодка шла настолько низко и при этом постоянно окатывалась пеной, что мы как будто дрейфовали сквозь водоворот на плоту.

«Парни!» — прокричал Крихбаум, —  «Берегитесь! Я знал одного...» Он не смог продолжить, потому что впереди нас стала обрушиваться волна. Поспешно прижался к обшивке мостика и опустил голову. Неизбежный удар попал мне между лопаток и вокруг моих ног запенилась вода.

Крихбаум продолжил еще до того, как схлынула вода. «Сломал три ребра — лопнул предохранительный пояс — его отнесло в корму — и приземлился сверху зенитки — еще повезло!»

Когда через лодку прокатились еще три волны, он повернулся и вытащил заглушку из переговорной трубы. «Скажите Командиру, видимость нулевая».

Командир все понял. Снова вниз для еще одного прослушивания гидрофоном: все так же ничего.

Стоило ли это того, чтобы теперь стаскивать с себя мокрую одежду? Рулевые на рулях глубины даже не снимали своих зюйдвесток. Еще через пятнадцать минут выяснилось, что они были правы. Командир приказал снова всплывать.

«Остался единственный шанс», — сказал он. «Они могут принести в жертву большое отклонение от генерального курса или просто его изменить».

Он сидел так добрых полчаса, сдвинув брови и прикрыв веки. Затем он подскочил с неожиданностью, от которой я вздрогнул. Должно быть он услышал какой-то звук с мостика, потому что он достиг люка даже еще до того, как Крихбаум доложил о том, что он снова обнаружил цель.

Вторая тревога. Мы погрузились.

Командир снова был в боевой рубке, прикованный к перископу. Я задержал свое дыхание. Море было слишком бурным, чтобы иметь возможность сфокусироваться на чем-либо дольше пяти секунд.

«Вот оно!»

Прошло три или четыре минуты. Неожиданно: «Срочное погружение. Шестьдесят метров», Мы уставились друг на друга. Старшина центрального поста выглядел пораженным.

Почему такая неожиданная спешка?

Командир разрешил наши сомнения. Спускаясь вниз по трапу, он объявил: «Вы не поверите, но нас обнаружили. Корыто направилось прямо на нас — собиралось таранить. Наглые содомиты! Я ни за что бы не подумал, что такое возможно».

Он тщетно старался вернуть себе самообладание. В ярости он швырнул перчатку на палубу. «Эта погода! Из всей непристойной, прогнившей, богом проклятой удачи …»

Задохнувшись от ругани, он плюхнулся на рундук для карт и впал в состояние инертности.

Я помешкал, чувствуя себя немного разочарованным. Моя единственная надежда теперь была втом, что мы не всплывем немедленно на поверхность и не станем снова игрушкой волн.

У меня развился глубоко сидящий ужас перед непрерывным мышечным напряжением, звуковой пыткой, нескончаемым ревом моря.

«Вверх по проклятой водосточной трубе», — услышал я бормотание Дориана.

***

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 65-й ДЕНЬ В МОРЕ. Мы оставались на глубине. Команда, возможно, возносила тайные молитвы, чтобы наверху оставалась плохая видимость, потому что плохая видимость означала погружение, а погружение означало передышку.

Мы превратились в изможденных стариков, изморенных голодом Робинзонов Крузо. Еды-то было достаточно, но никто из нас не склонен был набивать свой живот.

Машинной команде досталось больше всего. Они вообще не видели дневного света. Уже две недели как никто не ступил ногой в «консерваторию». Хотя Командир разрешил курение в боевой рубке, было почти невозможно закурить. Тяга вниз была слишком сильной, потому что двигатели должны были всасывать воздух в основном изнутри лодки.

Даже Френссен стал односложно разговаривать, и «шуточки в цепном ящике» отошли в прошлое.

Вахты неслись только в будке гидрофона и на рулях глубины. Вахту несли старшина центрального поста с двумя матросами, а также электрики. Наверху в боевой рубке рулевой боролся со сном, как и все остальные.

Где-то прожужжал электродвигатель — я уже давно перестал обращать на это внимание и пытаться отгадать, какой именно. Мы шли со скоростью 5 узлов. Гораздо меньше, чем велосипедист, но больше, чем мы смогли бы сделать на поверхности.

Наши неудачи тяжелым бременем висели на Командире, который день ото дня становился все угрюмее. И раньше не самый общительный и коммуникабельный из нас, теперь он был на грани нелюдимости. Его настроение подавленности выражало его чувство личной ответственности и вины за неудачи подлодки.

Казалось, что сырость внутри U-A становится все больше и больше. Плесень уже атаковала черно-зелеными пятнами мои запасные рубашки. Кожа на моих спортивных туфлях была покрыта похожей зеленой пленкой. Наши койки тоже пропахли плесенью. Казалось, что они разлагаются изнутри. Мои морские ботинки от плесени становились серо-зелеными и солеными, если я не носил их хотя бы день.

***

ПОНЕДЕЛЬНИК, 66-й ДЕНЬ В МОРЕ. Если только я не ошибался, за ночь шторм немного стих.

«Это совершенно нормально», — сказал Командир за завтраком. «Нет повода для ликования. Мы можем находиться на самой кромке зоны спокойствия — это зависит от того, попали мы в центр области пониженного давление или нет. Можете поставить на кон свою жизнь — на другой стороне все это обязательно начнется снова».

Хотя волны были по-прежнему крутыми, впередсмотрящие не подвергались больше постоянному захлестыванию волнами. Они даже могли время от времени смотреть в свои бинокли.

Мы шли с открытым верхним люком. Порой вода все же заливала мостик и заплескивала в центральный пост, но в таких незначительных количествах, что льяльные насосы могли справляться с ее откачкой с пятнадцатиминутными интервалами. Пронзительное завывание штормового леера утихло.

Море выглядело так, будто его взбалтывали мощные вулканические силы — сотни и тысячи вулканов, которые пробудились к жизни далеко внизу, заставляя водяные массы вздыматься и перемещаться.

Крутая зыбь была такой силы, что команда внизу почти не замечала разницы с предыдущим днем. Для них новость, что шторм утих, оставалась абстракцией. Подводная лодка ныряла и содрогалась так же неистово, как и прежде.

***

ВТОРНИК, 67-й ДЕНЬ В МОРЕ. Проходя через центральный пост, больше не нужно озираться в поисках предметов, за которые можно ухватиться. Мы даже могли есть без ограждающих планок на столах, а тарелки не нужно больше было зажимать между колен. Пища была настоящей: соленая свинина с картошкой и брюссельской капустой. Я чувствовал, что мой аппетит возвращается во время еды.

Кубрик старшин стал жертвой ужасного приступа пуканья. Вихманн, который достиг в этом деле особой виртуозности, выдал серию стаккато, за которой последовал приглушенный раскат грома.

Остальные казалось разрываются между возмущением и восхищением. Только Кляйншмидт выказал какое-то настоящее раздражение. «Заткни пробку себе в это место, ты, грязный педик!»

В той вони сон был невозможен, поэтому я скатился со своей койки. Диск неба в отверстии верхнего люка был лишь ненамного светлее, чем черный ободок самого люка. Я подождал в центральном посту десять минут, облокотившись на столик мичмана, прежде чем подниматься наверх.

«Прошу добро подняться на мостик!»

«Разрешаю». Это был голос второго помощника. Полумрак центрального поста помог моим глазам свыкнуться с темнотой. Я сразу разглядел впередсмотрящих.

Я облокотился на кожух мостика. «Бумм, бумм!» Наши борта гудели, как приглушенный гонг, когда море раз за разом ударяло по ним. Время от времени, когда волна захлестывала нос лодки, штормовой леер издавал низкую поющую ноту.

Отражение одинокой звезды порхало туда-сюда на траверзе. Наклонившись над поручнем мостика, я смог увидеть всю носовую часть корпуса. Вода, кипевшая вдоль наших бортов, отдавала зеленоватым мерцанием. Линии корпуса четко вырисовывались на фоне темноты.

«Проклятая фосфоресценция», — проворчал второй помощник.

«Чертова темнота», — пробормотал сам себе Дориан. Он начальственно обернулся в наблюдателям кормовых секторов. «Глаза разуйте, вы двое!»

Вернувшись в центральный пост как раз перед 23:00, я увидел двоих матросов, чистивших вареный картофель.

«Это для чего?» Ответ прозвучал сзади голосом Командира. «Картофельный пирог, за неимением лучшего названия. Пойдем, поможешь».

Мы отправились на камбуз, где он достал свиной жир и сковороду. Возбужденный как школьник, он опрокинул на нее натертый картофель. Горячий жир брызнул на мои брюки. Командир внимательно наблюдал, как картофельная масса постепенно затвердевает и коричневеет по краям. «Уже скоро будет готово, вот увидишь!» Его ноздри раздувались от поднимавшегося аромата. Наступил важный момент. Быстро подброшенный в воздух, картофельный пирог перекувыркнулся в воздухе и приземлился точно на сковородку, плоский и золотисто-коричневый.

Мы взяли по куску первого выпеченного пирога и держали его в зубах, оттопырив губы, пока он немножко не остыл. «То, что надо, а?» — пробормотал Командир. Каттера подняли с его койки и распорядились открыть несколько банок яблочного пюре.

Горка картофельных пирогов постепенно достигла внушительных размеров. Было около полуночи — время смены вахты в машинном отделении. Люк в переборке открылся и показалась замасленная фигура Жиголо. Он с любопытством уставился на нас и попытался проскользнуть мимо. «Стоять!» — приказал Командир. Жиголо замер. «Глаза закрыть, рот открыть — это приказ!»

Запихивая кусок пирога в рот машиниста, Командир смазал его яблочным пюре. Немного попало и на челюсть Жиголо.

«Хорошо, проходи. Следующий!»

Процедура повторилась шесть раз. Новая вахта была подвергнута такому же обращению. Наш запас пирогов иссяк очень быстро. Мы работали с энтузиазмом.

«Следующая партия пойдет матросам».

Был час ночи, когда Командир выпрямился и вытер рукавом свое потное лицо. Он протянул последний пирог мне. «Давай, работай зубами!»

***

СРЕДА, 68-й ДЕНЬ В МОРЕ. Дневная вахта на мостике. Вид моря полностью изменился. Исчезли блуждающие цепи волн с длинными и крутыми склонами. Вместо них все водное пространство было заполнено беспорядочными спазмами движения. U-A исполняла что-то вроде танца дервиша. Она кренилась и качалась, не в состоянии найти устойчивый ритм. Нос водило туда и сюда, но многие его удары приходились на воздух.

Мы были приговорены к новому наказанию: снова стало холодно. Ледяные порывы ветра вонзались в мое лицо, как ножи.

***

ЧЕТВЕРГ, 69-й ДЕНЬ В МОРЕ. Ветер вест-норд-вест, барометр падает. Я лелеял безумную надежду, что с неба дождем прольется масло. Ничто не казалось более желанным, чем успокаивающий море масляный ливень.

Командир появился к ужину хмурый. Продолжительное молчание. Затем сквозь зубы: «Продолжается четыре недели. Неплохое движение к цели».

Нас бросало и трясло, хлестало и валяло целый месяц.

Командир припечатал кулаком столешницу. Он глубоко вздохнул, задержал дыхание на полминуты, и выдохнул с конским дрожанием губ Затем он закрыл глаза и склонил голову на сторону: аллегория фатализма. Мы сидели рядом, чувствуя неловкость.

Крихбаум доложил, что горизонт проясняется. Северо-западный ветер должно быть унес низкую облачность и восстановил нам видимость.

***

ПЯТНИЦА, 70-й ДЕНЬ В МОРЕ. Море было огромным зеленым стеганым одеялом, злобно порезанным так, что белый пух стал вылезать из мириадов прорезей. Командир делал все возможное, чтобы смягчить эффект от нашего избиение. Он продул цистерны быстрого погружения, но это было бесполезно. Волнение в борт было непереносимо. В конце концов не оставалось ничего другого, как изменить курс.

Воспаленными глазами я просматривал кратеры, гребни и расселины вокруг нас, но не было ничего — ни единого темного пятна в поле зрения. О самолетах мы и не думали. Кто из летчиков выдержит такой шторм или даже просто сможет разглядеть нас в этом хаосе? Наш кильватерный след, предательский белый хвост, просто исчез.

Снова мы нырнули во впадину меж волн, и снова волна выросла в нашем секторе обзора. Второй помощник уставился на нее, но не пригнулся — вместо этого он будто окаменел.

«Я что-то заметил…» — услышал я его крик, и тут же волна обрушилась на боевую рубку. Я прижал подбородок к груди, задержал дыхание и крепко ухватился за поручни, пока крутящийся потоп стремился выбить опору из-под моих ног. Затем я выпрямился и просмотрел бушующее море, впадину за впадиной.

Ничего.

«Я что-то видел!» — снова прокричал второй помощник. «В левом носовом секторе. Там что-то есть — чтоб мне провалиться на месте!»

«Ты!» — набросился он на впередсмотрящего по левому борту. «Ты видел это?»

Следующий скоростной лифт поднял нас вверх. Я стоял плечом к плечу со вторым помощником, глядя в ту же сторону, что и он. Вот оно! Неожиданно среди мчащихся облаков водяных брызг я увидел темный высоко подброшенный силуэт. В следующий момент он исчез.

Бочонок? Если это он, то насколько далеко?

Второй помощник выдернул заглушку из переговорной трубы и затребовал бинокль. Я согнулся рядом с ним, когда он прикрывал линзы рукой. Мы напряженно ждали нового появления плавучего предмета. Не было видно ничего, кроме столпотворения водяных холмов с белыми прожилками. Мы были в глубокой впадине между волн.

Я прищурил глаза, когда мы начали подниматься снова, превратив их в узкие щелки.

«Черт, черт побери!» Второй помощник резким движением поднял бинокль. Я уставился в том же направлении. Неожиданно он завопил: «Вот оно!» В это раз я увидел это тоже. Он был прав — никаких сомнений. Вот оно снова! Темный силуэт. Он поднялся, завис на секунду-другую и исчез из вида.

Второй помощник опустил бинокль. «Это была…»

«Что это было?» — прокричал я в ответ.

Его челюсти двигались, как будто он пережевывал слова, перед тем как произнести их. Затем он посмотрел прямо на меня и выпалил: «Это была подводная лодка!»

Подлодка — этот болтающийся бочонок подводная лодка? Он наверняка пошутил.

«Опознавательный сигнал, господин офицер?» — спросил вахтенный старшина.

«Нет, пока не надо — подождите — я не уверен на сто процентов». Второй помощник снова нагнулся над переговорной трубой. «Передайте наверх замшу, быстро!»

Он согнулся за ограждением мостика, напряженный как гарпунер, преследующий кита, и подождал, пока лодка поднимется. Я наполнил свои легкие до отказа и уставился в кипящее море, как будто задержка дыхания могла помочь мне улучшить зрение.

Ничего.

Второй помощник передал мне бинокль. Я расклинился как скалолаз в расщелине и стал просматривать море по левому борту.

«Черт побери!» Я не смог увидеть ничего, кроме диска серо-белой воды.

«Вот оно!» — завопил второй помощник и выбросил правую руку. Я поспешно вернул ему бинокль. Он стал напряженно всматриваться, затем метнулся к переговорной трубе. «Мостик Командиру, подводная лодка слева по борту!»

Огромная волна подняла нас. Я взял бинокль и две-три секунды просматривал водную пустыню. Затем я обнаружил ее. Второй помощник без всякого сомнения был прав — это была боевая рубка подводной лодки. Спустя мгновение она исчезла, как привидение.

Люк открылся, как только прошла следующая волна. Наверх выбрался Командир и спросил примерное направление на лодку.

«Ты прав!» — проворчал он, не опуская бинокля. В его голосе появилась неожиданная нотка спешности. «Они не погружаются — верно ведь, они не погружаются? Дайте мне сигнальный фонарь, и побыстрее!»

Несколько секунд наши три пары напряженных глаз не видели ничего. Командир прикусил губу. Затем в серо-зеленом пространстве появилось пятно — болтающийся бочонок все еще был там.

Командир направил лодку к нему. Я недоумевал — что он собирается делать, почему он не выпустил опознавательную ракету — и почему они тоже не сделали этого. Заметили ли они нас?

Сильные души брызг окатывали нас со спины. Я встал как можно выше и посмотрел назад. Настоящая альпийская гряда надвигалась на нас с кормы, покрытая белой пеной и угрожающего вида. У меня возник мгновенный страх, что первая же огромная волна накроет нас, вместо того, чтобы поднять вверх, но она прошипела под корпусом лодки и прошла вперед, затрудняя видимость, как массивный бастион величиной с дом. Одновременно обзор в корму был также блокирован следующей волной.

Неожиданно среди гребней волн материализовалась боевая рубка другой подлодки. Она плясала в волнах, как пробка, затем погрузилась и исчезла на целую минуту.

Второй помощник что-то прокричал. Невозможно было разобрать слова — просто неясный звук. Командир открыл верхний люк и проревел вниз: «Где же фонарь?»

Сигнальный фонарь был передан наверх. Командир расклинился между стойкой перископа и ограждением мостика и поднял его обеими руками. Я обхватил его бедра, чтобы придать ему больше устойчивости и услышал щелчки задвижки фонаря: точка — точка — тире. Остановка. Я искоса посмотрел на море. Казалось, другая подлодка была поглощена волнами. Не видно было ничего, кроме серой водной пустыни.

Я услышал, как Командир громко выругался.

И вдруг вспышка пронзила мрак: точка — тире — тире. Некоторое время ничего, затем еще суматошные вспышки.

«Это Томсен!» — прокричал Командир.

Я со всей свое силой вцепился в его левое бедро, а второй помощник в правое. Наша лампа начала мигать. Я не мог видеть, что делает Командир, потому что моя голова была наклонена, но я мог слышать, как он диктует сам себе: «Сохраняйте — курс — и — скорость — буду — сближаться — с — вами».

Гора воды, больше, чем мы видели до сих пор, надвинулась на нас с кормы. С гребня гигантской волны осыпались белые брызги, как снег с карниза. Командир опусти фонарь и быстро соскользнул с наших плеч.

Мое сердце замерло. Шипение и рев четырехэтажного колосса подавили шумы от всех прочих вон в пределах видимости. Мы спрятались у передней части ограждения мостика. Второй помощник заслонил свое лицо локтем, как боксер на канатах ринга.

Мы уставились и смотрели, как огромная волна приближается со зловещей неторопливостью. Тяжелая, как расплавленный свинец, медлительная из-за своего невообразимого объема. На ее вершине сердито мерцала пена. Она подошла ближе, поднимаясь еще выше над серо-зеленым хаосом. Неожиданно ветер стих. Вокруг нас мелкие волны скакали в сумбурном танце. Меня озарило, что монстр воздвиг барьер между нами и штормовым ветром: мы были в его укрытии.

«Глаза вниз — держаться крепко!» — проревел Командир во весь голос.

Я пригнулся еще ниже и напряг все свои мускулы, чтобы раскрепить себя между ограждением и главным прицелом. Мой пульс зачастил. Это было уже чересчур! Если эта волна накроет нас, Господи — помоги нам! Лодка ни за что не сможет вынести этого. Мы ни за что не переживем этого — наши кости сломаются, как веточки.

Послышалось ужасное шипение, как будто раскаленный докрасна лист железа погрузили в воду. Затем я почувствовал, что наша корма поднимается. Мы поднимались все выше и выше, зависнув носом вниз на водном склоне горы, пока не поднялись выше, чем когда либо. Страх ослабил свою хватку на моем горле, но тем не менее гребень волны все-таки опрокинулся на нас. Тонны воды ударили по боевой рубке и заставили ужасно задрожать весь корпус. Я услышал дикое бульканье, и водоворот воды ворвался в пенящийся колодец мостика.

Я вдохнул воздух и крепко сжал губы. Все было скрыто за листом зеленого стекла. Мне захотелось стать как можно тяжелее, чтобы сопротивляться напору воды, которая ощущалась почти как твердое тело. На мгновение я подумал, что мы утонем на своих ногах — весь мостик был до краев заполнен водой.

Затем боевая рубка накренилась. Я вынырнул на поверхность и наполнил легкие воздухом, но только для того, чтобы снова ужаснуться. Мостик опрокидывался все дальше и дальше, как будто угрожая вывалить нас.

А вдруг подлодка превратится в черепаху на спине? Достаточно ли массивен наш киль, чтобы противостоять таким силам?

Пенящийся водоворот дергал мою штормовую одежду. Мои ноги как будто были опутаны сетями. Я с трудом сделал еще один вдох и по очереди поднял свои ноги. Наконец я поднял голову. Корма подводной лодки была нацелена в небо. Я оставил свою согнутую позу и уставился поверх леера мостика. Носовая часть лодки была глубоко погружена в зеленовато-белый водоворот пены. Боковым зрением я увидел второго помощника с открытым ртом. Кажется, он кричал изо всех сил, но ничего не было слышно.

Вода стекала по лицу Командира и струилась с отворота полей его зюйдвестки. От ветра его щеки стали ярко-красными. Его глаза были неподвижны, прикованные к какой-то точке впереди нас. Я проследил направление его взгляда.

Другая подводная лодка была теперь от нас слева по носу. Неожиданно ее стало видно во всю ее длину. Волна, которая прошла под нами, поднимала теперь ее к небу. Еще несколько моментов и ее нос тоже был погребен в хаосе пены. Это выглядело так, как если бы Томсен и его команда потеряли половину корпуса своей лодки. Затем столб брызг вздыбился вертикально вверх по их боевой рубке, подобно тому, как прибой ударяет в прибрежные скалы и они полностью исчезли в облаке серой водяной пыли.

Второй помощник прокричал что-то вроде: «Бедные черти!» Бедные черти? Он что, с ума сошел? Неужто он забыл, что нас только что швыряло и трясло с таким же неистовством?

Мы продолжали поворачивать. Угол между нашим курсом и направлением волнения уменьшался до тех пор, пока мы не стали точно носом на волну.

«Замечательно!» — прокричал второй помощник, затем: «Эх, будем надеяться, что с ними там все в порядке».

Я тоже побаивался, что другая команда не сможет выдерживать курс при таком волнении. Наш поворот быстро сблизил нас. Скоро волны, разрезанные носом другой лодки, стали сталкиваться с волнами от нашего носа. Рваные фонтаны воды взлетали высоко в воздух — дюжины гейзеров, маленьких, больших, огромных…

Затем нас снова подняло вверх. Еще одна огромная волна подняла и понесла нас на своей спине, как кит чудовищных размеров. Черный стальной цеппелин, мы воспарили в небо с полностью обнаженной носовой частью корпуса.

Я видел мостик другой лодки так, будто сидел на крыше здания и смотрел на дорогу. Не искушает ли судьбу Командир? Если волна бросит нас на другую лодку…

Никаких приказов не было. Я отчетливо видел пять фигур, прижавшихся к правому ограждению мостика, с Томсеном в центре. Они все уставились на нас с открытыми ртами — как птенцы, ожидающие возвращения их матери.

Так вот как мы выглядели со стороны. Вот как видел бы нас пилот низко летящего самолета: бочонок с пятью человеками, привязанными к нему, точка в пятне пены, фрукт с белой мякотью и черным ядром. Иллюзия держалась до тех пор, пока волны не схлынули и не обнажили длинную стальную сигару корпуса.

Мы начали соскальзывать в сторону со спины кита, все быстрее, все глубже.

От Командира все еще ничего. Я увидел выражение его лица. Он ухмылялся. Старик мог скакать на тигре и при этом ухмыляться.

Затем он выкрикнул: «Глаза вниз!»

Быстро согнуться и крепко держаться, колени прижать к ограждению мостика, спину к колонне перископа, мускулы напрячь, брюшную стенку напрячь. Стена воды, бутылочно-зеленая и с геральдическим плюмажем, поднялась впереди нас, как на картине Хирошиге «Волна».

Верхушка волны вогнулась пустотой и нависла над нами. Я отвернул голову, сделал последний быстрый вдох и сложился вдвое, прижимая свою фотокамеру к груди. Молот обрушился. Я задержал свое дыхание и стал считать, подавил рвоту и продолжал считать, пока с палубы под нами не схлынула вся вода.

Наше кошмарное соскальзывание на сторону оказалось иллюзорным. Я был изумлен. Мудрый и самоуверенный Старик знал, как поведет себя левиафан. Он мог чувствовать, что происходит под нами, заранее предчувствовал движения такого морского чудовища.

Теперь был черед другой лодки раскачиваться на вершине огромной волны. Она поднималась все выше и выше, как будто удерживаемая на гигантском кулаке. Вглядываясь через видоискатель, я мог видеть как свет тускло мерцал на ее обнаженных балластных танках. Она зависла на гребне достаточно долго — так, что я смог сделать четыре или пять снимков — целую вечность — затем провалилась в следующую впадину меж волн. Рваная белопенная волна высоко поднялась между двумя подводными лодками, скрывая все остальные, как будто их здесь и не было никогда. В течение следующей полминуты я не видел ничего, кроме бурлящих серо-белых волн, вздымающихся гор цвета грязного снега. С подводной лодкой в их власти они выглядели вдвойне огромными.

Было странно думать о том, что внизу в чреве другой лодки во время этого бешеного фанданго машинисты ухаживали за своими механизмами, радист склонился над своим передатчиком, команда в носовом отсеке расклинилась в своих койках, читая или пытаясь спать, горел свет, и человеческие существа были заняты своими делами…

Я поймал себя на том, что укоризненно бормочу — я был так же не прав, как и второй помощник, забыв о том, что мы сами были на борту такого же корабля в том же самом море. Не было никакой разницы между их жребием и нашим.

Командир распорядился подать сигнальные флаги. Сигнальные флаги? Старик должно быть окончательно спятил — ну кто сможет семафорить при таком волнении?

Держа флаги как пару эстафетных палочек, он быстро отстегнул свой пояс, как только мы встали носом к следующей волне и расклинился повыше между ограждением и колонной перископа. Неторопливыми движениями шкипера с озерного пароходика он развернул флаги и передал наш позывной. Затем: «Е..с..т..ь..л..и..у..д..а..ч..а?»

Невероятно, но кто-то на другом мостике поднял свои руки, изображая сигнал «Понято». Пауза, затем, пока мы продолжали падать вниз и вздыматься вверх, он передал по буквам ответное сообщение: «Д..е..с..я..т..ь..т..ы..с..я..ч..т..о..н..н».

Как глухонемые, заключенные в проходящих железнодорожных вагонах, мы сигнализировали друг другу через летящие брызги. На некоторое время лодки зависли на одном уровне. Когда мы поднялись снова, Командир передал еще одну серию букв: «Х..о..р..о..ш..е..й..о..х..о..т..ы..ч..е..р..т..и».

К этому времени на другом мостике тоже появились флаги. В унисон мы проговорили по буквам сообщение, которое отмахали в нашу сторону. «В..з..а..и..м..н..о».

Неожиданно волна бросила нас в сторону. Мы помчались в наполненную пеной впадину, сильно накренившись на правый борт.

Высоко вверху над нами нос другой подлодки на много метров высунулся из пучины и завис в этом невероятном положении на целую вечность — достаточно долго, чтобы мы смогли увидеть обе носовые крышки торпедных аппаратов правого борта, каждую отдельную заслонку затопления и все обводы подводной части корпуса. Затем нависший нос рухнул вниз, как нож гильотины. Он врезался в море с силой, которая должна была сильно напрячь сталь корпуса. Корпус последовал за носом как клин, отбрасывая в сторону волны. Огромные завитки воды цвета зеленого стекла закрутились по бортам, прежде чем нос погрузился в хаос пены, которая в бешенном кружении поднялась в верх и накрыла мостик. Ничего нельзя было увидеть в пенящемся водовороте, кроме нескольких темных точек: головы впередсмотрящих и рука, размахивающая красным флагом.

Я увидел, как второй помощник с беспокойством глянул на Командира, затем обнаружил, что смотрю в восторженное лицо Стармеха, который должно быть уже давно был на мостике.

Обхватив одной рукой перископ, я поднялся повыше для лучшего обзора. Другая подлодка опустилась во впадину между волн по корме от нас. Я увидел как черный бочонок высоко подбрасывало волнами. Он подпрыгивал, погружался, нырял, как пляшущая пробка от бутылки. Через две минуты он исчез.

Командир приказал лечь на прежний курс. Я подождал, пока спадет волна, открыл верхний люк и протиснулся вниз по узкому лазу.

Рулевой отклонился в сторону, но лодка накренилась на правый борт и его окатило сверху водой.

«Что там наверху, Лейтенант?»

«Мы разминулись с другой лодкой — Томсена. На расстоянии плевка».

Кто-то на мостике захлопнул крышку люка. Бледные лица плавали в полумраке, как призраки. Мы снова спустились в шахту. Мне пришло в голову, что никто, даже рулевой не видел нашей случайной встречи с подлодкой.

Я развязал ремешки своей зюйдвестки и выбрался из штормовой одежды. старшина центрального поста навострил уши. Я вынужден был сказать ему хоть что-то — это был самый минимум, который я мог сделать. «Командир управлял лодкой просто на загляденье», — сказал я, «филигранная работа, честно».

Казалось, что возбуждение заворожило меня. Я снял свою мокрую одежду гораздо быстрее, чем раньше. Рядом со мной Стармех методично вытирался полотенцем.

Через десять минут мы снова встретились в кают-компании. Хотя мой пульс по-прежнему был учащенным, я изо всех сил старался выглядеть невозмутимым.

«Не правда ли, это было немного необычно, господин Командир?»

«Что?» — спросил Командир.

«Ну, такой обмен любезностями».

«В каком смысле?»

«Разве мы не должны были выпустить опознавательную ракету?»

«Боже милостивый», — сказал он. «Да я сразу же узнал эту боевую рубку. Они бы обделались, если бы мы запустили ракету. Им пришлось бы запустить ответную, а кто знает, была ли она у них под рукой, в такую погоду? Мы бы их застали врасплох».

«Я припомню это, Командир, когда кто-нибудь выдернет меня с сиденья, чтобы получить ракету».

«Не ворчите», — ответил Командир. «Надо будет, выдадите — порядок есть порядок».

Десять минут спустя он вернулся к моим возражениям. «В любом случае не стоило волноваться о британских подлодках в такую погоду. Что бы им здесь делать — высматривать германский конвой?»

***

СУББОТА, 71-й ДЕНЬ В МОРЕ. Возбуждение выветрилось. Занавес опустился. Мы стеснились вокруг стола в кают-компании и жевали. Кто не был на вахте, снова впал в состояние прежней летаргии.

Командир не произносил ни слова до окончания приема пищи. Затем: «Они быстро вышли в море».

Под «они» он имел в виду Томсена и его команду. Он явно был удивлен, увидев Томсена в этом районе. «В конце концов, он ведь вернулся как раз незадолго до нашего выхода — и у его лодки к тому же было много повреждений».

«Да», — продолжал он. «Командующий подлодками явно подстегивает всех сейчас».

Все более короткие ремонты, все более быстрая обработка в базе. Больше не было возможности просто так торчать на берегу. Пациент должен был освобождать свою койку и встать на ноги в два раза быстрее.

Прошло добрых пятнадцать минут, прежде чем Командир продолжил. «Что-то здесь не так. У нас не может быть в Атлантике больше дюжины подлодок. Дюжина лодок, растянутых от Гренландии до Азорских Островов, и все-таки мы чуть было не столкнулись друг с другом. Что-то здесь не так», — повторил он. «Да ладно, это не моя забота».

Может быть и не его проблема, но это не избавило его от размышлений день и ночь над очевидной дилеммой: слишком большая площадь патрулирования, слишком мало подводных лодок, и никакой поддержки авиации.

«Пора им придумать что-нибудь».

***

Ужин. Консервированный хлеб был ужасен — я просто не мог его проглотить. У Командира тоже были с ним проблемы. Он передвигал комок от одной щеки к другой, прежде чем в конце концов проглотить его. Наша мимолетная встреча с другой подлодкой дала ему еще кое-что для «пережевывания». «Вероятно у Томсена соседняя линия патрулирования», — заметил он неуверенно. Через минуту он позвал мичмана.

«Я полагаю, наше местоположение верное — более или менее?»

«Вы сами сказали это, Командир — более или менее. Мы не брали точку уже неделю, а ветер с тех пор несколько раз менялся».

«Очень хорошо, Крихбаум. Спасибо».

Он повернулся к нам. «Вы видите? Сложите два отклонения вместе и вы получите связку подлодок, спотыкающихся друг о друга, а при этом к северу и к югу от них будут две монументальные дыры. Британцы могут пройти через них целой армадой, а мы так и не станем мудрее. На настенной карте в штабе вещи выглядят совсем иначе, чем когда находишься в объятиях океана».

***

Когда я проснулся на третий день после нашей неожиданной встречи, стало очевидно, что шторм стих.

Я облачился в свою штормовку как мог быстрее и выбрался на мостик. Еще не совсем рассвело.

Горизонт был чистым. Волны все еще накатывались длинной зыбью, но уже не повсеместно. Хотя они поднимали и опускали нас почти так же, как и в предыдущие дни, их движение стало более мягким. Лодку больше не сотрясало и не подбрасывало.

Северо-западный ветер дул устойчиво, редко отклоняясь больше чем на румб или два от своего генерального направления. Воздух был студеным.

Солнце должно было вот-вот подняться. Сначала красноватое свечение на востоке, и его первые лучи поднялись на горизонтом, как сверкающие пики. На одеждах облаков, все еще темных с ночи, появилась оранжевая кайма.

Носовая оконечность лодки блестела в зарождающемся свете солнца. Заря неистово усиливала светотени вздымающихся волн. Океан превратился в безграничную гравюру, всю в свете и тенях.

***

Ближе к полудню ветер почти полностью стих. Его резкий голос сбавился до приглушенного шипения и гула. В моих ушах все еще звенело от дикой песни шторма. Удивленный непривычной тишиной, я чувствовал себя как в кинотеатре, когда неожиданно пропадает звук. Волны, неугомонное стадо с белыми всадниками на спине, все еще наскакивали на нас.

Наблюдая их стремительное движение, казалось просто непостижимым, что в действительности они никуда не движутся — что вся поверхность воды не находится в быстром движении вперед. Мне пришлось вызвать в памяти образ пшеничного поля, колышущегося под ветром, чтобы осознать, что эти огромные массы воды были столь же статичны, как и стебли пшеницы.

«Редко видел такую крупную зыбь», — сказал мичман. «Должно быть, протянулась на тысячу миль, а то и более».

***

На следующее утро океан казался покрытым слоем расплавленного свинца. Небо успокоилось — бездвижный водоем со свернувшимся молоком.

«Всегда все не так», — с сожалением произнес Крихбаум. «Нам бы эти условия немного раньше, воистину!»

Позже внизу в центральном посту он ткнул циркулем в карандашный крестик на карте. «Мы сейчас вот здесь, а вот здесь была наша позиция в это время вчера». Уголки его рта печально дернулись. «Мы болтались туда и сюда по одному и тому же небольшому участку». Он отошел к хранилищу для карт вытащил генеральную карту и указал на квадрат сетки к юго-западу от Исландии. «Вот, этот квадрат соответствует карте на столе».

Его циркуль проследил наш маршрут вплоть до сегодняшнего дня. «Мы начали поход с весьма продолжительного движения на запад. Затем наступила плохая погода и мы повернули к северу, затем большой зигзаг на юг, затем снова на запад, а вот еще поворот на юг. Несколько зигзагов, затем на запад уже в третий раз. А вот где мы сейчас находимся — далеко внизу».

Я уставился на лист, как будто бы мог выудить из него какой-то ответ на вопрос о нашем будущем. Так вот что было единственным результатом всех наших вымученных скитаний — карандашная линия, дико мечущаяся по сетке карты.

***

Штаб ретранслировал радиограмму от Флоссмана в Датских Проливах: он потопил одиночное судно залпом из трех торпед.

«Вот увидите, он еще станет флагманом», — сказал по этому поводу Командир. Это прозвучало больше с отвращением, чем с завистью.

Он дал выход своей горечи в выплеснувшейся ярости. «Они не могут оставить нас здесь бултыхаться, просто в надежде на слепой шанс. Мы так ничего не добьемся…»

Состояние духа на лодке было на самом дне. Люди истощили свои резервы добродушного хладнокровия. Похоже было, что лучше всех с этим справлялся боцман. Его голос нисколько не потерял своего казарменного уровня. Каждое утро, пока прочие смертные все еще не были склонны разговаривать, Берманн делал кому-либо разнос как прежде, потому что приборка на корабле не была сделана к его удовлетворению. Как только Командир поднимался на мостик, он как с цепи срывался — будто его разглагольствования давали ему право на дополнительный паек.

***

Для разнообразия я перебрал свой крохотный рундук. Все было грязным — каждая рубашка в пятнах плесени, кожаный ремень позеленел от сырости, нижнее белье издавало запах сырости. Единственным чудом было то, что сами мы еще не загнили или не превратились в слизь.

Но что касалось некоторых, то похоже процесс уже пошел. Лицо электрика Цорнера было обезображено красными болячками с желтыми сердцевинами. Они выглядели странно отталкивающими с его рыхлым сложением, хотя матросам доставалось хуже всего из-за постоянных контактов с морской водой, не дававшей порезам и болячкам вылечиться.

Шторм прекратился. Мостик снова стал местом отдыха.

Ничто не мешало наблюдению за горизонтом, безукоризненно чистой линией меж морем и небом.

Я вообразил наше окружение как большой диск, увенчанный куполом из дымчатого стекла. Куда бы мы ни двигались, купол двигался тоже, математически точно отцентрованный на нашем темно-зеленом диске моря. Всего лишь шестнадцать морских миль отделяло нас от периметра диска, так что его диаметр равнялся тридцати двум милям — булавочная головка в безбрежии Атлантики.

Контакт (Contact)

Первой радиограммой дня было сообщение из штаба, запрашивавшего у Томсена его позицию.

«Как далеко он теперь?» — спросил я Командира.

«Он еще не доложил», — ответил тот. «Они запрашивают его уже в третий раз».

Сразу же меня стал преследовать мысленный образ глубинных бомб, взрывающихся подобно белым кочанам капусты во мраке толщи воды.

Нет, говорил я сам себе, у них наверняка есть веская причина сохранять молчание. Возникают ситуации, когда даже самое короткое сообщение может выдать присутствие подводной лодки.

***

За завтраком на следующее утро я спросил настолько беспечно, насколько мог: «Есть что-нибудь от Томсена?»

«Нет». Командир продолжал жевать, сурово уставившись перед собой. Должно быть, у них затопило канал антенны, убеждал я себя, или повлияли атмосферные помехи.

Вошел старшина радист с радиожурналом. Командир взял его чуть-чуть более поспешно, чем обычно. Он прочел последнее сообщение, проставил свои инициалы и захлопнул журнал. Я передал его обратно Германну. Командир не сказал ничего.

Не так давно были случаи, когда подводные лодки, поврежденные самолетами, были не в состоянии послать сигнал тревоги.

«Он должен был доложиться уже несколько дней назад», — произнес Командир. «По своей собственной инициативе».

***

На следующий день вообще никто не упоминал Томсена. Эта тема была табу, хотя любой мог бы сказать, о чем думает Командир.

Ближе к полудню, как раз когда должны были накрывать на обед, в центральный пост поступил доклад с мостика: «Доложите Командиру — на пеленге один-четыре-ноль^[23] виден дым».

Командир подскочил, как подстреленный. Мы поспешили за ним в центральный пост. Я схватил по пути бинокль и взлетел по трапу по пятам за Командиром.

«Так, где этот дым?»

Мичман указал направление. «Вон там, Командир, слева по борту, под правым краем того большого облака. Очень незаметный».

В указанном направлении я не смог ничего разглядеть, как ни старался. Вряд ли Крихбаум ошибся, но в том секторе было множество серых облаков. Командир неотрывно смотрел в свой бинокль. В моих линзах линия горизонта, когда я ее просматривал, бешено плясала. Ничего не было видно. Я напряг уже слезившиеся глаза как только мог.

Наконец я обнаружил тонкую полоску лишь немного темнее розоватого фона. Такая же полоска была рядом — чуть менее заметная и более расплывчатая, но несмотря на все это — безошибочно узнаваемая. И тут неожиданно я увидел целую группу дымов. Командир опустил бинокль.

«Конвой, никаких сомнений. Какой у нас курс?»

«Два-пять-ноль, Командир».

Ни мгновения колебаний. «Лечь на курс два-три-ноль».

«Есть держать курс два-три-ноль!»

«Обе машины средний ход вперед».

Командир повернулся к Крихбауму, глаза которого все еще были прикованы к биноклю. «Похоже что они направляются на юг, Мичман». Крихбаум продолжал вглядываться. «Я тоже так полагаю, Командир».

«Будем следить, как изменяется пеленг на конвой».

Никаких всплесков возбуждения, никакой лихорадки преследования. Лица вокруг меня были бесстрастными — всех, за исключением Вихманна. Его волнение было видно как на ладони. Это он первый заметил столбы дыма.

«Третья вахта», — пробормотал он украдкой из-под бинокля. «Я же им говорил, что это будет третья вахта…» Поняв, что Командир слышит его, он вспыхнул и замолчал.

Маленькие столбы дыма ничего не говорили о курсе конвоя. Юг был всего лишь предположением. Суда могли двигаться как в нашу сторону, так и от нас.

Еще один приказ на руль. Я удерживал бинокль направленным на нашу добычу, пока лодка медленно поворачивалась подо мной.

«Руль прямо».

Внутри боевой рубки рулевой поставил штурвал в положение прямо.

Лодка продолжала поворачиваться.

«Курс лодки?» — спросил Командир.

«Один-семь-ноль!» — послышался снизу ответ.

«Держать один-шесть-пять».

Мы поворачивали, на этот раз медленнее, пока скопление мачт не стало у нас прямо по курсу. Командир прищурился и осторожно осмотрел плотную серую облачность. Он откинул назад голову и повернулся почти на целый круг. Самолеты нам вовсе не были нужны.

Объявили обед.

«Нет времени на это», — проворчал Командир. «Принесите его сюда».

Еду поставили на небольшие откидные сиденья, вделанные в ограждение мостика. Она оставалась там нетронутой.

Командир спросил Крихбаума о времени заката луны. Он явно хотел подождать до ночи и только тогда атаковать. До той поры нам абсолютно нечего было делать, кроме как нести вахту и поддерживать контакт с конвоем так, чтобы остальные подлодки можно было развернуть против конвоя.

Мало-помалу столбики дыма поднялись выше над горизонтом и переместились на правый борт.

«Смещаются направо», — сказал Крихбаум.

«Идут обратно», — согласился Командир. «Должно быть, они в балласте. Жаль — если бы они шли с грузом, было бы лучше».

«Видны на сию двенадцать мачт, Командир», — доложил второй помощник.

«Для разогрева сойдет». Командир позвал внизу: «Рулевой, какой сейчас курс?»

«Один-шесть-пять, Командир».

Командир вполголоса размышлял вслух: «Пеленг на конвой два-ноль, то есть истинный пеленг один-восемь-пять. Дистанция? Суда среднего размера, таким образом, примерно шестнадцать миль».

Наш кильватерный след пенился как шипучий лимонад. Небольшие белые облака в небе выглядели как беспорядочные шрапнельные разрывы. U-A пропахивала море, оставляя расходящиеся от носа лодки пенные усы.

«Они достаточно близко. На этот раз они от нас не ускользнут», — сказал Командир. «Все складывается удачно», — быстро добавил он. Затем он обратился вниз, к рулевому: «Руль право на борт. Держать курс два-пять-пять».

Дымы пароходов медленно проплыли налево, пока они не стали снова видны у нас по левому борту. U-A теперь была на курсе примерно параллельном ожидаемому курсу конвоя.

Командир опускал теперь бинокль лишь на короткие мгновения. Время от времени он что-то бормотал сам себе. Я случайно услышал странную фразу: «Никогда не сделают на заказ. . идут ведь неправильным курсом».

Другими словами, он предпочел бы полностью груженый конвой, направляющийся в Англию, не только из-за груза, но и потому, что преследование в этом случае приближало бы нас к дому. Он беспокоился о перспективе большого расхода топлива на полном ходу. Любой командир подводной лодки предпочитал такое преследование, которое приближало его к базе.

«Топливо…», — услышал я голос мичмана. Обычно он избегал этого слова, как будто оно было непристойным. Командир нахмурился и шепотом обменялся с ним несколькими фразами. В заключение проконсультировался со Стармехом, на лице которого было самое мрачное выражение.

«Я хочу, чтобы вы тщательно и дважды проверили все наши запасы топлива», — услышал я обращенные к нему слова Командира, и Стармех исчез внизу с проворством акробата.

Примерно через полчаса Командир отдал приказ — обе машины полный вперед, намереваясь выйти на курс конвоя до наступления темноты.

Шум работы двигателей усилился. Носовая волна поднялась выше.

Стармех появился как черт из табакерки. Его привела на палубу забота о своих запасах топлива. «Топлива на борту маловато, Командир», — произнес он скорбно. «Мы не сможем идти на таких оборотах больше, чем три часа».

Растрепанные далекие клубы над горизонтом постепенно слились и образовали жирное коричнево-охристое наслоение дымки. Мачты под ней напоминали медленно растущую щетину.

Командир опустил бинокль и затем повернулся к старшему помощнику. «Не давайте этим мачтам увеличиваться больше, чем они есть сейчас, Номер первый. Ни под каким видом». Затем он исчез в верхнем люке. Не столь проворно, как Стармех, подумал я, и последовал за ним вниз.

Внизу в центральном посту Крихбаум перенес наши изменениякурса на большой лист миллиметровки. Он как раз вносил новый пеленг на неприятеля и дистанцию до него.

«Давайте посмотрим», — сказал Командир. «Понятно, это место, где они сейчас. Похоже, все складывается превосходно». Он повернулся ко мне. «Истинный курс конвоя станет ясен, когда мы нанесем дистанцию и пеленг через несколько часов». В его голосе послышалась нотка нетерпения. «Крихбаум, достань большую карту и давай посмотрим, откуда они идут». Склонившись над картой, он погрузился в монолог, произносимый невнятным бормотанием. «Должно быть, идут с Северного пролива… Это означает, что их усредненный курс будет каким? Скоро увидим…» Он положил параллельную линейку между позицией конвоя и Северным проливом и прокатил ее вниз к изображению румбов на карте. «Примерно два-пять-ноль». Он поразмышлял некоторое время. «Они не могут держать этот курс все время. Должно быть, они уклонялись далеко к северу, чтобы избежать предполагаемого района концентрации подводных лодок. Ну и ладно, им это не слишком помогло. C'est la vie…^[24]»

Постоянный рев машин наполнял подлодку от носа до кормы. Это действовало на нас, как эликсир жизни. Мы все подняли головы и двигались с большей упругостью. Казалось, что и пульс у меня стал биться сильнее.

Командир совершенно преобразился. Он стал раскованным, почти веселым, и в уголках его рта время от времени пробивалась усмешка. Двигатели работали полным ходом, и наконец мир стал выглядеть прекраснее. Наконец он сказал: «Как бы там ни было, мы не можем приблизиться к ним раньше наступления темноты — у них в загашнике могут быть для нас сюрпризы».

Темнота… до нее было еще несколько часов.

Я удалился в кубрик старшин, чтобы поспать про запас. За столом устроились Цайтлер и Кляйншмидт. Тема No.1 снова заняла свое подобающее место.

«Только не говори мне, что ты никогда не трахал замужнюю женщину», — говорил Кляйншмидт. «Они из всех самые распутные. В конце концов, что им еще остается делать, отказываться от того, к чему они только привыкли? Что есть, то есть, приятель! Ведь ты же не ведешь себя как девственник, так почему же ожидать от нее такого? Это ведь нелогично, быть ревнивцем, когда ты сам каждый выход на берег тут же бежишь в ближайший бордель».

«Заткнись! Только лишь из-за того, что твоя сучка проделывает это с молочником, это не означает что все они такие».

«Ты не знаешь, что ты просто слепец, приятель. Они входят во вкус, скажу я тебе — это перерастает в привычку». Убежденность в голосе Цайтлера сделала бы честь миссионеру, проповедующему перед язычниками. Неожиданно он стал агрессивен. «Никто не может быть слепым и не видеть этого — а если ты не видишь, то ты просто тупая сука».

Вичманн, который появился во время разговора, присоединился к дискуссии. «Замужние женщины?» — задумался он. «Ты не сможешь их удержать. Однажды я поднялся с одной вверх, и как раз когда мы приступили к делу, ее мальчуган начал плакать за дверью. Это случилось два раза подряд, вот как. Если вы не теряете сосредоточенности на своем занятии, когда это происходит, то вы мужики получше, чем я».

***

Я вытерпел такие разговоры еще минут пятнадцать и затем решил посмотреть, как идут дела в машинном отделении. Дверь в переборке отказывалась открываться. Я вынужден был призвать все свои силы, прежде чем преодолел разрежение, созданное неистово вращающимися дизелями. Шум оглушил меня. Я открыл и рот, и глаза. На шкалах приборов судорожно дрожали стрелки. Масляные пары наполняли отсек.

На вахте были Йоханн и старшина машинистов Френссен. Йоханн увидел меня и ухмыльнулся. Его недавняя летаргия совершенно ушла. В его глазах светилась гордость: его двигатели показывали, на что они способны.

Он обтер свои замасленные руки клочком ветоши. Казалось чудом, что шум не оглушает его, но для его ушей этот адский грохот возможно звучал как журчание ручейка по весне. Он приблизил рот поближе к моему уху и прокричал изо всех сил: «Что там наверху?»

«Кон — вой — ви — ден!» — проорал я ему в ответ прямо в ухо. «Ждем — до — ночи!» Йоханн дважды мигнул, кивнул головой и вернулся к своим приборам. Лишь через несколько секунд до меня дошло, что команда в корме понятия не имела, по какой причине мы идем полным ходом. Мостик был далеко отсюда. Для тех, кто топтался здесь на плитах настила, мир заканчивался за переборкой машинного отделения. Их единственной связью с внешним миром были машинный телеграф и установка громкой связи. Если только Командир не решит возвестить причину изменения скорости, никто здесь внизу не будет знать, что там назревает.

Когда бы я ни ступал в машинное отделение, меня ошеломлял мощный натиск шума. Он просто поражал меня. У меня в воображении появлялся образ машинного отделения большого судна с его большими трубами в толстой изоляции и уязвимыми котлами, его редукторами, турбинами высокого и низкого давления. Никаких переборок. Машинное отделение судна, когда в него попадала торпеда, заполнялось водой быстрее, чем любой другой отсек, и судно с затопленным машинным отделением было обречено.

Ужасные образы мелькали в моем сознании. Удар посредине судна и кошмарное следствие: котлы извергают пар высокого давления, трубы разрываются, судно лишено движения, серебристый блеск трапов шириной всего лишь для одного человека, и внезапно десятки рук, цепляющихся за них в сумасшедшем стремлении выбраться наверх сквозь тьму и шипение выходящего на свободу пара.

Что за работа, размышлял я. Три метра ниже ватерлинии и при этом знать, что в любой момент и без какого-либо предупреждения торпеда может пронзить борт судна. Как часто во время конвоя глаза этих людей устремляются на тонкие плиты, отделяющие их от затопления — как часто, быть может, они втайне предугадывают, какой путь к спасению будет самым быстрым, и их рты заранее наполняются кислым предощущением паники, их уши уже наполнены резким треском разрывающегося металла, грохотом разрыва и ревом устремляющегося внутрь моря. Ни на одно мгновение они не освобождаются от страха, лишь бесконечное ожидание звука ревуна, постоянное умирание продолжительностью в месяцы.

Для команды танкера все это было еще хуже. Единственное попадание в середину корпуса могло превратить их судно в полыхающую преисподнюю от носа до кормы. Когда воспламенялись пары топлива, результатом становился мощный выброс пламени и дыма. Нефтяные танкеры вспыхивали как гигантские факелы.

Меня вырвало из моих ужасных фантазий легкое изменение выражения на лице Йоханна. Озабоченная сосредоточенность наполнила черты его лица, задержалась на минуту и рассеялась: все было в порядке. Дверь в моторное отделение была открыта. Отсек был наполнен промасленным теплом. Электродвигатели вращались в унисон с дизелями, но без нагрузки. Шум в ритме стаккато означал, что работали воздушные компрессоры. Старшина-электрик Радемахер был занят контролем температуры подшипников гребных валов. Электрик Цорнер сидел на куче штормовок и читал. Он был слишком поглощен своим занятием, чтобы заметить, что я уставился из-за его плеча.

«Барон обнял Марию и наклонил ее гибкое тело назад так, что свет стал отражаться на темных локонах, обрамлявших ее лицо. Его встретил взор столь же страстного вызова, как и тот, с которым, как он чувствовал, его глаза вонзались в нее, как будто каждый из них стремился узнать, что на его собственную страсть отвечали столь же пылкой страстью — до точки окончательного разрушения; отвечали за счет возврата к тому мраку, из которого они оба вышли в блистающее великолепие жизни, преисполненной опасностей и испорченной чувством неудовлетворенности от быстротечности их мгновений вместе…»

«Должно быть, они применяют чертовски сложную систему противолодочных зигзагов», — сказал мне Командир, когда я вернулся на мостик. «Просто невероятно, как они умудряются делать это. Они не просто идут каким-то средним курсом и при этом совершают несколько рутинных зигзагов — нет, не так все просто! Чтобы мы не привязались к ним слишком быстро, они используют все мыслимые вариации. Это просто кошмар для нашего штурмана. Бедняга Крихбаум! Он сейчас занят по самое горло — ожидаемый курс неприятеля, наш курс, курс столкновения, Это не так-то просто, жонглировать сразу многими шарами». Лишь через минуту до меня дошло, что последняя фраза относится к британскому начальнику конвоя, а не к Крихбауму. «Раньше они меняли курс через регулярные интервалы времени, так что мы быстро улавливали всю картину. С тех пор они научились, как затруднять нам жизнь. Должно быть это очень интересная работа — руководить таким конвоем, гнать стадо беременных коров через всю Атлантику, всегда с риском…»

Сейчас U-A была лодкой, поддерживающей контакт — теперь была наша очередь нести неотрывное наблюдение и не быть вынужденными погрузиться. Мы должны были быть такими же упрямыми и упорными, как наша корабельная муха, которая тотчас же возвращалась на свое прежнее место после каждого неэффективного хлопка по ней. Муха: символ настойчивости — подлинно геральдическая тварь. Почему ее никогда не использовали в этом качестве? Командиры подлодок украшали свои боевые рубки изображениями кабанов и храпящих быков, но никто из них никогда не обратился к мухе. Великая большая муха на боевой рубке — мне надо будет предложить это Старику, но не сейчас. Засунув руки глубоко в карманы брюк, он сейчас исполнял неуклюжий танец медведя вокруг открытого люка. Один из впередсмотрящих украдкой с изумлением посмотрел на него. Командир должно быть спятил.

«Смотреть вперед, матрос!»

Я никогда прежде не видел его таким. Раз за разом он стучал по ограждению мостика кулаком. «Мичман», — прокричал он, «пора дать радиограмму. Сначала я быстро возьму пеленг, чтобы мы могли послать им надежный усредненный курс».

На мостик принесли оптический пеленгатор. Командир установил его на репитере компаса, взял пеленг на шлейфы дыма и считал показания в градусах. «Командир — мичману», — доложил он вниз. «Истинный пеленг один-пять-пять градусов, дистанция четырнадцать миль».

Минутой позже Крихбаум доложил, что курс конвоя 240 градусов.

«Как раз, как мы предполагали» — сказал Командир самому себе. Он удовлетворенно кивнул и снова обратился вниз. «Как там насчет скорости — ты уже что-то можешь сказать?»

Лицо Крихбаума появилось в проеме люка. «Где-то между семью с половиной и восемью с половиной узлов, Командир».

Прошла еще минута, и он передал набросок радиограммы Командующему подводными лодками. Командир прочел ее, подписал огрызком карандаша и передал вниз.

Стармех вышел на палубу с самым грустным выражением лица. Он взглянул на Командира, как побитый пес. Что бы он ни собирался сказать, Командир начал разговор первым.

«А, это Вы, Стармех». В чем дело, пришли собирать плату за проезд или действительно есть причина для беспокойства?»

«С машинами все в порядке, Командир. Меня беспокоит, что мы идем назад».

«Кончай хныкать, Стармех. Все прекрасно». Командир подождал, пока он не уйдет вниз и затем сделал несколько приближенных вычислений с помощью Крихбаума. «Когда Вы сказали, наступает темнота?»

«Около 19 часов, но луна не зайдет до 06:00».

«Тогда нам не стоит больше идти полным ходом. Мы уже в хорошей позиции для предварительной атаки. После этого нам придется обратиться к тайным резервам Стармеха. Механики все одинаковы — прирожденные скопидомы».

Облака дыма теперь выглядели как аэростаты заграждения, привязанные к горизонту на коротких тросах. Я насчитал пятнадцать дымов.

Намеренно обычным голосом Командир произнес: «Нам бы не мешало посмотреть на противника поближе. Подойдите к ним поближе, Номер Первый. Вечером нам будет полезно знать, что у них за сопровождение — с ними придется иметь дело».

Старший помощник тотчас же изменил курс на 20 градусов на левый борт. Боцман, наблюдавший за сектором правого борта, пробормотал: «В должное время мы с чем-то столкнулись…»

Командир оборвал его. «Все может случиться до наступления ночи».

Пессимизм, но я чувствовал, что втайне он был уверен в успеха. Старое суеверие: цыплят по осени считают.

***

Из радиограмм Командующего стало ясно, что против конвоя разворачиваются пять подводных лодок. Пять — это немало. Из доклада о местоположении Флехсига мы заключили, что он присоединится к нам ночью. Его лодка была дальше к западу.

***

В центральном посту я столкнулся со Стармехом. Его хладнокровный вид не скрывал того факта, что он был как на иголках. Я стал смотреть на него, ничего не говоря, но с демонстративной ухмылкой, пока он яростно не потребовал сказать ему, что меня так развлекает.

«Тихо, тихо», — сказал появившийся ниоткуда Командир.

Стармех нахмурился. «Будем надеяться, что выхлопные трубы выдержат. В выхлопном коллекторе левого двигателя немного пробивают газы через прокладку». Он стал проявлять признаки беспокойства и исчез в корме без единого слова. Через пять минут он вернулся.

«Ну, как там дела?» — спросил я.

«Так себе», — ответил он.

Командир, занятый картами на столе, казалось ничего не слышал.

Радист пришел к нам подписать свой вахтенный журнал: прошло еще два часа.

«Вот наш информационный бюллетень», — произнес Командир. «Радиограмма для Меркеля. Ничего особенного — всего лишь запрашивают позицию».

То, что Меркель вообще выжил, было источником всеобщего изумления. Я вспомнил рассказ его старшего помощника о переделках в их последнем походе — встрече с танкером в штормовом море: «Цели не повезло — она изменила курс в неверный момент и пошла как раз нам наперерез. Море было таким бурным, что мы не могли удержать танкер в перископе. Нам пришлось сблизиться на тот случай, если они заметили след от перископа и стали уклоняться. Старик приказал дать одиночный из торпедного аппарата No.3. Мы услышали, как рыбка вышла из трубы, и затем взрыв. Стармех сделал все, что мог, чтобы удержать нас на перископной глубине, но мы потеряли их из виду. Лишь через приличное время Старик смог как следует осмотреться, и к тому времени танкер был над нами — он сделал полную циркуляцию! Избежать столкновения не было никакой надежды. Он наскочил на нас на пятнадцати метрах. Оба перископа вырвало с мясом, но корпус выдержал просто чудом. Еще бы пара сантиметров и нам был бы конец. Всплытие отпадало — удар полностью заклинил верхний люк. Не очень приятное ощущение, идти вслепую с герметично запечатанной боевой рубкой. Нам удалось выбраться через кормовой люк и вскрыть люк с помощью кувалды и лома. После этого не стали рисковать на глубокое погружение…»

Никто не осмелился спросить, как чувствовал себя Меркель на долгом пути в две тысячи миль назад в Сен-Назер с вдребезги разбитой боевой рубкой и без перископов. Меркель давно уже преждевременно поседел.

***

Придя в кубрик старшин, чтобы приготовить свой фотоаппарат, я нашел его обитателей вовлеченными в громкий разговор. Несмотря на близость конвоя, они снова вернулись к теме No.1.

«У меня как-то была птичка, которая всегда ставила на газ чайник, прежде чем раздеться…»

«Я не порицаю ее, особенно если ты размахивал вокруг своим куском горгонцолы^[25]. Она подмывала тебя и освежала, не так ли?»

«Чепуха, это было на потом — она всегда быстро кончала. Она была очень практичной малюткой — никогда не забывала сначала зажечь газ. Не очень-то романтично, знаете ли».

«Хотя и чертовски необходимо». Вихманн обернулся к остальным. «Вы бы видели его последнюю птичку. Урожай 1870 года. Для начала всегда нужно было смахнуть паутину…»

Цайтлер громко рыгнул, причем началось это с тонкого шипения желудка, а закончилось раскатами грома.

«Вот это сила!» — восхищенно произнес Пилгрим.

Я поспешил в носовой отсек. Пять или шесть вахтенных внизу разлеглись и сидели на деревянном настиле палубы, подтянув колени. Гамаки наверху замещали качающиеся ветви деревьев. Чего еще не хватало для полной картины — так это лагерного костра.

Меня забросали нетерпеливыми вопросами.

«Похоже, все идет по плану».

Жиголо размешивал свою кружку с чаем засаленным ножом. «Завтра в это время нам не придется уже есть на палубе», — громко провозгласил он. «Рыбка уйдет. Тогда мы сможем поднять стол».

«Не забудь полотняную скатерть и чашки с золотым ободком», — добавил Арио. «Не говоря уж о фамильном серебре». Неожиданно он нахмурился. «Эй, ты, заткнись! Я не могу больше выносить твою проклятую болтовню».

Он подобрал швабру и швырнул ее в гамак Викария.

«Промазал», — прокомментировал Жиголо, но Арио был далеко.

«Ну хорошо, встань с койки! Прекрати бормотать — опустись на колени и помолись немного громче. Быть может, он приготовит нечто особое для нас, этот твой старик с белой бородой. Быть может, он вытащит тебя из моря и оставит всех нас барахтаться в нем».

«Оставь его», — произнес Хакер.

«Чертов идолопоклонник», — проворчал Арио. «Он просто сводит меня с ума».

Хакер принял более повелительный тон. «Просто утихни, вот и все!»

Из гамака Викария больше не доносилось ни звука.

***

Нервное возбуждение привело меня обратно в кубрик старшин. Теперь дебаты вел Цайтлер.

«Однажды на тральщике мы как-то так вляпались…»

«Если ты на меня намекаешь», — говорит Френссен, «то можешь схлопотать!»

«Ерунда! Разве кто-то что-либо сказал про тебя?»

«Если шляпка подходит, так и носи ее», — жизнерадостно вставил Пильгрим.

Я оглядел кубрик. Радемахер задвинул занавеску на своей койке. Цайтлер, похоже, последовал примеру Френссена и собирался обидеться, но у Пилгрима было еще что сказать. «Я знавал одного типа», — стал он рассказывать, «у которого была такая резиновая штучка, которую он натягивал. Это была просто прелесть — с волосиками и все, что надо».

«Резина?» — фыркнул Френссен. «Резина — это не для меня, приятель».

«Да почему же, у тебя что, есть идеи получше?»

«Резина — это просто трата времени. Я лучше куплю себе фунт свиной печенки и прорежу в ней щелку. Я что имею в виду, если уж тебе недоступны настоящие штучки, так уж по крайней мере раздобудь что-то похожее».

Наступило уважительное молчание. Пилгрим восхищенно произнес: «Вот это голова!» и постучал себе по лбу. «Ах, мамочка!» — продолжал он тонким фальцетом, «они вбивают в мою башку грязные идеи!»

Открылась дверь камбуза. Дверь в машинное отделение уже была открыта. Дальнейший разговор утонул в грохоте дизелей. «Десять минут до вахты!» — услышал я чей-то крик. Невнятные проклятия, суета и топот ног означали, что новая вахта машинного отделения готовилась к заступлению — 18:00.

И снова обратно на мостик. Свет вскоре начнет меркнуть. Темные облака уже выстраивались под серым небом.

Рев двигателей тонул в шуме воздуха, всасываемого через патрубки по обеим сторонам мостика.

«Не хотел бы я командовать этой кучей, если мы атакуем всей стаей», — громко произнес Командир, не опуская бинокля. «Они не могут дать ход больше, чем самое медленное судно в конвое. Никакой скорости, никакой маневренности. И среди этих шкиперов есть просто остолопы. Вы только представьте себе, что надо заставить выполнять предусмотренный противолодочный зигзаг людей, которые привыкли идти прямым курсом, лишь в малой степени выполняя правила судовождения…»

Он помолчал. «Но все равно, любой, кто ходит на одном из их бензиновых танкеров, должен иметь просто стальные нервы — или вообще без них обходиться. Ползти неделями верхом на озере высокооктанового? Нет уж, спасибо!»

Он долго молча смотрел в бинокль.

«Крутые парни», — наконец проворчал он, «нельзя этого отрицать. Я слышал про одного, которого вытаскивали из моря четыре раза — под ним утонуло три судна, а он опять в море пошел. Это кое-что значит… Конечно же, им прилично платят. Патриотизм плюс звонкая монета — быть может, это и есть наилучшая формула для выращивания героев». И добавил сухо: «Иногда крепкие напитки тоже способствуют этому».

Подняли радиомачту. Теперь мы передавали сообщения с координатами для находящихся поблизости подлодок. Краткие радиограммы ежечасно передавались для штабных в Керневеле — специфическая группа букв, из которой они могли извлечь всю нужную им информацию: позицию конвоя, курс, скорость, количество судов, система эскортирования, наши запасы топлива, погодные условия. Наши собственные изменения курса позволяли им составить представление о движении конвоя. Нам не разрешалось атаковать до подхода остальных подлодок.

***

Настроение на борту изменилось. Во всех отсеках было непривычно тихо. Эйфория прошла. Большинство улеглось на койки и пытались поспать в те несколько часов, что оставались до атаки.

Все установки центрального поста были давно уже тщательно очищены от посторонних предметов, все системы проверены и перепроверены. Старшинам и матросам центрального поста больше нечего было делать. Вахтенный старшина разгадывал кроссворд. Он спросил меня название французского города, начинающееся на «Л».

«Лион».

«Верно, в точку! Спасибо, Лейтенант».

С кормы появился Стармех. «Как складываются дела?» — спрашивает он.

«Неплохо, насколько я знаю».

Похоже, у Стармеха не было насущных проблем, кроме как забот о запасах топлива. Покрутившись вокруг, он оперся о рундук для карт и стал болтать.

«Быть может, я был не прав — быть может, вся эта тяжелая работа воздастся. Сейчас мерзкие времена. В старое время как было? Veni, vidi, vici^[26]. Можно было расположиться на их маршрутах и ждать, когда подойдет конвой. А сейчас они играют в жесткие игры. Нельзя их проклинать за это».

19:00. Прицел для ночной стрельбы лежал наизготовку в центральном посту. Три человека были заняты проверкой системы стрельбы торпедами. Вполуха я услышал, как кто-то вознес хвалу тому, что дела сдвинулись с мертвой точки.

Снова обратно на мостик. Теперь уже было 19:30. Все офицеры, кроме второго механика, были наверху. Стармех сидел на стойке главного пеленгатора, как охотник в засаде. Мы шли курсом 180 градусов. На западе небо расщепилось на горизонтальные кроваво-красные полосы, как полосатый тент. Солнце утонуло в облаках. Полоски медленно погасли до бледного шелковисто-зеленого, а красное свечение стало заметно лишь на нескольких облаках, чьи потрепанные края почти касались линии горизонта. Покрытые розовыми пятнами, они проплывали мимо как редкостные образцы золотых рыбок. Их чешуя неожиданно вспыхивала. Они мерцали и вспыхивали, затем снова бледнели. Рыбки покрывались грязными отпечатками пальцев.

Ночь вскарабкалась на восточное небо. Мало-помалу, небеса были оккупированы темнотой, которую мы так страстно ожидали.

«Мичман, отметьте в журнале: «19:30 наступление темноты. Конвой следует эшелоном, ясно различимы четыре колонны. Намереваемся ночью атаковать». Ну, по крайней мере, хотя бы кое-что для военного дневника».

Командир отдал распоряжения в машинное отделение, и рев дизелей стих. Их рокот стал напоминанием о наших нудных скитаниях в прошедшие недели. Белая грива носовой волны разрушилась и вновь превратилась в два бледно-зеленых валика.

Мы были достаточно далеко впереди конвоя. Нашей задачей теперь было — несмотря на быстро затухающий свет своевременно заметить любые изменения курса и удерживать конвой на дистанции торпедной атаки.

На небе уже висел белый меловой диск луны, которая медленно становилась все ярче.

«Наверное, пока придется еще подождать», — произнес Командир. Слова едва только соскользнули с его губ, как наблюдающий кормового сектора правого борта доложил об обнаружении объекта по корме. Все наши бинокли тотчас же были направлены туда. Мой первый осмотр горизонта ничего не выявил. Командир глухо ворчал, изрыгая проклятия.

Я посмотрел на него, чтобы свериться с направлением его взгляда. Затем я зацепился за горизонт и медленно просмотрел его слева направо. Линия раздела между морем и небом была еле видна. Неожиданно я увидел это — узкая тень едва лишь темнее, чем небо вокруг. Никакого дыма, так что все шансы были за то, что это корабль сопровождения конвоя. Корвет, эсминец? Охотник-убийца, проделывающий свой вечерний круг в надежде вымести море вокруг конвоя до наступления ночи?

Заметили ли уже они нас? Возможно — если у них есть пара зорких глаз в вороньем гнезде. Мы были как раз перед ними на фоне более светлого горизонта.

Я удивлялся, почему Командир ничего не предпринимает. Он все еще стоял на своем месте, лишь слегка пригнувшись, как гарпунер. Не опуская бинокля, он скомандовал обеим машинам полный вперед.

Никаких приказов на руль, никаких приказов на погружение.

Взревели воздушные нагнетатели и лодка рванулась вперед. Я струсил. Пенистый белый кильватерный след просто должен был привлечь внимание. Корпус был выкрашен камуфляжной шаровой^[27] краской, но эта белая полоса и облако голубых выхлопных газов… Двигатели извергали выхлоп, как неисправный трактор на ферме. Плотный дым полностью окутал корму, верхушку мачты и все остальное. Я не мог понять, проигрываем мы или выигрываем. Недостаточная видимость придавала мне ощущение безопасности — как у страуса, прячущего голову в песок.

Шум машин был просто адским. Мы действительно прожирали резервы Стармеха. Я заметил, что он ушел вниз. Командир продолжал смотреть в бинокль по корме. Мы не изменили курс ни на один градус. Мичман тоже уставился в корму.

«Обе машины малый вперед!» Волна от нашего корпуса опала и синеватый дымок рассеялся. Командир и Мичман напряженно осмотрели горизонт. Я сделал то же самое, миллиметр за миллиметром. Ничего не было видно.

«Гм», — произнес Командир. Крихбаум молчал. Он продолжал удерживать бинокль на весу у своих глаз. Наконец и он доложил: «Ничего, Командир».

«Ты заметил время, когда мы его увидели?»

«Да, Командир — в 19:52».

Командир подошел к люку и обратился вниз: «Запишите: «В 19:52 обнаружен корабль охранения» — как поняли? «Оторвались от преследования на поверхности на полном ходу. Корабль охранения не смог обнаружить нас, поскольку мы были за плотной дымовой завесой от выхлопных газов» — вы меня слышите? — «поскольку мы были за плотной дымовой завесой от выхлопных газов…»

Наконец до меня дошло. Выхлоп дизелей был преднамеренным — как импровизированная дымовая завеса.

Мое сердце все еще бешено колотилось.

«Как понравился этот спектакль, а?» — спросил Командир. Затем новый шок потряс меня: над горизонтом взмыла ракета. Она повисла там на некоторое время, затем упала, описав дугу, напоминающую ручку зонтика, и погасла.

Командир первым опустил свой бинокль. «Для чего это было нужно?»

«Они меняют курс», — ответил Крихбаум.

«Возможно», — проворчал Командир. «А может быть, и вызывают помощь. Всем держать глаза открытыми — нам не надо, чтобы они дышали нам в спины на этом этапе». Он помолчал. «Ракета… Наверное, они свихнулись».

Мичман обратился вниз: «Запишите: над конвоем сигнальная ракета. И добавьте время».

«Странно», — снова проворчал Командир. Он глянул на луну. «Будем надеяться, что вскоре мы от нее избавимся». Я стоял рядом с ним, также глядя вверх. Луна напоминала человеческую голову — круглое лицо, лысая голова. «Как толстый старый завсегдатай во французском борделе» — привел сравнение Второй Помощник.

«Мачты становятся выше», — доложил Крихбаум.

Должно быть, конвой изменил курс, делая очередной зигзаг, и теперь шел на нас.

«Отверните от них снова», — распорядился Командир.

У луны появилась цветная радужная корона.

«Дай Бог, чтобы они нас оставили в покое», — пробормотал Командир. А вслух он осведомился о наших запасах топлива.

Если судить по быстроте, с которой появился Стармех, то он должен был уже стоять одной ногой на трапе. «Мы тщательно все проверили в 18:00, Командир. Таким образом, работая на полном ходу, мы истратили 5,25 кубометров топлива. Практически в нашем распоряжении ничего больше нет».

«Всегда еще есть в запасе растительное масло в боцманской кладовке», — возразил Командир. «Если случится самое худшее, что ж, придется нам направиться домой».

Я взобрался на деревянное сиденье рядом с платформой зенитного орудия. В воздухе была сырость и налетали брызги. Ниже меня белые пряди пены закручивались в постоянно меняющиеся формы. Наша кильватерная струя заставляла дрожать отражение луны в воде. Тысячи мелких осколков формировались и перегруппировывались, как содержимое детского калейдоскопа. Море казалось прозрачным, подсвеченное изнутри маленькими зелеными точками. Корпус подлодки резко выделялся на фоне фосфоресцирующего мерцания планктона. Стойки страховочного релинга отбрасывали резкие тени на обрешетник настила. Вместе с прямыми тенями между отдельными рейками они образовывали резко очерченный узор из ромбоидов. Узор сдвигался, пока я наблюдал за ним. Тень релинга скользнула через мои ботинки: мы сближались с конвоем.

Вдруг сразу небо было пронизано веерными бледно-зелеными лучами.

«Aurora borealis^[28]», — услышал я слова Командира. «Только этого нам не хватало…»

Лучи трансформировались в завесу сверкающих стеклянных жезлов, как подвески на старинной лампе дома. Бледно-зеленое свечение вздымалось волнами через стеклянный занавес. Столбы света поднимались над горизонтом, умирали, вспыхивали, наполовину гасли и вспыхивали снова, каждый раз все дольше. Вода вокруг нас искрилась, как будто бы мириады светлячков танцевали как раз под её поверхностью. Наш кильватерный след превратился в мерцающий шлейф.

«Очень мило», — произнес Командир. «Но вряд ли это то, что нам сейчас нужно».

Из кратких замечаний, которыми обменялись он и Крихбаум, я догадался, что он намеревался атаковать центр конвоя спереди. Крихбаум обеспокоено покачал головой. Командир тоже выглядел сомневающимся.

«Возможно и нет», — сказал он в конце концов, и повернулся еще раз посмотреть на луну. Почти круглая дыра проткнула траурный полог неба, она излучала бледный, но необычно сильный свет. Несколько облаков дрейфовали на горизонте, как серые льдины. Как только лунный свет коснулся их, они засветились, причем в некоторых местах даже великолепным сапфировым цветом.

Море стало бесконечным листом сморщенной серебристой бумаги, которая мерцала и вспыхивала, и тысячекратно отражала белый свет луны. Вода казалась неподвижной искрящейся равниной. Мои мысли неожиданно обратились к воспоминаниям о нашей последней ночи в баре «Ройяль». Томсен… Нет, сейчас нет времени на это.

Мы подошли ближе к конвою, игнорируя свет луны. Командир полагался на темноту за нами и на недостаточную бдительность наблюдателей на кораблях эскорта. U-A глубоко сидела в воде, а ее носовая волна при такой скорости была совсем незначительной. Если бы мы показали наш узкий силуэт неприятелю, то мы были бы почти невидимы. К несчастью, мы были для этого в неподходящей позиции. Наши курс и скорость держали нас сейчас параллельно конвою и слегка впереди.

Почему нет других кораблей охранения? Неужто мы уже столкнулись со всеми силами, что британцы могли выделить для охраны такого большого конвоя — или же мы были уже между конвоем и его наружным кольцом охранения?

Командир должен знать, что он делает — это не был его первый конвой. Он был знаком с привычками неприятеля. В одном случае он воочию наблюдал контратаку эсминца на свою подлодку. Командир эсминца предположил, что лодка ушла на глубину, а она уже давно ушла с нее. Он остановил электромоторы, подвесил лодку на перископе и смотрел, как эсминец раз за разом сбрасывает серии глубинных бомб. Говорят, он даже бегло комментировал происходящее для развлечения команды.

Сейчас никаких комментариев. «Определенно идут четырьмя колоннами», — и это было его единственное высказывание в последующие пятнадцать минут.

Мы валяли дурака уже довольно долго; вероятно наш спринтерский рывок от корабля охранения вывел нас далеко вперед конвоя. Должно быть Керневел направил сюда уже множество подлодок, но они лишь только должны были еще подойти. Нашей единственной задачей момента было поддерживать контакт и передавать сообщения о координатах.

«Как насчет того, чтобы подойти к ним поближе?»

Вопрос предназначался Крихбауму.

Мичман лишь что-то промычал, не опуская бинокля, направленного в сторону конвоя. Похоже, что Командир расценил это как подтверждение. Он отдал приказ рулевому на курс, который направлял нас наперерез конвою.

«По местам к бою стоять». Голос Командира прозвучал весьма хрипло. Ему пришлось откашляться, чтобы прочистить горло. Снизу один за другим прокричали доклады о готовности: «Старшему механику, машинное отделение к бою готово!» «Старшему механику, центральный пост к бою готов!» Затем от Стармеха: «Машинные отделения и центральный пост к бою готовы, Командир!» Но и после этого крики не прекратились: «Старшему помощнику — торпедное вооружение к бою готово!» Наконец, голос юноши из гитлерюгенда, который нельзя было перепутать ни с чьим другим — Номер Первый: «Торпедное вооружение к бою готово, Командир!»

Ночной прицел передали наверх. Старший помощник установил его на главный оптический пеленгатор — осторожно, как если бы держал в руках корзинку с яйцами.

Если смотреть со стороны конвоя, мы находились на фоне луны. Я не мог понять, почему Командир оставался на этой стороне конвоя, вместо того, чтобы уйти на другую сторону. Предположительно, он ставил себя на место противника. Почему подводная лодка должна действовать на стороне луны, где море сияет ярче, чем при свете ясного дня?

Другими словами, он ставил на вероятность того, что фланговое охранение будет слабее на лунной стороне. Он наверняка был прав — иначе неприятель давно бы уже нас обнаружил.

Я представил себе диспозицию конвоя и его охранения с четкостью аэрофотосъемки: вытянутый прямоугольник, развернутый в четыре колонны, драгоценные танкеры в середине. Авангард из двух корветов, рыскающих по широкой дуге. Их задача — предотвратить погружение каких-либо подлодок, собирающихся атаковать суда спереди. Еще корветы или эсминцы, снующие туда-сюда в качестве фланговой защиты — со стороны, противоположной луне, разумеется. Затем, на существенной дистанции от стада, кормовой эскорт, иначе именуемый «охотники-убийцы», корабли поддержки, не используемые для непосредственной защиты конвоя, поскольку подлодки редко атакуют с кормы. Их задача — перехватить подводные лодки, обнаруженные корветами охранения и разбираться с ними, пока конвой идет дальше.

20:00. Мне пришло в голову, что неплохо бы с собой иметь вторую пленку для ночной съемки. Я едва лишь достиг центрального поста, когда сверху донесся гул голосов. Я торопливо поднялся обратно на мостик. «Появился корабль», — сказал Командир. «Вон он, подходит с внешней стороны».

У меня перехватило дыхание. Грузовые суда были от нас слева по борту, но Командир смотрел в корму. Я проследил направление его взгляда и вот он: узкая тень, дрожащая над линией горизонта.

Что же теперь? Погружаться, отказаться от преследования — и все насмарку?

«Обе машины полный вперед». Голос Командира был безжизненным, без каких-либо эмоций. Неужто он собирается повторить тот же трюк?

«Руль на левый борт десять».

Явно нет. Прошла минута, прежде чем он разъяснил свои намерения. «Будем сближаться с конвоем».

Я лишь только успел вновь сфокусировать бинокль на судах, когда Крихбаум тоном, лишь чуть-чуть более эмоциональным, чем простая констатация факта, доложил: «Мачты увеличиваются в размерах, Командир».

С этой минуты мы были перед дилеммой: либо нам следует погрузиться, чтобы уйти от стремительно приближающегося эсминца, или же мы приблизимся слишком близко к конвою.

Наша кильватерная струя бурлила за кормой. Шапка выхлопных газов вздымалась над ней, скрывая нас за дымовой завесой. Быть может, это и сработает второй раз — я-то определенно не видел даже тени эсминца сквозь дымку.

Я снова направил бинокль на конвой — он был как раз перед нами.

«Проклятие!» — прохрипел Командир.

«Похоже, что корабль отвернул назад», — доложил Крихбаум. Прошло несколько томительных минут, пока он не прервал молчание. «Дистанция увеличивается».

Командир не смотрел в сторону эсминца. Все его внимание было сфокусировано на темных тенях прямо впереди.

«Курс судна?»

«Ноль-пять-ноль, Командир».

«Руль на правый борт пятнадцать. Держать курс один-четыре-ноль».

Мои нервы были натянуты, как струна.

«Они довольно хорошо растянулись…», — размышлял вслух Командир. И только теперь он вспомнил про эсминец: «К счастью, мы не погрузились. А было близко к этому». Неожиданно он спросил: «Ну, Крихбаум, что ты думаешь?»

Мичман отвел глаза от бинокля, но продолжал опираться локтями на релинг мостика. «Шансы лучше, чем пятьдесят на пятьдесят. Должно сработать, Командир».

«Должно получиться».

Странный диалог, подумал я, и лишь пришел к выводу, что это была эдакая форма взаимного подбадривания.

Я быстро заглянул в боевую рубку. С калькуляторов отклонений, интервалов стрельбы и выключателей управления торпедной стрельбой уже были сняты защитные крышки. Циферблаты излучали голубоватое сияние.

«Время?» — запросил Командир вниз.

«20:10, Командир».

Было просто невероятно, что нам позволяли безнаказанно маневрировать так близко к конвою, как если бы мы принадлежали к нему.

«Не нравится мне вид вон того», — пробормотал Командир Крихбауму.

Повернувшись в том же направлении, я поймал своим биноклем тень. Он был на острых курсовых углах. Приближается или удаляется — относительный курс 30 градусов или 150? Я не знал, но это был определенно не транспорт. А Командир уже снова отворачивался.

Старший помощник нервно покрутил главный прицел, уставился через окуляры, затем выпрямился и уставился поверх обвеса мостика в направлении конвоя. Командир, чувствуя его напряжение, осведомился с долей ехидства: «Какие-то проблемы со зрением, Номер Первый?»

Снова и снова он поворачивался взглянуть на луну. «Жаль, что мы не можем сбить эту проклятую штуку…» — с сожалением произнес он.

Я возложил свои надежды на толстые ряды облаков, которые возвышались на горизонте и медленно поднимались — но настолько медленно, что пока они достигнут луны, должно пройти целая уйма времени.

«Они поворачивают вправо!» — произнес Командир. Крихбаум как эхо повторил его слова мгновение спустя.

Достаточно ясно — тени становились уже.

Командир изменил курс на 40 градусов на правый борт.

«Надеюсь, они не собираются въехать в нас на этом этапе?»

Я стоял настолько близко к главному прицелу, что мог слышать дыхание Старшего Помощника. Меня беспокоило, что я потерял из виду ставшие более бледными тени.

«Время?»

«20:28, Командир».

Вторая атака (Second Attack)

Луна стала еще белее и ярче. Небо, окружавшее ее резко очерченный диск, было ясным, но от горизонта приближалось облако, как авангард целой армии.

Я смотрел только на это облако. Оно достаточно быстро увеличивалось какое-то время, затем его рост замедлился и почти прекратился. Что еще хуже, оно стало расползаться и распадаться. Наконец, оно растворилось без остатка.

Мичман прошипел ругательство.

Следующее облако показало признаки того, что оно собирается оторваться от горизонта. Оно было плотнее и толще, чем первое. Ветер слегка подталкивал его в сторону, как раз в ту, что нам было нужно. Никто теперь не ругался, как будто бы ругательства могли его оскорбить.

Я отвел взгляд от облака и снова всмотрелся в горизонт. Выбрав в бинокле отдельный транспорт, я мог ясно разглядеть его полубак, надстройку и мостик и рубки на корме.

Командир говорил старшему помощнику о своих намерениях. «Я планирую приблизиться и немедленно стрелять. После торпедной атаки, сразу поверну на левый борт. Если это облако нам поможет, то мы скроемся как раз в нем».

Старший помощник передал требуемые распоряжения на калькулятор, с которым работал один человек в боевой рубке, и все вычисления дублировались на другом калькуляторе в центральном посту.

«Приготовить торпедные аппараты с 1 по 4 к надводной стрельбе».

Все четыре носовых торпедных аппарата были заполнены водой.

Носовой отсек доложил по переговорной трубе: «Торпедные аппараты с 1 по 4 к надводной стрельбе готовы».

«Расчетчикам следить за главным прицелом», — приказал старший помощник. «Стрельба торпедами с мостика».

С его губ легко слетали слова команд. Его домашние уроки вознаграждались. По крайней мере, он мог заучивать наизусть.

Старшина, обслуживавший вычислитель в боевой рубке, подтверждал каждый поступающий приказ.

Командир вел себя так, будто разговор не имел к нему никакого отношения. Только напряженность его позы выдавала, сколь напряженно он слушает.

Старший помощник старшине в боевой рубке: «Угол носовой три-ноль влево — дистанция три тысячи метров — скорость торпеды три-ноль — глубина три метра — следите за пеленгом».

Старшему помощнику не стоило беспокоиться о правильном угле опережения. Он рассчитывался калькулятором, который сейчас был напрямую связан с гирокомпасом и главным прицелом на мостике, и он направлял необходимую информацию прямо в торпеды. Их механизм автоматически отслеживал курсы и оценивал ситуацию, потому что каждое изменение курса и пеленга передавалось к ним в форме сигналов коррекции курса. Все, что надо было делать старшему помощнику — это удерживать цель в подсвеченном перекрестии окуляров бинокля, установленного сверху главного прицела.

Он наклонился над прицелом. «Приготовиться к сверке пеленга — начали!»

«Сейчас или никогда», — пробормотал Командир. Он еще раз взглянул на луну. Второе облако полностью остановилось, как аэростат заграждения, достигший предопределенной высоты. Оно плавало на расстоянии в три пальца под луной и отказывалось шевелиться.

«Проклятая штука!» Мичман погрозил кулаком в небо — взрыв эмоций, который несказанно удивил меня. Это был невозмутимый Крихбаум? Но у меня не было времени посмаковать свое удивление. Командир резко повернулся и быстро выдал серию приказов: «Обе машины полный вперед. Руль на левый борт. Атакуем. Открыть крышки торпедных аппаратов».

Приказы были отрепетованы хриплыми голосами внизу. Нос нашей подлодки уже начал пересекать горизонт в поисках своей смутно видимой добычи.

«Руль прямо — одерживай — курс ноль-девять-ноль!» Теперь мы мчались прямо на темные тени, которые вырастали с каждым мгновением.

Нашнос взрывал серебряную кожу моря, как плуг, отбрасывая в стороны светящиеся пласты жидкости. Носовая волна поднялась и сверкала мириадами точек света, а носовая часть корпуса поднялась выше из воды. Брызги залетали на мостик. Двигатели вызывали внятную дрожь в корпусе.

«Определить цели», — произнес Командир.

Старший помощник склонился над своим прицелом.

«Мы возьмем те две, которые перекрывают друг друга. Видишь, те, что я имел в виду — три, слева от одиночного транспорта? Двойной выстрел по тому, что крупнее, одиночные по другим. Для двойного выстрела целься по переднему краю мостика и как раз под главную мачту».

Я стоял совсем близко за Командиром. Его слегка опущенная голова выдавалась в сторону целей. Мой пульс резко забился. Мысли вертелись волчком. Гром бешено вращающихся двигателей, тени впереди, серебристое море, луна, стремительное движение по поверхности… Мы же подводная лодка, не надводный корабль!

Старший помощник удерживал цель в окуляре прицела. Опустив голову, он передавал пеленги резким деловым голосом. Его правая рука уже ухватилась за спусковой рычаг торпедной стрельбы.

«Торпедные аппараты 1 и 2, приготовиться — пеленг ноль-шесть-пять — следить за пеленгом».

«Пеленг?»

«Пеленг ноль-семь-ноль… ноль-восемь-ноль».

Голос Командира: «Аппараты 1 и 2, стрельба по готовности».

Несколько мгновений спустя старший помощник доложил: «Торпедные аппараты 1 и 2 выстрел произвели».

Я напряг все свои чувства, но не смог определить ничего — никаких звуков, никакого толчка. U-A стремилась вперед, все ближе к транспортам.

«Они нас не обнаружили!»

«Приготовиться торпедный аппарат 3».

«Торпедный аппарат 3 выстрел произвел».

«Руль лево десять», — приказал Командир.

И снова нос лодки в поисках цели повернулся в сторону цепочки судов.

«Приготовиться торпедный аппарат 4», — услышал я слова старшего помощника. Он подождал, пока следующая цель сама не вползет в перекрестие прицела. «Аппарат 4… пли!»

Как раз в этот момент я заметил длинную тень рядом с судном-целью — слегка бледнее, чем остальные, вероятно выкрашена защитной шаровой краской.

«Руль лево на борт! Приготовить к стрельбе кормовой аппарат!» Это был голос Командира. При повороте U-A неуклюже накренилась. Процессия теней переместилась на правый борт.

Мичман доложил: «Корабль поворачивает к нам!»

Наша корма указывала на бледную тень, а она стала совсем узкой, пока я за ней наблюдал. Я даже мог разглядеть белую бахрому носовой волны.

«Торпедный аппарат 5 — пли! Руль на правый борт» — выкрикнул Командир. Подлодка едва только начала поворачивать, как оранжевый язык пламени прорезал мрак и сразу же за ним последовал другой. Огромный кулак толкнул меня под колени. Было слышно резкое шипение, которое как будто приковало меня к одному месту.

«Мерзавцы стреляют — БОЕВАЯ ТРЕВОГА!» — проревел Командир.

Я бросился к люку и сиганул вниз. В мои плечи ударились морские ботинки. Я отпрыгнул в сторону и вжался в стол для карт, сложившись от боли вдвое. Кто-то прокатился по палубе передо мной.

«Срочное погружение!» — прокричал Командир, и спустя мгновение: «Руль на правый борт!» Водопад морской воды предшествовал ему, когда он скатывался по трапу. Высокая скорость помогла увеличить наш дифферент на нос, но он все же скомандовал всем бежать в носовой отсек.

«Это было чертовски хорошо», — задыхаясь, выговорил он, ударившись ногами о палубу.

С довольно большим трудом я догадался, что этот комплимент относился к работе британских артиллеристов. Через центральный пост с грохотом неслись матросы, посверкивая белками глаз. Все начало соскальзывать со своих мест. Кожаные куртки и бинокли, висевшие по обеим сторонам прохода, существенно отклонились от переборок.

Стрелка глубиномера быстро вращалась, пока Стармех не выровнял лодку. Куртки и бинокли медленно снова прислонились к переборке: мы снова были в горизонтальном положении.

Я попытался поймать взгляд Командира, но мне это не удалось. Моя реакция на искусную стрельбу неприятеля была не столь профессиональной, как его. Неожиданно до меня дошло, что наши торпеды все еще идут к цели.

«Это был эсминец», — сказал Командир. «Я так и думал». Его голос был почти без дыхания. Я видел, как его грудь вздымалась и опадала.

Он оглядел нас, как будто бы чтобы удостовериться, что все на месте. «Скоро начнется», — сказал он вполголоса.

Эсминец — быстро уменьшавшаяся дистанция! Командир наверняка знал все это время, что более бледная тень не была транспортом. Британские эсминцы, как и наши, окрашивались в серый цвет.

Эсминец, несущийся прямо на наше место погружения. Да, скоро начнется.

«Девяносто метров — потихоньку», — произнес Командир.

Стармех приглушенным голосом повторил его приказ. Он устроился позади горизонтальных рулевых и неотрывно смотрел на глубиномер.

Кто-то прошептал: «Теперь нам достанется на орехи!»

Мне хотелось стать невесомым, сделать себя маленьким, спрятаться в панцирь, как черепаха.

Торпеды! Неужели они все промазали? Возможно ли такое? Четыре выстрела носовыми — один двойной и два одиночных — и затем еще из кормового, когда мы отвернули. Нет сомнений, рыбка из 5-го аппарата была нацелена неточно, но как же остальные? Почему нет взрывов?

Голова Стармеха наклонилась еще ближе к круглому глазу главного глубиномера. На лбу его выступил пот, как капли росы. Я мог видеть, как отдельные капли собирались и скатывались по его лицу, оставляя влажные дорожки, похожие на следы улитки. Он нервозно вытер бровь тыльной стороной правой руки.

Следы улитки… Мы сами едва двигались. Они будут у нас над головой в любой момент. Что случилось? Почему нет взрывов?

Мы все стояли ссутулившись и безмолвно — лемуры, облаченные в кожу. Стрелка глубиномера сдвинулась еще на десять мелких делений.

Я пытался думать хладнокровно. Сколько времени прошло с нашего погружения? Какая скорость у эсминца? Промазали — все промазали. Чертовы торпеды! Обычная проблема — саботаж. Что же еще может быть? Пять неисправных торпед, и в любой момент британцы начнут надирать нам задницу. Наверняка Старик свихнулся. Все это больше походило на атаку торпедного катера. Пригнули голову и пошли вперед, скользя по поверхности воды. Они все наверняка просто глаза вылупили на такую картину! Сначала он действовал так хладнокровно, а затем это… Сколько метров была дистанция? Сколько секунд нужно эсминцу, чтобы достичь нас на максимальных оборотах машин? Эти сумбурные команды на руль! Старик погрузился с рулем, положенным на борт — это просто необычно. Что бы это значило? Затем я догадался: противник видел наш правый борт, когда мы погружались. Это был блеф со стороны Старика. Я надеялся, что его противник не был столь же хитроумен.

Командир оперся бедром на стол для карт. Все, что я мог видеть — это его согнутая спина и грязную белую фуражку над поднятым воротником кожаной куртки.

Глаза мичмана были почти закрыты. Щелки между его век можно было бы изобразить на дереве одним движением острого гравировального резца. Его губы были поджаты и закушены между зубов. Одна рука крепко держалась за перископ. Лишь в двух шагах от него лицо старшины центрального поста белело в полутьме смазанным пятном.

Тишина была нарушена приглушенным звуком взрыва, как будто ударили по слабо натянутой коже барабана.

«Это было попадание», — мягко сказал Командир. Он поднял голову. Теперь я мог видеть его лицо: суженные глаза, рот в безрадостной гримасе концентрации.

Второй приглушенный удар.

«Вот так». И добавил сухо: «Чертовски долго они шли».

Второй помощник выпрямился. Он сжал оба кулака и оскалил сжатые зубы, как орангутанг. Его желание заорать было совершенно очевидным, но он только сглотнул. На его лице еще несколько секунд оставалась гримаса.

Стрелка глубиномера продолжала свое медленное движение по шкале.

Еще один барабанный удар.

«Номер три», — пробормотал кто-то.

Было ли это все — только три приглушенных взрыва? Я плотно зажмурил глаза. Казалось, что каждый нерв в моем теле был сконцентрирован на слуховых каналах. Больше ничего?

Затем донесся звук разрываемого пополам листа железа и при этом другой лист как будто быстро кромсали на кусочки. Резкий скрежет металла, и мы вдруг стали окружены звуками рвущегося, скрежещущего, лязгающего и ломающегося металла.

Я так надолго задержал дыхание, что в конце концов обнаружил себя судорожно заглатывающим воздух. Что это значило?

Командир снова поднял голову.

«Два пошло ко дну — два, как ты думаешь, Мичман?»

Этот шум — это были ломающиеся переборки?

«Им не придется больше плавать». Слоги произносимых слов были невыразительными, их скорее выдыхали, чем проговаривали.

Никто не двигался. Никто не испустил победный вопль. Старшина центрального поста стоял возле меня на своем обычном месте, неподвижный, одна рука на трапе, голова повернута в сторону глубиномеров. Двое горизонтальных рулевых сидели в плотных складках резины. Стрелка бледного ока глубиномера была неподвижна. Неожиданно я обратил внимание, что у горизонтальных рулевых на головах все еще были одеты сверкающие мокрые зюйдвестки.

«Они достаточно походили. Я их списал».

Голос Командира был обычным медвежьим ворчанием. Треск, лязг, скрип и звуки рвущегося металла все еще были слышны и они не ослабевали.

«Ну, им досталось…»

Неожиданный ужасный удар сбил меня с ног. Послышалось звяканье разбитого стекла.

Я выпрямился у ближайшей трубы, автоматически сделал два неверных шага вперед, наткнулся на кого-то и опустился на комингс двери.

Для нас снова началось. Пришло время расплаты за наши забавы. Я вжал левое плечо в металлическую раму и вцепился в трубу, проходившую ниже моих бедер. Мое старое доброе прибежище. Пальцами я чувствовал гладкую поверхность краски сверху трубы, а снизу нее по контрасту была ломкая, шероховатая ржавчина. Мои пальцы сжались, как струбцины. Я неотрывно смотрел на суставы своей правой руки, потом на левую, как будто бы мои пристальные взгляды могли усилить их хватку.

И что же дальше?

Как боязливая черепаха, я осторожно поднял свою голову — готовый втянуть ее назад в любое мгновение. Все, что я услышал — это как кто-то прочищает свой нос.

Мой взгляд был магнетически прикован к фуражке Старика. Он немного сдвинулся в сторону. Теперь я мог видеть красно0белые шкалы за стеклами приборов. Они напомнили мне мечи арлекинов или огромные леденцы на деревянных палочках, которые парижские кондитеры вставляли в стаканы, подобно цветам, или маяк на левом траверзе, когда мы покидали Сен-Назер. Он тоже был выкрашен в красный и белый цвета.

Комингс встал на дыбы, как необъезженная лошадь. Оглушительный взрыв почти разорвал мои барабанные перепонки. Удар за ударом сыпался на наш корпус, как будто кто-то рассыпал в глубине пригоршни пороха и взрывал их быстро один за другим.

Примерное серийное бомбометание.

Хорошая стрельба. Это было второе сближение. Они не были тупицами — наш блеф не сработал.

Было такое ощущение, что внутри меня все съежилось.

Море вокруг нас ревело и клокотало. Мы раскачивались туда-сюда в невидимых завихрениях, пока вода не переставала устремляться обратно в пустоты, образовавшиеся в результате подводных взрывов. Клокотание стихло, но мы все еще могли слышать приглушенные звуки рвущегося и лопающегося металла.

Командир безумно ухмыльнулся. «Они хорошо идут ко дну. Нам не придется их приканчивать. Жаль, что мы не видим, как тонут эти педики, вот что».

Я в изумлении захлопал глазами, но он уже вернулся к своему обычному тону безо всяких эмоций. «Два ко дну, одному идти дальше».

Неожиданно я услышал голос оператора-гидроакустика. Должно быть, мои чувства были частично притуплены. Германн без сомнения комментировал происходящее.

«Звуки гребного винта на пеленге три-три-ноль, быстро приближаются».

Командир не отрывал глаз от губ акустика. «Ну как, что-нибудь меняется?»

Германн помедлил, прежде чем отвечать. Наконец он доложил: «Звуки винта уходят по корме».

Командир тотчас же приказал добавить скорость. Моя голова наконец-то просветлела. Я мог понимать, что происходит и разделять всеобщую надежду, что эсминец пересечет наш курс изрядно по корме, чему Командир собирался поспособствовать.

Мы все еще не имели понятия, в какую сторону повернет эсминец при следующей попытке напасть на нас. Командир похоже полагал, что это будет левый борт, потому что он приказал повернуть на правый.

Старшина машинного отделения Франц прошел через центральный пост. Его лицо было белым как мел. Крупные капли пота блестели на его лбу, как глицериновые. Хотя нас не качало, он по очереди опирался каждой рукой. Он громко попросил дать ему несколько предохранителей для гирокомпаса.

Командир сердито повернулся к нему. «Разговаривай потише!»

Нас тряхнуло от четырех взрывов, быстро прогремевших один за другим — почти один удар — но подводные вихри не достигли нас.

«По корме, в нескольких милях по корме», — насмехался Командир. «Они могли бы работать и получше».

Подняв ногу, он упер ее в рундук для карт и начал расстегивать свою кожанку. Старик устраивался поудобнее. Он сунул руки в карманы кожаных штанов и повернулся к Крихбауму.

Еще одиночный взрыв, не близко, но весьма продолжительно. Казалось, что бурлящий рев будет продолжаться бесконечно. Посреди приглушенного шума Командир произнес: «Они плюются в неверном месте».

Похоже, что эсминец потерял лодку — следующие два взрыва были так же далеки — но нас все еще изводил акустический эффект каждого глубинного взрыва. Противник наверняка знал, насколько деморализующими могут быть взрывы глубинных бомб, даже тех, что разорвались на изрядном удалении от цели.

«Мичман, запишите…»

«Слушаюсь!»

«Двадцать два часа сорок минут, сблизились для атаки — ведь было 22:40, не так ли? Конвой следует четырьмя колоннами, более близкими к друг другу, чем предполагалось ранее. Эсминцы ясно видимы впереди и на фоне луны…»

Ясно видимы — эсминцы ясно видимы впереди и на фоне луны? Это означало, что эсминцев было больше, чем один. Во рту у меня пересохло. Командир ни слова не говорил об этом. Наоборот, он действовал так, будто со стороны нашей атаки вообще не было никакого охранения.

«Ясно видимы — записал? Приблизились с правого борта с носа второй колонны — ты меня слышишь?»

«Да, Командир… с правого борта с носа второй колонны».

«Луна чрезвычайно яркая…»

«Можно было и так сказать…», — пробормотал второй помощник, но тихо, чтобы не услышал Командир.

«… чрезвычайно яркая, но недостаточно для атаки из подводного положения».

Мне пришлось подняться, чтобы пропустить последних возвращавшихся обратно в корму после команды «Всем в нос». Они прошли мимо меня на цыпочках, балансируя, как канатоходцы.

Командир погрузил лодку еще ниже. Затем он примерно пять минут поддерживал одну и ту же глубину и скорость, пока гидроакустик не доложил о новом приближении противника. Тогда мы ушли еще глубже. Теперь он делал ставку на то, что противник не смог уловить его второго маневрирования по глубине и он будет устанавливать взрыватели глубинных бомб на глубину, где нас уже давно нет, но на которой мы маневрировали достаточно долго, чтобы неприятельские гидролокаторы нас обнаружили.

Из следующего доклада гидроакустика стало ясно, что эсминец сел нам на хвост.

Несмотря на настойчивость в голосе Германна, Командир не отдавал новых команд на руль. Я знал, почему. Он откладывал любое изменение курса до последнего момента, так чтобы эсминец не смог отреагировать на наш маневр уклонения. Эсминец может повернуть гораздо быстрее, чем подводная лодка. С другой стороны, эсминец, идущий на большой скорости, неспособен изменить направление движения быстро. Его относительно небольшая осадка не давала больших преимуществ на воде.

«Довольно прилично они бомбят», — произносит Командир. «Немного выше, чем надо, вот и все…» Он пожал плечами. «Право на борт. Левая машина полный вперед».

Все вспомогательные механизмы давно уже были отключены: трансформатор радиопередатчика, вентиляторы, и даже гирокомпас. Я едва отваживался дышать.

Должно быть, они запеленговали нас при первом сближении, когда были так близко к точке нашего погружения, но Командир был умнее их. Сначала он продемонстрировал узкому силуэту наш узкий силуэт, затем повернул на правый борт и погрузился, и после этого резко повернул на левый борт. Стандартная техника футболиста, бьющего штрафной удар: нацелиться на один угол ворот, а пробить по другому.

Командир кивнул мне. «Они все еще сидят у нас на хвосте. Крутые ребята — знают свое дело».

Я смог проворчать в ответ что-то неразборчивое.

«Пожалуй, они несколько перевозбуждены», — добавил он.

Мы погрузились еще глубже: 150 метров. Если судить по докладам Германна, эсминец держал нас на поводке. В любой момент он может увеличить скорость и начать еще одну атаку на нас.

Командир решил сам увеличить скорость хода. Рискованно, потому что чем быстрее вращаются наши электромоторы, тем больше шума они издают. Мне казалось, что их гул слышен на мили вокруг, но очевидно Командир делал осмысленную попытку уйти из зоны действия гидролокаторов противника.

«Шумы винтов усиливаются», — доложил вполголоса гидроакустик.

Командир шепотом отдал приказ и мы снова уменьшили скорость. Так что это было плохо — наша попытка ускользнуть провалилась. Они все еще удерживали контакт с нами и не давали нам шанса оторваться. Они лучше оставят своих подзащитных плестись без охранения, чем оставят это редкое развлечение — обнаруженную подводную лодку.

По корпусу грохнула гигантская кувалда. Почти одновременно Командир прокричал команды откачивать воду из льял и увеличить скорость. Как только гул за бортом стих, он прекратил откачку и дал команду идти малым ходом. «Тринадцать, четырнадцать», — произнес Крихбаум, и сделал еще две метки мелом на своей доске. Последний взрыв наверняка был двойным. До этого таких было четыре.

Еще три или четыре разрыва столь разрушительной силы, что запрыгали плиты настила палубы. Я чувствовал, как сотрясения отдаются у меня в груди. Я осторожно повернул голову и успел увидеть, как Крихбаум сделал еще четыре метки мелом.

Командир не сдвинулся с места ни на миллиметр. Его глаза смотрели на глубиномер, а ухо было повернуто в сторону рубки гидроакустика, чтобы не упустить последних новостей оттуда.

«Думаю, мы им не нравимся».

Это был наш гардемарин. Выпалив эту фразу, Ульманн покраснел как рак и уставился в палубу. Слова похоже выскользнули у него случайно. Все слышали его. Мичман ухмылялся. Командир повернул голову. Я различил мгновенную тень изумления на его лице.

Грохот гравия по корпусу! Их ASDIC обнаружил нас. Мне казалось, что нас неожиданно осветили со всех сторон и на нас уставились тысячи глаз.

«Ублюдки!» — пробормотал Айзенберг наполовину сам себе. Я тоже почувствовал, как на меня мгновенно накатила ненависть, но к чему или к кому? Кто был врагом? Эта тень, этот узкий силуэт, лишь слегка бледнее, чем торговое судно — это все, что я смог разглядеть у нашего противника. Мы были слепыми — мы больше не могли видеть, только слышать, так почему же нет вестей от нашего Главного Слухача? Командир нетерпеливо мигнул. Ничего? Все еще ничего?

Каждое ухо оборачивается к Тебе, О Господи, ибо Ты даруешь радость великую тем, кто прислушивается к слову Твоему — или что-то подобное. Викарий наверняка знает точно. Я едва мог разглядеть его в полумраке.

Германн приподнял бровь в знак того, что мы скоро нечто услышим.

Они имеют уши, но не слышат: Псалмы, CXV. Барабанная перепонка, ушная сера, мочка уха. Что еще? Ах, да: уховертка.

Я весь превратился в слух: я был одним огромным ухом. Мои слуховые каналы были пронизаны нервами.

Тугой на ухо, и у стен есть уши, в одно ухо влетело — из другого вылетело, ухом не повести — ах, если бы я мог!

Интересно, как все это выглядит сверху?

Убийственный, ослепительно яркий свет. Все прожекторы включены и в небе полным-полно осветительных ракет — все для того, чтобы заклятый враг не ускользнул. Все стволы заряжены и готовы извергнуть смерть, если они заставят нас всплыть.

Гидроакустик доложил: «Шумы винтов на пеленге ноль-два-ноль, усиливаются». Момент неуверенности и затем: «Идут в атаку».

Два ошеломляющих взрыва, на сей раз как будто хряснули боевым топором. Снова дикий рев и бульканье, и затем — пока хаос звуков был еще в полном разгаре — еще два взрыва.

Я раскрыл рот, чтобы спасти барабанные перепонки. Пережиток моей артиллерийской практики. Я довольно часто открывал рот в своем прошлом, потому что иначе звуки выстрелов были бы просто невыносимы. Сейчас же я был на другом конце в роли «получателя».

Спасения не было. Не было никакого смысла падать на палубу. Зарыться? Смехотворное занятие. Все, что у меня было под ногами — это стальная плита палубного настила, украшенная влагалищным орнаментом, как Цайтлер называл тысячи мелких ромбовидных выступов, сделанных для предотвращения скольжения. Все, что я мог делать — это сдерживать клаустрофобию и страстное желание бежать куда угодно. Мысленно я прибил свои ботинки гвоздями к палубе и возносил молитву, чтобы Господь дал мне свинцовые подошвы, как у тех цветастых кукол-неваляшек, которые поднимались снова и снова, невзирая на все попытки повалить их.

В конечном счете, я был счастливчиком. Меня нельзя было теперь поставить вверх ногами. Дверной проем в переборке, скрывавший мое трусливое тело, при нынешних обстоятельствах был ничуть не хуже любого другого места.

Я ослабил свою хватку за трубу. По-видимому, мы могли сделать передышку, расслабить напряженные мускулы и сжатые челюсти, пошевелить затекшими конечностями и отпустить брюшной пресс, дать крови течь свободно. Лишь теперь я понял, насколько болезненной была моя стесненная позиция.

Неприятель полностью контролировал ситуацию. Они даже могли диктовать нашу физическую позу: мы втягивали головы в плечи, вздрагивали, ожидая следующей глубинной бомбы, выпрямлялись и расслаблялись, когда она миновала. Даже Командир откладывал свои насмешки на период бурления и клокотания воды после очередной серии разрывов глубинных бомб.

Гидроакустик приоткрыл рот. Я затаил дыхание. Что это означало? Если бы я только знал точное место сброса последней серии бомб, дистанцию, на которой они взорвались, Расстояние, которое мы прошли с момента погружения. Казалось, что ускользание от погони не привело нас никуда с момента нашей первой бесплодной попытки ускользнуть. Поворот на правый борт, поворот на левый борт, подвсплыть и погрузиться, подвсплыть и погрузиться — мы как будто катались на медленных американских горках. Вот в чем было дело: мы совсем ничего не добились. Противник сразу же отслеживал каждую нашу попытку ускользнуть.

Германн закрыл рот и снова открыл его. Он выглядел, как карп в аквариуме. Теперь он доложил о новом приближении.

«Есть контакт», — сообщил он спустя мгновение. Он мог бы этого и не делать: звуки гидролокатора были слышны каждому на борту лодки, от носового отсека до моторного отделения.

Мы были захвачены вражеским ультразвуковым лучом. Люди на поверхности сейчас поворачивали стальные маховики и прочесывали трехмерное окружение импульсами лучей. Чирп-чирп, пинк-пинк…

ASDIC, вспомнил я, может применяться только на скоростях до тринадцати узлов или около того. Быстрое сближение делало эсминец слепым. На высоких скоростях ASDIC существенно страдал от интерференции, вызванной шумами корабельных двигателей и турбулентностью от собственных гребных винтов. И это было для нас спасением, потому что мы могли извлечь из этого выгоду и произвести небольшое изменение позиции в последний момент. Вражеский командир корабля естественно понимал, что мы не будем сидеть на одном месте, когда услышим его приближение. С другой стороны, операторы ASDIC не могли подсказать ему, в какую сторону мы увильнули. Поэтому ему оставалось лишь полагаться на свое воображение или на инстинкт игрока.

К счастью для нас вражеская патентованная штучка не могла ему сообщить и нашу точную глубину погружения. Тут сама Природа приходила к нам на помощь. Вода, если цитировать Стармеха, была не просто водой: она образовывала слои и содержала взвешенные частицы. Солесодержание и физические характеристики различных слоев сильно отличались. Импульсы от ASDIC прерывались в этих слоях — в действительности гидролокация ASDIC'ом становилась неточной, если подлодка неожиданно из теплого слоя воды попадала в холодный. На точность влияли также слои планктона, и оператор ASDIC не мог произвести надежные определения позиции подводной лодки, потому что они не знали глубину, на которой находились эти вводящие в заблуждение слои.

Германн деловито поворачивал свой маховичок.

«Пеленг?» — прошипел Командир в направлении рубки гидроакустика.

«Винты слышны на пеленге три-пять-ноль, Командир».

Вскоре мы все могли слышать их невооруженным ухом.

«Ритчипитчипитчипитчи…» Это не было приближением на высокой скорости. Эсминец выдерживал скорость, строго совместимую с точным определением нашего места. Импульсы от их ASDIC отскакивали от нашего корпуса, как градины.

Еще один проход. Четыре или пять разрывов. Близко. Я видел как будто спроецированными на свои зрачки струи пламени, громадные шары огней Святого Эльма, искры, вылетающие из круглого темно-красного раскаленного ядра и его сияние, бледное свечение языков пламени, крутящиеся китайские огненные колеса, ослепительные белые выросты, карандаши аметистового света, пронизывающие тьму, бронзовые фонтаны, испускающие огни всех цветов радуги.

«Тренировочный залп», — прошептал Командир.

Его описание, не мое.

Громадная рука ударила по подводной лодке и подняла ее. Я почувствовал наш неожиданный взлет своими коленками. Стрелка глубиномера подпрыгнула. Снова зазвенело разбитое стекло и погас свет. Бесконечность судорожных ударов сердца. Затем зажглось аварийное освещение.

Командир жевал свою нижнюю губу. Он должен был решить — оставаться ли на прежней глубине или переместиться ближе к поверхности.

Он остановился на комбинации поворота руля на борт и быстрого погружения. Мы исполнили еще один резкий поворот и погрузились. Где же лучше спрятаться? Выше, ниже, справа, слева? Последняя серия взрывов как будто бы была слева по носу, но выше или ниже нас?

Мы снова оторвались. Германн продолжал докладывать о передвижениях противника.

Следующий взрыв попал мне прямо в третий спинной позвонок. За ним почти сразу же последовали два прямых удара по шее и по затылку.

От поста рулевого просачивался дымок. Ко всем нашим проблемам еще и пожар! Какие-то провода оплавились — наверное, короткое замыкание.

Расслабься. Ничего не может случиться с этой консервной банкой для сардин — Я же на борту: Я ведь бессмертен. Со мной на борту U-A неуязвима.

Ошибки нет — распределительный щит горел. Следуй инструкциям: Сохраняйте спокойствие. Начинайте борьбу с огнем снизу. Неуязвима, повторял мои мозг — неуязвима, неуязвима, неуязвима!

Старшина центрального поста бросился на огонь. Языки пламени и дым почти полностью скрыли его из вида. Двое или трое подоспели ему на помощь. Я заметил, что лодка заметно наклонилась на нос, и дифферент постепенно нарастал. «Главная трасса повреждена!» — услышал я чей-то голос, но это не могло быть полной картиной. Почему же Стармех на делает перекачку балластов в корму? Для чего же еще существуют дифферентовочные танки, если не для выравнивания лодки?

Несмотря на близость эсминца, Командир дал полный вперед. Мы приняли на борт слишком много воды. Мы не могли удерживать лодку статически. Нам нужна была мощность на винтах и водяные потоки на горизонтальных рулях, чтобы быстро поднять нос. При обычных обстоятельствах Старик никогда бы не рискнул нарушать тишину, потому что на таких оборотах это было подобно бубенцу на шее коровы. Потонуть или увеличить скорость — вот и весь выбор, что был у нас.

Наши электромоторы, гребные винты и насосы наверняка были ясно слышимы на поверхности. Британцы спокойно могли выключить свои ASDIC и поберечь электроэнергию.

Кроме сложных вычислений курса Командир теперь был озабочен еще и постоянной проблемой удержания глубины. Наше состояние становилось неустойчивым. Сборник инструкций стал бесполезным.

Все вокруг было влажным и покрытым пленкой конденсата.

«Протечка сальника левого гребного вала!» — кто-то доложил из кормы. Другой голос донесся с носа: «… течь клапана…!» Я не прислушивался. Я не стал лихорадочно рыться в голове и гадать, какой же это может быть клапан.

Четыре глухих удара в быстрой последовательности, затем безумное бурление и рев, когда черные потоки втягивались обратно в каверны, раздутые глубинными бомбами.

«Тридцать три — четыре — пять … тридцать шесть», — громко подсчитывал Крихбаум. Это были близкие разрывы.

На глубиномере было 120 метров.

Мы опустились еще на 40 метров и резко повернули на левый борт.

От следующего взрыва у меня задребезжали зубы. Я услышал чье-то сопение. Как будто это был Викарий. Неужто он сейчас сломается и захнычет?

«Хорошо рассчитали глубину срабатывания», — сухо прокомментировал Командир эту серию взрывов.

Я напряг мускулы живота, как будто бы они могли защитить мои жизненно важные органы от невообразимого давления воды на корпус нашей лодки. Прошло несколько минут, прежде чем я рискнул отнять свою левую руку от трубы подо мной. Она поднялась сама по себе. Суставы пальцев скользнули по следам холодного пота на моем лбу. Я заметил, что вся моя спина была такой же мокрой и холодной.

Лицо Командира виделось как будто сквозь дымку.

Ну конечно же, дым с поста рулевого! Хотя тлеющий огонь и прекратился, дым все еще висел в воздухе. Кисловатый запах вызвал у меня тошноту. Я чувствовал тупое давление внутри своей головы. Задержка дыхания только усиливала его.

Уже совсем скоро. Эсминец скоро завершит свою циркуляцию для возвращения на прежнее место. Вот и вся передышка, которую дали нам эти ублюдки — хотели они этого или нет.

Снова заработал ASDIC. Еще два или три быстрых посыпания гравием по корпусу. Холодная рука забралась мне под воротник и прошлась вниз по спине. Я вздрогнул.

Давление в моей голове стало невыносимым. Что же теперь? Почему никаких действий? Все шепоты стихли. Капли конденсирующейся воды срывались и шлепали с секундным интервалом. Я беззвучно считал их. Когда я насчитал двадцать две, ударил молот. Он сложил меня пополам и швырнул мою голову на грудь.

Оглох я, что ли? Я видел, как пляшут плиты настила, но только спустя секунды услышал их металлический лязг, смешанный со скрипящими и стонущими звуками. Это был прочный корпус. U-A конвульсивно качалась и шаталась в свирепствующих водоворотах. Люди сталкивались друг с другом. Казалось, что болтанка никогда не кончится.

Еще двойной взрыв. Подлодка громко застонала. Еще больше лязга и громыхания.

Британцы теперь действовали экономно. Больше не было больших серий. Вместо этого они сбрасывали две глубинные бомбы за раз, возможно с разными установками глубин срабатывания. Я еще не осмелился расслабиться, когда молот снова грохнул по нам с немыслимой силой.

Совсем близко ко мне кто-то быстро задышал. Слюна клокотала в его горле. Затрудненные вздохи перемежались стонами, как будто бы он был ранен. На мгновение я был озадачен, затем выбросил эту мысль из головы. Мы можем утонуть, но шрапнель не коснется нас.

Командир должен придумать что-то новенькое! Нет никакой надежды улизнуть — импульсы ASDIC держали нас за горло. Наверняка у них там наверху первоклассные операторы, которых не обведешь вокруг пальца. Сколько времени нам еще осталось? Сколько времени потребуется им для завершения поворота и выхода в следующую атаку?

К счастью для нас, неприятель вынужден сбрасывать свои бомбы на скорости. Если бы эти свиньи могли подкрасться к нам со своим пикающим ASDIC'ом и сбросить свои штуки через борт, когда они были прямо над нами, то игра в кошки-мышки закончилась бы уже давно. К счастью для нас, они были вынуждены проходить на некоторой скорости, чтобы взрывы глубинных бомб не раскололи их собственный корпус.

Что же собирался делать Командир? Он нахмурил брови. Я чувствовал, как напряженно он думает — это было написано на лбу у него. Быть может, он снова умудрится увернуться в нужную сторону в последний момент, на верной скорости, на верной глубине? Пора ему было открыть рот и отдать свой приказ. Или он сдался, признал себя побежденным?

Как будто большой холст внезапно прорвался в центре: хриплый голос Командира возвысился над шумом. «Откачивать воду за борт! Руль лево на борт! Обе машины полный вперед!»

U-A рванула вперед. В общем гуле насосов не было слышно. Матросы покачнулись и схватились за трубы. Командир сидел, прочно опершись на стол для карт. Крихбаум ухватился за свой столик.

С неожиданным приливом воодушевления я понял рискованную игру, которую только что начал Командир. Несмотря на ASDIC, он упрямо удерживал курс. Новый трюк — этот вариант применялся впервые. Это было очевидно. Командир эсминца тоже не был салагой. Он не рвался слепо в точку, где нас засекли в последний раз. Мы знали, когда он выходил в атаку. Мы также знали, что он не может удерживать нас на крючке на большой скорости, что мы попытаемся уйти с курса его сближения и сменить глубину. Но будем мы уклоняться влево или вправо, вверх или вниз — это все он должен был догадываться. Поэтому, всего лишь для разнообразия, Старик обошелся без уклонения и просто удерживал курс и скорость. Блеф и двойной блеф.

«Время?» — спросил Командир.

Крихбаум сверился с часами. «03:30, Командир».

«Неужели?» — басом медленно вымолвил Командир. Даже он, казалось, подумывал о том, что спектакль что-то уж слишком затянулся.

«Удивительно», — пробормотал он. «Полагаю, они хотят удостовериться полностью».

Какое-то время ничего не происходило. Командир погрузил лодку глубже, затем еще глубже.

«Время?»

«03:45, Командир».

Если только мои чувства мне не врали, то похоже, что даже гирокомпас был отключен. Подводная лодка соблюдала режим полной тишины, и было слышно только, как ритмично капают капли сконденсировавшейся воды.

Неужели нам удалось? Пятнадцать минут на самом малом ходу. Тишина была прервана неприятными звуками, источник которых Командир назвал сверчками. Прочность нашего сигарообразного корпуса жестоко проверялась на запредельной глубине. Стальная шкура U-A должно быть вдавливалась внутрь между шпангоутов. Все деревянные переборки скрипели и стонали.

Мы были снова на глубине в 200 метров — больше чем в два раза рекомендованной глубины погружения, проползая через черные глубины на скорости в два узла с корпусом, на который давил столб воды в две трети высоты Эйфелевой башни.

Удержание глубины стало искусством равновесия. Если лодка погрузится еще глубже, ее истерзанные шпангоуты могут поддаться под внешним давлением. Имел значение каждый сантиметр. Рассчитывал ли Командир на то, что британцы не знают нашей максимальной глубины погружения? Мы сами никогда не произносили вслух магической цифры, а вместо этого применяли эвфемизм: «трижды R плюс шестьдесят». Это звучало подобно формуле алхимика. Действительно ли неприятель не знал истинное значение величины «R»? Каждый немецкий машинист знал, что за этим скрывается, так что число посвященных возможно превышало пятьдесят тысяч.

Из рубки гидроакустика никаких докладов. Я не мог поверить, что нам удалось вырваться. Наверное, подонки лежали в дрейфе, выжидая свой час. Они знали, что находятся почти сверху нас. В их расчетах только наша глубина была неизвестным фактором. Стармех напряженно поводил головой туда-сюда. Похоже, ничто не нервировало его так, как звуки «сверчков».

Два взрыва сносной силы. Бульканье резко прекратилось. Наш льяльный насос работал на несколько секунд дольше. Наверняка они услышали этот проклятый звук! Почему мы не можем делать бесшумные насосы?

Чем дольше мы удерживали эту глубину, тем больше я беспокоился о хрупкости нашего корпуса. У нас не было брони. Ничего не было между нами и давлением снаружи, не говоря уже о ударных волнах от взрыва глубинных бомб, кроме двух сантиметров стального листа.

«Чертовски длинный спектакль», — прошептал Командир. Если он высказал такое, то нам противостоял весьма упрямый неприятель.

Я попытался представить, что происходит на поверхности. Не так уж давно я был на другой стороне подобной охоты. Полностью противоположная роль, за исключением того, что у британцев был их мудреный ASDIC, в то время как нашим единственным помощником был гидрофон: электроника против акустики.

Слушать — наскочить — атака — поворот — слушать — наскочить — атака. Установка взрывателей на малую глубину, установка на большую глубину. Затем piece de resistance: залп нескольких глубинных бомб — салют из дюжины бочек, установленных на одновременный взрыв. Между нами и британцами было не так уж много разницы.

Каждая из наших глубинных бомб содержала четыре центнера Аматола, так что в дюжине было больше двух тонн сильного взрывчатого вещества. Мы удерживали контакт, выходили в атаку и затем делали залп из всех метателей сразу — с левого, правого бортов и с кормы. У меня в ушах все еще был голос командира корабля: «Это не самый мой любимый вид спорта…»

Бездеятельность была загадочной. Быть может, они прекратили охоту? Я смог ослабить напряжение своих мускулов — осторожно, потому что я не должен был вздрагивать, если это снова начнется. Контратака: медленное уничтожение. Мысль о еще одном проходе эсминца заставила содрогнуться всего меня. Я ухватился за память, чтобы занять свои мысли.

Я был снова на эсминце «Карл Гальстер», жестянке из-под сардин, набитой оружием и механизмами. Мы установил контакт к юго-западу от Британских Островов. Неожиданный крик с правого крыла мостика: «Торпеда на пеленге три-ноль!» Голос все еще звучал в моих ушах, хриплый, но режущий ухо. Я никогда его не забуду, даже доведись мне прожить сто лет.

Я четко видел след торпеды — пузыри на воде. Казалось, прошла целая вечность, пока наша бледная кильватерная струя повернула в сторону.

Я судорожно сглотнул. Страх держал меня за горло — двойной страх, рожденный тогда и сейчас. Мои мысли были в хаосе. Мне нужно быть внимательным, чтобы не смешать их. «Торпеда на пеленге три-ноль!» — это было на эсминце «Карл Гальстер». Ужасные несколько секунд оцепенелого напряжения, затем крик спасения: «Торпеда пересекает курс по носу!»

Держаться — и уходить подальше! Сколько времени прошло уже? Я все еще не мог заставить себя пошевелиться. В этот раз я был одним из тех, на кого велась охота. Глубоко внизу на подводной лодке с пустыми торпедными аппаратами, беззащитной — даже если бы мы всплыли.

«Карл Гальстер» увернулся от торпеды в одном-двух метрах. Руль на борт и максимальные обороты машины, пока корабль не стал на курс, параллельный курсу торпеды. Как сильно тогда вибрировал корпус — почти до точки разрушения. Колокол громкого боя непрерывно звонил, подавая тревогу для команды в машинном отделении. Затем команда офицера-торпедиста: «Огонь с левого и правого бортов!» Бездыханное ожидание, пока двойная детонация не встряхнула корабль с носа до кормы. Ничего не было видно, кроме двух белых водоворотов слева и справа от нашей кильватерной струи, как будто бы пара скал свалилась в воду.

Затем команда: «Руль лево на борт!» Командир эсминца снизил скорость настолько, чтобы гидроакустики во чреве эсминца смогла работать гидрофонами. Такая же тактика, как и у нашего противника — один к одному. Эсминец заметно накренился, когда его скорость снова увеличилась, и мы погнались за эхом.

Серия глубинных бомб была сброшена в точке максимального сигнала. Установка взрывателей на малую глубину, взрывы короткие и резкие. Это звучало, как будто мы попали на скопление мин. Я все еще мог мысленно видеть большие белые гейзеры, величественно вздымавшиеся на несколько секунд перед тем, как они распадались в мелкие брызги.

Все еще ничего. Я отважился сделать несколько долгих вдохов, чтобы размять легкие.

Командир уставился на приборы, как будто бы его глаза могли повлиять на их стрелки с расстояния, но ничего не пошевелилось. И никаких шумов от ASDIC. Гидроакустик казалось погрузился в религиозную медитацию. Я размышлял, почему же наши преследователи не двигались. Не могли же мы ускользнуть из их электронной сети на скорости в жалкие два узла.

«Курс два-два-ноль», — приказал Командир.

И снова молчание.

«Курс два-два-ноль, Командир» — доложил рулевой спустя ощутимое время.

Следующий доклад шепотом — «Шумы винтов на курсе два-два-ноль. Ослабевают» — вызвал насмешливую гримасу на лице Командира.

Я мысленно вернулся на мостик эсминца «Карл Гальстер». Холодные, молчаливые лица плавали в лунном свете. Никаких признаков неприятеля, как бы пристально мы ни всматривались. Только лишь выкрики команд, всплески глубинных бомб, удары подводных взрывов. Перекрестный пеленг и снова залпы глубинных бомб. Белые водовороты расплетали нашу бледную косу кильватерного следа.

И затем на темной воде вдруг пятно масла. Прожектор ощупал его тонким белым пальцем. Мы повернули и тут же направились к нему. Все орудия были безжалостно направлены на нефтяное пятно. «Огонь левый борт! Огонь правый борт!»

Рыбы с разорванным воздушными пузырями плавали брюхом кверху в сиянии прожектора — их были сотни, но не было никаких обломков с лодки. Только лишь пятно нефти. Эхо от цели исчезло.

Продолжать поиск было некогда. Британский крейсер мог появиться в любой момент и преградить нам дорогу домой. Командир волей-неволей должен был направляться в Брест. И в этот момент он сухо произнес: «Это не мой любимый вид спорта».

Голос гидроакустика неожиданно проник в мое сознание. Из того, что я расслышал, можно было понять, что эсминец поворачивает в нашу сторону. После всего, что было — еще один заход. Они просто дразнили нас — играли с нами в кошки-мышки. Наши надежды на спасение испарились. Мы все еще были на крючке.

Германн поморщился, снял свои наушники. Я начал отсчитывать, и вот оно началось: один взрыв за другим. По нам лупили и лодку бешено сотрясало. Все море превратилось в один заряд взрывчатого вещества.

Снова бесконечный грохот вытесняемой воды, затем снова шумы винтов. Почемубез перерыва? Как винты могут вернуться так быстро? Это было спокойное шарканье медленно вращающихся винтов, а вовсе не быстрое стрекотание кофемолки и злобное завывание, которые сопутствовали максимальным оборотам.

Мрачное осознание озарило меня: эти винты не могут принадлежать кораблю, который только что контратаковал нас. Ему потребовалось бы время для завершения своей циркуляции — не может же он подходить к нам кормой вперед.

Почти немедленно взорвалось еще несколько глубинных бомб. Серия из четырех, взорвавшихся одна за другой.

Свет снова погас. Кто-то попросил запасные предохранители. Стармех посветил своим фонариком на глубиномер. Он не мог позволить себе потерять его из виду даже на мгновение. Мы были настолько глубоко, что любое дальнейшее погружение могло стать смертельным.

«Пеленг?»

«Два-семь-ноль, Командир».

«Руль право на борт. Держать курс три-один-ноль».

Командир старался удерживаться носом или кормой к приближающему эсминцу, как он это делал на поверхности. Смыслом этого было то, чтобы лучи гидролокатора ASDIC встречали настолько малый контур цели, насколько это было возможно.

«Шумы винтов на пеленге два-ноль-ноль, Командир. Приближаются».

И снова импульсы гидролокатора нащупали нас. Меня охватило какое-то оцепенение. Мой череп казался хрупким, как стекло, подверженным тому же экстремальному давлению, что сжимало нашу стальную шкуру. Единственное касание могло стать последней каплей. Громкие удары сердца звучали в моих ушах. Я потряс головой, но удары не стихли.

Ужас истерической интенсивности казалось разрушил мои способности мыслить. И в то же время он отточил мои органы чувств до предела. Я мог видеть и чувствовать все, что происходило вокруг меня, со сверхъестественной ясностью.

«Дистанция?» — спросил Командир. «Что там слышно насчет второго?» Его тенор утратил свою уравновешенность.

Так что я был прав. Скорлупа Командира давала трещины. Второй шум мог спутать его расчеты, и тем не менее все зависело от ясности его мыслей. Вместо точных приборов он вынужден был работать на основе органов чувств, центр которых — насколько я знал — располагался у него в желудке.

Пот стекал по выступам стиральной доски его лба. Он смахнул его, еще больше сбив фуражку на затылок. Из-под козырька выбились волосы цвета кислой капусты. Он оскалил зубы и трижды щелкнул ими — это было похоже на то, как будто вдали щелкали кастаньеты.

Моя левая нога затекла. Я осторожно встал и согнул ее. Как раз когда я стоял на одной ноге, лодку сотрясла серия ужасающих взрывов. Я потерял равновесие, пошатнулся и упал на спину.

С усилием я перевернулся. Мои руки напряглись в готовности отжаться от палубы, но я держал голову вниз, ожидая следующего удара.

Откуда-то далеко доносились крики. В сознании отпечаталась лишь одна фраза: «Поступает вода». Было ли это лишь мое воображение, или же мы действительно опустились кормой? Сначала носом вниз, теперь кормой вниз…

«Кормовые горизонтальные рули вверх десять, полный вперед обе машины!»

Это был Командир. Так что я все еще мог слышать. Полный вперед — в этой ситуации? Что там с шумами? Бог мой, лодка все еще тряслась и стонала. Как будто бы, даже на этой глубине, мы продирались сквозь крутые волны.

Мне захотелось стать слабым и я спрятал голову в руках.

Ни проблеска света. Утонуть в темноте, не будучи в состоянии увидеть зеленые потоки, когда они ворвутся в лодку…

Луч фонарика протанцевал по переборками и нашел свою цель: глубиномер. Из кормы донесся резкий поющий звук циркулярной пилы, вгрызающейся в дерево. Две-три фигуры резко ожили. Шипящим шепотом были отданы приказы. Другой фонарь высветил лицо Командира. Казалось, оно было вырезано из серого картона. Наша корма опускалась все больше — я чувствовал это всем своим телом. Сколько еще времени он даст моторам работать на полный вперед? Рев глубинных бомб стих давно. Любой мог услышать нас сейчас — любой на корабле наверху. Или же нет? Например, если они легли в дрейф.

«Доклады», — услышал я рык Командира, «дайте мне доклады!»

Коснувшись локтем соседа слева, я почувствовал, что его трясет. Я не смог его опознать.

И снова искушение опуститься на палубу. Я с трудом удержался от этого.

Кто-то споткнулся. «Тихо!» — проворчал Командир.

Я обратил внимание, что моторы больше не работали на полном ходу. Включилось кое-какое аварийное освещение. Так что это я видел вовсе не спину Стармеха — его обязанности по удержанию глубины взял на себя второй механик. Сам он возможно ушел в корму. Что-то там было очень скверно — злобный вой циркулярной пилы не умолкал.

Однако мы двигались. Не на ровном киле, но дифферент не увеличивался. Прочный корпус выдержал и электромоторы все еще работали.

Странный скрежещущий звук заставил меня поднять голову. Как будто снаружи по корпусу терлась проволока. Противолодочный трал? Это невозможно — не будут же они применять трал посреди Атлантики. Это должно быть что-то другое, быть может, новая форма импульса от гидролокатора.

Скрежет утих, и вместо него снова появилось знакомое «пинк-пинк» ASDIC. Они нас держат! Они просто хотят убедиться, что мы не ускользнули.

Сколько времени прошло? Я не мог ясно разглядеть циферблат часов, но было похоже на 04:00.

«Шум винтов на пеленге ноль-четыре-ноль. Усиливается».

И снова дробные плевки импульсов гидролокатора по нашему корпусу, на этот раз как будто кто-то тряс жестянку, наполненную гравием. Он даже не был таким уж громким, но все же вызвал в моем сознанию новую ужасающую серию образов. Кровь переливалась из балластных танков в отливающее красным море, куски белой ткани развевались в умоляющих руках. Все знали, что происходило, когда искалеченная подлодка поднималась на поверхность. Британцы любили красный цвет — как можно больше красного сока. Они вели огонь из всего, что у них было, изрешечивая боевую рубку, пока команда выбиралась на палубу, сносили мостик, калечили все что движется, дырявили главные балластные танки, чтобы уничтожить плавучесть серого кита. Затем они шли на таран. Носы их кораблей врезались в неподвижную лодку со скрежетом и ревом рвущегося металла. Их никто не мог обвинить в этом — ведь здесь наконец был враг, из-за которого они напрягали глаза день за днем, неделю за неделей и месяц за месяцем, коварный мучитель, который никогда не давал им ни момента покоя. Наконец-то перед ними был автор всех из страхов и дискомфорта. Что уж тут удивляться, что их жажда крови оставалась неутоленной, пока пятнадцать или двадцать человек не были убиты.

Прочный корпус продолжал потрескивать и постанывать. Похоже, я не заметил, как Командир погрузил лодку еще глубже. Глаза Стармеха были прикованы к глубиномеру. Он мельком глянул в сторону Командира, но Командир никак не отреагировал.

«Пеленг?»

«Два-восемь-ноль… Два-пять-пять — два-четыре-ноль… Шумы усиливаются».

«Руль лево на борт», — прошептал Командир после мгновенного раздумья. На этот раз он передал Германну наш курс: «Мы поворачиваем на левый борт». И комментарий для всех нас остальных: «Как обычно».

Возможно, они подменили друг друга. Возможно, корабль впереди не был тем, который открыл огонь в самом начале. Каждый корабль в конвое имел свою отдельную задачу. Эсминец, атаковавший нас, обеспечивал охранение с фланга. Он возможно оставил нас на растерзание морскому охотнику.

Проклятая конденсация! Каждая проклятая падавшая капля звучала, как удар молота.

Наконец Командир повернул свою голову — не тело, оно не шелохнулось. Его голова просто вращалась на поворотной платформе мехового воротника и ухмылялась нам. Это выглядело так, будто концы его губ оттягивались вверх и наружу хирургическими прищепками — криво, неравномерно, так что пять миллиметров белого клыка показались в левом углу его рта.

Каким будет следующий ход? Они все еще не прикончили нас.

Сколько это уже длится? Сейчас должно быть по меньшей мере 04:00, а скорее 04:30. И мы находимся в их когтях с 23:53.

Этот второй шум… Неразрешенная загадка.

Все еще никаких докладов от гидроакустика. Губы Германна как будто были зашиты. Его голова все еще высовывалась из рубки гидроакустика, глаза широко открыты, но его лицо ничего не выражало, как лицо трупа.

Насмешливая ухмылка Командира стала немного менее угрожающей. Расслабление в его лице было как наложение рук: восстань и иди с миром. Иди и разомнись по белоснежной прогулочной палубе. С удовольствием бы — это как раз то, что помогло бы нам расслабиться, да только вот никто и не подумал о наших потребностях в рекреации. У нас было столько же возможностей для разминки, как и у тигров в клетке.

Неожиданно я вспомнил странствующий зверинец в Равенна Маритима, где большие кошки неутомимо вышагивали из угла в угол под палящим полуденным солнцем или лежали развалившись у задней стенки в унавоженном пятне тени. Непосредственно перед клеткой рыбаки выложили на землю мертвого тунца со сверкающими плавниками сине-стального цвета, гладкого и тонкого, почти как торпеда. Жирные сине-зеленые мухи роились над ним. Прежде всего они накинулись на глаза: как со Свóбодой, так и с тунцом. Приглушенный рокот барабанов джунглей доносился через прожаренный внутренний двор, который был пуст, за исключением одинокой фигуры в дальнем углу. Это был тот смуглый человек в рваном комбинезоне, который издавал аккомпанемент тамтамов, бросая массивные куски льда во что-то вроде металлической воронки. В его глубине бешено вращался зазубренный ролик. Он высоко подбрасывал куски льда, вгрызался в них и изжевывал на куски с буханьем и лязгом вращающихся барабанов. Эта дикая барабанная дробь, мертвый тунец и пять тигров с высунутыми языками в аду их клеток — это все, что я вспомнил о пребывании в Равенна Маритима.

Очень мягко Командир отдал приказ на руль. Прозвучал глухой щелчок, когда рулевой нажал на кнопку. Мы поворачивались.

Если бы кто-нибудь мог сказать, что же означала эта последняя интерлюдия. Наверное, они убаюкивают нас, увлекая в ложное чувство безопасности.

Но почему нет больше акустических контактов? Сначала два шума и вот теперь ни одного. Неужели нам удалось ускользнуть, или же ASDIC не может достать нас на этой глубине?

В напряженной тишине Командир прошептал: «Приготовьте, пожалуйста, бумагу и карандаш».

Мичману потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что Командир обращался к нему.

«Можно, пожалуй, набросать и радиограмму», — пробормотал Командир.

К этому Крихбаум был совершенно не готов. Он неуклюже дотянулся до блокнота, лежавшего на столе для карт. Его пальцы, как у слепого, охватили карандаш.

«Готов?» — спросил Командир. — «Было слышно, как затонули два судна примерно по 8000 и 5000 р.т.^[29] — и возможно попали в судно примерно 3000 р.т. — добавьте позицию. Давайте, составляйте».

Мичман склонился над своим столиком.

Второй помощник повернулся и уставился на меня. Его рот был раскрыт от изумления.

Крихбаум закончил писать и выпрямился. Его лицо ничего не выдавало — как всегда, оно было бесстрастным. Невозмутимость легко давалась ему. Природа одарила его почти неподвижными чертами лица. И его глаза при этом освещении равным образом ничего не выражали — они были очень глубоко посажены и скрывались в тени надбровий. «Это все, что они захотят узнать», — произнес Командир вполголоса. Крихбаум протянул руку. Я на цыпочках подошел к нему и передал полоску бумаги Германну. Это теперь его забота — держать сообщение наготове для передачи, когда позволят обстоятельства.

«Этот последний удар...», — пробормотал Командир лишь для себя, и в этот момент глубины были сотрясены четырьмя взрывами. Он пренебрежительно пожал плечами. «Ну ладно», — вздохнул он и несколько раз прищелкнул языком.

Германн начал диктовать пеленги театральным шепотом. Гидрофон поймал явный шум винтов.

Все еще нет признаков работы ASDIC'а. Я пощекотал свои нервы, воображая, что британцы отключили его, чтобы дать отдых нашим расшатанным нервам.

Луна — проклятая луна! Все это случилось из-за нее…

Неожиданный посетитель был бы поражен, увидев нас стоящими вокруг как безмолвные манекены. Болтающиеся без дела с перспективой близкой смерти — это было бы честное определение. Неожиданный посетитель … на глубине в 200 метров? Очень забавно. Я подавил поднимавшийся приступ смеха.

«Время?»

«04:10, Командир», — ответил Крихбаум.

Командир кивнул головой. «Немного душно, не правда ли?»

Я понятия не имел, как обстояли дела. Как долго мы еще могли держаться так? Какова была ситуация с кислородом? Добавляет ли уже Стармех в атмосферу драгоценный воздух из своих баллонов?

Мичман извлек секундомер и следил за стрелками столь напряженно, будто от этого зависели наши жизни. Имел ли он в действительности какое-либо представление о расстоянии, пройденном нами с момента погружения? Перенесенные на карту, наши маневры уклонения наверняка выглядели бы как спутанный моток шерсти.

Командир проявлял беспокойство. Не было никакой причины, по которой он мог бы доверять этому обманчивому спокойствию. Он не мог позволить своим мыслям блуждать, как я — все, что имело для него значение, это были враг и его тактика.

«Ну?» — протяжно и саркастически произнес он и театрально возвел глаза к подволоку. Я почти ожидал, что он добавит: «И долго это будет продолжаться?»

Он даже ухмыльнулся мне, вздернув голову. Я попытался ответить подобным образом, но почувствовал, что моя ухмылка вышла застывшей. Мои лицевые мускулы невольно затвердели.

«Мы и впрямь их потрепали, а?» — мягко произнес он, усаживаясь обратно к перископу и смакуя заново нашу атаку. «Просто замечательно, как лопались эти переборки — их можно было слышать совсем отчетливо. Первая из них наверняка треснула чертовски быстро».

Треск Смерти … Где я последний раз слышал эти слова? Определенно в пропагандистской радиопередаче — никто больше не стал бы использовать такой напыщенный язык.

А что же насчет слова «умирать»? Честное слово, но его повсеместно избегали. Никто и никогда не умирал в некрологах. Они покидали эту жизнь, уходили, засыпали вечным сном, отправлялись к месту вечного отдыха или испускали последний вздох — но никогда не умирали. Простого и недвусмысленного слова остерегались как проказы.

Тишина на борту. Касание горизонтальных рулей и случайное изменение курса — это было все. Похоже, что гирокомпас снова был отключен.

«Шумы винтов быстро приближаются», — доложил Германн. Появился звук ASDIC! На этот раз он звучал так, будто ребенок слишком сильно нажимал на грифельный карандаш.

«Становится громче», — произнес Германн.

Мой взгляд был прикован к сосискам, свисавшим с подволока. Они были покрыты белой пленкой. Вонь и влажность не шли им на пользу, но салами было сносным — как и копченое мясо. Мертвое мясо, живая плоть. Моя кровь все еще циркулировала, мой слух работал, мое сердце билось сильно и быстро. Мы были всецело в их лапах…

«Время?»

«04:23, Командир».

Воющий звук. Откуда? Внутри лодки, снаружи?

Определенный контакт. Я как будто наяву видел носовые буруны эсминца — белая кость в его клюве.

Командир взгромоздился на столе для карт и расстегнул еще несколько пуговиц. Это выглядело так, будто он устраивался для обмена грязными шуточками.

Я раздумывал, во что в действительности превращаются подводные лодки, утонувшие посреди океана. Присоединяются ли они к гротескной армаде лодок, которые висят в вечном состоянии зависания на глубине, где давление точно соответствует весу их раздавленных корпусов, или же их сжимает еще более жестоко до тех пор, пока они не погрузятся на тысячи метров и успокоятся на дне океана? Я мысленно отметил для себя, что надо бы спросить об этом Командира при случае. Старик знал все о давлении и водоизмещении — он скажет мне. Скорость погружения в 40 километров в час — я должен знать это сам.

Командир ухмылялся своей обычной, слегка искривленной ухмылкой, но радужная оболочка настороженно таилась в уголках его глаз. Он вполголоса отдал приказ на руль: «Лево на борт. Держать курс два-семь-ноль».

«Винты на пеленге один-семь-пять, быстро приближаются», — доложил Германн.

Белая кость… Они идут точно на нас.

Мы все еще были на глубине 200 метров.

Минутная задержка дыхания. Германн поморщился и сдвинул свои наушники. Я знал, почему. Он услышал, как глубинные бомбы плюхнулись в воду.

Растянутые секунды. Бочки погружались в пучину. Я набрал воздух, напряг мои мускулы. Серия резких взрывов почти сшибла меня с ног.

«Ну и ну», — раздраженно произнес Командир. Кто-то прокричал: «Протечка в носовом трубопроводе глубиномера!» — «Не кричать!» — тут же отрывисто скомандовал он.

Та же штука, что и в прошлый раз — слабое звено. Струя воды била поперек центрального поста, жесткая как линейка, и разрезала пополам лицо Стармеха: в нижней половине его рот, разинутый в удивлении, в верхней части поднятые брови и глубокие морщины на лбу.

Резкий свист и треск, сопровождаемые неразборчивыми выкриками. Моя кровь застыла. Я перехватил перепуганный взгляд матроса-новичка из центрального поста.

«Я исправлю». Это был Айзенберг. Он достиг места течи одним прыжком.

Ярость поднялась внутри меня. Подонки! Нам ничего не остается теперь, кроме как ждать, пока они утопят нас, как крыс, в нашей же подлодке.

Старшина центрального поста насквозь промок. Он закрыл несколько клапанов. Струя уменьшилась до косой струйки, расплескивающейся на настиле палубы.

Я заметил, что у нас опять был дифферент на корму. Под прикрытием следующих разрывов Стармех отдифферентовал лодку на нос. U-A выкарабкалась обратно к горизонтальному положению.

Вид морской воды, бьющей струей внутрь лодки под невероятным давлением пронзил меня как кинжал. Предвкушение катастрофы, толщиной лишь с палец, но тем не менее ужасающее — хуже, чем самая мощная из волн.

Еще разрывы глубинных бомб. Море заполняло обратно каверны от взрывов с шумом, подобным прерывающемуся дыханию астматика.

Уже снова? Казалось невероятным, что эти бомбы могли быть сброшены с того же самого эсминца.

Я мог ошибаться, но похоже несколько человек собрались под крышкой нижнего люка. Как будто в этом мог быть какой-то смысл! Чисто инстинктивное стремление оказаться поближе к трапу.

Мы еще не достигли этой стадии, пока нет. В фигуре лениво развалившейся Командира не было ничего несчастного, но ухмылка покинула его лицо.

Германн прошептал: «Еще шумы винтов на пеленге один-два-ноль, Командир».

«Этого нам как раз и не хватало». Командир скорчил физиономию. Их двое — подозрение превратилось в определенность. Нотка нетерпения появилась в его голосе. «Какой сейчас на него пеленг — на второй корабль?» Ему нужно было ввести новый набор данных в свою мозговую вычислительную машину.

Доклад с кормы: «Сильно текут забортные клапаны всасывания дизелей!» Стармех отправился в корму обменявшись взглядами с Командиром, который принял на себя его обязанности по удержанию лодки на глубине.

«Передние горизонтальные рули вверх десять», — услышал я его негромкий приказ.

Неожиданно я почувствовал свой полный мочевой пузырь. Вид протечки вероятно спровоцировал это ощущение, но я не знал, где можно облегчиться.

Стармех появился обратно. В корме текли два или три уплотнения. Его голова подергивалась туда-сюда, как при нервном тике. Протечка, а мы не могли откачивать за борт — соблюдение режима тишины запрещало это. Вспомогательный компенсационный насос в любом случае выведен из действия. Сбивчивый шепот. Я расслышал: «Воздушный сосуд — вспомогательный компенсационный насос — трещина…» Почему им надо было применять так много стекла на подводной лодке, в конце концов? Стекла приборов тоже потрескались.

Снова Командир приказал дать полный вперед обоим моторам. Наши скоростные маневры уклонения катастрофически пожирали ампер-часы. Он ставил на кон наши резервы. Если аккумуляторы начнут отказывать, или у нас закончится сжатый воздух или кислород, лодка будет вынуждена всплыть, что бы ни ожидало ее на поверхности. Стармех раз за разом продувал воздухом высокого давления дифферентные цистерны, чтобы придать лодке плавучесть, которая уже не могла поддерживаться только лишь откачкой воды.

Потребность в воздухе высокого давления сейчас была очень высока, потому что текущие обстоятельства не позволяли нам пополнять баллоны: компрессор не мог быть запущен, поскольку он издавал дьявольский шум при работе.

А кислород? Как долго еще могли мы продолжать дышать этой пропитавшей все вонью?

Гидроакустик считывал одни показания пеленгов за другим. Я слушал возобновившееся шуршание ASDIC'а.

Даже и теперь еще оставалось какое-то сомнение, действительно ли у нас теперь было два преследователя вместо одного. Командир засунул руку под фуражку и почесал голову. Вероятно, он совсем потерял какое-либо ясное представление о ситуации. Доклады от гидроакустика были слабой помощью в раскрытии намерений неприятеля.

Или они вводили нас в заблуждение этим шумом? Это должно быть технически осуществимо. Наша полная зависимость от слуха одного единственного гидроакустика была просто нелепой.

Было похоже, что эсминец поворачивает по широкой дуге. Никакого упоминания о втором шуме, но это могло просто означать, что второй корабль застопорил машины.

Все еще ничего. Старший помощник неуверенно огляделся. У него было съежившееся лицо с заострившимся носом и белыми пятнами вокруг ноздрей.

Старшина центрального поста пытался облегчиться в жестянку. Одной рукой он с трудом извлек свой пенис из глубин кожаных штанов.

Неожиданный взрыв. Наполовину наполненная Айзенбергом консервная банка выскользнула из его рук и загромыхала по палубе. Тотчас же центральный пост наполнился вонью писсуара. Я поразился, что Командир не выругался.

Только этого нам не хватало! Я старался дышать неглубоко, чтобы как-то ослабить сжимавшие мою грудь стальные ленты и не вдыхать слишком много вони. Воздух на лодке был тяжелым от застоявшихся испарений механизмов, запахов тел полусотни мужиков, пота — холодного пота страха. Я уловил несомненный запах испражнений. У кого-то отказал сфинктер. Пот, дерьмо, моча и льяльная вода — невыносимая смесь.

Я не мог не думать о беднягах в корме. Они не могли видеть Командира и набираться мужества от одного его вида, как мы. Они были настоящими заключенными. Никто не предупреждал их, когда ожидать следующего дьявольского стука. Я бы скорее умер, чем заключил себя там, среди безмолвных машин.

Даже на этой глубине существовала разница между боевыми постами, привилегированными и непривилегированными.

Хакер и его люди, потевшие рядом с торпедными аппаратами в пещере носового отсека, абсолютно ничего не знали о том, что происходит. Никакие команды на руль или в машину не доходили до места их дежурства. Они не могли слышать доклады гидроакустика. Они не имели ни малейшего представления, как мы двигались — даже двигались ли мы вообще. Только их желудки реагировали, когда взрыв приподнимал лодку или резко бросал ее вниз. Их уши не слышали ничего, кроме отмерявшего смертные мгновения тиканья «сверчков», когда мы погружались еще глубже.

Еще три взрыва. В этот раз кувалда грохнула нас снизу. Мы рванулись вверх, как скоростной лифт.

На глубине примерно 160 метров — вспоминал я — глубинная бомба наиболее эффективна, когда она взрывается ниже корпуса на 35 метров. А на какой мы сейчас глубине? 180 метров.

Нам нечем было защищаться снизу, только фундаменты механизмов, и они меньше всего были способны противостоять сотрясениям снизу.

Еще шесть глубинных бомб, снова так близко под килем, что я почувствовал их жестокие толчки в своих коленях. Было похоже на то, как будто стоишь на качелях, а на другой их конец бросают глыбы бетона. Стрелка глубиномера подпрыгивала снова и снова, как и хотелось нашему противнику.

В эту атаку они израсходовали добрую дюжину глубинных бомб. Должно быть, вся поверхность моря была усеяна рыбой, плававшей кверху брюхом. Неприятель мог черпать их сетями — что-то свеженькое для камбуза.

Я принудил себя дышать глубоко и равномерно. После пяти минут глубокого дыхания разорвались еще четыре глубинных бомбы, все по корме. Гидроакустик доложил о меньшей интенсивности разрывов.

Я сконцентрировался на том, построить из папье-маше сценическую декорацию всего отсека — полноразмерную реконструкцию, совершенную в каждой детали. Это не должно было быть трудно. Просто надо полностью убрать обшивку с левого борта. С этой стороны будут сидеть зрители. Никакой возвышенной сцены, все vis-à-vis^[30]. Станция погружения с поисковым перископом будет сдвинута вверх, чтобы придать всей сцена большую глубину. Я запечатлевал в памяти позиции актеров и их позы.

Прежде всего, Командир спиной к перископу: квадратный, в неуклюжем, рваном свитере, в овчинной куртке, серые от соли кожаные штаны подводника, просоленные ботинки с толстыми пробковыми подошвами, непокорная прядь волос под козырьком его потрепанной старой фуражки с позолоченной отделкой, давно уже потускневшей до темно-зеленого цвета.

Рулевые-горизонтальщики в резиновых куртках — два неподвижных монолита: казалось, что тяжелая драпировка их штормовок высечена из темного базальта и затем отполирована.

Стармех вполоборота: оливково-зеленая рубашка с закатанными рукавами, мятые брюки из ткани деним — тоже оливково-зеленые, но более темные, спортивные туфли, волосы в стиле актера Валентино зализаны назад. Поджарый, как гончая и жесткий, как восковая кукла. Двигались лишь мышцы его челюсти. Ни слова, лишь пульсации челюстных мышц.

Старший помощник стоял спиной к зрителям и я чувствовал, почему: он не хотел показывать свое лицо, потому что не доверял ему.

Второй помощник тоже был слишком закутан, и большая часть его лица не была видна. Хотя он стоял неподвижно, как столб, его глаза непрерывно бегали туда и сюда, как будто страстно хотели покинуть своего хозяина и самостоятельно поискать способа спасения, оставив его неподвижным и безглазым возле перископа.

Мичман по-прежнему держал голову наклоненной, очевидно целиком поглощенный созерцанием секундомера.

Немного звуковых эффектов: мягкое гудение моторов и спорадический звук падения капель конденсата на плиты настила.

Затем трио глубинных бомб, определенно по корме.

Я даже не слышал работы насосов.

Похоже было, что мичман освоил новы метод подсчета разрывов. Каждая пятая меловая метка горизонтально перечеркивала четыре предыдущих. Это экономило место и создавало более ясную общую картину. Я подивился, как он умудрился посчитать последние несколько залпов.

Губы Командира непрерывно двигались. Собственный курс, курс неприятеля, курс уклонения. Каждый доклад из рубки гидроакустика влиял на его расчеты.

Что он предпримет на сей раз — продолжать идти прямо вперед? Нет, в этот раз он решил попробовать еще один поворот. Руль на левый борт.

Я надеялся, что он выберет верную альтернативу — и что командир эсминца не пойдет тоже налево, или направо — если он двигался встречным курсом. Я даже не знал, приближался ли эсминец с носа или с кормы.

Пеленги, которые давал гидроакустик, все перемешались в моей голове.

«Сбросили глубинные бомбы!» — снова Германн услышал всплеск, когда они плюхнулись на поверхность воды.

Мои ногти впились в ладони.

«Откачивать!» — приказал Командир, намеренно усиливая каждый слог, хотя глубинные бомбы еще не взорвались. Казалось, что ему полностью безразличен шум, который заставлял меня съеживаться.

Шквал детонаций.

«Ковровое бомбометание», — прокомментировал Командир.

Если одиночные бомбы и серии не срабатывают, попробуй ковровое.

Unshrinkable.^[31]

Смутно я подивился, почему это английское слово всплыло в моей голове. В конце концов я увидел его вышитым золотом на этикетке внутри моих плавок, ниже слов Pure Wool.^[32]

Ковровое бомбометание… Катушка в моем мозгу начала разматываться. Ручная работа, традиционный афганский стиль, ковер-самолет, Гарун-аль-Рашид, восточное коварство…

«Не придавай этому слишком большого значения», — съязвил Командир. Он увеличил скорость, когда грохот взрыва был сильнее всего. «Теперь им придется перезарядиться», — язвительно добавил он. «Чем больше они пуляют, тем меньше у них остается».

Истинно драгоценное замечание — поговорка, достойная календаря в кают-компании. «Чем больше они пуляют, тем меньше у них остается».

Он отдал приказ подвсплыть. Почему, неужели он планирует всплыть на поверхность? Неужели следующий приказ будет «Надеть спасательное снаряжение»?

Охотники-убийцы Атлантики — это могло бы стать названием фильма. Я мысленно представил крупным планом титры, нанесенные на скорлупу яйца — яйца с волосяной трещиной на ней. Одна трещина в нашем корпусе — это было все, что нужно врагу — море доделает остальное.

Как убивать слизняков и улиток… Большие черные скользкие гиганты, которых мы прежде собирали в ведра, опрокидывали в унитаз и смывали. Утопить в выгребной яме — это было очень эффективно. Наступать на них было столь же омерзительно, как и кромсать их на куски. Зеленая жижа брызгала в стороны из-под подошвы ботинка. Мои уши атаковали новые звуки. Вой-контральто гребных винтов был слышен по всей подлодке. Я увидал, как Викарий весь затрясся и прижался к пульту управления погружением. Другой — нельзя было разобрать, кто — уселся на плитах настила палубы и обхватил свои колени: неряшливая аллегория страха. Остальные, казалось, уменьшились в размерах. Они пригнулись, как будто бы это было ключевым для спасения.

И только Командир продолжал сидеть развалившись, как обычно.

Как раз когда я напряг свои чувства до предела, глубинная бомба сотрясла мой хребет. Я вздрогнул, плотно сжал веки, напряг все свое тело — сделал все, что мог, чтобы удержать под контролем свои мышцы, но слишком поздно.

Еще сотрясения. Мое левое плечо ударилось во что-то так сильно, что я чуть не закричал.

Еще два разрушительных взрыва.

Я услышал голос Командира сквозь пытку звуков: «Откачивать!» Несмотря на все наши уловки, мы все еще прочно сидели на крючке.

Глаза Стармеха бродили по сторонам. Из его выражения лица казалось, что он ждет не дождется следующей серии взрывов. Извращение из извращений! Он хотел откачивать льяла, а для этого ему нужны были рев и бульканье от взрывов глубинных бомб.

Лодку будет не удержать, если только мы не будем часто откачивать за борт. Откачивать, когда вокруг нас все ревет и бурлит, прекращать откачку, когда рев и бурление стихают. Начинать и прекращать, начинать и прекращать — ad infinitum^[33].

Ждем еще.

Пока ничего? Я открыл глаза, но удерживал взгляд на палубе.

Свирепый комбинированный толчок. Мои зубы задребезжали в унисон с палубными плитами. Приглушенные крики. Вся подводная лодка вибрировала — сталь выла, как собака. Свет снова погас. Интересно, кто бы это кричал.

«Прошу добро на продувание носовой дифферентовочной цистерны?» Голос Стармеха достиг меня, как бы сквозь несколько слоев ваты.

«Запрещаю!»

Луч его фонарика скользнул по лицу Командира. Без рта, без глаз.

Раздирающие звуки, резкий скрип, затем еще сотрясающие разрывы.

Оргия звуков утихла только при вновь возникшем чириканье ASDIC'а. Оно звучало враждебно. Мириады маленьких клювов клевали наши нервные окончания. Враг не мог бы выдумать более зловещий звук — он истощал силу духа, как сирены пикирующего бомбардировщика. Я задержал дыхание.

На часах 04 и сколько там минут? Я не мог разглядеть минутную стрелку.

Доклады о повреждениях. Отрывочные фразы с носа и с кормы одновременно. Что там сильно течет? Кормовое уплотнение гребного вала?

Зажглось аварийное освещение. Я увидел в полутьме, что в центральном посту собралось множество людей. Должно быть, они пришли с кормы — я все еще находился у носового прохода, так что ни один не смог бы пройти мимо меня незамеченным. Я не мог никого узнать. Мой обзор частично был заслонен Айзенбергом и одним из его матросов. Они стояли и их позы были очень напряженными. Я слышал шуршание ботинок, торопливое дыхание, несколько приглушенных ругательств.

Командир смотрел на глубиномер. Он ничего не заметил, но голова мичмана резко повернулась.

«В машинное отделение поступает вода», — выкрикнул кто-то с кормы.

Командир даже не поднял головы. «Пропаганда», — проговорил он, медленно и размеренно. «Про-па-ган-да».

Стармех, который сделал несколько шагов по направлению к машинному отделению, резко остановился и посвятил все свое внимание приборам.

«Я жду дóлжного доклада о повреждениях!» — проворчал Командир. Наполовину повернувшись, он углядел смутные фигуры, сбившиеся в кучу возле кормовой переборки.

Почти незаметный двойной удар, затем: «Стармех, передайте мне ваш фонарик».

Люди ожили, сжимаясь, как тигры при окрике дрессировщика. Одному из них действительно удалось пригнувшись нырнуть обратно через переборку, отталкиваясь ногами. Луч фонарика выхватил его удаляющийся зад. Подмышкой у него был мешок со спасательным снаряжением.

Лицо старшины центрального поста было совсем рядом с моим. Его глаза были широко раскрыты. Наверняка он беззвучно кричал.

Командир приказал обоим моторам дать передний средний ход.

«Оба средний вперед», — подтвердил голос.

Сардоническое ворчание от Командира: «Они напрасно тратят свои хлопушки…»

Мел в руке Крихбаума застыл посреди воздуха. Нерешительность, но не паралич. Он просто не знал, сколько меток поставить в счет последней контратаки. Его учет был в опасности — одна ошибка и вся сумма будет нарушена.

Наконец он мигнул, как бы стряхивая дурной сон и сделал пять решительных меток, четыре вертикальных и одну поперек.

Следующие взрывы слились в один и были резкими, но с непродолжительными раскатами, так что Стармеху пришлось быстро остановить откачку за борт. Крихбаум нарисовал новый пучок палочек. На последнем штрихе мел выскользнул у него из рук.

Еще один сильнейший крен. Металл визжал и скрежетал.

Если сейчас из обшивки вылетит заклепка, она пронзит мой череп как пуля. Давление на этой глубине было столь велико, что тонкая струя воды могла перерезать человека пополам.

Мерзкий запах страха… Мы у них в лапах. Теперь была наша очередь сделать ход.

«Ноль-шесть-ноль, шум усиливается». Пауза. «Еще звук винтов на пеленге два-ноль-ноль».

Три или четыре глубинных бомбы разорвались внутри моей головы. Мерзавцы пытались оторвать крышки наших люков…

Приглушенные стоны и истеричное всхлипывание.

Подводная лодка взбрыкивала, как аэроплан при турбулентности.

Два человека пошатнулись и упали. Я увидел, как открылся и закрылся рот. Два лица, застывших в ужасе.

Ослабевающий рев, затем тишина. Только настойчивое гудение электродвигателей, всплески падающих капель конденсата, дыхание людей.

«Носовые горизонтальные рули вверх десять», — прошептал Стармех.

Я вздрогнул, услышав гудение мотора горизонтальных рулей. Неужели все на подводной лодке издавало такой шум?

Собирался ли Командир менять курс, запутывать след или прорываться прямо вперед?

Почему ничего не слышно от гидроакустика?

Если Германну нечего было докладывать — это могло означать только одно: на поверхности не было никаких работающих механизмов. Навряд ли противник отступил столь быстро, что он ничего не заметил, так что скорее всего они застопорили машины и прослушивали море. Это будет уже не в первый раз, хотя тишина никогда не была столь продолжительной.

Командир упрямо выдерживал курс и скорость.

Прошло пять минут. Затем Германн широко открыл глаза и качнул штурвал гидролокатора туда-сюда. Они приближались для очередной атаки. Я сфокусировал всю свою энергию на том, чтобы усидеть на месте. Резкое двойное сотрясение.

«Мы дали течь!» — закричал кто-то с кормы.

Командир, пользуясь преимуществом гула после взрыва, сердито закричал на невидимого владельца голоса: «Конкретнее, черт тебя подери!»

Дали течь… Нелепый морской жаргон! Это звучало как что-то полезное^[34]. «Давать» ассоциировалось с чем-то положительным, щедрым, и при всем этом «давать течь» было наиболее отрицательным событием, с которым мы только могли столкнуться.

Следующий взрыв казалось ударил меня ниже пояса. Он сбил мое дыхание, иначе бы я завопил. Я стиснул зубы до боли. Кто-то вопил пронзительным фальцетом. Луч света фонаря помелькал в темноте в поисках автора вопля. Я услыхал новый звук: лязг зубов, затем сопение и сморкание. Похоже, плакал уже не один человек.

Чье-то тело врезалось в меня, почти опрокинув назад. Я почувствовал, как кто-то ухватился за мое колено. Он сжимался в комок на палубе.

До сих пор все еще не было аварийного освещения над штурманским столом. Темнота была как саван, под которым втайне могла разрастаться паника.

Мучительные всхлипывания. Они доносились от фигуры, прижавшейся к пульту погружения. Я мог догадаться, кто это был. Айзенберг так врезал ему по ребрам, что он громко завопил.

Командир резко повернулся кругом, как будто его укусил кто-то. «Ты», — прошипел он в направлении пульта погружения, «доложиться мне, когда закончите».

Кто — Айзенберг или его жертва?

Когда снова загорелся свет, я увидел беззвучно плачущего Викария.

Командир увеличил скорость.

«Средний вперед оба, Командир», — отрепетовал рулевой.

Шумы гребных винтов были слышны как никогда — воющий, жужжащий звук с легкими ритмичными ударами. Максимальные обороты…

Стрелка глубиномера проползла пару мелких делений. Мы медленно опускались. Стармех не мог нас выровнять — продувание произвело бы слишком много шума, а откачка за борт была попросту невозможна в этой ситуации.

«Один-девять-ноль», — доложил гидроакустик, «один-восемь-пять».

«Держать курс ноль-шесть-ноль. Будем надеяться, что от нас не всплывает наверх топливо», — мимоходом заметил Командир. Топливо! Для врага маслянистое пятно было столь же хорошим ориентиром, как маркировочный буй.

Командир кусал губу.

Сейчас наверху была темнота, но запах топлива на поверхности моря в любом случае разносился на мили — что днем, что ночью.

«Шумы винтов очень близко», — донесся шепот из рубки гидроакустика.

«Малый вперед оба», — приказал Командир так же тихо. «Рулем работать самый минимум».

Он снял свою фуражку и положил ее рядом с собой на штурманский стол. Символ капитуляции? Неужели мы в конце концов достигли конца каната?

Как раз в этот момент Германн высунулся из своего закутка, как будто собирался доложить что-то. Все его бледное лицо было напряжено. Неожиданно он снял свои наушники. И тут я услышал это своими ушами.

Грохот, взрывы, ревущий вулкан звуков, как будто само море превращалось в руины. Освещение снова погасло. Абсолютная темень.

Все еще с закрытыми глазами я услыхал незнакомый голос, требующий докладов о повреждениях.

Мы снова были с заметно задранным вверх носом. При свете фонарика я видел, что телефонные провода и штормовки заметно отклонились от переборки.

Молчание было прервано докладом с кормы: «Течь в отсеке гребных электродвигателей». За ним последовали другие: «Носовые отсеки, все отверстия в корпусе проверены — водотечности нет». В конце концов зажглось аварийное освещение. Стрелка глубиномера продолжала поворачиваться с тревожной скоростью.

«Оба мотора полный вперед», — приказал Командир. Его спокойный голос резко контрастировал с нотками паники в голосах некоторых.

Подводная лодка дернулась вперед.

«Носовые горизонтальные на полный подъем, кормовые горизонтальные на полное погружение», — приказал Стармех, но на индикаторе положения рулей не было видно никакого отклика.

«Кормовые горизонтальные не слушаются команд», — доложил Айзенберг. Он глянул через плечо на Командира. Лицо Айзенберга было пепельного цвета, но взгляд выражал полную веру в Старика.

«Перейти на ручной привод», — ледяным тоном произнес Стармех, как будто все это происходило во время учебной тревоги.

Рулевые-горизонтальщики поднялись и со всей силой налегли на маховики. Хвала Господу! Белая стрелка индикатора положения горизонтального руля задрожала и начала шевелиться. В конце концов, привод рулей не был поврежден. Неисправность скорее всего было только электрической.

Моторы гудели, как пчелиный рой. Это выглядело безумием, но у нас не было выбора. Отсек гребных электродвигателей — наша ахиллесова пята — все еще давал течь.

«Оба мотора не развивают полных оборотов», — воскликнул кто-то, и заслужил упрек рычащим голосом за то, что нарушил тишину.

Командир переваривал эту новость ровно две секунды. «Проверить обе аккумуляторные батареи. Проверьте льяла под аккумуляторами на предмет кислоты». Очевидно было, что несколько банок треснули и вытекли. Интересно было бы знать, что еще пойдет не так.

Мой пульс споткнулся, когда старший помощник отступил в сторону и открыл глубиномер. Стрелка все еще ползла по часовой стрелке. U-A погружалась, даже при полных достижимых оборотах гребных моторов.

«Продуть главный балласт No.3», — приказал Командир.

Через секунду послышалось резкое шипение.

«Дать полное давление!»

Стармех подскочил на ноги. Его дыхание было неглубоким и прерывистым, а голос странно вибрировал. «Дифферент на нос — как можно быстрее!»

Я не осмелился встать из-за боязни, что мои ноги откажут. Дрожащие мышцы и трепещущие нервы. Я обнаружил, что молюсь о последнем ударе, coup de grace — что угодно, лишь бы покончить с этим нашим суровым испытанием.

Мы поднялись на 50 метров. Стрелка замедлилась и остановилась. Командир приказал: «Приоткрыть главный продувочный клапан цистерны No.3».

Новая волна ужаса. Я знал, что означает этот приказ. Воздух теперь устремляется к поверхности, где образует пузырь, точно обозначающий наше положение. Я бормотал свое заклинание: неуязвимый, неуязвимый…

Мое сердце колотилось, рот с трудом ловил воздух. Я едва услышал: «Закрыть главный продувочный клапан цистерны No.3».

Крихбаум повернулся к Командиру. Я теперь мог видеть все его лицо, бледное и будто высеченное из камня.

«Истеричное стадо женщин», — прорычал Командир.

Если гребные электромоторы затоплены — если произошло короткое замыкание — как мы сможем продолжать вращать винты? Без винтов и горизонтальных рулей мыбыли обречены.

Командир нетерпеливо потребовал доклада из машинного отделения и отсека гребных электромоторов.

Я уловил лишь обрывки: «… забили клинья … фундамент компрессора треснул … быстро прибывает вода, источник водотечности не определен …»

Я услышал пронзительный хнычущий звук. Только через несколько секунд я понял, что его производил противник. Он доносился с носа, пронзительный и назойливый.

Командир повернулся в направлении звука, почти содрогаясь от отвращения.

«Один-пять-ноль, Командир, становится громче».

«Что там насчет другого — первого шума?»

«Ноль-девять-ноль… ноль-восемь-ноль — дистанция сохраняется».

Боже всемогущий, они собираются довести дело до конца — играя в мяч с помощью пеленгования ASDIC'ом. Наш первый преследователь мог запросто отказаться от своего ASDIC'а, идя полным ходом, пока его партнер ходил вокруг и передавал нашу позицию по УКВ.

«Они сговорились, мерзавцы!» — сморщился Командир.

Впервые Германн выказал признаки нервозности — или в самом деле ему приходилось так резко перебрасывать штурвал гидропеленгатора, чтобы определить увеличение относительной громкости?

Если командир второго корабля тоже был старым лисом, и оба они были опытными игроками в паре, они могли дурачить нас, меняясь ролями так часто, как им будет нужно.

Если я только не ошибался, Командир в резком повороте направлялся на самый сильный контакт.

Американские горки, подумал я снова — американские горки. Вверх и вниз, кривые на различных уровнях, подъемы и склоны, резкие колена, неожиданные полеты вниз и быстрые подъемы.

Подводная лодка пошатнулась от двух ошеломляющих ударов громадным молотом. За эти последовало четыре или пять резких взрыва, два из них под нами. Через несколько секунд в кормовом проеме появилась фигура человека. Это был старшина машинного отделения Франц, на глазах прямо разваливавшийся по швам от ужаса.

Его приоткрытые губы издавали визгливый звук «хи-хи-хи-и-и». Похожий на скверную имитацию шума винтов эсминца. Командир, который мгновенно закрыл свои глаза, отвернулся. Франц, переступив через комингс, стоял со спасательным снаряжением в руках у шахты перископа. Его зубы, обнаженные в обезьяньем оскале, сверкали белизной среди черной бороды. Из другой части центрального поста донеслись еще чьи-то хныканья.

Командир напрягся. Сидя, он мгновенно выпрямился и затем опустил голову и посмотрел Францу прямо в глаза. Прошло несколько секунд.

«Ты с ума сошел? Возвращайся на свой боевой пост — немедленно!»

Вместо предписанного уставами «Слушаюсь!» Франц широко открыл свой рот, как будто был на грани полновесного вопля.

Командир вскочил на ноги: «Ради Бога, моряк, приди в себя!» — прошипел он.

Всхлипывания прекратились.

«Шум винтов на пеленге один-два-ноль», — доложил Германн. Командир смущенно мигнул.

Загипнотизированный его взглядом, Франц стал испытывать неловкость. Я прямо видел, как напряжение постепенно уходило из него.

«Возвращайся на свой боевой пост!» — И снова, угрожающим тоном: «Немедленно, я сказал!».

«Один-один-ноль, становится громче». В голос гидроакустика вернулся его прежний священнический монотонный тембр.

Командир неожиданно отбросил свою медлительность и сделал два-три шага вперед. Я встал, чтобы пропустить его, гадая, куда же он направляется.

Наконец-то Франц пришел в себя и сдавленным голосом произнес: «Слушаюсь!» Он быстро огляделся вокруг, низко пригнулся и нырнул в люк кормовой переборки.

Командир остановился на полушаге и посмотрел назад с повернутой на странный угол головой.

«Он ушел, Командир», — заикаясь, сказал Стармех.

Командир отвел ногу назад. Мне это напомнило фильм, который прокручивают назад. Как боксер с затуманенной после боя головой, чувства которого все еще неспособны адекватно воспринимать окружающую обстановку, он молча прошагал назад на свое место.

«Я собирался застрелить его».

Ну конечно же — пистолет в закутке Командира!

«Руль право на борт — держать курс два-три-ноль», — произнес он нормальным голосом. «Погрузиться на пятьдесят метров, Стармех».

«Шумы винтов на пеленге ноль-один-ноль», — доложил Германн.

«Очень хорошо».

Импульсы гидролокатора прошуршали по корпусу лодки.

«Отвратительно!» — прошипел Командир.

Все в центральном посту понимали, что он имел в виду Франца, а вовсе не ASDIC. «Франц, из всей команды — Франц! Какой позор!» Он передернулся от отвращения. «Под арест — я посажу его под арест».

Германн доложил, не поднимая голоса: «Шум винтов приближается, Командир».

«Держать курс два-четыре-ноль. Оба мотора малый вперед».

Истощив свой репертуар трюков, мы увертывались в строну уже в который раз.

Кислый запах приплыл через дверь носовой переборки. Как будто для того, чтобы «подсластить» атмосферу, кого-то стошнило.

Германн снова нахмурил брови. Каждый раз, как он делал такое лицо, я отворачивал свою голову и втягивал в плечи.

Шквал барабанных ударов, за которым последовал один ужасный разрушительный взрыв, и затем снова — как мощное перекатывающееся это — рев и бурление тонн вытесненной воды.

Эхо было подчеркнуто пятью резонирующими взрывами, все совсем близко. В течение секунд каждый незакрепленный предмет начал кататься или скользить в корму. Даже пока продолжались разрывы бомб, Стармех увеличил скорость и заорал «Откачивать!» Теперь он стоял позади горизонтальных рулевых, слегка согнувшись, как загнанное в угол животное.

Рев втягивавшейся в пустоты воды продолжался. Мы пробивались через бурлящий, шипящий водоворот с нагло работающим насосами.

Прежде чем Стармех смог остановить откачку, еще три разрыва сотрясли подлодку.

«Продолжать откачку!» Стармех произвел глубокий выдох и взглянул на Командира. Кажется, я уловил признак удовлетворения — он действительно был доволен, что его насосы могут продолжать работу.

«Ты им должно быть понравился, Стармех», — сказал Командир. «Это очень тактично с их стороны».

Было уже далеко после 04:00. Наши попытки вырваться уже продолжались — сколько часов? Большинство людей в центральном посту уселись, опустив головы на руки. Никто не смотрел вверх. Второй помощник глядел на нечто воображаемое на палубе.

Но, чудо из чудес, корпус все еще держался. Мы все еще могли двигаться, все еще имели нейтральную плавучесть. Моторы работали, винты вращались. Мы продвигались сквозь глубины на своей энергии. Стармех мог удерживать подлодку — он даже выровнял ее снова.

Мичман склонился над штурманским столом. Должно быть, он изучал что-то интересное, если не считать того, что его голова склонилась слишком низко. В правой руке он держал циркуль. Кончики игл воткнулись в линолеумное покрытие стола.

Старшина центрального поста засунул в рот два пальца, как будто он собирался насвистать нам мелодию.

Второй помощник пытался сымитировать невозмутимость Командира, но его выдавали руки. Они крепко сжали бинокль, который все еще висел у него на шее. Костяшки пальцев были белыми от напряжения.

Командир повернулся к гидроакустику. Глаза Германна были закрыты, и он вращал штурвал своего аппарата вправо и влево. Казалось, он выделил шум, который искал, потому что движения штурвала уменьшились до того, что в какой-то момент совсем прекратились.

Приглушенным голосом он произнес: «Шумы винтов удаляются в направлении один-два-ноль».

«Наверно, они думают, что прикончили нас», — сказал Командир. Итак, с одним все ясно, а что там другой?

Стармех ушел в корму, оставив Командира самому командовать горизонтальщиками.

Хныканье прекратилось, но я все же слышал спорадические всхлипывания из носового отсека.

Когда Стармех вернулся, его руки и предплечья были черными от масла. Я уловил несколько отрывков его доклада, произнесенного полушепотом. «Кормовое уплотнение — забортный выхлоп — компрессор — две шпильки срезало — закрепили клиньями — уплотнение все еще течет — не так уж плохо …»

Рядом со столом Командира лежал затоптанный картонный ящик с сиропом. Чехол от аккордеона лежал раскрытым в отвратительной слизи. На переборке не осталось висеть ни одной картинки. Я осторожно переступил через перевернутый портрет Командира флотилии.

В кают-компании среди полотенец и протекающих бутылок с яблочным соком лежали разбросанные книги. Мне пришла в голову мысль, что надо бы заняться приборкой, чтобы чем-то занять себя. Я наклонился, преодолевая закоченелость в суставах, и опустился на колени. Невероятно — я все еще мог двигать своими руками. Я делал себя полезным. Однако, осторожно: никакого шума, никаких стуков.

Через десять минут моих занятий мимо прошел Стармех. Под глазами у него были зеленоватые пятна. Ввалившиеся щеки, зрачки черные как угли. Он выглядел полностью погруженным в себя.

Я передал ему бутылку с соком. Принимая сок, он весь передернулся и затем плюхнулся на стул, чтобы выпить его. Но лишь только отняв бутылку от своих губ, тут же подскочил, слегка покачиваясь, как измотанный боец перед последним раундом. «Нельзя останавливаться…» — пробормотал он, уходя.

Ни с того ни с сего прозвучало три взрыва, но они звучали как удары по коже мягкого барабана. «Совсем не близко», — услышал я комментарий мичмана.

«Два-семь-ноль, медленно удаляются», — доложил гидроакустик.

Только подумать — где-то там существовала твердая земля. Холмы и долины… Обитатели домов в это время еще должны были спать — по крайней мере в Европе. Яркие огни в Нью-Йорке все еще должны были сиять, а мы вероятно находились сейчас ближе к Америке, чем к Франции после нашего последнего рывка в западном направлении.

Подводная лодка соблюдала полную тишину. Через некоторое время Германн шепотом доложил: «Шумы винтов на пеленге два-шесть-ноль, очень слабые. Обороты небольшие — похоже, что они уходят».

«Крадутся на самом малом ходу», — прокомментировал Командир, «обратив уши назад. Куда подевался второй? Продолжай пытаться уловить его».

Я слышал тиканье хронометра и падение капель конденсата в льялах. Германн искал звуки снова и снова, но ему не удалось установить контакт со вторым кораблем неприятеля.

«Подозрительно», — пробормотал Командир, «очень подозрительно».

Уловка — наверняка это уловка. Любой дурак сказал бы, что тут что-то не так.

Командир уставился невидящим взором в пространство. Он пару раз моргнул и сглотнул, явно не в состоянии решиться на какое-то действие.

Если бы я только понимал — в чем заключалась игра. Мне хотелось спросить, каковы были наши шансы, но мой рот был наглухо закрыт. В голове у меня бушевал кратер вулкана, извергавший лопающиеся пузыри.

«Больше никаких звуков?» — спросил Командир.

«Нет, господин Командир».

На часах около 05:00.

Никаких звуков? Непостижимо. Неужели они в действительности бросили охоту, или предполагали, что мы затонули?

Я пробрался обратно в центральный пост. Командир шепотом держал совет с мичманом. Я расслышал: «… всплытие через двадцать минут».

Я не поверил своим ушам. Неужели мы выпутались? Или нам нужно всплывать, потому что нет альтернативы?

Гидроакустик начал что-то говорить, помедлил, и стал снова вращать штурвал своего гидролокатора. Должно быть, он услышал слабый шум. Штурвал поворачивался почти незаметно, когда он пытался поймать его источник.

Командир уставился в его лицо. Германн облизал губы кончиком языка. «Шум винтов на пеленге два-шесть-ноль. Очень слабый».

Командир неожиданно шагнул через переборку и уселся на корточки рядом со мной. Германн снял один из наушников и продолжал вращать штурвал с исключительной деликатностью, а тем временем Командир прослушивал окружавшую нас толщу воды.

Проходили минуты. Выражение лица Командира было бесстрастным и сконцентрированным. Все еще привязанный к аппарату шнуром, он отдал несколько команд на руль для улучшения приема гидролокатора.

«По местам стоять к всплытию».

Его твердый и решительный голос поразил меня. Я не был одинок — Стармех тоже моргнул.

По местам стоять к всплытию! Мы все еще в акустическом контакте с противником, и мы всплываем. Я мысленно пожал плечами. Старик должен знать, что он собирается делать.

Стармех уперся ногой в рундук для карт. Его правая рука опиралась на поисковый перископ, и он наклонился вперед, как будто для того, чтобы минимизировать расстояние глазами и ползущей стрелкой глубиномера. Указатель вращался против часовой стрелки. Каждая пройденная метка приближала нас на метр к поверхности. Её медленное продвижение увеличивало тревогу ожидания.

«Все еще есть тот сигнал?» — спросил Командир.

«Да, господин Командир».

Впередсмотрящие уже собрались под нижним люком в штормовках и зюйдвестках. Они протирали свои бинокли — пожалуй, слишком сосредоточенно. Никто не разговаривал.

Я стал дышать полегче. Мои коленки перестали дрожать — я мог стоять не боясь, что они откажут, но я все еще чувствовал отдельно каждую косточку и каждый мускул своего ноющего тела. Мое лицо как будто замерзло.

Командир поднимал нас на поверхность. Мы снова будем дышать морским воздухом. Мы были живы — охотничьим собакам не удалось нас убить.

Никакого чувства восторга. В наших венах все еще господствовал страх. Все, что мы позволяли себе — это осторожно поднять головы и размять задеревеневшие плечевые мышцы.

Люди были измотаны. Несмотря на приказ к всплытию, оба матроса центрального поста безвольно оперлись на панели затопления и продувания. Что же касается старшины центрального поста, теперь столь деланно спокойного — то я все еще видел ужас в его лице.

Я обнаружил, что страстно жажду, чтобы у нас был стометровый перископ. Если бы только Командир мог быстренько оглядеться вокруг из укрытия нашей прежней глубины, всего лишь чтобы проверить отсутствие наших противников… я неожиданно заметил, что Стармех отдал приказ о заполнении балластного танка. Это казалось абсурдным — Командир приказал продуть танки, а он их заполняет. Я протер свои глаза, стараясь понять, в чем дело. Вода, которая проникла в корпус, была скомпенсирована продуванием главных балластных танков и это увеличило плавучесть лодки. Прекрасно, но что дальше? Я стиснул зубы и стал сражаться с загадкой. Стармех не был дураком, так в чем же была разгадка? Затем меня осенило. Ну конечно же — старо как мир! Воздух в главном балластном танке No.3 по мере нашего всплытия расширялся. Уменьшение объема воды в этом танке должно быть скомпенсировано, либо открытием клапанов продувания, либо дополнительным затоплением. Продувание было исключено из-за пузырей, поэтому оставалось затопление. Напряжение в моем теле и мускулах челюсти рассосалось. Я глубоко вздохнул. Никто не мог увидеть след глубокого удовлетворения на моем лице.

U-A поднялась на перископную глубину: теперь мы были у самой поверхности воды. Стармех мастерски удерживал лодку на нужной глубине — никакого намека на избыточную плавучесть.

Командир выдвинул перископ. Я услышал жужжание мотора, затем тишина. Были слышны легкие щелчки переключателей, пока Командир делал круговой обзор.

Напряжение в центральном посту было почти невыносимым. Непроизвольно я задерживал свое дыхание, пока удушье не ставило меня открыть схватить воздух, как утопающего. Сверху не доносилось ни единого слова.

Плохой признак. Если все наверху было чисто, Командир не замедлил бы сообщить об этом сразу же.

«Мичман, запишите».

Слава Богу, наконец-то голос Старика.

Крихбаум дотянулся до карандаша. Так скоро старая патрульная рутина докладов в штаб? Только Командир мог не отказать себе в литературных упражнениях в такое время.

«Перископное наблюдение выявило эсминец в дрейфе, истинный пеленг два-семь-ноль градусов, дистанция около шести тысяч метров — как поняли?»

«Все ясно, господин Командир».

«Луна все еще яркая — как поняли?»

«Ясно».

«Остаемся на глубине. Ну, понятно».

Прошло три или четыре минуты, затем Командир одеревенело спустился вниз. «Они думают, что поймают нас врасплох. Коварно, но недостаточно хитроумно. Каждый раз одно и то же. Стармех, опустить лодку на глубину шестьдесят метров. Мы немного отойдем и произведем перезарядку торпед в мире и тишине».

Его поведение говорило о том, что все снова хорошо. Я почти схватился за голову в диком восторге. «Мичман, добавьте еще: Отошли в сторону от эсминца на самом малом. Предполагаем, что эсминец потерял нас. В непосредственной близости никаких шумов винтов».

«Предполагаем» — это было сильно! Так что он не утверждал прямо…

Глаза Командира сузились. Он явно не закончил диктовать.

«Крихбаум!»

«Слушаю!»

«Еще одно: видно сильное зарево, истинный курс два-пять-ноль градусов. Предполагаем, что это судно, в которое мы попали». Он повернулся и отдал приказ на руль. «Изменить курс на два-пять-ноль».

Оглядев центральный пост, я не увидел ничего, кроме замкнутых лиц. У второго помощника исчезли ямочки на щеках. Номер первый уставился в пространство невидящим взором. Крихбаум склонился над штурманским столом и писал.

«Мы перезарядимся через тридцать минут», — сказал Командир, и обращаясь ко мне, добавил: «Было бы неплохо что-нибудь выпить».

Он не сделал никакого движения, чтобы покинуть центральный пост, так что я поспешил за яблочным соком. Когда я переступал через комингс переборки, каждый мускул отозвался болью. Прихрамывая мимо рубки гидрооператора, я заметил, что Германн все еще сосредоточенно вращает штурвал гидролокатора. Эта картина потеряла уже свой ужас.

Через полчаса Командир отдал приказ перезарядить торпедные аппараты.

Носовой отсек погрузился в кипучую деятельность. Мокрое снаряжение, свитеры, полотенца и масса других вещей лежали в куче возле переборки. Настил был поднят.

«Слава Всевышнему на небесах!» — распевал старший торпедист Хакер. «Наконец-то освободится место», — добавил он для меня. Он вытер свою потную шею грязным полотенцем и стал понукать своих рабов. «Давайте, ребятки, хватайтесь за эту снасть».

«Нет ничего лучше вазелина для непринужденной езды верхом!» Арио тянул за цепь в такт с командами Хакера «Вира!», отмечая их своими выкриками. «Трахни меня — трахни меня, распутный подонок — о, о-о-о, о-о-о! Вот оно — и еще раз!»

Я удивлялся, откуда у него хватало дыхания, тащить с таким усердием. Меркер, который тоже мрачно тянул цепь, притворялся глухим.

Когда первая торпеда успешно была загружена в аппарат, Меркер расставил свои ноги и промокнул пот с груди, затем передал грязную тряпку Арио.

Стимулированное непристойными шуточками, мое воображение разыгралось. Железная девственная плева борта судна, разорванная фаллосом-торпедой, зазубренные губки, вздымающийся сухогруз-корова, когда торпеда проникает в ее жизненно важные органы и извергает свое огненное семя, разрывающее и раздирающее, заставляющее корчиться и стонать…^[35]

Старший помощник прошел в нос, чтобы проверить взрыватели. Команда продолжала усердно работать посреди приглушенных ругательств и ритмических выкриков старшего торпедиста.

Возвратившись в кают-компанию, я увидел Командира на его обычном месте — на койке Стармеха. Он вытянул свои ноги. Его голова была запрокинута, а рот наполовину открыт. Струйка слюны вытекала из уголка его рта и просочилась до бороды.

Раздумывая, что делать, я прочистил горло от воображаемой мокроты. Мгновенно проснувшись, он уселся и жестом молча указал мне тоже сесть.

«Ну», — произнес он наконец, «как там дела в носу?»

«Одна рыбка заряжена. Команда почти конченная — я хочу сказать, все измотаны».

«Гм. В корме уже были?»

«Нет, господин Командир. Слишком много народу там».

Он что-то проворчал. «Там ужасный беспорядок. Не бери в голову — Стармех справится: он просто чудо». Он обернулся и крикнул в проход: «Дневальный, принеси что-нибудь поесть!» Затем мне: «Надо бы отпраздновать, пока можно. Немного хлеба с маслом и маринованные корнишоны — это лучше чем ничего».

Принесли тарелки и столовые приборы, и вскоре мы сидели за уютно накрытым столом.

Фантастика… Я молча смаковал это слово, не веря сам себе. Мои глаза впитывали гладкую чистую поверхность стола, тарелки и чашки, ножи и вилки, знакомый и обнадеживающий свет лампы. Я наблюдал, как Командир помешивает свой чай блестящей ложечкой, как второй помощник накалывает на вилку сосиску, а старший помощник разрезает маринованный корнишон вдоль.

Дневальный спросил, не хочу ли я чаю. «Чаю?» — запнулся я. «Для меня? Да, пожалуйста». Сотни глубинных бомб все еще молотили в моей голове. Каждый мускул болел от напряжения и я страдал от спазма в правом бедре. Каждый раз, откусывая очередной кусок, я вспоминал, как я стискивал зубы.

«На что это Вы уставились?» — спросил меня Командир с набитым хлебом ртом. Я торопливо наколол ломтик сосиски. Никаких грез наяву, усиленно кусай, жуй как полагается, посматривай кругом, не забывай моргать.

«Еще корнишон?» — спросил Командир.

«О — э, да. Спасибо».

Приглушенный звук из прохода. Хайнрих, который сменил Германна на гидролокаторе, похоже старался сделать свое присутствие заметным. Шарканье ботинок, затем он доложил: «Разрывы глубинных бомб на пеленге два-три-ноль, господин Командир. Довольно слабые».

Голос Хайнриха звучал гораздо выше, чем у Германна — тенор по сравнению с басом.

«Пора поднимать лодку», — промолвил Командир с набитым ртом. «Время?»

«06:55, господин Командир», — ответил Крихбаум из центрального поста.

Командир поднялся, все еще жуя, запил еду глотком чая и заковылял по проходу. «Мы всплываем через десять минут. Запишите, Крихбаум: 06:00 начали перезарядку торпедных аппаратов, 06:55 слышны разрывы глубинных бомб на пеленге два-три-ноль».

Затем он проковылял назад и снова забился в свой уголок.

Старший торпедист прошел в корму, тяжело дыша. Ему пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем он смог выговорить слово. Хакер выглядел развалиной. С него градом катился пот и он с трудом стоял на ногах. «Все носовые аппараты перезаряжены, господин Командир. Кормовой аппарат…» Командир прервал его. «Очень хорошо, Хакер. Я знаю, что ты пока не можешь это сделать».

Хакер попытался сделать четкий поворот кругом, но потерял равновесие. Ему удалось удержаться, схватившись за край рундука.

«Чистое золото, эти парни», — пробормотал Командир. «Бог мой, совсем другое ощущение — когда у тебя в стволах снова кое-что есть».

Ему не терпелось атаковать эсминец, который изводил нас так долго — я прямо чувствовал это. Для него было типичным поставить все на один кон, но возможно у него были другие планы…

Он резко поднялся, застегнул три пуговицы на своей овчинной жилетке, поправил фуражку на голове и направился в центральный пост.

Стармех доложил, что в корме произвели текущий ремонт. Для моего уха «текущий ремонт» звучало довольно невразумительно.

Следуя за Командиром в центральный пост, я увидел, что впередсмотрящие уже снова собрались. Второй механик расположился за рулевыми на горизонтальных рулях. Лодка быстро поднималась.

Командир молча взобрался в боевую рубку. Мотор перископа начал жужжать. Снова щелканье переключателей, и снова я задержал свое дыхание, пока резкий приказ Командира не прекратил неизвестность.

«Всплываем!»

Перепад давления при открытии люка чуть не сбил меня с ног. Мне хотелось жадно глотать свежий воздух и орать одновременно. Вместо этого я стоял на месте, как все остальные. Мои легкие в огромных количествах всасывали холодный морской воздух, который проникал сверху. Вместе с ним донесся голос Командира.

«Обе машины средний вперед».

В корме от нас в машинном отделении зашипел сжатый воздух, подававшийся в цилиндры. Поршни начали подниматься и опускаться. Воспламенение! По корпусу пробежала дрожь, резкая, как вибрация трактора. Зажужжали насосы, вентиляторы погнали воздух по лодке. При знакомых звуках мое нервное напряжение ослабло, как у человека, отдыхающего в ванне.

Я проследовал на палубу за впередсмотрящими. Горизонт был окутан красным заревом.

«Это должен быть третье!» — прокричал Командир.

Я смог различить черное облако над заревом, темнее, чем небо. Гигантский червь дыма извивался на своем пути к зениту.

Над водой возвышались едва видимые полубак и ют судна, но середины корпуса почти не было видно.

Резкая, удушающая вонь мазута донеслась до нас с ветром.

«Похоже, что у него хребет перебит», — произнес Командир. Он увеличил скорость и отдал несколько приказов рулевому. Наш нос повернулся в сторону пожара.

Когда мы подошли ближе, я различил в ярком свечении пламени вспышки. Можно было видеть отдельные языки пламени.

Время от времени дым пронзался желтыми вспышками, и огненные шары выстреливали высоко в темноту, как трассирующие пули. Настоящие ракеты, розовые и кроваво-красные, прорывались сквозь маслянистый черный туман. Их отражения извивались на темной воде между нами и горящим судном.

Единственная мачта выделялась черным силуэтом на фоне отраженного зарева, парящая над языками пламени, как предостерегающе поднятый палец.

Теперь ветер нес дым в нашу сторону. Казалось, что обреченное судно старается скрыть от нас свою финальную агонию. Можно было различить только темную массу кормы. Она была наклонена в нашу сторону. Когда ветер отнес в сторону завесу дыма, я увидел наклоненную палубу, какие-то остатки надстройки и обрубок того, что некогда было грузовой стрелой.

«Нет нужды приканчивать его». Голос Командира прозвучал хрипло. Слова прерывались чем-то вроде бульканья, напоминавшего пьяный смех.

Прошло три или четыре минуты. Затем он подвел нас еще ближе к преисподней.

Багровые языки пламени облизывали корму. Вытекшее топливо горело на поверхности моря.

«Быть может, мы сможем узнать его название», — сказал Командир.

Шипение и треск напоминали пожар в кустарнике, но определенно более свирепый. Море было желтым от отражения пылающей кормы и красным от горящего топлива.

Теперь вся подлодка была погружена в кроваво-красное зарево. Хаотичные всполохи проявляли резкой чернотой каждую щель в настиле палубы. Я повернул голову. У всех лица были кровавого оттенка — как гротескные красные маски.

Над водой прокатился грохот взрыва. Я напряг свои уши. Было ли это только игрой моего воображения, или я в самом деле услыхал хриплый крик? Были ли там на борту еще люди — не жестикулирующая ли это рука мелькнула? Я вглядывался в окуляры бинокля: ничего, кроме языков пламени и дыма. Нонсенс — ничей человеческий голос невозможно было бы услышать из-за рева пламени.

Командир ограничивался редкими командами на руль. Он должен был удерживать лодку носом на горящее судно — в ином случае свет пожара опасно высветил бы наш силуэт. «Смотрите внимательно», — призвал он. «Судно пойдет ко дну с минуты на минуту».

Я с трудом расслышал его. Мы стояли как вкопанные, лицензированные поджигатели, уставившиеся на ад, сотворенный своими собственными руками.

Судно порядочного размера. Сколько человек команды, если по умеренным прикидкам — двадцать, тридцать? Без сомнения, на британских судах в море было как можно меньше людей — они даже порой стояли вахту через раз^[36] — но им все равно было не управиться с менее чем десятью матросами на палубе и восемью в машинном отделении, а еще радиооператор, офицеры, стюарды… Хотелось бы знать, подобрал ли их всех эсминец — но это означало бы остановку. Мог ли какой-либо эсминец рискнуть остановиться, когда совсем рядом подводная лодка?

Над водой вздымались к небу зловещие красные языки пламени. Со все еще остававшейся на плаву кормы время от времени выстреливали серпантины искр. Затем в небо взвилась сигнальная ракета бедствия. Так что на борту все-таки кто-то оставался, в безвыходном положении в этом сумбуре огня и дыма.

«Наверняка самопроизвольно сработала», — произнес Командир. «Там никого не может оставаться — это не подлежит сомнению». Его голос был спокойным.

Я еще раз просмотрел дым. Вот! Теперь никакой ошибки — на корме сбились в кучку фигуры людей. На короткое мгновение я четко видел их на фоне огня. Пока я наблюдал, некоторые спрыгнули за борт, но двое или трое продолжали бесцельно бегать туда-сюда. Одного из них подбросило в воздух. Сквозь оранжевое свечение я видел, как он кувыркается, будто кукла с вывихнутыми конечностями.

Мичман прокричал: «Вон там еще есть!» Он указывал на море перед ярко горящим танкером. Я поднял бинокль и увидел спасательный плот с двумя людьми на нем.

Я смотрел на них в бинокль неотрывно целых полминуты. Никто из них не пошевелился. Без всякого сомнения, они были мертвы.

Но вон там! Эти черные бугорки в воде могли быть только пловцами.

Второй помощник тоже направил свой бинокль на них. «Гляди в оба!» — взорвался Командир. «Ради Бога, внимательно следите за кормовым сектором».

Мог ли я, в конце концов, слышать крики сквозь шипение и треск? Один из пловцов мимолетно поднял свою руку. Остальные девять или десять были видны только лишь как пляшущие черные шары.

На мгновение я потерял их из виду, потому что ветер окутал их маслянистым черным дымом. Затем они снова показались. Никакого сомнения — они направлялись в сторону подводной лодки. За ними красные языки горящей нефти облизывали воду все более расширявшейся дугой.

Я искоса глянул на Командира.

«Рискованно», — услышал я его бормотание, и понял, что он имеет в виду. Мы подошли слишком близко к горящему судну. Становилось жарко.

Две или три минуты он ничего не произносил. Он поднял свой бинокль и снова опустил его, стараясь прийти к решению. Наконец голосом, который лишь ненамного отличался от карканья, он остановил оба дизеля и дал задний ход на электромоторах.

Наверняка внизу недоуменно поднимали брови. Реверсирование посреди океана — это было незнакомым еще опытом, да и нелегким делом тоже. Когда подлодка движется задним ходом, она не может произвести срочное погружение.

Пылающая нефть распространялась быстрее, чем могли плыть люди. У них не было шансов, даже только потому, что огонь пожирал кислород. Асфиксия, ожоги и утопление — любой, кто попадал в горящую нефть, погибал одновременно от всех трех причин.

Было просто благо, что за треском пламени и приглушенными звуками небольших взрывов не было слышно никаких криков.

Отливавшее красным лицо второго помощника было охвачено ужасом.

«Никто их не подобрал,» — пробормотал Командир. «Не могу этого понять…» Я также находил это невообразимым. Все эти часы! Они должно быть пытались удержать судно на плаву — возможно, у него оставалось достаточно плавучести, а судовые котлы были достаточно неповрежденными, чтобы давать ход в несколько узлов. Возможно, команда судна боролась в надежде на выживание. Меня бросило в дрожь при мысли о том, через что им пришлось пройти.

«Теперь мы даже не узнаем названия судна,» — услышал я слова Командира. Он хотел, чтобы его слова прозвучали саркастически.

Волна тошноты охватила меня. Я вспомнил, как мне пришлось помогать вытаскивать человека из огромного нефтяного пятна в гавани после авиационного налета — как он стоял на причале, стонал, и как его конвульсивно рвало. Горящее топливо обожгло его глаза. Было благословением, когда появился моряк с пожарным шлангом. Струя воды была столь сильной, что она сбила беднягу с ног — он покатился по булыжникам, как черный аморфный сверток.

Неожиданно корма судна поднялась выше над водой, как будто ее вытолкнули снизу. На несколько длинных секунд она маячила над горящим морем, перпендикулярная как скала. Затем с двумя или тремя приглушенными взрывами судно скользнуло под воду.

Море мягко сомкнулось над местом, поглощая судно — и как будто его никогда и не было. Пловцов больше не было видно.

Внизу наша команда должна была теперь слышать музыку последнего погружения танкера, отвратительные трески, щелчки и стоны, взрывающиеся котлы и горящие переборки. Какой глубины была Атлантика в этом месте? 5000 метров? По крайней мере 4000 — глубина достаточная, чтобы покрыть Монблан.

Командир приказал отворачивать.

«Ничего хорошего торчать здесь».

Впередсмотрящие все еще стояли как всегда неподвижно, с поднятыми к глазам биноклями.

Впереди нас горизонт приобрел слабое красноватое свечение типа того, что проектирует на ночное небо расположенный далеко мегаполис. Неожиданно небо осветилось, почти до зенита.

«Мичман», — произнес Командир, «запишите: видимое свечение — добавьте время и координаты. Какие-то другие подлодки должно быть там работают… посмотрим, что там за фейерверк они там устроили», — пробормотал он и направил нос лодки на покрасневший горизонт.

Я не мог этому поверить. Неужели ему недостаточно? Мы были обречены пахать море, пока наши топливные танки не обсохнут? Должно быть, у него зудело атаковать эсминец, отомстить, задать британцам порцию их собственно лекарства…

Стармех исчез внизу.

«Верно», — сказал Командир, «пора передать донесение. Бумагу и карандаш, мичман. Лучше начать все сначала — похоже, наконец-то мы от них избавились».

Я понял его. Нет нужды беспокоиться о том, что мы выдадим свое место, если даже мы пошлем больше, чем сжатую радиопосылку. Британцы знали, что здесь действуют подводные лодки — им больше не нужны были для этого радиопеленгаторы.

«Очень хорошо. Запишите вот что: 'Контратакованы эсминцем' — массивная и непрерывная контратака было бы точнее — 'испытали существенные повреждения' — нет нужды давать детали, они их узнают из донесения по походу. Керневель интересует только одно — что мы потопили, так что будем проще и разложим все по порядку. 'Пять торпед выпущено по конвою с надводного положения, четыре попали в цель. Пассажирский пароход 8000 рт и сухогруз 5000 рт — определенно слышали звуки потопления. Наблюдали потопление танкера 8000 рт. Контратака двух эсминцев продолжалась 8 часов'».

Пассажирский пароход, сказал Командир. Он наверняка был мобилизован и превращен в войсковой транспорт. Мое сознание отказывалось представить, что произошло после торпедного удара в набитое войсками судно. Я вспомнил пьяную болтовню в баре «Ройяль»: «Стирать врага с лица земли, а не просто топить его суда…»

Снизу доложили, что радист поймал сигналы SOS с британских судов. «Хм». И это было все, что сказал Командир. Ничего более.

В 07:30 Керневель транслировал сообщение от одной из наших подводных лодок. Мичман прочел суть: «Командующему от лодки U-Z. Три потоплено и одно судно под вопросом. Контратакованы в течение четырех часов. Конвой разделился по одному и по двое. Сию контакт потерян, следуем на юго-запад».

Я уставился на зарево над горизонтом, прерывисто освещавшийся бледными вспышками. Я чувствовал томительный ужас от того разрушения, что нанесли наши торпеды. Кто-то потянул за спусковой рычаг… Я мигнул, пытаясь избавиться от фатального видения, но оно никуда не делось: распространяющееся море огня и в нем маленькие черные фигурки, спасающиеся вплавь.

Что должен чувствовать Командир, когда ему представлялся флот судов, потопленных им? Или когда он думал о небольшой армии людей, которые погибли: обваренные, искалеченные, с оторванными конечностями, сожженные, погибшие от удушья, раздавленные, утонувшие. У него на счету была целая гавань средних размеров, полная судов — примерно двести тысяч тонн.

Еще ретранслированное сообщение снизу: Купш был в контакте с тем же самым конвоем, а Штакманн записал на свой счет шеститысячник.

Волны усталости обволокли все. Нельзя опираться на ограждение мостика или главный пеленгатор, или я просто усну стоя. Мои руки едва могли поднять бинокль. Внутри моего черепа была тупая пустота, а брожение во внутренностях добавило давление на мочевой пузырь. На негнущихся ногах я спустился по трапу.

Старшина машинного отделения Франц отсутствовал в старшинской столовой, хотя он не должен был в это время быть на вахте. Он держался ото всех подальше после своего надлома, возможно слишком пристыженный, чтобы покинуть машинное отделение.

Я выбрался из гальюна и увидел ждущего снаружи второго помощника. Он выглядел как состарившийся гном со своим сморщенным и измятым лицом младенца. Быть может, за ночь его щетина стала темнее? Я тупо уставился на него, пока не понял, что его лицо было настолько бледным, что клочковатая щетина выглядела темнее обычного.

Когда второй помощник появился снова, он спросил у дневального кофе.

«Лучше выпей фруктового сока», — вмешался я.

Дневальный остановился в замешательстве. Второй помощник, свалившийся в уголок, не произнес ничего.

«Фруктовый сок», — решил я. «И для меня тоже, пожалуйста».

Короткий сон пойдет нам обоим на пользу, так что кофе ни к чему.

Я как раз пробовал вытянуться, когда вошел Командир.

Дневальный вернулся с банкой сока и двумя кружками.

«Принеси мне крепкого кофе и пару бутербродов», — сказал Командир, «и поживее».

Дневальный вернулся очень скоро. Должно быть, у Каттера уже были готовые бутерброды.

Командир жевал, делал паузу, жевал снова, уставясь в пространство. Молчание становилось тягостным.

«Еще три потоплено», — произнес он. В его голосе не было триумфа. Если что и было в его голосе, так это угрюмость и раздражение.

«Нас тоже, господин Командир, чуть было не…» — сболтнул я.

«Чепуха», — отмахнулся он и продолжал смотреть в пространство. «По крайне мере мы бы прихватили с собой внушительный гроб. Мы прямо как морские улитки — всегда есть место, где свернуться в клубок».

Банальное сравнение похоже развеселило его. «Прямо как морские улитки», — повторял он, кивая сам себе и устало ухмыляясь.

Так вот как все это выглядело. Противник: линия темных силуэтов на горизонте. Атака: лодка даже не пошатнется, когда торпеды покидают аппараты. Контратака: смертельный салют барабанов. Сначала лихорадка преследования, затем звуки тонущих судов, затем часы мучительной пытки, и затем, когда мы всплыли, пылающий танкер. Четыре попадания из пяти, но никакого ликования.

Похоже было, что Командир вышел из полутранса. Он наклонился вперед и крикнул в проход:

«Время?»

«07:50, господин Командир».

«Мичман!»

Крихбаум тотчас же появился из центрального поста.

«Есть шанс нагнать их?»

«Я сомневаюсь в этом, господин Командир — если только…» Мичман помедлил и начал заново: «Если только они не изменили свой курс радикально».

«Что вряд ли».

Командир последовал за Крихбаумом в центральный пост. Я слышал обрывки диалога и размышления Командира вслух. «Мы погрузились в 22:35 — скажем, в 23:00. Сейчас 07:50, так что мы потеряли добрых восемь часов. Скорость конвоя? Около восьми узлов. Что означает, что нам нужно несколько часов, чтобы догнать их. Все это топливо…»

Он все еще не положил нас на обратный курс.

В центральном посту появился Стармех. Он не говорил ничего, но вся его поза выражала вопрос: «Когда мы повернем назад?»

***

Несмотря на все свое изнурение, я не мог спать. Я чувствовал себя так, будто наглотался бодрящих таблеток. Затяжное возбуждение сделало меня беспокойным. В старшинской столовой никого не было, но из носового отсека доносились звуки, где похоже разворачивалось нерешительное празднование победы. Я уставился в полутьму и разглядел кружок фигур на настиле палубе, который был теперь опущен. Вялое пение приветствовало меня:

Ну и хорошо, пусть издают трели — они-то ничего не видели.

Если бы им не сказали, что источником пронзительных, скрежещущих звуков были разрывающиеся от напора воды борта тонущих судов — наших жертв — то приглушенная какофония под поверхностью воды ничего бы для них не значила.

***

Это была вахта мичмана. Зарево ослабло, но все еще было ясно видимо. Волнение усилилось. Неожиданно Крихбаум закричал и указал в темноту впереди нас. Командир оказался на мостике через считанные секунды после его сообщения.

Я увидел спасательный плот с кучкой людей на нем.

«Мегафон», — приказал Командир. «Подойти ближе к ним». Он наклонился над ограждением мостика и прокричал: «Как называлось ваше судно?»

Сбившиеся в кучу люди ответили тотчас же, как будто старание могло помочь им получить руку помощи.

«Arthur Allee!»

Командир проворчал: «Вот и хорошо, что мы теперь знаем».

Один из спасшихся попытался взобраться на наш корпус, но мы уже снова были на ходу. На мгновение человек завис между нами и плотом. Затем он отцепился и упал в наш кильватерный след. Зубы — я поймал взглядом только их, да и то мельком, даже не разглядел белков его глаз.

Меньше чем через пятнадцать минут в бледной темноте появилось странное мерцание огней — маленькие точки света, как светлячки. Когда мы подошли ближе, они превратились в пляшущие лампочки. Еще спасшиеся, висящие на воде в своих спасательных жилетах. Я ясно видел, как они поднимали свои руки, возможно — чтобы привлечь наше внимание. Возможно, что они и кричали, ни ничего нельзя было услышать из их криков, потому что ветер относил их крики в сторону.

С гранитным лицом Командир уменьшил скорость и отдал несколько команд на руль, что должно было удержать нас на безопасной дистанции от дрейфующих фигур. Наша носовая волна все еще была достаточно большой, чтобы приподнять двоих или троих из них и оставить их барахтаться. Действительно ли они махали руками? Я не мог точно решить, так ли это. Это могло быть последним беспомощным жестом сопротивления врагу, который отправил их в хищные тиски глубины.

Мы стояли напряженные и безмолвные, терзаясь страшным пониманием того, что фигурами в море могли быть и мы. Что станет с ними? Они выжили после попадания наших торпед, но каковы были их шансы? Насколько холодна вода в декабре? Сколько времени они уже дрейфуют? Трудно было в это поверить, но замыкающая конвой группа кораблей охранения должна была миновать место потопления уже много часов назад.

Командир стоял неподвижно. Моряк, неспособный помочь собратьям морякам в опасности, потому что директива Командующего запрещала спасение выживших. Единственное исключение: сбитый летчик. Как потенциальный источник военной информации для разведки, летчик считался достойным спасения.

Я все еще мог разглядеть блуждающие огоньки маленькихлампочек по корме. «Лево руля пять», — приказал Командир. «Это были военные моряки. Возможно, с корвета».

Второй помощник появился на палубе. «Выглядит как извержение вулкана», — пробормотал он, имея в виду зарево. Огоньки ламп пропали.

Неожиданная вспышка осветила небо. Через несколько секунд звук взрыва прокатился по воде, как эхо отдаленной грозы, затем другой. Рулевой выкрикнул: «От гидроакустика на мостик — разрывы глубинных бомб на пеленге два-шесть-ноль градусов».

Бесцветная заря поднялась над горизонтом. Зарево постепенно побледнело.

***

Усталость опустилась на меня, как свинцовое одеяло. Я был снова в кают-компании, когда мостик доложил о горящем судне впереди нас. Было 09:00. Ничего не оставалось — пришлось волоком тащить себя на палубу.

«Оно было торпедировано», — сказал Командир. «Должно быть, отставшее судно, возможно из другого конвоя. Нам лучше прикончить его, я так думаю».

Он поднял свой бинокль. Обращаясь к Крихбауму, проговорил из-под одетых в кожаные краги рук: «Сначала мы пройдем вперед него. Оно не может иметь большого хода — пять узлов, кажется. Рулевой, руль лево двадцать». Завеса дыма становилась все больше и перешла на правый борт. Мачты и надстройка теперь были видимы, но они были окутаны дымом.

Через пять минут мы погрузились на перископную глубину: 14 метров.

Через некоторое время Командир стал выдавать беглые комментарии из боевой рубки. «Оно не уйдет, нет. Теперь оно делает зигзаги — нет, подождите, отворачивает обратно. Подождем немного. Две мачты, четыре грузовых трюма. Прелестная лоханка, должно быть около восьми тысяч тонн. Дифферент на корму. Все еще горит на корме, но у них был пожар на миделе».

Его голос стал резким. «Внимательно, Стармех, оно поворачивает в нашу сторону. Проклятие!»

Должно быть, перископ на мгновение погрузился в воду.

У Стармеха вытянулось лицо. Его работой в этот момент было удерживать такую точную глубину, чтобы Командир мог производить наблюдение с минимумом регулировок перископа. Он наклонился вперед, уставившись на трубку Папенберга.

Серия команд на руль. Неожиданно Командир выругался и отдал приказ на полный вперед. Подлодка заметно качнулась.

Из перископа пеленги вводились в калькулятор отклонений в боевой рубке и электрически передавались к торпедам.

Старший помощник давно уже снял предохранитель с устройства управления пуском торпед. Он стоял в боевой рубке в готовности дать залп по приказу Командира.

«Открыть носовые крышки», — приказал Командир. «Первый аппарат товсь». Через две секунды: «Первый аппарат пли! Закрыть номер 2».

Вся последовательность событий накатилась на меня, как сон. Я услышал глухой взрыв, за которым немедленно последовал гораздо более разрушительный.

Голос Командира донесся как будто с большого расстояния. «Это остановило его. Похоже, что судно тонет».

Вот и еще одно судно. Записано на наш счет? Туман в моей голове загустел. Коленки как желе — я мог стоять с большим усилием. Я покачнулся и ухватился за штурманский стол, прежде чем отправиться в корму, качаясь как пьяный.

***

Что разбудило меня?

В кубрике старшин царила тишина. Полусонный, я с трудом выбрался из своей койки. Я скорее прошатался, чем прошел по проходу и добрался до центрального поста, как слепой. Мои конечности болели, как будто меня растягивали на дыбе.

В центральном посту были заметны следы активности. Айзенберг и Викарий были поглощены рутинными обязанностями. Я все еще не мог уловить. Что произошло. Быть может я сделал оверкиль и вырубился? Казалось, что я отделен от окружающей действительности марлевой занавеской. Трудно было сказать, проснулся ли я или все еще спал.

Затем мои глаза упали на боевой журнал, лежавший открытым на столе.

13.12.

09:00. Заметили поврежденный сухогруз, пеленг 190, курс 120 градусов, скорость 5 узлов. Сблизились для обследования.

10:00. Погрузились для атаки. Цель меняет курс (зигзаги).

10:25. Выпустили одну торпеду, дистанция 5000 метров. Наблюдали попадание в среднюю часть. Второй взрыв, предположительно топливный танк. Пламя распространилось на топливо на поверхности. Цель все еще на ходу, но погрузилась в воду глубже. На борту видны члены команды. На корме 3 пушки, но без обслуги по причине пожара. Спасательных шлюпок не видно.

Старик не упоминал про пушки во время атаки. Я удивлялся — когда он нашел возможность записать все это?

10:45. Удаленные шумы винтов на пеленге 280 градусов. Маневрируем для следующей атаки.

10:52. Выпустили одну торпеду, дистанция 400 метров. Наблюдали попадание под грот-мачтой. Цель практически остановилась, на борту интенсивный пожар, борт судна разорван посредине на длине 50 метров. Отошли на восток.

11:10–11:12. Еще взрывы на цели — возможно боеприпасы. Теперь судно остановилось.

11:40. Шумы винтов на пеленге 270 градусов, турбины. Подозревается эсминец, но увидеть невозможно из-за дыма от цели.

11:55. Подвсплыли в 6000 метрах к востоку от сухогруза. Остаемся в готовности к погружению. Эсминец виден близко от цели.

11:57. Погружение. Курс 090, скорость 3 узла.

12610. Всплыли на поверхность. Корпус эсминца к западу от цели, уходит. Курс 090, скорость 5 узлов, идет зарядка аккумуляторов. Откорректировали курс, чтобы держаться на дистанции 8–9 тысяч метров к востоку от цели и наблюдать ее затопление.

13:24–14:50. Остаемся без движения, заряжаем аккумуляторы. Пожар на цели ослабевает, все еще на плаву.

15:30. Приблизились для атаки из надводного положения, чтобы нанести coup de grâce.

16:08. Выпустили одну торпеду, дистанция 500 метров. Наблюдали попадание впереди кормовой надстройки. Корпус похоже полностью разорван пополам на миделе, носовая и кормовая секции держатся вместе только палубными листами и переходными мостиками. Полная утрата судна очевидна. Полубак погружен в воду и имеет крен на левый борт. Наблюдаем 2 дрейфующие пустые спасательные шлюпки. Эсминца не видно.

16:40. Сблизились до 50 метров. Обстреляли из пулеметов нос и корму, чтобы выпустить воздух из воздушных карманов.

19:52. Цель наконец затонула.

20:00. Легли на курс 080 градусов, скорость 10 узлов. Отправили сообщение Командующему от U-A: «Подбитый сухогруз 8000 р.т. теперь затонул, LPSN 3275. Возвращаемся на базу».

23:00. Получено ретранслированное сообщение. «Командующему от U-X. В квадрате MR замечены два MVL, генеральный курс точно на восток, 10 узлов, контакт потерян в 21:00, сию преследуем. Ветер норд-вест 7 баллов, море 5, барометр 1127 поднимается. Боеспособность все еще ограничена погодой».

***

Так что сухогруз был торпедирован трижды. И еще обстрелян из пулеметов — ну да, конечно, я вспомнил пулеметную дробь. В этом случае — когда же я отключился?

Я уставился на страницу. Даже последний абзац был написан рукой Командира. Просто невероятно, что он смог найти силы делать записи в дневник боевых действий в это время ночи, после предыдущих тридцати шести часов. Я только мог вспомнить, как он произнес: «Хорошо, идем прямо домой» и как он изменил курс на ноль-восемь-ноль. Мы направлялись на восток — вот и все, что дошло до меня.

Двигатели работали более неравномерно, чем обычно. Чисто экономичный ход.

Экономичная скорость! Если я правильно понял Стармеха, не имело значения, насколько аккуратно он ни регулировал бы скорость. У нас не было достаточно топлива, чтобы дойти до причала в Сен-Назере.

Мичман достал мелкомасштабную карту, на которой были видны края твердой суши. Я был поражен, насколько далеко на юг мы ушли. Командир казался невозмутимым, как будто ситуация с топливом его не касалась. Неужели он в самом деле верил, что у Стармеха были тайные запасы, которые можно будет распечатать в случае крайней необходимости?

Закуток Командира был закрыт зеленой занавеской. Он наверняка спал. Непроизвольно я приподнялся на цыпочки. Мои конечности настолько задеревенели и так болели, что мне пришлось удерживаться обеими руками.

Все койки в кают-компании были заняты. Полный комплект, в кои-то веки. Я чувствовал себя как проводник спального вагона, делающий свой обход.

Все спали. Это означало, что мичман был наверху. Должно быть время было уже после 08:00. Мои часы остановились.

Похожая картина была и в кубрике старшин. Койка старшины машинистов Франца была свободной. Разумеется — ведь вторая вахта в машинном отделении заступала в 06:00.

Командир ни разу больше не вспоминал о выходке Франца. Хотелось бы знать — собирался ли он забыть все это или передать дело в военный трибунал.

Мы были плавучей спальней.

Я потерял себя в водовороте конфликтующих видений. Мертвый моряк, качающийся в своей резиновой лодке, черные точки, качающиеся в море огня, светлячки…

Мне не довелось видеть прежде много мертвых тел. Свóбода, да, и двое со сломанными шеями: борец, выступавший в региональном чемпионате по греко-римской борьбе в Оберлунгвитце — треск был слышен по всему залу — и альпинист, который потерял опору на горе Хёфат. Травянистый склон был скользким, как лед. Когда мы погрузили его на деревенскую повозку, его голова была вывернута, как у марионетки. Потом была школьная учительница, утонувшая в яме в жидким навозом, и — когда мне было только четырнадцать — маленький мальчик, которого переехал грузовик. Я все еще ясно помнил, как он лежал на асфальте распластанный, нелепо вывернутый, в полном сиянии полуденного солнца.

Базовое судно (The Depot Ship)

Германн высунул голову из радиорубки.

«Офицер-шифровальщик!»

Обычные радиограммы обрабатывались старшиной радистом, который пропускал их через дешифрующую машинку и вносил их в расшифрованном виде в радиожурнал, который представлялся Командиру каждые два часа.

Германн уже обработал эту конкретную радиограмму и не обнаружил в ней никакого смысла. Только первые слова: «Радиограмма для офицеров!» — были ясно расшифрованы. Это означало работу для офицера-шифровальщика, то есть для второго помощника.

С взъерошенными волосами Младенчик выкатился из койки. Он принял важный вид и установил на столе в кают-компании дешифрующую машину. Командир выдал ему установки для текущего дня, написанные на растворимой в воде бумаге — мера безопасности, как и растворимые соединения в самой машинке.

Офицер-шифровальщик… Слова эти принесли ожидание чего-то загадочного и особенного, чего-то сверхсекретного. Только этого нам сейчас не хватало!

Командир нахмурился. «Делай как можно быстрее, Номер Второй».

Первое появившееся слово было «Командир». Это обязывало второго помощника прогнать всю радиограмму через машину, все еще не получая на выходе никакого смысла. Другими словами, текст был зашифрован трижды. Командир должен был повторить весь процесс, используя настройки, известные лишь ему одному.

Значительные взгляды. Наша первая трижды зашифрованная радиограмма за этот поход — интрига накалялась. Командир подхватил дешифрующую машину и исчез в своем закутке, вызвав старшего помощника. Длительное шуршание бумаг. Командир ничего не сказал, появившись через пять минут. В кают-компании царила тишина.

«Интригующе», — произнес он наконец. Ничего более, хотя все мы просто жаждали услышать от него новости. Он не произнес ни слова еще пару минут. Затем: «Они определили нам новый порт назначения».

Его тон был немножко менее безмятежным, чем он предполагал. Из того, как это прозвучало, в наших новых приказах было нечто зловещее.

«Правда?» — спросил Стармех как бы между прочим. Топливо оставалось топливом, откуда бы оно ни происходило.

«Да, Ла Специя».

Стармех подскочил. «Прошу прощения, господин Командир?»

«Ла Специя, Стармех. Я что, с акцентом говорю, или ты становишься глухим?»

Командир поднялся и снова направился в свой закуток. Мы слышали, как он что-то искал там за занавеской.

Я мысленно увидел карту Европы — каждый выступ и впадину её очертаний. Рисование карт от руки было моим коньком в школе. Ла Специя, к востоку от Генуи, подмышкой Италии.

У меня противно засосало в животе. От удивления я замигал. Мои ладони стали липкими от пота.

«Но», — заикаясь, произнес второй помощник, «но это означает, что…»

«Средиземное море, это верно», — резко прервал его Стармех. Его горло сжалось пару раз. «Другими словами, мы идем через Гибралтар».

«Гибралтар…» Второй помощник уставился на меня с открытым ртом.

«Джебель-аль-Тарик».

«Еще раз?»

«Арабское наименование Гибралтара: Гора Тарик».

Гибралтар, скала, населенная обезьянами. Крупным планом самка обезьяны, обнимающая своего детеныша, оскаленные зубы. Колония Британской Короны. Геркулесовы Столбы. Этнический мост между Европой и Северной Африкой. Альхесирас, оле! Танцовщицы живота из Танжира. Конвои Гибралтара. Скала, пристанище для половины британского флота. Гиб-рал-тар, Гиб-ралтар… На пластинке была трещина и игла патефона заскакивала в звуковую канавку снова и снова.

Наверняка это не по вкусу и Командиру. Его наверняка не интересовало Средиземное море, не говоря уже о временной базе где-то в Италии. Фюрер отдает приказ, мы повинуемся — или, скорее, мы выполняем задание. Идеальный девиз для корабля — его следует выжечь на крышке ящика из-под лимонов и повесить в центральном посту.

Теперь для меня приобрели смысл передачи новостей в последние недели. Северная Африка: тяжелые сражения вокруг Тобрука, британцы, продвигающиеся в западном направлении по прибрежной дороге. Наверняка Средиземное море кишит британскими судами и кораблями сопровождения. Послать подводные лодки на зачистку — это было замыслом?

Мысленно я увидел карту пролива Гибралтар, вместе с отвратительными джунглями пеленгаторных станций, противолодочных сетей, боновых заграждений, мин и систем безопасности.

Где-то на периферии моего сознания застряло и отказывалось сдвинуться с места слово: ремонт. Подводная лодка UA нуждалась в ремонте после перенесенных бомбежек. Как Командир мог планировать следовать в Ла Специю без ремонта?

И другое слово: «Топливо…» Оно приплыло из центрального поста, дважды. Один раз его произнес Командир, затем мичман.

Затем я услышал: «Лечь на курс девяносто градусов».

Девяносто градусов — точно на восток? Теперь я был окончательно сбит с толку.

Командир вернулся из центрального поста и уселся за столом. Его лицо было наморщено как у мальчишки, считающего в уме. Стармех должен был задать вопрос, которого мы все ждали — «Откуда мы получим топливо?» — но его рот оставался плотно закрыт.

Следующие пять минут Командир провел за почесыванием своей бороды. Наконец он проворчал: «Мы пополним запасы в Виго».

Виго, Виго, Виго… Еще одно название, которое надо вытащить из памяти. Виго… Испанский порт, определенно — или он находится в Португалии? Одно из двух.

Стармех так плотно поджал губы, что на его худых щеках появились непривычные ямочки. «М-м», — был весь его комментарий.

«Очень продуманно со стороны командования», — сухо произнес Командир. «Они подумали обо всем — особенно о своих маленьких проблемах. Двести пятьдесят миль — мы сможем преодолеть их, даже не поднимая парусов. Ну, Стармех, что вы скажете теперь?»

На календаре было 14 декабря — плановая дата нашего возвращения. Теперь они хотели, чтобы мы шли в Испанию вместо Франции. После этого — Италия. Очень экзотично, что нас будут приветствовать кастаньеты вместо немецкого духового оркестра — как бы там ни было, я всегда предпочитал шерри консервированному пиву.

Испанский каштан, шпанская мушка — что там еще было испанское?

Командир ухмыльнулся. «Нет нужды так скорбно смотреть, Стармех — все устроено. Столько топлива, сколько мы сможем взять — торпеды и запасы тоже. Все удобства родного порта, на самом деле».

Я раздумывал — откуда он знает — ведь радиограмма была довольно короткой.

Стармех пожал плечами. «В таком случае…»

Я вспомнил, что этот поход должен был быть для Стармеха последним — его двенадцатый патруль. U-A была его второй подлодкой. Немного людей пережило двенадцать патрулей, и теперь, в завершение, ему предлагалось особое обращение — великолепный шанс умереть за свою страну в последнюю минуту.

Я поднялся на ноги и пригнувшись, прошел через люк переборки.

Команда все еще не имела понятия, что нас ожидало. Прощай — встреча с духовым оркестром в Сен-Назере. Вместо этого, порт макаронников и множество проблем, прежде чем мы попадем туда — если вообще попадем. Я мог представить общую реакцию. В носовых отсеках догадывались, что что-то произошло. Возбуждение и любопытство висели в воздухе.

Куда бы я ни заходил, разговоры стихали и вопрошающие лица поворачивались в направлении меня, но до тех пор, пока Командир не делал никаких объявлений, я был обязан сохранять бесстрастное выражение лица.

Командир все еще не прокомментировал приказ, но его угрюмое выражение лица говорило о многом. Была ли хоть какая-нибудь надежда проникнуть через пролив — и, если даже нам это удастся, что дальше? Вражеские воздушные базы были очень близки и многочисленны, так что авиационное наблюдение было гораздо плотнее, чем над Атлантикой. Могло быть почти невозможным действовать днем. Говорили, что при условии правильного освещения и угла зрения летчики были способны обнаружить контуры подводной лодки в водах Средиземноморья на глубине до 60 метров.

Широкий лоб боцмана пересекал шрам, тянувшийся от правой брови к переносице. Возбуждение окрашивало его в розовый цвет. Сейчас он был темно-красным.

Крихбаум, у которого не было таких надежных индикаторов его эмоционального состояния, специализировался в полной флегматичности. Будучи призван Командиром, он склонился над штурманским столом и рычал на каждого, кто приближался слишком близко, как тигр, охраняющий от покушений кусок мяса. Следствием было то, что никто не мог сказать, над какой картой он работал со своими линейкой и циркулем.

Арио прошел через центральный пост по пути в нос. «Уже наверное час, как мы сменили курс», — закинул он удочку.

«Смышленый парнишка», — согласился Айзенберг. «Ты ничего не упустишь, верно? Им следует перевести тебя в штаб».

Крейсерская скорость. Команда провела еще один час, распятая на дыбе своего собственного тягостного любопытства. И все еще ни слова от Командира.

Следуя в кубрик старшин за своими письменными принадлежностями, я услышал: «Забавный курс…» — «Ну, быть может кают-компания хочет наблюдать, как солнце садится над Бискаем». — «Если ты подумываешь о том, чтобы вставить свой фитиль кой-кому в Сен-Назере, забудь! Я не знаю, что происходит, но ничего хорошего в этом нет».

Тягостное молчание.

Затем я услышал знакомый треск громкой связи.

«Как меня слышите? Нам задали новый порт назначения — Ла Специя, на Средиземном море. Мы получим снабжение в Виго. Как вы возможно знаете, это Испания».

Никаких комментариев, никаких приукрашиваний, никаких слов разъяснения — ничего. Командир произнес: «Это все» и отключился.

Старшины обменялись взглядами, не произнося ни слова. Радемахер уставился на кусок хлеба в своей руке, как будто кто-то вложил ему его. Первым разорвал молчание Френссен.

«Иисус Христос Всемогущий!»

За этим последовало множество разнообразных бранных слов.

Постепенно до всех дошло значение этих слов. Не будет никакого возвращения на базу, которая стала для всех них вторым домом, не будет швартовки с цветами ради восхищенных девушек-радисток и медсестер, прижимающих букеты к своей груди. Рождественский отпуск? Этого, пожалуй, тоже не будет.

Удивление сменилось возмущением. «Из всех — и мы …?» — «Какая наглость!» — «Кто только это придумал?» — «Эй, кто-нибудь, остановите автобус, я выйду!»

Мои глаза остановились на гардемарине. Ульманн сидел на краю койки, уставившись пустым взглядом в пространство. Его безвольно опущенные руки болтались между колен, а его лицо стало совершенно бледным.

«Стармеху это понравится», — произнес Френссен. «У нас почти не осталось топлива и торпед, так что чего уж там… Испания нейтральная страна».

***

Шоковая тишина все еще царила в носовых отсеках. Грохот жестянки, катавшейся между носовыми торпедными аппаратами, звучал неестественно громко.

«Этого не может быть», — произнес наконец Арио.

«Кто это говорит такое?» — возразил Данлоп. «Никогда не слыхал, что ли, о базовых судах?»

«Да конечно слыхал, но как мы собираемся входить в этот — как там его название?»

«Виго».

«Дерьмо», — произнес Бокштигель. «Дерьмо, дерьмо, дерьмо!»

«Они н-н-наверняка с ума сошли!» — Жиголо стал заикаться от негодования. «Я что имею в виду — посылать нас в Средиземное море!» По отвращению, с которым он произнес последние слова, можно было подумать, что речь идет о выгребной яме.

Турбо был озабочен. «Но мы должны были идти в Сен-Назер. Что они сделают с нашими пожитками?»

«Передадут их нашим ближайшим родственникам», — успокоил его Арио.

«Заткнитесь!» — резко произнес Жиголо. Даже его чувство юмора имело свои пределы.

«Рождество в стране макаронников — кто бы в это поверил?»

«А какая разница? Если нам только дадут отпуск — какая разница, поедем мы на поезде через Францию или Италию?»

«Вверх через Италию», — добавил Хаген.

«Ну хорошо», — произнес Арио примирительным тоном. Можно было почти слышать, как он думает то, что никто не осмеливался произнести вслух: «Давайте-ка сначала попадем туда…»

«А что такого скверного в Гибралтаре?» — потихоньку спросил Викарий.

Из одного из гамаков показалась голова и по ее лбу выразительно постучали пальцем. «Ну что за общество!» — произнес голос с нижней койки. «Этот придурок жив, а Бисмарк должен был умереть».

«Никакого понятия о географии, вот в чем его проблема. В чем дело, приятель, тебя что ли не было в классе, когда изучали Гибралтар? Этот пролив тесный, как щелка девственницы. Любую подлодку, которая хочет проскользнуть через него, лучше смазать вазелином».

Какое-то время никто не произносил ни слова.

«Было такое дело», — наконец произнес Хаген.

«Какое еще дело?»

«Застрял во время этого дела. Это случилось однажды с моим приятелем. Как чертовы тиски это было, так он сказал».

«Да ты шутишь!»

«Провалиться мне на месте».

«И что же он сделал?»

«А он ничего не мог поделать. Пришлось послать за лекарем. Он сделал девице укол…»

Турбо, всегда славившийся пристрастием к точности, был разочарован. «Как ты сможешь позвать лекаря, когда ты наполовину внутри?»

Тотчас же Гибралтар потерял всю свою ужасность.

«Прояви свою инициативу. Наверное, можно закричать».

«Ну да, конечно, или подождать, пока разовьется гангрена».

***

Командир был в центральном посту.

«Вступай в ряды ВМФ…»^[37], — сказал я.

«… и увидишь весь свет — я знаю, очень смешно», — ответил он сердито. Он повернулся и загадочно уставился на меня, пожевывая свою холодную трубку. Мы стояли так некоторое время, как две статуи. Затем он сделал приглашающий жест, и я присоединился к нему на рундуке для карт.

«Наверное, они называют это обеспечение маршрутов снабжения. Африка скоро будет гореть огнем, а нам предназначена роль пожарных. Забавная идея, посылать подводные лодки в Средиземку, когда у нас недостаточно их в Атлантике».

Я попробовал выразить некоторый сарказм. «Жаль, что сейчас не разгар купального сезона. Командующий мог бы получше спланировать время для этого похода».

«А я сомневаюсь, что это идея Командующего. Он всегда дрался зубами и ногтями, чтобы предотвратить задвижение нас на периферию. Нам нужна каждая боеспособная подлодка. Зачем же еще построили лодки проекта VII–C, как не для битвы в Атлантике?»

Всего несколько часов назад лодка U-A была аристократом глубин — самодостаточным, уверенным в себе боевым кораблем. Теперь же она стала всего лишь пешкой в руках стратегов. Посредством дистанционного управления ее нос был теперь направлен в сторону Испании. Наше плановое возвращение на базу, и все что с этим было связано, превратилось в ничто.

«Не повезло бедняге Стармеху», — начал он снова, более задумчиво. «Дело в его жене — она должна родить со дня на день. Он все ведь рассчитал. Даже длительный патруль не лишил бы его шанса быть в отпуске в нужное время, но он не рассчитывал на последние события. У них ведь даже квартиры нет больше — разбомбили, во время последнего патруля. Она переехала к своим родителям в Рендсбург. Теперь он беспокоится — как бы с ней чего не случилось. Я его понимаю. Его жена не на сто процентов здоровая — в последний раз она чуть не умерла. Ребенок не выжил».

Командир никогда не обсуждал частную жизнь других — это было не в его стиле. Я удивлялся, почему он вдруг стал столь несдержан.

Через час после ужина я знал причину. Я как раз протискивался мимо, когда он поднял голову от донесения о походе, сказал: «Подождите минутку» и пригласил меня с свой закуток.

«Я списываю вас на берег в Виго — Вас и Стармеха. Стармех должен перейти на береговую работу после этого похода. Это официально подтверждено».

«Но…»

«Избавьте меня от героизма. Я все еще работаю над радиограммой. Так или иначе, Вы и Стармех должны будете быть проведены через Испанию — замаскированными под цыган, если потребуется».

«Но…»

«Никаких но. Двоим это удастся лучше, чем одному. Я все обдумал. У нас там агенты — они о вас позаботятся».

Мои мысли раскручивались. Покинуть подлодку теперь? Пробираться через Северную Испанию? Старик наверняка спятил…

Я нашел Стармеха в центральном посту. «Старик списывает нас на берег, Вы знаете об этом?»

«Что?»

«Мы сходим на берег в Виго — мы двое».

«Как это так?» Стармех сжал губы. Я видел, как он размышляет. В конце концов он живо произнес: «Все, что мне хотелось бы знать, как Старик собирается проскочить с этим тупицей — именно сейчас, когда сложнее всего»

Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что он говорит о своем наследнике.

Гардемарин, подумал я — если бы только мы смогли взять с собой и гардемарина.

***

В следующий раз, когда я проходил через центральный пост, Крихбаум снова был у стола для карт. Он мог теперь в первый раз использовать прямую линию, чтобы отмечать наше продвижение на карте. Все были заняты, но никто не поднял глаз от своих занятий. Все мы сживались с собственными разочарованияими и личными опасениями.

***

На второй день шок уменьшился. Лишь четыре дня отделяли нас от подхода к побережью Испании. Люди пришли в себя гораздо быстрее, чем можно было бы ожидать из общего низкого уровня духа. Разговоры, которые я слышал со своей койки, шли по накатанной дорожке.

«Мне чертовски повезло в последний раз. Она была армейской телефонисткой. В нашем распоряжении было купе, всю дорогу от Савонны до Парижа. Вам бы попробовать это как-нибудь: никаких усилий, просто вставил, а поезд делает всю остальную работу. У меня чуть глаза на лоб не вылезали, когда мы подпрыгивали на стрелках…»

Двумя минутами позже.

«Нет, не внутри чертова автомобиля — снаружи. Расстелить ее по переднему сиденью и охаживать сзади — таким образом ты сможешь использовать подвеску машины. Что? Это верно, приятель, стоять надо снаружи…»

Я посмотрел из-за края занавески, прямо в лицо Френссена. Оно было искажено воспоминаниями. «Однажды пошел дождь. Она осталась сухонькой, а я промок насквозь. С крыши стекало прямо на меня. Чертовски удобно, должен вам сказать — после дела я тут же и подмылся».

«Ты что, скакал на ней неодетым?»

«А почему бы и нет? Она знает, когда нужно позаботиться».

***

На третий день после радиограммы незадолго до полудня и в конце своей вахты мичман доложил о неопознанном предмете по правому борту. Я последовал на палубу за Командиром.

Объект был все еще примерно в тысяче метров. Это не было спасательной шлюпкой — слишком плоский и бесформенный. Он, казалось, дрейфует по направлению к нам по почти неподвижному морю. Над ним реяло странно возбужденное облако, нечто похожее на пчелиный рой. Чайки? Командир ничего не говорил, лишь надувал свои щеки. Он опустил бинокль. «Желтые полосы — это спасательный плот».

Я сфокусировал свой бинокль на плоту. Он был пустым, а по его бортам были прикреплены небольшие бочонки — или это были кранцы?

Крихбаум вдруг воскликнул: «Там люди, цепляющиеся за плот!»

Командир сменил курс. «Никаких признаков жизни». Плот приближался и увеличивался в размерах. Крики чаек становились все громче и более резкими.

Командир отправил впередсмотрящих с мостика вниз. Возьмите под наблюдение их секторы, Крихбаум». Он повернулся ко мне. «Я подозреваю, что это зрелище только для взрослых».

Он отдал команды на руль и мы приблизились к плоту по широкой дуге. Наша носовая волна обласкала тела, которые плавали вокруг него. Один за другим они начали кивать, как механические куклы в витрине.

Пятеро мертвых мужчин, привязанных к плоту. Почему не на нем? Почему они болтаются на канатах плота? Быть может, они искали защиты от ветра?

Холод и страх — как долго человек может противостоять им? Как долго тепло его тела может бороться с ледяной стужей, останавливающей биение сердца? Как скоро омертвеют его руки?

Одно из тел, которое выступало из воды выше прочих, стало бесконечно и напряженно кланяться.

«Нигде не видно названия», — произнес Командир.

Один из мертвых моряков перевернулся и лег на спину в воде. На его щеках не было плоти. Чайки склевали с него все, что было съедобного. Все, что оставалось на его черепе — это маленькое пятно скальпа с прилипшими к нему черными волосами.

Они перестали быть людьми. Они были вызывающими ужас призраками, а не человеческими существами. Там, где должны были быть их глаза — разверзались впадины. У одного была оголена ключица. Хотя чайки не оставили несъеденной плоти, тела выглядели слизистыми. Даже превратившиеся в лохмотья рубашки и спасательные жилеты были покрыты пленкой зеленоватой слизи.

«Боюсь, мы появились немного поздно». Командир хриплым голосом отдал несколько команд в машину и на руль. «Давайте-ка уберемся отсюда», — услышал я его бормотание.

Чайки пронеслись над нами, враждебно крича. Мне страшно хотелось разметать их выстрелом из ружья.

Желтоватая клякса ушла в корму и быстро уменьшилась в размерах. Наши выхлопные газы заволокли и растворили её очертания.

«Это были торговые моряки».

Голос Командира не выражал никаких эмоций.

«На них были еще те устаревшие пробковые спасательные жилеты — вы не увидите их теперь на военных кораблях». Через некоторое время он пробормотал: «К счастью, я не суеверен» и отдал очередную команду на руль. Впередсмотрящих снова вызвали на мостик.

Я не мог изгнать свежее видение. Ужас все еще сжимал мои внутренности. Потихоньку я спустился вниз. Командир последовал за мной менее чем через десять минут. Он увидел меня сидящим на хранилище для карт и подошел.

«С чайками всегда так. Однажды мы наткнулись на два спасательных плота. Никого из выживших не было — вероятно, замерзли — и у всех были выклеваны глаза».

Сколько времени они дрейфовали? Я не мог заставить себя задать вопрос.

«С танкерами, перевозящими бензин, таких проблем не бывает — одно попадание, и он взлетает на воздух. С сырой нефтью по-другому, я полагаю».

Хотя впередсмотрящие видели немного перед тем, как их отослали вниз, было ясно, что команда кое-что знает о нашей находке. Люди были немногословны. Стармех наверняка тоже что-то заметил, потому что он бросил в сторону Командира вопросительный взгляд, затем быстро опустил глаза.

В кубрике старшин тоже ничего не говорилось. Мне даже не пришлось выслушивать сальные шуточки, за которыми они обычно скрывали свои истинные чувства. Можно было бы подумать, что они исключительно толстокожи и нечувствительны, и что их не трогает чужая судьба. Неожиданное молчание, возбуждение, висевшее в воздухе, говорили о другом. Я был уверен, что многие представляли себя дрейфующими в шлюпке или цепляющимися за плот. Все на борту знали, сколь малы были шансы быть замеченными в этом районе океана. Все знали судьбу, что ожидала таких спасшихся, даже если море не штормило. Те, кто терял свое судно в конвое, имели больше шансов быть спасенными — по крайней мере, вокруг были другие суда, чтобы отметить их местоположение. Эти пугала не были спасшимися с конвоя, однако. Тогда бы мы заметили и другие плавающие предметы, а не просто одиночный плот.

***

Подход к Виго представлял собой проблему. Прошло много дней с нашего последнего точного определения места, потому что солнце и звезды постоянно заволакивало дымкой. Мичман складывал цифры так тщательно, как только мог, но даже Крихбаум не мог сделать точную поправку на влияние ветра и волнения. Оставалось лишь посмотреть, насколько мы отклонимся от нашей счислимой позиции.

Теперь U-A сопровождало множество чаек. У них были черные перья на крыльях, а сами крылья были более узкими, но более длинными, чем у обычных чаек Атлантики. Мне вдруг страстно захотелось увидеть сушу. Как она выглядит сейчас? Год приближался к своему завершению, но для нас единственной приметой этого было постепенное уменьшение светового дня. Это было время года, когда в детстве мы пекли картошку в кострах и запускали самодельных змеев, величиной больше нас самих.

Я ошибался, конечно же — время костров миновало уже несколько недель назад. Мое ощущение времени было искажено, но все же я различал молочно-белые дымки, извивавшиеся как личинки на сырой земле. Ботва не хотела гореть как следует — огонь лишь тлел красным, когда ветер свежел. Мы обычно пекли картофелины в горячих углях, нетерпеливо тыкая в них палками, чтобы проверить степень готовности. Черная кожура сморщивалась и лопалась. Затем, оттопырив губы, мы вонзали свои зубы в рассыпчатую желтоватую мякоть. Вкус дыма обволакивал наши языки, запах дыма впитывался в наши одежды надолго. Все карманы оттопыривались от каштанов, все пальцы были как будто пропитаны никотином от шелушения каштанов. Маленькие ядра грецких орехов, подобные мозгам цвета слоновой кости, имели горький вкус, если не вышелушить желтую кору из всех впадин…

***

Даже у Крихбаума язык развязался от близости земли. Мне больше не надо было слоняться вокруг, переминаясь с ноги на ногу и изображать понимание. Он разговаривал без приглашения, отслеживая начерченный карандашом на карте курс своим циркулем.

«Надо же, что они выдумали! Как бы там ни было, даже если мы проберемся во внутреннюю гавань, как мы сможем найти нужное судно — ночью? Наверняка в порту будет больше одной лоханки».

Было ясно, что он расценивал всю эту затею как изрядно сырую. «Да ладно, все-таки хоть что-то для разнообразия…»

Вошел Командир и склонился над картой. «Нам лучше проработать вход вокруг островов, Крихбаум. Как название вот этого у входа в бухту?»

«Циес, господин Командир».

«Вот в этой точке должен быть навигационный огонь, но они наверняка их все погасили. Это не поможет».

«В бухте глубина тридцать метров».

«Давайте посмотрим повнимательнее на южный вход».

***

06:00. Круглое отверстие верхнего люка мягко покачивалось туда-сюда на фоне темного неба, его движение различалось по движению россыпи звезд. Я взобрался наверх мимо рулевого, который восседал за своими приборами в носовом углу боевой рубки.

«Прошу добро подняться на мостик!»

«Разрешаю!»

Цепляясь за скобу крышки верхнего люка, я вытащил себя на свежий воздух. Ветер ударил в мое лицо холодом. Его пропитанное влагой дыхание заставило меня передернуться. Непроизвольно я осмотрелся в поисках земли, но неотчетливый горизонт был пуст.

«Ветер завернул на запад час назад», — произнес второй помощник.

На востоке темнота начала бледнеть. Проблеск зеленоватого света плавал над линией горизонта и пробирался вдоль нее все расширявшейся дугой. Мы скользили сквозь рассвет как корабль-призрак. Я едва различал бормотание носовой волны. Туман, приклеившийся к поверхности воды, постепенно рассыпался на отдельные полосы — стало казаться, что дымится сама вода. Постепенно они поднялись, и свет зари стал прокатываться через нас нежными волнами. Разбуженное наступающим днем темное море затанцевало и задрожало при его касаниях.

Второй помощник наклонился над люком. «Передайте Командиру внизу, что наступил рассвет». Затем: «Передайте мичману, что есть шанс определиться по звездам».

С каждой минутой облака загорались одно за другим, и вскоре все небо на востоке вспыхнуло пламенем. Аметистовый свет проплыл над горизонтом и рассеялся. Небесный пожар перемежался облаками, будто черным дымом, их нижние концы были окаймлены фиолетовой бахромой. Полная неразбериха над головой, а вокруг свечение. Мы скользили сквозь зарево на купающемся в огне корпусе подводной лодки.

И вот солнце выпятило свою губу над горизонтом. На минуту-другую небо стало зеленоватым, затем приобрело серо-голубую окраску, которая бледнела у горизонта. Хотя свет солнца усиливался ненамного, оно быстро взбиралось наверх. Когда это произошло, облака потеряли окраску и море снова потемнело. Полоски белой пены прорезали его мрачную поверхность, как трещины в затемненном зеркале.

Сегодня море напоминало просторное взгорье в миниатюре, с округлыми холмами и плавными неровностями. Они проскальзывали под корпус лодки, вызывая его мягкие подъемы и опускания. Складки и морщины появлялись на их боках при каждом дуновении ветра. Дюжина чаек парила над лодкой на неподвижных крыльях. Их оперение попеременно тускнело и вспыхивало ослепительным великолепием, когда они выходили из освещения или снова попадали в лучи солнца. Они вытягивали свои шеи и непрерывно смотрели на нас немигающими глазами.

***

Туман вернулся на вахте Крихбаума. Он нахмурился. Туман на море в сочетании с незнакомой береговой линией были штурманским кошмаром. Страстно желая взять хоть какой-то пеленг, Командир продолжал вести нас на берег на самом малом ходу.

Старший помощник тоже был на мостике. Мы все сосредоточенно вглядывались в водянистую завесу перед нами. Неожиданно часть серой мглы сгустилась и приобрела плотность. Рыболовецкое суденышко пересекало наш курс по носу.

«Мы бы могли спросить их, где мы находимся», — проворчал Командир. «Вы говорите по-испански, Номер Первый?»

«Немного — да, господин Командир».

Старшему помощнику потребовалось некоторое время, чтобы понять, что Командир шутит.

Налетел бриз. Туман постепенно развеялся, и его последние белые полосы исчезли. Ряд скал ясно обрисовался по левому борту.

«Оле!» — вскликнул Командир. «Обе машины стоп!»

Мы были слишком далеко внутри внешней береговой линии.

«Будем надеяться, что у них нет здесь маньяков, желающих подышать свежим воздухом», — проворчал он. «Да и погода не для прогулок».

Наша носовая волна опала. От неожиданной неподвижности и тишины у меня перехватило дыхание. U-A начала мягко покачиваться. Глаза Командира не отрывались от бинокля. Крихбаум тоже тщательно осматривал береговую линию.

«Напомните мне поставить Вам пиво, Мичман», — как бы невзначай произнес Командир. «Похоже, что мы находимся там, где и нам следует быть, вот только слишком близко. Ну хорошо, проберемся к входу и немного изучим движение. Обе машины малый вперед. Держать курс ноль-три-ноль».

Рулевой повторил его команды.

«Какая глубина под килем?»

«Восемьдесят метров», — донесся ответ снизу.

«Продолжайте работать эхолотом, пожалуйста».

Новые клочья тумана дрейфовали к нам.

«Это не так уж и плохо», — прокомментировал Командир. «Впередсмотрящие, следите в оба — нет ли малых судов. Мы не хотим утопить кого-нибудь».

Мы подошли к берегу на добрых два часа раньше, чем предполагалось.

Командир продолжал говорить, наполовину сам себе и наполовину Крихбауму. «Я полагаю, нам лучше всего проскользнуть через северный вход в подводном положении. Мы можем и уйти таким же путем — пока я еще не знаю. Это значит, что нам грузить припасы всю ночь и отдавать швартовы задолго до рассвета. Мичман, я хочу пришвартовать лодку у борта «Везера» к 22:00. Семь часов… Этого должно хватить за глаза, но нам придется пошевеливаться».

Никаких навигационных огней, никаких точек для пеленга, никаких буев на входном фарватере… Каким бы ни был простым любой порт, в него всегда входят и выходят из него с лоцманом. Никакие карты, сколь бы тщательно они не были откорректированы, не освобождали капитана от взятия лоцмана. В нашем случае правила не применялись.

Клочья тумана поднялись снова.

«Все или ничего», — бормотал Командир. «Нам лучше погрузиться, пока не наступит темнота».

Я покинул мостик.

Минутой позже мы погрузились и вышли на перископную глубину.

Работая моторами на малом ходу, мы постепенно подходили ближе к входу в гавань.

Командир уселся верхом на сиденье перископа, повернув козырек фуражки назад, как это делают мотоциклисты.

«Что это за шум?» — быстро спросил он. Мы прислушались. Высокое монотонное гудение, которому аккомпанировал приглушенный грохот барабана.

«Не могу распознать, господин Командир», — сказал Крихбаум.

«Странно. Гидроакустик, что вы слышите?»

«Небольшой дизель, господин Командир», — прозвучал голос Германна.

«Похоже на какой-то каботажник. Вот еще один, и еще, — и еще. Все это похоже на какую-то регату. Оп-ля! Вот этот курс сменил… Видимость опять ухудшается, я почти ничего не вижу. Нам было бы неплохо найти какое-нибудь корыто, к которому могли бы прицепиться, когда время настанет».

«Сорок метров», — доложил матрос у эхолота.

«Как это могло случится, если мы только что отдали якорь?» — спросил вниз Командир.

От Крихбаума никакого ответа. Было ясно, что он не воспринял вопрос серьезно.

Якорь? Я почти забыл — мы таскали его с собой повсюду, как любой старый грузовик. Хотелось бы знать — сколь часто U-A его применяла?

Командир посадил за перископ старшего помощника, чтобы отдохнуть и на негнущихся ногах спустился по трапу. «Мы убьем пока время, а с наступлением темноты войдем, так или иначе».

Я собрал все свое мужество. «И что затем, господин Командир?»

«Мы будем следовать намеченному плану», — сухо ответил он. Звук «П» в слове «план» взорвался на его губах как маленькая бомба — такая была манера у Старика, чтобы высмеивать официоз. Однако он снизошел до объяснения.

«У нас есть действующие инструкции. Керневель выслал нам по радио точное время рандеву. Наши агенты в Виго делают все необходимые приготовления — если они их уже не сделали».

«Весьма гладко», — пробормоталСтармех.

«Можете и так это назвать».

***

«Время всплывать, господин Командир», — доложил мичман.

Командир встал и потянулся. «Ну, пошли».

Серо-голубые сумерки. Запахи земли доносились до нас с береговым бризом. Я впитывал и исследовал их, выделяя ароматы гниющей рыбы, топлива, ржавчины, горелой резины и смолы. Вместе с ними доносился запах пыли, специфический запах земли и листьев.

Двигатели ожили. Командир явно решил ни на что не обращать внимания.

Россыпь навигационных огней мерцала посреди нашего пути. Красный, зеленый и белый выше остальных — мачта судна.

Второй помощник доложил о судне, приближающемся слева по носу.

Молча наблюдая за ним в бинокль, Командир уменьшил скорость. «Гм, оно выглядит многообещающе. Оно заходит в порт, как пить дать. Пусть оно покажет нам дорогу. Похоже, что это еще один каботажник — крепкий. У него из трубы дым валит столбом — должно быть, бросают в топку старые носки. Жаль, что недостаточно темно…»

Он не продул балластные танки подлодки до полной плавучести, так что наш корпус лишь немного выступал из воды. Нас практически невозможно было опознать как подводную лодку — разве что только с траверза.

Командир направил нос лодки на зеленый огонь правого борта приближающегося судна. С ее курсового угла за нами была полоска береговой линии, которая скрадывала очертания нашей боевой рубки.

Мы увеличили скорость. Теперь мы были как раз в кильватерном следе каботажника — я чувствовал носом его дым.

«Уф!» — воскликнул Командир. «Впередсмотрящие, держите глаза открытыми. Нам не нужно, чтобы кто-то оказался у нас по носу. Тут должны быть паромы и так далее…»

Его собственный бинокль постоянно прочесывал наш курс. Неожиданно по правому борту обрисовалась какая-то тень. Для уклонения уже не было времени. Мы проскользнули мимо нее настолько близко, что можно было различить светящийся кончик чьей-то сигареты. Если бы он был настороже, он наверняка бы увидел нас — причудливую тень, наполовину скрытую дымом.

Теперь была наш черед видеть тени — три или четыре в сумраке впереди. Было трудно понять, приближаются они или удаляются.

«Весьма оживленное движение», — пробормотал Командир, продолжая смотреть в бинокль.

Еще огни — кормовые огни — и отдаленный грохочущий звук.

«Похоже, они становятся на якорь», — услышал я слова Крихбаума.

«Вы полагаете, мы уже на внутреннем рейде?»

«Похоже на то, господин Командир».

Целое ожерелье огней появилось в отдалении, аккуратно нанизанных на горизонт. Это должен был быть причал с ошвартованными судами.

С правого борта были еще суда. Их точное положение было трудно различить. Если бы все они поворачивались на якорях, это было бы просто, но одно показывало нам корму, в то время как судно впереди него было явно носом на нас. Темные силуэты оттенялись огнями на расстоянии.

«Выглядит так, будто они бросили якорь и с носа, и с кормы», — пробормотал Командир.

Я не имел понятия, как он собирался распознать наше немецкое базовое судно-снабженец.

«Время?»

«21:30, господин Командир».

«Отлично».

Командир отдал одну за другой две команды положить руль на борт, явно потому что течение было коварным. Рулевой выполнил свою работу.

Я проклинал нашу невозможность воспользоваться прожектором. Даже грабители носили с собой фонарик.

В гавани было множество судов и среди них военные корабли. Один темный силуэт с правого борта от нас выглядел как канонерская лодка или небольшой эсминец.

Мы застопорили двигатели и в молчании скользили некоторое время. Нос лодки отклонился вправо.

«Теперь надо выбрать правильную посудину», — услышал я слова Командира.

Команды запустить электромоторы, затем команды на руль, затем еще команды в машину и серия быстрых команд на руль — и U-A зигзагами прошла между какими-то высокими черными тенями.

«Мы быстро идем в никуда», — прорычал Командир.

Второй помощник воскликнул: «Посмотрите, господин Командир — трамвай!»

Что он сказал — трамвай? Вот, голубая вспышка! Он был прав. Как будто в подтверждение его слов, токосъемник высек еще пучок искр из кабеля наверху.

Впереди нас лежала темная и громоздкая масса, явно перекрывая очертания двух-трех более мелких судов.

«Кто-то сигналит фонариком», — доложил Крихбаум.

«Где?»

Я протер свои глаза. Едва различимое мерцание света появилось на короткое время в центре тени.

Командир в молчании наблюдал. Точка света появилась и дважды мигнула.

«Это они», — сказал он, и продолжительно выдохнул.

Я недоверчиво вглядывался в мигающую точку света. Не было никаких сомнений — она исходила от маленького фонарика.

«Не такая уж пышная встреча», — выпалил я.

Командир фыркнул. «Они не могут рекламировать наше присутствие».

U-A приблизилась ближе к темной массе, которая постепенно разделилась на три явно различимых части: трио судов, пришвартованных корма к корме. Мигающий огонь исходил от среднего. Расстояние между «Везером» и его соседями увеличивалось по мере того, как мы приближались.

Командир остановил электромоторы и отдал команду на руль. Неожиданно я услышал немецкую речь: «Пошевеливайтесь там с кранцами! В чем дело — ручонки боитесь запачкать? Ну-ка, подавай еще один вон туда!»

Темная полоска воды между нашим выпирающим балластным танком и вертикальной скалой борта судна суживалась, пока не пришлось выворачивать шею, чтобы взглянуть вверх на неясные фигуры, перегибающиеся через леера.

Боцман был теперь на палубе, гоняя своих матросов туда-сюда посредством приглушенных ругательств. Четыре или пять кранцев аккуратно опускались сверху.

«Похоже, что они свое дело знают», — произнес Командир.

«Быть может, им приходится постоянно практиковаться — или мы их первые клиенты?»

Он не ответил.

Дьявольски грохот доносился до нас с судна, стоявшего на якоре недалеко от нас и грузившегося с нескольких лихтеров при сиянии дуговых ламп. Лебедки производили ритмичное возвратно-поступательное громыхание.

Командир проворчал: «Эта шумиха нам сейчас на руку».

Единственное освещение, дозволенное нам — тусклый свет из иллюминаторов.

Кранцы заскрипели и завизжали.

Штормтрап скользнул вниз по борту. Я немедленно взобрался по нему вслед за Командиром. Мои мускулы были задеревеневшими, а суставы скрипели — трап боевой рубки был детской забавой по сравнению с этим трапом. Навстречу мне протянулись руки и вытащили меня через борт. Кто-то сжал мою руку. «Добро пожаловать на борт «Везера», Командир».

«Нет, э-э, — я имею в виду, что Командир — это он».

Мы стояли, изумленные, на входе в салон.

Снежно-белые скатерти, букеты цветов, переборки, облицованные шпоном и отполированные как зеркало, изящно подобранные шторы у иллюминаторов, ковры, в которых утопали ноги… Я двигался как во сне. Повсюду были декоративные растения, не только в горшках на палубе, но еще и подвешенные на подволоке на латунных цепочках. Несколько плюшевых кресел стояло вокруг стола, на котором была чаша с виноградом.

Мой желудок неприятно сжался. Я ожидал, что сейчас кто-то взмахнет волшебной палочкой и все исчезнет.

Я глазел на сияющее, пасторское лицо незнакомого капитана, как будто он был созданием из космоса: белая борода, загорелое лицо с монашеской челкой седых волос, безупречный воротничок и галстук.

Еще рукопожатие, и голос, рокочущий мне издалека. Безусловно, Командиру следовало бы одеть что-то другое вместо этого своего вечного свитера! Капитан «Везера» вряд ли ожидал, что такое рваное одеяние скрывало под собой командира подводной лодки. Я чувствовал, что краснею, но они наконец-то вступили в контакт. Энергичное рукопожатие, улыбки, одновременные слова приветствия.

Нас проводили и усадили в кресла. Появились офицеры судна во всем своем великолепии. Еще рукопожатия, еще улыбки. Старик с успехом мог бы нацепить свой Рыцарский Крест по этому случаю.

Капитан «Везера» положительно старался изо всех сил, чтобы доставить нам удовольствие. Сам он как будто шагнул из книжки с картинками — обветренное лицо и сверкающе глаза, с ушами, как у слона. Судовая пекарня выложилась до конца, готовя угощения для нас с утра. Выпечка, свежий хлеб — все, что мы могли бы пожелать. Мой рот заполнился слюной — стоп, ради всего святого, стоп!

«Рождественский пирог и свежие булочки тоже, разумеется», — добавил он. «Свежие колбаски, вареная свинина — зарезали только сегодня утром — и еще бифштексы. Любые фрукты, даже ананасы. Апельсины — сколько душа пожелает. Свежие фиги, виноград, миндаль…»

Боже на небесах, мы попали в страну обетованную! Прошли годы, с тех пор как я видел апельсин или ананас. Что же до свежих фиг, я их никогда в своей жизни не пробовал.

Капитан наслаждался нашим тихим изумлением. Затем он произвел нечто вроде пасса волшебника над столом. Через мгновение вошел стюард с обильными блюдами нарезанных колбасок и ветчины.

Мои глаза увлажнились. Старик тоже размяк. Он вытащил себя из кресла, как если бы вид такого изобилия был ему невыносим. «Если вы меня извините», — запинаясь, произнес он, «я бы хотел проверить, как идут дела».

«Все идет чудесно — не беспокойтесь — никаких проблем», — уверили его одновременно с трех сторон, и капитан силой усадил его обратно в кресло.

Он сидел в кресле и выглядел обеспокоенным. «Номер Первый и Стармех», — сказал он мне, «не могли бы Вы их привести…»

Я уже подскочил на ноги.

«Номер Второй и второй механик пусть пока останутся на борту».

«Все матросы могут помыться», — произнес капитан «Везера» мне вдогонку, «в две смены. Все подготовлено».

***

У Старика на лице все еще была полубессознательная улыбка, когда я вернулся в непривычное великолепие салона. Он неловко поерзал в кресле, как будто бы не доверял мирной атмосфере.

Капитан спросил его, как прошло наше патрулирование.

Старик нервно заерзал. «Ну, да — они действительно в этот раз чуть было нас не прихлопнули. Вы бы поразились, что может вынести лодка проекта VII–C».

Он кивнул, показав этим, что эти крупицы информации были более чем достаточны, чтобы донести до слушателя всю историю.

Батарея бутылок была выставлена на стол. Бременское пиво, немецкая зерновая водка, французский коньяк, испанское красное вино.

Кто-то постучал в дверь. Она открылась, и появились двое в плащах. Они сняли свои мягкие шляпы и быстро оглядели собравшихся, как полицейские в поисках подозреваемого.

«Господин Зеевальд, представитель нашего военно-морского атташе», — услышал я.

Его спутник, похоже, был каким-то агентом. Старший помощник и Стармех проскользнули в салон вслед за вошедшими. Стало довольно тесно.

Мое сердце заколотилось. Мы скоро узнаем, сойдем ли со Стармехом на берег, или же пойдем вместе со всеми мимо Гибралтара.

Появились еще кресла. Старик пролистал какие-то бумаги, что передал ему с официальным поклоном более высокий из двоих гражданских. Затем он посмотрел на Стармеха поверх прочитываемых бумаг: «Разрешения не дано, Стармех — он не согласны с самой идеей отпустить Вас».

Я не осмеливался взглянуть на Стармеха. Мои мысли неслись наперегонки: то же самое должно было относиться и ко мне. Ну и ладно, наверное — все к добру.

Я вынудил себя улыбнуться.

Старик тоже не мог покинуть лодку — никто не мог — а Старик был бы потоплен без Стармеха. Да, наверняка. Были ли я напуган? Нет, Старик вытащит нас всех из любой передряги. Но тут было еще одно соображение: U-A созрела для ремонта. Все эти повреждения, а мы могли произвести лишь временный ремонт…

Виго был в Испании. На некоторое время мы были в безопасности здесь, в Испании. Я посмотрел на часы: почти полночь. Медленно новость стала доходить до сознания. Посмотри на ситуацию с положительной стороны, говорил я сам себе. Это ведь не было обещано точно — и никогда не было. Все равно, чувствовал ли бы я себя настолько разочарованным, если бы не поверил в план Старика?

Конечно же, нет — я бы держался за мысль, что Виго означало бы конец дороги для нас обоих. Я не хотел допустить сам себе эту мысль, вот и все.

Не показав в самом начале какого-либо энтузиазма в отношении планов Старика списать нас на берег, я мог вести себя так, будто ожидал отказ с самого начала. Никаких признаков сожаления. Не дали разрешения? Вполне честно. Но как же Стармех? Для него это должно быть горькой пилюлей.

Старик воспринял новости с огорчением — это было ясно написано на его лице. Казалось, он обрадовался, когда двое в плащах дали ему новую тему для разговора, но он все равно был похож на фермера, посевы которого побило градом. Подпорки елейного, подобострастного, выкручивающего руки подхалимажа превратили сцену в грубую мелодраму. Контраст между нашим достойным хозяином и двумя коварными негодяями был уж чересчур отталкивающим.

Но как мы сами выглядели? Я изучал Старика глазами постороннего человека. Я-то еще смотрелся достаточно презентабельно в своих просоленных брюках и полувыстиранном свитере, но он выглядел так, как будто его вытащили из ночлежки посреди ночи. Его борода была столь же неухожена, как и волосы. На борту мы все не обращали внимание на вид его обветшавшего свитера, но здесь, в этом ярком свете, на фоне сверкающих панелей салона даже я был ошеломлен степенью его распада. Справа, над его ребрами, зияла дыра величиной достаточной, чтобы он мог туда просунуть голову. Ко всему еще смятая рубашка, затасканная фуражка, рваные брюки…

Я в первый раз заметил, насколько он выглядел бледным, с провалившимися глазами и изнуренным. Что же до Стармеха — он мог играть Мефистофеля безо всякого грима. Последние несколько дней создали хаос в его внешнем виде. Идти ему прямо в тринадцатый поход без отдыха на берегу — это было чересчур.

Старик явно страдал, что не может отвязаться от двоих гражданских. Он делал гримасы на своем морщинистом лице, отказался от предложенных сигарет и едва отвечал на вопросы.

Я узнал, что «Везер» был интернирован в начале войны и стал чем-то вроде плавучей базы, время от времени принимал бункер и торпеды — все это при строжайшей секретности, разумеется — чтобы не нарушить нейтральность Испании.

Я дивился на хищнические лица двоих в плащах. Высокий: хитрый и коварный, со срастающимися бровями, набриллиантиненным пробором, с усами, бакенбардами и привычкой встряхивать манжетами, чтобы показать толстые золотые запонки. Другой: заросшие волосами уши, смуглый, фальшивое дружелюбие. От них обоих за версту воняло гестапо, хотя один из них называл себя представителем военно-морского атташе. Для закулисных конспираторов они были неестественно плохо замаскированы — их выдавали лица.

Из нескольких обрывков полурасслышанного разговора я понял, что нам даже не разрешать отправить почту. Слишком рискованно, дипломатические затруднения, вражеские агенты, ничего не должно просочиться…

Это будет означать зловещие предчувствия дома. Поход уже длился ненормально долго, и один Бог знает, сколько еще времени пройдет, прежде чем мы сможем отправить свои письма. Я мог представить лица команды, когда они услышат, что могут продолжать свои письма, которые столь усердно писали последние несколько дней.

А гардемарин — как он это все воспримет? Я бы хотел, чтобы он никогда мне не рассказывал о своем романе. Утешение романтических юношей — в этом я не был силен.

Как будто сквозь вату в ушах я слышал болтовню гражданских, усердно старавшихся преуспеть в общении. «Одну на дорожку, Командир!» — «А теперь за следующую встречу, Командир!» — «Это должен быть интересный поход, Командир…»

Поскольку я знал Старика, то меня не удивляло, что он отвечал на вопросы грубо и односложно. Они добились от него столь же малого, спросив его в упор — были ли у U-A какие-нибудь победы. Он лишь угрюмо уставился на одного, потом на другого, подождал, пока его молчание станет их нервировать и произнес «Да».

Я видел, что его мысли все время бродят где-то вдалеке. Непроизвольно я глянул на его руки. Он крепко сжимал их, как делал всегда, когда был в затруднении.

Наконец он кивнул мне.

«Мы пойдем разомнем ноги», — пояснил он собравшимся.

Резкий контраст между духотой салона и холодным ночным воздухом перехватил мне дыхание. Я чувствовал запах топлива. Животворящая кровь снова вливалась в наши вены. Старик направился в корму таким быстрым шагом, что я с трудом поспевал за ним. Достигнув кормовых лееров, он повернулся и облокотился на них. За носом спасательной шлюпки я различал огни Виго. Два сверкающих каната с нанизанными жемчужинами поднимались параллельно друг другу, отмечая улицу, шедшую вверх по склону.

У причала был ошвартован эсминец, ярко освещенный. Неподалеку дуговые лампы горели на борту сухогруза. Пока я наблюдал, одна из его грузовых стрел повернулась.

Глядя вниз, я увидел круглый желтый диск нашего открытого носового люка. Люк камбуза в корму от боевой рубки тоже был открыт. Были слышны голоса: «Поглядите на эту замарашку!» — «Кончай болтать и давай тащи — тебе тоже достанется».

Приглушенные банные песнопения доносились из чрева «Везера».

Я был странно возбужден мерцающими огнями уличных ламп на берегу. Казалось, они испускают миазмы совокупления. Я улавливал знойный запах постелей, тяжелый, как благоухание цветения азалий, теплый и молочный аромат женской кожи, насыщенные запахи талька, резких анчоусных испарений влагалища, дешевой парфюмерии, спермы.

Отрывочные крики, полукоманды и металлический лязг вплывали нам в уши.

«Ну и суматоха», — произнес Старик.

Я чувствовал, что ситуация не нравилась ему. «Те рыбацкие лодки», — вдруг сказал он. «Их команды заметили нас — не могли пропустить. А как насчет всех людей на борту этой посудины — кто знает, можно ли им доверять на все сто процентов? Любой мог быстренько просигналить фонариком на берег. Как бы там ни было, мы уйдем раньше, чем запланировано и выйдем тем же путем, что и вошли — не по южному фарватеру, даже если наш друг будет рекомендовать его. Если бы только у нас было бы немного больше воды под килем…»

Голубые вспышки на берегу, как искры от короткого замыкания: еще один трамвай. Бриз продолжал шуметь над водой. Гудели сигналы автомобилей, груз с грохотом падал в трюм сухогруза. Затем наступила тишина.

«Где, черт возьми, они достали торпеды?» — спросил я.

«Другие подлодки — лодки, возвращающиеся на базу с полным боекомплектом. То же относится и к топливу. «Везер» сохраняет все излишки до тех пор, пока они снова не понадобятся».

«Как эта система работала до сих пор? Я понимаю, что мы не первые здесь».

«Абсолютно верно», — ответил он. «Три лодки пополняли припасы здесь до этого. Две из них пропали».

«Где?»

«Если точно, то трудно сказать. Все, что мне известно, это что здесь может быть британский эсминец, крейсирующий туда-сюда у южного входа в бухту. Я не представляю такое каперство — это как будто из фильма про шпионов».

Снова послышались песни, на этот раз изнутри U-A. Кто-то приспособил непристойные слова к мелодии «Интернационала».

Я увидел, что Старик ухмыляется в неясном свете отдаленных дуговых ламп. Он некоторое время слушал, а потом продолжил.

«Безопасность здесь недостаточная. Вся эта операция просто рискованна».

На меня вдруг неожиданно нахлынуло жгучее чувство осмысления. Коробочка испанских спичек на столе в салоне была мне знакома.

«Местные спички», — произнес я. «Я их раньше видел».

Казалось, Старик не слушал меня. Я попытался снова. «Эти спички на столе в салоне — я видел такие же».

«Правда? И где же?» — пожал он плечами.

«В Ла Бауль, на столе в Café Royal. Номер Первый из команды Мертенса вертел их в руках. Мне особенно запомнилась этикетка».

«Так значит, Мертенс был здесь раньше нас — это интересно».

«Коробка спичек исчезла. Никто не признался».

«Интересно», — повторил он.

«Это еще не все», — произнес я, и остановился.

«Ну?»

«Да так, ничего». Этого было достаточно, чтобы он был обеспокоен тем, что возможно функция «Везера» отнюдь не была таким уж секретом, как наши боссы воображали. Коробки спичек… Быть может, все это в действительности не было столь уж важно, и все-таки, местные испанские спички во Франции…

Мои мысли вдруг вернулись к гардемарину. Я надеялся, что Ульманн не сделает какой-нибудь глупости, и решил его разыскать. Сославшись на зов природы, я направился на лодку и спустился в нее через люк боевой рубки.

Я наткнулся на Ульманна, как только дошел до центрального поста. Он помогал укладывать свежие буханки. Сетки, которые висели снаружи рубки гидроакустика, когда мы покидали Сен-Назер, снова были набиты до отказа.

От неожиданности я оступился. Я не знал, с чего начать.

«Ну, Ульманн, — сказал я, «дела обернулись неважно».

Ясное дело, мой талант утешения был нулевым. Ульманн выглядел абсолютно несчастным. Наверняка он горестно размышлял долгие дни об увеличивающемся расстоянии между ним и Ла Бауль. Мне захотелось взять его за плечи и потрясти так, чтобы у него зубы застучали. Вместо этого я уставился в палубу и пробормотал: «Такие вещи случаются, ты знаешь — тут уж как судьба распорядится». Он засопел. У меня было ужасное предчувствие, что он сломается и заплачет. На помощь мне пришла изобретательность. «Знаешь, что я тебе скажу? Дай-ка свое письмо! Нет, лучше вот что — напиши ей другое. Просто совсем немного, и чтобы оно было оптимистичным — ты знаешь, что я имею в виду. Я встречусь с тобой здесь через десять минут, хорошо?»

Капитан «Везера», похоже, был симпатичным человеком…

***

Старик все еще стоял в размышлениях, облокотившись на леера. Я присоединился к нему без единого слова. Вскоре возле нас появилась грузная фигура. Это был наш хозяин. Старик пошаркал ботинками и произнес: «Никогда не бывал раньше в Испании — да и этот раз не в счет…»

Я думал об Ульманне. Отвлеченно я заметил, что огни города стали странно дрожать, как если бы воздух между нами и берегом колыхался от жары.

Капитан «Везера» не был бойким на язык. Он разговаривал приятным размеренным тоном, его глубокий голос выказывал следы северогерманских интонаций.

«У нас руль Флеттнера, знаете ли, — сконструирован человеком, который построил роторное судно. Идея ротора в качестве судового движителя не была успешной, а вот руль был. Мы можем поворачиваться, как на острии булавки. Это большое преимущество в переполненной гавани».

Вот чудак, подумал я, — выбрал этот момент, чтобы прочитать нам лекцию о своем рулевом устройстве.

Неясный грохочущий звук обеспокоил Старика. Ветер становился заметно свежее.

Наш хозяин осведомился, не желает ли Старик помыться.

«Спасибо, пожалуй, не надо».

Подошел стюард и сообщил нам, что в салоне накрыт стол.

«В таком случае», — произнес Старик, «воспользуемся предоставленной возможностью». Он направился следом за коллегой капитаном.

Я глянул на свои часы: 02:30. Пора улизнуть и найти гардемарина. Он сунул мне письмо в руку как вор-карманник, передающий нечто своему сообщнику.

Тем временем Номер Первый и Стармех сменили Номера Второго и второго механика. Похоже, что раньше 05:00 мы не уйдем. Несмотря на страстное желание растянуться на койке и заснуть, я вынужден был вернуться в салон.

Штатские теперь перешли в общительное компанейское настроение. Старик был вынужден улыбаться и стойко переносить, когда более высокий из них двоих хлопал его по спине и цветисто прощался с ним.

«Фюрер будет гордиться вами, Командир. Удачи вам и хорошей охоты!»

Я чуть не провалился сквозь палубу от смущения.

Время шло. К счастью, нам не нужно было снова карабкаться по штормтрапу. Задержав капитана «Везера», когда он вел нас вниз по внутреннему трапу, я ухитрился отделить его от остальных, приотставших позади нас. Не нужно было говорить много слов. С небольшим колебанием он взял письмо и пообещал отправить его.

Между нашим мостиком и нижней палубой была установлена сходня. Снова на борту лодки! Что-то вроде чувства привязанности всколыхнулось внутри меня. Я положил обе ладони на сырой металл обноса мостика. Едва заметно он начал дрожать: запустили наши электромоторы.

Командир быстро уводил нас. Машущие руками фигуры на «Везере» вскоре потерялись из вида.

Левый бортовой огонь каботажного судна появился неожиданно и совсем близко. Командир потребовал сигнальный фонарь. Я подивился — что было у него на уме.

Он взял фонарь и просигналил: «Как название судна?» Фонарь на каботажнике начал мигать.

«С-а-н-т-а-К-р-у-з-Б-у-э-н-в-и-а-ж», — прочел Командир по буквам. Затем он просигналил: «G-r-a-c-i-a-s».^[38]

«Вот что значит — знать языки», — вздохнул он. «Они уже увидели нас — должны были увидеть. Возможно, они подумают, что мы подлодка благовоспитанных англичан, или что-то вроде того. Неплохо сработано, а?»

Мы шли курсом один-семь-ноль. Почти точно на юг.

***

Вливание в лодку крови в Виго подняло команде настроение, если судить по разговорам старшин.

«Все это прекрасно, но они могли бы организовать нам девиц».

«Мог бы мне и не говорить этого — уж я бы быстренько управился. Говорят, что испанские девки — горячие!»

«Ты чего ухмыляешься?»

«А я как раз думаю — что было бы, если бы мы пришвартовались не к тому судну».

«Они были чертовски польщены, когда мы наносили им визит. Старик в этом свитере — никогда такого не видал…»

Тревога, охватившая лодку после получения радиограммы с приказом следовать в сторону Гибралтара и заставившая было притихнуть старшин, исчезла. Было такое впечатление, что они всегда жаждали похода на Средиземное море — для разнообразия.

Френссен сослался на брата, который служил в Иностранном Легионе. Он нарисовал пейзаж пустыни с финиковыми пальмами и оазисами, миражами, глиняными фортами и роскошно устроенными борделями с тысячами обитательниц. Мальчики тоже есть, имейте в виду. Для каждого что-нибудь особенное».

Пилгрим сменил тему. «Я знал птичку, у которой была страсть к брюкам с молнией. Просто не могла удержать свои руки, даже в трамвае. Вот так она и стояла, прижавшись бедром к твоей ширинке, расстегивая и застегивая ее как маньяк. Она чуть не обрезала мне мою штуковину…»

«И что ты сделал при этом?» — спросил Френссен.

«Что я сделал? Да ничего. Тебе, может быть, и понравилось бы это в трамвае — а мне нет».

«Я могу получать удовольствие от этого где угодно».

«Да ты как чертова горилла, вот ты кто. Никакой утонченности вкуса».

Викманн мечтательно произнес: «Нет ничего лучше славной спокойной послеполуденной палочки. Немного музыки, пару рюмок — ничего с этим не сравнится. Вы можете продолжать свои минутные перепихивания…»

На меня нахлынули воспоминания. Медлительные занятия любовью дождливым днем, не отвечая на звонки в дверь; полузадернутые шторы, в квартире нет никого, кроме кошки и нас, двоих беглецов из мира повседневности, зависших в безвременном забвении.

«Надо мозгами шевелить», — рассказывал Френссен. «Мне однажды пришлось заниматься этим делом на склоне холма. Трудная работенка, скажу я вам, трахаться по направлению к вершине. Потом я сообразил и повернул ее на сто восемьдесят градусов».

Френссен проиллюстрировал обеими руками, как он переворачивает девицу. Выглядело это так, будто он мебель двигает.

Цайтлер смел со стола воображаемый мусор решительным движением руки. Глаза всех повернулись в его сторону.

Он для эффектности сделал паузу и затем объявил, что сам предпочитает позицию на спине. «Почему? Тебе приходится меньше потеть, а для нее больше удовольствия — подпрыгивать вверх-вниз на добром жеребце. То рысью, то галопом… То, что надо!»

Вкладом Айзенберга был его рассказ о последнем рождественском отпуске. «Это был бал служанок в Свинемюнде — у меня там родственники. Чертовский холод стоял, и ветер был почти штормовой. Мой товарищ сумел закадрить одну из служанок и оттянул ее у дерева в парке».

Старшина центрального поста печально покачал головой. «Мне пришлось стоять там, притопывая ногами от холода, пока он не получил, что хотел — дело в том, что он подвозил меня на машине. Иногда немного трудновато быть женатым…».

Я ожидал взрыва насмешек, но ничего подобного не произошло. Позже я нечаянно услышал разговор шепотом между двумя койками.

«Ты как, волнуешься?»

«С чего бы это я стал волноваться? Какая разница, куда они нас посылают, не так ли?»

«Да ладно тебе, признайся хотя бы сам себе. Ты думаешь, я ни о чем не догадываюсь, когда ты бродишь тут как шлюха в трансе? Тебе этого не светит на это Рождество, приятель, но ты не беспокойся — твоя подружка не останется внакладе. Она прехорошенькая. Ее киска паутиной не зарастет».

***

На следующий день настроение в кубрике старшин стало унылым. Цайтлер и Френссен попробовали было запустить несколько витиеватых замечаний, но тщетно. Перепалка между койками стихла, и даже Дориан погрузился в свои мысли. Все осознали трудности, которые ожидали нас впереди.

Командир выждал до обеда, чтобы озвучить свои соображения — как проникнуть через Гибралтарский пролив. Он сделал это в своей обычной выматывающей душу манере. Как будто он в первый раз собирал в кучку свои мысли по этому вопросу — будто бы он не провел уже долгие часы в размышлениях и разработке плана, исправляя его, взвешивая и оценивая шансы за и против.

«Мы войдем под покровом темноты — подойдем в надводном положении насколько возможно ближе. Наверняка будет много посудин, от которых придется отворачивать».

Посудины — это значит эсминцы и патрульные катера, добавил я втихую.

«Затем мы просто погрузимся и продрейфуем через пролив».

Я удержался от восклицания и постарался выглядеть так, будто все понял. Продрейфовать — ну разумеется, это ведь самый новый способ.

Командир смотрел куда-то в пространство. Его молчание означало, что он исчерпал свои запасы информации.

Дрейф… Не самый привлекательный из терминов, подумал я. Само звучание этого слова производило в моем желудке сосущее ощущение, но кто я такой, чтобы оспаривать постановление Дельфийского Оракула?

Второй помощник, чье владение выражением лица было менее эффективным, чем у меня, моргнул несколько раз, как будто на него напал нервный тик. Казалось, он задает вопрос Командиру своими ресницами.

Командир же просто откинулся назад и две-три минуты изучал подволок.

«Дело в том, что в проливе есть два течения — поверхностное течение, которое направлено из Атлантического океана в Средиземное море, и глубинное противотечение, которое идет в обратном направлении». Он выпятил нижнюю губу и сидел так, уставившись в стол. «Довольно сильное течение», — добавил он. Слова были брошены нам, как кость, которую мы должны были теперь грызть.

Нет ничего проще: мы погрузимся и позволим поверхностному течению пронести нас через пролив безо всякого шума и с минимальным расходом топлива или ампер-часов. Легко и просто, если вы знаете, как это делать!

Правила игры теперь требовали, чтобы мы тоже выглядели так, будто нам скучно. Ни кивка головы, ни взмаха ресниц, никаких признаков удивления.

Командир снова выпятил нижнюю губу и медленно кивнул. Стармех отважился на кривую ухмылку.

Увидев ее, Командир вздохнул и спросил неожиданно официальным тоном: «Ну что, Старший Механик, все ясно?»

«Да, господин Командир!» Стармех энергично кивнул, как будто что-то меньшее было бы в этой ситуации невежливым.

Последовала ожидаемая пауза. Командиру требовался антагонист, адвокат дьявола. Стармех был готовым добровольцем на эту роль. Он всего лишь почесал свой подбородок, но этого было достаточно, чтобы указать на определенные опасения. Хотя все глаза мешали Командиру повернуться к нему, он просто наклонил свою голову как черный дрозд, просматривающий траву в поисках червячков. У него не было намерений подчеркнуть свои сомнения — он просто намекнул на их существование. Этого было достаточно на сей момент. Старый профессионал выжидал своего часа. Он неплохо изучил своего начальника.

Кают-компания разыгрывала эту пантомиму добрых две минуты. Затем Командир решил, что прошло достаточно времени. «Ну, Стармех?»

Стармех несколько раз двусмысленно покачал головой, прежде чем выдать свою эффектную фразу: «Мои поздравления, господин Командир. Великолепная идея».

Я был весь наполнен обожанием. Любые сомнения, которые у меня оставались насчет нервов Стармеха, просто исчезли.

Но игра Командира тоже была великолепно отточенной. Никакой видимой реакции. Он просто искоса смотрел на Стармеха. Легкое поднятие его левой брови выражало легкую озабоченность.

Стармех, казалось, не подозревал о пристальном взгляде Командира. С мастерским выражением невозмутимости он обхватил руками колено и уставился непорочным взглядом в подволок.

Как раз когда стала подступать скука, появился дневальный. Даже персонажи из-за кулис появлялись в нашей комедии точно в нужное время.

Суп пошел по кругу. Молча мы управлялись со своим ложками и пережевывали пищу.

Мне на глаза попалась муха. Она прогуливалась по выразительно раскрытым губам на портрете Командующего. Жаль, что она не может сделать этого на самом деле, посреди патриотической речи. «За Фюрера и — а-апчхи!» — когда она заскочит внутрь и пощекочет его гортань… Наша муха могла списаться на берег в Виго, но преодолела соблазн поселиться в Испании. Она не покинула корабль — никто не покинул корабль. Мы все были на борту, включая муху, даже хотя это было единственное живое существо, которое могло приходить и уходить, как ему заблагорассудится. Нет, как и мы, подчиняющиеся военно-морским законам, муха была эффектно лояльна, непоколебима и в радости, и в горе, вполне заслуживая официальной благодарности.

В носовом отсеке похоже был в самом разгаре обеденный концерт. Приглушенное пение проникало через дверь в переборке возносилось до крещендо, когда дверь открывалась.

«Арабская неделя», — прокомментировал Командир. «Наверное это потому, что мы направляемся на юг».

***

Бокштигель разбудил меня посреди ночи.

«На левом траверзе Лиссабон, лейтенант».

Я скользнул в свои физкультурные тапочки и поднялся наверх лишь в рубашке и брюках. Моим глазам потребовалось время, чтоб привыкнуть к темноте. Командир был на мостике.

«Вон там».

Я ничего не разглядел на траверзе, кроме слабого мерцания над горизонтом.

«Лиссабон», — снова послышался голос Командира.

U-A очень медленно качалась с борта на борт. Двигатели, работавшие на двух третьих максимальных оборотов, издавали монотонный и настойчивый гул.

Я стоял на деревянном настиле мягко качающегося мостика, положив руки на влажное и вибрирующее железо обноса, уставившись на восток. Бледное зарево едва видимо отделяло море от неба.

Я непроизвольно сглотнул. По какой-то причине пятно света слово «Лиссабон» чуть не заставили меня всхлипнуть.

Вернувшись в свою койку, я стал слушать болтовню сменившихся с вахты старшин. «Лиссабон — это ведь довольно большой город». — «Почему же тогда нет затемнения?» — «Они же нейтральны, идиот!» — «Никаких налетов, сирен, бомб, карточной системы — это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой». — «Я едва могу припомнить, как выглядел Берлин до войны. Все эти цветастые вывески, загорающиеся светом и гаснущие — о Боже!»

Уже наполовину заснув, я услышал сквозь занавеску спорящие голоса.

«Ну конечно же, это нам зачтется как два похода — это ведь разумно. Мы пополнили запасы, в конце концов. Франция или Испания — какая разница?»

«Два похода? Это было бы удачей!»

Айзенберг с рычанием повернулся на живот. «Лучше помолчи. Мы ведь в ВМФ, ты это помнишь? Они могут сделать с нами, что хотят».

***

Поскольку было похоже на то, что у Командира есть немного свободного времени после завтрака, я спровоцировал его на лекцию.

«Это сильное течение в проливе, господин Командир — я не совсем понимаю. Откуда берется вся эта вода?»

Мне пришлось набраться терпения. Старик был не из тех, кто заводится с полуоборота. Он начал с поглаживания своей брови, наклонив голову набок. Я мог наблюдать, как он медленно разводит пары.

«М-м-м, да — ну… Условия в Средиземном море несколько необычны».

Он сделал паузу для обязательного вопросительного взгляда, прежде чем продолжил ковылять в своем объяснении.

«Есть два течения, как вы знаете. Одно течет наружу — это глубинное течение — а другое течет в Средиземное море. Так бывает. Относительно незначительное количество осадков в Средиземноморье и при этом очень много солнца. Следствием этого существенное количество воды испаряется. Поскольку соль не испаряется, содержание соли в воде возрастает, а чем больше соли, тем больше плотность воды. Это достаточно логично, не так ли?»

«Поскольку это происходит, господин Командир, да».

Он полностью остановился и пососал свою незажженную трубку, как если бы вся проблема была растолкована мне. Он больше не вымолвил ни одного слова, пока я не сделал движение, чтобы подняться.

«Рассол тонет и образует слой у дна Средиземного моря. Его склонность погружаться еще глубже приводит к тому, что он вытекает через пролив в Атлантику, где он стабилизируется на глубине примерно в тысячу метров — глубина, на которой он встречается с водой той же плотности. Компенсация происходит наверху. Менее соленая вода втекает из Атлантики, чтобы заместить объем, потерянный вследствие выпаривания».

«… и вытекающую с нижним течением воду».

«Точно так».

«И мы собираемся воспользоваться преимуществом этого оригинального явления — проехать верхом на поверхностном течении?»

«Если только у вас нет лучшей идеи…»

***

Командир приказал мне присоединиться к вахте на мостике в качестве дополнительного впередсмотрящего.

Через полчаса наблюдающий за кормовым правым сектором выкрикнул: «Самолет на пеленге семь-ноль!»

Второй помощник резко повернулся и уставился в небо.

Я был уже у люка. Когда я проскользнул вниз по трапу, то услышал объявленную тревогу и звон колокола громкого боя. Стармех проскочил через люк носовой переборки центрального поста, как пробка из бутылки.

Голос второго помощника донесся сверху: «Срочное погружение! Открыть все заслонки затопления!»

Заслонки были открыты и красно-белые маховики повернуты. Медленно, как будто зависнув в патоке, стрелка глубиномера начала поворачиваться.

«Всем в нос!» — приказал Стармех. Команда устремилась через центральный пост, скорее падая, чем передвигаясь бегом.

Командир оперся на штурманский стол. Я мог видеть лишь его круглую спину. Он засунул одну руку глубоко в карман брюк и помахивал другой, будто вымотанный дирижер. «Ничего», — сказал он. «Мы пока останемся на глубине. Пятьдесят метров, Стармех». И обратившись к второму помощнику: «Хорошо сработали, вторая вахта».

Он повернулся ко мне. «Это впечатляющее начало. Мы не уложимся в срок при таких темпах».

У штурманского стола как раз нашлось местечко для меня. Я стал рассматривать карту пролива. Британская цитадель выступала от Испании как заусеница. В Гибралтаре была единственная верфь для кораблей по эту сторону от Мальты и она была единственной, доступной для транспортов, поврежденных в конвоях. Оборона британцев должна была быть весьма внушительной.

Геркулесовы столбы: на севере Скала Гибралтар, на юге, на побережье Испанского Марокко, Джебель Мусса возле Сеуты. Ширина пролива — лишь восемь миль в самом узком месте. Нам возможно было бы лучше проскользнуть вдоль южного берега — прижавшись к дальней стене, так сказать.

Но было ли это такой уж хорошей идеей? Британцы наверняка будут зорко следить и за дальним берегом, прекрасно понимая, что никакая немецкая подлодка не будет прижиматься к мысу Европа^[39], если его можно избежать. У Командира, конечно же, должен быть план. Мне очень хотелось бы знать, какой путь он предполагал выбрать.

Второй помощник материализовался рядом со мной и склонился над штурманским столом.

«Гибралтар, восхитительное место климатического рандеву, где нежная красота Средиземноморья встречается с грубой энергией Атлантики…»

Я уставился на него.

«Так говорится в туристских проспектах, как бы там ни было на самом деле», — сказал он, поигрывая штурманским циркулем-измерителем. «Ширина восемь миль — пространства достаточно».

«Глубина?» — спросил я

«980 метров максимум», — ответил он. «Более чем достаточно».

К нам присоединился Стармех.

«Мы однажды атаковали Гибралтарский конвой. Нас была целая стая. Уцелевшие должны были быть счастливы, когда увидели Скалу^[40]. У них было в начале двадцать судов — и лишь восемь осталось после нашей атаки. Это было в этом районе, только немного западнее».

Названия маяков на карте были экзотическими. Один из них назывался Зем-Зем. И еще был мыс Сен-Винсент. Я попытался вспомнить, что я знаю об участии Нельсона в битве.

***

Мы всплыли через час. Старший помощник лишь только заступил на вахту, как сигнал тревоги прозвучала во второй раз.

«Выскочил из облаков, господин Командир, довольно высоко», — тяжело дышал Цайтлер. «Я не смог определить тип».

«Они должно быть охотятся за нами», — сказал Командир. «Нам лучше оставаться на глубине».

Он бродил по центральному посту, его напряжение было всем очевидно. На лице у него было одно из его наиболее мрачных выражений.

«Это все часть их внешней оборонительной сети».

Прошло полчаса. Затем он взобрался в боевую рубку и мы всплыли на поверхность.

Еще полчаса и снова пронзительно зазвонил колокол громкого боя. Он поразил меня, как всегда.

Командир демонстрировал свое хладнокровие сардоническими замечаниями, такими как «Чертовски хорошая практика для нас!» или «Никто не заболел воздушной болезнью?» — но было очевидно, что он знал все проблемы. Условия не могли быть хуже для нас. Лишь небольшая рябь была на поверхности воды — и это после наших долгих часов штормовой погоды. Самолету будет очень легко обнаружить нас, даже без помощи луны.

Даже если британцы не смогли перекрыть пролив противолодочными сетями, онибудут патрулировать его всеми наличными силами. Также вполне возможно, что они давно уже знают, что планирует Керневель: в конце концов, их система разведки неплохо работала.

Дрейфовать сквозь пролив в подводном положении — это могло казаться стопроцентно надежным способом, но он был бесполезен против ASDIC.

***

Я вошел в кубрик старшин как раз вовремя, чтобы увидеть, как Айзенберг выудил спасательное снаряжение в ногах своей койки. Он был явно смущен тем, что я увидел его и небрежно бросил эту штуку на свое одеяло негодующим видом, как будто бы его руки были обожжены ею.

Появился Пилгрим, заслоняя что-то своим телом. Я с трудом поверил своим глазам: главный старшина электриков тоже достал свое спасательное снаряжение. Странно, насколько по-разному вели себя различные люди. Наверху в носовых отсеках их светлости вели себя так, будто не происходило ничего особенного; здесь же спасательное снаряжение было в моде.

Я решил посмотреть, как обстояли дела наверху. Как раз, когда я высунул свою голову над комингсом люка, из низкого облака тумана на короткое время появился траулер и снова исчез.

«Слишком близко, чтобы чувствовать себя комфортно. Они должны были нас заметить».

Запишите еще и это, подумал я.

Командир фыркнул. Он некоторое время не произносил ни слова, размышляя. «Выглядел как испанец».

«Будем надеяться, что у него нет прямого провода в Британское Адмиралтейство», — пробормотал я сам себе.

«Ну, тут ничего не поделаешь».

Вдали обрисовывалось побережье Португалии. Глядя в бинокль, я увидел какие-то красноватые скалы, окруженные группами белых домов. Мои мысли набрели на Котэ Саваж возле Ла Круасик в Бретани, где нагнанные штормом волны взрывались, разбиваясь о черные скалы, подобно снарядам большого калибра: глухие удары, за которыми следовали фонтаны брызг, то здесь, то там. Когда наступал отлив, и море успокаивалось, маленькие желтые пляжи засыпали среди скал. Влажный песок, по которому были разбросаны водоросли, сухие и хрустевшие под ногами; остроконечные ракитники, сплошь украшенные прядями пены, когда норд-вест нападал на побережье; глубоко изрезанные колеями проселки, покрытые хлопьями белоснежной морской пены; головки чертополоха, серебрящиеся на фоне бледного песка — а иногда я находил и поплавок, потерянный тральщиком; высокие двухколесные повозки, на которые крестьяне собирали свои холмы полувысохших водорослей; и далеко — маяк, выкрашенный красными и белыми полосами, как наша трубка Папенберга …

Я снова мысленно увидел коробку испанских спичек. Не желая признать этого — тем не менее я все время знал. Эта этикетка, с кричащим желтым солнцем и огненно-красным фоном — я видел такую же в сумочке из крокодиловой кожи, которую всегда носила с собой Симона в качестве хранилища для своих личных вещей. Она искала в ней фотографию, чтобы показать мне, и коробок выпал. Что за спешка вернуть его — почему я не могу взглянуть? Никаких причин. Номер Первый из команды Франке, который был постоянным клиентом в кафе ее родителей, дал ей этот коробок — нет, забыл его, — нет, она попросила его подарить его ей, для маленького мальчика друга. Мои старые опасения вернулись ко мне. Симона и Маки…^[41] Была ли она — несмотря на все заверения — двойным агентом? Ее вечный нажим: «Quand est-ce que tu pars? Vers quelle heure?»^[42] — «Почему бы тебе не спросить своих друзей в Сопротивлении? Они знают расписание приливов лучше нас». За этим следуют слезы, раздирающие сердце рыдания, неожиданный взрыв ярости: «Tu est méchant, méchant, méchant!»^[43] Смазанная косметика, сопливый нос — все принадлежности страдания.

С другой стороны, почему она не получила по почте один из тех миниатюрных гробиков, как ее подруги? Почему же Симона тоже его не получила? Ее жалобный молящий взгляд: настоящий или фальшивый? Ее усталое и мрачное выражение лица: все это притворство? Никто не смог бы сыграть так хорошо — или все-таки смог бы?

Я мысленно увидел низкую, широкую кровать, претенциозный узор роз на потолке, отделанные бахромой шторы. Я почувствовал сухую и благоухающую кожу Симоны. Симона никогда не потела. Как она любила свое ладное, изящное тело — как она двигалась, постоянно ощущая саму себя…

Я сидел в одиночестве посреди кафе, не отваживаясь поймать ее взгляд, но мой взор следовал за ней, когда она вышивала свою дорожку между столиков. Она двигалась с волнообразной грацией матадора. Ее артистичные движения определялись расстановкой мебели, но каждый раз она исполняла их с новыми вариациями. Симона уклонялась от кресел, как будто это были рога быка, качнув в сторону свои бедра или деликатно втягивая свой животик. Она манипулировала белой салфеткой как плащом. Я заметил, что она никогда не касалась краешка или спинки кресла, даже вскользь. И еще был этот ее смех. Она рассыпала свой смех, как блестящие монетки. Снова и снова темно-лиловый джемпер мелькал в поле моего зрения. Тщетно пытался я удержать свои глаза на газете игнорировать стремительное лиловое пятно. Что вдохновило ее носить эту утонченную комбинацию лилового джемпера и серых брюк, очень особый лиловый — ни чересчур красный, ни чересчур синий — с картины Браке? Ах, этот маленький джемпер из ангоры!

Кафе было переполнено местными жителями, вернувшимися с пляжа и жаждавшими выпить. Официантка просто сбилась с ног. Было просто удовольствием наблюдать Симону, как она обращалась к ней у кассы между пробежками официантки по кафе и делала ей замечания — исподтишка, с мягкой угрозой кошки.

Снаружи жара мерцала как отполированная медь. Я не мог отважиться выйти наружу — пока еще не мог. Я наслаждался прохладой покрытого плиткой пола и холодом, который проникал сквозь мою легкую льняную куртку в тех местах, где мои предплечья опирались на мраморную крышку стола. Это жара не позволяет мне уйти, говорил я сам себе, а вовсе не близость Симоны. Внезапно она уселась за мой столик с вязанием. Еще один ее джемпер чародея, но на этот раз желтый — насыщенный и однотонный лимонно-желтый. Она держала начало вязания на своих коленях, а клубок желтой шерсти положила рядом с собой. Как будто бы было недостаточно лилового и серого! Она спросила, нравится ли мне этот цвет. Нравится ли? Это просто праздник для глаз — самый очаровательный желтый цвет, какой только можно представить себе. Под ней — холодный бело-голубой плиточный пол; за ней — буфет, выкрашенный в орехово-коричневый цвет…

Я как наяву слышу наш разговор. «Мы должны быть осторожны». — «Почему всегда осторожны?» — «Мы должны позаботиться об этом — оба должны». — «Кто может нам запретить?» — «Глупая девочка, 'запретить' — это слишком мягкое название для того, что они могут с нами сделать!» — «Je m'en fiche!» — «Но мне не все равно — я хочу, чтобы мы прошли через все это». — «Фу! Никто не пройдет». — «Нет, мы оба пройдем».

Тот раз, кода она встретила меня на станции Савенай… Бог знает, где она достала автомобиль. Она не давала мне говорить, потому что знала, что я приду в ярость, она просто вела машину как маньяк. «Tu as per? Не беспокойся. Если мы увидим военную полицию, я нажму на газ. Эти типы всегда промахиваются».

Я вспоминаю утро перед нашим отходом. Симона, поджигающая волосы на моем правом бедре горящей сигаретой: «Это прекрасно пахнет, совсем как у поросенка». Она дотянулась до отороченного мехом ремня, зажала конец между своим носом и верхней губой, изображая усы, посмотрелась в зеркало и скорчилась от смеха. Потом она надергала пух из одеяла и запихала себе в нос и в уши.

Урок немецкого: «Я в вашем распоряжении — я здорова — je suis d'accord — и я очень счастлива с этим — об этом — как ты говоришь? J'ai envie d'etre совращена. А ты, ты Scheisskerl! ^[44] Ты обделался, ja? Ты слишком тупой, чтобы быть милым. Ты должен ласкать меня — здесь, в этом месте. В этом нет ничего хорошего, tu ne fais que jouer au piano. Я очаровательна, не правда ли? Что тебе больше нравится, моя грудь или твоя грудь? C'est drôle, эти волосы на твоей груди. Drôle de garcon, toi!» Она затряслась от смеха. «Ты становишься жирным — je t'assure — ты становишься жирной дубиной. А теперь я тебе кое-что спою…» и она поет игривую песенку на французском.

И все это актерская игра? Все это притворство? Ответ Ла Бауль на вызов призрака Мата Хари?

А еще утро нашего отхода в море…

Симона с поникшими плечами неподвижно сидит у стола, заплаканные глаза не отрываются от меня, губы полуоткрыты и видна полупережеванная масса булочки, масла и меда.

«Ну-ка давай, ешь!»

Послушно она начинает жевать. По щекам ее скатываются слезы. Одна повисла на кончике носа. Слезинка была мутной — я это почему-то особенно заметил. Это наверное была соль. «Давай-ка доедай, будь хорошей девочкой». Я схватил ее за шею, как кролика, взъерошив вверх ее волосы обратной стороной ладони. «Давай, ешь. Нет нужды беспокоиться, я обещаю тебе».

Я был благодарен ей за толстый белый свитер с вывязанными косицами. Это дало мне возможность сказать хоть что-то. «Как удачно, что ты закончила этот свитер вовремя — мне он понадобится. Там в море будет чертовски холодно».

Симона подыграла мне. Она громко засопела. «Эта шерсть — просто чудо. От нее остался вот такой маленький клубочек». Она раздвинула большой и указательный палец, чтобы показать мне — насколько маленький. «Méme pas pour quatre sous. Ты хорошо относишься к своим свитерам на флоте? Seras-tu fidèle à ton свитер — ты будешь ему верен?»

Она снова зашмыгала носом, сдерживая вздохи и смеясь сквозь слезы. Она старалась быть отважной. Она знала — наш поход не будет пикником. Никто не скажет ей ничего, как это могло бы быть в случае с женой подводника, и все же она знала всегда, когда подлодка не возвращается вовремя. Случайные сведения? Нет, всегда была сотня легальных способов узнать правду. Матросы, бывшие завсегдатаями кафе, больше не появлялись. Французские уборщицы в квартирах, где постояльцами были немецкие моряки, знали, когда команда уходила в море и когда, основываясь на прошлом опыте, они должны были вернуться. В целом всегда было слишком много разговоров. И все же, и все же…

Тепло разлилось во мне. Это не было искусной игрой актрисы, ты, подозрительный подонок! Никто не смог бы так хорошо сыграть. У меня перехватило в горле.

Старые бретонские часы прозвонили шесть тридцать, но они спешили на десять минут. Мы находились в неверном временном пространстве. Водитель приедет за мной через десять минут. Симона занялась моей курткой. «У тебя здесь пятно, mon petite cochon».^[45]

Она усердно принялась тереть его.

«Это не прогулочный пароходик, ты же знаешь».

Я мог вспомнить каждое сказанное нами слово. «Я пойду с тобой в шлюз». — «Нет, ты не можешь. В любом случае, он охраняется». — «Pas de problème — я достану пропуск медсестры. Je veux te voir sortir». — «Пожалуйста, не делай этого, это будет неудобно. Ты знаешь, когда мы уходим — ты сможешь увидеть нас с побережья через полчаса». — «Да, но такими маленькими. Comme une allumette^[46]».

Снова это слово. Замершее в красно-желтом спичечном коробке. Я сфокусировал свою память, поймал объект щупальцами воспоминания: столик для бриджа с коричневыми ожогами от сигарет на бледной столешнице из сливового дерева. Теперь было совсем просто вызвать в воображении узор напольных плиток, которые выглядели как трехмерные кубики или негативные геометрические углубления, в зависимости от того, на что сначала натыкался глаз, на черную или на белую плитку…

Снаружи заскрипели тормоза. Через мгновение проблеял звуковой сигнал. Водитель, береговой артиллерист, был одет в серую полевую форму.

Симона провела пальцами по новому свитеру. Она снова сделалась такой маленькой по сравнению со мной, такой маленькой, что мой подбородок касался ее темени.

«Твои ботинки — почему они должны быть такими большими?»

«Они на пробковой подошве и с набивкой. Кроме того…» Мое краткое замешательство было отогнано ее улыбкой и взглядом детского любопытства. «Кроме того, они должны быть достаточно просторными, чтобы можно было легко сбросить их в воде». Я быстро заключил ее голову в своих ладонях и погладил ее волосы. «А теперь не сердись — ты же сама спросила!» — «Твой чемодан, куда ты поставил свой чемодан? Ты видел, что я для тебя упаковала? Маленький пакет — ты обещаешь мне не открывать его, пока ты не будешь в море?» — «Я обещаю». — «А ты будешь носить свитер?» — «Каждый день, а ночью я буду поднимать вверх воротник и мне будет казаться, что я с тобой».

Все очень прозаично, благодарение Господу.

«Тебе нужны полотенца для рук?» — «Нет, на борту они есть. И вынь половину мыла. ВМФ снабжает нас мылом для морской воды».

Я посмотрел на часы. Автомобиль ждал уже пять минут, а нам нужно было еще забрать Стармеха. Если бы это все уже прошло, подумал я. Быстро вниз по садовой тропинке, вдыхая скипидарный запах сосен. Открыть калитку, повернуться, захлопнуть ее. C'est tout. Fini!^[47]

***

Вечерний свет был просто роскошным. Темнота наступила быстро. Последний луч дневного света дрожал в нашей кильватерной струе.

Командир прочистил горло. «Ну, Крихбаум, как все это вы находите?»

«Обещающе, господин Командир». Мичман отвечал кратко — почти слишком кратко, пожалуй.

Через полчаса Командир отослал меня и впередсмотрящих вниз. Он и Крихбаум остались на мостике вдвоем, явный знак того, что мы приближались к периметру оборонительной системы британцев.

Рев дизелей стих. Мы следовали в надводном положении только лишь на гребных электромоторах.

«Время?» — запросил Командир вниз.

«20:30, господин Командир,» — отозвался рулевой.

Я оставался в центральном посту. Прошло еще полчаса. Электромоторы издавали столь мало шума, что мне достаточно было стоять под нижним люком, чтобы слышать все, что говорит Командир.

«Боже праведный, должно быть они вывели в море половину своего флота. Наверняка они вышли не для того, чтобы сыграть в рулетку в Танжере… Гляди в оба вон за тем, Крихбаум — мы не можем себе позволить врезаться в кого-нибудь».

Ко мне присоединился Стармех и уставился вверх, в боевую рубку.

«Рискованно,» — произнес он.

Командиру приходилось определять курс и скорость вражеских кораблей только лишь по их огням, представляя наш узкий силуэт последовательности патрульных судов и уворачиваясь от них. Дьявольски трудно было каждый раз точно определять, какой огонь какому кораблю принадлежит, стоит ли он без хода или движется, приближается или удаляется.

Рулевому тоже приходилось стараться изо всех сил. Он репетовал приказы Командира пониженным тоном. Командир казался гораздо менее закомплексованным. Насколько я знал его, он был сейчас в своей стихии.

«С их стороны очень порядочно так показывать свои огни — как раз это нам и нужно. Что там делает твое корыто, Крихбаум? Оно сближается с нами?»

Казалось, мы описываем циркуляцию. Я сказал сам себе, что нужно внимательнее следить за командами Командира на руль.

«Черт побери, этот прошел близко!»

Командир некоторое время молчал. Дела явно были непростыми. Мое горло пульсировало от возбуждения.

«Это верно, старина, продолжай так идти,» — наконец услышал я его слова. «Их целая толпа, каждый делает свое маленькое дело за Короля и Страну. Эй, что это там? Руль право на борт!»

Я многое бы отдал за разрешение быть на мостике в этот момент.

«Мичман, смотри в оба за этим кораблем. Сразу же доложи мне, если он изменит свой курс».

Неожиданный приказ остановить гребные электромоторы. Я напряг слух. Стармех шумно вдохнул воздух. Что на этот раз?

Волны шлепали по нашим балластным танкам, как будто хлестали мокрой фланелью. Подводная лодка качалась на волнах. Освещение в центральном посту было затемнено, поэтому все, что я мог видеть из лица Стармеха — это бледное пятно.

Я ясно расслышал, как он переминается с ноги на ногу от возбуждения.

Когда Командир дал наконец команду запустить левый мотор — это стало для нас благословенным облегчением. Десять минут на самом малом ходу, затем я услышал, как он говорит наверху: «Ну, мы разошлись с этим хорошо». Стармех с облегчением выдохнул.

Возобновилось гудение правого электромотора. Просочились ли мы сквозь наружное кольцо обороны? Во всяком случае, сколько же кордонов выставили британцы? «Они не могут как следует поставить заградительные буи — не на таком течении,» — сказал Командир. Где мы находились? Не взглянуть ли мне на карту? Нет, не сейчас — не время для этого.

«Ну, совсем как вечеринка, а, Крихбаум?»

Глубокий, уверенный голос Командира снова обрел свой обычный тон. «Как там дела у нашего приятеля на траверзе?»

К сожалению, я не смог услышать мичмана. Должно быть, напряжение заставило его прошептать ответ.

Командир отдал еще один приказ на корректировку курса. «Подвернуть немного. Мы неплохо идем — в конце концов, они не могли нас ожидать. Убедись, что это корыто вон там проходи чисто, хорошо? Мы погрузимся через десять минут».

«Как только вам захочется,» — пробормотал Стармех, но он не выказал никаких признаков шевеления. Хотел ли он этим показать свое самообладание? U-A безусловно была великолепно отдифферентована. Стармех провел несколько последних часов, проверяя все оборудование по своему хозяйству. Старшина центрального поста ни разу не передохнул за вахту.

«Давай … вот так… вот мы и здесь!»

Это звучало так, будто Командир уговаривает поесть непослушного ребенка.

«Ну ладно, лучше уж продолжать движение,» — произнес наконец Стармех и исчез.

Меня вдруг посетило непреодолимое желание быстренько сходить на горшок. Какое-то время у меня не будет такой возможности

К счастью, гальюн был свободен.

Сидя на унитазе, нельзя не думать о том, что находишься в чреве машины. Никакая фанера не прикрывала дикую мешанину труб, а двигаться в тесном закутке было почти невозможно. И как будто для того, чтобы усугубить положение, боцман распихал консервы с «Везера» в каждом закутке, который еще не был занят швабрами и ведрами.

Напрягаясь на горшке, я вспомнил историю, которую слышал от торгового моряка, судно которого пострадало во время шторма. Его назначили сливать масло через трубы уборной в надежде успокоить волнение на море. Поскольку судно очень сильно качало, уборная оказывалась почти на уровне воды. Каждый раз, когда оно накренялось, морская вода прорывалась через сливное отверстие. Дверь заклинило, и моряк знал, что ничто не сможет спасти его от смерти в воде, если качка усилится. У него даже не было надежды на то, что воздух соберется под подволоком и не даст вливаться воде, потому что в отличие от гальюна на подлодке, судовая уборная хорошо вентилировалась.

И вот так, подобно крысе, пойманной в ловушку, моряк продолжал выливать масло каждый раз, когда из отливной трубы не выплескивалась морская вода — одинокая фигура, сражающаяся за спасение своего судна на скромном и забытом форпосте.

Внезапно меня охватило ужасное чувство клаустрофобии. Я вообразил взрывающиеся во время погружения аккумуляторы, искореженную и заклинившуюся от силы взрыва дверь и самого себя, безысходно колотящего кулаками в плиты металла.

В моем воображении промелькнули кадры фильмов: автомобиль, падающий в реку со своими обреченными пассажирами, искаженные страхом лица за решетками пылающей тюрьмы, выход из театра, забитый бегущими в панике зрителями.

Ну-ка, полегче! Я изобразил самообладание и застегнул брюки с наигранным спокойствием. Вот так, обратно в нормальное состояние. Жаль, что мне не удалось облегчиться, но все-таки…

Даже так, мои руки откачали за борт унитаз быстрее, чем намеревалась это сделать моя воля. Быстро повернул ручку двери и оказался снаружи. Глубокое дыхание, начнем!

Был ли это страх или клаустрофобия? Когда в своей жизни я был по-настоящему испуган? Во время воздушного налета в бомбоубежище? В действительности нет — мы все знали, что в конце концов нас откопают. Однажды, когда бомбардировщики внезапно напали на Брест, я бежал как заяц. Настоящее представление, возможно, но был ли и в этом случае страх настоящим?

В Дьеппе, на минном тральщике? Мы как раз только что подняли одну мину, когда завыла сирена. Эта дикая разница в высоте приливов! Стенка причала была такой же высокой, как четырехэтажный дом. Некуда идти, так что мы стояли на грязном дне ковша и ждали, пока бомбардировщики сбросят свой груз.

Но ничто из этого не сравнится со страхом тех отдающих эхом коридоров школы-интерната по воскресеньям, когда большинство мальчиков уехали домой и огромное здание осталось пустынным. Именно тогда они напали на меня с ножами в руках — тогда их пальцы стиснули сзади мое горло и они тащили меня по бесконечным переходам. Меня колотило от страха и волосы вставали дыбом на шее. Я посыпался посреди ночи, весь в поту и убежденный в том, что истекаю кровью. Нигде ни лучика света. Я лежал, замерев от ужаса, парализованный уверенностью в том, что если я пошевелю хоть пальцем, то буду обречен.

Гибралтар (Gibraltar)

Время смены вахт. В центральном посту небольшое столпотворение, потому что третья вахта собралась и обнаружила вторую вахту околачивавшейся без дела внизу.

Тот факт, что мы все еще были на поверхности, возбуждал всеобщее удивление. Языки у всех возбужденно болтались.

Цайтлер воспользовался паузой и причесывал свои волосы гребнем.

«Это правильно, приятель,» — произнес кто-то с явным берлинским акцентом. «Нужно выглядеть как можно лучше — говорят, что британцам нравятся прелестные попки».

Цайтлер оставался невозмутим. Он медленно и тщательно проводил по влажным волосам своим гребнем.

Турбо вполголоса напевал сам себе:

Я стоял под нижним люком в зюйдвестке, затянутой под подбородком и держась правой рукой за трап, глядел вверх.

«Прошу добро подняться на мостик?»

Почти одновременно Командир проорал: «ТРЕВОГА!»

Мичман соскользнул вниз по трапу. Его морские ботинки с грохотом ударились в палубу вблизи меня. Сверху донесся быстро нарастающий вой.

Я как раз открывал рот, чтобы спросить про Командира, когда ужасный взрыв отбросил меня к рундуку для карт. Мои барабанные перепонки, похоже, выдержали, потому что я смог услышать, как кто-то кричит: «Командир, Командир!» Еще кто-то выкрикнул: «Нас атаковали!»

Вода стремительным потоком лилась из боевой рубки. Погас свет. Я чувствовал онемение, но глубоко внутри меня трепетал ужас, подобно попавшей в ловушку птице.

Подлодка уже накренялась, когда Командир приземлился среди нас, как мешок с картошкой. Мыча от боли, он с трудом выговорил: «Бомба, как раз перед мостиком…»

Луч света фонарика осветил Командира, сложившегося пополам. Его руки были прижаты к пояснице, как будто у него болели почки.

«Орудие снесло — взрыв чуть не сбросил меня за борт!»

Где-то в полумраке, в задней части центрального поста, кто-то закричал — высоким голосом, как женщина.

«Это был самолет,» — продолжал Командир, скрежеща зубами. «Он был как раз сверху нас».

Я чувствовал, как лодка стремительно уходит на глубину. Самолет, посреди ночи? Не артиллерийский снаряд? Самолет? Этого не может быть!

Зажглось скудное резервное освещение.

«Продуть!» — закричал Командир. «Продуть все что только можно!» Затем, настойчивым голосом: «Немедленно всплывать на поверхность. Приготовить всем спасательное снаряжение».

Мое дыхание сбилось. Два или три испуганных лица появилось в кормовом проходе.

Нос наклонен вниз, слишком большой угол дифферента. Орудия нет. Как могла исчезнуть пушка? Самолет? Невозможно!

«Прямое попадание, как раз рядом с мостиком», — сказал, будто прошипел, Командир. Его голос снова обрел силу. «Что с вами стряслось? Когда я дождусь от вас докладов о повреждениях?»

Как будто в ответ, из кормы вразнобой донеслись голоса: «В машинное отделение поступает вода!» — «В отделение гребных электродвигателей поступает вода!» Я расслышал эту отвратительную фразу четыре или пять раз, хотя приглушенные крики наполовину были заглушены шипением сжатого воздуха и гулом воды, выходящей из наших танков.

Стрелка глубиномера наконец остановилась, на мгновение задрожала и медленно начала ползти по циферблату обратно. Мы всплывали.

Теперь Командир стоял снизу боевой рубки. «Хорошо, Стармех, поднимай ее прямо вверх. Не будем осматриваться в перископ. Я поднимусь наверх сам. Освободите проход».

Ледяной ужас пронзил меня. Мое спасательное снаряжение было в кубрике старшин. Я сделал три неверных шага к кормовой переборке и протиснулся между двоих моряков, не желавших пошевелиться. Мои руки стали искать в подножии койки и нащупали что-то твердое. Благодарение Господу! Я смог легче дышать.

Шипение и гул воды продолжались. В центральном посту царил хаос. Вместо того, чтобы добавить смятения, я нашел себе нишу возле носовой переборки.

«Стойка перископа на уровне воды — верхний люк чист!» Голос Стармеха был обычным, деловым. Он уставился вверх, в боевую рубку. Командир уже открывал верхний люк. Команды последовали через несколько секунд: «Обе машины полный вперед! Руль право на борт — держать курс один-восемь-ноль!» Его голос звучал сурово и резко.

Покинуть корабль? Плыть от него? Я обхватил свой баллон с кислородом и нервно повертел в руках застежки спасательного жилета. Двигатели издавали адский гул. Как долго мы сможем удерживать такой ход? Я вполголоса отсчитывал секунды — никто не мог слышать меня из-за гомона голосов, исходившего из кормового прохода.

Один-восемь-ноль — курс точно на юг. Мы направлялись прямо на африканское побережье, но почему?

Кто-то завопил: «Левый дизель вышел из строя!» Этот дикий шум — неужели его действительно мог издавать единственный двигатель?

Неожиданное яркое сияние из боевой рубки обратило мой взор вверх. Рядом со мной Стармех тоже уставился вверх на ослепительный магниевый свет.

«Осветительные снаряды!» — прокричал он.

Шум работающего дизеля сводил меня с ума. Мне захотелось заткнуть от него уши. Но вместо этого я открыл рот, как это делают артиллеристы. Следующий взрыв может быть в любой момент.

Я услышал, как сам считаю вслух. Новый крик паники со стороны кормы: «Уровень воды в льялах отделения гребных моторов быстро поднимается…»

Я никогда не плавал в спасательном снаряжении, даже на тренировке. Патрульные корабли — насколько далеко они от нас? Слишком темно, никто не заметит нас в воде. И течение… Оно очень сильное — сам Старик так сказал. Оно разбросает нас за несколько минут. Если нам придется плыть к берегу, мы потеряемся. Поверхностное течение вытекало из Средиземного моря — другими словами, в Атлантику. Никто не найдет нас в Атлантике. Вздор, я все перепутал: оно будет нести нас в Средиземное море. Поверхностное течение, глубинное течение… Продолжай считать! Морские чайки, полосующие клювы, желеобразные тела, голые белые черепа, покрытые слизью…

Триста семьдесят девять, триста восемьдесят…

«Срочное погружение!»

Главные заслонки продувания со стуком открылись. В этот раз подлодка шла носом вниз уже через несколько секунд.

Командир спустился по трапу. Левая нога, правая нога — само воплощение нормальности, чего не скажешь о его голосе. «Эти чертовы осветительные снаряды! Там наверху будто китайский Новый Год…» Толчки прекратились. «Я бы спокойно мог читать газету на мостике».

И что же теперь? Разве мы в конце концов не покидаем подлодку? Из выражения скудно освещенного лица Командира ничего невозможно было понять. Опущенные веки глаз, глубокие морщины над переносицей. Казалось, что он не слышит докладов из кормы.

Дифферент подлодки на нос сильно прижал меня к носовой переборке. Я ощущал холодную и влажную краску своими ладонями. Неужели мы идем сейчас вниз быстрее, чем обычно, или я ошибаюсь? На лодке наступил хаос. Матросы влетали в центральный пост, скользя и падая головой вперед. Один из них при падении боднул меня в живот своей головой. Я помог ему подняться на ноги, но не смог определить, кто это был. Неужели я прослушал команду «Всем в нос!» при всеобщем гаме?

Глубиномер! Его стрелка все еще вращалась, хотя мы были удифферентованы на 30 метров. Она должна была давно уже замедлиться. Уставившись на нее, я заметил синеватый туман. В центральный пост вплывал дым.

Стармех огляделся вокруг. На долю секунды в его лице показался страх.

Он отдал команды на горизонтальные рули, которые должны были выровнять подлодку динамически. Поток воды от гребных винтов должен был заставить подняться нос лодки, но смогут ли гребные электромоторы развить полную мощность? Я не мог расслышать их знакомое гудение. Вращались ли они вообще?

Все тонуло в шаркании и скольжении ботинок на плитах настила палубы — и хныканье тоже. Кто бы это мог быть? Скудное освещение не давало возможности узнать кого-либо.

«Передние горизонтальные рули заклинило!» — громко доложил один из рулевых-горизонтальщиков, не оглядываясь.

Стармех продолжал светить фонариком на глубиномер. Несмотря на дым, я увидел, как стрелка быстро повернулась от отметки 50 метров до 60. Когда она прошла 70, Командир прокричал: «Продувай!» Резкое шипение воздуха высокого давления успокоило мои натянутые нервы. Благодарение Господу, наконец-то у нас будет хоть какая-то плавучесть!

Но стрелка продолжала вращаться. Разумеется, в этом нет ничего ненормального. Она будет продолжать вращаться, пока инерция движения вниз не будет преодолена. Это просто временная задержка.

Хотя теперь — теперь она просто должна была бы остановиться. Мои веки непроизвольно задрожали. Я заставил свои глаза широко открыться и не моргать, и стал неотрывно смотреть на шкалу. Стрелка не выказывала никаких признаков замедления, не говоря уже о полной остановке. Она прошла отметку 80 метров, затем 90.

Я неотрывно смотрел на глубиномер, вкладывая в это всю свою энергию, что еще оставалась у меня, пытаясь чистой силой воли остановить тонкую черную полоску металла, которая вращалась столь неумолимо в луче света от фонарика Стармеха. Ничего не помогало. Она прошла отметку 100 метров и продолжала ползти дальше.

«Я не могу ее удержать,» — прошептал Стармех.

Не могу удержать ее, не могу удержать ее… Но почему же? Недостаточная плавучесть, чтобы компенсировать вес воды, которую мы приняли? Неужели мы просто стали слишком тяжелыми? Это конец? На какой глубине разрушится прочный корпус? Когда стальная шкура выгнется внутрь между шпангоутами и порвется?

Стрелка проскочила мимо отметки 120 метров, все еще уверенно вращаясь. Мои глаза оторвались от циферблата. Я встал, прижатый к переборке. Один из уроков Стармеха мелькнул в моей памяти: на больших глубинах давление воды уменьшает объем подводной лодки, тем самым уменьшая объем вытесняемой ею воды. Другими словами, чем сильнее сжатие, тем меньше выталкивающая сила вытесненной воды и тем больше отрицательная плавучесть лодки. Больше нет плавучести, лишь притяжение земли и ускоряющееся падение…

«190,» — доложил Стармех, «200–210…»

И еще глубже.

В моей голове отдавалась эхом цифра: 210!

У меня остановилось дыхание. Звук раздираемого металла мог теперь донестись в любой момент — и затем зеленый потоп.

Где в первую очередь?

Вся лодка скрипела и стонала. Донесся резкий треск, подобный выстрелу из пистолета, затем приглушенный вой, который пронзал меня насквозь снова и снова.

Вой становился все пронзительнее, пока он не стал напоминать визг циркулярной пилы, вращающейся на полных оборотах.

Еще один резкий щелчок, и еще треск и стоны.

«260 и все еще падаем,» — выкрикнул незнакомый голос. Я вдруг понял, что карабкаюсь вверх по стоящей дыбом палубе. Мои ноги скользили. Мне удалось зацепиться за тросик подъема поискового перископа, который болезненно врезался мне в ладонь.

Стальные ленты опоясали мою грудь.

Стрелка почти перешла отметку 270 метров. Еще один удар хлыста. Должно быть, это отрываются головки заклепок. Никакие заклепки или сварные соединения не смогут противостоять такому давлению.

Чей-то голос нараспев произносил: «О да, хотя я шествую по долине призраков смерти…» Викарий? Фигуры заполнили центральный пост, двигаясь наощупь и невнятно разговаривая в полумраке.

Неожиданный удар выбил палубу из-под моих ног. Я покатился по палубе и врезался в фигуру в кожаной куртке. Мои руки ухватились за неясно различимое лицо. Многоголосый крик донесся от носовой переборки. Как эхо, другие крики прозвучали из кормы. Плиты настила палубы задребезжали и залязгали, подпрыгивая на своих местах. Донесся продолжительный звон стекла, как будто падала рождественская елка. Корпус задрожал от второго ужасного удара, и снова удар. Через мгновение мое тело было разрезано пополам резким скрипом. Подлодка безумно задрожала и раздалась серия глухих ударов, как будто мы врезались в каменистое дно. Снаружи донесся хриплый трубный рев какого-то доисторического чудовища, визг тысячи свиней, еще два удара в огромный гонг — и затем, совершенно неожиданно, сумятица утихла. Все, что осталось — это был высокий поющий звук.

«Вот мы и приехали». Слова были произнесены очень отчетливо, но голос, казалось, доносился из-за закрытой двери. Он принадлежал Командиру.

Оставался освещенный фонариками полумрак. Я удивлялся — почему никто не включил аварийное освещение. Мои уши отметили булькающий звук. Льяла? Вода, поступающая снаружи, не булькала бы так.

Я пытался различить и определить, откуда доносились различные звуки: крики, шепоты, бормотание, голоса на грани паники.

«Доклады о повреждениях!» — услышал я слова Командира. Властным голосом через мгновение: «Мне нужны точные доклады о повреждениях!»

Наконец свет — в какой-то степени. Что делали здесь все эти люди? Я резко моргнул, сузил глаза до щелочек и попытался проникнуть ими через полутьму. Крики и разрозненные слова посягали на мое сознание. Большинство криков доносилось с кормы.

Мой взор попеременно притягивался к двум лицам, Командира и Стармеха. Я улавливал фрагменты докладов о повреждениях, иногда целые предложения, иногда разрозненные слова. Люди спешили в корму с широко раскрытыми от ужаса глазами. Один из них натолкнулся с разбега на меня и почти сшиб меня с ног.

Пригоршня песка… Кто сказал это? Командир, естественно. «Наконец-то под нашим килем пригоршня песка».

Я старался понять, что же случилось. Наверху, на поверхности, было темно — не на сто процентов темно, положим, но и не залито лунным светом. Ни один летчик не смог бы обнаружить нас в этом сумраке. Бомбить подводную лодку ночью? Это было нереальным предположением. Возможно, это все-таки был артиллерийский снаряд. Корабельная пушка, береговая батарея? Но Старик прокричал что-то про самолет. И что это был за быстро нараставший звук непосредственно перед взрывом?

Стармех носился туда-сюда, выкрикивая приказания.

И что дальше? «Вот мы и приехали!» Дно, покрытое гравием, прочный корпус… У нас было столько же брони, сколько его у протухшего яйца. Сумасшедший визг, трамвай, поворачивающий за угол… Было очевидно: мы врезались на полном ходу в наклоненном положении в скалистое дно. Оба мотора работали на полный ход и носом вниз. Подумать только, лодка выжила, хотя ее стальная шкура уже была сжата до точки разрушения. А затем это столкновение, удар, толчок…

Трое или четверо все еще лежали распростертыми на палубе. Темная грузная фигура Командира маячила под боевой рубкой, держась одной рукой за трап.

Я услышал ясно и чисто поверх смешанных выкриков команд настойчивый голос Викария:

Больше он ничего не смог пропеть. Вспыхнул луч фонарика, и старшина центрального поста утихомирил его ужасным ударом тыльной стороной руки по рту. Прозвучал треск, как будто его передние зубы были выбиты внутрь. Сквозь дымку я увидел, что из его рта потекла кровь. Глаза его были расширены от изумления.

Малейшее движение причиняло мне боль. Должно быть, я ударился обо что-то плечом, и еще голенью. Каждый раз, когда я шевелился, казалось что я с усилием карабкаюсь сквозь грязь.

В моем сознании обрисовался поперечный разрез пролива. Слева Гибралтар, справа побережье Северной Африки. Опускаясь ступенями к центру — морское дно. Посредине между самой глубокой точкой и африканским берегом — наш крохотный стальной цилиндр.

Старик был просто сумасшедшим псом. Неужели он надеялся, рассудку вопреки, что британцы потеряют бдительность? Осознавал ли он размеры их оборонительной системы? И вот он стоит тут в своей потрепанной фуражке, лихо сдвинутой набекрень, все еще держась одной рукой за трап, который ведет в никуда.

Рот старшего помощника был открыт. Его лицо было одним сплошным жутким вопросом.

А где же Стармех, подумал я. Казалось, что он просто исчез.

«Гидрофон вышел из строя!» Это был Германн.

Рулевые-горизонтальщики все еще сидели за своими бесполезными органами управления.

Я впервые осознал наличие резкого шипящего звука, доносившегося с носа подлодки. Неужели в носовой отсек тоже поступает вода? Похоже, что прочный корпус выдержал, иначе игра была бы уже окончена.

Мы погрузились в воду, как камень. Один Бог знал, почему U-A не сломала свой хребет, ударившись столь сильно о дно на сумасшедшей глубине, на которую она никогда не проектировалась. Ее стойкость возбудила во мне нечто вроде уважения. Тонкая сталь, но высочайшего качества — и великолепно сделана.

И вдруг все встало на свои места. Старик направлял нашу протекающую лодку на мелкую воду, вот почему мы шли курсом на юг. Его короткий спурт в сторону берега спас нас. Полный вперед, пан или пропал! Я мысленно снял перед ним шляпу. Даже всего несколько секунд сомнений в той ситуации могли привести к тому, что сейчас мы бы покоились гораздо глубже.

Несколько человек возились с маховиками под присмотром Айзенберга. Резкий свист вдруг прекратился, но что же это было? Странный шаркающий звук заменил придушенный вой высокого тона.

Я напряг свои уши. Гребные винты, вот что это — их не спутаешь ни с чем. Гребные винты, и они приближаются.

Все замерли на полдороге, как будто взмахнули волшебной палочкой. Теперь мы попались. Гончие сбегались в одно место для убийства.

Втянув голову и сгорбившись, я смотрел на остальных краем глаза. Командир закусил нижнюю губу. Люди в носу и в корме тоже наверняка все слышали. Казалось, что звуки голосов прекратились как по щелчку выключателя.

Ритчи-питчи-питчи-питчи-питчи…

Мы теперь смотрели в дуло ружья, ожидая, что палец нажмет спусковой крючок. Ни движения, ни трепета век. Соляные столбы.

Почему гибельный звук не стихает? Он должен утихать иногда. И это был единственный гребной винт.

Ритчи-питчи-питчи-питчи-питчи… Никакого изменения, постоянный звук. Все время один и тот же поющий на высокой ноте, который хлестал по моим нервам, будто они были открыты дневному свету. Корабль шел на малом ходу, иначе это не звучало бы так, будто каждая лопасть ударялась о воду по отдельности. И кроме того, турбина или ходы поршневой машины были бы слышны.

Но как они могли топтаться на месте наверху с вращающимися винтом? Зловещий звук должен был утихнуть уже давно.

Я не мог видеть лицо Командира. Чтобы увидеть, нужно было бы наклониться вперед, но я не осмеливался. Никаких движений, только не сейчас. Мускулы напряжены, дыхание затаено.

Вот — Командир как раз только что пробормотал что-то глубоким басом. «Круг почета,» — услышал я; «они делают круг почета». Я понял. Британцы описывали циркуляцию столь малого радиуса, как только могли, прямо над нами. Руль на борт и малый вперед на одной машине.

Так что они точно знали, где мы лежим. Они засекли нашу позицию.

Шум ни утихал, ни нарастал. Кто-то рядом со мной скрипел зубами. Я услышал приглушенный вздох, затем неясный стон.

Круг почета… Они ждут, когда мы всплывем. Все, что им было нужно, это какое-то свидетельство — обломки, масло, тело или два.

Но почему же они не бросают глубинные бомбы?

Капли конденсата музыкально падали в льяла. Никто не двигался. Командир проворчал что-то неразличимое. Кто-то хныкал — скорее всего, это был Викарий.

Казалось, что фраза «круг почета» разбухала внутри меня до тех пор, пока она полностью не заполнила все мое сознание. Велосипедные гонки в Хемнице… Ноги, яростно нажимающие на педали, головы, опущенные как у быков в напрасной попытке перегнать черные кожаные плечи лидирующего мотоциклиста. Конечное усилие, затем расслабление. Педали лениво вращаются, руки подняты в триумфе, огромная золотая гирлянда на одном плече: круг почета победителя! И затем, взрыв фейерверка и длинная черная стоножка зрителей, бредущая к трамваям.

Ритчи-питчи-питчи-питчи-питчи… Доклады из кормы передавались шепотом в центральный пост от человека к человеку. Я не мог различить ни слова. Я мог слышать только удары гребного винта. Они завладели всем моим телом, которое вздрагивало в унисон с шарканьем лопастей.

Викарий определенно хныкал. Никто из нас не обменялся ни единым взглядом. Мы все смотрели прямо перед собой — в палубу или в переборку. Кто-то воскликнул «Господи Иисусе!» Командир хрипло хихикнул.

Ритчи-питчи-питчи-питчи-питчи… Все как бы потонуло в тумане — или это был дым? Неужели тлеющий огонь разгорелся снова? Слуховые воронки как будто вырастали из моей головы. Мои нервы вибрировали под ритм песни гребного винта. Рядом со мной старшина центрального поста пробормотал несколько бессвязных слов. Попытка расшифровать их вернула меня обратно на землю. Мои глаза сфокусировались, но голубоватая дымка оставалась. Да, это дым — но откуда?

Мои уши поймали слова «…топливо вытекает». О Боже, утечка топлива! Я увидел калейдоскопическую картину поверхности, загрязненной переливающимися многоцветными разводами, завитушки в стиле модернизма, мраморная бумага, исландский мох.

Я пытался сдержать свой страх. Энергичное течение может быть нашим спасением — оно может рассеять радужное пятно и унести его прочь.

И что же из того? Британцы были у себя дома — они наверняка знают все о местных течениях и поправках на них. Они не вчера родились. Одни небеса знают, сколько топлива вытекло из наших танков, но — подумав еще раз — чем больше, тем лучше. Это может заставить их думать, что онисделали свое дело. Я задумался — какой же из танков был поврежден.

Я представил темные пузыри в свете прожекторов эсминца. Вязкая жидкость всплывает на поверхность и растекается в огромное радужное пятно. В центре него, как будто нефть вытекла из разлома в морском дне, пузырящийся водоворот. Новые и новые пальцы лучей прожекторов ощупывали пятно, взрывались сигнальные ракеты и осветительные снаряды. И со всех сторон их орудия нацелены на нефтяной фонтан, корабли смыкаются — в каждой паре зубов белая кость носовой волны.

Мне хотелось убежать, прорваться сквозь окружение труб и механизмов, повернуться спиной к бесполезной коллекции клапанов и силовых агрегатов. В то же время я почувствовал горькое желание проявить цинизм: твоя собственная ошибка — ты сам хотел, чтобы такое произошло. Тебе стало тошно от легкой жизни. Ты предполагал вкусить немного героики для разнообразия. «Лицом к лицу с непреклонным роком…» Рудольф Биндинг и весь этот вздор! Раньше ты пьянел от его произведений: «… где нет матери, чтобы заботиться о нас, где никакие женщины не встают у нас на дороге, где доминирует одна реальность, жестокая в своем величии…» Ну и вот она, твоя реальность!

Но я не мог долго пребывать в саркастическом настроении. Жалость к себе поднялась внутри меня. «Господи,» — прошептал я, «Иисус Христос всемогущий…»

Никто не мог меня услышать, шум винтов был слишком громким. Мое сердце как будто билось за мягким небом рта. Мой скальп как будто замерз, а череп грозился лопнуть.

Ждать.

Не услышал ли я мягкое шуршание по корпусу лодки, или я уже страдаю от галлюцинаций?

Ждать, ждать, ждать.

Безоружные. Я не знал раньше, что это означает. В руках нет даже молотка, которым можно ударить, гаечного ключа, чтобы отбиться.

Шум сверху оставался постоянным. Было непонятно, что мы до сих по не слышали импульсов их гидролокаторов. Почему не работает ASDIC?

Или у них нет его с собой? Я должен попытаться и обдумать все трезво. U-A может лежать во впадине. Не было ли это место таким, что корпус лодки не мог отражать эхо импульсов? Мы не легли на песчаное дно, уж это было определенно ясно. Скрежет и визг были вызваны скалами, скребущими по нашему килю.

Командир покачал головой. «Невероятно,» — пробормотал он. «Прямо на нас из темноты». Так что мысли его все еще были заняты самолетом.

У них наверняка нет на борту ASDIC. Это абсурдно — нет смысла. Им не нужен ASDIC, чтобы определить глубину нашего убежища. Простого эхолота будет вполне достаточно, или даже просто взгляда на карту. Несколько пеленгов, и наши преследователи смогут запросто определить глубину, на которой мы лежим на дне.

Когда же они ударят? Что означает это ожидание? Сколько еще подонки собираются играть с нами в кошки-мышки? Мой желудок сжался. Я широко открыл рот и вдохнул, затем задержал воздух в своих легких сжатыми губами. Удержать его, удержать его… Моя вена на шее яростно пульсировала. Нет смысла — теперь я должен сделать выдох. Воздух вышел неровными маленькими выдохами.

Им не нужно использовать устройства для метания глубинных бомб. Они могут просто подкатить их к борту и сбросить — запросто, как лишние бочки со смолой.

Глотать, глотать, глотать воздух — пока мой рот открыт сам по себе — и я сражался за воздух, как тонущий человек. Пожар, черт возьми!

Еще доклады шепотом из кормы. Командир, казалось, не подозревал о них.

«… самолетная бомба, ударный взрыватель — как раз рядом с подлодкой, на траверзе орудия … Почти невероятно — такая темнота, и все же…»

Сумасшедший план — послать нас через пролив. Было предопределено, что все пойдет наперекосяк — любой дурак бы догадался. И Старик знал это! Он знал все это время, с тех пор как мы получили приказ прорываться. Он знал, что это было равносильно смертному приговору — это был единственный мотив его попытки списать нас на берег в Виго. Он мало надеялся, что это ему удастся, но это не остановило его от действий наперекор воле начальства. Никаких проблем, мы просто продрейфуем сквозь пролив. Очень изящно. Единственная проблема была в том, что такой трюк должен был стать успешным с первой же попытки. Второго шанса быть не могло — только не здесь.

Что это он бормотал сейчас?

«Очень мило с их стороны, я в этом уверен».

Все находившиеся в центральном посту слышали его. «Очень мило с их стороны разделять с нами компанию в такой ситуации».

Лишь горстка сардонических слов, но они были вовремя сказаны. Люди подняли глаза и снова зашевелились. Постепенно в центральный пост вернулось движение. Согнувшись, но на цыпочках, два человека пробрались мимо меня в направлении кормы.

Я непонимающе уставился на Командира. Он глубоко засунул обе руки в карманы овчинной жилетки. Было ясно видно, даже при этом свете, что он не утратил ни грамма своего самообладания. Он даже снисходительно пожал плечами для нас.

Где-то зазвякал инструмент. «Тихо!» — прорычал он. Булькала вода в льялах. Это наверняка происходило уже давно, но я не замечал этого до сих пор. Внезапная мысль пришла мне в голову: если мы неподвижны, то почему вода в льялах булькает? Я мысленным взором увидел, как поднимается уровень воды под плитами настила.

Командир продолжал играть свою роль героического подводника. «Разделять с нами компанию — можно ли просить от них большего?»

Звук винта «ритчи-питчи-питчи» стал ослабевать — и ощутимо. Похоже было на то, что наш мучитель уходил прочь. Командир повернул свою голову в одну сторону, затем в другую, чтобы уловить затихающий звук. Не успел я расслабиться, как шум гребного винта усилился до своего прежнего уровня.

«Загадочно,» — пробормотал Командир и наклонил голову в сторону Стармеха. Все, что я услышал из их разговора шепотом, было: «Не держит … утечка топлива … да …»

Командир повернулся к мичману. «Сколько времени они описывали циркуляцию?»

«Добрых десять минут, господин Командир,» — прошептал в ответ Крихбаум.

«Мерзавцы,» — произнес Командир.

Второго механика нигде не было видно. Вероятно, он отправился в корму, к нашему главному источнику беспокойства. С носа пришел еще один пакет докладов о повреждениях. Нам повезло, что у нас два офицера-механика на борту. Два сразу на одной подводной лодке — такое было редким феноменом. Нам повезло — мы счастливцы! Мы погрузились носом вперед, и Господь швырнул нам под киль пригоршню песка. И сверх того, два механика. Что может быть благоприятнее этого?

Командир нахмурился. «Где второй механик?»

«В отделении гребных электродвигателей, господин Командир».

«Немедленно отправьте его проверить аккумуляторы».

Наступила всеобщая активность. Я снова отметил ужасный свистящий звук. Он наверняка доносился из машинного отделения. Мы столкнулись с дном моря носом, но теперь корма лодки была заметно ниже. Почему Стармех не выровнял лодку? Нам надо было бы откачивать воду сейчас, при нормальных обстоятельствах, но главный осушительный насос был в нерабочем состоянии. Кроме того, справится ли он с огромным давлением воды снаружи? 280 метров — или, на языке нашего противника, около 900 футов. Ни одна обычная подводная лодка ни разу не заходила на такую глубину и вернулась обратно невредимой. Наш насос наверняка не был сконструирован для такой глубины.

Я украдкой взглянул через кормовую переборку. По какой-то причине в кубрике старшин было полно людей, но приглушенный свет не давал возможности разглядеть что-либо.

Командир оперся спиной на сверкающий серебристый ствол поискового перископа. Одной рукой он обхватил коленную чашечку, как будто она причиняла ему боль.

Неожиданно его тело напряглось. Он выпрямил спину и встал. Его голос больше не был шепотом.

«Ну, Стармех, сколько воды мы приняли в лодку? Какие танки повреждены? Какие из них не могут быть продуты? Можем ли мы откачивать воду на такой глубине?»

И новые вопросы пролились дождем на голову Стармеха: «Что произошло с главным осушительным насосом? Можете ли вы его починить? Если мы продуем все неповрежденные танки, что у нас остались, обеспечит ли это нам достаточную плавучесть?»

Стармех повел плечами, как расслабляющийся атлет. Затем он сделал два-три бесцельных шага. Старшина центрального поста тоже ожил.

Я напряг мозг. У нас на лодке три водонепроницаемых отсека. Прекрасно, но как это может нам помочь сейчас? Если Командир загерметизирует центральный пост от кормы — предполагая, что в этом есть какой-то смысл — другими словами, если он задраит кормовую переборку, то центральный пост и носовой отсек будут сухими и чистенькими. Великолепно! После этого мы можем ждать в комфорте, пока не закончится кислород. Это будет единственным преимуществом.

Главный осушительный насос… Если ему настал конец, у нас все же есть сжатый воздух. Мы можем использовать воздух высокого давления, чтобы вытеснить воду из наших танков, но достаточно ли его осталось после нашей бесплодной попытки продуть танки по пути на дно? Без насосов и воздуха высокого давления нам конец. Нам нужно быть в состоянии как откачивать, так и продувать танки, уменьшить наш вес и создать плавучесть. Но что если балластные танки больше не смогут удерживать сжатый воздух — если драгоценный воздух будет выходить через пробоины или поврежденные заслонки и устремляться к поверхности сразу же, как мы начнет продувание? Что, если он лишь будет образовывать пузыри, но не будет создавать никакой подъемной силы?

Стояла адская вонь. Газ из аккумуляторов — наверняка некоторые банки треснули. Аккумуляторные банки — штука нежная. Сначала взрыв, затем удар о дно. Аккумуляторы были нашим единственным источником энергии. Если аккумуляторы накрылись…

«Быстрее!» — услышал я голос Стармеха. «Давайте, живее!» — отозвался эхом боцман. Поступили еще доклады шепотом, большей частью с кормы. Я услышал их, но не осознал их смысла. Я слышал тяжелое, как у загнанной собаки, дыхание людей и топот их ног, а над всем этим — пульсация и ритмичное биение гребных винтов. Вне всякого сомнения, турбины. Они что, систематически сводят нас с ума? Мне захотелось отключить свои уши, заткнуть их пальцами, но это отрезало бы меня от происходившего вокруг. Я едва мог различать что-то в полутьме — это было похоже на пребывание в шахте.

У людей, проходивших через центральный пост, были гротескные движения канатоходцев. Я прижался спиной к основанию поискового перископа, подавленный чувством чрезмерности происходящего.

Второй помощник был совсем рядом со мной, тоже стоя в стороне. На борту сидящего на мели корабля для моряков всегда много работы, но мы утонули, а не сели на мель. Потонувшие корабли не давали никакой работы для палубной команды. Что они могли сделать?

А что там делает старший помощник? Он тоже должен быть где-то здесь, в центральном посту. Немного маловато здесь интеллектуальных ресурсов — любых ресурсов… Он мог бы это повторить сейчас!

Быстрое дыхание возле меня исходило от Айзенберга. Нервирующий звук, как у скотины в стойле. У меня снова появилось искушение заткнуть свои уши. В конце концов глухота может стать благословением. Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не нюхать — закопаться в землю, так сказать, если не считать того, что в листовой металл будет трудновато закопаться. Жалко нашего драгоценного топлива, но кто знает — понадобится ли оно нам когда-нибудь? Встань лицом к лицу с фактами, прекрати обманывать себя: нам настал конец. В этот раз не выскользнуть. Мы были пригвождены к одному месту. Корпус все еще держался, это верно, но нашим механизмам пришел конец. Встань лицом к лицу с фактами, не нужно самообмана. Нам конец! Без механизмов нам конец. Без плавучести мы будем лежать здесь до Страшного Суда. Воскресение тела с глубины 280 метров — это особая техника, известная только командованию подводных лодок.

Вырисовывавшиеся силуэтом на фоне слабого света от пульта гидрофона плечи Командира немного опустились. Мои собственные мышцы расслабились в имитации спокойствия. Расслабление разливалось по всей длине и ширине моей спины. Вот ромбоидная мышца — это она только что расслабилась: одна из двух больших мышц, поворачивающих плечо. Выучивши раз — никогда не забудешь. Классы анатомии в Дрездене, с их неразумным кромсанием трупов. Случаи отравления газом были самыми лучшими — они не разлагались столь же быстро, как умершие от естественных причин. Зал, полный скелетов, все смонтированные так, что они напоминали классические скульптуры. Коллекция вульгарных подобий: Дискобол, Монах, Мальчик, Вытаскивающий Занозу…

«Забавно,» — услышал я шепот Командира. Так что он находит забавным то, что ничего не происходит, что люди на поверхности все еще медлят. Командир полуобернулся в мою сторону: «Он вылетел под углом, вот под таким, немного скользнул в сторону и затем выпрямился».

Я не мог уследить за его жестами в полумраке. Старик довел меня до головокружения. Похоже, что для него не существовало ничего, кроме самолета. «Могло быть сброшено даже две бомбы — на самом деле я не видел».

Центральный пост был окутан голубоватыми испарениями. Вонь газа делала само дыхание неприятным. В кубрике старшин двое подняли крышку аккумуляторной батареи No.2. Глядя через дверь в переборке, я мог видеть при аварийном освещении, что один из них был вооружен полоской голубой лакмусовой бумаги. Щуп в другой его руке был погружен в льяла. Он извлек его и смочил лакмусовую бумажку.

Стармех говорил поспешно: «Принесите сюда известь, быстро. Затем определите, сколько банок повреждено».

Так что в льялах вокруг аккумуляторов была кислота. Множество банок должно быть треснуло и вытекло, и их серная кислота прореагировала с морской водой с выделением хлорного газа. Вот откуда ужасающий запах.

Командир слишком часто бросал вызов судьбе, и это было расплатой. Но что еще мог он сделать? Сумасшедшие в Керневеле — вот на чьей совести мы были.

Еще один приступ цинизма. Совесть — какая еще совесть? В терминах Керневеля мы были всего лишь парой кодовых букв, которые следует вычеркнуть из списков. Верфь построит другую подводную лодку, резервы персонала обеспечат комплектацию еще одной команды.

Я поглядел на Стармеха. Его рубашка насквозь промокла и была открыта до пупка. Прядь волос свисала на его лицо, а на левой щеке была косая ссадина.

Появился второй механик. Из его произнесенных шепотом слов я заключил, что вода в льялах отделения гребных моторов продолжает подниматься. Затем несколько обрывков: «Все еще поступает вода в машинное отделение — много воды… в клапане затопления под торпедным аппаратом No.5 трещина… трубы воды охлаждения… подшипники моторов… воздухозаборная труба треснула».

Второму механику пришлось сделать паузу, чтобы восстановить дыхание.

По плитам настила шаркали ботинки.

«Тихо!» — быстро произнес Командир. Гребные винты все еще кружились.

Некоторые из протечек были загадочны. Второй механик был не в состоянии определить все источники поступление воды, через которые она поступала в корпус. Уровень воды в льялах центрального поста тоже возрастал. Хотя и приглушенное, бульканье воды было ясно слышно.

Командир спросил: «Что насчет утечки топлива? Вы знаете, из каких танков уходит топливо?»

Стармех исчез в корме. Вернувшись через несколько минут, он доложил, запыхавшись: «Из трубки продувания выходит сначала топливо, затем вода».

«Странно,» — заметил Командир.

Ясно, что это было не по правилам. Я вспомнил, что трубка продувания расположена возле двигателей. Если танк получил пробоину, то вода стала бы вытекать из трубки под гораздо большим давлением. Командир и Стармех размышляли над этим феноменом. Танк все еще был наполовину полным, так почему же вытекает так вяло? Вдобавок к обычным топливным танкам, два из наших балластных танков были наполнены топливом, взятым с «Везера».

«Это ненормально,» — сказал Стармех. «Сначала вытекает топливо, но потом из пробного крана поступает вода».

«Этот топливный танк,» — спросил Командир, «где его отверстия проходят через прочный корпус? Где заслонки продувания и трубы заполнения? Кажется, есть надежда на то, что повреждена только трубка продувания, а сам танк цел».

Стармех и Командир могли только делать предположения, потому что сами трубы были недоступны. Можно было лишь догадываться, как выглядят снаружи главные балластные танки после взрыва и нашего падения на дно.

Стармех снова ушел в корму.

Я попытался мысленно представить различные танки. В булевых танках^[48] топливо плавает сверху воды. Таким образом поддерживается равенство давлений — воздушные карманы отсутствуют, так что они менее уязвимы, чем другие танки. Вероятно, что один из наружных танков получил пробоину. Должно быть возможным определить количество потерянного топлива проверкой по приборам. Единственный вопрос — знал ли Стармех точно, сколько топлива должно было быть в его танках? Индикаторы уровня топлива были неточными, как и оценки количества топлива, израсходованного на ходу. Наши регулярные замеры щупами выдавали точные результаты.

Промокший до нитки, Айзенберг доложил, что он обнаружил поврежденный клапан и смог его отремонтировать. Это был возможный основной источник поступления воды в льяла центрального поста.

Я неожиданно заметил, что шум гребного винта утих. Было ли это уловкой противника? Наши друзья на поверхности легли в дрейф? Можем ли мы снова вздохнуть с облегчением или они пытаются обхитрить нас? Я напряг слух.

«Пустая трата времени,» — пробормотал Командир. И затем, в задумчивости: «Он не мог видеть нас — он просто не мог».

Старик потерял интерес к описывавшему наверху круги почета судну. Нет шума — нет смысла беспокоиться. Его мысли вернулись к самолету. «Он не мог… При этом освещении? Невозможно! Он появился слишком неожиданно». Голос Командира превратился в бессвязное бормотание. «Жалко, что мы не можем послать радиограмму … скверное дело … чертовски важно …»

Я понял, что он имеет в виду. Нужно предупредить остальных. Давно уже ходили слухи, что британцы создают новое электронное средство обнаружения и определения расстояния, достаточно компактное для установки в кабине самолета. Мы были живым доказательством точности слухов. Мы были морскими свинками. Если Королевские ВВС теперь могут обнаруживать подводные лодки вслепую — если плавание в надводном положении стало небезопасным, даже в темную ночь — то пора обнажить головы и возносить молитвы. Жизненно важная информация, но передать ее никаких шансов.

В центральном посту было так тесно, что я удалился в кают-компанию. Здесь тоже царил хаос. Стол и диван были завалены схемами и чертежами.

Стармех сосредоточенно изучал электросхему. Он непрерывно бормотал что-то, отслеживая ее лабиринты сломанным огрызком карандаша. Затем он схватил скрепку и стал вместо карандаша пользоваться ей. Дрожащими руками он процарапывал на линолеуме линии с такой страстью, что было ясно: надругательство над убранством нашей кают-компании больше не имело никакого значения.

Старший помощник сидел рядом с ним и протирал бинокли. Не у дел, подумал я. Навыки судоводителей не были востребованы сейчас — даже он должен был бы понять это. Как будто хорошее наблюдение значило что-либо на морском дне. Нелепо! И то, как он выглядел… Его обычно гладкое лицо приобрело две глубокие обезьяноподобные морщины от ноздрей до кончиков рта. На подбородке выбивалась щетина. Наш элегантный Номер Первый больше не был таковым.

Что-то зажужжало вокруг лампочки. Наша муха! Она не только пережила последнее суровое испытание — она была способна пережить всех нас.

Который час? Я пришел в смятение, обнаружив, что мои часы исчезли. Скверное предзнаменование. Я попытался разглядеть время на часах Стармеха. Пять минут после полуночи.

Командир вошел и стал бомбардировать Стармеха вопрошающими взглядами. «Ремонт в море… невозможно…» — услышал я шепот Стармеха.

Если не ремонт сейчас, в море, тогда что же? Послать за бригадой ремонтников судоверфи? Позвонить конструкторам лодки проекта VII–C?

Все плиты настила палубы сразу в нос от кают-компании и в проходе были сняты. Два человека работали на аккумуляторной батарее No.1. Кабели и инструменты подавали им из центрального поста.

«Черт!» — услышал я голос под ногами. «Что за кошмарная вонь!» Казалось, что голос доносится издалека.

Голова Пилгрима высунулась из смотрового люка. Старшина электриков ужасно кашлял, глаза его слезились. Не замечая присутствия Стармеха в кают-компании, он доложил прямо в центральный пост: «Передайте Стармеху — вышло из строя двадцать четыре банки аккумуляторов».

Двадцать четыре — а сколько их всего? Была ли потеря двадцати четырех банок гибельной или же терпимой?

Стармех поднял себя на ноги и приказал Пилгриму и его помощнику одеть спасательное снаряжение. Два коричневых ранца передали из центрального поста. Я отдал их вниз.

Пока электрики одевали свое снаряжение, Стармех протиснулся через смотровой люк впереди нашего стола. Через минуту-две он выбрался назад, кашляя. Он быстро достал схему аккумуляторной батареи No.1 и расстелил ее поверх остальных чертежей. Его карандаш перечеркивал одну банку за другой — всего двадцать четыре.

«Совершенно не хватает кабельных перемычек, чтобы обвести неисправные банки,» — сказал он, не поднимая головы. Я понял смысл сказанного. Неисправные банки невозможно было просто демонтировать и сбросить за борт. Стармех планировал отключить их и поставить перемычки, сделав рабочую аккумуляторную батарею из оставшихся банок.

Это казалось кошмарной задачей, разработать кратчайший и наиболее экономичный путь от одной исправной банки до следующей. Капли пота собрались на лбу Стармеха. Он прочерчивал линии и зачеркивал их снова, сильно шмыгая каждые несколько секунд, чтобы прочистить свой сопливящийся нос.

Жиголо занимался кают-компанией: он принес большое ведро с плещущейся белой жидкостью — известковое молоко, которое должно было остановить образование хлорного газа путем нейтрализации серной кислоты, вытекшей из наших аккумуляторов. Я услышал, как он открывает дверь в гальюн, где находилась спринклерная трубка, по которой известь попадет в льяла аккумуляторной батареи.

«Поспешай-ка, моряк — работай энергично!» Стармех поднялся и нагнулся над смотровым люком аккумуляторной батареи No.1. Все еще держа в руках схему, он вполголоса проинструктировал работавших внизу. Сначала Пилгрим не ответил, но затем из-под плит донеслась серия странно приглушенных ворчаний и стонов.

Командир громко потребовал принести ему хлеба и масла. Хлеб и масло — сейчас? Наверное, Старик все-таки не был голоден. Хлеб и масло должны были обозначать: «Все нормально. Ваш командир хочет перекусить. Любой, кто хочет перекусить — с ним все в порядке».

«Хочешь половину?» — спросил он меня.

«Нет, спасибо».

Старик изобразил подобие ухмылки, уселся и стал демонстрировать, как надо правильно пережевывать пищу. Он работал нижней челюстью так, как это делает жвачное животное.

Два моряка проскользнули мимо смотрового лючка и тут они увидели жующего Командира. Новость тут же разнесется по всей подлодке — чего он и добивался.

Электрик Цорнер вытащил свое миниатюрное тело из льял и снял с носа зажим. По его голой груди каплями стекал пот. Он увидел Командира и разинул рот.

Техник машинного отделения Франц протиснулся через переборку с лампой-переноской в руках, видимо в поисках Стармеха. Его руки по самые бицепсы были выпачканы в липком черном масле. Я не разобрал, что пробубнил из-под плит Пилгрим и что еле слышно сообщил Франц. Я только лишь догадался, что в корму все еще поступает вода. Стармех протиснулся в центральный пост, ведя за собой Франца, но через две минуты он вернулся и нанес очередной визит в льяла аккумуляторной батареи.

Командир отодвинул свою тарелку. Конец спектакля.

Сердитый голос Стармеха доносился из глубины льял. «Проклятие! В чем дело? Эй, Цорнер, почему нет света?»

Похоже, им под палубой не хватало помощников. Я краем глаза увидел в углу кают-компании фонарик, дотянулся до него и попробовал включить. Он работал. Я спустился через люк, заткнув фонарик за пояс. Стармех снова ругался. «Что, черт побери, творится? У меня будет наконец свет или нет?»

Я появился на сцене в нужный момент — Люцифер, несущий свет во всей красе. Стармех принял мое присутствие без единого слова. Очень удобно. Если только он сам себя не обманывает иллюзиям. Если гребные электромоторы затоплены, все его усилия будут напрасны — даже я знал это. Странно это его абсолютное молчание. Я мог видеть рядом с собой его правую ногу, неподвижную, как у трупа. Звук его хриплого дыхания успокаивал. Он сказал мне, как надо держать фонарик. В луче света я увидел его выпачканные в масле пальцы, сжимавшиеся и выворачивавшиеся по очереди.

Беззвучно я заклинал его поспешить, прекратить нервное ощупывание, делать работу аккуратно, использовать отпущенное нам время. Или теперь, или никогда.

Неожиданно я как бы увидел нас отдаленно и со стороны, как будто в часто виденной картинке: герои, гримированные маслом и грязью, горизонтально лежащие шахтеры из какого-то фильма с перекошенными лицам и покрытыми каплями пота бровями.

Моя свободная рука теперь потребовалась. Вот здесь, тяни его. Хорошо, я держу. Полегче, или ключ соскользнет. Вот черт! Слишком поздно, попробуй снова.

Если бы можно было двигаться… Шахтеры, право слово, по внешнему виду — ну точь в точь, только что вместо кирки и бура мы пользуемся гаечным ключом, плоскогубцами и аккумуляторными перемычками. Воздух был едва пригоден для дыхания. Да поможет нам Бог, если Стармех сейчас сдастся. Гаечный ключ в его зубах делал его сейчас похожим на отважного индейца на тропе войны. Он, извиваясь червяком, протиснулся вперед на добрых три метра. Я прополз за ним, оцарапав по пути в кровь обе коленки.

Меня поразил размер аккумуляторного отсека под плитами настила палубы. Я-то всегда представлял нашу «батарею» чем-то гораздо меньшим. Это было гигантской версией автомобильного аккумулятора, но какая его часть была еще работоспособна? Когда в носке становится больше дырок, чем ткани, он теряет свою идентичность и отправляется в корзинку для тряпья. Наши аккумуляторы должно быть сгодятся на металлолом и ничего более. Подонки превратили всю подлодку в руины.

Чье-то лицо уставилось на нас сверху. Я не мог определить, кому оно принадлежит, потому что оно висело развернутым на сто восемьдесят градусов относительно моего. Странно, как тяжело узнать перевернутое лицо.

Воздух! Почему они не подведут немного воздуха к нам вниз? Стальные ленты вокруг моей груди выжимали из меня все силы.

Стармех подал сигнал. Мы должны были выбираться наружу. Навстречу нам протянулись руки помощи. Я тяжело дышал, как собака в жаркий день.

«Хорошенькое дерьмо, а?» — произнес кто-то. Я слышал его как в тумане, как будто мои барабанные перепонки были под давлением. Я не мог собраться с дыханием, чтобы ответить утвердительно. Мои легкие продолжали накачивать воздух. К счастью, на койке Стармеха среди схем было местечко, куда я смог усесться. Чей-то голос сообщил время: 02:00. Неужели не позже?

Стармех доложил Командиру, что нам не хватает проводов. Меньше половины аккумуляторной батареи No.1 может быть соединено имеющимися перемычками. Неожиданно стало казаться, что нашей реальной проблемой было найти какое-то количество провода, а вовсе не всплыть на поверхность. Стармех издал всеобщий приказ: «Нужен провод — любой!»

Красивые сверкающие торпеды в наших аппаратах в носовом отсеке и на стеллажах стоили по 25 000 рейхсмарок за штуку, но все, что нам было сейчас нужно — это кусок старого провода за 5 рейхсмарок. У нас было множество снарядов, но не было провода. Ирония судьбы: масса боеприпасов, фугасных и зажигательных, и все же орудие теперь лежало еще глубже, чем мы сейчас. Оно отмечало точку, где наши останки лежали бы теперь, если бы Старик не сделал тот рывок на юг. Десять фугасных снарядов за десять метров провода — хорошее было бы деловое предложение.

Боцман исчез в носовом отсеке. Одни небеса знали, откуда он собирался раздобыть провод, но если он не найдет — и если поиски второго помощника, мичмана и старшины центрального поста будут равно безуспешны — что тогда?

Я услышал «демонтировать электрические цепи» и «скрутить их вместе». Это не звучало многообещающе. Провод должен быть определенного диаметра, так что же? Сплести несколько прядей вместе? Кропотливая и требующая много времени работа, которая может занять всю ночь.

Мы были теперь заметно ниже на корму. Доложили, что дейдвудная труба^[49] на две трети покрыта водой. Если моторное отделение затопит, то все провода в мире не спасут нас.

Какой сегодня день? Календарь исчез с переборки — пропал. Как и мои часы. Мы существовали вне времени.

Атмосфера в кают-компании стала начинать действовать мне на нервы. Я пробрался в корму в центральный пост, обходя провалы в палубе. Каждый сустав моего тела ныл от недавнего лежания в скрюченном положении. Между моих лопаток будто возили кинжал, да и вся спина ныла. Мой зад тоже болел.

На плитах настила рядом с колодцем перископа лежал барограф. Две стороны стеклянного ящика были вдребезги разбиты. Перо было отогнуто назад, как заколка для волос, и волнистая линия, прочерченная на барабане, обрывалась вниз чернильной кляксой. Мне захотелось вынуть бумагу и спрятать ее в карман. Если когда-нибудь мы выберемся отсюда живыми, я смогу вставить бумагу в рамку и повесить ее на стену — наша судьба графически была изображена этой волнистой падающей вниз линией.

Стармех выработал систему приоритетов в своей битве с бедой: сначала первоочередные задачи, укротить огонь до того, как ветер его раздует, устранить повреждения, которые быстрее всего распространяются. Здесь, на борту лодки, каждая установка была необходима и не было ничего лишнего, но теперь, в нашем нынешнем положении, существовали тени отличия между необходимым и жизненно важным.

Командир и Стармех шепотом совещались. Из кормы появился техник машинного отделения Йоханн. Старшина центрального поста тоже принял участие — даже техник Франц был допущен внести свой вклад. Все члены старшего технического состава подводной лодки собрались в центральном посту, кроме второго механика, который был в моторном отделении. Я пришел к выводу, что работа в корме выполнялась постоянно и методично. Был достигнут определенный прогресс. Стармех возложил проблемы с аккумуляторной батареей на двоих старшин-электриков.

Собрание прервалось. Центральный пост опустел, в нем остались Айзенберг и Командир, который развалился на рундуке для карт с беззаботностью, которая не ускользнула от глаз матросов, проходивших мимо. Он сидел там, засунув руки в карманы овчинной жилетки, излучая доверие к своим специалистам.

Прошел Пилгрим и спросил разрешения присоединиться к поискам провода в носовом отсеке лодки.

«Разумеется,» — ответил Командир. «Нужен провод? Мы должны найти провод, даже если нам придется размотать его из наших основных приборов».

В этот момент в носовом дверном проеме появился боцман, сияя, как мальчишка в день рождения. В своих замасленных руках он сжимал несколько метров ржавой старой проволоки.

Командир кивнул. «Я же вам говорил. Это сгодится для начала».

Берманн пробрался через воду, которая поднялась над плитами настила в кормовой части центрального поста и пригнувшись, прошел через переборку в кубрик старшин — место, где была расположена аккумуляторная батарея No.2.

«Великолепно!» Это был голос Стармеха.

Берманн притопал назад. Он выглядел так, будто открыл Америку. Простая душа, наш боцман. Похоже, он не представлял, что нам нужно гораздо больше, чем несколько метров провода, чтобы решить все наши проблемы.

«Продолжай хорошее дело,» — сказал ему Командир. Затем он впал в молчание на добрых десять минут, потому что рядом не было никого, кто мог бы наблюдать его представление.

«Будем надеяться, что они не будут искать нас с помощью тросовых тралов,» — произнес он в конце концов.

Тросовые тралы? Я тотчас вспомнил о бретонских ловцах мидий, которые тащили свои тралы по песчаному дну, чтобы выковырять наполовину закопавшиеся мидии. Мы, похоже, лежим на скалах, а не на песке, и в этом случае тросовые тралы — если я думаю о тех же вещах — вряд ли будут подходящим инструментом для работы.

Стармех появился снова. «Как идут дела?» — спросил Командир.

«Так себе. Почти закончили, господин Командир. Осталось обвести только три банки».

Голос Командира приобрел немного более настойчивости: «А что в корме?»

«Могло быть и хуже». Возможно и так, подумал я, но не намного.

Я опустился на диван кают-компании и попытался с закрытыми глазами оценить ситуацию.

Командир отдавал приказ на продувание балластных танков лодки, пока мы падали вниз — и продували как сумасшедшие, но напрасно, потому что мы уже приняли внутрь столько воды, что ее вес не мог быть компенсирован вытеснением воды из балластных танков. U-A все еще имела отрицательную плавучесть даже после продувания всех танков. Из этого следовало, что теперь, хотя мы и были на дне, в наших балластных танках должен быть воздух — воздух продувания. Этот воздух может поднять нас на поверхность статически, но только если нам удастся уменьшить вес лодки. Это как сидеть в корзине воздушного шара, который, хотя и надут, прикован к земле избыточным балластом. Балласт должен быть выброшен из корзины до того, как воздушный шар поднимется. Да, но все это в том случае, если наши главные заслонки затопления держали воздух. Если заслонки тоже были повреждены и не были герметичны, мы могли закачивать в главные балластные танки столько воздуха, сколько захотим — до последней унции в наших воздушных баллонах — без достижения какого-либо эффекта.

Верно, существует еще динамический способ всплытия и погружения. Под электрическими гребными моторами и установив оба комплекта горизонтальных рулей на всплытие, подводная лодка может быть поднята под некоторым углом, подобно самолету. Но в нашем случае это не сработает. U-A была слишком тяжелой, и было сомнительно, что наших оставшихся ампер-часов достаточно, чтобы вращать гребные винты дольше нескольких минут. Хотелось бы знать — имеет ли Стармех хоть какое-то представление о том, сколько энергии в лучшем случае могли выдать наши несколько целых аккумуляторных банок.

Мы вероятно должны будем воспользоваться методом воздушного шара. Избыточная вода должна быть откачана за борт — откачана любой ценой.

Затем вверх. Вверх, за борт и плыть, спасая свои жизни.

Я смогу повесить свои пленки на шею. У меня есть водонепроницаемый мешочек. Я определенно должен взять те, на которых наша встреча со штормом. Они заслуживают спасения — они уникальны.

Нам бы только не попасть в то проклятое течение в проливе… Пригоршня песка под наш киль в самый последний момент — это близко к чуду!

Командир жевал нижнюю губу. Планирование и надзор теперь были функцией Стармеха. Это от его решений все зависело. Один Бог знал, как он выдерживает — он не остановился ни на мгновение.

Похоже было, что все протечки были устранены, за исключением небольшого просачивания от нескольких второстепенных ран на нашей стальной шкуре. Но та вода, что уже находится на борту? Я понятия не имел о ее объеме. Один литр воды — это означает один килограмм избыточного веса. Все мое тело чувствовало вес ноши, которую мы несем. Мы были тяжелы, тяжелы, несоизмеримо тяжелы — прикованы к одному месту своим собственным весом.

«Я чувствую, что пахнет дерьмом,» — пробормотал Айзенберг.

Френссен ухмыльнулся: «Почему бы тебе не открыть форточку?»

Из кормы донеслось шипение, как от выходящего пара. Оно пронзило меня насквозь. Боже, что там на этот раз? Тональность звука изменилась и теперь он напоминал струю с иголку толщиной, бьющую в стальной лист. Мне непреодолимо хотелось взглянуть — что это такое.

Что было в голове у Командира? Что могло происходить в его голове сейчас, когда он сидел в центральном посту, уставившись в пространство? Быть может, он планировал поднять нас на поверхность, сделать еще один рывок к Марокканскому побережью и высадить нас на берег? Должно быть, это так и было, потому что он хотел всплыть до рассвета. Если его единственным намерением было покинуть корабль, он не интересовался бы завершением ремонта в машинном отделении до первого луча света.

Плыть в темноте было бы чересчур рискованно. Течение разметает нас сразу, за пару минут, задолго до того, как британцы смогут остановить нас. Наши спасательные жилеты не имели аварийных огней, как у них. Мы даже не имели красных фальшфейеров — в действительности мы были совсем не готовы к нынешней аварийной ситуации.

Все еще ни слова от Командира. Я не могу задавать ему вопросы. Спустя две минуты он вошел в кают-компанию.

«Они должны дать ему медаль», — услышал я его слова. «Что-нибудь красивое и звенящее — Крест Победы, например».

Я тупо уставился на него.

«Да, он заслужил его. Это же не его вина, что мы до сих пор живы и брыкаемся».

Я живо представил себе сцену. Барак из гофрированного железа на Скале, стая летчиков в форме с фужерами шампанского наготове, собравшихся отпраздновать потопление подводной лодки. Определенно наблюдавшееся на экране радара самолета и подтвержденное Королевскими ВМС.

«Все это чушь собачья,» — голос Командира звучал устало и покорно, как будто немного больше повреждений здесь или там не имело больше значения.

Корма должна выглядеть хуже всего. Я удивлялся — почему бомба нанесла такой хаос в кормовой части подводной лодки. Повреждения в центральном посту и на аккумуляторной батарее No.1 были достаточно понятны, но я не мог понять причины для обширных повреждений в корме. Возможно, все-таки было две бомбы. Прозвучал ли взрыв как сдвоенный? Я не мог заставить себя задать вопрос.

Прибыл Стармех, чтобы обстоятельно доложить обстановку. Из потока технических подробностей я сделал вывод, что почти все отверстия в прочном корпусе протекали. Часть электрической системы была полностью выведена из действия, а также система контроля пожара, зависевшая от нее. Также была вероятность, что пострадали подшипники гребных валов. Если это так, то они будут перегреваться, как только валы начнут вращаться.

Доклад Стармеха содержал полный перечень наших повреждений. Не только главный осушительный насос был выведен из работы — остальные тоже. Носовой дифферентный танк больше не был водонепроницаем. Болты фундамента левого дизеля чудесным образом выдержали, а вот на правом дизеле их срезало. Компрессоры были вырваны со своих оснований. Носовые горизонтальные рули почти не двигались — без сомнения вследствие нашего столкновения со скалистым дном. Система компасов полностью накрылась. Магнитный, гирокомпас — все. Лаг и эхолот были сорваны со своих креплений: похоже, их не удастся восстановить. Радиооборудование тяжело пострадало. Даже машинный телеграф не работал.

«Это все, Стармех?» Рот Командира дернулся в кривой ухмылке. «Я могу все же предположить, что все ваши головы еще в порядке?»

Внезапно я услышал новый звук, определенно из-за борта. Высокий ритмичный вой, наложенный на более глухой ритм. Они вернулись! Мое дыхание перехватило, как будто сработал стоп-кран. Командир заметил звук в тот же момент. Он слушал с открытым ртом, нахмурившись. Пульсирующий вой нарастал. Снова турбины. Я подождал скороговорки ASDIC. Все — сидевшие, стоявшие в рост или на коленях — замерли в неподвижности. Мне было немного сложно узнать стоявших вокруг меня людей. Тот, что слева от перископа, должен быть мичманом — я смог узнать характерный подъем его левого плеча. Согнутая спина перед пультом управления гидрофоном принадлежала Стармеху. Моряк слева него должен быть второй помощник. Айзенберг стоял под боевой рубкой.

Казалось, что мой пульс бьется как паровой молот. Невозможно было избавиться от впечатления, что его биение было слышно всем в отсеке.

Мои уши стали гидрофонами беспредельной чувствительности. Они улавливали целый диапазон еле слышных шумов, множество из которых они не замечали до сих пор — скрип кожаных курток, мышиный писк подошвы ботинка на стальной плите палубы. Корабельные двигатели над нами были слишком громкими для моих высокочувствительных детекторов звука.

Они собираются нас прикончить. Тросовые тралы, ASDIC? Возможно, описывавшее круг почета торговое судно не имело на борту глубинных бомб — возможно, это было вспомогательное судно. Я напряг все свои мускулы и стал неподвижен — все, что угодно, только чтобы не выдать себя.

Что случилось? Вой гребных винтов, похоже, стихает — или я ошибаюсь?

Горящее ощущение в легких. Моя грудь свободно расширилась. Я сделал один неровный вдох, и тут же стал судорожно делать следующий. И еще, и еще. Я заряжал свои легкие воздухом и удерживал его. Паровой молот снова стал бить.

Я был прав, шумы утихали.

«Уходят,» — пробормотал Командир. Я тут же ослабел. Сдерживаемое дыхание вышло из меня чем-то вроде вздоха, и я угостил себя добрым глотком наполненного газом воздуха.

«Эсминцев надо опасаться,» — невозмутимо пробормотал Командир. «Это место просто кишит кораблями — должно быть, они подняли по тревоге все, что может держаться на плаву».

Это, будучи интерпретировано, означало, что последний визит был случайным. С моих плеч словно камень свалился.

И тут бряканье и стук инструмента заставили меня подскочить. В корме возобновилась работа. Я заметил, как и раньше, что в центральном посту было гораздо больше людей, чем могло быть тут по праву и долгу службы. Чисто инстинктивно они собирались тут под люком, когда неприятель был совсем близко. Все матросы прекрасно знали о глубине, на которой мы лежали — глубине, которой было впервые абсолютно все равно, кто ты: матрос или машинист. Для моряков в нашем положении спасательное снаряжение было бесполезно — если не считать дополнительных полчаса жизни, которые могут обеспечить его вставки, если кончится кислород в баллонах.

Мысль о том, что британцы вычеркнули нас из списков живых, и что наше предполагаемое уничтожение было уже давно доложено в Адмиралтейство, возбудило во мне смесь ужаса и насмешки. Я обнаружил, что придумываю колкости на английском: Not yet, you bastards, not yet. Don’t count your eggs…^[50] — или речь все-таки шла о цыплятах?

Меня охватил приступ тошноты. Я сильно сглотнул,смывая кислотную рвоту своей собственной слюной. Затем тупая, пульсирующая боль появилась в задней части моего черепа и одновременно над правой бровью. Ничего удивительного. Туман, который мы вдыхали, становился все плотнее. Было почти невероятно, что мы все еще могли продолжать существовать на этой смеси сотен дурных запахов, выхлопов дизелей и газа из аккумуляторов. И к тому же сильно взрывоопасной смеси — единственная искра, и нам крышка.

«Верь в Стармеха,» — услышал я кого-то. «Он вытащит нас, попомни мои слова». Это был старшина Дориан. Я едва не ткнул его кулаком в нос, чтобы он не искушал провидение. Все-таки наш тупица второй механик никогда не заменил бы Стармеха. Невозможно даже представить себе, что Стармех мог бы списаться в Виго, как планировалось…

Я почти захихикал от своей ошибки. Ну-ка, дружище, подумай еще разок. Если бы Стармеха не было на борту этой посудины, тебя бы тоже не было — вас же собирались списать на берег обоих, помнишь? Но это бы стоило жизни всем остальным членам команды, приговорило бы их к смерти не единожды, а дважды. Пока ты на борту, U-A не будет гнить на дне. Линии на твоей руке говорят, что ты собираешься прожить до преклонных лет, так что тебе предначертано выжить. Никто не должен знать, что твоя жизнь заговорена, вот и все. Не искушай провидение, храни молчание и гляди молодцом. Они нас еще не заполучили, отнюдь нет. Мы все еще дышим — с трудом, возможно, но тем не менее дышим.

Бормотание и шепот из центрально поста давно уже были единственными человеческими звуками, доносившимися до меня в кают-компанию. Мне вдруг захотелось услышать свой собственный голос. Я захотел поболтать со вторым помощником, который сидел рядом со мной на койке Стармеха. Знаешь что, Номер Второй? Все это молчание напоминает мне о монахах, которые пытались заманить меня на путешествие на каноэ вниз по Дунаю. Я — и в монастыре? Жизнь впроголодь и никаких разговоров — почти так же скверно, как и в ВМФ. Ну и вот куда привело меня любительское увлечение лодочным спортом: на глубину в 280 метров в проливе Гибралтар…

Челюсть второго помощника наверняка бы отвалилась, если бы он услышал мой монолог, но я не произнес ни слова. На моем языке образовалась толстая пленка — ощущение было омерзительным, как будто во рту комок гнилого мяса.

Если бы только мы смогли послать радиограмму! Но на такой глубине никакой возможности, даже если бы передатчик был исправен. Никто дома не узнает, как мы погибли. Обычное письмо соболезнования от флотилии нашим родным: «Пропал без вести, предположительно погиб в бою». Наше исчезновение будет оставаться загадкой — конечно, если только британцы не воспользуются передачами «Радио Кале» и не обнародуют подробности нашего потопления.

Их техника в эти дни была изощренной. Они добивались доверия наших соотечественников, рассказывая маленькие детали: имена, даты рождения, размеры фуражек командиров. А Керневель? Они будут задерживать новости, как это обычно делали. В конце концов, у нас могут быть обоснованные причины для сохранения радиомолчания. Нас скоро запросят доложить наши координаты. Один раз, второй, третий раз — старая общепринятая практика.

Однако по природе вещей господа из штаба быстро придут к заключению, что нам не удалось проникнуть через пролив, как было приказано. Да собственно и не было никогда достаточно шансов прорваться — они наверняка знали это с самого начала. Их сумасшедший начальник быстро привыкнет к мысли о потере еще одной подводной лодки. Потоплена у Гибралтара, британской военно-морской базы на скале, населенной обезьянами, восхитительное климатическое рандеву — не так ли все это было? Боже на небесах, я не должен сломаться сейчас. Я сосредоточился на бананах, свисавших с подволока и тихо дозревавших. Посредине гнездились два или три ананаса — чудесные экземпляры, но их вид лишь смущал меня. Внизу — наша разрушенная аккумуляторная батарея; сверху — висячий сад.

Стармех снова появился. Неожиданно он остановился на полпути, как будто от множества одновременных команд его нервной системе все цепи закоротило. Его веки были наполовину прикрыты, его впавшие щеки подергивались. Или его остановил некий особенный звук среди множества других, исходивших с кормы?

Наконец он двинулся снова, но не своим характерным гибким кошачьим шагом. Его движения были скованы и напоминали марионетку, как будто ему требовалось усилие поставить одну ногу впереди другой. Расслабление не наступило до тех пор, пока он не сделал два или три шага. Он порылся в рундуке со свернутыми чертежами, вытащил один из них и расстелил на столе. Я помог ему, придавив углы книгами. Это был продольный разрез лодки. Трубы и кабельные трассы были показаны на ней как красные вены или черные артерии.

Я не знал, что он ищет. Проверял ли он заново отверстия в корпусе топливных танков, все еще надеясь обнаружить, почему вода выходит из трубки продувания?

В черты его лица глубоко въелось масло. Он вытирал его ветошью, но грязь пристала как чернила к пластине офорта.

Мозг Стармеха вынужден был работать как у детектива. При нынешних обстоятельствах броски и наскоки никуда нас не приведут. Время от времени он бормотал загадочные формулы и чертил кабалистические знаки. Затем в конце он впал в полное молчание, мрачно размышляя.

Второй механик присоединился к нему, весь взъерошенный и без дыхания. Он тоже молча уставился на чертеж. Звуковая дорожка будто снова пропала.

Все теперь зависело от размышлений наших двоих инженеров-механиков. Они сидели и собирались вынести приговор нашей судьбе. Боясь отвлечь их, я соблюдал полную неподвижность. Стармех пометил что-то на чертеже кончиком карандаша и кивнул своему подчиненному. Второй механик кивнул ему в ответ. Одновременно они выпрямились и удалились в корму.

Это выглядело так, будто Стармех знал теперь способ — как избавиться от избыточной воды. Я задумался — а как же он планирует справиться с наружным давлением?

Я мельком увидел наполовину съеденный кусок хлеба на столе кают-компании главных старшин — свежий белый хлеб с «Везера», обильно намазанный маслом. Толстый ломоть колбасы был водружен сверху. Мои глаза были прикованы и не могли оторваться от куска хлеба с полукруглым надкусом. Отвратительно! Кто-то ел, когда взорвалась бомба. Странно, что тарелка не соскользнула со стола, когда мы стремительно погружались носом вниз.

Дышать становилось все более и более трудно. Почему Стармех не увеличит подачу кислорода? Просто отвратительно — так зависеть от воздуха. Лишь только я задерживал дыхание на короткое время, как тут же в ушах начинался отсчет секунд. Затем меня просто тянуло на рвоту. Хороши свежий хлеб и подлодка, полная провизии, но в чем мы действительно нуждались — это воздух. Наша неспособность жить без него с лихвой была доказана нам. Сколь часто в нормальных условиях я вспоминал, что не могу существовать без кислорода, что влажные легочные доли бесконечно надувались и опадали за моими ребрами? Легкие… Я никогда не видел их за пределами прозекторской, кроме как в виде приготовленной еды. Тушеные легкие — любимая пища собак. Легкие и клецки, еда за шестьдесят пфеннигов на главном вокзале, где суп с клецками и кислой капустой был всегда горячим и с примесью опилок с пола, пока санитарный инспектор не закрывал их лавочку.

«Жидкий воздух», название лекции в школе. Это звучало как название номера в кабаре. Приезжий лектор вынимал сосиску из сосуда и разбивал ее вдребезги молотком, погружал в него розу и в пыль растирал лепестки между пальцев.

Две сотни и восемьдесят метров. Каков вес столба воды, который давит на наш корпус? Я должен быть способен вычислить его. Я знал цифры — я запомнил их, но мой мозг работал вполсилы. Давление внутри моего черепа делало мышление невозможным.

Я чувствовал себя так, будто серое вещество в мозгу было бродящей кашей, из которой вяло поднимались и лопались пузыри. Я тосковал по своим пропавшим часам. Мое чувство времени было нарушено — я не мог определить длительность нашего пребывания на морском дне. Способность ориентироваться тоже пропала. Казалось, что от объектов восприятия меня отделяют существенные расстояния. Мое зрение не работало как следует — предметы казались находящимися дальше, чем они были на самом деле. Я не мог коснуться лица второго помощника, хотя логика подсказывала мне, что он заведомо в пределах досягаемости.

Стармех вернулся. Я собрал свои мысли и сфокусировал их на нем. Сеточка морщин на его лице разветвилась еще больше. В его угольно-черных зрачках сверкали бриллиантами искорки, а его рот был мрачной впадиной. В этом тусклом свете казалось, что его черты были вывернуты наизнанку, как у резиновой маски. Барельефы — как там они классифицируются? Камея: выпуклая. Инталия: углубленное изображение. Так что лицо Стармеха напоминало инталию. Морщины на его лбу быстро двигались, как заслонки проблескового маяка: открыть, закрыть, открыть, закрыть.

В левом кармане брюк я ощущал свой талисман, овальный кусок отполированного кварца. Я раскрыл ладонь и погладил камень. Он превратился в человеческую плоть, теплую и слегка округлую. Животик Симоны. И сразу же я услышал ее сладкое щебетание: «Ca c'est mon petit nombril — как вы его называете? Кнопка в животике? Кнопка животика!^[51] Забавное словечко. Pour moi c'est ma boite à ordures — regarde, regarde!»

Она выудила пальцами какой-то пушок из изящного маленького углубления и держала его перед моим носом, хихикая.

Если бы только Симона могла видеть меня сейчас, на глубине в двести восемьдесят метров. Не просто где-то в Атлантике. У меня теперь постоянная прописка: пролив Гибралтар, возле Марокко. Здесь лежит наша сигарообразная труба с пятьюдесятью телами: плоть, кости, кровь, костный мозг, качающие воздух легкие, бьющийся пульс, стучащие сердца — пятьдесят мозгов, и каждый с целым миром воспоминаний.

Я попытался представить меняющиеся прически Симоны. Какая была самая последняя? Как я ни старался, но так и не вспомнил. Неважно, вспомню позже. Лучше не пытаться так усердно. Воспоминания возвращались сами по себе.

Я отчетливо помнил ее лиловый джемпер. Желтый шарф тоже, и блузку цвета мальвы с замысловатым узором, который при тщательном рассмотрении оказался тысячекратно повторенным лозунгом Vive la France.^[52] Золотисто-оранжевый цвет ее кожи… Да, вот теперь я вспомнил ее волосы. Пряди на ее лбу — вот что восхищало меня. Они были обычно растрепаны, но гладкие как шелк. Ее волосы сзади вились — иногда они даже напоминали локоны в стиле Бидермайера. Симоне нравилось выглядеть артистично небрежной.

Это было нечестно с ее стороны — похитить мой служебный бинокль для своего папочки. Нет сомнения, что он просто хотел убедиться — действительно ли современные бинокли настолько превосходят старые. Должно быть, его заинтриговала новая просветленная оптика, которая давала такое четкое изображение в темное время суток. А Симона? Всего лишь еще одна ее игра? Монике прислали игрушечный гробик. Женевьеве и Жермен тоже, но Симоне — нет.

***

Вошел Командир вместе со Стармехом. Они склонились над схемой. «Вручную в дифферентовочный танк…» — услышал я слова Стармеха, очевидно относящиеся к нашему грузу воды. Вручную? Разве это возможно?

Возможно или нет, но они оба кивнули головой.

«Затем за борт из танка при помощи вспомогательного осушительного насоса и воздуха высокого давления…»

Голос Стармеха явно вибрировал. Глядя на его профиль, я почувствовал тревогу. То, что он до сих пор был еще на ногах — это было просто чудо. Он был измотан еще до начала наших последних проблем. Любой человек с таким же или большим счетом контратак на подлодку был бы выжат как лимон, отсюда и было намерение отпустить его. Но надо было сходить еще в один поход — и вот теперь это… Умственное напряжение изломало его брови и это не давало жирным каплям пота скатываться с его лба. Когда он повернул свою голову, я увидел, что все его лицо блестело от пота.

«Шум… тут уж ничего не поделаешь… альтернативы нет… главный балластный танк No.3…»

При чем тут упоминание главного балластного танка No.3? Ничего не могло с ним случиться — он же находится внутри прочного корпуса. Я попытался вспомнить свои уроки. U-A могла плавать лишь на одном танке No.3, но плавучести, создаваемой одним танком, заведомо не хватало для уравновешивания веса воды, которую мы набрали внутрь. Следовательно, воду требуется вытеснить. Я понятия не имел, как Стармех предполагал откачать воду из центрального поста, сначала в дифферентовочный танк и затем за борт, но Стармех не был дураком. Он никогда не принимался за дело, если не был уверен в своих фактах.

Я догадался, что до окончания всех необходимых ремонтов не будет предприниматься ничего, чтобы поднять нас со дна. Мы сможем сделать только одну попытку.

Командир заговорил. «Лучше сначала выровнять ее…» Да, верно, мы лежали кормой вниз, перекачка воды в нос была абсолютно невозможна. В таком случае — как выровнять?

«Нам придется вручную перетаскать ее с кормы в центральный пост». Вручную перетаскать — ведрами? Передавать из рук в руки? Я уставился на Командира и подождал, пока он не более определенно. «Организовать аварийную партию по перекачке…» — продолжал он. Итак, он имел это в виду буквально.

Я присоединился к человеческой цепочке, которая сформировалась в кубрике старшин и в помещении камбуза. Мое место оказалось возле переборки. Воздух заполнили инструкции и ругательства, произносимые хриплым шепотом. Кто-то передал мне бачок вроде того, что использует дневальный для ополаскивания столовых приборов. Он был заполнен наполовину. Я принял его и протянул через переборку, как дурак. Айзенберг подхватил его на излете моего движения. Я услышал, как он выливает его в льяла центрального поста на уровне перископа. Всплеск прозвучал почти непристойно, как рвота пьянчужки.

Пустые ведра и бачки нужно было передавать в корму для заполнения. Образовались узкие места, но несколько команд Стармеха, произнесенных вполголоса, устранили затор и двустороннее движение было налажено.

Моим непосредственным соседом был Цайтлер, одетый в разорванную и неопрятную майку. Зловещая сосредоточенность появлялась на его лице каждый раз, когда он рывком подавал мне полное ведро. Сосуды перемещались вдоль людской цепочки под аккомпанемент шипения, шепотов и рычаний. Особенно тяжелый бачок достиг меня. Его содержимое выплескивалось через край, несмотря на то, что я держал его обеими руками. Грязная жидкость намочила мои брюки и ботинки. Моя спина тоже была мокрой, но от пота. Дважды, передавая ведро Айзенбергу, я уловил подбадривающую ухмылку Старика. По крайней мере, какая-то компенсация.

Время от времени поток ослабевал из-за путаницы в корме. Несколько приглушенных ругательств, и цепь восстанавливала свой ритм.

Старшина центрального поста был исключением — ему не приходилось напрягать внимание. Поскольку он был последним в эстафете, он мог опустошать ведра как угодно. Глядя в корму в кубрик старшин, я заметил, что палуба там тоже была мокрой. Под ней была аккумуляторная батарея No.2 — разве это не имело значения? Я утешил себя, вспомнив, что Стармех был поблизости. Он приглядит за всем, что нужно.

Еще один потоп — в этот раз прямо на мой живот.

Глухой стук, затем проклятия. Движение снова остановилось. Если судить по звуку, кто-то задел ведром за переборку у камбуза.

Я ошибаюсь, или все-таки корма приподнялась на несколько градусов? В центральном посту воды было уже по лодыжки.

Сколько сейчас уже времени? Должно быть по меньшей мере уже 4 утра. Жаль потерянных часов. Ремешок пропал — это ерунда, он был клееный, а не простроченный — но часы сами по себе были хорошие. Десять лет без ремонта.

«Следи за собой!» — прошипел Цайтлер. Черт побери, я отвлекся и перестал сгибать руки. Если бы Цайтлер передавал мне ведра как следует, мне было бы проще. Но его работа была труднее — он должен был протаскивать их через переборку, и поэтому он выглядел таким напряженным. Ему приходилось поднимать ведра над комингсом обеими руками, а я пользовался только правой. Я не замечал до этого, как я хватал ручку ведра и с размаху передавал его принимающему.

«Когда рассвет?» — спросил Командир Крихбаума. Мичман пролистал свои таблицы. «В 07:30, господин Командир». Осталось немного!

Могло быть даже позже, чем 4 утра. Если мы скоро не начнем двигаться, наша попытка всплытия будет отложена. Это означает — ждать придется до наступления ночи. Еще один целый день тосковать по солнечному свету.

По цепочке прошел шепот: «Отдых — отдых — отдых!»

Если план Командира был выбросить лодку на берег при помощи наших остатков ампер-часов — при условии, что нам вообще удастся всплыть — ему потребуется прикрытие темноты. Мы не были в самом узком месте пролива, так что расстояние между нашим местом залегания и берегом было значительным. Это еще более уменьшало наши шансы. Обеспечат ли оставшиеся ампер-часы в целых аккумуляторных банках достаточно энергии? Чего стоят все наши усилия по оживлению аккумуляторов, если подшипники валов выведены из строя? Опасения Стармеха наверняка имеют под собой реальные основания.

Люди выглядели просто ужасно. Желтые лица, глазницы обрамлены черно-зеленым, красные опухшие глаза, спекшиеся рты, судорожно глотающие воздух. Френссен напоминал скульптуру из дерева, за исключением пухлых губ, блестевших в его бороде как яркий опознавательный сигнал.

Стармех прошел в нос доложить, что опасность для гребных электромоторов миновала. Мой вздох облегчения окончился стоном — он хотел убрать из кормы еще больше воды.

«Очень хорошо,» — произнес Командир нормальным голосом. «Продолжайте».

Каждый мускул моего тела бунтовал, когда я принял первое ведро, переданное мне Цайтлером. Предельно трудно оказалось восстановить наш прежний ритм работы.

Рыгая, давясь рвотой, судорожно дыша в вонючей атмосфере, мы продолжали работать. Одно было определенно: мы медленно, но верно выравнивались.

Командир прошлепал по воде к переборке и прокричал в корму: «Как идут дела?»

«Осталось еще немного, господин Командир!»

Я чувствовал, что могу свалиться прямо там, где стою, прямо в маслянистый суп, покрывавший плиты палубы — мне было все равно. Я начал считать ведра. Как раз когда я насчитал пятьдесят, по цепи передали: «Стоп откачивать».

Безмолвная благодарственная молитва. Мне все же надо было передать четыре или пять сосудов от Цайтлера Айзенбергу, но старшина центрального поста передал их уже в нос, а не обратно в корму.

А теперь снять мокрую одежду. Кубрик старшин был переполнен, потому что у всех была та же мысль. Я схватил свитер, и мне даже удалось найти кожаные штаны. Сухая одежда — это фантастика! В конце надеть морские ботинки. Френссен воткнул свой локоть мне в ребра, а Пилгрим наступил мне на ногу, но наконец-то работа была сделана. Я прошлепал по воде через цетральный пост, как озорной мальчишка и плюхнулся на койку в кают-компании.

Затем я услышал слово «кислород». Новый приказ был передан из уст в уста: «Включить патроны с углекислым калием. Всем, кто не на вахте, включиться в аппараты».

Второй помощник уставился на меня в смятении.

Дополнительное распоряжение: «Если кто-то собирается спать, убедитесь, что загубник на месте».

«Целую вечность не пользовался этой штукой» — услышал я бормотание боцмана через дверь.

Патроны с углекислым калием… Это все поставило на место. Нам еще долго ждать — не будет роскошного рассвета для нас, не сегодня. Второй помощник ни разговаривал, ни улыбался. Приказ не нравился ему так же, как и мне. На его часах я рассмотрел время: было 5 часов утра.

Я проковылял снова в корму и прошлепал по воде через центральный пост. Атмосфера была угрюмой. Прощайте все наши надежды всплыть на поверхность до рассвета. Приказ дышать через патроны с углекислым калием изгнал все предположения подъема до возвращения темноты. Я струсил при мысли о еще одном целом дне на глубине. У персонала машинного отделения будет много времени, чтобы привести свои апартаменты в порядок. Нет нужды спешить, по крайней мере сейчас.

Я нервно порылся в головах своей койки и вытащил дыхательный патрон, прямоугольный металлический сосуд размером с две средних коробки для сигар.

Другие обитатели кубрика старшин уже привинчивали воздушные трубки и зажимали зубами резиновые загубники. Цайтлер, который был медленнее остальных, исступленно ругался.

У Пилгрима и Кляйншмидта изо ртов уже высовывались серые шланги. Я надел зажим для носа, заметив при этом, что мои руки дрожат. Я осторожно вдохнул воздух через патрон, почти заинтересованный — что же это такое будет. Воздух из сопла имел ужасный резиновый привкус, а клапан загубника трещал при выдохе. Что-то не так, судя по звуку. Быть может, я дышал слишком сильно? Я заставил себя вдыхать и выдыхать более равномерно, медленно и спокойно, надеясь, что привкус резины уменьшится.

Резервуар доставлял неудобство. Он весил по крайней мере килограмм и болтался у моего живота, как лоток билетерши. Его наполнитель предназначался для поглощения выдыхаемой нами двуокиси углерода, или по крайней мере столько ее, чтобы в воздухе, которым мы дышали, содержание не превысило бы четырех процентов. Больше этой цифры было уже опасно. Мы могли задохнуться от продуктов своего собственного дыхания.

На сколько еще времени хватит кислорода? Автономность подлодок проекта VII–C оценивалась в трое суток, так что наши воздушные баллоны должны содержать достаточно кислорода для трижды по двадцать четыре часа — не считая краткой отсрочки благодаря баллончикам, входившим в состав нашего спасательного снаряжения.

Если бы только Симона могла видеть меня в таком виде, со слоновьим хоботом и коробкой на животе…

Я глянул на Цайтлера, рассматривая его с вниманием, которое уделил бы своему собственному отражению. Спутанные волосы, на лбу обильный пот, широко раскрытые глаза с лихорадочным блеском и темно-лиловыми пятнами под ними, нос, зажатый прищепкой, резиновая трубка, высовывающаяся из запутанной щетины — фигура из какого-то дикого маскарада.

Эти бороды! Сколько времени мы уже в море? Я попытался подсчитать. Семь или восемь недель — или девять, десять?

И снова Симона. Я увидел ее улыбающейся, жестикулирующей, скидывающей бретельки со своих плеч. Мигание век — и ее образ исчез.

Я решил глянуть на центральный пост. Болезненно пригнувшись, пробрался через переборку. Теперь я мог видеть образ Симоны, спроецированный на трубы, рычаги и приборы. Я видел переплетение кабелей, маховиков и отсечных клапанов, и, наложенный на них, образ Симоны: груди, бедра, пушок на лобке, влажные полураскрытые губы. Она перекатилась на свой животик, дотянулась до колен и сделала «лебедя». Полосатая тень от ставен скользила по ее телу, когда она покачивалась взад и вперед. Я закрыл глаза, и она оказалась надо мной. Ее полные груди отвисали, большие коричневатые ареолы были будто нарисованы вокруг ее розовых сосков.

Симона среди серо-зеленой травы в дюнах, ее живот и грудь покрыты мокрым песком; Симона с откинутой головой и изогнутой шеей; Симона — подрагивающее тело без лица.

И другое наложение картинки, на этот раз крупным планом: фигура с трубкой во рту. Я вздрогнул. Это был второй помощник, уставившийся на меня, как будто он собирался сделать заявление. Он неуклюже вытащил свой загубник. Слюна капала с него. «Всем на борту: применение огнестрельного оружия запрещено до особого распоряжения,» — сказал он гнусавым голосом и подмигнул. «Опасность взрыва…» Ну конечно же, газ из аккумуляторов.

Он вернул на место свою соску и снова подмигнул, прежде чем отправиться на свою койку. Я не смог найти остроумный ответ, посему сделал очень глубокий выдох через свой регенеративный патрон и вместо этого погремел на него клапаном. Его просто ничего не берет, нашего Младенца. Британцы пока еще не прикончили его — ни его, ни всех нас остальных. Наши глаза все еще увлажнялись, когда мы мигали, наши суставы автоматически получали нужную смазку, нервные импульсы пробегали у нас в мозгу. Система обмена веществ была просто чудом. Двигатели и моторы остановились, но наши тела продолжали трудиться, как будто бы ничего не произошло. Они продолжали функционировать как обычно, не требуя от нас даже думать о них. Я мысленно представил себе одно из тех многоцветных изображений человеческого тела в виде электростанции — команды маленьких человечков, опрыскивающих желудок кислотой, добавляющих ферменты, перерабатывающих отходы…

Чудо жизни, непрекращающийся источник изумления. Взять, к примеру, морских улиток в их блестящих раковинах: как может такая раковина, твердая как фарфор, расти? Каким образом мягкие и нежные на ощупь грибы умудряются прорастать сквозь асфальт? Как пиявки могут сосать густую кровь через человеческий кожный покров?

***

Я пробрался как пьяный вдоль рундуков. Мои руки нащупали занавеску Командира, потом какую-то фанерную перегородку. Теперь я мог добраться до кают-компании без акробатики. Плиты настила вернули на место. В аккумуляторе No.1 возможно осталось сколько-то энергии — достаточно как раз для короткого пробега на главных электромоторах.

В кают-компании горел свет. Если мы оставим гореть лишь эту единственную лампочку, то она должна светить целую вечность и еще один день. 40-ваттная лампочка определенно съест за неделю меньше энергии, чем один-единственный оборот наших винтов. Вечный свет, на глубине в 280 метров…

Кто-то сделал приборку — по крайней мере частично. Картинки — хотя и без стекол — были возвращены на переборку, и книги расставлены на своей полке в каком-то подобии порядка. Старший помощник по всей видимости улегся спать, судя по его задернутой занавеске. Второй помощник уже устроился в дальнем конце койки Стармеха с закрытыми глазами. Ему бы лучше было растянуться на своей койке, а не сидеть здесь как мешок с картошкой, но он устроился с такой законченностью, которая будто говорила — он ни за что больше не пошевелится.

От изумления я чуть было не стал скрести голову. Кают-компания никогда еще не выглядела столь мирно. Никакого сквозного передвижения, никаких смен вахт. Картинки и книги, уютный свет лампочки, аккуратно отшлифованное дерево, кушетки из черной кожи. Никаких труб или белой корабельной краски, и даже не видно ни одного квадратного сантиметра нашего изуродованного корпуса. Добавьте шелковый абажур над лампочкой, вазу с искусственными цветами и отделанную бахромой скатерть, и наша гостиная будет иметь завершенный вид.

Положим, картинку слегка портил второй помощник — или, скорее, его дыхательная трубка. Парадная гостиная и причудливая одежда плохо сочетались.

Я заставил себя подумать о том, что снаружи была самая черная и глубочайшая темнота, какую только можно вообразить — невообразимые силы природы, от которых наш тонкий и потрепанный корпус был единственной защитой. Природа не снабдила нас способностью жить на такой глубине. У нас нет ни жабр, ни плавников, ни плавательных пузырей для балансирования в воде…

Голова второго помощника опустилась на грудь. Ему удалось отключиться от окружающей обстановки. Ничего не мешало сну нашего Младенчика. Что могло дать ему возможность заснуть в таких обстоятельствах? Покорность судьбе, как у большинства команды, или его личным наркотиком было сыгранное Командиром шоу под названием «Уверенность»? Слепая вера в опыт Стармеха и в эффективность его аварийной команды? Или это просто дисциплина — было объявлено спать, следовательно, надо спать?

Время от времени он мычал или задыхался своей слюной. Он не просыпался, а продолжал шумно всасывать воздух, как поросенок у сосков свиноматки. Казалось, он покинул себя и погрузился в блаженные воспоминания детства, убежал от настоящего и вернулся к материнской груди. Я не мог ему не позавидовать, глядя, как он посасывает, сопит и мирно дремлет.

Измотанный почти до предела, я задремывал на несколько минут и снова просыпался. Должно быть, уже седьмой час утра.

Обрывки поэм и мнемонических стихов проскальзывали через слои моего сознания. Затем появились мыльные пузыри, расписанные мерцающими визуальными воспоминаниями. Я попытался поймать какие-то из них, сфокусироваться на отдельном образе, поймать связную мысль. Мы слишком доверились механизмам. Мы перенапрягли их. Теперь мы вынуждены умилостивлять их и снова добиваться их милости. Враждебные машины могут убивать. Просто немыслимо, что может сделать машина, если она сделает свой выбор. Мне было достаточно лишь вспомнить свой древний Фиат на переезде со шлагбаумом в Вероне. «Miràcolo!»^[53] — закричал водитель грузовика, который подбежал помочь мне, потому что двигатель моей машины продолжал работать на больших оборотах, хотя я выключил его и вытащил ключ зажигания. Они вырвали провод от аккумулятора, затем на всякий случай другой, но маленький двигатель легковушки продолжал бешено вращаться, несмотря ни на что. Краника для перекрытия бензина не было — его ставили только на самые первые модели. Калильное зажигание, узнал я позже. Слишком медленно ездил под горячим солнцем.

Лучше быть подвижным, чем рассматривать свой пупок — лучше впитывать все происходящее, регистрировать каждую деталь, пристально рассматривать каждый интересный объект. Хотя для этого вовсе не требуется двигаться. Например, я могу сосредоточиться на блестящем загубнике второго помощника. Или на мочке его левого уха — обрисованной должным образом и более выразительной, чем у Номера Первого. Я тщательно изучал его, рассек его голову на составные части, пристально рассмотрел его ресницы, брови, губы.

Неожиданно увеличенные фотографии начали шевелиться. Я изо всех сил уставился на редкие усы Младенчика, но танец картинок продолжался. Неожиданно меня снова посетили воспоминания о пухлом коммивояжере, который подвез меня в своем потрепанном Опеле. Он считал нужным повторять свою философию жизни каждые пятнадцать минут: «Любая женщина не откажет! Поверь мне — любая женщина. Происхождение не имеет значения. К ней только нужно правильно подойти, вот и все».

Я заставил себя открыть глаза и видение поблекло. Что за пласт памяти изверг это отвратительное создание? Это было пять лет назад — больше, чем пять лет. Мои мысли никогда прежде не возвращались к нашей встрече, и все же я отчетливо видел пучки волос, выбивающиеся из его ноздрей, массивное кольцо с печаткой на его пухлом пальце. Тембр его голоса вернулся ко мне, точный в каждой своей детали: ««Любая женщина не откажет…»

Я сделал новую попытку повернуть свои мысли в ином направлении, но это было сродни попыткам запустить рукояткой дохлый двигатель: несколько вспышек вполсилы, и снова ничего.

Потом я попытался опустошить свое сознание полностью, но вакуум не был идеальным — снизу подбирался страх. Сколько уже часов мы лежим на морском дне? Когда мы погрузились, была примерно полночь — по корабельному времени, по крайней мере, хотя корабельное время было не только несоответствующим нашему географическому положению, но и отличалось еще на дополнительный час. У нас было немецкое летнее время. Это что означало — надо прибавлять или вычитать? Я не смог решить эту задачу — даже с такой простой проблемой не смог справиться. По корабельному времени должно было быть по меньшей мере 07:00, слишком поздно для каких-либо попыток подняться в предрассветных сумерках. Мы должны будем ждать возвращения темноты.

Сейчас на британских камбузах должны готовить огромные количества яиц и бекона, которые англичане считали обязательным началом дня. Мысль о еде чуть не вывернула меня наизнанку — я быстренько выбросил ее из головы.

Командир только лишь намекнул, что мы должны всплыть до рассвета, лишь чтобы подбодрить нас. С его стороны весьма умно было не связывать себя какими-либо обещаниями. Притворный оптимизм? Чепуха! Поддержать боевой дух в своей команде — вот его единственная мотивация.

Целый день здесь на глубине — и быть может, еще дольше. И все время с этой трубкой во рту. О Господи!

***

Второй помощник прочистил горло. Я пронырнул сквозь слои сна и оказался на поверхности. Мои веки конвульсивно замигали.

Я потер глаза костяшками указательных пальцев. С тяжелой, свинцовой головой, с болью в глазах и еще большей болью у основания черепа. Проклятый слоновий хобот! Второй помощник все еще был единственным представителем хоботных в пределах видимости.

Я хотел узнать, который час. Наверняка время уже пополудни. Мои часы были хорошим приобретением. Швейцарские, RM 75. Дважды терялись и чудесным образом снова находились каждый раз. Хотелось бы знать, где они сейчас. Никто не мог их стянуть.

Неизменное молчание. Ничего — как бы тщательно я ни прислушивался. Никакого шума вспомогательных механизмов, все та же мертвенная тишина. Регенеративный патрон лежал на моем животе, как каменная грелка с горячей водой.

Время от времени кто-то с замасленными руками проходил через кают-компанию. Были ли в корме все еще нерешенные проблемы? Улучшилось ли наше положение, пока я спал? Не появилась ли новая надежда? Нет смысла спрашивать — все были очень таинственны.

В таком случае, откуда же я знаю, что компасы — гирокомпас, магнитный, все — снова в работе? Узнал ли я это во время своего сна? Горизонтальные рули были заклинены и их перемещение ограничено, но это знали все еще до того, как я отключился.

А как там насчет протечек? У Стармеха есть план, но верит ли он все еще в него? Мне это пошло на пользу — потерять связь с происходящим. Я даже не знаю, сколько времени я проспал.

В какой-то момент кто-то что-то сказал. «Мы должны поднять ее, как только станет темнеть». Естественно, голос Старика. Он все еще отзывается во мне: «…должны поднять ее… станет темно…»

Сколько часов до наступления темноты? Наступление ночи — это должно быть хорошо. Какая жалость, что мои часы потеряны.

Глядя вокруг, я обнаружил, что наша собачка, плетеная из пальмового волокна, больше не свисает с подволока. Я не смог найти ее под столом, поэтому соскользнул с койки и встал на четвереньки. Полумрак был населен морскими ботинками и жестянками с пищей. Черт, битое стекло! Я наткнулся на подушку Стармеха. Еще я нашел полотенца и перчатки, но не нашел наш амулет, собачку, плетеную из пальмы. Сколь ни ничтожна она была — это был наш талисман и ему нельзя было позволить исчезнуть. Чертов беспорядок!

Когда я снова уселся, мои глаза упали на второго помощника. Собачка была прикреплена к его левой руке. Он крепко спал, обнимая ее, как куклу.

***

И снова кают-компанию осторожно пересек кто-то с гаечным ключом в замасленных руках. Мне стало стыдно за свое бездействие. Единственным утешением для меня было то, что вахтенные офицеры и матросы были столь же бездеятельны — и то, что нам было приказано включиться в регенеративные патроны и сидеть тихо. В действительности нам досталось наихудшее: сидеть развалившись, бездельничать, валяться, пялить глаза, страдая от галлюцинаций. Я жаждал хоть что-то делать.

Мой загубник булькал как соломинка в стакане с соком. Слишком много слюны во рту. Сначала десны сухие как подошва ботинок, а вот теперь перепроизводство. Мои слюнные железы не были приспособлены к такому образу жизни.

Только две из трех подводных лодок возвращалось из своего первого боевого похода — такова была нынешняя статистика. U-A относилась к элите. Она нанесла достаточно урона в свое время. Теперь был черед противника.

Я уговаривал самого себя, как упрямого ребенка. Лежи смирно — иначе дело кончится слезами!

Лечь, забраться в свою койку? Как мог я так поступить, когда Командир наверняка все еще на своем посту, а механики работают до изнеможения?

«Нам всем предначертано когда-то уйти…» Слова мелькнули в моей голове два или три раза, произнесенные с легким саксонским акцентом. Я мысленно увидел крупным планом мрачного водителя катафалка, проникновенно кивающего и глядящего вперед поверх рулевого колеса. Мы были на пути в деревню в Мекленбурге, чтобы забрать Свóбоду, утонувшего в местном озере; Свóбода, двадцатилетний студент моего класса в колледже. Даже при сильной летней жаре мекленбургские фермеры обычно кормили нас каждый день жирной соленой свининой и картошкой. Вместо горчицы прилагались мухи. Однажды вечером Свóбода исчез. Я нашел его на следующее утро среди ярко-зеленых растений в пруду, в месте, где глубина была меньше двух метров. Он мог бы дышать, встав на цыпочки.

Свóбода как будто позировал для погребения. Он был очень бледный. Я крикнул три раза как можно громче, когда заметил его рыжие волосы посреди той живой зелени.

Причиной смерти было установлено утопление, хотя никто не понимал, почему Свóбода утонул. Он был неплохим пловцом.

В нашем случае причина смерти будет однозначна: кислородное голодание. Обитатели некоторых коек уже выглядели так, будто они отошли в мир иной во сне, мирно и безмятежно, с трубками во рту. Этим лежащим навзничь телам нужно было только сложить руки, чтоб завершить образ.

Не слишком ли затягивается этот суд божий? Мастерство твое взвешено на весах, и найдено мастерство недостаточным, говорит Господь. Будут стенания, скрежет зубовный, говорит Господь.

И вот оно снова — страх, нахлынувший в мое горло откуда-то между лопаток, поднявший ребра грудной клетки и распространившийся на все мое тело. Я даже мог чувствовать его покалывание в своем пенисе. У повешенных часто возникает эрекция, я знал это — или все-таки этому есть какая-то более физиологическая причина?

Командир «Бисмарка»^[54] все еще думал о своем фюрере, когда наступила решающая сражение. Он воплотил свои сантименты в сигнал: «… в последний бой … бессмертная преданность …» или какие-то другие слова равно поучительного склада. Человек во вкусе нашего Номера Первого.

U-A была плохо оборудована для подобной патетики. На такой глубине мы могли составить экзальтированную радиограмму, но не могли ее отослать. Фюреру придется обойтись без последнего сообщения от U-A. Воздуха здесь внизу не хватит даже для лебединой песни, если мы надумаем исполнить Deutschland über alles.^[55]

Бедняга старина Мартельс! Большая ошибка — записаться на «Бисмарк» — и в то же время повод посмеяться. Мартельсу нужен был еще только значок боевого корабля для завершения коллекции, и именно поэтому он настоял на переводе. Теперь его юная вдова может радоваться, глядя на доставшуюся ей по наследству коллекцию побрякушек.

Что они чувствовали после того, как торпеда повредила их рулевое устройство и они стали описывать циркуляцию? К тому времени, когда спасательным судам «Кастор» и «Поллукс» было приказано выйти из Бреста, всё на борту «Бисмарка» было превращено в металлолом и пушечное мясо.

Dulce et decorum est pro patria…^[56]

Битва при Лангемарке! Как они пичкали нас этим чертовым фиаско в колледже! Я вспомнил, как выучил отрывок к годовщине битвы при Лангемарке и прочел его наизусть на торжественном собрании. Как там это было написано? Постарался вспомнить, пару раз моргнул и вспомнил слово в слово:

Затем произошло несравненное: в ночной атаке — одной из бесчисленного множества — в конце октября 1914 года, среди уже спадавшего града вражеского огня и при свете дикого мерцания дымов битвы, кристаллизовавшихся в красные агатовые огни, массы молодых людей, решившихся биться до последнего, и ведомые как бы единым духом, неожиданно возникли из складок местности или просто поднялись с земли и с песней на устах — а за ними последовали и другие, которых они увлекли за собой — пошли навстречу своей смерти.

Как-нибудь надо будет процитировать этот отрывок для старшего помощника — ему должна понравиться заключенная в нем сентиментальность.

Неудивительно, что им удалось вбить столько этого в нас — дерьмо липнет.

Мрачные видения ушли. Я убежал от них к Симоне. Я беззвучно произнес ее имя — один раз, другой, снова и снова, но чары пропали. Ее образ был как блеклый снимок. Я уставился в переборку перед собой.

На месте Симоны там появилась Шарлотта. Шарлотта с грудями-тыквами, которые раскачивались как колокола, когда она поднималась на руках и коленях.

Другие женские образы пробились на поверхность. Инге из женского вспомогательного персонала. Комната в берлинском отеле, в которой размещался офис командования железнодорожных перевозок — больше похожий на гостиную, чем на спальню. Света нет, потому что отсутствуют шторы затемнения. Я ощупью нашел Инге. Она направила меня в себя, раздвинув бедра.

«Не останавливайся, ради Бога! Продолжай! Только не останавливайся. Вот так, и вот так, и так, и так…»

Её сентиментальное лицо. Её влажный язык, блуждающий по моей шее. Её сочащийся слюной рот. Клубки слюны, вымокшие волосы на лобке. Я провел ладонью по ее скользким, вздувшимся губкам. Её тело подрагивало как желе. Нажим ее бедер. Её Полет Валькирии — вставание на дыбы, погружения, покачивания и ныряния, мускусный запах, вырывающийся из ее кожи.

А та, с волосами в стиле Медузы? Секретарша из женского журнала. Десять к одному — у нее была фальшивая грудь. Почему бы еще она никогда не раздевалась? Никаким образом нельзя было заставить ее сделать это. Похотливая как чертовка, но никогда не сбросит с себя даже ниточки. Всегда одна и та же прелюдия: что-нибудь съешь — может быть, бутерброд? И неизменная пара свечей. В конце концов она укладывалась в постель. Нечего валять дурака, как она это называла, но всегда оставалась одетой.

Воздушный налет почти закончился. Я залатал окно картонкой. Настоящий джентльмен всегда выказывает свою признательность за оказанные услуги.

Несвязные слова проплывают по моему сознанию как воздушные шарики. «Ты всегда только об одном думаешь! Разве ты не можешь подумать о чем-нибудь другом?» Бриджитта, которая обожала тюрбаны: «J'aime beaucoup Rombrang — c'est unique, son style…» Мне понадобилось соображать одну-две минуты, прежде чем я сообразил, что она имеет в виду Рембрандта.

А теперь та девица из Магдебурга, с немытой шеей и веснушчатым носом. Полная пепельница, украшенная использованными контрацептивами. Неряхи, эти студентки-любительницы — достаточно, чтобы у парня все опустилось. Горестный плач: «Что с тобой случилось? Я не могу лежать здесь всю ночь. Давай, двигайся!» Или наоборот: «Полегче, милый, ты не ковер выбиваешь!»

Или взять блондинку, что я подцепил в поезде — ту, что я про себя прозвал«Большие титьки». Я даже не могу вспомнить название захудалого городка, который обегали в поисках пансиона. Подозрительные взгляды и затем: «Извините, у нас все занято». Я знал, что не смогу дольше этого выдержать. Между своих ног я уже чувствовал клейкую влажность — естественная смазка. Невероятно просто, как это все работало. Идти-то некуда, но моя система уже функционировала. Ничего, кроме открытых полей за домами. Не видать даже ни единого кустика, никаких шансов быстренько улечься среди поросли. У меня до сих пор сводит пальцы на ногах, когда я вспоминаю, как мы снова и снова пытались: «Не будет ли у Вас случайно свободной комнаты на ночь?» Мы нашли комнатку почти на окраине. Повернуть ключ, сбросить с себя все и — бинго! На некоторое время. У нас впереди было двадцать четыре часа.

Карусель мягко повернулась, и я увидел любительницу-профессионалку с огромными раскачивающимися грудями. Когда я спросил ее, почему она это делает бесплатно — она ответила так: «Вношу свой вклад в победу на войне». Обычные упражнения оставляли ее холодной. А вот что ей больше всего нравилось — это когда она стояла, опираясь на руки и приподнимаясь на цыпочках, и ты совершал стремительную серию толчков.

Я мельком увидел самое нижнее матовое стекло в белой двери. Розовая смазанная тень лица: изгнанный муж на четвереньках, убежденный в своей невидимости. «Посмотри на него, ты только посмотри на него — все, на что он годится — это только подглядывать!»

А теперь сказочница. Сидя на мне сверху и подняв колени, она обычно радостно щебетала, как будто бы понятия не имела — что там происходит внизу. Она никогда не двигалась, просто вела себя как ребенок и рассказывала сказки. И где это я умудрился подцепить ее? Ну конечно же, в поезде из Мюнхена в Берлин.

Та пара шлюх в убогом номере парижской гостиницы — их я не желал видеть. Убирайтесь! Я попытался зафиксировать свои мысли на Симоне, но вместо этого увидел одну из них восседающей на биде, промывающую свою промежность при свете голой лампочки. Дряблая, неприглядная кожа. Ее партнерша была не лучше. На ней остались надеты чулки и неопрятный лифчик. Возбужденно болтая, она выудила из потрепанной кошелки жалкого маленького зайца. К нему прилипли влажные серые клочья газеты, а шея была наполовину отрезана. Ручейки крови просочились из раны и свернулись. Шлюха на биде, все еще обрабатывая себя пригоршнями ладоней, между всплесков воды повернулась и издала визгливые крики восторга при виде синеватого трупика в вытянутых руках другой. Энтузиазм, вызванный их приобретением, выразился в нелогичном и хриплом смехе. У девицы, державшей тушку зайца, на лобке был треугольник рыжих волос. Рядом с ним, на правом бедре, прилип кусок газеты размером с кулак от обертки зайца. Когда она хихикала, ее живот трясся, а отвислые груди колебались в унисон.

Как и тогда, я почувствовал приступ тошноты. Мой регенеративный патрон начал дребезжать. Мне пришлось заставить себя дышать равномерно. Осторожно! Сконцентрируйся на дыхании, отработай технику.

Главной проблемой было — не дышать слишком энергично. Потихоньку, полегоньку… Но независимо от того, как бы я ни следил за собой — собиралось слишком много слюны. Как справиться со своими слюнными железами? Свой ритм дыхания я еще мог контролировать, но слюнные железы — дело другое. Они сами по себе определяли свою производительность. Я никогда раньше не пробовал управлять ими.

Если мы не будем шевелиться и даже не будем шевелить мизинцем, то наш расход кислорода безусловно сократится до минимума. Лежа и полностью вытянувшись, абсолютно неподвижно, даже не мигая, мы сможем выжить гораздо дольше, чем позволяла спецификация подводной лодки проекта VII-С.

Сам акт дыхания потреблял кислород, поэтому следовало дышать неглубоко — не вдыхать воздуха больше, чем нужно было телу для его естественных функций.

Но тогда любое количество кислорода, который мы сэкономим, будет тотчас израсходовано теми, кто усердно трудится над поврежденными механизмами в корме. Они снижали наши запасы, отбирая кислород у нас изо рта.

Время от времени приглушенные удары и бряканье доносились из кормы. Каждый раз я вздрагивал. Вода в пять раз усиливала звуки. Наверняка моряки делали все возможное, чтобы избежать шума, но как им работать беззвучно с тяжелым оборудованием? Когда я представил, что там творится, и при этом подумал о том, что команда Стармеха не могла себе позволить уронить ключ из страха привлечь внимание британского эсминца…

Старший помощник вернулся с обхода. Его обязанностью было проверять, что у всех спящих загубники были во рту. Потные волосы прилипли в его лбу. Я не видел ничего из его лица, кроме скул. Его глаза были в тени.

Уже очень давно я не видел Стармеха. Не хотел бы я оказаться на его месте. Слишком много для любого человека.

Тихо вошел Командир. Как раз перед тем, как он достиг стола в кают-компании, с кормы снова донеслось бряканье. Его лицо перекосилось как будто от неожиданной боли.

На нем не было регенеративного патрона. «Ну, как дела?» — спросил он. Я в ответ едва заметно кивнул. Он быстро глянул в кубрик старшин и снова исчез.

Я чуть не впадал в обморок от усталости, но о сне нечего было и думать. В моем воображении картины менялись одна за другой, будто кто-то перебирал картотеку. Тетушка Белла, христианка, лечившая верой и бывшая королевой сеточек для волос. Хороший бизнес у нее был. Сеточки для волос импортировались из Гонконга тюками по сто килограмм за раз. Тетушка Белла заказывала красивые конверты с изящными надписями и прозрачными окошечками. При помощи трех прилежных девушек она выбирала сеточки из кипы и упаковывала по одному в бледно-лиловые конверты — этот процесс увеличивал их рыночную стоимость в пятьдесят раз. На тетушку Беллу работала дюжина или даже больше торговых агентов. Позже я узнал, что она подобным образом работала и с контрацептивами, но только по ночам. Я часто представлял, как она сидит, искусная и старательная, перед горой бледно-розовых презервативов, похожих на овечьи внутренности и ее шустрые пальцы отделяют их от кучи и упаковывают в маленькие пакетики. Фамилия тетушки Беллы была Фабер, Белла Фабер. Ее сын, Куртчен Фабер, выглядел как тридцатилетний хомяк. Это он командовал отрядом торговых агентов. Лучшими клиентами у них были парикмахеры. Дядюшка Эрих, муж Беллы, отвечал за торговые автоматы, установленные в убогих общественных уборных: «3 шт. за 1 рейхсмарку». При своих обходах автоматов дядюшке Эриху приходилось выпивать с каждым хозяином. Обратно к велосипеду — в потертой котомке монеты в одну марку, в другой презервативы, затем отплытие к следующей пристани. Вынуть выручку, перезарядить автомат, снова выпить. Он не мог выдержать темп, бедный старина дядюшка Эрих, который никогда не снимал свои велосипедные прищепки на брюках, даже дома. Он упал со своего велосипеда между двух точек продажи и испустил дух. Полиция увезла его. Наверняка они были поражены количеством монет и презервативов, которые у него нашли.

Неожиданно я заметил, что у второго помощника вывалился загубник. Насколько давно? Не впал ли я сам в беспамятство? Я пошевелил его за плечо, но он только промычал. Он не очнулся до тех пор, пока я не потряс его как следует — тут он ошеломленно уставился на меня. Ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Тогда он оцепенело протянул руку за загубником, и стал прилежно сосать его. Он уснул снова моментально.

Как ему это удавалось — было загадкой. На мгновение я подумал, что он притворяется — но нет, он по-настоящему отключился. Единственное, чего недоставало — так это пулеметных очередей храпа. Я не мог отвести глаз от его изнуренного, искаженного сном лица. Зависть? Или меня терзало разочарование, что я не мог общаться с ним взглядом или жестом?

Я не мог больше усидеть на диванчике. Мои ноги собирались спать, даже если сам я этого не собирался делать. Я направился в центральный пост.

В радиорубке все еще продолжался ремонт. Двое старшин радистов соорудили мощное освещение и работали без загубников. Похоже, что у них были проблемы. Все вокруг них было усеяно деталями и частями оборудования, но похоже было, что нужных запасных частей у них нет. «Невозможно сделать,» — услышал я слова Германна, «не с теми деталями, что у нас на борту».

Аварийное освещение в центральном посту давало мрачный свет, оставляя переборки в тени. Три или четыре смутно различимых фигуры работали в носу, скорчившись, как шахтеры. Командир молча разглядывал карту, опершись локтями на штурманский столик. Панель затопления была украшена деталями, которые не относились к ней — возможно, это были части главного осушительного насоса. На заднем плане луч света ручного фонаря порхал по приборам и клапанам. Я смог различить лишь бледный глаз глубиномера. Стрелка все еще показывала 280. Я уставился на нее с чувством сродни недоверия. 280 метров… Была ли хоть одна подводная лодка прежде на такой глубине?

Становилось все холоднее и холоднее. Мы не могли отдать много тепла наших тел, а включение обогрева было просто невозможно. Какая же температура снаружи — подумал я.

Благодарение Господу, у нас был Стармех. Его движения вновь обрели что-то от его прежней гибкой грации. Праздновал ли он уже победу? Командир повернулся к нему, промычал что-то и спросил: «Ну, как?» На лице Стармеха, которое в полумраке выглядело засаленным, не было заметно следов удовлетворения.

Напрягая свой слух как только мог, я лишь уловил то, что все протечки были устранены.

«В любом случае, мы не сможем всплыть до наступления ночи».

Я не мог спорить с рассуждениями Командира. Но на моих губах трепетал вопрос: «А сможем ли мы даже тогда?» Я страшился того, что Командир и Стармех делают ставку на невероятную возможность, а не на определенность.

С кормы в этот момент как раз проходил через центральный пост моряк. Он должен был расслышать слова Командира. Меня не удивило бы, если Командир использовал слово «всплытие» специально для него, чтобы тот смог передать его в носовые отсеки: «Старик только что сказал что-то про всплытие…»

Я все еще не знал, сколько в уверенности Командира было от игры, и сколько основывалось на убежденности. Он определенно выглядел на много лет старше, когда полагал, что за ним никто не наблюдает: лицо в морщинах, мускулы лица обмякшие, покрасневшие веки опухшие и обвисшие. Все его тело в такие моменты выражало отказ от борьбы. Но не сейчас. Сейчас он держался прямо, сложив руки на груди, слегка наклонив голову, неподвижный как модель, позирующая скульптору. Я даже не смог бы определенно сказать, дышит ли он. Он был настолько неподвижен, что вокруг него паук мог бы свить свою паутину. Вот только не было у нас на борту пауков. Нигде на борту не было паутины. Загадка — полное отсутствие пауков. Возможно U-A была слишком сырой для них, слишком подвержена перепадам температуры. Наша же единственная муха похоже просто процветала в таких экстремальных условиях.

Не осознавая полностью, что я делаю, я уселся на комингсе носовой двери.

Лицо Командира маячило надо мной. Сказал ли он что-то? Наверное, я выглядел смущенным, когда с трудом поднялся на ноги, потому что он произнес какие-то успокаивающие слова. Затем, качнув в сторону головой, он пригласил меня сопровождать его в корму. «Мы сможем заодно посмотреть, что они там в корме делают».

Я вытащил свою резиновую трубку, сглотнул накопившуюся слюну, глубоко вдохнул ртом полные легкие и молча последовал за ним.

В первый раз я заметил, что на рундуке для карт кто-то сидит. Это был Турбо. С безвольно опущенной на грудь головой он выглядел так, будто у него сломана спина. С противоположной стороны приблизилась фигура — Айзенберг, шатающийся от утомления, будто пьяный. В левой руке он держал какой-то длинный металлический штырь и электрический кабель, в правой руке большой разводной ключ. Он протянул ключ моряку, скорчившемуся на уровне палубы. Командир остановился ненадолго возле оставленного поста управления горизонтальными рулями и осмотрел тягостную сцену. Айзенберг, который еще не заметил нас, обернулся на всплески воды от моих шагов. Он выпрямился и попытался расправить плечи. Его рот открылся и снова закрылся.

«Ну как дела, Айзенберг?» — спросил Командир. Старшина сглотнул, но не смог произнести ни слова.

Командир приблизился и положил ему на плечо руку — лишь на мгновение, но Айзенберг просто расцвел от мимолетного контакта. Более того, его лицо сморщилось в дружелюбной улыбке. Командир отрывисто кивнул два-три раза и отошел от него.

Я знал, что за нашими спинами старшина центрального поста будет теперь обмениваться взглядами со своими матросами. Старик! Его еще никто ни разу не победил, нашего Старика!

Плиты настила в старшинском кубрике не были возвращены на место, так что кто-то все еще работал с аккумулятрной батареей No.2. Снизу неожиданно появилось потное лицо, испачканное маслом. Я узнал старшину электриков Пилгрима по его квадратной бородке. Мгновение Командир и Пилгрим смотрели друг на друга, затем по всему чумазому лицу Пилгрима расплылась ухмылка. Командир протянул: «Ну, как?» с поднимающейся интонацией и кивнул. Пилгрим усердно кивнул в ответ. Было ясно, что и он тоже теперь чувствовал себя ободренным в своих стараниях.

Наш путь в корму представлял проблему. Пилгрим торопливо стал водружать на место секцию настила палубы, чтобы нам было бы куда поставить ногу, но Командир жестом отменил его порыв. Он протиснулся в корму, прижимаясь грудью к койкам, и пересек узкую планку как альпинист. Имея возможность выбора, я все же принял помощь Пилгрима.

Дверь на камбуз была открыта. Порядок внутри уже был восстановлен. «Каттеру можно доверять, бьюсь об заклад,» — пробормотал Командир.

Следующая дверь, которая вела в машинное отделение, тоже была распахнута настежь. Когда дизели работали и всасывали воздух, требовалось подналечь, чтобы преодолеть разрежение в машинном отделении и открыть дверь. Сейчас пульсирующее сердце нашей лодки было безжизненным.

Отсек был слабо освещен переносными лампами. Мои глаза вскоре привыкли к полумраку. Переходные мостики были сняты, как и сияющие плиты настила. Только теперь я понял, насколько далеко вниз от палубы простирались двигатели. Между их фундаментов я различил хаос инструментов, масленок, набивок и тяжелых деталей машин. Это было похоже на судоразделочную верфь, а вовсе не на машинное отделение. Повсюду было смазочное масло, вязкая черная кровь двигателей. Его лужи были на всех горизонтальных поверхностях. Комки ветоши валялись кругом. Вся затемненная пещера была диким скопищем запачканных тряпок, маслянистых прокладок, согнутых труб, помеченных грязным пальцем асбестовых экранов, замасленных гаек и болтов.

Низкие голоса, приглушенное звяканье металла о металл.

Что-то шепча Командиру, Йоханн продолжал орудовать огромным разводным ключом. Я понятия не имел, что у нас были такие тяжелые инструменты. Движения старшего техника были точными и экономичными — никакой нервной суеты в движениях рук, никакой дрожи.

«Подпорки держат хорошо,» — услышал я.

Эта фраза заставила меня насторожиться. Дерево — посреди всей этой стали? Затем я их увидел — отрезки брусьев квадратного сечения со стороной около 12 см, расклиненные на местах как рудничные стойки. Плотницкая работа в мире стали и железа… Где только хранилось дерево? Я никогда не видел на борту каких-либо брусьев.

Источник спокойствия Йоханна был для меня загадкой. Быть может, он просто забыл о наших ограниченных запасах кислорода и о столбе воды в 280 метров над нами? Командир заглядывал повсюду. Он опустился на колени и оперся на руки, чтобы лучше увидеть моряков, усердно трудившихся под палубой как перекрученные факиры. Хотя он едва ли произнес хоть слово, лишь мычал и произносил свое обычное протяжное «Ну, как?», но замасленные троглодиты с уважением, как на чудотворца. Их вера в его способности вызволить нас казалась безграничной.

Медленными, размеренными движениями Командир пробрался в корму через разбросанные детали механизмов.

В дальнем конце двигателя правого борта двое или трое склонились над фундаментными плитами, нарезая большие куски уплотнительной набивки.

«Как идут дела?» — спросил Командир вполголоса. Его голос звучал с теплотой, обычно приберегаемой для вопросов о жене и семье.

Стал виден Стармех в рамке между телом Командира и его согнутой рукой. «Деформировано несколько шпангоутов,» — услышал я его шепот. «Существенное смещение через эту секцию…»

Фонарик освещал его лицо. Усталость нарисовала зеленоватые полукружья под его лихорадочно блестевшими глазами. Морщины на его лице углубились, за ночь состарив его на десять лет.

Я мог видеть только резко освещенное лицо Стармеха, но не его тело. Я вздрогнул, когда мертвенно-бледная обрамленная бородкой голова Олоферна заговорила снова. «Трубы охлаждающей воды … весьма плохое состояние … требуется пайка … двигатель правого борта … возможно, полный отказ … текущий ремонт невозможен … во всем остальном порядок … сущая правда … валы …»

Я понял, что нечто возможно выправить только кувалдой. Командир и Стармех согласились, что работа кувалдой была невозможна — шум!

И снова голос. «По крайней мере, это в порядке, благодарении Господу… это сработает, наверняка… проклятый кавардак… еще больше работы для вахты…»

«Все идет прекрасно, Стармех,» — прорычал Командир. «Мы справимся». Он обратился ко мне театральным шепотом: «Чертовски хорошо знают свое дело наши машинисты!»

Запачканный отсек гребных электродвигателей представлял собой столь же удручающее зрелище, как и машинное отделение. Исчезла наша аккуратная и стерильная силовая станция, у которой все движущиеся части были скрыты стальными панелями. Смотровые лючки и плиты настила были сняты, открывая внутренности станции. Она тоже была усеяна грязными кусками ветоши, деревянными брусьями, инструментом, клиньями, кабелями, переносными лампами и извилистыми проводами. Под палубой все еще плескалась вода. В этом зрелище было что-то непристойное, нечто с привкусом изнасилования и осквернения. Старшина-электрик Радемахер лежал лицом вниз. Вены на его шее вздулись от усилий при затяжке гаечным ключом каких-то внушительных болтов.

Радемахер услышал нас и начал вставать, но Командир положил руку на его плечо и мягко удержал его, затем кивнул и сдвинул свою фуражку на затылок. Радемахер ухмыльнулся.

Я увидел боковым зрением часы. Полдень. Должно быть я все-таки задремывал время от времени. Прочный однако механизм у этих часов, выдержали же взрывы. Мои глаза загорелись при виде пустой бутылки. Где я могу найти что-нибудь попить? Сколько времени прошло с нашей последней чашки кофе? Я не был голоден — пустой внутри, это верно. Но не голоден. Только адская жажда.

Там стояла еще одна бутылка, наполовину полная, но я не мог украсть у Радемахера его яблочный сок.

Командир стоял тут же, прямой как шомпол, задумчиво глядя на заднюю крышку кормового торпедного аппарата. В конце концов, вспомнив о моем присутствии, он повернулся и пробормотал: «Пойдем». Я напрягся для еще одного трудоемкого карабканья через владения несчастных, повторного распределения утешения для тех, кто в нем нуждался, но в этот раз Командир не задерживался. Несколько коротких кивков и мы были обратно на камбузе.

Апельсины! Ну конечно же, мы же взяли апельсины с «Везера». В носовом отсеке стояли два ящика спелых апельсинов. Декабрь был лучшим месяцем для апельсинов. Я почувствовал, как у меня во рту собирается слюна, пробиваясь через пленку образовавшейся там слизи. Она была плотной и желатинообразной, и мои слюнные железы с ней не могли справиться, но апельсин должен промыть ее.

Кают-компания мичманов казалась пустой. Главные старшины машинного отделения были в корме, а мичман был в центральном посту, когда я последний раз видел его. Я мельком подумал — а где же боцман?

Я открыл дверь в носовой отсек так тихо, как только мог. Обычное приглушенное освещение исходило от единственной слабой лампочки. Мне потребовалась добрая минута, чтобы рассмотреть всю сцену при ее слабосильном свете. Спящие моряки занимали все койки и гамаки. Распростершись на деревянном настиле почти до переборки, череда фигур лежала обнявшись, как бродяги в поисках тепла.

Я никогда не видел одновременно столько людей, набившихся в носовой отсек. Они включали в себя матросов, которые в это время должны были стоять вахты, так и те, которые уже не стояли — двойной состав.

Луч моего фонарика пробежался по палубе. Она выглядела как поле боя — хуже, как последствия газовой атаки. Люди лежали здесь в полутьме так, будто они упали в агонии, как будто их противогазы оказались неэффективными против нового смертельного продукта. Было обнадеживающе слышать их тяжелое дыхаие и приглушенные храпы.

Я сомневался, что кто-нибудь заметил бы, если вдруг Стармех перестанет обогащать воздух кислородом. Люди будут дремать столь же мирно, умирать во сне с зажатыми загубниками и регенеративными патронами на животах. Эпитафия: «Они вылежали свой путь в бессмертие, клюя носом Фюреру и Отечеству…»

Среди спящих двигалась согнутая фигура — Хакер, помощник торпедиста: его работой было бодрствовать и следить за тем, чтобы никто не выронил во сне загубник. Он аккуратно переступал через лежавших, как будто бы высматривая кого-то в особенности.

Я сделал пробный шаг. На палубе не было свободного места, куда можно было бы поставить ногу — я вынужден был втискивать ее между двух тел. Я выискивал расщелины и вставлял туда носок ботинка как клин, стараясь не запутаться в воздушных трубках.

Я знал, что апельсины должны были лежать в носу рядом с торпедными аппаратами. Ощупью я определил ящик, затем фрукты внутри. Взвесил апельсин на руке: он был толстый и тяжелый. Я глубоко сглотнул слюну, не в силах больше ждать. Прямо на месте, по колено среди человеческих тел, рук и ног, я снял свой загубник и впился зубами в кожуру. Мои зубы со второго раза наткнулись на сок. Шумно сопя, я всасывал его нектар. Часть сока стекала из уголков рта и капала на спящих у моих ног. О, блаженство и бальзам! Мне следовало вспомнить об апельсинах давным-давно.

Что-то пошевелилось у моей левой ноги. На моей икре сомкнулись пальцы. Я отпрянул, будто меня схватил осьминог. В слабом свете я не мог видеть, кто это был. Ко мне приближалось чье-то лицо, устрашающая маска лемура. Человек просто испугал меня, неожиданно появившись из мрака. Я все еще не мог узнать — кто это был. Швалле, или же это был Дуфте? Я пробормотал: «Чертовски вкусные эти апельсины!», но он не ответил, а просто отступил обратно в преисподнюю.

Хакер, все еще порхая с места на место, подошел ко мне. Он вытащил свой загубник. Луч моего фонарика сверкнул на нитках слюны, соединявших его с губами. Он мигнул от неожиданно яркого света.

«Извини, торпедист».

«Я ищу кока».

Я указал на темный угол возле переборки. «Кажется, я видел его вон там».

Хакер пробрался через два лежащих навзничь тела и склонился над коком. «Эй, Катер,» — произнес он тихо, «вставай и покажи класс. Парни в корме не прочь чем-нибудь промочить свои свистки».

***

В кают-компании ничего не изменилось. Второй помощник все еще спал как мешок в своем углу. Я взял с полки потрепанную книжку в бумажной обложке и заставил себя читать. Мои глаза просматривали строки. Они бегали туда-сюда, отмечая каждую букву, каждый слог, но пока они делали это — мысли мои убегали от книги. Бессвязные пассажи накладывались сами собой на отпечатанный текст. Пропавшие подлодки — что с ними случилось? Придет ли однажды в базу армада подводных лодок, затонувших в Атлантике, обросшая ракушками и водорослями, или их команды останутся в глубине на следующие десять тысячелетий, замаринованные в морском рассоле? И если будут найдены средства для обследования глубин и сбора жатвы подводных лодок, что тогда? Какая картина приветствует спасателей, когда они вскроют нас?

В действительности, мы должны представить их глазам картину невиданной безмятежности. Другие подлодки должны будут выглядеть намного хуже со сцепленными в панике друг с другом телами или плавающими в проходах опухшими трупами. Мы были бы исключением из общего правила: мы сухие.

Наши продукты еще можно будет есть. Нет кислорода — нет и коррозии. Кроме того, подводные лодки делаются из крепкого материала высочайшего качества. Наше спасение должно быть экономически выгодным предприятием, ведь на борту будет столько предметов для реализации. Лишь апельсины, ананасы и бананы испортятся.

А мы сами? До какой степени разлагаются трупы без кислорода? Что произойдет с пятью десятками мочевых пузырей или с ризолями и картофельным салатом в наших кишках, когда закончится воздух? Остановится ли тоже процесс ферментации? Высохнут ли тела, заключенные в стальном склепе, и съежатся ли они так же, как мумии или как епископы в витрине в Piana degli Albanesi, высоко в горах рядом с Палермо? Они лежат под стеклом, в великолепии шелковой парчи, отвратительные, но крепкие. Хотя здесь есть разница: их светлости были лишены внутренностей, но после нескольких дождливых дней подряд они все еще воняют как лежалая рыба — даже сквозь стеклянные ящики.

Я вздохнул, сжал губы вокруг загубника и продолжил чтение. Но ничего не вышло. Я представлял поднятую через много лет U-A, обросшую темно-зелеными водорослями и усеянную ракушками. Открывается боевая рубка, и оттуда вылетают тучи жирных черных мух. «Броненосец Потемкин» выстреливает миллионы личинок, переползающих через комингс верхнего люка. Пятьдесят тел внизу украшены невообразимым количеством вшей, покрывших их толстым слоем.

Будь благоразумен, говорил я сам себе. Сколько воздуха требуется мухе? Как долго проживет вошь без кислорода? В действительности, они смогут обойтись очень малым его количеством и при этом продолжать веселую работу репродукции еще долго после того, как воздуха станет недостаточно для нужд человека.

Я судорожно вздрогнул и собрался с духом.

Неожиданно меня поразила абсурдность моих старательных попыток читать. Меня удержала от громкого смеха лишь трубка во рту. Я опустил книжку и стал бормотать сам себе. Не в первый раз меня поразила врачующая способность рифмованных слов. Какие там стишки мы декламировали детьми, только для того, чтобы шокировать старших? Ну-ка, вспомни…

Это наша первая или вторая ночь на дне? Эта проблема захватила мой мозг.

Приблизился шепот. Вошел Командир, за которым следовал Стармех.

Стармех докладывал положение дел. Казалось, у него откуда-то нашлась свежая энергия, как у боксера, приходящего в себя после почти нокаута в первом раунде. Как ему это удавалось — оставалось загадкой. Он постоянно был на ногах, он и второй механик, и главные старшины машинного отделения. Сейчас он докладывал промежуточное состояние дел. Компрессоры были расклинены на местах при помощи деревянных клиньев. Прочные болты, которые в нормальной ситуации крепили их к фундаментам, были срезаны при воздействии взрыва. Очень многое зависело от компрессоров, потому что они вырабатывали воздух высокого давления, которым продували балластные танки. Оба перископа определенно были выведены из действия. Ничего пока нельзя сделать. Слишком сложно…

Я заметил, что докладывая ситуацию, он излучал слабую ауру оптимизма.

Увеличились ли наши шансы на спасение? Я слушал невнимательно. Я всего лишь хотел знать — есть ли у него уверенность в том, что он сможет вытеснить воды достаточно для того, чтобы подлодка оторвалась от грунта. Кому есть дело до перископов? Все мои желания сократились до простого стремления очутиться на поверхности. Что произойдет дальше, после того как мы окажемся там — это было вторично.

Однако про откачку и продувание не было сказано ни слова. Чего стоят тогда все наши прочие достижения? Чего стоят все наши залатанные приборы и механизмы, если мы никогда не покинем дно моря?

Внезапно возникли звуки — звуки снаружи, медленно приближающиеся. Корабельные винты — вне всякого сомнения.

Кругом. Что это значит? Неужели весь конвой собирается над нами? Сначала шумы винтов звучали как один низкий рев. Затем мои уши различили пульсиующие звуки, множественное шарканье, которое теряло свой ритм, снова сливаясь в рев, и сливалось с резким высоким звуком «ритчи-питчи». Командир взглянул на подволок, как жилец нижнего этажа, раздраженный шумом от соседей сверху.

Я беспомощно огляделся. Ничего нельзя сделать — только забиться поглубже в свой угол. Тотчас же каждый сустав и мускул заявил о своем присутствии. Я чувствовал себя распятым на дыбе. Это наверняка мышечное похмелье от всех этих передач с разворотом ведер с водой…

Командир продолжал весело говорить своим глубоким басом. Это нервировало меня до тех пор, пока я не осознал, что шум наверху был прикрытием для возможности нормально разговаривать — и тогда знакомое рычание Старика стало утешением.

«Там должно быть час пик,» — услышал я его слова. Обычное хладнокровие, но оно не ввело меня в заблуждение. Мне было видно, как он исподтишка массировал свою спину, и слышал, как время от времени он издавал подавляемый стон. Единственной уступкой Старика попавшей в нас бомбе и его падению с трапа было пару раз вылеживание минут по пятнадцать на своей койке.

Реакция Стармеха к шуму наверху была менее удачной. На его губах умерли слова, а глаза метались из стороны в сторону. Никто больше не разговаривал.

Мне страстно хотелось финального занавеса — чтобы наши актеры появились из-за кулис и сыграли свои обычные роли.

Наконец шум стих. Командир глянул на меня и удовлетворенно кивнул, почти как если бы это он выключил звук для моего удовольствия.

Стармех быстро глотнул яблочно сока и снова исчез. Я почти был готов подавить свои комплексы и прямо спросить Командира — как обстоят дела, но он со стоном выпрямился и направился в корму.

Я не смог придумать ничего лучше, как последовать за ним в надежде задержать его в центральном посту. Но его нигде не было видно — должно быть он пошел дальше в корму. У меня было тягостное чувство, что там что-то неладно. Мне надо было слушать более внимательно, бороться с туманом, угрожавшим закрыть мое сознание.

Но дымка сонливости становилась все плотнее. Я решил, что в конце концов лучше отключиться на время. Всем время от времени требовалось поспать — никакого смысла нет болтаться в борьбе с этим желанием.

Я пробрался в кубрик старшин в состоянии, подобном трансу. Самым сложным делом было взобраться на свою койку. После судорожных подпрыгиваний и ерзания мне это в конце концов удалось.

Я расстегнул воротник и рубашку до пояса, ослабил брючный ремень, выпятил живот, втянул его, вытянулся, глубоко выдохнул. Я лежал как труп в гробу, а регенеративный патрон был моим погребальным венком. Близко надо мной был подволок с его блестящими белыми поперечными балками и рядами заклепок. На головках заклепок собрались капли конденсата, но недостаточно большие, чтобы упасть. Маленькие полусферы висели как Дамоклов меч. Глядя сквозь кольца занавески, я мог видеть наверху бесчисленные трубы, идущие вдоль прохода. Посреди них был выкрашенный серой краской ящик громкоговорителя. По корабельной громкой связи ни единого звука. Даже его привычные шипение и треск прекратились. Это неплохо при отсутствии каких-либо причин для оптимистических объявлений. Никаких шумов от механизмов — даже малейшего гула. Ни единого произнесенного слова или звука прочищаемого горла, даже при том, что в отсеке я был не один. Я все еще не привык к тишине. Она пронизывала все насквозь.

Мое сознание растворилось. Был ли это сон, окутавший меня, или что-то вроде анестезии?

Когда я пришел в себя, было 17:00 корабельного времени. Я перегнулся и посмотрел время на часах Айзенберга.

Я все еще был в своей койке. Граница между сном и бодрствованием снова размывалась. Приглушенные взрывы проникали в мое полусознательное состояние. Вместо того, чтобы сразу очнуться, я попытался плотнее завернуться в одеяла забытья. Глухие сотрясения проникали сквозь него. Я прислушался с закрытыми глазами. Они звучали как продолжительные раскаты грома. Глубинные бомбы. Сбрасывают для психологического эффекта или же британцы атакуют еще одну подводную лодку? Наверху должен быть еще световой день. Никто не стал бы пытаться проскользнуть при свете дня, так что же это? Военно-морские учения? Возможно, британцы просто поддерживают форму своих моряков.

Я напряг слух, пытаясь определить источник раскатов грома. Казалось, что он доносится не только с одного направления. Вероятно небольшие конвои вышли на заградительное патрулирование. Я перегнулся через край койки и стал глядеть в сторону центрального поста.

В этот момент оператор гидрофона доложил о шумах гребных винтов: их было несколько на различных пеленгах. Я был удивлен — ведь гидрофон же был выведен из строя? Затем я вспомнил, что видел Командира с наушниками на голове, когда протискивался мимо него несколько часов назад. Так что гидрофон снова был в рабочем состоянии. Мы снова имели возможность получать акустические импульсы от врага — если вообще теперешние обстоятельства делали это преимуществом.

Утечка топлива! Течение должно относить нефть слишком далеко от его источника, чтобы определить место. Возможно — при удаче — оно поднялось на поверхность моря одним большим пятном, и затем расплылось. Топливо не вело себя как пробка. Оно не будет плавать все время, благодарение Господу. Оно эмульгировалось с водой и рассеивалось. Вязкость — кажется это свойство? Еще одно слово, с которым можно поиграть. Я беззвучно произносил слоги, как волшебное заклинание.

«Мы явно находимся в нужном месте». Голос Командира донесся до меня из центрального поста. Всегда видит положительную сторону. Скалы, которые чуть было не разорвали корпус лодки, были защитой от ASDIC.

Цайтлер неожиданно издал стон. «К черту этот шум! Я сойду с ума, если он не прекратится». Череда резких приказов. Цайтлер должен был держать свой загубник во рту. Я надеялся, что Командир не слышал его.

Не двигайся, скомандовал я себе, не действуй по шаблону. Лежи здесь в упорном молчании. Каждое движение расходует кислород. Каждое мигание глазами способствует истощению наших запасов воздуха.

Левая рука Цайтлера свисала с койки напротив меня. Я напряг глаза, чтобы рассмотреть время на его часах. 18:00. Только 6 часов вечера. Нехорошее предзнаменование — то, что я потерял свои часы. Они должно быть упали с моего запястья, вот и все. Быть может, они даже тикают сейчас где-то в льялах. В конце концов, они были Waterproof, Shockproof, Antimagnetic, Stainless, Made in Switzerland…^[57]

Эффективные люди, эти швейцарцы. Наш Эрликон тоже был сделан в Швейцарии. Нет никаких сомнений, что у британцев установлены зенитные пушки этого же производителя. Точная механика из Швейцарии. Смертельное оружие, экспортируемое с полной беспристрастностью.

Зажим для носа причинял мне боль. Я снял его на несколько секунд.

Боже, что за вонь! Это должен быть газ из аккумуляторов. Нет, не только газ. Воздух вонял мочой и экскрементами тоже — так пронзительно, как будто кто-то опустошил свой мочевой пузырь и кишечник посреди прохода. Неужто кто-то из спящих утратил контроль над своим сфинктером, или где-то стояло ведро для испражнений?

Тотчас же я почувствовал пронзительное давление в своем собственном мочевом пузыре. Я сжал свои бедра. Желание помочиться утихло, но схватки, последовавшие за этим, было не менее сложно вынести. Я ел немного — лишь один-два куска хлеба и колбасу с «Везера» — тем не менее ферментация в моем кишечнике шла явно. Мне страшно было представить, что будет, если вдруг у всех в носовом отсеке начнутся позывы.

Запах экскрементов был теперь просто невыносим. Нет смысла пытаться выбросить дерьмо за борт при помощи сжатого воздуха — наш морской туалет на такой глубине не действовал. Я вернул на место зажим для носа и стал дышать через булькающий загубник. Настоящее благо — возможность переключиться с дыхания носом на рот. Я больше не зависел от своего носа. Я мог выбрать дыхание через рот и обойти свои обонятельные нервы. Господь Создатель Небес и Земли замешивал свою глину с более мудрой прозорливостью, чем строители U-A создавали свой проект.

Без сомнения я могу вынести это немного дольше. Детская игра. Просто лежи себе вытянувшись в полный рост, не двигайся, расслабь мускулы живота, сконцентрируйся на чем-то другом, не на испражнениях.

Бордель в Бресте… Вонь в нем была такой же тошнотворной. Пот, духи, запах спермы, мочи и лизола^[58] — смешанный аромат гноящейся похоти. Никакое количество дешевого парфюма не могло перебить запаха жидкости для мойки туалетов, в котором преобладала хлорка. Зажимы для носа там были бы очень к месту.

Улица Абукир! Каждый раз, когда заходил боевой корабль, шлюхи оставались лежать на месте между клиентами. Не было никакой речи о том, чтобы присесть на биде, надеть трусики, сказать матросу «Привет!» и снова снять трусики. Девицы были превращены в пассивные цилиндры из плоти, в которых день за днем пять дюжин разнообразных поршней двигались туда-сюда.

Я вспоминал крутую маленькую аллею, прокаженные руины и обуглившиеся бревна, торчавшие в небо. На разбитой мостовой лежала мертвая собака, раздавленная проходившим автомобилем. Никто не побеспокоился убрать останки. Рой мясных мух поднимался от наполовину вывалившихся внутренностей. Клочья оставшихся крыш, причудливые секции кирпичной кладки как гигантские глыбы многослойной нуги, перевернутые мусорные баки, крысы при ярком свете дня. Каждое второе здание было разрушено, но даже частично пригодные для жилья дома были пусты. Расщепленные рамы окон лежали в кучах, как баррикады. Через кучи мусора вела истоптанная тропка.

Два матроса прислонились к стене лицом друг к другу. «Не волнуйся, приятель. Я поставлю тебе женщину.^[59] Тебе она нужна — у тебя же просто из ушей течет. Пойдем, иначе все прокиснет и свернется, если ты не кончишь в ближайшее время».

Хриплые крики, затем обиженное, нервное тявканье собаки.

С напрягшимися членами они стояли по двое в длинной очереди снаружи медпункта в конце тропинки. Всем приходилось проходить сквозь строй. Время от времени дородный старшина лазарета высовывал свою голову и громко ревел: «Следующие пятеро! И кончайте по быстрому — я не потерплю здесь кого-нибудь дольше пяти минут!»

Матросы ухмылялись. У каждого одна рука была в кармане, которой перебирали свои гениталии. Почти все в другой руке держали сигарету. Клубился дым от нервных затяжек.

Только медицинская палата могла похвастаться белой краской. Внутри маслянистые стены были отвратительного желтого цвета. Воздух благоухал спермой и потом. Никакой загородки — никакого даже рудиментарного прикрытия функции организма.

Мадам на своем деревянном троне прижимала к расщелине своей груди между гигантских титек мерзкую комнатную собачонку. «Выглядит как большая жирная задница,» — произнес кто-то. «Я бы ни за какие коврижки не согласился бы на нее залезть».

Старая проститутка ухватила несколько слов из немецкой речи. «Allons-y, les gars! Keine Zeit — los, los, nix Maschine kaputt!»^[60]

Когда она говорила, пальцы ее левой руки ползали вверх и вниз по ее правому предплечью как толстые личинки. Она тяжело дышала, быстро делала глоток пива и вытирала уголки рта пухлым пальцем — деликатно, чтобы не повредить макияж. Над ее троном висел плакат с изображенным на нем безвкусным петушком и надписью: «Quand ce cog chantera, crédit on donnera».

Каждому клиенту она пыталась продать что-нибудь из своих коллекций порнографических фотографий. Кто-то уперся: «Отстань, тетушка. Кому нужна демонстрация прелестей? Я чертовски близок к ним сейчас вживую».

Через пятнистую стенку доносился скрип кроватных пружин.

Раздался пронзительный голос: «Хорошо, дорогой, оставь свои денежки там».

Она говорит по-немецки, подумал я.

«Не выгляди таким идиотом! Fais vite. Да, я из Эльзаса — бьюсь об заклад, ты удивлен, а? Давай, поглядим на твои денежки — ты думаешь, я хочу их прикарманить? Здесь платят наличными и вперед, дорогой. В чем дело, ты боишься, что тебя не обслужат за твои деньги как надо? Неважно, гораздо хуже шарить по карманам после этого. Это правильно — и еще немножко сверху для Лили. У тебя нет еще пятидесяти? Положи их здесь и я покажу тебе парочку хороших картинок». И со стороны следующей двери: «Давай, дорогой, давай. Честное слово, ты совсем мальчуган! Что это, прогулка детского сада? Я никогда не видела столько много молодых подающих надежды. Нет, штаны не снимай и делай свое дело быстренько».

У подножия кровати скомканный кусок линолеума для защиты от ботинок. Снимать их считалось здесь пустой тратой времени.

«Вот ты и кончил. Это было энергично. Умный мальчик, теперь тебе легче будет».

Я услышал, как она мочится в ночной горшок за ширмой. Совершенно беззастенчиво.

Бледные бедра, влажный треугольник волос, болезненное напудренное лицо, желтые зубы, некоторые из них черные и больные, дыхание, наполненное парами коньяка, губы, как багровая рана. Бледная и напоминающая кишки кучка использованных презервативов угнездилась в мусорной корзине рядом с биде.

Перебранка в коридоре снаружи. «Деньги назад… слишком много пива выпил… не смог кончить…»

Внизу кто-то спорил со старшиной лазарета.

«Если ты хочешь назад свою расчетную книжку, то тебе надо проспринцеваться».

«Но послушай, Бога ради, я же не делал этого без презерватива».

«Заткнись. Все спринцуются».

«Что тебе в этом — ты что, за это получаешь бесплатную девку?»

«Придержи язык, матрос!»

«Ну что за хреновина!»

Что за профессия, спринцевать целый день желтую слизь в пенисы других мужиков.

«Ну вот и все. Вот твоя расчетная книжка. Резинка и спринцевание дадут полную гарантию — это все равно как носить и ремень, и подтяжки. ВМФ нужна полная безопасность, разве ты не знал?»

***

Давление в моем мочевом пузыре стало попросту агонизирующим. Мне пришло в голову, что боцман поставил несколько ведер вцентральном посту, а рядом жестянку с хлоркой. Я скатился со своей койки и с напряжением пронырнул сквозь переборку.

Свет теперь был ярче. Я мог различать больше деталей. Кнопочное управление горизонтальными рулями все еще висело на своих проводах. Мутная вода непрерывно выливалась струей из шланга. Я удивился — откуда она течет и почему никто не перекрыл ее. В луже плавали лампочки, жестянка, два спасательных комплекта и какие-то ботинки. Под моими ногами, расплескивавшими воду, скрежетало разбитое стекло. Полумрак для моих глаз был как-то лучше.

Затем я увидел ведра. Боже, какое облегчение! Моя моча пенилась так, будто я съел кусок мыла. Бурление в моих кишках сразу же пропало, возможно потому, что уменьшение давления дало больше места для моих внутренностей. Беззвучно я возблагодарил небеса. Я не осмелился бы раскорячиться на людях.

Куда теперь? Рундук для карт — да, почему бы для разнообразия не посидеть на нем? Похоже, что Командир был в своем закутке. Две или три фигуры деловито что-то паяли на уровне палубы.

Должно было быть две бомбы. Это было единственным объяснением. В противном случае двигатели не пострадали бы так сильно. Йоханн выглядел уверенным в успехе, но я не мог подавить дурных предчувствий. Не принимай близко к сердцу, нам не понадобятся главные двигатели для всплытия. Как бы не были неремонтопригодны дизели, над которыми они сейчас трудились, мы не зависели от дизелей для того, чтобы подняться на поверхность.

Даже если предположить, что нам удастся всплыть, какая польза будет от нашего оставшегося в рабочем состоянии дизеля? Намеревался ли Командир проползти через кольцо британских кораблей на одном двигателе? Повторить процесс? Это вряд ли. А гребные электромоторы? Они могут быть в порядке, но я не мог поверить, что в наших поврежденных аккумуляторных батареях содержится энергии больше, чем на несколько оборотов винтов. Хотя — даже несколько оборотов могут сделать фокус, когда U-A окажется легче.

Мои мысли метались туда и сюда. Едва надежда пускала корни, как тут же возвращались сомнения. Даже если — тогда что дальше? В лучшем случае — шанс спастись вплавь. Но не ночью. Это будет полнейшим безумием. Что на уме у Командира? Мы не можем покинуть лодку в темноте — никто и никогда не найдет нас. Старик должен раскрыть свои намерения. Если бы я только знал, о чем думают остальные, но рядом никого не было. Стармех и его заместитель должны были быть в корме. В отличие от меня, у них было дело, которое надо делать.

Старая уловка: сконцентрируйся на чем-то определенном — например, скала в движущихся песках. Чем больше я думал, тем более богатыми становились мои галлюцинации. Сдаться означало впасть в сумасшествие, поэтому я пытался строить острова в водовороте незапретных образов.

В моем сознании промелькнуло слово «петуния». Я пробормотал его три раза сам себе. Появилась чередующаяся игра цветов: лиловый, красный, розовый, белый. Петуния, родственник белладонны, цветы в форме воронки с вычурными бахромчатыми краями. Волосистые листья, боящиеся заморозков.

Цветы — хороший предмет для размышлений. Я попробовал слово «герань» и немедленно — в дополнение к запаху — вспомнилось тактильное ощущение: вельветовая кожа размашистых сине-зеленых листьев. Сорт семужно-красный, с наклоненными стеблями и блестящей листвой. Карминно-красные пеларгонии. Они вырастали до окон деревенских домов, масса цветков по пояс высотой. Много жирного навоза — вот в чем был секрет. Зимой их надо ставить в подвал. Не надо слишком много воды, или они начнут гнить. Отщипывать побеги. Особая разновидность: пеларгонии с листьями цвета слоновой кости.

Мои губы беззвучно лепили еще одно слово во рту: «псевдоплатан». Что рифмовалось с псевдоплатаном? Таран, обман, шаман?^[61] Как бы там ни было, что такое псевдоплатан? Acer pseudoplatanus: клен, претендующий быть платаном — сикамор. Сикамор, семафор, мухомор… я повторял слова из трех слогов, как гипнотическую формулу.

На поверхность выскочило слово «бегония». Я вцепился в него. Клубни как маленькие коричневые кулачки, которые трудно обнаружить в почве. Их нужно вытащить, если хотите, чтобы пышные и маслянистые на вид цветы распустились рано.

Мне страстно хотелось говорить вслух, услышать свой собственный голос. Тишина подавляла. Никакого мягкого гудения или какой-либо пульсации, даже никакого механического шепота. Наш пульс остановился. Безжизненность со всех сторон — железо, сталь, краска. Мы были стальным саркофагом, безжизненной грудой металлолома.

Я мог бы уклониться от патруля, если бы захотел, но нет — я должен был оправдать свое существование боевым походом со Стариком.

Каждый раз, когда я пытался представить себе Скалу, на мой внутренний экран проецировалась старая диорама. Я видел картинку крутого и обрывистого Гибралтара, выделяющегося бирюзовым силуэтом на фоне малинового неба. Корабли на переднем плане были пузатыми парусниками, а не современными эсминцами. Целый рой их, все выкрашены в коричневый цвет, и каждое украшено рядом мыльных пузырей, которые должны были изображать то, что их пушки калибра в четырнадцать фунтов только что дали залп бортом.

Мне снова пришлось снять зажим для носа. Если это было возможно, вонь стала еще хуже. Чтобы противостоять тошноте, пока я дышал через рот, я спасался в приятных обонятельных иллюзиях: фиалки, лилии, петрушка, чабрец.

В порыве самозащиты я переключился на неприятные запахи: семена коровьего пастернака, одно из моих самых ярких отвратительных воспоминаний, напоминавшее запахи клетки с тигром. Обваренный гусь — о-о-о! От застоялого запаха влажных ощипанных перьев меня чуть было не вырвало, даже всего лишь от воспоминания.

А теперь целый ливень запахов, которые я не мог сразу распознать. Живые запахи, но мне пришлось напрячь свою память, прежде чем я узнал их. Вот этот, к примеру… Резкий, сладковатый, загадочный. Я долго не мог определить его. Ну конечно же! Морские свинки — наша комната для игр. Я мысленно видел все детали мебели, аквариум на окне — даже полосатые раковины водяных улиток, прилипавших к внутренней стороне стекла и чистившие его.

Новый запах приплыл ко мне, не похожий ни на что. Я немедленно узнал его: формовочный песок. Представил высокие залы нашего литейного цеха, где воздух весь был пропитан этим запахом. Большие черные кучи формовочного песка лежали повсюду, за исключением тех мест, где рабочие аккуратно сметали их вокруг прикопанных литейных форм. Это выглядело так, будто драгоценные саркофаги очищали от черной земли.

***

Вошел Стармех. Тяжело дыша, он плюхнулся рядом со мной на рундук для карт. Никаких движений, кроме поднимавшейся и опускавшейся груди. Он сложил трубочкой губы и глубоко со свистом вдохнул воздух, вздрогнул от звука и стал дышать медленнее

Я снял свой загубник. «Не хотите таблетку глюкозы, Стармех? У меня есть еще немного». Он резко очнулся. «Нет, спасибо. Хотя я не отказался бы от глотка яблочного сока».

Я торопливо поднялся, прошел в кают-компанию и порылся в своем рундуке. Стармех взял бутылку одной рукой и стал жадно пить. Струйка сока стекла с нижней губы ему на бороду, но он не стал вытирать ее.

Могу ли я спросить его, как обстоят дела? Лучше не стоит. Судя по тому, как он выглядит, Стармех может взорваться в любой момент.

В кубрике старшин занавески левых коек были отдернуты. Цайтлер, Дориан, Вихманн и гардемарин лежали в них, как тела в морге.

Остальные койки были пусты, так что машинисты и электрики все еще должны были быть в корме. Я растянулся на ближайшей из нижних коек.

Прошел старший помощник. С видом официальной озабоченности он проверил, что загубники у всех были на месте. Уставившись вослед его удаляющейся фигуре, я почувствовал, как сгущается туман сна.

Я проснулся и увидел у стола Френссена. Меня глубоко тронул вид его обмякшей фигуры, то, как он сидел здесь с таким явным изнеможением. У него не было регенеративного патрона. Конечно же нет — аварийная партия машинного отделения не смогла бы работать в этих громоздких штуках. Услышав, что я двигаюсь, Френссен медленно повернул голову. Он уставился на меня без каких-либо признаков узнавания. Казалось, что его позвоночник не в состоянии поддерживать туловище. Он прислонился к столу, но руки его безвольно висели, как у куклы-марионетки. Его стеклянные глаза и раскрытый рот испугали меня. Один Бог знает, как остальные могли продолжать усиленно трудиться в тяжелом воздухе, если истощилась бычья сила Френссена.

Я чувствовал опустошенность и слабость. Я хотел сказать «Как раз собирался посмотреть, нельзя ли раздобыть чайку» или какие-то другие уместные слова, но загубник не дал мне этого сделать. Френссен не сдвинулся ни на миллиметр. Он выглядел как восковая кукла. Мы все лучше и лучше играли роли в этом дьявольском спектакле.

Чай. Где-то должен быть чайник — возможно, в центральном посту. Кажется, я видел его там.

С усилием я выкатился из койки. Френссен едва поднял свои глаза. Плиты настила в центральном посту все еще были в воде, так что наша главня проблема оставалась нерешенной. Должно быть, Стармех собирал свои ресурсы для финального усилия. У него в конце концов был план, но вид темной плещущейся под ногами воды вызвали у меня новую волну ужаса.

Тщетно, бормотал я сам себе. Все это напрасные усилия! Ничего больше не могло случиться с гребными моторами, потому что лодка была выровнена. Но что из этого? Даже хотя и протечки были остановлены, мы были пригвождены ко дну весом набранной воды. Если мы не избавимся вскоре от нее, нам конец. Кислорода надолго не хватит.

Я не разыскал чайник, но я знал, где найти яблочного сока. Напряженно пригнувшись, я прошел через дверь в переборке и прошаркал к кладовке. Отогнул петлю, вытащил бутылку и понес ее обратно в кубрик старшин. Френссену понадобилась целая вечность, чтобы понять, что это для него. Он мог бы и не одарять меня взглядом, полным собачьей преданности — в конце концов, я не был Стариком.

Ничего не оставалось делать, только сидеть и снова погрузиться в воспоминания. Я представил себе дом в бухте между Ла Бауль и Ле Круасик, пустынный с самого начала войны и окаймленный зарослями огромных рододендронов. Все тропинки густо заросли травой, каменная кладка обваливается и заросла ползучими растениями, главным образом вьюнком. Дверные косяки дома сгнили. Дом в баскском стиле, выбеленный, большая крыша со щипцами. Стропила некогда были черными. Приятный холодок поднимался от пола с красными плитками в прихожей. Маленькие кучи прекрасной желтой спигелии лежали на зияющих половицах, а на стенах еще было видно, где прежде висели картины. Повсюду летали громадные паутины. Передняя дверь была испещрена дырами от пуль, с четкими входными и рваными выходными отверстиями. Во всем чувствовались следы разложения. Моря не было видно за песчаной дюной. На ней стояли два коттеджа, также покинутые. В одном из них был найден подпольный радиопередатчик. Серая трава местами перемежалась желтыми шрамами траншей, которые всегда осыпались или заполнялись песком. Среди рододендронов круглая клумба гигантских гортензий. Как пышно все росло там! С вершины дюны далеко на отмели я видел женщину с подоткнутой юбкой. Она низко нагибалась, собирая в корзину мидии. Отлив. Солнце было совсем низко над горизонтом. Влажный песок блестел в его лучах как бронза.

Картинка стала серой и плоской. Вот в чем дело: чтобы защититься от окружающих меня сомнений и страха, мне требовались более сильные образы. Я вынудил представить себе женские груди, огромное скопление грудей самого разнообразного вида. И соски тоже — пухлые, напрягшиеся, сладкие как шоколад, продолговатые, плотные и неподатливые, как детский леденец, коричневые, розовые, вишнево-красные. Большие толстые вымена, и маленькие холмики, которые надо было засасывать, прежде чем можно было ухватиться зубами. Окружающая соски ареола: большие коричневатые луны, маленькие круглые диски, едва отличимые от их окружения, морщинистые кольца гусиной кожи. Я увидел грудь с единственным волоском в несколько сантиметров длиной на краю луны цвета буйволовой кожи. По спине у меня пробежала дрожь. Я подавил её внутренним хохотом. Я вспомнил, как спрашивал Тиемана — почему бедняжка не выдернула его.

«А может быть, она гордится этим,» — ответил он; «а может быть, это парик!» Тиемана больше нет. Еще одна жертва Атлантики.

Теперь я воскрешал в памяти пупки. Пупки впалые и пупки как тенистые гроты, пупки плоские, как пуговицы блэйзера и выпуклые, как наперстки. Кнопка дверного звоночка у Инге и яма у Шарлотты. А теперь животики полностью: подтянутые, плоские, или выпячивающиеся, как на картинах Кранаха. Животы Лукреции, мягкие, теплые, объемистые, белые, коричневые — даже черные, с фиолетовым блеском вокруг пупка.

Препарировать, расчленить на компоненты. Однажды я видел расчленение, доведенное до крайней степени на парижской скотобойне. Тут кучка внутренностей, там головы, там хвосты. Все, что оставалось от двенадцати длинных лошадиных ног — это тщательно очищенные от плоти кости. Они аккуратно стояли прислоненные к стене все еще с подковами, как сапожные колодки.

Да что ж так скромно — почему бы и не сами п…ы?^[62] Мое воображение воскресило розовые цветки плоти, завитки, темные от влаги, мокрые и распухшие губы. Зевающие расщелины, плотно запечатанные трещинки, полуоткрытые рты карпов. Лепестки плоти, которые распускались как японские кувшинки, сморщенные розовые отверстия со складчатыми краями, темные и бездонные морские анемоны, которые заполняли всю руку. Большие вздутые п…ы, среднего размера п…ы, аккуратно прорезанные копилки для монет, отверстия столь плотные, как стиснутый анус, дряблые, как бланманже. П…ы, помещенные рядом, наложенные друг на друга, загораживающие друг друга. Полный ассортимент — прямо каталог, Variatio delectat. Казалось, что я слышу мягкий всасывающий звук, похожий на тот, что издают улитки, когда их отделяют от стекла, или утки, плещущиеся в пруду.

Это уж чересчур! Я мигнул, чтобы избавиться от вагинального парада.

Ко мне на помощь пришло слово Глюкштадт^[63]. Тотчас же во мне поднялось желчное чувство. Эти бесчисленные унижения! Глюкштадт — Город Удачи, Город счастья — само это название было насмешкой. Одна и та же нескончаемая череда: общая спальня, общая палатка, комната в бараке. Школа-интернат, Трудовой Фронт, Военно-Морской флот. Глюкштадт был самыми худшими жерновами изо всех. Nomen est omen…^[64] Может быть и так, но только не в этом случае. Фрагментарные картины крутились и сталкивались в потоках и противопотоках воспоминаний.

Я вспомнил женатых рекрутов в нашей комнате в бараке, наполовину оцепенелых от боли разлуки, бездельников-молокососов, которые жаждали офицерского чина любой ценой, отвратительного типа, который вывихнул свое плечо, но все-таки показывался на занятиях по физической подготовке. Я мог видеть его столь же живо, как если бы это было вчера, хватающегося за канат одной рукой, чтобы продемонстрировать свою энергичность.

Затем вспомнилось кафе «Засаленная ложка», как раз в центре города — это не было его настоящим названием, разумеется — где мы, бывало, с жадностью лопали картошку целыми блюдами, потому что ужины в лагере оставляли нас голодными. Трое из нас попали в приказ командующего, потому что владелец услышал, как мы обозвали его кафе — кошмар для санитарного инспектора! Домашний арест в бараках на неделю плюс наряд на хозяйственные работы. Главным делом в Глюкштадте было культивирование оглушительного командного голоса. Мой собственный звездный час: привести подразделение в мертвую зону, невидимую никому, и разрешить им играть в карты. А сам в это время стоял в дозоре на гребне склона, выкрикивая команды, как маньяк. Это делало счастливыми всех.

Я вспомнил себя в шлюпке, почти падающего с банки^[65] от усталости, когда я вкладывал свои последние силы в весло. Я вспомнил красное лицо старшины-инструктора, чье хобби было запугивать и мучить нетренированных кадетов. Я вызвал в памяти травлю Флемминга — нервного, астенического маленького Флемминга, который был настолько безнадежно во власти любого садиста в униформе старшины. Одеться, раздеться! Одеть комбинезон, снять комбинезон! Одеть форму раз, снять форму раз! Одеть спортивную форму, снять спортивную форму! «Двигайся, ты, маленькое дерьмо!»

Через пять минут — проверка обмундирования.

У Флемминга никогда не было надежды. У него появился безумный взгляд загнанной в угол крысы. И именно тогда подонки действительно начали его обрабатывать — когда они чуяли то, что кто-то ломается. Три раза вокруг барачной площади, с двойной выкладкой. Один раз вокруг барачной площади — ползком. Пропрыгать сто метров в полной маршевой выкладке. Двадцать отжиманий, и еще столько же. Три раза вокруг штурмового полигона.

А затем специальное обхождение для всех: выбросить шлюпку на илистую отмель с полного хода под парусом, затем обратно вывести шлюпку на чистую воду, но только при помощи весел — бесконечно ритмично бить веслами по воде, пока ил под килем не будет вымыт.

Бедный Флемминг не смог выдержать этого. Однажды вечером он ушел в самоволку.

Его изуродованное тело нашли в гавани. Оно плавало среди старых кранцев, бутылок, плавника и мазутных комков.

Это было убийство, чистое и простое. Флемминга систематически затравили до смерти. Он утопился в отчаянии, хотя он мог плавать. Его тело выглядело ужасно после встречи с судовым гребным винтом. Меня отправили присутствовать при расследовании в Гамбурге. Вот и наступил момент, подумал я — когда вся эта проклятая лавочка накроется. Но что произошло? Верноподданная семья Флемминга, знаменитый клан гамбургских судовладельцев, нашла упоминание о самоубийстве неуместной. Официальный вердикт: случайная смерть на службе стране. За Фюрера и Отечество, непоколебимая приверженность долгу… Разбитые горем родители Флеминга не смогли отказаться от военных похорон, так что мы покорно салютовали над его могилой. Товсь, пли! Трижды. Ухмылки не дозволены.

А до этого? Как было до этого? Я криво ухмыльнулся, вспомнив, как я сам бродил по темным пустынным улицам, испивая свою чашу свободы до последней капли, приходя в отчаяние при мысли о возвращении из увольнения.

Позже, во Франции, я силой выдернул пистолет из руки Обермайера на пляже перед конфискованной нами Вилой. Антон Обермайер, радиокомментатор, собирался покончить жизнь самоубийством по причинам расовой чистоты. Весь этот ажиотаж был из-за его любовной связи с парижской девушкой, которая оказалась наполовину еврейкой. Глупый кобель пришел в ярость. «Только подумать, что я, национал-социалист… Мой пистолет — дайте мне мой пистолет!» Я был чертовски близок к тому, чтобы оказать ему эту услугу.

Я закрыл глаза, и тотчас мои мысли возобновили свое кружение. В моем сознании вспыхивали слова, как подсвеченная телеграфная лента. Я видел ускоряющиеся картины, ленты мишуры, огромные стеклянные шары из бронзы, прожилки молний. Мое внутреннее воображение взорвалось в море огней. Нефть горела ярким пламенем на воде. Конические и похожие на грибы, опаленные нефтью водяные эльфы выскакивали над поверхностью и протягивали свои руки. Желатиновые лица стремились ко мне в мерцающем зеленовато-желтом свете. Красные точки, аварийные огни…

Снова моя глотка сжалась в ужасном приступе тошноты. Весь мой рот распух и был горький, как желчь. Дыхательная трубка стала просто невыносимой — мои губы отвергали ее почти сами по себе. Слюна стекала на мою рубашку длинными нитями. Я зачарованно уставился на них. Мне тоже надо было выпить сока.

Мои наручные часы лежали на столе! Откуда они взялись? Кто положил их сюда? Я погладил их, как нежданный подарок. Паучья лапка секундной стрелки все еще стремительно бежала по кругу. Отличная работа. Был девятый час вечера.

Около двадцати двух часов на дне. Командир хотел попытаться всплыть с наступлением ночи. 20:00… Наверху сейчас уже должна быть настоящая темнота — в это время года. Почему он спрашивал про заход луны? Я ведь не ошибался? Старик ведь спросил Крихбаума во второй раз, всего пару часов назад. Но луна была молодой, так что захода луны быть не могло. И что же? Все то же затруднительное положение: я не мог спросить — ни одного, ни другого.

Это означало еще одну целую ночь. Еще одну ночь? Спецификация наверняка неверная — кислорода на столько не хватит. В любом случае, что там насчет регенеративных патронов?

Подгоняемый беспокойством, я оцепенело проковылял в кают-компанию. Мое место на койке Стармеха не было занято. Второй помощник исчез. У меня было ощущение, будто день длится уже сотню часов.

Я не знаю, сколько времени дремал в своем уголке, когда проснулся и увидел Командира, идущего по проходу. Он удерживался двумя руками, как будто лодка шла в бушующем море. Он безвольно осел на койку Стармеха рядом со мной. Казалось, он вовсе не замечает меня. Его лицо было серым, осунувшимся и пустым. Затем я услышал его шепот: «Как мне жаль, что все так вышло…»

Одним коротким предложением Командир убил во мне последние проблески надежды. Когти страха вцепились мне в сердце. Он наверняка имел в виду, что нам конец, крышка. Еще несколько часов актерской игры с суровым выражением лица, затем занавес. Аварийная осушительная команда, текущий ремонт, пот и тяжкий труд — все это шарада, все. Я знал эт все время: мы были обречены лежать здесь до Страшного Суда.

Даже в воде у нас был бы шанс. Быстрый прыжок в воду в тот же миг, как всплыли. Но теперь — теперь? Медленное погружение в кому по мере истощения кислорода?

Я снял загубник, но вовсе не от желания говорить. Мои руки двигались инстинктивно — смышленые руки. Зачем стараться? спрашивали они сами по себе. Зачем эта трубка, когда все равно нет надежды? Струйка слюны протянулась из моего рта, растянулась и упала на палубу, как выделение невидимого паука.

Я открыто посмотрел на Командира. Его лицо было безжизненной маской. Я чувствовал, что могу содрать ее, но тогда — неотвратимо, как судьба — мне придется смотреть на обнаженную плоть и сухожилия анатомического атласа: сферические голубовато-белые глазные яблоки с ветвящимися белыми венами, нежные кровяные сосуды и пряди мускулов.

Неужели напряжение Старика стало для него непосильным в конце концов? «Мне так жаль…» Это не может быть правдой — он не мог иметь в виду это на полном серьезе.

Он не сдвинулся ни на миллиметр. Я не мог поймать его взгляда, потому что он уставился в палубу.

Пустота в моей голове начала меня тревожить. Я не должен сейчас сломаться, не должен чего-либо упустить. Я должен следить за собой и не терять из вида Старика.

Он был на пределе — должен был быть, иначе он никогда не сказал бы такого.

Это не было смертным приговором, всего лишь знак смирения. Смирение, и ничего более.

Возможно, наша удача повернулась к нам лицом, а он еще не знает об этом. Что я должен сделать? Уверять его, что все будет хорошо — крайность этого человека была Божьей возможностью?

Я почувствовал, как протест возникает на моих губах. Нет, никогда! Два проклятых слова Командира не смогут украсть у меня личную уверенность в том, что мы выкарабкаемся. Ничего не может случиться со мной. Я был заколдован. Табу. Со мной на борту вся подлодка приобретала иммунитет.

Командир пришел с кормы. Что мог сказать ему Стармех? Стармех был сама уверенность, когда я последний раз видел его. У него был план — разумный план. Стармех не стал бы держать своих людей на выполнении этого плана долгие часы, если бы у него не было веских на то оснований. Он не был актером, как Командир. Это не может быть концом. Мы все однажды помрем, но не здесь, не так…

И снова нахлынуло сомнение. Было нечто, что я знал, но не допускал сам себе: наверху было темно — и уже долгое время, а темнота была нашим пропуском на поверхность. Мы должны были предпринять попытку уже много часов назад. Все эти разговоры про заход луны были простой фальсификацией.

Командир все еще сидел без движения, как будто из него ушла последняя искорка жизни. Неподвижны даже веки. Что с ним случилось? Я никогда раньше не видел его таким…

Я попытался избавиться от удушливой безнадежности. Это была просто игра, все это. Я судорожно вздохнул, запихивая назад вздымающийся прилив ужаса.

Звук шагов.

Я уставился вдоль прохода. Там стоял Стармех, удерживаясь обеими руками, как это делал Командир. Я попытался понять выражение его лица, но полутьма размывала его черты.

Почему он медлит в тени? Почему он не присоединится к нам у стола? Не потому же, что его рубашка превратилась в лохмотья или потому, что его руки были выпачканы в масле и грязи до плеч?

Его рот был открыт. Возможно, он хотел доложить. Теперь он ждал, пока Командир поднимет голову. Его губы шевелились. Он осторожно отошел от переборки и выпрямился, наверное потому, что положение «смирно» должно было добавить веса его словам. Но голова Командира все еще была безвольно опущена. Возможно, он просто не заметил, что Стармех был от него всего в двух шагах.

Я сопротивлялся желанию подтолкнуть его, когда Стармех прочистил горло. Командир быстро взглянул на него. «Доклад о положении дел, господин Командир,» — сразу же начал Стармех. «В отделение гребных электромоторов поступает очень мало воды, главные гребные в рабочем состоянии. Я откачал воду из льял моторного отделения в кормовые дифферентные танки, и мы должны суметь их продуть. Компас и эхолот в рабочем состоянии…»

Стармех запнулся. Его голос был хриплым. Все, что я слышал, было повторяющееся эхо: «В рабочем состоянии… в рабочем…»

«Очень хорошо, Стармех,» — произнес Командир, запинаясь. «Очень хорошо. Почему бы Вам не присесть?»

Я вскочил на ноги, чтобы дать ему место. «Нет, спасибо…» — пробормотал он. «все же еще есть одна-две проблемы… должен их решить…» Он сделал два шага назад, прежде чем попытался сделать уставной поворот кругом. Порыв ветра наверняка бы повалил его шатающуюся фигуру на палубу.

Командир оперся локтями на стол. Половина его нижней губы была стиснута меж зубов в кривой гримасе. Я ждал, когда он заговорит. Наконец он освободил губу и вздохнул. «Хорошая команда — это наполовину выигранное сражение. Хорошая команда…»

Он положил ладони на стол, наклонился над ними и с усилием выпрямился. Затем он выбрался из-за стола, поддернул в проходе брюки и отправился в корму неверной походкой алкоголика.

Я остался сидеть, пораженный, перебирая на коленях свой загубник. Что это означало? Неожиданно мне стало страшно, что появление Стармеха было сном. Куда исчез Командир? Всего минуту назад он сидел здесь, рядом со мной. «Мне очень жаль,» отдалось эхом, затем: «В рабочем состоянии… в рабочем…» Куда все пропали? Я почти был готов позвать кого-нибудь, когда услышал голоса в центральном посту. «Попробуй… смотри, как оно работает…» — «Сколько еще времени тебе нужно?» Это был Командир. Нотка срочности: «У нас не слишком много времени».

Колеса внутри меня снова начали проворачиваться. Чего ради я здесь сижу, прохлаждаюсь? Трясущимися руками я вставил резиновую трубку себе в рот. Мои ноги тоже подрагивали — я едва ли смог бы устоять. Мои колени вздрагивали на каждом шаге.

Командир, Стармех и мичман стояли в центральном посту близко друг к другу. Они образовали компактную группу вокруг штурманского стола.

Замедли действие пьесы, произнес внутри меня саркастический голос — растяни представление, добавь еще сценку. Приглушенные шепоты и позы конспираторов… Очень эффектно.

Затем я заметил: в центральном посту больше нет воды. Под ногами было сухо. С каких пор? Должно быть, я снова отключался. Но поскольку сейчас я уже бодрствовал…

Командир говорил вполголоса. «Насколько сейчас темно, Мичман?»

«Сумерки были два часа назад, господин Командир».

Старик явно снова взял себя под контроль и мичман отвечал ему четко. Смысл слов Крихбаума был совершенно ясен.

Старшина центрального поста ковырялся с чем-то на пульте погружения. Я увидел, как он навострил уши. Ни он, ни я не могли слышать все, что там говорилось, но крохи услышанного были весьма многообещающими. Единственное, чему я удивлялся — так это почему я не хлопнулся в обморок от облегчения в полный рост на палубе.

«Очень хорошо,» — пробормотал Командир, «мы сделали все, что могли». Он глянул на свои часы и немного подумал, прежде чем объявить ровным голосом: «Мы всплываем через десять минут».

Мы всплываем, мы всплываем… Слова звучали как мистический пароль. Я вытащил загубник снова. В этот раз ниточка слюны порвалась.

Мне жаль … в рабочем состоянии … мы всплываем… Я убежал от сводящих с ума эхо в кают-компанию. Второй помощник снова был на своей койке.

«Эй, Номер Второй!» Я не узнал своего собственного голоса. Он был то ли кваканьем, то ли хныканьем.

Он едва пошевелился.

Я попытался снова. «Привет!» В этот раз голос звучал лучше.

Он нашарил свою трубку и схватил ее обеими руками, как младенец бутылочку с соской. Его нежелание просыпаться было несомненно. Он не имел никакого желания показаться из лона сна — он хотел защитить свой бастион от реальности. Мне пришлось взять его за руку и потрясти.

«Эй, проснись же!»

Его глаза на секунду открылись, но он все еще отказывался проснуться. Он попытался отделаться от меня и еще раз ускользнуть в сон. Я низко наклонился над его лицом.

«Мы всплываем через десять минут,» — прошептал я.

Он недоверчиво мигнул, но наконец вынул свой загубник.

«Что такое?» — пробормотал он.

«Мы поднимаемся».

«Поднимаемся?»

«Да, через десять минут».

«Кто это сказал?»

«Старик…»

Он не подскочил на ноги. Даже его лицо оставалось пустым. Он просто откинулся назад и снова закрыл глаза. Затем на его лице появилась улыбка. Он выглядел так, будто кто-то устроил для него вечеринку и хранил это в секрете до последнего момента.

Возвращение (Return)

«По местам к всплытию стоять!»

Приказ, отданный негромким голосом, передавали из уст в уста как повторяющееся эхо. За ним последовал другой: «Номер Первый и Мичман — быть готовыми последовать за мной наверх».

В центральном посту Крихбаум и старший помощник, раскачиваясь в воображаемой качке, нашли свои штормовки и с трудом натянули задубевшие куртки и брюки. Они избегали встречаться глазами. Их лица были бесстрастными, как у портняжных манекенов. Крихбаум надевал свою зюйдвестку очень медленно, как будто он выполнял тренировочные движения по счету. Он завязал шнурки под подбородком с педантичной неторопливостью.

В первый раз я действительно заметил, чем дышу — вонючие пары наполняли U-A, плотные, как слоеный пирог. Они были кислыми и душными. Мои легкие должны были неистово прокачивать безвоздушную смесь, чтобы отфильтровать хоть немного кислорода.

Неужели подлодка действительно поднимется? И даже если поднимется, что дальше?

Как будто в ответ на мой невысказанный вопрос Командир произнес: «Всем приготовить спасательное снаряжение».

Итак, это и был его план действий — вверх, за борт, и спасаться вплавь. Но не сейчас, конечно же? Не в темноте же, в этом раздирающем течении!

Мои фотопленки! Я пробрался в кубрик старшин. Все было выложено на моей койке. Пленки были упакованы в свой водонепроницаемый контейнер, готовые быть подвешенными на шею.

Я меньше боялся темноты и течения, чем обстрела неприятелем. Если прожектор корвета обнаружит нас, то мы будем высвечены как артисты кабаре на сцене. Другие щупальца света скрестятся на точке, небосвод станет зловещей рождественской елкой, увешанной осветительными снарядами. И затем лай скорострельных пушек…

Нам может повезти, конечно — случались и более странные вещи. Возможно, они не сразу нас обнаружат, но если мы прыгнем в воду и они все еще не найдут нас — то нас может отнести куда угодно.

Поисковые огни на нашем спасательном снаряжении… У нас их не было. Британцы были лучше обеспечены — всем оборудованы для покидания корабля. Наше же начальство не обеспечило нас для такой опасности. У нас было наше спасательное снаряжение, и все.

Я бессвязно подумал о том, как надевать спасательное снаряжение. Никакого опыта — никогда не думал, что оно мне понадобится. Френссен помог мне. Для пробы я вставил в рот загубник. Я осторожно попробовал открыть кислородный баллон и услышал его шипение. Похоже, эта штука работала.

Неожиданно меня окружили торопящиеся шепчущиеся фигуры. Мой ужас утих. У всех было надето спасательное снаряжение и все копались с ним, изображая усердную активность, чтобы не смотреть на своих соседей.

Второй помощник привлек мой взгляд — он тоже пытался выглядеть спокойным. Он спрятал свои эмоции за перекошенной ухмылкой.

Мы были сейчас на лезвии бритвы. Стармех выпустит свой воздух высокого давления, и от этого будет зависеть — получим ли мы достаточно плавучести от продувания дифферентных и главных балластных танков, чтобы оторвать лодку от дна. Мы все еще не знали — будут ли удерживать воздух верхние части танков. Мы могли себе позволить только одну попытку. Второго шанса не будет — уж это наверняка.

«Продувай!» — приказал Командир четким голосом. Айзенберг повернул свои краны и сжатый воздух зашипел, устремившись в танки. Вытеснит ли он воду? Мы стояли и напряженно прислушивались. Есть ли хоть какое-то движение?

Я ослабил колени, чтобы лучше чувствовать малейшую дрожь корпуса.

Ничего. Мы оставались на месте, неподвижные как кусок свинца.

Я еще больше ослабил колени.

Воздух высокого давления продолжал шипеть. Вода с гулом выходила из танков.

Все еще ничего.

Оставь надежду всяк входящий в Пролив… Бесполезно, игра окончена. Мои колени начали подгибаться.

Вот оно! Неужели подлодка пошевелилась? Что-то заскрежетало по корпусу — звук не был похож на ASDIC. Визг — резкий как скрежет ножа по фарфору пронзил меня до позвоночника. Стрелка глубиномера дрогнула.

С заметным креном U-A оторвалась от морского дна, скрежеща по невидимым скалам. Еще визги и стоны, и затем тишина.

Ликование почти задушило меня.

Я схватился за трап боевой рубки левой рукой и пристально уставился на глубиномер, страстно желая, чтобы его стрелка поднималась вверх. Я старался загипнотизировать ее и она робко проползла еще три-четыре метки шкалы. U-A была на плаву, поднимаясь как отпущенный воздушный шарик.

Благодарение Господу, мы оторвались от морского дна. Мы были легче, чем вода, которую мы вытесняли — у нас были признаки плавучести!

Я смотрел на глубиномер из-за плеча Командира — я и еще полдюжины других людей. Стрелка продолжала вращаться против часовой стрелки, набирая скорость. В центральном посту никто не двигался. Молчание ничто не нарушало — даже шепот.

Стрелка все еще двигалась с болезненной неохотой. Мне хотелось повернуть ее назад рукой, как будто это подняло бы нас быстрее.

А это что? Неужели она остановилась — неужели мы больше не поднимаемся? Невозможно! У нас же теперь положительная плавучесть — мы должны продолжать всплытие.

«Двести пятьдесят метров,» — произнес Стармех, как будто мы этого еще не знали.

«Двести десять… двести… сто девяносто…»

Осмотр через перископ был невозможен, вспомнил я. Оба перископа были выведены из стоя, так что Командир не сможет проверить, чисто ли на поверхности. Я быстро прогнал эту мысль и снова сосредоточился на глубиномере. Мы продолжали подниматься.

«Сто шестьдесят,» — прошептал Стармех.

Командир занял позицию под люком, когда стрелка коснулась отметки в 130 метров.

Минуты тянулись, как мягкая резина.

Мы все еще были напряжены. Я не осмеливался переступить с ноги на ногу. Командир выглядел бесформенно с надетым поверх овчинной жилетки спасательным снаряжением.

На 60 метрах он приказал Айзенбергу приглушить освещение центрального поста. Все, что осталось — это свет, просачивавшийся через двери в переборках, едва достаточный, чтобы обрисовать фигуры людей вокруг меня.

В конце концов, я все же решил переступить с ноги на ногу — медленно и осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания.

Германн возился с гидрофоном. Я знал, что у него должно быть сейчас множество контактов, но он будет докладывать только в том случае, если один из них окажется рядом. Он не произносил ни слова. Похоже, что нам повезло.

«Двадцать метров… восемнадцать…»

Столб воды в трубке Папенберга падал. Командир церемонно поднялся по трапу.

«Верхний люк вышел из воды,» — доложил Стармех.

Я судорожно вздохнул. К моим глазам подступили слезы. Слепой снова прозреет, наполовину погибший от удушья вдохнет благословенный воздух…

Подлодка начала двигаться. Она мягко покачивалась туда-сюда. Затем послышался приглушенный шелест волн, разбивавшихся о корпус.

Все произошло быстро, как обычно. Стармех доложил: «Лодка на поверхности!» и Командир приказал вниз: «Выровнять давление!»

Быстрый доклад. Верхняя крышка быстро открылась еще до того, как давление было выровнено наполовину. Воздух опустился на нас плотной массой. Мои легкие стали закачивать его, затем остановились, как будто бы изобилие кислорода было для них чересчур. Я зашатался. Боль от дыхания вынудила меня встать на колени.

Я ждал жестокого сияния осветительных снарядов. Почему от Командира нет никаких приказов? Увидел ли он что-то?

Подлодка продолжала мягко покачиваться с борта на борт. Я слышал мягкие удары волн о корпус.

Наконец низкий голос Командира: «Приготовиться продуть до полной плавучести!»

Снова мое горло сжалось от подавленного ликования.

Все еще никакого света из верхнего люка.

«Стоять на товсь у главных заслонок затопления». И затем: «Всем оставаться на местах в готовности к погружению».

Готовность к погружению? Холодок тревоги пробежал по моей спине. Неужели поверхность еще не принадлежала нам? Неужели следующие несколько мгновений могут отнять у нас благо, только что нами приобретенное?

Не беда. Этот глоток воздуха был моим, и этот, и этот. Влажный черный ночной воздух! Я расширил свою грудную клетку и пил столько воздуха, сколько могли вместить мои легкие.

Волны продолжали плескаться о корпус. Я благоговейно прислушивался к ним. Мне хотелось обнять Стармеха…

Затем сверху донеслось: «Приготовить к пуску главный двигатель». Я передал приказ дальше громче, чем это требовалось.

Цепочка голосов передала его дальше в машинное отделение. Йоханн и его команда теперь должны открыть выхлопные заслонки нашего славного дизеля, баллоны сжатого воздуха и индикаторные клапаны, проверяя, не попала ли внутрь двигателя вода и подключая его к гребному валу.

Из машинного отделения подтвердили готовность, и снова из люка вниз донесся голос Командира: «Левая машина средний ход вперед!» Рулевой повторил приказ со своего поста в боевой рубке, и я передал его в корму.

Я услышал рычание воздухонагнетателя. Дрожь первых оборотов дизеля прошла по корпусу.

Боже милостивый, мы сделали это! Снова Старик все ставит на единственный бросок игральных костей. Мне все еще трудно было осознать, что мы достигли поверхности, что мы живы, дышим ночным воздухом и идем на своей машине. Хотелось знать — направимся ли мы к берегу?

Двигатель всасывал обильный поток свежего воздуха внутрь лодки. Все двери в переборках были открыты для его свободного прохода.

Рев дизеля пронизывал меня насквозь. Мне хотелось заткнуть уши. Шум должно быть слышен от Испании до Северной Африки, но что же собирался делать Командир? У нас не было выбора — мы не могли ходить на цыпочках.

Я перехватил взгляд Викария — он был как у испуганной птицы.

Если бы только знать, как выглядит обстановка наверху… Все, что доносилось сверху — это время от времени команды на руль, которые вовсе не проясняли картину.

Командир вызвал на мостик Крихбаума. Рядом со мной старший помощник тоже неотрывно смотрел вверх, в боевую рубку. Мы были как отражения в двустороннем зеркале — он держался за трап правой рукой, я левой.

Три или четыре команды на руль последовали одна за другой, затем приказ: «Руль лево на борт! Держать курс два-пять-ноль».

Рулевой замешкался. Он сбивчиво повторил команду, но с мостика не донеслось замечания.

«Ну-ну…» — это было все, что я услышал от Командира. Последнее слово было произнесено протяжно. Немного информации, но достаточно предположить, что это был почти выговор.

Я сжал зубы и пожелал ему все сделать правильно. Но ведь он же был старым лисом, поднаторевшим в переигрывании противника, крейсировавшим у них под носом, подставляя узкий силуэт лодки и скрываясь на темном фоне. Старик знал свое дело.

Старший помощник шумно потянул носом и выдохнул через рот. Должно быть, он собирался что-то сказать, но не сделал этого. В такой же ситуации он бы совершенно потерялся. Никакие курсы управления кораблем не подготовят к тому, что сейчас делал Командир. Мы прокрадывались сюда на наших электромоторах. Проблема заключалась в том, что нам приходилось выбираться на одном шумном дизеле. Наша попытка проникнуть в Средиземное море провалилась.

Непроизвольно я тоже засопел носом. Вероятно, мы все немного простудились. Я поставил левую ногу на нижнюю ступеньку трапа, в стиле завсегдатая баров. Старший помощник сделал то же самое — поставил правую ногу.

Голос мичмана был неразборчив. Я не мог расслышать и половины его докладов. «Объект слева по борту… Зеленый огонь объекта пеленг три-ноль… приближается…»

«Похоже на Ваннзее воскресным днем,» — произнес голос позади меня. Младенчик. Пусть он играет железного человека для своего самолюбия — он никогда меня не одурачит снова. Я всегда буду видеть его забившимся в угол дивана, обнимающего нашу собачку-талисман.

Он подошел ближе, судя по его дыханию.

Центральный пост становился популярным местом. Понятно было, что вахта внизу постарается избегать удаленных уголков подводной лодки. Все, кто мог, придумали предлог для того, чтобы оказаться возле нижнего люка. Полумрак милосердно скрывал черты моряков. Несмотря на шум двигателя, я четко расслышал шипение из воздушного баллона чьего-то спасательного снаряжения. И еще шипение. По крайней мере двое готовились покинуть корабль.

Сама мысль об этом заставила мое сердце биться сильнее. Если нас заметят, у нас не было шансов уйти на глубину.

Путаная последовательность команд на руль: «Руль на левый борт — на правый — прямо руля — так держать — руль право на борт!» Командир крутилподлодку и так, и эдак.

Казалось невероятным, что нас все еще не заметили и не прикончили, что британцы не объявили всеобщую тревогу и не обложили нас всеми доступными им кораблями. Кто-то наверняка должен был слышать или видеть нас — не могут же все они спать? Или шум нашего двигателя был благословенным прикрытием? Быть может, команды на патрульных кораблях принимали нас за британскую подлодку? У британских подлодок боевая рубка имела другую форму. Да, сказал я сам себе, но только в профиль. Между одним узким силуэтом и другим будет немного разницы.

Снова резкое шипение воздушного баллона. Если бы только нам не надо было прыгать в воду…

Я ослабил колено своей опорной ноги, как будто бы это могло уменьшить вес моего тела и облегчить корабль.

А что, если появится другой самолет?

Но это не было обычным патрулем — нас заметили и взяли в клещи. Они ждали нас. На эту ночь ничего не было запланировано, так что самолет останется на своей взлетной полосе.

Мы стояли здесь, два вахтенных офицера и я, едва осмеливаясь дышать. Я мог ясно представить себе размытые формы отдаленных кораблей, сходящихся в одно место, поворачивающих, растущих в размерах, уменьшающихся, исчезающих.

Мне страстно хотелось услышать следующую сводку новостей с мостика.

Второй помощник прочистил горло. «Все по порядку,» — хрипло произнес он. «Я так думаю, что мы направляемся на запад, чтобы отойти подальше».

Командир ничего не говорил пять долгих минут. Я мысленно представил себе карту. Да, лучше обойти подальше к западу и избежать движения вокруг мыса Сан-Винсент.

Если бы мне только можно было подняться на мостик и смотреть, смотреть, СМОТРЕТЬ!

По крайней мере небо сжалилось надо мной. Через просвет в облаках виднелись несколько звезд, качавшихся туда-сюда в отверстии верхнего люка. Мне хотелось знать, как они называются. Мичман наверняка должен знать, но он был на палубе.

«Руль лево двадцать — держать курс два-семь-ноль».^[66]

Через минуту рулевой доложил: «Курс два-семь-ноль».

Я уже привык к шуму двигателя. Он стал меньше действовать мне на нервы.

«Время?» — запросил вниз Командир.

Рулевой сверился с часами. «21:30, господин Командир».

Примерно час с тех пор, как мы всплыли. Час на одном двигателе: как далеко мы ушли?

Я даже не знал, с какой скоростью мы идем. На двух дизелях я знал бы это по тону их работы, но мои способности точно определять скорость не были приспособлены к ходу на одной машине. Они работали под нагрузкой, потому что одновременно шла зарядка аккумуляторов — а нам нужен был каждый ампер-час, которым мы могли запастись. При удаче наши оставшиеся банки аккумуляторов запасут энергии достаточно, чтобы мы смогли пережить следующий день. Это было очевидно без лишних слов — что при первых лучах солнца мы должны будем скрыться. Стармех сделает все возможное, чтобы удержать нас на перископной глубине или около нее.

Наконец несколько фрагментов информации с мостика: «Нет, Крихбаум, он удаляется — готов побиться об заклад. Приглядывай вон за тем, кстати. Он может приближаться. Мне не нравится, как он себя ведет».

Через пять минут: «Какой курс?»

«Два-семь-ноль, господин Командир».

«Так держать».

«Сколько миль мы сможем пройти до рассвета?» — спросил я старшего помощника.

Он фыркнул. «Двадцать или тридцать».

«Похоже, у нас все в порядке».

«Да, похоже что так».

Я резко подскочил, когда кто-то схватил меня за плечо. Это был Стармех.

«Как дела?»

«Как-нибудь я на тебе это тоже испробую,» — проворчал я. «Довольно неплохо, если в целом».

«Прошу прощения, но я уверен во всем!»

«А как вы себя чувствуете, Стармех?»

«Спасибо, что спросили. Comme ci, comme ça».^[67]

«Очень информативно».

«Пришел вот немного подышать воздухом,» — объяснил он и снова исчез в полумраке.

«Похоже, что макаронники не смогут повидаться с нами на Рождество,» — произнес откуда-то сзади меня Айзенберг.

Ну конечно же, Ла Специя. Приказ нам пробиваться туда полностью выскочил из моей головы. Прощай, прекрасное голубое Средиземное море. Бедняга Роммель будет вынужден управляться без нас. В конце концов, мы атлантическая подлодка. Конвои на Мальту смогут перехватывать итальянцы.

Были ли мы подлодкой-одиночкой, или же Командование планирует подвергнуть и другие лодки такому же риску? Даже если нам удастся оторваться на запад, что дальше? Один день на перископной глубине — это хорошо, но что дальше? Мы не сможем уйти на глубину — все, что больше перископной глубины будет для нас чересчур. Работает ли наш радиопередатчик? Никто не сказал ни слова о посылке радиограммы. Сколько миль до ближайшей французской гавани — или Командир собирается направить нашу развалину в Виго и отправить нас через Испанию, на этот раз всех вместе?

Как мы сможем перейти Бискайский залив, если погода разгуляется? Идти в дневное время в надводном положении было практически невозможно. Мы будем беззащитны перед любым самолетом, который нас заметит, а Бискай просто кишит вражескими самолетами. Идти по ночам и останавливаться в подводном положении днем? Ночи сейчас длинные, это верно, но сработает ли это?

Приказ с мостика: «Так держать курс!»

Командир изменил курс. Он направляет лодку к юго-западу. Уловка и контруловка: он предполагает, что британцы думают — могут думать — что любая другая подлодка в такой игре выберет самый короткий возможный путь. Если они подойдут с Северной и Центральной Атлантики, то они не спустятся ниже 36-й параллели. Следовательно, он должен оставаться к югу от 36 градуса широты. Пока.

Если я прав, мы должны быть сейчас в пределах видимости мыса Спартель — или еще дальше к западу, но на одной с ним широте. Мичман пока не может сделать свои вычисления. Никто его не подменял сейчас, так что позже он найдет неприлично большой пробел на своей карте.

Я неожиданно заметил, что оба вахтенных офицера исчезли. Я и сам шатался от усталости. С мостика теперь приходило меньше команд на руль. Похоже было, что мы проскользнули через цепь патрулей незамеченными.

Если ситуация стала немного менее опасной, почему бы не набраться храбрости?

«Прошу добро подняться на мостик!» — прокричал я.

«Поднимайтесь».

Я едва мог двигать руками и ногами. От долгого стояния я был одеревеневшим как доска. С трудом я поднялся на мостик мимо рулевого. Ветер стал мять мое лицо даже еще раньше, чем я посмотрел поверх обноса мостика, затем он прорвался в рот через приоткрытые губы.

«Ну?» — протянул Командир.

Вопрос был риторическим. Я огляделся кругом. Никаких теней вокруг — ничего. По левому борту цепочка из девяти или десяти мерцающих огоньков. Африканское побережье? Это казалось невероятным.

Я привстал на цыпочки и перегнулся через леерное ограждение мостика. Носовая обшивка корпуса слабо мерцала в темноте. Несмотря на темноту, я мог видеть, что решетки настила были гротескно вырваны и исковерканы. От пушки осталось только основание. Я подумал — а как же выглядит носовая часть мостика? Его обшивка должна быть серьезно повреждена.

«Хорош вид, а?» — задал вопрос Командир.

«Простите?»

«Кавардак,» — произнес он, показывая рукой. «Хорош вид». Его голос стих до шепота. Я уловил: «Кто-то там наверху любит нас».

Вмешался мичман. «Я всегда полагал, что он поддерживает британцев, господин Командир — это ведь у них есть виски».

Невнятные шуточки. Я не мог поверить, что слышу их.

Меня охватило чувство нереальности происходящего. Это не была Матушка Земля. Мы скользили по свинцовой пленке над поверхностью луны, которая вращалась во вселенной в холодной и мертвой изоляции. Кроме нас, здесь не существовало никаких живых существ. Мне казалось, что мы дрейфуем так уже столетие. Действительно ли мы выжили? Были ли мы все теми же, прежними людьми? Или мы выиграли лишь отсрочку? Что все это значило?

В конце я несколько минут не знал, сплю я или бодрствую. Что было реальностью? Каким иллюзиям я поддался? Какие галлюцинации могли произрасти из страха? Сколько времени длилось суровое испытание? Когда я проснулся? Как я провел бесконечные часы? Как выдержали все это остальные?

Мое тело было слабым, как у выздоравливающего после тяжелой болезни, но кровь энергично текла по моим жилам. Я мог слышать биение своего сердца.

Я коснулся металла обшивки и почувствовал его вибрацию. Наш единственный двигатель действительно работал — это не было иллюзией. Мы пережили это.

Я заметил, что сжимаю и разжимаю свои кулаки. Мне нравилось видеть, как мои пальцы сгибаются и выпрямляются. Он двигались, когда я приказывал им делать это. Мои мускулы реагировали. Я провел рукой по лбу и стер с него холодный пот.

Мичман посмотрел кругом, но ничего не сказал. Я не стал нарушать молчание.

В темноте замерцали еще огни. Командир отдал несколько команд на руль. Мы поворачивали и так, и этак, но наш генеральный курс оставался на запад. Первейшей необходимостью было набрать дистанцию между нами и Проливом.

«Сколько еще нам надо пройти, Крихбаум?»

«Не меньше часа, господин Командир».

Моим единственным желанием было стоять здесь и ритмично дышать, прислушиваться к ударам своего сердца, просматривать почти неразличимую линию горизонта, слушать шипение волн от рассекающего поверхность воды носа. До мостика долетели брызги воды. Я лизнул губы: они были солеными. Я мог видеть, пробовать, слышать, нюхать ночной воздух, чувствовать движения подлодки. Все мои чувства функционировали — я был жив.

Мой мочевой пузырь заявил о своем существовании. Обычным делом было удалиться в «консерваторию» в кормовой части мостика, но я медлил. Это казалось сейчас неуместным — не тот момент. Командиру это может не понравиться. Какое-то время я могу сдерживаться.

Я задрал голову к небу. Сквозь рваную, почти неподвижную облачность проглядывало несколько звезд. Мы путешествовали сквозь ночь, группа воскресших людей, чье продолжающееся существование было никому не известно. Керневель должен полагать, что мы утонули, а неприятель должен был доложить об этом. Британцы могли послать радиограмму для своего удовлетворения, а мы не могли. Даже если Германн наладит наш радиопередатчик, мы постараемся им не пользоваться. Даже самая короткая радиограмма может выдать нашу позицию.

«Очень хорошо,» — пробормотал Командир. «Еще час и мы оторвемся».

Он склонился над верхним люком. «Приготовиться, вторая вахта!» Он повернулся ко мне. «Ну?»

«Я не понял, господин Командир».

«Не понял что?»

«Каким образом они выпустили нас».

«Я тоже не понял,» — произнес он сухо. «К счастью, я не отвечаю за них».

«Что Вы имеете в виду?»

«Не сдавайся до тех пор, пока не увидишь, как фуражка капитана исчезает под водой — это старое правило».

Моя челюсть отвисла. Если бы все зависело от Старика, то мы сейчас должны были быть все окончательно и бесповоротно мертвы. Он мог бы действовать и получше.

«Вам следует лечь спать,» — хрипло произнес он, как пьяница, дающий добрый совет другому пьянице в твердой уверенности, что его собственная трезвость не подлежит сомнению.

«Я в порядке,» — ответил я небрежно, но спросил разрешения уйти вниз.

Воняющие ведра и хлорка исчезли. Возвращение к нормальному образу жизни. Гудящие вентиляторы, все убрано. Удивительно, но туалет был свободен.

В кубрике старшин царило молчание. Три занавески были задернуты. Я улегся прямо в чем был, в одежде и во всем прочем. Свое спасательное снаряжение я засунул в ноги койки, не укладывая его. Мне под руку попались регенерационный патрон и дыхательная трубка. Куда бы их засунуть? Предпочтительно за борт — я не желал больше никогда видеть этот алюминиевый бачок. Что сделали остальные со своим снаряжением? Прислонили их к переборке. Да, это хорошая мысль.

***

Мне приснилось, что я слышу взрывы. Я был резонирующим барабаном, огромным и металлическим. Барабанные палочки напоминали огромные молотильные цепы. Внутри меня — внутри барабана — концентрические колеса Св. Катарины^[68], вращающиеся в разные стороны, белые внутри, как вспышка магния, без намека на розовый цвет. Кроваво-красные потоки искр вылетали из них и падали на кромку. Барабан граничил с аллеей огромных светящихся георгин. В дальнем конце, окутанный в белое свечение, воскресший Христос из картины Грюневальда. Над ним на фоне зеленовато-золотой бронзы ослепительный розовый ореол, лучи которого простираются в зенит. С другой стороны над крутящимися фонтанами взмывают и распускаются огнями ракеты. Все сверкало и блистало. Рвущийся металл, фонтаны искр, и реактивные снаряды, сталкивающиеся внутри меня с ужасным грохотом. За ударом следовал громовой рев.

«Что… что это?» Я встал и откинул занавеску в сторону. Еще три или четыре приглушенных взрыва донеслось до моих ушей.

За столом сидел человек. Он повернулся, чтобы посмотреть на меня. Я моргнул, чтобы прояснить зрение и увидел, что это Кляйншмидт.

«Кого-то громят».

«Черт побери!»

«Это не может быть против нас. Они этим занимаются последние полчаса».

«Который час?»

«Одиннадцать тридцать».

«Еще раз?»

«Одиннадцать тридцать, Лейтенант. Посмотрите, точно».

Кляйншмидт поднял и повернул свою руку, приглашая меня убедиться самому.

Тут я вспомнил, что у меня самого есть часы. Безумие, просто безумие. Я должно быть глупею. Кубрик старшин был пуст, за исключением меня и Кляйншмидта. Занавески противоположных коек были задернуты. Кого-то громят… Наверху должно быть уже светло. Одиннадцать тридцать — но не ночи же? Никакого ощущения времени, стал абсолютно ненормальным.

Новая серия взрывов. «Быть может, они хотя испугать нас,» — сказал я.

Я забросил ноги над боковой планкой койки и соскользнул на палубу. Визит в центральный пост должен прояснить мое сознание.

Айзенберг занялся подсчетом разрывов глубинных бомб, пока Крихбаум спал.

«Тридцать три,» — пропел он, «тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть — тридцать семь».

Последние два разрыва были почти одновременными.

Старший помощник тоже был в центральном посту. Он облокотился на рундук для карт с настороженным выражением на лице. На нем был короткий бушлат. Где он его раскопал? Не то облачение, которое обычно ассоциировалось с нашим педантичным Номером Первым. И более того — он был небрит. В свете от штурманского стола его глаза глубоко утонули в обведенных темными кругами глазницах. Блеск обнаженных зубов с успехом завершил бы впечатление головы мертвеца.

«Сорок, сорок два, сорок четыре — что-то там происходит!»

«Далеко?»

Айзенберг пожал плечам. «Порядочно».

«По меньшей мере миль пятнадцать,» — сказал старший помощник.

«Очень приятно это сознавать,» — произнес я.

Отсутствие в центральном посту Командира встревожило меня. А Стармех? Он в машинном отделении или наконец-то спит? Рулевые-горизонтальщики сидели перед своими кнопками с неподвижностью, подтверждавшей, что они дремлют.

Целая цепочка взрывов слилась в один продолжительный раскат грома.

«Далеко,» — проворчал за моей спиной Командир. На нем были надеты только рубашка и штаны. Выражение его лица было мрачно неодобрительным. За ним я увидел мичмана. Стармех появился через мгновение.

«Проклятие!» — бормотал он каждый раз между разрывами глубинных бомб, как обидчивый ребенок. «Проклятие — проклятие — проклятие!»

Обрабатывали ли они топливное пятно на поверхности моря — наше пятно? Маловероятно, что глубинные бомбы предназначались для другой подводной лодки. В конце концов, был день, а не ночь.

«Они разгорячились,» — произнес мичман.

Как раз это было нам нужно. Мотор рулевой машины работал слишком шумно — все на борту было слишком шумным.

Командир шлепнул ладонью по столу. «Ерунда,» — пробормотал он.

Раскаты взрывов вдруг умолкли, почти как будто по жесту Командира.

«Лишние запасы, вероятно,» — усмехнулся он. «Они избавляются от них простейшим способом».

Он повернулся на каблуках.

Я глянул на карту. Поразительно — Крихбаум уже аккуратно залатал дырку в нашей прокладке. Я не удивился бы, если бы узнал, что позиция на 06:00 была основана на астрономическом определении места. Насколько я знал мичмана, он не покинул бы мостика без того, чтобы быстренько поймать звезду.

На карте все выглядело совершенно прямо. Мы шли гораздо более замысловатыми курсами до этого, чем эта простая ломаная линия. Трубка Папенберга говорила о том, что мы находимся на глубине 20 метров.

Германн был на вахте в будке гидроакустика. Он уставился на меня неподвижным совиным взглядом.

Я чуть было не пожелал ему доброго утра, но затем вспомнил, что полдень уже миновал. Как бы там ни было, я не должен отвлекать его. Его два наушника заменяли сейчас четыре бинокля, его две барабанные перепонки — четыре пары глаз.

Что это там говорил Айзенберг? «Ковылять домой на костылях — это не по мне». И мне это тоже не по душе. Ковылять домой обратно от Березины на костылях. И Господь завернул их всех — людей, коней и колесницы. Вера, надежда и милосердие, вот три добродетели, но выше всех надежда.

Командир задернул занавеску. Я прошагал мимо на цыпочках.

Второй помощник спал в кают-компании, но койка Стармеха была пуста. Если Стармех не поспит сейчас, то он дозреет до смирительной рубашки. Двенадцать часов назад он был полумертв от усталости. Его ребенок может теперь родиться в любой день. В странные времена мы живем: жена в госпитале во Фленсбурге, а ее муж в это время нянчится с больными двигателями в Атлантике на глубине в 20 метров и находится на грани безумия.

Я все еще чувствовал смертельную усталость. У меня не оставалось энергии даже на то, чтобы дотащить себя до кубрика старшин. Я свалился в дальний угол койки Стармеха.

***

Меня разбудил дневальный. Похоже, что он пытался сделать это уже давно. Я отчетливо чувствовал, как он трясет меня, но он уплывал от меня снова и снова на волнах сна. Его рот приблизился к моему уху.

«Время обеда, лейтенант».

Я протер свои глаза насколько мог сильно и заставил их открыться.

«Что?»

«Время обеда».

«Ты имеешь в виду, что есть настоящая еда?»

«Да, именно так».

Я расслышал, как Командир разговаривает с гидроакустиком у соседней двери. Его голос все еще звучал невнятно, как у пьяного.

Он вошел, проворчал что-то и уселся.

Кроваво-красные глаза, подергивающиеся веки, запущенный внешний вид, волосы и борода мокрые. Он явно окунул свою голову в воду.

«Ну,» — произнес он наконец, «что там на обед?»

«Ризоли из говядины и красная капуста, господин Командир,» — ответил дневальный.

Кок был просто чудом. Я-то рассчитывал на хлеб и колбасу, а не на воскресный обед.

«Гм-м,» — произнес Командир. Он откинулся назад и стал мигая смотреть на подволок.

«Где Стармех?» — спросил я.

«А где вы думаете он может быть? Он в конце концов отключился, сидя между дизелей. Ему притащили матрас и уложили на него. Он вполне может оставаться пока там».

Дымящиеся блюда появились на столе. При запахе ризолей ноздри Командира раздулись.

Приглушенные взрывы — три или четыре. Неужели они все еще этим заняты?

Командир скорчил рожу и пожевал нижнюю губу. После двух следующих разрывов он вымолвил: «Несколько преждевременно они это делают, не так ли? Любой может подумать, что наступает Новый Год».

Он закрыл глаза, провел рукой по лицу и помял его, как тесто. Затем он глубоко вдавил глаза пальцами в глазницы и в заключение расчесал бороду пальцами правой руки.

На его лице появился хоть какой-то цвет, но ненадолго. За несколько мгновений его кожа опять побледнела, а глаза стали выглядеть еще более налитыми кровью, чем прежде.

«А как там второй механик?» — спросил я.

Он зевнул. Слова «Тоже в машинном отделении» вышли из него вместе с зевком. «Одну-две небольших работ еще надо сделать,» — добавил он.

Он снова зевнул. На этот раз он откинулся назад и прихлопнул свой разинутый рот обратной стороной руки, издав эффект тремоло.

«Это было для него хорошим введением в должность старшего механика. По крайней мере он теперь знает форму». Он прекратил зевать и наколол вилкой кусок ризолей. Он был горячим. Он осторожно взял его губами.

«Гребные винты на истинном пеленге ноль-девять-ноль, господин Командир,» — доложил Хайнрих.

Командир был на ногах и снаружи будки гидроакустика уже через мгновение. Он расклинил себя в проходе, упершись левой рукой в перегородку. «Громче или слабеет?» — нетерпеливо спросил он.

«Постоянный, господин Командир. Турбины. Все еще довольно слабый звук — теперь он становится громче».

Командир опустился на колени. Хайнрих наклонился к нему, как будто собирался ему что-то рассказать шепотом. Он снял с себя наушники и повернул их так, чтобы сам мог слушать левым ухом, а Командир правым другой наушник. Ничего не произошло. Никто не произносил ни слова.

Мои глаза медленно вернулись к столу кают-компании. Недоеденная половина моих ризолей лежала между кучкой красной капусты и горкой картофеля. Почему-то это выглядело забавным. Я все еще держал в руках нож и вилку, но не мог заставить себя есть.

«Удаляется». Это был голос Хайнриха. Стон и хруст суставов сообщили мне, что Командир выпрямился.

«Они могли бы и дать нам спокойно поесть,» — сказал он, снова протискиваясь за стол.

Едва он снова устроился на своем месте, как Хайнрих доложил о новом контакте. «Сто семьдесят градусов, господин Командир».

«Еще минуту назад все было мило и спокойно». Казалось, Командир упрекает кого-то. «Подождем и посмотрим, не так ли?»

Он успел съесть два или три куска. Я решил тоже продолжить, но осторожно, стараясь не стучать своими столовыми приборами.

Командир вернулся раздосадованный. «Все остыло!» — проворчал он, ковыряя еду вилкой. Он обиженно глянул на остатки и отодвинул тарелку.

Было ясно, что комбинация глубинных бомб и шумов гребных винтов встревожила его. Британцы действительно могли идти по нашему следу. Насколько мы знали, за нами тянулся след вытекающего топлива. Хотя течение и должно было к этому времени унести наше первое нефтяное пятно далеко в Средиземное море, но за нами все равно должен был тянуться след.

Старший помощник тщательно поглотил свой обед и уложил свои столовые приборы на тарелку параллельно друг другу. Он не только был хорошо знаком с правилами хорошего этикета — он прямо вбил их в дневального: «Если я положил вилку и нож крест-накрест, это означает, что мне нужна добавка. В противном случае — нет».

«Унесите тарелки,» — сказал Командир. Он поднял себя на ноги и направился в центральный пост. Как раз, когда он уселся на рундуке для карт, взорвалось еще шесть глубинных бом. Они все еще звучали как отдаленные раскаты грома.

***

Стол в кубрике старшин представлял из себя дикое зрелище. За ним ели только трое, но как свиньи. Холодные блюда стояли брошенными среди множества грязных тарелок. Судя по их виду, крайнее изнеможение людей взяло верх над аккуратностью. Я хотел найти опору, чтобы взобраться на свою койку, но смог найти только скромную площадку для ноги среди отталкивающего беспорядка на столе.

Заглушая шмелиное гудение моторов, прогрохотало еще три взрыва глубинных бомб. Могильная тишина наступала после каждой серии разрывов, и мне вдруг стало ясно, почему: из громкоговорителей не было слышно постоянно просачивавшейся музыки, как прежде. Бомба по крайней мере оказала нам эту маленькую услугу.

Еще несколько часов сна — это будет то, что надо. Радость от возможности растянуться, пошевелить пальцами ног… В нашем затруднительном положении сам акт лежания был блаженством. Я передернулся при мысли об этом, но если бы не упрямство нашего Старика, то мы бы уже давно болтались в воде. Наш игрок с железными нервами знал ценность возвращения домой, даже если оно и было на столь потрепанном корабле.

Когда я проснулся, было 17:00. Удивительно, но наш курс был 30 градусов. Должно быть, Командир снова приближался к берегу. Если мы будем выдерживать наш нынешний курс, то упремся в Лиссабон.

Сколько времени прошло с того момента, когда меня вызвали на мостик, потому что на траверзе был Лиссабон?

По-видимому, придерживаться берега было для нас наилучшим вариантом. Если потребуется, Командир планирует высадить нас на берег — должно быть так, но насколько я знал его, он сделает что угодно, только чтобы не сдаться. U-A была полностью снабжена припасами, в конце концов — и осталось большое количество топлива, несмотря на наши потери от протечек, полный боекомплект торпед и немеряное количество продуктов. Старик не был из тех, кто бросит все это в спешке.

Мыс Финистер — вот что будет стартовой точкой для нашего рывка через Бискай. Пойдет ли он на этот риск?

«По местам стоять к всплытию!» — передали команду из центрального поста. Было 18:00 — время второй вахты. До конца вахты оставалось еще два часа.

В центральном посту образовалось скопление людей. Снова мы всплывали вслепую.

«Перископ вышел из воды… боевая рубка над поверхностью!»

«Выровнять давление».

Откинулась крышка люка. Командир, первым оказавшийся на мостике, почти тотчас же отдал команду в машину. Лодка задрожала и мы снова были на ходу под дизелем. Курс: все еще 030.^[69]

Я последовал на палубу за вторым помощником. Мы были одиноки в темном диске моря. Я мог легко различить горизонт. Чернильная вода четко контрастировала с небом, которое было более светлым.

Я вдохнул столько ночного воздуха в свои легкие, сколько они могли вместить. Я не мог им насытиться. Мои зубы почти буквально жевали его черную свежесть. На мое лицо попали брызги воды, придавшие воздуху привкус соли.

Бледные усы пены расходились от нашего носа. Волны шлепали по корпусу и извлекали из металла обшивки приглушенный звук гонга.

«Скоро на нашем траверзе снова будет Лиссабон,» — сказал Командир.

«На этот раз по правому борту,» — откликнулся я и пожелал, чтобы это было единственным отличием.

***

По пути на ужин я прошел через центральный пост.

«Этот твой новый парнишка выглядит как после дорожной аварии,» — говорил Айзенбергу Дориан. «Что ты сделал с его зубами?» Это было правдой — Викарий потерял пару передних зубов.

Старшина центрального поста слегка пожал плечами.

«Не принимай близко к сердцу,» — успокоил его Дориан, «этот педик получил по заслугам».

Я увидел, что Айзенберг нахмурился. Он явно с усилием подавил свое раздражение. «Оставь эту тему,» — буркнул он.

На ужин появился Стармех. Я не осмеливался взглянуть на него, настолько он выглядел изможденным и уставшим.

«Это наверняка был радиолокатор,» — произнес Командир.

Радар — все большие корабли теперь имели эти большие пружинные матрасы на своих мачтах. Линкор «Бисмарк» обнаружил крейсер «Худ» с помощью радара и поднял на воздух еще до того, как над горизонтом появились его мачты. А теперь британцам похоже удалось сделать громоздкую установку миниатюрной. Карликовый радар, настолько компактный, что весь умещается в кокпите самолета — и десять к одному, что у нас еще не было ему эквивалента.

Хотел бы я знать, когда узнает Симона. Ее люди держали ушки на макушке. Её люди? Я много бы отдал, чтобы узнать её истинные взаимоотношения с маки. Мы должны были вернуться уже давным-давно — даже если не принимать в расчет фиаско с Гибралтаром, никакая другая подлодка не была в море столько времени.

О Гибралтаре не было сказано ни слова. Никто не сделал ни малейшего упоминания о нем — как будто наши долгие часы на морском дне были объявлены запретной темой.

Команда была молчалива, но Гибралтар был написан на их лицах. Даже теперь многие из них проявляли настоящий страх. Все они знали, что мы неспособны погрузиться немного больше перископной глубины. Множество шпангоутов было сильно деформировано. Подлодка была такой же нежесткой, как гамак — немного лучше дрейфующего потерпевшего крушение корабля. Все опасались, что она не сможет пройти через зимние штормы Бискайского залива. Нашим единственным активом была вера противника в то, что они нас потопили. По крайней мере, они не выслали поисковую группу за нами.

***

Разговоров в кубрике старшин не было вплоть до следующего дня.

«Кто сказал, что обделается сам, если у нас не будет боевого эскорта?»

Никто не отвечает.

«Это будет по-честному,» — произнес как бы между прочим Дориан.

«Да что ты говоришь,» — вступил в разговор Кляйншмидт. «Все время через Бискай на этой развалине — через Бискай, обрати внимание!»

«Спокойно, парень». Френссен казалось хотел оправдать свою репутацию хладнокровного моряка. «После всего, что было — это будет пустяковое дело. Нет нужды нагнетать обстановку».

«Сколько миль до ближайшей базы?» — спросил Айзенберг.

«Что ты имеешь в виду — ближайшей?»

«Доверься моряку! Неужели ты искренне полагаешь, что мы собираемся идти в Сен-Назер, а? Ты что, еще не был в корме? Далеко мы не уйдем в этом плавающем металлоломе».

***

Мягко покачиваясь, я дрейфовал в водоворот, быстро поворачиваясь на своей собственной оси и меня засосало глубоко вниз. Внизу все было серебристым — грот, купающийся в лунном серебре. Яркие пузырьки поднимались как в газированном лимонаде. Двигайся, сказал я сам себе. Я оттолкнулся, стараясь не порезать ноги и стал лениво плыть к поверхности, подобно рыбе. Поток серебристых пузырьков следовал за мной наверх. Поверхность расщепилась с резким звуком. Я выскочил наверх, стал глотать воздух, проснулся и почувствовал на своем плече руку.

По мне пробежала волна шока. «В чем дело?»

Турбо, матрос центрального поста, отметил мой обеспокоенный взгляд. Дизель не работал, электродвигатели также не гудели. На лодке царила тишина.

«Давай, моряк, говори — что происходит?»

«Мы остановились».

Остановились? Обычно любое изменение в скорости проникало сквозь мо оболочку сна и должным образом отмечалось. Как это стало возможно, что я не заметил прекращения шума двигателя?

Волны шлепали о наши балластные танки. Подводная лодка успокаивающе покачивалась.

«Вас приглашают на мостик, Лейтенант».

Старший матрос центрального поста был деликатной душой. Разбив свои вести на поддающиеся восприятию фрагменты, он выжидал, пока я проглочу один, прежде чем скармливать мне следующий. «Командир наверху. Вас тоже хотят видеть там. Мы остановили судно».

Он кивнул, подтверждая свои слова и ускользнул от дальнейших расспросов, быстро ретировавшись.

Я повторил последнее предложение с оцепенелым непониманием. Остановили судно? Старик, должно быть, в конце концов совсем потерял голову. Что он планирует делать, отправить его в Сен-Назер с командой захвата на борту?

Какая мирная тишина! Занавеска напротив была задернута, как и та, что ниже. Не видно ни души. Куда все подевались — вышли останавливать судно?

Я не мог управиться со своим телом. Лодка качалась и меня пошатнуло в сторону с наполовину одетым ботинком. Палуба изменила свой угол наклона на обратный. Меня бросило на планку койки. Проклятие! Я с трудом влез в куртку и прошел в нос.

В центральном посту сидели двое или трое. Я задрал голову и позвал: «Прошу добро подняться на мостик!»

Ответ донесся сразу же: «Добро!»

Влажный бриз. Небо до краев наполнено звездами. В темноте грузные фигуры: Командир, мичман, старший помощник. Я быстро глянул поверх обноса мостика и вздрогнул. Там, сразу над штормовым леером, лежало большое судно. Бортом к нам, носом налево, сверкающее огнями от носа до кормы. 12 000 тонн, если не больше. Пассажирский лайнер. Оно просто лежало там в дрейфе с застопоренными машинами. Темная вода блестела мириадами пляшущих белых и золотых отражений.

Командир не обернулся. «Мы обрабатываем его уже час,» — проворчал он.

На палубе был ледяной холод. Мой позвоночник покалывало. Мичман передал мне свой бинокль. Через несколько мгновений Командир снова заговорил. «Мы остановили его точно пятьдесят пять минут назад».

Он поднял свой бинокль. «Мы просигналили им фонарем,» — начал вполголоса объяснять Крихбаум, но Командир вмешался: «Мы сообщили им, что потопим судно, если они попытаются использовать свой радиопередатчик. Я не думаю, что они это сделали. Мы также запросили опознавательные данные, но имя не совпадает. Reina Victoria — вот что нам ответили. Номер Первый не смог найти его в справочнике Регистра. Что-то неладно в датском королевстве^[70], если хотите знать мое мнение».

«Но огни?» — сказал я.

«А разве может быть лучшее прикрытие, чем включить все свои огни и изображать нейтрала?»

Крихбаум прочистил глотку. «Это странно,» — произнес он, не опуская бинокля.

«Немножко слишком странно, на мой взгляд,» — пробормотал Командир. «Хотел бы я знать, есть ли в штабе на них информация. Мы запросили — радиограмма ушла давным-давно. Пока никакого ответа. Возможно, с судном не все в порядке».

Так что в конце концов Командир послал радиограмму… Я отругал себя за эти мысли. Нужно ли было нам выдавать себя, бомбардируя эфир сигналами?

Похоже, что Командир предвидел мою реакцию. «Не мог позволить себе совершить какие-либо ошибки,» — сказал он.

У меня снова было чувство, что я потерял чувство реальности, что большое судно было иллюзией, которая исчезнет по мановению волшебной палочки. Вздох облегчения, смех, аплодисменты, конец представления…

«Мы их потопим, если они вскоре не пришлют шлюпку,» — проскрипел Командир.

Старший помощник тоже упорно смотрел в бинокль. Он не сказал ничего. Безумие, полное безумие, лежать здесь в дрейфе с этим огромным судном, нависающим над нашим носом. Каперство с поврежденной подводной лодкой? Командир должно быть спятил!

«Мы отслеживаем их радиочастоту,» — сказал он. «Номер Первый, сообщите им по-английски: Высылайте шлюпку в течение десяти минут или мы открываем огонь. Мичман, время?»

«03:20, господин Командир».

«Скажете мне, когда будет 03:30».

Я в первый раз заметил, что старшина-радист Хайнрих тоже был на мостике. Он склонился над релингом мостика с тяжелым сигнальным прожектором в руках и выпустил серию вспышек в направлении лайнера.

Ответа не было. Командир почти пританцовывал от ярости. «Иисус Христос Всемогущий, если уж это их не проймет!»

Хайнриху пришлось повторить свой запрос трижды, прежде чем ответная точка света мигнула нам с палубы освещенного левого борта. Старший помощник начал по буквам зачитывать наше послание. Короткая вспышка, длинная вспышка, короткая, длинная…

Снова прошла целая вечность, прежде чем мы получили ответ. Командир из чувства упрямства не захотел прочесть его сам.

«Ну?» — резко спросил он старшего помощника.

«Они говорят, что стараются, господин Командир».

«Стараются, стараются! Что это должно означать? Сначала они дают нам фальшивое имя, и теперь пудрят мозги. Время?»

«03:25, господин Командир».

«Дьявольская наглость! Дать фальшивое имя, лежать в дрейфе и тянуть резину…»

Командир переступил с ноги на ногу. Он стоял ссутулившись, его руки были глубоко засунуты в карманы кожаной куртки. Я ясно видел его полупрофиль на фоне света, отражающегося от воды. Он неотрывно смотрел на лайнер.

Никто не произносил ни слова. Не было слышно ничего, кроме плеска волн о наши балластные танки, пока он снова не начал хрипло говорить. «Черт побери, что они имели в виду — стараются?»

«Что-то не так, господин Командир?» — спросил снизу Стармех.

«Если эта шлюпка не будет здесь через пять минут,» — произнес сдавленным голосом Командир, «я открываю огонь».

Мне показалось, что он ждет какого-то знака одобрения от мичмана, но тот ничего не показал. Крихбаум поднял свой бинокль и снова опустил его — вот и все. Протянулась еще одна минута. Командир обернулся к нему и посмотрел прямо в лицо Крихбауму. Тот начал поднимать свой бинокль, но слишком поздно. Теперь ему пришлось что-то сказать.

«Я — э-э, не хотел бы говорить, господин Командир. Никогда нельзя быть уверенным…»

«Никогда нельзя быть уверенным в чем?» — рявкнул Командир.

Крихбаум помедлил. «Ну, что-то как-то здесь не так, как надо…»

«Точно!» — отреагировал Командир. «Они намеренно тянут время. Они вызывают эсминцы. Или самолет».

Это прозвучало как попытка убедить самого себя. Затем донесся неуверенный голос мичмана: «… никогда не знаешь, лучше подождать еще немного…»

Я уставился на горящую желтую цепочку иллюминаторов, почувствовал влажный ночной бриз на своем лице, качнулся вместе с мягким движением лодки, провел пальцами по липкому металлу леера мостика — деликатно, как слепой. Я слышал шлепки и толчки волн о наши борта, слышал их спорадическое шипение, резкое как шипение от плевка на раскаленное железо. Я ощущал запах йода и сырого ночного воздуха и уловил мимолетный запах топлива. Все мои органы чувств работали, и все-таки я чувствовал себя лишь наполовину в сознании и неспособным довериться собственным ощущениям.

Мы, безусловно, не можем играть в каперов, по крайней мере, не с такой покореженной сигарой, как наша. К счастью, орудие исчезло, иначе Командир открыл бы огонь, только для того, чтобы бросить петарду под наших друзей на судне-призраке.

«Заполнить водой торпедный аппарат No.1!»

Голос Командира прозвучал бесстрастно. Он стоял позади и под углом от меня. Я чувствовал спиной его раздражение. Это не было атакой — это было учебной стрельбой по неподвижной цели. Противник стоит, подлодка стоит, дистанция минимальная. Нашей миссией было буквально коснуться яблочка мишени.

Две волны разбилось одна за другой о наши балластные танки. Глухие удары, подобные гонгу, казалось расколют мой череп. Наступило молчание. Я даже расслышал ускоренное дыхание на фоне шепота моря. Это ведь не Крихбаум, конечно?

«Правильно, Мичман. С меня достаточно». Тон Командира был резким и язвительным. «Вы ничего не видите?»

«Нет, господин Командир,» — ответил Крихбаум, не опуская бинокля, на этот раз живо. Небольшая пауза, затем он добавил вполголоса: «Все то же…»

«Ну так что, видите что-нибудь или нет?»

Руки Крихбаума в перчатках приглушили его неуверенный ответ: «Нет, господин Командир. Ничего не видно».

«Тогда к чему эта метафизика?»

Всплески волн звучали неестественно громко в наступившем молчании.

Казалось, что Командира охватил неожиданный приступ холодной ярости. «Очень хорошо,» — рявкнул он. «Торпедный аппарат No.1 товсь!^[71]»

Он сделал глубокий вдох. Затем, без всякого выражения, соответствующего обстановке, он тихо отдал приказ на выстрел торпеды.

По лодке прошла дрожь. Торпеда была на своем пути.

«Торпедный аппарат No.1 выстрел произведен,» — пришел доклад снизу.

Мичман опустил свой бинокль, старший помощник тоже. Мы все стояли прикованными к местам, уставившись на яркие ряды иллюминаторов.

Я пытался представить эффект от нашей торпеды на такое большое судно — пассажирский пароход, набитый живыми людьми. Они скоро взлетят на воздух или утонут в своих каютах. Наша рыбка вряд ли промажет. Судно было неподвижным. Не нужно делать упреждение на движущуюся цель, море тихое. Установки торпеды: два метра ниже ватерлинии. Точка прицела: точно посредине судна. Дистанция: идеальная.

Я уставился на лайнер широко раскрытыми глазами, представляя заранее ужасный взрыв. Я представлял, как целый пароход вздымается, как искореженные фрагменты влетает на воздух и гигантский гриб дыма вырастает из бело-красного пожара.

Я задержал дыхание. Сколько еще времени до удара? Цепочка огней лайнера начала танцевать перед моими напряженными глазами.

Какие-то слова проникли в мое сознание: «Торпеда не идет!»

Они пришли снизу — от гидроакустика. Не идет? Но я ведь определенно почувствовал толчок при выходе торпеды.

«Не удивительно,» — произнес Крихбаум с нескрываемым облегчением. Доклад гидроакустика означал какую-то неисправность в торпеде. Бомба! Это было причиной — ударная волна должно быть была слишком сильной для деликатных механизмов торпеды.

И что же теперь? Торпедный аппарат No.2, No.3, No.4?

«Очень хорошо,» — услышал я слова Командира, «нам лучше воспользоваться торпедным аппаратом No.5». Его голос приобрел резкость. «Кормовой торпедный аппарат товсь!»

Спокойно отданы необходимые команды в машину и на руль, как будто все эти маневры были частью учения.

No.5… Командир явно не доверял остальным торпедам в носовом отсеке и положился на кормовой аппарат.

Так что он не собирался оставить судно в покое. Знаков с небес было недостаточно для Старика — ему нужно было идти до конца. U-A медленно начала двигаться и поворачивать. Постепенно освещенное судно перешло на правый борт. В следующие две-три минуты оно будет точно по корме и на линии огня торпеды из аппарата No.5.

«Вот они!»

Я почти подскочил. Мичман заорал прямо в мое правое ухо.

«Где?» — прорычал Командир.

«Вон там, господин Командир — я уверен, что видел шлюпку». Крихбаум указал в полумрак.

Мои глаза слезились от непрерывного всматривания в темное пространство. Теперь и я мог видеть их тоже: объект лишь слегка темнее, чем окружающее его море.

Через минуту он был по корме между нами и огнями судна. Темный силуэт ясно выделялся на фоне танцующих отражений. Шлюпка — в этом нет никаких сомнений.

«Они с ума сошли?» — услышал я голос Командира. «Выходить в легкой гребной шлюпке, без огней…»

Я тупо уставился на темное пятнышко. На короткое мгновение я смог различить полдюжины черных выростов, силуэтом выделявшихся на фоне света от судна.

«Боцман и два матроса — приготовиться на палубе», — приказал Командир. «Прожектор на мостик!»

Мешанина голосов послышалась из боевой рубки.

«Двигайтесь поживее!»

Провод за что-то зацепился. Крихбаум протянул руку через люк и достал портативный прожектор.

Мне показалось, что я слышу всплески от весел.

Внезапно луч прожектора осветил нос шлюпки. Он выскочил из воды с нереальностью кинематографа, затем исчез во впадине между волн. Только голова человека на корме осталась видна. Он поднял руку вверх, чтобы заслониться от яркого света прожектора.

«Внимательно, Боцман!» — прокричал Командир. «Одерживайте шлюпку!»

«Иисус рыдает!» Еще один голос прямо в мое ухо, почти такой же неожиданный, как вскрик мичмана. Это был Стармех. Я не заметил, когда он появился на мостике.

Шлюпка снова поднялась на волне. Кроме рулевого, я насчитал шесть бесформенных фигур, склонившихся над веслами.

Боцман нацелился багром на шлюпку,будто пикой.

Смешанные крики. Боцман с помощью проклятий изловчился установить свои кранцы вдоль борта. Треснуло весло. Рулевой шлюпки бешено жестикулировал свободной рукой. Похоже, что крики в основном исходили от него.

«Смотри в оба!» — ревел боцман. «Берегись, неуклюжие подонки…»

Командир молча стоял на своем месте.

«Мостик!» — прокричал боцман. «Можете направить свет на корпус? Вы их ослепляете».

Шлюпка отвалила от борта подлодки, пока между нами не стало пять или шесть метров. Два человека поднялись на ноги, рулевой и еще один, которого я не заметил раньше. Таким образом, всего их было восемь.

Тем временем боцман получил подкрепления. На следующий раз шлюпка устремилась на нас и двое быстро один за другим прыгнули на наш корпус. Первый споткнулся и упал бы, если бы боцман не подхватил его. Второй прыгнул слишком близко и приземлился на одно колено, но один из наших матросов схватил его за шиворот, как кролика. Первый посетитель оступился в дыру настила от бомбы, второй споткнулся и тяжело приложился к остаткам платформы орудия. Был явно слышен глухой удар.

Кто-то сзади меня произнес: «Бьюсь об заклад, это не пошло на пользу его внешнему виду». Боцман выругался.

Две закутанные фигуры неловко взобрались вверх по борту боевой рубки. На них были надеты старомодные капковые спасательные жилеты, не способствовавшие проворным движениям.

«Buenas noches,^[72]» — услышал я.

Мостик неожиданно переполнился людьми. Непонятный поток слов опустился на нас. Более низкорослый из двоих вскидывал руки вверх, как марионетка.

Лица обоих были практически не видны между воротниками и зюйдвестками. Их спасательные жилеты задрались вверх так в время недавних усилий, что руки второго, который не жестикулировал, высовывались как ручки кастрюли.

«Успокойтесь, джентльмены,» — сказал Командир по-английски. «Спускайтесь вниз, пожалуйста». Он успокаивающе похлопал в ладони.

«Это определенно испанцы,» — произнес мичман.

Несмотря на небольшой рост, эти двое были так упакованы в одежду, что им с трудом удалось протиснуться через люк.

Света в центральном посту было достаточно для начального рассматривания посетителей. Первый, очевидно капитан, был полный и с усиками. Другой был на полголовы выше и смуглый. Они оба оглядывались, будто искали убежища. Я впервые заметил, что у полного текла кровь из серьезной раны над глазом. Три параллельных багровых ручейка медленно ползли по его щеке.

Айзенберг пробормотал: «Э-э, да они испуганы!»

Он высказал очевидное. Я никогда раньше не видел такого жалкого страха. Затем мне пришло в голову, что мы сами по себе можем представлять нагоняющее страх зрелище с нашими сверкающими глазами, запущенными лицами и спутанными бородами. Банда дикарей в механических джунглях… И более того, мы скорее всего воняли как не знаю что. Большинство из нас все еще носили белье, которое украшало наши тела тремя месяцами раньше. Эти двое только что попали сюда из салонов розового дерева, проходов с коврами и подволоков, украшенных канделябрами. Тени «Везера»… Удивили ли мы их за обеденным столом? Не так, по крайней мере. То была еще середина ночи.

«Можно подумать, что мы собираемся перерезать им горло,» — добавил Айзенберг мягко.

Командир уставился на жестикулирующего иностранца, как будто тот был инопланетянином. Почему никто ничего не скажет? Мы все стояли кружком вокруг двух дрожащих марионеток, глазея на них в молчании. Тучный капитан размахивал обеими руками и продолжал выстреливать залп за залпом непонятных слов.

Неожиданно меня охватила ярость. Мне страшно захотелось схватить болтуна за горло и задушить его, размозжить его мошонку ударом колена… Я не узнал свой собственный голос, рычавший: «Вы, проклятые подонки! Вы как разговариваете!»

Командир с удивлением посмотрел на меня. Что же касается испанца, то он отреагировал на мой взрыв гнева неподдельным ужасом. Я не мог объяснить причины моей ярости, но я знал, что это было такое: мысль, что он почти сделал из нас убийц — что он просто не реагировал ни на что, заставил Командира ждать целый час, пошел к нам на этой игрушечной гребной шлюпке, вместо того, чтобы спустить катер, и при этом не обеспокоился зажечь огонь.

Испанец онемел. Его глаза метались от лица к лицу. «Gutte Mann, gutte Mann!»^[73] — неожиданно он стал заикаться. Не зная точно, кому лучше всего адресовать эту гротескную форму обращения, он повернулся вокруг своей оси, неуклюжий как медведь в своем спасательном жилете и все еще крепко сжимая в руке непромокаемый мешок с судовыми документами под одной рукой. Теперь он протянул его нам, как бы сдаваясь на нашу милость. Мы проводили мешок глазами.

Командир взял бумаги. Его угрюмое молчание вызвало новую очередь стенаний, но он холодно прекратил их.

«Название вашего судна?» — спросил он по-английски.

«Reina Victoria, Reina Victoria!» — пропищал испанец.

Весь желание угодить, он поднялся на цыпочках, чтобы указать название на бумагах.

Наступила неожиданная тишина. Через некоторое время Командир опустил бумаги и поднял глаза. «Номер Первый — Вы говорите по-испански. Сообщите этому джентльмену, что его судна не существует».

Старший помощник, который наблюдал сцену с полным отсутствием какого-либо выражения на лице, казалось вышел из состояния транса. Его огуречное лицо вспыхнуло пунцовым румянцем, когда он стал говорить на запущенном испанском из-за плеча незнакомца. Глаза испанца расширились. Он посмотрел по сторонам, пытаясь поймать взгляд говорившего, но спасательный жилет мешал ему сделать это, не поворачивая всего тела. Теперь он был спиной ко мне и в этот момент я увидел это. Надпись по трафарету шла по низу его спасательного жилета и это было название «South Carolina»^[74]. Я почувствовал волну ликования. Вот мы его и поймали! Старик в конце концов был прав — американец, маскирующийся под испанца…

Я кашлянул, чтобы привлечь внимание Командира и провел пальцем по кромке спасательного жилета. «Есть кое-что интересное, господин Командир. Здесь написано South Carolina».

Командир удивленно уставился на него, нахмурившись. Затем он повернулся к старшему помощнику: «Ну?» — резко спросил он. «Что все это означает?»

«South Carolina», — заикаясь, произнес старший помощник, «это так оно раньше называлось». Испанец, который внимательно прислушивался к его словам, подтверждал каждое слово энергичным кивком. «Они переименовали его в Reina Victoria. Его купили у американцев пять лет назад».

Командир и испанец уставились друг на друга. Молчание было настолько полным, что можно было расслышать, как каждая капля конденсата падала в льяла.

Мичман, который склонился над штурманским столиком, поднял голову. «Он прав, господин Командир. 14 000 регистровых тонн». Он указывал пальцем на строчку в Регистре судов.

Командир переводил глаза от Крихбаума на испанца и обратно.

«Будьте добры повторить еще раз?» — произнес он в конце концов, голосом острым, как лезвие бритвы.

«Оно числится в приложении, господин Командир,» — сказал Крихбаум. Когда Командир никак не отреагировал, он добавил вполголоса: «Старший помощник, должно быть, не посмотрел в него».

Командир сжал кулаки и продолжительно посмотрел на старшего помощника, героически сражаясь с самим собой, чтобы вернуть самообладание. В конце концов он произнес: «Я требую объяснения!»

Старший помощник неуверенно повернулся в сторону Крихбаума. Он подошел к штурманскому столику неверной походкой и привалился к нему, как раненый.

Казалось, что Командира передернуло. Прежде чем старший помощник смог сказать что-то, он повернулся обратно к испанцу с искаженной гримасой на лице. Сразу заметив перемену, испанец снова начал кудахтать. «South Carolina американское судно, Reina Victoria испанское судно…» Он повторил эту формулу пять или шесть раз. Мало-помалу, страх на его лице исчез.

«Мичман,» — сказал Командир, «посмотрите эти бумаги». Прежде чем Крихбаум смог проверить их, испанского капитана снова прорвало: «Dos mil pasajeros por America del Sur — Buenos Aires!»^[75]

Командир глубоко вдохнул и сделал выдох с таким звуком, как это делают лошади. Казалось, что все его тело враз обмякло. Затем он хлопнул испанца по спине. Глаза второго испанца, который должен был быть старшим помощником, вспыхнули как рождественская елка. Его рот сжимался и растягивался попеременно. Сжимался и растягивался, сжимался и растягивался — несомненно, нервный тик. Я не заметил этого раньше.

Командир полностью переменился. Казалось, он полностью забыл про старшего помощника. Как по волшебству, возникла бутылка коньяка и три рюмки. «Любое извинение лучше, чем никакого,» — сказал он. Испанец, который истолковал это как тост, не захотел отставать. После еще какой-то тарабарщины он поднял свою рюмку и трижды выкрикнул «Eil 'Itler!»^[76]

Старший помощник стал белый как простыня. Он, запинаясь, постарался как можно лучше перевести слова испанца. «Капитан думал — он думал, что мы британская подлодка на патрулировании. Вот почему он тянул время. Он не торопился, пока не понял, что мы не британцы. Он говорит, что первая шлюпка, которую они спустили, оторвалась…»

Испанец кивал головой, как детская лошадка-качалка и повторял бесчисленное количество раз: «Si, Si!»

«… оторвалась и ее отнесло. Он просит извинения».

«Просить прощения — это забавно!» — сказал Командир. «Он должен был бы опуститься на колени и поблагодарить летчика, который повредил нашу рыбку. Возможно, вы захотите проинформировать его, что это не ваша ошибка, что он не играет на арфе в раю сию минуту — он, его команда и две тысячи пассажиров. Вы чертовски близко были к тому, чтобы это легло на Вашу совесть, если это что-то значит для Вас».

Челюсть старшего помощника отвалилась. Он был абсолютно потерян, даже неспособен контролировать мускулы лица.

Через несколько минут испанский капитан вернулся на свою шлюпку в сопровождении напарника. С громкими криками и широкими жестами он предложил нам в подарок граммофонные пластинки и фрукты. Последние записи! Испанская музыка! Фламенко! Прекрасные свежие фрукты, любое количество — хвати для всей команды!

«Отваливай, старый кривляка!» — прокричал один из матросов. Он широко расставил ноги и оттолкнул шлюпку от нашего балластного танка. Боцман ускорил отход испанцев отпорным крюком. Весла всплеснули воду. Я расслышал фрагменты испанской речи, затем нечто напоминавшее «Widersehen».^[77]

«Вы с ума сошли?» — выкрикнул боцман. Шлюпка вскоре превратилась в темное пятнышко.

«Вот именно, сумасшедшие,» — негодовал Крихбаум. «Что за прихоть — идти без огней! К счастью, мы их вовремя заметили».

Мы все уставились вслед испанцам, но шлюпка исчезла без следа, как будто чернильное море проглотило их. U-A тяжело покачивалась с борта на борт.

Командир отдал на руль и в машину необходимые команды и спустился вниз. Последовав за ним, я стал свидетелем его стычки со старшим помощником.

«Вы понимаете — вы можете себе представить — что Вы чуть было не совершили? Что я чуть было не совершил, потому что на моего образцового Первого Номера нельзя положиться в простом деле — как следует просмотреть Регистр судов? Вот что я Вам скажу: Вы заслуживаете того, чтобы предать Вас военному суду».

Если старший помощник живет по своим принципам, подумал я, то он пойдет сейчас и застрелится. Но к счастью для него, единственный пистолет на борту был заперт в каюте Командира.

В кубрике старшин шум и гам: «Крихбаум за версту почувствовал крысу». — «Номер Первый и наполовину не мужик!» — «Господи Иисусе, мы действительно чуть было их не утопили!» — «Типично для Старика. Сначала выстрелить, а потом задавать вопросы». — «Да они счастливчики!» — «Полусонные, к тому же. Странно, что такая большая лоханка — и нет моторного катера!» — «Парни, ну и клоун!» Боюсь, что последнее замечание относилось к старшему помощнику.

Через несколько часов в центральном посту Командир подвел итог. «Это было просто сборище случайностей. Если бы торпеда не отказала, то это снова был бы случай, подобный тому, что случилось с «Атенией»…»

Двухминутное молчание. Все еще грызя чубук своей трубки, он добавил: «Как раз показывает нам всем, не так ли? Человеческая жизнь висит на … а, да ну все это к черту!» Было явно, что вся эта тема ему уже осточертела. Он пытался оправдаться перед самим собой. «Все равно, случай выглядит вполне ясным. Они же заставляли нас ждать — мы дали им достаточно времени. Они вели себя как кретины».

«Да, они полагали, что их остановили англичане. Мы запросили их сигнальным прожектором по-английски, в конце концов. Мысль о подводной лодке не пришла им в голову».

Командир вздохнул. «Вот что получается, когда проявляешь свое знание языков».

«Они должно быть обмочились, когда увидели, кто мы такие».

Целых пять минут он не произносил ни слова. Затем он сказал: «И еще одно — мы не можем проверить мощность нашего радиопередатчика. Возможно, Керневель вообще не получал нашего запроса. Антенная шахта была затоплена, не говоря уж об остальном. Бамс! Поврежденное оборудование и некомпетентность Номера Первого — это чересчур для хорошего исхода дела».

Я мысленно довбавил: не говоря уж о состоянии наших нервов. Только Крихбаум вышел из дела с честью. Холодный, осторожный и все просчитывающий — таков был Крихбаум. Он не испугался пойти наперекор суждению старшего офицера.

Беспокойное посасывание Командиром трубки стало действовать мне на нервы. «Ради Бога,» — слетело у меня с языка, «вы только представьте себе, какой шум бы поднялся. У нас действительно были бы проблемы…»

«Нет, не было бы,» — кратко произнес Командир.

Я не мог постичь, о чем он говорит. Он явно собирался сказать больше, но молчание стало невыносимым. Наконец я произнес: «Я не понимаю».

«Не понимаете? Нет проблем — нам пришлось бы всех зачистить, вот и все. Это классическая ситуация…» Он помедлил, прежде чем добавить вполголоса: «Тут не было бы выживших».

Я оцепенел. Что он говорит? Должно быть, мой недоуменный взгляд заставил его продолжить.

«Я имею в виду, что это просто такая ситуация, которую вы никогда не найдете в уставах и наставлениях. Вы предоставлены сами себе. Благоразумие старшего офицера — вот как это называется».

Он сделал круговой жест рукой с зажатой в ней трубкой, напряженно ища верные слова. «Они не посылали радиограмм — они знали, что мы бы это обнаружили при обычных обстоятельствах. Если бы торпеда пошла как надо и попала бы в цель, то тогда бы Reina Victoria наскочила на мину, образно говоря. И более того, она пошла бы на дно слишком быстро, чтобы успеть воспользоваться своим радио. Мы не могли бы дать выглядеть этому инциденту как работе германской подводной лодки. Боюсь, никакой альтернативы. Нравится вам это или нет, но грифельная доска должна быть вытерта начисто».

Командир снова начал сосать свою трубку. Он поднял глаза от палубы, выпрямился и потянулся. «В этом деле только так: все или ничего,» — пробормотал он, тяжелой поступью покидая кают-компанию.

Меня передернуло от ужасного значения его клише. Тотчас же меня окружили видения спасательных шлюпок, изрешеченных пулеметами, руки людей вскидываются вверх, волны окрашиваются красным, лица ошеломленных людей, в ужасе не верящих происходящему. Я вспомнил наполовину расслышанный разговор в баре «Ройяль». Мертвые ничего не рассказывают, неудача и все такое, но или мы их, или они нас…

Мои зубы невольно стучали. Что еще? Что еще должно случиться, прежде чем мы пойдем камнем на бесконечные глубины? Что-то вроде всхлипываний прокатывалось по всему моему телу. Я сжал кулаки и зубы, загоняя рыдания назад, пока нижняя половина моего лица не превратилась в болезненную маску. В этот момент появился Командир.

«Эй,» — мягко спросил он, «в чем дело?»

«Ничего,» — выдавил из себя я. «Я в порядке».

Он протянул мне кружку с яблочным соком. Я взял ее обеими руками и сделал большой глоток. «Пойду посплю,» — сказал я. «Думаю, мне лучше поспать».

***

«Бискай… Боже, помоги нам его пройти!» В носовом отсеке чуть было не линчевали матроса Дуфте за эти слова. Никаких призывов к Всемогущему — нельзя встряхивать стол, на котором выстроен наш карточный домик. Кто знает, какие еще недуги могут случиться с нашей развалиной? У Командира могут быть свои причины, чтобы прижиматься к берегу. «Одеть спасательное снаряжение!» — висело в воздухе невысказанным.

Вражеские самолеты были нашим главным ужасом. Если Королевские ВВС обнаружат нас теперь, то мы можем попрощаться со своими девочками — все это знали. Срочное погружение отпадало. Времена изменились. Мы теперь молились на плохую погоду, но только умеренно плохую. Настоящий шторм мог бы нас прикончить.

На следующий день наши дела выглядели еще более в мрачном свете, когда материковая земля пропала вдали и начался переход через Бискайский Залив. Каким образом мы ожидали пройти его и быть не замеченными с воздуха? Королевские ВВС держали Бискай под тщательным наблюдением. И что, если подозрения Командира имели под собой веские основания — если британские пилоты теперь имели штучку, которая делает нас видимыми в самую темную из ночей?

Какое сегодня число? Сегодня — это слово потеряло свое значение. Дневное время — это когда мы ползли в подводном положении, а ночное — когда мы шли в надводном. В настоящий момент на моих часах было 10, и гудели электромоторы. Так что сейчас было 10 часов утра.

И все-таки, какой сейчас день недели? Я напряженно старался решить эту проблему. Я чувствовал себя одурманенным. По крайней мере, одно слово обрело образ: календарь. Календарь скажет мне, какой день недели. Кроме того, рундук для карт был жестким для сидения. Кают-компания — там висел календарь!

Мои ноги шатались. Казалось, что я иду на ходулях. Встряхнись, говорил я сам себе, сделай усилие.

Гидроакустик тупо смотрел куда-то в пространство. Он выглядел как рыба-еж в аквариуме.

Я добрался до кают-компании и оперся икрами о стол. Действительно, хороший способ стоять, не без комфорта.

Боже праведный, что на календаре? 5 декабря? А остальное! Я начал отрывать листки один за другим. Долой 9-е — он пойдет в мою личную книгу всякого хлама. День, который стоит запомнить. Полоска барографа и листок из календаря: выразительные сувениры, дешевые и за полцены. 11 декабря. И этот долой. Множество грохота 12-го. Еще сувенир на память. 19-е: мы должны были уже быть на дне моря тогда. Или это было 20-го? 21-е… Вот, 22-е — сегодня. Так что сегодня понедельник. Что и требовалось доказать.

Кто-то сзади меня произнес: «Послезавтра канун рождества». Я с трудом сглотнул. Сентиментальность? Обычные рождественские эмоции? Празднество любви, отмечаемое в море на борту потрепанной подлодки? Для разнообразия… В конце концов, мы были великолепно снабжены для праздника любви. Только самое лучшее для наших парней в синей форме! Планирование непредвиденных обстоятельств в военно-морском стиле: складная рождественская елка, которая попала на борт вместе с остальными припасами… Рождество — как Командир с ним управится? Но у Командира наверняка будут более важные заботы к тому времени.

Пока он планировал направиться в Ла-Рошель. Вверх по Жиронде до Бордо было еще одним вариантом, но Бордо, хотя и южнее, не было ближе. От Ла Рошели нас отделяло 400 морских миль — 400 миль по прямой через Бискайский Залив. Это означало еще 36 часов при самых благоприятных условиях. При условии, что мы будем оставаться под водой в течение дня, конечный итог выглядел еще хуже. Нам могло потребоваться три дня и три ночи, чтобы пройти все расстояние, делая поправку на всяческие метеорологические и механические превратности.

Командира и мичмана однако терзали иные заботы. Я уловил только отрывки их размышлений: «Попасть сюда будет проблемой… понятия не имею… чертовски узкий… множество препятствий… мелкие подходы… риск наличия мин…»

Жизнь на подлодке стала очень тихой. Казалось, что все стали ходить мягко, будто прослушивающий воду враг мог уцепиться за звук неосторожного хождения.

Я смотрел на людей, проходивших через центральный пост. Они все пытались украдкой посмотреть на карту. Никто не осмеливался спросить, сколько миль оставалось до базы — это было бы знаком сдавших нервов — но одна и та же мысль была в голове у каждого: Бискай, кладбище тысяч кораблей, известный яростью своих штормов и частотой, с которой наш противник патрулировал его с воздуха…

Крихбаум вернулся к штурманскому столику и начал писать что-то на листках бумаги. Я набрался смелости и обратился к нему с вопросом:

«Сколько еще идти?»

Наш ас счисления покачал головой. Единственным его ответом было: «Гм…» Я ждал неминуемых оговорок и условий, но он на сей раз отвечал более прямо, чем обычно.

«Ну, теперь…» Я смотрел на него в профиль, пока он в конце концов не дал волю языку. «По меньшей мере шестьдесят шесть часов по моим расчетам. То есть всего шестьдесят шесть часов, включая время в подводном положении».

Некоторые не смотрели тебе прямо в лицо — они отводили глаза в сторону. Один машинист конвульсивно вздрогнул, когда я обратился к нему. У Дуфте возникло нервное подергивание левого века. В попытках контролировать его он постоянно тер глаз и перекашивал левую половину лица. К счастью для него, он не знал, насколько отталкивающе он при этом выглядел. Кругом не было зеркал.

В носовом отсеке мне рассказали, что у Арио возникли дополнительные страхи, пока мы лежали на дне моря. В его вещевом мешке в Сен-Назере была коллекция презервативов, некоторые весьма эксцентричного дизайна. Он перечислял их: «С усиленной резиновой вставкой, для щекотания клитора, чего там только не было…» Эти изобильные запасы теперь не выходили у него из головы. «Я что имею в виду, только представьте, что все это богатство будет переслано моим родственникам! Я вот что вам скажу: в следующий раз перед выходом в море я собираюсь надуть все эти долбанные штучки и проткнуть их булавкой».

Бокштигель старался успокоить его. «Нет нужды беспокоиться, приятель, Флотилия позаботится об этом. Они выкинут все грязные открытки и презервативы — все, что может не понравиться вдовам и седым матерям. Я видел, как они это делают. Офицеры по потерям знают свое дело. Прежде чем твое снаряжение попадет в мешок с личными вещами, оно станет кошерным. Поверь мне».

Бенджамин, который всегда сокрушался по убыткам, не был удовлетворен. «Что он сделает со всеми этими презервативами? Они же частная собственность, не так ли?»

«Он сделает их опись, идиот — в трех экземплярах. Затем подошьет в папки».

«Доверься ВМФ,» — сказал Швалле.

***

Командир перемещался из машинного отделения в носовой отсек и обратно в центральный пост, а за ним как тень следовал Стармех. Он пытался сформировать детальную картину состояния U-A, хотя не все повреждения можно было проверить визуально. Шпангоуты, например, были сильно загорожены обоудованием и арматурой.

«Мне кажется, что ее придется списать на металлолом,» — услышал я его бормотание во время одного из его обходов.

Мичман доложил, что мы находимся на траверзе мыса Ортегаль, так что пересечение Биская должно было вот-вот начаться. Старшего помощника вновь допустили к совещаниям с Командиром, возможно из милосердного желания облегчить его чувство полной ничтожности. Был разработан точный план перехода, хотя его действенность зависела от определенных факторов. Среди них самый главный: сохранение здоровья нашего дизеля.

Командир едва опустился на диванчик в кают-компании, когда с его губ слетело мертворожденное предложение. «Не очень-то похоже, что на носу у нас рождественские праздники…»

Затем он попытался вызвать меня на разговор, прочистив свое горло. Что я мог сказать — что ни у кого в море не было настроения для Рождества?

«А, к черту все это!» — неожиданно сказал он. «Мы отложим свои празднества — какое Рождество может быть для нас, пока мы не сойдем на сушу. Если, конечно, Вы не настроились на чтение проповедей?»

«Нет,» — ответил я. Ничего более смешного не приходило мне в голову.

«Ну, тогда ладно». Похоже, он был доволен. «Мы просто будем делать вид, что время еще не наступило — я имею в виду, для Рождества».

Рождество… На Рождество все время что-то происходило не так, как надо — с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет. Угрюмые Рождества, драматические Рождества, сверхэмоциональные Рождества, наполненные слезами и визитами полиции. И еще были пьяные Рождества…

Задержи потоки памяти, заткни потоки эмоций. Старик прав. Зачем валяться в слезливой сентиментальности? Просто дай дню пройти нормально. Дню? О чем я говорю? Лучше не загадывать так далеко — лучше думать в масштабах часов. Не искушай провидение, друг мой, полностью подави мысли о Рождестве. Для нас нет никаких праздников — это все вне сомнений.

Командир казался совершенно освеженным. Одной проблемой меньше. Я только хотел бы знать, как он собирался объявить об отложенном Рождестве, когда наша громкоговорящая связь не работала.

«Лучше всего сказать старшинам,» — произнес он. «А уж они доведут до всех».

***

Единственный двигатель не работал безупречно. Возникли проблемы. Ничего серьезного, но вполне достаточно, чтобы Стармех стал беспокоиться.

Он уходил теперь в машинное отделение на целые часы — «ласкать эту штуку», как выразился Крихбаум, имея в виду дизель. Даже Крихбаум не мог заставить себя произнести слово «двигатель», только чтобы не искушать богов.

На борту теперь стало еще тише, когда все знали, что мы оставили землю далеко за кормой. Их нервозность проявлялась в том, что они стали подскакивать при малейшем невинном шуме. Стармех сам проявил весьма примечательный пример этого. Даже в лучшие времена он реагировал на самые незначительные и по обычным стандартам неслышимые звуки из машинного отделения с чувствительностью собаки, лающей на шуршание пакета из-под бисквитов. В этот раз он превзошел самого себя. Когда мы сидели все вместе в кают-компании, он подскочил с такой неожиданностью, что моя кровь застыла в жилах, послушал мгновение с широко раскрытыми глазами и бросился в машинное отделение. Произошел переполох. Я слышал голос Стармеха, необычно громкий и гневный для него. Он был вне себя от ярости.

«Черт вас всех побери… вы наверное с ума сошли… с каких это пор… положите это черт побери на место… и немедленно!»

Он вернулся в свой уголок, тяжело дыша и хмурясь. Мне не хотелось расспрашивать, в чем было дело. Через десять минут я как бы между прочим спросил Айзенберга, что было причиной суматохи.

Очевидно, Викарий обрабатывал какие-то ножи шлифовальный камнем. Это произвело абразивный звук, источник которого Стармех не смог определить.

***

24 декабря. Мы все еще на плаву. Мы прошли приличное расстояние. Наши ростки надежды дали слабые побеги. Погода была настолько благоприятной, что в это с трудом верилось. Обычно в Бискайском Заливе в декабре случаются жестокие штормы, но самое большее, с чем нам пришлось встретиться, это ветер 4–5 баллов и море 3 балла — на один бал меньше силы ветра, как обычно. Условия плавания вряд ли могли быть лучше. Мы почти достигли середины Залива, двигатель все еще держался, и за нами не следовали по пятам охотники за подлодками — постучи по дереву!

Причин для проявления хотя бы слабого оптимизма вполне достаточно, но нет. Все ходили с вытянутыми лицами. Командир тоже был немногословен, а настроение Командира отражалось на всех. Он никогда не считал цыплят до осени, так что возможно так он просто проявлял свои убеждения. Проблема была в том, что команда быстро впадала в уныние без ободряющих слов с его стороны. Царила меланхолия. Я решил еще раз сходить в носовой отсек после обеда — быть может, там настроение будет получше.

Из-за усталости и нервного напряжения я почти ничего не ел. Стармех вообще не коснулся еды, а остальные больше времени провели, уставившись на свои блюда, чем поедая их. Дневальному пришлось убирать наполовину пустые тарелки. Ему это совсем не понравилось. Наполовину пустые тарелки было неудобно составлять в стопку.

Носовой отсек выглядел ужасно. Я никогда прежде не видел в нем такого беспорядка, наверное потому, что боцман предпочел не замечать ничего. Пропали подкрашенные лампочки и атмосфера борделя. Матросы, не занятые на вахтах, валялись на палубе. Апатии и фатализма было более чем достаточно. Изредка люди обменивались словами.

Несколько часов спустя подлодка сияла, как новая булавка. Командир спустил всех собак на боцмана.

«Мы не можем сейчас позволить себе распускаться,» — пробормотал он в мою сторону, когда Берманн покинул кают-компанию с поджатым хвостом.

Добрая мысль. Держаться корабельного распорядка, никакого ажиотажа, прекратить хныканье и изгнать любые преждевременные мысли о доме. Только ослабь вожжи и может случиться все, что угодно. Истрепанные нервы плюс эмоциональное самооправдание? Никто не гарантирован при таком сочетании.

«Ла Специя,» — раздумывал вслух Командир; «мы бы как раз сейчас дошли бы до нее».

О Боже, неужели он снова про Рождество?

На меня нахлынули воспоминания о последнем Рождестве в отеле «Мажестик», организованном Флотилией и изобиловавшем едой и напитками. Длинные белые столы, украшенные ветками сосен вместо немецких елей. Для каждого из нас звездообразная картонная тарелка с нарезанными бисквитами. Русский хлеб, конфеты и шоколадный Санта-Клаус. Голоса, ревущие во всю глотку: «Oh du fröhliche, oh du seelige, gnadenbringende Weihnachtszeit!»^[78] Затем речь командующего флотилией. Сердца, бьющиеся в унисон с сердцами тех, кто остался дома. Наш вечно любимый Фюрер, наше традиционное германское Рождество, наш могучий Германский Рейх, и превыше всего — вернувшись к прежней теме — наш благородный и прославленный Фюрер… Скрип отодвигаемых кресел: «Зиг Хайль — Хайль — Хайль!» И в завершение монументальная попойка. Упасть в слякотную сентиментальность, алкогольный коллапс, похмельное ничтожество наутро…

***

Наши планы выкристаллизовались. Мы будем пытаться дойти до ближайшей доступной нам базы — другими словами, не Сен-Назер, а Ла-Рошель, которая от нас сейчас в двадцати четырех часах хода.

Командир жестко прицепился к корабельному распорядку. Правила поведения в борделях должны зачитываться за сорок восемь часов до входа в порт. Это и правда было обязанностью старшего помощника, но Командир освободил его от нее — акт милосердия, потому что облечь это в слова было для него чем-то вроде тяжкого испытания. В отсутствие громкоговорящей связи послали второго помощника освежить память команды, отсек за отсеком. Он сделал это как надо. Его тон был по-мальчишески правдивым, соответствовавшим бы зачитыванию приказа по Флотилии, но никто не сомневался, что он считал всю эту болтовню скверной шуткой.

***

Старшина центрального поста раскрашивал победные вымпелы. Он уже закончил тот, на котором была цифра «8500» — память о нашей первой внушительной жертве из стада.

Старший помощник и Стармех в кают-компании сосредоточенно работали над бумагами. Заявки на ремонт, цифры расхода топлива, доклады о торпедной стрельбе. Меня не удивило бы, если бы я услышал стук печатной машинки.

Почти ежечасно я украдкой смотрел на карту, каждый раз искушаемый желанием сделать небольшое и тайное добавление к карандашной линии, которая ползла по направлению к Ла-Рошель. Страх ослаблял свою хватку с каждой милей, которую мы проходили.

Обрывки разговоров просачивались через полуоткрытую дверь в переборке носового отсека. Похоже было, что дух команды оживился. Я даже услышал, как кто-то в кубрике главных старшин осведомлялся — кто будет подписывать увольнительные на берег. «Пока еще не знаю,» — ответил боцман. Это было просто невероятно. У нас впереди была еще целая ночь неопределенности, а кто-то за дверью беспокоился об увольнительных.

То, что я услышал в кубрике старшин, уже не удивило меня.

«Эй, Пилгрим, ты был в Ла-Рошели. Как там бордели?»

Старшина-электрик пожал плечами. «Откуда мне знать?»

«Ты конченный человек,» — нахмурившись, сказал Френссен. «Почему, черт возьми, ты не можешь ответить на важный вопрос?»

Слава Богу, ни следа предрождественского настроения.

***

Я поднялся на мостик около часа ночи.

«Еще примерно два с половиной часа до точки встречи с эскортом,» — доложил Крихбаум.

Точка встречи с эскортом? Неужели мы уже так близко к побережью Франции?

«Это значит, что мы будем там рано и безопасно,» — сказал Командир. «Первым делом мы притаимся и изучим движение». Он повернулся ко мне. «Ну что, не терпится? Мы не торопимся, только не теперь».

Мне оставалось только вздохнуть. Казалось, что все это уже происходило с нами прежде, тысячи лет назад.

Ночной воздух был как холодный шелк. Быть может, мне только почудилось, что он пахнет землей? Возможно, мы скоро увидим береговые огни… Нет, конечно же нет — Ла-Рошель это не Лиссабон. Там сейчас полная светомаскировка. Маяки вдоль французского побережья были погашены.

«Как насчет того, чтобы поспать часок?» — предположил Командир.

«Это определенно не повредит, господин Командир».

Я попросил мичмана разбудить меня, когда он сменится с вахты и спустился вниз вскоре после Командира.

***

Крихбаум энергично потряс меня за плечо. «Погода прекрасная, тихо, Лейтенант. Ветра почти нет».

Через две минуты я снова был на мостике.

Линия горизонта резко выделялась, особенно на бледнеющем востоке. Старший помощник повернулся и распорядился вниз: «Передайте Командиру: рассвет!»

Командир, появившийся через минуту, молча осмотрелся.

«Так, мы будем на месте немного позже,» — произнес он наконец, но я чувствовал его беспокойство. Он раз за разом задирал голову и опасливо смотрел на небо. На востоке на горизонте показалась маргариново-желтая полоска толщиной в палец. Темнота быстро рассасывалась. Через десять минут Командир снова заговорил.

«Это должно быть недалеко… я так думаю».

Море было спокойным. Мы будто скользили по поверхности пруда. Работал эхолот. Снизу постоянно поступали доклады: «Тридцать метров… двадцать восемь…» Глубина уменьшилась до двадцати и оставалась более-менее постоянной.

«Отлично,» — произнес Командир. «Как раз то, что нам нужно. Очень хорошо. Номер Первый, мы сейчас положим подлодку на дно. Становится слишком светло, чтобы чувствовать себя комфортно».

«По местам стоять к погружению!» Еще раз осмотреть кругом все темное шелковое море и мы все не торопясь спустились вниз.

«Постарайтесь опустить лодку на дно помягче, Стармех. Двадцать метров должно быть хорошо, не так ли?»

Мы коснулись дна с толчком не более сильным, чем при посадке самолета.

«Tiens, tiens!» Командир явно чувствовал близость Франции. Я подумал, что надо будет спросить мичмана: мы сейчас на добром французском песке лежим или все еще в международных водах?

Но восклицание Командира что-то означало. Я вдруг услышал какие-то шуршащие, скрежещущие звуки. Послышался приглушенный удар, как будто кулаком стукнули по деревянному полу. Следующий удар гулко отозвался во всем корпусе лодки и он перешел в резкий стон. Скрипы и шуршание возобновились.

«Неслабое течение,» — прокомментировал Командир.

Стармех кивнул. «Да, и дно не столь гладкое, как могло бы быть».

Так что удары означали присутствие скал. Течение толкало нас по морскому дну.

«Постарайтесь и прижмите лодку к дну, Стармех».

«Хорошо, господин Командир».

Я услышал, как булькает вода, вливаясь в наши дифферентовочные танки. Мы набирали вес.

«Хорошо. Будем надеяться, что нос направлен в нужную сторону».

На борту лодки воцарилось молчание, прерываемое только всплесками падающих капель конденсата. Вахта внизу уже улеглась спать. Командир намеревался всплыть на перископную глубину — 14 метров — как только полностью рассветет. Он не подал ни малейшего намека на то, что он собирается делать дальше. Приближаться к берегу без сопровождения и без тральщика-заградителя было бы рискованным делом.

Как раз когда моя правая нога нависла над комингсом двери в кормовой переборке, послышался еще один удар.

«Проклятие,» — раздраженно произнес Командир. «Мы должно быть не лежим носом на приливное течение. Нам надо попробовать повернуть лодку».

Вполуха я услышал, как продувают танки. Еще один удар заставил задрожать весь корпус. Затем послышалось гудение электродвигателей и команды на руль. Все казалось шло хорошо.

Неожиданно: «Шум гребных винтов на пеленге три-ноль-ноль, господин Командир. Шум усиливается». Голос гидроакустика звучал странно, как будто издалека.

Командир поднял брови, как актер, мимикой изображающий удивление. Он стоял посреди центрального поста и прислушивался. Стармех стоял позади него, наполовину скрытый его фигурой. Я тоже застыл на месте.

Теперь Командир судорожно сглотнул. Я четко видел, как сжалось его горло.

«Поршневые двигатели,» — доложил гидроакустик.

Командир присел на корточки в проходе снаружи будки гидроакустика и взял наушники. Он повернулся к нам своей округлой спиной.

«Дизели подводной лодки,» — прошептал он. «Будь я проклят, если не так».

Он вернул наушники. Хайнрих слушал еще минуту. За ним молча наблюдал Командир.

«Ну, что?»

«Дизели подводной лодки, господин Командир — определенно».

«Немецкие или британские, вот в чем вопрос… Очень хорошо. Номер Первый, держать наготове опознавательный сигнал. Выстрелить ракетой сразу, как только мы поднимемся на поверхность. Пеленг?»

«Постоянный на два-семь-ноль, господин Командир».

«Приготовиться вести огонь из зенитной пушки. Номер Первый, следуйте сразу за мной». Вдруг сразу весь центральный пост наполнился активной деятельностью. Открыли кладовку с боеприпасами.

Фейерверк на пороге своего дома? Неужто мы действительно собираемся вести огонь из «Эрликона»?

«Пал на боевом посту…» — услышал я шепот Френссена.

Пилгрим накинулся на него. «Заткнись, придурок!»

Командир положил руку на трап. «Все ясно?»

«Да, господин Командир».

«Очень хорошо. Всплываем».

«Продуть все главные балластные танки!»

Я стоял под самым люком, когда раздался хлопок ракетницы. Кто-то еще поднимался по трапу, но я успел заметить между его боком и краем люка два огненных шара, красный и белый. Рождественское украшение — очень кстати. Я ждал, затаив дыхание.

«Хорошо,» — услышал я голос Командира. «Сигнал подтвержден. Подойдите ближе, Номер Первый. Посмотрим на наших друзей».

Стармех вглядывался вверх в боевую рубку.

«Прошу добро подняться на мостик?» — спросил я.

«Поднимайтесь!»

Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы увидеть другую подводную лодку в утреннем полумраке. Она шла в нашу сторону и ее можно было принять за дрейфующую бочку.

«Передайте наверх сигнальный фонарь, и поживее!» — распорядился Командир. Минутой спустя: «Очень хорошо, Цайтлер, вежливо представьтесь, кто мы такие».

Старшина матросов уже направил свой фонарь на другую подлодку и щелчками его створок передал наш позывной.

С другой лодки передали подтверждение приема. Затем я услышал, как снова клацает наш сигнальный фонарь. Мичман вслух прочел ответ: «U-XW лейтенант Бремер».

Цайтлер крепко стоял на ногах, каждый его мускул был напряжен в готовности передать следующее сообщение.

Командир с восторгом потер руки. «Фантастическая удача! Их наверняка ждут. Все, что нам нужно — это пристроиться за ними вослед».

Крихбаум просиял. С его плеч будо камень свалился. Провести лодку в Ла-Рошель было бы его обязанностью.

«Теперь просто надо будет подождать, пока появится эскорт. Спросите их, когда он должен быть».

Цайтлер поработал створками сигнального фонаря и через несколько секунд пришел ответ. У них наверняка был первоклассный сигнальщик.

«08:00, господин Командир».

«Теперь передайте: 'Намереваемся следовать за вами.' Они будут удивляться, почему нас вообще не ожидают. Стучаться в двери соседней флотилии должно показаться странным, особенно сегодня».

Командир не проявлял намерения объяснить им нашу ситуацию.

Во время нашего обмена сигналами подлодки сблизились. Мы были теперь на расстоянии голосовой связи. Бестелесный мегафонный голос прозвучал над водой: «Что случилось с вашим орудием?»

Мы уставились друг на друга. Командир помедлил. Даже мне потребовалось какое-то время, чтобы осознать: другие могли видеть нас столь же четко, как мы видели их, а в нашем силуэте было что-то странное.

«Чертовски глупый вопрос,» — пробурчал мичман.

Командир приложил мегафон к губам и прокричал: «Догадайтесь с трех раз!» Затем он повернулся в сторону Крихбаума и сказал нормальным голосом: «Лучше бы он выставил расчет у своей зенитной пушки. Что-то не нравится мне, как мы здесь торчим».

Крихбаум принял это как прямое указание взбодрить наблюдателей. «Да, смотрите-ка в оба!»

Неожиданно U-A сотряс приглушенный, но мощный взрыв. Я почувствовал дрожь в своих коленях. Гремучий газ из аккумуляторов, моторы, что-то не так в машинном отделении?

Командир прокричал вниз через люк: «Что случилось? Побыстрее, я жду!»

Снизу ни слова. Командир вопросительно глянул на Крихбаума. Его голос поднялся до рева. «Мне нужен доклад о повреждениях — немедленно!»

В открытом люке появилась голова Стармеха. «Никаких докладов о повреждениях не поступало».

Командир пристально уставился на него. Неужели мы все сошли с ума? Такой взрыв, и не о чем докладывать?

Над поверхностью воды в нашу сторону начал мигать сигнальный фонарь. Три рта произнесли вслух по буквам: «Н-А-С-К-О-Ч-И-Л-И-Н-А-М-И-Н-У».

«Подойти к ним ближе!»

Моя кровь похолодела. Мины редко бывают одинокими. Возможно, мы дрейфуем сейчас по минному полю.

Я направил бинокль на другую подлодку. Ничего не было заметно, кроме того, что она похоже немного осела на корму. Это не соответствовало представлению о жертве мины.

Нос U-A медленно повернулся. Они сигналили нам снова.

«Прочитать сообщение,» — приказал Командир.

«К-О-Р-М-О-В-Ы-Е-О-Т-С-Е-К-И-С-И-Л-Ь-Н-О-П-О-В-Р-Е-Ж-Д-Е-Н-Ы-Н-Е-М-О-Ж-Е-М-П-О-Г-Р-У-Ж-А-Т-Ь-С-Я».

«Я думаю, это одна из тех проклятых магнитных мин,» — сказал Командир. «Вероятно, сброшена ночным самолетом».

Крихбаум спокойно кивнул. «И не только одна, господин Командир, вы можетебыть уверены».

«Дело решенное. Теперь нам придется оставаться на поверхности и дать им противовоздушную защиту».

И при этом дрейфовать по минному полю, подумал я.

Мичман никак не прокомментировал. Он продолжал смотреть в бинокль на другую подлодку, вообще не выказывая никаких эмоций.

«Крикните им, Крихбаум. Скажите им, что мы собираемся делать».

Кихбаум поднял мегафон. На его сообщение с поврежденной подлодки ответили кратким «Спасибо».

Я поймал себя на том, что балансирую на кончиках пальцев ног. В любой момент мы могли напороться на мину.

«Мичман, отметьте: '06:15, U-XW наскочила на мину.' Скажите радисту, чтобы он снова попробовал — может быть на этот раз ему повезет. Передайте: 'U-XW наскочила на мину. Не может погружаться. Требуется эскорт как можно раньше. Будем оставаться в точке встречи.'»

Мы не могли сделать ничего, кроме как ждать и наблюдать, как светлеет небо.

«Я так думаю, что у них погнуты гребные валы,» — вслух размышлял Командир. «Если же повреждены главные двигатели, то можно по крайней мере использовать гребные электромоторы».

Теперь наши спины были повернуты к востоку. Все фигуры вокруг меня выглядели такими серыми, будто их вымазали древесной золой.

Никаких шумов двигателя, никакого движения, никакой вибрации под ногами. Мы дрейфовали, как кусок дерева. Внутри меня уже полчаса как гноился страх. Молчание было хуже всего. Я не осмеливался прочистить горло. Если бы только наш двигатель работал — мне страстно хотелось услышать его снова.

Буи — целый ряд буев. Почему бы не привязаться к ним? Ответ пришел ко мне даже раньше, чем оформился вопрос. U-XW была обездвижена. Мы должны были дрейфовать вместе с ней, куда бы ее ни несло, как сиамские близнецы.

«Время?»

«07:10, господин Командир».

Я не был одинок в своем страхе. Мы прекратили смотреть друг на друга, как будто бы контакт глазами мог вызвать взрыв.

Мне хотелось сделаться маленьким, превратиться в чайку и улететь на восток, к безопасности.

Никаких признаков земли. И никаких столбов дыма тоже. Что за игру они ведут? Ожидание может быть сносным, когда ты знаешь, что кто-то готовится подобрать тебя, но дрейфовать через предполагаемое минное поле — это придавало делу совершенно иной аспект.

Неожиданно меня приковал к месту пронзительный крик наблюдателя по правому борту.

«Самолет на пеленге один-два-ноль!»

Наши головы резко дернулись в ту сторону, будто кто-то дернул за нитку.

«Воздушная тревога! Угол возвышения?»

«Один-ноль, господин Командир. Похоже на «Галифакс».

Я метнулся вниз за боеприпасами и передал их через люк. Наш «Эрликон» уже начал вести огонь со всей силы. Вот уж «повезло»! Не на ходу U-A была просто сидячей целью. На фоне очередей выстрелов я услышал неожиданный оглушающий взрыв. Неожиданно наступила тишина. Оглушительный шум стих, как ножом отрезало.

Я пробрался на мостик и осмотрелся. Где все остальные? Бескрайнее тихое опалового цвета море, не на чем глазу остановиться, за исключением отдаленных буев и группы темных предметов, дрейфующих с нашего левого борта. Я едва расслышал команды в машину и на руль.

Нос U-A повернулся по направлению к плавающим обломкам.

Наконец мичман произнес: «Прямое попадание, как раз перед мостиком».

Что-то вроде транса нашло на меня. Все виделось смазанным через серый фильтр. Я протер глаза и мигнул. Другая подлодка исчезла. А самолет? Он сбросил свою бомбу и тоже исчез? Было ли это возможным? Один проход, одна бомба, одно попадание?

Они вернутся, сказал я сам себе — целые стаи их. Почему нет истребителей прикрытия? Эта толстая свинья Геринг и его большой рот! Где наши доблестные летчики?

Море было словно отполированным на фоне неба грязно-фиолетового пастельного цвета. Никакого движения — даже нет ряби на воде. Горизонт резкий, как бритва. Ничего не осталось на том месте, где был удлиненный корпус — лишь темное пятно на ровной ртутной поверхности. Ни водоворота, ни воронки, ни гудения двигателей. Тишина!

Я не мог понять, почему никто не кричит. Отсутствие звуков казалось абсурдным. Именно это создало такое всепоглощающее впечатление нереальности. Наш нос теперь был направлен на плавающие обломки. В бинокль они распались на компоненты — отдельные головы, подвешенные на спасательных жилетах. Команда нашего «Эрликона» продолжала стоять на месте как статуи — без выражения на лицах, как будто они тоже не осознали правду. Их грудные клетки поднимались и опадали в такт с дыханием, но это было и все.

Боцман уже встал на носу с пятью матросами, приготовившись вытаскивать на борт выживших. Его рычащие команды разрывали молчание как продольная пила.

По правому борту море окрасилось красным. Кто-то сильно истекал кровью. Я не мог заставить себя посмотреть. Лучше смотреть на небо — самолет должен ведь вернуться. Бомбы, мины, малые глубины… Кости легли против нас.

Совсем близко за моей спиной кто-то пробормотал: «Бедолаги. Вот и Рождество им!»

Мокрая фигура появилась на мостике и выпалила несколько слов, приложив руку к козырьку. Это был Бремер, командир той подлодки.

Его лицо школьника спазматически подергивалось. Все еще глядя куда-то прямо перед собой, как загипнотизированный, он начал всхлипывать и рыдать. Он сжал губы в попытке остановить кастаньетный лязг нижней челюсти, но не смог ничего добиться. Все его тело сотрясалось и по щекам сплошным потоком струились слезы.

Командир глядел на него, холодно молча. «Послушайте, Бремер,» — сказал он наконец, «почему бы Вам не спуститься вниз?»

Бремер с горячностью отрицательно замотал головой.

«Достаньте одеяла,» — приказал Командир. Затем грубо, как будто в неожиданном приступе ярости: «Пошевеливайтесь, черт вас подери! Принести сюда одеял!»

Он схватил первое же поданное через люк одеяло и укутал им трясущиеся плечи Бремера. Бремер начал говорить. «Что-то схватило меня вокруг шеи — я не мог стряхнуть это, пока мы не упали в воду. Это было похоже на змею».

Нет глубины для погружения, нет минного тральщика-заградителя, нет охранения с воздуха, море, ровное как стекло… Что там насчет «Галифакса»? Только одна бомба на борту? Самолет такого размера наверняка несет больше, чем одну.

Бремер все еще бормотал. «Я чувствовал это — я чувствовал это вокруг моей глотки, как змею».

Командир повернулся и уставился на него, будто видел впервые. На его лице отразилось возмущение.

Чужак на мостике, завернутый в одеяло. Жалкая маленькая группка людей на носу. Шелковое, пастельного оттенка море. Я чувствовал себя так, будто мне нужно прорвать мембрану, чтобы вернуться в объятия реальности.

Как бы там ни было, о чем это говорил спасенный нами командир? Были ли его нервы полностью расшатаны? Никто, видевший его на нашем мостике, с пепельно-серым лицом и покорно подчинившимся своей судьбе, не принял бы его за командира подводной лодки.

«Поберегись!» — прокричал Турбо, швырявший одеяла через люк. Бремер в ужасе подскочил. Он был на пути летящих одеял. Кроме того, от матроса центрального поста вряд ли можно было ждать, что тот его узнает: он ведь был с другой флотилии.

Голос Командира был хриплым. Ему пришлось пару раз кашлянуть, чтобы прочистить горло.

«Так,» — сказал он, «погружение исключается».

Глубина недостаточная, течение слишком сильное. Мы будем просто дрейфовать, пока противник не вернется с подкреплением. До сих пор нет прикрытия с воздуха, хотя и ждали ту подводную лодку. Подонок Геринг!

Постановка на якорь — что насчет этого? Все что угодно было лучше, чем дрейфовать сквозь минное поле. Я согнул колени. Следующая мина может взорваться в любой момент. Часть меня сожалела об участи моряков в машинном отделении, у которых единственной защитой от мин была тонкая стальная оболочка

Безусловно Командир не мог больше выжидать и откладывать решение. Ему надо было выбирать: либо ждать возвращения Королевских ВВС, или послать к черту мины и войти прямо в гавань без помощи минного заградителя или тральщика.

Его лицо приняло свой обычный суровый задумчивый вид. Наконец он отдал команды на руль и в машину. Нос лодки медленно повернулся навстречу восходящему солнцу. Я подумал даже — прямо на солнце.

Я ошибался. Двигатель остался работать на самом малом ходу, удерживая нас носом на прилив. Мы топтались на воде.

***

До этого еще не было дня с таким прекрасным рассветом. Было ли это торжественное возбуждение рождественского утра или жалкое зрелище на палубе, которое вызывало у меня на глазах слезы — но внутри меня поднимались рыдания. Я загонял их обратно. Я не мог себе этого пока еще позволить.

Если бы небеса окутались туманом и мраком, то патетическое зрелище можно было бы легче вынести. Но так уж случилось, что переливчатое золотое сияние, наполнившее небо и пропитавшее воду жутко контрастировало с кучкой грязных фигур на нашей палубе, что я чуть не рыдал вслух. Они стояли под нами, сбившись вместе, как овцы. Каждый был закутан в шерстяное одеяло угольного цвета. Сияние зари затрудняло возможность различить отдельных людей. Два моряка еще были в своих фуражках. Один из них, высокий и худощавый, выглядел как Номер Первый. Другой был главстаршиной, возможно боцманом. Машинисты наверное попали в западню — как обычно. Все выжившие похоже были босыми. Один из них закатал свои штанины, как прогуливающийся по берегу курортник.

Наш собственный боцман с двумя матросами пытался спасти пустой плот. Шесть или семь ярко-желтых резиновых лодок уже были сложены рядом с бевой рубкой.

Командир явно не имел намерения разместить кого-либо внутри. Нет смысла. Мы все равно не могли погрузиться, и к тому же следовало иметь в виду возможность встречи с миной. Беднягам лучше уж находиться там, где они были сейчас.

Скоро должен был появиться наш эскорт. «Галифакс» не оставит этого так — летчики наверняка давно уже доложили, что вторая подлодка ждет такого же налета. Чертов ВМФ! Они не могли не слышать взрыв в Ла-Рошель, так что ж они не действуют? Или любая лодка на подходе могла рассчитывать лишь на саму себя? У них что, закончились патрульные катера?

Как раз под боевой рубкой за ранеными ухаживали Германн, наш временный фельдшер, и два матроса. Моряк в годах с другой лодки был в плохом состоянии. Его руки были обожжены, а голова выглядела как кровавая юла. Соленая вода на ободранную плоть… По мне пробежала дрожь.

Германн забинтовал окровавленную голову так, что были видны только глаза, нос и рот, как у туарега. Затем он зажег сигарету и вставил ее между зубов туарега. Голова благодарно кивнула. Остальные выжившие тоже закурили. Некоторые сидели на разбитых решетках настила в своих мокрых одеждах.

Номер Первый с U-XW и боцман непрерывно оглядывали небо, но их люди казались к этому равнодушными. Двое или трое из них для удобства даже спустили воздух из своих спасательных жилетов.

Командир захотел узнать, сколько людей мы спасли. Я начал считать. Двадцать три на носу лодки, четверо раненых по корме от боевой рубки. Другими словами, командир и двадцать семь моряков: немногим более половины всей команды.

Каким спокойным было море… Лист девственной, немятой фольги. Я ни когда не видел такого спокойного моря. В воздухе ни малейшего дуновения ветра.

Затем Крихбаум прокричал: «Справа по борту цель!»

Как притянутые магнитом, наши бинокли повернулись в одном направлении. Он был прав. Крохотная черная точка показалась на фоне серо-голубого сияния. На таком расстоянии невозможно было определить, что это. Я опустил свой бинокль и моргнул. Крихбаум забрался на главный пеленгатор и откинулся назад, держа бинокль кончиками пальцев. Бремер тупо уставился на левый борт с открытым ртом.

«Ну что?» — нетерпеливо спросил Командир. «Распознали, что это такое?»

«Нет, господин Командир, но это должно быть примерно в том месте, где затонула подлодка, делая поправку на течение. Мы далеко продрейфовали, пока подбирали выживших».

«Гм,» — произнес Командир.

Прошла минута. Неожиданно приняв решение, он увеличил скорость и отдал команду на руль. Мы направились к почти невидимой цели.

Что на свете заставило Старика бороздить начиненную минами воду ради ящика с апельсинами или старой бочки из-под масла? Он что, показывал фигу судьбе? Не слишком ли уж он искушал нашу удачу?

Я слегка согнулся, потому что мускулы моего живота напряглись, а колени ослабли.

Тянулись секунды. Затем Крихбаум, который не опускал своего бинокля, бесстрастно произнес: «Там кто-то в море. Он еще жив».

«Я так и думал,» — так же холодно сказал Командир.

Живой? С момента потопления подлодки Бремера прошло уже тридцать или сорок минут. Мы все напрягали свои глаза, но безуспешно. Когда наша спасательная операция завершилась, ничто не искажало зеркально-гладкой поверхности воды.

Командир приказал еще увеличить скорость. Чем скорее мы дойдем туда, тем лучше. Вглядываясь в бинокль по мере нашего приближения, я наконец тоже увидел его — человека. Его голова была четко видна над выпуклостью спасательного жилета. Теперь он поднял руку.

Спасенные столпились на самом на носу подлодки, цепляясь за штормовой леер. Я надеялся, что достаточно крепко. Мы не могли себе позволить, чтобы сейчас кто-нибудь упал за борт. Мое сердце сильно билось. Вот он! Наш мичман с орлиными глазами наконец убедился, что это не был кусок плавающего дерева.

Я спустился по скоб-трапу на нос лодки, стремясь увидеть человека, которого будут вытаскивать из воды. «Тебе надо крепко обнять мичмана!» — вот что мне хотелось кричать. Это был один шанс из тысячи. У Крихбаума была и голова, и глаза. Для человека с его опытом это было очевидно: плавника уже не могло быть там, где как раз U-XW пошла на дно.

И вот они достали его. Юнец, не старше восемнадцати лет. Без обуви, рубашка и брюки прилипли к телу. С него ручьем текла вода. Он без сил привалился к боевой рубке, но устоял на ногах.

Я молча кивнул ему для ободрения. Не мне расспрашивать, как ему удалось выбраться из затонувшей подлодки. Он наверное машинист или электрик, возможно единственный, кто спасся из кормовой части подводной лодки. Но как ему удалось продержаться столько времени? Воздушный карман? Только он знал ответ на этот вопрос.

«Бог мой,» — услышал я свой голос, «тебе повезло!»

Он глубоко вздохнул, фыркнул и кивнул головой.

Появился боцман с одеялами. Я ни за что бы не поверил, что Берманн может быть таким нежным. Он обернул ими мальчика почти с материнской заботливостью. Боже, почему он сделал это? Юнец скорчился с подавленными рыданиями. Его зубы начали стучать.

«Дай нам сигарету!» — резко бросил боцман одному из матросов. «Давай, зажги ее! Теперь передай сюда».

Он нежно опустил мальчика на решетки, усадил его спиной к боевой рубке и вставил сигарету ему в рот.

«Ну вот, парень. Затянись-ка».

***

«Время?»

«08:10, господин Командир».

А эскорт должен был подойти в 08:00…

Спасательный жилет стал мне мешать.

К счастью тех, кто был на палубе, день был теплым и безветренным. День Рождества, но совсем не холодно. Когда взойдет солнце, оно должно дать немного тепла. Тем временем спасенным нужно было что-то одеть на ноги. Масса одежды уже была сложена наверху боевой рубки любимцами Берманна, в основном свитеры. Я спустился вниз, чтобы раздобыть обувь.

Дориан говорил Айзенбергу: «Видишь, что я имел в виду — как отличить мужчин от мальчиков? Этот лейтенант с другой подлодки — он же свихнулся».

На полдороге в кают-компании я встал как вкопанный. Старший помощник поставил на стол печатную машинку и приготовился печатать. У меня не было слов. Я бесцеремонно щелкнул языком, но он даже не взглянул на меня, а ткнул три-четыре клавиши указательным пальцем и продолжал смотреть немигающим взглядом чайки на печатную машинку. Мне захотелось схватить печатную машинку и разбить о его голову. Вместо этого я пробормотал «Чертов дурак!» и протиснулся мимо него по пути в носовой отсек, где я закричал на его обитателей с ненужной горячностью.

«Нужны морские ботинки! Давайте, надо помочь!»

Во имя всего святого, что он печатает? Доклад о прибытии? Декларацию для Бремера — аккуратно приготовленное заявление, подтверждающее, что мы взяли его на борт вместе с половиной его команды?

Понадобилась одна минута, чтобы организовать цепочку людей и еще одня, чтобы быстро передать ботинки. За последней парой я снова поднялся наверх.

«Виден эскорт!» — проорал Крихбаум и показал вперед.

Шапки дыма испачкали горизонт со стороны земли.

Командир проворчал: «Слишком поздно, друзья мои».

Рядом со своим ухом я услышал быстрые щелкающие звуки. Я повернулся посмотреть. Это был Бремер. Его зубы снова стучали.

Налетел холодный ветерок. Я поежился.

Солнце наконец взошло. Оно быстро скользнуло над толстой лентой облака цвета мальвы и поплыло в перламутровую чашу неба, как апельсин. Море превратилось в водянистую тафту. Голубой силуэт приближающегося минного заградителя и его надстройка резко вырисовывались на фоне оранжевого шара. Над устьем реки висели голубино-серые нежные облака. Лишь узкая полоска желтого света отделяла их ровные нижние границы от горизонта. Небо над головой было пятнисто-розовым, а самые высокие облака казались обрамленными золотом.

Несмотря на резь в глазах, я уставился на поднимающийся диск солнца. Мой внутренний голос начал петь благочестивые стишки Викария:

Будет прекрасным тот день,

Когда освобожденные от всех грехов

Мы войдем, ведомые рукой Христа

В обетованную землю Ханаана…

Командир отвернул свою голову так, чтобы Бремер не мог услышать. «Странно, как это сработало. Они ждали одну лодку, а теперь это все, что они получают». Он направил свой бинокль на минный заградитель. «Хорошо смотрится эта посудина — должно быть все восемь тысяч тонн. Только две небольших стрелы. Хотел бы я знать, где они его реквизировали. Привет, а это что такое?» Последние слова он произнес протяжно с поднимающейся интонацией.

Я увидел, что он имел в виду. Минный заградитель был только первым в целой процессии судов.

«Вы оказываете нам слишком большую честь, господа,» — пробормотал Командир.

С лидирующего судна в нашу сторону мигнул свет.

«Они сигналят, господин Командир».

«Я тоже вижу, Номер Второй. Достаньте тот фонарь. Посмотрим, что они хотят».

Свет погас, затем начал мигать снова. Номер Второй вслух прочитал по буквам: «С-В-О-З-В-Р-А-Щ-Е-Н-И-Е-М».

«Очень оригинально,» — сухо сказал Командир. «Что еще?»

«С-Д-О-Б-Ы-Ч-Е-Й?»

Командир обратился к Бремеру, который все еще стоял съежившись в клетке мостика и казалось, уменьшился в размере по сравнению с остальными. Сейчас он выглядывал поверх релинга мостика.

«Это для Вас предназначено».

Бремер выглядел сбитым с толку.

«Трепачи,» — сказал второй помощник. «Они потом будут нас поздравлять».

Командир пришел к решению. «Не обращайте внимания, мы сделаем вид, что они нас имели в виду. Передавайте: «Три толстых'».

Створки нашего сигнального фонаря стали клацать. Тотчас же пришел ответ: «С-Е-Р-Д-Е-Ч-Н-О-П-О-З-Д-Р-А-В-Л-Я-Е-М».

Командир нахмурился и закусил губу. «Что вы думаете, Крихбаум — нужно ли им обрисовать картину?»

«Нет нужды усложнять обстановку, господин Командир. Они достаточно быстро все поймут».

Если они уже все не поняли, подумал я. Спасенных на нашем носу должно было быть легко увидеть в бинокль. Маскарадные увеселения не были обычными на подводных лодках, да и подводные лодки обычно не возвращались в базу без орудия и с аккуратной стопкой резиновых лодок на палубе. Они должны были догадаться, что что-то случилось и может случиться снова в любой момент. Королевские ВВС непременно должны были вернуться — они не оставят нас невредимыми.

Я попытался успокоить себя. Мы скоро будем в безопасности от мин, по крайней мере, а атакующие самолеты должны будут бороться с гораздо более сильным огнем, чем тот, с которым столкнулся «Галифакс». Минный заградитель щетинился зенитными орудиями, а у стаи приближающихся эскортных кораблей наверняка были свои пушки. Мою уверенность однако Командир не разделял. Я редко видел его таким обеспокоенным. Снова и снова он бросал мрачные взгляды на небо, которое медленно голубело.

«Они всегда знают, когда что-то идет не так,» — сказал второй помощник, имея в виду стаю чаек, которые теперь парили вокруг подлодки.

Они погружали свое оперение в золотистый свет и издавали резкие укоряющие крики. Их крылья не шевелились, но их любопытные головы крутились во все стороны, когда они планировали над нами.

***

Командир сам отдал команды в машину. Я не прислушивался к ним и только вполглаза смотрел на приближающиеся корабли. Что действительно поражало меня, так это нахальство, с которым их трубы извергали дым. Впереди нас пастельное утреннее небо было окутано плотной пеленой паров. Это как будто было специально сделано, чтобы отвести внимание врага от нас и сфокусировать его на нашем эскорте.

Рутинные операции занимали меня следующие полчаса. Затем, когда мы миновали заградитель, я увидел землесос справа на траверзе. Была видна его темно-красная окраска подводной части, а его черные борта были густо покрыты пятнами сурика, как язвами проказы. Через несколько минут вырос другой темный колосс, тоже по правому борту. Это была одна из тех землечерпалок, которые непрерывно работали, чтобы поддерживать канал достаточно глубоким для океанских судов.

Наконец я освободился, смог взять бинокль и уставился вперед. Земля все еще была тонкой полоской по носу, но я уже мог видеть массу игрушечных кранов. Были видны отдельные фигуры на минном заградителе, который теперь шел непосредственно впереди нас и направлялся прямо к берегу.

***

Нам пришлось ждать на внешней акватории. Наши матросы держали швартовные концы наготове, осторожно прокладывая себе дорогу вокруг раненых.

С сигнальной станции вспышками передали сообщение. Мичман прочел его: «Входите немедленно». В бинокль мы увидели, как развели мост. Показался причал, заполненный фигурами. Духового оркестра не было, слава Богу.

Несколько чаек громко кричали в странной тишине, наступившей когда U-A скользила между покрытых мхом стенок шлюза. Встречающие бросили маленькие букеты, украшенные рождественскими хвойными ветками. Никто их не подобрал.

Негодование людей на причале… Я знал, что все на мостике вокруг меня тоже его чувствовали. Мы были раздражительными тварями, готовыми взорваться при первом неверном движении.

Резкими свистками отдали команды для швартовной команды. Швартовные концы лежали наготове аккуратно смотанными на носу и на корме. Наши толстые швартовные кранцы тоже были приготовлены.

Выброски змеями прочертили воздух и были пойманы солдатами, которые вытащили толстые швартовные тросы, привязанные к ним. Матросы на причале пришли к ним на помощь и закрепили тросы на массивных чугунных швартовных тумбах. Наши гребные винты вспенили воду. U-A мягко коснулась скользкой зеленой стенки шлюза.

«Стоп машины. Команде построиться на корме». Голос Командира был хриплым карканьем.

Люди на причале теперь могли видеть сверху наш потрепанный корпус, сбившуюся кучку спасенных и раненых, распростертых сбоку от боевой рубки. Море пораженных и испуганных лиц уставилось вниз на нас.

Установили сходню. Она круто поднималась от нашей палубы на причал — наша первая связь с сушей.

Самолеты! Я почувствовал их даже раньше, чем мои уши отметили гудение, почти как будто я вдохнул звук их приближения.

Они шли со стороны моря. Все головы повернулись. Жужжание превратилось в гул, гул в глубокий непрерывный рев. Зенитные орудия уже давали отпор. В направлении моря небо было испещрено маленькими белыми кляксами. В солнечном свете сверкнуло крыло. Теперь я мог различить темные точки, их было пять или шесть — нет, семь.

На фоне скороговорки «Эрликонов» взревели двигатели автомашин. Через здания складов мелькнули тени самолетов. Толпа растворилась.

Командир орал на нас: «Живо, убирайтесь! Всем укрыться в бункере!»

В причал впились пули, взметая вверх осколки камня. Истребители!

Но они не в нас целятся, подумал я — они должно быть пытаются подавить огонь зениток. Это была совместная атака истребителей и бомбардировщиков.

Тут и там камни мостовой взрывались фонтанами обломков. Куски камней лениво плыли по воздуху.

Лишь пятьдесят метров отделяли меня от бронированной двери бункера, которая была задвинута изнутри так, что оставалась лишь щелка. Я споткнулся обо что-то и с трудом снова поднялся, чувствую слабость в коленях. Мои ноги были шаткими ходулями и я не мог ими управлять. Я забыл, как надо бегать.

Крики, завывающие сирены, небо в белых облачках разрывов, стук и треск пулеметного огня, торопливый лай средних зенитных пушек, рев тяжелых орудий — какофония разрывов в изменяющемся ритме. Облака дыма, грибы пыли, и среди них серые тени самолетов. Наши или их? Я узнал двухмоторные «Лайтнинги» и над ними шершневый рой тяжелых бомбардировщиков.

Легкие зенитки лаяли, пулеметы стучали, со свистом проносились щепки. Гул и вой самолетных двигателей перекрывал оглушительный треск тяжелого зенитного орудия на окраине Ла-Рошель. Вражеские самолеты налетали на нескольких различных высотах.

Передо мной на огромной булыжной сцене на фоне циклопического бункера для подлодок разыгрывался гротескный балет, поставленный сумасшедшим хореографом. Фигуры людей бросались на землю, метались зигзагами, как зайцы, складывались пополам, взмывали в воздух, сходились вместе, рассыпались в стороны, метались туда и сюда. Какой-то человек выбросил вверх руки, сделал пируэт и с раскинутыми ладонями вверх руками сник в позе полного подчинения.

Еще один нарастающий звук. Невидимый кулак ударил меня под колени. Распростершись на камнях мостовой, я услышал возобновившийся рев двигателей. Меня припечатала к земле стена воздуха. Самолет за самолетом проскакивали надо мной.

Посреди воздуха рассыпался на части бомбардировщик. Фрагменты крыльев полетели вниз, кружась по спирали. Фюзеляж врезался в землю за бункером и взорвался. Я едва мог дышать от пыли и дыма. Болтая руками, я добрался до бронированной двери, протиснулся через щель, споткнулся о что-то мягкое, треснулся головой о бетонный пол и откатился в сторону.

Только перестать бежать, просто лежать здесь в насыщенном пылью полумраке…

Стрельба орудий внутри слышалась слабее. Я провел рукой по лбу и не был удивлен, когда ощутил на нем липкую кровь. Человек рядом со мной стонал и прижимал руки к животу. Как только мои глаза привыкли к полумраку, я узнал его. Серая кожанка — кто-то с подводной лодки: Цайтлер. Две руки схватили меня подмышки и попытались поставить меня на ноги.

«Спасибо, со мной все в порядке».

Я стоял покачиваясь, а человек сзади поддерживал меня. Постепенно туман рассеялся. Я мог стоять без посторонней помощи.

И затем, с силой, которая почти разорвала мои барабанные перепонки, ужасный взрыв разорвал воздух. Весь бункер завибрировал как гигантский барабан, земля под ногами содрогнулась. С крыши над первым доком, половина которого была видна с места, где я стоял, огромные куски бетона обрушились вниз, расплескивая воду и оставляя вмятины на ошвартованной там подлодке. И вдруг резкий белый свет устремился через дыру в крыше бункера.

Свет!

Я вытянул шею, чтобы увидеть.

Дыра была добрых три метра в поперечнике. Стальная сетка арматуры свисала из ее разодранных краев. Сетка раскачивалась, и от нее отделялись новые куски бетона. Пенящаяся вода продолжала колотиться у стенок дока.

Семь метров железобетона? Это невозможно! Купола бункера должны были выдержать удар бомбы любого мыслимого размера или веса.

Прозвучали крики и команды. В бункере тоже наступила сумятица мечущихся фигур. Откуда-то вырывалось огромное количество пара.

Снаружи все еще грохотали пушки, а бомбы падали с гневным гулом тропического шторма.

Завеса пыли начала оседать. Мой язык был шершавым. Воздух был такой плотный, что было тяжело дышать. На меня напал ужасный приступ кашля. Я вынужден был прислониться к стене, опираясь головой на предплечье.

Воздух — воздух любой ценой. Я пробился обратно к бронированной двери через столпотворение тел, отшвырнув в сторону двоих рабочих верфи, которые пытались преградить мне дорогу и протиснулся через щель. Снаружи не было видно ничего, кроме маслянистого черного дыма. Похоже было, что попали в топливный резервуар.

Но нет, весь бассейн был в огне. Над вздымающимся адом возвышались невредимыми только краны. На фоне резкого треска пламени я услышал мучительное и непрекращающееся завывание корабельных сирен.

Я посмотрел в сторону шлюза справа от меня. Там небо было чище. Я мог видеть разбитые крыши складов, здания, превратившиеся в кучи мусора. Скрученная проволока и изогнутые куски железа цеплялись за мои колени. Я чуть было не соскользнул в наполненную дымом воронку. У моих ног вдруг возник раненый. В его глазах было безумие. Стоны и хныканье нападали на меня со всех сторон. За пылью и дымом наверняка скрывалось немало ужасного.

Подлодка! Что случилось с подлодкой?

Порыв ветра отогнал в сторону завесу дыма. Я пробрался через заграждения перекрученных рельсов, обошел два мертвых тела и поспешил мимо кучи окрашенных суриком металлических конструкций. Впереди меня дымящийся берег, покрытый галькой, круто опускался к воде. Это мог быть только причал… А где U-A? Я увидал массу стали, выступающей из воды как чудовищный лемех плуга. К ней был прикреплен штормовой леер. Нос подводной лодки — нашей. Расщепленные деревянные брусья покачивались на воде. Вода? Это было чистое дизельное топливо, а черные шарики, плававшие в ней — люди. Эти создания среди разрывающихся пузырей должны были быть моряками с нашей подлодки. Еще одна пелена дыма опустилась. Сзади себя я услышал крики. Солдаты и рабочие бежали в мою сторону, вытянувшись в длинную линию. Между воронок неслись два грузовика. Их звуковые сигналы беспрестанно гудели.

И затем через дымку я увидел его, истекающего кровью, в разорванных в клочья рубашке и свитере. Его обычно сощуренные глаза, которые я так хорошо знал, были широко открыты и неотрывно смотрели в одну точку. Почти одновременно мы опустились с ним на колени на булыжную мостовую и согнулись лицом к лицу, опираясь на руки, как борцы сумо. Старик открыл свой рот и хотел что-то сказать, но из его губ вышла только кровь.

Примечания переводчика

1

Тодт — военизированная строительная организация, носившая имя своего руководителя Фритца Тодта.

(обратно)

2

«Я теперь больше не в состоянии спать с женщиной» (англ.)

(обратно)

3

RAF (Royal Air Force) — королевские военно-воздушные силы (Великобритания).

(обратно)

4

Что-то вроде русского «Тришкиного кафтана».

(обратно)

5

Дифферент — наклон судна в продольном направлении, на нос или на корму.

(обратно)

6

Добро (ударение на последнем слоге) — означает разрешение (морской жаргон).

(обратно)

7

Quelle joie — источник радости (фр.).

(обратно)

8

В оригинале droopline, от англ. droop — поникать, свисать.

(обратно)

9

Здесь игра слов: в оригинале «His master's voice…», что означает «Голос его хозяина» — так называлась известная прежде фирма граммофонных пластинок.

(обратно)

10

«Encore!» — «Еще раз!» (фр.).

(обратно)

11

«Cross one's fingers» — «Держать пальцы скрещенными» означает примерно то же, что «постучать по дереву».

(обратно)

12

«Werewolf» — «Оборотень».

(обратно)

13

Под союзниками (Allies) подразумеваются англичане и американцы.

(обратно)

14

«Курс один-восемь-ноль» означает «курс 180 (градусов)»; так принято отдавать команды на флоте, чтобы избежать ошибок в понимании задачи рулевым.

(обратно)

15

Coup de grace (фр.) — завершающий смертельный удар, удар милосердия.

(обратно)

16

В оригинале — рифмованное словосочетание: «Culture vulture!».

(обратно)

17

la belle France — прекрасная Франция (фр.)

(обратно)

18

On ne sait jamais — никогда не скажет, в чем дело (фр.)

(обратно)

19

Исследовательский комитет по обнаружению подводных лодок (англ.)

(обратно)

20

Здесь игра слов: «…he's got no glass» можно перевести и как«…у него нет стакана», и как«…у него нет стекла».

(обратно)

21

В оригинале «Old Cape Horner», что означает моряка, обогнувшего мыс Горн, который известен жестокими штормами.

(обратно)

22

Voila (Вуаля) — в переводе означает: «Вот, пожалуйста, получите».

(обратно)

23

т. е. на пеленге 140 градусов.

(обратно)

24

C'est la vie (Се ля ви) — такова жизнь (фр.)

(обратно)

25

Горгонцола — резко пахнущий острый итальянский сыр.

(обратно)

26

Veni, vidi, vici — пришел, увидел, победил (лат.)

(обратно)

27

Шаровый — серый защитный цвет военных кораблей (морской слэнг).

(обратно)

28

Aurora borealis — северное сияние (лат.)

(обратно)

29

р. т. — регистровая тонна, объемная единица вместимости судна. Брутто-регистровый тоннаж — общий объем помещений судна, нетто-регистровый тоннаж — объем грузовых помещений, измеряемый по определенным правилам.

(обратно)

30

друг против друга, напротив (фр.)

(обратно)

31

Unshrinkable — не садящийся при стирке (о материи), безусадочный (англ.)

(обратно)

32

Pure Wool — чистая шерсть (англ.)

(обратно)

33

и так до бесконечности (лат.)

(обратно)

34

В оригинале игра слов иная: «We're making water!». Буквально — «Мы делаем воду!».

(обратно)

35

Вероятно, все эти ассоциации связны с тем, что в английском языке слово «судно» (ship) женского рода, несмотря на то, что это будто бы неодушевленный предмет.

(обратно)

36

Как правило, на торговых судах в обычных условиях вахту стоят по принципу «4 через 8», т. е. четыре часа вахта, затем восемь часов отдых (когда вахту стоят другие две смены) и снова на четыре часа вахта.

(обратно)

37

«Вступай в ряды ВМФ, и ты увидишь весь свет (Join the Navy and you'll see the world). Это часть английского рекламного слогана, вербующего добровольцев на флот.

(обратно)

38

Спасибо (исп.)

(обратно)

39

Мыс Европа — южная оконечность полуострова, на котором находится Гибралтар.

(обратно)

40

«Скала» — так часто иносказательно называют Гибралтар.

(обратно)

41

Маки (maquis) — партизаны французского Сопротивления.

(обратно)

42

Когда ты уходишь? В котором часу? (фр.)

(обратно)

43

Ты злой, злой, злой (фр.)

(обратно)

44

Говнюк (нем.)

(обратно)

45

Мой маленький поросенок (фр.)

(обратно)

46

Как спичка (фр.)

(обратно)

47

Вот и все. Конец (фр.)

(обратно)

48

Булевой танк — бортовая цистерна полуторакорпусной подводной лодки.

(обратно)

49

Дейдвудная труба — конструкция в корпусе корабля (судна) в виде трубы с уплотнениями, через которую проходит наружу гребной вал.

(обратно)

50

Пока еще нет, подонки, пока еще нет. Яйца по осени… (англ.)

(обратно)

51

Кнопка животика (Belly-button) — дословный перевод с английского, т. е. пупок.

(обратно)

52

Да здравствует Франция (фр.)

(обратно)

53

Это чудо (ит.)

(обратно)

54

«Бисмарк» — немецкий линейный корабль 2-й мировой войны, потопленный в сражении с английским флотом.

(обратно)

55

«Deutschland uber alles» (нем.) — «Германия превыше всего», гимн гитлеровской Германии.

(обратно)

56

Dulce et decorum est pro patria mori (лат.) — сладостно и почетно умереть за родину (Гораций, «Оды».

(обратно)

57

Водозащищенные, ударопрочные, антимагнитные, нержавеющая сталь, сделано в Швейцарии (англ.)

(обратно)

58

Лизол — дезинфицирующее средство.

(обратно)

59

Здесь в том же смысле, когда «ставят выпивку».

(обратно)

60

Давайте, мальчики! Нет времени — давай, давай, машина не должна ломаться (фр. и искаж. нем.)

(обратно)

61

В оригинале, естественно, рифмуются иные слова.

(обратно)

62

К сожалению, тут приходится прибегать к такому приему: в русском литературном языке нет слова, прямо без иносказания обозначающего женские наружные половые органы.

(обратно)

63

Gluckstadt — Город Счастья (нем.)

(обратно)

64

Nomen est omen — имя есть предзнаменование (лат.)

(обратно)

65

Банка: поперечная скамья в шлюпке для гребцов.

(обратно)

66

Т. е. двести семьдесят градусов — курс точно на запад.

(обратно)

67

«Так себе» (фр.)

(обратно)

68

Св. Катарина Александрийская — мученица христианской веры (4 век н. э.), приговоренная к колесованию. Ее символом и является пыточное колесо, которое чудесным образом рассыпалось до ее казни.

(обратно)

69

Курс 30 градусов: северо-северо-восток.

(обратно)

70

«Что-то неладно в датском королевстве» — цитата из «Гамлета» Шекспира.

(обратно)

71

«Товсь» — сокращенное от «готовься, готовсь» — так звучит эта команда в ВМФ, правда в русском.

(обратно)

72

«Добрый вечер» (исп.)

(обратно)

73

«Хорошие люди, хорошие люди!» (искаж. нем.)

(обратно)

74

Южная Каролина — название одного из штатов США.

(обратно)

75

«У меня две тысячи пассажиров в Южную Америку — в Буэнос-Айрес!» (исп.)

(обратно)

76

Искаженное «Heil Hitler» — «Хайль Гитлер».

(обратно)

77

«До свидания» (нем.)

(обратно)

78

«О радостное, о душевное, приносящее благодать Рождество!» (нем.)

(обратно)

Оглавление

Команда подводной лодки U-A:

Бар «РОЙЯЛЬ» (Bar Royal)

Выход в поход (Departure)

Тяжелые Будни — 1 (First Slog )

Тяжелые Будни — 2 (Second Slog )

Первая атака (First Attack)

Шторм (The Storm)

Контакт (Contact)

Вторая атака (Second Attack)

Базовое судно (The Depot Ship)

Гибралтар (Gibraltar)

Возвращение (Return)

*** Примечания ***