Красная лилия [Ян Мортенсон] (fb2) читать онлайн

Ян Мортенсон КРАСНАЯ ЛИЛИЯ

ГЛАВА I

Совершенно неожиданно я увидел их на темной воде.

Я долго их искал и почти отчаялся — казалось, парусные армады белых лилий среди зеленых корабликов-листьев завоевали все озеро. Долгожданная находка на Фагертэрне в Тиведене вызвала в памяти давно забытое.

Сколько же лет прошло со времени моего первого приезда сюда? Тогда нас — любителей природы — была целая компания. Сколько мне было — тринадцать или четырнадцать лет? Мы путешествовали на велосипедах, но из Эребру в Лербекк приехали утренним поездом.

Лербекк и по сей день хранит свои средневековые традиции: он остался горняцким местечком, где до сих пор делают все — от гвоздей до кос. Вот только железной дороги сюда больше нет. Она исчезла под натиском рационализации, как и многое другое, невыгодное с общественно-экономической точки зрения. Такой подход медленно, но верно сокращает Швецию, сжимая ее до Стокгольма, Гётеборга и Мальмё.

В те времена мы ехали к Аскерсунду по узкой проселочной дороге, усыпанной гравием, который хрустел под колесами. На подъемах ныли икры, на спусках мы наслаждались утренней прохладой, освежавшей наши разгоряченные лица, глядя, как бриз развеивает туман над блестящими росой лугами. А по булыжным мостовым Аскерсунда, мимо пастельных фасадов домиков в духе Эльзы Бескоу мы шествовали, утолив жажду из фонтана на площади.

Кстати, а не Альберт Энгстрём ли описал его в одном из рассказов? Старый майор — холерик с синим носом — сидел здесь на лавке и наблюдал, как мальчишки пили из прозрачной струи; он вздохнул, дернул себя за усы и заметил: «Сколько еще жажды не утолено, да какой жажды!»

Дальше дорога вела через узкий мост, мимо величественной церкви, построенной более трехсот лет назад по чертежам архитектора «Рыцарского собрания» графом Оксеншерна в замке Шернсунд; чуть в сторону от дороги она возвышалась своим неоклассическим фасадом над деревьями. Тут когда-то жил принц Густав, «Принц песен», герцог Упсалы, сын Оскара I. Он создал «Весел, как птица» и множество других прекрасных песен, но прежде всего, конечно, «Воспоем счастливый день студента». Остались ли сейчас какие-нибудь песни, кроме этих, со времен мужского квартета девятнадцатого века?

Его «Счастливый день…» — высокая ода ностальгии, по крайней мере для тех из нас, кто сдавал выпускные экзамены в гимназии старым честным способом. Это были и мучительное сочинение в коричневом, как нюхательный табак, зале для утренней молитвы, и нервозные устные допросы, когда стоишь в смокинге перед едкими взорами строгих цензоров-профессоров, приехавших из Стокгольма, чтобы уничтожать сорняки и пестовать отборные ростки на клумбах высшего образования. В день выпускных экзаменов мы собирались в актовом зале перед учителями, которых мы покидали, отправляясь в большую жизнь, и они вдруг делались человечными, маленькими и будничными. Сильно потертые, тронутые молью педанты в один миг волшебно теряли и свой облик римских центурионов, и всякую власть, руководившую нашим мужанием. Еще совсем недавно нарушение правила «курение — только в отведенных местах» грозило снижением оценки по поведению, а появление на школьном балу «под шафе» — и вовсе исключением из школы. А теперь… Наперегонки в школьный двор к родителям и подружкам, ждущим с цветами и воздушными шарами. О, эти долгие белые ночи бесконечных пиршеств. И эта вечная студенческая песня принца Густава, сопровождавшая нас в Упсалу и Лунд.

Принц Густав — не единственный представитель королевского рода, имя которого связано с окрестностями Аскерсунда. Густав Ваза хотел заложить здесь крупный торговый центр, а Кристина основала город, что, может быть, и было причиной монархических пристрастий горожан, предложивших властям переименовать свой город в Карлсунд или Густавсунд. Но Густав III, вежливо поблагодарив, отказался от столь почетного предложения. Наверное, потому, что город был слишком мал.

А наша дорога бежала дальше, мимо поместья Аспа и Ольсхаммара, где «под грохот молота и шелест листвы» родился Хейденстам^[1]. Лауреат Нобелевской премии — не первая знаменитость, жившая там. Первой была святая Биргитта, одна из наиболее влиятельных и значительных фигур шведской истории. Ее монастырский орден до сих пор существует в трех частях света. Усадьба, в которой она жила, называлась тогда Ульфсхаммар, по имени ее мужа, Ульфа Гудмарссона, законодателя в Нэрке в четырнадцатом веке. Около маленькой приусадебной церквушки сохранился камень, на который вставала Биргитта, чтобы сесть на лошадь.

Вскоре дорога круто сворачивала в сторону тиведенского девственного леса, покинув плодородные поля и водные просторы озера Вэттэрн, отражавшие яркие лучи летнего солнца. Постепенно поднимаясь все круче, она сузилась до тропинки, вьющейся между деревьями, а среди заросших мхом каменных глыб и вывороченных стволов совсем пропала. Мы слезли с велосипедов, отдохнули на шуршащем, как бумага, торфяном вереске, выпили по бутылочке тепловатого лимонада, съели бутерброды с растаявшим маслом и полюбовались озером Вэттэрн, которое поблескивало вдали за волнующейся зеленью лесного ландшафта.

Наконец-то мы на месте. Темно-зеленое лесное озеро мерцало среди деревьев. Чем ближе к берегу, тем зыбче становилась почва и тем сильнее ощущался запах багульника и мирты.

Там-то они и росли! Всех оттенков — от темно-красного, как кровь, до нежно-розового, как щеки принцессы из старинной сказки. Игра цветов оттенялась сверкающей чернотой водной поверхности. Тишину нарушали лишь отдаленные одинокие крики канюка и дробь черного дятла по сухой сосне. Над зеркалом воды роились отливающие металлом темно-синие и зеленые стрекозы…

…Я улыбнулся. Опять я стоял на берегу и думал, что все меняется. Не стал исключением и Фагертэрн — единственное место в мире, кроме маленького озера рядом, где растут красные лилии. Сюда уже проложена шоссейная дорога, есть стоянки для машин, вывески на разных языках с предписаниями и разъяснениями местных властей. Нет лишь автоматов для оплаты за стоянку: бюрократия пока еще не проникла в старые девственные леса. В киоске можно купить открытки и мороженое, а рядом в домиках на колесах шипят походные кухни немецких туристов и гремит на полную мощь поп-музыка из транзисторов там, где раньше тишину нарушали лишь пугливые призывы нырка. Вдоль берега идет ухоженная тропинка, почти дорожка для прогулок, так что прежний шарм исчез, по крайней мере для меня: словно играют утонченный ноктюрн Шопена на гармонике. Хотя водяные лилии, конечно, сохранились. Заповедные лилии с красным оттенком — сенсация и раритет в мире ботаники — они были найдены здесь гимназистом — будущим ботаником в середине девятнадцатого века. Но жизнь их постоянно была в опасности: их корзинами продавали на площади Аскерсунда, и в конце концов они действительно стали заповедными. Ботаники объясняют этот уникальный красный цвет наличием природной географической границы, проходящей через Тиведен, где встречаются растения севера и юга. Это привело к тому, что белые лилии Фагертэрна, состоя в неких внебрачных отношениях друг с другом, наплодили потомство столь сказочной окраски. Вокруг — скудные леса: грубоствольные сосны, частые темно-зеленые ели и огромные каменные глыбы, как бы заброшенные сюда обездоленными великанами, вечно темная, никогда не светлеющая вода, несмотря на яростное голубое небо и блеск отполированной медной сковороды солнца. Бедная сероватая лесная зелень — вот основа утверждения чистоты красного цвета. Я видел их в других частях света: в ботанических садах, в прудах дворца в Киото. Но в обычных парках они терялись, словно среди многочисленных украшений перенасыщенных витрин. Здесь же, в Тиведене, они были крупными брильянтами.

Но сейчас найти их куда труднее, чем тогда, когда я был мальчишкой. Долго пришлось ходить по берегу. Правда, спешить мне было некуда. Отпуск только начался, и мне надо было расслабиться после лихорадочной весны. Конечно, внешне существование торговца антиквариатом не особенно-то подвержено стрессам. В принципе оно заключается в том, чтобы скупать красивые старые вещи, а потом спокойно сидеть себе в лавке и ждать покупателя на то, что добыл на аукционах и распродажах. Но на самом деле все не так просто. Властные резиновые дубинки и карабины не остановят грабителей. Да и от налогов и обязательных взносов работодателей мы не освобождены. Деньги нужно зарабатывать, товар надо заменять. А ведь есть разница, продавать ли масло, машины или что-нибудь другое, входящее в сферу жизненных потребностей человека, или быть посредником в распространении красоты и культуры. Ведь можно обойтись и без оловянной разливной ложки конца восемнадцатого века или фаянсовой миски из Дельфов в синих и белых тонах. Существуют другие, более приятные потребности на ближайшее будущее, например заплатить за квартиру или поехать куда-нибудь в отпуск. Кроме того, я страдаю большой ущербностью в своем духовном арсенале, который отнюдь не облегчает ситуацию, — пресловутая слабость к красивому. Я не в состоянии продать свои лучшие вещи до тех пор, пока это не становится абсолютно необходимым. Вот почему так тесно в моей квартире на площади Чёпманторьет в Старом городе. А живу я на самом верху, над головой Святого Йорана и дракона, а лавка находится прямо за углом на Чёпманнгатан, быть может, самой старой улице Стокгольма. На той самой дороге, где со стороны озера Мелярен товары грузились на плоскодонные лодки и грузовые суда Ганзы, ожидавшие в проливе Сальтшён. Там я живу со своей возлюбленной. Красивой сиамской кошкой, прозванной в честь другой красавицы, Клео де Мерод, знаменитой роковой женщины, королевской подруги тех лет, когда Европа была навсегда изменена и вандализирована жестокостью и разрушениями обеих мировых войн.

Моя жизнь, к сожалению, не столь спокойна и идиллична, как может показаться. Иногда я оказываюсь втянутым в удивительные, странные истории. Они отнимают и время, и силы и нередко ставят меня в щекотливое положение. А тот период, который я только что пережил, был просто напряженным. Одного моего хорошего друга заподозрили в убийстве. В отчаянии он бросился ко мне за помощью. Я сделал все, что мог, и даже такое, что почти грозило мне смертью^[2].

Вот почему я закрыл лавку на несколько недель, запер квартиру, а Клео передал на попечение моей безотказной подружке Линнеа Андерссон, которая живет в 11-й квартире по Чёпманнгатан, 11. Она у меня убирает, стирает и гладит, заботится о моих бренных потребностях, и таким образом моя холостяцкая жизнь протекает без особых осложнений. Кроме того, она любит Клео — их чувства взаимны. Засунув свою маленькую головку под руку Линнеа, Клео даже не посмотрела в мою сторону, когда я уходил. Мне, собственно, не хотелось оставлять ее, но в то же время я не решался брать ее с собой в небольшую избушку в Тиведене, которую я снял на этот раз. Медведи и волки, правда, уже исчезли, но лисы шмыгали по кустам, и маленькая сверхцивилизованная кошка, привыкшая спать на афганских коврах в креслах рококо, могла оказаться их легкой добычей.

Мне повезло: мой хороший друг и коллега, работающий на противоположной стороне улицы, собирался в очередной раз ехать в Европу — частично в отпуск, частично для деловых встреч: Лондон, Париж и несколько небольших городов Италии. Рим и Флоренцию он избегал. Там сейчас нечем поживиться, по-крайней мере из того, что можно было бы перепродать с выгодой. Мысль о том, что его берлога в Тиведене останется без присмотра, не прельщала его. Поэтому мы с Маркусом совместили приятное с полезным. За несколько ящиков приличного бордо я получил возможность владеть его «имением», а ему не надо было бояться непрошеных гостей. Тиведен манил меня всегда. Само название отдавало язычеством и мистикой. «Вед» — старое название леса, сохранившееся в английском «вуд». Не в память ли об оккупации викингами? Что же касается слова «Ти», то исследователи утверждают, что это имя бога Тура или, возможно, множественное число «тивар» от древнеисландского «гудар» — «боги». Поэтому Тиведен, собственно говоря, должен был бы на современном шведском звучать как «Гудаскуген» («Божий лес») — куда более подходящее название для очаровательного кусочка Швеции между озерами Вэттэрн и Вэнерн — самого южного в Европе девственного леса.

Страна хищных зверей со своей драматической историей, прибежище разбойников с большой дороги. В тринадцатом веке туда бежали войска Вальдемара, разбитые Магнусом Ладулосом в битве под Хува. Долгие годы здесь пролегала Эриксгатан — церемониальная дорога будущих королей. А отдыхали они у Рамундебуда. Там сохранились руины древнего монастыря антонитов. По узким тропинкам шел Улоф Святой к переброшенным через болота и низины мостам, и здесь шведы пытались остановить Кристиана Тирана в битве под Рамундебудом, которую Густав Ваза описал такими словами: «Баня, истопленная для датчан в Тиведене, была воистину жарка».

А человеческие судьбы! Констанция, незаконная дочь Эрика XIV, жила в Боккшёхольме, к югу от Рамундебуда. До тридцатых годов нынешнего века продлился род Ваза, пока не прекратил свое существование вместе с древним стариком в крытой соломой землянке, сохранившейся до сих пор. Тут несколько горьких одиноких лет прожила Магдалена Руденшёльд. Она попала сюда из блестящего двора Густава III, где была любовницей Армфельта, осужденного на смерть после убийства короля. Когда ее помиловали, она алмазом своего кольца начертала на оконном стекле небольшой господской усадьбы: «О ты, покоящийся под белой крышкой гроба природы…»

В Тиведене был и король — трагический продукт нищеты и угнетения. В 1653 году тиведенские крестьяне подняли восстание против непомерных налогов и неурожаев, превративших их родину в «нищую Швецию», разорившую самое себя из-за добровольно взятой роли великой державы. Закрома опустели, бочки рассохлись. Толпы людей, бледных, с красными глазами, бродили по лесам в поисках корней, шелухи и коры, малопригодных для пищи. Их вожаком и самозванным королем был Улоф из Эльйосена. У него была не держава и скипетр, а «утренняя звезда»^[3] — страшное оружие, называемое также «молот, забивающий гвозди». Улоф дошел до Стокгольма. Но не с триумфом вошел король Улоф во дворец, а был повешен. Его провезли через весь город, а «утреннюю звезду» с жестокой издевкой несли перед ним, пародируя королевское триумфальное шествие.

Нищета и нужда были уделом не только простого люда. Еще при жизни Улофа через Тиведен проезжал английский посол при дворе королевы Кристины. В своем дневнике он описывает священника в Рамундебуде, умолявшего перевести его оттуда, потому что его навещали «звери о двух и о четырех ногах; разбойники обкрадывали его; волки и медведи съели часть его домашнего скота, а другую часть он был вынужден продать, чтобы добыть зерна для хлеба».

Жалобы священника были обоснованны. Помимо разбойников и прочих преступников тиведенские леса опустошались волками и медведями еще и в девятнадцатом веке. Последний волк был убит в 1867 году, а последний медведь — на несколько лет раньше.

Я много прочитал всякого о Тиведене. Все это поразило меня, и мне захотелось узнать еще больше, окунувшись в темно-зеленое лесное море. В нем я никогда не был, хотя и родился неподалеку, в старом поместье в Вибю, к югу от Эребру. В детстве Эребру обеспечивал мне более естественный способ получения школьного образования, чем Аскерсунд и лесные просторы вокруг него. Вот почему на «сафари в диких местах» я возлагал большие надежды. Длительные прогулки, вернее, блуждания по лесу, книги по вечерам, отдых и покой. Может быть, рыбалка на Вэттэрне. Небольшие эксперименты на кухне…

Я расположился на камне у дорожки возле берега и стал смотреть на красные лилии. Был жаркий июньский день, необычайно жаркий для этого времени года — благодаря столь желанному высокому давлению, установившемуся над нэрковской равниной. Как обычно, я встал рано. Выпил чашечку кофе на каменных ступеньках, долго сидел и рассматривал летний луг перед одноэтажным домиком из темно-красных продольных брусьев с черными связками и железным бергслагенским крестом. Мой хозяин не заразился традиционной дачной истерией и не стал подстригать траву возле дома. Не знаю, от чего это зависит, но многие люди изматывают себя, волоча бензокосилку или вручную выщипывая траву, чтобы иметь ухоженный газон наподобие того, который бывает в городских парках, даже если их дача находится в большом лесу или на каменистом острове в шхерах, вместо того чтобы позволить летнему лугу радовать глаз и душу последовательной сменой своей растительности. Что это? Наша германская страсть к порядку преследует нас, или мы просто пытаемся заклинать природу, держать ее на расстоянии и противостоять скрытым, тайным силам?

Помыв посуду после завтрака, я собирался поехать в Аскерсунд за покупками, потому что даже если о внешнем виде дома и окрестностей можно было не беспокоиться и сохранять с пиететом и кухня оказалась полностью современной (с холодильником, морозильником и электроплитой), но полки и камеры зияли пустотой. Я приехал накануне вечером и захватил с собой лишь самое необходимое. Сейчас мне предстояло сделать запасы на ближайшие недели, чтобы тратить минимум времени потом. По дороге в магазины Аскерсунда я увидел выведенную черным и желтым вывеску: «Фагертэрн». Импульсивно я свернул на узкую дорогу, покрытую гравием, вспомнив красные лилии далекой поры, запах багульника, и почувствовал ветерок при съезде с холмов. Но, сидя за рулем своей старой машины, я не имел ни малейшего предчувствия, что это изменит мои летние планы, что я буду втянут в хаотический смертоносный вихрь. Иначе я бы тут же остановился, развернул машину и продолжил свой путь к булыжной площади перед ратушей Аскерсунда. Так, по крайней мере, мне кажется сейчас.

ГЛАВА II

Сидя на берегу, я услышал за спиной смех и крики. Я обернулся, но большая каменная глыба скрывала идущих. Они, по крайней мере, были без транзистора. И на том спасибо. Наслаждаться природой, одиночеством и тишиной в Тиведене надо не у Фагертэрна.

Голоса послышались отчетливее, и на дорожке появилась цепочка людей с корзинами в руках и одеялами под мышками. Первым шел высокий и крепкий седой мужчина лет шестидесяти, наряженный в джинсы и рубашку навыпуск в огромных цветах. Я говорю «наряженный», потому что легкое одеяние как-то не соответствовало его фигуре, казалось, что ему больше подходит отглаженный костюм, белая рубашка и галстук; он мог сойти и за генерала, только что спрятавшего военный костюм за камнем, чтобы, переодевшись, инспектировать тыл врага. Может быть, я и ошибался, да и какое мне дело, как одеваются туристы-энтузиасты, приехавшие смотреть фагертэрнские лилии. За ним шла женщина того же возраста. Жена? В блузке и юбке, хорошо ухоженная, с небольшим жемчужным ожерельем на шее, она скорее производила впечатление дамы, направляющейся не на прогулку по дикому лесу, а к торговым залам Эстермальма, где выбирают маринованную лососину и французских устриц. На ней, правда, не было туфель на высоком каблуке. Элегантными прыжками пантеры пробиралась она меж камней и по скользким корням. Рядом шла девушка в джинсах и маечке, с надписью, которую мне не удалось прочитать: что-то по-английски, под флагом. Молодое открытое лицо, загорелое, по-летнему свежее, широкая улыбка. Длинные распущенные светлые волосы. Очевидно, их дочь. А сзади — пара средних лет, которую я не разглядел. Не желая показаться любопытным, я вновь повернулся к воде и подумал о седовласом в цветастой рубашке. В его внешности было что-то знакомое: волевое лицо с резкими чертами, лицо человека, привыкшего принимать решения и отдавать приказы. Он был похож на римского полководца и шерифа с Дикого Запада одновременно.

— Никаких красных лилий здесь нет, Густав. Они еще не распустились. Я же говорила утром. Нечего было придумывать ланч среди комаров и муравьев.

Недовольный голос раздался сзади. Вся эта маленькая группа остановилась. «Жена, — подумал я. — Хорошо ухоженная эстермальмская тетушка, не способная на прогулку по пересеченной местности. „НК“^[4] — куда более естественная цель ее вылазок».

— Какого черта, Улла, — ответил грубый голос. — Надо научиться терпеть муравьев. Не правда ли, Андерс? В политике куда хуже. Там есть и змеи, и волки. И даже волчата, а? — И клокочущий смех раздался над озером.

— Но посмотрите! — прервал его девичий голос. — Вот же они! Какие прекрасные.

Краем глаза я наблюдал за тем, как они, поставив свои корзины, начали стелить одеяла. Стало ясно, что покой мой окончился.

— Я читал, что им грозит уничтожение, — снимая пиджак, сказал мужчина, который был не Густавом. — Будто какой-то грибок напал на них. От картошки, которую туристы моют в озере, готовя еду, — он говорил голосом наставника. Может, учитель-отпускник?

— Черт возьми, что только цивилизация не приносит с собой, — раздался грубый, смеющийся голос Густава. — Только картошке следует найти иное применение. Что скажете, дорогие друзья? А вот если мы эту маленькую фляжку бросим в озеро, лилии явно будут лучше расти.

— Жаль этих несчастных, — сказал тот, что был учителем. — Раз уж мы все это притащили из дому, то не тащить же обратно. К тому же это тяжело.

— Ну что же, пожалуй, — недовольно заметила женщина, которую он назвал Уллой. — Конечно, машину, как обычно, поведу я. Но должна сказать, что спиртное к ланчу в летнюю пору мне всегда казалось лишним.

— Слишком многое тебе кажется лишним, — резко ответил ей Густав. — Тебе бы только чертыхаться. Я еще никогда не видел полицейских патрулей на этих гравиевых дорогах.

— А вон там их еще больше, целая гвардия, — сказала девушка, пытаясь сменить тему разговора.

— Целая армада. Они ведь плывут. — И он рассмеялся.

«Нет, так не пойдет», — подумал я и поднялся, очистив джинсы от мха и еловых иголок. Давненько не был я в Аскерсунде и приехал сюда не подслушивать каких-то туристов. Я направился по дорожке к своей машине. Но в мыслях никак не мог отделаться от людей, которых только что увидел. Что-то знакомое было в них, по крайней мере в том, кого звали Густавом. Где же я его раньше видел? А тот, другой? Он все время шел за тетушкой с Эстермальма в нитке жемчуга и блузе, но все же у меня осталось ощущение, что я знаю и его.

И только заводя машину, я сообразил. Сложная схема включения среди миллиардов мозговых ячеек сработала, хотя для этого с каждым годом требуется все больше времени. Ну конечно же! Густав Нильманн. Его одежда, рубашка с большими цветами не позволили мне узнать его сразу. И еще место. Посреди леса — Густав Нильманн — легендарная фигура в шведской политической жизни. Член риксдага и «королевский наместник» с огромным влиянием не только в своей партии. Конечно же, он был шефом СЭПО^[5], председателем всех мыслимых обществ и правлений, несколько раз государственным советником в шестидесятые годы, а закончил свою карьеру губернатором. Передвинут влево вверх по кривой. Видимо, оказался неудобным. Поговаривали, будто он пытался стать руководителем партии и премьер-министром, но его тормознули. По крайней мере если верить газетам. Прошло уже несколько лет, но я помню эти статьи. Значит, Густаву Нильманну сейчас около семидесяти, хотя выглядит он гораздо моложе. Неужто молодят летний загар и джинсы? Правда, я никогда не был с ним лично знаком. В общем, на таких туристических аттракционах, как Фагертэрн, не соскучишься. Если посидеть на берегу достаточно долго, можно встретить кого угодно. Как в «Кафе де ла Пэ» в Париже, только машин поменьше. Я улыбнулся, свернул на узкую лесную дорогу и стал спускаться по извилистым холмам к Аспа-брюк, где я давным-давно ездил на велосипеде.

В Аскерсунде я запарковался посреди площади. Часы на фасаде небольшой ратуши пробили час. Железная фигурка на циферблате сдвинулась, ее рука с молоточком поднялась и один раз ударила. Это был кузнец с городского герба. «Жаль, что пропустил двенадцать ударов, — подумал я и запер машину. — С удовольствием посмотрю на это представление, но позже». А пока порадовался лишь той мудрости, с которой управлялся этот маленький городок на берегу Вэттэрна. Он остался одним из немногих известных мне шведских поселений, где любовно оберегали сердце старого города. Здесь сохранились старинные дома, возведенные после крупного пожара в восемнадцатом веке, уничтожившего все деревянные постройки. Сгорела даже сама пожарная каланча. Заботливо отреставрированные и прекрасно скомпанованные по цвету дома располагались вокруг открытой площади, мощенной булыжником. Ее не уродовали обычные нагромождения лишенных фантазии, грубых бетонных конструкций, обезличивших столько городских центров. А здесь даже старомодный почетный государственный телефон-автомат возвышался в виде небольшой усадебной пристройки, похожей на китайскую пагоду.

Торговый зал был великолепен. В нем было все необходимое отдыхающему холостяку с утонченным вкусом и развитыми кулинарными запросами — вплоть до изысканных приправ. Все что угодно: от обычных, наваленных грудами продуктов, до вэттэрнской лососины, гольца и копченого сига.

Закладывая эдакие кирпичи из картона с обезжиренной простоквашей и свежим молоком в машину, я думал о том, что раньше в молочном магазине за углом краснощекая тетушка с сильными руками наливала молоко в литровые алюминиевые бутылки. А в селе по вечерам мы ходили прямо в хлев за парным, неснятым желтым молоком, которое наливал работник, жевавший табак. Может, это было не так гигиенично, но куда приятнее.

И вдруг кто-то пальцем постучал по моей спине. Разозлившись, я обернулся. Что, мешаю, стою на дороге? Сначала я не узнал его. Без галстука, в рубашке с короткими рукавами, в клетчатых шортах и босой стоял Йенс Халлинг, так не похожий на стильного, ухоженного директора. «Опять эффект шведского лета, — подумал я. — Мы сбрасываем напряжение и расцветаем, как бутоны. Ну почему лето не длится постоянно, по крайней мере психологически?»

— Юхан, что ты здесь делаешь? — И он радостно улыбнулся.

— Покупаю молоко.

— Вижу, но почему из всех мест ты выбрал Аскерсунд?

— Ближе всего. А если серьезно, я снял берлогу на окраине Тиведена. Теперь заполняю бункер на ближайшую неделю. А ты сам что здесь делаешь?

— Ну и вопрос! Я здесь родился. Забыл? А помнишь Упсалу? Правда, в студенческом землячестве ты был старше меня, даже недосягаемым куратором, но меня ты все же записал. Мой отец лечил половину Аскерсунда. Мама еще здравствует и живет здесь неподалеку. Барбру, я и дети проводим здесь каждое лето. У нас дом рядом с маминым, обычный крестьянский двор. Ходим под парусом по Вэттэрну, купаемся, ловим рыбку, собираем ягоды и грибы, и все такое прочее. Сам понимаешь.

Я кивнул. Струя зависти, словно холодный осенний ветер, пронзила меня. Он женат, имеет детей, живет полной, богатой жизнью. А я холостяк с кошкой. Но винить могу лишь самого себя. Я был женат. Не очень долго и не очень счастливо. Больше не пробовал. Неужели уже поздно, неужели я так закоренел в своих привычках?

— Я спешу, — сказал Йенс. — Нужно еще заскочить в «Систему»^[6] и заправиться. В субботу у нас большой прием. Несколько соседей и тому подобное. Кстати, может, придешь? Вместо цветочных рядов подумай о «Системе» и захвати бутылочку. Содержимое — на твой выбор, только не сок.

«А почему бы и нет?» — прикинул я. Планов у меня никаких не было, и если подумать, то коротать в одиночестве субботний вечер в лесу не так уж весело.

— Очень мило с твоей стороны. Если ты полагаешь, что я не испорчу компанию, с удовольствием. Когда, где и куда?

— Найти очень легко. Я сейчас начерчу план.

Из заднего кармана шорт он вытащил ручку, из портмоне — визитную карточку и быстро нарисовал простую, легко читаемую карту на оборотной стороне. К северу от Аскерсунда после дороги на Эребру. Если пользоваться этой картой, ошибиться невозможно.

— Приезжай! Барбру очень обрадуется. Привет!

И он исчез. Я остался паковать молочные пакеты. Йенс, да. И Барбру. Конечно, вспомнил. В мое время Йенс был распорядителем клуба землячества «Сёдерманландс-Нэрке Нашун». Молодой, веселый, энергичный. Правда, разбитые стаканы после мальчишников иногда подрывали бюджет, но не многим удавалось организовывать такие веселые праздники, как Йенсу. Он любил шикануть. Весенние балы во фраках и длинных платьях для нескольких сот студентов, обеды с гусем и черным супом (бульон из гусиной или свиной крови, приправленный вином, перцем и другими пряностями), горящие бомбы-мороженое. Я улыбнулся и перевернул визитную карточку с картой-эскизом. «Йенс Халлинг» — стояло на оборотной стороне. «Директор-распорядитель. Гранхольмсверкен». Да-да, об этом я знал. В деловом мире он сделал головокружительную карьеру и стал самым молодым шефом крупнейшего шведского предприятия, изготовлявшего все — от лекарства против кашля до современнейших истребителей.

Расплачиваясь у кассы, я купил «Нэрикес Аллеханда». Всегда хорошо знать местные новости, но мне хотелось выяснить кое-что и об аукционах. Хотя я и не питал особых иллюзий на сей счет. Часто там бывала лишь рухлядь или товары какого-нибудь малоудачливого антиквара из Стокгольма, разъезжавшего по странам на автобусе и обманывавшего туристов кричащими анонсами: «Масса ценных, уникальных предметов от распродажи имущества». К тому же сейчас много знающих людей, и вряд ли можно оказаться первооткрывателем. Но кто знает…

Уложив пакеты в багажник, я просмотрел газету. Ничего нового, ничего не случилось ни в мире, ни на нэрковской равнине. И только я собрался отложить газету в сторону, как на последней странице увидел фотографию. Под заголовком «Летнее интервью» мне улыбался Густав Нильманн. Если верить статье, он жил в районе Аскерсунда, в старом господском доме, который купил и отремонтировал. Сейчас пишет мемуары. Как явствовало из интервью, они будут объемистыми и разоблачительными. И не только. «Это будет взрывоопасная книга. Мина замедленного действия». Что он, собственно, имеет в виду? Хочет учинить интеллектуальный фейерверк и интересное развлечение или замышляет навредить кому-то?

ГЛАВА III

«Крестьянский двор» — сказал Йенс Халлинг. Это и был крестьянский двор, но без скота и машин. Коровы больше не паслись под белоствольными березами на лугу, заброшенный хлев молчал, его каменный фундамент порос крапивой. Подле тока — ни одного трактора, лишь старый бело-серый точильный камень; в курятнике за растрескавшимися оконными рамами не слышалось ни кудахтанья кур, ни пения петуха. Дом, где жил Йенс, был продан отдельно от угодий. «И в этом ему повезло», — подумал я, стоя во дворе. Сегодня крестьянам даже платят за то, чтобы они не возделывали землю, а горы масла и мяса продолжают расти. Еловый лес вскоре, наверное, опять восторжествует и покроет Швецию своей пушистой хвоей на радость целлюлозным фабрикам и экспортной статистике, а половина населения Земли будет продолжать голодать. Я говорю об этом не потому, что понимаю взаимосвязь, просто мне кажется, что что-то перекосилось в нашем политическом аппарате. Уж слишком много на одной стороне и слишком мало — на другой. Неужели нет ни одного весовщика, которому удалось бы сбалансировать доходы и спрос?

Я стоял и смотрел на огромный красный деревянный дом. Более шведским он не мог быть. Красный дом с белыми углами. В лучах вечернего солнца темно-красная краска казалась ярче, ласточки стрелами носились по ясному голубому небу и садились под своды кирпичной крыши. Щемящий крик слышался из надежной темноты гнезд. Гравий двора был по-субботнему разровнен, у фронтона дома стояли широкие грабли, а посреди двора размещалась круглая клумба зеленой травы. Солнечные часы в центре измеряли ход времени. Из покрывшегося патиной бронзового шара прямо в небо торчало острие стрелы. С двух сторон дома — два небольших флигеля, а вокруг парк со старыми лиственницами. За огромным домом угадывалась река, извивавшаяся между высокими камышами.

«Неужели я опять последний?» — подумал я, глядя на другие машины и запирая дверь моего потрепанного «опеля». Пять или шесть парадно выстроившихся, сверкавших чистотой машин были значительно моложе, чем моя старина «фридо», вот уже много лет честно мне служившая и очень удобная для моих непритязательных потребностей. Благодаря широкой двери багажника огромное количество различных секретеров и стульев с аукционов практически всей Швеции перекочевали ко мне домой в Стокгольм. Нет, уж лучше тратить свои немногочисленные монеты на прекрасное, нежели разъезжать на машине модели последних лет. Но здесь стояли и новоявленный богач «мерседес», и силач «вольво», и спортсмен «сааб-турбо». Был и большой белый «ягуар». Неужели я завидовал? Нет, не на этот раз. Машины никогда не волновали меня.

Под моими башмаками пощелкивал гравий дорожки — я направился к широкой лестнице, обрамленной огромными вазами с белыми и красными петуньями. Словно черные глаза, блистали проемы оконных рядов. Кружева гардин не двигались, в доме царила тишина. Но вот с обратной стороны дома послышались смех и голоса. Завернув за угол, я оказался на огромном травяном ковре, мягкими волнами спускавшемся прямо к реке. Под грубым стволом платана стоял большой желтый трактор для стрижки травы, очевидно помогавший Йенсу поддерживать порядок. И на память пришли пропахшие по́том бесконечные часы рукопашной борьбы со старым трактором из литого железа у себя в усадьбе в Вибю. Это был труд раба на галере, даже не говоря о ручном инвентаре, с помощью которого надо было поддерживать чистоту и порядок на дворе и гравиевых дорожках, пока хлорекс и другие препараты не облегчили этот труд.

— Юхан, дорогой! Добро пожаловать!

С распростертыми объятиями и широкой улыбкой навстречу мне шел Йенс Халлинг. На этот раз рубашка с короткими рукавами и шорты исчезли, на босых ногах вновь оказались ботинки, и директорский облик был восстановлен, по крайней мере в том, что касалось одежды. На нем были темно-синие брюки и белый пиджак из льна. Светло-голубая рубашка, на шее вместо галстука шарф. Светлые волосы тщательно причесаны, слабый запах воды после бритья, — казалось, что он только что вышел из душа. Позади него на лужайке, словно клумба ярких цветов, стояла группа по-летнему одетых людей со стаканами в руках. Пожалуй, следует модернизировать Эльзу Бескоу, подумал я, и переименовать «Праздник в садике» в «Коктейль цветов». Господин Репейник с бурбоном со льдом и госпожа Роза со стаканом бурлящего шампанского. Такие ассоциации вызвали у меня, конечно же, платья дам.

— Дорогие друзья, это Юхан Кристиан Хуман!

Йенс ликующе поднял мою правую руку, и я почувствовал себя цирковым артистом, номер которого объявляет сам директор. Все посмотрели на меня с любопытством. Чего они ждали? Что я сделаю кувырок или еще что-нибудь? Что, собственно, рассказал им Йенс обо мне?

— Юхан — один из ведущих столичных антикваров с фантастическим ассортиментом и до смешного низкими ценами. А как старый, первый куратор клуба «Сёдерманландс-Нэрке Нашун» в Упсале он — олицетворение самой чести. Внимание! Если вы хотите от чего-нибудь отделаться или, наоборот, заполучить бюро Хаупта или Рослина — именно он вам нужен. И все это быстро и без нажима.

Йенс рассмеялся, я же улыбнулся, но несколько натянуто. Не люблю быть в центре внимания, особенно на обеде, где никого не знаю. Йенс явно начал давно и уже пропустил несколько рюмок сухого мартини. Мы подошли к остальным, я вручил хозяйке цветы. И пару бутылок «Кайзерштуль-Туниберг», освежающего летнего немецкого вина.

— А сейчас я представлю тебе моих гостей, — улыбнулся Йенс. — Станем опять естественными и начнем все всерьез. Вот это — почетный гость. Кланяйся как следует, Юхан.

Я узнал его сразу. Последний раз мы виделись у Фагертэрна. Ладно скроенное лицо центуриона, белые волосы, начавшие выпадать, но все еще густые. Твердый взгляд темных глаз. Сила, исходившая от него, была ощутима. Рубашка навыпуск уступила место темно-синему пиджаку с позолоченными пуговицами. Густав Нильманн приветствовал меня спокойной улыбкой. Пожатие твердое, глаза решительные. И он продолжил разговор с девушкой, которую я видел у озера с лилиями. Было заметно: приехавший из Стокгольма антиквар не очень импонирует ему.

— А это наша дорогая Сесилия. Сесилия Эн. Красива, как день, летний день.

Йенс прав. Это была она. Девушка из Фагертэрна вблизи оказалась еще красивее, чем там, на берегу. Большие глаза, серые или голубые, я так и не понял, — не стоять же и не разглядывать ее. Длинные светлые волосы мягко падали на плечи. Высокий лоб, мягкая улыбка. У одного глаза небольшой шрам, белевший на загорелом лице, не портя его. Наоборот, он придавал ей что-то озорное, почти дьявольское, будто она знает нечто, что не ведомо никому. Какую-то тайну, ключ к разгадке которой — только у нее.

— Привет, — сказала она. Ее маленькая, но твердая рука взяла мою как-то очень доверительно. В ответ я несколько смущенно улыбнулся, как и обычно, встречаясь с красивой женщиной. Смешно в моем возрасте смущаться, но я ничего не могу поделать. Это во мне еще со школьной скамьи.

— Сесилия — ассистент-исследователь, — пояснил Йенс.

— Звучит интересно. А что это такое?

— Это не так любопытно, как кажется, — она улыбнулась. — Я изучаю в Упсале обществоведение, но сейчас помогаю Густаву с его мемуарами.

И тут я вспомнил. Интервью в «Нэрикес Аллеханда». Мемуары Густава Нильманна, которые должны стать «миной замедленного действия».

— Ты сводишь их воедино, — пошутил я.

— Нет, сортирую материал. Ящик за ящиком изучаю бумаги и документы. Выуживаю факты, проверяю имена, даты и все такое прочее. Просматриваю архив, дневники и заметки Густава.

— Сесилия — моя правая рука, — пояснил Густав Нильманн. — Без нее мне бы никогда не справиться.

Он улыбнулся Сесилии, а я подумал: только ли мемуары имеет он в виду. Судя по его глазам, смягчившимся при взгляде на Сесилию, между ними были отношения не только работодателя и исполнителя. И я вспомнил старую римскую пословицу: любовь и кашель скрыть невозможно.

Чуть в стороне стояла женщина, должно быть, жена Густава Нильманна. Именно ее я видел, словно она шла по лесной тропинке на Эстермальмский рынок, по крайней мере, судя по одежде. В длинном белом платье, с бокалом в руке она разговаривала с пожилым мужчиной, который, казалось, попал сюда из другой эпохи, другого времени, одетый в белый в узкую полоску льняной костюм.

— Разрешите представить вам Юхана Хумана, — сказал Йенс уже более формально. — Это Улла Нильманн, жена Густава, и генерал Граншерна. Граф Габриель Граншерна.

Фру Нильманн безразлично улыбнулась, посмотрела на меня ясными, холодными глазами, взвесила и измерила. Светловолосая, как и Сесилия, но темные корни волос намекали — передо мной не настоящая блондинка. Что-то холодное, почти отталкивающее было в ней, и я вспомнил анекдот. В одном американском баре у стойки разговаривали двое. Один: «А сейчас я хочу что-нибудь длинное, холодное и полное джина». Другой посмотрел на него и ответил: «Почему бы тебе не обратиться к моей жене?» Я это не к тому, что Улла Нильманн уже выпила достаточно джина, просто я лучше понял выражение лица ее мужа, когда он смотрел на Сесилию.

Приветствуя меня, генерал Граншерна слегка поклонился. На кого он похож? Массивный, запоминающийся нос, почти клюв орла. Высокий лоб, переходящий в голую макушку, острые, колючие глаза. Да, конечно же, Карл XII. Неожиданно я оказался перед живым Карлом XII на лужайке под Аскерсундом. Он подозрительно посмотрел на меня из-под кустистых бровей. Неужели понял мою реакцию или вообще не доверяет антикварам? Людям не его круга? Голубой лед ириса его глаз обрамляли еще более светлые круги, как у многих пожилых людей. Ему явно за семьдесят, но он все еще излучал силу и достоинство. И не надо было знать, что он генерал, чтобы почувствовать: он тот, кто отдает приказы. И их исполняют.

Молодой человек лет двадцати пяти, мрачно глядя на меня, шел навстречу, держа высокий бокал, до краев наполненный тем, что могло быть виски с содовой. По темному цвету напитка я понял, что не рискнул бы начать летний вечер такой дозой.

— Привет, — недружески буркнул он, протягивая влажную руку. Пот или влага от запотевшего бокала? Мешковатый, по-модному плохо сидящий серый пиджак, рубашка без галстука, прическа напомаженного деревенского Элвиса Пресли. Оденься он поопрятней, вымойся и причешись, как все, да будь повеселей, он мог бы действительно быть приятным.

— Привет, меня зовут Бенгт, Бенгт Андерссон.

— Бенгт — приятель Сесилии, — пояснил Йенс. — Работает в «Нэрикес Аллеханда», не так ли, Бенгт?

Бенгт кисловато кивнул.

— Радуйся, веселись, черт возьми, — продолжал Йенс. — Ты молод, сейчас лето, суббота, да и Сесилия здесь.

— Ты прав, — Бенгт иронично улыбнулся и поднял бокал. — По крайней мере, почти прав. Сколь!

Почти прав? Я посмотрел на него: он к тому же не побрился как следует. Нечто вызывающее, почти безрассудное было в нем. Может быть, после сумасшедшего рабочего дня в редакции, или что-нибудь не ладилось в личной жизни?

Из-за дома раздался громкий крик, и перед нами появился долговязый, худощавый тип в светло-сером костюме. Рядом с ним на высоких каблуках семенила женщина; чуть не падая, она едва поспевала за его длинными шажищами. Широкая красная юбка птицей билась о ее колени.

— Лучше поздно, чем никогда, — запыхавшись выпалил он. — Все-таки добрались наконец.

— Это все ты, так ты ездишь по карте! — стоявшая рядом женщина была явно недовольна. Бледная и бесцветная, несмотря на летнее солнце, рот — словно тонко проведенная черта, она явно неодобрительно смотрела на него своими темными глазами.

— Лучший способ разрушить семейную жизнь — это вместе вести машину, — вздохнул он, притворяясь побежденным. — Один ведет, другой читает по карте. Причина многих разводов, начало многих долгих конфликтов. Ну что, начнем!

«Конечно, — подумал я. — Какой же я дурак: там, у Фагертэрна, не хотел показаться любопытным и ничего как следует не рассмотрел. Конечно же, именно он тенью шел за Густавом. Андерс Фридлюнд, „политик с амбициями“, как пишут газеты. А именно из прессы и черпал я свои знания о шведской политическойжизни. Дабы добиться поста премьер-министра, он поставил на карту все. Однако как личность, пожалуй, несколько бесцветен и бледен, словом, не совсем тип „отца Отечества“, скорее — суетливый „братец-умелец“. Ревнитель порядка в школьном классе, всегда все знающий и все определяющий. Ему, пожалуй, повезет, правда, если он выдержит предвыборную кампанию, а ветер выборов будет дуть в нужную ему сторону. Признаки облысения уже налицо, щеки проваливаются, словно ест слишком мало, а работает слишком много. Но руку мою он взял по-дружески и с улыбкой. „По-настоящему или вербовал голос?“»

— Моя жена Стина, — он повернулся в сторону бледной женщины в красной юбке. Та ответила злым, почти ненавидящим взглядом, откинув длинную прядь черных волос, падающих на лоб.

— Можно так сказать, — огрызнулась она. — Но можно сказать и что ты мой муж, и что я, таким образом, представляю тебя. Равноправным частям супружеской пары нет необходимости одобрять все старомодные роли полов лишь потому, что они случайно поженились. В наше время считалось более корректным вступать в брак, — продолжала она читать лекцию, — ради детей. Тогда еще не додумались до современных отношений сожительства. Жаль, что они не появились раньше.

Она вновь бросила взгляд на мужа, но тот притворился, что не заметил ее нападок, продолжая весело здороваться и целуя в щеки остальных гостей.

Только сейчас я узнал ее: Стина Фридлюнд, автор радикальных статей по женскому вопросу в «Дагенс нюхетер», член группы общественных ораторов, с удовольствием вступающих в бой по призыву телевидения и усердно принимающих участие в различных интеллектуальных баталиях средств массовой информации, но не всегда на той же идеологической стороне, к которой принадлежали ее муж и его партия.

— Хэлло! — раздался голос из дома. — Все готово. Добро пожаловать!

— Барбру уже все приготовила, — пояснил Йенс. — Можете вылить свои напитки. Только в себя, а не на лужайку, иначе трава завянет и останутся пятна.

— Ах, это свое, домашнее? — рассмеялся Густав Нильманн. — Вот чем вы занимаетесь в лесу! Ладно, ладно, посмотрим.

— Может, ты был и шефом «Системы», ты, сующий во все свой нос? — улыбнулся Йенс. — При их ценах не удивительно, что потребление дрожжей в Швеции возросло головокружительно.

— Подождите, — голос Андерса Фридлюнда звучал ясно и четко. — Этот сложный вопрос имеет много аспектов. Предлагаю обсудить его как следует сначала за обедом, а уж потом принимать решение. Если домашнее у Йенса лучше, чем в «Системе», может быть, и предложим риксдагу вернуться к этому вопросу. Наша партия всегда утверждала преимущество отдельной личности над ограниченным, вторгающимся в частную жизнь коллективизмом.

Смеясь, мы медленно двинулись по богатому зеленому ковру к большому красному с белыми углами дому, ожидавшему нас в этот летний вечер.

«Здесь куда приятнее, чем сидеть в одиночестве посреди дремучего леса», — подумал я, глотая последние капли из рюмки, предложенной Йенсом на круглом серебряном подносе. Да и компания великолепна — от генералов и претендентов в премьер-министры до антикваров и журналистов. Правда, по одному представителю от каждой группы, но все же. Хотя за внешней веселостью летней идиллии, гостеприимным фасадом я почувствовал некие мрачные подводные течения. Или мне просто показалось?

ГЛАВА IV

Большая столовая, как и весь дом, была отреставрирована со вкусом и любовью. С потолка снята штукатурка. Широкие, до полуметра, планки, как и половицы, обструганы. При свете горящих свечей некоторые из них отливали цветом темного меда. На стенах обои конца восемнадцатого века с голубыми полосами и вьющимися ветвями цветов на белом фоне, старинная, ручной работы мебель, на которой сохранены или восстановлены деревянные детали. Набитые прежним хозяином мозаичные пластины над дверьми в погоне за модой тех времен восстановлены до первоначального блеска: с наложными зеркалами и старинными поблескивавшими латунными ручками.

— Рада, что тебе нравится, — сказала мне Барбру, после того как я одобрил тот вкус и ту любовь к старине, с которыми был восстановлен дом.

— Когда мы приехали сюда, все было в полном запустении. Ни питьевой воды, только дровяная печь, никаких двойных окон. Зимой приходилось вставлять внутренние рамы и прокладывать их ватой, чтобы не дуло. Хорошо еще, что уцелели старые стены. До нас никто даже и не собирался перестраивать его или подстраивать, так что все, как в восемнадцатом веке. Мы сделали все, что могли.

Она улыбнулась. Крупная, полная, совсем не такая, какой я ее помнил. Правда, я заметил этот феномен у многих знакомых мне женщин. И у мужчин тоже. Когда дело идет к сорока, тело иногда совсем меняется. Тоненькие, милые девушки раздаются, прибавляя по несколько килограммов то тут, то там. Худощавые, натренированные друзья прошлых лет оказываются вдруг с раздутыми, «пивными» животами. Неужели и меня не минет эта участь? Я ведь уже сократил порции и сухого мартини, и печеночного паштета.

Барбру Халлинг светилась материнством и всеми домашними добродетелями. Лицо сияло радостным ожиданием, отблеск свечей в подсвечниках на столе играл в ее голубых глазах, темные волосы заплетены в косу, и ты понимал — обед удастся. Так оно и было. Вэттэрнская лососина со свежим картофелем и голландским соусом, французские устрицы и божественный земляничный мусс. К рыбе прямо из подвала подавалось прохладное золотисто-коричнево-зеленое шабли. Понимаю, определение цвета звучит странно, но это единственный способ его описать. К сыру Йенс специально принес несколько бутылок пахнущего осенним листом Шеваль Бланк — моего любимого вина, почти такого же, как Санкт, Эмильон и Помероль. Из сада можно было увидеть Шато Петрус, где производят Помероль — одно из самых дорогих в мире красных вин. Интересно, кто платил — предприятие или сам Йенс? — подумал я с чувством небольшой зависти, когда к муссу подали сказочный коквем. Но тут же отбросил все завистливые мысли. Хорошо, что ему повезло в жизни, да и не каждый же день мне удается посидеть за таким обеденным столом. «Откинься и получи удовольствие» — так викторианская мама наставляла свою дочь перед первой брачной ночью. Или «зажмурься и подумай об Англии»? Не помню точно, но в этот вечер мне не надо было жмуриться и думать об Англии, скорее, надо было думать о Франции.

Я сидел между Уллой Нильманн и Сесилией Эн, и вечер от этого не стал хуже. Правда, больше благодаря Сесилии, чем Улле. Густав Нильманн и старый генерал сидели напротив, между ними — хозяйка.

— Дорогие друзья! — Легкое постукивание по хрустальному бокалу серебряной вилкой прервало все разговоры. Йенс поднялся с бокалом в одной руке, поправляя шелковый шарф другой. Он улыбнулся своей открытой, мальчишеской улыбкой. «Видя их вместе, — подумал я, — можно легко поверить, что Барбру — его мать. А вовсе не жена».

— Длинных речей здесь не будет, но как хозяин я разрешаю себе сделать исключение из этого правила и поприветствовать дорогих гостей. Барбру присоединяется. Только бы мне не заговориться! Нам обоим очень приятно, что удалось собрать сегодня вечером так много друзей — и старых и новых, и я надеюсь, что мы проведем приятный вечер и фантастическое лето. Солнце, купание и ветер в парусах! Любовь! Всего, что вы хотите. Сколь!

Мы подняли бокалы. Йенс не был оратором, но то, что он сказал, шло от сердца. Смеркалось. За окнами был разлит невероятно блеклый вечерний свет, который бывает лишь ранним летом. Над столом трепетали язычки стеариновых свечей, бокалы опустошались и наполнялись, и все же что-то не ладилось. Натянутый, вымученный разговор. Взгляды поверх бокалов, намеки. Беглые улыбки, не всегда доброжелательные и вежливые.

— Собственно говоря, Вэттэрн — странное озеро, — сказал Густав Нильманн, взяв кусочек кремового бри, намазывая солнечно-желтым маслом ломтик белого домашнего хлеба и наливая себе темно-красного, пахнущего осенью вина.

— Вначале был морской залив, превратившийся в озеро после поднятия суши, когда исчез лед на Земле. Вот почему в нем сохранились и вэттэрнский голец, и креветки Северного Ледовитого океана. Реликты, которым уже много тысяч лет отроду. Но озеро опасно. Внезапно налетает ветер, начинается шторм. Уже много судов затонуло в Вэттэрне. Говорят, точно известно, что на его дне покоятся остовы 120 кораблей, не говоря о тех, о которых никто не знает.

— Вспомните хотя бы о «Пере Брахе», — вставила Барбру. — На затонувшем во время шторма судне погиб Йон Бауер. И вся его семья. Тогда утонуло двадцать пять человек.

— Мои родители, помню, рассказывали, что именно в Вэттэрне чуть не утонул Вернер фон Хейденстам, — сказал задумчиво генерал Граншерна. — Мы ведь дальние родственники с Хейденстамом. Он сам и его родственник, которого звали Робсон, должны были идти под парусом прямо на север от Ольсхаммара, где жила семья Вернера. Вдруг начался шторм, внезапный и очень сильный, как всегда в этих местах, и лодка затонула. Вернера вытащили рыбаки, а другой пропал. Нет, с Вэттэрном шутки плохи.

— Есть и другие, столь же опасные озера, хотя они и не такие большие.

Я посмотрел на другой конец стола. Бенгт Андерссон явно продолжал пить вино в том же ритме, в каком потреблял виски на лужайке перед домом. Глаза мутные, и голос не совсем естественный.

— Я имею в виду Фагертэрн, — продолжал он.

— Фагертэрн? — удивилась Улла Нильманн. — Но там, кажется, не затонуло ни одно судно?

— Я говорю не о судах, я говорю о людях.

— Ну хорошо, Бенгт, — быстро и примирительно сказала Сесилия. — Никто не предложит мне еще немножко красного вина? Оно превосходно.

— С удовольствием.

Густав наклонился через стол и наполнил ее бокал. Она улыбнулась ему в ответ. Они чокнулись и посмотрели пристально друг другу в глаза. Я отвел взгляд, словно оказался свидетелем чего-то очень личного, словно по ошибке открыл дверь и увидел то, что меня не касалось. Я заметил, что Улла сделала такое же наблюдение. Она посмотрела на своего мужа, но он не заметил, по крайней мере сделал вид.

— Разве вы не слышали историю о Фагертэрне? — вновь заговорил Бенгт, и голос его зазвучал требовательно, словно он хотел не просто рассказать эту историю, а нечто гораздо большее. — Собственно, это история о том, почему лилии стали красными.

— Звучит заманчиво, — в голосе Андерса Фридлюнда слышалась издевка. — Меня всегда это интересовало.

— Так вот, все это ошибка водяного.

— Водяного? — Густав Нильманн посмотрел на него с удивлением. А тот снисходительно улыбнулся.

— Раз в сто лет водяной пытается успокоиться. А помочь ему может лишь молодая девушка.

— Понятно, что у него возникают проблемы, — рассмеялся Андерс. — Выпьем за всех девушек в Тивидене.

— Не перебивай, — Бенгт угрюмо посмотрел на него. — Итак, водяной одинок и несчастен. Он пытается избавиться от своего ужасного существования. И вот однажды он в лесу встретил девушку, которая влюбилась в него. Он взял ее с собой в Фагертэрн и исчез в озере. И тогда всплыла большая белая лилия. Влекомая любовью, девушка последовала за ним. И на том месте, где она опустилась в темную воду, всплыла на поверхность темно-красная лилия.

— Романтично, — заметила Стина Фридлюнд и иронично посмотрела на своего мужа. — Подумайте только, если бы такая любовь существовала в действительности.

— С твоей точки зрения, это была бы ложь, буржуазный декаданс, — улыбнулся Андерс. — Но я не уверен, всплыли ли бы белые лилии, если бы я прыгнул в озеро. Не говоря уж о том, что вряд ли нашлась бы девушка, решившая последовать за мной. Ты, во всяком случае, предпочла бы остаться на суше.

— Не говори, — сказал Густав и задумчиво посмотрел на него. — Никто не знает, что всплывет на поверхность мутной воды. Сколько веревочке ни виться, все равно конец будет. Не все так красиво и чисто, как белые лилии. Существует много такого, что нам кажется утонувшим или хорошо спрятанным, но в этом никогда нельзя быть абсолютно уверенным. Особенно в политике. Или когда ведешь машину.

— Что ты имеешь в виду? — в голосе Андерса послышалось напряжение.

— Ничего, ничего, — улыбнулся Густав. — Ты ведь молодой и целеустремленный политик, вот и смотри, чтобы после тебя не оставалось ядовитых цветов и они не всплыли бы однажды. А домой возвращаться тебе по узкой, извилистой дорожке.

— Час от часу не легче, теперь вы занялись ботаникой, — засмеялась Барбру нервозно. — Белые и красные лилии и что там еще.

— Можно было бы подумать, что такие роскошные цветы попали сюда с юга, а не из наших бедных краев, не правда ли, Габриель? — И Густав многозначительно посмотрел на генерала.

— Не совсем понимаю.

— В нашей северной стране слишком холодно для таких замечательных красных лилий, хотя надо признать — кроваво-красный цвет бывал популярен и у нас. И все же в этих цветах больше чего-то тропического. И ничего от страны севера, нашего героического севера, барьера от варварства.

Габриель Граншерна смотрел на него удивленно, словно не понимая, что имеет в виду Густав. Я тоже не понимал. Он говорил загадками, по крайней мере для непосвященного.

— Не понимаю, на что ты намекаешь, — отрезал он.

— Всякая народная сказка символична, — донеслось с того конца стола, где сидел Бенгт. — Водяной использует любовь юной, чистой женщины в своих корыстных целях. Он…

— Габриель живет действительно в дивном месте, — прервала Барбру и бросила на него острый взгляд. Она тоже заметила, что он выпил слишком много? — Это превосходная старинная усадьба на самом берегу Вэттэрна. Тебе, Юхан, следует поехать туда. Там полно антиквариата.

— Буду рад, господин Хуман, — улыбнулся Габриель Граншерна и поднял бокал в мою сторону. — Правда, продавать я ничего не собираюсь, но, может быть, будет интересно выслушать мнение эксперта о том, чем ты богат.

После земляничного мусса Густав поблагодарил за обед. Чувствовалось, что он искушенный оратор за столом: как старый губернатор он всегда сидел возле хозяйки. «Губернатор сидит всегда выше всех в собственной губернии», — любил шутить мой отец. Правила рассадки за столом были очень важны для его поколения.

Обкатанные, гладкие фразы сменяли друг друга, шутки перемешивались с серьезным разговором, глубокий голос напоминал голос актера тех времен, когда учились говорить так, чтобы было слышно в третьем ярусе. Сесилия смотрела на него с восхищением. Улла нервно теребила уголок салфетки у своей тарелки.

— И в заключение от имени всех гостей я хочу, Йенс, пожелать тебе счастья в твоей новой и важной деятельности. Важной для тебя и важной для всей страны. Сколь!

— Что? Ты меняешь работу? — Андерс вопросительно посмотрел на Йенса, который, словно обороняясь, поднял руки.

— Это лишь слухи. Лишь слухи, — улыбнулся он.

— Не только, — подмигнул ему Густав. — У меня свои связи. И насколько мне известно, новый шеф концерна ИМКО будет избран осенью. Конечно, если не случится ничего непредвиденного.

— Непредвиденного? — удивленно посмотрела на него Барбру.

— Не беспокойся, мой дружок. — Густав успокаивающе похлопал ее по руке. — У Йенса этот пост, считай, в кармане. В этом я почти абсолютно уверен.

«Кое-что ему уже удалось, — подумал я. — Стать шефом одной из крупнейших групп предприятий Швеции задолго до пятидесяти. Это не то, что сидеть в антикварном магазине в Старом городе».

После обеда мы расположились в небольшой комнате перед столовой. В ней тоже были восстановлены пол и потолок. Вдоль короткой стены, под родовыми портретами в круглых рамах стоял старый клавесин. Дамы разместились на длинной густавианской софе.

Я устроился на самом краешке стула, боясь повредить тонкую спинку «тех времен», и с трудом удерживал бокал коньяка и чашку кофе. Коньяк — больше для видимости, поскольку я на машине, а кофе был мне необходим, чтобы прояснить мысли. Что здесь происходит, что случилось? Густав говорил вещи, для меня безобидные, но они вызывали немедленную реакцию остальных. Что он имел в виду? Было ли в его словах скрыто нечто такое, что могли понять лишь немногие посвященные? Угрожал он или шутил? Совершенно очевидно, Густав и Сесилия перешли границы обычных отношений между шефом и подчиненной. Для него она была гораздо больше, чем ассистент в работе над мемуарами. Неужели поэтому Бенгт Андерссон вел себя так отчаянно и так растерянно, что даже запутался в бессвязной сказке о водяных и девушках? Да и Улла Нильманн должна тоже догадываться. Это видно по ее глазам. Холодные, непрощающие, когда она смотрит на мужа и на Сесилию. Нет, этот вечер был не из приятных. Я почувствовал, что мне хочется обратно, в свою прекрасную постель в тихой, одинокой обители. Для полного счастья не хватало лишь Клео на подушке. Я улыбнулся, отпил черного крепкого кофе и сконцентрировал свои мысли на прекрасном торте под названием «Чинуша»[См. рецепт], изготовленном, как сказала Барбру, по старому семейному рецепту русских времен в Финляндии.

— Расскажи о твоем новом шедевре, Густав, — попросил Йенс и предложил всем коньяк и ликер на серебряном подносе. — На днях я читал в газете, что ты занялся своими мемуарами. Когда они выйдут и о чем они? Ты, кажется, назвал их «мина замедленного действия»? Звучит опасно. Вот тебе «Априкот брэнди» для подкрепления. Я знаю, что это твой любимый ликер.

— Плавая в морях побольше, чем Вэттэрн и Фагертэрн, кое в чем соучаствуешь. — Густав улыбнулся и зажег длинную сигару, следя за голубой змейкой дыма, взвивающейся к потолку.

— Пожалуй, — сухо добавила Улла, поджав губы и теребя жемчужное ожерелье. А меня вновь передернуло, такой натянутой и нервной она была весь этот вечер. Ее явно не радовала мысль о мемуарах мужа.

— Если так долго, как я, занимаешься политикой и общественной деятельностью и выполняешь поручения разного рода, многое становится известным. Рассказать о скелете в шкафу! — Густав рассмеялся. — В моей книге останки теснятся, как на кладбище.

— Интересно звучит, — сказала Сесилия. — Но ведь не все можно опубликовать? Ты был, например, шефом СЭПО.

— А почему бы и нет? Конечно, кое-что надо учитывать. Государственную безопасность и тому подобное. Но разве мы не обязаны поделиться информацией и рассказать о том, что происходило и каковы, собственно, люди на самом деле? Особенно сейчас, когда больше никто не пишет писем. Раньше историю воссоздавали, используя в основном письма, дневники и другие документы. Но сегодня вместо них мы пользуемся телефонами и тем самым рискуем потерять огромные пласты современной истории. Поэтому я считаю, что на мне лежит особая ответственность, в частности перед будущими поколениями, даже если у кого-то от этого пойдут мурашки по коже.

— Значит, ты считаешь, что история Швеции будет выглядеть совсем иначе, если ты не расскажешь, какой она была в действительности и что на самом деле происходило? — рассмеялся Андерс Фридлюнд, сбрасывая столбик пепла со своей сигары в большую стеклянную пепельницу, грациозно стоявшую на столе из корня мандрагоры.

— Как всегда, в самую точку. Но шутки в сторону: в том, что ты сказал, что-то есть. Да, всю свою активную жизнь я писал дневник. Кроме того, у меня был доступ к документам и архивам, которые обычный человек никогда не увидит, он даже не знает об их существовании.

— Ты имеешь в виду времена работы в СЭПО? — взглянул на него Габриель Граншерна.

— В том числе.

— Разве это не секретный материал?

— Кое-что — да, но ты никогда не сможешь засекретить событие, свидетельства о котором существуют. Когда пишешь, нет необходимости прямо цитировать сами документы. А поэтому тебя трудно будет обвинить в нарушении правил секретности. Возьмите, например, дело Веннерстрёма. Там осталось еще многое, что необходимо прояснить.

— Тогда я понимаю, что ты имеешь в виду под «миной замедленного действия». — Стина с любопытством и оценивающе посмотрела на него. — Из своих дневников и старого архива ты соберешь хорошие куски, а потом выдашь «бомбу» года, которая потрясет весь истэблишмент.

Нет, она вовсе не осуждала. Как раз наоборот.

— «Бомба» нашего десятилетия, — рассмеялся Густав. — Столетия! Нет, столь опасным это не будет. Хотя кое-кому пальцы и прищемит. Это я гарантирую. Да и то, что кое-какие головы полетят, я тоже обещаю.

В комнате наступила тишина. Я украдкой посмотрел по сторонам. О чем они думали? Может быть, кто-то владел тайнами, которые могли быть разоблачены в мемуарах Густава Нильманна? И несколько голов под этой низкой крышей могут слететь? Нет, видимо, другие, более значительные члены шведского истэблишмента должны беспокоиться. Хотя Густав, пожалуй, преувеличивал и свое значение, и свое влияние. Швеция — тихая сонная идиллия. И в ней нет места для подобного сорта сочинений. Даже если у него и есть такие амбициозные планы, то издатель, конечно же, понимает, что существует определенная ответственность. А если не это, то риск быть обвиненным в нарушении чести был бы остановлен красным пером цензуры.

ГЛАВА V

В тот день шел дождь. Шведский летний дождь. Не тяжелый и жестокий тропический ливень и не внезапно вспыхивающий грозовой, что после ноющего крещендо слабеет и умирает. Нет, типичный летний дождь. Упрямый, терпеливый и тягучий. Все утро. Облака шли низко, словно хотели соединиться с землей, обнять весь мир своими мокрыми руками. Верхушки охраняющих мою обитель высоких сосен терялись в серо-белой клубящейся дымке. Трава поникла, белые купыри склонились к земле в поисках защиты. Потоки из водосточных труб хлестали в большие деревянные бочки с железными обручами, в которых собиралась вода для полива цветов и огорода. При каждом порыве ветра они то и дело били по стеклам окон, а по крыше дождь топотал, будто стая маленьких нетерпеливых зверят.

Я сидел за небольшим письменным столом и смотрел в окно. Зевал. От нечего делать нашел небольшую брошюрку: «Указания для школьного учителя». Это самое интересное, что оставил мне почитать мой добрый друг. Либо он не очень-то нуждался в литературе вообще, либо просто не держал книг здесь, в лесу. А сам я забыл пластиковую сумку с книгами карманного формата и прочим отпускным чтивом на кухонном столе в Старом городе. Она оказалась там, когда я во второй раз решил проверить, не забыл ли выключить плиту и краны. Всякий раз, когда я куда-нибудь уезжаю, меня неизменно охватывает внезапное чувство, что я забыл выключить утюг или оставил открытым кран в ванной. И мое воображение рисует докрасна накаленные пластины плиты, я слышу сирену пожарной машины и ощущаю запах дыма от горящей домашней утвари и антиквариата. Я часто останавливался и мчал десятки километров обратно, чтобы убедиться, что все в порядке. И так всегда. А на этот раз я особенно спешил, закрывал и открывал двери, и вот, как следствие моего параноического страха перед несчастьем, сидел здесь в серой скуке затяжного дождя без всякого чтива.

Вероятно, книжица, которую я сейчас держал в руках, стояла на полке из-за переплета: коричневая кожа с золотым тиснением, издания 1810 года. И едва ли из-за содержания, если я правильно знал своего друга Маркуса. Я рассеянно листал пожелтевшие страницы, испещренные указаниями и призывами к детям и слугам, крестьянам и учителям. Одно из таких указаний касалось отношений между мужем и женой. «Жена да подчинится мужу своему». После Бога ей надлежит любить его и своих детей, быть «благонравной, целомудренной, хозяйственной и доброжелательной». Мужу, в свою очередь, следовало знать, что даже если жена и есть слабого полу, то все же нужно ее не презирать, а оказывать подобающее внимание и честь. Им обоим следовало следить за тем, чтобы слуги дьявола не разъединили сердец, соединенных Богом.

Я закрыл книгу и откинулся на спинку скрипящего плетеного кресла. Да, слова, над которыми стоит подумать. Может, для Густава Нильманна? И вспомнил обед накануне вечером в доме у Йенса и Барбру. Слуги дьявола явно сделали свое дело в отношениях между Уллой и Густавом. Ее холодные, недружелюбные глаза при взгляде на него. Тепло в голосе Густава, блеск во взгляде во время разговора с Сесилией Эн. Что это, вариант старой темы? Волевой мужчина, понимающий, что жизнь уходит, и молодая девушка, увлеченная сильной личностью? Отцовские чувства и страх перед смертью, последняя вспышка? Насколько все это серьезно? Ощущает ли Улла угрозу своему браку?

Ну да ладно, меня это не касается. Безопасней всего позволить людям запутывать свою жизнь по собственному желанию и умению. Во что не вмешиваешься — из того не надо выпутываться. А у меня не было никакого повода вмешиваться в любовные дела пишущего мемуары бывшего губернатора, статского советника и шефа шведской госбезопасности.

Странный вечер, между прочим. В компании незаурядных и своеобразных людей, внешне имеющих мало чего общего, но каким-то образом связанных невидимой нитью. Взгляды мельком, намеки. Что-то невысказанное, скрытое за словами.

Нет, так нельзя. Я поднялся с кресла и распрямил спину, вытянув руки над головой. Почувствовал себя примерно как Клео, когда она по утрам делает свою смешную утреннюю гимнастику, и посмотрел в окно. Да, я в отпуске, но не сидеть же мне, как старику, в плетеном кресле, глядя в окно и прислушиваясь к дождю. Не поехать ли в Аскерсунд? Должен же там быть книжный магазин. И библиотека. Если библиотекарь не слишком большой бюрократ, мне сразу удастся оформить читательский билет отпускника.

Ободренный этой мыслью, я натянул на себя старый темно-синий свитер из овечьей шерсти, затянул ремень на джинсах и, спрятавшись от дождя под плащом, позабытым на крючке у входа на кухню, быстро вскочил в свою старую машину, терпеливо поджидавшую меня под темно-зеленой защитой свисающих еловых веток.

В библиотеке было пусто. Милая дама в регистратуре закрыла глаза на все формальности, взяла мое удостоверение и выдала читательский билет. Временный, конечно (какой-никакой, а порядок должен быть соблюден), но вполне достаточный на оставшийся отпуск. И дверь к тысячам книг, теснившихся на широких полках, открылась.

Медленно и с удовольствием я шел вдоль полок, глядя на книжные корешки. Выбирал и отвергал. Вытаскивал одну здесь, другую там. Несколько книг поставил на место, другие оставил. Словно в магазине самообслуживания, где торгуют мыслями и идеями, перемешались здесь развлечения и расслабления с великими мировоззренческими вопросами западноевропейской цивилизации, сладости — с витаминизированным жилистым интеллектуальным кормом.

Я положил стопку книг на один из длинных читательских столов. Раскрыл ту часть «Шведского справочника», что касалась Аскерсунда. Выйдет ли у нас в стране когда-нибудь подобный или более солидный труд? Нынешний уже подустарел, но богатство деталей ошеломляет, а многие четкие, выразительные сведения удивительно хороши, в особенности когда речь идет об исторических событиях. Я углубился в текст. Прочел о том, как королева Кристина основывала город, о крупном пожаре, о красивой церкви…

— Ты здесь?

Я повернул голову. Это была Сесилия Эн. Она улыбнулась, отбросив со лба мокрую от дождя прядь волос.

— От нечего делать и отсутствия чтива. А ты? Пришла брать или сдавать?

— Ни то ни другое. Просто надо проверить некоторые данные. Даты в старых биографиях, которых у нас нет. Когда пишешь мемуары, нужна точность.

— Разве пишешь ты? А я думал — Густав. Может, как и все великие личности, он тоже имеет тайного автора?

— Да нет, — она рассмеялась и я заметил, что один из передних зубов сидит чуть криво. Дефект, делающий ее еще милее. — Материала у него фантастически много, — продолжала она. — Видел бы ты его рабочий кабинет до моего прихода. Шкафы и ящики были настолько переполнены, что еле открывались. Мне казалось, что он запихивал туда любой документ и любую вырезку или записку, которые получал за последние пятьдесят лет.

— И ты все это сортируешь?

Она кивнула.

— Потрясающе огромный материал. Пришлось воспользоваться небольшим компьютером, чтобы привести все в надлежащий вид. Сначала я пыталась организовать все в хронологическом порядке. Но всякий раз, когда Густав переезжал, он сваливал все в большие коробки. И все вперемешку. Я полгода потратила только на то, чтобы разобраться, что у него там лежит.

— Наверное, интересно рыться в тайнах большого человека. Все равно, что присутствовать на археологических раскопках захоронений времен викингов.

Она опять улыбнулась.

— Он делится со мной не всем. Я вижу лишь частицы официального и открытого материала. Но и этого хватает с лихвой. Я даже подумываю написать о Густаве докторскую, — рассмеялась она. — Я ведь изучаю общественные науки в Упсале.

Я посмотрел на Сесилию. Меня не очень привлекала мысль о возвращении под дождем в лесную избушку, даже с кипой книг в темно-коричневых библиотечных переплетах (как спасение от одиночества).

— Ты сейчас занята?

Она посмотрела с удивлением.

— Не-ет, — протянула она. — Ничем особенным. Просто надо проверить некоторые данные, а потом поеду домой и поразбираюсь в своих бумагах.

— В таком городе, как Аскерсунд, должно быть какое-нибудь кафе. Не отправиться ли нам туда и отведать пирожных? Согрешим хоть разок! Совершим то, что воистину запрещено нашей культурой. Оргия вредных калорий. Марципаны и сливочный крем. Пирожные «Наполеон» и торт «Принцесса». Предадимся распутству и извращению. А потом попьем шоколаду со взбитыми сливками. Большие чашки.

— Ты с ума сошел, — она рассмеялась так громко, что седовласая дама в регистратуре укоризненно посмотрела поверх очков в нашу сторону.

— Ну если это твой взгляд на грех и оргии, то ладно. Я чертовски давно не бывала в кафе. Как ты думаешь, у них есть пирожное «Картошка»? Такие большие «картошки» в мундирах из марципана и припудренные шоколадным порошком?

Она посмотрела на меня выжидающе. Маленький белый шрам у одного глаза придавал ей образ нимфы из чащи тиведенских лесов. Я понимал Густава Нильманна. По правде говоря, я ему завидовал.

— Дай мне всего несколько минут. Я быстро. Обещаю… — И она исчезла за дверьми отдела справочной и биографической литературы.

Оставаясь сидеть за столом, я улыбнулся про себя и посмотрел ей вслед. Городская библиотека и кафе. Мог ли быть этот дождливый летний день более шведским?

Немного позднее мы уже сидели за столиком у окна в небольшой кондитерской на площади, приглушенная мелодия доносилась из радиоприемника. Маятник часов сухими щелчками отмерял ход времени. Сухая пеларгония на подоконнике вздыхала по дождю, струившемуся по стеклу. Мы были в зале одни. То ли никто не решился выбраться из-за дождя, то ли не то было время суток.

Я смотрел на нее, сидящую напротив. В большом темно-синем свитере, закрывавшем шею, она казалась тоньше той, которую я видел накануне вечером: более хрупкой, нежной, может быть, потому, что свитер был слишком большим? Чей он — Густава или Бенгта? Нет, не Густава. Это заметила бы Улла. А может быть, моя фантазия разыгралась как обычно? Что, собственно, я знал? Густав мог восхищаться совершенно бескорыстно. Отеческое чувство к молодой, милой, эффектной помощнице. Почему я всегда делаю такие скоропалительные выводы?

Ее светлые длинные волосы расчесаны на пробор посередине и заколоты маленькими золотыми расчесочками за ушами. Темные ласточкины крылья ее бровей контрастировали с золотым загаром лица и большими голубыми глазами. Они блестели, словно у нее была небольшая температура. И цвет был необычным. Почти аквамариново-голубой. Тонкий голубой цвет, отливавший ясностью льда. Нет, взгляд ее не был холодным и отталкивающим. Наоборот. Но необычный цвет ее глаз придавал овальному лицу оттенок экзотики, несмотря на то что она была типично шведской блондинкой, словно из народной песни.

Она не была такой хрупкой, какой казалась. И успела съесть два больших пирожных, пока я жевал половину марципана. Но я, конечно, старше ее и вынужден более внимательно следить за складками на талии, которые появляются оттого, что ездишь на машине, и за другими угрозами моему самоуважению. Собственно, странно, почему социальное управление не ухватилось за рецепт народного печенья из обогащенной обезжиренным молоком массы клетчатки, селена и цинка.

— А теперь рассказывай, — сказал я, разглядывая, с каким удовольствием она слизывала с серебряной ложки белые взбитые сливки. Почти как Клео, подумал я и улыбнулся. Тот же острый язык, та же радость.

— Рассказать о чем?

— Обо всем. Я патологически любопытен и интересуюсь всем, что касается моих соплеменников. Если бы я верил в переселение душ, то решил бы, что до этого я явно был телефонистом на коммутаторе где-то в сельской местности в те времена, когда телефоны подключались вручную. Возьмем, например, тех, кто вчера был на обеде. Ты знаешь их лучше, чем я?

Она внимательно посмотрела на меня, отломила ложечкой уголок пирожного, взяла новую порцию золотисто-желтой шоколадной массы под снежно-белым покровом сливок.

— И да и нет. Густава и Уллу, естественно. Папа до самой смерти служил в областном управлении, когда Густав был губернатором, и потом он помогал маме и всей нашей семье. Была какая-то путаница с папиной пенсией, но Густав все уладил. Он позаботился о моей стипендии в Упсале и дал мне работу. Он стал своего рода вторым отцом для меня.

Неужели я опять дал маху? Я задумчиво смотрел на большой кусок светло-зеленого торта «Принцесса», ожидавший меня. Неправильно истолковал значение взглядов Густава?

— А Улла также помогала? — невинно спросил я и пододвинул к себе блюдо.

Сесилия немного помолчала, глядя на сверкавшую от дождя площадь.

— Улла не любит меня, — сказала она так тихо, что я еле расслышал. — Она воображает о себе очень много. Но это, наверное, возрастное. Климакс и тому подобное. Ты же знаешь. — И она посмотрела на меня большими серьезными глазами.

Я кивнул. И не потому, что я так уж много знал о женском климаксе, просто у меня были свои соображения. Ведь за поведением Уллы скрывалось нечто гораздо большее. Я взял кусок зеленого марципана и держал его во рту, пока он не растаял.

— А тот старый генерал — оригинальная фигура, — продолжил я наконец, чтобы отвести ее мысли от Уллы.

— Пожалуй, так. Старый холостяк на самом правом фланге; живет с экономкой в господской усадьбе, которую не в состоянии содержать. Она разваливается, а жаль. Но я его близко не знаю. Знаю только, что он фанатик-антикоммунист.

Я понял. Разница в возрасте между ними не менее пятидесяти лет, и я не захотел продолжать расспросы. Зачем ей рассказывать о своих друзьях и знакомых человеку, которого она едва знала.

— Расскажи лучше о своей работе. Ты ведь сортируешь не только газетные вырезки и протоколы риксдага?

— Нет, но эти документы — основа всего. Стены и потолок всего здания, если ты понимаешь, о чем я говорю. В дневниках Густава в основном столпы общества и сыщики-коротышки. И я возвращаюсь к основному материалу, пытаюсь нарастить мясо на этот скелет. Стараюсь найти подтверждение всем сведениям и датам, проверяю и перепроверяю. Ты ведь знаешь, что такое мемуары. Все, кто читает их, особенно рецензенты, выискивают ошибки с увеличительным стеклом. Значит, и дни и годы должны быть точными, как и все имена и факты. Можешь себе представить, как они будут торжествовать, если мы ошибемся в столетиях и кто-нибудь окажется в центре событий, случившихся через много лет после его смерти. Это подорвало бы доверие ко всей книге.

— Да, было бы неприятно, — согласился я. — Но мемуары должны быть корректными не только в том, что касается дат, мест и тому подобного. Важно их содержание, не так ли? А собственно, сколько можно рассказывать? Иногда автобиографии и мемуары интересны тем, чего в них нет, что отсутствует. Тем, что автор не решился или не захотел рассказать, принимая во внимание интересы — и свои и других.

— В этом случае риск не так уж велик. Скорее наоборот. — И она серьезно посмотрела на меня. — Между нами говоря, я часто спрашиваю Густава, неужели ему действительно необходимо все, что уже есть в рукописи. Ты ведь видел его интервью в «Нэрикес Аллеханда»?

Я кивнул.

— Имеешь в виду «мину замедленного действия»?

— Вот именно. И ты это знаешь. В такой небольшой стране, как Швеция, он так долго принадлежал к самым высшим кругам, что, собственно, нет ничего, чего бы он не знал или в чем не был бы замешан. По крайней мере в наиболее серьезных вопросах.

— Могу себе представить. Архив и дневники шефа госбезопасности месяцами печатали бы вечерние газеты.

— И не только это. Он ведь был и политиком. И мог бы стать даже премьер-министром. Но с помощью интриг его убрали. Разные «дела» помешали.

— Например?

Она покачала головой.

— Увидишь, когда выйдет книга, — обрезала она, как будто раздражаясь, что я зашел слишком далеко в своем любопытстве.

— Любишь кататься, люби и саночки возить, — изрек я и отпил шоколада.

— То есть?

— Если ты влезаешь в политику, чтобы локтями пробиться вперед и сделать карьеру, надо терпеливо относиться к тому, что в конце игры можешь быть наказан. Но простые смертные, как ты, или я, или те, кто был на обеде у Йенса и Барбру, например, обычно не попадают в такие истории. Самый большой приз за успех — разоблачение в мемуарах. Чем выше залетаешь, тем больнее падаешь. А остановишься на моем уровне — риска не будет.

— Я в этом не уверена, — тихо ответила она. — Ты даже не представляешь себе, что может таиться в местах, которые кажутся абсолютно невинными.

— Думаешь, что если открыть двери одного из вот этих маленьких, милых и идиллических домов на площади, то увидишь Лукрецию Борджиа с бокалом отравленной «Кровавой Мэри» в руке?

— Примерно. — И она вновь улыбнулась.

— Но во времена его работы в СЭПО, должно быть, было что-то большее?

— Увидел бы ты его архив!

— С удовольствием, но, наверное, это невозможно?

— Вряд ли. — И она слизнула сливки, оставшиеся в уголках рта. — Хотя совсем недавно он его показывал.

— Даже так?

— Да, правда, издали. Улла и Густав давали большой званый обед. В том числе, между прочим, и для тех, кто был вчера. После обеда он показывал свой архив и рукопись. Открыл дверь сейфа и разрешил им заглянуть. Такой старый колосс из железа, огромный, как дом. Специалисты открыли бы его за пять минут, но выглядит внушительно, почти как броненосец. И там не только его заметки. И кое-что другое, например, пистолет Веннерстрёма, капсулы с ядом, найденные у одного шпиона, не успевшего их проглотить. Все гости были просто потрясены. Габриель Граншерна даже уехал домой.

— Вот это да! Твоя книга будет бестселлером.

— Боюсь, что да.

Она посмотрела на меня своими большими, серьезными глазами. Светлые аквамариновые оттенки приобрели темно-синюю окраску, — так бывает, когда туча закрывает солнце.

ГЛАВА VI

Всю следующую неделю я наслаждался осуществлением старинной мечты: пожить, как отшельник. Ел, спал и читал. Я не ездил в Аскерсунд, не покупал и не читал газет, не виделся ни с одним человеком. Телевизор и радио стояли, словно онемев. И еще: я отдался одному из своих самых тайных грехов. Причем совершенно спокойно, ведь рядом не было соседей, я не ждал никого в гости. Я ел чеснок. Большие светло-розовые дольки, запасенные мною на Эстермальмском рынке Стокгольма. Это было целое ожерелье из Прованса, в котором чесночные головки, словно жемчужины, скреплялись сплетенными стеблями. Да, я поклонник чеснока. Нет, не того нежного сорта, что в виде порошка используется как приправа. Моя страсть — истинный порок. И проблема лишь в том, что я вынужден скрываться от всего света, чтобы отдаться ему. А ведь именно это, возможно, и характерно для истинно классических пороков: их необходимо держать в тайне, скрывать от чужих глаз. Можно многое сделать украдкой, осторожно и не быть разоблаченным, но съешь половинку чесночной дольки — и весь мир в считанные часы узнает об этом.

Сей порок скрыть невозможно. Но, откровенно говоря, отвращение к чесноку понять трудно. Ведь если уж шведы сумели привыкнуть к прокисшей соленой салаке или к сигаре, то запах чеснока, право, разве так уж ужасен? В отличие от многого другого, что мы едим, чеснок, к тому же, невероятно интересен и сопровождает человечество веками. За два тысячелетия до Рождества Христова китайцы употребляли его и в медицинских целях, и при приготовлении пищи. В Египте чеснок был объявлен святым растением. В могилах найдены луковицы чеснока, сделанные из глины, а Тутанхамон захватил в свою гробницу целых шесть чесночных головок. Чеснок находил и практическое применение. Каждый день его ели строители пирамиды Хеопса, римские солдаты и греческие спортсмены перед соревнованиями на первых Олимпийских играх. О нем рассказывается и в «Одиссее», и у Шекспира, и в Библии. Его перед сражениями ели викинги, а когда в шведском гарнизоне, находившемся в Выборгской крепости, началась эпидемия, Густав Ваза приказал в лечебных целях пользоваться чесноком. Им спасались и лечили от подагры, цинги и лихорадки, в книге Дефо о чуме в Лондоне рассказывается, что могильщики, убиравшие тела, держали во рту чеснок, а в наши дни он, кажется, помогает в борьбе с раком и различными сердечными заболеваниями. Точно не знаю, но он действительно хорош и, возможно, полезен.

Справедливости ради скажу, что я не только спал, читал плохие книги и потчевал себя чесноком. Я совершал многокилометровые прогулки по узким лесным дорогам и затейливым тропинкам, которые вели в тиведенскую темно-зеленую тьму. Перебирался через лежащие деревья, огибал огромные осколки скал, продирался сквозь густые заросли папоротника. Чтобы не заблудиться, захватывал с собой карту и компас, но никогда при этом не был абсолютно уверен, что найду дорогу обратно. И это придавало моим прогулкам особую прелесть.

Отдохновение для души — бродить в абсолютном одиночестве, не встречая ни одного человека. Слушать только ветер в кронах деревьев. Тихо нашептывая, набегал он, словно зыбь, на темно-зеленое лесное море. Тишину нарушали лишь птицы или олень, с треском выскакивавший из своего укрытия. В далекие времена финны, занимавшиеся подсечным земледелием, именно здесь своими мягкими кожаными ботинками прокладывали узкие тропинки. Слабые следы их еще сохранились, но совсем исчезали меж грубыми стволами деревьев. А финский язык сохранился в названиях озер и земельных наделов, которые когда-то арендовали крестьяне. Теперь тут растет лишь дикая яблоня на мягко закругленном холмике,прикрывшем развалившийся остов печной трубы. Другие времена, другие деяния. Все исчезло, но кажется: в лесу, поблескивая на прогалинах обуглившейся почвы, осталось слабое, едва уловимое эхо голосов и бубенцов.

Изоляция моя была полнейшей — процесс очищения с непременными тишиной и одиночеством. Лишь в конце недели я начал ощущать себя вновь созревшим для цивилизации. К тому же и кухонные полки начали пустеть, да и мой чеснок кончался. Я набрал номер Йенса, чтобы поблагодарить за последнюю встречу. Это был повод, чтобы позвонить, и маленькая надежда, что меня вновь пригласят.

Ответила Барбру. Сначала она не расслышала, кто с ней говорит, не узнала моего голоса.

— Ой, Юхан! Где же ты? В Стокгольме?

— Я все еще в отшельниках, почти неделю не видел ни одного человека. И я хотел бы поблагодарить…

— Значит, ты ничего не знаешь? — прервала она.

— Чего не знаю?

— Густав умер. Густав Нильманн.

— Не может быть, — плюхнулся я на стул возле телефона. — Сердце? Но он же производил впечатление такого энергичного человека в прошлую субботу.

— Нет, не сердце, — она умолкла. — Его… его убили.

Я долго сидел молча, держа трубку около уха и не понимая, что она сказала.

— Убит?

— Это все ужасно. Улла совершенно подавлена. Я была у нее сегодня, а Йенс и сейчас еще там.

— Что-нибудь известно? Кто? Как?

— Полиция еще ничего не знает, но, как всегда, говорит, что кое-какие следы есть. Ужасно. Его отравили. Можешь представить себе такую мелодраму. Отравлен! — Она рассмеялась, но смех ее напоминал всхлипы. — И этого еще мало. Когда его нашли, в руках он держал белую лилию.

— Он что, собирал цветы?

— Нет, это-то и удивительно. Как говорит Улла, после прогулки к Фагертэрну он ни разу не был у озера. Да там только красные лилии.

— Пожалуйста, попроси Йенса позвонить мне, когда он вернется. Какая ужасная история!

«Надо ехать и купить газеты», — подумал я, кладя трубку. Яд и белые лилии! Какая странная, невероятная комбинация. И из всех именно Густав Нильманн. Кому надо было убивать его?

Всю дорогу в Аскерсунд я мусолил вопрос: кому надо было убивать Густава? Связано ли это с его мемуарами? Неужели кто-то обезвредил «мину», обезопасил себя молчанием смерти?

Сделав покупки, я вновь сел в машину и раскрыл шуршащие страницы газет. Убийство получило широкую огласку, и в этом не было ничего удивительного. Ведь Густав Нильманн был очень известным актером на политической сцене, да и сочетание лилии с ядом делало всю эту историю не менее привлекательной для вечерних газет. Связь с СЭПО придавала ей особый привкус. Но Барбру оказалась права. Полиция не сделала никаких конкретных заявлений. Лишь общие заверения: расследование ведется по нескольким линиям.

Густава нашли в беседке в парке усадьбы, которую он купил несколько лет назад. Беседка, скрытая деревьями и кустарниками, из усадьбы не видна. Девушка, нанятая служанкой на время летних каникул, нашла его там после обеда. Он лежал на полу и в зажатых руках держал белую лилию. Он был отравлен, а в бокале на столе полиции удалось обнаружить следы смертельной дозы яда. Других сведений не сообщалось.

Обратно я ехал медленно, и в голове у меня не укладывалось — что же случилось. Всего неделю назад Густав Нильманн сидел за обеденным столом напротив меня. Громкий, сильный, властвующий над всеми. А сейчас его больше нет. Жестоко убит. Нет, я должен поговорить с Йенсом и постараться разузнать побольше.

Телефон позвонил в тот момент, когда я открыл дверь. Это был Йенс Халлинг.

— Телепатия, — сказал я. — Телепатия по телефону. Я только что открыл дверь и собирался звонить тебе.

— Значит, ты знаешь, что случилось?

— Да, я говорил с Барбру и прочитал все газеты.

— Улла в полной прострации. Спустила гардины и лежит, принимает успокаивающее. А бедная Сесилия совершенно без сил, только плачет беспрерывно.

— Полиции известно что-нибудь еще кроме того, что сообщается в газетах?

— Трудно сказать. Правда, я уже говорил с ними, вернее, они со мной, но они мало что знают, да это и понятно. Известно лишь, что он выпил яд, но не известно, какой. Возможно, мышьяк.

— Не понимаю только, у кого мог быть мотив. Кто-нибудь боялся его мемуаров?

— Я уже думал об этом, — задумчиво сказал Йенс. — Но это кажется притянутым за уши. Неужели ты действительно веришь, что Густав был в состоянии разоблачить такие скандалы, что его пришлось уничтожить?

— Кто знает. Быть может, убийца думал так. Конечно, у человека с таким прошлым, как у Густава, должно быть много недругов и врагов. Это может быть кто-то, кого он прижал, будучи шефом СЭПО?

— Не исключено. Но он ведь был представителем власти бог знает сколько лет. Может быть, это и не связано столь драматически с СЭПО. Хватит какого-нибудь сумасшедшего, обозленного его решением, когда он был во главе лэна. Шофера такси, у которого отобрали водительские права за вождение машины в нетрезвом виде и который из-за этого теперь разорился. Откуда я знаю. Но недостатка в мотивах не было. Ты знаешь, на что способен больной ум…

— Конечно, все возможно. А значит, и безнадежно искать убийцу, раз его никто не видел. Кстати, а ты знаешь, кто ведет расследование?

— Да, я уже говорил с ним в течение нескольких часов. Мы с Барбру были у Уллы, помогали ей в этот страшный момент. Хотя бы справиться с шоком. Она сама позвонила нам. Его зовут Асплюнд. Шеф уголовной полиции.

Асплюнд, подумал я, кладя трубку. Калле Асплюнд. Не где-нибудь, а именно в Аскерсунде. И я громко расхохотался в полном одиночестве.

ГЛАВА VII

Снежно-белая скатерть, сверкающие хрустальные бокалы, метрдотель — сама любезность. Но этого нельзя сказать о Калле Асплюнде. Он тяжело вздыхал и смотрел на меня тяжелыми, налитыми кровью глазами. Казалось, что он уже давно не спал.

— Собственно говоря, это черт знает что, — начал он медленно, вытащив курносую трубку, подержав ее в руке, словно размышляя, разжигать или нет. Потом засунул ее обратно, а я с облегчением вздохнул: грязно-желтый вонючий дым, вываливающийся из забитого золой кратера трубки, — это было выше моих сил.

— Мало того, что ты всегда вклиниваешься в мои расследования в Стокгольме. Так даже в такой глуши, куда и железной дороги нет, кто выныривает на площади в Аскерсунде, если не Юхан Кристиан Хуман собственной персоной?

— Будешь продолжать в том же духе — платишь за обед, — буркнул я. Нет, конечно, я не рассчитывал на то, что он бросится мне на шею, но хоть немного приветливости он мог бы выказать. Ведь несмотря ни на что, я частенько помогал ему.

— Нет, к тебе это не относится, — улыбнулся он. — Ты же знаешь, что я люблю твои советы и подсказки. Не говоря уже о кошке. Но в это дело вмешивается чертовски много людей и из СЭПО, и из МИДа, и бог знает откуда, так что меньше всего мне нужны «советчики». Но когда звонит старый друг и приглашает на обед, да еще в дорогой ресторан, не могу же я сказать «нет».

— Понимаю, что многие вмешиваются. Ведь Нильманн не какой-то там обычный Свенссон. Ты нашел что-нибудь? Иголка все же в стоге сена или ты уже разглядел свет в конце тоннеля?

— И да и нет, — уныло буркнул он, одним глазом косясь в меню. — Как насчет вэттэрнского гольца? Осилишь?

— За счет фирмы. В отчете назову тебя мистер Смит. Английский антикварий из Ливерпуля.

— Если ты попытаешься сделать меня соучастником своих налоговых махинаций, то я сообщу в полицию. Торговец антиквариатом! По крайней мере хотя бы из Лондона.

— Не беспокойся. Самое большее, что ты сможешь, — привлечь меня за сбыт краденого. Кроме того, я не чувствую себя преступником. Распутать дело и при этом накормить руководителя расследования — это не повлечет за собой строгого наказания. Да и свидетелей-то нет. Слово — за слово.

— В таком случае, — сказал он медленно и с удовольствием, — в таком случае, я попросил бы начать с икры уклейки и водки «Бэска дроппар». А потом не откажусь и от шабли или мерсо.

— О’кей, о’кей. То, что вкусно, то денежек стоит. В этой жизни за все надо платить. Придется тебе поделиться своими кровавыми тайнами.

— Ты невыносим, — улыбнулся он. — Может, нам стоит взять тебя на работу, на такое место, где мне тебя легко достать? Например, ассистентом в полиции нравов? Будешь ходить как гражданский патруль по Мальмшильнадсгатан. Куда легче стала бы и моя жизнь, и моя работа.

— Прекрасная идея. С моим быстрым интеллектом и умением выпытывать я бы сделал головокружительную карьеру. Представь себе день, когда я стану твоим шефом. «Асплюнд!» — закричу я в трубку. «Асплюнд, зайди в мой кабинет, быстро! Нечего сидеть часами за чашкой кофе с марципаном. Кофейничать можно и дома. Здесь мы работаем!»

Я шумно рассмеялся, но Калле Асплюнд, кажется, остался недоволен. Дискуссию о моем будущем в полиции прервал официант.

После того как одним взмахом мохнатой руки Калле опрокинул рюмку с темно-янтарной «Бэска», а затем медленно и с любовью смешал сметану, рубленый лук и зерна икры уклейки и намазал масло на поджаренный хлеб, он стал общительнее.

— Так вот, кое-что мы уже успели сделать, но, честно говоря, пока ходим наощупь в темноте. Откуда это, из Библии или из Шекспира? Я где-то читал, что в своих работах он использовал тридцать четыре тысячи слов, а в Библии всего восемь тысяч. Какой же он был гений! Создавал новые слова и выражения.

— Третья альтернатива для цитат — народные приметы, — заметил я и отпил глоток пива. — В девяноста из ста случаев цитата окажется из одного из этих трех источников. Но если отвлечься от Шекспира, насколько я понимаю, Густав Нильманн был отравлен.

Калле кивнул.

— Он лежал на полу в беседке в парке. Желтая, с белыми углами и белыми подоконниками. Черная крыша и железный флюгер. Восьмиугольная. Очень милая, между прочим. Интересно, можно скопировать и поставить такую на своем участке, а? У меня есть такой участок на острове Экерё. Да ты знаешь, ты же был там. Так вот, после обеда Нильманн отправился туда. Его жена должна была прийти попозже. Она хотела посмотреть последние известия в половине восьмого. А девушка, которую они взяли на лето, школьница по имени Анна, отнесла туда кофе и ликер. Да, она не пьет, я имею в виду его жену, а Нильманн имел обыкновение пропустить рюмочку с кофе. Абрикосовый ликер. На мой вкус — немного приторно, но для убийцы это было именно то, что нужно.

— Почему?.

— Так ведь он был отравлен цианистым калием. Синильной кислотой. А у него очень специфический вкус и запах. Примерно как у горького миндаля. И такого же типа запах у абрикосового ликера, хотя немного слабее, конечно. Рецепта я не знаю, но в процессе изготовления ликера добавляются толченые ядра абрикосовых косточек. А у них тот же вкусовой состав, что и в цианистом калии. Ближе к горькому миндалю. На то, чтобы лишить жизни одного человека, достаточно пятидесяти зерен горького миндаля.

— А ты не думаешь, что это было самоубийство? Нет, он, конечно, не производил впечатления человека, способного на это, но точно никогда не знаешь.

В этот момент прибыл голец на серебряном блюде, эскортируемый серьезнейшим метрдотелем и услужливым официантом. Последовала милая голубоглазая официантка с салатницей дышащего паром картофеля. Как аристократа водных глубин, гольца встретили с подобающим вниманием.

— М-да, — заметил Калле, с интересом разглядывая прелестно уложенную порцию. — Нет никаких признаков самоубийства. Кроме того — лишать себя жизни цианистым калием — метод не из приятных. Быстрый, правда, но невероятно мучительный. Действие яда таково, что организм перестает усваивать кислород из крови. Начинаются обморок и судороги. Затем ты не в силах дышать. Симптомы усиливаются спиртным. Все это очень специфически — с профессиональной точки зрения. В большинстве случаев наши убийства очень утонченны и совершаются людьми, знающими свою жертву. И почти всегда присутствует спиртное. Или наркотики. Ревность, деньги и старые дрязги. Ты сидишь с дружком и ругаешься с ним, слово за слово, и тут появляется кухонный нож из ящика или топор из чулана и — трах по тыкве. Но тут, знаешь ли, случай исключительно тонкий, — Калле был почти воодушевлен, взлохмачивая пальцами седые волосы.

— Но мне кажется, что Нильманн заметил что-то. Ведь невозможно вливать в себя смертельную дозу цианистого калия и не обратить внимания на странный вкус?

— Именно об этом я и толкую, — ответил Калле раздраженно. — Если ты умеешь слушать. «Априкот» — это ликер, и чтобы получить правильный вкус, толкут ядра, содержащие цианид. Чуть-чуть, правда, но достаточно для того, чтобы получить характерный вкус и запах, которые есть у цианистого калия. Он, конечно, невероятно сильнее, но идея та же, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Ты думаешь, что если бросить цианистого калия в абрикосовый ликер, то это не будет заметно?

— Конечно, разница чувствуется. Но не настолько ясно, чтобы ты, начав пить, тут же среагировал. То есть яд не придает напитку ни иного запаха, ни иного вкуса. Усиленный и огрубленный, но не настолько, чтобы ты швырнул бокал об пень: что, мол, за лисий яд подлили тебе. Кроме того, цианистый калий настолько силен, что совсем не надо вливать в себя слишком много, прежде чем будет поздно. Когда он почувствовал, что пьет что-то не то, отреагировать он уже не смог. Непоправимое свершилось.

— Неужели такое быстрое действие?

— А помнишь военных преступников? Некоторые из них всегда ходили с капсулой цианистого калия, и как только их хватали, они кончали самоубийством. Геринг, например, перед тем как его должны были повесить в Нюрнберге.

— Геринг! — Я положил нож и вилку на большую тарелку с эмблемой отеля.

— Что значит «Геринг»?

Калле зачерпнул голландского соуса серебряной разливной ложкой и чуть ли не утопил в нем несчастную рыбу. А я без всякого удовольствия смотрел на почти опустевшую соусницу.

— На днях я что-то слышал об этом, — ответил я задумчиво.

— О Геринге?

— Не совсем, но почти. Ты же знаешь, что Нильманн несколько лет назад был шефом СЭПО.

— Знаю ли я! Как раз за полчаса до нашего обеда я говорил по телефону с одним человеком оттуда. Они послали сюда собственных парней.

— Он, кажется, сохранил часть «воспоминаний» от тех времен. В том числе несколько капсул с ядом, конфискованных у одного шпиона.

— Сохранил, говоришь ты? Ты думаешь, он хранил их у себя дома?

— Вот именно. И даже любил показывать свои сокровища любопытным зрителям. Так что это не было никакой тайной.

Калле замолк, задумчиво глядя в окно.

— Его жена ничего об этом не сказала.

— Просто не подумала об этом, она была в шоке.

— А может, и нет. Ну да ладно, как бы там ни было, убит он был примерно между семью и половиной восьмого вечера в среду. Мы знаем, что Анна принесла поднос с термосом, чашками и ликером примерно без четверти семь и что Густав Нильманн пошел в беседку сразу же после семи. Мы знаем также, что пройти туда можно незамеченным из усадьбы, так как беседка находится на пригорке в парке и скрыта деревьями и кустами. Значит, убийца отравил ликер перед тем, как Нильманн пришел туда, или после, когда он уже сидел там. В таком случае, он должен был знать убийцу. Ведь не подойдешь к незнакомому человеку и не нальешь в его бокал яду. Затем, нам известно, что все было спланировано заранее.

— Откуда ты это знаешь?

Он посмотрел на меня с издевкой.

— Мой дорогой Юхан Кристиан Хуман. Я же сказал до этого, что большинство убийств совершаются импульсивно. Что-то вызревало, вызревало, и вдруг плотины рушатся, — и ты готов. Но это не значит, что ты все время носишь цианистый калий в кармане. Да еще и белые лилии. Ведь Густав Нильманн лежал на полу с белой лилией в руке.

— Я читал об этом. Ну и что?

— Кто бы знал. Будь это обычный цветок — маргаритка или колокольчик, что растут возле беседки, я бы мог понять. Жестокий вызов, «последний привет» — словом, думай что угодно. Но белые лилии растут в озерах. И редко у самого берега. Значит, надо было потрудиться еще грести туда, собирать.

— Если бы ты сказал — красные лилии, я бы больше понял.

— Но таких же не существует? Красные лилии? Лилии бывают либо белые, либо желтые. — И он с сомнением поглядел на меня.

— Вот видишь, сколько пробелов в твоем общем образовании. Красные лилии действительно существуют, и недалеко отсюда.

И я рассказал Калле о моей первой встрече с Густавом Нильманном у озера Фагертэрн, об обеде у Йенса Халлинга и разговоре с Сесилией Эн.

Он слушал внимательно, не сводя с меня темных глаз под кустистыми бровями. То и дело он поглаживал себя по щеке, щетина потрескивала под кончиками его пальцев.

— Смешно, — сказал он наконец и забрал себе остатки соуса. — Всех, о ком ты говорил, я уже допрашивал.

— Кого-нибудь из них подозреваешь? — с удивлением посмотрел я на него.

— Вовсе нет. — Парируя, он поднял руку. — Вовсе нет. Но случилось так, что все они были в доме Нильманнов в этот день. По различным делам. Был и старый генерал, и Халлинг с женой на ланче. Андерс Фридлюнд и его жена-феминистка заезжали во второй половине дня и пили кофе, был и журналист, как бишь его зовут…

— Бенгт Андерссон.

— Вот именно, Андерссон. Он заезжал за Сесилией после работы.

— И больше никого?

— Был почтальон. Парень, который водит трактор для стрижки газонов. Был его издатель. Он приезжал из Стокгольма на ланч, а во второй половине дня уехал. Вот и все, что мы знаем. Кто угодно мог пройти к беседке незамеченным. А трава была только что подстрижена, так что никаких следов не осталось.

— Значит, у тебя есть время, место и жертва. Остался только мотив.

— И убийца. В этом-то вся загвоздка, — вздохнул он и отодвинул тарелку, допил остатки из высокого бокала и потянулся за бутылкой во льду. — Собственно, мотивов предостаточно. Подумай сам: бывший политик, государственный советник и «серый кардинал» за кулисами при всевозможных тронах. И так долго не наказан. Много друзей, но, как я себе представляю, еще больше недругов. А потом эта история с СЭПО. В основном у них все делалось секретно, могу себе представить, что шеф такой организации может оказаться замешан в дела отнюдь не для девочек из воскресной школы. Не забывай и периода, когда он возглавлял лэн. Да, на это потребуется много времени. — Он грустно посмотрел на меня.

— Ты не думаешь, что убийство может быть связано с мемуарами?

— Слепая курица снесла яйцо в стоге сена на шляпку гвоздя. Прекрасная новая конструкция в духе Шекспира?

— Теперь я что-то не врубаюсь.

— Понимаю. Мои интеллектуальные завороты слишком утонченны для тебя. То, на что я непритязательно пытался тебе намекнуть, состоит в том, что порой ты, черт возьми, куда более прав, чем думаешь.

— Ты имеешь в виду мемуары?

— Вот именно. Я думаю, в них более чем предостаточно такого, что кому-нибудь или многим кажется не совсем полезным для здоровья. А может, кто-то и испугался, что он сможет написать.

— Ну да ладно, — сказал я. — Если ты пойдешь по этой линии, все будет проще. Читай, что там написано, и записывай тех, с кем он хуже всего обошелся.

— К сожалению, ничего не выйдет.

Я посмотрел на него, не понимая.

— Рукопись исчезла. Мемуары Нильманна украдены.

ГЛАВА VIII

— Нет, черт возьми, — закричал он в трубку так громко, что я спросил его, а нужен ли ему телефон. Он шумно рассмеялся, обнажив белые зубы, потеребил седеющую бородку и бросил телефонную трубку.

— Извини меня, но эти чертовы писатели совершенно невозможны. — Лассе Сандберг улыбнулся. — Ему нужно десять тысяч в задаток. Нет, ты только подумай. Десять тысяч!

— Не так уж и ненормально.

По другую сторону письменного стола сидел книгоиздатель. Явно ростом метра в два, а если поставить его на весы, то стрелка остановится далеко за сто килограммов. Большая борода, очки в золотой оправе, а когда он жестикулировал, руки угрожали смести на пол все, что загромождало его стол. С таким же динамизмом, который жил в его натуре, он стремительно ворвался в пораженный и ошарашенный издательский мир. С пустыми руками начал он создавать в Швеции самое маленькое издательство и всего через несколько лет превратил его в одно из самых крупных, и все это методами, не связанными ни с какими принятыми правилами. Он казался мне милым, добродушным великаном, запоздалой фигурой Ренессанса в унифицированной галерее людей нашего Народного дома^[7]. Лично с Лассе Сандбергом я встретился впервые, но до этого много читал о его успехах. Он и сам был докой в создании общественного мнения, и придавал значение тому, что писалось о нем и его издательстве. Но иногда казалось, что принципом Есты Экмана он пользовался слишком дословно. В тридцатые годы этот великий актер сказал: «Неважно, что пишут газеты, важно, чтобы они писали!»

Сейчас я сидел в его огромной, светлой конторе на улице Линнея с желанием поговорить о мемуарах Густава Нильманна. Я, конечно, понимал, что это не мое дело. Полиция будет говорить с ним, если уже не говорила. Но Лассе Сандберг был издателем, а я все равно находился в Стокгольме, прервав отпуск из-за нескольких приятных телефонных разговоров. В одном из них одна старая дама, которую я «пас» целый год, позвонила и сказала «да». Речь шла, правда, не о ее сердце, а о куда более прозаическом. О столе. Очень красивом ломберном столе в стиле рококо с шахматной доской и фигурами в ящике, откидывающемся к стене. Стол был зафанерован изысканными сортами дерева, а бронзовая отделка элегантна и грациозна. С обеих сторон стола выдвигались подставки для подсвечников, а углы были красиво закруглены для игровых фишек. На столе стоял автограф Якоба Шёлина из Чёпинга — одно из великих имен своего времени. Больше всего он известен складными столами из корня ольхи, но этот стол был роскошным, и когда она позвонила, я не решился откладывать поездку. Ведь если бы я поколебался, она могла рассердиться или обратиться к кому-нибудь другому. Теперь-то дело было в шляпе, счет в банке достаточно нагружен, но я, хоть и с некоторой настороженностью, все же надеялся на осенний аукцион Буковского. Там я ожидал щедрого вознаграждения за терпение и склонность к следопытству. Но поскольку я уже был в Стокгольме, то позвонил и Лассе Сандбергу. Меня вел инстинкт охотника, который всегда заставлял совать нос, в чужие дела.

— Ненормальный, просто ненормальный, — улыбался он из своего широкого кожаного кресла. — О’кей, десять тысяч, но за последние пять лет этот черт уже получил десять тысяч крон, а я не видел еще ни одной страницы. Но это бестселлер! Кстати, а может, и ты напишешь книгу? — Он перегнулся через стол, уставившись на меня.

— Я?

— Вот именно! Это не так трудно, как ты думаешь. В твоем распоряжении 28 букв. Берешь пишущую машинку и 300 листов бумаги. Затем смешиваешь свои буквы до тех пор, пока не кончится бумага. А в результате — книга!

И он откинулся в кресле. Его грохочущий смех взлетел к штукатурке потолка аристократического здания.

— Кофе! — неожиданно крикнул он в переговорное устройство на столе. — Принесите два кофе и несколько венских булочек, что остались от вчера.

— Я, конечно, перебарщиваю, но не очень. Большинство в состоянии написать по крайней мере одну книгу о том, что они могли пережить или пережили. И именно в этом заключается мое новаторство. Когда я начинал дело несколько лет назад, у меня была лишь эта контора, персонал, бухгалтерская книга и все такое прочее, но ни одного писателя. И я пошел в народ. Писал, звонил и предлагал писать. Девять из десяти отказывались. А десятый соглашался, и мы получили совсем иной, неожиданный профиль в отличие от этих старых издательств. Они, между прочим, как сидели, так и сидят, ожидая, что им будут слать свои рукописи. Затем быстренько отказывают. Боятся рисковать. А я покупаю рукописи на корню. Часть из них я даже не читаю, покупаю за имя и содержание. И я известен как дающий самые большие авансы. Конечно, иногда можно наступить и на мину, зато как это интересно, чертовски интересно! Но чаще все кончается благополучно.

Открылась дверь. Вошла остроглазая секретарша с двумя белыми кофейными чашечками на синем подносе. На одной из них было «I love New York», на другой — «Radio Gotland».

— А венские булочки? — жалобно спросил он и посмотрел на нее глазами расстроенного сенбернара. — Где мои венские булочки?

— Ты их съел вчера вечером, — сухо ответила она. — Разве не помнишь? Коньяк и венские булочки с этим австрийским писателем, с тем, с которым ты ел ланч до восьми часов.

— А, черт, — Лассе Сандберг вновь вцепился себе в бороду. — Но зато какую книгу он сделает! Настоящий пороховой погреб.

И он посмотрел на меня, словно пытался понять, зачем я здесь.

— Пороховой погреб, — сказал я, подхватывая образ. — Ты, кажется, нацелен на сильные эффекты. Громкие сенсации.

— Пожалуй. Кое-что в этом направлении. Критика общества. Дебаты. Мемуары.

— Знаю. Поэтому и пришел.

— Ты сам собираешься написать мемуары? — С интересом посмотрев на меня, он положил в чашечку четыре кусочка сахару и размешал шариковой ручкой.

— Нет, боюсь, что они не заслуживали бы издания. Речь идет о книге Густава Нильманна.

Он замолчал. Открытость исчезла. Он с подозрением уставился на меня поверх очков.

— Ты журналист?

— Нет, торговец антиквариатом.

— Торговец антиквариатом? Ничего не понимаю. Что у тебя за интерес к мемуарам Густава?

— Он умер, убит, как ты знаешь. Я совершенно случайно встретился с ним незадолго до убийства. Я знаю многих его хороших друзей. Потом я разговаривал об этом с полицией, а сейчас случайно оказался в Стокгольме и решил заглянуть сюда и поговорить с тобой.

Я умолк, почувствовав, насколько слабо все это звучало. Да и Лассе Сандберга, кажется, я не убедил.

— Ах вон оно что, — сказал он, и два печеньица исчезли в диких зарослях седой бороды. — Ты говоришь, что знал Нильманна. Ну и что же ты хочешь?

— У меня есть версия. Он откровенно говорил о том, что его книга должна стать «миной замедленного действия» и бог знает еще чем. Сейчас Нильманн убит, рукопись исчезла, украдена. Мне кажется, что сделал это убийца, а книга — причина убийства.

— Ты полагаешь, что кто-то хотел предотвратить ее публикацию и был в таком отчаянии, что пошел на убийство?

— Вот именно. И я подумал, что у тебя должна быть где-нибудь ее копия и что ты, может быть, знаешь, кому он мог наступить на мозоль.

— Полиция уже побывала у меня. И я сказал им все, как было. Да, с год назад я связывался с Густавом Нильманном и попросил его написать для меня мемуары. Так я делаю свой бизнес. Я отыскиваю всех дьяволов с интересным прошлым или тех, кто был связан с чем-нибудь особенным, и прошу их писать. Одну из самых примечательных автобиографий последних лет, что я издал, я получил в мужской уборной в ресторане «Подвал оперы». Он стоял у писсуара, я прямо подошел к нему, и он был так ошарашен, что сразу сказал «да», не выпуская прибор из кулака. Хотя, конечно, это был не Густав. Но он тоже сразу сказал «да». Он был как раз в моем духе. «Много голов полетит», — сказал он мне. Я это хорошо помню. Это то, что надо, и хорошо расходится. Народ любит читать о старых скандалах. И о новых тоже. Кстати, об этом же он говорил и на ланче.

— На каком ланче?

— В день его убийства. Я заезжал к нему, чтобы немного поторопить. Хотел издать книгу перед выборами, сделать политическую ставку, если бы полетела нужная голова. Но теперь вот ничего не выйдет, — добавил он печально.

— А кто еще был на ланче?

— Только его жена, Улла. И еще какой-то генерал Грангрен. Я и у него попросил мемуары, но он обозлился на меня. А Густаву казалось это интересным. И он советовал ему писать. И Халлинг был там тоже. Потом Сесилия, конечно же. Она чертовски мила. Глядишь на нее — и просто слюнки текут. Я понимаю, почему Улла бесится. Но Густав всегда говорил, что он ей как отец. Хотя черт его знает.

— Но никакой рукописи ты не видел?

Он покачал головой.

— То же самое я сказал и полиции. Я понятия не имею о деталях книги. Знаю лишь, что основной упор должен был быть сделан на годы его политической активности и на время работы в СЭПО. Но никакой рукописи не видел. Правда, есть еще одно, конечно.

— Что именно?

— Он получил солидный аванс. И не только это. Еще и пособие.

Я вопросительно взглянул на него.

— Нет, он лично не нуждался в деньгах, просто они нужны ему были, чтобы взять Сесилию ассистенткой. Она должна была навести порядок в его старых бумагах и вырезках, да и во всем, что ему удалось собрать.

— Я знаю. Я встречался с ней. Мы с ней были в кафе-кондитерской.

— В кондитерской? — он рассеянно съел последнее печенье. — Назвал бы ты «Кафе-Опера», я бы понял лучше. Она предпочитает сухое мартини, нежели кофе с пирожными.

— В этом я не очень уверен.

— Ты нет, а я да. И Густав. Я видел их там вместе. А оттуда я забрал их на обед в «Сталлис». Своих писателей нужно держать в хорошей форме, да и кроме того, приятно сходить в ресторан. И я скажу тебе: вот там-то и обнаружился злой умысел Густава.

И вновь грохочущий смех взвился к потолку. Он снял очки, вынул пестрый носовой платок из нагрудного кармана и шумно высморкался.

— Да и Сесилия не из тех, кто теряется. Да, черт возьми, хотелось бы опять стать молодым. Но я завязал. Нет, вовсе не потому, что не подворачивается случай. Много еще невест жаждут издать свои книги. Но я не хочу быть эмоционально заангажирован, если ты понимаешь, что я имею в виду. И Густаву тоже стоило подумать об этом. Если в его возрасте распускаешь нюни, становишься просто смешным. Девочкам сначала весело, а потом они сбегают с одногодками и оставляют тебя ни с чем. Нет, черт возьми, почитай лучше об этом в книгах. Ему надо было держаться Уллы.

И тут затрещало настольное переговорное устройство.

— На проводе Нью-Йорк, — сказал голос секретарши. — Джон Диллон.

— Хорошо, — ответил Лассе Сандберг. — Прости, Хуман, но мне надо поговорить. Большой бизнес. Я дам им самый крупный аванс в истории издательского дела. Это будет книга года, а я буду подметать пол Бонньерами и Норстедтами^[8]. Пока.

Взмахом руки он закончил аудиенцию и взял телефонную трубку, а я ушел.

— Стой, черт возьми! — закричал он мне в след. — Возьми немного книг! Скажи девочкам, что я разрешил порыться на полках. И дай знать, если найдешь убийцу. Может, и напишешь об этом.

Чуть позже я уже стоял на улице с полной пластиковой сумкой книжных новинок. Во всяком случае, мой визит окончился положительно, размышлял я, переходя через по-летнему зеленый Хумлегорден к Стуреплан. Убийцы я не нашел, но книг хватит на весь оставшийся отпуск, даже если все время будет идти дождь. А чего, собственно, я ждал? Полиция уже побывала здесь и вычесала тот же ноль. Рукопись исчезла, а копии не имелось. По крайней мере в издательстве. Но оставалась еще Сесилия. Она должна знать, о чем Густав планировал написать книгу. О ком он говорил, о каких событиях и эпизодах рассказывал.

Эта мысль пронзила меня внезапно в момент, когда я объезжал статую Линнея у Королевской библиотеки. Убийца мог размышлять таким же образом. Значит, Сесилия Эн в опасности, поскольку она опасна для его жизни.

ГЛАВА IX

Возвратившись из конторы бородатого издателя, я пообедал на площади Стурторьет. Не совсем на площади, а рядом, в ресторане, где летом столы накрыты на свежем воздухе. На большом поджаренном ломте хлеба — куча очищенных, розовых и пухлых креветок под тончайшим кусочком лимона. Горку майонеза отодвинул в сторонку, но оставил веточки укропа, поданные как гарнир. Мне лень готовить себе обед дома на Чёпманторьет; летом, когда погода хорошая, я люблю посидеть на Стурторьет. Однажды там я даже сделал предложение красивой девушке. Но это другая история.

Стурторьет — сердце Швеции. Именно здесь оно начало биться, по крайней мере для меня. О, сколько событий произошло здесь! И стокгольмская «кровавая баня»: во время оной правивший тогда Швецией победоносный датский король Кристиан казнил шведскую оппозицию. В Швеции его звали «тираном», а в Дании «милостивым». Но историю всегда писали победители. В те времена площадь была покрыта медью, здесь был позорный столб, теперь сюда вернулся фонтан, гастролировавший на площади Брункебергсторг до тех пор, пока не удалось сломить сомнительные амбиции организаций, занимающихся планированием города.

Напротив — цвета жирных сливок классический фасад Биржи, где не только маклеры выделывают фортеля руками, заставляя вздрагивать и правительство, и мелких вкладчиков, но и где на верхнем интеллектуальном этаже заседает Шведская академия. За Биржей возвышается терракотовый бастион Большой церкви. Из башни раздался звон двух ударов медного колокола и прокатился над черными крышами, на которых ворковали голуби. Более семисот лет назад там была основана первая сельская церковь. Самым почитаемым святым здесь был Николай Мученик, и его именем освящена церковь. Покровитель и защитник мореходов и детей, он стал потом рождественским гномом и Санта-Клаусом. К нам эта традиция дошла из Малой Азии, где, как считалось, он был епископом. Его культ распространился по всему Западному миру, а в Англию он пришел в образе Вильгельма Завоевателя. Около церкви на большом склоне стояла его большая статуя, у которой раньше перед выходом в море осуществлялись жертвоприношения.

С этой старой церковью, как и с площадью Стурторьет, многое связано в истории Швеции. Здесь короновались и королева Бланш из Намюра, имя которой звучит в устах любой матери, качающей на коленях свое дитя, и Магнус Эрикссон^[9]. Свою первую проповедь на шведском языке в эпоху Реформации прочел здесь Олаус Петри^[10]. «Улоф в корзине» звали его непочтительные горожане. В этой церкви короновалась и стройная ясноглазая Карин Монсдоттер в бархатной мантии, расшитой жемчугом, стоя рядом со своим супругом Эриком XIV — гениальной, но трагической фигурой в кровавом спектакле королевского рода Ваза в эпоху Ренессанса. Словно предвещая ему судьбу, подслеповатый канцлер Нильс Юлленшерна в разгар церемонии из дрожащих рук выронил королевскую корону. Прежде чем он был убит собственным братом, здесь, на тех же хорах, ему было объявлено о потере права на корону и пожизненном заключении. Много лет позже, в день летнего солнцестояния, здесь короновалась другая королева, Кристина. Сначала она проехала через Триумфальную арку на площади Густава Адольфа с литаврами, барабанщиками и государственными советниками в каретах, запряженных шестерками лошадей, и со всеми государственными регалиями: скипетром, мечом, ключом и булавой. Сама Кристина в платье, усыпанном жемчугами и брильянтами, ехала в карете, запряженной шестью белыми с серебряными подковами лошадьми. У церковных ворот ее встречал архиепископ. Здесь короновались и Бернадотты; из-под старых сводов церкви телевидение вело прямую передачу на весь мир, когда июньским днем венчались ныне здравствующий король Карл Густав и королева Сильвия.

Но не только королевские судьбы связаны с этой старой церковью. Стриндберг сделал в ней интересную находку: маленькую коробочку с осколком кости, завернутым в кусочек льняной ткани и пергамент. Пергамент гласил, что осколок кости — реликвия, поскольку принадлежала святому Ёрану, покровителю Стокгольма. Фрагмент борьбы Ёрана с драконом был запечатлен в превосходной статуе Нотке внутри церкви. Тот же самый фрагмент борьбы изображает статуя на Чёпманторьет, только в бронзе. Но с реликвиями и мощами следует быть осторожным. Я улыбнулся, вспомнив о бедренной кости святого Кристофера. В Вене, в соборе Стефана, ей поклонялись столетиями, пока не выяснилось, что она принадлежала мамонту.

Сейчас, правда, все реликвии находятся в музеях и архивах. Новые времена пришли со своим добром и злом. Я смотрел на дома, окружавшие площадь. Новая чума — опустошения, вызванные раком атмосферы, — оставила свои следы, хотя еще не столь глубокие, как в остальной Европе. Загрязненный воздух, загазованность, сернистое окисление способствовали коварному разрушению: выветривающиеся песчаные фасады, коррозия железных и бронзовых скульптур. Множество свидетельств этому я обнаружил, когда спускался к табачной лавке, чтобы купить газету «Экспрессен». Исчезает красивая роспись над порталом старого серо-красного дома. Ее не спасает даже написанный по-немецки псалом, гласящий о Нем, «который должен исцелить».

Я рассеянно листал газетные страницы. Внутриполитическая жизнь едва шевелилась в отпускном безветрии. Осенние выборы отбрасывали тень предстоящих баталий на теплый летний день; результаты нового опроса общественного мнения производили впечатление, что оппозиция плетется в хвосте. Но толкование этому, как и всегда, давалось разное. Секретарь социал-демократической партии радостно пояснял, что повышение на один процент в пользу его партии свидетельствует о попутном ветре, значит, призывы дошли до избирателей и находят одобрение. Его буржуазные коллеги говорили об ошибочности отбора, об отсутствии обоснований. «Главное — сами выборы» — заявляли центристы, а умеренные поддакивали им: «Временное колебание общественного мнения следует рассматривать в перспективе». Коммунисты недовольно намекали на манипуляции в формулировке вопросов, ставящие небольшие партии в неблагоприятные условия. Народная партия, наоборот, была довольна, что удалось консолидировать силы перед осенней борьбой. В центре страницы я увидел фотографию. Прямо на меня смотрел Андерс Фридлюнд. «Мы победим», — радовался он, улыбаясь объективу. — «Если тенденция сохранится, осенью верх возьмем мы».

«Возможно», — подумал я и отпил глоток тепловатого пива. «Политика — искусство возможного». Впереди еще несколько месяцев. Предвыборная кампания едва началась, и многое может случиться.

Размышляя, я отложил газету и заказал кофе. Связан ли Андерс как-нибудь с убийством Густава Нильманна? Мемуары должны были выйти в начале сентября. Всего за несколько недель до выборов. А что сказал Лассе Сандберг? Что-то вроде того, что он хотел издать книгу прямо перед выборами, чтобы внести свою политическую лепту. Сделать так, что полетят некоторые головы. Может, Андерсу и пришлось бы оказаться на плахе? Неужели мемуары содержали что-то такое, что могло проколоть фридлюндский предвыборный баллон и спустить его обратно на землю? Или даже взорвать? Да, многое поставлено на карту для того, кто мечтает стать премьер-министром. Но я отбросил эту мысль. Нет, Андерс не мог быть замешан в чем-нибудь серьезном, ему нечего бояться мемуаров Густава. Швеция — небольшая страна, и такого рода тайны быстро стали бы достоянием общественности. Да и были ли у Густава основания устраивать скандал вокруг своего друга? Нет, все это притянуто за уши.

Можно ли сделать такой же вывод в отношении всех остальных? Не опасался ли чего-нибудь Йенс Халлинг? Или старый генерал? Не говоря уж о Сесилии или ее друге. Нет, все это нелепо и отпадает. Те немногие, кого я встретил в кругу друзей Густава, не настолько интересны, чтобы быть обладателями мрачных тайн, которые заставили бы облизываться издателей, жаждущих душещипательного чтива. Я не позволил фантазии увести меня в сторону. У такой личности, как Густав Нильманн, большую часть жизни находившейся в лучах прожекторов общественности, неслыханно много контактов. Его убийца должен явно обитать где-то далеко от Аскерсунда, а мотив убийства — куда более утонченный, чем страх быть разоблаченным в его мемуарах. А тот факт, что я встретил группку людей вместе с Густавом на обеде накануне его убийства, вовсе не означает, что они — потенциальные убийцы.

Пообедав вечером у Клео и фру Андерссон — фрикадельки с картофельным пюре и тонкие ломтики свежемаринованных огурцов, — рано утром следующего дня я вновь отправился в Тиведен. Несмотря на открытое окно, в машине было жарко и душно, как перед грозой, когда я, пристроившись за бесконечными караванами смердящих дизельных грузовиков и качающихся «дачах на колесах», продвигался по узким извилистым дорогам, где запрещены обгоны и ограничена скорость после Мариефреда и Стрэнгнэса. Приближаясь к Аскерсунду, изнывая от жары и в дурном настроении, я свернул с главной дороги. Через несколько сот метров неожиданно сверкнул дорожный указатель: «Пляж — 400 м». А я никуда не спешил, меня никто не ждал. И я свернул на небольшую дорогу из гравия, полавировал между лужами, оставленными грозой, и вскоре уже лежал в плавках на стареньком вытертом коврике, щурясь от солнца, чувствуя, как тело медленно впитывало его тепло, и готовясь к темноте озерной воды. Иллюзий относительно ее температуры у меня не было — раннее лето не купальный сезон. По крайней мере для меня.

Но не все так изнежены, как я. Вода уже кишела кричащими загорелыми, светлоголовыми детьми. Они ныряли и плавали, поливали друг друга водой из красных и синих ведерок. А их мамаши, как надежные островки, обосновались на берегу на своих одеялах и окружили себя термосами с кофе, бутылками соков, чашками и тарелками. Летний бриз волнами доносил до меня мелодии радио и нет-нет — запах подсолнечного масла.

Я перевернулся на живот, с наслаждением закрыл глаза и почувствовал, что отпуск начался вновь, уже всерьез. Я выбросил все мысли об убийстве и смерти. Заботы о сделках и расходах растворились в солнечных лучах над озером, все утонуло, и я заснул.

Проснулся я разом. Что, начался дождь? Нет, светило солнце, просто маленькая девочка, перепрыгивая через меня, плеснула на мою голую спину холодной водой. Да, это уже лето, подумал я и улыбнулся: а не размяться ли и не поискать ли киоск с мороженым? Ведь это тоже лето: медленно брести и с наслаждением облизывать большой брикет ароматного земляничного мороженого с маленькими кусочками земляники, чувствуя при этом, как ее желтые зернышки легко крошатся меж зубов. Я повернул голову, чтобы подставить солнцу другую часть лица. Всего в нескольких метрах от меня лежала девушка, зажмурившись от солнца. Одежды на ней было совсем немного: лишь нижняя часть бикини. По пути из Сан-Тропеза и Средиземноморья эта мода «без верха» достигла и Аскерсунда. Но я ничего не имел против. Наверное, и не полезно и не приятно — ходить в мокром купальнике, думал я, умный не по годам, и украдкой щурился на девушку через полуоткрытые веки.

Она неожиданно повернула голову, посмотрела на меня и улыбнулась:

— Привет, Юхан. Я и не узнала тебя без одежды.

Только тут я увидел, кто это. Сесилия Эн. Я почувствовал себя так, словно подглядывал в замочную скважину женской бани. Но яэто и делал. Чуть-чуть, правда.

— Привет, Сесилия. Сожалею, но должен ответить тем же.

Я сел, втянув живот:

— Полчаса, как приехал сюда.

— Из Стокгольма?

— Именно. Дела.

— Покупал или продавал?

— И то и другое. Потом встретился с Лассе Сандбергом.

Она нахмурила брови и изучающе посмотрела на меня:

— Ты имеешь в виду издателя?

— Да. Спрашивал о мемуарах Густава.

— Зачем?

— Нет, нет. Меня это не касается. Я просто думал, что убийство может быть как-то связано с ними. Что убийца решил: мемуары должны исчезнуть. Просто уничтожить рукопись. Так ведь оно и было.

Она посмотрела на меня. Задумчиво, будто не знала, говорить что-нибудь или нет.

— Ты прав, — сказала она наконец. — Нет ни оригинала, ни копий.

— Разве копий было несколько?

Она кивнула:

— Да, я делала две копии. Густав был так небрежен. Когда ездил куда-нибудь, рукопись брал с собой. Иногда даже терял какие-то страницы. Поэтому я делала лишний экземпляр и откладывала его.

— Тогда другое дело, — обрадовался я. — Значит, ты можешь сказать, кто убийца.

Она покачала головой:

— К сожалению, не все так просто. То, что исчезло и с чего есть копии, — только первая половина рукописи. Детство, юность, первые годы его карьеры. Политика на уровне студенческой корпорации и тому подобное. Но ничего, что могло бы стать причиной убийства. Наоборот. Как и в большинстве мемуаров, это лучшая часть, по крайней мере в литературном отношении.

— Значит, рукопись еще не была готова?

— Нет, пожалуй, была. По крайней мере в основном. Я даже примерно знаю, что должны были содержать последующие главы. Но без деталей. Его работа в СЭПО. В риксдаге. Внутренняя борьба в партии и тому подобное. Но он не хотел, чтобы я их просматривала. А почему — не знаю.

— Он не доверял тебе?

— Конечно, доверял, — огорчилась она. — Мы… я… — она коротко и грустно улыбнулась. Глаза ее потемнели, она проглотила подкативший к горлу комок и устремила взгляд на озеро.

— Но если книга должна была выйти в сентябре, ему следовало торопиться?

— Ты прав, но график выполнялся точно, — сказала она. — Все было готово. Густав сам печатал на машинке. Я видела, как он сидел и стучал. Каждое утро, с 9 до 11, — она снова улыбнулась, немного печально, словно вспомнив что-то очень грустное.

— Значит, к этой части рукописи ты не была допущена?

— Что ты! Я проверяла различные персональные данные, выуживала их из документов, газетных вырезок. Иногда ездила в Королевскую библиотеку и просматривала газетные подшивки. Сейчас они ведь микрофильмированы. Например, дело Веннерстрёма. Густаву надо было освежить память и уточнить факты.

— А почему он хранил эти главы у себя, как ты думаешь?

— Это стиль его работы. Первый вариант он всегда писал сам. Потом я забирала его и редактировала. Делала предложения, высказывала свою точку зрения, а потом уже писала начисто. Когда текст был готов, он несколько раз его перечитывал, изменял и зачеркивал. И обратно текст я получала всегда по частям, порциями, глава за главой. Без второй половины.

— А где эти главы, ты знаешь?

Она покачала головой:

— У нас была контора, точнее, рабочая комната. В одном из флигелей. Там же и моя комната. Во флигеле есть и плита, и ванная. Так что там можно жить. Там я и работала, там находился весь материал и компьютер. В первой половине дня Густав писал там. Но потом забирал все с собой. А куда клал — не знаю. Возможно, в сейф. Я уже рассказывала об этом полиции, но думаю, они не нашли.

— Сейф? Разве в нем он хранил свои воспоминания времен СЭПО?

— Да, такой старый и громоздкий. Он стоял в доме почти столько же, сколько и сам дом. Думаю, много взрывчатки потребовалось бы, чтобы взорвать его дверцу.

— А он показывал гостям свои коллекции?

— Да, иногда.

— Ты рассказывала мне о капсулах с ядом.

— Да, ты знаешь, что он отравлен одной из них? Они содержали цианистый калий. Так было написано на листке, найденном полицией в сейфе.

Она умолкла, глядя в песок. Недалеко от нас села чайка, осторожно косясь в нашу сторону. Но не найдя ни хлебных крошек, ни остатков вафель от мороженого, которые часто валяются на берегу, быстро поднялась на своих неуклюжих крыльях. Я посмотрел на Сесилию. В ее глазах стояли слезы.

— А капсулы исчезли, — наконец выдавила она. — Так сказали полицейские. И спрашивали, не знаю ли я чего-нибудь об этом.

— О сейфе, открыть который потребовалась бы масса динамита?

— К сожалению, большого искусства не понадобилось. Ключ был столь же громоздок, как и сам шкаф. Огромный, тяжелый, с массой бороздок. Густав не мог носить его с собой, и ключ висел на гвозде в книжной полке, спрятанной за «А» до Апостата.

— Прости, не понял.

— Первого тома Шведской энциклопедии, — улыбнулась она. — «Туда никто не заглядывает, — говорил мне Густав. — Поскольку там не хранится ни спиртное, ни деньги, туда никто не ходит».

— Кто-нибудь мог видеть, где он берет ключ?

— Не исключено. Обычно он уходил в библиотеку, чтобы взять ключ, а потом — чтобы повесить его обратно. Не думаю, чтобы кто-нибудь шпионил за ним, но если дверь оставалась открытой, вполне возможно, что кто-то и видел.

— Понимаю. Убийца видел, где висит ключ, знает, что хранится в сейфе, забирается туда и крадет и яд и рукопись. Просто и незатейливо. Густав имел обыкновение показывать свои драгоценности любому, кто пожелает, поэтому сразу и не скажешь, кто бы это мог быть.

— Думаю, ты идешь по ошибочному следу, — сказала она серьезно. — Убийство не имеет никакого отношения к рукописи. Рукопись украли, чтобы запутать и увести от следа. Густав убит совсем по другим причинам. Я почти знаю, кто убийца.

Но прежде чем я успел продолжить свой неформальный допрос, нас внезапно прервали.

— Прости, — послышался голос за моей спиной. — Не знал, что у тебя свидание, — голос звучал недружелюбно, иронично и с намеком.

Я обернулся. И увидел Бенгта Андерссона. В плавках, с двумя порциями мороженого.

— А, это ты, — улыбнулся он. Раздражение исчезло, и он сел между нами, протянув одну порцию мне. Что это — жертва в знак примирения? Извинение за ревность?

— Я разговариваю с кем хочу. — Сесилия посмотрела на него. — Если ты думаешь, что…

— Я ничего не думаю, — прервал он. — Но уж если ты лежишь в таком виде, могла бы и совсем раздеться. Здесь полно слюнявых фанфаронов из Аскерсунда.

— По статистике, в мире два с половиной миллиарда женщин, — разозлилась она. — И под купальниками все они одинаковы. Так и скажи своим фанфаронам!

— Возможно, ты права. Но дело в том, что из этих двух с половиной миллиардов только одна — моя.

— Твоя? — Она села. Ее аквамариновые глаза потемнели. Штормовое предупреждение на летнем море. — Что ты имеешь в виду? Я не принадлежу ни тебе, ни кому-то другому. И я…

Бенгт снова прервал ее.

— Вряд ли это интересно Юхану, — он мрачно взглянул на нее. — Наши отношения никого не касаются.

— Отношения, — фыркнула она. — Между нами нет никаких отношений. Больше никаких, во всяком случае. И ты знаешь это.

И, широко размахнувшись, она швырнула мороженое. Едва оно коснулось земли, как бдительная чайка ринулась на свою добычу.

Сесилия поднялась, холодно посмотрела на Бенгта, кивнула мне и стала спускаться по берегу в воду. Тонкая, гибкая, как молодой звереныш.

Бенгт смущенно улыбнулся мне; он выглядел как щенок, получивший по носу.

— Ты ведь знаешь, как ведут себя невесты, — неуверенно сказал он и посмотрел ей вслед.

ГЛАВА X

— Еще чашечку чая?

— Да, спасибо.

Улла Нильманн подняла серебряный чайник и налила обжигающего чаю в мою высокую бело-голубую чашку мейсенского фарфора: это был слегка отдающий дымком «Эрл грей». На серебряном блюде лежали тостики. Круглые шарики масла аккуратно уложены пирамидкой на другом блюде рядом с двумя вазочками с джемом. Элегантные салфетки. Молочник и сахарница в стиле ампир. Неужели Цетелиус? Все это стояло на большом серебряном блюде и было в духе Уллы Нильманн или, во всяком случае, соответствовало представлению о ней. Так размышлял я, сидя напротив нее в большой библиотеке. Супруга Густава Нильманна не угощала ни кофе, ни булочками на кухне. Нет, все здесь было элегантно, утонченно и отменно. От пикантных кусочков лимона в золотисто-желтом сиропе до льняных салфеток с ажурной строчкой.

Официально в Сунд, большой господский каменный дом недалеко от Аскерсунда, я приехал, чтобы выразить ей соболезнование. Была у меня еще и другая, не столь благородная цель: Улла — самый близкий Густаву человек, они прожили вместе много лет. Значит, она, наверное, могла больше других знать и о мотивах убийства, и в каком кругу можно искать убийцу. И, возможно, будет более откровенна с тем, кто не связан с полицией.

От шоссе к дому вела березовая аллея. Сам дом стоял на холме с видом на Вэттэрн, поблескивавший между деревьями в нескольких километрах от усадьбы. Главное здание явно конца XVII века, подумал я, поворачивая на площадку двора, усыпанную гравием, и ставя машину под большим дубом. Огромным и немного печальным показался мне этот белый дом под черной ломаной черепичной крышей. Перед господским двором располагались четыре небольших деревянных флигеля. Уж не старее ли они самого дома? Архитектурно более сдержанные, по-каролински строгие, желтые с белыми углами.

Открыв широкую дверь, Улла Нильманн удивленно смотрела на меня, казалось, ей трудно вспомнить, где она могла встречать меня. Но вот она сообразила, ее лицо просветлело, она улыбнулась.

— Может быть, я некстати? Я проезжал мимо и подумал, что надо заглянуть, чтобы сказать, как я опечален тем, что случилось с Густавом.

Теперь она больше не улыбалась, теребя длинными ухоженными пальцами белое жемчужное ожерелье на черной шерстяной кофте.

— Спасибо. Трогательно с твоей стороны. Не хочешь ли зайти? Я как раз собиралась пить чай. Анна сейчас принесет еще одну чашку.

Мы вошли в большой зал. На каменном полу лежал большой персидский ковер в темно-красных и синих тонах. На стенах под высокими сводами — рога лосей и косуль. С висевшего над старым черно-зеленым железным сундуком портрета в богато украшенной лепниной барочной раме на меня сверху вниз смотрел мрачный мужчина в большом парике с длинными локонами. Основатель или смотритель Сунда?

Если зал был мрачным и душным, то библиотека являла полную противоположность: большая, светлая и полная воздуха. Солнце струилось сквозь высокие окна, а через открытую на террасу дверь лились все запахи лета. Улла Нильманн села напротив меня на длинную желтую кретоновую софу. Холодная и хорошо воспитанная.

Я смотрел на нее, пока она наливала мне чай. Высокая, тонкая, ухоженная. Пепельные волосы пучком уложены на затылке. Лицо бледное, без косметики. Темные усталые глаза, глубокие морщины вокруг. Проплакала эти бессонные ночи? Но несмотря на то, что лицо осунулось и посерело, оно было все еще красиво. Ей, видимо, где-то около пятидесяти. Большие темные глаза, высокие скулы, осанка, грациозная фигура — все это создавало впечатление единства, элегантности, вкуса и утонченности. Что же могло тянуть Густава к Сесилии? Древняя как мир, банальная история об очарованности старости молодостью, об отсрочке неизбежного? Юная, свежая чувственность Сесилии? Увидев Уллу вблизи, трудно было понять его.

— Все было ужасно, как ты понимаешь, — она тускло улыбнулась, глядя на меня и крутя большое кольцо с бриллиантом. — Мы пообедали и, как обычно, если хорошая погода, собирались пить кофе в нашей беседке. Вечер был прекрасным. Но я, идиотка, видите ли, обязательно должна была посмотреть телевизионные новости! Так уж это было необходимо! Если бы я пошла вместе с Густавом, этого никогда бы не случилось.

— Я не убежден, — возразил я, пытаясь утешить ее. — Этот сумасшедший просто попытался бы в другой раз.

— Возможно, не знаю. Но так дьявольски хитро, так не по-человечески. Положить цианистый калий в его «Априкот брэнди». Так инфернально.

Она вздрогнула.

— Я слышал, он держал его в сейфе.

Она кивнула:

— Я всегда говорила Густаву, что ему не следовало держать это в сейфе. Но там у него были всевозможные штуковины. И не думаю, что для кого-нибудь был секрет, где он держал ключ. Всякий раз, когда приходили гости, он обязательно показывал все, что там было. Как маленький. Не знаю, может, это было связано с его пенсией. Он стал каким-то неугомонным. Казалось, что ему обязательно надо было доказать и себе самому и другим, какой важной персоной он все еще оставался. Мне даже кажется, не это ли стояло за его идиотской идеей с мемуарами.

— Тебе не нравилось, что он начал писать?

Она потянулась за кусочком апельсинового мармелада.

— Нравилось — не нравилось. Мне это все казалось абсолютно ненужным. Зачем бередить старые раны? Я всегда говорила: лучше забыть и простить. Но он не слушал. А я оказалась права. Ну подождал бы с публикацией, когда нас уже не стало бы. Так бывает, не правда ли? Некоторые, например, позволяют опубликовать мемуары через пятьдесят лет после своей смерти.

— Ты читала их?

Она кивнула:

— Да, читала. Ничего хорошего из этого не вышло. Наоборот. Он в них такой злой, такой бессердечный. Словно искал встречи с собственной смертью. Думаю, что, если бы мемуары вышли, у него было бы много неприятностей.

— И у других тоже, полагаю.

— Еще бы! Это не осчастливило бы Швецию, а уж какие политические последствия навлекло — я даже не знаю, предвидел ли он. А если предвидел, то это еще хуже. Словно думал: раз уж со мной покончено, то пусть будет покончено и с другими.

— На днях я разговаривал с Сесилией Эн. В том числе и о мемуарах, и у меня не сложилось впечатления, что они столь опасны.

— Не думаю, что фрёкен Эн знает, о чем говорит, — коротко возразила Улла Нильманн, наклонилась через стол и взяла серебряный портсигар. Сначала предложила мне, но я отказался. Она закурила и продолжила:

— Нет, она видела лишь вершину айсберга. Густав никогда не рассказывал ей, что он, собственно, замышлял, а замышлял он смерть. Кроме того, думаю, она видела лишь первую половину рукописи, относительно невинную. По крайней мере на ее страницах головы не летят.

— Значит, тем опаснее остальные?

— Именно. Он не давал мне читать все остальное, но намекал.

— Значит, ты полагаешь, что убийца отравил Густава, чтобы остановить публикацию?

Она кивнула:

— Не только думаю. Знаю. Ведь Густав мог быть очень болтливым. И не таким уж злым, когда хотел. Бывал он и неосторожным. Так что все немного знали, о чем идет речь.

— Но убийца очень рисковал. Он либо поджидал у беседки, либо пришел туда, когда Густав уже сидел там. Его ведь мог кто-нибудь увидеть?

— Не обязательно. Если подойти сзади, то из большого дома не видно, а лес начинается сразу же за беседкой. Еще несколько сот метров — и проселочная дорога, которая через несколько километров соединяется с дорогой на Аскерсунд. Кроме того, когда Анна принесла туда кофе, там никого не было.

— Даже если убийца и пришел из леса, все равно это был кто-то, кого Густав знал лично, не так ли? И знал настолько хорошо, что убийца смог сесть за стол и украдкой положить капсулу в его рюмку.

— Возможно, что все было именно так. Но не обязательно.

Я удивился. Она заметила это и улыбнулась.

— Я не Шерлок Холмс и не мисс Марпл, которые здесь понадобились бы. Но все же кто знал Густава, знал также и то, что он любил «Априкот брэнди» и что по вечерам имел привычку выпить рюмку. Так что убийца спокойно мог еще накануне положить капсулу прямо в бутылку.

— А как в таком случае он мог быть уверен, что ликер не выпьет кто-нибудь другой? Ты, например.

— Я спиртного не пью. Если только вино. Да и сама бутылка исчезла. Анна отнесла ее на подносе и поставила на стол. Но когда она нашла там Густава мертвым, бутылки уже не было.

Этого Калле Асплюнд не рассказывал мне. Явно не все дозволено мне знать. Ну да ладно. Я тоже не стану рассказывать ему всего.

— Число подозреваемых сильно сокращается. Этот «кто-то» должен был очень хорошо знать и Густава, и тебя, ваши привычки до мелочей, чтобы все спланировать так точно. Этот «кто-то» знал, где находится ключ от сейфа, в котором капсулы с ядом лежали вместе с рукописью. Знал и о слабости Густава к абрикосовому ликеру, и где стоит бутылка.

— Не понимаю только, зачем ему надо было оставлять белую лилию. Так жестоко!

— Ты, конечно, рассказала обо всем этом полиции.

— Само собой разумеется. Я часами сидела с каким-то комиссаром, или кто он там был. Из Стокгольма. Да, его звали Асплюнд. Но были и многие другие. Из СЭПО и не знаю, откуда еще.

— То, что ты рассказала о бутылке, очень интересно, — заметил я. — Если Густав имел обыкновение выпивать по рюмочке каждый вечер, то бутылка была приготовлена в день смерти. Ведь накануне вечером ничего не случилось. А ты не можешь вспомнить, кто у вас был в тот день?

Правда, Калле Асплюнд и Сесилия уже рассказывали мне, но не мешало послушать и ее саму. Появлялось больше нюансов.

Улла Нильманн задумалась.

— Как ни смешно, но в тот день было довольно много народу, — сказала она задумчиво. — Андерс и Стина Фридлюнды заглянули после обеда, вернув трактор-косилку, который занимали у нас. Их собственный сломался и где-то чинится. Заходил и Габриель Граншерна. Мне кажется, ты с ним встречался у Халлингов.

— Генерал? Да, встречались.

— Потом, на ланч, приезжали Халлинги, Габриель и издатель Густава. Вульгарный тип, однако. Большая голова и большие слова. Это он во всем виноват. Если бы не его упрямство, Густав никогда не начал бы писать. Сесилия Эн тоже, конечно, была на ланче. Потом за ней заезжал ее друг.

Типично для Уллы Нильманн, подумал я. Воспитанная, корректная Улла сказала «друг», а не сожитель.

— Были, естественно, и другие, — продолжала она, стряхнув пепел с сигареты. — Почтальон, машина из пивоварни. Садовник. Нет, не по найму, просто соседский мальчик подстригает нам лужайки. Мы купили такой большой трактор, видел, наверное? Очень практично: у нас ведь большой газон и подстригать его вручную невозможно.

— Густав боялся чего-нибудь, был беспокойным? У него не было чувства, что ему угрожают?

— Абсолютно нет. Всегда как бы чувствовал свое превосходство. Элитарность. Был высокомерным — пожалуй, всегда правым. А от тех времен, когда он был еще в силе, сохранилось чувство неуязвимости, как будто никто не решится сделать ему дурное. Что он влиятелен и силен. Но оказалось, что он ошибался. Нельзя идти по жизни и безнаказанно ранить, причинять боль и унижать людей.

— Ты думаешь, что убийца кто-то другой?

— Не понимаю.

— Мы говорили лишь о небольшой группе тех, кто так или иначе мог пострадать от его мемуаров. Но если он давал повод и многим другим ненавидеть себя, то круг расширяется. Он гораздо больше, чем тот, о котором мы только что говорили, не так ли?

— Понимаю, что ты имеешь в виду. Мы действительно, наверное, очень уж его ограничили. Слишком многие желали ему зла, и у них были на то причины. Собственно, ужасно говорить так о своем муже. Слишком уж отрицателен итог его жизни. Но факт остается фактом. Много лет он делал больно очень многим людям. Хотя и ненамеренно. Не всегда. Но если ты политик или крупный чиновник, ты вынужден принимать решения, которые задевают других.

Но не всегда это приводит к убийству, подумал я. Несмотря ни на что, немало шефов СЭПО и других должностных лиц, выполнявших очень деликатные и тяжелые задания, покинули этот свет неубитыми. Густав, должно быть, реальное исключение, наживший так много врагов, что почти невозможно вычислить его убийцу. Полиции следует составить целый реестр всех его гипотетических противников. И лишь потом раскладывать карты и разгадывать головоломки. Алиби должно быть надежным. Кто мог быть в Сунде и положить цианистый калий в бутылку ликера? Кто мог проникнуть в беседку с белой лилией, жутким последним приветом?

— Не буду больше мешать, — сказал я, вытирая рот белой салфеткой и почти стыдясь, что запачкал ее белоснежную поверхность.

— Право же, трогательно, что ты заглянул. В такой ситуации люди слишком деликатны, не хотят навязываться. Не понимают, что просто необходимо поговорить с кем-нибудь обо всем этом. Невозможно же сидеть запершись и перемалывать все старое, корить себя.

Направляясь к машине, я встретил молодую девушку в круглых очках. Она ставила свой велосипед у стены белого дома. В юбке и блузке, немного стеснительна, как прежние школьницы.

— Тебя зовут Анна? — угадал я.

Она улыбнулась:

— Да.

— Меня зовут Юхан Хуман, я был хорошим другом Густава Нильманна. Ты здесь работаешь, насколько я понимаю.

— Только летом, в каникулы. Помогаю по хозяйству. И получаю отметку за практику, — деловито добавила она.

— Не буду мешать тебе. Но ведь это ты относила поднос с кофе в тот вечер, когда он умер?

Она молча кивнула.

— Ты не заметила чего-нибудь особенного?

— Чего не заметила?

— Ну когда шла в беседку или когда была уже в ней? Ты убеждена, что была совсем одна?

— Да, абсолютно. Я понесла туда кофе. Бутылку и рюмку. Ничего странного не было. Я часто делала это по вечерам. Если они были дома, конечно.

— Где стояла бутылка, когда ты ее брала?

— На кухне. Да, да, в кладовой.

— Она рядом со столовой?

— Да. За стеной.

— Ты не помнишь, был ли кто-нибудь на кухне в тот день кроме тебя?

Она задумалась.

— Да, через некоторое время. И довольно много народу. Ведь был обед, и все хотели помочь накрыть на стол. А к вечеру приехали Фридлюнды, так он ходил и брал сок. Апельсиновый сок.

— А где стояла бутылка с соком?

— Тоже в кладовой.

По дороге в Аскерсунд я много думал о том, что у двух близких Густаву женщин сложилось совершенно противоположное мнение о причинах убийства. Улла уверена, что виной всему мемуары, а Сесилия Эн, ежедневно работавшая над рукописью, разбиравшая сведения и факты, в это не верит. «К рукописи убийство не имеет никакого отношения», — сказала она. «Густав убит по другим причинам, совсем по другим причинам». И она была почти уверена, что знает, кто убийца. Не появись ее друг с мороженым, я, наверное, узнал бы побольше.

ГЛАВА XI

Я отложил в сторону книгу Свена Стольпа «Королева Кристина». Женщина — удивительная, эпоха — чарующая. Какой сенсацией для Европы, должно быть, стали ее отречение от престола и переход в католичество. Дочь «короля — героя Севера», того, кто с одним лишь мечом отправился в поход против «гидры католицизма» и именем религии завоевал для шведской короны большие части Европы. И его дочь изменяет и родине и религии, сбегает, прихватив карету, битком набитую сокровищами искусства из Стокгольмского дворца. Как королеву принимает ее восторженный папа в Риме, где она поселяется и живет в роскоши, превосходя в этом многих царствующих монархов. Воспитывалась она, как мальчик, владела большинством европейских языков, всерьез интересовалась философией, математикой, теологией и астрономией, поэзией и прочей литературой. Когда Швеция становилась для нее слишком мелкой и тесной, в Стокгольм приглашались ведущие интеллектуалы ее времени, например Картезий. Но ее интересы не ограничивались науками и искусством. В политике она тоже была видной фигурой: она столкнула лбами высшее дворянство, которое в период до ее совершеннолетия присвоило себе власть, привилегии и земли, с другими группами, а власть взяла в свои руки. Но драма ее жизни не закончилась отречением и бегством в Рим. Там, в своем дворце, окруженная блестящими собраниями произведений искусства, с собственным театром и оркестром, капельмейстером которого был Скарлатти, она плела интриги с французским кардиналом Мазарини. Целью был Неаполь. В тайном договоре Неаполь был ей обещан в качестве ее королевства. Но ее планы выдал приближенный, которому она доверяла, смотритель придворной конюшни Мональдеско. Она приказала его казнить — это был один из крупнейших скандалов того времени, сильно повредивший ей. «Я люблю шторм и боюсь покоя» — написала она однажды кардиналу Мазарини, и эти слова можно считать девизом ее жизни. Вот и говори о равенстве и эмансипации! Нет, ее жизненный путь подтверждает то, о чем я всегда думаю: в критический момент женщины превосходят мужчин. Они сильнее, мудрее, а иногда и бесцеремоннее. Может быть, это как-то связано с генетикой? Самка, которая защищает и охраняет молодняк, физическая слабость, которую необходимо компенсировать другими качествами?

Просидев весь вечер, уткнувшись носом в книгу, я зевнул, чувствуя небольшую тяжесть в голове. Который час? Девять. Не поздно ли поговорить с Сесилией? Не по телефону, конечно. Нет, не потому, что на линии могли подслушать, просто не возможно создать атмосферу истинного доверия и открытости с телефонной трубкой в руке. А мне нужна была именно такая атмосфера — спокойствия и доверия, чтобы она могла говорить свободно, подробнее рассказать о своей теории, о которой обмолвилась на пляже, когда была почти уверена в том, кто убил Густава. К тому же я беспокоился за нее. Если Густав был убит из-за своих мемуаров, она представляла большую опасность для убийцы.

Летний вечер был прозрачен и бледен. Легкий туман поднимался с луга перед моим домом, черный дрозд, чуть опоздав, пробовал свои кристально чистые тона где-то в темноте соседнего леса. Заблудившийся комар с писком влетел в открытое окно, но быстрым движением руки я поймал его и отправился к телефону. Войдя в гостиную, я засомневался. Если я позвоню и предупрежу ее, исчезнет элемент внезапности. У Сесилии будет время посидеть и подумать, что говорить и говорить ли вообще. Лучше постучать в дверь неожиданно, сказать, что, возвращаясь домой, решил заглянуть к ней. Время не такое уж позднее, она, конечно, еще не спит, а смотрит телевизор или читает в своей комнате в одном из флигелей белого господского дома, где я всего несколько часов назад пил чай с Уллой Нильманн.

Выехав из Аскерсунда, я притормозил у дороги, сворачивающей на Сунд. А не поехать ли другой дорогой к Сесилии? Той, что идет мимо беседки в парке. Именно этой дорогой должен был воспользоваться убийца, незаметно исчезнув. Я медленно проехал несколько километров вперед по асфальту. Справа вынырнул старый дорожный щит — желтые и черные буквы «Сунд-3», и я свернул на дорогу, покрытую гравием. Она плавно скользила между скальными блоками и грубоствольным лесом, угрожающе темневшим вечером. Слева сверкнуло небольшое лесное озеро, потом появилась темная речка с переброшенным деревянным мостом. Выдержит? На черной воде светились белые лилии, лебедь внимательно следил за машиной, когда я переезжал через мост. Охраняет гнездо в зарослях тростника? Не сидит ли там самка на яйцах в лебедином пуху? Где-то я читал, что лебединая пара живет вместе всю свою жизнь, а не меняет партнеров каждую весну, как другие птицы и звери. И как мы, люди. Ну не каждую весну, но довольно часто. Умные птицы. Они поняли, что «лебедь есть лебедь, есть лебедь», если уж подражать Гертруде Стейн. А может, просто: все лебеди одинаковы, так зачем менять?

Но вот в просвете между деревьями я увидел высокую крышу Сунда. Я свернул к обочине у щита, обозначавшего место встречи, где лесная дорога была пошире, и вышел из машины. На другой стороне канавы высился большой штабель дров, через мой ботинок вниз, в спасительную глубину травы прыгнула лягушка. Вечер был спокойный и тихий, птицы закончили свои выступления. Кроме того, активный певчий период, когда птицы должны защищать свои гнезда и участки от соперников и захватчиков, уже прошел. Ведь если птица поет красивую песню, она поет в ней о чрезвычайном: агрессия, угроза и жажда борьбы.

Где-то здесь, справа, должна находиться беседка, прикинул я, продвигаясь вперед, обходя лужи. И тут я увидел ее — тропинку, ведущую к холму. Я перешагнул через канаву, пробрался сквозь папоротник, цеплявшийся за штанины и оставлявший пятна росы на светлой ткани, прошел между кустами черники в упругом мху. Через несколько сот метров лес изменился. Еловый уступил место лиственному, открылись небольшие прогалины. И прямо впереди стояла восьмигранная беседка. На вершине холма, словно старинный храм в стиле ампир. Светло-желтая, с черной крышей и греческими колоннами. Я медленно пошел к беседке. Внизу справа, под высокой ольхой, поблескивала речка. Улла Нильманн была права. Того, кто пришел и ушел этой дорогой, нельзя было увидеть из дома. Очень возможно, что убийца воспользовался тем же путем, что и я. Поставил машину на дороге, прошел по тропинке, встретил Густава в беседке, тайком подлил яд в его бокал и так же незаметно исчез.

Дверь в беседку была заперта, но я мог заглянуть в нее через высокие узкие окна. Несколько современных низких стульев из тростника и цветного кретона. Один тростниковый стол покрыт узловатой стеклянной пластиной. Книжная полка. Вдоль стены несколько стульев с прямыми спинками. На столе ежемесячник «Монадсжурнален» и газета «Свенска Дагбладет». Что еще? Я взглянул на белый дом за зеленой лужайкой, метрах в ста отсюда.

Здесь сидел Густав. Всматривался в летний вечер. Курил сигару, пил кофе и смаковал абрикосовый ликер. Вот он слышит шаги, видит того, кто подкрадывается по склону. Кто-то, кого он знает. Он встает, предлагает гостю другое кресло. Посетитель отвлекает его внимание, показав, возможно, на летящую птицу, а сам быстро и незаметно высыпает содержимое капсулы в рюмку. Густав выпивает и через несколько минут оказывается на полу, скрюченный судорогой, кричит от боли. Но никто не слышит его, только убийца.

Кто он? Хороший друг, который случайно заглянул и которому Густав обрадовался? Кто-то, кто просил о встрече с ним? Или некто совершенно непрошеный?

Мои размышления вмиг прервал звук машины, ехавшей по нижней дороге. Тот, кто был за рулем, явно спешил, и я забеспокоился. Я припарковался на специально отведенном месте, но дорога была извилистой, и неизвестно, успеет ли он на такой скорости свернуть. Мотор взревел, но я все равно услышал, как затрещал и зашипел гравий, когда машину занесло на повороте. Но ни удара, ни скрежета. Мой старый «опель» остался целым. Уже хорошо. Шум мотора затих где-то у основной дороги и слышался уже вдалеке. Я убил комара на щеке и медленно прошел по узкой тропинке, той самой дорогой убийцы.

Дальше тропинка разветвлялась. Один ее рукав сворачивал к темной реке. Я остановился, посмотрел на зеркало воды, блестевшее сквозь свисавшие ветви. Что-то белое поблескивало на водной поверхности. Белые лилии. Неужели убийца сорвал здесь ту белую лилию, что Густав держал в руках? Я спустился к реке, осторожно ступая на корни и камни, чтобы не поскользнуться. Подвернуть ногу мне совсем не хотелось.

У самого берега, меж тростника, вода подрагивала, а в нескольких метрах дальше образовывала водоворот. Щука, замерев, спала у кромки берега, чутко ощущая колебания воды, когда я пробирался по камням. А еще через несколько метров росли белые лилии, прямо у толстого полузатопленного ствола дерева. Наверное, его свалило ветром. Я осторожно влез на него. Ствол погрузился в воду, но выдержал, и я сумел пройти по нему на расстояние достаточное, чтобы дотянуться до лилий. Я попробовал наклониться, присел на корточки и ухватил белый цветок. Темно-зеленый упругий стебель поддавался с трудом, но через некоторое время я все же разорвал его. Неужели до меня здесь сидел он? Убийца Густава? Я невольно обернулся и посмотрел в сторону леса: молчаливый и таинственный стоял он, скрывая свои тайны.

И вдруг на дне я увидел что-то блестящее, совсем рядом со стволом, на котором сидел. Блесна. Кто-то удил, блесна задела за корягу, а леска оборвалась. Наверное. Шведские реки и озера, должно быть, богаты блеснами и спиннингами фирмы АБУ и прочих производителей. Но, посмотрев внимательнее, я понял, что это не блесна на щуку или окуня. Что-то совсем другое поблескивало в темно-коричневой воде. Серебряная монета? Я наклонился, закатал рукав рубашки, сунул руку в тепловатую воду и достал загадочный предмет. В руке я держал украшение, позолоченную заколку для волос. Где я видел ее раньше? Кто закалывал ею волосы? И я вспомнил. Конечно же, Сесилия Эн! Когда мы ели пирожные в кафе в Аскерсунде. А почему она лежит здесь? Или она потеряла заколку, когда тянулась, чтобы сорвать белую лилию?

Я медленно поднялся, держась за сломанную ветку, торчащую из ствола, и, балансируя, вернулся на берег с заколкой в руке. Как бы она ни попала сюда, ее нужно показать Калле Асплюнду. Я только не мог взять в толк, как это могло быть. Не может Сесилия быть замешана в убийстве. Она явно последняя из тех, кто хотел смерти Густава. Я спрошу ее сам.

Медленно и осторожно ехал я к дому. Кто знает, сколько идиотов сорвалось из дома на машинах в этот летний вечер. Окна в большом белом доме отсвечивали темнотой и пустотой. Только на самом верху в одном из углов горела лампа. Это спальня Уллы?

Обогнув фронтон дома и миновав несколько длинных низких парников, я поставил машину под парой высоких белых берез. Все четыре флигеля были как вымершие. Быть может, нет никакого смысла стучаться к молодым девушкам поздно вечером, чтобы обсуждать убийство и самого убийцу. Не лучше ли вернуться сюда завтра, предварительно позвонив?

Нехотя выходил я из машины. Но назвался груздем — полезай в кузов. Раз уж все равно доехал сюда, да и Сесилия не в том возрасте, чтобы соблюдать правила протокола и этикет. Она, конечно, пригласит на чашку чая. Я почувствовал небольшую дрожь. Солнце уже зашло, и влажная прохлада подкрадывалась из елового леса за гаражом.

Вопрос лишь в том, где ее искать? Я посмотрел на близлежащие флигеля, но они казались нежилыми. Темные окна, ни одна свеча не манила меня в сумерках. Правда, она могла быть в отъезде. У своего друга, ревнивого журналиста.

Я обошел оба деревянных дома. На другой стороне находилась большая площадка, посыпанная гравием, между четырьмя флигелями и фасадом усадьбы. Наконец я на правильном пути: в левом флигеле на первом этаже горел свет. Я шел по шуршащему гравию, оставляя следы на прочерченных широкими граблями канавках. Прямо к дому, вверх по лестнице. Тщетно поискав звонок, постучал в низкую деревянную дверь. Внутри дома мои удары отозвались глухим эхом, но в ответ не раздалось ни голоса, ни шагов. Я попробовал еще раз, немного сильнее, но безрезультатно. Может быть, заснула или смотрит телевизор? Или надела наушники и слушает стерео? Или уехала, забыв погасить свет? Неужели с тем сумасшедшим, что только что промчался по дороге, была Сесилия?

Я спустился с лестницы и подошел к светившемуся окну. Оно было высоко, и мне пришлось влезть на широкий каменный цоколь фундамента. Сначала я увидел лишь мебель. Несколько диванов, картины на стене. Телевизор в углу. А в глубине справа письменный стол с печатной машинкой.

Я уже собирался спрыгнуть, как вдруг увидел нечто. На полу у стола лежал большой узел. Я вгляделся — это была Сесилия Эн. Тихая, неподвижная, будто спала. Длинные светлые волосы, разметавшиеся по ковру, словно золото блестели в лучах лампы, стоявшей на столе.

ГЛАВА XII

— Сесилия! — закричал я, сложив руки рупором и прижав их к оконному стеклу. — Сесилия!

Я застучал по раме с такой силой, что думал — стекло треснет. Но напрасно. Она не шевелилась, не слышала, лежа на боку с поджатыми коленями, спиной ко мне. Я не видел ее лица, но чувствовал, что тело было явно напряжено и неестественно скрючено, словно в судороге.

Над входом зажглась лампочка и открылась дверь.

— Эй! — в вечернем воздухе прозвучал ясный женский голос. — В чем дело?

На широкой каменной лестнице в светлом утреннем халате стояла Улла Нильманн.

— Это я, Юхан Хуман, — крикнул я в ответ. — Мне кажется, с Сесилией что-то случилось.

Я спрыгнул с узкого каменного края и бросился к входной двери, попытался повернуть ручку, но дверь была заперта.

— Захвати ключ, — крикнул я Улле, которая была на середине двора. — Дверь заперта.

Она остановилась. Потом повернулась и побежала к дому. Я попытался выбить дверь плечом, но безрезультатно. Дубовая дверь, окованная железом, поддается не так легко. Может быть, есть черный ход через кухню?

Я обежал вокруг дома. В боковой стене маленькая лестница вела к узкой двери под козырьком. Но она тоже была заперта. Когда я вернулся обратно, Улла уже стояла с ключом, пытаясь вставить его в замочную скважину.

— Ничего не получается, — тяжело дышала она. — С той стороны ключ. Она заперлась. Лучше поставь скамейку под окно и дай мне свой ботинок.

— Мой ботинок?

— Ну давай же ботинок, — сказала она нетерпеливо. — И скамейку. Скорей! Я видела ее через окно.

Я быстро притащил длинную садовую скамейку, стоявшую у лужайки за домом, подтянул ее к окну и помог Улле подняться. Потом я снял ботинок и дал ей. Улла схватила его за носок и каблуком ударила по нижней части окна. Стекло разбилось. Она быстро всунула руку и подняла крючок. Окно распахнулось, она осторожно собрала большие куски стекла с подоконника и влезла в комнату. Я последовал за ней, порезав руку об один из оставшихся осколков.

Улла Нильманн сидела, склонившись над головой Сесилии. Лицо ее стало пепельно-серым, она посмотрела на меня большими, напуганными глазами.

— Мне кажется, она мертва, — сказала она тихо.

Даже не пощупав пульс Сесилии, я понял, что Улла права. Лицо, обрамленное золотисто-желтыми волосами, было бледным, со слабой синевой, рот застыл в гримасе, словно она кричала. Глаза широко раскрыты, зрачки неестественно расширены. От боли или от ужаса. Сама она лежала в позе эмбриона, с поджатыми к животу ногами и прижатыми к груди руками. Ее смерть очевидно была мучительной.

Улла поднялась как-то безразлично, подошла к креслу и опустилась в него. Тускло посмотрела на меня. Ее решительность исчезла.

— Что мы будем делать? — спросила она беззвучно.

— Вызывать «скорую», даже если уже и поздно. И полицию. Здесь где-нибудь есть телефон?

Улла кивнула на дверь у кафельной печки в углу.

Когда я вернулся, она продолжала сидеть, уставившись перед собой, словно в шоке. Я понимал ее. Совсем недавно она видела Густава мертвым, убитым. А теперь перед ней лежала Сесилия Эн там, на темно-красном ковре.

Я подошел к письменному столу. В машинку был заправлен лист бумаги. На нем несколько строчек: «Прости. Я больше не могу. Я люблю его, но он не мог оставить ее, он обманул меня. Мы должны были…» На этом ее письмо кончалось, без адреса, без отправителя. Словно она не решилась на большее, не смогла. Рядом на круглом подносе стояли термос и две кофейные чашки. Тут же небольшая бутылка ликера и бокал. Я наклонился и понюхал его, не беря в руки. Слабый запах горького миндаля еще остался, хотя бокал был почти пуст. Абрикосовый ликер. И что-то еще.

— Цианистый калий, — констатировал я. — Синильная кислота.

Вначале мне показалось, что Улла не поняла, о чем я говорю, будто она не хотела понять.

— Но это одно и то же, — послышалось позже так тихо, что я едва слышал.

Я кивнул и посмотрел на бутылку. Вот так же в беседке лежал Густав, один и тот же яд убил обоих. Хотя было и различие: Густав убит, а Сесилия лишила себя жизни сама. Дверь и окно заперты изнутри, прощальное письмо, хотя всего в несколько строчек, написано ею самой. Зачем она это сделала?

В ожидании полиции я обошел дом, стараясь ничего не трогать, чтобы не затруднить расследование отпечатками собственных пальцев. Перед комнатой, где лежала она, была еще спальня, безлико и тоскливо обставленная. Типичная комната для гостей в загородном доме, с остатками разных гарнитуров. Была там и небольшая кухонька, скорее уголок. На плите стоял чайник со свистком. «Для кофе в термосе, — подумал я. — Кто же навещал ее? Еще две комнаты. Обе, очевидно, служили архивом для бумаг Густава. Вдоль стен — полки, длинные столы загромождены бумагой, картонные коробки забиты газетными вырезками и документами. Но было одно общее для всех помещений во флигеле, где жила Сесилия. Все окна были закрыты и заперты изнутри на крючки. Кухонная дверь заперта тоже изнутри. Ключ торчал в замочной скважине, как и в большой двери, ведущей в сад. Если убийца не исчез через печь, то очевидно самоубийство. Но почему? Молодая, красивая, полная энергии. Училась в университете, должна была защищаться по государственному устройству. Кто-то обманул ее, и у нее не хватило сил больше жить. Густав не смог оставить Уллу ради Сесилии. Она думала, что они поженятся? А Густав воспользовался ею, а потом трусливо спасовал?»

В задумчивости я вернулся в комнату. Улла, поджав ноги, сидела в кресле, так же тихо, молча, испуганно, как я ее оставил. Полиция должна была вскоре прибыть. Самого Калле Асплюнда я не нашел, но представитель полиции, с которым я говорил, понял, о чем речь.

Только я собрался сесть в другое кресло, как вдруг заметил что-то под стулом возле лежавшего на ковре тела. Может быть, я видел это и раньше, но как-то не обратил внимания. Мои мысли были сосредоточены на мертвой девушке, я был в шоке, найдя ее на полу, и поэтому сознание не фиксировало посторонние предметы. Я наклонился и поднял цветок. Красную лилию.

Тут со двора послышались звуки подходивших машин. Мигнул свет. Раздались тяжелые удары в дверь. Это так они стучались.

Я вышел в зал, повернул ключ, торчавший в двери, и открыл. На лестнице стоял озабоченный Калле Асплюнд. А за ним — несколько мужчин, которых я не знал.

Калле кивнул мне и вошел, поприветствовал Уллу, наклонился над Сесилией, взял ее запястье, но пульса не прощупал. Он покачал головой, подошел к письменному столу. Прочел краткое сообщение и затем понюхал пустой бокал. Опять покачал головой и посмотрел на меня.

— Рассказывай, — бросил он. — Рассказывай все точно, что ты знаешь об этом.

— Сначала я покажу тебе вот это, — ответил я и протянул ему красную лилию.

Он посмотрел на бледно-розовый цветок, покрутил его, понюхал. Потом отдал одному из серьезных мужчин с черным атташе-кейсом.

— Эта — красная, — наконец сказал он, глядя в окно, словно сам себе. — А та была белая. Да-да, — и он вздохнул.

— Даниельссон! — обратился он к человеку с портфелем. — Распорядись, чтобы начинали, а сам помоги госпоже Нильманн возвратиться в усадьбу. Я поговорю с ней немного позже, я понимаю, что ей трудно оставаться здесь.

И он подбадривающе улыбнулся Улле. Потом он взял меня под руку, и мы ушли в кухоньку. Калле выдвинул два деревянных стула, уселся у стола и достал свою трубку.

— Ну? — сказал он наконец и жестом предложил мне сесть. — Как, черт возьми, ты все это объясняешь? — Он порылся в карманах в поисках спичек, но не нашел. И недовольный, вновьспрятал трубку.

Я рассказал все, что знал, все, чему был свидетелем. О посещении Лассе Сандберга, о моей встрече с Сесилией на пляже и о том, что она была почти убеждена, что знает, кто убийца. Рассказал и об Улле Нильманн, о нашем разговоре в библиотеке в белом доме. Рассказал и о том, как, действуя на свой страх и риск, приехал сюда, чтобы поговорить с Сесилией, попытаться узнать побольше. И только когда я рассказал о заколке, которую нашел в воде, он отреагировал, что-то буркнув. Была ли это позитивная или негативная реакция — трудно сказать.

— Так, так, — сказал он, когда я закончил. — И вот мы опять сидим вместе, ты и я. А там лежит труп, мертвая женщина. За какую-то неделю два смертельных случая. И ты, естественно, в середине всего этого теста.

— Хотя это самоубийство.

— А ты уверен в этом?

— Уверен и не уверен. Но она написала прощальное письмо. А все окна и двери были заперты изнутри.

— А зачем тогда ей нужно было кончать жизнь самоубийством? Ответь мне.

— Она любила его. Ты же сам читал письмо.

— Ты начитался романов. В девятнадцатом веке — возможно, но сегодня молодые девушки не лишают себя жизни из-за стариков. А если и лишают, то уж, черт меня возьми, не цианистым калием. Это самое последнее, к чему прибегают. Нет, самое простое снотворное куда приятнее. Принимаешь дозу и засыпаешь. Все равно что блинчик съешь.

— Все не так просто, как ты думаешь.

— А я так и не думаю, но если сравнить с синильной кислотой, то это чертовская разница.

— А убийца исчез через щель или замочную скважину?

— Посмотрим, посмотрим, — сказал он устало, поглаживая растрепавшуюся бороду. — А вот с лилиями я ничего не понимаю. Одна белая, другая красная. Нет ли какого-нибудь шлягера на эту тему? «Одна белая, другая красная»?

— К сожалению, я не очень разбираюсь в этом. Но я подумал еще об одном. О машине.

— Какая машина?

— Когда я уже уходил от беседки, но еще до того, как нашел заколку среди лилий, я слышал, как проехала машина. Она шла на полном ходу, и я испугался, что она врежется в мой старый «опель», стоящий у дороги. Чего он так спешил, почему несся как угорелый по узкой дороге?

— А ты уверен, что это был он?

— Ну машина, — нетерпеливо ответил я. — Связано ли это как-нибудь со смертью Сесилии? А поднос с кофе? На нем стоят две чашки. Предположим, что ее убили. Она сидит с убийцей и пьет кофе. Потом пьет ликер и умирает. Тут он начинает спешить, выбегает из дома и бросается к машине и дует отсюда, как сумасшедший.

— Ты противоречишь сам себе, — уже терпеливо заметил Калле Асплюнд. — Только что ты утверждал, что это самоубийство, поскольку все заперто изнутри.

— Да, конечно, — согласился я. — Хотя есть и другой вариант. Предположим, что кто-то приходит к ней в гости, заглядывает через окно, пугается и бежит прочь.

— Не забудь, что это обычная дорога. Небольшая, но кто угодно может ехать по ней. Какой-нибудь парень, любитель быстрой езды, едет себе, полагая, что он один в такое время, и мчит, как на ралли.

— Конечно, возможно. Ну ладно! Во всяком случае, я нашел тебе заколку. Мне кажется, что она принадлежит Сесилии. Когда она уронила ее? Когда купалась или когда собирала лилии для Густава?

— Не только заколку, — устало вздохнул Калле, — ты нашел еще и труп.

Мурашки пошли у меня по коже. Да и не понравилось мне, что он назвал Сесилию трупом. Я подумал о том, какая она была красивая, как совсем недавно лежала на пляже. Такая теплая, живая. Полная желания жить. А сейчас лежит там, на ковре, как какой-то тюк.

Послышалась сирена, сначала вдалеке, потом все ближе и ближе, и, мигая синим светом, «скорая» свернула во двор. Двое в белых халатах с носилками побежали к дому.

— Да уж пора бы, — заметил Калле иронически. — Даже полиция прибывает быстрее. Ну да ладно, какая разница. Бедную девушку им не разбудить. Но зато ты можешь вернуться домой, Юхан, и отдохнуть от всех переживаний. Проследи, чтобы мои парни взяли с собой твою заколку, а я пойду посижу с госпожой Нильманн, послушаю, что она может рассказать. Завтра, наверное, увидимся.

Он кивнул, поднялся и ушел в комнату, где расследование уже шло полным ходом. На столе в пластмассовом пакете лежала красная лилия.

Белую лилию я еще, наверное, могу понять, подумал я, возвращаясь домой из Сунда в тот вечер. Ее убийца мог достать без особых трудностей. Надо лишь осторожно пробраться по упавшему в реку стволу и сорвать. Но красная? С одной стороны, они заповедны. А это значит, что они находятся под охраной. Продавцы мороженого и туристы подняли бы шум, если бы кто-то полез в воду, чтобы нарвать их. С другой — в этом есть и практическая сторона. Я сам был у Фагертэрна и видел их. Маленькие колонии мерцающих цветов растут далеко от берега. Нужно плыть либо самому, либо на лодке. А на этом озере нет ни одной. По крайней мере, я не видел. Если Сесилия убита, что само по себе противоречит и ее письму, и запертым дверям, то убийца слишком рисковал, если доставал эту красную лилию из озера.

Но самоубийство! Зачем? Да, конечно, самоубийство — одна из основных причин смерти в Швеции, даже больше, чем число жертв дорожных происшествий ежегодно, но такая девушка, как Сесилия! Нет, тут что-то не сходится. Толкнувшее ее на это должно быть чем-то чрезвычайным. Могло ли чувство любви к Густаву Нильманну быть настолько всепоглощающим, что она не смогла жить без него, что ее жизнь стала бессмысленной? А красная лилия? Белая была бы более логичной. Такую держал Густав, когда его нашли. Белую лилию.

Внезапно прямо на дороге выросла тень. Сверкнула пара звериных глаз, правая нога рефлекторно ударила по тормозам, машину крутануло пару раз, и она остановилась на полпути в канаву. Огромный лось исчез так же быстро, как и появился.

Обливаясь холодным потом, я вновь завел машину, сумел вырулить на проезжую часть и продолжил свой путь.

Да, действительно, мы мало знаем, подумал я и опустил стекло. Вот ты весел и здоров, а через минуту лежишь там, мертвый и холодный. Нет, надо взять себя в руки, а не сидеть и мечтать за рулем и стать еще одной строчкой в сводке о жертвах происшествий.

И тут меня стукнуло. Взаимосвязь! Может быть, Сесилия просто покончила с собой в наказание? Сесилия Эн — убийца?

ГЛАВА XIII

Он направил пистолет прямо на меня. В лучах солнца тот отливал синевой. Облачко белого дыма и выстрел. Триста сорок метров в секунду, подумал я и побежал. Триста сорок метров в секунду. Ведь это скорость звука? Я помню это еще с детства, когда мы считали секунды между молнией и громом, чтобы узнать, на каком расстоянии гроза. Потом он, наверное, схватил пулемет, потому что выстрелы сзади стали раздаваться все чаще и чаще, а я, согнувшись, бежал по высокой траве.

Вздрогнув, я проснулся. Солнечные лучи освещали постель, на одеяле лежала книга о трагическом детстве Хенрика Тикканен. Кто-то нетерпеливо барабанил по оконному стеклу. Было уже половина двенадцатого.

Мучили сухость во рту и тяжесть в голове. Я перекинул ноги через край постели, натянул светло-голубой махровый халат и вышел на кухню. За окном на улице стоял он — Бенгт Андерссон, с впавшими глазами и небритый.

Я открыл дверь, и он вошел, пробормотав нечто невнятное, что, мол, сожалеет, что разбудил меня, не хотел мешать.

— Ничего, — сказал я и поставил кофе на огонь. — Обычно я просыпаюсь часов в шесть-семь, а вот сегодня что-то не сработало. Этому, наверное, есть причины. Вчера я никак не мог уснуть.

— Знаю, — сказал он устало, садясь в одно из плетеных кресел в гостиной.

— Хочешь чашечку кофе?

— Да, спасибо, — донеслось из гостиной.

На кухне я приготовил себе завтрак: половина грейпфрута, тарелка обезжиренной простокваши. На кусочке грубого ржаного хлеба мягкий сыр с красным перцем. И стакан воды. Поставил две кофейные чашечки.

«Что ему нужно? — подумал я, пока укладывал завтрак на поднос. — Почему он приходит ко мне, когда Сесилия мертва?»

— Прошу. — И я поставил поднос на стол возле него, налил дымящегося крепкого черного кофе. Он молча кивнул, благодаря.

— Ужасно, — сказал я, пока он не начал пить кофе, а просто сидел тихо, замкнувшись в себе. Он был бледен, несмотря на летнее солнце. Под глазами черные круги. Ночная смена в редакции? Или днем он спит и никогда не видит лета?

Бенгт Андерссон сидел молча, уставившись в пол. Потом взял чашку кофе и сделал несколько осторожных глотков. Я не хотел торопить его и спокойно поглощал свой завтрак.

— Ты нашел ее, — сказал он наконец. Это был не вопрос, а констатация.

Я кивнул.

— И Улла, — добавил я. — Сначала пришел я, а потом Улла.

— Каким образом ты очутился там?

— Да я просто проезжал мимо и захотел поговорить с ней.

— О чем?

— Об убийстве Густава Нильманна. Когда мы виделись на пляже, Сесилия сказала, что она знает, кто убийца.

— А тебя это касается?

— И касается и не касается. Может, не впрямую. Это дело полиции. Но поскольку я встречался и с Густавом и с Сесилией, то… то мне было интересно.

Он смотрел на меня, уйдя в свои мысли. Наконец он кивнул и продолжил пить кофе.

— Я любил ее, — вдруг сказал он. — Не знаю, смогу ли я жить без нее. Вчера вечером ко мне приходила полиция. Задала кучу вопросов. О наших отношениях. Я рассказал все, как было. Что встретил Сесилию еще тогда, когда она училась в школе в Эребру. Я писал рецензию на театральное представление, которое поставило их литературное объединение. Что-то из Яльмара Бергмана. Ты знаешь, он ведь учился в Карро — Каролинском учебном заведении. Поэтому там они особенно интересуются им. Пьеса, кажется, называлась «Эксперимент». Сесилия играла одну из женских ролей, я брал у нее интервью. И влюбился в нее. А она в меня. Мы любили друг друга. — Тут он вновь посмотрел на меня.

«Гимназическая влюбленность? — подумал я. Молодая девушка, которой кажется, что ей будет интересно с молодым журналистом. Первая встреча молодой девушки с любовью и со всем прочим. Все ее мечты воплощаются в нем. Потом она встречает более старшего, опытного мужчину, сравнивает с Бенгтом, представляет перспективу своей жизни. Видит Бенгта таким, каков он на самом деле. Молодой, не особенно преуспевающий журналист провинциальной газеты. И Густав. Губернатор, государственный советник. Шеф ее отца. Нет, Бенгт вытащил короткую соломинку».

— Сколько времени вы знали друг друга?

— Три года. Серьезно у нас началось все, когда она сдала выпускные экзамены в гимназии. В ночь после выпускной пирушки. Мы возвращались домой на рассвете через городской парк.

Бенгт замолк, сделал глоток, посмотрел в окно.

— А все это с Густавом — ничто, — продолжил он. — Просто случайность, возникшая из-за работы. Они ведь целыми днями были вместе, и, конечно, он импонировал ей. У него ведь было все. Деньги, положение, все, что хочешь. Но как только книга была бы готова, все стало бы по-прежнему.

«Сомневаюсь, — подумал я и подлил нам кофе. — „Если огонь попадет в старые пни, гореть будет долго“. Шекспир или Библия? Нет, скорее из „Крестьянской жизни“».

— Уму непостижимо, — сказал Бенгт после паузы. — Я ничего не понимаю. Мы же собирались пожениться. — Он, казалось, почти потерял самообладание и был в отчаянии. — Когда Сесилия должна была закончить занятия в Упсале, она собиралась устроиться на работу в Эребру. Мы хотели купить дом, целую виллу. А теперь… — он всхлипнул, согнувшись на стуле.

— Как ты думаешь, кто убил Густава? — спросил я, чтобы отвлечь внимание от постигшей его трагедии.

— Все из-за дьявольской книги, — сказал он, собравшись. — Она накликала смерть на него и лишила жизни Сесилию. В одной лишь этой местности найдется с полдюжины тех, кто ликовал, когда он умер.

— Ликовали?

— Конечно. Если бы кто-нибудь запер дверь шкафа с твоим старым скелетом, то ты был бы дьявольски рад, не так ли?

— Право же, у меня нет подобного скелета.

— Возможно, у тебя и нет, но у других есть.

— У кого, например?

— Сесилия кое-что рассказывала. Не в деталях, но достаточно, чтобы я смог понять, на какой пороховой бочке сидел Густав. Интересно, понимал ли это он сам. Ей казалось, что он смотрел на свою книгу, как на игру в «дурака». Потом бы все забылось, а жизнь потекла бы как прежде.

— Но Сесилия говорила, что не верит в то, что мемуары были тому причиной.

— Чушь. Она говорила так, чтобы защитить Густава, — горько возразил он. — Так вот, если ты начнешь рыться в дерьме, то и получишь сполна.

— Например?

— Как ты думаешь, каким образом Йенс Халлинг стал миллионером? Ты видел его белый «ягуар»? Его дом? А ведь это всего лишь летняя дача. И на это хватит зарплаты после выплаты налогов в Швеции? Нет уж, чтобы иметь такую, как он, чековую книжку, нужно иметь несколько больше, чем просто зарплату в конце каждого месяца. А Андерс Фридлюнд? Осенью он может стать премьер-министром. Я видел часть секретных опросов общественного мнения, которые говорят об этом. Но ты же знаешь, как бывает у нас в Швеции. Малейший намек на то, что что-то не так, как должно, и тут же возникает «дело». А у кого есть средства на «дела» на финишной предвыборной кампании? У того, кто всю свою жизнь боролся, чтобы достичь места, которого он хотел. Так неужели он позволит, чтобы мемуары Густава поставили крест на его будущем?

— Это всего лишь пустые домыслы.

— А возьми генерала Граншерну, — продолжал он, не обращая внимания на мою ремарку. — Он служил еще во времена Веннерстрёма. И не забудь, что Густав был шефом СЭПО.

— Ну ты даешь! Граншерна мог быть замешан в шпионаже в пользу Советов? Он же самый большой консерватор в Аскерсунде и его окрестностях. Тебе самому должно быть смешно от своих рассуждений.

— Ты можешь так думать. Но не забудь, что я журналист. И у меня есть свои источники и доступ к материалам, которых ты никогда не видел. Кроме того, кое-что рассказывала Сесилия. Так что даже если ты считаешь, что я болтаю чепуху, все равно у достаточно большого числа людей был повод струхнуть. Они-то не знали, что он понапишет. Может быть, кто-то из них и предпочел угрозе безопасность и нанес удар.

— В том, что ты говоришь, возможно, есть что-то, но не замешана ли здесь рыбка похуже, чем плавающие в Вэттэрне и Фагертэрне. Кстати. Ты же знаешь, что, когда нашли Густава, он держал в руке белую лилию. А у Сесилии была красная. Ты понимаешь, в чем тут смысл?

— Нет, — быстро ответил он. Так быстро, что мне показалось, будто он скрывал что-то. Но я не хотел давить на него. По крайней мере не на следующий же день после смерти Сесилии.

— Прости за вопрос, но зачем ты приехал сюда?

Какое-то время Бенгт сидел молча, словно ему не хотелось выкладывать то, что было на сердце. Потом он все же решился и посмотрел мне прямо в глаза.

— Я пришел, чтобы поговорить с тобой о Сесилии. Спросить, говорила ли она тебе что-нибудь обо мне. Я ведь знаю, что вы встретились в библиотеке, а потом пошли в кафе. Вы виделись на пляже. Так сказала она тебе что-нибудь?

— Мы говорили обо всем.

— Не прикидывайся, — отрезал он. — Ты чертовски хорошо понимаешь, что я имею в виду. Убийство Густава. Она говорила что-нибудь о том, кто убил Густава? У нее была какая-нибудь версия?

— Не больше, чем я уже рассказал. Она не верила, что причина в мемуарах. За всем этим кроется что-то другое. Совсем другое.

Он молчал, а я смотрел на него. «Зачем он приехал сюда — спросить об этом? — подумал я. — Боится, что Сесилия могла сказать что-то, касающееся его? Что причиной убийства был не страх перед публикациями Густава, а что-то совсем другое? Ревность?»

— Ты удивляешься, зачем я пришел? Понимаю. Так вот, чтобы сказать, что Сесилия не покончила с собой. Ее убили! Она слишком много знала.

ГЛАВА XIV

— Я это знаю! Знаю! — почти кричал он. — Она никогда не смогла бы этого сделать, она ведь любила меня. По-настоящему. Она никогда не могла бы оставить меня.

Тут он весь сжался. Обхватил голову руками и заплакал навзрыд. Над лугом прошелся летний ветер. Белая трясогузка семенила на краю бочки с водой, подергивая хвостиком. Глаза, словно шарики черного перца, сверкнули, и она молниеносно поймала муху. За окном продолжалась жизнь — смерть не коснулась лета. А рядом сидел Бенгт и плакал о своей мертвой Сесилии. Он не хотел смириться с тем, что она сама лишила себя жизни.

— Я понимаю, для тебя это непостижимо, — тихо сказал я, когда его всхлипывания прекратились. — Мне и самому все кажется странным. Но боюсь, что факты говорят сами за себя. Я проник туда вместе с Уллой и могу тебя заверить, что осмотрел все двери и окна. Они были заперты или закрыты на засов изнутри. Ключи оставались в дверях, и не было никакой возможности запереть их снаружи.

— Что ты понимаешь, — сказал он угрюмо. — Дома построены в восемнадцатом веке. Тогда были другие времена, и тогда могли нуждаться в потайных входах и выходах. Я, черт возьми, убежден, что там есть какая-нибудь потайная дверь, — он с вызовом посмотрел на меня. — Но если ты не хочешь помочь мне, не буду надоедать. — И он встал, чтобы уйти.

— Кто сказал, что я не хочу? Но не могу же я закрывать глаза на факты. Двери и окна были заперты изнутри, она написала прощальное письмо и приняла цианистый калий. Следов насилия или борьбы — никаких. Я сам был там. Но есть одна вещь, которую ты можешь сделать. Я ведь, как и ты, заинтересован в том, чтобы все прояснилось.

— Что? — он подозрительно смотрел на меня.

— Ты намекнул, что у многих из тех, кого я встречал, были основания тревожиться из-за мемуаров Густава. Но все это было в основном на уровне шуток. Ты не можешь разузнать поподробнее и дать мне знать, если найдешь что-нибудь конкретное?

Он задумчиво посмотрел на меня, а потом решительно кивнул:

— О’кей. Любезно было с твоей стороны, что ты нашел время поговорить со мной. Мне надо было выговориться, иначе бы я свихнулся. А со шпиком говорить не могу. У меня такое чувство, что из всех они подозревали меня. Хотя это было ясно.

— То есть как?

— Я ведь ничто. Дерьмовый журналист. Они избегают наступать на хвост генералам, директорам, прочим «приличным людям».

— Почему ты так думаешь? Потому что они подозревали тебя?

— Страсть, — он впервые улыбнулся. — Ревность и убийство из-за страсти в тиведенских лесах. Молодой журналист, которого богатый политик перещеголял в борьбе за расположение молодой девушки.

— Ты прямо выдаешь заголовки. Но они-то так не говорили?

— Прямо так — нет, но у меня такое чувство, что они не вычеркнули меня из списка потенциальных убийц. Может быть, я слишком чувствителен, но у этого Асплюнда были не очень-то добрые глаза.

— А они и не могут быть добрыми, когда расследуешь убийство. В этом случае, думаю, подозреваешь всех и вся. А потом делаешь исключения.

— Возможно, ты и прав. — Он казался менее удрученным. — Может быть, я все это придумал. Но ситуация дьявольская. Согласись.

Я согласился. Он был абсолютно прав. Взяв мою руку, он обещал позвонить, если что-нибудь разузнает.

Я убрал со стола свою комбинацию завтрак-ланч «brunch» — так называют это американцы. Но при этом они пьют еще и «Кровавую Мэри»; правда, мне этого не досталось. Лишь Бенгт свалился на голову, как особая приправа. Жаль его. Молодой, влюбленный. А его девушка сбегает с другим, а потом еще и кончает с собой. Реакция его естественна. Он не хотел, не мог согласиться с тем, что она мертва. Что сама она умерла, а его оставила.

Зазвенел телефон в маленькой гостиной. Прихожей, собственно, как называют ее в сельской местности. Это был Калле Асплюнд.

— Привет, Юхан. Ты очень занят сейчас?

— Нет, не очень. Лишь немного алкоголизма, распутства и всякой всячины.

— Что?

— Читаю новую книгу. А так ничем особенным не занимаюсь.

— Хорошо. Тогда как можно скорее приезжай в Аскерсунд. Прямо в полицию. У меня здесь разведштаб.

— Звучит торжественно.

— Так приедешь?

— Нет, слушай, разведштаб — это почти как ФБР?

В трубке стало тихо. Но вот голос вновь зазвучал, на этот раз чуть-чуть холоднее.

— Я буду бесконечно благодарен, если торговец антиквариатом затруднит себя и притащится сюда. Сюда, в мою скромную рабочую комнату, если такое описание подходит больше. — Тут было уже слышно, как в голосе зазвенели кусочки льда.

— О’кей, о’кей, еду. Только оденусь.

— А ты случайно не знаешь, что уже полпервого?

— Знаю, знаю. И надеюсь на приятный ланч за счет государственного учреждения за то, что предоставляю свой отпуск в его распоряжение. Но я действительно был занят. Ко мне приходили.

— Женский пол?

— Что?

— Но ты же не одет.

— Не совсем. Но связано с женщиной. Приходил Бенгт Андерссон. — И я вкратце пересказал наш разговор.

— Интересно, — ответил Калле и замолчал. Мне показалось, что на том конце чиркнула спичка, но я не был уверен. Надо надеяться, я прав, и на ближайшие часы будет удовлетворена его потребность в трубке.

— Буду через полчаса. Охлади мозельское! — Прежде чем Калле успел ответить, я положил трубку.

В Тиведене светило солнце, но когда я припарковал машину на площади в Аскерсунде, небо покрылось тучами, а в тот момент, когда я открывал дверь в полицейское управление, начался дождь. Он сидел за большим письменным столом. Окно в сад распахнуто, но все равно чувствовалось, что он совсем недавно курил свою трубку. Дым от трубки — почти как запах чеснока. Держится куда дольше, чем мы думаем.

— Добро пожаловать, директор, сейчас будет ланч, — он улыбнулся.

— Прекрасно. А сюда мы вернемся позже?

— Что значит «вернемся»?

Он выдвинул ящик огромного письменного стола, достал оттуда пакет, расстелил несколько белых бумажных салфеток и гордо выложил каждому по две горячие сосиски в худосочных булочках. Появились два пластмассовых стаканчика и бутылка легкого пива. В завершение всего он поставил пластиковое корытце с большим комком тусклого картофельного пюре, залитого огуречным салатом нездорового желто-зеленого цвета.

— Вуаля, почти что «Тур д’Аржант». По крайней мере, в этом полицейском участке.

Я отодвинул стул от стены и сел. Он заметил, что энтузиазмом я не горел.

— Мы живем под холодной звездой скудости бюджета, — улыбнулся он, открывая пиво. — Здесь нет ни представительских, ни возможностей вычитать из доходов. Главное — добрая воля. Расчет на это.

— С доброй волей все в порядке, — возразил я и посмотрел на теплые, чуть вспотевшие сосиски, неряшливо торчавшие между кусочками пшеничного хлеба. — Но иногда требуется и добавка.

Калле не стал притворяться, что не понял намека, и потер руки над своим угощением, как старомодный оптовый торговец у «шведского стола» в городском отеле.

— Единственное, чего не хватает, так это рюмочки, — добродушно заметил он. — Но такой кнопки на жилете не полагается в приличном полицейском заведении. Так что довольствуйся более слабой алкогольной альтернативой.

Кусок не лез мне в горло. Сладкая горчица не делала еду более аппетитной. Но я понимал Калле. У него не было ни времени, ни средств сидеть в кабаке и развлекать меня. Подождем, пока дело будет завершено. Тогда ему придется компенсировать отсутствие кулинарных способностей.

— Ну как дела? — спросил я, счищая приторный огуречный салат с холодного картофельного пюре. На вкус оно напоминало увлажненный хлопок.

— Мы перетряхнули весь дом до мелочей. Все комнаты, шкафы и полки. Похоже, что это самоубийство. Если убийца не вылетел через вентиляцию. Ждем результатов вскрытия, только чтобы узнать, сколько этой гадости она влила в себя и этим ли зельем был отравлен Густав.

— Ты выудил что-нибудь из Уллы Нильманн?

— Ничего особенного. Она сидела наверху и смотрела телевизор. Потом легла и читала. Услышала шум в саду и вышла на лестницу. Остальное ты знаешь. Она увидела тебя у дома Сесилии, сбегала за ключом, а дальше — ты же там был.

— Больше ничего?

— Ах да, она слышала звук машины за четверть часа до этого или около того. Машина на полном ходу двигалась к лесу за домом. Наверное, ты слышал эту же.

— А Сесилия? Что она сказала о ней?

Прежде чем ответить, Калле прожевал, вытер горчицу с верхней губы новой бумажной салфеткой, достав ее из ящика стола.

— Действительно, кое-что. Отец Сесилии работал в областном управлении, но страдал алкоголизмом, и Густав его выгнал. Не сам, естественно, но решение принимал он. Это довольно трагичная история: ее отец не пережил стыда — оказаться уволенным в таком маленьком городе, как Эребру. Он, кажется, был членом областного апелляционного суда. Он повесился на чердаке. Нашла его Сесилия. Жуткий шок для пятнадцатилетней девочки. Потом Густав, вероятно испытывая угрызения совести, помог матери с пенсией. У того не хватало выслуги лет, чтобы получить полную пенсию, или из-за его увольнения. Не знаю точно. Девочке он тоже помог какой-то стипендией.

— Должно быть, она испытывала к нему двойственное чувство.

— То есть?

— Нетрудно вычислить. С одной стороны, она видела в Густаве убийцу своего отца, по крайней мере косвенного, с другой — он был для семьи доброй феей, которая помогла в трудную минуту. А кроме того, их связывало дело.

Калле уставился на меня поверх края пластикового стакана.

— Значит, ты хочешь сказать, что у нее была причина убить Густава? И намекаешь на то, что оставленное ею письмо связано с его убийством? И в наказание она приняла тот же яд, каким отравила Густава?

— Я этого не сказал и не намекал ни на что. Я стараюсь лишь прокрутить все факты, чтобы найти объяснение. Мне все-таки по-прежнему кажется, что что-то не вяжется. Молодые красивые девушки не принимают цианистый калий с лилией в руках только потому, что их бросили любовники. Должно быть что-то другое за всем этим. Сесилия знала слишком много о содержании мемуаров, или убийца полагал так? И поэтому ее нужно было убрать?

— Я так не думаю, — сказал он медленно. — По крайней мере если верить Улле. Она рассказывала, что Сесилия была смертельно влюблена в Густава, как собачонка бегала за ним, не могла оторвать от него глаз. Как и все мужчины, Нильманн сначала был польщен. Подтянулся и подумал, что хватка его еще осталась. Потом он явно стал тяготиться. Он стеснялся, пытался объяснить ей, что все кончено, что он не в силах терпеть такую ситуацию. Госпожа Нильманн говорила даже, что он поставил Сесилии ультиматум. Либо она прекращает «побуждать его», как сказала Улла, либо прекращает работать на него.

— Ну и что? Она же осталась работать?

— Как всегда, пришли к компромиссу. Сесилия поняла, что не может рассчитывать на будущее с почти семидесятилетним мужчиной, который по возрасту годится ей и в отцы и в деды. И получила право остаться, ведь книга была в стадии завершения. Не было никакого повода, чтобы вышвыривать ее всего за несколько месяцев до сдачи рукописи в издательство.

— Как мало мы знаем о людях, — заметил я и положил остатки своего скромного обеда в корзинку для бумаг. — Все эти рассуждения можно перевернуть и сказать: Сесилия не могла питать более глубоких чувств только потому, что Сесилия была молода. В ее жизни это была всепоглощающая страсть. А Густав все отрубил, это ее подкосило и подтолкнуло на убийство и самоубийство. Кроме причины подвернулся и случай. Прожив год у Нильманнов, она усвоила их привычки, знала, что летними вечерами в беседке он обычно пил кофе с абрикосовым ликером, знала, что перед тем, как идти к нему, Улла часто смотрела телевизионные новости. Она легко могла проскользнуть в кладовку в тот день и приготовить бутылку с ядом. Да, не забудь, что она знала, где находился ключ от сейфа и что там хранились капсулы с цианистым калием.

Калле взял последнюю сосиску, протянул ее мне, вопросительно взглянув, но я покачал головой. Тогда он медленно выдавил красный кетчуп из белого пластикового мешочка и задумчиво размазал его поверх коричнево-желтой горчицы. Затем откусил с одного конца. Быстро, как гильотина, ударили его зубы по беззащитной жертве.

— Значит, для себя ты решил, — сказал он невнятно с полным ртом, набитым сосиской с хлебом. — Нашел свою Лукрецию Борджиа в Тиведене. Молодую, отвергнутую девушку, убившую седовласого любовника цианистым калием и потом лишившую себя жизни из-за угрызений совести.

— Наверное, мне не надо было выражаться так точно, но в этом что-то есть, не так ли?

— Что касается криминальных страстей — то это не совсем по моей части. Меня больше интересуют, как я уже говорил, кухонные ножи и оленьи штуцеры. И совсем мало — страсти и яд. Но никогда нельзя говорить «никогда». Если же исходить из того, что она совершила самоубийство, то это интересная теория.

— Но не забудь, что исчезла рукопись, — вставил я. — Сесилия знала, где она находилась, и должна была знать больше о ее содержании, чем рассказывала. Не забудь, что она была уверена, говоря мне, что Густав был убит совсем не из-за мемуаров.

Зазвонил телефон. Калле взял серую трубку веснушчатой рукой, светлый пушок на тыльной стороне которой производил впечатление, что это была лохматая лапа.

Он внимательно слушал, что-то записывал, время от времени вставлял короткие вопросы. Потом положил трубку и странно посмотрел на меня.

— Ну?

— Звонили из лаборатории. Там изучили анализ вскрытия, бутылку и рюмку Сесилии. То же, что выпил Густав. И из той же бутылки. С одной разницей, — он наклонился через стол. — Доза, убившая Сесилию, во много раз сильнее, чем та, которой убит Густав!

ГЛАВА XV

— Ну и что странного? Она выпила больше литра?

— Ты не совсем понимаешь, о чем я говорю, — терпеливо разъяснил он. — Они в лаборатории выяснили, что тот ликер, который пили Густав и Сесилия, был из одной и той же бутылки. А вот концентрация кислоты на единицу измерения гораздо сильнее у Сесилии, чем у него.

— Независимо от того, сколько они выпили?

Он кивнул:

— Точно. Литр или сто граммов, — никакой роли не играет. Она влила в себя тот же ликер, но другого состава. Хотя это не так уж важно. А может быть, допущена ошибка. Они собираются сделать анализ еще раз.

— Это же подтверждает теорию самоубийства.

— Вот именно. И теорию убийства.

— Как так?

Его пальцы нетерпеливо отбивали барабанную дробь по столу.

— Ты же понимаешь. Когда они нашли Густава в беседке, бутылки не было. Только рюмка. А теперь она стояла на столе Сесилии.

— Значит, это она забрала ее?

— А кто же еще?

— Но там стояли и кофейные чашки. Вы нашли отпечатки пальцев?

Он покачал головой.

— Нет. Держат-то за ручку. А на ней ничего не остается.

Снова зазвонил телефон. Калле внимательно слушал. Потом закрыл рукой трубку и прошептал: «СЭПО», кивнув на дверь.

Я понял, что не должен мешать. Не торопясь, я собрал остатки спартанского ланча. Взял салфетки, пустые упаковки от горчицы и кетчупа и бросил их в корзинку для бумаг поверх пластикового корытца с остатками картофельного пюре. Больше никаких причин для оттяжек не оставалось, только хрюканье Калле в трубку. Он вновь посмотрел на меня, на этот раз более требовательно, и я ушел. Действительно, не надо мешать!

Вряд ли они обсуждают государственные тайны, недовольно подумал я, стоя в экспедиции. Ну ради бога. Не доверяет мне, ну и пусть.

У длинного прилавка стоял высокий человек и заполнял какой-то бланк. Сначала я не узнал его, но потом, приглядевшись, понял: генерал и граф Габриель Граншерна собственной персоной. А что он делает здесь, в полиции?

Словно почувствовав на себе мой взгляд, он обернулся. Его реакция была в точности, как и моя. Он тоже сначала не мог сообразить, кто я. А потом улыбнулся и протянул руку.

— Здравствуй, Юхан. Ты что, заблудился или в ссоре с законом?

— Нет, наоборот. Мой хороший друг расследует дело об убийстве Густава Нильманна, а его штаб-квартира здесь.

Улыбка исчезла с хорошо выбритого лица. Похож на вождя индейцев, подумал я. Помесь Карла XII и вождя индейцев в светлом костюме, в полосатой рубашке с темно-синей бабочкой. Сильный, немного изогнутый нос, колючие глаза. Лицо изрезано морщинами от бурь и ветра во время долгих боевых походов.

— Какая ужасная история, — тихо сказал он. — А эта несчастная девочка. Ты слышал о ее самоубийстве?

Я кивнул.

— Нет, лучше поговорим о чем-нибудь более приятном, — улыбнулся он. — Я пришел, чтобы оставить заявку на лицензию на новый штуцер для охоты на лосей. Уже все в порядке. Бюрократы должны получить свое. Официальный сектор надо загружать делами. Ты сейчас чем-нибудь занят?

— Нет. Я только что съел ланч и собирался на дачу вздремнуть.

— Спать ты будешь, когда выйдешь на пенсию. Поедем лучше на мою маленькую дачу. — И он рассмеялся. — Мы говорили об этом, когда виделись у Халлингов. Право же, у меня нет ничего особенного, чтобы тебе показать. Ты эксперт, избалованный такими тонкостями, которые не по карману юнкеру, живущему на хуторе, но кое-что тебе может показаться интересным.

— Охотно. Моя работа одновременно и мое хобби. А от него в отпуск никогда не сбежишь.

— Прекрасно, вот и выпьешь свой кофе к ланчу у меня дома на террасе. Там вид на озеро, светит солнце. Вот только отдам свои бумаги, и ты можешь ехать за мной.

Спустя полчаса мы свернули на ровную, как гвоздь, липовую аллею. Габриель Граншерна на старом, видавшем виды черном «мерседесе», я следом на своем пикапе. Дом стоял на холме. Низкое каролинское строение в черно-белых тонах с изломанной крышей. Высокие ясени у фронтонов; их листва возвышалась над черной листовой крышей, почти скрывая весь дом. Вокруг жилого здания большой парк, где росли дубы, бук и каштаны. У самого дома трава вытоптана, но чуть дальше снова густая. Газон у дома не пострижен, тут и там сорняки подняли свои зеленые головы. Кто же говорил, что у него нет средств держать усадьбу в порядке?

В доме на стенах с треснувшими обоями из золотистой кожи теснились рога лосей и косуль. Тут и там торчали трофеи — оленьи рога, а над дверью в зал сверху вниз недовольно смотрела на меня стеклянными глазами оленья голова с великолепной кроной рогов. В запертой железной конструкции расположились всевозможные винтовки и над ними — коллекция каролинских шпаг.

— Похоже, ты охотник, — сказал я, когда мы стояли в зале.

— Это мое единственное хобби, и даже больше. Здесь, в Торпе, у нас довольно много леса, есть еще одно угодье. Охота требует внимания, дичь — ухода. Это почти как работа. Раньше у нас здесь был лесничий, он следил и за лесом, и за дичью. Да и за рыбой тоже. Мы были очень привередливы к мясу косуль, да и к гольцу. Хотя иногда бывало и однообразно, — засмеялся он. — Тогда нам приходилось выбирать между лососиной и фазаном.

— Для тех, кому предписаны кровавый пудинг и рыбные тефтели, жертвоприношением это бы не считалось. Надеюсь, твой винный погреб соответствует меню.

— Раньше соответствовал. Побывал бы ты здесь, когда тут жили мои родители. Еще задолго до времен монополии папа выложил фантастический погреб. Он еще сохранился. Но не вино, понятно, а сам винный погреб. Он тянется под фронтоном, и там сохраняется прекрасная температура. И конечно же, найдется парочка бутылочек для знатока дела, хотя должен признаться, что в основном более простого розлива. Но я все же стараюсь держать марку. Всегда приятно предложить хорошего вина. А теперь — кофе. Хильдур! — крикнул он через полуоткрытую дверь. — Не может ли Хильдур позаботиться, чтобы господин Хуман и я получили по чашечке кофе?

Дверь открылась, и вошла дама — его ровесница. В черном платье и белом переднике. Черные, гладко зачесанные волосы пучком затянуты на затылке. Зоркие темные глаза на бледном лице. Она посмотрела на меня изучающе, словно взвешивала: достойный я гость или нет. Потом кивнула и исчезла за дверью.

— Хильдур — моя правая рука, — сказал Габриель. — Она, фактически, досталась мне в наследство от матери. Хильдур была ее камеристкой до самой смерти, а потом стала заботиться обо мне. Ладно, сейчас пойдем осматривать дом. Потом на террасе попьем кофе. Грех сидеть в доме в такой день. Они, к сожалению, бывают не часто при нашем климате. Начнем с зала. Входи.

Он открыл широкую дверь в большую комнату с длинным рядом окон, выходящих в парк. Французские окна выходили на каменную террасу, а вдалеке поблескивала вода.

— Там, внизу, Вэттэрн. Правда, это лишь озеро Альстен, но оно непосредственно связано с Вэттэрн. Вот так я и живу.

Он обвел рукой залитую солнцем большую комнату. На потолке сверкнула густавианская хрустальная люстра. Солнце высекало блестящие искры из отшлифованных подвесок. На полу большой бледный ковер, а вдоль длинной стены напротив окна стояла густавианская мебель под овальными родовыми портретами хорошей работы. Очевидно, Бреда, Вертмюллер и Паш. Возможно, и другие. Мне не хотелось подходить ближе и рассматривать подписи. У обеих коротких стен стояли бюро со вздутыми животами стиля раннего рококо. Серебряные ножки поставлены на серо-зеленые пластины из кольмордовского мрамора. Часы с маятником тикали на небольшом игральном столике. Но тут после восемнадцатого столетия время остановилось.

— Здесь фактически ничего не трогали с тех пор, как мы перебрались сюда. Наша семья, хотел сказать я. Мы купили Торп в середине восемнадцатого века, и с тех пор имение переходило из поколения в поколение. И каждое поколение добавляло сюда свои вещи, но отсюда ничего не вывозилось. Так что ты видишь довольно уникальный интерьер.

Я следовал за ним из комнаты в комнату, и мое сердце наполнилось преступным желанием обладать — «scelerata habendus», как говаривали древние римляне. Если провести здесь аукцион, то Габриель сможет не беспокоиться за свою старость, подумал я и посмотрел на коллекцию больших блюд из Ост-Индии, плывущих по стенам столовой, где 24 чиппендейльских стула из темного красного дерева стояли в ожидании гостей вокруг продолговатого, отливавшего чернотой стола.

— А вот и наш старый знакомый.

Я остановился перед игральным столиком у одной из стен. Но заинтересовал меня не стол, хотя он и был красив. На его блестящей поверхности стояла изысканная ост-индская суповая миска в бело-сине-золотых тонах. Она была украшена маленькими коронами с государственным гербом в лавровом венке. А в самом низу золотом было написано: «Грипсхольм».

— Откуда это у тебя?

— А, это один древний родственник купил в начале девятнадцатого века. На аукционе. Кажется, это было даже во дворце, в Грипсхольме.

— Надеюсь, ты следишь за ее сохранностью? — спросил я. — Ведь она принадлежала Густаву III. Он получил ее от Ост-Индской компании. Тогда в сервизе было более 700 предметов, но более половины исчезло еще до продажи. Потом Карл XV и Оскар II пытались скупить их обратно, так что большинство вещей находится сейчас в Национальном музее и в Грипсхольме. Поздравляю! Если ты продашь ее, ты сможешь опять заполнить свой винный погреб.

— Нет, спасибо, — улыбнулся он. — Я понимаю, у тебя чешутся руки. Но об этом я буду думать, когда состарюсь. А вино выпьют без остатка мои друзья.

— Кофе подан на террасе.

Я обернулся. В дверном проеме стояла женщина в черном и белом. Мрачная правая рука Габриеля. Во всяком случае, мрачной была ее униформа, но это, наверное, традиция. Прислуга должна была ходить в черном и белом. И все тут. Никаких фривольностей и новомодностей. Они не устраивали старых генералов и графов в унаследованных от отцов родовых имениях.

— Вэттэрн — удивительное озеро, — Габриель показал вниз в сторону блестевшего между зеленым тростником залива. — Капризное и упрямое. Мне кажется, что мой старый родственник Вернер фон Хейденстам сравнивал его с женщиной: бурное и воинственное, способное вскипеть внезапно и без всякого предупреждения. Об этом озере есть много рассказов и сказаний. Кое-кто даже верит, что Вэттэрн под землей соединен с озером Буден в Швейцарии. Уверяют, что там нашли утонувшую старую женщину с книгой псалмов из церкви Хаммар, что находится здесь поблизости. Верили также и в подземную связь между Вэттэрн и Вэнерн. Судоходство раньше здесь действительно было оживленным. А Йёнчёпинг был одним из крупных портов, куда стекались эмигранты, чтобы ехать дальше, в Гётеборг и Америку. В начале двадцатого века около 700 судов были приписаны к портам на Вэттэрне. Еще в мою молодость в порту Аскерсунда всегда стояли двадцать — тридцать небольших грузовых судов и пароходов. Но с ними покончили суда дальнего плавания. И нефтепровод. В баржах на дровах и паромах на угле уже нет нужды. Можно сказать, что в водах Вэттэрна остался единственный пленник, — и, сказав это, он улыбнулся.

— Пленник Вэттэрна? Ты имеешь в виду водяного?

— Можно подумать и так. Нет, я имею в виду один из последних пароходов. «Мутала Экспресс» — его официальное название. Проблема лишь в том, что он слишком велик, чтобы пройти через шлюзы и выйти в океан. Здесь тесновато и для подводных лодок. Вот почему нас благословили, предоставив здесь, на озере, большой полигон, где испытывается всевозможное оружие.

Солнце светило, шмели и пчелы гудели над бледно-розовыми, вьющимися вдоль оштукатуренного белого фасада розами. Запоздалая кукушка куковала в парке, все проблемы и заботы ушли куда-то далеко-далеко. Как-то приятно и с юмором Габриель рассказывал различные истории этих мест, о «ее милости» — так она требовала называть себя — Августе Кассел из Шернсундского дворца по другую сторону водного простора. Железной рукой правила она своим государством и вывела лучшую породу шведского племенного скота, ставшего моделью племенного стандарта краснопятнистых коров. Если верить злым сплетням, то губернатор Эребру заявил, что она — единственный человек в области, кого он боится.

Лишь постепенно мне удалось перевести разговор на Густава Нильманна. Но Габриель тут же стал замкнутым.

— Я никогда не любил Густава, — отрезал он и посмотрел в парк. — О мертвых — либо хорошо, либо ничего, как говорили римляне, но я никогда особенно не любил его. В этой местности, конечно, общение несколько ограничено. Приходится довольствоваться тем, что предлагается, так что не буду жаловаться. Он был образованным и приятным человеком. Очень интересный рассказчик, и мы с ним были почти на одной волне: он ведь был губернатором несколько лет назад, а я — генерал. Мы были столпами местного общества, — и быстрая ироническая улыбка пронеслась по его лицу. Noblesse oblige^[11]. Возьми еще кусочек бисквита.

Я отломил уголок пирога, хотя есть больше уже не мог. Едва теплые, полувареные сосиски, предложенные Калле, насытили меня куда больше, чем я думал. В чем причина неприязни Габриеля — зависть или ревность? Неужели графствующий генерал считал себя лучше, чем политик, которого отправили в отставку и — в качестве «спасибо» и «прощай» —дали золотые рукава губернатора? Неужели у местных хозяек дома возникают проблемы с размещением гостей за столом?

— У него были садистские наклонности, ужасно неприятные, — продолжал Габриель. — Он любил мучить людей.

— Ты так думаешь? Правда, я видел его всего несколько раз, но этого не заметил. Собственно, только на обеде у Халлингов, тогда он много говорил, но в общем был приятным собеседником.

— Ты просто не знал его и не понимал того, что он говорил. В его так называемой «беседе» было много двойного смысла, — сказал он почти язвительно. — Нет, если бы ты понимал, что за всем этим стояло, ты бы согласился со мной. И таким он был всегда. Пользовался своим положением, любил показать, у кого преимущество. И никто не решался возражать ему. Даже в правительстве, пока терпение не лопнуло. Ведь он был как Эдгар Гувер.

— Ты имеешь в виду шефа ФБР?

— Вот именно. Он всегда добивался, чего хотел. Даже президенты советовались с ним. Он ведь собрал столько неприятных фактов и информации обо всех высокопоставленных господах, что все боялись дышать на него. Наконец, эта бедная девочка. Нет, это было бы неприлично.

— Что ты имеешь в виду?

— Он, конечно, использовал ее. Она молодая, романтическая и невинная. Он ведь полакомился — и все. Нет, если говорить о джентльменах, то Густава Нильманна надо исключить. Он не из той категории. Он получил то, что заслуживал. Кто посеет ветер — пожнет бурю. А Густав с самого начала сеял бурю.

— Ты давно его знал?

— Достаточно, — обрезал он и потянулся за кофейником в стиле рококо. — Хочешь еще немножко?

— Нет, спасибо. Я читал, что пить много кофе вредно. От этого может быть и рак, и всякое другое. Мои восемь чашек в день — уже зона риска.

— Чепуха. Всегда отказываться от того, что вкусно и приятно, — можно подохнуть со скуки. Нет, нельзя умирать, не утолив любопытства. Это мой принцип. В жизни надо испытать все. А сейчас пойдем, посмотрим мой парк. Он не так ухожен, как в папины времена, но тогда была прислуга, а сейчас приходится самому копаться. Я нанимаю людей только для ухода за лужайками, стрижки газона и сбора листьев. Чертовски тошно заниматься этим самому.

Он допил свой кофе, мы встали, спустились по лестнице с террасы и вышли на лужайку. Раньше там были проложены дорожки. Существовала целая система извилистых гаревых дорожек через парк. Но сейчас они заросли травой, хотя все же просматривались. Притопленные в землю, они больше напоминали о временах, когда господа были господами, а парки парками. Не то что сейчас. Медленное, крадущееся разложение, плесень обнищания нависли над домом и парком. Будь Габриель разумным, он снес бы старое жилое здание и построил маленькую виллу. На поле посадил бы лес и занялся откормом скота на мясо. Стадо косматых коров на бифштексы — они пасутся круглый год, требуют минимума присмотра и рабочей силы. Весь инвентарь продал бы на аукционе Буковского, а деньги вложил бы в геотермическую электростанцию для дома. Но если ты генерал и граф, то ничего не поделаешь. Я взглянул на Габриеля и подумал: «Что бы он сказал, если бы я предложил ему изменить стиль жизни, подойти к ней рационально и предприимчиво, распорядиться своей пенсией более разумно». Но какое мне дело, как он живет. У него своя забота — содержать в исправности двор и поддерживать постепенно исчезающий образ жизни. Как зверь, обреченный на вымирание, бродит он по своим покоям. А не может ли он быть полезен международному фонду природы? Конечно же, он притащил меня сюда, в Торп, чтобы продать что-нибудь. У него явно нет детей, наследников. Если найдется какой-нибудь потайной канал для превращения каролинских шпаг и серебряных бокалов восемнадцатого века в необлагаемые налогом наличные, он явно с удовольствием воспользуется им. И я бы ему это предложил, пожелай он только. И в моей сфере тоже всегда проблема напасть на «хорошие» вещи.

Мы спустились к заливу. Несколько диких уток с кряканьем взлетели из тростника. У длинных мостков колыхалась белая лодка, а дальше плавал осторожный лебедь. Посмотрев на нас блестящими черными глазами над красным носом, он угрожающе забил широкими крыльями. Он охранял свой участок, яйца в гнезде.

— А сейчас ты увидишь нечто интересное. — Габриель живо взял меня под руку, и мы свернули налево, за стволистые дубы, к небольшой прогалине.

Вскоре мы подошли к пруду, глядевшему в небо своим темным глазом. Было безветренно. Волшебные стрекозы стрелами носились над водной гладью пруда, где росли богатые красками водяные лилии.

— Вот этого ты не ожидал? — И, довольный, он посмотрел на меня.

Сначала я не понял, что он имеет в виду. Они ведь не были восьмым чудом света. Но я посмотрел внимательнее. Посреди открытой воды росли красные лилии: темно-красные, розовые, бледно-розовые. Всех цветов и оттенков.

ГЛАВА XVI

— Но…

— Понимаю, что ты хочешь сказать, — прервал он меня и улыбнулся. — Ты прав. Дикорастущие — они только на Фагертэрне. Но мой отец развел их здесь. Этого, конечно, не докажешь: ведь он сделал это еще перед первой мировой войной. Ну разве это не фантастика?

— По меньшей мере!

Я смотрел на цветы. Здесь, в этом маленьком пруду, они были еще красивее, чем там, на Фагертэрне. Может, просто потому, что я подошел к ним ближе, всего на расстояние в несколько метров? Их можно сорвать просто с берега, если подальше наклониться.

— Ты не боишься, что их украдут у тебя? Придет кто-нибудь темной ночью и сорвет?

Он покачал головой.

— Видно, что ты городской житель. Нет, тут честный народ. Кроме того, немногие знают о том, что они здесь есть. Посмотрел бы ты на Густава и всех остальных, когда они как-то обедали у меня и я показал им свои сокровища.

Я думал не о том, что эти красные лилии могли быть использованы, чтобы удивить друзей и соседей. Я думал о Сесилии Эн и красной лилии у ее мертвого тела, выпавшей из ее руки в момент смерти. Убийце не надо было рисковать, ездить к Фагертэрну, плыть в темной воде. Нет, он мог припарковать машину за домом Габриеля, тайно пробраться под сенью парковых дубов и сорвать один из этих красных цветков, даже не замочив ноги. Легко и безболезненно.

— К тебе сюда никто не забирался, ничего не срывал?

Габриель покачал головой.

— Не знаю. Возможно, кто-нибудь однажды и заходил сюда, но трудно сказать. Посмотри сам.

В пруду росло примерно пять десятков красных лилий. И если не хватало пары штук, то это трудно заметить. Да и парк огромен. Не так уж сложно пробраться сюда незаметно. Надо рассказать об этом Калле. В качестве благодарности за его угощение тощими сосисками. Но если хорошенько подумать, что это доказывает? Ничего. Сесилия запросто могла приехать сюда за лилиями и сама. Она, конечно, знала, что они растут здесь, да и Густав, наверняка, рассказывал ей о них.

Потом мы обошли парк, полюбовавшись видом на Вэттэрн, повосхищались четырехсотлетним дубом-великаном, ровесником Густава Ваза, но все еще полным жизни и сил. Годы, правда, немного потрепали его, но не сломили. Как самого Габриеля, подумал я. Древо его рода начало ветвиться в глубоком средневековье и подвергалось многим ударам, но ветер над Вэттэрном все еще шелестит его листвой. Если бы у него были дети, продолжился бы его род или прекратился? Словно читая мои мысли, он показал на небольшой белый дом под черной крышей на холме в глубине парка. Сначала я подумал, что это потешный домик, но, приглядевшись, понял: это своего рода мавзолей.

— Однажды и я угожу сюда, — сказал Габриель Граншерна, когда мы остановились у черной железной двери. Над ней на щите была начертана надпись на латыни, но прочитать мне ее не удалось: непогода и ветер смыли золото букв.

— Отец и дед да и многие другие покоятся здесь. Скоро и мой черед. Но не будем говорить об этом, солнце-то пока светит. Кстати, ты придешь на похороны?

— Похороны? — На мгновение мне показалось, что Габриель шутит, как жутко шутят студенты: он интересовался, приду ли я на его похороны.

— Густава, естественно. В эту субботу. Я слышал, что с этим мероприятием немного затянулось, его ведь должны были вскрыть и все такое прочее. Черт возьми, как неприятно думать об этом. Хотя я был не в особом восторге от Густава, но все же я бы пожелал ему более приятной смерти.

* * *

Вернувшись домой во второй половине дня, я позвонил Калле Асплюнду и отрапортовал о своей находке — о красных лилиях в саду у Габриеля Граншерна. Казалось, что его это не особенно вдохновило, он был задерган.

— Мы получили дополнительные результаты вскрытия, — сказал он, дослушав мое сообщение. — Сесилии Эн.

— И что?

— Она приняла еще и снотворное. Его нашли в кофе.

— Но она же приняла яд?

— Обычно самоубийцы принимают снотворное вместе со спиртным. Берешь что-нибудь успокаивающее и выключаешься. Так что версия о самоубийстве подкрепляется.

— За предсмертное письмо я не очень много дам. Его мог написать на машинке кто угодно.

— Да, но мне трудно представить себе, что убийце удалось заставить ее принять снотворное, а потом уже яд. «Пожалуйста, начнем с пентаминала, а потом махнем абрикосового ликера, приправленного цианистым калием. Любимый напиток Густава. Спасибо, нет. Я не буду. Я удаляюсь». Звучит убедительно?

— Нет, — согласился я. — Ты, как всегда, прав.

— Спа-си-бо! Кстати, тебе, может быть, и неинтересно, но мы обнаружили следы твоей машины.

— Какой машины?

— Вечерней, — ответил он нетерпеливо. — Той, что ты слышал. Это машина Бенгта Андерссона. Ее друга. Кто-то видел его белый «вольво» и рассказал нам. Пенсионерка-учительница снимает участок как раз рядом с господским двором. Она запомнила машину, потому что он так спешил. Гравий залетел в ее сад, когда его занесло.

— А что говорит Бенгт?

— Что вечером он приезжал туда. Что сначала он позвонил, потом постучал, но никто не ответил. Он подумал, что она хотела поцапаться с ним, разозлился и уехал. Горячий темперамент, — сухо констатировал Калле.

— И это похоже на правду? Он что, не мог, как я, посмотреть через окно?

— Возможно, он не так любопытен. Или более застенчив. Как бы там ни было, но у меня нет повода подозревать его. Он не мог пройти через запертые двери.

— Может быть, и не мог. Но ты думал о том, что у него действительно были свои мотивы говорить о смерти Густава Нильманна? Отвергнутый любовник, la passion dangereuse^[12]. Ты проверил его алиби?

— Да. Он работал на газету. Делал где-то репортаж. Я его сам читал. Про одну старушку, которой исполнилось сто лет.

— Одно доброе дело не может помешать другому. Вполне возможно взять сначала интервью у старушки, а потом поехать дальше и убить Нильманна.

— Юхан, проблем у меня предостаточно. Не усложняй без нужды мое представление о мире.

— И еще одно.

— Что еще? — он начал сдаваться.

— Сесилия покончила с собой, выпив рюмку ликера. А что свидетельствует о том, что Густав не сделал того же?

— А сейчас ты переходишь границы и приличия, и моего терпения. Ты прямо как вечерняя газета. У меня нет больше времени болтать с тобой.

— Во всяком случае, спасибо за последний прием. Ланч был превосходен. Ты непревзойденный хозяин дома. Увидимся на похоронах. Привет.

Я положил трубку, прежде чем он успел ответить, и улыбнулся. Калле сейчас нелегко. На него давят все сильней с разных сторон. Самоубийство Сесилии не облегчило положения. Да и я обрушился на него во всем своем великолепии с умными не по годам советами и указаниями, вмешался и спутал причудливыми выдумками ход его мысли.

* * *

Пришла суббота с сияющим солнцем на ясном небе. Провинциальная церковь в стиле нидерландского барокко из темно-красного кирпича возвышалась на холме у озера, древнее культовое место, гробницы и археологические находки которого указывают на далекие-далекие времена. Монументом времен шведского великодержавия стоит эта церковь, геральдическим лебедем в своем гнезде у озера.

Место стоянки машин оказалось забитым. Пришлось проехать мимо площади, найти свободное место, а потом возвращаться пешком. Но в Аскерсунде невозможно уехать от чего-нибудь далеко. У самого портала торчала стая фотографов. Сверкали объективы камер, телевидение было тут же. Но щелчков я не слышал, когда подошел. Здесь ждали более важных трофеев.

Церковь была почти забита, но мне повезло, и я угодил на место впереди, так что мог вблизи следить за всей церемонией. Справа в глубине сидела женщина в черном и черной шляпе с вуалью. Очевидно, Улла Нильманн. Остальных гостей было трудно определить по спинам, но мне показалось, что я узнал волнистые волосы Барбру Халлинг рядом с кудрями «цвета мыши» Стины Фридлюнд. В интеллектуально утонченных сферах, в которых она вращалась, подкраска волос считалась, наверное, не comme il faut^[13], а признаком легкомыслия и уступкой коммерционализму. Не потому, что я видел проблемы помощи природе, просто вкусы разные.

Гроб стоял перед алтарем с роскошным заалтарным прибором в стиле барокко с распятием на Голгофе из слоновой кости на светло-голубом фоне. Рядом с воскресшим Христом виднелись два герба на щитах — знатный жертвователь не хотел оставаться безвестным. За ними покоился граф Оксеншерна в дорогом оловянном саркофаге, изысканном образце искусства литья. Рядом почивали вечным сном его жена и ее второй муж, за которого она вышла, будучи уже вдовой. Их саркофаги значительно проще. Но это свидетельство не недостаточного почтения, а след политики затягивания поясов того времени. Рыцарство и знать обязаны были проявлять сдержанность во внешней роскоши, лишь коронованных персон хоронили в саркофагах из олова. Порядок должен был соблюдаться даже после смерти.

В этом отношении гроб Густава был и скромнее и красивее, покрыт шведским флагом. По обе стороны высились горы цветов и венков. В ногах — большой букет полевых цветов. От Уллы? Сзади стояли серьезные мужчины со знаменами различных видов. Приглушенно играл орган. Говорили тихо, почти шепотом. Время от времени слышалось шуршание страниц псалмов, покашливание.

Церемония была красивой, хотя немного и затянулась. Ораторы сменяли друг друга. Список не из худших: ведущие политики, и в отставке и действующие, они заверяли его в своей благодарности. На смену им вступали властелины средств массовой информации, промышленные магнаты. Старые коллеги, старые друзья.

Я перестал внимательно следить за происходившим, мысли потекли сами по себе и покинули своды церковного помещения, где я сидел наискосок от кафедры, с ее резьбой из слоновой кости, несомой толстенькими херувимчиками. Удастся ли когда-нибудь схватить его убийцу? Кто угодно мог в тот вечер отправиться к беседке. Но не у любого были для этого достаточно серьезные мотивы. Многие не любили его, многие, возможно, побаивались «разоблачений» в его мемуарах, но достаточно ли этого? Неужели кто-то взялся за цианистый калий, рискуя получить пожизненное заключение и бесчестье неприятных публикаций, которые через какой-то год будут столь же интересными, как прошлогодний снег?

После похорон последовали поминки в господском доме. Улла принимала в библиотеке, где за несколько дней до этого мы сидели с ней и говорили об убийстве. Я держался на почтительном расстоянии, взял ее за руку, пробормотав какое-то соболезнование. Она слабо улыбнулась и поблагодарила за то, что я захотел прийти. Я уступил место следующему в очереди, губернатору Эстерготланда. И вот я уже стоял на террасе и пил чай. Повсюду разговаривали и шумели гости, выглядя весьма неуместно в своих темных одеяниях в лучах яркого солнца.

Меня всегда удивляло почти оживленное настроение, обычно царящее после похорон. Иногда оно переходит в почти неприлично веселое. Не то что все смеются и шутят, нет, просто печаль куда-то внезапно исчезает. Наверное, это реакция на торжественную церемонию в церкви, расслабление после нервного стресса. А в случае с Густавом оно, возможно, усилилось тем, что многие гости не были его личными друзьями, а представляли какое-нибудь учреждение, общественный институт.

Я поискал кого-нибудь из знакомых, с кем мог поговорить, а не просто перекинуться парой слов за чашкой чая. И увидел Андерса Фридлюнда.

— Поздравляю, — обратился я к нему.

— Поздравляешь? — Он неуверенно посмотрел на меня сквозь очки в золотой оправе.

«Типичный интеллектуал, — подумал я. — Неужели он действительно мог поступиться своей линией и вернулся к своим хижинам? Разве возраст телевидения не требует более отеческой интонации от того, кто хочет стать премьер-министром?»

— Да, с результатами опроса общественного мнения. Похоже, ветер в твои паруса.

Он улыбнулся. Теперь он врубился и понял, что я имел в виду.

— Спасибо! Я исхожу из того, что ты разделяешь наше учение. Если нет — скажи, я обращу тебя в нашу веру. Не потому, что я преувеличиваю значение таких опросов. Но все равно приятно. Не знаю, насколько они представительны и насколько действительно честно отвечают те, кому задают эти вопросы по телефону. Речь ведь идет о тайном голосовании. Но это психологически важно и для тех, кто занимается выборами, и для нас, проводящих свою политику, и для оппозиции. Земля качнулась у них под ногами.

— Осенью, может быть, тебя будут величать «премьер-министром»?

— Полегче на поворотах! — улыбнулся он. — Избиратели скажут свое слово. А потом уже с других нужно получить разумную правительственную программу. И распределить посты. Помнишь, как обычно говорил Хедлюнд: прежде чем продавать шкуру, надо сначала убить медведя. А медведь этот — живучая бестия. Так что никаких авансов.

— И ничто не зарыто в снегу, ничто не может испортить чертежи?

— Что ты имеешь в виду? — На лице вновь появилась неуверенность.

— Разве не так говорил Густав, когда мы сидели у Халлингов? То, что спрятано под снегом, при таянии выходит наружу.

Лицо Андерса Фридлюнда потемнело. Он наклонился ко мне и понизил голос:

— Не знаю, на что ты намекаешь. Но если ты полагаешь, что похороны Густава место для такого рода шуток, ты ошибаешься. — Повернувшись на каблуках, он ушел.

Я посмотрел ему вслед. Почему он так отреагировал? Я просто сказал наобум. Не от чего было так заводиться. Если, конечно, у него не было повода для этого. Неужели Андерс Фридлюнд зарыл что-нибудь в снежных сугробах и боится оттепели? Что могло случиться, наступи весна истины до выборов и растопи его снежное покрывало?

— Привет.

Я обернулся. За мной стояла Стина Фридлюнд.

— Привет. Андерс только что наскочил на меня. Но я ведь только пошутил.

— Неужели? — отрезала она. — Не обращай внимания. Он просто нервничает из-за выборов и перенапрягся. Последнее время он какой-то дерганый и странный. Не как обычно. Естественно, все одно к одному. Пресса, гонка, все время надо балансировать. Достаточно сказать любую глупость или необдуманно выразиться и — бух! Набрасываются и пресса и оппозиция. Нет, не понимаю, что руководит людьми, жаждущими стать политиками.

— Они хотят улучшить мир, — улыбнулся я. — Бороться за свои идеалы.

— Ха, — она насмешливо улыбнулась. — Покажи мне того политика, который борется за идеалы и справедливость. Все они просто коррумпированы. Чтобы получить власть, готовы на компромиссы и переговоры. А потом они такие же, если не хуже, только бы ее не отдать. Они пойдут на все что угодно. Только посмотри на Густава. Где была его идеальность? Куда девался его пафос? Вначале, наверное, были и у него идеалы, а потом… — и она пожала плечами.

Тут к нам подошла Барбру Халлинг, и наш разговор прервался. А мне так хотелось продолжить его. Стина была явно невысокого мнения о политиках и политике. Относила ли она все это и к мужу? Был ли Андерс Фридлюнд «готов на что угодно», чтобы добиться власти и чтобы сохранить ее? Остался ли в Народном доме еще дух Макиавелли, наследство хитрого, циничного флорентийца, не чуждавшегося ни интриг, ни яда в достижении своих княжеских целей?

Гости стали расходится один за другим. Многим далеко было добираться, большинство приехали из Стокгольма и даже еще дальше. Я отставил чашку и пошел прощаться с Уллой. Когда я подошел к ней, она отвела меня в сторонку:

— Я так рада, что ты зашел. И я действительно ценю, что ты нашел время поговорить со мной. Так мало людей, кому можно доверять. А ты никогда раньше не имел дел с Густавом и на все можешь посмотреть глазами человека со стороны. А мне просто необходимо немного отрешиться от всего этого ужаса.

Я подбадривающе кивнул и пожал ей руку.

— Время — лучший лекарь, — сказал я. — Да, знаю, что это прозвучит банально и, может быть, бестактно в такой день, но я убежден, что все в конце концов образуется.

— Надеюсь, — и она вздохнула. — Густава мне никогда не вернуть. Но я рада одному. Тому, что и Сесилия покончила с собой.

Я с изумлением посмотрел на нее. Нет, она не это имела в виду?

— Не пойми меня неправильно, — тут же добавила она и положила свою руку на мою. — Я не о том. Конечно, для нее и ее мамы это ужасная трагедия. Я имела в виду только, что я рада, что она убила Густава, а не кто-то другой, это я поняла в полиции.

— Кто другой?

— Кто-нибудь из его друзей. С ними ты встречался. А может, и еще кто-нибудь.

— Ты считаешь, что у них был повод убить Густава?

— Если бы ты только знал, — и теперь ее улыбка стала дружеской. — Среди тех, кто был на обеде у Халлингов, нет никого, кто не рад от души, — зло сказала она. — За исключением тебя и меня, конечно. Если бы ты только знал!

ГЛАВА XVII

На этот раз хватит. Блаженна радость, что длится постоянно, но я не настолько богат, чтобы держать лавку на Чёпманнгатан и дальше закрытой. Надо ехать в Стокгольм, снять вывеску «Закрыто. Отпуск» и включаться в дела. Ведь в принципе я живу, не задумываясь о завтрашнем дне. Может, и не совсем так; я должен бы в удачные годы откладывать на черный день, равномерно распределять доходы, но ничего не поделаешь. В моей сфере, в сфере «культурного посредничества», как я обычно ее называю, можно неделями сидеть молча в пустой лавке, а потом вдруг, в один день, продать шкаф в стиле барокко и бюро в стиле рококо и «начесать» много прекрасных тысячных банкнот на еду, квартплату, налоги и прочие жизненные невзгоды. Но именно тогда не удается закрыть лавку надолго и обзавестись сетями в деревне в разгар рыбалки.

Я упаковал вещи, собрал книги и уложил их в пластиковые сумки. Убрался в избушке, вытащил все из холодильника и морозильника и даже разморозил этот белый шкаф на кухне. Навел чистоту за плитой, пропылесосил под кроватью, вытряс ковры и почувствовал себя примерным квартиросъемщиком. Налив кофе в термос и проверив, что все оконные задвижки в порядке, телевизионный шнур вынут из розетки и дверь заперта на два поворота, я сел в машину, пристегнул ремень и двинулся к дому, в Стокгольм, в его Старый город.

Обычно после отпуска я чувствую себя бодрым и отдохнувшим, полным радости предстоящей работы. Но на сей раз было иначе. Нет, это не значит, что я физически не отдохнул. Но я чувствовал раздражение, болезненное неудовольствие оттого, что с убийством Густава Нильманна — полная неясность, что я все еще не был уверен, действительно ли Сесилия Эн покончила с собой. Хотя это не мое дело. Я не полицейский. Ответственность несет Калле Асплюнд.

Проезжая через Аскерсунд, через опущенное стекло машины я услышал, как старичок на крыше отбил четыре удара на часах, салютуя мне на прощание. Потом я проехал Эребру. По левую руку впереди выросла Арбога, за ней вдали от бетонного канала автострады проглядывала Эскильстуна. Но я не обращал внимания на природу, не интересовался летним великолепием ландшафта средней Швеции. Я не мог отрешиться от мыслей о смерти Густава. И Сесилии — красивой, красивой Сесилии. Я встречался с ней всего пару раз, но она уже что-то значила для меня. И вот она мертва. Выжав газ до предела, я обогнал датский трейлер с загруженным до отказа прицепом. Зло сигналя, я вложил всю агрессию в гудок, когда он не прижался к обочине. Удивленное лицо шофера мелькнуло в зеркале заднего вида. Я увидел, как он выставил палец в мой адрес, и, возможно, поделом мне. Но мне надо было дать выход своему бессилию, почувствовать, что я владею ситуацией.

Когда адреналин вернулся к более нормальному уровню, я успокоился, вспомнил Уллу и наш с ней разговор после похорон. «Среди тех, кто был на обеде у Халлингов, сегодня нет никого, кто не рад от души», — сказала она. И звучало это, будто она действительно так думала.

Хотя не мое это дело, я снова и снова думал о происшедшем. Я не буду вмешиваться, перебегать дорогу Калле, и все же. Ничего не стоило немного пристальнее посмотреть на эту историю. Не потому, что я питаю какие-либо иллюзии на этот счет. Да и доступа к фактам Калле и сведениям СЭПО у меня нет, но на какие-то интересные данные я натолкнулся еще раньше.

Перед самым Стрэнгнэсом я свернул на мое любимое место отдыха, если ехать по дороге «Е-3» с запада. О его нахождении надо знать, чтобы суметь вовремя замедлить ход, свернуть и попасть в небольшой идиллический кудрявый лесок, защищающий от взглядов со стороны дороги, и с птичьим пением за стеклами машины. Там можно попить кофейку и вытянуть ноги, не боясь, что тебе помешает дорожное движение или же попутчики.

Я пробежался несколько сот метров по дороге через поле, чтобы размяться, потом обратно, достал термос и пакет печенья с пряностями.

«Если бы я был методичным, — подумал я, наполняя красный пластиковый стакан горячим черным кофе, — надо было изучать все шаг за шагом. Искать и рассматривать, думать и собирать и смотреть, что же получается. Знать только, с чего начать. Взять, например, Габриеля. Что я знаю о нем? Граф, генерал и холостяк. Живет на пенсию с экономкой, старой преданной служанкой. Его экономическое положение потрескивает, сельское хозяйство приносит ему столько же, сколько и другим, но доходы есть. В любой момент он может набрать сотню тысяч со стен и столов, так что нужды он не испытывает. По крайней мере с экономической точки зрения. Сказал ли Густав на обеде у Халлингов что-нибудь обидное, что могло задеть Габриеля? Ведь это был единственный раз, когда я видел их вместе. Посмотрим…» И я начал вспоминать, как мы сидели за столом, о чем говорили потом в салоне и как Густав расположился с рюмкой ликера в руке, фатально влюбленный в «Априкот брэнди».

Мы говорили о красных лилиях. О Фагертэрне. И Густав сказал что-то вроде «эти великолепные цветы, вероятно, попали сюда с юга» и задал Габриелю вопрос, смысл которого тот не совсем понял. «В красных лилиях есть что-то тропическое, — сказал Густав. — И ничего от северной страны, нашей героической северной страны, фронта против варварства».

Ничего больше я не вспомнил, а это не густо. Разве можно убить человека только за то, что, по его мнению, красные лилии Фагертэрна кажутся тропическими? А что еще я знаю о Габриеле? Что он консервативен, но это вполне можно было понять, зная все его прошлое. Дело Веннерстрёма? Может быть, что-нибудь здесь? В коллекции Густава находится его пистолет, к тому же Веннерстрём был офицером, как и Габриель. Возможна ли какая-либо связь между ними? Какие-нибудь еще не раскрытые обстоятельства? Нет, это звучало неубедительно. Я не мог представить себе Габриеля неразоблаченным тайным агентом, который убил Густава, чтобы не допустить этого.

Тут сзади меня остановилась машина. Должно быть, не я один владел этой земляничной поляной. И я собрал свои вещички, размялся, сел в машину и вырулил на Стокгольм.

Дома у фрю Андерссон состоялась торжественная церемония встречи. Я имею в виду не кофе, предложенный мне ею в своей квартире на Чёпманнгатан, 11, а Клео. В диком возбуждении носилась она по маленькой кухоньке вдоль стен и мяукала во все горло. Наконец, сделав финальный поворот, она вспрыгнула мне на плечо, урча, ткнулась своим холодным носом мне в ухо, потом улеглась на коленях и уснула.

В лавке стоял затхлый запах закрытого помещения и заброшенности. Я распахнул обе двери на улицу и окно на кухне, а в витрине выставил кое-что из дорогих вещей, спрятанных на лето, чтобы напрасно не привлекать воров.

Пока я возился, я не мог отделаться от мыслей о Габриеле. Его пруд с красными лилиями раздражал меня. И то, что я никак не мог найти им место в моей картине-головоломке. В ней, правда, еще не хватало многих частей, но кое-что уже было. Может, поступить, как в детстве? Выложить сначала кусок, который точно знаешь, и строить рисунок вокруг него? Скажем, красную лилию из Фагертэрна или пруда Габриеля Граншерны, а потом прикладывать красные, зеленые и синие куски и смотреть, подходят ли они. Зеленые — для листьев, на которых растут красные лилии, синие — для воды и красные, кроваво-красные — для цветов и жестокой смерти, унесшей и Густава и Сесилию. Кстати, а не возникли ли картинки-головоломки в восемнадцатом веке? В качестве учебной карты для принца Уэльского, чтобы научить его собирать куски британской империи.

А кто знает что-нибудь о старых генералах? Кто мог бы рассказать? И тут, стирая пыль с суповой миски солдата береговой артиллерии, стоявшей на нижней полке в шкафу, я вдруг вспомнил. Как звали знаменосца землячества «Сёдерманландс — Нэрке Нашун», который на мальчишнике разлил гороховый суп, и нам пришлось на первое пить горячий пунш? Сделал он это, конечно, непреднамеренно, просто пытался поставить флаг землячества в гороховый суп. Нурдлюнд? Разве не так? Да, и работал он в Музее армии. Кажется, каким-то интендантом. Я встретился с ним год назад, когда продавал старое полковое знамя с аукциона под Траносом. Оно лежало на самом дне сундука, и сначала мне показалось, что это был кусок материи, которым затыкали щели, чтобы не было сквозняков. Развернув ее, я понял, что я нашел. И Нурдлюнд позаботился о нем. Правда, поначалу я его не узнал. Хотя не могу сказать, что он особенно обрадовался, когда я ему напомнил о гороховом супе. Конечно же, он должен кое-что знать об ушедших, подобно Габриелю, на пенсию офицерах и о том, как складывалась их карьера.

Мне повезло, когда я позвонил на следующее утро и нашел его в служебном кабинете. Я напомнил ему о полковом знамени, ничего не говоря о гороховом супе. Не хотел рисковать. Конечно же, он в отпуску и не очень занят и, конечно же, охотно поможет мне. Только если это не связано с чем-нибудь секретным.

Во второй половине дня вывеска «Скоро буду» появилась за стеклом двери моей лавки. Абсолютно четкий признак экономического легкомыслия. Сначала несколько недель валялся, читал плохие книги, спал и ел. А потом, едва успев приехать домой, опять мчусь выяснять всякие пакости. Но я утешал себя мыслью о том, что не потрачу очень много времени. Да и, кроме меня, это не касалось никого.

Через полчаса я сидел в просторной комнате в Музее армии, глядя поверх кирпичной стены придворной конюшни. По другую сторону стола сидел знаменосец землячества «Сёдерманландс — Нэрке Нашун», вернее, бывший знаменосец, а сейчас первый интендант Ингвар Нурдлюнд. Сзади него теснились материалы в переплетах и в папках, а на столе грудились пачки документов и актов. Все выглядело многообещающе.

— Прежде чем начать, расскажи мне, что ты ищешь и как ты будешь пользоваться информацией, которую я могу предоставить.

Он посмотрел на меня внимательно, машинально поправил галстук жестом, показывающим: все должно быть корректным и чистым, он, боже упаси, не станет принимать участия в каких-либо легкомысленных действиях.

— Речь идет об убийстве, — я конспираторски наклонился к нему. Он откинулся на спинку своего высокого стула.

— Убийство? Офицера? — он испуганно смотрел на меня.

— Во всяком случае не Карла XII. Так что можешь успокоиться. Нет, между нами говоря, убит один человек, и вполне возможно, что речь идет о вымогательстве, — соврал я, но только чуть-чуть. Ведь скрытую угрозу Густава можно назвать и так. — А я помогаю полиции в расследовании.

— Ты? Но ты же торгуешь антиквариатом?

— Точно. Это-то их и привлекло. Когда у них появляется слишком слабая теория, которая базируется больше на интуиции, чем на фактах, они посылают меня. Если они дадут маху, то могут быть привлечены к судебной ответственности инспектором по юридическим вопросам и все такое прочее, а я простой торговец антиквариатом, что с меня возьмешь: просто жертва плохой репутации.

— Понимаю, — сказал он медленно. Но я видел, что он не понимал.

— Я очень хороший друг ведущего расследование. И он попросил меня кое-что деликатно разузнать, что самому ему не удается.

— А почему не удается? — подозрительность вновь вернулась к нему.

— Потому что это станет известным, газеты раздуют дело, и он рискует, что может пострадать кто-нибудь невинный. Сейчас они только на стадии догадок. Вот поэтому я здесь.

— А-га, — сказал он неуверенно, подергал свою тонкую бородку и нервно покрутил широкое кольцо доктора наук. — Что бы ты хотел узнать подробнее?

— Знаешь ли ты генерала по имени Габриель Граншерна?

— Граншерна, Граншерна, — он посмотрел через окно, и рука снова оказалась в бороде. — Не могу точно сказать, что знаю. Что-то такое припоминается, но не могу вспомнить точно — что. Он, должно быть, на пенсии?

— Да, минимум лет десять. Не знаю, может быть, он был как-то связан с делом Веннерстрёма или замешан в нем. Или он совершил когда-то какой-то необдуманный поступок.

— Прямо вот так сказать ничего не могу, но могу посмотреть, нет ли чего-нибудь в наших досье. Сейчас у нас здесь работают несколько историков и пользуются для своих исследований архивом. Я посмотрю, что можно сделать. Если найду что-нибудь, что можно выдавать. Ты понимаешь, у нас очень строгие правила. Например, никаких секретных документов выдавать нельзя.

— Понимаю, — сказал я и встал. — Во всяком случае, очень мило с твоей стороны не отказать мне в помощи. И не сбивайся с ног с этим делом. Я, как всегда, рыскаю в неизвестности. Если найдешь что-нибудь, позвони, ладно?

Но он не позвонил. Шли дни, и будни затянули меня: я приводил в порядок счета, планировал, что купить для рождественской торговли, изучал списки аукционов и возможные цены. И вот однажды вечером, когда я смотрел по телевизору какую-то американскую комедию, он позвонил.

— Говорит Ингвар Нурдлюнд. Ты один?

— Да, и телефон не прослушивается, — сказал я, пытаясь пошутить.

Но казалось, что он не настроен на шутки.

— Я нашел кое-что, возможно, интересное для тебя. Но ты должен действовать конфиденциально. Мне не положено давать информацию такого рода. Но раз уж речь идет об убийстве и я знаю, что некоторые случаи ты распутывал. А потом можешь намекнуть полиции — они могут выбрать служебный путь. Это важно.

Я понял. Служебный путь важен, даже если ты работаешь в Музее армии.

— Чертовски мило с твоей стороны. Я никогда не назову твоего имени. Так на что ж ты наткнулся?

— У нас проводится сейчас исследование о шведах, участвовавших в войне на стороне Гитлера. Не мы непосредственно, а один исследователь пользуется нашим архивом. Я говорил с ним, проглядел его документы, — и он замолк.

— Ну и?..

— Оказывается, несколько сотен шведов служили в немецкой армии во время войны. Большинство из них — младший командный состав, молодые парни, дравшиеся против мирового коммунизма и наивно верившие в свою непогрешимость. Хотя чаще всего — жажда авантюризма. Они получили образование в Германии, а потом как пушечное мясо были отправлены на Восточный фронт. Здесь они сначала поступали в танковую дивизию СС «Викинг». Потом большинство из них были переведены в дивизию СС «Нурдланд».

— Прости, что ты сказал?

— «Нурдланд», дивизия СС «Нурдланд».

Вдруг я снова оказался в столовой Халлингов. Мягкий отблеск горячих языков пламени, возбужденные гости. Смех, звон бокалов. И голос Густава. Ясный и холодный. «Наша героическая Нурдланд^[14], барьер против варварства».

— Алло, — послышался голос. — Куда ты исчез?

— Я здесь. Просто кое-что вспомнил. Довольно интересное. Больше, чем ты можешь себе представить. А ты нашел Граншерну в документах?

— И да и нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Он и есть в них, и нет. Из них следует, что он был добровольцем и учился в военной школе «Ваффен-СС» в Бад Тёльтце. Но не под своим именем. Там он называл себя Фредрик Карлссон. И участвовал в войне на Восточном фронте. С успехом, очевидно, потому что много раз награждался орденами. Получил железный крест. Потом, после тяжелого ранения, его отправили домой. Но все это замалчивалось. Отец его был очень влиятельным. А поскольку он называл себя Карлссоном, то все это никогда и не всплывало. Но нет ничего, что свидетельствовало бы о том, что он замешан в военных преступлениях. Хотя о таком никогда не узнаешь.

«То, что спрятано в снегу», — подумал я. Одно из любимых выражений Густава. «То, что спрятано в снегу, появляется при оттепели».

ГЛАВА XVIII

Дома, в своей квартире на Чёпманнторьет я размышлял: все совсем как в «Десяти негритятах»^[15], только наоборот. Один за другим появляются предполагаемые убийцы, проясняется мотив. Бенгт Андерссон любит Сесилию. Она отвергает его, потому что влюблена в другого. Теперь Габриель Граншерна. Если он собирался провести остаток дней в тишине и спокойствии в своей усадьбе, наслаждаясь жизнью на природе, то он ошибался. «Наша северная страна, наша героическая Нурдланд», — сказал Густав, и глаза его сверкнули. Нет, он смотрел и улыбался не как обычно. Потому что он отправился в поход, чтобы нанести удар. А Габриель был в числе жертв! Насколько дорожил он своей репутацией? Или утраченная честь значила для него больше, чем смерть? Что может скрываться в других архивах? То, что Габриель принимал участие в кровавых расправах СС над русскими и польскими евреями? И что об этом знал Густав?

Можно задать себе вопрос: а что скрывают все остальные? Например, Андерс Фридлюнд. Когда я на поминках намекнул на то, о чем говорил Густав, он тоже ужасно отреагировал и ушел. Последнее время он, как и его жена, был нервным и каким-то странным. Не таким, как обычно. А Йенс Халлинг оказался почти в такой же ситуации, что и Андерс. Не потому, что он метил в премьер-министры, а потому, что, по слухам, должен был стать к осени шефом всего концерна. «Если не произойдет ничего непредвиденного», как говорил Густав. Теперь я начал понимать, почему в тот вечер царило такое странное настроение. Тогда я просто удивился, почувствовав, что что-то не так. Что за всем сказанным таился скрытый смысл. Густав сидел в своем кресле: в одной руке сигара, в другой — рюмка с ликером. Делал намеки, полные скрытой ненависти, которые понимали только посвященные.

Габриель называл его садистом. И я был с ним согласен. Но он играл с огнем, который в конце концов вспыхнул и испепелил его. Если, конечно, я не преувеличивал всего, что слышал и видел.

Я зевнул, выключил телевизор, но все равно не мог сосредоточиться. Не было смысла говорить с Калле Асплюндом о Габриеле. Его все равно подозревали меньше других. Я зевнул еще раз, взял газету и полистал ее. Я уже собирался швырнуть ее на пол по дурацкой привычке, которую может позволить себе холостяк, как мой взгляд остановился на фотографии на странице, посвященной бизнесу. Йенс Халлинг. Слухи наконец оправдались. Подробное представление и общее мнение, что он займет пост шефа концерна ИМКО этой осенью, после того как уйдет на пенсию директор Тандбергер, один из грандов шведской промышленности. Власть, влияние, деньги — все это приходит с таким положением в экономике. Я подумал об открытом, улыбающемся лице Йенса. Он производил впечатление человека, которому можно доверять, полного лучезарной невинности, наверное, очень необычной среди деловых людей. Неужели он убийца, неужели за ясным, спокойным взглядом могло такое скрываться? Мне трудно было поверить, но кто знает, когда на карту поставлено так много…

Я вздохнул, газета упала на пол, и я заснул сидя. Проснулся в четыре утра, замерзший, злой, с затекшими ногами. А Клео спала себе в спальне на моей подушке, и когда я согнал ее, она зло сверкнула на меня глазами. Но потом опять смилостивилась и маленьким клубочком свернулась у моих ног. Вскоре мы оба спали.

* * *

Весь следующий день прошел в суете. Казалось, клиенты заждались меня, накопив жажду покупок. А это необычно для лета. Я едва успел съесть ланч, ограничившись «мюсли»^[16] с простоквашей в своей конторе, которая служила и кухней за индийской шалью на двери, защищающей от посторонних взглядов. Во второй половине дня наплыв клиентов спал, стало полегче, я вернулся в контору и поставил на плиту чайник. Когда я пью слишком много кофе, у меня начинается изжога. Чтобы избавиться от нее, я пользуюсь горстью зерен миндаля. Это помогает и куда полезнее всевозможных препаратов. Клео сидела на окне, притворяясь, что ловит муху. Но все время она косилась в мою сторону, поняв, что настало время перерыва на чай. Клео знает также: если повезет, ей перепадет печенье с кардамоном. Это одна из ее слабостей. Печенье и свежая салака. В том, что касается удовлетворения своих назойливых желаний, она настолько бессовестна, что мне приходится держать печенье в шкафу под замком. Задвижку она открывает, крючок скидывает.

Я поставил бело-голубую чашку мейсенского фарфора на маленький серебряный поднос в стиле рококо. Рядом — сахарницу и молочник той же эпохи, того же мастера. Нет, сахаром я не пользуюсь, просто захотелось гармонии. Почему бы не приложить чуть-чуть усилий, чтобы достичь душевного баланса? Чайник со свистком выполнил свой долг: упругая струя пара сообщила, что вода для чая готова, и вскоре чуть отдающий дымком аромат «Эрл грей» наполнил и контору, и всю лавку. Но тут открылась дверь. Зазвенел мой тибетский верблюжий колокольчик.

Вот так всегда, подумал я. Чай будет остывать, станет горчить, напоминая по вкусу дубильную кислоту, а я — ублажать нескольких тетушек, которые обойдут всю лавку, все повертят, чтобы посмотреть на цену, зададут тысячу и один глупый вопрос и уйдут, не купив ничего.

Но я ошибся. Это были отнюдь не тетушки в поплиновых пальто с расшитыми сумками, в соломенных шляпках с лентой на седых волосах — летней униформе шведских тетушек. Хотя жаловаться мне глупо. Тетушки — мои лучшие клиентки и когда надо что-нибудь купить, и, в не меньшей степени, продать. Их закупки чаще всего ничего из себя не представляют, особенно что касается цены, но они всегда обходительны, милы и часто приносят чудесные вещички, которыми я потом и занимаюсь. Бывают вещи и побольше. То бюро, то шкаф. Нет, я люблю обхаживать своихтетушек.

Но вместо тетушки на пороге стоял дядюшка, если оставаться последовательным в терминологии. Сосед через улицу, мой коллега Эрик Густавссон, присматривавший за лавкой в мое отсутствие. Для тех, кому было интересно, в моем окне даже висела записка с указанием адреса его лавки. Эрик — большой оригинал. Любит одеваться немного экстравагантно, даже, как некоторым кажется, вызывающе, но у меня свое мнение на этот счет. Я обычно называю его «Кто есть кто» — по биографическому справочнику о «ведущей десятке» Швеции в управлении, экономике и культуре. И в других областях тоже. Но Эрику не надо заглядывать в эту толстую книгу. Он знает все о своих соотечественниках. Особенно такое, чего не прочесть в официальных биографиях. Такие сведения, которые не всегда украшают, но тем они и интереснее.

— Привет, Эрик. Ты пришел как раз к чаю. Садись, я сейчас быстренько организую чашку и для тебя.

Я обрадовался, что не поленился накрыть стол серебром и мейсенским фарфором. Эрик гурман и эстет, он умеет оценить красивое даже в будни.

— Значит, ты уже вернулся, — улыбнулся он и протянул мне руку. Как королева, приветствуя подданного. Неужели он ожидал, что я поцелую ее в знак почтения? Но он явно не удивился, что я этого не сделал, и принял все совершенно естественно.

Сегодня на нем были рубашка цвета темно-синей сливы и повязанный вокруг шеи желтый шарф. Поверх рубашки — небрежно наброшенный на плечи свитер, а брюки того же канареечного цвета, что и шарф. Замшевые туфли тоже темно-синие, на запястьях — по паре золотых браслетов. На мизинце поблескивал кроваво-красный рубин.

— Так точно. Спасибо за то, что присматривал за моим ящичком. Хотел зайти к тебе раньше, но дел по горло.

— Если ты думаешь отделаться чайным пойлом за тот изнурительный труд, какой свалился из-за тебя на мою шею, то ты ошибаешься, — улыбнулся он кокетливо и плюхнулся на густавианский стул. — Минимум — ланч. В «Оперном подвале» или в «Пяти домиках». А может, небольшой обед на двоих, а? — он вновь с удовольствием улыбнулся и поправил волосы.

Удивительный человек, подумал я. Знали бы бюрократы о его существовании, обязательно засадили бы куда-нибудь. Эрик совершенно не вписывается в среду обычных смертных, он выпадает из любой статистики. Живет своей собственной жизнью среди прекрасных вещей и празднеств, полон поэзии и миражей. Каждый день принимает таким, какой он есть.

— Ну а чем же ты занимался, пока я изнурительно трудился, чтобы обеспечить свое существование? Спасибо, да. Молока — с удовольствием, но без сахара. Надо думать о фигуре. Тебе уж точно, ты ведь поправился за то время, что мы не виделись?

— Совсем нет, — я со злостью втянул живот. Он был прав, и это раздражало меня. Я только ел и спал. Живем-то мы один раз, между прочим. И в отпуске надо лелеять себя.

— Разве ты был не в Аскерсунде? В лесу, — и при этом он взял мое нежное печеньице. Я ведь пеку сам, из сухой смеси. Но об этом я никому не рассказываю. О смеси.

— Был и даже влип в историю с Густавом Нильманном.

— Ах, ах, ах, — восторженно зарокотал он. — Где половнику быть, как не в горшке. Не успеваешь уехать отсюда, как уже новый убийца стоит там и посмеивается над тобой. Да, я читал об этом. Ужасная история. Теперь у людей нет ни стиля, ни уважения к положению. Убить губернатора!

— Отравлять — всегда было удовольствием для высшего класса. Вспомни Юхана III и Эрика XIV или семью Борджиа. Ниже королей и пап тебе не удастся спуститься, так что не жалуйся.

— Да, но ты же понимаешь, что я имею в виду, — возразил он и поднял глаза, помешивая серебряной ложечкой в чашке. — Да, я, конечно, знал Густава Нильманна в те времена, когда он куролесил. Настоящий ловелас. За каждой юбкой бегал, — неодобрительно добавил он.

— Ты виделся с Уллой? Его женой?

— Еще бы, но при более простых обстоятельствах. — Чем какие?

— Еще задолго до того, как она стала государственной советницей и губернаторшей и все такое прочее. Она работала в канцелярии в риксдаге, а по вечерам крутилась в «Рич и Сесиль». Я ее отлично помню. Она принадлежала к компании молодых амбициозных дам, — и он улыбнулся иронически.

— Что значит амбициозных?

— У них была своя цель — удачно выйти замуж. Подняться по социальной лестнице, «стать» чем-нибудь, вернее сказать — поймать мужа, который уже «был» кем-то. Это происходило давно, за несколько лет до всех этих глупостей с равенством, и я не знаю, чего они сейчас еще хотят. Тогда считалось чуть ли не неприличным для молодой девушки работать. Они должны были изучать историю искусств или какой-нибудь язык в высшей школе. Потом помолвка, вернее, объявление о помолвке с молодым человеком «с карьерой». С деньгами, конечно, и желательно из обнищавшего дворянства.

— И Улла поступила именно так?

— Точно. Ее папа был каким-то мелким чиновником. А мама пеклась о престиже семьи. Я знал их хорошо. Так что Улле повезло, хотя финал столь трагичен. Густав Нильманн действительно был удачлив в жизни, по крайней мере внешне. А этого было вполне достаточно для Уллочки. Социальное положение, деньги, статус. Для нее это много значило. Она всегда была карьеристкой.

— Я встретился с ними дома у Халлингов. У Йенса Халлинга. Я прочитал, что он должен стать шефом ИМКО. Мы знакомы с учебы в Упсале.

— Тогда ты о нем знаешь больше, чем я. Папа, конечно, директор банка в Юрсхольме. Но на днях я что-то слышал о нем, — и он подмигнул мне, как всегда в восторге, что обладает тайной, которая еще не известна мне.

— Лучше возьми еще печенья и рассказывай.

— Ну да, конечно, все это сплетни, пустая болтовня. Я встретил одного коллегу. Янссона с Нюброгатан, ты знаешь. Так вот, он организовал штаб-квартиру для Йенса Халлинга.

— Неплохо, — сказал я. — Выложил что-нибудь около миллиона, а?

Эрик кивнул, вытерев уголки рта белоснежным носовым платком.

— Думаю, да. А когда я удивился, из чего, мол, он мог сколотить такого сорта денежки в сегодняшней Швеции, Янссон намекнул на «большие дела». Точно он не знал, только слухи из вторых рук, но что-то связанное с Ближним Востоком. Оружие — туда, а нефть — оттуда. Для Южной Африки.

— Но ведь из этого ничего не получается?

— Получается, получается. Конечно, получается. Там им нужно оружие, а у них есть нефть. А в Южной Африке есть оружие, а они хотят иметь нефть. Нужен лишь посредник. Большие комиссионные стекаются на счет в швейцарском банке. Нет, дорогой друг. Если хочешь играть в первой лиге, мало сидеть здесь, на Чёпманнагатан, и копошиться с антиквариатом. Надо выходить в большой мир. А Йенс Халлинг знает дело. Ведь помимо прочего этим занимается его предприятие. Оружием для Швеции и других нейтральных стран, — Эрик заговорщически улыбнулся. — Спасибо за чай. Ничтожная компенсация за мои труды. Надеюсь на более существенное пожертвование. Может быть, где-нибудь на стороне, а? Не забудь, что я лю-ю-ю-блю икру уклейки. А сейчас мне пора в свою лавку. Слишком долго она закрыта. У меня нет средств отсутствовать так долго, как ты. Может, ты тоже торгуешь оружием?

Я улыбнулся, когда он ушел. Эрик действительно оригинал, но он друг. К тому же набит знаниями и информацией почти обо всем. В том числе и о людях. Хотя, что касается Йенса, то не злые ли это лишь слухи? Зависть королевской Швеции: она не терпит успехов Йенса. Но, как говорится, нет дыма без огня. Маленькой лучинки всех слухоразносчиков. И я вспомнил белый «ягуар» Йенса, как отремонтированы его двор, предметы антиквариата. Нужны денежки, чтобы жить так красиво. Но у директора крупнейшего предприятия страны зарплата должна быть пропорциональной его вкладу и функциям. Конечно же, злой оговор. Но если за всем этим что-то кроется, то у Йенса есть повод радоваться: в мемуарах Густава он не будет фигурировать. Иначе пришлось бы ему распрощаться со своим изобретением. Торговца и экспортера нефти не сделали бы шефом концерна ИМКО. По крайней мере того, кто идет против закона и приличий. Если данные Эрика Густавссона правильные, в моей коллекции есть еще один кандидат. Габриель, Андерс или Йенс. Все трое хотели что-то скрыть, все трое облегченно вздохнули, когда Густав Нильманн исчез со сцены, а с ним и его мемуары. Бенгта тоже нельзя забывать. Отвергнутый, брошенный. Потерявший свою девочку, которая ушла к Густаву.

ГЛАВА XIX

— Ах вот как, — сказал Калле Асплюнд. Он сидел по другую сторону письменного стола в большом служебном кабинете на Кунгсхольме. — Это интересно, — и поковырял скрепкой в ухе.

Я позвонил ему через несколько дней после разговора с Эриком в моей лавке. Мне казалось, что я обязан зарегистрировать свои данные где-нибудь, по крайней мере в мозгу Калле. Свое я сделал. Большего сделать уже не мог и понимал это. И я рассказал ему все, что знал. Отчитался о своих впечатлениях: рассказал то, что узнал о Габриеле, о его деятельности во время войны. Рассказал и о слухах вокруг Йенса Халлинга, о реакции Андерса Фридлюнда и о Бенгте. Сказал, что, насколько я понимаю, по крайней мере у четырех человек были и причины, и возможности. Те, кто знал Густава Нильманна и его привычки. Знали парк и беседку, его слабость к абрикосовому ликеру, видели, что хранил он в своем сейфе и где держал ключ.

Калле Асплюнд слушал внимательно. Время от времени комментировал, но в остальном не прерывал.

— Хорошо, что ты смотришь в оба. Но боюсь, что твои старички уже не актуальны. То, что мы знаем, в отличие от того, что ты думаешь, следующее: Густав Нильманн найден мертвым, отравленным, в беседке. Большая вероятность, что яд взят из сейфа. Поэтому убийца должен быть человеком, хорошо знавшим его. До этого пункта я согласен с тобой. Мы также знаем, что Сесилия покончила самоубийством. Да, да. Я знаю, у тебя есть возражения. Мне самому кажется, что осталось много вопросительных знаков, но факты говорят сами за себя. Она приняла яд, дом был закрыт и заперт изнутри. В целом моя теория — наша главная линия расследования — строится на том, что Сесилия убила Густава. Убила его цианистым калием. Она знала, где находится яд и где лежал ключ от сейфа. Она приходит в беседку вечером, когда Густав всегда там сидит. А идет туда через лес, чтобы никто ее не увидел. Густав не удивляется, наоборот. Потом она кончает с собой. Ты считаешь, что молодые красивые девушки не станут делать этого, что самоубийство здесь ни при чем. Но чтобы прибегнуть к такому выходу, вовсе не надо быть старым, страшным и больным. Наоборот. К сожалению, среди самоубийц, пожалуй, больше молодых, чем старых.

— Но почему? Ты можешь объяснить, почему она хотела убить Густава? Она ведь любила его.

— Именно в этом вся загвоздка. Сесилия любила его. Но он не любил ее. Он попользовался ею, сначала польщенный тем, что все еще способен очаровывать.

— Я видел их вместе и заметил, как они смотрели друг на друга.

— Возможно. Но он, вероятно, решил порвать эту связь.

— Откуда ты это знаешь?

— Мы нашли его письмо среди ее бумаг. Там говорилось, что он не может больше продолжать, не хочет. Что она молода и должна жить своей жизнью, не связывать себя со стариком. Он понял это и берет на себя всю ответственность.

— Но она казалась такой здоровой, такой сильной.

— Сильные люди не сдаются. В конце концов они ломаются. Наверное, она была в отчаянии, посчитала жизнь бессмысленной. Откуда я знаю?

— Интересно. Но ты забыл одну вещь. Кто пил из второй чашки, стоявшей на столе? Кто был у нее как раз перед ее смертью?

— Откровенно, мы этого не знаем. Но думаю, что Бенгт Андерссон. Он же был там вечером. Правда, только снаружи, как он сам говорит. Но я сомневаюсь. Как бы там ни было, это не меняет картины. Убийство и самоубийство. Два письма. Обманутая любовь. Найдена заколка для волос. И бутылка из беседки вернулась обратно в комнату Сесилии, запертую изнутри.

Когда я ехал в метро в Старый город, я думал о том, что он сказал. Неужели все так просто? Сесилия брошена Густавом, она убивает его и потом сама себя. Конечно, могло быть и так. Что, собственно, я знал о Сесилии? Я встречал ее всего пару раз и не имел ни малейшего представления, что скрывается за красивым фасадом. Может, у нее были проблемы с психикой, перенапряжение и неврастения?

В тот момент, когда мы отъезжали от центральной станции по направлению к Старому городу, я понял, что Калле прав. Я вспомнил, что рассказывал за обедом Бенгт. Почему лилии на Фагертэрне красные. Ведь водяной заманил с собой молодую девушку, чтобы уменьшить свои страдания. Там, где он исчез, всплыла белая лилия, а когда темная вода сомкнулась над ней, на поверхность озера поднялась красная лилия. Вот что крылось за этим театрализованным действом с лилиями. Образ молодой, эксцентричной, обманутой девушки. Густав — водяной, использовавший любовь невинной женщины для своего освобождения. Она положила белую лилию в его мертвую руку в беседке, потеряла свою заколку, когда доставала ее из реки, и она сама легко сорвала красную в пруду у Габриеля, где они растут. Обман Густава сломил ее, и он поплатился за это. Как и она сама. Как в греческой трагедии, подумал я, пробираясь через толпу у площади Мэларторьет. Античная трагедия прикоснулась и к девственным лесам Тиведена, погубила две человеческие жизни. Любовь, страсть, обман и смерть. Судьбою предназначенная гибель. Все классические составные налицо.

Но деятельность античных богов явно продолжалась в полную силу, потому что, когда я вернулся домой, они поразили меня за то, что я вмешался в их трагическую постановку. Этой мыслью я попытался облагородить и менее тривиально представить собственную будничную трагедию. Пропали мои кредитные карточки. Как сумасшедший, я рыскал по всем мыслимым местам — а их много в четырехкомнатной квартире. Кляня себя, я плюхнулся в старинное кресло перед камином.

И так не впервые. Я обладаю несчастной привычкой прятать ценные вещи: билеты на самолет, паспорт и чековую книжку. Деньги, если не успеваю сдать их в банк. А теперь вот — кредитные карточки. Самое ужасное, что я никогда не помню, куда кладу вещи. Так однажды я спрятал билет на самолет в гостиничном номере. Я искал его как сумасшедший, а потом пришлось идти в бюро путешествий и на ломаном французском объяснять ситуацию и получать новый билет. Конечно, вернувшись в номер, я нашел его. Я сам себе устроил ловушку на обратной стороне рамы большой репродукции, висевшей над кроватью. А в другой раз я зажег плиту и вскоре обнаружил несколько обгоревших тысячных купюр, которые я туда спрятал…

Мрачная истина открылась мне. Я уже давно не пользовался этими карточками, но именно сейчас в «НК» шла продажа со скидкой, и я хотел купить себе новый костюм к осени. Мой гардероб для выходов в свет нуждался в обновлении. Ведь правило — встречают по одежке — действует и на аукционах Буковского и Бейера. В Тиведен я брал пластиковые кредитки на небольшую сумму. Конечно, если их не украли и не спустили в ресторанах, бензоколонках и дорогих магазинах. Я вздрогнул от мысли о последствиях. Но мне не хотелось таскать их с собой, и, собираясь купаться, я положил их в надежное место. И мгновенно вспомнил куда. В медный кофейник, который стоял на белой крышке плиты. Идиотское место, между прочим. Первое, что крадут, конечно же, старую медь. И с какой радостной неожиданностью вор найдет там еще и мои кредитные карточки. Но даже если они, против всякого ожидания, еще там лежат, я не почувствовал энтузиазма от мысли, что необходимо ехать в Аскерсунд и обратно только из-за моей небрежности. Хорошо, что хотя бы не в Страсбург. И я улыбнулся при мысли о другом своем путешествии. Однажды по дороге в Париж на антикварные рынки я остановился в Страсбурге, чтобы пообедать в одном из классических ресторанов. Потом, через двести километров по дороге в Париж, я вдруг обнаружил, что мой портфель с паспортом, деньгами, ключами и всем прочим остался там, где я его поставил. В ресторане под столом. В лучшем случае. Пришпоренный страхом, я помчался обратно, и — невероятно, но факт — никто не обнаружил моего портфеля под приспущенной белой скатертью. То, что я потерял его еще раз в тот же самый день, положив на крышу машины во время заправки. — это уже другая история. Так что забытые кредитные карточки — не единственный случай, к сожалению. Я неисправим.

Ну да ладно. «Держи красиво кислое яблоко в руке и веди лодку к берегу», как говорится в «Календаре народных примет». Была пятница, и я все еще мог распоряжаться маленьким домиком в лесу. Уик-энд в Тиведене не повредит. А не устроить ли себе совершенно «белый» праздник? Подчистить в «Системе» и пожить здоровой жизнью.

Нагруженный сумками с едой, книгами и газетами, я добрался до места поздно вечером. Проверил, сбудется ли мое предположение о здоровом конце недели. Да, бутылка красного вина болталась в сумке, куда я ее и положил. Мне повезло. Кофейник стоял на месте, и в нем лежали мои кредитки. В дальнейшем я стану записывать, куда прячу ценности, если уж их действительно надо прятать. Камера хранения в гостинице — место куда лучшее, чем обратная сторона картинной рамы. Но я могу потерять ключ от ячейки. Или забыть его где-нибудь и никогда больше не найти. Я улыбнулся и включил плиту. На обед у меня будет блюдо из свежезамороженной рыбы, и я хорошо помнил: в буфете оставалось полбутылки белого вина. Золотисто-желтое, пахнущее духами «Гевюрцтраминер», привет от Страсбурга и забытого портфеля.

Когда я собрался ложиться спать, зазвонил телефон. Я посмотрел на часы. Половина двенадцатого. Кто мог знать, что я здесь? Взломщики, контролирующие вход? Нет, это был не вор. Это был журналист Бенгт Андерссон, верный друг Сесилии.

— Как же мне повезло, — сказал он. — Я звонил в Стокгольм, но, когда там не ответили, решил, вдруг ты еще здесь.

— Все правильно. — Я немного удивился: чего он хочет?

— Помнишь, я был у тебя дома? Мы говорили о том, у кого мог быть повод.

— Гм.

— Ты просил меня побольше выудить и приходить не только с намеками, не так ли?

— Да, просил. Мне показалось, что ты немного колеблешься. Речь-то идет об убийстве.

— О двух убийствах.

— В одном случае — самоубийство. Но о’кей, — сказал я, не желая обсуждать смерть Сесилии по телефону. Я знал его аргументы.

— Два убийства, — упрямился он. — Но сейчас я напал кое на что.

— Ну и?..

— Я не могу сейчас этого сказать, — быстро ответил он. — Кто знает, может подслушивают. Мы можем встретиться?

— Конечно. Когда ты можешь?

— Ты знаешь, где находится церковь Скага?

— Ни малейшего представления.

— Всего полчаса езды на машине от твоего дома. А дальше ты увидишь щит. Аттракцион для туристов, так что ты его обязательно заметишь. Церковь и жертвенный источник.

— А не лучше ли тебе приехать сюда? Церковь и жертвенный источник — звучит как-то мелодраматично.

— Там есть одна вещь, которую я хочу показать тебе.

— Что бы это могло быть? — тянул я. Мысль о поисках старого жертвенного источника в дикой местности Тиведена только для того, чтобы встретить там Бенгта Андерссона, не привлекала.

— Ключ там. Ключ к убийству.

Неохотно, но я согласился встретиться с ним, и мы условились, что я приеду к церкви завтра в час дня. Желания никакого не было, но кто знает. Быть может, действительно он нашел что-нибудь такое, что прояснит убийство? Будучи журналистом, он имеет доступ к источникам и справкам, закрытым даже для Калле Асплюнда. Но что могло находиться у церкви Скага, что может поразить убийцу Густава? Тем более что Калле уже решил, что виновата Сесилия Эн.

Кстати, подожди-ка! А нет ли здесь где-нибудь брошюрки для туристов? Я ведь купил одну у приветливой киоскерши в Аскерсунде, но даже и не заглянул в нее. Я нашел тоненькую тетрадку, полистал ее, посмотрел карты и информации об аттракционах в самом национальном парке и вокруг него. И нашел сведения о церкви около маленькой фотографии деревянного строения из вертикальных бревен.

Я сел в плетеное кресло и стал читать. Около озера Унден, тоже старого морского залива с выжившей после ледникового периода ряпушкой, находится жертвенный источник рядом с церковью, построенной около тысячи лет назад. Но она исчезла во время чумы, заросла и забыта, поскольку все жители ее прихода были унесены этой «черной смертью». Лишь в шестнадцатом веке ее нашли охотники, искавшие в тех местах стрелу арбалета. Но поскольку местные жители продолжали делать жертвоприношения в старый языческий источник, священники срыли церковь, дабы совладать с идолопоклонством. В 1960 году на этом месте была сделана копия церкви с кафедрой, как и прежде, из выдолбленного дубового ствола и с медвежьей шкурой в виде ковра перед алтарем с сохранившимся алтарным камнем. Неужели под шкурой лежит ключ к загадке? Или в церковной кафедре? Может, ответ даст жертвенный источник? Насколько, собственно, серьезен Бенгт? Не увели ли его отчаянная попытка доказать невиновность Сесилии и его фантазии в сторону от истины, или он действительно нашел что-то?

ГЛАВА XX

Утро выдалось серым, небо было грозным. Тяжелые свинцовые облака, готовые разразиться дождем, низко тянулись над вершинами сосен, и в воздухе пахло грозой. «Совсем не идеальный день для вылазки в лес», — подумал я и, почувствовав, что хочу спать, зевнул, сидя на ступеньках дома с чашкой кофе в руке. Но дареному коню в зубы не смотрят. Ведь Бенгт обещал показать у старой церкви что-то очень важное, и я не мог отказаться. «Ключ к решению там», — сказал он. Ключ к закрытой двери от убийства. Хотя я и не понял, о чем он говорил. По мнению Калле Асплюнда, Сесилия отравила Густава, а потом лишила себя жизни. Такова официальная, санкционированная истина. Единственная точка соприкосновения тиведенских лесов с этой историей — красные лилии озера Фагертэрн. И понять, каким образом далекая от тех мест церковь вписывается в эту картину, было выше моих сил.

Но и очень многое другое не мог я понять. На подносе с завтраком лежала и вчерашняя «Дагенс нюхетер», которую я не успел прочитать в Стокгольме. Я осторожно пил горячий кофе и краем глаза читал газетный разворот. Несколько епископов обсуждали другую санкционированную истину: о бессмертии души в загробном мире. Их мнения разделились. Один сомневался, другой был абсолютно убежден. Третий находился между верой и знанием: «Я знаю, что все это может быть воображением, но я готов рисковать». И я подумал: явно чувствуется, что лидеры церкви дают шанс по крайней мере бессмертию души, и вспомнил историю о легендарном архиепископе Антоне Никласе Сундберге. Как-то на обеде одна дама заявила, по тем временам грубо и радикально, что она не верит, что Бог существует. Архиепископ повернулся к ней с улыбкой, глубоко заглянул ей в глаза и сказал: «Подумать только, как будет удивлена милая дама». Ощутит ли это же добрейший епископ, когда настанет его час?

Существует ли здесь какая-нибудь параллель с тем, что произошло с Густавом и Сесилией? Я ставил под сомнение авторитетную истину Калле. Неужели я язычник, верящий в то, что удивлюсь, когда истина, настоящая истина откроется мне? При такой терминологии и с таким понятийным аппаратом будет логичным, если решение загадки окажется в старой церкви.

Я не стал опоясывать свои чресла в утро, начатое с теологических размышлений, а оделся с учетом вылазки в лес, запасся едой и захватил с собой описание национального парка. Делать мне особенно было нечего, а встреча у церкви могла состояться не ранее часа дня. По дороге туда я собирался сориентироваться среди достопримечательностей божественного леса.

Извивавшаяся по лесу дорога была узкой и холмистой. Повороты сменяли друг друга, иногда они были настолько крутыми, что я пробирался буквально ползком, а в насыпи из гравия все еще оставались ямы и осевший грунт после оттаивания снега. Чем дальше в Тиведен, тем гуще и темнее становился лес. Но может быть, мне это просто показалось? Может быть, такое впечатление создавали ощущение надвигающейся грозы, низкие облака?

Но вот старая проселочная дорога перешла в узкий проезд. По одной его стороне громоздились огромные каменные глыбы, по другой — неотесанная скала. Я въехал на кромку канавы, остановился и вылез из машины. Очевидно это был «волчий капкан». В старые времена в загоне натягивали сеть и по проходу гнали туда волков для отстрела. Я спустился вниз между скальными блоками и влез в узкое отверстие. Внутри было темно и холодно; говорят, что среди камней лед сохраняется до глубокого лета. Был ли этот мрачный грот убежищем только для волков, или его использовали разбойники, которые отсиживались тут, поджидая бродяг и повозки?

Но не выли волки, и не выскочили разбойники. Я медленно пошел обратно к машине. Здесь стояли они — со своими ружьями, стрелами и дубинками, сюда гнали запуганных, затравленных волков. Уже в старых местных законах содержалось положение, обязывавшее крестьян иметь «три сажени сетей от волков».

Я поехал дальше. У излюбленного убежища нарушителей закона и разбойников с большой дороги Стигманспассет неосознанно прибавил скорость, но все же успел свернуть налево, вниз к Каменному источнику — сердцу тиведенских троллей. Почти сюрреалистический ландшафт: с огромными каменными глыбами, капризно разбросанными рукой великана по чисто отшлифованным плитам. Глубокие трещины. По стенам грота течет вода. Как описывал Тиведен Хейденстам? Я попытался вспомнить свой парадный номер на школьных вечерах:

Дальше вспомнить не мог. Там есть еще что-то о

Нет, не помню, но вполне возможно, что вдохновение пришло именно здесь. Невероятно! Языческое настроение усугублялось одиночеством и приближающейся грозой, придававшей облакам черно-синюю силу.

Вскоре я повернул обратно и медленно подъехал к Ундену. Погода не располагала к купанию, но мне захотелось вернуться к длинному белому песчаному берегу вытянутого овального озера с кристально чистой водой. Если бы здесь росли не сосны, а пальмы, можно было бы подумать, что оно — лагуна южного моря.

Через полчаса я остановился прямо перед деревянной церковью. Правда, копией, но в предгрозовом мраке она казалась натуральной, старинной, покрытой просмоленной дранкой. Здесь и должно находиться место жертвоприношений, источник, используемый еще с языческих времен. Ибо это было культовое место еще задолго до прихода Белого Христа в лес. Тур и Один получали здесь свою дань. Да и другие боги тоже. Пожертвования приносились еще долго и в христианские времена. Да что мы знаем об этом?

Я медленно прошел по высокой траве, заглянул в темную церковь. Увидел посеребренную ряпушку, поблескивавшую над кафедрой. Жертвенный подарок.

Где-то вдали послышалась грозовая канонада. В церкви стало совсем темно. Я обогнул ее низкое здание и нашел сам жертвенный источник. В темном таинственном глазу среди папоротника и яркой зелени отражалось небо. Я отыскал блестящую монету в пять крон, стал спиной к источнику и по старинному обычаю бросил ее правой рукой через левое плечо. Раздался глухой звук разбитого зеркала воды, в тот же миг сверкнула молния, уже ближе, как выстрел из ствола, направленного на волка, и с ветром я почувствовал слабый запах дыма. Где-то пожар, или дым все еще висит над подсеками финнов в лесу?

Я совершил жертвоприношение источнику по всем правилам. Но об одном я забыл. Я не загадал никакого желания. Об этом я вспомнил позже. Мог бы, по крайней мере, пожелать найти указатели в деле Густава.

Сзади зашуршала трава. Неужели вернулся путник из старины, чтобы принести жертву?

Нет, это был не финн с пустыми глазницами, занимавшийся когда-то подсечным земледелием, и не перепуганная жена крестьянина в грубошерстной рубашке. Позади меня стоял Бенгт Андерссон в плаще и с зонтом. Он так напоминал обитателя большого города с автобусной очереди у Нюбруплан, что я начал хохотать.

— Чего хохочешь? — спросил он недовольно. — Не вижу повода веселиться.

— Я тоже, но ты выглядишь как-то странно. Здесь, в этой церкви посреди леса.

— Ты считаешь, что мне надо было надеть сапоги и взять туесок из бересты? — улыбнулся он. — Нет, я предпочитаю городскую одежду. Ты все же нашел. Я не был уверен в этом.

— Нет, все в порядке. Даже немного просветился. Огляделся в самой южной пустоши Европы. Разве не так вы, местные патриоты, называете Тиведен?

Он кивнул.

— Вот именно. И мы очень рады, что здесь сделали национальный парк, хотя он мог бы быть и побольше. Но надо быть благодарным и за малое. Надеюсь, ты принес жертву? Я каждый раз это делаю.

— И помогает?

Он пожал плечами.

— Кто знает? Но не повредит.

Тут гроза разразилась прямо над нами. Разорванная линия молнии осветила темноту под деревьями. Грохот раздался через какую-то долю секунды, и начался дождь. Сначала осторожно покапал, пошумел в траве. Потом сильнее, чтобы излиться до конца.

Бенгт раскрыл зонт над нами. Согнувшись под его черным сводом, мы побежали к церкви. Но не успели добежать до двери, как он схватил меня за руку и повел к одному из надгробных камней на маленьком кладбище. Я удивленно посмотрел на него. Он показал на камень: «Эльза Даль. 1.5.1906—26.11.1966» и дальше над номером псалма: «Господь да присмотрит за своими».

Я ничего не понимал, вопросительно смотрел на него, чувствовал, как дождь пробирается под рубашку по загривку. Он покачал головой, показал на церковь, и мы побежали к низкой деревянной двери, наклонили головы, чтобы не удариться о поперечную балку, и уселись на одну из скамеек.

Внутри было почти темно. Дождь колотил по крыше, гроза уже тянулась над Унденом, глухо грохотала над старым морским заливом ледникового периода. В темноте я с трудом различал бледное лицо Бенгта. Он снял с себя плащ, а зонт повесил на край скамейки.

— Вот видишь. Городское оснащение иногда бывает полезным. И в глухомани.

— Ключ. Ты говорил об убийстве и ключе к загадке. Ты что, спрятал его в церкви?

Но он не улыбнулся в ответ на мою попытку шутить, серьезно посмотрел на меня.

— Ты видел там надгробный камень?

Я кивнул.

— Эльза Даль. Она умерла 26 ноября 1966 года. Ясно?

— Это я видел. Но все еще ничего не понимаю. Она же не могла иметь ничего общего с убийством Густава или самоубийством Сесилии? Она умерла более двадцати лет назад.

Казалось, он не слышит, о чем я говорю, или не хочет слышать.

— Ее сбило машиной на дороге недалеко отсюда. У Финнерёдья. Это было поздно вечером. Дождь, плохая видимость. Она гостила у дочери и возвращалась домой на велосипеде. А тут машина.

Я молчал, не хотел прерывать своими вопросами, давал ему время.

— В темноте водитель ничего не видел. Бац — и она лежит под своим смятым велосипедом.

— Случается. — попытался было я вставить. — К сожалению.

— Но дело не только в темноте и дожде, — продолжал он. — Еще один фактор. Водитель был нетрезв. Пьян в стельку. Водитель часто водил машину в нетрезвом состоянии.

Мой интерес пробудился. Нетрезвый водитель? А может, Густав? И поэтому его убили?

— Тому, кто вел машину, было тогда девятнадцать. Он проходил военную службу в Гётеборге, и когда это случилось, он ехал туда. Погулял на каком-то празднике и спешил.

— Как его звали?

Дождь уже стих и больше так сильно не бил по брусчатой крыше церкви. Но сама гроза продолжалась с неослабевающей силой.

— Леннарт Карлссон.

— Карлссон, — разочаровался я. — Леннарт Карлссон? Что у него может быть общего с Нильманном? И с Сесилией.

— Больше, чем ты думаешь. Потому что тот парень сменил фамилию. Ну не совсем. Он взял одно из своих остальных имен. А фамилию — матери. И в этом нет ничего необычного. Лучше, чем Йонебьер или Финкельторф, во всяком случае.

— А сейчас?.. Как его зовут?

Тут молния разорвалась совсем над нами, залив низкий свод ослепляюще белым светом. Ряпушка над кафедрой заблестела, словно была из чистого золота, а гроза вывалила свой каменный воз на крышу.

— Андерс Фридлюнд, — дошло до меня, когда грохот уменьшился. — Он сменил свою фамилию, и его можно понять.

Долго сидел я молча, переваривая новость. Да, можно понять. Какая это была бы катастрофа для него, выплыви это на свет. И особенно сейчас. В период предвыборной кампании. Кандидат на пост премьер-министра, убивший человека, управляя машиной в нетрезвом виде, не имеет никаких шансов. Да и его партия, вероятно. По крайней мере на ближайшую перспективу.

— Так ты думаешь…

— Вот именно, — прервал он. — Густав Нильманн каким-то образом знал об этом. Ведь у него, естественно, был доступ ко всем мыслимым секретным архивам в свое время. Помнишь, как он хмыкнул на обеде у Йенса? Что-то о вождении машин.

— Ты хочешь сказать, что он мог разоблачить Андерса? Написать о нем в своих мемуарах?

— Не знаю. Да и Андерс тоже, наверное, не знал. Но, будучи садистом, Густав мог воспользоваться случаем и повесить звоночек перед лицом Андерса. Ты сам понимаешь, в каком отчаянии он мог быть, как он ужасно боялся. Так много поставлено на карту. И не только для него. Результаты выборов для всей партии могли зависеть от мемуаров Густава.

— Ты думаешь, что убийца — он?

— А кто же еще?

— Если исходить из того, что речь идет о ком-то из ближайшего окружения Густава, а не из «внешнего мира», то у других тоже были мотивы. Не только у Андерса.

— Возможно, но не такие сильные. Есть и кое-какие слухи о Йенсе Халлинге и махинациях с оружием. Ведь его предприятие выпускает в том числе и самолеты-истребители. На этом он проворачивает большие дела. Совершенно законно. Но у него и масса не всегда достаточно серьезных контактов. Правда, это всего лишь слухи. Доказательств нет. Такие дяди — осторожные генералы. Все следы заметают. Делают, что хотят, из воздуха, меняют груз, место назначения и жонглируют тайными банковскими счетами в Швейцарии и Вест-Индии.

— А Габриель?

— Думаешь, он замешан в чем-нибудь? Может, в деле Веннерстрёма? Но и в этом случае только слухи и намеки.

— Нам всем так кажется, да. Но ты же знаешь, что хранил Густав в своих архивах.

— Нет, но одно я знаю. Что имя Андерса Фридлюнда есть в официальных документах. В протоколе суда. И это позволяло Густаву рассказывать, не боясь, например, привлечения к ответственности за оскорбление личности. Он излагал лишь факты.

— Я не очень сведущ в статистике преступлений, совершенных теми, кто вел машину в нетрезвом виде. Но надо, чтобы произошло очень многое еще, прежде чем стали бы рыться в двадцатилетней давности протоколах и определили, что Леннарт Карлссон исчез и потом воскрес как Андерс Фридлюнд.

— Точно. И на это Андерс рассчитывал. Но тут появился Густав.

— Как ты об этом узнал? — спросил я.

— По чистой случайности. Недавно я брал интервью у одной столетней тетушки. Видишь, какая я звезда-журналист, — заметил он с иронией. — Так вот, отмечалось столетие, и я был приглашен на кофе и торт. Меня случайно посадили на диван рядом с тетушкой, которая оказалась дочерью пострадавшей. Нет, она этого не сказала, конечно. Повода для этого никакого не было. Но когда мы стали смотреть телевизионные новости, — мне хотелось знать, не случилось ли чего-нибудь, — она сказала: «Как удивительно они похожи — Андерс Фридлюнд и тот, кто переехал мою мать». Но она почти рассмеялась и попросила прощения. «Но он ведь ни в чем не виноват, этот несчастный. Я проголосую за него вместо извинения».

Сначала я не обратил внимания, но потом стал размышлять. Обдумывать мотивы убийства Густава. А потом провел небольшое расследование, «reaseach»^[17] это называется. Ну вот. Результаты ты уже знаешь.

— Ты собираешься воспользоваться ими?

— Что значит «воспользоваться»?

— Ты ведь журналист.

Он молча смотрел на меня. Глаза блестели в темноте.

— Только чтобы решить вопрос об убийстве. Если Андерс — убийца, я воспользуюсь ими, чтобы выкурить его. В противном случае, наверное, нет. Необдуманное преступление юнца будет признано недействительным за давностью лет. Кроме того, это вызовет такие последствия во всей политической жизни, что я лучше оставлю их при себе.

Долго мы сидели молча. Наверное, что-то есть в том, что Густава Нильманна называли Эдгаром Гувером с его тайными досье ошибок и проступков больших людей. И я подумал о его таинственных намеках Андерсу Фридлюнду. О том, что «то, что спрятано в снегу, появляется при оттепели». Особенно в политике. А как бурно отреагировал Андерс на похоронах, когда я напомнил ему об этом. Но тут я вдруг задумался о другом. О Бенгте и о том, что он рассказывал на том пресловутом обеде у Халлингов. Я задумчиво посмотрел на него. Несмотря на темноту в церкви, он заметил это и повернулся.

— Что? Чего ты уставился?

— Я не уставился. Я думаю. О лилиях и водяном.

— Не понимаю.

— Понимаешь. Историю о том, почему лилии стали красными. Как водяной воспользовался любовью молодой, невинной девушки. И как оба должны были умереть. И вот умирает Густав. Тот, кто отнял Сесилию у тебя. И белая лилия в его руке. Точно, как у водяного. Потом наступает черед Сесилии. Ее тоже находят с лилией. Хотя на этот раз с красной. Как у той девушки.

Бенгт сидел молча. Где-то протекало. Капли падали на пол с раздражающей регулярностью. Звук усиливался тишиной. Гроза затихала вдали.

— Ты хорошо знал Густава и его привычки. Ты был там и забирал Сесилию в день, когда его убили. Ты мог сходить в кладовую и приготовить бутылку, а вечером тебя никто не видел, когда ты пробрался в беседку с белой лилией. И в тот вечер, когда умерла Сесилия, ты тоже там был. Умчался на своей машине незадолго до того, как я нашел ее мертвой.

Он по-прежнему молчал. Только смотрел на меня. Звук капель все возрастал, пока не потонул в неожиданном грохоте грома. И только тут я вспомнил, что никто не знает, где я нахожусь. Ни один человек на свете не знает, что на выходные дни я поехал в Тиведен и что сейчас сижу здесь, в старой церкви жертвоприношений, вдвоем с ним. Бенгт пришел ко мне на следующий день после смерти Сесилии. И тогда он интересовался только одним: рассказывала ли Сесилия мне что-нибудь об убийстве Густава. Неужели он думает, что я знаю слишком много? Неужели он завлек меня сюда поэтому? Неужели я один на один с убийцей?

ГЛАВА XXI

Он поднялся. И во мраке церкви показался больше. Больше и грознее. Он взял зонт и медленно пошел к двери, обернулся, посмотрел на меня и вышел.

Я остался сидеть на скамейке. Почему Бенгт так отреагировал? Ушел, не сказав ни слова. Неужели я прав, неужели он убийца?

Я чувствовал себя, как игрок в покер. С пятью картами на руках. Четыре короля и одна дама. Но кто убийца? Кто переодетый джокер?

По версии полиции, виновна дама, Сесилия Эн. В отчаянии она убивает Густава и лишает себя жизни. Чтобы ввести в игру королей, пару я должен выбросить сразу же. Мир Габриеля Граншерны не рухнул бы из-за нескольких статей в вечерних газетах о его службе в дивизии СС «Нурдланд» на Восточном фронте во время похода Гитлера. Все вскоре успокоилось бы. А может быть, даже польстило ему? Нет, двойное убийство только для того, чтобы избежать неприятностей, пожалуй, слишком маловероятно. То же самое и в отношении Йенса Халлинга. Если он втянул себя в нелегальную аферу с оружием и торговлю с Южной Африкой, то, конечно же, он достаточно хитер, чтобы не оставить явных доказательств. Да и если у Бенгта был повод ненавидеть Густава Нильманна, неужели при этом он мог убить и Сесилию? Это означало бы, что он обманул нас всех с закрытыми дверьми. Ведь его любовь к ней и горе в связи с ее смертью казались совершенно неподдельными. Но в убийстве из-за страсти две стороны. Одна направлена против того, кто все вконец разрушил. А другая — против того, кто изменил, обманул. Хотя Андерс Фридлюнд, последний король в моем покере, казался более вероятным в роли убийцы. Для него разоблачения в мемуарах Густава — настоящая катастрофа. Личная трагедия и удар по партии в период выборов. По сравнению с этим другие «дела», потрясшие политический истэблишмент в последние годы, оказались бы сущим пустяком.

Вопрос состоял лишь в том, что же мне делать. Идти к Калле Асплюнду и рассказать ему все, что я узнал, все, что мне рассказал Бенгт? Я сомневался. Ведь имя Андерса попадет в протокол расследования и в меморандум, не пройдет и нескольких дней, как произойдет утечка и средства массовой информации начнут свою «охоту за ведьмами». Нет, мне надо быть осторожнее и поточнее узнать все. Быть может, Бенгт заварил всю эту кашу, чтобы просто отвлечь внимание от себя? Может быть, мне поговорить с Андерсом?

Гроза кончилась, и дождь стих. Но так как я не был таким предусмотрительным, как Бенгт, и не взял зонта, мне пришлось бежать к машине. Потом я медленно ехал обратно по узкой дороге через лес по глубоким лужам. Приехав домой, в избушку, я зажег камин, хотя стояло лето. Несмотря на дождь, огонь занялся, дрова весело трещали, распространяя уют и тепло, я сидел с открытой книгой в одной руке и стаканом белого сухого вина — в другой. Прекрасное завершение странного дня. На дворе было почти темно от низких туч, по окну стучал дождь. Ветви яблони у фронтона били по стене, от камина шел запах смолы горевших дров. Несколько стаканов вина, тарелка оттаявших фрикаделек, приготовленных фрау Андерссон. А на третье — клубника. И наконец, рано лечь в постель с хорошей книгой. Сон под звуки дождя и ветра. Что может быть лучше?

На следующее утро дождь все еще продолжался, и идиллическое настроение домашнего уюта, навеянное вчерашним вечером, исчезло. В доме было холодно и сыро несмотря на включенный электрический камин. Дождь струями заливал стекла, и сквозь них ничего не было видно. Смысла оставаться я не видел и решил собираться в дорогу. Уж лучше, приехав в Стокгольм, пойти в кино. Летом всегда можно что-нибудь найти среди повторных фильмов. Например, «Братья Маркс», если повезет. Я всегда любил этих злых, деструктивных анархистов, покоряющих и изменяющих мир своими правилами игры. И таким образом можно избежать осенне-зимних неудобств в кинотеатрах, забитых зрителями, которые, разговаривая вполголоса, жуют, шуршат пакетами и обертками от конфет. Нет, летом можно сидеть далеко друг от друга и наслаждаться в полном покое.

Я не стал готовить себе ланч, не хотелось потом заниматься мытьем посуды. По дороге всегда можно найти киоск с горячими сосисками или закусочную при бензоколонке. Но чувствоголода я ощутил уже при подъезде к Аскерсунду. Открыто ли здесь что-нибудь в воскресенье? Да, у киоска с сосисками толпилась стайка молодежи в блестящих шлемах, на мопедах, с банками «кока-колы» и горячими сосисками в руках. Передо мной в очереди стояла девушка лет семнадцати. Прямые темные волосы и большие круглые очки. Получив свои две сосиски и подносик с картофельным пюре, я узнал ее. Она тоже узнала меня и улыбнулась, когда я поздоровался.

— Тебя зовут Анна, да?

— Да. А ты был в том доме и пил с нами чай.

— Точно. Ты свободна сегодня?

— Конечно. Сегодня же воскресенье, — и как бы с укором посмотрела на меня.

— Я хотел бы поговорить с тобой об одной вещи. Если ты не возражаешь.

— Смотря о чем, — на этот раз уже серьезно, глядя сквозь круглые очки.

— О том вечере, когда был убит Густав Нильманн.

Она вздрогнула, мука отразилась в ее глазах, она оглянулась. Но никто нас не слышал. Наш разговор тонул в резком шуме трещащих мопедов.

— Ты ходила к нему с подносом около семи?

Она кивнула и сунула пластиковую трубочку в банку «фанты».

— И ты же нашла его там потом?

Она опять кивнула со слезами на глазах.

— Прости меня. Я понимаю, вспоминать об этом мучительно, но это очень важно. Сколько времени прошло между этим?

— Примерно полчаса. Чуть больше. Улла попросила меня сходить за ним.

— Почему?

— Ей казалось, что по телевизору показывали что-то, что он должен посмотреть. Я была в подвале, когда она позвала меня.

— В подвале? А что ты там делала?

— Улла попросила подготовить бутылки для сока. Она любит делать соки и варить варенье, а ягоды уже начали созревать.

— Понимаю. И ты не заметила ничего особенного?

— Чего особенного? — Она потянула через трубочку желтоватую шипучку.

— У беседки. Когда ты шла туда или возвращалась обратно.

— Я все уже рассказывала полиции, — испытующе посмотрела она на меня. — Я не видела ничего особенного. Правда, когда я возвращалась, конечно… Тогда… Тогда он там ведь лежал, — и она замолкла.

Но, приехав в Стокгольм, я не пошел в кино, не стал искать «Братьев Маркс» в афише. Я позвонил Андерсу Фридлюнду. Сначала он удивился, но сказал, что встретится с удовольствием, если я смогу приехать к нему через полчаса. Позже он должен выступать на митинге в Сундбюберге. А живет он у площади Карлаплан, и это я уже знал. По телефонному каталогу.

Машину я не взял. Наездился более чем достаточно да и настоялся в пробках на дороге Сёдертелье — Стокгольм. Кроме того, на машине пробиться через Эстермальм невозможно, по крайней мере для меня. Куда ведут улицы, я знаю, и добраться из одного места в другое я тоже смогу теоретически, но на практике, да еще на машине, это совсем другое дело. Коммунальные политики, вообще-то благожелательные, перекроили районы города в такой непроходимый лабиринт, что автомобилисты мечутся между знаками одностороннего движения и запретом на проезд. Вместо того чтобы улучшить окружающую среду, освободить ее от выхлопных газов, шума, создать более гибкий поток движения, образовали ненужные объезды. Сжигается масса лишнего бензина, законы и предписания нарушаются отчаявшимися автомобилистами, в конце концов оставляющими без внимания выросший лес дорожных знаков. Среда обитания ухудшается, шум увеличивается, а власти превращают нас в преступников, подумал я, идя вдоль набережной Нюбрукайен. Возможно, я несправедлив и не полностью оценил мудрость городских планировщиков, но горький опыт научил меня оставлять машину дома, когда мне надо в район Эстермальма.

Хорошо еще, что бюрократам не удалось осуществить свою идею, когда они собирались уничтожить «старую отвратительную набережную Страндвэген». Ее кирпичные фасады напоминали о прошлом, о железной хватке состоятельного общества. Замки и памятники консерватизма следовало заменить чем-нибудь новым и свежим. Но длинные бульвары все еще сохранились. В зеленой листве деревьев гулял ветер, свет заходящего солнца отражался в самых верхних окнах, вода залива Нюбрувикен к вечеру темнела. Правда, Страндвэген не всегда была парадной улицей зажиточных сословий. Хотя амбиция создать улицу, «равной которой не было бы в Европе», существовала, но, как часто случается, разница между мечтой и действительностью была огромна. Особенно до Стокгольмской выставки 1897 года, когда эта «горе-тропинка» превратилась в современную улицу.

Я шел по набережной, иногда останавливался, чтобы посмотреть на пришвартованные ухоженные лодки — красное дерево блестело, латунь сверкала. Но тут были не только дорогие игрушки. Стояли и старые шхуны. А нет ли среди них шхуны, ходившей на дровах? И мне припомнилась картина старой набережной с дровяными баржами из Руслагена. Они стояли в ряд. И вдруг я увидел старую знакомую: «Vieille Montagne»^[18] написано белыми и синими буквами. Эта баржа ходила не между шхерами и Стокгольмом, возя дрова, а шла через Йота-канал в Бельгию с другими баржами, груженными цинковой рудой с рудника «Цинкгрюван», что недалеко от Аскерсунда. На обратном пути они везли огромные винные бочки на радость служащим и другим работникам рудника. Рабочим языком в конторе был французский, было и казино, где за ланчем и обедом в салонах разрешались разговоры на любые темы, кроме религии и политики. Казино все еще существовало в благоговейно ухоженном хозяйстве, как и длинная дорожка темно-красного кирпича для игры в кегли. Целый этап истории промышленности лежал у набережной. Хотя на борту уже не было ни руды, ни винных бочек. А, может быть, баржа стала вторым домом для какой-нибудь семьи.

Я свернул у Юрдгордсбрун, моста, ведущего к зоопарку, и стал подниматься по Нарвавэген к площади Карлаплан. Движение здесь было менее интенсивным, чем на Страндвэген. Я шел под сенью деревьев. Они напомнили мне о лесе. В подтверждение тому послышались серебряные трели черного дрозда. Но не из кроны дерева, а с телевизионной антенны на крыше одного дома. Он тоже уже приспособился к новому времени, оставил спасительную сень елей и сидел так, что его было и слышно и видно.

Потом я пошел мимо церкви Оскара, чтобы мимоходом глянуть на остатки старого дворца Фредриксхоф, где мать Густава III провела свои последние годы. Королева Ловиса Ульрика. Удивительная женщина, немного несправедливо стоявшая в тени своего блестящего сына. Она основала академию истории, литературы и языка, театр Дроттнингхольм — ее детище. Она покровительствовала изящным искусствам, но то был не роскошный жест, а большой личный интерес. Сестра прусского Фридриха Великого многое дала Швеции. Без нее мы были бы в культурном отношении значительно беднее.

У Карлаплан было тихо и спокойно. К зданию Шведского радио мягко подкатил красный автобус. Слышался шум фонтана, бьющего из середины искусственного пруда. Мальчишки соревновались в запуске своих лодочек, несколько старых дам сидели на скамейке, оживленно болтая.

Дверь мне открыл сам Андерс, расслабленный Андерс Фридлюнд в шортах и майке, босой и с вечерней газетой в руке.

— Я, наверное, мешаю, — сказал я, скорее спрашивая, чем констатируя.

— Отнюдь нет, — и он улыбнулся. — Проходи. Хочешь выпить чего-нибудь?

— Нет, спасибо. Я ненадолго.

Мы расположились в комнате, которая, видимо, была гостиной. Смесь богемы и буржуазности. Большая, тяжелая мебель с забавной обивкой вперемежку со вставленными в рамы афишами. Книжные полки закрывали стены, книги стопками лежали на столе. Интеллектуальная среда, но так, наверное, было у тех, кто хотел изменить будущее.

Андерс сел напротив, выключил телевизор. Вопросительно посмотрел на меня:

— Итак…

— Речь идет, собственно, о Густаве Нильманне. — Густаве?

— М-м… Об убийстве.

— Ах, вот как. Я ничего больше не знаю, кроме того, что уже рассказал полиции.

— Я хотел только узнать у тебя, что ты делал вечером в день убийства.

Его удивление перешло в злобу. Он выпрямился. Лицо его стало красным.

— Что ты имеешь в виду? Какое тебе дело? Ты, черт возьми, не полицейский!

— Нет, но этот случай меня заинтересовал.

— Его, видите ли, «этот случай заинтересовал»! Тогда понимаю! Тогда, конечно, я отвечу на все твои вопросы. А свидетели нужны?

— Если ты не хочешь говорить со мной, то, конечно, не надо. Но дело в том, что я действительно знаю кое-что об этом деле, включился в расследование убийства и помогал полиции. Я хороший друг Калле Асплюнда, и иногда, как мне кажется, он получал кое-что полезное от меня. А сейчас я просто влип во всю эту кашу. Вот я и заинтересовался.

Андерс Фридлюнд молчал. Потом пожал плечами и сказал:

— Не знаю, кому от этого будет польза, втягивать торговца антиквариатом в расследование убийства. Но скрывать мне нечего. В тот вечер, когда Густава убили, я был дома. Мы снимаем дачу рядом с ним, в Сунде. Я сидел дома и разбирал бумаги из партийной канцелярии. Осенью будут выборы, может, ты знаешь об этом, — и он иронически улыбнулся.

— А там еще кто-нибудь был?

— Ты имеешь в виду свидетелей? — он посмотрел на меня. Потом рассмеялся:

— Ну ты даешь. Сидишь здесь и утверждаешь, что я лгу, что я прошмыгнул через заднюю дверь, поехал к Нильманнам, убил там Густава и вернулся домой продолжать заниматься записями и статьями.

— Я этого вовсе и не говорю. И ты это очень хорошо знаешь. Я просто хочу знать — ты был дома один или нет.

— Как ни странно, но я был не один. Странно для тебя. Моя супруга, с которой ты встречался, случайно тоже была дома. Мы сидели каждый в своем углу на даче, которую снимаем на берегу Вэттэрна. Этого достаточно или надо все оформить письменно?

— Ты боялся, что Густав напишет о тебе что-нибудь такое, что могло бы повредить тебе?

— Нет, — он почти развеселился. — К сожалению, я не очень заинтересован в том, чтобы мне отводили место в мемуарах. После выборов — возможно. Если все пойдет как надо.

— А Эльза Даль? Тебе говорит что-нибудь это имя?

— Эльза Даль, — сначала казалось, что он абсолютно ничего не понимает. Потом выражение его лица изменилось. От удивления к ужасу. Но он не пытался этого скрывать. Возможно, не мог. Бенгт Андерссон был прав. Молодой, неразумный парень наехал на старую женщину в дождливую ноябрьскую ночь двадцать лет тому назад. А сейчас он, полный надежд партийный руководитель, чувствует, как закачалась земля у него под ногами.

— Но, — и он замолчал. — Но… Я его не убивал. Не я убил Густава, — и он умоляюще посмотрел на меня.

— Не верь ему. Он лжет.

Я поднял глаза. В дверях стояла его жена. В руке она держала что-то, чего я сразу не разглядел. Потом понял: черный блестящий пистолет был направлен на меня.

ГЛАВА XXII

— Ты что? Ты с ума сошла! — закричал Андерс.

Она мрачно улыбнулась и подошла к нам. Она стояла молча и смотрела на него. Потом протянула мне пистолет. Помедлив, я взял его и взвесил в руке.

— Ты знаешь, чей он?

Я покачал головой. Она села в кресло между нами. Андерс тупо смотрел на нее, словно ничего не понимал.

— Этот пистолет принадлежал Веннерстрёму. Ты помнишь его?

Я кивнул.

— Но разве он был не в сейфе у Нильманнов?

— Вот именно. А сейчас он здесь.

— Я могу объяснить, — быстро сказал Андерс и перегнулся через стол. — Густав дал мне его на время. Под фундаментом нашего дома живет барсук. Я много раз видел его поздним вечером. Там, на даче. Я читал о них. Их челюсти, схватившие кость, едва можно разжать. А потом еще и бешенство.

Он умолк, неуверенно глядя на меня.

— Слушай, — сказала Стина. — Даже я могла бы придумать историю поинтересней. Охота на барсука с пистолетом шпиона Веннерстрёма. Страх перед бешенством здесь, в Швеции, — и она закатила глаза. — Ты сейчас не на предвыборном собрании. Не надо нас недооценивать.

— Ты сказала, что Андерс лжет. Что ты имеешь в виду?

— В тот вечер он не был дома и не работал. Наоборот. Он отсутствовал. И вернулся очень даже поздно. И я знаю, где он был.

— Я тебя не понимаю, — тихо ответил Андерс, качая головой. — Что ты, собственно, хочешь этим сказать?

— Ах, ты не понимаешь? Я объясню тебе, о чем идет речь. Я больна от всего этого. Смертельно устала вечно исправлять твои промахи, заниматься всеми твоими проблемами. Следить, чтобы на всех твоих встречах ты стоял с расчесанными волосами и чистой совестью. Мне пришлось отказаться от своей карьеры и оказаться среди зрителей. Исправлять, объяснять и жертвовать собой. Но есть же предел! Я отказываюсь свидетельствовать на суде, что, когда убили Густава, ты был дома. Это сделал ты. Точно так же, как ты убил ту старую тетушку. Ты тогда тоже сбежал. Сменил имя. Использовал других, чтобы пробиться вперед. Ты всю жизнь идешь по трупам, а сейчас будешь премьер-министром, — засмеялась она с надрывом. — Наглый карьерист!

Андерс наконец пришел в себя, поборов удивление. Глядя на нее, он почти улыбался. И, обернувшись ко мне, сказал:

— Слышишь? Вот прекрасный пример глубокой неврастении. Стина всегда болтала о том, что я мешал ее развитию. Что она стала бы кем-то, если бы не пожертвовала собой ради меня. Все это чепуха. У нее нет никаких способностей и не было никогда. Поэтому она так агрессивна. Посмотри ее статьи. Послушай ее во время дебатов. Но я никогда не думал, что ты ненавидишь меня до такой степени, что можешь донести на меня за убийство, которого я не совершал.

— Я расскажу тебе все, что тогда произошло, — сказала она, не обращая внимания на слова Андерса. — Он смертельно боялся мемуаров Густава. Правда то была или нет, но Густав намекнул, что все расставит по своим местам. И Андерс поверил ему. У Густава не было сдерживающих центров. Кроме того, это сказалось бы неблагоприятно на положении его партии на выборах, изменило бы их результаты.

— Мемуары — одно, а убийство — нечто совсем другое, — заметил я. «Все ли у нее в порядке с психикой?» Я посмотрел на нее. Лицо бледное, тонкие губы бескровны, а глаза черные и колючие.

— Все имеет свою цену. А пост премьер-министра для Андерса — очень высокую. Он знал, где находится сейф и где Густав хранил ключ. Когда мы были там, в тот день, когда он убил Густава, Андерс взял из сейфа рукопись. И пистолет.

— Ну что на это скажешь? — Андерс вздохнул. — Разве ты сам не слышишь, как фантастически все это звучит?

А потом, умоляюще глядя на нее, добавил:

— Не забудь, черт возьми, Густав был отравлен! Он не был застрелен! Зачем мне нужен был пистолет?

— Ты взял и несколько капсул с ядом. Для верности. А вдруг тебе не захотелось бы воспользоваться пистолетом? Он ведь не совсем беззвучный. Может, ты хотел попытаться его переубедить? Но не вышло, и ты перед уходом тайком вложил капсулу в его бутылку.

— А откуда же пистолет? — я посмотрел на Андерса. — Ты что-нибудь знаешь об этом?

Он сидел молча и смотрел на меня, размышляя, говорить или нет.

— О’кей, — медленно сказал он. — Расскажу. Но все было совсем не так. Я не имею никакого отношения к его смерти. Да, в тот вечер я встречался с ним. Я понял, что он собирается что-то написать в своих мемуарах. Так он, по крайней мере, намекал. И даже в тот самый день. Да, его издатель был там тоже, когда мы приехали. Такой большой, бородатый парень, — он слабо улыбнулся мимолетному воспоминанию. Потом замолчал.

— Ну и?..

— Я хотел поговорить с Густавом, обсудить его книгу, но случая для этого не представлялось. Было слишком много народа. Я знал, что по вечерам он всегда сидит в беседке, и я пошел туда где-то сразу после семи.

— А пистолет? Он был с тобой?

Андерс кивнул мученически.

— Конечно, это было ужасно глупо, но я знал, что пистолет находился в сейфе, и взял его. На время, после ланча. Не знаю, чего я собственно хотел, наверное, напугать его. А потом я не решился положить его обратно. Конечно, надо было бросить его в озеро.

— Что сказал Густав, когда ты встретил его?

— Ничего. Он был мертв. Когда я подошел к беседке, — да, я шел туда через лес, — он уже лежал с белой лилией в руке.

— И что ты сделал?

— Убежал, конечно, — обрезал он. — Вниз, к машине, и пулей оттуда.

— А ты видел еще кого-нибудь?

Андерс кивнул.

— Какую-то машину. По дороге туда, а она не очень широкая, я чуть не попал в канаву. К счастью, обошлось. Машину я узнал. Хотя водителя и не разглядел, пытаясь удержаться на дороге.

— Чья машина?

— Бенгта Андерссона. Парня Сесилии.

— Поздравляю! — Стина с иронией смотрела на него. — Какая удача! Ты приходишь, Густав уже лежит мертвый на полу, и тебе не надо использовать пистолет. Убийцу ты тоже видел. И можешь на блюдечке с голубой каемочкой преподнести его нашему собственному мастеру-детективу. Но сейчас не предвыборное собрание, — резко заметила она. — Не надо нас недооценивать. Ты был там в тот вечер, ты знал, что капсулы с ядом хранятся в сейфе. И ты забрал и рукопись, и пистолет.

— Пистолет — да, но не рукопись, — он умоляюще посмотрел на меня. — Там не было ни одной бумажки, имеющей отношение к рукописи.

— Мне, конечно, придется все рассказать полиции.

— Сделай это, — сказала Стина, зажигая сигарету. — Но кто поверит тебе?

Я удивился:

— Но ты же сама все рассказала?

— Тебе — да. Чтобы мой божественный муж почувствовал хоть чуть-чуть, как дрожит под ногами земля и каковы его перспективы оказаться в башне из слоновой кости. Но кто сказал, что я расскажу все это кому-нибудь другому? — Она улыбнулась. — Этим я смогу держать своего любимого муженька. Наша жизнь, наверное, сложится немного иначе в дальнейшем.

— Я чувствую что-то вроде освобождения, — медленно проговорил Андерс, словно не слышал, что она сказала. — От того, что ты все знаешь. Эти годы были ужасны. Даже когда мне удавалось загнать все вглубь, все равно все сидело во мне. По ночам снились кошмары. Что-то мелькнет в темноте, идет дождь, я слышу звук упавшего тела. И она лежит там, а я стою на дороге. Абсолютная тишина, и только дождь. Она лежала совершенно неподвижно. Единственное, что двигалось, — переднее колесо ее велосипеда. Вертелось, вертелось… — он проглотил комок в горле. — В листве дуба замерцали огоньки … — и замолк.

Домой я возвращался на метро, идти пешком всю дорогу не было сил. Долго пришлось ждать поезда во влажном каменном склепе-станции: прошло почти десять минут, прежде чем щелкнуло на путях и замерцал свет в туннеле.

«Неужели все это было так?» — раздумывал я, бродя по перрону. Густав что-то сказал своему бородатому издателю, и Андерс еще больше испугался. Он видел, где лежит ключ, отправляется незаметно туда и забирает рукопись. Сует в карман и несколько капсул, и пистолет Веннерстрёма. Интересно, он все это спланировал заранее или сделал импульсивно? Он знает, что вечерами Густав сидит в беседке. Возможно, они даже договорились там встретиться. И вот Андерс пробирается через лес, чтобы поговорить с Густавом, попытаться уговорить его отказаться от разоблачений в мемуарах. В кармане у него пистолет. Там же несколько капсул. Но Андерс утверждает, что, когда он приходит туда, Густав уже мертв. И что он встречает машину Бенгта, мчащуюся по узкой лесной дороге.

Много ли в этом правды? Почему Стина отреагировала так? Неужели она хотела показать, кто сильнее, отомстить за то, что столько лет стояла в тени, отбрасываемой Андерсом? Но она же сказала, что ничего не подтвердит. Будет отрицать все, что я смогу утверждать. Мой покерный набор из единственной королевы и четырех королей сократился до двух джокеров: Бенгта и Андерса.

Придя домой, я позвонил Калле Асплюнду на его виллу на острове Экерё. Он только что поставил перемет. Я знал, как это делается, сам однажды принимал участие. На сотни крючков нанизываются червячки, осторожно и медленно спускается сам перемет. Но очень многое зависит от того, кто гребет. Лодка должна идти не очень быстро и не очень медленно.

Калле внимательно слушал и, в виде исключения, не перебивал. Наконец, заявил:

— Я все это знал. Но это официальная тайна для узкого круга в полиции — тот несчастный случай со смертельным исходом и то, что Фридлюнд управлял машиной пьяный.

— Но все так и осталось в тайне.

— Не было повода все это раскрывать. Он предстал перед судом и понес наказание. Отсидел всего месяц. Прав лишили. Но это же было двадцать лет назад, и разгребать это сейчас, особенно когда он стал видным политиком, нет никакого резона. Нельзя же подвергать его дискриминации только за то, что у него в жизни все сложилось удачно. Другие же преступления не раскрываются и не становятся достоянием широкой публики. Наказание же дается для того, чтобы напугать и исправить. Если ты переехал кого-нибудь, все равно всю жизнь будешь помнить об этом. А потом, подумай о политических последствиях, если бы кто-нибудь из нас позволил просочиться этому в прессу.

— Вот именно, — возмутился я. — Ты сам назвал мотив преступления! Если бы мемуары Густава были опубликованы, никому не было бы так худо, как ему.

— Это неизвестно. Пока еще ведь рукописи так и нет. А то, что ты рассказываешь об Андерссоне, тоже интересно. Кроме того, ты ведь знаешь, как, собственно, отреагировал бы Габриель Граншерна на угрозу разоблачения своего нацистского прошлого. Может, просто пожал бы плечами, а может, и нет. Кстати, а кто знает, нет ли в этих архивах еще чего-нибудь похлеще? Да, если бы Йенса Халлинга разоблачили как тайного торговца оружием и неплательщика налогов, имеющего тайные банковские счета в Швейцарии, то ему светила бы невеселая перспектива, тем более когда он становится шефом ИМКО, а?

— Значит, ты не веришь, что это был Андерс?

— Веришь — не веришь. Оставь это для церкви по воскресеньям. Когда речь идет о расследовании убийства, надо знать, а не верить и гадать. Мы не имеем права спекулировать на том, у кого был повод радоваться смерти Густава и почему. Нужно гораздо большее: доказательства и свидетели. Лучше всего — признание. Вот практически и все.

— Ты думаешь о Сесилии Эн?

— Вот именно. Романтическая юная девушка, которую он использовал и отверг. Отчаяние, горе, злость. Прощальное письмо от Густава, возбужденный разговор в беседке. Она лучше, чем кто-нибудь другой, знает, что находится в сейфе, где лежит яд. А потом раскаяние, раскаяние и печаль. Отчаяние. И она, не выдержав, кончает жизнь самоубийством. А в качестве наказания использует тот же яд, каким она отравила Густава. Он пишет прощальное письмо. А она, умирая, берет в руку лилию как символ того, что их объединяет. Добавь заколку, которую ты нашел в воде, где растут белые лилии, и в довершение тот факт, что все засовы и запоры были закрыты изнутри. Вот это факты, дорогой мой. И мы должны исходить из этого. С какими бы гениальными рассуждениями и предположениями ты ни пришел. Объявляйся снова, когда появится какое-нибудь мясо. А сейчас я должен посмотреть спортивное обозрение. Привет, — и он положил трубку.

«Он для себя уже все решил», — думал я, сидя и глядя на белый телефон. Калле Асплюнд закончил свое расследование. Убийство и самоубийство. Я понимал его, считал, что он прав, поскольку он исходил из своих позиций. Многое было против всех замешанных, но существовали и другие, кого я не знал, но кто должен был угодить в тончайшие сети, которые Калле Асплюнд и его коллеги расставили по всей стране. Но когда все было взвешено, проанализировано и пропущено через компьютер, когда все было сделано и сказано, на сцене осталась всего лишь красивая Сесилия.

Я медленно прошел на кухню, налил Клео немножко сливок и нашел в буфете забытую сигару «Прыжок оленя» в длинном алюминиевом чехле, на одной стороне которого изображен олень в прыжке. Нет, в общем-то я не курю, но одна хорошая сигара создает правильное настроение и задает тонус мыслительной деятельности. Сигары — это продукт культуры иного рода, чем сигареты машинного изготовления. Сделанные с любовью, впитавшие труд многих поколений. Выбор листа, иногда даже скрученные вручную. Они горят медленно, издают утонченный, изящный аромат. Синевато-серый дым медленно поднимается к потолку. Курение сигары дает умиротворение и расслабление, чуждо горячим спорам и аргументам. Только возвышенные разговоры о благородных вещах. Во всяком случае, время от времени хорошая сигара нужна для спокойных размышлений, а это мне как раз и требовалось, мне надо было разобраться во всех своих впечатлениях.

Я долго сидел в сумерках на террасе и смотрел на чистые черные крыши из листового железа, на зелень острова Шеппсхольм. Мой взгляд добирался до самого Юргордена. Мягкая темно-синяя рука летней ночи покоилась над городом, обрамляла Старый город, водное пространство. Белый остров Чапмана светился между стенами домов, чайка низко плыла над крышами, распластав застывшие крылья. А я думал о Густаве Нильманне и обо всех, с кем встретился в мое тиведенское лето. О Сесилии. О Бенгте. Но никак не мог найти правильного направления, отыскать, кто же двойной убийца. И я понял причину. Калле Асплюнд прав. Убийство и самоубийство с Густавом и Сесилией в главных ролях. Все факты, вся логика вели в ту сторону. Но я не мог убедить себя. Что-то не сходилось. Я не знал только — что.

ГЛАВА XXIII

Большой камин с круглым камнем в очаге выглядел словно с картины Магритте. Вырванный из своей эпохи и взаимосвязи с другими предметами, он попал сюда из Макалёса — несравненного дворца позднего Ренессанса, принадлежавшего Якобу де ла Гардие, и стал просто декоративным элементом станции метро «Кунгсттрэдгорден». Это одна из любимых мною станций в лабиринте под Стокгольмом; она находится так далеко от в основном скучных, бетонно-серых, грязных станций серебряной нити Стокгольмского метрополитена. Не знаю, от чего это зависит: то ли строить с красивыми, яркими красками гораздо дороже, то ли фантазия и желание отсутствуют в архитекторских конторах? Я часто предпочитаю эту станцию. Я обычно спускаюсь с Арсенальсгатан, прохожу мимо великолепных медных ворот, напоминающих мне бронзовые врата Forum Romanum в Риме. Спуск в подземелье окрашен в черно-белые тона, по одной стороне — лакированная красная ограда. Затем я иду по переходу, где по обеим сторонам сделаны рвы вокруг насыпи, в которых находятся предметы из дворца Макалёс и других мест. Колонны, каменная балюстрада. Мраморная женщина с картиной в руке смотрит на меня. Это Клео — муза истории или кто-то еще? Пол перрона покрыт белым, зеленым и красным мрамором. Потолок и одна стена нежно-зеленые, с другой стороны — неотесанная скала. Словно бойницы на борту судна, львиные головы пустыми глазницами взирают на блестящие составы поездов. Да, на этой станции прошлое встречается с настоящим, она больше производит впечатление салона, чем центральной станции, где сходятся линии коммуникаций, когда поезда с осторожным свистом тормозов останавливаются у перрона.

На этот раз я ехал к клиенту. Во многих отношениях новому. Я ее никогда не встречал до того, как несколько недель назад она зашла ко мне в лавку — хотела приобрести не отдельные предметы, а целиком интерьер. Для меня это и было новым. Клиенты с солидным капиталом обычно точно знают, чего хотят, им нет необходимости прибегать к чьей-то помощи в обустройстве своих домов. На этот раз все было иначе.

— Мы с мужем только что переехали в Стокгольм и, до того как обставим квартиру, будем жить в гостинице. У нас семикомнатная квартира в районе Эстермальма, анфилада из четырех комнат и две спальни. Каждому по спальне, а третья комната будет кабинетом Ниссе.

Бритта Люндель улыбалась, сидя в моем «кресле для посетителей» в стиле рококо, расстегнув блестящую черную норковую шубку, на воротнике которой таяло несколько снежинок первого зимнего снега. Я не очень сведущ в украшениях, но ее брильянтовое кольцо стоило не меньше моего годового заработка. Если не вдвое больше. Круглое, кукольно-сладкое лицо, фарфорово-голубые веселые, полные энтузиазма глаза. Светлые волосы стянуты в «лошадиный хвост», что делало ее гораздо моложе. Едва она назвала свое имя, я тут же понял, из какого она круга. Я недавно читал статью о ее муже. Успешный подрядчик средней руки в небольшом городе в области Смоланд. Он расширил свое дело и начал скупать недвижимость. Брал ссуды, покупал акции, закладывал их, покупал новые. Удача и конъюнктура сделали свое, и сейчас он сидел на верхушке пирамиды из торговцев акциями и тех, кто стрижет купоны на биржах. Сидел и смотрел на обетованную землю, которая сочится молоком и медом и только и ждет, когда предприимчивые подрядчики упакуют их и займутся распродажей.

— Да, мы вынуждены переехать в Стокгольм из-за дел Ниссе. Здесь ближе к бирже, как он обычно говорит, — она хмыкнула, как школьница, и мне начала действительно нравиться.

— Нет, я совсем не хотела переезжать, но у меня нет выбора. А тут, в одном из наших домов на Кардельгатан, освободилась прекрасная квартира. Но мебели не хватает, да я не очень ориентируюсь в стокгольмских антикварных магазинах. Я предложила Ниссе поехать в ИКЕА^[19], но он меня не одобрил, — и она еще раз хмыкнула. — А кое-кто предложил мне зайти сюда.

— Приятно слышать. А можно спросить, кто?

— Моя подруга. Наша общая подруга. С ее мужем случилась такая трагедия, — радостное выражение ее глаз исчезло, но ненадолго. — Ее зовут Улла Нильманн. Это она порекомендовала мне зайти к тебе.

Да, да, Улла. Давно я не вспоминал о ней и обо всем, что случилось в драматические недели моего отпуска в Тиведене. Осень прошла в гонке по большим аукционам у Буковского, Бейера и в Аукшунсверкет. Потом пришлось ремонтировать лавку из-за того, что лопнула водопроводная труба. К счастью, страховка у меня была, так что на этом я ничего не потерял, кроме времени на хождение в страховую компанию, к столяру и хозяину дома. А что касалось убийства Густава, то я ничего не мог сделать и мысленно отложил его на дальнюю полку. Расследование комиссии по убийствам было закончено. Убийство и самоубийство. Йенса Халлинга избрали шефом концерна ИМКО, как и предсказывали. Каких-либо дел по незаконной продаже оружия, если таковые и были, на страницы прессы не просочилось, а на выборах все осталось status quo. Правительство осталось прежним, хотя и с чуть-чуть меньшим числом голосов, а оппозиция ссорилась: кто лучше заботится об интересах избирателей. Стина и Бенгт молчали о том случае, когда Андерс Фридлюнд в нетрезвом состоянии за рулем убил женщину. Юношеские прегрешения Габриеля Граншерны на Восточном фронта в дивизии СС «Нурдланд» также оставались погребенными в тишине. А сейчас уже декабрь, далекий от летних благоуханий и красок. В переулках Старого города лежит снег, рождественская суматоха стучится в дверь. Я приготовился, насколько мог, чтобы выставить на витрину ассортимент рождественских подарков с «приемлемой» ценой, крон эдак пятьсот, как альтернативу более дорогим вещам. Конечно, никаких шедевров, но, как сказал Честертон, «нет неинтересных вещей, есть незаинтересованные лица». Надеюсь, они не станут заглядывать в мою лавку.

— Очень мило с ее стороны, — сказал я и подумал то же самое. У нее ведь не было никакого повода брать на себя роль моего рекламного агента среди только что разбогатевших директорских жен, желавших отполировать фон, на котором они бы смотрелись. — Да, я знаком с Уллой. Я встречался и с ее мужем. Как раз накануне того, как его убили.

— Какая ужасная история, — Бритта Люндель вздохнула и потрепала Клео по голове. А та, только что встав от послеобеденного сна, терлась о ножку стула и с интересом нюхала черную норковую шубку.

— И как-то не по-шведски, — продолжила она. — Так романтически. Молоденькая девочка убивает Густава за то, что она любила его, а он оттолкнул ее. Она кончает самоубийством. А эти лилии! Как в старом романе.

Я кивнул, соглашаясь. Как в старом романе. Она права. Если все это было так. Но у меня не осталось ни возможностей, ни повода копаться в этом сейчас. Забыта и похоронена вся эта история. Как похоронен и Густав Нильманн. Как и Сесилия.

Я налил ей чашку чая из серебряного чайника. Правда, у меня было такое чувство, что ей хотелось уважаемого шведского кофе, но я посчитал, что чай больше подходит к обстановке и соответствует ее положению. Мы договорились, что я зайду к ней через несколько дней, чтобы посмотреть квартиру и как она хочет меблировать ее. «Хорошо бы что-нибудь в густавианском духе. И немного рококо. Зеркала там, разные бра. Какое-нибудь бюро. А Хаупт — ужасно дорого?»

Стоя под вязами у Кунгстрэдгордена, я улыбался про себя. Она мне нравилась. Свежая, довольная, не попавшая под влияние экономических успехов своего мужа. Я охотно помогу ей. Меня беспокоила только «текстильная» сторона дела. Цвет и материал для гардин и всего остального. Но ведь возможно, что со мной поделится кто-нибудь из коллег. Эрик Густавссон, например. У него хороший вкус в том, что касается меблировки.

Медленно поднимался лифт в доме на Карделльгатан, на одной из немногих улиц в Стокгольме, связанных с Наполеоном, что находится между улицами Стюрегатан и Брахегатан, названия которых — эхо из шведской истории. Карл фон Карделль — значительно более поздний росток на шведском древе. Он был примечательным человеком в области артиллерии, первым шефом артиллерийского учебного заведения на Мариеберг и участником войны против Наполеона в 1812 году.

В большой пустой квартире меня поджидала светловолосая, голубоглазая заказчица из Смоланда, полная энтузиазма. И я прекрасно понимал ее. Квартира была по-настоящему старомодной. Анфилада больших, светлых комнат с окнами на улицу. Высокие потолки, откуда гипсовая штукатурка в виде художественных гирлянд и завитков разбегалась по стенам. Недавно отполированные паркетные полы блестели, в двух комнатах были камины. И я вспомнил вышивку на подушках Имельды Маркос в президентском дворце: «Лучше быть нуворишем, чем вовсе не быть богатым».

Мы измеряли, планировали, обсуждали. Я принес с собой книгу по искусству с большими красочными иллюстрациями, чтобы дать ей представление о различных стилях, но был удивлен ее уверенному вкусу. С моей точки зрения, не было недостатком и то, что для нее составляло проблему.

Тут позвонили в дверь. Постукивая высокими каблучками, вызывавшими эхо в пустых комнатах, она ушла в прихожую. Послышались голоса, дверь открылась, и в проеме появилась Улла Нильманн.

— Какой сюрприз, — она весело улыбнулась мне.

— Да, пожалуй. И спасибо за помощь. Насколько я понимаю, я тебе обязан тем, что я здесь.

— Ты единственный антиквар, которого я знаю в Стокгольме, так что давать совет было нетрудно. И у меня такое чувство, что ты значительно дешевле всех обычных фирм по интерьеру.

«К чему бы это», — подумал я, немного задетый. Но тут же выбросил это замечание из головы. Она права. Я не стану заставлять свою смоландскую подругу засучивать рукава.

После моей первой рекогносцировки и немного легкомысленного обещания прислать первые наброски вскоре после Рождества, мы с Уллой вместе спустились вниз.

— Мне действительно приятно вновь встретить тебя, — сказала Улла, когда мы скользили между этажами. Она улыбнулась мне из-под большой шапки рыжего лисьего меха, точно из такого же была и шуба. Мне всегда нравились шубы, особенно лисьи. Норка слишком искусственна, а каракуль слишком уж для старушек. Нет, красивая шуба из рыжей лисы навевает сладострастное чувство, идущее, возможно, еще от тех вечеров далекого прошлого, когда согревались у костров. Я стоял к ней так близко, что ощущал слабый, свежий запах духов. И смотрел ей в глаза. Она была еще красивее, чем летом. Твердое, напряженное выражение лица ушло, усталость исчезла. Она казалась моложе лет на десять. Или виной тому блеклое освещение в лифте?

— Я нашла рукопись, — сказала Улла, когда я открыл решетчатую дверь лифта. И улыбка исчезла.

Мы вышли в вестибюль, остановились на уложенном квадратами кафельном полу.

— Ты имеешь в виду книгу Густава?

Она кивнула.

— Она лежала под стопкой книг на верхней полке в его гардеробе. Возможно, он считал, что там надежнее, чем в сейфе, где все ее будут искать.

— Ты прочла ее?

На улице было темно. Зимой рано смеркается. Я дотянулся до красного глазка выключателя и нажал его. Из небольшого стеклянного глобуса под потолком заструился бледный свет.

— Да.

— Ну и что же там написано?

— Что ты имеешь в виду?

— Разоблачения. Есть там что-нибудь, что могло стать причиной убийства? Ты же помнишь, как он говорил о «мине замедленного действия» и о «разоблачениях».

Улла Нильманн покачала головой.

— Нет, ничего такого. Во всяком случае, ничего о тех, о ком ты думаешь. Мне казалось, что все должно было быть гораздо серьезнее, но Густав явно изменился. Кое-кому из его коллег не поздоровилось. А некоторым старым политикам даже весьма. Но они все уже мертвы. Так что ни у кого не было повода убивать его из-за мемуаров. Комиссар Асплюнд был прав, несмотря ни на что, — она посмотрела мне прямо в глаза. — Я знаю, что ты не очень веришь в это.

— Ты давала ему рукопись.

— Да. Он читал.

— Ну и?.. — спросил я, немного разочарованный. Он мог бы и рассказать мне об этом. Это ему стоило бы не больше телефонного разговора.

— Он пришел к такому же выводу, как и я. Не мемуары были мотивом.

— Но этого никто не мог знать.

— О чем ты? — она вопросительно посмотрела на меня. Свет погас, и я вновь нажал на красный глазок.

— О том, на что он намекал и над чем подсмеивался. Да и не только об этом. Если бы это все было не так круто замешено и если бы я не слышал, что говорил и делал сам Густав, я не исходил бы из того, что его мемуары лишены были риска.

— Ты, кажется, не веришь, что Сесилия убила его? — укоризненно спросила Улла.

— Вовсе нет, — уклонился я. — Я понимаю, что ошибался. Но согласись, что все это так странно. Хотя сейчас совсем другое дело, когда ты нашла рукопись. Будешь издавать ее?

— Посмотрю, — устало ответила она, будто наш разговор пробудил к жизни те трагические события. — Кстати, ты свободен в пятницу?

— Свободен? Да, пожалуй, если ты имеешь в виду вечер.

— Именно, — и улыбка вернулась. — Я устраиваю небольшой обед. У нас в Стокгольме есть квартира. Да, у меня. Так одиноко жить в деревне в это время года, в большом доме. И холодно. Ты ведь живешь в Старом городе, так что это совсем недалеко от тебя. Стаффан Сассес Грэнд. Знаешь, где это находится?

— Спрашиваешь. От меня это за углом.

— Это очень подходит для твоих криминальных интересов, ведь он начал пиратом у Стена Стуре.

— Кто?

— Стаффан, — рассмеялась она. — Придут некоторые мои друзья, с кем ты виделся летом: Халлинги, и Андерс, и Стина. Потом Габриель, он сейчас в городе на юбилее Карлсберга. Так что добро пожаловать. Если, конечно, у тебя нет чего-нибудь более интересного в этот вечер.

ГЛАВА XXIV

Снег мягко падал на переулки и площади Старого города, застилая и укутывая их. «Варежками из лоскутков» называли мы в детстве большие снежинки, да это и были лоскутные варежки, что кружили вокруг мягкого света уличных фонарей. Я стоял у окна и смотрел на вечерний город. В домах готовились к Рождеству. Почти все окна светились — в большинстве стояли подсвечники для семи свечей, но были и рождественские звезды.

Я всегда любил снег и снегопады. В умеренных размерах, конечно, но есть ли что-нибудь более грустное, чем серые, с пронзительным ветром и слякотью рождественские праздники? Продление ноябрьской удручающей тягомотины, когда возникает искушение думать, что солнце исчезло навсегда в ритме укорачивающихся дней. Я люблю Рождество. Покойное, приятное. На улице холодно, много снега. В доме тепло и прекрасно, особенно когда в камине трещит огонь. Хорошая еда, хорошие книги. Прогулки. Но в рождественский вечер лучше быть не одному. Для холостяка это проблема. Сидеть перед телевизором у накрытого рождественского стола и выпивать с Калле Анка и другими ведущими телепередач я не в силах. На сей раз я избежал этой проблемы. Меня пригласила старая тетка по отцу на Риддаргатан. Не бог весть что, но все же несуетное, спокойное Рождество, традиции и воспоминания детства. Приятный разговор о близких и дорогих, уже давно ушедших.

Но сегодня вечером все будет иначе. Я весь был в ожидании вечеринки у Уллы. Давно я не обедал с кем-нибудь, кроме Клео. Она, конечно, приятная дама по застолью, но что поделаешь — разговор кажется однообразным, состоящим главным образом из монолога с моей стороны, время от времени прерываемым мяуканьем, которое, честно говоря, не участие в беседе, скорее требование добавки салаки. Осень была длинной и трудовой, и право же, неплохо выйти куда-нибудь и опять побыть в компании. У всех гостей Уллы, веселых и приятных, было, с моей точки зрения, то преимущество, что я их знал. Мы уже раньше встречались, хотя не всегда при приятных обстоятельствах. Смерть Густава заставила меня подозревать их всех в убийстве, даже в двух убийствах.

Я улыбался, глядя на идущий снег. По крайней мере я расслабился. Поиграл в детектива, как говорит Калле Асплюнд в печальные моменты, когда ему кажется, что я на что-то наткнулся. Дело было закончено, и я спокойно мог посвятить себя рождественской ветчине и рождественской водке.

Спустившись на улицу, я остановился. Насладился тишиной и покоем между старыми домами. Снегопад стих. Снежинки падали спокойно и с достоинством. Чёпманнгатан была тиха и пустынна. Снежное покрывало улицы не нарушено ногами пешеходов, машины не оставили своих грубых следов от колес. Старый город окружал меня, словно на литографии Билльмарка. Святой Йоран и его бронзовый конь почти укутаны снегом, скрыты горами взбитых сливок. В темном небе поднят его белый меч. Прекрасно, что в такую погоду не надо ни такси, ни автобуса. Я просто свернул за угол и попал на Стаффан Сассес Грэнд.

В прихожей Уллы Нильманн было тесно. Андерс Фридлюнд, стоя на одной ноге, пытался снять строптивую галошу, а Стина в другом углу расстегивала теплую кофту. Они кивнули мне без всякого энтузиазма. Крючки на маленькой полочке были забиты вязаными куртками и объемистыми шубами, и свое пальто я украдкой положил в спальню Уллы.

В большой общей комнате уже горел камин. На низких столах стояли огромные охапки рождественских тюльпанов. Повсюду горели настоящие свечи. Пахло глинтвейном, хвоей, а с подоконников доносился запах гиацинтов. В камине потрескивало, а из-под широких деревянных балок низкого потолка звучал Моцарт.

— Добро пожаловать, Юхан. Как приятно, что ты пришел.

Улла подошла с улыбкой на устах и небольшим стаканом глинтвейна в руках. Поцеловала в щеку и сунула стакан мне в руку.

— Это не обычный глинтвейн из магазина. Но ты ведь домой пойдешь пешком, так что никакой опасности нет. Ты всех здесь знаешь, не так ли?

Яосмотрелся. Да, знаю. Йенс Халлинг стоял у камина и разговаривал с Бриттой Люндель, моей последней клиенткой, озабоченной меблировкой квартиры на Карделльгатан. Габриель Граншерна разговаривал с Барбру Халлинг. Он шумно смеялся, а она, в восторге, соглашалась с ним. Уж не истории ли из жизни рекрутов рассказывал он? Рядом с ними стоял Бенгт Андерссон. В последний раз мы виделись в церкви Скага летом — в дождливый грозовой день. Что он здесь делает? Он не подходит этой компании ни по возрасту, ни по своему социальному положению. «С точки зрения Уллы», — подумал я. Она годилась ему в матери да и не общалась раньше с молодыми журналистами. Я сам с грехом пополам пролез сквозь ее социальное игольное ушко. Фу, какой я противный. Ведь несмотря ни на что, было Рождество, и нельзя приписывать людям мысли, которых у них нет. Хватит с меня. Я уже положил шапку Шерлока Холмса на полку. Или у него была шляпа? Во всяком случае, что-то спортивное.

Я шел по кругу, чмокал щеки, пожимал руки. Улыбался и болтал. Пропустил еще стаканчик глинтвейна и начал приходить в форму.

— А это Ниссе, — услышал я веселый голос за спиной.

Это была Бритта Люндель. Рядом стоял мужчина лет шестидесяти. Кругленький и дородный. Светлые маленькие глазки, блестевшие меж небольшими желваками жира. Он выглядел как радостный поросенок из марципана. И совсем не походил на биржевых матадоров в мелом нарисованных костюмах на рекламных щитах фирмы Ролекс по дороге в Сити.

— Привет, — сказал он, протягивая мне руку. Решительное рукопожатие. — Я слышал, ты помогаешь Бритте обустроить квартиру. Мне лично кажется это ненужным, но решает она. Дома, — и он рассмеялся.

— Нет, ты невозможен, — Бритта состроила гримасу. — Если бы он добился своего, у нас стояли бы тяжелые, продавленные кожаные диваны. Ковры и книжные полки со стеклянными вазами. Никакого чувства изящного.

— К счастью, у тебя оно есть, — и он добродушно похлопал ее ниже спины. — Хотя мою спальню ты не тронешь, а на мою контору вообще наплюй. В остальном размалевывай квартирку, как хочешь. Позволь Хуману расставить там все имеющиеся у него бюро в стиле рококо.

Ниссе Люндель улыбнулся и посмотрел на меня. Я понял: по его мнению, я занимаюсь не мужским делом. Сомнительное это занятие — помогать женщине обустраивать квартиру. Не на этом надо делать деньги. А в соседнем квартале. У Стурторьет, где биржа.

Улла накрыла на кухне шведский стол на раскладных подставках из выщелоченной сосны, устроив репетицию рождественского ужина. Ничего не было забыто. Здесь присутствовало все: от телячьего заливного до мясных фрикаделек, от вэстерботтенского сыра до свинины в горшочке с хлебцем. Гостей поджидали и три сорта водки в запотевших бутылках: «Херргордсбрэнвин», «Лёйтенс» и «Бэска дроппар».

— А теперь берите, сколько хотите, — пояснила Улла. — Подходите много раз. Садитесь, где хотите: и в гостиной, и в салоне. Не облейте только стулья и столы. Так будет приятнее. Неформально. Никто не обидится, если за столом попадется не тот сосед. А случится наткнуться на нудного собеседника в углу дивана — меняйте место.

— Не страшно, — пошутил Андерс. — Зануд среди нас нет.

Он уже успел запастись рюмкой водки, и Стина недовольно смотрела на него через стол. «Лучше поостерегся бы, — подумал я. — Он знает, что может случиться, если он сорвется. Возможно, она расскажет свою маленькую тайну. Ту, которую знают только они вдвоем. И Бенгт Андерссон».

С полной тарелкой в одной руке и рюмкой «Лёйтенс Аквавит» в другой я угодил в угол софы рядом с Бенгтом. Говорить с ним мне не особенно хотелось, но оставалось единственное свободное место, когда я пришел из кухни.

— Я случайно попал сюда, — сказал он, словно пытаясь объяснить, почему сидел здесь.

— Да? — удивился я.

— Мы с Уллой столкнулись в «НК» как-то после обеда, и она пригласила меня. Хотя не стоило мне приходить.

— Почему?

— Потому что я продолжаю верить, что они ошиблись, — грустно ответил он и взглянул на меня.

— Кто они?

— Полиция, конечно.

Я разложил салфетку на коленях, подтянул к себе тарелку, а высокую рюмку с водкой поставил в пределах досягаемости у серебряной вазы с красными тюльпанами.

— Хотел бы дать тебе совет, — я медленно и методично готовил себе бутерброд: вэстерботтенский сыр на хрустящем хлебце. К нему чуть-чуть «Лёйтенса», и никакая французская кухня не сравнится с этим. — Оставь все это. Ты ничего не сможешь больше сделать. Да и я тоже. Я понимаю, ты думаешь, что они ошибаются. Где-то в глубине души — я тоже. Но ты знаешь одну вещь?

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Все это потому, что мы хотим, чтобы они ошибались. Мы хотим, чтобы не Сесилия убила Густава и чтобы она не кончила жизнь самоубийством. Разница лишь в том, что полиция знает. В их распоряжении неслыханные ресурсы. И людские и технические. Врачи, лаборатории. Все. А чем располагаем мы? Нашей интуицией. Нам кажется, мы верим. Но этого недостаточно, — я серьезно посмотрел на него и вдруг понял, что просто повторяю аргументы Калле Асплюнда. Примерно так обычно говорил он, когда я приставал к нему со своими теориями.

Бенгт вздохнул, пожал плечами.

— Возможно, ты прав, — сказал он наконец. — То, что случилось с Сесилией, имеет отношение к моему раненому «ego»^[20], — и он иронически улыбнулся. — Человек, которого я люблю, не может, конечно, покончить с собой. Чего ей не хватало? — Он снова улыбнулся, но уже без иронии, а горько, с отчаянием, и мне показалось, что он сейчас расплачется.

— Но у тебя же нет водки, Бенгт, — Улла стояла перед нами у стола. — Скажи, что ты хочешь, и я принесу.

— Старое шведское наказание спиртным, когда младшего невинного юношу старший товарищ заставляет выпить, — крикнул Йенс с дивана напротив нас. — Типичный случай.

Все рассмеялись, а я искоса взглянул на Андерса. Ему было явно невесело. Но тут он заметил, что я смотрю на него, кисло улыбнулся и поставил рюмку на стол.

«Ему-то известно, куда может завести наказание спиртным, — подумал я. — Разве он не был на взводе, когда переехал старую женщину? Разве парни не распили бутылку „Эксплёрер“ в честь выходных перед началом муштры на казарменном дворе в то жуткое ветреное утро?»

Кстати, о казарменных дворах. Я посмотрел на Габриеля, только что вернувшегося из второго рейда на кухню. Его глаза сверкали. Наполненная до краев водкой рюмка балансировала на тарелке. Еще один, не пренебрегший божьей милостью. Он тоже имел повод почувствовать облегчение после смерти Густава. Не поэтому ли он спустил колки, увидев водочные бутылки? Или это просто старая привычка?

— Когда я начинал службу юным фенриком, товарищи рассказывали мне о жизни в Вересковой пустоши, — сказал Габриель и уселся между мной и Бенгтом.

— В какой пустоши? — Бенгт с удивлением посмотрел на него.

— Молодой человек. Тебе еще очень многому надо учиться. Но это так современно. У молодых нет больше знаний. Но может, это и разумно, когда речь идет о журналистах. Так вот, во времена оно, в начале двадцатого века, когда процесс образования рекрутов был перенесен на особые тренировочные поля, Саннахед, Ревингехед и как их там еще называли, то офицеры обедали в специальных домах — кают-компаниях. Много пунша. Сигары. Играл оркестр. А шеф полка держал двор. Так вот, в моем полку один майор — да, он уже давно умер — всегда умудрялся организовать себе водочку до десяти, когда переставали разливать. Стаканчики он ставил за гардину на подоконнике, а потом весь вечер ходил и вливал в себя. Много лет спустя, когда мы перебрались в город в новые казармы, он по вечерам ходил, словно мятущийся дух, поднимал гардины и искал свои стаканчики. Но их, конечно, не было там. Условный рефлекс, переживший много десятилетий.

— Но здесь вам не надо искать за гардинами, — объявила Улла. — Все стоит на кухне. И никто не считает.

— Прекрасно, — заметил Ниссе Люндель. — Скажи только об этом Бритте. Она всегда считает мои стаканчики.

— Кстати, как поживает твоя кошечка, Юхан? — Барбру Халлинг наклонилась через стол. — Ты рассказывал о своей сиамочке. Что она делает сейчас одна дома?

— Спит, конечно. Говорят, хорошая совесть — лучшая подушка, но к ней это не относится. Она — закоренелый преступник, но спит как чурбан.

— Интересно, как это кошка может быть преступником? Она что, взломщик банков или убийца? — Барбру смолкла, закусила губу, посмотрела на Уллу. Но та ничего не слышала, а смеялась над чем-то, что сказал Йенс.

— Нет, но воришка и злодейка.

— Злодейка?

— Вот именно. Она не может жить без кардамонового печенья. Я сам пеку его и укладываю в жестяную коробочку с крышкой. Это старомодная коробка с защелкой. Но сегодня ей удалось открыть защелку и украсть одно печенье, а потом счавкать его под диваном. Сначала я не понял, куда делось печенье, потому что крышка опять закрылась. Но когда я обнаружил крошки на полу, до меня дошло. Но как она умеет стыдиться!

— Нет, пожалуй, надо еще взять, — Габриель Граншерна встал, взял тарелку, рюмку и направился в кухню. Я направился следом. Большой беспорядок царил не только в салатницах, вазах и блюдах.

Когда я вошел в кухню, Габриель уже успел пропустить еще один стаканчик. У него было красное лицо, и он натужно смеялся.

— Сегодня я выпью за подвиг, — сказал он, обращаясь ко мне.

— Да? За что же это? За поход через Стура Бэльт или за битву под Лютценом?

— Нет, за гражданскую смелость. Была бы на мне медаль, то черт бы меня побрал. А так придется довольствоваться речью.

— Ах вот как, — ответил я. — О чем же ты скажешь?

Габриель явно набрался, а в его возрасте нельзя принимать так много.

— Он был дьявольской свиньей, поделом ему.

Теперь я понимал еще меньше. Сначала медаль, потом такое разоблачение.

Он посмотрел на меня и увидел, что я не понимаю его.

— Густав конечно же, — нетерпеливо пояснил он. — Ты ведь понимаешь. Он получил, что заслужил, а сейчас я выпью за его убийцу.

— Успокойся. Подумай хотя бы об Улле.

— У нее, как и у остальных, столь же велик повод радоваться, что он ушел из жизни.

Я схватил его за рукав пиджака, чтобы помешать ему вернуться в гостиную. Но он увернулся.

— Он сидит там. На диване.

Габриель кивнул в сторону комнаты. На диване сидел Бенгт. Но на то место, что я только что освободил, уже плюхнулся Йенс Халлинг. Он явно сказал что-то веселое, потому что оба смеялись во все горло.

ГЛАВА XXV

Габриель вошел в комнату, встал на медово-желтый китайский ковер. Взял вилку с пустой тарелки со стола, постучал ей по своей полупустой стопке водки, попросил тишины.

— Нет, только не благодарить за угощение, — сказал Андерс Фридлюнд. — Я хочу еще остаться. Еще не было сладкого.

— Дорогая Улла. Дорогие друзья. — Габриель поднял свою стопку. Его голос звучал не очень чисто. — Не беспокойтесь. Я не буду благодарить за угощение. Пока еще нет. Но я хочу предложить тост за мужественного человека, за того, кто внес свою лепту…

Я подошел к Габриелю и попытался увести его обратно на кухню. Но он уперся.

— Тост за убийцу Густава!

В комнате воцарилась мертвая тишина. Не понимая, все смотрели на него. Словно не улавливая смысла того, что услышали.

— Хватит, — поднимаясь, сказал Андерс. — Ты пьян.

— Да, возможно, я немного пьян. Но не больше того, чтобы понимать, что я обязан это сделать. Объяснить, как это произошло.

— Мы знаем это, Габриель, — голос Уллы был напряжен, а улыбка натянута. — Я понимаю, у тебя сегодня был длинный и трудный день. Ты вел машину в снежный буран от самого Аскерсунда. Но сейчас мне кажется, тебе надо немного отдохнуть. Пойдем, я отведу тебя в комнату для гостей.

— Позже, моя прелесть, — и он неуклюже поклонился почти в пояс в сторону Уллы. На мгновение мне даже показалось, что он упадет.

— Я просто хочу выпить в честь Йенса Халлинга.

— Пожалуйста, сделай это, — Йенс напряженно улыбнулся ему и поднял свой бокал.

— Ты это чертовски здорово сделал, — сказал Габриель.

— Сделал — что? — Барбру посмотрела на него вопросительно.

— Убил Густава, конечно, — он сказал так, словно всем это было известно как нечто само собой разумеющееся.

— Конечно, старость надо уважать, — сказал Йенс, и я поразился его спокойствию, — но сейчас ты зашел слишком далеко. Ты оскорбляешь память Густава в его собственном доме, а также и меня. Иди лучше и полежи.

— Летом это звучало не так, — с упреком посмотрел на него Габриель. — Разве ты не помнишь тот вечер, когда приехал ко мне. Просил, умолял меня замолвить словечко перед Густавом. Попытаться убедить его не писать о твоих делах на стороне.

— Ну хватит, — побледнев, Йенс встал с дивана. — Мы уходим, — обратился он к Барбру. — Это мне надоело.

— Ты полагал, что я, хорошо его знавший, смогу все уладить, — Габриель засмеялся. — Нет, ты все придумал прекрасно. Заставил полицию поверить, что все это сделала бедная девочка. И сама же покончила с собой. Но я же все видел!

— Что ты имеешь в виду?

— Как ты несся от ее дома. Я случайно ехал на машине мимо Сунда, когда ты мчался сломя голову. В тот вечер, когда он умер.

— Это правда? — Барбру смотрела на мужа. — Отвечай, Йенс! Это правда?

— Конечно, неправда! Да, я говорил с Габриелем о мемуарах Густава, но лишь для того, чтобы попытаться выяснить, что в них содержится. Ведь вы же все слышали, что он говорил. Намеки, подколки. Двусмысленности. Мне нечего скрывать, но никто никогда не знал, что задумал Густав. И я думал, что Габриелю удастся более тактично задать ему вопросы, но потом я понял: у него еще больше причин бояться, что он будет фигурировать в мемуарах.

— Глупости, — дерзко возразил Габриель. — Мне нечего бояться.

— Возможно, но раньше все было по-иному. То, что сегодня в порядке вещей, раньше считалось скандалом. Случались вымогательства, самоубийства. Пожилые капитаны. Молодые барабанщики. Возникали комбинации, опасные для жизни.

— А что такое барабанщик? — удивленно спросила Стина.

— В те времена каждый полк имел свой оркестр и в него рекрутировали молодых мальчиков-музыкантов, которые сначала учились, начиная с барабанов. А для человека такого положения, как у Габриеля, искушение могло оказаться слишком сильным.

— На что ты намекаешь? Я прошу избавить меня от подобных обвинений.

— Это не обвинения. Ты не совершил никакого преступления. Но тогда, когда ты был молодым, ты играл с огнем. И ты очень хорошо знаешь, о чем я говорю. Тебя шантажировали, Габриель. Ты отдал часть документов иностранной державе. Как говорится, ничего, что повредило бы государству. Просто несколько сборников инструкций. Но идея была поймать тебя на крючок для крупных операций в более позднее время. Тебя спас гонг. Война закончилась, и те, кто давал тебе задание, исчезли. А Густав знал и сказал в тот вечер у нас дома больше, чем стоило.

— Ты лжешь! Это ложь! — посерев, Габриель сел на одно из кресел. Стопку он все еще держал в руке, тонкая струйка лилась на ковер. Угли в камине разбрасывали темно-красные всплески по комнате. Никто не проронил ни слова.

— Ну а девочка? — наконец сказала Барбру. — Ты был у нее в тот вечер, когда она умерла?

Йенс кивнул:

— Да, я спросил ее, знает ли она содержание исчезнувшей рукописи. Но она не хотела рассказывать, и я… Я разозлился и убежал. Наверное, глупо, но я ужасно нервничал. Несколько ночей совсем не спал.

— Тогда, наверное, Густав был прав? С торговлей оружием? — вставил я.

— Ну хватит, — голос Уллы звучал чисто и твердо. Она улыбалась механически, без тепла. — Спектакль слишком затянулся. Мне наплевать на выпады Йенса и на склонности Габриеля. Но я не могу согласиться с тем, как обращаются с памятью Густава в моем доме. Он мертв, как вы все знаете. Убит… той «девочкой», — на какое-то мгновение голос ее дрогнул и она умолкла, потом продолжила. — Она покончила с собой, и полиция закрыла дело. Я могу понять, когда такой старый человек, как Габриель, не справляется со спиртным. Это моя ошибка. Мне надо было проследить, чтобы он не набрался. Но забудем все это. Пусть Габриель пойдет отдохнуть, а мы пойдем в кухню и продолжим. Только будьте осторожнее с выпивкой, — она рассмеялась. Но никто не поддержал ее. Улла и Андерс незаметно увели Габриеля в другую комнату. Остальные гости со своими тарелками пошли на кухню, но рождественское настроение исчезло. Голоса стали приглушенными, радость от ломтиков ветчины и хлебцов поблекла. Бритта и Ниссе Люндель уже ушли, пробормотав, что им необходимо вставать очень рано. Но я видел по их лицам, что это было неправдой.

Заключения Калле Асплюнда то держатся, то рушатся, подумал я, накалывая несколько фрикаделек на вилку. Самоубийство Сесилии. Убив Густава, она покончила с собой. Просто и ясно. Ну а если она не свела счеты с жизнью? Если предположить, что было двойное убийство, что убийца сумел выбраться из закрытого флигеля. И вся картина внезапно осветилась иначе. Перспектива изменилась, и очень многое, что оставалось в тени, ярко вспыхнуло. Оставался лишь вопрос: каким образом убийца выбрался из дома?

— Нет, так не пойдет, — в дверях стояла Улла. — Забудь неурядицы с Габриелем и развлекись немного. Я, по крайней мере, намерена это сделать.

Через некоторое время мы отведали всего, что оставалось на разграбленном рождественском столе. Улла подала кофе, и мы опустились на диваны и в кресла за блюдом с финскими палочками, миндальными раковинками со взбитыми сливками, увенчанными темно-красным малиновым вареньем. Но никто уже не был в состоянии есть.

— Я как жена священника с церковным кофе, — она ходила по кругу с большим серебряным блюдом. — Здесь семь сортов пирожных, а вы клюете, как курицы. Юхан, ты ничего не хочешь? Может, тебе не хватает твоего кардамонового печенья? Беги домой и принеси свою коробочку, если, конечно, кошка не стащила остатки.

Я сел на диван и уставился на нее. Я вдруг понял, кто убийца. Понял, как все произошло. Это же так очевидно! А я до этого не додумался.

— Что с тобой? Тебе плохо? — забеспокоилась Улла.

— Ничего, — устало ответил я. И действительно почувствовал усталость от своего открытия. Не возбуждение, не эмоциональный подъем. Реакция больше походила на печаль и усталость. Возможно, отвращение.

— Нет, все хорошо, — я попытался улыбнуться и машинально взял миндальную ракушку, хотя она была полна взбитых сливок.

Вечер продолжался. Настроение постепенно возвращалось, все пытались делать вид, что забыли о поведении Габриеля и выпаде Йенса. Хорошо воспитанные люди умеют гнать от себя прочь неприятности. По крайней мере внешне. Я смотрел на них. Бенгт со своей ненавистью к Густаву. Своей ревностью, своей любовью к Сесилии. Андерс, карьера и будущее которого зависели от того, что на небольшом кладбище у Ундена покоится женщина, которую он сбил. Если же Йенс и заработал деньги на незаконной торговле оружием, то в рукописи Густава об этом не говорилось. Габриель погрузился в пьяный сон. Его честь не запятнана, его тайны не вынесены на всеобщее обозрение потоком книг, которые выходят осенью. На поверхности все было спокойно. Разговор продолжал течь, в камине тлели угли. Подали коньяк в маленьких бокалах. И никто из заглянувших в эту большую комнату на Стаффан Сассес Грэнд за несколько дней до Рождества не имел повода думать, что среди них находится убийца. Убийца хладнокровный, которому удалось убить двоих. И ввести полицию в заблуждение. Если бы не кошка. Маленькая сиамская кошка, надевшая наживку на крючок.

ГЛАВА XXVI

Гости расходились один за другим. Объятья, чмоканье в щеки. «С Рождеством!» Одевание, переодевание обуви в тесной прихожей. С пластиковыми сумками для обуви в руках, в вязаных шапочках и натянутых меховых шапках. В норках и бобрах, в темно-зеленой коже и в твиде с рисунком «под рыбью кость» они исчезали, спускаясь по узкой каменной лестнице. Но я тянул. Стоял у окна с рюмкой коньяка в руке и смотрел на тихий снегопад.

— Еще коньяка? — улыбнулась Улла, вернувшись из прихожей, когда ушли последние гости. — Как хорошо, что ты остался! А то все кончается так внезапно, когда все сразу расходятся.

Я посмотрел на нее. Большие, темные глаза. Высокие скулы, чувственный рот. Она была красивой. Может быть, это подчеркивалось мягким светом свечей, но она была красива. Неужели Густав не понимал, что имел?

— Да, Густав был убит, но не Сесилией. Ее тоже убили. Это не самоубийство.

— Но ведь полиция все расследовала? — Улла удивленно посмотрела на меня, потянулась к серебряной вазочке с сигаретами, зажгла одну от высокой стеариновой свечи.

— Они ошибаются. Я знаю, кто убийца.

Сначала казалось, что она не понимает, что я сказал. Потом она рассмеялась. Но это был не тот смех, когда хотят уязвить или уклониться от темы. Наоборот, спонтанный, веселый смех, и в какое-то мгновение я даже подумал, что попал впросак.

— Пойдем сядем на диван, — предложила она. — Нам надо поговорить об этом. Пожалуйста, подложи несколько поленьев в камин. И налей мне немного коньяка. Мне надо выпить в такой вечер. Сначала Габриель и Йенс. А теперь ты. Лучше, чем по телевизору. Их «Даллас» — или как там это называется — игрушки по сравнению с тем, что разыгрывается в моей гостиной. Значит, ты всерьез считаешь, что полиция ошибается?

— Как ни смешно, но об этом догадалась Клео, — ответил я и протянул ей полрюмки коньяка.

За Уллой вновь вспыхнул огонь, охватив сухие поленья, которые я только что подложил.

— Клео? Королева Клеопатра? Совсем интересно.

— Моя кошка, — терпеливо объяснил я. — Это она догадалась.

— О’кей, — сдержанно парировала она. — Я сдаюсь. Ничего не понимаю. Извини меня, но мои способности схватывать на лету явно ограниченны.

— Все строилось на том, что Сесилия в отчаянии совершила самоубийство после смерти Густава, которого она сама же убила. Но ее заколку для волос, которую я нашел среди лилий, кто-то мог туда подложить. Прощальное письмо могло быть написано на машинке кем-то другим. Письмо Густава к ней тоже, возможно, фальшивка. Бумага с его подписью могла быть простой манипуляцией. Например, что-то отрезано. И так далее. Но единственное, что невозможно объяснить, отсутствующее звено, придававшее достоверность всем остальным и не позволявшее соединить все разрозненные куски, — это то, что дом был заперт изнутри.

— Может быть, там была твоя кошка, которая вылезла через трубу? — Она весело посмотрела на меня, выпуская из ноздрей белый дым от сигареты.

— Точно. Ты даже и не знаешь, как ты права. Потому что это была кошка. Моя коробочка для печенья очень старая. У нее очень сложная защелка, напоминающая старинную оконную. И ей удалось ее приподнять. А когда крышка опять закрылась, защелка снова упала. А увидеть, что ее открывали, невозможно.

— Теперь я понимаю, — и она с интересом посмотрела на меня. — Значит, он убил Сесилию. Хотя не могу понять, как ему удалось заставить ее принять этот отвратительный яд, но оставим это в стороне. Не будем обременять твои рассуждения логическими возражениями, — сыронизировала она. — Значит, он запирает и закрывает все изнутри. Потом открывает окно, выпрыгивает. Оказавшись снаружи, он поднимает задвижки, а когда опять закрывает окно, задвижки падают, так?

— Так просто не было. Полиция уже давно бы раскусила, если бы все было так легко. Нет, гораздо более утонченно.

— Тайные ходы? — предположила она. — Потайная дверь?

— Теперь я понимаю также, почему оказалась разной концентрация яда у Густава и у Сесилии. В том, что они выпили.

— А разве яд был не из одной и той же бутылки?

— Из одной, но странно то, что концентрация была различна. В рюмке Сесилии яда было больше, чем в бутылке. На единицу измерения.

— Не понимаю.

— И я не понимал. Прежде. Мне кажется, что бутылку с ядом для Густава приготовил убийца. А когда он был уже мертв, забрал ее и сохранил, чтобы использовать ее как доказательство самоубийства Сесилии. Это объясняет и снотворное.

— Снотворное? Но она же приняла яд.

— При вскрытии нашли и следы снотворного, — объяснил я. — С точки зрения полиции, вполне обычное явление, когда самоубийца пичкает им себя, чтобы затуманить себе мозги. Знаешь, как, по-моему, все произошло?

Она покачала головой.

— В тот вечер убийца приходит к Сесилии домой. Она предлагает кофе. Чашки ведь стояли на столе. Снотворное тайком всыпается в чашку, и вскоре оно начинает действовать. Сесилия слабеет. Ей трудно сконцентрировать свое внимание. Тогда убийца наливает еще чашку кофе и кладет туда капсулу цианистого калия. Сесилия пьет, но она настолько заторможена, что не успевает почувствовать вкус горького миндаля. Затем чашка моется и в нее вливается чуть-чуть кофе. Вот почему на чашке не осталось никаких следов.

— Зачем же ему надо было все так запутывать? Разве не хватило бы просто рюмки абрикосового ликера?

— Ты ведь вряд ли веришь, что она выпила бы? Густав-то был отравлен именно так. Нет, убийца воспользовался кофе, а после убийства, когда она уже была мертва, достал бутылку и налил в рюмку ликер. Это объясняет и то, над чем я долго думал.

— Что именно?

— То, что концентрация яда в рюмке и количество яда, которое приняла Сесилия, не совпадают. Содержание яда в чашке с кофе превышало содержание в ликере, налитом в рюмку.

— Но это все же не объясняет, как ему удалось выбраться оттуда, даже если ты прав. И закрыть все изнутри, — она удивленно смотрела на меня.

— В тот вечер у нее были и Бенгт, и Йенс. И у обоих был мотив.

— Ты думаешь… — и она умолкла.

— Сесилия поняла: Густав убит не из-за мемуаров. А причина совсем иная. У нее были подозрения, и когда она обратится в полицию — это лишь вопрос времени. Убийца понимал это и был напуган до смерти. Она рассказала о своих предчувствиях, когда я встретил ее и Бенгта на пляже.

— Значит, это был Бенгт, — тихо сказала она. — Его любовь, его ревность.

— Нет, это был не Бенгт. Это была ты, Улла.

Она ничего не сказала в ответ на мои слова. Только смотрела мне прямо в глаза. Потом бросила недокуренную сигарету в камин. Сигарета описала дугу и попала прямо в мерцающий жар углей. Пролежала там несколько секунд и сгорела.

— А курить все-таки плохо, — улыбнулась она. — Спроси меня. Я эксперт в том, как бросать.

— Довольно изящно, хотя и так просто, — я повернулся за бутылкой коньяка. — Ты все рассчитала очень умело, и ты знала, что рано или поздно кто-нибудь станет искать Сесилию. В крайнем случае ты послала бы свою помощницу. Ее, кажется, звали Анна?

Улла кивнула.

— А случайно оказался я. Ты выходишь из дома, чтобы посмотреть, что случилось. Потом мы подтягиваем скамейку к окну. Ты просишь у меня ботинок, разбиваешь стекло и просовываешь руку, чтобы открыть защелку.

— Ну и что? Она же была закрыта изнутри.

— Нет, окно было только прикрыто, а не закрыто. Ты просто притворилась, что подняла защелку. После того как ты убила Сесилию, ты написала ее «прощальное письмо» на машинке и положила туда красную лилию, которую взяла у Габриеля из пруда, затем ты вылезла через окно, прикрыла его и исчезла, чтобы ждать наверху большого дома, пока кто-нибудь придет. А я все удивлялся, почему оказалась незакрытой верхняя задвижка.

— Ты не оправдал свое призвание, — спокойно сказала она и зажгла новую сигарету. — Тебе надо писать детективы, а не заниматься антиквариатом. Но в таком случае трудно заставить полицию поверить тебе. Предположения, гипотезы. Но никаких доказательств.

— Достаточно много косвенных улик, чтобы вновь заняться этим делом. А если они займутся, то доведут его до конца. Двадцать пять лет должно пройти, прежде чем убийство признается более не наказуемым.

— Ужас, сколько ты знаешь, — ее голос прозвучал с издевкой. — Боюсь, тебе надо было бы знать получше. А мотив? Можешь ли ты дать какое-нибудь удовлетворительное объяснение тому, что я хотела убить человека, за которым я тридцать лет была замужем, и молодую милую девушку, которая работала с его мемуарами? Ты же не можешь утверждать, что я боялась разоблачений.

— Нет, не могу. Для тебя все было намного серьезнее. Ты все свое существование связывала с Густавом. Твое социальное, финансовое положение. Место в обществе. Для тебя это было очень важно. И вдруг ты увидела, как Густав влюбился в Сесилию. Ты поняла, что он думает покинуть тебя? А что осталось бы тебе? Усадьба в Сунде с двадцатью комнатами и большим парком исчезла бы. Как и финансовое обеспечение Густава с его высокой пенсией и вознаграждениями за участие в управленческом аппарате. Обеды, встречи в салонах. Вот эта небольшая квартира, может быть, и осталась бы, но не больше. А для тебя все это значило очень много, Улла. А потом, возможно, и ревность. Нарушено твое право владения, хотя ты его больше и не любила. Не так, как раньше.

— Не очень много улик. Отсутствие обедов, ухудшение финансового положения.

— Можно и больше. «Исчезла» рукопись. Но ты нашла ее, когда опасность миновала, и расследование закончилось.

— Так зачем же мне надо было ее вытаскивать?

— Чтобы подтвердить заключение полиции. В рукописи не было ничего, что указывало на то, что Густав был убит по подобным причинам. И ты знала это очень хорошо, хотя и пыталась играть на них. Он «играл со смертью», говорила ты. Но тут никаких мотивов. Значит, выводы правильные. Убийство и самоубийство. Ревность и отвергнутая любовь. Молодая романтическая девочка, нервы которой перенапряжены. Все совпадает. И ты выкладывала картишки, чтобы наводить на нужный след.

— Действительно, — иронично заметила она.

— Ты, например, рассказывала Калле Асплюнду, что Густав подставил ножку отцу Сесилии и из-за этого тот повесился, а Сесилия в глубине души верила, что виноват в этом Густав. Потом он якобы сам прекратил их отношения. Поставил ультиматум, что либо все должно закончиться, либо Сесилия уезжает отсюда. И я убежден, что это ты составила его «прощальное письмо» к ней. Использовала его подпись на какой-то бумаге, а сверху что-то написала на машинке. Но я не верю, что подобные письма вообще пишут. Они ведь виделись ежедневно. Довершили картину твои слова, обращенные ко мне, что ты рада, что все это сделала Сесилия, а не кто-нибудь из ваших друзей.

— Вот так. Значит, я еще и фальсификатор. Не хватает только убийства.

— Но есть еще и масса прочих пустяков, — продолжил я, притворившись, что не заметил ее слов. — Ты послала Анну в подвал, чтобы привести в порядок бутылки для сока. Действительно, был как раз сезон, но это означало также, что она не могла видеть, как ты пошла в беседку с белой лилией и забрала оттуда бутылку. А с лилиями было очень ловко. Просто гениально. Это указывало и на Бенгта, рассказавшего за обедом у Халлингов романтическую историю о водяном, которую все слышали, и на Сесилию. На ее неврастению. А в ее доме тебе просто повезло. Ни Бенгт, ни Йенс не видели тебя в тот вечер, когда ты убила ее. Но это также указывает на твою способность все планировать, ты даже оставила на столе обе чашки. Если бы полиция не обнаружила, что дом заперт изнутри, то, следовательно, у нее был посетитель. Либо Бенгт, либо Йенс. Затем — заколка для волос, которую ты бросила среди белых лилий. Раньше или позже ее все равно кто-нибудь нашел бы, с твоей помощью, возможно.

Улла молчала, слушала, смотрела на огонь. Ее аристократический профиль вырисовывался в мягком свете затухающего жара. «Карьеристка» — назвал ее Эрик. Карьеристка с социальными амбициями. Но в этом была не вся истина. Я вспомнил книгу, которую читал в тиведенском домике, книгу, в которой Свен Стольпе рассказывал о королеве Кристине. О том, что, когда надо, женщины намного сильнее мужчин. Умнее и иногда куда бесцеремоннее. Кристина шла собственным путем, не думая ни о традициях, ни о правилах. И когда ее верный друг изменил и предал ее, она приказала убить его. Густав изменил Улле, предал их любовь, отодвинул ее в сторону ради молодой девушки. Этого она никогда не могла простить ему. Однажды она так сказала о нем: «Нельзя безнаказанно прожить жизнь, раня, вредя и унижая других людей». Вот он и понес наказание.

— Ты не знаешь, каким он был, — тихо сказала она, нарушая тишину. — В каком аду я жила все эти годы. Как он властвовал, как мучил, как унижал меня. Раньше было такое выражение: «домашний тиран». Он и был им, домашним тираном. Кстати, я сейчас вспомнила одну детскую песенку, — и тень улыбки скользнула по ее лицу. — «Фредрик-малыш, ей-богу, настоящий тиран. Он ловко ловит мух и сжигает их по частям». Густав вредил людям. А высокомерие и свое властолюбие в полной мере раскрывал дома. А все его делишки, все его любовные истории! А эта распущенная девка, с которой он снюхался в прошлое лето. Ты бы видел ее! Ты знал лишь видимость девичьей невинности с вытаращенными огромными глазами, которую она показывала другим. Я ненавидела его и ее тоже. «Ты должна отказаться от всего», — заявили они. Оставить все ей. Потому что у нас было с ним заключено брачное соглашение, как это ни глупо. Чтобы защитить меня, — горько добавила она. — Так утверждал Густав. Нет, я не соглашалась на это.

— Значит, я прав, не так ли?

Она пригубила свой коньяк. Посмотрела мне прямо в глаза:

— Кто знает. Но доказательств у тебя никаких нет. Одна болтовня. Что, как ты думаешь, может сделать полиция?

— Посмотрим, — устало ответил я и поднялся, чтобы уйти. — Посмотрим.

ТОРТ «ЧИНУША» ПО СЕМЕЙНОМУ РЕЦЕПТУ ХУМАНОВ

Тесто

4 яйца

4 столовые ложки сахара

4 столовые ложки муки

Прослойка

125 г сахара

125 г очищенного миндаля

125 г масла

Глазурь

400 г взбитых сливок

175 г сахара

½ палочки ванилина

½ столовой ложки масла

Взбить до твердости белки, добавить сахар, желтки и муку. Смазать и обсыпать сухарями форму и поставить в духовку при 200° примерно на 25 минут. Затем остудить.

Пока торт стоит в духовке, приготовить прослойку. Размешать очищенный и смолотый миндаль с сахаром и добавить в смесь размягченное масло. Довести до состояния крема. Когда торт остынет, разрезать его на две равные части. Между ними проложить прослойку и опять сложить вместе.

Глазурь готовится в кастрюле с толстым дном, где все, кроме масла, смешать и варить помешивая. Когда глазурь достаточно густа, частью ее облить торт. В оставшуюся часть добавить масло и вновь подогреть. Затем вылить глазурь на торт так, чтобы, стекая, она его полностью закрыла (утопила). Торт хорошо подавать с орешками.

Примечания

1

Карл Густав Вернер фон Хейденстам (1859–1940 гг.) — шведский писатель. Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

2

Автор имеет в виду свой роман «Розы от смерти».

(обратно)

3

«Утренняя звезда» — средневековый вид оружия: деревянная булава с металлическими шипами.

(обратно)

4

«НК» — универмаг «Нурдиска компэниет».

(обратно)

5

СЭПО — Шведская служба безопасности.

(обратно)

6

Государственный винный магазин. В Швеции существует государственная монополия на продажу спиртных напитков.

(обратно)

7

Имеется в виду Швеция.

(обратно)

8

Крупнейшие шведские издательства.

(обратно)

9

Король Швеции.

(обратно)

10

Шведский просветитель, переводчик Библии.

(обратно)

11

Положение обязывает (фр.).

(обратно)

12

Опасная страсть (фр.).

(обратно)

13

Хорошим тоном (фр.).

(обратно)

14

Nordland — северная страна (шв.).

(обратно)

15

Роман Агаты Кристи.

(обратно)

16

Мюсли — смесь геркулесовых хлопьев, изюма и разных сортов орехов.

(обратно)

17

Расследование (англ.).

(обратно)

18

Старая гора (фр.).

(обратно)

19

Магазин дешевой мебели и промышленных товаров.

(обратно)

20

Я (лат.).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

*** Примечания ***