Издательство благодарит Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency за содействие в приобретении прав

Редактор Ольга Виноградова

Издатель П. Подкосов

Главный редактор Т. Соловьёва

Руководитель проекта М. Ведюшкина

Ассистент редакции М. Короченская

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректор Ю. Сысоева

Компьютерная верстка А. Фоминов

Иллюстрация на обложке Артем Чернобровкин / Иллюстраторское агентство Bang! Bang!

© Ю. Яковлева, 2023

© Художественное оформление, макет. ООО «Альпина нон-фикшн», 2023

© Электронное издание. ООО «Альпина Диджитал», 2023

Яковлева Ю.

Таинственная невеста: [роман] / Юлия Яковлева. — М.: Альпина нон-фикшн, 2023. — (Серия «Исторический детектив»).

ISBN 978-5-0022-3113-3

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Нашествие

Юлия Яковлева

Марк и Эзра 2.0

Рагим Джафаров

Большая Суета

Ислам Ханипаев

Салюты на той стороне

Александра Шалашова

1. Наполеона больше нет (фр.).

Глава 13

Тулуп Мурин застегнул на бегу. Шапку забыл, о кивере не вспомнил. Перчатки тоже остались в доме. Холода он не чувствовал. Руки его горели. Глаза не понимали, что видят. Он столкнулся с каким-то господином, «пардон», пробежал мимо госпожи Коловратовой, не ответив на ее звонкое приветствие, от которого раньше подпрыгнул бы, как не прыгивал и в мазурке.

Тупо уставился на большую карету, которая загораживала ворота Юхновых, не подивившись, а стоило — так она была забрызгана грязью. Но хлопнули вожжи, карета отвалила, покатила по главной улице, прочь. Открыла обзор.

Дом Юхновых показался Мурину мрачной громадой. Спящий сад — таящим угрозу: «Садик семейства Борджиа». Мурин взбежал на крыльцо. Постучал. Никто ему не ответил. Мурин не мог ждать. Повернул ручку и вошел. В передней лакея не было. На подносе для визитных карточек лежали зеленые очки. В другое время они бы привлекли внимание Мурина. Но сейчас он встретился с их круглым зеленым взглядом на бегу. Шум отдаленной суматохи занимал его. Мурину казалось, он слышит голоса Татьяны, Аркадия и как что-то падает на пол. Бам. Шлеп. Бам. Бам. Звук доносился из библиотеки. Мурин толкнул дверь, остановился на пороге.

Брат и сестра замерли, увидев его.

Татьяна была красна, прядь волос падала ей на лоб. Мокрые кудри Аркадия покрывала пыль. На полу грудами валялись книги. Полки щерились беззубыми челюстями.

— Мурин! — крикнул Аркадий. — Идите сами помогите себе. Сейчас не до вас! Дезоле!

И стал трясти книгу страницами вниз. Потряс, отбросил — бам! Снял следующую.

Татьяна спохватилась. Осторожно присела в книксене. Только тут Мурин осознал, что стоит она — на стремянке. Татьяна выпрямилась и тотчас схватила с полки книгу, принялась ее трясти.

У Мурина свербело в носу от пыли.

— Татьяна Борисовна, Аркадий Борисович, мне нужно поговорить с вами по неотложному делу.

Очередная книга полетела, хлопнулась на пол.

— Ах нет, простите.

— Потом, Мурин, потом.

— Оно чрезвычайно важно! — крикнул Мурин.

— Потом, потом, — бормотала Татьяна, лицо ее было безумным. Безумным и сосредоточенным.

— Сейчас ничего не может быть важней, чем… Простите, Мурин! Не сейчас! — Аркадий тоже казался полоумным.

— Это не может ждать! — крикнул Мурин.

— Прошу прощения, сударь, — учтиво и невозмутимо заговорил голос по-английски. — Могу ли я оказаться вам полезным?

Мурин обернулся. Этого человека он никогда не встречал. Но… Или встречал?

— Не думаю, — ответил Мурин по-русски.

Тот и бровью не пошевелил. Продолжал по-английски:

— И все же позвольте мне попытать мои скромные способности.

Во фразе был разлит такой тонкий яд, что Мурин сразу вспомнил, где уже видал это лицо, слышал этот голос — и чьи очки лежат сейчас в прихожей. Господин, встреченный им на почтовой станции по пути в Энск, собственной персоной. Мурин перешел на французский:

— С кем имею честь говорить?

Молодой человек ответил по правилам этого нового тона петербургских, как они себя называли, dandy. То есть чуть устало — и по-прежнему по-английски:

— С хозяином этого дома. Князь Тверской, к вашим услугам.

Мурин тоже представился.

Шлеп — продолжали падать за его спиной книги. Бам. Бам, бам.

— Как с хозяином? — изумился Мурин чистосердечно, так как сам пока еще не был dandy — из-за войны все пропустил.

Но князь Тверской владел этим новым тоном в совершенстве. Ответил безупречно спокойно:

— Могу ли я узнать, почему я должен утолять ваше любопытство?

— Ха-ха! — истерически крикнула со стремянки Татьяна. — Господин Мурин! Он верно говорит! Ошибки нет!

Было видно, что вся эта новая ситуация, пока еще таинственная для Мурина, так подорвала ее самообладание, что Татьяна, выражаясь по-французски, забросила свой чепец за мельницу. И весьма далеко.

— Теперь это все его! — завопила она.

Стремянка опасно качнулась, и Татьяна ухватилась руками за полку. Аркадий же и вовсе не ответил. Он как одержимый перетряхивал и отшвыривал книги.

— Я хотел бы знать, что происходит, — ответил Мурин.

На что от князя Тверского последовало невозмутимое по-английски:

— А я желал бы знать, какие причины есть для того, чтобы я давал вам отчет в моих делах.

— Маменька продала ему все! Еще до войны! Понимаете? Все! Купчая составлена и заверена по всей форме, — крикнула со стремянки Татьяна.

Молодой англоман не повернулся к ней. Но удостоил косого взгляда.

Мурин потерял терпение.

— Сударь. Причина только одна. Я груб и невоздержан. Если вы меня вконец разозлите, а могу сообщить, что вы на верном пути к сей цели, то я просто набью вам рыло. И если это милое провинциальное происшествие дойдет до ушей наших общих знакомых, то весь петербургский свет меня добродушно извинит, потому что я и так слыву там малым простоватым и потому что офицеры сейчас в моде, а вот вы станете посмешищем. Довольны ли вы таким ответом?

Князь Тверской, к чести его, не изменился в лице. Непринужденно отвел руку, посмотрел на свои ногти. Посторонился, как бы между прочим, изобразил зевок, пригласил:

— Да, думаю, такой исход, как вы описываете, наиболее вероятен. Не думаю, что мне это понравится. Что ж. Прошу в мой кабинет. Я обещаю сделать все возможное, чтобы утолить ваше любопытство.

— Сударь. — Мурин учтиво поклонился. Сердце его билось, как бешеное.

— Так они ищут ваш вексель? — ушам своим не поверил Мурин.

Ответ донесся за стеной: шлеп. Бам, бам.

На столе стоял whiskey, в русских стопках.

— Они надеются, что их шалунья-маменька спрятала его между страниц какой-нибудь книги. Никому не возбраняется надеяться, господин Мурин. Сто двадцать тысяч рублей кому угодно внушат самую безрассудную надежду.

— То есть вы полагаете, они этот вексель не найдут?

— Я полагаю, что покойная госпожа Юхнова была особой сколь смелой в своих предприятиях, столь и эксцентричной в кругу семьи.

— Почему же они думают, что этот вексель вообще существует?

— Потому что я дал им слово джентльмена... Ах, господин Мурин, и пока вы опять не принялись грозить мне кулачным боем: и потому что он зарегистрирован в московском имущественном суде. Кстати, знайте, я совсем не возражаю против бокса с вами, если вы готовы чтить правила. Госпожа Юхнова, к чему я и клоню, была именно такой дамой. Она чтила правила. Наши переговоры о покупке ее имения и дома были в разгаре, когда этот корсиканский малый опять начал баламутить… Ну, вы знаете остальное. — Князь махнул холеной рукой, точно Наполеон был всего лишь докучной мухой. — Я не был уверен, что такая покупка в свете этих событий была бы разумным ходом. И все же упустить имение — при более мирных обстоятельствах — я бы не желал. Это чудесные земли для разведения герефордских коров. Госпожа Юхнова была того же мнения. Тогда она предложила мне условие. Я выписываю ей вексель на всю сумму. А она оформляет и заверяет купчую. Своего рода пари, господин Мурин. Что может быть более английским? Если бы имение было уничтожено в войне, то госпожа Юхнова уничтожила бы и мой вексель. В противном случае купчая сохраняла силу, сделка получала ход, и поэтому…

«Я здесь», — не успел сказать он.

— И поэтому госпожа Юхнова так изобретательно пеклась в войну о своем имуществе, — понял Мурин. — Она желала не просто сохранить в силе сделку и продать вам имение. Она хотела выиграть ваш спор.

— Exactly.

— И все же вашего векселя в бумагах покойной, похоже, нет.

— Боюсь, ее потомков это слегка расстроило.

«А я боюсь, что знаю, у кого этот вексель сейчас», — подумал Мурин. Вслух он спросил:

— Простите мой вопрос, на этот раз последний.

— Окажите любезность.

— Где вы были с тех пор, как я видал вас на почтовой станции? Почему сразу не направились сюда?

— Мой бог! Как будто бы я не хотел! Но этот дьявол кучер возил меня по всем кругам ада. И уверял, что заблудился! Повернул не туда! Пропустил примету. Не узнал местность. Вы можете в это поверить?

Мурин вспомнил пантомиму двух дам и немолодого господина, которой был свидетелем. Их взгляды, жесты, улыбки, деньги, сунутые тайком.

— Охотно.

Тепло простившись с князем Тверским, которого он нашел славным малым, несмотря на его англоманию, Мурин решительно зашагал по коридору, но на пороге библиотеки остановился.

Татьяна сидела на полу на груде книг. Все трясла, все не верила.

— Где-то здесь… где-то здесь должно быть, — скоро бормотала она.

Аркадий стоял, привалившись к пустым полкам, и устало курил. Сюртук его стал серым от пыли. Он с трудом повернул голову. Прищурился от дыма.

— А, Мурин. Вы. — Язык у Аркадия заплетался от усталости. — Слыхали новости? Мы снова на бобах.

— Где Поленька? — спросил Мурин.

Аркадий устремил на него свой тяжелый взгляд.

— В каком смысле?

Татьяна перестала трясти книжки и тоже посмотрела на Мурина:

— Как где?

— Я должен с ней поговорить. Немедленно. При вас.

Оба тупо смотрели на него.

— Позовите ее.

— А вы разве не знаете?

У Мурина ухнуло сердце: «Она умерла? Не может быть… Неужели я не прав?»

— Она уехала, — выдавила Татьяна.

— Что? Как?

Аркадий быстро выпустил дым из ноздрей:

— Она же у нас теперь сторублевая невеста!

— Когда? Куда?!

— Да вот-вот. На том же ямщике, который привез нового владельца. Быть может, вы ее видели.

Мурин вспомнил карету у ворот.

— А, дьяволица!

Он готов был рвать на себе волосы. Догнать. Еще не поздно.

Но знал: поздно. Вексель она продаст в первом же крупном городе. Любой ростовщик даст за него процентов сорок, а то и больше. Если только Поленька не дура. А дурой она не была.

Татьяна и Аркадий недоуменно смотрели на него.

— Кто? Поленька?

— Да на что вам она?

Мурин ответил им раздосадованным взглядом. Больше крыть ему было нечем.

Пассажбот из Петербурга, плеская веслами, вошел в Итальянский пруд, бывший частью кронштадтской гавани, и немного погодя причалил. Мостки были переброшены. Пассажиры сошли.

Почти все они отправлялись отсюда дальше: в Германию, Швецию, Англию, Францию, о да, и Францию тоже, ибо война, сотрясавшая континент, все-таки кончилась. Никто из прибывших не выражал скорби по погибшим, не ломал голову над адской загадкой, почему столько людей бросили свою мирную жизнь, чтобы понести смерть, страдания, разорение другим, погубить себя.

То ли думать об этом все устали, то ли предпочитали держать мысли при себе. Все, кто прибыл, лишь громко выражали радость по поводу того, что, отправляясь морем из русской столицы в Европу, больше не надо было делать такой крюк — трехать сначала аж в Архангельск. До Кронштадта из Петербурга был всего лишь день пути.

Стали выносить и складывать на набережной багаж.

У Мурина никакого багажа не было. Он сошел на твердую землю и сразу направился туда, ради чего прибыл.

Одет он был в сюртук. Одежду для него непривычную и странную. «Гражданская крыса», — внутренне корчился он от смущения. Но понимал, что в мундире, пусть и вицмундире, то есть таком, где вся гусарская краса свелась в ряд пуговиц, будет слишком привлекать внимание.

Внимание этой дамы он не хотел привлечь раньше времени. Поленька имела обыкновение ускользать стремительно, как куница.

Увидев ее среди тех, кто дожидался таможенного досмотра, Мурин подождал немного. Дал своему сердцу сбавить стук. Тихо подошел. Тихо сел рядом. Дама под вуалью гневно обернулась, чтобы потребовать у незнакомого нахала отсесть на вежливое расстояние. И напряглась всем телом.

— Как ее звали? — спросил Мурин, стараясь говорить самым обычным тоном. — Я имею в виду, на самом деле.

Глаза дамы блестели за сеткой и мушками.

— Сударь, требую оставить меня в покое. Не то буду вынуждена пожаловаться на ваше назойливое поведение.

— А, — сказал Мурин, —вон как раз морской офицер. Пожалуйтесь, например, ему. Может, он и квартального надзирателя вызовет. А тот полицию. Приятно проведем вечер.

Она отвернулась. Сделала вид, что ее все это не касается.

— Так как же? — повторил вопрос Мурин. — Имя, сударыня. Я хочу знать ее имя.

Поленька едва дышала.

— Это все, что вы хотите?

— Остальное я знаю.

— Вот позабавили.

— В самом деле? Я вам завидую. Мне самому вся эта история отнюдь не кажется забавной. Я не раз вспоминал потом слова одной моей энской знакомой. Кстати, вы скучаете по Энску?

— Так что ж сказала ваша знакомая?

— Все разбежались. Вся жизнь переворошена. Никого нет на месте. И еще долго будет неразбериха… На этом строился ваш расчет, сударыня, не так ли? Но потребовалась и незаурядная смелость, дерзость! Их вам тоже было не занимать. Вашей подруге их, напротив, не хватило. Но это выяснилось уже после того, как вы вдвоем начали улещивать старуху Юхнову. Как же ее звали, эту вашу робкую и глуповатую приятельницу?

Поленька сглотнула. Но не ответила.

— Молчите. Хорошо же. Тогда я сам дам ей имя. Какое-нибудь красноречивое, во вкусе старомодных комедий, как у господина Фонвизина. Может быть, Крудела. Нет, нехорошо. Означает жестокая. Она не показалась мне жестокой. Глупой? Доверчивой? Отчаявшейся? Отчаявшиеся люди способны на многое. Что ж, назовем ее просто: Ложь. Ведь весь ваш план строился на лжи. Итак, ее звали Мензонья.

— Ах, так вы умеете по-итальянски?

— Нет, спросил только одно это слово у знакомой певицы.

— Подготовились, — едко заметила Поленька.

— Конечно, сударыня. Вы занимали мои мысли столько месяцев!

— Я польщена.

— М-да, сначала я о вас совсем и не подумал. Елена Карловна поглотила мое внимание. Великое дело — красота! Она как-то таинственно заполняет собой все или все вытесняет, не находите?

— Вам видней.

— А вам нет?

— Я не мужчина.

— Думаю, красоту вашей приятельницы вы приняли во внимание. Ей в вашем плане придавалось большое значение. Ведь Мензонья должна была не просто сыграть роль Елены Карловны Юхновой. Она должна была сыграть роль обманки. Отвлечь внимание.

— От чего?

— От кого. От вас. От главного преступления. Я-то вначале думал, что вашей целью было окрутить старую помещицу, подлеститься к ней, убедить ее составить завещание, выгодное вам, а затем извести старуху и получить денежки. Это была моя ошибка! Вы задумали совсем другое.

— Вы так хорошо меня знаете?

— Скажете, вас интересовал не вексель, выписанный князем Тверским на сто двадцать тысяч рублей? Он был в бумагах старой Юхновой. Теперь его там нет.

Она промолчала.

— Паршивая старуха она была, эта Юхнова, вот что я понял. Сто рублей! Все, чего вы стоили в ее глазах. Утешу вас тем, что другие люди стоили для нее и того меньше. Бедная Мензонья… Она так искренне старалась угодить этой черствой ведьме. Любое бы сердце растаяло. Но увы, любить Юхнова не умела. Она была светла головой, но совершенно лишена сердца. Чувства людей были для нее неинтересной загадкой, и она сама была лишена способности их испытывать. Старуха почти успела разоблачить липовую Елену. Недаром она все время держала ее при себе. Держи друзей близко, а врагов еще ближе. Беседовала, выспрашивала. Она что-то начала подозревать. Да даже и я начал что-то подозревать.

— Что же?

— Например, то, что у мнимой Елены был сообщник в доме. Слишком уж хорошо она знала быт и семейные истории Юхновых, а окончательно окреп я в этой мысли, когда исчезло варенье, которым лакомилась старая Юхнова перед смертью. Белладонна, вот что в нем было. Ягоды у нее фиолетовые, черничное варенье — тоже. Удобно. И если вскрылось бы, то обвинили бы бедную старую рабу, которая сама поднесла его своей госпоже. Сначала, правда, я думал на Татьяну Борисовну. Так меня огорчило, что Татьяна Борисовна так истово утверждала, что видела Елену Карловну в пансионе и помнила ее прекрасно.

— Так она и помнила ее!

— О нет. Татьяна Борисовна помнила не ее. А только ее лицо. У одной моей приятельницы была колода карт. Там, знаете ли, все дамы были на одно лицо. Надо было вглядываться в уголок, чтобы определить масть. А уж пики или трефы — различить можно было при хорошем свете. Вот так помнила облик и Татьяна Борисовна. Милое личико, золотистые волосы. Она лишь не помнила, как звали эту девочку. Как заметила она сама, старшие дети не обращают внимания на младших. Но с этим вы ей ловко помогли. Так ловко, что Татьяна Борисовна уже ни разу потом не задалась этим вопросом опять: так как же звали то милое дитя? А следовало бы им задаться.

Поленька сидела тихо.

— Ну же, скажете мне, что все это чушь?

Она ответила задумчиво:

— Нет. Отнюдь не все.

— Сударыня, — поразился Мурин. — А вы достойный… достойная собеседница. Я весь внимание.

Поленька облизнула губы, заговорила скоро:

— Елену, то есть Кларочку, вы верно раскусили. Она служила у Елены Карловны горничной. Когда Елена Карловна внезапно умерла, бедная Кларочка со страху не знала, что и делать. Одна, совсем одна. Вокруг ужасы. Куда ей было деваться? Она и решила ехать туда, куда направлялась, а там пасть к ногам госпожи Юхновой и просить ее о милости.

— Да, ухватки горничной ее выдавали. Но никто не понял, что такое видит. Не понял и я. Подумал: оригиналка. Их там полный Энск. Но вы, сударыня, вы-то сразу узнали в этой особе свою подругу по пансиону. Полагаю, вы были первой в доме Юхновых, кто ее увидел. Может быть, сами отперли ей дверь. А может, едва дождались, когда старый Осип пойдет докладывать барыне о посетительнице. Бросились к ней, велели назваться Еленой Карловной, пригрозили, убедили ее вас слушаться. И она вас послушалась. Она, в сущности, была не слишком умна.

— Нет же! Все было не так. Она сама, сразу назвалась именем Елены Карловны! О чем я вам и толкую. А я… я ее пожалела. Ведь иначе ее бы сразу вышвырнули вон. Куда ей было деться?

— Верю, сударыня. Верю, что вы знали, каково это, когда тебе некуда больше идти. Знали по себе.

— Верите — да только не представляете, каково это! Терпеть беспрестанные попреки холодной деспотичной старухи. Она была страшна, страшна. Но я ее не убивала. Слышите! Не убивала. Потому что это сделала Клара. Она и Елену Карловну убила. Я уверена. Она нам всем рассказывала, что ее госпожа, мол, угорела в комнате трактира, — Поленька зло усмехнулась. — Как же. Я не могу этого доказать. Но я это знаю. Просто знаю.

— Верю вам.

— Да?

Мурин поразмыслил. Кивнул.

— Да. Такое толкование событий очень возможно. У этой особы, вашей Клары, была привычка вопить «Угорела!» над своими жертвами. Даже когда это было абсурдно. Например, когда старая Юхнова вдруг почувствовала себя дурно в гостях. Но ваша Клара была неумна. Возможно, она рассуждала так: сошло один раз, сойдет и другой.

— Вот-вот! Она с самого начала думала надуть Юхновых, воспользовавшись всеобщей неразберихой. Пересидеть у них трудное время. А потом улучшить момент и скрыться, стащив кое-какие ценности. Но вышло иначе.

— И здесь я также вижу возможность согласиться с вами, сударыня. Такое могло быть. Обобрала ведь она подлинную Елену Карловну. Стянула у нее даже траурное платье. А мертвую переодела в свой наряд горничной.

Поленька покачала головой с сожалением:

— Ах, так глупо со стороны Клары. Но я ее понимаю. Такие, как она, как мы, мы ничего, ничего не выбрасываем. Привычка бедности, господин Мурин. Но вам-то это незнакомо.

Она теперь глядела и держалась уверенно:

— Это все Клара, Клара.

— Да, — согласился Мурин так твердо, что Поленька даже улыбнулась. А Мурин продолжил: — Но ведь саму Клару убили вы.

— Я не…

— Вы не хотели идти на дно вместе с ней. Знаете, когда я это понял? Когда узнал, что за ветки вы срезали в саду Юхновых. Ядовитое растение, плодами которого была отравлена старая Юхнова. Уничтожая куст, вы спасали не Клару, а себя.

— Неправда! Я просто попалась в когти этой лгунье!

— О нет. Вы сами прекрасно умеете их выпустить в нужный момент. Вы хотели свободы, да. Но быть свободной в бедности — не желали. И не желаете.

На глазах Поленьки показались слезы:

— Что об этом знаете вы? Вы, который родился с серебряной ложкой во рту.

Мурин поморщился:

— Не изображайте из себя романтичную особу — эдакую птичку, выпорхнувшую из клетки злой старухи. Вы расчетливы и холодны. Вот поэтому я не взываю к вашему сердцу. Я говорю вам: подумайте. Подумайте, милая Поленька. Каторга не для вас. Каторга или тюрьма — это неволя, вы только что из неволи сбежали. Вы знаете, как действует белладонна. Неужели вы хотите, чтобы я снова вас нашел?

Даже за вуалью он видел, как Поленька побледнела.

— На что вы намекаете?

— Мне правда вас очень жаль, сударыня. Свобода сладка. Нет ничего лучше свободы. Я бы сказал, что мне вас жаль всем сердцем.

— Так отпустите меня! На свободу!

Она глядела умоляюще.

— …Только мое сердце за время войны очерствело. Сам не знаю, как с ним жить дальше. Но благодаря ему я чую следы моих собратьев. Монстров. Чудовищ, для которых цена чужой жизни сделалась ничтожна. Вот так я почувствовал в Энске, маленьком, мирном, забавном Энске, и ваши следы, сударыня.

— Лжете. Были бы собратом, вы бы меня оставили в покое.

Он поднялся и поклонился.

— Прощайте, я надеюсь.

Подошел таможенный чиновник и передал даме ее паспорт.

Прошло несколько месяцев, прежде чем эта история снова напомнила Мурину о себе. Вошел лакей с подносом.

— Вам письмо.

Мурин взял конверт, разрезал ножиком. Вынул лист, сразу забежал в конец, прочел подпись — и расплылся в улыбке:

— Госпожа Макарова!

— Кто это? — осведомился Ипполит. — Une histoire d’amour?

— Фи-фи, — бросил укоризненный взор Матвей. — Одна из моих тетушек.

— Что-о? Что ты несешь! — вскинулся старший брат.

Он не переносил шуток насчет родословной. Но Мурин не ответил, глаза его пробегали строки. Затем он сложил письмо, убрал в карман. Видно было, что мысли его далеко.

— Ну, — подтолкнул Ипполит.

— О чем я говорил?

— О том, что ты поведал злосчастной преступнице весь ее жизненный путь и верно его угадал.

— А. — Матвей по-прежнему был рассеян. — Да. Что-то вроде этого.

Ипполит с шумом втянул воздух, закинул ногу на ногу, схватил себя руками за лодыжку:

— Ну, милый мой. Этого мало.

— Для чего?

— Для нашей юстиции. Согласно закону Российской империи, для доказательства преступления требуются как минимум два свидетеля под присягой или собственное признание. Есть у тебя собственное признание?

— Нет.

— А два свидетеля, лично видевшие совершение преступления?

— Нет, но…

— Вот видишь. Не о чем и говорить. Твой рассказ, мой милый, похож на фейерверк. Картина предстает глазам, пока ракеты лопаются и горят. Вензель государя или там корабль с парусом. А как только догорят, то нет больше ни вензеля, ни корабля, одни головешки. Этих головешек для закона маловато.

— Но как же быть с преступлениями? Со злодеями, которые ускользают от ответственности? Как быть с теми, в ком душа так черна, что все признания в ней безнадежно похоронены?

— Душу оставь попам.

— Как быть с преступниками, которые защищены от правосудия своим высоким положением, влиятельной родней или богатством?

Ипполит соединил пальцы. Постучал кончиками.

Младший брат взмолился:

— Не ты ли говорил, что поддержишь меня, даже если я решу поступить в актеры?

Ипполит перестал стучать.

— Это я такое говорил?

— Ты, в этой самой комнате.

— Хм. Я, должно быть, имел в виду что-то другое. Думаю, мое замечание относилось к тому, что актерам предписано всегда держать физиономию выбритой и не позволяется носить даже усов, что-то в таком духе.

— Но…

— Ах, мой милый, но поступить в сыщики? Стать… ищейкой… — Ипполит скривился.

— Я не сказал «поступить в сыщики». Я лишь… Дай мне шанс себя показать. Это все, о чем я тебя прошу.

— …к тому же человек хорошего тона никогда не пойдет на преступление. Это же так грубо, неэлегантно. Вдобавок можно сломать ноготь, потерять запонку…

В дверь снова постучали. Ипполит с недовольным видом прервал тираду.

— Войди.

Лакей вошел. Поклонился.

— Княгиня Мурманская покорнейше просит принять.

— Проси.

Ипполит и Матвей оживились. Княгиня Мурманская была им известна как Louloute, прелестное, обворожительное существо.

— Дай мне хоть один шанс показать тебе, что… — скороговоркой взмолился Мурин.

Ипполит так же быстро всадил:

— Милый, прости, я больше не желаю об этом слышать. Это вздор.

Как через несколько мгновений княгиня Мурманская стремительно вошла, наполнив комнату шорохом платья и запахом духов. И не дала ни одному рта раскрыть:

— Мой бог, господа. Вы сидите и сидите, как два сыча. Вы что, не слыхали?

Братья Мурины переглянулись.

— О чем? — осторожно поинтересовался Ипполит.

Он не любил, когда о каком-то происшествии лично он не слыхал. Ему всегда докладывали немедленно.

— Как? — Прелестная Louloute посмотрела на одного, на другого. Захлопала ресницами, такими густыми и так искусно подкрашенными, что они были похожи на крылья бабочек. — Да об этом уже говорит весь Петербург. Графа Меркалова сегодня утром обнаружил мертвым на полу его собственный камердинер.

Братья Мурины посмотрели друг на друга.

Глава 1

Разговор этот еще долго потом не давал Мурину покоя.

— Не буду от тебя скрывать, — предупредил Ипполит. — После той истории с корнетом Прошиным тобой остались недовольны.

Оба брата Мурина прекрасно понимали, кто такие эти «они».

— Мной? — поднял брови Матвей. — За то, что я очистил Прошина от подозрений?

— За то, что ты вмешался в такое сомнительное дело.

— Как же сомнительное? Оно теперь уже прояснено так, что ни у кого не осталось сомнений — с Прошиным его высочество лобызался у всех на глазах.

Ипполит скривился.

— Прошин бы и без тебя не пропал.

— Мне так не показалось.

— У него полно заступниц.

— Что-то я их не заметил.

— Скажешь, ты и тетку его не заметил?

— Старуху Глазову?!

— Она влиятельная фигура в Петербурге. Она бы растормошила и подняла за собой всех этих своих дряхлых подруг вплоть до княгини Голицыной. Затем они втянули бы в дело вдовствующую императрицу. Известно, как это нравится государю. Со старухами в Петербурге, милый мой, не рискнет связываться даже он.

— Тут ты ошибаешься.

— Насчет государя и его матушки? Не думаю.

— Насчет старухи Глазовой. Ни в какой крестовый поход ради племянника Глазова не собиралась. Она его такими проклятиями осыпала! Нет, мол, у меня больше племянника.

Ипполит неумело свистнул:

— Ха-ха, — и саркастически закатил глаза.

— Я там сам был. Я слышал! Проклинала.

— Еще раз ха-ха.

Матвей покорно вздохнул:

— Тогда я точно не понимаю. Ваш петербургский свет — это какое-то… какое-то…

— Вот именно! — Ипполит вынул портсигар. Достал папиросу, щелкнул крышкой. На крышке был вензель государя. Ипполит получил портсигар в подарок. — Поэтому уж доверься в таких вопросах мне. Тем более что я желаю тебе добра.

— Чем же они недовольны? — Мурин язвительно выделил «они». — Ведь я снял с Прошина обвинения. А ты сказал, это позволило избежать великого похода старух во главе с вдовствующей императрицей. Уж этим-то «они» должны быть довольны!

— Недовольны тобой.

— Хорошо. Я слушаю. — Матвей скрестил руки на груди.

Ипполит покачал головой и выпустил дым.

— Ты проявил себя как человек самовольный и неуправляемый. Такое никто не любит.

Матвей ждал продолжения. Но его не последовало. Ипполит внимательно смотрел в лицо брата. И добавил мягким тоном:

— Я же вижу, что и ты сам недоволен собой. Уж меня не обманешь. Я вижу это по твоему лицу.

Матвей покачал головой. Спорить со старшим братом было бессмысленно. Во-первых, Ипполит был проницателен. Его беспримерная политическая карьера была тому подтверждением. Во-вторых, и в этот раз он оказался прав. Матвей вздохнул, руки его расплелись, соскользнули.

— Да. Но, Ипполит, вся та история меня гнетет совсем не тем, чем тебя. Плевал я на то, что обо мне теперь думают в свете. Случись все сейчас, я поступил бы точно так же.

Ипполит внимательно смотрел ему в лицо:

— И это именно то, что тебя гнетет.

— Да. Я…

«Я обдуманно отдал преступника — графа Курского — в руки его палачу и не чувствую по этому поводу ни раскаяния, ни жалости, ни сожаления. Ничего. Вот что меня гнетет», — мог бы добавить он. Но не стал. Не все обстоятельства Ипполиту следовало знать. Матвей отмахнулся:

— Ах, я толком не умею выражаться, — и отвел взгляд, потому что от взора брата не ускользало ничего.

— Ты изменился, — осторожно заметил Ипполит.

Матвей поднял на него глаза.

Ипполит так же осторожно добавил:

— Ты вернулся… оттуда… другим.

Как и все в Петербурге, он избегал слова «война», пока она шла. А она все шла и шла, вернее, тащилась — потому что армия Наполеона именно что тащилась, теряя людей и лошадей, а русская армия тащилась вслед за ней, тоже постепенно убывая, и непонятно было, когда и чем все это кончится.

— Да.

Матвей кашлянул. Выдавил:

— И я не уверен, что этот новый человек мне по душе. Я не знаю, как с ним быть.

Ипполит с облегчением откинулся на спинку кресла. Плечи его расслабились. Лицо смягчилось.

— Ты с ним познакомишься лучше, с этим новым собой. Потом научишься с ним обращаться. А потом полюбишь. В этом я уверен. Во всем есть плохие стороны, но есть и хорошие. И в этом новом тебе они тоже есть. Дай себе время, ты в них разберешься.

— Хочу надеяться, что ты прав, — кисло заметил Матвей.

— Я прав почти всегда, — стряхнул пепел Ипполит. — И я люблю тебя и старым, и новым, и даже если ты мне однажды заявишь, что решил поступить в актеры.

Матвей фыркнул.

После чего разговор перешел в практическую плоскость.

— Я хочу попросить тебя об одолжении, милый.

Матвей захохотал:

— Ипполит, ты великолепен! Сперва предупредил, что твоя братская любовь ко мне безгранична. А теперь просишь об одолжении. Чего ж ты хочешь? Говори.

Ипполит вынул портсигар, выудил не глядя сигарку.

— Ты тоже этого хочешь, просто еще не знаешь, что моя просьба касается соблюдения и твоих интересов тоже.

— Ну! Теперь я точно весь внимание.

— Я прошу тебя при случае заехать в Энск и проведать там дом, который мы накануне войны унаследовали от отцовской тетки.

Матвей изобразил удивление.

— У нас есть в Энске дом? Большой?

Ипполит закатил глаза:

— Не валяй дурака. Когда ты был там в последний раз, тебя уже вынули из пеленок. Ты носил штанишки.

— Нет, я все еще ходил в платьице! Точно-точно! С розовым кушаком.

— А говоришь, что ничего не помнишь.

— Ты меня уел.

— Управляющий пишет, что дом немножечко пострадал… э-э-э… тем летом.

«Во время войны», — перевел Мурин.

Старший брат зажал сигарку зубами, наклонил к кремню в руке, раскурил, пыхнул, вынул изо рта:

— Весь крюк едва ли с полсотни верст.

Он смотрел на Матвея с надеждой. Брови младшего брата упрямо сдвинулись:

— Да, но… Зачем туда ехать самому? Тем более если немножко. Пусть починят.

— Да ведь от тебя ничего больше не потребуется. Там надо просто показаться, — принялся уговаривать Ипполит. — После… этого всего. Когда этот народ видит, что хозяин присматривает, они уже не позволяют себе распускаться.

— А ты что ж не поедешь сам?

— Я не смогу на них так гаркнуть, как ты, — принялся убеждать Ипполит. — Я штатское лицо. А у тебя и голос командирский. И гирлянды эти… — Он имел в виду эполеты. — Они точно примут тебя за генерала. Ты просто покажись им там. Рявкни. Что-нибудь вроде «Глядите у меня». Или «Я вас всех!». Чтоб знали, что мы бдим. И езжай себе дальше.

Он широко улыбнулся.

— И все? — не поверил Матвей.

Улыбка не погасла, но глаза Ипполита стали внимательнее.

— Выкладывай все как есть, — потребовал Матвей.

Ипполит со вздохом наклонил сигарку к пепельнице, постучал указательным пальцем по кончику:

— Дельце совсем небольшое. Захвати у управляющего список всего, что было повреждено или испорчено во время… этих событий.

— Зачем? Все равно того, что было, уже не вернуть.

Ипполит вдруг перебил его строго:

— Тут ты ошибаешься.

Матвей хмыкнул:

— Ах, вот оно что-о… Возмещение дворянству.

— Ты знал? — удивился теперь Ипполит. Лицо его стало собранным, хищным, он не любил утечек из департамента. — Откуда?

Матвей вспомнил своего невольного знакомого — Егорушку, пронырливого управляющего генеральши Глазовой, который купил в Москве четыре дома ровно перед самым пожаром. Не самое приятное знакомство!

— Это не так интересно.

Ипполит был не согласен. Но решил не давить:

— Как скажешь.

— Но я все же считаю, что лучше бы съездил ты. Списки, цифры — это все не по моей части.

Ипполит вздохнул. Разница между братьями была восемь лет, но в некоторых отношениях Матвей был сущее дитя. Ничто так не старит человека, как жизнь при дворе, тем паче при особе государя, даже такого очаровательного, как «наш дорогой ангел Александр Павлович». Ипполиту иногда казалось, что их разделяют не восемь лет, а восемнадцать.

— А что, по-твоему, я скажу государю?

— Что едешь в маленький отпуск.

— А зачем я еду в маленький отпуск туда, где только что творился сущий ад?

— А почему бы не сказать правду?

Ипполит фыркнул.

— Ведь государь сам изволил покрыть дворянству убытки, — не понял Матвей.

— М-да. Армия оглупляет, — заметил Ипполит.

Матвей надулся. Ипполит ласково засмеялся и похлопал брата по колену:

— Ну-ну, я любя. Это была дружеская критика. Ты ничуть не глупей меня. Но ты же не будешь отрицать, что на ум человека влияет среда.

— Хорошо. Если ты отточил свой ум, тогда как я его затупил, то объясни мне, пока я ненароком все тебе не испортил.

— Ну что ты уж и набычился.

— Я не набычился. Я действительно не понимаю.

— Что ж. Посмотри на все глазами государя. Я прошу отпуск, чтобы сосчитать свои убытки. Что получается?

— Что ты желаешь знать точную сумму своих убытков.

— Нет. Получается, что я не доверяю слову государя, когда он обещает обо мне позаботиться.

— О господи.

— Милый мой, это как в любви. Чем больше ты донимаешь женщину записками, тем меньше ей хочется искать с тобой встреч.

Мурин нахмурился, мысли его понеслись: «Ах, Нина…» Не эту ли ошибку он допустил с ней? Был слишком настойчив? Неужели Нина — с виду своевольная, неукротимая — на самом деле всего лишь такая, как все?

Ипполит воспользовался заминкой:

— Я же не говорю: бросай все и езжай прямо сейчас. Я говорю: загляни и проверь, когда тебе представится удобный случай это сделать. Вы, военные, вечно снуете туда-сюда.

— Но, Ипполит, случай никогда не бывает удобным. В любом приказе, в любой подорожной всегда стоит черным по белому, куда я следую.

— О, наш управляющий вышлет тебе навстречу кучера с повозкой прямо к почтовой станции, а потом туда же тебя вернет. Никто не упрекнет нас в том, что братья Мурины катаются по своим делам за казенный счет.

Разговор этот состоялся осенью 1812 года. Но только весной 1813-го случай, на который уповал Ипполит, наконец Матвею представился.

Глава 2

Когда Мурин вошел утром в большую комнату, служившую на почтовой станции и общей залой, и столовой, четверо других замерли у окна, потрясенно созерцая что-то. Две пожилые барыни, по виду — местные помещицы, немолодой плешивый господин во фланелевом жилете, и один — совсем молодой и одетый крайне модно, даже щегольски, на английский лад. Они даже не пошевелились при звуке его шагов. Тишина была близка к обморочной. Посвистывал только самовар на столе. Мурин подошел, поглядел поверх голов и сам едва не ахнул.

Перемена за одну ночь случилась разительная. Вечор, когда Мурин подъезжал к станции, косо летел снежок, свистал ветер, гнул молоденькие деревца, тряс еловыми лапами. Заставлял потуже запахивать полость, прятать нос в воротник тулупа. От налипшего на него снега кучер впереди казался сугробом.

А утро — сияло и смеялось. Играло на скатах крыш, звенело птичьими трелями. Солнце блистало в ручьях, в лужицах, в каплях, которые срывались с карниза. Небо было неимоверной голубизны, и такими же голубыми были тени на снегу, который весь осел, стал каким-то нестрашным, ненастоящим: то ли вата, то ли взбитый белок.

— Дивная погода, — заметила барыня в шерстяной домашней шали. И тут же нахмурилась: — Кэль кошмар.

— М-да-с… — откликнулся господин в жилете. — Твердый факт.

— Факт-то твердый, Модест Петрович, это дорога растеклась.

После суровой зимы земля еще не оттаяла в глубине, но в верхнем слое медленно набухала от влаги. Очевидное пришлось признать. Настала пора, когда саням уже поздно, а колесам еще рано, когда одна верста превращается в пять — и каких мучительных! Пора в провинции безвыходная, непролазная, непреодолимая. Когда струйки превращаются в ручьи, ручьи сливаются в потоки, потоки в реки, а реки вспухают и выходят из берегов, заодно снося мосты, мельницы, причалы: русская весна!

— Ума не приложу, как теперь ехать. А вы что думаете, сударь? Откуда вы в наши края?

Молодой щеголь прищурился, брезгливо посмотрел сквозь остальных, вынул из кармана очки с зелеными стеклами, надел. Точно в комнате не было живых существ, на которых стоило бросать его бесценный взгляд. Затем отошел в угол и сел в кресло.

Барыня смутилась. Остальные сделали вид, что не заметили бестактности молодого англомана в темных очках. Но на Мурина уже глянули робко — и с ним заговорить не решились. Отошли к столу, справедливо рассудив, что предстоящее дорожное испытание будет легче вынести на сытый желудок, нежели на голодный. Расселись по лавкам. Моська улеглась на коленах хозяйки. Начали стукать чашки, блюдца, ложечки. Забормотали голоса. Не передадите ли варенье. Сливки-с, прошу. Попробуйте, дивный мед. А калач-то вчерашний. Полно? Я всегда отличу только что выпеченное от разогретого. Вам благоугодно малиновое или кружовенное?

Мурин один остался стоять у окна. Поставил локоть на оконную раму, подпер рукой висок, точно голову приходилось поддерживать — такая тяжесть вдруг навалилась. Давнишний разговор с Ипполитом вдруг опять пришел ему на ум. Чувства, о которых он осенью пробовал рассказать тогда старшему брату, с тех пор не только не исчезли, а еще усугубились.

Мурин смотрел на снег, волнисто исчерченный голубыми тенями от стволов. Вокруг стволов обозначились проталины, видна была коричневая земля. Пикала невидимая синица. Природа воскресала. Но Мурин не ощущал радости, которую всегда вызывала в нем весна. Рождающийся мир пугал его. Он казался совсем незнакомым. Как в него войти? Как в нем жить? «Или мир, который вот-вот родится, — тот же самый, что и всегда, а просто я разучился в нем жить?»

Ответов не было. А когда Мурин пробовал задумываться о них, голова его тяжелела, точно была набита мокрым песком.

«Что со мной такое?» — хотелбы он знать. «Я ли это?»

Может, его и окликали, любезно приглашая присоединиться к завтраку. Господин офицер? Только он не слышал.

Вокруг горячего самовара шел свой разговор. Три немолодых лица отражались в самоваре печеными грушами. Одинаково подрагивали брыли, когда их хозяин или хозяйка принимались жевать кусок калача или пряник. Одинаково вытягивались трубочкой губы, чтобы втянуть горячую жидкость. Чашки то и дело замирали в воздухе, забытые в увлечении предметом обсуждения. Сплетничали.

— Сейчас многие если не разорены прямо, то на грани разорения. Только они этого нипочем не покажут. Мне еще покойная Юхнова советовала…

— Ах, сударь мой. — Дама отняла руку от моськи и прижала к своей пышной груди. — Как покойная? Вы про старую Юхнову?

— Про нее.

— Неужто она померла?

— Недавно схоронили. Вы не знали разве?

— Откуда, сударь мой? Я еще летом к дочери в Казань уехала.

— Бонапартия испугались? — живо и ядовито осведомилась вторая дама. — Да, не все, не все наши помещики обнаружили в себе силу духа и твердую веру в государя и силу русского воинства, чтобы остаться в своих имениях и разделить судьбу отечества. Но только тот, кто вкусил горечь лишений, по-настоящему утоляет себя теперь сладостью любви к отечеству. Не так ли?

Она гордо выпрямилась. Дама с моськой несколько растерялась. Захлопала глазами, осмысляя новое положение вещей. Мир определенно изменился. Те, кто остались и «разделили судьбу отечества», претерпев невзгоды, сбились в партию себе подобных и выказывали презрение тем, кто при известии о нашествии поспешил убраться подальше и переждать исторические события в покое и даже удобстве. Моська, почувствовав напряжение своей госпожи, подняла кудлатую голову и сказала: «р-р-р-р».

— Вовсе я не испугалась, — виновато засуетилась дама из «уехавших», поглаживая собачку. — Я верила в государя. А дочь моя на сносях тогда была, вот и попросила приехать. Я желала остаться в имении и довериться силе нашего воинства. Но дочь так настаивала, умоляла, известное дело, в ее положении, не могла же я ей отказать. Я же мать!

— Да я вас и не обвиняю ни в чем, и никто вас здесь не обвинит, — пожала тощими, вернее, отощавшими плечами дама из «оставшихся».

Тон ее говорил: обвиним, и еще как. За месяцы войны они пережили столько, что теперь желали дать выход своим чувствам и обрушить их на тех, кто ничего подобного не пережил. Чтобы у бедной беглянки не осталось в этом сомнений, она добавила елейно:

— Как можно обвинять кого-то в естественных проявлениях человеческой природы?

— Это в каких же? — с вызовом спросила дама с моськой.

— Как говорится, рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше.

Дама с моськой стала пунцовой.

— Вы, сударыня… — начала она, а вторая дама изготовилась.

Стало ясно, что вот-вот полетят пух и перья. Но господин в жилете дипломатически поспешил подсунуть этим фуриям другую тему:

— О! Так, значит, вы еще не слыхали о странной смерти Юхновой?

Обе обернулись на него.

— Странной? — ответила дама с моськой.

— Ах, ну и померла, так что ж? — отмахнулась худая дама. Но Модест Петрович не сдался так легко:

— Не просто так она померла.

— Мы все когда-нибудь помрем. Царствие ей небесное.

— Отправиться в царствие небесное ей кое-кто помог.

Дама с моськой наконец сообразила, что ей бросили спасительный круг, и вцепилась в него обеими руками:

— Что вы такое говорите? Помогли? Кто? Как?

Модест Петрович скроил значительную физиономию:

— На этот счет у нас говорят, конечно, разное.

— Кэль кошмар… Что ж говорят?

— А вы бы не повторяли сплетни, Модест Петрович, — недовольно перебила худая дама.

— Это не сплетни. Мне доктор Фок сказал.

— Однако, — худая дама отняла от губ чашку. Мизинец оттопырен, тон не вызывал сомнений. От него стыл чай. — Доктор Фок?

— Уж доктора в таких вещах разбираются.

— Однако. Не очень-то мило со стороны доктора Фока так поступать. Он получает доступ в дома к страждущим людям в их слабости, а потом носит по городу сплетни о своих пациентах. Непременно дам ему это понять!

— Полностью согласна с вами, сударыня, — вдруг поддержала ее дама с моськой.

Пока эти двое пикировались, она обдумала свое новое положение. Выход из него был один: расположить к себе свою мучительницу. Голос дамы с моськой сделался подобострастным:

— Доктора так поступать не должны. Куда это годится? Есть вещи, которые должны оставаться в тайне.

— Вот-вот, о чем и я толкую, — буркнула худая дама.

Они переглянулись — уже как союзницы. Господин в жилете растерялся. Этой коалиции он не ожидал, пошел на попятную:

— Ну, доктор Фок не то чтобы рассказал. А так, намекнул.

— Еще хлеще! Сперва он входит в доверие к пациентам, а потом роняет повсюду намеки. Нет, я положительно сделаю доктору реприманд! Поразительно, как он сам таких простых вещей не понимает. Это не ком иль фо.

— Совсем не ком иль фо! — подхватила дама с моськой.

Господин опешил:

— Да я… Да доктор… Да на самом деле, он и не говорил ничего. Тут любой сообразит. Старая Юхнова ничем она не хворала. А напротив того, была весьма бодра. С чего бы ей вдруг помирать, если только не…

— Фуй. Как вам не совестно повторять сплетни.

— Вовсе я не повторяю. А просто сложил два и два! Разве вы не думали, что больно уж странно Юхнова померла?

Худая строго поджала губы:

— К одним смерть приходит внезапно, а другим дает возможность уладить дела и проститься с ближними.

Господин с надеждой воззрился на вторую даму. Она очень хотела послушать, что нынче болтают о таинственной кончине энской богачки Юхновой. Но остракизма со стороны худой дамы боялась еще больше. Оказавшись между этих двух огней, она замялась, порозовела. Но внезапно увидела выход:

— Ну и нравы у нынешней молодежи, — показала глазами она. — Только поглядите на этого ферта.

Все трое покосились на англомана.

Господин в жилете понял, что она дружески возвращает ему шанс восстановить мир, и шепнул соседкам:

— А давайте проучим этого нахала?

Они вытянули шеи. Глаза их заблистали в ответ. Мурин увидел, как три головы почти соприкоснулись лбами. Потом дамы стали искать в ридикюлях. Сунули что-то господину в жилете. Он подмигнул, вышел.

Мурин терялся в догадках, что за шутку они затеяли.

Дверь скрипнула, впустив холодный воздух. Но это был не Модест Петрович. Просунулась голова станционного смотрителя.

— Лошади поданы.

И точно, в окно было видно, что кучера выводят лошадей.

— Пора, — дама с моськой поставила перевернутую чашку на блюдце.

Пассажиры набросили верхнее платье, надели шляпы, высыпали во двор. Англоман сразу же отошел от них и направился к дорогой карете на рессорах.

Остальные проводили его взглядами, восторг прорывался на их лицах, как солнце сквозь тучи. Когда карета тяжко отвалила и поволоклась, улыбки так и зацвели ей вслед.

Мурину показалось, что карета отправилась в неверном направлении: туда, откуда прибыла накануне. Но тут его самого окликнули:

— Ваше благородие!

Мурин увидал возок, присланный управляющим. Кучер тотчас стащил шапку, спрыгнул с облучка, забрал из его рук саквояж.

— А ты, барин, малость подрос с последнего приезда, — ухмыльнулся кучер. — Никак уже генерал?

Мурин вспомнил наставления Ипполита. Ответил строго:

— Может, и генерал.

— Развезло-то как, — показал кучер вниз, грязь жирно блестела в весенних лучах.

— Да, дрянь.

— Прорвемся, — пообещал кучер, сдвинул рукоятью кнута шапку со лба. — Главное, не застаиваться.

Мурин понял, скорее заскочил внутрь. Крепкая коренастая лошадка напрягла шею, с чмокающим звуком вырвала возок из грязи. Санки тяжело поволоклись.

Вскоре станция опустела. Петух, хлопая крыльями, вскочил на забор. Распустил хвост. Задрал голову к божеству-солнцу, весь вытянулся, весь стал луженой глоткой и восславил его:

— Ку-ка-реку-у!

Глава 3

Двигались если и не быстро, то достаточно споро. Солнце пригревало. Мурин открыл окошки и посматривал по сторонам.

Он думал о том, как приедет в Энск. В теплый дом, где последний раз был еще ребенком. Сразу в баню. Нет, сначала поест. Нет, сначала велит, чтобы натопили баню. А может, кто-то и сам там уже сообразил? Ждут же барина. Раз возок навстречу выслали. Ипполит сказал: управляющий ожидает. В бане залезет на самый верхний полок. Прогреется до костей. Похлещет веником. Он представил, как будет капать с веника вода. Как липнут березовые листья к горячей влажной коже. Представил, как нальет воды на горячие камни. Поддаст пару. Пока не покажется, что задыхается. Что слезает старая шкура. Что ледяной камешек тоски растаял, вытек из души. А сам он стал мягкий, зыбкий, расплывчатый. Он представил, как затем натянет чистую рубаху и упадет в кровать. Какую? Да какую постелют к его приезду. Он припомнил, какие в доме были комнаты. Хоть большую в господской спальне. Хоть одну из узких.

Перины. Подушка. Благодать. Проснется новым человеком.

Потом перестал думать. Мысли его тянулись вместе с пейзажем и скоро сделались столь же однообразны. Вид за окном Мурин находил пленительным. Островкам снега соответствовали белые облака в вышине. Чернота мокрой земли подчеркивала голубое сияние неба. Пейзаж поражал разноцветностью не менее, чем оперение попугая, но был разноцветным совсем на другой, не тропический лад. Тона сдержанные, краски приглушенные — оливковые, бурые, карие, сизые, самые элегантные. Нагая роща в отдалении казалась пушистой. Тонкие чистые стволы берез пронизывали ее, как иглы. Но лучше всего в этом пейзаже были его широта и глубина. Грудь сама расправлялась, дышала глубже. Мурин наслаждался красотой весенней земли.

Запах поначалу почти не мешал.

Потом Мурин закрыл окошки.

Потом принужден был развязать и выпростать галстук и им завязать нос и рот.

А потом перестало помогать и это.

Запах заполнил его ноздри, голову. Заставлял сердце тяжело биться. В горле жгло горечью. Голову вело. Желудок то и дело сводило рвотными позывами. Мурин припомнил, что ел на завтрак. Чай с калачом и простоквашу. И как только он это припомнил, его вырвало: едва успел сорвать с лица шарф и раздвинуть колени, чтобы не забрызгать тулуп и рейтузы, сменных у него с собой все равно не было.

Тут уж запах завладел им полностью. Окутал, как пухлое зловонное сочащееся одеяло. Застил глаза.

— Стой!!! — заорал Мурин. — Стой!!!

И еще до того, как санки остановились, выскочил, не соображая, что делает. Память тела: выскочить на свежий воздух. Ошибка. Воздуха снаружи не было вообще. Было только это тошное, сладковатое зловоние, густое, страшное. Солнечная радость березовой рощицы, которую Мурин видал издалека, а теперь подъехал к ней вплотную, белые стволы, длинные тонкие ветви, голубое небо, все это кошмарно не соответствовало зловонию, точно то были элементы, совмещенные прихотью дурного сна. Вот только проснуться от него не получалось. Мурин зажал нос и рот в сгиб локтя. Глаза слезились. Самая белизна берез казалась теперь белизною запорошенных мундиров. Длинные ветви пошевеливались, как волосы на голове мертвеца. Сколько он повидал таких мертвецов этой зимой: с одной стороны обгорелых в отчаянной попытке согреться у огня, с другой — обмороженных. Тогда ему казалось, что ничего ужаснее он в жизни своей не увидит.

Теперь уже не был так уверен.

Кучер удивленно наблюдал с облучка. Он не совсем понимал, чего это барин заколдобился. Дорогой растрясло? Худо стало, что ль?

— Чего?

— Бож-же, — шипел Мурин себе в рукав. — Вонищ-ща… — расслышал кучер.

— А, — сказал он безмятежно и указал на рощу: — Это-то? Так это француз гниёть.

Но Мурин уже заметил поодаль, между корней, русский кивер.

Одной рукой зажимая галстуком нос и рот, другой хватаясь за стволы, так как вынимать ноги из талой жижи было трудновато, а раненая тут же принялась стенать и жаловаться, Мурин вошел в рощу.

Здесь, среди стволов, снег держался, ноздреватый и твердый, но все еще белый. Пестрота мундиров ударила в глаза. Бой, что прошел здесь, явно был из тех, что никто не упоминает в рапорте, не описывает в письмах родным, а потом не вспоминает. Выбили французов из рощи. Потом французы выбили нас. Потом все покатили дальше. Или: внезапно налетели на… Или: приотстали от основных сил, и тут… Или: пришел приказ перегруппироваться. Словом, бой бессмысленный, ничего не решивший. А для этих людей жизнь здесь кончилась. Несоизмеримость уплаченной цены поразила Мурина.

Он отшатнулся, выкатился из рощи. Сапоги сразу утопли по щиколотку.

Грудь теснило, перед глазами роились точки, и, чтобы высвободиться, задышать, Мурин заорал на кучера — больше не на кого было:

— Какой, твою мать, француз! Ты глаза разуй!

— Ну и наш брат русачок тоже там, — не стал спорить кучер. — Все там вперекладку.

— Гос-с-споди… — сквозь зубы вырвалось у Мурина. — Оставить тела! Лежать! Непогребенными! Вы ж здесь живете! Да люди вы или…

— Да мы в мундирах не волочем! — оправдывался кучер. — Откуда нам знать, где чей мундир. Господь разберется. А лисам да волкам все равно.

От последнего замечания Мурин взвился:

— Ах ты, каналья!

Кучер умел отличать напускной гнев от настоящего. А этот гнев еще и был в вершке от рукоприкладства. Стал оправдываться:

— Да как же прикажешь понять, барин, наш это или француз?

— Да какая разница!

— Вот и я толкую: никакой.

Мурин трясся:

— Это же люди! Люди! Вы же — люди!.. Люди!..Они — люди! — Мурину казалось, он излагает проблему довольно ясно.

Кучер кротко внимал.

Он видел, что барин брызгает слюной, что челюсть у него дрожит, что жилы на лбу вздулись. Кучер вспомнил соседа, Ивашку Кторова: тот тоже ходил Бонапартия бить, в ополчение. И тоже припадочным стал, когда вернулся. Вот ведь: мужик ли, барин, всё одно. Об чем и речь: никакой разницы. «Одна доля солдатская, эх», — пожалел кучер обоих горемык.

— Так-то оно так, — миролюбиво согласился. — Только ты, барин, может, в санках мысль свою мне дообъясни. — И сочувственно предложил с облучка: — А то как бы не утоп.

И указал вниз на его ступни. Мурин глянул и поперхнулся словами. Ноги его ушли в грязь по самые икры. Мурин рванул, чтобы шагнуть. Не тут-то было. Он принялся махать руками и рваться. Но только почувствовал себя мухой, неосмотрительно присевшей на поверхность варенья.

Березы элегически внимали его усилиям. По ним пробегал теплый ветерок. Шевелил длинные ветви.

— Да что ж ты бурки выкатил! Помоги! — завопил Мурин.

Кучер спрыгнул. Принялся тянуть Мурина за руки. Не помогло. Обхватил за талию. Крякнул. Приподнял. И в самом деле вынул.

Только сапоги остались стоять, где стояли. Они напоминали две небольшие трубы, по каким-то причинам врытые в землю — будто за сим должно было последовать дальнейшее строительство, но планы переменились.

— Канальство!

Мурин ухватил один сапог за кожаные ушки, пришитые к краю голенища, в рутинных обстоятельствах эти ушки были предназначены для того, чтобы получше натянуть сапог на ногу, ловчее облечь икры. Мурин принялся тянуть на себя. Кучер подвинул его задом. Мурин понятливо уступил ему одно ушко. Потянули в четыре руки. Мурин скомандовал:

— Ать — два!

Кучер матюгнулся, напряг последние жилы. Со вздохом, чавкнув, грязь отпустила добычу. Сапог был покрыт как бы глазурью, из черного сделался бурым.

Поспешно ухватились за второй. Оба уже были равно красные, злые, потные, перемазанные.

— Ать… — два!

Но сколько ни тянули, только оторвали ушки, Мурин при этом хлопнулся на зад. В последний момент успел подставить руки, и его растопыренные пальцы грязь обхватила мягко, даже ласково: будто упал в холодную овсяную кашу.

Кучер вытер шапкой лоб и обрисовал перспективы дальнейших усилий. Хватило трех букв. Мурин был того же мнения.

Пришлось отступить. Подобрали спасенный сапог. Вынув припасенную для подобных оказий доску и подложив ее спереди под полозья — пока кучер нахлестывал конька вожжами — извлекли из грязи возок, также успевший стать ее добычей.

Мурин запрыгнул в него на ходу.

Скоро выехали на черную ленту грязи, в летнее и зимнее время называемую дорогой.

Пейзаж больше не радовал. Его равнодушие било холодом. Деревья теперь будто говорили: живем триста лет, можем и пятьсот, а ты? Мурин чувствовал, как в ответ поднимается тоска. Война побывала здесь. Он только что видел ее следы. «Чудовище, которое не разжимает когти. Если оно тебя сцапало, то сцапало навсегда». От усталости он думал по-французски, на том языке, который в жизни выучил первым.

Кучер болтал что-то. О том, какие имения в округе погорели, в каких было растащено имущество, а кто умудрился зарыть свои ценности перед самым приходом французов. Что-то было про Юхновых.

Мурин сидел, уткнув нос в овчинный воротник. Мелькали мимо деревья. Мелькало между ними низкое солнце. Потом замелькали дома, заборы, вывески. Воздух здесь был теплей. Печные дымы стояли, выгнувшись, как беличьи хвосты. Чирикали воробьи. В одном сапоге, неуверенно пожимая пальцами босой ступни, промокший, замерзший, голодный, Мурин въехал в Энск.

Возок прокатил по главной улице. Свернул, остановился.

— Приехали, барин.

Мурин толкнул дверцу. Но не поднялся. Не смог. Остался сидеть. Этот запах он тоже сразу узнал — запах цапнул его за нос, не отпускал. Горький, едкий, тревожный. Мурин на всю жизнь запомнил его в Москве: запах старой гари.

Мурин смотрел в проем дверцы. Дома не было. Это казалось тем более невероятным, что соседский дом напротив через улицу стоял как ни в чем не бывало и даже ничуть не изменился.

Мурин вышел, хлопнул дверцей. Припал на босую ногу, которую обжег холод. Осторожно поставил ее так, чтобы едва касаться стылой поверхности. Обвел взглядом пожарище. Снег за зиму припорошил многое, но скрыл не всё. Закопченные останки, опаленные кирпичи, почерневшие балки вырисовывались отчетливо, как только умеет черное на белом. Торчали пни. Было слышно, как Энск живет своей жизнью: поскрипывала колодезная цепь, перекликались, играя, дети, брехнула собака, баском ответила другая.

— Вот оно, значит, как, — заметил осторожно кучер. Похлопал рука об руку. Он стал зябнуть.

— Да, — отозвался Мурин.

— Прикажете свезти вас в трактир и спросить там комнату?

Мурин медленно повернул голову.

— Или, может, на станцию прикажете вас воротить? — вкрадчиво предложил кучер.

Что-то в его голосе заставило Мурина нахмуриться. Он посмотрел на фигуру кучера, точно это был не мужик, который помнил его ребенком, а незнакомый человек. Война была рекой. Кто-то ее переплыл, кто-то в ней сгинул. Но никто, никто не вышел на другой берег, оставшись прежним. «Кто был этот кучер теперь?» — подумал Мурин.

— Господин Мурин! — изумленно зазвенел, отвлек его дребезжащий голосок. Приветливый, но совершенно незнакомый.

Мурин обернулся. Он не сразу понял, откуда этот голос доносился. Потом увидел: в окне бельэтажа на другой стороне улицы стояла толстая барыня в сером платье и махала ему.

Он понятия не имел, кто она. Но она, похоже, знала его давно.

— Матвейка! Ты же — Матвейка? Вырос-то как! — Она умиленно окинула его с головы до ног, одной обутой, одной босой, округлила глаза, всплеснула, замахала ручками: — Ты ж простудишься! Скорее, скорее в дом! Там все друг другу и расскажем!

Глава 4

Мурин проснулся оттого, что на него смотрят. Повернул голову. В спальне было темно, светилась только замочная скважина. Сопение за дверью стихло. Мурин откинул перину. Спустил ноги на холодный пол. Поежился. Зевнул, прикрывая рот кулаком. А потом одним прыжком оказался у двери. От нее прянули, затопотали войлочные шаги. Мурин усмехнулся. Сосчитал про себя до десяти. Нет, не успел. Разведка уже донесла. На счет «девять» в дверь стукнули.

— Пожалуйте умываться, барин.

— Входи.

Вошел немолодой слуга с тазиком. В нем ходуном ходила вода, валил пар. Через плечо полотенце. Следом мальчик в войлочных ботах нес кувшин в одной руке, свечу в другой. Тускло блеснули в ответ позументы. При виде гусарской форменной куртки со шнурами, висевшей на ширме, и сабли вместе со всею положенной по уставу сбруей он так и замер, разинув рот. Старик поставил таз на комод.

— Изволите, чтобы вас одели?

— Нет-нет, спасибо. Я сам.

Старик и бровью не шевельнул.

— Миша, не зявай, — тихо, но строго напомнил мальчику.

Того как ветром сдуло.

Крякнув, старик наклонился, забрал из-под кровати ночной горшок, закрытый крышкой. Затворил за собой дверь.

Свет от свечи напоминал апельсин из оранжереи Строгановых. Мурина охватило блаженство. Захотелось повалиться обратно, в нагретые собственным телом перины, обнять весь мир и так заснуть. Но возможности человека не безграничны. Спать не хотелось. К тому же следовало поспешить, пока не остыла вода.

Мурин побрился, высушил полотенцем бакенбарды и усы, расправил, подкрутил рукой. Куртка казалась противной и тесной, как змеиная кожа. Рейтузы вызывали отвращение. Тело просило халат. Сапог был уже отмыт от грязи и обсушен. Мурин подержал его в руках с сомнением. Счел, что либо два, либо ни одного. Поставил у кровати. И босиком отправился в столовую.

Обе дамы уже сидели за столом. Одною была Агафья Тихоновна Макарова. Другою — ее сестра Варвара. Ни одной Мурин не помнил. Но обе дамы прекрасно помнили его. «В платьице! — бурно умилялись они. — С розовым кушачком!» Здесь воспоминания всех троих пересекались. А ту часть их жизни, которой Мурин видеть не мог, престарелые сестры сами ему поведали вчера за ужином.

Агафья вышла замуж, переехала к мужу в имение, вырастила и женила детей, овдовела. Варвара же все это время жила с родителями, обоих похоронила и осталась одна в семейном доме — по соседству с теткой Мурина. Нашествие обеих повергло в смятение, и сестры сочли самым разумным съехаться: так они хотя бы меньше беспокоились друг за друга. К тому же в городском доме обе чувствовали себя безопаснее, нежели в имении, и оказались правы: небольшое имение Макаровых было вскоре разорено.

Теперь, когда Мурин видел сестер рядом, их родственное сходство бросалось в глаза. Чепцы одинакового фасона, пошитые из одной и той же материи, его усиливали. Госпожа Козина читала, глядя сквозь очки. Госпожа Макарова сидела, подперев щеку пухлой рукой. Перед ней лежали карты. Она тут же их смешала, увидев гостя.

— Вот вы, сударь. Ну наконец-то! Мы вас заждались.

Завтрак на столе был покрыт салфеткой. Госпожа Козина сняла ее. В мисочках белела простокваша. В кипятке плавал брусничный лист. От печи тянуло сухим теплом, постреливали дрова. В окнах была утренняя темнота. В ней отражались кружевные занавески. На стенках были развешаны в рамках засушенные растения.

— А который час? — спросил Мурин.

— Фи-фи, — мягко попеняла госпожа Макарова. — Кушать надо, когда хочется, сударь мой, а не когда часы показывают.

— Прекрасная философия, сударыня!

Мурин засмеялся — его смех отразился улыбками на лицах двух старых дам. Мурин вдруг почувствовал, что все дурное случилось с ним очень-очень давно. Может, и не с ним? Настоящим было только счастье, которое его охватило — ни с того ни с сего, совершенно бессмысленное.

— Садитесь, — указала на стул госпожа Козина.

Он отодвинул стул, сел. Сестры ласково глядели.

— Кушайте.

— Варвара предлагает послать человека откопать твой сапог, — приступила к делу госпожа Макарова, намазывая варенье себе на ломоть хлеба. — Ты где его умудрился потерять?

Мурин побоялся растревожить старых дам подробностями. Его описание включало только строго географические приметы.

— Березовая роща? — переспросила госпожа Козина и задумалась.

— А речка там была?

— Не видал.

Дамы переглянулись.

— Похоже, это роща Юхновых, — предположила госпожа Макарова.

— Тогда надо сперва заручиться их согласием. А то кабы не приняли моего человека за вора: мол, рубить к ним пришел.

— Да ну, душенька. Им, думаю, теперь все равно, кто там что делает.

— Им, сестрица, теперь, конечно же, все равно. Ведь именье это теперь не их, а одного только Егора. Он единственный наследник старухи.

Госпожа Макарова пояснила для Мурина:

— Егор — младший сын покойной Юхновой. Он нынче в уланах. В одном полку с моим Васютой.

— Только зачем нам ждать Егора, голубушка? — не сдалась госпожа Козина и подпустила в голос яду. — Его новоиспеченная супруга, как я слыхала, весьма бойко всем там теперь распоряжается.

— Он женат? — не сумел скрыть изумления Мурин. Когда только иные все успевают…

Обе дамы красноречиво возвели очи к потолку.

— Ох, сударь. Вот и вы, человек незнакомый, удивились. А уж как удивились Юхновы! Ведь эта особа объявилась у них на пороге совершенно нежданно-негаданно.

«Однако», — подумал Мурин.

— Ничего не нежданно. Она объявилась после пожара Москвы. Осталась, бедная, без крыши над головой. Куда еще ей было деваться, как не к свекрови?

— Это так, сестрица. Я только говорю, что покойная Юхнова даже не знала, что ее младший сын женился. Хорош сынок!

— Ах, ну это правда. Весьма некрасиво с его стороны было жениться, не спросив у матушки благословения… — госпожа Макарова покачала головой. — Я этого не пойму. Эти новые взгляды у молодежи…

— Что ж тут непонятного, сестрица. Видно, Егор не был уверен, что матушка благословит этот брак.

— Он-то? Мать ему всегда все спускала и прощала. Не то что страшим детям. Вот и жену его приняла с распростертыми объятиями. Не то что тех бедных, вспомни, как она их третировала.

— Старшие у нее совершенно никчемные. Огорчение одно. Что Аркадий, что Татьяна.

— Егор — тоже не сахар.

— Может. Да только Егор свою матушку любил. А старшие дети с ней вечно цапались. Если б не деньги ее, домой бы и носа не показали.

— Не соглашусь… Егор Юхнов мать тоже не любил. Мне мой Васюта сказывал, с его собственных слов, что он и в уланы-то поэтому поступил, в полк похуже, а ведь по состоянию своему мог и в гвардейские уланы пойти, но предпочел поскорей от маменьки своей удрать. Ведь он ей даже и не писал! Тогда как мой Васюта…

Тут госпожа Козина ласково похлопала сестру по пухлой руке:

— Мы в этом с тобой не согласны, душенька. Так это и оставим. Господину Мурину от наших житейских воззрений толку нет. А что ему нужно — это вызволить свой сапог.

Госпожа Макарова испустила вздох, от которого ее обширный бюст приподнялся и опал. Кивнула. Госпожа Козина приняла капитуляцию. И продолжила деловито:

— Сапог остался возле рощи Юхновых, вот я и предлагаю спросить разрешения у Елены Юхновой… Невестки покойной барыни, — пояснила она Мурину. — Раз уж она там сейчас всему хозяйка.

— Пока Егор в армии, она там всем заправляет, это верно.

— Согласны, сударь?

Мурин вверил судьбу в руки двух старых дам.

— Ах-ах. Да вот еще, — показала госпожа Козина кивком. — Не босым же вам по городу разгуливать. Отыскали в сундуке, пока вы изволили почивать.

Мурин посмотрел за ее взглядом и подумал: лучше смерть.

Там стояла пара валенок. Толстых, нелепых.

Госпожа Козина предложила:

— Ежели великоваты, мы сенца в мысок набьем.

— Но я…

— Примерь, — мягко, но упорно предложила госпожа Макарова. — Босиком же ты не пойдешь.

С этим было не поспорить.

Мурин ступил в них поочередно, точно в ведра. Ступни и икры его сразу обхватило сухое тепло. Обе дамы напряженно внимали выражению его лица:

— Подходят?

Мурин задумчиво потопал валенками.

— Как будто бы…

Но едва он задал себе этот вопрос несколько шире, то тут же усомнился в положительном ответе:

— Но делать визиты в валенках…

— Фи-фи, — мягко попеняла ему опять госпожа Макарова. — Одеваться, сударь мой, надо так, чтобы себе угодить, а не другим.

Мурин не был до конца убежден, но...

— Доверюсь вам, сударыни. Вам видней.

Престарелые дамы глянули друг на друга. Мурин не успел прочесть этот взгляд, а сестры уже сказали им друг другу, что хотели. Госпожа Макарова подмигнула. Госпожа Козина кивнула — сперва ей, а потом Мурину:

— Конечно, нам видней. Еще благодарить потом будете.

Сестра мимолетным взглядом осадила ее. И ласково переняла бразды:

— Дружок мой. Нельзя ль попросить тебя сделать мне одолжение?

— Весь к вашим услугам! — искренне заверил Мурин. — Почту за удовольствие.

— Чудно. Не выполнишь ли ты для меня по дороге одно-другое небольшое поручение, раз уж ты все равно выходить собрался?

— О чем речь!

— А то в такую погоду не больно-то охота нос высовывать. Косточки так и ноют. Ревматизм, ох-ох.

— Буду рад избавить вас от трудов. Что я должен сделать?

— Сущий пустяк. Надо занести выкройку госпоже Коловратовой. Это вставочка для платья, ей крайне нужная. А отставному коллежскому асессору Соколову — рецепт настойки.

— Может, сначала к господину Соколову, а потом к госпоже Коловратовой?

Госпожа Козина сделала какое-то странное движение бровями, но госпожа Макарова повторила:

— Затем к господину Соколову, да… Оба живут в собственных домах. Как свернешь на главную улицу, друг мой, так и увидишь: у Коловратовых дом голубой. А уж у них спросишь, они тебе объяснят, как найти дом Соколовых. А уж мимо дома Юхновых и сам не пройдешь. Во всем Энске он самый большой и заметный.

— Все исполню, — заверил Мурин старых дам.

Перед уходом он зашел к себе. Чтобы скрасить валенки, попрыскал на волосы и галстук кельнской водой. Почувствовал себя уверенней.

Госпожа Козина удалилась в другую комнату. В проем двери Мурин видел только госпожу Макарову, она задумчиво сводила пасьянс. Брови ее были нахмурены. В руке она держала карту, которой никак не могла подыскать место.

Мурин улыбнулся. Тепло его улыбки точно коснулось ее лица, и госпожа Макарова подняла голову. Лицо ее казалось каким-то отсутствующим.

— Сложный пасьянс, сударыня?

— Совсем новый. Никак не приноровлюсь. «Могилою Наполеона» называется.

— Рановато Бонапарта хороните, сударыня. Он жив-здоров.

Госпожа Макарова не улыбнулась.

— Всякого в свой черед ожидает гроб.

От ее слов потянуло странным холодком. Мурин смущенно кашлянул.

— Ну, я пошел.

— С богом, дружок, — она снова склонилась над картами, подперла щеку.

Мурин надел тулуп. В передней было тихо и пусто. И опять чувство, что на тебя смотрят. Мурин поднял лицо. На лестнице, повиснув на перилах, глазел уже знакомый ему мальчик.

— Здорово, Михаил, — сказал Мурин.

Тот не ответил. Мурин отдал ему честь и вышел.

Глава 5

Воздух казался золотым, розовым. В окнах домов по обеим сторонам подрагивал оранжевый свет. Дымы стояли над крышами. Но на самой улице было безлюдно. Даже как-то нетронуто. Ни людей, ни экипажей. А ведь главная! Только сороки прыгали, как господа во фраках. За ночь приморозило, натрусило снежка. Валенки его выдавливали темные ямки на нетронутой поверхности. «Не рано ли я с визитами?» — забеспокоился Мурин. И тут же подбодрил себя: фи-фи, в гости ходят, когда хочется, а не когда часы показывают. Тем более что который час, он действительно не знал.

Раз госпожа Макарова сказала «время подходящее», значит, все в порядке.

А вот и дом в облупившейся голубой чешуе. Семейное гнездо Коловратовых. Мурин на всякий случай огляделся: нет ли еще на улице другого голубого? Не было. Значит, правильно пришел. Медная львиная голова, с небольшой кулак величиной, держала в пасти кольцо. Мурин поднялся на крыльцо. «Представляю, в какую истерику впала бы в Питере какая-нибудь графиня Вера, явись я к ней вот так, на пехотный манер». Мурин потопал, сбивая с валенок мокрый снег, постучал кольцом. На окне колыхнулась занавеска. Мурин учтиво показал физиономию. Попытался придать ей благонравный вид. Пусть видят, что не шантрапа. Занавеска встала на место. Мурин подождал еще. И уже было опять потянулся к кольцу, как оно отпрянуло от его руки — дверь отворилась.

На пороге стоял господин в халате. Большие пальцы он заложил за пояс-шнур, такой витой и толстый, что впору для гардин. Голова его, как бабочками-капустницами, была усажена папильотками. Совершенно ясно, что не лакей и не камердинер, а сам хозяин — господин Коловратов. И вид он имел самый утренний, приватный. «Твою мать, — уныло подумал Мурин. — Ну, госпожа Макарова!» Но господин в папильотках и не думал сердиться, что его застали неглиже. Расплылся в улыбке. Схватил Мурина за руку:

— Прошу-прошу! Я в окно вас увидал.

Радушно втянул в прихожую. Радостно представился:

— Андрей Петрович Коловратов!

Хозяин дома собственной персоной, тут Мурин не ошибся.

— Маша, Маша! Душенька! Смотри, кто к нам пожаловал!

Он оборотился на Мурина и уточнил:

— С кем имею честь?

Мурин представился и поспешил уточнить:

— Меня госпожа Макарова прислала…

— Ах! Душенька! Он от Агафьи Тихоновны!

Высунулась голова, в таких же точно папильотках, только женская.

— Бобо, кто там?

Прищурилась.

— Душенька! — заорал ей Коловратов. — Это Мурин!

— Я принес выкройку, — успел вставить тот.

— Аншанте! — крикнула Маша. — Вы вовремя, господин Мурин! Сейчас скажу кухарке, чтобы нажарила еще оладий!

И пропала. Пахло точно оладьями.

— Ну входите же, входите…

— Я только выкройку, — попробовал отбиться Мурин.

Но Коловратов уже принялся совлекать с гостя тулуп. В отдалении орали дети. Кто-то кого-то чем-то стучал. Раздался рев. И Машин голос: «Мезанфан! Сэ терибль!» — а потом утешающий лепет. На крик «Няня!» через коридор пробежала немолодая женщина в сарафане и платке.

Мурин поставил кивер на столик для визитных карточек, пригладил волосы и вошел.

В столовой гардины точно оказались подвязаны такими шнурами, как халат Коловратова. Очевидно, и то и другое было сшито ручками супруги. Не пропадать же обрезкам! Сама хозяйка уже была в столовой. Волосы в папильотках госпожа Коловратова успела покрыть косынкой. Видимо, опасалась, что Мурин поделится потом впечатлениями со своими петербургскими знакомыми. Фи-фи, уже понимал энский уклад Мурин: носить надо то, что хочешь, а не то, что угодит кому-то другому. Но в столице могли и не понять. Почти наверняка не поняли бы.

Рядом стояла старуха с младенцем на руках.

— Няня, дай-ка мне бэбэ.

Бэбэ был подан матери. Госпожа Коловратова усадила его себе в сгиб локтя, стала поворачивать так и эдак, будто предлагала Мурину купить.

— Красавчик. Щеки. Толстун, — нахваливала она.

Ребенок точно был толстый и розовый. Голубые круглые глазки его с мрачной серьезностью изучали шнуры у Мурина на куртке. Серьезность эта позабавила Мурина. «Точно великий князь осматривает эскиз нового гвардейского мундира. Даже лысина такая же». Он не сдержал улыбки.

— Хотите подержать? — оживилась мать.

Мурин не успел опомниться. Она так быстро протянула и разжала руки, что Мурину ничего иного не оставалось, как бросить свернутую трубкой выкройку на диван и подхватить дитя. Бэбэ тут же вцепился обеими ручками в шнуры. Мурин скосил глаза на его темя. Кожа на плешивой, покрытой пухом макушке пульсировала. Мурин оцепенел со страху. «Еще выроню, не дай бог». Надо бы сжать крепче. «А вдруг я его стисну слишком? И сломаю. Или вовсе придушу». По спине полился пот.

Оба Коловратовых пришли в восторг.

— Шарман! — закричала Маша.

— Какая прелесть, — умилился отец. — Настоящая аллегория. Амур и Марс.

Бэбэ сомкнул пальцы у Мурина в бакенбардах. Мурин стал мотать головой, как конь. Хватка младенца поразила его своею силой. Из глаз чуть не слезы брызнули.

— Шарман! — восторгалась Маша. — Вы прирожденный отец! Да вы покачайте его вверх-вниз. Он и отпустит.

Мурин покачал вверх и вниз. Бэбэ точно разжал пальцы. Разинул беззубый рот, издал восторженную трель: гр-р-р-у-у-у. Затем, гораздо ниже, испустил глухой звук: пфр-р-р-р. Следом грянул запах.

Это Мурина и спасло.

— Няня! Ах! Возьми Николашу. Он покакал!

Бэбэ был тотчас унесен.

У Мурина тряслись колени.

— Ну-с, — господин Коловратов заложил руки за пояс. — Прошу подкрепиться.

Вошла баба с дымящимся блюдом. Судя по красному лицу, кухарка. Поставила на стол. Осмотрела гостя, удалилась.

— Садитесь, господин Мурин.

— Благодарю, — он сел.

Госпожа Коловратова налила и подвинула ему чай. Господин Коловратов положил с блюда оладий. Мурин взял вилку. Маша приветливо начала:

— Так вы от госпожи Макаровой…

Мурин тотчас вспомнил про свернутую трубкой и завязанную шнуром выкройку. Извинился, забрал сверток с дивана, протянул хозяйке:

— Госпожа Макарова покорнейше просила вам передать.

— Шарман, мерси, — госпожа Коловратова тут же развязала тесьму. — Какая прелесть, Бобо. Ты погляди.

Бобо посмотрел на прелесть.

— Бобо, ты посмотри внимательней!

— Душенька, шарман. А что это?

Мурин вонзил вилку в оладью.

— Хм, — задумчиво воззрилась Маша, поворачивая бумагу так и сяк. — Что бы это могло быть?

Над их головами что-то громко ударило, затем раздался рев.

— Няня! — крикнула госпожа Коловратова так звонко, что Мурин чуть не подпрыгнул.

Тотчас на втором этаже побежали шаги.

Мурин быстро задвигал челюстями, торопливо проглотил и повторил то, что сказала госпожа Макарова, отдавая сверток:

— Это вставочка для платья.

— Хм, — сказал Бобо.

— Хм, — сказала Маша. — Прелюбопытно. Куда же ее надобно вставлять? Схожу к зеркалу, приложу, — сообщила она, толкнула задом стул и быстро вышла. Глаза ее возбужденно засверкали.

Бобо покачал головой в папильотках. Мурин подумал, что череп у него обладает особой толщиной кости, как у дятла, которого не беспокоит собственный стук. Иначе как Коловратов наслаждается семейной жизнью? От Машиного голоска (особенно когда ему из детской вторили отпрыски) у Мурина начало немного звенеть где-то позади глазных яблок.

— Ну-с, это надолго, — сообщил Бобо. Но без раздражения.

Выяснив родственные связи гостя («Тетка вашего батюшки, говорите?», «Братец, вы говорите, старший?»), Бобо задал обычные разогревающие вопросы о самочувствии. Ипполит, слава богу, был здоров. Так же здорова была родня самого Коловратова. Маша все не возвращалась. Оладьи были съедены. Коловратов решил занять гостя сугубо мужским разговором.

— А что вы думаете, сударь, о шпионах?

Мурин чуть не поперхнулся чаем. Увидел нетерпеливый блеск во взгляде Бобо. Осторожно ответил:

— В каком отношении?

— Ведь их существования нельзя отрицать?

— Нет, конечно, нельзя. Так заведено в любом военном деле. Каждая сторона засылает в стан противника своих людей, чтобы собрать определенные сведения.

— Есть русские шпионы и есть французские?

— Полагаю, так.

Бобо откинулся на спинку стула, не сводя с Мурина пронзительных глаз:

— А как вы считаете, могли быть французские шпионы здесь?

— В Энске?

— В самом Энске и вокруг. В имениях. Меня интересует ваше мнение как человека военного. По существу.

— Разумеется, могли. И даже, скорее всего, были. Ведь французская армия здесь прошла. Скорее всего, располагала сведениями о местности, картами. Прибегала к наблюдениям за перемещениями войск противника.

Бобо задумчиво постукивал пальцем по папильотке у себя на виске.

— Вы сочтете меня сумасшедшим, Мурин… — многообещающе начал он. — Но вот что я скажу. Это очень странно. Сгорело мое Коловратово. Сгорело Забелино. Кого из помещиков ни спроси, у всех либо пожгли, либо растащили добро, и уж точно забрали сено, скот, зерно. А Юхново, знаете, да не только господский дом, а все имение целехонько осталось. Что вы на это скажете?

Мурин вытянул губы трубочкой, показав свое недоумение перед лицом судьбы.

— У меня тоже дом сгорел, — признался он.

— Вот видите!

— Не повезло. А некоторым повезло. Фортуна. Случай.

— Да, но когда эти некоторые — и так богаты! Ведь там было чем поживиться. Но нет. Обобрали нас! А Юхново — пальцем никто не тронул. Скажу больше. Не тронули госпожу Юхнову, а ведь она с невесткою своей каждый день разъезжала в шарабане по своим владениям и занималась хозяйством, как будто никакого Бонапарта не было на свете. Почему?

— Может, в ее имении стоял французский штаб. Кто-то из генералов расположился. А может, и вовсе сам Бонапарт. Юхново — богатое имение, как вы сказали. Что ж, командование всегда занимает лучшие квартиры. Поэтому и уцелело.

— Ха! — Бобо скрестил руки на груди. — Командование, генералы… Я вам скажу, в чем дело. Эта ее невестка, Елена Карловна, крайне странно, но крайне вовремя объявилась у Юхновой. Аккурат после пожара Москвы. Без крова осталась, мол. Одна-одинешенька. Гувернантка ее — и та по дороге померла… Улавливаете?

— Нет.

— Из Москвы одна прикатила. Поняли?

— Что ж не понять. Невестка приехала к свекрови. Куда ж еще ей было деваться в такой беде, как не к родным?

— Только не к Юхновой. Эта особа своих-то детей из дома поразогнала. Верней, так третировала, что они от нее удрали. Потом, правда, старшие — Аркадий и Татьяна — вернулись. Да не по своей воле, нужда обратно пригнала. А то бы черта с два они в это пекло опять сунулись. Вон, младший, Егор, устроился недурно. Поручик, что ли, уже. И что ж? Женился вон, а матери об этом даже не написал. Вот какова их матушка была. Вот как родных детей от себя отвадила.

— Почему?

— Почему один рождается добрым, а другой злым, господин Мурин? Потому что так Богу угодно. Юхнова презлобная была старуха, что и говорить. Невыносимая совершенно. Всех осыпала колкостями. «Коловратов, — говорила мне, — вы сумасшедший». Ничего так? В лицо эдакие пакости человеку плескать.

— Приятного мало, — согласился Мурин. Но про себя признал, что Юхнова не совсем уж не имела оснований для такого мнения.

Бобо пощипывал губу:

— А у этой Елены Карловны она чуть не с руки клевала. Почему?

— Чувствам не всегда нужна причина.

Коловратов покачал усеянной папильотками головой:

— Не было у Юхновой нежных чувств ни к одному живому существу. Не та натура.

— Что ж, неужели никого старая Юхнова не любила?

— Любила. Отчего ж. Деньги. Их она любила. После смерти супруга все хозяйство к рукам прибрала, винокуренный завод поставила, каждый рублик считала, приращивала благосостояние и во всем умела видеть свою выгоду.

— Разве была ей выгода в том, чтобы приютить невестку?

Бобо вскинулся:

— О. Я вам открою глаза, господин Мурин. Елена. Карловна. Да Юхново не тронули. — Бобо сделал гримаску: — Два плюс два. Поняли?

— Нет.

— А у Бонапарта — вестфальский и баварский полки. Да Юхново не тронули. Теперь улавливаете связь? Два плюс два.

— Не уверен.

— Немка она. Невестка эта. Или вообще француженка. Карл тот же Шарль. Улавливаете? — Он приставил ладонь ко рту и прошелестел: — Шпионка.

Он торжествующе откинулся на спинку стула. Мурин не ахнул. Коловратов был слегка разочарован.

— Думаете, нет? Зря.

— Человека нельзя судить только по тому, кем онродился.

Коловратов заморгал, соображая услышанное. Раздался звонкий крик Маши:

— Бобо! Поднимись ко мне! Посмотри. Что ты об этом думаешь?

Он как бы не сразу достиг слуха супруга.

Коловратов задумчиво смотрел Мурину в глаза:

— Может, и нельзя. В конце концов, ведь и правда — не в нашей воле выбирать, где нам уродиться. Это-то так… Но вы «»просто этого не видали, Мурин. Если б видали, как подобрела старая Юхнова к этой Елене, то вы бы тоже нашли это крайне… крайне… крайне…

Умственный механизм Бобо заело.

— Странным? — подсказал Мурин.

— Не знаю… — задумался Коловратов. — Скорее уж… Как бы сказать…

Из мыслительной трясины его вырвал призыв:

— Бобо!

— Иду, ма шер! — засуетился Бобо, придерживая полы халата. — Надо бежать. — И извиняющимся тоном объяснил: — Маша любит знать мое мнение.

— Да и мне пора, — Мурин тоже поднялся. У него слегка гудела голова от беседы с хозяином.

Коловратов хлопнул себя по лбу.

— Уф. Извините. Наговорил я вам тут с три короба. Чепуху всякую. Сам не знаю… Я ведь не семи пядей, — откровенно признался Бобо. — А тут еще напасти все эти. Бонапарт напал, Коловратово сгорело. Не привыкну никак. Что я Лизаньке и Николаше, деткам своим, по себе оставлю? Тревожусь. Обидно мне. Вот и лезут на ум всякие злые мысли. От зависти, наверное.

Коловратов вдруг показался Мурину симпатичным малым. Глупым — но симпатичным.

— Отстроитесь еще, — попробовал утешить он бедного помещика. — Пока еще Николаша подрастет.

Коловратов посмотрел на него с приязнью, хлопотливо махнул рукой:

— Ой, они страх как быстро растут. Дети.

— Ничего. Не сквозь землю же Коловратово провалилось.

— Этого нет, — согласился Коловратов, несколько повеселев.

Он проводил Мурина в прихожую. Подал, раскрыв, тулуп.

— Извините, господин Мурин. Чуть не забыл главное-то. Моя Маша больно интересуется… Только вы, Мурин, не обижайтесь. Дамы. Бог весть что они считают важным…

Мурин не знал, что и думать.

— Почту за счастье утолить любопытство вашей супруги. Если смогу.

— Вы больше насчет блондинок? Или брюнеток?

— Что? — Мурин остановился с руками, отведенными назад.

Но Бобо был безмятежен:

— Может, шатенок?

Мурин выдохнул.

— Признаться, я затрудняюсь с ответом.

— А все-таки?

У Мурина покраснело ухо. Он вспомнил Нину, ее черные локоны.

— Все-таки не внешность главное, — поспешил заверить.

О, Нина, Нина… Влез в тулуп. Хозяин приветливо наблюдал, как он берет кивер. «Бобо! Бобо!» — звенело со второго этажа. Но Коловратов умел проявить и твердость. Только покрикивал иногда: «Иду, душенька!» Бобо объяснил Мурину, как найти дом отставного коллежского асессора Соколова. Оба стали кланяться. Полетели уже «Благодарю за визит!», «Кланяйтесь от нас госпоже Макаровой! И сестрице ее кланяйтесь!», «Доставили огромнейшее удовольствие». У самого порога Бобо придержал гостя за рукав. Вид у него сделался самый таинственный.

— Я обдумал ваши слова. — Зашептал: — Кажется, теперь понимаю.

На Мурина накатила усталость. Он почувствовал, что больше не может. Собрал в кулак волю, чтобы не треснуть господина Коловратова по обсаженной бабочками-папильотками голове.

— Какие же слова?

Бобо стрельнул глазами направо, налево:

— Насчет дамской внешности.

И конфиденциально сообщил:

— Главное — все-таки не внешность, а приданое, — подмигнул.

Мурин выпучился. Но ответил ему взглядом уже медный лев. Дверь закрылась.

Глава 6

Некоторое время Мурин постоял на улице. И даже сделал губами: «бр-р-р-р». Чтобы голова снова пришла в порядок.

Народу теперь прибавилось. Мурин огляделся, у кого бы спросить нужный ему дом.

— А сабля где? — вдруг раздался позади звонкий голосок.

Мурин обернулся. Мальчишка лет тринадцати-четырнадцати в рваном тулупе прищурил зеленоватые глаза. На ногах у него были огромные валенки.

— На квартире сабля лежит, — честно ответил Мурин. — Знаешь, где живет доктор Фок?

— Может, и знаю. А на что доктор вам? Захворали?

— Копейку дам, если отведешь.

Зеленые глаза блеснули. Зыркнули направо, налево, точно соображая, успеют ли его хватиться те, кто его, очевидно, послал с другим поручением. Решил рискнуть:

— Идем, — мотнул подбородком.

Они потопали вдоль улицы. Некоторые лавки были заколочены, ставни наглухо. Большинство уже торговали. Мужик с седой бородой разгружал у ворот сани. С шорохом сорвалась, пролетела стая воробьев. Из-под репицы у лошади вывалилась дымящаяся груда. Воробьи подскакивали к ней, снуя между копытами, клевали, отскакивали. Лошадь махнула хвостом, стукнула копытом. Они — фррррр — так же дружно улетели. «Napoleon n’est plus» [1], — подумал Мурин. Зачем только все это было? Зачем все эти люди были здесь? Что им всем от нас было надо? Зачем они убивали нас? А зачем мы убивали их? Жизнь спешила вернуться на круги своя. Уже возвращалась, и ей до этих вопросов не было никакого дела, ей было все равно. Мурину вдруг стало грустно.

— Чего вы набычились? — спросил мальчик. «Наблюдательный», — отметил Мурин.

— Нога болит.

— К дохтору затем идете?

— Угу. А ты откуда знаешь, где доктор живет?

— А я все тут знаю, — ответил мальчик с некоторым высокомерием.

— Ну-ну.

— Проверьте.

— Отчего помещица Юхнова померла?

— Ее немка отравила.

Мурин чуть не поперхнулся.

— Откуда такие сведения?

— Люди говорят.

— Зачем она ее отравила, говорят?

— Чтоб самой всем владеть.

— Как же эта немка ее отравила?

— Немку и спрашивать надо.

— А ты бойкий.

Мальчишка ухмыльнулся уголком рта.

— Что еще люди говорят про юхновскую помещицу?

— Дельная была барыня.

— Добрая?

— Такого не говорят. Соображение имела. В кулаке все держала. Поедом людей зря не ела. Свое добро берегла и о мужиках тако ж пеклась. Такую не надуешь. Сама везде разъезжала с утра до вечера и за хозяйством наблюдала. Пришли. Вот он.

Они остановились у двухэтажного деревянного дома.

Мурин полез за кошельком.

— Да ладно, — остановил мальчик.

— Чего ладно? Заработал.

— Дайте лучше шляпу вашу померить, — глаза жадно впились в кивер.

Мурин покосился подозрительно на его темя:

— Вши есть?

— У кого их нет. Божьи твари. Еще скажите, у вас никогда не было.

— Бывали. Ты прав, это не беда.

Мурин отстегнул ремешок. Мальчишка проворно стащил шапку, зажал между коленями. Принял кивер затаив дыхание, точно это был полный самовар. Возложил себе на голову. Взгляд его затуманился. Он постоял мечтательно. Так же двумя руками снял и вернул Мурину.

— Вещь, — сказал. — Расскажу своим — не поверят.

— Спасибо, что указал дорогу.

Мальчишка махнул ему рукавицей и побежал в своих огромных валенках прочь.

Доктор Фок принял Мурина тотчас. Это был моложавый и совершенно седой господин. Первым делом он извинился за домашнюю бархатную куртку, придававшую ему нечто артистическое. Вызова он не ждал.

— Ваше имя мне незнакомо, — приветливо объяснил он. — Из чего я сделал вывод, что вы в Энск только что приехали, а значит, медицинская помощь вам понадобилась неотложно. Чем могу вам помочь?

Мурин пожаловался на ногу.

— Садитесь сюда. Надолго вы в Энск?

— Проездом.

— У вас здесь родня? Или дела?

— Можно сказать, дела. Надолго не задержусь.

— Это вам не поможет сохранить инкогнито, — улыбнулся доктор Фок. — Глазом моргнуть не успеете, как со всеми познакомитесь и все будут знать вас. Продержись вы в Энске хоть первые сутки, на вторые я уже бы знал о вас все. У нас новости летают быстро. Извольте снять штаны.

Мурин стряхнул валенки, принялся выпутываться из рейтуз.

— Что новости летают быстро, это я заметил. Много толков ходит про смерть госпожи Юхновой. Видимо, она потрясла местное общество.

— Можно и так сказать.

— Вы о чем именно? Можно сказать — смерть? Можно сказать — общество? Или можно сказать — потрясла?

Взгляд доктора остановился на его лице.

— Вам ведь уже все рассказали, — не спросил, просто констатировал доктор Фок.

— Истории одна другой фантастичнее.

— Вот как? Странно.

— Почему ж?

— Для фантазии, домыслов требуется свободное пространство. А в этом случае его нет ни на мизинец. Почти все так называемое энское хорошее общество видело кончину госпожи Юхновой своими глазами.

Мурин был удивлен. Но не подал виду.

— А что именно видели вы?

— То же, что и все.

— Разумеется, не то же самое. Они обыватели. А вы — врач.

Фок покачал головой. Посмотрел на багровый шрам. Пощупал вокруг. Согнул и разогнул колено.

— Так болит?

Мурин не знал, какой ответ будет правильным. Остановился на самом обтекаемом:

— Не больше и не меньше.

— Так-так.

— Отчего ж умерла Юхнова?

— А почему вас это интересует, господин Мурин, позвольте спросить?

— Любопытно.

— Ах, господин Мурин, причины смерти почти всегда таинственны. Почему один выживает, а другой умирает? Рука Господня. Силы организма. Особенно старого. Довольны ли вы таким ответом?

По лицу Мурина не было похоже, что он доволен.

Доктор Фок развел руками:

— Я действительно не могу утолить ваше любопытство. Это только ваши — военные медики благословлены очевидностью причин. Штыковая рана, пулевая, гангрены всякие. А цивильная медицина, боюсь, может сказать мало определенного.

— Но ведь вы пользовали Юхнову. Она прежде жаловалась на здоровье?

— Она была не из тех старушек, которые чуть что вызывают доктора и беспрестанно жалуются на недуги.

— Следует ли вас понимать так, что ее кончина вас удивила?

— Кончина старого человека вряд ли кого способна удивить. Пожалуй, застала врасплох, так будет правильнее сказать. Только что все сидели и беседовали. Ужин унесли. Подали чай. Юхнова с семейством своим пожелала сесть отдельно. Как же, патриции, — язвительно поморщился он. — Не мы, простые смертные. Они были в гостиной. Как вдруг поднялась суета. Все повскакали с мест. Бросились туда. Я тоже растерялся. Бедная старушка лепетала какой-то бред. Никто ничего не понял. Какая-то птица, видите ли, поет пальцами. Возбудилась чрезвычайно. А потом и повалилась. Удар. А может, это и не удар, а остановка сердца… Кстати, и вашей ноги это тоже касается, господин Мурин. Я понятия не имею, что с вами. Могу посоветовать настойку из коры ивы, какой пользует дворовых людей моя ключница, когда у них что-то болит. Могу отправить вас на минеральные воды в какой-нибудь дорогой курорт для высшего сословия. Смотря сколько вы готовы истратить денег на свой недуг. Результат все равно будет примерно одинаковым. А может, никакого вовсе.

— Не слишком обнадеживающе.

Он развел руками.

— Неудивительно, что нас, докторов, считают шарлатанами. Но такова наука на сегодняшний день. Не могу сказать большего. Возможно, через несколько столетий пациенту достаточно будет плюнуть в реторту — и доктор сможет сказать диагноз и назначить лечение какими-нибудь магнетическими силами. А пока в большинстве случаев причину смерти можно предположить только пост мортем, то есть разрезав бедное почившее в Бозе тело и поглядев, что там было внутри. Но у вас до этого далеко. Не думаю, что ваша нога вас прикончит. Вот вам мое научное мнение. Надеюсь, ваш визит прошел не зря. Надевайте штаны.

Мурин повиновался.

— А что родня Юхновой?

— А что — родня Юхновой?

— Неужели никто из них не пожелал узнать, отчего скончалась их матушка?

— Бог мой, им-то зачем? Скончалась — и пускай покоится с миром. Юхновым хватает того, что весь Энск и так о них постоянно судачит. Все эти их истории… Кто женился, кто развелся, кто разорился, кого выгнали из дома, кто вернулся, кто не пожелал. Несчастное семейство.

Мурин поднялся, выпрямился.

— Но все же…

— Но все же вы завтра отсюда уедете, господин Мурин. Вам-то зачем закапываться в здешние дела и будоражить чужих вам людей. Зачем все эти расспросы? Кто эти люди вам? На что?

— Может, и не уеду завтра.

— Уж не купить ли Юхново собираетесь?

— Имение продается?

— Елена Карловна не показалась мне особой, которая желает здесь оставаться.

— А ее супруг?

Доктор ухмыльнулся:

— Вы видали Елену Карловну?

— Не имел пока такой чести.

Доктор усмехнулся:

— Я так и подумал.

— Почему?

— А увидите ее, так сами и поймете: у такой любой мужчина окажется под башмаком.

— Что же, нашлись уже покупатели?

— Полагаю, это займет время. Настоящую цену за имение ей сейчас трудно будет получить, я думаю. У многих дела расстроены войной. А продать имение дешевле его настоящей стоимости было бы большим легкомыслием. Если только наследника не подталкивают обстоятельства чрезвычайной спешки.

— Какие такие?

— Об этом мне не известно.

Мурин смотрел доктору в лицо. Оно было любезным, и только. Губы сложились в улыбку. Глаза прищурились. Ресницы напоминали колья забора. А взгляд за забором — и не разглядишь.

— Что ж имение это — хорошее?

— Прелестное и при должном управлении приносит большой доход. Если только сам хозяин неусыпно наблюдает за хозяйством.

«Как старая Юхнова».

— А молодые Юхновы, значит, к хозяйству равнодушны?

Новое выражение промелькнуло на лице доктора.

— Господин Мурин. Позвольте поделиться с вами моим сугубо научным наблюдением. Видите ли, в болотной воде живет множество крошечных организмов. Живут себе припеваючи, сладились и весьма довольны друг другом. Но если посторонний организм… — доктор сделал выразительную паузу, — человек — выпьет такую воду, то заболеет и даже может помереть. Понимаете?

Если это было предостережение, то Мурину оно не понравилось. Он не любил, когда его стращали. Сузил глаза.

— Я с вами тоже желаю поделиться историей на сей счет, сударь. Мы как-то шли маршем. Долгий утомительный переход был. Как сейчас помню. Солнце палит. Во флягах ни капли. Глядим, а в канаве какая-то жижа, и воды на палец. Мутная, зеленая. Но вода. Набрали. Попили.

Он умолк.

— И что ж? — не выдержал первым доктор Фок.

— И дальше поехали.

— Неужели никто вскорости не помер?

— А как же. Померло несколько.

Глаза доктора блеснули: мол, а я что говорил! Мурин пояснил:

— Нас обстрелял французский отряд, высланный на разведку. И полверсты проехать не успели.

Доктор насупился:

— Не понимаю мораль вашей истории.

— Всех нас где-нибудь поджидает гроб, как заметила одна моя знакомая дама.

Что бы ни подумал доктор Фок, он сумел не показать этого лицом. Учтиво поклонился:

— Не могу быть более согласен с ней, дорогой господин Мурин. Как сказано в Библии, человек — что колос, сегодня есть, а завтра нет. С вас рубль с полтиною за визит.

Померить кивер доктор Фок не попросил.

Выйдя на крыльцо, Мурин принялся натягивать перчатки. Он размышлял, стоили ли сведения, вытянутые из доктора Фока, полутора рублей, да и зачем вообще они ему сдались. Здесь что-то определенно было не так. Зловещий комментарий мальчика также не давал покоя: «Немка отравила». Невестка. Вот кого винил в смерти богатой помещицы энский vox populi. Но следует ли верить тому, что говорят? Говорить можно всякое. Коловратов, вон, считает Елену Карловну шпионкой Бонапарта.

Госпожа Юхнова скончалась во время ужина на глазах множества очевидцев. Вообразить себе, чтобы невестка при всем честном народе незаметно всыпала свекрови яд в бокал или тарелку, Мурин не смог. «Что они здесь, какие-нибудь Борджиа?» А главное, зачем? Желала бы прикончить старуху, удавила бы ее дома, во сне, подушкой. Тихо, надежно, и не труднее, чем свернуть шею курице… Нет, концы не сходятся.

Расспросить бы гостей, которые там были и видели эту смерть. «Почти все хорошее энское общество».

Отставной коллежский асессор Соколов, предположил Мурин, уж точно к нему принадлежал.

Глава 7

— Это происшествие, сударь мой, всех нас потрясло.

Господин Соколов оказался худощавым стариком в сюртуке. Рецепт настойки от госпожи Макаровой он тут же сунул в книгу и отложил ее на шаткий ломберный столик, вплотную приставленный к дивану. Сукно на столике несколько поистерлось. Обстановку в доме давно не меняли и не чинили, но все блистало чистотой. Маленькие глазки изучали Мурина с приветливым интересом. Рецепт настойки, по-видимому, заменил Мурину самую лучшую рекомендацию.

— Конечно, смерть старого человека — событие ожидаемое и естественное. И все-таки смерть есть смерть. Что уж, я сам, признаюсь вам, ложась почивать, читаю молитву о том, чтоб одр сей не стал мне гробом. Но помереть вот так… у всех на глазах…

Соколов покачал плешивой головой. Кожа его казалась восковой.

— Прямо у вас на глазах? — изобразил изумление Мурин.

— Вот как вас вижу. Мы все тогда сидели в столовой у госпожи Кокориной. А госпожа Юхнова изволила со своими домашними расположиться в гостиной. Но двери были раскрыты, и я со своего места видел все семейство, как будто картину в раме. Госпожа Юхнова в кресле. Старший сын ее, Аркадий Борисович, изволил стоять. Дочь, Татьяна Борисовна, сидела на диване, свою чашку она поставила на широкий подлокотник. А Поленька и Елена Карловна расположились по обе стороны от госпожи Юхновой. Поленька на скамеечке, а Елена Карловна на диване.

— Поленька? Тоже дочь?

— О нет, сударь. Это воспитанница старой барыни, с детства при ней росла. Бедная сирота. Они все были при покойнице что-то вроде двора, — усмехнулся старик. Покачал головой. — Несчастное семейство.

— Что ж несчастного? Они, как я слыхал, весьма богаты.

— Ах, сударь, за деньги счастья не купишь. Верно говорит поговорка.

На этом интересном для Мурина месте вошла с подносом ключница.

— А вот и кофий! Благодарю, Матрена Петровна, — отозвался Соколов.

Глаза ее приветливо встретились с глазами Мурина, когда она поставила перед ним чашку и блюдце. Она была рада гостю, видно было, что Матрена Петровна не столько собственность отставного асессора, сколько член семейства. Она поочередно наклонила над чашками примятый, но вычищенный кофейник. Полилась коричневая дымящаяся струя. Она пахла жженой морковью. Мурин подавил разочарование. Кофе оказался как у всех. Не сводя с Мурина благостного взгляда, Соколов взял свою чашку, следом за ним взял свою и Мурин. Потом поставил.

— Вот, кстати, — приподнял свою Соколов. — Тогда тоже внесли — но не кофейник, а самовар, и поставили на стол, так что он закрыл от меня Юхновых. А только вдруг мы все услыхали, что там, в гостиной, чашка об пол ударилась. Тут я из-за самовара высунулся поглядеть. И все обернулись. Что такое? А старуха Юхнова как-то странно глядит. Глаза огромные, черные, как у цыганки. Я еще подумал: «Надо же». Почему-то я, господин Мурин, всегда думал, что глаза у ней голубые. И начала она говорить какие-то странные слова. Птица поет пальцами. Что-то в таком духе.

А Елена Карловна давай кричать: «Угорела! Она угорела! Откройте окна!»

Все зашумели, повскакали. Совершенный ералаш. Юхнова повалилась. Члены ее затряслись. Поленька принялась расстегивать ей воротничок. Да все уж было кончено. И доктор Фок посреди всего этого стоял — дубина дубиной. Хорош доктор, а? — забрюзжал он. — Вот так случись с тобой что, и отправишься на тот свет — доктор пальцем не пошевелит. Я вам так скажу, молодой человек, есть настойки, которые изготовляли еще наши бабушки, — он указал на книгу, куда заложил бумажку. — Ими и следует пользоваться. А все эти доктора — шарлатаны. Они годятся только тем, у кого здоровье крепкое и денег девать некуда. А ежели вы денежкам любите счет, то пользуйте себя только домашними настойками! Да-с.

Мурин кротко улыбнулся:

— Благодарю. Непременно последую вашему совету.

Соколов бросил на него подозрительный взгляд.

— Нынче молодежь не та, не та. Своим умом жить желает, — размеренно заговорил он, оседлывая привычного конька. — Опыт старшего поколения отвергает. Нет того почтения к мнению старших.

— Отчего ж, — попытался Мурин его оттуда стащить. Поздно.

Отставной асессор крепко вскочил в седло и припустил:

— Все это к нам от французов пошло, сударь мой. Вот отчего. Сперва вольтерьянство. Потом революция. Потом государю законному голову отсекли. Потом уж у них и церковь позабыта, и развестись с супругом — пожалуйста. Я, конечно, госпоже Юхновой этого прямо не сказал, когда ее дочь Татьяна Борисовна бросила мужа и к ней обратно прикатила. Не стал еще больше терзать сердце бедной матери. Но подумал. Вот оно, голубушка, молодое поколение, подумал я: вырастила на свою голову. Сперва эта дочь, романов французских начитавшись, из дома сбегает, чтобы против воли матери обвенчаться, а потом мужа бросает и к родительнице возвращается... Помрешь тут.

— Вы полагаете, госпожа Юхнова померла от волнений за судьбу дочери?

— Ну нет. От одного этого она бы не померла. Все ж не робкого десятка она была, старая Юхнова-то. Сердце — камень, как про таких говорят. А еще, знаете, говорят: капля камень точит. То одно, то другое, и все одно к одному. Сначала Татьяна Борисовна к ней явилась — с мужем в разводе. Мать ее приняла. Потом Аркадий Борисович к маменьке явился. Разорен, мол. Она его тоже приняла. Потом Бонапартий напал. Потом Егор Борисович выкинул фортель. Женился он, оказывается. А матери — ни слова. Только и узнали о том, когда невестка сама у свекрови на пороге объявилась. А если б не пожар в Москве ее крова лишил и выгнал искать крышу над головой, то и вовсе не узнали б, так получается? Хорош Егор Борисович… На сестрицу свою старшую, видать, насмотрелся — и туда же. Ах нет, и не говорите: несчастное, несчастное семейство… Тут и твердой природы будешь, а помрешь.

— Появление невестки стало последней каплей?

— Елены Карловны? Да господь с вами, сударь! — всплеснул руками, вскинулся старик. Глазки его заблестели. — Елена Карловна стала единственным утешением последних дней госпожи Юхновой и даже продлила их. Что может быть радостнее для старого человека, чем видеть рядом с собой столь милое, преданное и ласковое молодое существо.

— Вас, стало быть, не удивило предпочтение, которое оказала старая барыня невестке перед родными детьми?

— Нимало. Да будет вам известно, Елена Карловна — одна приличная, серьезная, добрая и нравственная особа среди них всех.

Такого Мурин о ней еще не слышал.

— Вы высокого мнения о ней. Верно ли я вас понимаю, что вы хорошо знали ее и ее семейство? Откуда она?

— Мне не нужно знать человека много лет, чтобы составить о нем точное мнение. Жизненный опыт, молодой человек. В мои года вы в этом убедитесь.

— Может быть, — пробормотал Мурин.

Картина, которую он себе воображал, усложнялась с каждым положенным на холст мазком.

— Не может, а точно, — энергично подкрепил Соколов. Нос его от горячего напитка раскраснелся. Дядюшка принужден был вынуть из кармана платок и снять с носа каплю.

— Большое ли у вас жалованье? — осведомился он, заталкивая платок обратно.

— Что, простите? — опешил Мурин.

— Ваше жалованье. Сколько вы получаете в год?

От неожиданности Мурин ответил правду. Старик кивнул:

— Расходы, я так полагаю, тоже велики? В лейб-гусарах-то.

Мурин принялся объяснять: квартира в Петербурге, за дрова отдельно, две лошади, парадная и рабочая, потом мундир…

— Вы, я так полагаю, думаете после войны выйти в отставку? Или желаете служить?

Мурин опешил. Вот так допрос! На его счастье, откуда-то сверху, с антресолей, раздался лепет девичьих ног. Взгляд коллежского асессора на миг задержался на потолке, лицо посветлело, и это мягкое, приятное выражение оставалось на нем, когда он снова обратился к собеседнику:

— Дети… Дети как растения, сударь. Что посеешь, то пожнешь. Я, смею думать, таких ошибок, как госпожа Юхнова, не совершил.

Он хлопнул рукой по подлокотнику:

— Фух, заговорил я вас своими стариковскими разговорами. Скуку нагнал.

Мурин решил, что это был сигнал отбоя: визит окончен. Пора откланиваться.

— Благодарю вас. Мне было очень любопытно услыхать ваши суждения.

— Очень любезно с вашей стороны так говорить…

Но ошибся. Соколов остался сидеть как сидел. С улыбкой погрозил пальцем:

— …только жизнь есть жизнь. Молодым веселей с молодыми. А старость радуется — на вас, молодежь, глядя... Наташенька! Наденька! Катюша!

Мурин так и замер, приподняв над креслом зад.

Залопотали шаги, зашуршали платья. Мурин поспешно встал. Три барышни показались в проеме двери и уставились на гостя черными глазами. В них было веселое любопытство. Щечки разрумянились. Губки едва сдерживали смех. Все три девицы придали себе смирный благонравный вид и вошли.

— Доброе утро, дядюшка.

— К нам гость пожаловал. Господин Мурин.

Мурин раскланялся. Увидал носы своих валенок. «Черт», — спохватился и смутился. Одно дело отправиться в таком виде с поручениями. Но показаться в валенках в обществе барышень, о!..

Барышни приняли его смятение на свой счет и тоже порозовели. Сами они были при полном параде. Волосы завиты и искусно уложены на прелестных головках. Шали в тон платьям. Башмачки натерты мелом.

— Мои племянницы, сударь, — сиял гордой улыбкой Соколов. — Катенька, Наденька и Наташенька.

Все три сделали книксен.

— Все три — больших талантов.

Мурин понял, что так просто его отсюда не выпустят. И его опасения скоро подтвердились.

…Наденька стояла, облокотившись на инструмент, за которым сидела Наташенька. Она обрушилась на клавиши всеми десятью пальцами. Фортепиано издало вопль, в небольшой гостиной звук отскочил от стен — как и у госпожи Козиной, они были украшены сушеными растениями в рамках. Мурин вздрогнул и пошире открыл глаза. Дремота, навеянная длинною пьесою, слетела с него. Наденька сложила руки на груди, лицо ее стало каким-то овечьим, она начала пищать какую-то арию. Мурин уловил слово «чертог» и понял, что пелось — согласно новой патриотической моде — по-русски. «Еще бы! Вот Бонапарт-то обгадится». Он покосился на старика в кресле справа. Музыкантша отчаянно била мимо нот, певица съезжала по нотам, как с горки. Но отставной коллежский асессор Соколов умиленно ушел в слух, точно это были райские звуки. Мурин покосился налево. Третья барышня — Катенька — сидела на самом краешке дивана, в грациозной позе, исподтишка разглядывала гостя и делала вид, что внемлет сестрам. Наташенька опять бросила пальцы на клавиши. На сей раз Мурин был готов и не дрогнул ни единым мускулом. Увидев, что господин асессор поднял ладони, Мурин тоже начал аплодировать. Ему было слегка стыдно, что музыка измучила его, и он постарался загладить отсутствие интереса энергическими выражениями восторга. Его гулкое «бам-бам» выделялось среди лепета девичьих ладоней и сухонького пошлепывания старика. Раскрасневшаяся музыкантша крутанулась на своем стуле, вскочила, обе сестры поклонились публике. Всего племянниц было три, и на дуэте концерт, слава богу, окончился.

К этому моменту Мурин уже рассказал о себе, своем семействе и в каком полку служит. От вопросов о войне барышни и дядюшка тактично воздержались. Рассказали о себе. Он узнал, какие у каждой таланты. Ботаникой увлекалась Наденька. Катенька предпочитала рисовать цветы акварелью. А Наташенька — их вышивать. Все это было вынесено и продемонстрировано гостю. Всему Мурин выразил приличествующий восторг. Коллежский асессор не умолкал: «Ах, они такие славные детки. Ни одной не могу выделить. Отрада моей старости. Благословил меня Господь, что и говорить. Славные, славные дети». Девицы рдели и старались сменить тему.

— Мы, господин Мурин, ожидали счастья видеть вас у себя сразу после того, как вы изволите нанести визит семейству Коловратовых, — сообщила Наташа.

— Только нам говорят, вы от Коловратовых уж вышли, — подхватила Катя. — Мы в окошко глядим. Ан все вас нет и нет.

— Уж думали послать Матрену Петровну сходить вас поискать. Вдруг вы заблудились?

— Вы меня ожидали?

Они переглянулись смущенно. За всех трех ответил дядюшка:

— Госпожа Макарова прислала мальчика сказать, что вы изволите нас навестить сразу после того, как выйдите от семейства Коловратовых.

«Ну, госпожа Макарова», — подивился Мурин. Что еще за маневры?

Он решил, что после музыки уж точно пора откланяться.

Но не тут-то было.

Вошла Матрена Петровна и сообщила:

— Госпожа Кокорина изволила пожаловать к обеду.

— Ах… — не без досады сказал отставной асессор. — Так поставь еще один прибор.

Было видно, что этот визит мешает его планам. Но дама в клетчатом платье уже энергично входила в двери.

— Алексей Иванович! — радостно приветствовала она асессора. — А я, видишь ли, мимо шла. Дай, думаю, загляну.

Глаза ее, пока она говорила, так и впились в Мурина. Изучили с головы до пят, задержались на валенках, но не слишком. Видно было, что госпожа Кокорина делает какие-то непостижимые его уму расчеты, пока рот ее болтает сам по себе:

— Да у вас никак гости, Алексей Иванович?

— Господин Мурин. Покойной госпожи Гагиной внучатый племянник, — пояснил хозяин, пока Мурин ей кланялся.

— А, это у него дом сгорел. Досада, право. В прошлом году погорели многие, чего уж там. Какое счастье, что госпожа Макарова вас в окошко увидала.

— Очень любезно с ее стороны.

— У нас в Энске, сударь, вы без крыши над головой не останетесь, — радушно заверила госпожа Кокорина. — В каком же вы звании, позвольте узнать? Ах, впрочем, я совсем в них не разбираюсь… — хитро добавила она там, где Соколов простодушно спросил про жалованье.

Мурин сразу же усомнился, что визит ее был чистой случайностью. Она выглядела как мать, у которой есть дочери на выданье. Или хотя бы племянницы. «Ну, госпожа Макарова…» — свирепо подумал он.

На закуску подали моченую клюкву и квашеную капусту. Мурин рукой показал «не надо», когда ключница Матрена Петровна наклонила к рюмке возле его прибора граненый штоф. Отставной асессор и госпожа Кокорина тут же обменялись взглядами.

Мурину и барышням налили клюквенного морсу. Барышни были посажены напротив офицера. Мизансцена была столь прямодушна, что все четверо изо всех сил смотрели в свои тарелки и молча возили вилками капустные ленты. А кто б на их месте не смутился!

Дядюшка Соколов понял свою оплошность, бросился ломать лед.

— Я рассказал, дорогая Анастасия Павловна, господину Мурину, как бедная Юхнова у вас дома преставилась.

Мурин тотчас поднял голову от тарелки. Он услыхал в тоне господина Соколова легкую язвительность. Госпожа Кокорина ее тоже услыхала. Она прожевала и ответила:

— Ах, кэль кошмар. Зачем вы только мне об этом напомнили. Я уж изо всех сил старалась об этом позабыть. Даже мебель в гостиной велела переставить иначе.

— Древние персы, сударыня, называли смерть разрушительницей собраний, — вдруг сказала одна из барышень.

Мурин удивленно перевел на них глаза. Зарделась Наденька, и он понял, что это она такая начитанная.

— Здесь древние правы, душенька моя, — ответила госпожа Кокорина. — Вечер точно был испорчен. Смерть есть часть жизни, но когда она врывается внезапно и похищает свою жертву на глазах у всех, как ястреб курицу, это производит пренеприятное впечатление.

Девицы нимало не погрустнели. Они были в том возрасте, когда человек чувствует себя бессмертным.

— Как интересно! — сообщила Наташенька. — Я ничего подобного никогда не видала.

— Ну, милочка, ничего интересного там и не было. Не правда ли, Алексей Иванович?

Но тот с невинным видом ответил:

— Я, в сущности, тоже ничего не видал, их мне загораживал самовар.

— Верно, — не сразу кивнула госпожа Кокорина. — Вот вы сказали это, и я вспомнила. Юхновы прибыли, только когда со стола уже убирали, чтобы подать чай.

— Старая госпожа Юхнова не ужинала за столом со всеми? — спросил Мурин.

— Не совсем…

— Да! — встрепенулся Соколов. — Она еще сказала: мол, что вы, что вы, мы не из таких, которые ходят в гости, чтобы поесть за чужой счет. И это вместо того, чтобы извиниться за опоздание, — он помотал головой.

Это воспоминание тоже не доставило госпоже Кокориной радости.

— Ах, дорогой Алексей Иваныч, о покойных следует говорить только хорошо или ничего вовсе. Но да, госпожа Юхнова хорошо осознавала влияние, которое дает ей ее богатство, и не утруждала себя тем, чтобы быть любезной или подчиняться правилам. Она пожелала сесть отдельно от всех, только своим семейством, в гостиной, туда я и приказала подать им чай.

Она умолкла.

— И что потом? — спросил Мурин.

Госпожа Кокорина задумчиво покачала головой.

— А вот и не знаю, сударь. Почти все забыла. Видно, очень уж мне хотелось изгладить этот случай из своей памяти. Одни обрывки остались. Помню, вошли мужики. Подняли тело, понесли. Только тогда дочь ее, Татьяна Борисовна, вскрикнула: «Маменька! Маменька!»

А так, все они стояли столбом. Все до единого. И Аркадий Борисович, и Татьяна Борисовна, и Елена Карловна, и Поленька. Стояли и смотрели.

Мурин живо представил это себе: живые над мертвым телом. Какие чувства их обуревали?

Встречный вопрос госпожи Кокориной застал его врасплох:

— Говорят, сударь, вы присматриваетесь к имению Юхновых?

— Я?

Мурин вспомнил пророчество доктора Фока: и суток не пройдет, как все в Энске будут знать о вас все.

Оно исполнялось на глазах.

Глава 8

В дом госпожи Козиной Мурин воротился затемно. Прислуга — такая же старая, как ее хозяйки, — отворила ему со свечой в руках, приняла кивер и тулуп. Шепотом сообщила, что барыни его не дождались, изволили лечь.

— Так рано? Здоровы ли они?

— Что ж рано, сударь? Темень на дворе. С птицами легли, с птицами и встанут.

— А, — перспектива встать с птицами не воодушевила. Мурин вынул ноги из валенок.

После обеда у Соколовых был чай, на чай пришли, все «совершенно случайно» и «мимо проходя», еще какие-то старухи и немолодые толстые господа, пришли дамы с барышнями. Коловратовы тоже пришли, их папильотки превратились в каскады кудрей, которые не снились парижским Incroyables et Merveilleuses. Было несколько молодых людей: гражданских крыс в сюртуках. После чаю сдвинули к стене стол и стулья, устроили танцы. Девицы Соколовы по очереди менялись за роялем. Крысы в сюртуках оказались славными малыми, показали гостю пару новых фигур, а он обучил их своим. Коловратовы отплясывали самозабвенно: аж паркет трещал. Словно доказывая власть духа над материей, раненая нога весь вечер почти не напоминала о себе. Мурин танцевал по очереди со всеми барышнями и один раз даже выскочил из валенка, но подскакал к нему на здоровой ноге через всю комнату и вдел обратно.

Теперь впечатления долгого дня навалились на него разом. Коловратовы с толстым bébé Николашей, девицы Соколовы, господин отставной коллежский асессор Соколов, госпожа Кокорина с ее клетчатым платьем и прочие, прочие, прочие носились в его мозгу бешеным хороводом под звуки расстроенного пианино. Он был совершенно вымотан светской жизнью.

— Голоден ты, сударь? Барыни распорядились поставить для тебя в буфете простоквашу с хлебом. Велишь подать?

Мурин заметил, что сама она уже была в ночном чепце, а кофта была накинута поверх ночного платья. Ему совестно стало, что из-за него она не ложилась, дожидаясь возвращения. Он заверил старушку, что сам о себе позаботится.

— Ахти ужасы какие говоришь, — оскорбилась старая горничная за честь дома. — У нас такого волтерьянства не заведено.

«Гляжу, французские веяния дошли и до нее!» — позабавился Мурин.

— А у кого-то заведено?

— Да есть некоторые молодые господа. Не буду указывать пальцем.

— Я, что ли? — засмеялся Мурин. — Хорошо. Подай. А сама ступай и ложись. Таково мое тебе повеление. Теперь твоя душенька довольна?

Старая горничная поджала губы, покачала головой. Но проглотила зевок. Спать ей точно хотелось.

Мурин поел простокваши с черным хлебом. Сна у него не было ни в одном глазу. В Петербурге веселая жизнь в это время только начиналась. А во время кампании сон расстроился окончательно. Они то не спали по несколько ночей кряду. То дремали прямо на марше, то и дело кто-то соскальзывал и валился из седла. То урывали час-другой на земле — не важно, день был, утро или сумерки. А уж если удалось лечь в избе, то спали так, что нельзя было добудиться: как мертвые.

Мурин взял свечу, прошел в гостиную. В полумраке комната казалась таинственной и грустной. Сушеный гербарий на стенах напоминал отпечатки чьих-то лапок. Мурин увидел колоду карт. Взял, сел за стол.

Снял и открыл карту. Восьмерка червей. Открыл и положил рядом следующую. Дама пик. Сердце его сделало перебой. «Хватит с меня пиковых дам». Открыл третью. Та же самая дама.

Не может быть! Он передвинул свечу, присмотрелся. Вторая дама оказалась трефовой. Карты были напечатаны дешево. Изображение было одно и то же, различался только значок масти в углу.

Скрип заставил его поднять голову. Свет свечи дрогнул, затрепетал. Вошла госпожа Козина.

— Сидите, сидите, сударь, — зашептала. На ней был теплый капот и ночной чепец.

— Простите, я своим приходом вас разбудил.

— Нет-нет, сударь. Сестрица моя не знает, она всегда крепко спит — и слава богу, но я часто бодрствую по ночам. Сон не идет. Видно, мое бренное тело понимает, что земной срок его сокращается, и не желает тратить время на пустое. Что за пасьянс вы кладете?

— Не пасьянс, а так. Раскрыл карты наугад.

— Восьмерка червей и две дамы. Хм.

Она села напротив.

— Обещает сердечные хлопоты, — заметила. — Как ваши визиты?

Мурин собрал и стал тасовать карты.

— Говоря откровенно, я немного сердит на вашу сестрицу и на вас.

— За что?

— Признайтесь, сударыня, что поручения вы мне дали мнимые — и с одной определенной целью.

Она не стала отпираться:

— За что ж сердиться? Молодой человек из хорошей семьи и обладающий средствами должен подыскать себе жену.

— Однако вы, сударыня, сами этому жизненному правилу не последовали. Супругом не обзавелись.

Он смягчил дерзость вопроса интонацией — ласково-почтительной. Госпожа Козина покачала головой.

— Вот, — укоризненно заметил Мурин.

Она протянула руку и забрала у него колоду.

— Видите ли, для молодых людей и для девиц жизнь устроена по-разному. Мужчинам брак обычно идет на пользу. Тогда как для женщины он не кажется мне таким уж удачным вариантом… Хотите в дурачка?

— Сдавайте.

Она стала шлепать картами.

— Что ж для женщины такого худого в том, чтобы быть женой и матерью? — спросил Мурин.

— Ничего. Если только ей самой интересно это поле деятельности. Про себя я не могу так сказать… Козырь — бубны, — объявила она и развернула свои карты веером. — Ходите.

Мурин положил карту:

— А что вам интересно?

Госпожа Козина побила ее и откинула.

— Растения. Только живя с родителями, я обладала необходимым досугом и свободой.

— Разве муж и дети мешали бы вам заниматься садом и огородом?

Она посмотрела на него уничижительно и отчеканила:

— Я не занимаюсь садом и огородом. Я занимаюсь ботаническими изысканиями.

— Ботаническими?

— А что, по-вашему, дама не может заниматься чем-либо серьезным?

Мурин задумался. Сам он никогда не задавался этим вопросом. Держался того же мнения, что и все. Женщин, которые умничали, называли синими чулками, над ними полагалось смеяться. Но такой ответ расстроил бы добрую старушку. Впрочем, и его заминка ее огорчила.

— А еще говорят, нынешняя молодежь заражена бунтарским духом французов…

— Нет-нет, я вами восхищен, сударыня, — поспешил он заверить.

Госпожа Козина разочарованно вздохнула:

— Да уж… Так и сияете. Вижу, я поступила правильно.

— Что не вышли замуж?

— Что подписалась мужским именем. Я и так уже достаточно рисковала собой в этом деле.

Поворот темы заставил Мурина поднять глаза от карт:

— Вы меня заинтриговали. Вы рисковали? Что за дело? Требую всей истории от начала до конца. Кому вы писали под мужским именем?

— Ах, сударь. Сейчас вам станет скучно. Всего лишь в Шведскую королевскую академию.

Мурин поднял брови.

— Вы побили пики трефами, — показала она.

— Ах… — Он исправил свою ошибку.

Игра возобновилась.

— Видите ли, я обнаружила в Энской губернии новый вид растений и смею думать, что описала его первой.

Она так и раздулась от гордости.

— А-ха, — с уважением ответил Мурин. — А почему надо было написать — непременно в шведскую? Петербург разве не ближе? Там тоже вроде бы есть академия или что-то в таком духе.

Она бросила на него уничижительный взгляд.

— Конечно, сударь мой, письмо следовало бы направить светилу мировой ботаники, прямо господину Декандолю, он составляет новую систему видов… В Монпелье, — многозначительно запнулась она и с досадой воскликнула: — Какой кавардак в ботанике из-за Бонапарта! Страшно думать, что прямо сейчас, где-нибудь в Германии или в Голландии, кто-то описывает этот вид. И меня уже опередил! Ведь природе все равно, война или не война, граница или не граница.

— Почему ж вам тогда не все равно?

— Потому что я желаю дать этому растению свое имя.

— Вы же сказали, вы свое письмо уже подписали мужским именем.

Она ухмыльнулась:

— Никого не удивит, что некий господин желает дать растению имя дамы. Cosina. Недурно?

Она произнесла это на итальянский манер, с ударением на «и».

— Благозвучно.

— Только подумайте, господин Мурин. Мое имя останется в веках. За это стоило рисковать жизнью.

— Почему ж сразу жизнью?

— Меня ведь чуть не приняли за шпионку!

Мурин так и замер с рукой, протянутой к колоде:

— За шпионку? Кто? Коловратов?

— Ха! Так он и вас посвятил в свои теории? А сам ни одного француза в жизни своей не видал, только что на модной картинке в журнале… Вообразите мои чувства. Я уже обкопала и вынула экземпляр, когда на меня вдруг выпрыгнули всадники. Ах, да они бы прикончили меня или я сама со страху померла, если б только мы все не объяснились по-французски.

— А потом?

— Мы раскланялись. Они поехали своей дорогой, а я отправилась своей. К чему тогда вообще воевать? Ведь можно объясниться словами.

— Беспрестанно задаюсь тем же вопросом, сударыня.

— И каков ваш ответ?

— У меня его нет.

Они доиграли партию, и госпожа Козина выразила надежду, что ей удастся быстро заснуть. Мурин пожелал ей спокойной ночи.

Он думал о том, какую странную жизнь вели в месяцы войны здешние жители, когда пламя свечи опять замоталось. На этот раз явилась госпожа Макарова.

— Не спишь, — обрадовалась она. — Вот славно. Варвара Тихоновна не знает, она у меня спать горазда, а я, знаешь, часто полуночничаю.

Мурин не стал выдавать госпожу Козину.

— Как тебе Юхновы? — глазки ее блестели от любопытства.

— До них я, сударыня, так и не дошел.

— Как так?

— А вы не догадываетесь?

— На что ты намекаешь?

— На ваш комплот. Вы отправили меня к отставному коллежскому асессору Соколову, а еще раньше выслали к нему мальчика — предупредить о моем приходе.

Госпожа Макарова ине думала отпираться.

— Конечно. Как же иначе? Девочкам, как бы ни были они молоды и хороши собой, всегда следует заблаговременно проверить туалет, туфельки, завить волосы.

Мурин на это только глаза округлить сумел. «У меня нет слов».

Госпожа Макарова не смутилась:

— Они милые, все три. И что плохого в том, чтобы молодежь весело провела время?

Мурин покачал головой.

— К тому же я играла честно и сперва отправила тебя к Коловратовым, чтобы ты поглядел на семейную жизнь без прикрас. И только потом окунулся в соблазны юности и красоты.

Мурин и на это не нашел слов, а только надул щеки.

— Которая из барышень Соколовых тебе приглянулась?

— Я об этом не думал.

— Ага, — подмигнула Макарова. — Так я тебе и поверила. Скрытничаешь. Что-то вы все скрытными сделались. Мой Васюта вот… Я тебе говорила, он в уланах служит. Сейчас, — пообещала она и принялась, вращая локтями, рыться в своем ридикюле. — Мой Васюта — самый нежный сын. Ваш пол известно какой: едва вырастаете, так уж почитаете зазорным матери писать. А уж тем более на военной службе. Товарищей стесняетесь. Подумают еще, что маменькин сынок! Вон Юхнова, бедная, от своего Егора ни записочки не получила. А мой Васюта, наоборот, при каждом удобном случае передает мне хоть коротенькое, да письмецо… Они все всегда со мной. Как заскучаю по Васюте, так и перечитываю… Ах, да вот оно.

Она извлекла сложенный листок. Пробежала глазами верхние строки:

— Милый друг маменька! Слыхал? Вот как пишет матери: «Милый друг!» Так, где же это… А, вот. Милая маменька, не спрашивайте меня ни о чем и не ждите от меня рассказов.

Она опустила листок и посмотрела на Мурина со странной тревогой.

— Вот что он мне написал.

Мурин неопределенно промычал.

— А ведь раньше он ничего от меня не скрывал.

У Мурина засосало под ложечкой. Госпожа Макарова не отстала:

— Почему он просит не спрашивать?

Она ждала, что Мурин ответит. Ждала по-настоящему.

«Да уж, — думал Мурин с тоскою на сердце, — навидался ее Васюта такого и сам такое там творил, что у мамаши волосы дыбом встали бы». Но напустил на себя официальный вид и ответил:

— Военные сведения не следует доверять частной переписке и разговорам.

— Даже матери?

— Письмо может дорогой попасть в чужие руки.

Макарова удовлетворенно кивнула:

— Французские шпионы. Я тоже так подумала. Хорошо, больше не спрашиваю.

Она сложила и убрала листок.

— Наш бедный Коловратов на почве шпионов совсем спятил. Он к тебе очень со своими россказнями приставал?

— Поделился.

— Он, конечно, перегибает. Но поневоле задумаешься: что, если бедный Коловратов хотя бы на четверть прав?

— О кончине госпожи Юхновой у вас говорят куда больше, чем о французских шпионах.

— Она богачка. Людям чужие деньги всегда покоя не дают.

— Мне показалось, что не только ее богатство тому причиной.

— Соглашусь с тобой. Есть и другая причина. Если бы госпожа Юхнова у себя дома померла, среди родни, то все в Энске кинулись бы вызнавать, выспрашивать друг у друга, что да как. Вот и развлечение на несколько недель. А Юхнова, видишь ли, померла ну буквально у всех нас на глазах.

— Вы сами видели?

— А как же. Мы сидели в столовой, когда госпожа Юхнова прибыла. Она сразу пожелала устроиться в гостиной. Очень своевольная была особа. В Энске все перед ней трепетали. Села там, будто королева, а они вокруг нее кружком.

— Дети ее?

— И дети, и невестка Елена Карловна, и Поленька, воспитанница. Двери были растворены. Я-то сама спиной сидела. Только слышу: там вроде бы бранятся. Ну-ну, думаю: Юхновы! А потом чашка разбилась. Мы все невольно обернулись. А там суета: «Маменька, что с вами?» Госпожа Кокорина тотчас поднялась. Вся белая, как собственный чепец. Бедная. Хорошенькое дельце: созвала гостей, а один из них ноги протягивает. Как-то поневоле отставишь от себя тарелку. Только, конечно, кушанье было ни при чем. Госпожа Юхнова и крошки в рот не взяла, больно горда была. Но тогда про это никто не думал. Все повскакали. С мест сорвались. Да так стоять и остались, глаза вытаращили. И моргнуть не успели, а бедная уже скончалась. Вот и весь сказ. Обсуждать нечего. А языками-то почесать охота. Вот и начали выдумывать, чего нет.

— Интересная точка зрения, сударыня.

— Самая заурядная, мой друг. Обычный здравый смысл.

— Вам ее кончина, стало быть, не показалась странной?

— Боже упаси. С чего? Старую Юхнову удар хватил. Это же ясно. Она там что-то странное, бессвязное принялась говорить. Видать, у душеньки язык стал заплетаться. При ударе это обычное дело. Но это я потом сообразила. А тогда у меня, конечно, от неожиданности все мысли вон. Кто-то верещит: «Она угорела! Окно раскройте!» А что окно? Ежели б она угорела, то мы бы там все угорели. Но это я тоже потом поняла... Удар, конечно, удар. У меня самой свекровь, царствие ей небесное, добрейшая была дама, себе на уме, конечно, но предобрейшая… Тоже ударом померла. Раз — и нет. Прекрасная смерть. Не так ли?

— Что хорошего?

— Легкая. Куда лучше, чем лежать в параличе и мучить родню. Одно худо — Егора своего она так перед кончиной и не увидела. Вот такого я себе не пожелала бы. Хотела бы все ж еще увидеть Васюту моего на этом свете…

Она отвернулась в сторону. Глаза ее наполнились влагой.

— Где-то он там шастает? — она поспешно вынула из рукава платочек. — Бог весть где… Сыт ли? Здоров? Я даже этого не знаю, — голос осекся. — Пишет мне, что все хорошо. Ведь врет же, чувствую, что врет. Какое может быть «хорошо», когда ты на войне? Только и надеюсь, что какая-то мать его увидит, как я тебя, подумает о своем сыне и приветит моего, обогреет да накормит.

Она остановила на Мурине взволнованный взгляд.

Мурину стало жаль ее, бедную наседку. Но что он мог сказать? Он вспомнил, как колонной тянулся по дороге поредевший уланский полк. Ряды одинаково ссутулившихся, забрызганных грязью всадников на одинаково измученных лошадях. Как лил дождь. Как… Если Васюта Макаров оттуда вернется, он будет держать язык за зубами. В этом Мурин был уверен. Есть такое, чего рассказать невозможно. Нельзя…

Мурин опустил глаза.

…А родня быстро поймет, что лучше не приставать с расспросами. Уже начинает понимать.

Госпожа Макарова тоже отвела взгляд:

— Заболталась я тут что-то. А уж ночь-полночь. Пойду, мой друг.

Мурин пожелал и ей спокойной ночи. Послушал, как удаляется скрип ее шагов. Тишина обложила его голову. Потом где-то зашуршала мышь. Примерилась. Осмелела. Выбежала на середину комнаты, поднялась на задние лапки, повела носом. Но Мурин ее не видал. Он сидел, оцепенев, мысли его были далеко. Постепенно становились все отрывочнее.

«…Удар, говорит госпожа Макарова. Похоже на то, как умерла ее свекровь. Ничего странного. Ничего зловещего.

…Наследником матери стал Егор. Он был ее любимцем. Тоже понятно. Жена эта взялась откуда ни возьмись, вот это, конечно, странно. Но и госпожа Козина права: от Бонапарта сплошной кавардак. Все перемешалось, перепуталось, пришло в движение, люди уезжали, бежали, прибивались кто куда... Из Москвы она приехала, эта Елена Карловна. Как многие… Но как удобно. Москва-то сгорела. Со всеми своими бумагами. И наш дом в Энске сгорел. Ничего теперь не докажешь… Как удобно. Или — как у многих? Обратил бы я внимание на Юхновых, кабы не их богатство? Да и никто б не обратил».

Мурин увидел, что опять перепутал трефовую масть с пиковой, смешал карты, мышь прыснула прочь. Он устало потер глаза, лицо. Что тут думать? Жила старуха, потом померла, сплетники чешут языками, город-то маленький. Мысли переметнулись к танцам у Соколовых. Как разрумянились девчонки от всех этих па и выкрутасов. Что он там плел Наденьке между прыжками? «Значит ли ваше имя, что есть надежда или что надежды нет?»

Он смущенно хмыкнул: «Тоже мне Ловлас». Но воспоминания о вечере были приятными. В их золотистом свечении все события дня приобрели теплый оттенок. «Маленький город. Простые люди, простые нравы. Один оригинал — Коловратов. Все как на ладони», — теперь казалось Мурину. Как в ручье с чистой водой. «Мне-то что покоя не дает?»

«Все дело — во мне самом, — пришел к выводу он. — Война во мне точно какой-то винт сорвала с резьбы. Я во всем первым делом вижу дурное, в каждом человеке предполагаю худшее». Настроение снова испортилось. «А следовало бы оставить этих людей в покое».

Недовольный собой, он поднялся в спальню, лег, поручение Ипполита было выполнено, а сапог можно заказать пошить в мастерской, сделают за ночь, только бы добраться до города побольше.

Мурин твердо решил, что завтра утром уедет из Энска.

Глава 9

— Вот, доставили тебе утром. Пока ты спал.

Записка ждала его на столе, зажатая между тарелкой и чашкой. Мурин выхватил ее и пробежал глазами. «Быстрые в Энске слухи», — в который раз подумал он. Срок, поставленный доктором Фоком, прошел. Предсказание сбылось. Спустя сутки все знали о нем все. Мурин бросил записку на стол.

Она была от госпожи Юхновой. В самых учтивых выражениях дама приветствовала его в Энске. Выражала огорчение дорожным неудобством, случившимся с ним в их владениях. Приглашала оказать им честь посетить их в доме, чтобы обсудить, как ему будет благоугодно встретиться с собственным сапогом и как они могут этому споспешествовать. Почерк был прекрасный. Ровный и ясный. Даже чересчур.

Обе пожилые дамы не сводили с него глаз, в них горело любопытство.

Мурин жестоко оставил его неутоленным.

Глаза его быстро нашли дом, выступавший из остальных размерами и статью, его окружал сад. Теперь нагой, но, несомненно, пышный летом, он надежно скрывал от завидущих прохожих глаз чужое богатство. А для тех, кто готов протянуть руку к чужому добру, торчали пики забора. Богатство везде любит приватность, что в Энске, что в Петербурге. Это был дом Юхновых. Вышла женщина. Теплый капор и теплая шаль мешали разглядеть ее внешность и фигуру. Понятно было только то, что это дама, а не из дворни. Она сошла из крыльца прямо в сад, где снег хоть и слежался, хоть и подтаял ямками у стволов, но был еще глубок. Волочился, намокая, подол. В руках у нее были большие ножницы.

Над ее головой стукнула форточка. Женщина сунула ножницы под шаль. И только потом обернулась. За стеклом виднелось лицо в чепце. Дивное, классическое. Портила его только холодная брюзгливость.

— Что это вы там делаете?

— Гуляю, Елена Карловна, — робко ответила дама.

— Хорошенькое место вы нашли, чтоб гулять. Смотрите, что с вашим платьем и башмаками.

— Я отдам высушить.

— У людей больше нет других дел, как вас сушить.

— Я сама все обсушу, Елена Карловна.

— Вернитесь в дом. В девичьей сели кроить наволочки.

Елена Карловна недовольно цокнула языком. Форточка закрылась.

Дама в саду не поджала губ, не сдвинула брови. Просто тихо пошла к крыльцу.

Движимый любопытством, Мурин подошел и стал глядеть между железных копий.

— Прошу меня извинить, — учтиво окликнул Мурин.

Женщина обернулась. Лицо ее было юным. Не дама, барышня. Она сперва испугалась. Но увидела тулуп, увидела офицерский кивер и сапоги. Медленно, по мокрому снегу подошла. Но не слишком близко. «Осмотрительная».

— Что вам угодно, сударь?

— Я с визитом к хозяйке.

Носик и глазки ее покраснели от холода. Совершеннейшая белая мышь.

— Прошу.

Дорожка к крыльцу была расчищена. Но только она. Повсюду из-под снега торчали прутья, голые стебли — природа только и ждала весны. Видно было, что за прошлый год сад изрядно одичал, зарос — им толком не занимались: в этот год всем было не до садов.

Мурин поднялся за девушкой по ступеням. Она отворила дверь.

— Прошу, — повторила, — входите… Осип! — крикнула и тут же шмыгнула в какую-то дверь.

В богатую прихожую вышел немолодой, но крепкий и плечистый лакей в ливрее. Поклонился гостю. Принял кивер и перчатки. Повесил на руку себе его тулуп. Взгляд скользнул по гусарскому мундиру, блеснул. Физиономия не выразила ничего: человек при исполнении.

— Как прикажете доложить, ваше…

— …Благородие. Изволь доложить твоей хозяйке, что господин Мурин просит принять.

Лакей согнул стан, показав темя.

— Гренадер? — не удержался Мурин.

На лице лакея проступило человеческое выражение: изумление, лукавство.

— Таврический полк. Отставлен по ранению.

— Ха, — подмигнул Мурин, довольный своей догадливостью. — Вашего брата сразу видать. Ступай же, доложи обо мне своей барыне.

Лакей козырнул, вытянувшись во фрунт, ему приятно было припомнить старую роль. Но предпочитал держаться привычной:

— Извольте пройти и обождать в гостиной.

Проводив Мурина, он тихо притворил двери за собой.

Мурин оглядел гостиную. Она была обставлена со старомодной основательностью. Даже богато. Казалось невероятным, что за окнами Энск. Дом вполне петербургский. «Как только они все это сюда притащили?» Гигантша-люстра свисала с потолка. На каминной полке тикали бронзовые часы, увенчанные фигурами старика и младенца. Потемневший портрет на стене выдавал руку крепостного живописца. «Наверное, покойный Юхнов. Ну и мурло». Шторы были подхвачены черными лентами, напоминая, что семейство в трауре.

Шуршание платья заставило Мурина обернуться.

Женщина в черном платье с гагатовыми пуговицами озадаченно уставилась на него. Лицо ее было усталым. Новые атласные ленты, нашитые по подолу и лифу, не могли скрыть истину: платье было старым, лоснилось на швах. Волосы ее были уложены в самую простую прическу и не завиты. Мурин поспешил поклониться. Не в последнюю очередь для того, чтобы справиться с недоумением: это была не Елена Карловна. Ту он видел мельком и в окне, но не мог бы ошибиться. Елена была блондинкой и красавицей классического типа. А эта… Она была обычной. Из тех, кого долго не можешь запомнить и постоянно путаешь с кем-то другим. «Может, это старухина воспитанница Поленька?» Она присела, наклонив голову — и Мурин понял, что ошибся.

— Татьяна Борисовна… — запнулась: — Юхнова. Чем могу быть полезна, господин Мурин? Прошу, — указала она рукой на кресло, обитое полосатым шелком. — Садитесь.

И сама села на диван. Сложила руки коробочкой. Мурин увидел, что обручального кольца на ней нет. Татьяна перехватила его взгляд, переменила руки. Слегка покраснела. Приподняла брови: мол, я вас слушаю.

— Я, гхм, насчет сапога.

— Сапога? — Она еще выше подняла тонкие брови.

Ее реакция озадачила Мурина. Из записки было ясно, что писавшая — в курсе дел.

— Видите ли, сударыня, по дороге в Энск я имел несчастье увязнуть.

Мимоходом он подумал, что выражение «по дороге» было неуместно. — Один сапог я вынул, а другой так и остался в плену. — Он старался говорить, как бы посмеиваясь над собой и приглашая собеседницу сделать то же самое.

Но Татьяна слушала серьезно, а к концу его короткого рассказа помрачнела еще больше.

— Вот я и желал бы испросить вашего разрешения, чтобы послать человека в вашу рощу выкопать сапог.

Татьяна подождала, не скажет ли он еще чего, затем заговорила сама:

— Видите ли, господин Мурин, боюсь, об этом не меня надо спрашивать.

— Вот как?

— Произошло недоразумение. Всячески прошу прощения. Ох уж этот Осип… Лакей, — пояснила она Мурину в ответ на вопросительный взгляд. — Старый наш слуга. Преданный и верный. Этим и объясняется его нынешняя фронда.

— Фронда, сударыня?

— Видите ли, с докладом об вашем приходе он отправился ко мне. Тогда как ему следовало доложить о вас Елене Карловне. Ее супруг, мой младший брат, стал наследником после кончины нашей матушки.

— Примите мои соболезнования.

— Благодарю.

Дело было исчерпано — ошибка разъяснена. Но Татьяна Борисовна не спешила подняться. Мурин это отметил. «Она будто хочет, чтобы я ее расспросил. Но о чем? И почему?» Был только один способ выяснить.

— Какая внезапная перемена жизни, я полагаю.

— Осип всегда был очень предан нашей семье… Матушке. Ее вообще уважали и дворовые, и мужики. Им непросто принять новое положение дел. В этом все объяснение.

— Я говорил не о нем. О вас.

Татьяна вскинула глаза. Они были ярко-синие.

— Обо мне?

Она потупилась, стала собирать и распускать складки на платье. Мурин молча ждал. Наконец Татьяна вздохнула так глубоко, как только позволял корсет, и заговорила:

— Что ж, в моей жизни эта перемена не первая. …ах, господин Мурин, к чему ходить вокруг — ведь наши местные сплетники уже наверняка вас просветили на мой счет. А если нет, то скоро это сделают. Так уж узнайте историю и из моих уст тоже. Что бы вам обо мне ни рассказали, знайте, что никакой вины или тем паче безнравственности я за собой не вижу. Мне не повезло, и я не сумела этого терпеть. Возможно, кто-то посмотрит на дело иначе. Но я ведь вас предупредила, что рассказываю так, как вижу это я? Я вышла замуж против воли матушки. Сбежала из дома, чтобы обвенчаться. Как героиня романа! Только жизнь не роман. Мой муж оказался дрянным человеком. Дрянным и жестоким. Знаете, по поговорке: только съев яблоко, узнаешь, было ли оно вкусным. Мое яблоко оказалось прекислым. Что ж, я не захотела им давиться. Я оставила мужа и вернулась к матушке. А теперь… Теперь… Матушка скончалась. Ее последнюю волю объявили. Все, на что я могу надеяться теперь, — это что мой младший брат не оставит меня своей добротой… Когда вернется.

— Он наверняка добр. Раз был любимцем вашей матушки.

Татьяна усмехнулась.

— Егор? О, сударь. Мило с вашей стороны. Но боюсь, вам и на это вскоре раскроют глаза местные сплетники. Наша матушка была равно разочарована в нас троих.

— И все же выделила Егора.

— Думаю, это заслуга его жены. Елена Карловна очень любит мужа. Очевидно, она сумела показать его свекрови в том свете, в каком видела его сама. Они проводили много времени с маменькой. И много говорили о Егоре.

«Елена Карловна эта должна быть красноречива, как чертов Демосфен», — понял Мурин.

— …Мы все это видели. Не найдется ни одного свидетеля, который под присягой скажет обратное.

— Разве это не странно?

— Что?

— Такая скорая и глубокая привязанность вашей матушки к невестке.

— Сердцу нет закона, господин Мурин. Уж в этом я сама прегорько убедилась.

— Сердцу — безусловно нет. Но ваша матушка, как я сужу по рассказам, была чрезвычайно деловой особой, вот почему я предположил, что в своих поступках она вряд ли руководствовалась только сердечными порывами или позволяла сердцу себя увлечь. Одно дело — привязанность. Другое дело — имущество и собственность. Причем немалая собственность.

Татьяна задумалась.

— Пожалуй, так. Но, как я вам сказала, матушка была глубоко нами разочарована. И она была в этом права, господин Мурин. Хозяйство было делом всей ее жизни. Смыслом ее жизни. Возможно, она пришла к мнению, что в руках Егора… особенно под присмотром Елены Карловны… это дело будет сохраннее. Или уж точно сохраннее, чем в наших. Мы, младшие Юхновы, умеем только прогорать. Будь я на месте моей матушки, господин Мурин, я бы поступила в точности, как она. Но благодарю вас сердечно за ваше желание меня утешить. Добрых слов я слыхала мало.

Она поднялась, и Мурин тоже поспешил, поняв, что разговор окончен.

— Позову вам Елену Карловну.

Мурин задумчиво посмотрел на темный портрет. Не в отца ли уродились эти дети? Главой семьи была мать, хозяйкой была мать, преумножала состояние — одна лишь мать. «А ты что ж? Был тряпка и мот?» Единственное, чем помог, — это вовремя помер? За это тебя почтили, повесив твое изображение в этой пышной гостиной, купленной на деньги жены? В выражении лица на портрете ему увиделось нечто пристыженное.

Дверь открылась, он обернулся — и обмер. Показался себе сразу слишком маленьким, слишком кривоногим, слишком волосатым — его изъянов было не счесть. Потому что Елена Карловна была совершенством. Он видел ее в окне. Но теперь, когда между ним и ею не было оконного стекла, онемел. Она же, видимо, привыкла к тому, как действует ее красота. Стояла и ждала, пока он придет в себя. И Мурину показалось, что она так и год простоит, и десять, и уж от самого него останутся кости, покроются мхом, а Елена Карловна все будет стоять, крупная, величественная, и глазом не моргнет. А потом ее перенесут и установят в петербургском императорском Эрмитаже.

Он прочистил горло, представился, шаркнул.

Елена Карловна наклонила дивную голову:

— Ваш сапог, сударь, — это был голос сирены.

— Сапог? — Мурин все еще не понимал, на каком он свете.

— Очень жаль, что вы претерпели такое неудобство в наших краях. Велите распорядиться и послать за ним человека?

— А… Кхм.

— Весной бывает удивительное бездорожье.

— Удивительное!

Елена Карловна молчала. Ее глаза остановились на Мурине, точно она забыла перевести взгляд на какое-то более интересное место. Они не прожигали, не прощупывали, в них не было кокетства, страха, любопытства. А только чистая голубизна мозаики.

— Не угодно ли вам выпить чаю?

— Угодно.

Она позвонила в колокольчик. Появился Осип, уже виденный Муриным.

— Подайте, пожалуйста, чаю, — попросила Елена Карловна.

Лакей глядел поверх ее головы. Поклонился. Вышел.

Мурин не знал, что сказать. Молчала и Елена Карловна. Мурин признал, что никогда не видал женщины прекраснее — и никогда еще ему не было так скучно в дамском обществе. Чай все не несли. Елена Карловна потрясла колокольчик. Явился Осип.

— Где же чай? — нетерпеливо спросила красавица.

— В столовой накрыт, — ответствовал лакей. — Все давно там.

— Почему в столовой? Я же…

— Как барыней заведено.

Стало ясно, кого здесь хозяйкой не считают. Елена Карловна смутилась, щеки и прелестные маленькие уши порозовели. Мурин ей посочувствовал. Старый гренадер не собирался сдавать позиций. Остальная дворня наверняка выступала под его знаменами.

Елена Карловна не приструнила лакея. Не рявкнула. Она послушно встала. Обернула на Мурина свое блистательное лицо:

— Не соблаговолите ли проследовать в столовую?

«Странная дама», — прошмыгнула мысль. Но растворилась в лучах, испускаемых красавицей.

В столовой точно были все. Татьяну Борисовну Мурин уже знал. Бесцветная мышь оказалась воспитанницей старухи Поленькой. Молодой брюнет не мог быть не кем иным, как братом Татьяны. При виде Елены Карловны он заорал:

— Ой, кто пожаловал! Краса Энска сама Елена Карловна!

Сестра шикнула на него. Тот сдал назад. Оглядел Мурина, присвистнул.

— Мамочки, да тут золота наверчено, как на митрополите. Это вы — Мурин, о котором весь Энск говорит?

— Аркадий, — тихо и твердо вставила Татьяна.

Мурин осадил его холодным взглядом. Но Аркадию Юхнову было хоть бы хны. Карие глаза его блестели, как спелые вишни. Он разглядывал Мурина весело и бесцеремонно.

— Вообразите, никогда не видал вблизи настоящего гусара!

«Экий нахал».

— Садитесь, прошу, — мягко пригласила Татьяна.

Только тогда Мурин заметил, что и Елена Карловна оставалась стоять. После слов Татьяны она двинулась к свободному стулу. Аркадий вдруг подмигнул Мурину. Тело его вытянулось. Ловкая ступня протянулась к ножке стула, над которым уже расправляла платье Елена Карловна. Толкнула носком — стул прянул — и бедняжка опрокинулась на пол, точно поверженная языческая статуя. Все произошло в мгновение ока.

Татьяна ахнула. Мурин бросился к Елене Карловне, чтобы помочь подняться. Подал ей руку:

— Позвольте, сударыня.

Она жалобно посмотрела. Лицо ее утратило мраморный блеск. Оно было жалким. Губы дрожали. В голубых глазах блестели слезы.

— Они… они меня… — расслышал Мурин ее тихий шепот.

«Ненавидят», — догадался сам. Обернулся на Аркадия гневно:

— Сударь, вы… Вы…

— Я мерзавец, — весело подсказал тот. — Не удивляйтесь. Это знают все. Просто вы человек в Энске новый. Но теперь и вы просвещены. Из первых, так сказать, рук.

— Аркадий, — упрекнула Татьяна.

Мурин сухо им поклонился.

— Благодарю. Но, боюсь, мне пора.

Елена Карловна пригладила волосы, оправила платье:

— Извините, какая я неловкая.

Мурин вложил все свое негодование во взгляд, который переводил с Татьяны на Аркадия:

— Ежели вам благоугодно будет позволить мне прислать человека в рощу, которая, как мне сказали, принадлежала вашей покойной матушке, буду вам премного благодарен. Засим же позвольте откланяться.

— О господи. — Татьяна прижала палец к виску.

На лице Аркадия мелькнуло нечто вроде смущения:

— Да бросьте, Мурин. Ладно, я болван и дрянь. Довольны? Елена Карловна, прошу вас простить мне мою неуклюжесть. Это из-за нее я лягнул ваш стул. Проклятые ноги выделывают свое.

— Как вам будет угодно. — Елена Карловна присела в книксене. «Вот овца!»

— Видите, Мурин, — обрадовался Аркадий, — какие мы дружные. А за вашим сапогом я вас сам завтра отвезу. Если вы не побрезгуете моей компанией и соблаговолите лично указать, где произошло это печальное событие.

— Благодарю. Не стоит вам себя затруднять. Довольно и разрешения.

— Ох, Мурин. Вам не угодить. Что ж. — Аркадий начал выбираться из-за стола. — Милостивая государыня, Елена Карловна!

И вдруг бухнулся на колени:

— Помилуйте меня, ради всего святого. Иначе господин Мурин меня не простит. Виноват!

Та испуганно попятилась. Аркадий на коленях ловко устремился в погоню, норовя поймать край подола:

— И лобызать край ваших одежд…

— Аркадий! — безнадежно взывала Татьяна.

— …ибо вы ангел, который нас не стоит.

Елена Карловна уворачивалась, как кошка.

— Умоляю вас, — взывала красавица.

Мурин бросил в сердцах:

— Аркадий Борисович… ради всего святого…

Тот тут же оставил свою жертву и обернулся к Мурину:

— Так вы меня простили?

— Поднимитесь с колен, — поморщился тот.

— Сделаю это только ради нашего будущего союза и совместного похода за вашим драгоценным сапогом. Не можем же мы грызться всю дорогу.

— Ладно.

— Нет! Не так. Скажите, что я прощен! Не встану, пока вы не скажете. Потому что я знаю, вы человек, верный своему слову. Я вижу по вашим глазам.

— Пожалуйста… Оба, — взмолилась Татьяна. Теперь уже она подпирала свои виски с обеих сторон и вид имела самый загнанный.

— Только ради вас, сударыня. — Мурин сдался и протянул руку: — Мир.

Аркадий схватил ее, потянул, помогая себе подняться. Встряхнул:

— До завтра, дорогой Мурин. Ибо, я так полагаю, будучи верным своему слову, вы на чай с нами не останетесь, как и пригрозили.

— К моему огромному сожалению, не останусь.

— Ха! — последовало.

Мурин много раз слыхал, как много свобод дает человеку жизнь в провинции и как много чудаков, оригиналов и просто сумасшедших она плодит. Он не провел в Энске и трех дней, а уже скучал по петербургской чопорности. Кто бы мог подумать!

К его удивлению, Елена Карловна устремилась за ним. И даже вышла в прихожую. Хуже того, подобострастно схватила тулуп и распялила к Мурину изнанкой.

Такого Мурин в жизни не видал. Он не знал, что делать.

«Они все тут — малость ку-ку».

—Кхе-ек, — возвестил о себе отставной гренадер-лакей Осип.

Его появление нимало не смутило Елену Карловну. Оно смутило Мурина.

— Выйди вон, — коротко бросил он.

Осип тотчас испарился. Но Мурин заметил: дернулась было и Елена Карловна. Точно не сразу поняла, что уж к ней эти слова не могли относиться. «Странная она… особа. Что ж ей надобно?» Он взял из ее рук свой тулуп. Елена Карловна молчала. Точно он снял тулуп с вешалки. «Оденусь на крыльце». Из этого дома хотелось убраться поскорее.

— Сударыня… — поклонился ей Мурин особенно учтиво.

Голубые глаза встретились с его. «Но как же красива!». Встретились и наполнились слезами.

— Я боюсь… — тихо произнесла Елена Карловна. Руки ее взяли кивер.

— Чего, сударыня?.. Кого?

Но в глубине дома что-то стукнуло. Взгляд ее внезапно стал пустым.

— Прошу, — она подала кивер.

Мурин вышел на главную улицу. Мысли его были заняты Еленой Прекрасной. Красавица в беде? Он не знал, что и думать о внезапной перемене, которую наблюдал в передней. Должно быть, Елена Карловна внезапно услыхала… или увидала кого-то! Ее это спугнуло. А жаль. Что же она желала ему сказать наедине? Кого она боится? Чего? Дома и лавки, которые тянулись по обеим сторонам улицы, скользили мимо, как во сне. Посредине ее тянулись липы, их нагие ветви торчали, как вздыбленные власы. Поодаль видна была церковь.

— Господин Мурин! Ах! — зазвенело так, что он вздрогнул, проснувшись от своих мыслей, и увидел улицу по-настоящему. — Шарман!

Госпожа Коловратова стояла перед ним и приветливо выглядывала из створок огромной шляпы. За руку держала маленькую девочку — несомненно, дочь. Крошечной барышне Мурин поклонился отдельно:

— Мадемуазель Коловратова.

Девочка ничуть не смутилась, не заробела, сделала книксен, осведомилась, как он поживает и как здоровье его старшего братца. Выговаривала она чисто. Мурин ответил ей тоже по-французски.

— Как поживает ваш сапог? — спросила затем малютка. — Скоро ли мы будем иметь счастье его видеть?

Мурин наконец не выдержал и засмеялся:

— Сударыня, я в восхищении! Вы настоящая светская дама!

Госпожа Коловратова была польщена, но пробормотала:

— Ах, ма шер, поди-ка поиграй немного с няней. Няня!

Мурин готов был поклясться, что от ее крика с крестов на церкви сорвалась стая галок и, хлопая крыльями, показала себя всю на голубом весеннем небе.

Девочка побежала к няне.

— Я просто хотела немного поболтать тет-а-тет, — конфиденциально зашипела Коловратова. — А ее французский для этого уже слишком хорош... Вы были у Юхновых, говорят.

— Уже?! Говорят?

Госпожа Коловратова снисходительно улыбнулась:

— Вас видел посыльный из лавки, когда вы входили в их дом. А в этой лавке покупает сахар весь Энск.

— Да, сударыня, гляжу, в Энске не может быть тайн. Все становятся явью.

— Лучше скажите, как вам Елена Карловна.

Мурин задумался. Отвечая, следовало помнить, что молва тут же разнесет его слова по всему городу, не обходя и дом Юхновых.

— Она хороша собой.

Госпожа Коловратова кивнула:

— Так-то оно так. Только совсем лишена такта. И одевается странновато.

Мурин смог вспомнить про платье Елены Карловны только то, что оно было черным.

— Не заметил.

Госпожа Коловратова засмеялась:

— Ах, всем мужчинам ее красота застит глаза.

— Рад буду услышать истину из ваших справедливых уст.

— Туалеты-то ее хороши, явно с Кузнецкого Моста. Только… — госпожа Коловратова задумалась, — сидят на ней нехорошо как-то. Вкривь и вкось. С чего? Ведь она хорошо сложена.

Мурин был поражен:

— Вы можете отличить по одному лишь виду платья, шитые на Кузнецком Мосту?

Он невольно уставился на туалет самой госпожи Коловратовой. Но ничего определенного о нем подумать не сумел. Коловратова отстранилась обиженно:

— А что, господин Мурин, я показалась вам простоватой?

— О нет, что вы… я совсем…

— Я все же урожденная графиня Сиверская.

Эту фамилию Мурин прекрасно знал.

— Сиверская? А Владимир Николаевич Сиверский…

— Мой брат.

— Вот так так. Но вы… Как?..

Но тут поверх ее плеча Мурин увидел, что на другой стороне улицы к паперти подошла Поленька в сопровождении немолодой женщины из простых. И забыл свой вопрос. Коловратова продолжала увлеченно:

— О, сударь. Отнюдь не всем хочется жить в Петербурге или в Москве.

— Вот как, — пробормотал Мурин, больше своим мыслям.

Госпожа Коловратова вскинулась вдохновенно:

— Конечно! Это же так хлопотно! Живя в столице, человек вынужден проделывать кучу неприятных и бессмысленных вещей, тратить на них умопомрачительные деньги и ради этого влезать в долги...

Тем временем Поленька и ее дуэнья подали милостыню и вошли в церковь. Но госпожа Коловратова все возмущалась:

— …платить сто рублей, чтобы слушать, как пищит какая-нибудь итальянка в то время, когда я предпочла бы лечь спать — причем это не стоило бы мне ни копейки. Покупать этих гадких скользких устриц, хотя я люблю пирожки с капустой. Зачем? Объясните мне, сударь, вы столичный житель.

Мурин был занят перемещениями Поленьки. Вот бы нагнать ее.

Коловратова перевела дух:

— Я люблю пирожки с капустой. Но это не значит, что я не понимаю, что такое элегантный туалет. Кстати, не устроить ли нам сегодня пироги? Вы на вечер уже ангажированы? Господин Мурин?

— А?

— Пироги! — звонко крикнула она ему в самое ухо.

Мурин захлопал глазами:

— Великолепно!

Она сразу успокоилась:

— Решено! Приходите.

Он обещал, поспешил с ней проститься. И быстрым шагом пошел к церкви.

Снял кивер и взял его в сгиб локтя. Из дверей на него дохнуло запахом воска и ладана. Мерцали в полумраке огоньки свечей.

Он увидел старуху, с которой вошла Поленька, и тихо отошел в сторону, чтобы не сразу себя обнаружить. Услышал самый конец ее разговора с попом в черной рясе:

— …Об упокоении рабы божьей Ирины. Пусть покоится с миром, голубка моя.

— Что ж дети-то усопшей госпожи Юхновой не закажут?

— Мне почем знать. Их спрашивать надо.

Она расплатилась, поп ответил «Благодарствуйте, Федора Семеновна», она отошла к образу. Зажгла и поставила свечу, перекрестилась.

Мурин тихо подошел. Он увидел, что старуха забыла молиться или молитва ее была коротка, она с тихим любопытством смотрела в окно.

— Не любили они маменьку?

Старуха отвела взгляд от окна.

— Дети, — уточнил он.

Она настороженно окинула его с ног до головы. Ответила веско:

— Она их не любила.

— Как же говорят, что материнская любовь — самая чистая и большая на свете?

— Не знаю, барин, что среди вас, мужчин, об этом говорят. А у нас всякое бывает. Бывает, что и придушит мать своего младенца.

— Ты с барыней твоей была в тот день, когда она преставилась?

— Была. А толку? Не уберегла.

— Что барыня делала перед тем, как в гости поехала?

— А тебе зачем?

Мурин выдержал твердый взгляд старухи.

— Пока не знаю. А там, может, и увижу.

— Что это ты высмотреть надеешься?

Мурин решил обойтись без обиняков:

— Отчего твоя барыня померла.

Старуха побледнела. Но не отвела глаз. «Видать, сама на сей счет что-то соображала».

— Ты, вижу, любила свою барыню.

Федора Семеновна заговорила не сразу.

— Она мне молочная сестра была. Матушка моя — ее кормилицей была. Так мы две и росли: я у левой титьки, а барыня — у правой. Я у ней единственная собственность была, когда она замуж за Юхнова выходила. Всегда при ней.

Она усмехнулась:

— Но ты-то ей — не сродственник. И не друг. Никто. Я про тебя все знаю. Ты сапог у них потерял. Вот ты кто.

— Верно. Но знаешь ты про меня далеко не все. Я не только сапог потерял. Еще я не люблю, когда люди раньше срока на тот свет отправляются.

Она тяжело задышала. В груди ее посвистывало. Мурин забеспокоился, не крутовато ли взял: «Как бы сама не окочурилась».

— Расскажи, как все было с самого утра.

Старуха сглотнула. Перевела глаза, точно ответ лежал где-то в сотне верст отсюда. Заговорила медленно:

— Как проснулась, подали ей умываться. Потом кофий.

— Морковный?

— Вот еще. Колониальный.

— И больше ничего?

— Она всегда с кофию утро начинала, я ей варила и приносила. А пока она пила, счетную книгу смотрела или писала в ней. Обыкновенное дело. Потом поехала смотреть, как в имении добро выкапывают.

— Как это?

— Как выкапывают? Лопатами.

— Что за добро?

— Которое от Бонапартия попрятали.

«Здорово. Новый поворот», — подумал Мурин.

— Много?

— Она, моя голубушка, вишь, не дура была. Еще как слух прошлой весной пошел, что Бонапартий на нас двунадесять языков поведет, так она с мужиками потолковала. Судили-рядили. И решили все схоронить. У ней с мужиками договор был такой. Они все ее добро хоронят и стерегут, а с того, что сберегут, себе потом десятую часть заберут.

— Щедро.

— Разумно.

— Что же, она не боялась, что они у ней попрячут только половину, другую — себе прикарманят, а потом с той половины еще и десятую часть слупят?

— Не больно. Шила в мешке не утаишь. Кто-нить да проболтался бы. А у голубушки моей расправа была короткая, мужики это знали. Зачем им это? Верный куш куда как лучше. Тем более такой хороший.

Мурин прикинул: даже по самым скромным подсчетам, вышло добра на несколько тысяч рублей. Для мужиков сумма — оглушительная. Юхнова предпочла с ней расстаться, чтобы сберечь большую. А тот же Коловратов потерял все.

— И что ж потом?

— Вернулась в городской дом. Велела подать себе переодеваться. Они на обед всем семейством отправлялись. Все молодые уже одетые сидели, ее ждали да зубами щелкали. А голубушка моя сперва откушать хорошенько дома изволила.

— Она плотно поела дома перед тем, как ехать в гости?

— А как же. Не голодной же в гостях сидеть.

— Не понимаю. Она же в гости обедать ехала.

— Молодые, может, и думали, что обедать. А только голубушка моя шепнула мне, чтобы я подала ей хлеб, и масло, и варенье любимое, и чаю прямо в ее комнаты. Она сперва покушала у себя, потом переоделась без спешки, потом пасьянс сложила. Потом пукли приколола, чепец надела и шаль индийскую. И только тогда к молодым спустилась, которые в туалетах своих все сидели да бесились, и они вместе отправились туда, где поджидала ее кончина.

«Бесились». Мурин задумчиво пощипал ус.

Но этот чрезвычайно интересный разговор был прерван.

— Готова ль ты, Федора Семеновна? Ах… — Поленька увидала Мурина.

— Ну вот, сударь. И весь сказ. Только не знаю, как тебе это может помочь.

— Благодарю. Был рад с вами поговорить.

— О чем вы беседовали? — удивилась Поленька.

— Да о пустяках, душенька. Господин офицер все выспрашивал меня, что за образа там и вон там.

Поленька поглядела на образа на дальней стене. На старуху, на Мурина. В глазах ее мелькнуло недоверие.

— Иногда любопытствую, — сообщил Мурин.

— Боюсь, эти ничем не знамениты, — молвила Поленька.

Пока Мурин соображал, можно ли спросить «А какие бы вы мне посоветовали?» или это слишком похоже на вопрос к метрдотелю, она уже присела в поклоне, и Мурину пришлось тоже откланяться.

Вечером были пироги у Коловратовых, и из гостей Мурин явился, как и в прошлый раз, переполненным. Но на сей раз в области желудка. Вечер удался. Госпожа Коловратова ничего не делала вполсилы. Пироги несли и несли. С капустой жареной и тушеной кислой. Были с картошкой. Были с яйцом. Были с яйцом и капустой. Были с сушеными ягодами — всех видов, какие только родит местная флора. Как ни топорщил Мурин уши, о Юхновых не пролетело ни слова. Наверное, все соки из темы были к этому времени высосаны, и ее забросили. Дамы вступали в диковинные диалоги, в которых он не понял ни шиша. Так, госпожа Кокорина откусила один пирожок и скосила глаза к носу, высматривая начинку:

— Ах, у меня тоже всю малину, которую бабы в том году собрали по оброку, пришлось посушить.

— Да уж, нет сахара — нет варенья. Это все Бонапарт.

С вареньем точно пирогов не было. Зато был один с запеченной пуговицей, загаданный на то, которая скорей всех выйдет замуж, но он ни одной барышне не достался, а достался госпоже Козиной. Она решила, что это розыгрыш, и не сумела принять его с должной миной: зафыркала, запыхтела. Мурина стали пихать в бок, подмигивать. К этому времени все уже считали госпожу Козину и госпожу Макарову его тетушками, хоть и не первой ступени родства. Самому Мурину тоже так временами казалось.

— Как я объелась… как объелась, — принялась стенать госпожа Макарова, когда обе дамы были привезены домой на собственных дрожках четы Коловратовых: привилегия полагалась всем пожилым гостьям.

Мурин эти полторы сотни шагов прошел пешком.

Пожилая горничная совлекла с хозяек теплые салопы.

— Я теперь всю ночь буду ворочаться. На полный-то желудок. Хоть вовсе не ложись.

К тому же после пирожков всем хотелось пить. Завели чай.

— А вот интересно… — за чаем улучил момент Мурин. — Часто покойная госпожа Юхнова такие артикулы откалывала?

— Она все время какие-нибудь артикулы откалывала.

— Я имею в виду — как тот у госпожи Кокориной. Когда Юхнова явилась на обед с таким опозданием, что вовсе ничего есть не стала.

— Постоянно, — заявила госпожа Козина.

— Никогда, — одновременно отрезала госпожа Макарова. И тотчас повторила: — Никогда. Иначе бы ее артикулы никого не заставали врасплох и не производили столько эффекта. В этом было их действие. Ты никогда не знал, что она выкинет.

— Нет, душенька, — возразила сестра. — Все как раз знали, что Юхнова непременно что-нибудь выкинет, и даже иногда догадывались что. Эффект был не в неожиданности. А в сатирических речах, которыми она сопровождала свои выходки. Никто не знал, на кого именно она обрушит бич и за что.

— Нет, милочка. Ничего сатирического в ее речах не было. Обычное злословие.

— Нет, душенька. Не обычное. Юхнова иной раз была весьма тонка.

Но пыл угас: продолжения не последовало, и никто его не потребовал. Мурин тяжело моргал, все трое позевывали. Как ни охали старые дамы, что нипочем сегодня не уснут, как ни хотелось Мурину посидеть в тихом одиночестве и поразмыслить — неспеша разобрать и рассмотреть свой дневной улов, потому что его не покидало чувство, что были там перлы, которые он проглядел, — а только и получаса не прошло, как весь дом госпожи Козиной погрузился в сон.

Глава 10

Встали сестры точно с птицами. И Мурин тоже. Это оказалось легче, чем он думал. Сквозь стекло доносилось пиканье синицы, чириканье воробьев, мычание голубей и треск сорок. Возможно, энские птицы отличались от петербургских и вставали позже, то есть следовали общей местной философии, в новые детали которой его вчера посвятила госпожа Коловратова: зачем причинять себе неудобство?

Бодрый — даже и после морковной бурды — Мурин шагал по улице, приветливо глядя на высаженные в середине липы. Прошел мимо церкви. Ему казалось, что он в Энске уже давно. «Эх, а вот осесть здесь навсегда…» — мелькнула шальная мысль. Стать одним из местных оригиналов. «Отпущу бороду, пошью себе какой-нибудь небывалый сюртук. А выезжать буду — на собаках».

Солнце уже грело. В валенках становилось жарковато. Мурин предвкушал встречу со своим сапогом. Даже если ради нее придется терпеть компанию этого шута Аркадия Юхнова.

Но, как оказалось, Аркадий Борисович вовсе не спешил утруждать Мурина своей компанией.

— Барин еще не вставал. Спит-с, — сообщил в прихожей лакей-гренадер Осип. — Изволите доложить о вас барыне? Или той… особе? — вкрадчиво-едко добавил. Фронда по-прежнему доминировала в доме Юхновых.

— Не надо, — отказался от обеих Мурин. — Барин наверняка скоро выйдет.

— Очень в том сомневаюсь. — Подчиненное положение не мешало лакею иметь независимое мнение, а также сопровождать его высказывание сатирическим выражением лица.

Мурин бросил только:

— Я обожду, — и остался в гостинойодин.

Обстановка выдавала вкус старой барыни. В вещах, покинутых своею хозяйкой, Мурину виделось что-то печальное. «Человека нет, а стол стоит». В камине был разведен огонь. От него распространялось приятное тепло. Мурин подошел ближе. Ощутил тепло на лице. Подвинул кресло. Сел и задумался о том, что вчера не позволил ему сделать сон.

Кто мог желать смерти старой Юхновой?

Список вышел велик. Но вполне подобал особе со столь дурным нравом и столь твердой жизненной позицией, каковой была покойная барыня по отзывам знавших ее людей.

Начать хотя бы с Аркадия и Татьяны.

Оба были на бобах, с матерью в дурных отношениях и только с наследством связывали надежду поправить дела. В итоге просчитались, но это вопрос другой.

Потом младший сын — Егор. Пока что он служит и расходы его относительно невелики: полк-то не гвардейский. Но Васюта Макаров писал матушке, что Егор метил в гвардию. Смерть матери открыла ему дорогу к этой карьере. Был у него интерес в кончине матушки? Еще какой.

Елена Карловна. Елена Прекрасная. «Черт, а хороша». Жалко только, что глупа. Но дуры бывают и прелестные, ласковые или обаятельные. Елена Карловна не показалась ему ни той, ни другой, ни третьей. Колода. Хотя колода и красивая. Или она умеет быть иной? Как-то ведь она сумела расположить к себе старую Юхнову, что та отписала все имущество младшему сыну? Как?! Теперь это казалось ему невероятным. Более разные натуры Мурин не мог представить. О чем эти две дамы вообще могли говорить? Он впервые об этом задумался. Но смерть старой Юхновой сделала Елену Карловну супругой богача. И теперь только Егор Борисович Юхнов отделял Елену Прекрасную от того, чтобы самой всем владеть. Она, положим, глупа. Глупа и робка. Но что, если все, что он видел, было лишь ее игрой? Что они все знают об этой Елене Карловне — особе, которая однажды оказалась на пороге их дома? Эта женщина будила во всех слишком много разных чувств, которые мешали зоркости. Мурин попробовал увидеть сухой остаток. «Женитьба скорая и тайная, Москва сгорела, горничная померла в номере трактира. Такие понятные обстоятельства. И такие удобные: не зря же говорят, война все спишет… Что, если проницательная старуха заподозрила дурное — и за это поплатилась? Это возможно». Мурин пощипывал губу, глядя на пламя в камине.

«Правда, остается Егор Юхнов. Он-то, слава господи, знает, на ком женился. М-да. Егор получил от смерти матери больше других. Если точнее, все.

Еще есть эта мышь Поленька. Но ее можно сразу отбросить. Смерть старухи выбила почву у нее из-под ног. Новые хозяева к ней не привязаны сердечно. Возможно, оставят бедную приживалку в доме. А возможно, вытурят. Как бы то ни было, жизнь ее теперь не сахар. Нет, Поленьку откидываем — вместе с лакеем Осипом и преданной Федорой Семеновной.

А еще ведь энское хорошее общество. Юхнова изводила его своими артикулами и сатирами. Причем, как говорит моя названная “тетушка”, не хаяла огульно. А была весьма тонка. Что, если госпожа Юхнова нечаянно сковырнула корку, трогать которую не следовало? Убивают за такое?

И еще крестьяне. Смерть настигла их госпожу посреди интересного дела. Они откапывали добро, заблаговременно спрятанное от Бонапарта. Теперь госпожи нет, можно многое прикарманить. Достаточно этого, чтобы пойти на убийство?»

Мурин видал, как один солдат убил другого ради гвоздя. Хм… Но крестьяне бы избрали способ попроще. Старая Юхнова разъезжала по своим владениям. Подкараулили в укромном месте — и тюк топором по башке... Но тогда преступление бы кричало о себе. Дама богатая и влиятельная. Чтобы прояснить обстоятельства ее насильственной смерти, губернатор прислал бы сюда чиновника по особым поручениям. Началось бы дознание. Шум. Нет, тут весь фокус в том, что смерть старой барыни выглядит такой естественной. Не в этом ли и была цель?

А если так, то, чтобы устроить все тихо, неприметно, необходим был сообщник внутри. «В этом самом доме». Ну и ну. Несмотря на тепло от камина, Мурин передернул плечами. Уютный мирок, ничего не скажешь. «Болотная вода», — вспомнил он определение, данное доктором Фоком.

Кстати, дети покойной вовсе не пожелали вникать в причины смерти своей матушки. Случайно ли?

Доктор Фок счел их нежелание понятным. Кстати, он и смерть старухи не нашел подозрительной. Или просто норовил отклонить вопросы? Но ведь и госпожа Макарова ее тоже считает естественной, заурядной. Удар.

А что, если на это и рассчитывал убийца? Все случилось на глазах у множества людей. Они видели смерть Юхновой своими глазами и теперь полагают, что знают все. Поболтают, конечно, куда ж без этого. Но не будут вникать. «Отвлекающий маневр», — пробормотал Мурин вслух. Он был рассчитан на посторонних. И сработал! Но одного человека не отвлек и не сбил. Федору Семеновну — рабыню и молочную сестру, которая была рядом с Юхновой с самого младенчества. Она что-то подозревает. А может, что-то и заметила. Он прочел это по ее лицу тогда, в церкви. Эх, если б не явилась эта дура Поленька… Но все поправимо.

Мурин решительно вскочил и направился к двери.

Осторожно отворил, чтобы не скрипнуть. Прислушался. Дом ворочался, постукивал, покряхтывал, как живой организм. Работали на кухне. Поскрипывали шаги над головой. Слышались голоса, слов было не разобрать. Мурин знал, где столовая. Вспомнил облик дома снаружи. Прикинул, где могут быть хозяйственные помещения. Понадеялся, что угадал верно. И выскользнул из гостиной.

Спасибо тебе, Господи, за валенки. Он ступал мягко и тихо, как кот.

Пол вместо паркетного стал грубым, дощатым, а стены вместо обоев были покрыты олифой. Слышались голоса баб и девок. Плюхало и плескалось. Он понял, что пришел куда надо.

Навстречу ему из-за угла вышла баба с тазом, полным выстиранного, жгутами выкрученного белья. Глаза ее расширились при виде молодого офицера. Мурин вскинул палец к губам: тсс. Брови у ней сдвинулись. Но она ничего не сказала. Прошла мимо. Мурин оглянулся. Она, нахмурившись, глядела ему вслед. «Думает, что я в девичью, насчет клубнички... Экий водевиль». Но исправить ее мнения не мог. На его счастье, Федора Семеновна прошмыгнула из двери в дверь. Мурин негромко окликнул ее по имени. Та вернулась. Лицо у ней стало строгим.

— Что вам угодно, барин?

— С тобой перемолвиться, — прошептал.

Она без вопросов затворила за собой дверь и приблизилась к нему, не сводя глаз. Точно сама ждала, что он однажды явится снова. Глаза ее блестели в полумраке.

— Ты почему думаешь, что барыню твою извели?

Глаза ее забегали из стороны в сторону.

— Не вздумай отпираться. Я с тобой болтать долго не могу. Отвечай живо.

— Не думала я, что извели ее. Думала, съела она что-то испорченное. А так как перед кончиной ела она в своих комнатах то, что я ей подавала, то, выходит, из рук моих смерть приняла.

— Точно из твоих?

— Я так сперва подумала. Да только я вместе с ней тогда все то же самое ела и из того же заварника чай пила. И вот она я перед тобой. Жива-здорова.

Мурин свел брови. Он ей верил. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза с одним и тем же вопросом: как же так? Федора Семеновна облизнула губы:

— Потом до меня дотрехало. Все — да не все. Вареньем голубушка одна лакомилась. Она у меня охоча до сладкого была. Прошлым летом-то никто варенье не варил, из-за войны сахару ни у кого не было. Так я все, что оставалось в кладовой с еще позапрошлой варки, для голубушки моей припрятала. Никто об этом схроне не знал. А может, все ж проведал.

— Почему думаешь?

— Как сообразила я про варенье, значит, так сразу пошла в кладовую, чтобы глянуть на эту банку. А только ее там уже и не было. Другие стоят, а этой нет.

— Ты не могла перепутать?

— Малиновое от черничного я, сударь, слава богу, еще отличаю. Початая банка с черничным вареньем точно пропала.

— А не могла…

Но вдруг она сорвалась и одним прыжком исчезла в двери. Мурин успел изумиться и только в следующий миг сам услышал деловитые шаги. Они приближались. Деваться Мурину было некуда.

Все, что Мурин успел, чтобы замести следы, — это отошел от двери, за которой скрылась Федора Семеновна. Ловец выбежал прямо на него — чуть не врезался, обдал запахом одеколона:

— А-а-а, Мурин! Вот вы где! А я Мавре сперва не поверил, — весело закричал Аркадий Борисович. — Она с тазом шла и мне доложила о ваших релокациях. Отправились в девичью поискать подходящий розанчик, чтобы пощупать? Ах вы шалун!

Он погрозил пальцем. Вымыт, выбрит, свеж:

— Готов к походу. А вы?

Мурин выдавил улыбку.

Лошадка весело бежала по подмерзшей за ночь земле. Поверхность оледенела. Но зимние подковы крепко цеплялись, а возок, которым правил Аркадий Борисович, легко скользил под голубым куполом неба. Поля спали. Нагие деревья, казалось, пробирались по насту, да замерли, услышав топот: кто там?

Болтать Мурину не хотелось, тем паче — с Аркадием Борисовичем.

Он был сосредоточен. Как часовщик, подбирал колесики. И не мог подобрать. «Что за странная история. Едва брезжит подсказка, как является другая — и указывает в другом направлении».

Пропавшая банка с остатками варенья занимала его. Значит, все-таки старую Юхнову отравили. «Борджиа не Борджиа, но дело сделано». И сделано одним из обитателей дома. А были в тот день все. Молодые Юхновы сидели в гостиной, готовые к выезду, ждали мать и «бесились». Друг у друга на виду. Отлучаться, чтобы отравить варенье, не требовалось. К тому времени все уже было готово. Один из них просто ждал, когда план придет в действие. Как вел себя этот человек? Казался ли он другим слишком тихим? Или был натужно весел?

Или скажем без предубеждений к полу: весела.

Мурин представил себе Татьяну Борисовну. Как она крикнула «Маменька!», когда тело стали выносить. Горе дочери, до которой внезапно дошел смысл случившегося? Или ужас убийцы перед содеянным?

И это только если брать корысть как причину.

А если злобу или месть? Любой из дворни мог затаить на барыню лихо. «Или я бы уже об этом знал?» «Шила в мешке не утаишь», — сказала ему Федора Семеновна. Мурин эту возможность отбросил. «Значит, ближние». Может даже, вот этот самый господин, который сидит сейчас рядом, прижав свою горячую ляжку к его. Мурин покосился на Аркадия Борисовича. Но тот глядел прямо перед собой.

И что удивительнее — молчал.

Лицо его было тихо и серьезно.

Как будто фигляр остался дома, а сейчас сидел он настоящий. Мурин терялся в догадках, что значила эта перемена.

— Вон там не видать, все подо льдом, но там речка, — указал Аркадий. — Летом ставят сети, часть оброка у маменьки платят сушеной рыбой, ее возят даже на ярмарку. Если поехать выше, то увидим мельницу. Хотите?

Он слегка обернулся на Мурина.

— Мельницу? — переспросил тот.

— Она в полном порядке, в общем-то.

— В порядке — и ладно.

— Ну как скажете.

Проехали еще. Все так же молча.

— Здесь маменька обычно сеяла клевер.

Мурин повернул голову и посмотрел на белое полотно. Снег, плоский и твердый, сверкал на солнце. Мурин опасливо потянул ноздрями. Воздух был чист и свеж. То ли оттого, что схватил мороз. То ли они все еще были далеко от злополучной рощи.

При мысли о ней у Мурина свело живот. Страх стал просачиваться в душу, как черная вода. И, чтобы встретить его лицом к лицу, Мурин резко спросил:

— До рощи-то еще далеко?

— Которой? У маменьки… то есть у моего братца Егора — их несколько.

— Разве мы не за сапогом едем?

Аркадий Борисович ничего не сказал. Не сводя глаз с блестящего бугристого льда впереди, наклонился, вынул и бросил в руки Мурину его сапог. Тот едва успел его поймать. Сапог был чист и смазан дегтем. Мурин уставился на него, как на привидение.

Но сапог был точно его. Ушки оторваны в прошлой схватке с грязью. Парный тому, что стоял сейчас в доме госпожи Козиной.

— Что за… шутка! Что это значит?

— А вам непременно надо, чтобы мы сами рылись на том кладбище, как два вурдалака?

— Нет.

Аркадий кивнул:

— Я так и предположил. Поэтому послал туда вчера Осипа с лопатой. Он у нас привычный. В турецкой кампании был.

— Благодарю.

Аркадий покачал головой, глаза его по-прежнему были устремлены куда-то между ушей коня:

— Чертов адище. Все эти тела. И это мы еще тут, в Энске, как бы остались в стороне. Страшно думать, каков сейчас Смоленск. Или Москва.

— Да, — только и сказал Мурин. — Ад.

Аркадий опять покосился на него:

— Дрянные воспоминания?

— Вроде того.

— Ладно.

Аркадий опять умолк. Покосился на Мурина, увидел недоумение у него на лице.

— Ха! Думали, я вам по дороге поведаю весь свой жизненный путь? Оболью помоями матушку, сестрицу, братца, прекрасную Елену? Изложу свою картину событий, в которой сам буду изображен лестным образом? Тогда вы промахнулись.

— Не сумели найти для себя лестных красок?

— Отчего ж.

— Заинтриговали. Например?

— Например, я нежный брат.

— Удивили.

— Зря удивляетесь. Матушка нас не больно любила. Так мы втроем друг за дружку горой.

— Заметил вашу нежность. Когда вы травили бедную невестку.

— Виновен. Признаю! Но не отказываюсь. Я ей ни на грош не верю. Она окрутила Егора из каких-то своих соображений.

— Не верите, что полюбила?

Аркадий хмыкнул.

— …может, ваш брат ее полюбил.

— Мог. Но жениться?!

— Отчего ж нет?

— Она ему не пара.

Мурин издал смешок.

— Не смешно. Они — не пара. Хоть режьте меня.

— Как вы, думает добрая половина родственников о женитьбе своих ближних. И ничего.

— Промолчу.

И в самом деле исполнил угрозу. Некоторое время оба молчали.

— Вы точно не собираетесь раскрывать мне глаза на ваше душевное совершенство? — не выдержал первым Мурин.

Аркадий поднял руку, покрутил ею у сомкнутых губ, точно запирал их ключом, а потом ключ выбросил в снег.

— Зачем же тогда мы едем?

— Как зачем? — удивился и Аркадий. И тоже искренне. Даже впервые обернулся на Мурина: — Разве вы передумали покупать матушкино — то есть Егорово имение?

Мурин целую секунду осмыслял его слова. Восстановил цепочку до самого источника сведений. А потом захохотал. Он хохотал, хохотал до слабости в руках и второй раз потерял бы сапог. Если бы Аркадий Борисович не успел его подхватить.

Наконец Мурин отхохотался.

— Отпустило? — осведомился Аркадий Борисович. — Вы вашим гоготом лошадь напугали. Что смешного?

— Ничего. Люблю Энск, — сообщил Мурин. И все же уточнил: — Я не думал покупать имение вашего брата Егора. И никогда не собирался.

— Но говорят…

— В Энске всегда говорят. Обо всем и обо всех. Вам ли не знать.

Аркадий Борисович вздохнул.

— Понятно.

Он быстро и легко принял правду. Предложил:

— Тогда давайте просто любоваться пейзажем. Чего дома сидеть. Такая дивная погода зря пропадает.

— Давайте.

Аркадий Борисович тряхнул вожжами. Лошадка побежала скорее. Оба отдались ритму ее бега, пригрелись на солнце. Мелькали деревья, солнце так и стреляло между ними, на другой стороне волнисто бежала голубая тень возка. Каждый погрузился в свои мысли. Остаток пути молчали.

«Мы втроем друг за дружку горой», — думал Мурин о словах Аркадия. Нежная привязанность между братьями и сестрой могла обернуться темной стороной к тем, кто не входил в кружок. Что, если так и случилось? Мурин представил себе, как в тот день, когда предстояло умереть их матери, черствой, не любящей, они сидели в гостиной, эти брат и сестра. Наряженные, одетые. И «бесились». Не потому, что опаздывали к обеду, куда были приглашены. Они были воронами, которым не терпелось клевать падаль.

Они вернулись в Энск, Аркадий свернул в тихий проулок и осадил возок возле дома госпожи Козиной:

— Приехали, барин, — насмешливо выкинул руку в сторону крыльца.

Мурин помедлил, сходя. Посмотрел Аркадию в лицо, точно хотел прочесть по нему… Но ничего не прочел. Лицо было красным и гладким, видать, онемело и выстыло от холода и ветра, как у самого Мурина.

— Ваш сапог, — напомнил Аркадий.

Мурин хлопнул себя по лбу. Юхнов передал ему черную трубу сапога, она матово блестела на солнце.

Мурин сунул сапог под мышку.

— Благодарю, Аркадий Борисович.

— Всегда к вашим услугам.

Он хлопнул вожжами, и скоро возок скрылся за поворотом.

Мурин вошел в дом, поставил на пол сапог — и не успел даже снять перчатки, как попал в совершенный кавардак.

— Пришел! — закричала старая горничная.

Топоча, выбежали обе сестры. Лица их раскраснелись, в руках платочки. А в руке у госпожи Макаровой еще и листок.

— О, боже мой, сударь…

Обе были явно чем-то потрясены. Мурин не знал, что и думать. Лицо госпожи Макаровой задергалось, листок в руке задрожал.

— Мой Васюта… — Она ткнула платочек к глазам, всхлипнула.

У Мурина сердце ухнуло: «Погиб».

— …пишет, — выдавила госпожа Макарова.

«Слава тебе, господи», — подумал Мурин: остальное поправимо, даже если Васюте в итоге отняли ногу или даже обе. Он уже приготовился втолковать это госпоже Макаровой. Но она опередила его:

— Пишет мальчик мой, что Егор Юхнов погиб.

— Господи… — выдохнул Мурин и не сразу понял, что повторяет то, что раньше сказал ему доктор Фок и многие другие. — Несчастное семейство…

— Ужас, сударь, — кивнула госпожа Козина. — Как в поговорке, пришла беда — отворяй ворота. Одна она не приходит. Сперва мать, теперь сын.

Он протянул руку. Госпожа Макарова вложила листок.

Мурин пробежал глазами чернильные строки. Письмо было коротким, ему не потребовалось много времени, чтобы отыскать в нем подробности, которым сам не раз был свидетелем во время кампании. Атака. Выстрелы. В офицеров всегда метили прицельно. Мурин выхватил глазами фамилию.

— Погодите, здесь же речь о некоем корнете Шелкове. Это он убит во время атаки.

— Нет-нет. То есть да. Ты дальше прочти.

Мурин прочел дальше:

— «…эта потеря печально добавилась к списку ранее погибших товарищей по полку: Нечаев, Коротков, Максимов Второй, Юхнов…» Юхнов. Вот оно что. — Мурин протянул письмо, возвращая госпоже Макаровой.

Но та не взяла, только ласково пожала его руку своей.

— Голубчик. Ты, может, снеси им письмецо Васютино? Юхновым-то. Пусть своими глазами все прочтут. А не то, я боюсь, сплетни уже понеслись… Дворня наша слыхала, как мы тут с сестрицей охали и ахали, у них язык без костей, да мальчик из лавки заходил. Сбегай — вдруг опередишь.

— Сию секунду, сударыня.

Прихрамывая и скользя по слякоти, Мурин поспешил к Юхновым.

Но не было такой силы, которая могла бы обогнать энскую молву.

Лакей Осип отворил ему на стук. Старый слуга плакал, не скрываясь, слезы текли по его морщинистым щекам, он промокал их локтем.

— Ах, ваш блародие… У нас… у нас… — никак не мог договорить он.

— Знаю, знаю, — нахмурился Мурин. — Где Елена Карловна?

— Она… Барыня…

Толку от него было мало.

— Веди меня к барыне, — велел Мурин, понадеявшись, что Татьяна Борисовна сохранила присутствие духа под этим новым ударом судьбы.

Татьяну Борисовну он застал в гостиной. Она сидела в кресле, спрятав лицо в ладони. Аркадий Борисович стоял перед ней — как приехал с прогулки, не сняв шубы, только расстегнул ее. Он был красен, как рак. Пот усеивал его лоб. Аркадий Борисович словно не замечал этого. Лицо его было жалким. Он был напуган:

— Что же… что же теперь? Таня? Неужели мы теперь в лапах этой… Елены Карловны? Что же теперь — она всему хозяйка? Так? Ведь теперь она вдова Егора и наследует ему. Так? Да она теперь вышвырнет нас отсюда. Она завтра же вышвырнет нас отсюда… Может, Егор хотя бы оставил духовную? Ты искала в его бумагах?

Татьяна Борисовна отняла руки от лица. Она не плакала. Глаза ее были сухи. Голос тоже.

— Да не знаю я! — зло бросила она. — Не знаю!

Мурин кашлянул, обозначив свое присутствие. Брат и сестра обернулись на него разом. Когда он впервые увидел их, они показались ему непохожими. Татьяна — блеклая и вялая, а Аркадий — пышущий здоровьем брюнет. Теперь бросилось в глаза их сходство. Оно усугублялось одинаковым выражением: на лицах обоих были тревога и страх.

Мурин был обеспокоен.

«Татьяна Борисовна способна к решительным поступкам — бросила же мужа, невзирая на мнение общества. Аркадий — не таков, но, напуганный, он способен на многое». Не это ли имела в виду Елена Карловна, когда шепнула тогда в прихожей: «Я боюсь…» Кого из них? Или обоих?

— Примите мои самые глубокие соболезнования.

Брат и сестра ответили напряженным молчанием.

— Благодарю, — буркнул Аркадий.

Татьяна заговорила не сразу:

— Простите, сударь, не сочтите нас невежливыми, но время для визита сейчас очень неудачное.

— Понимаю. — Мурин вынул сложенный листок. — Меня прислала к вам госпожа Макарова. Она предположила, что вы захотите своими глазами прочесть письмо ее сына, в котором он упоминает… гм… случившееся.

Татьяна машинально протянула было руку к листку, но, услышав, что в нем, тотчас отдернула, как ожегшись. Покачала головой.

— Не уверена, хочу ли. Простите мое малодушие, господин Мурин.

— А я прочту. — Аркадий Борисович выхватил из руки Мурина листок и тут же опустил в карман. — Потом.

Татьяна молчала, уставившись в пол, кусала губы. Аркадий глядел куда-то поверх ее головы — будто то, что он рассматривал, находилось в нескольких верстах от Энска. И тоже молчал. Оба давали Мурину понять, что он тут лишний.

Он поклонился обоим.

— Я желал бы, если позволите, выразить соболезнования Елене Карловне.

Аркадий сухо отрезал:

— Ха-ха. Удачи.

Татьяна одернула его взглядом. И оборотилась к Мурину:

— Очень сердечно с вашей стороны, но, боюсь, невозможно.

Мурину не понравился такой поворот:

— Полагаю, Елена Карловна сама в состоянии решить, что она считает для себя возможным.

— Она так и поступила. Заперлась у себя и никого не желает видеть, — ответила Татьяна. — Учитывая известие, это более чем понятно.

— Пойду сниму эти доспехи, пока не сварился. — Аркадий раздраженно тряхнул отворотами шубы. — Прошу меня извинить. Спасибо, что принесли письмо, господин Мурин. Я прочту и верну его вашей тетушке. Кланяйтесь ей от меня.

«Она мне не тетушка», — хотел сказать Мурин. Но Аркадий стремительно вышел.

— Непременно, — только и успел Мурин бросить вслед.

Татьяна опять уставилась в пол покрасневшими глазами. Есть женщины, которым грусть и траур к лицу. Татьяна не была из их числа. Вид у нее был премизерабельный. Пальцы, как слепые, собирали складками и распускали подол черного платья. Собирали и распускали. Собирали и распускали. Натянули ткань, замерли. Взгляд Татьяны был по-прежнему устремлен вниз, но собрался в фокус. Мурин посмотрел туда, на что уставилась она. На подоле была штопка.

Татьяна вдруг заговорила, через силу:

— Когда матушка скончалась, мне понадобилось траурное платье. А во всем Энске черной материи не сыскать. Лавки многие были еще закрыты после… тех событий.

Голос ее был глух:

— Тогда мы с дворовыми девушками стали смотреть в матушкиных сундуках. Не найдется ли там чего-нибудь, чтобы можно было для меня перешить и приспособить. И нашли вот это. Много лет назад маменька его носила по папеньке. Да тоже из какого-то старья перешила. Может, бабушкино еще. Она была очень хозяйственна и зря ничего не выбрасывала. Даже такое ветхое…

Татьяна покачала головой, рассматривая подол, растянутый между ее рук:

— Штопку матушка положила собственной рукой. Как будто знала, что еще пригодится.

И вдруг упала в него лицом, зарыдала, громко и некрасиво, не как барыня, а по-бабьи:

— О, мамочка… — всхлипывала она, — о, мы несчастные…

Мурин растерялся. Своего товарища он мог бы хлопнуть по плечу: ну-ну, развел болото, соберись! Будь мужчиной.

А что сказать даме?

Мурин не знал, куда деваться. Поклонился. Поднял руку, опустил, открыл рот, закрыл. Тихо вышел.

В передней к его услугам вынырнул Осип. Глаза старого лакея были красны, изо рта попахивало беленькой: приложился, видать, для утешения, и кто бы его осудил!

— А что Елена Карловна? — строго осведомился Мурин. — И на сей раз без фронды, любезный. Мне нужны точные сведения.

Спохватился, что слово «фронда» лакей не понял, исправился: показал кулак. Лакей вытянулся во фрунт:

— К себе поднялась. Велела не беспокоить.

— Сама тебе велела?

— Так точно, ва-блародь. Кушать и пить не желает.

— Ладно.

Мурин вышел на крыльцо. И зажмурился, приставил ладонь козырьком ко лбу. Солнце наяривало. С карниза капало. От крыльца до ворот дорожка почернела, по ней струилась вода. Воспитанница покойной старухи Поленька, обвязанная толстой шалью крест-накрест, наклоняясь к самым корням и переступая ногами в галошах, щелкала большими садовыми ножницами. Ветки так и сыпались позади нее. Заметив Мурина, она выпрямилась. Лицо ее раскраснелось. Она убрала со лба прядь.

— Вот, расчищаю садик, — пояснила вялым голосом, бесцветным, как она сама. — Скоро весна. Время цвести.

«Да только не для всех оно придет», — вдруг подумал он. В том, как ветки сыпались из-под ее ножниц и оставались лежать на снегу, было что-то до того печальное, что Мурин не выдержал, наклонился и подобрал одну. Она была мокрая и холодная.

В палисаднике у дома еще лежал твердый снег. В тени было зябко.

Холод этот пробирал Мурина до нутра.

— Тошно, — вдруг призналась Поленька. — А работа отвлекает.

Он посмотрел на нее, она тотчас отвернулась.

Мурин понял, что она не привыкла говорить о себе, своих чувствах. В этом доме никого они не интересовали. А поговорить Поленьке хотелось, чувства теснились в ней. Ему стало жаль бедную сироту.

— Вас тревожит ваша будущность, сударыня? Теперь, после кончины вашей покровительницы.

Поленька ответила с легким удивлением:

— Отчего мне тревожиться?

— Вы одна, без родни. Без человека, который о вас пекся.

— Ирина Дмитриевна и после кончины не оставила меня своей заботой. Она отписала мне по завещанию сто рублей.

— Как великодушно с ее стороны. Сто рублей — это недурное приданое.

«…Для мещаночки».

— Что вы, сударь. Я их в дело пущу.

— В дело?

— Я ведь в пансионе училась. Ирина Дмитриевна забрала меня оттуда к себе после кончины моих папеньки и маменьки.

«А, так она грамотная», — понял свою ошибку Мурин.

— Какое ж дело вы задумали, сударыня?

— Сперва уроки буду давать. Подкоплю. Потом сама пансион открою.

— Я желаю вам всяческой удачи! — искренне был рад Мурин.

Она присела, намочив край платья:

— Благодарю, сударь.

— Когда ж вы думаете уехать отсюда?

— Почему вам интересно?

— Я хотел бы попросить вас об одной любезности.

— Меня? Почему меня?

— Вы кажетесь мне подходящей для этого особой.

Поленька подняла на него удивленный взор. Похоже, ее впервые кто-то счел «подходящей».

— Не могли бы вы до вашего отъезда присмотреть за Еленой Карловной?

На сей раз лицо Поленьки осталось невозмутимым.

— Моя просьба не показалась вам неожиданной, — осторожно заметил Мурин.

Поленька стала собирать срезанные ветки. Набрала охапку. Осведомилась:

— Вы в Энск женихаться приехали?

Брови у Мурина подскочили:

— Я?! Н-нет.

— Зря. Сейчас после войны богатых невест много, — спокойно заметила она. И пошла с охапкой прочь. Поднялась по ступенькам. Стукнула дверь.

Мурин покраснел до корней волос. Жар закипел в подмышках и даже под коленями. Еще минута, и Мурин мог бы растопить собой землю — и сквозь нее провалиться. Жаль, что такого не произошло. Ему было ужасно стыдно. Он попросил Поленьку присмотреть за Еленой Карловной, сам в точности не зная, чего именно опасается. А Поленька подумала… она подумала… «Боже мой, она подумала, что я не мешкая запустил когти в новоиспеченную богатую вдовушку! Какой стыд!» Только одна мысль была еще хуже. Завтра об этом начнет чесать языками весь Энск.

Он сердито хлестнул себя по ноге веткой, хотел отшвырнуть, но — покосился на окна дома, «что я, на сцене, что ли?» — сунул за пазуху и потопал прочь.

Стыд жег его, гнал вперед. Мурин представлял, как будут склонять его в Энске все, все, все, и скривился от отвращения. «Боже, стыд-то какой!» Будут обсуждать его и Елену Карловну в виде будущих супругов. Обмусоливать, обсасывать, обгладывать. «О, кошмар!» Его — и Елену!! Карловну!!.. От одной мысли, что их поставят вместе, Мурина трясло негодование.

«Я и она! Она — и я?! Quelle absurdité, c’est ridicule, impossible!!»

Ее манеры. Ее тон. Да она… На ней туалет даже и с Кузнецкого Моста сидит, как, извините, на корове седло. Разве не очевидно, что она и я — не пара?! Она же…»

Он вдруг остановился на полном скаку. Выпучил глаза. Липовая аллея, церковь, галки на крестах, голубое небо, прохожие — всего этого он будто не видел и не слышал.

А слышал — звенящий голосок госпожи Коловратовой, урожденной графини Сиверской: «Я понимаю, что такое элегантный туалет».

А видел перед собой — лицо Аркадия Борисовича на фоне дивного, подмерзшего пейзажа. «Мой брат и эта особа — не пара. Вот что он сказал. А я в ответ его поддел. Мол, все всегда так говорят». Дама пик и дама треф, картинка та же, масть — разная, — карты госпожи Макаровой. И снова голос Аркадия: «Ваша тетушка…» «Она мне не тетушка. Но — весь Энск так уже считает».

Вспышка понимания осветила все детали, до того казавшиеся ему случайными, собрала их воедино.

— Я дурак, — молвил Мурин потрясенно.

Развернулся и припустил во всю прыть, не замечая удивленных, встревоженных или иронических взглядов, которыми энские обыватели провожали офицера, который бежал, прихрамывая. «Назад! Обратно! Пока не поздно!!!»

Мурин надеялся, что еще не поздно.

В дом Юхновых он ворвался, точно… «Точно за ним гнался черт», — как уже через минуту взахлеб рассказывал старый лакей Осип всем, кто пожелал слушать, а это была полная кухня дворовых людей, включая прачку, у которой мыльная вода капала с рук.

Татьяна Борисовна вышла к Мурину в гостиную почти сразу. На щеке ее был виден след от подушки. Глаза все еще были розоватыми. В них — удивление:

— Господин Мурин… — Она вспомнила о вежливости, поспешно сделала книксен. — Вот так так… Сегодня вы что-то без устали дарите нас счастьем видеть вас…

Мурин все еще задыхался после быстрого бега:

— Татьяна… Борисовна… Пожалуйста, присядьте, — начал он. — Сейчас... я расскажу вам одну историю.

Глава 11

Завершив рассказ, он умолк. Лицо Татьяны было непроницаемым. Взгляд устремлен куда-то в угол.

Наконец она заговорила:

— Н-не знаю… Это все кажется мне невероятным. Нет. Этого не может быть.

— И все же это случилось.

— Вы ошибаетесь. Это всего лишь ваши умственные построения. Они не имеют под собой почвы.

— Неужели личность Елены Карловны, ее внезапное появление здесь вас ни разу не насторожили?

Татьяна резко обернулась на него всем телом:

— Вы с ума сошли! Не буду отрицать: я не люблю эту особу. Не одобряю выбор брата. Но моя неприязнь не меняет сути дела. Елена Карловна — точно та, которой она себя называет.

— Вы так уверены?

— Да. Она… Она просто не может быть никем иным. Она столько всего упоминала и рассказывала о жизни здесь, о нашей семье.

— Она могла это…

— Она могла это знать только со слов Егора!

— Допустим, вы правы.

— Я уверена, что я права, — быстро вставила Татьяна.

— Это говорит лишь о том, что эта особа хорошо выучила свою роль и блистательно ее исполнила.

— Не называйте ее «этой особой». Вы говорите о вдове моего погибшего брата, — в глазах Татьяны показались слезы.

— Сударыня, — твердо ответил Мурин. — Эта. Особа… ловко воспользовалась горем вашей семьи. Свою роль она исполнила блистательно. Но не безупречно. Костюм выдал ее.

Татьяна смотрела на него сквозь слезы:

— С какой страшной легкостью вы об этом рассуждаете.

Замечание задело его. Но он не дал отвлечь себя обидой:

— Ваше собственное платье подало мне эту мысль. Вы сами сказали, как трудно было подготовить траурное платье после смерти вашей матушки. Лавки закрыты. У купцов материи нет — все дороги перерезаны войной. Пришлось искать в сундуке. Ваше платье перешито из старого. Тогда как платье Елены Карловны, которое она надела после смерти свекрови, — новое, сшито в Москве, в мастерской на Кузнецком Мосту. Вы знаете, как сейчас выглядит Москва? Конечно, нет. Слава богу. Но догадываетесь, верно?

Татьяна опять принялась собирать и распускать складки подола.

— Я не силен в дамских туалетах, но когда Москва была занята французами и сожжена, знаю. Платье Елены Карловны могло быть сшито только до сдачи города и пожара. Ваша матушка тогда была жива и здорова.

— Не понимаю. Она… Елена Карловна… Она же не могла знать, что матушка скоро…

— Сударыня, о чем я вам и толкую. Это был траур не по свекрови. Жена вашего брата заказала себе траурное платье в Москве, когда овдовела. Тогда же она решила поехать к свекрови, то есть в Энск.

— Какая-то дьявольщина…

— Здесь я согласен с вами полностью. Эта особа придумала хитроумный, холодный, бездушный — поистине дьявольский план.

— Но Елена Карловна…

— Эта особа — не Елена Карловна. Ваша невестка, Елена Карловна Юхнова, умерла в номере трактира на пути сюда.

— Но тогда она… эта дама…

— Горничная вашей невестки.

Татьяна вскочила, сжала виски. Начала ходить туда-сюда.

— Какое-то безумие.

Мурин тоже вынужден был встать.

— Не такое уж безумие. После смерти госпожи она уложила ее вещи и тут же выехала, чтобы продолжить путь — уже как госпожа Юхнова. Имя она присвоила себе так же, как и платья. Они, правда, были сшиты по мерке госпожи и на другой даме сидели слегка не так, как полагается. Но кого это волнует, кроме завистниц? А если кто и обратил бы внимание на то, что на этой Елене Карловне туалеты сидят кривовато, то подумал бы перво-наперво, что дамы полнеют, худеют, и так далее. О нет, ею руководило не безумие. Расчет был простым и верным. В разоренной движениями войск губернии никто раньше не видел настоящую Елену Карловну…

Татьяна вдруг остановилась. Глаза ее округлились. И вдруг она захохотала.

«Господи, не припадок ли у ней», — забеспокоился Мурин.

Татьяна прижала руку ко рту, умолкла, но прыснула опять. Посмотрела на Мурина виновато и весело. Опустила руку.

— Бог мой. Господин Мурин. Как же никто не видел? Как же — никто?

Теперь она успокоилась. Естественность вернулась к ней. Ровным, даже любезным тоном Татьяна произнесла:

— Елену Карловну раньше видела я.

— Вы?!

— Так же, как вижу сейчас вас. Только она тогда была совсем девочкой-подростком. Она училась в пансионе. Том же, где и я, но не в моем классе, а младшем — вместе с Поленькой. Я тогда с ней не была знакома. Старшие, знаете ли, обычно не обращают внимания на мальков. Но спутать ее я не могла: ее красота уже тогда привлекала взоры. Думаю, тогда Елена и познакомилась с моим братом Егором. Матушка и братья приезжали навестить меня. Возможно, тогда между будущими супругами и зародилась симпатия. Вы спросили, не вызвала ли Елена Карловна у меня подозрений. Сударь, мой ответ: нет, ни в коем случае.

Мурин нахмурился.

Ее слова не поколебали его уверенности — его чутья. Но и отбросить их было невозможно. «Не мог же я ошибиться…»

— Сударыня, вы уверены в вашей памяти?

— Вижу, в ней не уверены вы.

— Простите, я лишь…

— Хотите, позовем Поленьку и спросим?

Не дожидаясь его ответа, Татьяна позвонила в колокольчик. Явился лакей.

— Осип, позови Поленьку немедленно.

Тот с поклоном удалился.

Татьяна покачала головой. Взгляд ее стал строгим.

— Признаюсь, господин Мурин, не могу сказать, что оценила смелость ваших мыслей в такой день, когда мы узнали о гибели нашего брата…

Но дверь приоткрылась. Тихо вошла Поленька. Руки у нее были сложены коробочкой. Взгляд робко и вопросительно окинул Татьяну, потом Мурина. Брови ее чуть сдвинулись, плечи напряглись. Видно, решила, что Мурин нажаловался из-за сделанных ею намеков.

— Поленька, милая, ты помнишь Елену Карловну в пансионе?

По лицу воспитанницы пробежало легкое удивление:

— Да!

— Вы учились в одном классе, не так ли?

— Верно.

— Хорошо она училась, не помнишь?

Удивление на лице Поленьки проступило яснее. Она не вполне понимала, какое значение баллы малолетней Елены Карловны могли иметь для Татьяны Борисовны.

— Она дурно успевала по математике, но была на отличном счету по чистописанию и Закону Божьему.

Татьяна Борисовна поверх ее головы сделала Мурину большие глаза: мол, видали? — а я что говорила!

Тот был решительно в замешательстве. Татьяна торжествующе усмехнулась и отослала сироту:

— Благодарю, Поленька. Это все.

Дождалась, пока она выйдет и закроет дверь, и только тогда снова обернулась к Мурину.

— Ваши намеки возмутили меня до глубины души, господин Мурин. И я взяла на себя труд подробно ответить на ваши вопросы только потому, что это должно прекратиться здесь и сейчас. Вы слышите? Здесь. И окончательно.

— Татьяна Борисовна, ваше душевное благородство…

— Благородство? О нет. Моя душа отнюдь не благородна. Ей доступны самые черные мысли и чувства. Да, мне обидно, что теперь все отойдет Елене Карловне. Все, чем владела наша семья. Но это надо принять. Елена Карловна теперь хозяйка. Мы ей никто. И она в своем праве. Она мне не нравится, это так. Она оставила нас без наследства, это так. Но она жена, то есть теперь вдова моего брата, это тоже так. Вам кажется, что есть место для сомнений. А для меня все несомненно. Она глубоко потрясена известием о смерти Егора. Она заперлась у себя. Не встает, не показывается. Лежит почти без чувств.

— А может, лежит и романы читает.

Татьяна захлебнулась собственным дыханием:

— Что вы…

— Чтобы не рисковать и комедию не ломать. Не выдать себя скверной игрой в решительную минуту. Когда слез нет и взять их неоткуда.

Татьяна побледнела. Мурин безжалостно продолжал:

— Вот видите. Вам страшно, что я могу оказаться прав. Убита горем? Или избегает вас в столь тяжкие для всей семьи часы первого горя?

Татьяна еле шевелила губами:

— Это ничего не доказывает. И не объясняет.

— Не объясняет — чего?

Оба едва не прянули от неожиданности. Аркадий Борисович смотрел то на сестру, то на Мурина:

— В чем дело?

Татьяна раздраженно бросила:

— Ерунда. Господин Мурин уже уходит.

— То-то ты вся пятнами пошла, сестрица… С ерунды-то! — Аркадий хлопнул Мурина по плечу. — А ну выкладывайте. Не то я начинаю думать, что вы с моей сестрой решили жениться. Предупреждаю вас, Мурин, Татьяна и я теперь бедны, как церковные мыши. На приданое не рассчитывайте. К тому же развод Татьяны еще не завершен формально. Если ее прохвост-муженек проявит благородство и возьмет вину на себя…

— Аркадий! — Лицо Татьяны исказилось страданием.

— …это одно дело. Но если виновной стороной признают сестрицу, то вступить в повторный брак она не сможет.

Он плюхнулся в кресло, задрал ногу на ногу, хлопнул ладонями по подлокотникам:

— Ну? Будете стоять, как два барашка, или скажете, что случилось?

Татьяна набрала воздух в грудь, открыла рот, но осеклась, кивнула Мурину:

— Расскажите ему. Надеюсь, вы сами поймете, сколь абсурдно звучат ваши слова.

Аркадий пронзительно глянул на нее, на Мурина:

— Только коротко и по существу. Я в нашем семействе самый глупый.

— Постараюсь, сударь. Понимаю, момент для этого крайне чувствительный. Сегодня ваша семья получила тяжелое известие о…

— Ах, да перестаньте теперь уже расшаркиваться! — крикнула Татьяна, топнув ногой. — От вашей вежливости лучше не станет! Аркадий, господин Мурин имеет… гм… сообщить…

— Нахальство имеет? — Глаза Аркадия заблестели. — Ну-ну. Заинтересовали.

Татьяна сглотнула:

— Словом, он утверждает, что Елена Карловна — не та, за кого себя выдает.

Аркадий только брови поднял:

— А кто? Шпионка? Коловратов будет счастлив.

Татьяну передернуло:

— Оставь свои шутки, пожалуйста. Происходит какое-то ужасное недоразумение.

— Она — горничная, — глухо пояснил Мурин.

Аркадий думал несколько мгновений.

— Так мой покойный брат не был женат? — в словах его блеснула надежда.

— Был.

— Это верно: был. Теперь он мертв.

— Ваш брат, по-видимому, действительно был женат, и жену его звали Елена Карловна. Это будет не так просто выяснить, как при обычных мирных обстоятельствах. Москва сгорела. Но все же розыск, скорее всего, принесет результат.

— А, теперь понял. Женат — на горничной? То-то ее манеры и речь мне сразу показались какими-то странными.

Мурин бросил быстрый взгляд на Татьяну Борисовну: слыхали?

— Однако, — задумался Аркадий Борисович, пощипал нижнюю губу. — Но что это меняет? Теперь она богатая вдова.

— Нет. Та женщина, которая приехала к вам под видом Елены Карловны Юхновой, — на самом деле горничная настоящей Елены Карловны Юхновой. Жена вашего брата имела несчастье скончаться в дороге. И тогда ее горничная — ударившись в панику или из корыстных расчетов — решила выдать себя за покойную. Она оделась в ее одежду и явилась к вам под ее именем.

— Нет. Этого быть не может, — встряла Татьяна. — Я помню…

— Сестрица, погоди, — перебил Аркадий Борисович. — Откуда вы это взяли, господин Мурин?

— Из письма, отправленного сыном госпожи Макаровой. Оно у вас в кармане, если я не ошибаюсь.

Татьяна нахмурилась и скрестила руки на груди.

Аркадий Борисович бросил Мурину взгляд, должный выразить «не думайте, что вы меня убедили, но я готов проверить». Опустил руку в карман сюртука. Вынул письмо. Просмотрел.

— Мурин, либо вы читаете то, что написано невидимыми чернилами…

— Самыми обычными, сударь. Прочтите внимательно. В этом письме говорится о гибели корнета Шелкова. И далее писавший перечисляет тех, кого полк потерял ранее. Имя вашего брата стоит в их ряду. Понимать это можно единственным образом: смерть вашего брата случилась до того, как погиб корнет Шелков, о котором пишет своей матушке господин Макаров.

— Почему же тогда он ничего не написал о Егоре, когда… когда… Ну, в общем… — Аркадий был в смятении.

— Может, и писал, да письмо затерялось, не дошло. Либо сын госпожи Макаровой, служа в одном полку с вашим братом, знал, что о его гибели вас известили официально.

— Но нас никто не извещал!

— Тем не менее супруга вашего брата знала о его гибели. Именно поэтому в ее багаже оказалось черное траурное платье. Вы сами видели его. Мы все видели его. Эта особа носит его со дня кончины вашей матушки. А ведь когда она прибыла сюда, ваша матушка была еще жива. Не исключаю, что эта особа и перехватила известие о гибели вашего брата уже здесь, в доме.

— Елена Карловна?

— Особа, которая назвалась ее именем и носит ее одежду. Кстати, одежда и внушила мне подозрения. Она с чужого плеча. Разве благородная дама будет носить новые платья с чужого плеча? Дама, если не может позволить себе новый туалет, переберет сундуки, будет перешивать, перелицовывать, подгонять. Сударыня, как вамкажется?

Татьяна покачала головой. Она опять побледнела — черное платье делало ее бледность ослепительной.

— Мне страшно.

— Я вас понимаю.

— Не думаю, что понимаете, господин Мурин. Меня пугает, — она кашлянула, — меня пугает ваша одержимость этой дамой. Я сказала вам: я помню Елену Карловну, еще когда она была девочкой, в пансионе. Ее помнит Поленька. Аркадий, ты…

— А я ее не помню, — отрезал брат.

— А ты вспомни! Она уже тогда была красива. Неужели ты не обратил тогда внимания!

— Если бы я помнил каждое смазливое личико с детских лет, у меня голова была бы уже размером со стог сена.

— Но ты и Егор приезжали с маменькой в пансион, чтобы навестить меня…

— Не помню я ее, говорю же!

— А я помню. Эта золотая коса вокруг головки…

— Просто модная прическа. У половины девиц такая. Ты могла ошибиться.

— Я уверена. Спроси Поленьку. Поленька тоже ее помнит по пансиону.

— А я не помню.

— Я уверена.

— Я тоже.

— А нас двое. Я и Поленька. Ты споришь с нами обеими?

Они рассвирепели не на шутку. Ни один не хотел уступать.

— Черт подери, Таня, — взорвался Аркадий, от волнения он перешел на французский. — А что, если он прав? Я не интуит и не медиум, но когда она с нами поселилась, какой-то голос мне говорил: что-то тут не то.

Мурин не сводил напряженного взгляда с брата и сестры. «Один из них себя обнаружит, выдаст. Особенно встретившись с сообщницей лицом к лицу». Он чувствовал себя охотником в засаде. «Осторожно, осторожно», — командовал себе. Заметил осторожно — тоже по-французски:

— Может, вы зря не прислушались к этому голосу, Аркадий Борисович.

— Ах, дорогой Мурин, кабы так! Но тут этот imbécile Коловратов начал верещать «Шпионка! Шпионка!», и я… Не мог же я встать на одну доску с Коловратовым!

— Господин Мурин, — сдавленно заговорила Татьяна. — Почему вы мне не верите? Ведь все, что вы сказали, — домыслы. Это может оказаться неправдой. Что, если вы ошиблись?

Мурин пожал плечами:

— Спишитесь с полком вашего брата. Это нетрудно. Вам сообщат точную дату его гибели.

Брат и сестра переглянулись. В их глазах промелькнул настоящий страх. Но что он мог значить? И у кого из них он был настоящим? Этого Мурин знать не мог.

— О нет, — потянул Аркадий. — Пока ваши армейские чиновники ответят… Так долго ждать я не собираюсь.

Он вскочил:

— Мурин, идете?

— Аркадий, ты куда? Аркадий!

Но брат и не думал останавливаться, чуть не отшвырнув сестру от себя.

— Я сам ее спрошу.

— Разумно, — подхлестнул Мурин, надеясь, что умело.

— Вы… — презрительно процедила Татьяна и бросилась вслед за братом: — Аркадий! Подумай, какую боль ты причинишь бедной женщине, которая сегодня узнала, что потеряла мужа?

Но Аркадий уже выскочил в коридор и быстро зашагал к лестнице. Мурин за ним. Татьяна, шумя платьем, еле поспевала. Их шаги застучали вверх, наполнили шумом этаж.

— Если только она не знала о его смерти все это время, — шипел Аркадий. — И он ей к тому же не муж. Застанем ее врасплох. Если она честна, ей бояться нечего. Ответит правду.

— Согласен.

— Вы безумцы! — крикнула, задыхаясь, Татьяна. — Господа, остановитесь! Это… это жестоко. Она — человек, а не животное для охоты!

Аркадий осадил на скаку возле двери в спальню Елены Карловны. Застучал кулаком:

— Сударыня, отворите. Вы понимаете по-французски? Или мне следует перейти на русский — более уместный в вашем слое общества?

— Аркадий! Стыдись.

— Я? Чего?

И он застучал сильней.

— Открывайте, сударыня. Сию секунду.

Но ответа не последовало.

Аркадий кивнул на дверь:

— Боится.

— Конечно, боится! — возмутилась Татьяна. — Я бы тоже испугалась... Елена Карловна, — заговорила она громко и нарочито-ласково, — Аркадий Борисович немного ангажирован. Возникло небольшое недоразумение. Мы лишь хотим задать вам один простой вопрос.

— Большое! Не один! И не простой! — рявкнул Аркадий. — Открывайте! Не то дверь будет выломана!

Но и тогда ответа не последовало. Все трое прислушались. Ни шагов. Ни скрипа постели. Ни шороха платья. Они молча посмотрели друг на друга.

— Ее там нет, — мрачно уронил Аркадий. — Идемте отсюда.

— Слава богу, — выдохнула Татьяна. — Это было невыносимо.

Неизвестно отчего у Мурина сдавило сердце от дурного предчувствия.

Он приник глазом к замочной скважине.

— Ломаем, — коротко бросил. Бухнул плечом. — Не стойте вы!

Аркадий спохватился, растерянно подоспел на помощь. Ударили разом. Стала выглядывать встревоженная прислуга: лакей, сенные девушки.

— О господи, — вскрикнула Татьяна.

Дверь была хорошая. Крепкая.

— Осип, — приказал Мурин. — Неси лом. Живо!

Топоча, прибежал с ломом старый лакей. В коридоре уже было тесно от дворни. Татьяна и Аркадий были слишком взволнованы, чтобы выгонять любопытных. Все тянули шеи, тихо ахали. Лакей вопросительно обернулся на своих молодых хозяев, Татьяну и Аркадия. Барин хмуро кивнул:

— Приступай.

Лакей вставил конец лома в щель, налег. Крак! Дверь была сделана добротно. Пришлось повторить попытку. Налегли все трое: Аркадий, Мурин, лакей. Наконец дверь поддалась. Распахнулась. Но все замерли на пороге, точно там обнаружилась невидимая стена.

Комната Елены Карловны была обставлена дорого, но не роскошно. Она вся была золотисто-бежевая. Елена Карловна не сбежала. Она лежала на постели, отражаясь в зеркале трюмо, на котором стоял поднос с чаем и блюдце с вареньем. Ее черное платье казалось дырой, прорезанной ножницами. По людям побежал тихий вздох. Стали подымать руки, мелко креститься. Но все так же толпились, не решаясь ступить. Мурин решительно пересек комнату. Остановился у постели. Протянул ладонь к ноздрям лежавшей.

Лицо Елены Карловны было спокойно и как никогда напоминало античную мраморную голову. Такое неподвижное, с выпуклыми сомкнутыми веками. «Как она прекрасна», — вдруг подумал Мурин. Как только что срезанный цветок. Еще такой свежий, прелестный. Но уже отделенный от собратьев в саду чертой, которую не перейти. Он опустил руку.

— Ей… ей дурно? — хрипло выдавила Татьяна.

Мурин, не сводя глаз с лица на подушке, покачал головой. Он старался не смотреть на трюмо, где стоял чай — и варенье.

Елена Карловна была мертва.

Татьяна Борисовна мягко осела, повалилась, точно с крыши сорвалась оттаявшая груда снега.

Ее обморок немедленно привел в движение остальных. Все заметались, каждый пытался перекричать других. Началась суета. Послали за уксусом, за полотенцем, за водой, за солью. Сперва следовало позаботиться о живой. Потом забот потребует и покойница. Хлопоты только начинались…

В прихожую вслед за Муриным спустился один лишь Аркадий. Вид у него был, по меткому выражению одного из товарищей Мурина по полку, словно по мозгам его проскакал эскадрон. Взгляд то полоумно таращился в пустоту, то перескакивал с предмета на предмет.

— Сочувствую вам, — мягко заметил Мурин.

Аркадий вскинулся, попробовал напустить на себя прежний глумливый вид:

— Вот уж не с чего, — через силу хохотнул он. — Скорее следует поздравить. Все вдруг обернулось в нашу пользу. Оба мертвы. Денежки вернулись к нам. Мы же ближайшая родня.

— Вы не выглядите так, что вас следует поздравить.

В глазах Аркадия было что-то тяжелое. Лицо выглядело обвисшим. Мелькнуло его собственное отражение в зеркале, Аркадий нервно отшатнулся. Они были одни в прихожей. Мурин взял свой тулуп:

— Зачем вы прикидываетесь хуже, чем вы есть?

Аркадий остановил на нем взгляд. Беспокойное, человечное выражение в нем поразило Мурина. И тут же ускользнуло. Аркадий скривился:

— Вы говорите как барышня.

— А вы — как человек, чьи тревоги только начались.

— Вздор. Надевайте скорее ваш сверкающий шелом. Кстати, почему вы не в сапогах? Ведь вы их получили в полной паре. Неужели Энск роковым образом ударил по вашим привычкам?

— Можно сказать и так.

Аркадий посмотрел ему в лицо. Он медлил. Дыхание тяжело вздымало его грудь. Он тихо не спросил даже — горько изумился:

— Неужели я и сестра теперь до гроба будем подозревать друг друга в этих смертях…

— Боюсь, только вы и она сможете ответить на этот вопрос.

— То есть вы — не можете?

Мурин покачал головой.

— Досадно. А я был уже под впечатлением, что вы знаете, кто это сделал.

— Не знаю.

Лицо Аркадия исказила насмешливая и жалкая гримаса:

— Может, это сделал я? А?

— Возможно.

Глаза Аркадия ошеломленно прояснились. Такого ответа он точно не ожидал. Мурин спокойно продолжал:

— А возможно, Елена Карловна покончила с собой.

— Самоубийство?

— Она поняла, что загнана в угол. И, будучи неумной, не смогла придумать выход.

Глаза Аркадия блеснули:

— Но это можно выяснить, установить наверняка? — Тон стал суетливым. — Можно, как вы полагаете? Имеются какие-то надежные способы, не знаю, методы?..

Мурин изучал его лицо. Ответил уже в дверях:

— Боюсь, свою тайну эта особа унесла в могилу, — поклонился, сбежал по ступеням крыльца.

— И это все, что вы можете сказать? — крикнул Аркадий ему вслед.

Глава 12

Ветка выпала, когда он расстегнул куртку. Мурин услышал легкий стук. Посмотрел вниз. Миша — мальчик, который отпер ему, — тоже. Мурин поднял ее. Повертел в пальцах. Она обсохла и теперь казалась еще более мертвой, чем когда он ее подобрал в саду Юхновых.

— Вот что, Михаил, принеси-ка мне стакан или кружку... с водой! — Ибо Мишу как сдуло. — Холодной!

А то еще притащит кипяток.

Мурин послушал. Дом был тих. Престарелые сестры то ли легли подремать, то ли ушли в гости. Мурин малодушно понадеялся на последнее: пусть их там заодно и просветят о последних потрясающих новостях. У самого Мурина уже не было сил говорить о Юхновых. Даже думать о них.

В том, что известие о внезапной кончине Елены Карловны, расцвеченное изумительными деталями, уже полетело по улицам, не минуя ни один благородный энский дом, он не сомневался. Зря, что ли, у Юхновых столько прислуги!

Мурин босиком пошел через комнаты. Дом был протоплен. Приятно было чувствовать тепло пола. В своей комнате она нашел толстые шерстяные носки, натянул их и повалился на кровать, закинул руки за голову.

В дверь постучали.

— Войди!

По ручке ударили с той стороны. Миша толкнул дверь ногой, вошел, в руках у него был поднос, на котором стояли пустой стакан и графин с водой. Так как руки были заняты, Миша вильнул, лягнул дверь, чтобы прикрыть. Прошествовал с самым серьезным видом к столу. Поставил поднос.

На вид мальчику было лет десять. Волосы обстрижены в кружок. Он ждал, не прикажет ли барин еще чего.

Мурину захотелось сделать что-нибудь любезное.

— Хочешь саблю дам подержать?

— Нет.

— Нет? Да брось. Барыни не узнают. — Мурин поднялся, спустил ноги.

Сабля со всей сбруей висела на ширме.

— Я им ни слова, — заверил Мурин.

— Не. Не надо.

— Робеешь?

— Нет. Не хочу.

Мурин уже снял ножны и обернулся удивленно.

— Саблю не хочешь?

Миша кивнул. Вид у него в самом деле был не робкий.

— Это еще почему?

Мальчик ответил спокойно:

— Не одобряю убийство.

Мурин почувствовал, как у него загорелись щеки.

— Я тоже. Но…

Но не нашел, что сказать. Миша был прав. Либо ты не одобряешь убийство, тогда зачем тебе оружие? Либо признай, «…que toi aussi tu es un monstre». Мурину стало тошно, он ощутил внутри бескрайнюю холодную и печальную пустоту. Печальную и привычную.

— Есть долг воина, — повторил Мурин то, что повторяли все. То, что полагалось.

Миша не ответил.

— Я просто думал, все мальчики хотят быть гусарами.

Миша покачал стриженой головой.

— А кем ты хочешь стать?

«Лакеем? Кучером?» — усмехнулся про себя.

— Ботаником.

— Бо-таником?!

— Угу. Как барыня.

Мурин успешно проглотил все, что не следовало адресовать детским ушам, и заметил только:

— Но ты же не барин.

— Нет. Этого не нужно. Барыня говорит, что вольного письма достаточно.

«Госпожа Козина! Вот так вольтерьянка и фармазонка».

— Так ты теперь вольный?

— Нанят госпожою Козиной за жалованье. К вашим услугам.

— Ну и ну.

— Что ж вас удивляет, сударь?

— Да у вас тут в Энске, гляжу, Liberté, Égalité, Fraternité. Почти что.

— Прошу меня извинить, я владею только немецким.

«Гляди в оба, брат, не то господин Коловратов тебя за шпиона примет», — сострил Мурин мысленно. Но воздержался вслух.

— Зачем тебе немецкий в Энске-то?

— В Энске, может, и не надо. А в Дерптском университете многие интересные курсы читают только на немецком.

— А, — только и сказал потрясенный Мурин.

«Ну да, — сообразил, — свои письма шведским профессорам госпожа Козина, поди, не по-русски строчит». Он положительно утратил дар речи.

— Чего-нибудь еще изволите?

— Благодарю, сударь. Теперь уж я сам. Égalité, как говорится.

Мальчик поклонился. Не по-крестьянски, а как вполне светский человек. Видимо, это тоже была заслуга госпожи Козиной, как сам Миша — ее творением.

Мурин поклонился в ответ. Миша вышел.

«Une femme formidable», — все не мог унять изумление Мурин. Эксцентричность энских типов не имела границ.

Мурин поставил стакан на подоконник. Взял за горлышко графин.

Едва он остался наедине, сознание собственной неудачи навалилось на него.

Ну, посмотрел он на брата и сестру, и что? Много чего. Еще понять бы это все.

Татьяна была убеждена в том, что ее мнимая невестка — та, за которую себя выдавала. Убеждена — или просто хотела, чтобы Мурин так думал?

Татьяна свалилась в обморок при виде мертвой Елены Карловны. Может, была потрясена. А может, понимала, что неверная реакция в такой миг может ее выдать. Вот и прибегла к обычной дамской уловке: самоустранилась. Бряк — и взятки гладки. Не докажешь же, что обморок — ненастоящий.

Или вот Аркадий. Как энергично он изводил свою так называемую невестку, пока она была жива. Как рьяно выказывал ненависть. Даже чересчур. Что, если этот спектакль был только лишь рассчитан на публику? Что, если эти парады-алле маскировали совсем другое, но тоже страстное чувство?

Страх Аркадия выглядел таким настоящим. Но мог быть и просто страхом перед разоблачением. Уж больно беспокоился Аркадий, есть ли надежный способ выяснить, отчего умерла Елена Карловна. Может, он добрый малый и всего лишь хотел навсегда отвести новые наветы и сплетни от себя и сестры. А может, виновен — и теперь опасается, что вина его будет раскрыта.

Аркадий казался Мурину настоящей загадкой. Этот человек кривлялся и играл, и за всем этим шутовством только иногда проглядывал какой-то другой Аркадий. Но был ли этот другой — настоящим? Или настоящим был циник и шут гороховый?

Мурин ахнул. Заметил, что в задумчивости льет воду через край. Отставил графин на комод. Схватил полотенце, висевшее там же. Стал промокать. Вытер. Выжал полотенце в умывальный таз. Хотел было кликнуть Мишу, чтобы тот убрал, унес. Но вспомнил про égalité и постеснялся беспокоить. Навел порядок сам кое-как. Поставил веточку в воду. Она казалась мертвой, мертвее некуда.

Он думал о мертвом лице мнимой Елены Карловны. Смерть стерла с него глупость, суетность. Оставила только красоту и покой.

«Все так безнадежно. Темень. Вокруг меня, во мне. Я ничего не смог. Никому не сумел помочь. Никого не сумел остановить».

Мурину нестерпимо захотелось, чтобы эта мертвая ветка сумела пробудиться. Хотя бы в последний раз выпустить листья, ощутить, как их касаются тепло и свет.

Мурин взял стакан и пошел с ним в столовую, окна которой выходили на юг. Отодвинул занавеску, поставил стакан на подоконник, придвинул ближе, к самому стеклу, чтобы веточка ловила солнце.

Если Аркадий и беспокоился о том, как заткнуть рты сплетникам, то не напрасно. Если и хлопотал о том, то не преуспел. Сплетни побежали по Энску, как лесной пожар в сухую погоду, разговоры жарко затрещали, вскоре все заволокло едким дымом молвы.

Эти два дня Мурин старательно избегал общества. Даже такого добросердечного, как госпожа Козина и госпожа Макарова: старых дам распирало от любопытства, которое он не мог удовлетворить. Он занимался делами, которые поручил ему Ипполит, — то есть сгоревшим домом. Совещался со стряпчими. Вносил сборы. Подавал налоги. Выправлял бумаги. Чтобы не привлекать к себе внимания на улице (а попасть в лапы госпожи Коловратовой или госпожи Кокориной ему особенно не хотелось), надевал он не кивер, а обычную русскую шапку, которая нашлась в сундуке, почти не траченная молью. Не ходил в гости, не делал визитов, а старой горничной своих названных «тетушек» велел всем визитерам отвечать, либо что «барина нет», либо что «был, но только что вышел», но в обоих случаях «когда воротится — не сказал».

Тем не менее Юхновых было невозможно избежать. Энск колотило от возбуждения, которое разжигается чужим несчастьем в сочетании с большими деньгами. Куда бы Мурин ни шел, мимо него проносились обрывки разговоров. А молодая барыня, значит… Извели, милочка, извели… Нет, не извели, взяла грех, погубила душу свою… Вы говорите, мышьяк? Но сам доктор Фок… Говорят, все богатства ее несметные… Да я своими глазами… Мурин уж не знал, куда ему деваться. И даже когда мимо летела ворона, в свисте ее крыльев ему слышалось: «юх-юх-юх… новы».

В присутствии тоже толковали о Юхновых. Но более на свой, чиновный лад: сколько владений да кому достанутся. «Продано, да я вам клянусь, мои сведения самые точные, имение Юхновых продано», — было первым, что услышал Мурин, войдя. «Уж не мне ли продано», — язвительно подумал он. Один чиновник — стряпчий, который вел дело Мурина, — сидел за столом. Другой, помоложе, примостился на столе, изогнувшись всем станом к собеседнику. Оба были так упоены сплетнями, что не заметили посетителя.

— Господа…

Оба чиновника тотчас отпрянули друг от друга. Молодой кивнул своему сослуживцу, мол, после поговорим, более официально поклонился Мурину и вышел. Стряпчий с улыбкой поднялся, протянул руку:

— А, господин Мурин.

Но не сказал «легок на помине». Видно, ума хватило.

Напустил на себя деловитый и энергичный вид. Стал перебирать бумаги на столе.

— Так-с. Вот все бумаги, которые вам и его сиятельству вашему братцу надобны для подачи прошения.

Он стал ровнять стопку, постукивая ею об стол и приветливо улыбаясь Мурину:

— Сердечно жаль, что дело ваше окончено и это лишает меня счастья видеть вас здесь.

«Ну еще бы», — подумал Мурин, которые в эти два дня исправно прослаивал сложенными ассигнациями все требуемые с него письма, отношения, свидетельства. «Эдак вы б меня еще доили и доили». Но улыбнулся и сказал:

— Премного благодарен за ваши хлопоты.

Видимо, чиновник был расположен к Мурину искреннее, чем можно было добиться одними лишь ассигнациями. А также держал в уме, что недурно было бы услужить столь влиятельному человеку, как Ипполит. Он посмотрел Мурину в глаза и доверительно понизил голос:

— Не позволите ли вы мне дать вам и вашему дражайшему брату самый дружеский совет?

Мурин сомневался, что совет ему пригодится, но:

— Прошу.

— Теперь бумаги приведены в порядок. Продайте вашу здешнюю собственность. Всю. Причем не подыскивайте покупателя в Энске, а разместите объявление в петербургской газете.

Мурину стало противно: «Видно, хорошо мне прилетело грязи от всех этих сплетен вокруг Юхновых». Но какой-то черт толкал его под руку, и он все равно спросил:

— Почему ж вы не советуете искать покупателя в Энске? Разве это не преимущество, что энские помещики хорошо знают, о какой собственности идет речь? Возможно, кто-то сочтет выгодным присовокупить ее к своей.

Он ждал, что чиновник начнет юлить. Но стряпчий ответил без обиняков:

— То-то и оно. Здесь вашу собственность хорошо знают. Слишком хорошо. Никто из местных ее не купит. Неохота связываться. Уж больно народ лихой — ваши крестьяне. Некроткий и себе на уме.

— Вот оно что.

Мурин вспомнил пожарище. Так, значит, ни для кого в Энске это не было секретом: дом сгорел не сам. Его сожгли. Скорее всего, разворовали имущество и, чтобы покрыть это, сожгли. А свалили на французов. Почему бы нет. Как говорится, война все спишет. А еще говорится: кому война, а кому — мать родна.

Стряпчий испытующе смотрел на него, догадался, о чем тот думает. Говорить об этом вслух — не требовалось, и он просто заметил:

— Да-с. Кто во время войны распробовал своеволие и разбой, того уж вряд ли утихомирить. На поверхности они могут изображать смирение, а внутри — все равно сущие разбойники. Зачем вам эти хлопоты, господин Мурин? Отсюда мой дружеский совет: продайте.

Мурин усмехнулся:

— Думаете, я со своими крестьянами не справлюсь?

Стряпчий пожал плечами:

— Ну, попробуйте, если вам охота. Пойдите зубы им пересчитайте. Может, вы их укротите. А может, они вас на вилы посадят.

Мурин возмутился:

— Нет, я в смысле: что, если мне с ними — поговорить?

— Прошу прощения?

— Потолковать. Объясниться. По-людски.

Стряпчий смотрел на него так, будто Мурин вдруг сел на пол, закукарекал и пустил слюни. «Пора в Желтый дом сдавать».

— Да, — вздохнул Мурин. — Ну, я так, предположил… Благодарю вас за совет. Уверен, вы дали его со знанием дела и из самых лучших побуждений.

— Всегда рад быть вам полезным. Покорнейше прошу. — Стряпчий подал ему бумаги. — Сердечный поклон его сиятельству вашему брату.

«Куда уж без него. Ипполит в обморок хлопнется от счастья». С этими мыслями Мурин раскланялся самым учтивым образом.

С делами было покончено. Можно было уезжать. Мурин рад был это сделать не откладывая. Наметил свой отъезд на утро следующего дня. Нанял уже ямщика, который свезет его на станцию. Стал укладывать вещи. Саквояж с раззявленной пастью лежал на кровати и постепенно разбухал.

Мурин положил все документы об утраченной собственности в конверт, заклеил его, чтобы не выронить ничего случайно — избави бог, где он потом возьмет все эти бумажки? Разумеется, о том, что дом Муриных разграбили и сожгли сами же крестьяне, в этих бумагах не было ни слова. Вся вина была возложена на французскую армию. Согласно закону, о том были представлены два свидетеля — бог весть, как и где стряпчий их нашел. Мурин предположил, что эти люди были у него всегда под рукой и получали за свои услуги мзду. В одном деле они свидетельствовали о пожаре. В другом — о супружеской неверности. В третьем… Но до третьего он не добрался. Шум отвлек его. Вопил Миша. Других детей в доме госпожи Козиной Мурин не видал.

Он подошел к двери, открыл ее и высунулся.

Вопил точно Миша.

— Ой, барыня… Ой, пустите…

А потом забухтел голос госпожи Козиной. Очевидно, между учеными особами возникло разногласие. Настолько суровое, что госпожа Козина прибегла к рукоприкладству. «Быстро с нее слетела вся демократия». Мурин нахмурился и поспешил на выручку бедному гражданину, пока тот не сделал неверных выводов о том, что такое свобода и равенство.

Когда Мурин вбежал в столовую, ухо гражданина помещалось в пальцах госпожи Козиной, а сам Миша вставал на цыпочки, жмурясь от боли. Госпожа Козина была багровой и задыхалась от гнева:

— Что учинил! Ах, супостат…

— Сударыня! Опомнитесь! — крикнул Мурин.

Госпожа Козина выпустила жертву — более от неожиданности. Миша не стал мешкать. Отбежал и спрятался за своего защитника.

— Этот супостат!..

— Это не я! — пискнул Миша.

— А как же!

— Что он такого натворил?

Но госпожа Козина все бушевала:

— Ты что, извести нас всех тут решил? Злодей!

— Суд-дарыня. — Мурин начал уставать от ее риторических упражнений. — Я уверен, это была просто шалость или несчастное стечение обстоятельств!

— О нет, господин Мурин! Этот супостат прекрасно знал, что творил!

— Я все же уверен…

— Я сама его этому выучила! На свою голову! Иуду!

Мурин удивленно обернулся на виновника ее гнева. Тот был испуган, но стоял на своем:

— Это не я.

— А кто? Бонапарт? — наступала госпожа Козина. — Рассадил! В самом доме! Где люди вкушают пищу!

— Я б так не поступил!

— Хорошо хоть, я успела заметить, пока не случилось беды!

Мурин был между ними, как между двух артиллерийских батарей. Встрял:

— Да что он натворил? Что?

— Что? А вот что! — Госпожа Козина выбросила руку, как мадемуазель Марс в трагедии Расина, и, как она, застыла, словно статуя.

Мурин посмотрел, куда указывал обличающий перст. На залитый весенним солнцем подоконник, на котором стоял стакан с несколько выветрившейся водой. Веточка его, в самом деле, зацвела. Пока он носился по присутственным местам и подмазывал чиновников, в ней словно приоткрылись зеленые глазки. А на верхушке успели раскрыться два маленьких листка. Радость вдруг заполнила Мурина до самого темени. Чуть не приподняла над полом. Зацвела!

— Не понимаю, что вам смешно, сударь, — насупилась госпожа Козина и заговорила, застрочила: — Это совершенно. Не. Смешно. И не вздумайте извинять этого супостата его якобы невежеством. Он должен знать. Я сама его обучала. А если он позабыл, то это дурно, дурно. Ученый должен помнить такие вещи, хоть среди ночи разбуди. Ну! Так что это такое?! — снова вскинулась и нацелилась она на бедного Мишу, топнула. — Отвечай, супостат! Зря я тебя учила, что ли?

— Красавка, — нетвердо отозвался тот.

— Нет, он издевается! — всплеснула она руками и завопила: — Латынью! Латынью!

— Atropa belladonna.

— Свойства!

— Многолетнее травянистое. Корень стержневой. Цветки о пяти лепестках. Плоды…

Мурин захохотал. Оба уставились на него.

— Сударыня… Михаил…

Мурин приложил руку к сердцу в знак искреннего раскаяния, в данный миг весь мир казался ему залитым солнцем, все люди — братством:

— Позвольте разрешить ваш важный спор. Это растение принес я.

— Вы?! — Брови госпожи Козиной подскочили до самого чепца.

— Плоды — фиолетовые ягоды, сладкие на вкус, — завершил описание Миша. И с мрачным удовольствием добавил: — Смертельно ядовиты.

— Что? — Веселость Мурина погасла, точно задули свечу.

Миша показал размер большим и указательным пальцами:

— Вроде маленьких вишен или большой черники.

— Черники…

Госпожа Козина фыркнула:

— Ах, сударь, ну что вы так дивитесь. Для этого большой учености не надо. Это растение любая сколько-нибудь образованная барышня знает. А девки и бабы — подавно.

— Белла донна, — повторил Мурин и, поскольку бывал в итальянской опере, легко перевел: — Прекрасная дама.

Он вспомнил, как ветки падали и падали на снег. Как щелкала ножницами Поленька. Бедная мышка. Незаметная сирота. Тихий голосок. Никто.

Он подумал: фиолетовые ягодки, которые, сварив варенье, можно выдать за чернику. Он подумал: прекрасная дама, которую, если одеть в дорогие платья, можно выдать за Елену Карловну Юхнову. В обоих случаях проявился один и тот же ход мысли. Действовал один и тот же ум. Блистательный. Холодный. Беспощадный.

Он… восхитился, пожалуй, да.

Стакан вырвался из рук Мурина, грохнулся об пол, брызнула вода, осколки.