Сплошь увешанная чёрно-глянцевыми кистями ягод эта
черёмуха стояла возле нашего дома, и кто бы тут ни проходил,
ни проезжал, обязательно ахал: «Ну и сад-виноград!»
А тракторист Ваня Звонарёв — тот даже пробовал приторма
живать под черёмухой свой трактор. Он ловко тянулся из ка
бины, старался тяжёлые кисти ухватить, но ухватить не по
лучалось. И Ваня махал с весёлою досадой: «Эх-х!» — и опять
катил себе дальше.
Нацеливались на эту черёмуху и мои дружки, деревенские
мальчишки. Да только и у них не выходило ничего. Когда-то
кто-то нижние сучья на черёмухе начисто стесал, и теперь до
первой более или менее удобной развилины не было никакой
возможности ни докарабкаться, ни допрыгнуть.
А я вот путь на эту черёмуху всё-таки нашёл.
И нашёл не просто так, а с горя. А если объяснить всё
точней, так из-за того, что случилось однажды между мною и
моей тётушкой Астей, у которой я жил-гостил в то лето.
3
Тётушка моя работала в колхозе, была совсем ещё молодая
и очень горячая характером. Как чуть что, так сразу и зашумит!
Так зашумит, что хоть на улице от неё спасайся, а всё равно
и там услышишь, как она обещает задать тебе хорошего дёру.
Но до настоящего дёру дело не доходило никогда, а к шуму
я скоро привык. И, честно говоря, все тётушкины попытки при
струнить меня не ставил ни в грош. Даже самые строжайшие
запреты стал нарушать, и вот из-за одного такого нарушения
всё и случилось.
Возвышались у нас на крыльце деревянные перила на глад
ких, круглых столбиках. Сразу за ними, обочь крыльца, зелене
ли грядки палисадника. Забегать в палисадник полагалось, ра
зумеется, через калитку, до которой и ходу-то было всего ни
чего, но я приспособился попадать туда ещё быстрей, а главное,
интересней.
4
Я проскакивал в палисадник с крыльца, прямо сквозь пе
рила. Сначала просуну голову, потом весь, как ящерка, извер
нусь, на руках подтянусь — и, глядишь, я уже на тёплом краю
мягкой грядки и зелёно-пушистые, пряно пахнущие зонтики
укропа ласково щекочут моё лицо.
Мало-помалу вытоптал я в укропной чаще по-за крыльцом
порядочную пролысину, наследил и на грядке с огурцами, и зор
кая тётушка всё это увидела. Ну, а раз увидела, то и опять
получился шум. А за шумом последовал наистрожайший наказ
ходить в палисадник только там, где люди ходят, а не там, где
лазает лишь блудень и озорник — соседский козлик Яшка.
— А ты разве Яшка? — возмущалась тётушка, и я, конечно,
отвечал, что нет, хотя втайне думал, что и Яшкой побывать
мне было бы тоже куда как любопытно.
В общем, опять я тётушкиным шумным словам не придал
никакого значения. И вот в один
прекрасный вечер приходит тё
тушка с работы, начинает соби
рать ужин и говорит:
— Сбегай-ка, Лёнька, в па
лисадник за луком.
И я, конечно, помчался и, как
только выбежал на крыльцо,
так сразу и кинулся к своей при
вычной прямушке.
Голову сквозь перила просу
нул, боком извернулся, стал
проталкиваться плечом вперёд,
но вдруг чувствую, что просвет
между столбиками сделался от
чего-то тесен. «Не в ту дырку,
что ли, второпях попал? — поду
мал я. — Тогда переменюсь».
И я попятился, стал вытас
кивать голову, да тут обнару
жил, что голова моя обратно не
пролезает. Туда вот проскочила,
а назад — нет. И стою я теперь,
действительно, как козлик, на
четвереньках, и ни туда мне, и
ни сюда.
А тётушка из избы поторап
ливает:
— Ну где ты там, с лукомто? Скоро ли?
— Сейча-ас... — пыхчу
я,
тужусь, но вырваться не могу.
Если голову боком поверну и
потяну, — мешают подбородок и
затылок, если прямо — то уши.
Тётушке ждать надоело, и,
слышу, она ко мне на крыльцо
поспешает сама.
И вот появляется на пороге,
всплёскивает руками — и нет,
чтобы меня пожалеть да ма
ленько помочь,—снимает фар
тук, складывает его повдоль и
начинает меня этим фартуком
пониже спины так и этак оха
живать:
— Что я тебе говорила? Что
я тебе говорила? В калитку хо
ди! В калитку ходи!
От шлёпанья фартуком было
не больно, да зато стыдно и
обидно, и я, не жалея ушей сво
их, рванулся изо всей силы. И
круглые столбики повернулись,
отпустили меня, и я скатился с
крыльца. Скатился, закричал
тётушке:
— Я ужинать с тобой не бу
ду, я жить у тебя больше не бу
ду, я от тебя убегу!
— Убегай... — ничуть не ис
пугалась тётушка. — Набегаешь
ся — вернёшься.
И она пошла к себе в избу,
а я, разобиженный ещё больше,
заметался по широкому подво
рью, по лужайке.
Я и в самом деле хотел убе
жать, да только куда в нашей
деревеньке убежишь-то? Все на
ши детские потаённые местеч
ки— и за колхозной конюшней,
и за банями — известны каждо
му взрослому давным-давно.
И вот я кинулся к той непри
ступной черёмухе, что росла ря
дом с избой. Обхватил шерша
вый ствол руками, ногами, по
лез вверх — да почти тут же и
сорвался. Но отчаянность моя не
утихла ничуть. И я пошёл на этот штурм и во второй, и в
третий раз. Не считаясь с тем, что ситцевая рубашонка моя
запотрескивала, что ладони и голые коленки, елозя по сухим
заломам коры, обдираются в кровь, я всё равно карабкался, я
не сдавался. И совершилось невероятное: толстую развилину
на старой нашей черёмухе я оседлал!
А там чуть передохнул, глянул — не смотрит ли в окошко
тётушка — и, шагнув по крепким и частым теперь ветвям ещё
выше, скрылся в густой черёмухе, как в лесу.
Я устроился на сучке этаким петушком и стал ждать.
Стал ждать, потому что надеялся: вспыльчивая тётушка
очень скоро меня спохватится. Ну, а как спохватится, так вот
тут-то я и покуражусь. Выгляну из укрытия лишь тогда, когда
тётушка окончательно всполошится, когда, быть может, даже
закричит: «Лёня, золотко, где хоть ты? Иди домой! Это я про
сто так, маленько погорячилась...»
И вот, чтобы не выдать себя раньше времени, я на своём
сучке и притих.
Я даже ягоды, которые тут так и нависали кругом, общипы
вать боялся. Я даже одолел себя, когда на меня вдруг напало
желание чихнуть: раскрыл рот, сделал вдох-выдох и — перемог
ся. Ведь тётушка-то Астя была почти рядом: я отлично слы
шал, как за распахнутым окошком в избе она собирается ужи
нать. Вот она прошла на кухню, загремела печной заслонкой.
Вот, шаркнув кочергой по кирпичному поду, вытянула томящий
ся в печи, в глиняной плошке, ячневый крупеник. И мне пока
залось, что я прямо так и слышу его тёплый, масляный дух.
Слышу и смекаю: «Ага! Вот сейчас тётушка и спохватится ме
ня. Одна она за стол, а тем более за такую вкуснотищу, ни за
что не сядет!»
Но, к моему удивлению, тётушка уселась за стол — и одна.
«Ладно, — сглотнул я слюнки,—ладно... Значит, всё ещё го
рячится. Значит, всё ещё не остыла, но остынет обязательно.
Ну, не может быть, что ей всё равно: жив я на белом свете
или нет?»
И тётушка к окошку довольно скоро оборотилась, да только
не из-за меня, а потому что на улице затарахтел трактор.
Ваня, как всегда, тормознул почти под самой черёмухой, за
прокинул перепачканное в тракторной копоти лицо и, глядя на
усыпанные ягодами ветки, сказал своё привычное:
9
— Эх-х!
Я весь так и поджался, что
бы Ваня меня раньше сроку не
увидел, но вот в ту минуту и
глянула на улицу моя тётушка.
Чумазый Ваня заулыбался
во всю ширь, мигом поднял над
головой кепку:
— Августе Андреевне при
вет! Не найдётся ли чем холод
неньким промочить горлышко?
Этакое неопределённое «не
найдётся ли?» Ваня говорил
лишь из одной деликатности.
На самом деле он отлично знал,
что прохладненькое у нас най
дётся всегда. Это он намекал на
квас, которого перепробовал тут
под тётушкиным окошком, на
верное, уже не меньше чем пол
кадушки.
И вот как только он на квас
намекнул, так я опять и поду
мал: «Теперь — всё! Теперь они
про меня и вспомнят!» Бежать
для Вани за квасом в холодный
чулан и подавать ковш через
окошко была моя, и только моя,
всегдашняя обязанность. Делал
я это с удовольствием, и Ваня
принимал ковш из моих рук то
же с удовольствием, да ещё при
этом, шутливо подмигивая тё
тушке, говорил в мой адрес:
— Молодец, мальчонка! Вы
растет, возьму в помощники!
А потом кивал мне:
— Айда, вдоль деревни про
качу!
И действительно, с громом,
под звонкий галдёж ребятишек
и лай собак катили мы до око
лицы...
Вот я и ждал теперь, что ни
тётушка моя Астя, ни Ваня без
меня не обойдутся; но тётушка
на Ванину весёлую просьбу
улыбнулась, сбегала в чулан и
через минуту сама подала в око
шко наполненный квасом ковш.
Ваня ковш принял не за руч
ку, а подхватил под круглое до
нышко, выпил тётушкино уго
щение одним духом, засмеялся:
— Квас из твоих рук, Анд
реевна, слаще мёда-сахара!
И, на ходу утираясь рукавом
и всё ещё оглядываясь на тё
тушку, побежал к трактору,
включил скорость, напустил ды
му и — уехал.
А про меня Ваня так и не
вспомнил. Не вспомнила и тёту
шка. И я крепко запереживал.
Солнце закатилось за кры
ши, черёмуху накрыла прохлад
ная тень, а я сидел в этой тени,
в остывающей листве, и думал:
«Как же так? Ну, Ваню-тракто
риста ещё можно понять... Ваня,
наверное, считает, что я сейчас
бегаю где-нибудь с ребятами; а
вот тётушка-то отчего ж не спо
хватится меня? Ведь ей же из
вестно, что я сейчас не гуляю и
не бегаю, а я — У-Б-Е-Ж-А-Л.
Я, может быть, как в сказке, за
тёмные леса, за синие горы те
перь умчался; я, может быть,
в дремучей чаще теперь один-
А
одинёшенек пропадаю, а она обо мне и не беспокоится... Не ну
жен я ей больше, что ль? А ведь вчера ещё говорила: «Ты у
меня, Лёнюшка, как сынок! Я к тебе за летечко вот как при
выкла; ты у меня оставайся жить на всю зиму, — в школу, не
бойся, определимся и здесь». И вот, определились! Я сижу на
своём сучке, тоскую, а она меня и не покричит...»
Мало-помалу я так себя разжалобил, что хоть плачь. А за
черёмухой в деревне было полно живых звуков. Кричали, со
бирались на вечернюю игру в прятки мальчишки и девчонки.
Постукивали молотками, топориками, ладили всякую домаш
нюю работу вернувшиеся с полей мужики. И мне моё высокое
убежище и в самом деле начало казаться невылазной, дрему
чей чащобой, а сам я себе — горьким потеряшкой.
Лишь звяк подойника, которым тётушка обо что-то задела,
вернул меня к более бодрым мыслям: «Корову доить пошла,
14
нашу Чернавку... И вот здесь-то без меня тётушке Асте не
обойтись! »
А Чернавка у нас была очень ласковой и умной. Она сама—
лишь бы ворота стояли открытыми — заходила после поля в
хлев, сама кротким мыканьем напоминала, что её пора поить и
доить.
И очень любила, чтобы мы приходили к ней вдвоём. Тё
тушка подсаживается под Чернавкин бок на скамеечку, а я жду
и гляжу, как Чернавка, опустив свою морду в широкое ведро
с пойлом, это пойло не торопясь выцеживает. А потом она вся
кий раз медленно и задумчиво взглядывает на меня, и я под
ношу ей на добавку круто посоленный кусок хлеба.
Но особенно Чернавка любит, когда я из короткой и мягкой
шерсти между рогами извлекаю колючие травинки. От этого
Чернавке, должно быть, немножко щекотно и очень приятно.
15
Она большую свою лобастую голову наклоняет всё ниже ко мне
и шумно, горячо попыхивает в подол моей рубахи — благода
рит...
Вот я и жду теперь: Чернавка забеспокоится без меня, а за
ней наконец-то встревожится и тётушка Астя.
Жду, уши навострил, шею вытянул. И через малое время
слышу: Чернавка шумно, со вздохами, с передышками тянет из
ведра пойло, а тётушка подставляет скамейку и принимается
Чернавку доить. Струйки молока зазвенели по цинковому по
дойнику сначала тонко, а потом всё глуше и глуше. Я даже
представил себе, как молоко в подойнике стало прибывать, а
затем над ним зашипела и начала подниматься белой шапкой
тёплая пена.
И вот струйки по подойнику всё дзиркают и дзиркают, Чер
навка побрякивает ведром, вылизывает остатки пойла, а я жду
не дождусь, когда она подымет голову.
И Чернавка брякать перестала, как видно, огляделась, да тут
же меня, умница, и вспомнила!
— Мы-ы... — подала она голос и, не обнаружив меня рядом,
замычала опять. Замычала во всю силушку, и в голосе её так
мне и послышалось: «Му-у! Ничего не пойму-у! Куда это мой
кормилец Лёнька подевался?»
И всего этого я больше не выдержал, я так у себя на черё
мухе ревмя и заревел.
А Чернавка услышала, замычала пуще, и тётушка из-под
неё с подойником выскочила и не знает, что делать. С одной
стороны, корова на весь хлев ревёт, надрывается, а с другой —
я заливаюсь на всю улицу.
Тётушка сунула подойник с молоком на крыльцо, кинулась
к черёмухе, сама кричит:
— Лёнька, а Лёнька! Ты что орёшь-то? Что это с тобой,
дурачок?
— Да-а...—глотаю я слёзы, чуть слова выговариваю.—
Да-а... А почему ты меня не ищешь и не ищешь? Почему обо
мне совсем не расстраиваешься? Чернавка — и та вон расстраи
вается, а ты — не-ет...
— Да зачем мне тебя искать, когда ты здесь, рядом с избой!—
удивляется тётушка Астя, а я ещё пуще заливаюсь:
— Это сейчас рядом, а раньше ты не знала, где я... Может,
в лесу-у? Может, меня волки съели?..
17
— Ну уж — волки... Да я тебя, дурашка, всё время вижу.
Я тебя сразу заметила, как ты на черёмуху полез.
— Как так? — изумился я и даже реветь перестал.
— А так... Что у меня глаз, что ли, нет? Ты полез, а я из-за
косяка посматриваю... Ты лезешь, а я думаю: «Рассердился па
рень! Пускай поостынет, а потом и сам спустится...»
— Ты тоже рассердилась. Ты больше меня рассердилась. А
я-то уж давным-давно остыл!—всхлипываю я опять, а тётушка
добрым голосом говорит:
— Ну, если остыл, тогда слезай...
И тётушка подставила мне руки, помогла спуститься, и уже
на земле, на траве, я спохватился:
— Ой! А ягод ни одной и не сорвал.
— Ничего! —засмеялась тётушка. — Зато путь проторил, зав
тра сорвёшь. Главное, что ты у меня из бегов вернулся, Чернавку
мне поможешь додоить.
И тут она давай утирать фартуком мои зарёванные щёки и
давай приговаривать:
—1 Эх, Лёнька ты Лёнька... Эх ты, беглец! Я к тебе и в самом
деле вот как привыкла. Ты у меня и в самом деле до осени
оставайся, а хочешь — круглый год живи. Но в лазейку больше
не ныряй, — как бы тебе там крепче не застрять. Ведь ты, чу
дак, растёшь, прибываешь, а она — нет! Она всегда — маленькая.
20 коп
ДЛЯ ДОШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА
Лев Иванович Кузьмин
рассказ
Художник В. Юдин
Редактор И. Пестова. Художественный редактор Д. Пчёлкина. Технический редактор О. Кистерская. Корректор Н. Пьянкова. Сдано в набор 03.11.81
Подписано к печати 06.04.82.
60x90/ 8. Офс. № 1. Гарнитура журнальная Печать офсет. Усл. печ. л. 2.5 Усл. кр.-отт. 10,0.
Уч.-изд. л. 2,09. Тираж 200 000 экз. Изд N° 6322. Заказ № 3565. Цена 20 коп Издательство
«Малыш». Москва, К-55, Бутырский вал. 68
Ленинградская фабрика офсетной печати № 1 Союзполиграфпрома Государственного комитета
СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 197101 Ленинград. П-101,
ул. Мира. 3.
4803010102-060 61_82
Ml 02(03)-82
