Отречение [Екатерина Георгиевна Маркова] (fb2) читать онлайн

Екатерина Маркова Отречение ПОВЕСТИ

Отречение

Я взмахнула на прощание рукой, и он в ответ улыбнулся. Неуклюже ссутулившись, он влез на подножку автобуса и через несколько секунд появился на задней площадке. Прижался лицом к стеклу, смешно расплющив нос. Автобус дернулся, и он, ударившись слегка о стекло, сморщил забавную гримасу. Я снова помахала ему. Он уезжал от меня так же нелепо, как и появился в моей жизни, — задом наперед. Вздернутое ухо шапки-ушанки еще долго качалось в заднем стекле уходящего автобуса…

Домой я добрела пешком и, уже у подъезда глянув на часы, взбежала на свой четвертый этаж. Словно дождавшись моего появления, зазвонил телефон.

— Ольга, это я. Доехал…

— Молодец. Дежурного педагога видел?

— Угу.

— Что «угу»? Видел или нет? Кто сегодня?

В трубке захрюкало, забулькало, потом наступило молчание, видно, его ладошка крепко стиснула мембрану.

— Ну, отсмеялся? Тебя там щекочет, что ли, кто-то?! Гена! Ты меня слышишь?

В трубке послышались шум, дальний сердитый голос, потом, после паузы:

— Ольга Михайловна, я вас приветствую, Олег Иванович говорит. Гена опоздал к ужину…

— Да, да, это я виновата. Но он сыт. Мы поужинали…

— Простите, минутку… Гена, отправляйся к себе, живо, — услышала я недовольный голос педагога. — Извините, Ольга Михайловна, но мне хотелось бы напомнить…

— Нет, нет, Олег Иванович, я клянусь вам, мы были с Геной в кафе. Да что же вы, неужели я не понимаю! Да он даже не знает, в каком районе я живу…

— И потом, Ольга Михайловна, я, извините, слышал, как он к вам обращается Почему просто «Ольга» и почему на «ты»?..

— Почему просто «Ольга» и почему на «ты»?.. — повторил тот же вопрос Глеб и устало взглянул на меня из-под белой шапочки, надвинутой на самые брови.

Он сидел на табуретке, опустив безвольно вдоль тела руки с натруженными, вздувшимися венами. Его серые глаза, чуть растянутые к вискам, смотрели сквозь меня отчужденно и сосредоточенно. Я уже привыкла к такому его взгляду. В эти минуты, я знала, в Глебе шла мучительная работа. Тонкие запястья его вытянутых рук вдруг дрогнули, пальцы шевельнулись, как бы подвергая сомнению какое-то движение. Он как бы проживал заново только что законченную операцию, выверял каждое принятое решение, каждую подробность.

— У тебя опять сосудик в глазу лопнул, — не отвечая на его вопрос, тихо сказала я.

Чуть заметно сдвинувшиеся брови наложили запрет на возникшее во мне желание обхватить его упрямую голову, сдернуть шапочку и прижаться губами к коротко остриженной горячей макушке.

Я вдруг вспомнила тот неистовый весенний день, когда, не в силах носить в себе больше эту ношу, я сказала Глебу, что люблю его. Лишь на миг поселилась в его внезапно еще больше раздвинувшихся к вискам глазах нежность. Он стремительным движением прижал меня к себе, и его губы, коснувшись моего уха, прошептали: «Бедная моя…»

— Бедная? Не-ет! Почему?

Мне показалось, что я ослышалась, и изо всех сил пыталась высвободить голову из его рук, прочесть в глазах другой ответ. Я чуть не расплакалась, увидев его строгий, отрешенный взгляд.

— Почему? — снова потребовала я шепотом.

Он бережно, словно я могла рассыпаться от его слов, обнял меня за плечи.

— Потому что меня не существует. Я отдал свою жизнь. Всю, до самого последнего дня. Я не принадлежу себе. И это не слова. У меня одна страсть, одна любовь, одна боль…

— Так не бывает! Это не по-человечески!

Я изо всех сил сдерживала готовые хлынуть слезы и сердилась на свой срывающийся голос.

— Как раз именно это по-человечески, — возразил Глеб, — в моем понимании, естественно. Кто-то считает иначе, живет по-другому. И это его право.

— Но ведь… ведь ты не можешь с утра до ночи… всю жизнь лечить больных детей. Так ведь и сдвинуться можно.

Вновь ошпарил меня его жесткий колючий взгляд.

— А это уже мое дело!

Слезы брызнули из моих глаз точь-в-точь как у клоуна из цирка. Я уже не пыталась сдерживаться — мне было жаль себя, Глеба, несчастных больных детей, которые отнимали его у меня. Мне было жаль весь этот мир, в котором я жила и который с такой щедростью и многоликостью выявлял свои скрытые обличья. Я уже начинала понимать, что все мои детские представления о жизни гроша ломаного не стоили. Я была как проколотый воздушный шар, из которого вместо воздуха выходило восторженное детское оцепенение перед добрым многообещающим миром. Я, наверное, деликатно замешкалась у ворот этого огромного мира. Надо было вломиться в него много раньше и сразу заявить о своих претензиях к нему и потребовать ответа — немедленного и неукоснительного. По какому праву, надо было спросить, кто-то или что-то будет наводить порядок в моей жизни, словно мой собственный выбор в моей собственной жизни ровным счетом ничего не значит, словно кому-то видней, как распорядиться моей судьбой? И еще… Смех, да и только, что тот самый Глеб, без которого я не мыслила своей жизни, появился как-то… невзначай. Мог бы появиться, а мог бы не появиться никогда… Надо было спросить, что это: просто случай или расставленная ловушка? Но, как говорится, поезд ушел, и когда я, уже вполне сформировавшаяся растяпа, упустив момент, подняла в один темно-синий вечер глаза к сверкающему россыпями звезд небу и, грозно откашлявшись, решила посягнуть на весь мир и привлечь его на скамью подсудимых, то вдруг почувствовала, как неотвратимо необъятна эта скамья мироздания и как ничтожны мои запросы. Лицо вспыхнуло, словно тысячами пощечин наградили меня надменные звезды.

— Не туда обратилась! — буркнул в ответ Глеб, когда я с юмором пыталась поведать ему о своем диалоге с вечностью.

— А… куда? В Верховный Суд? — засмеялась я.

— В себе поищи, — так же невнятно посоветовал Глеб. — И займись делом!

Он был иногда вот такой… совсем невыносимый. Он умел одной фразой убить во мне все: трепетность, восторг и, наконец, мою нежность к нему. Но это был бы не Глеб, если бы в следующую минуту он не возвращал с лихвой все назад. И мою нежность, и восторг перед ним, и то пьянящее легкое головокружение, которое вот уже год терзало меня…

…— Вы ко мне? — спросил он тогда.

И впервые мир поплыл в медленном танце.

Он стоял передо мной в своей тугой врачебной шапочке и зеленом тщательно выутюженном хирургическом костюме. Строгие уставшие глаза вопросительно глядели на меня.

— Я к вам, — подтвердила я и, уплывая от него, вдруг ощутила ликование оттого, что я пришла к нему, ждала его, что хоть так я причастна к этому измученному суровому человеку. — Я по поводу вашей больной Наташи Самсоновой…

В его глазах появился интерес, взгляд как бы вычленил меня из окружающих предметов.

— Кем вы ей приходитесь?

У него был глуховатый голос с резкими отрывистыми интонациями.

Преодолевая головокружение, я уцепилась взглядом за крошечное бурое пятно на рукаве его халата.

— Я… вообще-то… никем…

— То есть?

Колючий взгляд заставил меня оставить в покое пятно на его рукаве, снова ощутить, как плывет под ногами пол и сигналом величайшего бедствия или немыслимого счастья бьет с размаху в виски кровь.

— Я… верней, мы, студенты актерского факультета, шефствуем над детским домом… верней, интернатом, где Наташа учится…

— Верней, живет, — подсказал насмешливый голос хирурга.

Я согласно кивнула.

Бурое пятно на рукаве двоилось, троилось, четверилось, заполоняя весь зеленый рукав пляшущими точками.

— Наташа проснулась после наркоза. Пока состояние тяжелое. Звоните утром, — сухо посоветовал доктор и обернулся к женщине, которая на протяжении всего нашего разговора время от времени трогала хирурга за плечо.

Как сквозь сон слышала я ее настырный визгливый голос. Этот голос что-то требовал от хирурга, что-то сулил, чем-то угрожал. А я стояла оцепенев, точно ноги мои были приклеены к полу.

Досада на лице врача сменилась готовым вот-вот прорваться гневом.

— Я вам повторяю — условия для всех послеоперационных детей равны. И не обращайтесь ко мне с подобными предложениями — не по адресу!

Яркие пятна румянца выступили на скулах врача. Резко повернувшись, он шагнул к двери в отделение, а потом обернулся ко мне и сказал своим отрывистым голосом:

— Девочке можете передать лимоны и морс.

Я еще долго смотрела на белую дверь, за которой скрылся Глеб. Глеб Евгеньевич, заведующий хирургическим отделением, как сообщили мне в справочном.

— Я же не виновата, что мой ребенок не привык к таким условиям. А ваш? У вас девочка? — вывел меня из оцепенения тот же визгливый голос.

Миловидная женщина с надменным лицом требовала от меня ответа.

— Моя девочка… ко всему привыкла.

Голос мой прозвучал с такой горечью, что женщина растерянно спросила, вглядываясь в мое пылающее лицо:

— То есть… как?

Я молча вышла из приемной, плотно прикрыв за собой дверь.

«Надо приготовить морс, он сказал принести морс и лимоны». «Морс и лимоны. Морс и лимоны» — стучало в висках, а я все убыстряла шаг. Я уже почти бежала по тротуару, и люди оглядывались мне вслед и, наверное, недоуменно пожимали плечами. «А ваша девочка?» «Моя девочка!..» Ей даже не снилось, этой холеной благополучной блондинке, какой жизненный опыт у худенькой моей девочки Наташи. Он сказал «морс и лимоны». Девочке Наташе нужны лимоны и морс. Остальное не важно… Вот только почему-то глаза застилает от нежности к этому чужому и откуда-то знакомому… усталому человеку с жестким выражением глаз и нервными кистями рук в набухших синих прожилках. Ах, как славно, что Наташа в этих руках! Повезло… А такое везение равноценно спасению жизни. Он сказал «морс и лимоны»… и еще он сказал «состояние тяжелое»… но ведь после операции так всегда говорят — «состояние тяжелое». Морс и лимоны. Она выживет. Вернется… домой, в свой четырехэтажный блочный дом, влезет в свое застиранное байковое платье, которому, похоже, сносу нет, будет снова ревниво оберегать свою нерастраченную детскую любовь для невероятно сказочного появления мамы. Они ведь все ждут маму. Вопреки знанию о том, что мама отдала ее, его, их, отреклась навсегда. Что ж, это и взрослому, циничному уму непостижимо, а дети… Тем самозабвенней ждут, чем лучше знают все. Главное — морс и лимоны. И пусть она вырастет доброй, красивой, верной, нарожает кучу детей, и на всем белом свете не будет матери преданней и заботливей моей девочки Наташи. И так хочется прижаться лбом к его сильным рукам в прожилках и рассказать о том, как невозможно ходить туда, к этим детям, как невозможно не ходить…

«Морс и лимоны!»

…Глеб вздрогнул, с удивлением вскинул голову.

— Извини, не понял.

Я виновато улыбнулась.

— Я ничего не говорила.

— Ну, пусть будет так…

— Я просто подумала… помнишь… вспомнила, как ты лимон съел прямо с кожурой.

Глеб устало улыбнулся.

…— Вот лимоны и морс, как вы велели.

Тогда он тоже внезапно улыбнулся. Эта улыбка застала меня врасплох, я совсем не была готова к ее появлению. Словно внутри этого человека зажгли свет, так вдруг вспыхнули и засветились ласково его глаза, так преобразилось его худое лицо.

— Сколько же здесь лимонов? Пять килограммов?

Я отрицательно замотала головой.

— Три.

— Столько не нужно, — голос хирурга прозвучал неожиданно мягко, — я возьму две штуки.

— Обратно не понесу. Раздайте другим детям! — распорядилась я и сама испугалась категоричности своего заявления.

Не сводя с меня своего сияющего взгляда, Глеб достал из пакета лимон и откусил.

Я сморщилась.

— Кисло? — поинтересовался он, жуя лимон.

— Очень… Они немытые.

— Не страшно. В кожуре лимонов — эфирное масло.

— Правда?

Я почему-то очень обрадовалась этому сообщению.

А с лица хирурга неотвратимо сползала улыбка, вытесняемая какими-то терзавшими его мыслями.

— Возможно ли в условиях интерната создать условия для выхаживания девочки?

Глеб ждал моего ответа, уже глядя сквозь меня, погруженный в течение собственных мыслей.

— Не думаю. Вряд ли… Но… я могу забрать ее на время к себе.

— Вот этого делать не надо! — резко возразил хирург.

— Почему?

— Потому что потом ей надо будет возвращаться в интернат.

— Но ведь случается, что воспитатели берут детей к себе домой, — возразила я.

— Воспитатели пусть берут, — усмехнулся Глеб, — а вам не стоит.

— Почему?

Я замерла, ожидая его ответа.

— Потому что в вас есть нечто такое… что может крепко привязать ребенка.

Глеб задумчиво рассматривал мое лицо, словно я была какой-нибудь портрет, а не живой человек.

— Я не думала об этом, — растерялась я.

— Вам об этом никто не говорил, — уточнил Глеб и снова надкусил лимон, совсем не морщась, словно не ощущая никакой кислоты.

…— Ты — супермен, — пробормотала я, глядя, как чуть заметно подрагивают его натруженные пальцы.

— Что ты все время бормочешь под нос? — Глеб потянул со стола чью-то толстенную историю болезни, устало перелистал испещренные страницы с собранными гармошкой вклейками кардиограмм. — Не утверждай только, что ты опять ничего не говорила. Я не сумасшедший.

Я покачала головой.

— Ты не сумасшедший. Ты — хуже.

Глеб удивленно взглянул на меня, а я размазывала по щекам сердитые слезы.

— Ты неуязвим… Впрочем, нет, это еще было бы ничего. Ты уязвим, но прекрасно знаешь свои слабости, поэтому ты — единственный, кто о них знает. В тебе сочетание высочайшего рационализма с тем, что ты сейчас сказал. Ты сумасшедший наполовину. Остальное — твоя рассудочность. Твое суперменство окрыляет только твоих пациентов… для остальных ты — ужас, исчадие ада. Молчи, молчи. Я знаю, что ты скажешь сейчас. Что остальные тебя мало волнуют. Но не может быть, чтобы весь мир состоял из одних пациентов.

Глеб захлопнул историю болезни, открыл большую металлическую банку и, поддев оттуда марлевую салфетку, прицелился к моему распухшему носу.

— Сама!

Я выдернула из его рук салфетку, вытерла зареванное лицо.

— Так почему же просто «Ольга» и на «ты»?

Гена появился в моей жизни точь-в-точь так же, как уезжал от меня в автобусе. Задом наперед.

Я подходила к блочному забору интерната, когда увидела, что навстречу мне из ворот вырулила чья-то спина и, качая вздернутыми ушами шапки, направилась в мою сторону.

Мальчишка лихо двигался спиной вперед. Было такое ощущение, что на затылке у него существовала еще пара глаз. Я усмехнулась, широко расставила руки, загораживая пространство тротуара. Но в этот же момент спина спрыгнула на мостовую и двинулась в обход возникшей преграде. Поравнявшись со мной, фигура чуть замедлила шаг, и из-под мехового козырька на меня глянули взрослые, непомерно большие для детского лица серые глаза в пушистых светлых ресницах.

Знакомо сжалось сердце. Вот так оно всегда собиралось в тугой болезненный комок, когда я встречалась взглядом с кем-нибудь из детдомовцев. С серьезным пытливым взглядом не ребенка и не взрослого. Это было совсем особое качество человеческой природы. Они никогда не были до конца детьми, являясь по возрасту таковыми, и еще не были взрослыми, хотя с младенчества постигли всю отчаянную глубину истинного горя. Они по-взрослому горько чувствовали, но умом ребенка не были в состоянии осознать, в чем они не такие, как те дети по другую сторону бетонного забора интерната.

— Такое впечатление, что у тебя глаза на затылке.

Мой голос прозвучал, наверное, неестественно бодро, и мальчишка почувствовал это, настороженно глянул своими взрослыми глазами, видимо угодив прямо в душу, успокоился и так же через силу весело ответил:

— У меня просто шапка-ушанка волшебная. Шапка-всевидимка. Слыхали про такую?

Меня удивили и его цепкий взгляд, и быстрый ответ, и раскованность в общении.

Когда я впервые попала в интернат, меня предупредили: «Учтите, у нас дети с дефектами центральной нервной системы». — «Все?» — «Почти. Как правило, с незначительными дефектами, но это специфика интерната».

Я подавленно молчала тогда, а директор интерната — худой мужчина с виноватыми глазами и суетливыми движениями длинных рук — сочувственно произнес:

— Так что, видите, может быть, зря вы наш интернат для шефства выбрали.

Я перевела дух и, мужественно глядя в его извиняющиеся глаза, произнесла:

— Тогда они тем более нуждаются и в ласке, и во внимании.

Директор поспешно подтвердил:

— Нуждаются, конечно. Ну что ж, тогда идемте, я покажу вам интернат.

На втором этаже помещались спальни. В каждой — одинаковые кровати, одинаковые тумбочки, одинаковые шкафы — у каждого как у всех. В одной спальне, вжавшись в большую подушку и подобрав ноги к подбородку, сидела под одеялом девочка лет семи.

— Здравствуй, Наташа, — поздоровался Алексей Ильич.

Девочка тряхнула головой, разлетелась соломенная челка, слабая застенчивая улыбка на мгновение мелькнула на бледном лице.

— Здравствуйте… Меня из изолятора перевели.

— Знаю. Как ты чувствуешь себя? — Алексей Ильич бережно дотронулся до худенького плеча девочки.

— Хорошо! — выпалила Наташа с готовностью. — Можно вставать?

Алексей Ильич испуганно замахал своими суетливыми руками.

— Что ты, что ты! Очень тебя прошу — только с разрешения врача.

Девочка обреченно вздохнула, перевела на меня свои задумчивые глаза, тихо спросила:

— А это… чья мама?

На третьем этаже нас окружили вырвавшиеся из классов на перемену ребята.

Мне задавали одновременно десятки вопросов, теребили, гладили, даже слегка пощипывали, чтобы я обратила внимание. Малышка с октябрятской звездочкой оттерла меня в сторону и, вцепившись в мои запястья, взволнованно сообщила:

— Я тоже буду артисткой! Только, чур, никому. Это пока тайна.

Тут же ревниво заголосил целый хор ребячьих голосов:

— А чего Светка секретничает!

— Не к ней одной пришли!

— Светка-единоличница!

— Я, может, тоже хочу одна поговорить!

Каждый хотел хотя бы подержаться за меня, и, если бы не спасительный звонок на урок, меня бы растащили на части.

Я стояла оглушенная посреди опустевшего коридора.

— Вы их извините. Это можно понять… — тихо произнес Алексей Ильич.

Это можно понять… Конечно. Они так хотят понравиться любыми неуклюже-детскими способами, чтобы вдруг шевельнулось во взрослой душе сострадание, которое было бы способно, опрокинув все доводы здравого смысла, позволить этим детским рукам обнять надежную шею и сказать спасительное «мама». Это слово, циничным запретом запечатавшее губы отверженных малышей, трепещет непроизнесенное, уродует детские лица страданием и болью.

Это можно понять… Нельзя понять другое. Где они, те, кто произвел их на свет? Что это за мука отречения от своего ребенка? Как можно, изведав ее, суметь когда-либо растянуть губы в улыбке или посметь посягнуть на чью-то любовь? Это понять нельзя…

— Шапка-всевидимка, значит? — переспросила я мальчика, который неуклонно продвигался задом наперед в мою жизнь. — А если такая уж она всевидимка, пусть хоть одним глазком подсмотрит, что сейчас поделывает девочка Наташа Самсонова из 1 «А»?

Мальчишка лукаво сощурил свои беспокойные глаза, и сразу ушло взрослое выражение, оставив на лице обычную ребячью проказливость.

— Она слишком всесильная, чтобы размениваться на один глазок! — торжественно провозгласил мальчишка и, нахлобучив совсем на уши шапку, доверительно зашептал мне словно по секрету: — Ты мне только напомни, что это за Наташа? Как хоть она выглядит?

— Это та самая Наташа, которой недавно делали очень сложную операцию, — уточнила я тоже шепотом, с опаской поглядывая на шапку. И уже в полный голос прибавила: — А ты уверен, что можешь называть меня вот так сразу на «ты»?

Мальчишка удивился моему вопросу и, распахнув снова свои глаза, быстрым сосредоточенным взглядом опять словно что-то проверил в моей душе.

— Я уверен. Я тебя откуда-то знаю. — Он отвел глаза и пробормотал: — Значит, беленькая такая, у нее еще шрам над бровью. Она?

— Она, — подтвердила я. — А как же так может быть, что ты меня знаешь, а я тебя нет?

— Тебе так кажется, — уверенно ответил мальчишка, сразу поселив какое-то сомнение в том, что я его не видела раньше, и попросил: — Помолчи секунду.

Он прикрыл глаза пушистыми светлыми ресницами, сосредоточенно сдвинул брови к переносице, так что между ними образовалась твердая продольная складка, стиснул нижнюю губу зубами.

— Она сейчас… чистит апельсин… на ней голубое платье… кофта, то есть голубая… — монотонным хриплым голосом заговорил мальчик.

Я совсем было приняла его слова за условие новой игры, вместо шапки-всевидимки, но, увидев, как бледность на лице ребенка вытесняла остатки румянца, почувствовала, что мне становится страшно.

Интуитивно подыскав единственно верную интонацию, я тихо попросила:

— Хватит, спасибо тебе. Давай все же познакомимся. Как тебя зовут?

Какое-то мгновение мальчик молча смотрел на меня отсутствующими глазами, потом коротко вздохнул, словно выпроваживая из себя эту отрешенность, и протянул мне руку в мокрой варежке:

— Гена. Геннадий Крылов.

— Я тебя раньше не видела, — начала я, но тут же поспешно поправилась, — в этом интернате в смысле никогда не видела.

Слабая понимающая улыбка зафиксировала мою оплошность. Он пояснил:

— Две недели назад перевели из другого интерната. Тот расформировали… Учусь в пятом «Б».

— То есть как расформировали? А ваши воспитатели? Вы же привыкли… А твои друзья?

Гена сочувственно обвел долгим взрослым взглядом мое взволнованное лицо.

— Нам не привыкать. Значит, мы остановились на том, что я — Гена. Не крокодил.

— Ольга Михайловна, — представилась я. И тут же поправила себя под его внимательным взглядом: — Ольга…

— Ольга, — подтвердил мальчик, — это точно.

Что для него было точно, я так и не поняла, как и не понимала, в каких тайниках его неведомой души состоялось наше знакомство. Я-то его никогда не знала, хотя почему-то уже сомневалась в своей уверенности.

— Как ты сказала? Мука отречения? — Глеб сухо рассмеялся. — Это твое актерское, эмоциональное восприятие. На самом деле все гораздо проще.

— Проще?

— Ну не то что проще, но…

— Нет, ты сказал «проще». Сам только что сказал! А совсем недавно с таким пылом и темпераментом выступал в газете. Что во всем в жизни ощущается тенденция к упрощению. Но пусть это не коснется ребенка! Как долбал акушеров, которые позволяют себе привыкать к своей высочайшей святой миссии и принимают зачастую роды без обостренного чувства ответственности. А разве то, о чем я говорю, касается ребенка не впрямую? Что ты думаешь? У твоей жизненной позиции, как и у всего на свете, есть своя обратная сторона. Ты сутками священнодействуешь над своими больными, но оттого, что ты сам себя отрезал, изолировал от другого мира, ты себя обкрадываешь.

— Это естественно. Человека не может хватить на все, — Глеб поморщился. — Ты в последнее время нападаешь на меня с такой яростью… Я начинаю бояться за свою жизнь. — Глеб с тоской обвел глазами кабинет, покрутил ладонью по животу. — Есть хочется, а мама, как назло, не успела приготовить бутерброды. И термос с кофе не прихватил.

Я с высокомерной жестокостью взирала на проявление минутной слабости Глеба. В моей сумке лежали специально для него испеченные пирожки с капустой, и сквозь тонкую кожу сумки холодила ногу не успевшая согреться бутылка кефира.

— Может, Полина запасами поделится.

Глеб набрал по внутреннему телефону номер и, услышав бесконечные длинные гудки, тяжело вздохнул:

— Думаю, что уже делиться нечем. Трапеза в ординаторской окончена.

— Слушай, я давно хотела тебя спросить. Ты что, персонал себе подбираешь по величине глаз?

Я уже шуршала целлофановым пакетом в сумке, и ноздри Глеба активно заработали, вдыхая просачивающийся запах его любимых пирожков.

— Ого! — произнес Глеб и облизнулся. — Я не совсем понял про глаза.

— Я, когда впервые попала к тебе в отделение, так удивилась, что у вас здесь все глазастые: и ординаторы, и сестры, и нянечки. Это специально?

— Конечно! — Глеб с такой нежностью взирал на извлеченные мной из сумки пирожки, что я почувствовала жуткое желание поменяться с одним из них местом. — Видишь ли, малыш, добрая энергия передается ребенку через глаза.

— Да?

Я задумалась.

— Исключение составляю лишь я. Я не глазастый. Моя энергия, видимо, выходит через уши. — Глеб аппетитно откусил пирожок и даже зажмурился. — Я шучу, конечно, не в этом дело. Разумеется, это случайность, совпадение. Но согласись, что это был бы красивый принцип подбора кадров.

— Особенно наглядно он бы воплотился на примере твоей Полины.

— Это ты напрасно. Пташкина — незаменимый кадр.

— Я и говорю. Глаза как блюдца. Недаром чуть что — только и слышно от тебя: «Посоветуйтесь с Пташкиной», «Пусть Пташечка пропоет что-нибудь дельное». Действительно, кадр что надо. А так как ты сознательно отгородил себя стенами своей больницы от мира, то в ее блюдцах для тебя и отражается все, что по ту сторону. Все, что в миру, схимник несчастный!

Рука Глеба, отправив пирожок в рот, инстинктивно опять потянулась к банке с марлевыми салфетками. Но я изо всех сил ударила его по вытянутой руке. Глеб вздрогнул и опустил голову.

— Так нельзя, малыш. Я тебе дам микстуру, попей.

— Катись ты к черту вместе со своей микстурой! Сам хлебай ее литрами. Вместе со своей Пташкиной.

На своей макушке я почувствовала теплую ладонь Глеба.

— Что-нибудь в театре? Как твои репетиции?

Я пошевелила головой, но рука Глеба настойчиво обнимала мою голову.

«У него даже проявления ласки не как у людей», — мелькнула мысль.

— Вспомнил наконец-то! Что у меня тоже есть своя жизнь, театр. Хотя репетиции здесь ни при чем… И театр… Мне, понимаешь… Мне душно… Я устаю без тебя… Я все время в ощущении бильярдного шара, который загнали в лузу. Ты загнал! Ты… Я такая беспросветная дура, что говорю об этом тебе. Жалуюсь тебе на тебя! Я постепенно научусь обходиться без этого. Ты не сомневайся! Я талантливая ученица, только усваиваю медленно, потому что учителей целых три: театр, ты и просто жизнь. И все учат жестко и определенно одному правилу: нельзя быть слабой. Любой ценой нельзя. Слабость не подлежит прощению. Ни в театре, ни в жизни, ни с любимым. Ты мне тогда сказал: «В себя загляни», когда я была в полной растерянности перед дипломным спектаклем, помнишь? Я поняла. Только в себе… в себе найти силы, духовность, мужество. И тогда, если выдюжишь, будешь жить. Бросили за шкирку в воду, выплывешь — больше никогда не пойдешь ко дну; захлебнешься — туда и дорога. Выживает сильнейший. Все правильно, мой тогдашний бунт — буря в стакане. Я смирилась, более того, взяла этот принцип на вооружение. И пока даю слабину только в одном… У меня все внутри протестует, когда я понимаю, что и с тобой нельзя, как с собой… И с тобой надо быть сильной. Иначе я могу перестать быть для тебя интересной. Знаешь, чего я хочу больше всего на свете?

Пальцы Глеба на моей голове дрогнули.

— Знаю…

— Скажи.

— Думаю, не стоит.

— Скажи.

Глеб снял руку с моей головы, отошел к окну и, упираясь лбом в стекло, нехотя произнес:

— Больше всего на свете ты хочешь послать меня к черту. И не можешь. А я в свою очередь тоже не могу помочь тебе в этом.

Глеб вдруг рассмеялся. Приоткрыл окно, свесившись вниз, закричал:

— Так держать, Сереня! А ты, Семеновна, дай ему самому шажочек сделать. Сможет, сможет. Сегодня один шаг, а завтра — целых два, и — полный вперед. Подождите, сейчас спущусь.

Лицо Глеба светилось тем непостижимым внутренним светом, который приводил меня в отчаянье. Мне такого счастья — обретения этой улыбки — не доставалось.

— Я убежал, малыш. — Глеб остановился в дверях. — Мы не договорили. Я хочу, чтобы ты кое-что поняла. Я не отказывался от своего соображения, что детство не подлежит упрощению в медицине. И не в медицине тоже. Сложней ребенка природа еще ничего не создавала. И если он не до конца изучен — это лишнее подтверждение сложности, а не простоты. Просто другое. Ты ведь не дура и понимаешь, что та же природа отторгает подчас жизни ублюдков. И тогда никакой пресловутой муки отречения нет в помине. Все просто! Приблизительно по такой формуле: «Он на мне не женится, поэтому ребенка я оставляю». Проще не бывает, малыш. Я убежал. Потом сразу на конференцию.

Я подошла к окну, где только что стоял Глеб.

Прошло четыре года с той минуты, когда я вдруг ощутила головокружительную радость приобщения к этому человеку. Тогда я была счастлива просто стоять рядом, смотреть и совсем не слышать, что он говорит, почти падать в обморок, понимая, что это от взгляда на меня теплеют его глаза.

Что изменилось за эти четыре года? Только то, что я получила право голоса. И, не умея преодолеть себя, качаю права, как последнее бездуховное ничтожество. Я никогда не подозревала, что во мне так сильно развит собственнический инстинкт. Я совершенно не умела делить Глеба ни с его работой, ни с его старенькой мамой, ни даже с его одиночеством. Сейчас разговор с Глебом взбаламутил во мне уже осевшую боль воспоминаний о моем злополучном дипломном спектакле.

Готовился спектакль с третьего курса, я репетировала Грушеньку в инсценировке «Братьев Карамазовых». Наверное, никогда жизнь больше не подарит мне таких неистово радостных дней. Наш спектакль был внеплановый. Сцену мы получали в полное владение лишь по ночам и до утра священнодействовали, постигая психологию героев Достоевского и пытаясь хотя бы приблизить свое существование до того одержимого, мученического напряжения, в котором жили все персонажи. Это было прекрасно трудно. Я выходила из училища под утро, когда Москва уже потягивалась в сладкой полудреме, досыпая самые желанные часы сна. Пустые улицы, окропленные влагой поливальных машин, пахли удивительной смесью воды и пыли. Я шла прямо посередине мостовой, благословляя ту блаженную усталость, которая, отнимая силы, давала взамен обретение мастерством той непостижимой профессии, о которой я мечтала с детства. Я подходила к телефону-автомату и, набирая номер больницы, слышала глухой, отрывистый голос Глеба.

— Да.

Я молчала, ощущая, как по лицу расползается глупая счастливая улыбка.

— Я слушаю, — нетерпеливо повторял Глеб.

— И я слушаю… И улыбаюсь…

— Ольга, извини, мне некогда. Я принимаю больного.

Я вешала трубку и, не позволяя несостоявшемуся разговору стереть с лица дурацкую улыбку, шествовала дальше, пытаясь представить себе лицо Глеба, опять услышать его голос, как правило, сообщавший мне, что он занят, занят, занят… Сейчас было пять утра, и он принимал больного ребенка. Значит, дальше последует многочасовая операция, а потом обычный рабочий день. Правда, завтра ему полагается выходной. Но только полагается. «Он убежал в больницу», — ответит голос его мамы. Единственно, чего я никогда не могла представить себе, — как Глеб спит. Мне казалось, что он не спит никогда.

Я, наверное, была слишком счастлива тогда для того, чтобы заметить на себе озабоченные взгляды своих однокурсников, занятых в репетициях «Карамазовых», нашего педагога по мастерству, разделявшего наши ночные бдения… Беда тем и коварна, что застает врасплох. Я проводила в тот вечер Глеба до ворот его больницы, пожелала счастливого дежурства и не спеша отправилась на репетицию, слегка досадуя на то, что приду намного раньше времени в училище, вместо того чтобы сразу же войти в напряженный ритм спектакля. По дороге мне не встретилось ни одной черной кошки и светофоры на переходах, как сообщники, доброжелательно подмигивали мне своим хитрым зеленым глазом. И в растерянном вопросе моей однокурсницы: «Ты чего так рано, Оль?» — сбегавшей с крыльца училища и сразу почему-то виновато опустившей взгляд, я не почувствовала ничего плохого.

— Ваши уже все в сборе, — закивала мне толстенная вахтерша тетя Зина, и ее многоступенчатый подбородок заколыхался в приветливой улыбке.

— Как? Уже все пришли, теть Зин? Давно? — удивилась я и, услышав «давненько уж», понеслась на четвертый этаж, прыгая сразу через две ступеньки и мысленно казня себя за то, что перепутала час репетиции.

Дверь в зал была закрыта, и я на секунду замешкалась, чтобы перевести дух.

— «Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я свой наряд, изувечу я себя, мою красоту, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу, и не пойду я теперь никуда и ни к кому…» — доносилось из-за двери. Какой-то чужой голос произносил текст моей роли. Это были мои слова, слова моей Грушеньки.

Я рванула дверь. Тетя Зина оказалась права. Все участники спектакля были в сборе, все занимали на сцене знакомую мне мизансцену объяснения Грушеньки с Алешей. Только вместо меня, в моей длинной репетиционной юбке, полулежала на диване Галка Варфоломеева и произносила слова моей роли. Я замерла в дверном проеме. Все замолчали и повернулись в мою сторону.

— Привет всем. Извините… Я перепутала…

Я виновато улыбалась и ждала, что сейчас Галка спрыгнет, скинет мою юбку и скажет: «Наконец-то заявилась. А меня попросили почитать пока вместо тебя».

Я улыбалась, а все молчали растерянно и никто не тронулся с места. И вдруг я почувствовала, что жутко устала. Устала сразу от всего. И от ночных репетиций, и от непонятных, изматывающих отношений с Глебом, и от того, что так стремительно неслась сейчас по лестнице… Ноги дрожали, и коленки, как ватные, подгибались и тянули к полу. Я улыбалась, а все виновато и сочувствующе смотрели на меня. Я увидела, что Галкины глаза стали быстро-быстро наполняться слезами. Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

Я плохо помню, что было потом. Передо мной извинялись, оправдывались, говорили, что во мне не хватает социальности для такой роли, как Грушенька, что я слишком худенькая и хрупкая, что качество темперамента у меня иное. А я вежливо улыбалась и повторяла как попугай: «Почему же не предупредили? Так же нельзя». Мне говорили, что произошло недоразумение, что я пришла раньше и поэтому застала, как Галка пробовалась, именно только пробовалась на мою роль. И еще мне говорили, что театр — это очень жестокая вещь и что уже сейчас надо готовить себя существовать в нем мужественно и волево. Я великодушно отдала в полное владение свою репетиционную юбку зареванной Галке и, осторожно прикрыв за собой двери зала, тихо спустилась по лестнице.

Я вышла на крыльцо училища и села на ступеньки. Еще никогда в жизни я не испытывала такого странного состояния. Внутри меня было так пусто, что, наверное, я ничего не весила и плыла словно в невесомости. Я поднималась со ступенек крыльца, делала кувырок через голову; как в замедленной съемке, и взмывала в прохладную синь вечернего неба. Потом я возвращалась на ступеньки и, прижав пылающий лоб к коленям, бессознательно фиксировала испуганные взгляды прохожих, взиравших мои полеты в поднебесье.

— Отменили репетицию? — удивился Глеб, когда я вызвала его среди ночи в приемную больницы.

— Отменили… меня.

Больше Глеб ничего не спрашивал. Он просто сосредоточенно и обеспокоенно изучал несколько секунд мое лицо, и выражение у него было в точности такое, как когда он осматривал больного ребенка. Я всегда завидовала детям, которые являлись объектом такого его взгляда. И вот дождалась… Глеб смотрел на меня, и я чувствовала, как его проникновение в мою боль утихомиривает ее, притупляет. Наверное, такое уж у меня было лицо, что у Глеба даже задергалась жилка под глазом. Она всегда так трепыхалась, когда он был чем-нибудь чрезвычайно взволнован…

…Под окном Глеб подхватил на руки малыша, впервые ступившего на землю после операции на сердце. Крепко прижал его к себе и бережно отвел со лба прилипшую челочку ребенка.

Запрокинул вверх сияющее лицо и закричал, адресуя свои слова кому-то конкретному, но больше никому не ведомому:

— Вот мы какие молодцы!

Сзади резко распахнулась дверь. Я даже вздрогнула — так по-хозяйски уверенно она отлетела. Молодая женщина с ярко-синими, величиной с блюдца глазами оглядела кабинет и, столкнувшись со мной взглядом, царственно проронила:

— Здрасте. Где он?

Я молча мотнула головой в сторону окна. Женщина легкой походкой прошествовала к окну и, грациозным движением плеча оттерев меня в сторону, сообщила, свесив вниз аккуратную голову, тщательно упакованную в белую врачебную шапочку:

— Данилов, приди в себя, ты опоздал на конференцию! Поднимайся, жду! — и кокетливо поправила шапочку.

Она подошла к столу Глеба и, сложив в аккуратную стопку раскиданные истории болезней, неожиданно резко повернулась ко мне и, сияя своими глазищами, сказала с гордостью:

— Если бы не Данилов, этому малышу никогда не топать по земле. То, что он сделал, — это почти из области невероятного.

А я, изо всех сил сопротивляясь повергающему в прах обаянию Пташкиной, пробормотала, отводя глаза от ее порабощающего взгляда:

— Вы, я думаю, тоже немало сделали…

— Я реаниматор, и в данной ситуации от меня зависело не так уж много. Хотя… Ой, совсем забыла, за билеты вам огромное спасибо. Нам с сыном очень понравился спектакль. Вы играли прелестно. Такая трогательная Антигона у вас получилась. Только сын все время спрашивал: «Мам, а почему она такая худенькая?»

Пташкина засмеялась.

В кабинет просунулась голова улыбающегося Глеба.

— Полина, ты видела? И никакой одышки. Я уже бегу, только давление ему проверю. Ты еще здесь? — Глеб отсутствующим взглядом скользнул по мне.

Я вдруг почувствовала себя лишней и абсолютно бесполезной здесь, в этом храме, где эти люди так истово отвоевывали детям жизнь.

— Я просто хотела… Ты сам спросил: «Почему просто «Ольга» и на «ты»?» И я как раз и хотела… мне надо было спросить…

Я уже почти бежала за Глебом по коридору и все пыталась оправдать свой затянувшийся визит.

— Потом, потом… Тебе сюда нельзя. — Глеб остановился у входа в отделение. — Все. Я позвоню. Пока.

— Пока, — грустно попрощалась я с уже исчезнувшим Глебом.

Я вышла во двор, где гуляли, сидели на скамейках, лежали в прогулочных каталках больные дети. Их худенькие, бледные лица сразу напомнили мне «моих» детдомовцев. У этих детей и у тех были разные болезни, но еще неизвестно, какая была страшней. Те и другие были запрограммированы в жизнь со здоровым сердцем и легкими, нервной системой и другими внутренними органами, и отклонение от этой программы здорового ребенка, его болезнь были противоестественными. Так же в точности изначально природой узаконено присутствие матери и отца рядом с малышом. Так было даже у животных. Так должно быть у людей. И нарушение этого закона природы тоже тяжелая форма болезни для ребенка. Болезни, которая не под силу незрелой детской душе. Эта болезнь души лишает маленького человека естественности и гармонии развития, она неумолимо разрушает ощущение полноценности, она практически убивает в ребенке шанс сформироваться в личность и поселяет в глазах навсегда, как клеймо души, это особое недетское выражение.

Здесь, в этом больничном дворе, я впервые гуляла с Наташей после операции. Возила ее на каталке и, без устали рассказывая смешные веселые истории, со страхом следила за судорожными подрагиваниями ее полуприкрытых век. У меня буквально разрывалось сердце от жалости, когда я видела, какая она бледная по сравнению даже с самыми тяжелыми детьми. Только Глеб своим появлением вселял в меня надежду.

— Она… будет жить? — еле ворочая пересохшим языком, спросила я после нашего первого выезда на свежий воздух.

— Еще как будет! Просто обязана! — радостно отозвался Глеб.

— А почему… почему она такая… неживая?

Глеб подошел ко мне близко-близко, так что я почувствовала на своей щеке его дыхание, взял мою руку и, сжав ее в кулак, положил на свою ладонь.

— Потому что ее сердце совсем недавно лежало вот так. Здесь лежало, на моей ладони. А теперь прыгает на своем законном месте. Но это очень все не просто. И долго надо быть всем очень-очень терпеливыми.

Глеб разжал мой кулак и неловким движением прижал мою руку к своей щеке…

Потом с Наташей по очереди гулял весь наш курс. Мы установили график, и наши педагоги всегда отпускали нас с занятий.

Когда Наташу отправили в санаторий, мне даже стало не хватать прогулок в больничном дворе. А вскоре появился Гена.

Я присела на скамейку, вытащила из кармана юбки засунутый впопыхах целлофановый пакет от пирожков. Оттуда же вывалилось смятое направление для медицинского обследования Гены Крылова. Направление Глеб забыл у меня взять, а обследование продолжалось уже неделю. По моей просьбе Глеб сам показывал его разным специалистам.

— Это необходимо для возможности усыновления, — объяснила я Глебу. — Так полагается. И потом на этом почему-то очень настаивает врач интерната.

— Это естественно, — сказал Глеб, — видимо, специфика интерната обязывает. Только почему этим занимаешься ты, непонятно.

Глеб пожал плечами и, как ему показалось, незаметно взглянул на меня исподлобья быстрым испытующим взглядом. Я упорно сверлила глазами висящую на стене схему человеческого кровообращения и чувствовала всем своим актерским нутром неестественность провисшей паузы…

…Мальчишка в нахлобученной всесильной ушанке проводил меня до дверей интерната. Потоптался нерешительно на крыльце. Я видела, что ему очень не хочется расставаться со мной.

— Хочешь проведать Наташу? Она будет рада.

Гена задумался, потом внезапно тихо рассмеялся:

— Мне не разрешат.

— Не разрешат проведать Наташу? Это почему же?

Гена сдернул варежки, связал одну с другой узлом и сунул в карман.

— Иначе теряю, — пояснил он. — Не разрешат, потому что у меня репутация подмочена. Я — непослушный.

— И в чем это проявляется, твое непослушание?

— Бегаю, — коротко ответил Гена.

— Куда… бегаешь? — не поняла я.

— А куда придется. — Гена снова тихо рассмеялся: — Меня поймают, вернут в интернат, я поутихну для потери их бдительности — и снова деру.

Больше нам не удалось обмолвиться ни одним словом. Высыпала на крыльцо полуодетая ребятня, загалдели, заговорили все хором, втащили в вестибюль интерната, и, как я ни озиралась, Гены нигде не было.

Наташа была уже совсем здорова, ходила на уроки, даже занималась физкультурой, но жила пока не в общей спальне, а в изоляторе. Так решил интернатский врач. Подоспевший Алексей Ильич ласково обнял меня за плечи:

— Спасибо, Олечка, что не забываете. Сегодня ваши ребята уже были. Притащили Наташе всяческихразностей.

Наташа сидела в широком уютном кресле и листала какую-то книжку. Ее худенькие плечи покрывала голубая вязаная кофточка, выданная, видимо, на вырост, а рядом, на плюшевом подлокотнике кресла, оранжевела горка апельсиновых корок. Я схватилась рукой за дверной косяк. От изумления не могла двинуться с места — все так и было, как сказал этот мальчишка в шапке-ушанке. Я не видела ни Наташи, радостно взвизгнувшей при моем появлении, ни обступивших меня ребят. Мой взгляд был в состоянии фиксировать лишь два предмета: горку апельсиновых корок и голубую Наташину кофту.

«Хитрая голубая лиса» назвал свою сказку артист нашего театра Виталик Павловский.

Сказка была веселая, забавная, с множеством фантастических превращений, и никто из наших актеров не отказался сыграть даже крошечный эпизод в этой пьесе. Наша «Хитрая голубая лиса» была новогодним подарком для воспитанников интерната.

В фойе театра постановочная часть воздвигла фанерную горку, сказочный терем, в котором можно было поиграть в настольные игры, и работало множество различных аттракционов, за участие в которых самый находчивый получал приз. Призами были конфеты, мандарины, вафли.

Приготовив для предстоящей сказки костюм, еще раз проверив надежность длинного голубого синтетического хвоста, я выглянула в фойе. Замелькали перед глазами вылинявшие, застиранные платья, кофточки, штопаные-перештопаные колготки, брючки с вздувшимися пузырями на коленях. Зато каждый детдомовец был обут в парусиновые тапочки с блестками и на голове каждого был берет, расшитый елочными украшениями. Эти береты и эти тапки наш пошивочный цех строчил на машинках. Приготовления к елке совпали с выпуском «Чайки», и девочки из пошивочного, загруженные по горло работой, самозабвенно мастерили костюмчики, просиживая в театре далеко за полночь.

Непостижимое все же создание человек! Уж как наш администратор — педантичный, хмурый Гудков — был против этой елки, а теперь вон активней всех с малышами с горки катается, шарики всем подряд надувает — того и глядишь, лопнет, и сияет сам как блин на сковородке.

Я уже хотела потихоньку уйти незамеченной и заняться гримом сказочной голубой лисы, как почувствовала, что кто-то тянет меня за рукав. Передо мной стояла малышка первоклассница, та самая, которая лелеяла в душе мечту стать актрисой. В потной ладошке она сжимала только что выигранный приз — фигурный леденец на палочке.

— Ольга Михайловна, это вам.

Я даже растерялась.

— Что ты, что ты, Светочка, ешь сама. Не надо.

Губы малышки скривились, в глазах заблестели слезы обиды.

— Пожалуйста, возьмите, — опустив голову, тихо попросила она.

Я взяла конфету, поцеловала девочку в щеку.

— Спасибо большое, я очень люблю леденцы. Даже удивительно, что ты угадала.

Света благодарно улыбнулась. А сзади нее уже тянулись ко мне десятки тоненьких детских рук с выигранными гостинцами:

— И у меня возьмите.

— Пожалуйста, у меня.

— Я тоже для вас выиграл.

— Ольга Михайловна, а я халву выиграла, это вам.

— А я мандарин…

Я просто не знала, что делать. Подаренные сладости уже не умещались у меня в руках, а дети выстроились в длинную очередь, чтобы отдать мне свои призы. Я понимала, что в них жила величайшая потребность Отдать. Ведь только так могли они проявить свою неумелую благодарность. Отдать, поделиться тем малым, что они имели. Я подумала, что вряд ли у домашних детей может возникнуть такой великодушный и воистину неоценимый порыв. Выручил меня администратор Гудков. Всклокоченный, с красным потным лицом от надувания шаров, он возник рядом со мной и, сотворив скорбное выражение, обратился к детям:

— О неблагодарные! А мне неужели ничего не достанется! А кто вам надувал шары? А кто несмелых с горы катал?

Дети с восторгом ринулись наделять Гудкова подарками, а я ускользнула за кулисы. Прошла в гримерную, и уже через пятнадцать минут усилиями художника-гримера Танюши на меня лукаво поглядывала из зеркала коварная, остренькая мордочка голубой лисы.

— Можно начинать, Оленька? — заглянул в гримерную начиненный пряниками и конфетами Гудков.

— Да, конечно, если все готовы… Зайдите на минуточку, Станислав Леонтьевич. Я очень благодарна вам за то, что вы так с ними прекрасно общаетесь. Правда, какой вы молодец! У вас просто талант! Я и не подозревала…

Лицо Гудкова расплылось в довольной улыбке.

— Я, знаете, всегда, в общем-то, хотел быть педагогом… или что-то в этом роде, чтобы с детьми… — Гудков тяжело вздохнул. — А жизнь, она, видите, по-своему распорядилась. А с детьми… Жалею я их очень. Всех детишек… А этих особенно.

— И это из-за жалости так сопротивлялись елке?

Гудков смущенно откашлялся:

— Я, знаете, боялся, что мы, взрослые, не на высоте окажемся. Ошибся… Каюсь. Все молодцы оказались: и пошивочники, и постановщики, а уж актеры — и говорить нечего! — Гудков вдруг необыкновенно оживился и заговорил, возбужденно размахивая руками: — Вы же главное чудо сейчас пропустили. Объявили выступления детей у елки. Ну, кто во что горазд. Кто песню спел, кто стишок продекламировал. А потом все ребята как начали кричать: «Пусть Крылов фокусы покажет!» Того долго уговаривать не пришлось. Вышел к елке парнишка лет двенадцати, раскланялся с чувством юмора, попросил, чтобы ему дали какой-нибудь небольшой, но запоминающийся легко предмет. Костюмерша Ира сняла с шеи кулон на цепочке. Он подержал в руке кулон, как бы запоминая его на ощупь, потом сказал, что сейчас отвернется и кто угодно из зрителей должен будет спрятать этот кулон на себе. Парнишка отвернулся, а его друзья ему на голову еще мешок водрузили — чтобы не подглядывал. Меня все это очень заинтересовало. Я в свое время еще мальчишкой Мессинга видел с его опытами… Кулон осветитель Дима Брыкин в карман спрятал. Парнишка скинул мешок, попросил всех встать в круг и медленно двинулся внутри этого круга. Лицо у него при этом было очень интересное: веки опущены, крылья носа вздрагивают, как у ищейки, словно он принюхивается, по следу идет, и сосредоточенность какая-то, я бы даже сказал, нервная такая одухотворенность появилась. Безошибочно угадал он, что у Брыкина кулон спрятан. Все, конечно, в этом фокусе усмотрели какой-то обман, якобы сговор существовал. Потребовали еще повторить. А мне не понравилось, что парнишка побледнел очень после этого своего фокуса, и я быстренько всех на игру в мешки организовал.

— А вы, когда уходили из фойе, не обратили внимания, чем занимался этот Крылов?

Гудков усмехнулся:

— Этот Крылов, утратив всю одухотворенность, скакал в мешке, умудряясь при этом сбить с ног своего соперника. Вообще, видать, хулиганистый парнишка.

Хулиганистый Крылов ждал меня у служебного входа в театр. Я испуганно взглянула на часы:

— Ты чего? Знаешь, который сейчас час?

Гена ухмыльнулся:

— Одиннадцатый, наверное. Ты особо не переживай, меня все равно не ждут.

— Опять сбежал? — с отчаянием спросила я.

— Не сбежал, а временно воспользовался свободой. — Гена лукаво взглянул на меня. — Я от коллектива балдею. Мне передохнуть необходимо.

— Но ведь ты же был вчера на елке…

— То было вчера. И именно вчерашняя скученность моих сожителей довела меня до очередного выхода на свободу.

Я поморщилась.

— Ты так говоришь, будто отбываешь какое-то заключение.

Гена вдруг резко перебил меня:

— А ты не суди о том, чего не знаешь. Для кого как! Для меня — именно место заключения.

— Слушай, как ты разговариваешь со мной? — взвилась я.

— Так, как ты этого заслуживаешь, — строго ответил Гена и тут же ласково улыбнулся: — Ладно, ты не психуй. А то голова еще больше разболится.

Я даже задохнулась:

— Откуда… почему ты… правда, болит.

В вестибюле служебного входа послышались голоса, и я торопливо схватила Гену за руку:

— А ну пошли отсюда, быстрей.

Я поволокла Гену в слабоосвещенный скудным светом фонарей сквер за зданием театра, плюхнулась на запорошенную снегом скамью. Гена садиться не стал. Он стоял передо мной вполоборота, и печальный свет фонаря придавал его лицу какую-то утомленную загадочность.

— Чуть рукав не оторвала! — с осуждением произнес Гена, не поворачиваясь ко мне и думая о чем-то совсем другом.

— Не надо было сопротивляться!

Гена нагнулся вяло, словно нехотя сгреб снег, слепил тугой снежок.

— А у меня, когда я на свободе бываю — вдруг жуткие приливы независимости возникают, — Гена откусил снежок. — А ты вдруг — за рукав…

— Ты же, наверное, есть хочешь, — спохватилась я. — Я сбегаю в театр — у нас на этаже в холодильнике всегда сыр и молоко есть. — И вскочила со скамейки.

Но Гена попросил меня тихо:

— Подожди… Сейчас сходишь… Я хотел тебя спросить… Можно?

Я удивленно пожала плечами, снова опустилась на скамейку.

— Можно…

— Этот вот врач… который делал Наташе операцию и вместе с тобой приходил навещать ее… Ты что… любишь его?

Я молчала, а Гена снова откусил от снежка и, размахнувшись, ловко запустил им в фонарь. Коротко выстрелил фонарь лопнувшей лампочкой, сразу погрустнели, осунулись причудливые очертания заиндевевших деревьев.

— А ты и вправду хулиган, Крылов, — я беспомощно потерла виски.

— Этот факт не подлежит сомнению. — По-кошачьи полыхнули двумя искорками в темноте глаза Гены. — Я тоже буду врачом. Только лечить буду по-другому.

— Как?

— А вот так… Иди теперь.

Я сделала два шага и остановилась.

— Ну люблю. И что?

— Потом скажу…

— А где ты ночевать будешь? Когда ты «временно пользуешься свободой», где ты обитаешь?

Гена засмеялся:

— Меня так быстро вылавливают, что постоянного места обитания не имею. Ты за меня не беспокойся. Не в первый раз. У меня все отлажено.

Я подошла к мальчику, виновато заглянула ему в глаза.

— Ты ведь понимаешь, что я никак не могу позвать тебя к себе…

— Понимаю, не надо, — перебил Гена. — Все, что про тебя, — я понимаю. Я тебя давно знаю.

Мне опять стало страшно, как тогда, когда Гена рассказывал мне о том, чем занимается девочка Наташа. Он словно почувствовал, что мне не по себе, и замолчал, словно споткнулся об этот мой страх.

Гена выудил из кармана связанные узлом варежки, не спеша натянул на замерзшие руки.

— Я, правда, очень устаю от людей, — заговорил он, и я в который раз изумилась его взрослости. — Может быть, даже есть такая болезнь — когда устаешь от людей. Мне кажется, у меня даже жар бывает. Я, правда, весь горю и чешусь, когда долго с ребятами. А вместе надо с утра и до ночи. Все вместе… — Гена тяжело вздохнул. — Всегда… Я иногда из-за этого драться начинаю. Меня тогда наказывают… одиночеством.

Я стянула с мальчика варежки, сжала горячими ладонями его промерзшие руки. Изо всех сил пытаясь сдержать слезы, я наклонилась и задышала на его руки. Гена осторожно выпростал руки, снова натянул варежки. В темноте строго глянули на меня его взрослые глаза.

Я двигалась к зданию театра и спиной чувствовала взгляд мальчика. От этого взгляда с затылка по всей голове разлилось блаженное тепло. Загорелись уши, и от этого жара словно закололо иголками.

Из холодильника я выгребла все съестные припасы. Подходя к скверу и напрягая изо всех сил глаза, чтобы приучить их после света к темноте, я не увидела, а чутьем поняла, что его уже нет. Подошла к скамейке. Зачем-то обошла ее несколько раз, словно водила какой-то бессмысленный хоровод. Тихо позвала:

— Гена!

Пушистыми невесомыми хлопьями повалил снег. Снежинки бережно касались горящего лица и мгновенно таяли. Они словно экономили мои слезы, пропитывая лицо влагой, которая им доставалась легко и бездумно. Из моей головы, вильнув легким хвостиком, улетучилась последняя боль. Словно никогда ее и не было.

— Гена, — снова чуть слышно сказал я, — у меня совсем прошла голова. Спасибо тебе.

Мне никто не ответил, но я даже не сомневалась, что все равно он услышал.

«В главное управление здравоохранения исполкома Мосгорсовета от Крыловой Антонины Владимировны» — было написано по-детски круглым крупным почерком на листке из школьной тетради в клеточку.

Заявление^[1]

Прошу Вас принять ребенка Крылова Геннадия Сергеевича 1972 года рождения в Дом ребенка временно. Я живу в общежитии, где кроме меня в комнате проживают еще два человека. До тех пор, пока я не буду иметь жилищных условий для воспитания ребенка, взять его не смогу. Я являюсь матерью-одиночкой. Я думаю, у меня есть все основания отдать ребенка на временное воспитание государству».

Я захлопнула папку, где хранилось личное дело Гены. Открыла другую. Среди прочих бумаг — результатов медицинских обследований, школьных характеристик — нашла заявление матери, составленное в роддоме: «Прошу вас принять ребенка Самсонову Наталью Алексеевну 1976 года рождения в Дом ребенка для последующего ее удочерения. Разыскивать Наташу либо требовать я никогда не буду. От родительских прав на Наташу я отказываюсь навсегда и никогда не буду предъявлять претензии по удочерению. У нас двое детей. Муж со мной развелся, не работает, алиментов не платит. В настоящее время находится в больнице».

Надо мной склонилась молоденькая воспитательница Юля, заглянула в дело Наташи Самсоновой.

— Действительно больше никогда родители не появлялись? — спросила я у Юли.

— Как бы не так! — она хмыкнула зло, быстро перебирая пальцами, заплела в тугую косичку распущенные по плечам волосы. — Все наоборот. Мать Крылова действительно никогда больше и не вспомнила о существовании сыночка. А его на основании этого самого «временно отказываюсь» не имели права отдать на усыновление. А Самсонова, так сказать, маманя появилась, когда Наташе было три года. Сообщила, что они с мужем снова решили расписаться, поэтому она заберет домой Наташу и остальных двух детей, которые, кстати сказать, в других Домах ребенка воспитывались.

— Ты ее видела? — перебила я Юлю. — Какая она?

Юля насмешливо вгляделась в мое взволнованное лицо.

— Видела, как же, имела честь. Это было как раз в первый год моей работы здесь. Не беспокойся, нормально выглядит. Как ни странно, вполне человеческий облик имеет.

Я вспомнила бледную, измученную Наташу после операции и ощутила, как болезненными толчками бьется во мне и не находит выхода жуткая ненависть к той женщине.

— Я бы расстреливала… — пробормотала я сквозь зубы.

— Что? — не расслышала Юля.

— Какая, спрашивается, польза в жизни будет от такой… Всюду плодить грязь… С этого, может быть, фашизм начинается. Если от своего ребенка так… запросто, то уж что говорить об отношении к чужому… Ужас какой-то…

Я стиснула ладонями голову.

— Ужас, — согласилась Юля. — Только ты послушай дальше. Взяла, значит, эта гнида справки обо всех детях, якобы для прописки. Получила трехкомнатную квартиру — и привет! Пропала! Потом, правда, с этим уже милиция разбиралась… Я тоже тогда уяснить никак не могла. Ну, получила трехкомнатную квартиру… И что в ней делать? Без детей. Одной…

— Или клеймо на лоб, если не расстреливать. Чтобы всему миру напоказ, чтобы шарахались как от прокаженной!

— Ладно, не бушуй! — Юля забрала папки, расставила по полкам в шкафу. — Чего спросить хотела?

— Откуда ты знаешь? — удивилась я.

Юля хмыкнула, насмешливо похлопала меня по плечу:

— Не из любознательности же ты попросила посмотреть эти папки?

Некоторое время я молчала, собираясь с мыслями, потом сказала:

— Если ты такая умная, скажи, а как же, если его нельзя усыновить?

— Сколько тебе лет, Ольга?

— Двадцать два. А что?

— Все это не так просто, вот что. А вообще эти вопросы решает Алексей Ильич. Зайди к нему.

— Двадцать два… — задумчиво повторил директор интерната.

Я сидела перед ним, как благовоспитанная школьница, сложив руки на коленях и придав своему лицу самое серьезное из всех выражений, которыми я располагала. «Ты жутко смешная, когда у тебя такое серьезное лицо» — промелькнули в голове сказанные когда-то Глебом слова, и я беспокойно заерзала на месте.

— Скоро двадцать три, — поспешно пояснила я.

Мои слова прозвучали совсем некстати. И вообще я явно суетилась.

Алексей Ильич оценивающе окинул взглядом мою худосочную фигуру, и на миг в глазах его промелькнуло недоверие.

— Простите, Ольга Михайловна, а вы замужем?

Он, видимо, очень ждал от меня утвердительного ответа, по крайней мере, об этом сообщили мне его всегда виноватые глаза.

— Да… То есть нет… не совсем.

Алексей Ильич вздохнул и опустил голову.

— Нет, я не замужем, — внятно сказала я, словно предыдущего сбивчивого ответа и не существовало. — И самое главное — никогда не выйду замуж.

— Это почему же? — искренне удивился Алексей Ильич.

— Потому что человек, которого я люблю, никогда на мне не женится. Поэтому.

Алексей Ильич совсем растерялся. Его руки торопливо засновали по столу, выполняя массу необязательных движений. Он сгибал и разгибал какой-то полуисписанный лист бумаги, перекладывал с места на место стопку школьных тетрадей, отлистывал перекидной календарь и зачеркивал уже никому не нужные, прошлогодние дела.

— Вы только не расстраивайтесь за меня, — успокоила я разволновавшегося директора интерната. — Я уже давно привыкла к этой мысли. Что ж поделаешь, если я обречена на это. Каждый на что-нибудь обречен. Я, если хотите знать, даже неплохой актрисой стала из-за этого… Ведь благополучному человеку в театре трудно. «Из обманутого ожидания выгадать поэзию». Что-то в этом роде и со мной происходит.

— Да, да, я понимаю, — еще больше разволновался Алексей Ильич.

А меня словно понесло. Я говорила и только лишь в каких-то самых отдаленных уголках сознания понимала, что говорю сейчас, по сути дела, с чужим, незнакомым мне человеком. Но еще, наверное, никто и никогда не смотрел на меня такими виноватыми и всепонимающими глазами…

— Я, знаете, раньше жутко была нетерпеливой, — говорила я, — совсем, ну, понимаете, абсолютно не умела терпеть. Он меня и к этому приучил. И видите, как все завязано. Если бы не это, я бы никогда не поняла так глубоко безнадежность и одновременно какую-то духовную возвышенность слов Нины Заречной в чеховской «Чайке». Я ведь говорила вам, что Заречную репетирую?

Алексей Ильич поспешно кивнул, воздел вверх суетливые кисти рук, словно восхитился благосклонностью судьбы в распределении ролей.

— Знаете, что я, то есть Нина, говорю в финале? Она, то есть я, говорит Треплеву: «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем, — главное, не слова, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни». Я, когда мы начали репетировать эту сцену, все время плакала. А потом слезы ушли куда-то, спрятались, и мне стало так вымученно трудно говорить эти слова. У меня теперь сухие глаза, когда я играю эту сцену, только во рту горько… а те, кто смотрят репетицию, плачут… Вы только не подумайте, Алексей Ильич… У него просто свои требования к себе и к людям. Жесткие. Но зато определенные. Он себя совсем, ну вот ни капельки не щадит и, знаете, просто не выносит, когда видит, что другие себя жалеют… Видите, вот говорю с вами и сама чувствую, что уважаю его ужасно и понимаю… А когда вижу его — такой себя чувствую беспомощной и слабой, что говорю ему сплошные глупости, постоянно обвиняя в чем-то… одним словом… лишаюсь напрочь индивидуальности… И знаете, о чем я просто мучительно думаю последнее время?! Гену Крылова надо непременно перевести в домашние условия, — без всякого перехода заявила я.

Алексей Ильич растерянно заморгал, не улавливая связи, но я тут же ринулась ему на помощь.

— Я только что говорила о человеке… неординарном, так скажем — о личности. Но ведь, Алексей Ильич, миленький, Гена — тоже личность. Он… особый. С ним никак нельзя, как со всеми. Я бы ни за что на свете не сказала вам о том, что сейчас скажу, потому что это Гена мне говорил… Но ведь только вы можете сейчас решить его участь, его судьбу. Ему невыносимо трудно в коллективе, среди ребят. Он устает… нет, не то, он… страдает от этого. Я уже поняла ваш вопрос о моем возрасте. Но я живу с бабушкой. Так получилось, что родители — отдельно, а я с бабушкой. Она у меня вполне бодрая. Молодая еще бабушка. Я говорила с ней. Она тоже согласна. Так что… Правда, он же не придумывает. Он не виноват, что не может как все… Это — трагедия…

Я замолчала и, затаив дыхание, не сводила глаз с директора интерната.

Ответ последовал очень не скоро. Алексей Ильич вдруг словно забыл о моем присутствии. Заложив руки за спину, он несколько раз прошелся по кабинету, каждый раз неуклюже цепляя ногой край ковра и суетливо взмахивая при этом своими длинными руками. Потом сел, нервно закурил сигарету, но она тут же потухла. Алексей Ильич укоризненно взглянул на меня, словно это я потушила ему сигарету, и снова чиркнул спичкой:

— Трагедия… у нас здесь, понимаете ли, милая Ольга Михайловна, другого жанра, как там по-вашему, по-театральному, не наблюдается. Трагедия на трагедии… — Алексей Ильич поспешно затянулся, как бы опасаясь, что сигарета в моем соседстве не сможет раскуриться. — Александр Блок умер от расширения сердца. Знаете, конечно? Его когда вскрыли — оказалось, сердце не вмещалось в грудной клетке, ему было тесно в груди поэта. Это символично. Его сердце не могло больше вмещать в себя страданий и боли человеческой. Вы не думайте, я не сравниваю себя с Блоком, отнюдь. Он для меня величина недосягаемая. Но я чувствую, что, ей-богу, мое сердце уже тоже скоро перестанет помещаться в груди. Я иногда физически ощущаю, какое оно болезненное и разбухшее… Я не знаю вашей бабушки, но заочно благодарен ей.

— За что? — вырвалось у меня удивленно.

— За сострадание. — Алексей Ильич взглянул рассеянно на длинный столбик пепла, увенчавший его сигарету, и, поискав глазами пепельницу, стряхнул столбик себе в ладонь. — Это великое качество для современного человека. Сострадать мимолетно нельзя… не получится. Значит, это то чувство, которое способно человека выдрать из нашей суеты, беготни, всей этой круговерти. Заставить сосредоточиться, подумать, оглядеться… Это уже много… Ну, конкретно дело обстоит так. Можно постараться оформить ваше опекунство над мальчиком. Усыновление невозможно…

— Из-за того, что она двенадцать лет назад пообещала в заявлении, что заберет его когда-нибудь? Что отказ временный?

— И это тоже…

— Но ведь это же абсурд! — задохнулась я.

Алексей Ильич устало потер переносицу и сразу почему-то напомнил мне Глеба.

— Абсурда хватает, — согласился он. — Но дело не только в этом…

— А опекунство — это как?

— Вы сможете брать мальчика на субботу и воскресенье, на все каникулы, включая летние, но учиться и жить все шесть учебных дней он будет в интернате. Я скажу вам, куда надо пойти и какие документы оформить для оформления опекунства, но, прошу вас, до окончательного решения не водите мальчика к себе домой и ничего не говорите…

— Алексей Ильич… — я мучительно подыскивала слова и злилась на себя за то, что не могу выговорить элементарное.

А он снова смотрел на меня своими мудрыми глазами и терпеливо ждал, когда я спрошу его: «А если я найду его мать и она откажется от него на этот раз навсегда?..»

— Глеб Евгеньевич на обходе, — сообщила мне дежурная в приемном покое и снова прижала к уху трубку местного телефона. — Что сказать-то? Когда освободится?

В трубке что-то засвиристело, и сестра, мимолетно окинув меня взглядом, сообщила:

— Да жена вроде бы…

«Вроде бы жена», это ничего. Как раз то, что надо, чтобы всегда чувствовать себя в порядке. Чтобы никаких комплексов» — пронеслось в голове, и я, все еще ощущая на себе вопросительный взгляд, нечленораздельно хмыкнула:

— Знакомая, скажите, просто. Я подожду. Пусть потом спустится.

— Да нет, говорит «знакомая». Передай тогда. Она будет ждать.

Медсестра положила трубку, с любопытством уставилась на меня.

— А вы вроде к нему уже приходили. Вот я и подумала…

— Если спустится, я — на улице.

Я поспешила закруглить наш диалог, грозящий перерасти в вечер вопросов и ответов. Вышла из приемного покоя, села на скамейку. Тут же прямо на голову мне спилотировал скомканный фантик. Из распахнутого больничного окна на втором этаже послышался с трудом сдерживаемый детский смех. Я улыбнулась, разгладила на колене фантик, громко прочла:

— «Маска». Мои самые любимые конфеты. Угостили, называется…

Смех умолк, и через некоторое время шоколадная конфета плюхнулась рядом со мной на скамейку.

— Спасибо, — сказала я.

— Пожалуйста, — пропищал в ответ тоненький голос. — Хотите «Театральную», она сосательная. Хотите?

— Да нет. «Театральную» я, пожалуй, не хочу, — усмехнулась я.

— А вы к кому пришли?

Я встала, подняла голову. Из окна на меня смотрели четыре круглых одинаковых глаза.

— Господи! — я даже поперхнулась от удивления. — Вы близнецы, что ли?

— Двойняшки Сазоновы, — хором сообщили мне малыши. — Мы скарлатиной болеем. Только мы уже не заразные, вы не бойтесь.

— А я уже болела скарлатиной, — успокоила я двойняшек, — так что мне бояться нечего.

Глаза двойняшек округлились еще больше, и они, перебивая друг друга, закричали:

— У нас в группе Грибков два раза болел!

— Разве так бывает? — удивилась я.

— Бывает. Редко, — ответил за моей спиной голос Глеба. — Марш от окна. Уже сыро.

Отдав команду близнецам, Глеб взбежал на крыльцо, крикнул в приемное отделение:

— Соня, набери инфекционное, будь добра. Пусть проследят, чтобы в боксе окно на шпингалет закрыли.

Глеб повернулся наконец ко мне, и несколько бесконечных секунд я имела возможность не делить его ни с кем, принять в единоличное владение его улыбку и чувствовать на своих плечах его добрые руки.

Глаза мои моментально наполнились слезами. Глеб притянул меня к себе, проворчал ласково:

— Не вижу повода.

— Я соскучилась…

— Так это же хорошо.

— А ты?

— У нас здесь не заскучаешь.

Я резко вздернула плечи, высвобождаясь из его рук.

— То, что «у вас», — это меня не волнует. У кого это «у вас», интересно? Может, у вас с Пташкиной?

— Олель, ты у меня совсем дурак! И за что мне это?

Глеб шутливо воздел руки к небу, а на крыльце, как будто действие разворачивалось в пошлой мелодраме, появилась Пташкина.

Свершив короткий бросок своими «блюдцами» в нашу сторону, она в секунду рассмотрела конечно же и слезы на моих глазах, и виноватый взгляд Глеба, и минимальную дистанцию между нами.

— Привет вам и пока! — бросила она свысока и прошествовала своей царственной походкой по больничному двору. Шагах в десяти от нас она остановилась и крикнула: — Данилов, насчет путевки не горячись. Отказаться всегда успеешь. — И, неторопливо перебирая своими высокими, стройными ногами, она двинулась к воротам.

— Красивая… — не удержалась я, завороженно глядя ей вслед.

— Красивая, — согласился Глеб, — но абсолютно не в моем вкусе.

Почувствовав, как возликовала от его слов моя убогая душа, я ужаснулась своей примитивности. А Пташкина, словно поняла, что говорят о ней, недовольно повела плечами и скрылась за воротами.

Глеб сидел на скамейке, провожая Пташкину насмешливым взглядом, а под глазом трепыхалась беспокойная жилка.

— Тебе надо отдохнуть, Глеб, — тихо сказала я. — От какой еще путевки ты отказался?

Глеб потянулся так, что хрустнули суставы рук:

— Я отказался от отпуска, а соответственно, и от путевки.

— Как? — ужаснулась я. — Но ведь в прошлом году ты не отдыхал…

— Я, к счастью, работаю не для того, чтобы дождаться наконец-то спасительного отпуска, — резко ответил Глеб. — Мне отдых нужен для того, чтобы нормально работать. А если у меня и так все в норме — зачем мне он нужен! Я не могу оставить отделение. — Глеб жестко усмехнулся. — Мне здесь чудак один жаловался, что он не сможет перенести общего наркоза по той причине, что никак не может себе представить, что с ним будут что-то делать вне его сознания, без его собственного участия в этом процессе. У меня аналогичные ощущения. Не могу себе представить, что здесь что-то будет происходить без меня. Я устаю без работы и совсем изведусь, если уеду. Я не устал…

Я подошла к Глебу, прижала палец к бьющейся жилке под глазом.

— Не устал? А это?

— Это… — Глеб взял мою руку и несколько раз погладил моей ладонью свое лицо. — Это свидетельство того, что я — живой. — Глеб бережно дотронулся губами до моего носа: — Так же как свидетельство твоей жизнеспособности — вполне горячий нос.

— Что же, я щенок, что ли, какой-нибудь?

Я обхватила шею Глеба, услышала, как бьется его сердце.

— Не какой-нибудь, а самой что ни на есть отборной дворянской породы. Тебе передавали в театре, что я звонил?

— Неужели удостоилась такой чести?! Нет, не передавали.

Я опять несла бог весть что, но Глеб конечно же сделал вид, что в этот момент ему заложило уши. Он правильно делал, мой мудрый Глеб, что не воспринимал моих идиотических высказываний, которые в конечном счете унижали меня.

В ворота больницы, почти не притормаживая, внеслась на сумасшедшей скорости, мигая тревожной синей лампой, «скорая». В одну секунду Глеб словно испарился. Когда я повернула голову к крыльцу, он уже что-то торопливо спрашивал у врачей, вынимавших из машины носилки с ребенком.

Следом за носилками из машины выпрыгнула Пташкина.

«Наверное, до угла переулка дойти не успела…» — мелькнуло у меня в голове. Нарядное платье Пташкиной задралось, открывая красивые сильные колени, но этого не видели ни она, ни Глеб, который, сопровождая носилки, задержался на мгновение у дверей, слушая какие-то торопливые слова Пташкиной, звучавшие, как отдающиеся ему, Глебу, приказания. Он всегда благоговейно внимал ее словам. «У нее зверская интуиция», — сказал мне как-то о Пташкиной Глеб. Видимо, для врача это было не последнее дело, когда такая интуиция окрыляла знания, опыт, талант. Все это было в Пташкиной. И еще у нее были длинные ноги и глаза… И еще обаяние, против которого я лично устоять не могла. Это было какое-то возмутительно насильственное обаяние. У меня были все основания не любить ее, а я ею восхищалась.

На крыльцо выглянула медсестра из приемного покоя, дружелюбно махнула мне рукой. Я подошла.

— Глеб Евгеньевич велел пройти к нему в кабинет. Он сейчас придет. Ребеночка в ожоговое повезли.

Я знала цену словам Глеба «скоро вернусь», когда дело касалось его больных. Настроившись на долгое ожидание, для начала я решила просмотреть новые поступления детских фотографий под стеклом письменного стола Глеба. Почему-то все родители не сговариваясь приносили ему фотографии своих детишек. Наверное, это был какой-то непостижимый внутренний психологический закон. На меня глянули десятки ребячьих глаз. Почти все дети улыбались, лишь на лицах немногих не было улыбки, и долгая болезнь легкой тенью омрачала глаза ребенка.

На этот раз я ошиблась. Глеб появился совсем скоро.

— Нормально. Там Полина, — сообщил он, появляясь в двери.

— Но у нее же дежурство кончилось, — я привстала с кресла, испытывая неудобство, что сижу за его столом.

— Сиди, сиди, — удержал меня за плечи Глеб, насильно ввинтил обратно в кресло. Произнес задумчиво: — У ее совести, слава богу, круглосуточное дежурство.

Он вытянул за корешок лежавшую под бумагами историю болезни, полистал ее и, словно продолжая давно начатый разговор, сказал:

— Так что мы закончили обследование Гены Крылова. Вот здесь все необходимые данные. — Глеб почему-то вздохнул. — Я бы хотел поговорить с тем, кто хочет усыновить мальчишку.

Я почувствовала, как сердце бешено сорвалось с места и запрыгало, проделывая не меньше ста ударов в минуту. «Стоп!» — мысленно приказала я себе и, с трудом переводя дыхание, как после бега на длинную дистанцию, попросила:

— Глеб… а мне нельзя сказать?

— Я повторяю — с тем, кто хочет усыновить мальчика, — резко ответил Глеб, к счастью, не отрывая глаз от истории болезни.

— Хорошо, — послушно сказала я. — Сейчас… Ты подожди.

Я исчезла за дверью, унося с собой удивленный взгляд Глеба. Медленно дошла до конца длинного коридора, упирающегося в огромное полукруглое окно. Вечернее звездное небо, кокетливо изогнувшись, выглядывало в это полукружье.

Было тихо в больнице, тихо за окном. И в себе я вдруг почувствовала непривычную тишину. Мое расходившееся сердце словно кто-то заботливой бесшумной рукой запеленал в вату, и оно уже не прыгало, а просто коротко тыкалось в мягкую ватную плоть. Жестко и трезво, как последние слова Глеба, глядели на меня холодные звезды.

Я подумала, что, может быть, сейчас на эти же самые звезды смотрит, запрокинув свою непутевую голову, Гена и мечтает об одиночестве…

Я повернулась и, пройдя по бесконечному коридору, открыла дверь кабинета. Остановилась на пороге и не мигая смотрела ему прямо в глаза. Глеб вздрогнул. Его длинные глаза какое-то время словно проверяли что-то во мне, ранее подвергавшееся сомнению. Потом Глеб коротким движением сдернул передо мной свою врачебную шапочку.

— Прости… — чуть слышно сказал Глеб. — Я просто остолоп.

«Мне очень страшно жить», — призналась я как-то Глебу.

Помню, как неодобрительно он хмыкнул и, не глядя на меня, спросил: «Почему?»

— Я боюсь неожиданностей, которые уготовит мне жизнь… я боюсь болезней родных мне людей… боюсь бабушкиной старости, не потому что будет трудно мне, а потому что ничем не смогу ей помочь, не избавлю ее от немощности, от мучений, мне страшно за каждого малыша из детского дома… и потом… я боюсь за тебя, Глеб.

Он посмотрел на меня долгим взглядом, которым только он один умел смотреть. От такого его взгляда во мне всегда начиналась тихая паника. Когда он так смотрел, я отчетливо ощущала, как уходит время. Мне никогда не было покойно с Глебом. Но когда он так смотрел, я понимала, что он знает нечто такое, чего не дано знать ни мне, ни моим друзьям — никому. И что никогда ему не поделиться этим знанием с кем-либо. Это его бремя, и, кто знает, может быть, оно дано за то высшее напряжение в борьбе за человеческую жизнь, за то участие его духа в отвоевывании малышей у смерти. Только в наказание или в награду ему это знание? На этот вопрос ответа не было.

Возможно, именно это знание лишало Глеба какого-либо чувства страха. А потом он как бы жил в другом измерении, где то, что зачастую является пиком человеческого страха, — смерть, была им осознана, понята и зачислена в хитроумного, многоликого противника. Он зачастую одерживал над ней победу. И, пережив стремительно упоение победителя, трезво анализировал всегда неожиданную ситуацию этого единоборства, еще и еще раз проверяя свои просчеты и казня себя за эти промахи беспощадно и зло.

— Ты же не можешь предвидеть всего… — растерянно возразила я ему как-то.

— Обязан! — почти выкрикнул Глеб, отвечая больше себе, чем мне.

И вот теперь, вышагивая рядом с Глебом по спящим улицам Москвы, я пыталась хоть как-то упорядочить в себе ту новую неожиданность, которой час назад «одарила» меня жизнь.

«У мальчика отмечается судорожная готовность», — час назад сказал мне Глеб.

Судорожная готовность… Я и понятия никогда не имела, что существует такое словосочетание, такой медицинский термин, верней, диагноз, который так цинично просто отнимет у меня Гену. Готовность его мозга в любой момент перейти в форму эпилептического припадка. Один лишь раз, один лишь срыв, и припадок спровоцирует, разовьет болезнь, создаст систему.

Сначала я совсем не понимала ничего из того, что говорил мне Глеб. А он, читая в моих глазах это непонимание, терпеливо втолковывал мне одно и то же разными словами.

— У мальчика начинается переходный возраст. Этот возраст бурного развития организма опасен для судорожной готовности. Любой стресс несет с собой возможность начала эпилепсии. Он никогда, понимаешь ли ты, ни-ког-да не жил в домашних условиях. Более того, он даже никогда не был ни у кого в гостях. Я спрашивал Гену об этом. У него не существует реального образа дома. Только Дом ребенка со спальнями, вмещающими десятки кроватей, только столовая со множеством столов, только режим, одинаковый для всех. Что же может явиться для него стрессом? Подумай сама. Стрессовую ситуацию создаст новый образ жизни. Всего, что я говорю, может и не произойти. Но рисковать этим не стоит. Нельзя. То чувство вины, которое возникнет у тебя, случись с мальчиком беда, будет несоразмеримо больше, чем та вина, которую ты испытываешь сейчас. Он ведь ничего не знает?

Он не знает. Я мысленно поблагодарила Алексея Ильича за строгое предостережение не водить пока мальчика домой и пока ни о чем не говорить с ним. Теперь это самое «пока» оказалось спасительным. А как меня подмывало заявить торжествующе Гене о том, что скоро он будет избавлен от того, что так тяготит его. Два дня в неделю он сможет быть один. Читать, думать, играть, распоряжаться своим временем…

Совсем недавно в интернате произошло событие, которое всех взволновало и поразило.

Первоклашка Сережа Павлов рассек лоб, и его, залитого кровью, притащили в интернат с улицы перепуганные насмерть ребята. Врача уже не было. В тот вечер дежурила в интернате Юля. Она вызвала «неотложку», а Сережу уложила на диван прямо в холле и пыталась промыть рану. Сережа орал и не давался. Но, главное, как рассказывала Юля, никак не останавливалось кровотечение. Рядом с ней все время находился бледный, взволнованный Гена Крылов. И когда отчаявшаяся Юля поняла, что выход один — ждать «неотложку», Гена тихо подергал ее за рукав и попросил:

— Скажите ребятам, чтобы все ушли.

Растерянная Юля машинально выполнила просьбу мальчика. Сама выбежала на крыльцо посмотреть, не приехала ли «неотложка». Когда вернулась в холл, Сережа уже не плакал. Его окровавленное лицо было чисто вымыто, а из раны совсем перестала сочиться кровь. Оторопевшая Юля спросила у Гены, который сидел рядом с диваном и спокойно опускал закатанные рукава рубашки:

— Это ты сделал?

— Я, — пожал плечами мальчик.

— А как же тебе удалось остановить кровь?

Гена снова пожал плечами и двинулся к двери.

— Не уходи, Ген, — захныкал Сережа. — Опять будет больно.

Гена вернулся к дивану, взял малыша за руку, произнес, словно приказал:

— Не будет! Главное, не бойся.

Юля поступила опрометчиво, оповестив весь интернат об этом происшествии. Теперь все пострадавшие бежали к Гене за помощью. Кто разбил коленку, кто расквасил нос, у кого живот заболел.

Я спросила как-то Гену:

— Тебя очень утомляет быть… «скорой помощью»?

— Совсем нет, — даже удивился Гена моему вопросу и прибавил задумчиво: — Я ведь теперь «не бегаю»…

Сейчас, цепляясь за это пришедшее на ум воспоминание, я рассказала его Глебу, который молчаливо посматривал на меня искоса и не прерывал моего лихорадочного течения мыслей. Рассказала в надежде услышать: «Ну вот, видишь, не так все страшно. Он почувствовал свою нужность среди ребят, свою, если хочешь, миссию».

Но Глеб никогда не оправдывал моих ожиданий. Он, как всегда, внимательно слушал меня, чуть склонив по привычке голову к левому плечу. Потом, задумчиво растягивая слова, произнес глухо:

— Жаль парня…

И все. И больше я ничего не услышала себе в утешение. Впрочем, мое отчаянье было так беспредельно, что я не искала избавления от него. Меня словно припечатало к земле какой-то неведомой силой, и я не сопротивлялась, не пыталась сбросить с себя эту сковавшую меня тяжесть. Слишком серьезно было то, что я услышала от Глеба, чтобы обольщаться надеждой на облегчение.

— Он выглядит старше своего возраста, — так же задумчиво сказал Глеб.

Перед глазами отчетливо всплыло лицо Гены. Его глаза с недетским выражением, обладавшие даром глядеть прямо в душу. Его ломкий, захлебывающийся от волнения голос. Мальчишечьи руки в ссадинах с тонкими пальцами, постоянно находящимися в движении. Его совершенно детские фантазии.

«Я каждую ночь бываю в своей стране. За мной приезжает амфибия, потому что эта страна находится под океанским дном. Там уже нет воды, но надо пройти всю океанскую толщу, чтобы туда попасть. Собственно, это не совсем амфибия, в ней есть и вертолетное устройство. У нас в стране все машины такие. Каждый человек умеет водить машину, даже дети. Они еще ходить не умеют, а уже сидят за рулем и летают по воздуху».

— И взрослые доверяют им такие сложные машины? — включилась я в игру.

— Конечно. В этих машинах автоматическое управление. И еще у нас там бесплатные мороженое и жвачка. Этого добра у нас полным-полно, на каждом углу.

— Здорово там у вас, — вздыхала я. — Вот бы попасть туда хоть разочек.

— Ну что ж… — Гена окидывал меня оценивающим взглядом. — Очень может быть. Я думаю, что ты выдержишь компьюторное испытание.

— А что это такое?

— Ну, как тебе объяснить… Это такая… очень сложная установка, которая определяет, добрый человек или нет. У нас там живут только добрые люди.

— Скажи, пожалуйста, а как ты считаешь, какое самое высочайшее достижение, которого добилась ваша страна? — поинтересовалась я как-то.

Гена долго и серьезно обдумывал мой вопрос. Потом, глядя куда-то в сторону, сказал тихо:

— У нас нет детских домов…

Все это пронеслось в голове, и я с запозданием ответила Глебу.

— Он просто особенный ребенок, а в общем-то вполне соответствует своим двенадцати годам.

Я никогда не рассказывала Глебу о том, что мальчик умеет успокоить в человеке боль, может каким-то невероятным чутьем отыскивать спрятанную от него вещь, способен мысленно увидеть, чем занимается другой человек.

Глеб сердился, когда я заводила с ним подобные разговоры. Это казалось мне странным, потому что как-то Пташкина, сияя своими «блюдцами», поведала мне о том, как несколько дней назад привезли ребенка с приступом астмы, который никак не удавалось приостановить. Тогда Глеб созвал всех ординаторов и попросил встать вокруг кроватки ребенка. Он сказал так: «Мы должны своей доброй энергией спасти его». Их было двенадцать человек, двенадцать апостолов, страстно желавших спасения ускользающей жизни. Когда оказались беспомощными медицинские препараты, победила неистовая воля этих людей, огромная энергия жизни и добра, переданная ребенку. Я не удержалась и спросила в тот же вечер Глеба об этом случае. Он недовольно сдвинул к переносице брови и, нехотя выуживая из себя слова, пробормотал: «Иногда от безысходности все средства хороши. Прости, мне бы не хотелось сейчасговорить об этом».

Он не пожелал говорить об этом ни сейчас, ни потом. Несколько раз, думая о Гене, я заводила разговор с Глебом на эту тему. Но Глеб всякий раз неопределенно пожимал плечами мне в ответ и отвечал односложно: «Не знаю, не знаю…»

Теперь он бы тоже не пожелал делиться со мной своими соображениями. Впрочем, мне и не надо было этого. Я с трудом передвигала ноги и, когда мы подошли к моему подъезду, наверное, впервые за всю историю наших с Глебом отношений, простилась с ним без сожаления.

Он задержал мою руку в своей большой теплой ладони и сказал:

— Главное, что могла бы случиться непоправимая беда, а теперь для его блага лучше оставить все как есть. Не терзайся. Это надо принять как неизбежность.

Среди ночи меня разбудил телефонный звонок. Я ткнула наугад рукой в настольную лампу и, нечаянно попав прямо в кнопку-выключатель, испуганно таращила на свету глаза, пытаясь разобрать, который час показывает будильник.

— Ольга, извини, ради бога, до утра никак не могла дотерпеть, — зажурчал в трубке неузнанный мною спросонья голос. — У меня потрясающая новость. Только не падай. Ты стоишь или сидишь?

— Я лежу, — хмуро ответил мой хриплый голос. — Не могу понять, кто это.

— Ну ты даешь! — в трубке раздалось что-то похожее на бульканье. — Это я. Юля. У меня дежурство в интернате. Я спала, и меня тоже разбудили телефонным звонком.

Я резко отбросила одеяло, села. Мелькнуло перед глазами напряженное лицо Гены с неестественно расширенными зрачками. В голове зазвенело, и я почувствовала, как противно пробежали по телу знобкие мурашки.

— Что случилось? Гена? — выдохнула я в трубку.

Мне в ухо снова забулькал Юлин смех.

— Проснулась наконец-то. У твоего ненаглядного нашлась мать.

Холодный пол обжег пылающие ступни ног. Теперь я стояла, пытаясь унять дрожь.

— Что ты молчишь? Ты меня слышишь? Оля! — взывал настойчиво голос Юли. — Я тебе хочу рассказать все по порядку. Слышишь? Что ты молчишь?

— Я не молчу, — прошептала я в трубку и, поняв, что Юля меня не слышит, с трудом складывая непослушными губами слова, ответила: — Я слушаю, я слышу, Юля…

— Понимаешь, меня вдруг осенила шальная мысль. Мы иногда живем себе и не понимаем, что существуют такие элементарные вещи, как, к примеру, телефонная книга…

— Телефонная книга? — машинально переспросила я.

— Ну да! «Список абонентов» называется. — Юля интригующе хмыкнула. — Ладно, не буду морочить тебе голову. Заглянула я в эту телефонную книгу и прочла: «Крылова Антонина Владимировна, телефон 351-17-14». Сначала подумала, что не может быть все так просто. Особенно брало сомнение, что та же фамилия осталась. Мне казалось почему-то, что она обязательно должна была выйти замуж… Ну, ладно. Набрала номер. Отвечает женский голос, что ее нет, на работе она. Я спрашиваю, с кем говорю, отвечает, что соседка. Я оставила свой интернатский номер телефона и попросила, чтобы она срочно позвонила, когда вернется домой. Я, наверное, так волновалась, что соседка не могла этого не почувствовать и передала все с соответствующими комментариями. Короче говоря, около часу ночи раздается звонок. Такой приятный, чуть взвинченный голосок…

— Подожди, Юля, — попросила я. — Одну минуту…

— Жду, жду, — голос в трубке затих.

Одну секунду у меня было жгучее желание грохнуть изо всех сил телефон об стену и не слышать продолжения… Стало ясным — телефонный звонок мне не приснился, как это часто со мной бывало раньше, — бродишь по квартире в ночной рубашке как привидение и в полном смятении, прислушиваясь к гулким ударам растревоженного сердца, не понимаешь, во сне или наяву произошло сейчас это ужасное до липкого пота не́что, закодированное подсознанием и потому еще более страшное в своей невнятности. Однажды меня застала в таком состоянии бабушка. Я сидела на краю ванны, бледная, с мокрым от слез лицом, и с отчаяньем уговаривала свою волю избавиться от пережитого ночного кошмара. «Случилось что-нибудь, детка?» Сухая бабушкина ладонь заботливо легла мне на лоб. «Страшно…» Я попыталась тогда улыбкой успокоить бабушку, но мускулы моего лица не повиновались, и от этой неудавшейся попытки стало еще отчаянней. Бабушка заставила меня встать, сполоснула из-под крана своей рукой мое лицо и, спокойно глядя на меня добрыми выцветшими глазами, успокоила: «Ничего страшного, деточка. В народе говорят — «это кровь разговаривает». Я не стала ни тогда, ни позже выспрашивать у бабушки, какой смысл заключает эта фраза. Я вообще всегда свято верила в то, что до всех мудрых пословиц, поговорок, выводов, которые подарил нам человеческий опыт, надо дойти самой. Сказанные бабушкой слова очень долго не отпускали меня. Я постоянно мучилась этой фразой, и однажды в дискотеке в Сочи, где был наш театр на гастролях, меня осенило. Более неподходящее место для подобного прозрения найти было трудно. Но, наверное, разбуженное подсознание никогда не считается с тем, кстати или совсем некстати выдавать сейчас результат заданной ему человеком работы. Я остановилась, вкопанная, посреди танцующих пар и отчетливо, словно кто-то в мое ухо незадачливого второгодника прошептал подсказку, услышала: «В моей крови весь эмоциональный опыт моих предков. Это их бунт и неосуществленные надежды, неосознанные желания и тоска по недосягаемым потомкам, их выстраданные заветы и сомнения в том, что когда-либо они будут услышаны. Голоса моих предков говорили в моей крови. И права была бабушка — этого не надо бояться, так же, как не надо пытаться перевести из всемогущей подкорки в мое убогое сознание этот священный шифр».

Я прошлепала обратно в комнату, неузнаваемо бодрым голосом попросила у Юли извинения за столь продолжительную паузу.

— Да ничего, ничего, — застрочил возбужденный голос воспитательницы, — я, собственно, долго тебя держать у телефона не собираюсь. В двух словах: когда я спросила все, что мне было необходимо, выяснилось, что действительно она — мать Гены. Что противно — сразу стала передо мной оправдываться. Дескать, ей еще в роддоме сказали, что ребенок родился совсем больной, и даже посоветовали отказаться от него. Я как услышала, так меня подмывало рассказать про то, какой он теперь! В общем, к концу разговора она как-то сникла и обещала завтра же позвонить и условиться о нашей встрече. Действительно, глупо об этом говорить по телефону. Знаешь, мне показалось почему-то, что она очень красивая. У нее и голос такой… знаешь, как у красивых женщин. Нет, ну ты представляешь, что будет, когда Гена узнает! А как они встретятся?! Даже дух захватывает.

— Это… нельзя… — прорвался сквозь поток Юлиных эмоций мой сдавленный голос.

Юля растерялась и замолчала. Потом спросила с опаской:

— То есть как нельзя? Ольга, ты в своем уме? Чего нельзя? Чтобы у него была мать?

— Нельзя! — тупо повторила я.

На другом конце провода возникла пауза, потом Юля часто-часто задышала в трубку и обиженно протянула:

— Да-а, вот уж не ожидала от тебя такое услышать…

Я молчала, понимая всю невозможность для меня произносить сейчас те слова, которые несколько часов назад услышала от Глеба. Все равно необходимо будет рассказать обо всем Юле. Но пусть это будет завтра, послезавтра, через три дня, но только не сейчас. То, что я услышала, тяжким грузом осело во мне, болезненно напоминая о своей неприкосновенности каждое мгновение. Выуживать такие мучительные для меня слова значило содрать в кровь язык, губы, сердце… «С бедой надо переспать», — говорила мне часто бабушка, когда со мной случались всякие несчастья. Юлин телефонный звонок не дал целебному сну опутать мою боль хитроумной сетью спасительных уловок. Я была беззащитна перед моей бедой.

— Послушай, Ольга, неужели ты не понимаешь, что ты сейчас вся во власти собственных великодушных порывов и не отдаешь себе отчета, что в данной ситуации для Генки важней, что отыскалась его родная мать. Не беспокойся, твое благородство все оценили, только не больно-то заходись… — телефонная трубка, казалось, вот-вот лопнет от гневного напора Юлиного голоса, — ты бы не о себе сейчас думала, а о мальчишке. Еще, между прочим, неизвестно, не привела ли бы ты его обратно в интернат месячишка эдак через три-четыре. У нас ведь дети не сахар. Хотя что ты о них знаешь! Забежать на часок посюсюкать каждый может! И выглядит красиво, и для себя необременительно…

Мое дикое желание все же осуществилось. Телефонный аппарат, отлетев от стены на пол, вывалил из своего пластикового чрева какие-то винты, колесики, тоненькие разноцветные провода.

На пороге моей комнаты появилась сухонькая фигура бабушки. На ее лице не было никаких следов сна. Я всегда завидовала способности моей бабушки мгновенно просыпаться. Несколько секунд она молча взирала на то, что совсем недавно считалось телефонным аппаратом.

— За что ты его так? — поинтересовалась бабушка.

Я затрясла головой, как бы снимая все дальнейшие расспросы. Бабушка с видимым усилием погасила в глазах промелькнувшую тревогу. Я подошла к ней и, уткнувшись лбом в ее теплое плечо, попросила прощения:

— Я должна… с бедой… переспать…

Он сдержанно улыбался, приоткрывая дверь своего роскошного лимузина-амфибии. В этой улыбке было торжество над моим неверием. Сам он был одет в серебристый комбинезон, а голову туго обхватывала лента из такого же серебристо-стального материала. Я хотела высказать вслух свое восхищение, но взревел мотор, заглушая мои слова, и я торопливо плюхнулась на мягкой сиденье автомобиля, лишь успев краем глаза увидеть, как вывинчивался из крыши машины огромный пропеллер. Машина качнулась и плавно поднялась в воздух. Шум мотора смолк, и салон автомобиля наполнился звуками нежной музыки. «Надо же… как во сне», — подумала я. Я хотела сказать об этом Гене, но он улыбнулся и приложил к губам палец. «Полет должен проходить в молчании», — поняла я и, откинувшись в удобном кресле, прикрыла глаза, но тут же испуганно их открыла. «Не дай бог заснуть, а то пропущу все самое интересное». Гена указал мне глазами вниз, и я, опустив голову, увидела, что пол в машине совсем прозрачный и мы пролетаем над каким-то удивительно знакомым местом. Во двор четырехэтажного дома высыпала толпа детей, все они были одеты в красивую белую одежду, а в руках каждого искрились на солнце разноцветные надувные шары. Взрослый человек в белой широкополой шляпе раздавал эти шары. «Это же наш администратор Гудков!» Я взглянула на Гену. Тот, не отрываясь от руля, слегка кивнул мне, как бы соглашаясь со мной. Теперь я отчетливо видела возбужденные лица интернатских детей. Они тянули нам с Геной свои шары и счастливо смеялись. Гудков сдернул свою шляпу и отвесил нам старомодный полупоклон, затем отдал детям какую-то команду, и одновременно в небо взмыли десятки разноцветных шаров. Отдаляясь от земли, они как бы множились и увеличивались в размерах, и наконец земля исчезла под плотным разноцветным облаком. Яркое солнце щедро рассыпало лучи по шарам, и даже глазам было больно от неистово праздничного сияния. Мне вдруг стало весело, и шаловливое детское ощущение, как перед новогодней наряженной елкой, знакомо стиснуло сердце. Захотелось сказать Гене, как я счастлива, как благодарна ему за этот праздник и как хорошо, что с детьми играет наш администратор Гудков, а не строгая Юля с высшим педагогическим образованием. Гена улыбался… И я поняла, что ничего мне не надо ему говорить, он и так слышит все мои мысли.

Через секунду неподвижная океанская гладь приняла на свою поверхность распластавшую огромные стальные крылья амфибию. Гена открыл дверь и кивком пригласил меня выйти на крыло. Захватило дух, но я, пересилив страх, вылезла на удобное вогнутое крыло, огляделась. Нельзя было понять, где кончалась вода и начиналось небо. Под этим огромным синим куполом я почувствовала себя маленькой и беспомощной. Гена грустно улыбался, и только теперь я заметила, какие глубокие темные тени полукружьями залегли под его глазами. Сердце сжалось от недоброго предчувствия.

— Прощай, Ольга, — Гена коротко вздохнул, сдернул со лба свою серебряную повязку, протянул мне. — Держи. Это на память о нашем полете. Ты дальше всех проводила меня. Мой автомобиль посредством автопилота вернет тебя обратно. А я возвращаюсь домой теперь уже навсегда.

Мои губы удивленно дрогнули, но Гена предупредил мой вопрос.

— Прости, если ты иногда чувствовала, что мне у вас не совсем уютно. Мне пора домой… Прощай, Ольга.

— Возьми меня с собой, — попросила я его шепотом.

Но Гена ничего не ответил, только его недетские глаза прощались со мной навсегда.

— Тебя ждут! Меня никто не ждет у тебя дома… А здесь… — Гена взмахнул неопределенно рукой, — меня здесь ждут давно и с нетерпением.

Я двинулась к нему, но он… исчез. Лишь на какое-то мгновение воздух окрасился в серебристый тон. Задышал, зашевелился океан, как бы напоминая, что мирный дух его своевольных вод иссяк. Насупилось, набрякло сизое небо… Я села в машину, и она взмыла в небо словно по неведомому приказу.

— Не надо плакать, Ольга, — услышала я голос Гены сквозь нежную музыку. — Только не надо плакать…

Я вдруг почувствовала, как плотным теплым кольцом обнимает мою голову его серебристая лента.

Я сжала изо всех сил ладонями голову. Чьи-то прохладные руки отнимали мои ладони…

Я стремительно вскочила с кровати, оттолкнув прохладные бабушкины руки, торопливо заглянула под подушку, встряхнула одеяло, заглянула под кровать, села, вопросительно глядя на бабушку.

— Лента…

Бабушка, неодобрительно покачивая головой, обвела глазами мое мокрое лицо. Потом приподняла с кресла джинсы и свитер, открыла створку шкафа.

— Лента… — тупо повторила я, с удивлением изучая раскиданные по полу осколки телефонного аппарата.

— Успокойся… Эта?

В бабушкиных руках тоненькой серебряной змейкой скользнула лента. Я выхватила ее, дрожащими пальцами нацепила на голову.

— Ты рискуешь опоздать на репетицию. Яичницу будешь?

Я уже влезла в джинсы, пытаясь привести в порядок обрывки мыслей в своей взбаламученной голове.

— Яичницу не буду. Только кофе. — Я пронеслась в ванную, оттуда крикнула: — Бабуль, холодильник не трогай, я вечером разморожу. И скажи, пожалуйста, как это ты меня столько лет терпишь?

В ответ зашкварчали вылитые бабушкой на сковородку яйца. Яичницы было не миновать…

В театре мне передали записку.

«Ольга! Мне необходимо с тобой повидаться. Я подъеду к театру в три часа. Гена».

Я машинально дотронулась рукой до серебряной ленты, спросила вахтера:

— А кто передавал записку?

— Кто передавал? — Вахтер задумалась на секунду. — Ах, да, Станислав Леонтьевич оставил для вас, Гудков.

Я вспомнила долговязую фигуру главного администратора в широкополой белой шляпе с букетом разноцветных шаров и снова потрогала ленту.

— Голова болит? — сочувственно произнесла вахтерша. — Анальгину хотите?

— Совсем наоборот, — многозначительно ответила я вахтерше, — в том-то и дело, что абсолютно не болит голова. Вот уж сколько времени абсолютно не болит. — И, прочтя крайнее недоумение на ее лице, я, усмехнувшись, спросила: — А Гудков в театре?

— Совсем недавно ушел, — вахтерша так изучала мое лицо, словно видела меня впервые в жизни.

Этот взгляд был для меня символичным. Я тоже словно видела себя впервые. Разница была лишь в том, что вахтерша смотрела на меня извне, а я с изумлением взирала на себя изнутри. Я отдавала себе отчет в том, что веду себя странно, но какая-то ужасная вялость как бы парализовала любую мою попытку собраться, мобилизовать силы и отбирать из всего, что во мне импульсивно рождалось, в те доступные для нормального восприятия формы проявления, которые бы не шокировали окружающих. Мне было все равно. Я даже испытывала смутное удовлетворение оттого, что совсем не «берегу лицо собеседника» и ни для кого себя не адаптирую. В конце концов, хотеть быть понятой — это совсем не означает выворачивать себя наизнанку, а как раз и означает, что ты не прикладываешь никаких для этого усилий, а тебя понимают.

Гена ждал меня за углом театра, в том самом скверике, где высадил снежком лампу в фонаре. Теперь была в разгаре весна, и на тогда пустых, запорошенных снегом скамейках шептались парочки. И воздух был пропитан тем неуловимым ароматом весны, который будоражит, волнует и в душу самых неверующих вселяет смутную надежду. Но это, казалось, не имело никакого отношения к Гене. На меня глядели отрешенные, тоскливые глаза. Лишь на секунду его взгляд оживился, скользнув по серебристой ленте, охватывающей мою голову.

— Как твоя записка попала к Гудкову?

Гена ответил не сразу и говорил медленно и нехотя:

— Знаешь, мне вчера было как-то здорово не по себе. Словно вокруг меня что-то такое сгущается… непонятное… Я некоторое время боролся с собой, а потом решил воспользоваться временной свободой, или, как ты выражаешься, «дал деру». Хотел тебя повидать, пришел к театру, а ты не играешь… Встретил случайно Гудкова. — На лице Гены мелькнуло какое-то подобие легкой улыбки. — Чудной он! Мороженым накормил… И так вокруг меня суетился, что никак не удалось от его провожания до дверей интерната отвертеться. Очень просил меня, когда я опять надумаю погулять на свободе, приходить к нему ночевать. Клялся, что никому не расскажет. Ну, я ему, конечно, ответил, что он ведет себя непедагогично… Я просил передать тебе записку, но тогда еще и не знал, что скажу тебе… Я тогда еще этого не знал…

Я вдруг отчетливо услышала нежную музыку и пробивающийся сквозь нее взволнованный голос Гены: «Только не плачь, Ольга…» Я схватилась обеими руками за ленту.

— Не бойся, не отниму. Я тебе ее навсегда подарил. Хилый, конечно, подарок на день рождения. Но зато… — Гена судорожно вздохнул, словно поперхнулся, и сказал неожиданно тонким детским голосом: — Сегодня утром от меня второй раз в жизни отреклась мать!

Амфибия стремительно набрала скорость и взмыла к звездам. Их было великое множество — этих бесстрастных свидетелей полета, и я чувствовала, как они своими колючими щупальцами раздирают мне одежду, обжигая кожу ранящими прикосновениями.

Заглох, вырубился рокот мотора, и так же стремительно амфибия теперь падала в синеющий вниз океан, увлекая за собой сверкающие россыпи звезд и исчерчивая небо колючими серебряными зигзагами. Еще секунда — и вслед за головокружительным мельканием звезд и сумасшедшей скоростью наступил полный мрак.

Над своим лицом я увидела огромные глаза Гены. Он тряс меня за плечи и, готовый вот-вот расплакаться от страха, повторял:

— Ольга, ну, Ольга же, ну ты что?

Теперь я поняла, что полулежу на скамейке и с соседних скамеек на меня с беспокойным любопытством поглядывают люди, исполненные решимостью прийти мне на помощь.

Я с отвращением ощутила свои ватные ноги, почувствовала, как омерзительно дрожат влажные руки и пылают нестерпимым жаром уши.

— Мальчик, дай маме таблеточку, — услышала я за спиной сквозь вновь возникший в голове гул мотора старческий голос. — Это валидол. Погода проклятая всех подкашивает, и молодежь, и стариков. То солнце, а то, глядишь, все небо насупонилось…

Гена растерянно мял в руках таблетку. Потом решительно запихнул мне ее в рот грязным пальцем. Я улыбнулась. Гена обрадованно выдохнул, посмотрел на свои руки.

— Ничего. От грязи не помру, — с трудом выдавила я, повернулась к сердобольной старушке: — Спасибо.

— Ой, господи, — всплеснула та руками, — никак сестренка, а я-то, дура, сослепу за мать признала.

Я виновато взглянула на Гену. Он мужественно удерживал улыбку на бледных губах.

Я села. Поправила съехавшую на лоб ленту.

— Извини. Это, знаешь, слабонервная актерская натура гадости устраивает. Просто я плохо спала… и вообще… устала от репетиций… от всего…

Гена понимающе кивнул, сел рядом.

— Элементарное переутомление… Пожалуйста, расскажи все по порядку, — попросила я.

Гена съежился и сразу стал совсем маленьким и беспомощным. Я отвернулась, боясь снова услышать предательский рокот мотора. Впрочем, я уже знала все… Я отчетливо видела, как крадется по длинному интернатскому коридору неприкаянная мальчишечья фигура. Как застывает перед дверью, из-за которой звенящим торжеством разливается голос дежурного воспитателя Юлии Борисовны. Миг оцепенения, и предательски непослушные губы ребенка торопятся произнести два одинаково коротких слога. Вмиг оттаявшее детское сердце одним теплым прикосновением впервые вслух произнесенного родного коротенького «мама» уже переполнено нежностью. Слух мальчика фиксирует, что разговор Юлии Борисовны… с той женщиной будет продолжен. Завтра… в девять утра. Он не думает о том, на какие размышления понадобилась его матери ночь… С прозрачными от бессонницы глазами стоит он вновь у двери ровно в девять утра, чтобы услышать разговор, от которого содрогнется мироздание. «Наверное, наша планета остывает — иначе не понять, как может мать оставить свое дитя…» Так сказала мне бабушка после моего первого посещения детского дома. Лучше бы так! Чтобы можно было независящими от человека причинами объяснить мальчику Гене с больными недетскими глазами всю жестокость и цинизм жизни.

Я взглянула на Гену, и весь мой сентиментальный актерский бред, словно устыдившись, уступил место реальности. Гена сидел на самом краю скамейки в напряженной, неестественной позе и изо всех сил прижимал к груди ладони. На секунду мне почудилось, что я вижу, как сквозь его худенькие пальцы алыми просветами полыхает сердце. Мой мозг лихорадочно пульсировал в поисках спасения моего дорогого мальчика. Сейчас я была готова на самую высокую жертву и на самую величайшую низость. Уходящие в вечность секунды больно отпечатывались во мне потерянным впустую временем. Надо было срочно что-то делать, а я застыла, как бездарное изваяние, не в силах пошевелиться. Мысленно я взывала, чтобы хоть кто-нибудь пришел мне на помощь. От напряжения ломило в висках. Я попыталась расслабить плечи, с усилием подняла свинцовую голову.

Прямо надо мной стоял Глеб. Засунув руки в карманы плаща и склонив по привычке голову набок, он с беспокойным вниманием изучал бледное лицо мальчика…

А потом я уехала… отдыхать. Если можно было назвать отдыхом тот образ жизни, который мне навязали сообща бабушка и Глеб.

— Можешь потерять профессию, — сухо сказал Глеб, когда я в очередной раз категорически отказалась уехать из Москвы.

А через день лопнуло и бабушкино терпение.

— Завтра утром попрошу Глеба взять тебе билет на самолет.

И вот я… отдыхала, смотрела вокруг, недоумевая каждую секунду, как может быть, чтоб я одна, без Глеба, дышала этим шальным горным воздухом, который, казалось, можно было пить, так густо он был настоян горькими пряными травами. Здесь я еще острей почувствовала, как много для меня значит Глеб. Я ощущала его присутствие всюду.

Запрокинув голову к высоким снежным вершинам, убеленным легкой сединой снега, я чувствовала то самое головокружение, как тогда в приемной хирургического отделения, когда впервые, без малейшей надежды на спасение, я утонула в его строгих внимательных глазах. Мне казалось, что в той скрытой силе, недоступной для слабого человеческого разума, которой дышали горы, жил родственный Глебу мощный мятежный дух. Я ощущала эту связь так остро и болезненно, что однажды, не в силах сдержать себя, набрала воздуха и закричала что было сил: «Я люблю тебя, Глеб!» Легким эхом дрогнули каменные уступы горного массива, снизойдя до моей исповеди, и похоронили тотчас в своей надежной монолитности осколки моего признания.

Я совсем не могла читать, совсем не могла сидеть на одном месте. Словно какая-то невидимая, управляемая мной сила подстегивала меня, срывала с места, и я до изнурения лазила часами по горам. Наверное, я не раз рисковала сломать себе шею, скатиться кубарем с крутизны прямо в холодное горное озеро, подвернуть ногу в неприспособленной для подобных вылазок обуви. Но меня совсем покинуло чувство страха. Панически, до тошноты всю жизнь боясь высоты, я бесстрашно заглядывала в глубокие, как колодец, ущелья. И когда слабые отголоски былого страха смутно начинали шевелиться во мне, всплывало передо мной лицо Гены с тоскливыми глазами, и мой страх мгновенно таял. Действительно, чего стоил этот низменный страх высоты по сравнению с моей изматывающей тревогой за мальчика. Мне стало понятно то чувство, которое терзало, не давая ни на минуту расслабиться, Глеба, когда он метался после сложнейшей операции, каждую секунду проверяя внутри себя правильность своих действий и мысленно отсчитывая то критическое послеоперационное время, которое каждый миг было решающим для жизни больного малыша. Тот изматывающий страх…

На десятый день пребывания в горах я обнаружила в ячейке для писем конверт, адресованный мне. Незнакомый торопливый почерк заставил мое сердце больно ткнуться в грудную клетку и отозваться во мне предчувствием беды. Я вскрыла конверт. Письмо было от… Станислава Леонтьевича Гудкова. Глянув в конец длинного, в пять страниц, послания, я уцепила взглядом рядом с подписью администратора последнюю фразу: «Вот видите, Оленька, какая пренеприятная история, если не сказать трагедия, разразилась во время вашего недолгого отсутствия».

Непослушными пальцами я кое-как втиснула письмо обратно в конверт. Поднялась в свой гостиничный номер, напоминающий школьный пенал, выпила воды из-под крана, почему-то долго причесывалась перед немигающим тревожным взглядом с поверхности зеркала, потом села на краешек ванны и развернула письмо…

Не знаю, сколько прошло времени, наверное очень много, потому что я почувствовала внезапно пронизывающий до костей холод от металла ванны. Оказывается, в дверь стучали. Я открыла.

Взволнованное лицо моей соседки по столу показалось в дверном проеме.

— Оля, ничего не случилось? Все в порядке? Вы не обедали… и на ужин не спустились. Я обеспокоилась… Простите, у вас такое лицо…

Уж не знаю, какое у меня было лицо, но участливые глаза пожилой учительницы из Новосибирска вдруг словно растопили во мне перехватившую горло льдинку оцепенения.

— Людмила Леонидовна, зайдите на минуту… очень вас прошу… — Я зажгла свет в комнате, торопливо сгребла раскиданные по стульям вещи. — Я сейчас же должна уехать. У меня к вам огромная просьба. Сдайте завтра мои лыжи… Я получила письмо. Случилось невероятное…

Седенькая Людмила Леонидовна встрепенулась, стиснула руки замком под грудью.

— С бабушкой?

— Нет, нет, — торопливо заговорила я, — не с бабушкой. Я рассказывала вам о детишках из интерната… Так вот, знаете, среди них есть один мальчик… одним словом… у этого мальчика отыскалась мать… верней, переусердствовала одна из воспитательниц интерната, отыскала его мать. Эта женщина… мать… опять отказалась от него…

— Мать… отказалась? — задохнулась наивная учительница из Новосибирска.

— Да, да. — Я досадливо отмахнулась от ее вопроса и, тут же сожалея об этом, пояснила: — Знаете, так часто бывает. Но суть не в том. Страшно, что… мальчик этот… узнал все. А он, знаете, необычный мальчик… Этим воспользовалась та самая воспитательница и еще раз переусердствовала. Обозлилась на его мать и опять переусердствовала. Та женщина… ну, которая мать… очень жаловалась на свое нездоровье, бессонница ее замучила, головные боли. Дескать, это тоже одна из причин, по которым она не может взять ответственность за воспитание ребенка… И воспитательница решила наказать ее… Все правильно… но какой ценой… Рассказала она той женщине про одного парнишку, ну, просто ее знакомого, который с легкостью лечит головную боль, сон восстанавливает… Одним словом, заморочила той голову и привела к ней… того мальчика… сына… Он пробыл у нее несколько часов, не зная, что она его мать… Подождите… это мне так Гудков пишет, что он не знал. Ужас… Он ведь совсем необычный мальчик… Я боюсь… Впрочем… Я не должна была уезжать… Нужен был мне этот отдых! От себя не отдохнешь… Извините, я буду складывать чемодан… Она… та женщина… была им очарована… как пишет Гудков… не зная, что это ее сын. Табуретка бесчувственная, как же не понять, не почувствовать кожей. Просто влюбилась в него… Тут и последовало Юлино наказание. «Это чудо был ваш сын, который знает, что вы отказались от него, и сам не согласился бы никогда признать вас, как мать!» — так она сказала той женщине…

— А… дальше? — испуганно выдохнула Людмила Леонидовна.

— Дальше… «Дальше — тишина»… Дальше было вот что… Той женщине… врач выписал как-то снотворное от бессонницы и велел принимать на ночь по таблетке… После всех вышеизложенных событий… одной таблетки ей показалось мало… Вот что было дальше.

— Как страшно! — сдавленным голосом произнесла Людмила Леонидовна, глядя на меня испуганными глазами.

— Совсем как в жизни! — согласилась я, застегивая ремни чемодана. — Только бы не узнал Гена… только бы не почувствовал… Бедный мой… За что ему все это… — бормотала я, натягивая на себя куртку.

— Простите, Оля, — у Людмилы Леонидовны выступили на скулах два ярких багровых пятна — так она разволновалась, — вы так жалеете мальчика. Но ведь погиб человек. Ее вам не жаль?

— Кто человек? — Я даже удивилась тому гневу, который жил во мне и сейчас буквально клокотал, вселяя в старенькую учительницу ужас. — Ничегошеньки там нет от человека, дорогая Людмила Леонидовна, там одно скотство… Все на уровне инстинктов! Нет, извините, чуть не нанесла оскорбление животному, у которого материнский инстинкт превыше всего. За преступлением следует наказание, вы — литератор, вам лучше меня это известно. Пусть у вас за жертву сердце не болит! Я, знаете, тороплюсь, а то бы я вам рассказала, кого действительно следует пожалеть в такой ситуации. Впрочем, поинтересуйтесь, по какому адресу расположен один из детских домов в вашем городе, наведайтесь туда, загляните в глаза детям — и тогда увидите, как вас покинет это чувство жалости… Я ужасно виновата перед вами… Выплеснула на вас этакое…

Я присела рядом с Людмилой Леонидовной, погладила ее по плечу.

— Нет, нет, что вы, Оля, вы не должны чувствовать себя виноватой. Это — жизнь… Никуда не денешься. Мне проводить вас до автобуса?

— Не нужно. Я попытаюсь поймать такси. Может быть, успею на ночной самолет. А нет — так улечу утром. У меня к вам еще одна просьба, Людмила Леонидовна. Через час меня соединят с Москвой. Я утром заказала разговор. Скажите, пожалуйста, что я поехала на аэродром. Если вам нетрудно…

— О каком труде может идти речь. Конечно, не беспокойтесь…

— Спасибо.

Я подхватила чемодан, уже у дверей попрощалась со своей соседкой и прибавила:

— Человека, с которым вас соединит междугородная, зовут Глеб Евгеньевич.

…Я улетела только утренним рейсом. После ночного бдения было так приятно плюхнуться в мягкое аэрофлотское кресло, закрыть глаза… и тут же услышать над ухом голос стюардессы:

— Девушка, пристегнитесь, пожалуйста. Самолет идет на посадку.

Я с благодарностью взглянула на бортпроводницу, которая вывела меня из тупого полусна, пристегнула ремень.

За стеклом иллюминатора распластал свои игрушечные улицы, скверы, дома, похожие на спичечные коробки, мой родной город. Я чуть не задохнулась от внезапной нежности к сумасшедшей, суматошной, суетной Москве. Зачастую мечтая сбежать от безумных ритмов этого города, от бесконечного мелькания необязательных для меня отношений, встреч, нагромождения дел, которые навязывал быт этого города, я уже через несколько дней нашей разлуки начинала маяться, ощущать свою зависимость от той городской своей жизни.

Спустя полчаса я шагала по летному полю, согнувшись под весом тяжеленной сумки, и с каждым шагом чувствовала, как улетучивается из меня тревога, страх за Гену и давно не посещавший меня покой располагается во мне надежно и надолго. Я даже ощутила вдруг блаженную невесомость, отчего тяжесть сумки совсем пригнула меня к земле. Со стороны я, наверное, напоминала своеобразный вопросительный знак. Только я решила задуматься, что бы означало это мое освобождение, как летное поле было преодолено и я очутилась в стеклянных дверях здания аэропорта. Мои глаза инстинктивно выискивали в толпе встречающих знакомые лица. И такие лица отыскались. Рядом с улыбающимся Глебом сияло счастливое лицо Гены…

Я сбросила тяжеленную сумку на каменный пол и заплакала.

* * *

Говорят, каждому человеку всего отпущено поровну — и радости, и горя.

Я сидела напротив женщины, низко склонившей голову с ровным, словно прочерченным остро заточенным карандашом пробором в русых волосах, и все внутри меня опровергало эту мысль. Я думала о том, как просто и необратимо человек может сам, своими руками преобразовать свалившееся на него счастье в непоправимую беду. Эта женщина на моих глазах медленно убивала свою душу.

Я сидела в белом врачебном халате и туго накрахмаленной шапочке и, чтобы не подвести юриста роддома Валентину Никаноровну, изо всех сил сдерживала рвущиеся из меня слова.

«Вам важно присутствовать при таких разговорах, чтобы достоверно сыграть роль?» — спросила меня Валентина Никаноровна. И, конечно, она услышала мой утвердительный ответ.

А что я могла ей еще сказать? Что сама не могу понять, зачем мне так необходимо увидеть глазами женщин, которые приносят составленные по образцу заявления, где каждая буква кричит?.. Что я не могу дышать, спать, есть, общаться с людьми, жить в своей профессии, не поняв, где в человеке зарождается это?.. Что непонятно, почему чувствую свою, может быть, непосильно большую долю вины перед оставленными малышами…

Я сказала: «Да, конечно, вы меня правильно поняли. Я буду вам весьма признательна за оказанную мне возможность присутствовать здесь». На меня надели белый халат и шапочку. Я писала какую-то галиматью, заполняя якобы истории болезней. Настороженный взгляд сидящей напротив меня женщины сразу смягчился, когда юрист сообщила, что их беседе никак не помешает присутствие врача, то есть меня, занятой своими делами.

— Значит, совершить этот поступок вас побуждает только то, что отец ребенка не хочет на вас жениться?

— Да… — голос женщины прозвучал тоскливо и обреченно.

Ее слегка мутные глаза, окаймленные светлыми ресницами, виновато помаргивали. Покрасневшие веки ежеминутно набухали.

— Поймите, вы совершаете сейчас непоправимую ошибку, — взывала к женщине Валентина Никаноровна. — Ведь он никому не нужен, кроме вас… Он так нуждается в вас… Ваш новорожденный сын — единственный, как я поняла из ваших ответов, родной вам человек на свете. За что же вы его так? Одумаетесь — будет поздно. Его либо усыновят, либо уже никогда не сообщат вам, где, в каком Доме ребенка он воспитывается.

— Он сказал, что не женится… — тупо повторила женщина, глядя в одну точку и с трудом поднимая вновь набухшие веки.

— Не понимаете… — огорченно произнесла юрист. — Себя сейчас жалеете… Даже не знаю, как и говорить с вами… Он и так на вас не женится! Если не хочет принять вас с ребенком, с его собственным ребенком, то о каком чувстве к вам может идти речь. Ну… хорошо… значит, будете писать заявление?

Женщина взглянула на юриста отчаянным, затравленным взглядом.

— Господи, — почти беззвучно прошептали ее губы, — но что же делать… если он на мне не женится…

— С вами все понятно! — резко, с досадой произнесла Валентина Никаноровна. — Берите лист бумаги, пишите отказ от ребенка.

Женщина беспомощно всхлипнула, придвинула дрожащими руками чистый лист.

— Не стоит лить слезы, — посоветовала жестко Валентина Никаноровна. — Они не имеют цены, ваши слезы. Пожалуйста, возьмите себя в руки. У меня, извините, много работы… Вы видели очередь в коридоре. Таких, как вы, много…

Женщина с трудом дописала заявление, вяло пробормотав «до свидания», скрылась за дверью.

— Валентина Никаноровна, пожалуйста, разрешите мне догнать ее… — умоляюще прошептала я. — Она просто сама не понимает, что с ней происходит… Она не такая, как все, что побывали здесь перед ней…

Валентина Никаноровна несколько секунд молчала, с интересом разглядывая мое пылающее лицо.

— Идите, Оля, я вам не могу запретить… И потом… возможно, здесь все средства хороши.

В одном халате я выбежала на заснеженный двор.

Она стояла посреди двора, запрокинув вверх лицо, горестно стиснув в кулаки, натруженные от работы, непомерно большие для ее роста кисти.

Когда я подошла, она вздрогнула и испуганно посмотрела на меня. Я дотронулась до ее плеча, и она снова вздрогнула.

— Я догнала вас, чтобы рассказать вам одну историю, — твердо сказала я.

Женщина недоверчиво скривила рот, но уже в следующую секунду попросила хрипло:

— Расскажите…

И я рассказала…

Чужой звонок

1

В дверь позвонили. Позвонили протяжно и резко. Это был чужой звонок: так никто не звонил из домашних. Сунув ноги в тапки и набросив халат на плечи, я громко, пополам с зевком, крикнула хрипловатым со сна голосом:

— Кто там?

И услышала в ответ без паузы мужской голос, вяло пробормотавший свое дежурное:

— Слесаря вызывали?

Ну да, конечно же вызывали. Как-то не сразу сообразила, что именно такой звонок непременно должен принадлежать слесарю, водопроводчику, работнику мосгаза, — такой протяжный равнодушный звонок, не заинтересованный хоть маломальской надеждой на неожиданность встречи или, наоборот, удрученный ее неизбежностью.

Вообще я бы могла определить по звонку стоящего за дверью. Мой сын втыкался в кнопку звонка с разбегу. Не переводя дыхания, он наугад бил наотмашь ладошкой по стене и тут же отдергивал руку, удовлетворенный прямым попаданием. Мой муж звонил всегда виновато и напряженно, словно еще за дверью просил прощения… Торжественно и заливисто разливался по квартире доскональный звонок тети Даши, и, как его органичное продолжение, заполнял собой все пустоты квартиры ее зычный уверенный голос. Тимошка, моя подруга, пружинила кнопку двумя короткими «тире», как в азбуке Морзе, а звонок ее мужа Андрея уныло зависал где-то на уровне антресолей, забитых пропыленными старыми чемоданами.

Сама я звонила всегда кратко и исчерпывающе. Мой звонок как бы снимал вопрос с лиц, открывающих мне двери моего дома. Да, именно так я и звонила — безапелляционным, не дающим права на расспросы звонком.

Продвигаясь к двери, я успела, окинув полусонным взглядом квартиру, определить, на какое количество времени засяду за уборку. Моя квартира в сей ранний час представляла собой довольно тоскливое зрелище. Споткнувшись о лыжную палку, перегородившую залитую июльским солнцем комнату, я, откинув со лба волосы, пробормотала в дверь:

— Сейчас, сейчас…

В ответ молчали. Пристраивая палку острием в поролоновый коврик в углу прихожей, я успела подумать о том, равнодушно молчавшем за дверью: «А чего ему, собственно, зря колыхать воздух? Ему-то что? Он хоть час за дверью торчать может. Сервис проклятый!» От этого неожиданного всплеска моя взбудораженная мысль переметнулась к неизбежному финалу встречи: обладаю ли я необходимой трешкой или, на худой случай, двумя рублями за его бессмысленное ковыряние в засорившейся раковине, которая вскоре после его ухода будет так же безнадежно и тупо копить грязную воду. И лишь чмокающие присоски резинового приспособления способны будут на мгновенье всколыхнуть ее мутные воды.

Еще больше разозлившись от мысли, что трешки у меня нет, я открыла дверь.

Беспардонный солнечный зайчик, метнувшийся от зеркала прихожей, в одно короткое мгновенье высветил глаза пришедшего на помощь «сервиса». Зажмурил их на секунду своей неожиданной выходкой, заставил взметнуть резким движением головы копну прямой непокорной соломы и завис нимбообразно над его головой.

Наши глаза встретились на секунду, чтобы отпрянуть в лихорадочном поиске спасения. Но спасения не было. Между нами лежал порог моего дома длиной в один шаг — непреодолимый, как бездонная пропасть.

Интуитивно схватившись рукой за дверной проем, я нагнула голову и, зацепившись взглядом за тупой носок его ботинка, услышала над пылающим ухом такой далекий, такой знакомый голос:

— Слесаря вызывали?

Сейчас голос звучал жестко и чуть издевательски.

В этом голосе было что-то необъяснимое, перебросившее мостик через непреодолимую бездну порога и как бы предлагающее суровые, но определенные правила игры. Не смея поднять головы, я отступила назад, перехватила побелевшими пальцами косяк двери и пропустила пришедшего в квартиру.

…Он был ни на кого не похож.

В классе его уважали и побаивались. Он появился в теперешнем восьмом «А» год назад и сразу заслужил прозвище Сфинкс своей поразительной способностью молчать, когда, казалось бы, невозможно не высказаться, и умением заставить свое лицо оставаться бесстрастным и спокойным в самые критические минуты. Правда, Кузя заметила, что его внутреннее состояние выдают руки. Длинные пальцы начинали подергиваться, и он, зная это, прятал их в карманы брюк. Кузя единственная сделала это открытие, и потому, когда Грымза заводилась и осыпала Турбина несправедливыми упреками, Кузя знала, что на всегдашнюю реплику классной руководительницы: «Что за манера держать руки в карманах?!» — Турбин вытащит их сжатыми в кулаки и всем телом упрется на вытянутых руках в парту.

Тесное знакомство седьмого «А» с Турбиным началось в первый же день его появления в новой школе.

После уроков надо было мыть класс, и дежурная бригада, в которую включили новенького, осталась в школе. Как всегда, собрали по десять копеек и отправили толстого Макаркина в буфет за пирожками с повидлом. В ожидании пирожков бригада ходила на головах. Было беспричинно весело, швабры превратились в копья, которые летали по классу, тряпки, выдаваемые хроменькой уборщицей Тасей, витали под потолком, кружа на уровне качающихся светильников, из парт громоздились баррикады, а классная доска превратилась в поле битвы, где все по очереди состязались в остроумии. Дежурная гардеробщица несколько раз прибегала с первого этажа и с опаской заглядывала в дверь, откуда ревело и стонало на всю школу.

Потом была передышка. Все ели пирожки, и снова в дверь заглядывала дежурная, решившая, что затишье это не к добру.

Потом с удвоенной энергией на сытый желудок взметались вверх тряпки, стучали парты и швабры — и весь этаж ходил ходуном.

От Кузи, с любопытством наблюдавшей за новеньким, не укрылось, что он несколько раз выходил в коридор и с беспокойством глядел на часы, а возвращаясь,вновь занимал свое место на подоконнике.

Казалось, происходящее вокруг его не интересовало, он словно постоянно прислушивался к какому-то внутреннему процессу, происходящему в нем, сосредоточенный и собранный. Потом, еще раз глянув на часы, новенький, не обращая внимания на любопытные взгляды сразу утихомирившихся одноклассников, засучил по-деловому рукава и начал двигать парты в угол.

Все молча следили за каждым движением новенького, а когда он, намочив в остывшей воде тряпку и лихо закрутив ее по швабре, начал шаркать по полу, всех разом прорвало:

— Во дает новенький!

— Турбин, где это ты так насобачился?

— Халтурно драишь, Турбин!

— Угол-то чего не вылизал?

— Слушай, может, тебе вместо Таси уборщицей, а?

— Эй, новенький, перед кем выпендриваешься?!

— В любимчики захотелось, новичок?

Новенький, казалось, не слышал адресованных ему реплик, которые становились все злей и настойчивей. Он был весь поглощен мытьем пола, и ничто больше не волновало его, кроме ловко снующей швабры, и ничто не радовало глаз, кроме отмытых блестящих кусков пола.

— Ну, ты, жлобье, кончай показуху!

Нога задиры и драчуна Генки Парфенова решительно посягнула на проворные движения швабры, и тряпка захрустела под наступившей ногой.

Новенький от неожиданности потерял равновесие и, поскользнувшись на мокром полу, неловко упал в растекавшуюся от тряпки лужу. Дикий хохот сотряс стены класса. Гурман Макаркин даже захрюкал от восторга, а Нина Зиновьева, заложив в рот четыре пальца, засвистела соловьем-разбойником.

А потом наступила тишина… Стало на мгновенье слышно, как стенные часы в коридоре с усилием дергают тяжелыми стрелками и где-то этажом выше Тася гремит ключами. Все столпились вокруг новенького, который почему-то не спешил подниматься с пола. Он сидел в луже с таким немыслимым достоинством и так гордо торчала на худой длинной шее его голова с пылающими оттопыренными ушами, что у Кузи сильно защипало в носу и сглотнуть слюну вдруг стало трудно и больно. По какому-то неведомому приказу она шагнула к новенькому и, протянув руку, прошептала:

— Давай помогу!

Мгновенный взгляд голубых глаз обжег таким презрением, что Кузина протянутая рука сама дернулась и спряталась за спину.

Новенький медленно поднялся с пола, с сожалением оглядел замоченные брюки с аккуратными стрелочками, неторопливым движением втиснул в карманы сжатые кулаки и медленно подошел к напружинившемуся Генке. Глядя прямо ему в глаза, процедил сквозь зубы:

— Если бы мы жили в девятнадцатом веке, я бы вызвал тебя на дуэль. Но, к сожалению, традиция сия канула в «Лету. Поэтому живи! Сейчас я тебя бить не буду, ибо времени жаль, а оно у меня, время то бишь, на вес золота…

Новенький вытащил из кармана руку и снисходительно хлопнул обескураженного Генку по плечу: «Живи, живи, мол, дыши воздухом, так и быть».

Генка от растерянности даже не оскорбился, а одноклассники стояли, пораженные манерой новичка говорить изысканно и старомодно, ошеломленные его поведением — странным, непривычным и каким-то гипнотизирующим.

А новенький домыл пол, сдвинул на место парты, тщательно протер мокрой тряпкой батареи и подоконники, вымыл начисто доску.

Дежурная бригада седьмого «А» рассредоточилась по подоконникам длинного школьного коридора, и множество глаз следило с напряжением за малейшим движением новичка.

А тот отнес пустое ведро с тряпкой в туалет, расправил засученные рукава рубашки, причесался пятерней, вытащил из кармана сложенный выутюженный носовой платок, вытер вспотевшее лицо, бросил мимолетный взгляд на стенные часы и, схватив портфель, прошествовал мимо одноклассников. Лицо его не выражало ровным счетом ничего, и Кузе на секунду показалось, будто только что происшедшее в классе — лишь ее воображение.

Генка Парфенов сидел на подоконнике нахохлившийся, злой и, когда толстый Макаркин взглянул на него с любопытством, отвесил тому увесистый подзатыльник.

…Он единственный называл ее по имени. Только для него она была не дурацкой Кузей, а Наташей, или «милостивой государыней Натальей».

И потом, у него был свой мир.

Залитый осенним солнцем, грустным, как прощальный взгляд, маленький дворик действительно казался частичкой другого мира. Это был один из немногих столичных двориков, сохранивших черты своей былой принадлежности к купеческому Замоскворечью. Маленькая арка выводила из этого обособленного мирка в другой, привычный мир — с грузовиками, грохочущими по набережной, к серым гранитным одеяниям Яузы, к видоизмененному, осовремененному Балчугу. Небольшое полукружье арки по какому-то старинному тайному сговору не пропускало во дворик ни грохота автомобилей, ни разноголосья прохожих, группами спешащих в Третьяковскую галерею, ни любопытных взглядов туристов, посягающих на любую утаенность нацеленными объективами фотоаппаратов.

Особенно хорош был дворик весенней порой, когда на лужайках возле покосившихся сараюшек пробивалась трогательная, робкая травка, желтели непритязательные, скромные одуванчики. В эту пору почему-то еще острей ощущалась изолированность дворика, еще радостней воспринималось всемогущество этого мира, стойко отторгавшего московскую вездесущую суету.

Небольшой двухэтажный дом смотрел окнами на набережную, а старая каменная лестница с выщербленными ступенями выходила во дворик. Под этой лестницей, как правило, выгуливались по выходным дням два младших Турбина. В остальные дни недели двойняшки отбывали повинность на пятидневке в детском саду.

И еще была голубятня, тоже будто бы сохранившаяся с каких-то далеких купеческих времен. Темное деревянное сооружение с современными заплатами-досками, со свежеоструганными перилами на шаткой многоступенчатой лестнице. Хозяином голубятни был Игорь Турбин. К нему слетались все голуби Замоскворечья. Облепляли сизыми стаями голубятню, сперва подрагивая крыльями, но постепенно, словно успокаиваясь, примирялись с той гулкой, грохочущей жизнью, которая отпугивала и тревожила их. Их бормотание волнами разливалось по дворику, озвучивая его застывшее оцепенение. И в монотонном клохтанье словно чудилось преклонение перед этим тихим, обособленным мирком за его стремление оставаться самим собой.

Голуби, которые принадлежали Игорю, совсем не походили на тех сытых, самодовольных, что разгуливали по переулку возле Кузиного дома. Казалось, голуби Игоря были одухотворены жизнью дворика и их глаза-бусинки были осмысленными и прозрачными.

Игорь размахивал длинным шестом, развевалась красная тряпица, привязанная на тонкий его конец, пронзительный свист разлетался над крышами домов, а внизу, застывшие от восхищения и гордости, задрав кверху смешные одинаковые мордашки, жмурились младшие Турбины.

Гибкий, с горящими глазами, копной непокорной соломы вокруг головы, мечется он по площадке, и словно продолжение его длинной гуттаперчевой фигурки — вибрирующий шест в небе и стаи голубей плавают в весеннем счастливом воздухе, вобравшем в эту пору все запахи щедрой, оживающей после спячки земли.

2

…На кухне хлюпала резиновая присоска. Чавкала и словно измывалась, назойливо утверждая свою вопиющую примитивность.

Я не могла взять себя в руки. Пальцы мелко и противно подрагивали. Сигарета никак не укладывалась между пальцами.

Голова была пустая и гулкая. Перед глазами упорно стояла кухонная раковина, и все мысли, как разбухшие крошки хлеба с грязных тарелок, беспорядочно кружили по поверхности. В распахнутую форточку врывались будничные голоса прохожих, визжали на детской площадке дети, тормозили машины, не жалея дефицитной резины, но над всем этим миром звуков зловеще господствовало одно — безысходное, изматывающе однообразное.

…— Турбин, выйди из класса… и без родителей в школу не возвращайся, — зловеще прозвучал голос географички Антонины Валерьевны, и густые брови Грымзы свирепо сошлись на переносице.

Это был самый точный признак ее крайнего раздражения. Брови классной руководительницы, кустистые и широкие, были явным излишеством на ее лице с мелкими и какими-то незаконченными чертами. Брови же словно перекочевали с чужого лица по какому-то недоразумению да так и остались над маленькими черными глазками, уныло нависая, когда ничто не выводило Антонину Валерьевну из себя, и начиная копошиться лохматыми гусеницами при малейшем раздражении. По ее бровям ученики седьмого «А» узнавали, есть ли какой-нибудь шанс на спасение или же дело глухо и кара будет суровой.

Когда брови Грымзы стягивались к переносице, но оставалась между ними глубокая продольная морщинка — в глазах провинившихся мелькали робкие проблески надежды, но когда обе лохматые гусеницы безысходно срастались в одну ровную линию — это грозило вызовом родителей или же путешествием «на ковер» — к директору.

У Николая Николаевича Басова, директора школы, будто в насмешку, брови отсутствовали напрочь, и каждый раз жертва седьмого «А», вызванная на ковер, при всем трагизме ситуации силилась не прыснуть от смеха, и все, словно по сговору, скромно опускали глаза от лица директора на цветастый ковер под ногами, пытаясь сосредоточиться на его витиеватых узорах. У директора тоже была кличка, звали его Сом — за сонный, почти неподвижный взгляд огромных серых навыкате глаз. Сом был справедливый и добрый.

— Турбин, выйди из класса…

Он встал, со стуком откинув крышку парты, бледный, с непроницаемым лицом, и медленно пошел по проходу своей удивительной, гордой походкой. У самой двери он чуть повернул голову, и Кузя с ужасом скорей почувствовала, чем увидела, как презрительная усмешка тронула его тонкий рот…

Длинный пепельный столбик развалился на белом подоконнике в серую маленькую горку. Легчайшие частички пепла зашевелились от ветра и через секунду растворились, растаяли бесследно.

На кухне из крана текла вода, текла безостановочно. Она заливала мне глаза, щеки, затекала в рот и уши, холодила шею прохладными струйками, стекала знобко вдоль позвоночника.

Мне казалось, что прошла вечность. Минуты исчислялись годами. Может быть, прошло мгновенье, а может, жизнь… Это мое состояние было вне всех существующих измерений.

Беспокоила лишь одна навязчивая мысль: такое уже было… Не я — моя природа проживала это странное оцепенение. Разум был не в состоянии вспомнить, помнили клетки, кожа, хранящие в своей дышащей оболочке пульсирующие, мятущиеся толчки грозящей прорваться крови…

Я силилась вспомнить — и не могла. Я чувствовала то всегда смешившее меня утреннее бессилие, когда попытки сжать руку в кулак тщетны и забавны…

Перед глазами мелькали разноцветные крестики и какие-то черточки, похожие на иероглифы, в виски резко билась кровь, но Кузя и не думала останавливаться. Она неслась по тротуару, впечатываясь иногда с размаху в прохожих и вместо извинений лишь переводя дух.

Люди ругались или просто укоризненно покачивали головами, оторопело смотрели вслед.

Ее неприлично рыжая голова дымилась в морозном воздухе, летящий изо рта пар мгновенно индевел на бровях и ресницах, щеки горели немыслимым жаром, а в горле стоял тугой горький комок, который никак не таял и не глотался.

На углу машина сгребала снег в огромную кучу, и Кузя, не успев затормозить, нелепо растопырив руки, пролетела в сугроб. Взметнулся вверх пушистый снежный фейерверк, дружно заржали первоклашки, стайкой слетевшие со школьной резной ограды, улыбнулась хмурая толстая дворничиха…

Мать Игоря Турбина, молодая женщина с немолодым лицом и странными, вывернутыми в косточках суставами пальцев рук, была уже в кабинете Сома. Посреди пустынного коридора, неуютного и непривычного без звонкого школьного многоголосья и сутолоки, стоял Игорь.

Кузя, запыхавшаяся, красная как рак, сдернула вывалянные в снегу варежки, шумно хлюпнула носом, шагнула к Турбину. Хотела сказать, но вместо слов из горла вырвался какой-то всхлип. Подняла глаза. Турбин улыбался. Кузя вдруг увидела себя со стороны — лохматую, распаренную, сопливую. Со страхом дернулась: не смеется ли он над ней, нелепой, дурацкой предательницей?

Он не смеялся. Глаза его, высвеченные какой-то особой лучистой улыбкой, глядели ласково и внимательно.

— Это я, то есть мы с Макаркиным… но виновата я, потому что…

Мокрая варежка перекочевала из Кузиных рук, утонула в больших ладонях.

— Не продолжайте, мадемуазель, не стоит того. Я верю, что это была минутная слабость. А ведь надлежит прощать женщинам их слабости, не так ли?

Кузя снова с облегчением всхлипнула, потянула мокрую варежку из рук Турбина.

— У тебя, как у породистого щенка, лапы здоровые…

— Это точно. Но передние конечности — это еще полбеды. Зато интенсивный рост задних приводит в отчаянье мою родительницу. Не напасешься, говорит, обуви на тебя… Милостивая государыня Наталья, не разводите сырости, внемлите речам недостойного раба вашего, тем паче что женских слез он совершенно не в силах вынести.

Но слезы из глаз милостивой государыни Натальи сыпались горохом, а недостойный раб ее комкал в ладонях вымокшие варежки и бормотал под нос слова, которые ровным счетом не были нужны ни ему, ни ей.

Тогда впервые Кузя поняла, что ей хорошо с ним, так покойно и уверенно, как никогда раньше и не бывало. Слезы высохли, варежки заняли свое место на коридорной батарее, а Игорь с Кузей сидели на подоконнике, болтая ногами, и несли несусветную чепуху.

Когда же распахнулась дверь и появилось лицо Грымзы с распластанными в одну линию бровями, Кузю словно ветром сдуло. В одну секунду очутилась она на ковре перед удивленным Сомом и оторопевшей мамой Игоря.

— Что за выходки, Кузнецова? — просипел сзади Грымзин голос.

— Это не выходки, Антонина Валерьевна. Я пришла потому, что Игорь ни в чем не виноват. Это мы с Макаркиным…

Это они, Кузя и толстый Макаркин, на ледяных дорожках катка в парке культуры «развлекались диким способом», как потом выразилась женщина-лейтенант в детской комнате отделения милиции. Натянули леску посреди дорожки парка, выбили камнем лампу в фонаре, освещающем этот участок катка, и, засев в сугробе, следили за тем, как мальчишки и девчонки, кувыркаясь на льду, квасили носы, расшибали коленки, ревели на весь парк.

Теперь Кузя даже и не могла объяснить причину этого «развлечения». Просто в обществе Макаркина Кузя шалела. Макаркин был другом ее детства, с ним пошла она в младшую группу детского сада, где их горшки стояли всегда рядом и шкафчики с одеждой, на которых красовались ее клубничка и его груша, тоже были по соседству. Их родители дружили семьями, и жили они на одной лестничной площадке.

Макаркин наперекор всем бытующим представлениям о темпераменте толстых людей был невероятно шумный и подвижный. «Дикошарый», — называла его воспитательница Ольга Ивановна в детском саду и, когда детей выводили на прогулку, первым делом объявляла: «Макаркин и Кузнецова, отойдите дальше друг от друга, а то от вашего соседства добра не жди…»

В детской комнате, пока они сидели вдвоем, чуть притихший, но неутихомирившийся Макаркин развалил все игрушки, стащил с полок все книги, и, когда в комнату заглянула женщина-лейтенант, было ощущение, что прошел тайфун.

Кузя назвала свою фамилию и имя, телефон. При ней состоялся разговор с отцом. Отца Кузя очень любила, но знала отлично одно его свойство. Обычно спокойный и тихий, он, выведенный из себя, становился белый как мел, и его гнев был страшен.

В такие минуты Кузя боялась больше всего, что с ним случится какой-нибудь сердечный приступ или припадок: таким болезненно-страшным выглядел он в своем гневе. По тону отца Кузя поняла, что дома ее ждет именно это.

Хладнокровный же Макаркин спокойно соврал, что телефона у него нет, а живет он без отца, с одной мамой.

— Ну что же, тогда придется сообщить в школу, — объявила женщина-лейтенант.

— Сообщайте, — пожал плечами Макаркин и подмигнул Кузе: — Турбин Игорь, седьмой «А», школа пятьсот пятьдесят шестая.

Кузя хотела закричать, чтоб он не смел, но не закричала. Хотела вернуться в детскую комнату и признаться строгой женщине-лейтенанту в макаркинском гнусном вранье, но не вернулась…

Макаркин был другом детства, а кто такой этот Турбин — просто новенький…

Когда Турбина отчитывала Грымза, а он стоял бледный и не отпирался, не отрицал ничего, у Кузи в животе было холодно, а на душе мерзко. Она написала Макаркину записку, что если он не признается, то это сделает она. Макаркин порвал записку, проглотил ее, как леденец, и пошептался с соседом по парте Генкой Парфеновым.

Потом они оба многообещающе показали ей по кулаку, состроив при этом самые зверские физиономии.

Перед началом уроков Кузя еще в полупустом классе выболтала двум своим подружкам, что побывала вчера в отделении милиции за хулиганство в общественных местах. Кузя говорила об этом несвойственным ей пижонским тоном, бравируя своей наглостью и выдавая ее за отвагу. Не называя имени сообщника, она взяла с подруг слово, что все, о чем поведала, останется между ними в тайне. Те пообещали молчать.

Но вдруг белобрысая Тимошка-очкарик прыснула и мотнула головой в дверной проем, где маячила фигура новенького. Он слышал… Он думал, что это она, Кузя… Это было непереносимо.

В тот день на уроках она ничего не слышала, не воспринимала. Презрительная усмешка на тонких губах новенького стояла перед ее глазами.

Кузина мама, пощупав голову дочери, вернувшейся из школы в состоянии тупой отрешенности, попыталась уложить ее в постель. У Кузи было необычное свойство: когда случались какие-нибудь неприятности, она много ела и спала.

И в этот раз, плотно пообедав, Кузя уснула мертвым сном, лишь коснувшись щекой прохладной подушки. Проснулась час спустя от прикосновения ко лбу мягкой маминой ладони. Оторопело глянула на часы и, сорвав шубу с вешалки, без шапки вылетела из дома.

Часы показывали четверть пятого, и мама Турбина конечно же уже была в школе.

У них были одинаковые глаза. Только у Игоря без той непонятной оловянной поволоки, которая время от времени туманила взгляд его мамы. В такие мгновения казалось, что снова и снова уходила она во что-то дорогое и далекое, недоступное и невозвратное. Даже когда она смеялась, ее глаза вдруг обращались в прошлое. Казалось, что чем лучше ей было сейчас, тем острей скорбела она о чем-то навсегда ушедшем. Она была верна той своей жизни, и даже дети не могли вернуть ее в сиюминутность…

А потом Кузя попала домой к Турбиным, когда понесла больному Игорю домашнее задание. Вскарабкалась по выщербленным ступенькам на второй этаж и очутилась на огромной деревянной галерее с двумя дверьми, ведущими в комнаты. Отсюда, с террасы, был виден весь дворик: запорошенные снегом крыши сараюшек с длинными причудливыми сосульками, заснеженная голубятня, несколько рядов чуть голубоватого от синьки, схваченного морозом, стылого, заскорузлого белья.

Повеяло каким-то ароматом другой, незнакомой Кузе жизни. Долго стояла она на старинной деревянной галерее и не могла отвести глаз от зимнего дворика.

А потом очутилась в одной из двух маленьких комнаток, где жили Турбины.

Игорь мыл пол. Увидев Кузю, кивнул ей, бросил под ноги отжатую тряпку и, отвесив старомодный поклон, попросил охрипшим от простуды голосом зайти в «хоромы». «Хоромы» по сравнению с Кузиной современной квартирой, с изысканным полированным гарнитуром были маленькие и полупустые: круглый обеденный стол с табуретками, обшарпанный буфет, две железные кровати с сетками и всюду множество книг.

Мама Игоря сидела за столом и читала. Игорь поднял ее вместе с табуреткой и понес в другую комнату.

— Гошка, сейчас же прекрати, живот заболит, надорвешься, — смеялась мама Игоря, и лицо ее розовело и становилось девчоночьим.

— Мамочка, своя же ноша-то, как раз та самая, которая рук не тянет.

— Ох и дурной ты у меня, Гошка, здоровый вроде бы, а дурной. Правда ведь, Наташенька, дурной?

— Да нет, он у вас хороший, — улыбалась смущенно Кузя.

— Да ну? — нарочито удивлялась мама. — Неужто хороший? А я думала, дурной. Ну-ка покажись, может, я что-то просмотрела.

Игорь медленно поворачивался вокруг себя, вытянувшись на носках и сложив руки, как балерина, над головой.

— Точно, просмотрела. Глаза-то какие голубые. Ой, Гошенька, да ты у меня хорошенький какой!

Она всплескивала руками, смеялась, а глаза подергивались уже знакомой Кузе поволокой.

Кузя с Игорем, разложив учебники, занимались за круглым столом. А мама кипятила чайник и выкладывала из банки в вазочку вишневое варенье, «Гошкино любимое», своими неловкими больными руками.

— Это полиартрит, — пояснил Игорь, перехватив взгляд Кузи, — такая болезнь. Когда папа умер, маме очень тяжко приходилось. Петька с Алешкой совсем маленькие, помощи ждать неоткуда. Мама работала на двух работах и, видимо, надорвалась. Вообще она у меня грандиозный человек. Очень сильная, и воля железная… Ну, давай, чего там задали?

По всем предметам Турбин был первым учеником. Давалось ему все это без усилий. Одаренный от природы поразительной цепкой памятью и каким-то особым складом ума, он все хватал на лету и усваивал прочно и навсегда.

За два урока контрольной он успевал решить четыре варианта, и весь класс без зазрения совести пользовался его шпаргалками и подсказками.

Грымза, поначалу невзлюбившая новенького, уже через месяц таяла и млела, когда Турбин выходил к доске и вместо положенного параграфа выплескивал на притихший класс ворох интересных, раздобытых неизвестно где сведений о Магеллане, Беринге, кругосветных путешествиях, экзотических африканских странах.

Одна Кузя знала, откуда он их выискал. Библиотека Игоря Турбина была уникальной.

— От отца осталась, — неохотно ответил однажды Игорь на Кузин вопрос, откуда такое количество книг. Старые, с пожелтевшими от времени страницами, в тяжелых золотистых и кожаных переплетах, все они были аккуратно расставлены по полкам, опоясывающим стены обеих комнат. — Мама хотела продать кое-что, но я не дал. Во-первых, это отцу принадлежало, а во-вторых, тридцатку в месяц я и так зарабатываю.

«Где?» — чуть не сорвалось у Кузи с языка, но она промолчала.

Все связанное с Игорем было необычно и интересно. Кузя стала частым гостем в маленьком дворике. Даже приводила по пятницам из сада двойняшек.

— Помощница моя, — улыбалась благодарно мама Игоря.

Одно оставалось загадкой для Кузи: куда каждый день на три часа исчезает Игорь после школы?

Но и эту тайну он раскрыл ей охотно и без малейших сомнений.

Когда-то у отца Игоря был друг. Как и сам отец, он был физиком и работал в какой-то лаборатории. Чтобы помочь семье друга сводить концы с концами, он взял Игоря лаборантом. Поэтому Кузя не удивилась, когда на имя директора школы пришло письмо из новосибирского Академгородка, в котором говорилось о незаурядных способностях Игоря в области физики, что было ясно из присланных им ответов и решенных задач. Московской школе было предложено послать Игоря учиться в особую школу при Академгородке.

Кузя обрадовалась и огорчилась одновременно. Она уже не мыслила своей жизни без Игоря, без его голубятни и старинной галереи, без глазастых двойняшек и вечерних копаний на книжных полках.

Зато мама Игоря словно светилась изнутри гордостью и счастьем.

— Знаешь, Наташенька, я так рада за Гошку, у нас ведь там друзей много осталось, отец наш там начинал. И потом, это верный путь в институт. Отец был бы доволен…

3

Мама Игоря умерла две недели спустя. Просто не проснулась утром.

— Какая легкая смерть, — приговаривали соседки, сморкаясь в платки и гладя по головам притихших, испуганных двойняшек.

Кузе было непонятно, как смерть может быть легкой, и еще ей казалось, что эти две толстые слезливые бабки даже были рады, что вот не они, а она умерла, еще такая молодая. Словно убийственно несправедливое нарушение очередности вдохнуло в них ощущение собственной незыблемости на этой земле.

Кузя впервые в жизни столкнулась так близко со смертью. Это было непостижимо.

Добрый гармоничный мир, в котором жила Кузя, треснул, развалился.

Совсем недавно на уроке литературы Кузя читала наизусть отрывок из «Войны и мира», который ей выбрал Игорь.

Накануне вечером Игорь проверял уже вызубренный Кузей текст. Это была сцена смерти князя Андрея…

«Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной, и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и — далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и по той странной легкости бытия, которую он испытывал, — почти непонятное и ощущаемое…

Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все это время, — о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.

«Любовь? Что такое любовь?» — думал он. Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику».

Когда Кузя закончила читать, в глазах мамы Игоря стояли слезы, и она, не стесняясь их, проговорила задумчиво:

— Боже мой, какой великий писатель! Только гению доступно так написать.

Кузя тогда не поняла. Она выучила этот отрывок потому, что его выбрал Игорь. Она даже не понимала толком, о чем он…

На кухне выключили воду. Стало тихо. Совсем тихо, до напряженного звона в ушах. Уличные шумы, словно покорившись всеобщей минуте молчания, какой-то единой скорби, зависли на уровне моего окна. На кухне чиркнула спичка. Я вздрогнула. Где-то этажом выше жалобно мяукнул котенок.

Я вспомнила. Мое теперешнее оцепенение. Такое уже было.

В белом, бесконечно длинном коридоре послеродового отделения женщина во врачебной шапочке до бровей низким хрипловатым голосом сказала мне, что мой ребенок, мой сын, появившийся на свет неделю назад, не будет жить.

Я почувствовала тогда, как мое тело, перестав принадлежать мне, стало невесомым и, отталкиваясь легкими толчками от какой-то малости меня, способной чувствовать, закружилось и понеслось куда-то, меняясь в размерах, разбухая каждой бывшей моей клеточкой.

А потом наступило то самое оцепенение, когда время обращается вспять и лишь вечность — единственное точное измерение.

Я не плакала тогда, что было, наверное, неестественным и странным, не спрашивала: почему, как же так, за что? Я видела вновь и вновь его маленькое желтое личико в белой косыночке с какими-то лишь одной мне видимыми подергиваниями полуприкрытых век. Потом тупо смотрела в окно, где, задрав вверх неприкрытую голову, стоял под падающим снегом мой тогда уже похудевший Макаркин, смотрела и не жалела ни его, ни себя, ни нашего ребенка. «Что же, так создан мир», — приказывал мне жестко и трезво мой ополчившийся разум. И я повторяла беззвучно: да, так создан мир…

Моему сыну месяц назад исполнилось семь лет. «Дикошарый», — называет его воспитательница Ольга Ивановна. В сентябре он пойдет в школу.

А я все никак не могу избавиться от его маленького желтого личика в косыночке. Иногда просыпаюсь среди ночи и брожу до утра по спящей квартире, уговаривая себя, что все ведь уже давно в прошлом… Но, видно, все не проходит никогда, иначе откуда эта истязающая по ночам глухая, отчаянная тоска…

На кухне снова захлюпала присоска, или вантуз, как ее называли в хозяйственном магазине, негодуя на мою неграмотность.

Надо было на что-то решаться… «Слесаря вызывали?» — эхом прозвучал в голове насмешливый знакомый голос. Только сейчас я вдруг увидела себя со стороны — невыспавшаяся, ворчливая мегера со всклокоченными после сна волосами, заспанными глазами, в мятом халате, из-под которого на полметра торчит хвост ночной рубашки. «Господи, и это взамен ясной, жизнерадостной Кузи» — пронеслось в голове. Я прислонилась лбом к оконному стеклу в мутных затеках и пятнах наследившего дождя. «Хотя какое это теперь имеет значение?..»

Двойняшек Турбиных отправили к тетке в Подмосковье. У Кузи мучительно ныло сердце, когда на вокзале они с Игорем отрывали от себя цепляющиеся ручонки.

А когда за окном поплыли, качаясь в ритм поезда, одинаковые голубые помпоны рядом с лицом чужой добродушной женщины, Кузя разрыдалась, как маленькая, пряча лицо в колючем воротнике пальто Игоря.

Игорь гладил Кузины волосы и тихонько приговаривал:

— Да полноте, матушка Наталья Алексеевна, я пойду работать и совсем скоро заберу их обратно…

Игорь перешел в школу рабочей молодежи и устроился на завод.

Виделись Кузя с Игорем редко. На носу были выпускные экзамены.

В выходные дни Игорь уезжал к тетке в Подмосковье. Он очень изменился. Похудел, под глазами залегли темные тени, взгляд стал жестче, а речь определенней.

Однажды, выставленная мамой на улицу — проветрить голову от учебников, — Кузя забрела во дворик.

Заброшенная голубятня уныло мокла под моросящим весенним дождем, одинокий голубь, разгуливающий возле лестницы, увидел Кузю, виновато спрятал голову в подмокшие взъерошенные перья и засеменил прочь, подрагивая сложенными крыльями.

Под лестницей, ведущей на галерею, разлилась традиционная лужа. Здесь каждую весну хлюпали резиновыми сапожками двойняшки, пуская бумажные кораблики. Отчужденно глядела с террасы бабка Нюта. Бабкины глаза со знакомым Кузе сиреневатым налетом старости глядели на Кузю и, казалось, не видели ее.

— Бабушка Нюта, это я, Наташа. Вы не узнаете меня?

Бабка закивала головой.

— Да как же, узнала теперь. Редко заходишь, деточка. Как твоя учеба? Заходи, чайком тебя сейчас напою.

Бабка засуетилась, сделалась словоохотливой и радушной.

Кузе не хотелось чаю, но она не стала обижать бабку и поднялась к ней в комнату.

Тесная, душная комната, с иконостасом в углу, горящей лампадкой, цветами из бумаги и воска, скорей напоминала келью.

Прихлебывая чай из блюдечка, бабка строчила слово за слово, будто читала заупокой по семье Турбиных.

— Истинно божий человек была мать их, Зинаида Ильинична. И чувствовала ведь конец-то свой — и никому даже пожалеть ее не дала. Сгорела ведь, истаяла, как свеча, не пережила смерти Евгения своего. Надо бы взбодриться ей, ради детей зажить. А она все об нем одном тосковала. Игорек у ней золото. На работе своей так вымотается, идет по двору, еле ноги передвигает. Ему бы выспаться, а здесь уроки… заглянула к нему вчерась вечером, а он спит за столом с книжкой под щекой заместо подушки. Нельзя ему так надрываться, у него самый рост организма сейчас. Он, вишь, в отца упорный. Должен, говорит, двойнят в дом забрать, а то без них совсем не жизнь. Я ему: «Игорек, может, у тетки-то им и лучше? Она и сготовит, и постирает, и ласка им, сиротам, женская нужна». А он ни в какую. Сам, говорит, должен отвечать за них. Мама же тащила нас три года одна? Что же я, говорит, не выдержу, что ли? Да я, говорит, бабка Нюта, всяческое уважение к самому себе потеряю. А без этого я никак жить не могу, ежели без уважения к себе самому. А уж как двойнят жалко, уж как их, сироток обездоленных, жалко…

Бабка запричитала, завыла, развернувшись к божьему лику, закрестилась мелко, выпрашивая у господа милости к рабам его малолетним.

Кузя отодвинула чашку и, пробормотав «до свидания», вышла на террасу.

Долго бродила она вдоль арки под мелким моросящим дождем.

Уже стемнело, когда раздались торопливые шаги и гибкая тень заскользила по каменному своду арки.

Кузя кинулась навстречу. Игорь вздрогнул.

— Наталья? Ты чего?

Кузя мотнула головой:

— Я… ничего.

Шагнула к нему, обхватила обеими руками за шею…

На улице по-прежнему противно моросил дождь, время от времени забрасывая резкими порывами ветра охапки сырости в полутемную арку. Фары мчавшихся по набережной машин выхватывали на мгновение из ее полукружия две застывшие фигуры. Голоса редких прохожих обрывками непонятных разговоров залетали в арку. Кузя чувствовала на лбу его теплые губы. Они двигались почти беззвучно, но ей было внятно каждое его движение, чуть уловимый шелест его губ.

— Только не надо меня жалеть. Слышишь, Наташка, ты не должна. Я не хочу… И поэтому ты не смеешь…

— Гошенька, а помнишь, у Достоевского… У него любить — значит жалеть. Я ведь жалею не так, как бабка Нюта. Я в другом смысле, еще не искаженном… Жалею, значит…

— Если я буду знать, что ты у меня есть, — я все смогу… Мне так нужна ты, Кузя ты моя…

…На кухне резко зазвонил телефон.

Еще крепче прижавшись лбом к стеклу, сквозь муть разводов я увидела, как гуськом потянулись на детскую площадку неуклюжие, смешные детсадовцы.

Требовательные телефонные гудки сверлили слух, и с каждым звонком поднималось откуда-то из глубины желание войти в кухню, прижать к уху прохладную трубку, увидеть нарочито презрительную усмешку.

Наверняка звонил мой Макаркин.

Когда я работала дома, он всегда звонил из своего МИДа и каждый раз обеспокоенно спрашивал:

— Ну, ты по мне хоть капельку соскучилась?

Как будто я могла, не солгав ему, ответить: да.

Макаркин часто повторял изумленно:

— У меня такое чувство, что мне всю жизнь предназначено домогаться тебя.

Мне показалось, что есть нечто символичное в том, что именно сейчас я стою, прижавшись лбом к стеклу, и вижу мир через мутную пелену дождевых затеков.

Полтора года назад, вернувшись из-за границы, истосковавшись по Москве, по ее суматошным улицам, непрекращающейся толчее метро, беспорядочной сутолоке москвичей и приезжих, я отправилась бродить по городу. Просто так, куда приведут ноги…

Говорят, подсознание никогда не прекращает своей работы. Человек живет, не отдавая отчета в своих мгновенных, чиркающих, как след падающей звезды, ощущениях, не фиксируя и не запоминая своих ассоциаций, тревожных снов. Он не ведает о разоблачительной деятельности собственного, никогда не дремлющего подсознания, которое вдруг внезапным прорывом из подкорки выдает, как вычислительная машина, результат многолетней работы, расшифровывая и переводя на чувственный, эмоциональный язык свой неведомый код…

Мои ноги словно знали, куда меня привести… Я остолбенела от неожиданности, очутившись вдруг на берегу Канавы и внезапно зажмурившись от нахлынувших детских воспоминаний. Так же, как тогда, спешили возбужденными группами школьники на экскурсию в Третьяковку, а с другой стороны Канавы бронзовый Репин, величественный и покойный, с застывшей навсегда кистью в руке, следил издалека за потомками, спешащими на свидание к его картинам. Так же неслись над водой напевные «и-раз!» — и легкие многовесельные байдарки скользили как бы без усилий по темной неподвижной воде.

Я подошла к красному кирпичному зданию моей школы.

— Тетя, у вас случайно спичек не найдется? — таинственно, вполголоса обратился ко мне долговязый школьник.

— Найдется, деточка, — усмехнулась я и протянула ему зажигалку.

— Ух ты! — восхитился долговязый. — Я сейчас. — И скрылся за углом школы, откуда через несколько секунд послышался дружный кашель.

— Спасибо, — появился долговязый, пряча в кулаке дымящуюся сигарету и с одобрением разглядывая мой фирменный джинсовый комбинезон.

— Да не за что, кашляйте, — ответила я.

Долговязый довольно ухмыльнулся и скрылся за углом.

На тротуаре билась и взлетала тяжелая веревка, и школьницы, выстроившись в длинную очередь, с визгом и хохотом мастерски прыгали через нее, проделывая ногами всевозможные пируэты. «Мы прыгали как-то по-другому. Ишь как все усовершенствовалось» — пронеслось в голове. И я почувствовала вдруг нахлынувшую жгучую зависть к этим визгливым девчонкам с голыми коленками, к их не замутненному дождевыми разводами веселью, ко всему их истовому школьному бытию.

Из распахнутых окон выплеснулся, зажурчал по переулку голосистый звонок, призывавший подняться в классы и продолжить уроки.

Рванулись к школьным дверям растекшиеся по переулку школьники и, образовав пробку, заорали, засвистели в радостном ажиотаже, завизжали придавленные в толчее первоклашки. Высунулся из окна второго этажа толстый флегматичный парень, жующий пирожок, захрюкал, оживился от открывшейся ему дверной давки. А уже через секунду все окна были облеплены смеющимися, сияющими физиономиями, все разом загомонили, заулюлюкали…

Прошествовали шатающейся походкой на вялых ногах обалдевшие курильщики из-за угла. Долговязый бросил на меня быстрый, хитрый взгляд, замедлил шаг:

— А вы, наверное, учились здесь когда-то? Да?

— Вот именно когда-то. При царе Горохе. В другой жизни, — засмеялась я.

Долговязый понимающе кивнул, опять хитро сощурился.

— А нас учат, что никакой другой жизни нет, есть одна-единственная, да и та принадлежит не тебе, а обществу.

Я опять засмеялась:

— Сочувствую вашим учителям, если все ими сказанное в головах учеников потом таким образом перерабатывается.

Долговязый вдруг стал серьезным и очень конкретно сказал:

— Зачем вы все время смеетесь, когда вам… совсем наоборот? — Он зашагал к крыльцу, махнув на прощание рукой. Потом вдруг в два прыжка вернулся и посоветовал: — А вы не расстраивайтесь. Нам сегодня историк рассказал, будто на обратной стороне перстня царя Соломона знаете что было написано: «И это пройдет…»

И, разогнавшись, долговязый одним ударом пропихнул в дверь визжавшую пробку…

Мои умные ноги принесли меня к моему первому… всему. Остальное потом было неправдой. Может быть, случается, что первое остается последним… Только, наверное, надо много прожить, чтобы понять это. Мой провокатор-подсознание копил во мне все эти долгие годы свой безжалостный приговор. Сквозь череду промелькнувших дней проступило единое: сейчас я жила исполнением своего жгучего затаенного желания.

Ноги несли меня к прохладному полукружию арки, к старинной террасе из потемневшего дерева, к голубятне, к незатейливым лужайкам из желтых одуванчиков.

Мое стесненное дыхание будто экономило силы для полного глубокого вздоха. Я знала, что лишь во дворике я наконец продохну, словно лишь воздуху моего детства будет дано, как тому долговязому, единым толчком пробить возникшую преграду. Я знала: там наступит долгожданный покой, когда мой разум и совесть, освобожденные великодушием прощения, соединятся в гармоничном понимании содеянного за долгие годы. Я отдавала отчет, что стремлюсь даже не к прощению: кому или чему дано быть судьей жизни человеческой? Я хотела быть понятой…

Наверное, это было непозволительной роскошью — в придачу к моей благополучной жизни…

Мутные затеки на стекле вдруг поплыли, извиваясь, стали расползаться и корежиться, искажая до неузнаваемости знакомую картину двора.

Телефонные звонки, затихнув ненадолго, вновь наполнили квартиру резкими неуместными звуками. Мой Макаркин тщетно взывал ко мне…

Так далеко от него я еще никогда не была.

Инстинктивно я протерла глаза.

Картинка моего двора встала на место. На детских качелях, подпихиваемый в спину несколькими парами ладошек, бесстрашно взмывал к небу, мелькая зачиненными пластырем коленками, мой дикошарый сын.

Я давно не плакала. Пожалуй, с той самой минуты, когда, ничего не понимая, как вкопанная я замерла перед тем местом, куда принесли меня ноги.

Я тупо глядела тогда на аккуратные дорожки, посыпанные песком, на зеленые свежевыкрашенные скамейки, на густую зелень сквера, по какой-то невероятной ошибке занявшего место дворика Игоря Турбина.

Из глубины сквера холодно и строго светили окна какого-то учреждения, голые, не утепленные занавесками или шторами.

Изумленно посмотрел на меня прохожий в очках.

Участливо глянули глаза толстой женщины с раздутыми хозяйственными сумками в обеих руках.

— Почему плачет тетя? — заинтересовался важный щекастый малыш.

Женщина виновато улыбнулась.

— Митюша, не отставай. Держись за сумку. У тети, наверное, соринка в глаз попала. Ты ведь сам знаешь, как это больно, когда в глаз попадает соринка!

По моим ногам прогрохотал игрушечный самосвал на длинной веревке, опрокинулся от неожиданной преграды. Оглушительно заревел щекастый малыш.

Нагнувшись, я поставила самосвал на колеса.

— Ну, вот и все в порядке. Не реви. Просто случилась небольшая авария.

Малыш радостно всхлипнул, выставил вперед указательный палец.

— Сама ревешь…

Женщина поставила тяжелые сумки на асфальт, потянула малыша за руку.

— Митюша, не приставай к тете, пойдем.

— Скажите, вы здесь давно живете?

Женщина сочувственно обвела взглядом мое мокрое от слез лицо.

— Давно.

— Здесь, на месте этого сквера, был дом… Деревянный, с каменной аркой… с голубятней во дворе… Его снесли… Давно… снесли?

Женщина нагнула голову, пригладила растрепанную челку на голове малыша и, не глядя на меня, проговорила:

— Давно. Года три назад…

— И… куда?..

— Не знаю. Наверное, по новым районам. Как обычно. Да вы пойдите в райжилотдел — вам скажут.

Я кивнула, отошла к парапету набережной. Снова прогрохотал на длинной веревке зеленый игрушечный самосвал.

— Мама, а почему тетя плачет? Соринка — очень больно, да?

— Да, Митюша, это больно…

Говорят, когда у человека отнимают руку, она, уже несуществующая, продолжает болеть. Это потому, что клетки мозга еще живы. Они живут долго, истязая человека своей несуществующей, нереальной болью. А потом… человек привыкает. Привыкает к тому, что он навсегда лишен такой, казалось бы, необходимой части себя. Привыкает не только из-за того, что отмирают клетки мозга. А потому, что мощью своего сознания понимает невозвратность, невосполнимость потери.

Это навсегда…

Я поняла, что живуча, как кошка. Моя способность адаптироваться в новых условиях была бесподобной. Она могла привести в восхищение окружающих. Безмерно страдало от этого лишь одно существо — я сама. Остальным всем моим так называемым близким было удобно и легко.

Я даже чувствовала тогда какое-то странное облегчение.

«Ну, вот ивсе, — думала я тогда. — И все. И пусть… Пусть так. Может, и к лучшему».

Уже потом дано мне было понять, что эта моя тогдашняя невесомость была сродни не облегчению, она была началом моей огромной пустоты.

4

«Так балдеть от музыки…» — неодобрительно заметила Нинка Зиновьева на дне рождения у Кузи, когда после игры в фанты все уселись в кресла и Кузина мама поставила «Болеро» Равеля.

Никто не умел так слушать музыку, как Игорь. Глаза его, всегда насмешливо-тревожные, становились прозрачными и бездонными. У Кузи замирало сердце, когда она тонула в их завораживающей глубине, понимая обреченно, что ей не выплыть, и проживая свою гибель, как волшебный, сладостный сон. Сердце замирало, ноги становились ватными и холодными, и все богатство мира сосредоточивалось для нее в заполонивших голубизной весь белый свет единственных, неповторимых его глазах. Сквозь плотность вобранных им звуков глядел он отрешенно на Кузю, не видя ее завороженного лица, переполненный чудодейственной силой таинственной и непостижимой стихии.

Кузина мама занималась грамзаписью, и в их доме был культ музыки. Огромные динамики, установленные в разных углах просторного холла, передавали все тонкости и нюансы звуков, записанных на диски Кузиной мамой.

Постепенно заскучавшие одноклассники перебирались в Кузину комнату, где яростно вертелась на полу бутылка, соединяя довольных девятиклассников в целующиеся, по условиям игры, пары.

— Темнота — друг молодежи, — торжественно провозглашал Макаркин, щелкнув выключателем и поставив на пол горящую свечку.

Лишь Турбин и Кузина мама надолго замирали в удобных мягких креслах, слушая одну за другой пластинки с классической музыкой.

— Это поразительно, как сильно мальчик чувствует классику, — вздыхала потом на кухне мама, перемывая груду грязных тарелок.

Кузя, зная эту страсть Игоря, часто доставала через свою маму билеты в консерваторию.

Он слушал музыку не расслабленно, как многие, — блаженно откинувшись в кресле и полуприкрыв глаза. Он был весь как натянутая тетива, — казалось, тронь его, и он зазвенит от напряжения.

Сосредоточенный и молчаливый, провожал он Кузю до подъезда и, едва кивнув на прощание, стремительно исчезал в темноте.

Однажды Кузя, забыв отдать ему перчатки, засунутые в карман ее пальто, побежала догонять Игоря.

Он шел, натыкаясь на прохожих, заложив руки в карманы и почему-то неестественно задрав вверх плечи.

Выйдя на набережную, он повернул в противоположную от его дома сторону. Кузя не осмелилась окликнуть, позвать. Она шла за ним по петляющим переулкам Замоскворечья.

Было пусто, и сухие охапки опавших листьев внятно шелестели под ногами в застывшем, безветренном воздухе. Каждый шаг гулко отлетал к стенам уснувших домов и, отталкиваясь, как бы разбивался, наткнувшись на свое спешащее навстречу повторение.

Игорь шел стремительно, не прислушиваясь к шуму торопящихся за ним ног. На углу неожиданно открывшейся площади он вдруг резко повернул и столкнулся с разогнавшейся Кузей. Он не удивился и не растерялся.

Жестко блеснули в полумраке глаза с незнакомым Кузе выражением. Стиснув до боли ее ладонь, он прошептал отчетливо:

— Из кожи вон вылезу, а Алешку с Петькой буду учить музыке. Так и запомни мои слова…

Кузя поспешно кивнула, протянула Игорю огромный кленовый лист в багрово-желтых переливах осени. Игорь стоял, покусывая длинный стебелек листа, а глава его были далеко…

У Кузи тогда сжалось сердце от этого нового его жесткого взгляда…

— Ма-а-ма, мам, — пронзительный голос моего сына требовательно взмывал в поднебесье.

— Три-четыре: ма-а-ма, мам, — дружно присоединились к голосу моего Петьки солидарные с ним детсадовцы.

Я распахнула окно, махнула рукой: вижу, мол, твои подвиги, горжусь. Вспомнила, как в первый год его пребывания в саду, когда под нашими окнами еще не было детской площадки, я с напряжением, до боли в глазах следила из театрального бинокля за каждой его прогулкой. Маленький, смешной, в оранжевом тулупчике с капюшоном, он старательно слизывал снег с варежек, а я швыряла бинокль и мчалась во весь дух спасать моего малыша от неизбежной простуды.

Укоризненно качала головой воспитательница Ольга Ивановна. Родным с детства, нарочито грубоватым голосом выговаривала мне:

— Кузнецова, возьми себя в руки и прекрати беготню. Ничего с твоим ненаглядным не сделается…

Тогда во мне еще жил атавизм того страха за его жизнь, который терзал меня безустанно с той минуты, когда руки впервые почувствовали почти невесомость врученной мне ревущей перепеленатой ноши. Это был животный, нерегулируемый страх. Уже позже, когда он стал вытесняться постепенно другими чувствами — нежностью, гордостью, ответственностью за его судьбу, — я поняла, что тот страх был самым сильным ощущением в моей жизни. Он был хитроумен и действен в своей потенциальной силе. Доведенная этим страхом до крайности, я не спала тогда, почти не ела, я слушала дыхание сына, и каждый плач сводил меня с ума, отнимал силы.

Этот мой страх мог бы, наверное, будь он преобразован в энергию, совершать невероятные действия.

Кажется, тогда я была способна на все. В редкие минуты просветления, временного освобождения от гнета страха, я ужасалась себе. Как-то вдруг вспомнила случай из моего детства.

На даче у соседской собаки Ласты родились щенки. Их было трое. Три неуклюжих лохматых комочка. Они только-только встали на свои дрожащие, неумелые лапы и тыкались друг в друга крутолобыми мордочками смешно и трогательно. Все над ними причитали и восторгались, гладили счастливую Ласту с блестящими, по-человечески осмысленными от значительности происшедшего глазами.

Через несколько дней за щенком пришел человек. Он только вошел в калитку, а Ласта уже напружинилась, забегала вокруг дремавших на солнце детенышей. Человек тихо переговаривался с хозяйкой, пил чай под навесом и даже не глядел в сторону щенков.

А Ласта тихо скулила и, вылизывая щенков горячим шершавым языком, тоскливо глядела на пришедшего.

Мы, дети, еще не понимая сути происходящего, почувствовали ее тоску и отчаяние, попробовали приласкать ее и щенков, но собака грозно зарычала, шерсть вздыбилась, а в глазах вспыхнули незнакомые зловещие огоньки. Мы были просто потрясены переменой такой всегда ласковой, покладистой Ласты.

— О, это самый могучий инстинкт из всех существующих — инстинкт материнства, — непонятно пояснила нам тогда хозяйка Ласты, видимо, жалея бедную собаку и сочувствуя ей.

— А зачем же вы отдаете щенка, если сами переживаете? — поинтересовалась я.

Ластина хозяйка грустно усмехнулась и, погладив меня по голове, пояснила:

— Что же делать, деточка?! Не могу же я держать столько собак. Я все понимаю, но что же делать?!

Я всегда поражалась удивительному свойству взрослых все понимать и тем не менее делать этому наперекор.

Поражалась до тех пор, пока сама впервые, все понимая, не поступила иначе… Наверное, это был мой первый взрослый поступок.

Ласту заперли на маленькой застекленной веранде, пока хозяйкин знакомый забирал щенка. Собака металась по веранде и выла высоким, отчаянным голосом.

Когда человек, засунув за пазуху щенка, направился к калитке, зазвенели разбитые, падающие на пол стекла, и окровавленная, взъерошенная Ласта разъяренной тигрицей в два прыжка настигла уходящего и кинулась на него.

Страшно закричала хозяйка, завизжали дети, а большая, добрая Ласта душила в железных объятиях своего смертельного врага — существо, посягнувшее на ее детеныша.

Я до сих пор помню ее глаза. Тоскливые, переполненные тусклым, отчаянным страхом.

Теперь я спокойно смотрела на бесконечные синяки и ссадины моего сына, тем более что они были непреходящи. Болел он редко и легко.

— Мам, скинь нам карамелек. Заверни в пакет — мы поймаем. Они в вазочке на кухне…

Задрав вверх головы, детсадовцы просительно глядели в окно.

На кухне послышался лязг собираемых инструментов, поспешные шаги в прихожей. Через секунду из вывернутого крана в ванной хлынула вода.

Я вошла в кухню. Мои ноздри с жадностью втянули запах дешевых папирос и какой-то еще чужой, незнакомый запах, ненадолго поселившийся в моей кухне.

Кузя влетела на старинную террасу и, чуть не сбив с ног изумленную бабку Нюту, повисла на шее Игоря, болтая ногами и дико выкрикивая:

— Ура! Поздравляйте! Принята!

Взлохмаченный Кузиными суматошными объятиями, Турбин счастливо смеялся тихим, добрым смехом, целовал Кузины тугие щеки и приговаривал:

— А кто говорил, что Кузя самая талантливая, самая умная, самая распрекрасная…

Ах, как он умел радоваться чужому счастью, этот Турбин! Как он умел горевать над чужой бедой…

5

Кузя была принята в Ленинградское Мухинское художественное училище. Отец Кузи сам кончал Мухинское, был коренным ленинградцем.

В Ленинграде жила любимая Кузина бабуленция. Бабушка, прошедшая голодную блокаду, пережившая смерть самых близких людей, заражала Кузю своей удивительной жизнеспособностью, фанатичной любовью к своему городу.

Каждый год на каникулы Кузя приезжала к бабуленции и неизменно ухватывала хвостик ускользающих белых ночей. Бабушка сердилась на Кузю, когда та возвращалась домой не на рассвете, ворчала, что так можно проспать всю жизнь.

— Ну, явилась не запылилась. На улице-то красота какая, а ты спать заваливаешься. Я в твои годы в пору белых ночей и глаз не смыкала. И хотелось спать, а чувствовала — нет, нельзя такое упускать… Бывало, весь Петербург исколесишь. На улицах людно, весело — где песни запевают, где, глядишь, пляски устроят под гармошку. А уж когда на острова выбирались — дух замирал… Нельзя, Наташенька, такое проспать… Потом спохватишься, да уж поздно будет.

У Кузи тоже замирал дух от той гармонии, которой освящен был Ленинград в пору белых ночей. Казалось, ночь залюбовалась городом и, оцепенев от его простой и торжественной красоты, все медлила и медлила накинуть на него свое темное покрывало. Замешкалась ночь, а тут уж на цыпочках подкрадывается румяный рассвет. И отступала, негодуя и сожалея, чуть виноватая ночь, а сама ждала и томилась полюбившимся видением города и, с нетерпением дождавшись своего часа, вновь и вновь медлила затуманить любимые черты, смешать четкость линий, одарить изнуренных сладостной бессонницей жителей прохладной благодатью.

А потом проходила влюбленность, и все короче становились безудержные свидания.

И наступала пора, когда равнодушно и деловито накидывала охладевшая к красотам города ночь свой волшебный плащ. И обессиленный город смежал уставшие веки, мгновенно и крепко засыпал…

Кузя не очень сопротивлялась желанию родителей послать ее учиться в Ленинград. Она знала, что будет скучать по Игорю. Но они виделись и так редко.

Выпускные экзамены, напряженные занятия рисунком и подготовка работ к творческому конкурсу в училище — это занимало весь день, которого никак не хватало, и приходилось урывать часы, предназначенные для сна. А тут еще внезапная, переродившаяся из детской привязанности любовь напропалую хиппующего Макаркина. Для него вдруг свет клином сошелся на Кузе. Макаркин таял и сох, сох и таял. Он свирепо ревновал ее к Турбину, грозился убить Кузю, Игоря, себя. Родители Макаркина паниковали, шептались вечерами с Кузиной мамой, приходили в отчаяние от надвигающегося неотвратимого провала их страдающего отпрыска в Институт международных отношений. Макаркинская безумная любовь не вызывала у Кузи особых эмоций.

Она даже немножечко презирала его за то, что он умудрялся выражать все, что чувствует, ничего не оставляя для себя. И все-таки Макаркина Кузя по-своему любила и даже поцеловала его в щеку, когда в день рождения он осыпал ее целым дождем белой сирени.

Кузина мама нарочито равнодушным голосом стала вдруг обращать ее внимание на то, как повзрослел Валерик, какой стал красивый, высокий и, главное, как удивительны его манеры. Кузя смеялась, разоблачая мамины хитрости:

— Мамочка, ну что Макаркин — барышня, что ли?! Видите ли, манеры у него удивительные! И где это ты манеры разглядела сквозь его патлы и драные джинсы? И потом, не надо меня сватать. Все равно не выйдет!..

Кулек с карамельками спилотировал на тротуар. Как по команде, все детсадовцы дружно засопели, зашелестели фантиками, заверещали вразнобой:

— Спасибо, тетя Наташа!

Голоса у всех были умильные, подслащенные карамельками.

Я почувствовала, как мой рот расползается в невольной улыбке: «Господи, до чего же смешные…»

— А это еще что? Что вы все едите? Сколько раз внушала вам: портить аппетит не разрешаю. Все дети как дети, а вы — как стадо баранов. Наказание, а не дети, — пророкотал под окнами голос Ольги Ивановны. — И кто вас так, кстати, угостил?! А?

Я поспешно спрятала голову за штору. А голос Ольги Ивановны бушевал под окном:

— Кузнецова, прекрати безобразие. И нечего прятаться за штору. Нашкодит, а потом прячется! Это же надо — всей группе аппетит испортить! Сегодня же позвоню твоей матери. — И, оставив меня в покое, уже детям: — А теперь все хором плюнем. Три-четыре. Макаркин, почему ты не плюешь?

И счастливый голос Макаркина:

— А я уже все заглотил, Ольга Иванна…

Первого сентября двойняшки Турбины должны были пойти в школу.

Всю весну и лето Игорь работал в две смены. Надо было обмундировать первоклашек по всем правилам.

Вернувшись из Ленинграда после экзаменов уже студенткой первого курса, Кузя повела двойняшек в «Детский мир» покупать школьные формы, ранцы, тетрадки, запасаться разными ластиками, линеечками, обложками.

Кузя чувствовала в обеих руках потные от волнения маленькие ладошки. Двойняшки впервые попали в «Детский мир» и, изумленные, с восторгом таращились по сторонам.

Здесь, в нарядной громкоголосой толпе детей, Кузя вдруг заметила, как плохо одеты двойняшки. Их застиранные самодельные костюмчики были тесными и неуклюжими. Брюки, едва доходившие до тоненьких щиколоток, пузырились на коленях, рукава рубашек были закатаны, чтобы скрыть их недостающую до запястьев длину. Кузя почувствовала тогда прилив острой жалости и нежности к малышам, мысленно дала себе слово откладывать для них всю будущую стипендию. Тогда Кузя еще не понимала, как легко давать себе слово в семнадцать лет и какая огромная пропасть между словом и исполнением обещанного.

Кузя чувствовала: Игорь очень хотел, чтобы она осталась в Москве на первое сентября, разделила с ним счастливый день вступления двойняшек в школьную жизнь. Он просил ее об этом глазами, вдруг неожиданно повисающими паузами. Просил всем своим существом. Не было только слов.

Великодушно предоставлял ей Игорь возможность оправдаться перед собой за свою несостоятельность якобы непониманием. Он не хотел ради Кузи переводить свою просьбу на язык слов, когда отказать было бы уже невероятно. Кузя знала это и злилась на себя за жгучее желание начать студенческую жизнь с того дня, который всегда был самым любимым на протяжении десяти школьных лет.

За три дня до начала учебного года заболела бабуленция, и Кузя тут же взяла билет на поезд. Теперь вроде бы ее совесть была чиста.

Двойняшки, замерев от восторга, стояли перед зеркалом в новеньких школьных формах и блестящих ботинках.

Но больше их сиял сам Игорь. Его лучистые глаза заботливо и счастливо оглядывали малышей; руки, ловкие и сильные, любовно расправляли складочки на одежде первоклашек. Перехватив внимательный Кузин взгляд, он отвел глаза и нарочито грозно обратился к двойняшкам:

— Помилуйте, господа, примерка давно закончена. Позвольте помочь вашим сиятельствам снять мундиры.

Двойняшки заливались веселым смехом, смеялся и Игорь, а Кузя стояла посреди комнаты со своим дурацким чемоданом и чувствовала, как Игорю не хочется смеяться.

Потом был вокзал с его привычной сутолокой, с равнодушным, немигающим глазом семафора.

Лицо Игоря, напряженное от усилий сохранить всегдашнюю невозмутимость… Сделать вид, что ничего не произошло… И глаза почему-то виноватые… Его, а не Кузины, виноватые глаза, впервые избегающие ее растерянного взгляда…

Хрустнули суставы переплетенных побелевших пальцев.

Как же все запутанно и сложно, если через столько лет дано было мне понять тот ускользающий его взгляд на шумной платформе Ленинградского вокзала…

Год назад, каким-то невероятным образом разыскав мой телефон, мне позвонила моя школьная подруга очкарик Тимошка.

— Кто это? — не поняла я, услышав, что звонит некто Людмила Ивановна Тимофеева.

После короткой паузы Тимошка удивленно протянула:

— Ну, ты нахалка! Не узнать своей боевой подруги?! Ты эти номера, старушка, приканчивай. Считаю до трех: не узнаешь — повешу трубку.

Действительно, как же меня угораздило не узнать сразу Тимошку?

Я представила себе, как она сейчас обескураженно хлопает бесцветными ресничками — часто-часто, словно промаргивается, — и смешно морщит розовый нос.

— Извини, Тимофей, родненький. Мне простительно — я ведь, страшно сказать, с другого континента недавно вернулась. Знаешь, еще в себя никак не приду.

— Да знаю, лягушка-путешественница. Ну, как ты? Как Валера? Я знаю, что у вас парень уже здоровый. Как зовут?

— Петром Валерьевичем величают. Уже шесть годков стукнуло. Здоровый мужик… Тимош, а ты как? Работаешь там же?

— Там же. Надоело до смерти. Слушай, Кузька, мы здесь как-то встречались… вас с Валеркой вспоминали.

— Подожди. Кто это вы?

— Ну кто, одноклассники твои бывшие, балда. Господи, такие все другие стали… Я тогда, грешным делом, подумала — может, и не стоило. Веселья было мало, а послевкусие до сих пор сохраняется… горькое-прегорькое.

— Тимош…

— Чего?

— Да нет, ничего. Когда повидаемся-то?

— Господи, да хоть сегодня. Чего спросить-то хотела? Про Турбина, что ли?

— Ага…

— Ничегошеньки про него не знаю. Ой, погоди, как же не знаю? Знаю самое главное. Проучился в медицинском полгода и был отчислен за непосещаемость.

— Почему?

— Нинка Зиновьева видела Грымзу. Правда, это очень давно было. Один из двойняшек очень чем-то болел.

— А чем?

— Ты знаешь, не помню… У них ведь наследственность еще та. Грымза еще вроде Нинке сказала, что Игорь на части разрывается, а мы все свинтусы и могли бы помочь… А потом обвиняла нас, что все мы, бездари вроде бы, институты позаканчивали, а он — самый блестящий и расталантливый… Ну и так далее. Сама Грымза хотела вмешаться в эту историю с отчислением Турбина, сходить к ректору, но Игорь категорически запретил. Ты ведь знаешь, какой он гордый. Да и как Турбин относится ко всем, кто проявляет участие, ты знаешь. Не говоря уже о помощи. Ты-то знаешь…

Да, я знала. Только мне — не теперешней, нет, а тогдашней Кузе — приоткрыл он лазеечку в свою жизнь, в свою судьбу, в свое сердце. Только мне гордый, независимый Турбин дал право участия и суматошной, беспорядочной помощи. Только мне доверил он теплые ладошки своих ненаглядных двойняшек и разрешил им привязаться ко мне, привыкнуть.

«И это пройдет…»?

Нет, царь Соломон с долговязым курильщиком явно ошибались.

Это останется. Как бесконечный невидимый шлейф будет тянуться всегда, опутывать, обескураживать, разбивать разумные доводы и соображения здравого смысла, сбивать с толку — это мое вечное бремя, вечная ноша…

Ленинградская студенческая жизнь оказалась невероятно насыщенной, шумной.

Общительная Кузя быстро обросла компанией новых друзей.

Жить с бабушкой Кузе очень нравилось. Та не угнетала внучку нотациями и советами, не призывала к благоразумию, охотно соглашалась на многочисленные студенческие сборища в своей старомодной петербургской квартире.

Бабушка познакомила Кузю с сотрудниками Русского музея и Эрмитажа, и Кузя по целым дням пропадала в запасниках, извлекая для себя из их богатейших коллекций новые имена, новые впечатления, новые представления о живописи.

Иногда она просила Кузю съездить с ней в Репино, где жила ее дальняя родственница. Кузя брала с собой мольберт, краски, и пока две старушки устраивали чаепитие и вспоминали дорогих ушедших из жизни людей, она бродила по лесу, спускалась к заливу, выбирая натуру, и делала наброски пейзажей, стараясь не упускать никаких нюансов и деталей натуры, за что ее всегда расхваливала бабушка.

В мансарде бабушкиного дома размещалась мастерская. В ней среди засилья гипсовых фигур работала Кузя. Бабушка была прекрасным скульптором.

Кузе очень нравилась ее лаконичная, жесткая манера, мужская, четкая. В то же время скульптуры ее были согреты мудрым, теплым пониманием людей, даже какой-то затаенной снисходительностью к ним.

Больше всего любила Кузя бабушкиного Чехова. Он сидел на садовой скамейке, чуть нагнувшись вперед, его гибкие, нервные пальцы обхватили переплетенные ноги, а голова, красивая, гордая, на длинной шее, была чуть склонена к плечу, словно он прислушивался к себе, одухотворенный пока еще неясными переплетениями человеческих судеб, переполненный любовью и жалостью к своим мятущимся героям.

Чем пристальнее вглядывалась Кузя в скульптуру, тем больше поражалась тому непрерывному движению, которое было передано в абсолютно неподвижной позе писателя, — движению мысли, интеллекта, внутреннему беспокойству и сосредоточенной одержимости.

Кузя могла проследить каждое движение, предшествовавшее запечатленной позе Чехова. Вот он порывисто поднял правую руку, расстегнул тугой стоячий ворот рубахи, крутнул головой, вздохнул глубоко-глубоко и, еще не выдохнув до конца, бросил на колени руки. Еще раз хотел пошевелить головой, освобождаясь от крахмального воротничка, да так и замер, чуть наклонив голову от вдруг нахлынувших ощущений, расслабив от всегдашнего близорукого прищура свои прекрасные всевидящие глаза…

Игорь появился в Ленинграде внезапно.

Как всегда Кузя позвонила в перерыве между лекциями.

— Булька, приветик! У меня все тип-топ. Как ты?

— Тоже тип-топ. Наташка, к тебе гость приехал. Турбин твой. Слушай, замечательное лицо у него. Сейчас таких лиц уже не бывает, знаешь, какое-то народовольческое… Я бы, пожалуй, поработала над ним…

Кузя почувствовала, как ее бросило в жар. Игорь здесь, в Ленинграде. Как неожиданно! Три дня назад получила от него обстоятельное письмо — и хоть бы словечко.

— Буль, подожди. Ясное дело, он тебе будет позировать. А он сам-то где?

— А он отправился Ленинград смотреть. Я его чаем напоила, и он пошел. Я ему, конечно, сказала, что нужно увидеть в первую очередь…

На лекции Кузя ничего не слышала. Ей было не по себе. Она даже не понимала — рада она его приезду или нет. Когда на Ноябрьские праздники как снег на голову свалился Макаркин — она была ему рада…

Да, она была рада Макаркину. С ним было всегда просто и весело. А вот сейчас она никак не могла разгрести той сумятицы чувств, которые нахлынули с появлением Турбина. Что-то неясное копошилось в Кузе, какое-то незнакомое, чужеродное, как соринка в глазу, чувство. Это «что-то» мешало ей собраться с мыслями, принять радостно и ясно его приезд.

После лекций Кузя вывалилась на крыльцо в галдящей толпе студентов. Подхваченная с двух сторон под руки, она скользила по ступенькам, когда вдруг увидела Турбина.

Он стоял, прижавшись спиной к толстому стволу дерева, почти впечатавшись в его изборожденную глубокими морщинами плоть, и глазами выискивал в толпе студентов ее рыжую голову.

Его всегдашние длинные волосы были непривычно коротко подстрижены, открытая худая шея и торчащие уши подчеркивали болезненную бледность кожи и угловатость хрупкой фигуры. Светлый вылинявший плащик казался убогим и нелепым на фоне заснеженных ленинградских улиц. Стиснутая в руках черная меховая шапка, отделанная кожей, так не вязалась с плащом, что он, видимо, понимая это, сдернул ее с головы, неуклюже комкая в руках.

Кузя успела отметить, что на Игоря обращают внимание и даже оглядываются.

— О господи! — фыркнула бегущая впереди блондинка из параллельной группы, оглянувшись назад, стрельнула глазами на застывшую у дерева одинокую фигуру, привлекая к нему внимание однокурсников.

Кузя вспыхнула и опустила глаза.

— Я сейчас… тетрадку оставила… Впрочем, не ждите меня…

Рванулась обратно к институтским дверям, промчалась мимо оторопевшей вахтерши в опустевшую аудиторию, плюхнулась с размаху на подоконник.

В морозном воздухе, как разбухшие бабочки-капустницы, плавно кружились громадные бесформенные снежинки. Их нежелание падать на землю под ноги равнодушным пешеходам, их истовое стремление кружить и плавать в воздухе — где каждая из них хороша и грациозна — словно сообщали им силу, и они задерживали свое неизбежное слияние в бесформенную массу, покоряясь легчайшим дуновениям ветра.

Подоконник был холодным и узким. Дверь в аудиторию распахивалась и со стуком захлопывалась пробегающими студентами.

Снежинки за окном множились, превращаясь в беспорядочный головокружительный хоровод. К вечеру Ленинград завалит снегом… Выйдут на улицу розовощекие дворники с метлами и лопатами, заскребут скребками, сковыривая скользкий утрамбованный нарост. Замелькают в воздухе слепленные снежки, зазвенят разбитые стекла под сердитые крики непонятливых взрослых, закраснеют носами-морковками неуклюжие снеговики во дворах и скверах.

Снег шел вовсю… В окно аудитории со звоном ткнулся туго слепленный снежок. Махнула Кузе рукой незнакомая девушка в лохматой шапке с ушами, сгребла снег для следующего снежка, с хохотом увернулась от настигшего ее на месте преступления растрепанного длинноволосого студента. Отделилась от морщинистого тополиного ствола нелепая фигура в вылинялом плаще, медленно двинулась вдоль институтского здания, комкая в застывших руках меховую шапку и словно нехотя переставляя ноги. Ткнулся в воротник плаща настигший снежок, заливисто зазвенел смех бегущей извиняться девушки в шапке с ушами — и смолк, споткнувшись о его лицо. Наверное, у Игоря было такое лицо, что Кузя слышала, как споткнулся этот смех…

Кузя всегда поражалась удивительному свойству взрослых все понимать и тем не менее делать этому наперекор. Поражалась до тех пор, пока сама, все понимая, не поступила иначе. Наверное, это был первый взрослый Кузин поступок.

Впрочем, тогда это уже была не Кузя. Это была я…

6

В ванной не было слышно ни шума воды, ни звона инструментов, ни шороха движений. Я вдруг четко увидела его, сидящего на краешке ванны.

Застывшая, напряженная фигура чуть внаклон, как тогда в зале консерватории, отсутствующие, распахнутые навстречу нахлынувшим воспоминаниям ненаглядные его глаза, тонкий рот с чуть подрагивающими уголками, копна непокорной спутанной соломы, в густоте которой мгновенно теплеют замерзшие кончики пальцев.

Меня знобило.

Отшвырнув халат, путаясь в джинсах, лихорадочно ввинчивая непослушными пальцами пуговицы кофты не в те петли, я замерла на секунду перед дверью в ванную. Распахнула ее.

Из незавинченного крана, захлебываясь, падали в раковину торопливые звенящие капли.

Тараторя и перебивая друг друга, они, как бы боясь, что их не дослушают, рассказывали какие-то невероятные истории.

Махровый коврик, аккуратно сдвинутый в сторону…

Резиновый вантуз, сохнущий в углу ванной…

Мое бледное лицо в зеркале над раковиной с чужими немигающими глазами.

И все…

Я почему-то очень осторожно прикрыла дверь ванной, вышла в коридор.

Из неприкрытой входной двери доносился шум лифта, звон бутылок в мусоропроводе. Беспардонный солнечный зайчик, метнувшийся от коридорного зеркала, ослепил мои глаза своей неожиданной выходкой.

Со стуком упала лыжная палка, перегородив мне дорогу.

Я захлопнула дверь, пристроила палку острием в поролоновый коврик. Откинув со лба упавшую прядку волос, оглядела квартиру, пытаясь определить, на какое время я засяду за уборку. Моя квартира представляла собой довольно тоскливое зрелище…

Я подошла к окну.

Как из другого мира, ворвались будничные голоса прохожих, визг тормозов, смех куда-то спешащих людей.

На детской площадке с жалобным скрипом раскачивались пустые качели. Брошенные, беспомощные, как чье-то безвозвратно ушедшее детство.

„Тайная вечеря“

У меня кончилась краска…

Я так и знала, что ее не хватит. Деревянный частокол оградки лишь казался небольшим. Неровная, плохо оструганная древесина тоненьких реек словно пожирала краску, оставляя белесые, непрокрашенные прогалинки. Я втерла оставшуюся на кисти краску. Долго пыталась отодрать прилипшую волосину с плохо окрашенной рейки. Но волосина словно приросла. Наконец поддев ее длинным отполированным ногтем, я долго смотрела, как застывает на нем голубая краска.

— Почему именно голубая? А что, зеленой не было? — удивлялась мама, когда я переливала краску в стеклянную банку.

— Зеленая была.

— Надо было купить зеленую. Оградки на кладбище чаще всего зеленые.

— Я купила под цвет своих глаз.

— Оставь свой извечный черный юмор, — вскинулась мама и хлопнула дверью.

В последнее время я часто раздражала ее. Даже когда молчала. Казалось, мое молчание было для нее красноречивей длинных монологов. Хотя она ошибалась. Я молчала просто так. Я была пустая и равнодушная ко всему на свете. Мне было просто лень говорить, и я физически ощущала, как бесполезно и гулко отдается внутри каждое сказанное мною слово.

С сожалением оглядев недокрашенную оградку и воткнув кисть в банку, я села около могилки.

Ветер ворошил мои волосы, плавно покачивал тяжелые головки разросшихся золотых шаров за оградой соседней могилы, разносил слабыми порывами многоголосый хор кузнечиков. Какой-то высший покой осенял старое кладбище. Впервые в жизни я легко подумала о смерти. Без страха, без сожаления. И усмехнулась своим мыслям. Наверное, чем ближе человек к смерти, тем проще сознание подводит его к неизбежной черте небытия.

Мой несовершеннолетний возраст не избавлял меня от животного, знобкого страха умереть, но моя жизнь в последние два месяца как бы сконцентрировалась на этом пригорке, где среди крестов и могил я вдруг обостренно ощутила протянувшуюся нить между мной и теми, кто был когда-то, а теперь лишь легкая насыпь земли и дерна кощунственно просто обозначала их былую жизнь.

В самые первые дни я боялась идти через кладбище. Продиралась в обход сквозь колючие заросли кустарника, обдирая до крови ноги, царапая лицо и руки, чтобы только не идти сквозь ряды застывших крестов и памятников с пугающими ликами в овальных рамках, чтобы не видеть скорбных фигур пришедших сюда людей. Даже нескончаемая песня кузнечиков казалась мне тогда зловещей. Это прошло. Теперь я уверенно шла меж могильных оградок, оглядывая их, как старых знакомых, и примечая любую перемену в этом нехитром хозяйстве. То дождь прошел, подмыло глинистую почву, и старый полусгнивший крест повело, скособочило, так и торчал он теперь набекрень. То вдруг заалел недавно посаженный розовый куст на прежде забытой заросшей могилке, и застенчивое лицо пышноволосой девушки, впечатанное в низенький гранитный памятник, словно ожило, засветилось. То петляющие дорожки кто-то заботливо посыпал желтым песком. Наверное, Мотя. Мотя была кладбищенской сторожихой.

— Ишь, каждый день ходит. Ничего, это дело нам знакомое. Попервости бывает, что и ходят. Только вот хватает вас всех ох как ненадолго, — раздался как-то надо мной насмешливый голос.

Обернувшись, я увидела тогда крупную женщину.

— Послушайте, какое вам дело?.. — начала я.

— А мне никакого дела нету. Это я вам нужна, — склочно оборвала меня женщина и в ответ на мой остолбеневший взгляд добавила: — Ну, чего зенки-то выкатила?! Мотя я. Здешняя сторожиха. Договориться, ежели хочешь, насчет ограды или памятника — давай ко мне. И не хами! Пигалица еще. Ишь ты, не мое дело! Здеся вот все дело мое.

Мотя раскинула руки, словно обняла всю территорию кладбища, и, сердито оглядев меня с головы до ног, неодобрительно скривила грубо накрашенный рот.

Я с изумлением смотрела тогда на ее цветастое крепдешиновое платье, плотно облегавшее мощную фигуру, на яркую зелень теней сильно накрашенных глаз, на огненно-рыжую голову в мелких завитках шестимесячной завивки…

Теплый ветерок высушил краску, и теперь оградка казалась совсем некрасивой, облезлой. Зато завтра она заголубеет под стать небу. Уж теперь-то я точно знала, сколько мне понадобится краски.

— И охота тебе возиться? — лениво пробурчала Мотя, узрев меня у кладбищенских ворот с банкой краски. — Гони на бутылку — Еремееву, заразе! Велю покрасить.

Я отрицательно помотала головой.

— Нет уж, я сама. Спасибо.

— Дело хозяйское. Валяй сама. — Мотя махнула рукой. — Перемажешься с головы до ног — ко мне не беги. Ни бензина, ни ацетона не держу. Усекла?

С сожалением оглядев свой длинный голубой ноготь и засохшие пятна краски на джинсах, я вынула из сумки конверт. Сегодня мне вручил его нотариус.

Вывалился на траву пожелтевший лист бумаги с двуглавым орлом наверху. «Дипломъ» — было напечатано под гербом. А еще ниже текст: «Предъявительница сего, Наталия Арсеньевна Беловольская (рожд. Великанова), дочь мещанина, вероисповедания православного, родившаяся 14 сентября 1893 года, выдержавшая испытания в Историко-Филологической Испытательной Комиссии при Императорском Петроградском Университете по славяно-русскому разряду с дипломом I степени, подвергалась в Историко-Филологической Испытательной Комиссии сессии 1916 года испытаниям для получения звания учительницы средних учебных заведений…»

Я вложила документ обратно в конверт, нащупала небольшой плотный листок бумаги. Это оказалась фотография.

… — Мотя, скажите, пожалуйста, никто не спрашивал про мою… то есть про эту самую могилу? — спросила я как-то, жестоко ненавидя себя за все же вырвавшийся вопрос.

— Нет. Никто не спрашивал. — Мотя удивленно повела плечами и, помолчав, добавила, жалостливо глядя на меня своими круглыми раскрашенными глазами: — Нервная ты все же, Александра. И худая. Кости так и торчат. Ключицы вон. — Она бережно ткнула меня коротким пальцем.

И тогда я заплакала. Впервые за долгий месяц. Я ревела в голос, громко, задыхаясь от нехватки воздуха и ощущая, как рядом крепится изо всех сил большая грубая Мотя, чтобы не заплакать вместе со мной.

— Ну, будет, будет, — растерянно приговаривала Мотя, неловко поглаживая меня по голове шершавой ладонью. — Я ведь тоже, знаешь… Не очень-то у меня житуха сладкая. Хочешь, расскажу?

Я кивнула, размазывая по лицу слезы.

— Я ведь, знаешь, Александра, жутко одинокая. Ага! У меня по ночам от одиночества даже под ложечкой сосет. И такая тоска наваливается! Прямо морду хочется запрокинуть и завыть по-волчьи.

Я всхлипнула, а Мотя вздрогнула, впилась в лицо настороженным взглядом, проверяя, не смеюсь ли я над ней. Но мне было не до смеха.

— Мужик у меня был, — продолжала Мотя. — Был, да такой, что не приведи господь. Электричкой его задавило по пьяному делу. А может, и к лучшему. Грех на душу беру, а думаю, правда, что к лучшему… Только при всякой бабе мужик быть должен. Да и детки тоже… От них ведь радость в доме… Ну вот, подруга моя, Таисия, что на станции стрелочницей, меня и надоумила. Иди, говорит, Мотька, кладбищенской сторожихой. Дело прибыльное! И, не ровен час, вдовца какого подцепишь. Он попервости будет на могилу ходить поплакать, а ты, говорит, посочувствуй ему, погорюй с ним, расспроси что да как.

Мотя мечтательно прикрыла глаза ярко-зелеными веками. А я смотрела на ее грубое лицо с толстыми, добрыми губами, на ее руки с широкими, жилистыми кистями, задубевшими от постоянной работы, на ее чересчур девчачье платье с рукавами-фонариками — и с удивлением понимала, что не чувствую к ней неприязни. Мне даже не было ее жаль. Наверное, я уже начинала понимать, что путь у каждого свой, особый. Иному и идти по такому пути тошно, а он идет и сам не ведает, почему он его выбрал. Глядя на размечтавшуюся Мотю, я вспомнила вдруг когда-то поразивший меня образ. Мир — как огромный ковер, в котором гармония линий прекрасна и законченна, проста и филигранна. Но лишь одному творцу, создателю этого ковра, ведома изнанка, где царят беспорядок и хаос, где бесчисленные нити судеб рвутся и стягиваются уродливыми узлами, путаются и переплетаются. И какое счастье, что никому из живых не увидеть этой изнанки. Так же, как напрасны попытки выхватить взглядом из его лицевой стороны кусок шириной больше ладони.

И Мотина ниточка вплеталась в общий узор ковра, вносила в колорит рисунка жизни незатейливую, грубоватую лепту, выгодно оттеняя чью-то филигрань простотой и надежностью суровой деревенской нити, подчеркивая скудностью своей окраски благородство и нежность соседствующего шелка.

— …Гадость какая, — брезгливо поморщилась мама, когда я, пытаясь разрядить напряженное молчание за завтраком, пересказала разговор с Мотей.

— М-да, — неопределенно хмыкнул отец, вскидывая от газеты на мамино лицо свои всегда виноватые глаза.

— А ведь ковер-то уже соткан! — неожиданно вырвалось у меня.

— Что? — переспросила мама с вызовом. — Какой ковер? Что ты бурчишь себе под нос?!

— Да вот, кстати, цены на ковры все-таки повысили, — оживленно поддакнул из-за газеты отец.

— Наш разговор, — подвела я черту, — как из популярного журнала «Крокодил».

— Ты становишься невыносимой, Александра! — повысила голос мама. — Тебе надо лечиться. Ты распустилась. Провалишься в университет — не жалуйся. И учти: твои бдения на кладбище святости тебе не прибавляют.

— Да, правда, Сашенька, ты явно перебираешь, — снова появились над распластанной газетой виноватые отцовские глаза.

Я резко отодвинула стул…

С пожелтевшей фотографии на меня смотрели люди. Их было семь человек. Верней, шесть. Шесть человеческих лиц. Седьмая была — нелюдь. И именно она обнимала нежно ту, чье лицо с покорными глазами глядело из-за полуголубой оградки.

«Скажите, Мотя, никто не спрашивал о моей могилке?»

На обратной стороне фотографии мелким ровным почерком было написано: «Видите, Наталья Арсеньевна, какой я сердитый». И подпись: «Яков Сергеевич Вок». Я снова перевернула фотографию. Худой старик с лихо закрученными вверх пышными усами смотрел на меня тревожно и вопросительно. Но совсем не сердито. Он словно спрашивал меня о чем-то важном и очень хотел, чтобы я ответила на его вопрос. Я достала из сумки ручку, толстую тетрадь в школьную линеечку и, подумав, начала писать.

* * *

«Генерал Яков Сергеевич Вок недовольно дул в свои пшеничные усы, ловко лавируя щуплым телом среди разноликой многоголосой толпы людей, прибывших на Новопавловскую станцию железной дороги. Вок любил во всем порядок и дисциплину. И сейчас его раздражала бестолковая вокзальная сутолока и бесполезность приезда к московскому поезду. Генерал не выносил зряшных поступков и действий. Его выводила из себя необязательность и неорганизованность людей, не понимающих цены своего и чужого времени.

Две недели назад пришло из Москвы от Ариадны Сергеевны Вок — родной сестры генерала, «старшенькой», но и в свои пятьдесят пять все еще «шелопутной Адьки» — письмо с датой прибытия в Новопавловск.

Сестры Вок не встретил. Ее просто не оказалось в вагоне, и огромный рябой детина-проводник, акая и растягивая по-московски слова, сиплым, простуженным голосом сообщил, что «дама та, подвижная шибко», сошла двумя станциями раньше.

Поступок сестры был настолько неожидан и, как бы выразилась сама Адька, «крайне экстравагантен», что у генерала разболелись зубы. Тем более что в генеральском доме, ожидая гостью, встали еще затемно. Чистили, драили, скоблили. А генеральша, замесив с ночи свои знаменитые пироги с капустой, уже перед отъездом супруга на вокзал радостно причитала над хорошо подоспевшим тестом.

— Славно подоспели пироги, уж как славно, — бормотал в усы Вок, раздвигая узкими негенеральскими плечами людей. — Старушня старушней, а все ветер гуляет в голове. Славно подоспело ваше тесто, вот и кушайте на здоровье свои пироги!

Проходя мимо лотка с дымящимися в морозном воздухе шаньгами, Вок, придвинутый толпой к стене привокзального строения, обо что-то споткнулся. Отдернув ногу, он наклонил голову, и глаза его встретились со взглядом, обжегшим мукой и страданием. У видевшего в своей жизни все боевого генерала сжалось сердце, а сверлящая зубная боль тотчас улетучилась, затаилась перед более сильным ощущением. На груде тряпья лежала женщина. Ее широко распахнутые влажные глаза не мигая смотрели на генерала, и в их страдальческом выражении Воку почудилась какая-то святая для него предсмертная просьба. Он склонился над женщиной, и его, закаленного смертями и страданиями человеческими, еще раз поразила обнаженная выразительность взгляда, свойственная только умирающим.

Бледные, спекшиеся губы шевельнулись беспомощно.

Вок наклонился:

— Что тебе, милая?

Два затравленных немигающих глаза скользнули вниз — и только теперь генерал Вок увидел на груди умирающей жалкий сверток, из которого розовело крошечное личико ребенка.

Глаза женщины впились в него вопросительно и все так же требовательно и настойчиво.

Генерал поднял почти невесомый сверток.

Когда он выпрямился, глаза женщины уже не выражали ни боли, ни страха…

Из тряпья, в которое был завернут ребенок, торчал листок бумаги, где было выведено неумело: «Елена Чувалова, год рождения 19…»

…Крупная дождевая капля шлепнулась на тетрадь.

Я вздрогнула. Год рождения Елены Чуваловой расплылся в неразборчивую жирную дату. Я удивленно посмотрела на небо. Неведомо откуда взявшиеся сизые тучи по-хозяйски заслонили голубизну неба. Замерла казавшаяся нескончаемой песня кузнечиков. Напружинились стройные стволы сосен с застывшими каплями янтарных слез. Несколько минут я сидела, оглушенная возникшей вдруг тишиной. Даже отдаленный шум электричек покорился минутному затишью.

И хлынул ливень. Дождевые струи так яростно и внезапно обрушились на землю, словно был в этом дурной знак, крайнее недовольство природы земными делами.

Дождь больно хлестал меня, а я с какой-то мучительной радостью чувствовала частые, гневные удары тяжелых капель.

Неужели ковер соткан? И мне предстоит лишь раскрасить уже существующую канву моей жизни, вплетенную в общий узор ковра? Неужели любое мое решениеизменить жизнь тоже предопределено, и моему сознанию только подачкой кинута иллюзия свободного выбора?

И кто ответит мне на этот вопрос?

И кому я смогу доверить свою боль?

По ее фотографии за оградкой тоже струились дождевые потоки, а в глазах, кротких и тревожных, жила мука невыплаканности.

Она смотрела на меня совсем как тогда…

…Сидела, съежившись, на диване, подобрав под себя ноги по-девчоночьи и обхватив руками худые плечи, и говорила высоким, тонким голосом. Она была уже совсем старая тогда. Ее руки мелко дрожали от волнения, сухие тонкие губы разъезжались в стороны, не хотели повиноваться, а в глазах поселилась мука невыплаканности…

Дождь кончился так же внезапно, как и начался. Вскочил на соседний крест вымокший воробей, напыжился, встряхнулся, смешно растопырил поникшие перышки. Внимательно посмотрел на меня круглыми глазами, раздумывая, представляю ли я для него какую-нибудь опасность, и отвернулся равнодушно. Должно быть, я была такой же взъерошенной и жалкой, как и он.

Через несколько минут я сидела в кладбищенской сторожке, завернувшись в теплое одеяло и поджав под себя ноги в Мотиных шерстяных носках. А Мотя, разложив на полу мои мокрые джинсы, пыталась вывести пятна голубой краски.

— Ну, и что же, Шурочка, дальше-то было? С дитем, которое Вок подобрал? Дальше-то читай.

Я отодвинула промокшую тетрадку.

— Дальше я еще не написала, Мотя.

Мотя с любопытством поглядела на меня снизу вверх.

— Да ведь история-то невыдуманная? Даже концовка уже имеется. — И Мотя ткнула пальцем в голубое масляное пятно с оградки. — Послушай-ка, Александра, давай становись-ка писателем. Мою вот судьбу опишешь. У меня ведь судьба прямо в роман какой просится.

Мотя протяжно вздохнула. А я уже не слушала ее.

На фотографии приемная дочь генерала Вока Елена Чувалова обнимала за плечи учительницу Наталью Арсеньевну, нежно заглядывая ей в глаза. Но сначала был год 19… И «шелопутная Адька» вылезла на станции, не доезжая до Новопавловска. И было это, может быть, так…

* * *

«Провожая глазами плывущие за окном поезда заиндевелые подмосковные леса, Ариадна Сергеевна Вок, в своем недолгом замужестве — Полетаева, незаметно наблюдала за молодой женщиной, сидящей напротив. Наблюдательность была не единственной фамильной чертой брата и сестры Вок. Нежное сердце и способность сострадать ближнему было частью того душевного богатства, которое так притягивало к ним людей.

«Ох, не своим делом решил заниматься в жизни Яшенька, — вздыхала мать, когда сын решительно заявил о намерении посвятить жизнь военной службе. — Какой же из него вояка — мухи не обидит, над побитой собакой слезами изойдет».

Худенький до прозрачности, с большими беспокойными глазами и тихим голосом, Яша Вок действительно мало соответствовал представлениям о военном. Но была в нем та внутренняя сила, благодаря которой гнется, долу клонится, но не ломается иной хрупкий, как тростинка, человек.

Яша Вок с детства болезненно переживал собственную физическую слабость. Он ненавидел свое тщедушное тело, и поэтому не было в гимнастическом зале гимназии безрассудней и смелей ученика. Он презирал свои частые простуды и недомогания и поэтому вопреки предостережениям домашнего врача обливался по утрам ледяной водой. Он терпеть не мог своего ломкого, слабого голоса и поэтому до хрипоты горланил залихватские ямщицкие песни. Он не выносил свои изнеженные руки с гибкими кистями и потому, выхватив у слуги топор, до изнеможения и кровавых волдырей на ладонях колол во дворе дрова. Он не щадил себя ни в чем, и решение стать военным было для него единственно возможным, чтобы победить «подлую оболочку», как называл он иронично свое щуплое тело. Он рос в постоянной борьбе с собой, и чем суровей были его требования к себе, тем добродушней и мягче воспринимал он окружающий мир.

У Адьки тоже заходилось сердце, когда думала она о том суровом мире, в который добровольно вступал Яшенька. Для дворянских детей военная карьера сулила замечательные перспективы, но в семье Вок никогда не было военных, и та жизнь представлялась им суровой, полной лишений и опасностей.

Но дело было решенное, и Яшенька Вок вступил в новую жизнь…»

— …Мотя, ты не знаешь случайно, в девятнадцатом веке как назывались военные училища, где учились дети дворян?

— О господи, — Мотя вздрогнула от моего неожиданно громкого голоса. Теперь она повесила мокрые джинсы на веревку и, подставив под них плитку, пыталась высушить. — Я думала, ты задремала. Вона и дождик кончился. Я сейчас за водичкой скоренько — и чайком побалуемся. Варенье есть вишневое. Любишь вишневое, Александра?

Я кивнула. Мотя скрылась за дверью, погромыхала чайником.

Год назад я подарила Наталье Арсеньевне розетки для варенья. Розетки были не традиционно круглые, а в форме виноградной кисти, все разного цвета. И мы ели тогда вишневое варенье, которое послала ей мама. К тому времени Наталья Арсеньевна уже полгода прожила в богадельне, куда ее сдали. Как вещь, как ручную кладь сдают на хранение.

— Не смей называть пансионат богадельней. И вообще не употребляй слова, истинного значения которых не понимаешь, — сердилась мама.

А я упорно повторяла шепотом: «Все равно богадельня».

Наталья Арсеньевна очень радовалась тогда моим розеткам и все приговаривала: «Мне уж теперь ничего не нужно, Сашенька. Только внимание твое мне дорого. Очень они славные. Спасибо, голубчик. И знаешь, Сашенька, ты ко мне часто не езди. Не надо. У тебя много дел, а ко мне ездить далеко. Да и тяжко тебе, наверное, видеть это царство старости. Сердечко у тебя доброе, чувствительное».

Я жевала тогда вишневое варенье и чувствовала, как горько мне во рту от приторно-сладких ягод. Горечь разливалась, становилась нестерпимой и переходила в какую-то неведомую мне ранее боль.

Комната Натальи Арсеньевны была большая, неуютная, с казенной мебелью и противными холодными обоями лягушачьего цвета. Только множество книг в старинных переплетах придавало ей какой-то человеческий облик.

«Прекрасно ее устроили. Комната большая, светлая, с балкончиком. Человеку в ее возрасте и желать лучшего невозможно», — внушала по телефону больше себе, чем своей приятельнице, мама.

Я слушала маму и чувствовала, как она врет себе. Словно говорила не о ней, не о Наталье Арсеньевне, а о каком-то почти незнакомом человеке, предел счастья которого сводился к обладанию большой светлой комнатой на старости лет.

Наталья Арсеньевна была права. У меня чувствительное сердце. Но слова «чувствительное» и «доброе» далеки друг от друга, как младенчество от старости. Доброе сердце совершает поступки, и порой это тяжкий, мучительный труд рассудку вопреки. Сердце чувствительное, коим я обладаю, лишь созерцает, хотя и рвется на куски от сострадания. Мама, я, многочисленные ученики Натальи Арсеньевны имели чувствительные сердца. И все вместе, сочувствуя и сострадая, позволили сдать ее в богадельню.

Меня зазнобило. Даже теплые Мотины носки и одеяло не помогали. Чтобы согреться, я свернулась в клубок. Увидела как наяву старомодное двухместное купе вагона дальнего следования. Двух женщин. Одна пожилая, в хорошо сшитом дорожном костюме. Прическа сильно взбита, седые волосы красиво отливают голубизной. Взгляд беспокойных карих глаз устремлен вроде бы за окно, на мелькающие заснеженные пейзажи. А на самом деле незаметно наблюдает барыня за тоненькой девушкой с покрасневшими веками заплаканных глаз, в маленькой меховой шапочке, какие носили институтки и слушательницы Бестужевских курсов, в скромном синем платье с клетчатым воротничком. От внимательных глаз барыни не укрылось, как подрагивают хрупкие пальцы на плотно стиснутых коленях, как судорожно сглатывает девушка слюну.

— Простите, милочка, здесь жарко, в купе, а вы забыли снять шапочку, — мягким, грудным голосом обращается барыня к попутчице. Девушка чуть вздрагивает, виновато улыбается.

— Да, да, спасибо. Конечно, я и не заметила — здесь и впрямь жарко.

Дрожащими пальцами пытается девушка отцепить непослушную шпильку, не отдающую шапочку. Ее лицо покрывается краской, и она снова виновато улыбается, словно просит прощения за свою неловкость. Наконец шапочку удается отцепить, и из распавшегося пучка золотым потоком тяжело обрушиваются по плечам густые длинные волосы. В одну секунду окутывают они, как облаком, маленькую фигурку. По какому-то совпадению из просвета в пасмурном сером небе брызжет, зарывается в золотую густоту волос сноп яркого солнечного света.

— Боже, какая красота! Ну, просто Мария-Магдалина, — не удерживается барыня от восторженного восклицания.

За дверью я слышу Мотины шаги и с досадой громко говорю себе вслух:

— Дура, да и все. И при чем здесь волосы?! У Натальи Арсеньевны всегда была мальчишеская стрижка, и она терпеть не могла свои волосы.

В дверь просунулось сияющее Мотино лицо.

— Александра! Дворянин твой мог служить кадетом. То есть учиться мог в кадетском корпусе, раз дворянином был.

Мотя была так довольна, что я тоже невольно засмеялась.

— Спасибо, Моть. Откуда сведения-то раздобыла?

Мотя хлопотала около плитки, накрывала на стол своими скорыми, мощными руками, нет-нет да и поворачивая ко мне белозубое доброе лицо.

— А я около родничка, Шурочка встретила Игоря Кирилловича. — В ответ на мой недоуменный взгляд Мотя досадливо повела плечом. — Да знаешь ты его. Он на могилку все ходит, что от твоей насупротив. Ну, розовый куст он там недавно пристроил.

Я вспомнила застенчивое лицо пышноволосой женщины, впечатанное в низенький гранитный столбик, согласно кивнула. Наверное, Игорь Кириллович был на примете у Моти, уж больно раскраснелась она, хлопоча у плитки, и грубый голос ее так и гудел без умолку.

— Ну, поздоровкались, слово за слово. Я его и спрашиваю: «Святой водички из родничка испить захотелось?» А он говорит, нет, мол, я здесь брожу просто так, вспоминаю, как любила места эти покойная жена. И вздыхает так тяжко. Я ему стала говорить, что тоже мужа потеряла недавно… Как он, подлый, царствие ему небесное, набравшись по уши, под электричку попер, я ему, конечно, не сказала. А тоже пригорюнилась. Сидим. Тут он после рассказа о муже покойном впервые на меня с интересом стал поглядывать. Да не-е, не так, а как на товарища по несчастью. Тут я ему стала говорить, что это дело такое — поболит, созреет и отвалится. А он не соглашается. Не хочу, мол, чтобы отвалилось, хочу жить с этой болью всегда, и не дай бог, чтобы она иссякла. А я ему перечить не стала и припоминать, как могилка-то его запущенная два месяца пропадала под снегом. Покрасоваться небось захотелось. А руки-то холеные, нежные, видно, умственная у него работа.

Я вскочила:

— Ты, Мотька, чужую беду не смей опошлять. Откуда ты знаешь, почему он два месяца не был на кладбище?! Мало ли что! Ты не знаешь. Не смей, поняла?!

Я сдернула одеяло, прошлепала босыми ногами по полу, стала натягивать джинсы, захлебываясь в злых, жгучих слезах.

Мотя присела на табуретку и, не реагируя на мои слова, внимательно глядела, как, прыгая на одной ноге, я никак не попадала в штанину. Потом миролюбиво вздохнула:

— Нервная ты все же, Александра. Чего орать-то? Ты не разоряйся, чай сейчас пить будем. Игорь Кириллович мне про кадетов и сказал. — И, помолчав, добавила: — А я на тебя не сержусь. Я ведь все понимаю, Шурочка. Это ты сейчас ее пыталась оправдать, ту, что про могилку Натальи Арсеньевны твоей не спрашивала.

Буркнув, что чай выпью потом, я взяла высохшую тетрадку и села на крыльцо сторожки.

* * *

«…Дом генерала Вока стоял на горе. Двухэтажный, с резными ставнями, с ажурными витыми перилами, с потолками сводчатыми в лепных украшениях, дом этот славился во всем городе своей архитектурой. Не пожалел дед генерала немалых средств на строительство, не поскупился пригласить знаменитого зодчего из Красноярска. И вот стоял этот дом на горе, горделиво подбоченившись уже позже пристроенным флигельком, и посматривал на город прищуренными глазами узорчатых резных ставень или же распахивал их по обе стороны и выставлял напоказ полуовальные удлиненные окна.

Дед Якова Сергеевича Вока был в свое время губернатором и заслужил себе славу справедливого и честного человека. Благодаря его хлопотам было выстроено два сиротских приюта, больница. В общении губернатор был прост, спокоен и мягок. «Хуже нет необоснованной многозначительности в человеке, — говорил губернатор Вок, — а многозначительность, так же как и важность, вряд ли может быть обоснованной». Внуков губернатор любил и баловал. С особой нежностью относился он к младшему, слабенькому здоровьем Яшеньке. Дед был еще жив, когда любимый внучек вступил на путь военной карьеры. Дождался он и того дня, когда предстал бравый Яков Вок перед дедом в форме кадета, и, налюбовавшись на внука, дед грустно промолвил: «Ну вот, а теперь можно и в дальний путь отправляться».

Отец Якова и Ариадны умер совсем молодым, не оставив следа в памяти детей. Зато мать была для них самым дорогим человеком. Шаловливая и смешливая, как девчонка, она была товарищем в играх своих детей и любила со смехом вспоминать, как застал ее однажды покойный муж сидящей верхом на заборе и, краснея за нее, запинаясь, представил сопровождавшим его коллегам по юридическим делам: «Знакомьтесь, господа, эта моя жена».

Старшая Адька унаследовала шумный, непоседливый характер матери и даже в пожилом возрасте оставалась такой же «подвижной шибко барыней», как назвал ее детина-проводник. Замуж она вышла рано, за человека, который был намного ее старше. Он увез ее в Москву, и, рано овдовев, жила она в просторном особняке около Патриарших прудов.

Ариадна Сергеевна была яростной «толстовкой». Питалась вегетарианской пищей, решительно, еще в молодом возрасте, отказалась от прислуги, обслуживала себя сама. Была непременным членом чуть ли не всех благотворительных обществ и только в одном не могла себе отказать: Ариадна Сергеевна любила красиво и модно одеваться. В этом вопросе ее женская природа брала верх над дорогой сердцу толстовской философией отказа от роскоши и излишеств. Однажды ей удалось даже повидать Льва Николаевича. Ее близкая приятельница, служившая по убеждению воспитательницей в сиротском приюте, много лет вела переписку с Толстым. Он одобрял ее решение порвать с праздной жизнью. Вот она-то и прихватила с собой в Ясную Поляну Ариадну Сергеевну, полыхавшую волнением и ожиданием встречи с великим писателем. Долго перебирали подруги гардероб Ариадны Сергеевны, выискивая платье попроще и построже. Но даже в простом, элегантном костюме Ариадна Сергеевна казалась себе франтихой рядом с подругой, одетой в непонятного цвета робу из грубой колючей материи.

Толстой поразил Ариадну Сергеевну сочетанием простоты и величия. На всю жизнь запомнила она его взгляд из-под нависших лохматых бровей. «Поглядел, как наизнанку всю вывернул. Как всю душу рассмотрел за один этот взгляд», — рассказывала восторженно Ариадна Сергеевна.

Брату она писала, что всю оставшуюся жизнь собирается посвятить и, кто знает, может быть, закончит свою жизнь в монастыре, как любимая сестра Толстого Мария Николаевна. На что следовал ответ брата: «Помилуй, любезная моя Аденька, но ведь в монастыре не будет Кузнецкого моста с модными салонами, портного мсье Дебрэ и французских кружев». Ариадна Сергеевна хотела было обидеться на шутку брата, но, подумав хорошенько, сообразила, что в каждой шутке есть доля правды, и решила не обижаться. Судьбой ей было уготовано другое.

Спустя полгода после появления младенца в доме генерала умерла жена Якова Сергеевича. Ариадна Сергеевна продала свой московский дом на Патриарших прудах и переехала к брату».

Я поставила жирную точку, скорей похожую на кляксу, и нетерпеливо повернулась к Моте, уже несколько раз заглядывавшей мне через плечо. Уловив мое недовольство, Мотя зашептала, жестикулируя, словно не она мне мешала, а мы обе мешали кому-то третьему, незримо присутствующему здесь.

— Я говорю, Шурочка, чай-то остынет. А ты небось голодная. С утра не ела. И варенье вишневое хотела. Так я положила.

Я поблагодарила Мотю взглядом, а вслух мрачно сказала:

— Я не могу вишневое варенье. У меня от него во рту горчит.

— Ох, и выдумываешь ты чего-то, Александра, — Мотя всплеснула руками и, поджав губы, прибавила с обидой: — Уж мое-то варенье не горчит, не беспокойся. И потом, оно без косточек. — Мотя жалобно поглядела на меня почти умоляюще: — Ну, попробуй вареньица, Александра.

Меня вдруг захлестнула жгучая жалость к Моте, к ее висящим безвольно вдоль тела грубым рукам, которые были еще грубее и неуклюжей без работы. Я подумала, что отказываю ей сейчас в той нехитрой радости, которыми так бедна ее одинокая жизнь. Кого ей вот так еще чайком с вареньем приведется угостить! Разве что стрелочницу со станции да пьянчугу «заразу Еремеева», что помогает красить оградки и могилы поправлять за трешник.

— Ну, как, не горчит, Шурочка? — беспокойно спрашивала Мотя, глядя, как вяло я жую ее вишневое варенье.

Я помотала головой.

— Да нет, очень сладкое. Просто пошутила. Моть, ты меня спрашивала, куда девалась сестра генерала Вока. Хочешь, расскажу?

— Вот, вот, расскажи, Шурочка!

И Мотя сложила руки замком под тяжелым подбородком, приготовившись слушать.

— Значит, дело было так. «Еще на перроне Ариадна Сергеевна обратила внимание на молодую пару. Он был… крепкий широкоплечий блондин с удивительно тонкими для его коренастой фигуры чертами лица, она — высокая, худенькая, с кроткими серыми глазами, к которым время от времени подносила смятый в кулаке носовой платочек. Они спорили о чем-то, видимо, очень важном, и спор этот огорчал девушку и сердил молодого человека. С ударом гонга, приглашающего пройти в вагоны, у молодого человека появилась на лице растерянная улыбка, а девушка заплакала навзрыд, припадая лицом к груди молодого человека. Ариадна Сергеевна, чуткая к чужому горю, почувствовала, как защипало у нее в носу, и отошла в глубь купе. Через несколько минут в дверях появилась девушка с заплаканными глазами. Они познакомились…» Девушка, как ты уже догадалась, Мотя, оказалась Натальей Арсеньевной Беловольской.

Мотя издала странный звук, точно поперхнулась, ударила ладонями по коленям.

— Не догадалась. Совсем даже не догадалась, ежели бы ты не подсказала. — И, с восхищением глядя на меня круглыми немигающими глазами, Мотя протянула: — Ну-у, ты и плетешь, Александра, прям как по писаному. Во язык у тебя подвешен, во подвешен. Ну, давай сочиняй дальше.

— Во-первых, Мотя, я не сочиняю. Я, слава богу, и дневники Натальи Арсеньевны читала, и рассказывала она мне сама о своей молодости. Я, правда, не все помню. Только главное, ради чего хочу и остальное в порядок привести. Понимаешь?

Мотя кивнула.

— А без этого остального никак нельзя, не получается. Ну, слушаешь? И вот, Мотя, что поведала о себе попутчица Ариадны Сергеевны. Родилась она в семье управляющего делами богатого золотопромышленника в городе Бодайбо. Ее отец был одновременно и фельдшером. Видимо, очень талантливым, так как люди верили ему и охотно у него лечились. Бывают, наверное, в народе такие самородки. Сознательная жизнь Натальи началась с пяти лет… Наталья Арсеньевна говорила мне, что лозунгом в их семье были слова «Займись делом». Эти слова вошли в кровь. Всю жизнь Наталья Арсеньевна ненавидела праздных людей. Знаешь, она уже старая была — и никак не могла примириться с тем, что не может делать что-нибудь полезное. Она привыкла жить для людей, а ее вдруг взяли и отрезали от жизни. Спихнули в эту богадельню. Но это потом. Про это будет отдельный разговор. Значит, так, Наташе было пять лет, когда она увидела отца последний раз. На приисках случилось несчастье: в шахте завалило рабочих, и до отца дошло, что вину хотят свалить на него. А он виноват не был. И пришлось ему скрыться. Наташе было десять лет, когда получили известие, что отец умер. Нужда в семье Наташи Великановой была ужасная.

— Почему же Великановой? — перебила Мотя. — Вот и наврала ты, Шурочка. Фамилия-то ей Беловольская.

— Погоди, Мотя, — рассердилась я. — Ты дослушай сначала. Беловольская она по мужу была. Но это позже.

— Ага, — снова перебила Мотя, — значит, ее на вокзале мужик ейный провожал. И куда же это, интересно, он провожал?

— Если будешь перебивать, не стану рассказывать, — мрачно пообещала я Моте.

И та даже закрестилась, обещая молчать, хотя, по моим наблюдениям, ни в бога, ни в черта не верила.

Я помолчала, собираясь с мыслями.

— Ну вот, никак теперь не соображу… На вокзале Наташин муж провожал ее к маме в деревню, где Наталья Арсеньевна до поступления в университет работала учительницей и где, собственно, и познакомилась со своим будущим мужем. Он был старше Наташи и к моменту их знакомства получил юридическое образование. В деревне, где учительствовала Наталья Арсеньевна, было много политических ссыльных. К одному из них приехал повидаться выпускник Томского университета Александр Беловольский. А потом, уже после свадьбы, Наташа уехала в Петербург и поступила на частные литературно-философские курсы Раева, по-моему. Фамилию точно не помню. Впрочем, это неважно. В Петербурге Наташа прожила год…

— Ух ты, это что же выходит, на целый год ее мужик отпустил от себя? Да-а. Не больно, видно, любил, — разволновалась вдруг Мотя, и ее широкое лицо покрылось багровыми пятнами. — Меня мой покойник, бывало, даже к матери в деревню не пускал. А здесь, на тебе, год. И что же, так весь год они и не виделись? Или на каникулы она все же ездила? Как полагаешь, Александра?

Я полагала, что они конечно же виделись. Но вдруг от наивного Мотиного вопроса что-то смутное неприятно зашевелилось во мне, задвигалось, разрастаясь и принимая неясные очертания тревоги. Это «что-то» было гаденькое, прилипчивое. И я уже чувствовала, как, поселившись во мне, звереныш пристраивается поудобнее.

Еще я полагала, что самое отчаянное воображение не смогло бы докопаться до сути взаимоотношений тех двух людей. Наташа Беловольская любила своего мужа. Она любила его всегда. И когда его уже не было в живых. И когда проживала она вновь свою молодость, съежившись под казенным одеялом в богадельне. И когда сознание крылатой тенью прощально коснулось ее лица, и губы скривились, последним усилием произнося его имя.

Наверное, она писала ему письма: длинные, грустные и восторженные. Ведь она жила в Петербурге, а тогда это был город Блока и Белого, Шаляпина и Собинова. Всегда, до последнего вздоха, она жила духовной возвышенной жизнью, чуть оторванной от жестокой реальности. Может быть, в этом было ее спасение, иначе как было сохранить до последних дней святую непоколебимую веру в доброту и великодушие человеческое… В этом же была и беда, ее неподготовленность к предательству, против которого старческая беспомощность не в силах уже была соорудить крепость.

И если ковер уже соткан, то как не позавидовать участи тех узоров, на изнаночной линии которых лишь в самом начале пути рвется и вяжется в узлы тоненькая, гибкая ниточка жизни? И как же сурова и безжалостна рука творца на безупречных линиях благородного рисунка, когда в конечном своем витке грубый шрам взрывает гармонию уже почти завершенного узора?..

Все это пролетело в голове как мгновение, и я, ощущая внутри невнятную тяжесть звереныша, сказала Моте:

— Я полагаю, что их отношения были совсем не такие, как у нас. Тогда все было другое. А у них была цель — стать интересней и полезней друг другу. Тем более что ей вскоре пришлось адресовать письма мужу на фронт. Я представляю, как копила все впечатления и ощущения от петербургской жизни Наталья Арсеньевна, как боялась их расплескать. Это для него она хотела быть образованней, лучше, зорче к людям. И все, все, что давала ей жизнь, она откладывала в себе для него и сама с радостью ощущала, как становится тоньше, изысканней. И потом, это у нас сейчас письмо написать, как грузовик с капустой разгрузить. А тогда это была необходимость выразить себя, проверить. Я полагаю, что даже вынужденная разлука их обогащала — понимаешь, Мотя, — а не обедняла.

Я говорила, Мотя согласно кивала, а внутри меня поерзывал, потягивался мохнатый неведомый звереныш.

Смеркалось. Надо было возвращаться домой.

С сожалением покинув неуютную Мотину обитель, я шла к станции, а чуть сзади погромыхивала бесполезными словами увязавшаяся провожать Мотя.

— …Видеть его пьяную морду… никого не пожалею… только по внешности благородные… хочу доброго, человеческого… напьется и храпит… вся жизнь впереди… девочку хоронили… за что детей-то… вся жизнь на кладбище… ничего не боюсь… тошно…

Последний солнечный луч метнулся внезапно, как ниоткуда, высветил купол церкви над посеревшей зарослью кустарника. Кольнул обжигающей мгновенной вспышкой и, заживляя, мазнул напоследок тут же потухшей матовой позолотой.

Помаргивая ослепшими глазами, я повернулась к Моте.

— Вон клиент твой, Матрена, вышагивает. Будем догонять?

Мой голос вместо насмешливой интонации удивил нас обеих взвившейся высотой. Наши глаза, столкнувшись недоуменно, торопливо разбежались.

— Нервная ты все же, Александра, — пробурчала растерянно Мотя и засуетилась, заколыхалась мощным телом, поправляя растрепанные кудряшки и бестолковыми движениями одергивая на груди платье.

Дорога на станцию опоясывала кладбищенский пригорок, и чуть сутулая спина Игоря Кирилловича то скрывалась из виду, то возникала вновь. Он шел размашистой походкой, энергично рассекая воздух резкими взмахами рук.

Теперь я совсем хорошо вспомнила.

У него было румяное, улыбающееся лицо с яркими глазами и длинными густыми ресницами. «Как у девушки», — невольно подумала я, впервые увидев его лицо, и еще вспомнила, как я была неприятно поражена его улыбкой. Он сидел прямо на траве рядом с могилой жены и улыбался радостной, лучистой улыбкой. Меня даже зазнобило от такой его улыбки.

И сейчас, увидев его спину, я почувствовала, как легкий озноб прохладной змейкой юркнул за воротник и вертко пронесся вдоль позвоночника.

Игорь Кириллович шел быстро, и теперь уже Мотя неслась впереди меня на всех парусах, а я плелась сзади. Дистанция сокращалась, и шагов двадцать разделяло нас и Игоря Кирилловича, когда рядом с ним затормозила машина. Звереныш, удобно расположившийся во мне, внезапно дернулся и собрался в маленький тугой комок. Сердце падало вниз… А «Волга» цвета кофе с молоком уже двигалась мимо нас, набирая скорость. Бледным, уродливым блином зависло в окне машины лицо. Отпрянуло, встретившись со мной черными впадинами глаз. Секунду я, ошеломленная, смотрела вслед удалявшейся «Волге».

— Мотя, назад. Назад давай. Скорей. Она… приехала.

Я уперлась руками в могучие Мотины плечи, чтобы сдвинуть ее, развернуть обратно. Мотя, ничего не понимая, старалась спихнуть мои руки. Но во мне тогда была уйма сил.

— Пусти, дурочка, больно, — прошипела Мотя, глядя поверх моей головы на удаляющуюся фигуру Игоря Кирилловича.

Сделав несколько неуклюжих прыжков, я оказалась рядом с ним и, обреченно приняв его радостную, изумленную улыбку, просипела, угрожающе вращая глазами:

— Стойте здесь… Пожалуйста… Ждите… мы сейчас. — Снова метнулась к Моте. — Скорей назад! Она приехала. Он подождет… А то у кого же она спросит про могилу? Господи… Тебя же нет…

Ничего не понимая, Мотя послушно двинулась к кладбищу, растерянно моргая круглыми глазами и оглядываясь на застывшего у обочины Игоря Кирилловича. А я снова метнулась к Игорю Кирилловичу, вцепилась в него, недоумевающего, но с неизменной улыбкой на лице:

— Что она спросила у вас? Женщина из «Волги»?

Позже я со смехом вспоминала свои кенгуриные прыжки по дороге. Но тогда мне было совсем не смешно.

— Она спросила, как проехать к зоне отдыха Киевского района. — Игорь Кириллович улыбнулся. И С тревогой поглядел на мое лицо.

За окном электрички в знакомой последовательности сменялись загородные картинки моего привычного маршрута. Покачивалось напротив в ритм поезду румяное лицо Игоря Кирилловича. Глаза его были закрыты. Я знала, что он не спит. Это для меня закрыл он глаза. Чтобы не обременять общением, таким невозможным для меня. На его неподвижном лице застыла полуулыбка.

Я подумала, что, может быть, это у него «чисто нервное», как любила говорить моя мама. Я где-то читала, что таинственная улыбка Моны Лизы — не что иное, как болезненное свойство лицевого нерва.

Чтобы не ставить Игоря Кирилловича в дурацкое положение, я тоже закрыла глаза и сразу увидела двухэтажный дом генерала Вока с резными ставнями и витыми перилами. Возле крыльца бегала овчарка, а рядом маленькая черноглазая девочка с бантом на голове хлопотала над разложенными на ступеньках игрушками. Время от времени девочка бросала игрушки, подбегала к собаке и, бесстрашно обхватив ее голову, целовала в широкий крутой лоб.

Садилась на корточки и, любовно заглядывая в глаза собаке, приговаривала шепотом: «Ах ты моя ненаглядная, моя самая любимая, самая умная, самая красивая».

А с крыльца доносился смех взрослых, и тихий голос Якова Сергеевича Вока нарочито сердито принимался пенять девочке:

— Вот так да! Я-то думал, Ленусик больше всех дедушку любит, а у нее, оказывается, самая любимая — Дамка. Вот так да!

В нарочито сердитом голосе Якова Сергеевича Ленусик слышала одобрение ее привязанности к собаке. Вок сам любил собак. Их было пять в генеральском доме.

— Я дедушку люблю.

Ленусик обнимала генерала за шею, щекоча бантом его впалые щеки.

— А еще люблю бабушку Аду, и тетю Наташу люблю, и дядю Сашу.

Ленусик загибала тоненькие пальчики, перечисляя всех, кого любила.

— Бабушка Ада, расскажи, пожалуйста, как дедушка пришел тебя встречать на вокзал, а тебя в вагоне не оказалось. Расскажи!

— Да помилуй, Ленусик, ты уже наизусть знаешь эту историю, — отбивалась Ариадна Сергеевна.

Но девочка уже уселась рядом на ступеньку и, прижавшись к коленям бабушки Ады, замерла в ожидании.

— Ну что же, дружочек, слушай, раз такое дело, — неторопливо начала Ариадна Сергеевна.

И сама в который раз вспомнила купе пассажирского поезда, свою тоненькую попутчицу Наташу Беловольскую, взбудораженную разлукой с мужем. Вспомнила ее лихорадочно горевшие глаза, ее сбивчивый рассказ о жизни в Петербурге, когда каждая минута была пронизана страхом за жизнь мужа, который воевал в дивизии сибирских «чудо-богатырей» где-то в Польше с «германцами». Сказкой был его недельный отпуск в Петербурге. Но радость была короткой. Муж заявил, что оставаться в Петербурге опасно. Несмотря на мольбы и слезы Наташи, он был непреклонен в своем решении отправить ее сначала в Москву, а потом в Сибирь, в ту деревню, где учительствовала Наташа и где с той поры жила ее мать.

Потом вспомнилось Ариадне Сергеевне багровое пятно лица Наташи, мечущейся в жару на подушке. Обметанные сухие губы, произносившие бессвязные слова. Склоненная над больной фигура случайного попутчика — доктора, раскачивавшаяся в ритм идущему поезду. Блуждающие отсветы полустанков, тяжелый скрежет тормозов и прерывистый стон, похожий на сдавленное рыдание. И приговор доктора: «Тиф». А потом — заплаканное лицо пожилой женщины с кроткими серыми глазами, ее дрожащие губы, повторявшие без конца: «Господи, сжалься над доченькой моей». Убогие сани, запряженные парой хилых лошадей, клубы пара, летящие от их сбившегося дыхания, а по обе стороны дороги надменная стылая тайга, бесстрастно взирающая на отчаянный бег путников по еле проторенной дороге. Перепуганные лица крестьян в немой толпе, собравшейся у дома бывшей «учителки», хлеб-соль на расписном полотенце в опущенных руках молодухи, видимо, из прежних Наташиных учениц, чьи-то сильные руки, принявшие из саней безвольное тело учительницы, и краткое слово «тиф», запущенное круглым мячиком в толпу, метавшееся от уст к устам.

— Ну вот, — вздохнула Ариадна Сергеевна. — А дедушка в это время встречал меня на вокзале. Но не могла же я оставить ее в жару, без сознания на каком-то диком полустанке… С матерью-старухой. До весны выхаживали мы Наташу. А весной пришло выздоровление. Вот по весне я наконец добралась до Яшеньки. А через полгода и Наташа переехала к нам поближе благодаря моим настояниям. Посмотрела я, как ей, бедной, тоскливо должно быть в этой деревенской глуши, и принялась уговаривать ее переехать в город. Учителя везде нужны, а уж такое чудо из чудес, как Наташенька наша, и подавно всюду по сердцу придется! Тем более что новопавловская квартира Александра Людвиговича и Наташи была в целости-сохранности под присмотром ее двоюродной сестры Сони.

Ленусик улыбалась, довольная еще раз услышанной историей. Бережно охраняли ее любящие люди от того, чтобы, не дай бог, не узнала она о том, как ступил нечаянно генерал Вок на платформе вокзала на сбившееся в кучу тряпье умирающей, как исступленно выкрикнули мольбу немигающие черные глаза. Как решилась нежданно-негаданно судьба неведомого младенца.

— Тети Наташи давно не было, — недовольно надула Ленусик пухлые губы и вопросительно глянула на бабушку Аду.

— Некогда ей, деточка. В школе дел много. — И, обращаясь к брату, засмеялась: — Знаешь ли, Яшенька, какое прозвище Наташеньке приклеили? «Матрешинская богородица». Улица-то, по которой из школы она идет, Матрешинской называется. И прямо от церкви начало берет. Наташа по дороге из школы церковь ту огибает — и похоже, что из нее появляется. Идет, а вокруг толпа учеников. Это уж будто ритуал какой: ждут ее ученики у школы и, окружив, до самого дома провожают. Любят ее! А директор огорчен. Вся школа, говорит, только литературой занимается. Она ведь и сама живет в каком-то придуманном мире. И школа гудит и ходуном ходит от ее фантазий. Несколько дней назад урок литературы за городом проводила. Среди красоты природы, говорит, человеческий дух раскованней и восприимчивей к прекрасному. «Полтаву» им читала. Наизусть…

— …Спите, Саша? — издалека позвал голос.

Я открыла глаза и увидела перед собой «Джокондову» улыбку Игоря Кирилловича.

— Извините, я потревожил вас. Хотел сказать, что, возможно, та женщина в «Волге» зону отдыха имела в виду как ориентир. Знаете, так бывает…

Я поблагодарила Игоря Кирилловича за участие и, вздохнув, ответила:

— Да нет. Просто я обозналась…

Игорь Кириллович согласно кивнул и снова закрыл глаза.

…Я тоже знала наизусть всю «Полтаву». Наталье Арсеньевне очень нравилось, как я читала.

— Тебе бы артисткой быть, Сашенька, а не биологом. У тебя редкое обаяние, замечательный темперамент и голос очень красивый, выразительный.

— Нет уж, Наталья Арсеньевна, увольте. В нашей семье один артист уже есть.

Мой старший брат Николаша два года назад окончил школу-студию при МХАТе и теперь работал в ленинградском театре. В принципе я неплохо относилась к своему ближайшему родственнику, но мне почему-то всегда было немножко стыдно говорить, что мой брат — артист. В детстве я мечтала, чтобы он был космонавтом, а потом представляла его знаменитым хирургом или физиком, делающим великие открытия.

— Сашура, подчитай мне текст, — часто просил он меня, готовясь к репетициям в школе-студии.

И я с удовольствием читала за Джульетту или Нину Заречную и получала похвалы за «чувство такта», благодаря которому не выбивала его из какого-то найденного «зерна роли». Педагоги шептали родителям, какая интересная актерская индивидуальность у Николаши и что он «гордость курса», а мне было почему-то стыдно за него, когда он, «зазерненный» в Ромео, блистал настоящими слезами под балконом у Милки Скворцовой, «зазернившейся» в Джульетте, и весь красный, распаренный от страсти к ней, карабкался на балкон из папье-маше.

Впрочем, я, наверное, ни черта не понимала в искусстве. Меня с детства больше интересовали лягушки, червяки, гусеницы, я часами изучала жизнь муравейника и с вдохновением исследовала кишки жабы, отдавшей концы у крыльца нашей дачи.

Как-то незадолго до смерти Наталья Арсеньевна обратилась ко мне с просьбой. Она очень редко просила. Почти никогда. А когда все же приходилось, то краснела, как девочка, до корней волос и говорила виноватым голосом.

— Сашенька, голубчик, ты уж извини, что посягаю на твое время. Очень бы славно было, если бы ты согласилась почитать «Полтаву» в нашем «мире отверженных». У нас ведь радостей мало, а это бы стало событием.

В назначенный час я приехала в пансионат. Поднялась к Наталье Арсеньевне, прижимая к груди томик стихов Пушкина. Такой я видела Наталью Арсеньевну впервые за все время ее жизни в пансионате. Черное вязаное платье с белым воротничком и белыми манжетами, короткие седые волосы тщательно уложены, на груди цепочка со старинным медальоном. Кроткие серые глаза сияют ласково и торжественно.

Я представила себе, как входила она в класс первого сентября, такая же вот торжественная и величавая. Она священнодействовала на своих уроках литературы. И сейчас тоже поразила меня вдохновенным сиянием, которым светилось ее лицо.

— Ты, голубчик Сашенька, читай погромче. А то люди здесь старые, многие слышат плохо…

Мой голос, звенящий от волнения, заполонил белую гостиную, и привыкшие к глубокой ненарушимой тишине стены, казалось, вздрагивали от непрошеных звуков моего голоса, а стекляшки люстры досадливо позвякивали, сопротивляясь моему вторжению. Недоуменно и скорбно глядели на меня десятки тусклых старческих глаз. Мне казалось, старики не слушают меня, а просто смотрят на мое румяное лицо, на мои стремительные жесты и втайне сетуют на быстротечность жизни, так скоро лишившей их молодости.

Даже мой брат Николаша не смог бы, наверное, разрушить ту стену, которая молчаливо и бесповоротно воздвигалась между мной и внимающими мне стариками.

Мои зрители не были благодарными слушателями. Наверное, слишком много накопилось в душе каждого горечи и бессильного протеста против того мира, который заточил их сюда и, не заметив утраты, так же стремительно несся в круговерти своих будней и праздников, удач и потерь. По ту сторону все бурлило, кружилось, захлебывалось, а здесь время насмешливо замедляло свой строптивый бег, щедро расплескивая свои избытки, такие драгоценные там, а тут пугающие и ненужные.

Здесь властно ворочались жернова воспоминаний, перемалывая по крупицам зерна в пыль и пытаясь рассеять ее и забыться. Но просеянная пыль оказывалась еще назойливей. Она оседала на окружающей мебели, покрывала невидимым налетом деревья и кустарники парка, окутывала легкой паутиной седины головы стариков, забивалась в глаза, уши, проникая подчас в самое сердце и поражая мгновенной смертельной болью.

И еще здесь ждали. Мучительно, долгими часами, днями, неделями, ненавидя и проклиная себя, ждали тех, кто сдал их сюда как ручную кладь. Это ожидание превращалось постепенно в пытку, истязало, уродовало, выхолащивало, подтачивало и так уже слабеющие силы.

И все же люди продолжали жить: обижаться, ссориться, приходить в восторг и впадать в уныние, прощать и каяться, хитрить и обескураживать бескорыстием. Здесь были свои беды и свои радости.

Болью Натальи Арсеньевны были молодые люди, работающие в пансионате.

— Как же так, Сашенька, голубчик? — дрожащим от волнения голосом говорила Наталья Арсеньевна, умоляюще глядя на меня кроткими глазами в ожидании ответа, который бы подарил успокоение ее страдающей душе. — Откуда у них это циничное превосходство над людьми, которые прожили огромные, долгие жизни? Неужели молодость дает такое превосходство?! Понимаешь, Сашенька, вот у меня комнату убирает девушка с таким славным лицом, молоденькая совсем, после школы только. Так она даже позволяет себе не разговаривать со мной. Словно я какое-то бесполезное, выжившее из ума существо. Или вещь какая-нибудь. У нее даже выражение лица… брезгливое. Это же непереносимо. Кто дал ей такое право? Ведь не молодость же, правда? Старость — это страшно, но это неизбежность… Как же не воспитывать в человеке уважительного отношения к ней?! Нет, это огромный пробел в воспитании. Не знаю… Я всегда верила в благородство своих учеников. И я думаю, что среди них не могло вдруг проявиться презрение к старому человеку.

Я не знала, что сказать. Врать Наталье Арсеньевне даже ради ее спокойствия было для меня невозможным. Поэтому я не находила слов успокоения и прятала глаза. Она была святая… И, умудрившись прожить свою жизнь, не замечая грязи и пошлости, только сейчас познавала людей в их истинном обличье.

Можно ли было это допускать? Слишком немилосердно и кощунственно это прозрение в глубокой старости. Хотя с понятием «милосердия» наш век был не совсем в ладу, думала я.

Наверное, когда-то в те дни, когда земля дрожала от мощной поступи людей, одержимых прекрасной, выстраданной веками идеей справедливого переустройства мира, и шла кровавая, беспощадная борьба, невзначай опрокинули люди понятие «милосердия», смешав воедино церковь и веру, порочную по своей сути власть попов над людьми с хрупкой непременной потребностью человека верить в божественность своей души. Не сразу, наверное, сказался этот факт. Но жизнь шла, и отметенное заодно с поповской церковью милосердие не нашло в человеке достойной замены. Свято место пусто не бывает. Карамазовское «все дозволено» настойчиво стучалось в человеческие души, переиначивая, перекраивая сознание.

— Твои рассуждения, Сашенька, очень незрелы. Надо больше читать, детка. Не торопись с выводами. Все не так просто, — как-то утром из-за распластанной газеты вынырнуло удивленное и недовольное лицо отца в ответ на мои размышления.

— Я понимаю, что совсем не просто. Я как раз и утверждаю, что очень было сложно разглядеть и предусмотреть все. Но ведь воспользовались этими «издержками», если так можно выразиться, всякие дряни мерзкие, люди, которым это было выгодно. Представляешь, какой кусок был им кинут! Раньше существовали в больницах сестры милосердия и этим было все сказано. А теперь… Ты вспомни бабушку.

Мать моего отца умирала в больнице от самой страшной болезни, а мы, растерянные,беспомощные, дежурили около нее по очереди. Врывалось три раза в день в палату воздушное существо в белом мини-халатике, переступая нетерпеливо стройными, тонкими ногами в модных лодочках, расставляло по тумбочкам тарелки с едой. Троим парализованным ставила тарелки с кашей на грудь… И исчезала, унося на лице то самое брезгливое выражение, про которое говорила Наталья Арсеньевна. Возвращалась она через двадцать минут, собирая тарелки с нетронутой кашей, политой бессильными слезами смирившихся старух, страстно жаждущих лишь одного — избавления от затянувшегося финала.

— Вспомни, ведь они не могли сами есть. У них ведь руки не работали. И вот подумай, разве могла бы истинная сестра милосердия вот так равнодушно унести нетронутую тарелку от голодного, умирающего человека?

— Ну хорошо, доченька. А что же ты, наблюдая все это, не бросалась после школы туда кормить с ложки этих несчастных? Ты же, однако, бежала в зоопарк, в свой кружок, к своим подопечным зверюшкам. Потому что тебе это нравилось, а обслуживать умирающих стариков — тяжкий, неблагодарный труд. А если бы, однако, каждый исполнял свой долг, все было бы стройнее и чище в жизни. Мы ведь сидели у бабушки до последнего ее вздоха, а тех несчастных даже никто и не навестил.

Я слушала тогда папу и чувствовала, как моя бедная голова начинает разламываться от тщетных усилий свести воедино несовместимое.

Бледная от негодования застыла Наталья Арсеньевна между двумя задремавшими в креслах стариками. Ей, всю жизнь трепетавшей от пушкинского стиха и познавшей магическую силу его строк, не дано было победить одного — свалившейся как снег на голову старости. Своей и чужой. Чужой и своей. Меня уже давно не слушали, а я читала — азартно и упорно. Мой брат Николаша, наверное, воздал бы должное моему актерскому мужеству. Я видела погасший интерес ко мне в их тусклых глазах, на уставших и равнодушных лицах. Слышала шелестящий шепот, сопровождавший строки пушкинской поэмы. И наконец, полуприкрытые глаза, осевшие в мягких креслах тела и даже легкий храп. Но пушкинские слова подобно туго заведенной пружине раскручивались во мне упруго и с дальним прицелом, виток за витком, до самого последнего слова.

Распрямился последний виток пружины, и одновременно пришло в голову простое решение. Оно зрело во мне исподволь, сопровождая своим параллельным течением историю жизни Кочубея, Мазепы и Марии. Не пересекаясь, не прерывая плавного течения пушкинского стиха, решение это как бы естественно проклюнулось сквозь оболочку прочитанной мной поэмы.

Незадолго до моей неудавшейся гастроли в богадельне вечером я возвращалась из зоопарка. Было уже темно, и я почти бегом спешила поскорей миновать противный, мрачный переулок, разгороженный по одной стороне стройкой, оставившей для меня лишь узкий проход.

«Сашенька, я тебя прошу обходить этот жуткий переулок. Проиграешь три минуты, не больше, а я хоть волноваться не буду. Тем более, говорят, у нас в районе какая-то банда орудует», — взывала ко мне моя мама.

Она вообще обладала редкой способностью стращать. Только я начинала шмыгать носом, мне ставился диагноз «гайморит», а если покашливал Николаша, на меньшее, чем «туберкулез», мама не соглашалась.

И когда, закатывая глаза от ужаса, мама пугала меня бандой, я улыбалась, представляя, как разгулявшийся первоклашка мутузил своего приятеля средь бела дня в соседнем переулке, а остальное дорисовывало мамино воображение.

Однако что-то зябкое шевелилось во мне, когда я бежала в тот вечер по переулку. Предчувствие меня не обмануло. Как из-под земли выросла передо мной долговязая фигура парня в кепке, надвинутой на глаза. Я вздрогнула, остановилась, сердце отсчитывало по сто бешеных ударов в минуту, во рту пересохло. Отделилось бесшумно от забора стройки еще несколько молчаливых фигур, заключая меня в сомкнувшийся круг. Мамины гены мгновенно нарисовали картину моих похорон. Я даже услышала причитания родственников и увидела грозный огонь в глазах Николаши. «Наверное, надо закричать», — кольнула скорая мысль. Но меня оставили силы. И вдруг стало все равно. Я покорно ждала своей участи.

И раздался тихий, насмешливый голос:

— Тю-ю, ребята, это же Шунька Веселова. Точно, она, собственной персоной.

Шунькой меня называли только мои одноклассники. Усилием воли стряхнув с глаз возникшую от страха пелену, я узнала в долговязой «кепке» Сережку Бестужева, год назад перешедшего в художественную школу.

«Не стыдно тебе, Бестужев, позорить такую прекрасную фамилию?» — вынырнул вдруг издалека голос классной руководительницы Евгении Осиповны. И Сережкин ленивый голос пробурчал невнятно в ответ: «Так ведь он же еще и Рюмин был, Евгения Осиповна».

Этот повторяющийся диалог сопровождал нас четыре года и вызывал неизменные приступы «рефлекторного», как объяснила Евгения Осиповна, смеха. Сережке «паяли» наследственность от знаменитого декабриста, он сопротивлялся и возражал. Ему такое родство было совсем не на руку.

— «Каким ты был, таким ты и остался», — насмешливо, Сережке в тон пропела я, приваливаясь дрожащей мокрой спиной к забору и почти с нежностью взирая на Бестужева.

— Я, старуха, сохранился. И да буду таким во веки веков. Аминь! Ша, ребятки, разбежались. Пошутили — и хватит. Не позволите ли, мадам, сопроводить вас до дому до хаты? — галантно изогнулся Сережка и подставил свой острый локоть.

Я поспешно вцепилась в его руку.

Домой я вернулась под утро. Мы бродили с Бестужевым по ночной Москве, вспоминая нашу бесшабашную школьную жизнь. Перебивали, захлебываясь, друг друга, хохотали и вдруг проваливались в долгое щемящее молчание, слушая лишь свое дыхание да шелестящие набеги ветра на верхушки деревьев. Потом я плакала, уткнувшись лицом в рукав его ковбойки, рассказывая о том, как сдали Наталью Арсеньевну в богадельню. Одна деталь моего рассказа произвела на Бестужева большое впечатление. И потрясенный Сережка пошел в атаку.

— Так. Погоди, Веселова, не хлюпай. Этим горю не поможешь. Тебе же некуда ее забрать? Некуда. Значит, ты не виновата. Здесь другое. Гадов надо наказывать. Ты сказала, они ее в богадельню выперли из своего деревянного особняка в замоскворецких переулках? — И глаза Бестужева засияли вдохновенно. — Сжечь! Дерево гореть отлично будет! Сожжем все их музейное барахло — и с концами! Если я правильно тебя понял, Веселова, им же на человека плевать, им другое дорого. Вот и запалим их гнездо. Ну, чего уставилась? Не боись, на себя беру. Ты только дом покажешь — и гуляй.

У меня даже слезы просохли в одну секунду. Я со страхом и восхищением смотрела на Бестужева, а он полыхал огнем мщения.

— В конце концов, я ведь Бестужев. Надо учитывать этот факт! — заметил Сережка под финал своего стремительно придуманного плана.

— Но ведь не Рюмин же, — возразила я.

И мы оба засмеялись, очень довольные друг другом.

На прощание Бестужев до боли сжал мою руку и, глядя в глаза своим сумасшедшим немигающим взглядом, сказал с видом заговорщика:

— Значит, заметано. Как только решение в тебе созреет, дай знать. — И прибавил, задумчиво покусывая губу: — Запомни, Веселова, гадов надо наказывать!

…Задремавший звереныш потянулся внутри меня, расправляя затекшие мохнатые лапы и давая понять, что он жив-здоров и намерен бодрствовать. В вагоне вдруг запахло земляникой. Я открыла глаза.

Напротив меня спал Игорь Кириллович. Может быть, ему снилась земляничная поляна, согретая летним солнцем, и пышноволосая девушка с застенчивой улыбкой жмурилась на солнце, а он нес ей пригоршню спелой крупной земляники.

Впрочем, наверное, ему ничего не снилось. У него было напряженное, измученное лицо, и даже всегдашний румянец притаился, уступив место синеватой бледности. Глубокая, как траншея, морщина резко впечаталась между бровями.

Проплыл за окнами книжный магазин для слепых «Рассвет», в который раз покоробив непродуманной легкостью названия. Прогромыхал тяжелый товарняк. Заметались, точно отскакивая в разные стороны, перепутанные рельсы.

Я тронула Игоря Кирилловича за плечо. Он спал. Я тряхнула его сильнее. Густые влажные волосы упали на лоб, закрыв морщинку-траншею. Не открывая глаз, Игорь Кириллович валился на меня.

Вскрикнула испуганно сидящая рядом с ним женщина. А он тяжело падал мне на руки, и синевато-бледное лицо ткнулось ничком мне в колени.

— Вечно что-нибудь с тобой случается! Какой инфаркт?! Какой Игорь Кириллович? Ты совсем заморочила мне голову! Немедленно езжай домой! — рокотал в трубке испуганный мамин голос.

Стянув в кулаки концы серого пухового платка, туго обхватившего худые плечи, смотрела на меня, не моргая и, казалось, не дыша, старенькая мама Игоря Кирилловича.

Я положила трубку, откинулась в кресло. Надо было ехать домой. А я медлила и медлила. У меня с детства была дурацкая привычка: ставить себя на место других людей. Со временем я научилась вживаться в обстоятельства их жизни с такой отдачей, что могла, наверное, умереть от отчаяния и тоски или лопнуть от смеха, проживая вместе с тем, кому сопереживала. Кто знает, может быть, Наталья Арсеньевна была права и во мне погибла великая актриса.

Я представила, как до рассвета будет бродить бесшумной, легкой тенью по просторной квартире старенькая мама Игоря Кирилловича. Как будет вспоминать без конца маленького Игоря, впервые ступившего неверными детскими ножками на пол и совершившего первый в жизни шаг.

А потом тоненький подросток с вечно разбитыми коленками свершит еще один важный самостоятельный шаг: выберет жизнь с матерью и твердо скажет отцу «Уходи» в ответ на его сбивчивые объяснения, что теперь они с мамой должны жить отдельно. А потом еще один шаг: в их доме засветится застенчивая улыбка пышноволосой женщины. А потом деловито и обстоятельно переступит беда порог их дома. Обведет траурной рамкой недолгое счастье сына. А потом… а потом…

Я решительно встала из кресла. Глаза Игоря Кирилловича глянули с лица старушки, знакомой полуулыбкой насильно разъехались пересохшие губы.

— Спасибо вам. Это удача, что вы рядом оказались. А то ведь, знаете, часто так бывает, подумают люди — пьяный, мол, уснул, пусть проспится. — Старушка поднесла платок к дрожащим губам. — Это его Анечкина смерть подкосила. Не хотели врачи выписывать раньше времени, так нет, все к ней рвался, на кладбище. К ней… А кто знает, где она и надо ли ей теперь все это?..

Голос старушки сорвался на шепот. Я быстро попрощалась и, осторожно прикрыв дверь, прыгая через три ступеньки, вылетела на пустынную предрассветную улицу. Раскинула руки, прокричала шепотом:

Ах, черт! Неужели ковер соткан?! Глупость какая, а?! Ненавижу! Следовать рабски предначертанному, предопределенному! А может, лучше сразу самой — раз… и с концами. По крайней мере сама. Ха! Как бы не так! Это небось тоже учтено хитроумным всезнайкой-творцом. Что вылетит, мол, однажды пробкой на пустую ночную улицу Шурка Веселова, разбежится изо всех сил, взлетит, не чуя ног, на двенадцатый этаж какого-нибудь безмятежно спящего жилого дома, расправит невидимые крылья за спиной и спилотирует плавно на мягкую, как пуховая перина, мостовую. Вниз головой! Ах, черт! Какой пассаж! Какая короткая блестящая жизнь! «Гадов надо наказывать», — учил меня, благовоспитанную пятерочницу, хулиган и оторва Сережка Бестужев, ощущая пульсирующие толчки благородной, праведной крови своего блестящего предка. И как только мне подумалось о нем, он возник, точно по мановению волшебной палочки. Возник из зияющей черноты распахнутой двери моего подъезда совсем как тогда, в переулке, и в той же неизменной кепке с длиннющим, сверхмодным козырьком. Лицо его, полузакрытое кепкой, казалось злым и напряженным.

— Как дурак шестой час прогуливаюсь под вашими драгоценными окнами.

— Гулял бы как умный.

Сережка сдвинул кепку на затылок, блеснули в полумраке его дерзкие глаза, полыхнули зеленым кошачьим пламенем. Чуть выше запястья я почувствовала его железные пальцы.

— Пусти, больно.

— Сейчас будет еще больней. Где ты шлялась?

— Ой-ей-ей, не заходись, Бестужев. Я никогда ни перед кем не отчитывалась. И потом, я тебя просила раньше субботы не появляться. Сегодня среда. Ты своим вторжением сбиваешь меня. Мне сейчас надо одной… Не вторгайся, Бестужев. Прошу тебя. Хотя бы до субботы не вторгайся.

Железный «браслет» ослаб, наверняка оставив синяки на онемевшей руке. Сережка снова надвинул кепку на глаза и привалился плечом к косяку двери.

— Веселова, выходи за меня замуж. У меня… мне… как-то совсем не получается без тебя. Черт бы тебя побрал, Веселова. Глаза закрою — и сразу твои веснушки скачут. Хамить опять всем стал…

Сережка протяжно вздохнул и съехал спиной по косяку на корточки.

— Зачем хамить? — произнесла я ненужные слова и с ужасом почувствовала, как мои руки сами, без моей на то воли, сжимают Сережкину голову и через пальцы в меня переливается какой-то нестерпимый жар от его пылающих ушей.

— Потому что они все, понимаешь, отвлекают меня.

— От чего?

— От тебя. Я хочу думать о тебе, а они задают вопросы, заботятся о моем здоровье, предлагают еду. А я сыт по горло. Ты у меня уже через уши вылезаешь.

Зазевавшийся звереныш, словно опомнившись, мягким движением своей мохнатой лапы мазнул меня прямо по сердцу. Я резко встала, оттолкнула Сережку и молча двинулась в подъезд.

— Постой, Веселова… Так не уходи… Я ведь запросто могу умереть, если ты сейчас так уйдешь… Помнишь, как ты решилась тогда поджечь этих гадов? После чтения «Полтавы». Помнишь? И как сказала тогда, что ближе меня у тебя никого нет. Скажи еще раз…

Близко-близко зависло передо мной в предрассветном синем воздухе бледное лицо Сережки. Такое бледное, как было у Игоря Кирилловича. Я испуганно дернулась к нему, умоляюще заглядывая в глаза, зашептала быстро:

— Сереженька, я тебе сказала те слова не на раз, а навсегда. Ты знай это. Просто мне так тяжело, что непременно надо быть одной. Это пройдет. А сейчас мне никак нельзя быть счастливой. В субботу приходи…

Зияющая пропасть подъезда разделила нас с Сережкой. Я пробралась на цыпочках в свою комнату. Подошла к окну. Бестужев сидел на тротуаре, прислонившись спиной к фонарному столбу. Запрокинутое лицо с четким тонким профилем казалось прекрасным неживым слепком. Это тусклые предрассветные звезды так печально излучали свой умирающий свет.

«Я люблю тебя», — безмолвно сложились в извечную и всегда первозданную конструкцию слова. Я мысленно переправила их Бестужеву. Он вздрогнул, лишь коснулись они его лба, и, отвесив мне шутовской поклон, с упорством маньяка распластал свою длинную фигуру поперек газона прямо под моим окном. Я знала, что он никуда не уйдет.

Я сейчас лягу спать и опять увижу во сне Наталью Арсеньевну, которая будет улыбаться мне своей виноватой, покорной улыбкой. А мой верный Бестужев будет лежать на газоне прямо под табличкой, запрещающей мять траву, и тихие бледные звезды будут слать ему тоже покорные гаснущие улыбки. Впрочем, что касалось моего сна, это было неправдой. Какой мог быть сон, когда под моим окном, взбаламутив неприкосновенность газона, упирался прямо в небо длинный голубой козырек. И нетерпеливо ждала скукожившаяся от дождя школьная тетрадь в линеечку.

Стараясь не замечать мохнатой возни обнаглевшего звереныша, написала…

* * *

«В доме генерала Вока с самого утра было суетно. Гости были приглашены к пяти, и солнце, посвятив свой дневной ритуал черноглазой имениннице, уже завершало свое торжественное шествие, даря на прощание благосклонные взгляды искоса, как бы слегка сожалея о невозможности присутствовать на званом вечере. Да полно, скажет кто-нибудь недоверчиво, уж и само солнце просияло в честь неведомой шестнадцатилетней именинницы да еще и пригорюнилось, не желая расставаться. Да чем уж так хороша она, эта девочка без роду без племени, этот жалкий подкидыш, облагодетельствованный, взращенный добрыми людьми? Какими такими достоинствами пришлась она по душе своенравному светилу? В чем ее отметинка? Быть может, суждено ей прославить род человеческий, и потому дарит ей владыко-солнце авансом благосклонный взгляд?! Ах, бросьте, вновь засомневается кто-то, а разве не щурились в благодарной улыбке учителю глаза Иуды, высвеченные неразборчивым солнцем? Ах, ах, ответят ему, не было бы Иуды, не стало бы и Христа.

А впрочем, время покажет, неумолимое, трезвое время. Распределит все роли, распишет все тексты, рассредоточит все мизансцены.

А пока что, ах как хороша Ленусик в свои шестнадцать лет! Глядят из-под кудряшек на четком лбу влажные глаза, черные как антрацит, гордо и чуть надменно выступает вперед узкий подбородок, подчеркивая гибкость длинной нежной шеи, густой темный румянец обозначает немного выступающие скулы, а длинные густые ресницы придают глазам манящее загадочное выражение. Редкой гостьей появляется улыбка на губах девочки. Но зато, когда улыбается Ленусик, самое хмурое лицо освещается улыбкой. Изгибаются, взметаются вверх стрелы бровей, вспыхивают дразнящие чертики в черных глазах, полные красивые губы открывают белоснежные ровные зубы. Голова запрокидывается назад, дрожат черные кудряшки, нимбом осеняющие голову, и заразительный смех Ленусика привораживает, закабаляет.

«Колдунья» — называют ее одноклассники. И впрямь есть что-то неуловимое, колдовское в ее обаянии. То, что не подчиняется рассудку и не слушает доводов здравого смысла. Наваждение, да и только.

С утра хлопочет высокая тоненькая девочка Ленусик, устраивая праздник для своих гостей. Стремительно носится она по дому, и то там, то здесь звучит ее высокий, красивый голос, напевающий какие-то наспех придуманные замысловатые мотивы. Щедро наделенная абсолютным слухом, Лена Чувалова с легкостью занимает первые места на школьных конкурсах. С небрежной беспечностью садится она за рояль, одаряя недоверчивое жюри своей колдовской улыбкой. И откуда берется вдруг необыкновенная мужская сила и страстность в ее тонких, хрупких пальчиках? Но бросает она их резко на клавиши, и порабощенный инструмент взрывается мощным шквалом звуков. А потом замирает на мгновение Ленусик, приподняв над клавиатурой вдруг обессилевшие кисти, и нежная грусть, кажется, льется прямо из ее души. Гордятся старики своей девочкой, своим ненаглядным Ленусиком. Хотя и непросто подчас справиться им с ее своенравным, строптивым характером. С ужасом вспоминает Ариадна Сергеевна прошлогоднюю осень, когда собралась Ленусик уехать в Москву. Заезжий пианист-гастролер нарушил ее покой, и, вдохновленная его похвалами, а главное, как показалось Ариадне Сергеевне, дерзкими серыми глазами, собрала решительно вещи Ленусик и объявила о своем отъезде. Сердилась и плакала Ариадна Сергеевна, хмурился и вздыхал генерал, а Ленусик, бледная, с пересохшими губами, твердила одно: «Я знаю, это моя судьба». В ход была пущена тяжелая артиллерия. Обожаемая Ленусиком Наталья Арсеньевна долго разговаривала с девочкой. Ленусик вышла из комнаты еще бледней обычного, и лишь два багровых пятна горели на скулах. «Я остаюсь». Губы девочки скривились презрительной, жалкой гримасой. Сняв с вешалки пальто, Ленусик выбежала из дому.

Час спустя, встревоженные долгим отсутствием девочки, бабушка Ада и Наталья Арсеньевна обнаружили ее в саду. Девочка сидела на краю огромной бочки и, стиснув зубы, глядела, как схватывается льдом вода, в которую опущены ее голые ноги. Ленусик хотела умереть. Но ей была суждена долгая-долгая жизнь. Она не переболела даже насморком, и уже неделю спустя как ни в чем не бывало раздавался по затихшему было, насторожившемуся старому дому перестук ее резвых каблучков, и привычные гаммы, адажио, пассажи неслись из комнаты девочки.

Казалось, промчавшаяся в душе Ленусика буря не оставила и следа. Так же внимательна и ласкова она со своими стариками, так же заботливо вывозит в сад после обеда деда Якова Сергеевича, тщательно завернув в тулуп его отказавшиеся ходить ноги. Так же каждый день после уроков провожает девочка до дому своего идола — Наталью Арсеньевну, так же жадно и ревниво ловит на уроках литературы взгляд любимой учительницы и властно, негодующе оттирает ждущих у школы сверстников. Стариков радует привязанность девочки к Наташе Беловольской. Но и пугает и настораживает одновременно.

— Господи, ни в чем-то у нее меры нет. Все на пределе, все в крайностях, — вздыхает Ариадна Сергеевна.

А Ленусик удивляется, пожимает плечами.

— Бабушка, ну о чем ты говоришь? Какое может быть чувство меры в отношениях к Наталье Арсеньевне? Чтобы не выражаться высокопарно, я могу… просто, если ей понадобится, я умру ради нее. — И, мрачно поблескивая глазами, Ленусик добавляет недовольно: — Только, к сожалению, не я одна. По-моему, весь наш класс сходит по ней с ума. Но ведь они все придумывают, а я действительно просто жить без нее не могу.

Ленусик не преувеличивала. Она действительно не могла и дня прожить без Натальи Арсеньевны.

— Страшно подумать, что бы было, если бы бабушка тогда не оказалась вашей попутчицей, — говорила девочка, преданно глядя на свою учительницу и даже бледнея от мысли, что все могло бы сложиться и таким образом.

Наташа Беловольская обожала Ленусика и очень жалела, никогда не проявляя этой жалости, глубоко пряча ее от пристальных глаз девочки. Наталья Арсеньевна чувствовала, что ей, любимой учительнице, адресовано нерастраченное дочернее чувство, жажда материнской любви. Уже не раз с тревогой вглядывалась Наталья Арсеньевна в дорогие ей лица стариков Вок, и от нее не могло укрыться то непостижимое отрешение старости, которое пока еще ненадолго, но нет-нет да и подергивало старческие глаза бесстрастной поволокой, напоминая о том, что приподнялась уж завеса и восхождение к небытию началось. «Мы уходим, поторопитесь. Не оставляйте в душе неоплаченных векселей. Живому можно вернуть долг. Долг перед навсегда ушедшим страшен. Поторопитесь», — читала Наталья Арсеньевна в покорных стариковских глазах. И еще чудилось, что завещают ей мысленно старики заботу о девочке.

«…Ах, не отвлекайтесь на печальное, — скажет некто, — ведь нельзя же так: начать за здравие, а кончить за упокой, мы же настроились поприсутствовать на званом вечере!»

Итак, возбужденная девочка Ленусик встречала гостей. Подставляя розовую щеку для поцелуя, благодарила за подарки, а глаза томились по кому-то еще не пришедшему, но уже долгожданному. Гости с восхищением разглядывали изящное платье Ленусика, перешитое к этому дню из наряда Ариадны Сергеевны. Легчайший розовый шелк, отделанный тонкими кружевами, был к лицу девочке. Она знала это — и еще кокетливей изгибались дуги ее бровей, еще ярче и лучистее светились глаза, и мрачнели от ревности друг к другу ее тайные воздыхатели. Но уж этого она не замечала совсем или не хотела замечать. Ее внимание было приковано к двери, и по стремительному нетерпению, с которым кидалась она на каждый звонок, по еле уловимой досаде, капризно кривившей рот, заинтересованный наблюдатель мог почувствовать ее беспокойное ожидание.

Таким наблюдателем был Яков Сергеевич. Он сидел в своем кресле и через распахнутую дверь гостиной неотступно следил за девочкой. Для него не было секретом то, чего не замечали или не понимали гости Ленусика. Она ждала ее, своего идола, а та почему-то задерживалась.

На миг волнение девочки отдалось в сердце генерала каким-то неясным предчувствием беды, но тут же Яков Сергеевич отмахнулся от промелькнувшего ощущения, приписал его нервам. А уж этого генерал не терпел. Откинувшись в кресле, Яков Сергеевич прикрыл глаза, и мысли его заспешили, отматывая стремительно время назад, к тому заснеженному февральскому дню, когда уготовано было судьбой вручить в надежные руки генерала маленький сверток с невесомым телом ребенка.

— Дедушка, я не знаю, что и думать.

Громкий шепот Ленусика вернул генерала с продрогшей платформы вокзала в жарко натопленный дом. Зябко повел узкими плечами Яков Сергеевич, словно выпроваживая ощущение стылой изморози, увидел над собой больные глаза Ленусика.

— Что такое, деточка? Стряслось что-нибудь?

А Ленусику только и нужны были эти слова, чтобы поползли в разные стороны поджатые губы, наполнились моментально слезами черносливовые глаза и беспомощно затрепыхалась жилка на виске.

— Дедушка… значит, я… просто ей не нужна. Она знает… я так жду.

Генерал притянул к себе голову девочки, широкой ладонью осторожно вытер слезы с розовых щек.

— Довольно мокроту разводить. Капелька неразумная. Мало ли по какой причине Наташа задержаться может. Ты знаешь, Александру Людвиговичу нездоровится… Может быть, Наталья Арсеньевна боится его одного оставить. Нельзя так, Капелька, нельзя, моя родная. Ты должна сегодня быть веселой, гостеприимной. Ну полно, полно! А то нос распухнет…

А Ленусик чем больше сдерживалась, тем сильнее и горше жалела себя, и слезы текли без удержу. Голос срывался, дыхания не хватало, но девочке надо было выговориться.

— Дедушка, понимаешь, все ребята ее ждут и думают, что я обманула их. И еще они ведь думают, что она, значит, меня не очень любит. Я же вижу, как злорадно улыбается Милочка Богданова. Она сама вечно липнет к Наталье Арсеньевне. Даже зимой ей цветы достает… Теперь они все подумают, что не я у нее… на первом месте. Ой, дедушка, ты же не понимаешь, но это ужасно, ужасно…

Слова девочки насторожили Якова Сергеевича, исчезла с лица генерала улыбка, замерла широкая ладонь на темных кудряшках.

— Подожди, деточка. На вот тебе платок. Высморкайся, вытри слезы.

Ленусик, мгновенно уловив перемену в голосе деда, вопросительно подняла заплаканное, в багровых пятнах лицо, торопливо вытерла слезы.

— Видишь ли, Капелька, реванш в отношениях с людьми — дело неумное и недостойное. Ты сейчас возбуждена и, может быть, поэтому не совсем понимаешь, что говоришь. Мне бы не хотелось, чтобы когда-либо в своей жизни ты принимала в расчет то, что скажут люди о твоих взаимоотношениях с другими. Прислушаться не грех, а ориентироваться не стоит. Ну, хорошо, не сердись на деда, что маленькую нотацию прочитал. И еще. Я ох как много людей повидал за свою жизнь! Разных, всяких. И иной раз дорогой ценой расплачивался за свои заблуждения. Вот и стал, видимо, мудрее. Наташа — редкое, поразительное существо. Обидеть ее очень легко: слишком открыта, обнажена душа ее. Это большой подлостью было бы! Впрочем, зачем я тебе говорю все это? Беги к гостям, Капелька. И верь, пожалуйста, Наталье Арсеньевне. Если она опаздывает, значит, есть на то серьезная причина.

Ленусик внимательно слушала генерала. Слезы высохли, глаза снова заискрились, забегали в их блестящей глубине лукавые чертики. Расцеловав деда, убежала она к гостям, а старик, откинувшись в кресле, снова вернулся на заснеженную платформу.

Гости Ленусика, оценив по достоинству кулинарное искусство именинницы, перешли в гостиную. Ленусик открыла крышку рояля, положила руки на клавиши. Зазвенела на кухне посудой Ариадна Сергеевна. Перелистнул следующую страницу биографии Ленусика подремывающий генерал. Замерли в ожидании музыки гости.

Подал голос звонок. Коротко, словно всхлипнул и споткнулся, еще и не начав звенеть. Встрепенулся в кресле генерал, заспешила, на ходу вытирая полотенцем руки, Ариадна Сергеевна. Взвилась со своего вертящегося стула у рояля Ленусик. Он был странный, этот звонок. Словно сигнал о бедствии, зов о помощи.

На пороге стояла Наташа Беловольская. Дрожащими руками тянула она Ленусику букет красных роз, а на бледном лице вымучивалась улыбка. На спутанных непокрытых волосах таял снег, стекал узенькими струйками на лицо, но она не замечала их. Ее немигающие глаза были опрокинуты в то страшное и невероятное, чему только что была она свидетелем…

Напряженная до звона в ушах тишина разрешилась тревожным голосом генерала:

— Кто пришел?

Наташа переступила порог, обвела всех незрячим взглядом и, улыбаясь жалкой, виноватой улыбкой, проговорила:

— Извините, я опоздала, но… — И прибавила почти шепотом: — Дело в том, что Александр Людвигович… застрелился.

Ох как вытянулся во всю длину и ширину своего мохнатого существа отвратительный, липкий от страха исчезнуть звереныш! Как он всколыхнулся, как отвратительно заелозил, заметался в поисках спасения! Но теперь-то он был обречен: мгновенной вспышкой высветилось понимание моего беспокойства.

Я закрыла тетрадку, подошла к окну.

Светлое, голубеющее небо совсем вытеснило, стерло очертания звезд. Московские улицы оживали, стряхивали дремоту, перестраивались на дневной ритм. Проехала поливальная машина, окропив газон с распластанным Сережкиным телом. Он вскочил, погрозил кулаком изумленному шоферу, расстегнул прилипшую мокрую ковбойку, вскинул голову. Я распахнула окно.

«Доброе тебе утро, Бестужев», — прошептали губы беззвучно.

Он улыбнулся своей сумасшедшей улыбкой.

«Доброе утро, Веселова, — сказали его сияющие глаза. — Я принимаю этот день как подарок прямо из твоих рук. Ты рада мне, Веселова?»

Я вытянула вперед руки, согнув кисти, словно обхватывая упрямый Сережкин затылок, а он наклонил голову и потерся лбом о мои сомкнутые руки.

«Доброе тебе утро, Бестужев. Я так рада видеть тебя в рождающемся дне. Мне уютнее жить с тобой в одном дне. Но и немножко тесно…»

«Подвинуться?» — спросил Сережка собравшимся в гармошку лбом и отпрыгнул, освобождая часть газона.

«В тесноте, да не в обиде», — засмеялась я.

А он развел руками: как, мол, хочешь, Веселова, как скажешь.

Выкатился из подворотни на кривых ногах заспанный дворник со вчерашним лицом, глянул угрюмо на взбаламученный газон, набрал в грудь воздуха для брани. А Бестужев подмигнул ему нахальным, хитрым глазом и исчез, испарился, оставив после себя примятую траву на газоне да изумление на лице дворника, не успевшего раскачаться для ругани.

Два года назад, еще до перехода Бестужева в художественную школу, у нас в классе была устроена выставка его рисунков. Один из рисунков назывался «Автопортрет». На нем Бестужев изобразил себя в широкополой соломенной шляпе, дырявой и сильно поношенной, с небрежно повязанной ленточкой на шее. Один глаз его был нахально прищурен точь-в-точь как в немом диалоге с дворником.

Мне отчаянно захотелось рассказать Бестужеву о своем единоборстве с мохнатым зверенышем, которого все же одолела настырная память. Он умел слушать, мой верный рыцарь!

Я мысленно поблагодарила свою память, которая четко и стройно, словно это было вчера, вернула мне этот день.

Была ранняя весна. Дорожки в парке пансионата развезло. Взбухла, набрякла земля, пропитанная талым снегом, и небо было такое же — набрякшее от влаги, сизое. Уже во всем ощущалась притаившаяся весна. Казалось, еще секунда — и, разорвав небесный купол, брызнет солнечный дождь. Но прорыва этого все не было и не было, а люди и природа изнемогали от ожидания. Это была последняя весна Натальи Арсеньевны. В тот день я прямо из школы, не заходя домой, помчалась в богадельню. Правильно говорила моя мама, что у меня чутье как у собаки-ищейки.

В комнате Натальи Арсеньевны не оказалось. В конце длинного неуютного коридора переговаривались две старушки, ее соседки. Донеслись обрывки разговора:

— А Мария Николаевна так вчера убивалась, так унижалась перед дочерью, чтобы та ее обратно домой забрала. Вот уж напрасно… Нужна она ей!

У меня даже зазвенело все внутри. В этой богадельне, казалось, сосредоточились все проявления человеческой подлости и предательства.

Я подошла к старушкам, спросила, не видели ли они Наталью Арсеньевну. Некоторое время они молча смотрели на меня. Одна с заискивающей, почти подобострастной улыбкой, которая была непереносимо знакомой. Так часто смотрят старики, как бы умоляя не списывать их со счетов, не воспринимать как выживших из ума, и дарят за это улыбки, лишенные достоинства. Другая глядела напряженно и с вызовом, каждую секунду готовая низвергнуть мощным словесным потоком все привилегии молодости. Про нее мне как-то рассказывала Наталья Арсеньевна… Переезжая в пансионат, старушка подарила внучке на свадьбу сбереженную сумму денег. Прошло два года, часть денег, оставленная для оплаты этого пансионата, кончилась. «А я все живу», — сокрушенно вздыхала старушка. Теперь ей надо было переезжать в другой, где оплатой была только пенсия. К старушке никто не приходил, ее не навещали, посоветоваться было не с кем, и поэтому поделилась она своими горькими мыслями с Натальей Арсеньевной.

«Знаешь, Шурочка, так она и сказала: «Я не рассчитала свою жизнь», — вспомнила как-то Наталья Арсеньевна, глядя сквозь меня кроткими глазами, в которых плескалась мука невыплаканности.

— К ней пришли, и они в парке, — таковы были сведения, которые выдали мне старушки.

Черные стволы деревьев, уже отогретые дыханием весны, с надутыми пахучими почками на ветвях, не загораживали дорожек парка. И все деревья просматривались насквозь, не замаскированные нежными кружевами листьев. Торчали уродливые переплетения корней из вздувшейся бурой земли. Я даже поежилась — таким неуютным и убогим казался парк. Сразу бросились в глаза две фигуры, притулившиеся на любимой скамейке Натальи Арсеньевны. Она любила сидеть на этой скамейке, потому что взгляд не упирался ни в дома, ни в служебные строения, раскиданные по парку, а уходил далеко-далеко, туда, где лишь деревья да обнимающее их небо соединялись с жаждущим отдыха взглядом, порождая обманчивую гармонию покоя.

Издали увидела я лицо Натальи Арсеньевны. Белое, неживое, с пустыми, остановившимися глазами. Лишь редкие помаргивания светлых ресниц выдавали ее причастность к живому. «Это все», — ошпарила мозг короткая, как обрубок, мысль и, налив в ноги свинцовую тяжесть, улетучилась.

«Что случилось?» — настойчиво требовали ответа мои глаза, а язык молол без разбору расспросы о самочувствии, оправдания по поводу моего недельного отсутствия. Конкретный, но по-прежнему неживой, тусклый взгляд Натальи Арсеньевны, устыдив мой язык за приблизительность, соединил меня с незнакомой женщиной. Прозвучал лишенный интонации голос:

— Познакомься, Сашенька. Это моя бывшая ученица Милочка Богданова, Людмила Николаевна. С Ленусиком за одной партой сидели.

Она замолчала, споткнувшись о какое-то пришедшее на ум воспоминание. Молчала и я, встревоженно пытаясь пробиться к пониманию того, что произошло на этой скамейке. Молчала пожилая Милочка Богданова, внимательно оглядывая меня. В другое время мне стало бы неловко от этих изучающих глаз, но сейчас было все равно. Усилием воли, добавившим бледности на лице, Наталья Арсеньевна продолжала:

— А это Сашенька, дочь моей московской ученицы. Мы занимались литературой. С пятого класса. А теперь она десятый уже заканчивает… Хочет стать биологом… Очень любит все живое… Извините… Сашенька, детка… Приезжай завтра, голубчик. Ты проводи Людмилу Николаевну до остановки троллейбуса… Она сюда-то на такси… Идите… Мне обедать пора… Посижу вот… и обедать…

Я замотала головой. Попросила шепотом: «Можно я провожу и вернусь?»

Неожиданно жестко и строго приказал незнакомый мне голос Натальи Арсеньевны:

— Я сказала, Сашенька, завтра!

Дернулась, засуетилась в словах Людмила Николаевна, уговаривая «милую, бесценную Наталью Арсеньевну» не принимать близко к сердцу. Она не могла не сказать ей, мучилась много лет у себя в Иркутске. И вот теперь, приехав в Москву на курсы повышения квалификации, решилась окончательно. Пусть не сердится «дорогая, незабываемая Наталья Арсеньевна».

Отчужденно глядели на заблудившуюся в обилии слов бывшую ученицу немигающие глаза Натальи Арсеньевны. А мне сверлила мозг одна и та же короткая мысль: «Это все, это конец. Это все…»

Мы уходили, не оглядываясь, разъезжаясь ногами по тропинке, и я спиной чувствовала тусклый, неживой взгляд.

До остановки мы шли молча. Я сдерживалась изо всех сил, чтобы не накинуться с расспросами на эту женщину, которую уже ненавидела. Я чувствовала, как поглядывает она на меня искоса своими белесыми глазами, и сдерживалась так, что от напряжения ломило в висках. Наконец женщина нарушила молчание.

— Знаете, Саша, все время я была уверена в своей правоте. В том, что должна открыть глаза Наталье Арсеньевне, а теперь я не знаю, надо ли было…

— А вам не кажется, что Наталья Арсеньевна уже не в том возрасте, когда нужно ей открывать на что-либо глаза? — взвилась я, еще не ведая, о чем шла речь.

А женщина жалобно собрала губы в тугой комочек, и глаза ее часто-часто заморгали.

— Я так понимаю, Саша… вы очень близкий человек Наталье Арсеньевне, поэтому секреты ни к чему… Дело в том…

Права была простодушная Мотя, насторожившись, учуя какой-то подвох в добровольной разлуке Наташи Беловольской с ее мужем. Видимо, в этом месте, на изнанке ковра, завязан был огромный уродливый узел. И нити переплетенных судеб Наташи и Александра Беловольских были разорваны, а потом по никому не ведомой прихоти собраны вновь, связаны в узел. Но не было видно на прекрасной лицевой стороне ковра этого препятствия.

Быть может, неведение — грех и подлежит жестокой и беспощадной каре?! Пусть так. Но пусть тому, чье неведение однажды взорвется немилосердным прозрением, будет отпущено долгое время жизни, чтобы зарубцевались раны от свершенного предательства, чтобы нашлись жизненные силы преодолеть беду…

Но это была последняя весна Натальи Арсеньевны. Не предначертано ей было судьбой оправиться от соболезнующих откровений бывшей ученицы.

«Нельзя хамить старшим, доченька», — с детства выслушивала я наставления родителей. И тогда, на троллейбусной остановке, слушая, как пытается оправдаться женщина с белесыми глазами, я сдерживалась изо всех сил.

— И что же, эта самая родственница Натальи Арсеньевны, она где? Жива? — стиснув зубы, спросила я.

Бегающие глазки застыли.

— Да, да, конечно. Она ведь младше Натальи Арсеньевны. Когда та уехала учиться в Ленинград, то есть в Петроград по-тогдашнему, Сонечке было шестнадцать только. Вот с тех пор и до самой своей смерти Александр Людвигович был… связан с ней. И сын у нее родился, его сын, он тоже учился у Натальи Арсеньевны. Да знаете вы его. Он известный журналист. Евгений Симаков. Слышали?

Я растерянно кивнула. Может быть, и слышала. А может, и не слышала. Какое имело это значение?

Имело значение только одно: среди благоухающего уже по-весеннему парка, вдыхая воздух, переполненный обещаниями скорого чуда, сидела старушка с покорными глазами, сданная в богадельню, словно ручная кладь, и ощущала, как медленно вливает в нее смерть свой холод.

А над ней было безмятежное небо, не треснувшее гневно пополам от увиденного, щебетали и перекликались вокруг птицы, не онемевшие от свершившегося, рядом жили счастливые от предчувствия весны люди.

«Находясь в здравом уме и твердой памяти, я лишаю себя жизни до того, как неумолимая старость постепенно лишит меня физических и духовных сил, парализует энергию, разобьет волю и превратит в тяжкий груз для себя самого и для других».

Эти слова французского марксиста Поля Лафарга, которые оставил он в объяснение своего самоубийства, часто повторяла в последнее время Наталья Арсеньевна. Я даже выучила их наизусть — так часто приходилось их слышать.

Мама посылала через меня снотворное для Натальи Арсеньевны, а я, услышав однажды от нее эти слова, с замиранием сердца протягивала ей таблетки. Конечно же встретились как-то мои испуганные глаза в такой момент с внимательным взглядом Натальи Арсеньевны, и услышала я ее спокойный, чуть насмешливый голос:

— Не волнуйся, голубчик, это исключено. Ведь это из твоих рук. Слишком непомерное бремя вины взвалила бы я на тебя, моя хорошая. — И, помолчав, испытующе посмотрела на меня, словно проверяя, стоит ли продолжать: — Когда застрелился Александр Людвигович, впервые в жизни мне не захотелось жить. Слишком невероятной и бессмысленной казалась жизнь без него. Я стала как дальтоник. Все краски мира померкли. Я видела вокруг себя серое небо, улицы серого города с серыми домами, серых людей, бесконечно далеких от меня, с их радостями и бедами. А мне надо было воспитывать детей, учить их видеть жизнь прекрасной и звонкой. И тогда я решила уйти. Набрала полную горсть таких вот таблеток. И вот ведь не судьба, значит, была. Застучали в окно, загалдели встревоженно… Оказалось, что в городе пожар. Горел дом Вока, и очень пострадала Ариадна Сергеевна. Так спасти ее и не удалось. Когда она пыталась вынести хоть самое необходимое из вещей, обрушилась на нее горящая балка. Осталась Ленусик одна с парализованным дедом. Тут уж пришлось мне засучив рукава приниматься за устройство их в моем доме. А вскоре и Яков Сергеевич умер… Ленусику исполнилось тогда семнадцать лет… Вот, Сашенька, какая была история в моей длинной жизни.

Тогда я осмелилась на вопрос, который никогда не решалась задать Наталье Арсеньевне.

— Почему застрелился Александр Людвигович? — И, чувствуя, как лицо заливает жаркий румянец, пробормотала поспешно: — Извините, я не хотела…

— Нет, отчего ж, голубчик, я никогда не делала тайны из этого. Просто раньше очень больно было говорить… А теперь… Теперь все так болит, что та боль как бы растворилась, слилась со всем остальным. А уж ты, голубчик, как никто другой, имеешь право знать… Тебя ведь и назвали в честь Александра Людвиговича. Так захотела твоя мама. Наверное, чтобы сделать мне приятное. Я очень много рассказывала ей об Александре. Он был самый удивительный, самый блестящий человек изо всех, встреченных мною в жизни. Он был талантливейший адвокат. Люди шли к нему за справедливостью, несли ему свои израненные души, поверяли сокровенные тайны. Они знали, что их не предадут, что они в надежных руках. Даже будучи совсем молодым человеком, он был мудр как старец. Каждый миг нашей совместной жизни был для меня высшим даром. Только несколько раз я не сумела понять его. Впервые это случилось в пору моей студенческой жизни. Я вдруг перестала получать письма от него. Думала — заболел или случилось что-нибудь страшное.Его работа предполагала множество опасностей. Приходилось иметь дело с преступниками. Я просто места себе не находила. А потом пришло письмо от моей подруги, она сообщала, что он жив-здоров и оснований для беспокойства нет. Мне показалось тогда, что она недоговаривает чего-то, но мои нервы были слишком напряжены в тот момент, и во всем чудилось больше, чем было на самом деле. И действительно, вскоре я получила виноватое и даже растерянное письмо Александра. Как я и полагала, он был в отъезде в связи со сложным, запутанным делом… — Наталья Арсеньевна передохнула немного и продолжала: — Второй раз я не сумела понять, объяснить для себя его поведение уже после нашего переезда в Новопавловск. Мы очень ссорились тогда. Я пыталась устроить переезд к нам Сонечки, моей двоюродной сестры, а Александр вдруг с каким-то непонятным упорством стал сопротивляться ее переезду. Этого я не могла понять. Он знал, как привязаны мы друг к другу, знал, что Сонечке трудно одной. В конце концов вмешалась Ариадна Сергеевна — и все уладилось. Сонечка переехала к нам, Александр устроил ее на работу в свою контору, вскоре у нее Женечка родился. С появлением на свет этого ребенка было много непонятного, а для Сони трагического. Она не была замужем. Но я никогда не позволяла себе вмешиваться, обременять расспросами. Ей и так было нелегко. А ребенок — это самоценно. Какое, в конце концов, имеет значение, почему он появился на свет. Он был потом моим самым любимым учеником. Своими блестящими способностями, острым умом, повышенной эмоциональностью он часто напоминал мне Александра Людвиговича. Он даже имел привычку так же тереть указательным пальцем переносицу, когда пытался разрешить какой-нибудь мучивший его вопрос… Месяца за три до смерти Александр Людвигович опять занимался каким-то нелегким делом. Мы редко виделись. Александр уставал, нервничал, мучился бессонницей. Я беспокоилась за него. У него было больное сердце, и всяческие перегрузки кончались, как правило, сердечными приступами. В ответ на мои расспросы о деле, которым он занимался, Александр не отвечал. Он вообще мало говорил тогда. Лишь иногда я вдруг чувствовала на себе его виноватый, какой-то даже затравленный взгляд. Однажды ночью я проснулась от такого же взгляда. Он сидел у меня в ногах, и даже при лунном свете было видно, как он бледен. Я вскочила, обняла его, но он поспешно отодвинул меня, лицо его задергалось, искривилось незнакомо и страшно. Он ушел к себе в кабинет, закрылся и на мои просьбы объяснить, что происходит, ответил из-за двери напряженным, ровным голосом: «Все в порядке, Наташа, иди спать».

Наталья Арсеньевна опять передохнула.

— А через несколько дней мы поссорились из-за чепухи. Ему нездоровилось, доктор велел полежать дома. А в тот день Ленусику исполнилось шестнадцать лет. Я собиралась ненадолго забежать, поздравить именинницу. Александр захотел пойти со мной, я ответила, что он должен полежать. Слово за слово, произошла размолвка, каких немало бывало и раньше. Я не придала этому значения, поспешно заканчивала проверять тетрадки, чтобы совсем освободить себя на этот вечер. Вдруг услышала над ухом голос Александра: «Прости меня, Наташа, прости за все». Я не ответила ему, продолжала проверять диктанты. «Ты не прощаешь меня?» И, господи боже мой, куда делась в тот момент моя всегдашняя чуткость, но только я опять ничего не ответила. Он постоял за моей спиной несколько секунд, произнес как-бы в раздумье: «Та-ак» — и быстро вышел из комнаты. Через несколько минут в его кабинете раздался выстрел… «У него была глубочайшая депрессия», — озадаченно повторял доктор. Но дело было не только в его нервном состоянии. Я не верила, что это была истинная причина. Без участия разума Александр никогда ничего не совершал в жизни, в каком бы крайнем напряжении ни находились его нервы. Началось расследование. Я ни во что не вникала, хотя приходилось отвечать на какие-то вопросы… Позже в одной из его книг по юриспруденции я нашла странную коротенькую записку, датированную тремя месяцами до его смерти: «Я решилась. Имей в виду, я теперь способна на все. Если в самое ближайшее время ты не поставишь сам все точки над «и», я расскажу все ЕЙ. Теперь уже речь идет не только о нас с тобой, и поэтому я, повторяю, готова на все». Записка была без подписи. Буквы, выведенные дрожащими пальцами, кренились в разные стороны. Я подумала, что это могла быть бумага, причастная к какому-нибудь делу Александра, а не адресованная ему. Видимо, так и оказалось… Александр Людвигович был честнейшим человеком из всех, с кем довелось мне встречаться в жизни. Самым тяжким наказанием была для него ложь. Возможно, то дело, которое он тогда вел, было в чем-то непосильным для его совести. Хотя какое это теперь имело значение? Его не стало, его нельзя было вернуть… Вскоре я удочерила Ленусика. Ну а остальное все тебе вроде бы известно.

Да, остальное было мне известно. А тогда, на троллейбусной остановке, вообще все стало на свои места. Верней, в одно мгновение все поменялось местами, смешалось в голове в каком-то хороводе ощущений, мыслей. Я чувствовала, что сейчас же, немедленно должна вернуться к Наталье Арсеньевне, и одновременно понимала ненужность и бессмысленность этого поступка. Ощущала острейшую необходимость, ничего не объясняя, расстаться с этой женщиной, не дав своему языку прорваться в гневный и напрасный монолог. Но я продолжала тупо смотреть на обвешанный ошметками подсыхающей грязи сапог и слушать над своим пылающим ухом ее чужое дыхание. Чувствуя тошнотворные толчки подступающего отчаяния, я мечтала разрыдаться, прижимаясь лицом к Сережкиной пестрой ковбойке. Но знала, что увижу его, — и все равно не по силам будет растопить перекрывающий дыхание комок в горле, в котором больно и тесно скапливаются слезы.

Прошепелявил стертыми тормозами троллейбус, раздался над ухом голос женщины: «Этот троллейбус наш?» Не отрывая глаз от своего сапога, я ответила: «Это — ваш!»

— А вы… вы разве не поедете, Саша? Я думала, мы по дороге обсудим, как быть дальше…

Я медленно подняла голову, и женщина вдруг запнулась о мой взгляд. Не знаю, что прочла она в нем, но только охнула тихонько и как-то неуклюже, боком втиснулась в переполненный троллейбус. А я захохотала ей вслед и тут же замолчала, услышав со стороны этот истерический хохот.

Даже сейчас, вспоминая тот смех, я покрываюсь мурашками и почему-то втягиваю голову в плечи. Тогда мне на какое-то мгновение показалось, что я, наверное, схожу с ума. Может быть, не стоило так долго сдерживаться, чтобы не вылить на эту женщину поток злых, жестоких слов. Но даже в тот момент я оставалась интеллигентной девочкой из хорошей семьи. Мои родители могли мной гордиться. Я до самого конца оставалась на высоте. И только смех, выплеснувшийся помимо воли, был проявлением моей неблагопристойности.

Я сидела на подоконнике, обхватив колени руками и чувствуя почти невесомость от исчезнувшей тяжести лохматого звереныша. Пыталась понять, каким образом могло ускользнуть, затаиться такое важное для меня звено — вся эта история любви Александра Людвиговича — и как искусно и упорно стремилось мое подсознание к полной ясности. Впрочем, мне так не хотелось в это верить. Даже бедной Моте досталось за подозрение.

Мне смертельно хотелось спать. Мысли путались…

Во сне я бегала по ковру, похожему на луг, а навстречу мне неслась тоненькая девушка. Не добежав до меня, она снимала шляпку, похожую на те, которые носили слушательницы Бестужевских курсов, и сноп длинных волос окутывал ковер. Девушка смеялась, закидывая голову и стряхивая волосы, и под волосами оказывалась короткая мальчишеская стрижка. Я пыталась разглядеть ее лицо, а она вдруг снова укутывалась в длинное золото своих волос, прядями падающих на лицо, и вновь бежала по цветастому лугу, еле касаясь земли легкими босыми ногами. Я хотела проснуться и чувствовала во сне свое пробуждение, но девушка вдруг умоляюще протягивала ко мне длинные, гибкие, точно ивовые ветви, руки, и я, вновь опрокидываясь в сон, видела, как разливается по ковру зловещая черная тень. Задрав голову, я следила за темной тучей, медленно опускающейся на луг. Туча эта, плотная издали, расщеплялась на узкие полоски по мере приближения к земле, и теперь было уже видно, что полоски эти не что иное, как черные птицы с длинными гуттаперчевыми крыльями. Я чувствовала на своем лице прохладный поток воздуха от множества крыльев, осязала кожей их губительное приближение. Одна из птиц, далеко оторвавшись от стаи, коснулась луга и побежала на длинных изогнутых ногах, сильно откинув длинное, иссиня-черное туловище и сложив крылья. С криком метнулась ко мне девушка, а птица глядела на нее белесыми глазами — и я с ужасом узнавала в ней ученицу Натальи Арсеньевны. Ее приближение становилось непереносимым, я задыхалась, чувствуя, как тускнеет в глазах и звоном наполняется голова…

— …спать в одежде, — сказала птица маминым голосом.

Я с трудом разлепила глаза. Свинцовая тяжесть в затылке припечатала голову к подушке. Тело затекло и ныло.

— Я говорю, Саша, последнее дело — спать в одежде. И потом тебя к телефону.

Звонила мама Игоря Кирилловича. Только что она вернулась из больницы. Игорь Кириллович просил передать мне благодарность и сожаление, что уж так нелепо получилось…

Переулок был пустой и жаркий.

Я кралась, как вор, по разбухшему от зноя переулку.

Мои каблуки проминали мягкий асфальт, и он, как сообщник, скрывал звук моих шагов. Здесь, почти в центре Москвы, умудрялись звенеть кузнечики, притаившись в бурой от пыли траве. Частые удары сердца противно отдавали в расплавившийся асфальт. Я задыхалась от волнения.

Три года подряд я вышагивала по этому переулку. И всегда радовалась предстоящей встрече, зная, что меня так же радостно ждут. Теперь меня не ждали, и небольшой на первый взгляд, но весьма вместительный особнячок отстраненно и чуждо глядел на меня равнодушными провалами распахнутых настежь окон. На подоконнике ее окна так же пестрели фиалки в аккуратных горшочках и, как живая, пузырилась и собиралась жалобными морщинками белая тюлевая занавеска. «Дом образцового содержания» — кичились буквы на эмалевой табличке, прибитой к фасаду дома. При ней таблички не было. Видимо, после ее смерти воцарился показательный покой в этом доме. Я отчетливо представила, как увозили ее отсюда в богадельню. Погрузили в багажник «Волги» цвета кофе с молоком ее немудреный скарб, связки книг. А она в последний раз спустилась по ступенькам крыльца, маленькая, сухонькая, с виноватой улыбкой на лице, и торопливо, не оглядываясь, юркнула на заднее сиденье.

Бестужев был прав. Он бы хорошо горел, этот деревянный особнячок, забитый антикварным барахлом. «Боже мой, сколько вкуса, сколько изящества!» — восторгались гости Ленусика, разглядывая мебель и всякую старинную утварь. «Сколько сил, времени ушло на это! Ведь это все надо найти, подобрать, реставрировать», — с восхищением чирикали многочисленные приятельницы Елены Сергеевны. В одной из комнат царило средневековье и даже стояли рыцари в латах, надвинув забрала. К ним никак не удавалось привыкнуть добродушной собаке Джаньке, и она время от времени облаивала их, ополчась на их торжественную недосягаемость. По стенам висели гербы каких-то неведомых графств, похороненных под руинами истории, сиял неподвластными времени яркими цветами нитей огромный гобелен, изображающий средневековый турнир. А комната Ленусика утопала в пуфиках, бантиках, завитушках кокетливого рококо. Бархатные и атласные подушечки с шелковыми кистями вызывали новый взрыв восторга очарованных посетителей. Величественным, торжественным барокко изнемогал кабинет Вадима Александровича. И непростительной вопиющей простотой отличалась комната Натальи Арсеньевны. Туда посетителей не приглашали. «Ну а здесь комната мамуленьки, куда моей фантазии путь закрыт. Она против моего увлечения антиквариатом. Возвышенность идеалов не позволяет опуститься до увлечения материальным», — добродушно посмеиваясь, указывала Ленусик гостям на комнату Натальи Арсеньевны.

Мне лично всегда было не по себе в антикварных комнатах Ленусика. Я мысленно даже видела тоненькие веревочки, которыми ограждают в музеях экспонаты, и таблички с надписями «Не трогать руками».

Перед отъездом в богадельню Наталья Арсеньевна подарила мне книгу «Петр Первый» Алексея Толстого. Я еле удержала тогда в руках том — такой он оказался тяжелый. Это было подарочное издание романа с крупным шрифтом и иллюстрациями Шмаринова.

«На память о том, как много надо трудиться, чтобы создать нечто огромное, нужное людям», — было написано Натальей Арсеньевной.

«Наверное, это невероятное счастье — иметь дар выразить себя в книге, в картине, в симфонии…» — думала я тогда, плетясь домой и уже не ощущая ноши, оттянувшей руку. Меня тогда занимало другое: а разве не бесценен талант отдавать своим ученикам душу и разум, редчайший дар видеть людей добрыми, красивыми и щедро, легко делиться этим даром с другими. По крупинкам сеяла его учительница Наталья Арсеньевна в душах своих учеников. А много ли было добрых всходов?! Как же странно устроен мир. Несправедливо и безжалостно жестоко. Впрочем, что говорить о справедливости, когда ковер уже соткан. Так я думала тогда, прижимая к себе толстую книгу, а сквозь размытость моих растекающихся горьких мыслей проступала виноватая улыбка Натальи Арсеньевны. Поджав горестно тонкие, бескровные губы, тихонько покачивала она головой, укоризненно и чуть недоумевающе. Шелестящими набегами легкого ветра прозвучал ее голос: «Нет, голубчик Сашенька, это самое простое — увидеть мир несправедливо устроенным. Человеку дано величайшее свойство духа — мужество. И это великий путь к тому, чтобы разгадать в человеке высокое, доброе начало. Я больше всего любила мужественных людей…»

Тогда она уже говорила о себе в прошедшем времени, не замечая того. Она оправдывала нас всех, сдавших ее в богадельню, не сетовала, не жаловалась, лишь еще отчаянней плескалась в ее глазах мука невыплаканности, когда говорила она о своих новых знакомых в пансионате.

Тогда я, наверное, плохо понимала ее слова о мужестве. Уже позже, сопоставляя все сказанное, вспомнила старика, занимавшего соседнюю с Натальей Арсеньевной комнату в богадельне. Он сам настоял, чтобы его переселили в пансионат. К нему часто ездили, привозили маленького черноглазого правнука. Однажды, с трудом преодолевая подступающее отчаяние, он попросил не привозить мальчика.

— Я бы не хотел, чтобы он привязался ко мне. Потом… будет скучать.

…Налетевший внезапно сухой жаркий ветер промчался стремительно по переулку, сметая в охапку песок, мусор, щепки. Швырнул их мне в лицо и исчез. Я сощурила запорошенные глаза. Подтянувшись на руках, заглянула в комнату Натальи Арсеньевны. «Как воровка», — устыдила мелькнувшая мысль и исчезла, не будучи удостоена вниманием. Руки дрожали от напряжения. Подтянувшись из последних сил, я оперлась о подоконник коленом, перевела дыхание. Мои глаза цеплялись за знакомые предметы в комнате. Все занимало свои места. Хозяйка этих вещей ушла из жизни, а неодушевленные предметы продолжали свое нескончаемое бытие. Так было и среди людей. Словно за интенсивность проживания забирала смерть лучших…

Красовалась над изящным старинным бюро большая фотография. Наталья Арсеньевна и Ленусик обнимали с двух сторон мохнатую голову сенбернара. Кричала красными чернилами нежнейшая надпись Ленусика: «Моей бесконечно любимой мамуленьке как доказательство преданной любви. НАВСЕГДА». Каждая буква слова, привлекавшего в свидетели вечность, была искусно выведена и отгорожена от другой буквы поперечной полосой.

Я вспомнила одно из последних занятий с Натальей Арсеньевной. Впервые не она открыла мне дверь — и это было так непривычно и странно, что сразу стало не по себе.

Наталья Арсеньевна ждала меня, сидя в глубоком кресле. Ее рука была перевязана бинтом и сверху обмотана шерстяным платком. А глаза глядели виноватей и покорней обычного. В ответ на мой испуганный вопрос чуть не разрешилась в ее глазах мука невыплаканности, но лишь дрогнули уголки тонких губ.

— Ничего страшного. Это укус… Меня укусила Джанька.

— Вас?! Джанька?! Не-ет… Это невозможно.

Легкая улыбка скривила рот Натальи Арсеньевны.

— Очень я, наверное, зажилась, Сашенька. Пора и честь знать. Видишь, даже невозможное становится реальным. Просто зажилась…

Джанька, любимица Натальи Арсеньевны, была добродушнейшим существом. Маленьким кутенком попала она в дом. «Сенбернары редко выживают в нашем климате, — недоверчиво покачивал головой один из бывших учеников Натальи Арсеньевны, ставший ветеринаром. — Хотя в Москве и насчитывается определенное число собак этой породы». Джаньку баловали и нежили, как ребенка. И она обожала своих хозяев. Особенно Ленусика. То есть Елену Сергеевну. С годами Джанька выросла в умное и преданное животное. Когда она вышагивала по переулку, пугающе громадная, с длинной, тщательно расчесанной шерстью, позвякивая начищенными медалями, прохожие застывали от восхищения. И случалось, целый эскорт сопровождал Джаньку…

То, что она укусила Наталью Арсеньевну, было невероятным. Никто не любил собаку так нежно, как Наталья Арсеньевна. А я вдруг с изумлением вспомнила тогда иллюстрацию к «Майской ночи» Гоголя. На той картинке синела украинская ночь и при волшебном, призрачном лунном свете белокожая панночка тоскливыми очами следила за утопленницами. А я уже видела ту, на кого сейчас укажет прозревший от жалости к несчастной панночке Левко и кого с тревогой и мукой ищет и не может найти панночка. Ту, чьи глаза вспыхнут колдовским фосфорическим пламенем и чье тело не засеребрится вдруг бесплотной прозрачностью… заставит взгляд наткнуться на твердую черноту, что таится под белой кожей и длинными волосами.

«Ведьма!» — взорвет спокойствие безмятежной украинской ночи жуткий крик, всполошатся покорные звезды, разбежится тревожной рябью уснувшая вода, благодарным румянцем вспыхнут белые щеки панночки. Только в мудрой доброй сказке всегда даровано человеку чудо разгадать вдруг под человеческим обликом черную душу. Впрочем, если было бы так в жизни, создатель заскучал бы…

Я перелезла в комнату, спустила ноги на пол, прислушалась. В доме было тихо. Наверное, Джаньку повели выгуливать к Балчугу. Ее всегда водили по этому маршруту, чтобы она не растолстела. Опять пришла на ум гоголевская «Майская ночь». Уж если нежнейший отец выгнал из дому любимую дочь, безобидную панночку, околдованный злыми чарами ведьмы, то что говорить о послушной собачьей воле, чутко внимающей скрытым, потаенным желаниям любимой хозяйки. Ладно, хватит об этом. А вот портретик с красной надписью я, пожалуй, прихвачу с собой! Сняв с тоненьких гвоздей нашу с мамой фотографию, я потянулась за портретом Александра Людвиговича, и тут мои глаза наткнулись на окантованную фотографию мальчика с большими внимательными глазами, очень похожего на Александра Людвиговича. «Моей дорогой учительнице Наталье Арсеньевне от Жени Симакова», — было написано круглым детским почерком. Эта фотография тоже перекочевала в мою сумку. Надо же… И «самая любимая», и «дорогая», и «единственная», но только до поры до времени, пока любовь приятна, пока она еще не обременяет и не нуждается в усилиях того самого мужества, которое превыше всего ценила в жизни старая учительница, святая «матрешинская богородица». Но как же быть, когда кончается однажды любовь в сердце, а объект той любви не повинен в этом, он не стал хуже — только любовь иссякла? Может быть, тогда вступает в свои права мужество человека — величайшее свойство его духа? Или не вступает…

Опустошив стены бывшей комнаты Натальи Арсеньевны, я с удовлетворением оглядела ее, сразу потерявшую свой привычный вид. Исчезнувшие со стен фотографии лишили жилье принадлежности конкретному человеку. Из-за двери послышался приглушенный разговор вошедших в дом людей. С грациозностью моего подшефного слоненка из зоопарка я перевалилась через подоконник и зашагала по разморенному от зноя переулку.

Моя оградка действительно заголубела под стать небу. Я работала не покладая рук, и теперь не только вокруг каждой рейки растекалось по маленькой голубой луже, но даже щеку стягивало подсыхающей краской. Мои многострадальные джинсы приняли тот вид, с которым так упорно боролась вчера Мотя. Зато голубая оградка надежно обнимала доверенный ей кусочек земли.

— Ох, и измазались же вы! Прямо с ног до головы. Даже на щеках разводы, — послышался тихий смех.

Повернувшись, я увидела прямо перед собой блестящие глаза-пуговицы игрушечного плюшевого медвежонка. Удобно примостившись на руках молодой женщины с очень знакомым лицом, он заглядывал через мою оградку.

— Да, я знаю. Это ничего. Я сейчас к Моте и все ототру. Медвежонок у вас симпатичный, такой глазастый.

Женщина заглянула в мордочку медведя, согласно закивала.

— Да, вы знаете, такой вдруг удачный попался, все какие-то страшненькие, а этот один был славный. У него даже отметинка есть. У всех медведей на ушках с внутренней стороны подшит коричневый вельвет, а этому на одно ухо не хватило — и ему подшили пестрый материал, видите! Смешно, да? А Моти нет сейчас. Она в музей поехала. Еще утром.

— В музей?! Мотя? — Я чуть не захлебнулась от изумления.

А женщина засмеялась, глядя на мое потрясенное, в голубых разводах лицо.

— Да, да. Именно в музей. Я утром приехала, у меня сегодня выходной, так я на весь день сюда. Вот я ее на станции и встретила. Нарядная такая, с новой прической. Я подошла насчет рассады на могилку, у нее есть такая особенная рассада… Вам, кстати, очень советую… А Мотя говорит: в музей, мол, поехала с подругой, если дождешься — так прямо сегодня рассаду выдам. А я, конечно, дождусь, у меня выходной, я на целый день сюда. — Женщина замолчала и взмахом руки показала мне, куда она пришла на целый день.

Я сразу вспомнила ее.

— Мне, знаете, здесь лучше. Нигде места себе найти не могу. На работе, дома так сосет внутри, а здесь мне покойно. С ним потому что рядышком. — И добавила почти беззвучно: — С маленьким моим…

Медвежонок выскользнул из рук женщины и ткнулся мордочкой в голубую оградку.

— Ну вот, неуклюжая какая. Ничего, ничего, не беспокойтесь, я сама вытру. Знаете что, вам ведь все равно теперь Мотю дожидаться, так посидите со мной. И он рад будет, что мы рядом посидим. Или нет? Вы не хотите? Я пойму… Вы скажите, вам, может быть, не по себе. Вы скажите…

Я с усилием проглотила тугой комок в горле и поспешно стала убеждать женщину, что ничего я не боюсь и конечно же мы вместе будем ждать Мотю у могилы мальчика…

Легко сказать, ничего не боюсь… Никогда не могла я заставить себя пройти мимо той могилы еще раз. Наткнулась однажды и всегда потом обходила стороной этот маленький холмик с разложенными игрушками, открытыми коробками конфет, свежевыпеченными пирожками, апельсинами — оранжевыми, самыми спелыми. С размаху, больно впечаталась в пульсирующий мозг надпись на маленьком столбике: «Сыночек, мы всегда с тобой». Для него уже было реальным это «всегда», оно вступило в свои неторопливые права. Легко сказать, не боюсь…

Мы шли по петляющей желтой тропинке, и каждый шаг был для меня свинцово-неподъемным, когда зарокотал вдруг спасительный Мотин голос. Я рванулась к Моте так, словно мною выстрелили из ружья. Обрадованно заглядывая Моте в глаза, я понимала свое малодушие. Это ведь от чужой беды я так метнулась. Чтобы, не дай бог, не принять лишней дозы чужого несчастья. Опять вспомнились слова о мужестве, о милосердии, но я ничего не могла с собой поделать. Пряча глаза от женщины с плюшевым медвежонком, я торопливо и возбужденно требовала у Моти бензин, чтобы оттереть пятна краски, пока они, слава богу, еще не засохли. Понимающе-тоскливо глядели на меня потусторонние глаза женщины. Она была слишком далеко от меня, от Моти, от всех наших бестолково-суетных земных дел. Она и впрямь была с ним, со своим ушедшим мальчиком, и обретение этой связи было величайшим таинством. Именно эта дистанция, между нами вдруг отчетливо выявившаяся, лишала меня чувства вины за неумение просто и спокойно сидеть на маленькой скамейке возле могилы мальчика.

Снова Мотя терла мои джинсы, а я слушала нескончаемым потоком льющиеся ее впечатления от музея. Верней, я делала вид, что слушаю. Мысленно я была уже наедине со своей тетрадкой — и строчки ложились ровными рядами, гладко, без усилий. Но я знала, что лишь пальцы стиснут ручку — строчки распадутся на неуклюжие, неповоротливые слова…

Это было как бы игрой в жмурки. Пока повязка еще сдвинута на лоб, так легко и удобно ухватить любого из прыгающих вокруг людей, ловким крепким движением стиснуть в объятиях. Но лишь стоит надвинуть повязку на глаза, как исчезает уверенность и тычешься, неуклюже растопырив руки, пытаясь выхватить из безмолвия плотное тело необходимого слова.

— Господи, да ты не слушаешь меня, Александра?! Мотя обиженно поджала губы и смотрела на меня укоризненно.

— Слушаю, Моть! С чего ты взяла, что не слушаю? Я все слышу.

— Повтори тогда, что я сейчас сказала. Ну, повтори! — с детской дотошностью допрашивала Мотя. — Вот видишь, не можешь… Бессовестная ты, Александра, вот и все!

Я засмеялась.

— Да слышу я! Чего ты пристала? Я просто думаю, как это ты здорово сообразила такую прическу. Очень идет тебе.

Расчет был точным. Обида моментально вытеснилась с Мотиного лица довольной улыбкой. Только беспокойство пробежало еле заметной тенью… Наивная Мотя. Боялась, как бы я не заметила сходства с пышной прической жены Игоря Кирилловича. Фотография девушки с застенчивой улыбкой, видимо, не давала покоя Моте.

— Так вот, я и говорю, что забыла название той картины. Хотела записать, да Таисия все колготилась — чего встала и стоишь, пойдем да пойдем. Название у этой картины такое печальное и торжественное. Вот, черт, из памяти выбило! Теперь до вечера промучаюсь, пока не всплывет. Да ты-то уж точно знаешь, ученая ведь. Экскурсовод рассказывала, что изображен момент, когда Иуда Иисуса целует, а сам, кобель поганый, уже закладывает его. Я вот что и говорю тебе. Сходство я уловила с фотографией твоей, где подкидыш, генералом найденный, благодетельницу свою, учительницу-то, за плечи обнимает и в глаза заглядывает. Ах ты… какое же название?

— «Тайная вечеря», — подсказала я, с трудом ворочая пересохшим языком.

— Во, точно. Так и есть. Ну, слава богу, а то у меня аж голова разболелась. Александра, ты бы умыла рожу-то. Смотреть тошно, вся в пятнах голубых. Ты чего уставилась? Не видала, что ль?

— Мотя…

— Ну?

— Моть…

— Ну, дальше-то чего? Тридцать пять уж, как Мотя. Нервная ты все же, Александра! Ну, чего затряслась опять?

Я обхватила Мотю за твердую шею, с трудом сдерживая озноб, рвущийся наружу.

— Ох, и худоба же ты, худоба! Один скелет да кожа. Ну, чего ты зашлась? Поступай-ка ко мне, Александра, на откормку. Я знаешь как готовлю — лучше чем в любом ресторане. А то будто вешалка: ни фигуры, ни форм никаких. Пора бы тебе жирку поднакопить. А то не перезимуешь…

Снова плыли за окном знакомые подмосковные картинки. Все было как вчера. Только не Игорь Кириллович, а Мотя сидела напротив, у окна электрички, полуприкрыв глаза.

Я перезимую. Должна перезимовать. А то, что нервная, — это ничего. Буду тренировать нервную систему, как учил Бестужев: «Хреново тебе — иди в больницу сиделкой или в детский дом нянечкой. Жестко, да? Не нравится — кисни дальше и разлагайся. Превратишься вскоре в Ленусика. Человеку вообще нужны жесткие рамки, только тогда он себя ощущает по-человечески. Волей очень немногие способны себя удержать… Надо сознательно менять образ жизни, чтобы не ты, а он, образ жизни, держал тебя».

Мотя тяжело вздохнула, поправила прическу, облизала кроваво-красную помаду на толстых губах. Думает, наверное, как встретит ее Игорь Кириллович в больнице. И чего поперлась, может быть, и вправду влюбилась.

Вот уж воистину пути господни неисповедимы. Думала ли я, когда впервые возникло передо мной грубоватое Мотино лицо и нарушил мое одиночество ее зычный голос, что так просто, точно и без малейших на то усилий будет включаться в мои проблемы ее доброе сердце. Как же это она про «Тайную вечерю»?! Просто уму непостижимо. Я знала, как относились к Моте те, кому неведомо было, что скрывается за ее неказистой внешностью, ее отпугивающей работой и образом жизни. «Хапуга», «Ничего за душой святого», «На чужом горе наживается». И ведь не объяснишь каждому, что совсем это не так, — никто не поверит, да и Мотя не больно-то к себе подпустит, так шуганет, что больше неповадно будет. Я как-то спросила, чего это она вдруг прониклась ко мне. И ответ получила исчерпывающий: «Да пожалела я тебя, уж больно худая ты, кости так и торчат!»

— Ну и название присобачили! «Рассвет». Это для слепых-то! Сколько раз мимо проезжаю — столько поражаюсь. Для слепых-то что рассвет, что закат — все едино. Во люди! Скажи, Саш!

Я согласно кивнула.

— Вот здесь Игорю Кирилловичу вчера плохо стало.

Мотя закусила губу, горестно покачала своей нарядной головой:

— Бедненький Игорь Кириллович… Правду говорят: пришла беда — открывай ворота. А я, знаешь, Александра, на минуточку к нему зайду. Скажу только, чтоб о могилке сердце у него не болело. Я все сделаю: Еремееву, заразе, велю ограду подновить, скамейку пусть вытешет. И рассаду свою в ход пущу. Так что пусть не беспокоится. Ему теперь ведь покой нужен полный. — Мотя задумалась, потом, наклонившись к моему уху, тихо попросила: — Александра, достань мне джинсы.

Я оторопело вскинула голову, а Мотя предупреждающе зашипела:

— Ладно, ладно, нечего глаза таращить. Знаю, что сейчас насмешки твои идиотские начнутся. А я страсть как о джинсах мечтаю. Размер небось тоже можно отыскать. У них ведь, на Западе-то, зады тоже разные бывают. Не все плоские, как ты. Доска, да и только. Думаешь, очень красиво, а совсем это безобразно даже. — И закончила вдруг жалостно: — Очень я нелепая, да, Александра?

Наша электричка зашипела на прощание тормозами, дернулась, и гнусавый голос сообщил о прибытии на станцию Москва-Пассажирская. Пробормотав под нос что-то невразумительное о том, что Матрена совсем наоборот — писаная красавица и воплощение грации, — я вывалилась из вагона. Мотя за мной. И сразу же вокзальная сутолока подхватила и захлестнула нас галдящей, душной волной.

* * *

«Просторная квартира Натальи Арсеньевны, казалось, изнемогала от заполнившей ее музыки. С детства Ленусик выражала музыкой все оттенки своих чувств, все переменчивые настроения. А сейчас просто музыкальный шквал обрушился на съежившийся дом. Ленусик стонала и плакала, жаловалась и, не находя сочувствия, взрывалась бешенством и гневом, молила о любви, усмиряла себя всхлипом короткой паузы, взвивалась звенящим призывом о помощи и вдруг мощным натиском гордыни сметала любое участие.

Притихшая Наталья Арсеньевна сидела над своими тетрадками, взволнованно прислушиваясь к несущимся из комнаты Ленусика звукам. Сегодня ей не работалось. Впервые за три года воспоминаниям удалось подчинить ее.

Из далекого детства всплыла шоколадка в красной обертке, слабо похрустывающая под пальцами внутренней серебряной оберткой. Близорукое лицо отца, его большие руки, больно стиснувшие ее под мышками. Его запах, всегдашний знакомый запах карболки, йода, каких-то незнакомых лекарств. Он держал ее на вытянутых руках, повернув лицом к окну, вглядываясь жадно близорукими глазами. Так смотрят, запоминая навсегда. А она непонимающе таращила заспанные глазенки, прижимая к груди хрустящую шоколадку…

Отцовский шепот обжег жаром склоненную над раскрытой тетрадкой голову Натальи Арсеньевны.

Она вздохнула, откинулась в кресле, поджав ноги, свернулась клубочком.

Пробежали по клавишам пальцы Ленусика, рассыпалось, заметалось по комнате верткое стаккато, дразня и насмехаясь, догоняя и уворачиваясь от неведомого, одной лишь девушке внятного преследования. Такого конкретного, что учительница покачала головой и слабая понимающая улыбка тронула тонкий рот.

Пренебрегая запретом, предательница-память высветила лицо Александра Людвиговича. Застонала Наталья Арсеньевна, а мелодия песни Сольвейг выпроводила вдруг прорвавшуюся боль, и качнулась в проеме распахнутой двери его коренастая фигура. Загалдели недоуменно ученики, вспыхнула смущенно Наташа, а он хохотнул, как камешки во рту перекатил, встал рядом с Наташей за ее учительский стол и пророкотал густым басом: «Здравствуйте, дети».

«Здра-а-асть», — прокатилось в ответ. «Любите учителку свою?» — «Лю-ю-бим-бим», — отозвалось незамедлительно вразнобой. «Правильно делаете, что любите. Такую разве можно не любить? А что, если отправить ее в Петербург учиться, в университет?! Как считаете, птенцы? Голова уж больно светлая у вашей учителки, пусть знаний поднаберется».

«А к нам не вернется?» — пискнул чей-то голосок. И подхватили встревоженно в десятки голосов: «Не вернется? Нет? Не вернется?»

Вернулась… Обессиленная тифом, с круглой бритой головой, снова вошла в свою избу-школу, в свой храм, перед которым крестьянские дети, проходя стороной, степенно снимали шапки и, прижав руки к животу, благоговейно кланялись… Ее ученики. Где они? Разбрелись кто куда по белу свету.

Наталья Арсеньевна зябко повела плечами, снова услышала дружное: «Лю-ю-бим-бим».

И потом, когда никто уж не мешал им в опустевшем классе:

— Зачем ты так? Какой университет? А деньги? А мама как? Боже мой, совсем ты мне голову заморочил. И почему при детях?

Александр вытащил из кармана толстый конверт и провозгласил торжественно:

— Итак, сударыня, отныне вы супруга адвоката с приличным окладом. Я принят на службу в город Новопавловск, куда прошу вас последовать за мной сразу после окончания учебного года. Учение ваше университетское финансирую!

А потом их последние деревенские вечера с прощальными, предзакатными бликами солнца на лицах, обращенных в будущее. Впереди была долгая жизнь.

С волнением переступает Наташа порог своей новопавловской квартиры. Неужели она хозяйка этого нарядного, изысканного дома? Мебель красного дерева, может быть, чуть тяжеловата, но зато подобрана с большим вкусом, обита материалом бордового цвета. Полы натерты до блеска, до сияния. Тяжелые гардины на окнах, под цвет мебельной обивки, оттягиваются к полу золотистыми кистями. А вот и ее, Наташина, комната! Здесь мебель воздушная, легкая, с гнутыми спинками. Бюро для бумаг. Вместительный письменный стол, книжный шкаф с пока еще пустующими полками. И всюду вазы с цветами.

Наташа даже не дышит от восторга.

— Неужели это все ты сам?

— Частично. Сонечка помогла. Она прелестное существо!

Наташа благодарно улыбается мужу, обнимая черноглазую Сонечку, дочь папиного брата, всю жизнь прожившего в Новопавловске. Теперь Сонечка сирота. Но ничего, ей будет легче с их переездом.

— Я не привыкла к такой роскоши, — шевелятся Наташины губы чуть слышно.

Александр снимает дорожную шляпку с Наташиной головы, гладит по волосам, плечам, целует глаза, губы, щеки. Потом спохватывается:

— Ах, да, Наташенька, тебе же ванна приготовлена. Ты должна отдохнуть с дороги, помыться.

Переодевшись в простенький халатик, сшитый мамиными руками, переступает Наташа порог ванной и застывает в изумлении.

По поверхности воды кружат лепестки голубых роз. Их такое множество, что воды не видно, — и лишь алмазными слезами поблескивают прозрачные капли в углублении изогнутых лепестков. Какое-то время Наташа неподвижно сидит на краю ванны… «Мама не видит…» — мелькает в голове.

Со счастливым вздохом она ложится в ванну. А лепестки кружатся, растекаются, вновь занимая всю поверхность воды, щекоча Наташину шею, погружая ее в душистое облако. Наташину полудрему нарушает стук в дверь. В руках Александра огромное пушистое полотенце, тоже голубое.

«Я тяжелая», — расслабленно шепчет Наташа, а он, сильно и бережно прижимая к груди ее, запеленутую в махровое полотенце, так же шепотом отвечает: «Ты невесомая, ты самая отрадная ноша…»

Опадают с Наташиных волос голубые лепестки, редким нежным пунктиром устилают полы комнат, как бы обозначая их недолгое счастье.

Воцарившаяся в доме тишина вернула Наталью Арсеньевну к тетрадкам. Сделав машинально несколько пометок красным карандашом, учительница вновь откинулась в кресле. Из комнаты Ленусика просачивалась напряженная тишина. Наталья Арсеньевна легонько постучала в дверь. Приглашения не последовало. Наталья Арсеньевна приоткрыла дверь. Откинутая крышка рояля обнажала ряд ощерившихся белых клавиш. Раскиданные по комнате ноты создавали ощущение беспорядка и как бы свидетельствовали о том, что творилось в душе Ленусика.

Девушка лежала поперек кровати, стиснув голову подушкой. Наталья Арсеньевна тронула ее за плечо. Ленусик резко бросила подушку, села, скрестив на груди руки.

— Я стучала — ты не слышала, — не торопясь пояснила Наталья Арсеньевна.

Ленусик молча тряхнула головой, спутавшиеся кудряшки упали на глаза.

Наталья Арсеньевна заправила упавшие на лицо пряди за уши девушке и задумчиво проговорила:

— У тебя большой талант, Ленусик. Замечательно ты играешь. Даже я беззащитна перед твоей музыкой. Вся жизнь прокрутилась под ее звуки. Я не позволяю себе вспоминать, но твоя музыка оказалась сильней. Я сдалась. Тебе непременно надо ехать в Москву, в консерваторию. Нельзя такой дар похоронить, это преступление и, извини, неумно. Может быть, тебе неприятно возвращаться к нашему разговору, но, ей-богу, я не могу не настаивать на этом.

Ленусик тяжело вздохнула, глаза ее мрачно блеснули…

— Мамуленька, я же сказала, без вас никуда не поеду. — Голос ее звучал упрямо и капризно.

— Ну, погоди, давай хорошенько все обсудим. Я не собираюсь вторгаться в твою личную жизнь, но, насколько я понимаю, ваши отношения с Вадимом заслуживают уважения, и мне он нравится. Есть в нем достоинство и ум. Тебя он обожает… Не кори меня, я без твоего на то разрешения разговаривала с ним вчера. Он тоже видит в тебе талант и считает, что надо ехать в Москву. Что касается меня… Ты же знаешь, как я приросла к этому месту. Здесь похоронены мама и Александр Людвигович. Здесь Соня с Женечкой, которым я нужна. А школа? Я так люблю свой класс, своих учеников. Мне их вести еще целых три года. Да и для директора мой уход, честно говоря, был бы просто ударом. Понимаешь, Ленусенька… Поздно мне начинать новую жизнь.

Ленусик слушала Наталью Арсеньевну молча, лишь над напружинившимся лбом подрагивали кудряшки.

— Я все понимаю, но я действительно не смогу без вас. — Голос ее задрожал от жалости к себе, и она порывистым движением обхватила шею ненаглядной мамуленьки. Наталья Арсеньевна была растрогана и взволнована не меньше Ленусика. А та не могла остановиться: — Я очень люблю Вадима, но это все не сравнимо с тем, как люблю вас. Это другое совсем… Мне приятно ощущать, как он меня любит, нравится, что он каждый день дарит мне цветы, покупает на последние деньги подарки… Я люблю свою уверенность в нем, в его чувстве. Но это совсем не то. Ради вас я готова умереть. Так как же я могу оставить вас? Я понимаю, что музыка — это моя жизнь, я так мечтала всегда попасть в Москву, в консерваторию. Но где мы сможем там жить с Вадимом? В огромном чужом городе… Он сам студент, у него нет ни денег, ничего. Жить впроголодь я не собираюсь. Зачем мне это?

Наталья Арсеньевна с трудом вникала в смысл услышанного.

— Ну, ну, не надо так. Мы больше не будем сейчас говорить об этом. Успокойся, девочка моя… Вечером придет Вадим, и мы все решим тихо, мирно, без слез.

Вечером, еще до прихода жениха, забежал на огонек директор школы. Энергичный, с громоподобным голосом, он растирал широкими ладонями застывшие уши и требовал чаю с вареньем. Они пили чай с Натальей Арсеньевной… Ленусик из своей комнаты слышала их неспешную беседу. Поделилась учительница своими сомнениями с коллегой, тот возмущенно всплеснул руками — начались укоры, увещевания, заверения, что в случае ухода Натальи Арсеньевны развалится школа, рухнет все, что создано совместно за долгие годы.

— Ну, удивили, уважаемая коллега, ну, учудили. Надо же, а?! Да ни за что не отпустим. В карцер, на хлеб и воду за одни мысли такие. Поклянитесь страшной клятвой, что сию минуту все планы крамольные — из головы вон. Ешьте землю из горшка со своей обожаемой китайской розой!

Ленусик застыла у двери, вцепившись в ручку побелевшими пальцами. Услышав ответ Натальи Арсеньевны, она с тихим стоном села на пол. Злые, бессильные слезы заливали лицо.

В тот вечер, как нарочно, не пришел Вадим, и Наталья Арсеньевна не стала беспокоить Ленусика. «Спит, наверное», — подумала она, постояв за дверью.

Утром Ленусик не вышла к завтраку, и встревоженная учительница обнаружила ее без сознания. Возле кровати валялась упаковка от таблеток со снотворным.

Ленусик хотела умереть. Но ей была суждена долгая жизнь. Выходив девушку, Наталья Арсеньевна подала заявление об уходе. И в начале лета они перебрались в Москву».

…Я захлопнула тетрадку. Как бы хотелось взглянуть, какое место предназначено в общем рисунке ковра ниточке Ленусика! И еще бы хоть одним глазком глянуть на изнанку. «А на свою ниточку не желательно глянуть, уважаемая Александра Андреевна?» — шепнул откуда-то изнутри подначивающий голосок. Я отрицательно помотала головой. Покачала в руках толстую тетрадку, как будто прикидывая вес. Странно, что уже исчеркала последнюю страничку. Тетрадка исписана, а такая вроде бы толстенная!..

— Саша, ужинать! — крикнула из кухни мама.

Я отправилась на кухню.

— Занималась, Шуренок? — Из-за «Вечерки» вынырнуло папино лицо.

Я кивнула.

— Молодец, доченька. Кстати, звонили по моей просьбе декану, так что главное зависит теперь от твоей подготовленности.

Я, вяло пожевав кусочек хлеба, сказала:

— Только я, наверное, будут сдавать экзамены не в университет.

Вилка из маминой руки спилотировала прямо на распластанную «Вечерку».

— Та-ак, приехали. Нет, ты знаешь, Андрей, я все-таки права. Дочь наша действительно не в своем уме. Объясни, пожалуйста, что это еще за номера.

— Во-первых, я абсолютно в своем уме. А во-вторых, никакие это не номера… — Я вдруг почувствовала жуткую усталость, даже глаза зажмурились, и я смотрела на своих родителей через узкие щелочки.

— Андрей, ты видишь, она даже говорить с нами не желает. То не спит ночами, все строчит что-то, а то за столом засыпает.

Разлепив пальцами веки, я с чувством прочла:

class="poem">

А между тем отшельник в темной келье

Здесь на тебя донос ужасный пишет,

И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдешь от божьего суда.