Гранат и Омела (СИ) [Даяна Морган] (fb2) читать онлайн

Гранат и Омела

Глава 1

— На что ты готов ради веры, мой мальчик? — Падре смотрел на него с выражением благоговения, сквозь которое прорвалось плохо скрываемое нетерпение. — Дамиан, в чем дело?

Он почувствовал, как у него защипало в глазах, как горячий щекочущий на морозе след протянулся по щеке. Что-то капнуло ему на ладонь.

— На все, Падре, — ответил Дамиан, борясь с дрожащими замерзшими губами и окоченевшими пальцами.

Он с трудом разжал их и бросил факел в очистительный костер своей матери.

* * *

Мороз ужалил его заслезившиеся глаза, а ветер наградил несколькими ледяными пощечинами. Лошадь под Дамианом переступила с ноги на ногу, и он моргнул, вернувшись мыслями к настоящему и замешкался, разглядывая суматоху: черные рясы мелькали по фоне первого снега, зажженные факелы шипели и плевались огненными искрами, запряженные кони всхрапывали, тяжелые цепи гремели, металлическая клетка лязгнула, словно заскулившая собака, получившая хорошую трепку.

Спешившись, Дамиан передал повод в руки подбежавшего щуплого конюшего мальчика и оглянулся в поисках старосты деревни. Того как раз выволокли из дальней хижины — вырывающегося и бранившегося на всю улицу. Домашний халат распахнулся, обнажив волосатое пузо и скукожившийся от холода отросток. Босые ноги раскраснелись, оставляя на снегу длинные полосы следов: будто свинью на убой тащили.

— Отпустите, лилитские псы! — верещал он угрожающе, брызгая слюной. — Куда вы меня ведете⁈

Деревня всполошилась: из дверных проемов повысыпали дети, за ними стали высовываться из окон мамаши в ночных чепчиках. Когда старосту дотащили до Дамиана и швырнули ему в ноги, деревенское мужичье продрало глаза от вечерних попоек и сгрудилось кольцом вокруг незваных гостей.

— Да вы знаете, кто я такой⁈ — староста попытался гордо встать, но тяжелый сапог конвоира двинул его в спину, и жирдяй снова завалился в снег.

— Разумеется, я знаю. — Дамиан завел руки назад, подражая беспристрастной позе своего наставника, и продолжил. — Неужели вы думаете, что мы имеем привычку вытаскивать из постелей шлюх всех без разбора?

— Да как вы смеете! — взревел староста. — Вы меня с кем-то спутали! Я чту законы Князя мира сего! Вы, храмовники, совсем из ума выжили!

Дамиану даже не пришлось открывать рта — сапог стража вновь прилетел ровнехонько по печени. Староста взвизгнул и скрючился, обнимая себя руками. Из его рта вырывалось сердитое шипение. Дамиан обвел взглядом деревенских жителей. Мужики, кто с похмелья, кто — пьяные вдрызг, нахохлились, точно индюки, хмурились и зажимали кулаки. Он с легкостью читал по их лицам: старост по обыкновению не жалуют, но своих в обиду пришлым не дают. Коли набедокурил — так и пусть ответ держит перед своими. Гневный ропот рождался в круге, как злобный рык — в пасти ощерившегося пса. Да только не по зубам им был храмовый волк.

— Люди должны вести себя так, чтобы их отношения не требовали вмешательства короля и Храма. — Вместе со словами в морозный вечерний воздух взвился пар. — К вам на проверку был отправлен инквизитор Традоло — он пропал вместе с сопровождающими. Мы прибыли сюда по приказу господина нашего, короля Горлойса, и Падре Сервуса, дабы исполнить их волю — отыскать следы и расследовать преступление.

Дамиан заметил, что воинственности в поведении деревенских поубавилось — они стали переглядываться, волнение и испуг плескались во взглядах, страх зажимал их губы. Любопытные дети перестали вжиматься носами в окна, видимо, были утянуты матерями вглубь домов.

— Если вы знаете, что с ними стало — говорите и снимите вину с головы вашего старосты.

Тишина. Только фыркали лошади, тряслась металлическая сбруя да щелкали на резком ветру плащи.

— Ясно. Старосту — на допрос, Храмовники займут его дом. — Распорядился Дамиан, напряженно вглядываясь в публику.

Под ложечкой засосало, он ждал, что мужики воспротивятся, разжал руки и уже тянулся пальцами к рукояти кинжала. Он был готов к драке даже тогда, когда старосту подняли и потащили к клетке — посидит, померзнет, подумает над тем, как давать правильные ответы. Но вид обреченного на храмовое судилище человека не топит сердца и не закаляет волю защищать, нет. Это Дамиан знал очень хорошо. Никто не хочет оказаться на месте старосты — а первый, кто рванет на выручку, определенно окажется там же. Никто не желает быть первым. Поняв, что очередная деревня только подтверждает его предположения, Дамиан расслабил пальцы. Мужики спешно расходились, занавески на окнах плотно задергивались.

— Я приказал перенести твои вещи внутрь и обыскать дома, не дожидаясь утра. За деревней возле могильника наши нашли обрывок сгоревшей белой тряпки. Пока говорить трудно, но даже это можно вынести на суд, как доказательство. Ставлю пинту сидра, что староста замешан в продаже зерен. Как пить дать, Традоло нашел в его бумажках признаки подпольных сделок. Отчекрыжим голову старосте — и дело с концом.

Дамиан искоса посмотрел на своего подручного — капитана Вареса. Тот привычным отточенным жестом закрутил усы наверх, словно этим движением ставил на кон не только пинту сидра, но и собственное достоинство.

— Здесь пропали семеро Храмовников, Варес. Даже всей ватагой напади — от них осталось бы больше, чем лоскут белой ткани. Думаешь, деревенщины на такое способны?

— Да всех их тут Лилит веревочкой связала, — пожал он могучими плечами.

— Здесь наверняка будет гранатовый след, но надо понять, что произошло. У нас за последние полгода пропали три отряда.

— Так то когда было. Да и разобрались уже. Одних в ночи задрали волки или бешеные псы, вторые заплутали и утонули в болоте. Я видел место — там не было нападения.

— Или мы чего-то не знаем, — хмуро сказал Дамиан и добавил. — Пусть наши не болтают. Я пройдусь пока.

— Я прослежу, чтобы ребята держали морды на замке. — Варес кивнул и, отдав честь, ушел исполнять распоряжение, поскрипывая сапогами по снегу.

Дамиан окинул площадь пристальным взглядом, пытаясь отыскать признаки чего-то необычного. Затем поправил плащ и отправился изучать деревню, готовящуюся ко сну. Продуваемые неистовыми порывами ветра улицы обвивали здания крысиными хвостами, пересекались и сливались, будто желали превратиться в крысиного короля. Дамиан шагал вперед не с какой-то определенной целью, а скорее повинуясь внутренней чуйке. Заглядывал в окна хижин, тянул носом воздух, несший разряженный аромат приближавшегося снежного бурана и хлева, присматривался к реакции собак и скота.

Пошел снег — зима охотно показывала морозные зубы.

Дамиан обошел деревню четырежды: за сына, отца, короля и Князя мира. На каждом перекрестке оставил пучок священной белой омелы — защита от злых чар, колдовства и гневливых неупокоенных духов. Возможно, думал он, Варес прав, и пропажи трех отрядов не связаны между собой, а он зря волнуется. Да только что-то здесь было не так. Три отряда Храмовников, вооруженные железом, благословением омелы да божьим словом, пропали без вести, не оставив после себя ни тел, ни одежды, ни следов борьбы. Глубоко задумавшись, Дамиан замер, сидя на корточках и теребя руками только что опущенную на землю ветвь омелы. И вряд ли бы заметил шмыгнувший в сгустившихся сумерках силуэт, если бы об его ногу не захотел обтереться назойливый кот, требующий ласки. Отогнав хвостатого, Дамиан вскинул голову и заметил колыхнувшуюся тень. Она пробралась вдоль забора, ограждавшего деревню от диких животных и незваных гостей. Спешно скинув с себя белоснежную котту без рукавов, которая могла его выдать в темноте, он прокрался следом за беглецом. Пригнувшись, словно полосатая камышовая кошка на охоте, Дамиан увидел, как человек сдвинул доску в штакетнике и выскользнул по ту сторону забора.

Крадучись, Дамиан попытался пролезть следом, но быстро понял, что скорее намертво застрянет в своей кольчуге. Он мог бы и перепрыгнуть штакетник, но боялся упасть и сломать его, тем самым спугнув преследуемого беглеца, которому явно было что скрывать. Смирившись, что скорость сейчас важнее безопасности, он стащил кольчугу и смог протиснуться между досками.

Выбравшись по ту сторону, Дамиан почти наощупь спустился с пригорка — света от факелов едва хватало. Он остановился от звука хлюпающих по воде сапог, забредя в камышовые заросли и едва не провалившись по колено. Вода под ногами казалась черным стеклом и отражала небо, как солью, присыпанное звездами.

— Ладно, — выдохнул он пар изо рта и, поежившись от холода, вытащил из правого уха серьгу «санграл». Зацепив небольшой рычажок, он вскрыл ее и капнул в рот жидкость. Горькая сладость разлилась по языку. — Я несу имя свое, как кинжал, который пронзает тьму и чары и оставляет на зле жгучие отметины божественного пламени. Я, Дамиан Баргаст, призываю твое благословение, Князь мир сего. Снизойди к рабу своему и проложи путь ко злу.

Волна дурноты прокатилась по телу, затерявшись в волосах и впитавшись в пальцы на ногах. Глаза защипало, будто в них воткнулись тысячи осколков, но ночь постепенно из черной стала серой. Дамиан теперь различал отдельные снежинки, падающие с неба, и четкие следы на мокрой земле. Он встал на ближайший след — его ступня как будто приросла к земле. Затем поставил свободную ногу вперед на следующий след, и пошел вперед, внезапно начав прихрамывать. Дамиан знал — попытайся он сейчас сойти со следа, лишь зазря потратит силы и выдохнется. Князь не любил шутников и баловников — его дары должно использовать серьезно. Святая вода была крайне редка и доставалась лишь инквизиторам, отправленным по делам Храма. Она могла исцелить, прибавить истощенному телу сил, а при удвоенной порции — даровала княжево благословение. Храмовники так и называли этот дар — «встать на след». Инквизитор, испивший благословения, становился послушной ищейкой Князя — на их коттах потому и скалился серый волк, символ инквизиторского сана.

Пока Дамиан шел по следу, снег усилился, кружевной завесой цепляясь к ресницам и запутываясь во взлохмаченных волосах.

Обойдя озеро — а теперь Дамиан точно видел, что это оно — по илистой почве, норовившей затянуть его ноги по колено, он резко остановился. Что-то было в воздухе: напряженное, мрачное, недоброе. Ветер выл, словно волк, вышедший на смертельный поединок. Он закручивал снег по спирали, цепляясь за штаны и рубаху Дамиана, раскачивал в бесноватой пляске голые ветви деревьев и гнул камышовые заросли до самой земли, а потом будто устал и исчез в небесной синеве. Снежный вихрь обессиленно осел на землю. Стало так тихо, что Дамиан покрылся мурашками от липкого ощущения страха и проглотил пробкой встрявший в горле ужас.

Ночь, мальчик мой, время Лилит и дочерей ее.

— Не бойся тьмы, Дамиан, — раздался тихий хриплый смех за его спиной.

Он развернулся. Вёльва застала его врасплох, значит и вести в драке будет она. Дамиан помнил наставления — ни за что не дай вёльве ударить первой. Они быстрее, умнее и хитрее любого человека. Но эта как будто и не спешила нападать. Она стояла напротив него и улыбалась.

— Не бойся, — повторила она с таким же лающим смехом. — Не бойся тьмы, Дамиан. Как она не боится костей твоей гниющей души, серой и жуткой. Она примет тебя, mi corazon.

«Мое сердце» — горло перехватил спазм — так Дамиана называла мать. Ровно до того дня, как он сдал ее инквизиции. И сам же бросил в ее костер факел. Костер, пламя которого преследовало его в ночных кошмарах до сих пор. И запах. Вонь дыма, горелого мяса, горечь омелы и сладость граната.

— Заткнись, вёльва! — рявкнул он, смыкая пальцы на рукояти меча. — Где мои люди?

Он надеялся вопреки здравому смыслу, что она приоткроет завесу над судьбой семи храмовников, хотя и знал, что отродья Лилит никогда не говорят правду. Ложь — вот и все, что можно выменять у вёльвы.

— Твои люди у твоих богов.

— Ты убила их.

— Нет, не я, — губы вёльвы растянулись в пугающей улыбке, больше напоминающей хищный оскал.

Дамиана как будто окатило ушатом холодной воды из озера. Он взмолился, чтобы это была кровь, его интуиция вопила убираться.

— Так ты все-таки боишься, трусишка. — Красная слюна потекла из уголка губ.

Да.

— Нет, — солгал он. — Сдавайся, вёльва. За убийство семерых храмовников тебя ждет отлучение от Храма и очищение через огонь.

Она расхохоталась, взмахнув руками, точно взлетающая птица. То был жест интимный, плавный — такими пользуются бархатные девушки в бархатных домах, зазывая прикоснуться к себе. Дамиан залюбовался им и выругался, когда не удалось приблизиться. Меч бесполезен против вёльвы на таком расстоянии. Дамиан почти даже порадовался, что ему попалась такая болтливая нечисть.

— Зачем мне твой храм! — Последнее слово она буквально выплюнула. Алая пена запузырилась на губах. — Если у меня есть ночь. Пугающая, успокаивающая, дарующая отдых. Ты знал, пес, что есть темнота любовников и темнота наемных убийц? Она для всех ее детей такая, какой ее хочет видеть взывающий. И я воззвала ее, чтобы покончить с тобой. Ты убил семь моих сестер, мясник, и ответишь за это перед ликом ночи.

Вёльва раскрыла сжатую в кулак ладонь — Дамиан ощутил, как по спине скатывается ледяной пот. Он чувствовал его даже на таком холоде. Его благословленное зрение позволило различить во мраке семь гранатовых зерен. Полураздавленных, пустивших сок, с почерневшими косточками, но зрелых — кроваво-красных.

— Как ты сохранила их?

— Князь благословил. — Вёльва ухмыльнулась.

— Вот уж сомневаюсь! — Дамиан рванул вперед прежде, чем выдохнул ответ.

В два прыжка он настиг ее и замахнулся — и в этот удар вложил всю свою силу и страх. Лезвие уже оцарапало ее кожу, пустив первую кровь, но вёльва извернулась — ее тело, казалось, напрочь лишилось костей. Она танцуючи отскочила, вскинула узловатые пальцы, шевельнула ими, и Дамиан оступился. Рухнул, как подкошенный, на колени и схватился за грудь. Острый, невыносимый яд вгрызся в него, терзал его вены едкой кислотой. Дамиан судорожно втянул воздух и сумел лишь просипеть от боли.

— Сладкий, сладкий mi corazon! — Вёльва приблизилась. Ее пальцы застыли, скрюченные в напряжении — его сердце в ее руках. — Я знавала твою мать, Евелессу. Она была одной из лучших, щенок. Ушла, оставила ковен, чтобы вырастить тебя, пиявку.

Низкое мурчание ее голоса вибрировало через все его тело, но ни пошевелиться, ни глубоко вдохнуть Дамиан не мог — сердце корчилось в агонии. И единственное, о чем он мечтал — побыстрее умереть. Но вёльва, похоже, хотела напоследок поиздеваться над ним. Она вскинула указательный палец, и Дамиана подтянуло вверх — ему пришлось подняться, иначе плечи просто вывернуло бы из суставов. Он клацнул зубами, пытаясь удержать в себе крик боли, но укусился за язык. Во рту расцвел металлический привкус.

— Убей. Уже, — процедил он на выдохе.

— Ну как же. Вот так просто? И совсем не поговорим, малыш?

— Не о чем. Разговаривать. — Дамиан чувствовал, как немеют плечи. — Ты. Все. Равно. Солжешь.

— Ты думаешь, я сказала бы тебе хоть слово неправды? — вёльва негодующе покачала головой. — Твоих людей действительно убила не я, мясник. Не дети ночи начали эту войну и не мы в ней убиваем.

— Семь человек, — слабо выдавил Дамиан. — По-твоему… это… не убийство?

Вёльва пожала плечами.

— Мы лишь защищаемся. Но к убийству твоих пиявок я не имею отношения. Я жила в этой деревне тринадцать лет, мясник. Помогала этим деревенщинам все эти годы. Лечила, зашивала, принимала роды, спасала от заражений и отгоняла нечистых духов. Я спасала их! А твои храмовники…

Арбалетный болт сбил ее с ног. Пальцы, которые она держала безупречно стабильно, расслабились. Она захрипела, корчась от боли на земле.

Когда веревки ее чар упали на землю, Дамиану понадобился всего один удар. Грудь налилась пустотой в том месте, где несколько мгновений под кожей копошились черви боли, и он занес руки для удара.

— Не я их убила, а Традоло. И’лисса амок. Он разорвал их. — Кровавая пена на ее губах запузырилась.

Меч вошел легко, как нож — сквозь растопленное масло, и скрежетнул, задев позвоночник.

— Ложь.

И пока Варес бежал к нему с пригорка, Дамиан выдернул меч и распрямился. Плечи нещадно ныли. Он не заметил, когда ночь стала таять. Сдвинув брови, он посмотрел на солнце — а точнее, на едва различимый пурпурный мазок над восточным горизонтом, где оно вскоре собиралось появиться.

— Твою мать, Баргаст. Ты в порядке?

— Да. Надо соорудить костер и спалить ее останки.

Варес закинул арбалет на плечо и оглядел тело мертвой вёльвы, цокнув языком.

— Я чуть не промазал. Думал, что снесу тебе полбашки.

— Подумаешь, одним шрамом больше, — Дамиан криво ухмыльнулся, хотя его сердце все еще дико колотилось.

— Не хотелось бы портить твою бархатную морду. Это и так самое ценное, что у тебя есть. Кроме того, твоему брату ты нужен хотя бы затем, чтобы сдерживать его непомерное самолюбие.

— Ты знаешь, что я не угроза его самолюбию. Как ты понял, где я?

Варес вытащил из-за пазухи запечатанное письмо.

— Гонец на взмыленном коне. Гнал, что сама Лилит. Чуть не сбил с ног. Сказал, что это от епископа.

Дамиан хотел повторить свой вопрос, но все же отвлекся, взял протянутое письмо, оставив на пергаменте кровавые отпечатки, и взломал печать с оскалившейся волчьей мордой. Взгляд пробежал по нескольким коротким строчкам: буква к букве, как храмовые мальчишки в хоре.

— Отдых? — с надеждой осклабился Варес, хотя они оба понимали, что взмыленная лошадь не принесет гонца с письмом о долгожданной отлучке.

— Нас вызывают в Лацио по делам Храма и короля, — фыркнул Дамиан, но тут же посерьезнел, глядя на бездыханное тело. — Мне надо смыть с себя остатки ее порчи.

Глава 2

Модранит всегда пах для Авалон кислым сидром и пряной гвоздикой. На полях разжигали костры, дым от которых лизал низкие облака. Алтарь ломился от вязаных охапок пшеницы, посыпанных мукой, преющих на зимнем солнце яблок, остролиста и вилицы. Яблоки символизировали солнце, ветви растений — бессмертие, пшеница — урожай, а мука — успех.

В первый вечер Модранита мужчины притаскивали срубленный Дуб. День и ночь они споро очищали ствол от ветвей. Ободранная кора делилась напополам между кожевниками и ведуньями — она одинаково была полезна при дублении кожи и приготовлении отваров. И пока ветви сплетались и укладывались женщинами в трон, детвора копошилась в поисках дубовых сережек и желудей, из которых позже готовился праздничный напиток. «Много желудей — к строгой зиме», — любила повторять Владычица Слез, затем возводила очи горе и вздыхала, оглядывая подступающие обглоданные засухой поля.

Авалон и сама помнила кураж и дух соперничества, который охватывал ее в период Модранита. Она расталкивала локтями зазевавшихся друзей, ловкими быстрыми пальцами ощупывала, как юркая воровка, пушистые дубовые лапы и закидывала в передник найденные трофеи. Оставив позади соперников, девочка неслась, сломя голову, по замерзшей земле, перескакивая кочки и ломая первый тонкий лед на лужицах, к Владычице Слез. Старуха, ее бабушка, ласково трепала ее по голове, взлохмачивая и без того спутанные черные космы, наспех сплетенные в косу, и забирала добычу маленькой охотницы. Ее крючковатые, сухие пальцы умело отделяли от общей кучи крупные, спелые желуди зеленого цвета. Авалон влезала под руку и охотно трогала одобренные экземпляры, чтобы в следующий раз не приносить червивые — те продавливались от нажатия.

Как только отбор заканчивался, и Владычица Слез выкидывала червивые желуди в костер, Авалон со всех ног бежала к ручью набрать воды. Сгибаясь под тяжестью наполненного ведра, она мелко перебирала ногами, стараясь не упасть. Вместе с бабушкой Авалон промывала желуди в ведре, высушивала их и кидала в пепел. Яркий отсвет огня играл на лице Авалон, пока она, подперев ладонями подбородок, следила за языками пламени, таявшими в сумеречном воздухе. Нагревшись и чувствуя себя печеным яблоком, кожица которого вот-вот лопнет и начнет сочиться медовым соком, Авалон по знаку Владычицы Слез доставала из пепла подрумяненные плоды. Ойкая, она перекидывала их из руки в руку, обжигая кожу, и торопилась побыстрее скинуть их на стол. Отшелушив мякоть из скорлупок, бабушка давила желуди в ступке и что-то шептала под нос. Авалон сидела рядом, обхватив коленки, и вдыхала аромат, щуря глаза. Карамельный, приторный, оседающий невесомой сладостью на языке. Снова высушив желудевую пасту, старуха во второй раз растирала ее в ступке, превращая в порошок и закидывала в котелок с закипевшей водой.

Авалон удостаивалась права первой пробы. Довольная собой, она гордо вручала Владычице Слез свою кружку и пристально следила за тем, чтобы напитка налили до краев. Балансируя со своим драгоценное угощением, Авалон присаживалась у модранитского костра, в котором начинали сжигать дубовое полено. Грея руки о кружку, она победно сербала напиток. Первый глоток всегда обжигал язык и небо, а в желудке сворачивался огнедышащий дракон. Где-то на середине кружки Авалон начинала усердно дуть на напиток. Маленькие круги расходились по желудевой воде, и сладкий аромат вновь и вновь наполнял ноздри девочки.

Для Авалон это был лучший момент каждого Модранита: сидеть у главного костра в кругу взрослых, пока ее улюлюкающие сверстники носились как маленькие смерчи по поляне и сигали через огонь. Она чувствовала себя причастной к чему-то большему. К чему-то значимому, что вот-вот должно было произойти. Она чувствовала это внутри, чувствовала в покалывании пальцев. Из клочков разговоров, украдкой подслушанных, она, как и другие дети, знала, что все ожидали возрождения Дубового Короля, дарующего жизнь и согревающегося замерзшую землю. Он пробуждал жизнь в семенах, хранившихся в ее лоне всю следующую долгую зиму.

Авалон жаждала узреть его появление, но всех детей отправляли с веточкой остролиста, напутствием счастливой судьбы, по домам спать. Из года в год стайку обиженных и надутых детей сопровождало несколько взрослых, следя за тем, чтобы никто их них не прокрался на праздник. Уходя, Авалон слышала отголосок праздничного песнопения и видела отблеск главного костра — оранжевый свет вдруг вспыхивал красным и, казалось, поглощал все небо. Вот он, думала девочка, момент появления Дубового Короля. Думала и злилась. Злилась и думала, пока в голове крепла уверенность.

Когда ей исполнилось двенадцать и пришла первая лунная кровь прямо перед Модранитом, Авалон решила, что это знак. Первая кровь, как повторяла Владычица Вздохов, предвестник перехода во взрослую жизнь. А если взрослая жизнь, значит, и право остаться после отбоя детворы. Нетерпение сжигало Авалон с самого утра. Она лучилась радостью и тайной гордостью, когда оповестила Владычицу Вздохов о том, что ей необходимы ароматные тряпочки, которыми пользуются девушки. И встретив полный понимания взгляд, Авалон трактовала его, как немое подтверждение своих притязаний.

Пока мужчины дербанили ветви дуба, Авалон едва не приплясывала от перевозбуждения. Скоро перед ней откроется невиданный мир взрослой жизни. Она так упивалась своим предвкушением, что даже не подумала участвовать в поисках желудей — то ли ей дело, забава детей. Бабушка, если и заметила ее отсутствие впервые за столько лет в шеренге просителей желудевой воды, ничем не выдала своего удивления. Да и Авалон было все равно — ее мысли занимала только ночная часть праздника.

И вот наконец детей стали сгонять в группки, словно отбившихся овец. Каков же был ужас Авалон, когда взрослая соседка подошла к ней и велела отправляться спать. Ее, Авалон! Благословленную первой кровью в первый день Модранита! Авалон пыталась спорить, но галтливую сороку не переубедишь. «Нельзя, нельзя, нельзя» превратилось в воображении Авалон в назойливое щелканье клюва. Вспыхнув от гнева и чувства несправедливости, Авалон притворилась, что уходит вместе со всеми, но на подходе к дому шмыгнула в кусты и спряталась. Дождавшись, пока соседка пройдет обратно по той же тропинке от деревни к поляне, Авалон последовала за ней.

Уже притаившись в зарослях недалеко от костра, Авалон увидела вспыхнувшее алым пламя. Одно мгновение оно сияло чистым, теплым оранжевым светом, секундой позже — злые красные вихри взметнулись ввысь, потрескивая, точно в костер подбросили мокрое полено.

С другого конца образованного священного кольца, знаменующего непрерывность жизни, кто-то вышел в самый центр. Авалон пришлось покинуть свое отдаленное укромное местечко, чтобы рассмотреть человека вблизи. Она ползком перебралась к бревну, к которому прислонили охапки пшеницы, и выглянула из своего укрытия.

Круг был образован вокруг алтаря. Перед ним стояла девушка — Авалон видела ее со спины — кожа бледная, словно молоко с растопленным маслом, кудри — светло-русые, цвета молодого крыжовникового вина, вдоль позвоночника рассыпались веснушки. Такие же, наверняка, были на ее лице. Облаченная в полупрозрачное белое льняное платье, она не двигалась. Только ветер играл с кончиками ее волос.

Авалон затаила дыхание, когда из людского кольца отделились две женщины. Ее бабушка, Владычица Слез, крепкая и иссушенная, как старый корень, обветренная и морщинистая, вся в бородавках, и Владычица Вздохов, женщина средних лет, дородная, с тяжелой поступью и повелительными жестами. Старуха и Мать привечали Деву — Владычицу Тьмы.

Сердце Авалон затрепетало, точно воробей, попавший в силки. Вот оно! Вот, ради чего она ждала столько лет! То, чего ее хотели лишить. Самый важный и значимый момент в жизни всей деревни. Она ведь заслужила стоять там, бок о бок с другими женщинами и мужчинами и вплетать свой голос в песню Модранита о возрождении жизни.

Авалон боялась лишний раз моргнуть и неотрывно следила за тем, как Мать снимает с Девы платье, оставляя ту в первозданном виде. Девушка, поежившись, развернулась, и даже Авалон из своего укрытия заметила невесомое движение рук, которыми Дева хотела прикрыть свою груди, размером со спелые груши. Фиолетовые соски затвердели, а кожа покрылась мурашками от холода. Старуха ласково перебирала светлые волосы будущей Владычицы Тьмы и вплетала в них цветки граната. Алые бутоны напоминали кляксы крови на белой скатерти.

Песнопение внезапно прекратилось. В животе Авалон от страха образовался ледяной ком. Она притихла, как мышь в кладовой, боясь, что чем-то себя выдала. Стараясь даже дышать через раз, девочка припала к земле и раздвинула сноп пшеницы. Сухие стебли кололи пальцы, но это не помешало Авалон высунуть любопытный нос. К счастью, оказалось, что ее никто пока не обнаружил. Песня смолкла, потому что на поляне появился мужчина. Авалон не могла узнать его из-за ажурной дубовой маски некого лесного чудища.

Сгорбленная Старуха пошла ему навстречу. Передвигалась она мелкими, шаркающими шажками, но мужчина, Дубовый Король, терпеливо ждал, держа в руках плоды граната. Передав их подошедшей Владычице Слез, он на шаг отступил и элегантно поклонился, несмотря на плотное телосложение.

Старуха кивнула и жестом пригласила следовать за собой.

Пока они шли, Авалон все более явно ощущала пустоту, как будто бездна разверзлась у нее внутри, и чем сильнее сгущалась ночь и ближе подходил к Деве мужчина, тем глубже становился животный страх. Она не знала, откуда он взялся, и почему эта маска так похожая на Лесовика вызывает в ней тревожность и зуд меж лопаток. Горло высохло, как земля в иссушенном пруде, а в легкие будто натолкали сырого песка.

Старуха передала Матери один из гранатов, и обе разломили их пальцами. Хруст спелой шкурки Авалон слышала так явно, будто это она сейчас погрузила свои пальцы в плод и раздавила зерна. Владычица Тьмы качалась в объятиях своих соратниц, как пьяная, пока они рисовали на ее теле узоры красным соком и кормили ее зернами.

В кромешной тишине, прерываемой лишь собственным сиплым дыханием, Авалон едва не вскрикнула, когда поднялся ветер, и листья заметались, точно потревоженные души. Она вскинула голову, а когда обратила взгляд обратно на поляну, едва не задохнулась от ужаса.

Там, на алтаре, освещенным бордовым светом костра, голый мужчина в маске Дубового Короля прижимал к холодному камню хрупкое девичье тело. Его движения, рваные и быстрые, и ее взгляд, устремленный в небо. Алая кровь, размазанная по камню и бедрам, и раздавленные половинки граната. Песнопения возобновились, как только Дубовый Король неуклюже поднялся на колени и вытащил из Девы мужское достоинство, напоминающее склизкую миногу.

Покачнувшись, он схватил с алтаря деревянную кружку и опрокинул половину содержимого себе в рот, второй ополоснул курчавые волосы ниже живота. Из-под маски раздался его зычный голос, от звука которого Авалон почувствовала себя пустой, точно выдолбленная тыква на Самайн. Перед тем, как исчезнуть с Модранита, Авалон бросила последний взгляд на Владычицу Тьмы — та так и осталась лежать на спине, застывшая и прямая, как кочерга, все еще неотрывно глядя в небо.

Авалон выдохнула сквозь стиснутые зубы и помчалась по протоптанной дорожке к дому, а сердце бежало впереди нее.

От своего сердца ей не удалось сбежать в тринадцать. Триумвират собрал всех девочек, у которых за последний год пришла лунная кровь, и вложил каждой по три гранатовых зернышка. Взрослая жизнь наконец-то позвала Авалон, но она не хотела отвечать, поэтому попыталась улизнуть с ритуала. Она даже не знала, что ее там ждет, но что бы это ни было, оно наверняка привело бы ее туда же, куда привело Владычицу Тьмы — на алтарь под тушу Дубового Короля.

Авалон поймали. И заставили, как и остальных девочек, пройти ритуал. Владычица Вздохов едва не разодрала Авалон рот, пока пыталась проверить, проглотила ли она гранатовые зерна. Цапнув Мать за пальцы, Авалон получила по лицу пощечину, — на щеке до сих пор виднелся тонкий шрам от кольца — и ее голову мотнуло в сторону. Подавившись зернами и прокусив до крови щеку, она вскинула возмущенный взгляд на Владычицу Вздохов. На лице женщины расцвело довольное выражение человека, выигравшего спор еще до его начала. Авалон замешкалась, удивленная такой сменой настроения, как вдруг сладкий сок граната склеил ей рот. Волна жара выпила ее дыхание, а во рту поселился пыльный привкус жажды. Вместе с тем настроение самой Авалон поднялось — она совершенно точно забыла, почему хотела разругаться с Владычицей Вздохов и что такого страшного в ритуале Модранита — всего-то нужно потерпеть пару минут, дабы восславить возрождение Дубового Короля. Это ведь большая честь. Вслух она только рассмеялась и осела на землю, а ее смех множился радостным хихиканьем других девочек.

Когда Владычица Вздохов покровительственно ей улыбнулась, Авалон ощутила прилив благодарности.

Девочки продолжали смеяться, стоя в кругу, даже тогда, когда Авалон отвлеклась. Хихикая себе под нос, она опустила голову и посмотрела на ноги, прикрытые льняной белой юбкой. По ткани барабанили алые капли, впитывались и распускались багровым цветком. Дотронувшись к носу и отняв руку, Авалон с недоумением уставилась на свои окровавленные пальцы.

Смех раздирал ее горло.

Авалон почувствовала кровь на губах. Железный привкус — как будто она слизала кровь с разбитой коленки.

Горло запершило, и Авалон поняла, что это не от смеха, хотя и он ни на секунду не прекратился. Она хотела остановиться, но продолжала хохотать, кашляя и выблевывая на траву кровь.

— Сегодня очень важный день, девочки, — раздался вдохновленный голос Владычицы Вздохов. — Вы на пороге особого периода вашей женственности. С сегодняшнего дня те из вас, кто покажут себя достойными, будут учиться в Наравве у настоятельницы Эсме Меральды и познают древнюю женскую науку. Так что, дорогие мои, в ваших интересах не исторгать из себя зерна, иначе вы останетесь в этой деревне до скончания вашего века.

Авалон казалось, что слова Владычицы Вздохов камнями придавливают ее к земле. Один тяжелее другого. Ее завалит, и она умрет. Или того хуже — останется здесь и когда-то непременно попадет на алтарь.

Тошнота тут же подскочила к горлу, и Авалон едва сдержала первый рвотный позыв. Она ощутила во рту желчь. Кислую, сводившую спазмом горло и царапавшую корень языка, вызывая новый рвотный позыв. Рвота поднялась из глубины желудка, прожигая себе путь на поверхность — Авалон чувствовала горечь подступающей слюны.

Перед глазами всплыли курчавые волосы на лобке и склизкая минога, болтающаяся, точно дохлый червяк. И устремленный в небо пустой взгляд.

Холодный пот прошиб тело.

Авалон сжала челюсти до искрящейся в глазах боли и, дернувшись от омерзения, проглотила то, что уже готова была исторгнуть. Кислота, разъедающая ее горло, упала вниз тяжелым камнем. Размазав по щекам выступившие слезы, Авалон спешно вытерла кровь под носом и с трудом поднялась на ноги. Только сейчас она оглянулась и заметила, как много девочек рыдают над собственной блевотиной. В центре каждой лужи виднелись красные зерна граната.

— Опаздываешь, mi corazon, — раздалось сбоку.

Авалон открыла глаза, и воспоминания поблекли. Только горло першило от желчи.

— Бас, — она постаралась нежно улыбнуться. — Они уже злятся?

Басилио хитро хмыкнул и ущипнул струну мандолины. Нота взмыла вверх, теплая и звучная, зеркально чистая.

— Всего-то слегка в бешенстве, — он небрежно поклонился ей, расплывшись в широкой, почти демонической ухмылке. — Но ты не спеши. Обожаю смотреть, как мадам Монтре гневается.

— Ставлю гранатовый сок: когда я подойду, она снова сожмет зубы и покроется красными пятнами, — тревога Авалон притупилась, тошнота ушла, и она с удовольствием подставила лицо водной пыли.

Она стояла у маленького водопада, стекающего из трещины в скале в небольшой прозрачный пруд, в центре которого возвышалась статуя Триединой богини. Сам камень потрескался и раскрошился, белые пятна лишайника покрывали его, и водные розы оплели ее ноги, подбираясь к бедрам.

— А я о чем, — Бас приблизился и ехидно подмигнул подведенным глазом. Авалон залюбовалась его длинными ресницами, накрашенными сурьмой. — Переживаешь?

Интонация, с которой он это спросил, окончательно растопила сердце Авалон. Она улыбнулась, глядя на то, как закатный свет подсвечивает черные кудри Баса. Он был до отвратительного красив даже с жесткими тенями на лице. Воплощенный грех и сама подлость — так о нем шептались девушки в альковах. Когда он улыбался, а его тонкие пальцы перебирали струны мандолины, можно было забыть собственное имя. А однажды почувствовав естественный аромат Баса, невозможно было выкинуть его из памяти. Грушевое масло и нектариновые косточки, персиковая мякоть, смешанная со сладким абрикосовым бренди. К несчастью обитательниц Нараввы, девушки интересовались Басом, а Бас больше интересовался мужчинами.

— Каталина снова не спала…

Бас присел на ограждение из белого камня и извлек из мандолины укоризненный аккорд. Водная морось оросила древесину.

— Я не о Каталине спрашивал, а о тебе. — Их взгляды встретились, и Бас надменно фыркнул. — Думаешь горестями моей кузины залечить собственные кошмары?

— На ее плечах судьба всей Трастамары, Бас. Ее благополучие — моя забота.

— Ты ее фрейлина, а не сиделка. Кроме того, — он снова тронул струны, и они звонко отозвались на его легкое прикосновение, — мне кажется, бессонница Каталины скоро станет нашей меньшей проблемой.

— Ты что-то узнал? — встрепенулась Авалон и едва сдержалась, чтобы не выхватить мандолину из рук музыканта. — Говори же, ну!

Бас разжал гриф инструмента, но виртуозно удержал его в равновесии локтем другой руки. Рукава рубашки он закатал, видимо, пытаясь спастись от удушливой жары. Ветер не шевелил ветвей, а влажный тяжелый воздух будто окаменел, и его одежда липла к телу.

— Я кое-что подслушал вчера у Инессы…

Авалон поморщилась, ощутив, как накатывает волна вязкого холода. Само существование таких заведений, как у Инессы, ей виделось прямым доказательством того, что век каждой ведьмы недолог. По крайней мере, пока ей не прикажут родить.

— Ты опять наведывался в бархатный дом?

Бас одарил ее возмущенным закатыванием глаз.

— Вчера было людно, — подразнил он Авалон и, заметив ее искривленный в брезгливости рот, добавил со смехом. — Когда ты уже поймешь, что это нормально? Mi corazon, людям свойственно любить друг друга. Ну, и трахать тоже… последнее мне нравится куда больше…

— Лунный свет, Бас, прекрати!

Склизкая минога и устремленный к звездам взгляд.

Авалон в попытке успокоиться ухватилась за ткань своего платья. Роскошный шелк был тяжелым и холодил на жаре руку. Его складки выскальзывали из ее вспотевших пальцев, словно угри, пытавшиеся вырваться на свободу. Она с отвращением отбросила ткань и уставилась на собеседника:

— Так что ты узнал?

— Один из нижних на пике удовольствия признался, что шпионил в пользу Инира какое-то время. Там несколько месяцев назад стали пропадать охотники на ведьм. Целыми отрядами.

Авалон вскинула в недоумении бровь.

— И? Это же хорошо, — не найдя на лице Басилио радости, она уточнила. — Или нет?

— Как сказать, дорогуша, как сказать… — Он пожал плечами. — Трастамара вымирает. Это видит каждый, у кого глаза не в заднице. Говорят, между засушливыми сезонами вскоре вообще исчезнут периоды восстановления. Я случайно вызнал у одного из парнишек, которые поливают гранатовые плантации, что в этом году плоды дали только три дерева.

— Опять информация из бархатной кровати? — скептически спросила Авалон.

— Эй, это, между прочим, самое надежное место. Особенно, когда твой источник стонет под тобой и его удовольствие зависит от твоего…

— Все, Бас! Можешь не продолжать, я тебе верю! Только прекрати!

Губы Басилио растянулись в очередной нахальной ухмылке, а пальцы стали перебирать туго натянутые струны. Игривая мелодия сопровождала слова Авалон:

— И как это связано с исчезновениями охотников?

— Пока не имею ни малейшего понятия… в любом случае, это не к добру, mi corazon. У нас засуха и меньше возможностей к колдовству, у них меньше охотников… возможно, скоро нас ждет война, — последнее предложение он задумчиво прошептал, глядя на дно пруда.

В образовавшейся тишине слышался только звук разбивающегося о водную гладь водопада.

— Ладно, пойдем. Мадам Монтре уже достаточно подогрета, чтобы начать плеваться, — Бас хохотнул, ловко соскочил с ограждения и поманил ее за собой.

Авалон кивнула, но напоследок замерла на мгновение у ограждения, глядя на статую. Страх растекался по ее венам драконьим пламенем, живот сводило от боли, а горло перехватил спазм. Подавив желание сбежать, она последовала за своим спутником вниз по истертым ступеням алькасара. Каждый раз, когда она проходила тут по пути в Розовые Сады, задумывалась, сколько же ног здесь должно было пройти, чтобы так отполировать камни.

Чтобы срезать путь, Басилио поднялся на крепостную стену. Авалон нехотя спешила в своем несуразном одеянии за ним. Она путалась с непривычки в длинной ткани и раздражалась, задыхаясь от духоты. Она сквозь сандалии чувствовала жар нагретого белого камня и мечтала о глотке холодного крыжовникового вина.

На ее родине, должно быть, уже выпал снег. Но здесь, в Трастамаре, его не видели пару десятилетий. Вместо этого — угнетающая жара. Густой влажный воздух большую часть года покрывал улицы, словно мокрое шерстяное одеяло во время лихорадки. Весь город исходил потом и варился в тени. Единственным благословленным место во всей Трастамаре в такой период были Розовые Сады — где Авалон ждала ее судьба. Ее кошмар.

С крепостной стены открывался прекрасный вид. Точнее, прекрасным он был еще несколько лет назад, когда Авалон отправили сюда учиться. Здесь она познакомилась с Каталиной и стала ей опорой. Однако то время прошло, и ни Авалон, ни земля Трастамары не остались прежними. Внизу, под стенами, раскинулась засушливая долина, каменистая почва которой вся пошла трещинами под выжившими кустарниками и стройными деревьями. Дальше, ближе к горизонту, насколько хватало глаз, черные заплатки голой земли смешивались с бежевым песком, а небеса встречались с землей в непрерывной линии: плоской и невыразительной. Трастамара умирала.

Проводив взглядом линию горизонта, Авалон спустилась по крепостной лестнице вниз во внутренний двор, ведущий к садам. Басилио уверенно вышагивал впереди, раскачивая в руке мандолину.

Безжизненность выложенных камнями улиц сменилась гравием и растительностью: дорожки были перекрыты арками, увитыми зеленью, а сквозь лениво раскачивающуюся листву на землю падали закатные лучи солнца и растекались красно-оранжевыми лужицами под ногами. Тени прыгали по стремительно идущему Басу, игриво касаясь то его волос и щек, то оголенных рук, уверенно держащих музыкальный инструмент. Авалон постаралась улыбнуться в ответ, когда Бас на мгновение обернулся и подмигнул ей, но губы предательски дрогнули. Она почуяла приторный запах красных апельсинов и дикой фисташки — отсюда начиналась территория Розовых Садов.

Авалон добровольно вступила в капкан. Предчувствие беды не покидало ее с самой ночи, когда ее разбудили: Каталина вновь проснулась с криками посреди ночи. Темнота, запах успокаивающего настоя лаванды, мелиссы и пустырника и капающие на руку слезы подруги. Авалон отчасти была благодарна судьбе, что ей не осталось времени на собственные переживания — они могли сожрать ее с потрохами еще до наступления рассвета. С другой стороны,она чувствовала вину, что в ее голове зародилась благодарность той же судьбе, которая и сотворила такое с Каталиной.

Авалон снова ощутила на корне языка кислоту. Оно усилилось, когда впереди заалели шелковые пологи террасы, располагавшуюся в тени шелковицы. Пухлые мясистые ягоды валялись раздавленные под ногами, заполняя ноздри сладким ароматом. Авалон споткнулась, когда заметила жирную фигуру, возлежавшую на мягкой кушетке и уплетающую финики.

Бас, не заметивший ее промедления, небрежно кивнул двум фигурам, перед третьей — элегантно склонился.

— Ваше Величество, — бледная, веснушчатая ухоженная рука вспорхнула, будто птица, поймавшая поток ветра, и протянулась к Басу. Он прильнул к массивному бордовому камню в форме зерна граната и все еще в легком поклоне отошел к каменному парапету, устланному подушками. Подобрав с ткани упавшую ягоду шелковицы, он закинул ее в рот и пристроив мандолину рядом, выжидающе посмотрел на Авалон.

Краем глаза Авалон увидела, как Каталина обернулась. Ее волосы — оранжево-красные, как хурма и медь, как корица и дикий мед, растеклись густой волной по спине. Но Авалон не могла оторвать взгляд от огромной туши, под которой ей сегодня суждено было оказаться.

Его розовый язык поймал капельку вина в уголке рта, облизнул толстые губы и юркнул обратно в рот, как склизкая минога. Причмокнул. Громко глотнул. Отер платком пот с лица. Пухлые влажные пальцы помяли льняную ткань, затолкали ее в нагрудный кармашек.

— Авалон.

Маслянистые черные глаза нервно шевельнулись на круглом лице и тут же ощупали ее с пробудившимся интересом. Так смотрит дикая свинья, отвлекшаяся от кормежки, потому что учуяла окровавленную плоть.

— Авалон!

Она ощутила боль от ногтей, впившихся в ладони. Выдавила улыбку и стремительно опустилась в реверансе перед Каталиной, раскинув по каменным плитам террасы шуршащие юбки, словно разлилось бирюзовое море.

— Ваше Величество, — Авалон глубоко вздохнула, пытаясь замедлить отчаянное биение сердца, и обратилась к другой присутствующей женщине. — Госпожа, Вы требовали меня на ритуал.

— Так и есть, поднимись.

Авалон медленно распрямила напряженную спину. Каталина смотрела на нее печально: ее лицо покрывали неровные красные пятна, а воспаленные глаза выдавали бессонницу. Сердце Авалон сжалось. Все, чего она сейчас желала — это скомкать эти несуразные шелковые ткани, в которых путалась, и плюхнуться рядом со своей королевой. Со своей подругой, которая нуждалась в поддержке. Она, видимо, даже пошатнулась в сторону Каталины, потому что королева качнула головой. Сперва ритуал и устремленные в небо глаза. Теперь ее собственные.

Авалон перевела взгляд на нее: когда-то Верховная ведьма всей Трастамары, Владычица Вздохов, была прелестна: бледная кожа, точно фарфор, кудри — светло-русые, цвет молодого вина, насмешливые голубые глаза. Однако время и колдовство не пощадило ее. Красота почти догоревшей свечи — увядшая и оплывшая. Обветренная, морщинистая кожа — вся в бородавках, поредевшие тусклые волосы — в высокой прическе, увенчанной трехликой диадемой.

— Ты наверняка знаешь, почему ты здесь, — голос тусклый, хриплый, словно она прокурила его варденским табаком. Но Авалон знала — ни один, даже самый сильный табак, не в силах так изуродовать голос. На это была способна только магия.

— Да, госпожа. Я обязана возлечь с Дубовым Королем, — слова едва не раскровили ей рот.

— Ой, довольно притворяться! Слухи носятся тучами, словно оводы, сколько ни изводи! — тонкие губы совсем пропали, когда она их сжала. — Садись!

Мадам указала длинными пальцами, скрюченными подагрой, на место напротив. Стулья были поставлены близко друг к другу, будто приготовленные для тихой интимной беседы, если бы не три пары дополнительных ушей.

Авалон послушно села.

Она гадала, что ждет ее сейчас, переживала за Каталину, то и дело бросая на нее быстрые взгляды. По непроницаемому лицу сложно было догадаться, о чем она думает. На мгновение беспокойство за подругу отвлекло Авалон, но потом она вновь ощутила на себе неотрывный взгляд и поежилась. В голове вспыхнуло воспоминание праздника, освещенного теплым светом костра и новосозданная Владычица Тьмы, вынужденная пройти унизительный ритуал. Унижение, которое все называли везением.

— Ты наверняка понимаешь, что случившееся с Каталиной — не первая трагедия за последние годы, — ее размышление прервала мадам Монтре и, не дождавшись ответа Авалон, продолжила. — Я должна была в скором времени занять место Альбы, а Каталина — мое, но из-за того, что случилось, необходимо найти замену. Триумвират невозможен без Владычицы Вздохов.

— Но я… — Авалон осеклась и, не сумев совладать с собой, зыркнула в сторону развалившегося на подушках жирдяя. — Я еще не прошла…

Мадам Монтре повелительно взмахнула рукой, прерывая ее возражение:

— Поэтому тебя и вызвали. Мы готовили тебя к Модраниту, чтобы ты познала силу Дубового Короля, — низ живота у Авалон свело от жара, и она вздрогнула от омерзения, что ее тело выдало такую отвратительную реакцию, — но планы изменились.

Авалон едва сумела сдержать вздох облегчения. Ей не придется смотреть в вечернее небо, ощущая себя выпотрошенной, словно рыба — на рыночном прилавке. Однако мадам Монтре, видимо, считала ее невольное изменение выражения лица по-своему, и ее следующие слова заставили сердце Авалон рухнуть куда-то в пропасть отчаяния.

— Ты все равно возляжешь, — женщина поджала губы, качнула головой, будто в нерешительности, после чего сказала с долей теплоты в голосе. — Тебе выпало спасение нашей судьбы, Авалон. Как бы я ни пыталась пресечь слухи, уже все знают, что в этом году урожай граната скуден. Земля умирает, а наши силы утекают. Все, кто были благословлены богиней на зачатие, потеряли детей.

«Авалон, Авалон… что-то не так!» Кровь, с обманчивой лаской струящаяся по ее бедрам. Ночной кошмар, от которого не удается проснуться даже с зажженными свечами. Бордовое пятно на белой простыни и мокрая ночная рубашка. Тогда с Каталиной что-то произошло. Что-то, чему позднее Авалон так и не смогла найти объяснения. Казалось, будто она испаряется, ускользает из рук, неспособная удержаться на ногах. Измученная, полностью опустошенная, она тает, плавится и опускается сломанной игрушкой на пол. Затем упирается локтями и коленями в ворсистый ковер, запрокидывает голову, точно дикий зверь, и захлебывается криком.

Бренчание жемчуга на платье Каталины возвратило Авалон из пучин воспоминаний. Она посмотрела ей прямо в глаза — там отражались ее собственные мысли. Ночью у Каталины подошло очередное время лунного кровотечения — ежемесячное напоминание, что в ее лоне не растет наследница Трастамары. И никогда больше не вырастет.

Но даже огорченная Каталина выглядела свежей: солнце выманило к ней на нос и щеки веснушки, и они придали ей мечтательный вид, несмотря на заплаканные глаза.

— Судьба всей Трастамары зависит от тебя, Авалон, — Каталина едва заметно улыбнулась и погладила ее по руке.

— Что? Почему?

Мадам Монтре, размешивавшая сахар в чашке ложечкой, вынула ее и наставила на Авалон.

— Ты еще не поняла?

— А что я должна понимать? Вы хотите сделать меня Владычицей Вздохов? Но разве для этого я не должна возлечь, — Авалон сделала паузу, сглотнув кислоту поднимавшейся рвоты, — с Дубовым Королем и зачать дочь?

— Речь не только об этом, Авалон, — тихо произнесла Каталина. Ее глубокий вздох напомнил звук сдувшегося меха для воды. — Если я не рожу наследницу, Трастамара падет.

— Но… — мысли путались в голове Авалон. Она никак не могла взять в толк, о чем они говорят. Она бросила непонимающий взгляд на Басилио — он колупал пальцем кору шелковицы, отставшую от ствола.

— Это значит, что корона на голове Каталины не защитит ее, если у Трастамары не будет наследницы, — раздраженно отрезала мадам Монтре, отпив из чашки. — Как я сказала, земля усыхает, у нас почти не осталось запасов граната. Кроме этого, несколько недель назад на границе с герцогствами были вырезаны три деревни. Мы не знаем, что за зверь мог сотворить подобное — от жителей остались обглоданные кости и кровавые лужи. Мы не сможем разорваться между решением этих проблем, учитывая, что новые сестры не рождаются. Без них наш ковен вскоре уменьшится настолько, что инирцы легко смогут нас изловить по одиночке и перебить.

Авалон и сама потянулась к чашке в попытке взять паузу для размышлений. Либо она слишком туга и не понимает элементарного, либо они тянут, потому что не хотят посвящать ее в план. Но также понимают, что этот план, каким бы он ни был, без главного игрока не сработает. Пауза возымела действие — Авалон больше не пришлось задавать уточняющие вопросы.

— Ты не возляжешь с Дубовым Королем, потому что возляжешь с королем Инира вместо Каталины.

Авалон замерла, не донеся до рта чашку, от ужаса в животе образовался ледяной ком. Пальцы онемели, и она перестала чувствовать в своих руках ушко, пока не услышала звон — чашка разбилась о розовый мрамор под ногами, забрызгав подол ее платья коричневой жижей. Воздух наполнился терпким запахом кофе, так отвратительно похожий на запах желудевого напитка, который ей наливала бабушка на Модраните.

— Как это спасет Трастамару? — с парапета подал голос Басилио, и Авалон мысленно отблагодарила его за вмешательство.

Мадам Монтре гневно фыркнула, но игнорировать кузена королевы не решилась:

— У нас нет сил разорваться на два фронта. Если инирцы пойдут на нас войной, мы не справимся. Нам нужна отсрочка. И эта отсрочка будет, если Авалон убьет короля Инира во время свадебной ночи.

— Хотите сказать, что уже договорились о свадьбе Каталины и Хромого Горлойса? — удивился Бас и неосторожно задел струны: мандолина издала нервный осуждающий звук. — Нет, я серьезно. Инирцы согласились на брак своего святоши и королевы вельв?

Последнее слово он произнес на инирском с неприкрытым отвращением. Дубовый Король хрюкнул:

— Нет лучшей приманки, чем королева ведьм.

— Так они собираются убить Каталину? — Бас недоверчиво уставился на мадам Монтре.

— По той информации, что нам докладывают разведчики, так и есть. Каталину хотят отравить по дороге в столицу[db1]. После чего король обвинит Трастамару в том, что мы убили Каталину за измену, и объявит нам войну.

Бас в ужасе стиснул гриф мандолины — костяшки его пальцев побелели.

— И ты пожертвуешь Авалон? — сухо спросил он у Каталины.

Авалон попыталась сглотнуть ком, застрявший в горле, и не смогла. Пальцы покалывало от страха. Она предполагала, что фрейлине королевы когда-то суждено стать разменной монетой в торгах за что-то куда более полезное, чем она сама. Но умереть за свою страну, чтобы развязать войну — готова ли она к этому?

— В этом нет необходимости, — Каталина наклонилась и коснулась похолодевших рук подруги. — Ты убьешь его ночью, а потом скроешься в лесу. Мы найдем тебя.

— Вы хотите убить короля Инира, чтобы ускорить войну, которую нам не выиграть? — Бас вытаращился на присутствующих. — Кто-нибудь может объяснить мне всю гениальность плана, которую я не могу познать?

— Герцогства распадутся, — вместо покрасневшей от злости мадам Монтре ответил Дубовый Король. — У короля нет прямого наследника, только два брата. Один — полоумный, второй — бастард на службе Храма. Герцоги начнут междоусобицу, чтобы усесться на трон собственной задницей. Им не будет до нас дела.

Авалон казалось, что ее мир перевернулся. Она глотала исчезающий воздух и с трудом понимала произнесенные слова.

— Но как же… — она указала на свои волнистые черные волосы, заплетенные в косу и перевитые зелено-синей проволокой. — Они же поймут…

Каталина внезапно сорвалась с места и присела на корточки возле ее стула. Схватив ее за руки, королева Трастамары сжала их со всей силой и жаром:

— Мы сменим тебе личину, Авалон, моими личными запасами. Кроме того, я приказала приготовить тебе мешочек с зернами. С тобой отправятся Бас и Гвидон. Ты будешь в безопасности. Я не допущу, чтобы что-то пошло не так.

Глава 3

Колокольный звон громом прокатился над городом, предвещая грядущую грозу. Небо хмурилось темно-серыми тучами, в которых потрескивали искры. Поднявшийся сырой ветер пробирался под одежду и покусывал кожу холодными зубами.

Дамиан сжал повод задубевшими руками — его кожаные перчатки истерлись, пока они неслись во весь опор в столицу, едва не загнав лошадей насмерть. Его азурский мышастый мерин Мирро похрапывал, его бока часто раздувались, и Дамиан чувствовал себя виноватым. Свою часть вознаграждения за решение проблемы деревни Тирополь он собирался потратить на несколько кубиков сахара вместо починки перчаток. Брат часто подтрунивал над ним, что он походит на приблудную собаку в своих дырявых лохмотьях, и в пьяном великодушии пытался всучить свои обноски. Однако Дамиан всегда находил отговорку, лишь бы только не признаваться брату — взять что-то из его рук добровольно значило унизиться. Он ненавидел себя за то, что позволяет себе чувствовать по отношению к брату подобное низменное чувство, недостойное храмового брата, но каждый раз его передергивало, стоило только брату предложить очередную тряпку. Дамиан сдавленно выдохнул, предвкушая очередную встречу.

Направив лошадь к конюшням Храма, он решил сначала заглянуть внутрь главного здания. Передав повод конюшему мальчику и отвязав от седла суму, Дамиан направился к запасному выходу. С неба как раз полило — на поверхности луж, оставшихся от прошедшего недавно дождя, снова зачастили капли, а на стенах дробились мокрые кляксы. Когда он добежал до дверей, его волосы уже насквозь промокли, как и котта.

Постучав, Дамиан дождался, пока ему откроет привратник черного входа, и просочился внутрь темного коридора, освещенного потрескивающими факелами. Воздух был полон запахами дома: омела, мирра и горящие восковые свечи.

Здесь оказалось теплее, чем на улице, но стены хранили древний холод, который пробирался к послушникам по ночам, заставляя замерзать и согреваться только теплым дыханием. Дамиан и сам когда-то был таким послушником, который терпеть не мог казематы под Храмом, где располагались кельи для мальчишек. Сейчас его комната находилась в разбитой башне, на самом верху, где когда-то прятался кабинет его наставника, но стены и потолок там настолько сильно обветшали, что кровельщики настоятельно рекомендовали Падре съехать в другое крыло Храма. Изначально, конечно, Симеон противился и даже хотел взять денег из казны Храма, чтобы восстановить башню, но казначей лишь фыркнул, подбоченился и заявил, что восстанавливать башню по прихоти настоятеля — трата Княжеского золота на роскошь. А храмовникам жить в роскоши не полагалось. Затем он сделал многозначительную паузу, уставившись на Падре и Дамиана. Видимо, осознав, что его не поняли, он закатил глаза и шепотом добавил:

— Наше благосостояние зависит от казны Его Величества. Король запретил.

Симеон стойко вытерпел подобный плевок в лицо в отличие от Дамиана. Когда они спускались по лестнице, он не выдержал и от злости пнул ботинком ступеньку, сбив деревянную щепу. Лестница до сих пор сохранила этот шрам и каждый раз, когда он здесь проходил, напоминала Дамиану о его несдержанности. Вот и сейчас он оказался в башне. Наученный долгим опытом, он непринужденно переступал расшатавшиеся доски, которые могли скрипнуть и застонать под его весом.

Он уже добрался к двери своей комнаты, когда заметил, что кольчужное кольцо на полу сдвинуто. Он положил его туда именно для того, чтобы заблаговременно подметить опасность. Дамиан замер и настороженно прислушался. Внутри явно кто-то находился — оттуда доносился едва различимый шорох. Бесшумно вытащив кинжал из ножен, он резко распахнул створку и ворвался в помещение, выставив оружие перед собой. Однако завидев незваного гостя, Дамиан запнулся и едва не запутался в собственных ногах.

— Падре? Что вы здесь делаете? — спросил он враждебно, прежде чем успел обдумать сказанное, и тут же поспешно добавил. — Простите, Ваше Превосходительство.

Епископ Симеон Эюзби медленно развернулся с потрепанной книгой в руках. Внутренности Дамиана тут же скукожились, точно яблочная кожура на солнце, а в желудке поселился страх.

— Дамиан, мой мальчик, ты уже вернулся! — казалось, настоятель совсем не удивился его появлению. Дамиану даже почудилось на мгновение, что комната вновь стала кабинетом наставника, и это он вторгся сюда, мало того, что без спроса, так еще и с оружием в зубах.

Стушевавшись, он убрал кинжал, подошел к Падре и, упав на колени, приложился губами к четкам из лунного камня на его руке, пытаясь игнорировать бешеное биение подлого сердца.

— Как все прошло? — Симеон жестом разрешил ему подняться. Затем захлопнул книгу, обдавшую его облаком пыли, и почесал щеку.

Лицо его, пятнистое, как яйцо перепелки, хмурилось, и несмотря на то, что глаза смотрели на Дамиана, было заметно, что мысли старика далеки отсюда.

— Вёльва мертва. Взять ее живой не получилось, но мы забрали тело. На опыты. Второй отряд должен в скором времени его привезти.

Симеон удовлетворенно кивнул, с тоской посмотрел на книгу и все-таки вернул ее на полку. Большая часть комнаты была отдана когда-то под библиотеку, однако после обрушения части потолка почти все тома перекочевали на новое место. Здесь же остались никому ненужные книги: счетные, амбарные, старые метрические, имена из которых принадлежали давно почившим людям, и прочий ширпотреб, который и выкинуть жалко, и использовать невозможно.

— Славно, мой мальчик, славно. Благодарю. Прости, что вошел без спроса — искал одну книгу, но так и не нашел.

Дамиан незаметным движением обтер потные руки о мокрую котту и, чтобы скрыть истинные чувства, выдавил слабую улыбку. Затем отвернулся и бросил суму неподалеку от лежака.

— Может, вам помочь, Ваше Превосходительство? — голос предательски дрогнул, но, видимо, старик посчитал это признаком усталости, а не желания скрыть страх.

— Всякой помощи свой час, мой мальчик, а пока нас ожидает неотложное дело, — Симеон подошел и похлопал Дамиана по плечу.

Он тепло улыбнулся, отчего сразу стало казаться, что молодость вновь вдохнула в его согбенное тело жизнь. Улыбка оттянула на себя внимание от резко выступающих скул, которые делали Симеона похожим на мумию, редеющих седых волос и бровей, а по-волчьи выпирающая челюсть напомнила Дамиану о тех днях, когда старик позволял себе громко хохотать, выставляя все зубы напоказ. Дамиан почувствовал, как его сжимают кольца тошнотворной жалости: Симеон, главный настоятель инквизиторов и епископ Храма, Падре Сервус, старел с каждым днем, буквально таял на глазах. Они не виделись всего лишь две недели, а человек, который заменил ему родителей, за это время успел истончиться и сгорбиться еще больше. Даже то, как старик похлопал его плечу, слабо и практически невесомо, заставило Дамиана посильнее сжать челюсти, ибо в горле образовался предательский ком.

Дамиан спускался по лестнице первым, стараясь не показывать, как замирает и подбирается для броска, чтобы подхватить старика, если тот вдруг оступится. Тихое перезвякивание его кольчуги не могло заглушить тяжелые вздохи Симеона, кряхтящего себе под нос, но стойко преодолевавшего спуск по крутым ступеням. Будь его воля, Дамиан бы запретил наставнику двигаться дальше постели. Однако он знал, любое ограничение добьет Симеон в разы стремительнее, чем падение с лестницы. Чего в этом тщедушном теле еще хватало с достатком, так это гордости.

Так вместе они миновали амбулаторий, воздали короткую молитву в апсиде. Свет от тысячи зажженных свеч играл на позолоте алтаря, придавая статуе Князя блестящий, величественный вид. Этот же свет зажигал драгоценные камни на руках Симеона — блики падали на глаза Дамиана. Он зажмурился, открыв сердце последним словам молитвы, и вдохнул полной грудью. Все его существо заполнилось пьянящим сладким ароматом вечноцветущей омелы, ветви которой были аккуратно уложены меж свечами.

Благослови, Князь мира сего, меня на благочестие и терпение.

Дамиан открыл глаза, и десятки белых ягод омелы заискрились, точно россыпь жемчуга.

— Во Славу Княжева света! — Падре Сервус поцеловал кончики пальцев, коснулся ими сначала сердца, затем — лба и глубоко поклонился.

— Во Славу Княжева света, — прошептал за ним Дамиан, повторил жест молитвы и поклон.

Напоследок они зажгли омеловые свечи и вышли на улицу.

Дождь лил все это время, рябя на поверхности луж, и землю во дворе совсем развезло. Камни на единственной дорожке, ведущей к замку, сделались скользкими, как слова заядлых лжецов. Однако Симеон даже не замедлил скорости — он все так же неумолимо спешил на встречу. Дамиан же едва поспевал за ним, удерживая руки навесу, чтобы не терять ни секунды и тут же подстраховать наставника. Его бдительность была вознаграждена: уже почти у подъемного моста Симеон оступился, крякнул и начал заваливаться вбок, но тут же был подхвачен крепкими руками Дамиана.

Вернув Симеона в вертикальное положение, Дамиан облегченно выдохнул, но буквально в следующее мгновения поскользнулся сам. Попытался сохранить равновесие, но рухнул в болото и кубарем покатился вниз с пригорка, на котором находился Храм. Дыхание оставило Дамиана, рот наполнился грязью и кровью от прокушенной щеки. Весь обмазанный болотом и птичьим дерьмом, злой, как стая волков, он раздраженно скрипнул зубами, ухватился за корыто и с трудом сел. Намокшая стеганка, единственная, сохранявшая сухость и тепло после дождя, теперь была вымарана полностью и пропитана вонючей дождевой водой. Проглотив вертевшиеся на языке ругательства, Дамиан вернулся наверх под смех епископа и стражников и едва сдержался, чтобы яростно на них не зыркнуть.

Миновав опрокидывающийся мост, они проникли за ворота замка под шипение и треск факелов во внутренний двор, который в результате многочисленных перестроек стал совершенно недоступным и замкнутым, точно мушка в янтаре. Справа возвышалась сторожевая башня, в которой от непогоды попряталась основная часть гарнизона и мальчиков-служек, отправленных за водой. Старые вояки разрешили им обступить дымящий чан и греть руки у огня. Ведра же были побросаны у колодца. Дамиан поежился на холодном ветру, когда представил себя на месте мальчишки, сидящего у теплого огня, — его кожа тут же покрылась мурашками — и ускорил шаг. Единственное, что его согрело — понимание, что мальчишкам наверняка прилетит за промедление. Он знал главного конюха Арвада. Сбитый коротышка, он мог казаться легкой мишенью для издевок, но на самом деле не давал спуску ни одному обитателю внешнего двора. Мощные волосатые руки могли и остановить на скаку огромного боевого коня, и всыпать по заднице непослушному помощнику.

Дамиан усмехнулся, вспомнив, как коротышка Арвад отчитывал высоченного огромного капитана в полном обмундировании. Дамиан тогда проходил мимо, но остановился, как и прочие замковые обитатели, поглазеть на покрасневшего капитана Вареса, опустившего очи долу. Так как никто и не думал вступаться за капитана, Дамиан решил влезть не в свое дело и поинтересовался, что случилось. Конюх возопил, что капитан разодрал губу лошади, — руки ему бы оторвать, бестолочь, кто ж так дергает — и требовал с того возмещения на лечение. У капитана денег не оказалось, ведь свое вознаграждение, выплаченное накануне за службу, он прокутил в борделе. Дамиан до сих пор не знал, что за демон Лилит его дернул, но он погасил возмущение конюха и отдал тому все деньги, что у него оставались. Арвад принял пять медяков и серебряную монету с тяжелым, шумным вздохом, будто нехотя. Затем погрозил мясистым кулаком капитану и удалился под тихие смешки стражников.

С тех пор капитан Варес сначала сделался должником Дамиана, потом — другом, позже, когда его вышибли со службы в гарнизоне, поступил под его командование. И вновь стал капитаном, теперь, правда, на службе у Храма.

Пройдя проверку у вторых надвратных башен, Дамиан и Симеон, наконец, вошли в большой двор перед паласом. Знамя с королевским драконом трепетало от ветра, точно птица, рвущаяся в полет. Дорога вилась вверх по склону, выложенная высокими камнями, со сточными канавами по бокам. Обычно полные суматохи и жизни улицы молчали: все попрятались от ливня, позакрывав двери и ставни. Только кузнец со своим подмастерьем продолжали работу — издалека доносился мерный звон металла.

Завидев Симеона, стража у входа разошлась, пропуская его внутрь паласа. При виде Дамиана они напряглись, проводили его пристальными взглядами, но останавливать не стали. Дворцовая стража и храмовники не жаловали друг друга. Одни — благородные воины и рыцари, вторые — мясники на службе веры, обагренные кровью вёльв. Один из стражников харкнул вслед Дамиану. Ему не пришлось оборачиваться, чтобы распознать характерный звук. Послышался сдавленный хохот и громкий шепот . Вшивая псина.

Дамиан остановился и сжал кулаки, ощущая, как от злости вздулась вена на виске.

— Пойдем, мой мальчик, — Симеон обернулся. Видимо, тоже услышал оскорбление, обращенное Дамиану. — Постыдное простодушие Князь наш осуждает и велит осуждать нам, рабам своим, но силу направь на истинное зло.

Истинное зло.

Вёльвы.

С трудом сдержав яростный порыв, Дамиан продолжил путь вместе с Симеоном, повторяя заветы, данные Князю. Силу направь на истинное зло, огнем и мечом карай тех, в чьих жилах течет черная кровь и красный сок граната.

Пока они поднимались по ступеням на верхний этаж паласа, Дамиан бубнил под нос клятву, и пропустил момент, когда переступил порог дорого обставленной королевской опочивальни. Широкая кровать, устланная мехами, ковры на стенах для сохранения тепла и личный камин, в котором потрескивал огонь. Пахло дымом и алкоголем.

Кроме них компанию развалившему в кресле королю Горлойсу, цедившему из кубка вино, составляли кардинал Ерихон и брат короля, юродивый горбатый Ирод.

— Дамиан! — Ирод подскочил к нему и захватил в медвежьи объятия. Движения его были неуклюжи и, скорее всего, для несведущего показались бы грубыми. Однако на деле Ирод всегда нравился Дамиану своей открытостью и искренностью. И он единственный из братьев относился к нему с радостью и радушием. Возможно, дело было в его душевном состоянии. Будь он также трезв умом, как их средний брат, то наверняка тоже презирал бы брата-бастарда.

— Добро пожаловать, — прозвучал высокий голос, полный холодной брезгливости и вина.

Король Горлойс II Красивый был полной насмешкой над собственным прозвищем, — которое, ходили слухи, сам же себе и присвоил — высокий, худой, с темными волосами, обрезанными под ушами, и чисто выбритый. С маленькой головой на тощей шее, выпуклым и острым носом, он напоминал облезлого грифа. Кроме того, король предпочитал принимать гостей в своей опочивальне сидя не просто так: левая его нога была короче правой из-за детской травмы. Народ «ласково» прозвал своего властителя Хромым, и подобная пренебрежительная насмешка беззубых и безграмотных крестьян вводила Горлойса в исступление. Так и повелось: в глаза он — Красивый, за глаза — Хромой.

Дамиан освободился от объятий Ирода, который продолжал виснуть на нем, точно маленький мальчик, и посмотрел на Горлойса. Возле его кресла стоял кардинал, чинно сложив руки на трости. Эти крючковатые хищные руки Дамиану долго снились в кошмарах: они, как и наяву, часами держали мальчика за запястья, заставляя повторять бессмысленные тогда катехизисы и признаваться в злодеяниях, которых он не совершал. Они же лупили слишком медлительных послушников тростью по пальцам за ответы на занятиях. Слишком грубо? Хрясь. Слишком медленно? Хрясь. Слишком вызывающе? Хрясь, хрясь, хрясь.

Однажды эта ненавистная палка рассекла кожу на трех пальцах Дамиана и сломала их, а четвертый удар достался ему по хребту за вопль боли. Однако он до сих пор с благоговением вспоминал вечер, когда он прятался у курятника, плакал и баюкал на весу искалеченную ладонь. Полное ведро, которое ему велели принести для кардинала, стояло рядом. Кровавые капли давно уже растаяли в воде. Тогда-то Дамиана и нашел случайно Падре Сервус. Он остановился, долго и пристально глядел на замершего, точно испуганный кролик, мальчика с бордовой рукой. После чего велел отправляться за ним.

— Но я не могу, Ваше Превосходительство, — жалобно выдавил Дамиан, едва сдерживая слезы. — Кардинал Ерихон велел принести ему воды.

— Пусть сам принесет, — Симеон Юэзби улыбнулся и, приподняв длинные полы храмового одеяния, пнул ведро.

Дамиан в ужасе глядел на разлившуюся лужу, представляя, сколько еще ударов тростью он получит за невыполненный приказ. Возможно его вообще высекут плетью. Однако ничего из этого не случилось. С того дня он стал послушником инквизиторского сана. А инквизиторы подчинялись только Падре Сервусу. Кардинал Ерихон остался в прошлом. Единственное, что напоминало теперь о нем — шрам, пересекающий три пальца на правой руке.

От одного взгляда на его трость Дамиан покрылся липким морозным потом.

— Это так ты явился к своему королю? Словно навозная псина, фу, — утонченная белая рука взлетела вверх, прикрывая сморщенный нос.

— Я упал.

— В дерьмо? — Горлойс посмотрел на Дамиана так, будто тот был немного придурковатым. — Знамя вашего ордена впору поменять на свинью, какая уж тут псина.

Это волк.

Дамиан до боли прикусил язык, лишь бы не огрызнуться вслух.

— Господин, — криво ухмыляясь, проронил Ерихон и наклонился к королю. Волосы его давно откочевали на юг — спасались с лысой макушки и заселили густой лес косматой черной бороды. — Может быть, вы расскажете инквизитору новость?

— Пожалуй, — Горлойс пожал плечами и указал Симеону на свободный стул. — Присаживайтесь, Ваше Превосходительство. Разговор предстоит непростой.

Дамиану никто сесть не предложил. На время о нем как будто совершенно забыли, и он остался стоять с повисшим на нем Иродом.

— Ваше Высочество, Дамиан доложил о том, что скоро должен прибыть труп вёльвы. Мы сразу же начнем вскрытие. Возможно, на этот раз нам удастся обнаружить орган, отвечающий за переработку силы, поступающей от граната.

Горлойс рыгнул и лишь отмахнулся:

— Вы сами знаете вашу работу, Ваше Превосходительство. Сегодня о другом. Я женюсь.

Симеон мгновение молчал, барабаня пальцами по подлокотнику стула. Свет от огня лизал пятнистую кожу на его руке и поджигал разноцветные всполохи внутри белого опала, инкрустированного в кольцо Падре Сервуса.

— Что ж, Ваше Величество, Князь да благословит сей союз…

— Ой, да хватит, Симеон. Ты воспитывал меня с двенадцати лет, и у тебя не найдется пары теплых слов? — Горлойс поморщился, на некоторое время приобретя немного человеческого несовершенства и живости, и отхлебнул вина.

— Кто же ваша избранница, мой господин?

Дамиан перевел взгляд на брата, но зацепился за кривую ухмылку Ерихона. Он буквально выглядел так, словно узнал какой-то огромный секрет, и теперь старался донести его и не расплескать по дороге. Плохое предчувствие полоснуло желудок Дамиана, и он отвлекся только тогда, когда Ирод отпустил его и поплелся в угол комнаты, где стоял стол с разложенными бумагами.

— Ее Величество королева Каталина де ла зур Туаза Трастамарская.

В опочивальне повисла гробовая тишина. Дамиан только спустя некоторое время осознал, что таращится на сводного брата, как на лилитскую вёльву, наглотавшуюся пригоршни граната прямо перед алтарем Князя.

Да уж, резки повороты у горного ручья.

Симеон прочистил горло под насмешливым взглядом Ерихона, который едва не приплясывал от радости. Дамиан не знал, что творится в голове наставника и не видел его лица, но затянувшаяся пауза говорила красноречивее слов.

— Храм не сможет дать благословение Князя, Ваше Величество, — наконец произнес Симеон. Голос его был тверд, и это подкрепило внутренний стержень самообладания Дамиана. — Вы же понимаете, господин, Каталина Трастамарская — дщерь Лилит.

Горлойс, сидевший с оскорбленным видом, вдруг расхохотался. Его смех тут же подхватил Ерихон и — Дамиан вздрогнул — злорадным хихиканьем Ирод, который, скорее всего, вообще не понимал причину веселья.

— Пожалуй, хватит комедии, — Горлойс довольно хлопнул руками по подлокотникам кресла и снова хохотнул. — Шутка удалась, ты бы видел свое лицо, Симеон. Ладно, а теперь к сути. На самом деле, на ней женится он.

Горлойс посмотрел на Дамиана. Тот похолодел и нервно распрямил спину, будто произнесенное местоимение — команда приготовиться. Симеон обернулся, и в его глазах Дамиан прочитал то же недоумение, что отразилось и на его собственном лице.

— Это невозможно. Храмовники дают обет безбрачия, — Симеон снова посмотрел на Горлойса. — Господин, что вы задумали?

— Пока вы, уважаемый Падре Сервус, занимались прополкой сорняков, мы решили одним ударом уничтожить матку шершневого гнезда. — Ерихон ударил тростью по полу, привлекая к себе внимание. — Мы договорились с трастамарцами о дипломатической встрече, на которой буквально вчера заверили документы о помолвке. Через месяц состоится встреча на нейтральной территории, где наши князесловы проверят девичество королевы. Если все будет подтверждено с нашей стороны, на следующий день состоится бракосочетание.

Симеон и Дамиан практически синхронно перевели взгляды на Горлойса, вскинувшего руку и прервавшего речь Ерихона. Наверняка, он желал сам подать самую суть истории и насладиться окончательной реакцией слушателей.

— Ваше благословение и не понадобится, Симеон, потому что свадьба сия будет липовая. Меня на этом балагане будет играть ваш храмовый пес, а свадьба закончится резней: мы заблаговременно рассыплем на поляне порошок омелы, а затем, когда все отвлекутся на церемонию, отряд храмовников нападет на вёльв. Мы покончим с трастамарской шлюхой и ее Триумвиратом одним ударом. После чего заключим союз с Варденом. Я женюсь на их принцессе Хилдегэйрд, и ее отец, Вилфрид Скупой, помимо приданного добавит свои войска к нашим. Мы нападем на Трастамару с двух сторон и разделим земли пополам.

— Широко мыслишь, Горлойс, — сказал Симеон, обойдясь на этот раз без титула, что было ему крайне несвойственно. Король расплылся в веселой улыбке. — Однако широкие мысли, точно глубокая рана, — уязвима для любой отравы.

Улыбка сползла с лица короля, словно змеиная шкура. На лице отразилось уязвленное самолюбие.

— Полагаю, эту идею тебе подкинул сам Вилфред?

Горлойс пожал плечами:

— И что с того?

— А то, что Вилфреду выгодно нашими же руками разрушить Инир, заключить дипломатические отношения с Трастамарой и распространить ересь дальше по северным герцогствам. Мы — оплот веры на континенте. Падет Храм, и вёльвы запустят свои отравляющие пальцы повсюду. Мы уже потеряли три отряда храмовников, и это наверняка их рук дело.

— У них все обстоит еще хуже, — фыркнул Горлойс. — Мне передали, что почва Трастамары сохнет. Эти шлюхи сами истощают свою землю.

— Не сегодня, так завтра они отправятся экспансией на новые земли, — вмешался Ерихон. — И первыми будем мы, как их извечные враги. Нельзя давать им первыми нанести удар.

Симеон покачал головой.

— Вёльвы не так глупы, как вы считаете, мой господин. Они наверняка подготовят свое покушение на вашу жизнь… на жизнь Дамиана. Я не могу позволить потерять нашего лучшего инквизитора.

— Одним больше, другим меньше, — закатил глаза Горлойс, откинувшись на спинку кресла. — Они для того и служат, чтобы умирать за Князя.

Дамиан чувствовал, как в его груди закипают злые слова. Но он сдержал их, оставил пчел гудеть в улье.

— За Князя, а не за безрассудного короля, — сердито повысил голос Симеон, и снова комната повязла в липкой тишине.

Горлойс покраснел от гнева. Дамиан чувствовал сгустившееся в воздухе напряжение — вино всегда ожесточало его брата, а судя по двум темным бутылям, что стояли у камина, он уже был близок к той стадии опьянения, когда легко одним безумным решением казнить Падре Сервуса и навсегда разругать государство и Храм. Ерихон опустил взгляд в пол и молчал, но Дамиан видел изогнутый край его губ. Он понимал, что кардинал мысленно подбирает нужные слова, чтобы распалить гнев Горлойса, словно искра огня — сухой стог сена. Одна единственная реплика, и все, что знал Дамиан, рухнет. Наставник, который заменил ему родителей, отправится на плаху за свое здравомыслие. Мало того, исчезнет сдерживающий рычаг в виде Падре Сервуса, Горлойсу не составит труда избавиться и от брата-бастарда. И станет совершенно неважно, что Дамиан принял сан инквизитора, отказался от мирских благ и дал обет безбрачия, лишь бы не представлять угрозу правлению Горлойса. Эта простая истина пронзила его смертельным холодом.

Да пропади ты пропадом.

— Я согласен.

Дамиан рухнул на колени, как подкошенный, не заботясь о боли, стрельнувшей до бедра. Глаза короля сузились, багрянец выполз на шею из-под шелкового воротника.

— Я приму за честь, Ваше Величество, предстать вместо вас на свадебной церемонии, — слова кололи рот Дамиану, но он продолжал. — Боюсь, я не смогу в полной мере передать ваши высокие манеры, но сделаю все от себя возможное. Благодарю за оказанное мне доверие.

Симеон, развернувшись на стуле, слушал ученика безмолвно, только его тяжелые брови прикрывали глаза, и с каждым словом он мрачнел все больше. Договорив, Дамиан склонил голову. Темные мокрые волосы упали ему на лоб, и по лицу поползли капли дождевой воды.

— Решено. — Королевский кулак с грохотом обрушился на подлокотник. — И впредь, Симеон, не вздумай перечить своему королю. Я не прощаю дерзновений даже глубокому возрасту. А ты, бастард, поднимись и не разводи луж на моих коврах.

Дамиан исполнил повеление и заметил, с каким злорадным удовольствием Ерихон взирал на бессильную ярость Симеона.

— Идите. Вы свободны. Ерихон, останься.

Отосланные королем, Симеон и Дамиан в молчании спускались по лестницам. Дамиан все ждал отповеди наставника, и внутри опять поселился бес страха — каждый раз, когда Симеон задерживал дыхание, его внутренности сжимались. Но Падре Сервус хранил безмолвие вплоть до выхода за пределы большого двора. Как только они миновали надвратные башни, он бросил:

— Глупый мальчишка! Упрямее мореного дуба! О чем ты только думал? — Он оглянулся на Дамиана с раздражением. — Ты хоть понимаешь, что король желает избавиться от тебя? Я столько лет хранил твою жизнь, потому что обещал почившему королю Эдуарду.

— Он явно собирался отправить вас на казнь, Ваше Превосходительство, — пробурчал пристыженный Дамиан. — Если бы вы продолжили противиться…

— Я бы справился с пьяной опрометчивостью Горлойса, Дамиан! Наутро меня по его же указу и отпустили бы. А ты!.. Ты даже не понимаешь, какие неприятности на себя навлек этим бестолковым геройством!

— Кто-нибудь видел инквизитора Баргаста? — раздался знакомый крик.

Дамиан отвлекся, разыскивая в дождливой пелене силуэт, стучащийся в двери гарнизонных построек.

— Эй, я здесь! Варес? — чем ближе они подходили, чем четче проступал из дождя человек. — Варес, что случилось?

— Дамиан! Ваше Превосходительство, — Варес кое-как наспех поклонился Падре Сервусу, позабыв о необходимости приложиться к его кольцу в знак уважения к Князю. — Дамиан, еще один отряд! Тот, что вез тело вёльвы.

О неприятностях речь, они и навстречь.

— Где?

— В семи милях от городских стен, на главном тракте. Тела растерзаны и раскиданы у дороги. Похоже, бедняги даже не успели перегруппироваться к нападению. Тело вёльвы исчезло. И повсюду следы когтей.

— Отправляемся. Надо осмотреться. Простите, Ваше Превосходительство.

— Ничего, Дамиан. Отправляйтесь. Да благословит вас Князь.

Прильнув на прощание к кольцу наставника, Дамиан чуть ли не бегом бросился к конюшням. Варес пыхтел сзади, стараясь приноровиться к его скорости:

— Дождь развезет все к тому моменту, когда мы туда приедем, но парни из дорожного патруля сказали, что эти когти… Дамиан, это не обычные волки или медведи. Это что-то намного крупнее.

Дамиан крикнул конюшим, чтобы запрягали лошадей, и рванул в сторожевую башню по мокрым ступеням.

— Вы трое едете со мной, приказ Падре Сервуса! — рявкнул он на стоящих поблизости от входа мужчин, которые отдыхали у огня. Дамиан видел: они собираются спорить, что не подчиняются вшивой псине из Храма, и еще громче гаркнул: — Я что, на вёльском говорю? Быстро!

Не дожидаясь возражений, Дамиан выбежал под проливной дождь и запрыгнул на Мирро. Конь успел обсохнуть и, похоже, хорошенько отдохнул. Сам же Дамиан чувствовал усталость и першение в горле. Но дав шенкеля Мирро и пустив его рысью, он уже перенесся мыслями к потерянному отряду и исчезнувшему телу вёльвы. Кто-то или что-то планомерно уничтожало храмовников, но так близко к столице… Эта близость обещала кровавую расправу не только храмовникам, но и самому королю. Возможно, думал Дамиан, вёльвы перешли в наступление раньше, чем предполагал Симеон. И ему нужно было во всем разобраться, пока дождь не стер все следы, ведущие к убийце.

Глава 4

— Поднимайся! Ни один противник не станет ждать, пока ты поноешь.

Авалон застонала, прижимая левой рукой локоть правой — там поселилась боль, жалящая нервы при любом маломальском движении. Скорчив лицо в гримасе страдания, она сцепила зубыи рывком села. Из груди вырвался сдавленный выдох. Пошевелив пальцами, она подавила очередной стон, заглушив его плотно сжатыми губами, и подняла валявшийся в песке кинжал. Обхватив рукоять, она на мгновение остановилась, чтобы переждать вспышку боли и встала не нетвердых ногах, все еще придерживая левой рукой локоть правой.

— Не обязательно было так сильно бить, — выплюнула она, в упор глядя на Хорхе Гвидона, капитана королевской стражи. — Ты мог сломать мне руку!

Хорхе ухмыльнулся и развел руками:

— В бою и не такое случается. Особенно, когда пытаешься переть на здоровенного мужика, который в несколько раз больше тебя по весу и росту, — он нацелил на нее острие меча. — Ты никогда не победишь ни одного мужчину в честном бою, Авалон. Забудь о честности и оставь ее тем, у кого есть на это время и глупость. Мы сильнее и, чаще всего, быстрее. Если у тебя не останется граната, Авалон, беги. Беги так, словно за тобой гонится свора диких псов.

Волков.

— По твоей логике, мне это бесполезно, — Авалон с трудом приподняла кинжал и, взглянув на него, едва не проворонила момент, когда Хорхе двинулся в ее сторону.

Она отступила, легко переступая по песку, — удобные ботинки и мягкие штаны из тонкой кожи не губили маневренность, как юбки, путающиеся в ногах. Она терпеть их не могла и жалела, что ей не разрешают ходить во дворце в тренировочном облачении: штаны и легкая хлопковая рубаха с закатанными рукавами. В них она чувствовала себя не такой уязвимой — чувство, которое преследовало ее с того злополучного Модранита.

Черные волосы, заколотые в пучок на затылке, чтобы не мешали, из-за падения разметались по спине.

— Кинжал — оружие убийства, Авалон. На кинжалах не устраивают дуэли и не красуются. Ты должна будешь приблизиться к противнику. Если у него меч, короткое расстояние для него губительно. — Хорхе приближался неспешно, но длина ног Авалон явно уступала его, и капитан быстро добрался к ней и начал давить назад. — Кинжал — твое последнее средство в том случае, если тебя загнали в угол. Меч в ограниченном пространстве будет бесполезен.

— Если меня загонят в угол, я раскушу сонную одурь, — Авалон не могла в очередной раз мысленно не отметить, какое дурацкое название дано ягодам самого ядовитого растения. — Я не попадусь в руки мясникам.

Они потешаются над пойманными беспомощными ведьмами.

В памяти вспыхнули языки очищающего костра. Стенания матери, мольба бабушки, предсмертный хрип отца. И липкие от крови пальцы храмовника, который подтащил ее за бедра.

Авалон моргнула — она могла поклясться, что воспоминание длилось всего мгновение — и пропустила момент, когда Хорхе, несмотря на свои габариты и массивность, превратился в смерч — сделал обманный выпад, на который она купилась. Он крутанулся, выбил мечом у нее из пальцев кинжал и схватил ручищами ее запястья.

— Попалась, — гаркнул он ей в лицо, отчего сердце Авалон рухнуло в пятки. Она забыла, как дышать, глядя в серые глаза наставника.

На его месте снова мог быть храмовник.

Авалон оцепенела, ощутив на коже липкость пота Хорхе. Внутренности сжались, и она застыла, точно испуганный кролик. В горле застыл влажный хрип.

— Не надейся на гранат и сонную одурь. Не надейся даже на оружие, Авалон. Я тебе только что на примере показал, что кинжал — не спасение, — он отпустил одну руку и постучал пальцем по ее виску. — Вся твоя сила здесь. Думай, прежде чем что-либо делать и говорить.

Он окончательно отпустил ее, и Авалон подавила желание расплакаться. Они начали заново. Хорхе гонял ее по ристалищу, словно новобранца, вовсе не заботясь о том, что Авалон — придворная дама, спутница королевы Каталины. Здесь, на ристалище, не существовало придворных статусов. Существовали лишь сила и хитрость. И то, и другое должна была освоить Авалон, чтобы выполнить свою миссию — убить Хромого Горлойса и сбежать из лагеря храмовников, не попав в плен.

С момента разговора в Розовых Садах время тянулось, как патока, и Авалон извелась от страха. Каталина успокаивала ее, утверждая, что Бас и Хорхе защитят ее, но в конце концов, поверженная своими ночными кошмарами, Авалон притащилась к Хорхе и попросила помощи.

Мужчины находили спасение в силе. Она не раз проходила возле ристалища и видела, как неистово они бьются. Она замирала у ворот и молчала наблюдала, притаившись у приоткрытой створки. Авалон завидовала их силе, ловкости и умению управлять своим телом. К тому же, ни один из мужчин никогда не был вынужден лежать на алтаре, глядя в небо. Ни одного из них не хватали грубые пальцы с обломанными ногтями за бедра, не оставляли на них царапины, чешущиеся даже спустя много лет. Никому из них не задирали юбки. Они не были уязвимы.

Авалон же была лишена как физической силы, так и нормальной магии. Да, она прошла испытание Владычицы Вздохов, она не исторгла из себя зерна граната. Но с каждым днем, месяцем и годом, проведенным здесь, она чувствовала себя самозванкой — магия в ее теле даже с зернами граната была слабой и неповоротливой. И Авалон каждый раз мысленно возвращалась к моменту, когда сглотнула подступившую тошноту. Она знала, что ее должно было стошнить — тело отторгало магию. Авалон должна была остаться в деревне. Но она обманула судьбу. Обманула всех, кроме самой себя и магии, которая не желала ей подчиняться.

Придя к Хорхе, который напоминал леопарда, гибкого и стремительного, она надеялась, что он за несколько недель до свадьбы превратит ее в воина хотя бы физически, раз уж она никчемна в магии. И она наконец избавится от страха и тревоги, что преследовали ее по пятам. Но спустя две недели она только едва научилась держать кинжал нормально, не выпадать из правильной стойки и не ронять оружие, когда металл взвизгивал о металл во время удара. Полноправного бойца, как и ведьмы, из нее не получилось.

Когда она заявила об этом Хорхе, он лишь расхохотался в голос, задрав голову назад. Кадык ходил вверх и вниз, пока он гоготал на все ристалище. Авалон ощутила, как ее щеки наливаются сердитым румянцем, но слава Персене, ни одной лишней пары глаз рядом не оказалось.

— Ты возомнила, что сможешь стать воином за две недели? — хохотал Хорхе. Из уголка глаза выступила слеза, и он смахнул ее крепкой мозолистой рукой. — Никогда подобной чуши не слышал… охо-хо, матерь Персена! Да у меня матерые воины-то не всегда могут по пьяни попасть по мешку-манекену.

— Причем здесь алкоголь? — насупилась Авалон. Внутри нее расцвела полным цветом обида. Хотелось бросить злосчастный кинжал и уйти, не оборачиваясь. Ей и так ничего не удавалось, так еще и Хорхе над ней насмехался.

Капитан хлопнул ручищей по плечу Авалон, отчего у нее подкосились ноги:

— Притом, что умение сражаться — это навык. И его надо довести до совершенства. Даже пьяным воин должен орудовать мечом, как трезвый. Так что оставь надежды на быстрый результат, Авалон. Отдайся процессу обучения так же, как и магии. Запоминай, пробуй. Каждая неудача приближает тебя к цели. Главное — встать после очередного падения.

Авалон тогда запомнила его слова. И теперь, снова оказавшись в песке, сжала зубы и поднялась, шатаясь от усталости. Кинжал опять валялся рядом. Очередная неудача. Она проглотила разочарование как мраморный шарик и, повторяя про себя наставление Хорхе, подняла оружие. Рукоять была теплой от ее разгоряченной кожи.

Авалон уже приготовилась к очередному этапу схватки, но капитан кивком указал на ворота за ее спиной.

— На сегодня достаточно.

Авалон пришлось обернуться, хотя на мгновение она все же помедлила, ожидая, что это уловка. Но нет, в проеме стоял Басилио. Привычной мандолины в его руках не было, а на лицо отпечаталась тревога.

— Бас? Что случилось?

— Ты нужна в лазарете.

Одним взглядом попрощавшись с Хорхе, Авалон бросила ему кинжал. Он поймал его в полете и едва заметно кивнул. Авалон рванула с ристалища, взлетела по ступеням и бегом добралась к воротам. Бас пропустил ее и поспешил следом.

Хвала Персене, на ней штаны. Бесконечные коридоры и лестницы было бы куда тяжелее и дольше преодолевать в платье. На бегу Авалон заколола волосы наверх, и солнце грело ей шею, пока она торопилась из одного корпуса в другой по внутреннему саду, чтобы срезать путь.

Она поняла, что дело плохо, когда заметила у входа бледную Каталину в окружении придворных. Ее волосы горели на солнце огнем, как пасть дракона, и на фоне них яркое зеленое платье казалось таким же бледным, как ее лицо. Авалон хотела остановиться, ее душа рванулась утешить подругу, но внезапно обоняния коснулся запах пурпурной мяты. И теперь молчание, плотное как марципан, показалось ей зловещим. Пурпурная мята использовалась для обеззараживания и остановки кровотечения.

Авалон пробиралась к закрытой двери в лазарет с сосущим под ложечкой чувством беды. Она ощущала, как чужие взгляды липнут к ней, стекают дождем по ее телу, сопровождаясь шепотками — догадками, почему она так вырядилась. Стараясь не обращать на них внимания, Авалон толкнула створку и вошла в хорошо освещенное помещение.

Горло перехватил спазм.

Кровь. Пятна застывшей крови на полу. Крики.

Опомнившись, Авалон сдернула с себя оцепенение. Она уже не раз помогала врачу, в этой зале кровь ее не пугала, хоть и страшила неизвестность того, что ее ждет в лазарете.

Быстро промыв руки по локти с корнем сапонарии, она стряхнула с них остатки воды и вошла в помещение, откуда доносились вопли боли. На кровати лежала раздетая по пояс женщина с раздувшимся чревом. Она корчилась в агонии, задыхалась между криками, раздирающими ее горло, и хваталась пальцами за живот. Роженица с подошедшим сроком, роды которой пошли совсем не так, как должны. Авалон видела причину — низ живота потемнел, кожа покраснела, а вены приобрели темно-бордовый, почти черный, цвет.

— Аурела? — позвала Авалон, голос у нее надломился, как гнилая палка.

Она подошла ближе к невысокой темноволосой женщине, стоявшей к ней спиной. Роженица затихла посреди очередного крика.

— Чем помочь?

Женщина обернулась. Авалон поняла все по ее лицу. Испещренное морщинами, усталое, подавленный холодный врачебный взгляд — она знала, чем все закончится, ведь подобное уже случалось.

— Это опять черная скверна?

Аурела кивнула, сжав кулаки. Авалон заметила на ее руках красные следы — сначала подумала, что это кровь, но потом увидела на столике чашу с гранатовыми зернами, блестящими, как граненные рубины. Только после этого она обратила внимание на новую бородавку, появившуюся на шее врача.

— Это Консуэла? — прошептала Авалон, разглядывая ужасающий живот.

Ей казалось, что он раздулся настолько сильно, что сейчас взорвется и обдаст их внутренностями. Авалон ни за что бы не узнала девушку в лицо — обескровленное, искаженное болью, но шрам на лодыжке ей был знаком. Она сама зашивала этот порез в лазарете.

Аурела кивнула, тяжело вздохнув.

— Я посылала за тобой, потому что хочу попробовать спасти жизнь ребенку. Консуэлу не спасти. Она, как и другие, умрет. Гранат не может вылечить черную скверну. Я съела уже пять зерен.

Аурела встретилась взглядом с Авалон, и та заметила в глазах врача лопнувшие сосуды. Она догадалась, что сила, данная зернами, уже потрачена на попытки вылечить Консуэлу. Авалон подумала о Каталине, стоявшей за дверью. Единственная ведьма, способная проглотить большее количество зерен, а, соответственно, имевшая куда шире резерв магической энергии, находилась буквально в паре десятков шагов. Первое ее желание позвать подругу погасло от осознания ценности жизни Каталины. Она не только самая мощная ведьма в их ковене, но и самая сильная ведьма во всей Трастамаре. Кроме того, она их королева. И даже несмотря на то, что Трастамара уже никогда не дождется наследницы престола от Каталины, ее жизнь еще долгое время будет превыше всего. Ни Консуэла, ни ее ребенок не стоят того. Поэтому она проглотила свое же предложение и вместо этого спросила:

— В прошлые разы дети были мертвы. Это же от них идет скверна.

— Я не уверена. Возможно, мы сделали ошибочный вывод. Может быть, скверна поражает дитя уже после смерти матери. Она убивает одного носителя, а затем перекидывается на второй организм. Если поспешим… — Аурела поджала губы на мгновение и продолжила. — Я дала ей душицу и настойку из акации.

Бредовый сон. Она не почувствует боли.

— Тебе нужно будет достать дитя.

Авалон со свистом выдохнула: они с Аурелой уже разрезали животы, чтобы достать нерожденных детей, но к тому моменту роженица и дитя уже умирали, так что нужды в аккуратности не было. Хоть Авалон никогда не сомневалась в стойкости своих рук — жизнь каждой ведьмы зависела от стабильности движений — все же доставать живого ребенка представлялось ей отчаянно сложной задачей.

Пока Аурела протирала живот Консуэлы обеззараживающим раствором огнибай листовицы, Авалон думала, что случаи, когда благодаря правильному подбору трав женщины лишались бремени, намного проще. Спустя пару часов сгусток крови оказывался в ведре — никакой мороки, если только не откроется кровотечение. Хотя, конечно, такие выходки остались в прошлом: сейчас ни одна женщина в здравом уме при дворе Каталины Трастамарской не стала бы избавляться от ребенка, даже и нежеланного. Это грозило ей всеобщим осуждением, впрочем, которое можно пережить. А вот презрение Каталины могло стоить положения при дворе. Все помнили, как вспыхнуло лицо королевы, когда одна из ее фрейлин оказалась в неловком положении: она понесла ребенка от оруженосца, не будучи замужем. Авалон даже сейчас предполагала, что Каталина бы закрыла глаза на выходку фрейлины, ведь нравы в столице были разнузданнее, чем во многих других уголках страны, но Селина решила принять настой трав: душицу, крапиву, болотную мяту, спорынью, пижму и иссоп. Авалон лично выносила ведро с тем, что осталось после бремени леди Селины.

Каталина была в ярости. Она изгнала фрейлину из своего общества такими словами, которые не пристало даже знать королевской особе. Весь двор следил за тем, как леди Селина убегает со слезами на глазах. Многие предполагали, что собственная несостоявшаяся беременность королевы так влияет на ее настроение. С тех пор Ауреле запретили смешивать травы для избавления от беременности и давать их кому бы то ни было: от престарелой кухарки до молодой фрейлины.

Аурела прервала поток мыслей Авалон, вручив ей нож: аккуратный, с простой рукоятью, тонким и очень острым лезвием.

— Как и в прошлый раз, — сказала врач и указала на две точки на животе, не касаясь его слегка дрожащими руками.

Именно по этой причине Авалон стала ее помощницей несколько лет назад, после того, как и сама оказалась в этом лазарете. Аурела, будучи выдающимся врачом и умелой ведьмой, стала терять из-за магии стабильность своих рук. Для любой ведьмы, как и для врача, дрожащие руки были хуже смерти на омеловом костре. Ауреле пришлось пренебречь своим же главным правилом: никаких помощников, путающихся под ногами.

Она долго присматривалась к Авалон, пока выхаживала ее после той ужасной ночи, оставившей ей кошмары с запахом дыма и горелой плоти и длинный шрам на внутренней стороне бедра. Потом врач разрешила Авалон посещать ее между часами обучения магии и прислуживания Каталине, чтобы наблюдать за работой. Спустя несколько недель Авалон решилась открыть рот — ее тревожил вопрос, возможно ли унять боль от лунной крови. Получив в ответ не только помощь, но и знания, Авалон стала появляться в лазарете каждую ночь, когда к Ауреле наведывались те, кто не желал, чтобы о его походах узнали. Прячась за ширмой с навостренными ушами, она так разузнала, например, о недугах мужчин и втайне радовалась, когда очередной ловелас забегал за лекарством. Ей казалось, что таким образом Персена помогает своим дочерям, ведь в эту ночь какая-то бедняжка не будет вынуждена смотреть в потолок.

Аурела, несмотря на усиливающийся тремор рук, оставалась в своем царстве непоколебимой и волевой женщиной, к которой Авалон тянуло. Ей хотелось быть, как Аурела: даже утратив самое важное, стабильность, крепкость своих движений, она оставалась непобедимой воительницей в своей обители. И никто, даже суровые мужчины, не относились к ней пренебрежительно или грубо. Более того, ни один мужчина не посмел бы тронуть ее даже пальцем, ведь она спасла многим из них жизни, а иногда — репутацию.

Аурела, помимо всего прочего, еще никогда не позволяла себе задевать Авалон по поводу ее неудачной магии, в отличие от всех остальных придворных. Ей, казалось, вообще нет никакого дела до жизни, что кипит за стенами ее лазарета.

Так Авалон нашла для себя отдушину в помощи Ауреле и даже сама полюбила медицину.

Ухватившись за рукоять покрепче, Авалон оттеснила все свои эмоции и мысли за невидимую преграду — она всегда так делала, когда ей необходимо было сосредоточиться, — и рассекла воспаленную кожу. Черные струйки зазмеились по округлости живота. Чистой тряпицей Аурела подтерла их и одобрительно кивнула. Авалон углубила надрез, ощутив, как напрягается рука. Она сдула внезапно упавшую на глаза прядь и надавила сильнее, пытаясь аккуратно разрезать мышцу. Как вдруг вскрикнула от неожиданности и отдернула левую руку.

— Порезалась, — констатировала Аурела и, схватив ее руку, поднесла ее над полом и облила раствором. Жжение растеклось до предплечья, заставив Авалон стиснуть губы и прошипеть боль сквозь зубы.

— Прости, я спешила, — сказала Авалон, скривившись. — На бегу завязала волосы. Больше такое не повторится.

Аурела, как обычно, предпочла быть немногословной, лишь убрала выбившуюся прядь за ухо Авалон, снова кивнула и указала подбородком на раскрытую рану.

— Нельзя отвлекаться.

Они продолжили, и вскоре Авалон ухватилась за маленькое тельце. Скользкое и влажное. Холодное. Только вытащив фиолетовое дитя, она обратила внимание на то, что Консуэла не дышит. Истекла кровью. Пуповина, окрашенная в черный, не пульсировала кровью, и ребенок не издал первый крик. Тишина сдавила уши Авалон. Она держала в руках маленькое существо с едва заметным пушком на голове и удивленно разглядывала его умиротворенное лицо. Что-то внутри нее жалобно сжалось.

— Оставь его, Авалон. Дитя мертво. Как мы и предполагали, скверна идет от ребенка к матери.

Аурела отправилась за тряпкой, чтобы запеленать мертвого ребенка и отдать на заупокойный ритуал прощания. Авалон же держала его в руках, это был мальчик, и не могла оторвать от его лица оторопелого взгляда. Она не понимала, что в этом ребенке необычного: она вынимала похожих мертвых детей без единой эмоции. Но почему-то именно расслабленность и некое божественное принятие на лице с маленькими губами и носом, заставили ее вдруг вспомнить Князя — бога инквизиторов. Они взывали к нему, поджигая очищающие костры под ведьмами, возносили ему хвалу и молитвы о спасении души, убивая при этом.

Но ведь каждый мужчина когда-то был вот таким маленьким мальчиком, едва помещающимся на предплечье женщины: своей ли матери, бабушки или повитухи. Почему и когда эти крохи становились озлобленными и начинали веровать в то, что, убивая других, даже столь непохожих на себя, можно достичь очищения и благословения?

Ей вдруг так нестерпимо захотелось объяснить ему, попросить никогда не причинять женщинам зла, что она неожиданно для себя дотронулась левой рукой к лицу мертвого мальчика, чтобы убедиться, не отреагирует ли он. Он не отреагировал, и она отругала себя за нелепую надежду. Даже гранат не способен воскресить затихшее сердце.

— Они совершают безрассудства и глупости, чтобы почувствовать себя мужчинами, сколько бы лет им ни было, — Авалон вздрогнула и обернулась, только сейчас осознав, что озвучивала все свои мысли. Аурела медленно подошла и нежно погладила темные волосики ребенка. — Они все в душе маленькие мальчики. Жестокие и сильные, но ужасно напуганные. Им никак не смириться, что они жизнями обязаны женщинам. Как объяснить нашу силу, дарованную Персеной, как не тем, что это противоестественно. Только вот они постоянно забывают, что таинство рождения не сильно отличается от созидания магии.

Авалон покачала головой, отдавая мертвое тельце в руки врачу, чтобы она укутала его в тряпицу.

— Магия уродует нас, Аурела. Наши тела увядают, наш разум мутится. Некоторые ведьмы становятся озлобленными и потерянными…

— Разве рождение не уродует женщин, Авалон?

Авалон подняла удивленный взгляд и посмотрела в глаза наставнице. Она хотела возразить — те женщины, у которых беременность заканчивалась благополучно, быстро возвращались ко двору после рождения ребенка. Каталина была одержима своими родами и готовилась к ним с предвкушением исполнения миссии — продолжения королевской династии. Все кругом носились с беременностью и детьми, как с чем-то невероятно прекрасным и неопасным, но Авалон, проведя в лазарете много месяцев, знала, что даже успешно разрешившаяся от бремени женщина не становится здоровее и спокойнее. Плохой сон, проблемы со здоровьем, переживания за ребенка — все это выедало изнутри, словно рой термитов. И все это женщина получала в подарок после девяти месяцев тошноты и тяжести, ведь каждая посчитала бы такой исход лучшим, если сравнивать с другим путем — Авалон перевела взгляд на Консуэлу. Да, и такая возможность никогда не отступала. Даже если Персена благословила дщерь широкими бедрами и хорошим здоровьем, никто не мог гарантировать, что она избежит черной скверны и не перейдет во владения богини за гранью этой жизни.

Авалон уже готова была согласиться с Аурелой, но ее перебил судорожный всхлип и раздраженное кряхтение. Они обе в полном недоумении опустили взгляды — младенец на руках врача шевелился и корчил лицо в надрывной попытке закричать. Робкое чувство надежды охватило Авалон, когда она дотронулась к коже ребенка.

Теплая.

Мальчик вернулся, побывав на берегу Персены.

Авалон осторожно сжала его ручку, разглядывая мягкие пальчики, и вспоминала рассказ своей бабушки, Владычицы Вздохов. Она любила потчевать внучку ведьминскими легендами о мальчике, который побывает на обетованном берегу Персены, и сама богиня снизойдет к нему, чтобы даровать свое благословение и причастить гранатовым соком с первого Древа Жизни. Вкусив нектар, мальчик вернется назад к мирским делам и собственной судьбе — стать первым из лучших. Авалон помнила горечь своей обиды, которую испытывала, будучи маленькой девочкой, ведь все легенды и сказки почему-то всегда предсказывали великую судьбу только мальчикам. Даже среди ведьминских притч и то самая известная была про мальчика, а не про девочку. Ей так хотелось, чтобы вместо мальчишки легенда была о ней, поэтому она всегда плотно прижимала ладонями уши на моменте, когда бабушка начинала рассказ — она все равно знала его наизусть. Вместо мальчика представляла себя — взрослую, бесстрашную и сильную. Бабушка лишь посмеивалась над ней, продолжая свой сказ. А иной раз она, будучи в хорошем настроении, действительно меняла нарратив легенды, и Авалон, затаив дыхание, слушала про девочку, которую ждет великая судьба. И вот уже в рассказе бабушки, не только в ее собственном воображении, появлялась сильная воительница, защищавшая обездоленных.

Бабушка, самая опытная и сильная ведьма ковена, тогда гостила у них в деревне. И оказалось, что легенда о девочке была ложью — ведь когда инквизиторы напали на их семью, ни бабушка, Владычица Слез, ни мама, ни сама Авалон не смогли ничего сделать.

Тем страннее было видеть этого вертлявого мальчика, который орал во всю мощь своих маленьких легких. Авалон не могла понять, почему горло так сдавило. Испытывала ли она радость, что с ее помощью этот ребенок выжил? Или, может быть, разочарование, что легенда сейчас казалась правдоподобной, как никогда. Она ведь не слышала больше ни о каких детях, выживших после черной скверны.

Авалон удалось стряхнуть с себя оцепенение только тогда, когда Аурела вручила ей младенца, а сама поспешно накинула простыню на тело Консуэлы и занялась очисткой лазарета.

Глядя в бледно-голубые глаза ребенка, Авалон поймала себя на мысли, что у того храмовника тоже были подобные глаза, цветом напоминающие ледник на фоне неба. Она вновь ощутила липкие пальцы на бедрах и не сдержала дрожь, прокатившуюся по телу. Вспоминать о той ночи было все равно, что сдирать корку с заживающей раны, чтобы она снова начала кровоточить.

— Лучше бы ты действительно оказался тем мальчиком из легенд, — сказала она задремавшему мальчику.

Она убаюкала его на руках, пока Аурела убирала грязные инструменты. Несколько лет назад в Трастамару восточным ветром занесло лекаря из Остирии, который охотно поделился с Аурелой своими открытиями. Обработка инструментов в определенном растворе огнибая уменьшала негативные последствия от операций, а своевременная стирка и обработка лазаретного постельного белья способствовала скорейшему выздоровлению. Аурела восприняла информацию скептично и едва не отмахнулась от семян диковинного растения, которые щедро подарил ей путешествующий врач. Она и посадила их только для того, чтобы опровергнуть домыслы туземца и убедиться в своей правоте. Однако опробовав его привычки, Аурела вскоре осознала, какой дар преподнес ей гость. Когда в лазарете появилась Авалон, наставница часто повторяла, как важно проводить обработку огнибаем.

Тем же оранжевым раствором Аурела велела Авалон обтереть перерезанную пуповину ребенка. Стерев капли ребром ладони, она умостила ребенка удобнее на руках и стала напевать под нос колыбельную, когда дверь в лазарет распахнулась и внутрь влетел высокий мужчина.

— Меня не впускали! — возмутился он с порога. — Моя жена ро…! — он осекся на полуслове, заметив новорожденного на руках Авалон.

Его резкие и размашистые движения вызвали внутри притаившийся ужас, и Авалон отступила, прижимая младенца к груди. Аурела решительно преградила мужчине путь. Для любого другого человека эта сцена была бы уморительной: маленькая, похожая на тощую кошку, женщина пытается преградить путь медведеподобному мужчине. Но Авалон видела подобную сцену не раз и знала, чем все закончится.

— Стоять! — рявкнула врач, и мужчина оторопело замер. Затем опустил взгляд и удивленно моргнул. — Не забывайтесь, господин. Вы ворвались в лазарет, несмотря на мой приказ не входить. Я могу вышвырнуть вас отсюда.

Огромная ручища угрожающе поднялась, и указательный перст оказался направлен на Авалон.

— Это мой сын.

Он не спрашивал, а Аурела не стала переубеждать. Авалон догадалась, что это, должно быть, Диего де Мендоса, герцог Саргодба, — самый могущественный человек после Каталины. Его, шутя, называли инфантом Фортуны, ведь Диего везло так, будто он родился с гранатовой ветвью в руке.

Обласканный родителями, Диего рос, не зная ни в чем отказа, и славился своей силой и красотой. Его родителей унесла черная скверна, и Диего стал самым молодым герцогом, к тому же — завидным женихом. Он должен был стать мужем Каталины. Авалон не могла не признать даже сейчас, когда ее сердце сжимали когти беспокойства, что из них вышла бы прекрасная пара. Однако Диего де Мендоса оказался неверным женихом — на празднике по случаю помолвки он был застигнут самой Каталиной в скабрезном положении. Не будь герцог столь угрожающей фигурой, все до сих только и делали при его присутствии, что обсуждали конфуз: жених королевы пойман на коленях перед Басилио Трастамарским.

Стерпеть выходку жениха Каталина не смогла и разорвала помолвку. Как раз тогда ей пришла пора пройти инициацию на Модранит, и мужчиной, возлегшим с ней, был не муж, а Дубовый Король. Тот, кто получает всех девушек, принявших зерна граната, не успевших выйти замуж. Впрочем, Авалон знала, что некоторых особо сильных ведьм все равно склоняли к тому, чтобы до мужа познать Дубового Короля.

Склизкая минога между ног.

Авалон передернуло.

Если бы она была на месте подруги, то закрыла бы глаза на проступок Диего. Лучше он, чем Дубовый Король.

Все эти воспоминания пролетели в мыслях Авалон, пока Аурела молча буравила Диего особым взглядом, изгоняющем вон из лазарета даже самых ретивых. Но Диего де Мендоса оказался крепким желудем.

— Я пришел забрать сына.

— Он еще слишком слаб. Я не могу отдать его вам сейчас. Выйдите, господин, и дождитесь, пока мы…

— Я не уйду без сына!..

Он продолжал распаляться, но Авалон, обнимая младенца, больше не слышала его слов, когда заметила накрытое простыней тело Консуэлы. Она лежала там: неподвижная, холодная, с разрезанным животном, отдавшая жизнь за сына. А муж, который должен был в первую очередь озаботиться ее выживанием и здоровьем, даже не посмотрел в ту сторону. Не попросил забрать ее тело. Наверняка это сделают слуги, потому что так принято. Но вряд ли Диего де Мендоса сам напомнит им о необходимых погребальных ритуалах. Он, скорее всего, даже не придет на службу.

Авалон сморгнула слезы, застлавшие глаза, и перевела взгляд на мужчину. Спор шел на повышенных тонах.

— Я сказала «нет»! Ты будешь ждать за дверью! — слова Аурелы прозвучали так же окончательно, как стук захлопнувшейся двери.

Диего попытался отстранить ее быстрым, властным движением, будто разыгравшегося ребенка, но она увернулась от него и вскинула руки. Авалон почувствовала сладкий привкус на языке, появившийся в воздухе, когда Аурела, несмотря на дрожащие руки, призвала магию. Диего де Мендоса замер и в гневе выпучил глаза. Он силился раскрыть рот и излить свою ярость на Аурелу, посмевшую применить к нему магию, однако его губы точно склеило. Подчинив себе тело герцога, она вышвырнула его, мычащего, в коридор. Он выбил дверь и, проехав в пышных одеждах по пыльному полу колоннады, ударился спиной о колонну. Послышался визг придворных дам, отскакивающих в сторону, и шуршание дорогих тканей.

— Придешь после заката за телом своей жены, когда я проведу обряд очищения. — Аурела стояла спиной, но Авалон красочно представила себе ее непроницаемое лицо и взгляд, мечущий молнии. — Мальчик останется в лазарете на три дня.

Авалон посмотрела на младенца в своих руках: он даже не проснулся.

Миновав валяющегося Диего де Мендоса и даже не взглянув на него, в лазарет вошла Каталина Трастамарская. За ее спиной Басилио, подхватив герцога под локоть, помог ему подняться. Тот, сердито фыркнув, отмахнулся от помощника. Шатаясь, встал и в гневе отряхнул тяжелый плащ. Авалон случайно перехватила его взгляд, явно не суливший ничего хорошего, и Диего быстро скрылся из виду.

Каталина приблизилась. Поздоровавшись с Аурелой, она наклонилась над мальчиком в руках Авалон. Ее губы растянулись в очаровательной улыбке, но в глубине глаз затаилась печаль — родную дочь, которая должна была наследовать трон Трастамары, королева потеряла из-за черной скверны. Авалон почувствовала себя виноватой, хотя и понимала, что самопроизвольный выкидыш никто не был в силах предотвратить. К сожалению, Каталина не выходила положенный срок. И даже окажись в ту ночь в опочивальне Каталины Аурела, она не смогла бы ничего исправить. Персена забрала дочь Каталины на свой берег.

— Вам удалось спасти его, — сказала она, поглаживая младенца по высохшим волосикам на голове. — Это хороший знак, не правда ли?

Каталина обращалась к Ауреле, но не отрывала взгляда от ребенка. Авалон даже на мгновение показалось, что королеве очень хочется забрать мальчика себе.

— Не знаю, Ваше Высочество, — отозвалась врач, обтирая тряпкой влажные руки. — Сложно сейчас что-либо предрекать. Особенно, когда это касается черной скверны, однако сыну де Мендоса повезло. Авалон справилась.

Каталина резко оторвалась от созерцания спящего ребенка и посмотрела на фрейлину:

— Что ты сделала?

— Да ничего нового, — растерянно ответила Авалон и неуклюже пожала плечами. — Мы действовали с Аурелой, как всегда в таких случаях. Разрезали роженицу и достали ребенка…

Каталина поджала губы и покосилась на Баса, вальяжно расхаживающего по лазарету. Он трогал склянки, нюхал сухие вязанки трав и растений, беззастенчиво поднял простынь, под которым лежало тело Консуэлы, и тут уже Аурела не выдержала. Она шлепнула его по ладони. Бас манерно отдернул руку и ухмыльнулся:

— Прячете любовника, госпожа Лесера?

Аурела не купилась на его провокацию, что только развеселило Баса. Он танцуючи приблизился к кузине и неохотно глянул на ребенка.

— Похож на синего гнома, — поморщился он.

— Ты был таким же, — проворчала Аурела, негодующе сложив руки на груди.

Авалон едва сдержала улыбку: Бас мог вывести из себя даже такого хладнокровного человека, как Аурела, но она старалась не вспылить при королеве.

— Не может быть! — Басилио карикатурно ужаснулся и взбив кудри, покачал головой. — Да и откуда вам знать?

— Я сама доставала тебя из утробы матери. Как и Каталину.

— Фи! — Бас поморщился и, подмигнув Ауреле, добавил: — Знаете, что увеличилось в размерах с момента моего рождения?

— Явно не мозги, — Аурела тяжело вздохнула и, покачав головой, удалилась в другое помещение — между собой придворные называли его «логовом зверя». Комната, отведенная только врачу. Даже помощнице воспрещалось туда входить.

Авалон дождалась, пока за врачом закроется дверь и позволила себе тихо похихикать. Бас обернулся к ней с победоносным видом и сказал:

— Ставлю зерно, еще неделька, и она влюбится в меня так же, как ты в эту дыру, — сам оценив шутку, Басилио просиял, точно золотая монета, и поддел Авалон плечом. — Сегодня вечером я планирую прием, придешь?

Каталина нехотя отвлеклась от спящего ребенка и, вскинув насмешливый взгляд, уточнила:

— Теперь каждая оргия будет называться приемом?

— Тебе же нужны новые подданые, так? — гыгыкнул Бас, но вместо улыбки Каталина резко осеклась, уголок ее рта поехал вниз, будто его зацепили рыболовным крючком.

Авалон переглянулась с Басом — он дал маху.

— Давай покажем младенца придворным? — тут же нашелся он. — Должно быть, всем безумно интересно, как выглядит сын де Мендоса!

Никого из них троих не смог обмануть веселый тон, но его предложение Каталина приняла благосклонным кивком — элегантная возможность избежать дальнейшей неловкости. Авалон осторожно передала младенца в руки королеве и проводила их взглядом. Аурела тут же появилась из «логова», точно гусыня, следящая за своим выводком.

Авалон принялась за уборку, старательно избегая смотреть на простынь, накрывающую тело. Она чувствовала вину перед Консуэлой за то, что страшится подойти близко.

Будто беременность можно подцепить, как болезнь.

Впрочем, даже понимание, как происходит зачатие, не помогло Авалон справиться с тревогой. Она пыталась забыться, промыв раствором огнибая оставшиеся инструменты, столы и пол, и старалась не обращать внимания на жжение от раны. Она корила себя за глупость и несобранность, из-за которой порезалась, и жжение от огнибая служило ей своеобразным наказанием.

Вернулась Аурела с ребенком на руках, уложила его в лазаретную колыбель, покормила и, отпустив Авалон, занялась телом Консуэлы. Белая простынь уже местами пропиталась кровью и засохла в резких складках, будто ткань, вымоченная в крахмале.

Напоследок посмотрев на спящего младенца, мальчика из сказки, Авалон спешно покинула лазарет и решила срезать путь к своим покоям через сад. Они миновала его и спустилась в обычно безлюдный проход, дуя на саднящую рану. Шаги отдавались приятным эхом. Она разглядывала ровные края раны, которые должны были хорошо срастись.

Нет нужды зашивать.

— Авалон.

Она сбилась посреди очередного шага. Спина под рубахой взмокла. Горло перехватил спазм.

Нет.

— Я хотел с тобой поговорить.

Нет. Нет. Нет.

Авалон судорожно осмотрелась — поблизости никого, кто мог бы прийти ей на помощь и спасти.

Если только внезапно не появится какой-нибудь слуга…

Липкая рука коснулась ее оголенного предплечья и сжала, точно когтистая птичья лапа. Авалон почувствовала холодные слезы, которые обожгли глаза, но быстро сморгнув их, выдавила кривую улыбку и обернулась.

Перед ней стоял Дубовый Король.

Филиппе рей Эскана.

Имя, которое она ненавидела.

Филиппе относился к тому типу мужчин, которые однажды были красивы, но, потратив всю жизнь на погоню за наслаждениями и излишествами, растеряли себя по крупицам. Некогда густые темные волосы поредели и не мылись, мощное тело, вымуштрованное ратным делом, обрюзгло и поплыло, а пристрастия постепенно превратили его в сластолюбца, не знавшего границ.

Раньше Дубовый Король сменялся каждый год, но потом молодой Филиппе стал любовником мадам Монтре. И как только она накопила власти, стала самой могущественной ведьмой, часто затмевающей даже Каталину, его положение упрочилось.

Мадам Монтре была так влюблена в Филиппе, что потакала всем его фантазиям. Именно ее пособничество стало причиной скорой разнузданности придворных. Нельзя же ругать остальных за оргии, когда рей Эскана стал законодателем мод при дворе Трастамары — в его поместье секс-приемы не прекращались, казалось, ни днем ни ночью.

И если сначала все внимание Филиппе было сосредоточено на мадам Монтре, то чем больше она влюблялась и зависела от его одобрения, тем больше он позволял себе. Сначала ссоры, капризы, потом однажды он перешел черту — так всем чудилось — и ударил мадам Монтре по лицу прямо во время ужина. Авалон не была свидетелем того момента, но слухами полнится двор, а подобные конфузы переходят из уст в уста даже спустя годы. Присутствующие тогда замерли. Недоумение и шок поселились в сердцах гостей. Все ждали.

Мадам Монтре ничего не сделала своему любовнику, лишь покорно опустила глаза и продолжила трапезу. Остальные последовали ее примеру, переглядываясь в ожидании момента, когда можно будет удалиться с приема и воздать должное непотребным сплетням. Но вот уж никто не ожидал, что рукоприкладство любовника — меньший из сюрпризов вечера.

Рей Эскана удалился с ужина, и, когда хозяйка вечера и ее гости завершили трапезу и зашли в приемную залу, дабы насладиться хорошей музыкой, разговорами и игрой в карты, был застигнут прямо поверх молоденькой служанки.

Гости разрывались от восторга: столько бесчинства и безобразия в один вечер. Каков скандал!

Мадам Монтре окаменела от стыда. Она таращилась на Филиппе, который даже не думал останавливаться. Она оторопела от нанесенного оскорбления, но вместо того, чтобы выгнать Филиппе пинком под зад, сама скрылась в глубине дома.

Двор, затаив дыхание, ждал развязки. Придворные делали ставки на исход. Одни были уверены, что мадам Монтре выгонит нахала взашей, другие утверждали, что она заставит рей Эскана жениться на себе.

Но итог обескуражил всех: Владычица Вздохов закрыла глаза на выходки Филиппе и стала его поддерживать. Сначала одна фаворитка, потом две, три, семь, потом десятки любовниц и любовников. Приемы-оргии стали обыденностью, а Филиппе рей Эскана — постоянным Дубовым Королем.

Конечно, две другие ведьмы, возглавлявшие Триумвират, воспротивились подобному решению. Однако Владычица Вздохов, бабушка Авалон, погибла от рук инквизиторов, а новоиспеченная Владычица Тьмы, оставшись в одиночестве, не смогла более противостоять могуществу мадам Монтре. Вопрос закрылся, и многих ведьм с тех пор объединяло как минимум одно — в них побывала минога Филиппе, а на коже остались его несмываемые следы.

Такие же, какие сейчас оставлял Дубовый Король и на ней.

— Я ждал тебя, дорогая, — Авалон ощущала свою приклеенную улыбку, которая казалась вишневым соком, запечатавшим рвущийся изнутри крик ужаса. Филиппе настойчиво ловил ее взгляд, несмотря на то, что она старательно пыталась его отвести и не смотреть на него: — Наши трастамарские девушки расцветают рано под горячим солнцем. Ты особенно. Я помню тебя с детства. Ты была такой живой, такой красивой, особенной.

Дубовый Король наклонился и приблизился к ее уху, будто собирался доверить большой секрет. Авалон дернулась от отвращения, когда его гнилостное дыхание опалило ей щеку:

— Мне очень жаль, что Луция решила продать тебя, как лошадь. Ты достойна большего, моя дорогая.

Авалон неловко отступила на шаг, чувствуя, как немеют ноги. Ей хотелось вырваться, возразить, что-то сказать, но горло превратилось в иссохшую почву Трастамары. Она была способна лишь сипло вдыхать и выдыхать воздух, сосредоточившись на боли в руке, где пальцы Филиппе впивались ей в кожу.

Он шагнул вслед за ней, снова приблизился и вдавил ее своим пузом в стену. Авалон задыхалась. В спину ей впились неровные камни, спереди прижимал мягкий, бесформенный живот, а сбоку — цепкая рука. Ей казалось, что она попала в ловушку, но сил вырваться или даже оглянуться не было. Кожа Авалон стала гусиной. Сиплый вдох. Выдох. Смрад из его рта:

— Ох, дорогая, — свиные глазки заметили реакцию ее тела, мурашки омерзения. — Я тоже жаждал стать для тебя проводником в мир удовольствия. Впрочем…

Он сделал паузу. Долгую, многозначительную паузу, которая накрыла Авалон волной ужаса. Ей захотелось разреветься, попросить не трогать ее, но лицо превратилось в маску — глаза жгло, она даже не могла моргнуть. Из ее рта внезапно вырвался всхлип-стон.

— Ну, дорогая, тише-тише, — его лицо оказалось так близко к ее, он облизал свои пухлые губы. — Нам нельзя нарушать твое девичество, крысы храмовники должны будут его подтвердить, но… мы же аккуратно, правда, моя хорошая?

Авалон ощутила его липкую ладонь у себя в штанах. Ее бедра, там,где ее кожи касалась его кожа, горели. Она сжала ноги, но он властным рывком просунул ладонь между ее ног и замер.

— Какая ты горяченькая, моя хорошая. Я знаю, знаю, тебе не терпится познать мой член, но пока придется ограничиться пальчиками, — он толчком погрузил в нее пальцы. Движение отозвалось жжением. — Ох, дорогая, ты еще и влажная. Ну что же ты молчала… если бы ты пришла раньше, я бы сейчас в тебя погружал не руку… — толчок. Авалон сжалась, ощущая себя кроликом с переломанным хребтом в зубах лисы. Горькая тошнота поднялась из желудка.

Ее грудь сдавило от рыданий, но она не смела пошевелиться. Она даже пожаловаться никому не сможет, если только он не подомнет ее под себя прямо здесь и сейчас, как племенную корову, навсегда испортив товар для инирского дракона.

Голова ее вдруг сделалась пустой и невесомой, точно листок, гонимый ветром. Она чувствовала его пальцы внутри себя, но как будто смотрела на происходящее со стороны. Вот он достает второй рукой склизкую миногу, не вынимая свои пальцы из ее лона, водит кулаком вперед-назад и изливается на ее штаны белым ядом. Она едва улавливает запах тухлых яиц и далекий голос, страстно шепчущий ей на ухо:

— Ты будешь самой драгоценной в моей коллекции, Авалон. Как только инирская ящерица сделает свое дело, я заберу тебя.

Он запечатлел на ее шее осклизлый поцелуй, заправил член в штаны и вынул из нее пальцы. Облизал их и, похабно подмигнув, удалился вразвалочку.

Когда его шаги стихли, Авалон вновь вернулась в собственные мысли. Желудок свело спазмом, и ее стошнило прямо на пол. Она блевала до тех пор, пока горло не начало саднить, а голова кружиться. Попытавшись дрожащими руками стереть белые следы со штанов, Авалон ощутила, как внутри рождается всхлип. Она попыталась его продышать, но на очередном входе закашлялась и разревелась. Она, чувствуя себя грязной, стала неистово отряхиваться, остервенело стирать с кожи следы его прикосновений, но чувство не проходило.

Первым порывом Авалон было желание добраться к Каталине. Она размазывала слезы по щекам и почти бежала в сторону ее покоев, но у самых дверей остановилась, застигнутая врасплох совестью. Авалон нечего было дать Каталине, разве что свои слезы и унижение, но у королевы Трастамары хватало и своих на всю оставшуюся жизнь.

Авалон услышала доносящийся из-за дверей смех придворных дам и не решилась войти. Грязная, испорченная, не может она явиться в таком виде перед своей королевой. Развернувшись, она поспешила в свои покои, продолжая чесать кожу, раздирая ее до крови. Авалон казалось, что Дубовый Король оставил на ней склизкие следы, и она могла бы принять дюжину ванн, но все равно не избавилась бы от этого ощущения.

Ворвавшись в свои покои, Авалон приказала служанкам принести горячей воды для ванны. Затем обшарила все подарки, которые ей преподносили, чтобы добиться через фрейлину расположения Каталины, и вытащила пузатую бутыль варденского аквавита.

Отхлебнув прямо из горлышка, Авалон сглотнула парализовавший страх вместе с коньяком. Она успела выпить половину, когда служанки доложили о готовности ванны. Их тихий щебет Авалон даже сначала не разобрала, вся обратившись к собственным горестям и жжению между ног.

Одна из служанок подошла, несмело тронула ее за локоть и сказала что-то о слишком горячей воде. Авалон содрогнулась всем телом, точно лошадь, в стойло которой заползла ядовитая змея. Бросив на служанку яростный взгляд, она выгнала всех из комнаты, пропуская мимо ушей увещевания быть осторожнее с водой.

Зарядившись еще одной порцией алкогольного мужества, Авалон содрала с себя одежду и залезла в ванну вместе с бутылью. Кожу обжег кипяток, но он перебил боль от прикосновений Дубового Короля.

Авалон погрузилась с головой, ощущая, как горячая вода кусает каждый дюйм ее кожи.

Выгрызи из меня его следы.

Она не знала, сколько провела в ванне. Время перестало иметь для нее значение. Отмокнув, Авалон принялась растирать руки и промежность, вздрагивая от стыда и омерзения. Каждый раз, когда она трогала себя, пытаясь отскрести его прикосновения, в мыслях вспыхивали его слова и толчки.

Ты будешь самой драгоценной в моей коллекции, Авалон. Как только инирская ящерица сделает свое дело, я заберу тебя.

Его слова стянули ее внутренности, словно смола, и стерлись только тогда, когда она проглотила последние капли алкоголя. Авалон начало мутить, когда она выбралась из остывшей ванны. Голова разболелась — будто иглы морского ежа впились в глаза. Вода стекала по телу и оставляла лужи на полу.

Зажимая горлышко бутыли, Авалон подошла к элбанскому зеркалу — еще один невероятный подарок для фрейлины, чтобы вызвать милость королевы, — и с отвращением оглядела свое тело. Луч дневного света упал на ее грудь, отвердевшие от холодной воды коричневые соски, на ключицах подсветил крупные бусинки воды, которые стекали с влажных черных волос.

Что со мной не так?

Авалон видела слезы, застывшие льдинками на ресницах, когда перевела взгляд на черный треугольник между ног, красные следы от своих ногтей и шрам на внутренней стороне бедра — латная перчатка инквизитора оставила на ней тот след, который никогда и никто не сможет стереть с ее кожи.

Возможно, если бы Дубовый Король увидел ее изъян, он бы прекратил? Возможно, ничего не получится с планом Каталины? Возможно, ей суждено попасть в плен к Филиппе рей Эскана? И, возможно, ей суждено будет лежать вот так, голой, под ним и смотреть в небо? Сейчас его остановило только ее девичество, но кто знает, может быть, все еще сорвется и свадьбы никакой не будет? Не может же Персена быть настолько слепа к ней, чтобы раз за разом сталкивать с Дубовым Королем? Ведь все через это прошли. Чем она лучше?

Ты будешь самой драгоценной в моей коллекции, Авалон. Как только инирская ящерица сделает свое дело, я заберу тебя.

Авалон хотела сделать еще один глоток, но бутыль была пуста, и она со злостью запустила ее в стену. Послышался звон, а в зеркале на своей ладони она заметила порез.

В тишине покоев она слышала, как капли крови разбиваются о пол.

Кап. Кап. Кап.

Так капала на ее лицо кровь убитого инквизитора и затекала в ноздри и рот. Кап. Кап. Кап.

Авалон стерла слезы и, попытавшись придать лицу воинственности, встретила свой загнанный взгляд. Тут же его отвела и отошла от зеркала, чтобы зарыться в спасительные объятия перины. Слезы катились по ее вискам и тонули в волосах.

Глава 5

При свете свечи ее волосы казались черным маслом — щетка прошла по ним плавно, пропуская мягкие пряди между зубцами. Зажав в руке деревянного инквизитора, он завороженно наблюдал за ее моционом. Господин с курчавой темной бородой научил его считать до двадцати, и теперь Дамиан с восторгом покачивал игрушку за руку и считал количество взмахов щетки — пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…

— Mi corazón, que est hasendo[1]? — она повернула голову. Свет свечи упал на полумесяц ее скулы, позолотил темные волны волос, и Дамиан сбился со счета.

— Ganjedo[2], — пожал он плечами.

Будучи расстроенной или слишком взволнованной, она всегда переходила на свой родной язык. И не любила, когда Дамиан отвечал ей на местном — инирский казался ей колючим и холодным.

— Te ptohibita torcla, romes el guet[3]! — она стремительно поднялась в ворохе полупрозрачного шелка и быстро приблизилась. — Saba que el sa precios[4].

Дамиан снова пожал плечами. Он не понимал, почему она так трясется над этой игрушкой, ведь господин с бородой подарил ее ему. Какая ей разница, сломает он ее или нет? Господин богат, он сможет купить ему новую.

— Ne me est esculando[5], — она выхватила инквизитора, но Дамиан ухватился за его ногу.

— El si mio! Est senor me le dio! — закричал он. — Devol[6]!

Она попыталась шлепнуть второй рукой его по пальцам, чтобы он отпустил, но Дамиан упал на спину, вцепившись пальцами в игрушку. Послышался треск — у него оказалась нога инквизитора, у нее — все остальное. Комната погрязла в тишине, точно в тягучей смоле. Только с улицы доносился вой ветра: зима никогда, даже весной, по-настоящему не уходила из этих земель.

— Mocoso[7], — она вперила в Дамиана яростный взгляд и отбросила игрушку на свой стол, за которым прихорашивалась к приходу мужчин. Затем подняла прут, которым служанка ворошила угли в камине, и хлестнула его по лицу. Голова Дамиана мотнулась в сторону, и он взвыл, прижав ладони к пылающей щеке. Слезы брызнули из глаз.

— Mama, no! — выкрикнул он и закрыл руками голову, когда очередной свист подсказал ему, что она снова его ударит. — No!

— Mocoso sir valar[8]! — она схватила его за руку и отодрала ее от лица. Увидела его заплаканное лицо и снова огрела по щеке, не обращая внимания на рыдания. Дамиан царапался, вырывался из ее хватки, но она только сильнее его била.

Он считал. Господин научил его считать до двадцати, и ровно столько раз она его ударила. И остановилась только тогда, когда он забился в угол у роскошной кровати, на которой она была с теми мужчинами.

— Porte el order, mi corazon[9], — ласково сказала она, опускаясь на колени перед ним. — In elle de illora, de la te golpere nuevo[10].

Он не сдержал всхлип и поднял на нее испуганный взгляд. Она тяжело вздохнула.

В дверь постучали.

— Эва?

Дамиан увидел, как меняется лицо его матери. Одно мгновение она испепеляла его предупреждающим взглядом, в другое — улыбка растянула ее полные губы, обнажая ровные, белые зубы. Небрежным, но отработанным жестом, она поправила длинные волосы и поднялась:

— Эдуард, входи.

Дамиан забился под кровать прежде, чем дверь скрежетнула и открылась. Он плохо запоминал имена, но точно знал, что синьор, который научил его считать, рассказал легенду о Вотане с его красноглазыми воинами и подарил игрушку, был не из тех, кто долго ждет. Над Дамианом скрипнула кровать. Он сжался в клубок, зажав ладонями уши, как вдруг увидел во тьме горящие красные глаза.

Он хотел закричать, но знал, что мать изобьет его, поэтому закрыл рот и в панике попытался уползти. Когти сомкнулись на его ноге и потянули во тьму.

Дамиан резко дернулся и проснулся от крика — как будто всплыл на поверхность, хватая ртом воздух. Задыхаясь, он выхватил кинжал из-под подушки и быстрым взглядом оценил помещение. Жемчужно-серый свет лежал на потолке и размытыми полосами спускался по стенам. В темноте, поселившейся во всех углах комнаты, было тихо и пусто — никаких красноглазых монстров, пришедших по его душу. Сон окончательно отступил и бросил его тут, в кровати, одного, в успокаивающей холодной яви.

Отдышавшись, Дамиан откинулся на настил, полный сомнений и старых воспоминаний. Они наполнили солому терновыми колючками и не давали ему снова сомкнуть глаз, а сырые от пота простыни липли к голому телу и обвивали его, подобно могильным саванам. Старые шрамы на спине неприятно саднили. Заложив руки под голову, Дамиан следил за тем, как медленно по стене двигается лунный свет и пытался забыть то, что ему приснилось. Однако, чем больше он пытался затолкать сон поглубже, чем четче все запоминал и чаще крутил в голове произнесенные слова.

Ему казалось, что его прежняя жизнь навсегда осталась в прошлом, ведь она поделилась для него на до и после клятвы Князю и Храму.

Я, раб и оружие твое, Князь мира сего, отдаю тебе свое тело и душу. Возьми их и закали, словно меч во сиянии твоем. Я клянусь не брать себе ни жены, ни дома, ни короны во земных владения твоих и не давать продолжению чресл моих. Князь да велит мне с илу направь на истинное зло, огнем и мечом карай тех, в чьих жилах течет черная кровь и красный сок граната.

Но повторив клятву, Дамиан все равно не избавился от воспоминаний. Даже несмотря на то, что он мог отогнать их днем, они обрывками слов, звуков и ощущений мучили его по ночам. И эта боль никогда полностью не исчезала. Она терзала его, зарывшись куда-то глубоко и ощущалась, как острые невидимые льдинки под кожей. Вот и сейчас, не выдержав внутреннего зуда, Дамиан рывком сел и отбросил влажные простыни. Прохладный воздух коснулся его голой кожи и вызвал мурашки.

Остыв, он встал, нашарил в темноте штаны, натянул их и присел у ларца, где хранил личные вещи. Достал омеловую воду и сделал большой глоток. Прополоскал рот и глотнул. На языке осталась горечь, которая постоянно напоминала о его судьбе. Накинув рубаху, Дамиан собирался спуститься во двор помочиться, как вдруг замер, так и не дойдя до двери. Ужас сжал его нутро липкими пальцами.

Дамиан рванул к стеллажу, где рылся Симеон. Сердце оглушительно стучало где-то одновременно в висках и желудке, пока он перебирал книги.

Я же оставил ее здесь. Она должна быть здесь.

Книга за книгой, он судорожно пролистывал их, встряхивал, пытаясь отыскать спрятанное. Страх все глубже проникал в его сознание под шелест страниц, и сон уже не казался простым кошмаром. Наконец он распахнул маленькую книжонку с потрепанной темно-алой обложкой, которая упала позади тех, что были выстроены в передних рядах. Она сама раскрылась на том месте, которое он больше всего рассматривал.

Текст на неизвестном языке сопровождал рисунок, на котором под раскидистым древом, полным красных плодов, лицом друг к другу стояли мужчина и женщина. Руками, красными от сока, она подносила дар.

Лилит дала вкусить Араму зерна граната — образ первого грехопадения.

Ниже был нарисован гранат в разрезе — символ королевского дома Трастамары — сердце, полное капель крови, готовых пролиться за каждого жителя страны. Кроме того, по рисункам разрезанный гранат сравнивался с женскими половыми органами, целый — с грудью, а цветок обозначал лунную кровь. На другой странице был изображен бородатый, темноволосый мужчина с алым огнем в глазах, а за его спиной клубился черный дым — Дамиан понятия не имел, кто он такой, и сомневался, что это Арам.

Дамиан не знал, откуда эта книга, потрепанная и очевидно старая, взялась у Храма. Язык, которым сопровождались рисунки, был ему незнаком: угловатые закорючки теснились друг к дружке, словно котята на холоде. Он не походил ни на инирский, ни на трастамарский. Однако Дамиан тут же выбросил этот вопрос из головы и перелистнул хрупкую страницу. Пальцы закололо от напряжения, будто он держал не страницу книги, а ядовитую змею, готовую впиться клыками ему в кожу.

Если бы эта книга попала в руки Симеона, Дамиан бы отправился на костер вслед за своей матерью.

Я сгорю в княжевом пламени.

Дамиан осторожно дотронулся до темной пряди волос, перевязанной шелковой тесьмой.

Он наблюдал за тем, как ей режут эти невероятно густые, пышные волосы, к которым она запрещала ему дотрагиваться. Как они опадают на солому, точно отсохшие листья.

Храм запрещал женщинам носить длинные волосы, ведь считалось, что в них хранится ведовская сила. В Инире и герцогствах они ходили с покрытыми головами на улице, и лишь дома имели право снимать платки и косынки. Под ними некоторые, как его мать, все же умудрялись спрятать длинные локоны — прямое и самое простое доказательство связи с ведовством.

Дамиан запомнил, с какой ненавистью и остервенением две женщины стригли его мать. Она не плакала и не умоляла, и они злились от этого еще больше, ведь хотели ее унизить, растоптать ее гордость. Евелесса даже на костер взошла с высоко поднятой головой.

Они постригли ее неровно — на голове остались раны от лезвий, так и не зажившие до казни.

Казни, на которую он сам ее отправил, потому что нашел в ее вещах то, что сейчас лежало под прядью волос. Сплющенный сухой кусок шкурки граната с одним зернышком.

Дамиан не знал, зачем хранил его.

Он не мигая смотрел на вещь, которая могла в одно мгновение превратить его из уважаемого инквизитора в клятвопреступника.

Иногда он смотрел на гранат и переполнялся гордостью, что отправил вёльву на костер. Одной лилитской вертихвосткой меньше. Даже, если это оказалась его собственная мать. А в другой раз гордость таяла, как снег в горячих руках, и обнажала только уродливое чувство вины. Он ведь давал слово быть хорошим, совершать добро и защищать тех, кто в беде. Обещал это Эдуарду, когда тот рассказал ему, кто он такой.

В моменты слабости Дамиан, терзаемый сомнениями и верой, задавался вопросом: доброе ли дело свершил, рассказав о подслушанных словах Ерихону? Он всего лишь хотел защитить короля, которому мать вознамерилась принести в дар зерно граната, подмешав в еду; хотел исполнить свою клятву перед королем, своим отцом. Он желал заполучить хотя бы толику его внимания. Но слишком поздно понял, что груз данных ребенком клятв не всегда могут выдержать даже плечи взрослого мужа — последствия до сих пор продолжали глодать его в кошмарах.

Дамиан разозлился. Как может он сомневаться в княжевом пути, что ему предначертан? Он захлопнул книгу и, натянув поверх рубахи дублет, выскользнул из своей комнаты в пустой коридор. Пинком захлопнув дверь, он в страшной ярости сбежал по лестнице башни, пряча под дублетом книгу, которую решил вышвырнуть вместе с содержимым.

Его мать заплатила ужасную цену за то, что привела его в этот мир, но он не мог поступить иначе. Его вера была крепка. И будет такой, покуда княжева твердь не разверзнется под ним и не поглотит его беззубым ртом могилы.

Вырвавшись на задний двор, Дамиан осмотрелся и направился к нужникам. Облегчившись, он пошел к крепостной стене через летнюю пристройку для лошадей, которая сейчас пустовала — все кони грелись в теплых денниках.

В отличие от меня.

Полный решимости избавиться от книги, Дамиан поежился от холодного ветра, нырнул под арочный свод и направился в сторону второго такого же, находящегося в противоположной стороне.

— Мой господин хочет, чтобы бумаги исчезли.

Дамиан замер. Он готов был зуб дать на то, что это голос Ерихона.

— Традоло… — ответ он не расслышал, но уловил имя инквизитора и, пригнувшись, подкрался к стойлу, откуда доносились голоса. Притаившись в глубокой тени от перегородки, Дамиан навострил уши, как охотничья собака в поле. В ребра упирался уголок книги, в колено — кормушка, но он не пошевелился.

—…Остались кости да тряпье.

Ерихон издал короткий смешок:

— Я знал, что ищейка из него плохая. Он даже не заметил пропавшего.

— Осторожность не помешает. Кто-нибудь подозревает, что мы замешаны?

Дамиан услышал, как Ерихон ударил тростью. Видимо, возмущенный вопросом.

— Граната с два.

— Инквизитор?

— Этот хилый поскребыш со дна ночного горшка? Да он глуп и слеп, Симеон своей верой вконец закупорил ему мозги, точно воском. То-то он, бедолага, расстроится, когда от Храма останутся одни кирпичи, — Ерихон даже хрюкнул от смеха.

Ах ты хвастливый показушный ублюдок!

Дамиан уже собирался выбраться из своего укрытия и хорошенько отделать самодовольную рожу кардинала, но не успел даже встать, как его остановил ответ неузнанного собеседника:

— Дамиан опасен. Даже больше, чем был Традоло. Он может стать проблемой.

— Ох, я понял.

— Ну ладно. И бумаги, кардинал. Не забудьте их уничтожить.

— Я не подведу нашего господина, — одежда Ерихона зашуршала.

Собеседники распрощались. Дамиан выждал несколько долгих мгновений прежде, чем высунуться из своего укрытия. Он хотел посмотреть, с кем разговаривал Ерихон, но человек как будто растворился в воздухе. Зато кардинал медленно шагал, размахивая тростью, в сторону выхода, ведущего к крепостной стене.

Так и знал, мудак, что трость тебе нужна не для ходьбы.

Привычным жестом растерев шрам на пальцах, Дамиан рванул за кардиналом, когда тот скрылся за поворотом. Однако у самой арки остановился, заметив на земле четкий мокрый след от ботинка — Ерихон наступил в лужу.

И кто теперь глуп и слеп?

В голове Дамиана вспыхнула идея. Если он опять кинется в омут с головой, как тогда с вёльвой в Тирополе, вполне возможно, его поймают в ловушку. Кто знает, вдруг этот разговор не случаен? Дамиан почему-то ярко представил, как трость Ерихона обрушивается на его затылок, проламывая череп. Поколебавшись, он решил, что ему нужен тот, кто прикроет спину. Еще раз убедившись, что след от ботинка Ерихона четкий, Дамиан развернулся и бросился бежать к баракам храмовников. Он проскочил мимо охранников, которые пораскрывали рты, и чуть ли не кубарем спустился в подвал. Дамиан сомневался, что подобная спешка добавит ему уважения у храмовников, ведь инквизитору пристало ходить зловеще медленно. Однако у него не было времени на пускание пыли в глаза. В нос ударил запах сырости и селитры. Отыскав взглядом койку капитана, он уверенно направился к нему.

Пожалуй, мне с моей крышей не на что жаловаться.

— Варес, вставай! — он дернул спящего капитана за плечо.

Тот лишь всхрапнул, будто подстегнутая лошадь, и перевалился на другой бок. Из приоткрытого рта на подушку пролилась слюна. Дамиан наклонился и рявкнул ему на ухо:

— Варес, твою мать, вставай!

Капитан чавкнул, закрывая рот, и сонно приоткрыл один глаз.

— Отвали, Баргаст, и не трогай мою мать, — процедил он сквозь дрему, и Дамиан учуял запах алкоголя.

— Ты хоть иногда просыхаешь? — пробурчал он себе под нос и, не выдержав, пнул друга в бок. — Варес, сукин ты сын, вставай! Ты мне нужен.

В глубине барака заерзали спящие храмовники. Кто-то послал Дамиана к вёльвам. Он по голосу узнал подчиненного и завязал себе узелок на память — не забыть вытащить его в патруль эдак в самый разгар зимнего бурана.

— Если ты еще раз скажешь, что я тебе нужен, я готов завязать с пивом, — прохрипел Варес и откинул простыню. Покачиваясь, сел на постели и, щуря глаза, удивленно посмотрел на инквизитора. — Сейчас хотя бы утро?

— Глубокая ночь, — отрезал Дамиан и, понизив голос, добавил. — Это срочно. Ерихон замешан в исчезновении Традоло.

Варес изменился в лице. Сон мгновенно испарился из его осоловелого взгляда. Тяжелые брови сошлись на переносице, губы превратились в жесткую линию. Серьезно кивнув, капитан с удивительным проворством оделся и направился за Дамианом, почти не шатаясь и подвязывая ножны к поясному ремню. На выходе он стрельнул у охранника кружку с пивом и выхлебал все одним глотком.

— Эй, это мое! У тебя проблемы? — мужчина сделал шаг к ним, и Дамиан в лунном свете понял, что никакой он не муж. Всего лишь мальчишка, первая борода и та росла редкими тонкими клочками. Варес смерил его грозным взглядом и, рыгнув, угрожающе подался вперед:

— Завали хлебало, щенок! Пасть на старших он разевать собрался!

— Простите, капитан Варес. Не признал, — мальчишка вжал голову в плечи и попятился.

— И какого хрена ты на посту заливаешь?

— Варес, нам некогда, — нетерпеливо бросил Дамиан и сорвался на бег.

Тяжелые шаги, глубокое дыхание и ругательства подсказали ему, что капитан не отстает.

Добравшись к отпечатку ботинка, Дамиан опрокинул в рот несколько капель святой воды из санграла и ступил на след. Он сделал шаг вперед, и его повело. Желудок взбунтовался, и Дамиан едва не рухнул на колени. Боль прострелила от пятки до самого таза. Охнув, он припал одной рукой к земле и попытался отдышаться.

— Эй, Баргаст, ты в брата решил обратиться?

— Пошел ты! Очень смешно, — процедил Дамиан, но все равно не смог сдержать улыбки. Тошнота откатилась, давая ему возможность нормально продышать боль.

— Только не говори, что мне придется тебя тащить всю дорогу? — Варес с сомнением смотрел на него, подпирая спиной арку. — Что?

— Еще какие-нибудь идиотские вопросы? — сдавленно просипел Дамиан, поднимаясь. Он знал, что капитан сразу бы кинулся ему на помощь, но соблюдая негласную договоренность между всеми мужчинами на свете, повременил, чтобы не задеть его гордость.

Дурак ты, Баргаст. Точь-в-точь Симеон.

— О, это я завсегда. Ты приготовил подарок невесте? — похабная ухмылка сделала капитана похожим на лиса, пробравшегося в курятник.

Дамиан похромал по следу Ерихона. Где бы кардинал ни был, он его найдет. А вместе с ним и все его секреты.

— Ну так что? — Варес шел рядом, придерживая руку на рукояти меча.

— Подарок? О, ну знаешь, маленький такой: кинжал в горло.

Варес хмыкнул:

— Как-то это не совсем вежливо, тебе не кажется?

Дамиан фыркнул.

— Конечно, обязательно извинюсь после. Каталина Трастамарская наверняка примет мои нижайшие извинения.

Варес расхохотался, и его веселый смех согрел Дамиана на холоде.

Они вышли из крепостных стен через узкий лаз, о котором знали дети, выросшие в трущобах Лацио. Капитан едва пролез в своей броне. Темный город расстилался в долине, куда сбегала по склону тропинка, тонущая в густых зарослях цветущей зимней малины. Отсюда, с холма, хорошо виднелись на сторожевых башнях белеющие сугробы, похожие на белую глазурь на ежевичных пирожных.

Они несколько раз останавливались: дорожка после недавнего дождя заиндевела, и приходилось нащупывать, куда наступить, чтобы кубарем не скатиться вниз с холма. Даже святая вода не поможет, если посчитать зубами все камни на склоне. Вскоре путь вывел их в пределы города.

Лацио встретил их ночным шумом — столица никогда не спала. Из мясных лавок, которые жались на одной улице друг к другу, точно неровные зубы на челюсти, уже вовсю доносились ритмичные удары топоров. В стрельчатых окнах таверн зажигались свечи — хозяева начинали готовить завтраки и греть воду для постояльцев. В конурах подвывали псы. Воздух пах морозной свежестью и свежевыпеченным хлебом. То и дело храмовникам попадались по дороге подозрительные оборванцы, рыскающие по ним мрачными взглядами. Никто, правда, не рискнул нарваться на вооруженных мужчин: Варес напоказ покачивал ножнами двуручного меча, а Дамиан придерживал замерзшими пальцами кинжал.

Сейчас очень бы пригодились новые перчатки.

След уводил их от центра города, минуя все сторожевые посты. Чем дальше они уходили, тем темнее становилось на улицах. Их провожали черные призраки дверных проемов и пустые глазницы потухших окон. Варес неуверенно приноровился к скорости Дамиана, прикрывая ему спину.

— Не нравится мне это, — Дамиан различил, как в воздух взвивается облачко пара от теплого дыхания капитана. — Баргаст, что Ерихон мог забыть на улице наемников? Сюда ни один солдат в одиночку не сунет носа, а он вот так просто заявился? Может быть, мы опоздали, и он уже где-то в подворотне с дырой в кишках.

— Если так, то мы все равно его найдем, — ответил Дамиан, но все равно нахмурился. Варес был прав.

Если он мертв, то, надеюсь, хотя бы бумаги остались при нем.

Раньше на улице наемников были тюрьмы, которые разрушились из-за землетрясения. Беглые преступники устроили восстание и успели вырезать чуть ли не половину городской стражи, когда в Лацио заявился король с шестью отрядами личной гвардии и храмовниками. Дамиан отчетливо помнил ту ночь: столько смертей за раз он еще никогда не видел. Стены, запятнанные на его памяти лишь лишайником, были мокрыми от крови. После случившейся резни никто не хотел селиться в этом районе пару лет, пока, наконец, его не облюбовали наемники и мелкие преступники, не шибко наглевшие и неуклонно отстегивавшие процент в королевскую казну. На том и порешили. Стража сюда заглядывала от случая к случаю, больше для вида, а местные воротилы держали своих сошек в узде. Им выгодно, королю выгодно, а как там обдирали горожан по двойной ставке, никого, по сути, и не интересовало. Дамиан слышал россказни, как иноземный торговец, заплутав, попадал на улицы наемников и потерял весь товар. Об этих историях наверняка слышал и Ерихон. Хоть Дамиану и казалось, что единственная его забота дни напролет — бить послушников по рукам тростью, не выходя из кельи. Впрочем, тут же поправил он себя, Ерихон еще успешно спаивает Горлойса и строит козни за королевским креслом.

Дамиан остановился, уткнувшись в вытянутую руку. Видимо, он отстал, когда зарылся в мысли. Варес мотнул головой вперед и указал за угол, привлекая внимание к большому особняку в конце улицы. Со стрехи скалились острые сосульки, а крыша с черной черепицей поблескивала в лунном свете, точно чешуйчатая шкура змеи.

— Глянь у парадного входа.

Дамиан высунулся еще раз и, приглядевшись, удивился, что Варес заметил силуэты в такой темноте. Четверо охранников разбрелись по саду, двое — непосредственно у дверей. Все закованы в сталь с головы до ног, на кольчуге — пластинчатая броня, под ней — плотные стеганки. Крупные сочленения защищали уязвимые соединения брони между рукой и плечом, юбки из жесткого металла прикрывали тело от поясницы до колена, прочные воротники обхватывали горло. Шлемы — массивные, забрала с острыми птичьими клювами, тонкие прорези для глаз и щегольские крылья по бокам.

— Как в бой, — удивленно прошептал Дамиан. — Что они там…

— Бархатный дом! — Варес забарабанил ладонью по его дублету. — Баргаст, это бархатный дом!

— Бархатный дом? — с недоумением переспросил Дамиан и указал на охранников. — Скорее уж я бы поверил, что там рекрутский пункт. С чего ты вообще взял?

— Второй этаж.

Дамиан перевел взгляд. Все окна были занавешены плотными шторами.

— И что?

— Узор на шторах — отличительный знак бархатного дома «Снежная роза». Но я никогда не слышал, что он есть в Лацио.

Дамиан ему верил. Раз уж Варес не знал об этом борделе, значит, что-то в нем было не чисто.

Как минимум, количество тяжеловооруженной стражи.

— Погоди, там над дверью знак буревестника. О нет, Баргаст. Кажется, мы влипли по самое небалуй. Это луканский бархатный дом!

— И что?

— Это луканские Буревестники!

— И что⁈

— О них среди моих ребят из стражи ходили жуткие слухи. Луканские Буревестники — отряд убийц, которые не знают жалости.

— А мы, по-твоему, кто?

Варес многозначительно его оглядел.

— Осади, Баргаст. — Он указал на кинжал, который Дамиан судорожно сжимал в кулаке. — Я тебя даже твоей зуботычкой смогу заколоть. Ты, конечно, везучий сукин сын, но не настолько, чтобы в одну харю без брони переть на шестерых.

Дамиан раздраженно посмотрел на свою одежду и выругался: тряпье, годящееся на что-то среднее между прополкой храмового огорода и бедным светским приемом, явно не годилось в драку. Он даже отступил, повинуясь мимолетному решению вернуться в бараки и натянуть броню, но перевел взгляд на особняк и передумал. Пока он будет бегать туда-сюда, точно ужаленная в задницу курица, Ерихон свалит ко всем вёльвам.

Нет, надо идти сейчас.

— Ладно, где нас еще не носило…

Дамиан пошел вперед, но тут же заскользил обратно — Варес схватил его огромной ручищей за плечо и оттащил назад.

— Закуси удила, жеребец. У меня есть мысль. Прокрадемся туда под видом клиентов.

Вот те раз. Пьяному мужу и море за лужу.

— Варес, ты в своем уме? Это бордель.

— Ну, во-первых, это бархатный дом. А во-вторых, ммм… и что?

— Мы дали обет безбрачия!

— И? Я ж тебя не жениться зову… в отличие, кстати, от твоего братца. — Варес хохотнул, но тут же спохватился и заткнулся.

Дамиан разозлился — разговор перевернулся ровнехонько выделкой наружу. Этот спор длился между ними целую вечность. Иной раз они ссорились так сильно, что потом не разговаривали неделями. Для Вареса Храм был только местом службы. Невзирая на правила и княжевы каноны, он любил заливать за ворот, из-за чего вылетел со службы в городской страже, сквернословить и, чего уж греха таить, наведываться в бордели. Данная Храму клятва ему при этом вообще не мешала.

— Я давал клятву безбрачия, а не безтраханья, — отвечал он всегда, когда Дамиан пытался образумить капитана даже ценой их дружбы. — Ты сам мне постоянно цитируешь свои эти псалмы: «возлюби ближнего своего». Ну так вот я и люблю.

Возмущение неправильным толкованием так ярило Дамиана, что он лишался дара речи на несколько мгновений. Варес этим пользовался, победоносно ухмылялся и спешил сменить тему, желая оставить свой аргумент в споре последним.

Предчувствуя очередной виток старой перепалки, Дамиан только шумно выдохнул и потер уставшие глаза.

— Я не могу зайти в бордель. Моя вера запрещает. Это грех.

— Исповедуешься, да и дело с концом, — пренебрежительно отозвался Варес, и Дамиан смерил его испепеляющим взглядом. Он не выносил легкомысленного отношения к храмовым порядкам. Они придуманы не просто так, а чтобы очищать человеческую природу и привести их во сияние Князя. Благочестие и праведность — единственный его способ быть спасенным за все содеянные грехи. Иначе за гранью этой жизни его не ждет ничего, кроме княжева огня.

— Слушай, святоша с замаранными руками, тебе важнее Ерихона поймать или притворяться набожным зайцем? — Варес стукнул его пальцем в грудь. — Если его упустишь, так и будешь перед Симеоном оправдываться: простите, Падре, Храму настала беда, потому что там были голые женщины, сияние их задов ослепило меня, и я все просрал. Так, да?

Дамиан отшвырнул руку капитана и сердито засопел, пытаясь примирить между собой доводы друга и собственную веру.

Твою мать.

— Как ты себе это представляешь? — процедил он нехотя. — Нам не поверят.

Бежал от дыма, попал в огонь.

— Скажем, что ты — пришлый торговец. Тебя ограбили на улице наемников, и ты нанял меня в сопровождающие. Ну и чтобы залечить горе от потери товара, ты решил надраться и пошалить.

— Нам конец, — простонал Дамиан и развел руки. — По-твоему, торговцы выглядят так?

— Тебя избили и забрали одежду. Я помог отыскать хоть какое-то тряпье.

— Это даже для меня звучит неубедительно, Варес. У меня даже синяков на лице нет…

Кулак капитана врезался Дамиану прямо в скулу. От неожиданности он прозевал удар и, клацнув зубами, рухнул на землю на подкосившихся ногах. Локоть запульсировал от неудачного падения. Скула сначала онемела, а затем стремительно наполнилась болью, от которой заслезились глаза.

Когда-то они в бараке устроили мордобой, чтобы выяснить, чей удар тяжелее. Из всех храмовников победителем вышел Варес — Дамиан подозревал, что именно за заслуги своих кулаков в пьяном хмеле его и выперли из гарнизона.

— Теперь убедительно, — ухмыльнулся капитан и, сложив руки на груди, добавил. — Санграл сними.

Дамиан сел и сплюнул кровавую слюну, мысленно завязав узелок на память — назначить другу месяц трезвости в качестве наказания. Он чувствовал, как на щеке и под глазом разливается кровоподтек. Дрожащими от холода пальцами он вынул из дырки в мочке храмовую серьгу и спрятал в потайной карман на рукаве. Языком ощупал, все ли зубы на месте.

— У нас же нет денег!

Варес потряс своим кошелем, в котором тихо забренчали деньги.

— Вчерашняя получка. Ты мне будешь должен, — сказал он и, наклонившись, подобрал горсть мелких камней с земли и высыпал в кошель. Тот тяжело провис.

— Надеюсь, я об этом не пожалею.

— Ооо, еще как пожалеешь, — скалясь, капитан протянул ему руку и помог подняться.

Они привлекли внимание стражи, как только вышли из-за поворота. В атаку никто сразу же не кинулся. Четверо разбредшихся охранников сузили круг патрулирования, на случай необходимой подмоги. Те же, что стояли у двери, терпеливо дождались, пока Дамиан дохромал до них.

— Добрий вечор, господа! — Дамиан пытался изобразить высокомерную манеру нести себя и подделать иностранный акцент. Если с первым он, скорее всего, облажался, то второе удалось куда лучше — трастамарский язык навсегда был выжжен в его сознании.

— Добрый… — заговорил тот, что стоял слева от входа.

Оранжевый свет от факела лизал его шлем и высвечивал глаза в прорези. Страж помедлил, не употребляя уважительное обращение. Видимо, так и не смог определить, кто перед ним: то ли бродяга, то ли кто-то высокопоставленный.

— Вы здесь впервые?

— Si, oh… простите мне моя инирская. Я хотеть девушка.

Свет выхватил из темноты под шлемом глаза второго мужчины. Кажется, этот был постарше: седые мохнатые брови, морщины и нависшие веки. Стражи недоуменно переглянулись.

Дамиан не мог их винить — если судить по тому, что он слышал, луканские бархатные дома — самые дорогие на всем континенте. Туда отбирали только особенных красавиц, умеющих исполнять любые прихоти гостей.

— Извините, но мы не пускаем без предварительной договоренности.

Варес отстранил Дамиана и подался вперед. Стражники напряглись. Один нервно дернул руку в сторону меча.

Княжев огонь, что мы творим!

— Парни, этому господину сильно досталось от уличного сброда, — зашептал капитан. Дамиан хорошо его слышал благодаря святой воде. — У него украли весь товар и избили. Я вмешался уже под конец, только и успел, что спасти последний туго набитый кошель. Половину он обещал мне, другую половину хочет прокутить здесь. Как думаете, ваш хозяин будет рад, если эти камни осядут в другом бархатном доме?

Дамиан краем глаза заметил, что стражники в очередной раз переглянулись. Тот, что справа, похоже, старший не только по возрасту, но и по званию, колебался. Варес тоже это заметил и достал из кошеля монету. В свете факела сверкнуло золото. Стражник лихо сцапал взятку и сделал шаг в сторону:

— Прошу, господа. Однако мы вынуждены будем просить вас оставить оружие на входе. Нам не нужны неприятности, а девушек вы можете проткнуть кое-чем другим, — он скабрезно усмехнулся и подмигнул «торговцу».

Дамиан залепил гримасу отвращения вежливой улыбкой тупого иностранца, не понимающего, что ему говорят. А сам, пока его ощупывали, решил, что сальная шутка была старой и отработанной на десятках клиентов.

Когда их пропустили внутрь, отобрав оружие, Дамиан ахнул. Зал, встречающий гостей, утопал в золоте и багрянце: помпезная и вычурная дорогая мягкая мебель, бессчетное количество мягких ковров, вызывающие картины на стенах. Создавалось ощущение, что они попали прямиком в женское лоно. По бокам, у стен, куда-то во тьму второго этажа загибались витые лестницы. Алые ковры, точно языки, облизывали каждую ступеньку. Южные пальмы в кадках добавляли роскоши обстановке.

Тяжелые створки дверей захлопнулись за их спинами. От этого звука у Дамиана по всему телу побежали мурашки. Дом взял его в плен.

Князь мира сего, помоги.

— И что нам…? — не успел он договорить, как им навстречу из соседнего помещения выпорхнула дородная женщина с непокрытыми короткими волосами.

Дамиан смутился и постарался отвести взгляд из уважения к женскому таинству, но потом получил тычок в ребро от капитана и вскинул голову. Он вообще засомневался, осталось ли в этом особняке хоть какое-то таинство? Судя по картинам, здесь все напоказ. Однако женщина оказалась на удивление прилично одета. Что, впрочем, не помешало наряду кричать о своей баснословной цене и дурном вкусе владелицы. Просторное платье из багрового шелка и драгоценных камней с прорезями на рукавах и лифе открывало вид на более темную ткань первого слоя.

— Добро пожаловать в «Снежную розу», господа! Меня зовут Роза, — хозяйка заведения многозначительно улыбнулась, и улыбка не согрела взгляда. Если ее и смутил внешний вид гостей, Дамиан не заметил ни намека на это в ее мимике. Однако он чувствовал напряжение, тень подозрения, которые курились в воздухе, будто благовония.

— Добрий вечор! — продолжая играть роль иностранного торговца, Дамиан вымученно улыбнулся в ответ.

— Вы здесь впервые. — Он подметил, что это был не вопрос. Госпожа Роза, похоже, знала своих клиентов в лицо. — У вас есть какие-то… особые пожелания?

Она стрельнула взглядом на Вареса — если бы Дамиан не принял святую воду, вряд ли бы уловил — и сложила руки перед собой в замочек, всем видом излучая понимание и добродушие. Ни дать ни взять гостеприимная матушка, встречающая жениха дочери.

А дочери ей совсем не дочери. Да и из меня хорош жених.

Дамиан едва удрученно не покачал головой, но вовремя спохватился.

— Меня советовать здесь госпадин Ерихон.

Роза переменилась в лице: из взгляда исчезло подозрение, и она радушно развела руками.

— Я рада друзьям своих друзей. Не волнуйтесь, конфиденциальность для нас превыше всего! Ликорис, вина! Пойдемте, господа, пойдемте! Осторожнее, здесь ступенька.

Роза провела их в просторное помещение, выдержанное в золотых оттенках: роскошные диваны с десятками подушек, варденский ворсистый ковер, панели на стенах, перила лестницы, взбиравшейся на второй этаж, даже подсвечники, и те были из золота. Здесь же присутствовали девушки: стройные, молодые, облаченные в тонкий шелк и счастливые. Во всяком случае, так могло показаться любому, кто и так рад был обманываться. Золотые кольца в ноздрях, как у быков, доказывали, что они все невольницы. Купленные бархатным домом. Но больше всего поразило Дамиана другое — среди них выделялась лишь госпожа Роза не только своей комплекцией, но и короткими волосами. У остальных же девушек волосы дотягивали до плеч — недостаточно, чтобы обвинить в ведовстве, но довольно, чтобы оказаться непристойным.

— Пожалуйста, угощайтесь, — Роза дотронулась до плеча Дамиана, и он сдержался, чтобы не дернуться в отвращении. — Не волнуйтесь, у вас еще будет вдоволь времени с выбранной девушкой. А пока, прошу. Ликорис, ближе.

Она указала на девушку, подошедшую с подносом так тихо, что Дамиан не услышал ее шагов. Его желудок скрутило от осознания собственного прокола, но, когда он опустил взгляд на ковер, стало не так обидно за ошибку. Конечно, с учетом того, что ему покане воткнули кинжал в бок, и он не истек на этот восхитительный золотой ковер кровью.

Какие-то у меня проблемы с коврами. Ненавижу ковры.

— Угощайтесь, — произнесла Ликорис, протягивая поднос ближе к Дамиану. Золотое кольцо в ее носу игриво подмигнуло в свете свечей.

— Блогодари, вы очин красивий дедушка, — Дамиан буквально опрокинул в себя кубок вина, не чувствуя его вкуса и пытаясь набраться мужества, которое его внезапно покинуло. Кожу обжигали чужие взгляды.

Ликорис ему улыбнулась.

— Спасибо. Я буду рада, если вы выберете меня, — добавила она негромко и посмотрела ему прямо в глаза.

Дамиан почувствовал, каким жаром вдруг налилось тело. Он испугался, быстро отставил пустой кубок обратно на поднос и покосился на Вареса. И едва не прокрутился вокруг своей оси в его поисках, но остановился, когда заметил капитана на одном из диванов.

Варес пил и радостно смеялся, рассказывая о сражении с убийцами из тюрем. Его версия уже разбухла от лжи, словно комар, напившийся крови. Девушки смеялись и с обожанием льнули к нему. Дамиан поймал себя на мысли, что не знает, что они в нем находят. Он даже не знал, считают ли женщины мужчин красивыми. А его кто-то считал красивым?

Почему я об этом думаю?

— Господин, каковы ваши пожелания для сегодняшней ночи? — Роза заметила, что он клюнул куда-то вглубь себя, и поспешила восстановить правильный порядок его поведения. — Могу я предложить вам Ликорис? Или, может быть, Нарцисс? Она сидит справа от вашего друга…

— Ерихон советовать мне свою.

— Ох, сожалею, господин. Гра… — Роза осеклась, но Дамиан впился в нее требовательным взглядом, балансируя на грани, чтобы не сорваться. Она проговорилась, но замолкла, не решилась произнести запретное слово, которое Храм вытравил огнем, омелой и вымыл кровью из губ подданых Инира.

— Si? Я хотеть с нею знакомить.

Трастамарское слово растопило ее осторожность.

— Граната сейчас, к сожалению, как раз занята. А я бы не хотела заставлять вас ждать.

Граната.

Дамиан ощущал усилившийся зуд под кожей. Говорящее имя у шлюхи, к которой наведался Ерихон, не было простым совпадением. Он мог отступить сейчас, со всей скоростью бежать к Симеону и королю и рассказать им об этом. Однако если Ерихон сумеет вывернуться из его петли, Дамиану конец. Даже если в итоге он окажется прав, что кардинал предатель, то ему, обвинителю, промахнувшемуся однажды, больше никто не поверит. Особенно Горлойс. Он выставит Дамиана на смех, если тот явится к нему с зыбкими доказательствами. И от этого пострадает репутация Симеона. Кроме того, если он допросит Гранату, то может узнать, что на самом деле случилось с Традоло и что задумали Ерихон и его собеседник. Даже если эта Граната не скажет ни слова правды, ему это даже на руку. Потому что то, о чем люди лгут, говорит о них больше, чем правда.

Он с силой вдавил руку в бедро.

— Ликорис подойти, — хоть эти слова и принадлежали личине «торговца», их горький вкус все равно обжег Дамиану язык.

Девушка с явным облегчением приблизилась к нему и, схватив за руку, потащила по лестнице наверх. Она что-то оживленно говорила, пока они поднимались, но Дамиан сосредоточился на дыхании, считая ступени.

Семь, восемь, девять, десять…

Ликорис ввела его в одну из опочивален второго этажа, погруженного в полумрак. Однако не успела развернуться к Дамиану, как он схватил ее за лицо, прижимая пропитанный святой водой рукав дублета к ее носу и губам. К ее чести, шлюха боролась и пыталась кричать. Однако никто, кроме инквизиторов, не мог превозмочь силу благодати, дарованной Князем. Даже спустя долгие годы тренировок и паровых дыхательных практик, Дамиана вело от слабости, когда он принимал святую воду внутрь. А сейчас его мутило даже сильнее, чем раньше.

Ликорис обмякла в его руках.

Нащупав в темноте ложе, Дамиан уложил на него девушку и притих. Хоть он и действовал быстро, кто-то мог проходить мимо и услышать ее сдавленный писк.

Удостоверившись, что все спокойно, он приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Благословленное Князем зрение позволило осмотреть самые темные закутки — дорога была свободна. Выскользнув из комнаты, Дамиан осторожно прикрыл за собой дверь.

С первого этажа доносился густой бас Вареса и хихиканье девушек. Отвлекающий маневр сработал: в хоре девичьих голосов Дамиан услышал и голос Розы. Похоже, харизма капитана проняла и ее.

Тем лучше.

Он стал прокрадываться дальше по второму этажу и прикладывался ухом к дверям. В большинстве опочивален его встречала тишина. В нескольких, видимо, развлекались гости: размеренные стоны сменялись характерными звуками соития. В голове Дамиана ярко вспыхнули возможные картины происходящего, и тело тут же отозвалось теплом. Он сердито одернул себя и пошел дальше.

В конце коридора находилась самая большая дверь. Он догадался, что это Гранате принадлежала самая просторная опочивальня. Однако как ни старался Дамиан, дверь оказалась слишком массивной и толстой, и он ничего не мог расслышать. Неразборчивые голоса сливались, точно горячечный бред.

Замешкавшись, Дамиан огляделся. Затем достал санграл и вскрыл ближайшую дверь осколками разбитой серьги, порезав пальцы. Ввалившись внутрь, он на всякий случай осмотрел комнату, а потом открыл окно и вылез на подоконник.

В лицо ударил порыв морозного воздуха, который тут же склеил его ноздри.

Балансируя на тонком парапете, Дамиан прокрался к нужному окну. Его внутренности переворачивались от одной только мысли, что он сорвется отсюда и свалится в кусты снежной розы. Помимо расцарапанной рожи, получит и мечом промеж глаз от стражей. Они снова лениво разбрелись по саду, держа над головами факелы.

Дамиан переступил еще на шаг. Его нога соскользнула, и он едва не упал: корпус подался вперед. Испуганный выдох сорвался вниз. Взмахнув руками и зацепившись пальцами за неровную стену, он бесконечность балансировал на грани. Спина взмокла.

Плавно подавшись назад, Дамиан, наконец, смог переставить ногу и привалился к стене. Облизал пересохшие губы и почувствовал, как они мгновенно обветриваются. Глядя на высоту под ногами, он внезапно со всей ясностью понял значение любимой поговорки Симеона.

Держись за авось, пока не сорвалось.

Только теперь она приобрела для него совершенно особенное значение.

— Войти через дверь тебе вера не позволила? — голос раздался настолько близко, что Дамиан оцепенел.

Он скосил глаза и увидел, что в комнате, подбоченившись, стоит темноволосая женщина. Одна. Она смотрела на него не с испугом, не в ужасе, а с раздражением.

— Ты испачкал мне подоконник. Слезай уж.

Дамиан не сдвинулся с места, судорожно пытаясь придумать причину, по которой его могло занести на подоконник бархатного дома.

Только бы не закричала.

— Слезай!

Он повиновался скорее из-за необходимости найти устойчивую опору. Завел руку к ножнам, чтобы незаметно вытащить кинжал, но его пальцы сомкнулись на пустоте.

— Ты молод, — Граната откинулась на кушетку, выложенную мехом, и качнула в руках кубок. — И мне нравится твоя напористость. Пробрался наверх, несмотря на то, что сказала Роза.

Она встала. Шуршание одежды, которое уловил его чуткий слух, прозвучало, как страстный вздох. Только сейчас Дамиан понял, что платье не бежевое и не такое плотное, как показалось на первый взгляд: оно было столь тонким, что, казалось, могло растаять как дым от прикосновения. Оно не скрывало ни алых сосков на большой груди, ни густого треугольника между ног. И только сейчас он заметил длину ее волос — такая же, как у матери. Мышцы его одеревенели, грудь стянуло тугим кольцом, мешая сделать полный вдох.

— Раздевайся, — Граната улыбнулась, и от ее улыбки повеяло атласными простынями и терпким ароматом соединившихся тел.

Дамиан сухо сглотнул, ощущая, как жар пробирается в низ живота. Его голова никак не могла проясниться.

— Так тебе нужна информация или нет?

— Что? — тупо спросил Дамиан.

Он так и стоял на одном месте, сомкнув пальцы на пустоте, где должны были находиться ножны.

— Ты пришел сюда за Ерихоном. Вы разминулись. А бумаги я уже сожгла. Хочешь узнать, о чем мы говорили, — она приблизилась, окруженная сладким приторным запахом. — Вот моя цена. Раздевайся и ляг со мной. Я расскажу тебе все.

Граната обошла его и дотронулась к спине. Даже через рубаху и дублет Дамиан почувствовал ее палец между лопаток, и все его существо словно переместилось в эту точку.

Она предлагала ему сделку. Сделку с вёльвой, исчадием Лилит.

— Ты с ним заодно. Зачем тебе помогать мне? — он осторожно выпрямился и повернул голову, чтобы не дать ей застигнуть себя врасплох.

— У меня свои причины.

— Как я могу быть уверен в том, что ты скажешь мне правду?

— Хочешь, я на колени встану? — она игриво поправила волосы, из-за чего они каскадом рассыпались по ее плечам.

— Я не доверяю словам, сказанным с колен. Особенно в борделе.

Граната рассмеялась, обошла его и снова предстала во всей порочности перед его взором.

— Традоло действительно сам убил свой отряд. И кое-кто помог ему в этом. — Дамиан вспомнил то существо, что убил у озера. — Нет, не та бедная девушка, которую ты убил. Она была невинна.

— Она была вёльвой!

Граната развела руками.

— Я дала тебе понять, что я знаю многое и могу с тобой поделиться. Вопрос только в том, хочешь ли ты узнать правду. Я предлагаю тебе кровавую сделку. — Она протянула ему руку с порезанной ладонью. Черная кровь. Кровь вёльвы.

Сиплое горячее дыхание резало Дамиану грудь, лицо пылало. Все возможные слова погибали в его горле, не добираясь до языка. Сознание лихорадило. Упустить виновника, стоящего за всеми убийствами и связью с Трастамарой, но не опуститься к бесстыдной связи с вёльвой — этого ли от него хотел бы Князь мира сего? Или он должен замарать свое тело, но не душу, связью с этой женщиной, чтобы выйти на убийцу и защитить Храм и короля?

— На что ты готов ради своей веры, Дамиан? — она не должна была знать его имени.

Он процедил, превозмогая удушливую волну стыда:

— На все.

Жажда оказалась столь глубока, столь повелителен был ее зов, что Дамиан не устоял. Он перехватил ее руку своей, порезанной осколками, посшибал книги и уложил ее на стол, задрав невесомые юбки. С жутким звоном на пол полетели металлические подсвечники. Он развязал штаны и, раздвинув обнаженные ноги, вошел в нее.

— Это все, что ты можешь? Мне казалось, ты сильнее… — она хрипло рассмеялась ему в лицо.

Ее тяжелые груди выпали из слабой утяжки лифом, и Дамиан увидел на них капли пота.

— Давай же, удиви меня! Я еще не заключала сделок с такими молодыми инквизиторами, — она вцепилась своими когтями ему в лицо и, заставив приблизиться, поцеловала. Сладость вина опалила его губы.

— Не сдерживайся, храмовник!

Ее слова страсти стали сводящим с ума хором ворон, каркающих ему на ухо: предатель, предатель, предатель.

Дамиан зарычал: утробный, звериный рык вырвался из его горла. Резко развернув ее, он грубо схватил длинные волосы и намотал их на кулак. Свет от жаровни превращал ее локоны в черное масло. Он вдавил ее грудью в стол и пристроился сзади.

Пятнадцать… шестнадцать… семнадцать…

Вся его жизнь превратилась перед ним в россыпь серых осколков, по которым невозможно было определить, чем они являлись до того, как разбиться. Его движения исторгали у нее стоны, и Дамиан ярился все больше. Он чувствовал, как в груди вибрирует волчий рык. Он желал двигаться быстрее, пока не кончит в нее и не разорвет ее в клочья, изопьёт ее крови и…

Дамиан отшвырнул ее от себя. Граната упала на пол и залилась смехом.

— Говори, — прохрипел он исказившимся голосом.

Все его тело горело княжевым пламенем. Вёльва хохотала, запрокинув голову, и он видел ее красное нёбо. Грудь тяжело вздымалась, соски превратились в два алых рубина, из лона сочилась влага.

— Дамиан, Дамиан, Дамиан… — шептала она его имя бархатными губами, подняв голову и уставившись прямо в глаза. — Неужели тебе не понравилось? Помнишь, как ты дрожал под той кроватью… как реагировало твое тело…

— Ты заключила со мной сделку, — он шагнул к ней, не обращая внимания на то, что эрекция так и не прошла. — Говори, что задумал Ерихон!

Вёльва поднялась на ноги и скинула порванное платье. Нагая, она приблизилась к Дамиану и попыталась дотронуться к его паху, но он ударил ее по руке.

— Традоло тоже был моим любовником.

— Я не… — он хотел поправить ее, но проглотил возражение вместе со злостью.

Она сделала это специально.

— Он был неплох, конечно, но, пожалуй, — она опустила взгляд, — меньше. И все-таки он не страдал угрызениями совести и приступами одержимой веры.

Дамиан, дрожа от ярости и головокружения, зашнуровал штаны.

— Что ты с ним сделала? И как с этим связан Ерихон?

Граната ухмыльнулась, когда он зашнуровался, и, покачивая бедрами, отошла к кушетке.

— Я и пальцем не трогала Традоло, — она вновь раскинулась на меховом покрывале и опустила руку между ног.

Дамиан остолбенел. Она ублажала себя! Он едва успел захлопнуть открывшийся рот и перевел взгляд на ее лицо. Возбуждение не утихало, и он ненавидел себя за это, ощущая, как яро пульсирует вена в одной точке его тела.

— Традоло работал на Ерихона, а когда узнал кое-что, что не должен был, перестал существовать. Перед этим, правда, уничтожил весь свой отряд.

— Хватит говорить загадками, — взбеленился он. — Я выполнил свою часть сделки, теперь твоя…

Граната вынула из себя пальцы и покачала головой:

— Вообще-то нет, храмовник, твою работу сейчас доделываю я, — Дамиан ощутил, как вспыхнул от стыда.

Его страсть была бескрайней, как океан, но прилив схлынул, обнажив острые камни вины.

— Но так уж и быть. Я работала на Ерихона, помогала ему в некоторых делах. Он хочет уничтожить Симеона и, не знаю уж, чем ты ему не угодил, но и тебя заодно.

— Почему ты его сдаешь?

Граната достигла пика удовольствия, застонала. От этих звуков Дамиана обдало ледяным отвращением и горячим желанием. В груди неистово билось сердце.

— Потому что… — шлюха посмотрела на него со вспыхнувшей на лице злостью. — Мне нравился Традоло. Он был хорошим человеком. Ну и, конечно, Ерихон хочет, чтобы я убралась из Инира. Он угрожал меня убить. Если бы у меня были зерна, он истек бы кровью прямо здесь, на моем ковре.

Опять ковры.

— Давай заключим еще одну сделку! Я помогу тебе распутать весь его заговор, если ты убьешь его! — Граната внезапно взвилась на ноги и посеменила к Дамиану.

Раздался звон разбивающегося стекла. Что-то черное бросилось на Гранату. Она успела только моргнуть и раскрыть рот, чтобы закричать, когда ее разорвало пополам и протащило до самого конца комнаты. Кишки размотались, словно клубок пряжи. Ковер пропитался кровью.

Дамиан вытаращился на черное существо с алыми огнями вместо глаз. Худосочное туловище, словно вывернутое наизнанку, — то ли человек, то ли волк, — сжалось для прыжка.

— ВАРЕС! — заорал Дамиан и рванул к двери.

Когти разодрали его дублет и со скрежетом пропороли стену. Дверной косяк превратился за спиной Дамиана в щепки, когда он бежал по коридору. Конвульсивное дыхание и клокочущий рык преследовал его по пятам.

— ВАРЕС! МЕЧ!

Дамиан оступился на ступеньке и кубарем пролетел до самого низа, успев защитить голову. Он рухнул у подножия лестницы. Раздался женский визг. Падение выбило из легких весь воздух. Вместо него в них застрял вопль ужаса. Монстр оттолкнулся от стены и прыгнул на него, целясь когтями в живот. Зычный треск вошедшего в череп меча стал для Дамиана гласом княжева благословения. Варес вдавил свой двуручный меч до самой рукояти и пригвоздил голову чудища к полу. Золотые ворсинки варденского ковра стали мокрыми от черной жижи.

— Ты мне дважды должен, Баргаст.

Дамиан поднялся на колени и привалился к стене. Вдохи приносили резкую боль — скорее всего, сломал ребро.

— Я надеюсь, ты занимался сексом не с этим? — Варес утер предплечьем висок. — Что это вообще было? Нельзя тебя ни на минуту оставить.

— Потом объясню. Мне надо к Симеону… — Дамиан убрал прилипшие от пота волосы со лба. Встал, покачиваясь от слабости и придерживаясь рукой за ребра.

Весь путь обратно превратился для него в сплошное серое пятно: серые тела разодранных стражей, серый рассвет, серый снег, серые мысли. Только красные глаза преследовали его до самого порога кабинета Падре Сервуса. Постучав, Дамиан ввалился внутрь и рухнул на колени.

— Падре, я согрешил.

[1] Мое сердце, что ты делаешь? (придуманный альтернативный трастамарский (испанский))

[2] Играю.

[3] Я запретила тебе ее трогать, ты ее сломаешь!

[4] Ты же знаешь, что она дорогая!

[5] Ты меня не слушаешь

[6] Она моя! Тот сеньор подарил ее мне! Отдай!

[7] Паршивец.

[8] Никчемный паршивец!

[9] Приведи себя в порядок, мое сердце!

[10] И прекрати плакать, иначе я снова тебя ударю.

Глава 6

Ее разбудила кровь.

Кровь, стекающая с ее рук, капающая на снег. Она прибывала, поднималась, точно река, выходящая из берегов. Авалон тонула в ней, захлебывалась, не в силах выплыть.

Она закричала и проснулась на полу, запутавшаяся в потную простыню.

Выбравшись из плена ткани, Авалон еще долгое время рыдала, вжавшись в углу у кровати. Она сжимала бедра до боли и стирала с тела несуществующие прикосновения.

Так и прошла бы эта ночь, как и восемь предыдущих, но Авалон услышала резкий возглас в ночной тиши.

Смахнув слезы, она накинула упелянд с широкими руками, запахнулась и открыла смежную дверь, соединяющую ее комнату и покои Каталины.

Дорогу преграждала ширма в дырочку, которую они днем использовали для переодевания. Авалон остановилась.

Лунный свет заливал комнату.

Каталина в ночном платье сидела на кровати, медленно расплетая свои мелкие косы. Напротив нее стоял грузный мужчина, ночной посетитель. Авалон затаила дыхание, не решаясь пошевелиться. У королевы нередко бывали ночные гости — она не упускала попыток зачать новую дочь с разными мужчинами. В такие ночи она отпускала своих служанок, изредка оставляя одну из них, Хуану, с собой. Ходили слухи, что Каталина, приняв мужчину, оставшуюся часть ночи проводила с Хуаной. Авалон всегда смущалась, когда ловила подобные пересуды среди придворных дам или служанок. Последних она частенько отчитывала, а компаний сплетниц старалась избегать. Ей казалось неправильным, что пристрастия Каталины обсуждают так неприкрыто, не забыв, конечно, уточнить, кто именно посещал ее в этот раз и насколько Хуана красива.

Однако в эту ночь Каталина сослалась на головную боль и отослала всех служанок, включая Хуану, так что Авалон не ожидала, что ее кто-то посетит. Понимая, что поступает неправильно, она все равно осталась за ширмой. Чувство тревоги не покидало ее.

— Список растет. Меня злит, что я не могу сжечь его или разорвать на куски! — Каталина резко остановилась и взмахнула руками. — А мне только и остается сидеть, сохранять видимость спокойствия и мысленно проклинать каждого, кто хочет посягнуть на мою руку. Им нужна моя корона, дядюшка! Только она их привлекает, им плевать на мою внешность или проблемы! Будь я дохлой рыбиной, это ничего бы не изменило. А ей все равно!

Мужчина молча приблизился и положил мясистую руку на плечо королевы.

— Каталина, — Авалон похолодела. Филиппе рей Эскана. Он преследовал ее даже в покоях королевы? — Ты должна выйти замуж за самого могущественного из претендентов, как только Горлойс будет убит.

— Луция делает это специально, чтобы разлучить нас! — Авалон слышала слезы в голосе королевы и никак не могла собраться с мыслями.

О чем они говорят?

— Мы беспомощны, пока Луция — Владычица Вздохов, моя дорогая.

Моя дорогая.

Авалон поморщилась, ощутив спазм в животе, и сглотнула горечь тошноты. Он точно так же называл ее, когда просовывал руку ей в штаны.

— Мне нужна дочь, дядюшка! А она продолжает посылать мне в опочивальню мужчин и приказывать принимать их семя. Неужели она не понимает⁈

Филиппе сел рядом, и Авалон передернуло, когда она увидела, как колыхнулись его складки. Страх тугим узлом стянул ей грудь, но она не сбежала — подслушанный разговор приклеил ее к месту, точно самая мощная магия.

— Луция понимает, что теряет силы, Каталина. Она будет всячески этому противиться, но наступит день, когда ты примешь на себя власть Владычицы Вздохов.

— Она уже дряхлеет, — мстительно отозвалась Каталина, продолжив неловкими пальцами расплетать косы. — Я видела сегодня на приеме, как у нее трясутся руки. Сильнее, чем у Аурелы. Ей уже давно пора сдохнуть, а она все равно цепляется за свои силы. Почему…

Филиппе тяжело вздохнул и перебил:

— Моя дорогая, ты знаешь, что мы не можем этого сделать. Ты достаточно сильна, чтобы преодолеть ее запрет, но недостаточно, чтобы противостоять самой сути повеления Персены. Если попробуешь причинить вред Луции, Трастамара лишится единственной достойной ведьмы. Мы должны дождаться естественной кончины.

Каталина уставилась на собеседника. Авалон заметила, как гневно блеснули ее глаза, и сжалась, точно мышь в норе.

Лишь бы ничего не задеть.

— Ты считаешь, что я недостаточно могущественна, чтобы избавиться от Монтре?

— Я этого не говорил.

— Нет, дядюшка, ты сказал именно это и продолжаешь убеждать меня в том, что я должна выйти замуж за какого-нибудь дурака, которому нужна моя корона.

Филиппе усмехнулся и откинулся спиной на кроватную колонну, придерживающую балдахин.

— Глупцы. Ты всегда будешь принадлежать мне, Каталина. Сними.

Каталина стремительно встала и опустила рукава ночнушки, позволив ей упасть. Ткань соскользнула с ее упругого молодого тела и растеклась в ногах, точно молочная лужа. Лунный свет очертил ее маленькие груди, длинные тонкие ноги и округлые ягодицы.

Дыхание покинуло легкие Авалон. Она в ужасе таращилась на то, как Филиппе рей Эскана стаскивает со своих дряблых телес одежды. Он грубо перехватил руки Каталины и толкнул на кровать, а затем овладел ею, широко раздвинув ей ноги.

Авалон ощутила на своих щеках слезы и задушила всхлип, зажав руками рот, когда услышала стон удовольствия. Сначала он прожег ей внутренности, но потом она поняла, что он принадлежал не Филиппе, а Каталине. Омерзение и чувство предательства затопили ее с головой. Она попыталась сдвинуться с места, но ноги не слушались.

Она слышала одышку Филиппе, звуки соития, видела, как лунный свет блестит на его члене, когда он перевернул Каталину и вновь вошел в нее, сжав ладонью тонкую шею.

— Ты сможешь зачать только от меня, моя дорогая, — между толчками произнес Филиппе. — Луция может сколько угодно ревновать и посылать к тебе молодых идиотов, но мое семя — самое сильное. Я пробудил тебя и твою силу. И только от меня ты сможешь снова понести.

— Да, — выдохнула Каталина. — Пожалуйста, Филиппе, подари мне дочь.

— Ты будешь представлять меня, когда тебя снова будет иметь очередной любовник от Луции?

— Да, — томно отозвалась королева.

Филиппе резко остановился, вынул миногу из Каталины и вцепившись ей в плечо, заставил ее сползти с кровати и встать на колени.

Он поставил королеву Трастамары на колени.

Затем приблизил член к губам королевы и протолкнул его ей в рот. Каталина попыталась отстраниться, но Филиппе звонко ударил ее по щеке.

— Ты хочешь дочь, Каталина?

Она кивнула.

— Тогда будь хорошей девочкой. Я столько сил потратил на твое воспитание с самого детства, а ты отказываешь мне в такой малости? Ты хочешь, чтобы я ушел?

Каталина покачала головой и стала ублажать Филиппе рей Эскана орально. Он запрокинул голову, застонав от удовольствия. Лунный свет высветил его язык, когда он облизнул губы, и Авалон содрогнулась, когда прочитала свое имя на его губах.

Если он застукает ее здесь, подсматривающей, он сделает с ней то же самое. Да он даже сейчас представлял ее на месте Каталины!

Авалон, задыхаясь от паники, отступила назад, стараясь не шуметь, и протолкнулась между створками двери назад в свою комнату. Желудок вывернуло наизнанку, и ее стошнило в ночной горшок. Ощущая в теле покалывающие мурашки страха, она оделась в первое, что попалось под руки, — штаны и рубаху для тренировки, и выбежала из покоев.

Ей казалось, что она сейчас умрет. Сердце колотилось так, словно готово было взорваться, пока она перескакивала через несколько ступенек и неслась на улицу. Выскочив во двор, Авалон пересекла его и забарабанила по воротам тренировочной площадки. Прошла вечность прежде, чем с той стороны задребезжал металлический замок. Раздался щелчок, и одна створка приоткрылась. Из щели на нее недоуменно смотрел Хорхе.

— Авалон? Что случилось? Каталина?..

— Нет, — ее голос дрогнул. — Мне нужно… Хорхе, мне нужно потренироваться.

Капитан окинул ее с головы до ног.

— Сейчас? Ты не можешь подождать до утра? Парни спят…

— Не могу, — сипло выдавила она, дрожа. — Пожалуйста.

Авалон ждала, что Хорхе захлопнет ворота перед ее носом, однако, видимо, он углядел в ее лице нечто такое, что без слов отворил створку пошире и пропустил внутрь. Песок приятной убаюкивающей мелодией захрустел под ботинками.

Хорхе за ее спиной закрыл ворота на замок, и Авалон съежилась. Она оглянулась, запоздало подумав, что он — тоже мужчина. Язык у нее прилип к небу, и она не могла сглотнуть застрявший в горле ком.

Однако Хорхе сразу направился к стойке с оружием. Молча выбрав необходимое для спарринга, он приблизился и протянул ей кинжал.

— Сегодня тренируем устойчивость при обманных маневрах. Всех мечников выдают ноги. Твое внимание должно расщепиться. Условно говоря, одним глазом ты должна следить за руками противника, потому что в них источник опасности, вторым — за ногами. Его может выдать даже малейший перенос веса.

Хорхе показал несколько вариантов поз для атаки и сопроводил показ подробным рассказом. Он старался двигаться медленно, но Авалон видела, как он сдерживается, чтобы не перейти на комфортную, отработанную скорость. Она чувствовала исходящую от него угрозу, осознавала, что в его руках смертельное оружие, но почему-то его монотонный голос и плавные движения успокаивали ее.

Он заставил ее повторять за ним: они отрабатывали позы и переходы из одной в другую минуту за минутой, час за часом, оставляя причудливые узоры на песке. Вот они у стойки с оружием, Авалон пыталась развернуться полным оборотом так, чтобы избежать травмы колена, а теперь, проделав путь половины окружности — точно стрелка циферблата — оказались у ступеней перед воротами с попытками развернуться уже незаметным плавным движением.

Хорхе объяснил, почему важно ставить ногу правильно, развернув стопу чуть наружу, и показал, что происходит, когда его солдаты пропускают наставления мимо ушей. Исполнив практически танцевальный пируэт, капитан артистично рухнул на песок.

— И все, понимаешь? — он указал на стопу. — Этот идиот подвернул лодыжку, порвал связку и был отстранен от службы на несколько недель.

Авалон рассмеялась: Хорхе так живо и тепло делился своими знаниями и историями, что она просто не могла сдержаться. Их взгляды встретились, и она вдруг подумала, что никогда не обращала внимания, какое у него приятное, открытое лицо. Густая борода делала его суровым, но только тогда, когда он превращался в воина. Сейчас, сидя в песке с забавно оттопыренной ногой, он казался ей старшим братом, которого у нее никогда не было.

— Хочешь кофе?

Авалон не ожидала такого вопроса и удивленно уставилась на Хорхе.

— Эм… — она хотела отказаться, но поняла, что ей некуда сейчас пойти в ночи, чтобы отвлечься от гнусных мыслей и опасений, что Филиппе навестит ее в опочивальне, поэтому лишь кивнула.

Хорхе забрал у нее кинжал и повесил оружие на стойку, после чего скрылся в казарме.

Авалон не знала, есть ли у них там очаг, и ждала чашку с холодной, противной жижей, которая стала популярна при дворе несколько сезонов назад. Тем больше было ее изумление, когда Хорхе вернулся с двумя деревянными кружками, источавшими пар. Воздух стал пряным от запаха кофе, гвоздики и мускатного ореха.

— Моя мама так делала, — пояснил Хорхе на неозвученный вопрос.

— Ты из Элбана?

Хорхе отхлебнул напитка и посмотрел в пространство перед собой.

— Да. Правда, я не помню своей родины. Мы с матерью долгие годы прожили в рабстве во Власе. Она хорошо готовила, и мы мытарствами оказались в доме вельможи, который славился балами. Пока хозяева и гости развлекались, поедая ее прекрасные блюда, она прятала зерна кофе и пряности в передник. Почти под утро, когда еще все слуги спали, она будила меня. Мы спускались на кухню, где она готовила такой кофе. Этот запах для меня отдает домом и спокойствием.

Хорхе шумно, с явным наслаждением вдохнул пар и вновь посмотрел на Авалон. Многозначительно, как ей показалось, будто вопрошая о ее прошлом. Чтобы потянуть время, она отпила кофе, удивившись приятному сочетанию напитка и пряностей. Посмотрела на небо. Созвездия и полная луна были для нее старыми друзьями, скрашивавшими ей не одну одинокую ночь, но сегодня они оставались безмолвными и холодными. Ее руки согревала лишь деревянная кружка и теплый взгляд Хорхе.

— Бабушка поила меня дубовым напитком, который очень похож на кофе, — наконец проронила она, но внезапно осеклась, ощутив, как перехватывает горло от подступающих к глазам слез. Она утопила свое горе в новом глотке и незаметно утерла правый глаз — на ресницах застыла слеза.

— Кто ее убил? — голос Хорхе был таким спокойным, что Авалон невольно взглянула на него.

— Инирцы.

Он кивнул, словно подтверждая собственную догадку.

— И теперь тебе предстоит возлечь с Хромым Горлойсом и прирезать его в ночи, — Хорхе криво ухмыльнулся.

Пальцы Авалон судорожно сжали кружку.

— Откуда ты знаешь? Только мадам Монтре, Дубовый Король, Бас и Каталина…

— Брось, Авалон, думаешь, до капитана дворцовой стражи не дойдут слухи?

— Вряд ли. Это секретная информация, и никто не стал бы просто так ею разбра… Бас, — она разочарованно вздохнула. — Он язык за зубами вообще держать не умеет?

Хорхе рассмеялся — низким, грудным смехом, от звучания которого Авалон хотелось улыбнуться. Она бросила взгляд на его губы, белые зубы, и смутилась, когда мысли предложили ей видения этих губ, касающихся ее шеи.

Если я отдамся ему, Дубовый Король потеряет интерес?

Буквально в следующую секунду ее будто обдало ледяной водой, когда она поняла, о чем только что подумала. Она поспешно перехватила взгляд Хорхе, чтобы увидеть, понял ли он, что она сейчас представляла? Низ живота стянуло.

— Не переживай, Авалон. Бас рассказал мне по приказу Каталины. Мы вдвоем будем сопровождать тебя в Инир.

Она безнадежно покачала головой:

— В Инире нас убьют.

— Еще чего, — фыркнул Хорхе. — Мы же не планируем доезжать до Инира. Ты убьешь Горлойса в палатке в срединных землях, да и дело с концом.

Авалон задумалась, цедя кофе. Каталина заботилась о ней и была хорошей подругой, какой только может быть королева, но Авалон не могла отделаться от воспоминаний о произошедшем в ее спальне.

У нее и так полон рот других забот, но она все равно нашла время, чтобы выделить тебе сопровождение. Будь благодарна.

Авалон едва не выплюнула кофе, который только что отпила.

Полон рот.

Ей стало противно. Королева Трастамары на коленях перед этим существом с болтающейся миногой между ног.

Она брала ее в рот.

Она унижалась, лишь бы только зачать дочь, хотя Аурела сказала, что это невозможно. Потеряв ребенка от черной скверны, королева больше не сможет зачать. Видимо, ни мадам Монтре, ни Каталина, ни Филиппе не верили врачу. Авалон не могла винить их в попытках, — на кону стояло само существование королевского рода Трастамары — но с Дубовым Королем?

Авалон снова качнула головой, опровергая свой же вопрос. Познав Дубового Короля, ведьма больше не могла родить ни от кого другого, пока не выносит и не родит от него. В стародавние времена другие, более могущественные дщери Персены, наложили на этот титул подобное благословение, чтобы ни у кого не было сомнений в отцовстве. Дети от Дубового Короля считались самыми способными и сильными. Но, видимо, мадам Монтре ревностно не желала делить любовника с Каталиной, даже несмотря на то, что прекрасно знала об этом правиле. Как и не желала снимать с него титул, хотя традиция требовала, чтобы каждый новый год назначался новый Дубовый Король. Тем не менее никто не мог пойти против мадам Монтре — она, хоть и грозилась занять место Владычицы Слез, до сих пор была Владычицей Вздохов — главной ведьмой из Триады, которая имела власть над всеми ведьмами.

— Боишься? — Авалон вздрогнула. Она совсем забыла о Хорхе.

— Так очевидно?

Хорхе пожал плечами и почесал нос.

— Если бы я был на твоем месте, тоже бы боялся. Убивать само по себе крайне непросто и неприятно, а первое убийство… могу тебе сказать, что я до сих пор помню лицо того парнишки, которого убил первым.

Хорхе замолчал, похоже, погрузившись в воспоминания. Авалон не знала, правильно ли будет задавать ему уточняющие вопросы. Первое убийство не казалось ей подходящей темой для светского разговора, но капитан сделал выбор за нее.

— Меня тогда только взяли на службу в армию. Я вызвался добровольцем, потому что за несколько недель до этого пересек границу Инира и Трастамары, не мог нигде найти своего места. Из-за акцента меня гнали ссаными тряпками… — Хорхе стрельнул в нее взглядом и стушевался. — Извини.

— На приемах и не такие словечки встретишь, — смешок Авалон заставил капитана расслабиться. — Да и к тому же я выросла в деревне на границе с Иниром. Меня таким не испугаешь.

Хорхе отставил кружку на песок и отвесил ей шутливый поклон. Небо за ним быстро светлело, звезды гасли одна за другой.

— Высоко же вас занесло, госпожа!

— Как и вас, господин капитан, — Авалон присела в реверансе, изяществом которого наверняка бы ужаснула любую придворную даму. Но ей не перед кем было держать сейчас чин.

— В общем, на подработки в поля меня не брали, в тавернах смотрели волками, думали, что я начну буянить и разносить залы. Я голодал, а потом подался в армию. Хоть где-то мой акцент никого не пугал, и кормили вовремя. Не скажу, что это сравнится со стряпней Сибиллы, но я хотя бы не был вынужден побираться или разбойничать. И вот первая стычка на границе: с нашей стороны больше людей и две ведьмы. Они и предрешили исход. Мы разбили их на голову, а потом еще два дня гнались за сбежавшими на территорию Инира. Остатки войска забаррикадировались в деревне, и командир велел взять деревню штурмом.

Авалон грела руки об кружку, пытаясь избавиться от озноба. Она слышала о резне в деревне Венето — там погибла одна из ведьм, Владычица Тьмы Изабелла. Та девушка с волосами цвета крыжовникового вина, за ритуалом которой она наблюдала в детстве. Однако слышать об этом, как о трагической случайности — одно, совсем другое — рассказ воина, который участвовал в жестокой бойне.

— Там я и убил своего первого человека. До сих пор его лицо приходит ко мне во снах. Совсем молодой, только пробились первые волосы на лице. — Хорхе внезапно вынырнул из потока воспоминаний и схватил ее за плечо. — Ты должна ожесточить свое сердце, Авалон. На твоих плечах лежит серьезная ноша, и она раздавит тебя, если ты не будешь готова к ее весу.

Песок с хрустом осел под ботинками Авалон, когда она шарахнулась от Хорхе, стряхнув его руку. Восходящее солнце в этот момент зацепилось за башни алькасара, сделав их ярко-красными. Новорожденный свет стал накалять камни крепостных стен, под которыми все еще упрямо жалась ночь. Авалон кожей чувствовала, как прохладный ночной воздух выжигается, превращаясь в сухой жар.

Хорхе вскинул руки раскрытыми ладонями к ней.

— Прости. Я не хотел тебя напугать, только предупредить, чтобы ты была готова.

Авалон попыталась сглотнуть слюну, но рот пересох.

— Ничего страшного. Извини, Хорхе, мне уже пора к Каталине собираться в дорогу. — Она порывисто развернулась и едва не срываясь на бег, поспешила к воротам.

Разобравшись с замком и раскрыв створку ворот, она все-таки обернулась и, не глядя на капитана, произнесла:

— Спасибо, что не прогнал.

Выскользнув с тренировочной площадки, Авалон замедлила шаг. Солнце уже наливалось кровью и палило в затылок, но ей категорически не хотелось возвращаться в покои. Ночное происшествие до сих пор стояло перед глазами, вызывая приступы тошноты.

Авалон свернула в Розовые Сады, спасаясь от зноя и духоты. Звук разбивающейся о мрамор воды рассыпался тысячью хрустальных колокольчиков, зазывая охладиться.

Она любила приходить сюда, особенно по вечерам, когда Каталина отпускала придворных дам и служанок, чтобы остаться одной или помолиться Персене.

Каталина.

Авалон тяжело вздохнула, спускаясь по ступеням, соединяющим верхний и нижний ярусы Садов. Над дорожкой с двух сторон раскинулись широкие кроны жаккаранда. Под ногами валялись его благоухающие фиолетовые соцветия. В воздухе витал легкий, сладковатый аромат, похожий на запах цветущих фиалок.

Подняв с земли один из цветков, Авалон продолжила путь по аллее, теребя пальцами цветоножку и задумавшись над тем, что совсем не знала, получается, королеву.

Так как Каталина была единственной наследницей, ее жизнь оберегали надежнее, чем любое из сокровищ или гранатовых плантаций Трастамары. И за десять лет правления она освоила актерское мастерство не хуже, чем любой мастер пантомимы, которые табунами выступали на королевских праздниках. Стоило ли удивляться, что она скрывала даже от подруги часть своей жизни?

Подруги ли?

Авалон казалось, что одиночество свело их с Каталиной вместе надежнее, чем общие интересы. Они обе испытывали трудности с магией, вместе сбегали от учительниц, прячась в сумрачных закоулках Розовых Садов, куда даже садовники боялись захаживать. Они вместе однажды забрались в заросли синего трагаканта с желтыми мягкими листьями, чтобы сбежать от дворцовой стражи — и так же вместе выскочили из него с визгами и ободранными ногами из-за острых колючек.

Каталина заботилась о ней: не дала отослать из-за трудностей в колдовстве; приблизила к себе девочку из деревни и сделала ее своей фрейлиной; всячески проявляла расположение и дарила подарки. Это осознание причиняло боль Авалон, когда она раз за разом терзала свои мысли увиденным ночью. Ощущение предательства вгрызлось в ее сердце, точно яд, и разъедало приятные воспоминания из детства.

Авалон выкинула цветок, когда ощутила на щеках слезы. Стерла их размашистыми, быстрыми движениями, боясь, что кто-то заметит. Оглянулась и, не заметив теней в зарослях, дала волю чувствам. Она оплакивала их дружбу, свою судьбу и страх достаться Дубовому Королю. Филиппе рей Эскана не остановится ни перед чем, чтобы взять ее. Если понадобится, даже силой. И теперь ей неоткуда ждать помощи, ведь Каталина пала перед ним жертвой своих собственных страхов. Самое ужасное для королевы — не дать наследницу престолу. И Каталина готова была на все ради своего предназначения. Авалон знала, что, если Филиппе удвоит усилия, королева, как и мадам Монтре, не станет ему противиться. Каталина сама бросит ее в постель Дубового Короля, ведь наследница Трастамары в сто крат важнее чувств какой-то деревенской девчонки.

Вдоволь выплакав свои переживания и тревоги, Авалон свернула из аллеи в сторону Зеленых Прудов — северной части Розовых Садов. Она хотела умыться и успокоиться у воды прежде, чем отправится назад ко двору и сборам.

Воздух в этой части был сырым и липким. Высокие пальмы, геликония и молодые кофейные деревья создавали таинственную атмосферу — здесь могло почудиться, что вся Трастамара такая же цветущая и сочная. Но ни одного жителя Гранады, столицы, не могло надолго одурманить это счастливое невежество — только взгляни за крепостные стены. Там до горизонта раскинулась голая ржавая земля.

Почти добравшись до пруда с кувшинками, Авалон замерла и прислушалась. Ей не показалось: чарующие звуки мандолины.

Бас.

Авалон улыбнулась и поспешила вперед. Ей вдруг захотелось поговорить с ним, рассказать, чему стала свидетелем, освободиться от непосильной ноши.

Но как только она вышла на площадку, выложенную черным мрамором, вся взбудораженность и радость схлынули, как отлив.

Бас действительно сидел под кофейным деревом и наигрывал сложную мелодию, но вместе с ним здесь присутствовала мадам Меральда с выводком послушниц.

— Чтобы привнести в мир что-то новое, девочки, необходимо отдать что-то старое, уже существующее. Упругость кожи, физическую силу, твердые суставы, интенсивность голоса, — наставница даже не обратила внимания на гостью лекции и не прервала свою речь.

Сердце Авалон сдавило от жалости. Мадам Меральда выглядела чудовищно: глубокие старческие морщины, хотя ей не было еще и сорока, поплывший контур лица и поредевшие тусклые волосы. Чтобы учить новых ведьм, необходимо самой постоянно использовать гранат, а это, как она и сказала, ухудшает здоровье. Единственное, что не менялось из года в год — подвеска с зерном гранатаиз альмандина на шее.

— Вы должны понимать, что гранат — это не игрушка, а дарованная благодать от Персены. Она одаривает каждую из нас, а мы взамен отдаем себя за магию.

Стараясь не привлекать к себе ненужное внимание, Авалон тихо подошла к бортику пруда и села, опустив ноги в воду. Она поболтала ими, распугивая пестрых рыбешек и создавая маленькие волны, на которых закачались кувшинки.

Бас ей подмигнул, и несколько девочек, не отрывавших от него взглядов, обернулись. У одной на щеке виднелся синяк, у другой — сосуды в глазах полопались, из-за чего мерещилось, что у нее кровавые белки, у третьей же Авалон заметила засохшую кровь под носом.

Она отвела взгляд первая, поежившись от воспоминаний о своих уроках магии. Зерна граната служили дорогой к могуществу, однако пройти по этому пути способна была не каждая девочка. Многие сбивали ноги в кровь, пока шагали и пытались взобраться на вершины овладевания магическим мастерством. Мадам Монтре как-то сказала, что обучаемые ведьмы — жалкое зрелище.

— Я просила вас изучить на сегодня инирскую версию легенды о сотворении Триады. Вы подготовились?

Несколько девочек, сидящих в переднем ряду, вскинули руки. Задние ряды притихли, точно кролики в зарослях, над которыми пролетал ястреб. Мадам Меральда закатила глаза и повелительно махнула рукой.

— Леонор, как всегда, прошу.

Девочка упруго подпрыгнула и подскочила к Басу. Он перебрал несколько струн, и мелодия сменилась. В воздух вспорхнули трагичные ноты. Девочка, стремительно развернувшись лицом к другим послушницам, прочистила горло. Авалон отметила синяки и ушибы на ее предплечьях. Похоже, девочку они ничуть не смущали.

— Их бог, Книязь, — она исковеркала имя инирского бога, — решил даровать сыну своему, человеку, женщину. Персена в их легендах называется Лилит, дщерью ночи, — Авалон поморщилась от очередной неуклюжей попытки в чужеземную речь.

Когда-то она сама хорошо знала инирский, ведь их деревня располагалась недалеко от срединных земель и границы. Подпольная торговля между враждующими странами была налажена куда лучше, чем дипломатическое общение глав государств.

Отец Авалон, Фердинанд, стал посредником в торговой цепочке: в Инир с его помощью текло трастамарское оливковое и грушевое масло, вина, финики, изюм, керамика и быки, элбанские зеркала, шелк и кораллы, варденские ковры, табак и аквавит, а в Трастамару — азурские лошади и овцы, талаский янтарь и воск, инирские кожа, меха, оружие и соль, астурийские хлопок, пряности и хна, оранские пряности, бирюза, серебро и золото.

Часть документации у отца существовала только на инирском, да и постоянные переговоры заставили Фердинанда выучить инирский в совершенстве. Авалон же нахваталась знаний в первую очередь из-за смешанного языка на границе и, конечно, от отца, который волей не волей любил ругнуться на инирском. Ему казалось, что таким образом дочь его не понимает, но она довольно быстро выяснила перевод всех скабрезных словечек. И самое главное из них — вёльва.

— Персена… то есть Лилит подарила зерно граната Араму. Книазь предупредил человека, чтобы не смел брать плод познания. Но Арам ослушался его и вкусил гранат из рук Персены… Лилит, — в очередной раз поправила себя девочка. Видимо, все ее существо противостояло этому оскорбительному имени. — Они называют это первым грехопадением, так как Арам прозрел. Он увидел ничтожность Книазя, его жестокость, и захотел уйти. Книазь не позволил и наказал ударить Персену. Арам послушался, и потом Книазь изгнал Персену в недра земли рожать и повелевать монстрами. А вместо нее создал для Арама новую женщину, Эву.

Мадам Меральда удовлетворенно кивнула. Бас плавно завершил мелодию, которая прекрасно дополняла рассказ.

— Правильно, Леонор, садись, — дождавшись, пока послушница вернется на свое место, наставница продолжила. — Как вы видите, инирцы отрицают, что Пересена одарила их Арама благостью понимать суть вещей. К тому же, они искажают факт свободного выбора — по их легенде Арама принять зерно граната Персена заставила. Я уже не говорю о том, что Триада по их мнению — это те самые подземные монстры, коих родила Лилит. Что, конечно же, неправда. Кто-нибудь знает правду о том, как появилась Триада?

Теперь даже передний ряд стыдливо потупил взоры. Бас монотонно барабанил пальцами по корпусу мандолины, когда мадам Меральда посмотрела на Авалон, болтающую ногами в пруду между кувшинками.

— Леди Эйгир? — Авалон вздрогнула, когда на нее обратились остальные пары глаз. — Поделитесь с девочками, раз вы так удачно нас сегодня посетили?

Мадам Меральда не слишком жаловала Авалон и убеждала Каталину исключить подругу из процесса обучения. Королева отказала, и наставнице пришлось смириться с данным решением. Только благодаря заступничеству Авалон и завершила магическую подготовку, что, впрочем, никак не повлияло на знания теории. Учебники истории и легенд никогда не критиковали ее — и в то время это был один из главных пунктов ее заслуженного доверия.

— Арам ударил Персену, здесь легенды сходятся. Ударил так сильно, что разбил ей не только сердце своим предательством, но и щеку. Слезы Персены смешались с кровью и упали на трех женщин: на старуху, что плакала над телом погибшего сына; на женщину, что страдала родами; и на девушку, в чьих глазах жила ночь. Если с первыми двумя все просто: Старуха, она же Владычица Слез, имеет власть над горем и эмоциями; Мать, она же Владычица Вздохов, является самой главной ведьмой в Триаде и управляет телами и самой жизнью; то о Деве, Владычице Тьмы, к сожалению, теологи до сих пор спорят. Никто не знает, что значит отрывок про ночь в глазах. Кто-то считает, что Владычица Тьмы может управлять самой ночью, удлинять и замедлять ее течение, однако в реальности никто не замечал ничего подобного. Владычица Тьмы, скорее, формальный титул. Эта девушка занимает низшее положение в Триаде, устраивает ритуальные празднества и сменяется каждый год новой, проходя ритуал на Модранит. — Внутренности Авалон скукожились, на языке снова появилась полынная горечь, но она заставила себя закончить мысль. — Если Владычица Тьмы зачинает с Дубовым Королем ребенка, то имеет право в будущем стать Владычицей Вздохов.

Сглотнув кислую слюну и переведя дыхание, Авалон посмотрела мадам Меральде в глаза. Та кивнула.

— Так и есть, благодарю, леди Эйгир, — она по-матерински оглядела учениц. — На сегодня это все, девочки. Завтра утром мы снова собираемся здесь, будем тренировать стойкость рук. Можете теперь освежиться.

Девочки с визгом сорвались с мест и кинулись к пруду. Авалон едва успела вытянуть ноги из воды и отскочить в сторону, чтобы они ее не забрызгали.

— Кто сорвет кувшинку, превращу в жабу! — повысив голос, пригрозила мадам, и девочки снова завизжали, толкаясь, шушукаясь и смеясь.

Авалон услышала в их заговорщическом шепоте обсуждение своего неподобающего вида, — придворная дама королевы в штанах и рубахе с мужского плеча! — и поспешила уйти.

Ее нагнал Бас, закинувший на плечо мандолину.

— Как настроение, mi corazon? — он выглядел невыспавшимся и немного вялым, но его улыбка по-прежнему ослепляла.

Солнце сверкнуло зайчиком на его лице и спряталось за кронами деревьев.

Авалон сцепила зубы, мучительно сдерживаясь, чтобы на одном духу не признаться во всех последних несчастиях, что ее преследовали. Часть ее души требовала разозлиться и на него тоже, сказать какую-то скользкую гадость и оскорбить Баса только за то, что он был сыном Филиппе рей Эскана, но она прикусила язык. Он не заслуживал подобного отношения. В отличие от той же Каталины, Бас сторонился Филиппе, и она не могла его упрекнуть в поддержке отцовского поведения. Впрочем, нечто общее между ними все равно было — сладострастие. Просто Бас никогда не обращал внимания на нее, и Авалон это более, чем устраивало.

— Все хорошо, — солгала она.

Бас ускорился и, вырвавшись на несколько шагов, развернулся к ней лицом. Продолжая идти спиной вперед, он посмотрел на нее, прищурив один глаз.

— Думаешь, что я тебя насквозь не вижу?

Страх ползучими лозами обвил ее желудок. Авалон оступилась, и Бас подхватил ее под руку. Как только она обрела равновесие, он спешно убрал пальцы.

— Нервничаешь из-за смены облика и отъезда? — серьезно спросил он.

— Омела тебя подери! — Авалон на мгновение оцепенела, а потом сорвалась на самый быстрый бег, на который была способна. Она совсем забыла!

Бас с мандолиной не отставал. Еще и умудрялся смеяться, раздражая Авалон. Они преодолели территорию Розовых Садов, срезали путь по крепостным стенам, ворвались во внутренний двор замка и, перепрыгивая по три ступеньки за раз, добрались до покоев королевы.

Авалон бы от спешки свернула дверь с петель и уж точно позабыла бы постучать, если бы ее на последнем повороте не обошел Бас. Он затормозил у дверей и, зачесав неряшливые кудри ладонью, степенно постучал.

— Войдите!

Бас отворил дверь и элегантно отстранился, пропуская Авалон внутрь. Она зашла первая, в последнюю секунду ужаснувшись, что предстанет перед королевой в тряпье.

За завтраком компанию Каталине составила Луция Монтре. Она как раз пила апельсиновый сок, когда увидела одежду Авалон, и подавилась. Бас поспешил на помощь, чтобы похлопать ее по спине. Все-таки негоже Владычице Вздохов задохнуться от потрясения.

Каталина в нежно-розовом платье с жемчужной отделкой одарила подругу задумчивым взглядом.

Она брала его в рот.

Авалон передернуло. Она даже не сумела сдержать реакцию тела.

— Что ж, такую меня еще определенно никто из придворных не видел, — она рассмеялась, и у Авалон отлегло. Омерзение боролось внутри нее с нежностью.

— Что⁈ — вскричала мадам Монтре, откашлявшись. — Святая Персена упаси! Басилио, будь добр, прикажи служанкам принести ванну и горячую воду. Эту вонь необходимо сбить как можно быстрее!

Авалон принюхалась. Она и не заметила, что от нее пахнет потом. Утренняя тренировка и жара превратили ее не в придворную даму, а в бродяжку. Впрочем, именно так она себя и чувствовала.

— Мы подобрали тебе платье, — Каталина встала из-за стола и указала на разложенное на кровати зеленое тканное море. — Но сначала отмоешься, потом мадам Монтре изменит цвет твоих волос и глаз. Финальный штрих — она заколдует твой образ так, что люди, которые знают меня, будут видеть твой облик слегка расплывчато. Это быстрее, чем перекраивать все твое тело. Все-таки в некоторых местах ты шире меня, — она игриво ухмыльнулась.

— А как же те, кто поедут с нами до самых срединных земель? — спросила Авалон, не решаясь сдвинуться с места, чтобы не дай Персена не испортить роскошные варденские ковры на полу.

— Над сопровождающими мы поработали обе. А стражу Хорхе выбирал из тех мужчин, кто не видел меня вблизи. Все должно быть идеально, моя дорогая, не волнуйся.

Она даже его словечки перенимает.

Авалон заставила себя улыбнуться. Губы растянулись в кривой, треснутой усмешке, но Каталина, похоже, ничего не заметила.

Служанки принесли ванну и несколько раз бегали с ведрами, стараясь не расплескать их. Как только ванна наполнилась на две трети, Каталина выгнала служанок, подзатыльником — Баса, чтобы не подглядывал, и сама захлопотала над водой, добавляя в нее различные масла. Авалон вдохнула поднимающиеся клубы пара и различила ароматы апельсина, можжевельника, розмарина и мяты. Последним ингредиентом королевской ванны стала красная вода — масло гранатовых кожиц для придания тонуса и мягкости коже. К тому же, экстракт хорошо подлечивал мелкие раны и ссадины, которых на коже Авалон за утро прибавилось.

— Залезай, я промою твои волосы, — Каталина улыбнулась, держа в руках кусок твердого ароматного мыла, настоящее маленькое сокровище, подаренное послом из Краста.

Авалон хотела улыбнуться в ответ, но губы склеило, будто вишневой смолой, которую они в детстве отковыривали с деревьев. Чтобы залезть в ванну, ей нужно было снять одежду и остаться голой. Перед женщинами Филиппе рей Эскана. Это как будто делало ее третьей в этом списке.

Слюна загорчила.

— Может, я сама? — голос ее дрогнул, но Авалон глубоким вздохом попыталась успокоиться. Руки предательски сжались в кулаки.

— Мне не сложно, Ава, — детское прозвище в устах королевы превратилось в издевательское оскорбление.

Авалон сжала зубы, почувствовав, как краска бросилась ей в лицо. Она понимала, что королева и мадам Монтре не примут отказа и не уйдут из комнаты, и сгорая от унижения, стянула с себя сначала рубаху, а затем и штаны. На глаза навернулись слезы, когда она соскальзывала в горячую воду.

Слепо уставившись в собственное отражение и прикрывая руками грудь, Авалон вздрагивала каждый раз, когда Каталина дотрагивалась до ее волос и кожи. В мыслях то и дело вспыхивал образ Дубового Короля, просовывающего руку ей между ног.

— Грудь тебе придется утянуть сильнее, — презрительно бросила мадам Монтре. — Я не рассчитала силу воздействия твоих изменений после взросления. Когда у тебя последний раз шла лунная кровь?

— Десять лун [db1] назад, — процедила Авалон, поежившись от прикосновения морской губки к спине.

Мадам Монтре подсчитала дни и кивнула.

— Хорошо. Следующая лунная кровь настигнет тебя в дороге. Я отдам распоряжения добавить ароматные тряпицы в вещи Каталины. — Владычица Вздохов громко отхлебнула кофе и зажевала печенье, просыпав крошки на стол. — В твоей личной суме будет четыре бутылька с настоем граната и винной травы — он помогает зачать девочку. Тебе необходимо выпить половину одного бутылька до соития с Горлойсом и половину после. Всего, как я сказала, их четыре, а дорога до Лацио занимает двенадцать дней. Больше нет смысла давать. Если тебе не удастся сбежать до наступления пятого дня пути, скорее всего, ты заблудишься в непроходимых инирских лесах, либо тебя отравят по пути, либо довезут уж до столицы, чтобы публично предать суду и казнить на глазах челяди. Тебе придется постараться, Авалон. Ты должна зачать дочь от Горлойса. Когда он будет убит и закончится гражданская война, Каталина заявит через девочку свои права на Инир. Обескровленные междоусобными стычками они станут легкой добычей. А разделаться с их плешивым орденом убийц будет проще простого, потому что они наверняка влезут в спор на чьей-то стороне, и их ряды поредеют.

Авалон жевала внутреннюю часть щеки, чтобы изо рта не вырвался крик ужаса. Она настолько сконцентрировалась на Дубовом Короле, что напрочь выбросила из головы цель предстоящей поездки. Вполне возможно, склизкие пальцы Филиппе никогда больше ее не коснутся, потому что ее убьют инирцы.

Кап. Кап. Кап.

Кровь инквизитора, попавшая на ее лицо и в ноздри.

Кап. Кап. Кап.

Кровь во рту.

— Ава! — Авалон сморгнула слезы и уставилась на присевшую у борта ванны Каталину, обеспокоенно смотрящую на нее. — Не волнуйся! В каждом платье я велела сделать потайной кармашек для мешочка с зернами. Хорхе и Бас всегда будут рядом с тобой.

Кроме палатки, где мне предстоит раздвинуть вместо тебя ноги перед инирским уродом.

Авалон испугалась своих мстительных мыслей и вдруг поняла, что кровь во рту ей не чудится. Она действительно прокусила щеку.

— Давай, вылезай, — Каталина схватила длинную ткань, в которую Авалон предстояло завернуться, чтобы обсохнуть.

Сглотнув кровь, она встала, окутанная запахом апельсина и розмарина, зарозовевшаяся после горячей воды. Судорожно схватив ткань, она спешно обвернула ее вокруг тела, со стыдом пряча его.

И пока Каталина расчесывала ее мокрые черные волосы, Авалон чувствовала, как стучит боль в виске.

Возможно, смерть от руки инквизитора станет избавлением? Больше никакой слабости, страха и липких пальцев во мне.

Уверенность в подобном исходе только окрепла к моменту, когда мадам Монтре и Каталина затянули корсет официального наряда, пытаясь уменьшить ее талию и стянуть грудь так, чтобы фигура Авалон выглядела тоньше. Взяв с серебряного блюдца три зернышка граната, мадам Монтре окунула палец в мисочку с медом, дотронулась к оранжевому пушистому боку персика и обмакнула мизинец в пиалу с корицей.

— Кажется, оттенок тот, — произнесла она и провела ладонями по волосам Авалон, которая следила за движениями в зеркале.

Черные волнистые локоны выпрямились под руками Владычицы Вздохов, просветлели и налились теплым, точно огонь, оранжевым цветом. Луция дотронулась до бровей — волоски повторили смену цвета, словно хамелеон. Прикоснувшись к листку фигового дерева, она вдобавок поменяла карий цвет глаз на зеленый.

Они едва закончили подстригать Авалон волосы, — у королевы они были немного короче, — когда дверь открылась и в комнату ввалился Басилио с картиной в руках.

— Ого! Если бы я не знал, что здесь происходит, поверил бы, что перепил вчера варденского бурого, — присвистнул он, но тут же переключился на другую тему, вытянув картину на прямых руках. — Вы только гляньте, с чем мы могли разминуться!

Мадам Монтре брезгливо скривила рот.

— Что это за помесь человека и грифа?

— Это, госпожа, Горлойс ll Красивый… извините, Хромой, собственной персоной, — прозвучало из-за портрета.

Авалон показалось, что это заговорил мужчина с рисунка. Он не был красивым, несмотря на прозвище: маленькая голова на тощей шее, худое лицо, темные волосы до плеч, чисто выбритый. Но можно ли ожидать другого? Короли никогда не славятся своей внешностью. Им всегда достаточно золота и власти, чтобы подданные потакали им в желании нравиться и красоваться. Однако осознание, что Горлойс вовсе не симпатичен, а, скорее, как верно подметила мадам Монтре, напоминает грифа, огорчило ее. В любом случае, подбодрила она себя, он наверняка не страдает отдышкой, а его пальцы не напоминают перетянутые веревками сардельки.

— Персена плодовитая, надеюсь, что дочь пойдет в тебя, — Мадам Монтре фыркнула и велела Басу убрать портрет. — Ты тоже не красавица, Авалон, но явно получше, чем это человеческое недоразумение.

Бас за ее спиной картинно возмутился и покачал головой, а глаза выпучил так сильно, что они напомнили Авалон переваренные яйца. Пытаясь устоять перед приливом нежности к Басу, она неуверенно улыбнулась и кивнула, чтобы передать ему свою благодарность.

— Вам пора, — Каталина, накинув на голову платок перед зеркалом, указала на дверь. — Бас, проведи Авалон по главной лестнице так, чтобы ее видели как можно большее количество придворных. Мы с мадам Монтре выйдет через проход для слуг. Наш отряд догонит ваш где-то через день, дальше поедем вместе до Балеара, там мы с мадам Монтре и небольшим эскортом свернем в ее владения, а вы продолжите путь до срединных земель.

Бас и Авалон почти вышли, когда Каталина бросила им вслед:

— Будьте, пожалуйста, предельно осторожны. Особенно ты, Авалон. Я очень за тебя переживаю. Ах да, Бас, соглашения о мире и брачный договор у господина Дуре. Там есть незаполненный пункт о моей невинности. После освидетельствования не забудь проследить, чтобы его подписали обе стороны. Господин Дуре, как наш посол и глашатай королевской воли, и их епископ. Снизу обязана еще быть подпись Горлойса — иначе нам потом будет сложно доказать, что он знал о моем девичестве и ребенок не был зачат ранее их совместной ночи с Авалон.

Басилио выслушал королеву с непроницаемым лицом, кивнул, но как только обернулся к Авалон, снова повеселел.

— Прошу, Ваше Величество, — он отстранился, и Авалон неуверенно шагнула в коридор.

В ее ушах звучали прощальные слова Каталины, пока они спускались к парадным воротам. Придворные выстроились по обе стороны от проходов и кланялись, когда Авалон и Бас проходили мимо них. Отовсюду звучали прощальные слова, пожелания счастливого союза и сожаления, что не все смогут присутствовать при бракосочетании. Авалон сдерживалась, как могла, но вскоре ее ноги сами собой ускорились, чтобы избежать чрезмерного внимания. Кто-то мог узреть за личину и понять, что она никакая не Каталина.

Бас шел за ней, успевая при этом благодарить придворных и извиняться за рассеянность спешащей королевы. Он баловался и отпускал дерзкие шутки о том, что Каталина так бежит, потому что ей невтерпеж опробовать нефритовый жезл короля Горлойса, о котором ходит столько легенд. Мужчины и женщины в толпе покатывались со смеху, а Авалон глубоко дышала, пытаясь справиться с нахлынувшей паникой. Карета появилась в поле ее зрения, когда она выскочила из замка. Гравий под ногами похрустывал в унисон со стучащими в голове кровью и мыслями: «Беги, беги, беги!»

Заскочив в карету, Авалон запуталась в платье и рухнула на сиденье, обитое золотым бархатом, едва не разбив локоть. Бас ногой отодвинул подол ее платья, ловко забрался следом и залихватски захлопнул дверцу. Шторка от рывка лошадей развернулась и закрыла окно.

Авалон откинулась на сиденье, прижав руку к груди. Сердце колотилось, точно обезумевшее.

— Я не справлюсь, — прошептала она, чувствуя, как задыхается. — Я не справлюсь!

Басилио многозначительно ухмыльнулся.

— Ну знаешь, много талантов, чтобы раздвинуть ноги и не требуется…

— Бас! — Авалон взорвалась на крик, но тут же понизила голос, смутившись. — Ты разве не понимаешь? Инирцы убьют тебя, убьют меня, убьют Хорхе… Они!.. Они убийцы!

— Никого эти инирские ящерицы не убьют, — посерьезнев, сказал Басилио и, вытащив из внутреннего кармана дублета мешочек, протянул ей. — И ты не беспомощна, Авалон. Здесь пять больших зерен. Каталина отобрала лучшие и самые мясистые, какие только были в ее коллекции. Если нужно, заверни этого хромоножку в рог, обездвижь, изнасилуй и убей.

Авалон оцепенела, глядя на Баса. Он никогда не казался ей кровожадным и жестоким, но эти слова… Она испугалась его, но мешочек взяла и спрятала в потайной карман. А позже, спустя несколько часов молчания, поняла, что он прав. И Хорхе был прав. Ей придется ожесточить свое сердце, чтобы выполнить приказ Каталины.

Она много спала в дороге и мало виделась с королевой, эскорт которой присоединился к ним через полтора дня. Слишком велик был шанс, что их увидят вместе и распознают обман.

Авалон часто снились тени, цветущий гранат, кровь и зубастые монстры, сотканные из черного тумана.

Дни сменяли дни. Солнце первую неделю проливало расплавленное золото на обожженную и бесплодную землю Трастамары, из окна виднелись заросли вереска, которые по вечерам казались черными, страшными и древними. Главный тракт вился на северо-восток через бурые каменистые поля и холмы, выметенные сухим, жарким ветром.

На восьмой день отряд Каталины съехал на западный тракт, а делегация, отправлявшаяся на свадьбу, свернула на восток, к Иниру. Дорога следовала извивами высохшей части реки Тегус и вела сквозь пожухшие ивовые леса и голые пшеничные поля мимо старой заброшенной мельницы, чьи лопасти скрипела на слабом ветру, как старушечьи кости. Через три дня приток принес в основное русло воду, и воздух у Тегуса стал влажным и тяжелым, словно испарения свинца. По ночам на берега наползал туман, из-за чего привычный мир терял очертания.

Авалон почему-то считала, что сможет увидеть момент, когда они покинут страну ее рождения. Она воображала себе черту, где сухая почва и песок заканчиваются и уступают место твердой земле и снегу — типичному ландшафту Инира. Ей казалось, что она ощутит это в воздухе, выдохнет жаркий воздух Трастамары и вдохнет мертвый холодный воздух Инира. Однако пейзаж за окном начал меняться постепенно. Почва медленно оживала, появлялась зелень и живность. Иногда по вечерам Хорхе подъезжал к карете и указывал Авалон на широкие рога буйволов, которые плыли в промозглом тумане, будто полумесяцы. Вблизи она так их и не увидела[db2], потому что ей не давали далеко уходить от кареты. Да и останавливались они только для того, чтобы дать коням отдохнуть, поесть овса и попить из Тегуса, а заодно подкрепиться самим.

Авалон чувствовала себя неловко, когда ее окружала помимо охраны еще и целая рота слуг. Они, облаченные в льняные одежды золотых, королевских цветов, бесшумно перемещались в кожаных паттенах, и подносили ей и сопровождающим придворным тарелки горячего супа из батата. На огромных тарелках в молочной, зеленой траве лежали: куски сыра бри с горчицей, медом и вишневым конфитюром; тонкие кусочки копченой оленины, украшенные маленькими маринованными луковками; крошечные птичьи печенки, тушеные в чесночном и грушевом масле; перепелочные грудки, приправленные соусом из изюма и острого имбиря; сушеные сливы и фиги, распаренные в топинамбурном сиропе и засахаренные персики.

Бас, постоянно сопровождающий Авалон, всегда без зазрения совести хватал самый спелый персик с тарелки, вгрызался в его подрумяненный солнцем бок и стонал от удовольствия, не обращая внимания на стекающий по подбородку сок. Он старался подразнивать Авалон так же, как вел бы себя с кузиной, однако она боялась, что играет свою роль совсем неправдоподобно. На нее то и дело поглядывали с сомнением в глубине льстиво-доброго взгляда. Лучшее оправдание было до очевидности простым: Басилио по секрету рассказал одной придворной даме, Клаудии[db3], что Каталина нервничает перед встречей будущего мужа. Слух тут же разнесся по устам вельмож, точно шквальный ветер разогнал пожар в сухом лесу. И как только они двинулись дальше в дорогу, Авалон облегченно выдохнула: на нее больше никто не косился с подозрением.

Они застряли на день, потому что из-за тумана свернули не туда и застряли в болоте. Больше всего завязла именно королевская карета. Страже пришлось уменьшить охрану лагеря, тк все сильные мужчины понадобились, чтобы подталкивать корпус. Хорхе отправил нескольких солдат в лес с топорами. Срубленные молодые деревья они уложили небольшой плотиной, затолкав один край в болото — туда, где залипли колеса.

Всех лошадей подвязали к одному дышлу. Кучер подстегивал их хлыстом и криками, а остальные мужчины — в середине безуспешного процесса даже некоторые герцоги не выдержали и стали помогать — налегали с разных сторон кареты, выталкивая ее из болота. Трех человек так затянуло, что их самих пришлось спасать. К чести Персены, никто не погиб.

Авалон все это время маялась под охраной трех солдат и Баса, который с самого начала прижал к себе мандолину и отказался пачкаться. Потом он снизошел до игры, чтобы разрядить обстановку, но Хорхе зыркнул на него один раз таким угрюмым и яростным взглядом, что Бас отложил мандолину от греха подальше.

Туман к вечеру сгустился и осел на одежду серебряными бисеринами. Хорхе отдал приказ закрепить карету самодельными плотинами и привязать к ближайшим деревьям, чтобы она не ушла еще глубже за ночь. Выбившись из сил, они наспех развели костер, огонь которого подкрасил клубы тумана красными отсветами.

Слуги разнесли оленину, поджаристую снаружи, нежную и сочную внутри, с приправами, луком и пюре из батата. Мясо обожгло пальцы Авалон, но она тут же потянулась за следующим куском и проглотила его с удовольствием. Запив еду крыжовниковым вином, она запрокинула голову и сквозь рассеивавшийся вверху туман углядела небо, усыпанное звездами, точно кристаллики сахара на темно-синем бархате.

В ту ночь она снова ворочалась в беспокойном сне, на утро совершенно позабыв о деталях, но помня кровь, льющуюся реками по ее рукам.

Тревога изнуряла ее.

Карету вытащили к полудню и, перезапрягнув лошадей, тут же тронулись в дорогу, чтобы не терять больше времени.

Остаток путешествия прошел без происшествий. Пейзаж за окном стремительно менялся с каждым днем: холмы и горы сменили равнины и долины, погода стала ухудшаться, к начавшемуся дождю примешивалась ледяная крупа, а ветер кусал за щеки и пытался забраться под одежду. Чем ближе к срединным землям и Иниру, тем чаще появлялись снежные заплатки на земле, а за три дня до места встречи снег полностью покрыл поля, напоминая разглаженные ножом взбитые сливки.

В дне пути, где предстояла стоянка для освидетельствования, начался снегопад. Авалон разбудили на рассвете, когда серый мир, казалось, еще даже не начал шевелиться, и вывели из кареты. Она охнула. Холод был как пощечина. Она ощутила, как он ужалил ее в лицо. Потерла ладони друг о друга и увидела, что кружащие в воздухе снежинки застревают в гривах у лошадей, а изо рта вырываются клубы пара. Придворные, высыпавшие из других карет, ежились и кутались в припасенные меха. Хорхе и отряд стражи проводили Авалон до белой палатки, которую она издалека в этом белом лесу даже не заметила.

Навстречу им вышел согбенный старец, сутулясь, будто виселица, щуплый юноша и огромный медведеподобный мужчина, облаченный в кольчугу и белую котту с изображением волка и изгаженным подолом.

Святоши в замаранном белом.

Авалон почувствовала, как ее внутренности леденеют совсем не от мороза.

Будто ощутив ее ужас, Хорхе сделал шаг вперед и закрыл ее плечом.

— Доброго утра, господа. Меня зовут Симеон Эюзби, я — Падре Сервус Храма Князя мира сего.

Юнец, стоявший посередине, прокашлялся и перевел фразу старца на трастамарский. Авалон не стала говорить, что все понимает. К тому же, она здесь была не в роли себя, а играла роль Каталины, которая инирского не знала вообще.

— Я — Хорхе Гарсия Перес, капитан личной охраны королевы Каталины Трастамарской, это — Басилио рей Эскана, кузен королевы и ее доверенное лицо, а это — господин Антонио Сильта Дуре, поверенный посол и глашатай. Королевским приказом ему дарована милость подписывать документ об освидетельствовании.

Симеон вежливо выслушал переводчика и, серьезно кивнув, указал на палатку.

— Нижайше просим пройти эту женщину внутрь, где ее девичество засвидетельствует достопочтенный врачеватель Храма. Остальные мужчины и особенно трастамарские женщины обязаны остаться снаружи.

Переводчик снова перевел, ловко обойдя момент, что Симеон не назвал Каталину по причитающемуся титулу.

— Ее Величество не войдет туда без сопровождения. — Хорхе нахмурился и быстрым, оценивающим взглядом стрельнул в инквизитора, как только юноша закончил переводить.

Инквизитор предупреждающе положил руку на рукоять меча в ножнах. Хорхе повторил жест. Служанки, которых они взяли с собой, чтобы помогать раздеваться Каталине, испуганно испустили судорожные вздохи. Обстановка накалилась, не успело солнце взойти. Бас шагнул вперед, подняв раскрытые ладони.

— Давайте так: пойду я, как родственник Ее Величества. К тому же, я все равно не заинтересован в женщинах, — дождавшись перевода, он шутливо подмигнул инквизитору, и тот брезгливо поморщился, но пальцы на рукояти расслабил.

Симеон оценил атмосферу и неохотно качнул головой. С хорошей долей фантазии этот жест можно было воспринять равно, как согласие, так и отрицание. Однако никто не помешал Басу войти в палатку вместе с Авалон. Она ухватилась за его локоть — так сильно дрожали ноги.

Старик, что ждал их внутри, указал на ширму и велел снять все до исподнего. Авалон тут же направилась туда, только на полпути вспомнив, что Каталина не должна была понять смысл фразы. Однако ей хотелось покончить со всей мерзостью побыстрее. С трудом распустив ленты корсета, Авалон стащила с себя платье и поежилась. Холод морозным дыханием коснулся ее рук, забрался под тонкое платье, коснулся внутренних сторон бедер и нижних губ.

Она вышла из-за ширмы на полусогнутых ногах, которые внезапно как будто стали состоять из воздуха. Бас помог ей сесть на высокий деревянный стул с отверстием в центре. Горящий вблизи в жаровне огонь обволакивал теплом, но кожу Авалон покрыла холодная испарина. Она смотрела на сморщенного старика, который с трудом к ней приближался и чувствовала, как скукоживается ее стойкость. Никакого зеркала, как в Трастамаре, в его руках не было, и это означало, что он будет проверять ее девичество по старинке — пальцами.

Старик присел на табуретку перед ее стулом, и Авалон вцепилась в руку Баса так сильно, что услышала его сдавленный сип. Ее чуть не стошнило, когда узловатые пальцы нырнули под подол платья.

Ей хотелось кричать, ногой сбить этому инирцу на голову жаровню и сбежать из палатки в зимний лес. Лучше пусть ей в спину инквизитор выпустит стрелу, чем терпеть эту пытку. Холодные пальцы просунулись внутрь нее, словно дохлый хорек, и стали медленно нащупывать.

Авалон сдавила руку Баса, зажмурилась и перестала дышать. Она ощущала себя волной, разбившейся о берег и превратившейся в растаявшую пену. Она не знала, сколько времени провела в этом безвременье, когда прозвучал обеспокоенный голос Баса:

— Все закончилось, mi corazon. Ты молодец. Все хорошо, правда. Давай помогу тебе одеться?

Авалон сползла со стула. Голова кружилась, перед глазами то сгущалась, то отступала темнота, уши заложило, и она с трудом понимала, что от нее хочет Бас. Пошатываясь, она добрела с его помощью до ширмы, где он облачил ее в платье под пристальным взглядом старика. Он вышел из палатки вместе с ними, как только Авалон была одета.

Авалон почувствовала на себе любопытные взгляды. Ей показалось, что по ее коже ползают пауки, и жжение в горле усилилось. Она знала, что ее сейчас стошнит, и не могла допустить, чтобы подобное случилось на глазах у всех. Прихватив служанку, она процедила сквозь зубы извинение и поспешила к ближайшим зарослям морозной облепихи. Высокие кусты отлично скроют то, что собирался исторгнуть ее желудок.

Обойдя заросли, Авалон оставила служанку и пробралась в гущу кустарников. Ее тихо стошнило горькой слюной. Спазм утих. Горло горело, и боль растекалась в том месте, где старик-храмовник насухо просовывал свои пальцы. Однако глаза ее не проронили ни слезы.

Ожесточи свое сердце, Авалон.

Выплюнув оставшуюся во рту слюну, она поднялась на ноги и оправила платье. Вновь зажмурила глаза, досчитала до десяти, глубоко вдохнула облепиховый и еловый запах. Выдохнула. Открыла глаза и направилась обратно. Спустя несколько минут бесцельных поисков обратного пути, порезав ладонь о ветку, она осознала, что понятия не имеет, где находится.

Заблудиться в двух кустах и умереть от стыда — вот оно, твое призвание, Авалон.

Нервный смешок вырвался из ее рта клубком пара, когда она выскочила в прогалине между сплошной стеной из зарослей.

И едва не врезалась в высокого мужчину, чьи широкие плечи окутывал парчовый плащ с меховым воротником. Он резко отпрянул. Его внимательный, цепкий взгляд метнулся к ее окровавленной руке. А потом, Авалон готова была поклясться на шкурке граната, его правая рука устремилась к левому бедру. Она знала этот жест — не так давно Хорхе таким же движением схватился за меч, угрожая инквизитору.

Однако рука мужчины не нащупала рукоять отсутствующего меча, и он замялся. Посмотрел на ее лицо, и их взгляды встретились. Его глаза напоминали холодный, темный мед — удивительный цвет, которого Авалон раньше никогда не встречала.

— Вы, должно быть, Каталина, — осторожно проронил он на чистом трастамарском, почти не мигая. Эта манера смотреть заставляла Авалон ощущать себя неуютно — она чувствовала себя нагой, лишенной королевского облика, собственной кожи и лжи.

Она испугалась, что он может раскусить ее спектакль, поэтому, когда заговорила, голос дрогнул:

— Так и есть, а вы кто такой?

У него под глазом дернулся мускул. Практически незаметно, но она пристально всматривалась в его лицо, пытаясь отыскать там первые же признаки угрозы.

— Инк… инквизиторы вас не предупредили? — он потянулся к карману дублета.

Авалон напряглась и постаралась как можно плавнее отставить правую ногу чуть назад. Ей мог пригодиться урок Хорхе даже раньше, чем она предполагала.

— Меня зовут Горлойс, — он стремительным движением вытащил белый платок и протянул ей. Не отрывая взгляда, качнул головой в сторону ее руки. — У вас кровь.

Он натянуто улыбнулся — жест вежливости и этикета, но ей эта улыбка напомнила стрелу, попавшую в грудь, — сокрушительная, зловещая, хищная.

Она увидела в его глазах собственную погибель.

Беги.

Беги, Авалон.

Она взяла платок окровавленной рукой. Вторую, дрожащую, прижала к бедру.

Авалон казалось, что теперь ей следовало сказать что-то остроумное и кокетливое, но за гулом собственных лихорадочных мыслей изо рта вырвалось только жалкое:

— Ваш портрет отличается.

Горлойс изогнул бровь:

— Я плохо получаюсь на портретах. Хотя, возможно, все дело в художнике. Когда вернемся, я его казню, чтобы порадовать вас, — кровь в венах Авалон заледенела.

Она видела по его глазам, что еще секунда — и он, скорее всего, нападет на нее прямо здесь и не будет дожидаться обратного пути. Однако из кустов вырвалась служанка в компании Баса и Хорхе.

— Вот ты где, сестрица!

Бас манерно раскинул руки и бросился ее обнимать.

— Ничего не ешь и не пей из их рук, — прошептал он ей на ухо, потом отстранился и лучезарно улыбнулся Горлойсу. — Вы захотели украсть невесту, милорд, как только узнали, что документация улажена? Знаете, Каталина — сокровище Трастамары, ее не так-то просто украсть!

— Если бы я захотел украсть ваше сокровище, то сделал бы это незаметно, не оставляя следов. Как хороший яд.

И хотя губы Горлойса изогнулись в ироничной усмешке, темные глаза остались серьезными. В них не было и тени веселья. Вместо этого — неприкрытая угроза.

Авалон как будто ударили под дых, и все же она с трудом, дрожа, заставила себя сделать судорожный вдох и пошла за остальными в сторону места своей будущей погибели.

Глава 7

— Ты издеваешься? — прошипел Дамиан, вытаращившись на Вареса. — Я надеюсь, что это плохая шутка.

— Если бы, — буркнул капитан и махнул в сторону королевского шатра. — Он там. Хочет выйти, но я приказал ребятам не выпускать его.

Дамиан, пытаясь успокоиться, яростно процедил сквозь зубы выдыхаемый воздух, вырывавшийся клубами пара, точно у огнедышащего дракона на королевском гербе. Сжал кулаки в дорогих теплых перчатках, утепленных мехом ягненка, и оглянулся в противоположную сторону поляны, где располагалась трастамарская делегация. Его нутро и так каждый раз стискивало плохое предчувствие, но сейчас ему стало совсем не по себе. Взгляд Дамиана наткнулся на Каталину — ее щеки разгорелись, подражая пламени волос, и она ежилась от холода, вынужденная по традиции принимать дары от инирских вельмож на улице.

— Когда начнется заварушка, его наверняка убьют, — проворчал Варес.

Дамиан выругался и потер уставшие глаза: они ехали всю ночь без остановки, чтобы успеть подготовить поляну ко встрече с вёльвами. Он руководил инквизиторами и солдатами, одновременно с этим пытаясь убедить Симеона уехать — не хотел, чтобы наставник пострадал. А тут еще и Горлойс свалился на голову, как прошлогодний снег.

— Бестолковый мудак, я сам его грохну, — Дамиан направился к шатру, полный решимости впервые противостоять брату.

Ему не место там, где состоится бойня с вёльвами. Из этого сражения множество его ребят выйдут калеками, не хватало еще получить мертвого короля и смуту в придачу.

Кто вообще мог додуматься пустить его сюда?

Дамиан властно отшвырнул полог. Шатер, больше, чем комната в хорошей гостинице, был обставлен с роскошью: жаровни, поддерживающие тепло, меха и пуховые перины, дубовые сундуки, набитые одеждой и оружием, походные стулья, письменный стол с картами, пергаментами, перьями и чернильницей, штоф палатинского вина и превосходная выпечка, сладко пахнущая заморской ванилью. Заметив брата, закинувшего ноги на стол и размахивающего кубком, Дамиан смутился тому, как быстро вжился в роль правителя.

— Я требую вина! Есть тут толковые слуги⁈ Кто понабрал этой черни, не умеющей прислуживать королю? — Горлойс суровел с каждым мгновением, и тон его голоса стремительно повышался. Его корона из червонного золота вспыхивала каждый раз, когда он поворачивал голову.

— Здесь нет слуг, — негромко сказал Дамиан, сложив руки на груди. Поза абсолютного неуважения к монарху и царственному брату, чье присутствие угрожало плану. — Эти люди — мечи Храма, а не чашники.

Горлойс посмотрел на Дамиана и, похоже, не узнал его в новой одежде. Он даже с недоумением поморгал, подозрительно прищурился и процедил:

— Бастард, ты, что ли?

— Ваши речи оскорбительны, милорд, — полог поднялся, впуская внутрь Симеона и порыв морозного воздуха. — Перед вами — Его Высочество король Горлойс.

И хотя лицо Падре Сервуса сохраняло непоколебимое спокойствие, по приподнятому уголку губы Дамиан понял, насколько ситуация забавляет наставника. Горлойс не сводил прищуренных глаз с Дамиана.

— Хватит ломать комедию, Симеон. В шатре нет нужды разыгрывать глупую пантомиму! — гневно произнес он. — Лучше принесите вина.

Симеон был непреклонен:

— Глупые пантомимы остались в столице, господин, где вы должны были оставаться. Наше нынешнее положение вынуждает придерживаться правил. Пред вами ваш король, — с нажимом добавил он.

Горлойс, чье лицо покрылось гневными алыми пятнами, поднялся с кресла и сжал кулаки. Где это видано: король вынужден поклониться бастарду! Время растянулось, будто застряло в патоке. Дамиан понимал, что брат ни за что не пойдет на подобный шаг, хоть и сам обличил его ролью приманки с короной на голове. А если Горлойс ему и поклонится, то только в том случае, если на следующее утро казнит бастарда в наказание за унижение.

Может быть, я и не доживу до завтра.

Обстановку разрядил вновь поднявший полог палатки: внутрь шмыгнул Ирод. Проказничая, он подбежал вперевалку к Горлойсу, сбил с его головы корону и боком подскочил к Дамиану, заговорщически уставившись на него.

— Когда корона упадет, беги, ладно? — улыбнулся он и подкинул корону. Свет от свечей вспыхнул на ее гранях три раза, когда она проворачивалась в полете. Почти у земли ее поймали две пары рук. Дамиан отдал корону младшему брату, заметив его осунувшееся лицо. Ирод готов был разрыдаться.

— Ты не убежал, — обиженно захныкал Ирод, крепко прижимая корону. — Плохой, плохой пес!

Он захлюпал носом и растер сопли по щеке, заливаясь слезами. Симеон осторожно приблизился к нему и попытался отобрать корону, но Ирод только взвыл громе и, рыдая, выбежал из палатки.

— Князь да убереги мое терпение, — вздохнул Падре Сервус и уже собрался отправиться вслед за Иродом, когда Дамиан положил ему руку на плечо.

— Я найду его. Он расстроился, что я не понял правил игры. Он будет обижаться, пока я не извинюсь. Еще, чего доброго, свадьбу сорвет, зарядив из кустов короной Каталине по голове. Или мне, — он не удержался от усмешки.

— Не пропадай надолго, сын мой. Ходи с Князем да не забудь прихрамывать, — Симеон похлопал его по руке и повернулся к Горлойсу.

Дамиан не хотел встревать в их противостояние. Он даже не испытывал сомнений, кто выйдет из него победителем, ведь на стороне Горлойса не было вина и Ерихона. С последним Дамиан жаждал встретиться и хорошенько присмотреться к его поведению после слежки. Как назло, Ерихон предпочел остаться в Лацио, чтобы, по его словам, управляться княжевым домом в отсутствие Падре Сервуса.

Наверняка согревает там княжев престол своим седалищем.

Лавируя между палатками, рассыпанными по зимней поляне, Дамиан размышлял над тем, что лучше: если бы Ерихон приехал сюда, а Симеон остался в безопасности столицы, или наоборот. Когда Симеон был рядом, ему становилось спокойнее: появлялась иллюзия контроля. Он верил, что сможет защитить своего наставника. Если уж не своими силами, то мощью целой роты солдат Храма. Вдали от Лацио и невыясненных заговорщиков это казалось более реальным делом.

Грязный снег, истоптанный конями и людьми, хрустел под его ногами.

Проходя по лагерю, Дамиан оглядывался в поисках следов Ирода, но поймал себя на том, что помимо брата, выискивает еще и Каталину. Она представляла наибольшую угрозу, и он не мог перестать думать о том, что ему предстоит вскоре ее убить. Было в этом нечто судьбоносное, как будто вся жизнь готовила его к тому, что именно ему, Дамиану, придется положить конец в бесконечно долгой борьбе между Иниром и Трастамарой.

Предчувствия его не обманули уже с самого утра: что еще, как не судьба, могло свести их в месте, где Дамиан замыкал круг из омелового пепла, который должен был немного погасить силы вёльв? Когда Каталина выскочила из кустов, он испугался и не сдержал реакцию собственного тела: шарахнулся в сторону. Заметив окровавленную руку, он сначала подумал о соке граната. Мысли услужливо предложили версию, что вёльвы обо всем знают, и Каталина пришла его убить. Он даже поспешил схватиться за меч, который оставил в лагере, чтобы на него не попал пепел, но вскоре понял, что трастамарская королева просто заблудилась. Князь же, словно указывая на свое благословение, направил ее в сторону Дамиана.

Он колебался несколько секунд, слушая нашептывая своих сомнений: убить ее здесь же или обождать?

Каталина стояла прямо перед ним без гранатных зерен. Убей он ее там же, это было бы легким убийством. Слишком легким. Вёльва в круге из омелового пепла, без зерен, заблудившаяся и отставшая от своих сестер и свиты.

И ты, Дамиан, был избран Князем вести на земле бой, в котором он бессилен.

Дамиан протянул ей платок, давя в себе необходимость в решительном действии. Симеон учил его быть осмотрительным и не поддаваться бурлящим чувствам, которые вспыхивают, как искра под огнивом. Поддавшись страстям, свойственным человеку, можно потерять замысел Князя.

Если бы он убил Каталину среди зарослей облепихи, появившиеся служанка, капитан стражи и кузен прикончили бы его на месте и предупредили своих. Тогда погибли бы все инквизиторы, Симеон и появившийся Горлойс. Бойня, которую они планировали, произошла бы, да только не в том раскладе.

Дамиан по итогу был рад, что последовал предчувствию, но ему не терпелось снова взглянуть на Каталину. С ней что-то было не так, но он не мог понять, что именно. Подозрение жгло в уголке разума, точно соль на ране, до которой нельзя дотянуться.

Долго блуждая по лагерю, Дамиан, наконец, направился к зарослям облепихи. Будь он Иродом, наверняка бы посчитал это подходящим местом для пряток. Отводя рукой ветки с дороги, он звал младшего брата по имени, но все без толку. Уже лишившись надежды помириться с ним и забрать корону, Дамиан повернул назад, как вдруг услышал шорох.

Усмехнувшись, он пригнулся и последовал за удаляющимся звуком. Вышел из одних зарослей и собирался углубиться в другие, где, скорее всего, спрятался Ирод, но остановился посреди следующего шага.

На прогалине раскинулся огромный дуб. Под ним разговаривали Ирод и Басилио Трастамарский, кузен королевы.

Дамиан насторожился и медленно вернулся к прикрытию облепихи, пока его не заметили.

— Очень занимательная игра, Ваше Величество, — рассмеялся трастамарец, по-шутовски кланяясь Ироду, который напялил на голову корону. Она была ему широкой и свалилась на бок.

Симеон, видя выходки Ирода, любил повторять, что молодому глупости, старому дурости, то юродивому — радости.

Чему Дамиан действительно удивился, так это веселой реакции кузена королевы. Люди часто реагировали на Ирода слишком бурно и агрессивно. Им невозможно было втолковать, что несмотря на свой внешний вид, внутри он остался проказничающим мальчишкой. Таким, которому кража и примерка короны — не государственная измена, а невинная шалость.

В детстве Дамиан путал озорство Ирода с теплотой, которую ждал от обоих братьев, и часто получал взашей за их совместные проделки. Все взятки с юродивого были гладки, зато к нему накопилось немало штрафов за разбитые окна и испорченную снедь. Позже Дамиан научился взаимодействовать с младшим братом так, чтобы вся вина сваливалась на него. Пойманный с поличным Ирод лишь широко, по-доброму улыбался и был таков. Кухарка, у которой они крали пирожки с зимней малиной, лишь сокрушенно махала рукой на младшего из королевских сыновей.

Уже став взрослым мужчиной, Дамиан понял, что он-то вырос, а Ирод так и остался маленьким мальчиком. И мальчишеская конкуренция, пришедшая на смену братской ревности, в очередной раз изменилась — он стал относиться к Ироду с понимание и любовью. Они редко виделись, но Дамиан всегда старался находить время, чтобы провести его с младшим братом. В последнее время таких возможностей практически не стало, и Ирод с полпинка на него обиделся. А теперь еще и, кажется, обзавелся новым другом из вражеской делегации.

Разговор между Иродом и Басилио тем временем продолжался.

— Так какое приказание вы поручаете вашему верному рыцарю, Ваше Величество? — Дамиан прищурился, пытаясь понять, нет ли в шутливой интонации Баса издевательских ноток. Однако сколько бы они ни вслушивался, трастамарец говорил с теплотой.

— Желаю быть больши-и-им драко-о-оном! — Ирод распахнул руки, показывая размах крыльев, и стал бегать возле дуба, размахивая руками и пытаясь взлететь.

— О, грозно смотритесь, сир! — Басилио рассмеялся и выудил из-под мантии рукоять. Дамиан уже почти рванул вперед, когда понял, что это гриф мандолины. — Пожалуй, сыграю вам для приятного полета.

Мелодия юркой птицей взлетела к кронам деревьев.

Сзади послышался шорох.

Дамиан резко развернулся.

Шорох снова повторился. Где-то с ветки на землю упал снег. Дамиан ринулся за источником звука. Выбрался из зарослей и остановился.

В снегу отчетливо виднелись свежие следы.

Он опустился на корточки, внимательно разглядеть, чьи они.

Волчьи, свежие.

Дамиан приложил руку в перчатке к снегу рядом со следом. Ладонь оказалась меньше. У него возникло ощущение, будто в его кишках провернули меч. Что-то было не так.

В зимней тишине рявкнул сигнальный рожок.

Ужас растекся по телу Дамиана. У него перехватило дыхание, когда он рванул к поляне. Ветви елей хлестали его по лицу и рукам, когда он бежал со всех ног обратно. В голове истерично билась мысль: «только не Симеон, только не Симеон, только…»

Он выскочил в середину лагеря, взмокший от бега и ужаса, точно взмыленная лошадь, и ошарашенно остановился.

Придворные с обеих сторон стекались в единую реку у обустроенного алтаря. Арка, увитая одновременно ветками граната и лозами омелы, освещалась светом факелов и расставленных молитвенных свечей. Дамы старательно обходили восковые лужицы, чтобы не поджечь длинные подолы своих нарядов.

Сигнальный рожок взывал не о нападении, а о начинающейся свадьбе. Что, впрочем, не сильно по итогу отличалось.

Князь весть, что нам есть. Я, что так, что эдак, окажусь в западне.

Дамиан облизнул губы, чувствуя неистовую жажду. Пересохшее горло саднило, а грудь бешено вздымалась: он никак не мог отдышаться.

— Господин, вы так бежали, будто боялись упустить вакантное место в постели будущей жены, — сзади послышался знакомый голос.

Дамиан обернулся, пытаясь взглядом сжечь насмешливую ухмылку с лица Басилио. Трастамарский придворный напоминал щегольского заморского павлина: разодетый в разноцветные шелка и кашемир, он, казалось, совсем не ощущал холода, пробирающегося даже под инирскую шерсть.

— И часто вы обсуждаете постель вашей кузины? — Дамиан не сдержался. Ему стоило прикусить язык и отвечать в более благовоспитанной, королевской манере. Возможно, с каплей утонченного дипломатического яда. Вместо этого он подбавил этого яда так много, что тот буквально стекал с каждого его слова.

«Херовая дипломатия тоже дипломатия», — прозвучала в его голове любимая присказка Вареса. Дамиан хотел возразить мысленному образу капитана, что «херовая дипломатия» обычно ведет к войне, но не успел.

— Только в том случае, если там предстоит оказаться мужчине с бархатным телом, — промурлыкал Басилио, подмигнув и шагнув ближе.

Дамиан в брезгливости скорчил физиономию и спасся бегством.

Стремительно смеркалось — по снегу тянулись длинные тени. Трещали факелы и громко разговаривали люди. Над лагерем засветила почти полная луна, окруженная тысячезвездной свитой. Борясь с желанием помыться, Дамиан отправился на поиски Симеона, но его перехватил капеллан Храма:

— Ваше Величество, — он многозначительно повел бровями, протягивая Дамиану белоснежную мантию, которой жених должен был покрыть сначала свои плечи во время свадебного ритуала, а потом — плечи невесты. — Гости собрались, время пришло. Вас все ожидают у алтаря.

Дамиан бережно взял мантию и ощутил сквозь ткань маленькие кинжальные ножны. Новоиспеченные нареченные по правилам Храма обязаны были снять всю одежду до исподнего и украшения до дверей спальни. За ходом исполнения старинного ритуала наблюдали капелланы — Храм должен был убедиться в том, что молодые не поддадутся лилитским страстям: женщина по законам Князя должна находиться во время таинства под мужем, не двигаться и не уподобляться бархатным девицам в их скулеже. Благочестивая жена, как предписано, все таинство молчит и молится Князю о зачатии наследника. Особо преданные вере капелланы даже измеряли ширину между двумя ступнями женщины до и после таинства. Ежели расстояние менялось, ей всыпали пять плетей.

По условиям договора между Трастамарой и Иниром, в условиях зимы и палаточного лагеря, их не заставят раздеваться, — только снять украшения и мантию — и Дамиан благодаря таким изменениям сможет пронести внутрь кинжал. Кроме того, от наблюдателей обе делегации легко, слишком легко, отказались.

Конечно, никто не собирается стегать королеву Трастамары плетьми, ведь после таинства она все равно умрет.

В обмен на это условие стороны договорились, что нареченных проверят у полога свадебной палатки. Его обследуют ее придворные, Каталину — инквизиторы. Изначально Дамиан думал засунуть ножны кинжала в пах штанов, но теперь судорожно соображал о другом месте, куда ненароком не захочет скользнуть рука Басилио. Почему-то он был уверен, что кузен королевы вызовется добровольцем проверить его на наличие оружия.

Варес предлагал зарыть кинжал в землю под палаткой, и как только Каталина уснет, вырыть его и прикончить ее. После долгого спора они пришли к выводу, что Дамиан может потратить слишком много времени на поиски похороненного кинжала. Кроме того, они ожидали, что трастамарцы наверняка захотят переместить палатку с изначального места, где ее возвели инирцы. Так и произошло.

Дамиан накинул мантию и присел, делая вид, что закрепляет пряжки на сапоге, а сам спрятал ножны в левый рукав. Ткань дублета натянулась, но ему удалось разместить оружие так, что оно стало незаметно под толстой тканью. Иное дело, что рука теперь потеряла подвижность и стала как будто деревянной. К тому же, разницу между двумя рукавами наверняка заметят, но Дамиан надеялся, что его руки заинтересуют Баса и придворных трастамарских вёльв в последнюю очередь.

Переведя дух, он с гулко бьющимся в висках сердцем, направился к алтарю, где уже стоял Симеон. Переживания изнуряли, и Дамиану хотелось поскорее все закончить. Симеон, словно ощутив его сомнения, ободряюще улыбнулся.

Пошел снег, тяжелый и мокрый. Факелы шипели, плюясь искрами на холодном ветру. Падающие на ресницы снежинки размывали дрожащее пламя свечей, и из-за этого чудилось, что огней стало больше в десятки раз.

Дамиан развернулся, когда неровный шепот зрителей смолк.

Каталина была в крови.

Так ему показалось в первую секунду, но приглядевшись, он понял, что она полностью облачена в алые шелка и атлас. Высокий головной убор состоял из тысяч переливающихся на свету кровавых рубинов. Каждый ее шаг сопровождался тихим звоном сталкивающихся камней, которыми были унизаны дугообразные нити.

По мере того, как она приближалась, Дамиан все больше различал детали ее свадебного наряда. Он был возмутительным. Под каскадом нитей головного убора волосы оказались распущены — Дамиан разглядел в толпе вытянувшиеся лица храмослужителей. Он знал, что по соглашению волосы Каталины должны были заплести и убрать под эннен с сеточкой по моде Инира. Строптивая вёльва, чего удивляться, предпочла показать свою власть, опростоволосившись. Дамиан остро возжелал выхватить из гнезда факел и спалить к Лилит эти срамные космы. Он с трудом одернул себя, но продолжал до боли сжимать правую руку, представляя в ней кинжал.

Прежде, чем я убью тебя, вёльва, я отрежу твои волосы.

Каталина подошла еще ближе, и Дамиан осознал, что одной провокацией дело не обошлось. Алая ткань платья оказалась такой тонкой, что при каждом шаге вёльвы он различал свечение ее бледной кожи. Шелк натянулся на груди, и Дамиан поймал себя на том, что не отрывает взгляда — всматривается до боли в глазах, видно ли темные ореолы.

Почему темные? Она рыжая.

Ох…

Княже, упаси от бесстыдств мыслей моих.

Он мысленно вознес короткую молитву Князю, которая прозвучала, как ругательство, вскинул подбородок и старательно отвел взгляд. И едва не крякнул, когда увидел смотрящего на него Вареса, губы которого искривила понимающая ухмылка. Он стоял не у прохода, где ему было положено, а сбоку, будто только что прибежал. Капитан ехидно вскинул брови и многозначительно ими повел. Дамиан нахмурился, надеясь, что ему удалось послать Вареса на причинное место одним взглядом.

Варес расплылся в широкой дурацкой улыбке.

Дамиан отвернулся, вновь вынужденный наблюдать за медленным шествием своей фиктивной невесты. И сколько бы он ни пытался не думать о тонких тканях, которые раздувал холодный ветер, тем больше он об этом думал.

Каталина наконец встала рядом с ним. Он нее пахло гранатовым сидром и цедрой лимона.

Выпила для храбрости?

Дамиан перехватил ее взгляд. Лихорадочный блеск глаз подсказал ему о верности догадки.

— Ваше Величество, — ее рот дернулся в воинственной усмешке.

Обращение фальшивой нотой прозвенело в его ушах, но он решительно ответил, стараясь игнорировать покалывание в пальцах протянутой руки:

— Королева Каталина.

Она подняла руку, и тонкие холодные пальцы опустились на его ладонь. Только теперь он понял, что она замерзла. Повинуясь мимолетному порыву, Дамиан сжал ее руку.

Ее оголенная кожа покрылась мурашками, темные волоски приподнялись.

— Мы собрались здесь сегодня, чтобы засвидетельствовать союз двух душ, — начал Симеон величественным голосом.

Слова тяжело давались наставнику — руки его дрожали на святом Княжевом писании, расположенном на подставке. Дамиан понимал, что он нервничает, так как и сам страшился окончания фиктивного бракосочетания. Пока Симеон проводит обряд, воины Храма окружают поляну. Несколько посыльных мальчишек в это же время шарят в одеждах и сундуках трастамарских женщин в поисках гранатовых зерен. Дамиан был уверен, что некоторые из присутствующих свои зерна забрали, но не все, видимо, предусмотрели момент предательства.

Он тяжело сглотнул и невольно крепче сжал руку вёльвы.

Кинжал в рукаве как будто разгорелся — он ощущал его вес и тепло.

Симеон бубнил храмовые речи, в которые Дамиан не мог вслушаться — все его внимание сосредоточилось на тревожном ожидании.

Вот-вот должен появиться знак: из-за дерева у кромки леса выйдет разведчик. Кольчуга его будет спрятана под нарядную одежду, и он будет шагать, пошатываясь, словно перепивший вельможа, отлучившийся отлить. В ту же секунду присутствующие инквизиторы и переодетые солдаты выхватят из-под снега мечи. Варес утащит переодетого вельможей Горлойса. Начнется резня. А если кто-то из трастамарцев вздумает сбежать, окружение пресечет эту попытку.

Дамиан покосился на Каталину, чувствуя, как по виску катится капля пота.

Она не смотрела на него, опустила взгляд долу и тяжело дышала. Грудь беспокойно вздымалась под тонкими тканями. Алые рубины переливались в свете факелов и казались гранатовыми зернами. Каталина вся напоминала Лилит.

Дамиан вспомнил об отрезанном локоне матери и захотел сбросить руку Каталины со своей ладони, но передумал, чтобы не привлекать ненужное внимание. Он подавил приступ брезгливости и сделал очередную попытку внять словам Симеона, однако понял, что не может услышать ни слова — уши заложило.

Сосредоточившись на огне факела, чтобы успокоиться, Дамиан не сразу заметил разведчика. Он, опустив голову, отделился от лесного сумрака и неспеша направился в их сторону. Дамиан задержал дыхание, все его тело собралось, точно у волка перед прыжком. Ясные звуки окружающей обстановки ринулись ему в уши: непоколебимый твердый голос Симеона, зачитывающего молитву; перешептывания и тихий смех придворных за его спиной; треск огня на холодном ветру; фырканье лошадей и судорожное дыхание невесты.

Разведчик, облаченный в мягкий темно-синий плащ из овечьей шерсти, застегнутый на плече серебряной пряжкой-драконом, замедлился. Дамиан насторожился, приглядываясь. Разведчик шел нетвердым шагом. Остановился и поднял голову.

Судорожный выдох вырвался изо рта Дамиана.

Из горла разведчика капали красные слезы, такие яркие, словно рубиновое ожерелье на шее Каталины.

Оглушительно рявкнул хриплый боевой рог.

Сзади началась паника и движение. Что-то дернуло Дамиана за ладонь, но он не мог оторвать взгляд от разведчика. Тот умоляюще посмотрел ему в глаза и протянул руку, но тут влажное окровавленное острие вышло между ребер, пробив кольчугу, кожу и придворную одежду. Разведчик обмяк, и его в сторону отшвырнуло черное существо, похожее на волка. Из темноты на Дамиана смотрели два красных огня.

Монстр кинулся вперед.

Дамиан очнулся, оттолкнул Симеона в сугроб и, привлекая внимание чудища, рванул назад к королевскому шатру, где оставил свой меч. Лагерь превратился в поле сражения. Отовсюду выскакивали существа Лилит и нападали на людей. Дамиан видел мертвых, которыми пировали монстры. Кровь лилась рекой под его сапогами. Уже почти у шатра он поскользнулся на кишках боевого коня и упал. Перекатившись, скользя, кое-как нашел опору и бросился бежать, чувствуя позади злобное рычание.

Он влетел в шатер, выхватил со стойки первый попавшийся меч и развернулся как раз вовремя: монстр ворвался внутрь за ним и запутался в пологе. Дамиан с ревом замахнулся и со всей силы вогнал меч в череп существа. Оно захлебнулось рыком и безвольно повисло.

Дамиан слышал, как на землю оглушительно капает кровь монстра и как стучит его собственная в голове.

Вёльвы нас обманули.

Они знали о предательстве.

Ерихон все рассказал.

Симеон!

Дамиан вытащил меч из головы монстра и с колотящимся сердцем выскочил на улицу. Пальцы паники царапали его горло, душа ледяным холодом и ужасом.

Тяжелая от запахов крови и дыма ночь наполнилась криками и воплями, лагерь погрузился в хаос. Шатры горели.

Один из инквизиторов, сир Эдмонд, оседлал своего боевого коня и направил его галопом на одного из монстров. Сбруя победоносно звенела, а сир Эдмонд с ревом выставил вперед копье, целясь исчадию в сердце. Монстр подобрался, сжался, а потом резко прыгнул и нанес жесткий удар, угодивший инквизитору в грудь. Его выбросило из седла. Боевой конь, испытанный в настоящих сражениях, заметался в агонии, сбил с ног одного из солдат. Другой монстр прыгнул ему на спину и разодрал шею. Визг коня еще долго стоял в ушах Дамиана, пока он носился по лагерю в поисках Симеона, не найдя наставника у свадебной арки. В сугробе остался только отпечаток его тела.

Все без толку. Наставник как будто в воду канул.

Вместе с тремя солдатами Дамиану удалось отбиться от атаки двух монстров и заколоть одного. Второй сбежал. Тут и там в темноте загорались алые огни кровожадных глаз.

Справа обрушился шатер. Внутри неистово выл застрявший демон. Кровь стыла в жилах от этого звука, но Дамиан заставил себя сдвинуться с места и продолжить поиски наставника.

Мимо пронесся конь с горящей гривой и разодранным боком. Дамиан едва успел отскочить, чтобы обезумевшее животное не сбило его с ног, как вдруг на него напали со спины. Дамиан оступился, и его швырнуло в обоз. Он приложился виском о борт и безвольно сполз вниз, рухнув лицом в снег. Звенящая тишина влилась в онемевшую голову, туда, где он ударился. Сотрясение от удара заставило его стиснуть зубы, но потом он на несколько мгновений провалился в темноту. Когда пришел в себя, с трудом приподнялся на руках и перевернулся на спину. Кровь во рту отдавала металлом и солью.

Отхаркнув кровавую слюну, Дамиан увидел, что к нему приближается женщина. Он думал, что на него напал монстр, но это было кое-что пострашнее — вёльва.

Кажется, она входила в состав фрейлин королевы.

— Мерзкие выродки! — женщина хромала, подходя ближе. Взлохмаченные волосы выглядели неопрятно и отталкивающе. Руки она протянула перед собой, слегка согнув их в локтях. Пальцы растопырены и напряжены.

Она была готова его убить.

— Сыновья уродливых шлюх! — Ободранное платье открывало вид на ее изувеченную ногу. На лбу виднелась глубокая кровоточащая рана. — Вы призвали этих тварей, и они убили Луизу!

Вёльва разрыдалась, резко себя оборвала и, шмыгнув носом, рявкнула:

— Ты будешь страдать, мразь, — она повела указательными пальцами.

Одно из ребер Дамиана в опасной близости от сердца хрустнуло. Он вздрогнул от боли и подавил крик. Вёльва вновь взмахнула руками, как вдруг над обозом мелькнула черная тень. Человеческий визг и лязг зубов смешались в какофонию. Дамиан, охнув, перекатился и заполз под обоз. Он видел, как монстр потрошит то, что раньше было женским телом. Дамиан обрадовался, что не он оказался ужином. Вдоволь попировав над добычей, тень обернулась и принюхалась.

Дамиан задержал дыхание, чувствуя, как немеют от страха ноги.

Монстр подскочил к обозу и встал передними лапами на борт. Дамиану пришлось повернуть голову на бок, когда обоз скрипнул и просел. Сверху раздалось утробное рычание. Когти скрежетали о металл. Дамиан зажмурил глаза. Легкие горели, но он не смел вдохнуть.

Монстр взвыл и полностью взобрался на обоз.

Вечность прошла прежде, чем обоз дернулся и вернулся в изначальное положение. Дамиан судорожно выдохнул и подумал о том, что ему резко захотелось помочиться. Он потер рукой грудь — боль вспыхивала при малейшем движении — и повернул голову.

Алые огни смотрели прямо на него.

Дамиан не сдержал вопль.

Монстр рванул вперед, подтолкнул обоз головой, и тот упал на бок. Вещи полетели в снег. Огромная пасть раскрылась, закапали воняющие тухлятиной слюни, а саблевидные когти нацелились на голову Дамиана.

Не помня себя от ужаса, он выхватил кинжал из рукава и всадил его в глаз твари.

Один. Второй. Третий.

Он остановился только тогда, когда обнаружил, что огромная туша монстра давит на него. Ребра горели от боли.

Цедя крик между зубов, Дамиан с трудом выбрался из-под чудовища. Отполз по снегу, задыхаясь и дрожа.

Ладони его сделались липкими от крови чудовища и оставляли багровые отпечатки на белом снегу. Поднявшись на трясущихся ногах, Дамиан подобрал у ближайшего трупа солдата меч и, опираясь на него, пошел вперед.

Изувеченные тела были повсюду; красные, как цветущие маки, пятна на белоснежном снегу поляны. Разбросанные, потухшие свечи разбрызгали бежевый воск, застывший и впитавший в себя кровь. Несколько шатров тлели, посылая в небо рои искр-светлячков. Множество факелов упали и потухли. Свадебная арка валялась сломанная, и только листы граната трепетали на ветру в такт порванным знаменам обеих делегаций.

Дамиан вслушивался в тишину. Хлопья пепла безмолвно летели вверх.

Внезапное нападение монстров и исчезнувшие люди.

Симеон. Варес… Скорее всего, погибли.

Ерихон.

Имя предателя пульсировало в мыслях Дамиана, когда он заметил шмыгнувшую из-под телеги тень. Сначала ему почудилось, что это монстр, и он, несмотря на боль, встал в боевую стойку. Но спустя мгновение понял, что это человек. Алые одежды волочились по снегу, точно кровавый шлейф.

Каталина.

Дамиан не ко времени вспомнил старую трастамарскую сказку, в которой говорилось, что в логова льва тянулись тысячи следов маленьких наивных зверьков. И не было ни одного следа из логова.

Они гордо придумали план по уничтожению Триады, да только оказалось, что инирцы, все поголовно, — те самые мелкие зверьки. Бестолковые и слабые даже близ собственных границ. Никакой омеловый пепел и хитрый план не смогли противостоять предательству Ерихона и монстрам, созданным руками Триады.

Дыхание давалось Дамиану с трудом, воздух вырывался из горла сиплыми толчками и курился в воздухе клубами пара. Руки мерзли, в боку покалывало. В таком состоянии он не сможет догнать Каталину, у которой наверняка припасены гранатовые зерна. Осмотревшись, Дамиан крепче обхватил рукоять меча и, опираясь на него, доковылял до трупа инквизитора.

— Прости, брат. Да благословит Князь твой последний путь, — прошептал он.

Охнув от боли, Дамиан преклонил колени и закрыл храмовнику глаза. Затем выдернул из его уха санграл, забрал ножны с кинжалом и красный плащ с эмблемой дракона.

Ножны повязал на пояс вместе с мечом, а в рот вылил половину святой воды.

Пришедшая боль была в сто крат сильнее той, что он испытывал до этого. Даже сломанное ребро казалось теперь простым зудом. У Дамиана на губах запузырилась кровавая пена, как у бесноватого. Накатила дикая слабость, в висках стучали колокола, глаза резало, и он понял, что ослеп. Голова кружилась, желудок желал исторгнуть то скудное содержимое, что в него попало утром. Однако постепенно зрение вернулось и боль обрела собственный пульсирующий ритм, стала вторым, рваным сердцебиением.

Дамиан выпрямился.

Раскаленный сплав его ярости и ненависти остыл до состояний холодной стальной решимости.

Он ступил на след.

Она не могла уйти далеко.

Дамиан, хромая, пробирался сквозь сугробы. Снег больше не шел, но крепнущий ветер с почти волчьим воем взметал его, жаля глаза. Черные ели и голые деревья, напоминающие колья, обступали его со всех сторон и щерились ледяными зубами. Дамиан видел, как ноги загребают порошу. Раньше сапоги его были черными, но налипший снег превратил их в белые «медвежьи лапы» — обувь, ставшую модной при дворе герцога Глостдешира. Снежная корка облекла заодно икры, превратившись в зимние поножи.

Когда ветер на мгновения утихал, обострившийся нюх Дамиана различал в насыщенном хвоей воздухе и другие запахи: мокрых звериных шкур, почти неразличимый за вонью дыма, крови и пепла; колкие, бодрящие нотки елейных иголок; аромат сырой земли и гниющей под снегом листвы и мочу диких зверьков.

Дамиан чувствовал неуверенную походку петлявшей Каталины — он сам проваливался там же, где она оступалась. Здесь и там в сугробах виднелись вмятины — в спешке она падала не один раз. Однако она уставала. Ощущение онемевших мышц, прокатывавшееся от ступней до бедер, дали Дамиану подсказку, что ей недолго осталось. Каталина наверняка уже остановилась, растеряв силы и пытаясь прийти в себя. А ему оставалось всего ничего, чтобы настигнуть ее и заставить ответить за резню.

Ветер рассвирепел, колебля его новый овчинный тяжелый плащ.

Темнота, заполнявшая прогалины между деревьями, внезапно расступилась и вывела Дамиана на серую поляну, продуваемую со всех сторон. Повсюду из снега торчали, точно ряды надгробий, пни мертвых деревьев.

А в другом конце поляны он увидел Каталину, отступающую к обрыву от монстра. Снег вокруг них сделался розовым — оба были ранены. Тварь подволакивала переднюю лапу, куда попала стрела, и старалась на нее не наступать. Левый рукав платья Каталины был разодран, кровь сочилась из плеча, будто расплавленная медь. Правой вёльва судорожно сжимала кинжал с инирскими узорами на стали.

Дамиан замер, не без удовольствия наблюдая за выражением безысходности на лице Каталины. Она не особо умело размахивала кинжалом, одновременно продолжая пятиться к краю наста. Зверь метался из стороны в сторону, резко выпрыгивал вперед, пытаясь укусить ее, но каждый раз отскакивал, получая острием по носу. Монстр скулил, рычал, захлебывался потусторонним визгом, но не отступал. Ослабевшая Каталина с оружием ничего не могла противопоставить чудовищу, даже сильно раненному.

Дамиан собирался со стороны наблюдать либо за тем, как монстр ее задерет, либо за тем, как Каталина свалится с обрыва. Однако ожиданиям его не суждено было сбыться: вышедшая из-за облаков полная серебряная луна осветила поляну, и Дамиан заметил торчащие из пасти четки. Круглые переливающие бусины из лунного камня напоминали ягоды омелы. Именно благодаря этому сходству Дамиан и потратил на них несколько своих жалований, чтобы сделать подарок своему наставнику в последний канун Возрожденства.

Перед глазами появились темные пятна, Дамиан пошатнулся. Легкие его сжались, горло сдавило, и он ощутил глухой удар сердца, все поменявший.

Я убью их обоих. И монстра, убившего Симеона, и тварь, что его создала.

Сжав до боли рукоять меча, Дамиан рванул вперед.

Чудовище услышало приближение и, позабыв о Каталине, кинулось на него. Дамиан увернулся от острых когтей и рухнул на землю. Рот набился снегом. Он выплюнул его, ощущая, как потрескались губы. Но жар, приливший к лицу и рукам, не дал ему замерзнуть.

Выставив меч перед собой и готовясь идти в лобовую атаку, Дамиан сосредоточил слух на том, что происходит позади него. Он никогда и ни за что не стал бы поворачиваться к королеве вёльв спиной в обычной ситуации, но готовящийся к нападению монстр слегка менял привычки. Каталина же не двигалась и не предпринимала попыток напасть со спины.

Ей же хуже.

Алые огни, нацеленные на инквизитора, бросились вперед.

Дамиан заметил, как напрягаются мышцы на задних лапах монструозного волка, и предвидя прыжок, рухнул на одно колено. Сделав упор локтем, он выставил меч вверх. Чудище должно было напороться на клинок, но в последний миг оно хвостом подправило падение, и меч вспорол бок, пройдя по касательной и задев ребра. Шкура с тихим шорохом раскрыла красное, влажное мясо — глубокая рана закровоточила.

Монстр обезумел. Разинув в диком реве пасть, полную желтых зубов, волк поднялся на задние лапы и прыгнул прямо на Дамиана с такой скоростью, что тот не успел увернуться. Когти с невероятной легкостью вспороли его плащ, превратив его в лоскуты и разодрали рукав дублета. Дамиан краем глаза разглядел кровь, хлещущую из пореза и пропитывающую ткань, но пока не чувствовал боли. Правая рука онемела. Пальцы он еще чувствовал, несмотря на покалывание и треснувшую на холоде кожу.

Зверь снова напал и сбил Дамиан с ног. Меч выскользнуд из окровавленных скользких пальцев и улетел куда-то в снег. Тлетворное дыхание окутало лицо — разинутая пасть собиралась оторвать кусок его плоти. Дамиан выхватил левой рукой кинжал и утопил его лезвие по самую рукоять в шею чудовища. Зубы все равно впились в его плечо, разрывая мышцы и сухожилия, но полный хват не сомкнулся. Тварь дернулась и замерла.

Дамиан ногами пнул с себя худосочное туловище и выбрался из-под него. Поднявшись на нетвердых ногах, он, окончательно не чувствуя правую руку, левой засунул в ножны кинжал и сдернул с клыка четки. Глаза обожгло на холодном ветру.

Неловко обмотав четки вокруг запястья, Дамиан повернулся и поднял взгляд на Каталину. Она съежилась и дрожала, судорожно сжимая кинжал.

— Стой, пожалуйста, — ее голос дрогнул.

Он не стал тратить время на разговоры.

Вёльвы лгут.

И какие бы вопросы он ей не задал… Зачем? Что вы посулили Ерихону? В чем был повинен старик?.. она все равно не скажет ни слова правды и только потратит его время. А судя по его ране, ему недолго осталось. Святая вода поддерживает в его теле силы, но ее действие вскоре закончится. И тогда Симеон не будет отмщен.

Дамиан не мог этого допустить.

Он напал.

А она извернулась, точно дуновение весеннего ветерка, которое ускользает между пальцев.

Дамиан едва не свалился с обрыва. Подавшись на пятках назад, он отскочил и повернулся к вёльве.

Каталина, не оглядываясь, бежала в сторону леса. Слишком легко и быстро.

Гранат.

Алые ткани скользили по снегу, словно кровавый туман.

Дамиан рванул следом. Он мог бы метнуть ей в спину кинжал, но левая рука сильно уступала в меткости. Да и к тому же, он хотел видеть, как из ее глаз уходит жизнь.

Снег замедлял его движения, но он был, в отличие от нее, опытным воином. Выносливость, помноженная святой водой, дала ему необходимую силу, чтобы догнать ее. Он протянул руку, чтоб схватить беглянку за плечо. Каталина, точно учуяв момент опасности, обернулась и взмахнула пальцами, указывая на его правое плечо. Внезапная боль пронзила рану, и Дамиан оступился.

Ах ты маленькая тварь! Не уйдешь!

Он двинул ее левым плечом по ногам, и она, охнув, повалилась в снег. Он подскочил и выкрутил ее руку с кинжалом. Каталина взвизгнула, пальцы ее разжались. Она пнула его коленом по ребрам и попала прямо туда, где пыталось срастись сломанное. Дамиан промычал, глотая боль. Каталина стремительно подскочила, но он спешно схватил ее подол и рванул на себя. Ткань затрещала и оторвалась, но вёльва поскользнулась на утоптанном снегу и упала на колени. Она попробовала уползти, когда Дамиан дернул ее за ногу. Он подтянул ее к себе и попытался достать свой кинжал, чтобы перерезать ей глотку. Каталина кулаком врезала ему в кадык. Дамиан закашлялся, перехватил ее запястья одной рукой, — не дать колдовать — и снова зашарил в поисках оружия. Однако ножны были пусты.

Он попытался придавить ей шею правой рукой, но та слишком плохо слушалась. Королева снова извернулась, и они стали кататься по поляне, лягаясь и колотя друг друга. В конце концов он одолел Каталину и уселся на нее сверху, сдавливая ее тонкие запястья.

Вёльва продолжала извиваться, точно выброшенная на лед рыбина.

Один раз ей удалось ретиво дернуться и высвободить одну руку. Взмах пальцев — Дамиану показалось, что она плечо ему вывернула. Он левой рукой снова сжал ее руки, а правой наконец нащупал в снегу кинжал.

Холодная сталь поцеловала ее шею, и Каталина замерла.

Рыжие волосы разметались по снегу.

— Только рискни пошевелить хоть пальцем, — предупредил Дамиан, чувствуя, как слабеет. Боль растекалась по всему телу, и кинжал буквально мог вывалиться из сжатого кулака в любую секунду.

Каталина нервно сглотнула.

Дамиан сталкивался с вёльвами и был готов к тому, что она станет ему угрожать, насмехаться, стращать, но ужас в ее глазах сбил его с толку.

— Почему эти твари обратились против вас же? — он услышал собственный сухой голос, родивший трастамарские слова.

Этот вопрос жег его сознание с того самого момента, когда один из монстров напал на вёльву, что желала ему смерти.

— Потому что вы натравили их на нас, — сорвавшимся голосом ответила Каталина. Губы у нее дрожали то ли от холода, то ли от страха.

— Ложь! Эти твари убили моих людей! Еще попытка? — рявкнул он и сильнее прижал кинжал к ее шее.

Каталина вздрогнула.

— Я не лгу! Зачем нам существа, что не слушаются приказов? — вёльва сглотнула и, переведя дыхание, спешно добавила. — Я говорю правду!

— Слова твои невинны, но дыхание наполнено ядом, — прошипел Дамиан. — Думаешь я поверю, что они ослушались твоих приказов? Ты подстроила это все. Убила всех, магией управляя тварями.

— Да на них она не работает! — Каталина сипло вздохнула. — Я пыталась! Тот старый храмовник видел, как я пыталась… — она не сдержала судорожный всхлип.

Дамиан ощерился и вдавил лезвие в ее кожу так, что проступила кровь.

— Старый храмовник? Священник, что проводил ритуал? Говори правду, исчадие Лилит, иначе, клянусь, я выпотрошу тебя прямо сейчас.

Каталина широко распахнула глаза и перестала моргать. Дрожь охватила все ее тело.

— Да, — на выдохе произнесла она. — Я отвлекла от него монстра… он напал на нас… и я… я пыталась использовать магию, но…

— Он жив⁈ — Дамиан встряхнул трастамарскую королеву, не заботясь, что приложил ее головой об утоптанный снег.

— Я… я не знаю… он был жив, когда я спряталась!

Сердце пропустило один удар. Дамиан вскинул голову и на мгновение зажмурил глаза. Он должен вернуться на место бойни и отыскать следы Симеона. Возможно, наставник выжил и затаился.

— Горлойс… — чужое имя прошелестело очень тихо. Если бы не святая вода, он наверняка не услышал бы.

Дамиан распахнул глаза и остолбенел. Ужас зажал его, словно тисками капкана. Подкравшаяся заря уже слегка разукрашивала снег на поляне пурпурными тонами, однако в темноте, царившей в лесу, куда ярче горели алые огни. Дамиан попытался сосчитать их количество, но сбился. Их были десятки.

Один из монстров, видимо, самый смелый, взрывая лапами снег, вышел из леса. Еще несколько особей, тоже чуя поживу, пустились следом.

Дамиан медленно встал. Каталина поднялась вместе с ним.

— Отходи медленно, иначе они кинутся, — Дамиан не собирался помогать вёльве, но одно ее резкое движение могло ускорить монстров, а ему нужно было время обдумать их положение.

Дамиан отступал к обрыву, Каталина не отставала.

Чудища приближались, низко склонив головы и ведя носами.

Дамиан осмотрелся. По бокам поляны тоже стали спускаться монстры.

Как волки — вынюхивают и загоняют добычу стаей.

Наст стал мягче и неустойчивее. Дамиан оглянулся через плечо. Очертания обрыва скрывались в ночной мгле, однако чуткий слух уловил шум воды. Да и ниже по течению восходящее солнце зажгло блики на колеблемой ветром реке. По бурному потоку Дамиан понял, что это река Кадайр. Он знал эту местность. Стремительная Кадайр, известная своей непредсказуемостью — никогда не знаешь, где она закрутится водоворотом и разобьет непреодолимый порог. Некоторые смельчаки — кто на спор, а кто красуясь, — прыгали в опасные воды. Одни возвращались, как ни в чем не бывало, других же Кадайр утягивала на дно.

Мы в дерьме.

— Если хочешь жить, прыгай, — слова стыли на морозе, пока Дамиан выдавливал их из себя. Стоило оставить вёльву на съедение монстрам, тем самым дав себе фору, но она могла подсказать ему, откуда начать поиски Симеона.

Если мы выживем.

Каталина отшатнулась, взмахнув руками.

— Что? Нет! Это самоубийство!

Дамиан дернул головой в сторону ускорившихся монстров, вздымающих снег. Похоже, они почуяли, что добыча собирается уйти из-под лап.

— Нет, нет, — затараторила Каталина, пятясь назад. Падение в бурную реку, видимо, пугало ее куда больше, чем чудовища. Дамиан не дал ей сбежать — схватил за запястье и прыгнул.

Ветер свистел в его ушах, но он все равно слышал ее визг. Падение закончилось, едва начавшись, Дамиан даже не успел вздохнуть, — ветер бил его в лицо — когда ледяные кулаки воды обрушились на них. Визг Каталины смолк.

Холод ошпарил его тело. Дамиан в панике выдохнул и едва успел задержать немного воздуха,чтобы не наглотаться воды. Однако он не был готов к такому холоду. Он отчаянно дрыгал ногами и левой рукой, пытаясь всплыть, но потерял, где находится верх. Последний воздух пузырьками уходил изо рта. Перед глазами темнело, а грудь распирало: легкие требовали вдоха. Горло задергалось в спазме. Дамиан из последних сил греб, пытаясь всплыть, но силы, подаренные святой водой, оставили его. Он вдохнул воду.

Глава 8

Из-за снега было трудно понять, где кончается лед и начинается промерзлая земля. Карабкаясь на берег, Авалон несколько раз оступилась: босые ноги скользили на каждом шагу, опавлявшим ступни подобно княжевым углям в погребальном костре. Она обломала до крови ногти, и пальцы теперь пульсировали болью. Глаза слепило от налетавшего снега, но хуже всего был пробиравший до костей ветер, свистевший над рекой: после того, как Авалон едва не утонула в ледяной воде, ей казалось, что он-то ее точно прикончит.

Отяжелевшее от воды платье обвилось вокруг ее лодыжек, путаясь складками материи между ног и мешая идти. В глухой тишине раздавалось бренчание драгоценных камней, которые чудом не поотрывались с ткани. Авалон била крупная дрожь, зубы стучали так сильно, что она трижды укусила себя за язык. Рот наполнился горячей кровью, тепло которой осталось единственной вещью, на которой удавалось сосредоточиться и не упасть.

Авалон ухватилась за торчащий корень и взобралась на заснеженный берег — снег как будто начал разъедать ее ступни — и пошатнулась от усталости. Все, чего она хотела — лечь и поспать. Ветер трепал ее мокрые волосы, из-за чего брызги попадали на лицо и казались осколками, царапающими кожу, и похищал каждый ее выдох, которым она пыталась согреть посиневшие пальцы. А когда она вдыхала — маленькими глотками — обжигал горло, точно раскаленная лава.

Авалон еще раз попыталась обогреть дыханием руки, но беспощадный порыв ветра снова украл то небольшое тепло, которым она владела. Она прижала искалеченные руки к груди, чтобы достать из корсетной подкладки мешочек с зернами граната. Они согреют ее и не дадут замерзнуть насмерть после купания в ледяной воде. Однако сколько Авалон ни шарила по платью, мешочка нигде не оказалось. У нее все внутри оборвалось. Она пропала. Без зерен ей ни за что не выжить. Сглотнув крик ужаса, Авалон, ежась, поплелась к руинам деревни в надежде найти там укрытие. Рядом из-под сугробов выглядывали останки покосившегося понтона, к которому когда-то швартовались лодки. О рыбаках напоминали только изорванные истлевшие сети, свисающие с торчащих корней.

Деревня выглядела так, словно на нее устроили набег и сожгли большую половину. Остальные дома, стоявшие подальше от реки, были разграблены: выбитые окна, комнаты, занесенные порошей, заиндевелые дверные проемы и сосульки, свисающие с крыш. Зима стала местным жильцом, поселившись одновременно во всех домах и хлевах.

Авалон оглядывалась по сторонам, пытаясь отыскать убежище от холода и ветра, но нигде не было ни одного неразбитого здания или, на худой конец, целой собачьей конуры — она видела собачьи следы на снегу. А прятаться в заснеженных домах ничуть не лучше, чем просто лечь на улице — она попросту умрет, забывшись зимним сном. Авалон уже не чувствовала пальцев на ногах. Она знала: совсем скоро начнет казаться, что холод ей лишь чудится. Опасный знак, предвещающий скорый конец.

Нельзя останавливаться. Иди.

Она бродила между домами в предрассветном сумраке, а пурга тем временем усиливалась, воя в переулках и скрывая следы.

Авалон прислонилась к стене пустого хлева, прячась от поднявшейся снежной волны. Ветер уже не казался ей таким свирепым, а снег, касаясь голой кожи, напоминал пух. Глаза слезились, и Авалон не сумела подавить зевок.

Нельзя останавливаться. Нельзя спать. Иди вперед.

Она переборола вязкую паутину подступающего сна и скованно зашагала вперед, концентрируясь на металлическом вкусе во рту. Если она остановится — умрет.

Продолжай идти.

Авалон нетвердо переставляла ноги, прикрывая лицо от снега. Внутри глаз появлялось странное чувство, будто ей натолкали под веки трастамарского песка, моргать было больно, и ощущение то появлялось, то исчезало, словно рыбья чешуя под водой.

Обогнув очередное разрушенное здание, Авалон прислонилась к уцелевшей калитке.

Закрою глаза на пару минут.

Боль в глазах усилилась, и она смежила веки, уже не помня, почему нельзя останавливаться. Ей же нужен отдых, чтобы идти дальше…

Зачем идти дальше?

Ветер взвыл где-то совсем рядом. Так знакомо, так…

Авалон резко открыла глаза.

Собачьи следы на снегу. Вой, который она приняла за звук ветра.

Монстры.

Несмотря на жгучую усталость, растекшуюся по мышцам, словно свинец, Авалон поспешила к соседнему дому, где еще оставалась покосившаяся щербатая дверь. Юркнув внутрь, она вскрикнула: ударилась мизинцем обо что-то твердое, скрытое во мраке. Дрожащими руками, которые вдруг перестали слушаться, потянула дверь на себя, но та не сдвинулась ни на дюйм: примерзла к земле.

Вой раздался совсем близко.

Внутри Авалон что-то оборвалось. Сердце упало. Она различила скрежет когтей по льду. Рык раздался возле дома, в котором она пряталась. Она еще раз попробовала потянуть дверь на себя.

Она не поддавалась.

По щекам Авалон заскользили холодные слезы, а по ногам заструилось тепло. Под ступней лед стал горячим и растаял.

Она умрет здесь. В этой Персеной забытой деревне, едва пережившая кровавую свадьбу и купание в ледяной реке. Умрет. И никто ее не вспомнит.

Монстр приближался. Хриплый, гортанный рык звучал в ее ушах подобно раскатам грома. Он искал ее, она это знала. Она знала, что он учуял ее запах в деревне. И сейчас найдет ее по едкому запаху мочи.

Раздался треск — монстр сломал ограду.

Авалон отступила, камни на платье тихо забренчали. Паника стиснула внутренности, и она судорожно всхлипнула, готовясь дать волю слезам и плачу.

— Не шевелись, — трастамарские слова прозвучали прямо в ухо. Одна рука схватила ее за талию, а вторая — холодная, пахнущая омелой, — зажала рот.

Авалон едва не взвизгнула, но ладонь вдавилась сильнее, душа любой звук, который хотел сорваться с ее губ. Она слышала только его сиплые вздохи, отдающиеся едва разбираемым клокотанием в легких, и чувствовала на своей щеке легкое касание его влажных волос.

Монстр рыкнул у входа.

Авалон в ужасе рванула назад, но Горлойс не дал ей сдвинуться с места. Он застыл, как соляное изваяние, слегка подавшись вперед — теперь она боковым взглядом видела его профиль. Он внимательно вглядывался в дверной проем, не мигая и практически перестав дышать — как хищник, выжидающий правильный момент для нападения.

В проеме появился нос.

Персена, спаси.

Авалон сжалась, как кролик в силках. Слезы лились по щекам, а сердце, казалось, готово было порвать грудную клетку. Весь мир заглох и сузился только до звука втягиваемого воздуха. Авалон различила во мгле бледные ощеренные зубы, острые как тысячи мечей, и нити слюны, растягивающиеся до самой земли. Черная лапа, точно человеческая рука, схватила дверь, и со скрежетом оставила длинные глубокие борозды от когтей.

Монстр уже собирался засунуть голову в дверной проем, когда с крыши соседнего дома, глухо ухнув, съехал целый снежный пласт. Рык прекратился. Авалон замерла, ощутив, как сжимается мужская рука на лице. Не смей шевелиться — говорил этот жест — и молчи.

Жизнь Авалон повисла на нити вероятности, что незнакомый звук заинтересует монстра больше, чем ее свежий запах. Нить эта казалась тоньше нити слюны, что пузырилась у клыка и растягивалась, растягивалась…

Кап.

Слюна застыла на холодном снегу большим пузырем. Авалон следила за ним так, будто от того, лопнет ли он, зависит ее жизнь.

Бульк. Она могла поклясться, что в тишине услышала этот оглушающий звук.

Когти монстра заскрежетали на льду, и он исчез.

Чувство облегчение хлынуло по телу Авалон, и она едва не сползла на пол. Ее удержала мужская рука. Она хотела сказать «спасибо», но только сейчас, избежав смерти, поняла, что находится в руках инирского короля. Опасность ничуть не меньшая, чем бешеное чудище.

Слово застряло, как кость в горле.

— Эта тварь вернется, — произнес низкий голос возле ее уха. — Здесь не спрятаться.

Горлойс отпустил ее и, бесшумно доковыляв до двери, выглянул из-за нее. Казалось, ему нет до нее никакого дела. Авалон потопталась на месте, точно беспокойная гусыня, и прошептала:

— Вы можете его убить?

Она понятия не имела, почему решила вступить в диалог с этим человеком. Он был опасен — она знала это наверняка, как, впрочем, и то, что Горлойс спас ее на утесе. Он мог оставить ее там на съедение монстрам, выиграв себе время, но не стал. Сейчас, конечно, он спас ее не во имя благородства, а из-за того, что ее ошибка могла стоить жизни ему, но по итогу разве имело это значение? Тем не менее, тогда, в зарослях облепихи, он смотрел на нее так, как смотрел бы инквизитор — с желанием убить.

— Вряд ли, — нервный смешок сорвался с губ Горлойса, когда он обернулся, придерживаясь рукой за ребра. Мокрая волнистая прядь упала на лоб, и одна капля медленно потекла по носу с горбинкой. — Я потерял все оружие, кроме этого.

Он достал левой рукой из голенища сапога короткий кинжал, подходящий для подлого удара в спину или разрезания мяса, но никак не для протыкания толстой шкуры княжевого монстра.

Пока Авалон с опаской разглядывала клинок, она упустила момент, когда Горлойс умолк. Она подняла взгляд и увидела, что он выжидающе смотрит на нее. Так же, как на того монстра. Горло, саднящее от холодного воздуха, перехватил спазм.

Кинжал, который подходит для подлого удара.

Он тоже это понял.

Его посиневшие пальцы сжались на рукояти.

Снег порхал в воздухе за спиной Горлойса подобно хлопьям пепла в тот день, когда инквизиторы сожгли ее деревню. Ветер крепчал и гудел на разные голоса, стучал ставнями и скрадывал вой рыщущего в деревне монстра. Горячая, свежепролитая кровь наверняка привлечет его обратно и даст Горлойсу возможность спастись.

Авалон не двигалась, дрожа от холода и страха. Сердце билось в груди, словно погребальный реквием. Одно движение — и Горлойс решится. Она не понимала, почему он колеблется, и не собиралась подталкивать его к решению применить кинжал. Ей нужно было что-то придумать, что-то сказать и перетянуть чашу на свою сторону.

Персена, помоги.

Начал сыпать град. Ледяные шарики били по крыше так, словно по ней стучали костяшками сотни пальцев.

— И долго вы собираетесь на меня пялиться? Мокрое платье — не приглашение к консумации брака, господин Горлойс. — Авалон поддалась порыву говорить и продолжала, понимая, какую чушь несет. Он наверняка примет ее за сумасшедшую или обезумевшую от переохлаждения, но это всяко лучше, чем кинжал в боку. — Церемония, как вы понимаете, была прервана и не может считаться проведенной по всем правилам.

Горлойс недоуменно моргнул, но его пристальный взгляд не потерял кровожадного блеска. Авалон с трудом вскинула бровь, — мышцы лица, казалось, напрочь отморозило — сохраняя высокомерную невозмутимость перед лицом смертельной опасности.

— Вас волнует постель? Сейчас? — растерянно спросил он, и его пальцы нервно перехватили рукоять.

Она порадовалась, что ей удалось сбить его с толку, но страх все равно кружил голову. В любой момент он мог стряхнуть замешательство и просто прирезать ее.

— Я же вижу, куда вы смотрите.

Необходимая ложь, убедила себя Авалон. Он ни разу не посмотрел ниже ее лица, но уловка, видимо, сработала: Горлойс покосился на ее грудь, просвечивающую сквозь мокрую ткань, и тут же поспешно, точно ошпарившись кипятком, отвел взгляд.

— Изнасилуете меня прямо здесь, Ваше Величество? — ей с трудом удавалось разлеплять губы. От холода и ужаса они почти онемели.

Это длилось секунду, но Авалон все же заметила, как его передернуло от омерзения.

— Я не любитель проникать в сухие чресла, — сухо процедил Горлойс, посмотрев ей в глаза. — Возможно, вы привыкли к этому в вашей Трастамаре, — он с презрением выплюнул название ее родины, — но в Инире за это карают смертью. Лоно женщины — священное благословение Князя, доступная услада для мужчины только после таинства брака.

Кап-кап.

Кровь инквизитора, капающая ей на лицо.

Его липкие, мерзкие пальцы на ее бедрах.

Авалон вздрогнула от воспоминания.

Лезвие меча, торчащее изо рта.

— Тогда уверена, что я в полной безопасности с вами, господин Горлойс, — Авалон растянула губы — улыбка вышла вымученной.

— Конечно, — он ощерился в ответ.

И Авалон, и Горлойс едва не рассмеялись от подобной дерзкой откровенной лжи. Вместо этого оба лишь криво усмехнулись, точно противники на дуэли, скрестившие мечи.

— Нам нужно выбраться отсюда. У вас есть идеи, как это сделать, не попавшись монстру? — Авалон не понимала, почему ее голос остается таким уверенным, когда внутри она умирает от страха. Она представляла себя, ходящей по лезвию ножа: шаг влево — ее сожрет княжев монстр, на которого не работает магия, шаг вправо — она получит кинжал в спину от инирского короля.

Горлойс серьезно кивнул.

— Я бывал в этой деревне. Недалеко отсюда есть озеро Сватра. В его центре островок, где построил хижину егерь. — Король пошатнулся и замолчал, переводя дыхание.

Толькой сейчас Авалон заметила, как серьезно он ранен. И если царапины, видневшиеся под разодранным рукавом дублета, пока не вызывали опасений, то разорванное плечо — чудо, что король до сих пор стоял. Он уже должен был корчиться в агонии или валяться в беспамятстве, потеряв много крови. Но Хромой Горлойс, хоть и выглядел паршиво, сутулился и передвигался с шарканьем, явно не собирался отдавать душу своему Князю.

— Мы сможем ускользнуть от монстра и укрыться в хижине? — Авалон сомневалась даже, что сможет пройти пару шагов, не говоря уже о большом расстоянии, но виду не подала. Если Горлойс заметит ее слабость, то она превратится для него в обузу. Тогда он наверняка вернется к своему первоначальном плану: убьет ее и оставит на съедение монстру. Авалон понимала, что он нужен ей больше, чем она ему. Одна она не справится: ее не учили выживать зимой в заброшенных деревнях и непроходимых лесах, спасаясь от преследования чудовищ.

— Если пойдем очень тихо и быстро, — сказал Горлойс, открывая глаза. Затем он осторожно выглянул из дверей, чтобы изучить улицу.

Она должна была доказать Горлойсу свою ценность.

Но что в ней было такого, что нужно ему?

Она судорожно обшаривала его вороватым взглядом, пытаясь отыскать подсказку.

Он ранен — ему наверняка понадобится лекарь. Авалон приободрилась, но тут же осознала, что без гранатовых зерен и своих инструментов она бесполезна. Страх усилился, время убегало. Горлойс, разглядывавший улицу, повернулся, сжимая пальцами намотанные на запястье четки.

«Думай, прежде чем что-либо делать», — сказал Хорхе, стуча по ее виску.

Горлойс ведь хотел ее убить, пока она не сказала про того старика. И то, как он сжимал эти четки, отнятые у монстра.

— Я вижу, что ваш наставник ранен, но жив, — бесцветным голосом произнесла Авалон, подражая голосам лжепророчиц, которыми была полна земля. Некоторым даже хватало наглости и самоуверенности показываться в столице Трастамары, Гранаде, с зернами обычного граната.

Пророчества, говорила мадам Монтре, удел мошенниц и бездарностей. Ни одной ведьме Персена не даровала власть заглядывать в будущее и сохранить здравый рассудок. Многие истинные дочери Персены пытались овладеть этой способностью, но все лишались ума и бормотали неразборчивый вздор, который никто не был в силах разобрать. Скажи Авалон подобное при настоящей ведьме, ее подняли бы на смех, но здесь таких не было… Перед ней стоял король Инира, глупый мужчина, знающий толк исключительно в женщинах и вине. Он ни Персены не знал о возможностях ведьм и о том, что пророчества — сплошной обман и выдумки для дураков.

Авалон понятия не имела, жив ли старик-епископ, который вел церемонию, но одно она поняла точно: Горлойс ей поверил. Точнее, он хотел поверить, несмотря на всю враждебность во взгляде и кинжал в руке, который мог запросто укоротить ее лживый язык.

— Спасемся отсюда, и я помогу вам найти его, — Авалон аккуратно вплела в просящую интонацию стали, такая шорохом прокрадывалась в голос Каталины, когда она приказывала: осознание своей власти натачивало каждое ее слово, словно клинок, готовый порезать неповиновавшихся.

Горлойс нахмурился и сжал четки. Пауза затянулась. По лицу короля Авалон догадывалась, что он мысленно взвешивает ее предложение. Он не успел ответить. Раздался волчий вой, и они вздрогнули: это был уже не одиночный вопль.

Горлойс мотнул головой в сторону выхода, и Авалон уверенно кивнула. Но потом, когда он повернулся к ней спиной, она расслабила мышцы лица, ее фальшивая королевская маска исчезла, плечи поникли, и беспокойство снова вцепилось в глотку. Она спешила за Горлойсом, едва сдерживая рыдания, сдавливающие грудь, точно доспех. Мокрое платье заледенело и царапало кожу. Драгоценные камни тихо бренчали на ходу. Босые ноги едва слушались, но каждая царапина, каждый шаг превращался в пытку — Авалон чувствовала себя Стернией, Владычицей Вздохов из исторической хроники, которую инквизиторы заставили идти по раскаленным ножам.

Обнимая себя руками и пытаясь защититься от ветра, Авалон старалась не отставать. Впрочем, Горлойс и сам шел с трудом. Он покачивался, придерживаясь за ребра левой рукой, в которой судорожно сжимал кинжал. Правая безвольно повисла вдоль тела. Ветер выл то сзади, заставляя их оборачиваться, то впереди, и они тревожно останавливались, вглядываясь в снежную пургу.

Они благополучно прокрались мимо дома с разбитыми ставнями, разоренного амбара и пустого курятника с заскорузлыми следами птичьего помета. Горлойс постоянно останавливался и прислушивался, и Авалон приходилось повторять за ним, но кроме завываний ветра она ничего больше не могла уловить. Снег летел ей в лицо, забиваясь в нос и рот, который она открывала, когда ей казалось, что она скоро задохнется от страха. Чем дольше они крались вдоль заборов, тем тяжелее становилось ее платье. Вскоре оно окончательно замерзло, и Авалон стало трудно идти. Заиндевевшие складки неприятно впивались ей в живот, а грудь стянуло ледяными объятиями.

Перед глазами внезапно потемнело, и она обессиленно опустилась на землю при очередной остановке. Голова кружилась, но как бы Авалон глубоко ни вдыхала, она не могла надышаться.

Она слышала, как свежий снег захрустел под сапогами Горлойса — он ушел.

Бросил меня здесь. Все-таки не поверил в мою нескладную ложь.

Авалон с хрипом кашлянула.

Поделом мне. Как же хочется погреться…

Пальцы ног вдруг потеплели, как будто ей под перину подсунули мешок с нагретыми возле костра камнями. Тепло проникло в ее вены, точно алкоголь по пищеводу. Авалон улыбнулась и расслабилась. Скоро ей станет совсем хорошо, и она наконец-то согреется.

Вспышка боли вгрызлась ей в щеку.

Авалон вздрогнула и распахнула глаза, испуганно моргая.

Горлойс склонился над ней и влепил еще одну пощечину.

— Вставай!

Он снова хотел ударить ее, даже занес руку, но Авалон отпрянула и сжалась, закрывшись руками, нывшими от боли. Щека горячо пульсировала.

— Ты должна встать! — прошипел Горлойс, глядя на нее в упор. — Иначе я прикончу тебя прямо здесь и уйду один.

Он протянул к ней руку, и Авалон решила, что он хочет ее задушить. Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и сдалась. Она не сможет себя защитить. Она никогда не могла. Инквизитор, который тащил ее за бедра. Филиппе, надругавшийся над ней. Они хотели ее опозорить. Но Горлойс… Он хотел ее убить. И рядом не было никого более сильного, кто мог бы ее спасти, а она… она никак не могла помешать Горлойсу.

Он вцепился окровавленными пальцами в ее тонкое платье. Рукав с треском порвался, но Горлойс потянул вверх и, сам пошатнувшись, поставил Авалон на ноги.

— Сейчас надо обойти хлев, потом проберемся через огород в лес. Там есть небольшая речка. Если я прав, эти твари боятся воды. Перейдем вброд, выиграем время, а потом до озера рукой подать. Егерь поселился невдалеке. — Он встряхнул ее. — Поняла?

Авалон растерянно кивнула.

Он не убил ее, не надругался и…

Мысли метались в ее голове, точно потревоженный рой пчел.

Это не значит, что он не сделает этого в будущем.

Но сейчас без него, она понимала, что не справится.

Горлойс прищурился, глядя на нее, после чего выглянул из-за постройки и махнул рукой. Они стали осторожно красться в сторону огорода через двор мимо поленницы. Топор, криво воткнутый в пень, казалось, вот-вот упадет на землю. Они уже были у калитки, когда сзади раздался скрежет.

Авалон развернулась, и воздух оставил ее легкие.

Красные глаза смотрели прямо на них. Монстр, низко пригнув голову, зарычал, и она попятилась. Горлойс что-то рявкнул, но Авалон побежала. Ноги запутались в длинном затвердевшем платье, она поскользнулась и упала, разбив колени и ободрав руки. С воплем, рвущимся из груди, она развернулась, слыша рев монстра, что бросился на нее. Последним, что она увидит в своей жизни станут алые горящие глаза и клацающая пасть, нацеленная ей на лицо. Авалон закричала и попыталась вскочить, но ноги разъехались на льду, и она приложилась виском. Монстр почти догнал ее, когда кинжал со свистом впечатался ему в ухо. Он взвизгнул и тряхнул головой, из-за чего поскользнулся на льду, как Авалон, и на полной скорости врезался в деревянное перекрытие хлева. Доски затрещали, полетели щепки, перегородка треснула, и крыша обрушилась вниз.

Авалон судорожно всхлипнула: слезы ужаса катились по ее лицу. Сердце неслось вскачь по всему телу, то прыгая в горло, то падая в желудок. Живот скрутило.

С другой стороны двора появилось второе чудище. Горлойс обернулся и отступил на несколько шагов. Они оба поняли, что это конец. Измученные, израненные, замерзшие, им чудом удалось одолеть одного монстра. К тому же, они теперь оба были безоружны: кинжал остался в ухе у первой твари.

Авалон пробормотала предсмертную молитву Персене, следя за приближающимся чудовищем. Всклокоченная черная шерсть напоминала ночное пенистое море. Налетевший порыв ветра зашевелил это море, и до Авалон донесся запах разложения. Ее затошнило.

Горлойс продолжал отступать. Авалон поняла, что он хочет оставить ее впереди, чтобы монстр сначала заинтересовался жертвой послабее.

Однако тварь рванула на Горлойса. Он замахнулся пустой рукой. Волк отпрыгнул в сторону, ощерился и снова бросился вперед. Он вцепился Горлойсу зубами в бедро, бросил его на землю и попытался атаковать в шею, но удар сапога пришелся прямо по морде. Монстр отскочил на мгновение, но пасть его уже была окровавлена. Горлойс встал, но тут же пошатнулся и упал, а монстр вновь набросился на него, перевернул на спину и вцепился в бок.

Авалон попыталась подняться, схватившись обломанными ногтями за лед.

Она должна была бежать. Немедленно.

Ей удалось подтянуть себя и на трясущихся ногах встать, придерживаясь руками за землю. Она хотела разогнуться, как вдруг на лед высыпались шесть зерен граната. Она думала, что потеряла их в воде, так как не нашла мешочка, пришитого изнутри к лифу. Однако вот они — красные пятна на льду.

Авалон никогда не была искусной ведьмой да и на монстров магия не действовала, но она поспешно закинула одно из зерен в рот и раскусила его. Рот наполнился кислотой и горчинкой. Сила вернулась в мышцы, немного согрела ее, прокралась к пальцам, наполняя их живительным теплом. По велению Авалон магия сорвала жердь курятника и швырнула ее, точно копье, в монстра. Однако пальцы все равно слишком сильно замерзли и плохо отозвались на ее желание, поэтому движение получилось смазанное: доска не проткнула монстра, а лишь огрела по крупу и сбила с лап.

Тварь завалилась на бок, но быстро вскочила и отряхнулась. Алые огни нацелились на Авалон, но Горлойс успел подняться и выхватить из пня топор. Монстр снова кинулся на него. Удар вспорол воздух. Тяжелая голова топора перерубила плоть и кость, словно гнилое бревно. Оскаленная голова откатилась в сторону, оставляя на снегу кровавые потеки.

Горлойс отбросил топор. Из его рта облачком вырвался смешок, на губах запузырилась кровавая пена. Кровь промочила его дублет и штанину до колена и запеклась на холоде багровой коркой. Глаза у него закатились, и он рухнул лицом в снег.

Авалон надрывно всхлипнула. В воздух взвилось большое облако пара и растаяло в глубокой тишине. Мертвая туша чудовища, слипшаяся от крови черная шерсть, отрубленная голова с выпученными глазами, в которых потух дикий алый огонь, и горячие бордовые реки на белом. Король Инира, скончавшийся на захолустном деревенском дворе, лицом в лед. И она.

Еще одно облачко сорвалось с губ.

Снег умиротворенно лавировал с серого неба, хлопьями оседая на убитых, землю, забрызганную кровью поленницу, рыжие волосы Авалон. На ее руках снежинки медленно таяли, оставляя кляксы воды.

Вопль, что она сглатывала, раздиравший ей рот и сводивший спазмом горло, наконец с клокотанием утих в груди. Авалон стояла, поджимая пальцы на ногах, по щиколотку в снегу, и смотрела на последствия решений своей королевы. Это продолжалось недолго, но достаточно, чтобы она испытала весь ужас понимания, что все, на что она надеялась и рассчитывала, в один миг рассыпалось, как карточный замок. Каталина и мадам Монтре спланировали свадьбу, но ее прервало нападение монстров. Они спланировали убийство Горлойса от рук Авалон, но он умер от ран, нанесенных потусторонней тварью. В конце концов они планировали зачатие дочери от короля, но Авалон продолжала стоять на морозе и пялиться на мертвые тела. Чрево ее было пусто. Да и какая разница: даже если она успела бы возлечь с Горлойсом и понести от него ребенка, она Князь знает где замерзшая, голодная, босая и почти что не одета. От купания в ледяной воде она наверняка подхватит воспаление легких или лихорадку, а прятаться ей негде.

Хижина егеря.

Авалон резко обернулась, пытаясь вглядеться в лес и увидеть отсюда спасительный островок, но мгла между деревьями стояла слишком плотной стеной. Авалон понятия не имела, что побудило ее к действиям. Только что она готова была опустить руки и сдаться, а теперь в нее как будто вселился кто-то более уверенный. Возможно, фальшивая личина королевы все-таки взяла над ней верх.

Собрав оставшиеся зерна со льда, Авалон направилась в сторону леса. Но как только сделала шаг в огород, рухнула в глубь сугроба по колени. Ахнув, она поерзала, расшатывая лунку и с трудом выдернула ноги. На снегу остались кровавые пятна — она порезалась о стерню.

Оглянувшись, Авалон бросилась назад, поджимая порезанную ступню. Опустившись на корточки, стянула один сапог с ноги мертвого короля и просунула внутрь правую ногу. Затем взялась стаскивать второй сапог, но он не хотел сниматься, точно застрял. Решив, что левая нога у Хромого короля короче, а потому в сапоге может быть хитроумное приспособление для уменьшения разницы, Авалон потянула сильнее. Сапог слетел одновременно со стоном. Она испуганно выронила его и уставилась на Горлойса.

Показалось?

Подобравшись поближе к его голове, она склонилась над его лицом.

У нее не было кинжала, чтобы проверить, запотеет ли лезвие, поэтому она уставилась на снег. Ничего не произошло, и Авалон расслабилась, убедив себя, что ей действительно показалось. Однако как только она собралась отползать, несколько снежинок, подхваченные слабым выдохом, вспорхнули вверх и, кружась, снова упали.

Он жив!

Авалон колебалась недолго. Как только в ее сердце вспыхнула надежда, она уже поняла, что потащит его за собой. Он был ей нужен, чтобы выполнить миссию. Конечно, убеждала она себя, только для этого. Но сколько бы она ни повторяла мысленно наставления Каталины, которые привели ее к катастрофе, правда все равно проглядывалась между строк. Авалон боялась остаться одна. Она боялась, что монстры нападут снова, и тогда магия будет бесполезна. Одна она не справится. Горлойс был ей нужен. Ей был нужен защитник.

Закусив от усилия треснувшую на морозе губу, Авалон тащила его, схватив под мышки, по глубокому снегу, застревая то тут, то там. Она выкапывалась, разгребая сугробы руками, и продолжала идти, чувствуя, как слабеет эффект от граната. Глаза опять зачесались, а тепло утекало из тела, точно вода из пробитой бочки. Она тянула и падала, снова тянула, снова падала и разбивала ладони. Ветер гонял по огороду вихри пыли и рыхлого снега, сыпавшегося за шиворот.

К моменту, когда Авалон дотащила Горлойса до леса, она выдохлась. В очередной раз оступившись, разбив колено и разодрав платье до бедра, она опустилась на четвереньки и заплакала. Слезы на этот раз были горячими, как ее отчаяние. Она рыдала в голос, кляня все на свете. На кой Князь она вписалась в эту авантюру? Зачем решила помогать подруге, которая, оказалось, ей вовсе не подруга? Зачем она вообще тогда в детстве проглотила те зерна? Они привели ее скользкой дорожкой прямо к сегодняшнему дню, к теперешнему моменту, когда она на волосок от смерти. Ее тело ведь даже не найдут! Его пожрут монстры и растащат внутренности по разным сторонам света. Впрочем, кому сдалось ее тело? Все ее родные погибли от рук инквизиции. Инквизиции короля, которого она спасает только для того, чтобы не остаться один на один со своим одиночеством и беспомощностью.

Я не могу больше. Не могу. Пусть все закончится, Персена!

Посиневшая кожа на ладонях потрескалась и пошла волдырями. Кончиков пальцев она уже совсем не чувствовала. Ноги, немного согретые сапогами, онемели и с трудом сгибались.

Я не хочу.

Но ведь у нее был Бас… И Хорхе, который был так добр к ней. Да даже Каталина, несмотря на то, что зависела от Дубового Короля, все равно заботилась о ней долгое время. Вся Трастамара пострадает, если она сейчас не продолжит идти. Пусть ковен готов был пожертвовать ее счастьем, она не могла пожертвовать целой страной.

Только заслужили ли они получить выгоду от ее страданий тогда, как она не получит ничего?

Авалон рыдала, давясь слезами, до тех пор, пока не охрипла и не посадила голос. Дав волю страданиям, она утерла сопли, больше размазав их по лицу одеревеневшими руками, и запихала в рот еще одно зерно граната. Она больше не сможет нормально колдовать из-за того, что не ощущает пальцы, но хотя бы немного согреется. Магия в скором времени потребует с нее кровавый долг, однако Авалон понимала, что по-другому не сойдет с этого места.

Ее замедлившееся сердце забилось ровнее и быстрее, внутри стало чуть теплее, и Авалон поднялась. Схватив Горлойса за дублет, она потащила его дальше. На снегу после него оставался кровавый след.

Когда впереди из-за деревьев показалась хижина, Авалон едва снова не расплакалась. Только теперь от облегчения. Она бросила Горлойса на берегу и осторожно зашла на лед, проверить, выдержит ли он двоих. Под ногами опасно затрещало, и Авалон испуганно замерла. После чего плавно опустилась на колени и оперлась ладонями о лед. Треск медленно прекратился, будто потревоженное животное снова нехотя вернулось ко сну.

Переведя дыхание, Авалон вернулась к берегу и потянула за собой Горлойса. Она старалась двигаться неспешно, равномерно распределяя вес, но каждый раз желудок ее сжимался до маленькой горошины, когда из глубины озера раздавался предупреждающий рокот. Если лед под ними проломится, темный зверь воды их поглотит, и они больше не выберутся.

До хижины было рукой подать, но эта дорога заняла едва не больше времени, как ей казалось, чем от Трастамары до лагеря инирцев. Нельзя было рисковать. Только не теперь, когда до берега каких-то жалких пару шагов.

Авалон переползла на землю первой и едва сдержалась, чтобы не поцеловать ее. Она нервно рассмеялась, отчего губы еще больше потрескались и закровили, но ей было все равно. Поднявшись на трясущихся ногах, она с наслаждением выпрямилась и постояла так несколько мгновений, вглядываясь в лес по ту сторону озера. Никаких алых огней и шороха. Вернувшись за Горлойсом, Авалон затащила его за руки на берег. Убедившись, что он не соскользнет обратно на лед, она обошла хижину и спешно остановилась, когда увидела открытую дверь. Перед ступеньками, ведущими внутрь, валялся растерзанный труп человека. Снег пропитался кровью. Кишки тянулись, как размотанные нитки на катушках, которыми поиграл шаловливый кот. Разбросанные органы еще не до конца промерзли, что говорило о недавней смерти.

Авалон сглотнула горькую слюну.

Она уже видела внутренности людей. Она видела кровь и убитых людей. Она была вместе с Аурелой, когда та вскрывала трупы. Но Авалон никогда не видела последствий атак диких монстров. Они нападали не как животные, ради пропитания, а как люди: с единственной целью — насладиться самим процессом.

Авалон буквально заставила себя сдвинуться с места и приблизиться к трупу. Егерь, так она решила, лежал на спине, раскинув руки и устремив блеклые глаза к небу. Возможно, он верил в Князя. В этого жестокого бога, который считал, что смысл жизни паствы в их страданиях.

Тогда ты удостоишься чести на том берегу.

Она закрыла ему глаза. Ресницы щекотно коснулись ее кожи, и холодные веки навсегда потушили мертвый взгляд.

В Трастамаре покойников чаще всего хоронили, чтобы в жаркие месяцы не успевала распространяться никакая зараза. Честь быть сплавленным в лодке к берегу Персены принадлежала только знатным людям. Но ни того, ни другого Авалон не могла предложить этому несчастному человеку.

Она перешагнула через его труп, мучаясь чувством вины, и осторожно вошла в хижину, выставив перед собой руки. Это в любом случае не помогло, если бы здесь засел в засаде монстр, но она сомневалась, что чудищам свойственна такая хитрость. Убедившись, что внутри пусто, Авалон вернулась за Горлойсом и, подхватив его под мышки, втащила внутрь. Его босые ступни проскользили по кровавому снегу, случайно задели лицо егеря. Пятки трижды стукнулись о ступеньки.

Бросив извиняющийся взгляд на труп, Авалон с лязгом закрыла дверь и задвинула внутреннюю щеколду. Было что-то неправильное в том, чтобы оставлять хозяина дома снаружи с растерзанным брюхом, но она сосредоточилась на своих действиях.

Сквозь заколоченные окна пробивался жидкий серый свет, падая на пол и стены тонкими полосами. Небольшая, низкая хижина, больше похожая на погреб, чем на жилое помещение, была полна старой соломы на полу, терпких запахов залежалых вещей и ножей для разделки мяса.

Проверив, что Горлойс еще дышит, Авалон принялась искать огниво. Нашарив его на полу у связки поленьев, она дважды чиркнула им, выбивая искры, и, едва шевеля пальцами, перенаправила искры на угли в камине. Мягкий красный цвет озарил ее платье, и драгоценные камни ожили: карминовые, мареновые, тициановые и розовые блики запрыгали по комнате, словно порхающие бабочки. Авалон подняла с пола пучок соломы, которая здесь использовалась как настил, и бросила на угли. Огонь возродился и превратился из струйки дыма в языки пламени: оранжевые плясуньи закружили на каждом стебельке соломы. Вытянув из связки несколько поленьев, Авалон аккуратно сложила их поверх тлевших углей и растопки. Она могла бы призвать огонь во всю мощь и сразу поджечь толстые поленья, но боялась. Магия всегда требует в уплату тело, его здоровье. Если ты просишь силы, магия даст ее тебе, а потом заберет троекратно.

Дерево, давно высохшее, постепенно занялось, и хижина наполнилась уютным треском и оранжевым светом.

Убедившись, что огонь не потухнет, Авалон подтянула Горлойса к камину и быстро бросилась к сундукам в углу. Она надеялась, что у егеря найдутся инструменты для шитья. Он ведь жил один и должен был озаботиться необходимыми вещам для самопомощи. Любое ранение на охоте могло загноиться, поэтому хороший егерь всегда знает цену своевременному лечению — так говорил ее отец. Он оказался прав: в четвертом сундуке нашлись иголки с нитками, тряпки, похоже чистые, и бутыль варденского аквавита.

Это, конечно, не раствор огнибай листовицы, но лучше, чем ничего.

Вернувшись, она сгрудила находки на стол, взамен вооружившись одним из ножей. Опустившись на колени рядом с неподвижным Горлойсом, прощупала его сердцебиение, после чего стала решительно разрезать его одежду, заскорузлую от засохшей крови и мокрую от свежей. Возле паха она остановилась, почувствовав, как горечь подкатывает к горлу. Авалон закрыла глаза и сглотнула неприятный ком. Она помогала Ауреле. А та всегда повторяла: в своих покоях она женщина, но в лечебнице — лекарь. Лекарь и больше никто. Там нет сальных взглядов, пошлых замечаний и мерзких липких прикосновений.

Соберись, Авалон.

Она должна справиться. Хотя бы ради Аурелы, которая возлагала на нее надежды. Возможно, лекаря из нее никогда толкового и не получится, но сейчас от ее умений зависела жизнь Горлойса. А от его жизни зависела ее собственная. И судьба всей Трастамары.

Шумно выдохнув, Авалон открыла глаза, плотнее обхватила рукоять ножа и разрезала оставшийся лоскут ткани. Затем повторила то же с дублетом и сорочкой. Горлойс остался в исподнем.

Авалон избегала смотреть на мужское естество, когда резала оставшуюся часть туалета. Грубую верхнюю часть она надрезала и дорвала руками, когда нож затупился.

Перед ней лежал нагой инирский король.

Пациент.

Почему-то Авалон казалось, что прозвище Хромой дают не просто так. Ходили слухи, что одна нога инирского короля значительно короче другой, но перед ней предстал хорошо сложенный мужчина, чье тело было закалено битвами и тяжелой работой.

Как-то не вяжется с россказнями. Какая тяжелая работа может быть у пропойцы и сластолюбца? Тягать кубки с вином да лапать девиц за причинные места?

Авалон одернула себя, прикрыла его пах одной из тряпок и сосредоточилась. Стянув со стола бутылку с алкоголем, она вытащила пробку с громким хлопком и принялась очищать раны. Горлойс не пошевелился, даже когда она щедро плеснула аквавита ему на открытую рану, оставленную на боку пастью монстра. Она даже порадовалась, что он без сознания. Сколько Аурела ни шила мужчин, даже самых грозных, под ее опытными руками они все превращались в скулящих щенков. Выяснять, на что способна инирская ящерица, Авалон не хотела. Обработав алкоголем раны и протерев ближайшие участки кожи, она облила и свои руки — аквавит ошпарил саднящие царапины. Шипя себе под нос, Авалон схватила набор для шитья. Нагрев полукруглую иголку над огнем и едва не подпалив себе рукава, она, ругаясь, с десятой попытки вдела в ушко кетгут и принялась сшивать плоть.

Стежок за стежком, одна ее рука твердо сжимала края раны, а вторая, хоть и болевшая, осторожно латала прорехи. Кровь пачкала ее пальцы, весь кетгут промок от нее, но Авалон не останавливалась. Горлойс и так потерял слишком много крови. Еще немного промедления, и он вполне может не выжить.

Когда она закончила, на теле Горлойса появилось пятьдесят швов. Авалон устало осела на пол, омыла оставшимся аквавитом свои трясущиеся руки, запачканные кровью до локтей, и маленький глоток залила в рот. Обжигающее тепло скользнуло, точно червь, по горлу и затаилось в желудке. Но не прошло и минуты, как желудок взбунтовался. Авалон едва успела добежать до ведра в задней части помещения. Ее стошнило только горькой слюной, ведь она больше суток ничего не ела.

Она утерла рот, выпрямилась и почувствовала, как ее знобит. Порывшись в сундуках и не найдя шкур, которые должны были быть у каждого егеря, живущего в одинокой жихине в зимнем лесу, Авалон заметила самодельную лесенку на чердак. Взобравшись туда, она обнаружила заправленную постель. На шкурах егерь спал, ими же накрывался и завесил все стены. Видимо, чтобы сохранить тепло внутри и не дать ему ускользнуть в дырах между камнями. Сдернув с постели все шкуры, Авалон скинула их с чердака и спустилась.

Приволокла скарб до двери и первым делом заткнула лисьим хвостом щель у порога. Потом, едва не надорвавшись, перетащила Горлойса в сторону. Уложив шкуры внахлест у камина, она потянула короля обратно и укрыла медвежьей шкурой, источавшей едкий мускусный запах.

И только закончив, Авалон позволила своим обессиленным ногам подкоситься. Она опустилась на солому возле камина и укуталась еще одной огромной шкурой, стуча зубами. Ее заиндевевшее платье начало оттаивать, отчего холод вновь запустил еще большие когти в ее тело. Авалон знала, что должна была сделать, но ею овладел приступ дикого страха.

Чтобы согреться, ей нужно было снять мокрое, холодное платье, насухо обтереться и… Сердце ее беспомощно замолотило в груди с такой силой, что у Авалон закружилась голова. По краям взгляда стало темнеть, грудь сдавило, и ей начало казаться, что она умирает. Учащенно дыша, Авалон забилась в угол комнаты и сжалась там, что есть сил. Когда крыша хижины стала падать ей на голову, она, скуля, зажмурилась и начала считать до четырех с каждым вдохом и выдохом.

Вдох — Раз. Два. Три. Четыре. Выдох — Раз. Два. Три. Четыре.

Страх только в твоей голове, Авалон. Слушай меня: его могут изгнать четыре храбрых рыцаря.Кабальеро Ланселот, избранник Персены. Кабальеро Галахад, сын Владычицы Слез. Кабальеро Персиваль, муж Владычицы Вздохов. Кабальеро Тристан, нареченный Владычицы Тьмы.

Вдох — Ланселот. Галахад. Персиваль. Тристан. Выдох — Персена. Старуха. Мать. Дева.

Ветер свистел за заколоченными окнами, ставни бились о стены.

Вдох — Ланселот. Галахад. Персиваль. Тристан. Выдох — Персена. Старуха. Мать. Дева.

Холод, просачивающийся сквозь мокрое платье и шкуру, пробирал до костей. Он сводил ее мускулы от пальцев ног до челюстей.

Вдох — Ланселот. Галахад. Персиваль. Тристан. Выдох.

Сердце, успокаивающее свой бег.

Вдох. Выдох.

Авалон ощутила, как разжимаются скованные паникой мышцы. Она медленно моргала, приходя в себя и вспоминала бабушку, которая рассказывала ей сказки о четырех рыцарях. В легендах они защищали слабых и беспомощных, боролись против несправедливости и возвращали покой жителям большой страны, которой некогда были все раздробленные земли. Но они всегда находили время, уверяла бабушка, чтобы помочь заснуть маленькой девочке с непослушными черными волосами, сторожа ее дом. Она в шутку нарекла их рыцарями Круглого Покосившегося Стола, что держался на трех ножках в их большой комнате.

Авалон с печалью теребила грубые волоски на медвежьей шкуре и горько плакала. Бабушка была ее заступницей, часто придумывала сказки, лишь бы приободрить и успокоить. И пусть Авалон позабыла обо всех этих рассказах, ведь они не спасли ни бабушку, ни родителей, ни ее саму… Они все равно оставались с ней, в ее сердце. И покуда бабушка жива в ее памяти, рыцари Круглого Покосившегося Стола будут стеречь ее сон.

Утерев слезы и шмыгнув носом, Авалон скользнула взглядом по неподвижному Горлойсу. И пусть он будет трижды насильник, однако без сознания, сказала она себе, ничего не сможет с ней сделать.

Она не отрывала от него тревожного взгляда, пока раздевалась. Выдернула из волос застрявшие нити с драгоценными камнями от короны, стянула платье и поежилась от холодного воздуха. Камин еще не успел прогреть помещение, и вряд ли сможет, учитывая, какие щели между досками на окнах. Скинув влажные сапоги, она осталась в чем мать родила и села напротив огня так, чтобы не упускать из вида короля.

Он был в полном беспамятстве, дышал редко и с большим трудом. Глаза под закрытыми веками не двигались, как бывает во время глубокого сна. По всем признакам Горлойс не мог проснуться в ближайшие часы, а то и дни, и Авалон решила, что может позволить себе вздремнуть.

Она прикрыла глаза и поняла, что провалилась на какое-то время во владения Персены, когда о стену с грохотом ударилась ставня. Авалон вздрогнула и резко подалась вперед, прислушиваясь к шуму ветра.

Ничего. Никакого воя и опасности.

Позволив тишине осесть, точно осадок в потревоженном вине, она снова прикрыла веки, когда ощутила, что что-то не так. Это знание подкралось к ней, как слепая тень и коснулось затылка.

Горлойс не дышал.

Авалон бросилась к нему и прощупала шею: сердцебиение пульсировало совсем слабо с большими паузами. Он умирал. Немудрено, после таких-то ранений.

Нет, нет, нет.

Мысли Авалон заметались, как крысы от света. Она вспоминала все советы Аурелы, но не могла отыскать ничего подходящего. Не было никаких инструментов или лекарства, которое бы остановило отход Горлойса в чертоги Князя.

Инквизиция тебя сожги, ублюдок.

Мгновения растворялись, как жемчужинки в уксусе, и уходили в прошлое, унося с собой возможности спасти ему жизнь. Авалон услышала предсмертный вдох, за которым должен был последовать последний выдох. Не дожидаясь его, она призвала оставшуюся силу граната и мысленно обхватила сердце короля Инира.

Сердце к сердцу. Дыхание к дыханию. Тепло к теплу.

От напряжения у нее вздулись жилы на шее, но Авалон продолжала привязывать его жизнь к своей. Его сердце теперь принадлежало ей, как и его дыхание. Пока ее сердце бьется, бьется и его. Пока она дышит, будет дышать он.

Крайняя и временная мера, на которую ведьмы тем не менее шли очень редко и неохотно. Такое колдовство имело изъяны: умрет один, другой последует за ним. К больным и опасно раненным никто не хотел привязываться, ведь помимо смерти существовали и другие проблемы. Если тот, кого привязывали, выживал, ведьма на месяцы теряла восприимчивость к гранату.

Авалон закрепила колдовство на мизинце и ничком рухнула рядом с Горлойсом. Слабость растеклась по ее мышцам вкупе с холодом, и ей хватило сил только заползти под медвежью шкуру и придвинуться к нему. Боль от Горлойса постепенно передавалась и ей, поэтому Авалон старалась сосредоточиться на его лице, чтобы не закричать.

Горбинка на носу. Рассеченная старым шрамом темная бровь.

Аурела говорила, что у лекаря нет не только пола, но и подданства, статуса, своих интересов. Есть только призвание. И если она видит человека, который нуждается в помощи, она должна помочь, даже если человек не просил об этом. Она должна помочь, даже если ей не заплатят и не поблагодарят. Засыпая, Авалон сомневалась, что действовала столь бескорыстно. Сделка, что она заключила с его телом, помимо его воли, имела когти, и у нее не было шансов вырваться из них, не заработав глубокие шрамы. Однако лучше так, чем остаться одной с двумя трупами посреди зимней пурги.

Авалон смотрела на его темные вьющиеся волосы, падающие на лоб. Оранжевый блик скользил по завиткам, и ей вдруг захотелось дотронуться до них. Проверить, такие ли мягкие его волосы, как ей кажется. Она подняла руку, но тут же уронила, так и не донеся ее до его лица.

Глава 9

Боль копошилась под кожей, пронзая тело раскаленными ножами при каждом движении. Он то приходил в себя со влажной испариной лихорадки на лице, то вновь терял сознание в красном свете, обволакивающем его со всех сторон. Тревожные сны приходили обрывками, пахли тленом и кровью, что сочилась по его рукам между пальцев до самых локтей. Острые зубы впивались в его сердце, мощные челюсти сжимались на его конечностях, и монстры разрывали его на куски. И холод. Холод прокрадывался сквозь горячую лихорадку и, казалось, навечно поселился в его груди.

Он окончательно пришел в себя от боли в боку и своего сдавленного мычания. С трудом разлепив глаза, он сощурился: в помещение, погруженное в сумрак, врывались яркие снопы света. Один из таких лучей попал ему на руку. Дамиан дернул пальцем и долго разглядывал невесомые крупинки пыли, что вихрились вверх и вниз от его движения. Затем он перевел взгляд на потолок, увидел грубо обтесанные доски и торчащую в щелях солому. Втянул сухой воздух носом, почувствовал мускусный запах шкур и своего пота. Поморщился, когда в тело снова вгрызлась боль.

Жутко хотелось пить. И облегчиться. Но пить все-таки больше.

Дамиан попробовал повернуться на бок, однако от этой попытки сломанные ребра тут же вспыхнули болью. Он охнул, в глазах потемнело. В висках застучало с таким грохотом, будто ему боевым молотом вдарили по шлему. Замерев и перетерпев приступ, он с трудом отдышался и повернул голову.

Мороз обжег его внутренности. Следом накатила волна жара.

Рядом, лицом к нему, на боку лежала девушка, уснувшая щекой в озере черных волнистых волос. Медвежья шкура сползла с ее плеча, и открывшуюся впадинку под горлом заполнил золотом солнечный блик.

Ресницы ее слегка затрепетали, и она открыла глаза. Черные, точно вельвская кровь.

Дамиан судорожно пытался вспомнить, как оказался в этом доме в одном ложе из шкур с незнакомой девушкой. Память зияла рваной раной беспамятства. Последнее, что она смогла ему преподнести — драку с монстром, королеву Каталину, бегущую в сторону огорода.

Королева Каталина.

Дамиан жадно всмотрелся в черты лица незнакомки.

Густая бахрома черных ресниц, глаза цвета бледного берилла, рыжие волосы, которые, как ему показалось, совсем ее не красили, и черные волоски на руках.

Понимание проникло в его сознание, точно горящая стрела.

Обман.

Чего еще можно было ожидать от вельв? Падре Сервус всегда предупреждал: нельзя верить словам, что ядом капают с губ этих тварей. Лилит, нечестивая любовница Арама, была матерью лжи и порока. Разве можно было ожидать от делегации вельв, что они подставят под удар собственную королеву?

Дамиан стушевался, когда понял, что и его король не побрезговал воспользоваться подменой. Однако, уверил он себя, это была военная хитрость. А на войне, как говаривал король Эдуард, хороши все средства, которые убивают врага, а не тебя.

Все это время Дамиан и девушка смотрели друг на друга, не отрываясь и не двигаясь, точно два хищника, завидевшие друг друга в высокой траве. У Дамиана от страха неприятно сосало под ложечкой: он едва мог двигаться, чуть сознание не потерял от простого движения, а вельва — он уверен был, что ее послали убить его — наверняка имела при себе не одно зерно граната.

Он думал, что она либо бросится на него, либо вскинет руки в жесте магии, но мучительное ожидание затягивалось. Девушка не двигалась и делала короткие неглубокие вздохи, как испуганный кролик.

Дамиан удерживал невозмутимую маску угрозы на лице, несмотря на бивший в его груди барабан войны. Нервы натянулись, страх сжал мышцы, и он готов был сорваться с места, чтобы противостоять ее колдовству.

— Вам больно? — тихий вопрос слетел с ее губ вместе с выдохом, и Дамиан вздрогнул.

Он совсем не ожидал подобного исхода: враги никогда не интересовались его состоянием иначе как с насмешкой и наслаждением от вида его перекосившегося лица. А этот вопрос оказался таким простым в своей искренности и заботливости, что Дамиан недоуменно кивнул, прежде чем успел одуматься.

— Тогда я сейчас приготовлю обезболивающий отвар. У егеря были травы… — она попыталась резко сесть, но шкура сползла ниже, открывая ее грудь. Девушка прервалась, покраснела, заволновалась, замельтешила и поспешила натянуть шкуру обратно. Однако от смятения сделала столько лишних движений, что дала время Дамиану скользнуть взглядом по ее груди.

Темные, как я и думал.

Мысль эта ошпарила его, и он отдернул взгляд, точно руку от огня, и потерял момент, когда девушка вскочила и бросилась в заднюю часть дома.

Наверняка за зернами.

Он должен был защитить себя. Дамиан со злостью скрипнул зубами и сел. От боли, которая скрутила его, он на мгновение потерял сознание. А когда пришел в себя — перед глазами потемнело, голова кружилась, точно ему в лоб прилетело копытом, а горло перехватил спазм тошноты. Он едва не проблевался, пока очухивался, откинувшись спиной на деревянную перегородку. Он должен был защитить себя, настойчиво повторял Дамиан мысленно, но вскоре понял, что не может без усилия даже руку поднять. Однако он все равно пыхтел и злился, стараясь помочь себе встать, придерживаясь за перегородку. Жилы и мышцы в его теле натянулись так сильно, будто он был волом, которого впрягли в телегу с золотыми слитками. На дрожащих ногах Дамиан все-таки привстал, сделал шаг к столу и потянулся за ножом, лежавшим прямо на краю. Он успел схватиться за рукоять, когда его колени подогнулись, не выдержав больше веса тела, и Дамиан с грохотом упал. Он вмазался лицом прямо в сиденье стула, из рассеченной брови хлынула кровь, а на голову рухнула спинка.

Послышались шаги.

Дамиан, превозмогая тошноту и головокружение, понадежнее перехватил нож обратным хватом для удара и кое-как встал на колени. Он хотел рывком подняться и перехватить девушку, но в последнее мгновение в глазах снова потемнело, и ему стало так дурно, что он едва не вырубился.

Он отвел руку с ножом, ощущая, как трясутся от напряжения мышцы, и перехватил взгляд девушки, вышедшей из-за перегородки. Она испуганно охнула и дернулась назад сбежать, когда заметила блеснувшее лезвие.

— Стоять! — рявкнул Дамиан, и она тут же замерла. — Руки вперед! Медленно.

Она вытянула перед собой глиняную чашку. От отвара исходил пар.

— Кто ты такая? — Дамиан едва справился с собственным голосом. Горло саднило от жажды и тошноты, и звуки как будто приходилось выдирать из горла.

Девушка молчала, вытаращившись на него с ужасом. Дамиан только сейчас понял, что он полностью голый, но последнее, о чем он желал волноваться сейчас — это стеснение от собственный наготы. Крутанув нож пальцем и перехватив рукоять прямым хватом для броска, он надавил:

— Говори. Я не буду спрашивать дважды.

Девушка моргнула, перевела взгляд с ножа на лицо Дамиана и тихо ответила:

— Ката…

— Еще одна ложь сорвется с твоих губ, вёльва, и я тебя прикончу, — прорычал он, силясь перевести свой страх от чувства дурноты, что поднималась к его голове, в злость.

Дамиан не знал, купится ли вёльва на его угрозу, учитывая, каким жалким он должно быть выглядел, но она побледнела, тяжело сглотнула и прошептала:

— Авалон… — Затем, видимо, испугалась, что он не расслышал, повторила уже громче. — Меня зовут Авалон.

— К Лилит твое имя, — прохрипел Дамиан, раздражаясь. На кой хрен оно ему? — Кто ты такая? Почему ты была лже-Каталиной?

— Я не зна…

— Говори! — закричал он и попытался подняться. Волна дурноты прокатилась по его телу, и Дамиана скрутил приступ резкой боли. Он едва не задохнулся, но все-таки нашел в себе силы расправить плечи. Ему казалось, что он сейчас умрет, и она это разглядит, но вёльва продолжала таращиться на него с ужасом.

— Я тебя предупредил, — боль впилась в его висок, и Дамиан резко зажмурился, уронив голову. Влажные от пота волосы упали ему на лоб. Продышавшись, он разлепил слезящиеся глаза, уставился исподлобья на Авалон и угрожающе сказал: — Еще одно слово лжи, и клянусь, твой язык будет первым, что я отрежу.

Боль не проходила. Она все накатывала такими же волнами, но их становилось все больше и приходили они чаще, словно море волновалось из-за поднявшегося шторма. Темнота в углах глаз перестала отступать и стала сужаться к центру. Дыхание сбилось, и Дамиан услышал, как в его вдохи прокрывается влажный сип. Он понимал, что скоро лишится сознания, но никак не мог себе этого позволить, поэтому упрямо стоял, вытянувшись, как на смотре перед королем, и испепеляя взглядом вёльву.

— Я придворная дама королевы, — наконец выдавила Авалон. — Я не хотела этого… пожалуй…

Дамиан закашлялся — грудь его сдавило так, точно ее пытался раздавить своей ручищей гигант. Он старался вдохнуть, но голова закружилась, сознание пошатнулось и растаяло — Дамиан рухнул лицом вниз. Боль заволокла его голову, будто туман.

Он слышал смазанные звуки и видел проблески света, но чувствовал только, как горит все тело. Перед глазами появился образ горящей на костре матери. Треск хвороста заполнил уши, а смрад плавящейся плоти наполнил ноздри. Мать протянула к нему руки и схватила своими черными когтями его за подбородок. Ее пальцы вдавились в его кожу, поцарапали ее, и заскребли, пуская кровь. Дамиан попытался отвернуться, но она сжала его лицо сильнее и приблизилась. Черные волосы мягко коснулись его лица, эта порочная часть женщины, что отдавалась другим мужчинам. Он зарычал, чувствуя, как натянулись мышцы на шее.

— Пей, — приказала она и поднесла к его губам чашу.

Яд!

Гранатовый сок, отрава и погибель.

Вкусив запретный плод, ты будешь навсегда потерян, сын мой. Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру, Дамиан.

Симеон.

Дамиан с рыком дернул головой, выбил чашу из рук обольстительницы-матери, желавшей погубить его душу и обменять ее взамен своей пропащей, и рванул вперед. Они перекатились, и он оказался сверху, сжимая ее горло побелевшими пальцами.

— Я погубил тебя прежде. И я снова это сделаю, — рявкнул он матери в ухо. Дурманящий аромат граната и греха затерялся в ее черных, волнистых волосах, и это разозлило его еще больше. Он хотел намотать эти волосы себе на кулак, хотел прекратить эту пытку, хотел сжечь ее еще раз… хотел ее?

Ересь.

Дамиан с криком разжал пальцы и очнулся.

Первое, что он заметил — слезы, катившиеся по вискам. Слезы, наполнившие глаза. Слипшиеся от слез ресницы.

Судорожный всхлип, сорвавшийся с губ Авалон, отрезвил его.

Он в ужасе отпрянул.

Авалон продолжала плакать, дрожа и не двигаясь с места.

Дамиан оглянулся. Рядом валялись осколки глиняной чаши, разлитая лужа — видимо, обезболивающий отвар, которым вёльва хотела его отравить — и нож. Лезвие отбрасывало оранжевые блики от огня. Дамиан обернулся в изумлении. В камине действительно горел огонь, а в щелях забитых досками окон виднелась глубокая темнота. Значит, он на долгое время потерял сознание, а потом… потом что? Он бредил? Ему привиделась мать, желавшая отравить его. И он, возжелавший ее.

Дамиан протер лицо, будто стягивая с него паутину лихорадочных видений. Ему стало тошно от себя. Мать, которую он отправил на костер за ведовство, его так и не отпускала. Она возвращалась вновь и вновь, будто действительно хотела утащить его следом за то, что он натворил. В груди отяжелел камень горечи, и Дамиан скрипнул зубами от раздражения. Ему хотелось помолиться и исповедаться у Симеона, но он даже не знал, жив ли наставник. А молиться рядом с вёльвой казалось кощунством и пренебрежением к собственной вере.

Дамиан скосился на Авалон: она отодвинулась от него, забилась в угол и, сжавшись под шкурой, продолжала рыдать. Он раздраженно думал, когда же это закончится. Женские слезы вызывали в нем чувство растерянности, а он его терпеть не мог. Непозволительная роскошь для инквизитора. И вот он, как дурак, сидит, корчась от боли, и лупится на плачущую вёльву вместо того, чтобы уже выпытать у нее нужную информацию. Хотя, учитывая тот факт, что она лгала с самого начала, какова цена остальным сказанным ею словам?

Его вдруг посетила догадка, что она притворяется. Не таким уж страшным он был в беспамятстве. Не задушил же, все-таки. Задетый тем, что купился на ее игру, он привстал, чтобы нащупать рукоять ножа и случайно поймал ее взгляд.

Опухшие от слез глаза распахнулись в ужасе, треснувшие губы задрожали, и Авалон, точно скулящая битая собака, отползла, забившись сильнее в угол.

Дамиан, ненавидя себя за замешательство, замер.

Авалон побелевшими от напряжения пальцами вжималась в шкуру и сдавливала голые ноги так, как будто… не хотела, чтобы их развели коленом. В голове вспышкой возникла фантазия, как он это делает, и Дамиана передернуло от омерзения.

О, Князь мира сего!

Он забыл о ноже, пораженный догадкой, и быстро оглядел себя. Все так же наг, как Арам в царствие Князя.

Эта вёльва боялась отнюдь не смерти. Он понял, что угрожать ей убийством — бесполезно. Воображение снова озарилось вспышкой, подсунув другую возможность вывести ее на откровенное признание о планах трастамарской делегации, используя настоящий страх. Тот, что кривил ее губы в сдерживаемом крике, изгибал брови в выражении страха, холодил ее внутренности покрепче, чем мороз за стенами. Однако этот способ противоречил его ценностям. Тем ценностям, что заложили в него Симеон и Княжевы писания.

Дамиан вспомнил, как ходили слухи о храмовниках, пользующихся послушниками, принуждающих их к противоестественным страстям. Он не верил им. Не верил своим названным браться во сиянии Князя, потому что не мог даже представить, что кто-то из храмовников падет так низко, чтобы нарушить слово Княжево.

Пока однажды Симеон не взял его с собой по делам Храма в другой город. Там, однако, ему пришлось спешно сменить коня и отправиться обратно в Лацио по велению короля, и Дамиан остался ждать наставника в чужом Храме. Конечно, он верил, что нет разницы между домами Князя. Однако быстро понял, как ошибался, когда ночью в келью послушников спустился местный аббат. Воображение ярко нарисовало картинку из памяти: дребезжащая дорожка света от свечи и крепкая рука аббата, стискивающая маленькую руку заплаканного мальчика, что спал на соседнем от Дамиана тюфяке. Как только они покинули келью, мальчишки, затаившиеся до этого, как мыши в кладовой, стали шептаться о том, что скрывала вёльвская ночь. Вот только в тот раз никакие вёльвы не были причастны к людским деяниям.

Утром того мальчика нашли, разбившегося о скалы под стенами Храма.

Как только наставник вернулся, Дамиан доложил ему обо всем, что слышал и видел. По ранам невозможно было догадаться о реальной причине убийства. Если только не знать, куда смотреть. Дамиан знал.

Симеон долго молчал, то ли сомневаясь в правдивости слов подопечного, то ли не желая вскрывать нарыв, из которого неизбежно вытечет скандал. По итогу он поверил Дамиану и запустил процесс. Оказалось, что четверо послушников пропали без вести. Еще двоих им помогла найти местная шавка — раскопала ямы, из которых торчали детские кости. Два долгих месяца они допрашивали храмовников и послушников, сопоставляли несостыковки и прямые противоречия в их словах, чтобы в конце концов распутать этот порочный клубок. Трое храмовников участвовали в оргиях вместе с аббатом. Половина местных мальчишек побывала в их кельях.

Симеон побелел, как известняк, когда подписал приказ о казни грешников. Дамиан тогда с благоговейностью глядел на своего наставника и верил, что теперь-то все зло, запустившее щупальца в Храм, искоренено.

Однако он тогда опять ошибся.

Кровь окрасила мысли Дамиана алым, когда он вспомнил, как проткнул лицо своего инквизитора. Сам он был тогда капитаном, младшим из всего отряда, но только ему хватило наглости и благочестия взяться за меч, когда остальные стояли и смотрели, как инквизитор расшнуровывает штаны, вываливает возбужденный член и подтаскивает девчонку за ноги, чтобы оприходовать ее, как свинью.

Дамиан скривился, возвращаясь в настоящее из омута собственных мыслей. Он вдруг почувствовал, как горит кожа. Только после этого он осознал свое тело и понял, что сжал кулаки. Костяшки побледнели. С трудом расслабив руки, он тяжело вздохнул и нехотя сказал:

— Этого можешь не бояться. Я сказал правду в том доме.

Она затихла, однако все так же дрожала, глядя на него черными влажными глазами, полными застывших слез и недоверия.

— Не могу обещать, что не убью тебя, если ты мне хоть еще раз солжешь, но пользоваться тобой я не стану.

— Что тебе помешает? — пробормотала она осипшим голосом. — Ты мужчина.

— Справедливо замечено, ­— хмыкнул Дамиан и, откинувшись назад на ножки стула, прикрыл причинное место лисьей шкурой. Виски пульсировали, но он не смог сдержать улыбку, искривившую его губы. — Что ж, в наблюдательности тебе не откажешь.

Его веселость явно удивила Авалон: она перестала так яростно обнимать ноги и плакать. Дамиан и сам не знал, почему ее слова так его насмешили. Возможно, причина крылась в его воспоминаниях, а, возможно, всему виной жар — он чувствовал, как ему стремительно становится хуже. Страх, злость и желание убивать отхлынули, оставив его уставшего и обессиленного в задрипанной хибаре наедине со странной вёльвой. Дамиану казалось, что от его кожи исходит пар, и, чтобы не уснуть, он перевел взгляд на разбитую чашу. Он очень хотел пить. Не будь там яда, он бы выхлебал этот отвар за милую душу.

— Там нет яда. Если бы мне нужно было тебя убить, я бы не стала тащить твое тело до хижины по сугробам и льду, — произнесла Авалон сдавленно, но все же с укором.

Дамиан удивленно посмотрел на нее. Ведь не прочитала же она его мысли?

— Проще было оставить тебя умирать в деревне.

Это что, обида?

Дамиан внимательно разглядывал ее, пытаясь отыскать хотя бы малейший след порчи от граната. Но сколько он ни всматривался в ее резкие черты, скользил взглядом по обнаженной коже шеи, рук и ног, не видел в ней никакого уродства, разве что кроме внутреннего.

— Ты меня спасла? — недоверчиво спросил он.

Она встретила его вопрос обиженным выражением лица, как будто спрашивая, совсем ли он дурак или прикидывается.

Дамиан огляделся. Маленькая хижина, погруженная в полумрак, напомнила ему о той съемной комнате, в которой мать принимала гостей. Неприятное чувство зарылось в его волосы вместе с порывом сквозняка. Он поежился и старательно перевел мысли в другое русло, только бы не вспоминать эту продажную женщину.

Авалон наклонилась и бросила в огонь еще одно полено, — по комнате разнесся запах пепла и тлеющего дерева — послав в дымоход вихрь оранжевых искр. Кожа Авалон сделалась бронзовой в неровном свете пламени. Дамиан увидел, что влажные то ли от слез, то ли от пота пряди облепили ее тонкую шею и открывшееся плечо, точно ядовитые змеи. Он поерзал на месте, сглотнул сухость во рту и задумался, чего ждет. Ему хотелось пить, заглушить боль во всем теле, а потом хорошенько выспаться. От тепла и собственного жара его клонило в сон и дурманило мысли. Чтобы окончательно не вырубиться наедине с вёльвой, он проронил:

— Ты солгала мне при первой встрече.

Авалон обернулась.

— Ты и сам рад был обмануться.

Дамиан едва не хмыкнул. Она опять как будто прочитала его мысли, ведь он еще со свадьбы почувствовал, что что-то не так.

— Твоя маскировка, если честно, полное говно, — признался он. Голова кружилась, и Дамиан дал волю своей усталости. Он прикрыл глаза, всего на мгновение, и откинул голову назад, разминая шею. Плечо тут же взорвалось свежей болью, и он сдавленно промычал.

— А ты на нее все равно купился, Горлойс. — Имя брата обожгло Дамиана, и он едва сдержался, чтобы не вздрогнуть.

Он открыл глаза и уставился на Авалон.

— Ты и Симеона не видела, так? — спросил он без обиняков, стараясь не показать, как застало его врасплох чужое имя.

Он уже знал, что убьет ее прежде, чем она опять солгала:

— Видела. Я же говорила, что знаю, как его найти.

Дамиан кивнул. Он должен был ослабить ее бдительность, показать, что верит, но на самом деле обратился к внутреннему пламени — своей вере. Она горела в нем белым огнем, и он обратился к этому огню, чтобы укрепить собственную решимость. Эта вёльва действительно сильно отличалась от всех, с кем ему прежде довелось встретиться, но в конце концов это совершенно не имело никакого значения. Если бы это была королева-блудница, он бы сохранил ей жизнь лишь для того, чтобы найти Симеона и потом дотащить ее до Лацио и сжечь. Но ему попалась бестолковая придворная дама. Будь ему не так дурно, он бы уже выпытал из нее всю необходимую информацию и выпотрошил прямо здесь.

Он посмотрел ей прямо в глаза и улыбнулся. Улыбнулся своему заклятому врагу. Улыбнулся той обманчиво веселой улыбкой, которая скрывала в себе кровавое обещание.

Она не спешила убивать его. Ее фатальная ошибка, думал Дамиан.

Ему нужно было лишь немного набраться сил. Он выживет ради того, чтобы отомстить им за Симеона. И Вареса.

Дамиан согнул кисть, чтобы коснуться пальцами четок Симеона, но их не было. Сонливость испарилась, точно туман по утру.

— Где четки? — вскинулся он, чувствуя, как заколотилось от паники сердце.

Авалон, кажется, не услышала в его словах угрозы и, встряхнув рукой, выставила ее вперед. Четки в несколько оборотов обхватывали ее плечо, точно браслеты. Повинуясь движению, они плавно сползли вниз, на предплечье. Она аккуратно сняла их и протянула Дамиану. Он сорвал четки с ее пальцев и облегченно сжал в руке. Сердце колотилось где-то в горле, душа его, а надежда сосредоточилась на кончиках пальцев, впитывая тепло лунного камня.

— Решила сохранить. Ты их чуть не порвал, пока метался в беспамятстве.

За то, что ты их трогала, я задушу тебя ими.

— Спасибо, — искусственное трастамарское слово оцарапало его язык.

Она мягко улыбнулась — неуверенно и, кажется, даже с облегчением. Дамиан заметил, что она скользнула взглядом по его волосам, — ее глаза вспыхнули теплой охрой от огненного блика — после чего осторожно встала, кутаясь в шкуру.

— Мне нужно промыть тебе раны, иначе они загноятся. — Она сделала небольшую паузу, словно ей было сложно говорить. — Позволишь?

За эту заботу ее следовало бы поблагодарить, не будь Дамиан занят тем, что посылал ей мысленные проклятия. Он сдержался и не скривился. Лихорадка ослабляла способности к самоконтролю, но Дамиан знал, что стоит на кону. И даже будь она самой Лилит, он бы ни за что не дал ей повод себя обыграть.

— Да, — Он криво ухмыльнулся и вскинул бровь. — Обещаю держать руки при себе. — Он приподнял их раскрытыми ладонями к ней.

Авалон серьезно кивнула и отправилась за перегородку.

Воск доброжелательности сполз с лица Дамиана, как посмертная маска. Он тяжело вздохнул, пытаясь унять головокружение и приливы дурноты. Он понимал, что долго не продержится, перед глазами и так все плыло, но упрямо ткнул себя в свежий шрам, намеренно вызвав вспышку боли. Она отрезвила его, хоть он и прошипел ее сквозь стиснутые зубы.

Авалон вернулась, одетая в серую сорочку, доходившую ей до колен. Дамиану сначала показалось, что она нарядилась в мешок с дырами для рук, но, приглядевшись, понял, что это истрепанная и залатанная рубаха егеря. Поставив котелок с водой рядом с ним, Авалон сняла с предплечья тряпицы и погрузила их внутрь. Намочив одну, она отжала ее и нерешительно замерла, глядя на Дамиана.

Этой бы тряпкой сломать тебе шею.

— Прошу. — Он раскинул руки в стороны, позволяя ей приблизиться, хотя и испытывал вязкое отвращение при одной мысли о том, что она оставит на нем свои отравляющие прикосновения.

Она все еще смотрела на него с опаской. Как будто понимала или чувствовала, о чем он думает. Эти догадки начали его нервировать. Он знал, что вёльвы не умеют читать мысли, но выражение ее лица казалось ему слишком подозрительным.

— Будет больно, — предупредила она и быстро приложила тряпицу к ране на его плече.

— Твою мать! — Дамиан дернулся, зашипел и сжал кулаки. Холод от воды был подобен свежему укусу монстра. — Ты накидала туда снега?

— Лед и аконитовый аквавит, — ответила она с такой снисходительностью, что у Дамиана зачесались руки ее придушить. — Я нашла тайник егеря. Не думала, что найду редкий аквавит в такой глуши, он очень дорогой. Но вместе со льдом и парочкой других лечебных трав он помогает обеззаразить рану и уменьшить кровотечение…

Она болтала, не смолкая, а Дамиан концентрировался на боли, пытаясь найти в ней исцеление своей вспыльчивости. Его разъедало чувство брезгливости и омерзения, когда она трогала его кожу. Он отвернулся и сцепил зубы, повторяя молитвы, как спасительную мантру, но никак не мог избавиться от ощущения, что она оставляет на нем свои вёльвские клейма.

— Да ты горишь! — Она приблизилась так, что его лица коснулось ее дыхание, и приложила руку к его лбу. — У тебя жар, Горлойс.

До него донесся ее аромат — гранатовый сидр и цедра лимона, но с резкой звериной ноткой где-то на краю.

— Оставь, — выдержка подвела Дамиана, и он стремительно схватил ее за запястье, не сумев заглушить вспышку гнева. В кулак попала прядь ее волос, показавшаяся его пальцам черным шелком.

Зрачки Авалон расширились, ноздри затрепетали, как у испуганной лошади, учуявшей запах волка. Свет от огня попал на половину ее лица, осветил темный локон, зазолотил ореол вокруг головы, и Дамиану показалось, будто перед ним сидит сама Лилит. Сердце пропустило удар, а в животе как будто провернулось лезвие — страх медленно запустил в него свои изводящие миазмы. Дамиан мог поклясться, что чувствует исходящую от Авалон тьму. Терпкую, как вяжущая хурма. Притягательную, как растекающаяся по телу боль. Пульсирующую, точно кровь из вены. Алую, как раздавленное зерно граната.

Сердце пронзила раскаленная игла ужаса. Дамин поспешно отбросил ее руку — локон мягко упал, зацепившись на мгновение за его потные пальцы — и незаметно вытер ладонь о лисью шкуру, чувствуя, как колотится в горле сердце. Авалон подалась назад, а он отвернулся — лишь бы больше не видеть золотого ореола.

Окунуть бы тебя башкой в этот тазик со льдом, Баргаст. Ведешь себя, как одурманенный идиот.

Страх настолько сильно застал его врасплох, что Дамиан начал злиться. Он вообще не должен был позволять ей прикасаться к себе. Она вёльва, дщерь Лилит. Проклятое существо, что не ведает света и праведности. А Дамиан позволил ей запятнать себя, запятнать сосуд, что даровал ему Князь.

Но разве он уже не запятнал себя во имя Храма?

— Извини. Мне не стоило. Нужно было сначала спросить, — неожиданно сказала Авалон.

Ярость схлынула, обнажив растерянность Дамиана. В остальном, внешне он остался сдержан и непроницаем, съев свою злость раньше, чем она вырвалась бы из-под контроля и сожрала его. Неужели он так испугался, что забыл все наставления Симеона?

Нельзя поддаваться своим эмоциям.

Она не только напугала его, но и отравила мысли. Дамиан ждал очередного подвоха, пытаясь разгадать вёльвский хитрый замысел.

— Послушай, я знаю, что ты хочешь найти того священника. Но в таком состоянии ты ни за что не дойдешь туда… Кроме того, там монстры, — он заметил, как она махнула рукой в сторону двери. — А я могу подлечить тебя, если… если ты прекратишь меня так пугать.

Дамиан удивленно повернул голову и посмотрел на нее, сощурив глаза. Что она задумала? Хочет запутать его подобными признаниями?

Вёльвы всегда лгут.

Авалон не стала дожидаться его ответа. Она вновь намочила тряпицу, отжала ее и стала промакивать остальные зашитые раны на его теле. А Дамиана как будто разбил паралич, как отца перед смертью, и он тупо наблюдал за ее монотонными движениями. Холодные струйки воды текли по его телу и испарялись от жара еще до того, как она успевала их вытереть. Дамиан отрешенно проследил за тем, как Авалон закончила, подобрала тазик и ушла за перегородку. Потом вернулась, держа в руках ступку и охапку сушеных цветов. Опустилась на колени рядом с Дамианом, разложила принесенные вещи и нахмурилась. Она как будто вообще забыла о его существовании, сосредоточенно отщипывая цветки от стеблей и кидая их в ступку.

Дамиан облизнул пересохшие губы и с трудом сглотнул: жажда скребла его горло когтями. Однако он не мог попросить Авалон принести воды. Попросить вёльву. Вздор. Поэтому он отдался ощущению жара, будто тот мог поглотить его жажду и вернуть телу силы.

Цветки в ступке между тем превратились в бурую кашицу. Зачерпнув немного, Авалон стала размазывать ее на зашитые раны с воспаленными краями — пришедшее жжение заставило Дамиана скривиться. Что-то подобное он испытывал, когда ему на открытую рану попала соль. А Авалон все продолжала размазывать по ранам эту кашу. Боль вскоре стала такой сильной, что Дамиан с благодарностью возвел молитву Князю, когда вёльва ушла со своей ступкой, а он сумел без свидетелей выругаться себе под нос и вытереть заслезившиеся глаза.

Оглядев плоды ее стараний, Дамиан удрученно подумал, что, когда все эти раны заживут, к списку его шрамов прибавится еще не один десяток.

Авалон не возвращалась.

Дамиан настороженно ждал какого-то подвоха. Возможно, она сейчас съедает там припрятанные зерна граната и готовится его прикончить. Зачем тогда она его лечит?

Он так завис на этом вопросе, что не заметил, как подкралась сонливость от слабости. Он дышал жарким воздухом, чувствовал, как горит его кожа и противился сну. Веки налились тяжестью. Дамиан несколько раз просыпался, когда клевал носом и начинал падать вперед. Однако в итоге он все равно заснул, сжимая в руке четки Симеона.

Беспокойный сон вернул его в день его тринадцатого рождения. В качестве подарка Симеон взял Дамиана с собой на королевский ужин в честь заключенной помолвки между Горлойсом и принцессой Присциллой из Власа. Делегацию с юристами ждали на завтра, и король решил заранее отпраздновать такую выгодную партию вместе со своими ближайшими сторонниками. К бастарду Эдуард снизошел по своей великой милости и даровал ему на этот вечер роль личного виночерпия Горлойса. Дамиан терпеть не мог старшего брата, но был рад оказаться в лучах величия своего отца.

Прежде чем явиться на прием, Симеон предупредил Дамиана, что замок всегда полон подхалимов, лжецов, искателей плотских удовольствий и неверующих олухов, и наказал ему держать язык за зубами. Любое лишнее слово — и даже отец король не упасет его от плахи.

Сначала все шло прекрасно: разодетые гости веселились, шутили и пировали. Король хохотал, разбрызгивая ошметки еды и хлопая кулачищем по столу. Принц же с угрюмым видом клевал каждое блюдо, надкусывал и оставлял недоеденными невероятно аппетитные яства, и Дамиан начал исходить завистью и злостью. Послушникам в Храме подавали неприветливую холодную трапезу, состоящую из жиденькой бобовой похлебки, ковриги зачерствелого ржаного хлеба и кружки пива. Оно выдохлось и горчило, оставляя на языке сильный привкус мышиного дерьма, от которого Дамиан так и не смог избавиться до самого вечера. Здесь же пахло потрясающе: жареным мясом с приправами и сладким элем. Королевские повара приготовили для приема потрясающего на вид поросенка в меду, с толченой мятой и палатинскими сладкими орехами. Весь стол был заставлен блюдами с желтой и красной репой, заправленной сливками, луком-пореем и яйцами, хрустящей морковью, крабами, прекрасным белым взбитым маслом и чесночным соусом.

Дамиан не понимал Горлойса. Отец организовал в его честь такой прекрасный, богатый прием! Скоро прибудет делегация с юристами из Власа, и Горлойсу сосватают чудесную невесту. Ее портрет стоял на подставке здесь же, в приемном зале, освещенном десятками свечей: светлые короткие волосы, прибранные под эннен, голубые глаза, бледная кожа и хрупкий стан — принцесса Присцилла была воплощением инирского понимания красоты. Кроме того, Симеон утверждал, что госпожа Присцилла преданная раба Князя и истинно верующая во его сияние. И глядя весь вечер на кислую физиономию Горлойса, Дамиану хотелось подойти и дать ему леща. Однако он удержал свои кулаки. Чего нельзя было сказать о его языке.

Король и его гости уже изрядно приняли на грудь, когда Эдуард решил поддеть своего сына. Видимо, перекошенная физиономия бросилась в глаза не только Дамиану.

— Что, Горлойс, не по нраву тебе власовская кобылка?

Гости загоготали, поддерживая образ, который придумал король. Симеон неодобрительно поджал губы. Глядя на наставника, Дамиан понял, что тревожит Падре Сервуса: подобные неосмотрительные речи на приемах могли быть подслушаны шпионами и донесены прямиком до ушей короля Власа. Вряд ли любому отцу понравится, когда его дочь представляют в виде племенной кобылы, издеваясь над родовым гербом. Что уж говорить, если отец этот — король.

Однако несмотря на угрюмое молчание Горлойса — он только покраснел и опустил взгляд в тарелку со взбитыми сливками и дольками морозной сливы. Желудок Дамиана издал тихий протяжный стон, когда он вдохнул аромат десерта и подлил вина брату. Глотая горькую от пива слюну, Дамиан отступил и замер, держа в руках кувшин.

— Я тебя спрашиваю, — Эдуард перестал смеяться и ударил по столу, отчего посуда пошла дребезжанием. — Я состряпал тебе годную партию с этой власовской кобылой. За ней богатое приданое, так что, Горлойс… — Король сделал длительную угрожающую паузу.

Все затихли. Симеон предупреждал Дамиана молчать. Но злость и зависть, вскипевшие, точно опасное варево в котле, все-таки выплеснулись. Да еще и невовремя. Дамиан, несмотря на послушничество, тем не менее якшался с разным сбродом. В том числе с ребятней из бархатных домов. И они время от времени рассказывали по секрету, что принц наведывается в разные заведения, чтобы провести время с другими мальчиками, чтобы им воспользовались. Видимо, эти же слухи дошли и до Эдуарда.

— Не вздумай меня посрамить. Я не намерен возвращать ее приданое обратно хитрожопому Гарольду. Так что будь любезен, засади свой жалкий пиструн этой кобыле под хвост, чтобы она понесла и через год родила наследника.

— Если он сумеет им воспользоваться, — тихо хмыкнул себе под нос Дамиан и только в следующее мгновение понял, что сказал это вслух.

Все взгляды обратились к нему. Дамиан обомлел. Ужас дотронулся до его затылка ледяными когтями. Он едва не обмочился, когда заметил нахмуренный взгляд короля и блеск злых глаз Горлойса. Где-то совсем рядом судорожно вздохнул Симеон. Дамиан буквально слышал у себя в голове его голос, предостерегающий от всяких опрометчивостей: «Будешь рыть другим яму — сам в нее угодишь».

Угодил так угодил. По самые уши.

— Что ты сказал, псина? — прошипел Горлойс, поднимаясь со стула. Краска гнева бросилась в его лицо, и он покраснел еще больше. — Чего молчишь? А ну повтори!

Дамиан попятился, чувствуя, как неистово бьется в припадке сердце. Ему казалось, что он умрет прямо здесь. Он спиной ощущал, как приближается к вооруженной страже. Однако наибольшая опасность ему грозила не от вооруженных охранников, а от надвигающегося безоружного Горлойса. Даже Симеон встал со встревоженным видом. «Пади ниц и проси прощения!» — взывали его округлившиеся глаза и вскинутые брови. Однако в Дамиане внезапно взбрыкнула гордыня. С чего это он должен извиняться? Это не он занимается противоестественными деяниями, кои запретил Князь.

— Мужеложец!

Горлойс вздрогнул и остановился. Лицо его пошло бледными пятнами, а глаза беспокойно забегали. Дамиан видел, что брат в панике перебирает оскорбления и оправдания. Он ждал резких слов, выпада и удара, однако Горлойс театрально расхохотался:

— Тупоголовый святоша! Отец, погляди: девственник, что воспылал страстями к моей невесте!

Дамиан быстро посмотрел на Эдуарда, ожидая от него приказа казнить нахального бастарда, что не умеет держать язык за зубами. Король буравил его недобрым взглядом.

— Простите моего протеже, мой господин, — вмешался Симеон и тяжело покачал головой. — Молодость не без глупости, старость не без дурости. На кой ляд взял его с собой, думал, что услужу принцу Горлойсу…

У Дамиана онемели ноги и пальцы. Его внутренности стискивал страх, и ему казалось, что он сейчас лишится сознания. В глазах потемнело. Эдуард схватил кружку с элем и опрокинул в рот. Затем громко рыгнул, ударил кружкой по столу и утер губы.

— А ты злой щенок, — сказал он, прищурившись и глядя Дамиану прямо в глаза. — Шустрый ум и острые зубы… Как ты там говоришь, Симеон? — Король повернулся к Падре Сервусу и громко расхохотался. — Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву. Пожалуй, мои чресла произвели на свет княжий ярого поборника Храма.

Симеон осенил себя омеловым знаменем и молча поклонился. Дамиан, ожидавший, что его сейчас отправят на плаху, облегченно выдохнул. И зря.

— Но хамить моему сыну… Сколько тебе лет, мальчишка? — Эдуард, пошатываясь от выпитого, вышел из-за стола.

— Тринадцать, сир, — Дамиан съежился и втянул голову в плечи, когда король приблизился. — Сегодня, — пискнул он.

— Тринадцать, — кивнул Эдуард и покачнулся. Дамиан схватил его за предплечье, едва не утонув пальцами в бархате рукава. — Вот, что, щенок. — Король схватил его за подбородок и больно сжал. В ноздри Дамиана ударил жгучий запах алкоголя. — Чтобы стать злым волком, тебе пора прекратить быть щенком. А ты, Горлойс, готовься к приезду невесты.

Эдуард шлепнул Дамиана по щеке, отчего у того едва не полетели искры из глаз, и двинулся в сторону выхода. Гости вновь оживились, загалдели. Приемный зал наполнился звуками отодвигаемых стульев и бросаемых столовых приборов. В воздух взлетали сальные шутки и веселый смех.

Дамиана в спину кто-то толкнул. Он обернулся и увидел Симеона.

— Иди. Король приказал тебе следовать за ним.

— Но куда? — Дамиан удивленно вытаращился на наставника.

— Какая Лилит тебя за язык тянула? — насупился Падрес Сервус. Дамиан стушевался: наставник никогда не позволял себе выражаться. А теперь он выглядел не только расстроенным, но и печальным.

— Ступай, болван. Будет тебе уроком, что всегда надо держать свои страсти в узде.

Дамиан послушался. Не столько потому что это был приказ короля, сколько придавленный грузом разочарования Симеона. Он плелся за королем и его свитой, глядя под ноги и гадая, куда занесет его развязанный язык.

Он пришел в ужас еще более жгучий, чем тот, что испытал на приеме, когда понял, куда решил наведаться король.

Бархатный дом.

Хозяйка заведения тут же всучила его, как мешок репы, в руки какой-то пышнотелой женщине в полупрозрачном платье. Дамиан оцепенел и онемел, пока она вела его в свою комнату в фарватере своей юбки и шлейфе какого-то приторного запаха духов, от которого Дамиана затошнило. То была зимняя малина или что-то еще, что его невежественный нюх не мог распознать. Этот резкий аромат малины он ощущал в носу и даже на корне языка, словно пробовал кожу девушки на вкус. Она шептала его имя бархатными губами, пока раздевала его и придавливала своим телом к кровати, извиваясь на нем сверху. Она облизывала мочку его уха и царапала ногтями, а он боялся пошевелить хоть одной мышцей, чтобы не расплакаться. После казни матери он поклялся отцу никогда не плакать — настоящие мужчины держат свои чувства под контролем и ничего не боятся, повторял Эдуард. Когда Дамиан содрогнулся от выплеснувшегося семени, бархатная женщина вскрикнула и запустила пальцы в свои коротко стриженые волосы соломенного цвета, походившие на луг со скошенной по осени травой. Ее тяжелые груди раскачивались, словно храмовые колокола. Дамиана замутило. Она медленно слезла с него и, игриво улыбнувшись, повернулась спиной. Согнулась в локтях, подставляя свое лоно, из которого по бедрам сочилась белая вязкая жидкость.

— Спасибо, — задушенное слово слетело с губ Дамиана, и в следующий миг он оказался на другом конце комнаты, стремительно натянул штаны и выскочил за дверь.

Галоп сердца подгонял его найти отца, сдерживая слезы и ком, застрявший в горле. Нельзя позволять себе испытывать эмоции, повторял Дамиан, пока судорожно метался по коридорам бархатного дома в поисках Эдуарда. Слезы не смягчат его. Наоборот, он разозлится, а Дамиан почувствует себя жалким, а это было ни к чему. Он и так оставался до сегодняшнего дня для отца слабаком и бастардом от шлюхи. А сейчас Дамиан просто хотел просить разрешения уйти отсюда.

Он услышал голос Эдуарда и пошел на него, петляя и тыкаясь в разные помещения, пока наконец не заметил огромные дубовые двери. Дамиан приблизился и, тихо приоткрыв их, заглянул одним глазом внутрь, задаваясь вопросом, где же стража, которая должна была стоять в коридоре. Он тут же увидел могучую фигуру справа от двери, но только внутри комнаты: страж преграждал путь для выхода. Он его не заметил, потому что неотрывно следил за королем, голый зад которого заставил Дамиана на секунду отпрянуть. Однако Дамиан не ушел — не смог оторвать взгляд от обнаженной девушки, стоящей на коленях перед Эдуардом. Длинные темные волосы разметались по плечам, но ничуть не скрыли ее тонкой стати и мягкие, плавные изгибы. Из треснувшей губы сочилась кровь, и алые капли усеяли ее ключицы и грудь, словно зерна граната.

— Ну я же хотел по-хорошему, дорогуша, — произнес Эдуард вежливым тоном, в котором тем не менее отчетливо прозвенело бьющееся стекло и жестокость алкоголя. — Я спрошу еще раз и надеюсь, ты ответишь своему королю правильно.

Девушка подняла на Эдуарда злобный взгляд, от которого Дамиан поежился.

— Ты — падальщик, а не король, — сказала она надломившимся, треснувшим от ненависти голосом, в котором чувствовался привкус яда.

Раздался звонкий шлепок. Дамиан вздрогнул от неожиданности. Девушка упала, ее голова мотнулась в сторону от удара, а на скуле расцвел пурпурный след.

— Как я сказал: я спрошу еще раз… — Эдуард размял руку. На костяшках виднелись ссадины. — Желаешь ли ты меня?

— Лучше сгореть в пламени твоего мерзкого плешивого бога, — девушка сплюнула в короля кровавой слюной и вскинула непокорную голову, задирая подбородок, точно королева на светском приеме.

— Держите вёльву, — устало приказал Эдуард и повернулся к стражникам — их оказалось двое.

Дамиан резко отступил за дверной косяк, ощущая, как отяжелели руки. Ноги его онемели, точно приросли к полу. Во рту поселилась кислота, но он все равно заглянул в комнату еще раз.

Охранники короля уже подошли к кровати. Эдуард не сдвинулся с места, со скуки уперев руки в бока. Один из стражников сграбастал девушку за левую руку и ногу, второй схватил с другой стороны, и они растянули ее на кровати, точно готовили к казни через разрывание лошадьми. Девушка брыкалась, извивалась, изрыгала проклятия на трастамарском, но это не помешало Эдуарду яростно вонзиться в нее и издать блаженный стон.

Дамиан оцепенел. Он уже слышал от отца подобный звук — в Храме, после княжеслужения в день великого празднества рождения Арама. Он тогда восхитился своим королем, прочностью его веры в Князя и удовольствию, которое тот постигает в благословенной молитве. Дамиан попятился от двери, давясь рыданиями. Много лет, когда он был еще ребенком, он пристально вглядывался в выдающиеся черты отцовского лица, силясь хотя бы вскользь увидеть в его блистательных глазах хотя бы одну-единственную мысль, что носила бы его имя. Имя недостойного бастарда, зачатого не на той кровати. Эдуард был для Дамиана непогрешимым примером, праведником, благословленным Князем на великую и истовую судьбу. И Дамиан, силясь быть на него похожим, сдал свою мать Храму.

Но сейчас… Сейчас действия отца казались ему камнями, придавливающими его к земле. Эдуард против законов Храма, познал женщину вне брака. Его собственная жена, отосланная в дальний Храм, не показывалась при дворе уже больше года. Но хуже того, Эдуард взял женщину без ее согласия.

Дамиан в панике чувствовал, что его заваливает обломками его веры, и он умирает. Он задыхался. На какое-то мгновение он поверил, что пришел в этот бархатный дом, чтобы стать мужчиной, злым волком на службе Храма, по велению отца. По велению венценосного короля, на чело которого Князь положил свою длань. Но отец внезапно превратился в чужака. Чужака, напропалую лгавшего даже в стенах Храма. Обаяние Эдуарда таяло, словно лед на теплой ладони, обнажая уродство его души.

В груди Дамиана заболело, виски раскалывались от боли. Под ребрами сдавливало все больше. Он чувствовал себя так, будто дракон с отцовского герба только что сбросил его с огромной высоты. Он летел кувырком, тщетно силясь зацепиться хотя бы за что-то знакомое и прочное.

В слезах Дамиан, ощущая занозы от своей треснувшей веры, бегом вернулся в Храм и упал в ноги Падре Сервуса. Он плакал, богохульствовал и, испытывая грязное возбуждение, рассказывал о своем сношении со шлюхой, глотал слова и лихорадочно заикался, описывая тело вёльвы, пока все его слова не иссякли, оставив огромную черную гниющую дыру в груди.

— Не печалься, мальчик мой. Ты сегодня познал глубокую мудрость, — тихо сказал Симеон, похлопав Дамиана по колену узловатой рукой. — Наш благословенный король, да хранит Князь его душу, предался пороку сладострастия. К несчастью, он гонится за совершенствами бренных оболочек, а не чистотой помыслов. Но запомни, Дамиан, телесные совершенства бренны. Страсти к ним необходимо усмирять в своем теле и искоренять.

— Но как? Этому невозможно противиться! — Дамиан утер рукавом сопли и печально шмыгнул носом. — Когда я… когда из моего тела… я испытал…

Он стушевался и замолк, опустив голову. Вьющиеся пряди упали ему на глаза, скрывая от Падре Сервуса вспыхнувшее от стыда лицо.

— Не думаешь ли ты, поганец, что в жизни Симеона Эюзби не было прелестниц? — смешок прокрался в голос наставника.

Дамиан в ужасе вскинул голову и уставился во все глаза на старика, которому, по его мнению, грозило стукнуть сто лет в обед. Симеон, заметив его удивление, рассмеялся. Смех его был теплым и мягким, как потрескивание дерева в очаге. Дамиан невольно улыбнулся, хотя на его душе скребли кошки.

— Юность падка на чувствительность, Дамиан. Страсти кипели и в моих жилах, — Симеон хмыкнул и, нахмурившись, продолжил более серьезно. — Невозможно надеяться, что молодость и горячий нрав станут подспорьем для благопристойной обыденности. Храмовых послушников не обращают в сан до полного взросления именно потому, что надежность их клятв Храму будет подобно хори, пробравшейся в курятник. Еще не было на моей памяти ни одного юноши, посвященного в дела Храма. И ты не исключение, мой мальчик. В благодарность за твою искренность, именем Князя я отпущу тебе это прегрешение. Ступай, Дамиан, да только запомни одну важную вещь. Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада. Они предложат тебе гранат, и вкусив запретный плод, ты будешь навсегда потерян, сын мой. Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру, Дамиан.

Несмотря на то, что Падре Сервус отпустил ему грех, Дамиан не почувствовал себя прощенным и очищенным. Как хороший пес он проспал всю ночь под дверью наставника, мучаясь кошмарами и видениями, будто это он на месте Эдуарда проникает в вёльву. Он просыпался в холодном поту, ворочался и снова засыпал, а в сновидения проскальзывала его мать. Он грезил о ее длинных, черных волосах, которые становились волосами вёльвы из борделя, а он рукой Эдуарда наматывал эти волосы на кулак. Проснулся Дамиан от ощущения исступления, которое намочило ему штаны. Он едва не расплакался от ощущения омерзения, которое запятнало его изнутри. И сколько они ни мылся в холодной воде, скрывшись во дворе курятника, это чувство только въедалось в его душу. Он рычал, метался по двору, пытаясь избавиться от этого яда, что поселился в его теле. Ударил ладонью по доскам курятника, разодрал кожу и остановился. По ладони бежала капля алой крови. Дамиан зачарованно наблюдал за ней. Боль, что пульсировала в ране, отрезвила его, изгнала из мыслей яд греховности. Роковое чувство надежды охватило все его существо.

Он нашел свое спасение.

Тем же вечером Дамиан утащил у кузнеца гвоздь и пропорол себе руку, наслаждаясь приливами боли. Она заглушала зов плоти и очищала его пред ликом Князя. Позже ему пришлось сменить место истязаний — Симеон заметил шрамы на его руке и спросил, где он постоянно так ранится.

До принятия клятвы Князю Дамиан еще несколько раз поддавался своим страстям с разными девушками. И все они были отвратительны в своем удовольствии, кривляньях и пошлых стонах. Он заканчивал и, чувствуя себя мерзким, грязным от содеянного, молился и истязал свою плоть — вся его спина была в шрамах, которые надежно скрывали рубахи.

Дамиан истязал себя и истязал, пока вдруг не проснулся с болью во всем теле и таким ощущением, будто наглотался опилок. Горло раздирало от жажды, а спина затекла от сидячей позы, в котором он заснул. Зевнув, он пошевелился, проверяя, вернулась ли сила в руки. Он сжал кулаки, потом разжал их — боль молнией вспорхнула вверх по плечу и ударила разрядом в рану, оставленную монстром. Дамиан проморгался, прогоняя головокружение, и огляделся. Внутренний голос предупреждал его о нападении вёльвы, но на шкурах возле камина ее не оказалось, а в самом камине уже остыли угли. Сквозь забитые окна пробивались слабые снопы бледного утреннего света.

Дурнота отступила, и Дамиан осторожно перекатился на локоть. Потом так же осторожно встал на одно колено, на другое и, опираясь на стол, потихоньку встал. Лисья шкура сползла на пол. В голове зазвенели колокола Храма святого Фурментия в Лацио, и Дамиану пришлось остановиться, переводя дыхание. Через несколько минут он сделал шаг вперед и едва не оступился. Успел в последнее мгновение схватиться за дверной косяк.

Мне нужен санграл. В таком состоянии я не то, что по следу Симеона не пойду, но даже безгранатовую вёльву не оцарапаю.

Однако Дамиан понятия не имел, как его достать. До ближайшей деревни с Храмом несколько часов пути верхом. Да и то не факт, что в деревнях есть запасы санграла для приблудных инквизиторов под прикрытием. А до ближайшего крупного города несколько дней пути — тоже верхом.

Но санграл мог остаться на месте бойни.

В голове у Дамиана даже прояснилось, а дурнота как будто отступила по велению его решимости. Он, придерживаясь за стенку, добрел до задней части хижины, где было устроено ведро. С ощущением блаженства он облегчился, балансируя на грани обморока и наслаждения. Стряхнувшись, Дамиан, все так же придерживаясь за стену, добрел до раскрытого сундука, из которого торчали языки разворошенной одежды. Натянув на себя плотные штаны и шерстяную рубаху, Дамиан понял, что до этого стучал зубами. Он даже не замечал, как продрог, и теперь ежился, пока хорошая шерсть согревала его озябшие мышцы. Подышав на холодные руки, Дамиан, шаркая по соломенному настилу, подошел к стойке с охотничьим арсеналом егеря.

Короткий нож-кинжал для отделения шкуры вызвал у Дамиана трепет. Он, конечно, мог бы прирезать вёльву и ножом для разделки мяса, но лезвие там имело больше веса, чем рукоять — маневрировать с таким оружием было себе дороже. Уронишь — оттяпаешь себе пальцы на ноге. Кинжал лег в руку, пальцы привычно сомкнулись обратным хватом. Чувствуя, как возвращается утраченная уверенность в собственном теле, Дамиан повертел кинжал еще немного и улыбнулся.

Дверь лязгнула и распахнулась. Он резко развернулся, готовясь метнуть кинжал меж глаз входящему, но замер, не зная, что делать. Заодно пытаясь избавиться от накатившей дурноты. От быстрого движения он едва не рухнул, а внутри головы запульсировало с такой силой, что Дамиан чуть не проблевался.

— Ты слишком рано встал, — убежденно сказала она. — У тебя губы и ногти синие, ты потерял много крови.

Темнота перед глазами растаяла. Дамиан снова видел Авалон, запорошенную снегом. Закинув лук через плечо, она держала в одной руке промерзшую сахарную свеклу, а во второй — белоснежного зайца с запятнанной кровью шкурой. Стряхнув с волос снег, Авалон отбила сапоги о дверной косяк.

Это были его сапоги.

Не обращая на кинжал в руке Дамиана никакого внимания, Авалон прошла внутрь помещения, закинула на стол свеклу и тушу зайца и вернулась, чтобы закрыть дверь на засов.

— Но раз уж ты встал, можешь разделать зайца, — бросила она через плечо.

Дамиан только сейчас понял, что стоит с открытым ртом. Он с раздражением захлопнул его и направился к столу, но тут же остановился, мысленно выругавшись.

Какого хрена? Еще не хватало прислуживать вёльве.

Авалон еще раз тряхнула головой и вконец растрепала заплетенную косу. Покрасневшими пальцами достала из волос несколько веточек и сухих листьев и сняла с себя лук. Дамиан обратил внимание на тетиву из сырого шелка. Живот его скрутило, когда он вспомнил, чем именно они заплатили егерю за информацию о местной группе вёльв: дорогим аконитовым аквавитом и сырым шелком, что был прочнее любого другого материала.

Прошлое как будто подкатывало к Дамиану со спины, точно цунами. Это было смутное, неявное ощущение, но от этого оно было еще более пугающим. Волосы на его затылке и руках приподнялись дыбом.

Авалон пристроила лук у входа и стянула через голову колчан со стрелами. Дамиан заметил, что несколько стрел отличаются от других: оперенье укорочено и заужено. Он знал, что охотники обычно используются такой вариант обрезки оперения, если меняют наконечник на более легкий. Дамиан перевел взгляд на тушу зайца. Аккуратная рана от наконечника в шее — зверь умер в одно мгновение и даже, скорее всего, ничего не понял.

Придворная дама стреляет из лука так, будто в нее вселилась егерь?

Дамиан судорожно сжал рукоять кинжала.

— И долго ты будешь пялиться на зайца? Он сам себя не разделает. Нет, конечно, как хочешь, но я умираю с голоду. — Авалон, облаченная в егерскую котарди, настороженно приблизилась. — Я могу и сама приготовить суп, но если ты и его разольешь, то свою порцию я тебе не отдам.

Дамиан нахмурился. Ему казалось, что он уже все понял про эту лже-Каталину: обычная перепуганная придворная интриганка, которой решили пожертвовать ради великой цели — убить Горлойса. И ее поведение, в целом, вполне соответствовало его теории. То, как она реагировала на него в первые разы, когда он приходил в себя, говорило о ее животном страхе перед ним. Но ее реакция в том доме в деревне и сейчас это умение стрелять… Дамиан разозлился на себя за бестолковую беспечность, с которой отдавался размышлениям. Хорош инквизитор: если бы проспал чуть дольше, вёльва бы всадила ему стрелу промеж глаз и зажарила следом за зайцем.

— Кто тебя научил так стрелять? — спросил он в надежде прощупать границы ее лживой личности чуть больше. Возможно, придворная дама — это очередное амплуа.

— Бабушка, — Авалон перевела взгляд на Дамиана. — Она многое умела…. В том числе, варить вкусный суп из кролика. Конечно, у нас почти ничего нет, но лучше это, чем ничего. К тому же, тебе надо набираться сил. Не хотелось бы, чтобы ты умер.

Дамиану хотелось схватить Авалон за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы все слои ее выдумок открыли ее настоящее лицо. Почему ей важно, чтобы он не умер? Это очередная уловка? Он все больше укреплялся в мысли, что столкнулся со шпионкой Трастамары, а не обычной придворной дамой. Судя по меткому попаданию в цель и умению зашивать раны, Авалон, если ее правда звали Авалон, могла быть и наемной убийцей. Дамиан снова перехватил кинжал обратным хватом, перенес вес на переднюю ногу, чтобы одним ударом покончить с вёльвой, пока она отвлеклась. Он рванул вперед. Желудок сжался, и дурнота опять невовремя вернулась. Перед глазами потемнело. Дамиан пошатнулся, и мир погас.

Он пришел в себя резко: вскрикнул и занес руку сверху вниз, готовясь встретить под кинжалом сопротивление плоти. И только в следующую секунду понял, что сидит под животными шкурами в одних штанах. Вытянутая рука сжимала воздух. Рядом потрескивал огонь, озаряя теплым светом часть помещения.

— Суп справа, — прозвучало сзади.

Дамиан вздрогнул. Он привык быть облаченным в доспехи самоуверенности и силы, а сейчас, когда они оказались сорваны, холод беспомощности был еще неприятнее из-за того, что был для него знаком в убогом детстве. Прошли годы, и Дамиан изгнал слабость из своей жизни. Но, видимо, она никогда окончательно не уходила из его судьбы. Усмирив колотящееся сердце, Дамиан обернулся. Авалон сидела за столом и ела из миски суп. Только сейчас он обратил внимание на ее руки: след ожога на мизинце, ободранные с мясом ногти, некоторые обломаны аж до середины. Он вспомнил, что она морщилась, когда обрабатывала ему раны, и не успел предупредить сочувствие в своем сердце. Оно всплыло внезапно, будто вечерняя кувшинка из глубин темного озера. Дамиан и сам не раз обламывал ногти и понимал боль, которая преследует каждое движение пальцев.

— У тебя открылись некоторые раны. Мне пришлось перезашивать, — сказала Авалон с набитым ртом. Потом замолчала, выудив из супа мясо. Обглодала тонкую заячью кость и, отложив ее, продолжила: — В следующий раз, если захочешь меня убить, сначала предупреди. Дай время убедиться, что швы после этого останутся целыми.

Дамиан не выдержал.

— Какое тебе дело, умру я или нет?

Она пожала плечами и не ответила.

Дамиана ужалила злость. Несмотря на чувство слабости, он встал, взял с пола миску с супом и, пошатываясь, подошел к столу. Авалон перестала жевать и подозрительно уставилась на него. Дамиан со стуком поставил миску на стол.

Я не буду есть на полу и лакать суп, как собака.

Нащупав позади себя мягкое кресло, он тяжело опустился в него, придерживаясь за ноющие ребра. Взяв ложку ослабевшей рукой, Дамиан пододвинул миску к себе и скептически посмотрел на варево. Однако голод оказался сильнее, и Дамиан все-таки отведал супа. Воображение тут же нашептало ему голосом Симеона, что вёльва добавила туда граната, и этот образ превратил еду в его рту в помои. Он давился и, морщась, ел.

— Ну, я не моя бабушка, как ни крути, — вдруг подала голос Авалон. — Но и справедливости ради, ингредиентов в зимнем лесу не сказать, что много. А запасов егеря я не нашла. Если они у него вообще были.

Она щурилась от блаженства, обгладывая мясо с очередной кости. Было в этом нечто неподобающе интимное, и Дамиан уткнулся в миску. Помешав ложкой суп, он проронил:

— Мне нужно добраться до места… свадьбы.

Он не стал бы ей говорить, что ищет санграл, но решение нужно было хоть как-то обосновать, так как ему, — сколько унизительно это ни было, — нужна была ее помощь. Судя по слабости, обморокам, волнам дурноты и помутненному рассудку Дамиан предполагал, что надолго его не хватит. Он опять чувствовал подкатывающий жар, а страх за свою жизнь растекался по венам драконьим огнем. Хотя и боялся смерти он лишь из-за того, что до сих пор не знал, что с Симеоном и Варесом. Дамиан не мог бросить их. Он никогда бы не смог простить себе, если бы оставил их тела там, в холодных могилах из снега и льда. Если умрет он, никто и никогда не узнает про места их последнего упокоения.

К сожалению, путь до места бойни однозначно означал необходимость помощи. А вариантов у него было, по правде сказать, не слишком много.

— Зачем? — Авалон старалась не смотреть на него, и Дамиан не сразу понял, что ее, видимо, смущает его полуголое тело. Что ж, ее растерянность могла ему подыграть. — Там монстры.

— Хищные звери обычно надолго не задерживаются в одном месте в сезон охоты.

— Это не просто хищные звери. Это монстры, — она все-таки не выдержала, вперила в него гневный взгляд и бросила ложку. Она бряцнула о миску.

— Чушь. Скорее всего, просто одичавшие волки.

— С красными огнями вместо глаз? — ее голос стал выше и тоньше, почти срываясь на крик. — Ты сам говорил, что они созданы магией!

— А они созданы? — Дамиан, сощурившись, подался вперед и навис над столом.

По лицу Авалон прошла едва различимая судорога, и Дамиан почувствовал охотничий азарт. Вот оно! Она почти прокололась.

Привязать бы тебя к стулу и допросить.

— Не знаю, — наконец прошептала она. — Я сказала правду. Я не знаю, что это за твари. Знаю только, что магия на них не действует. И я больше не хочу с ними встречаться.

— Значит отправлюсь один, — Дамиан сказал это беспечным тоном, пытаясь не показать, как отчаянно нуждается в ее согласии. И это ярило его до бешенства.

Нуждаться в помощи вёльвы. Какое грешное падение! Великий Князь, прости мне эту позорную слабость.

Авалон не отвечала. Дамиан уже ощутил кислый привкус униженного поражения. Ему хотелось начать убеждать ее, но он продолжал молча есть суп, потому что знал, что иногда тишина может надавить сильнее и точнее, чем любой, даже самый идеально подобранный аргумент.

— Ладно, — спустя долгую паузу произнесла она. — Допустим… но только допустим, я помогу тебе дойти. А что взамен?

— Что тебе нужно? — Он решил идти напролом. Возможность высказать свое заветное желание часто ломает созданный образ, и из человека, точно понос, вываливается все самое порочное и жуткое.

Дамиан посмотрел на нее и, отправив в рот очередную ложку супа, заметил, что руки ее дрожат. От этого зрелища он ощутил прилив сил — она действительно собиралась сказать правду.

Авалон закрыла глаза, нервно вздохнула и выпалила:

— Совместная ночь.

Суп пошел у Дамиана носом. Он закашлял и резко отодвинул от себя миску. Варево выплеснулось через край прямо на стол.

— Вот моя цена кровавой сделки. Я пойду с тобой, если ты возляжешь со мной.

Дамиан наконец откашлялся и теперь сидел, вжавшись в кресло и сердито сопел. В его памяти всплыло воспоминание о Гранате, с которой он заключил похожую сделку, замаравшую его душу. Однако она свою часть выполнить не успела — ее убил монстр. А он, хоть Симеон и отпустил ему грех, до сих пор чувствовал себя запятнавшим собственную веру. Дамиан больше не собирался заключать никакие сделки, по условиям которых он обязан притрагиваться к вёльвам, гниющим трупам в виде живых женщин. В голове вновь вспыхнул образ Гранаты, кишки которой размотались по комнате.

Дамиана осенило.

— Как видишь, я сейчас не в лучшем виде, — он с показным смущением усмехнулся и указал на себя. Ему даже не пришлось притворяться — он ужасно устал, просто встав и поев. — Но, если мы дойдем до места свадьбы, я найду там укрепляющие травы. В нескольких часах езды от поляны есть небольшая деревня. Там я смогу выполнить свою часть сделки, а потом мы разойдемся. Каждый в свою сторону.

Говоря эти слова, Дамиан судорожно пытался понять, что сейчас делал: все-таки заключал выгодную сделку или надевал себе на шею петлю. Он понятия не имел, зачем ей совокупление с ним, но тем не менее она могла настоять на своем. Сначала ее часть, потом — его. В таком случае Дамиану пришлось бы отказаться и плестись в одиночку по глубоким сугробам к месту бойни. Он достаточно времени провел в разных походах, чтобы понимать — это путешествие станет для него последним. И тогда Симеон и Варес останутся в безвестных могилах. От Авалон сейчас буквально зависела жизнь Дамиана и судьба двух дорогих ему людей. Точнее, все зависело от того, насколько тупая вёльва ему попалась.

Вместо ответа она выудила из сапога нож, порезала ладонь и протянула ему руку для рукопожатия. Дамиан поморщился: ему придется точно так же резать по ладони — самому трудно заживающему месту. Но тут же отмел сомнения. Он и так одна сплошная рана, а пустяковый порез быстро исцелится сангралом.

И как только санграл исцелит его тело, он убьет Авалон. Бесполезной вёльве дорога в огненные чертоги Князя.

Пожимая ей руку, Дамиан жалел только об одном: он не сможет притащить ее тело в Лацио, чтобы подобающе сжечь его на омеловом костре.

Глава 10

— Тебе нужно постараться еще немного, — жарко прошептала ей на ухо Каталина, переплетая их пальцы. — Совсем немного. Давай, сейчас!

Авалон из последних сил напрягла мышцы. Боль вгрызалась в промежность, спина онемела, а ноги выкручивало от усилий. Она чувствовала, как пот градом скатывается по ее лицу, пояснице и между лопаток. Ночная сорочка, собранная складками на животе, стала мокрой и неприятно липла к саднящей коже. Каталина погладила ее по лбу, поцарапав длинными ногтями, и капля крови смешалась с потом на виске.

— Не получилось. Еще раз! — раздался обвиняющий голос мадам Монтре.

Авалон с трудом приподнялась на локтях, пытаясь понять, что происходит. Ее нутро обдало холодом: между ее ног, сгорбившись, точно горгулья на башне, стояла мадам Монтре с вытянутыми руками. Позади нее, выглядывая из-за плеча, показался Филиппе рей Эскана. Взгляд его маслянистых глаз не отрывался от чрева Авалон. По его довольному лицу она все поняла.

— Нет! — Авалон закричала и попыталась отползти, но мадам Монтре когтями вцепилась ей в лодыжки. — Нет! Только не он! Нет!

Авалон в ужасе схватила Каталину за руки и повернула к ней голову.

— Пожалуйста, скажи им! Я не могу!

— Но ты должна, — мягко улыбнулась Каталина и отцепила ее руки от своих запястий.

— Тужься, Авалон, иначе нам придется вырезать его из тебя!

Авалон с колотящимся сердцем и застилавшими взор слезами отвернулась от подруги и уставилась на мадам Монтре. Ее черные крюкообразные пальцы сомкнулись на рукояти кривого ножа из арсенала Аурелы. Филиппе рей Эскана облизал губы и оставил на них капельки слюны, точно бешеная собака.

— Я же говорил, дорогая, что у тебя подходящее чрево для моего семени! — Он горделиво осклабился и погладил округлившийся живот Авалон. От его прикосновения под кожей зацвели черные сгустки, точно кляксы от чернил. Они закопошились, как дождевые черви, и стали расползаться по венам.

— Черная скверна! — взвизгнула королева. — Мой ребенок! Быстрее! Бестолковая сука!

Каталина отвесила Авалон пощечину, и слезы брызнули из ее глаз. Она едва на задохнулась от унижения и чувства предательства. Мадам Монтре вогнала нож в ее живот и вскрыла его. Окружающий мир погрузился в красную пульсирующую пелену боли. Авалон ощущала кровь, стекающую по ее бокам и ногам, и жжение черной скверны, прогрызающей путь к ее чреву.

Мадам Монтре погрузила в нее хищные руки и выдернула из живота синюшного младенца. Целое мгновение Владычица Вздохов с обожанием оглядывала его, как вдруг ее лицо сморщилось, и она заверещала искаженным от боли голосом. Практически швырнув ребенка в руки Филиппе, мадам Монтре уставилась на свои почерневшие пальцы. Они дрожали и плавились, точно от прикосновения пламени.

— Он не мой сын! Шлюха, ты понесла инирское чудовище! — Филиппе взвизгнул и брезгливо отбросил младенца. Его едва успела подхватить Каталина.

Авалон теряла сознание в красной пелене. Происходящее превратилось в нереальную, неосязаемую картинку, к которой она, сколько ни тянулась, не могла дотронуться. Ей казалось, что чрево ее превратилось в черную гниющую дыру, сквозь которую утекает жизнь. Но она все равно криво улыбнулась, а затем и вовсе рассмеялась, роняя изо рта капли крови, когда Филиппе рей Эскана завизжал, точно свинья на убое. Руки его, причинившие столько боли девушкам, оплавились до локтей. Он кричал и метался в агонии, пытаясь спастись, но было уже слишком поздно.

Авалон с надрывом хохотала до тех пор, пока ее смех не превратился в тихий каркающий звук — кровь клокотала в груди. Из последних сил она взглянула на Каталину, удерживающую младенца. Руки ее тоже почернели, пальцы сгнили, но она все равно прижимала ребенка к себе и с нежностью разглядывала его лицо.

— Ты мой! — пальцами-костями она взяла его за маленькую пухлую ручку и приложила ее к своей щеке. На ней остался черный отпечаток. — Логрис Трастамарский, ты будешь править моей страной и завоюешь все остальные.

Каталина подбросила младенца в воздух и осыпалась пеплом, развеянным по ветру. Авалон видела, как мальчик, ее сын, вкусил отравляющего для мужчин граната, испил весь его сок и обратился в медведя.

Она шла за ним — бесплотный дух — и оступалась на мертвецах, что сопровождали его путь к короне Трастамары. Ее ноги обагрились кровью, она пыталась его догнать, дотянуться и дотронуться хотя бы кончиками пальцев — заявить свои материнские права на него. Остановить его от насилия и жестокости, но каждый раз ее бесплотные пальцы ловили лишь звериный мех на его могучих плечах.

На его голову лился эль, сверкая как золото — восхваление его доблести и отваги, под ноги сыпались звонкие монеты и цветы, а в объятия — плененные девушки. Авалон брела за ним и наблюдала за его падением, точно узница — сквозь решетку на свою свободу. Логрис Трастамарский все время шел вперед, оставаясь к ней спиной, окруженный золотым светом и среброзубыми подхалимами. Одинокая фигура, потерянная в своем великолепии и славе. Авалон казалось, что ее бесплотные легкие набились камнями, давящими к земле. Она остановилась всего на мгновение и потерялась во тьме. Как вдруг увидела копье, вышедшее из спины Логриса. Золотой ореол его померк, и могучий воин рухнул в грязь. Авалон закричала и сорвалась с места, чтобы успеть подхватить его под голову, поцеловать в лоб, одарив материнским благословением перед берегом Персены, но не успела. Свет полностью погас.

Авалон вздрогнула и резко проснулась в кровати егеря, запутавшись в мехах. К потной коже прилипла грубая рубаха, шею оплели влажные волосы, а раненные пальцы с содранными ногтями неприятно пульсировали. Пытаясь подавить дрожь в теле, Авалон протерла ладонью мокрое от слез лицо и села. Комната тонула в сером предрассветном сумраке. За стенами вздыхал зубастый ветер. Прислушавшись к звукам в хижине, Авалон успокоила птицу в груди, которая неистово билась о ребра.

По внутренней стороне бедра что-то проскользило.

Авалон поспешно запустила руку между ног. Увидев на пальцах кровь, она выругалась, с трудом оторвала раненными руками лоскут от рубахи и зажала его между ног. Лунная кровь пришла раньше, чем должна была. Аурела говорила, что такое бывает, если девушка испытала сильный страх или переживания. Впрочем, лунная кровь могла и пропасть — как с ней случилось после убийства родителей и бабушки. Конечно, без лунной крови было бы куда проще, но Авалон пришлось признать, что понести от Горлойса она бы тогда не смогла. Однако теперь ей нужно было как-то задержать исполнение кровавой сделки до момента, пока ее тело не очистится перед следующим лунным циклом. Лишь тогда Персена благословит ее чрево для зачинания тела для души с того берега.

В голове тут же всплыл образ мальчика из сна. Логрис Трастамарский, как Каталина назвала его. Мальчик, что родился не от Филиппе рей Эскана, но был опорочен черной скверной его прикосновения. Мальчик, что стал мужчиной, который испил сок граната, обернулся медведем и уничтожил своих врагов. А потом умер от копья и потерял всю свою славу в расцвете сил.

Авалон чувствовала смятение и смутную тревогу, но никак не могла понять, почему этот сон казался ей таким важным. Он не должен был вызывать у нее такие чувства. Трастамаре нужна была дочь. Дочь, благословленная Персеной, а не мужчина. К тому же, никак не мог родиться мужчина, что смог бы познать сок граната, мудрость Персены.

Авалон знала, что в истории Трастамары были мужчины, короли-консорты, которые запирали или убивали своих жен, истинных дочерей Персены, чтобы узурпировать трон и заявить права на гранат. Ни к чему хорошему это никогда не приводило, ибо месть Персены всегда настигала таких наглецов. Больше всего Авалон запомнился самый коварный из тех глупцов — Филипп Красивый, как звали его современники, он же Филипп Безумец, как прозвали его после гибели. Он признал свою жену, истинную королеву Уанну, сумасшедшей и заточил в монастыре, а сам узурпировал трон, официально объявив себя регентом. Он клялся именем Персены, что сойдет с трона Трастамары, как только к Уанне вернется разум или вырастет их общая дочь, Бланка, сосланная в монастырь вместе с матерью. В это же время, пока все пребывали в недоумении, Филипп воспользовался суматохой, что сам и устроил, и подослал наемных убийц к Триумвирату.

Филипп Красивый правил тридцать пять лет. За это время, чтобы закрепиться на троне, он заключил военный союз с Иниром, взял оттуда жену, Матильду Лацианскую, старшую дочь короля Якова Истоверца. В качестве жеста доброй воли Филипп уничтожил многие важные реликвии и гранатовые плантации, а также попытался устранить язычество и причастить «нечестивых» подданных к княжеанству огнем и пытками. Его солдаты вместе с храмовниками устраивали охоту за вёльвами, хотя сами происходили из семей, в которых были женщины, присягнувшие Персене.

Трастамара раскололась, и была практически уничтожена стараниями Филиппа, который настолько боялся упустить власть из рук, что сам добровольно все больше отдавал ее в руки зятя и храмовников.

Правлению Филиппа пришел конец в Модранит. Конечно, языческий праздник был им запрещен, но Бланка, чтившая материнскую религию и проводившая Уанну на тот Берег, была полна решимости отомстить отцу. Она запросила аудиенции у короля. Он хотел отказаться и отречься от нее, дочери сумасшедшей блудницы, что соблазнила его неугодными Князю чарами. Однако в это же время в календаре княжеанства был период Великого праздника Прощения. И набожная Матильда, понесшая в десятый раз, посоветовала королю проявить снисхождение к заблудшей душе. Матильда предложила княжить Бланку в истинную веру и наречь ее новым, праведным именем.

Бланка согласилась. Она с покорностью остригла свои роскошные рыжие волосы по традициям Инира, облачилась в традиционную инирскую одежду и предстала коленопреклоненной перед своим отцом в Храме Князя мира сего. Филипп в ходе храмослужения последним из своей свиты и храмовников пригубил омеловую воду и кровь Князя, которыми причастил в завершении ритуала Бланку. Он не подозревал, что это не свиная кровь, которую обычно использовали в ритуалах, а кровь его старшего сына и гранатовый сок.

Филипп умер последним, изрыгая черную пену.

Бланка поднялась с колен и посмотрела на скулящую Матильду — единственную выжившую после гранатового причастия.

— Вёльвская потаскуха! Ты сгоришь в княжевом пламени!

Стерев с губ алые разводы, Бланка облизнула палец и улыбнулась.

— Все эти годы я думала только о том, что этот урод так и не выполнил свое обещание, которое давал моей матери: оберегать ее правление. Как думаешь, теперь, когда все его лживые обещания умерли вместе с ним, кто убережет тебя, инирская гадюка? Ты грела постель мужу, который упрятал свою жену и дочь в монастырь. Нас морили голодом, не давали неделями даже простой воды утолить жажду, потому что боялись, что в ней окажется капля гранатового сока. Меня насиловали на глазах матери, а ты… ты стояла здесь, величественная и благочестивая, носила в чреве бастардов и вещала про справедливость и своего благородного божка, который только и учит вас, змей, как потворствовать низменным грехам. А моя богиня… Моя богиня научила меня мести.

Бланка повела в воздухе пальцами и сломала беременной Матильде шею. Треснувшая кость так и торчала из ее плоти, точно мачта утонувшего корабля. Говорили, будто та самая кость потом оказалась в Храме Инира и стала известными мощами Святой Матильды.

Эту историю Авалон помнила во всех возможных деталях и последующих домыслах, потому что ее любила Каталина. Бланка Отравительница была ее прапрабабкой, освободительницей и объединительницей Трастамары. Она еще долгие годы, вплоть до своей смерти, искала оставшихся детей Филиппа и Матильды и уничтожала одного за другим.

Авалон шумно выдохнула, протерла заспанные глаза и задумалась. Как возможно даже во сне представить, что на троне Трастамары снова окажется мужчина? Только горячечный бред мог довести ее воображение до такого. Триумвират скорее костьми ляжет, чем допустит подобный расклад.

Из щелей подул морозный воздух, Авалон поежилась и закуталась в шкуры до подбородка. Холод был неплохим способом быстрее очнуться от кошмаров и остужал воспаленные мысли, однако неприятное волнение как будто впиталось под кожу. Тревожные мысли все равно не покидали ее голову, пока стучала зубами и приходила в себя на чердаке.

Она выбрала эту комнатушку не из-за удобства и обилия шкур, — без огня здесь было довольно зябко — а из-за мнимого чувства безопасности. Во-первых, она спрятала под одну из шкур нож и мешочек с гранатовыми зернами. Зерна, конечно, ей бы не помогли, но даже простое их присутствие вселяло в нее немного уверенности. Но самой главной ее защитой оказалась одна из ступенек лестницы, хлипкая и ужасно скрипящая. Если бы Горлойс надумал подняться наверх во время ее сна, скрип разбудил бы мертвого. И все равно страх, поселившийся в груди, не давал Авалон нормально поспать: она то и дело просыпалась от предчувствия опасности и странных снов.

Решив, что больше не уснет, она поднялась с кровати и поежилась. Ей нужны были тряпки в дорогу, свои она потерялав суматохе резни на свадьбе. Они наверняка так и остались в королевской поклаже. Вряд ли монстров заинтересовали платья и атрибуты женского нижнего белья. Авалон даже немного воспряла духом — если они дойдут до поляны, она сможет поискать ароматные тряпицы, что определенно упростит ее передвижения.

Витая в размышлениях, Авалон спустилась по лестнице, ловко переступив скрипящую ступеньку. Бесшумно спрыгнув на пол, она поджала пальцы на ногах — от земли тянуло ледяным холодом. Покрывшись мурашками, Авалон подобралась к перегородке, чтобы проверить, что делает Горлойс. Она надеялась, что он еще спит, и ей хватит времени, чтобы умыться и подмыться снегом. Она пожалела, что не надела его сапоги, но тогда появился бы шанс, что он бы услышал ее шаги. А она могла и потерпеть — не хотела лишний раз с ним сталкиваться.

Горлойс пугал ее. Даже в раненном было в нем что-то затаенное, опасное, готовое в любой момент вырваться на свободу. Авалон вполне подтвердила свои предчувствия, когда в беспамятстве он напал на нее. Она едва не лишилась чувств, когда ей показалось, что он хотел надругаться над ней. Горлойс, конечно, все отрицал, но Авалон ему не верила. Все мужчины хранят и вскармливают в себе диких зверей, желающих разрушать.

Выглянув из-за перегородки, Авалон собиралась пойти к двери, но тут же замерла, не сделав ни шага, и затаила дыхание. Горлойс не спал. Он даже не лежал на своем импровизированном ложе — полуобнаженный, он стоял на коленях перед очагом с закрытыми глазами и медленно раскачивался. Руками он сжимал четки и, прижимая их к губам, неразборчиво бормотал себе под нос. Тлеющий очаг отбрасывал на его лицо искры и теплый, едва различимый желтый свет. Слегка вьющиеся волосы падали на лоб. Над бровью зависла капля пота.

Авалон охватил ужас. В то же мгновение, как увидела Горлойса в этой странной позе, она поняла, что увидела то, чего не должна была. Таинство княжеанской исповеди. Ее отцу однажды довелось побывать на празднике в Инире, и он рассказывал, что инирцы обязаны каждый последний день месяца приходить к храмовнику и исповедаться в грехах. И не имело значения, здоров ли человек, занят ли, может ли ходить. Только смерть освобождала от таинства. Впрочем, отец говорил, что в исключительных случаях допустимо временно исповедаться символу Князя, что сверкал на шпилях, изображался на витражах храмов — ватра игнис. Зажиточные инирцы могли себе позволить четки с символом Князя, выполненного из огненного серебра. Авалон нисколько не удивило то, что король Инира владел такими.

— Князь мира сего, Утешитель беспокойных и терзаемых душ, Король истины и чистоты, существующий как вверху, так и внизу, благословляющий благих и праведных, Палач неверующих и несущих скверну, прими мою молитву и очисти раба твоего от всякого сомнения и всякой порчи. Спаси, Блаженный, бессмертную душу мою и будь милостив к кающемуся грешнику, что пред тобой пал ниц.

Горлойс склонился, едва сумев подавить гримасу боли, и четырежды поцеловал ватру игнис на четках.

— Сыну огня, Отцу праведности, Королю истины и Князю мира сего моя боль и мои страдания, — Горлойс бережно положил четки перед собой и, сложив руки в молитвенном жесте, глубоко поклонился, коснувшись символа лбом.

Затем, кривясь, Горлойс потянулся к очагу — Авалон практически перестала дышать, испугавшись, что он засунет пальцы в огонь, — и взял что-то с углей. Маленький язычок пламени лизнул его ладонь, но Горлойс как будто даже не обратил на это внимания. И только когда он приблизил к себе то, что поднял, Авалон наконец увидела, что это нагретый гвоздь. Она даже не успела сообразить, зачем он Горлойсу, когда король Инира стремительным жестом завел руку назад и глубоко поцарапал себе спину. На бледной коже раскрылся алый длинный след. Потекла кровь.

Авалон нервно сглотнула, боясь пошевелиться. Она нутром чуяла: если Горлойс застигнет ее за подсматриванием таинства, он убьет ее, не раздумывая и не гнушаясь нарушить их кровавую сделку. Лихорадочно пытаясь понять, как отступить без единого звука, Авалон ощутила сухость во рту. Горло першило, и ей казалось, что она вот-вот закашляет.

На спине Горлойса тем временем уже кровили три длинные раны. Он шумно дышал, и в этом дыхании слышался тихое нечеловеческое рычание. Грудь его бурно вздымалась, он закинул голову назад, изо всех сил жмурясь. Его лицо превратилось в железную маску, холодную и безжизненную. Ни один полуобнаженный человек не мог выглядеть так угрожающе, как он в те мгновения таинства. Пот скатывался по его вискам, шее и напряженным, сильным рукам. Прорезая гвоздем четвертую рану, Горлойс хрипло выдохнул и облизал пересохшие губы. Буквально на секунду, но выражение его лица изменилось, и доспехи благочестивого поклонения спали, обнажив низменное удовольствие, порочность и уязвимость человека, что был внутри. Авалон во все глаза таращилась на него, и ее бросило в жар от стыда.

Она не заметила, как Горлойс отбросил гвоздь, и очнулась только тогда, когда с его губ слетел стон облегчения. Этот звук рокотом отозвался в ее костях. Горлойс же прошептал себе под нос нечто неразборчивое, попытался выпрямиться, но только поморщился. Потом, нащупав позади себя кресло, тяжело опустился в него и откинулся на спинку. Зачесав потные волосы назад, Горлойс, все так же часто дыша, лениво приоткрыл глаза. Однако тут же прищурился — рассветный луч попал ему на лицо. Под бахромой черных ресниц его глаза напоминали кристаллизованный темный мед: в глубине карих радужек плескались искры золота, охры и янтаря.

Горло вновь заскребло, и Авалон в ужасе отступила за перегородку. Сердце ее, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Паника сжимала внутренности и шептала на ухо, что он сейчас ее поймает, и ей конец. У нее вспотели ладони, ноги дрожали от страха. Стараясь не шуметь, она в ужасе метнулась обратно к лестнице, желая только одного: забраться обратно на чердак и выхватить нож из-под шкур. Однако она совершенно забыла о подлой ступеньке и всем весом наступила на нее. Раздавшийся скрип оглушил Авалон. Она обмерла. Холод прокатился по всему телу и вызвал мурашки.

Она не двигалась, пережидая и надеясь, что Горлойс не слышал скрипа. Прошла, похоже, вечность, и она смогла наконец перевести дыхание. Даже сердце немного успокоилось.

Спасена.

— Доброе утро.

Сердце обрушилось вниз.

Нет.

Он молчал, а она не спешила поворачиваться. Однако секунды истекали, и Авалон решила, что не может больше стоять к нему спиной. Она должна была посмотреть в глаза своему убийце.

Она нехотя развернулась.

Горлойс стоял у лестницы, прислонившись плечом к стене. По небрежно накинутой рубахе она поняла, что оделся он впопыхах.

— О, ты уже проснулся, — имитируя безразличие, выдавила она и медленно спустилась вниз.

Горлойс, прищурившись, отпрянул от стены и выпрямился, преграждая ей путь. Авалон, глупо выдав себя, сделала шаг назад, но остановилась, уткнувшись пяткой в основание лестницы. Бежать было некуда. Горлойс смотрел на нее так, словно не мог решить, опасна она или нет. Авалон продолжала отвечать на его подозрительный взгляд напускным надменным выражением лица и вздернутыми бровями. Снаружи она, может, и могла приклеить к своему лицу маску невозмутимости, но внутри чувствовала, как лопаются нити уверенности, на которых держалась эта самая маска. Страх подрезал их наточенным лезвием, и Авалон ощущала, как дергается маленькая мышца под глазом каждый раз, когда ей чудился очередной свист разорвавшейся нити. Маска вот-вот грозила полностью отвалиться с ее лица и раскрыть перед врагом весь ужас, что она сдерживала внутри.

Горлойс же не спешил: он смотрел на нее спокойно и расслабленно, видимо, дожидаясь, пока спектакль с треском провалится.

Авалон выдавила из себя одну из придворных вежливых улыбок, которые с одинаковым успехом могли значить как расположение, так и пожелание сдохнуть в муках в канаве с крысами. Губы Горлойса изогнулись в некоем подобии ухмылки, и он опустил глаза, точно высмеивая карнавал ее лживых уловок.

Авалон же не могла нормально вдохнуть: у нее в горле как будто засел крючок, и каждый взгляд на Горлойса был как болезненный рывок лески.

— Хорошо спалось? — спросил он.

Сам вопрос прозвучал лукаво и даже игриво, но заложенный подтекст заставил Авалон съежиться. Горлойс хотел понять, видела ли она то, что не предназначалось для ее глаз. Священное таинство каждого инирца. Тем более, короля. За такое он наверняка убил бы и настоящую Каталину. А она была всего лишь придворной дамой, лгуньей, пешкой в его глазах. Ей не оставалось ничего другого, кроме как снова пытаться обескуражить его и заставить растеряться.

— Что за грязные намеки, господин? — Она даже не погнушалась вернуться к вежливой форме обращения.

— Мысли у тебя грязные, — Горлойс вскинул холодный взгляд, в котором сверкнул гнев.

Мысли Авалон и впрямь наполнились деталями его уязвимого образа: дернувшийся кадык, пересохшие губы, с которых сорвался гортанный выдох, капли пота на вздымающейся груди и мокрые волосы, которые он зачесывал назад. Одна прядь так и осталась прилипшей к его лбу, и Авалон, глядя на нее, почувствовала, как наливаются теплом щеки. Она едва не утонула в этом омуте стыда, но вовремя спохватилась, решив использовать свое смущение, чтобы выбраться из западни, которую он для нее приберег.

— Виновна, — Авалон едва сумела справиться с дрогнувшими губами и улыбнулась по-другому: таинственно, словно собиралась рассказать ему свою тайну.

Потом вспомнила Каталину и Филиппе той ночью в королевской спальне, отчего ее живот скрутило от омерзения, и она с притворным смущением опустила глаза. Губы у нее как будто онемели, и она не сумела отклеить улыбку со своего лица. Дрожа от страха, Авалон сделала шаг к Горлойсу с ощущением, что к ее ногам привязали камни перед тем, как скинуть в глубокую темную воду.

— А что снилось вам, господин? — Она вновь упорно использовала вежливую форму, пытаясь даже этой раздражающей мелочью заглушить его бдительность. — Кто появляется в ваших грезах?

Она вскинула голову, страшась, что он поймает ее взгляд и раскусит деревенский балаган. До королевского театра ей было далеко. Горлойс всего на мгновение пересекся с ней взглядом и поспешно отвел глаза. Мышцы на его шее натянулись.

— Никто, — голос его прозвучал, как скрип заржавевшей петли. — Падкость на красоту — удел слабых, неокрепших душ.

— По-вашему, я красива? — Авалон хотелось оторвать себе язык и сжечь его на омеловом костре, но она уже подкосила уверенность Горлойса, и нельзя было останавливаться.

— Даже уксус слаще, — скрипнув зубами, пробормотал он едва слышимо.

— Прискорбно, что вам попадался лишь просроченный уксус, а не выдержанное вино. — Преодолевая омерзение и внутреннее сопротивление, она протянула руку и коснулась кончиками пальцев его запястья.

Горлойс, точно ужаленный, шарахнулся в сторону и поморщился от боли. На его шее неистово билась вена, а глаза выдавали отвращение. Он спрятал руки за спину, но Авалон все равно заметила, как она потер одну руку о другую, словно стараясь стеречь жгучий след ее ядовитого прикосновения.

— Нам стоит поторопиться. До поляны идти недалеко, но нам нужно убраться оттуда до наступления заката.

Он скрылся за перегородкой, и она услышала, как лязгнула дверь. Горлойс сбежал на улицу.

— Персена всемогущая, спасибо, — прошептала Авалон и позволила себе облегченный выдох. Зажатое тело расслабилось, и ее тут же сотрясла дрожь. На слабых ногах она взобралась обратно на чердак и упала на постель егеря. Из глаз сами собой покатились слезы, и Авалон не утирала их — они скользили по переносице, лбу и капали на шкуры.

Она знала, что должна с ним возлечь. Должна это сделать ради Трастамары и ради своей бабушки, которая видела ведьм сильными. Она сама была силой, основой Триумвирата. Ничто не было способно ее сломить.

Кроме смерти.

Авалон утерла слезы и шмыгнула носом.

Бабушка была сильной и поэтому погибла. А теперь ей, Авалон, уготован тот же путь — проявить свою силу и погибнуть. Но ведь Каталина обещала ей помочь, уберечь…

Авалон поморщилась. Эта мысль возвращалась день ото дня, однако вывод по-прежнему не менялся.

Каталина обещала, но где я оказалась? В глуши, вынужденная сражаться за жизнь с монстрами и чокнутым фанатиком-королем.

Но что ей оставалось? Авалон с неприязнью посмотрела на след заклинания на своем мизинце — полоса ожога. Зачем ей было ставить под угрозу свою жизнь, если не ради выживания? Если не ради того, что от ее жертвы зависит Трастамара? Зависит наследие бабушки, которая хотела, чтобы Трастамара была сильной и не сломалась под натиском Инира. Если у Каталины не будет наследницы, все старания и все страдания, что уже преодолела Авалон, будут напрасны.

Она не хотела этого. На самом деле, она хотела плюнуть на все и вернуться домой с поджатым хвостом, точно битая дворняга, и скуля, спрятаться у юбок Каталины, как делала это много лет подряд. Это Каталина была королевой. Это у нее была истинная сила. Это она должна была справляться со всеми трудностями! Но что толку сетовать, если в хижине с королем Горлойсом именно Авалон?

Он был не прочь возлечь с королевой, но со мной его одолевает отвращение.

Она с шумом выдохнула и задержала дыхание, чтобы успокоить воспаленные мысли в голове.

Ей придется с ним возлечь, даже если он действительно испытывает к ней отвращение, как и она к нему. Это придется сделать ей. Не Каталине, что ждала ее где-то в Трастамаре. И даже не той Каталине, что отобрала у нее во сне воображаемого сына.

Авалон зажмурилась, медленно вздохнула, а затем распахнула глаза и села.

Нет никаких воображаемых сыновей, никакой Каталины и помощи извне. Хорхе, Бас погибли, а она осталась одна. Сегодня они с Горлойсом дойдут до поляны, как он просил по кровавой сделке, после чего доберутся до ближайшей деревни, найдут таверну…

— Ты должна ожесточить свое сердце, Авалон. На твоих плечах лежит серьезная ноша, и она раздавит тебя, если ты не будешь готова к ее весу.

Воспоминание о словах Хорхе заставило Авалон сжать кулаки.

— И ты не беспомощна, Авалон. Если нужно, заверни этого хромоножку в рог, обездвижь, изнасилуй и убей.

Она кивнула всплывшему в голове наставлению Баса.

Возможно, она и осталась один на один с катастрофой, но их уверенность осталась вместе с ней. Она будет повторять их речи до тех пор, пока сама в это не поверит.

Авалон достала из-под шкур мешочек с оставшимися зернами граната и спрятала его под рубаху, привязав к тесемкам на груди. Убедившись, что Горлойс не вернулся, она спустилась вниз и собрала одежду, в которой выходила охотиться. На чердаке быстро поменяла тряпицу, заплела тугую косу, переоделась и ободрала со своего свадебного платья все рубины.

На всякий случай.

С ножом, заткнутым за пояс, и луком, перекинутом через плечо, она почувствовала себя в безопасности. В том ее мнимом подобии, какое может быть у женщины, что, истекая кровью, собирается идти на место бойни, которую устроили красноглазые монстры, в компании короля-фанатика страны, что сжигала таких, как она.

Прекрасное начало дня.

Когда она вновь спустилась вниз, Горлойс уже ждал ее, облаченный в одежду егеря, которая явно была ему маловата. К тому же, по его неряшливости Авалон поняла, с каким трудом Горлойсу далось облачение. Она даже заметила влажное пятно на темной шерстяной рубахе — из-за натяжения рана на плече открылась. Она хотела предложить Горлойсу перезашить ее, но прикусила язык, когда заметила его настороженное выражение. Он больше не даст ей прикоснуться к себе.

Во всяком случае, до момента, когда придется исполнять свою часть сделки.

Горлойс посторонился и пропустил Авалон на улицу первой. Она осторожно открыла дверь и вышла только, когда убедилась, что среди деревьев нет подозрительных красных огней. Ее нос при очередном вдохе слегка склеился, а мороз защипал щеки. Выдохнув клубы пара, Авалон, щурясь от обилия белого цвета, огляделась.

Снег превратил озеро в белоснежную пустыню. Деревья, тоже одетые в белое, стояли на другом берегу, как солдаты на смотре, а ветер поднимал в воздух невесомую порошу, сверкавшую осколками бриллиантов в жидком солнечном свете.

Авалон отвлеклась от созерцания немой красоты, когда услышала сдавленное сипение Горлойса. Она резко обернулась и успела увидеть, как искажено от боли его лицо. Он заметил ее взгляд, и его выражение тут же стало похожим на кирпич: никаких эмоций. Боль выдавали только бледные губы, сжатые в плоскую линию, и раздувающиеся ноздри.

— Я могу помочь, — Авалон все же рискнула предложить руку, но Горлойс строптиво, точно невзнузданный жеребец, вскинул подбородок и покачал головой.

Авалон пожала плечами и пошла вперед, уверенная, что он вскоре выдохнется и перестанет строить из себя деревенского козла. Озеро она преодолела осторожно, проверяя на прочность места, куда собиралась поставить ногу. Горлойс, сипя от усилий, плелся где-то позади, то и дело останавливаясь.

Погружаясь по щиколотку в свежий снег, Авалон довольно быстро добралась до первых деревьев на том берегу и углубилась в лес под наставления Горлойса, куда идти. Сделав очередной шаг, она внезапно заметила под сапогом чернильное пятно на снегу. Нагнулась и выудила из-под снега веточку барсучьей ежевики. Пальцы тут же окрасились черным соком. Она вдохнула полной грудью — ноздри наполнились ароматами сладкого ежевичного сока и тут же снова склеились от холода. Авалон вдруг вспомнила отца, который иногда заменял бабушку в дни охоты. Он не был удачливым или умелым лучником, и они чаще всего после целого дня брожения по лесу приносили домой пару горстей зимней барсучьей ежевики. Бабушка ворчала, дулась, грозилась больше никогда не отпускать Авалон с отцом, но этот всплеск недовольства, скорее даже притворного, быстро иссякал, и она смягчалась. Авалон с отцом усаживались у очага, тянули замерзшие ноги поближе к огню и уплетали посыпанную сахаром ежевику, что собрали.

Авалон отщипнула маленькие ягоды от сломанной веточки, закинула их в рот и раскусила. В нёбо брызнул сок, по языку растеклась кислая сладость. Этот старый, почти забытый родной вкус неожиданно принес ощущение тепла. Веселье, как засахаренные крупинки меда, растаяло и оставило после себя ноющее чувство тоски. Авалон закрыла глаза и почти смогла почувствовать жар огня на ногах и прикосновение отца, который то стряхивал с ее головы хлопья снега, то задевал ее оттаивающий нос и хохотал, что она вновь и вновь на это ведется.

Авалон тихо рассмеялась, глотая последние капли ягодного сока. Нос опять слипся на морозе, и она не сдержалась: вздернула его, как делал отец, и расхохоталась в голос. Когда она открыла слезящиеся от радости и печали глаза, смех вместе с клубами пара курился в воздухе и таял так же, как ее прошлое.

Позади раздался сдавленный кашель.

Авалон испуганно обернулась и увидела Горлойса, который смотрел на нее, щурясь то ли от боли, то ли… Она нахмурилась и, фыркнув, пошла вперед. В голове всплывал этот странный взгляд Горлойса, который тащился следом. Убедившись, что он не видит, Авалон слизала с пальцев ягодный сок и тихо улыбнулась воспоминания об отце. Он не был сильным и не был ее опорой, но она любила его всем сердцем, потому что он любил ее и всегда умел рассмешить. Он смог это сделать даже с того берега Персены спустя столько лет, как истлело его бренное тело.

Холод ужалил слезившиеся глаза, и Авалон поспешно их вытерла. Она не хотела, чтобы Горлойс видел, как ее растрогали простые лесные ягоды.

По ее ощущениям прошел еще час, когда они вышли к бурной реке. Она злобно пенилась, разбиваясь о пороги, брызги летели на берег, где подтаивал лед. Солнце больше не показывалось, небо стало сизым, и в этом сером, окутанном сумраком мире сразу стало холоднее. Укутавшись плотнее в меховую накидку, Авалон замедлилась и в очередной раз оглянулась. Горлойс остановился в паре сотен шагов от нее и, похоже, тяжело дышал.

Кажется, с кого-то наконец сбита спесь.

Стараясь ступать по своим же следам, чтобы не проваливаться, Авалон вернулась к Горлойсу и молча остановилась невдалеке. Ее даже позабавило, что он тоже молчит — не может переступить через гордыню и принять помощь от вёльвы.

Что ж, ему не впервой.

Она собиралась помучить его еще немного и заставить-таки выдавить из себя слова просьбы, но решила, что времени у них только на одного дурака. Будет двое — монстрам повезет на плотный ужин. Кроме того, на его тяжелом черном плаще проявилось темное пятно.

— Гордыня, между прочим, один из ваших смертных грехов, — сказала она против ветра, который затолкал ей эти слова обратно в рот.

— Что?

— Спрашиваю: не нужна ли помощь? — солгала она и протянула руку.

Горлойс уставился на нее так, будто Авалон предложила ему трастамарскую гранатовую гадюку.

— Все в порядке. Я справлюсь, — слишком явно поморщившись от боли, отмахнулся он. — Еще пару минут, и я пойду следом.

— Может, все-таки помогу?

— Я же сказал: я в полном порядке.

— Да, да. Три, два…

— Мне не нужна никакая… — Горлойс не договорил. Его повело, колени подогнулись, и он рухнул в снег.

— Один, — удовлетворенно закончила Авалон и потянулась к королю Инира.

Горлойс пришел в себя от третьей почещины. Глаза его беспокойно забегали, он часто заморгал, отфыркиваясь от снега, попавшего в рот, и сел.

— Поднимайтесь, Ваше Снежное Величество, — нагнувшись, чтобы помочь ему подняться, Авалон не сдержалась от колкости и усмехнулась, глядя, как Горлойс стряхивает с волос снежные хлопья.

Одна прядь упала ему на рассеченную бровь, и он зачесал волосы назад правой рукой с разбитыми костяшками. В ее памяти вспыхнуло утреннее воспоминание. Сильные плечи, глубокие кровавые раны, пот на коже, вздымающаяся грудь и тихий рокот, сорвавшийся с губ.

Она сдавленно выдохнула. Горлойс вскинул голову на этот звук. Их взгляды пересеклись. Авалон замерла с широко распахнутыми глазами, словно воровка, застигнутая с рукой в чужом кошеле. Ей показалось, что он понял, о чем она думает. Сердце понесло вскачь от страха, в желудке поселилась разъедающая пустота.

— Пожалуй, я все же соглашусь, — сказал Горлойс с неохотой.

В голове вновь вспыхнуло воспоминание о стоне, сорвавшемся с его губ, и о рокоте, что прокатился по ее телу, точно волна. Это ощущение повторилось сейчас и опустилось ниже, закручиваясь горячей спиралью.

Авалон опустила руку и поспешно отступила.

Горлойс с недоумением уставился на нее.

— Если предложение еще в силе, — явно борясь с неловкостью и раздражением, добавил он.

Холодный порыв ветра, влепивший Авалон жалящую оплеуху, привел ее в чувство. Паника разжала сердце, и она смогла хрипло вздохнуть. Однако предчувствие беды не отпустило — оно спазмом выкручивало живот. Авалон знала, что не стоит подавать руку, но все равно сделала это. Горлойс опять с подозрением уставился на ее ладонь, словно пытаясь отыскать на ее коже следы отравы. Но отрава попала в кровь Авалон, как только он протянул свою руку и обхватил ее запястье. Дрожь от прикосновения его холодных пальцев пробежала от запястья к позвоночнику.

Я буду проклята.

Часть его веса обрушилась на Авалон, и ей пришлось быстро прийти в себя, чтобы удержать равновесие и не упасть. Горлойс встал и, покачнувшись, потер плечо. Он испачкался в крови, которая проступила сквозь ткань, но тут же спрятал окровавленную ладонь под плащом, а она сделала вид, что ничего не заметила. Сейчас все равно им оставалось только идти. Она и старалась это делать, размеренно дыша и не давая мыслям сосредоточиться.

За своими бесконечными и мучительными попытками ни о чем не думать она упустила момент, когда они приблизились к поляне. Но сразу поняла, что они близко — омерзительная вонь окутала их в один миг, точно опущенный полог.

Живот опять скрутило — на этот раз от ужаса перед увиденным. Под свинцовым небом раскинулся лагерь смерти. Порывистый ветер жалил глаза, и Авалон ощутила, как слезы застилают взор. Она была бы и рада не видеть последствий атаки, но не могла перестать смотреть. Горлойс, пошатываясь, пошел куда-то в сторону. Авалон не стала его останавливать. Она сморгнула слезы, покатившиеся горячими каплями по щекам, и пошла между сгоревших палаток, лоскуты которых трепетали на ветру. Среди снега она замечала упавшие знамена, разбитые телеги, разодранных лошадей, яркие клочки тканей и обломки металла. Из небольшого сугроба на нее взглянуло чье-то обглоданное лицо, под которым уже виднелся череп. Авалон сдержала порыв тошноты, присела и смахнула снег с одежды убитого. Это был один из стражников Хорхе, но отличительного значка капитана на нем не было, поэтому Авалон с облегчением выдохнула. Она понимала, что один убитый, оказавшийся не Хорхе, еще ничего не обещал — мертвые, в принципе, ничего обещать не способны, — возможно, следующий, с кого она стряхнет снег, окажется кем-то из ее друзей.

Авалон все-таки стошнило, когда она увидела истерзанное тело одной из придворных дам — герцогини Клаудии де Веласко-Фриас. Она не была хорошо знакома с герцогиней, но та часто прислуживала Каталине, появлялась на всех светских раутах и в этом году ввела свою старшую дочь в свет. Клаудия была из тех людей, которых невозможно не заметить: она мельтешила, громко смеялась и много пошло шутила. Она старалась стать доверенной дамой Каталины, чем раздражала королеву, и не упускала шанса склонить королеву к мысли, что Басилио рей Эскана и ее дочь, Анхела, смотрелись бы крайне мило. Ее даже не пугала его репутация.

Авалон до мельчайших деталей вспомнила образ живой Клаудии де Веласко-Фриас: пышная высокая грудь, выставленная напоказ более, чем требовалось, тонкие, накрашенные губы, и роскошные каштановые волосы, уложенные в одну из самых модных причесок. Клаудия обожала тепло Трастамары, а теперь навсегда останется лежать в снегу с раскуроченной грудной клеткой и наполовину содранным скальпом, который примерз к холодной земле. Авалон бы и не узнала ее, если бы не ярко-малиновый шелк платья и розовые рубины, вмерзшие в лед. Именно этот яркий контраст между мертвой и живой Клаудией вывернул ее желудок наизнанку.

Сплевывая горькую слюну, Авалон вдруг с недоумением подумала, что такая любительница светской столичной жизни и жаркого климата должна была в первую очередь отказаться от поездки в промозглые срединные земли. Если только, поправила она себя, Каталина не посулила Клаудии помощь в решении матримониального вопроса между Басом и Анхелой. Породниться не только с Дубовым Королем, но и с самой королевой Трастамары — чем не повод потерпеть лишения нескольких недель?

И чем не повод избавиться от надоевшей герцогини?

Авалон тряхнула головой. Каталина не знала, чем закончится свадьба. Никто не знал. И то, чем это все обернулось, не ее вина, даже если в глубине души Авалон винила королеву в побоище. Персена не благословила ни одну из своих дочерей предвидением, даже самую сильную из них. Каталина, конечно, несла всю тяжесть ответственности за судьбы своих подданных, но она не была всемогущей. Она даже сохранить жизнь своей дочери не смогла, хотя это было ее главной задачей.

Судьба Клаудии привела ее прямо туда, где все они окажутся в конечном итоге — на том берегу Персены. Кто-то раньше, кто-то позже. И Авалон нещадно хотелось, чтобы среди тех, кто вплавь добрался до того берега, все же не было Баса и Хорхе.

Она еще какое-то время блуждала между останками и вглядывалась в лица людей, страшась найти в них знакомые черты. Трастамарцы и инирцы лежали на поляне вместе, заключив перемирие хотя бы в смерти. Но даже мысль о том, что вечная вражда между двумя народами когда-то может быть закончена, не делала пиршество смерти менее мрачным и не приносила успокоения.

Авалон как раз пробралась к королевской палатке, в которой ее облачали в свадебный наряд, чтобы поискать ароматные тряпицы, когда в глухой тишине мертвого лагеря она услышала человеческий вопль, полный боли столь невыносимой, что у нее похолодело внутри. Внутренний голос стращал ее остаться в палатке и не высовываться, но Авалон стащила через плечо лук и трясущимися пальцами опустила стрелу на тетиву. Нервно закусив губу, она выглянула из палатки. Мертвый лагерь казался таким же, каким был. Тишина опустилась на поляну, как гильотина. Приложив оперение к уху, Авалон натянула тетиву и затаила дыхание. Она слышала только нервное биение своего сердца, свист ветра и полоскание тканей. Тихое шипение вырвавшегося изо рта воздуха. Клубы пара, взвившиеся к небесам.

Внимательно осматриваясь, Авалон сделала несколько шагов от палатки, готовая среагировать на любое движение. Как вдруг слева что-то мелькнуло. Пальцы ее дрогнули — стрела с тихим свистом унеслась вперед, скосив траекторию полета. И только тогда Авалон поняла, что повелась на шевеление инирского штандарта и дала страху управлять своей рукой. Ее ужалило чувство разочарования. Бабушка всегда ругала ее за поспешность. Выстрелишь слишком рано — потеряешь время на вытаскивание и приладку новой стрелы. А за это время может случиться настоящая атака. Дав чувству разочарования наполнить вены горячей злостью, Авалон быстро уложила на тетиву новую стрелу. Лучше злость, чем страх. Лучше она будет злиться, чем снова обмочится, как тогда в деревне.

Снова раздался душераздирающий крик.

Авалон ощутила тяжесть и напряжение в пальцах.

Только бы не отпустить слишком рано.

Практически не глядя под ноги, она пошла на звук, минуя сгоревшие палатки, туши коней и разбитые колеса обозов. Переступая через трупы и взрыхляя кровавый снег, она обогнула последнюю палатку трастамарцев, вышла на инирскую часть лагеря и остановилась.

Горлойс валялся у королевской палатки лицом в снег, заглушивший новый крик. Звук, полный мучительной агонии, который мог проявиться только при ране столь серьезной, что из голоса попросту исчезли человеческие признаки, остается только дикий звериный рык.

Кожа Авалон покрылась мурашками. Волоски на шее приподнялись дыбом.

Она не видела под Горлойсом крови, но у нее и не было времени всматриваться. Она резко развернулась, ища глазами монстров. Сердце колотилось в спазмированном горле, и Авалон никак не удавалось сглотнуть кислую слюну. Ноги налились тяжестью, пальцы онемели. Ей показалось, что она больше не чувствует тетиву.

Она выдыхала пар, чувствуя жар на щеках и черную дыру вместо желудка.

Ну же, выходи, тварь.

Раздался шорох. Авалон повернулась, готовая выстрелить, но это оказался Горлойс. Он перекатился на спину и застонал. Сморгнув с ресниц образовавшийся иней, Авалон пригляделась к его животу и груди.

Никаких ран.

Горлойс был цел.

Авалон, все еще поглядывая вокруг себя, приблизилась к королю Инира. Рядом с ним валялись изуродованные трупы инквизиторов. Судя по ранам, их одним ударом убил один из монстров. Под рукой Горлойса лежало три разбитых пузырька. Неприятное чувство защекотало внутри, но Авалон не смогла сосредоточиться на нем, чтобы понять, в чем дело. Она опустила лук и рассмотрела запорошенное снегом лицо Горлойса. Он определенно дышал, хотя из носа шла кровь. И, судя по смазанным алым разводам на губах и следам на снегу, его и тошнило кровью.

А вот это уже совсем нехорошо.

Внутреннее кровотечение могло привести короля Инира к смерти. И тогда…

Авалон отбросила лук со стрелой и кинулась к Горлойсу. Рухнув на колени, она просунула руку ему под спину и потянула его на себя. Кряхтя и отплевываясь от крови, он со стоном сел. Придерживая его одной рукой, второй она раскрыла ему веки — белки глаз красные, с сотней лопнувших сосудов.

— Очнись, ублюдок, иначе мы оба тут подохнем! — она шлепнула его по щеке.

Горлойс снова застонал. Авалон хотела влепить ему пощечину посильнее, но тело короля внезапно прошибла крупная судорога, а изо рта пошла алая пена.

— Не смей, придурок! — Паника сжала грудь Авалон тесным кольцом. — Я… сейчас… подожди здесь! Никуда не уходи!

Она осторожно уложила его в снег и бросилась со всех ног к королевской палатке. Там должен был быть лекарственный чемоданчик. Наверняка Аурела подготовилась.

Только к чему? Что с ним произошло? Все же было нормально…

Слезы навернулись на глаза. Авалон оступилась на чьей-то голове и шарахнулась в сторону. Мысли как будто парализовало, и она не могла собраться.

Опять. Я опять одна.

Раздался какой-то громкий звук. Авалон даже не сразу поняла, что это. Она дрожала под порывами холодного ветра, упиваясь своим ужасом и чувствуя, как горячие слезы льются из глаз. Снова раздался тот же звук. И только с третьего раза он прорвался сквозь ее шок — лошадиное ржание.

Хорхе!

Да, он ей поможет. Трастамарцы вернулись на место бойни по приказу Каталины, чтобы найти ее. Они заберут Авалон и помогут спасти Горлойса. Облегчение теплой волной пронеслось по ее одеревеневшим мышцам. Авалон пошла навстречу трастамарской делегации.

Их было пятеро. Они ехали клином на гнедых конях, одетые в вареную кожу с кольчужными вставками и теплые, подбитые мехом плащи. Сбруя коней негромко позвякивала на каждом шагу, а символы на налобных ремнях мягко поблескивали в сгущающихся сумерках.

Кривая ухмылка, легкое прикосновение к символу, дающему благословение.

И глубокие раны на бедрах от его латных перчаток.

С такими же символами.

Ватра игнис.

Символ Князя. Символ инквизиторов. Символ смерти.

Авалон метнулась за ближайшие обломки телеги и сжалась там, чтобы занимать как можно меньше места. Инирцы, видимо, послали разведчиков разузнать, что произошло. И они не уедут отсюда, пока не разворошат всю поляну вверх дном. Скорее всего, они ищут своего короля, который, как они думают, мертв. Что, впрочем, было недалеко от правды.

Горлойс!

Авалон прошипела сквозь зубы и перебежками направилась к тому месту, где его оставила. С одной стороны, если инквизиторы его найдут, то, возможно, спасут. Королевские лекари наверняка умеют больше, чем она, помощница и ученица Аурелы. С другой стороны, от его жизни зависела ее. И если вдруг инквизиторы-бестолочи заволокут умирающего Горлойса на коня, то могут быстрее его прикончить, чем довезти до лекаря. Тогда ей конец.

Авалон разрывалась между разными решениями и ругалась себе под нос, пока пробиралась к месту, где лежал Горлойс.

Дура! Какая же я дура! Надо было оставаться в той хижине и вылечить его до конца!

Она уже почти дошла, когда ее схватили за руку и дернули назад. Визг, родившийся в ее груди, погас о ладонь, заткнувшую рот. Повернув голову и поняв, что это Горлойс, Авалон даже успокоилась. Однако уже секунду спустя она осознала, что он тащит ее в сторону отряда разведчиков. Она стала вырываться, мычала и лягалась, но все без толку. Ей удалось лишь немного сместить его руку и укусить за ладонь — лишь для того, чтобы нахватать ртом воздуха в попытке совладать с нахлынувшим ужасом.

Ей не стоило соглашаться на предложение Каталины. Она оказалась ужасна в политической игре.

В голове пульсировала алым только одна мысль, заполнившая все сознание: Горлойс сейчас бросит ее в ноги своим бешеным псам. И они довершат то, что не успел сделать тот, кто убил ее родителей и бабушку. Символ болтался на его шее, когда лезвие вышло из его глотки.

Кап-кап.

Низ живота свело судорогой.

Горлойс тащил ее вперед, совершенно как будто не заботясь о том, что она сопротивляется. Они вышли в центр лагеря. Отсюда хорошо были видны четверо воинов, копошащиеся в брошенных вещах, точно стервятники в падали, и их предводитель.

— Hils ti deg, brødre[1]! — громко произнес Горлойс и, сдвинув Авалон, постучал четырежды по груди. — Jes er glad då see deg[2]!

Инирский напоминал Авалон откусывание кусков льда, но даже это не помешало ей понять следующие слова:

— Jeg er Damian Bargast, inquisitør Knegre verd dåt[3]!

Ей показалось, что ее ударили по голове. Она даже перестала брыкаться. Предводитель отряда хмыкнул, отвесил поклон и сказал:

Og flaks fro oss, guttar. — Потом повернулся к своим и дернул головой в их с Горлойсом сторону. — Hore da hest, drep jævel[4]!

Дамиан Баргаст.

Бастарда убить.

На них бросились инирцы. Дамиан — бастард — швырнул ее в снег, а сам кинулся в сторону с такой скоростью, будто никогда не был ранен. Авалон не успела подняться, когда на нее налетел один из мужчин и схватил за ноги. Она завизжала. Забрыкалась, выдернула ногу и пнула его в лицо. Пока он замешкался, она перевернулась и, поскальзываясь на вытоптанном заиндевелом снегу, отползла в сторону. Перебравшись на четвереньках через останки всадника, выпотрошенного монстрам и исклеванного птицами, Авалон с трудом поднялась на ноги и побежала. Кровавый лед хрустел под ее сапогами. Перед глазами мелькали обозы и палатки, трупы и снег, все смешалось, но она продолжала удирать.

На бегу ей удалось вытащить мешочек с гранатовыми зернами. Закинув одно в рот и раскусив его, Авалон ощутила сильной удар и полетела в сугроб. В лодыжке вспыхнула боль. Выбравшись из снега, она увидела на ногах хлисту — веревку с металлическими жемчужинами, в которых хранился омеловый пепел. Ее стреножили, как кобылу. Правая лодыжка горела огнем. Вскинув руки, она наставила их на приближающегося инквизитора. Он замедлился с настороженным видом. Авалон повела ободранными пальцами, желая, чтобы он подавился собственной кровью.

Ничего не произошло.

Только боль нарисовала на ее ладонях ветвящиеся узоры.

Инквизитор ухмыльнулся.

— Лилит покинула тебя, вёльва, — осклабился он, медленно подходя.

Авалон попыталась снять с себя путы, но не успела. Инирец быстро подошел, схватил хлисту и потащил ее за собой, как мешок.

Или как труп, который необходимо сжечь.

Сердце болезненно сжалось.

От судьбы не уйдешь. Она настигнет Авалон, несмотря на то, что ей временно удалось бежать. И продолжится все ровно с того же момента.

Кап-кап.

Инирец дотащил ее до предводителя и бросил на мерзлую землю, обагренную свежей кровью. Коса Авалон растрепалась, и она испачкала в этой крови волосы. Ободранные ладони саднили, правая лодыжка все так же горела.

— Свяжи ей руки, — распорядился главный инквизитор и, скосив на Авалон брезгливый взгляд, сплюнул в нее.

Она попыталась увернуться, но вязкая слюна шлепком попала ей на лицо. Авалон хотела вытереть слюну, но инирец повиновался приказу и туго замотал ей запястья, пережав кожу. Через несколько часов у нее полностью онемеют руки. А потом отнимутся. Впрочем, мысленно добавила Авалон, руки ей не понадобятся, когда ее будут насиловать. Она отвернулась и подавила всхлип, задушила его в своей груди, чтобы не добавлять инирцам еще больше удовольствия.

— Бастард пойман, капитан! — раздался хриплый голос. — Ублюдок убил Хьёга.

Авалон повернула голову. Двое солдат ударили Дамиана по ногам. Он рухнул на колени прямо перед предводителем инквизиторского отряда. Тот схватил его за вьющиеся волосы и задрал голову.

— Смотри мне в глаза, дерьмо собачье. Я думал все сделать быстро, но ты, предатель, заслужил медленной смерти. Гаррет, разведи-ка огонь.

— Какого хрена, капитан?

— Я сказал разведи огонь, дебил. И притащи клеймо.

Двое инирцев одобрительно заржали, а Гаррет с ворчанием отправился разбирать ближайший воз. Раздался треск ломающегося дерева, полетели шепки. И пока он разводил костер, все молчали. Желваки Дамиана ходили ходуном, он не отрывал ненавидящего и немигающего взгляда с предводителя. В отблеске огня Авалон показалось, что глаза Дамиана отливают алым, как у монстра.

— Все готово, капитан! — Гаррет вскоре принес металлический прут с клеймом на противоположном конце — символ пульсировал горячим оранжевым жаром и дымился на морозе.

Капитан перехватил прут за рукоять и медленно приблизился к Дамиану.

— Благочестивые люди, полные веры внутри сердец своих, да узрят Княжев огонь вокруг себя. Отринувшие и поправшие деяния и свет Княжев, да горят изнутри. Ватра игнис, ублюдок, — сказал он и приложил клеймо к шее Дамиана.

Тот дернулся с мучительным рыком. Авалон ахнула. Кожа его зашипела, задымилась, прилипла к металлу. В воздух поднялась густая сладкая вонь горелой плоти. Капитан отнял клеймо, оставив на бледной коже черный ожог. Глаза Дамиана закатились, и он повис в руках инирцев.

— Бросьте его и соберите костер побольше. Сожжем этого урода прямо здесь.

— Капитан, а что с девчонкой?

Предводитель отбросил клеймо в снег и нехотя посмотрел на нее.

— Можете немного поразвлечься, парни. А потом ее туда же. Привяжите этой суке руки потуже к опоре костра, чтобы не смогла колдовать. И не тяните…

— Но, капитан… Нам же сказали привезти их…

— Завали хлебало, Чэд, и выполняй приказ.

— Есть выполнять приказ, капитан.

Инквизитор ушел в глубину лагеря, оставив Авалон встречать свою судьбу в сгустившихся сумерках. Слова мольбы и просьбы огнем горели у нее на языке, но она не могла их исторгнуть из себя. Все, что касалось губ, как только она открывала рот, превращалось в клубящийся пар. Слезы, которые она столько раз роняла, вспоминая ту страшную ночь, высохли в ее глазах. И только холодный ветер сейчас их щипал, когда она, не моргая, смотрела на троихприближающихся инирцев.

— Никогда еще не трахал вёльв, — хохотнул Гаррет, развязывая шнуровку на штанах.

— Князь не одобряет сношения с дщерями Лилит, — вмешался третий инирец, до сих пор молчавший.

Гаррет, уже залезший себе в штаны, угрожающе процедил:

— Слышь, князевер, сдрисни. Твое заумьё тут нахрен не нужно. Вали сторожить, пока не сьездил по харе.

— Да хорош трепаться, Гаррет. Я сейчас сам начну, — вмешался Чэд.

Гаррет отпихнул его и, посмотрев на Авалон, ухмыльнулся.

— Как предпочтаешь, вёльвская сука? — Он опустился на колени перед ней, достал из ножен кинжал и порезал хлисту.

Она попыталась отползти, врезать ему по яйцам, но он поймал ее ноги, прижал одну коленом к земле, другую держал левой рукой. А правой достал исходящую слюной миногу. Авалон затошнило. Гаррет перехватил ее за бедра и потянул к себе. Всхлип все-таки вырвался из ее горла, когда он содрал с нее егерские штаны.

— Нет! Пожалуйста, не надо! У меня лунная кровь, — Голос как будто принадлежал не Авалон. Да и толку от него не было — Гаррет не остановился. Его как будто даже взбудоражило ее признание. Он поцарапал ей ноги, пытаясь удержать, содрал тряпицу и приблизился, чтобы его минога проникла в нее. Авалон почувствовала слизь, капнувшую ей на внутреннюю сторону бедер, и закричала.

Кровь брызнула ей в лицо и попала в рот.

Как тогда.

Крик оборвался в ее горле, превратившись в хрип ужаса, когда клинок, вышедший из глаза Гаррета, отдернули в сторону. Вместе с ним отошла половина головы. Она скатилась на землю, а тело рухнуло прямо на Авалон. Кровь толчками обагрила ее одежду и быстро иссякла. Только тонкая струйка еще пульсировала из вены, и алая змейка бежала по ее шее, впитываясь в волосы. Авалон, парализованная ужасом и погребенная под останками инирца, едва могла дышать. В ее ушах звенел металл.

Это не монстры.

Поерзав под телом Гаррета, она наконец смогла во что-то упереться ногой и оттолкнуться. Отплевываясь от крови и стараясь на смотреть на ошметки плоти, которые раньше были головой человека, она ползком выбралась на свободу. Голова кружилась. В висках пульсировало. Трясущимися руками Авалон набрала горстями снега и попыталась стереть с себя кровь. Белые хлопья обагрились и растаяли, ничего не исправив. Погрузив замерзшие ладони в сугроб, она стерла кровь хотя бы с них.

Сзади раздался вопль боли. Авалон испуганно обернулась.

Дамиан ударил по мечу Чэда с таким остервенением, что тот со звоном разлетелся на куски, и обломки потерялись в снегу. Чэд выронил рукоять и попытался сбежать. Дамиан сделал выпад, и его меч пронзил внутренности инирца и вышел из поясницы, со скрежетом задев хребет. Полный страдания вопль сказал Авалон, что все кончено. Остался только третий, «князевер». Молодой парень, совсем еще мальчик. Она только сейчас осознала, что ему где-то лет четырнадцать. Меч Дамиана с муторным треском угодил ему в лицо и сломал кости черепа. Брызнула яркая кровь, и мальчик без звука рухнул в снег, словно срезанный цветок.

— Sang hellær[5]! — Дамиан даже не кричал, но его голос разнесся по всему лагерю, точно вой монстра.

С него капала чужая кровь, от которой исходил пар. Алой рукой он сжимал меч, и стоял с гордо поднятым подбородком. Авалон даже в сгущающейся темноте видела черный ожог на его шее.

Капитан инквизиторов появился на коне со щитом в одной руке, второй он зажимал копье. Даже Авалон понимала, что Дамиану не выжить. Ей стоило удирать, затеряться в лесу, чтобы инквизитор ее не нашел. Тем не менее, она не могла сдвинуться с места. Ее завораживала дикая ярость, будто волнами исходящая от Дамиана. Ни один мускул на его лице не дрогнул, когда земля затряслась под копытами разгоняющегося боевого коня. Инквизитор выставил копье, целясь Дамиану в голову. Авалон предвидела, чем это все закончится — раскрошенным черепом.

Однако в последний миг Дамиан сделал шаг в сторону, невесомый и легкий. Ударил по щиту, выдрал его из руки инквизитора и отбросил в сторону. Следом рубанул с двух рук, развалил ему плечо и вышвырнул из седла в брызгах крови. Конь истошно заржал. Инквизитор рухнул на землю с громким воплем. Раздался тошнотворный хруст. Кость сломалась, проткнув его плоть. Авалон вздрогнула. Дамиан шлепнул коня по крупу мечом плашмя, и тот рванул вперед, таща за собой капитана. Дамиан рубанул по ноге, застрявшей в стремени. Конь ускакал с куском ноги и сапога.

Инквизитор хныкал и скулил, как собака. Лицо его кривилось в гримасе невероятной боли.

Дамиан, хромая, приблизился. Приставил лезвие к его горлу.

— Ответишь на мои вопросы — умрешь быстро. Солжешь, и останешься тут дохнуть, пока монстры не растащат тебя по кускам. Кто и почему выдал приказ меня убить?

Инквизитор выл и всхлипывал. Авалон боялась представить, какую боль он испытывает. Она бы точно ответила на все вопросы, лишь бы только прекратить эту муку.

— Говори! — заорал Дамиан и пнул инквизитора по торчащей из предплечья кости. Тот взвизгнул на высокой ноте, и заплакал.

— Падре Сервус.

— Он не мог так со мной поступить. Ты лжешь, сволочь! — Дамиан еще раз пнул инквизитора по руке. — Говори правду!

— Это правда! — сквозь рыдания выдавил капитан. — Нам было приказано найти королевского ублюдка, привезти его живым в Лацио или убить на месте при сопротивлении за измену Иниру, Храму, Князю и за сотрудничество с вёльвами.

— Ложь! — зарычал Дамиан. Он собирался еще раз пнуть инквизитора, но тот вскинул здоровую руку и приложил ее к символу ватры игнис, что висел на груди.

— Клянусь своей честью. А ты, ублюдок… — Он закашлял, алая пена запузырилась на губах. — Обещал. Убей! Или ты еще и лгун, а не только клятвопреступник?

Дамиан с криком проткнул ему шею. Авалон завороженно смотрела, как закатываются глаза храмовника, как его голова откидывается в сторону, как на снег стекает кровавая пена.

— Ты! — крик, полный горячей ненависти, заставил ее прийти в себя.

Дамиан рванул к ней. Авалон попыталась сбежать, но подвернутая лодыжка вспыхнула жгучей болью. Она вскрикнула, и Дамиан повалил ее на землю.

— Ты во всем виновата! — рявкнул он ей в лицо, сверкая алыми от бешенства глазами. — Все из-за тебя! Я выпотрошу тебя и привезу твои ошметки в Лацио! А потом сожгу на омеловом костре!

Он вдавил лезвие меча ей в горло.

— Ты не можешь меня убить! — прохрипела она.

— Еще как могу, — дикий рык прокрался в человеческую речь. — Я очищу свое имя!

— Ты не можешь меня убить, — срывающимся голосом просипела она, пытаясь остановить ладонями лезвие меча. Полоска огня обожгла ее кожу. — Наши жизни связаны! Убьешь меня — сам умрешь!

Меч остановился.

— Лжешь, лилитская тварь!

Авалон отняла одну окровавленную руку от меча и выставила ее перед его лицом, показывая мизинец.

— Я спасла твою жизнь, — сказала она на инирском. Долгие годы неиспользования языка сказались, и она проговорила это с сильным трастамарским акцентом.

Но эффект все равно того стоил: Дамиан в ужасе отпрянул.

— Посмотри на свою правую руку, инквизитор, — процедила Авалон со злостью. Она нравилась себе такая: злая и бесстрашная. Ей все равно уже нечего было терять. — Ты обязан мне жизнью.

Она видела по его глазам, как он теряет почву под ногами. Недоумение, страх, отрицание пробежали по его лицу, как волны в шторм. Он знал, что увидит на своем мизинце, и не хотел этому верить. Кадык его нервно дернулся, губы сжались.

Дамиан опустил взгляд.

[1] Приветствую вас, братья!

[2] Очень рад вас видеть!

[3] Я Дамиан Баргаст, инквизитор Князя мира сего!

[4] А нам удача привалила, парни. Потаскуху на коня, бастарда убить!

[5] Поединок чести!

Глава 11

Дамиан опустил взгляд и почувствовал, как онемение растекается по телу. На мизинце отчетливо виднелась бледная полоска рубцовой ткани. Раньше этого не было. Меч вывалился из его руки.

Обряд сживления.

Проклятая вёльва заклеймила его, как скотину. Как скотину, жизнь которой теперь ей не принадлежит.

Дамиан подался назад и свалился в снег, спешно отполз от вёльвы, таращась на свой мизинец.

Отнять его — да и дело с концом. Лучше лишиться рабочей руки, чем быть прикованным к вёльве и нарушить наказ Князя.

Он огляделся в поисках меча. Увидел его, сделал рывок и на коленях проскользил к нему. Левой рукой неловко схватился за гарду, перехватил за рукоять. Лезвие уперлось в основание пальца, у сустава. Сжав челюсти, Дамиан резко вдохнул и…

— Не поможет, capulto[1]! — раздалось сбоку. Лезвие остановилось. — Хоть всю руку по плечо оттяпай, болван, связь это не разорвет. Лишь упрочит — и мы оба помрем.

Дамиан тяжело сглотнул застрявший в горле ком. Кровь стучала в ушах так громко, что он едва слышал собственные мысли.

Зачем ей верить? Вёльвы лгут. А эта хочет избежать казни любой ценой. Ей нужно добраться до своих, и она не побрезгует солгать про связь. Ведь тогда у нее на поводке будет инквизитор Князя мира сего. Ручной волк — цепная псина.

Он обязан был убить ее. Прямо сейчас. Убить и сжечь. К гранату Лацио, к гранату королевский церимониал, навязанный Храму, к гранату празднества. Он сожжет ее прямо здесь под молитвы Князю под темным небом, и пусть ветер унесет ее пепел. Дамиан перенес вес на левую ногу, — правая ныла — и с трудом встал. Меч был зажат в его руке.

Вёльва, уже успевшая подняться, сделала шаг назад, заметив выражение его лица. Дамиан моргнул — красная пелена перед глазами сгустилась, и он четко увидел ее страх. Темно-алый, как рубиновая кровь. Он практически мог чуять вонь ее трусости.

Он должен убить ее. Разодрать в клочья, разорвать шею и разметать ошметки по поляне, как монстры сделали с Варесом и Падре Сервусом.

Падре.

Четки на запястье как будто обожгли ему кожу. Красная пелена перед глазами растаяла, и Дамиан почувствовал пульсирующую боль в правой ноге.

Падре считает меня предателем.

Чувство вины встряхнуло Дамиана, как пощечина. Правая нога подогнулась в колене, и он пошатнулся. В последнее мгновение успел воткнуть меч в промерзлую землю и опереться на него.

Падре искренне верит, что я мог предать его.

С каждой мыслью сердце его проваливалось в холодную бездну. Он даже позабыл о вёльве. Внутри щерился страх. В этот раз его собственный. Его учитель, его наставник, его названный отец усомнился в его добродетели. Поверил в то, что по собственной воле Дамиан мог вступить в сговор с вёльвой.

Горло сжало от застрявших в нем невысказанных слов.

Насколько же низко я пал?

Горячая боль прожгла ногу до бедра, и Дамиан осел в сугроб, отшвырнув от себя меч. Он не знал, сколько сидел вот так, в снегу и в руинах собственной жизни. То и дело его сознание трепыхалось, точно выброшенная на берег рыба, и пыталось отрицать все те несчастья, которые с ним приключились. Дамиан верой и правдой служил своему королю и Храму, был предан своим клятвам и Падре Сервусу. Но все это теперь не имело никакой цены — его выбросили, точно засохший пучок омелы. Кому он теперь нужен? Падре и Храм считают его предателем. А братья? В глазах одного он и так был отребьем — чего еще ждать от бастарда, как не измены? В глазах второго он, возможно, и остался бы просто Дамианом, но Ирод всегда жил в каком-то параллельном, неосязаемом мире грез и детских фантазий, которые не имели ничего общего с реальностью. Ну а Варес, его брат по Храму, вероятнее всего, погиб, хоть Дамиан и не нашел его трупа в лагере до того, как выхлебал три порции санграла.

Но Падре!

Дамиан знал, что Симеон любил его, как собственного сына. Неужели он так просто мог поверить в подобную ложь? Даже если бы кто-то принес убедительные в своем коварстве доказательства? Рассудок Дамиана окончательно раскололся бы на части, если бы не спасительная мысль, пронесшаяся в голове.

Его обманули! Его наверняка обманули! Оклеветали меня, чтобы подставить. Я всего лишь должен доказать свою невиновность!

Надежда вспыхнула в груди Дамиана, точно жаркий огонь. Убежденность в собственной догадке отрезвила его, заставила собраться. Окрыленный верой в то, что не все еще потеряно, он рывком поднялся на ноги, — нога тут же заныла — и увидел перед собой Авалон.

Вся радость мгновенно скисла.

— Ты, — процедил он.

Она надменно вскинула брови.

— Думаешь, если достаточно часто это повторять, я сгину в пламени твоего божка?

Ярость скрутила ему живот и полыхнула по венам. Дамиан сжал кулаки. И вдруг подумал, что все можно решить одним ударом. Прямо сейчас. Отсечь ей голову, и все его проблемы разом закончатся. Никакой кровавой сделки, никакого обряда сживления, никаких потуг в поисках доказательств своей невиновности. Он убьет вёльву и сам погибнет. Достойная цена.

Однако в то же мгновение голос Симеона ворвался в его голову, как ржавый нож.

— Подожди, мой мальчик.

— Но она вот же, прямо перед нами, Падре! Я снесу ей голову одним выстрелом! Почем нам это ожидание? Она может сбежать!

— Терпение, мой мальчик. Прояви терпение.

Дамиан насупился и еще сильнее натянул тетиву, готовый спустить стрелу, этого охотничьего волка, в атаку. Как вдруг из-за дома появилась вторая женщина. Она перебежками добралась к вёльве и что-то протянула ей. Пальцы Дамиана дрогнули. Алые зерна.

— Как я сказал, Дамиан, терпение, — прошептал Симеон. — Нетерпеливые до старости не доживают. — Затем он многозначительно возвел палец к небесам и добавил. — И оставляют землю сущую под взглядом Князя мира сего оскверненной плодами отравы древа белого и красного. Терпение, мой мальчик, добродетель успеха.

Гнев клокотал в нем, как живое существо, но в этот раз Дамиану удалось подчинить его. Он шумно выдохнул и разжал кулаки, повторяя про себя слова Симеона.

Нетерпеливые до старости не доживают.

Терпение — добродетель успеха.

Сколь ни была обманчива простота и легкость убийства, Дамиан отстранил от себя подобные помыслы. Они от лукавой. Проще всего было опустить руки, однако его бог, Князь мир сего, был властителем истины. Убив вёльву, Дамиан сознательно отказался бы от собственной жизни, что было грешно. А он не мог пойти против заветов Князя и проявить слабодушие. Ему нужно было бороться, принимая все свои несчастья, как княжево изъявление.

«Прими страдания, выпавшие на долю твою, брат, и возблагодари Князя нашего за его мудрость», — так отвечал ему храмовник на исповедях.

Дамиан не чувствовал в себе кротости и доверия к Князю, чтобы возблагодарить его за мудрость связать его жизнь с жизнью ненавистного существа, лилитской вёльвы. Однако он нашел силы убедить себя, что это может быть испытанием, ниспосланным Князем для проверки его веры. Дамиан должен был перебороть свои страсти и жгучую ненависть, дабы возвыситься над своими слабостями и стать более достойным сыном для Храма.

Для Симеона.

Чтобы он больше никогда не сомневался в Дамиане. Даже, если его в предательстве убедит тот, кто имеет на Падре немалое влияние — как это наверняка случилось сейчас.

Ерихон.

Этот проклятый бес таки отравил трезвость рассудка Симеона. А если так, то Дамиан не мог бросить своего наставника в беде. Но и отправиться к нему сразу же означало продать свою жизнь за бесценок — шпионы донесут Ерихону, и Дамиана поймают на подъезде к Лацио. Им даже не придется его пытать: одного ожога на мизинце будет достаточно — он сродни чистосердечному признанию вины.

Но Симеон хотя бы жив.

Дамиан прикоснулся к четкам и мысленно вознес хвалу Князю за его благодеяние. И только после этого разомкнул губы, чтобы ответить на дерзость Авалон:

— В огне моего Князя ты хотя бы больше не солжешь. Мертвые не лгут, — добавил он свирепо.

— Они и правды не говорят, — фыркнула вёльва, и Дамиан нахмурился. — Твои угрозы, инквизитор, фиги выеденной не стоят. Мы оба знаем, что ты меня не убьешь. Не теперь.

Дамиана разозлило, что она была права. Это заставило его криво ухмыльнуться и спросить как можно небрежнее:

— Уверена? Хочешь поставить на кон свою жизнь?

Он заметил по выражению ее лица, что его угроза подействовала. Она, конечно, попыталась скрыть страх за высокомерием, но Дамиан видел ее насквозь. Притворщица и лгунья оказалась хуже самой дешевой бархатной девицы, не способной правдоподобно сыграть сладострастие.

Дамиан упивался эффектом, который на нее производил, страхом, который она испытывала рядом с ним. Однако она в очередной раз открыла свой поганый рот и все испортила:

— Зачем нужно быть таким придурком?

Он недоуменно уставился на нее.

— Что ты сказала?

— Сказала, что ты ведешь себя, как придурок. Мы стоим на холоде среди трупов, по щиколотку в крови. И единственное, что ты сейчас можешь сделать — это снова меня запугивать, хотя прекрасно осознаешь, что тебе меня не убить. А умирать ты сам, насколько я понимаю, не собираешься. Иначе не стал бы убивать своих братьев.

Щеки и шея Дамиана даже на морозе вспыхнули жаром. Или он ослышался, или его только что пристыдила вёльва⁈ Он даже не нашелся, что ответить, только в ярости распахнул рот. И тут же его захлопнул, едва не раздробив зубы.

— Вы, инирцы, все такие. Грубые, неотесанные, бесцеремонные, неприличные хамы! Вы кипите от злости, потому что не можете с ней справиться. Грабите, насилуете, убиваете, упиваясь своим гневом и ненавистью! Только вот излишняя ненависть сжигает человека дотла, — запыхавшись, с горячностью проговорила Авалон. Она стояла под ледяным ветром и дрожала. Но дрожала вовсе не от холода.

Дамиан почувствовал в этом выпаде не угрозу, нет. Он учуял слабость, точно волк, втянувший носом запах крови.

— Зато хоть не замерзнешь, крольчиха. — Он сделал к ней шаг. Авалон попятилась. — Может и тебе, исчадию Лилит, стоило бы иногда испытывать злость на своих лицемерных сестриц, которые бросили тебя на растерзание нам, инирцам.

Авалон наткнулась спиной на полотно палатки и замерла. Дамиан приблизился, глядя в ее черные глаза. Потом наклонился и произнес:

— Они предали тебя. Предали, даже зная, что ты не будешь в безопасности. И ты правильно делаешь, что боишься, потому что твой паршивый обряд тебя не спасет. Я найду способ снять это проклятие, а потом сожгу тебя. — Грудь Авалон часто вздымалась, а дышала она так, будто воздух был полон осколков стекла. Дамиану понравилось, как она покорно отвела взгляд. — Запомни мои слова, вёльва и…

Его чуткий слух, обостренный тройной дозой санграла, уловил далекий лай. Первая мысль, ускорившая сердцебиение, принесла воспоминание о монстрах, но спустя мгновение Дамиан отринул ее. Монстры нападали бесшумно и стремительно. А вот инирские волкодавы, которых часто пускали по запаху, когда жертва инквизиции не оставляла следов на земле, — голосили за много лиг.

Дамиан огляделся, судорожно пытаясь понять, сколько у него времени. За первым отрядом, если тот пропадает надолго, отправляют второй. Чаще всего, второй отряд в два или три раза больше. К тому же, на подмогу пускают еще и надрессированных псов. Большого урона они не наносят, скорее путаются в ногах у сбегающих преступников и заставляют вёльв тратить силы в первую очередь на них. Заменить собаку куда проще человека. Дамиану это всегда претило, поэтому, получив власть над собственным отрядом, он никогда не включал в него собак. Однако те братья, которым вменялось обыскать место побоища, похоже, решили воспользоваться всеми возможностями Храма.

Дамиан понимал, что с десятью противниками ему не справиться. Он и пятерых-то с трудом уложил только благодаря сильнейшей в своей жизни дозе санграла, которая его сначала чуть не убила, а потом исцелила и дала невероятный заряд сил. Дамиан даже не знал, можно ли принимать разом такую большую дозу. Впрочем, сейчас он чувствовал, как действие святой воды начинает утекать. Нога, пульсирующая от боли, ныла все больше. Тем не менее, несмотря на боль, ему пришлось быстро соображать и принимать решение.

— Запомни: только попробуешь пустить в ход свою мерзкую магию, я отрублю твои грязные руки, — процедил он и замахнулся мечом.

Авалон взвизгнула. Меч рассек путы на ее руках.

— Поймай вон тех лошадей.

Она замешкалась, тупо уставившись во все глаза на Дамиана.

— Шевелись! — рявкнул он и, убедившись, что она ринулась выполнять приказ, сам пошел за конем главного инквизитора.

Поймать его оказалось непросто. Дамиан мысленно выругался, в очередной раз подбираясь к нему сбоку. Своенравный жеребец снова повернулся к нему крупом и заложил уши. Мышцы под его кожей ходили ходуном, напоминая рябь на поверхности моря. Жеребец был невероятно прекрасен: казалось, он состоял не из плоти и крови, а из литой бронзы. Дамиан отступил, любуясь красотой храмового мургезе и одновременно раздражаясь, что тратит время, которого и так в обрез.

— Ну же, парень, нам нужно отсюда уезжать как можно скорее.

Он попытался обмануть жеребца и, провернулся на месте, меняя направление, но конь все равно оказался к нему задом. Один удар тяжелыми подкованными копытами — и Дамиану не нужен будет никакой побег. Как и новые зубы.

— Ну и упрямый же ты осел!

Жеребец, фырча, начал вскидывать голову, будто кивая. Дамиану почудилась в этом издевка, и он скрипнул зубами. Даже коня не может поймать, хорош из него воин. Раздражаясь все больше, Дамиан поднял с земли обломок доски и незаметно швырнул его в ближайшие кусты. Жеребец навострил уши, насторожился. Арка могучей шеи выдавала напряжение.

Дамиан рванул с места, увернулся от крупа и с ликованием ухватил повод. По телу разлилось терпкое ощущение победы. Маленькой, но победа. Улыбнувшись, он похлопал жеребца по шее и заметил выжженное имя на затылочном ремне уздечки.

— А ты у нас, оказывается, настоящий Гордец!

Жеребец покосился на Дамиана с тревогой, не прекращая мотать головой, будто надеялся скинуть его руку. Дамиан потянул его за собой, и Гордец, несмотря на опасения, пошел за ним. Снег хрустел под их ногами, разламываясь, точно тонкое сахарное печенье.

Выйдя к окраине лагеря, Дамиан отвязал еще двоих коней и прицедил их поводы к седлу Гордеца. Когда они дошли до убитых инквизиторов, кони начали прядать ушами и раздувать ноздри, чуя кровь. Дамиан понял, что в боях их не испытывали, хотя и были обязаны. Видимо, халатность и стяжательство некоторых наставников приграничных Храмов опять дали гнилые всходы. Пусти инквизитора на такой лошади в бой — потеряешь обоих. Зато в чьем-то кошеле прибавилось задорно звенящих монет.

Когда это все закончится, мы с Симеоном наведем порядок в Храме.

Набросив повод на ветку, Дамиан по-быстрому обыскал трупы. Забрал себе чужой санграл, оружие и накидал на мертвых братьев хлама. Это, конечно, не остановит погоню, но немного задержит второй отряд храмовников. Им сначала нужно будет разобраться, что здесь произошло. Небрежно засыпая кровавые следы снегом, Дамиан старался не думать о том, что убил своих братьев. Не в первый раз. Однако мысли о том, что он настоящий предатель, были как колючая заноза в голове — никак не желали исчезать.

Закончив, Дамиан подобрал повод и пошел искал вёльву. По его предположениям, у них было совсем мало времени, чтобы уехать с поляны до того, как собаки нападут на след. Проглядев половину лагеря, он начал нервничать. Ее нигде не было видно. Как и оставшихся коней. Дамиан позвал ее. Сначала тихо, стараясь не кричать по ветру, чтобы его голос не унесло в ту сторону, откуда мог появиться отряд. Потом громче, но Авалон не отозвалась.

— Да какого горна?

Он привязал повод к ближайшему возу возле королевского шатра и снова позвал вёльву. В ночное небо взвился только пар ее имени.

— Чего орешь? Я здесь!

Дамиан едва не вскрикнул от неожиданности, но, обернувшись, сумел сдержаться, спрятав эмоции под маской раздражения. Авалон, вскинув полог, вышла из королевской палатки Трастамары.

— Где тебя носило? Нам нужно уходить!

— Я кое-что искала в…

— Дай сюда, — потребовал он, протягивая руку.

Она удивленно уставилась на него, так и не договорив фразу.

— Зачем?

— Это приказ. Пока мы вынуждены держаться вместе, никакого колдовства. Это понятно?

Она молчала.

— Давай сюда! — надавил он, настойчиво вскинув руку.

Авалон нехотя повиновалась. Выудила из-за пазухи два мешочка. В одном виднелись зерна граната, в другом — сушеные травы.

Вёльвская ересь.

Недолго поколебавшись, она протянула руку и разомкнула тонкие пальцы. На холоде тепло от ткани покрыло кожу Дамиана мурашкам. Он с отвращением сомкнул кулак. Ему хотелось вышвырнуть эту мерзость в снег, но он остановил порыв, осознав, что эти вещи пригодятся ему, как доказательства ее вины.

Кривясь от гадливости, он убрал их себе. После чего заставил Авалон показать, где она оставила двух лошадей, которых он велел поймать. Она привязала их за королевским шатром. Он не успел скомандовать «залезай» и даже подумать о том, что вёльва, возможно, никогда не ездила в седле, когда она уверенно забралась на спину одной из кобыл. Прибрав к рукам повод, Авалон собралась управлять лошадью сама. Однако Дамиан, заскочив в седло гнедого мерина, выхватил повод у нее из рук. Она попыталась запротестовать, но Дамиан отмахнулся и пустил лошадей рысью.

Он правил по звериным дорожкам, пытаясь запутать преследователей. Спускал коней в овраги и продирался сквозь колючие кустарники. Шипастые ветви цеплялись за одежду и шерсть лошадей. Снег сыпался на их лохматые гривы. Дамиан то и дело менял руку на поводе, чтобы погреть вторую о шею. Холод пробирался сквозь его егерскую одежду — порывы ветра прорезали теплую шерсть, точно нож.

Пробравшись через подлесок, они спустились в ущелье. Солнце окончательно скрылось за склоном, оставив только красный ожог над горизонтом. Ночь заполнила ущелье, точно пролившиеся чернила. На небе рассыпались искрящиеся звезды и показался тонкий ломтик месяца.

Когда они преодолели несколько лиг в темноте, Дамиан заметил мерцающие блики воды. Вздох облегчения вырвался из его груди. Обрадовавшись, что правильно запомнил дорогу, он решительно направил лошадей к ледяной реке. Стоило сбить запахи раньше, но сначала им нужно было преодолеть опасные участки пути как можно быстрее.

Пройдя вверх по течению и перебравшись через ручей, ломая тонкий лед, они услышала вой — долгий нарастающий звук, ветром прошелестевший в ущелье. Дамиан понял, что собаки их нагоняют. Он знал, что поступил правильно, сначала уйдя с опасной местности, но чувство вины все равно вгрызлось в его мысли. Сбей он запахи раньше, волкодавам было бы труднее взять след.

Он пришпорил мерина, и тот перешел на галоп. Дамиан оглянулся. Авалон привстала в стременах, приноровившись к карьеру. Ветер хлестал в лицо, и ее волосы трепетали, словно черные знамена. Дамиан отвернулся и сосредоточился на поиске тропки из ущелья. Конь под ним резво мчался вперед. Вскоре справа появилась скрытая кустарниками тропа, о существовании которой знали только орлы да они с Варесом. Низко припав к шее лошади, Дамиан прорвался сквозь ветви. Снег осыпался ему за шиворот. Пришпорив мерина, он погнал его еще быстрее по тропе сквозь лабиринт снежных сугробов и бесконечных резких поворотов. Лай преследовал их по пятам, становясь громче.

Они уже почти добрались до середины тропы, когда темнота наполнилась лязгом зубов и мечущихся теней. Заржал Гордец. Всполошенный мерин встал на дыбы, едва не скинув Дамиана. Собаки с рычанием скакали вокруг коней. Позади послышался крик Авалон. Гордец пытался теснить собак: всхрапывал, бил копытом и тряс головой, напирая мощной грудной клеткой. Один из волкодавов подпрыгнул и схватил Дамиана за руку, которой он хотел вытащить из сапога кинжал. Предплечье вспыхнуло болью. Волкодав рванул на себя, в горле у него билось рычание, а клыки сильнее сдавливали руку. Дамиан извернулся, пытаясь добраться до кинжала левой рукой, но не успел. Другой волкодав подпрыгнул и клацнул зубами у его лица. Дамиан отпрянул, потерял равновесие. Едва не вылетев из седла прямо в гущу мечущихся собак, он зацепился носком сапога за стремя и потянул на себя. Волкодав уперся лапами в бок мерина и всем корпусом дернул Дамиана. Конь шарахнулся в сторону. Повод разодрал ладонь. Дамиан с криком все-таки вылетел из седла.

Ненавижу паскудных собак!

Он ударился о землю больной ногой и взвыл. Волкодав снова дернул его на себя. Другая псина схватил его за плечо, которое недавно зажило благодаря сангралу. Закричала Авалон. Дамиан с воплем ударил одну из собак кулаком в голову. Она отскочила, лязгнув зубами. И снова приготовилась атаковать. Дамиан потянулся к кинжалу.

Раздался низкий вибрирующий звук. Грозный, пугающий, воскрешающий ужас в сердце. Волосы на затылке привстали дыбом.

Волкодав, вцепившийся в плечо Дамиана, отпустил. Он, запыхавшийся, спешно вывернулся и вскочил.

Дорогу к выезду преграждала огромная тень. Она низко припала к земле и двигалась медленно, точно неизбежный рок. И только когда она сделала еще несколько шагов, желудок Дамиана скрутило спазмом. Внутри все похолодело.

Монстр.

Дамиан сделал несколько шагов назад и наткнулся спиной на Авалон. Она прижалась к нему. Ее холодные пальцы ухватились за его плечо чуть выше локтя. Он еще сильнее задвинул ее себе за спину, тоже заставляя отступать. Однако монстр как будто совершенно их не замечал. Он с рычанием надвигался на собак. Те обступали его полукольцом, явно намереваясь напасть всей стаей.

Убедившись, что монстру нет до них никакого дела, Дамиан осторожно подтолкнул Авалон к ближайшей лошади. Затем перехватил повод своего мерина и замер. Волкодавы кинулись на монстра. Воздух наполнился лязгов зубов, лаем и повизгиванием. Началась свара. Монстр издал устрашающий рев.

Морщась от боли, Дамиан заскочил в седло, и конь даже без подсказки рванул вперед, заложив уши. Сердце билось у Дамиана в висках, пока они на всех парах мчались прочь от ущелья, тропы, храмовых волкодавов и монстра. Только спустя долгое время бешеной скачки Дамиан вдруг вспомнил, что глаза у монстра не были красными. Однако он отогнал от себя причуды собственных фантазий, когда перед ними показалась небольшая деревня. Не подъезжая близко, Дамиан перескочил в седло другой лошади и приказал Авалон сделать то же самое. Она воспротивилась, но он настоял. Даже переборол себя, скупо сообщив ей, что им нельзя оставлять следы на земле. Авалон, довольно сносно выдержав равновесие на седле кобылы, перешагнула на спину свежего мерина.

Дамиан сжал коленями своего нового коня и, нагнувшись, схватил поводья лошадей, на которых они скакали. Легко связав их, он шлепнул кобылу по крупу и направил их в сторону деревни.

— Зачем? — негромко спросила Авалон.

— Запутываю следы. Собаки в итоге приведут их к этой деревне. И на то, чтобы определить, как тут оказались кони инквизиции, уйдет немало времени.

— Ты навлекаешь на жителей деревни большие проблемы, — осуждающе сказала Авалон. — Инквизиция будет их допрашивать.

— Какое тебе дело? — гневно спросил он и указал в сторону деревни. — Хочешь остаться тут и подождать свежий отряд инквизиции?

Авалон отвела взгляд. Дамиан удовольствовался этим красноречивым ответом и пустил коня рысью. Его новый гнедой мерин был послушен, легок и мягок на любом аллюре, поэтому Дамиан расслабил правую ногу, горевшую огнем. Он даже начал клевать носом, когда эффект санграла полностью закончился. Усталость плотным плащом окутала его плечи. Даже холод, щипавший щеки, не отрезвлял. Не дала Дамиану уснуть только ветка, хлестнувшая его по лицу. Под глазом остался жгучий след.

Когда они добрались до следующей деревни, наступил рассвет. Дамиан заставил Авалон повторить ту же последовательность действий, только в этот раз им пришлось перебраться на оставшегося Гордеца. Боевой конь, кажется, даже не заметил удвоенный вес, но его явно возмутила заминка. Он высоко задирал морду, как и положено упрямому созданию с именем Гордец. Дамиан попытался подобрать повод покороче, но жеребец дерзко тряхнул головой, отстаивая свое удобство, и загарцевал на месте. Авалон съехала немного вперед, — Дамиан ощутил спиной ее тело — и схватилась за него, чтобы не упасть. А потом с мучительной неспешностью убрала руки, оставившие на коже Дамиана даже через одежду клеймо вёльвского отравляющего прикосновения. Проглотив слова ненависти, Дамиан повторил наставление Симеона и дал Гордецу пуститься с места в галоп.

К середине дня они увидели со взгорья бурые колеи широкого тракта, змеившегося на юг через холмы и равнины. Дамиан похлопал Гордеца по шее и направил его сначала вдоль тракта, потом по нему, а затем резко свернул через сугробы в реку, бегущую рядом. Вновь смыв запахи, они поскакали в сторону города Саргон по заснеженным равнинам. Тяжелый сырой ветер с реки сопровождал их, пытаясь забраться под одежду, словно нетерпеливая любовница. Руки Дамиана совершенно окоченели, повод заледенел. Обветренные губы треснули, на языке появился привкус крови. Глаза слезились, лицо горело от мороза, но Дамиан упорно гнал Гордеца вперед. Время — единственное, что могло его спасти от четвертования за предательство Храма и сожжения за сотрудничество с вёльвой. Сутки отделяли его от смерти, и он не хотел укорачивать эту дистанцию.

И все-таки Дамиану приходилось переводить Гордеца на рысь и шаг, чтобы дать ему отдохнуть. Боевой мургезе может и способен был на длительные забеги с двумя седоками на спине, но загнать его все же было возможно.

До конца дня время ползло, точно червяк в патоке — снежные равнины сменялись снежными равнинами, поднялась буря, и казалось, что они вовсе движутся. Однако, когда начало стремительно темнеть, река сделала широкую излучину к западу, и на берегу из пурги выросли серые гранитные стены Саргона. Миновав подвесной мост и жмущуюся к жаровням стражу, они внеслись в город на взмыленном Гордеце, фыркающим паром из ноздрей.

Вся мощь бури осталась позади.

Убедившись, что страже нет до них никакого дела, Дамиан свернул влево, чтобы поскорее уйти с главной улицы. Они проехали мимо амбаров, кирпичных складов, домов купцов, торговой площади, улицы бархатных домов, кладбищ и покосившихся театров. Здания в бедной части города разделяли узкие дороги, от которых отделялись кривые улочки и переулки, где два человека едва могли разойтись. Снующих людей было немного, лишь посыльные да нищие, кутающиеся в лохмотья. Те, у кого были хоть какие-то деньги, предпочли спрятаться в такую холодрыгу под кровлей.

Впереди показались гостиницы, но Дамиан уверенно направил Гордеца вперед. В дешевых гостиницах, возможно, меньше присматривались к посетителям, но боевой мургезе, который стоил как иной земляной надел на окраине, привлекал к себе слишком много внимания. Что им было совсем не на руку. Гордец явно запомнился бы оборванцам слишком хорошо, что заставило бы охочих до сплетен и вознаграждений всмотреться в лица ездоков. Сделав вид, что чешет бровь, Дамиан прикрыл лицо от глазеющего на них попрошайки.

Выехав на улицу мясников, Дамиан ощутил, как от голода скрутило желудок. Рот наполнился слюной. Он хотел мяса и хорошего, добротного эля. А еще спать. Последние дни совсем его вымотали. Даже санграл не мог быть постоянной заменой целебного сна.

Выехав на маленькую площадь, Дамиан огляделся. Перекресток разбредался в стороны пекарной улицы, кожевнической, почтарской и аптекарской. Не дав Дамиану времени определиться, Гордец дернул повод и устало побрел к фонтанчику у начала почтарской улицы. У фонтана жеребец остановился, опустил усатую морду за каменный борт и припал к воде. Дамиан слез с седла, аккуратно приземлившись на левую ногу. Правую он берег.

Гордец поднял морду, с которой полились струйки холодной воды. Тяжело вздохнув, снова припал к воде, и Дамиан услышал, как в его подрагивающих боках булькает глотаемая вода. Решив, что обязательно купит Гордецу сахара, Дамиан вспомнил о Мирро и с печалью потрепал жеребца по шее. Дамиан скучал по верному мерину и надеялся, что его сберегли. Если он остался на службе Храма, то о нем хотя бы немного заботятся. Конечно, сахара ему наверняка не предлагают, но свою долю сена и ячменя он все равно получает. Если его не отправили к мяснику за предательство всадника. Дамиан отогнал печальные мысли. Он обязательно найдет Мирро, когда выпутается из петли, что затягивалась на его собственной шее.

Убедившись, что Гордец напился, Дамиан перехватил повод, как вдруг заметил, что Авалон кренится к земле. Веки ее подрагивали — задремала прямо в седле. Осознав, что она сейчас загремит вниз головой, Дамиан рванул вперед. Правая нога вспыхнула от боли. Гордец заложил уши и резко сдвинулся в сторону. Авалон выскользнула из седла.

Он успел ее подхватить, но едва сам не упал из-за боли в ноге. Ухватившись за стремя и удержав равновесие, Дамиан встряхнул Авалон, чтобы она пришла в себя.

— Пресвятая Персена! — ахнула она, заметив, что он держит ее за талию.

Она собиралась сбросить его ладонь, но он сам отдернул руку, не дав ей коснуться себя. Чувство гадливости смешалось с неловкостью.

— Еще раз услышу, как ты вспоминаешь всуе имя этой продажной шлюхи, отрежу язык, — процедил он, пытаясь справиться с колотящимся сердцем, и схватился за повод Гордеца, как за спасительную веревку.

Он отвел глаза, и взгляд его упал на окровавленное седло. Сердце испуганно сжалось. Умрет она — умрет он. Дамиан быстро оглядел ее и едва не подавился.

— У тебя… — Он замялся, злость разгорячила его даже на холоде. — Это! — Слово обожгло рот, как кипящая смола.

Она опустила взгляд и оглядела окровавленные штаны. Ее щеки вспыхнули румянцем.

— Лунная кровь, инквизитор. Это называется лунная кровь, — процедила она, злобно глядя на него исподлобья. — Такое бывает у женщин. Хотя что ты можешь знать о телах женщин? Только как пронзать их мечом и сжигать на кострах.

Она фыркнула и приспустила тунику, чтобы прикрыть пятно. Дамиан почувствовал, что сгорает от стыда.

Великий Князь, какой срам! Да она… Она не женщина, а течная сука!

Разозлившись от собственной растерянности, он порывисто повернулся и, не оглядываясь, рявкнул:

— Иди за мной!

Миновав почтарские конюшни, Дамиан отыскал сносную на вид гостиницу «У Марты»: огромный дом из оштукатуренного кирпича, верхние этажи которого нависали над улицей. Здесь наверняка пережидали посыльные и местные забулдыги. Он убедился в этом, когда они оставили Гордеца на конюшне и вошли внутрь.

Гостиница пропиталась запахом дыма, пота и чесночных сосисок, острый аромат которых заставил желудок Дамиана заныть. Внутри было тепло, шумно и сумрачно, несмотря на горевший очаг и несколько свечей на столах, за которыми сидели посетители. Дамиан постучал сапогами по дверному косяку, сбивая с сапог налипший снег. Убедившись, что в углах помещения нет засады, он неспешно прошел вперед. Настороженным взглядом скользил по людям, пытаясь определить, есть ли здесь храмовники. Однако, похоже, к его счастью, здесь были только посыльные, городские ремесленники да бархатные девицы. Хозяйка гостиницы, — видимо, та самая Марта, —суетясь, мельтешила по залу, как обычно делают невысокие, но деловые люди — так, будто пыталась создать впечатление, что заслуживает больше пространства. Кухарка, пристроившаяся за стойкой, щедро посыпала ее мукой и выкладывала поднявшееся тесто. Растянув его несколько раз, она пухлыми пальцами стала мять и вертеть его, то и дело добавляя муку, пока оно не заблестело, точно дорогой сатин.

Мотнув головой, чтобы прикрыть волосами проколотое ухо, Дамиан подошел к стойке. Хозяйка тут же юркнула за нее и вытерла руки о передник. Изобразив гостеприимную улыбку, она вежливо представилась:

— Добрый вечер! Меня зовут Марта, я хозяйка гостиницы. Вы наверняка устали с дороги. Чего изволите?

Дамиан едва не поморщился от ее акцента. Несмотря на то, что город давным-давно был завоеван Иниром и внедрен в государственную политику, саргосцы до сих пор старательно выделяли свою историческую причастность к Трастамаре. Но всегда делали это так, чтобы их невозможно было оштрафовать за нарушение законов. Изъясняться на инирском — пожалуйста, но от трастамарского акцента местные отказывались избавляться.

— Теплую еду, вина и комнату.

Дамиан заметил, как хозяйка при этих словах стрельнула взглядом в Авалон. Тревога кольнула его нутро.

— Комнат на двоих у нас, к сожалению, нет, — вновь приклеив к губам обходительную улыбку, сказала Марта, глядя на Дамиана. — Я могу предложить коморку для вашей спутницы, а вы можете поселиться напротив, в гостинице Алонзо. Я сейчас же велю распорядиться…

Выйдя из-за стойки, она протянула руку и, ухватившись за запястье Авалон, быстро проговорила:

— Nesista auda, hermana[2]?

— Я…

Дамиан решительно схватил Авалон за свободную руку и, подтянув к себе, обнял за талию. Ее мягкие волосы защекотали его подбородок.

— Я не желаю разлучаться с женой. — Губы его искривила снисходительная усмешка. Руки покалывало от прикосновения к вёльве. Дамиану до смерти хотелось омыться святой водой, чтобы избавиться от этого ощущения.

Марта опять бросила взгляд на Авалон. Дамиан сильнее вдавил пальцы ей в талию.

— Все в порядке, señora. — Он по голосу услышал, что вёльва натянуто улыбнулась. — Мы с мужем хотели бы одну комнату. Я так устала с дороги…

Хозяйка гостиницы,похоже, не поверила им до конца, но ярая настороженность все же исчезла из ее глаз. Дамиан понимал, что она может создать сложности, но, если они сейчас же уйдут — привлекут к себе куда больше внимания. Марта хорошо их разглядела, а значит вполне могла после их ухода сообщить страже. Однако, решил он, если она убедится, что Авалон в порядке, ее подозрительность уймется. Дамиан завязал себе узелок на память: в общем зале вести себя с вёльвой непринужденно. Он подозревал, что игра в супружескую пару дастся ему непросто, но отложил эту проблему на потом. Сначала еда и отдых, а потом уже все остальное.

Отвлекшись на мысли, Дамиан не сразу понял, что пропустил часть разговора.

—… Надо же, я думала, они уедут завтра. Но хорошо, что так. Приехали бы вы на пару часов раньше, я бы не сумела вас поселить к нам… Ох, прошу прощения! Вот ключ, дорогая, — Марта протянула его Авалон. — Комната на третьем этаже, в самом конце коридора.

Дамиан перехватил ключ. Хозяйка гостиницы посмотрела на него с неодобрением, но спорить не стала и разжала пальцы.

— Комната и еда стоят пять за каждого, — сказала она, в этот раз глядя ему прямо в глаза. — Господин предпочитает расплатиться скиллингами или мараведи?

Дамиан почувствовал себя опозоренным. За событиями последних дней он совершенно забыл, что не взял с убитых братьев деньги. Воровство всегда ему претило. Тем более, не по-княжеански было красть у трупов. Однако он должен был подумать о том, что скрываться без скиллинга в кошеле — дело утомительное и потенциально провальное. Приготовившись, что вместо удобной постели и теплой еды им светит разве что сено в конюшне и соседство Гордеца, Дамиан открыл рот признаться, что денег у него нет. Однако сказать ничего не успел. Запустив руку за пазуху, Авалон выудила оттуда маленький алый камень и положила его на засыпанную мукой стойку. Рубин вспыхнул красным огнем в свете свечи. Хозяйка неуловимым движением смахнула его в карман передника.

— Если можно, нам бы еще свежую одежду, — тихо добавила Авалон и, склонившись к хозяйке, добавила вполголоса: — И купель, чтобы помыться.

— Конечно, дорогая. Чувствуйте себя, как дома, — Марта вновь с укором стрельнула взглядом в Дамиана. Затем, спустя мгновение, все-таки перевела взгляд обратно на Авалон и продолжила, похлопывая ее по тыльной стороне ладони: — Я распоряжусь и об этом. А сейчас, извини, мне нужно раздать указания, чтобы вскипятили воду для купели, поменяли постельное белье, подмели пол и принесли вам блюда из кухни. Позже я отправлю служку почистить ваши сапоги и сжечь вашу старую одежду.

Марта вновь окинула Дамиана недовольным взглядом. Его это уже начинало злить. Он тоже опустил взгляд на свою одежду. И только сейчас осознал, что под плащом его одежда почти полностью заляпана кровью. Он поспешно огляделся, проверить, насколько его внешний вид насторожил посетителей. Однако тут же с облегчением отметил, что большинство присутствующих не обращают на него ни малейшего внимания. Все слишком заняты собственными маленькими драмами, чтобы интересоваться его. Однако, присмотревшись внимательнее, он заметил, что некоторые мужчины в открытую пялятся на вёльву. В душе Дамиана шевельнулось беспокойство.

Повернувшись к Авалон, он, делая вид, что как муж обнимает жену, склонился к ее уху.

— Поднимайся в комнату. Запри дверь.

Авалон вскинула голову. Ее испуганный взгляд ударился о его самообладание, как камешек о поверхность озера, распустив круги на поверхности. Ее кожа, обветренная и побледневшая на холоде, приобрела здоровый оттенок, кончик носа разрумянился. Дамиан одернул себя и добавил:

— Попробуешь сбежать — я встану на след и найду тебя. А потом сожгу. Ты поняла?

Лицо вёльвы ожесточилось. Брови скользнули к переносице. Ответ не заставил себя ждать — эта ядовитая стрела уже давно была положена на тетиву и готова к полету.

— Не запутайся в угрозах, мясник. И не забудь, в какой последовательности ты будешь все это со мной делать, — на последних словах она повысила голос так, чтобы ее слышала половина зала.

Раздался мужской скрипучий хохот. Авалон, гордо повернувшись, поспешила вверх по лестнице. Ее растрепанная коса раскачивалась, словно пустынная трескучая змея. Дамиан скрежетал зубами, глядя ей вслед. Только он смирился, что жизнь вынудила его выживать вместе с лилитской тварью; только ему удалось усмирить свою ненависть, убедив себя, что это временно, как она разбила потухшие серые угли его ярости, помешала их и разбудила красные искры, полыхнувшие горячим жаром по его венам. Униженный трастамарской потаскухой и осмеянный какими-то деревенщинами, Дамиан, кипя от злости, пнул скамейку. Марта укоризненно посмотрела на него из-за стойки, но он проигнорировал укор.

Велев подавальщице принести ужин и вина, он уселся за дальний стол в полном одиночестве и полумраке. Здесь ему никто не смог бы докучать. Кроме того, это был удобный пост для слежки за теми несколькими мужчинами, изучавшими Авалон, и место, откуда открывался хороший обзор на дверь и лестницу. Дамиан сомневался, что они из Храма, но полностью этот вариант не отметал. В его случае слишком опасно было полагаться на удачу. Она часто обделяла его своей сияющей благосклонностью.

Пока Дамиан исподтишка изучал возможных противников, подавальщица вернулась с едой и питьем. Расставив все на столе, она задержалась и мягко улыбнулась.

— Хотите еще чей-нибудь?

Дамиан скользнул по ней взглядом и, покачав головой, отхлебнул вина. На вкус оно было кислым, но приятно согрело грудь. Дамиан скривился и вытер рот рукавом.

— У нас есть сладкие булочки, — прозвучало сбоку.

Дамиан едва не вздрогнул. Он уже забыл о подавальщице, углубившись в мысли, но она никуда и не уходила. Он снова на нее посмотрел, на этот раз внимательнее, пытаясь понять, может ли она быть опасна. И не подсыпала ли ему отравы в еду и вино. Подавальщица улыбнулась. Щеки ее зарделись. Дамиан нахмурился.

— Всего достаточно. Благодарю. Единственное… отнесите ужин моей жене. — На языке осталась горечь от этого лживого слова.

Улыбка подавальщицы дрогнула, на лицо набежала тень разочарования. Придвинув к нему миску, она наконец-то ушла, понурив плечи. Дамиан так и понял, чего она от него хотела.

Разломив ковригу хлеба, Дамиан стал есть. Горячая похлебка была густой, наваристой, и он с удовольствием умял порцию в считанные минуты. Подобрав хлебом остатки в миске, он добил оставшееся чувство голода салом и слегка разомлел в тепле. Наблюдая за мужиками, Дамиан откинулся на стену и стал допивать вино. Еда, алкоголь, тепло и относительная безопасность привели его разум к мыслям о собственном безвыходном положении. На нем висела кровавая сделка, обряд сживления, предательство Храма и короля. Слишком много для одного дня. Даже если учитывать то, что все это произошло без его желания, а то и участия.

Стоило однажды согласиться на помощь брату, и эта скользкая дорожка привела его к плахе. Дамиан глотнул вина и постучал костяшками по столу. Он внезапно подумал о том, что Ерихон и Горлойс были уж как-то слишком воодушевлены его участием. Возможно ли, что вся эта фальшивая свадьба придумалась лишь для того, чтобы избавиться от Дамиана и Симеона? Но Симеон вернулся в Лацио и даже выдал приказ арестовать его за измену. Или убить.

Дамиан покачал головой. Симеон как-то подозрительно оказался в эпицентре этого заговора. Острая, жгучая до нестерпимости, мысль прожгла Дамиана насквозь. Он едва не вскочил с лавки. Нет, Симеон никак не мог быть замешан в заговоре. Он воспитывал Дамиана с детства, был ему отцом и всегда загораживал от гнева Горлойса. Но на мгновение яма дерьмища, в которой он очутился, внезапно стала казаться глубже фута на четыре.

Нет, решил Дамиан, это исключено. Симеон никогда бы не выдал подобный приказ, если бы знал правду. Все дело в том, что Горлойс на пару с Ерихоном давно точили на него зуб. Дамиан ведь близко подобрался к связи Ерихона и нападений монстров на отряды инквизиторов. Его наверняка хотели подставить. Возможно, для того, чтобы убрать Симеона с пути. И тогда… Дамиан снова отхлебнул эля. И тогда Ерихон бы примерил сутану Падре Сервуса. Внезапная догадка пронеслась по его телу ледяной волной. У Ерихона, конечно, амбиций всегда было крайне много как для обычного кардинала Храма. Князь никогда не поощрял стремления к власти. Что, впрочем, никогда не мешало попадать в ряды храмовников властолюбцам. А Ерихон всегда казался Дамиан помешанным на власти — это и помогло ему подобраться к Горлойсу, который любил восхваления и лесть, пожалуй, больше, чем власть.

Что, если Горлойс не такой и олух? Симеон всегда приструнивал его, держал в рамках веры и служения Князю. Возможно, именно поэтому Горлойс пока еще не спился и не засношался до смерти. Стойкость Симеона его всегда раздражала. И, может быть, Горлойс с Ерихоном сами подстроили нападение монстров? Нет, монстры явно не их рук дело, но вот то, что они могли быть в сговоре…

Дамиан резко отставил кружку, едва не расплескав вино.

Но зачем убивать Симеона, если его век не вечен. С княжевой помощью Падре проживет еще несколько лет.

Сколь ни было Дамиану горько это признавать даже мысленно, он понимал, что Падре Сервус крайне плох. Так зачем убивать Симеона и его самого? Ерихон ведь по сану должен был наследовать высший чин в Храме.

Если только…

Если только Симеон не воспользовался бы правом Святого Ричарда — в сложное для страны время назначить своего преемника единолично.

Дамиан похолодел.

Симеон сам натравил монстров на свадебный праздник?

Нет, нет, ну и вздор!

Дамиан окончательно запутался. Попытавшись унять жар от растерянности и ужаса, он хотел допить вино, но в рот упало несколько капель. Он заказал еще порцию, но подавальщица сообщила, что вино закончилось. Дамиан попросил принести хоть чего-нибудь, чтобы остудиться. Подавальщица вскоре притащила холодный аквавит. Хмыкнув, Дамиан опрокинул в рот первый глоток. Раскаленные змеи проползли ему в глотку и обожгли грудь. Он закашлялся. Голову закружила легкость, и тяжелые думы отступили. Дамиан перевел дыхание. Со следующим глотком пришло спокойствие, с третьим — из груди утекла тяжесть. Он давно не чувствовал такого облегчения. Его жизнь была соткана из чужих смертей. Из крови, развороченных кишок, пепла и омелы. Он с каждым днем погружался все глубже в мир вечного мрака. Бывали такие моменты, когда неопределенность и печаль сгущались до предела, когда Дамиан, как сегодня, чувствовал, что он — тупица и полное ничтожество. Аквавит как будто внезапно снял с него лошадиные шоры. Ему начало казаться, что он даже дышит по-другому: свободнее и с удовольствием.

Удовольствие.

Он вдруг задумался над этим словом и осознал, что не помнит, когда в последний раз был счастлив. Напряженность за долгие годы служения Храму накопила яда, которым отравляла его изнутри. Он каждое утро напоминал себе, что действительность — это страдание. Боль, уродство и страдание во имя Князя, чтобы заслужить его благосклонность.

Она лежала к нему лицом, уснув щекой в озере черных волнистых волос. Шкура сползла с ее плеча, и открывшуюся впадинку под горлом заполнил золотом солнечный блик.

Дамиан мотнул головой, пытаясь вытряхнуть оттуда воспоминание. Ему нужно немного льда в кровь и снега за шиворот, чтобы думать яснее.

Прядь ее волос в кулаке, показавшаяся его пальцам черным шелком. Свет огня на половине лица, золотой ореол вокруг головы. Исходящая пряная, терпкая тьма.

Дамиан хлопнул себя по лицу и сделал еще глоток аквавита, чтобы прогнать проклятые образы и унять ощущение жажды. Аквавит не помог. Ощущение жажды не исчезло. По телу растеклось покалывание, скопившееся в низу живота и руках. Дамиан сжал кулаки, ногти впились в ладони.

Она схватилась за него, чтобы не упасть, а потом с мучительной неспешностью убрала руки, оставившие на его коже даже через одежду клеймо ее отравляющего прикосновения.

Внезапная волна жара, прокатившаяся по телу, заставила Дамиана резко встать. Он пьян. Никогда себе не позволял потерять самоконтроль из-за алкоголя, но напряжение последних дней и отсутствие сна сломили его. Он поддался отравляющему шепоту, что таится в каждом глотке.

Пошатываясь, Дамиан вылез из-за стола. Ему срочно нужно было окунуться рожей в снег. А еще лучше найти гвоздь. Руки у него дрожали, пока он шел к выходу из гостиницы. За окном неистовствовала буря.

Утратив бдительность, Дамиан не сразу заметил, как слева к нему подошел один из тех мужиков, которые пялились на Авалон.

— Эй, приятель, ты уходишь? Можно мне ее забрать?

Дамиан оглянулся на бутыль аквавита, которую оставил на столе, и собирался уже кивнуть, когда мужик продолжил:

— Где ты ее только откопал?

Дамиан почувствовал себя идиотом.

— Эм, кажется, с кухни.

Мужик всплеснул руками.

— Королевской, что ли? Среди местных таких уж точно нет. — Смутная догадка защекотала мысли Дамиана, но он пока не мог до конца сформулировать мысль из-за гула алкоголя в башке. — Ох уж она хороша собой! Тонкая, звонкая, ну просто прелесть. А волосы! Князь да простит меня, но таких длинных я еще не видывал. Не то, что у местных бархатных толстух да у моей жены. У меня волос и то больше. — Мужик грязно захихикал. — Не подскажешь, сколько берет? Хотим с парнями скинуться и познакомиться с этой девицей…

Комната завертелась у Дамиана перед глазами в алой пелене. Он вскинул кулак и врезал мужику по лицу. Послышался треск. Зуд, который Дамиан желал унять гвоздем, растекся по рукам до плеч. Несколько деревенщин повскакивали со своих мест. Остальные пялились на Дамиана, охочие до хорошенького зрелища. Приготовившись драться, он склонился над мужиком и отчеканил:

— Она моя.

Вёльва принадлежала ему. И только он дотронется к ее волосам, когда придет время обрезать их во славу Князя. Он, а не грязное мужичье со своими похабными, сальными фантазиями. И сделано это будет во имя веры, а не похоти. Холодная ярость подпитала его бесстрашие. На Дамиана ринулись двое. Он собирался уйти от кулака, целившегося ему в переносицу, но алкоголь раскачал пол под его ногами, и Дамиан увернулся недостаточно быстро. Удар попал ему в скулу, и его отшвырнуло на лавку. Он приложился лицом и рукой о бутыль аквавита. Стекло разлетелось вдребезги. Осколки вонзились в ладонь и бровь. Раны обожгло алкоголем. Кровь залила правый глаз.

Опять будет шрам на морде.

Проверив языком, не выбиты ли зубы, Дамиан не успел встать сам. Его сграбастали за шиворот, оголив шею, и стащили с лавки. Алая пелена перед глазами сгустилась. С ревом он отпихнул державшего, врезал ему ногой по яйцам и отскочил. Смахнув с глаза кровищу и выдернув осколок из брови, он потянулся к мечу на поясе, но его схватили за плечи. Дамиан уже повернулся, когда раздался оглушающий звон.

Марта стояла, сжимая скалку и щит. Позади нее, точно тень, нависала с ножами массивная кухарка, не уступавшая ростом и телосложением ни одному мужчине в зале.

Обескураженный таким сочетанием, Дамиан выпрямился и опустил руки.

— Если не прекратите, одним дам по головням скалкой, а других Хуана вынесет отсюда на щите! У меня порядочное заведение. Смутьянов выгоню взашей!

Дамиан стряхнул с себя руки и одернул на плечах порванный плащ.

— Еще раз откроешь свой поганый рот, и я вырву твою трахею своими руками. — Глядя на мужика, что говорил с ним, он сплюнул на пол и, едва сдержавшись, чтобы не продолжить драку, пошел к лестнице.

Комнатушки, пыльные, с низкими потолками, располагались наверху узкой лестницы. Миновав второй этаж, Дамиан, покачиваясь, поднялся на третий, где располагались более просторные комнаты. В голове стучало то ли от удара, то ли от аквавита. Дойдя до последней двери, он с трудом попал в замочную скважину и тихо провернул ключ. Ожидал услышать скрип проржавевших петель, но дверь отворилась бесшумно. Он ввалился в комнату и прикрыл за собой дверь.

В первое мгновение ему показалось, что вёльва сбежала. И даже несмотря на туман в голове из-за выпитого алкоголя, Дамиан насторожился. Обхватив рукоять меча, он осмотрелся. Вместо тростника пол покрывали аляпистые ковры, стены были завешены такими же разноцветными гобеленами. Приглядевшись, он понял, что на них изображены различные моменты из истории Трастамары. Свечи, стоявшие на комоде, столе и полу, разбрасывали искры света в полумраке комнаты на кровать и ширму.

Чувствуя себя, словно ступает по медовым сотам сна, — пол покачивался под ногами, как палуба корабля, — Дамиан прошел вперед, когда услышал плеск воды. Резко остановившись, он крепче сжал рукоять и уставился на ширму. Каркас был сделан из дерева, но основная часть состояла из туго натянутой ткани, сквозь которую виднелся женский силуэт. Чего Дамиан не ожидал, так это того, что его взгляд наткнется на дыры в ткани. Небольшие, — он их сначала и не различил из-за витиеватых узоров, — они показывали ее оголенную кожу и мокрые волосы.

Он смотрел на нее, и его бросило в жар от стыда. Ощущение жажды вернулось. В центе груди образовалась черная разъедающая пустота.

Авалон откинулась на борт купели. Свет озарил изгиб ее шеи, капли воды на озолоченной коже. Убрав с лица влажную прядь, она застонала от удовольствия.

Дамиан испытал боль. Острую, колющую, как льдинки под кожей. Кровь оглушительно гремела у него в висках. Покалывание вновь сгустилось в паху. Жажда раздирала его горло. Он увидел краем глаза кувшин на комоде, но понял, что бесполезно пытаться утолить эту жажду водой или элем.

Авалон повернула голову, и Дамиан почувствовал постыдное унижение. Она поймала его взгляд. Застала за подглядыванием. Он, инквизитор Храма, давший обет, был пойман за подглядыванием. Дамиан сгорал от стыда. А еще больше от осознания, что тело подвело его.

Он выскочил вон, пинком захлопнув за собой дверь. Потный, дрожащий, он углубился в коридор. Загривок покалывало от страха, дыхание сипло вырывалось из груди. В нем было слишком много аквавита, вины и вина.

Как я это допустил?

В груди заныло от чувства омерзения. Оно, как слизь или плесень, запятнало его изнутри. И сколько он ни вышагивал по коридору, скрипя досками, это ощущение грязи только въедалось в его внутренности. Яд греховности вновь растекся по его жилам, вновь отравил его помыслы.

Запомни, Дамиан, телесные совершенства бренны. Страсти к ним необходимо усмирять в своем теле и искоренять.

Дамиан кивнул голосу Симеона в голове и поспешно направился к лестнице, как вдруг замер. Он сбегает! Сбегает, как трус, от вёльвы, что сумела вывести его из равновесия. Он бежит! Струсил! И, поджав хвост, как псина, со всех ног пытается спрятаться, забиться в угол, где ее отрава не достигнет его тела. Ярость вспыхнула в его груди. Кто она такая, чтобы он сбежал? Он никогда не сбегал от испытаний, что посылал ему Князь. Никогда не бежал с поджатым хвостом. И не бывать этому из-за нее!

Скрипнув зубами, Дамиан развернулся и, рывком отворив дверь, вошел в комнату. Уткнувшись лбом в дверь, он задвинул щеколду и перевел дыхание, успокаивая колотящееся пьяное сердце, после чего развернулся. Вся решительность покинула его. Авалон стояла перед ним полностью нагая, прикрытая лишь своими длинными черными волосами, доходящими до изгиба, где талия переходила в бедра. Между прядями виднелись острые темно-алые соски, которые, казалось, набухли от прилившей крови. Между ног, где у инирских женщин был густой треугольник курчавых волос, у нее вообще их не было. Трастамарские женщины любили гладкую кожу. Его мать тем и заманила короля.

Дамиан попытался сглотнуть ком в горле. Но он как будто поселился там намертво.

— Неужели тебя обескуражил вид женского тела, инквизитор? — насмешливо спросила Авалон. В его ушах застрял противный звук ее смеха.

— С чего бы это? Я видел немало тел продажных потаскух. Они все одинаковые. — Он чеканил каждое слово, будто хотел раздробить их зубами, в то время, когда в висках колотилось сердце.

После его отповеди они провалились в удушающую тишину. Авалон так и стояла перед ним нагая.

— Прикрой срам, вёльва, — процедил он, отворачиваясь. Слова, ядом вытекшие из его рта, ненадолго подарили ему чувство очищения.

Она издала звук, словно ее что-то позабавило. Спина Дамиана окаменела, он застыл, не смея оборачиваться.

— И это работает на ваших забитых женщин? Сказал — и она оделась. Сказал — она разделась. Сказал — раздвинула перед тобой ноги и помолилась вашему Книазю…

Дамиану показалось, что ему рот наполняет пепел. Горло перехватило, глаза, казалось, застлала алая пелена. Убийственная ярость окатила его жаркой волной, и он, развернувшись, кинулся в сторону вёльвы. Схватил Авалон за горло и вжал в ширму.

— Не смей корежить его имя! — вызверился он с такой злостью, что Авалон немного отпрянула. — Ты недостойна даже мысленно обращаться к нему!

— Это потому, что у меня есть грудь? Или, может быть, потому что у меня раз в луну идет кровь?

— Потому что ты еретичка! — рявкнул он и представил, как наматывает ее волосы на руку, оттягивает назад, а дальше…

А дальше Дамиан прогнал эту мысль, ибо выпущенные демоны в конце концов всегда нападают на своего творца. Они и так уже завладели его мыслями, но он не мог допустить, чтобы они управляли его действиями.

— Потому что ты существо, созданное убивать людей! — Он толкнул ее и отступил на несколько шагов, пытаясь перевести дыхание.

Авалон коснулась шеи, где расплывалось красное пятно от его руки.

— Ах, так это я убиваю людей? — Она отпрянула от ширмы и продолжила задевать его, не зная, какой пожар уже разожгла в нем.

Дамиан посмотрел на свои руки. Кровь пульсировала под кожей на запястьях.

— Мы всегда были сосредоточены на своем выживании. На созидании и любви, инквизитор. Я никого никогда не убивала! Мои родители никого никогда не убивали. Моя бабушка никого никогда не убивала! На наших руках нет крови! А сколько ее на твоих руках, Дамиан?

От звука своего имени он вскинул голову. Пьяный и одурманенный, он хотел, чтобы она произнесла его имя по-другому. Чтобы его имя сорвалось с ее губ со стоном удовольствия. Он сжал зубы до боли в челюстях. Собственный рассудок предавал его.

Авалон отбросила волосы назад, открыв свою наготу перед ним, точно доспех.

— Какая гниль может таиться под блестящим доспехом, — сипло бросил он точно в ответ своим мыслям, но обращаясь к ней. Он надеялся, что в его голосе звучит презрение, а не желание.

— Лучше доспех, чем роба палача, — запальчиво сказала она.

Ее слова упали на него, как искра на трут. Он ощутил, как под глазом дернулся мускул.

— Ты сама это сказала. Я — палач, а ты — вёльва. Не забывай этого.

— Ох, поверь, я буду помнить об этом, когда буду иметь тебя на этой кровати.

Дамиан потерял дар речи. Он вытаращился на Авалон, решив, что ослышался.

— Что⁈

Она ответила с невозмутимым видом:

— Мы заключили кровавую сделку, инквизитор. Я помогу тебе добраться до места бойни, а ты возляжешь со мной. Свою часть сделки я выполнила.

Дамиан почувствовал, что попал в ловушку, как храмовая мышь. Ему вдруг показалось, что комната сужается, а горло сжимает невидимая удавка.

— У тебя же была лунная кровь, — просипел он.

— Она закончилась…

— Ты все седло измазала, как течная сука.

Лицо Авалон исказилось от оскорбления. Дамиан не успел отреагировать, когда она вскинула руку и залепила ему пощечину.

— Impotente, — процедила она на трастамарском.

Щека онемела, и через пару секунд налилась болью. Дамиан глубоко вздохнул. Он дал ей паузу, чтобы осознать, что она только что посмела сделать. И когда в ее глазах отразился страх, он перехватил ее руки и завалил на постель, поймав в ловушку собственным телом. Разведя коленом ее ноги, он угрожающе спросил:

— Хочешь проверить? — Свободной рукой он развязал шнурок на штанах. — Ну давай, раз тебе очень хочется. Чтобы ты больше не кидалась такими словами и следила за своим паскудным языком.

— Нет! — просипела вёльва и попыталась свести ноги, но Дамиан сильнее развел их коленом, схватил ее за волосы и потянул их в сторону. Из глаз Авалон покатились слезы, рот искривился от боли.

— Ты никогда не будешь иметь меня, трастамарская потаскуха. Это я отымею тебя, когда решу исполнить свою часть кровавой сделки. И это я решу, когда ее исполнить. Не ты!

Он отпустил ее волосы и выпрямился. Взгляд его упал на длинные шрамы, что уродовали ее нежную кожу на внутренних частях бедер. Какое-то смутно знакомое воспоминание зашевелилось в голове, но по пьяни Дамиан так и не смог за него ухватиться. Отвлекли его звуки сдавленных рыданий. Он посмотрел на Авалон: она отползла к подушкам, сжала колени руками и плакала. Волосы частично скрывали ее наготу.

Дамиан почувствовал себя чудовищем. Это было что-то новое. И предельно неприятное. Он хотел выдавить из себя слова извинения и сказать, что не собирался брать ее силой, когда почувствовал что-то мокрое на лице. Он смахнул внезапно выступившие слезы, но, когда бросил взгляд на пальцы, увидел на них кровь.

Это были не обычные слезы.

Отказавшись предаться с вёльвой Арамовым грехом, Дамиан только что нарушил кровавую сделку.

[1] Идиот.

[2] Тебе нужна помощь, сестра?

Глава 12

Авалон судорожно захлебывалась — ей казалось, что она сейчас задохнется из-за нехватки воздуха. Глаза ело, слезы обжигали щеки расплавленным свинцом и превращали несколько пляшущих огоньков свечей в десятки. Мысли разбегались, словно круги от падающих в воду капель.

Она его спровоцировала. Вела себя вызывающе, прощупывала границы и ходила по лезвию, чтобы упрочиться в собственном ощущении безопасности. Ей ударило в голову чувство власти над ним.

Инквизиторы, которых она так боялась. Демоны в белом, чудовища в обличьях людей, снившиеся ей каждую ночь после убийства родных. Она так их страшились. Она страшилась Дамиана. Страх доводил ее до исступления и выжигал всю радость. А обряд сживления вдруг стал спасением в этом океане ужаса — он дал ей возможность не бояться. И все равно она не сразу ухватилась за вожжи — инквизитор все время взбрыкивал и давал ей понять, что он опасен. Она же, ослепленная и опьяненная чувством безнаказанности, в этот раз затянула вожжи слишком сильно. И оказалось, что на том конце вовсе не конь, стерпящий ее самоуправство, а дикий волк. С мордой, опутанной веревками, стреноженный и загнанный под воз да только все еще с острыми когтями.

Старые шрамы на ногах Авалон пульсировали, как будто эти раны ей нанесли только что. Все казалось нереальным. Искаженный мир, треснувший осколками ее самоуверенности ей прямо в лицо. Она сама была виновата. Настолько упилась ощущением власти над Дамианом, над диким волком, что жил внутри нее ледяным ужасом, что забыла — смерть не самое страшное, что могло с ней случиться. Впрочем, Авалон не покидало чувство вины. Размазывая по лицу слезы, она пыталась отодвинуть от себя затаившуюся предательскую мысль.

Она хотела, чтобы это уже случилось с ней.

Она хотела, чтобы он не останавливался и сделал это. Взял ее прямо здесь. Наказал за ее самоуверенность, за дерзкую мысль, что она может быть хозяйкой своей судьбы. Она хотела, чтобы Дамиан сделал то, что планировал сотворить с ней инквизитор, оставивший на ногах шрамы. Она хотела, чтобы он сделал то, чего желал Филиппе, погружая в нее свои пальцы. Она хотела, чтобы с ней уже случилось ее судьба. Она чувствовала, что Персена уготовила ей такое испытание. И сколько бы она от него ни бежала, рано или поздно не один так другой мужчина возьмет ее насильно. Она знала, что это будет так. И она хотела, чтобы это уже случилось. Просто, чтобы больше не бояться. Просто, чтобы покориться року. Она решила, что лучше это будет инквизитор, чем Дубовый король, когда застала Дамиана за подглядыванием. Его тяжелый, пристальный взгляд воскресил в памяти ее собственное воспоминание — его сильные плечи, глубокие кровавые раны, пот на коже, вздымающаяся грудь и тихий рокот, сорвавшийся с его губ. Воспоминание об этом рокоте обожгло ее кровь, прилившую к груди и нижним губам. Низ живота потянуло, и Авалон испугалась. Он исчез за дверью, а она, сидя в воде, пыталась справиться с паникой. Сердце ее колотилось так быстро, что ей казалось — она сейчас задохнется. Сколь низко она пала, раз согласна была, чтобы ее взял кровавый инквизитор? Он желал ее убить, десятки раз угрожал! И смотрел в щель ширмы своим тяжелым взглядом так, будто… Она сглотнула вязкую слюну, наполнившую рот. У нее появилась странная, абсолютно дикая мысль.

Эта мысль привела ее к теперешнему моменту. Она вознамерилась использовать Дамиана, чтобы навсегда решить свою судьбу. Навсегда испортить себя для Филиппе, навсегда забыть о страхе, сжимавшем ее сердце, но инквизитор показал ей, что она заблуждается в своих фантазиях освободиться от судьбы.

Персена предрекла ей пройти через близость, испытав боль и отвращение.

Авалон повторяла это, сжавшись на кровати. Приятное тянущее ощущение испарилось из ее тела вместе с разбитым чувством власти и безопасности. Не было больше никакой смелой Авалон, она придумала ее, чтобы справиться с событиями последних дней. И зря. Она ведь давно поняла, что сила притягивает насилие. Ей нужно было вновь стать слабой и покорной. Авалон знала, что Персена желает именно такого пути для нее, но все равно сжимала под подушкой нож, глядя на растерянного Дамиана.

Авалон сморгнула слезы и затихла, перестав плакать. Ее удивило, как изменилось выражение его лица. Ей показалось, или он был смущен?

Дамиан нахмурился.

Ну конечно, показалось.

Авалон, озадаченная резкой сменой его настроения, приготовилась к чему-то худшему. Дурное предчувствие надавило ей на плечи, как тяжелая шаль. Он наверняка сейчас попытается ее обмануть и напасть. Она покрепче обхватила рукоять ножа. Он не застигнет ее врасплох.

И все-таки застиг.

Из его глаз потекли кровавые слезы.

Внутри Авалон все похолодело.

Кровавая сделка нарушена.

Дамиан смахнул слезы и тупо уставился на окровавленные пальцы. Он долго смотрел, не отрываясь, а потом поднял взгляд, и еще более пристально посмотрел на Авалон своими алыми слезящимися глазами. Она буквально почувствовала, как смерть с воплем протянула к ним руку. Нарушенная сделка грозила погибелью не только Дамиану. Сначала кровавые слезы, потом кровь из носа, заканчивалось все обычно кровавым кашлем, когда ею наполнялись легкие.

Авалон прокляла мгновение, когда решила спасти Дамиана. Если бы не ее дурацкая боязнь остаться одной, не было бы никакого обряда сживления, что не привело бы их к теперешнему моменту.

Дамиан смотрел на нее. Она смотрела на него.

Напряжение в молчании накапливалось, как молнии в грозовой туче.

Она читала по его искаженному лицу, с каким отвращением он осознает все, что сейчас должно произойти. Шрамы на ее ногах горели огнем, а страх закручивал узлы в животе. Сердце отстукивало истекающие мгновения перед непоправимым. Дамиан все так же молча возвел очи горе и тяжело выдохнул — будто выдыхал все свои сомнения и убеждения.

Он сделал шаг к кровати. С мучительной медлительностью потянул через голову рубаху. Отложив ее в сторону, он сделал еще шаг. Авалон с опаской следила за его приближением и не могла оторваться от свежих ран, оставленных на его теле зубами собак. Ей было так страшно, когда они напали на них. Но тот страх сейчас казался ущербным, тенью настоящего страха, который поселился в ее груди теперь.

Она опустила взгляд. Кровь стучала в висках, заглушая мысли.

Кровать скрипнула под его весом. Судорога волной прошла по ее телу. Горло сжало от отчаянного крика ужаса, но понимание своей обреченности склеило ей губы, точно смола. Он приблизился — кровать продавилась практически возле нее. Он молча ждал.

Она повиновалась: легла и отвернулась, закрыв глаза, чтобы не видеть миногу, и не отпуская ножа, спасительной иллюзии, что она может все прекратить в любой момент. Ей так хотелось верить, что у нее был выбор, но все вокруг всегда знали, как ей лучше. Персена, мадам Монтре, Каталина, Филиппе и даже Бас с Хорхе. И только она не знала, как ей будет лучше. Единственное, что она знала — она не хотела, чтобы это все произошло вот так, с дыханием смерти в лицо.

В оглушительной тишине, в которой раздавался лишь треск огня, она услышала, как он шипит сквозь зубы. Затем раздался шорох снимаемых штанов.

Глаза под закрытыми веками наполнились горячими слезами. Авалон сжала зубы.

Персена знает лучше. Каталина тоже знала лучше, как ей подороже меня продать. Жаль только, что они обе продешевили — ребенка мне заделает не король, а бастард.

Он дотронулся до ее бедра. Кожу обожгло, словно клеймом. Авалон вздрогнула. Темнота перед глазами и скопившиеся слезы будто запечатали ее эмоции внутри — не вырвутся, пока все не прекратится. Лишь паника расширяла черную дыру в ее желудке.

Дамиан подхватил ее под колени. И хотя ноги ее онемели, она не сопротивлялась, когда он развел их.

Кожу покалывало от ужаса. Авалон дрожала, ожидая, когда он вторгнется своей миногой ей внутрь. Темнота и тишина обостряли ее страх, но она не смела пошевелиться и распахнуть глаза. Лучше переждать этот ужас, как обычный ночной кошмар — в подобии сна. Потом она заставит себя поверить, что это ей приснилось.

На ее лицо упало несколько капель.

Она опять вздрогнула. Он был прямо над ней. Это осознание заставило ее сжать рукоять ножа так сильно, что у нее заболели пальцы.

Кап.

Теплая капля упала ей на губы и просочилась на язык.

Кровь.

Голова у Авалон закружилась. Рукоять ножа обожгла ладонь. Одно движение, одно…

Кап-кап.

Кровь инквизитора, капающая ей на лицо.

Его липкие, мерзкие пальцы на ее бедрах.

Теплые пальцы под ее коленями.

Авалон съежилась.

Лезвие меча, торчащее изо рта.

Нож в ее руке. Нож, который мог повторить все, что случилось тогда. Только вместо другого инквизитора удар нанесет она. Убьет Дамиана и освободится.

Но тогда я предам Каталину. Предам всю Трастамару.

Горячие слезы потекли по вискам Авалон.

Она разжала пальцы на рукояти.

Королевский бастард лучше, чем смерть Трастамары.

Теплые, грубые пальцы проскользили по шрамам на внутренних сторонах ее бедер. Авалон, ожидавшая проникновения, поежилась от этого прикосновения. Оно было оскорбительно нежным. Как будто он не собирался брать ее силой.

Кожа ее так воспалилась от страха, что она практически ощутила, когда он придвинулся — еще мгновение, и ее кошмар воплотится в реальность. Она вся сжалась. Губы дрогнули от всхлипа.

— Это омерзительно, — обреченно произнес Дамиан.

Кровать скрипнула — он сел. Слезы полились из глаз Авалон. Она резко села и прикрылась дрожащими руками. Сердце колотилось, точно обезумевшее.

— У тебя до этого были мужчины?

Она молча покачала головой, продолжая избегать смотреть на него. Лучше бы он закончил с этой пыткой, а не задавал ей глупые вопросы, которые никак не помогут им выжить.

— Зачем ты тогда выставляла такое условие кровавой сделки? — Голос у него низкий, хриплый, пропитанный отвращением.

Потому что я должна была возлечь с Горлойсом, чтобы спасти подругу. Чтобы спасти Каталину и Трастамару. Чтобы спастись от Филиппе…

Вслух, однако, она не сказала ничего. На какое-то время повисла тишина.

— Ты решила заключить кровавую сделку, когда думала, что я Горлойс. Зачем?

Авалон укусила щеку изнутри, чтобы не сболтнуть лишнего.

— Наши жизни связаны, — раздражаясь, сказал Дамиан. — Если не объяснишь, зачем тебе нужно было возлечь с моим братом, я умру от последствий кровавой сделки. А ты, — Он протянул к ней руку с вытянутым мизинцем, — от обряда сживления. Твоя тайна стоит твоей жизни, Авалон?

Она стоит целого королевства.

Она стоит выживания ведьм. Она стоит жизни ожившего мальчика, который впервые вдохнул у нее на руках.

Авалон вдруг вспомнила о своем сне, где уже другой мальчик шел вперед, овеянный надеждами и доблестью. Он умер в этом сне на вершине своей воинской славы, оставив после себя надежду на иной мир. Мир без вражды, построенный на крови. Стоила ее тайна его жизни? Возможно ли, что скажи она о планах мадам Монтре и Каталины, этот мальчик… не погибнет?

Почему меня вообще волнует мимолетный лихорадочный сон?

Авалон вскинула голову.

— Он не мой сын! Шлюха, ты понесла инирское чудовище! — Филиппе взвизгнул и брезгливо отбросил младенца.

Их взгляды пересеклись. Что-то екнуло внутри, и Авалон тут же подавила этот всплеск. Но предательская мысль все равно осталась в уголках ее сознания и нашептала из тишины: о Горлойсе ли шла речь?

Авалон могла сохранить секрет и умереть. Могла вытащить нож из-под подушки и засадить его по самую рукоять в сердце инквизитора. Отомстить за себя. И опять же, умереть. А могла сказать и потерять доверие своей королевы, своей страны, зато…

Что? Неужели ты думаешь, бестолковая дура, что инквизитор поймет тебя и спасет?

Воображаемый голос мадам Монтре раздавался в голове, точно шипение рассерженной змеи.

Он на твоей стороне только потому, что твоя смерть — его смерть. Скажешь ему правду, он найдет способ снять обряд раньше, чем ему суждено закончиться, и прикончит тебя. Между вами не может быть никакого доверия. Он — твой враг.

Но я спасла ему жизнь. Мы связаны, и он не сможет меня убить.

Дамиан, пока она терзалась сомнения, сжал челюсти и слегка наклонил голову — как собака, когда к чему-то прислушивается. Она отвела взгляд от его плотно сжатых губ. Вьющиеся волосы упали ему на лоб, открывая проколотое ухо, в котором должен был быть санграл.

Авалон похолодела. Она до сих пор помнила крик бабушки, мольбы отца. В ее ушах до сих пор звенел визг матери, которую закрыли в горящей хижине. Авалон прогнала потребность в доверии. Она не верила этому чувству, потому что после смерти семьи оно стало для нее неподъемной роскошью. Мадам Монтре права, они враги.

— У меня нет никаких тайн, — солгав, она выдавила из себя кривую улыбку.

— Снова лжешь, — процедил он.

Авалон заметила, как напряглись мышцы на его шее, как вздулись вены на руках. Он был взбешен ее ложью, она это видела. Она также знала, что он попытается добиться от нее внятного и правдивого ответа. Она не могла этого допустить. Он всегда выбирал резкость в общении с ней, и Авалон прекрасно понимала, что, если опять решит воспользоваться ею же, он взорвется. Она не хотела злить его, потому что знала, чем это закончится — взглядом в потолок, пока его минога будет в ней, — но дать ему возможность узнать правду она была не в праве. Судьба Трастамары в ее руках. Судьбы девушек, которые не будут убиты инквизиторами, которые погибнут все до одного, когда мальчик-медведь завоюет Инир.

— Я захотела этого, чтобы унизить тебя, — Авалон заставила себя это сказать. — Ты был беспомощен, просил моей помощи, а я решила тебя унизить. Ты умрешь, если мы не возляжем. Понимаешь, мы же, вёльвы, такие. Коварные существа, желающие похитить твою святость, инквизитор.

Иногда слова — более надежный яд, чем тот, что подсыпают в питье. Мед в его глазах потемнел и стал красным. Дамиан схватил ее за шею и вжал в стену. Авалон захрипела и попыталась отодрать его руку, но только до крови ободрала свои заживающие пальцы.

— Святость — не то, что ты сможешь когда-либо у меня украсть. Тебе удалось обмануть меня, когда я был без сознания, удалось похитить мою жизнь. Но мою веру тебе никогда, — он приблизился, перехватил ее за челюсть и прорычал в ее губы, — никогда не пошатнуть. Я скорее убью нас обоих, чем сделаю то, чего ты хочешь, шлюха…

Авалон нервно сглотнула ком в горле. Обреченность, которая позволила ей решиться на то, чтобы спровоцировать его на насилие, истаяла, точно морская пена, обернувшись страхом. Но он же помог ей собраться с силами и дотянуться до подушки.

— Убери руку, — прохрипела она, прижав к его горлу лезвие ножа.

Дамиан вскинул подбородок, чтобы уклониться, но она уколола его, пустив кровь, и заставила замереть. Он охнул, застигнутый врасплох, но руку разжал. То, что он повиновался, вдруг отрезвило ее. Она была так зла — нервы как будто заиндевели. Ей надоело, что он постоянно ее оскорбляет. Ее бесила собственная слабость и возмутило желание покориться воле Персены. Авалон внезапно осознала, какой дурой была все это время. Она спасла жизнь чудовищу, готовому вместо благодарности отправить ее на костер. Готовому оскорблять ее и обзывать за любое сказанное слово. Он видел мир черно-белым и не замечал грязных оттенков серости, что находились между ними. А ведь это были цвета пепла очищающих костров, на которых они сжигали ведьм. Это были цвета грязи, запятнавшей их белоснежные одежды. Это были цвета земли, впитавшей реки крови, которую инирцы проливали во имя своего жестокого бога. Это были цвета дыма, что поднимался в небеса, где находились два бестолковых бога. Князь, бог насилия, страха и убийств, и Персена, богиня страданий и увядшей красоты.

Это были цвета их пожухших душ.

Это был цвет ее собственной души.

Она, словно прозревшая, глядела на Дамиана. Инквизитора, что не ведал сомнений и колебаний. Дажесейчас она видела в выражении его лица ненависть. Беспросветную, поглощающую и черную. И чтобы она ему ни сказала, все ее слова застрянут в пелене, которой он, благодаря проповедям Храма, завесил уши. Оковы, которые человек надел на себя добровольно, разбить труднее всего.

«Честность есть сила», — так говорила ее бабушка. Но вся честность, которую себе позволяла Авалон лишь больше открывала перед ней мир, полный лжи. Мир, где правили лицемерие и ненависть. Попав в столицу, она отринула совет бабушки и позволила втянуть себя в эту паутину, сама стала пауком, что плетет ложь. Все вокруг нее только и делали, что лгали. Лгали, ненавидели и убивали. Предавали, насиловали и использовали.

Ей обрыдло с этим мириться.

— Я солгала, — тихо призналась она и ненадолго замолчала. Слов было так много, что ей казалось, будто она умрет от удушья — они толпились в ее горле и застревали в тесноте, так и не сорвавшись с языка. Облизнув пересохшие губы, она все-таки продолжила: — Я не заключала сделку с таким условием, чтобы унизить тебя. Милостивая богиня, да я бы никогда сама подобного не пожелала. Мне противно даже… — Она опять замялась, переводя дыхание. — Даже думать об этом.

Дамиан молча смотрел на нее, приподняв руки раскрытыми ладонями к ней. Она заметила капли пота, стекающие по его напряженной шее на грудь и широкие плечи. Ее, точно тяжелым одеялом, накрыло воспоминанием о том, как он истязал себя.

— Я вообще не планировала ничего из этого… Я хотела только лечить, а не угрожать какому-то инквизитору в убогой гостинице.

Авалон уронила нож. Он глухо звякнул о ковер. Дамиан среагировал сразу же: перехватил ее запястья, чтобы не дать возможности поднять его. Она и не собиралась.

— Я спасла твою жизнь не для того, чтобы угрожать. Я и в магии-то полнейшая бездарность, но я использовала несколько зерен, чтобы не дать тебе умереть. Ты перестал дышать, и я…

Авалон почувствовала, что ее мутит. Дамиан молчал, выражение его лица ничего не выражало, а ей стало невыносимо жарко, голова закружилась. Из его носа что-то потекло. Ей понадобилось несколько ударов сердца, чтобы понять.

На губы стекла кровь.

— Мы должны это сделать, — Авалон почувствовала, как сжалось сердце.

— Нет. Это против моей веры. И я уже говорил, что не люблю вторгаться в сухие чресла. — Она не ожидала, что он ответит, а тем более, что отпустит ее руки и отступит. — Тебе будет больно, и это не та боль, которая может понравиться.

Авалон растерла покрасневшие запястья. Она не знала, специально он причиняет ей боль, или просто не рассчитывает силу. Очередную осевшую тишину нарушил сиплый хрип в его груди. Дамиан прочистил горло раз, другой, пока посвистывающий рокот не поднялся выше — он не смог сдержаться и закашлял, прикрыв рот рукой.

Авалон знала, что увидит прежде, чем Дамиан отнял ладонь.

Кровь.

Время сделки истекало.

Чувствуя, как внутри разгорается пламя неизбежности, Авалон позволила событиям идти своим чередом, катиться сквозь нее, словно волнам. Она протянула руку — точно мост между пропастью, которая их разделяла. Коснувшись его груди, она приблизилась и ощутила его раздражение, распространявшееся, словно жар вокруг костра. Где-то глубоко внутри, под ее ладонью, быстро, гневно билось его сердце.

— Я не хочу умирать, — призналась Авалон едва слышно и возненавидела себя за поскуливание в голосе.

Дамиан посмотрел на нее таким взглядом, будто она пыталась украсть золото у скупца или отобрать невинность у монахини. Если бы мог, он бы поджег ее одними глазами. Она понимала, что его душа наверняка совершенно скисла от княжеанства. И он скорее умрет, чем возляжет с ней, чтобы спасти их жизни. Но она не собиралась сдаваться. Казалось, вся ее жизнь была сплошным страданием — Авалон часто хотелось все это прекратить. Однако, оказавшись на пороге смерти, ей вдруг категорически расхотелось умирать.

Привстав на цыпочки, она подалась к нему. Лицо Дамиана окончательно перекосило. Он попытался увернуться, но она обхватила его за плечи, чтобы не упасть, и прижалась губами к его губам. Желудок у нее скрутило, в горле запершило. Авалон боялась, что ее стошнит, но его губы оказались совсем не такими, какими она представляла губы Филиппе. У Дамиана они были теплыми и мягкими.

Она прижалась сильнее. Он не ответил — сжал губы в плотную линию и, вытянув шею, отстранился. Авалон ощутила укол его пренебрежения, отозвавшийся скручивающимся внутри страхом. Он действительно готов был умереть. И приговорить к смерти ее.

Глаза обожгло.

Я заслужила. Обряд — мой зверь. Я его создала. И он меня убьет.

Авалон сдержала усмешку: она всегда была плоха в магии. Жизнь в очередной раз доказала ей, что стоило держаться подальше от граната. Похоже, тогда, в Модранит, Персена все-таки желала, чтобы Авалон избавилась от зерен, но она назло удержала их в себе. Ее сгубила собственная глупость. Если бы ее стошнило, она бы не оказалась во дворце, не попалась на глаза Филиппе и не стала разменной монетой в интригах. И, наконец, не оказалась бы здесь, вынужденная голой стоять перед инквизитором и умолять о спасении.

И сколь ни унизительно это было, Авалон предприняла еще одну попытку.

— Смерть для тебя предпочтительнее поцелуя? — спросила она, проглатывая гордость, которая на вкус напоминала желчь.

Это она! Она предлагала ему себя, несмотря на все, что с ней произошло. Все, что с ней произошло, сейчас казалось таким неважным. Лишь бы он ответил «нет» на ее вопрос.

— Да. — Дамиан почти подавился этим сиплым словом, но на этот раз не отстранился. Тяжело сглотнув, он забормотал: — Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада.

Чувство бессилия стало почти осязаемым. Авалон вздохнула. Все было бесполезно. Он обрядился в свою веру, точно в погребальный саван и уже приготовился умереть, забрав ее с собой.

В ее душе зародилась черная злость.

— Будь мои поцелуи ядовиты, ты бы уже умер, — гневно сказала она.

Потом, повинуясь наитию, провела правой рукой по его плечу, спустилась по боку и проскользила по животу, ощущая, как под пальцами сокращаются мышцы.

— Разве мои прикосновения полны могильного хлада? — с напором спросила она, опуская дрожащую руку к шнуровке штанов.

Из плотно сжатых губ Дамиана вырвался сдавленный свист. В его груди, под ее левой ладонью, завибрировал рокот. Не тот влажный, грозящий обернуться кровавым кашлем, а сухой, горячий, как его кожа. От этого звука у Авалон перехватило дыхание. Несколько мгновений она не могла вдохнуть — в животе появилась острая колючка, которая растворилась жгучей лавой и обожгла вены.

— Они предложат тебе гранат, и вкусив запретный плод, ты будешь навсегда потерян. Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру. — Губы его двигались, он с жаром спешил проговорить все слова, но получалось это все равно медленно. Он весь был напряжен, как перетянутая тетива.

Авалон подняла голову и посмотрела ему в глаза. Под тенью черных ресниц радужки его глаз снова казались темно-багровым, тягучим медом. На щеках запеклась кровь.

— Я не предлагаю тебе гранат, Дамиан, — прошептала она. — Я предлагаю тебе себя… и жизнь.

Он закрыл глаза. Из горла вместе с решительным выдохом вырвался рык. Авалон видела, что он этого не хотел. Он не хотел этого хотеть.

Однако перетянутая тетива все-таки лопнула.

Одной рукой он схватил ее за талию, другой — сзади за шею, и привлек к себе. Впившись в ее губы, он поцеловал ее крепко, с исступленным отчаянием. Потом отстранился, продолжая рычать, будто дикий зверь, загнанный в угол, и прислонился лбом к ее лбу. Лицо Авалон обдало горячим дыханием. По ее телу молниями метались искры. Как вдруг ее охватил ужас. Что за безумная мысль ее посетила — отдаться инквизитору? Почему, чувствуя его сопротивление и отвращение, она им наслаждалась? Что было куда хуже — она жаждала большего. Ей хотелось, чтобы этот зуд страха, метавшийся по ее коже, не прекращался. Чтобы ужас, развернувшийся в животе, поглотил ее целиком. Но что нравилось ей больше всего — осознание, что она выживет, несмотря ни на что. Выживет с помощью инквизитора, для которого их связь, видимо, уже сама по себе станет наказанием.

Он вновь ее поцеловал. Мысли Авалон развеялись, словно облака, гонимые злым ветром. Она почувствовала, как Дамиан пропустил ее волосы между пальцев. Кожу головы покалывало, и эти искры быстро, точно пожар, перескочили на шею и вдоль позвоночника до самых ягодиц. Он намотал ее волосы на кулак и потянул. Она простонала от боли ему в губы и ощутила, как он прикусил ее губу до крови. Она ахнула. Этот поцелуй — дикий, с ненавистью и раздражением, — и эта боль, граничащая с удовольствием, почему-то показались ей правильными. И это было самое неправильное.

В голове появлялись, точно озаренные вспышками молний, воспоминания о латных перчатках инквизитора, о кровавых ранах на бедрах, о мерзких пальцах Филиппе. В том, как они собирались воспользоваться ею, не было ничего от нее самой, от ее желания и воли. В том, как до последнего сопротивлялся Дамиан, ей чудилось возмездие, вселившее в нее уверенность.

Она опустила руки и нащупала натянувшиеся штаны. Он ведь желал только исполнить условие кровавой сделки? В груди грохотало сердце, и Авалон уже не понимала, чье. К ее нижним губам прилила кровь. Тянущее ощущение усилилось. Кожа ее превратилась в тлеющий уголек, который ярко разгорался от обжигающих прикосновений Дамиана.

Его вьющиеся волосы спутались, и Авалон очень захотелось дотронуться к ним, запустить в них руку. Желание столь сильное, что даже стало покалывать пальцы. Однако она не решилась. В подобном жесте было столько личного, что она просто не могла себе позволить заходить так далеко.

Дамиан отстранился — из глаз опять потекли кровавые слезы. Авалон хотела вытереть их, но он по-злому перехватил ее запястье и оскалился, словно зверь. Ей показалось, что он сейчас ее ударит, но черты его лица исказило неукротимое желание. Его выдержка словно подернулась рябью, точно воздух, трепещущий над костром. Удерживая обе ее руки одной своей, свободной он дотронулся к ее ключицам, провел пальцами вниз, к груди, оставляя пылающий ожог. Авалон не могла освободиться. Тревога прильнула к ней, словно тень. Авалон хотела сбросить его хватку, но Дамиан только сильнее перехватил ее за запястья и провел по округлости левой груди. Несмотря на просыпающийся страх, кожа ее покрылась мурашками. Он усмехнулся, похоже, довольный реакцией ее тела и отпустил ее руки. Облегчение едва не подогнуло Авалон колени.

Дамиан вдруг наклонился, поцеловал ее в шею и провел большим пальцем по соску. Ноги резко перестали ее держать, и она ухватилась за его широкие плечи. Твердые, надежные, жилистые, словно корабельные канаты.

Авалон запрокинула голову, позволив ему проложить губами пылающую дорожку. Ощутила влажность его языка, остроту клыков, когда он укусил ее. С ее губ сорвался стон. Мысли в голове спутались, точно мотки пряжи. До этого момента она верила, что Персена предрекла ей боль в близости с мужчиной. И Дамиан, в отличие от Филиппе, не был нежен. Однако в этом она почувствовала честность. Мнимая же, приторная нежность Филиппе вызывала у Авалон лишь страх и тошноту, потому что была лишь прикрытием настоящего уродства. Он унизил бы ее, как пытался унизить инквизитор, оставивший на бедрах шрамы. Дамиан же, оскорблявший ее, постоянно угрожавший, причинял ей боль, которая не оставляла ее запятнанной. Из-за этого осознания у Авалон перехватило горло от радости. Она будет жить! И, возможно, после их близости не потеряет себя в неизгладимом отпечатке гадливости на собственном теле.

Авалон потянула за шнурок на штанах Дамиана, чувствуя жар, исходящий от ткани. Рык вновь наполнил его тело дрожью, и она вдруг ощутила в себе отголосок силы. Как будто слабая приливная волна, лизнувшая ноги холодной водой.

Дверь сотряслась от ударов.

Авалон вздрогнула. Сила, которую она попыталась ухватить, растаяла. Затуманенные алым дымом глаза Дамиана прояснились. Он шарахнулся в сторону, тяжело и часто дыша. Повисла немая тишина. Зачесав назад растрепанные волосы и накинув рубаху, Дамиан схватился за черно-белые четки, будто упрятав за ними свою порочность и уязвимость. Однако теперь Авалон точно знала, что они там есть. Ей не показалось тогда в хижине, когда она застала его за таинством.

Раздался повторный стук.

Авалон окончательно пришла в себя. И чуть не умерла от стыда, поняв, что стоит голая. Почувствовав, как вспыхнули щеки, она поспешила облачиться в ночную сорочку. Ноги до сих дрожали.

— Тихо, — прошептал Дамиан, избегая смотреть на Авалон. Он уже намотал на руку четки, — как недавно ее волосы, — точно щит от тлетворного вёльвского влияния, и отгородился от нее, сделав вид, что ничего не было. Вооружившись кинжалом, он встал возле двери у стены. Авалон решила ему не перечить.

— Это Марта, — донесся глухой голос из коридора.

— Какого граната ее сюда принесло, — прошипел Дамиан, перехватывая кинжал обратным хватом.

Авалон видела, что он так уже делал, и благодаря наблюдениями за Хорхе знала — такой хват удобен в узком, ограниченном пространстве, когда необходимо резко нанести смертельный удар. Ей не хотелось, чтобы Марта пострадала, поэтому она ответила:

— Что-то стряслось?

Дамиан наградил ее гневным взглядом.

— Тебе надо бежать, дорогуша! Вас сдали. Весь квартал скоро поднимется на уши! Инквизиторы собираются устроить облаву!

Авалон кинулась отпирать дверь.

— Нет! Это ловушк… — Дамиан попытался остановить ее, но она поднырнула ему под руку и отперла задвижку.

В проеме показалась Марта со свечой. Она успела сделать в комнату только шаг, когда Дамиан обрушил кинжал вниз. Авалон вскрикнула. Марта резко повела пальцами, и Дамиана швырнуло в глубину комнаты. Врезавшись в комод и опрокинув его, он зарычал. Быстро поднялся и увел руку с кинжалом так, чтобы в прыжке сделать решающий удар. Марта направила на него руку. В уголке ее губы виднелась алая капля.

— Прекратите! — Авалон выскочила между ними и предупреждающе вскинула руки. Магии в ней не было ни крупицы, но внимание на себя ей перевести удалось.

— Отойди, — процедил Дамиан. — Она вёльва!

— Я так и знала, что ты из этих. Только попробуй сунуться, храмовый щенок! — рявкнула Марта и, не спуская с него глаз, добавила, обращаясь к Авалон: — Уходим, дорогая. Я уже сообщила трастамарским шпионам, что в гостинице есть ведьма, попавшая в лапы инквизитора.

— Никуда ты ее не уведешь, толстуха! — возмутился Дамиан.

— Ах, так ты еще и грубиян! — Марта бросила на Авалон мимолетный взгляд, полный жалости. — Он так и с тобой обращается, моя дорогая? Тяжело тебе пришлось. Ничего, я с ним разберусь. Давай, за спину, быстро.

— Это измена Инирскому государству и Князю! — Дамиан угрожающе подался вперед. — Уже за одно нападение на инквизитора ты поплатишься, лилитская тварь!

Ошеломленная, Авалон застыла на месте, точно приклеенная. Она чувствовала себя рыбой, выкинутой на берег — только и могла, что открывать и закрывать рот.

— Тебя определенно стоит научить хорошим манерам, паскудник! — Марта зыркнула на него и широко развела пальцы. Дамиан остановился. — Дорогая, живо за спину! Надо уходить!

— Стоять!

Авалон скривилась от его приказа.

Как собаке.

Она сделала шаг к Марте. Дамиан оскалился, сжал кинжал до побелевших костяшек и, похоже, собрался напасть на них, когда его сотряс кровавый кашель. Авалон посмотрела на Марту и тихо затараторила:

— Я не могу уйти. Передайте Ее Величеству, что я пыталась. Если меня не станет, пусть она не…

— Кровавая сделка? — со знанием дела спросила Марта, подбоченившись. — Условие?

Авалон смутилась. Щеки налились жаром. Одно дело предлагать подобное уязвимому инквизитору, который на ногах-то еле держится, другое — озвучивать перед чужим человеком. Даже ведьмой, которая оказалась на ее стороне.

— Возлечь со мной.

Дамиана разобрал еще один приступ кашля.

— И все? — Марта усмехнулась. — Да он сам сейчас загнется, велика потеря! Пошли…

Авалон помотала головой и показала мизинец.

— Уф, Пресвятая Триада! Тогда плохо дело. — Марта пожевала губу. — Ты помнишь точную формулировку, дорогуша?

— «Я пойду с тобой, если ты возляжешь со мной».

— На каком языке? Это очень важно.

— На инирском, кажется… да, да, это был инирский…

Марта облегченно выдохнула. Этот звук пробежал по телу Авалон, как теплая волна.

— Тебя осенила светом счастливая звезда, милая. В их варварском языке «возлечь» очень похоже с «возле лечь». Если ты произнесла все точь в точь, как повторила мне, ты не умрешь.

Не успела Авалон обрадоваться, как Дамиан начал задыхаться. Кровавый кашель клокотал в его горле, изо рта вырывался сиплый свист. От очередного приступа он оступился и едва не упал, но Авалон успела подхватить его. Закинув его руку себе на плечо, она потянула его к кровати. Марта подошла, ухватила его за ноги, как готовую к разделке курицу, и закинула на постель.

— Ложись рядом да побыстрее! Время истекает.

Авалон взгромоздилась на кровать с ногами и легла возле Дамиана, лицом к лицу. Он лежал с закрытыми глазами, из носа и уголка рта текла кровь, впитываясь в одеяло. Растрепанные волосы, влажные от болезненного пота, облепили лоб, щеки и шею. Густые брови изогнулись из-за гримасы боли. Каждый его вздох сопровождался хриплым клокотанием жидкости в легких.

Авалон смотрела на него, пока ее саму одолевал страх. Она не знала, сработает ли подсказка Марты. Это ведь и правда могла быть ловушка, и они оба умрут еще до рассвета. Поддавшись порыву паники, Авалон протянула руку и стерла кровь с лица Дамиана.

— Я не хочу, чтобы ты умер, — прошептала она. Потом вспомнила, как он вел себя все это время и добавила: — Не хочу, чтобы ты умер, иначе умру я. А я бы хотела еще немного пожить.

Мгновения таяли, и она начала страшиться, что все бесполезно. Дыхание Дамиана стало тихим, едва слышимым. Авалон почувствовала укол сожаления. Последние дни в своей жизни она провела с инквизитором, который ни во что ее не ставил. Хуже всего, она была ему благодарна. Немного. За то, что спас ее от инирца, хоть и спасал скорее свою шкуру, чем заботился о ней. Загородил собой перед монстром, хотя и сделал это только для того, что она не забилась в истерике и не привлекла внимание. За то, что дал ей понять, хоть и случайно, что близость не обязательно должна быть омерзительной. Но умудрился все равно при этом вести себя, как идиот.

Он вдруг положил свою грубую ладонь поверх ее, не открывая глаз. Авалон сокрушило чувство уязвимости.

Не отпускай.

— Убери от меня свои руки, — Дамиан слабым движением отбросил ее ладонь.

Инирский ублюдок.

Обида ужалила самообладание Авалон. Сердце сжалось, но она яростно одернула себя. Она обязана была оставаться собранной и сдержанной, даже если он прямо сейчас размотает веревку, которой ее привяжут к столбу очищающего костра.

— О, так ему полегчало, — резкий скрежещущий голос Марты разрушил ее минутную слабость. — Поднимайся, храмовая крыса!

Все еще не открывая глаз, Дамиан хрипло пробормотал:

— Будь добра, заткнись. Твой голос способен содрать краску с дерева, примени ты его по назначению. Не хочу остаться без слуха.

— Без мозгов же ты как-то остался. И ничего, живешь, — фыркнула Марта и не дожидаясь, пока он поднимется, стащила его с кровати за шкирку, как кота.

Дамиан отпихнулся ее. Марта плюнула ему под ноги, прямо на гостиничные ковры.

— Иди вперед. Я не собираюсь оставлять тебя здесь, под своей крышей, чтобы ты сдал нас своим побратимам.

Дамиан потянулся к ножнам, где находился кинжал поменьше, но Марта дернула указательным пальцем, и инквизитор простонал от боли.

— Потянешься туда еще раз, сломаю сначала палец, а потом и шею. Понятно? Дорогуша, достань из комода веревку, чтобы он оставался честным.

Авалон оторопело глядела на присмиревшего Дамиана. Он явно был не в восторге от обращения Марты, и ей даже стало немного смешно от обреченного выражения его лица. Усмехнувшись себе под нос, она открыла комод, пошарила в нем и действительно нашла там веревку. Вытащив ее, Авалон вопросительно уставилась на Марту.

— Здесь частенько бывают бархатные девочки, — пожала плечами та.

Авалон с тревогой перевела взгляд на Дамиана. То, с каким пренебрежением он вскинул шрамированную бровь, пробудило в низу ее живота жжение. Едва справившись с собственным телом, Авалон подошла к нему, стараясь не смотреть на его губы. Но не смогла. Они изогнулись в кривой надменной ухмылке, когда он вытянул руки перед собой.

— Затягивай потуже, — сказал Дамиан, слегка склонившись к ней. Авалон сосредоточилась на том, чтобы завязать узел покрепче. Дамиан понизил голос и добавил: — Иначе я сниму ее и обверну вокруг твоей тонкой шеи.

Реальности слов Марты и слов Дамиана смешались в воображении Авалон, и она подавилась очередным вздохом. Поддавшись бессознательному порыву, она дотронулась к шее, ощутив под пальцами оцарапанную кожу. Оцарапанную его зубами. Ее воображение предательски нарисовало, как его руки затягивают на ее горле веревку. А потом его губы скользят по коже за ухом, спускаются к изгибу шеи у плеча.

Авалон прикусила щеку изнутри. Боль привела ее в чувство, но следы его зубов на шее все так же саднили, отвлекая. В раздражении дернув за концы веревки, она затянула узел так туго, что сама испугалась, не пережала ли ему вены. Дамиан даже не поморщился. Авалон разозлило, что он не показал виду. И решила, раз уж он выделывается, то так ему и надо. Возможно, небольшое пережатие крови заставит его воспользоваться мозгом, и он подумает над своим поведением. Упиваясь мелкой местью, Авалон упустила начало очередной перепалки между Мартой и Дамианом.

— Так ты согласен, инквизитор?

Дамиан закатил глаза.

— А что, если нет?

Марта отвесила ему подзатыльник. Дамиан побагровел от злости.

— Так ты согласен?

— Тронешь меня хотя бы еще…

Ему прилетел второй подзатыльник.

— Так. Ты. Согласен. Или. Нет?

— Бес с тобой, уродливая женщина! Хорошо!

— Мое уродство можно скрасить парой кружек эля, а твою уродливую душонку только в нем утопить. Шевелись давай!

Марта вытолкнула его в коридор и указала на лестницу. Авалон поспешила за ними, не понимая, о чем велся спор.

— Нам надо в подвал.

— Здесь есть подвал? — удивилась Авалон.

Марта, уже запыхавшись, спускалась вслед за Дамианом, ни на секунду не опуская напряженных рук.

— Под городом тоннели, — кивнула она. — Часть из них ведьмы использовали, чтобы остановить наступление инирской армии. Как видишь, не удалось.

— Мы выжгли вас оттуда, как крыс, — подал голос Дамиан. Авалон захотелось запустить ему в голову чем-нибудь тяжелым.

— Завали хавальник, храмовник. Я тебя предупредила: только пискни, и я сломаю тебе член в трех местах. — Убедившись, что он заткнулся, Марта завела их за стойку прямиком в кухню. — Они использовали своих сраных собак, пускали по несколько штук с омеловыми ошейниками. Те вынюхивали, где прячутся ведьмы, нападали… И пока мы с ними справлялись, подоспевали инквизиторы. Часть тоннелей пришлось завалить, особенно в центре города, чтобы остановить передвижение собак и оборвать следы, чтобы эти паскуды по ним не прошли.

Марта одной рукой обездвижила Дамиана, — Авалон видела по его напряженному лицу, насколько он взбешен применением магии — другой передала Авалон подсвечник и подняла несколько тяжелых джутовых мешков. Отставив их в сторону, она наклонилась и раскидала в сторону солому. Авалон увидела замаскированный люк. Она помогла Марте открыть его и заглянула внутрь, подсветив себе свечой. Лестница тонула во мраке.

— Спускайся первой и зажги там факел. Только, Бланки ради, не сверни себе шею. Ступай осторожно.

Авалон отставила свечу и встала на первую ступеньку. Из тоннеля повеяло холодом и сыростью. Обрадовавшись, что успела обуться, она подхватила подсвечник и стала спускаться вниз. Наверху Марта что-то сказала Дамиану, но Авалон не разобрала, что именно. Нащупав сырой пол, она ступила на него и вздрогнула от плеска воды. Поведя свечой у стены, Авалон наконец-то нашла пристроенный в гнезде факел. Намасленная тряпка медленно разгорелась синеватым пламенем. Воздух наполнился треском. По тоннелю заметались потревоженные светом тени.

Дамиан сошел вниз вторым, не придерживаясь связанными руками за перекладины — он прекрасно удерживал равновесие и без них. Свет от факела лизнул его лицо рыжим языком, и Дамиан прищурился. В глубине его радужек вспыхнули золотые искры, заворожившие Авалон. Она заставила себя отвести взгляд.

Марта спустилась последней, в пол-оборота, не выпуская инквизитора из поля зрения. В таком же порядке они пошли по тоннелю, хлюпая по лужам и вдыхая прелый запах плесени. Мрачное молчание преследовало их среди теней, жавшихся по стенам. Гнетущую атмосфера нарушал лишь далекий звук падающих капель и голос Марты, иногда указывающий, куда идти.

В очередной раз свернув на развилке, Авалон уперлась в высокую лестницу.

— Люк выходит в хорятне на скорняжной улице, — прозвучал сзади голос Марты. — Так что, когда вылезешь, не ткни случайно в клетку с хорями. Август будет недоволен, а мне бы не хотелось возмещать ему убыток.

Авалон вставила факел в гнездо, оставив в руке только свечу, и полезла наверх. Ступеньки тревожно поскрипывали. Поддев люк плечом, она выбралась в темное помещение. В голову сразу ударил резкий запах мочи и фекалий. Зажав нос, Авалон кашлянула, пытаясь избавиться от едкого вкуса, осевшего на корень языка. Еле дождавшись, когда наверх выберутся Дамиан и Марта, она с радостью первой выскочила на улицу, вдыхая свежий аромат зимы.

Снаружи хлопьями валил снег. Авалон зябко поежилась, когда почувствовала прикосновение снежинок к лицу. Тая, они казались ей каплями ласкового лесного дождя.

Марта забрала у нее свечу и, затушив пламя, отставила подсвечник на одну из клеток. Замаскировав люк подгнившей соломой на полу, она тоже вышла на улицу и позволила выйти Дамиану. Глаза Авалон не сразу привыкли к темноте.

— Нам туда! — Марту указала за поворот. — За галантерейной мастерской малая торговая площадь. Она закрыта до выходных. Кажется, там ремонтируют расколовшийся фонтан…

Уже подходя к зданию мастерской, они услышали вибрирующий рев. Марта и Дамиан нахмурились, а Авалон остановилась чуть не посреди следующего шага. Она узнала бы этот звук даже во сне. Онемев от ужаса, она на негнущихся ногах последовала за спутниками. Ей не нужно было подтверждение, но она все равно выглянула из-за угла. На площади ревело пламя: очищающий костер пылал в ночи, вонзая свои огненные когти в обсидиановое брюхо ночи. Это был ярко-рыжий зверь, плюющийся искрами вокруг себя и приводящий в движение армию теней на стенах домов. Волны зноя поднимались от него ввысь, колебля воздух, и находящиеся на площадки люди в белом казались миражем. Особенно человек, стоявший по центру. Высокий, тощий, с алым символом ватры игнис на котте. Инквизитор, пытавшийся взять ее силой. Воплощение ее кошмаров.

Живот Авалон скрутило до боли. Из легких исчез весь воздух. Ей начало казаться, что она задыхается в дыму костра. В дыму сгорающей хижины. Она, скуля, шарахнулась в сторону от угла дома на середину улицы. Сердце подскочило и теперь колотилось где-то в горле, подстегивая ее развернуться и бежать в лабиринт улиц незнакомого города. Сзади раздались крики, лязг оружия. Авалон услышала топот и звон лат. Из глаз брызнули слезы. Она бежала вперед, хватая ртом воздух. Летевший в глаза снег слепил и забивался в рот, точно пепел. Кто-то ее нагонял. Она разрыдалась в голос. В ушах стоял визг матери, до которой добралось пожирающее пламя. Вонь горелого мяса забилась ей в ноздри, хотя тогда она его не чувствовала. Она точно так же сбежала, успев только поймать в прорези шлема взгляд храмовника, который убил своего инквизитора. Поскальзываясь на крови тогда и поскальзываясь на снегу теперь, Авалон захлебывалась своими слезами и криком.

Догонявший налетел на нее. Схватив ее за рукав, втянул в щель между двумя домами и прижал к стене, зажав рот горячей рукой. Авалон билась, чтобы вырваться, но напавший прижался к ней всем телом, не давая сдвинуться к месту. Глаза застилали слезы, но она увидела, как мимо них пронесся размытый силуэт человека на коне. За ним пробежало несколько солдат, размахивая факелами, освещающими путь. Вокруг резко заплясали тени, огненные блики упали в щель. Авалон, сморгнув слезы, заметила, что рядом с ней Дамиан. Он приложил указательный палец к своим губам.

Авалон не знала, сколько они простояли так, вынужденные прижиматься друг к другу. То и дело мимо них снова пробегали облаченные в белое храмовники. Резкий ветер рвал пламя их факелов и полы одежд. Она все это время дрожала. В этот раз не от холода, — от Дамиана исходило приятное тепло — а от осознания своей вины. Она была виновата в том, что случилось. Это же не мог быть мертвый храмовник, что оставил шрамы на ее бедрах. Но она все равно поверила, привлекла внимание — тело как будто специально предало ее, чтобы побыстрее оказаться в лапах инквизиторов. Авалон заплакала: тихо, вздрагивая от беззвучных всхлипов. И ей было все равно, что на нее смотрит один из них. В этой слабости она уже нашла свое унижение — инквизитор-свидетель не стал бы для нее бо́льшим укором. Даже, если бы снова стал ее обвинять и поносить на чем свет стоит. Но Дамиан молча следил за улицей, упираясь рукой в стену. Авалон знала, что он делает: преграждает путь, чтобы она снова не сбежала, но ей все равно почудилась в этом жесте защита. Она тут же отринула такие мысли: заблуждаться на счет Дамиана не только чревато разбитыми надеждами, но и смертельно опасно. Вытерев слезы задубевшим рукавом, она поцарапала кожу жесткой тканью. Впрочем, лучше так, чем попасть на костер к инквизиции.

Марта!

Ее покрыл липкий пот ужаса.

— Где Марта? — спросила Авалон, подняв глаза на Дамиана.

Он отвлекся от слежки за улицей и посмотрел на нее сверху вниз. Запутанная прядь волос упала ему на висок. Авалон захотелось ее поправить, но она уняла внутренний зуд, сосредоточившись на ответе.

— Не знаю. Последнее, что я видел — она обрушила кровлю здания посреди улицы, чтобы перегородить ее. Лишила людей, живших в том доме, крыши над головой. Зимой, — процедил он раздраженно.

— Она спасла нам жизнь! — вспылила Авалон, не веря своим ушам. Почему он все видел в черном цвете? Ей захотелось врезать ему, чтобы, наконец, прочистить мозги. Ибо он явно ими не пользовался. — Нас бы поймали, если бы не она не перегородила улицу!

— Нас бы вообще не заметили, если бы не ты, — презрительно сказал он.

Авалон вспыхнула, как от пощечины, но не нашлась, что ответить. Его обвинение больно ужалило. В этот раз они оказались едины в своем мнении, но от этого ей не было легче.

— Надо уходить отсюда.

— Мы должны найти Марту, — возразила Авалон.

— Нет! — отрезал Дамиан. — На это нет времени! Если Храм распорядился разжечь костер посреди города, значит главные ворота закрыты. Пока не перероют весь город от дворца до крысиных канав и тоннелей, не успокоятся.

— Кому, как не тебе, об этом знать.

Глаза у Дамиана сверкнули алым — даже в такой темноте она заметила.

— Хочешь обсудить мои деяния сейчас? — прошипел он.

Авалон разозлилась. Возможно, на нее так подействовала вина, а, возможно, его презрение.

— Да! Ты сам собирался сдать нас своим шавкам.

— Закрой свой поганый рот! — рявкнул Дамиан ей в лицо, но тут же осекся и понизил голос. — Лучше подумай над тем, что, если бы не твоя лилитская сестра, все было бы нормально. Я не собирался вас сдавать. Пока.

— О, премного благодарна! «Пока», — передразнила Авалон. — Мне сказать тебе «спасибо» за то, что великодушно даешь мне отсрочку перед костром на несколько дней?

— Я хотя бы не лгу, — холодно бросил он. — Я ни разу не сказал ни слова неправды, в отличие от тебя.

— Ох, вы посмотрите на этого благородного убийцу. Честный человек, который лжет ради правды! Ты лгал! — Она ткнула его пальцем в грудь. — Ты выдавал себя за Горлойса!

По лицу Дамиана пробежала тень растерянности.

— Я не… Ты сама выдавала себя за треклятую королеву!

— А я и не притворяюсь святошей! В отличие от тебя! — Щеки Авалон пылали, в груди бил барабан войны. Она почувствовала себя победившей в этом споре, когда заметила смятение Дамиана, и это окрылило ее. Ей захотелось окончательно уничтожить его спесь, нанести последний, решающий удар.

— И штаны тебе натянула вовсе не вера, — бросила она и, поднырнув под его руку, выбралась на узкую улицу.

Сзади послышалось злое, бессильное рычание Дамиана.

— Князь Всемогущий, дай мне терпения, иначе я сейчас придушу ее своими руками, — пробормотал он себе под нос вымученно.

Авалон огляделась по сторонам и, не оборачиваясь, бросила:

— Я иду искать Марту.

Она свернула налево, возвращаясь к тому месту, откуда прибежала. Скорее всего, эти улицы уже осмотрели вдоль и поперек, поэтому ей ничего не… Впереди в темноте забрезжил свет. Сердце Авалон подскочило и резко рухнуло вниз. Ее за руку схватил Дамиан и дернул в ближайшие кусты.

— Тебя только за дровами для собственного костра отправлять, — прошептал он рассержено ей на ухо, стоя вплотную к ней сзади. — Если ты умрешь, умру и я.

— На то и расчет, — Авалон повернула голову, чтобы звук ее тихих слов достиг только его ушей. — Твои руки пригодятся, если мы встретимся с храмовниками.

— Я не собираюсь убивать своих братьев!

— Что-то поздно ты спохватился, — Авалон осеклась и спросила: — Как ты освободился? Я же сильно завязала узлы.

— Мучительно несносно ты их завязала. — Ей показалось, что Дамиан усмехнулся, но она не могла обернуться полностью и убедиться в своей догадке. Она почувствовала, как он приблизился к ней, ощутила дыхание на щеке. — Не переживай, я обязательно покажу тебе, как это делается, когда буду привязывать тебя к остову костра.

Авалон могла поклясться, что услышала, как треснуло ее сердце.

— Он ушел. Пошли, — Дамиан подтолкнул ее вперед и заставил двигаться, не подозревая, какие тугие узлы завязались в ее животе. Они вполне могли соперничать с теми, что мог завязать он.

Она побрела за ним, радуясь, что холод остужает ее мысли. В горле как будто застряла заноза — ни сглотнуть, ни выплюнуть. Авалон чувствовала себя одурманенной — ей было точно так же тревожно, когда Каталина предложила ей дым из гранатовых листьев. Точно так же колотилось сердце и тянуло низ живота. А потом Авалон стошнило. Видимо, и сейчас она где-то ненароком вдохнула дыма из гранатовых листьев. Она подумала о том, что комната, отведенная им с Дамианом, по признанию Марты, сдавалась бархатным девицам.

Ну, конечно! Марта припрятала у себя зерна, значит и для своих постоялиц у нее может найтись дым! В комнате остались пары, которыми я надышалась.

Авалон испытала сокрушающее облегчение. И едва не расплакалась от этого осознания. Оно было ей необходимо.

Они дошли до конца улицы, Дамиан выглянул из-за угла, держа руку на рукояти малого кинжала. Он издал сдавленный стон. Авалон спешно посеменила к нему. Снег поскрипывал под ее ногами. Дождавшись, пока Дамиан освободит ей место, она тоже выглянула из-за угла. Они обошли площадь, и теперь костер был к ним ближе, а люди больше не казались далеким миражем. Горожан были десятки. Они загораживали обзор, но Авалон все равно разглядела, что храмовники подтащили клетки, оставившие черные борозды в сером загвазданном снеге. Толпа стала расступаться, заржал конь. От предчувствия дурноты Авалон стало плохо. Но она не могла понять, что происходит, пока изменчивое сознание толпы не заставило людей дать дорогу высокому человеку в белоснежной котте, которого она приняла за инквизитора из своего прошлого. За ним тащился трастамарский буйвол с широкими, обрубленными рогами, и тащил узкую клетку, в которой сидела маленькая девочка. Авалон онемела. Оборванка — в драном платье, босая, с чумазым лицом и всклокоченными волосами. Она плакала, и буйвол прядал ушами, вышагивая за инквизитором к костру.

Авалон в ужасе отпрянула от угла дома. Голова пухла от сталкивающихся мыслей.

— Там… там девочка, Дамиан! — Она бросилась к нему. — Там маленькая девочка. Ты видел? — Она вскинула дрожащую руку и указала в сторону площади. — Она… она в клетке, как собака. Ее хотят сжечь! Мы… мы должны помочь!

Она сбивчиво тараторила, глотая окончания слов, и, запыхавшись, в надежде уставившись на Дамиана. Брови его изогнулись, а выражение лица стало беспристрастным.

— Если ее поймали, значит, она виновна и заслужила наказание.

— Это же маленькая девочка! — Авалон едва не завизжала от захлестнувшего ее гнева и возмущения.

— Если ее поймали, значит, она виновна и заслужила наказание, — безэмоциально повторил он, словно заученную речь.

— А ты виновен и заслужил? — спросила она едко.

Дамиан собирался что-то ответить, но отвел взгляд и раздраженно промолчал.

— Я… я!.. — Авалон задыхалась от своего презрения к нему. — Ты чудовище! — выплюнула она и развернулась, чтобы броситься на площадь.

Она успела сделать несколько шагов прежде, чем Дамиан схватил ее сзади и потянул назад.

— Мы умрем там! Ей нельзя помочь!

— Ты даже попытаться не желаешь! Она — маленькая девочка! Маленькие девочки не могут быть виноваты ни в чем! Но вы, изверги, готовы пытать их, насиловать и убивать, прикрываясь своим божком! — Авалон расплакалась к концу своей тирады. Она не знала, о ком больше плачет: о той девочке в клетке или о себе.

— Всех не спасти! — рявкнул он ей на ухо, таща прочь. — Там целая толпа горожан и десятка два храмовников! Хочешь составить этой девчонке компанию на костре⁈

Дамиан буквально рычал ей в ухо, не давая вырваться. Он протащил ее так через несколько кварталов, после чего бросил на землю возле каких-то коровников. Ударившись локтем, Авалон села, продолжая рыдать. У нее все внутри разрывалось. Она едва могла дышать — ей чудилась удушливая жара от раскаленного металла клетки. Она ненавидела Дамиана. Ненавидела так, как никого не ненавидела в своей жизни. Даже Филиппе казался ей теперь не таким ужасным человеком. Даже инквизитор, тащивший девочку на костер, был лучше него, потому что искренне верил, что ведьмы — воплощенное зло. Но Дамиан! Она подняла на него злобный взгляд. Нет, он был хуже них всех вместе взятых. Она была уверена, что после того, как его самого приговорили к казни, Дамиан понимает: их задрипанный Храм уже давно прогнил, а инквизиторы издеваются над женщинами для собственного удовольствия и ощущения власти. Но он продолжал верить в свои глупые, дохлые чистые идеалы, давно замаранные в грязи и крови.

— Ты трус! — с яростью выплюнула она.

— Хоть кем обзови, реальность от этого не изменится! — рассвирепел он в ответ. — Головой надо думать! Если на той площади ты привлечешь внимание, нас убьют. Совсем недавно ты говорила мне, что хочешь жить! Зачем тогда пытаешься кидаться прямо в пасть голодному волку? Чтобы что⁈

— Чтобы спасти ее!

— Ты не спасешь никого на той площади! Они все уже потеряны! И прекрати реветь, питая свое чувство вины. Ты ничего этим не изменишь! Мы только тратим время. Пока все внимание храмовников там, мы можем выбраться из города.

— И куда же ты собираешься, а, Баргаст? — раздалось за Дамианом.

Он резко обернулся, выхватывая кинжал. Авалон вскочила, готовясь бежать, но было уже поздно. Из мрака, скопившегося у стены коровника, вышел медведеподобный мужчина. Густые волосы и борода припорошены снегом. Некогда белоснежная котта с символом ватры игнис грязная, в пятнах крови на подоле.

— Варес, — судорожно процедил Дамиан, целясь кинжалом в шею здоровяка.

— Давно не виделись, Баргаст, — сухо ответил мужчина.

Авалон опустила взгляд и заметила, что его короткий меч упирается Дамиану в бок.

У нее подкосились ноги от страха.

— Я не хочу причинять тебе вред, Варес, но, если ты попытаешься меня остановить, мне придется тебя убить.

Глава 13

— Ты совсем дебил, Баргаст? С какого хера я должен тебя останавливать? — хмыкнул Варес, убирая меч. — Ты где так башкой приложился?

Дамиан ощутил, как подгибаются колени от облегчения.

— Клянусь Князем, я поверил, что ты с ними, — пробормотал он, убирая в ножны кинжал.

Дамиан и так всегда сомневался, сможет ли выйти победителем из драки с Варесом, начнись такая внезапно, но даже в воображении у них были равные возможности. Сейчас же, одетый в какие-то потрепанные жизнью одежды из гостиницы и едва сдерживающий боль в ноге, он явно уступал трезвому Варесу, облаченному в полное обмундирование храмовника. Впрочем, ему на мгновение показалось, что одежда для капитана маловата. Отбросив странную озадаченность такой незначительной деталью, Дамиан похлопал Вареса по плечу.

— Так значит это правда? — спросил тот, кивнув в сторону вёльвы.

Дамиан покосился на нее и почувствовал прикосновение стыда.

— Нет… я не… пфф, это долгая история, а нам нужно убраться из города…

— Я понял. Пошли. Хотя нет, погоди, есть один нерешенный вопрос. —Варес шлепнул его по лицу. Вспышка боли выстрелила от щеки до виска, и Дамиан аж усиленно заморгал, пытаясь прийти в себя.

— Какого хера, Варес⁈

— Это за то, что направил на меня кинжал. После всего, что с нами было?

— Издеваешься?

Губы Вареса расплылись в широкой улыбке. Он даже хохотнул. Дамиан, ведший внутренний диалог со смертью последние часы, едва удержался, чтобы не дать глазам прослезиться. Он лилитски устал, а тут эмоции захлестнули его, и чтобы справиться с ними, он усмехнулся в ответ и обнял Вареса:

— Я рад тебя видеть, друг.

— А я рад, что тебя не подвесили вверх тормашками, — Варес похлопал его по спине и неспешно отстранился, ухмыляясь в покрытую инеем бороду.

— Как ты спасся из этого кровавого пира?

— Вёльва помогла, использовала свою силу на монстров и…

— Но магия на них не работает, — с сомнением сказал Дамиан и с подозрением покосился на Авалон. Он так и знал, что она ему солгала. Авалон даже не обратила на него внимания, пристально глядя на Вареса.

— А, да? Ну не знаю, может, это зависит от их умений? Ладно, пошли спасать твою тощую задницу.

Лиха беда начало.

Дамиан, опустив голову, кивнул и прочистил горло. Затем, убедившись, что Авалон не отстает, пошел вровень с Варесом.

— Тебе из-за меня досталось?

— Ну, из меня пытались вытрясти душу. К счастью, ее там уже давненько нет — я продал ее выпивке и хорошеньким девицам. Ой, простите, миледи! — Варес отвесил извиняющийся поклон в сторону Авалон. Дамиан решил, что это уж слишком, но сглотнул раздражение, потому что назрел другой важный вопрос.

— Как ты нас нашел?

Варес заправил волосы за правое ухо, выставив напоказ санграл. Дамиан чуть не сбился с очередного шага. По храмовому уставу в инквизиторском отряде только три человека имели право носить святую воду — те, кто прошли очищение и благословение Князем — сам инквизитор, глава отряда, капитан и лейтенант. Варес, будучи капитаном, саботировал правила и санграл не носил, повторяя, что ему не идут серьги. Дамиана это выводило из себя. Он бесился и каждый раз взрывался, повторяя, что это не серьга, а священный сосуд для святой воды, озаренной огнем Князя. Варес только закатывал глаза и спрашивал:

— А твоя святая вода горит? Нет? Значит, никакая она не святая!

Дамиан снова и снова уходил восвояси, кипя от ярости, однако так и не смог приучить Вареса носить санграл, положенный ему по званию. Он даже увольнением ему грозился — толку от этого было не больше, чем от осла молока.

А тут вдруг Варес санграл надел. Дамиан так впечатлился, что даже решил не уточнять, как капитан нашел их по лошадиным следам, ведь он озаботился, чтобы их следы с Авалон не оставались на земле.

Варес вел их по темным улицам, прислушиваясь к окружающим звукам. Где-то недалеко раздавались женские визги и мужские стоны, детский плач и ругательства. Дамиан не мог разобрать слов, но предполагал, что храмовники нашли очередную затаившуюся вёльву — чью-то жену, мать и дочь. В голове всплыл образ замарашки, сидящей в тесной клетке и проливающей бессмысленные слезы. После увиденного какое-то неприятное чувство оставило на Дамиане своим липкие отпечатки и воскресило старые воспоминания о собственной руке, бросившей факел. Несмотря на опасность быть пойманным, а может быть, именно благодаря ей, воспоминания эти вдруг стали смертельно острыми, точно битое стекло, и опасно упирались в его спину. Дамиан шел вперед, боясь остановиться хотя бы на мгновение и подумать, убрать эти осколки, чтобы дотянуться до мыслей, зудевших на краю сознания. Он боялся порезаться, но и отпускать не спешил, потому что выбрось он их — и они превратились бы в оружие, которое стало бы угрожать его жизни. Так мысленно и держался, наполняясь тревогой и дурными предчувствиями. Прошлое — отравленная солью земля, на которую он больше не имел права вступить. Что толку терзаться? И все же в глубине его души ворочалось нечто черное и склизкое. Дамиан в ужасе отстранился от своих чувств, закрыл эту дверь внутрь себя и сосредоточился на настоящем.

Они крались по ночным улицам города, как крысы, боящиеся света. Едва только где-то на снегу появлялось оранжевое пятно, Варес менял направление движения. Так они и плутали дальше по снегу, убегая от Храма. Не будь Дамиан настолько измотан, он бы посмеялся над судьбой, уготованной ему Князем. Злая шутка властителя, из-за которой он теперь был вынужден бежать от охотников, хотя совсем недавно сам был этим охотником. Чувствовать себя каким-то подстреленным зайцем было оскорбительно. Однако других вариантов ему не предложили, поэтому Дамиан молча проживал свою жизнь, пытаясь понять, за что Князь так его наказал.

Варес тем временем уверенно лавировал между патрулями инквизиторов и местной стражи, точно нюхом чуял приближение врагов. Дамиан доверился ему — не только потому что капитан принял санграл, но и потому что отслужил в гарнизоне Саргона целый год. Дамиан же был здесь один раз, когда Варес помог ему найти вёльву в грошовом театре. Они несколько раз пытались состряпать облаву на актрисульку, на которую сделали донос, но каждый раз она исчезала аккурат после того, как они заявлялись в театр. Дамиан долго не мог понять, как. Варес рассказал про тоннели под Саргоном, а потом еще каким-то чудесным образом нашел проход в них из гримерки театра. Оказалось, что актрисулька обводила их вокруг хвоста, каждый раз исчезая в тоннелях. Дамиан понял, что Варес ведет их прямо туда в надежде, что проход остался. Лживая надежда — вечная приманка, потому что именно Дамиан был тем, кто приказал завалить тоннель. Тогда он торжественно клялся, что выжжет клеймо ватры игнис на лбу рабочих, если они не пошевелятся. А теперь исступленно надеялся, что рабочие плохо сделали свое дело.

От здания театра остались только внешние стены и пепелище, засыпанное снегом. На камнях после пожара до сих пор виднелись черные пятна. Об интерьерах напоминали наполовину сгоревшие, наполовину сгнившие ткани, торчащие из снега, как промерзшие языки. Дамиан вспомнил пустую улицу, выломанные двери, из которых вырывались языки пламени. И крики. Визг владелицы театра, которую он отправил на казнь за укрывательство вёльвы, плач потрепанных жизнью актрисулек-шлюх, потерявших свое место работы и проклятия вёльвы, которую он приговорил к сожжению.

Кто-то схватил Дамиана за руку. Он вздрогнул от неожиданности и страха, кольнувшего его из-за воспоминаний.

Возможно ли, что я в опале из-за ее проклятий? Или любой другой вёльвы, что желала мне сгореть в огне моего же бога?

Он повернул голову и заметил Авалон, мокрые щеки которой блестели от недавних слез. Пальцы у нее были ледяные, как десять крошечных льдинок. Дамиан вдруг подумал, что сам не чувствует холода. Отвесив себе воображаемого леща за порыв погреть ее пальцы в своей ладони, он нахмурился.

— Что здесь случилось? — тихо спросила она, и ему показалось, что она с трудом протолкнула слова через горло. Голос оказался сиплым, как будто задушенный дымом пожара, которого она не видела.

— Очищение театра от вёльвской скверны, — ответил он и тут же почувствовал, что запустил ей под кожу колючку.

Его слова повисли между ними, как выплеснутая отрава. Она отстранилась, отгородившись ледяным молчанием. А Дамиан зажмурился и в раздражении заскрежетал зубами. Еще немного, и он сам себе засунет кляп в рот, чтобы не заорать на одной ноте от возмущения.

Нетерпеливые до старости не доживают.

Терпение — добродетель успеха.

Варес толкнул его локтем. Дамиан распахнул глаза и покосился на него.

— Это же не Каталина, да?

Дамиан, наблюдая за тем, как Авалон пробиралась между покрытыми снегом и сажей обломками, рухнувшими на пол, пропустил выдох сквозь сжатые зубы.

— Нет. Ее фрейлина.

— То-то я смотрю и, вроде, волосы не рыжие. Сиськи да задница, вроде, такие же, как на свадьбе…

— Княжев гнев, Варес! — Дамиан чуть не подавился слюной. — Куда ты пялился?

— А ты куда? — скалясь, ухмыльнулся капитан. — Сколько на ее уборе было рубинов?

— Да пошел ты, — окрысился Дамиан и, сопя от негодования, направился к заваленному люку.

Вслед ему раздался приглушенный смех и скрип шагов по снегу. Дамиан, пытаясь заглушить негодование от беззлобной шутки Вареса, раскидывал сапогами замерзшее барахло и искал ручку люка. В последние пару часов он отчетливо ощущал, как опьянение постепенно сменяется похмельем — и именно им он оправдывал свое раздражение от правдивого укола. Благочестиво выстегнув Вареса за неподобающие взгляды, Дамиан почувствовал себя лицемером. Он ведь и сам смотрел на ее грудь.

Он касался ее груди.

Мягкая, нежная кожа, напоминающая светлый мед, и упругая податливость под его пальцами.

Дамиан прокусил язык до крови, чтобы избавиться от наваждения.

Всему виной проклятая кровавая сделка!

Загривок обдало жаром, когда он вспомнил ее хлесткие слова.

— И штаны тебе натянула вовсе не вера.

В паху заныло. Боль от прокушенного языка не помогала. Дамиан зачерпнул снега и размазал его по лицу. Холод слегка остудил его, но мысли все равно возвращались к ее словам. Авалон оставила в нем жало, и оно нестерпимо жгло своей возмутительной честностью.

— Изыди из моей головы, — пробормотал он себе под нос.

— Баргаст, хорош рожу умывать, шуруй сюда.

Дамиан «очнулся». Тряхнув головой, он пошел к Варесу. Обогнул обломки, поваленные в центре помещения, театральный помост и увидел черный зев открытого люка посреди озера снега. В груди заворочался страх. Дамиан знал, что ждет их внизу, но все равно спускался со слепой надеждой, что тоннель пуст. За ним спустилась Авалон, последним — Варес, захлопнувший люк. Его шаги по лестнице гулко раздавались в темноте. Дамиан почему-то решил, что Авалон неизбежно схватит его за руку, ему и самому было не по себе в этом закрытом подвале, напоминающем замурованный склеп. Он уже практически ощущал ее ладонь в своей, кожа зудела в предвкушении, что он сможет отбросить ее руку. Однако она не дотронулась к нему. А когда Варес зажег огнивом доску, обмотанную оторванным куском котты, Дамиан понял, что Авалон даже не стояла рядом. Прислонившись к лестнице, она смотрела враждебно, поджав губы.

Подняв факел над головой, Варес направился вперед по тоннелю, но за первым же поворотом их ждало разочарование: проход был завален камнями. Дамиан выругался и пнул земляную стену.

— Хмм, — отозвался Варес.

— Знаешь другие пути?

— Нет. Тут сотни тоннелей, целый подземный лабиринт. Можно заблудиться и понять это слишком поздно. Нам не выбраться без того, кто знает их.

— Мы можем пересидеть, — с сомнением сказал Дамиан, хотя понимал, что подобный вариант слишком опасный. Храмовники и саргонский гарнизон знали о подземных ходах.

— Слишком рискованно, — вторя его мыслям, сказал Варес, почесывая бороду. — Будем долго оставаться на одном месте, увеличим риск, а перемещаться по городу больше нельзя. Мы сюда-то чудом добрались, Саргон кишит стражей и храмовниками. Ладно, как ты там говоришь? Вечер утра богохульнее? Останемся на ночь здесь и подумаем завтра на свежую голову.

— Ты ошибся трижды в одной пословице. Правильно: утро вечера благодатнее!

— Один хер, — фыркнул Варес, воткнув факел в сырую землю. По стенам заплясали кривые тени. — Это ты у нас знаток в старческих премудростях, Баргаст. Пора задуматься, а те ли знания ты получал, друг мой. И там ли? — Он криво ухмыльнулся.

Дамиан ощутил, как к лицу приливает кровь от возмущения. Варес постоянно пытался поддеть его на тему веры, и это даже превратилось в их дружеский ритуал. Но не перед вёльвой же! Закусив губу, чтобы не ляпнуть чего-то оскорбительного, Дамиан пересек подвал и опустился на землю, задыхаясь от изнеможения. Болели даже те части тела, о существовании которых он раньше и не подозревал. Закинув за голову руки, он попытался отдохнуть. Как инквизитор и солдат Храма, он привык спать в самых неподходящих для этого местах. Однако сон, несмотря на закрытые глаза, не шел.

— Вам холодно, миледи? — голос Вареса, обычно состоявший из прямых металлических звеньев, стал внезапно вкрадчивым и поддался подозрительной мягкости.

Дамиан едва не поднялся, чтобы вытаращиться на капитана, но решил повременить.

— Да нет… — Последовала продолжительная пауза. — Ну, если немного. Здесь сыро.

Пока Дамиан пытался понять, почему ему не холодно, тишину нарушил шорох одежды. Бряцнула кольчуга, разошлись пряжки наручей.

— Держите, миледи.

— Спасибо, синьор… эм…

— Варес, госпожа.

— Варес…?

— Просто Варес, миледи. Мое родовое имя ничего вам не скажет. К тому же, оно осталось в прошлом.

— Тогда и вы называйте меня, пожалуйста, просто Авалон. — Дамиан мог поклясться, что она улыбнулась. Бес вредности укусил его, поэтому, не разлепляя век, он злобно рявкнул, чтобы прекратить их словесный вздор и расшаркивания:

— Хватит чесать языками!

Варес и Авалон замолчали. Дамиан напряженно ждал очередного обмена любезностями, но они больше не сказали ни слова. Он молча вдыхал и выдыхал минуты, пока его разум не отдал швартовы и уплыл в темные воды. Потом он несколько раз просыпался, ощущая зверский голод, но все-таки снова тревожно засыпал, видя образы матери, плавно перетекающие в образ другой вёльвы.

Он проснулся резко, в кромешной тьме. Глаза быстро привыкли к темноте, и Дамиан заметил, что Авалон не спит. Она лежала напротив, завернувшись в стеганку Вареса и дрожала. По ее взгляду он понял, что она хочет предложить ему погреться вместе. Подстегнутый страхом, Дамиан встал. Ногу пронзила молния боли. Скривишись, он размял затекшие ноги и побрел по тоннелю к лестнице, чтобы избежать разговоров и своей слабости.

Дойдя до лестницы и убедившись, что Вареса в тоннелях нет, Дамиан сел на нижнюю ступеньку и перевел дыхание. Нога неприятно пульсировала. Поддавшись опасениям, он какое-то время пялился на закрытый люк, надеясь, что Варес его не предаст. Поддев крышку люка и поняв, что он закрыт снаружи, Дамиан вернулся к месту ночлега. Завидев его, Авалон отвернулась. Он ощутил ее пренебрежение — колючее, точно горсть песка, брошенная в лицо, — и поспешил лечь. Прикусив язык, он дождался, пока из тела исчезнут волны злости, чтобы не утонуть в них.

Медленно течение времени беспокоило его больше, чем мучающий голод. Он не знал, сколько времени они провели в холоде и мраке, пока не вернулся Варес с теплой женской одеждой для Авалон и холодной едой. Дамиан атаковал свой кусок мяса, словно изголодавшаяся собака, и съел его быстрее, чем успел насытиться. Тяжкие последние дни одарили его зверским аппетитом. Правда, столь же зверски у него болели все мышцы. Варес бросил на него странный взгляд, который Дамиан так и не смог распознать, и достал из мешка черный хлеб с твердым сыром. Разделив их на три порции, он вручил Дамиану его куски.

— Храмовники были неподалеку. Мне, к счастью, удалось их спровадить с этой улицы. Сказал, что уже все здесь обшарил.

Хлеб с сыром Дамиан доел без удовольствия. Еда вдруг приобрела вкус пепла, приправленного страхом.

— Завтра попробую наведаться в гарнизон. Возможно, там остался хотя бы кто-то из тех, кого я знал. Правда, это не гарантия, что нам помогут выбраться из города. Вряд ли ребята из гарнизона вообще хоть раз спускались в тоннели.

— А можно найти Марту, — подала голос Авалон.

Дамиан покосился на нее с недоумением. Опять заладила про эту уродливую толстуху.

— Мы не будем…

— Кто это? — перебил его Варес.

Авалон шмыгнула носом и, сильнее укутавшись в стеганку, сказала:

— Ну, она местная…

— Она вёльва, — процедил Дамиан. — И мы не будем ее искать. Ее уже наверняка поймали. К тому же, она преступни…

— Она знает, как выбраться из Саргона? — Варес опять его перебил, глядя Авалон в глаза. Дамиан раздраженно фыркнул.

— Насколько я поняла, она участвовала в войне и пыталась отразить нападение на город. Она хозяйка гостиницы «У Марты». И она знает тоннели, честно. Она нас пыталась вывести из города…

Варес задумчиво потер подбородок и поправил усы.

— Обратиться за помощью к вёльве? Хммм… пахнет, как отлучение от Храма.

Дамиан открыл рот, спросить, кого он помнит из гарнизона, потому что уверен был в благоразумности капитана, но не успел и слова проронить.

— Я в деле. — Варес уперся в колени и встал.

Дамиан аж забыл, как разговаривать. Чуть не подавившись языком, он тоже поднялся.

— Нет!

— У тебя есть другой вариант?

— Да! Твои знакомые из гарнизона.

— Я сказал тебе, что это может не выгореть. К тому же, меня могут сдать.

— Насрать. Придумаем что-нибудь! Да хоть этот завал руками разберем.

Варес закатил глаза и направился к выходу.

— Стоять, капитан! Это приказ инквизитора, — Дамиан был уверен, что «магия» повиновения вышестоящему храмовнику сработает.

Всегда срабатывало.

— Осади, Баргаст. Ты больше не инквизитор. — Варес обернулся и пожал плечами.

Всегда да не в этот раз.

— А вот я все еще капитан, — добавил он, усмехнулся и был таков.

Дамиан впал в тихую, ледяную ярость. Он то и дело поглядывал на Авалон, представляя, как душит ее. Вот только мысли его, как и Варес, оказались своевольными: то и дело подсовывали ему образы их сплетенных тел. А Авалон как будто вообще не замечала, как сильно вывела его из себя. Жалась в стеганке Вареса, уткнувшись подбородком в колени, и не смотрела на Дамиана. Он хотел подойти и заставить ее поднять на него глаза. Осознав, что действительно делает к ней шаг, он ушел к лестнице.

Тьма скрывает гнусные пороки, таящиеся в темных углах, куда не попадает ни один отблеск княжева огня. Вёльвы, дщери Лилит, вскормлены тьмой и лунным светом. Сладострастие — их яд. Ложь — их язык. Грязь — их суть. Да будешь ты непоколебим, сын огня да земли, вознеся меч свой над гнилыми созданиями тьмы, Лилит, вечного врага Князя мира сего.

Дамиан повторял наизусть параграф Княжевого писания, раздирая руки в кровь оторванной от лестницы щепкой. Он не мог нагреть ее от огня и очистить помыслы от греховных мыслей, но нахлынувшая боль принесла ему облегчение. Он мечтал об этом моменте еще тогда, касаясь ее кожи. Он был одурманен пороком. Одурманен ее вёльвским ядом. Одурманен и отравлен. И не будет ему спокойствия, пока он не очистится огнем.

Дамиан потерял понимание времени, причиняя себе боль. Он разодрал обе руки, пытаясь избавиться от желания, плескавшегося ядом в венах, и жара, скопившегося в паху. Раны приятно пульсировали, кровь щекотно скользила по коже и капала с пальцев прямо в пыль, где скатывалась в маленькие шарики грязи. Однако одна мысль о ее мягких губах вновь подкармливала огонь в его груди, и все приходилось начинать заново.

Звук открывающегося люка заставил его вздрогнуть. Одернув рукава, Дамиан резко поднялся с лестницы и уставился вверх. Он надеялся, что Варес придет ни с чем. Но в последнее время Князь отвернулся от его молитв. Зря было надеяться на его снисхождение в этот раз.

— Жив, значит, — едва только спустилась, скривилась Марта и подбоченилась. — Жаль. Но правду говорят: ослы не мухи, не мрут от оплеухи.

Варес ухмыльнулся. Дамиан сжал кулаки и едва сдержался от ответного оскорбления.

Нетерпеливые до старости не доживают.

Терпение — добродетель успеха.

Никогда еще наставления Симеона не казались такой отборной чушью. Дождавшись, пока Марта пройдет мимо, к Авалон, Дамиан бросил на Вареса взгляд, который испепелил бы его на месте, если бы его взгляды на него действовали. По-видимому, Варес остался невосприимчив, судя по тому, что его ухмылка стала шире.

— Потрясающая женщина!

— Иди на хер, Варес! — процедил Дамиан и направился туда, где находились вёльвы. Не хватало еще, чтобы они придумали план побега за время его отсутствия.

— Есть идти на хер, сир! — хохотнул Варес.

Дамиан, не поворачиваясь, швырнул в него щепку. Только благодаря боли в ноге он смог не заорать. Сколько бы он ни старался держаться своей веры и благочестия, его все равно словно горной лавиной сносило к реальной измене Храму. Сначала Граната с ее кровавой сделкой, потом новая кровавая сделка с Авалон, после этого — обряд сживления, поцелуй с вёльвой, а теперь еще и сотрудничество. Чем он теперь не предатель? Кто-то донес Падре, что Дамиан вступил в сговор с вёльвой, и тогда это была ложь. А теперь? А теперь Дамиан своими руками навертел такого, что сам запутался: предатель он или нет, ведь стоило совершить одну измену, и она могла проложить путь для новых.

Окончательно увязнув в сомнениях, он, хромая, добрел до их своеобразного лагеря. Марта, тихо переговаривавшаяся с Авалон, замолкла и злобно уставилась на него. Дамиан прикусил щеку изнутри. Вёльва нужна была для его выживания. И все же не зубоскалить оказалось до невозможного тяжко. Особенно при условии, что Марте рот никто не заткнул.

— Теперь-то ты моей помощи желаешь, да, инквизитор?

Дамиан из последних сил молчал.

— Твоими стараниями она простыла, и начался жар, — проворчала Марта, указывая на Авалон.

— Моими стараниями? — огрызнулся он. — Я ничего не сделал.

— Вот именно! — Марта перевела взгляд на Вареса. — А ты чего шкеришься, как ишак?

Физиономия капитана вытянулась от восхищенного удивления. Дамиан готов был встряхнуть его за плечи, чтобы сбросить с лица это благоговейное выражение.

— Тебя это тоже касается. — Марта продолжала распекать Вареса. — Начнется у нее лихорадка — твой бестолковый брат загнется раньше, чем мы выберемся из города. С обрядом сживления шутки плохи!

Варес нахмурился и повернулся к Дамиану с немым вопросом в глазах, и этот вопрос напомнил Дамиану глубокую черную пещеру, в которую совсем не хочется входить.

Дойдут и до глухого вести, как ты ни пытайся его увести.

— Он умирал. Только так я могла его спасти, — подала голос Авалон, даже не посмотрев на него. Дамиан хотел разозлиться из-за того, что она влезла в их разборки, но тем не менее внутри ощутил облегчение. Возможно, с таким объяснением ситуация, в которой он оказался против своей воли, не будет казаться Варесу настолько катастрофичной, какой была на самом деле. Дамиан не хотел потерять его дружбу и верное плечо. Варес молчал, и Дамиан не выдержал тяжелой гнетущей тишины.

— Твоя цена за безопасный выход из города?

— Кровавая сделка. Я выведу вас из города, а ты, остолоп, должен довезти нас до горячих источников в трех днях отсюда.

Да лучше у меня язык отсохнет.

— Нет. Никогда больше.

— За вашу заботу, миледи, я вас сердечно благодарю. — Варес с полной серьезностью поклонился Авалон. — Позвольте мне связаться кровав…

— Она вёльва! — взорвался Дамиан. — Хватит лебезить перед ней, как будто она высокородная леди, а не исчадие Лилит!

— Но она все еще придворная дама, чурбан ты бестолковый! — огрызнулся Варес и бросил на него разозленный взгляд, но Дамиан так и не понял, что такого сказал. — Она жизнь тебе спасла, а ты ведешь себя, как мудило.

— И в жопе у него кадило, — согласно изрекла Марта, затем покачала головой и сказала с нажимом, ткнув в сторону Дамиана пальцем: — Либо ты, либо остаемся здесь, пока нас не найдут храмовники. Я свое отбегала, мне надоело.

Категоричный отрицательный ответ вертелся на кончике языка, но Дамиан в последнее мгновение заколебался. С одной стороны, он понимал, что другого пути нет, жизнь прижала его со всех сторон. Смерть, конечно, была для него желанным другом. Вместе они провели годы рука об руку, следуя друг за другом, как ночь за сумерками. С другой стороны, никогда раньше он не ощущал дыхание смерти на своем затылке настолько часто. Да, его глупые решения и так множились, как идущая на нерест рыба. Заключать новую кровавую сделку после того, как едва улизнул от предыдущей, тоже чувствовалось, как неправильное решение. А когда неправильное решение остается единственным, оно становится хорошим решением. Во всяком случае, когда оттягивает время сожжения за предательство. Дамиан не мог определиться, чувствует ли он себя виноватым за то, что согласился. Может быть, он был испуган сильнее, чем мог себе сознаться. А, может, в него просто вселился бес противоречия, и он хотел выжить вопреки желанию Ерихона, плетущего интриги.

Они провели всю ночь, обсуждая план под кашель Авалон. С каждым часом она становилась все более вялой, а под утро и вовсе задремала. Хриплый, влажный кашель сотрясал ее даже во сне. Дамиан почему-то чувствовал себя виноватым, но отчаянно отмахивался от предательских мыслей, навеянных глупыми словами Марты. До следующего вечера она не упускала ни одного момента, когда его можно было задеть или обвинить в чем-либо: то он чавкал слишком громко и мог разбудить Авалон, то расхаживал по подвалу слишком громко, то вообще слишком громко дышал. Подавив рык, Дамиан переселился к лестнице до момента, пока они не приготовились выходить.

Марта провела их по трущобам, кишащим крысами, в полнейшей темноте до следующего люка в каком-то хлеву. Она плечом сдвинула корову и разгребла сапогами обгаженную солому, чтобы добраться до люка. Под мычание и кашель Авалон они спустились в тоннель, оставляя за собой следы из дерьма. Дамиан потерял счет времени, пока они двигались под свет факела по длинным коридорам с низкими потолками. Вся его одежда и волосы провоняли сыростью и запахом влажной плесени. Где-то ближе к выходу Авалон потеряла сознание. В бессознательном порыве Дамиан рванул вперед, чтобы подхватить ее, но его опередил Варес: взял ее на руки и, прижав к себе, пошел вперед. Дамиан скрипнул зубами.

Из тоннелей они выбрались на закате у какой-то заброшенной халупы, где уже были привязаны четыре лошади. Увидев Гордеца, Дамиан не сдержал возглас радости. Потрепав жеребца по морде, удивленно спросил, откуда он здесь. Марта бросила на Дамиана взгляд, полный раздраженного снисхождения. Он почувствовал себя идиотом. А потом двойным идиотом, когда Варес усадил Авалон перед собой, а в животе Дамиана скрутилась тугая спираль.

Полтора дня они ехали, слушая монотонный скрип седел. Потом на горизонте показался отряд всадников, и они еще день скакали через горы наперегонки с собственными тенями, а по пятам за ними следовала ночь: холодная, хищная и опасная. К счастью, им повезло не столкнуться ни с одним отрядом с того опасного момента. Однако с каждой прошедшей ночью само время стало сворой инквизиторских гончих. За всю дорогу они останавливались только для того, чтобы перекусить и дать лошадям отдохнуть. Дамиана несколько раз сморило, и он чудом не вылетел из седла. Только благодаря Гордецу, который каждый раз останавливался, он не разбил голову. Усталость и боль в ноге накопились, раны от волкодавов ныли и чесались.

Варес сосредоточился на том, чтобы не уронить Авалон, и не смотрел на него. Дамиан чувствовал, как сгущаются тучи над головой. Варесу явно было что сказать, раз он даже не попытался перевести тему с обрядом сживления в шутку. Дамиан терялся в догадках, что именно возмутило друга, раз уж он не увидел ничего отвратительного в сотрудничестве с их врагами.

До горячих источников они добрались по холмам и мимо засохших виноградников на рассвете. Не будь Дамиан так измотан, он бы долго удивлялся, как застывшая в плену снега и льда местность меняется на влажную осень. На границе, где сталкивались два времени года, клубился густой туман. Дорожка, по которой они ехали, выплеснула их из-под лесного покрова прямо к травертиновым белым каскадам с природными бассейнами. Вода в них, исходившая паром, была мятно-бирюзой и брала свое начало из термального водопада в известняковой скале. Окружающая серость словно отступала, теснимая напором звука падающей воды.

Первым с коня слез Варес. Почва оказалась слишком мягкой и продавилась под его весом, грозя превратиться в болото. Решив не молоть ее в липкую грязь копытами лошадей, их маленький отряд вернулся под сень леса. Марта неловко пошевелилась в седле, всем своим видом давая понять, что ей нужна помощь. Дамиан, фыркнув под нос, отвернулся и стал отвязывать от седла суму с провизией. Он буквально мог унюхать кислый душок собственной гордыни, но решил, что это вонь пота. Лихорадочная усталость кузнечными молотами стучала у него в голове, пока он расседлывал, поил и кормил Гордеца, краем глаза наблюдая за тем, как Варес снимает с лошади Авалон. Дамиан решил не вмешиваться и держаться от нее подальше. Кроме того, сейчас он желал лишь одного: поспать. Даже непроходившее чувство голода его раздражало не так сильно, как слипающиеся глаза.

— Я побуду на страже, — как бы в никуда громко сказал Варес.

Дамиана накрыло благодарностью, но он так устал, что не удосужился облечь ее в слова. Ему показалось, что он уснул еще в моменте, когда голова падала на джутовый мешок, который он использовал как подушку.

Дамиан проснулся от жжения в правой ноге, которое глодало его беззубой псиной. Продрав глаза, он заворочался на месте, сопя и фыркая от боли. Уже вечерело, и длинные тени выползали из-под корней, проталкивая черные пальцы ночи между деревьями. Сизый дымок, клубами поднимавшийся от костра, превращался в змеистую струю. Осоловевший ото сна, Дамиан с трудом поднялся. Левая рука слегка онемела от того, что он ее отлежал, щека саднила — кажется, он положил мешок на ветку, оставившую на его роже вмятину.

Ветер, пахнущий хвоей, зашуршал в кронах деревьев, задергал одежду Дамиана, потрепал огонь костра, разбрасывающего оранжевые блики света, и закачал небольшой булькающий котелок. Горячее содержимое вылилось за край, ветви в очаге затрещали и зашипели, плюясь искрами. Варес подкинул в костер еще веток, и тут же маленькие языки пламени пробежали по ним, точно юркие алые мыши. Они перепрыгивали с ветки на ветку, догоняя друг друга и закручивая пламя, дохнувшее на подошедшего Дамиана ласковым теплом. Несмотря на долгий сон, он устало опустился на землю у костра. В уши тут же полилась трескотня Марты, за которой он едва поспел.

— Потом заявился вот этот болван в своей белой князевой тряпке, я чуть не обоссалась от страха. Если кто-то рядится в белое, у него точно проблемы, точно тебе, дорогуша, говорю.

Дамиан, еще не вполне проснувшийся, хотел возразить, что белый цвет символизирует белую омелу, священную для Храма, которая издревле является защитой от магии и колдовства, но не решился это сделать при двух вёльвах. У него даже язык не повернулся произнести при них название священного растения, к которому он испытывал глубочайшее уважение, и таким образом осквернить его. Князь даровал людям омелу, и она могла даже остановить кровопролитие между воинами: если им случалось встретиться под деревом, на котором она росла, они обязаны были сложить оружие и в тот день больше не сражаться. Именно поэтому над дверью в тронный зал всегда висел пучок омелы, как и над любым входом в Храм — под омелу запрещалось вносить любое оружие.

Что толку метать ягоды омелы перед слепыми?

—… Мы с большим болваном собрали самое необходимое, нашли вашу лошадь и вывели сначала двоих через южные ворота, притворившись парочкой, а потом и вторую пару через западные ворота. Хорошо, что стражники падки на передок — собратом, таскающим женщину за стены, не удивить. — Марта погрузила плошку в варево и, зачерпнув немного, передала ее Авалон. — Пей, дорогуша. Кашель просто так не проходит, сама знаешь.

— Спасибо, — голос Авалон закрутил узлы в животе Дамиана. Слабый, сипящий на верхних нотах, вот-вот готовый сорваться на влажный кашель. — Я очень беспокоюсь за твою гостиницу. Надеюсь, с ней ничего не случится?

— А что с ней может случиться? — Марта махнула рукой. — Я оставила ее на свою… Как это говорится в инирском? «Сестру во грехе»?

Она захохотала. Дамиан посмотрел через костер на Авалон, освещенную оранжевым светом, и ощутил пустоту в теле, когда увидел, как ее губы растягиваются в доброй улыбке. Он завороженно смотрел на нее, укутанную в теплый плащ, и у него в животе зародился отголосок какого-то бархатистого чувства.

— А если сестер во грехе разбавить одним храмовником, нивелирует ли это грех? — спросил Варес, вгрызаясь в шмат мяса.

Живот Дамиана от вида еды свело судорогой. И тем не менее, он нашел в себе силы возмутиться:

— Варес, это кощунство!

— Ша, святоша! Тебя никто не спрашивал. И, вообще, закрой уши, тебе такое не по возрасту слушать.

Авалон рассмеялась. Ее смех рассыпался в воздухе, как серебряные монетки на мостовой. Варес, улыбнувшись, подмигнул ей. Она смущенно опустила взгляд, а Дамиан чуть не выкипел от злости. Его ярость словно обратилась в монстра, пробивающегося из него наружу.

Шутит с ней, как будто так и надо.

— Знаешь, говорят, храмовники умирают от поцелуев вёльв.

Дамиан сначала не поверил: в голосе Авалон он четко различил издевку. Но когда их взгляды пересеклись, и он заметил в ее лице надменную холодность, ему начало казаться, что легкие его забились известковой крошкой, и поэтому он с таким трудом дышит. Дамиан понимал: между ними что-то происходит, и он, даже если постарается, не сможет это остановить.

— Враки! — Варес лениво повел огромными плечами. — Я целовал не одну вёльву. И пока, надо сказать, все мои достоинства при мне.

— Варес! — Дамиан перевел все свое смятение в силу упрека. — Это измена Храму!

— О, да что ты? — он не рассчитывал, с какой внезапной воинственностью к нему повернется капитан. — А обряд сживления — нет? Или, может быть, дважды кровавая сделка?

— Хватит морду воротить, щенок, тут все уже как минимум дважды спасали твою шкуру, — поддакнула Марта, с отвратительным звуком отсербывая варево из плошки.

Дамиану показалось, что он попал в западню, а вокруг одни враги. Даже Варес, который всегда поддерживал его, почему-то решил сговориться с их врагами. Дамиан так впечатлился этим предательством, что не понял, когда озвучил мысли вслух. Варес улыбнулся ему такой улыбкой, какой Лилит могла одарить инквизитора, ступающего на ее Берег.

— Ты среди врагов? — переспросил он.

Марта, презрительно глянув на Дамиана и показательно кряхтя, помогла подняться Авалон и утащила ее в сторону горячих источников. Варес же, не сводивший глаз с Дамиана, продолжил:

— Ты сам себе враг, Баргаст. Раз ты так веруешь в каноны Храма, вспомни, что говорят о таких, как ты, рожденных вёльвами.

Рожденные в двойном грехе, неискупимом и мерзопакостном, отродия отродий Лилитских.

Дамиан шумно выдохнул и замолк в холодном гневе. Он был никем, гнилым плодом рода своего отца, но отчаянно желал стать кем-то нужным и обрести значимость для короля. Он жил в окружении лгунов, убийц и храмовников с родовыми именами, ненависть которых заслужил по праву рождения не с той стороны королевской кровати. Варес знал о его прошлом, как и Дамиан о прошлом Вареса, но они с самого начала негласно договорились никогда не поднимать эти темы. Варес нарушил их соглашение, и Дамиана словно сбили с ног. Он привык вести битвы на мечах, привык вести баталии с врагами, но он не привык, когда его толкает в спину друг, столько лет эту спину защищавший. Дамиан не хотел извлекать на свет княжев призраки прошлого. Они были голодны, сидя взаперти у него в сердце, за дверью, которую он не открывал так долго, что петли проржавели. Иногда, совсем редко, призраки прорывались в его сны, и тогда он ненароком вспоминал о них, причиняя себе боль. Память вдруг поднесла ему образ девочки в клетке, и что-то внутри защемило. Ведь она могла быть такой же дочерью вёльвы от простого инирца. Могла быть незаконорожденной дочерью какого-нибудь аристократа от шлюхи-вёльвы, какой была его собственная мать. Дамиан вдруг ощутил свою душу: дряблую, как моллюск, влажную и скукоженную. Он так привык брать силу из злости, ненависть стала для него второй кожей. И теперь он боялся своих мыслей, боялся гнетущего замешательства, что они приносили в его сердце, и того направления, куда они могли его в конце концов привести. Эта дорога была опасна — копнешь слишком глубоко и выкопаешь себе могилу. Он не хотел заглядывать в нее, поэтому вновь обратился к злости, чтобы почерпнуть в ней стойкость. Хотя и знал, что бой этот на самом деле не выигран, а лишь отсрочен.

— К чему эти изменнические речи, Варес? Грех своего рождения я искупил службой Храму и принятием сана инквизитора.

— Измена у тебя в голове, Баргаст. Носишься с ней, как дурень с охапкой омелы. Неужели не понимаешь, что твоя жизнь, какой она была до этого, закончена? Тебе нужно примириться с новой жизнью и быть благодарным за помощь, которую тебе оказывают.

— Помощь вёльв? — с насмешливым презрением переспросил Дамиан. — Это вынужденный альянс, с которым я покончу, как только соберу доказательства своей невиновности и принесу их Симеону.

Варес пристально посмотрел на него. Дамиан почти слышал вопрос, который должен был сорваться с его губ: «А ты невиновен?». Но капитан промолчал, оставив этот вопрос тишине. А такие вопросы всегда самые страшные, поскольку люди всегда боятся выслушать ответы, звучащие в собственной голове. Дамиан посмотрел на след ожога от обряда сживления на мизинце. Ему нестерпимо захотелось зубами выдрать это клеймо со своей кожи — явное доказательство его вины.

— Я докажу Симеону, что моя вера крепка, — поспешно сказал он.

— Дамиан, ты ничего Симеону не докажешь. Он под стражей. — Варес утер ручищей рот и отложил кусок мяса в плошку. — Скоро соберется синод, чтобы решить его судьбу.

Дамиан с трудом оторвался от разглядывания мяса. Рот наполнился слюной, и он запоздало осознал сказанное.

— Что? Но как? Не могли же они всерьез…

— Обвинение серьезнее некуда. Его обвиняют в пособничестве вёльвам. Он защищал твое имя.

— Но за это…

Голова звенела, как будто превратилась в храмовый колокол, по которому ударили боевым молотом. За пособничество Симеона ждала смерть через сожжение. Самый радивый из всех хороших людей мог умереть в связи с ложными обвинениями.

— Кто… кто на стороне обвинителя?

— Ерихон… и твой брат, Дамиан.

— Почему Ерихон?..

— Он временно новый Падре Сервус.

Все встало на свои места. Зря он усомнился в Симеоне. Наставник никогда бы не выдал приказ убить Дамиана, не выслушав его доводов.

— Мы должны его спасти! — Припав на больную ногу, он встал и скривился от боли.

— Погаси, Баргаст. Ты едва на ногах держишься.

— К гранату мои ноги! Мы должны его спасти! — отчеканил Дамиан, а потом продолжил, несмотря на то, что голос его рванула жалость: — Он же слаб. А его наверняка держат впроголодь в темных казематах инквизиции!

— Это самоубийство, которое твоей верой осуждается, между прочим, —возразил Варес, и от Дамиана не укрылся акцент на слове «твоей». — Симеон в бастионе Мингема. Тебе в небольшие города-то нельзя, туда тем более. Всем бургомистрам выдан приказ тебя убить. Ты его не спасешь, только сам голову сложишь на подъезде к бастиону.

— Мне все равно. Один поеду, если ты не поможешь.

— Дамиан, — Варес опустил глаза, сделал паузу, точно собирался с мыслями, и тихо сказал: — Я понимаю, что он для тебя значит. Правда, понимаю. Но цепляться за надежду, не опираясь на здравый смысл, — это верный путь к смерти. Симеон не для того тебя оправдывал и спасал, чтобы ты сдох из-за своего упрямства.

Дамиана распирало от злобной беспомощности.

— И что ты предлагаешь? Сидеть тут, пока его не сожгут? А потом что? Скрываться всю жизнь? Убегать от инквизиции, как вшивая псина? Стать изгоем и найти свою судьбу в бутыли аквавита?

Варес поднял на него уязвленный взгляд. Дамиану стало совестно за развязавшийся язык.

— Ты прав. Иди и сдохни. У тебя это отлично получается, — обиженно проворчал капитан, после чего встал и отправился проверять лошадей.

Сердито сопя, Дамиан рухнул на землю и схватил шмат мяса, который не доел Варес. Отгрызая большие куски, он проглатывал их, почти не жуя и не чувствуя вкуса. И только, когда почти доел, понял, что мясо плохо прожарено: оно исходило наполовину соком, наполовину кровью. Дамиан ожидал приступа тошноты, но желудок блаженствовал от сытости, а чувство нестерпимого голода прошло. Даже дышать стало легче и голова прояснилась. Однако страх за Симеона никуда не испарился, а мысли о его спасении все равно болтались, точно плоты в бушующем море.

Верность и чувство долга требовали, чтобы Дамиан оседлал Гордеца и рванул в Мингем еще до наступления рассвета. Другой, глубинный голос, повторял доводы Вареса и приказывал остаться. Дамиан оказался меж двух огней и не мог понять, в какой из них ему кидаться. Он потерял свое положение при Храме и не мог вернуться, будто ни в чем не бывало. Его главный покровитель оказался в бастионе с обвинением в пособничестве вёльвам. По его, Дамиана, вине. Дамиана затапливало этим едким чувством — стоило рассказать Симеону обо всех своих подозрения насчет Ерихона, который и заплел всю эту интригу, а не пытаться распутать все самому. Но что толку бесплодно терзаться? Прошлое не только было выжженной землей, но и беспокойным духом, который невозможно изгнать из тела даже самым сильным обрядом экзорцизма. И оно могло покинуть тело только в одном случае — смерти. Дамиан устало потер глаза. Смерть ждала его в конце любой дороги. Невозможно кинуться в полымя и не обжечься. Так и варианты его судьбы всегда приводили к старой подруге. В одном случае он умрет, если останется и вёльва, приковавшая его к себе, погибнет. В результате нападения ли, монстров или случайности.В другом случае, он умрет, отправившись спасать Симеона.

Да, Варес определенно прав. Единственное, что я хорошо умею — это оказываться в ситуациях, когда смерть дышит в затылок.

В таком раздрае Дамиан и провел время, пока не вернулась Марта. Выпив остывающее варево из котла, она улеглась, но долгое время потом копошилась, пока в итоге не уснула в странной позе: полулежа, прислонившись спиной к корням хвои и обратившись лицом к костру. Похоже, что даже страшным исчадиям Лилит что-то снилось, потому что ресницы ее вздрагивали, как крылья приставучей моли. Решив, что Варес специально ушел сторожить лагерь, Дамиан собирался лечь спать, пока вдруг не понял, что Авалон вместе с Мартой не вернулась, хотя ушли они вдвоем. Тревога шевельнулась в его груди, точно скользкая змея. Дамиан какое-то время еще лежал, ворочаясь, — земля превратилась в сотни острых игл — и пытался отмахнуться от ужасный видений, которые ему подсовывало воображение: как Марта задушила Авалон, как на нее напали монстры, как она сама утопилась в бирюзовой воде из-за того, что не спасла девочку в клетке.

Понимая, что уже не заснет, он поднялся. В темноте искрились алые звезды погасшего костра. Подбросив туда несколько веток, Дамиан подхватил кинжал и отправился к горячим источникам.

Луна широко распахнула свой серебряный глаз, и он плыл по темным водам в каскадах. Дамиан обшарил взглядом все бассейны и уже подумал о том, что Авалон сбежала, когда заметил, как она вынырнула. Черные волосы растеклись по ее плечам, словно чернила. Смахнув с лица воду, она прокашлялась и попылала к борту, созданного известью, волосы тянулись за ней, словно дымчатое знамя, а бледное тело то и дело мелькало в темно-бирюзовой воде.

Живая.

Дамиан собирался уйти, даже сделал несколько шагов назад, но потом обреченно выдохнул — сквозь зубы, со свистом — и стал смотреть на нее, прислонившись плечом к ближайшей иве, которая скрывала его присутствие. Он понимал, что поступает неправильно и греховно, но его мышцы словно одеревенели и не давали сдвинуться с места. Хотя он уже сомневался, а хотел ли уходить? Он наблюдал за тем, как она плавает в серебристом свете луны, смахивает с лица мокрые волосы и наслаждается теплом. Дамиан решил, что все дело в луне, прислужнице Лилит, — паразитка могла околдовать кого угодно.

Он не заметил, когда мир прояснился — из темно-синего стал серым. Авалон легко подалась из воды, роняя капли. Меж грудей стекала вода. Сердце Дамиана пропустило удар. Тупая боль в паху отозвалась внутри острым приступом страдания. Он не сдержал рык, рвущийся из груди.

Я грешник, презренный грешник.

Она была ядовитым цветком манцинеллы, распускающимся у него на глазах. И он упивался отравой ее красоты, начиная терять рассудок. Симеон был прав.

Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада.

Все оказалось именно так. Она отравила его тогда, в гостинице. Осквернила его честь, как инквизитора и верующего человека. Могильный хлад ее прикосновения расползся по его телу, подчинил мысли и пытался подтолкнуть его к сладострастию. Дамиан закрыл глаза, чтобы отстраниться от вида ее тела. Предательское воображение тут возвратило его в комнату гостиницы. Губы словно наяву обжигали ее поцелуи.

— Великий Княже, не веди меня во искушение, ибо я слабый грешник, — с жаром пробормотал он.

Достав кинжал, Дамиан с закрытыми глазами закатал рукав охотничьего камзола и разрезал себе предплечье. Горячая кровь потекла по пальцам, как растопленное масло и как очищающий священный огонь. Но это не помогло. Похоже, порочными грезами можно было отравиться так же, как и ядовитыми цветами.

Проклиная себя, Дамиан открыл глаза и содрогнулся: Авалон исчезла. Он не сразу понял, что произошло, пока взгляд его не наткнулся на пузырьки в воде и расходящиеся круги. Она вновь нырнула. Он ждал. Однако Авалон не выныривала. Страх, что она умрет и заберет его с собой, заставил его действовать. Он скинул одежду, бросил кинжал и рванул в каскады, поднимая брызги. Добравшись до того, в котором она купалась, он опустил руки в теплую воду, чтобы подхватить ее и вытянуть на поверхность. Только в воде никого не было. Кровь оглушительно стучала в висках, сердце больно ударялось о ребра. Он хотел позвать ее по имени, но как ни казалось легко его произнести, оно тяжелым камнем лежало во рту и не желало срываться с языка. Дамиан зачерпнул известковый ил на дне. Пропустив его между пальцев, он выпрямился и развернулся, чтобы проверить в другом месте. И наткнулся на кинжал, целящийся своим жалом ему в горло. Он пропорол кожу до крови, заставив Дамиана отпрянуть.

— Когда из теней наблюдаешь за исчадиями Лилит, инквизитор, не стоит забывать, что мы опасны.

Она прошептала всю фразу на трастамарском, кроме тех слов, что он бросил в лицо Варесу, не заботясь о том, что она их тоже слышит. Исчадия Лилит. Сердце у Дамиана стало огненным и жгучим, как раскаленный металл. Оно жгло его изнутри, когда он смотрел ей в черные глаза, пылало, когда он опустил взгляд на ее губы. Околдованный безумными мыслями, он представил, как прикасается к ним. Внизу живота нарастало желание — едкое, противоестественное, плотское. Он чувствовал, что стоит слишком близко. Сохранять такое расстояние стало практически больно, и ему необходимо было выбрать: отстраниться или придвинуться ближе. Он хотел произнести имя Князя мира сего, назвать его вслух и призвать сохранить его праведность, но…

— Авалон, — запретное имя сорвалось с его языка каплей дикого меда, и Дамиан потянулся к ней, но в последний момент замер, будто опасаясь, что ее кожа превратилась в огонь. Она опустила кинжал и подалась навстречу его руке. Хмурость на ее лице растворилась в нежной улыбке.

Дамиан, склонившись к ней, прикрыл глаза.

И тут же очутился в воде, насквозь мокрый, отчаянно отплевываясь и отфыркиваясь.

— Освежись. От тебя разит псиной, — бросила она и пошла в сторону берега.

Дамиан выругался и смахнул с глаз мокрые волосы. Почти зажившее клеймо на шее щипало. Уязвленная гордость и вода погасили его сердце. Оно мрачно тлело, когда он наблюдал за тем, как он выбирается из воды. На голом бедре виднелся ремень с ножнами, в которые она убрала кинжал. Ему хотелось придушить либо себя, либо ее, чтобы прекратить рост той разъедающей дыры, что поглощала его сдержанность. Несмотря на это, он все равно не мог оторвать взгляд от ее тонких ног и прямой спины, по которой разметались пряди длинных влажных волос. С них срывались капли и скользили прямо к ложбинке между ягодицами. Дамиан плеснул себе водой в лицо, зажмурился, вознося молитву Князю о прощении, и только тогда открыл глаза. Авалон уже оделась и, откашлявшись, удалилась в сторону лагеря.

Небо просветлело — рассвет подкрался, словно вор, незамеченный и юркий.

Дамиан задрал голову и испустил злое рычание. Он не знал, сколько простоял так, борясь с собственным телом, которое не желало успокаиваться. В итоге, он отвесил себе пару оплеух. Ему точно нужно было уезжать, пока он окончательно не продал свою веру взамен вёльвского яда. Оставшись, он не только умрет, но и предаст самое важное, что когда-то было в его жизни — гордость Симеона. Но сколько бы он ни утверждался в своем решении, язвительный голос Авалон, застрявший в ухе, не пропадал.

Освежись. От тебя разит псиной.

В мыслях созрел такой же язвительный ответ «а от тебя разит сукой», но было уже поздно. Поэтому Дамиану пришлось довольствоваться придуманным образом ее оскорбленного лица. Раздраженный, он заметил на берегу мыльнянку. Подплыв к ней, он злобно сорвал растение и, растерев в руках, весь намылился. Отбросив стебель, нырнул, промыл волосы и, отплевываясь, выбрался на берег. И только натянув одежду, Дамиан понял, что остыл достаточно, чтобы возвращаться в лагерь. Надев ремень с ножнами и воткнув в них кинжал, отправился обратно.

Котелок уже весело булькал. Марта, посвистывая под крючковатый нос, помешивала палочкой варево, от которого исходил, на удивление, приятный аромат.

— Как водичка? Освежился? — невозмутимо спросил Варес, словно не подозревая, что выпускает стрелы в и без того уязвленную гордость. Дамиан нахмурился. На самом деле, он понятия не имел, успела ли Авалон рассказать им о том, что произошло, но стыд все равно растекся по его венам жидким каленым железом.

— Иди на хер, Варес, — на всякий случай буркнул он.

— Да что я такого спросил? — капитан удивленно посмотрел на него. — Ладно, не важно. Голод чувствуешь?

— Не твое дело!

— Чужие дела мои любимые, — усмехнулся Варес, и Дамиану показалось, что это признание: капитан видел, что случилось в источниках.

— Ублюдок.

Варес аж хрюкнул от смеха.

— Не удивил. Этот факт о тебе я и так знаю.

Дамиан опять ощутил прилив агрессии. Варес намеренно унижал его перед вёльвами. И особенно перед Авалон, которая рассмеялась, прикрыв рот рукой. Дамиану захотелось стереть ухмылку с его рожи, но он подавил этот порыв. Видимо, капитан так и будет лыбиться до самой могилы.

Марта оторвалась от стряпни и смерила Дамиана негодующим взглядом.

— Нет, ну тебе, мудило с кадилом, явно надо преподать манеры. Сразу бросаться оскорблениями! Небось мозоль на языке не вскочит, если скажешь пару приятных слов.

Дамиан решил, что уродливая хрычовка скорее заживо рассыпется, чем упустит возможность его поддеть. Показав ей неприличный жест, он перестал вслушиваться в ее болтовню. Поев и обсохнув у костра, он порылся в мешке с провизией, выудил оттуда начинающий черстветь хлеб, головку сыра и бурдюк с вином. Упаковав награбленное в свой мешок, закинул его на плечо и отправился седлать Гордеца.

Варес появился почти сразу. Упершись рукой о круп Гордеца, он выразительно посмотрел на Дамиана.

— И далеко собрался?

— Я отправляюсь за Симеоном.

Капитан прочистил горло, издал нечто среднее между «хммм» и «хрым», после чего кивнул и стал седлать свою лошадь. Дамиан уставился на него.

— Я еду один. Ты сказал, что это самоубийство.

— Еще какое, — отозвался Варес, одевая уздечку на кобылу. — Легче пробраться в крысиную жопу, чем в бастион. И только придурок попытается это сделать. Но кто говорил, что ты блещешь умом? Ты у нас за красавчика.

Дамиан против воли фыркнул от смеха.

— Так уж вышло, что я дал зарок оберегать тебя. Жаль только, что в то время я не знал, какая ты бестолочь. Тогда, возможно, я бы попивал эль в каком-то задрипанном бархатном доме и жамкал сиськи хорошенькой девицы. Так что все, расслабься, сир Праведный Говнюк, напряжешься позже. Нам еще придумывать, как вызволять Симеона. Трать свои усилия на это, а не на то, чтобы меня отговаривать.

Дамиан поджал губы, сдерживая тираду о бесполезной жертве, в которую Варес стремился превратиться во что бы то ни стало. Вместо этого он глубоко вздохнул и ответил:

— Спасибо, Варес.

— Сочтемся, — капитан, проходя мимо, хлопнул его по плечу и вернулся в лагерь.

Дамиан посмотрел ему вслед, гадая, стоит ли самому идти прощаться. Потом вспомнил утреннее унижение и решил, что их с Авалон пути расходятся, несмотря на обряд сживления. Он мог вечно упиваться своим чувством ненависти к вёльвам и к ней, в частности, но что-то внутри подсказывало — эта дорожка скользка, и если он пойдет по ней, то в конце напорется на меч. В любом случае, он выбрал Симеона. Он всегда выбирал его. И даже если Храм отвернулся от Дамиана, этого никогда не сделал бы его наставник. Его названный отец. Дамиан обязан был его спасти.

Варес вернулся, и они покинули горячие источники: пролетели через клубы тумана, набившегося в легкие, как мокрая шерсть. Отдохнувшие лошади хорошо держали темп, и за день они преодолели по снежным равнинам несколько лиг. Ночь провели в захудалой гостинице, пристроившейся на перекрестке двух главных дорог в этой части королевства. Дамиан вдруг испытал благодарность к отцу: он объехал почти каждый уголок Инира по его приказам. Эдуард говорил, что солдат Храма всегда должен знать землю, которую собирается очищать от вёльвской скверны. Где поля, а где трясины, где бурные реки, а где броды. Жаль только, что сам отец практически никогда не выезжал за пределы Лацио. Не говоря уже о том, что презрение к вёльвской скверне не помешало ему добровольно отравиться ею, насилуя лилитских дщерей. Дамиан чувствовал, что, отправившись спасать Симеона, он смог сойти со скользкой дорожки и не уподобиться отцу. Тому отцу, что зачал его, а не воспитал.

Дорога до Мингема заняла долгих шесть дней, а когда они, наконец, добрались до холма, откуда открывался вид на город-крепость, их ждало осложнение: ворота охранял дополнительный отряд инквизиции. Всех входящих проверяли и осматривали их поклажу. Дамиан осознал, что просто так попасть в город им и пытаться нечего.

Глава 14

Их отъезд стал для Авалон полнейшей неожиданностью. Когда к костру подошел Варес и сообщил, что они с Дамианом уезжают, она не сразу поверила. Потом взглянула на свой мизинец, убеждаясь, что шрам-ожог от обряда сживления все еще на месте. Она не могла понять, почему инквизитор, который клялся ее сжечь, так поспешно уезжает. Их, правда, совсем ничего не связывало, кроме этого обряда, но все-таки… Все-таки его отъезд ее опечалил. Авалон даже не могла точно сказать, почему. Она не надеялась, что он изменит отношение к ней или к тому, кто она такая, ведь семена ненависти, что в него посадили храмовники, зацвели и распустились ядовитыми цветами задолго до того, как рок столкнул их судьбы и разбил друг об друга.

Он не обернулся. Ни разу, пока она смотрела им вслед. Продрогшая и озадаченная, она вернулась к костру. Марта что-то тараторила, разливая по плошкам похлебку, но Авалон ее не слушала. Голову занимали вопросы о будущем. И о прошлом. Внезапно оказавшись одна, она понятия не имела, что ей теперь делать с собственной жизнью. Дамиан не убил ее. Да, конечно, он и не смог бы, не убив себя, но ведь он клялся, что сделает это. А в итоге попросту отпустил ее на все четыре стороны.

Как и тот храмовник, который убил своего инквизитора.

Авалон долго смотрела в одну точку, пытаясь собраться с образами, метавшимися в ее голове, точно крысы по амбару. С его отъездом вся ее напускная бравада как будто испарилась, истлела, словно туман на солнце. Куда проще было казаться храброй и верить в это, когда Дамиан был рядом. Его присутствие будто подливало аквавита в огонь, раззадоривая ее злость и самоуверенность. Однако сложно было оставаться храброй наедине со своим одиночеством и страхом. Ярость, которую он пробудил в ней и пламя которой Авалон всю жизнь в себе гасила, грела изнутри, пока он не забрал с собой это тепло вместе с ее уверенностью в том, что сила не всегда приносит несчастья. Он не обязан был находиться с ней, пока обряд сживления не закончится, но Авалон как будто свыклась с этой мыслью. Дамиан же ушел, забрав с собой, как ей показалось, весь воздух, что был в ее легких. И теперь, оставшись один на один с разбившимися птицами своих надежд, она пыталась кутаться в плащ, который был бессилен против холода в ее душе.

Потом Марта отвлекла ее разговором о дальнейшем пути. Авалон даже сначала не поняла, о каком пути идет речь, ведь все эти недели это решали за нее. Сначала королевский эскорт лже-Каталины, потом Дамиан, а теперь Марта спрашивала ее мнения. Они могли пересечь границу выше по течению реки Хуркар, чтобы скоротать дорогу до столицы, а могли спуститься к низовьям и проехать мимо болот, чтобы через несколько дней оказаться в Наварре. Авалон растерялась. Она преодолела все опасности благодаря Дамиану и теперь страшилась отправлять в путь без него. Кроме того, она вдруг поймала себя на мысли, что не хочет возвращаться. Даже ради Каталины. Там, подле нее, тенью ошивался Дубовый король. Авалон понимала, что ее ненарушенная невинность превратит ее для него в лакомый кусок. Она представила себя гнилым мясом на тарелке, которым Филиппе водит по своим дрожащим телесам, и содрогнулась. Однако, несмотря на отвращение, она прекрасно понимала, что власть Персены над ее судьбой безраздельна и прочна: Авалон не убежит от нее, как бы старалась. Она убедилась во власти своей Трехликой Госпожи, когда Марта вмешалась в кровавую сделку. И часть Авалон жалела, что близости не случилось. Дамиан был инквизитором, да, но все-таки человеком честным. Ее тянуло к его прямолинейности. В этом он был полной противоположностью Филиппе, и уже одно это казалось оплотом надежности. А кроме этого… Сердце Авалон болезненно сжалось, когда она вспомнила его взгляд там, у источников, и свое имя, сорвавшееся с его губ. Было в этом столько дыма, что невозможно не подозревать огонь. Но она ожидала от него грубости и очередного оскорбления, поэтому решила действовать на опережение. Она хотела обидеть его, задеть, чтобы поколебать маску спокойствия на этом выразительном лице. Однако его самообладание было слишком безупречным, слишком возмутительно стойким, чтобы сломаться от тонкого жала ее насмешки. Она ушла, не оглядываясь, хотя часть ее желала остаться и ощутить его вьющиеся волосы под пальцами. А теперь он уехал, и она жалела, что не запустила в них руку.

Марта настойчиво окликнула ее. Авалон вздрогнула, выныривая из своих фантазий, и смущенно опустила взгляд. Марта повторила свой вопрос о выбираемом пути, который отозвался в Авалон четким пониманием, куда она хотела заехать. Бежать от судьбы бесполезно, — это она осознала, — но ничего не мешало ей растянуть путь до ее свершения. Авалон знала, что вернется к придворной жизни Каталины, потому что ей попросту негде было отыскать новую защиту. Знала также, что ее подложат под Филиппе как только она переступит порог замка. Но прежде, чем окажется под его телесами с устремленным в потолок взглядом, она должна была закольцевать свою историю. Тихий голосок нашептывал ей, что ночь с Филиппе будет последней ночью в ее жизни, поэтому единственное место, в котором она хотела сейчас оказаться, была деревня Лагуарда. Деревня, в которой она выросла и познала всю суть предназначения женщины. Деревня, в которой она с трудом не исторгла гранатовые зерна и определила тем самым свою судьбу. Деревня, в которой она потеряла родителей и бабушку. Деревня, в которой все началось.

Они выехали сразу же после завтрака, когда волосы Авалон окончательно просохли. Едва только преодолели клубы тумана и вернулись в зиму, день стал казаться приглушенным в тени высоких елей и серого, грузного неба. Авалон так привыкла к холоду, кусающему щеки и забирающемуся мерзлыми пальцами даже под самую теплую одежду, что не поверила глазам, когда день за днем снега становилось меньше. Окружающий мир менялся, словно они с Мартой возвращались в прошлое, убегая от времени. Единственным напоминанием об инирской зиме стали видимые вдалеке горы со снежными шапками, хорошо различимые в лунном свете — холодные, грозные и все же невероятно прекрасные. Под ногами же снег сменили гнилые опавшие листья. Даже воздух стал пахнуть иначе — влажным подлеском и прелой землей.

Марта использовала последнее зерно граната, чтобы снять усталость с лошадей — она не хотела делать привалов в неизведанной местности, учитывая, что они лишились двух сильных защитников. Опасаясь монстров, они по ночам ехали вдоль реки, чтобы в случае чего забраться на глубину и таким образом попытаться спастись. А по утрам их сопровождал наползавший от воды туман и окутывал серыми клочьями.

На пятый день вместо серого рассвета, постепенно делавшего мир слегка светлее, на горизонте появились облака, загоревшиеся красным и розовым. Жидкие лучи света запутались в колючих ветках тёрна, усыпанных пудрово-синими ягодами — такими же, какие росли за их домом. Этот отпечаток цвета и оживших образов прошлого приободрил Авалон, напомнив о том, как они с бабушкой проводили ритуалы очищения росой, едва только зарождалась заря. Она всегда просыпалась с трудом, долго дулась, натягивая на себя прохладную одежду, и плелась за бабушкой сонным воробышком. Невдомек ей было, что таким образом Владычица Слез делилась с ней своими знаниями, почерпнутыми от своей наставницы, поэтому и слушала вполуха. Впрочем, что-то да осело в ее памяти. Заметив тёрн, Авалон остановила лошадь, спрыгнула на землю и провела рукой по осыпавшимся листьям.

Первая капля росы самая сладкая, Авалон.

Бабушка дотрагивалась до своих губ, оставляла на лице влагу росы, потом шептала «что взяла, то возвращаю» и протыкала пальцы о шипы тёрна, обагряя их кровью. Авалон, к тому моменту уже просыпавшаяся окончательно, уважительно повторяла, и только после этого они с бабушкой обрывали ягоды. Как и магия, природа, созданная руками Персены, требовала платы. Собрав в подолы несколько горстей тёрна, они возвращались домой. Авалон ссыпала свою часть в чашу, а бабушка бросала свои ягоды в ступку. Настоем из ягод тёрна она лечила воспаления, предупреждала загноения ран и убирала отеки, облегчала приступы рези при справлении нужды и уменьшала болезненность лунный дней.

Размазав по лицу росу, Авалон улыбнулась. Были бы они с Дамианом рядом с местом, где растет тёрн, она поставила бы его на ноги намного быстрее.

А еще, ему бы наверняка понравился вкус осенних ягод. Или ее губ, на которых остался бы их сок?

Авалон поспешно отогнала подлые образы и, чтобы они не вздумали всплыть в ее голове еще раз, сказала, вторя интонации бабушки:

— Что взяла, то возвращаю.

Уколов палец о шип, Авалон дала паре капель стечь на ветку и с благодарностью общипала куст. Набрав несколько горстей, как и в детстве, в подол рубахи, Авалон поделилась с Мартой. Ночные заморозки помогли ягодам избавиться от кислоты и вязкости, поэтому зеленая мякоть, скрытая под сизой от воскового налета кожицей, размягчилась и стала сладковатой. Подкрепившись, Авалон обернула тряпочкой оставшуюся часть и убрала в суму[db1].

К концу того же дня они пересекли границу и оказались номинально в Трастамаре. На деле же это продолжались срединные земли — опасная территория, куда частенько заезжали дерзкие храмовники, желавшие пощекотать себе нутро и завоевать воинскую славу. До Лагуарды оставался день пути. К несчастью, ближе к ночи поднялся ветер, принесенный со стороны Инира — холодный и кусачий. Ливень начался стремительно: одна капля плюхнулась на лоб Авалон и, пока она медленно текла по носу, хлынул основной поток. Гул дождя глушил стук копыт и скрип седел, а потом ревущую тьму прорезали белые молнии. Следом грянул оглушающий гром. Лошади испуганно заржали, и Марте с трудом удалось их успокоить — сила граната утекала из ее крови. Ветер швырял лошадям под ноги бурые листья, хлестал по лицу водяными потоками и слепил глаза. Авалон промокла насквозь и замерзла. Кожа на руках стала влажной и похожей на морскую губку.

К утру река раздулась от непрекращающегося дождя, и Марта забеспокоилась, смогут ли они проехать по мосту. Преодолев вытоптанное пшеничное поле с пригнутой к земле стерней, они наконец-то добрались к обозначенной на земле дороге. Сначала она была не более, чем слабыми рубцами на затопленном лужами теле равнины: отпечатки копыт и ползущие следы колес. Но вскоре дорога приобрела явные очертания и провела их до самого моста, перекинувшего плечи через Хуркар, — вода в реке, взбаламученная дождем и бурая от ила, пеной кипела у деревянных опор, напоминая слюну на губах бесноватого, и заливала доски.

Марта уверенно повела своего коня к переправе, несмотря на его недовольное фырканье. Авалон сдавила коленями бока своей кобылы, чтобы в случае чего, не вылететь из седла. Лошади спускались осторожно, но все-таки несколько раз поскользнулись на болоте и едва не упали. Страх поселился в животе, закручиваясь кольцами. Мост подозрительно скрипел под ногами. Авалон с ужасом представляла, как доски сейчас проломятся, и они с лошадью окажутся в бурной воде. Однако ее гнедая кобыла смогла выбраться на другой берег, не убив ни себя, ни всадницу.

Марта облегченно выдохнула. Авалон улыбнулась ей, стараясь не показывать, как ей холодно. Она дрожала уже полдня. Руки, казалось, превратились в две мокрые льдинки, а влажный кашель вырывался из груди все с меньшими промежутками. Пустив коней рысью, они поехали дальше, держа путь на юго-восток. К вечеру Авалон почувствовала себя хуже — кожа горела, а мысли разбегались кругами по воде. Она дрожала и засыпала прямо на ходу, несмотря на тряску. Как они добрались до деревни, Авалон уже не помнила. Она погрузилась в горячее варево лихорадки, видя странные сны. К ней приходила Персена и вкладывала в ее руки кинжал. Авалон понимала, что должна убить себя, чтобы выполнить волю Трехликой Госпожи, и топила лезвие в своей шее, захлебываясь кровью. Она текла по ее телу, рукам, ногам, скапливалась на земле и питала дерево граната — абсолютно белое с красными листьями и алыми плодами, полными черных зерен. Авалон кашляла кровью, которая душила ее и лилась, лилась из горла, обагряла губы и стекала по подбородку. Ее тошнило. Желудок выкручивало, и Авалон блевала черными зернами. Персена размазывала кровь по ее лицу и шептала: «Задашь вопрос кровью, получишь ответ кровью».

Ощущая холодный липкий пот, Авалон очнулась и, не успев толком прийти в себя, свесилась с кровати и исторгла из себя желчь. Прямо в кем-то подставленный глиняный горшок. Вытерев слюну, она откинулась на кровать и уставилась в незнакомый потолок. Слабость выкручивала мышцы. Авалон с трудом поднялась на локтях и огляделась. Между ставнями пробивался мутный, серый свет дня. Небольшое помещение с печью, кроватью и сундуком у двери выглядело бедным, но ухоженным. Даже солома на полу, казалось, выложена колосок к колоску, без единого подгнившего места. Перекатившись на один бок, Авалон осторожно села. Голова запульсировала, кашель разодрал ей горло. И она, видимо, потеряла сознание на какое-то время, потому что, когда очнулась — в щелях между ставнями горели закатные отблески. Смахнув с лица пропитанные потом волосы, Авалон нащупала под кроватью ночной горшок. Справив нужду, она полусогнутая подобралась к двери, отворила ее и высунула нос в главное помещение.

За столом сидели две женщины и тихо переговаривались над исходящими паром мисками. Марту Авалон узнала со спины, вторая же, пожилая, оказалась ей незнакома. Кожа у нее была узловатой и морщинистой, как ствол древней оливы, а длинные седые, практически белые волосы, убраны в толстую косу. Прокашлявшись, Авалон обратила на себя внимание. Марта тут же вскочила, подошла к ней и, подхватив под локоть, довела до стола.

— Садись, дорогуша. Знакомься, это Элеонора, она помогла выходить тебя. Я уж думала, что не справлюсь. Зерна-то я все использовала в пути…

Авалон не отрывала взгляда от глаз старухи. Бело-сизые, словно подернутые туманом, с белыми зрачками, они наводили на нее ужас. Что еще больше испугало Авалон, так это последовавшие за представлением слова:

— Ты внучка Эйгир?

Авалон кивнула, пытаясь побороть тревогу, пока не поняла, что старуха не видит кивка, и поспешно обрела голос:

— Да. Откуда вы знаете?

С раздражающей неспешностью Элеонора помешала похлебку в миске. Авалон, чувствуя приближение слабости, без приглашения села на третий стул. Марта закопошилась, утащила ее миску к котелку, что висел над очагом. Огонь весело потрескивал и плевался оранжевыми искрами.

— Я учила Реджину.

Имя больно оцарапало Авалон. Она столько лет не называла родных по именам, даже мысленно. Запрещала себе это делать, запрещала себе их вспоминать, чтобы не расклеиться, как мокрая бумага. Ей давным-давно пришлось попрощалась с ними, и воспоминания, пусть и блеклые, выцветшие, искаженные последними ужасными мгновениями, были единственным, что у нее осталось. Но даже за них она старалась не хвататься в минуты слабости, потому что они больно резали. Поэтому в итоге она решила предать свои воспоминания о близких забвению, особенно их имена. Только недавно этот запрет спал с нее, как заржавевшие кандалы. Однако имена она все равно отказывалась воскрешать. И когда имя бабушки озвучила Элеонора, Авалон почувствовала, как на нее накатывает вина.

— Я благословляла ее на рождение твоей матери, а затем твою мать — на твое рождение, — тем временем продолжала старуха. — А скоро благословлю тебя…

Она пристально посмотрела в глаза Авалон, отчего у нее по спине поползли мурашки. В голове сразу возник образ Филиппе, его миноги, вторгающейся в нее, ее неизбежного будущего. Авалон содрогнулась. Загнав жгучую щекотку обратно в глубину горла, она отвела взгляд — и проиграла эту дуэль.

Марта поставила перед ней миску с похлебкой. Рыбный аромат наполнил ноздри. Авалон проглотила несколько ложек только для того, чтобы заполнить возникшую тишину. Марта тоже подозрительно притихла и почтительно поглядывала на старуху, словно ожидая от нее разрешения говорить.

— Реджина не верила в судьбу. — Скрипучий голос Элеоноры лишил Авалон остатков аппетита. — И ты сама знаешь, где она оказалась.

Старуха ее пугала. Пытаясь избавиться от холодка, пробиравшегося по спине, Авалон спросила:

— Мы же в Лагуарде?

Ей ответила Марта одним кивком. Не ответила словами, не пустилась в путанные объяснения, не отхлестала ее искрометными и задорными шутками. Просто кивнула. Авалон почудилось, будто тени в комнате сгустились, несмотря на горящий очаг.

— Я вас не помню, — храбрясь, деланно небрежно сказала Авалон, пытаясь не показать страха.

Если Элеонора действительно была наставницей бабушки, значит Авалон должна была видеть ее в деревне все свое детство. Либо старуха просто сбрендила и несет околесицу.

— Я была здесь и буду еще долго, — таинственно произнесла она, подалась вперед и, нависнув над столом, добавила: — Мне повезло проглотить то, что я должна была исторгнуть. Это хороший обман, внучка Реджины, но играть с судьбой опасно. У нее куда больше опыта. А заигравшись, можно потерять бдительность, и тогда судьба найдет тебя. Она идет по твоему следу, точно охотничий пес. И ее не собьют со следа ни вода, ни снег, ни расстояния.

Авалон, застывшая от ужаса, осознала, что сломала ложку только тогда, когда черенок со звоном упал на стол. Элеонора откуда-то знала, что она всех обманула. Бабушку, мадам Монтре, Каталину и даже магию — проглотила эти клятые гранатовые зерна. Вот только пугающим было даже не то, что старуха знала об этом, а ее дальнейшие слова, которые Авалон особо и не поняла. Толку в них было с мышиный нос, но они не ощущались, как бредни умалишенной. Нет, они звучали как предостерегающие речи того, кто знал, о чем говорит. Это вселило в Авалон животный ужас. Ей вдруг стало так душно, что захотелось встать из-за стола и выйти во двор, чтобы поискать людей, которые не казались бы призраками с Берега Персены. В деревне даже после нападения инквизиторов наверняка остались люди, которых она когда-то знала. Девочки, с которыми она проходила ритуал. Многие, скорее всего, повыходили замуж, но часть, возможно, еще в материнском доме. Но Авалон не успела даже отодвинуть стул, как вновь прозвучал старческий голос:

— Их нет.

Холод, скопившейся под кожей Авалон, проткнул ее изнутри невидимыми ледяными иглами.

— Они все спят под белым деревом.

— О чем вы? — голос ее дрогнул, но старуха как будто стала не только слепа, но и глуха: преспокойно встала из-за стола, забрала свою миску и опустила ее в таз с водой. Потом вооружилась ножом, уселась на стул, пристроенный у очага, и стала наощупь подбирать с пола корнеплоды турнепса.

Авалон переглянулась с Мартой и вопросительно вскинула брови. Марта поманила ее на улицу, но перед этим накинула на ее плечи теплый шерстяной плащ. Закрыв за собой входную дверь, они сели на лавку, пристроенную у стены дома. Из темной утробы реки, которая змеей вилась недалеко от дома Элеонора, уже выползли синие сумерки. Но, несмотря на зашедшее солнце и ветер, раскачивавший коричневые хвосты рогоза, Авалон было не так холодно. Густая шерсть плаща, — явно дорогая, — хорошо сохраняла тепло.

— Посидим здесь недолго, дорогая, — сказала Марта, поправляя плащ, чтобы из-под него не выглядывали ноги Авалон. — Тебе полезно немного подышать свежим воздухом.

— Кто эта старуха? Ты ее знаешь?

— Это Элеонора Квитанская, — многозначительно изрекла Марта и смущенно пожала плечами.

Авалон поймала себя на том, что сидит с отвисшей челюстью.

— Не может быть! Та самая? — Осознавая, какую чушь говорит, она сама замотала головой так, что растрепала косу, которую ей, видимо, Марта и заплела, пока Авалон лежала с лихорадкой. Понизив голос, она прошептала: — Младшая дочь Бланки? Королева, которой никогда не будет?

Авалон, как и каждая придворная дама, была обучена истории. Не знать основ для придворной дамы было непростительным преступлением. Она до сих пор помнила боль от указки учителя. Именно ею он вбивал знания в «прелестные головы» благородным и не очень леди.

У Бланки было три дочери: Сарита, Палома и Элеонора. Обеспечив Трастамару, едва не развалившуюся после правления Филиппа Красивого, на всякий случай тремя наследницами, Бланка, видимо, думала, что сделает переход власти к своей старшей дочери, Сарите, спокойным. Однако смерть Бланки через шестнадцать лет правления, привела к гражданской войне. Муж Паломы, Гаспар де Мендоса, герцог Саргодба — предок Диего де Мендоса, — собрал вокруг себя сторонников и выступил с предложением короновать его жену, вторую дочь Бланки, ибо их брак Персена благословила уже двумя дочерьми, тогда как брак Сариты был бездетен. Поредевшая после правления Филиппа аристократия Трастамары разделилась ровнехонько на два лагеря. Четыре знатных рода на стороне истинной наследницы, Сариты, и четыре таких же знатных рода на стороне Паломы, наследницы, уже доказавшей свою плодовитость. Вне дрязг оказалась третья дочь Бланки, Элеонора, которой на тот момент исполнилось четырнадцать, и она уже была обещала принцу Вардена, брату короля. Старшие сестры смекнули, что помощь принца может оказаться решающей, поэтому принялись умащивать Элеонору обещаниями и титулами при своем дворе. Элеонора же была непреклонна — политические распри сестер ее не интересовали. Так и оставшись оплотом непоколебимости, она уехала в Варден, вышла замуж за принца и так бы, наверное, осталась блеклым именем в истории чужой страны. Однако Персена повелела иначе. Сарита и Палома пустили в ход армии своих приверженцев, а позже и сами вступили в схватку, использовав гранатовые зерна. Палома была убита руками и магией родной сестры, а ее дети стали наследниками королевы. Гаспар, которого отослали из Трастамары под угрозой смерти, не успокоился и подослал наемника к Сарите. Королева была убита. Селеста, ее племянница, должна была наследовать трон, однако Гаспар пожелал силой взять регентство над малолетней дочерью. Захватив замок, он пытался принудить Триумвират к пособничеству, но вмешалась Элеонора. Испросив разрешения у короля Вардена, она с частью их армии захватила столицу, свергла Гаспара и назначила регентшей себя. Все ожидали, что она приберет власть к своим рукам, возможно, присоединит Трастамару к Вардену, но Элеонора оказалась лишена политических амбиций и коварства. Она воспитала Селесту, как родную дочь, привила ей королевскую грацию, статность и прозорливость, что позволило Трастамаре окончательно выйти из смутного времени. За истинную силу и благородство Элеонору прозвали «Королевой, которой у Трастамары никогда не будет».

Каталина свою бабушку, Селесту, не застала. Та умерла гораздо раньше ее рождения. Именно поэтому Авалон с таким недоверием отнеслась к словам Марты. Как могло оказаться, что Элеонора Квитанская, дочь Бланки, была не истлевшими костями где-то в королевской усыпальнице Вардена, а живая в глухой деревне посреди срединных земель, на границе вечного противостояния Трастамары и Инира? Впрочем, если это правда, решила Авалон, это хотя бы объясняло, почему в ее присутствии так сникла Марта. Не каждый день оказываешься в доме человека такой важности.

— Ей же, должно быть, лет сто? — громко прошептала Авалон, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. — Как такое возможно? Мы же… все ведьмы, принимающие гранатовые зерна, умирают из-за последствий…

Нагнувшись так, чтобы говорить ей на ухо, Марта ответила, пожав плечами:

— Ну, она и похожа на скелет, согласись…

— Я слепая, а не глухая! — раздался крик из дома, и они обе вздрогнули от неожиданности.

Поняв, что больше реплик от Элеоноры не ожидается, Авалон, справившись с растерянностью, фыркнула:

— Раз слух у нее такой хороший, что же она на мои вопросы не ответила.

— Она и при жизни-то не была особо болтливой, наверное, — Марта вновь пожала плечами.

— Я все еще жива! — рявкнула Элеонора из-за двери. — И проживу подольше вашего.

Авалон разозлилась. Сбрендившая старуха наплела о себе с три короба, а они, две глупые коровы, развесили уши да внимают. Не могла ведьма, использовавшая магию граната, оказаться живой спустя сто лет, да еще и в какой-то глуши.

— Пойдем. — Она решительно взяла Марту под руку и, опираясь на нее, медленно пошла в ту сторону, где стоял молитвенник Персене.

Авалон быстро устала: лихорадка сильно вымотала ее, но ей хотелось отойти от дома полоумной старухи как можно дальше и перестать мысленно повторять ее пугающие слова. Они с Мартой спустились в реке, где цапли хлюпали в тростнике, расхаживая по отмели. Сапоги чмокали, погружаясь в густой бурый ил.

Темное дерево трех изваяний, прислоняющихся спинами, блестело в последних уходящих бликах солнца. Центральная фигура Матери была повернута к просителям, в одной руке держа разломанный гранат, во второй — младенца. Под ногами стояла большая пиала, наполненная дождевой водой, на поверхности которой плавали маленькие деревянные корабли.

Задашь вопрос кровью, получишь ответ кровью.

С помощью Марты опустившись на колени, Авалон с сомнением уколола палец о мачту одного из корабликов и капнула кровь в пиалу. С затаившейся надеждой на чудесное откровение, она долго ждала чего-то особенного, что могло облегчить ее смятение, но ничего не произошло. Только ветер все также шелестел в кронах и тростнике, цапли хлюпали по болоту, а из груди Авалон вырывалось сиплое дыхание. Решив, что Персена сочла ее недостойной из-за ее недавних дерзновенных и неподобающих мыслей, Авалон макнула пальцы в воду, дотронулась к своим губам и чреву. Помолившись Персене о прощении, Авалон не заметила, как ноги донесли ее, а заодно Марту, к той части деревни, где царствовала немая печаль. Разрушенные останки ее прежней жизни торчали погорелыми остовами, а тени от них лежали на земле, как острые черные зубы. Смерть в этом уже несуществующем доме не изменила ни деревню, ни мир, зато изменила Авалон.

Истекая кровью и продираясь сквозь колючий тёрн, она трусливо убегала от огня, криков и смерти. Храмовник, убивший своего инквизитора, не стал ее догонять, но за ней последовал куда более страшный хищник: вина. Это Авалон привела инирцев к своему дому. После ритуала, проглотив зерна, она узнала о том, что Дубовый Король живет вместе с мадам Монтре в Наварре, куда ей предстояло уехать учиться. Поняв, что совершила непоправимую ошибку, Авалон попыталась ее исправить. Забрав отцовского коня, она сбежала в сторону срединных земель, чтобы там переждать. Однако перст Персены привел ее к горящей деревне, которую потрошили инирцы. Три ведьмы пытались отстоять свой дом и успели убить нескольких храмовников. Это зрелище настолько ужаснуло Авалон, что она забыла об окружении и не заметила, как к ней подлетел храмовник. Он перехватил повод коня и вышиб Авалон из седла. Она упала, подвернув лодыжку и разодрав до крови руки. То, что произошло дальше, она помнила резкими всполохами. Он бросился на нее, целясь мечом в живот. Авалон закричала и вскинула руки. Храмовник взорвался ошметками мяса. Ее обдало кровавым месивом. В ушах застрял истошный вопль «Отец!». Глаза, застланные кусками плоти, едва видели дорогу. Авалон вернулась домой и, к счастью, переждала отъезд мадам Монтре. Однако несчастья оказалось куда больше: инквизиторы нагрянули по ее следу.

Авалон осела на колени и ухватилась за подол юбки Марты, как за буек в темном море горя. Она почувствовала, как по щеке скатилась одна слеза, за ней другие. Капли зачастили, словно дождь, все быстрее и быстрее. Авалон зарыдала. Ее разбитое сердце сжалось. Она стала раскачиваться взад-вперед, вытирала лицо и снова заливала его слезами. Она плакала бесконечно долго, утонув в море уныния, узница лжи, своего предательства и чувства вины. Марта молча гладила ее по голове и плечам, позволяя отдаться опустошающим эмоциям.

Авалон смотрела на то, что осталось от их дома, и понимала, что не сможет к нему подойти: она боялась его. Боялась, что, ступив на золу своего прошлого, навсегда испачкает его своей гнилью. Она не хотела осквернять их память собой и своим горем, которое она даже не заслужила. Ведь это была именно она, кто привела смерть к собственному порогу. Да еще и не свою. Хуже всего, она понимала, что никогда не сможет попросить у них прощения. Ее родные уже слишком далеко ушли в глубь Берега, чтобы она смогла докричаться до них с этой стороны. Это осознание вонзилось в ее сердце, подобно ножу. Да и даже если бы они простили ее, себя она никогда бы не смогла перестать винить.

— Кто там воет волком?

Авалон настолько углубилась в свою печаль, что не сразу поняла, откуда доносится голос. Марта помогла ей подняться, и она, смахнув слезы со щек, оглянулась. В сумраке между двух плотныхзарослей тёрна показался мужской силуэт. Опираясь на трость, он подошел и подслеповато сощурился.

— Вы кто такие? И что делаете на земле Эйгиров?

— А ты сам кто будешь? — Марта сложила крепкие руки на груди. — И чего к честным людям пристал? Иди куда шел.

— Я здесь живу! — возмутился старик и потряс тростью. — Шли б вы отсюда!

Авалон не сразу узнала сильно истощавшего синьора Леандро, но, вслушавшись в его некогда зычный голос, ощутила внутри тепло. Старик продолжал что-то гневно бурчать, когда она подошла и обняла его. В голове сразу возникли воспоминания, как он угощал ее и свою внучку, Эстелу, собственноручно приготовленным сальморехо. Авалон больше нигде не пробовала такого же правильно приготовленного: достаточно густого, на основе томатов и чеснока, с точным добавлением соли, оливкового масла и хлеба. Синьор Леандро как-то поделился с ними, что весь секрет его сальморехо в смеси уксуса и белого вина. Всей семье он подавал суп в обычном виде, но для девочек всегда украшал его ветчиной и вареными яйцами. Мать Эстелы постоянно подшучивала над тем, что отец обходится с девочками, как с придворными дамами. Синьор Леандро же всегда невозмутимо повторял, что готовит Эстелу к роли фрейлины. Он был уверен, что она пройдет ритуал и сможет попасть в королевский эскорт. К сожалению, Эстела ритуал не прошла и осталась в Лагуарде, тогда как Авалон все-таки уехала в Наварру. С тех пор они с ней связь не поддерживали. Авалон несколько раз писала ей, но ответа не последовало, и она решила не донимать бывшую подругу вопросами. Видимо, Авалон стала для нее напоминанием о собственном позоре.

— Авалон, ты, что ли? — спросил синьор, отстраняя ее от себя и вглядываясь в лицо. — Как же ты выросла, детка. Давно тебя не видел. Как ты?

— Все хорошо. — Чтобы не беспокоить старика, Авалон выдавила из себя сносную улыбку, в которую даже можно было поверить. — А вы как? Как Эстела?

Старик потрепал ее по плечу и рассеянно ответил:

— Потихоньку, от одной беды к другой. Эстела тоже в порядке, учится.

— Учится? — с недоверием переспросила Авалон. — Где?

— Да там же, где и ты. Она ж писала, что видится с тобой постоянно, — сказал он, и Авалон ощутила на коже склизкие лапы дурного предчувствия. Ей показалось, что синьор Леандро лишился рассудка, но она не успела задать вопросы, чтобы развеять сомнения, когда по деревне разнесся перезвон сбруи и топот лошадей. Десятка лошадей.

Сердце ушло в пятки.

Инквизиция.

Не успев сообразить, что делает, она заслонила собой тощего старика и сжала до боли его трость, чтобы и самой не упасть. По ногам пролетела дрожь, а живот скрутило до острой рези. Горло мгновенно пересохло. Авалон понимала, что на этот раз не убежит. А рядом нет Дамиана, который смог бы ее защитить. Видимо, Элеонора, будь она неладна, оказалась права.

Судьба найдет тебя. Она идет по твоему следу, точно охотничий пес.

Или храмовый волк.

Раздалось конское ржание, мужские голоса. Авалон почувствовала, как на нее волнами набегает слабость, в глазах потемнело. Но прежде, чем лишиться сознания, она услышала обрывки разговоров, которые велись на трастамарском.

Марта рядом облегченно выдохнула.

— Чтоб им сока полно было! Испугали до усрачки! — беззлобно пробурчала она и указала за дом синьора Леандро. — Это за тобой. Я отправляла весточку о твоем здоровье.

Авалон удивленно уставилась на нее. Марта только открыла рот продолжить, когда за дом свернул человек в полном воинском обмундировании. Держа руку на рукояти меча в ножнах, он снял шлем, заметив троих человек, стоящих у алтаря Персены. Авалон вскрикнула от радости и побежала вперед. Ноги быстро подкосились от слабости, но Хорхе успел ей навстречу и подхватил. Авалон обняла его. А потом расплакалась, внезапно ощутив себя в полной безопасности.

— О, отлично! Успел к самому началу, раз вы еще не раздеты! Не люблю опаздывать.

Авалон, шмыгая носом, выглянула из-за наплечника Хорхе и глупо рассмеялась над шуткой Баса. Одетый в камзол из плотной серой шерсти с серебряными пуговицами и подбитый мехом плащ, скрепленный серебряной застежкой, он казался королем. На плаще красовалась вышитая жемчугом мандолина.

— Выглядишь скверно, mi corazon. — Он отклонился и обвел ее нарочито пренебрежительным жестом. Его тонкие руки были облачены в перчатки, отороченные мехом. — Чем тебя кормили? Инирским снегом?

Смех Авалон вновь перерос в плач, и Бас перестал корчить смешную физиономию.

— Эй, тише-тише, иди сюда!

Хорхе смущенно кашлянул и отодвинулся, а Авалон со всех оставшихся сил обняла Баса, зарывшись носом в его волосы. Ее окутал знакомый запах: грушевое масло и нектариновые косточки, персиковая мякоть, смешанная со сладким абрикосовым бренди. Она расплакалась пуще прежнего.

— Ну-ну, ты так промочишь мой новый камзол, — со смешком пожурил ее Бас и погладил ее по волосам. — Теперь все в порядке, mi corazon. Ты в безопасности. Я привез эскорт, достойный королевы, чтобы доставить тебя по велению Каталины в Наварру. Ты дома.

Авалон, хлюпая носом и размазывая по лицу слезы, отстранилась. Она хотела ответить, что дом ее здесь, сгоревший и истлевший, похороненный ее виной, но не стала портить момент. Бас еще раз погладил ее волосы и, пристроив ее руку на свой локоть, медленно пошел в сторону оставленного эскорта. Хорхе, шедший по правую руку от Авалон, ободряюще подмигнул ей, отстукивая ритм шагов копьем с листовидным черенком, сужающимся в пику.

Рыцарей было двенадцать — элитные бойцы королевской гвардии, облаченные в вареную кожу и трастамарскую резную броню, скрывающие лица за полушлемами, украшенными гранатовыми лозами из чеканного серебра. Боевые кони всхрапывали и били копытами промерзшую землю, усыпанную мокрыми после дождя листьями. Бас уже довел Авалон до кареты, когда ее за руку тронула Марта.

— Здесь наши пути расходятся, дорогая, — с сожалением сказала она и нежно коснулась ее щеки. — Надеюсь, что дальше Персена присмотрит за тобой вместо меня.

Авалон не удержалась и обняла владелицу гостиницы. Она и подозревала, что можно испытывать к почти незнакомому человеку такую невероятную благодарность. Она хотела попросить Марту поехать с ней во дворец, но удержалась: ее ждал дом, родной человек и гостиница. Как только они разорвали объятия, Бас ловко влез между ними и вложил в ладонь Марты увесистый кошель.

— За труды. Спасибо, что уберегла ее.

Марта возмутилась, что ее помощь хотят купить, но явно только для виду. Побурчав, она быстро спрятала кошель в складки плаща и улыбнулась.

— Я буду рада от тебя любой весточке.

Они еще раз сердечно обнялись, и Авалон с помощью Баса забралась в карету. Он заскочил следом и, дождавшись, пока Хорхе захлопнет дверцу, развалился на сиденье.

— Если я сейчас же не услышу всю историю, умру от любопытства!

Четыре дня они болтались в карете, поскрипывающей на неровностях дороги, и большую часть путешествия Авалон пересказывала свои злоключения, а остальное время — спала. На остановках подходил Хорхе, и рассказ повторялся в сжатом варианте. Лекарства, привезенные Басом от Аурелы, помогли Авалон окрепнуть достаточно, чтобы подготовиться к возвращению в придворную жизнь, где ей пришлось прямо с дороги в ночи поведать свою историю в третий раз, теперь — Каталине и мадам Монтре. И за все три раза Авалон утаила лишь одну деталь: жгучее чувство, просыпавшееся в ней при упоминании Дамиана. Она не обмолвилась ни словом о том бархатном чувстве, которое он в ней зародил.

— Так значит, этот ящерный выродок пожелал нас обмануть! Вот почему он так спешно объявил о помолвке с принцессой Хилдегэйрд из Вардена! — яростно произнесла Владычица Вздохов, развалившись в мягком кресле. — И хорошо, что ты додумалась избежать соития с бастардом. От этого пострадала бы репутация Каталины.

Каталина перегнулась через стол и дотронулась к руке Авалон. Ее рыжие волосы поблескивали в мерцающем тускло-желтом свете свечи, от которой остался лишь кургузый огарок.

— Я рада, что ты в порядке, Ава. Я очень сильно виновата перед тобой и сделаю все, чтобы возместить за все неудобства. Давайте начнем с того, что отправим Авалон спать, мадам, а утром за завтраком обсудим дальнейшие возможности.

Авалон так устала, что смогла только кивнуть. Ее сопроводили в покои, которые соседствовали с комнатами Каталины и мадам Монтре в восточном крыле дворца и которые Авалон хорошо знала: она жила здесь вместе с Каталиной во время обучения. Просторное помещение, устланное коврами, с большой кроватью под балдахином. У стен, обшитых резными деревянными панелями, словно солдаты, выстроились несколько сундуков, — видимо, покои давно никто не использовал, — заполненных женскими туалетами.

Не дав служанкам помочь, Авалон впопыхах помылась в огромном тазу, что ей принесли, быстро облачилась в нижнюю рубашку и юркнула под одеяло. Покои не успела протопить как следует, поэтому она еще какое-то время дрожала и дышала на мерзнущие руки. Служанки спешно вычерпали воду и вынесли таз, оставив Авалон наедине с тишиной и темнотой. За окном гремел ветвями ветер и собиралась новая гроза. Раскаты далекого грома раскатывались по небу, точно зычные удары кузнечного молота. Авалон съежилась, подоткнула под ступни побольше одеяла, чтобы они не мерзли, и уставилась в потолок. Ей казалось, что она уснет сразу, но сильная усталость как будто мешала ей перестать думать. Она вспоминала все, что с ней произошло за последние недели, и не могла отделаться от чувства, что зря она вернулась домой. Стоило остаться на тех источниках и никуда оттуда не уезжать. Потом она вспомнила Дамиана и опять пожалела, что ни разу так и не дотронулась к его волосам. Так она и лежала одна в прохладной постели, представляя сотни вариантов развития истории, если бы она позволила себе подобный жест.

Авалон уже впадала в дрему, когда в сонные мысли вторгся образ девочки в клетке. Она вцепилась в прутья клетки, трясла их, пыталась вырвать, сучила босыми ногами и ободранными пальцами, и кричала на Авалон. Буйвол напирал, тряс головой и целился обрубленными рогами ей в живот. Авалон пыталась объяснить, что она хотела помочь, но это было невозможно.

«Вранье! Вранье! ВРАНЬЕ!» — завизжала девочка у нее в голове, и Авалон почувствовала, как каждое слово вонзается в нее подобно кинжалу. Удар — живот кровоточит. Удар — пронзенное сердце. Удар — хрип крови в глотке.

Вранье! Ты просто не хотела!

Они все спят под белым деревом.

Авалон вздрогнула и проснулась в холодном поту. Сердце оглушительно колотилось.

В покоях стоял предрассветный сумрак. Одеяло и духота в комнате стали душить ее, и Авалон выбралась из кровати. Накинув черную распашную ропу поверх рубашки и засунув ноги в туфли из мягкой кожи и бархата, она отворила дверь, ведущую во внутренний дворик-террасу. В лицо дохнул свежий воздух. Авалон вдохнула полной грудью, пытаясь отогнать тень ночных кошмаров. Ступая по мрамору, усыпанному листьями, она прошла под переплетающимися лозами винограда к парапету и взглянула на город. Дворец покоился на вершине холма, будто серый окаменевший дракон. Башни торчали, точно шипы на его спине, и реяли зелеными знаменами рода Монтре. Город же внизу напоминал мозаику: старые постройки с выбеленными плоскими крышами разительно отличались от современных домов с кирпично-красной черепицей, а за крепостной стеной город тесными кольцами окружали сельские дома. Вымощенные дороги ближе к аристократским особнякам разбегались по городу, как вены в человеческом теле, постепенно превращаясь в разбитые кривые дорожки и утоптанные тропы.

Ночные тревоги постепенно отступили под натиском слов бабушки, которые Авалон мысленно гоняла по кругу.

Страх только в твоей голове, Авалон. Слушай меня: его могут изгнать четыре храбрых рыцаря. Кабальеро Ланселот, избранник Персены. Кабальеро Галахад, сын Владычицы Слез. Кабальеро Персиваль, муж Владычицы Вздохов. Кабальеро Тристан, нареченный Владычицы Тьмы.

Вдох — Раз. Два. Три. Четыре. Выдох — Раз. Два. Три. Четыре.

Авалон закрыла глаза и сосредоточилась на том, как ветер играет с ее волосами. Ей представлялось, будто это мужские пальцы, огрубевшие от ратного дела.

Вдох — Ланселот. Галахад. Персиваль. Тристан. Выдох — Персена. Старуха. Мать. Дева.

Она чувствовала, как сквозь туфли просачивается прохлада.

Вдох — Ланселот. Галахад. Персиваль. Тристан. Выдох.

Сердце успокоило свой бег.

Вдох. Выдох.

Авалон открыла глаза, еще раз глубоко вздохнула. В этот момент горизонт порозовел, и белый мрамор на террасе зарумянился в свете утренней зари. В бледных лучах заплясали золотые пылинки.

Сочтя, что уже достаточно светло, чтобы наведаться к Каталине, Авалон направилась к двери в ее покои. Постучала несколько раз, но ответа не последовало. Толкнув створку, Авалон с удивлением поняла, что та открыта.

— С добрым утром! — Она неуверенно вошла, оглядываясь по сторонам.

Кровать была застелена безупречно, как будто в ней не то, что не спали, а даже не садились. Рассудив, что Каталина, возможно, не ложилась из-за помолвки Горлойса, которые могли навлечь проблемы на Трастамару из-за соседства двух враждебных стран, Авалон уже собиралась уходить, когда заметила клетку, покрытую небольшим отрезом материи. Вспомнив, что мадам Монтре подарила Каталине за успехи в обучении оранского синеголового ифрита, Авалон решила убрать покров, чтобы дать птице понежиться на солнце. Она стянула ткань и, взвизгнув, шарахнулась в сторону. Задребезжал высокий подсвечник, на пол упало несколько свечей.

Авалон оцепенела.

Под тканью стояла не клетка, а большая стеклянная колба, внутри которой в каком-то растворе плавал младенец.

Ошеломленная, она хотела закричать, сбежать, но в нее как будто попала молния и пригвоздила к месту. Под тонкой синеватой кожей у младенца виднелись черные вены. Руки и ноги казались закопченными. Тошнота подкатила к горлу. Однако хуже всего было черное пятно в области груди — сердце, пораженное черной скверной. Осознание морозом пронеслось по телу Авалон.

Мокрая от крови ночная рубашка. Бордовое пятно на простыни. Каталина, рухнувшая на колени и воющая от боли.

Я хотела назвать ее Рамоной, мудрой защитницей.

Ей тогда показалось, что Каталина испаряется, тает и теряет рассудок. Она бы умерла вслед за нерожденной дочерью, если бы ей разрешили. Но ей было запрещено умирать, не родив наследницу.

Авалон сглотнула тяжелый ком в горле.

И наследница должна была родиться. Однако ее унесла черная скверна, выдрала черными когтями из чрева королевы. Трастамара оплакивала потерю несколько недель, пока Каталина носила траурные платья. Потом она сняла их, и страна вернулась к дальнейшему течению вод Персены, отпустив по ним Рамону. Авалон думала, что Каталина оправилась, но, похоже, траурные платья изнашиваются и заканчиваются, а горе — нет.

Возле двери послышались шаги.

Авалон с бешено колотящимся сердцем, не вполне переварив увиденное, набросила ткань на колбу. Впопыхах вернула упавшие свечи в подсвечник и выскочила на террасу, прикрыв за собой створку. Она бежала в свои покои, точно сама обезумела. Влетев внутрь, Авалон сбросила ропу на стул и скользнула под одеяло, свернувшись вокруг своего гулко бьющегося сердца.

В дверь постучали.

Авалон зажмурилась, слыша, как в висках оглушительно стучит кровь.

Постучали еще раз. Раздался скрип и тихий голос:

— Госпожа Эйгир, вас желает видеть Ее Величество.

Авалон едва не задохнулась от ужаса. Каталина наверняка заметила, что она была в ее комнате.

— Госпожа Эйгир? — Ее потрогали за плечо, и Авалон едва не вскрикнула.

Она приоткрыла глаза, делая вид, что щурится в солнечных лучах.

— Ее Величество желает видеть вас, госпожа. Сейчас, — повторила служанка, приседая в неуклюжем книксене. — Меня послали одеть вас, госпожа.

Авалон кивнула и неуклюже выбралась из кровати. Каталина наверняка будет гневаться. Только зачем ей труп нерожденной дочери, которую по обряду должны были спустить на воду, чтобы она благополучно достигла Берега Персены?

Служанка помогла ей облачиться в платье из плотного фиолетового шелка на темно-бордовой атласной подкладке. Длинные заостренные рукава, похоже, по новому веянию моды, почти касались пола, когда Авалон опускала руки. Глубокий вырез опускался чуть ли не до пупа и прикрывался бордовым кружевом. Служанка поправила длинные пышные юбки, а потом стала зашнуровывать корсет да так туго, что Авалон пришлось задержать дыхание. Платье, скорее, подходило на вечерний прием, чем на завтрак, о котором они вчера договорились. Да и какой смысл ее так одевать, если Каталина собирается отчитывать ее за вторжение в личные покои? Напоследок служанка уложила ее волосы в прическу и, сделав книксен, замерла с глазами долу. Авалон нахмурилась. Обычно служанки вели с ней себя намного проще. Что-то было не так.

Сопровождаемая сомнениями и тревогой, Авалон вышла из покоев и наткнулась на ожидавшего Хорхе.

— Доброе утро, госпожа Эйгир! — Он церемониально поклонился, и Авалон окончательно потерялась в догадках, что происходит.

— Хорхе, пожалуйста, прекрати меня так называть, — прошептала она.

Хорхе шел в шаге позади нее, и она, приостановившись, поравнялась с ним.

— Ты знаешь, что происходит? — все так же шепотом поинтересовалась она, заглядывая ему в глаза.

Хорхе усмехнулся и покачал головой.

— Лгун!

Он рассмеялся, а Авалон не смогла удержаться от воспоминания, как ее так же называл Дамиан. Щеки вспыхнули жаром, и ей пришлось спрятаться лицо за жестом поправления прически. Больше Хорхе ничего не сказал, сколько бы она ни пыталась разузнать у него подробностей. Они миновали несколько коридоров и спустились в парадный зал, круглую большую палату. Внутри царил полумрак, но сквозь щели в ставнях проникал солнечный свет. Статуя Трехликой Персены возвышалась в центре помещения, обращая взоры глаз своих из полированных гранатов на присутствующих гостей. А их было немало. По крайней мере, человек сорок.

Горло у Авалон пересохло. Она предчувствовала, что попала в ловушку, но никак не могла понять, в чем же она состоит.

Хорхе на удачу слегка тронул ее за предплечье и отошел к двери, сохраняя на лице невозмутимую маску.

Авалон не успела и шагу сделать, как из толпы вынырнул Бас с кубком вина. Заметив ее, он подхватил со стола второй кубок и подошел.

— Хоть ты знаешь, зачем она нас всех собрала? — с надеждой спросила Авалон. — И почему я так выгляжу?

Бас всучил ей кубок и, отхлебнув из своего, пожал плечами.

— Понятия не имею, но надеюсь, эта скука кончится оргией.

Глупая шутка развеяла дурное предчувствие Авалон. Хихикая, она поднесла к губам кубок, чтобы скрыть неподобающее выражение лица. Пригубив терпкое вино из абрикосов и хурмы, Авалон почувствовала в нем помимо миндальных ноток еще и крупинки веселости, сладостью напомнившее сахар. Она соскучилась по Басу и его непристойным шуткам. Сделав маленький шаг вбок, она прислонилась своей рукой к его, чтобы выразить признательность. Бас, сдув с глаз черную кудрявую прядь, покосился на Авалон. Губы его растянулись в хитрой усмешке.

— Заигрываешь, mi corazon? Я могу и польститься, — хмыкнул он и подмигнул ей.

Авалон скрыла широкую улыбку за еще одним глотком вина. Голову наполнила легкость.

— Я не в твоем вкусе, — шепнула она ему.

— Длинноваты волосы, — изобразив сосредоточенность и оглядев ее с головы до ног, согласился Бас. Авалон едва сдерживала смех, щекочущий горло. — И не длинновато кое-что другое.

Авалон фыркнула от смеха. Бас картинно испугался собственной дерзости, забавно округлил глаза и прикрыл рот рукой. Так бы они и дальше обменивались колкостями, если бы не раздался звон. Каталина, облаченная в темно-зеленое платье, подчеркивавшее золото ее волос, несколько раз ударила ножом по кубку.

Авалон передернуло, когда она вспомнила младенца в колбе.

— Спасибо всем, кто смог так быстро собраться для сегодняшнего мероприятия. Я безмерно благодарна вам. Надеюсь, сегодняшние угощения вам понравятся не меньше, чем те, которые мы приготовили для завтрашнего бала.

— В честь чего бал?

— Не знаю. — Бас уже всерьез нахмурился, покачивая в руке кубок. — Да чтоб меня инквизиторы зажарили, если кузина не плетет какие-то интриги. Срочный прием, о котором мне сообщили на рассвете. К чему такая спешка?

Тревога опять вернулась. Авалон чувствовала, как она въедается в кожу, точно яд, и отравляет каждую мысль. Не хочет ли Каталина обвинить ее в смерти наследницы? Или обвинит в пособничестве инквизиторам? Желудок выкрутило от страха. Он усугубился, когда она увидела Филиппе, возлежавшего на кушетке, устланной подушками. Он, не мигая, смотрел прямо на нее. Старый ужас заполз зудящими червями под кожу. Авалон захотелось разодрать себе грудную клетку, чтобы выловить их. Придвинувшись к Басу, Авалон повела плечами, как будто стряхивая с себя липкий взгляд Дубового Короля.

— В нынешнее тяжелое время приходится действовать быстро, — тем временем продолжала Каталина. — Я собрала вас всех здесь, чтобы вы засвидетельствовали будущее соединение двух любящих душ. Персена голосами Владычиц благословила союз влюбленных, о чувствах которых не подозревал только слепой. Авалон Эйгир…

Сердце Авалон рухнуло вниз. Тело сковало ужасом. Она перевела взгляд с Каталины на Филиппе.

Лучше я умру.

— И Басилио рей Эскана.

У Баса вино потекло из носа, он закашлялся. Каталина засмеялась и первая захлопала. Оцепеневшая Авалон опять посмотрела на королеву, не вполне сознавая, что происходит. Зал наполнился аплодисментами. Авалон не отрывалась от глаз Каталины, глаз лгуньи, в которых сияла радость. Бас рядом кашлял. Авалон низко опустила голову, скрывая заалевшие щеки, не зная, был ли виной этому жару позор, вино или чувство предательства.

Авалон вновь подняла взгляд на свою королеву. На Королеву, не подругу.

Титулы всегда устанавливают границы между людьми, и горе тому, кто об этом забудет.

Персена голосами Владычиц благословила союз влюбленных, о чувствах которых не подозревал только слепой.

Авалон знала, что все это ложь. Не было никакого благословления Персены, не было никаких чувств между ней и Басом. Владычицы не могли слышать веление Персены, потому что оно было бы ложью. Она поняла: для Каталины нет ничего святого, кроме власти. Скорее всего, она даже не верила в Персену, учитывая, что не отправила нерожденную дочь на Берег. Авалон глотнула вино, чтобы хоть что-то сделать. Оно стало горьким, как и налипшее на нее разочарование.

Бас пошел к Каталине, оставив Авалон в одиночестве среди гнетущих поздравлений. Она стояла посреди пестрой толпы гостей, но чувствовала себя одинокой наедине со всей этой ложью. Ложью, которую она предлагала всем вокруг. Ложью, которой ее окружали саму. Ложью, в которой она убеждала саму себя, пока не перестала слышать звучание правды. Пока не перестала понимать, что весь ее мир — это и есть ложь. И пока не столкнулась с правдой лицом к лицу.

Все ожидали от Авалон, что она подойдет к Каталине, но она осталась на месте, вынудив королеву подойти. Непростительное оскорбление. Однако Каталина улыбнулась ей.

— Ваше Величество, — Авалон изобразила самый отвратительный, деревенский книксен. Титул Каталины горчил на языке. Она привыкла звать ее по имени, подругой, однако теперь эти вольности оказались в прошлом, таким невероятно близким и далеким одновременно.

— Поздравляю, Авалон. Ваша помолвка очень меня радует. Я искренне надеюсь, что ваш союз окажется плодотворным.

Каталина приблизилась и поцеловала ее в щеку. Авалон захотелось стереть этот отпечаток с лица, но она не успела отстраниться, потому что королева быстро прошептала:

— Мне пришлось это сделать. Я приняла предложение девлетлю Саада из Орана. Он потребовал доказать, что омерзительные слухи о моем кузене всего лишь слухи. Я не могла поступить иначе, Ава. Он бы отказался. А мне нужна армия, чтобы победить Инир.

Каталина сделала шаг назад. Авалон видела в ее глазах надежду на понимание, но не нашла ее в своей душе. Каково бы ни было объяснение, она понимала одно: Каталина вновь ее продала, как породистую лошадь. Не удалось всучить одному покупателю, она сразу нашла другого.

— Мои поздравления, дорогая.

Авалон перевела взгляд на подошедшего, и ее едва не стошнило. В животе завязались узлы. Она посмотрела на кушетку, чтобы убедиться, что он действительно ей не привиделся. На подушках остался отпечаток тела.

Филиппе взял ее руку липкими толстыми пальцами и поднес к губам. Горечь надавила на корень ее языка.

— Я безмерно рад получить тебя невесткой в свою семью. — Любезность с двусмысленным подтекстом сочилась из него, как миазмы изнурительной, разъедающей болезни.

Он оставил мерзкий слюнявый поцелуй на тыльной стороне ее ладони. Авалон хотела отдернуть руку, но он сжал сильнее и провел по внутренней стороне запястья. Потом рывком дернул Авалон к себе и поцеловал в щеку, обдав гнилостно-сладким запахом изо рта.

— Я же говорил, что ты будешь самой драгоценной в моей коллекции, Авалон. Я обещал тебя забрать, — сказал он тихо, вливая слова лишь в ее уши. — И вот мы здесь. С благословения Персены.

Последняя фраза буквально истекала ядом, перемешиваясь с сахаром его радостной улыбки.

Лучше бы я умерла в той деревне от клыков монстра.

— Извините, я скверно себя чувствую, — слова раскровили ей рот, голос дрогнул, но Авалон поспешно сбежала из зала на подгибающихся ногах, лишь бы он не увидел ее слез и не прибавил их к другим своим трофеям.

Глаза все-таки обожгло, когда она ворвалась в свою комнату, захлопнула дверь и вылетела на террасу. Перегнувшись через парапет, Авалон исторгла из себя желчь и вино. Ее тошнило снова и снова, пока она царапала руки и щеку, пытаясь содрать с кожи его прикосновения.

Играть с судьбой опасно. У нее куда больше опыта. А заигравшись, можно потерять бдительность, и тогда судьба найдет тебя. Она идет по твоему следу, точно охотничий пес. И ее не собьют со следа ни вода, ни снег, ни расстояния.

Охотничий пес оказался вовсе не волком, которого она так страшилась.

Он оказался Дубовым Королем. И Каталина только что продала ее Филиппе, а не Басу.

Глава 15

Мингем не был столицей Инира, но все равно представлял собой невероятно оживленное место, славившееся несколькими старинными Храмами — острые шпили высились длинными, узкими клыками — и самой охраняемой тюрьмой. Вокруг крепостной стены змеей свернулся глубокий оборонительный ров, наполненный водой. Надвратные башни напоминали пальцы, ловящие низко пролетающий облака, а прочные створки из дуба и железа защищали ворота, которые высадить представлялось невозможным. Но даже если бы вражеским воинам удалось пробиться каким-то образом за первые ворота, впереди их ждала «клетка смерти» — пространство-капкан между первыми и вторыми воротами с толстой железной решеткой наверху. Сквозь нее защитники могли быстро обстрелять нападавших градом стрел, арбалетных болтов и копий или обрушить на их головы поток горячей смолы. Сейчас же «клетка смерти» притаилась — и первые, и вторые вороты были раскрыты, пропуская и выпуская путешественников и гостей.

Дамиан сразу понял, что пытаться пробраться в город через главный вход — пустая затея. Стража особо рьяно обыскивала телеги и грузы: засовывали руки или древки копий в бочки, протыкали вилами сено, вскрывали сундуки, перебирали ткани. После чего тщательно обыскивали людей и осматривали их уши. Дамиан сразу понял, кого они ищут. Это открытие подогрело его самолюбование, но он одернул себя — толку от того, что храмовники считают его опасным? Лучше бы они его недооценивали, чем предприняли дополнительные усилия, чтобы отловить его еще на подступе к тюрьме. Он выругался. Ерихон слишком хорошо его знал — он явно надеялся, что Дамиан явится спасать Симеона. Что добавляло проблем и осложнений. Поэтому им с Варесом пришлось отъехать на несколько лиг и обустроиться в зимнем лесу. Высокие ели скрыли дым от костра, за которым они продумали план спасения Симеона.

И теперь Дамиан, пригнувшись к сугробам на холме и обдирая треснувшие костяшки, наблюдал за воротами, где Варес разговаривал со стражниками. Издалека он плохо различал лица, но по жестам пока все шло спокойно. Варес дал стражникам осмотреть себя и лошадь, показал оружие, приподнял волосы и пошутил. Дамиан не мог расслышать смех, но по движениям тел понял, что Варес добился нужной реакции: стражники похлопали его по плечам и пропустили. Дамиан облегченно выдохнул. Все-таки капитан оказался прав: он все еще вне подозрений.

Или это ловушка.

Неприятное, скользкое чувство поселилось в груди.

Дамиан понимал, что нельзя недооценивать Ерихона. Добравшись до желанного титула Падре Сервуса, он его ни за что не отпустит. И если для этого необходимо уничтожить невиновного человека, он это сделает. Дамиан оставался для его положения настоящей угрозой. Если Ерихон это понимал, то наверняка предпринял меры, чтобы, войдя в Мингем, Дамиан из него больше не вышел. И если для этого нужно было впустить и выпустить Вареса, Ерихон бы на это пошел. Именно поэтому следующие часы Дамиан провел, как на иголках. Он почти неподвижно сидел, пригнувшись к земле и вглядывался в сторону ворот. Только пар клубами вырывался из его рта.

Варес выехал из Мингем, когда Дамиан уже начал нервничать. Попрощавшись со стражами, он пустил своего коня с бесящей медлительностью. Дамиан понимал, что капитан старается привлекать к себе как меньше внимания, но ему так не терпелось разузнать новости, что он едва не подпрыгивал от нетерпения. Он сполз с холма, взобрался на Гордеца и направил его под сень леса, чтобы дождаться Вареса в их своеобразном лагере.

— Ты был прав, — сказал капитан, слезая с лошади и погружаясь по щиколотку во влажный снег. — Горлойс тоже изъявил желание присутствовать на синоде, но задерживается уже на неделю. Ходят слухи, что ему заплохело в дороге, поэтому эскорт остановился в Лобридже.

Дамиан кивнул, подбрасывая ветку в огонь. Раньше, когда Храм был самостоятельным орденом, синод собирался только из духовных наставников. Так повелось еще со временем Вольфрика, основателя Храма, сына виконта, который стал странствующим проповедником. В молодости он прославился на всю страну добротой и состраданием, когда продал все свои ценные книги и даже одежду, чтобы помочь страдающим от голода, а также спас волчонка, который потом до самой смерти сопровождал его. Слухи о добродетели Вольфрика дошли и до короля Ричарда, который решил приблизить столь богобоязненного мирянина и сделать его своим духовным наставником. Позже Вольфрик был включен в дипломатическую миссию, которая должна была добиться согласия на брак трастамарской принцессы Изабеллы с королем Ричардом. Проезжая через территорию Трастамары, Вольфрик был поражен размаху распространения языческой ереси. После возвращения он пришел к королю с просьбой покинуть свой пост, ибо считал невозможным духовный рост короля рядом с подобной еретичкой-женой. Ричард, впечатленный самоотверженностью наставника, повелел расторгнуть помолвку, а Вольфрик основал орден для защиты духовности и стремления к нравственному очищению. Родители Изабеллы выслали дипломатическую ноту Иниру за нанесенное оскорбление и запросили возмещения золотом. Ричард по настойчивым советам приближенного лорда Веля пригласил посла Трастамары на аудиенцию, чтобы разрешить скандал. К несчастью, посол привел жену, которая повздорила с королем. Утром ее нашли загрызенной посреди внутреннего дворика. Подозрения пали на волка Вольфрика. Посол затребовал сатисфакции. Ричард вынужден был приказать убить животное. А Вольфрик привел на казнь какую-то дворовую собаку. Ей отсекли голову, и Ричард посчитал правосудие свершенным. Посол в гневе уехал из Инира. С тех пор недоброжелатели стали называть Вольфрика — «господским псом», способным на подлое, тихое убийство по приказу хозяина.

По мере сближения короля с наставником и обострения ситуации с Трастамарой, недовольство приближенных росло. Лорды всячески противились полномочиям, которыми Ричард одаривал Вольфрика. Если раньше орден был объявлен нищенствующим, и на его членов возложили обязанность отказаться от всякого мирского имущества и доходов и жить подаяниями, то по велению короля теперь, по новым правилам, вступающие отдавали все свое имущество ордену, а орден, в свою очередь, больше не облагался налогами. На первом генеральном капитуле в Мингеме Вольфрик издал собрание уставов ордена, построил первый Храм, рукоположил себя в Падре Сервусы и назначил в каждом городе провинциальных приоров. Влияние Храма возрастало, к нему стекались сыны известных родов, вливая в казну золото. Вольфрик несколько раз организовывал походы на земли Трастамары, активно призывая инирцев к расправам над еритками. Изабелла, к тому моменту уже королева, нарекла паству Вольфрика «volricanes» — «бесчинствующими псами», что породило у противников Храма новую волну воспоминаний старого прозвища самого Вольфрика.

Несколько столетий Храм был обособлен от королевской власти, передавая волю Князя мира сего, пока постепенно человеческая алчность не разъела все золото, что хранилось в казне. Падре Сервус Августин, который управлял Храмом до предшественника Симеона, оказался в положении, когда для дальнейшего существования Храма ему понадобилось просить ссуду у короля. Дед Эдуарда, Яков Первый Истоверец, с радостью согласился — Храм-должник становился хорошим псом на поводке. Предшественник же Симеона, Падре Сервус Уильям, усугубил долг, упрочив зависимость Храма от казны короля. И он же вынужден был подписать падрскую буллу, по которой король нарекался полноправным участником любого синода. Именно из-за существования буллы Уильяма Храм вынужден был откладывать начало синода — все ждали Горлойса.

— Времени у нас достаточно, чтобы сделать все без спешки, — задумчиво проронил Дамиан, грея у огня руки, — но как бы он не утонул.

Варес, сидя на поваленном бревне, вытянул ноги и уверенно ответил:

— Симеон слишком важный узник, чтобы его оставили. Другие из-за паники могут пострадать, да, но иного варианта нет. Через главные ворота ты не пройдешь, они знают, как ты выглядишь.

Дамиан кивнул, соглашаясь. Он не раз бывал с Симеоном в Мингеме, и его рожу наверняка хорошенько запомнили. Не говоря уже о том, что каждой крысе в городе наверняка показали его портрет.

— Ну а восточные попросту закрыты для прохода. Я попытался приблизиться, но меня прогнали, хотя я в храмовой котте.

— Скорее всего, через них проедет Горлойс, поэтому их так стерегут. Если с ним что-то произойдет в Мингеме, Храм будет поставлен в очень уязвимую позицию.

— Храм огребет, — кивнул Варес, глядя на Дамиана через костер. — Мы с тобой уже все раз двадцать обсудили, Баргаст. Мое предложение пока самое лучшее.

Дамиан понуро согласился, тыкая палкой костер. Огненные искры рассыпались в воздухе и реяли, как светлячки, чтобы погодя с мягким шипением осыпаться в снег. Ветер шумел в кронах елей и покачивал их, так что сумрак вокруг них как будто танцевал. Дамиан понимал, что спасение Симеона может обернуться смертью всех троих, но понимать не равно смириться. Он долго упрашивал Вареса остаться здесь, в лагере, и дождаться их, но капитан наотрез отказывался. И эти отказы не так пугали Дамиана по дороге в Мингем, как те, что Варес повторил уже здесь. Близость непоправимой ошибки отзывалась зубной болью и пульсацией в висках, но Дамиан решил, что только тратит бесценное время. Близился закат, и им необходимо было отправляться в путь.

— Чуть не забыл. — Варес вытащил из седельной сумы шкатулку и достал оттуда новый санграл. Потом вынул из уха свой и протянул оба Дамиану. — Я бы предпочел, чтобы ты его не принимал, но сегодня дополнительная помощь может нам понадобиться.

Дамиан с благодарностью принял подарок и воткнул сразу два санграла в ухо. Мочка отозвалась болью, но он проигнорировал ее, запрыгивая в седло.

Густые серые тучи, напоминавшие лоскутное одело, почти не пропускали свет, и небо казалось низким и грузным. Объехав по дуге Мингем, чтобы не попасться на глаза дозорным, Дамиан и Варес вернулись к небольшой реке, которая подпитывала водой оборонительный ров и вела в горы. Протоптанная ими же дорожка вилась вверх по каменистым склонам, и отдохнувшие лошади пробирались по ней без труда. Привычный стук копыт и поскрипывание седла немного успокаивали нарастающую тревогу, поселившуюся у Дамиана в груди. Выбравшись в ущелье перед дамбой в вечерних сумерках, он вслед за Варесом переехал через речку, ломая тонкий лед, образовавшийся по берегу.

Каменная дамба, укрепленная деревянными балками, закупоривала горную реку, вытекающую из озера наверху ущелья. Туда можно было подняться по узкой дорожке, которой они и собирались воспользоваться чуть позже. А чуть сбоку, с известнякового уступа тонким потоком стекала лишняя вода из озера и наполняла небольшую речку, которая, в свою очередь, наводняла оборонительный ров Мингема. Падающая вода наполняла воздух шумом и моросью, которая оседала на лицо.

Варес передал повод своего коня Дамиану, закатал рукава и деловито осмотрел дамбу. Брызги стыли в его густой бороде.

— Может, все-таки вместе? — с сомнением спросил Дамиан, глядя на деревянные балки. Он сомневался, что даже сможет обхватить их руками, не то что попытаться сдвинуть с места. Тем более, они держали такой вес.

— Я справлюсь, — понизив голос, отозвался Варес. — Не путайся под ногами, мелочь.

Он ехидно скосился в сторону Дамиана и усмехнулся. Дамиан попытался повторить его выражение лица, чтобы подбодрить, но в животе скручивался страх. С самого первого раза, когда Варес предложил этот план, Дамиан пытался отобрать его роль. Они несколько раз перетягивали соломинки. И каждый клятый раз Варес вытаскивал короткую. Дамиан не верил в судьбу, поэтому решил, что капитан просто упрямится. Забрав соломинки, он попытался смухлевать, но Варес быстро его раскусил и опять вытянул короткую. Дамиан попытался его переубедить, да только капитан всегда был языкастее и спросил, кто будет спасать Падре. «Лучше уж меня прибьет дамба, а ты тогда все равно сможешь вытащить Симеона. Выбирай». И Дамиан выбрал, скрепя сердце.

Забрав повод, он увел лошадей к узкой дорожке и высунулся из-за угла. Варес какое-то время стоял к нему спиной и глубоко дышал. Потом Дамиану показалось, что капитан ввел себя в яростное состояние — он зарычал и ухватился за центральную балку. Сначала ничего не происходило. Раздавался только шум водопада и рык Вареса. А потом зарокотало, как будто гром в отдалении. Звук перерос в протяжный, низкий стон, оборвавшийся в резкую тишину. Дамиан в напряжении застыл.

Громкий хлопок разнесся по всему ущелью — крепление балки сломалось. Стон повторился, стал нарастать. Балка треснула. В щели между камнями ударила вода. Рокот воды стал оглушающим и тревожным. Варес рванул к Дамиану. Придержав ему коня, он дождался, когда капитан запрыгнет в седло. Раздался скрежет. Камни с грохотом разлетелись в разные стороны под напором воды. Выпущенная на волю горная река тут же показала свой бурный характер: рванула вниз по ущелью, как резвый боевой конь.

Дамиан ударил пятками Гордеца, и они с Варесом чуть ли не наперегонки пустились по узкой дорожке наверх ущелья. Вода наступала им на пятки. Гордец несся вперед, грива развевалась на ветру. Дамиан приотпустил повод и склонился чуть вперед, сжимая коленями бока жеребца. Цокот копыт отдавался в ушах. Выбравшись на верх ущелья, они помчали вниз, к Мингему, отставая от ретивого водного потока. Мимо мелькали поваленные деревья, размытые берега, выдернутые с корнями кустарники. Дамиан прижимался к шее Гордеца, галопом несущегося по тропинке. Снег разлетался из-под копыт. Сзади скакал Варес, гикая, чтобы подстегнуть коня.

Они вернулись на холм с запозданием, но увидели издалека, как поток врезался в крепостные стены, взвился волной и хлынул во внутренний двор. Послышался тревожный перезвон колоколов: густой бас Благовестника, пробирающий до самых костей, гордые переливы Святой звонницы и золотой смех Златоуста. Мингем стал похож на разворошенный муравейник: храмовники, инквизиторы, городские ремесленники и стражники бегали по двору, по пояс в воде, крича друг на друга и пытаясь как-то спасти важные пожитки. К работе пристроили практически всех — даже половину дозорных с башен и стражников с крепостных стен. Из конюшен выводили лошадей, ослов и мулов. Птиц загоняли в клетки и переносили на верхние ярусы. Сгущалась ночь, и люди пытались зажечь промоченные факелы, но те только скудно дымили. Храмовники в мокрых сутанах на вытянутых руках переносили храмовые бумаги и важные реликвии. Раздавалась ругань, которую можно было услышать даже с холма.

— Пора, — сказал Варес, соскальзывая из седла.

Они стреножили коней, забрали из сум крюки-«кошки», которые капитан украл в Мингеме и спустились к раздувшемуся оборонительному рву. Вода слегка блестела в темноте. Сняв с себя одежду и держа ее в руке, Дамиан спустился по щиколотку в воду, пытаясь нащупать резкий обрыв. Мороз вгрызся в его ноги острейшими зубами. Он охнул, едва не прикусив язык. Дрожа от холода, Дамиан пошел вперед, прощупывая, куда наступает. За ним тянулась дорожка ряби. Пытаясь отвлечься, он оценил расстояние до стены, и как разв этот момент оступился. Река резко подскочила под подбородок. Дамиан едва не задохнулся, когда ледяная вода обхватила его железным капканом. В голове помутилось, кожа как будто загорелась. Сердце заколотилось, вводя его в панику. Дамиан судорожно пытался вдохнуть. Память тут же вернула его в момент, когда он спрыгнул с обрыва, спасаясь от монстров. Река швыряла его в разные стороны, в какой-то момент он ударился головой и потерял сознание. Когда очнулся, его уже вынесло на берег. А мог навечно остаться в холодных водах. Это осознание накрыло его волной и потянуло ко дну. Как вдруг его за волосы потянули вверх. Отплевавшись от воды, Дамиан с благодарностью взглянул на Вареса, от которого исходил жар.

— Санграл, — напомнил он.

Дамиан, стуча зубами, кивнул. Вытащив из уха один санграл, влил содержимое в рот и скривился. Горькая сладость разлилась по языку. Действие он почувствовал, когда они с Варес поплыли вперед и добрались до земляного выступа, скрытого под водой. Взобравшись на него и скользя на размокшей почве, Дамиан вцепился пальцами в стену. Зубы все еще громко стучали, пока он раскачивал «кошку» и закидывал вверх. Первые два раза крюк скрежетнул по стене и упал вниз, а вот на третий Дамиану удалось зацепиться за парапет боевого хода. Подергав за канат, чтобы убедиться в прочности зацепки, он оглянулся на Вареса, уже поставившего ногу на стену.

— Надеюсь, мы не помрем, — хмыкнул он и полез вверх.

Дамиан криво ухмыльнулся и стал взбираться вверх. Мокрые сапоги скользили по камням стены, и он пару раз оступился — съехал вниз, разодрав ладони, но все-таки добрался до верха и влез поверху бойницы. Пока перелезал, оцарапал кожу и до крови рассек палец. С облегчением выдохнув, оглянулся и, не заметив стражников, стал быстро одеваться. И пока натягивал на себя рубаху, не мог отделаться от чувства растерянности. Он только что тайком перебрался через стену Мингема — священного города. Но мало того, он собирался нарушить с десяток других храмовых правил, чтобы вызволить Симеона. Его начало тошнить. Зажав четки наставника, Дамиан судорожно пытался набраться храбрости, когда послышался хрип Вареса. Перекатившись через бойницу, он мешком свалился рядом с Дамианом.

— Давненько я не покорял стены, — отдышавшись, пробормотал он.

Дождавшись, пока капитан облачится, Дамиан поманил его за собой. Ночь укрыла Мингем черным одеялом, спрятав их от лишних взглядов и проложив путь вниз, во двор. Они брели между плавающими бочками, кусками досок, ошметками еды и экскрементов животных по пояс в холодной воде. Несколько раз, слыша плеск, вовремя сворачивали и прятались в тенях, пока мимо них проходили храмовники. Дамиан чувствовал биение сердца по всему телу. К тошноте прибавилось жжение в животе от нахлынувшего страха быть пойманным. Горло сдавило спазмом. От праведных деяний они с Варесом удалялись быстрее, чем дрочат в бархатных домах. Нервно усмехнувшись мыслям, Дамиан преодолел последний отрезок пути до здания тюрьмы. Вход оказался больше, чем наполовину заполнен водой. Стражи, как они и ожидали, не осталось — всех отправили разгребать последствия наводнения.

Пригнувшись, Дамиан поднырнул под арку дверного проема и наощупь добрался до лестницы. Взобравшись по ступенькам, он вынырнул и прислушался. Где-то наверху гремели кандалы и цепи, но никаких голосов храмовников. Даже узники не издавали ни звука. Но Дамиан знал, что обнадеживаться не стоит: некоторые тюремщики любили выжигать языки обвиняемым, чтобы добиться от них признаний или заставить навсегда замолчать о том, что Храм не желал разглашать. Дамиан надеялся, что Симеона считали слишком ценным узником, чтобы так с ним обращаться. Однако холодный пот все равно его прошиб. Удостоверившись, что наверху пусто, Дамиан отряхнулся. Из воды вынырнул Варес. Жестом спросив, все ли чисто, он дождался утвердительного ответа, после чего достал свой кинжал и указал наверх. Дамиан сглотнул застрявший в горле ком, осенил себя по привычке символом ватры игнис, но решил, что это богохульство — использовать священный знак, нарушая правила Храма. Решив, что разберется с этим противоречием позже, он медленно пошел вперед, прислушиваясь ко всем звукам, раздающимся в тюрьме. Его отвлекал ветер, ноющий и стонущий в щелях, который он принимал за страдания Симеона. Дамиан едва сдерживался, чтобы не рвануть по ступеням быстрее. Останавливало его присутствие Вареса, которого он не хотел погубить. Сердце защемило от чувства признательности.

Темные коридоры напоминали бесконечный лабиринт. Потолок давил на Дамиана, но он продолжал идти, придерживаясь за стены. Миновав несколько пустых тюремных залов, он понял, что все нижние уровни переселили на самый верх. А если так, то основная зала, возле которой чаще всего проводили судебные заседания, занята. Вряд ли Симеона поселили вместе со всеми. Скорее всего, его, как особенного пленника, упекли в одиночную узкую камеру, в которой даже толком вытянуться было невозможно.

Дамиан сменил направление и юркнул на боковую винтовую лестницу. Драться на такой, идя снизу, было бы невероятно неудобно, поэтому поднимался он неспешно, стараясь не шуметь. Дойдя, наконец, до верхнего этажа башни, он остановился и выглянул из-за угла. У двери стоял всего один храмовник, внимательно прислушивавшийся не к окружающей обстановке, а к голосам, доносящимся изнутри помещения. Дамиан прислонился к стене и жестами согласовал с Варесом атаку.

Бесшумно выдохнув, Дамиан выскочил из укрытия и ударил храмовника по ноге. Колено хрустнуло. Храмовник успел только широко раскрыть глаза, когда подоспевший с другой стороны Варес перехватил его за шею и дернул. Раздался глухой треск. Варес бережно опустил труп на пол. Дамиан прильнул к двери, ощущая накатывающую тошноту. Мокрая одежда, с которой на пол капала вода, казалась мерзким слизняком, поглотившим его. Только что они с капитаном переступили черту. Если их поймают, участь любой из сожженных вёльв покажется им пустяком.

— Ты меня утомил, Симеон.

Даже приглушенный дверью, голос не исказился настолько, чтобы Дамиан не узнал его. Ерихон.

В груди стал нарастать горячий, красный гнев.

— Неужели ты не понимаешь всю серьезность обвинений? Найденный в твоих покоях договор, заключенный с Лилит и ее дщерями, мы передадим синоду во время судебного заседания. Им особенно понравится вот эта часть: «Я отрекаюсь от благословения и имени ложного бога Князя мира сего и присягаю на верность Лилит, Трехликой богине, дабы получить любовь всех женщин, цветы их девственностей, милость монархов, почести, наслаждения и власть».

— Дурак ты, Ерихон, — спокойно ответил Симеон. От звука его голоса Дамиан ощутил прилив горечи. — Тебе или тому подкупленному неучу, кто составлял этот, прости Княже, «договор», стоило больше усердия проявлять в учении, а не в делах плотских. Вёльвы никогда не стали бы называть свою богиню Лилит, ибо имя это из перевода с древне-инирского «лилитрал». Означает оно «проливающая кровь». Именно так видели ее наши предки, что передали знания нам. И только позже мы выяснили, что не кровь они проливают, а сок граната.

Варес вопросительно уставился на Дамиана, но он вскинул руку и остановил капитана. Этот разговор они могли позже использовать против Ерихона.

— Не заговаривай мне зубы своей богословской чушью, Симеон. Договор написан твоей рукой, так что и ошибка на твоей совести. На основании этого документа тебя признают виновным в пособничестве вёльвам, лилитопоклонничестве и участии в вёльвских шабашах, на которых ты приносил человеческие жертвы. Еще раз спрошу, признаешь ли ты свою вину? По просьбе короля я готов предоставить тебе возможность примириться с Храмом.

Дамиан нахмурился. Примирение с Храмом означало лишь то, что перед сожжением на костре покаявшегося задушат гарротой, а не отпустят на волю. Впрочем, у некоторых заключенных и не было никакого шанса на помилование, поэтому умереть от удушения звучало более приемлемо, чем сгореть заживо. Часто именно такой «услугой» выбивали самые сокровенные признания. Дамиана вдруг кольнула совершенно чуждая мысль: ни одной женщине, попавшей в подземелья Мингема, никогда не предлагали примирения.

— Дай-ка сюда.

— Если думаешь, что все обвинения с теми снимут, если порвешь договор, то вынужден тебя разочаровать: у нас есть точные копии.

— Не собираюсь я ничего рвать.

Тишина затянулась, и Дамиан готов был открыть дверь, когда вновь заговорил Симеон:

— Почерк действительно похож.

— Ты признаешь, что договор принадлежит тебе? — Неприкрытая алчность в голосе Ерихона возмутила Дамиана.

— Я признаю, что ты нашел хорошего фальсификатора, чтобы подделать мой почерк. Но хороший фальсификатор совсем не значит грамотный человек. Я насчитал три ошибки. В одном слове. Забери свою пачкотню и оставь меня в покое, Ерихон. Я знаю, что ты замышляешь. Если я примирюсь с Храмом, то король сможет засвидетельствовать законную передачу моего титула тебе. В противном случае синод вынужден будет провести выбор Падре Сервуса. И ты, жалкий червяк, не получишь назначение.

Послышался шум отодвигаемого в ярости стула.

— Ты пожалеешь! Я видел твое завещание, Симеон. Жалкий щенок никогда не станет Падре Сервусом. Его сожгут рядом с тобой.

— Если поймают. А он умный мальчик и будет держаться от вас как можно дальше.

Стыд и вина захлестнули Дамиана и подпитали его злость. Симеон настолько дорожил им, что готов был после своей смерти передать ему титул Падре Сервуса. А он, бестолковый грешник, чуть не предал собственную веру из-за волнений страстей, бушевавших в его предательском теле. А помимо этого, он в очередной раз подставил наставника, который хотел, чтобы он держался подальше.

Дамиан вытащил кинжал и переглянулся с Варесом.

Да, он опять виноват, но терять ему уже было нечего, кроме уважения Симеона. Возможно, он и позлится на Дамиана за то, что тот вторгся в Мингем, но это будет не так важно, если они спасут Симеона от несправедливой смерти.

Подав Варесу знак, Дамиан распахнул дверь и ворвался внутрь. Голый каменный пол, голые облицованные камнем стены, темная деревянная мебель и потухший камин делали комнату холодной и негостеприимной. Мрак разгоняли только свечи, плачущие воском в нише, отведенной под маленький алтарь Князю. Ерихон, судорожно сжимавший сверток, резко вскинул на незваных гостей испуганный взгляд и попятился. От его одежды Дамиан пришел в ярость. Поговорка «богат, как храмовая мышь» внезапно приобрела другие краски: белая дзимарра, — явно из дорогой, качественной шерсти, — с белым поясом, расшитым бриллиантами; белая накидка, подбитая таким же белоснежным атласом; нагрудный символ ватры игнис, усыпанный огненными опалами и подвешенный на золотом шнуре; белый пилеолус и кольцо Падре Сервуса с большим белым опалом. Ерихон уже вырядился, как Падре Сервус, хотя в его положении временного заместителя это было непозволительно.

Дамиан едва справился с собой и, чтобы не наброситься на Ерихона, предоставил его Варесу. Капитан одним ударом лишил кардинала, мнящего себя Падре Сервусом, чувств и встал на страже. Дамиан подошел к сидящему за столом Симеону. Лысеющая макушка слегка поблескивала, ссутулившиеся плечи поникли. Симеон с надменностью обернулся, явно ожидавший кого-то из стражей. На шее Дамиана как будто затянулась петля. Невидимая, но от этого не менее ощутимая. Он чувствовал, что еще немного — и его позвонки захрустят, если раньше он, конечно, не умрет от удушья. Глаза обожгло, а струны его души завязались в тугие узлы. Время — вот самое безжалостное вёльство, а не монстры. Оно обглодало Падре Сервуса так, что остались лишь кости, кожа да острые углы. Тюремная серая роба с пожелтевшим вырезом и грязными бурыми пятнами в подмышках висела на нем бесформенной тряпкой.

— Ваше Преосвященство, — прошептал Дамиан, боясь, что Симеона развеет от дуновения его голоса.

Падре Сервус, нахмурившись, прищурился и недоверчиво спросил:

— Дамиан, мальчик мой, это ты?

Симеон протянул ему руку, которая из уверенной, мускулистой длани превратилась в тощую пожелтевшую клешню. Дамиана обуревал ужас, его тошнило, а сердце колотилось где-то в горле. Ему хотелось сбежать, только бы не дотрагиваться до Симеона. Он боялся, что даже от самого слабого прикосновения наставник рассыплется пеплом.

Вдруг я сплю, и он уже сожжен?

Дамиан, затаив дыхание, все-таки схватил руку Симеона. Болезненно сухая, холодная кожа и ощущение костей под пальцами снова навеяли ему мысли о горячем бреду, в котором он, возможно, метался. Приложившись губами к тыльной стороне ладони Падре Сервуса, Дамиан рухнул перед ним на колено. Это была его вина, что Симеона поймали. Он должен был найти его сразу же после нападения монстров. Он должен был его защитить. На глаза навернулось слезы, и Дамиан уронил голову, чтобы Симеон не увидел его слабость.

— Простите, Ваше Преосвященство. Я подвел вас, — выдавил он севшим голосом. — Я непростительно виноват, я должен был…

— Не трать даром соли, Дамиан. — прервал Симеон и положил руку ему на голову, словно благословляя. — Сомнение, вина и сожаление — тройная цена, возложенная на нас Князем, за то, что мы отбрасываем тень на этой грешной земле. Только мертвые освобождены от этой платы. Примирись со своими чувствами, мой мальчик, иначе они раздерут тебя, точно дикие звери.

Дамиан сморгнул слезы и шумно выдохнул. Потом вскинул голову и заставил себя смотреть на наставника, не отрываясь.

— Я пришел все исправить… — Он замялся от немощного вида Симеона и вновь опустил глаза.

Ему стало душно, голова кружилась. Дышать было все так же тяжело.

— Все мы хрупки, мальчик мой. Это свойственно тем, кто жив. — Усмешка просочилась в голос Симеона, заставив Дамиан еще раз побороть свой стыд и взглянуть на наставника. — Как вам вообще удалось проникнуть в Мингем?

— Мы обрушили дамбу, — подал голос Варес и указал на Дамиана. — Это была его идея. Вторая, после лобового нападения.

Симеон издал удивленный возглас.

— В храбрости ему не откажешь, — ухмыльнулся капитан.

— Разве что в здравом смысле, — фыркнул Симеон, и Дамиан едва не раскрошил себе зубы — так скрипнул челюстями. — Послушай меня, — встретившись с ним взглядом, серьезно сказал наставник. — Уходите сейчас же. Ерихон предполагал, что ты явишься. Ты не должен попасть в руки Храма, Дамиан. Я поклялся Эдуарду, что ты будешь в безопасности.

— К Лилит Эдуарда, — отмахнулся Дамиан и возмущенно встал. — Он презренный грешник, отринувший веру и отрекшийся от Князя.

— Он не отвергал веру, — возразил Симеон. — Он запутался и подверг ее сомнениям. Это хорошо. Вера и должна подвергаться сомнениям, мальчик мой, иначе она становится оправданием любого непотребства. Тебе ли не знать? Истинно верующий человек всегда должен сомневаться. Эдуард обрел себя перед смертью.

— Он умер, как хряк, — выплюнул Дамиан, не справившись с ненавистью, вспыхнувшей в груди.

Это ты! Ты виноват, щенок! Лучше бы у тебя отсохли руки!

Его собственные руки напоминали крючковатые клешни, обтянутые высохшей кожей и увенчанные пожелтевшими ногтями с белыми уродливыми полосами.

Им нужно было бежать, но упоминание Эдуарда распалило его, воскресив в памяти последние дни короля.

— Будь осторожен с презрением, Дамиан. Остерегайся его, ибо оно поглотит тебя целиком. Презрение — последняя ступень перед гордыней, тяжелейшим грехом человеческим. Ее трудней всего усмирить и излечиться от ее скверны.

— У нас нет времени на проповеди, Ваше Преосвященство, — упрямо сказал Дамиан и потянулся к наставнику, чтобы помочь ему встать. — Нам еще пробираться обратно. А к утру желательно быть отсюда как можно дальше.

Симеон отбросил его руку. Дамиан почувствовал себя преданным.

— Я не буду убегать от ложных обвинений. Если Ерихон желает фарса, он его получит. У него нет ни одного доказательства моего пособничества вёльвам. Я укажу на допущенные несоответствия и ошибки, и синод примет верное решение. Если только Горлойс не прикажет меня освободить сразу же, как приедет.

— Горлойс не будет вас освобождать! — взвился Дамиан, свирепея от упрямства наставника. — Они с Ерихоном заодно!

Симеон решительно покачал головой и сложил руки на коленях.

— Я смогу тебя защитить только, если останусь. Мой побег лишь подтвердит их обвинения. Корона из омелы сейчас на челе Горлойса, и даже если он поверит в обвинения, я могу просить о снисхождении.

— Да шлюхин род, Симеон, повзрослейте вы уже! — рявкнул Дамиан, обескуражив обоих: и наставника, открывшего рот, и Вареса, обернувшегося с округлившимися глазами. — У Горлойса корона не из омелы, а из говна! Вы угрожаете его правлению! Тем более попытками меня защитить! Я не желаю вашей смерти в обмен на свою жалкую, бессмысленную жизнь!

Дамиан замолк, полностью выдохшись. Щеки его пылали от гнева и стыда за резкие слова. Он видел тень разочарования в глазах Симеона, и это было больнее всего. Но лучше живой и разочарованный, чем оставшийся при своем и мертвый.

— Твоя жизнь не бессмысленная, мальчик мой, но тебе нужно меня…

— Не желаю ничего больше слушать! Варес, поднимай его, раз он сам отказывается идти.

Варес, разминаясь, повел плечами и направился к Падре Сервусу.

— Отставить, капитан, — повелительным голосом приказал Симеон, но наткнулся ровно на ту же отговорку, что и недавно сам Дамиан.

— Можете поцеловать меня в задницу, святой отец. Я не подчиняюсь вашим приказам. Вы больше не Падре Сервус.

С этими словами Варес подхватил его на руки, несмотря на протесты, и Дамиан пошел вперед, проверяя путь. После освещенной комнаты его глаза не сразу привыкли к темноте, поэтому двигался он осторожно, останавливаясь от каждого шороха. Однако на лестнице они никого не встретили. У выхода Дамиан замедлился, спускаясь в холодную воду. Он был на грани: эмоции бурлили в нем, точно лава, и грозились взорваться извержением ярости. Хоть спасение Симеона и шло по плану, он не мог отделаться от чувства предательства, которое обожгло его, когда наставник отвел его руку. И то, что он защищал Эдуарда, несмотря на все его чудовищные поступки. Храм не прощал короля, гневался и осуждал, а Симеон почему-то решил, что человеческая природа угодна Князю. И сомнения Эдуарда тоже угодны Князю. Тогда и его собственные сомнения праведны? Дамиан злился на себя. Злился и не понимал, почему каждый раз возвращается мыслями к моменту на источниках. Что-то в словах Симеона задело его, точно рыболовный крючок, и дергало каждый раз, когда в его воображении всплывали мысли о ней. Дамиан с трудом удерживался от вывода, что Симеон предал Храм и предал самого Дамиана даже раньше, чем отверг его помощь.

Сжав челюсти, он нырнул в воду, надеясь, что хотя так охладит свой пыл, и почти сразу выбрался с другой стороны входа. Сделав глубокий вдох, он нырнул еще раз и помог Варесу, подхватив Симеона под руки. Вытащив его на поверхность, он дернул головой, отбрасывая со лба мокрые волосы. Рядом вынырнул Варес и тут же перехватил Симеона. Дамиан ждал очередной попытки спорить, но наставник молчал. Даже выражение лица не поменял: такое же осуждающее. Обида полоснула Дамиана острым лезвием. Он надеялся, что Симеон оценит его поступок, будет рад его видеть, с благодарностью примет помощь, но реальность оказалась куда более жестокой. Придя с распростертыми объятиями, он получил под дых.

Отвернувшись, Дамиан побрел обратно по тому же пути, который и привел их в тюрьму, разгребая попадавшийся в воде мусор. Ночь все еще отлично скрывала их присутствие, а они старались идти как можно медленнее, чтобы не привлекать внимание плеском. Удачно минуя желтые пятна света, разбивающиеся на поверхности воды, они тащились в сторону крепостной стены. Как вдруг из-за амбара вышел человек без факела. Дамиан столкнулся с ним практически нос к носу. Мгновение замешательства, позволившие стражнику приглядеться, растянулись патокой. Перед глазами Дамиана сгустилась алая пелена. С рыком прыгнув на стражника, он попытался погрузить его в воду, но мужчина оказался сильнее. Он успел отскочить, и Дамиан врезался в него, придавив к стене амбара. Стражник ударил его головой в лицо. Между глаз вспыхнул белый свет. Отшатнувшись, Дамиан со всплеском ушел под воду. Не успев сдержать порыв, он вдохнул, и вода обожгла нос. Рванув на поверхность, он выскочил прямо перед стражником. Отплевываясь, Дамиан выхватил кинжал и бросился на стражника. Тот отскочил, поднимая брызги. Варес уже собирался отпустить Симеона и помочь, но Дамиан оттолкнул его.

— Уходи!

Краем глаза он видел, что капитан остался, но ему было не до того. Использовав обманный маневр, Дамиан попытался воткнуть лезвие в бок стражника, но тот угадал его прием и полоснул его по ребрам, оставив холодную черту, которая тут же стала обжигающе горячей. Не спуская друг с друга взгляда, они начали медленно кружить вокруг невидимого центра, как будто раскручивали колесо. Продолжая двигаться, Дамиан отвел руку за бедро и сжал кинжал обратным хватом. В ушах гремела кровь. Стражник не выдержал первым: дернулся вперед, целясь ему в живот. Дамиан вильнул, заставив его промахнуться, и всадил кинжал в его шею по самую рукоять. А потом резко выдернул. Стражник вздрогнул, отшатнулся. Из раны хлынула кровь. Брызги попали Дамиану на лицо. Округлившиеся от ужаса понимания глаза, казалось, вот-вот лопнут. Стражник попытался что-то сказать. Изо его рта тоже полилась кровь. Он захрипел, попытался ухватиться за одежду Дамиана, но оступился и ушел с громким плеском под воду.

Боевой барабан в груди немного утих. Алая пелена растаяла. Дамиан судорожно вдохнул и расслабил пальцы на рукояти кинжала. Угроза миновала. Дрожа, он повернулся к Варесу как раз в тот момент, когда время снова замедлилось. Дамиан не сразу осознал, что произошло. Лицо капитана обмякло, глаза точно так же ошалело округлились. Он выронил Симеона, и Дамиан увидел, что у Вареса из живота торчит лезвие. А потом время с оглушающим воплем ускорилось, и он понял, что крик вырывается из его горла. Варес упал. Над ним с мечом стоял Ерихон, подло ухмыляясь. Дамиан, ослепленный ненавистью, кинулся вперед. В то же мгновение в висок сбоку прилетел удар.

Дамиана поглотила чернота.

— Ублюдок.

Мать вперила в него яростный взгляд и отбросила игрушку на свой стол, за которым прихорашивалась к приходу мужчин. Затем подняла прут, которым служанка ворошила угли в камине, и хлестнула его по лицу. Голова Дамиана мотнулась в сторону, и он взвыл, прижав ладони к пылающей щеке.

— Ублюдок!

— Прекрати, — попросил он.

— Ублюдок! — кричала она, нанося ему новые удары.

— Пожалуйста, не надо, — пробормотал он, чувствуя, как с саднящей разбитой губы течет кровь.

— Ублюдок! — рявкнул мужской голос у уха, заставив Дамиана вздрогнуть и приоткрыть глаза. Лицо ныло. — О, прекрасно, ты снова с нами.

Дамиан, едва ворочая заплывшими глазами, огляделся и с трудом осознал, где он. До нетерпимости яркий, практически сияющий, свет свечей и факелов; сырые мокрые стены, покрытые плесенью; едкий запах мочи, бьющий в нос, точно кувалда; и боль. Она была везде: вгрызалась в лицо, точно бешеная собака; пронзала занемевшие плечи и руки раскаленными ножами при каждом движении; копошилась червями на лице, опухшем от ударов; пульсировала в ногах, которыми он не мог никуда упереться.

— Итак, ублюдок! Вернемся к тому, на чем закончили. — Ерихон толкнул его и с наслаждением наблюдал, как Дамиан раскачивается и кривится от боли, разрывающей онемевшие руки, за которые он был подвешен. — Обратимся к писаниям: «Никто в Храме не вредит так много, как тот, кто, имея священный сан, поступает неправедно. Никто не решается бросить ему обвинение, и проступок становится все больше, ежели грешника продолжают почитать из уважения перед его саном». Понимаешь ли ты, ублюдок, что, предав Храм, ты подставил не только самое себя, но и всех праведников?

Ерихон задавал ему этот вопрос не впервые. И терял сознание он от боли тоже не впервые. В глухой допросной комнате Дамиан запутался, сколько сменилось дней. Ему не давали ни есть, ни спать, и вскоре он потерялся во времени. Казалось, только вчера они с Варесом пытались спасти Симеона.

Варес.

Глаза обожгло, но Дамиан заставил себя обрубить этот порыв. Он не заплачет при Ерихоне, не порадует его своей слабостью. Ни один крик от пыток не сравнился бы для кардинала осознанием, что Дамиан страдает от горя. Ерихон по-прежнему пытался отыскать ответ в его глазах. Дамиан позволил ему вести поиск, все равно ответа ему не найти.

— Ладно, ублюдок. Вернемся к Симеону.

Дамиан молчал, едва не теряя сознание от боли, скопившейся в плечах. Он сомневался, что когда-либо снова сможет ими двигать. Но это опасение казалось ему надуманным: он вряд ли проживет дольше нескольких дней. Хотя, возможно, его продержат в живых до приезда Горлойса и заседания синода. Ерихон не терял надежды, что выбьет из Дамиана ложные показания против наставника.

— Можешь ли ты признать, что Симеон Эюзби присягал Лилит?

Молчание.

— Можешь ли ты подтвердить, что Симеон Эюзби предал Храм?

Нет ответа.

— Можешь ли ты засвидетельствовать, что Симеон Эюзби сношался с дщерями Лилит?

Дамиан слабо рассмеялся. Хотя смех его, скорее, напомнил воронье карканье и отдался болью по телу. Челюсть заныла, но он все равно процедил:

— Я могу засвидетельствовать, что это ты, лилитский червь, тот, кто сношался с вёльвой. Ты даже ногтя его не стоишь, мерзкое отродье. «Нет на земле подобного ему. Праведник создан бесстрашным и выбран Князем вести на земле бой, в котором он бессилен».

Смех и цитирование из писаний отобрали у Дамиана последние силы. Но он был рад и даже не знал, что для него слаще: внезапная ошеломленная тишина, слепая ярость на лице Ерихона или последовавший за этим удар тростью в живот.

— Ты помочился на Храм, мерзкий щенок, а теперь Храм помочится на тебя!

— Когда будешь мочиться, не вставай против ветра, — прошептал Дамиан.

Злобный, несдержанный вопль Ерихона стал медом для его ушей, истерзанных собственными криками. Набалдашник трости прилетел ему в челюсть. Молния боли ослепила Дамиана. Скорее всего, он ненадолго потерял сознание, потому что, очнувшись от пощечины, заметил, что одна из свечей догорела до основания.

— Надо же, ты опять с нами, — издевательский голос Ерихона напоминал назойливого комара, которого никак не удается прихлопнуть.

Дамиан ощутил на воспаленном лице уже свернувшуюся кровь, стягивающую кожу. Один глаз полностью заплыл, вся левая сторона лица пульсировала. Именно поэтому Дамиан не сразу понял, что больше не подвешен за руки, а прикован к стулу железными кандалами. На него упала тень.

— Мастер Грегор, достаточно.

Дамиан, едва не вывернув шею, оглянулся и обнаружил нависающего над ним мужчину с поднятой для удара рукой. Он неприятно ухмыльнулся, отчего линия его подбородка стала напоминать наковальню. Дамиан почувствовал, как на загривке приподнимаются дыбом волоски. Он надеялся, что никогда больше не встретится с этим существом. За всю жизнь он не встречал большего виртуоза в пытках людей, который к тому же еще и получал извращенное удовольствие от своей жестокости. Хельмут Грегор. Варденец, который сменил веру и стал одним из самых ретивых приверженцев Храма, и палач, беседовавший с матерью Дамиана и с ним самим. Лысый уродец почти не изменился: такой же бугристый нос в лопнувших жилах, толстые губы, широкая как бочка грудь, тусклый нелюбопытный взгляд и обманчивая бледная улыбка. Разве что за эти годы зубы у него побурели, а на тыльной стороне правой ладони открылась мокрая язва. Упершись в стул, в которому был прикован Дамиан, он достал из ножен кинжал. Непринужденно взвесил его на руке, перехватил за рукоять и, подбросив в воздух, ловко поймал.

— Давно не виделись, вёльвский щенок, — склонившись к Дамиану, сказал Хельмут, скалясь. Изо рта его несло луком, пивом и гноем. — Наконец-то мы с тобой побеседуем, как следует. Без внимания твоих покровителей. Один сожжен, а второй, даст Княже, одной ногой на костре, — паясничая, добавил он.

Дамиан досадливо отвернулся. Когда Хельмут открывал свои толстые губы, слова вырывались из них покореженными, почти без гласных, щедро присыпанные варденским акцентом, который корежил слух любого инирца.

— Правда — первое, чему мы изменяем в тяжелые времена, — практически скучающим тоном сказал Ерихон, перекладывая листы бумаги на столе. Макнув перо в чернильницу, он постучал по ободку и поднял взгляд на Дамиана. — Моя работа — добиваться ее восстановления. Любыми методами.

Дамиан подумал, что единственная работа Ерихона — это насмехаться над всеми законами Князя. Лицемер, играющий роль правдорубца.

— Я предвидел, что ты будешь упрямиться. Этим ты весь в своего королевского отца, да благословит Князь его огонь. Поэтому и пригласил мастер Грегора помочь тебе проникнуться духом сотрудничества. И знаешь, что отличил мастер Грегор на твоем теле среди других шрамов? — Ерихон сделал паузу и округлил глаза в наигранной тревоге. — Вёльвскую метку. Как сказано в писаниях: « телесные порчи не бывают незримы, они ощутим ы».

Хельмут схватил Дамиана за мизинец и оттянул его так, чтобы всем в комнате был виден шрам от обряда сживления.

— Мастер Грегор предложил отнять руку, дабы избавиться от сверны… — Ерихон с удовольствием насладился паузой, и только после этого продолжил: — Однако я считаю, щенок, что это — хорошее доказательство на синоде. Не только против тебя, но и против твоего защитника. Восхитительное, крепкое обвинение. Симеон оберегал тебя, как истинного наследника, относился, как к сыну, но ты всего лишь грязное отродье отродья Лилитского, рожденное в двойном грехе, неискупимом и мерзопакостном. Твоя природа уже сама по себе грешна и порочна. Неудивительно, что я оказался прав, и ты сношался с дщерями ночи, а за это они наградили тебя своим клеймом.

Дамиан ощутил внутри медленно тлеющий гнев, похожий на раскаленные угли под слоем пепла. Авалон, оставившая на его пальце ожог от обряда сживления, сделала это, чтобы спасти ему жизнь. И хотя Дамиан был близок к совместной ночи с ней, он не перешел грань. А вот на счету Ерихона, не первый раз говорившего о сношениях с вёльвой, были долгие отношения с Гранатой. Но хуже того было его пренебрежительное, пошлое незнание. Как храмослужитель он обязан был знать, что обряд сживления не появляется после сношения с вёльвой, а является результатом сильного магического вложения в тело другого человека. Шрам от обряда становился якорем, который связывал двух существ.

— Ты — позор Храма, Ерихон. Неуч, лизавший зад сначала Эдуарду, а теперь и моему брату, чтобы стать кардиналом.

— Мастер Грегор, пожалуйста, — раздраженно потребовал Ерихон.

Хельмут со всей силы ударил Дамиана под дых. Воздух покинул легкие, а пустота на месте удара наполнилась болью. Дамиан еще не успел вдохнуть, когда кулак обрушился на его лицо. Что-то хрустнуло, кровь полилась на подбородок. В голове звенело, точно все колокола Мингема снова разом трезвонили о наводнении. Экзекуция все не заканчивалась. Хельмут колотил его, и Дамиан вздрагивал от каждого удара. Его тлеющую злость подавило гнетущее ошеломление и онемение по всему телу.

— Спасибо, мастер Грегор, — снова заговорил Ерихон. — Я не терплю неуважения, щенок. Ты не в том положении больше, чтобы вести себя подобным образом. Ты здесь для того, чтобы отвечать на мои вопросы, а иначе я прикажу мастеру Грегору вырвать твой бесполезный язык.

Дамиан выплюнул кровь, попавшую в рот. Опухшие и оплывшие веки едва позволяли ему видеть, но он все равно в упор уставился на Ерихона и, вполне осознавая, какие последствия могут быть, твердо произнес:

— Вырывай. Чтобы подлизывать задницу моему брату достаточно и твоего бескостного языка.

Ерихон побагровел и резко встал. Стул со скрежетом отъехал назад.

— Мастер Грегор?

— Да, господин?

— Я передумал. Отрубите бастарду руку. Его признание я уже записал, а его личное присутствие на синоде королю не потребуется, чтобы вынести решение. Вёльвской метки будет достаточно. — Ерихон сграбастал бумаги со стола, свернул их и направился к выходу. — Я передам Его Величеству, что ты не раскаялся и тебя убила вёльвская скверна. Заходите!

Последнее он приказал четверым послушникам, огромным туповатым мужикам, которые в недоумении переглянулись и вошли.

— Освободите правую руку, чтобы мне было удобно рубить. Эй, ты, рыжий, держи голову. Ты, — Хельмут обратился к чернобородому мужчине. — За плечи. А вы — держите руку, чтобы не брыкался.

Дамиан не сразу осознал, что его жизнь близка к завершению. В голове настойчиво звучал голос Симеона:

Клянешься ли ты перед ликом Князя мира сего посвятить себя догмам нашего Храма? Клянешься ли подняться над мерзким грехом своей природы, прожить жизнь в служении Храму, отказаться от благ мирских и чтить справедливость? Клянешься ли перед святой омелой подчиняться наставнику, внимать его приказам и следовать за его мудростью? Клянешься ли вести жизнь праведную и следовать обету безбрачия?

Дамиан с жаром отвечал «клянусь» на каждый вопрос с чистой совестью. Пока Симеон шепотом не задал ему последний вопрос, не входящий в клятву храмовника: «Клянешься ли ты, сын мой, всегда слушать сомнения сердца своего?»

Вопрос настолько обескуражил Дамиана, что он по привычке ответил «клянусь», но с тех пор не раз размышлял, в чем же, собственно, поклялся. Пока не наступил этот момент.

Дамиан видел, как Хельмут подбирает топор, любовно гладит заточенные лезвия. Чувствовал, как его резко хватают за волосы, как зажимают в тиски челюсти, как пригвождают к стулу плечи, как освобождают руку и прижимают к подлокотнику со всей силы. Дамиан дергался, не в силах справиться с собственным ужасом. Ярость загорелась вновь, даже ярче, чем прежде, но он понимал, что это конец. Время для него как будто остановилось, заключив Дамиана в крошечном кусочке настоящего.

Хельмут уже однажды угрожал ему ножом у горла, уточняя раз за разом видел ли Дамиан, как его мать вёльвствует.

Нет.

Неправильный ответ, мелкий паскудник. Когда тебя спросят, ты должен ответить «да». Ты меня понял?

Да.

Он привел его к камере матери и задал этот вопрос в присутствии короля. Дамиан со слезами на глазах ответил, как приказал Хельмут. Если бы мать тогда что-то сказала, он бы оспорил собственный ответ, но ее молчание было презрительным и непререкаемым. Король похлопал Дамиана по плечу, поблагодарил за храбрость и стремительно покинул тюрьму.

И уже в другое время он кричал, исходя кислой вонью хвори:

Это ты! Ты виноват, щенок! Лучше бы у тебя отсохли руки!

Бесчисленное множество деталей, на которые Дамиан не обращал внимания в течение своей жизни, вдруг выстроились, точно гвардейцы на смотре, и он понял, что все неправильно. Вместо справедливости в Храме его окружала ложь, а он верил в нее и слишком долго хоронил в себе сомнения, точно гнойный нарыв. А теперь, когда он прорвался, было уже слишком поздно.

Ему вспомнилась плачущая девочка в клетке, у которой он отобрал шанс на жизнь. Вспомнил девушку с кровавыми ранами на ногах, тяжесть меча, которым он проткнул лицо своего инквизитора, и скрежет лезвия о кость. И вдруг понял, почему шрамы на ногах Авалон казались ему такими знакомыми. Это была она. Рок свел их намного раньше — тогда он еще не успел слепо довериться лицемерию окружавших его людей.

Клянешься ли ты, сын мой, всегда слушать сомнения сердца своего?

Он так боялся, что его веру сломает желание, пока не осознал, что он уже давно сломан. Трудные годы содрали с него всю мякоть, обнажив кости той скверны, что была внутри него с самого рождения. И то была скверна не его рождения, а готовность поглощать ложь, свято веруя в то, что она является праведной истиной. Только Симеон оставался оплотом справедливости и чести. А его собирались подставить и обвинить в том, в чем были виновны все вокруг, только не он.

Отдельные воспоминания его жизни напоминали бусины, а разочаровывающее прозрение было нитью, пронизывающей их все.

— На что ты готов ради веры, мой мальчик?

Падре тогда, как показалось Дамиану, смотрел на него с выражением благоговения, сквозь которое прорвалось плохо скрываемое нетерпение.

— Дамиан, сын мой, в чем дело?

Он думал, что Симеон спрашивает его, почему он медлит. И только сейчас, годы спустя, Дамиан понял, что наставник ожидал от него сомнений. Таких же, какие он испытал с Авалон. Слепая вера была его ослепляющим солнцем, а она стала его затмением.

Застывшее время лопнуло, оживив для Дамиана настоящее. Хельмут подошел с мясницким топориком для разделки костей. Лезвие ржавое, затупленное, принесущие нестерпимую боль. Дамиан дернулся, но его потянули за волосы, навалились на руку так, что он не смог пошевелиться. Воспоминания, унесшие его из этой сумрачной комнаты, истаяли, оставив только одно. Несмотря на угрозу близкой смерти, а, может, только благодаря ей, он вспомнил шелк ее волос, — он практически чувствовал их под своими пальцами, — и мягкость губ.

«Смерть для тебя предпочтительнее поцелуя?» — спросила она его тогда.

«Нет», — звучало в его голове.

«Да», — ответил он. И теперь жалел об этом.

Хельмут схватил его за пальцы, вывернул их и примерился, куда бить.

— «Да будет он дланью Княжевой и карает неверных», — процитировав писания, он ухмыльнулся. — Какое совпадение!

Хельмут замахнулся. Сердце Дамиана пропустило удар. Топор обрушился на его запястье. Сначала ощущение было такое, будто к коже приложили холодное лезвие, а потом боль распустилась по всей руке, обжигая огнем. Он закричал. Хельмут ударил снова, раздробив кость.

Сознание Дамиана помутилось. Перед глазами все застлало алой пеленой. Руку разъедал огонь, лава истекала из его сердца. Дамиану показалось, что перед ним разверзся сон, подобно длинному темноту колодцу, в который он добровольно бросился и дал тьме поглотить себя. Но тьма пришла не одна, а с дикими образами: комната была полна зверей в человеческих обличьях с зубами, выкованными из стали, а он превратился в храмового волка, карающего и воздающего. Алый цвет. Убийственная ярость пульсировала в нем, точно живая, требуя крови. И он дал ей ее сполна. Красные брызги. Их страх был так густ, что он чуял его вкус на кончике языка. Бросился вперед, полосуя когтями сталь и кости, раздирая зубами мясо и жилы, лакая кровь и наслаждаясь ее пряным, теплым запахом. Бордовые пятна.

— Дамиан, не спи.

Кто-то теребил его за руку. Под щекой ощущался холод. Он застонал и приоткрыл глаз. Сперва один, чтобы убедиться, есть ли смысл открывать второй. Он, должно быть, в чертогах Князя, раз его ослепляет огненный свет.

— Просыпайся! — упрямо потребовал знакомый голос.

— Варес? — прохрипел Дамиан и попытался пошевелиться. Тело отозвалось болью.

В чертогах Князя нет боли.

— Ты совсем глупый? — озадаченно и даже немного обиженно спросил голос.

Дамиан уперся в пол и с трудом перекатился на бок. Боль сопровождала каждое его движение. Слепящий свет отдалился, и он рассмотрел невероятно знакомое лицо. Прищурившись, различил глаза, похожие на его собственные.

— Ирод?

— Уходи, ладно? — Человек еще немного отдалил свечу от лица Дамиана, и он убедился в своей второй догадке. Брат стоял на коленях, склонившись над ним. — Беги! Сейчас!

Дамиан, почти ничего не соображая, со стоном сел. Ирод немного отполз, освобождая ему место. Голова кружилась, в висках шумела кровь, а затылок пульсировал, будто Марта приложила его скалкой.

— Где я?

— Там, где людям делают плохо.

Ощущение, будто он варится в лихорадке, не проходило. Дамиан провел рукой по лицу, словно пытаясь снять с него паутину, как вдруг замер. Его обдало ледяным ужасом. Он отдернул руку от лица и уставился на нее, точно на ядовитую гадюку. Правая рука, обагренная чужой кровью. Он помнил, как Хельмут несколько раз обрушил на нее топор. Испугавшись, что тронулся рассудком, Дамиан отобрал свечу у Ирода и высоко поднял ее над головой. Липкий холодный пот проскользил по его спине. Горло перехватило.

Свет разогнал тени. Кровь засохла и покрыла пол, стены и тела, точно остывшая магма. Ошметки мяса, вывороченные ребра, торчащие, точно крылья птиц, разодранные глотки, пробитые черепа. И пряди липких волос в алых лужах.

Тошнота подкатила к корню языка.

— Что? Что произошло? Ты видел? — Дамиан задыхаясь, уставился на Ирода, и продолжил говорить, выхаркивая слова, как сгустки черной, свернувшейся крови. — Ты был здесь, говори? Ты видел монстров? Они напали на Мингем?

Ирод помотал головой и пожал плечами, совсем не обращая внимания на ошметки тел. Дамиан, несмотря на боль, поднялся. Ирод не видел то, что видел он. Дамиан понял, что действительно бредит. Ему что-то снилось в этом бреду. Настолько важное, что чувствовалось, как истина, скрытая за порогом. Ему нужно было только протянуть руку и открыть дверь. Но Дамиан отшатнулся и вдруг ощутил в левой руке топор. Тот самый, что был в руках Хельмута. Весь в крови.

Отбросив его, Дамиан сделал шаг назад. В каком бы бреду он сейчас ни был, он должен был найти Симеона. Даже если всех этих храмовников в приступе ярости искромсал он, это не меняло невиновность Падре. Вцепившись в плечо Ирода, Дамиан попытался ему улыбнуться.

— Послушай, мне очень нужно найти Симеона. Ты знаешь, где он?

Нахмуренный Ирод наконец-то просиял.

— Я отведу тебя! — воскликнул он и, схватив Дамиана за руку, потянул за собой.

Подхватив с пола меч, он последовал за братом, который повел его по коридорам слуг. Видимо, Ирод предпочитал не попадаться на глаза людям, поэтому хорошо разбирался в хитросплетениях узких коридоров. Миновав несколько лестниц и оставляя за собой кровавые следы, Дамиан устал. Тело ныло, оплывшие глаза пылали и, похоже, у него треснуло ребро — оно отзывалось колющей болью при каждом глубоком вдохе. Дохромав за Иродом к низкой двери, скрытой за гобеленом, Дамиан отодвинул ткань и приоткрыл створку. Убедившись, что внутри тихо, он, пригнувшись, вошел. И оказался между стоящим Симеоном и сидящим в кресле Горлойсом. Оба уставились на него с нескрываемым удивлением.

— Княже Милостивый, мальчик мой, что с тобой сделали? — Симеон приложил руки к груди, потом повернулся к Горлойсу и возмутился: — Ты сказал мне, что с ним в тюрьме обходятся с уважением!

Горлойс ухватился за подлокотники. Дамиан обратил внимание на то, как плохо выглядел король: темные круги под глазами, осунувшееся лицо, ввалившиеся щеки и белые полосы на пожелтевших ногтях.

— Он и должен был там оставаться! Я принял твое прошение об аудиенции в память о своем отце и не желаю видеть здесь его ублюдка! — рявкнул король, но голос подвел его на последних нотах.

Он неуверенно встал и направился к двери, за которой, быстро понял Дамиан, находилась стража. Едва не упав, перенеся вес на больную ногу, он подскочил к Горлойсу и слегка толкнул его в сторону кресла. Ослабевший король попытался отбить его руку, покачнулся и, закатив глаза, рухнул в другую сторону.

Дамиан спохватился слишком поздно, чтобы предотвратить трагедию. Горлойс приложился виском об угол стола и упал навзничь, перестав дышать. Дамиан тяжело сглотнул. В голове поселилась глухая тишина.

Он только что убил своего брата.

В этот раз настоящего брата по отцу, а не по вере.

На Дамиана накатило колючее, огромное чувство вины, грозящее поглотить его душу. Глаза обожгло. Он поднял взгляд на Симеона в поисках утешения, как вдруг Ирод сорвался к двери и закричал:

— Он убил! Он убил Горлойса!

Дверь затряслась — стражи пытались ее открыть. Дамиан знал, что не может позволить Ироду помочь им. Он оттолкнул брата и, убедившись, что тот просто упал и не убился, сдвинул тяжелый сундук и заблокировал дверь. В голове пульсировала только одна мысль: спасти Симеона. Потом он готов был гореть хоть на тысяче костров, уготованных тем грешникам, кто нарушил все княжевы заповеди. Он пропащий убийца, злодей и предатель. Однако ради Симеона он готов был совершить еще не одно преступление.

Схватив его за руку, Дамиан нырнул в проем, ведущий в коридоры слуг.

Глава 16

Двор пребывал в состоянии возбуждения и жаждал страстей, скандалов, боли и слез не меньше, чем театральные зрители. Даже коридоры и залы дворца как будто затаили дыхание в ожидании представления. Придворные и аристократы провожали Авалон алчными взглядами и сразу же кидались в пучину обсуждений сплетен, когда она уходила. Несколько раз она имела неосторожность задержаться у дверей, чтобы подслушать, что говорят. И лучше бы она этого не делала: столько гадостей, искажений, нелепостей и откровенной лжи о себе она не узнавала за все годы, проведенные рядом с Каталиной. Но хуже всего стал предсвадебный прием, с которого она некультурно вылетела с алыми щеками, когда Бас ей передал, что большая часть гостей организует пари относительно того, какое ее отверстие предпочтет муж в первую брачную ночь.

Вся в слезах, Авалон забежала в покои, накричала на служанок, чтобы те убирать прочь, и заперлась. Суматоха, с которой была назначена свадьба, похоже, развязала языки всем завистникам и гнилым людям. В лицо они ей улыбались, а за спиной насмехались, вспоминая и ее деревенское прошлое, и отсутствие аристократических манер, и ошибки в обучении. Авалон и сама не один год оттачивала разные варианты улыбок: сотни оттенков, которые она подбирала на каждый случай непростой придворной жизни. Самой невостребованной оказалась искренняя ее версия. А самой используемой — скрывающая страх. «Даже, если ты боишься больше всего на свете, продолжай улыбаться, преврати свою улыбку в угрожающий оскал», — так ей повторяла Каталина. Этим мастерством королева овладела искусно, в отличие от Авалон, и раздавала улыбки всем вокруг, как драгоценные титулы, — они стали для нее универсальной валютой. Неловкость? Улыбнись. Обида? Улыбнись. Оскорбление? Улыбнись обворожительно. Угроза? Улыбнись предупреждающе. Обман? Улыбнись и солги в ответ.

Водоворот фальшивых улыбок заставил Авалон отдалиться от Каталины. Они толком и не виделись после объявления помолвки, потому что приехал почетный гость праздника: девлетлю наджабе али атх-султан Саад -эфенди хазлетлери, бесспорный наследный принц из Орана с титулом Его Императорское Высочество, первый сын божественного халиф-султана Амира. Его появление, с одной стороны, означало для Авалон неизбежность свадьбы, с другой — небольшой глоток воздуха, потому что все сплетники переключились на будущий брак Каталины и Саада. И судьба Авалон потеряла актуальность, несмотря на свою неизбежность. Даже свадьба прошла, скорее, как официальное основание для свидания королевы и наследного принца. Невеста заинтересовала всех лишь на короткое мгновение, пока в поле зрения не появилась королева в роскошном платье цвета морской волны, отороченном оранскими золотыми кружевами, и усыпанном мелкими камнями бирюзы, священного камня для Орана.

Когда Авалон только попала в окружение Каталины, ей казалось, что подруга никогда не даст ее в обиду и защитит от посягательств. Где еще могло быть безопаснее, чем в тени самого могущественного человека во всей Трастамаре?

Авалон с пьяной печалью усмехнулась своим мыслям, стоя в красном шелковом платье, от шеи до пояса расшитом темными рубинами. Корсет, откровенный, поднимавший ее грудь до тревожных высот и делавший ее уязвимой, был одновременно жестким, точно железный доспех, и защищал ее, как замок. Только в отличие от крепостных стен и оборонительного рва ее окружали слои ткани, которую легко порвать и задрать повыше. Она знала, что Филиппе мечтает именно об этом, глядя на нее своими глазками, подернутыми маслянистой похотью.

Дернув головой, она как будто в очередной раз стряхнула его взгляд и посмотрела на Баса. Он стоял напротив нее у алтаря Персены, разодетый по последней ноте столичной моды: короткий плащ, обшитый золотыми нитями и рубинами; хубон из алой парчи с прорезными рукавами; пышный плоёный воротник-горгера; бордовые шарообразные короткие штаны; шелковые чулки и мягкие туфли с узкими носами. Кудрявые волосы небрежно уложены и надушены: все тот же хорошо знакомый аромат грушевого масла, нектариновых косточек, персиковой мякоти и сладкий абрикосовый бренди — напиток, который они разделили на двоих перед выходом к алтарю. Авалон до сих пор чувствовала на языке сладкое послевкусие.

Пьяная, она запомнила обряд их сочетания водами Персены обрывками: вот им обвязывают порезанные запястья лентой, — пальцы Баса такие же холодные, как и ее собственные; вот они опускают руки в подставленную вазу и ждут, пока стечет кровь и вода намочит ткань лент; вот Бас отстегивает цепь, скреплявшую плащ, и тот падает на пол, превратившись в лужу шелковой крови; вот мадам Монтре ритуально капает им смешанные воду и кровь на голову и произносит торжественную речь, связывающую их с Басом жизни. Потом они поцеловались — сухо, быстро и по-деловому, не размыкая губ. Бас поделился с ней, пока они распивали бренди, что Каталина предупредила его: девлетлю Саад хочет убедиться, что брак не фиктивный и не создан лишь для видимости. Однако приказ никогда бы не сделал поцелуй с Басом хотя бы отдаленно похожим на тот поцелуй в гостинице.

Сердце Авалон заколотилось. Она вспомнила, как трепетала ее кожа, когда Дамиан пропустил ее волосы между пальцев, как ее тело загорелось от его дикого поцелуя — он тогда укусил ее. Она невольно провела языком по губе, щеки ее вспыхнули от стыда. Авалон помнила, как хотела дотронуться к его волосам и как подогнулись ноги, когда Дамиан поцеловал ее в шею и провел по ее груди. Нижние губы вновь налились кровью, когда она снова прожила в мыслях момент, как он кусает ее шею.

Авалон не сдержала томный выдох и тут же испуганно вскинула взгляд, чтобы убедиться, что никто не заметил. Напрасно. Каталина, похоже, решила, что это исполнение ее приказа: она довольно улыбалась, воркуя с сидящим по правую руку девлетлю Саадом. Уже отводя взгляд от королевы, Авалон заметила совершенно противоположную эмоцию на другом лице. Филиппе рей Эскана, расположившийся во втором ряду, прямо за Каталиной, смотрел на Авалон с неприкрытой злобой. Живот у нее скрутило узлом.

Бас дотронулся к ее руке, предлагая свою. Она вздрогнула и, опомнившись, натянуто улыбнулась, но под руку его все-таки взяла. Ей стало жаль Баса — он заслуживал счастья, а не вечной клетки просто потому что был не таким, как другие. Черствость Каталины вновь сделала ей больно, но Авалон ничего могла поделать с этим разочарованием.

На праздничном ужине она никак не могла избавиться от кошмарных представлений, какой будет брачная ночь, и старалась отделаться от прилипчивых взглядов Филиппе за кубком вина.

В начале пира им подали горячий суп из морского языка и крабов с мускатным орехом, розмарином и лимоном. За этим последовали попугаи в меду, седло ягненка с чесноком, оранской зирой и морковкой, рубец в красном вине и кукурузная каша в масле. Авалон хотелось есть, но тошнота, притаившаяся в горле, отступала только от вина. Так она цедила его мелкими глотками, пытаясь сбить горечь на корне языка. В зале было душно, тяжелые ароматы благовоний, еды и парфюмов гостей смешивались и висели в воздухе плотным одеялом. Сотни свечей пылали, гости галдели, посуда позвякивала, и Авалон казалось, что у нее кружится голова. Окаменевшая спина, которую она держала прямо, болела. Стены давили.

Авалон хотелось сбежать.

Несмотря на весь страх и холод, она ощущала себя куда в большей безопасности и свободе рядом с Дамианом, а не сидя на свадебном помосте в центре пестрой толпы и окруженная сотней гвардейцев, следивших за порядком. Она вновь случайно поймала пристальный взгляд Филиппе. Задыхаясь от начавшейся паники, Авалон не заметила, как на столе появились новые блюда: лебедь, начиненный смоквами, джем из лука, остро пахнущие оранские сыры с плесенью, улитки в белом вине с артишоками, каштанами и зеленью и полумесяцы дыни с тонкими ломтиками окорока, натертого солью.

Тошнота усилилась. Не заботясь о приличиях, она схватила кусочек дыни и отправила в рот, пытаясь сосредоточиться на реальных ощущениях сладкой мякоти во рту. Она жевала кусок за куском, чувствуя, как освежающий дынный сок скользит по горлу, и кислая горечь отступает.

К тому времени праздник уже был в самом разгаре. Начались представления: бардам сопутствовали устрицы с жемчужной икрой и лобстеры с огненными оранскими пряностями, акробатам — пирог с говядиной, сыром из молока буйвола и трюфелями, и наконец шутам — горячие манговые пирожные, поданные с кофе и миндальным сиропом.

Авалон покосилась на Баса. Он сидел, откинувшись на спину высокого стула и перебирал воображаемые струны мандолины. Или чьи-то локоны. Она в который раз пожалела о том, что не потрогала слегка вьющиеся волосы Дамиана. Ей почему-то казалось, что, познав это ощущение, она смогла бы вытерпеть предстоящую ночь, как будто превратив его в свой якорь, который удержит ее даже во время самого злого шторма.

Бас перехватил ее взгляд и виновато поджал губы. Авалон легонько дотронулась к его коленке и поддерживающе улыбнулась. Получилось криво, но Бас все равно сжал ее пальцы. Этот жест помог ей собраться и поразмышлять здраво, несмотря на опьянение. Чтобы пережить ночь, ей необходимо было упиться до потери памяти. Лучше не помнить ничего из того, что с ней собирался сделать Филиппе.

До конца пира Авалон пила вино, не чувствуя его вкуса. Алкоголь обжигал ее язык, но она давилась им, точно водой. Это повлияло на ее походку — до комнаты ее, поддерживая под локти, сопровождали фрейлины и Каталина, все-таки оторвавшаяся от девлетлю Саада. Однако не повлияло на память — Авалон осознавала все, что происходит. Ее раздели и уложили в мокрую постель, — благословение водой, чтобы Персена одарила ее чрево ребенком.

Дети появляются в воде, значит и зачинать их надо с водой.

Старая поговорка, которую повторяли и деревенские кумушки, и придворные дамы.

Влажные одеяла были особенно неприятны — они касались ее вспотевшей кожи склизкими щупальцами, напоминая о миноге Филиппе. Сердце Авалон грохотало внутри, отдаваясь по всему телу.

Дамы раскидали по кровати корки и цветы граната, капнули Авалон каплю сока на губы и оставили возле кровати корзинки с освежающими душистыми травами. После чего, к счастью, ушли, оставив Авалон одну. Тишина надавила ей на уши, а в голове оглушительно звучали советы фрейлин.

— Ублажи себя после, потому что мужчины на это не способны.

— Тебе будет больно, дорогая, поэтому не сопротивляйся.

— Сними рубашку и жди его уже в чем Персена родила, ему понравится.

— Мужчины — звери, будь покорной и притворяйся, что получаешь удовольствие.

Последние слова принадлежали Каталине. Она не улыбалась и даже не пыталась смягчить внезапно сказанную правду. И это была первая сказанная правда за все годы их знакомства. Больше Авалон даже мысленно не могла называть их отношения дружбой.

Послышался свист и веселый хохот. Двери сотряслись один раз, второй. Авалон слышала десятки голосов, и это испугало ее меньше, чем если бы это были тихие грузные шаги. Мужчины втолкнули шатающегося Баса и собирались входить следом, но он быстро захлопнул створки и задвинул щеколду. В дверь еще несколько раз колотили, но потом гам стих. Бас так и стоял, уткнувшись лбом в створку.

Они оба долго молчали. Где-то в глубине дворца звучали песни, смех, но ветер за окном и потрескивание огня в камине казались куда более громкими.

— Уходи, — вдруг сказал Бас.

Авалон удивленно вскинула брови.

— Уходить? — недоверчиво переспросила она.

Бас резко развернулся.

— Уходи, пока он не пришел. Беги и прячься в какой-нибудь самой глухой комнате, где он не сможет тебя найти.

— Но…

Бас стремительно приблизился, с размаху взгромоздился на постель и схватил ее за руку.

— Беги, Авалон, — с жаром произнес он, глядя ей в глаза. — Как подданный Ее Величества я не должен был тебе об этом говорить, хоть ты и сама все понимаешь, но я не могу молчать. Как твой друг и теперь муж, я умоляю: уходи и прячься. Где угодно, хоть на кухне! Я знаю, что мой… отец, — Бас с омерзением выплюнул это слово, — не успокоится, пока не получит и тебя. Но в наших силах максимально оттянуть это время.

Авалон заколебалась. Она верила, что Бас остался ее другом, но никогда не ожидала от него ничего большего, чем несколько поддерживающих слов. То, что он собирался сделать, могло его очень сильно подставить. Однако Бас решил заступиться за нее. Сердце Авалон сжалось от признательности. Она порывисто подалась вперед и поцеловала его в щеку.

— Спасибо.

— Быстрее! — поторопил он ее, и Авалон соскользнула с постели.

Набросив поверх ночной рубашки распашную ропу и засунув ноги в мягкие туфли, она взяла с прикроватной тумбы свечу и ускользнула из тепла покоев в холодный, пустой коридор. Ее немного вело от алкоголя, но она, оглядываясь по сторонам, направилась в сторону единственного места во всем дворце, где хоть иногда чувствовала себя защищенной. Стылый ночной воздух напомнил ей о холоде Инира, и вновь мысли вернулись к Дамиану. Вспоминая, как он, полуобнаженный, резал свою плоть гвоздем, она почувствовала приятное покалывание на коже. Рассветные лучи, бахрома черных ресниц, кристаллизованный темный мед в глазах и его искаженное лицо то ли от боли, то ли от низменного удовольствия. Он был воплощением порочной жестокости, которую она сумела приручить. Обрисовав пальцами побледневший узор шрама на мизинце, Авалон едва справилась с наплывом сожаления, который чуть не утянул ее в пучину страданий. Она ненавидела его за то, что появился в ее жизни и за то, что в ней не остался. Если бы она не узнала Дамиана, если бы не почувствовала в нем искру дикого огня, которая зажигала и ее смелость, она никогда бы не поняла, на какое дно колодца вновь упала, вернувшись во дворец.

Она так сильно хотела вернуться и запустить руку в его волосы.

Вместо этого Авалон размазала слезы по щекам и, выглянув из-за угла, перебежками добралась до двери лазарета. Заметив закрытую дверь, она сглотнула ком в горле. Всю дорогу она старалась не думать о том, что будет делать, если Аурелы не будет на месте. Дернув ручку, Авалон на всякий случай постучала. Вместо ответа во внутреннем дворике звучали только цикады. Она постучала еще раз. Опять ничего. И только после третьего раза за дверью раздались шаги.

Авалон не сразу узнала Аурелу. Они не виделись несколько недель, но, казалось, с их предыдущей встречи прошли годы. Сухая, дряблая кожа, потухшие глаза с лопнувшими сосудами, лохматые волосы, — небрежности врач себе никогда не позволяла, — и скомканная одежда, которую, похоже, не меняли неделями.

— Здравствуй, Авалон, — Аурела слабо улыбнулась и пропустила ее внутрь.

Капкан захлопнулся снаружи — она сумела избежать железных лап Дубового Короля.

Авалон с наслаждение вдохнула лазаретный воздух, ожидая свежести и ноток огнибай шелковицы, но вместо этого едва не закашляла от спертого запаха и разложения.

— Что здесь случилось?

Аурела провела ее внутрь, не обращая внимания на неподобающую одежду. Возможно, врач даже не знала, что сегодня состоялась их с Басом свадьба.

— Матерь Персена, — увидев, кто лежит на столе, Авалон отшатнулась и заткнула рот руками.

Свечи разгоняли ночной сумрак в лазарете и хорошо освещали тело. Но даже желтый свет не мог создать иллюзию здоровой, живой кожи, потому что она была темно-серой из-за черных вен.

— Это мадам Меральда? — лицо распухло, будто его обкусали сотни пчел, но Авалон все равно узнала ее по тусклым, мышиного цвета волосам, и по подвеске с зерном граната из альмандина[db1]. — Опять черная скверна?

Аурела с горечью кивнула и ласково провела по прическе мадам Меральды.

— Эсме, старая подруга… Я старалась ей помочь, но она потеряла над собой контроль после урока с девочками. Одна из учениц пострадала, но, к счастью, ее-то я смогла спасти. Правда, теперь ей не стать ведьмой. Эсме раздробила ей кости, пришлось ампутировать руку по плечо. А ты сама знаешь, руки — инструменты ведьмы. Люция решила отправить ее в монастырь Бланки.

Авалон не поверила своим ушам.

— Мадам Меральда раздробила ученице руку?

Аурела устало опустилась на стул возле стола. Сладковатый запашок начавшегося гниения ее, похоже, ничуть не волновал. Авалон поняла, что врачу необходима помощь. Сняв ропу, она пошла набирать воду, чтобы помыть руки.

— Бадбнеманфи, — с запозданием ответила Аурела.

Авалон кивнула. В деревнях это состояние называли просто «безумием, насланным Персеной», но Аурела как-то показала Авалон старый текст, в котором между строками древнего языка мельтешили тонкие строчки перевода на старо-трастамарский. Неизвестный автор описывал симптомы, называл сумасшествие ведьм «бадбнеманфи» и писал о том, что это происходит из-за переизбытка. К сожалению, страница сохранилась ужасно: дальнейшую часть перевода невозможно было разобрать, а язык оригинала оказался незнаком ни одному переводчику. Они с Аурелой долго ломали голову, о каком переизбытке идет речь, даже попытались поставить несколько экспериментов, но ни к чему полезному не пришли. Бадбнеманфи мог подкосить как молодую ученицу, так и пожилую, опытную ведьму. Никто не был застрахован от подобной участи.

Авалон боялась безумия: она не хотела бы знать, что способна на убийство невинных, тех, кто случайно попался под горячую руку — а больные бадбнеманфи каждый раз причиняли вред тем, кто оказывался рядом. Но потом Авалон одернула себя — она уже была виновна в смерти близких без какого-либо безумия. Она все сделала в трезвом уме.

Пытаясь отделаться от вспыхнувшей вины, Авалон подняла ткань, которым Аурела укрыла мадам Меральду. В груди виднелось небольшое отверстие.

Стрела. Нет, арбалетный болт.

— Хорхе пришлось ее убить, — со слезами в голосе произнесла Аурела, потом развернулась и отошла в другой конец комнаты.

Гранат — это не игрушка, а дарованная благодать от Персены. Она одаривает каждую из нас, а мы взамен отдаем себя за магию.

Авалон кивнула воспоминаниям, в которых мадам Меральда часто повторяла эти фразы. Настолько, что каждая ведьма, вышедшая из-под ее крыла, запоминала ее наизусть на всю жизнь.

— Вы свою жизнь отдали, — с сожалением прошептала она. — Пусть ваше плавание до Берега Персены будет удачным и спокойным.

Намочив пальцы в воде, она приложила их ко лбу мадам Меральды. Несмотря на неприязнь учительницы, Авалон никогда не испытала к ней злости. И, будь ее воля, больше ни одна ведьма не заболела бы такой страшной болезнью.

Аурела спустя некоторое время пришла в себя, и Авалон помогла ей омыть тело мадам Меральды и одеть ее в принесенное погребальное платье. Потом они провели обряд на благословения на пути к Берегу: пресная вода заливалась в рот покойнику, после чего небольшую часть сливали, фильтровали через камни, песок и золу, в конце несколько получившихся капель очищенной воды смешивали с гранатовым соком и поили этим мертвеца. Нужен был всего лишь один самостоятельный «глоток», — Авалон ненавидела эту часть — поэтому проводящая ритуал ведьма использовала магию, чтобы сократить мышцы трупа. Выглядело это жутко. Особенно с теми, от кого оставались лишь части.

Серое лицо ее отца исказило судорогой боли, — это позже Авалон узнала, что такое происходит, если движения ведьмы неточные, — и он открыл помутневшие глаза. Она тогда лишилась чувств и пропустила обряды оставшихся от матери углей и бабушки. Ритуал благословения превратился для нее в пытку. Авалон не могла пережить это еще раз.

Впрочем, с мадам Меральдой все вышло намного проще. Авалон заставила себя надеть маску лекаря и притупила чувства, набегающие на нее взбушевавшимися волнами. До ее мыслей добегала лишь пена легкого страха. Да и та быстро истаяла за работой. Авалон провела время в лазарете до самого рассвета, совершенно позабыв о своих переживаниях и волнения о будущем. Несмотря на отсутствие сна она чувствовала себя отдохнувшей, а когда уходила — еще и счастливой, потому что смогла утешить Аурелу. Они пожелали друг другу хорошего сна, и Авалон отправилась обратно в свои покои. Она тревожилась, не будет ли ее караулить Филиппе, но коридоры после праздника были абсолютно пусты, если не считать стражу.

Тихо отворив дверь, она вошла на цыпочках, прокралась через всю комнату и быстро юркнула под одеяло. Бас крепко спал и даже не пошевелился, когда она легла рядом. Потом вспомнив о том, что между ними должна была быть близость, Авалон разодрала рану, оставленную после свадебного ритуала, и окропила белые простыни. Уловка, о которой крайне легко догадаться, но почти невозможно доказать. С консумацией брака в Трастамаре, как и в Инире, все было строго: брак вообще считался недействительным и незаключенным, если супруги не возлегли друг с другом. Убедившись, что все выглядит натурально, как и виденные ею пятна у других аристократок, Авалон уснула.

Однако сладкий миг ее безмятежного сна прервался из-за боли. Авалон резко открыла глаза, ощутив, как ее стащили с постели за волосы. Взвизгнув, она попыталась отбрыкаться, но, когда увидела Каталину, замерла в ужасе. Она наклонилась так близко, что Авалон увидела красные следы от пальцев на ее шее, искусно скрытые горгерой. Искусно да не слишком. К тому же, горгера до сегодняшнего утра была украшением исключительно мужским. Авалон, несмотря на головную боль от выпитого вина, почему-то не ко времени подумала, что этот образ королевы наверняка задаст новый виток моды, которая сменялась во дворце, как приступы простуды.

— Тебе, дрянь, всего лишь нужно было потерпеть несколько минут! — закричала она.

Сердце Авалон рухнуло куда-то вниз.

— Ты живешь моей милостью! А ты решила сделать из меня идиотку⁈ — завизжала Каталина и отходила ее по лицу.

Щеки пылали, под глазом кожа разошлась. По скуле потекла кровь. Авалон резко дернулась, вырываясь из хватки королевы, и оставила в ее кулаке прядь черных волос. От крика Каталины проснулся Бас. Едва соображая спросонья, он выхватил меч из ножен, валявшихся у кровати, и направил его на королеву. В покои ворвались гвардейцы, обнажив мечи. Но несмотря на то, что вооружены были мужчины, опасная битва разгоралась между женщинами.

— Ты продала меня! — совладав с дрогнувшим голосом, ответила Авалон. На глаза набежали слезы. — Предала, хотя обещала защищать!

— Предала? — возмутилась Каталина, делая шаг вперед. Авалон шагнула назад. — Да кто ты такая, чтобы упрекать меня⁈ Деревенская тупица, которой повезло оказаться в моем окружении! Кем ты себя возомнила? Ты — вещь короны, и не более того!..

Авалон будто ударили в висок. Она чуть не упала на подогнувшихся ногах. Слова Каталины не были для нее чем-то невероятным, она была во всем права, но Авалон не ожидала такой ненависти в ее голосе.

— Эй, сестрица, давай успокоимся. — Бас отбросил меч, чтобы не выглядеть изменником, направляющим лезвие на собственную королеву. — Ты можешь осмотреть простыни и убедиться, что все в порядке.

Эта фраза предназначалась для обескураженных гвардейцев — любопытных, подневольных ушей, которые вскоре разнесут сплетни по всей столице. Лучше пусть они рассказывают о пикантном склоке двух женщин, которые рассорились из-за невинности невесты, а не о том, что королева расплачивается со своими любовником другими женщинами. Учитывая присутствие девлетлю Саада даже простой слух о вовлеченности королевы в отношения с Дубовым Королем мог запросто аннулировать помолвку.

Авалон видела, что гнев Каталины никуда не исчез. Она готова была избить ее прямо сейчас, но все-таки медленно подошла к кровати, откинула одеяло и вгляделась в кровавое пятно. Потом одела покровительственную улыбку и громко сказала:

— Ну что же, это другое дело. — Повернувшись к Авалон, она с наигранной мягкостью добавила: — Буду ждать вас на завтраке в золотом зале. Не опаздывайте.

Оправив платье, она направилась к выходу. Гвардейцы, все это время внимательно вслушивавшиеся в разговор, резко сделали выражения своих лиц похожими на каменные маски и расступились. Королева ушла, забрав их с собой. Дверь захлопнулась.

Авалон все-таки оступилась и осела на кушетку. В ушах гремели слова Каталины и гудел собственный страх. Горло пересохло, а по спине катился холодный пот.

— Не переживай, мы со всем справимся, — шумно выдохнув, произнес Бас и присел у ее ног. Он взял Авалон за руки и, видимо, почувствовав, как она дрожит, крепко стиснул. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы этот жирный боров до тебя не добрался. Каталина все равно не сможет подложить тебя под него. Она не пойдет на такой скандал. Ее оружие — это крики и обвинения. Закрой свое сердце от них, слушай себя.

Бас постучал по ее виску, поднялся и поцеловал ее в лоб.

— Давай собираться, чтобы кузина не испортила нам хотя бы завтрак.

Авалон не успела ничего ответить, когда Бас сменил тему:

— Я приказал своему портному пошить нам похожие наряды. Нет, не смотри на меня так, не как у виконтов дель Лесса! Это положительно вульгарно! Все более утонченно, сейчас увидишь!

Бас отправился вызывать служанок, которых, скорее всего, сдуло королевским циклоном. А Авалон осталась в комнате, едва сдерживая слезы. Не только от осознания, кем является Каталина, но и от доброты Баса. Она понимала, что не заслуживает его преданности, однако ей все равно было безумно приятно, что на ее стороне остался хотя бы один человек, которому можно доверять.

Бас вернулся вместе со служанками, и Авалон утянул водоворот нового дня придворной жизни. Их облачили в наряды, перекликающиеся деталями: слегка видневшаяся подкладка рукавов с эмблемами герцога де Варагуа, — титул, который носил Басилио рей Эскана, — зеленым гранатом с красными зернами, и брошь в виде того же символа на лацкане его хубона; пурпур драгоценных камней в отделке ее юбок и пурпур ткани на его коротком плаще; жемчуг, расшитый по вороту у Авалон, и жемчужные пуговицы у Баса.

Служанка расчесала волосы Авалон и стала убирать их в высокую прическу, подходящую статусу герцогини де Варагуа. Добавив пурпурных и жемчужных нитей в пряди, она завершила образ небольшой горгерой. Авалон поняла, что служанка видела Каталину и захотела повторить ее образ. Но девчонке было невдомек, что повторение элемента в королевском туалете может вызвать скандал. Авалон хотела попросить убрать горгеру, но, уже открыв рот, она случайно посмотрела на себя в зеркало и передумала. Простое платье из темно-пурпурного шелка с богатой вышивкой и двойными рукавами, высокая строгая прическа и горгера делали ее похожей на…

— Ты красавица! — Авалон встретилась взглядом с отраженным Басом.

Она не чувствовала себя красивой. Да даже хотя бы достаточно храброй, чтобы спуститься к завтраку, потому что она до сих пор дрожала. Но, увидев себя в зеркале в этом собранном образе, она ощутила в груди тепло — железную искру. У Авалон толком и не было времени осознать, что эта искра собой представляет, поэтому она отвлеклась от размышлений и с благодарностью приняла комплимент Баса.

— Герцогиня, — Бас с ухмылкой поклонился ей и предложил руку.

— Синьор. — Авалон подыграла ему: сделала безупречный книксен и приняла предложение.

Их ожидал роскошный прием: богато украшенный золотой зал, залитый ярким солнечным светом; столы, заваленные новыми яствами, — ни одного повторения свадебных блюд — и высокородные знатные гости, завтракать в обществе которых было все равно быть приглашенным на трапезу к пираньям. Только до конца так и не ясно, в качестве кого: точно такой же пираньи или основного блюда. Когда они вошли, атмосфера сразу накалилась до предела. Все понимали, что оспаривать лидерство королевы в модных решениях означало навлечь на себя ее недовольство. Авалон же уже нечего было терять. Она и так потеряла всякое уважение к Каталине. Серпентарий затих, пересуды смолкли. В образовавшейся тишине Авалон расслышала, как девлетлю Саад назвал королеву «изхаки-фирузе». Авалон не понимала оранский, но эти два слова знал каждый торговец, в том числе и ее отец. По сути, Саад сравнил Каталину с ярко-голубой, самой чистой и самой дорогой бирюзой. Метафора, достойная не только королевы, но и избранницы наследного принца, ибо на бирюзе «изхаки» были выгравированы все проповеди их религиозного проповедника и пророка.

Знал бы ты о ее чистоте.

Авалон с омерзением вспомнила случайно подсмотренные утехи Каталины и Филиппе. Совсем недавно королева брала этим ртом склизкую миногу, а сейчас по ее губам девлетлю проводит спелой черешней — у всех на виду. Авалон чуть не стошнило.

Видимо, осознав, что в зале что-то изменилось, Каталина, наконец, отвлеклась от Саада. Ее взгляд безошибочно поймал источник проблем. Брови скользнули к переносице, в глазах зажегся огонек злости. Авалон повыше подняла подбородок, ожидая отповеди. Когда-то маска уверенности, подсмотренная у Каталины, помогла ей выжить рядом с инквизитором, а теперь эту же маску Авалон противопоставила той, у кого ее подсмотрела. Гости молчали, потому что понимали: стоит издать хоть звук — и гнев королевы переключится на них. Все ощущали этот гнев — он был подобен слепой гадюке, которая только и ждет, когда кто-то шевельнется.

— За герцогиню де Варагуа!

Каталина и Авалон одновременно повернули головы, чтобы рассмотреть говорившего, хотя обе знали этот голос. Дернулась самая жирная мышь, которую гадюка не сумела бы проглотить. Филиппе целеустремленно приближался к ним вразвалочку подобно неизбежному року. Раскачивая в руке кубок, он не отводил взгляда от Авалон. Она почувствовала, как усилилась утренняя дрожь, ноги онемели. Она понимала, что он сейчас при всех накажет ее за побег. Он не простит ей подобное оскорбление. Еще ни одна девушка не ускользала из его лап.

— Как я рад вас видеть, отец! — Бас заслонил ее собой. — Я надеюсь, сегодняшний день принесет вам облегчение от старческой немощи. Я очень волную за ваше хрупкое здоровье.

Лицо Филиппе исказило гримаса ненависти, плохо скрытая любезностью.

— Ну что ты, дорогой сын, — последнее слово Дубовый Король процедил. — Я чувствую себя великолепно. Настолько хорошо, что мог бы исполнить чей-то супружеский долг. — Он рассмеялся, но от этого скрежета Авалон стало дурно.

Гости вторили Филиппе в надежде, что смех наконец разрядит обстановку. И почти всем это помогло. Кроме Авалон. Дрожащей рукой она опрокинула в себя порцию вина, потом еще и еще. И к концу приема понемногу привыкла к его кислому вкусу. Или это был вкус подступающей тошноты?

Авалон знала, что представление Филиппе разыграно лишь для одного зрителя: нее. Он обещал прийти сегодня. И сколько бы она ни бегала по дворцу, как заяц, он все равно настигнет ее. Когда вино окончательно обволокло ее голову, принося с собой апатию, Авалон вдруг удивилась, почему она все еще так стремится избежать своей судьбы даже после предостережения Элеоноры. Чем дольше Авалон будет от нее бегать, тем хуже будут последствия. Она еще может согласиться, сама прийти к Филиппе, чтобы умаслить его гнев, и тем самым наладит отношения с Каталиной. Всем будет только лучше, если она прекратит брыкаться, точно норовистая кобыла. Их судьба — быть покрытыми, а не становиться боевыми конями. А Каталина ее и продавала как кобылу, чтобы Филиппе ее наконец-то покрыл, раз это не удалось Горлойсу. Ей никогда не превратиться в боевого коня, никогда она не сможет постоять за себя и свои желания.

Авалон сглотнула горькую слюну.

Мысли о вьющихся темных волосах Дамиана практически сокрушили ее своей недостижимостью. Зачем только она вернулась в Трастамару? Зачем только оттолкнула его в источниках?

Куда завела бы меня судьба, если я ответила на его порыв?

Авалон так напилась во время приема, что не могла вспомнить оставшуюся часть дня. Она помнила только свои горечь и разочарование, что не повела себя по-другому на источниках. И сейчас она отдала бы все на свете, только бы снова увидеть Дамиана и не упустить свой шанс. Однако судьба была глуха к ее желаниям. У Персены на Авалон были другие планы.

— Не ходи сегодня туда же, где ты была вчера. Ты меня слышишь?

Бас настойчиво потряс ее за плечо. Авалон вынырнула из своих мыслей и поняла, что стоит у зеркала со свечой в руке, свет которой пытается разогнать ночную темень.

— Куда же мне податься? Я больше не знаю безопасных мест, — рассеянно ответила она, чувствуя, как по руке скатывается капля жидкого воска и обжигает кожу.

— Я… в мои покои нельзя, к Каталине тоже… Точно! — Бас хлопнул себя по лбу и с жаром затараторил: — Иди в покои Монтре. Я слышал сегодня, что она уехала на несколько дней. Кажется, ее пасынок навел шороха с какой-то виконтской дочерью. Они то ли сбежали, то ли… Ай, не важно. Давай живее!

— Но у меня нет ключей, — слабо возразила Авалон. Она все еще как будто пребывала во сне и никак не могла взять в толк, зачем мельтешить и тратить столько сил на попытки избежать неизбежного?

— Магия, — раздражаясь, подсказал Бас.

Авалон нехотя протянула руку и показала ему мизинец с тусклым, едва заметным ожогом.

— Обряд сживления.

— Инквизиторский зад, — выругался Бас и шумно выдохнул. — Я и забыл, думал, что он прошел. Тогда… Ладно, я выманю кузину из ее покоев, а ты войдешь в комнаты Монтре через ее гардеробную.

Он подтолкнул Авалон к внутреннему саду, а сам, облачившись, направился к двери. Отодвинув щеколду, он повернулся, и они встретились взглядами.

— Будь осторожна, Авалон. Не забывай, — Бас постучал по виску, — слушай себя.

Он ушел, и Авалон осталась в одиночестве. Она выскользнула во влажную ночь и, приблизившись к задним дверям в покои Каталины, услышала приглушенные фразы. Разобрать слова она не сумела, поэтому с тревогой и кружащейся от вина головой вдыхала воздух, пахнущий скошенной травой. Дождавшись, когда главные двери захлопнутся, Авалон попала внутрь королевских покоев. Задержавшись у накрытой тканью колбы, она все-таки не стала открывать ее и, миновав спальню, добралась до гардеробной. Погрузившись в воды бесконечных платьев и государственных плащей, Авалон едва там не утонула. Однако в конце концов доплыла до потайной дверцы, ведущей в соседние покои. Убедившись, что внутри действительно никого нет, она осторожно вошла в гардеробную мадам Монтре. Решив, что здесь отличное место для убежища, Авалон осела на пол и задумалась. Играть в прятки с судьбой — лихой обман, который по словам Элеоноры мог плохо закончиться.

Заигравшись, можно потерять бдительность, и тогда судьба найдет тебя. Она идет по твоему следу, точно охотничий пес. И ее не собьют со следа ни вода, ни снег, ни расстояния.

Почувствовав, что вновь начинает дрожать от страха, Авалон попыталась встать, но в действительно покачнулась и упала. Она не имела понятия, сколько вылакала вина, пытаясь заглушить ужас от слов Филиппе.

Во всяком случае, здесь он не будет меня искать.

Пошарив по сундукам, Авалон нашла небольшую подушку и устроилась на ковре. Мять постель и оставлять следы своего пребывания она не собиралась, хотя спать на полу было тем еще удовольствием. Даже мягкий варденский ковер не спасал от неудобства. Тем не менее она заснула и ей снился ритуал поглощения гранатовых зерен. Она давилась своей тошнотой, но Персена проталкивала кулаком эти несчастные зерна ей в горло, а в ушах звучал ее шепот: «Задашь вопрос кровью, получишь ответ кровью». Авалон все-таки проглотила их, и тогда Персена перехватила ее за горло. Черные сияющие затмением глаза смотрели куда-то внутрь Авалон. Черные, отравленные губы медленно раскрылись, из ее рта полилась кровь. Авалон попыталась сбежать, но обугленные черные пальцы сильнее сомкнулись на ее шее.

— Бадб неман фи, — раздельными словами сказала она. Кровь потоком хлынула из ее глаз, черные вены червями расползлись под кожей. — Найди их под белым древом.

Персена закричала, захлебываясь своей кровью, и Авалон с писком проснулась и шарахнулась в сторону от темного силуэта, жавшегося к стене. Сначала ей показалось, что это монстр, но, когда сердце немного успокоилось, Авалон поняла, что это всего лишь большой сундук. С облегчением выдохнув, она прислонилась к прохладной стене и прижала руку к груди. Она вновь и вновь повторяла слова, сказанные Персеной во сне и никак не могла понять, почему они кажутся ей знакомыми. Она уже где-то слышала про белое древо. Как вдруг до нее дошло.

Их нет. Они все спят под белым деревом.

Элеонора. Эта наводящая ужас старуха как будто знала, о чем Авалон думает. И в тот миг она вспоминала других девочек из деревни, которые не прошли ритуал. Она не успела вернуться мыслями к Элеоноре и набиравшей силу догадке, что она не обычная деревенская старуха, когда в голове воскрес голос синьора Леандро.

Потихоньку, от одной беды к другой. Эстела тоже в порядке, учится.

Да там же, где и ты. Она ж писала, что видится с тобой постоянно.

Дурное предчувствие подкралось к Авалон из темноты, и кожа ее покрылась мурашками. Не до конца осознав, что собирается сделать, она вскочила и побрела в кабинет мадам Монтре. Они не раз пробирались туда с Каталиной во время учебы, чтобы отыскать вопросы к экзаменам или разузнать секреты Владычицы Вздохов, которыми можно было поделиться с другими девочками. Они все тогда жили сплетнями. А кто-то до сих пор так и живет.

Авалон проникла в кабинет. Единственное окно, открывавшее вид на крепостную стену и ущелье за ней, даже в солнечные дни давало мало света, что уж говорить про безлунную ночь. Однако глаза Авалон привыкли к темноте, и она хорошо различала обстановку. Книжные стеллажи, заваленные монументальными творениями и исписанными свитками, запасы гранатовых зерен в заколдованных сундуках, палицы для исправления положений рук и осанки, карты Трастамары и посуда для изготовления косметики. Аккуратно обойдя статую Персены, Авалон под ее зорким взглядом подошла к дубовому столу, заваленному бумагами, свечами и брусками печатного воска. Этот стол мадам Монтре презентовал посол Краста — страны, славившейся своими мастерами по дереву. Больше такого произведения искусства нет и не будет во всем мире, убеждал посол Владычицу Вздохов. Это не помешало Каталине пару раз случайно поцарапать его при попытке выдвинуть ящики. Только позже они разузнали, что есть несколько потайных рычагов, которые позволяют это сделать.

Осторожно перебрав листы и убедившись, что там нет того, что ей нужно, Авалон потянула один из рычажков. Похоже, механизмом пользовались часто, поэтому он без единого скрежета прокрутился и щелкнул. Авалон выдвинула первый ящик. Порывшись в нем, она нашла только чистые бумаги,закупоренные бутыли с чернилами, неиспользованные гусиные перья и маленькую книжонку с потрепанной темно-алой обложкой, текст в которой был написан непонятными символами, которых она не знала. Несколько других ящиков тоже оказалась неинтересны, в пятом Авалон нашла, помимо бумаг, кинжал-баллок с изящной резной рукоятью и лезвием с выгравированными символами, а в шестом, наконец, то, что искала — толстую тетрадь в кожаном переплете. Водрузив тетрадь на стол, Авалон раскрыла ее посередине. Потом пролистала назад — страницы шушукались, пересказывая ей различные детали дел мадам Монтре — и замерла, найдя год своего поступления. Чернила уже немного выцвели, но слова, ими написанные, остались недвусмысленными. В тот год из их деревни поступили только три девочки. Одна спустя год умерла от черной скверны, а вторая, закончив обучение, вышла замуж за графа дес Муэрдо.

Эстела тоже в порядке, учится. Да там же, где и ты. Она ж писала, что видится с тобой постоянно.

Авалон еще раз пробежала глазами по исписанной странице. Имена девушек сменялись, но ни на одном развороте она так и не нашла Эстелу Леандро. В конце концов, подумала Авалон, она могла сбежать из деревни с каким-нибудь любовником, а лгала для того, чтобы не расстраивать дедушку.

Но что-то все равно не давало Авалон покоя. Она не понимала, зачем Эстела писала о том, что постоянно с ней видится, если синьор Леандро мог запросто узнать об этом, если бы написал Авалон или мадам Монтре.

Если только мадам Монтре сама не была с этим связана.

Авалон хорошо помнила, что другие девочки получали письма от родных через ее руки. Она приносила их пачкой и раздавала по воскресеньям, чтобы не отвлекать от учебы. Что мешало ей не выдать какое-то письмо или, наоборот, солгать при получении?

Только зачем?

Авалон еще раз пролистала тетрадь в попытке понять, что же так зудит в голове.

— Я что-то упускаю, — обреченно пробормотала она, задрав голову и уставившись на статую Персены.

Задашь вопрос кровью, получишь ответ кровью.

Где-то внутри дернулась тревога. Авалон недоверчиво уставилась на тетрадь, потом на свою руку, а потом вспомнила, что в ящике лежит баллок. Все еще не вполне осознавая, что делает, она достала кинжал и присмотрелась к лезвию. То, что показалось ей выгравированными символами, на самом деле оказалось пятнами крови.

Желудок Авалон скрутило.

Поколебавшись несколько мгновений, она медленно уколола палец и позволила паре капель упасть на страницы. Ничего не произошло. Авалон кивнула, убеждаясь, что ее воображение слишком разыгралось. Она отложила кинжал обратно, когда ее кровь внезапно впиталась в бумагу.

Авалон отшатнулась.

Но больше ничего необычного не произошло, и она боязливо дотронулась к тетради. Перелистнула страницу, и ахнула. Появившийся новый разворот, похоже, был запечатан, и весь кишел надписями. Черные чернила казались свежими, только что нанесенными, пока Авалон не пригляделась. Горло сдавила невидимая удавка.

Это были не чернила, а кровь.

К горлу подкатила тошнота. Авалон задержала дыхание, мысленно призвала на помощь четырех бабушкиных кабальеро и нагнулась над тетрадью, вчитываясь в написанные имена. Их были десятки. Напротив каждого имени стояло две даты: день рождения и… Авалон не была дурой, чтобы не понять, о чем говорит вторая дата, но ее испугало, сколько мертвых девушек вписаны в тетрадь мадам Монтре. Но стало хуже, когда Авалон нашла тринадцать знакомых имен, среди которых было вписано «Эстела Леандро».

Сердце Авалон пропустило удар, и она едва сумела сглотнуть вязкую слюну. Горло пересохло.

Если Эстела мертва, кто пишет синьору Леандро?

Ответ появился в ее мыслях раньше, чем Авалон успела обдумать его и отринуть из-за неверия.

Мадам Монтре.

Голова закружилась еще больше. Авалон решительно перелистнула страницу, чтобы убедиться в том, что ей не привиделись эти кровавые записи, но она остановилась на новом развороте. Опять имена с более свежими датами. Авалон совсем подурнело. Она еще раз перелистнула страницу. Этот разворот был почти пустым, если не считать несколько столбиков с одинаковыми цифрами и подписью: «Монастырь Б.»

— Ты почти снова меня провела, негодница, — раздалось в темноте.

Сердце Авалон едва не выскочило из груди. Она вздрогнула, отшатнулась от тетради, точно вор, застигнутый в чужом доме, и чуть не умерла от ужаса, который сковал ее нутро.

В дверном проеме стоял Филиппе рей Эскана.

Нет.

Судьба ее настигла.

Она не услышала, как он вошел из-за шума в ушах и толстых ковров. Будто поняв, что застиг ее врасплох, Дубовый Король улыбнулся. Ледяные мурашки побежали по коже Авалон. За те несколько недель, что они не виделись, Филиппе, казалось, потолстел еще больше, а поредевших волос стало куда меньше. Залысины он старательно пытался укрыть оставшимися волосами, но выглядело это убого. Одет он был в дневной костюм без горгеры — воротник вышитого хубона и так не мог сойтись вместе и прятался под многочисленными подбородками.

— Луция рассказала мне о твоих злоключениях. Я безмерно опечален тем, что тебе пришлось столкнуться с подобными трудностями, — Филиппе угрожающе медленно зашел в кабинет и закрыл за собой дверь на двойную щеколду, — Тем не менее, моя хорошая, я очень рад, что твоя невинность не досталась ни инирской ящерице, ни бастарду, ни моего сыну. Однако, надо признать, — он направился к столу, — невинность — единственная ценность невесты, но главный недостаток жены.

Авалон должна была возразить, солгать, что они с Басом исполнили свой супружеский долг. Она должна была сказать хоть что-нибудь, но язык как будто опух и отяжелел, а горло свело спазмом. Авалон не могла выдавить из себя ни звука.

— Я знаю, что мой сын к тебе никогда не притронется, моя дорогая. — Авалон ненавидела это обращение из его уст: оно чувствовалось липким и протухшим. — А роду рей Эскана нужен наследник, новый герцог де Варагуа. В этот раз нормальный. И мы с тобой над этим постараемся, да, моя хорошая?

Авалон с такой яростью замотала головой, что шпильки, которыми служанка закалывала ее локоны, посыпались из ее аккуратно уложенных волос, и прическа, наполовину распустилась.

— Ну правильно, дорогая. Тебе ничего и не нужно делать, только получать наслаждение. Я все сделаю сам.

Филиппе обогнул стол и уже почти приблизился, когда Авалон подчинила свое тело и попятилась. Сердце колотилось с таким грохотом, что ей казалось, будто оно проломит ребра. Авалон развернулась и бросилась бежать, но Филиппе тут же поймал ее за руку и потянул обратно.

— Ты была сегодня невероятно красива, моя дорогая. Мой ублюдок сын никогда не сможет понять всю твою прелесть, — сказал он и прижал ее к себе, обдав гнилостным запахом изо рта, когда попытался поцеловать ее. Авалон увернулась, чувствуя, как паника опять ее обездвиживает. — Но это даже к лучшему! Ну-ну, не упрямься, детка. Для вида поартачилась и будет.

Он снова попытался ее поцеловать, но Авалон опять увернулась. Филиппе отпустил ее и со всей силы ударил по лицу. В глазах вспыхнуло белым, и Авалон на мгновение потеряла понимание, где она находится. Потом она проморгалась, и зрение вернулось. Щека налилась болью, а треснувшая губа онемела. По подбородку текла струйка крови.

— Я люблю послушных девочек, моя дорогая, — ласково произнес Филиппе и помог ей подняться.

Авалон ощущала на языке соленый привкус крови — от удара она зубами порезала щеку изнутри.

— Стой спокойно и не трясись, — скомандовал Дубовый Король и ухватился за лиф ее платья.

Одним резким движением он порвал его и нижнюю рубашку, обнажив ее грудь. Криво ухмыльнувшись, Филиппе липкими пальцами прикоснулся к ее коже. Авалон захотелось снять с себя лоскуты кожи в тех местах, где ее трогали его бесформенные, толстые руки. Слезы обожгли ей глаза, когда он выкрутил ей соски и, приблизившись, произнес:

— Я накажу тебя за то, что сбежала от меня в первую ночь. Это была особенная, очень особенная ночь, моя дорогая. И ты ее испортила.

Он сдавил пальцы, сделав ей еще больнее. Авалон всхлипнула, попыталась онемевшими руками отбросить его руки, но он еще раз ударил ее по лицу. Кожа на щеке пульсировала, из носа закапала кровь. Возле глаза она почувствовала расплывающееся горячее пятно синяка. Схватив Авалон за горло, Филиппе подтянул к себе и облизал ей губы. Его холодный язык требовал ее губы раскрыться ему навстречу, а когда она не ответила, с силой вторгся внутрь. Поцелуй, похожий на прикосновение склизкой устрицы, сломил Авалон. Она не смогла больше сдерживать слезы, и они градом покатились по ее разбитому лицу. Филиппе ломал ее самоуважение, а когда схватил за волосы и пригвоздил грудью к столу, собрался лишить достоинства. Снова и снова, пока он задирал ее юбки и копошился сзади, стягивая штаны и чулки, Авалон вспоминала слова Каталины.

Мужчины — звери, будь покорной и притворяйся, что получаешь удовольствие.

Но ведь это была не ее вина и проблема. Почему она должна была страдать и притворяться, что получает удовольствие, когда единственное, чего она хотела — чтобы Филиппе рей Эскана больше никогда к ней не прикасался.

Авалон вздрогнула, почувствовав, как он своей миногой проводит по шрамам на ее бедрах. Слезы вновь покатились по ее лицу, всхлипы сдавили горло тугим кольцом. Затуманенным взглядом Авалон посмотрела на статую Персены.

За что?

Ей показалось, что глаза Персены из драгоценных рубинов вспыхнули, но это было всего лишь разыгравшееся воображение. Оно же воскресило в памяти сон, что снился ей во время лихорадки. К ней приходила Персена, Трехликая Госпожа, пославшая за ней ее судьбу и мужчин-зверей, что должны были причинить ей боль.

Авалон смотрела на статую, не моргая.

Персена приходила к ней во сне и вкладывала в ее руки кинжал.

Если мужчины — звери… Что, если я стану охотником?

Филиппе схватил ее за ягодицы, его минога оставила на бедре склизкий след, готовая вторгнуться в нее.

В груди вспыхнула железная искра. Авалон уже ощущала ее этим утром — горячую, злую, неистовую. Она разгорелась, и Авалон почувствовала себя озлобленной и жестокой. Она никогда раньше не отдавалась этому огню, но сейчас он придал ей храбрости. Не отрываясь от глаз Персены, она быстро дотянулась до ящика и обхватила рукоять. Одним слитным движением вытащила кинжал из ящика, развернулась и отсекла миногу.

Филиппе завизжал. Голос его стал тонким, писклявым, и сорвался на верхних нотах. Голова Авалон раскалывалась от его поросячьего визга. Она позволила железной искре вспыхнуть ярче и перерезала ему горло. Филиппе захрипел. Кровь хлынула из раны, забулькала в его рту, а он продолжал визжать, забрызгивая Авалон алыми каплями.

Она сжимала кинжал, глядя на то, как он валится на пол, лицом к своей скукожившейся миноге. Ковер под ногами почернел.

Когда он затих, Авалон почувствовала, как внутри нее развязывается плотный, заскорузлый узел многолетнего страха. Она вздохнула с облегчением. Железная искра в груди утихла, но полностью не погасла. Авалон знала, что отныне она больше никогда не потухнет.

— Святая Мать!

Авалон обернулась и испуганно уставилась на Баса, вытаращившегося на труп Филиппе. Она понимала, что он сейчас доложит гвардейцам и Каталине.

Но лучше плаха, чем минога.

Освободившись, она готова была умереть. И только потом Авалон в ужасе вспомнила о Дамиане.

Глава 17

Сидя в бочке и бормоча себе под нос молитвы Князю, Дамиан довольно рьяно торговался за безопасность Симеона, но стоило торговцам выехать за пределы Мингема и остановиться на ночлег, искренность его молитв иссякла. Дамиан в ночной тишине выбрался из бочки, помог вылезти наставнику и повел себя, как разбойник: украл теплые вещи, деньги, еду и двух лошадей.

А теперь, оказавшись в нескольких днях от Мингема и убедившись в отсутствии погони, он в полную силу осознал, что настоящие глубины несчастья еще не были им изведаны. Он стал предателем, клятвопреступником, королеубийцей, братоубийцей — будто вернулся в детскую фантазию о собственном величии, только вывернутую наизнанку. В груди горело так, словно вместо четок и символа ватры игнис на шее висел настоящий раскаленный уголь.

Горлойс преследовал его во снах на пару с матерью и Варесом. Они истязали его вопросами, изводили стенаниями и жгли обвинениями. Просыпаясь разбитым и истощенным, Дамиан свирепо гнал их образы прочь, но они все равно настигали его с новым кошмаром. Раз за разом он возвращался в лихорадочное липкое состояние, в котором варился долгие часы, а все убиенные пытали его по очереди. Они срезали с него кожу, разрывали мышцы, ломали кости, выдирали ногти и дробили зубы. Дамиан был на грани. Все, что у него осталось — молитвы, которые больше не помогали найти утешение.

Так прошло несколько ночей, пока они не добрались до захудалой гостиницы в срединных землях, где хотели спрятаться от инирцев и переждать переполох из-за убийства короля. Там Дамиан впервые за долгое время напился до потери сознания и понял, что мятежные духи его грехов впервые к нему не пришли. Вместо них к нему пришла она, и Дамиан отпустил свое воображение на волю. Ублажив свое грешное и порочное тело, он потом в наказание изрезал себе спину по заживавшим ранам, оставленным Хельмутом. Кроме того, он наконец-то понял, почему Варес предпочитал бутылку, а не исповедальню — аквавит размягчал мозги, превращал их в апатичное месиво и служил ложным способом экзорцизма от собственных демонов, потому что утром, в первые минуты пробуждения, когда он еще не полностью отпускал теплый краешек сна, реальность возвращалась вместе со стыдом за собственные преступные деяния и тленные страсти. И сколько бы они ни пил, сколько ни залечивал раны тишиной, он все равно вспоминал убитых, тонул в недостойных фантазиях, и ненависть к себе росла в его душе.

Каким же наслаждением было презирать себя искалеченного, хромающего и угасающего в осколках разбитых надежд и веры! Дамиан упивался своим гневом — но он не был жарок, как раньше. Это был иной гнев — ледяной и гасящий его огненное сердце, где раньше жила преданность Храму. И едва Дамиан ощутил его, то сразу осознал, что уже давно живет с ним — с момента, когда принял решение сдать свою мать. Однако тогда лед, что поселился в его сердце, растаял в огне его преданности отцу и Храму. А теперь… Теперь Дамиан больше не был связан никакими обязательствами и клятвами. Но у него не осталось и цели. Он спас Симеона ценой жизни Вареса и Горлойса и теперь был свободен. Однако земля под его ногами превратилась вдруг в зыбкую трясину из вины. Эту неуверенность он тоже лечил аквавитом: оставлял бутылку возле постели, когда укладывался спать, чтобы начинать пить сразу же, как только столкнется с утренним ощущением реальности.

Однако все изменилось, как только он привык к новому распорядку дня. Проснувшись очередным утром и страдая от похмелья, Дамиан, не открывая глаз, потянулся к оставленной у постели бутылке, но пальцы сомкнулись на пустоте. Он еще немного пошарил в воздухе. Ничего не найдя, обреченно вздохнул, как вдруг осознал, что лежит не в своей постели, а на неудобном тюфяке. Свежие раны на спине саднили и напоминали о вчерашнем грехопадении. Преодолев приступ лени, давящей на плечи, он открыл глаза, но едва успел их зажмурить — на лицо обрушился водопад аквавита. Следом его обдало волной ледяной воды.

— Довольно жалеть себя! — раздался голос Симеона, ослабевший и хриплый, но сохранивший властную весомость.

Дамиан отплевался от воды, разлепил глаза и уставился на наставника, не вполне соображая, за каким хреном он к нему пристал. Краем глаза заметил, что находится не в своей комнате, а в хлеву. Кажется, лошадиным дерьмом и прелым запахом сена несло не только от лошадей и коров, но и от него самого.

— Я дал тебе время оплакать потери, — сказал Симеон, держа дужку ведра в немощных руках.

Дамиан фыркнул.

— Что вы знаете о потерях, Падре? — насмешливо спросил он и откинулся обратно на тюфяк, опять закрыв глаза. — Вы никогда никого не теряли.

В следующее мгновение он ощутил шлепок по лицу, — предельно слабый, будто приводящий в чувство заигравшегося ребенка, и оттого безмерно унизительный, — и возмущенно распахнул веки.

— Что я знаю, несчастный? Как ты видишь, я стар. И жизнь моя вся состояла из потерь. Не думай, что ты первый, кто столкнулся с этим чувством. — Голос Симеона окреп, слова потекли смелее, а в блеклых голубых глазах зажегся огонь мудрости. — Предаваться скорби допустимо, однако терять себя в ней — нет. И раз в моих силах не допустить этого, так тому и быть. Вставай!

— Какая вам разница, Падре? Он не был вашим братом.

— В одних семьях мы рождаемся, а другими обзаводимся. Ты хоть и не сын моих чресел, но сын моего сердца, Дамиан. Я дорожил Горлойсом, и мне жаль, что все так вышло. Однако это не более, чем случайность.

Дамиан стиснул зубы и яростно замотал головой. Он принял череду неправильных решений, и вот, чем все закончилось.

— Я желаю исповедаться, Падре. Слушайте же: я братоубийца, королеубийца и клятвопреступник! Если этот год не испытание, ниспосланное Князем, я на грани отступничества. Я ненавижу Храм! — прорычал он, чувствуя, как в груди вращается мельница из лезвий на том месте, где раньше билось сердце. — С самого начала они лгали! Она… она не собиралась его травить! Он сам так сказал. Он говорил, что это я виноват! Моими руками ее убили. И я считал, что все сделал правильно. Я убеждал себя, что все сделал правильно! Но я больше в это не верю… — Запыхавшись, он замолчал, тело как будто охватила лихорадка. Гнев распалял его, мысли спутались, в висках стучала кровь. Он дышал так часто, что чувствовал, будто рискует, что его легкие взорвутся. Голова наполнилась воспоминаниями обо всех пытках, и тело отозвалось ноющей болью.

Симеон молча отставил ведро и, сцепив перед собой руки в замок, внимательно посмотрел на него. Дамиан ощутил необходимость высказаться, — волна, которую он либо оседлает, либо захлебнется и даст ей утянуть себя на дно.

— Они хватают даже невиновных, готовые, как звери, терзать и глумиться над их телами, — с холодным презрением выплюнул он, вспомнив девочку в клетке.

Чумазая, заплаканная маленькая девочка. Что такого она могла сделать, раз даже вёльвскую инициацию, скорее всего, не прошла? Зачем было выставлять ее в клетке на обругание толпы?

А потом он вспомнил Авалон.

— Я убил Аластора после того, как вёльва убила Стефана. Аластор стал моим инквизитором, и это не помешало мне вонзить меч в его череп за то, что он собирался ее насиловать. Я мог отступиться, мог дать ему свершить свою месть за отца. Она взорвала Стефана! От него остались ошметки. Я никогда не видел такой магии! Но я не стал. Я вмешался, убил Аластора, а ей дал сбежать. А потом солгал, что это она его убила. Так я стал инквизитором, вот моя правда.

Вот моя правда: я сам виноват в своем падении. Это я посадил ядовитые семена манцинеллы в собственное сердце, а не она.

Симеон все еще не отвечал.

— Ерихон — продажный хорек, я следил за ним. Я узнал, что он предатель, но не сказал вам об этом, потому что боялся вас подставить. Я узнал, что он сношался с вёльвой, и сам согрешил, чтобы разнюхать его секреты.

— Ты уже сознавался в этом грехе, сын мой, — серьезно сказал Симеон. — Ты действовал во имя Храма и не предал свою клятву. В твоих деяниях не было страстей сердечных.

Они были. Только с другой.

Но Дамиан не сказал этого. Некоторые вещи, если их проговорить вслух, обретают собственную жизнь и становятся реальными. Он не мог такого допустить.

— К гранату Храм! — рявкнул он. — Ерихон сговорился с Горлойсом, они желали погубить вас! Казнокрадство, низменные страсти, пороки, зависть, гордыня, убийства и обман! — Слова, смазываясь, сыпались с его языка. — Храм прогнил, Падре, и я вместе с ним. Неужели я никогда не был хорошим человеком? А если я прогнил, значит я подвел вас! Почему вы однажды решили, что доверить мне командование отрядом — хорошая идея? Я слышал, что вы хотели сделать меня вашим преемником, но… Я недостоин. Я — трус, которого вы назначили на роль храбреца, и сластолюбец, которого обрядили в добродетель! Все мои потуги в святость, уподобленную Княжевым писаниям, убоги и ложны. Я — лжец!

Дамиан резко замолчал — в горле застрял ком, а глаза обожгло слезами. Он низко опустил голову, пряча лицо и, чувствуя, что сейчас сломается, прошептал:

— Падре… Помогите мне вернуть веру в Храм, потому что я не знаю, кто я без нее. Зачем я существую?

Почему я не могу выбросить ее из головы?

Второй вопрос огнем жег язык, но из страха услышать ответ Дамиан так и оставил его тлеть на языке.

Подобрав табурет, на котором, скорее всего, сидели доильщицы, Симеон приблизился к тюфяку. Сев рядом, наставник сложил руки на коленях и долго молчал. Дамиан следил за ним краем глаза.

— Я бы с радостью поделился с тобой собственной верой, сын мой, если бы мог. Но я не могу.

Сердце Дамиана рухнуло вниз. Даже наставник считал, что он пропащая душа, не имевшая права на прощение.

— Ибо я сам не верю в Храм.

Дамиан подавил желание уставиться на Симеона и огорошить его градом вопросов. Некоторые признания лучше делать в пустоту. Он потрясенно ждал. Молчание уже содержало в себе все важные вопросы, которые он хотел задать, а язык мог спросить совсем не то.

Буду ли я проклят за свои мысли о ней? Можно ли выжечь из моего сердца эту скверну?

— Храм давно утратил цель, во имя которой когда-то был создан. Я надеялся, что смогу все исправить, но… Я всегда считал Храм огромным механизмом, твердом и железном, где все прилажено к надлежащим местам. А потом в один момент увидел, что это ткань, прозрачная и тонкая, как траурная вуаль, которую можно порвать одним неосторожным движением. Что ж, сын мой, порок лжи есть и на мне. Вкупе с гордыней. Ибо я обманывался, веруя в то, что смогу своими руками очистить и изменить Храм. Думаю, большинство храмовников назвали бы это высокомерием, недостойным Падре Сервуса.

— Большинство храмовников тупицы засратые, — не удержался Дамиан и вдруг стушевался, потому что осознал, что он такой же. — Простите, Падре. Я хотел сказать, что желать изменить то, что вам вверили, к лучшему, не может быть высокомерно.

Симеон печально усмехнулся.

— Я стал изучать доступные трактаты о нашем предназначении, много времени проводил в разъездах по разным архивам. И все работы были относительно новыми, не старше сотни лет. Мне показалось, что чего-то не достает. Я никак не мог отыскать источники времени Вольфрика, что само по себе было странно. Но стало еще страннее, когда в одном из маленьких Храмов в срединных землях я нашел древнюю книгу, написанную непонятным наречием, где, судя по рисункам, рассказывалась иная история. Я не смог найти переводчика, так и оставил книгу в кабинете в разбитой башне. Уже позже, когда поиски человека, который сможет перевести текст, успешно завершились, я не нашел книгу там, где ее оставил.

Дамиана обдало холодом. Симеон говорил о книге, в которой он хранил прядь матери и шкурку граната с единственным зерном и которую он потерял во время погони за Ерихоном.

— Однако эта книга усилила сомнения, что зрели во мне с самого начала моего вступления в сан Падре Сервуса. Я стал дотошнее относиться ко всем отчетам, что мне приносили на подпись, перепроверял все сметы… Ты и сам помнишь, сколь много грязи мы вымели из-под храмового порога.

Дамиан кивнул.

— Но я все равно многого тебе не рассказывал, ибо видел, с какой рьяностью ты веруешь в Храм. И это второй мой грех лжи, да еще и худший его вид — тот, что носит маску добрых намерений. Это моя вина, мальчик мой, что ты растерял всю веру в Храм, ибо ты верил в то, чего не существует. — Симеон глубоко вздохнул и провел по лицу ладонью, будто снимая с него невидимую паутину. — Твоя вера напоминала мне огонек в ночи — чем темнее, тем больше он светит, и я, старый дурак, радовался, что подле меня такой сын. — Симеон оправил штаны. Большую часть жизни он провел в храмовой сутане, и ему явно было некомфортно в обычной, человеческой одежде. — Уж такой преемник, думал я, наверняка завершит путь, на который я вступил. Да только я забыл, что чем жарче раскочегарю огонь в твоей душе, тем быстрее он тебя выжжет и потухнет. Эдуард приказал мне хранить твою жизнь по последнего моего вздоха, а ты чуть не погиб из-за меня. Тебе не в чем себя упрекать, мальчик мой. Если уж и винить кого-то, так это меня. Я плохо исполнил наказ Эдуарда.

Признание Симеона оглушило Дамиана, и он долго молчал, пытаясь собраться с мыслями. Чтобы окончательно не потеряться в собственных сомнениях, он решил зацепиться за последние слова.

— Перед смертью он сказал, что лучше бы сдох я, а не она, — пробормотал Дамиан, голос его дрогнул. — Зачем он просил вас сохранить мне жизнь?

— Перед смертью люди часто говорят злые вещи, пытаясь справиться с собственной виной. Ты очень похож на свою мать, Дамиан, и это всегда причиняло боль Эдуарду. Он говорил мне, что виноват в ее смерти. Ты же был всего лишь мальчишкой… — Симеон похлопал его по руке. — А мальчишки неспособны противостоять жестокости взрослых людей.

— Мне почему-то кажется, что она не хотела травить его. — Слова резали Дамиану губы. — Я рассказал Ерихону, а потом меня на допрос вызвал Хельмут… Я так виноват, Падре. И мне так жаль… — Он перевел дыхание, сделал паузу и спросил: — Как думаете, она могла избежать наказания?

Симеон печально пожал плечами.

— Я не знаю, мальчик мой. Никто не может знать, что было бы. Но одно я знаю точно: гордыня и стыд — враги нашей жизни. Твоя мать могла просить пересмотра судебного разбирательства после моего приезда. Но не стала этого делать даже тогда, когда я узнал о костре. Она решила умереть во имя своей гордости. Так что, пожалуйста, Дамиан, пойми: не вся вина в мире принадлежит тебе. Прекрати тратить свою жизнь на попытки утопиться в аквавите. Умойся и поднимайся в общий зал. Ты не ел много дней.

Симеон хлопнул его по плечу и удалился. Дамиан слабо кивнул ему вслед. Наставник был прав. Но между пониманием и принятием простиралась огромная пропасть, и у него хватило сомнений, чтобы не преодолеть ее. Он так надеялся, что разговор с наставником поможет ему заново обрести веру в Храм, который был его домом большую часть жизни, и ощутить твердую почву под ногами. Однако признания Симеона не только не развеяли его беспокойство, но и укрепили другие сомнения.

Дамиан хотел догнать Симеона и задать самый важный вопрос, огнем пылавший на языке, но все-таки проглотил его, вспомнив давние наставления.

Ступай, Дамиан, да только запомни одну важную вещь. Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада. Они предложат тебе гранат, и, вкусив запретный плод, ты будешь навсегда потерян, сын мой. Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру.

Дамиану стало безмерно стыдно. Симеон ведь предупреждал его, говорил, что молодость и горячий нрав никогда не становятся подспорьем для благопристойности.

Еще не было на моей памяти ни одного юноши, посвященного в дела Храма. И ты не исключение, мой мальчик.

Дамиан пропустил тогда мимо ушей слова про исключение и стал считать себя особенным из-за благосклонности Симеона. Зато теперь с высоты своего скверного положения он понимал, насколько наставник был прав, но тогда… Тогда он задирал нос рядом с другими послушниками: еще ни один мальчишка его лет не был приставлен помощником к Падре Сервусу и не был назначен инквизитором в таком молодом возрасте. Дамиан свято верил в собственную исключительность и непробиваемую броню от вёльвских чар. А встретив Авалон, он стал жертвой своей же самоуверенности. Неумелая вёльва с мягким, податливым характером была для него все равно что меч с тупым лезвием — зачем такого опасаться? А ей достаточно было уколоть его отравленной иголкой, и этот яд заполнил все трещины, что нанесла ему жизнь, сделав их заметными.

Дамиан в приступе тревоги взъерошил волосы и зачесал их назад. Ему хотелось озвучить все свои мысли Симеону, но он знал, что ответит наставник: «Я же предупреждал тебя, мой мальчик».

Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя.

Дамиан с отвращением посмотрел на бледный шрам от обряда сживления.

Сердце заныло.

Храм отринул его, отрезал, как палец с гангреной. А сам Дамиан отравился скверной вёльвы, которая могла навсегда отвернуть его от веры в Князя.

Крепи свою веру, Дамиан.

Он шумно выдохнул, в смятении закрыл лицо руками и беспомощно, глухо прорычал в ладони. Голова раскалывалась от похмелья. Когда за его спиной стояла привычная вера в Храм, поддерживала и защищала, он казался себе хорошим, праведным человеком. Но почему, лишившись ее, он растерял и остатки порядочности? Почему, потеряв Вареса и убив брата, он думал об Авалон и пытался утопиться в чувстве отвращения к самому себе?

Задав себе этот вопрос, Дамиан добрался до бочки с дождевой водой у входа в хлев и увидел ответ в своем отражении. Взгляд виноватого. Затравленный, потухший, осуждающий.

Дамиан зачерпнул воды и разрушил свое отражение. Мелкая рябь закачалась на поверхности. На улице шумел дождь — темно-серая пелена закрыла поля до горизонта. Дамиан не хотел смотреть на себя — это было все равно, что смотреть в глаза Варесу и Горлойсу. По-разному родным людям, которых он предал во имя собственного страха потерять веру в Храм. А теперь, утратив ее, он не мог обратить время вспять и спасти их. Бесполезные смерти. Это осознание сокрушало его своей простотой.

Невозможно притворяться целым, будучи разбитым вдребезги. Так и Дамиан не мог больше притворяться прежним, познав истину.

Храм, которому он служил, разочаровал его, и прощения ему не будет.

Из-за долга Храму он был вынужден был согласиться заменить на свадьбе Горлойса. Из-за Храма преследовал Авалон и едва не погиб. Из-за Храма попал в ловушку обряда сживления. Из-за Храма был отравлен вёльвской скверной. Из-за Храма потерял Вареса и едва не потерял Симеона. И из-за Храма он усомнился в Князе.

Крепи свою веру, Дамиан.

Дождь немного утих. Струйки воды сочились из разбитых водосточных труб, размывая землю под ногами. Пока Дамиан, поскальзываясь, доковылял через грязный двор до гостиницы, промок до исподнего.

Зато хоть вонь отобьется.

Он непростительно долго предавался тлетворной жалости к себе, и теперь ему предстояло искупить свою вину перед Симеоном и Князем мира сего.

Войдя в общий зал, Дамиан почувствовал запах подгоревшей ковриги хлеба. Живот отозвался глухим бурчанием. Зверски хотелось мяса и аквавита, чтобы унять головную боль. Повесив плащ на колышек, чтобы не оставлять луж на полу, Дамиан добрался по пустующему залу до стола у камина, где сидел Симеон. Улыбнувшись, наставник подвинул к нему миску бобового супа и ломоть того самого подгоревшего хлеба. Выхлебав водянистую жижу, Дамиан совсем не наелся. В желудке как будто поселился ненасытный волк. Позвав подавальщицу, он спросил, есть ли мясо.

— Поросенок на вертеле, но он еще не приготовился.

— Отрежь сверху, — велел он и, отмахнувшись от подавальщицы краденным скиллингом, вытер замаранную воровством руку о мокрую штанину.

Ему тошно было осознавать, что за последние месяцы он настолько погряз в собственных бедах и сомнениях, что не раз нарушил писания Князя в угоду собственным порокам. Чем, по сути, был похож на других храмовников, отдалившихся от истинной веры. Первый свой грех Дамиан решил не отмаливать на исповеди, а исправить сначала признанием.

— Падре, я знаю, о какой книге вы говорили. — Он сделал паузу и, переведя дыхание, чтобы успокоить разволновавшееся сердце, добавил: — Я ее потерял.

Симеон замер, так и не донеся ложку ко рту.

— Вы ее не нашли, потому что я спрятал ее, а потом забрал, чтобы выбросить. Но в ту ночь я случайно подслушал разговор Ерихона и, похоже, посыльного Горлойса и рванул в бараки, чтобы заручиться помощью Вареса.

Дамиан ждал, что Симеон ударит его ложкой по лбу. Выражение его пятнистого лица выражало нечто среднее между злостью и разочарованием — эмоция, редко касавшаяся Дамиана. Униженное чувство собственной особенности вновь отозвалось ноющей болью.

— Я хочу помочь вам в вашем предназначении — очистить Храм, привести его к истоку. — Подавив приступ стыда, Дамиан продолжил: — И если потребуется, я готов отправиться в Лацио, чтобы отыскать книгу, которая для вас так важна.

Симеон покачал головой и собирался ответить, как вернулась подавальщица. Поставив на стол дымящийся кусок свинины, исходящий красным соком, два кубка и бутылку трастамарского хереса, она тут же вернулась на кухню. Дамиан во все глаза уставился на то, как Симеон наливает немного хереса в кубок и залпом выпивает.

— Судьба, воровка, не упустит случая взыскать причитающуюся ей лихву[1], — сказал он сипло и тихо рассмеялся, опустив глаза долу. — Я предупреждал ее, если встречу еще раз — убью. А теперь, похоже, паду ниц и буду просить о помощи.

Симеон еще раз выпил. И еще. А потом еще пару раз. Дамиана снедало недоумение. Он никак не мог понять, что за странное изменение произошло в наставнике. Да еще и так стремительно.

Тишину нарушал мерный треск пламени в камине и стук ножа о дерево на кухне.

— Я гордец, мой мальчик. — Наставник поднял на него блеклые глаза, подернутые пеленой легкого опьянения.

Дамиан не ко времени вспомнил Гордеца, которого ему пришлось оставить у Мингема.

— О чем вы, Падре? — наконец не удержался он.

Постучав по кубку, Симеон опустил голову и произнес:

— Мне так долго удавалось делать вид, что всего этого не произошло, что я возгордился. О моем самом большом грехе никто не знал. И я защитился от любого разрушительного влияния. Я возвысился над собственными пороками. Да только…

Наставник опять замолчал. Дамиан окончательно запутался. Тревога снедала его дурным предчувствием, и он не выдержал — налил себе хереса. К Лилит, что он трастамарский. Дымное тепло сбежало по горлу и жаром обдало его желудок. Голова слегка прояснилась.

— Падре?

Симеон поднялся. Стул со скрежетом отъехал назад и опрокинулся.

— Я солгал еще раз, мой мальчик. Тебе впору перестать мне доверять.

Дамиан напрягся. Мышцы свело судорогой, мысли подсунули образы врывающихся в гостиницу королевских гвардейцев под предводительством Ерихона, прибывших арестовать его.

Падре меня предал?

Дамиан даже не понял, когда успел опустить руку под стол и положить ее на рукоять кинжала, спрятанного в сапоге.

— Книгу я не нашел случайно в каком-то архиве, — негромко сказал Симеон. — Я получил ее от вёльвы.

— Перед смертью? — уточнил Дамиан.

Наставник посмотрел ему в глаза, и Дамиана обдало ужасом. Взгляд виноватого. Знакомое чувство и знакомое выражение, которое он недавно видел в собственном отражении. Глядя в лицо Симеону, он ощутил, будто смотрится в искаженное зеркало, откуда на него смотрит он же, только глубоко постаревший.

— Перед тем, как я отпустил ее. — Симеон поморщился и покачнулся.

Дамиан едва сдержал порыв рвануть вперед и подхватить наставника, но тот вцепился в стол и удержался на ногах. В воздухе повисли незаданные вопросы. Дамиан судорожно думал о том, что искал наставника не только затем, чтобы спасти его, но и за тем, чтобы Симеон утешил его и удержал от грехопадения. А вместо этого он как будто спас чужака — сломленного, погрязшего в тайнах и лжи. Его история повисла в воздухе между ними, точно рыболовная сеть. Кто первый сделает шаг вперед, запутается в ней. Дамиан не собирался этого делать. Ему и своих заскорузлых узлов в душе хватало.

Симеон пожевал губы, готовясь говорить.

Шрам от обряда сживления ощущался свежим ожогом.

Дамиан боялся того, что может прозвучать. Боялся, что услышанное, как кол, ударит в его трещины и навсегда его сломает. Но и сдвинуться с места не мог — словно вёльвская магия пригвоздила его к стулу. Он тяжело сглотнул, чувствуя, как по спине катится холодный пот.

— Нам часто кажется, что наше прошлое превращается в холодный пепел, как только мы делаем еще один шаг в будущее, но на самом деле оно превращается в тлеющие угольки тайн. И чем больше они тлеют, тем сильнее обжигают. Пока не наступает день, когда прошлое за твоей спиной разгорается так сильно, что его уже невозможно игнорировать. И ты оборачиваешься даже несмотря на то, что знаешь — ты в нем сгоришь. — Свое словоблудие Симеон сопровождал активной жестикуляцией, будто руками пытался поддержать надтреснутый старческий голос. Он посмотрел на Дамиана, но его глаза стали непроницаемыми. Он исчез за этим взглядом в прошлое. — Порой даже зубная боль и болотная чесотка способны с легкостью развеять даже самую прочную веру, что уж говорить о любви.

Признание Симеона наполнило грудь Дамиана пустотой. Он все понял еще до того, как наставник произнес последнее слово. Отвечать Дамиан не мог. После всего, что произошло, ему казалось, что, если он откроет рот — оттуда вырвется только яростный крик. Оглушенный, он молча встал и, не оглядываясь, вышел из гостиницы. Тяжелая дверь закрылась за ним, оставив его один на один с болью опустошенности. Мир вокруг перевернулся с ног на голову и вместе с дождем стал тихим и отдаленным. В висках оглушающе пульсировала кровь.

Он не знал, сколько простоял так под дождем — неподвижно, ссутулившись, облокотившись на изгородь лошадиного загона. Вода промочила его волосы и стекала на лицо, попадала в уши, струилась вдоль позвоночника. А в голове все это время повторялась лишь две мысли.

Ниспосланное ли это испытание моей веры, Князь мира сего? Что я должен сделать, чтобы выстоять, не потеряв себя в этом потоке лжи?

Несмотря на холодный дождь, Дамиану было душно, голова кружилась, но он все равно спрашивал и спрашивал Князя, отчаянно надеясь на ответ. Весь смысл его жизни вдруг в один день повис на тонкой соломинке прямо над пропастью. И лопнет она или нет зависело исключительно от ответа немого бога. Однако небеса, будто в насмешку, отвечали ему лишь водой. Вёльвской водой.

Возможно, он уже так сильно нагрешил, что Князь отвернулся от него?

— Он не ответит, мой мальчик, сколько ни спрашивай, — прозвучало сбоку.

Дамиану не пришлось поворачиваться, чтобы понять, кто подошел.

— Все ответы, что тебе требуются, в твоем сердце, а не в устах богов.

Дамиан вспыхнул. Его сердце гневалось — вот, что он чувствовал.

— И это говорите вы, Падре Сервус? — возмущенно процедил он. — Вы⁈ Тот, кто должен укреплять веру в Князя мира сего? Чего вы пытаетесь добиться, вместо этого разрушая ее во мне?

— Я не пытаюсь разрушить твою веру, Дамиан, — серьезно сказал Симеон, тоже облокачиваясь на изгородь. — Я пытаюсь быть с тобой честным и показать, что в моей жизни тоже были разочарования. Мой чин, одеяния Падре Сервуса не делают меня совершенным, как не сделали бы и тебя. Нет никакого совершенства праведности, за кем ни последуй, кого беспрекословно ни слушай, кому ни помолись. Все это в твоем сердце, в твоей голове. Я хочу, чтобы ты сомневался и думал, искал истину. Вот, что будет отличать тебя от тех храмовников, что отринули догмы веры, даже не осознав этого. Вот, что должно отличать тебя, когда ты станешь Падре Сервусом.

Дамиан фыркнул со злой насмешкой.

— Если вы не заметили, мы в опале.

— И будем здесь, пока не решим это изменить.

Они опять замолчали. Дамиан злился на Симеона так сильно, что даже горло сдавливало — он не мог вымолвить больше ни слова. Так и стоял под дождем в своем стылом одиночестве, почти соприкасаясь локтями с наставником.

Дамиан больше не знал, кто он такой. Храмовник, инквизитор, бастард, протеже Падре Сервуса, вшивая псина, — все эти «титулы» давали ему другие, а он послушно принимал их, абсолютно не задумываясь, хочет ли. Своеволие стало первой жертвой его ученичества, а после ему и некогда было думать о том, что нужно ему. Он никогда не задумывался, можно ли сомневаться в той судьбе, что для него уготовил сначала отец, потом наставник, Храм и в конце концов брат. Он, одиннадцатая спица в колесе, ни на что не влиял и ничего не мог изменить.

— Вы когда-нибудь чувствовали, что от вас ничего не зависит? — с трудом выдавил Дамиан. Как бы он ни злился на Симеона, душа его все равно жаждала помощи и мудрости.

Симеон хмыкнул, смахивая капли дождя с изгороди.

— Постоянно. Людям кажется, что чем выше человек поднимается, тем больше власти прибирает к рукам и тем шире его возможности. Но, по правде говоря, чем выше — тем больше условностей и интриг. И я не раз становился заложником собственного бессилия. Так что я прекрасно понимаю твои чувства, мальчик мой. — Наставник повернулся, и они встретились взглядами. — Мы, правда, на многое не можем повлиять. Даже на себя-то не всегда получается. — Он печально усмехнулся. — Поэтому, когда чувствуешь, что теряешь опору под ногами, лучшее, что можно сделать — обратиться за помощью к тем, кто тебе дорог.

Дамиану стало стыдно. Симеон хотел егоподдержать, несмотря на все совершенные ошибки, а он в который раз пытался его оттолкнуть. Они оба познали разочарование в Храме, оба оказались отравлены вёльвским ядом, оба чувствовали себя потерянными и бессильными. Дамиан был уверен, что на всей земле больше не нашел бы ни одного человека, который отнесся бы к нему с таким пониманием. Ни одного, кроме Вареса.

— Зачем вы искали книгу? — спросил Дамиан, чтобы избавиться от подступающего жжения в глазах и першения в горле. — Что там такого важного?

— Само понимание Князя, — без раздумий отозвался Симеон. — Нечто такое, что сможет пролить свет не только на грехи Храма, но и на истинную суть писаний. Во всяком случае, так она говорила.

Дамиан недоверчиво нахмурился.

— В вёльвской книге? Звучит, как кощунственная ересь.

— Сомнения в Храма тоже звучат как кощунственная ересь. — Симеон пожал плечами. — И тем не менее, мы здесь.

Дамиан стушевался. Уже одно то, что они озвучивали, могло привести их в старые дни к сожжению на костре. А теперь они спокойно говорят об этом с Падре Сервусом — последним человеком, в вере которого он бы усомнился. Мир воистину перевернулся вверх дном, как корабль, пропоровший бок на рифах.

Правду говорят: за чужую душу не княжись, там потемки.

— И все же, — недоверчиво пробормотал Дамиан. — Вёльва сказала вам, что в ее книге есть нечто, что может изменить княжеанство. Неужели это не показалось вам подозрительным?

В глубине души Дамиан задумался, а не слишком ли Симеон помутился рассудком в заключении, а потом вспомнил, что наставник знает о книге куда дольше.

Не мог ли он потеряться в сомнениях, которыми его отравила вёльва?

— Знаю я, что ты хочешь сказать, — обиженно сказал Симеон. — Старый пердун совсем с ума сошел и придумывает байки.

— Я этого не говорил!

— Ты об этом громко думал! — возмутился Симеон, но тут же улыбнулся. — Ловишь на лету, мой мальчик. Сомневаться правильно. Если бы это просто были ее слова, я бы, скорее всего, не поверил. Но я видел переводы, которые она делала для своей преемницы. О засухе, черной болезни, податливой тьме, о белом древе и трехликой госпоже, что повелевает безумием. А также о волчьих сыновьях яростного вожака, которые пожирали зараженных.

— Храмовники?

Симеон кивнул.

— О каком заражении шла речь, я не знаю. Но очень хочу узнать. Есть у меня, правда, догадка, что наши предки уже сталкивались с монстрами. Возможно, храмовникам прошлого уже удавалось как-то извести эту нечисть.

— Вы думаете, что потерянная книга как-то вернулась к той вёльве? — с сомнением спросил Дамиан.

— Нет-нет, вряд ли. Но, возможно, есть копии, как тот перевод, что она делала для своей преемницы. К сожалению, конкретно его она успела сжечь, но, может быть, были другие. И об этом знает только она.

Они еще немного постояли в тишине, пока дождь не закончился. Дамиан, так до конца и не переваривший всех откровений, упавших на него одним днем, задумчиво следил за тем, как хозяйка гостиницы выпускает лошадей из хлева в загон. Заметив вороного коня, Дамиан вдруг подумал, что это Гордец, но тут же понял, что обознался — у Гордеца не было белого пятна на задней ноге. Одной этой мысли хватило, чтобы вспомнить о днях, которые они провели с Авалон в седле. А одного воспоминания о ней хватило, чтобы взбаламутить осевший ил собственных страстей и фантазий.

— Как вам удалось отринуть вёльвскую скверну? — вдруг спросил Дамиан и повернулся к Симеону. — Когда вы одумались?

— Когда понял, что ее благополучие становится для меня важнее, чем мои убеждения, — с глубокой печалью ответил Симеон и, посмотрев в даль, добавил еще тише: — Я едва не предал своего родного брата, Якова, из-за любви к ней, но вовремя вспомнил, что семья важнее всего.

Симеон ласково положил руку ему на плечо.

— А сейчас моя семья — это ты, Дамиан. И если ты пожелаешь дальше скрываться, то так мы и поступим. Ибо путь, на который я сам бы хотел вступить может быть смертельно опасен. А ты и так уже в достаточной мере подвергся страданиям из-за меня.

Наставник уже собирался убрать руку, но Дамиан успел положить сверху свою и пожать невесомую старческую ладонь. Болезненная признательность разрывала его сердце.

— Я всегда гордился вашим доверием, Падре. И сейчас ни за что его не предам. Если вам нужна эта книга, мы ее найдем, даже если ради этого придется встретиться с прошлым, — убежденно сказал Дамиан.

— Ты хороший человек, мальчик мой. — Ему показалось, что Симеон прослезился, но наставник быстро отвернулся. — Пойдем, нам нужно собираться. Ехать недалеко, но я не знаю, живет ли она еще на том же месте. Возможно, нам придется потратить какое-то время на поиски.

Дамиан, следя, чтобы Симеон не поскользнулся на влажной траве, вернулся в гостиницу. Собрав свои небольшие пожитки, он спустился на первый этаж и обрадовался, что подавальщица не убрала их стол. Накинувшись на остывшее мясо поросенка, уже подернувшееся пленкой застывшего жира, он с жадностью его проглотил. Чувство голода, подпитывающее его злость, притупилось, и в мыслях как будто кто-то прибрался. Дожидаясь Симеона, Дамиан думал о превратностях судьбы, которые занесли его настолько далеко от прежней жизни, что он с трудом узнавал себя. Однако он принял решение, и от этого даже дышать стало легче.

Дождь размыл дороги, превратил землю в болото, переполнил русла рек и сбил оставшуюся листву с деревьев, поэтому их путь растянулся на два дня вместо одного. Им пришлось по дуге объехать несколько затопленных полей, чтобы кони не застряли, и несколько раз возвращаться и находить другие тропинки из-за того, что мосты ушли под воду. Дамиан никогда не думал, что будет скучать по морозному холоду и льду под ногами, но пару раз попав под ливень, стал с тоской вспоминать крепкую инирскую зиму. Симеон же, казалось, вообще не замечал природной угрюмости — он ехал, едва держа повод коня и погрузившись в глубокие думы. Дамиан иногда пытался заводить разговоры с ним, но наставник отвечал коротко и рассеянно, делая длинные паузы и вновь проваливаясь в размышления. Дамиан догадался, что Симеона настигли тени прошлого, и он пытается сторговаться с ними.

Вынужденный проводить время в молчании, Дамиан и сам предавался воспоминаниям. Чаще всего в его мысли вторгалась Авалон, но он в спешке замещал ее образ молитвами Князю, чувствуя, как саднят свежие раны на спине. Другой гость его вины, Варес, часто появлялся ехидным голосом, который не упускал шанса подшутить над скабрезными мыслями Дамиана. Он скучал по капитану и жалел, что не смог отдать ему последние почести: священный омеловый костер освобождал дух мертвеца. Только так покойная душа могла преодолеть порог и попасть в огненные чертоги Князя. Если же тело закопать или спустить по воде, как это делали трастамарцы, душа останется навеки прикованной к земле. Дамиан завязал новый узелок на память: после того, как они с Симеоном вернут Храму истинный облик, он вернется в Мингем и найдет останки Вареса, чтобы проложить ему дорогу к искрящемуся облику Князя.

В середине второго дня погода испортилась окончательно: длинные пальцы молний с искрящимися когтями заскребли по вздутым подбрюшьям туч, зазвучали раскаты грома и поднялся холодный ветер, пронизывающий промокшую одежду. Капли дождя больно секли по лицу. Дамиан прижимался к шее своего мерина, накинув капюшон плаща по самый нос. Одной рукой он держал повод своего коня, другой — повод кобылы, на которой ехал Симеон, чтобы не дать ей удрать. Она шарахалась от каждой вспышки молнии и жала уши, когда мир сотрясался от ударов грома.

— Долго нам еще? — беспокоясь за безопасность наставника, спросил Дамиан, едва перекрикивая шум непогоды.

— За той рощей! — Симеон указал вперед, где за рекой в серой дождевой мгле слегка виднелся подлесок.

В этот раз им повезло: деревянный мост был построен высоко — так, что даже поднявшаяся вода его не затопила. Кони с чмоканьем вытягивали копыта из болота. Дамиан оглядывался на ерзавшего в седле Симеона, надеясь, что он не свалится в воду, и сам едва не упал, когда его мерин поскользнулся. Сжав коленями его бока, Дамиан сместил вес назад и не дал руке с поводом опуститься — конь рывком подскочил и восстановил равновесие. Под копытами звякнула каменная кладка моста. Дамиан облегченно выдохнул. Болото с другой стороны они преодолели еще медленнее — ему совсем не хотелось терять коня из-за травмы ноги.

Дамиан не совсем понимал, куда они заехали, пока в пелене дождя не заметил деревню-призрак: заброшенная, с давно сожженными домами, обросшими паучьими лозами, и сгнившим забором. Рухнувший ритуальный дом, обезглавленный торс Лилит с разбитыми ликами и вырванный из земли дуб вернули его в далекое прошлое, и его дыхание Дамиан ощутил мурашками на шее. В памяти воскресли страшные крики, надрывный плач, яркий оранжевый огонь, плюющийся искрами в небеса, и алая кровь, растекающаяся под ногами. И снова раз за разом перед внутренним взором взрывался Стефан.

Аластор, хватающий ее за ноги. Красная пелена перед глазами. Вспышка ярости и меч, скрежетнувший о кости черепа.

Слюна во рту стала кислой. Дамиану показалось, что он попал в какую-то хитроумную ловушку судьбы. Она не только спустя годы свела его с девушкой, которую он спас, но и вернула в ту же деревню.

Покосившаяся хибара стояла на отшибе, рядом с рекой. Ветер раскачивал прошлогодний рогоз и пожухший тростник, густые соцветия которого в сумраке напоминали порхающих бабочек. Между щелей ставней пробивался слабый свет — хозяин был дома.

Дамиан потянулся к спрятанному кинжалу на поясе, но остановился, заметив краем глаза поднятую руку Симеона. Покосившись на наставника, он выпрямился в седле и вопросительно приподнял бровь. Изнутри донеслось позвякивание посуды. Симеон решительно выдохнул и слез с коня. Дамиан, хромая, последовал за ним, с трудом подавляя желание схватиться за кинжал — ладонь саднила, предчувствуя тяжесть металла. Приблизившись к двери, Симеон в нерешительности застыл с поднятой рукой. Дамиан с тревогой оглянулся. Дождь и ветер заглушали окружающие звуки, и он не мог понять, грозит ли им какая-либо опасность помимо вёльвы, что жила в доме.

Симеон неуклюже постучал.

В доме все затихло.

Он опять постучал, немного громче. Дурное предчувствие все-таки заставило Дамиана дотянуться к сапогу и вытащить кинжал. Дверь отворилась. Сноп тыквенно-желтого света разрезал ночь. В проеме стояла сгорбленная старуха с морщинистой кожей и длинными седыми волосами, заплетенными в толстую косу. Опираясь на клюку, она вглядывалась в темноту. И только спустя долгое мгновение Дамиан понял, что она слепая.

— Только попробуй направить на меня эту зуботычку, сразу меж глаз огребешь, — сказала она раздраженно, потом развернулась и, оставив дверь открытой, пошла внутрь. — Не разводите сквозняков, бестолочи! — добавила она едко.

Дамиан сразу вспомнил Марту и скрипнул зубами. Вёльвы, в принципе, славились дрянными характерами, но в последнее время ему попадались еще и сквернословки с колючими языками. Отодвинув Симеона, Дамиан, напряженно сжимая кинжал, вошел первым. Небольшое помещение было не похоже на логово чудовища: уютное, прибранное помещение со свежим тростником на полу. От него воздух пропитался приятным древесно-травянистым ароматом, который смешивался с запахом кровяной колбаски, шипящей на сковородке. Желудок заныл от голода. Проигнорировав бурление в животе и заметив на столе три миски с вилками, Дамиан пристально осмотрел все тонувшие в тенях углы комнаты. Тихо прокрался к двери, ведущей в другую комнату и заглянул внутрь. Убедившись, что там пусто, он хотел так же тихо ее закрыть, но его остановил голос старухи:

— Хорошо же ты выдрессировал этого щенка: сует нос, не испросив разрешения!

Симеон, сложив перед собой руки в замок, спокойно ответил:

— Прошу его извинить, Нора. Мы прибыли не за тем, чтобы сразу же демонстрировать свое невежество.

Он многозначительно зыркнул на Дамиана. Тот возмущенно пожал плечами и указал на пустые миски. Симеон наверняка тоже должен был догадаться, что здесь кто-то был. Не могла же старуха догадаться, что они к ней заявятся непрошенными гостями.

— Под этой крышей меня можете не бояться. — Сняв сковородку с очага, она кивком указала за его спину.

Дамиан с недоверием сдвинулся так, чтобы не упускать из виду хозяйку и посмотреть туда, куда она показывала. Над дверью висел пучок омелы. Дамиан почувствовал себя опозоренными идиотом, который только что нарушил главный закон своей веры — вошел под омелу с оружием в руках. С другой стороны, поведение вёльвы казалось настолько подозрительным, что он боялся убрать кинжал.

— Соображает он, конечно, плохо, — проскрипела старуха, обращаясь к Симеону, потом посмотрела своими белыми глазами Дамиану как будто в самую душу и насмешливо спросила: — Ты пришел убить меня, щенок?

Дамиан смутился, отчего тут же разозлился и сердито бросил:

— Волка на крысу не отправляют.

Старуха неприятно, сипло расхохоталась и едва не плеснула кипящим жиром из сковородки. Затем так же резко замолкла и пристально уставилась на него.

— Осторожнее с зубами, щенок, язык прокусишь. Своя кровь не водица.

Оставив Дамиана в растерянности, она поставила сковородку на плетеную подставку из тростника и уселась за стол напротив Симеона.

— В прошлый раз ты, Симеон, кажется, грозился меня сжечь, — насмешливо сказала она, упрямо вздернув подбородок, точно таран, нацеленный на неприступные ворота. — А я говорила, что тебя предадут свои же, и ты приползешь ко мне. Ну и как? Надеюсь, твои душевные раны оказались не очень глубокими?

— Твои ногти оставили на мне раны куда более глубокие, — усмехнувшись, ответил Симеон, накалывая на вилку колбасу.

Дамиан во все глаза вытаращился на старческий обмен любезностями и скривился.

— Как ты там говорил? На всякую беду найдется своя беда? — хозяйка дома откинулась на спинку стула и ехидно спросила: — Зачем ты явился, Симеон? Желаешь узнать, как убили дракона? Прямо скажем, не самый благородный способ убить короля.

— Не существует благородных способов, — возразил Симеон, резко откладывая вилку. — Но мы здесь по-другому поводу. Из-за книги.

— Той, которую ты у меня украл?

Симеон на мгновение заколебался с ответом, но все же кивнул.

— Оригинал утерян. Мы хотели бы найти копии…

— Оригинал не утерян. Но уверен ли ты, что эта книга тебе нужна? Я живу на свете гораздо дольше твоего и, поверь, видела немало людей, которые ломались и сходили с ума от желания управлять судьбами других, познав истину, что скрыта на страницах книги.

— Истина, ломающая судьбы? — не сдержался Дамиан. — Сокрыта в вёльвской книге, до которой нет никому дела?

Старуха повернулась к нему.

— Сколько, по-твоему, стоит истина, щенок? Сколько ты бы отдал, чтобы исполнить свое заветное желание? А чтобы исполнить запретные фантазии? — Она смотрела на него, не мигая, и Дамиан ощутил, как пересохло горло. Он покрепче обхватил рукоять кинжала, а потом виновато стрельнул взглядом в омелу, висящую над порогом. — Черные волосы, намотанные на руку. Твое имя, бастард, произнесенное…

Дамиан рванул вперед и прижал лезвие к шее вёльвы.

— Откуда. Тебе. Это. Известно? — процедил он. — Что за магия такая?

Старуха мерзко захихикала.

— Я имела неосторожность познать одну из истин, щенок. Но подумай дважды, готов ли ты тоже познать ее, ибо нельзя прикасаться к сиянию богов: на твоих пальцах останется лишь пепел и чужая кровь.

— О чем ты говоришь⁈ — Дамиан вдавил лезвие в ее морщинистую кожу, пустив кровь.

Мерзкий смех засел у него в голове, навевая необъяснимый страх.

— Дамиан, хватит! — воскликнул Симеон. — Оружие под омелой!

— Только ты сам сможешь побороть свою тьму…

— Элеонора, достаточно! — рявкнул Симеон.

Дамиан отшатнулся от вёльвы. Сердце с грохотом стучало в груди, кровь бурлила от ужаса и предчувствия беды. Ладони вспотели.

— Опусти кинжал, Дамиан, — настойчиво потребовал Симеон, поднимаясь со стула, и добавил, обращаясь к хозяйке дома: — Элеонора, пожалуйста, скажи нам, где книга?

— Там же, где его сердце, — ухмыльнулась старуха, не отрывая взгляда от Дамиана.

— Что это значит? — уже спокойнее спросил Симеон, вставая между ними.

— Сердце к сердцу. Дыхание к дыханию. Тепло к теплу, — прошептала вёльва, поведя пальцами.

Едва Дамиан услышал ее слова, волосы у него на загривке привстали дыбом. Перехватив потной ладонью рукоять, он нервно переступил с ноги на ногу, перенося вес для атаки. Симеон остановил Дамиана, вытянув и прижав руку к его груди.

— Пойдешь по ее следу, найдешь то, что действительно ищешь, — сказала Элеонора, вставая со стула. Маленькая, худая, она напоминала мышь-полевку, но впечатление производила куда более опасное.

— Я не могу встать на след, — пытаясь сосредоточиться на четках, что висели на его шее, сдержанно ответил Дамиан, хотя в венах зажегся огонь. Предчувствуя надвигающую беду, он повернулся к Симеону и настойчиво произнес: — Падре, нам стоит уйти. Сейчас.

Элеонора ухмылялась, глядя на него, а Дамиан всем своим существом понимал, что должен убираться из ее дома, потому что следующие ее слова все для него изменят. Она и так слишком много знала. Паника сковывала его движения, но он все равно подхватил Симеона за руку и направился к двери.

Стоило спалить эту лачугу со старухой еще тогда.

— Опасность пробуждает спящий разум.

Слова Элеоноры прозвучали как раскат грома. Дамиан остановился, все тело покрыло мурашками.

Нет, нет, Баргаст, уходи. Сейчас же! Не слушай ее!

Но он не сдвинулся с места. Симеон озадаченно оглянулся.

— Ты — ищейка. Так воспользуйся тем, чем тебя проклял твой божок. — Вёльва взяла со стола свечу и, подойдя к двери в меньшую комнату, посветила внутрь.

Даже со своего места Дамиан увидел внутри примятую на полу солому. Несколько четких отпечатков ног. Сердце пропустило удар.

— Она была здесь? — Голос вероломно дрогнул. — Как это возможно?

— Судьба, — просто ответила она, и это слово испугало Дамиана больше, чем все, что она говорила до этого.

Он знал, что ему нужно уходить: развернуться и выйти вон из этой странной лачуги, оставив старуху наедине со страшными смыслами, что она вкладывала в свои речи. Но его тянуло к ее следу.

Она опустила кинжал и подалась навстречу его руке. Хмурость на ее лице растворилась в нежной улыбке. Он, склонившись к ней, прикрыл глаза.

Дамиан сделал шаг вперед и остановился. Оглянувшись на Симеона и не заметив даже тени несогласия на его лице, перевел взгляд на старуху. Она не шевелилась, словно свернувшаяся змея, в любой момент готовая сделать смертельный выпад. Но Дамиан все равно добровольно ступил в ловушку.

Выудив из уха санграл с оставшейся святой водой, — половину потратил, чтобы исцелить раны от пыток, — он опрокинул ее в рот. Привычная горькая сладость. Пришедшая боль оказалась мягкой и скорее ласковой, нежели неприятной. К тому же, он был к ней готов. Позволив ей подхватить его на своих волнах, он поддался зову крови, пульсирующей в теле.

И ступил на след.

От накатившей дурноты его чуть не стошнило. Удержав равновесие, Дамиан поплелся к столу, потом за дверь, после чего чутье повело его в деревню вдоль реки. Странно было плутать по месту, в котором он когда-то убил своего инквизитора. Но еще ужаснее было прийти к разрушенному дому, который он же и поджег.

Запах дыма, забивающийся в ноздри и оседающий едкой сухостью на языке. Жар, дышащий в лицо. И крики. Истошные крики, поднимающиеся в небо вместо с дымом.

След здесь был горячим, отдающий отчаянием и слезами.

Это была ее семья.

Он почувствовал боль в груди и попытался отмахнуться от нее, но черная печаль сгустилась вокруг него подобно наступившей ночи. След ушел дальше, и Дамиан старательно изгнал из головы мысли, принесшие ему отзвуки вины. У протоптанной дороги отпечатки обрывались. Авалон, скорее всего, села на лошадь или в карету.

Разочарование обожгло его, точно горячий воск, капнувший на кожу. Дамиан принес в ее жизнь больше боли, чем кто-либо другой. Возможно, яд, что упрочился в его мыслях, стал ее возмездием? Только этим он мог объяснить горечь сожаления, которую испытывал.

— Дальше следа нет, — обреченно сказал он, услышав позади шорох шагов.

Сорвавшийся порыв ветра не только зашелестел в кронах, раскачивая ветви, гремевшие точно обглоданные птицами кости на деревьях висельников, но и заполоскал его мокрую одежду.

— Ее след выжжен на твоем теле, — прозвучал голос Элеоноры.

Дамиан хотел обернуться, но опустил взгляд на свои руки и застыл. Шрам от обряда сживления — практически незаметный, бледный, но все еще связывавший их жизни. Нить, что связывала палача и беглянку. Но не мог же он ступить на него? Дамиан с досадой обернулся, думая о том, что сумасшедшая старуха их обманула, как вдруг она хлестнула его веткой по лицу. Он почувствовал, как кровь побежала по щеке, там, где один шип рассек кожу.

— Совсем страх потеряла⁈ — рявкнул он, покоряясь внезапно пробудившемуся гневу.

Вёльва еще раз ударила его веткой. Шипы разодрали кожу на подбородке. Дамиан опешил от ее бесстрашия, но следующую попытку остановил, больно перехватив ее руку.

— Я оторву ее тебе, если посмеешь сделать это еще раз, — прорычал он.

Элеонора на эту угрозу только довольно улыбнулась.

— Используй свой гнев, щенок. Направь его на след, почуй его.

Дамиан брезгливо отбросил ее руку, собираясь послать ко всем бесам, но, скользнув взглядом по шраму от обряда, заметил искаженную тень в воздухе. Он повел рукой, проверяя, не привиделось ли ему в ночном сумраке. Но чем дольше он смотрел на тень, тем четче она становилась.

Почуй его.

Повинуясь наитию, Дамиан втянул тень носом, ни на что особо не надеясь. В то же мгновение окружающий мир с грохотом ворвался в его голову сотней запахов. Влажный подлесок, прелая земля, мокрая одежда, его собственный пот, речной ил, приближающийся удар молнии, — они смешались в его сознании, и Дамиан с трудом различил один единственный. Тот, что отравлял каждый его сон уже несколько недель — гранатовый сидр, цедра лимона. Но на этот раз Дамиан уловил и другие ноты: сок красной смородины, мякоть клюквы, печеная кожица яблока и пряные трастамарские специи. Шлейф этого аромата едва ощущался, но Дамиан определенно разбирал, куда он ведет.

— Ты едешь с нами, — приказал он Элеоноре и стремительно зашагал к коням, боясь, что этот аромат испарится.

Но, учуяв его однажды, теперь Дамиан различал его малейшие колебания в воздухе и ехал по следу, приподнявшись в стременах, чтобы заглушить запах лошади. Тихая глубокая ночь и полная луна, серебрившая землю, стали его спутниками на долгие часы. Симеон и Элеонора плелись где-то позади, и обрывки их разговоров иногда доносил ветер.

Дамиан приготовился, что поиск займет долгие дни. Но ближе к рассвету, в самый темный ночной час, дурманящий аромат внезапно сгустился. Подобрав повод, Дамиан огляделся, пытаясь рассмотреть ее силуэт. Сзади ехали Симеон и Элеонора — ее белая рубаха сияла в лунном свете. Новый порыв опять донес густой запах гранатового сидра и цедры лимона, воскресив в памяти жгучий поцелуй, взмах ресниц, упругое ощущение под пальцами. Ветер был полон ею. Дамиану показалось, что и сам сходит с ума, как тогда в камере пыток, ведь долина впереди была пуста.

Протяжный волчий вой разлетелся в ночи.

Дамиан испуганно подобрался в седле и быстро заозирался. Вой отдавался в его костях, пронизывал дрожью телу, но он никак не мог понять, откуда он доносится. Мерин прядал ушами и хрипел, гарцуя на месте. Дамиан слышал, что Симеон и Элеонора пришпорили коней. Топот копыт двух лошадей множился и приближался. Пока Дамиан не понял — их больше.

Развернув коня, он вгляделся в сторону реки. Поднимая искрящиеся в лунном свете брызги, вброд неслись три лошади. Даже отсюда он видел взмыленные, раздувающие бока, пот, скатывающийся по лоснящимся шкурам и развевающиеся плащи всадников. И зажигающиеся красные глаза — горячие угли во тьме. Дамиан насчитал одного монстра, двух, трех, пятерых, на десятом он сбился, потому что пришпорил коня.

Сердце его стучало быстрее, чем перестук копыт мерина. Кровь шумела в ушах вместе со свистом ветра. Но он смотрел только на силуэт первого всадника. Меньше других, припавший к лошадиной шее, с длинными трепещущими волосами.

Гранатовый сидр и цедра лимона.

— Авалон! — выдохнул он.

Ее имя, как капкан, в который он только и рад попасть, ошибка и святотатство, проклятие и яд. Но оно же пробудило в нем отвагу — как дуновение ветра в паруса, оно наполнило его и раздуло внутри пожар. Уведя мерина левее, Дамиан отправил его наперерез всадникам. Внутри него ревело пламя, застилая глаза алой пеленой.

Они пересеклись взглядами всего на мгновение — ее глаза расширились от удивления, хотя лицо и так было искажено ужасом. Вздох, эхо слова, — одного-единственного, его имени, — прорвавшегося сквозь грохот копыт и воя. Время остановилось, а потом резко ускорилось. Дамиан перехватил копье у третьего всадника и пришпорил мерина в сторону монстров.

Он их задержит.

Держа древко, Дамиан посмотрел в глаза первого чудовища, что бежало ему навстречу. Слюна брызгами разлеталась в разные стороны. Влажная земля комьями летела из-под лап. Приготовившись к столкновению, Дамиан резко опустил наконечник копья, целясь в пасть. Но монстр в последнее мгновение отпрыгнул и помчался за тремя всадниками. Отстающие черные тени как будто победно взвыли.

Дамиан развернул мерина и рванул следом. Однако расстояние стремительно увеличивалось. Остервенелая пульсация крови болезненно отдавалась по всему телу. Паника сжала горло Дамиана петлей виселицы. Он задыхался, видя, как монстр приближается ко всадникам. Он прыгнул — сердце Дамиана остановилось — и вцепился когтями в круп одной из лошадей. Раздалось оглушительное ржание. Грохот удара о землю. Звон сбруи. Вопль боли.

Дамиан подлетел на испуганном мерине и швырнул копье. Из-за вильнувшего коня и дрогнувшей руки промахнулся, и наконечник пронзил шею, а не пасть. Монстр с визгом рухнул на землю. Дамиан соскочил с коня и перехватил древко, с силой вгоняя его в податливую плоть. Кровь толчками лилась на землю. Монстр попытался подняться. Дамиан сильнее надавил на древко, из его груди вырвался рык. Зверь замер.

Выдернув копье, Дамиан развернулся в сторону приближающихся монстров. Позади стонал сбитый всадник, пытаясь выбраться из-под убитой лошади. Алые огни горели все ближе. Как вдруг Дамиана схватили за руку. Он резко обернулся.

Авалон.

Он отпихнул ее назад.

— Назад! — закричал он. — Не лезь!

Закрыв ее собой, он воткнул копье древком в землю. Трое монстров бежали прямо на них. Земля содрогалась. Дамиан ощутил, как дерево под ладонями скользит, то ли от крови, то ли от пота.

Мы все здесь умрем.

Прыжок — и первого монстра сбил на землю другой. Дамиан успел заметить только желтые огни его глаз, но не успел сообразить, где уже видел такие. Перехватив копье, он стремительно подался вперед и воткнул его в открытую воющую пасть другого монстра. Влажный скрежет о кость. Развернувшись, собирался ударить третьего, но заметил, что он бросился к Авалон.

— Нет!

Дамиан ощутил, как на него пахнуло жаром. Острая судорога завязала узлом мышцы. Боль пронзила правую ногу и ядом разъела его зрение. Все стало алым. Дамиан чувствовал, что кричит, но из его рта вырывался только рык, рокотом проносящийся по телу. Внезапная сила захлестнула его. Он ощутил сжатые челюсти, вздувшиеся, напряженные мышцы. В нем горело пламя ярости. Его когти оставили глубокие борозды на земле. Оттолкнувшись, он одним прыжком настиг монстра, что попытался убить ее, и располосовал ему бок. Скулящий стон, резкий разворот. Мокрая от крови шерсть. Алые глаза в упор посмотрели на него.

Дамиан отражался там, в красном огне этих глаз: поросший черной шерстью монстр, оскаливший длинные клыки. Его собственные красные глаза пылали, как два костра.

[1] По смыслу — процент, выплачиваемый сверх основной суммы.

Глава 18

Авалон упала. Монстров было слишком много. Копыта всполошенных лошадей били о землю в опасной близости от нее, одним лишь чудом не раздавив ей руки. Она хватала ртом воздух и пыталась совладать с нахлынувшим ужасом. А когда увидела, как Дамиан обратился в черного, огромного волка — в глубине ее рассудка что-то заверещало и забилось, точно обезьяна на костре. Горло сжало невидимой удавкой, дышать стало невыносимо трудно. Окружающий мир поплыл перед глазами. Дамиан бросился на другого монстра. Воздух наполнился рыком, воем, лязгом зубов и звуками ударов. Авалон с колотящимся сердцем подскочила, поскользнулась на мокрой траве, опять упала и разодрала руки в кровь. Совсем близко рухнул монстр. Земля дрогнула под Авалон. Она взвизгнула и шарахнулась в сторону, прикрыв руками голову. Рядом один из коней взвился на дыбы с диким ржанием. Она метнулась обратно. Монстр попытался встать, но Дамиан — она отличала его по шраму над правым глазом — кинулся вперед и разодрал его шею в клочья.

Ей в лицо брызнула кровь.

Авалон ахнула и зажмурилась, на мгновение перестав дышать.

А когда открыла глаза, оцепенела от ужаса — алые глаза черного волка, Дамиана, смотрели на нее.

Сердце стучало так быстро, что пульсирующая кровь в ушах мешала ей думать. Авалон судорожно старалась понять, как ей действовать, и оглянулась по сторонам. Копье было воткнуто в труп монстра, лежавшего неподалеку. Ее сердце сжалось.

Дамиан приближался. Из его пасти капала алая слюна, обагренные зубы щерились. Шерсть, точно ночное море, волновалась на ветру и топорщилась на холке. Он явно собирался ее убить.

Авалон вскочила и рванула к мертвому монстру. С трудом выдернув копье из туши, она развернулась и неумело замахнулась им. Дамиан отпрыгнул в сторону, ощерился и бросился вновь. Авалон дрожащими руками направила на него копье. На глаза навернулись слезы. В мокрых от крови ладонях древко соскользнуло, и копье — змея с железной головой — ужалило Дамиана в плечо. Шерсть со вздохом рассеклась, обнажив красную плоть. Он с воем отскочил, поджав лапу, но красных глаз с нее не спустил. Авалон чувствовала рвущиеся из груди рыдания. По щеке потекла слеза. Она не думала, что, едва воссоединившись, они вынуждены будут сражаться друг против друга.

Дамиан шагнул вперед, захлебываясь рыком. Алые глаза пылали ненавистью. Авалон посильнее сжала древко копья, готовая сражаться за свою жизнь. Он прыгнул. Она выставила копье. Дамиан в прыжке извернулся и схватил древко зубами. Авалон попыталась его удержать, но копье дернуло руки, и она выронила его. Раздался треск. Дамиан раскусил оружие пополам и злобно уставился на нее.

Авалон попятилась. Ей больше нечем было защищаться.

Краем глаза она увидела еще одного монстра, заходящего сбоку. Решив, что ей конец, она остановилась. Сжатые мышцы выкручивало узлами от страха.

Зверь с желтыми глазами внезапно встал между ними, грозно рыча. Но не на нее, а на Дамиана. Авалон не стала задумываться, почему. Схватив обломок копья с наконечником, она медленно стала отходить, судорожно заглатывая прохладный воздух. Голова кружилась, и ее накрывала паника. Поляна в серебряном свете полной луны казалась черной — кровь чавкала даже под ногами Авалон. Лошади с оставшимися всадниками метались по поляне, пытаясь ускользнуть от монстров. Ночь разила страхом.

Дамиан и желтоглазый зверь с грохотом сшиблись. Авалон в ужасе отпрянула, но это позволило ей прийти в себя. Авалон, не оглядываясь, бежала от дерущихся волков. За спиной подобно грому звучал лязг зубов. От рыка вибрировал воздух. Заметив Хорхе, Авалон подумала, что он мертв, и собиралась пробежать мимо. В голове пульсировало одно-единственное желание: выжить. Но потом она услышала сдавленный кашель, и, скрипнув зубами, бросилась туда. Страх подгонял ее, будто свора гончих, кусающих за пятки. Рухнув на колени рядом с тушей коня, она надавила на его круп. Хорхе простонал от боли и открыл глаза. Разбитое лицо, запекшаяся кровь, треснувшая губа.

— Беги! — просипел он, скривившись.

— Когда скомандую «три», помоги мне, — пытаясь подавить истерику, сказала она. Голос дрогнул и исказился, сорвавшись на последней ноте.

Совсем недалеко сражались два волка. Всадники кричали, уносясь в сторону реки. Монстры повизгивали от восторга, преследуя их. Авалон опустила взгляд — она не могла им помочь. Упершись в круп коня дрожащими руками, она с трудом заставила голос повиноваться.

— Раз, два… Три!

Они изо всех сил толкнули, но труп сдвинулся совсем ненамного. Поняв, что так у них ничего не получится, Авалон оббежала лошадь и крикнула:

— На «три» толкай в мою сторону! — Отбросив копье, она схватила лошадиные ноги. — Раз, два, ТРИ!

Хорхе с воплем надавил на тушу. Авалон потянула на себя — и, о чудо, труп сдвинулся. Обрадовавшись своей силе, она только после этого заметила Баса, который тоже толкал со стороны крупа. Переглянувшись, они, не сговариваясь, подскочили к Хорхе и оттащили его к животу убитого коня, чтобы спрятать. Разорвав наконечником копья штанины, Авалон осмотрела ноги гвардейца. Левая нога — сплошной синяк, а вот правая — едва она дотронулась к коже, Хорхе застонал.

— Сломана… — Она не успела договорить. Лунный свет померк, и ее накрыла тень.

Вскинув голову, Авалон вскрикнула и шарахнулась назад. На туше передними лапами стоял монстр, протыкая острыми когтями бок и низко опустив голову. Алые глаза горели, глядя на нее. Авалон не могла вдохнуть.

Монстр бросился на нее. Она с криком откатилась в сторону, вскочила и растянулась на земле. Колени вспыхнули от боли. Сзади послышался вой. Когти впились ей в спину и проскользили вниз, до поясницы. В глазах потемнело от острой боли, Авалон едва не потеряла сознание. Она ожидала, что в следующее мгновение зубы вонзятся в ее шею. Но вместо этого услышала воинственный вопль Баса.

Извернувшись, она отползла на локтях и успела заметить, как он огрел монстра по морде футляром для мандолины. Авалон убеждала его оставить инструмент во дворце, но Бас ее не послушал. И теперь она была безмерно этому рада. Ровно до момента, когда футляр треснул и развалился прямо в руках Баса. Из него в траву вместо мандолины полетела книга. Авалон застыла от ужаса — между монстром и Басом больше не было никакой преграды.

Но вместо того, чтобы напасть, зверь внезапно схватил книгу. Бас же кинулся на него, размахивая щепками от футляра. Воткнув одну в шею монстра, он зачем-то схватился за корешок книги. Авалон вспомнила, что видела ее в кабинете мадам Монтре[db1]. Монстр дернул головой, попытался перехватить ее зубами, но Бас потянул на себя. Корешок порвался. Несколько страниц, точно падающие листья, плавно опустились на землю. Бас попробовал отвоевать остальное, но монстр полоснул его когтями и рванул в сторону реки. По поляне разнесся оглушительный вой. Земля содрогнулась от топота лап — оставшиеся в живых звери уносились прочь.

Бас осел в траву.

Авалон поднялась на трясущихся ногах. Спина горела от ран. Звуки прорывались в голову с задержкой и каким-то шипением, но она все равно хотела спросить у Баса, за кой Князь ему сдалась эта книга и почему он взял футляр от мандолины, но не взял мандолину, но не успела.

Рядом раздался волчий рык и звук резкого удара.

Авалон быстро обернулась.

Желтоглазый волк уронил Дамиана и придавил ему лапой шею. Ощерив зубы и рыча, он навис над его мордой. Сердце Авалон пропустило удар. Она сжала сломанное копье, сделала шаг в сторону монстров, но тут же остановилась. Если Дамиан обратился в это существо, возможно ли было его спасти? Или ей нужно было спасать себя и позволить другому монстру прикончить его? А потом самой напасть на выжившего. Она не успела решить, потому что шерсть Дамиана вдруг подернулась рябью — будто все его мышцы содрогнулись, а потом вся шерсть облезла, точно змеиная кожа, оставив его голым лежать на земле. Голым, но живым человеком — грудь Дамиана поднималась и опадала.

Авалон перевела взгляд на желтоглазого монстра. Ноги сами несли ее вперед, а онемевшая рука вытянулась вперед, готовясь нанести удар. Однако монстр убрал лапу с шеи Дамиана, сделал пару шагов назад и вдруг рухнул, как подкошенный. Из пасти вырвался утробный стон. Шерсть его подернулась точно так же — и Авалон сбилась посреди очередного шага. Прямо перед ней валялся раненный Варес.

Оцепенев, она переводила взгляд с одного инирца на другого, пытаясь понять, когда тронулась рассудком: после того, как убила Филиппе или после побега? А, может быть, она и вовсе все придумала? Может, она выдумала все, что с ней происходило с Модранита — наверняка в тот день Филиппе насильно взял ее, и никакой липовой свадьбы не было, никакой игры в Каталину и никакого Дамиана. И все чувства, что бушевали в ее сердце — лишь плод ее больного воображения? Дамиан — плод ее больного воображения, которое пыталось спасти ее от реальности?

Авалон потрясла головой и закрыла глаза, чувствуя, что окончательно теряет ощущение реальности. Ветер, трепавший ее волосы, и даже сладковатый запах крови, забившийся в ноздри, казались ненастоящими. Потому что мысль, которая скользила по границе ее сознания — это совершенный абсурд. Полная чушь. Людей, обращающихся в монстров, не существует. Есть только безмозглые монстры и люди, которые совершают чудовищные дела. Но люди, обращающиеся в монстров?

Голова закружилась. Авалон едва не задохнулась в нахлынувшей волне паники. Воздух в ее легких исчез. Сердце забилось еще быстрее, в груди заболело. Горло свело спазмом от ложного позыва тошноты.

Я сошла с ума.

Я сошла с ума.

Я…

— Авалон.

Сначала ей показалось, что это шелест ветра. Но звук повторился — и она, дрожа и исходя холодным потом, открыла глаза. Поняв, что сидит на земле, сжав голову руками, она неловко пошевелилась, боясь, что еще одно движение — и она умрет прямо здесь.

— Авалон.

Страх только в твоей голове, Авалон. Слушай меня: его могут изгнать четыре храбрых рыцаря.

Вдох — Ланселот. Галахад…

— Авалон.

Дамиан!

Она почувствовала холод от мокрой травы, прикосновения ветра к коже, ощутила свою кожу — и себя внутри собственного тела.

Вдох. Выдох.

Авалон, дрожа, подобралась к Дамиану. Он перевалился на спину и болезненно жмурясь, упирался затылком в землю. Волосы, мокрые от пота, облепили лоб и шею. Мышцы на его шее, руках и ногах вздулись, сведенные судорогой. Он пытался встать, но не мог. Авалон схватила его под мышками и потянула на себя, чтобы усадить. Он бессильно уронил голову в изгиб ее шеи. Ее кожа покрылась мурашками, когда он прошептал:

— Ты жива.

Когда она фантазировала об их невозможной встрече, то представляла, что он будет держаться как обычно надменно и изрыгать очередные оскорбления, а она, пылая холодным гневом, сразит его умнейшими остротами. Но как можно кого-то сразить, если он даже на ногах не держится? Да и, к тому же, совсем не острит.

Он слегка отстранился и, прищурившись, уставился на валявшегося Вареса. Авалон почти забыла о капитане, утонув в собственной панике и спасении, что нашла в голосе Дамиана.

— Это Варес? — в его голос прокралось смятение. — Это он?

Дамиан попытался подняться, но мышцы выкрутило с новой силой — он даже задержал дыхание, чтобы справиться с болью. Несмотря на это, он с упорством пытался сдвинуться в сторону капитана. И тревога в его глазах заставила Авалон действовать — Дамиан мог навредить себе в попытках добраться до Вареса. Убедив его остаться на месте, она добежала до капитана и рухнула рядом с ним на колени. Сначала ей показалось, что ничего серьезного не случилось — несмертельные раны от когтей, укусы, синяки и ушибы. Все это могло зажить с помощью мазей и времени. А вот загноившийся и кровоточащий узкий глубокий порез, точно соответствующий размерам клинка, на животе — нет.

Гудение в голове внезапно прекратилось. Авалон ощутила, как ее опалило огнем решительности. Отбросив все посторонние мысли, она повернулась и, отыскав Баса, собиравшего с земли книжные страницы, крикнула:

— Бас, моя сума!

Подобрав последнюю страницу, он засунул все за пазуху и кивнул. И пока он ловил ее лошадь, Авалон спешно добралась до мертвого коня Хорхе. Выудив из седельной сумы бурдюки с водой, она отдала одну гвардейцу.

— Мне нужно вернуться к…

— Я подожду, — перебил ее Хорхе и, благодарно кивнув, хлебнул воды.

Оставив его, Авалон вернулась к Варесу. Промыв рану простой водой, она дождалась возвращения Баса. Держа ее лошадь за узду, он протянул Авалон кожаную суму, в которую она запихала все свои целебные запасы: настой огнибай шелковицы, его семена, сушеные травы, маленькие баночки с мазями, кетгут, загнутые иглы и чистые тряпицы. Вручив Басу бурдюк с настроем, она попросила плеснуть его ей на руки, а потом на рану. В лунном свете она видела черного червя крови, скользящего по мокрой коже из раны. Чувствуя, как пересохло горло, Авалон с трудом сглотнула. Она достаточно долго помогала Ауреле, чтобы понять — дела Вареса плохи. И все же в ней загорелась железная искра, которая теперь все время тлела где-то в груди. Варес ей нравился. Он был осмотрителен и добр к ней, несмотря на то, что являлся капитаном инквизиции.И она решила, что сделает все возможное, чтобы вытянуть его с того Берега Персены.

Свернув тряпицу в турунду, она обильно смочила ее в настое и, раскрыв рану, запихала внутрь, оставив лишь небольшой кончик, чтобы за него можно было потом вытащить. В спешке обернувшись, она взглядом отыскала сломанное копье и, схватив его, стала резать собственный плащ.

— Мне нужно, чтобы ты доехал до подлеска и наломал веток. Нужно сделать два травуа… — Оторвав лоскут от плаща, она вскинула голову, чтобы посмотреть на Баса, когда заметила поднимающегося на ноги Дамиана. Сердце ее сжалось. Пошатываясь, он медленно подошел и прислонился к боку лошади.

— Я помогу, — хрипло выдавил он.

Авалон видела испарину на его лбу, вздутые вены, сведенные в напряжении брови и морщинку у уголка губы, — тело Дамиана кричало о том, что он испытывает боль.

— Тебе лучше отдохнуть, — сказала она, отрывая еще один лоскут.

— Я должен помочь, — упрямо возразил он, придерживаясь за седло.

Бас стащил с себя плащ и протянул ему.

— Вид, конечно, заманчивый, но лучше не стращай, mi corazon, — Он обворожительно улыбнулся.

Дамиан вздрогнул, и его лицо перекосило от негодования. Кажется, он собирался резко отказаться, но потом по-злому выхватил плащ из рук Баса и поспешно накинул на плечи, сокрыв наготу. Авалон успела оглядеть его закаленное боями тело совсем не врачебным взглядом. Щеки ее вспыхнули, и она, смутившись, опустила взгляд. Краем глаза она видела, что Дамиан, придерживаясь за лошадь, отправился в сторону подлеска.

— Пресвятая Мать, мне надо было стать храмовником, — хмыкнув, сказал Бас.

Мгновение назад Авалон испытывала ужас и страх, а сейчас, после слов Баса, ощутила внутри себя растущий радужный пузырек эмоций.

— Ты? Храмовник? Тогда нас точно всех убьют, — фыркнула она со странной веселостью, которая совершенно не подходила моменту.

— Ничего ты не понимаешь в истинной вере, — криво улыбнувшись, Бас театрально закатил глаза.

Авалон вдруг почувствовала, как пузырек эмоций лопается, уничтожая скопившееся нервное напряжение — она была безмерно благодарна Басу за попытку отвлечь ее. Встряхнувшись, она заставила себя сконцентрироваться на помощи. Отдав Басу большую часть лоскутов для травуа, себе она оставила три: одним туго обмотала живот Вареса, а два других приберегла для Хорхе. Бас отправился вслед за Дамианом. А Авалон, убедившись, что капитан дышит, прикоснулась к его телу и тут же отдернула руку — кожа пылала. Достав из сумы плотно закупоренную баночку с маковым соком и глиняную ступку для толчения трав, она расставила все на траве. Смешав в ступке сок и воду в нужной пропорции, Авалон осторожно приподняла голову Вареса и влила жидкость ему в рот. Он судорожно сглотнул ее, не приходя в себя. Намешав еще одну порцию, Авалон, стараясь не пролить, дошла до Хорхе и протянула ступку ему.

— Не больше двух глотков, — предупредила она.

Хорхе послушно выполнил ее распоряжение и вытер губы рукавом изгаженного дублета. Возможно, будь на нем доспех, падение не закончилось бы столь плачевно, но они убегали в спешке, не желая привлекать к себе внимание.

Столкнувшись с Хорхе в темноте коридора, Авалон и вовсе решила, что их побегу конец. Однако вместо того, чтобы арестовать их с Басом, Хорхе внезапно собрался с ними, сказав, что давал клятву беречь королевскую семью, а раз королева находится под охраной дворцовой стражи, его прямая обязанность охранять ее кузена. Авалон до последнего думала, что он обманет их, схватит и отведет к Каталине, но, похоже, Хорхе говорил правду. И все же парочка подозрений не оставляли ее пыткий разум, пытавшийся понять взаимосвязь лояльности Хорхе именно к Басу.

К реальности ее вернул топот копыт. Сердце екнуло от испуга. Авалон выглянула из-за туши коня. Занимался рассвет, его блики бежали по реке, и в этом свете она с легкостью узнала знакомое лицо. Двое всадников приблизились на взмыленных конях, устало сползли с седел. Авалон удивленно поняла, что узнает и второго человека — храмовник, который соединял их с Дамианом узами липового брака и которому она помогала прятаться от монстров. Измотанный и уставший, он выглядел намного старее, чем в день свадьбы. Оглядев место бойни слепыми глазами, Элеонора недовольно поморщилась.

— Власть теней крепнет, отравляет. Они еще вернутся.

Храмовник положил руку ей на плечо, но не успел ничего сказать, потому что подошли Дамиан с Басом. Авалон не стала следить, как все обмениваются переживаниями, а сосредоточилась на создании лубка для Хорхе. Найдя две половины копья, она отломила наконечник и использовала древко для фиксации сломанной ноги. Когда она закрепила оставшимися лоскутами каркас лубка, Хорхе сдавленно выдохнул и поморщился.

— Какой из меня воин со сломанной ногой? — пробурчал он недовольно.

Авалон нагнулась и потянула гвардейца на себя. Он нехотя поддался и помог ей, оттолкнувшись другой ногой и рукой от туши коня. Авалон охнула, когда часть веса Хорхе опустилась ей на плечи — она была ниже него и, подхватив его под мышками, оказалась практически в роли клюки.

— Живой, — выдавила она убежденно.

Вместе они дошли до места, где валялся Варес и столпились остальные. Дамиан и Бас усердно трудились, закрепляя травуа к лошадям, а Симеон, сняв с плеч Элеоноры плащ, накидывал на него мокрую траву для мягкости. Оставив Хорхе стоять, прислонившись к коню, Авалон стала помогать Симеону. Элеонора же, точно соляное изваяние, застыла на одном месте и глядела вдаль.

К моменту, когда они закончили готовить травуа к поездке, мир уже пробудился: из индигового стал зеленым, бледное солнце залило светом поля, лес и реку. Бас, Дамиан и Авалон, стараясь не потревожить рану Вареса, перетащили его на травуа и привязали за руки. Удостоверившись, что капитан не свалится во время движения, Авалон повернулась к Хорхе, чтобы помочь ему опуститься на другую травуа, но ее остановили, схватив за руку.

— У тебя спина разодрана.

Из-за голоса Дамиана у нее все тело покрылось мурашками. Однако она заволновалась, не понимания, ожидать от него колкости сейчас, когда он пришел в себя, или нет.

— Я в порядке, — сухо ответила она, стараясь не смотреть ему в глаза. — И это неважно. Нам нужно спешить. Варес плох.

Дамиан кивнул и отпустил ее. Авалон вдруг подумала о том, что его черты стали более твердыми и уверенными, чем в их последнюю встречу. Даже раненный, он напоминал статую из камня, неподвластную чувствам. Решив, что ей почудилась тревога в его интонации, когда он звал ее по имени, Авалон с колотящимся сердцем помогла Хорхе, а потом всю дорогу до дома Элеоноры украдкой поглядывала на Дамиана, лелея обиду.

Вернувшись, она на время полностью забыла о своих переживаниях, втиснувшись в личину хладнокровного лекаря. И все же ей было страшно. Глядя на бессознательного Вареса, мечущегося в лихорадке, она впервые подумала о том, что может не справиться. Она уже убила человека. Что помешает ее руке дрогнуть и убить еще одного? Скрежет точильного камня об острие ножа, который она попросила для операции, звучал как мрачное обещание. Авалон вздрогнула и пролила маковый сок, который цедила в рот Вареса. Осторожно вытерев его щеку, она отдала пиалу Басу и тяжело вздохнула, когда он вышел из комнаты. Сомнения копошились в ней, словно черви в сгнившей ране. Будь у нее другой выбор, она бы ни за что не стала проводить операцию самостоятельно — ей не хотелось быть той, кто решит судьбу Вареса. Она со своей-то судьбой не могла разобраться.

И все же, она понимала, что больше некому. Если не попытается она, то Варес однозначно отправится к своему богу. Отмыв руки в настрое огнибай шелковицы, Авалон вытащила турунду и обработала покрасневшую, гноящуюся рану. В теплоте стал особенно отчетлив резкий кисловатый запах. В комнату вошел переодетый Дамиан и отдал ей наточенный нож, который она тоже обработала, чувствуя, как дрожат руки.

— Где Бас? — спросила она на удивление ровным голосом.

Дамиан нехотя отвел взгляд от Вареса.

— Кажется, блюет на улице.

Авалон опять судорожно вздохнула, заставляя себя успокоиться.

— Тогда ты поможешь. Обработай руки. Будешь готовить иглу.

Дождавшись, пока он выполнит просьбу, она взялась за нож и сделала первый надрез. Покосившись на лицо Вареса и убедившись, что он не дергается от боли, Авалон стала отрезать загноившиеся края раны. Кровь стекала по животу капитана, увлажняла ее руки, пока Дамиан сам не додумался взять тряпицу и промокнуть ее. Авалон удивленно посмотрела на него. Его красивый высокий лоб исходил морщинами, вероятно, от горьких и тревожных мыслей. Закончив, Дамиан отодвинулся и, посмотрев на нее, вежливо кивнул. Авалон не могла оторвать взгляда от темного меда его глаз. Она почувствовала, будто между ними лопнуло горькое напряжение, и подумала, что, скорее всего, так и выковываются звенья перемирия. Однако она не дала себе возможности задуматься, реальны ли ее чаяния, и продолжила операцию.

Она работала полночи в каком-то странном оцепенении, сделав единственную паузу, чтобы поддержать иссякающие силы: попила воды и съела пригоршню тёрна из рук Дамиана. Он все время был рядом, помогая вытирать кровь и вдевать кетгут в иглу. Зашив края раны, Авалон еще раз плеснула на нее настоя огнибая. Его никогда не бывало много, особенно теперь, если учесть лихорадочное состояние Вареса. Намазав на свежий шов плотный слой заживляющей мази, она с помощью Дамиана замотала чистой тряпицей живот капитана и наконец опустила слегка онемевшие от усердия руки. Очнувшись от сосредоточенности, Авалон ощутила себя фигуркой для театра теней: невесомой и полупрозрачной. Она зверски хотела спать, голова совсем не соображала, но она вспомнила, что в другой комнате ждет своей очереди Хорхе. К счастью, здесь ей на помощь пришла Элеонора — приготовила закрепляющий состав из глины, муки и яичных белков. Напоив Хорхе маковым соком, Авалон сняла каркас, который соорудила в поле на скорую руку и принялась фиксировать ногу тряпицами, промоченными в закрепляющем составе. Попросив Баса уложить Хорхе поудобнее, Авалон вернулась в маленькую комнату, чтобы обработать раны Дамиана, и застыла на пороге.

Дамиан заснул, сидя на стуле у кровати. Голова его накренилась вперед, волосы упали на лицо, наполовину освещенное свечой, которая почти утонула в луже воска. Решив, что сон сейчас лечебнее, чем обработка ран, Авалон поставила на пол пиалу с настоем и села, боком опершись на стену. Плечи ныли, на спине саднили раны от когтей. Ей нужно было их промыть и намазать мазью, но тьма поглотила ее, не дав додумать мысль до конца, и принесла кровавые сны, в которых к ней приходил Филиппе. Он разрывал на ней одежду, бил, а потом в ней пробуждалась женщина из теней и раз за разом перерезала ему горло.

Проснулась Авалон рывком, словно вынырнула из вод Персены, из-за тихого стона. Сначала ей казалось, что он вырывается из разрезанного горла Филиппе, но, очухавшись от липкого ужаса кошмара, она вскочила и приблизилась к кровати. Рассвет прокрался в комнату, точно вор, и она увидела, что Варес мечется в беспамятстве. Лицо, искаженное страданием, было покрыто потом. Впрочем, как и остальное сотрясающееся в ознобе тело. Принюхавшись к тряпице на его животе, она сняла ее, подобрала пиалу с настоем огнибая и еще раз обработала покрасневший шов. Состояние Вареса ухудшилось, и Авалон почувствовала горькую вину. Она пыталась отогнать мысли о том, что, если бы она не вмешалась, он мог поправиться самостоятельно, понимая их глупость. А потом бегом ворвалась в большую комнату, где все спали, и захватив свою суму, разожгла очаг дрожащими руками. Разложив все на столе, она стала кидать в котелок сушеные цветки липы, кору ивы, эхинацею, ромашку, череду, гибискус, стебельки и ягоды малины, черной смороды и синей клюквы. Все перемешав и дождавшись, пока жаропонижающий отвар закипит, она дала ему немного остыть, а потом спешно вернулась в маленькую комнату и влила его в рот Варесу.

— Он выживет?

Авалон вздрогнула и обернулась. Разбитая и невыспавшаяся, она почему-то сначала подумала о Филиппе, и ее напугало, что Дамиан знает о том, что она совершила. Но он перевел тревожный взгляд с нее на Вареса и поморщился — она догадалась, что его мучают собственными раны, нанесенные острыми когтями. Страх слегка отступил, сменившись виной.

— Не знаю, — честно ответила Авалон, не желая лгать ему. — Я сделала все, что от меня зависело. Но ты должен понимать, что раньше такие операции я сама не проводила, только помогала под присмотром настоящего лекаря.

Она хотела добавить, чтобы он приготовился к худшему исходу, но язык просто не повернулся это озвучить.

— Понятно, — сухо ответил он и уставился на Вареса.

Стараясь не обращать внимания на скручивающую спираль в животе, Авалон подошла к Дамиану и, показав смоченную тряпицу в пиале с настоем огнибая, спросила:

— Позволишь?

Он долгое мгновение молча смотрел ей в глаза, а потом решительно кивнул. Стащив рубаху, встал и приподнял руки. Авалон скользнула взглядом по выпуклым рубцам, которые остались вместо ран, что она зашивала в хижине. Память воскресила дни, полные холода, ужаса и трепета. Грудной рокот, кровь, стекающая по его спине, уязвимое горло, мягкие волосы, падающие на лоб. Она столько раз желала запустить в них руки, и вот он рядом. Кончики пальцев закололо тысячей иголок — она хотела дотронуться к его волосам и шрамам, чтобы убедиться в их реальности. Раны на обычных людях не заживали так быстро. А потом она вспомнила ночную бойню и поняла, что это не было сном. Дамиан действительно был монстром. Однако сейчас он смотрел на нее спокойно — зверь, спрятавший когти. И все же, этот зверь жил внутри него, даже сейчас, готовый сокрушать и убивать. Ей должно было стать страшно. Она должна была отдалиться. Должна была трезво выбрать свою безопасность, но она сделала к нему шаг. По запястью стекла капля настоя огнибая, когда она притронулась тряпицей к одной из свежих царапин. Она заметила, как напряглись мышцы под его кожей, и с горечью подумала о том, что ему наверняка неприятны отравляющие прикосновения вёльвы. Ее прикосновения. И сколько бы она ни фантазировала о своей руке в его вьющихся волосах, этому не бывать. Его сердце было непреклонным, словно изо льда, несмотря на то, что он весь состоял из огня. Даже кожа его казалась горячей.

— Кто это сделал? — Он вдруг подцепил пальцем ее подбородок, вглядываясь в кожу вокруг ее правого глаза. Синяк, оставленный Филиппе, уже почти сошел благодаря заживляющим мазям, но при утреннем свете все еще был слегка заметен.

Авалон, не отрываясь, всматривалась в нахмуренное лицо Дамиана. Ее болезненно занимала линия его губ, а внутри как будто завязался тугой узел. Воздух вокруг сгустился и нагрелся, точно у раскочегаренной печи.

— Я убила его, — прошептала она, ощущая напряжение, скопившееся мурашками на коже.

— Хорошо. — Он отпустил ее подбородок и отвернулся.

Воздух стремительно похолодел, обдав Авалон ушатом стылого разочарования. Она отступила, бросив в пиалу тряпицу. Запястья обдало брызгами.

— Мне нужно процедить отвар, — с неловкостью подобрав кажущиеся острыми слова, она развернулась, чтобы уйти, но не успела.

— Раны на спине. Я могу помочь. — Он сказал это таким обыденным голосом, что ей захотелось размозжить пиалу об его голову.

И все же она кивнула. Дамиан приблизился, перекинул ее косу вперед и аккуратно разодрал оставшиеся от рубахи лохмотья. Она протянула ему пиалу, чувствуя, как туже стягивается узел в животе. Он забрал тряпицу, слегка выжал и, склонившись к Авалон, произнес:

— Будет больно.

Его дыхание защекотало ей шею, покрывшуюся мурашками.

— Не страшно. Я готова.

Дамиан коснулся тряпицей одной из ран от звериных когтей, и она вздрогнула от боли. Он остановился и дал ей время продышаться, после чего продолжил обрабатывать спину с безумной смесью невозмутимого безразличия и мучительной осторожности. Ощущая, как кожа саднит вовсе не от настоя огнибая, а от ожидания, Авалон злилась на Дамиана. Если она окончательно не тронулась умом, ей не показалось, что между ними что-то происходило. Но она понимала: если срезать колючки с терна, его плоды не станут слаще — так и срезать с него веру не означало оголить порочную уязвимость, которую он прятал внутри. И все же она хотела попытаться. Прикрыв глаза и ощущая сухость во рту, она с усилием промолвила, размыкая запечатанные стыдом губы:

— Что хорошего в том, что я убила человека?

Она почувствовала, как Дамиан снова склонился к ней.

— Его не убью я, — низким голосом, полным вызова, сказал он.

Авалон открыла глаза. Ей захотелось посмотреть на Дамиана, увидеть буйство в его взгляде и последовать за ним — почему ее синяк так сильно его разозлил? Она развернулась. И то, как он стоял полуголый и дышал, будто у него под кожей скрытая глубокая рана, обдало низ ее живота горячей волной.

— Я же вёльва. Разве тебе не должно быть все равно, как со мной обращаются?

Ожидая ответа, Авалон перевела взгляд на его губы, и дыхание перехватило. Она помнила, как он обещал отправить ее на костер. А теперь ей смертельно хотелось, чтобы этими же губами, которыми клялся убить, он поцеловал ее.

— Мне не все равно, пока мы связаны обрядом сживления, — невозмутимо отозвался он и поднял руку, оттопырив мизинец, где едва виднелся шрам.

Авалон захотелось выбить из него этот спокойный тон.

— Лгун.

— Во мне много пороков, но ложь — твоя сила.

Из-за вспыхнувшей злости узел внутри нее развязался, и от пламенного чувства желания осталась только зола.

— Ты ничего не знаешь о моей силе.

— Ой ли? — Он дерзко вскинул бровь. — Я инквизитор. Разбираться в обманах вельв мое служение.

— В своем сначала разберись, — отрезала она раздраженно.

— Ваша Светлость, ваш муж хочет с вами поговорить, — раздался за ее спиной голос Хорхе.

Авалон вздрогнула от неожиданности. Она думала, что остальные еще спят. Дамиан перевел пристальный взгляд с гвардейца на нее и склонил голову набок. Ей показалось, будто он прожигает ее насквозь. Выражение его лица стало замкнутым и холодным, а потом он криво, пренебрежительно усмехнулся. Об эту усмешку можно было порезаться. В животе у нее остро защекотало.

— Да, да, Ваша Светлость, вам пора. Вас ожидает супруг, — едко произнес Дамиан и отвесил ей поклон наигранной учтивости. — В следующий раз вам не следует задерживаться наедине с двумя мужчинами. Даже учитывая, что один из них без сознания. Это может подмочить вашу репутацию.

Щеки Авалон вспыхнули. Задохнувшись от оскорбления, она развернулась и поспешила к выходу, боясь, что сейчас расплачется. Только ей померещилось, что они достигли перемирия, как он снова решил показать ей свое презрение. Уже почти вылетев из комнаты, она услышала голос Хорхе:

— Если синьор рей Эскана увидит, что ты хотя бы заглядываешься на нее, то пустит твою шкуру на новый переплет для книги, cane[1].

Авалон очень сомневалась, что Бас способен спустить шкуру с кого бы то ни было. А вот сам Хорхе от его имени — вполне, поэтому, ожидая очередного оскорбления от Дамиана, она специально замедлила шаг, чтобы предотвратить возможную драку. Но она совсем не ожидала взволнованности в его вопросе:

— Какой книги?

Не дожидаясь ответа Хорхе, Дамиан выскочил из комнаты и, не обратив на Авалон внимания, кинулся к Басу, который сидел за столом и перебирал какие-то листы. Налетев на него летней грозой, Дамиан схватил его за грудки и приподнял над столом. Стул с грохотом упал.

— Она у тебя? У тебя⁈

— Кто у меня? — Голос Баса сорвался на истеричные, тонкие ноты.

Авалон с тревогой огляделась. Симеона и Элеоноры в доме не было, а Хорхе со своей сломанной ногой едва ли мог защитить Баса, хотя и попытался доковылять до стола. Она остановила его и сама пошла вперед.

— Убери от него руки!

Она схватила Дамиана за кулак, пытаясь разжать пальцы. Он злобно зыркнул на нее и, перехватив теперь уже ее запястье, процедил:

— Она у тебя?

— Да о какой книге речь? — вспылила Авалон.

— Вёльвская книга, от которой зависит судьба Инира!

— Что? Да какая к Князю… — Авалон не договорила, потому что в памяти всплыл момент, о котором она успела забыть за событиями последней ночи — из футляра, где должна была храниться драгоценная мандолина, вывалилась книга, которую украл монстр.

Эта абсурдное поведение зверя обескуражило ее в моменте, но сейчас оно вдруг показалось невероятно важным. Тревожно важным. Пугающим. Дурное предчувствие наполнило ее мысли.

— Бас? — Она посмотрела на него с мольбой.

Скажи, что это просто книга детских сказок.

Бас виновато покосился на нее.

— Я украл ее из кабинета мадам Монтре. Она выглядела важной.

Авалон показалось, что Бас чего-то не договаривает, но она должна была его защитить перед Дамианом, ведь он сам не раз спасал ее от Филиппе. Да и в конце концов, они были супругами в глазах всех ликов Персены.

— Как у ведьмы могла оказаться книга, от которой зависит судьба Инира? — вызывающе спросила она у Дамиана.

— Это ты мне расскажи, вёльва, — процедил он. Его пальцы сильнее вдавились в ее руку. — Это вы наслали монстров на свадьбу! Вы их создали и ими управляете!

— Я тебе еще тогда говорила, что на них не работает магия! — взвилась Авалон, ощущая угрозу в этом жесте. — Разве тебя создали ведьмы?

Она увидела, как исказилось его лицо — удар, заставший его врасплох.

— Варес… Это был не сон? — вдруг неуверенно спросил он, отпустив их с Басом. Тот пошатнулся и едва не упал, но вовремя успел схватиться за стол.

— Какой сон?

Авалон удивленно посмотрела на Дамиана, которого, казалось, огрели по голове чем-то тяжелым. Он осел на стул. В тот же момент дверь распахнулась, и в дом ввалились запыхавшиеся старики.

— Что за крики? — Симеон быстро оглядел всех присутствующих и, не заметив драки, проковылял в середину комнаты.

— Падре, я действительно превратился в монстра? А Варес? — Дамиан поднял на старика полный паники взгляд. — И там, в пыточных тоже всех убил я?.. Почему на свадьбе… Или там тоже был я? Кто их… Кто создал меня?

— Всякому знанию свой час…

— Вы так и про помощь говорили! — вдруг вызверился Дамиан и вскочил. Авалон заметила алый цвет, растекшийся по темному меду его радужек. — Я хочу знать, что происходит!

Элеонора указала на вырванные страницы, валявшиеся на столе.

— Там истина. Хватит ли тебе смелости сунуть туда нос, щенок?

— Еще раз оскорбишь меня, вёльва, и я тебя выпотрошу! — прорычал Дамиан.

Голос его понизился, в него прокралась животная ярость, испугавшая Авалон. Для нее тоже все события позапрошлой ночи стали казаться какими-то нереальными, больше похожими на сон. Но то, какой яростью исказилось лицо Дамиана, убедило ее в том, что все случившееся правда, а не общий кошмар.

Симеон выступил вперед, загораживая Элеонору. Дамиан проследил за этим перемещением с таким презрением и разочарованием, что даже Авалон стало не по себе.

— Успокойся, мой мальчик. Мы узнаем всю правду. Доверься мне.

— Так же, как вы доверились этой полоумной старухе? Где вы были сейчас? Она промывала вам мозги? — Дамиан сделал шаг к Элеоноре. Глаза его побагровели еще больше.

Симеон покачал головой и предупреждающе вскинул немощную руку.

— Это время для объединения, мальчик мой, а не для того, чтобы позволять трещинам становиться глубокими безднами. Еще раз прошу тебя, Дамиан, успокойся! Мы не хотим, чтобы ты обратился прямо сейчас. Кто-то может пострадать. Это опас…

— Да говорите уж прямо, святой отец! Я опасен! Я не контролирую себя! — рык поглотил его голос, и разъяренный Дамиан, пнув стол, вылетел из дома.

Дверь с грохотом захлопнулась, аж стены задрожали. В комнате сгустилось давящее молчание.

— Ему нужно прийти в себя, — спустя некоторое время тихо пробормотал Симеон, словно извиняясь. — Он хороший мальчик. Он поймет, что пришло время объединяться.

Дошаркав до стола, он с тяжелым вздохом сел напротив Баса.

— Это ваше, молодой человек?

— Я сомневаюсь, что оно хотя бы чье-то, — озадаченно ответил тот. — Я думал, что пойму в этих каракулях хоть что-то, но увы. К сожалению, моих языковых познаний хватает лишь на несколько настоящих языков, а не на выдуманный.

— А кто сказал, что он выдуман? — вмешалась Элеонора насмешливо. — Это язык крови — самый древний из существующих.

— Никогда о таком не слышал, — Бас вальяжно откинувшись на спинку стула. Даже помятая рубаха не мешала ему выглядеть по-королевски надменным. — А я знаком ну с очень большим количеством разных людей.

— Не все знания можно почерпнуть из бархатных домов, — произнесла Элеонора с таким невозмутимым видом, что даже Авалон с Хорхе улыбнулись.

Бас фыркнул и закатил глаза.

— Нора, ты сможешь перевести эти тексты? — Симеон взял одну из страниц и, нахмурившись, всмотрелся в нее. — Общие темы уловить, конечно, можно и по иллюстрациям, но хотелось бы точно знать, о чем речь. Например, вот здесь…

Он выудил из страничного хаоса лист и показал Элеоноре. Авалон невольно сделала несколько шагов ближе, чтобы тоже рассмотреть рисунок. На нем был изображен бородатый, темноволосый мужчина с огнем в глазах, а за его спиной клубился черный дым.

— Это же ватра игнис, — вдруг сказал Хорхе на ломанном инирском и, допрыгав на одной ноге к столу, ткнул пальцем в тени под ногами мужчины. — А здесь, — Палец переместился в угол страницы. — Цветок граната.

Симеон и Элеонора переглянулись. Авалон показалось, что они обменялись беззвучными фразами, как старые знакомые, но она отбросила эту мысль, потому что почувствовала, как по внутренней стороне бедра потекла влага.

Совсем не вовремя.

Убедившись, что никто не будет никого бить, она быстро отыскала в своей суме одну из ароматных тряпиц и направилась к двери. Уже почти на выходе она уловила напряженный голос Элеоноры.

— Я не смогу перевести. Это должен сделать тот, кто желает познать истину. И ты должен быть готов, Симеон. Для того, чтобы познать истину, даже ее каплю, надо что-то отдать взамен.

Авалон аккуратно закрыла дверь, оставшись один на один с приближающимся вечером и звуками природы. Ветер, влажный и прохладный, как поцелуй, который она не получила, дул с востока и приносил ароматы леса и речного ила. Авалон направилась туда. Садящее солнце приятно грело спину. Обойдя хижину Элеоноры и пробравшись через заросли кустарников, Авалон стала осторожно спускаться к реке. Вода, вышедшая из берегов, уже опустилась, но почва под ногами все равно была податливой и мягкой. Сапоги и штанины быстро намокли от высокой травы. Съехав по уступу, она приблизилась к краю берега и присела на корточки. Стащив штаны, быстро поменяла ароматную тряпицу, подмылась и, одевшись, осталась, чтобы простирнуть запачканную. Выдернув с корнем мыльнянку, растущую на берегу, Авалон намылила ткань, вспоминая, что во дворце этой работой занимались исключительно самые молодые служанки, еще не заработавшие себе репутацию услужливых и доверенных лиц, которым можно было доверить что-то кроме грязного белья. Но Авалон не ощущала ни капли разочарования или злости, что теперь вынуждена сама выполнять грязную работу. Никакие удовольствия и удобства, предоставленные дворцом или самой Каталиной, не перебивали для нее вкуса горькой тошноты, которая всегда преследовала ее в крепостных стенах из-за постоянной лжи и страха перед Филиппе. Убив его и сбежав, она обрела свободу. Хоть и расплачивалась за это кошмарами, в которых Дубовый Король приходил к ней, и она раз за разом убивала его.

Изначально, сбегая, Авалон думала найти тот «Монастырь Б.», о котором писала мадам Монтре, но теперь, после нападения монстров, не знала, стоит ли туда ехать. Будущее стало для нее туманом, который невозможно пронзить взглядом. Она устала от всей опасности, что ее окружала. И даже книга, которую Бас украл у Владычицы Вздохов, не вызвала у нее интереса. Где хоть капля присутствия граната — там обязательно предательство и страх, страх, страх. Вечный страх. Освободившись от него, Авалон категорически не желала опять вступать на этот путь. Стирая окровавленную тряпицу, она чувствовала, что единственное ее желание — пожить спокойно. Вылечить Вареса, поставить на ноги Хорхе, возможно, уговорить Баса и Хорхе остаться в Лагуарде. Несмотря на ворох преступлений, которые она совершила, Авалон надеялась, что воспоминания о семье, как семена, сохранились в ее родной деревне и доказывали ее право остаться здесь навсегда. Довольно с нее политических интриг и игр.

Отмыв тряпицу, она выжала ее и подумала, что, на самом деле, всем сердцем желала, чтобы здесь остался еще один человек. Но хотел ли этого он? Авалон знала, что его путь лежит сквозь Лагуарду дальше, в бесконечные путешествия и, скорее всего, битвы. По крайней мере, ему еще предстояло выяснить, что с ним происходит и почему он обращается. Авалон хотела упасть в его объятия, — даже несмотря на то, что это были объятия монстра, — и ощутить рокот в его груди и попросить остаться, но она понимала, что из этого дня они уйдут разными дорогами. Общее прошлое не давало никакого права на общее будущее. И как бы ей ни было досадно расставаться со своими иллюзиями, стоя у реки, она приняла решение, что не станет сближаться с ним. Дамиан отравил ее мечты, ее саму, — эта доза яда позволила ей переродиться, за что Авалон была ему безмерно благодарна, — но на большее она не хотела рассчитывать, чтобы не сделать себе больно. Боли в ее жизни было более, чем довольно.

Уже отворачиваясь от реки, она заметила в воде кораблики из листьев остролиста и удивленно поняла, что сегодня — первый день йольских праздников. Ей вспомнилась маска Филиппе во время обряда, который она подсмотрела девочкой. Он тогда использовал ее не совсем правильно, — не первая нарушенная им традиция — ведь маска эта воплощала в себе Хозяина Лесов — возлюбленного Персены, ее консорта, защитника и хранителя. Она даровала ему зерно граната, и он разделился еще на два лика — Дубового Короля и Принца Остролиста. И если Хозяин Лесов отдалился от Госпожи, то Король и Принц соперничали за Персену, не щадя сил. Они дрались бесконечно долго, не уступая друг другу: то брал верх один, то другой, пока на земле сменялись сезоны. Так и повелось, что в последний день Йоля юноши, претендующие на роль Дубового Короля, вступали в сражение с тем, кому принадлежал титул. Тот, кто побеждал Короля, становился йольским Принцем Остролиста и во время Модранита принимал корону Дубового Короля, сменяя предыдущего мужчину.

Авалон горько усмехнулась. Убив Филиппе, она сама могла стать и Принцем Остролиста, и следующим Дубовым Королем. Одна беда — между ее ног была не минога, а кровоточащее лоно, каким-то неведомым образом делавшее ее недостаточно хорошей, чтобы принимать собственные решения. Даже Каталина — и та, несмотря на то, что правила целой страной, в глазах многих была в первую очередь женщиной: не познавшей сомнительных прелестей материнства, недостойной доверия, слишком слабой, никудышной и недостаточно волевой, чтобы ее уважать, пока она не обзаведется мужем. История сожрала слишком много женщин, подчиненных или сброшенных на дно мужчинами, завидовавшими их могуществу. К сожалению, всех их объединяло одно: какими бы выдающимися они ни были, их ценность определялась мужчинами, которые стояли рядом. А некоторые, такие как мадам Монтре, обладая невероятной силой, добровольно отдавали свою жизнь в липкие лапы мужчин, а потом так же добровольно унижались, принимая все, что бросали в их лицо.

Ощутив разгоревшуюся железную искру внутри, Авалон встала. Как бы ее ни раздражала Элеонора, она оказалась одной из тех женщин, которые смогли отстоять себя. Впрочем, судя по странным переглядкам с Симеоном, и ее не миновала тяжелая судьба, столкнувшая ее с инквизитором.

Бросив последний взгляд на уплывавшие кораблики из листьев остролиста, Авалон на миг даже задумалась, восстановят ли попранные традиции после смерти Филиппе? Найдут ли нового Принца Остролиста, который станет новым Дубовым Королем? Сможет ли он помочь Каталине зачать дочь? Может тогда королева отправит на тот Берег труп нерожденной Рамоны и обретет душевное спокойствие? Надежды на это оказалось так мало, что Авалон печально вздохнула и медленно пошла в сторону хижины окольным путем, чтобы надышаться прохладным воздухом и дать себе время передохнуть.

Увидев по дороге зимний жасмин, она обломала несколько веток и, вернувшись в маленькую комнату, заполнила ими вазу. Варес все так же потел и дрожал в лихорадке, жар не спадал. Пытаясь справиться со страхом, что он умрет после всех ее усилий, Авалон заполнила все свое время заботой о его выздоровлении, хотя и помнила из слов Аурелы, что такие лихорадки проходят только на том Берегу. Ни один, даже сильный, мужчина не мог выдержать подобной битвы за жизнь.

Надеясь прибавить дополнительных сил Варесу, Авалон порылась в вещах Элеоноры с ее разрешения и, найдя держатель благовоний, покрывшийся пылью, очистила его и установила новые палочки: лаванду, способствующую заживлению ран; мирру, успокаивающую воспаления; душицу, приносящую спокойный сон; и мяту, снимающую боль. На полу сменила свежую солому и разбросала в нее засушенные стебли цветущего тимьяна, придающего силу. И когда она ходила туда-сюда, то принося отвар, то бульоны, то обрабатывая рану и меняя на теле тряпицы с раствором уксуса, чтобы сбить жар, ее шаги распространяли насыщенный аромат тимьяна, который должен был помочь Варесу быстрее поправиться.

Авалон проводила часы у постели капитана, лишь иногда наведываясь к Хорхе и помогая Элеоноре в готовке. Симеон корпел над текстами, Бас заглядывал ему через плечо, но Авалон ни разу не поинтересовалась их успехами — она держалась от этих страниц как можно дальше, хотя то и дело возвращалась мыслями к интригующей подписи «Монастырь Б.» в тетради мадам Монтре и смерти Эстелы. Ей чудилось, что книга могла бы дать ответы и на эти вопросы, однако каждый раз она одергивала себя и сосредотачивалась на единственно важной цели — заботиться о раненных.

Дамиан вернулся на следующее утро и сразу же наведался к Варесу, миновав остальных. Усевшись на стул, он, сердитый и колючий, даже не взглянул на Авалон, которая сидела на полу в изножье кровати. Так они и негласно сговорились: следить за Варесом, который страдал от лихорадки, но не говорить ни слова. Хрупкое перемирие превратилось в вооруженный мир. И все же иногда Авалон украдкой поглядывала на Дамиана, когда была уверена, что он не замечает. Чаще всего это происходило ночью, когда он дремал, склонив голову. Вьющиеся волосы как обычно падали на лоб, и каждый раз от этого вида горячая судорога сводила низ ее живота. Несмотря на отчуждение между ними, Авалон не могла не признаться себе, что он прекрасен. Она крайне редко думала такое о мужчинах, разве что о Басе, да и то было скорее дружеское расположение, но Дамиан определенно стал для нее воплощением этих слов. И теперь это делало ей больно. Каждый раз, заставляя себя отворачиваться, она принуждала себя вспоминать, что он — один из монстров. Впрочем, как и Варес. Это понимание окончательно вводило ее в ступор, и она сидела у его постели, пытаясь понять, каким образом ее жизнь за последние месяцы превратилась в какую-то нереалистичную легенду. Потом она в очередной раз начинала отмахиваться от этих мыслей, потому что не знала, что с ними делать. Бояться Дамиана, потому что в зверином обличье он пытался убить ее после того, как защитил? Ненавидеть, потому что такие же, как он, убили практически всю делегацию Трастамары? Жалеть, потому что он сам, вероятно, не понимал, кто он такой? Поддержать, хотя она была последним человеком, в чьей поддержке он, скорее всего, нуждался?

Не найдя подходящего варианта, она просто решила не нарушать заведенную тишину.

Ее нарушил Варес. Со стоном боли он пришел в себя на седьмой день на рассвете, когда спала лихорадка. Авалон все это время сдерживала в себе страх, что капитан умрет, не выдержав эту битву, и когда он с трудом открыл глаза — расплакалась. Дамиан уже рванувший к Варесу, как-то странно на нее посмотрел. Чтобы скрыть слезы, она отвернулась и отправилась за бульоном. Там, стоя у очага и ожидая, пока он нагреется, быстро вытерла слезы и шмыгнула носом. Успокоившись, она налила бульон в кружку и вернулась в комнату. Варес уже полусидел-полулежал, откинувшись на подушку и ухмылялся. Темные волосы промочил пот.

— Думал, что так просто от меня отделаешься, засранец? — хрипло спросил он у Дамиана и, рассмеявшись, тут же поморщился от боли. — Ах, зараза, болит как срань! Ой, миледи, прошу прощения!..

— Нет, нет, Варес, даже не думайте! — заметив, что он пытается встать, воскликнула Авалон. — Вам нужно отдыхать и набираться сил! — Обойдя Дамиана, придвинувшегося к кровати, она подала Варесу кружку с бульоном и отошла к изножью кровати. — Наказ лекаря!

Варес обнюхал кружку и раздосадовано произнес:

— Я думал, это медовуха.

Авалон не смогла сдержать смешок. Дамиан снова посмотрел на нее с неодобрительным выражением на лице, но Авалон проигнорировала его — ее сейчас не задеть чьим-то неодобрением. Отхлебнув бульона, Варес издал стон удовольствия, ставший для Авалон медом для ушей — пациент, в выживании которого она даже не была уверена, наслаждался питьем. Она так растрогалась, что едва не пропустила вопрос Дамиана:

— Варес, как ты выжил?

Капитан замер и посмотрел на него поверх обода кружки.

— Кажется, благодаря этой леди? — Он стрельнул в нее карими глазами, опустил кружку и улыбнулся Авалон.

— Как ты выжил после того, как Ерихон проткнул тебя насквозь? Как ты нашел нас? Я своими глазами видел, как это вёльвское лезвие вышло из твоего живота — как раз там, где у тебя сейчас рана.

В комнате скопилось напряжение. Тема, которую они все старательно обходили стороной, внезапно превратилась в отравленный кинжал, целящийся в горло.

Варес прочистил горло.

— Что ты знаешь о моем предке?

— Какое это имеет отношение к…

— Что ты знаешь о Мардагайле? — снова спросил капитан без тени улыбки.

Дамиан пренебрежительно фыркнул и сложил руки на груди, всем своим видом показывая возмущение.

— Ты хочешь, чтобы я тебе исторические события пересказал?

— Да, хочу. Что ты знаешь о Мардагайле?

Авалон видела, что Дамиан злится. Губы его кривила ярость и глаза, кажется, покраснели. Сердце ее тревожно дрогнуло, она нервно переступила с ноги на ногу и почувствовала пот на ладонях.

— Он помог королю Джойсу отвоевать у Трастамары город Пром, — наконец нехотя процедил он. — Какое это отношение…

— Вы знаете эту историю, Авалон? — Она вздрогнула от неожиданности, когда Варес перевел на нее сосредоточенный взгляд. — Раз бархатная рожа как обычно не пользуется головой.

— Насколько я помню, Мардагайл захватил Пром силами всего лишь двенадцати воинов, — неуверенно ответила она, с трудом вспоминания лекции мадам Меральды. — Меньше чем за час город был взят приступом, защитные укрепления сожжены, рвы засыпаны, гарнизон, жители, Владычица Вздохов и королева Альвара со свитой убиты, а столицей спешно была назначена Гранада, где осталась дочь Альвары.

Варес кивнул и посмотрел на Дамиана.

— А она куда умнее тебя.

— Я все еще не понимаю, как это…

Капитан бессильно покачал головой и раздраженно выдохнул.

— Двенадцать человек, Баргаст. Тебя это никогда не озадачивало?

— А должно? Штурм был исполнен успешно, потому что Мардагайл оказался отменным полководце…

— Он был берсерком! — перебил его Варес. Заметив обескураженное выражение Дамиана, продолжил: — Как и все его двенадцать воинов.

— Чушь.

Дамиан резко встал и уже направился к двери, когда Варес крикнул ему в спину:

— Я берсерк! И ты тоже, Баргаст! Все инквизиторы, которые превратились в монстров, тоже были потомками берсерков. И это с ними сделали специально!

Дамиан повернулся в безмолвной ярости. Авалон почувствовала, как у нее пересохло в горле.

[1] Пес.

Глава 19

Слова Вареса вызвали в сердце Дамиана холодную дрожь.

— Что это значит? — натянуто спросил он.

— Зов предков силен только в отдельных мужчинах. — Варес не отводил по-звериному напряженного взгляда карих глаз. — Да и такие должны пройти инициацию под наставничеством знающего человека. Просто так берсерки не обращаются. Тем более, целыми отрядами.

Дамиан ощутил во рту вязкую слюну и дурное предчувствие, кружащее голову. Ему на миг показалось, будто он подошел к опасной близости крошащегося обрыва — непоправимое осознание. Берсерки остались в легендах, которые рассказывали инирским детям на ночь — воины героя Вотана, благословленного Князем, бросались в бой без кольчуги, ярились, как бешеные псы с красными глазами, кусали свои щиты и были сильными, как медведи. Они убивали врагов, и ни огонь, ни железо, не причиняли им вреда. Дамиан помнил, как боялся их, когда лежал в темноте под материнской кроватью. Ему чудились красные глаза чудищ, готовых утащить его во тьму просто за то, что в нем текла трастамарская кровь — Эдуард любил наклоняться, рассказывая легенды о берсерках и, таинственно понижая голос, обязательно в конце добавлял эту деталь.

Трастамарская черная кровь их еда.

Дамиан тогда не раз резал себе руки, чтобы удостовериться, что кровь его красная, и никакие берсерки за ним не явятся. Но страх все равно жил в его детском сердце долгие годы, пока не был вытеснен другими страхами, куда более реальными:умереть от проказы или от колдовства вёльвы, или от интриг брата и Ерихона, или из-за найденных волос матери вместе с зерном граната. Байки отца со временем стали просто глупостями.

— Я не проходил никакой инициации, — едва справившись с сиплым голосом, уточнил он, зная, что ответит Варес прежде, чем он успел даже открыть рот.

— И они тоже. Я долго думал о том, что вас объединяет.

— Вас?

Варес поморщился то ли от боли, то ли от язвительного вопроса Дамиана.

— Вы не контролируете себя во время и’лисса амок.

— А ты… ты контролируешь? — Дамиан почувствовал, как его повело, и поспешил сесть на стул у окна. В висках неприятно пульсировала кровь и закладывало уши. Перед глазами появилась бледная алая пена.

— Я — да… Спокойно, приятель. Авалон, можно попросить ему…

— Да, сейчас.

Послышался звук открывающейся двери и шаги, — туда, обратно — а потом перед его носом появилась кружка с водой. Он выхлебал все залпом и откинулся на спинку стула, медленно подняв взгляд на Вареса.

— И’лисса амок? — переспросил Дамиан, пытаясь сосредоточиться. Само его сознание как будто трещало по швам, подобным тем, что стягивали смертельную рану Вареса, но Дамиан из последних сил старался не отдаваться панике, что поднималась откуда-то из глубин его естества.

— Неукротимое бешенство или волчья страсть, — раздался старческий голос.

Дамиан едва не подпрыгнул от неожиданности. В дверном проеме, опираясь на клюку, стояла Элеонора. От ее слепых белых глаз, которые тем не менее вполне осознанно целились в него, у него по спине пробежали ледяные мурашки.

— Ярость воителя, благодаря которой он становится неуязвимым и уподобляется волку или псу, — хитро ухмыльнувшись, добавила она.

— Что вам известно? — сердито спросил он, ощущая от этой старухи опасность куда большую, чем от целой стаи монстров.

Элеонора противно захихикала и, указав на Авалон, ушла из комнаты. Дамиан не стал ее останавливать, только стрельнул в Авалон взглядом и тут же почувствовал, как обожгло мысли.

Ваша Светлость, ваш муж хочет с вами поговорить.

Сколько бы порочности не бушевало в его голове, все это должно было остаться скрытым под толщей самоконтроля и благочестия. И все-таки он должен был понять, на что намекает полоумная старуха. Или не должен был, раз она сумасшедшая?

А сумасшедшая ли?

Дамиан едва заставил себя разомкнуть губы.

— Что ты знаешь об этом?

Авалон только плечами пожала. Дамиан ощутил короткий укол ярости.

— Почему целая стая преследовала вас?

Она хотела еще раз пожать плечами, — Дамиан видел, как она ими повела, — но в последнее мгновение ее лицо обмякло от внезапного осознания.

— Потому что я убила Дубового Короля и нашла записи мадам Монтре, в которых было записано много смертей девушек… — Она вскинула полные ужаса глаза. — Они забрали книгу Баса, который украл ее у мадам Монтре. Это она стоит за всем⁈

Двойной смысл ее слов дошел до него сквозь бездну черной жути и бессильного отчаяния, и его едва не затошнило от понимания.

— Как ты проходил инициацию? — глухо спросил он у Вареса, желая, чтобы этот вопрос никогда не слетал с его языка.

— Прадед напоил меня гранатовым соком.

Жесткая судорога рванула пол — и только спустя пару ударов сердца Дамиан осознал, что это он резко вскочил со стула и повернулся к окну. Голова вспыхнула где-то с затылка, как будто его огрели кистенем сзади по шлему.

— Милостивый Князь, — пробормотал он, приложив ладони к лицу, чтобы унять невыносимый жар. — Ерихон.

— Что Ерихон? — подал неуверенный голос Варес.

Не отнимая рук, Дамиан несколько раз вдохнул и выдохнул в попытке успокоить бешено стучащее сердце. Алая пелена перед глазами сгущалась с каждой мыслью, в которой к нему приходило осознание полной картины. Дамиан развернулся и, пошатнувшись, точно пьяный, ухватился на спинку стула.

Я знал, что ищейка из него плохая.

Потом и Элеонора назвала самого Дамиана ищейкой — так же, как и Ерихон во время разговора с Горлойсом называл Традоло.

Симеон своей верой вконец закупорил ему мозги, точно воском. То-то он, бедолага, расстроится, когда от Храма останутся одни кирпичи.

И бумаги, кардинал. Не забудьте их уничтожить.

Дамиан едва не расплакался. Все это время он, представляя себя грозным волком, в действительности же тыркался мордой во все стороны, точно слепой котенок.

Не я их убила, а Традоло. Он разорвал их.

Вёльва, которую Варес убил в деревне.

Традоло работал на Ерихона, а когда узнал кое-что, что не должен был, перестал существовать. Перед этим, правда, уничтожил весь свой отряд.

Насмехавшаяся над Дамианом Граната.

Головокружение резко прекратилось, схлынув по всему телу ледяным прозрением.

— Ерихон вместе с Горлойсом желали изнутри уничтожить Храм, — процедил Дамиан и заметил Симеона, на трясущихся ногах вошедшего в комнату и держащего в руках лист бумаги.

Наставнику за последние несколько дней стало значительно хуже, и Дамиан ощутил прилив вины за свое поведение. Он не хотел еще больше расстраивать Падре, но знал, что не может промолчать. Следующие слова дались ему с трудом:

— Судя по всему, Ерихон через Гранату заказывал зерна из Трастамары, а когда она собралась его сдать, монстр… — он вдруг подавился, увидев неодобрение в глазах Вареса, и поправился: — Обратившийся берсерк разодрал ее и весь гарнизон охраны на части только для того, чтобы замести следы. Я дурак, что не понял этого сразу. Вёльва в деревне сказала правду.

Последняя фраза осталась горечью на языке — было неприятно признавать, что его самый жуткий враг оказался честнее, чем лживый союзник, воткнувший нож в спину.

— Если для инициации нужен гранатовый сок, то инквизиторы могли получить его только одним способом, не заподозрив ни Ерихона, ни Горлойса. — Дамиан вытянул из уха санграл, швырнул его на пол и с грохотом опустил ногу, раздробив стекло. — Сок подмешивали в святую воду.

Кощунство, достойное самой богини лжи и коварства — Лилит. Иронично, что сотворили его два инирца, притворявшиеся истинноверцами. А теперь, когда после смерти Горлойса Ерихон наверняка приберет регентство над Иродом к рукам, Храм окончательно придет в упадок и вскоре перестанет существовать.

— Простите, Падре, но как бороться со всем этим лицемерием, если волк сгнил с головы? Нам не побороть весь Инир — все равно что вдвоем выйти против целого войска.

— Всегда проще договориться с одним человеком, а не противостоять целой армии, — ответил Симеон, и Дамиан едва не задохнулся.

— Вы хотите договориться с Ерихоном? О чем?

— С Каталиной Трастамарской.

Дамиан в ужасе вытаращился на Симеона.

— Вы спятили, Падре?

— Нет! — выдохнула Авалон, яростно замотав головой.

Симеон не обратил на нее внимания, глядя только на Дамиана.

— Если ее подданые продают зерна Ерихону, мы можем договориться о прекращении этой сделки.

— Взамен на что⁈ — Дамиан перешел на крик.

Варес вновь поморщился, на этот раз, когда попытался встать, но Авалон тут же кинулась к кровати и не дала ему подняться.

— Взамен на династический брак с королем.

— Думаете, Ерихон позволит нам это сделать? Или что, вы хотите похитить Ирода и обманом женить его на королеве вёльв? — Дамиан замолчал в холодном гневе, чувствуя, как под глазом дергается мышца.

— Не Ирода, — тихо произнес Симеон, и его слова упали в тишину комнаты, точно тяжелый камень на дно колодца.

Дамиан заметил, как Авалон всполошилась и порывисто повернулась к нему. На лице ее отразился страх, возмущение, и его сердце на мгновение радостно сжалось. А следом его окатила волна ужаса, когда он осознал, что имел в виду Падре. Варес удивленно уставился на них.

— Это измена! Я принес клятву Храму!

— Храму, что разочаровал тебя? — вспылил Симеон, и Дамиан даже отпрянул от такой яркой вспышки негодования на лице болезненно выглядевшего наставника. — Храму, что под моим носом сгнил? Или может быть Храму, что убивал своих же служителей? Где в этих деяниях Князь, Дамиан?

— А где он в государственной измене? Вы слышите себя⁈

— Ты — сын Эдуарда! Самый достойный из всех троих! Единственный, кто не был обделен ни духом, ни покорностью, ни верой! Ты само воплощение Вотана! Кто еще больше достоин драконьей и омеловой корон?

Дамиан вздрогнул. Страшное осознание подкралось тихо, точно красноглазый монстр в его детских фантазиях и прорезало невидимыми острыми когтями глубокую рану в груди.

— Зачем вы взяли меня в служение, Падре?

— Что за глупый вопрос, Дамиан…

— Зачем. Вы. Взяли. Меня. В. Служение?

Молчание Симеона стало оглушительным ответом. Но Дамиан не мог так просто поверить — он чувствовал, что сейчас задохнется под тяжестью очередного мрачного осознания, и пытался дать наставнику шанс оправдаться. Он не стал, поэтому Дамиану пришлось говорить самому, преодолевая сухость во рту и горечь на языке.

— Вы взяли меня не потому, что я что-то значил сам по себе. Вы взяли себе в услужение королевского бастарда, чтобы сделать меня королем? Чтобы я нарушил все свои клятвы?

— Падре Сервус может отречься от своего сана и уйти в мирскую жизнь. После чего жизнь его считается благословленной Князем, — вдруг сказал Симеон, и когда Дамиан перевел на него вопросительный взгляд, добавил: — Благословленный Князем не может признаваться бастардом или рожденным вне освященного брака. Тебя бы признали законным сыном Эдуарда.

Дамиан оступился на ровном месте.

— Зачем вам это было нужно?

— Ты правнук моего брата, Дамиан. Достойного короля, род которого практически выродился в слабых глупцов и безумных калек.

— Ирод не виноват в том, каким родился. Несмотря ни на что, он — законный наследник трона…

— Которым будет править Ерихон. Ты этого хочешь?

Дамиан захлопнул рот, скрежетнув зубами. Симеон устало оперся спиной о стену. Ему было крайне тяжело стоять, но Дамиан мстительно остался на месте, не предложив ему стул. Вместо него это сделала Авалон. Она поправила покрывало Вареса и, обойдя Дамиана, подтащила стул Симеону. Дамиан задержал дыхание, но не сдержался и все-таки вдохнул воздух, опьяненный ее ароматом: гранатовый сидр, цедра лимона, сок красной смородины, мякоть клюквы, печеная кожица яблока и пряные трастамарские специи — после обращения он все так же тонко улавливал нотки каждого запаха. Но именно ее запах как будто впитался ему в кожу — он не исчез даже когда Дамиан всю ночь блуждал по лесу. Сосредоточившись на нем, Дамиан не сразу понял, в чем еще признался наставник.

— Правнук вашего брата? — переспросил он ошалело, думая, что наверняка ослышался.

— Я говорил тебе про Якова, — переведя дыхание, ответил Симеон.

— Вы не говорили, что это Яков Истоверец! Сколько вам лет?

— Правда, что дышло, куда повернешь, туда и вышло. — Симеон решительно положил руки на колени, будто собираясь встать, но остался на месте. Потом посмотрел на Авалон, Вареса и в последнюю очередь на Дамиана. — Сто одиннадцать.

Дамиан оглянулся на Вареса, чтобы понять, не подводит ли его слух, а у капитана попросту закончилось место на лбу — так высоко уехали брови. Дамиан закрыл глаза, ощущая себя пустым решетом: эмоции протекали через его тело, но не задерживались в нем. Своим признанием наставник снова пробил брешь в его доверии.

— Как? — открыв глаза и смотря под ноги, спросил Дамиан. Большего он просто не мог из себя выдавить.

Симеон какое-то время молчал, и Дамиан решил, что разговор окончен. Однако стоило ему пошевелиться, чтобы уйти, как наставник заговорил:

— Помнишь я говорил тебе, что в одно время испытывал трудности с верой и обратился за знаниями об истинном понимании Князя?

Дамиан не удосужился даже кивнуть, все так же испепеляя взглядом солому под сапогами.

— Я не стал говорить тебе там, в таверне, потому что ты бы меня не понял. Что еще хуже — отрекся бы от меня или убил. Но теперь, когда ты и сам столкнулся с этим… — Падре выдержал значительную паузу, словно собираясь с силами. — Я стал сомневаться в догмах Храма, когда впервые обратился, а потом проснулся в месиве из овечьих потрохов и раздробленных костей.

Дамиан потрясенно посмотрел на Симеона.

— Что?

— Храм не давал ответов на мои вопросы. И мне пришлось обратиться к другим людям, а в итоге любопытство привело меня к Норе.

— Все это время вы знали, что монстры — это обратившиеся инквизиторы? — возмутился Дамиан.

Симеон поморщился, будто от внутренней боли, и неуверенно сказал:

— Я подозревал, что это так, но у меня все еще не было ответа, как это происходит, потому что я не нашел его в свое время. Даже Нора не смогла мне помочь. В легендах о Вотане, конечно, упоминались воины, что бросались в бой без кольчуги и ярились, как бешеные псы с красными глазами, но я никогда не видел никакой взаимосвязи. Да и память мне напрочь отшибало в такие ночи. Мне казалось неправильным, что в княжеанстве нет ни одного упоминания об этом. А ситуация с инквизиторами была, к тому же, другой. Они не вернулись. Ни один из пропавших не вернулся в Лацио. Я думал, что это дело рук вёльв, а сегодня… — Он приподнял руку, в которой сжимал книжную страницу. — Сегодня я отыскал правду, мой мальчик.

Дамиана передернуло от обращения. Оно теперь казалось таким чужим и колючим.

— «Они теряли связь с Матерью, и с ними случалось бадбнеманфи — они покрывались язвами, теряли роскошные косы свои, обламывали ногти, покрывались бородавками и не могли согнуть пальцы. Ярость селилась в их сердцах. Они нападали на сестер своих, мужей и детей, не разбирая, кто перед ними и не щадя никого. И тогда Персена, вырвала ребро свое и сотворила из него Княжа — желтоглазого мужа, что обрастал шерстью и выл на полную луну, взывая к Матери, ища во тьме ночи бадбнеманфи и убивая их. Так спасла она детей своих от других дочерей своих, что познали кровь», — зачитал Симеон, перевел дыхание и продолжил: — «Княж создал Вотана, который стал столько близок с Мор Риоган, что породили они двенадцать сыновей, один из которых, красноглазый И’лисса Амок, что был любимцем матери, зачастую, внезапно охваченный дикой яростью, страшно выл, грыз зубами свой щит, глотал раскаленные угли и проходил через любой огонь, зажженный под ним. И нельзя было усмирить его безумие иначе, чем либо крепко связав его омеловыми прутьями, либо позволив ему устроить ужасную резню, либо предав убиению омеловым прахом».

Варес присвистнул. Авалон, кажется, что-то тихо пробормотала, но Дамиан не различил ее слов, слыша в голове только пульсирующий шум. Симеон поднял глаза от текста и серьезно посмотрел на Дамиана.

— Князь — это первый берсерк, созданный Лилит, то есть Персеной, чтобы убивать обезумевших вёльв. Не всех их просто за само существование, — мягко, будто уговаривая, прошептал Симеон.

Его слова ударили Дамиана в грудь, точно боевой молот. Настоящее внезапно приобрело прокисший вкус. Он почувствовал, будто его разум раздваивается, и только одна мысль билась в голове, точно попавший в силки заяц.

Мы охотились на монстров, а на самом деле сами оказались кровожадными монстрами с таким же богом.

Дамиан не знал, как справиться с этим откровением. Все его существо восстало против этого, и он нервно рассмеялся, качая головой. Внутри вибрировала ярость.

— Вы думаете, я поверю в подобную ересь, вычитанную из какой-то непонятной книжки, которую, скорее всего, написали сами вёльвы? — Он прищурился, с подозрением глядя на Симеона. — Если бы я такими доказательствами набивал тюфяки, то спал бы на голом полу.

— Это истина, мальчик мой. Все сходится! Я столько искал информацию, а нашел ее только здесь. И я…

— Это ваш гнилой урожай, святой отец. Не пытайтесь переложить его на мой порог. — Голос Дамиана сорвался от злости, несмотря на то, что он старался сдерживаться. — Я больше не буду одним из тех людей с жадным сердцем, которые глотают ложь, как тонущий моряк морскую воду. С меня довольно!

И Дамиан, бросив короткий взгляд на ошарашенную Авалон, ушел из комнаты, чтобы не позволить алой пелене полностью подчинить его. Он не хотел причинить никому вреда. Особенно ей. Однако на выходе из хижины столкнулся с двумя трастамарцами. Боднув Баса плечом, Дамиан вдавил его в дверной проем и процедил прямо в его надушенное лицо:

— Если хоть волос упадет с ее головы, я выверну твои кривые руки и запихаю их тебе в зад. Ты меня понял?

— Эй! — Крупная ладонь Хорхе легла на его собственное плечо. — У тебя проблемы, cane?

Дамиан чувствовал, как взбрыкнула внутри ярость, как закипела кровавой пеной, точно у бесноватой собаки, призывая его поддаться красноте и ударить трастамарца. Но вспомнив о его сломанной ноге, он решил, что это ниже его достоинства. Грубо сбросив его ладонь, Дамиан вышел на улицу.

— Держись от нее подальше, инквизитор. У нее свои мечты, ей ни к чему твои обломки, — долетели ему вслед слова Баса.

Дамиан обернулся, но дверь уже захлопнулась, а убийственная ярость, что совсем недавно пульсировала в его венах, пошла на убыль, а алые волны, заливающие задворки мыслей, истаивали розовой пеной и откатывались вдаль. Осталась только пустота, которая постепенно, капля за каплей заполнилась правдой, пока он шел куда глаза глядят. Ск[db2] олько бы он вслух ни отрицал прочитанное Симеоном, Дамиан чувствовал, что эта история была спрятанным слитком золота среди песка постоянной лжи, который окутывал его всю жизнь. Все мелкие детали и улики подтверждали, что не было никакого Князя, который создал Лилит для Арама, как не было и праведности в убийствах всех вёльв. Князь был лишь санитаром леса, убивавшим несчастных, обезумевших женщин, которые могли принести своими силами много зла. Дамиан и сам приносил много зла, как он думал, ради большего добра, но внезапно столкнулся с реальностью, где его зло было просто злом. Черным, бесчеловечным и циничным.

Дамиан вдруг ощутил, что неприятие к самому себе проросло внутри, точно пустынный джантак, и его корни проникли так глубоко, что он сомневался, сможет ли когда-нибудь их вырвать, не выдрав заодно и свою изнанку.

А, может, и стоит? Возможно, только так я и очищусь от скверны собственного бессердечия?

Жизни не понадобилась вёльвская магия или оружие, чтобы поселить в нем горькое осознание, лишь слова Симеона, бросившего семена сомнения в его душу, напряженность сложившейся ситуации и тишина. Глухая, проникающая через уши в самое сердце и подпитывающая оглушительные мысли, приносящие ему боль.

Он был монстром.

Не берсерком, обратившимся в волка, а самым гнусным и подлым из всех существующих на земле — человеком, который слепо следовал за несуразными приказами, не задумываясь об их истинной чудовищности.

Дамиан вскинул голову, поднял взгляд от опавших листьев и понял, что ноги принесли его к сожженному дому Авалон. На мгновение ночь из темно-синей стала оранжевой и заплакала хлопьями пепла. Из могилы его беспечной памяти показались стылые пальцы кровавого воспоминания. Он вздрогнул.

Слезы, едкие, точно неразбавленный уксус, потекли по щекам.

На него накатила волна дурноты, одежда показалась удушающей. Дамиан разодрал на себе рубаху, чтобы не задохнуться, и упал на колени во влажную траву. Штаны тут же намокли. Он пытался сдержать в себе отчаяние, которое хотелось выкрикнуть навстречу поднявшемуся ветру, выцарапать когтями в земле и вырезать на собственном теле, но потом он вспомнил, как бросил факел в костер своей матери, и боль стала невыносимой.

Дамиан закричал, вцепившись руками в траву и выгибаясь, точно одичавший зверь.

Он долго плавал в горячей памяти, раз за разом переживая все убийства, что совершил, и кричал до хрипоты. А потом молился о прощении тем, кого убил, и всем богам, которые могли его услышать, пока не вспомнил наставление Симеона.

Он не ответит, мой мальчик, сколько ни спрашивай. Все ответы, что тебе требуются, в твоем сердце, а не в устах богов.

Дамиан понял, что его прощение тоже не в устах мертвецов и богов, а в собственном сердце, которое было столь жухлым и сухим, что неспособно было ни на что, кроме жестокости.

Или все же?..

Ему вспомнились ее мягкие руки, твердый голос и устремленный на него уверенный взгляд.

Дамиан стоял на коленях и дышал паром в прохладной ночи, устремив взгляд к падающим звездам, сыпавшимся с черного бархатного неба. Авалон напоминала ему одну из этих падающих звезд — сверкающая, обжигающая и ослепительная, она прошла сквозь его одиночество и обожгла своей живостью.

Было ли его черное сердце еще хотя бы немного живо? Что осталось от него после всех зверств, что он устроил, после всей боли, что он принес другим, после всех предательств, которые он совершил, и после принятия лживых аскез, которыми он умерщвлял собственные чувства? Что в нем осталось живым? И осталось ли? И имел ли он право после всего, что узнал, отринуть собственные клятвы: ее и свои? Могли ли их зазубренные края подойти друг к другу, как кусочки мозаики?

Держись от нее подальше, инквизитор. У нее свои мечты, ей ни к чему твои обломки.

Трастамарец был, сколь ни унизительно, прав. Дамиан состоял из криво сколоченных сгнивших обломков. Он теперь даже не знал, кто он такой, если даже его вера в Князя оказалась очередной ложью. Если сам Князь оказался ложью. Вся его жизнь как будто сгорела в пламени несуществующего огненного бога, оставив лишь прах от прежнего Дамиана.

Полностью разбитый, он так и стоял на коленях, задрав голову и потеряв счет времени. Мысли и сомнения блуждали без руля и ветрил, пока наконец полностью не исчезли, оставив после себя благословленную тишину, которую нарушали только шелестевшие листья на деревьях. Слезы высохли, и Дамиан почувствовал себя опустошенным. Он ничего не мог поделать со своим прошлым, ибо эта история уже была написана кровью — чужой и его собственной. Но он мог попытаться что-то изменить в своем будущем, которое, несмотря на все его зверства, у него все еще было.

Встав, он медленно дошел до реки и, найдя болотный белозор, сорвал его в маленький букет. Трастамарцы часто выкладывали лодки почивших этими цветами, считая, что в них превратились слезы Персены, упавшие с небес. Всю жизнь Дамиан терпеть не мог эти цветы, потому что они являлись символом траура — того, в чем он отказывал лилитским существам, ведь у зверей не могло быть горя. А теперь он же своими руками собирал белозор, решив отдать дань тем людям, к смерти которых приложил руку. Это было самым ничтожным искуплением, но и единственным возможным. Мертвые не прощают.

Обвязав букет зеленым листом тростника, он вернулся обратно и положил его на руины. Белые цветы на черных обугленных досках немного напоминали священную омелу.

— Я сожалею.

Он показался себе лицемерным лгуном, недостойным даже произносить эти слова. Но что-то в его душе требовало поступить именно так. Храм привел его в эту деревню, осквернив изначальную задумку своего создания, ведь семья Авалон ни в чем не была виновата. И он ощутил, что его вера замарана в грязи. Однако, если Храм переврал свое предназначения, это не означало, что Дамиану стоило отказываться от того, что составляло саму его суть — от веры, что пламенем горела в нем. Это пламя не угасло, только притихло, и возможность его сохранить стало для него якорем, которое удержало его в шторме потрясения.

Да и Князь, решил Дамиан, все-таки не был выдумкой — даже в этой несчастной книге его существование подтверждалось. Маленькими шагами он наконец приблизился к робкой надежде: если Князь был созданием Лилит, разве мог он быть против их сближения? Разве свел бы их судьбы столько раз? Разве послал бы Дамиану эти телесные страсти, если бы считал их дурными? И все-таки…

Дамиан с горечью посмотрел на едва различимый шрам от обряда сживления и закрыл ладонями лицо, охлаждая разгоряченную кожу.

Все-таки, даже несмотря на обряд, она уже принадлежала другому. Раздражающему трастамарцу, неприлично шутящему и подводящему глаза чернилами, и который, скорее всего, не был способен ее защитить.

А ты сам-то можешь ее защитить? От самого себя?

Дамиан качнул головой и почувствовал, что принял решение, сковавшее его, будто инирский лед: он не станет с ней сближаться, потому что для нее это опасно. Он опасен. Живущий внутри зверь вряд ли умел себя контролировать, и Дамиан не хотел ненароком ее ранить. Или убить.

И все же тлеющий уголек его привязанности не желал затухать. Авалон, спасшая его жизнь, заслужила хотя бы благодарность. После всего, что он натворил в ее жизни, это меньшее и одновременно большее, что он мог ей дать.

Убедив себя в праведности своего желания, Дамиан отправился обратно к хижине. Пробравшись через заросли кустов, понял, что оказался позади дома и стал обходить его со стороны, куда выходило окно маленькой комнаты. Заметив открытые ставни и падающий медово-желтый свет, он замедлился и услышал голос Вареса.

— Это случилось, когда мне было четырнадцать. К тому времени я уже прошел все ритуалы, которые подготовил для меня прадед, и готов был обращаться, но он сказал, что все должно произойти само. Пробуждение и’лисса амок, волчьей страсти. Он говорил, что это особенное таинство и нельзя насильно его приближать. Мол, волк сам принимает решение, когда отдать тебе свою силу и мудрость. Я ждал. Потом еще ждал. И еще. Но ничего не происходило. Терпение я потерял, когда мой батя… Ингольв Эмрис зовут этого ублюдка… извините… извини, Авалон.

Дамиан прижался к стене, чувствуя, что совершает нечто неправильное, но уйти не смог.

— Не извиняйся, Варес. Я сама спросила, а теперь мне неловко, что заставила тебя вспоминать настолько неприятные вещи. Прошу прощения.

Этот переход на фривольные обращения удивил Дамиана. Но еще более неприятно его удивила откровенность Вареса, который вдруг решил поделиться настолько личными подробностями практически с незнакомым человеком. Капитан даже ему-то все рассказал в общих чертах, не вдаваясь в детали. Дамиану стало обидно. Но было что-то другое, более острое, скрывавшееся за этой вспышкой раздражения.

— Я не святоша, чтобы ты понимала. Он бил ее постоянно, называл трастамарской потаскухой. А я, сопляк, ничего не мог сделать и принимал это за должное. Он говорил, что она спит со всеми подряд и должна быть наказана, а я внимал его словам, потому что… ну, он же отец. А потом он избил ее нашим родовым мечом, Калибурном, к которому запрещал мне притрагиваться. «Он особенный, Варес», говорил он, показывая на меч, который с самого моего детства висел на стене. До сих пор помню двух серебряных волков на рукояти и черное лезвие, которое как будто поглощало свет. Я мечтал хотя бы подержать его в руках, но Ингольв любил повторять, что меч особенный, передававшийся из поколения в поколение от самого Мардагайла, а ему, по легендам, доставшийся от Вотана. И этим сраным особенным мечом, к которому категорически нельзя было притрагиваться, он избил ее до полусмерти.

Дамиан услышал сдавленный вздох Авалон. Он мог поклясться, что она зажала рот руками.

— Я вмешался и получил… — Раздавшийся шорох и давний куцый рассказ капитана подсказал Дамиану, что он указывает на лицо. — Вот эти шрамы. Он несколько раз ударил меня рукоятью, а потом, отмахиваясь, задел лезвием щеку. Думал, что напугает меня, обосравшегося мальчишку. А хер ему поперек горла… Извините… Извини… В общем, в тот момент волк во мне решил защищаться. Так со мной и случилось первое обращение. Из-за того, что меня подготовил прадед, я не потерял рассудок в порыве и’лисса амок, но гнев все равно распалил мою решимость. Я укусил его за руку, сломал кость, и этот херов ублюдок обоссался. Позже я узнал, что прадед счел его недостойным знаний берсерков. С такой гнилой душонкой он бы замарал наше наследие. К несчастью, наследие материальное он получил, и когда я вернулся к человеческому телу, отрекся от меня. А мать, за которую я вступился, просто отвернулась и ушла в глубь дома, когда он распекал меня и пинком вышвырнул из поместья. Так из отигнира, сына ярла, наследника дома Черного Медведя, я стал никем. Уехал в столицу попытать счастья, попал в городской гарнизон, но по итогу меня вышибли со службы из-за постоянных попоек. Так бы я и остался попрошайкой, если бы не Дамиан.

— Мне очень жаль, что отец так несправедливо поступил с тобой.

— Дела минувших дней. Я примирился со своей судьбой, и тебе не стоит из-за этого переживать. Мы живы, а это главное.

— А можно еще один глупый вопрос?

Варес, видимо, кивнул, потому что Авалон, понизив голос почти до шепота, спросила:

— А почему Черный Медведь?

— Как⁈ — фыркнул Варес. — Только не говори мне, что не знаешь о Сигрун Черной Медведице?.. И чему вас только учат в вашей Трастамаре? — шутливо удивился он. — Сигрун была одной из хёвдингов раздробленных земель, которые потом завоевал Инир. Она застряла как кость поперек горла королю Кеннету, не давая ему продвинуться на север и постоянно нападая в разных местах, используя прикрытие Черных лесов. Во время битв она бежала в первых рядах и врезалась в щиты с такой силой, которой бы позавидовала настоящая медведица. Так от инирцев она и получила свое прозвище. Кеннет много раз пытался прижать ее к ногтю, обрезал ей доступ продовольствия, перекрывая дороги, но ее воины все равно умудрялись проносить его через болота. А там ее отыскать стало невозможной задачей — обозы застревали, кони увязали по самое пузо, а люди терялись и, если возвращались, то всегда ни с чем. Вот и решил Кеннит, что лучше предложит Сигрун союз. А так как сам был женат, выставил на матримониальный торг своего младшего брата Альфреда. Сигрун не будь дурой согласилась, но с условием, что ее стяг станет гербом их рода. Кеннит принял ее условие, и вот мы здесь. Восхитительная женщина, своим умом и силой вошедшая в историю куда прочнее, чем бестолковые король и его брат, — хмыкнул Варес, и Авалон звучно, искренне рассмеялась.

— Альфред же, получается, и твой предок, — сквозь смех выдавила она.

— Ах, ну вы посмотрите на эту острячку! — с наигранным возмущением воскликнул он и тоже расхохотался.

Их голоса — громкие и поддразнивающие — растаяли позади. Дамиан, кипя от злости, быстро удалялся от хижины Элеоноры, ощущая, как закладывает уши от подступающей дурноты. Он уже достаточно знал, чтобы понимать, что это первые волны и’лисса амок, о котором говорил Варес. Желание разговаривать растаяло, словно пустынный морок. Дамиан чувствовал себя униженным и обманутым. Как бы он ни тешил себя иллюзиями по поводу нее, Авалон уже нашла себе и мужа, и преданного собеседника. К тому же, Дамиан не мог даже в порыве ярости не признать, что с Варесом всем было легко. Он для каждого человека находил нужные, правильные слова, умел утешить и был добр. А еще умел контролировать себя после обращения. По всем фронтам капитан был лучше него. И это осознание больно ужалило Дамиана. Все в нем дышало ущербностью и гнилостным разложением, а все, чего он касался, обращалось в прах. Стоило убраться от нее как можно дальше.

Добравшись до таверны в центре деревни, которая напоминала скорее покосившийся сарай, он распахнул дверь так, что чуть не своротил петли, и завалился внутрь, потребовав аквавит. В помещении царил полумрак и пахло подгоревшим мясом — запах, который волк в Дамиане хорошо различил. За самым большим столом сидело несколько потных деревенских мужиков, цедящих темное пиво, а в углу приютился одинокий гость, укутанный в плащ. Дамиан сел в другом конце маленького зала и стал ждать свое пойло. Аквавита в этой захолустной дыре не оказалось, поэтому подавальщица принесла ему такое же пиво, которое на вкус оказалось хуже горькой редьки. Но Дамиану спустя две кружки стало все равно — в алкоголе он хотел утопить свою вину и болотно-зеленое чувство, что растеклось тиной по его мыслям. Он не мог понять, почему оно выедает его самообладание до горячих ожогов подобно раскаленному маслу, и боялся полностью поддаться ему, чтобы дать себе четкий ответ, что же он все-таки испытывает. Тем самым он только больше подпитывал алую злость, бурлившую в его венах и призывающую волчье бешенство. Выхлебав четвертую кружку, Дамиан заметил, что одинокий гость пристально смотрит на него, а еда на его тарелке кажется нетронутой.

— Чего уставился? — Он так резко отодвинулся от стола, что едва не перевернулся вместе со стулом.

Мужчина не шевельнулся и не ответил. Дамиан видел под капюшоном его затененные маленькие глаза и слабый подбородок, плохо прикрытый жидкой темной бородой.

— Я спросил, чего уставился? — повторил он и ощутил гнев внутри себя — жаркий алый гнев.

Мужики за большим столом стали оборачиваться. Не успел Дамиан приблизиться к одинокому гостю, как тот молча бросил несколько монет на стол и, не оглядываясь, быстро вышел из таверны. Дверь захлопнулась, впустив внутрь порыв прохладного воздуха, пахнущего хвойной смолой и свежестью. Дамиан скрежетнул зубами. Он надеялся на хорошую драку, но противник струсил. Однако вспомнив, что в таверне находится еще трое человек, Дамиан развернулся и, провоцируя, спросил:

— Чего пялитесь, ублюдки?

Оскорбление сделало свое дело, и начавшаяся драка развеселила Дамиана. Он на короткий миг почувствовал, что управляет хотя бы чем-то в своей жизни. Двое мужиков схватили его за руки и попытались вмазать мордой в стол, но он вывернулся угрем и пнул третьего между ног. Он скрючился, а тот, держал Дамиана за правую руку, внезапно дернул его и вытянул поперек спины так, что ему отдалось аж в зубы, а потом с грохотом сбросил вниз. Дамиан ударился спиной, получил несколько ударов по печени, — бок обожгло болью — и со стоном перекатился на спину. Один из мужиков плюнул на него, когда в зал влетела подавальщица и выгнала их с криками вон.

Дамиан оперся затылком о пол и хрипло рассмеялся. Физическая боль помогала заглушать душевные терзания, хотя и не была способна до конца изгнать из его мыслей бесов собственных страстей. Они только прятались тенями по черным углам его сердца и дожидались очередного момента его слабости.

Подавальщица потянула его за руку, и Дамиан нехотя позволил ей это сделать. Она что-то порывисто говорила, но он не слышал его за шумом крови в голове и пивным туманом. Она отвела его в сарай и указала на стога соломы, небрежно уложенные за стойлом лошади. Выдавив из себя сухую благодарность, Дамиан рухнул в солому и закрыл глаза. Темнота под веками покачивалась, будто он стоял на палубе корабля, попавшего в шторм. Несмотря на это, он быстро провалился в сон, где раз за разом убивал брата и семью Авалон, а потом окровавленными горящими руками касался ее обнаженной обугленной кожи.

Дамиан изредка просыпался, когда рядом фыркал конь, и вновь засыпал, ощущая холодную испарину на коже. Он не знал, какой час на дворе — дни и ночи сливались в мареве боли, и он плыл куда-то, укутанный в собственные кошмары и колючую солому.

Окончательно проснулся он днем — луч яркого солнца ударил ему прямо в глаза, и Дамиан сонно прикрыл лицо руками. С трудом выбравшись из соломы, он потянулся и зевнул так, что чуть не вывихнул челюсть. Пошарив в кармане и убедившись, что монеты на месте, он вошел в таверну и оплатил в счет выхлебанного пива. Потом заказал обед: кусок поросенка со сливовым соусом и вешенками. Подавальщица поторопила его, объяснив, что сегодня закрывается раньше из-за Йоля, поэтому Дамиан стал есть руками: обмакнул ломоть мяса в соус и закинул в рот. Дожевав, быстро умял грибы и захватив последний, убрался восвояси, со смаком жуя его и пытаясь продлить чувство насыщения. Облизав пальцы и почуяв от себя вонь пота, Дамиан направился в сторону реки и прямо в одежде сиганул в прохладную воду. Кожа покрылась мурашками. Он разделся, промыл одежду и бросил ее сушиться на небольшой камень, а сам нарвал мыльнянки и помылся.

Выйдя на берег, он зачесал назад волосы и сел на тот же камень обсушиться. Середина зимы в срединных землях всегда ощущалась недавно начавшейся осенью, поэтому даже солнце здесь частенько не скупилось на тепло. К сожалению только, солнце не могло избавить его от тяжелых дум. Дамиан то и дело возвращался мыслями к подслушанному разговору Вареса и Авалон и словам трастамарца, а затем воскрешал в памяти все, что рассказал Симеон, и чувствовал себя расклеившимся, как намокшая бумага. Одно нечаянное движение могло разорвать его выдержку.

И все же ему нужно было что-то решать. Невозможно долго упиваться пивом и спать в сараях — этот этап собственной слабости он уже прошел и знал, что не сможет страдать вечно. Потребность в честности и справедливости толкала его на поиски себя, а это означало поиски смысла собственного существования. Вряд ли Князь, кем бы он на самом деле ни был, хотел от него бездействия. Но сколько бы Дамиан ни пытался придумать себе новую цель, он тонул в бессилии, будто в зыбкой трясине. Возвращаться в Храм и пытаться исправить его казалось притягательной, но заранее проигранной битвой. А ничего другого он и не умел — только драться и убивать.

Он отчаянно нуждался в совете наставника. Даром, что наставник признался в очередной лжи и оказался таким же берсерком, потерявшим веру в Храм, а теперь еще и перевернувшим представление Дамиана о вере. Но сколько бы он ни злился на Симеона за очередной выдернутый из-под его ног ковер лжи, Дамиан все время возвращался к мысли, что они похожи в судьбах, как отец и сын. Кто еще так же хорошо мог понять его? В том числе и о привязанности к вёльве, хоть ему и неприятно было проводить параллель в этом вопросе.

Дамиан не заметил, как перед ним выросла хижина. Ее караулили гадкие воспоминания, слишком свежие, чтобы хотеть к ним возвращаться, но он, тяжело вздохнув, все-таки вошел. Внутри царил сумрак и тишина. В большой комнате никого не было, погасший очаг, казалось, не зажигали с самого утра. Тревога запустила ледяные пальцы под мокрую одежду Дамиана. Он ворвался в малую комнату и застыл на пороге. Сердце его рухнуло вниз. Симеон лежал на кровати.

Нет, нет!

Дамиан в панике рванул вперед, схватил наставника за холодную руку и едва не осел от нахлынувшего облегчение: изо рта Симеона вырвался тихий всхрап. Медленно заморгав, он сжал ладонь Дамиана и прошептал:

— Мальчик мой, это ты?

— Да, Падре. Извините, я не хотел вас напугать. Я думал… не важно. С Вами все в порядке? Вы не заболели?

Симеон дернул пальцами, и Дамиан потянул его на себя, чтобы помочь сесть, пытаясь отогнать от себя мысли, насколько бесплотной ощущается его рука. Паника, улегшаяся от осознания, что наставник жив, на самом деле никуда не исчезла — Дамиан насильно затолкал ее в ларец и захлопнул толстой крышкой трусости. Он просто боялся думать о том, что с ним будет, если Симеон вдруг умрет. Дамиан сомневался, что его рассудок выдержит такую потерю, ведь в его жизни больше и не осталось настолько близких людей.

— Это старость, мальчик мой. Хотя и она сама по себе может быть болезнью, как посмотреть, — усмехнулся Симеон. — Не переживай. Когда мы молоды, нам всем кажется, что это время бесконечно, но старость подкрадывается маленькими, незаметными шагами, пока мы не обращаем на нее внимания. А потом в один прекрасный день она оказывается за нашей спиной, и мы ничего не можем поделать, кроме как примириться с ней и со всеми болячками, что она приносит. Но это проза жизни, не бери в голову. Лучше скажи мне, где ты был все эти дни? С тобой все в порядке? — Он подслеповато прищурился, — видимо, зрение в вечернем сумраке было уже не то — пытаясь разглядеть лицо Дамиана. — Тебя ранили?

Он хотел солгать, но решил, что синяки на лице говорят куда красноречивее.

— Все эти дни? — переспросил он, желая сменить тему.

— Три дня тебя не было. Я волновался, но Элеонора убедила меня, что ты в порядке и скоро вернешься.

Вспышка злости при упоминании старой вёльвы быстро угасла, потому что Симеон закряхтел от боли и откинулся на подушки.

— Ты наверняка желаешь поговорить о Князе?

Дамиан мрачно кивнул и укрыл наставника покрывалом. Голоса сомнений — оглушительные и резкие — вновь зазвучали в голове.

— Я понимаю твое непринятие того, что ты услышал. Но как я уже говорил, всякому знанию свое время. Ты просто был не готов. Но я уверен, мальчик мой, ты справишься. У тебя преданное сердце, и оно поможет тебе найти верный путь. И я знаю, что мы с тобой исправим ту карикатуру, в которую превратился Храм… — Симеон осип к концу речи и сухо закашлялся.

Дамиан спешно вернулся на кухню, налил из кувшина воды в кружку и вернулся к наставнику. Он выпил все до дна.

— Не повторяй моих ошибок, мальчик мой, — прошептал Симеон. — Вёльвство не является воплощением зла, которое нужно выжигать каленым железом и омелой. Вспомни, ведь омела когда-то являлась символом мира, а не войны. Вёльвы нам не враги. — Он прервался, переводя дыхание, а потом, видимо, заметив несогласное выражение лица Дамиана, с горячностью продолжил: — Пойми, нет злости в определенном народе, она в душе каждого человека. Затаилась, чтобы разлагать нас и отравлять наши решения. Борись с ней, ибо каждый из нас способен спасти себя. Нет никакого спасения в Князе, Дамиан. Наше спасение в нас самих, в справедливости и доброте, что мы храним в наших сердцах. — Он слабой рукой притронулся к груди Дамиана и повторил: — Заклинаю, мальчик мой, не повторяй моих ошибок. Ступай к ней.

Дамиана как будто окатили ледяной водой. Он отпрянул от Симеона и едва не споткнулся на ровномместе, заозиравшись по сторонам.

— О чем вы? — опомнившись, спросил он нарочито равнодушным тоном и сразу понял, каким остолопом себя выставил, ведь Симеону наверняка сразу стало ясно: он умирает от желания посмотреть на нее. Просто возмутительно!

— Ну, за дурака меня уже давно никто не принимал, сын мой, — весело ответил наставник и небрежно добавил: — Сегодня последний день Йоля, все там. В том числе Варес. А я соорудил костыль для нашего трастамарского друга, так что и он тоже смог добраться до лесной поляны, где будут зажигать костры.

Дамиан фыркнул.

— Я останусь с вами, Падре. Вёльвские празднества мне не по душе.

Зато мне по душе она.

Он отмахнулся от пронырливой мысли, борясь с желанием тут же сорваться с места. Все уже решено. Ему не стоит приближаться к Авалон, лишь бередить рану, которую она оставила в нем. Поэтому он, маясь от жарких мыслей, сел на стул возле кровати. Симеон вскоре задремал и уснул, а время для Дамиана стало тянуться с такой скоростью, будто попало в тенету паука. В тишине до его обостренного слуха доносились слабые звуки веселья, и это подпитывало его страдание. Он вспоминал, как разорвал ее рубаху на спине, как обрабатывал раны, а теперь она, цельная и счастливая, где-то там, в гуще танцующих, наверняка со своим мужем. Зелено-болотное чувство вернулось, и это заставило Дамиана балансировать между двумя реальностями, как последний осенний лист, который отчаянно цепляется за ветвь. Воображение предложило образ Вареса, который любезничает с Авалон, в груди Дамиана вспыхнул жаркий уголек, и он не выдержал. Вскочив, убедился, что Симеон крепко спит, и выскользнул из хижины как тень. Несколько раз порывался вернуться, одергивал себя и ругался так грязно, что наверняка бы довел наставника до белой горячки. А потом огонь в венах вновь закипал, когда воображение приносило все новые и новые силуэты, прикасавшиеся друг к другу, и Дамиан, скрипя зубами, шел к лесу.

Деревенские жители развели десятки костров. Высокий огонь поедал звезды и освещал теплым светом поляну, на которой к моменту его прихода уже вовсю веселились люди. Воздух наполняли смех, детские визги и дым, пахнущий остролистом. Дамиан удивился, как возможно предаваться празднествам после всего, что произошло в их деревне из-за его отряда? Но, приглядевшись к радостным лицам, он подумал, что, скорее всего, люди смеялись над мрачными, темными моментами, чтобы ощутить себя живыми. Чем страшнее случившееся — тем громче они смеялись и радовались мелочам, с вызовом судьбе, гордым неповиновением и надеждой на счастье.

Он чувствовал себя чужим, незваным гостем и одиноким среди этой толпы. Они оказались после зверств инирцев по ту сторону ограды внутренней чистоты, а он, запятнанный и виноватый, по эту сторону, где царили холод и вина. После него в жизни хороших людей не оставалось ничего, кроме дыма от сожженных домов и трупов близких.

Он собирался уйти, когда увидел молчаливого мужика из таверны. Заметив, что Дамиан смотрит на него, он накинул капюшон на голову и скрылся в толпе. Тревога приподняла волосы на загривке Дамиана, он чуял подозрительность этого человека и хотел последовать за ним, когда его окликнули. Растерявшись, он обернулся и увидел всю ушедшую из хижины компанию. Не хватало разве что Элеоноры. Варес активно махал рукой и зазывал его подойти, но сам сдвинуться с места не мог — его облепили маленькие девочки с цветными лентами. Черная борода капитана, заплетенная в косички вместе с ленточками, казалась цветущим кустом с яркими бабочками. Девочки, завершив свою детскую магию украшательства, спросили, доволен ли Варес своим новым видом. Он скорчил смешную рожу и сделал вид, что сейчас съест их за бока, как койот-кусака. Девочки с восторженным визгом рассыпали в разные стороны.

Дамиан не сумел сдержаться ухмылку и уже не мог вспомнить, почему в душе таяло напряжение. Он подошел к другу, несколько раз скользнув взглядом по Авалон, и собирался подшутить над ним, но Варес его перебил:

— Расслабь челюсть, Баргаст. Зубы сточишь.

Дамиан хмыкнул.

— Я тут подумал, что…

— Ах так вот, что это скрипит, — нахмурившись, фыркнул Варес.

— Козел!

— Бастард!

Смех накатил на них сокрушительным валом — они дружно расхохотались, и Дамиан опустился на землю рядом с другом. Варес вручил ему кружку с элем и стал рассказывать, чем они занимались, пока его не было. Но Дамиан быстро перестал его слышать — он встретил ее взгляд над их мерцающим костром, и его обдало жаром совсем не от огня. На мгновение Авалон показалась ему растерянной и уязвимой, но потом она скрыла это за холодной надменностью, которую он счел напускной, и отвернулась к сидящему рядом Басу. Ее улыбка, посланная этому жеманному трастамарцу с женской мандолиной на коленях, резала его как ножом. Томная и нарядная, в белом легком платье с бежевой вышивкой и жемчугом и пышным венком из остролиста на голове, она была прекрасна. Трастамарец что-то сказал ей, и она рассмеялась своим легким, чудесным смехом, который быстро сменился уютным молчанием между ними, в котором Дамиану как-то не было места.

И все еще лишний.

—… Принцем Остролиста. — Прозвучали последние слова Вареса.

Дамиан, не отрывая от нее взгляда, слегка склонился к капитану.

— Что?

— Говорю: ты пропустил все самое захватывающее. Нашу прелестную Авалон выбрали йольским воплощением Персены за самый красивый танец. А потом все желающие мужики сражались за Персену, чтобы стать Принцем Остролиста.

— Зачем?

— Традиция такая, олух, — насмешливо хохотнул Варес.

— И кто победил? — стараясь звучать безразлично, спросил он.

— Вон тот лысый мужик у ясеня. Кузнец. У остальных явно не было шансов, учитывая, что мы с трастамарцем два калеки. Но, кстати, тебе повезло: под конец вечера еще ожидается танец Персены и Принца Остролиста.

Ледяная игла пронзила сердце Дамиана.

— Ясно, — едва не подавившись вязкой слюной, процедил он, испепеляя взглядом крепкого невысокого мужчину, который тоже был одет в белое и имел приколотый к рубахе плащ из листьев остролиста.

Варес ткнул его в бок, заставив повернуться. Дамиан заметил легкую тень боли на лице капитана, но не стал спрашивать, все ли в порядке — придерживался мужской договоренности не задеть гордость.

— Знаешь, как говаривал мой прадед?

— А должен?

— Тот, кто продолжает сражаться во вчерашней битве, всегда проиграет тому, кто уже вступил в сегодняшнюю.

— Чего? — скривился Дамиан недоуменно.

— Ладно, скажу для тупых бархатных рож: от твоих приставаний сама Лилит скрылась бы в Храме.

— Варес, что ты несешь? Я нихрена не понял.

— Ясное дело — не понял. Ты ж дурной. — Капитан многозначительно закатил глаза, а потом одним взглядом указал через костер.

Дамиана обдало ужасом, едва он проследил за его намеком. Рядом с Авалон на корточки присел кузнец и любезно улыбался. Эта улыбка, похожая скорее на трещину, сразу не понравилась Дамиану аж до зубной боли. Авалон что-то тихо говорила кузнецу, и Дамиан не разбирал слов из-за треска огня и веселых криков других людей. Потом она засмеялась над его фразой, и ее смех поднялся в чернильное небо, словно золотые искры. Кузнец протянул ей руку. Дамиан задержал дыхание.

Не иди с ним.

Не иди.

Она приняла помощь и встала.

Дамиану свело живот, голову вскружило то болотно-зеленое чувство, что преследовало его уже несколько дней. Бас поудобнее устроил на коленях мандолину и заиграл. Из-под его пальцев в ночной воздух потекла легкая печаль, медленно сменявшаяся робкой привязанностью благодаря перебиранию нот, и мелодия стала напоминать тихие капли дождя, стекающие по листьям в лесу. На поляне воцарилась тишина — люди замолчали, прислушиваясь к невероятно чувственному голосу мандолины.

Авалон шла под руку с кузнецом к центру поляны, похожая на воплощение всех его фантазий. Распущенные волосы слегка развевались на ветру. Волосы, что он наматывал на руку. Сглотнув вязкую слюну, Дамиан, неотрывно пасущий ее, на мгновение оторвал от нее взгляд и опустил голову, сжимая кулаки. В висках стучала кровь, будто песня боевого барабана. Мелодия же мандолины сменилась — стала яркой, рваной, живой. Подталкивающей его вмешаться. Но он бы, скорее всего, нерешительно остался сидеть, если бы память не зазвучала ее голосом.

Я не предлагаю тебе гранат, Дамиан. Я предлагаю тебе себя… и жизнь.

Пылающее в груди чувство, оголенное до первобытного естества, предстало перед ним в своей невероятной хрупкости и красоте. Низ живота свело болью желания. Дамиан, вооруженный мужеством отчаяния, поднялся с колотящимся сердцем и, нагнав их, положил руку на плечо кузнеца.

— Кажется, ты ошибся, друг. — Слова прозвучали едко, как и то болотно-зеленое чувство, из которого они проросли.

— Опять ты, козел? — Мужчина отпустил руку Авалон. Она испуганными глазами уставилась на них, но Дамиан сосредоточился на противнике. — Мы с парнями тебя отмудохали несколько дней назад. Еще захотелось?

Синяк на щеке заныл, будто предчувствуя новую потасовку, а барабан войны в висках зазвучал отрывистее.

— Трое на одного — какова храбрость, — насмешливо поддразнил его Дамиан, незаметно перенося вес за другую ногу. — Один на один слабо?

Кузнец зарычал и бросился на него. Дамиан отступил, замахнулся и втащил кулаком ему по лицу. Кузнец крякнул и со стоном боли рухнул в траву, а Дамиан сделал шаг к Авалон.

— Теперь я твой Принц Остролист, — усмехнувшись, сказал он приличную фразу, которая таила в себе порочность его отступничества, погибшего в огне желаний сердца.

Глава 20

— Теперь я твой Принц Остролист, — Дамиан взглянул на нее исподлобья с этой своей усмешкой, от которой у нее каждый раз все острее щекотало внутри. В его голосе ей послышались дерзкий вызов и насмешка. Но еще — что это была за хриплая нотка, неужели желание?

Он нервно сглотнул, и она заметила, как дернулся его кадык — шнуровка рубахи была ослаблена, обнажая основание шеи. Авалон сделала шаг назад, чувствуя, как жар поднимается к щекам. Небольшой кусочек обнаженной кожи не должен был так на нее действовать.

Музыка мандолины затихла, растаяв в ночном воздухе. Авалон вспомнила, что Бас неодобрительно подшучивал над ней, что некий инирец является причиной ее нарумяненных щек и подведенных сурьмой глаз, а она отнекивалась, ведь приняла для себя решение не сближаться с Дамианом. Легко ей было убедить себя в этом, когда он исчез на несколько дней. А теперь, когда он пришел на вёльвский праздник, она осознала, что Бас прав. Ведь не просто так в ночь Йоля давались самые искренние клятвы и обещания. С полуночи этот день считался «днем судьбы» — все, что сказано и сделано до захода солнца, определяло все дальнейшие события. Старухи любили говорить, что нет более верных знамений и более сильных слов, чем те, что явлены и сказаны в эту ночь. И появившись здесь, Дамиан вновь связал их судьбы, а Авалон наконец сообразила, к чему была та таинственная реплика, которую Элеонора бросила через плечо, когда они выходили из дома, чтобы успеть к началу праздника.

Каждый из нас бывает кем-то предан. Будь осторожна, не торопись выполнять все прихоти мужчин. Они всегда просят больше, чем им следовало бы.

Авалон поняла, что Дамиан сделает ей больно. Если не в обличье зверя, то в шкуре человека.

Откажись. Не соглашайся.

— Так нельзя, — слабо сказала она, и эти слова остановили его, хотя его тень на земле уже коснулась ее собственной. Шрам от обряда сживления начал покалывать. Авалон должна была отвадить Дамиана, и она использовала его же оружие. — Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада, — процитировала она то, что он исступленно шептал в полумраке комнаты в гостинице Марты.

— Будь твои поцелуи ядовиты, я бы уже умер, — ответил Дамиан и, сделав еще пару шагов, обхватил ее за талию и притянул к себе.

У Авалон перехватило дыхание. Даже сквозь ткань платья, что ей одолжила Элеонора, она почувствовала его горячую ладонь. Грудь распирало радостным, искрящимся восторгом, потрескивающим по коже тысячей молний.

Когда она вернулась в Трастамару, Дамиан в ее воспоминаниях был как картина, изображающая пламя, а сейчас, когда он был прямо здесь, это было само пламя: прекрасное и опасное настолько, что, скорее всего, она обожжется об него и пожалеет о своей слабости. И все же ей было приятно, что ее обнимают. Даже если это делает инирское чудовище.

Ночной воздух нес прохладу, но его руки и взгляд, устремленные на нее, согревали кожу.

Со струн мандолины плеснула вольта.

Послышался громкий смех и свист. Авалон поняла этот истинно-дворцовый вызов Баса без слов. Вольта считалась трастамарским танцем и являлась вопиющим нарушением приличий при инирском дворе, ведь танец представлял собой дуэль желаний: мужчина наступал, женщина уклонялась, мужчина подходил совсем близко, женщина отворачивалась, каждый взгляд провоцировал, каждая улыбка подстегивала. Недопустимая откровенность возмущала строгих и холодных инирцев. Кроме того, вольта еще и требовала от мужчины большой силы и ловкости, ведь основной элемент танца — подъем женщины в воздух — должен был выполняться очень высоко, при этом уверенно и красиво.

Дамиан усмехнулся, стрельнув глазами в Баса, и убрал руки с ее талии. Авалон уколола обида. Она решила, что Дамиан не принял вызов Баса и отступил. Несмотря на собственную убежденность в том, что им не следует сближаться, она ощутила разочарование. Как вдруг Дамиан поклонился ей, поддаваясь призыву вольты. Кожа ее покрылась мурашками, а сердце в груди превратилось в птицу, желающую вырваться из клетки.

Авалон присела в реверансе. Легкое платье Элеоноры не шло ни в какое сравнение с трастамарскими плотными бальными доспехами, которые ей приходилось таскать — в них танцевать было сплошным мучением, а в этом движения давались ей просто и свободно. Шаги ее повторяли узор танца, руки взлетали, и хлопки отзывались в такт мелодии. Завороженная темным медом его глаз и бесконечным кружением, Авалон не видела ничего вокруг, слышала только мелодию вольты, стук собственного сердца и ощущала решительные прикосновения Дамиана. Мгновение — она слишком близко к нему, он поднимает ее вверх, ее пальцы впиваются ему в плечи, следующий миг — она отдаляется, и они кружат друг возле друга в мучительной близости, но не дотрагиваются. Черная бахрома ресниц скрывала темный мед его глаз, но он все равно бросал на нее пристальные взгляды, оставлявшие на коже обжигающие следы.

Танец напоминал то взлет, то падение, и Авалон начала задыхаться, изнемогая от желания. Кто-то из деревенских пар присоединился к ним, плетение вольты расширилось, мелодия ускорилась, увлекая Авалон к другим партнерам, но она видела лишь их смутные силуэты, которые были скорее призраками, чем настоящими людьми. Она не отрывала взгляда от Дамиана, и ее охватил воинственный азарт, когда он обхватил за талию другую девушку. В груди вспыхнула железная искра и растеклась по венам.

Полностью растворившись в этом чувстве, Авалон приблизилась к незнакомому партнеру больше, чем требовал рисунок танца. Позволила ему поднять себя вверх. По виску стекла капля пота. Кожа покрылась испариной, несмотря на прохладный ветер. Уже ускользая от предыдущего партнера к следующему, она ласково провела по его щеке. В другой миг вместо того, чтобы перейти к новому мужчине, она услышала рокот, отозвавшийся в ее теле приятной истомой, и оказалась в объятиях Дамиана. Грудь его яростно вздымалась под рубахой. Темные вьющиеся волосы на лбу промочил пот. Ей захотелось запустить в них пальцы и поцеловать его. Она опустила взгляд, глядя на его губы, но вольта заставила их вернуться в движение, распаляя и распаляя кровь в ее венах.

Мелодия ускорилась еще больше. Авалон едва успевала хватать ртом воздух, кружась и хлопая, кружась и уклоняясь, кружась и поддаваясь поддержке, которая приближала ее к горящим звездам. Голова закружилась, и она закрыла глаза. Пальцы Дамиана невесомо скользили по ее разгоряченной коже, отзываясь приятным покалыванием вдоль позвоночника. Скинув бархатные туфли, Авалон почувствовала под ногами влажную, прохладную траву. Блаженство и острота желания, что щекотала изнутри, высвободили ее радость: она рассмеялась. Громко, отчаянно, счастливо. Собственный смех и музыка заложили уши. Запахи пота, дыма костров, горячих сладостей с пряностями и влажного леса одурманили ее настолько, что она подалась вперед и доверилась чувству, что ее влекло. Обхватив шею Дамиана, она привстала на носки и поцеловала его. Последние ноты вольты растаяли в воздухе.

Дамиан не ответил на поцелуй. Тишина затушила напряжение. Авалон со вздохом унижения отстранилась, все еще ощущая прикосновение к его мягким губам. В груди грохотало оскорбленное сердце. Дамиан стоял с плотно зажмуренными глазами и тяжело дышал, будто ее поцелуй был для него противен. Сырая ночь сразу стала очень холодной.

И все-таки ничего не изменилось.

Он не изменился.

Она практически слышала его мысли — так хорошо успела его узнать.

Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада.

Элеонора оказалась права. Дамиан пришел к ней сам, а в итоге преданной себя чувствовала она, словно совершенно и не пыталась отдалиться и не опалиться об его веру.

Смерть для тебя предпочтительнее поцелуя?

Да.

На что она надеялась?

На глаза набежали слезы. Кровь охладило унижение настолько сильное, что она не могла больше находиться под чужими взглядами, видевшими все от начала и до конца. Сбросив венок из остролиста, Авалон, сдерживая дрожь в голосе, бросила сквозь зубы:

— Ты самозванец, а не Принц Остролист.

Подобрав подол платья, она бросилась бежать к дому синьора Леандро, в который переселилась часть их компании, когда Симеон слег от усталости. К счастью, дом пустовал, так как все обитатели отправились на праздник, и Авалон вволю разрыдалась, когда пробиралась по темному подлеску. Свет от костров потускнел, перетекая во мрак ночи. Сверху к ней руками попрошаек тянулись спутанные ветви. Смех и гул вскоре затихли, а единственные звуки, которые преследовали Авалон, были ее рыдания. Западный ветер гнал облака, обнажая серебряный лик луны, и пах инирским снегом и пронизывающим холодом, который как будто захрустел в ее груди ледяными осколками несбывшейся мечты. Желая полностью опустошить себя печалью, Авалон завернула по дороге к останкам дома своих родителей и, заметив там свежий букет белозора, оступилась и едва не упала. Прошлое вдруг дохнуло на нее ожившей болью вины, и Авалон отшатнулась от нее, поняв, что эта боль окончательно ее раздавит.

Добравшись до дома, она едва сумела трясущейся рукой вытащить ключ из гнезда под стрехой и открыть дверь. Бросив его на стол, она кинулась к своим скромным пожиткам, вытащила суму с травами, растопила очаг и забылась за монотонными, привычными действиями. Тяжелый нож приятно оттягивал ладонь. Она не раз варила успокаивающий отвар для придворных дам, которые сталкивались с сердечными неудачами, и дивилась их легковерности. А теперь сама стояла там же — разбитая, выпотрошенная и желающая поскорее забыться тревожным сном, который избавит ее от переживаний наяву. А утром ей станет легче. Она закроет свое сердце и больше никогда не позволит сделать ей больно.

Пошарив в суме, Авалон случайно достала сбор трав, который ей готовили для зачатия дочери. Каким образом он оказался в ее суме она не имела понятия, лишь могла догадаться, что служанки положили его во все ее сумы, чтобы потом не получить нагоняй. Возмущенная напоминанием о прошедших днях, Авалон с ненавистью швырнула тканевый мешочек в очаг. Она больше ничего не должна была Трастамаре. Пламя вспыхнуло злым, черным цветом. Авалон отпрянула.

Она не успела перевести дыхание, когда услышала скрипнувшую дверь. Перехватив нож обратным хватом, она резко развернулась и смутилась, поняв, что именно Дамиан так делал, а она неосознанно повторила.

Он стоял в дверном проеме, упершись плечом в косяк. Авалон судорожно вдохнула, чувствуя, как встрепенулось сердце.

— Убирайся, — холодно проронила она, не выпуская нож. — Как ты вообще меня нашел? — Когда они перебрались в дом синьора Леандро, Дамиана поблизости не было, да и вряд ли кто-то решился ему рассказать.

Дамиан усмехнулся и, опустив взгляд, медленно сказал, будто наслаждаясь звучанием каждого слова:

— Я шел по твоему запаху.

Он вновь посмотрел на нее. У Авалон пересохло в горле. Было что-то в его глазах от зверя, затаенное и дикое, отчего у нее снова защекотало где-то под ребрами.

— И зачем? — пытаясь скрыть волнение за безразличием, спросила она сорвавшимся голосом. Ладонь, державшая нож, вспотела. — Ты ясно все дал понять уже несколько раз.

Он лениво отстранился от косяка двери и медленно направился к столу. Авалон едва удержалась от того, чтобы не отступить к очагу. Не хватало еще поджечь платье. В карих глазах Дамиана плясали золотые искры от огня. Она крепче сжала рукоять ножа.

— Насколько я помню, у тебя определенные трудности в понимании инирского, — опершись руками о столешницу, хмыкнул он. — Я могу помочь.

Их лица разделяли лишь каких-то несколько дюймов, и пространство между ними казалось горячим, как в печи.

— Не нужна мне твоя помощь, выметайся! — фыркнула Авалон и подалась назад. — Ты мне противен.

Он уже столько раз унижал ее, что она не желала покупаться на это еще раз.

— Лгунья!

Дамиан резко схватил ее за шею и, притянув к себе, поцеловал. Мысли Авалон превратились в семена одуванчика, сдуваемые шквальным ветром. Не успела она опомниться, как Дамиан разорвал поцелуй, сбросил все со стола и, перемахнув через него, прижал ее к стене. Половина его лица освещалась светом огня, каштановые волосы, падающие на лоб, отливали оттенками охры, а глаза блестели золотом, разлившимся по осколкам расплавленного темного меда.

— Раз я противен тебе, оттолкни меня, — прошептал он ей в губы.

Судорожный вдох. Оглушительные удары сердца.

— Оттолкни меня, — повторил он. — И я уйду.

Лишь ее решение стояло между правильным и неправильным. Она должна была оттолкнуть его, должна была ускользнуть и не давать ему шанса вновь унизить ее. Но она вдруг поняла, что не хочет. И вместо этого сделала то, о чем мечтала долгие дни и тягостные мгновения: отложив нож, зарылась пальцами в его темные волосы, которые оказались такими же мягкими, как она и думала. Больше в нем ничего мягким не казалось, разве что губы, которые она поцеловала. В остальном он весь был горячим и твердым. Бархатные пряди путались между пальцев, и в ее груди вспыхнуло восхитительное чувство счастья. Она желала прочувствовать этот момент и не верила, что он возможен. Ей начало казаться, что все это — ненастоящее, иллюзия и песчаный морок, который сейчас спадет и оставит ее в скользких объятиях Филиппе.

— Авалон? — прошептал он.

Сначала она подумала, что это предостережение из реальности, и испугалась. Дамиан отстранился, и она уверилась в собственном страхе. Все это ее фантазия. Она опустила голову, чтобы не увидеть одутловатого лица Филиппе, но Дамиан поймал ее за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза.

— Что случилось?

— Ты настоящий?

Дамиан молча стянул рубаху и, перехватив ее руку, приложил к груди. Под ее ладонью гулко пульсировал частый, лихорадочный ритм. Он повел плечами, и мышцы перекатились под его горячей кожей со звериной грацией.

— Разве я похож на морок? — спросил он тихо и, скользнув рукой по шее Авалон, обхватил ее сзади, послав тысячи молний вдоль позвоночника.

Реальность утянула ее из затаившихся теней долгих кошмаров, а его слова, произнесенные вслух, помогли ей в это поверить. Она еще раз коснулась пальцами его влажных от пота волос, провела по спине, испещренной мелкими бугорками шрамов от самоистязаний, наполняясь им, точно магией. Дамиан прижался к ней, и она почувствовала, как гудело и дрожало его напряженное от сдерживаемого желания тело. Она сдавленно застонала, поражаясь силе, что затаилась в нем. А потом он вдруг схватил ее за волосы, намотал их на кулак и оттянул руку, причиняя ей легкую боль. С ее губ сорвался очередной стон. Он заглушил его глубоким поцелуем, а потом уткнулся лбом в ее лоб и с жаром произнес осипшим голосом:

— Тебе будет больнее, чем сейчас. Если…

— Не будет, если не замолчишь, — перебила она, окидывая его затуманенным взглядом.

Она наслаждалась его обнаженной кожей, обтягивавшей крепкие мышцы, спутанными волосами и темным медом глаз. Кончики ее пальцев подрагивали от напряжения, а низ живота сводило желанием. И пока он колебался, она покорилась разгоревшейся железной искре — подалась вперед, поцеловала ямочку на его шее и вдохнула его восхитительный запах. Пустившие сок ягоды омелы, масло камфоры, мятые листья эвкалипта, сосновый сок, еловая смола, гвоздика и пачули, — она хотела повторить его аромат из своих сборов, а потом отложила эту мысль и проложила дорожку вниз по груди, напряженному животу, остановившись у шнуровки штанов. Дамиан зарычал. Звериный рокот завибрировал в его горле и проник под ее кожу. Ощутив, как к нижним губам прилила кровь, Авалон с трудом сглотнула вязкую слюну. Она не раз слышала, что придворные дамы губами ублажали своих мужчин. Она даже видела Каталину, которая повторяла это с Филиппе, но тогда подобное ей казалось отвратительным унижением. А сейчас ей стало необходимо попробовать нечто такое, чтобы ощутить свою власть. Она потянула за шнуровку его штанов, но Дамиан с угрожающим рыком потянул ее встать и, с трудом переводя сбившееся дыхание, уткнулся ей в шею.

— Я не позволю тебе уподобляться бархатной девице. — Голос его не казался больше человеческим, в нем куда больше было от волчьего рокота.

— Серьезно? — Авалон насмешливо фыркнула. — Поздновато ты опомнился. По инирским законам ты уже не имеешь права ко мне прикасаться, ведь я замужем.

Она подметила алый цвет, затуманивший его радужки. Ее сердце екнуло. В груди Дамиана нарастал злой, утробный рык, от которого она покрылась мурашками. Она знала, что должна бояться приступа его злости, ведь это означало близость обращения в монстра, но вместо этого она испытала мстительное удовольствие от его ревности. Ей хотелось, чтобы он разозлился настолько, что перестал бы сдерживать себя, перестал слушать внутренний голос своей веры, за которую все еще цеплялся, как за якорь. Она хотела подтолкнуть его к тому, чтобы он полностью выбрал ее.

— Пожалуй, я вернусь к Басу, — сказала она, подстегивая его ярость.

И когда он одним ударом проломил стену у ее головы, она испытала ужас, порочно сплетенный с восторгом. Ее осыпало каменной крошкой и деревянными щепками.

— Ты моя. — Она едва разобрала эти слова за гулом волчьего голоса.

Дамиан вытащил кулак из стены и схватил ее за лицо, впиваясь в кожу не человеческими ногтями, а острыми волчьими когтями. И вновь вместо того, чтобы испугаться, она почувствовала лишь предвкушение. Авалон уже когда-то заигралась в это наслаждение властью, и он ужаснул ее своей жестокостью, когда сделал вид, что собирается взять ее силой. Но тогда она боялась, а сейчас хотела, чтобы он потерял контроль. Что-то в необузданном, диком звере ее притягивало. Этот Дамиан казался ей настоящим, не скованным цепями глупых условностей инирских традиций.

— Нет, — усмехнулась она, ощущая, будто подносит голую ладонь к яростному огню.

И огонь полыхнул. Дамиан полоснул когтями по лифу ее платья, и ткань с едва различимым шорохом разошлась, обнажая ее грудь. Нижние губы потянуло от предвкушения, сердце будто отбивало стаккато, кровь шумела в ушах. Дамиан разодрал остатки ее лифа, сдавленно, сипло вздохнул и приник губами к изгибу ее шею. Шелк соскользнул с ее плеч. Одной рукой он лениво обвел окружность ее груди, — его обветренная кисть казалась темной на фоне ее бледной кожи, — второй подхватил под ягодицы, заставив Авалон обвить его за талию ногами. Она задыхалась от жара, что передавался ей от его разгоряченного тела. А потом он укусил ее — удлиненные волчьи клыки легко вошли в нежную кожу. Авалон вскрикнула. Боль вспышкой молнии разбежалась от укуса по шее и плечу, оставляя после себя терпкое изнеможение и покалывание. Одновременно с этим он провел когтями по ее груди и оцарапал сосок, и там, где он касался ее, Авалон ощущала сладостный трепет. Она крепче обхватила его за талию, желая, чтобы он оказался внутри нее. Их дыхание переплелось, ее кровь вскипала от яростного вожделения, охватившего тело. Она так боялась, что это произойдет, страшилась насилия над собой, а сейчас, ощутив вкус укрощенной ярости, хотела познать с Дамианом всю полноту ощущений. Она знала, что ей будет больно, но это ее нисколько не пугало.

— Я хочу тебя, — прошептала она ему на ухо, вновь запутываясь пальцами в его волосах.

Он подался вперед и обхватил губами ее сосок. Скользнул по нему языком, прикусил, пробуждая в ней дрожь. Одной рукой продолжая придерживать ее, второй он разодрал остатки юбки от платья, полностью обнажая ее, и провел пальцами по влажным нижним губам, стараясь не поцарапать. Авалон ахнула и со стоном откинулась назад, уткнувшись затылком в стену. Мучительная истома разлилась по животу и бедрам. Она услышала, как Дамиан, явно сдерживаясь, медленно втягивает носом воздух, как сипло выдыхает, и улыбнулась. Сколько бы она ни убеждала себя, что не ждала его возвращения и хотела держаться подальше, она все равно днем отправилась на реку с кинжалом, чтобы удалить отросшие волосы. И как бы он ни отрицал трастамарские обычаи, этот ему явно понравился.

И все же Дамиан, опустив голову, осторожно опустил ее и рывком отдалился, врезавшись спиной в стол. Авалон только сейчас ощутила, как пересохло в горле. Сердце стучало так сильно, что она даже не сразу услышала собственный голос:

— Дамиан?

Он яростно зажмурился и помотал головой. Грудь его вздымалась так же часто, как и ее собственная.

— Это. Слишком. — процедил он сквозь сжатые зубы. — Я не должен хотеть всего того, что всплывает в голове, когда я прикасаюсь к тебе. Я не хочу причинять тебе боль, но это… — Он вскинул руки, увенчанные острыми когтями. — Я не могу себя контролировать…

— И не надо, — справившись с дрожью в голосе, сказала она.

— Я должен обуздать свои страсти… Что? — Он удивленно вскинул голову и ошарашенно посмотрел на нее.

Авалон вдруг вспомнила, как он истязал себя, как кровь стекала по его спине. Как он запрокинул голову, обнажая напряженную шею. Момент, когда она поняла, что боль может стать порочной и возбуждающей.

— Сделай это, — попросила она.

— Что?

— Сделай мне больно. — Она медленно пошла к нему, чувствуя его жаркий взгляд, скользящий по ее обнаженному телу. — Поддайся зверю внутри.

— У тебя уже достаточно шрамов на теле. — Она заметила его взгляд, мазнувший по безобразным шрамам от латных перчаток на ее бедрах. Еще три шрама от когтей монстра заживали на спине. — Я не хочу добавлять тебе новых.

— Шрамы на теле — это ничто, — убежденно сказала она, приблизившись к нему и потянувшись к шнуровке на его штанах. Он перехватил ее руку. — В них даже есть история, ведь они сделали меня такой, какая я есть. Без них я не я. И новых я не боюсь. Если они и появятся, то это будет только наша с тобой тайна.

Глаза Дамиана загорелись ало-золотым огнем. С тихим, накатывающим рыком он отбросил ее руку и сам потянул за шнур на штанах. Сердце Авалон зашлось в предвкушении. Однако из-за того, что он стоял, прислонившись к столу, штаны лишь немного опустились, открывая темную дорожку волос, сбегающую вниз. Пристально глядя на Авалон, Дамиан дернул ее к себе и заставил выпрямить руки, после чего туго связал их шнуром от штанов.

Свяжи ей руки.

Храмовник повиновался приказу и туго замотал ей запястья, пережав кожу.

Авалон поежилась от воспоминания, но потребность обрести власть над тем, что с ней случилось, разжигало ее решимость.

— Закрой глаза, — приказал Дамиан, и она послушно прикрыла веки.

Схватив шнур между ее связанных запястий, он повел ее в комнату, где находилась ее кровать.

— Откуда ты знаешь, куда идти?

— Я же говорил: запах. — Его голос раздался сзади у ее уха. Авалон улыбнулась, хотя и понимала, что он не видит.

В следующее мгновение она вздрогнула, ощутив его прохладные губы на изгибе шеи, где он уже укусил ее. Предчувствие потянуло низ живота. Она вся напряглась, ожидая, что он снова укусит ее в то же место, но Дамиан проложил дорожку поцелуев вдоль ее позвоночника, осторожно обходя заживающие шрамы, обрисовал руками ее ягодицы и провел по нижним губам. А когда его палец без когтя скользнул внутрь нее, Авалон выгнулась и ахнула от удовольствия.

Филиппе толчком погрузил в нее пальцы. Движение отозвалось жжением.

Дамиан изогнул палец внутри нее, и в ее кровь хлынула лава. Она подумала, что сейчас загорится, но успела прочувствовать наслаждение от этой ласки, когда Дамиан ударил ее по ягодицам так, что их обожгло, намотал ее волосы на руку и, потянув, заставил Авалон повернуться. Перекинув ее связанные руки через свою голову, он обхватил ее за талию и опустил на кровать. Затем выскользнул из ее объятий и оставил наедине в темноте закрытых век и ожидания.

Ты будешь самой драгоценной в моей коллекции, Авалон. Как только инирская ящерица сделает свое дело, я заберу тебя.

Авалон улыбнулась.

Этому никогда не бывать.

Тогда ее грудь сдавило от рыданий, и она боялась пошевелиться, а сейчас прерывисто дышала, пытаясь услышать приближение Дамиана и предугадать прикосновения, но все равно вздрогнула, когда он поцеловал ее грудь, спустился по животу и провел языком по ее шрамам на бедрах. Проникнув в нее несколькими пальцами, он так отвлек ее от боли — длинные клыки впились в бедро у самого шрама, будто перекрывая следы от унижения узором наслаждения. С губ Авалон сорвался стон. Она ощутила, как по ноге бежит кровь. Точно так же, как бежала по ее ногам от латных перчаток. Точно так же, как бежала по его спине в хижине. Горячий язык поймал эти капли, оставив на ее коже влажный след. Пальцы тут же выскользнули из нее, оставив Авалон с желанием ощутить Дамиана внутри и…

Филиппе отпустил ее и со всей силы ударил по лицу.

— Ударь меня по лицу, — попросила она.

— Я не буду тебя…

— Ударь меня по лицу, — позволив властному тону окрепнуть, попросила она.

Она подалась бедрами вперед, вдавила свои ногти в его кожу и провела рукой вниз, оставляя на его животе красные царапины. Дамиан нехотя влепил ей легкую пощечину, но получилось все равно то, чего она хотела. Мягкая вспышка боли затерялась в волосах, щека запульсировала, подстегивая ее желание. Проведя когтями по ее шее и груди и оставляя саднящие царапины, Дамиан резко подтянул ее за бедра. Из-за схожести движений Авалон ощутила панику и распахнула глаза. Дамиан возвышался над ней. Ей вдруг показалось, что она уже где-то видела его темные глаза, одновременно пугавшие и обещавшие спасение. Но он усмехнулся, и она потерялась во властной уверенности, что он излучал. Он весь был воплощением бушующей страсти, и это закручивало тугие спирали у нее в животе.

Авалон потеряла испуганную мысль, паника утекла из ее сознания. Она опустила взгляд, ожидая кривую бледную миногу, болтающуюся между его ног, как у Филиппе. Она боялась отвращения, но по телу пронеслось облегчение, когда она дотронулась до его члена. Никакой скользкой миноги, скорее сталь, облаченная в прохладный атлас. Тугой узел страха распустился, и она откинулась назад. Дамиан опустился сверху, — его грудь прижалась к ее — надавил коленом на ее ноги, и Авалон с готовность развела их.

Целуя ее, он еще больше отвел ее связанные руки за голову и прижал их к кровати, оставляя следы поцелуев на ее ключицах.

— Пожалуйста, — прошептала Авалон и обвила его ногами за талию, ощущая его близость у своего лона — там, где сосредоточились все ее чувства.

— Скажи мое имя.

— Пожалуйста, Дамиан.

Он чуть дернул бедрами и легко проник в нее — она уже была влажной, готовой его принять. Затем он вошел глубже и, разорвав тонкую преграду, заполнил ее. Авалон укусила его за плечо, когда пришла ожидаемая боль. Ей показалось, будто ее тело наконец-то освободилось. Дамиан застонал и, опираясь на предплечья по бокам от ее головы, уткнулся лбом в ее щеку. Потом снова поцеловал ее и заскользил в ней взад-вперед, уверенно двигая бедрами, накатывая, словно океанская волна: неспешно и глубоко. Их обнаженные, скользкие от пота тела соприкасались, распаленная кожа горела. Авалон ожидала, что скоро все закончится, как вдруг память вновь принесла ей воспоминание.

Ну правильно, дорогая. Тебе ничего и не нужно делать, только получать наслаждение. Я все сделаю сам.

Закинув руки за его шею, Авалон движением бедер заставила Дамиана развернуться, и оказалась сверху лицом к нему. У него вырвался удивленный вздох. Инирская вера запрещала женщине оказываться на мужчине, только внизу, покорно принимая ее мужество. Но мгновение замешательства лопнуло, как мыльный пузырь. Дамиан позволил ей оседлать его, чем окончательно попрал свою веру. Она победила.

Он остановился, позволив терпкой боли утихнуть и, осторожно проведя большим пальцем по ее щеке, спросил:

— Слишком больно?

Это ласковое участие чуть не довело ее до слез. Ощущая его внутри себя и видя его прекрасное лицо, крепкое тело, она не могла поверить, что он наконец отпустил свою напускную жестокость, что оплетала каждое его слово.

— Я хочу дотронуться к тебе, — попросила она.

Он быстро освободил ее руки. Легкое онемение прошло, и Авалон, обхватив лицо Дамиана, приникла к его губам, ощущая, как трепещет. Грудь наполнили счастье и неловкая тень любви — нежное касание, будто порыв воздуха от крыла пролетающей птицы. Что-то внутри зажглось, наполнило ее вены, повеяло теплом по позвоночнику, и боль окончательно утихла, оставив после себя невесомое ощущение изменений. Железная искра ярко горела в груди, кончики пальцев покалывало. Утопая в разгорающейся любви к Дамиану, Авалон плавно раскачивалась бедрами. Он поддерживал ее за ягодицы, мягко проводил по заживавшим на спине шрамам, перебирал ее пряди, посылая импульсы наслаждения, растекавшиеся по коже головы.

— Сосредоточься на удовольствии, — заговорил он шепотом, будто боялся, что хрупкий момент может разбиться вдребезги, и поцеловал ее запястье.

Авалон наблюдала за ним из-под полуприкрытых век. От его вида у нее перехватывало дыхание. Голый, с капельками пота на теле, со спутанными волосами, наслаждающийся ее движениями, он был прекрасен, и он принадлежал ей. На одну ночь или навсегда — она не знала, но решила не сковывать себя страхами. Дамиан прикоснулся губами к внутренней стороне ее локтя и перевел на нее вызывающий, томный взгляд. Она ощутила, как железная искра отзывается на этот вызов, вскипает в венах, побуждает ее отринуть смущение. Прикрыв глаза и позволив искре сильнее разгореться, Авалон неумело поймала ритм. Дамиан подался вперед, откинул ее волосы с груди и, приобняв, схватил за бедро. Из-под когтей заскользила кровь. Жар от его ладони растекался по ее коже и отзывался внутри, где они соединялись — одна волна, вторая, третья. Тепло усиливалось и собиралось в одну точку. Сбивчивое дыхание Дамиана щекотало ухо. Авалон впилась ногтями ему в спину, предчувствуя последнюю волну. Сердце ее неистово забилось. Пальцы ног онемели, низ живота свело судорогой, когда скопившийся жар лопнул и прокатился по всему телу. Авалон вскрикнула и дернулась в объятиях Дамиана. Где-то глубоко в его груди она ощутила рокот, когда он содрогнулся и, достигнув желанного освобождения, с рыком застонал.

Какое-то время они не двигались, молча обнявшись и переводя дыхание. Горло у Авалон саднило от жажды, но она чувствовала себя счастливой. Впервые за многие месяцы, а возможно, и годы ей было спокойно. Казалось, тепло Дамиана и тяжесть его тела, подобно якорю, не дадут ей больше умчаться в бурное море проблем и опасностей, что караулили в мире.

Слегка отстранившись, он вновь нежно убрал пряди волос, что прилипли к ее шее, и накрыл ее губы своими. Его язык, слегка соленый, вторгся в ее рот. Авалон ответила и ощутила, что Дамиан опять готов взять ее. Разорвав поцелуй, она прошептала:

— Нас хватятся на празднике.

Он с вызовом посмотрел на нее снизу вверх и пожал плечами.

— Ну и пусть. Я хочу тебя. — Дамиан хитро улыбнулся, отчего пробудилось и ее желание.

— А если кто-то вернется?

— Я задвинул засов.

Авалон сдалась и вновь утонула в его силе. Во второй раз она не смогла поймать волну освобождения, но ей доставило удовольствие слышать рокот в его груди, когда он снова застонал. Дамиан вышел из нее, и Авалон ощутила, как по шрамам на бедрах скользит вязкая влага. Было в этом что-то торжественное: она как будто победила судьбу, что ей уготовила Персена. Хоть ей действительно вначале было больно, потом эта боль превратилась в приятную истому. Усмехнувшись собственным мыслям, Авалон выбралась из кровати, чтобы смешать отвар из душицы, крапивы, болотной мяты, спорыньи, пижмыи иссопа, но Дамиан поймал ее за руку и повалил обратно.

— Пусти, нам нужно возвраща… — рассмеялась она и осеклась, когда заметила его сосредоточенный взгляд. — Что?

Нависнув над ней, он не отрывался от ее глаз, словно завороженный.

— Почему ты так на меня смотришь?

— Йоль — это же праздник судьбы?

— Да, — не слишком уверенно ответила она, чувствуя какой-то подвох в этом вопросе.

— Будь моей, — прошептал он.

— Я и так твоя, — Авалон улыбнулась, но заметив, что он не поддается ее веселости, погасила улыбку. Ее сердце как будто перестало помещаться в груди. — О чем ты?

— Йольская свадьба.

Авалон вглядывалась в его лицо, пытаясь отыскать хотя бы малейшую морщинку, которая подскажет, что он шутит. Но нет. Дамиан был серьезен. Ее внутренности скрутило: если она согласится, это будет означать, что их жизни связаны. По-настоящему, а не в ее фантазиях.

— Нет! — Она в панике встала, но он опять поймал ее за руку и не дал отойти. — Это слишком! — Она вернула ему его слова, а потом затараторила: — Ты не можешь! Ты же… Ты же инирец! Инквизитор!

— Я больше не инквизитор. — Дамиан указал на шрам от клейма на шее и потянул ее к себе. — И никогда им не стану.

— Я замужем! — пробормотала Авалон, схватившись за последний аргумент.

Он презрительно фыркнул.

— За этим бардом? Он чаще смотрит на калеку, чем на тебя. Мы оба знаем, что этот брак — лишь притворство, и никакой консумации не было.

— Зачем тебе это?

— Я не хочу, чтобы твоя репутация пострадала. — Он осторожно провел по ее животу, а потом поцеловал выпирающую тазовую косточку.

— Да какая кому разница? Мы уже не при дворе, всем все равно!

— Мне не все равно. — Он поднял голову.

Темные потные волосы упали назад, открывая его упрямый лоб и красивое лицо. Она обхватила его ладонями. Грудь сдавило плотным кольцом, Авалон стало тяжело дышать.

— Дамиан, йольская свадьба — это вёльвский обряд. Твой народ его не признает.

— Когда Симеону станет лучше, я попрошу его обвенчать нас, — упрямо сказал он.

Авалон молчала. Она вдруг поняла, зачем Дамиан уговаривает ее пожениться — он все еще цеплялся за свою веру, которая считала плотскую связь вне брака грехом, который необходимо вымолить и очистить. Ей стоило отказать ему, не дать ступить на эту скользкую дорожку потворства страху быть осужденным Князем, но он смотрел на нее с такой уязвимостью во взгляде, что она покорилась его желанию и кивнула.

Дамиан рывком поднялся и, наклонившись, жадно поцеловал ее, опалив пламенем своей страсти. Она думала, что сможет отвлечь его своими прикосновениями, и он забудет о сумасбродном решении, однако Дамиан спешно оторвался от нее и стал одеваться. Зашнуровав штаны, вернулся на кухню за рубахой, а Авалон замерла в темноте комнаты, не понимая, как ей относиться к тому, на что она только что согласилась. В голове снова всплыли предупреждающие слова Элеоноры.

Каждый из нас бывает кем-то предан. Будь осторожна, не торопись выполнять все прихоти мужчин. Они всегда просят больше, чем им следовало бы.

Нервно пожевав губу, Авалон обернулась на шорох. Увидела, как Дамиан натягивает рубаху, как лунный свет обрисовывает его по-звериному крепкие мышцы, и поняла, что пропала. Сколько бы он ни попросил, она даст ему это. Куда бы он ни позвал ее, она пойдет за ним, даже если это будет означать опасность. И даже, если в конце этого пути он предаст ее.

Выудив из сундука свои штаны и рубаху, она облачилась, собрала ошметки платья и бросила их в очаг. Потом начала заплетать волосы в косу, но Дамиан запустил пальцы в ее пряди и растрепал их.

— Не надо, — попросил он. — Мне нравится, когда ты носишь их распущенными. Для меня.

Он медленно повел пальцами по ее шее вниз, делая ожоги недавних прикосновений еще глубже. У Авалон опять перехватило дыхание, спирали в животе туго свернулись, подталкивая ее поддаться желанию, но Дамиан взял ее за руку и повел за собой к поляне, где проходил праздник.

Они быстро туда добрались и как будто ничего не пропустили: люди все так же танцевали, веселились у костров и громко переговаривались. Разве что детей заметно поубавилось. Миновав толпу по краю поляны, Дамиан выпустил ее руку и первым отправился к одинокой фигуре, сидящей у тлеющего костра. Авалон пошла следом. Варес то и дело опрокидывал в себя содержимое кружки и насвистывал под нос навязчивую мелодию. Разноцветные ленты в его бороде легко покачивались на ветру. Заметив их приближение, он быстро окинул их внимательным взглядом, демонстративно втянул носом воздух и ухмыльнулся.

— С кучерявой башки золотой мараведи.

Дамиан нахмурился и сложил руки на груди.

— Ничего не было.

Варес расхохотался и едва не пролил содержимое кружки.

— Баргаст, я, может, и родился ночью, но точно не сегодняшней. Но ты молодец, хвалю! Хоть один раз вскроешь свое волчье бешенство. Пью за тебя этот вкусный эль! — хмыкнул он и хлебнул еще глоток.

— Я хочу, чтобы ты стал свидетелем на нашей свадьбе.

Изо рта Вареса брызнула струя эля. Дамиан едва успел уклониться.

— Какого хера, Баргаст⁈

Подумав, что сейчас завяжется скандал, Авалон приблизилась к ним. Она изначально боялась этого решения, и сейчас ей совсем не хотелось, чтобы из-за нее поссорились друзья. Дамиан протянул руку и обхватил ее за талию. Она смущенно посмотрела на Вареса, который тут же сник и сконфуженно улыбнулся.

— Вот так так, — пробормотал он, глядя на Дамиана. — Храмовая кляча пришла к финишу первой.

— Сам ты храмовая кляча! — фыркнул он.

Варес криво ощерился, и они покатились со смеху, а у Авалон на душе стало совсем тепло. Потом капитан перевел взгляд на нее и, посерьезнев, спросил:

— Ты уверена? Я понимаю, что бархатная морда и то, что в штанах, отвлекает внимание, но на деле он тот еще говнюк. Я за него не ручаюсь. — Авалон рассмеялась, и Варес шутливо добавил: — Но, если прикажете, миледи, я втащу ему так, что мало не покажется. Вы под моей протекцией.

— С таким защитником я могу быть спокойна, — весело ответила она.

— Поднимай задницу, залатанный. — Дамиан протянул Варесу руку и, потянув его на себя, помог подняться.

Авалон заметила пот, выступивший на лбу капитана. Несмотря на волчье заживление, рана оказалась настолько серьезной, что он до сих пор страдал от боли. Поэтому Элеонору искала скорее она, а Дамиан, удерживая равновесие Вареса, плелся следом. И чем дольше она блуждала по поляне, тем страшнее ей становилось. Не слишком ли она спешит? Элеонора ведь предупреждала ее.

Но ведь не могло ее обманывать собственное сердце?

Авалон оглянулась на Дамиана и поняла, что наполняется густым дымным чувством. Она хотела принадлежать ему, и чтобы никто во всем мире не смог их разлучить. Заслужила же она хотя бы немного счастья после всего, что пережила?

Смахнув выступившие слезы, она шмыгнула носом, подавила переполнявший ее страх, обернулась в поисках Элеоноры и вздрогнула. Старуха смотрела на нее, сидя на берегу под стволом остролиста и держа на коленях ее венок. Дурное предчувствие опутало нутро ледяной слизью. Однако Авалон не поддалась надуманным ужасам — если бы она отступала каждый раз, когда ей становилось страшно, она бы не оказалась сейчас здесь, живая, убившая Филиппе и насладившаяся близостью с Дамианом.

Она боролась со своими страхами и сделала то же самое сейчас — уверенно направилась прямиком к Элеоноре.

Выпростав из венка алую ленту, старуха с трудом встала и дождалась, пока они подойдут.

— Каким вечнозеленым будет остролист, таким вечным будет и союз, заключенный под его сенью.

Авалон не удивилась, когда Элеонора заговорила — она всегда была странной. Однако все равно пугало, насколько часто она угадывала намерения других людей. Варес хмыкнул себе под нос, но получив от Элеоноры предупреждающий взгляд, покаянно откашлялся и скрыл улыбку за очередным глотком эля. Авалон пыталась игнорировать неодобрительное выражение лица старухи и страх, поселившийся в желудке и осевший горечью на корне языка.

Каждый из нас бывает кем-то предан. Будь осторожна, не торопись выполнять все прихоти мужчин. Они всегда просят больше, чем им следовало бы.

Ладонь вспыхнула болью, и Дамиан переплел ее пальцы со своими. Авалон вздрогнула, осознав, что, потерявшись в собственных мыслях, пропустила речь Элеоноры, которая теперь обматывала их руки алой лентой. Ей показалось, будто реальный мир и она сама слишком далеки друг от друга. Ладонь горела, и Авалон отрешенно заметила кровь, капающую с их пальцев. Приструненный Варес опрокинул содержимое кружки на их ладони, выливая не эль, а речную воду — прохладную и чистую. Она остудила боль от свежей раны. Элеонора что-то сказала им, развязывая ленту. Они разъединили руки. Взгляд Авалон случайно упал на мизинец, и ее будто ударило молнией.

Чистая кожа без единого следа.

Шрам от обряда сживления пропал.

Она поняла, что скорее всего, это случилось еще там, в доме, когда она ощутила в себе искру силу.

К ней вернулась магия.

Страх исчез. Авалон улыбнулась, подняла взгляд на Дамиана и бросилась в его объятия. Он поцеловал ее, и ее сокрушило чувство, что она все делает правильно. Ее прошлое и настоящее сомкнулись в единую линию. Когда-то инквизиторы уничтожили ее привычную жизнь, подарив взамен кошмары и страхи, а теперь другой инквизитор уничтожил их, одарив ее любовью. Их поцелуй прервался, потому что Варес со смешком влез и воткнул в волосы Авалон белые цветки белозора. Смутная догадка шевельнулась в ее сознании, но она не стала ее озвучивать. Тем более, вряд ли тот, кто оставил цветы на могиле их дома, стал бы совать ей их в волосы после свадебного обряда.

— Это траурный белозор, Варес, — мягко улыбнувшись, сказала она.

Капитан тут же испуганно выдернул их и выкинул с таким рвением, будто боялся обжечься.

— Хер мне в рыло! — воскликнул он, смутился и вскинул руки раскрытыми ладонями к ней. — Прошу прощения, я не знал.

Рассмешенная его реакцией, Авалон захихикала, а потом посмотрела на Дамиана, и улыбка сползла с ее лица. Он смотрел на нее с пугающей тревогой.

— Дамиан?

— Мне нужно тебе кое-что сказать… — начал он, но не успел договорить.

Радостные крики празднующих в мгновения ока превратились в панические вопли.

Авалон резко развернулась, и ее сердце упало куда-то в пропасть. На поляну вылетел огромный черный волк, раза в полтора больше, чем те, которых она видела до этого. Он бросился в гущу празднующих. Визги боли оглушили Авалон. Она покачнулась, в ужасе уставившись на развороченные ошметки людских тел. Ее замутило. Как вдруг красные огни нацелились на нее.

Авалон оцепенела.

Дамиан выступил вперед, заслонив ее собой. Варес отбросил кружку и встал с ним плечом к плечу.

— Беги! — не оборачиваясь, рявкнул на нее Дамиан, и они с Варесом рванули к монстру, на ходу обращаясь.

Авалон знала, что ей нужно уходить, бежать, куда глаза глядят, потому что Дамиан в обличье зверя себя не контролировал — он мог напасть и на нее, однако она так и не смогла сдвинуться с места. Реки крови. Погасшие костры. Черные дым, поднимающийся к звездам. Она как будто вернулась в ту ночь, когда сбежала вместо того, чтобы помочь.

Варес с ревом напал на огромного красноглазого монстра, лязгнул зубами у его шеи, но тот извернулся, схватил его за холку и швырнул в сторону. Варес с треском врезался в толстую ель. Ствол сотрясся от удара. Авалон вскинула руки ко рту, из которого вырвался вопль ужаса. Дамиан, напавший с другой стороны, на мгновение отвлекся, повел ухом и стрельнул в нее красно-золотыми глазами. Авалон подумала, что он сейчас кинется на нее, но он атаковал монстра. Разодрав когтями его бок, Дамиан прошмыгнул под его брюхом и вцепился клыками в шею. Монстр с рыком дернулся, одним ударом сбил Дамиана с лап и пригвоздил к земле. Огромная пасть раскрылась, голова волка стремительно опустилась, целясь в шею Дамиана.

Авалон знала, что магия не работает на берсерков, но она не могла просто так наблюдать за убийством Дамиана. Она уже однажды не вмешалась и ничего не сделала. Вскинув окровавленную после обряда руку, она сделала резкое, хлесткое движение, желая отбросить монстра — и едва не вскрикнула, когда его отшвырнуло от Дамиана. Она не успела задуматься о том, почему магия сработала. Волк налетел на остролист. Дерево с рокочущим стоном сломалось и придавило его. Но красные глаза не погасли. Они вспыхнули багровым огнем. Волк отряхнулся, отбросил ствол дерева и устремился к Дамиану. Авалон перехватила пальцами сердце монстра — ей показалось, что жилы на ее руке лопнули с хлестким хлопком — и с криком дернула его на себя.

Сердце пробило грудину и вылетело под лапы встающему Дамиану. Зияющая дыра засочилась кровью, пропитав мех. Волк с грохотом упал.

Авалон перевела взгляд на обратившегося Дамиана, чтобы убедиться, что он в порядке, и увидела за его спиной человека в плаще. Он склонился к уху Дамиана, что-то сказал и быстро исчез в дыму. Авалон не стала больше искать его взглядом. Она понятия не имела, кто это, но все было не важно. Дамиан, голый, поднялся на ноги. Она увидела его потрясенные глаза. Увидела, как он втягивает носом воздух, чтобы закричать. Увидела горе, исказившее черты его лица. В памяти вспылили слова Элеоноры, которые она произнесла в конце обряда:

Нам принадлежит лишь то, что мы больше всего боимся потерять.

И только потом Авалон повернулась, чтобы посмотреть на тело другого берсерка. Хотя уже знала, кого увидит.

Глава 21

Белые круглые камни, напоминающие ягоды омелы запутались в шерсти.

Символ ватры игнис.

Алая дыра в груди.

Белые камни.

Ватра игнис.

Блестящая в траве кровь.

Белые.

Сначала осознание приближалось медленно, но потом ворвалось в голову, словно арбалетный болт, и оглушило Дамиана.

Он мертв.

Симеон мертв.

Дамиан оступился, упал на колени. Накатила дурнота. Взгляд его метался от четок до большой дыры в груди. Рваные края. Вытекающая кровь. Ватра игнис. Белые камни, напоминающие ягоды омелы. В его собственной груди как будто образовалась такая же сквозная дыра. Он попытался вдохнуть глубже, но горло свело спазмом, и из него вырвался не вполне человеческий, скулящий звук.

Симеон мертв.

Дамиан попытался встать, но его тело сотряслось от крика, превратившегося в вой. Из глаз хлынули слезы. Он поднялся на онемевших ногах и, шатаясь, подошел к телу волка, прижимая руку к груди, где чувствовал пробитую дыру. Сердца там больше не было.

Красные глаза потухли и закатились.

Ощерившаяся пасть обмякла. Пузырьки белой слюны с шипением лопались. Вывалившийся язык не двигался.

Лишь шерсть покачивалась на ветру.

Дамиан отступил, задыхаясь.

В голове пульсировала кровь, шумела в ушах, закипала в голове, и ему казалось, что он сейчас потеряет сознание и проснется. Ворвется в реальность, где они с Авалон просто уснули после бурного сближения. Он проснется, и она будет рядом, мягкая, разнеженная после сна. А это жестокое чудовище с окровавленной рукой растает в рассветных лучах так же, как и тело волка.

Дамиан протянул руку, ожидая ощутить под пальцами бесплотный дым кошмара, но пальцы погрузились во все еще теплый мех.

Он отдернул пальцы и рухнул в траву, мокрую от крови.

Это не было кошмаром.

Симеон мертв.

— Нет! Пожалуйста, нет! — Больше ему не удалось ничего из себя выдавить, так как ветер врывался ему в рот и запихивал все звуки обратно, и он давился невысказанными словами. Ни одно из которых ничего не изменило.

Симеон мертв.

Дамиан разрыдался.

А потом в оглушающей тишине услышал, как стучит ее сердце. Неровно, быстро, по-живому. В следующее мгновение на его плечо легла ее рука.

Рука убийцы.

Он сбросил ее, нервно дернув плечом, и враждебно, порывисто отстранился. С мучительной осторожностью распутал мех волка, не желая причинить ему боль, забрал четки и, дрожа, встал. Ладонь прожигали по-мертвенному холодные бусины. Кровь из свежей раны на ладони стекала по символу ватры игнис, раскачивавшемуся между пальцев, и с пронзительным стуком капала на землю.

Кап-Кап.

Кап.

Симеон мертв.

Его отец был мертв.

Настоящий отец, который воспитал его и придал смысл его существованию. Настоящий отец, который поддерживал и любил его. Настоящий отец, который верил в него больше, чем он сам верил в себя. Отец, которого он не заслужил, но которого он любил всей своей поганой душой.

И отец, которого он только что потерял из-за нее.

Дамиан поднял затуманенный взгляд на Авалон. Горячая неприязнь опалила его нутро.

Она не просто убила его. Она убила его вёльвством — подлым, гнусным, коварным способом, не дав и шанса выжить. Вырвала сердце Симеона одним рывком. Как и сердце Дамиана, в котором когда-то жило то бархатное чувство к ней, из-за которого он готов был предать свою веру. Себя. А поддавшись ему, оказалось, что предал только Симеона.

Во имя чего им вообще была дана такая сила?

Дамиан не понимал, откуда она взяла зерна граната и долго ли планировала убить Симеона. Горе туманило его мысли, и они достигали его разума медленно, по кускам. Или это было пожелание этой уродливой старухи, которая так повлияла на наставника в последнее время? Был ли это их вёльвский сговор?

Авалон что-то говорила, но он не разбирал слов. Он даже не смотрел на нее, чувствуя, что проваливается в пучину горя. В ушах грохотала ярость, по щекам текли горькие слезы. Его все больше накрывало полное осознание смерти Симеона — непреодолимой и непоправимо окончательной. В груди — там, где раньше было сердце Дамиана и где находился Симеон, — теперь осталась только разъедающая пустота.

Сжав четки до онемения в пальцах, Дамиан уткнулся в сжатый кулак лбом, будто в ноги храмовнику, принимающего исповедь, и забормотал молитву:

— Великий Князь мира сего, упокой душу усопшего раба твоего, моего отца, наставника, Падре Сервуса Храма, Симеона Эюзби, и прости ему все согрешения и порочные деяния, вольные или невольные, и даруй ему место в чертогах твоем за изобильным столом, где нет боли, печали и слез, но жизнь и радость длится бесконечно.

В этих привычных словах Дамиан нашел прочную опору, которая не дала ему потеряться в обволакивающей пустоте горя. Ухватившись за свою веру, он встал и несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь справиться со жгучим чувством боли. Он не мог бросить Симеона в такой важный момент и предать его еще раз. Он должен был отдать отцу последние почести: сжечь его на священном омеловом костре. Только так его дух мог воспарить над бренным телом и попасть в огненные чертоги Князя.

Покачнувшись и едва держась на ногах, Дамиан, словно одурманенный, огляделся. Черный дым рассеивался, и на поляну боязливо возвращались выжившие. Многие несли ведра, другие — лопаты, кто-то — сколоченные на скорую руку носилки. Сквозь шум в ушах он услышал стоны раненных, рыдания, тихие пересуды, шум ветра в кронах деревьев, скрип ведерных дужек и ее голос.

— Варес? Варес, ты слышишь меня?

В голове Дамиана всплыли моменты их с Авалон близости, заставив его вздрогнуть от омерзения и стыда. А потом мысли снова затопило горе, и все воспоминания потускнели и растворились, как соль в горячей воде. Бросив взгляд на Вареса и убедившись, что он без сознания, но дышит, Дамиан выхватил топорик у проходящего мимо мужчины и схватил его за грудки.

— Тронете его, и я выпотрошу каждого в этой деревне.

Отшвырнув ошалевшего мужчину, Дамиан отправился в лесную чащу. Он потерял понимание времени, пока блуждал в ночи в поисках омелы. Звериные тропы извивались темными змеями под его ногами, но благодаря волчьему зрению и слуху он различал все, что происходило в тенях. Шуршание мышей под кустами, шевеление ужей, практически бесшумные взмахи совиных крыльев, писк лисицы, — лес стал объемным, живым местом, в котором даже ночью жизнь не останавливалась. В отличие от жизни Симеона.

Поиски завели его к реке. Туман, клубившийся над водой, дышал сырым холодом. Но даже сквозь его полупрозрачные волокна Дамиан заметил омелу на другом берегу — пушистые зеленые шапки захватили белую крону плачущей ивы. Река журчала, разбиваясь о ее поникшие ветви, и пыталась утащить с собой продолговатые листочки, трепыхавшиеся под водой, точно стайки маленьких рыб.

Переплыв реку, Дамиан взобрался по ветвям и взялся рубить омелу. Под мерный стук топора он почти забыл, зачем пришел сюда, но пустота из груди никуда не исчезала. Срубив практически всю омелу, он оставил один шар, чтобы она могла и дальше разрастись, а сам связал несколько охапок, и потащил их за собой. Чтобы не намочить омелу, ему пришлось долго идти вдоль реки, пока ему не попался мост. Перейдя на другой берег, Дамиан отправился обратно к деревне. В голове словно гулял сквозняк, выдувая оттуда любые мысли.

Он был опустошен.

Только когда проходил возле знакомого дома, он резко остановился, и лишь через длительное время осознал, что это дом Элеоноры. Внезапно вспыхнувшая надежда согрела его, и Дамиан в слезах рванул в комнату, где оставил Симеона. Он выломал входную дверь плечом, вторую выбил, едва не разодрав ногу, и ворвался внутрь пустого помещения, где все было вверх дном — как и в нем самом. Раскуроченная постель, выбитое окно, черные борозды когтей на полу и стенах. И едкий запах граната.

Вёльвская магия.

Подтверждение догадки ударило Дамиана, разрушило внутри нечто хрупкое, еще непрочное, уязвимое, и обожгло болью от предательства. Как привлекательно было доверие сначала, и как оказалась отвратительна его оборотная сторона. Выбрав Авалон, он вытянул короткую веточку в споре с судьбой и проиграл. А любовь, которая должна была как якорь удержать его в подобную бурю, вместо этого утянула его на дно.

Он захлебнулся скорбью и потерял счет часов. Стоял там и плакал, не в силах сдвинуться с места. Обжигающие слезы падали на кожу, и Дамиан сгорал от сожаления и чувства вины. И только выплакавшись, он смог пошевелить одеревеневшими мышцами, вспомнив об остывающем теле Симеона. Найдя в доме одежду, Дамиан оделся, чтобы чувствовать себя не таким беззащитным, нашел бутыль льняного масла, кинжал и, заткнув их за пояс, вернулся к омеле. Схватил охапки и потащил на поляну.

Там, не обращая ни на кого внимания, стал сооружать погребальный костер. Разрубил топором сломанный ствол остролиста, чем возмутил обитателей деревни. К нему даже подошел кузнец с друзьями. Дамиану не хотелось тратить на них бесценное время — он просто зарычал, выпустив когти, и позволил ярости заволочь глаза алым туманом. Мужчины отпрянули, и больше никто не рискнул к нему подойти, что спасло им жизни. Дамиан не стал бы с ними церемониться.

Он орудовал топором, — щепки дождем разлетались в разные стороны, — укладывал балки крест-накрест, заполнял щели сухими ветками, листвой и омелой и укреплял основание камнями, которые притаскивал с берега реки. Пот катился с него градом. Затем Дамиан долго пытался затащить волчье тело на сооруженный пьедестал, но справился только с десятой попытки, когда позволил берсеркской ярости укрепить его силы. И все равно надорвался — мышцы горели от боли. Он едва смог подобрать дрожащими руками волчье сердце и уложить его рядом с Симеоном. Дамиан взял ветку, обмотал ее тряпицей, валявшейся на земле — чей-то потерянный платок, — когда неожиданно взошло солнце.

В бледных лучах нагрянувшего рассвета волк мог показаться уснувшим. Если бы только не пробитая в грудине дыра с запекшейся кровью. Дамиан разжег факел о тлеющие угли ближайшего пепелища и, подойдя к погребальному костру, замер, одним взглядом прощаясь с Симеоном. Все его чувства как будто онемели, и он не вполне осознавал все, что происходит, но все-таки опустил руку.

Огонь разгорелся не сразу. Дамиану пришлось вылить всю бутыль льняного масла и подносить факел к веткам несколько раз. Потом вспыхнули щепки, пламя перебежало на сухие ветви. Тонкими струйками в воздух поднялся сизый дым от сырой омелы.

Поднимайся выше, уноси его душу к Князю.

Солнце уже полностью взошло, когда погребальный костер разгорелся во всю мощь и оделся в пляшущую рыжую корону. Дерево трещало, ревущие столбы огня поднимались над Симеоном, посылая к небесам черный дым, и их оранжево-алые отблески заставляли бледнеть само солнце.

Существующий мир искажался, дрожал из-за трепещущего в воздухе жара. Он обжигал лицо Дамиана и высушивал слезы на его глазах. Ему пришлось прикрыть веки, но отступить даже на несколько шагов он себе не позволил. Дамиан ощущал, как кожа на лице краснеет, вздувается волдырями, но эта боль позволяла ему не рассыпаться прахом прямо здесь. Только боль ему и оставалась в этой жизни. Когда вспыхнула прядь, болтавшаяся у виска, он затушил пальцами тлеющий огонек, обжегся, но тоже не стал отходить. Отрезвило его только слабое воспоминание, уколовшее мысли. Громкий, хриплый шепот из темноты.

Тебя окружает ложь. Брат ждет тебя в гостинице, где вы жили с Падре Сервусом.

Дамиан открыл глаза. Жар выпил весь воздух из его легких, и он едва не задохнулся дымом, зато в последний момент, пока огонь не вспыхнул еще жарче и заставил его отойти, увидел, что волчья шкура, сгорев, освободила Симеона.

Простите, отец.

Отпрянув от ревевшего погребального костра, Дамиан подумал о том, что наставник хотя бы к Князю ушел в человеческом обличье. И все же это была горькая мысль. Симеон вообще не должен был умереть вот так — коварным вёльвским ударом исподтишка. Он должен был мирно уснуть в собственной постели. Но судьба оказалась жестока к тем, кто отринул веру.

Опечаленный, Дамиан поднял взгляд от силуэта наставника и увидел с другой стороны костра Авалон. Одежда заляпана кровью, — одного ли Симеона? — порочные волнистые волосы подрагивают на ветру.

Стоило отрезать их еще в той хижине.

Авалон бросила на него взгляд полный агонии и такой отчаянной тоски, что от этого его мертвое сердце, казалось, должно было шевельнуться, но Дамиан все равно чувствовал только пустоту. Он равнодушно отвел глаза и отвернулся.

Огонь бил у него за спиной горячими крыльями, пока он уходил в поисках лошади. А потом всю дорогу до гостиницы ехал в оцепенении, чувствуя себя объедком человека, погубленным и погасшим, недостойным жить. Он понимал, что гостиница, скорее всего, ловушка Ерихона. Даже вспомнил подозрительного мужчину, видимо, шпиона, что ошивался в деревне и скрывался из виду, как только Дамиан обращал на него внимание. Но ему было плевать. Жизнь без Симеона не имела никакого смысла. В нем его сыновьи чувства нашли место для исцеления, а теперь… Теперь кто он без него? Потерянный, запутавшийся предатель, клятвопреступник и убийца. Старания, достойные более медленного огня на очищающем костре, чтобы дольше страдал.

Дамиан практически ощущал, как его рассудок окончательно трещит по швам. Недолгие мгновения ему казалось, что Авалон способна зашить его раны, надеялся в ней обрести свое исцеление, оправиться от всех потрясений последних месяцев. Он думал, что их заблудшие души, отвергнутые своими мирами, смогут найти другой путь, но убийство Симеона окончательно Дамиана уничтожило.

Он добрался до гостиницы к закату следующего дня и остановился на пригорке, разглядывая окружающие поля. Ветер пригибал траву к самой земле, и она напоминала бушующее в шторм море. Однако это было единственное замеченное Дамианом движение. Он ожидал, что гостиницу окружат несколько отрядов разведчиков, поэтому чуть раньше потратил время и проехал вдоль подлеска, отдаваясь звериному чутью. Лес наполняли влажные ароматы древесной смолы, животных меток и навоза, но ни одного намека на вонь человека или запах прирученной лошади. Убедившись, что и с пригорка никакой опасности не видно, Дамиан тронул бока мерина, позволив ему спуститься в низину. Несмотря на отсутствие ловушки, он был уверен, что она есть. Просто, видимо, закроется в тот момент, когда он не будет ожидать. Но ему было все равно.

Тебя окружает ложь.

Дамиан подумал, что вся его жизнь состояла из лжи, и ему хотелось понять, какая еще часть его существования — сплошной обман. Оглядываясь, он подъехал к лошадиному загону и спешился. Кругом царила обманчивая тишина. Опять никто не выбежал его ловить, из окон второго этажа не вылетел арбалетный болт. Чудовищная ловушка, которая до последнего делала вид, что не является ловушкой. В голове Дамиана всплыли слова Симеона:

Не бойся волка брехливого, бойся молчаливого.

Пустоту на месте сердца заполнило болезненного сожаление. Все поговорки, которые он перенял у Симеона, вдруг стали последними нитями, что связывали его с живым наставником. Дамиан сжал в кулаках повод до побелевших пальцев и тяжело вздохнул, пытаясь успокоиться. Он должен был собраться, чтобы предстать перед Ерихоном без красных глаз и соплей. Дамиан не был больше инквизитором, но решил использовать его личину как старый, потрепанный плащ. Надел маску хладнокровного убийцы. Хотя, была ли то маска или его истинное лицо — Дамиан больше не знал.

Что ж, ладно. Нельзя отступать. Я все равно уже приехал.

Дамиан преодолел оставшееся расстояние до гостиницы, медленно отворил дверь и вошел, готовясь к тому, что вот сейчас-то ему в голову прилетит если не стрела, то топор. Но в главном зале никого не оказалось. Опять тишина. Дамиан нахмурился. Настороженность покалывала кончики пальцев, ладонь, сжимавшая рукоять, вспотела, и он неспешно походил по первому этажу в поисках владельцев, подавальщиц и посетителей.

Никого.

А вот это уже интересно.

Дамиан остановился посреди зала и, прикрыв глаза, прислушался. Прямо над ним, на втором этаже, одиноко стучало чье-то сердце. Медленно, расслабленно, без единого признака нервозности или страха. И сколько бы Дамиан ни прислушивался, он не мог расслышать присутствие других людей. Перехватив кинжал, он взошел на первую ступеньку. Она скрипнула.

Дамиан замер и вновь обратился к волчьему слуху.

Тук. Тук-тук. Тук.

Почему Ерихон один?

Мысль о том, что кардинал внезапно стал достаточно храбрым, чтобы сойтись с ним один на один Дамиан отверг сразу. Ерихон боялся вступать даже в словесные баталии с Симеоном без поддержки Горлойса, что уж говорить о физическом противостоянии с ним? Либо… Дамиан остановился на середине лестницы и задумался. Мог ли там быть кто-то другой? Например, подосланная вёльва. Он с сожалением подумал о святой воде, но тут же пустота в его сердце гневно всколыхнулась.

В святой воде был гранатовый сок. Вёльвская скверна, которой он отравился. Дамиан решил, что больше никогда не притронется к этой отраве. А если придется, сразится с вёльвой обычным кинжалом. И либо победит в честном бою, либо сдохнет, как бесполезный пес, который не защитил хозяина.

Дверь самой большой комнаты была приоткрыта. В коридор падал длинный сноп теплого желтого света. Дамиан жался к темным стенам и пробирался вперед, стараясь не шуметь. Он понимал, что его скрытность скорее бесполезна, потому что человек или существо, что сидело внутри, его ожидало. Он почувствовал себя глупцом, но не стал поддаваться стыду. Перехватив кинжал поудобнее, подошел к двери и прислушался.

Сердце стучало все так же спокойно.

За входом, похоже, никто не караулил, но Дамиан все равно использовал элемент неожиданности. Со всей силы пнул дверь, чтобы ввести в замешательство того, кто мог за ней стоять, и ворвался внутрь. Стремительно огляделся в поисках противников и практически сразу замер.

Комната утопала в полумраке, разгоняемом высоким канделябром у входа, несколькими свечами на столе и тлеющими углями в камине. Дамиан позволил красному туману заволочь глаза и обвел взглядом темные углы. Никого. И только у большого окна в глубоком кресле к нему спиной кто-то сидел. Дамиан едва успел сделать туда шаг, как вдруг на подлокотник легла тонкая рука с кольцом Падре Сервуса, инкрустированным большим белым опалом.

— Ты хотел меня видеть, ублюдок, — произнес Дамиан, приближаясь к креслу и занося кинжал для удара. — Я здесь.

— Ну, откровенно говоря, ублюдок здесь ты. А я законный сын нашего отца, — прозвучало в ответ.

Из-за спинки показалось лицо Ирода. Выкованный из золота дракон перехватывал ворот угольно-черного дублета. Дамиан обескураженно застыл последи очередного шага.

— Ирод?

— Кажется, с утра еще им был, если мне память не изменяет. — Губы изогнулись в мягкой улыбке.

Половина его лица скрывалась в тени, и Дамиан решил, что это какой-то вёльвский трюк. Рванув вперед, он прижал руку самозванца к подлокотнику и прижал к его шее лезвие.

— С меня достаточно лжи. Я не намерен играть в эти игры. Что это за вёльвство? Кто ты такой? — процедил он.

— Нет необходимости в насилии между нами, брат. Мой шпион должен был тебе передать, что я надеялся побеседовать спокойно. Я не мастак в железках, это по твою душу.

— Был бы ты чуть умнее, узнал бы, что Ирод юродив и горбат прежде, чем пытаться меня одурачить. По-твоему, я совсем идиот⁈

— Справедливости ради, я действительно горбат, — Ирод слегка подался вперед, горлом на лезвие, чтобы дать свету упасть на его спину. Дамиан ощутил, как внутри живота сворачивается кольцами страх. — А вот насчет юродивого… Об этом я и хотел с тобой побеседовать, Дамиан. Садись, пожалуйста. У нас мало времени, я долго тебя ждал. — Он указал на второе кресло, стоявшее напротив. Между ними устроился небольшой кособокий столик, на котором стояла миска с сыром и хлебом, темная бутыль и два кубка.

Дамиан не сдвинулся с места.

— Ты не Ирод, — прорычал он в знакомое лицо. — Что тебе от меня надо, самозванец?

Последнее слово неприятно царапнуло — Авалон так же обозвала его. Мысли подхватили его в водоворот воспоминаний о проведенной ночи, но Дамиан вздрогнул от омерзения и захлопнул этот сундук собственных грехов. Не время было давать им индульгенцию.

— Я понимаю, что это тяжело осознать. Ладно, — Ирод приподнял левую свободную руку и указал на лезвие. — Задай мне вопрос, ответ на который знают только ты и Ирод. Если я отвечу правильно, ты меня выслушаешь. Если ошибусь — можешь смело перерезать мне глотку.

Дамиан нервно цеплялся за рукоять липкой от пота ладонью. Действительно значимых вопросов, ответы на которые могли знать только они с Иродом, было крайне мало. И самый стоящий из них бередил старые грехи, которые в купе с недавними событиями казались еще более кощунственными. Но Дамиан все равно решил войти в эту реку.

— Почему отменилась помолвка Горлойса и принцессы Присциллы из Власа?

Вопрос с подвохом, ответ на который знали три человека. Один из них, кроме того, был уже мертв. Пальцы Дамиана сводило от усилия.

— Тебе какую из трех версий? — с сомнением спросил Ирод и усмехнулся. — По официальной король Эдуард и король Гарольд снизошли в понимании к детям своим и заметив их взаимную неприязнь, решили не настаивать на союзе. Дипломатическая чушь. По другой версии, юродивый горбун застукал Горлойса в компрометирующем соседстве с неким пажом, что повлекло за собой политический скандал. Король Гарольд увез дочь обратно во Влас.

Дамиан надавил кинжалом на горло Ирода.

— Но есть и третья версия. Настоящая. Юродивый горбун застукал принцессу Присциллу в постели с неким бастардом. Подслушал, как она призналась, что не была невинной до приезда в Инир. А когда она заметила его, то пожелала солгать своему отцу о том, что бастард взял ее силой, и тогда бастарда бы казнили. — Ирод на мгновение замолчал, глядя в глаза Дамиану и продолжил: — Я пригрозил позвать стражу и разнести слухи о ее распутстве по всему дворцу. Они бы дошли и до короля Гарольда. Принцесса Присцилла согласилась не доносить на тебя в том случае, если я растрою ее брак с Горлойсом. Так и появилась вторая версия.

Дамиан отступил и осел на краешек кресла, все еще настороженно изучая лицо Ирода. Это было невозможно, и все же: правильный ответ. Учитывая, что принцесса Присцилла умерла по дороге во Влас от лихорадки, секрет остался в устах двоих человек. Конечно, оставалась вероятность, что эту информацию выведали у Ирода под пытками, но, чтобы это сделать, необходимо было задавать точные вопросы. Потом он подумал, что вёльвы могли использовать смену личины, как было с Авалон, но все-таки отверг и это подозрение. Ей сменили только цвет волос и глаз. Вёльвство не затронуло ее рост, телосложение и черты лица. Перед ним однозначно сидел горбатый Ирод, но… больше не юродивый. Не до конца веря в происходящее, Дамиан молча смотрел на него, держа в руке кинжал.

— Угощайся, брат. — Ирод указал на кубок, заметил недоверие на лице Дамиана и сказал: — Это яблочный сидр. Не переношу вино после всех попоек Горлойса…

Гранатовый сидр в ее запахе.

Дамиана передернуло.

— И он не отравлен. Клянусь омелой. Вот, видишь? — Ирод налил сидра в оба кубка и отпил из каждого. После чего подождал несколько минут и развел руки в стороны. — Абсолютно безопасно…

— Почему ты разговариваешь? — грубо спросил Дамиан. Горло пересохло от тревоги.

Ирод изобразил насмешливое удивление.

— Да я и до этого разговаривал. Ладно-ладно, я понял, о чем ты. Ты хотел спросишь: почему я веду себя как обычный человек?

Дамиан не удосужился даже кивнуть, продолжая глазеть на Ирода.

Если это он.

— Что ж, сразу к делу. Я и хотел с тобой об этом поговорить. И заручиться поддержкой. Но, — заметив, что Дамиан открывает рот задать вопрос, Ирод вскинул руку и проговорил: — Давай по порядку. Не люблю сумбур. Ну, сам понимаешь.

Дамиан покосился на кубок. Горло саднило, но он все-таки не решился пригубить сидр.

— Хотел бы я все рассказать плавно, но длинные речи не мое призвание. Я не был обычным в твоем понимании, да и в понимании любого другого человека, потому что меня с детства травили гранатовым соком.

— Что?

Дамиан еще пристальнее вгляделся в Ирода, пытаясь отыскать в нем хотя бы какие-то волчьи черты, но различил разве что черты Эдуарда.

— Ты обращался?

— Куда?

— В волка.

— Ээм, ладно… — Ирод посмотрел на него, как на полоумного.

— Гранатовый сок обращает некоторых мужчин в волков. — Дамиан следил за его лицом в надежде, что хотя бы один мускул дрогнет и выдаст возможную ложь.

Вместо этого Ирод вдруг распахнул глаза, открыл рот и шлепнул себя по лбу.

— Так вот оно что! Вот я глупец! А я все пытался понять, что это за бумаги! Но не зря я, не зря…

— Какие бумаги? — Дамиан начал терять нить разговора и почувствовал панику.

Ирод взмахнул руками, будто пытаясь заморозить время. Потом опрокинул в рот глоток сидра, перевел дыхание и сказал:

— По порядку. Как и обещал. Ни в какого волка я не превращался, но кажется теперь понимаю, что произошло со всеми отрядами, которые пропали. Они обратились, да?

Дамиан осторожно кивнул.

— Это многое объясняет.

— Что объясняет?

— Гранатовый сок мне подсовывал Горлойс с самого детства, как только научился плести интриги. Не знаю уж, чья это была идея… Возможно, его матери. Я уже намного позже узнал, что при дворе ходили слухи, будто она вёльвствует, — кажется, у нашего папаши были странноватые пристрастия, — но вслух при отце этого никто не говорил, конечно же. Да и откуда Горлойс узнал бы о том, что мужчину можно не только убить гранатом, но и долго травить, если подобрать правильную дозу. А вот Кэтрин, желающая видеть именно своего сына королем… Что ж, она добилась своего.

Дамиан все-таки сделал глоток сидра. На вкус он был кислым. Или это был вкус на его губах, когда он спросил:

— Горлойс тебя травил?

Ирод печально качнул головой и пожал плечами.

— Я, конечно, долго этого не сознавал. Да куда там. Я в памяти-то своей путался. Пока ты его не убил. А спустя несколько дней я вдруг понял, что туман в моей голове проясняется. Воспоминания потихоньку стали возвращаться и заполнять пустоты, но, конечно, некоторые вещи я до сих пор смутно понимаю… Например, что случилось с Симеоном?

Горло перехватило. Дамиан едва не задохнулся от окатившей его волны боли. Опустив голову, он потер глаза, чтобы не дать прийти слезам и, откашлявшись, прошептал:

— Он мертв.

— Симеон мертв⁈ — Ирод подскочил с кресла. — Я надеялся просить его вернуться. — Он порывисто сел обратно. — С Ерихоном мне в одиночку не справиться… Дамиан, ты должен мне помочь. Мне еле удалось сбежать из-под стражи, подкупив гвардейцев Ерихона. Он желает стать регентом при неразумном горбуне, но я… Я уже не тот недомуж, которым можно помыкать. Дамиан, они с Горлойсом практически уничтожили Храм! Я видел бумаги Горлойса, которые Ерихон не успел сжечь. — Ирод выудил из-за пазухи несколько криво сложенных бумаг и шлепнул ими по столу. — Они покупали гранат у королевского дома Трастамары ящиками, подкупали местных храмовников, чтобы те забирали гранат себе. Я сначала не понимал, зачем. Но судя по тому, что ты сказал, они ставили опыты на честных инквизиторах, превращали их в монстров! Это чудовищно! Дамиан, Храм при Горлойсе стал карикатурой на самого себя! Я хочу это изменить!

Дамиан едва не подавился сидром. Он пропустил слова Симеона мимо ушей, но теперь они же вернулись из-за речи Ирода и кольнули горечью утраты.

Я понимаю твое непринятие того, что ты услышал. Но как я уже говорил, всякому знанию свое время. Ты просто был не готов. Но я уверен, мальчик мой, ты справишься.У тебя преданное сердце, и оно поможет тебе найти верный путь. И я знаю, что мы с тобой исправим ту карикатуру, в которую превратился Храм…

Ирод стащил с пальца кольцо Падре Сервуса и протянул его Дамиану.

— Ты поможешь?

Дамиан отшатнулся и едва не перевернулся вместе с креслом.

Я хочу, чтобы ты сомневался и думал, искал истину. Вот, что будет отличать тебя от тех храмовников, что отринули догмы веры, даже не осознав этого. Вот, что должно отличать тебя, когда ты станешь Падре Сервусом.

Дамиану показалось, будто на него веет потусторонний, холодный ветер неизбежной судьбы. Его накрыло чувством жути, и он отошел к окну, глядя на кольцо, будто на затаившуюся гадюку. Ирод чудился ему воплощением Лилит, предлагавшей зерно граната Араму.

— Я не могу его взять, — выдавил он с трудом. — Оно принадлежит Симеону.

— Ты сам сказал, что его больше нет. Или лучше отдать кольцо Ерихону? Мне еле удалось его украсть. Слушай, Дамиан, ты мой брат. И ты ко мне хорошо относился даже когда я был юродивым. Только тебе я могу доверять. Я верю, что ты сможешь исцелить Храм и поможешь мне править Иниром как советник, а не как регент, пытающийся захватить власть. Ты мне нужен. Возьми кольцо… Пожалуйста.

На глаза Дамиана опять навернулись слезы, и он был вынужден отвернуться к окну. Волчье зрение позволяло видеть во тьме — лошади в загоне спокойно спали, его привязанный мерин стоя дремал, высокая трава колыхалась, когда в ней пробегали юркие мыши. Мир жил дальше, несмотря на его утрату.

— Ирод, я не могу принять кольцо… Я не защитил Симеона, и не могу стоять там, где стоял он. К тому же, — Дамиан оттянул ворот дублета и показал брату клеймо на шее. — Меня отлучили от Храма за пособничество вёльвам.

— Твое отлучение можно отменить, — задумчиво ответил Ирод. — Я могу надавить на синод, и они вынуждены будут восстановить тебя в звании инквизитора. К тому же, нет никаких свидетельств твоего отступничества. Разве что показания Ерихона, а он почерпнул их отсюда. — Ирод указал на бумаги.

— Что там? — Дамиан попытался сменить тему.

Ирод развернул один лист и сказал:

— Список шпионов. Похоже, неполный, но пока и их достаточно. Ты знаешь, кто такая Альда Долорес?

Дамиан покачал головой.

— Кажется, она одна из тех, кто теснее прочих общались с Ерихоном. Есть приписка, что она работала в борделе в Лацио, но мой шпион не смог разобраться, в каком…

— Видимо, речь о Гранате. Если да, то она мертва.

Ирод бросил на Дамиана задумчивый взгляд.

— Ты ее знаешь?

— Не близко, — смущенно отозвался он. — Мы с Варесом набрели на бордель, когда преследовали Ерихона.

Ирод неопределенно повел плечами.

— Может, ты и других тоже знаешь? Габриэль Пако, Альфонсо Сельо, Элеонора Нимуэ и Марта Террес?

Дамиан скривился. Ирод только что был убежден, что он никак не связан с вёльвами, и единственные свидетельства об отступничестве — показания Ерихона, но на деле… На деле, после отлучения Дамиан еще больше увяз в связях с вёльвами. Отрицать это было ложью. Ирод ему доверял, и он не хотел терять это доверие.

— Я… Ирод, я должен тебе признаться. — Дамиан тяжело вздохнул. — Последние месяцы я действительно связался с вёльвами больше, чем мне бы хотелось. Я вынужден был скрыва…

Ирод взмахнул рукой и прервал его речь.

— Дамиан, я знаю, что такое оказаться в ловушке не по своей воле. Можешь не оправдываться. Я полностью тебе доверяю. Мы братья.

Один брат тебя уже предал. Не верил бы ты и мне. Я уже подвел одного родного человека.

— Ладно, со шпионами разберемся, когда придет мой друг. Он умеет находить к ним подход. Выясним, насколько глубоко Горлойс и Ерихон запустили свои кривые руки в храмовое наследие. — Ирод отложил первый лист и распрямил вторую страницу. — Тут план относительно свадьбы. К сожалению, устаревшая информацию, которая пока нам не пригодится…

— Что там?

Ирод сощурился, вглядываясь в строки чьего-то, видимо, письма и сказал:

— Самое главное, что привлекло мое внимание — вёльвы хотели, используя шпионку вместо своей королевы, зачать ребенка от Горлойса, чтобы иметь возможность прибрать к рукам престол Инира. Но, к счастью, им это не удалось…

Дамиана выхватил лист из рук Ирода и припал к строкам, написанным убористым почерком. А когда сам дошел до обличительных слов, почувствовал, будто его окатило ледяным ужасом понимания. Воспоминания накинулись на него, будто стервятники, и предложение кровавой сделки внезапно обрело новый смысл.

Совместная ночь. Вот моя цена кровавой сделки. Я пойду с тобой, если ты возляжешь со мной.

Он помнил, как у него суп пошел носом. Он взорвался кашлем и отодвинул от себя миску, расплескав варево. На смену пришел другой эпизод из прошлого — они были уже в гостинице.

Зачем ты тогда выставляла такое условие? Ты решила заключить кровавую сделку, когда думала, что я Горлойс. Зачем?

Она тогда ничего не ответила.

Наши жизни связаны. Если не объяснишь, зачем тебе нужно было возлечь с моим братом, я умру от последствий кровавой сделки. А ты — от обряда сживления. Твоя тайна стоит твоей жизни, Авалон?

Безнадежный глупец! Ее тайна стоила целых двух королевств. Вот почему она молчала. И вот почему заключила с ним кровавую сделку.

Дамиан отбросил лист и ошарашенно осел в кресло. Голова пошла кругом. Ему стало дурно.

Симеону он нужен был как сын короля. Авалон он привлек сначала как Горлойс, а потом… она ведь не выказывала к нему интереса, пока не умер Горлойс. Трастамарцы наверняка посчитали, что ребенок от королевского сына, хоть и бастарда, все равно будет неплохим поводом для захвата короны.

Дамиан утопил лицо в ладонях. Жалкий обманутый идиот!

На месте сердца, где после смерти Симеона воцарилась пустота, зажегся жаркий огонь, разлившийся по венам. Обгоревшее лицо внезапно обрело чувствительность, и вернулась боль.

Остерегайся вёльв, ведь эти существа — женщины только с виду. Внутри них таится тьма, их поцелуи — медленный, смертельный яд, а объятия полны ложных обещаний и сладострастия могильного хлада.

Ведь предупреждал же его Симеон! А потом, видимо, старость затуманила ему четкость мысли, взыграли древние чувства, и он проникся симпатией к этим коварным существам. Существам, что с легкостью продавали собственные тела и играли в любовь. Что им стоило разыграть чушь про книгу, в которой признавалось превосходство Лилит? В книге, написанной на выдуманном языке, которого практически никто не понимал!

Какой же я глупец!

Был ли Симеон в себе, когда думал, что перевел текст? Дамиан внезапно задался вопросом, могли ли наставника сломать в Мингеме так, что он бы казался прежним?

А потом с горечью понял, что могли, если за дело брался Хельмут.

Стыд и вина сдавили его грудь, точно тиски. Он дважды подвел наставника! И даже не заметил, как Хельмут сломал его.

Зачем я остался в живых? Зачем Князь пожелал, чтобы я дважды разочаровался в себе?

Дамиан практически кожей ощущал, как все его иллюзии плавятся, точно воск. Он влюбился в шпионку и убийцу, дал ей осквернить себя и свою веру. Дал ей попрать мораль и благочестие самого главного таинства, позволил оказаться на нем сверху, а потом сам же предложил сочетаться языческим обрядом. Следы от ногтей, что она оставила на его спине, жгли, точно свежие клейма предателя.

Будь моей.

Она стала его чудовищем, орудием его падения. Искусительница, предложившая ему яд, как Лилит. А он — презренный вероотступник, влюбившийся в отраву, которая его медленно убила.

Он схватил ее за волосы, намотал их на кулак и оттянул руку, причиняя ей легкую боль. С ее губ сорвался стон, попавший под его кожу глубокой занозой. Он заглушил его глубоким поцелуем.

Раньше Дамиан считал, что он-то уж с легкостью противостоит искушению вёльвы. Однако оказалось, что устоять перед искушением легко только тогда, когда оно искушает не тебя.

Скажи мое имя.

Пожалуйста, Дамиан.

Надлом, который с ним случился из-за нее, окончательно пошел трещинами, и осознание своей роковой ошибки, казалось, выдавило из Дамиана все заблуждения, как мякоть из лимона, оставив лишь жгучие семена его гнева и ненасытной жажды отомстить.

Опустошенный, он откинулся на спинку кресла и залпом выпил весь оставшийся в кубке сидр. Ирод, похоже, наблюдавший за ним все это время, неуверенно протянул ему кольцо Падре Сервуса и спросил:

— Ты поможешь мне?

Сердце, пробившее грудину. Зияющая дыра, засочившаяся кровью и пропитавшая мех.

Она убила его.

Возможно, они с уродливой старухой даже все спланировали с самого начала.

Дамиан потянулся к Ироду и взял кольцо. В ладонь легла безумная тяжесть. Дрожащей рукой он надел его и сжал кулак.

Своими деяниями он натворил бед и мог восполнить нанесенный вред только истовым служением Храму и великой преданностью брату. Дамиан решил, что снова обретет веру, пусть даже ее придется у кого-то занять.

Вёльва надеялась, что обманула его, но благодаря брату Дамиан наконец-то смог выпутаться из этой паутины очередной ее лжи.

Тьма скрывает гнусные пороки, таящиеся в темных углах, куда не попадает ни один отблеск княжева огня. Вёльвы, дщери Лилит, вскормлены тьмой и лунным светом. Сладострастие — их яд. Ложь — их язык. Грязь — их суть. Да будешь ты непоколебим, сын огня да земли, вознеся меч свой над гнилыми созданиями тьмы, Лилит, вечного врага Князя мира сего.

Старая мантра, которой его научили в Храме, снова наполнила мысли решимостью:

Отродья Лилит никогда не говорят правду. Ложь — вот и все, что можно выменять у вёльвы.

«Мертвый волк не укусит», — так говорил Симеон, ругая его за безрассудства, но теперь Дамиан понял эту поговорку буквально. Мертвый храмовый волк действительно не укусит. Но Дамиан не был мертв. Теперь он понял, зачем Князь оставил его в живых. Ради отмщения. И только так Дамиан будет прощен.

Скрипнувшая дверь вернула его к реальности. В комнату вошел человек в плаще и, скинув капюшон, поклонился Ироду. Дамиан узнал в нем скрытного мужчину из таверны.

— Господин, сюда едет вооруженный отряд, сопровождающий карету Падре Сервуса.

— Ерихон, — испуганно выдохнул Ирод. Его взгляд тут же заметался по комнате.

— Нужно уходить, господин. Я насчитал два десятка всадников. У нас мало времени.

Ирод поспешно встал, но Дамиан схватил его за руку и усадил обратно в кресло.

— Встретим его здесь. Из-за этого выродка все началось. Если он думает, что может заставить бежать законного короля Инира, его ждет разочарование.

— Ты уверен? — Глаза Ирода, казалось, вот-вот уползут на лоб. — У него два десятка воинов! А у нас только ты и Томас!

Дамиан размял шею.

— Пусть встретится лицом к лицу с тем монстром, которого он создал.

В нем разгоралось пламя волчьего бешенства. Раз Ерихон поддался скверне вёльвской лжи и позволил себе обратить ее против Храма, княжевой воли, раз вместо горящего верой сердца у него оказались скомканные листы личной счетной книги, то единственное очищение, которое его ждало — смерть.

Приказав Томасу встать с другой стороны входа, а брату — затушить все свечи, Дамиан распахнул дверь и притаился за ней. Глаза его разгорелись жарким огнем, будто угли в жаровне, поэтому он закрыл их и отдался во власть волчьего слуха. Его сознание тут же наполнили звуки понуканий, лошадиное ржание и звон сбруи. Отряд приближался. Дамиан отбросил свой кинжал Ироду.

— Если меня убьют, всади его в живот Ерихону. Лезвием вперед.

Ирод испуганно выдохнул и неловко поднял оружие дрожащей рукой.

Позволив волку пробраться в его сознание, Дамиан ощутил, как из пальцев вырываются когти.

Когти, которыми он оставлял следы на ее коже.

Он отогнал от себя похабные, вероломные воспоминания и сосредоточился на скрипе ступеньки. Судя по силе надавливания, впереди шел вооруженный гвардеец. А вот за ним шаркал Ерихон, сопровождая шаги постукиванием своей лилитской трости.

Дамиан показал Томасу, что первых двух вошедших берет на себя, а третьего отдает ему. Шпион кивнул.

Громкие шаги приближались.

— Господин? — раздался елейный голос Ерихона. — Ваше Величество, вы здесь?

Дамиан встретился взглядом с братом и дал знак ответить.

— Здесь я. — Ирод повторил свой юродивый, по-детски наивный голос настолько правдоподобно, что Дамиан почувствовал отголосок гордости и предвкушения.

Они обманом заманят обманщика.

— Ох, как тут темно! Кто-нибудь, бестолочи, принесите свечи! — нервно посетовал Ерихон, и, похоже, его болтовня отвлекла впереди идущего гвардейца, поэтому, зайдя в комнату, он повернул голову с фатальной задержкой в долю мгновения.

Дамиану этого хватило. Он атаковал солдата когтями в шею, прорезав доспех и кольчужный капюшон. В лицо теплым дождем брызнула кровь, пахнущая пряным удовольствием жестокости и возмездия. Солдат не успел даже занести для удара меч — так с клокотанием в горле и повалился на пол с рукой, судорожно сжавшей рукоять. Ерихон взвизгнул, — бледные глаза в ужасе выпучились — и бросился к выходу, размахивая крючковатыми руками. Томас тем временем увильнул от удара второго солдата. Дамиан перепрыгнул упавшее тело гвардейца и схватил кардинала за белую дзимарру. Ерихон попытался вывернуться, как прыткий, трусливый хорек, но Дамиан перехватил его за шею. Когти опасно вдавились в кожу. Кардинал тут же притих. Томас убил противника и наставил меч на дверной проем, заставив остановиться других солдат.

— Ваше Величество! — пискнув, жалобно позвал Ерихон, явно надеясь, что Ирод за него вступится. — Господин, что это значит⁈ Что происходит⁈

— Это княжево возмездие, выродок, — прорычал Дамиан. — Мы знаем, что ты пытался уничтожить Храм вместе с Горлойсом, покупая у Трастамары гранатовые зерна!

— Нет! Нет! Это ложь! — в панике вскрикнул Ерихон, забившись в руках Дамиана.

— Ты превращал моих братьев в монстров и истязал Симеона, сломил его, вырядился в его одежды, хотя не имел права! — рявкнул он. — Так что кару свою ты заслужил сам, еретик! Это тебе за Симеона!

— Глупец, это обм…

Дамиан вскрыл Ерихону шею. Пальцы обдало мокрым теплом. Влажный хрип быстро затих. Дамиан оттолкнул тело, и оно с грохотом обрушилось на пол. Белая дзимарра стала багровой. Под туловищем в полнейшей тишине стремительно набралась кровавая лужа. Дамиан пинком перевернул Ерихона, резко сорвал с его шеи золотой шнур с символом ватры игнис, усыпанный огненными опалами, и надел на себя. Вытер окровавленные руки о дзимарру и выпрямился.

Храмовники, столпившиеся на входе, переводили ошарашенные взгляды с тела Ерихона на Ирода и, похоже, не понимали, что делать. Король молча наблюдал за казнью того, кого они считали Падре Сервусом, а потом и вовсе с удивительной неспешностью подошел, безразлично глядя на труп.

— Что ж, с предателем кончено. — Посмотрев на храмовников, Ирод властно сказал: — По велению Симеона Эюзби мой брат назначен новым Падре Сервусом. — Он перевел взгляд на Дамиана и мягко добавил: — Пора возвращаться в Лацио. Нас с тобой ждет много дел. И для начала надо навести порядок в Храме.

Дамиан сжал в кулаке символ ватры игнис, чувствуя, как в мыслях зарождается следующая цель, выполнение которой было необходимо для его прощения.

— Сначала мне нужно завершить одно старое дело, — проронил он.

Дорога обратно вновь заняла два дня, и в деревню он въехал глубокой ночью. Луна серебрила землю и превращала появившуюся на траве росу в маленькие драгоценные камни. Мир дышал свежестью и обманным, безмятежным спокойствием. Спешившись, Дамиан привязал двух лошадей у дерева и, дойдя до приземистого дома, постучал в дверь. В тишине комнат кто-то сонно зашевелился. В ушах Дамиана шумела кровь. Мышцы сводило, на шее натянулись жилы, горло пересохло — он надеялся, что она не заметит его напряженности.

Послышались шаги.

Он почувствовал внутри жжение паники.

Раздался шум отодвигаемого засова, дверь с тихим скрипом отворилась. Она выглянула на улицу, сонно щурясь. Весь ее вид излучал тепло и уют, которые сделали ему больно. Ее глаза, видимо, достаточно быстро привыкли к темноте, потому что зрачки расширились.

— Дамиан! — на выходе воскликнула Авалон, бросившись в его объятия. Он ответил на них с колебанием. — Я так испугалась! Где ты был? Ты в порядке? Варес пострадал, но жив, я ему помогла, а Симеон… Прости меня… — Она всхлипнула, и на его кожу упали слезы.

В груди бесновался неукротимый шторм боли. Дамиан приложил палец к ее лживым губам.

— Тише, разбудишь весь дом. — Обхватив ее лицо, он с трудом сглотнул застрявший в горле ком. Отголоски воспоминаний преследовали каждое движение. — В соседней деревне я нашел храмовника, который согласился обвенчать нас, но нужно спешить, к полудню он уедет. Он в таверне в паре часов езды. — Слова на языке приобрели вкус битого стекла, резавшего рот.

— Ты не передумал? Я решила, что ты меня возненавидел.

Он погладил ее по щеке, услышав, как треснул инирский лед, что остался от его сердца.

— Как я мог тебя возненавидеть? — Голос, согревший его горло, казался совершенно чужим. — Я люблю тебя. — Как только эти слова слетели с его языка, он понял, что солгал. — Но нам нужно спешить, иначе опозда…

Авалон прижалась к нему всем телом и поцеловала. Дамиан ответил, чувствуя в ее объятиях сладострастие могильного хлада, а на губах — медленный, смертельный яд, который уже давно отравлял и губил его.

— Ты поедешь со мной? — отстранившись, спросил он с надеждой.

Она нежно улыбнулась и кивнула. Черные распущенные волосы качнулись, точно морская волна. Дамиан ощутил зуд в руках, но сдержался. Они уже направились к лошадям, когда в дверях появился мужской силуэт.

— Авалон? Ты куда?

Она обернулась. В дверном проеме стоял коренастый трастамарец, сжимая в руке нож.

— Хорхе, все в порядке. Мы скоро вернемся, а ты иди ложись, тебе незачем нагружать ногу.

Трастамарец с подозрением уставился на Дамиана. В воздухе ощущался вызов.

— Твои дела не могут дождаться рассвета? — спросил Хорхе угрожающе.

Дамиан глубоко вздохнул. Сердце пропустило удар. Потом повернулся к Авалон и сказал:

— Езжай вперед. После моста держи на запад. Я догоню.

Она нерешительно качнулась на пятках, будто ее одновременно раздирали два желания: повиноваться и остаться. Дамиан протянул руку, провел большим пальцем по ее щеке и мягко спросил:

— Ты мне веришь?

Настороженность исчезла из ее взгляда.

— Да.

— Тогда сделай, как прошу. Нам с этим задирой нужно поговорить.

Дамиан дождался, пока Авалон уедет, и только после этого повернулся обратно к Хорхе. Тот стоял, опираясь на свеже-выструганную трость, мастерски держа равновесие.

— Думаешь я отпущу ее с тобой? — грубо спросил он, вскинув руку с ножом и направив его на Дамиана. — Ты мне не нравишься, cane.

— И что ты сделаешь, калека? Тебе, видимо, трастамарское солнце напекло в голову, раз ты думаешь, что можешь остановить меня.

— Я и на одной ноге могу тебя отделать. Я еду с вами. Если с ней хоть что-нибу…

Из рукава в ладонь Дамиана скользнул короткий кинжал. Он утопил его в животе трастамарца. С его губ сорвался сдавленный возмущенный стон. Дамиан выдернул лезвие и воткнул его еще несколько раз, целясь в легкие.

Ладонь стала мокрой.

Булькающая кровь текла изо рта трастамарца, пока он сползал на землю. Тихий свистящий звук при каждом вздохе казался оглушающим. Дамиан вытер лезвие о рубаху Хорхе, не обращая внимания на его ошалевшие от ужаса глаза. Потом медленно спрятал кинжал в сапог и, выудив из кармана огнива, несколько раз ударил ими друг об друга, высекая огонь. Слетевшие искры упали в солому на пороге, и из них родились изумительно яркие языки пламени. Хорхе затих.

Завалив дверь его телом, Дамиан оседлал коня и убедившись, что бурдюк все так же привязан к седлу, поехал за Авалон. Ее лошадь брела шагом, поэтому нагнал он их сразу после моста.

— Все нормально? — спросила она слегка встревоженно.

Ветер развевал ее длинные волосы и доносил до него оттенки ее запаха: гранатовый сидр, цедра лимона, сок красной смородины, мякоть клюквы, печеная кожица яблока и пряные трастамарские специи. На корне языке Дамиан почувствовал едкий привкус тошноты.

— Да, я ему все объяснил. Больше между нами не будет недоразумений. — Он отвязал бурдюк и протянул ей. — Не хочешь пить? Набрал из источника по дороге сюда.

Она странно на него посмотрела, но все-таки кивнула и, недолго поколебавшись, немного отпила.

— Горькая…

— Наверное, земля попала… — начал Дамиан, но продолжать не пришлось.

Глаза Авалон закатились. Обмякнув, она потеряла равновесие и, зацепившись за стремя, выпала из седла. Он подхватил повод ее лошади, чтобы та не понесла, и остановился. Голову кружило то ли смятение, то ли воодушевление. Дамиан сам не мог до конца разобраться, но одно знал точно: он наконец-то обрел власть над собственными страстями.

На горизонте показался отряд, в хвосте которого по колдобинам поля грохотала карета.

* * *

Заложив руки за спину, Дамиан стоял возле лестницы на помост, где устроили очищающий омеловый костер. Снег падал тихими хлопьями, похожими на пепел, изо рта вырывался пар, но ладони его на холоде все равно почему-то вспотели, а гулко бьющееся сердце неприятно несло вскачь. Он не видел ее больше четырех недель, пока шел суд. Ирод сам пожелал сделать процедуру по всем княжевым канонам, чтобы возвестить о новой эре в Храме: честность и непредвзятость. Дамиан не показывался на судах, несмотря на новое положение, которое требовало от него вовлеченности. Он отказывался под предлогом рассмотрения большой кипы бумаг, которые ему предстояло проверить, но на самом деле он боялся, что, увидев ее, снова поддастся яду, которым был отравлен. Однако он все равно знал, чем закончился суд. Она не признала свою вину в шпионстве и убийстве Симеона — она вообще не произнесла ни одного слова за все эти недели.

Раздался мощный звон колокола, отдавшийся вибрацией даже в костях, и Дамиан вздрогнул.

Время пришло.

Вздернув подбородок, он покосился в сторону здания тюрьмы. Процессия задерживалась, и это окончательно его встревожило. Он уже даже сделал шаг в сторону ворот, когда они распахнулись. Пять храмовников сопровождали хрупкую фигуру, одетую в грязную серую рубаху. Босые ступни, связанные руки со шрамами от веревок на запястьях и сломанными, опухшими пальцами. Дамиан увидел, что губа у нее разбита, и ощутил прилив ярости. Он ведь приказывал не трогать ее. В груди шевельнулось болотно-зеленое чувство.

Шрамы на теле — это ничто. В них даже есть история, ведь они сделали меня такой, какая я есть. Без них я не я. И новых я не боюсь. Если они и появятся, то это будет только наша с тобой тайна.

Опустив глаза, Авалон брела заснеженному внутреннему двору Храма, еле переставляя ноги, а потом поравнялась с ним, не поднимая головы. Поддавшись порыву, он сделал храмовникам знак правой рукой, на которой плотно сидело кольцо Падре Сервуса с белым опалом, и постарался говорить безразличным тоном.

— Признай вину, покайся, и ты не почувствуешь боли.

Сделай мне больно. Поддайся зверю внутри.

Он предложил ей примирение. Большее, на что она могла рассчитывать. Первая женщина, которой Храм… он, как Падре Сервус, предложил подобную привилегию. Дамиан заметил, как дернулись ее плечи, как она оступилась, но тут же была остановлена ближайшим храмовником. Дамиан желал, чтобы она посмотрела на него, но никак не ожидал, что она плюнет ему в лицо.

— Ты не умеешь причинять боль, ублюдок.

Отшатнувшись, он гневно смахнул с глаз теплую слюну.

Почему ты так на меня смотришь?

Йоль — это же праздник судьбы?

Один из храмовников занес руку, чтобы ударить ее по лицу, но Дамиан вскинул два пальца, заставив его остановиться. Ненависть искривила губы, когда Дамиан наклонился к ее лицу — она в омерзении отвернулась от него — и процедил:

— Я был там, в твоей деревне, когда твою семью убили. И я был одним из тех, кто это сделал.

Вытащив кинжал из ножен, Дамиан перехватил ее волосы, намотал их на кулак и одним слитным движением отрезал ее вёльвские патлы. А потом шагнул назад, наслаждаясь тем, как резко Авалон повернулась к нему, как у нее расширились зрачки от понимания. Он усмехнулся.

Будь моей.

— Уведите, — велел он храмовникам, и они потащили ее на помост.

Она билась в их руках, кричала, но ей быстро заткнули тряпкой рот. На снегу виднелись черные пятна ее следов. А Даман стоял там, у помоста, держа отрезанные волосы, нежно щекотавшие ладонь. Сердце, лед на котором внезапно опасно затрещал, грохотало в груди и распаляло кровь в венах.

На что ты готов ради веры, мой мальчик?

— На что ты готов ради веры, Дамиан?

Кожа его покрылась мурашками. Глаза обожгло. Ему показалось, что сзади стоит Симеон, но, когда Дамиан с опаской обернулся, заметил только Ирода. Сглотнув ком в горле, Дамиан уважительно поклонился.

— На все, мой король.

— Я и не сомневался в тебе, брат. — Ирод с доброй улыбкой похлопал его по плечу.

Дамиан ощутил горечь на корне языка, когда осознал, что все еще держит ее мертвые волосы в своей руке, пока ее привязывают к костру. Скоро и она сама, источник его отступничества и еретических страстей, станет мертвой. Дурнота накатила на него волной, глаза заволокло красным дымом.

Остерегайся даров вёльв, иначе плоть Лилит навсегда станет твоим желанием, и ты будешь потерян для благословения Князя. Крепи свою веру.

Дамиан разжал руку. Волосы посыпались на снег, как лоскуты шелка.

Но волчье бешенство все равно пробуждалось внутри, и он никак не мог его побороть. Решив, что это из-за близости вёльвы, Дамиан извинился и, не обращая внимания на вопросы короля, поспешил в сторону Храма. Все вокруг становилось багровым, как кровь, в уши вливались ровные биения чужих сердец. Он ощущал, как из пальцев прорастают когти, и ускорил шаг. Близость Князя должна была его успокоить.

Дамиан уже достиг дверей Храма, когда обострившимся слухом уловил нервное, лихорадочное сердцебиение Авалон — только она на площади испытывала панику.

А потом услышал, как ее сердцебиению вторит еще одно.

Будь моей.

Он в ужасе обернулся.

Полыхнул красный, злой огонь, и она закричала.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21