ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
Я хотел бы поблагодарить целый ряд людей за их любезную и щедрую помощь в сборе информации и подготовке этой книги. Особенно я благодарен г-же Лафайетт А. Голдстоун из Нью-Йорка, которая предоставила мне свою большую и очень удобную библиотеку в качестве временного офиса, где я смог изучить ее коллекцию сефардской иудаики. Я также обязан сыну г-жи Голдстоун, г-ну Хармону Хендриксу Голдстоуну, который помог мне анекдотами, семейными документами и воспоминаниями, а также огромным количеством генеалогических подробностей. Благодарю также миссис Генри С. Хендрикс и ее сестру, мисс Эмили Натан, за информацию о семейном комплексе Хендрикс-Натана-Сейшас-Солис и за доступ к коллекции семейных документов Хендрикса. В этой связи я также глубоко признателен д-ру Джеймсу Дж. Хеслину и его сотрудникам из Нью-Йоркского исторического общества за вежливое содействие.
За помощь и предложения я также благодарен г-ну Пиза Мендесу, г-же Леонард Дж. Вольф, г-ну и г-же Фредерик С. Натан, г-ну и г-же Ллойд П. Филлипс, все из Нью-Йорка, а также д-ру Соломону Гаону из Лондона, г-ну Эдуарду Родити из Парижа, г-ну Ральфу А. Франко из Монтгомери, Алабама, и покойному г-ну Томасу Дж. Тобиасу из Чарльстона, Южная Каролина. Особых слов благодарности заслуживают раввин Герберт К. Добрински из Университета Йешива, а также д-р Джейкоб Маркус, директор Американского еврейского архива в Цинциннати, г-н Виктор Тарри из нью-йоркской конгрегации «Ширит Исраэль» и г-жа Питер Болхаус из Исторического общества Ньюпорта.
Я хотел бы также выразить личную благодарность моим коллегам и друзьям, Джеффри Т. Хеллману и Джеймсу Яффе, которые нашли время, чтобы высказать полезные предложения и направить меня в нужное русло.
Именно г-н Джон Л. Лоеб-младший из Нью-Йорка впервые обратил мое внимание на выдающуюся книгу доктора Малкольма Стерна, которая в определенном смысле стала краеугольным камнем моей книги. Я также особенно признателен г-же Годфри С. Рокфеллер за воспоминания и документы, относящиеся к семье Гратц, и доктору Фрэнку А. Сейксасу за информацию о семье Сейксас. Хочу еще раз поблагодарить моего друга и агента Кэрол Брандт, которая с самого начала руководила проектом, а также мисс Женевьеву Янг из издательства Harper & Row, чей редакторский вкус столь же безупречен, сколь и придирчив ее глаз. Я также хотел бы поблагодарить библиотекаря и сотрудников бесплатного читального зала во ржи за то, что они позволили мне держать книги долгое время после истечения срока их хранения, тем самым мягко стимулируя проект; хочу поблагодарить доктора Рейчел Далвен за научную помощь, сеньору Елену Заяс из ржи, которая перевела ряд писем со старого испанского, и миссис Милдред Дикер из Нью-Йорка, которая набрала рукопись в рекордно короткие сроки.
Хотя все эти люди оказали мне огромную помощь, и без них книга не могла бы быть написана, я один должен нести ответственность за все ошибки и недостатки книги.
С. Б.
1. КНИГА
В 1960 г. появилась книга, которая, наверное, была одной из самых малоизвестных в истории американского книгоиздания. Она называлась «Американцы еврейского происхождения» и была составлена — не совсем «написана» — ученым из Нью-Йорка по имени Малкольм Х. Стерн. Книга почти полностью состояла из генеалогических таблиц и представляла собой труд умопомрачительных масштабов.
Книга «Американцы еврейского происхождения» весит около десяти фунтов, прекрасно переплетена и напечатана на плотной дорогой бумаге. На трехстах страницах, включая подробный указатель, прослеживается родословная около 25 тыс. американских евреев XVIII, XVII и даже XVI вв. под фамильными заголовками от Ааронов до Зунцев. Книга никогда не задумывалась как бестселлер; ее первое издание было ограничено и составило всего 550 нумерованных экземпляров. Тем не менее несмотря на то, что книга прошла без огласки, не получила одобрения критиков и осталась незамеченной подавляющим большинством американской читающей публики, она вызвала немедленный и глубокий ажиотаж среди небольшой группы американских евреев, которые долгое время считали себя элитой, аристократией еврейства, с самой длинной, богатой и романтичной историей: сефардов. Это старейшие американские еврейские семьи, которые ведут свою историю от прибытия в 1654 г. так называемого «еврейского Мэйфлауэра» и даже дальше — в средневековую Испанию и Португалию, где они жили как князья земли. Несмотря на цену — сорок долларов — и размер, книга вскоре украсила журнальные столики и книжные полки самых элегантных и престижных домов страны, и был заказан второй тираж. Книга вдруг стала «Книгой», и ее стали изучать на предмет мельчайших ошибок, которые почти неизбежно появляются в томе такого размера и объема — три века взаимосвязанных родословных.
Книга не вызвала никакого ажиотажа среди сефардских евреев, живших не по элегантным или престижным адресам, а в сефардских общинах в таких местах, как Седархерст, Лонг-Айленд и Бронкс. У этих сефардов не было ни еврейского «Мэйфлауэра», ни предков, сражавшихся в Американской революции. Они прибыли в США при совершенно других обстоятельствах и после совершенно другой истории, в первые три десятилетия ХХ века, как беженцы из огня революций в Турции, на Балканах и в Малой Азии. Первое поколение их эмиграции было вынуждено бороться за выход из гетто нью-йоркского Нижнего Ист-Сайда. Если бы они имели доступ к книге Малкольма Стерна, она лишь подтвердила бы сложившееся среди этих сефардов впечатление, что старые сефарды были абсолютными снобами, относившимися ко всем евреям более низкого происхождения со снисходительностью, отстраненностью и полным презрением. К американцам еврейского происхождения относятся только те американцы, которые происходят от евреев, прибывших в США до 1840 года. Все, кто приехал с тех пор, автоматически исключаются из пергаментных страниц и, так сказать, из клуба.
Намеренно или нет, но доктор Штерн составил любопытную комбинацию еврейского «Кто есть кто» и социального реестра — толще первого, гораздо труднее попасть в него, чем во второй. Книга сразу же подчеркнула различие, о существовании которого все знали, но о котором большинство предпочитало не говорить, — между старыми, устоявшимися еврейскими семьями и приезжими, знатными представителями высшей прослойки и наглыми парвеню. Книга д-ра Штерна, датированная 1840 годом, исключает, как он поясняет в предисловии, «масштабную миграцию немецких евреев в 1840-х годах, получившую наибольший импульс после европейских революций 1848 года». Д-р Штерн говорит, что эта дата «произвольна», но на самом деле это не так, поскольку она исключает тех евреев, по отношению к которым сефарды считают себя конкретно и категорически выше. Это «выскочки» — Куны, Лоебы, Шиффы, Варбурги, Леманы, Гуггенхаймы и им подобные, которые достигли такого значения в банковском деле и торговле во второй половине XIX века, которые силой своих денег стали доминировать в американской еврейской общине, и на которых более старые сефарды поэтому смотрели свысока и активно обижались. Немцы были не только выскочками, но и узурпаторами.
Хотя он и не делает на этом акцента, но отсечение 1840 года позволяет и самому доктору Штерну проскользнуть под проволокой и попасть на привилегированные страницы. Он происходит от некоего Якоба Штерна, эмигрировавшего в Ньюарк в 1837 г. из Германии.
С выходом в свет книги доктора Штерна мелкие нюансы социального положения евреев в одночасье перевернулись. Например, в Нью-Йорке всегда существовала разница в социальном весе между двумя неродственными семьями Лоеб, возглавлявшими два конкурирующих банковских дома — «Kuhn, Loeb & Company» и «Loeb, Rhoades & Company». Первые считались «старыми Лоебами», а вторые — «новыми Лоебами» (их иногда называли «настоящими Лоебами» и «не настоящими Лоебами»), поскольку одна семья появилась на свет лет на тридцать раньше, чем другая. Однако книга д-ра Стерна сенсационно показала, что новые Лоебы на самом деле старше старых, поскольку их бабушка происходила из старинной, благородной, хотя и несколько обедневшей южной семьи по фамилии Мозес. Это не сделало Лоебов сефардами в точности, но позволило им попасть в Книгу, а старые «старые» Лоебы не были приняты. Банкир Джон Л. Лоеб, представитель новых «старых» Лоебов, быстро купил несколько экземпляров «Книги» и разослал их друзьям, в том числе нескольким христианам, которые, как выяснил доктор Штерн в ходе своих исследований, имели еврейское происхождение. Для некоторых из них книга доктора Штерна, видимо, стала шоком.
Кто, например, ожидал найти в книге Рокфеллеров? А они там есть, наряду с такими представителями старых семей американского общества, как Де Лансы, Ливингстоны, Гудвины, Стивенсоны, Ингерсоллы, Лоджи, Тен Эйки, Тиффани, Ван Ренсселеры, Хопкинсы и Балтиморские МакБлеры.
В книге четко указано, что существует также два типа Лазарусов — старые и новые. Старые, к которым относится поэтесса Эмма Лазарус и которые на протяжении многих лет были одними из немногих евреев, роскошно проживавших в Ньюпорте, занимают видное место в «Книге». Новые, к которым относятся богатые владельцы Federated Department Stores, в «Книге» не представлены. Аналогичным образом, хотя фамилия Леви сегодня является распространенной еврейской фамилией в Америке, существуют определенные сефардские Леви, которые происходят из очень древней семьи. Одним из первых евреев, ступивших на американскую землю, был один из этих Леви; они занимались торговлей мехом, банковским делом, государственной службой и не имели никакого отношения к выпечке ржаного хлеба.
Барнаби Конрад, автор книги, был поражен, обнаружив свое имя в «Книге». Его семья, занимавшая видное положение в обществе Сан-Франциско, всегда гордилась своим происхождением от Марты Кустис, второй брак которой был заключен с Джорджем Вашингтоном. Однако один из многочисленных прадедов Конрада был одним из тех самых первых Леви. Обнаружив это, г-н Конрад сделал ксерокопию своей родословной и разослал ее по почте нескольким родственникам, гордящимся своей семьей. Комментарий его матери гласил: «По крайней мере, мы были хорошими евреями».
В нью-йоркском обществе давно ходили слухи, что Вандербильты были евреями. Не успела выйти книга д-ра Стерна, как подтвердилось, что некоторые из них действительно были евреями. Миссис Уильям А. М. Берден, чей муж недавно был назначен президентом Эйзенхауэром послом США в Бельгии, была в этой книге. Мать г-на Бердена — бывшая Флоренс Вандербильт Твомбли, и, конечно, Бердены были членами длинного списка нью-йоркских клубов, традиционно закрытых для евреев, включая Brook, Links, Racquet and Tennis и River. И снова в семейном древе миссис Берден были замешаны Леви. В 1779 году Абигайль Леви вышла замуж за доктора Лайда Гудвина. Был ли доктор Гудвин также евреем? Возможно, поскольку по какой-то причине один из его сыновей, Чарльз Риджли Гудвин, изменил свое имя на Чарльз Гудвин Риджли. Он женился на Ливингстон, их дочь вышла замуж за Шотта, их дочь вышла замуж за другого Шотта, а их дочь вышла замуж за Партриджа, отца миссис Берден. Когда ей указали на это, а также на то, что еврейство, согласно традиции, передается по наследству от неполноценной стороны союза, как это, по-видимому, произошло в ее случае, миссис Берден вежливо ответила: «Большое спасибо, что рассказали мне».
Книга «Американцы еврейского происхождения» в некотором смысле является перекрестной ссылкой на «Социальный регистр», поскольку всякий раз, когда имена, указанные в «Американцах», встречаются и в «Регистре», этот факт отмечается. Однако в «Американцах» содержится гораздо больше личной информации и сплетен, а факты излагаются гораздо более прямолинейно, чем в нееврейском аналоге. Так, например, девы подчеркнуто помечены как «незамужние», а в случае смерти указывается не только факт, но и способ смерти. Рядом с именем умершего можно найти такие пометки, как «Утонул», «Самоубийство», «Убит». По мере крещения слушателей «Книги» это отмечалось, но иногда информация приводилась весьма условно. Например, рядом с именем Ребекки Фрэнкс, помимо даты ее рождения — «1760 г. р., Филадельфия, ум. в марте 1823 г., Бат, Англия» — и ее брака с сэром Генри Джонсоном стоит загадочный комментарий «Мешианза», который, как оказалось, означает всего лишь большую вечеринку, которую мисс Фрэнкс посетила во время Американской революции. Некоторые высказывания доктора Стерна, похоже, граничат с клеветой. Слово «безумный» встречается после ряда имен. Опять же в отношении семьи Фрэнкс он отмечает, что Кайман Соломонс был «в плохой репутации у Джейкоба Фрэнкса», который был его дядей, но, очевидно, неким отцом семьи. Ссылаясь на брата Каймана, Моисея (здесь, очевидно, речь идет о дурной славе в семье Фрэнкс), «American of Jewish Descent» сообщает, что он умер «в тюрьме для должников в Чарльстоне, штат Северная Каролина, в 1745 году». Доктор Стерн также выносит или, как кажется, выносит суждения о социальной ценности, например, когда в случае с Де Виттом Клинтоном Джудой он отмечает, что мистер Джуда был женат, но опускает имя жены с таким комментарием: «Ирландская кухарка».
Книга показывает, что первые поколения сефардов в Америке были поразительно плодовиты: двенадцать, пятнадцать и даже двадцать детей в одном браке. Когда в 1832 г. умерла Зипора Леви Хендрикс, у нее было пятнадцать детей и не менее семидесяти внуков. Запомнить дни рождения членов семьи не составляло труда, поскольку они отмечались практически каждую неделю. У Фрэнсис Натан Вольф в семейном комплексе Харт-Сейксас-Натан-Хендрикс было девяносто девять двоюродных братьев и сестер. Гершом Мендес Сейшас, родившийся в Нью-Йорке в 1746 году, один из скромного семейства, состоявшего из восьми детей, в итоге стал отцом шестнадцати своих детей. Его младший брат, Бенджамин, не отставал — у него был двадцать один ребенок. В результате сегодня тысячи людей могут в той или иной степени назвать себя родственниками одного или нескольких Сейксазов.
С самого начала сформировалась плотная структура внутрисемейных браков. Сегодня межродственные связи между членами первых еврейских семей представляют собой головокружительный лабиринт. Например, у Амелии Лазарус, урожденной Тобиас, было шесть братьев и сестер, не менее четырех из которых вышли замуж за Хендриксов. Один брат сначала женился на Хендрикс, а затем, в качестве второй жены, выбрал другую Тобиас. Хендриксы, тем временем, были не менее верны. У Урии Хендрикса, первой женой которого была Гомес, а второй — Лопес, было десять детей, двое из которых вышли замуж за Гомесов. В следующем поколении тринадцать детей Хармона Хендрикса женились, в частности, на двух сестрах Тобиаса, двух братьях Тобиаса, троюродной сестре Гомеса и двух Натанах. Рассмотрим также потомков Абрахама де Лусены, одного из самых ранних переселенцев. В первом поколении американцев из числа представительниц слабого пола — его дочь вышла замуж за Гомеса — было три брака Гомес-Хендрикс; в следующем — четыре союза Хендрикс-Тобиас, два брака Хендрикс-Натан, два брака Гомес-Дрейфус и один брак Гомес-Натан. Тем временем Гомесы женились на других Гомесах, и тревожная картина сумасшествия, о которой ясно из книги доктора Стерна, не препятствовала этим близким союзам.
О сложности взаимосвязей можно судить по тому, что 25 000 человек, перечисленных в книге Малкольма Стерна, объединены в чуть более чем две сотни семейных династий. Не будет преувеличением сказать, что сегодня все потомки первых еврейских семей так или иначе связаны друг с другом. Покойный Лафайет Голдстоун, нью-йоркский архитектор на пенсии, был настолько очарован сложной родословной своей сефардской жены, что, подозревая, что она действительно является родственницей всех остальных, попытался нанести всех американских сефардов на одну большую и всеобъемлющую карту. Спустя годы и сотни графиков он был вынужден признать, что тесно переплетенные семьи поставили перед ним невыполнимую задачу.
В книге д-ра Стерна также рассказывается о том, как на протяжении долгих лет сефардская еврейская община в Америке из сплоченной и гордой, как это было раньше, неуклонно теряла своих членов по мере перехода сефардов из иудаизма в христианство. В книге показано, что до 1840 г. более 15% зарегистрированных браков заключались между евреями и христианами, и что из общего числа смешанных браков только 8% были связаны с переходом нееврея в иудаизм; члены еще 5% проявляли хоть какие-то признаки желания оставаться евреями или членами еврейской общины. В то же время, по мере того как проходят годы, и сефардские семейные древа протягивают свои ветви вниз, в настоящее время, можно заметить еще одно явление. Старые сефардские имена с их испанской и португальской музыкальностью — Лопес, Мендес, Мендола, де Сола, де Сильва, де Фонсека, Пейшотто, Солис — постепенно начинают заменяться несколько более грубо звучащими ашкеназскими, или немецкими, именами, По мере того как старые иберийские семьи ощущают наплыв немцев на протяжении XIX века, по мере того как сефарды и ашкеназы вступают в межнациональные отношения, а немцы — как жалуются сефарды — пытаются «доминировать» со своим жестким укладом.
Однако процессы германизации и христианизации отнюдь не завершены. Старые сефардские семьи продолжают составлять сплоченную, гордую и аристократическую элиту, которая знает, кто «один из нас», а кто нет, видит друг друга на свадьбах, вечеринках по случаю выхода в свет и похоронах, совершает богослужения в испанских и португальских синагогах, таких как нью-йоркская Шерит Исраэль, старейшая в США, со своими особыми вариантами ортодоксальной еврейской службы. Они ведут жизнь, полную богатства, исключительности, уединения, настолько глубокого и полного, что мало кто помнит об их существовании, что как раз и нравится сефардам, ведь сефарды по природе своей застенчивы, немногословны, противоположность показухе.
2. КТО ОНИ?
Сколько каждый человек знает и понимает о прошлом — одна из главных забот сефардов во всем мире. Для одних это хобби, для других — навязчивая идея. Это очень по-еврейски. Ведь считается, что концепция «зехут авот», или заслуг предков, составляет духовный капитал еврейского народа. В ней воплощена идея о том, что прошлое должно быть правильно истолковано, чтобы оно могло быть передано для обогащения будущих поколений. Но в этом есть и сильный оттенок веры в предопределение — в то, что заслуженные предки являются своего рода гарантией того, что их потомки также будут заслуженными.
Когда речь идет о сотнях лет семейной истории, когда история семьи связана с политической и религиозной историей, неизбежно возникают путаница и противоречия. А когда семейные истории пересекаются и переплетаются таким образом, как это происходит в сефардской общине, причем на протяжении многих веков, то неминуемо возникают ревность, соперничество и немалая доля препирательств. Это делает сефардскую общину живым местом. Там, где каждый претендует на звание знатока прошлого, где каждый хочет претендовать на самых лучших предков, где на одного и того же человека претендует множество претендентов, каждый должен быть начеку.
Возьмем, к примеру, нью-йоркскую семью Натанов. Натаны ведут косвенное происхождение от Абрахама де Люсена, одного из первых евреев, ступивших на американскую землю в 1655 г., и в процессе своей долгой истории в этой стране Натаны оказались «связаны», если не напрямую, со всеми другими старинными семьями — Сейксасами, Гомесами, Хендриксами, де Сильвами, Солисами и выдающимися филадельфийскими Солис-Коэнами. Подобно массачусетским Адамсам, Натанам удается практически в каждом поколении производить на свет выдающихся людей. Среди них такие фигуры, как покойный судья штата Нью-Йорк Эдгар Дж. Натан-младший, который при мэре Ла Гуардиа был также президентом района Манхэттен, судья Верховного суда США Бенджамин Натан Кардозо, а если заглянуть еще дальше — раввин Гершом Мендес Сейшас, которого называют «раввином-патриотом» и который был духовным лидером «Ширит Исраэль» во время Американской революции. Во время войны он закрыл свою синагогу в Нью-Йорке и перевез общину в Филадельфию, не желая просить паству молиться за Георга III. Позже он помогал при инаугурации Джорджа Вашингтона. Его племянница Сара вышла замуж за двоюродного брата Мендеса Сейшаса Натана, банкира, который был одним из той небольшой группы, которая однажды собралась под деревом баттонвуд в нижней части Манхэттена, чтобы разработать устав Нью-Йоркской фондовой биржи. Энни Натан Мейер, основательница Барнард-колледжа, которая была внучкой Исаака Мендеса Сейшаса Натана, однажды написала: «Оглядываясь назад, мне кажется, что эта сильная гордость, сопровождаемая сильным чувством благородства среди сефардов, была ближайшим приближением к королевской власти в Соединенных Штатах. Семья Натанов обладала этой отличительной чертой в высокой степени». В детстве, вспоминает она, зашла речь о списывании в школе. Она никогда не забудет отрывистый комментарий своей матери: «Натаны не списывают».
Натаны также с гордостью утверждают, что «Натаны никогда не были бедными». Первый Натан прибыл в Нью-Йорк с солидной суммой денег, подаренной ему отцом, преуспевающим торговцем из Англии. Так было до тех пор, пока Натаны могли проследить свою родословную, а это, по мнению некоторых членов семьи, очень далеко. Однажды одного из Натанов спросили: «Правда ли, что ваш род восходит к царю Соломону?». Ответ был таким: «Во времена распятия Христа так говорили».
И сегодня, почти две тысячи лет спустя, в роду Натанов по-прежнему есть видные и активные деятели. Эмили де Сильва Солис Натан — привлекательная женщина испанского типа с овальным лицом и оливковой кожей, от которой веет спокойной воспитанностью и ученостью. Она возглавляет нью-йоркскую фирму по связям с общественностью, представляющую интересы таких именитых клиентов, как Смитсоновский институт Вашингтона. Ее братом был судья Натан, двоюродным братом — судья Кардозо (семейная юридическая фирма Cardozo & Nathan), а еще одним двоюродным братом — Эмма Лазарус, написавшая, в частности, стихотворение («Give me your tired, your poor, / Your huddled masses...»
[1]), которое выгравировано на основании Статуи Свободы. Племянник, Фредерик Солис Натан, также известный нью-йоркский юрист, является первым помощником мэра Линдсея по корпоративным вопросам. Мужчины Натаны, что вполне очевидно, благосклонны к закону. Эмили Натан живет в большой просторной квартире, наполненной антиквариатом и спокойной атмосферой «старых денег», с видом на Центральный парк. В нескольких кварталах к северу виднеется красивый колоннадный фасад церкви Шерит Исраэль, которую помогли основать ее предки.
В детстве Эмили Натан училась в частной школе, была гувернанткой и прислугой. Семья Натанов была большой и, что довольно типично для сефардов, которые, как правило, чувствуют себя наиболее комфортно в обществе друг друга, очень близкой. Вместе с детьми Натанов и их родителями в большом старом доме на Западной Семьдесят пятой улице жили не только бабушка, миссис Дэвид Хейс Солис (девичья фамилия которой тоже была Натан), но и тетя по отцу, мисс Эльвира Натан Солис. Тетя Элли, как ее называли, была миловидной, голубоглазой, хрупкой на вид женщиной, одевалась по-свински сдержанно и всегда пахла пакетиками. Дети любили запах шкафов тети Элли и играли там в прятки среди аккуратно развешанных рядов платьев. Тетя Элли была неопределенного возраста, то ли старше, то ли младше своей сестры, матери детей — они так и не узнали. В семье Натанов возраст был запретной темой; детям говорили, что спрашивать у людей, сколько им лет, — дурной тон, и, как говорит Эмили Натан, «в те времена не было водительских прав». (Даже доктор Стерн не смог установить дату рождения тети Элли для своей книги).
Тетя Элли была большой любимицей детей. По вечерам, когда детям давали ранний ужин, она часто оставляла взрослую компанию в гостиной, присоединялась к детям в столовой и рассказывала им сказки. Это были истории о героях и героинях революции, о храбрых солдатах, замышлявших взорвать британские корабли в гавани Нью-Йорка, о женщине, пробравшейся сквозь вражеские порядки, чтобы доставить продовольствие революционным войскам, о моряке, заключенном в Дартмуре во время войны 1812 года, который впоследствии занял высший пост в военно-морском флоте США, хотя начинал каютным мальчиком, спавшим на сложенном парусе. Рассказы тети Элли были насыщены запахом оружейного дыма, звоном тесаков, окрашены в красный цвет крови, пролитой во имя великой цели патриотизма.
В те дни семейные портреты Натанов висели в обшитой панелями столовой дома Натанов, где обедали дети, и лишь постепенно Эмили Натан начала соотносить рассказы тети Элли — «которые поначалу казались мне не более чем чудесными сказками XVIII-XIX веков» — с лицами на стенах столовой.
«Это был родственник?» спрашивала Эмили Натан в середине одной из историй.
«Да, мы связаны», — отвечала тетя Элли.
Чувство истории, ощущение некой длительной преемственности между прошлым семьи и ее настоящим постепенно стало вызывать у маленькой девочки чувство гордости и защищенности. «Позже, — говорит сегодня Эмили Натан, — когда со мной как с еврейкой происходили некоторые вещи, которые могли бы расстроить некоторых людей, — например, когда я сталкивалась с предрассудками или слышала об актах предвзятости и антисемитизма, — я могла смотреть на них с определенным пониманием. То, что беспокоило других людей, меня не беспокоило, потому что благодаря рассказам тети Элли я знал, какое место я занимаю в схеме вещей. Я могла подняться до уровня случайностей».
Постепенно, по мере взросления Эмили Натан, портреты в столовой, казалось, становились все больше и больше, возвышаясь не только над большой комнатой, но и над всей семьей Натан. Непримиримые, с суровыми и неулыбчивыми лицами, старые фотографии, казалось, доминировали в жизни Натанов, ежедневно напоминая им о том, что такое быть Натаном. Некоторые из предков, напомнила детям тетя Элли, не всегда были в лучших отношениях друг с другом. Одна из причудливых шуток тети Элли заключалась в том, что за завтраком, глядя на портреты, она говорила: «Я вижу, у твоего прапрадедушки сегодня синяк под глазом. Он опять поссорился с твоим кузеном Сейшасом».
В течение многих лет дети Натанов, а со временем и внуки, с нетерпением ждали новых историй от тети Элли. Казалось, что у нее их бесконечное множество, и она могла часами завораживать их. Она то и дело возвращалась в средневековье, в мавританские дворики, увитые бугенвиллией, и плеск каменных фонтанов. Сейчас она рассказывала о Натанах, процветавших в Испании и Португалии в течение столетий мавританского владычества, и о Натанах, которые боролись за выживание после католической реконкисты. Среди них были Натаны, видевшие осквернение своих синагог, представавшие перед инквизиционными судами на площадях майоров Севильи и Толедо в XV-XVI веках за «иудаизм», гордо шедшие на костер вместо того, чтобы отказаться от своей веры. Были и другие Натаны, которые притворились, что приняли христианство, продолжая в тайных местах поклоняться как иудеи, были и те, кто бежал — одни в Голландию, другие в Англию, откуда в 1773 г. эмигрировал самый первый американский Натан.
Детям больше всего нравились испанские истории тети Элли, потому что они были более красочными, наполненными прекрасными дамами в высоких гребнях и мантильях, королевскими дворами с закованными в броню рыцарями на мечах, конными колесницами, мчащимися сквозь ночь с отчаянными миссиями, герцогами и принцами, вздыхающими о девичьих руках. Она также рассказывала о дублонах, зарытых при свете луны в саду, о людях, брошенных в подземелья, о которых забыли на долгие годы и которые совершили блестящий побег; о человеке, предупрежденном загадочными посланиями своего короля о приближении инквизиции; о другом, слуги которого смогли тайно переправить его на безопасный корабль, спрятав в мешке с бельем. Рассказы тети Элли продолжались и продолжались, сплетаясь в огромный, богатый гобелен из золотых и королевских пурпурных нитей, героический по своим размерам и чудесам, охватывающий более тысячи лет времени и наполняющий сознание маленьких Натанов видениями, в буквальном смысле, замков в Испании.
«Да, мы связаны, — уверяла их тетя Элли. «Мы связаны».
Когда родители Эмили Натан умерли, семейные портреты были разделены между Эмили и ее сестрой Розали. Сегодня половина коллекции (многие из которых очень старые и ценные) висит в квартире Эмили, а половина — в квартире Розали, которая сейчас является миссис Генри С. Хендрикс. Квартира миссис Хендрикс, как и квартира ее сестры, выходит окнами на парк (она находится в одном из «великих» многоквартирных домов Нью-Йорка, на Central Park West) и так же заполнена антиквариатом и семейными сокровищами в виде фарфора, старых книг, тяжелого старинного серебра. Г-жа Хендрикс — гранд-дама в сефардской общине Нью-Йорка. Есть даже те, кто настаивает на том, что она и есть grande dame. Розали Натан Хендрикс не только имеет наследие Натанов, но и сама является Хендрикс — как по браку, так и в силу того, что несколько ее двоюродных братьев — Хендрикс, а Хендрикс — не менее великая семья, если не более великая, чем Натаны. Семья Хендриксов — в Испании их звали Энрикес — основала первый в Америке металлургический концерн, медепрокатный завод в Нью-Джерси, который перерабатывал медь, добываемую в окрестностях Ньюарка. Хендриксы продавали медь Полу Ревиру и Роберту Фултону и стали первыми американскими миллионерами, фактически еще до того, как появилось такое слово.
Не так давно миссис Хендрикс (у нее две дочери) поняла, что со смертью ее мужа фамилия по мужской линии угасла. Чтобы не допустить полного забвения рода Хендриксов и их дел на этой земле, г-жа Хендрикс собрала коллекцию бухгалтерских книг, бухгалтерских книг, деловых и личных писем семьи Хендрикс, многие из которых написаны испанской скорописью, и других памятных вещей, которые собирались более двухсот лет, и передала все в Историческое общество Нью-Йорка. Коллекция Хендрикса поражает воображение: она состоит из более чем 17 000 рукописей и датируется 1758 годом, и во время ее дарения в прессе появилось множество комментариев. Кто такие Хендриксы? Имя, казалось, ни о чем не говорило. Репортеры бросились в Нью-Йоркскую публичную библиотеку. В центральной картотеке Хендриксы не значатся, их нет ни в «Словаре американской биографии», ни в его предшественниках — «Национальной энциклопедии американских биографий» и «Энциклопедии американской биографии» Эпплтона.
Оказывается, Хендриксы предпочитали, чтобы все было именно так. «Хендриксы никогда не любили публичности», — говорит миссис Хендрикс, компактная дама лет семидесяти. «Некоторые люди просто говорят, что не любят публичности. Мы же относились к этому серьезно. Мы считали, что публичность — это удел заурядных людей. Мы были тихими людьми, которые спокойно делали то, что нужно было делать. Мы оставили публичность легковесам».
Когда г-жа Хендрикс собирала свой огромный дар — он занимает два десятка картотечных коробок, — многие ее родственники и другие представители сефардской общины высказали мнение, что бумаги по праву должны быть переданы в Американское еврейское историческое общество. Но миссис Хендрикс, решительная женщина, которая, как можно предположить, не тратит много времени на мнения, идущие вразрез с ее собственным (когда она приходит на приемы или в синагогу, путь расступается перед ней, как воды Красного моря), была непреклонна. Получателем должно стать Историческое общество Нью-Йорка. «Я считала, что им место здесь, в обществе, поскольку мы — старая нью-йоркская семья», — говорит миссис Хендрикс.
Г-н Пиза Мендес, гладколицый мужчина за семьдесят, выглядящий по крайней мере на двадцать лет моложе (у него нет ни малейшего признака седины), не считает, что миссис Хендрикс много знает об истории сефардов, и не стесняется говорить об этом. Миссис Хендрикс, в свою очередь, не слишком высокого мнения об исторических теориях г-на Пиза Мендеса. Несмотря на то, что эти два человека имеют дальнее родство (через дореволюционного раввина Гершома Мендеса Сейшаса), выросли вместе, часто встречаются на одних и тех же вечеринках и заседаниях комитетов, они почти всегда вежливо, но твердо враждуют между собой. Всех, кто собирается обсуждать сефардское прошлое, миссис Хендрикс предупреждает: «Осторожно, Пиза!». Мистер Мендес при этом небрежно замечает: «Розали обычно не знает, о чем говорит». Так продолжается уже много лет. Господин Мендес, вполне обеспеченный, держит офис в центре города, где управляет делами своего поместья, а свободное время посвящает изучению сефардики.
Такие люди, как г-жа Генри Хендрикс, считают, что г-н Пиза Мендес уделяет слишком много времени тому, чтобы возвеличить память своего отца, покойного преподобного Генри Перейры Мендеса, который почти полвека, с 1877 по 1920 год, был раввином общины Шерит Исраэль. Создается впечатление, что г-н Мендес пытается возвести своего отца в ранг святого, что неуместно для религии, в которой нет святых. Безусловно, ни один человек не почитает своего отца больше, и в этой связи г-н Мендес предлагает тщательно проработанную схему родословной своего отца. Эта родословная, менее беспристрастная, чем у доктора Стерна, концентрируется в основном на предках, добившихся заслуг или проявивших героизм. Например, один из дедов, Давид Аарон де Сола из Амстердама, отмечен как «объемный ученый». Однако при более внимательном изучении семейного древа Мендесов в своеобразной капсуле истории раскрывается история сефардов: откуда они пришли и что им пришлось пережить. Самый ранний из обнаруженных предков Мендесов — Барух бен Исаак ибн Дауд де Сола, живший в IX в. в испанском королевстве Наварра, в то время пустынном регионе, до возвышения и могущества которого оставалось еще более ста лет. Однако уже в следующем поколении мы встречаем Михаила ибн Дауда де Сола, переехавшего в южный город Севилью, великую мавританскую столицу, где он добился звания «врача». С этого момента в родословной г-на Пизы Мендеса мы можем наблюдать, как предки де Сола занимают видное положение в мавританской Испании. Один из предков был «ученым ивритским автором», другой — «раввином и ивритским поэтом». Наконец, в конце XIII века один из де Сола получает благородное имя «дон». Это был дон Бартоломе де Сола, получивший свой титул от Александра IV Арагонского.
На протяжении нескольких поколений у де Сола все шло хорошо. (Один из них был «раввином Испании»). Затем, в Гранаде, в 1492 г., мы видим, что Исаак де Сола был «изгнан» и «бежал в Португалию». На протяжении долгих инквизиционных лет де Сола исчезают из записей, и мы представляем себе, как они скитаются по Европе, переезжают из города в город, пытаясь найти место, где можно пустить корни. В XVI веке один из де Сола появляется в Амстердаме. Но в то же время некоторые де Сола, видимо, оставались в Португалии и, притворившись христианином, смогли скрыться от инквизиторов, так как уже в 1749 году мы видим Аарона де Сола, родившегося в Португалии, бежавшего в Лондон, где он «отбросил свое марранское имя», христианский псевдоним, который он использовал, чтобы держать своих преследователей в узде. В том же году его сын также бежал из Лиссабона, но предпочел отправиться в Амстердам. С этого момента и в Амстердаме, и в Лондоне, и, в конце концов, в Нью-Йорке, мы видим, как семья де Сола восстанавливает свои силы вплоть до Элизы де Сола, которая вышла замуж за Абрахама Перейру Мендеса II, отца раввина, которого так почитает г-н Пиза Мендес.
Между тем, на стороне Мендеса в семейном древе были не менее яркие фигуры. Например, донья Грасия Мендес — красавица, известная в Португалии под христианским псевдонимом леди Беатрис де Луна. Когда ее богатый муж умер, она, все еще как леди Беатрис, отправилась в Антверпен, где, благодаря своей внешности и деньгам, стала большой светской фигурой. Она жила во дворце и давала великолепные балы, на которые стремились попасть все титулы Бельгии, включая короля. Она также проявила себя проницательной деловой женщиной и, торгуя состоянием своего мужа на антверпенской бирже, значительно увеличила его. На одном из маскарадов незнакомец в черном плаще с капюшоном шепнул ей: «Вы тайная еврейка?» — в Бельгии того времени это было непопулярно. Это было достаточным предупреждением для леди Беатрис, которая на следующее утро сняла свои деньги в антверпенских банках и отправилась в Амстердам, где быстро собирался анклав хорошо устроившихся сефардов. Здесь можно было вернуть свое настоящее имя доньи Грасии Мендес, что она и сделала, преуспев на голландском фондовом рынке.
Г-н Пиза Мендес считает, что его отец помог основать нью-йоркскую больницу Монтефиоре; он также оказал влияние на создание Нью-Йоркской гильдии еврейских слепых, чей ежегодный бал по сбору средств стал самым модным событием в жизни еврейской верхушки города. Пожалуй, самым значительным его поступком стал выбор преемника — любимого всеми доктора Давида де Сола Пула, который почти полвека был раввином Шерит Исраэль. Раввин Мендес заметил молодого ученого, который оказался его родственником, когда тот учился в Гейдельберге.
Доктор Пул, который сейчас является почетным раввином, сам глубоко интересовался сефардским прошлым и является автором двух огромных томов: Старая вера в новом мире» — история американских сефардов, и «Портреты, высеченные на камне» — серия биографических очерков о сефардах, покоящихся на старейшем еврейском кладбище Америки, расположенном на нью-йоркской площади Чатем. У доктора Пула, которому сейчас за восемьдесят, овальное, с высоким лбом, безмятежно-созерцательное лицо и белая борода. Говорят, что когда он проходит через синагогу, то похож на фигуру самого Бога.
«Доктор Пул не хотел бы, чтобы я так говорил, но он похож на Христа», — говорит Ллойд Пейшотто Филлипс, член «Ширит Исраэль», с блеском в глазах. Г-н Филлипс — неугомонный, энергичный, общительный человек, работающий трейдером на Нью-Йоркской фондовой бирже. Сегодня у него есть несколько внешних клиентов, но в основном он занят своим собственным портфелем — целый день на телефоне, покупает и продает акции в большом количестве и, как можно предположить, с большим успехом; у Филлипсов есть квартира в Ист-Сайде, загородный дом в Нью-Джерси и зимняя квартира в Палм-Бич. От такого человека, как Ллойд Филлипс, производящего впечатление делового человека, не ожидаешь, что его сефардское семейное прошлое может сильно волновать. Но это так. Он хранит полку за полкой старых книг, семейных бумаг и родословных, рассказывающих о том, как семья Филлипсов зародилась в Ньюпорте XVIII века, а семья его матери, Пейшоттос, ведет свою историю из Португалии и бегства в Голландию и голландскую Вест-Индию. В процессе своего развития семьи Филлипсов и Пейшотто вступали в различные брачные связи с другими старыми семьями, и фамилии Гомес, Хендрикс, Сейшас, Натан, Хейс и Харт встречаются в многоярусном семейном древе Пейшотто-Филлипсов. Г-н Филлипс не любит ничего более приятного, чем за рюмкой виски просматривать старые семейные документы, дневники, пожелтевшие от старости газетные вырезки, письма, обрывки и кусочки семейной истории.
В связи с этим его симпатичная жена Бернис, не являющаяся сефардом, которую он называет Тимми, пребывает в некоторой растерянности. «Я никогда ничего этого не понимала», — с легким смехом сказала она не так давно. «Когда мы поженились, и я печатала неформальные открытки, я была в магазине Tiffany's и поняла, что даже не знаю, как пишется Peixotto. Я не могла понять, как это могло стать еврейским именем». Миссис Филлипс слегка пожала плечами, снова улыбнулась и сказала: «Мы были французскими евреями, видите ли, а они... ну, французские евреи никогда не были столь значительны».
3. «НЕ ДРАГОЦЕННОСТИ, А ЕВРЕИ...»
Для американских сефардов испано-португальская часть их коллективного прошлого имеет непреходящее значение. Именно она дает этим старым семьям ощущение актуальности, значимости, осознания того, что они «вписываются в схему вещей», как выражается Эмили Натан. Это происходит потому, что и в Испании, и в Португалии в годы, предшествовавшие их вынужденному бегству, евреи — как народ, как раса — смогли достичь высот, не сравнимых ни с чем, что происходило в других странах за всю их долгую историю. Их положение было уникальным в мире. Кем, в конце концов, были пассажиры «Мэйфлауэра»? «Тряпичники и бобтейлы», — фыркнув, говорила тетя Элли. С другой стороны, первые евреи, прибывшие в Америку в 1654 году, были членами древних дворянских семей, людьми значительными, мужчинами и женщинами, обладающими собственностью и образованностью, которые по причинам, от которых они не зависели, оказались по ту сторону Атлантики, где и собирались жить. Верно и то, что, если бы не испанское наследие и опыт, сефарды вообще никогда не оказались бы в Америке. И интересно предположить, почему, учитывая огромную разницу во времени, месте, культуре, можно сказать, что евреи достигли наибольших успехов и обрели наибольшую свободу в контексте двух цивилизаций — современной Америки и средневековой Испании.
Слово «сефарды» происходит от слова «Сефарад» — земли, где, как считается, поселились еврейские скитальцы после захвата Иерусалима вавилонянами и разрушения Храма. В целом, хотя истина теряется в мифах и тайнах, считается, что Сефарад — это регион в Малой Азии. В Книге пророка Обадии эта информация изложена весьма туманно: «И пленение сего воинства сынов Израилевых овладеет Хананеями, даже до Зарефата; и пленение Иерусалима, который в Сефараде, овладеет городами южными». Однако на протяжении веков еврейская традиция — неумолимая и зачастую нелогичная сила — связывала Сефарад с другим полуостровом, расположенным в тысячах миль к западу, — Пиренейским. Высказывалось даже предположение, что испанские и португальские евреи, долгое время считавшие себя величайшими из великих, просто присвоили Сефарад себе. Сказали, что это Испания и Португалия, значит, так оно и есть.
Испаноязычные фамилии не обязательно указывают на сефардских евреев, хотя иногда и указывают. (Певица Эйди Горм — сефардская еврейка, хотя и не из семьи «первого класса»). Испанские и португальские еврейские предки часто могут быть
обнаружены под различными номенклатурными масками. Например, фамилия Олпорт в некоторых случаях ранее была Alporto, что означает «из Португалии», то же самое можно сказать и о таких фамилиях, как Алперт, Раппапорт (которая сама пишется по-разному) и даже Портной.
Примером того, что может произойти с еврейскими фамилиями, может служить семья Сейшас, имеющая испаноязычную фамилию. Бежав из Испании во времена инквизиции, часть Сейксасов попала на территорию современной Германии, где фамилия превратилась в Sachs, Saks и даже попала в королевский комплекс Саксен-Кобург-Гота. При этом некоторые Сейксасы остались в Испании тайными евреями, а другие стали честными новообращенными — или, как мы полагаем, так как сейчас нет возможности проверить их искренность — в католичество, и фактически помогали инквизиционным судам против своих родственников и бывших братьев. Сегодня еврейские Сейксасы и католические Сейксасы могут быть оправданы тем, что при встрече они смотрят друг на друга с некоторой опаской. (Вик Сейксас, теннисист, сопротивляется попыткам нью-йоркских семей Сейксас и Натан установить с ним связь; он не отвечает на их письма. Сейксасы лукаво отмечают, что в книге доктора Стерна в XIX веке упоминается некий Виктор Монтефиоре Сейксас, так что имя Виктор было в семье уже тогда.) «Не все Сейксасы — настоящие Сейксасы», — говорила тетя Элли. С другой стороны, она не преминула упомянуть о некоторых выдающихся католических семьях как в США, так и в Европе и напомнить детям: «Мы тоже с ними связаны».
Хосе Фернандес Амадор де лос Риос, испанский историк, согласился бы с оценкой тети Элли ее семьи. Он сказал: «Невозможно открыть историю Пиренейского полуострова, будь то гражданская, политическая, научная или литературная, и не встретить на каждой странице какого-нибудь запоминающегося факта или имени, связанного с гебраистской нацией». Но и это еще мягко сказано. На протяжении шестисот лет — примерно с VIII по XIII век — евреи были историей Испании.
Евреи жили на Пиренейском полуострове с дохристианских времен. Существует предание, что евреи основали город Толедо, название которого, по мнению ученых, происходит от древнееврейского toledot, что означает «поколения». В темные века, последовавшие за падением Римской империи, Испания представляла собой разрозненное скопление примитивных вестготских городов-государств, управляемых множеством ничем не примечательных королей, каждый из которых имел свою крошечную область, которую пытался контролировать, и обычно боролся за власть с местной знатью и епископами церкви, иногда одерживая кровавую победу, иногда будучи свергнутым. Положение еврея зависело от прихоти короля, который либо преследовал еврея, либо использовал его в традициях «придворного еврея» — в качестве финансового посредника, через которого деньги проходили в своем бесконечном пути из карманов крестьянства в хранилища королевской казны. Налоги на евреев были скорее причудливыми, произвольными и капризными, чем конфискационными. Например, в Португалии при Санчо II евреи некоторое время были обязаны платить «налог на флот» и по закону должны были «поставлять якорь и новый трос для каждого корабля, оснащенного короной». В одном из многочисленных испанских королевств евреи облагались налогом на такие основные продукты питания, как мясо, хлеб и вода. В другом существовал еврейский «налог на очаг», а в третьем — «коронационный налог» плюс регулярный ежегодный налог «для оплаты обеда короля».
Это было совсем не похоже на то тяжелое налоговое давление, с которым сталкивались евреи в других странах Европы, где, казалось бы, еврей должен был платить за каждый акт своей жизни от первого до последнего. Евреев облагали налогом за проход через определенные ворота, за проезд по определенным мостам, за пользование определенными дорогами, за вход в определенные общественные здания. Они облагались налогом за пересечение границ крошечных рейнских земель, за покупку или продажу товаров, за вступление в брак. Еврейские дети облагались налогом при рождении, и ни один еврей не мог быть похоронен до уплаты погребального налога. Еврейские дома облагались налогом в зависимости от количества и размера комнат, что побуждало семьи тесниться на как можно меньшей площади. В мирное время в еврейских кварталах размещались солдаты, там же размещались дома проституции, стремясь разрушить еврейскую семейную жизнь. Изнасилование или убийство еврейского ребенка не считалось преступлением.
Напротив, еврейские кварталы таких испанских городов, как Севилья, Кордова и Гранада, были лучшими районами этих городов, в них стояли самые красивые дома, изящно построенные вокруг просторных внутренних двориков, и христиане наперебой покупали там жилье. Это было далеко от гетто Рейнской области, где улицы были слишком узкими для разворота повозки, где протекала открытая канализация, где еврей платил налог, чтобы покинуть свой квартал, и еще один, чтобы вернуться, и где его запирали на ночь. Евреи остальной Европы, наслышанные о том, как живут их братья в Испании и Португалии, с тоской и завистью смотрели на то, что лежит за Пиренеями.
Затем, в начале VIII века, пришли мавры.
Сегодня в Испании популярно говорить о «годах арабской оккупации», подразумевая, что эти арабы ничем не отличались от неграмотных кочевников, которые бродят по африканской пустыне на верблюдах и носят бурнусы. Испанцу и сегодня трудно принять тот факт, что мавританское завоевание Пиренейского полуострова было первым со времен Римской империи завоеванием низшей земли высшим народом. Другие захватчики Европы — гунны, турки, норманны — были варварами. Но люди, которые в 711 г. одолели разрозненные города-государства Испании, были носителями великой исламской культуры, процветавшей в таких развитых городах, как Дамаск и Александрия. Они принесли с собой поток знаний из северной Африки в южную Европу — науки, с которыми Испания никогда раньше не сталкивалась, включая алгебру, химию (или алхимию), архитектуру, и даже ввели такие неслыханные удобства, как водопровод.
За полтысячелетия своего правления мавры превратили город Кордоба — один из нескольких испанских городов, сильно отреагировавших на мавританское влияние, — в один из самых блестящих и интересных в мире, с его великой мечетью, библиотеками, садами, дворцами, университетскими зданиями и самыми роскошными в то время частными домами в Европе. Мусульманские историки утверждают, что во времена мавританского владычества население города составляло более миллиона человек, а сейчас оно сократилось до 190 000. Считается, что в городе было более 3 000 дворцов, общественных бань и мечетей, а также более 80 000 магазинов. Главная библиотека насчитывала более 400 тыс. томов. В Гранаде мавры создали несравненную Альгамбру — сверкающий комплекс башен, павильонов, внутренних дворов, бассейнов, фонтанов и садов, каждое арочное окно каждого большого зала которого призвано обрамлять определенную картину изысканной красоты. Альгамбра — триумф мавританской эстетики, а ее фонтаны — чудо инженерной мысли: их градуированная тяга вверх зависит от силы тяжести, а источник воды расположен высоко на склоне горы — работают сегодня с той же точностью, что и семьсот лет назад. В одной из комнат Львиного двора на одной из стен висит мозаичная Звезда Давида, напоминающая о том, что евреи и мавры — семитские народы, имеющие общее древнее прошлое.
Вплоть до недавнего времени, когда противоположные националистические цели разобщили два народа, последователи иудаизма и ислама были глубоко взаимосвязаны. Никогда в своей истории евреи не имели более длительной и значимой встречи с другой религией, чем в Испании. По мере того как мавры продвигались вперед и вверх по Испании, достигая могущества и величия, они увлекали за собой евреев. По мере продвижения мавританской оккупации на север — в 719 г. мавры удерживали почти весь полуостров — евреи помогали захватчикам, открывая для них города и крепости, что позволяло им одерживать новые победы, и за это евреи были вознаграждены высокими должностями. О роли евреев в арабском завоевании вспомнят, конечно, позже, когда ситуация начнет меняться на противоположную.
Сразу же еврейское и мавританское уважение к образованию и культуре признали друг друга и пошли рука об руку. Еврейское и мавританское мастерство в политике и искусстве были родственными и сразу же нашли общий язык. Под властью мавров евреи Испании уже не ограничивались узкой ролью ростовщиков или сборщиков налогов. В списке популярных еврейских профессий «торговец слитками» опускается на двенадцатое место, уступая таким будничным профессиям, как «укротитель львов», «жонглер» и «продавец мулов». Лидером списка, напротив, является «врач», за ним следуют «государственный чиновник» и «служащий казначейства». Мавританская утонченность и широта мышления побуждали евреев становиться изобретателями, ремесленниками, воинами, любовниками, мистиками, учеными, выходя из темноты и одиночества, в которых всегда чувствует себя «чужак», в сияющие круги магии и поэзии.
К XI веку еврейская печать прочно закрепилась на земле, а XII, XIII и XIV века в Испании и Португалии стали для евреев своего рода золотым веком. Начиная с 1200 года евреи практически монополизировали медицинскую профессию, что в дальнейшем должно было стать причиной серьезных проблем как для евреев, так и для христиан, а в королевстве Арагон говорили «Не было в стране ни одного знатного или прелата, который бы не держал у себя врача-еврея». Евреи украшали и другие профессии: на евреев-адвокатов, судей, архитекторов, ученых и писателей в значительной степени полагались суды как Арагона, так и Кастилии. Не менее важную роль евреи играли и в финансовом обслуживании королей Испании, где, согласно одному из отчетов, они занимали «ключевые позиции в качестве министров, королевских советников, фермеров государственных доходов, финансистов военных предприятий и главных управляющих имениями короны и высшего дворянства». Кроме того, евреи обеспечивали страну аптекарями, астрономами, картографами, штурманами, конструкторами навигационных и других научных приборов. Евреи были известны и как купцы, занимавшиеся торговлей серебром, пряностями, вином, мехами, лесом и рабами.
Периодически возникали отдельные вспышки антисемитизма. Крестовые походы XI-XII веков нередко служили поводом для погромов на местах, мотивируя это следующим образом: «Очистим свой дом, а также землю неверных». Число таких случаев увеличивалось по мере того, как христианская Испания вновь начинала свое долгое продвижение на юг, деля землю поровну между христианством и исламом, и по мере того, как влияние мавров стало ослабевать. Но в целом на протяжении этих столетий — со 1100 по 1390 год — в Иберии, казалось, дул свежий ветер веротерпимости и межсектантского взаимопонимания.
Отчасти это объяснялось тем, что христианские короли стремились следовать просвещенным примерам своих мавританских предшественников. Видя, что евреи сделали для мавров, христианские короли стремились к благосклонности евреев. Многие короли считали себя покровителями евреев, а во многих местах евреи буквально принадлежали короне. Два крупнейших короля — Яков I Арагонский и Фердинанд III Кастильский — были настроены явно просемитски. Фердинанд III яростно защищал своих евреев, которых он называл «моими евреями», и быстро пресекал любые попытки преследовать их. Он часто называл себя «королем трех религий», и в ответ на это один кастильский раввин с гордостью заявил своей пастве: «Короли и сеньоры Кастилии имели то преимущество, что их еврейские подданные, отражая великолепие своих господ, были самыми учеными, самыми выдающимися евреями, которые были во всех странах рассеяния; они отличались по четырем направлениям: по родословной, по богатству, по добродетелям, по наукам». После смерти Фердинанда III его сын Альфонсо X воздвиг монументальный мавзолей для своего отца и приказал написать на нем хвалебную речь на кастильском, латинском, арабском и иврите. После смерти Фердинанд стал известен как Фердинанд Святой.
Его сын, известный как Альфонсо Мудрый и Альфонсо Ученый, был во многом более выдающимся, чем его отец. Он взял за образец правление мавританского короля Абдуррахмана III, который отличался величественностью, широтой взглядов и терпимостью, а Альфонсо, возможно, превзошел Абдуррахмана по великодушию и влиянию. В своих исследованиях Альфонсо всегда обращался к еврейским ученым, «лучшим», и основал знаменитый центр астрономического образования в Толедо. Часть научных результатов этого учреждения — «Альфонсинские таблицы» — сыграла важную роль в навигационном мышлении молодого Христофора Колумба.
До времен Альфонсо официальным языком королевского двора, дипломатии и университетов была латынь. Поскольку это был язык церкви, язык их гонителей, евреи инстинктивно относились к нему с неприязнью. Евреи высшего сословия предпочитали кастильский язык, а низшие слои населения говорили между собой на ладино, или иудейско-испанском языке, написанном еврейскими буквами. Альфонсо и его ученые евреи, к большому удовольствию еврейской общины, кодифицировали кастильский язык, отменили латынь и объявили кастильский официальным языком христианской Испании
[2].
Это были годы, когда, по словам историка Америко Кастро: «В коммерческой сфере не было видимых барьеров, разделявших еврейских, христианских и сарацинских купцов: христианские подрядчики строили еврейские дома, а еврейские ремесленники работали на христианских работодателей. Еврейские адвокаты представляли интересы язычников в светских судах. Еврейские маклеры выступали в качестве посредников между христианскими и мавританскими принципалами. Как следствие, такие постоянные ежедневные контакты неизбежно способствовали развитию терпимости и дружеских отношений, несмотря на раздражение, поддерживаемое во имя религии». На юге, в Андалусии, все еще находившейся под властью мавров, было то же самое: цивилизованное общество, не делающее различий по вероисповеданию, где еврей, мавр и идальго жили в согласии и взаимопонимании, хотя интересно отметить, что именно здесь зародился термин «голубая кровь». У тех, кто имел светлую кожу, сквозь нее проступали голубые вены на руках и запястьях. Мавры не были неграми, но они были смуглыми и загорелыми от солнца. Их «голубая» кровь не проявлялась.
В эти годы испанские евреи пользовались привилегией носить оружие, в которой почти повсеместно было отказано евреям в других странах. В современных рассказах описываются элегантно одетые еврейские рыцари, разъезжающие по городам на лошадях, со сверкающими на солнце мечами. Многие из них носили сложные многозначные имена и получали титул «дон». В донесении королю Иоанну II из Португалии отмечалось: «Мы заметили еврейских кавалеров, сидящих на богато убранных лошадях и мулах, в прекрасных плащах, рясах, шелковых дублетах, закрытых капюшонах и с позолоченными мечами». Евреи организовывали свои собственные виды спорта и развлечений, участвовали в поединках и турнирах, которые часто имели особый еврейский колорит. В одной из популярных забав еврейские рыцари под звуки рожков и горнов наклоняли деревянными шестами чучело библейского врага евреев Хамана из книги Эстер, а в конце игры сжигали Хамана на погребальном костре под всеобщее пение и пляски.
Почему же он закончился? Что привело к тому, что три спокойных века внезапно превратились в нечто совершенно иное, настолько жестокое и кровавое, и настолько продолжительное, что это продолжается и в наши дни? Что направило Испанию в новое и ужасное русло? На самом деле, это было сочетание многих сил — очевидных, тонких, спланированных, случайных, — которые полностью изменили жизнь евреев Испании. Правда, власть мавров, которая помогла евреям прийти к власти, пошла на убыль. К 1480 г. Гранада стала последним оплотом мавров на полуострове. Но еще задолго до этого начали накапливаться факторы, направленные против евреев.
Хотя Испания и Португалия были изолированы и отрезаны как эмоционально, так и географически от остальной Европы, они не могли не знать о том, что происходило в других странах, где условия жизни евреев постоянно ухудшались. Возникла проблема одежды, идентификации. Когда в 1215 г. папа Иннокентий III ввел еврейский значок, он особо подчеркнул, что причина в том, что евреи одевались и выглядели слишком похожими на других людей, в результате чего происходили межнациональные браки с христианами. Преобладало мнение, что евреи «не такие, как все», и что их отличие должно быть очевидным. Желтый значок стал самым большим оскорблением для евреев, «знаком избиения, поношения, презрения, надругательства над всеми», по словам одного средневекового писателя. О положении еврея в разных странах можно было судить по размеру значка, который предписывался каждой из них. Во Франции и Италии круглый значок был сравнительно небольшим. Германия требовала самых больших значков, а в наиболее реакционных городах-государствах Баварии значок вскоре посчитали недостаточно унизительным, и были приняты законы, предписывающие евреям носить только желтый и черный цвета и ходить босиком.
По горячим настояниям испанских евреев папская булла, предписывающая ношение значка, в Испании XIII в. не исполнялась. (В некоторых городах евреям разрешалось покупать освобождение от нагрудного знака, в других эдикт просто игнорировался). В течение многих лет еврейские ученые и раввины носили накидку — длинный вышитый плащ, открытый спереди и застегивающийся у горла брошью, — когда ходили по улицам. Они считали плащ соответствующим церковным одеянием, хотя он и принадлежал к костюму христианской церкви.
Тем не менее, евреи должны были понимать, что ситуация начинает складываться против них. Многие испанские ростовщики по-прежнему были евреями, как и сборщики налогов — две профессии, которые никогда не пользовались популярностью среди населения. Старые мрачные мифы о мерзостях, которые якобы происходили в синагогах, о том, что в Страстную пятницу евреи распинали молодых христианских мальчиков и пили их кровь, снова стали всплывать на поверхность. По несчастливому стечению обстоятельств, в то время как раздавались эти слухи и бормотания, по европейскому континенту шествовала «черная чума», и еврейских врачей, беспомощных на ее пути, обвиняли в отравлении своих пациентов-христиан. Фанатизм, питаемый страхом, процветал.
Седьмой, и последний, крестовый поход закончился неудачно в 1270 году. Дух крестовых походов всегда был не столько религиозным, сколько коммерческим: выгодное разграбление и грабеж земель неверных были не менее (если не более) важны, чем завоевание их бессмертной души. Седьмая была неудачной с точки зрения людских и финансовых потерь, и во всей Европе преобладающие настроения в отношении неверных становились все более жесткими и ожесточенными. Очищение крови и однородность веры стали двумя основными задачами. Если восточный неверный теперь слишком дорог, то где же его искать? Взоры обращались на родину, и он находился там. Таким образом, столетие, последовавшее за 1270 г., вполне можно назвать «домашним крестовым походом», главной темой которого стало избавление родины от «чужаков».
Тем временем власть мавров в Испании ослабевала. Исламская рука, которая тянула евреев вверх, больше не была протянута. И евреи, и мавры, видя, что на стене написано, начали переходить в католичество, и теперь конверсо, или новые христиане, создавали свою собственную проблему. Нередко именно конверсо становились главными врагами своей прежней религии, самыми ярыми антисемитами и брали на себя инициативу по борьбе с «жидами-отступниками». Таким обращенным был дон Пабло де Санта-Мария, который до своего обращения в начале 1400-х гг. носил имя Селемох ха-Леви
[3]. Бывший главный раввин Бургоса, теперь он стал епископом Бургоса. Чудовищная ирония заключается в том, что этот бывший раввин, прославившийся на всю Испанию своей ученостью, должен был стать бичом евреев.
Особенностью дона Пабло было обвинение конверсо, к которым относился и он сам, в тайном предательстве веры, в «иудаизме». Он первым провел различие между «верными» и «неверными» конверсо, между истинными и ложными христианами. Чем больше христианского рвения проявлял конверсо, отмечал дон Пабло, тем выше была вероятность того, что этот конверсо — тайный еврей или маррано, что в переводе с испанского означает «свинья». (Говорят также, что евреев называли «марранос», потому что они «ели свинину на улицах», настолько сильно они хотели и нуждались в том, чтобы их принимали за истинных христиан). Дон Пабло, очевидно, не хотел, чтобы его крайнее рвение рассматривалось в таком свете.
Он быстро возвысился и стал воспитателем принца Иоанна, будущего Иоанна II Кастильского, отца Изабеллы. Он также занял высокие посты в церкви и правительстве среди членов своей большой семьи, многие из которых разделяли его антисемитские наклонности. (Дон Пабло неоднократно призывал к восстановлению старых вестготских законов, по которым новоиспеченный христианин, перешедший в иудаизм, мог быть наказан смертной казнью, и писал такие мрачные пророческие слова: «Я верю, что если бы в наше время была проведена настоящая инквизиция, то среди тех, кто действительно был бы уличен в иудаизме, было бы бесчисленное множество тех, кто был бы предан огню; которые, если они не будут здесь наказаны более жестоко, чем государственные евреи, будут сожжены навечно в вечном огне».
И, конечно, факт остается фактом: возможно, он был прав. «Бесчисленные» евреи, возможно, действительно сделали жест обращения только потому, что сочли это благоразумным, и просто убрали свою старую религию в подполье. Другие же, возможно, искренне обратившиеся вначале, могли передумать. Конверсо сразу же стал объектом крайнего подозрения, поскольку благодаря усилиям дона Пабло «новый христианин» стал синонимом «лжехристианина». Бывшие единоверцы Конверсо не нашли в нем никакой пользы, и он стал своего рода социальным изгоем. Если у него был статус иудея, то он, должно быть, стал мало думать о религии, которая относилась к своим новообращенным так немилосердно. Кто может винить его за то, что он в частном порядке вернулся к своей старой вере?
Для распространения своих взглядов дон Пабло использовал кафедру — самое эффективное средство коммуникации того времени. Когда один из его коагитаторов заявил в проповеди, что у него есть доказательства того, что сыновьям иудаизированных христиан было сделано сто обрезаний, прелат был отчитан королем и назван лжецом, но этот эпизод свидетельствует о другой силе, действовавшей против евреев. Средневековая Испания была ареной непрекращающейся борьбы за власть, причем не только между христианами и маврами, но и между королями, церковными епископами и феодальной знатью. Мавры и, в свою очередь, короли были покровителями евреев. Теперь, когда испанские города росли и приобретали все большее значение, герцогства XIV-XV веков стали объединяться. Короли использовали евреев и буржуазию в борьбе с мелкой знатью, а дворяне, в свою очередь, были на стороне церкви. Теперь дворяне встали на сторону дона Пабло де Санта-Марии и других епископов, чтобы отбить евреев у королей.
В основе разбушевавшегося антисемитизма лежала, конечно, зависть — человеческая черта, преобладающая в том, что называют испанским нравом. Просто евреи стали слишком богатыми, слишком влиятельными, слишком значимыми в самых разных сферах жизни. Как крестовые походы имели смешанную религиозно-коммерческую подоплеку — обратить неверного было не важнее, чем разграбить его поля и опустошить его хранилища, — так и эпизоды предрассудков и разрозненные антиеврейские погромы, вспыхнувшие в XIV веке, имели лишь частичное отношение к вопросам веры. Они были предприняты из ревности, с целью вернуть силой то, что, по мнению менее удачливых неевреев, было отнято у них по праву. Как записал в своем дневнике канцлер Педро Лопес де Айала после особенно жестокого погрома в Севилье, в ходе которого был разграблен богатый еврейский квартал города и многие были убиты: «И все это было сделано из корысти, а не из преданности».
Погромы распространялись как огонь, и было ясно, что наступили страшные сумерки. В 1390 г. евреям Майорки было запрещено носить оружие. Вопрос о еврейском значке — «желтом, в окружности четырех пальцев, для ношения над сердцем» — приобрел конкретный характер. В ряде городов произошли беспорядки, и вдруг в 1391 г. в Севилье священник дон Ферран Мартинес, прямо нарушив приказ своего короля, привел вооруженную толпу в судейский дом. Разогнав солдат короля, Мартинес и его люди расправились с более чем четырьмя тысячами евреев, разграбили и сожгли их дома. Погромы стали обычным явлением по всей Испании, они вспыхивали в Толедо, Валенсии, Барселоне. После каждого погрома оставшиеся в живых евреи подвергались массовому насильственному крещению и обращению в другую веру. Этих евреев, получивших веру с крестом в одной руке и ножом в другой, стали называть конверсо, и, надо сказать, они перешли в отдельную категорию.
В течение последующих двадцати лет условия жизни неуклонно ужесточались, и тысячи евреев эмигрировали из Испании, рассеиваясь по всей Европе. В 1421 г. святой Винсент Феррер и канцлер Кастилии продиктовали длинный ряд антисемитских и антимавританских законов. И евреи, и мавры должны были носить опознавательные знаки, им запрещалось занимать должности и иметь титулы, они не могли заниматься такими профессиями, как бакалейщик, плотник, портной, мясник. Они не могли менять место жительства. Они не могли нанимать христиан для работы на себя. По новым законам они не могли есть, пить, разговаривать и мыться с христианами. Им запрещалось носить что-либо, кроме «грубой одежды». Один еврей жаловался:
Они навязали нам странную одежду. Они отстранили нас от торговли, земледелия и ремесел. Они заставляли нас отращивать бороды и волосы. Вместо шелковых одежд мы вынуждены были носить жалкую одежду, которая вызывала презрение. Непричесанные, мы были похожи на скорбящих. Голод смотрел всем в лицо.....
Тем не менее, законодательство дало желаемый эффект. Количество обращений в другую веру заметно возросло, а грань между «верными» и «неверными» конверсо стала очень тонкой. В годы, последовавшие за доном Пабло де Санта-Мария, легче было предположить, что все являются неверными, и кровавые битвы продолжались — в Толедо в 1467 г., в Кордове в 1473 г., а в 1474 г. произошло невероятное восстание, когда молодой конверсо возглавил кровожадную толпу в Сеговии, совершив набег на других конверсо. В центре этого водоворота, этого буйства перекрестных и встречных течений, враждующих факторов, верований и идеологий, противоположных амбиций и стремлений к власти и деньгам, оказалась молодая пара королевских молодоженов — королева Изабелла Кастильская и король Фердинанд Арагонский.
Это был династический союз, спланированный, как не перестает ирония судьбы, небольшой группой евреев из самых высших придворных и банковских кругов Испании. Двумя главными сватами были дон Авраам Старший из Кастилии и дон Селемох из Арагона, люди настолько известные, что они так и не удосужились принять крещение. («Да, — уверяла детей тетя Элли, рассказывая об этих великих людях. «Мы связаны, мы связаны».) Они задумали объединить два великих королевства, которые постепенно складывались из множества мелких, в единое, еще более великое целое. Их идея представляла собой раннюю форму национализма, не похожую на идею де Голля в современной Франции: оба они были ярко выраженными шовинистами и стремились сделать Испанию самой могущественной нацией в мире. Именно дон Авраам Кастильский пригласил Фердинанда в свой дом и поселил его там, пока Фердинанд оказывал формальные услуги Изабелле, и именно он привез Фердинанда в первый тайный визит, чтобы осмотреть будущую невесту. Именно дон Селемох был посредником при вручении Изабелле великолепного золотого ожерелья — подарка Фердинанда на помолвку, купленного, разумеется, на еврейские деньги. Именно дон Авраам в беседе с гостем королевского дома первым высказал мысль о том, что один из будущих отпрысков Фердинанда и Изабеллы может быть женат на португальском принце или принцессе, что позволит подчинить весь Пиренейский полуостров единому правлению. Они обговорили все детали, касающиеся приданого Изабеллы за ее мужем.
В Гранаде над местом, где в простых свинцовых гробах покоятся католические монархи, возвышается великолепный катафалк. Король, или, по крайней мере, его мраморное изображение, лежит, сложив руки на груди, и выглядит очень царственно, его голова даже не вмяла каменную подушку под ним, что, как говорят, свидетельствует о его черепной коробке при жизни. Его царица лежит слева от него, сложив руки, и по какой-то причине, которую так и не удалось объяснить, ее голова отвернута от мужа, глаза как бы задумчиво устремлены вдаль, придавая ей одновременно задумчивый и отчужденный вид, и тревожное настроение, создаваемое этой парой, — настроение разлада и недовольства. Конечно же, именно таким было отношение королевы к своему мужу при жизни. Он был вечным прелюбодеем, и многочисленные любовницы, а также внебрачные дети, которыми он осыпал испанские пейзажи, должны были стать тяжелым крестом для королевы. Это был крайне несчастливый брак, причем Изабелла оказалась более интересным партнером в нем.
Эта суровая, практичная, набожная, основательная женщина, дорожившая своей рентой и «властью, которой боялись», благодаря усилиям дона Абрахама Старшего и дона Селемоха Арагонского вышла замуж за человека, почти полностью ей противоположного. Там, где Изабелла была прямой и откровенной, Фердинанд был коварен и хитер. Там, где Изабелла была простой, Фердинанд был щеголеват и красив. Современник описывает его «веселые» глаза, «волосы темные, прямые, с хорошим цветом лица». При всей своей ревности Фердинанд, по словам современников, «очень любил королеву, свою жену, но при этом отдавался другим женщинам». Кроме того, «ему нравились всевозможные игры, такие как бал, шахматы или королевские столы, и он посвящал этому удовольствию больше времени, чем следовало бы». В то же время «он был склонен следовать советам, особенно королевы, так как знал ее большую компетентность». Кроме того, она была старше его на два года.
Хотя в истории Фердинанда и Изабеллу называют заклятыми врагами евреев, трудно поверить, что они сами были антисемитами. В королевском доме было очень много евреев, и король с королевой были буквально окружены евреями. Некоторые из них, как, например, дон Авраам Старший, не приняли гиюр, другие были конверсо. Среди них были Эрнандо де Пульгар, тайный секретарь королевы, и духовник королевы, фра Эрнандо де Талавера. Король и королева очень зависели от этих людей, а также от руководства и поддержки других советников-конверсо, и еще до того, как Фердинанд вступил на трон своего отца, он официально усилил власть конверсо при дворе. Генеральный судебный пристав Арагона, великий казначей и рачительный хозяин — все они были членами семьи Санчес, крещеными евреями. Конверсо также занимали три высшие военные должности в командовании Фердинанда — возглавляли крепости Перпиньян и Памплона, командовали флотом у Майорки. Личный камергер короля, Кабреро, был бывшим евреем.
В семье Изабеллы не было ничего особенного, и среди конверсо, находившихся рядом с ней, была ее ближайшая подруга, маркиза де Мойя, которая закрыла глаза Изабелле после ее смерти. То же самое происходило в Испании повсеместно. В Арагоне вице-канцлер королевства, генеральный контролер королевского дома, казначей королевства Наварра, адмирал, вице-ректор Сарагосского университета — все они были членами многочисленной и влиятельной семьи Ла Кабальерия, как и несколько ключевых членов совета Фердинанда. Дон Хуан Пачеко, маркиз Вильены и Великий магистр ордена Сантьяго, происходил с обеих сторон от бывшего еврея по имени Руй Капон, а брат дона Хуана, дон Педро Хирон, был столь же высокопоставленным Великим магистром ордена Калатравы. Их дядя был архиепископом Толедо и бывшим евреем — об этом знали все. По меньшей мере семь главных прелатов королевства имели еврейское происхождение, в том числе не менее двух епископов. Почему же, когда евреи и бывшие евреи служили им во многих важных сферах, Фердинанд и Изабелла позволили развиваться политике, которая была столь очевидно разрушительной и подрывала их самые могучие амбиции — великую и единую испанскую нацию? Как можно было считать практичной, а тем более мудрой политику выискивания и отделения истинных христиан от ложных, верных новообращенных от тайно «иудаизирующихся»? Решающим и практически безответным стал вопрос: кто был евреем, а кто нет? За три поколения, прошедшие после резни 1391 г., тысячи евреев приняли крещение. На протяжении XV века многие из наиболее состоятельных новохристиан вступали в браки с представителями старой католической знати.
Просто ли Фердинанд и Изабелла поддались народным настроениям, что было им совсем не свойственно, или же они действительно считали, что в Испании завелись евреи и их необходимо изгнать? То, что антисемитизм стал популярным, не вызывает сомнений. Не исключено также, что, когда придворный врач-еврей не смог спасти жизнь одного из ее сыновей, инфанта дона Хуана, Изабелла могла озлобиться на евреев и вспомнить старые мифы о евреях как отравителях колодцев и детей. А антисемиты из числа конверсо стали рассказывать монархам, что большинство обращений было лишь притворным, и напомнили древнюю кастильскую легенду, сложившуюся во времена Петра I. Петр, мол, носил на поясе пояс, подаренный ему женой, доньей Бланкой, которая хотела изгнать евреев. Его любовница, донья Мария де Падилья, достала этот пояс с помощью старого еврея, имевшего большое влияние при дворе, и тот наложил на него проклятие, так что когда Петр в следующий раз надел его — во время придворной церемонии, когда он был в полном облачении, — пояс вдруг превратился в змею, которая на глазах у перепуганных зрителей обвилась вокруг шеи царя и задушила его.
Предложение об инквизиции было сделано королю и королеве доминиканским приором Святого Павла в Севилье, поддержанным папским нунцием Николао Франко. Король и королева, как говорят, «неохотно» согласились на проведение «инквизиции», или расследования, но передали руководство ею в руки великого кардинала Испании, архиепископа Севильи Педро Гонсалеса де Мендосы, который заверил их величества, что подход к иудаизации конверсо будет евангелическим — через просвещение, аргументы и проповедь, а не через силу. Однако низшее духовенство, мелкие дворяне и общественность быстро устали от мягких методов кардинала и потребовали более жестких мер. Историк Андрес Бернальдес писал о методах кардинала: «На все это было потрачено два года, и все безрезультатно, потому что каждый делал то, что делал раньше, а изменить свои привычки — это гаечный ключ, который хуже смерти». В 1479 г. король и королева, все еще не желая этого, поддались давлению окружающих и учредили инквизицию.
Антисемитизм стал официальным, и правители начали проводить политику систематического изгнания евреев. В 1481 г. евреев было приказано заточить в судейские дома. Затем было принято решение о частичном изгнании всех евреев Андалусии. В 1483 г. было принято решение об изгнании евреев из Севильи и Кордовы, а в 1486 г. — из Сарагосы, Абарана и Теруэля.
2 января 1492 г. Изабелла и Фердинанд прибыли в Гранаду, последнее государство, находившееся под властью мавров, чтобы принять ее окончательную капитуляцию и получить ключи от нее. Над Альгамброй медленно поднималось знамя с крестом и так же медленно опускался полумесяц ислама. Должно быть, это был момент беспрецедентных эмоций и огромного воздействия, когда мавританский король Боабдил Молодой двинулся пешком к конному Фердинанду, чтобы предложить символ капитуляции после более чем семисот лет мавританского владычества. Его голова была высоко и гордо поднята. Христианская Реконкиста была завершена. Средневековая эпоха Испании подошла к концу. Когда крест и королевское знамя поднялись над башней Комареса, рыцари королевского ордена скандировали: «Гранада, Гранада для короля Фердинанда и королевы Изабеллы». Вокруг нее капелла певчих королевы начала петь торжественный благодарственный гимн «Te Deum Laudamus». Падение Гранады, наверное, действительно казалось предначертанным божественной волей. Королева, пораженная, упала на колени и разрыдалась. Ей не было и сорока одного года.
В этот волнующий момент, когда к ней медленно шел молодой король в тюрбане, неся ключи, когда она бросилась на колени, убежденная в том, что является свидетелем акта святой Божьей воли, вспомнила ли она старые обвинения в том, что семь веков назад именно евреи «открыли ворота» безбожным маврам? Придала ли она значение мощному и длительному союзу двух культур и стала ли рассматривать евреев и мавров как неразделимые враждебные силы? Убедила ли она себя в том, что все, что говорили ей церковники и дворяне, было правдой, что Испания сможет победить только в том случае, если навсегда очистится от всех необращенных мавров и евреев? Это более чем вероятно, ведь уже через три месяца после падения Гранады был издан знаменитый Эдикт об изгнании 1492 года с торжественными словами:
Кажется, что много вреда причиняет христианам общение или беседа, которую они вели и ведут с евреями, которые гордятся тем, что всегда пытаются, во что бы то ни стало, подмять под себя нашу святую католическую веру... наставляя наших верующих в верованиях и обрядах их закона... пытаясь обрезать их и их сыновей... давая или принимая для них опресноки и мертвечину...
Мы приказываем всем евреям и еврейкам, какого бы возраста они ни были, чтобы до конца этого месяца июля они ушли со своими сыновьями и дочерьми, слугами и служанками, родственниками, большими и малыми... и не смели возвращаться».
Цифры недостоверны, но, по разным оценкам, за последующие месяцы с полуострова эмигрировало от 165 до 400 тыс. человек. Очевидно, что цифра тех, кто выбрал альтернативу и остался, чтобы принять крещение, еще более зыбка, но, как правило, она составляет около 50 тыс. человек. Султан Турции Баязет II, по преданию, заметил, что он «очень удивлен изгнанием евреев из Испании, поскольку это означало изгнание ее богатств». Он сказал: «Король Испании, должно быть, сошел с ума. Он изгоняет из страны своих лучших подданных», и обратился к желающим евреям с предложением приехать и поселиться в Турции.
Не случайно экспедиция Колумба была начата в тот же злополучный год. Она тоже была продолжением крестовых походов с теми же смешанными религиозными и торговыми мотивами; после падения Гранады можно сказать, что «крестовый поход» был завершен. Следующий логический шаг был сделан на запад, через Атлантику.
Одна из очаровательных легенд, связанных с королевой Изабеллой, гласит, что она импульсивно, можно даже сказать, по-девичьи, предложила заложить (или продать — истории расходятся) свои драгоценности, чтобы финансировать путешествие Колумба. Как и многие очаровательные легенды, эта оказалась не более чем легендой. Правда, казна Изабеллы была почти пуста. Но ее казна быстро пополнялась за счет имущества, конфискованного у уезжавших евреев. Евреи играли в экспедиции и другие роли.
При прокладке курса Колумб пользовался картами, составленными Иудой Крескушем, известным как «картографический еврей», главой португальской навигационной школы в Лиссабоне. Альманах и астрономические таблицы, которые Колумб собирал для путешествия, были составлены Авраамом бен Закуто, еврейским профессором университета Саламанки. Именно сеньор Закуто познакомил Колумба и офицеров его экспедиции с известным еврейским банкиром доном Исааком Абраванелем, который одним из первых предложил Колумбу финансовую поддержку. Когда потребовалось еще больше денег, и Изабелла уже была готова отказаться от проекта из-за отсутствия средств, Абраванель обратился к другим еврейским банкирам, в том числе к Луису де Сантангелю, Габриэлю Санчесу и Абрахаму Сениору, сыгравшим столь важную роль в приведении Изабеллы и Фердинанда к алтарю. Именно благодаря этим банкирам экспедиция смогла покинуть Испанию под испанским флагом, а первое сообщение Колумба о своем открытии в Испанию было адресовано не королеве, что было бы вежливо, а сеньорам Сантангелю, Санчесу и Сениору, его банкирам, что было практично. Результат этой деятельности профессор Х.П. Адамс из Университета Джона Хопкинса прокомментировал следующим образом: «Не драгоценности, а евреи были реальной финансовой основой первой экспедиции Колумба».
Существует также большая вероятность того, что Колумб сам был марраном, сыном родителей по фамилии Колон, бежавшим из Испании в Геную во время одного из погромов. Безусловно, он был очень странным генуэзцем. Почему, например, он так плохо писал и говорил по-итальянски и в то же время так свободно владел кастильским испанским, что мог с легкостью передвигаться в высших кругах испанского двора? Ничего, кроме загадок и тупиков, не таит в себе место и обстоятельства рождения Колумба. Португалия веками отказывалась чествовать Колумба, утверждая, что он «иностранец», а между тем известно, что несколько лет до экспедиции он жил в Португалии и был женат на португальской девушке (в 1968 г. Португалия исправила ситуацию, установив его статую на португальском острове Мадейра). Был ли Колумб тайным евреем? Многие специалисты считают, что да. Он, безусловно, окружал себя марранами и конверсо, когда формировал свою команду. На борту «Санта-Марии» и врач Местре Берналь, и корабельный хирург Марко были евреями. Первый человек, сошедший на берег в Новом Свете, вероятно, также был евреем: Луис де Торрес, официальный переводчик экспедиции. Он был взят с собой в плавание, поскольку экспедиция рассчитывала достичь Востока.
Несмотря на то, что эдикт монархов о высылке был достаточно конкретным, в его толковании существовала определенная свобода действий. Взяточничество в XV веке не было редкостью, а португальских чиновников подкупить было даже легче, чем испанских, что говорит о многом. Первыми евреями, которых затронул эдикт, стали самые бедные, которые не могли позволить себе взятки; более богатые и знатные люди могли договориться. Например, королевский
сват Абрахам Сениор, который так хорошо служил королю, помогал ему расплатиться со многими любовницами и приходил на помощь, когда его любовные похождения грозили опасностью, был в числе евреев, которым разрешили вывезти из страны любое личное имущество, после того как были сделаны обычные пожертвования определенным министрам и общественным деятелям. Долг правительства перед Сениором — ошеломляющая сумма в 1 500 000 мараведи — также было приказано выплатить. Однако Сеньор, поразмыслив, сообщил своему старому другу и бывшему гостю королю Фердинанду, что предпочел бы остаться в Мадриде, а в качестве цены согласился бы на крещение. Король был в восторге, и семья Сениора приняла крещение во дворце, сменив название на Коронель. Дон Абрахам, в конце концов, был уже пожилым человеком и, возможно, устал от борьбы. Его друг и бывший коллега дон Исаак Абраваналь, которому предложили те же условия, предпочел покинуть Испанию, а не переходить в другую веру, и таким образом великая фамилия Абраваналь была перенесена в Европу и, в конце концов, в США.
Евреев, не сумевших выторговать себе взятку, выгоняли из Испании как скот. Им разрешалось ничего не брать с собой. Чтобы продать свой дом или товар, они были вынуждены брать все, что покупатель соизволит им дать, а все, что они получали, было приказано передать королю. По словам одного из летописцев: «Они ходили и спрашивали покупателей и не находили никого, кто бы купил; некоторые продавали дом за осла, а виноградник за немного сукна и льна, так как не могли взять золота».
Пока Колумб собирал свой флот в Кадисе, он наблюдал за гаванью, которая была заполнена крошечными лодками, ожидавшими, когда их увезут евреи. Если он действительно был сыном родителей, которые были подпольными евреями, то, должно быть, смотрел на эту суматошную сцену со странными смешанными чувствами. Корабли, назначенные для перевозки беженцев, были переполнены, плохо управлялись и в конце зимы попали в шторм. Те, кто садился на турецкие корабли, посланные самим султаном, находили турецких моряков менее гостеприимными, чем их лидер. Некоторые евреи придумали глотать золотые и серебряные монеты, чтобы забрать с собой деньги. Об этих евреях раввин, отец которого был одним из первых изгнанников, писал: «Некоторых из них турки убили, чтобы вытащить золото, которое они проглотили, чтобы спрятать его; некоторых убил голод и чума, а некоторых капитаны бросили нагими на морских островах; некоторых продали в рабыни и служанки в Генуе и ее деревнях, а некоторых бросили в море».
Когда тетя Элли доходила до этого момента в своих рассказах, глаза детей становились широкими, как блюдца.
4. ДВАДЦАТЬ ТРИ
В первый день сентября 1654 г. в гавани нынешнего Нью-Йорка появился крошечный капер «Сен-Шарль», шедший под французским флагом. Для колонии-крепости Новый Амстердам, основанной на оконечности острова Манхэттен всего тридцатью годами ранее, было неожиданностью узнать, что двадцать три пассажира «Святого Шарля» — евреи.
Со времени эдикта об изгнании прошло более 150 лет, и католические монархи уже давно почили в бозе. И все же эти двадцать три человека были жертвами эдикта монархов, частью непрерывного потока беглецов из инквизиционной Испании, Португалии и всех испанских и португальских владений по обе стороны Атлантики, где быстро утвердилась инквизиция.
Рассеяние после эдикта об изгнании было хаотичным и не имело определенных путей. Евреи, отказавшиеся перейти в другую веру, разбегались во все стороны: на юг — в Африку, на восток — в Грецию и Турцию, на север — в Европу. Действовало только одно правило: чем богаче еврей, тем либеральнее он мог быть со своими взятками и, следовательно, тем свободнее он был в выборе места назначения. Самые бедные евреи бежали через Гибралтарский пролив в горы Марокко. Самые богатые отправлялись в Голландию — и не зря. Эта крошечная, крепкая страна еще в XIV-XV веках — как и сегодня — имела репутацию терпимой страны, где к «чужакам» относились с уважением и добротой. Поэтому евреи, бежавшие в Голландию из Испании и Португалии, находили здесь не только дружелюбную атмосферу, в которой они могли восстановить свои общины, но и место, где они могли заниматься своим бизнесом и профессией. Город Амстердам уже был важной денежной столицей. В Голландии сефарды вскоре снова стали процветать и занимать положение, очень похожее на то, которое они занимали раньше в Иберии. К началу XVII века сефарды стали важной частью голландской экономики.
А нидерландцы XVI-XVII веков были самыми культурными людьми в Европе. Это была великая эпоха голландской живописи — Франса Хальса, Рембрандта и Вермеера. Это был век изобилия и роскоши, и в Голландии простые горожане наслаждались в своих домах удобствами, которые в других странах можно было встретить только в княжеских дворцах. За Северным морем, в Англии, члены королевских дворов все еще ели пальцами, бросая кости беспородным собакам, которые с рычанием бродили под обеденными столами. Они использовали рукава для салфеток, устилали королевские залы сукном вместо ковров и только начинали осваивать оконное стекло. Амстердамские богачи тем временем жили в домах с толстыми коврами с Востока и красивой мебелью, ели с фарфоровых тарелок со всем столовым серебром нового времени. Родство между элегантными голландцами и аристократическими сефардами легко объяснимо.
Поскольку старейшие сефардские семьи в Америке, как правило, могут указать на нидерландский период в своем коллективном прошлом, у них есть дополнительный повод для гордости. Как говорит сегодня один из нью-йоркских Натанов: «Мы были леди и джентльменами в Испании, а стали леди и джентльменами в Голландии». Сливки поднимаются наверх, независимо от их местонахождения.
В годы, последовавшие за открытием Колумба, голландские мореплаватели, а также исследователи из других европейских стран пересекали Атлантический океан, основывая колонии в Северной и Южной Америке, на Карибских островах, в Африке и на Востоке. По мере того как голландцы основывали колонии, за ними следовали сефарды из Голландии, которые помогали голландцам налаживать бизнес в своих колониях. В результате голландской колониальной экспансии сефардские общины сегодня можно встретить практически везде, где были голландские форпосты — в Гвиане, Полинезии, Вест-Индии. Старейшим еврейским кладбищем в Новом Свете является сефардское захоронение на голландском вест-индском острове Кюрасао.
Особенно важное еврейское поселение было создано в Бразилии. Открытая испанцем, Бразилия была захвачена Португалией в 1500 г. португальским исследователем Педру Альваресом Кабралом. Вскоре на эти обширные плодородные земли и быстро развивающуюся сахарную промышленность обратили внимание и другие страны. В 1624 г. Голландская Вест-Индская компания, поддерживаемая голландским правительством, начала полномасштабную военную кампанию против Бразилии и захватила Ресифи, в результате чего Бразилия перешла в руки голландцев.
Евреи, многие из которых были марраносами, поселились в Бразилии в течение столетия португальского владычества. С победой голландцев и отменой инквизиции, а также с прибытием из Голландии новых сефардов, которые последовали за голландским завоеванием по уже знакомой нам схеме, начался бурный процесс обращения в иудаизм. Бывшие католики были приняты обратно в синагогу, и вскоре в Ресифи появилась процветающая открытая еврейская община.
Положение евреев в Бразилии теперь было равным положению протестантов-голландцев, с теми же правами и привилегиями, и значительно превосходило положение завоеванных португальских католиков, которых голландцы, естественно, старались держать в бесправном положении. К несчастью для евреев, такое положение дел продлилось всего тридцать лет. В 1654 г. после долгой и кровопролитной осады португальцами голландцы сдали Ресифи, и Бразилия вновь стала колонией Португалии. Положение евреев коренным образом изменилось. Мрачная рука инквизиции вновь протянулась к ним.
Но предводитель португальских захватчиков генерал Баррето оказался достаточно мягким человеком. Он приказал евреям покинуть Бразилию, но не торопил их. В своем дневнике Давид Франко Мендес, один из лидеров бразильской еврейской колонии и еще один ранний представитель вездесущего клана Мендесов, описывает ситуацию:
...И было так, что в 1654 году португальцы вернулись и у голландцев силой отняли их земли. И сжалился Бог над народом Своим, и даровал ему благосклонность и милость в глазах могущественного правителя Баррето, которого следует благосклонно помнить, и он велел объявить по всей своей армии, чтобы каждый из его солдат был осторожен и не обижал и не преследовал никого из сынов Израиля, и что если кто-либо умышленно нарушит его приказ, то будет лишен жизни.....
Прокламация генерала Баррето прощала «все народы, какого бы качества и вероисповедания они ни были... за то, что они восстали против короны Португалии.... То же самое относится ко всем евреям, находящимся в Ресифи и Мюриц-Штадте». Редко можно встретить завоевателя в таком снисходительном настроении. Евреям (и другим голландским колонистам) было дано три месяца на то, чтобы завершить свои дела в Бразилии, и, согласно дневнику Мендеса, им было сказано, что они могут
что они могут продать свои дома и товары по адекватной цене и самым выгодным образом. И он дал разрешение нашим братьям, посвященным в завет Авраама (которых сейчас насчитывается более шестисот душ), вернуться в нашу страну здесь. И повелел, чтобы, если в гавани не будет достаточно голландских кораблей, им было дано столько португальских кораблей, сколько будет в его владениях, пока не будет получено достаточное количество. И все наши люди спустились в море на шестнадцати кораблях, расправив паруса, и Бог привел их к месту назначения в эту землю».
«Эта земля» в случае с Давидом Франко Мендесом была знакомой и искушенной Голландией. Из шестнадцати кораблей, отплывших в мае того года, пятнадцать прибыли к месту назначения в Голландию. Пассажиров шестнадцатого ждала другая судьба. Сбившись с курса и отстав от своих собратьев, корабль был атакован испанскими пиратами. Пассажиров взяли в плен, груз конфисковали, а корабль подожгли и затопили. Пленникам сказали, что их, как евреев, отвезут в один из портов Средиземного моря, где продадут в рабство. Но вскоре — неясно, через сколько дней или недель — пиратское судно было замечено кораблем «Сен-Шарль», капитаном которого был француз Жак де ла Мотте. В результате морской стычки пираты были разбиты, пленники спасены и подняты на борт «Святого Шарля», который, как оказалось, направлялся в место, которое Давид Франко Мендес описывает в своем дневнике как «конец обитаемой земли», — поселок, состоящий в основном из складов, под названием Новый Амстердам.
Капитан де ла Мотте оказался не слишком радушным хозяином, и евреи вполне могли задуматься, не лучше ли им было бы попасть в руки испанских пиратов. Его судно было маленьким и уже перегруженным, и де ла Мотте настоял на том, чтобы они отказались от большей части своих личных вещей. Когда корабль бросил якорь в нынешней гавани Нью-Йорка, и двадцать три еврея приготовились сойти на берег, де ла Мотте отказался спустить с корабля оставшиеся вещи, пока не будут выплачены все деньги за проезд. Очевидно, что в совокупности у этих двадцати трех евреев не было достаточно денег, чтобы оплатить второй комплект трансатлантических билетов, поскольку они уже заплатили за проезд из Ресифи в Амстердам и оказались в обратном направлении.
Евреи пытались образумить де ла Мотта, утверждая, что скоро они получат помощь от друзей и родственников в Голландии, но капитан был непреклонен. Бедные, без еды, жилья и друзей на новой земле, но, благодаря своим значительным голландским связям, хотя бы способные говорить на языке голландской колонии, двадцать три человека сошли на берег, имея на спине только одежду. Они разбили своеобразный лагерь на берегу Гудзона, неподалеку от поселения, и начали долгую борьбу за примирение с де ла Моттом.
В понедельник, 7 сентября 1654 г., т.е. примерно через неделю после прибытия, евреям было приказано явиться в суд бургомистров и сцепинов города Новый Амстердам. Согласно судебным записям, переведенным с голландского языка:
Жак де ла Мотте, хозяин судна «Святая Карарина», в прошении, написанном на французском языке, просит оплатить фрахт и питание евреев, которых он привез сюда... в соответствии с соглашением и контрактом, по которому каждый из них связан солидумом, и поэтому вся мебель и другое имущество, которое они могут иметь на борту его судна, может быть публично продано по решению суда в счет погашения их долга. Он устно заявляет, что нидерландцы, приплывшие вместе с ним, не включены в договор и удовлетворили его. Соломон Питерсен, еврей, появляется в суде и говорит, что девятьсот с лишним гульденов из 2500 уплачены, и что есть двадцать три души, большие и маленькие, которые должны платить поровну.
Кто же был «Соломон Питерсен, еврей»? На страницах книги д-ра Штерна он не фигурирует, как не фигурирует он и среди двадцати трех пассажиров «Святого Карла». Может быть, он каким-то образом предшествовал этим двадцати трем пассажирам? Возможно, да. Его готовность выступить в суде от их имени свидетельствует о том, что он был знаком с бургомистрами Нового Амстердама и, очевидно, свободно говорил по-голландски. Есть также свидетельства (например, его имя), что Питерсен был ашкеназским
[4], или немецким, евреем, и, несмотря на всю его доброжелательность, есть основания полагать, что усилия Питерсена не получили всеобщего одобрения со стороны 23 сефардов, которые считали происхождение Питерсена явно низшим, — сефардско-ашкеназский конфликт, который будет разгораться в Америке еще многие века. Как бы то ни было, просьба Питерсена позволила евреям получить отсрочку, но ненамного, поскольку запись продолжается:
Евреи должны в течение двадцати четырех часов после даты заплатить по договору то, что они должны по закону, а тем временем мебель и все, что находится в распоряжении просителя, остается в качестве залога, без отчуждения».
В течение двухдневного моратория евреи надеялись только на то, что в гавани появится помощь от друзей из Голландии, хотя те даже не подозревали, что они находятся в Америке, и, вероятно, к этому времени предполагали, что они потерялись в море. По истечении двадцати четырех часов суд был созван вновь, и де ла Мотте явился, чтобы потребовать конкретную сумму в 1567 флоринов. Он также представил в качестве доказательства список имущества евреев, находящегося на борту корабля. Список был жалко скуден и состоял в основном из предметов, которые испанским пиратам были не нужны. Все это время несчастная маленькая группа молчала.
Как же их звали, этих незваных и нежеланных первопроходцев? В судебных записях упоминаются лишь одно или два конкретных имени, причем их написание предлагается капризно. Суд предпочел рассматривать «двадцать три души, большие и маленькие» как группу, причем в выражениях, зловеще напоминающих эдикт о высылке. Многие записи о первой еврейской общине Америки утеряны или неполны, а также осложнены псевдонимами маррано. Но из того, что можно собрать о них, представляется вероятным, что двадцать три человека состояли из шести глав семей — четырех мужчин (с женами) и еще двух женщин, которые, по всей вероятности, были вдовами, поскольку их считали отдельно, и тринадцати молодых людей. Главами этих семей были Ассер Леви, Авраам Израэль де Пиза (или Диас), Давид Израэль Фаро, Мосе Лумброзо и две женщины — Юдит (или Юдика) Меркадо (или де Меркадо, или де Мереда) и Рике (или Рахель) Нунес.
Суд явно двояко оценивал их положение. Колония нуждалась в трудоспособных мужчинах и проводила политику приема иммигрантов, как бедных, так и богатых. Но суд не мог оставить без внимания яростные прошения де ла Мотта, а де ла Мотту не терпелось отправиться в путь. Решение было компромиссным. Суд предложил евреям еще одну отсрочку, на этот раз на четыре дня, а затем постановил, что если долг не будет погашен, капитан может «продать с публичного торга в присутствии офицера имущество Авраама Израэля [де Пиза] и Джудика де Мереда, являющихся большими должниками, и если этого не будет достаточно, то он должен поступить так же, как и остальные, до полного погашения долга и не далее».
К этому времени о евреях и их затруднительном положении заговорили в Новом Амстердаме, по всей колонии обсуждались все «за» и «против». В итоге, когда прошло четыре дня, а спасения в виде корабля так и не появилось, и имущество евреев было доставлено на берег и выставлено на пирсе для продажи с аукциона, группа жителей Новых Нидерландов, защищавших евреев, прибыла раньше, начала скупать вещи по номинальным ценам, а затем передала их прежним владельцам. Это был один из самых ранних зафиксированных примеров того, что можно назвать христианской благотворительностью в Америке. Однако такое развитие событий не понравилось господину де ла Мотту, который, как только узнал о происходящем, приказал прекратить распродажу. Затем он передал дело молодому голландскому юристу по имени Ян Мартиа.
В соответствии с обычной процедурой просители, подающие прошения в Суд бургомистров, должны были обращаться в суд в дни, на которые было назначено его заседание, и каждое дело должно было ждать своей очереди. Однако существовало постановление, согласно которому в обмен «на каждого члена Совета — по пять гульденов, а на судебного посланника — по два гульдена» Благородный суд проводил специальное спешное заседание и забывал о других делах, которые могли находиться на рассмотрении. Это положение явно благоприятствовало богатым, и Мартиа, действуя от имени де ла Мотта, заплатил необходимые гульдены, после чего было объявлено о проведении «чрезвычайного заседания» в Государственном доме (Stadt Huys), который на самом деле представлял собой палату над водопроводным магазином, где «пиво продавалось по целой банке, но не в меньших количествах». Можно предположить, что пиво имело свое место и в обычном судопроизводстве.
Снова и снова пересказывалось дело против «Давида Израэля и других евреев», и Мартья добавлял суровыми тонами:
«Так как их товары, проданные до сих пор с торгов, не покрывают их обязательств, то просят, чтобы один или два из упомянутых евреев были взяты в качестве принципала, в чем, согласно вышеупомянутому договору или обязательству, нельзя отказать. Поэтому он взял Давида Израэля и Моисея Амвросия
[5] в качестве основных должников по оставшемуся долгу с просьбой поместить их в тюрьму до тех пор, пока счет не будет оплачен».
Здесь, как показывает не менее запутанный с годами юридический язык, впервые упоминается тюрьма. И евреям, у которых не было гульденов, чтобы оплатить свою долю внимания суда, ничего не оставалось делать, как просить суд о милости. Но суд постановил:
«...взвесив ходатайство истца и убедившись в обязательстве, по которому каждый из них обязан IN SOLIDUM полностью выплатить долг, [мы] согласились с просьбой истца поместить вышеуказанных лиц под гражданский арест (а именно у промаршала) до тех пор, пока они не принесут удовлетворения».
Однако это не было полной победой де ла Мотта, поскольку постановление содержало оговорку, которая, возможно, стала для него неожиданностью. В постановлении о заключении этих двух людей в тюрьму для должников говорилось лишь о том, что «он, де ла Мотте, должен предварительно ответить за плату, которая установлена в размере 16 стиверов в день на каждого заключенного, и предписано, чтобы для этой цели 40-50 гульденов, полученных от проданных товаров, оставались в руках секретаря, вместе с расходами этого специального суда». Сбор денег становился для де ла Мотта все более затратным делом.
После того как два человека оказались в тюрьме, а продажа возобновилась, перспективы двадцати трех человек стали неутешительными. Прошел сентябрь, и октябрьские ночи становились все более прохладными. Несмотря на разрозненную помощь со стороны сочувствующих жителей маленькой колонии, лагерю у реки грозила медленная голодная смерть. Тогда Соломон Питерсен, ставший главным защитником «двадцати трех», снова вышел на авансцену.
В мелком шрифте договора, который евреи подписали при взятии на борт, Питерсен обнаружил полезный факт. Деньги за проезд причитались не только де ла Мотту. Остальные офицеры и даже команда судна «Сен-Шарль» имели право на свою долю. Вооружившись этим фактом, Питерсен обратился к каждому офицеру и матросу и в индивидуальной форме попросил каждого подождать с получением денег до следующего захода корабля в следующем году. Он обещал, что тогда каждому будет выплачено вознаграждение, причем с полными процентами. Де ла Мотту он указал, что выручка от продажи почти равна его личной доле, и он может оставить ее себе. 26 октября 1654 г. суд объявил:
Соломон Питерсен явился в суд и представил заявление поверенного моряков об остатке фрахта евреев, обещая дождаться прибытия корабля из Патрии. В связи с этим он просит выдать ему деньги, которые еще находятся в руках секретаря, за Рыкке Нунес, чьи товары были проданы, сверх долга за фрахт, чтобы получить с помощью этих денег поддержку для нее. После этого было подписано: петиционеру Соломону Питерсену как поверенному разрешалось взять под залог деньги, находящиеся в руках секретаря».
И вот, после почти двухмесячного испытания, поселенцы, ставшие по воле случая первым «меньшинством» Америки, получили свободу — или, по крайней мере, некоторую свободу — зарабатывать на жизнь.
И они могли исповедовать свою религию. Среди мальчиков старше тринадцати лет, вероятно, было достаточно мужчин, чтобы сформировать миньян для празднования первого Рош а-Шана в Америке 12 сентября 1654 г. (5415 г. по еврейскому календарю). Через год была основана община Шеарит Исраэль — «Остаток Израиля». Поселенцам не разрешалось иметь свой молельный дом, но они могли проводить богослужения в собственных домах, а через несколько лет им было разрешено арендовать помещения для проведения богослужений. Сначала им было отказано в земле под кладбище, но к 1656 г. они приобрели «небольшой крюк земли» под усыпальницу. Его точное местоположение неизвестно. В 1682 г. общине было разрешено приобрести кладбище Chatham Square Cemetery, которое существует и поныне. Только в 1730 г. общине удалось возвести первое в Америке здание синагоги — крошечную постройку на Милл-стрит в Манхэттене.
Парнасом, или президентом, синагоги в тот год был прапрадед Эмили Натан, о чем детям напоминала тетя Элли. Брат Эмили Натан — судья Эдгар Дж. Натан-младший — был парнасом до своей смерти в 1965 году. Сейчас эту должность занимает его сын Эдгар Натан III.
Сегодня такие нью-йоркские семьи, как Натаны, Сейксазы, Кардозо и Хендриксы — все они могут найти имена первых поселенцев далеко в глубине запутанных ветвей своих родословных — могут смотреть на достижения поселенцев с некоторой тихой гордостью. В начале прошлого века, когда миссис Уильям Астор устраивала свои знаменитые балы для людей, которых Уорд Макалистер назвал «четырьмя сотнями», а прибывшая позже немецко-еврейская элита стала высоко поднимать шляпу и называть себя «сотней», один из маленьких Натанов, не чуждый семейному чувству высокомерия, спросил мать: «Кто мы такие?». «Мы, — ответила миссис Натан с легкой улыбкой, — это Двадцать Три».
5. «ЭТИ БЕЗБОЖНЫЕ НЕГОДЯИ»
В основе трудностей, с которыми столкнулись евреи в начале своего пути, и фактором, который еще несколько лет будет доставлять им огорчения, было откровенно враждебное и антисемитское отношение губернатора Питера Стайвесанта. В стране, куда всего за несколько лет до этого прибыли пилигримы, чтобы обрести религиозную свободу, фанатизм встречался не реже, чем сегодня, и его проявления были не столь уж разнообразны. В разгар «дела де ла Мотта» — 22 сентября 1654 г. — Стайвесант обратился с письмом в штаб-квартиру голландской Вест-Индской компании в Амстердаме:
Прибывшие евреи почти все хотели бы остаться здесь, но, узнав, что они (с их обычным ростовщичеством и обманной торговлей с христианами) очень неприятны для низших магистратов [членов Божественного суда], а также для людей, питающих к вам большую привязанность; дьяконство также опасается, что из-за их нынешней нищеты они могут стать обузой в предстоящую зиму, мы, для пользы этого слабого и недавно развивающегося места и земли в целом, сочли полезным потребовать от них дружеского отъезда; В этой связи мы также самым серьезным образом молимся как за себя, так и за всю общину Вашего поклонения, чтобы этой лживой расе — этим ненавистным врагам и хулителям имени Христова — не было позволено впредь заражать и беспокоить эту новую колонию, к умалению Вашего поклонения и неудовольствию самых близких подданных Вашего поклонения.
Питер Стюйвесант, суровый и деспотичный человек, был фанатиком в классическом смысле этого слова. Он уже получал выговоры от компании за преследование лютеран и квакеров в колонии, и вообще стал непопулярен среди всех своими попытками повысить налоги и запретить продажу спиртного и огнестрельного оружия индейцам. На чем же основывалось его недоверие и даже страх перед горсткой обедневших евреев? Обвинение в «ростовщичестве» было обычным, и евреи научились, мрачновато выражаясь, забавляться этим обвинением. Ирония заключается в том, что ростовщичество было изобретено голландским христианином XVII века Салмасиусом, который в 1638-1640 годах опубликовал три книги на эту тему, призывая принять ростовщичество в качестве экономического инструмента. Его взгляды были быстро восприняты большинством христианских, а также иудейских ростовщиков. Среди евреев, между тем, были люди, которые в Бразилии были уважаемыми бизнесменами, как до этого в Голландии. Не было никаких оснований полагать, что они приехали в Новый Амстердам для того, чтобы заниматься нечестными делами.
Однако у испанских и португальских евреев были некоторые особенности, которые христиане считали неприятными. Сефардов отличало определенное достоинство манер, непримиримая и непоколебимая сдержанность. Они в немалой степени обладали испанским темпераментом. На ранних портретах мы видим их высоко поднятые щеки, часто надменные лица. В них ощущалась отстраненность, дистанция, которая переходила в высокомерие или крайнюю гордыню. Все записи слушаний де ла Мотта описывают евреев как сидящих на своих местах, ничего не говорящих, ушедших в величественное молчание. Но позиция Питера Стюйвесанта более всего свидетельствует о том, что дух инквизиции проникал понемногу во все страны мира, а вслед за ним и древние суеверия и обвинения против евреев — что евреи были колдунами, ритуальными убийцами детей, отравителями колодцев, убийцами Христа.
Были и те, кто разделял взгляды Стайвесанта. Преподобный Джон Мегаполенсис, глава голландской церкви в Новом Амстердаме, в том же году, когда прибыли евреи, при полном содействии Стюйвесанта добился того, что лютеранам было отказано в разрешении на строительство собственной церкви на Манхэттене. Через несколько месяцев Мегаполенсис в состоянии тревоги написал своему архиепископу в Голландию:
Прошлым летом несколько евреев прибыли из Голландии для торговли. Позже несколько евреев прибыли на том же корабле, что и де Полемиус;
[6] они были здоровы, но бедны. Было бы правильно, если бы их содержал их собственный народ, но они были на нашем содержании, так что нам пришлось потратить несколько сотен гульденов на их содержание. Несколько раз они приходили ко мне домой, плакали и жаловались на свое несчастье. Если я направлял их к еврейским купцам, они говорили, что те не дадут им даже нескольких перок. Некоторые из них приехали из Голландии этой весной. Они сообщают, что за ними последует еще столько же, и тогда они построят здесь синагогу. Это вызывает среди прихожан много жалоб и ропота. У этих людей нет другого Бога, кроме неправедной мамоны, и нет другой цели, кроме как завладеть имуществом христиан и завоевать всех других купцов, перетянув всю торговлю на себя. Поэтому мы просим Ваши Преосвященства добиться от лордов-директоров [Вест-Индской компании], чтобы эти безбожные негодяи, которые не приносят никакой пользы стране, а смотрят на все ради собственной выгоды, были высланы отсюда. Ибо, поскольку среди голландцев есть паписты, меннониты и лютеране, а среди англичан, находящихся под властью этого правительства, также много пуритан или индепендентов и других служителей Ваала, скрывающих себя под именем христиан, то будет еще большая путаница, если здесь поселятся упрямые и неподвижные евреи. Заканчивая, я поручаю Ваше Высокопреподобие с Вашими семьями защите Бога, который благословит нас и всех Вас в служении Божественному Слову».
Хотя иудеи обратились к Мегаполенсу с просьбой, вряд ли они пришли «плача и стеная». Это совсем не характерно для них. Евреи, у которых было много поводов для плача и сетований и которые не испытывали никаких заблуждений по поводу весьма ограниченного гостеприимства, подошли к решению проблемы не эмоционально, а методично. В начале 1655 г. они составили и отправили пространную петицию директорам Вест-Индской компании в Голландии. Этот документ поражает не только хладнокровием и тактом, дипломатичностью и неумолимой логикой, но и той ясностью, с которой он определяет политическое и экономическое положение евреев в Западной Европе в середине XVII века.
Петиция начинается с почтительного приветствия «Достопочтенным лордам, директорам Чартерной Вест-Индской компании, палате города Амстердама» и переходит к подробному изложению конкретных претензий евреев. Стюйвесант отказывался выдать им паспорта и разрешить выезд за пределы поселения, что делало невозможным их торговлю. Это, как отмечается в петиции, «при сохранении прежнего положения приведет к большому ущербу для еврейской нации. Это также не принесет пользы Компании, а скорее навредит». Петиция напоминает директорам, что «еврейский народ в Бразилии всегда был верен и стремился охранять и поддерживать это место, рискуя для этого своим имуществом и своей кровью». Далее евреи указывали на экономические преимущества, которые можно получить, разрешив поселенцам рассеяться по стране. «Земля ваша, — писали они, — обширна и просторна. Чем больше... людей будет там жить, тем лучше в отношении уплаты налогов, которые могут быть там установлены». Они напомнили «высокородным могущественным лордам», что в прошлом они «всегда защищали и считали еврейский народ наравне со всеми жителями и бюргерами. Кроме того, в договоре о вечном мире с королем Испании оговорено, что еврейский народ будет пользоваться такой же свободой, как и все остальные жители этих земель».
Далее в петиции приводится наиболее показательный момент.
Ваша честь также должна принять во внимание, что многие представители еврейской нации являются основными акционерами Вест-Индской компании. Они всегда прилагали все усилия для Компании, и многие из их народа также потеряли огромные и большие капиталы в ее акциях и обязательствах. Компания дала согласие на то, чтобы желающие заселить колонию пользовались определенными округами и земельными грантами. Почему бы не разрешить некоторым подданным этого государства путешествовать туда и жить там? Французы согласны, чтобы португальские евреи могли путешествовать и жить на Мартинике, Кристофере и других своих территориях.... Англичане также согласны в настоящее время, чтобы португальцы и евреи могли отправиться из Лондона и поселиться на Барбадосе, куда также отправились некоторые из них».
Ответ из Амстердама не заставил себя ждать, а полученное разрешение было дано с неохотой. Очевидно, директора разделяли некоторые опасения Стайвесанта. Но напоминание о том, что в компании есть важные еврейские акционеры, решило исход голосования в их пользу. В своем инструктивном письме на имя Стюйвесанта от 26 апреля 1655 г. директора заявили:
Мы хотели бы осуществить и выполнить Ваше желание и просьбу о том, чтобы на эти территории больше не допускались лица еврейской национальности, поскольку мы видим в этом те же трудности, которых Вы опасаетесь, но, взвесив и обдумав этот вопрос, мы пришли к выводу, что это было бы несколько неразумно и несправедливо, особенно ввиду значительных потерь, понесенных этой нацией вместе с другими при захвате Бразилии, а также ввиду большого капитала, который они все еще вложили в акции этой компании. Поэтому после долгих размышлений мы окончательно решили и постановили поставить апостиль [т.е. отметить] на определенном прошении, представленном указанными португальскими евреями, что эти люди могут путешествовать и торговать в Новых Нидерландах, жить там и оставаться, при условии, что бедняки среди них не станут бременем для компании или общества, а будут содержаться за счет своей нации. Вы будете управлять собой соответствующим образом».
Интересно, что если бы потеря Бразилии не привела к падению цен на акции Вест-Индской компании, то директора были бы столь же благосклонны. Как бы то ни было, с помощью этого вымученного и явно неохотного вердикта евреи одержали свою вторую важную победу на новой земле — лишь одну из многих, которые им еще предстояло одержать.
6. МАЛЕНЬКИЕ ПОБЕДЫ
В Голландии, куда бежали многие представители зажиточной интеллигенции, символом евреев-сефардов стал феникс, символизирующий их восстание из пепла инквизиции. Однако в голландской колонии Новый Амстердам в середине XVII в. пришлось бы выбрать существо, более символизирующее упорство, — черепаху, возможно, потому что история первых еврейских семей на Манхэттене — это история упорства.
Главным врагом по-прежнему оставался Питер Стюйвесант, который называл их «безбожными негодяями». К весне 1655 г. их прибыло еще несколько человек — «из Вест-Индии, а теперь и из Отечества!» — с тревогой писал Стюйвесант. с тревогой писал Стайвесант, считая приток иммигрантов чем-то сродни нашествию. Среди новоприбывших, присоединившихся к первоначальным двадцати трем, был некий Абрахам де Люсена. Хотя г-н де Люсена, судя по всему, был лидером небольшой сефардской общины в Новом Амстердаме, его значение впоследствии стало скорее генеалогическим, чем историческим, поскольку такие старые нью-йоркские семьи, как Натаны и Хендриксы, нашли в нем общего предка. О первом де Лусене известно немного. Отмечается, что он прибыл в Новый Амстердам из «отечества» — или Голландии, а также говорится, что он «едва мог говорить по-голландски». Можно предположить, что он был недавним беглецом от инквизиции и не задерживался в Голландии во время своего путешествия из Испании.
В отсутствие демократического правительства и четкого свода законов правила в поселении могли быть широко интерпретированы, и Стюйвесант в полной мере воспользовался этой свободой. В 1655 г. «еврейская проблема», по мнению Стёйвесанта, стала настолько серьезной — в городе проживало около двадцати семей, — что он объявил, что евреи не требуются в качестве охранников или солдат в городе. Это была коварная мера, поскольку, по сути, она лишала их права стоять на страже собственного дома, что в те времена было самой важной обязанностью гвардейца. В основу своего решения Стайвесант положил нежелание регулярных солдат колонии «быть соратниками вышеупомянутой нации и стоять с ними в одном карауле», поэтому «во избежание дальнейшего недовольства» он объявил, что евреи должны «оставаться свободными от ... общего обучения и караульной службы». К этому он добавил неприятное заявление о том, что за «привилегию оставаться свободным» каждый еврей мужского пола в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет должен будет платить налог в размере 65 стиверов — около доллара в современной валюте — в месяц. Это был новый европейский налог на евреев.
Затем последовали новые антисемитские законы. Летом 1655 г. Стайвесант объявил, что евреям не разрешается владеть собственными домами. В декабре на публичных торгах молодой человек по имени Сальвадор Дандрада, то ли вопреки, то ли по незнанию этого распоряжения, купил небольшой дом на месте, где сейчас находится восточная часть Уолл-стрит. Когда выяснилось, что Дандрада — еврей, покупка была аннулирована, а дом снова выставлен на аукцион, чтобы быть проданным кому-то другому.
В Голландскую Вест-Индскую компанию в Голландии были написаны трудоемкие петиции с перечислением обид и несправедливостей, которым подверглись евреи, и они были отправлены в медленное путешествие через море. Четыре главных участника переговоров — Сальвадор Дандрада, Якоб Энрикес, Абрахам де Лусена и Джозеф д'Акоста — опять же благодаря весу акций компании, принадлежавших этим четырем людям, особенно д'Акосте, стали для них лучшим рычагом давления. В конце концов, этого оказалось достаточно, чтобы Стюйвесант получил письмо от своего начальства. Директора сообщили губернатору, что они «с неудовольствием» узнали о том, что он запретил евреям «торговать в Форт-Оранж и Саут-Ривер, а также покупать недвижимость, что разрешено в этой стране без всяких затруднений». Однако директива не давала евреям полного равноправия. Им по-прежнему «не разрешалось становиться механиками... и не разрешалось иметь открытые розничные магазины».
Нежелание допускать евреев в розничную торговлю было основано на интересной экономической теории, оставшейся от старого мира. В Голландии XVII века считалось, что евреи, благодаря их предполагаемому «таланту» к международной и оптовой торговле, должны быть направлены в эти сферы деятельности на благо страны. Безусловно, вклад голландских евреев в международные финансы помог сбалансировать экономическое положение Голландии по отношению к ее конкурентам — Англии, Португалии и Испании. Утверждалось, что розничная торговля «отвлекает» евреев от более важного международного бизнеса, и такое же внимание евреев считалось необходимым и в Новом Амстердаме. Ведь здесь торговля между колониями приобретала все большее значение. Почему евреи не были нужны в качестве «механиков», не совсем понятно.
Евреям также предписывалось исповедовать свою религию «во всяком спокойствии... в своих домах, для чего они должны... стараться строить свои дома близко друг к другу в удобном месте», т.е. в своеобразном гетто. В то же время директора довольно сурово заявили Стюйвесанту, что отныне они ожидают исполнения своих приказов «пунктуально и с большим уважением». Это была еще одна победа, которая привела к тому, что через год евреям были предоставлены полные права бургеров, или граждан, Нового Амстердама.
В 1664 г. голландцы уступили свою американскую колонию англичанам, Новый Амстердам стал Нью-Йорком, и климат снова изменился. Вместо Питера Стюйвесанта пришлось иметь дело с реакционным правительством Англии. Ограничения продолжались. Евреям не разрешалось заниматься розничной торговлей, они не могли совершать публичные богослужения. Однако вскоре эти правила стало невозможно соблюдать. Евреи становились слишком важным элементом колонии, чтобы их можно было держать в стороне от основной коммерческой жизни Нью-Йорка. Вскоре они стали и политической силой, с которой необходимо было считаться. Моисей Леви, управлявший небольшим, но прибыльным магазином на Манхэттене, стал первым евреем в Америке, избранным на государственную должность, когда его избрали «констеблем Южного округа». Однако г-н Леви не был впечатлен такой честью и заявил, что не желает служить, предпочитая заплатить пятифунтовый штраф за отказ от службы, чем браться за эту трудоемкую и низкооплачиваемую работу.
Моисей Леви был также одним из первых нью-йоркских филантропов, причем в своей благотворительности он проявлял похвальную экуменичность. В 1711 г. он был одним из семи нью-йоркских евреев, которые внесли средства в фонд строительства шпиля первоначальной церкви Троицы — достопримечательности, которая сегодня возвышается в центре Уолл-стрит. В 1727 году богатство г-на Леви привело к небольшому несчастью, а также к другому «первому» для евреев событию, которое было несколько менее благоприятным. Моисей Сусман, тоже еврей, ограбил г-на Леви, отобрав у него «золото, серебро, мешки с деньгами, кольца и т.д.», и был пойман с поличным. О Сусмане, чье имя позволяет предположить, что он был немцем, известно немного, кроме того, что он не говорил по-английски и не владел «никакими товарами, ни землями, ни имуществом». Возможно, спор между Сусманом и Леви был примером враждебности, которая сохранялась между сефардами, приехавшими из Европы раньше, и евреями, приехавшими из Северной Европы позже. Как бы то ни было, господин Леви решил сурово расправиться с вором, и суд, признав его виновным, вынес приговор, который в те времена был обычным для людей, осужденных за подобное преступление: Сусман должен быть «повешен за шею до смерти, и чтобы он был повешен в среду двенадцатого июля между десятью и одиннадцатью часами пополудни». Таким образом, Моисей Сусман удостоился сомнительной чести стать первым евреем в Америке, подвергшимся казни. В протоколе отмечается, что мистеру Ноблу было приказано заплатить «два фунта текущих денег Нью-Йорка» за возведение виселицы.
К началу 1700-х годов две семьи — Леви и де Люсена — стали двумя самыми известными еврейскими семьями в Нью-Йорке. Авраам де Люсена, начинавший с торговли шкурками с индейцами, вскоре стал одним из самых известных нью-йоркских торговцев пушниной и был одним из главных спонсоров, когда искали жертвователей для приобретения «в доверительное управление еврейской нации» первого еврейского кладбища в районе Нью-Боуэри. Его сын Авраам Хаим де Люсена стал вторым раввином общины «Шеарит Исраэль» и смог позволить себе большой и комфортабельный дом из камня — признак высокого статуса — с видом на гавань.
Ассер Леви, «родственник» Моисея Леви, рассказал похожую историю успеха. Через шесть лет после прибытия на Манхэттен на корабле «Сент-Чарльз» он получил лицензию мясника. К 1678 г. он достаточно преуспел, чтобы построить скотобойню у водных ворот в нижней части Уолл-стрит, а рядом с ней открыть таверну. Таверна Леви была популярным местом, поскольку ее владелец был радушным человеком, который к тому же предоставлял небольшие
кредиты. Неподалеку стоял солидный дом Леви. В 1671 г. Ассер Леви одолжил лютеранам достаточно денег для строительства их первой американской церкви. Он владел землей, на которой была построена первая синагога, и помогал поддерживать общину, не взимая с нее арендной платы. Когда Ассер Леви умер в 1682 г., его имущество было оценено в 53 фунта стерлингов наличными, а также значительные земельные угодья и большое количество товаров, которыми он торговал в качестве подработки, включая шкуру выдры и 504 еврейские арфы.
Еще более важным достижением Ассера Леви было то, что он сумел создать первое зафиксированное в Америке деловое партнерство с неевреем, взяв в бизнес по производству скотобоен, таверн и еврейских арф некоего Гаррета Янсона Рооса (Garret Janson Roos). Поскольку в городе было всего шесть лицензированных мясников, каждый из них должен был принести присягу. Мистер Роос принес присягу «на вере христианской». А вот г-н Леви принес «присягу, которую принято давать у евреев», и получил специальное разрешение «на освобождение от убийства свиней, так как его религия не позволяет ему этого делать». Руководителем отдела по убийству свиней стал г-н Роос.
Должно быть, казалось, что золотая эра, которой евреи наслаждались в средневековой Испании, вот-вот вернется в новый мир. Другие семьи поднимались к богатству и известности, а вместе с ними и к респектабельности. Семья Гомесов, торговцев пшеницей, соперничала по значимости с Леви и де Люсенами, и когда сын Гомеса женился на Ребекке де Люсена, дочери Авраама Хаима де Люсена, это считалось браком двух ведущих американских семей, принадлежащих к высшему слою общества. Гомесы также женились на Леви и де Леонах, Нунесах и Хендриксах. В 1729 году Гомесы стали первыми евреями, которые стали рекламировать свою продукцию в каком-либо масштабе, и крошечный еженедельник New York Gazette опубликовал следующую заметку:
Все лица, которым весной или летом понадобится хороший каменный лайм, могут получить его в том количестве, которое им понадобится, у Льюиса Гомеза в городе Нью-Йорке по разумной цене».
«Вы заметили, — заметил один из Натанов в связи с этим объявлением — ведь Натаны тоже происходят от Гомесов, — каким прекрасным английским языком пользовалась наша семья даже в те времена».
7. «ГОМЕС, ЛУК НАЧИНАЕТ ПАХНУТЬ!»
«Они ходят с высоко поднятой головой», — сказал один современный писатель о членах крошечной (возможно, сто семей в десятитысячном городе) еврейской общины Нью-Йорка XVIII века. «Эти самые спесивые из избранных людей должны считать себя князьями земли». Возможно, они также шли с некоторым чувством облегчения. Ведь в то время как семьи, подобные Гомесам, находили возможность процветать в новом мире, из-за океана до них доходили мрачные и пугающие слухи — рассказы раввинов в синагоге о том, что пришлось пережить евреям, решившим остаться в Испании и Португалии. На протяжении всех этих инквизиционных лет в сознании каждого американского еврея глубоко сидело понимание того, что происходит с его родственниками и единоверцами на земле, которую евреи называли Сефарадом. Это было неприятное осознание, поскольку те, кто избежал инквизиции, не могли ничем помочь тем, кто ее не избежал.
А если инквизиция начиналась, то остановить ее, казалось, было невозможно. Почти четыреста лет она росла, как злокачественная болезнь, и когда, наконец, умерла, смерть ее была медленной, тяжелой и мучительной. Она была основана в 1479 году, а последнее публичное сожжение состоялось в 1781 году, но и на этом инквизиция не закончилась. Казни продолжались под руководством Священной канцелярии вплоть до 1826 года. Последним был повешен молодой валенсиец, который во время публичной молитвы вместо положенного «Ave Maria» произнес кощунственное «Слава Богу» — свидетели клялись, что слышали его. Его тело раскачивалось на площади мэра, чтобы все видели.
Фактически только 15 июля 1834 г. испанская инквизиция была официально отменена. Но эдикт о высылке остался в силе, и в течение многих лет после этого в прессе и с кафедры звучали призывы «восстановить нашу любимую инквизицию». Даже к 1890-м годам, когда американцы, кажется, весело танцевали в Sherry's и смеялись над выходками бриллиантового Джима Брэди, испанские фанатики требовали вернуть им инквизицию, а страна, похоже, не понимала, что в ходе своего долгого и трудного процесса инквизиция полностью разрушила Испанию, лишив ее всех ярких перспектив, которые она когда-то имела в годы конкистадоров.
Но инквизиция не умерла, несмотря на то, что в ее основе лежала неосуществимая концепция. Она с фанатизмом взялась за дело, которое нельзя было сделать, за стирание того, что нельзя было стереть, за создание того, что нельзя было создать, за решение проблемы, окончательного или хотя бы частичного решения которой не существовало. Инквизиция, в силу природы породивших ее видений, была бесконечной, и поэтому, когда наступил конец, Испания лежала измученная, истощенная и бессильная.
Апологеты инквизиции и защитники Изабеллы, которая ее учредила, отмечают, что идея инквизиции не была первоначальной для Испании, что испанский вариант был основан на более раннем итальянском, а наказания, которые она применяла, были не более жестокими, чем в других странах того времени. Метод изгнания не был новым. В Англии в 1290 г. евреи были изгнаны из страны на том основании, что они пытались заманить недавно принявших христианство обратно в «блевотину иудаизма». Говорят, что инквизиция была необходима потому, что евреи настолько проникли в испанскую жизнь, что их нужно было удалить, и что с самого начала еврею было ясно, что переход в другую веру избавит его от возможности преследований. Кроме того, утверждается, что евреи, честно признававшие свой иудаизм, никогда не подвергались убийствам, пыткам, тюремному заключению или какому-либо жестокому обращению. Признание себя евреем приводило лишь к тому, что человека лишали имущества, банковского счета и высылали из страны. Но ужасным фактом инквизиции, независимо от ее происхождения и методов, было то, что при всей своей затянувшейся продолжительности она потерпела грандиозное фиаско. Если ее целью было создание однородной Испании, то результат оказался противоположным. Она расколола страну на враждующие и непримиримые группировки.
Конверсо, или новые христиане, быстро заняли важные посты, практически идентичные тем, которые они занимали, будучи евреями: врачи, юристы, финансовые советники знати — должности, на которые их могли устроить только образование и образование. Вместо еврейского заговора теперь казалось, что это заговор новых христиан. Между тем, реальная сила их новой веры, полнота обращения, находилась под большим подозрением — и не без оснований. Человек, крестившийся под дулом меча, часто был не совсем искренен. Когда врачи-конверсо теряли пациентов, звучали старые обвинения, а когда правительство пыталось взять необученных людей, оказавшихся старохристианами, и в одночасье превратить их в блестящих врачей, результаты были столь же плачевны. В более низкой профессии сборщика налогов проявилась еще большая ирония. Когда старохристиане брались за эту работу, на них смотрели свысока, считая, что они выполняют «еврейские» обязанности, а вскоре и вовсе обвиняли в том, что они — евреи в старохристианской одежде. На эту запутанную ситуацию жаловался один из авторов XVII века:
Раньше все, кто занимался сбором податей, были евреями и людьми низкого происхождения; теперь же, когда это не так, люди смотрят на них свысока, как на евреев, даже если они старохристиане и имеют благородное происхождение.
Между старохристианами и новохристианами выросла непреодолимая пропасть неприязни и недоверия. Многие бывшие евреи, очевидно, полагая, что этот переезд обезопасит их от инквизиции, выбрали для себя карьеру священнослужителей, и некоторые из них заняли важные посты в Церкви. Но даже служители Церкви не избежали подозрений в том, что они тайные иудаисты, и до окончания инквизиции сотни монахинь, монахов и монахов были отправлены на костер. Во время одного знаменательного аутодафе в Коимбре, которое продолжалось более двух дней и в котором участвовало более двухсот подозреваемых в иудаизме, жертвами стали монахини, монахини, викарии, священники, каноники, профессора, викарии, а также неповерженный францисканец, который упорно отказывался признать, что он не является благочестивым католиком, за что был сожжен заживо.
Доктрину лимпьезы, или чистоты крови, с самого начала было невозможно проводить в жизнь, поскольку значительная часть испанской знати уже была «запятнана» еврейской кровью, и поэтому она быстро стала не более чем инструментом — мощным инструментом, поскольку это был инструмент шантажа, который любой дворянин мог использовать в борьбе со своими врагами, или церковь могла использовать в своей бесконечной борьбе с дворянством, или один орден внутри церкви мог использовать против другого. Например, в 1560 г. кардинал Франсиско Мендоса-и-Бобадилья, раздосадованный тем, что двух его родственников не приняли в тот или иной военный орден, мелочно и мстительно передал Филиппу II документ, названный впоследствии Tizón de la Nobleza España («Пятно на дворянство Испании»), в котором он «доказывал», что все дворянство Испании имеет еврейское происхождение. Видимо, доказательства кардинала были убедительными, так как «Тизон» стал стандартным справочником инквизиции, который использовался вплоть до XIX в., его доставали, когда требовались новые жертвы, переиздавали и вносили поправки по прихоти каждого издателя — много раз. За определенную плату, конечно, можно было исключить свое имя из этого списка.
Тем временем обращенные по принуждению, озлобленные и обиженные на Церковь конверсо образовали собственную фракцию. Внешне именуемые маррано, они в частном порядке называли себя анусимами — «принужденными» и продолжали исповедовать иудаизм.
Вскоре начались разговоры об «опасности конверсо» и «опасности маррано», и конверсо, опасаясь за свою жизнь, раздували пламя, донося на маррано и друг на друга. В Севилье, одном из главных центров конверсо, новые христиане во главе с Диего де Сусаном, богатым купцом, решили сопротивляться инквизиции. Однако красавица-дочь Диего раскрыла эту тайну своему любовнику-старому христианину, который передал ее инквизиторам, и многие знатные севильские конверсо были преданы суду, осуждены и отправлены на костер.
Это был бесконечный водоворот ненависти и страха. Был распространен список из тридцати семи признаков, по которым можно было распознать иудаиста. С ужасом отмечалось, что некоторые из этих тридцати семи признаков относятся ко всем. Невозможно сказать, сколько маррано было в тот или иной момент времени, сколько из них бежало, сколько осталось. Говорили, что маррано — и, несомненно, это было правдой — работали на инквизицию больше, чем большинство христиан, чтобы сохранить свою маскировку. Как можно было отличить традиционное рвение новообращенного от дымовой завесы и обмана? Никак, и особо ревностный новообращенный был под таким же подозрением и наблюдением, как и равнодушный. Таким образом, инквизиция раскрыла свою основную дилемму: она подозревала даже саму себя.
Когда севильский инквизитор захотел обнаружить дома марранов, он поднялся в субботу на вершину холма и указал на дома, трубы которых не дымили. «Несмотря на сильный мороз, ни из одного из них не поднимается дым, — сказал он. У них нет огней, потому что сегодня суббота».
По мере усиления власти инквизиции росло число беглецов-маррано, а также число обнаруженных и привлеченных к суду иудаистов. В инквизиционном трибунале в Толедо за период с 1575 по 1610 гг. было вынесено 175 приговоров иудаистам. Позднее, с 1648 по 1794 год, их число возросло до 659. Хотя иудаизм был не единственным преступлением, рассматриваемым инквизиционными судами, но, безусловно, самым популярным. Также наказывались тайные мавры (или мориски), виновные в богохульстве, колдовстве, ереси, подстрекательстве к исповеди, а также «те, кто не считает блуд греховным». Интересно отметить, что в то время как число осужденных иудаистов резко возросло, количество лиц, обвиненных в потворстве блуду, сократилось — с 264 в 1575-1610 гг. до всего лишь пяти в 1648-1794 гг.
Тюрьмы Испании заполнялись до отказа, пока не осталось достаточно заключенных для проведения auto-da-fé — буквально «акта веры», — и эти «ауто» быстро стали чрезвычайно популярной формой общественного развлечения. Сегодня это словосочетание вызывает в памяти сцены привязанных к стропилам человеческих жертв, которых сбрасывали на пылающие костры под одобрительные крики кровожадного населения. На самом же деле ауто-да-фе были достаточно спокойными мероприятиями, проводившимися как публичное выражение религиозности и благочестивой справедливости. Фидель Фита, испанец XV века, описывает церемонию, состоявшуюся в воскресенье 12 февраля 1486 г., и мы видим, что это было сдержанное событие:
Все примиренные шли процессией в количестве 750 человек, включая мужчин и женщин... от церкви святого Петра Мученика... Мужчины были все вместе, босые и без обуви, и поскольку было очень холодно, им было велено надеть подошвы на ноги, которые в остальном были голыми; в руках у них были незажженные свечи. Женщины стояли группой, с непокрытыми головами и голыми лицами, без обуви, как и мужчины, и со свечами. Среди них было много видных мужчин, занимающих высокие посты. От лютого холода, от бесчестия и позора, который они терпели от большого количества зрителей (ведь посмотреть на них пришло много людей из других мест), они шли, громко воя, плача и раздирая на себе волосы, несомненно, больше от бесчестия, чем от какого-либо проступка, совершенного ими против Бога. Так шли они в скорби по улицам, по которым проходит процессия Corpus Christi, пока не пришли к собору. У дверей церкви стояли два капеллана, которые совершали крестное знамение на лбу каждого со словами: «Прими крестное знамение, которое ты отринул и потерял, будучи обманут». Затем они пошли в церковь, пока не дошли до эшафота, воздвигнутого у новых ворот, на котором сидели отцы-инквизиторы. Рядом находился еще один эшафот, на котором стоял алтарь, у которого они совершали мессу и читали проповедь. После этого встал нотариус и стал называть каждого по имени, говоря: «Здесь ли?». Кающийся поднял свечу и сказал: «Да». Там прилюдно читали все, в чем он иудействовал. То же самое делалось и с женщинами. После этого им публично назначалось покаяние и предписывалось в течение шести пятниц ходить в процессиях, подвергая свое тело бичеванию пеньковым шнуром, босые, безногие и с головою, и в течение этих шести пятниц они должны были поститься. Было также предписано, чтобы во все дни своей жизни они не занимали никаких государственных должностей, таких как алькальде, альгуасиль, регидор или хурадо, не были государственными подьячими или посыльными, а те, кто занимал эти должности, должны были их лишиться. Также они не должны были становиться менялами, лавочниками, бакалейщиками или занимать какие-либо официальные должности. Они не должны были носить ни шелка, ни багряницы, ни цветных одежд, ни золота, ни серебра, ни жемчуга, ни кораллов, ни каких-либо драгоценностей. Они также не могли выступать в качестве свидетелей. И им было приказано, что если они оступятся, то есть снова впадут в то же самое заблуждение и прибегнут к чему-либо из вышеупомянутых вещей, то будут осуждены на костер. И когда все это закончилось, они ушли в два часа дня.
Генри Камен, один из лучших историков инквизиции, отмечает, что два часа дня — это традиционный испанский час обеда, и «примирение» 750 нарушителей, вернувшихся на путь праведности, несомненно, было хорошей утренней работой. По мере развития инквизиции и увеличения числа кающихся ауто-да-фе становились все более продолжительными, часто затягиваясь до ночи, а иногда и до нескольких дней. Однако сожжения редко проводились публично в центрах городов, их совершали на окраинах, вдали от глаз болезненных и любопытных. Кроме того, поскольку многие узники умирали в заключении, не дождавшись приговора, значительная часть жертв сжигалась только в виде чучела.
Более популярным видом наказания было «бичевание». Заключенному предписывалось «дисциплинировать свое тело» с помощью плетей, а часто для дополнительной дисциплины его привязывали к мулу и «волокли по улицам» в сопровождении палача. В таких случаях к участию в казни призывалась публика, забрасывавшая жертву камнями и мусором. Как благодарен должен был быть узник, вернувшийся к истинной вере. Дети и старики подвергались одинаковому наказанию — подростка приговаривали к тому же количеству ударов плетью, что и семидесятилетнюю женщину. Количество ударов плетью варьировалось в зависимости от проступка, но обычным минимумом считалось сто ударов, а максимумом — двести.
Еще более причудливым, хотя и эффективным средством наказания было санбенито (от слова saco benito — «священный мешок»). Странная одежда, по покрою напоминающая пончо, санбенито надевалась на голову и свисала до колен. Обычно она была желтого цвета, цвета трусости, и украшалась крестами, пламенем, чертями и другими напоминаниями о пытках. Вместе с санбенито надевался высокий остроконечный головной убор, похожий на колпак. Исправившийся еретик мог быть обязан носить этот странный наряд от нескольких месяцев до конца жизни, и любой рецидив иудаизма, когда его приговаривали к санбенито, означал немедленное сожжение на костре. К унижениям, которым подвергались носители санбенито, добавлялся еще и тот позор, что, когда кающемуся разрешалось снять свой мешок, он вывешивался с его именем в соборе «на вечные времена».
Томас де Торквемада, первый генеральный инквизитор инквизиции, сам был еврейского происхождения. Он был одним из тех, кто побудил Фердинанда и Изабеллу учредить инквизицию. Оба монарха относились к нему с большим уважением. Королева часто консультировалась с Торквемадой и обращалась к нему за советом по религиозным вопросам. В годы, предшествовавшие ее восшествию на престол, он часто посещал ее во дворце в Сеговии и стал ее личным духовником. Позже он стал личным духовником Фердинанда и, должно быть, выслушал несколько поразительных рассказов, если Фердинанд признался во всем. Торквемада был известен своей скрупулезностью и целеустремленностью. Его называли «бичом ереси, светом Испании, спасителем своей страны и честью своего ордена», которым был доминиканский. Папы Сикст IV и Александр VI прославляли Торквемаду за его стремление избавить Испанию от евреев и мавров и с восхищением отзывались о бесперебойной работе его судов.
Странный, суровый, властный человек, он дошел до нас через историю как соединение мифов и противоречий. Говорили, что он никогда не путешествовал, если его не сопровождали 250 вооруженных охранников и 50 всадников, что он патологически боялся темноты и не мог спать, если рядом не было сопровождающего, который будил его от страшных кошмаров. Говорили также, что он никогда не ел, если рядом с его тарелкой не лежали рог единорога и язык скорпиона. Учитывая, что рога единорога в Испании XV века были нарасхват, он, должно быть, обедал нечасто. Его превозносили за крайний аскетизм, но на портрете, написанном одним из современных художников, он изображен полнолицым, смуглым, со странным житейским взглядом на жизнь. Его лицо можно назвать явно семитским, и, возможно, это как-то отразилось на его мировоззрении.
Именно он, чья собственная кровь была «нечистой», впервые ввел доктрину лимпиезы в доминиканском монастыре, построенном им в Авиле и посвященном святому Фоме Аквинскому. Это холодное и красивое здание, обращенное к безмятежным внутренним дворикам и садам, построенное на деньги, полученные от жертв его инквизиции, является сегодня главной туристической достопримечательностью Авилы. Считалось, что стандарты Торквемады абсолютно безупречны. В 1484 г. папа римский Сикст IV написал письмо, в котором поздравил его с тем, что он «направил свое усердие на те дела, которые способствуют прославлению Бога и укреплению ортодоксальной веры». Он обладал буйным нравом и даже не боялся властно разговаривать со своими королем и королевой. Согласно одному из рассказов, группа евреев предложила Фердинанду и Изабелле выкуп в 30 тыс. дукатов. Король и королева поддались искушению и обратились к Торквемаде за советом. Говорят, что, услышав их предложение, Торквемада сорвал с груди распятие, бросил его на стол перед их величеством и воскликнул: «Неужели вы, подобно Иуде, предадите своего Господа за деньги?».
По мере развития инквизиции в мучительные века она не всегда оказывалась столь неподкупной. Если сумма взятки значительно превышала ту, которую можно было получить путем простой конфискации, король обычно был готов прислушаться. В 1602 г. группа бывших евреев предложила Филиппу III подарок в размере 1 860 000 дукатов, а также крупные денежные подарки каждому из королевских министров, если будет дано прощение «жидовствующим из их нации за все прошлые преступления». И это еще не все, говорили королю. Конверсо открыто признались, что в тайниках у них хранятся богатства на сумму более 80 млн. дукатов. Это предложение, более чем в шестьдесят раз превышавшее сумму, разгневавшую Торквемаду, привело к изданию папского декрета о помиловании, и 410 заключенных были освобождены из-под стражи инквизиции.
Торквемада постановил, что те, кто упорно отказывается отречься от иудаизма и принять Церковь, должны умереть на костре. Лишь кающиеся получали меньшие наказания. Результатом этого стали необычные случаи мученичества. Одним из самых выдающихся был случай с доном Лопе де Верой, который, похоже, совсем обезумел от своего рвения быть евреем, хотя в нем не было ни капли еврейской крови. Он изучал иврит и стал фанатиком-евреем. Обвиненный и переданный инквизиции собственным братом, дон Лопе неоднократно заявлял инквизиторам, что хочет стать евреем. В тюремной камере он сделал себе обрезание и заявил, что переименовал себя в Иуду Верующего. Когда его вели к костру, он распевал молитвы на иврите. Его сожгли заживо.
Преемником Торквемады на посту Великого инквизитора стал Диего Деза. До вступления в должность он был известен как тихий и ученый человек, друг и покровитель Колумба. Как и Торквемада, он был еврейского происхождения. В жестокости он значительно превзошел своего предшественника, и под его руководством инквизиция стала еще более жестокой и свирепой, чем когда-либо прежде. В 1500 г. в Эррере была арестована женщина-маррано «высокого ранга», считавшая себя пророчицей. Это сразу же послужило поводом для проведения грандиозного «авто-да-фе». После нескольких месяцев подготовки оно было проведено в Толедо, а сама женщина и тридцать восемь ее последователей — все они были женщинами — были сожжены. На следующий день та же участь постигла еще шестьдесят семь человек, опять же женщин. При Диего Деза достаточно было даже следа еврейской крови, чтобы быть казненным. Архидиакон де Кастро, мать которого происходила из древнего старохристианского рода, был осужден, приговорен к публичному покаянию и лишен значительного состояния только за то, что его отец был конверсо. В свое время были заживо сожжены 107 человек, находившихся в церкви во время проповеди, содержавшей проеврейские настроения.
Бесчинства инквизиции достигли таких масштабов, что капитан Кордовы жаловался, что инквизиторы «смогли опорочить все королевство, уничтожить без Бога и справедливости большую его часть, убивая, грабя и насилуя служанок и жен, к большому позору христианской религии».
Жалобы на зверства стали доходить до королевских ушей, и в 1505 г. Филипп и Хуана — дочь Изабеллы — приказали прекратить деятельность инквизиции до их возвращения из Фландрии. Затем Филипп внезапно умер, оставив дела в несколько неустойчивых руках Хуаны. Известная как Хуана ла Лока, или Жанна Безумная, она, немая и необщительная, оставалась рядом с гробом своего покойного мужа во время долгого мрачного путешествия через всю Европу в Мадрид. Периодически Хуана приказывала открыть гроб и обнимала разлагающийся труп. Пока шли споры о престолонаследии, возобновилась инквизиция, которая продолжала свой пагубный путь.
Поскольку «примирившимся» еретикам, по их уверениям, даровали вечную жизнь, часто утверждалось, что самое доброе, что можно сделать для новообращенного христианина, — это как можно быстрее и без лишних хлопот отправить его из этого мира в другой, пока он еще не успел передумать. Из уст инквизитора, который был свидетелем авто-да-фе в Логроньо в 1719 г., мы узнаем о том, как обвиняемый иудаист «с совершенным спокойствием» сказал:
«Я обращу себя в веру Иисуса Христа», — слова, которые до этого момента ему не доводилось произносить. Это обрадовало всех верующих, которые с нежностью стали обнимать его и бесконечно благодарить Бога... Один ученый религиозный деятель из ордена францисканцев спросил его: «По какому закону ты умираешь?». Он повернулся, посмотрел ему в глаза и сказал: «Отец, я уже сказал вам, что умираю в вере Иисуса Христа». Это вызвало всеобщее удовольствие и радость, и францисканец, стоявший на коленях, встал и обнял преступника. Все остальные сделали то же самое с большим удовлетворением, воздавая благодарность за бесконечную благость Божию... Преступник увидел палача, который высунул голову из-за кола, и спросил его: «Почему ты раньше называл меня собакой?». Палач ответил: «Потому что ты отрекся от веры Иисуса Христа, но теперь ты исповедался, мы братья, и если я обидел тебя своими словами, то на коленях прошу у тебя прощения». Преступник с радостью простил его, и они обнялись.
И желая, чтобы душа, подавшая столько признаков обращения, не погибла, я обошел случайно за колом то место, где находился палач, и отдал ему приказ немедленно задушить его. ...Когда убедились, что он мертв, палач приказал поджечь четыре угла костра хворостом и углем, которые были навалены... он начал гореть... пламя быстро поднималось... когда веревки, связывающие преступника, были сожжены, он упал через открытую люку в костер, и все его тело превратилось в пепел.....
Подобные демонстрации «бесконечной благости Божией» с годами давали желаемый эффект. Даже те семьи Конверсо, которые обращались в христианство с большой неохотой, через три-четыре поколения становились основательно христианизированными. Старейшина мог втайне считать себя иудеем, продолжать тайно исповедовать свою религию и чтить ее святые дни. Но передавать иудаизм детям не хотели, опасаясь поставить их на путь неумолимой инквизиции. Часто к тому времени, когда ребенок становился достаточно взрослым, чтобы ему можно было спокойно сказать, что он еврей, он уже был обучен догмам другой веры и другого ритуала. Так конверсо постепенно становились теми, кем они должны были быть: новообращенными христианами.
Но инквизиция так и не смогла полностью искоренить иудейскую веру в Испании и Португалии. Марранос продолжали собираться в тайных местах, на полянах в лесу или в подвалах домов, чтобы праздновать субботу и святые дни. Их жизнь была связана с постоянным скрытным обманом и страхом. Сколько их было? Невозможно сказать. В 1488 г. во всех провинциях Толедо, Эстремадура, Андалусия и Мурсия говорилось, что среди новообращенных «почти нет истинных христиан, что хорошо известно во всей Испании», а Эрнандо де Пульгар, сам обращенный, свидетельствовал, что только в Толедо насчитывались «тысячи» тайных евреев, исповедующих свою религию. Триста лет спустя, в 1787 г., Джозеф Таунсенд, путешествуя по Испании, сообщал:
До сих пор считается, что и магометане, и евреи многочисленны в Испании, первые — в горах, вторые — во всех больших городах. Их главная маскировка — более чем обычное рвение к внешнему соответствию всем предписаниям церкви; и самые явные фанатики, не только среди духовенства, но и среди самих инквизиторов, по некоторым подозрениям, являются евреями.
Маррано постепенно изменяли некоторые аспекты своего ритуала. Ведь для видимости необходимо было посещать католические мессы, и с течением времени католические практики неизбежно проникали в марраноиудаизм. Например, маррано стояли на коленях, а не стояли во время молитвы, молитвы читались, а не скандировались. Молитвенники не велись, так как их можно было использовать в качестве доказательств, а талмудические доктрины и предания передавались из поколения в поколение в устной форме. Маррано обычно воздерживались от свинины. У них были тайные библейские имена, которые они использовали только между собой. Обязательно проводилась католическая церемония бракосочетания, после чего устраивалась частная еврейская свадьба. Постам уделялось больше внимания, чем пиршествам, и для того, чтобы слуги-христиане не узнали о том, что марранец постится, принимались изощренные меры. Слуги могли быть отправлены по внезапным поручениям во время трапезы, а в их отсутствие тарелки смазывались и пачкались, чтобы создать видимость того, что трапеза состоялась. Излюбленным приемом была инсценировка семейной ссоры накануне трапезы. По предварительной договоренности один из членов семьи в притворном гневе выбегал на улицу, а остальные бежали за ним и пытались уговорить. Когда ссора заканчивалась, все были слишком эмоционально истощены, чтобы что-то есть.
Предкам Льюиса Гомеса, нью-йоркского торговца и рекламодателя «хорошего стоун-лайма», похоже, повезло больше, чем большинству инквизиционных еврейских семей. Благодаря своим услугам целому ряду испанских королевских домов Гомесы смогли успешно оставаться в Испании еще долгое время после эдикта Фердинанда и Изабеллы о высылке. Гомесы были связаны узами брака с великой семьей Сантанхель, маррано, которые до своего обращения в испанскую веру носили фамилию Гинильо. Сантанхели, обладавшие богатством, властью и обширными земельными владениями в Арагоне, стали естественной мишенью для инквизиции. Хайме Мартин де Сантангель был сожжен в 1488 г., Доньоса де Сантангель — шесть месяцев спустя. Симон де Сантангель и его жена Клара, преданные собственным сыном, были сожжены в Лериде в 1490 году. Более понятное предательство произошло, когда одна из дочерей Луиса де Сантанхеля вместе с любовником была выдана инквизиции своим мужем. Особенно жестокий инквизиционный эпизод произошел в Гранаде в 1491 г., когда Альфонсо Гомес, его жена, бывшая Виоланта де Сантангель, и ее брат Габриэль де Сантангель были посмертно осуждены за ересь, а их семьи эксгумированы и публично сожжены.
Возможно, традиция Гомесов быть людьми дела и немногословными помогла им выжить в условиях инквизиции на протяжении стольких поколений. Как семья, Гомесы на протяжении веков отличались трудолюбием и умом. По всей видимости, именно умственные способности, а не недвижимость, сделали Гомесов столь популярными и полезными для целого ряда испанских королей и королев. Во всяком случае, Исаак Гомес, родившийся в Мадриде в 1620 г., настолько хорошо разбирался в делах, особенно денежных, что по семейной традиции был назначен финансовым советником короля. Он был одним из главных фаворитов короля.
В это время королем был меланхоличный Филипп IV, трижды правнук Фердинанда и Изабеллы и прапраправнук (по отцовской и материнской линии) Хуаны ла Лока, которая в результате королевских междоусобиц еще трижды появлялась в родословной короля как его прапрабабушка. Ему досталось тяжелое наследство ее безумия. Этот король был отцом жалкого некомпетентного человека, ставшего последним королем Габсбургов, Карлоса II, прозванного Карлосом Околдованным. Сам Филипп в свое время подозревался в том, что стал жертвой черного колдовства.
Именно этого короля мы видим на многих портретах Веласкеса — то вальяжно восседающего на коне, то властно стоящего в кружевах и оборках, сжимающего в руках огромную шляпу с плюмажем, с презрительным выражением на далеко не красивом лице с тяжелыми глазами, большим носом, усами рулькой и неизбежной габсбургской челюстью, которую его сын унаследовал в такой степени, что не мог пережевывать пищу. Король был расточительным и неуемным бабником, а его двор преследовали фурии, реальные и воображаемые, начиная от слабоумного сына и заканчивая верой в то, что черти пробираются в королевскую опочивальню и тайно совокупляются с королевой. Совершенно очевидно, что король был человеком, нуждавшимся в финансовом советнике, и дон Исаак Гомес (на публике он, видимо, пользовался другим христианским именем) как нельзя лучше подходил для этой цели.
О стойкости семьи Гомес говорит тот факт, что они смогли пережить почти полтора века инквизиции после эдикта о высылке, будучи тайными евреями. Очевидно также, что король и, вероятно, другие его придворные знали тайну Гомесов. Как бы то ни было, Филиппу было выгодно защитить Гомеса от инквизиции, а Гомес в ответ верноподданнически почитал своего короля. Когда сестра Филиппа вышла замуж за Людовика XIV Французского, Исаак Гомес назвал своего первенца Луи Мозесом Гомесом в честь нового шурина своего монарха. Хотя сын Филиппа однажды станет председателем одного из самых жестоких ауто-да-фе в истории, сам Филипп был более мягкой натурой, его мучили сомнения в себе, он был убежден, что в бедах Испании виноваты его прелюбодеяния и обещания, над которыми он, как ему казалось, не имел никакого контроля. Однажды он написал: «Эти дурные события были вызваны вашими грехами и моими в особенности. Я верю, что Господь Бог наш гневается и раздражается на меня и мои королевства из-за многих грехов, и особенно из-за моих....».
Король Филипп пообещал Исааку, что если офицеры инквизиции когда-нибудь покажутся ему слишком близкими, и если король узнает об этом раньше Исаака, то он сделает ему закодированное предупреждение. За ужином он скажет ему: «Гомес, лук начинает пахнуть».
День настал. К сожалению, к тому времени, когда послание царя дошло до него, времени хватило только на то, чтобы тайно вывезти из страны жену и сына Исаака. Оставшись дома, чтобы привести в порядок свои дела, Исаак был арестован и брошен в тюрьму. Прошло несколько лет, прежде чем он смог успешно выкупить свой выход, а к тому времени его друг царь уже умер. Он был вынужден отправиться привычным путем — через Пиренеи во Францию, где присоединился к своей семье.
В 1685 г. Нантский эдикт был отменен, во Франции начались религиозные волнения, а по всему континенту распространялись новые настроения реакции. Исаак благоразумно решил перебраться в Англию, где у него также были друзья и родственники. В Лондоне благодаря своим связям Исаак Гомес получил «письмо о денизации», что в буквальном смысле делало его денизеном, или свободным жителем страны. Это был важный документ для иностранца, который не принято было выдавать евреям. Он свидетельствовал о том, что гомезы являются привилегированными лицами, обладающими всеми правами британского гражданства, за исключением права занимать государственные должности. Однако, несмотря на все эти преимущества, сын Исаака Луи — уже молодой человек — решил, что хочет попытать счастья в Америке.
Когда до Нью-Йорка дошла весть о том, что к ним едет представитель знатного рода Гомесов, в маленькой общине сефардов поднялся большой переполох, особенно среди матерей незамужних и пригодных для жизни дочерей, которые тут же стали получать инструкции по обращению с Гомесом. Говорили, что гомесы настолько величественны, что до сих пор используют свои титулы, и к ним нужно обращаться «ваша милость» и «ваша светлость». (Однако молодой Луис Гомес разочаровал матерей, остановившись по пути на Ямайке, где он встретил, по предварительной договоренности с ее семьей, дочь другой высокопоставленной сефардской семьи, Эстер Маркес, и женился на ней. Молодая пара прибыла в Нью-Йорк в 1696 году.
Луис Гомес (в Америке он переделал свое имя на английский манер — Льюис) устроился в небольшой магазин в нижней части Манхэттена, торгуя товарами широкого потребления. Но вскоре он увидел, какое значение для молодой колонии приобретает пшеница. Пшеница, выращиваемая на территории нынешнего пригорода Вестчестер Каунти, а также в Вест-Индии, продавалась через Атлантический океан и была очень выгодным товаром. Сосредоточившись на торговле пшеницей, Луи вскоре смог написать своему отцу в Лондон, что торгует пшеницей «в огромных масштабах». Он становился богатым человеком.
В 1705 г. Луис Гомес был причислен к свободным горожанам, а в 1710 г. «мемориал», который, конечно, мог быть в некотором роде взяткой, от Луиса Гомеса убедил городской совет Нью-Йорка дать ему разрешение на отправку пшеницы на Мадейру, хотя ряд ходатайств других людей были отклонены. В 1728 г. он был избран парнасом конгрегации «Ширит Исраэль» — необычная честь, ведь он был иммигрантом и новичком в общине, среди семей, проживавших в Нью-Йорке на протяжении двух и трех поколений. Именно под его руководством были собраны средства на строительство первой нью-йоркской синагоги на Милл-стрит. Луис Гомес был таким же широким филантропом, как и Леви: его имя также фигурирует в списке тех, кто внес свой вклад в строительство шпиля церкви Тринити. Умирая в 1740 г., Луи Гомес завещал своему старшему сыну «пару серебряных украшений для пяти книг Моисея, весом 39 унций». Завещание стало традицией в семье, и серебряные украшения, гладкие от возраста, передавались от старшего сына к старшему сыну на протяжении семи поколений.
Дэниел, третий из шести сыновей Луиса Гомеса, оказался еще более предприимчивым, чем его отец. В возрасте четырнадцати лет Дэниел присоединился к отцу, занявшись торговлей пшеницей и Вест-Индией, и в ходе своих странствий он, как и его отец, познакомился и женился на представительнице древнего и уважаемого ямайского рода Ребекке де Торрес. Когда через пять лет она умерла при родах, Дэниел женился на другой представительнице Вест-Индии — Эстер Леви из Кюрасао.
С самого начала деятельности Дэниела дела шли хорошо. Начав с таких товаров, как пшеница и вест-индский сахар, он стал приобретать другие товары и продукты. Вскоре он уже торговал не только с Мадейрой, но и с Барбадосом, Кюрасао, Лондоном и Дублином. В 1751 г. в газете New York Gazette появилось объявление о новой партии товаров Даниэля из Ливерпуля, в том числе:
... глиняная посуда в бочках и ящиках, чеширский сыр, сахар, столовые приборы, олово, точильные камни, угли и другие товары, слишком утомительные для упоминания».
Беспечный тон последней фразы свидетельствует об успехе рекламодателя.
Список имен людей, с которыми Дэниел Гомес вел дела, похож на список «Кто есть кто» колониальной Америки. Среди его клиентов были Джордж Клинтон, Уолтер Франклин, Роберт Ливингстон, Миндерт Шуйлер, Исаак Сирс, Джон де Пейстер и Корнелиус Тен Брук из Олбани; Валленбурги из Киндерхука; Кипы из округа Датчесс; Эйбелы, Бринкерхоффы, Бикманы, Барроны, Богартсы, Рутгерсы, Ван Кортландты, Ван Виксы. Его корреспонденция и счета направлялись в такие удаленные от колонии города, как Ньютаун, Нью-Рошель, Брунсвик, Гошен, Хантингтон, Бушвик, Олбани, Хэмптон и Ойстер-Бей. Он торговал и с другими колониями, его сделки распространялись на Бостон, Нью-Хейвен, Норуолк, Нью-Лондон, Аллентаун, Ланкастер, Филадельфию, Принстон, Мэриленд и Южную Каролину.
Хотя Дэниел специализировался на пшенице, он покупал, продавал и торговал практически всеми другими товарами, которые только можно себе представить, включая чулки, подтяжки, имбирь, пуговицы, ночные сорочки, порох, мечи, консервированные товары, шелк и парусину. Но при всем этом разнообразии бизнеса он, похоже, все еще искал какой-то товар, какую-то область торговли, которая поглотила бы его целиком, которой он мог бы посвятить себя без остатка. И вдруг в 1710 году он нашел ее.
Большинство людей знают, что огромное состояние Асторов в Америке основано на торговле пушниной. Однако лишь немногие — в том числе и представители старых сефардских семей — знают, что первому Джону Джейкобу Астору в торговле пушниной предшествовал, причем на много лет, сефардский еврей Даниэль Гомес. Даниэль, по сути, был одним из первых, кто обратил внимание на обширные дикие пространства континента, простиравшиеся по всем сторонам от него, и на количество обитавших там пушных зверей. Дэниел был американским первопроходцем в деле, которое интересовало искателей приключений и торговцев со времен «Золотого руна». Он также был первым в Америке, кто увидел, как можно использовать местных индейцев в этом бизнесе в качестве трапперов и скорняков.
Когда в 1710 г. Дэниел Гомес начал покупать землю на территории нынешнего округа Ольстер, его друзья считали его сумасшедшим. Он покупал дикие земли. Вскоре он приобрел почти 2500 акров земли, включая большую часть территории современного города Ньюбург, расположенного на западном берегу реки Гудзон. Он смог купить эту землю по дешевке только потому, что никто больше не хотел ее покупать. Кроме того, поговаривали, что в этом районе обитают привидения. В северо-западной части Ньюбургской бухты есть скалистый участок, упирающийся в реку, и в туманный вечер этот полуостров в профиль действительно приобретает жутковатый вид, словно одержимый духами. А ведь именно на этом месте на протяжении несметных сотен лет до прихода белого человека племена алгонкинов, населявшие территорию нынешних штатов Нью-Йорк, Нью-Джерси и Пенсильвания, собирались в определенные времена года для поклонения, танцев и общения с богами своего племени и Великим Духом. Это место было священным для индейцев, и перед любой охотой или войной они собирались здесь в огромном количестве, нередко преодолевая сотни миль, чтобы провести обряды, которые, как они надеялись, улучшат результат выполнения поставленной задачи.
Говорят, что когда Генри Хадсон в 1609 г. плыл вверх по великой реке, он бросил якорь у этого места и наблюдал, как индейцы совершали одну из своих мистических церемоний, танцуя вокруг высокого костра. В сознании голландских поселенцев эта точка быстро стала ассоциироваться со всякими темными делами, и христиане, ужаснувшись языческим и таинственным злым обрядам, которые, как говорили, совершались на скалистом мысу, переименовали ее в De Deful's Dans Kammer («Дьявольская танцевальная комната»). Старинная частушка, призванная отпугивать от этого места детей, склонных к приключениям, гласила:
Ибо никто из тех, кто посещает логово индейца
Не возвращаются вновь в жилище людей.
Нож — их погибель, печальна их участь.
Остерегайтесь! Остерегайтесь кровавого пятна!
Все это привело к снижению стоимости местной недвижимости, и это было выгодно Даниэлю Гомесу. Он узнал, что в «кровавом пятне» сходятся несколько хорошо протоптанных индейских троп, и выбрал логово индейцев в качестве стратегически важного места для организации торгового поста.
Еще с колониальных времен предпринимались попытки отождествить американских индейцев с десятью потерянными коленами Израиля, составлялись длинные списки сходств между индейскими и иудейскими ритуалами в попытке доказать этот тезис. Указывалось, что, как и евреи, индейцы табуировали некоторых животных как «нечистых». Как и у евреев, у них было чувство личной чистоты; они поклонялись великому духу, называемому Йоховой; у них были верховные жрецы; у них были обряды полового созревания. У индейцев были важные священные дни весной и осенью, соответствующие Песаху и Суккоту, и двухдневный пост, соответствующий Дню искупления. У индейцев был лунный календарь, схожая система счета, есть поверхностное сходство между древнееврейским и индейским языками (и в древнееврейском, и в индейском языках используются гипербола и метафора, отсутствует сравнительная и превосходная степень). С тех пор антропологи считают эти сходства случайными, но во времена Даниэля Гомеса они были предметом серьезного изучения. В ранней сефардской общине Нью-Йорка эти вопросы обсуждались в синагоге. На случай, если они окажутся дальними братьями, раввины запрещали своим общинам плохо относиться к местным индейцам или эксплуатировать их. Как бы то ни было, Даниэль и индейцы с самого начала прекрасно ладили друг с другом. «Я способен понять индейскую мысль», — писал Даниэль своему другу.
Для своего поста Дэниел Гомес выбрал место, расположенное рядом с источником, где собирающиеся племена регулярно останавливались, чтобы набрать воды, и в 1717 г. приступил к строительству массивного каменного сруба. Торговля с индейцами не была лишена очевидных опасностей, и его торговый пост был одновременно и крепостью. Толщина стен спереди составляла два фута, а сзади, с той стороны, откуда нападение считалось более вероятным, — три фута. В доме было два огромных подвала, которые должны были служить хранилищами для товаров — ножей, топориков, безделушек и, конечно, оружия и виски, — которые Дэниел собирался продавать, а также для мехов, которые он намеревался приобрести.
Строительство велось посреди девственного леса, в семи милях от ближайшей деревушки Ньюбург, которая была заселена всего восемь лет назад. Пришлось валить деревья для заготовки древесины и поднимать из земли камни для стен. Строительство дома заняло шесть лет, но когда оно было завершено, Дэниел Гомес создал оазис силы и комфорта в пустыне. В главной гостиной Дэниел установил огромный камин шириной восемь футов и глубиной шесть футов, предназначенный для деловых встреч в зимние месяцы. Двадцать-тридцать индейцев могли собраться у огня, чтобы торговаться и обсуждать цены на рысь, бобра, выдру, черную лисицу, норку и ондатру. В меньшей комнате находился другой, такой же большой камин, выполнявший ту же гостеприимную и торговую функцию. В современных отчетах дом Гомеса описывается как обставленный «с максимальной роскошью, которую Гомес привез из Нью-Йорка». Здесь он с двумя сыновьями и, в конце концов, со второй женой проводил зимний сезон торговли пушниной. Должно быть, это была одинокая жизнь, но Гомесы всегда были самодостаточными людьми, больше заинтересованными в делах, чем в словах.
Одинокий форт стал называться «домом еврея», а в местных записях Даниэль упоминается только как «еврей Гомес». До недавнего времени ручей, протекавший рядом с домом Даниэля Гомеса (который когда-то был судоходным и, несомненно, перевозил некоторые товары Даниэля для бартера), обозначался на местных картах как «Ручей еврея». В течение тридцати лет Дэниел Гомес управлял своим торговым пунктом, поддерживая при этом тесные личные и деловые связи с Нью-Йорком. Как и его отец, он был избран прихожанином «Шеарит Исраэль», обязавшись выплачивать синагоге тогдашнюю кругленькую сумму в пятнадцать фунтов в год. Уже в 1727 г. он был причислен к «свободным гражданам» Нью-Йорка, но хотя звание свободного гражданина (или мещанина) давало его обладателю определенные права, другие — в том числе право голоса — можно было получить только путем натурализации.
В 1737 г. в ходе печально известных спорных выборов было оспорено право евреев голосовать в Генеральную ассамблею. Даниэль Гомес был в числе избирателей-евреев, чьи права оспаривались, а результат выборов Уильям Сьюард позже назвал «пятном в летописи Нью-Йорка, которое друзья рациональной свободы хотели бы видеть стертым». Протест был поддержан, и евреям было отказано в их правах. Однако через три года был принят закон о натурализации. Даниэль Гомес одним из первых воспользовался им и стал избирателем.
В начале революции, с приходом в Нью-Йорк британских и гессенских войск, «Шеарит Исраэль» закрыл свои двери, и большинство членов общины перебрались в восточные районы страны, охваченные революционным движением. Осталось лишь несколько тори, настроенных торийски. Среди них не было Даниэля Гомеса. Даниэль увез свою семью в Филадельфию, центр американского патриотического движения. Он был уже пожилым человеком, но тем не менее стал одним из основателей новой сефардской общины «Микве Исраэль».
Он продолжал следить за своими делами в Ньюбурге, где хозяйничал один из его сыновей. Вскоре сын смог написать Даниэлю, что нанял в подмастерья подростка — немецкого иммигранта и учит его выделывать шкурки бобра, выдры и норки, которые в индейских каноэ доставлялись вниз по Еврейскому ручью. Молодого человека звали Джон Джейкоб Астор — тогда его звали Ашдор, и фирма Гомеса платила ему по доллару в день. Безусловно, эта ранняя связь с Гомесами объясняет постоянно циркулирующие в Нью-Йорке слухи о том, что Асторы имеют еврейское происхождение. Доказательств этому нет, но есть множество свидетельств того, что молодой Гомес думал о молодом Асторе — сыне мясника с тяжелым южногерманским акцентом, дико неразборчивым почерком и отвратительными манерами (после еды Астор вытирал руки о рубашку). Моисей Гомес был американцем в третьем поколении и не испытывал никакого желания общаться с этим вульгарным человеком. Вскоре Мозес Гомес не выдержал и, увольняя его, объяснил в письме своему отцу: «У этого дурака совершенно нет головы для этого дела» — удивительно плохая оценка человека, который впоследствии основал Американскую пушную компанию и стал первым монополистом Америки.
Дом в Ньюбурге стоит до сих пор. Дом и прилегающие к нему земли не кажутся преследуемыми злыми духами, за два с половиной столетия их история была счастливой. С тех пор как дом перешел от семьи Гомесов, у него сменилось несколько владельцев, и все они относились к нему бережно. Один из них надстроил второй этаж из кирпича, который красиво контрастирует с серыми каменными стенами, возведенными Гомесом без раствора и подогнанными так идеально, что и сегодня стены стоят ровно и гладко. Сейчас, несмотря на то, что площадь участка сократилась до двадцати семи акров, сруб по-прежнему остается элегантным загородным домом, обставленным с «максимальной роскошью». Нынешние владельцы, прожившие в нем более двадцати лет, отзываются о нем с любовью. В 1968 году жена владельца, миссис Джеффри Старин, сказала корреспонденту газеты New York Times: «Дети говорят о доме как о доме с большими корнями. Он дает им ощущение прочности и безопасности. Он выстоял в любую погоду, и несколько лет назад, когда только начались разговоры о бомбах и бомбоубежищах, они говорили: «Наш дом будет стоять»».
Но, увы, фамилия Гомес, выдержавшая столько поколений в Испании, угасла в США. Она, конечно, украшает высшие ветви многих сефардских фамилий, в том числе и Натанов, но последний мужчина Гомес, как мы узнаем из замечательной книги Малкольма Стерна, умер в 1926 г. во Франклине, штат Нью-Йорк, не оставив потомства. Он, Джозеф Эдвин Гомес-младший, приходился Дэниелу пра-пра-пра-племянником. Он был одним из пяти детей, и д-р Стерн отмечает над их именами: «Дети обращены в веру вместе с матерью, 3 февраля 1871 г.». Если призрак Дэниела бродил по дому в Ньюбурге, когда было получено это известие, то в ночи наверняка раздавались возмущенные звуки.
8. «ОТПРАВЛЯЙТЕСЬ НА НАВЕТРЕННОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ АФРИКИ»
Даже став британской колонией, Нью-Йорк оставался очень голландским по духу. Кирпич и черепица, из которых были построены дома, архитектура, техника, посуда — все было привезено из Нидерландов, вплоть до того, что на оконечности Манхэттена была создана копия голландского дорпа, миниатюрный Амстердам. Прибывшие англичане захватили власть, но голландские семьи не желали менять свой тихий и культурный уклад. Они продолжали жить со своей мебелью из красного дерева, восточными коврами, дельфтскими украшениями, изящной латунной и серебряной посудой, картинами голландских мастеров. Они продолжали ходить в голландскую церковь и говорить на голландском языке. Они так крепко держались за свои старинные корни, что голландский язык звучал в голландской церкви Нью-Йорка вплоть до Гражданской войны.
Голландцы презрительно относились к прибывшим англичанам, считая их хамоватыми и бескультурными. В центре внимания оставались голландские семьи — де Пейстеры, Богардусы, Локерманы, Ван Кортландты, Кирстеды, Ван Ренсселеры, Филлипсы и Бикманы. Евреи Нью-Йорка с их привязанностью ко всему голландскому относились к англичанам примерно так же. (В Англии, в конце концов, были антисемитские погромы, чего никогда не было в Голландии). В то время как революционные настроения набирали силу, не было никаких сомнений в том, что большинство нью-йоркских сефардов будут выступать против англичан.
Но по мере того, как продолжался приток сефардов — наряду с гораздо меньшим потоком евреев из Центральной Европы, которые присоединялись к сефардским общинам по прибытии сюда, — евреи рассеивались по другим городам, помимо Нью-Йорка, основывая небольшие поселения в Филадельфии, Чарльстоне, Саванне и Новом Орлеане на юге и в Новой Англии на севере, следуя модели расширения американских колоний вдоль восточного побережья. Особенно важная сефардская община возникла в начале XVIII века в Ньюпорте, где поселились сыновья и внуки «двадцати трех», а также их более поздние двоюродные братья, принимавшие участие в процветающей торговле Ньюпорта. К 1750 г. Ньюпорт превзошел Нью-Йорк как морской торговый порт, а ньюпортские сефарды стали еще богаче нью-йоркских. Между еврейским Ньюпортом и еврейским Нью-Йорком существовали тесные связи. Знаменитая синагога Туро в Ньюпорте была построена как филиал нью-йоркской синагоги «Шеарит Исраэль» и до сих пор принадлежит нью-йоркской общине (она платит арендную плату в размере одного доллара в год). Но с точки зрения политики XVIII века Ньюпорт и Нью-Йорк были несколько непохожи. Все-таки Ньюпорт был городом Новой Англии. Здесь было больше проторских настроений. В письмах своему молодому кузену Аарону Лопесу из Ньюпорта Дэниел Гомес часто укорял его за то, что тот не поддержал дело революции. Но молодой Аарон, хотя и уважал своего нью-йоркского родственника, придерживался иных взглядов. По прибытии в Америку он дал клятву при натурализации «быть верным и хранить верность Его Величеству Георгу Третьему». К тому же у Аарона были деловые причины оставаться в хороших отношениях с англичанами. Он вел с ними обширные дела в рамках процветающей в Ньюпорте работорговли.
Аарон Лопес был очень решительным молодым человеком. Он прибыл в Ньюпорт из Португалии, где его семья была успешными марраносами, в 1750 г. в возрасте девятнадцати лет и уже обзавелся женой, еще одной кузиной, на пять лет старше его, по имени Абигайль (Анна была ее христианским псевдонимом в Иберии), и крошечной дочерью Сарой (псевдоним Катрин). В Ньюпорте маленькой семье сразу же вернули ветхозаветные имена, а Аарон и его жена вновь обвенчались по еврейскому обряду.
Люди из поколения Аарона имели явное преимущество перед самыми первыми пионерами, такими как «двадцать три». Их встречали другие евреи, многие из которых были их родственниками, и они помогали им наладить бизнес. В случае с Аароном это были его связи с Гомесом и де Лусеной в Нью-Йорке, а в Ньюпорте — старший сводный брат Мозес Лопес и еще один двоюродный брат Якоб Родригес Ривера, которые стали успешными коммерсантами. В течение нескольких лет Аарон Лопес работал на Джейкоба Риверу, пока тот копил деньги, чтобы заняться чем-то самостоятельным. Г-н Ривера считается основателем ньюпортской промышленности по производству спермацета — беловатого воскообразного вещества, которое выделялось из жира кашалота и являлось основным ингредиентом для изготовления свечей. Благодаря спермацету и «другой» промышленности города — рабству — гавань Ньюпорта была одной из самых оживленных в Америке, где на якоре одновременно стояло до 150 судов.
Рабство и участие в нем сефардов по понятным причинам стало больным вопросом для сефардов, которые склонны преуменьшать роль своих предков или настаивать на том, что еврейские купцы, участвовавшие в работорговле, делали это «только в очень ограниченных масштабах». Однако если взглянуть на это в исторической перспективе, помнить о существовавших в то время взглядах и о безграничной способности человека не замечать собственной глупости, то можно рассматривать рабство в том виде, в котором оно существовало в XVIII веке, — как простое дело. Никто не ставил под сомнение моральность работорговли. О том, правильно это или неправильно, никто даже не задумывался. Это ни в коей мере не было еврейской заботой. Все «лучшие люди» были вовлечены в этот бизнес, и многие из самых старых, самых лучших и самых сомнительных состояний Новой Англии прочно основаны на человеческом грузе. (Не стоит указывать на евреев и забывать о христианах).
В Новой Англии рабство не только молчаливо одобрялось. Оно фактически превозносилось как институт, приносящий огромную пользу чернокожему человеку, поскольку выводит его из языческих джунглей на цивилизованную землю христианского благочестия. По словам одного историка, пресвитер церкви в Ньюпорте приходил в церковь в воскресенье после прибытия раба с побережья и «благодарил Бога за то, что очередной груз несчастных существ был доставлен в страну, где они могли получить благословение Евангелия». В книге «Воспоминания о Ньюпорте» нарисована идиллическая картина рабства, и отношение к нему, распространенное во времена Аарона Лопеса, вполне определенно. «Если мы посмотрим на отношения хозяина и раба в то время, — пишет автор, — мы должны признать, что привязанность между ними была сильнее, а интерес, проявляемый к благополучию друг друга, намного больше, чем в наши дни между работодателем и работником». Он добавляет: «Жалобы на подневольный труд были невелики». Правда, были и те, кто относился к рабству с отвращением или даже ужасом, но их считали безобидными чудаками. Такие священнослужители, как Эзра Стайлз и Сэмюэл Хопкинс, выступали против рабства со своих кафедр в Новой Англии, но безрезультатно. Каждый состоятельный человек владел рабами. Епископальная церковь сама владела плантацией на Барбадосе и время от времени была вынуждена покупать новых рабов, чтобы поддерживать ее в рабочем состоянии. К тому же рабство стало настолько прибыльным бизнесом, что люди, занимающиеся им, без труда обращали в слух своих разрозненных критиков.
Первый человеческий груз из Африки прибыл в Ньюпорт уже в 1696 году, и вскоре после этого начался тот интересный треугольный торговый маршрут, по которому рабовладельцы следовали на протяжении последующих ста лет. Из Ньюпорта к западному побережью Африки отправлялось судно, груженное бочками новоанглийского рома. В Африке ром обменивался на рабов, которых затем везли в Вест-Индию, где происходила третья важная сделка — рабов обменивали на сахар, который затем возвращали в Ньюпорт, где не менее двадцати двух рефрижераторов ждали, чтобы превратить сахар в ром, который затем возвращался в Африку для обмена на новых рабов.
Частично ром оставался в прибрежных африканских колониях, где он был просто еще одной формой валюты, и, конечно, небольшая его часть попадала во внутренние районы Африки, где вожди племен принимали его в качестве платы за своих людей. Но большая часть рома в конечном итоге попадала в Европу — в Англию, Францию, Голландию, Португалию и Данию, поскольку все эти страны в то время занимались, по сути, международным бизнесом. И именно эти страны нуждались в рабах для обеспечения рабочей силой своих расширяющихся колоний.
На каждом углу трехсторонней работорговли, а также на множестве других товаров, которые покупались, продавались и обменивались по пути, можно было получить значительную прибыль. Но наибольший доход приносили рабы — в среднем от 1 500 до 2 000 фунтов стерлингов прибыли с одного судна, и это в то время, когда, чтобы получить представление о сравнительных ценах, стогаллоновая бочка вина из Мадейры продавалась примерно за 6 фунтов стерлингов. В период расцвета работорговли, когда активно работал Аарон Лопес, только из штата Род-Айленд было задействовано 184 судна. В США этот показатель превышала только Южная Каролина. Это означало, что каждый день в году в Ньюпорт прибывало или отплывало невольничье судно.
Конечно, людям, владевшим рабовладельческим флотом, было проще оправдать свое диковинное занятие. Большинство владельцев никогда не поднимались на борт своих кораблей. Они никогда не видели, как разгружают невольничьи корабли, как из-под палубы выходят больные и грязные мужчины и женщины, да и дети тоже, с посеревшими от голода и заточения черными кожами. То же самое можно сказать и об остальном коммерческом и социальном Ньюпорте. Рабство было невидимым. От рабов почти всегда избавлялись в вест-индских или южных портах. Как вспоминал Джереми Белкнап, старый житель Ньюпорта: «В этот порт приходило очень мало грузов.... Я помню один, тридцать-сорок лет назад, который состоял почти целиком из детей... Иногда суда Род-Айленда, продав основных рабов в Вест-Индии, привозили сюда для продажи остатки своего груза». Затем г-н Белкнап с тоской добавил: «С тех пор как эта торговля пришла в упадок, город Ньюпорт пришел в упадок».
Ушел из поля зрения — ушел из головы, а между тем для человека, который был капитаном рабовладельческого судна, бросившего якорь у африканского побережья и занимавшегося реальным обменом человеческих тел в обмен на бочки рома, требовался совсем другой характер.
Иного калибра был и «губернатор», управлявший прибрежным «замком», где пасли и загоняли рабов до продажи. В период расцвета работорговли XVIII века до сорока таких станций располагались вдоль так называемого Невольничьего берега — низменной дельты, протянувшейся на 700 миль между устьем реки Вольта и горами Камеруна. Сюда на 350 лет привозили тех негров, которые «считались лучшими рабами». Из сорока замков четырнадцать были английскими, три — французскими, пятнадцать — голландскими, четыре — португальскими и четыре — датскими. Но из цифр одного года торговли — 38 000 рабов, проданных англичанами, 20 000 — французами, 4 000 — голландцами, 10 000 — португальцами и 2 000 — датчанами — совершенно ясно, что более половины торговли находилось в руках англичан
[7].
Рабы доставлялись в эти крепости пешком из своих деревень, расположенных в глубине страны. На этом самом страшном этапе долгого пути, во время которого погибало больше всего людей, их пастухами почти всегда были их собственные люди. Этим людям доставались самые деморализованные должности во всей работорговле. Что касается туземного вождя, продававшего членов своего племени за бочки рома, то он был почти так же далек от смерти и мучений, как напудренные и усатые леди и джентльмены в Ньюпорте, беседующие за чашками чая, лидеры бизнеса и общества, наслаждающиеся денежными плодами операции на другом конце. Белые или черные, рабство было созданием набобов.
На африканском побережье переговоры о цене велись капитаном раба и губернатором замка. Все это было очень по-деловому, и на рынке, как и на любом другом товаре, происходили колебания. Иногда на заключение выгодной сделки уходили месяцы, но как только она заключалась, рабы с большой скоростью грузились на борт. Капитан, по какой-либо причине «потерявший» своих рабов, по понятным причинам не мог рассчитывать на очень теплый прием в Ньюпорте, поэтому о благополучии рабов заботились, но не больше, чем это было экономически целесообразно. Каюты рабов располагались в пространствах между палубами высотой от трех до трех с половиной футов. Мужчины были вытянуты на спине, в пространстве шириной 18 дюймов на человека, их лодыжки были зафиксированы цепями. Женщины и дети лежали в отдельном отсеке, в такой же тесноте, но без цепей. Путешествие через Атлантику занимало от шести до десяти недель, в зависимости от погоды. Иногда, если капитан был снисходителен, заключенным разрешалось на короткое время подняться на палубу, чтобы потренироваться и подышать свежим воздухом. Нередко в такие моменты заключенные пытались выброситься за борт в море. Несговорчивых заключенных наказывали такими причудливыми способами, как привязывали к якорным цепям кораблей и тащили за собой.
Не менее причудливые опасности подстерегали и тех, кто работал в разных точках треугольника рабства. Одна из двоюродных сестер Аарона Лопеса да Коста, помогавшая своему мужу в его делах в Кингстоне (Ямайка) и оказавшаяся в то время беременной, однажды вечером «при свечах пошла черпать ром, чтобы подделать его для воскресной продажи рабов»
[8]. Искра от ее свечи упала в высокопробный ром, и ром вместе с несчастной женщиной вспыхнул. Миссис Да Коста едва не сделала для Кингстона то, что впоследствии корова миссис О'Лири сделала для Чикаго, ведь поблизости находились «магазины рома, бренди и джина на счету», в которых хранились тысячи галлонов горючего. К счастью, «эйнжин» прибыл быстро, и пожар был потушен, хотя и слишком поздно, чтобы спасти леди.
В этой ведущей, уважаемой, даже модной отрасли Ньюпорта молодой Аарон Лопес — предприимчивый, красивый, с темными волосами, высокими скулами, большими темными, властными глазами, маленький и жилистый — рано добился успеха. На сэкономленные во время работы у своего двоюродного брата Джейкоба Риверы гроши он уже через два года смог стать партнером в покупке судна Ann, описанного в купчей как «новая двухпалубная бригантина весом около 113 тонн... полностью готовая для африканской торговли... будет обшита дюймовыми сосновыми досками или 1/2 дюйма кедром... тент, вторая шлюпка, кают-компания, краски, стрелковое оружие, цепи и наручники [эти пункты подчеркнуты в купчей] и всякая другая мелкая утварь будут исключены и предоставлены капитаном». Даже орудия лишения свободы не были проданы владельцем
[9].
При весе 113 тонн длина «Энн» составляла, вероятно, около семидесяти футов — небольшое судно для такого длительного плавания, но лишь немногие невольничьи корабли были больше. Стоимость судна для Аарона Лопеса составляла «£690 стерлингов», что не составляло и половины прибыли, которую можно было получить от одного груза рабов. 27 ноября 1772 года, через девять месяцев после заказа, «Энн» стояла в гавани Ньюпорта, готовая к отплытию, а на ее палубах лежали такие грузы, как вино «Мадейра», коричневый сахар, патока, уксус, тридцать овец, тридцать девять индеек, двадцать восемь гусей, двадцать одна утка. Но самым крупным грузом, из-за которого «Энн» низко сидела на воде, были «98 бочонков и 14 ярусов рома Новой Англии», примерно 11 000 галлонов, весом более сорока тонн. Лопес бегло осмотрел свое новое судно — возможно, это был последний раз, когда он его видел, — и передал его капитану, крепкому янки по имени Уильям Эйнглиш, со следующими приказами:
Сэр:
Наш бриг «Энн», хозяином которого вы в настоящее время являетесь, нагружен и готов к выходу в море, мы приказываем вам, чтобы вы приняли первый попутный ветер и как можно лучше добрались до берегов Африки; и поскольку мы не имеем никакого мнения о торговле на наветренном побережье, мы считаем целесообразным, чтобы, как только вы закупите необходимый рис, вы без промедления отправились в Анамобоэ Роуд; Когда, угодное Богу, вы прибудете туда в целости и сохранности, превратите свой груз в хороших рабов на самых выгодных условиях; вы не можете не понимать, что пребывание на побережье в течение значительного времени связано не только с очень большими расходами, но и с большим риском для рабов, которых вы можете иметь на борту. Поэтому мы рекомендуем вам действовать быстро, даже если вы будете вынуждены давать несколько галлонов больше или меньше на каждого раба.
Очевидно, что многое зависело от надежности капитана, и невозможно сказать, скольким из этих людей удалось успешно обмануть своих хозяев. Но Эйнглиш, судя по всему, был честным человеком. В его приказе говорилось, что некий Дэвид Милл, губернатор одного из прибрежных замков, все еще должен двоюродному брату Лопеса Джейкобу Ривере «двадцать семь мужчин и тринадцать женщин-рабов» из предыдущей партии, которая прибыла с меньшим числом. Лопес утверждал, что Милл «немедленно доставит» их капитану Эйнглишу, и он был уверен в этом «благодаря универсальному характеру господина Милла». Чтобы не перепутать эти сорок штук с остальным грузом, Лопес поручил капитану «нанести на них какой-нибудь отличительный знак», «чтобы мы могли отличить их от груза».
Затем было дано разъяснение по поводу бухгалтерского учета. Две трети обычного груза должны были быть куплены на счет Лопеса, а оставшаяся треть — на счет Якоба Риверы. Сорок причитающихся рабов должны были быть зачислены на счет каждого поровну. Все рабы, говорилось в приказе, должны были быть проданы на невольничьем рынке в Саванна-Ла-Мар (Ямайка), а «Энн» должен был вернуться в Ньюпорт «чистым от них».
Было бы романтично и неправильно представлять капитана Эйнглиша демоном. На самом деле его подход к делу был четким и беспристрастным. У него была работа, которую нужно было выполнить. Он скрупулезно вел учет, и все, что напоминало о неэффективности или бесполезных движениях, его раздражало. В своем первом отчете Лопесу, датированном 14 января 1773 г., Эйнглиш писал: «После сорокадневного плавания я прибыл на острова Делос на наветренном побережье Африки, где снабдил себя рисом, которого, как я думаю, будет достаточно для путешествия [рис и немного баранины составляли рацион захваченных рабов], и сегодня же отплываю к Золотому берегу, если позволит ветер и погода». По его словам, до него дошли слухи, что дела в нашей торговле идут «очень скучно» и что в поисках рабов корабли вынуждены двигаться дальше на восток вдоль побережья. «Самая низкая цена, которую они просят за рабов здесь, — писал он, — составляет сто пятьдесят баррелей, что равно двумстам галлонам рома». Далее он сообщал, что из-за «различных штормовых ветров» «большая часть моих индеек погибла, также я потерял 30 пучков сена на четвертый день после отплытия. У меня на борту осталось двадцать восемь овец и большая часть гусей и уток, которых я рассчитываю доставить в полном порядке». Это означает, что во время перехода было зарезано и съедено всего две овцы, что является похвальным показателем бережливости.
Через два месяца, в марте, Эйнглиш написал Лопесу из Анамабу, деревни, сохранившейся на Золотом Берегу, следующее: «Я прибыл в замок Кейп-Корс 12 февраля, где по прибытии обратился к губернатору Миллу и предложил ему свой груз на различных условиях, от ста восьмидесяти галлонов до двухсот для мужчин и столько же для женщин», которые всегда продавались несколько дешевле. Оказалось, что мистер Милл, несмотря на свой «универсальный характер», несколько переборщил. Он задолжал рабов капитанам во всех направлениях, включая, конечно, сорок рабов Лопесу и Ривере, и максимум, что он мог пообещать Эйнглишу, — сообщил капитан своему работодателю, — это то, что после того, как каждый корабль, в свою очередь, получит свою долю, он сможет поставить Эйнглишу несколько рабов «примерно через восемнадцать месяцев». Что касается сорока коротких судов из предыдущего заказа, Милл ответил неопределенно, что получит их для «Эйнглиша», когда «Эйнглиш» будет «готов к отплытию».
Анамабу той весной испытывал нехватку рабов и избыток рома. Эйнглиш писал: «Здесь настали очень плохие времена, ибо каждый форт и частный дом запаслись ромом... Ром не продается, как и все остальное. С момента прибытия я не провел на корабле и пяти ночей, а постоянно курсировал от одного форта к другому, стараясь продать свой груз». Чем больше он плавал, тем, видимо, выше становилась цена на рабов и тем дольше приходилось ждать их доставки. В результате сделки, которую, по его словам, «я заключил с мистером Хенриком Вортманом», он обменял четыре тысячи галлонов по цене «двести галлонов для мужчин и сто восемьдесят для женщин, с оплатой через три месяца». У «различных частных торговцев» ему удалось получить еще несколько галлонов по несколько более низкой цене — «190 галлонов и 195 галлонов для мужчин и пропорционально для женщин», — но вскоре цена снова подскочила до 210 галлонов для мужчин-рабов и трехмесячной отсрочки. Он написал Лопесу и Ривере: «Господа, у меня на борту всего пять рабов, и бог знает, когда я получу еще пять, поскольку торговля в стране очень скучна, а рабов не хватает». Он добавил, что количество овец сократилось до двадцати семи, а также шестнадцать гусей, двенадцать уток и пять индеек.
Через две недели Эйнглиш написал Лопесу, что купил еще десять рабов, доведя их общее количество до пятнадцати, и что он собирается доставить ром господину Вортману в его замок. «Если господин Вортман заплатит мне согласно договоренности, — несколько нервно заметил он, — то я отплыву в начале июня». Рынок рома продолжал оставаться депрессивным, и «нет ни одного губернатора, ни английского, ни голландского, который взял бы ром за нынешнюю плату». То же самое можно сказать и о «лиссабонском вине», хотя капитан отмечал, что лучше продается «вино, которое можно принять за мадеру». Еще большее снижение цен на ром было вызвано прибытием еще двух судов — одного из Бостона и одного «от мистера Брауна из Ньюпорта», оба были до отказа нагружены бочками с ромом, и, конечно, когда цены на ром падали, цены на рабов росли.
К середине мая — «Эйнлиш» простоял на якоре более двух месяцев — на борту «Энн» находилось тридцать рабов. Губернатор Милл все еще не доставил сорок рабов, которые он должен был Аарону Лопесу и Джейкобу Ривере, а капитан Эйнглиш все еще с тревогой ожидал доставки от мистера Вортмана, которая была обещана на 28 мая. Были и другие плохие новости. Старший помощник капитана Эйнглиша, которого Эйнглиш назвал «никчемным пьяницей», в минуту библейской беспечности стал виновником гибели баркаса «Энн» и груза ценной провизии. «Я отправил его, — пишет Эйнглиш, — на длинной шлюпке на мыс Корд за водой и для улаживания некоторых дел, которые я не мог оставить на судне; его шлюпка была хорошо оснащена всем, что я считал необходимым, в ней было двадцать три бочки воды, две бочки муки, один ящик мыла и пятьдесят фунтов кофе, эти товары он должен был доставить и получить золото». Однако «во время одной из своих пьяных выходок, имея больше парусов, чем позволял здравый смысл, он набрал большое количество воды и встал так близко от берега, что оказался почти в волнах, после чего туземцы, заметив это, спустились с несколькими каноэ и несколько из них сели на лодку с одной стороны, а она уже была залита водой, легко перевернулась, и все шиллинги были потеряны к большому ущербу от путешествия. Теперь я вынужден нанять каноэ и нанять несколько негров, которые мне не нужны». К своему возмущению он добавил, что цена на рабов выросла до 230 галлонов за голову.
К 6 июня на борту «Эйнглиша» находился сорок один раб, а Вортман просрочил срок на восемь дней, пообещав доставить груз «через несколько дней». Мистер Милл тоже тянул время, и капитан написал своему работодателю в Ньюпорт: «Два дня назад я ждал от губернатора Милля причитающихся мне рабов, но не получил их, хотя он обещал мне, что я получу их, когда потребую». Если ответ Милла показался подозрительно уклончивым, то ответный ход Эйнглиша в отношении Милла был вполне агрессивным. Он обратился к Миллу с требованием выплатить деньги за затонувший баркас, утверждая, что именно туземцы, находившиеся в подчинении Милла, забравшись на борт с одной стороны, стали причиной затопления судна, а не пьянство и неразумность главного помощника. Милл согласился с тем, что «туземцев следует заставить заплатить», и Эйнглиш, по-видимому, пришел к выводу, что это вполне справедливо, так как «они участвовали в самом виланском поступке, разграбив и перевернув судно». В заключение Эйнглиш молится о том, чтобы из Новой Англии не поступало больше рома, который бы еще больше снизил цену.
12 июля губернатор Милл направил Лопесу и Ривере письмо, в котором объяснил, что вновь посылает фирме небольшую партию рома. «Из-за плохой торговли, — писал он, — я смог заплатить капитану Эйнглишу только 30 из 40 причитающихся ему рабов... и надеюсь, что задержание этих десяти не будет для вас потерей. Если это так, то я с благодарностью заплачу вам. Я заплатил за акции и надеюсь, что к вашему удовлетворению». Об оплате баркаса он не упоминает. В тот же день капитан Эйнглиш добавил к списку то, что находилось в его трюме: «19 рабов-мужчин с клеймом «0» на правом бедре, а также 11 женщин с клеймом «ditto». Они помечены и пронумерованы, как на полях, и должны быть доставлены в таком же порядке и хорошем состоянии в порт Кингстон на Ямайке (исключая смертность, мятежи и морские опасности)».
Доставка «Вортмана», видимо, была осуществлена вскоре после этого, поскольку 15 июля капитан Эйнглиш отплыл из Анамабу, где он провел чуть более пяти месяцев, с грузом из девяноста пяти рабов, включавшим, помимо тридцати человек из Милла, «33 мужчин-рабов, 2 мальчиков, 27 женщин и 3 девочек-рабов». Все, — отметил он, — в настоящее время «очень хороши и здоровы, и до сих пор не потеряли ни одного раба. Слава Богу».
Путь на запад через Атлантику до Ямайки занял у Эйнглиша восемьдесят пять дней, причем большую часть пути он шел в тяжелую погоду. Там он был вынужден сообщить, что «имел несчастье похоронить шесть рабов», пять из которых были из обычного груза, а один — из группы, помеченной «0», вероятно, клеймом на правом бедре. Об остальных он сказал, что они «в большинстве своем здоровы и нравятся господину, который намерен их купить». По моим сведениям, полученным от нескольких джентльменов, которые видели рабов, они будут проданы с хорошей выгодой — день продажи назначен на 13-е число». Однако несколько недель спустя сообщение капитана с Ямайки показало, что он был несколько оптимистичен в своем предыдущем письме как в отношении состояния здоровья рабов, так и состояния рынка. Во время перехода многие рабы страдали от заболевания, которое Эйнглиш охарактеризовал только как «отек» и которое, вероятно, было разновидностью цинги или пищевого отравления, и теперь Эйнглиш писал: «Джентльмены, я похоронил одного раба-мужчину с момента моего последнего приезда, и отек стал настолько сильным среди рабов, что девять из них были проданы за сущие пустяки... Когда я прибыл на корабль, там было всего два раба, у которых не было ни малейшего признака отека. Это заболевание началось сначала с ног и шло вверх... когда дошло до живота, они умерли через несколько часов». Он мрачно добавил: «Со времени моего прибытия было продано три корабля с грузом рабов, и ни на одном из них средняя цена не превышала [нашей] ни на пять шиллингов за раба. Поэтому я не думаю, что этот рынок настолько хорош, насколько, по мнению здешних торговцев, он должен быть хорошим».
Тем не менее, согласно представленному им отчету, капитан Эйнглиш смог продать оставшихся рабов за 3 620 фунтов стерлингов. Расходы составили 1399 фунтов стерлингов, то есть прибыль составила 1259 фунтов стерлингов, или около 90%. В декабре он отплыл с Ямайки и, сделав короткую остановку в Моле-Сент-Николас на северо-западной оконечности Гаити, где загрузил судно Ann сахаром, отправился домой в Ньюпорт.
9. АЛЛАРУМЫ И ОПУСТОШЕНИЯ
Корабли Аарона Лопеса совершали ежегодные визиты в Африку подобным образом, и с самого начала его скромной деятельности в Анне его флот разросся до такой степени, что на пике своей карьеры, незадолго до первых выстрелов американской революции, он владел или частично владел более чем тридцатью судами, занимавшимися так называемой «африканской торговлей» или, говоря более эвфемистично, «вест-индской торговлей».
По мере того как росло его состояние, увеличивалась и численность его семьи. Похоже, он был создан для того, чтобы стать патриархом самого высокого масштаба, и, несомненно, рассматривал каждого нового сына как будущий актив своего бизнеса. Его первая жена, Анна, родила ему восемь детей и умерла в 1762 г. при родах. Она, конечно же, была двоюродной сестрой Аарона, и Аарон женился на другой двоюродной сестре, Салли Ривера, младшей его на шестнадцать лет, дочери его делового партнера, Якоба Родригеса Ривера. Таким образом, его партнер стал его тестем.
Вторая жена Аарона подарила ему девять детей, и когда один за другим члены этого многочисленного семейства достигали брачного возраста, подходящих партнеров приходилось искать среди сефардов Ньюпорта и Нью-Йорка, которые к этому моменту уже почти все были родственниками. Паутина внутрисемейных браков стала еще теснее. Одна дочь Лопеса вышла замуж за Туро, две дочери Аарона вышли замуж за мальчиков Гомесов, которые были друг другу троюродными братьями и племянниками Даниэля Гомеса, еще одна вышла замуж за Хендрикса (который уже был родственником Гомесов), а еще одна стала Рахель Лопес-Лопес, выйдя замуж за своего двоюродного брата. Две другие девушки Лопес вышли замуж за одного и того же мужчину, Якоба Леви. Это произошло, когда господин Леви, овдовевший от одной девушки Лопес, женился на ее младшей сестре. Этот брак был не столько династическим, сколько головокружительным по степени пересечения различных Леви. Поскольку у Леви были дети от обеих жен, его браки сделали его детей троюродными братьями и сестрами. Чтобы еще больше запутать запутанную родословную Лопес-Гомес-Ривера, одна из дочерей Аарона Лопеса, Ханна, вышла замуж за своего дядю. В результате этого союза зять Аарона стал его зятем, а Ханна Лопес — невесткой своей матери.
Неизбежным результатом этих браков стало то, что главы семейств, Аарон Лопес и Даниэль Гомес, были тесно связаны как семейными, так и деловыми отношениями, даже несмотря на то, что они не разделяли взглядов на дореволюционную политику. В течение многих лет они переписывались между Нью-Йорком и Ньюпортом, и большая часть этой переписки сохранилась до наших дней. Хотя Дэниел был старше Аарона более чем на тридцать лет, у них было много общего. Каждый из них писал друг другу в формальном, куртуазном стиле: старший обращался к своему младшему ньюпортскому другу «ваша милость», упоминал «леди вашу жену» и передавал наилучшие пожелания другим представителям «вашего благородного дома».
Гомес и Лопес любили азартные игры, и большая часть их переписки касалась покупки Гомесом лотерейных билетов в Нью-Йорке для Лопеса. Ни тому, ни другому не везло. В августе 1753 г. Гомес писал Лопесу: «Согласно Вашему распоряжению, я купил на Ваше имя два лотерейных билета № 1190 и 1192, которые, может быть, угодны Богу, чтобы быть авантюрными и чтобы таким образом Вы могли получить что-нибудь значительное. Я предъявил Вам их стоимость, которая составляет 3 фунта стерлингов. Ваша светлость приказывает мне выслать Вам билеты, но я не считаю нужным делать это до получения второго заказа, так как в случае их утери Ваша светлость потеряет то, что они дают». Увы, через несколько недель Даниэль Гомес сообщил: «Я послал своего сына узнать о лотерейных билетах, но из-за наших грехов и ваш, и мой билеты оказались пустыми.... Заверяю Вашу Светлость, что сожалею, что им выпала такая маленькая удача. Может быть, Богу будет угодно дать нам лучшую». Однако их молитвы, похоже, остались без ответа. Спустя годы Гомес писал: «В соответствии с Вашей просьбой я купил на Ваше имя лотерейный билет № 77, который будет радовать Вашу милость удачей». А еще через некоторое время он сообщал: «Прилагаю Ваш лотерейный билет, который, к моему сожалению, оказался пустым. Может быть, в следующий раз Бог подарит Вам более удачную судьбу». По всей видимости, Гомес покупал билеты с двойными номерами — 1190, 77, 881, 544, 311, 2200 и т.д. Это была самая лучшая система из всех возможных.
Они постоянно информировали друг друга о семейных новостях. Когда умерла молодая жена Даниэля, которая болела уже много месяцев, он трогательно написал своему другу: «Я не могу выразить словами великую скорбь и печаль, которая сопровождает меня, поскольку Господь послужил тому, чтобы освободить от моего общества и от этого к лучшей жизни мою уважаемую и любящую жену, которая отдала свою душу Творцу 31 мая.... Пусть Великое Величество примет ее душу с добротой и поместит ее с праведными и хорошими... и что она наслаждается вечной Славой, как ее доброе сердце и то, что она была хорошей еврейкой, подтверждают меня в этой уверенности». Узнав о смерти в младенчестве одного из детей Аарона Лопеса, Даниэль написал ему: «Вы выразили надежду, что Ваш маленький ангел поправится, но [мне сообщили], что Бог принял его, и я уверяю Вас, что мы скорбим, как если бы он был нашим собственным, и я посылаю Вашей милости, Вашей жене и остальным членам семьи наше сочувствие и молю Бога, чтобы жизнь, которой недоставало маленькому невинному, увеличилась в Вашей».
При всем своем почтительном отношении к Аарону Лопесу Даниэль Гомес не стеснялся давать ему деловые советы, когда считал это нужным. Так, например, свечной бизнес Лопеса, который был для него чем-то вроде побочного занятия, не принес ему пользы, и он сказал ему: «Мне жаль, что у Вашей Светлости нет лучшего занятия, чем производство свечей. Мой брат Дэвид в прошлом году вложил 240 фунтов стерлингов в зеленый воск и таловое масло, его негры делали свечи, которые он рассылал по всем островам, и они там стоят, без продаж и по очень низкой цене. Обо всем этом я сообщаю Вашей милости.... Вы понесете большие убытки, и если бы Вы
могли продать свечи, я бы посоветовал Вам это сделать». Либо Лопес не получил это письмо, либо просто проигнорировал совет Гомеса, поскольку через несколько недель Гомес пожаловался, что Лопес вместо продажи свечей в Ньюпорте отправил их в Нью-Йорк, чтобы Гомес продал. Он раздраженно написал: «Признаю шесть ящиков спермацета и свечей, которые вы прислали мне на шхуне капитана Морроу, которые я получил, и сожалею, что вы прислали этот товар для продажи здесь и обмена на таловое масло, когда вы знаете и все знают, что здесь очень трудно продавать и что таловое масло — это наличные деньги. Я был бы признателен, если бы Вы приказали мне вернуть их Вам, так как я предлагал их разным купцам и ни один не заинтересовался. Я готов служить вам, чем могу, но я не могу сделать невозможного». Однако его гнев быстро прошел, так как через несколько абзацев в том же письме он написал: «Сегодня последний день для лотереи.... Я желаю, чтобы Бог был готов дать Вам какой-нибудь приз....».
В то же время лабиринты родословных, связывавшие сефардов как Ньюпорта, так и Нью-Йорка, были способны породить серьезные проблемы. Когда люди связаны друг с другом не только кровью, но и деньгами, эти два элемента сливаются и пересекаются, что может быть болезненно, и уже сейчас сефарды проявляли признаки напряжения. Появились целые ветви одних семей, которые — часто по самым пустяковым причинам — перестали общаться с другими, и маленькая группа евреев, которая вначале шла к превратностям нового мира с определенным единством цели, разделилась и распалась на обидные фракции. Почти всегда в основе спора лежали деньги — что сделал со своими деньгами один родственник, что не устраивало другого родственника. Чем больше было родственников, тем сложнее были отношения.
Не только каждый новый сын, но и каждый новый зять должен был получить какую-то должность во взаимосвязанных семейных предприятиях. И, увы, не все эти сыновья и зятья обладали теми талантами, о которых могли бы мечтать старшие поколения. С этой проблемой столкнулись и Даниэль Гомес, и Аарон Лопес. Сын Даниэля Мозес женился на дочери брата Даниэля, Эстер, — опять же двоюродной сестре, — но ни один из двух их сыновей (двое других умерли в младенчестве) не проявил никаких способностей в торговле пушниной. Исаака-младшего постоянно «жалили» индейцы. «Опять ужалили!» — писал он патриарху, почти радостно, каждый раз, когда это случалось. Есть предположение, что Айзек стал употреблять немного огненной воды, используемой в индейской торговле, чего его дед тщательно избегал. Айзек женился на одной из девушек Лопесов.
Еще более щекотливая ситуация сложилась в семье Аарона Лопеса. Старшая дочь Аарона, Салли, вышла замуж за молодого человека по имени Авраам Перейра Мендес, принадлежавшего к старинной и знатной сефардской семье, обосновавшейся на Ямайке. Во время помолвки старший брат Авраама Мендеса написал Аарону Лопесу: «Выбор моим братом Авраамом Вашей дочери мисс Салле в качестве своей супруги заслужил большое наше одобрение, а также одобрение моей почтенной матери. Приветливость вашей дочери, яркий характер и честь вашей семьи, как в этих краях, так и в древней Португалии, не могут не доставить нам в целом величайшего удовлетворения.... От моего брата неоднократные выражения их взаимной любви должны сделать их счастливыми и приятными для вас, и прошу разрешения вернуть мои поздравления вам и всей вашей хорошей семье с этим радостным событием, желая им всего счастья, которого они могут пожелать, и молиться, чтобы Всемогущий увенчал их своими благословениями....». Были и другие поводы для радости. Салли Лопес была старшей дочерью богатого человека, а Мендесы с Ямайки, хотя и носили древнюю фамилию, остро нуждались в денежных вливаниях. Лия Мендес, мать Авраама, овдовела, имея нескольких детей, и, по словам ее сына, «очень опустилась из-за больших потерь, которые она понесла... состояние, в котором я ее нашел, потрясло меня до глубины души».
Брат Авраама добавил, что он уверен, что Аарон нашел в Аврааме «такие яркие качества, которыми наделены немногие в его возрасте». Он добавил, что, хотя образование Авраама могло оставлять желать лучшего, учитывая уровень формального образования, доступного в те времена на вест-индском острове, его интеллектуальные способности были «заложены природой». Он был уверен, что «с помощью ваших добрых советов из него должен получиться яркий человек». Однако это оказалось не совсем верным.
Аарон решил, что знакомство нового зятя с островом сделает его отличным кандидатом на должность управляющего предприятиями Лопесов на Ямайке, которую до сих пор выполняли несколько несемейных фирм. С самого начала возникли трудности. Во-первых, Абрахам Перейра Мендес, судя по всему, обладал слабым здоровьем. Значительная часть деловой переписки между отцом и зятем касается состояния желудка, ног или головы последнего. Авраам и Салли поженились в Ньюпорте, и вскоре после их возвращения в Кингстон, чтобы приступить к своим обязанностям, Авраам писал Аарону: «Я должен сообщить тебе о своем благополучном прибытии в это место.... не могу сказать, что оно было приятным: меня тошнило весь путь, и я сильно ослабел. При высадке я едва держался на ногах....». Через несколько дней ему стало не лучше, и он написал: «Руки от слабости дрожат так, что я с трудом могу писать». На следующий год он жаловался на «излишество и приступ подагры, от которого я пролежал три недели и теперь нахожусь в самом плачевном состоянии и не могу сесть на лошадь, что отложило мои дела».
Это, конечно, было самым неприятным результатом болезни зятя — дела неизбежно откладывались, и письма Авраама к Аарону полны извинений и оправданий за свою плохую работу. Новости почти всегда мрачные: «Мы потеряли 10 овец.... Черная лошадь выглядит очень плохо.... Поднялся на борт, чтобы осмотреть рабов... большая часть из них — мелочь, а у тех, что покрупнее, возраст на носу.... Плохой успех в получении ваших неоплаченных долгов и отсутствие наличных денег за грузы не позволили мне перечислить их до марта.... Я очень боюсь, что ваши неоплаченные долги не будут собраны, не из-за моей заботы, а из-за неспособности людей.» Тесть предупредил его о некоем капитане рабов по имени Алл, которому Аарон Лопес не доверял. Авраам встретился с ним и, «к моему великому удивлению», нашел его вполне удовлетворительным. Результат оказался катастрофическим. Этот человек оказался полным негодяем. Заключая частные сделки с губернаторами Невольничьего побережья, капитан Олл выманил у Аарона Лопеса прибыль за целый год.
Одной из проблем Авраама, помимо здоровья, была его необразованность. Его письма изобилуют эксцентричными написаниями, структура предложений нестабильна, а в одном из них он извиняется: «Вы извините, что я пишу, будучи вынужден позвать молодого кузена, чтобы он меня ужаснул». Возможно, что большинство писем написал «молодой кузен».
Его преданность молодой жене, несмотря на заверения брата, была неполной. В первые дни его пребывания на Ямайке она оставалась в Ньюпорте, и, судя по всему, Авраам скучал по ней довольно мало. В письме к ее отцу он упомянул, что получил письмо от «моей дорогой Салли», хотя до сих пор «не получил «Милашки», которую она обещала прислать». Он добавил, что у него «нет времени» написать ей, и причудливо попросил ее отца «обнять ее от моего имени со всей любовью любящего мужа». Возможно, его отношение обеспокоило Салли, поскольку примерно через год она отплыла на Ямайку, чтобы присоединиться к нему. Вероятно, он был не слишком рад ее видеть. Через несколько месяцев после ее приезда он совершил поступок, который стал шокирующей новостью как для Ньюпорта XVIII века, так и для еврейского общества в Вест-Индии. Он сбежал с другой женщиной.
Очевидно, что такая ситуация требовала деликатности и определенной твердости. Аарону Лопесу были неприятны проступки и плохая работа зятя, и он готов был умыть руки. Так же поступили и братья Авраама. Его отец умер, и на мать, Лию Мендес, легла обязанность навести порядок в хозяйстве своего ребенка. Ведь на карту было поставлено многое — не только работа Авраама, но и репутация семьи, возможность иметь будущих детей. Она взялась за восстановление брака в одиночку. Это было нелегко и заняло много месяцев, а после того как она добилась от сына обещания вернуться к жене, необходимо было успокоить его разгневанного свекра. Можно представить себе, как эта аристократичная старушка, родившаяся в Испании, видевшая, как погибли в застенках инквизиции многие ее родственники-маррано, пишет это элегантное письмо Аарону Лопесу, в котором сообщает об успехе своей миссии и просит простить ее сына:
ДОСТОПОЧТЕННЫЙ СЭР,
С большим удовольствием и радостью я пишу Вам о том, как послушно мой сын Авраам выполнил нашу просьбу вернуться домой. Он заверил меня в том, что никогда не будет ослушаться и не причинит Вам и своей жене никаких огорчений, и всегда будет обязан Вам повиноваться, и он признал свою вину в столь долгом отсутствии, и, несомненно, это доставляет ему большое беспокойство при размышлении о своих глупостях, но Вы прекрасно понимаете, что молодость и дурные советчики всегда приносят большой вред, и тем более, когда они не управляются. Но все его проступки послужат примером для его лучшего исправления, и я не сомневаюсь, что он выполнит данные мне обещания, и он с радостью припадает к вашим ногам, чтобы просить о помиловании, которое, я надеюсь, вы дадите ради бедной матери-вдовы, которая всегда будет получать большое удовольствие и удовлетворение, зная о его добрых делах и покорности вам. И как Бог (лучший образец во всем мире) прощает людей, так и я надеюсь, что Вы будете столь благосклонны, что помилуете его, и в оказании мне этой услуги я буду вечно признателен.
ЛЕАХ МЕНДЕС
Авраам, по-видимому, был не в состоянии говорить сам, поэтому его мать написала и его жене:
ЛЮБЯЩАЯ ДОЧЬ,
С большим удовольствием сообщаю тебе, что Авраам выполнил нашу просьбу, вернувшись, чтобы насладиться твоим милым обществом, и прошу тебя простить ему его проступок и отсутствие рядом с такой хорошей женой, как ты, но он обещал никогда больше не причинять обид, а всегда быть орудием поиска, чтобы доставить тебе удовольствие и удовлетворение, поэтому надеюсь, что все будет забыто, и всегда буду рада узнать о вашем счастье, и по-прежнему желаю тебе здоровья и процветания от, твоей любящей матери,
ЛИЯ МЕНДЕС
Однако все не было забыто, и брак продолжал оставаться неустойчивым. Было еще несколько разлук, каждая из которых была болезненной для всех. Два года спустя брат Дэвид навестил Авраама в Кингстоне, застал его в разлуке с женой и написал Аарону Лопесу: «Я нашел моего брата Авраама в очень плохом состоянии здоровья. Он только что вышел из опасного приступа болезни. Похоже, он очень хочет увидеть свою жену и броситься к вашим ногам. Я отправлю его во втором конце следующего месяца, как я Вам обещал, и буду писать Вам от него более подробно по этому вопросу». Но в этот момент имя Авраама исчезает из семейной переписки. Он был «отправлен» в Ньюпорт, его брат сменил его на Ямайке, а жена Абрахама через несколько месяцев последовала за ним домой.
Аарон Лопес тем временем продолжал преуспевать, пока не вошел в число богатейших людей Ньюпорта. В марте 1762 г. он попытался натурализоваться, но суд Ньюпорта ему отказал. Его торийские взгляды делали его непопулярным. Поскольку у него был летний дом в Суонси (штат Массачусетс), он обратился в высший суд Таунтона с просьбой сделать его гражданином этого штата, и 15 октября 1762 г. он стал первым евреем, натурализованным в Массачусетсе. По его просьбе из присяги были исключены слова «по истинной вере христианина».
Кроме того, он стал членом созданного годом ранее клуба, который носил исключительно светский характер и предназначался исключительно для джентльменов из еврейской элиты Ньюпорта. Это был ответ ньюпортскому клубу Fellowship Club, членами которого не были евреи. Аарон относился к своему клубу со всей серьезностью и почти всегда присутствовал на его собраниях, проходивших по вечерам в среду «в течение зимнего сезона». Следует отметить, что все остальные члены клуба, так или иначе, были родственниками Аарона Лопеса, членами семейного комплекса Лопес-Бивера-Мендес-Леви-Харт. Клуб работал по строгим правилам. С пяти до восьми члены клуба «могли свободно играть в карты», а чтобы клуб не приобрел репутацию игорного, ставки на вист, пикет или любую другую игру были установлены на уровне «двадцати шиллингов». Если член клуба был уличен в игре по более высоким ставкам, он должен был быть оштрафован «четырьмя бутылками хорошего вина», которое должно было быть выпито клубом на следующем собрании. В восемь часов, согласно правилам, должен был быть принесен «ужин (если он готов)». После ужина запрещалось играть в карты, а в десять члены клуба должны были разойтись по домам. Если у кого-то из членов клуба возникал вопрос, касающийся клубных дел, он должен был подождать, «пока председатель не выпьет несколько верных тостов». Клуб был отличным развлечением от дома, жен, детей и сопутствующих проблем. Устав клуба также предусматривал, что во время клубных вечеров не должно быть «разговоров, касающихся дел синагоги». Наказанием за смешение синагоги и клуба опять же служили «четыре бутылки хорошего вина».
Аарон не присоединился к соглашению о неимпорте, согласно которому ряд купцов Новой Англии обязались больше не ввозить товары из Великобритании. Он не мог себе этого позволить. Хорошие отношения с англичанами были важны для бизнеса. В душе он, вероятно, не был явным тори. Он не был таким тори, как, например, его сосед и коллега по клубу Айзек Харт, а также несколько других евреев Ньюпорта, из-за чего еврейский клуб Ньюпорта начал раскалываться по центру. Лопес оказался в сложной ситуации, когда в 1777 г. англичане напали на Ньюпорт и захватили его, перебросив на остров 8000 солдат, разрушив 480 домов, сжигая корабли в гавани, опустошая поля и сады, в общем, разграбив и разбомбив город. В этот момент Аарон счел целесообразным перевезти свою большую семью в другое место, чтобы, как он выразился в письме к другу, «уберечь ее от внезапных алларумов и жестоких нападений разъяренного врага». Он выбрал значительно более безопасный внутренний город Лестер, штат Массачусетс. Все Лопесы, включая его тестя, г-на Ривера, переехали туда осенью того же года.
Здесь, писал он, «я поставил палатку, соразмерную моей многочисленной семье, на вершине высокого здорового холма, где мы испытали на себе любезность и гостеприимство добрых соседей». Аарон Лопес действительно поставил соразмерную палатку — огромный квадратный особняк из кирпича с белыми пилястрами по углам и высокими арочными окнами, обращенными к окружающему пейзажу. Особняк Лопеса до сих пор является частью Академии Лестера. В своем роскошном доме, украшенном молодой и красивой женой, Аарон Лопес стал прекрасным хозяином и отличался размахом и пышностью своих званых обедов, приемов и балов. Он стал еврейским меценатом, огромным покровителем искусств и образования, коллекционером картин, а ведь ему еще не было пятидесяти, он был в самом расцвете сил. Вряд ли кто осмелился бы сказать ему, что теперь, когда его морские перевозки прекращены, а бизнес серьезно ограничен войной, он, возможно, тратит слишком много.
Он продолжал поддерживать связь с Ньюпортом, собирая новости от друзей, проезжавших через осажденный город, и писал, что слышал, что «бедные жители этого города очень страдают этой зимой из-за отсутствия топлива и провизии, в особенности те люди из моего общества, которые, по словам [моего информатора], не пробовали мяса ни разу за два месяца: Рыбы в это время года не было, и они вынуждены были жить на шоколаде и кофе. Эти и многие другие неудобства и оскорбления, которым подвергаются несчастные жители, должны побудить нас благодарить Великое Существо, которое дало нам решимость в столь ранний период сменить тоскливое пятно на то, чем мы наслаждаемся сейчас». Одному из друзей он писал: «Ваш дом, как я понимаю, сильно пострадал. Ваш сосед Огастус Джонсон был найден мертвым в своем доме. Жена моего [бывшего] соседа Гидеона Сессона сошла с ума». По всей видимости, больше всего его возмущало известие о том, что оккупировавшие город британские офицеры распространяют клеветнические рассказы о женщинах Ньюпорта. Он жаловался, что «достоинство нескольких наших уважаемых дам подверглось нападкам и опорочено нашими разрушительными врагами». Когда все стало ясно, он тоже стал сторонником революции.
Революция положила конец золотому веку Ньюпорта как коммерческого центра, хотя, конечно, он снова расцветет как курорт, и Аарону Лопесу не суждено было вернуться сюда. В 1780 г. он с горечью узнал о смерти в Филадельфии своего старого друга Даниэля Гомеса, достигшего почтенного возраста восьмидесяти пяти лет. После его смерти сын Даниэля Мозес стал богатым человеком. Дела самого Аарона Лопеса находились в несколько более шатком состоянии. Положение его старшей дочери, «моей дорогой Салли», продолжало угнетать его. Она вместе с Авраамом Перейрой Мендесом переехала в Лестер, и супруги сняли небольшой дом неподалеку от дома Аарона. Авраам продолжал демонстрировать свою неумелость и слабое здоровье еще в одном или двух деловых предприятиях, в которые его пытался втянуть тесть. Некоторое время он занимался свечным бизнесом, но и в этом не преуспел. В конце концов, что было лучше всего, Аврааму ничего не оставалось делать. Через десять лет после свадьбы Салли Лопес Мендес родила крошечного сына, которого очень любила. О Салли стали говорить, что она «тронута», поскольку после рождения ребенка она больше не выходила из дома — странная, несчастная женщина в несчастливом браке.
В конце мая 1782 года Аарон Лопес отправился в Ньюпорт на своей тележке. Примерно в пяти милях от Провиденса, у места под названием Скоттс-Понд, он остановился, чтобы напоить лошадь. Вдруг лошадь резко рванула с места, и сани погрузились за ней в пруд. Аарон Лопес был выброшен вперед, из саней. Он не умел плавать, и слуга, пытавшийся плыть за ним, не смог спасти его до того, как он утонул. Ему был пятьдесят один год.
Узнав о его смерти, Эзра Стайлз, который к тому времени уже был президентом Йельского университета, отозвался о нем как о приятном, доброжелательном, гостеприимном и очень уважаемом джентльмене мистере Аароне Лопесе... купце первой величины; по чести и обширности торговли его, вероятно, не превзошел ни один торговец в Америке. Он вел дела с величайшей легкостью и ясностью — всегда отличался миловидностью поведения, спокойной урбанистичностью, приятной и непринужденной вежливостью манер. У него не было ни одного врага, и он был наиболее любим широким кругом знакомых из всех, кого я когда-либо знал. Его благодеяния по отношению к своей семье, народу и всему миру почти не имеют аналогов. Он был моим близким другом и знакомым!
Тот факт, что большая часть бизнеса Аарона Лопеса была связана с рабством, по-видимому, мало что изменил для известного педагога и проповедника, выступавшего против рабства. Стайлз, по-видимому, был против рабства абстрактно, но при этом прекрасно понимал, что ряд его близких друзей и знакомых делают на нем деньги. Однако ему было довольно трудно согласовать длинный список положительных качеств, которые он приписывал г-ну Лопесу, с тем фактом, что Аарон Лопес был евреем. Его хвалебная речь продолжается: «О! Как часто я желал, чтобы искренний, благочестивый и честный ум воспринял доказательства христианства, воспринял Истину, как она есть в Иисусе Христе, узнал, что ИИСУС был Мессией, предсказанным Моисеем и пророками!». Далее он молится о том, чтобы небесные властители, возможно, не обратили внимания на еврейство Аарона Лопеса и приняли его, несмотря на его «заблуждения», в «рай по христианской системе, где он обретет благодать у благосклонного и обожаемого Эммануила, который, испустив дух и испытывая глубочайшие муки, молился за тех, кто не ведал, что творил».
Размер состояния Аарона Лопеса был приличным для своего времени, но вряд ли он мог бы быть таким, если бы не его обширное гостеприимство в годы правления Лестера. А когда оно стало делиться между его молодой женой и огромной оравой семнадцати детей, состояние стало казаться и вовсе неутешительным. Каждый ребенок получил наследство в размере около восьмидесяти тысяч долларов.
Когда в 1858 году Лонгфелло посетил старое еврейское кладбище в Ньюпорте, он был настолько потрясен этим событием, что написал об этом стихотворение. «Как странно это выглядит!» — писал он:
" Как странно! Рядом с улицею пыльной
Кладбищенский нетронутый покой, Не нарушают тишины могильной Ни людный порт, ни шум волны морской…
Здесь даже у имен нездешний вид: С Альваресом соседствует Иаков, С Рибейром рядом — Авраам, Давид....»,
— размышлял Лонгфелло:
Как вы пришли сюда? Где взяли силы
Спастись от ненависти христиан? Вселенские Агари, Измаилы, Вас, как в пустыню, гнали в океан. На Юденштрассе, в чуждой вам отчизне, В колодцах гетто, на бесправном днеПрошли вы школу страха — школу жизни — И школу смерти в жертвенном огне.
Аарон Лопес был среди тех, кто покоился там во время визита мистера Лонгфелло
[10].
10. ОШИБКИ И НЕДОРАЗУМЕНИЯ
По мере того, как все больше ашкеназских евреев прибывало из Германии и Центральной Европы, они обнаруживали, что сефардская культура, традиции и формы преобладают среди евреев Америки. Новоприбывшие были приняты в сефардские синагоги, хотя и с некоторым пренебрежением, и стали, так сказать, почетными сефардами. Старая гвардия сефардов недвусмысленно давала понять приезжим, что их возвышенный статус дается им просто так, не будучи заслуженным. Между «новыми» и подлинными сефардами существовала немалая социальная разница, и этому не способствовал тот факт, что «грубо говорящие» (то есть с иностранным акцентом) немцы, считая себя сефардской «голубой кровью» если не по наследству, то по названию, нередко принимались надувать губы и иным образом продвигать себя в социальном плане, что старая гвардия считала крайне оскорбительным. Это был случай титулованного испанца против немца из гетто, американца в третьем и четвертом поколении против иностранца, богатого против бедного, культурного против некультурного. В подобной ситуации неминуемо должна была возникнуть реакция.
Например, в Новом Орлеане общей нестабильности еврейской общины — по-прежнему преимущественно сефардской, но с примесью ашкеназских «чужаков» — не способствовал визит молодого Матиаса Гомеса, одного из двоюродных племянников Даниэля Гомеса. Матиас вступил в спор с молодым человеком ашкеназского происхождения по поводу правильной формулировки цитаты из стихотворения. Казалось бы, пустяк, но не для Матиаса, когда его ашкеназский знакомый назвал его «дураком». Матиас тут же потребовал аристократической привилегии — вызвать его на дуэль. Они сражались из мушкетов на расстоянии сорока шагов, и каждый выстрелил по четыре раза, причем ни один выстрел не достиг цели. Обычно это считается достаточным упражнением, чтобы отменить дуэль, но Матиас настоял на пятом выстреле, который ранил его противника в обе ноги и мгновенно убил самого Матиаса. Однако он добился своего: никто, кроме него, не должен оскорблять гомеза.
Сефарды, пережившие столько ужасов и страха за свою веру во времена инквизиции, говорили, что евреи остальной Европы могут быть евреями, но не очень. Считалось, что им не хватает благочестия, и они легко поддаются христианскому мышлению и христианским методам. В качестве примера можно привести общину Нового Орлеана. В Новом Орлеане все шло достаточно хорошо, пока во главе общины стоял представитель одной из старых испанских семей. Но когда должность главного раввина неожиданно унаследовал немец — что ж, спустя сто пятьдесят лет еврейская община Нового Орлеана все еще помнит, что произошло.
Это был Альберт Дж. «Роли» Маркс, который называл себя «раввином на полставки», а на самом деле зарабатывал на жизнь игрой в южных странствующих театральных труппах. Свое прозвище он получил за то, что одной из лучших его ролей считалась роль Роули в спектакле «Школа злословия». Кроме того, он был несколько ростоватого телосложения, что делало прозвище вполне уместным. Современник однажды охарактеризовал его следующим образом:
Он немного ниже среднего роста, его рост в чулках — около четырех футов и нескольких дюймов. На его лице всегда сияет отблеск хорошего настроения, за исключением тех случаев, когда его мучает подагра (к сожалению, довольно часто), и он является одним из самых добродушных парней на свете.
Актерский диапазон «Роли» Маркса был существенно ограничен его ростом. Особенно ему удавались роли комических стариков, и он был знаменит своей манерой смеяться на сцене. «Увидеть один из его смешков — это будет полезно для сердца», — писал критик об одном из его выступлений. Я говорю «увидеть один из них, потому что ничего особенного не слышно, когда он смеется; он как бы вращает глазами, набивает щеки ветром и вдруг выпускает его наружу, в то же время делает полуоборот, наклоняется, как бы для того, чтобы плюнуть, лукаво подмигивает публике и размахивает тростью — и готово». Он сыграл в таких популярных в то время драмах, как «Губернатор Хертолл», «Старый Смакс», «Эндрю Маклестейн». О его исполнении главной роли в последней из них тот же критик писал
Andrew Mucklestane! Ах, как часто я наблюдал его пародию на этого персонажа, который представляет собой ни больше ни меньше как сентиментального шотландского рыбака, очень доброжелательного в своих чувствах и всегда готового спасти беглых графинь и тонущих детей! И наблюдать за тем, как Роули до седьмого пота вкалывает в «бизнесе» этого персонажа, — удовольствие для всех любителей романтической драмы. Роули вводит в свой спектакль тринадцать падений, и не раз приходилось подпирать сцену, прежде чем она подвергалась его энергичным маневрам.....
Как удалось такому обаятельному шуту стать главным раввином сефардской общины в таком изысканном городе, как Новый Орлеан? Видимо, его добродушие в слабый момент покорило прихожан, и он получил эту должность. Кроме того, он подрабатывал инспектором на таможне и пожарным. Он стал директором благотворительной ассоциации пожарных, помогал ей ставить бурлески и представления для сбора средств, сочинил частушку «Песня пожарного», за что городские власти Нового Орлеана назначили его «Поэтом-лауреатом пожарных».
Однако сефардские старейшины синагоги несколько иначе оценили его выходки и стали называть его «пятном на еврейском духовенстве». Поговаривали, что «Роли» Маркс не соблюдает диетические законы, что он не удосужился сделать обрезание своим сыновьям и что однажды, в праздник Пурим, он оказался слишком занят другими делами, чтобы вести службы. Наконец, во время службы на Рош а-Шана один из пожилых членов общины смело поднялся на ноги и объявил собравшимся, что это позор, что раввином должен быть человек, «который не посвятил своих сыновей в завет Авраама» и который «зверски напился в день смерти двух своих сыновей». Это было слишком даже для доброго характера Роли Маркса. Он стучал кулаками по кафедре и кричал: «Господи Иисусе! Я имею право молиться!»
Было бы проще списать возмутительное поведение Роли Маркса на его «низкое» ашкеназское происхождение, если бы можно было утверждать, что «старые» сефардские члены синагоги в Новом Орлеане все до единого вели себя наилучшим образом. Увы, многие из них вели себя иначе. Так, например, Виктор Соуза, имевший чистые испанские корни с обеих сторон (его мать была Перейрой), обручился с девушкой по имени Роуз Бурдо, католичкой. За 19 дней до свадьбы Виктор принял католическое крещение, и пара обвенчалась у преподобного Антуана в новоорлеанском соборе Святого Людовика. Это не помешало Виктору Соузе через несколько лет быть идентифицированным в церковных записях как «израильтянин», и скандал, связанный с его межнациональным браком, был ничтожен по сравнению с объявлением, последовавшим вскоре после этого, что он и его партнер, Декади Байз — еще один представитель «старой» сефардской семьи, имевшей известные связи в Нью-Йорке и на острове Сент-Томас, — «скрылись и обманули своих кредиторов, которых они позорно обманули». За поимку этой пары предлагалась тысяча долларов или пятьсот долларов за каждого из них, а новообращенный католик был описан в объявлении «Разыскивается»:
Виктор Соуза, еврей, рост около 4 футов 11 дюймов, лицо крупное, нос большой, рот маленький; лицо красное, борода сильная и черная. Д. Байз, еврей, рост около 5 футов 3 или 4 дюймов, лицо полное, в пятнах, сильная черная борода.....
Виктор Соуза был пойман, судим за мошенничество, осужден и отправлен в тюрьму.
Деловая вражда между ашкеназами и сефардами была, пожалуй, самой страшной из всех, несмотря на то, что все эти люди принадлежали к одной, якобы объединяющей их общине. Одна из самых позорных битв в Новом Орлеане произошла между г-ном Соломоном Одлером и г-ном Л.А. Леви-младшим. Одлеры были выходцами из Германии и сделали неплохие деньги на производстве так называемого «азиатского линимента» — патентованного лекарства с девяностопроцентной защитой, рекламируемого «для лечения зубной, головной и других болей». Соломон Одлер также держал магазин кожи и сухих товаров. Господин Леви был одним из нескольких сефардских семей Леви, которые были разбросаны по всему Атлантическому побережью. Ссора произошла из-за шинели.
Некий мистер Филлипс (тоже старый сефард) продавал с аукциона партию льняных пальто и пообещал своему другу Леви, если таковые останутся, купить пальто по той же цене, которую оно принесло на аукционе. После аукциона, когда Леви пришел в заведение Филлипса, чтобы посмотреть остатки, он не смог найти подходящего пальто. Тогда он — похоже, довольно бесцеремонно — обменял одно из оставшихся пальто на пальто, которое ему подошло, из кучи пальто, купленных г-ном Одлером. Затем Леви заплатил Филлипсу за пальто. Когда г-н Одлер узнал о подмене пальто, он был не в восторге. Ведь он не просто так выбирал размер пальто. Поэтому он послал г-ну Леви счет за пальто, который Леви, не видя необходимости платить за пальто дважды, отказался оплачивать. Тогда Одлер предъявил Леви иск о возмещении стоимости пальто, проиграл его и в ярости ворвался к г-ну Леви в его торговое заведение, назвав Леви вором. Леви тут же вызвал Одлера на дуэль, но Одлер надменно отказался, заявив, что Леви «не джентльмен и поэтому не имеет права на удовлетворение». Леви немедленно распорядился напечатать и раздать на улицах листовку, в которой говорилось следующее:
Уведомление для общественности.... С. Одлер грубо оскорбил меня сегодня утром... Я считаю своим долгом в знак справедливости к своей репутации заявить общественности, что мои друзья обратились к указанному лицу за удовлетворением, которое он не предоставил, и настоящим я объявляю его трусом, не джентльменом и недостойным внимания общества».
Буря в чайнике продолжала нарастать. Одлер, не поддавшись на уговоры, дал объявление в газету, в котором требовал ответа:
От меня требуется джентльменское удовлетворение, кому? Я хотел бы спросить — мужчине? Джентльмену? Нет! Тому, кто не может показать себя джентльменом, ибо поступок, в котором он обвиняется мною, не может быть назван поступком джентльмена. Он не джентльмен; достаточно взгляда, чтобы это понять; он прекрасно понимал, когда писал вызов, что не может получить от меня джентльменского удовлетворения, иначе он не стал бы его требовать».
Одлер поместил свое объявление не только в Новом Орлеане, но и — несомненно, чтобы произвести впечатление на своих друзей и родственников — в газетах Нью-Йорка и Филадельфии. Леви, не уступая, добавил город Чарльстон в список городов, в которых он разместил свою рекламу, содержащую подобную неистовую инвективу:
Этот самый Одлер, этот продавец изношенной упряжи, этот торговец помоями, обладающий наглостью и характерной дерзостью, присущей пустякам, называет меня... «вором»... Сол Одлер!!! и не стесняется самой буквы своего имени. Он был и навсегда останется предметом презрения честного человека, знаком отличия для труса, маяком для несостоятельного должника, фонарем для контрабандиста... Ознабурги, итальянские шелковые ватники, старые шпаги и ремни и т.д. и т.п. громко стонут реквиемом по бухгалтерской книге его бедных кредиторов... этот почерневший комок позора... публика должна осудить его за то, что он назвал меня вором, когда он сам так известен как искусный в этом деле.....
Что ж. Хороший адвокат должен был увидеть, что у Одлера есть основания для иска после того, как он подвергся такому публичному оскорблению. Но Одлер в этот момент, возможно, понимая, какое веселье вызывает эта словесная баталия на восточном побережье, вежливо отступил, спокойно заявив, что «после долгого проживания в этом городе (я льщу себе, что не упрекаю) ... моя репутация не может пострадать, по мнению беспристрастной публики, от клеветнических и необоснованных обвинений такого никчемного человека, как Леви». На этом бой был окончен, и обе стороны удалились в свои палатки зализывать раны.
В то же время, когда ашкеназский еврей женится на одной из сефардов, почти наверняка возникнут проблемы, как это случилось в Новом Орлеане с Самуэлем Якобсом (немцем) и его женой Розеттой (сефардом), дамой с испанским темпераментом, которая с насмешкой говорила о «крестьянском» происхождении своего мужа, хотя евреи Германии жили несколько хуже, чем крестьяне. Вскоре читатели «Луизианской газеты» с восторгом увидели следующее платное объявление:
ВНИМАНИЕ. Так как моя жена Розетта покинула мой дом без всякой на то причины, я хочу предостеречь публику от доверия к ней за мой счет, поскольку я не буду платить никаких долгов, сделанных ею».
Месяц спустя г-н Джейкобс опубликовал опровержение вышесказанного, заявив, что все это произошло «просто по ошибке», и добавив: «Я имею удовольствие сообщить общественности, что мы живем в полной гармонии». Однако, несмотря на это заявление, брак продолжал оставаться бурным, и менее чем через год супруги получили разрешение на законное раздельное проживание, что стало одним из первых случаев в истории Луизианы и большой редкостью в те времена, особенно в еврейском браке.
Когда весть о скандальных событиях в Новом Орлеане дошла до ушей евреев таких спокойных северных городов, как Нью-Йорк и Ньюпорт, реакция была шоковой и потрясенной. Казалось, что ткань еврейской жизни в Новом Орлеане разлетается на части, и это было то, что евреи Севера не могли принять спокойно. Многие еврейские семьи Нового Орлеана были близкими родственниками северян. Так, например, тесная связь между Ньюпортом и Новым Орлеаном была связана с Иудой Туро, человеком, чье знаменитое завещание сделало его легендой среди американских еврейских филантропов.
Туро были старинной испанской семьей, приехавшей в Ньюпорт из Вест-Индии, и Исаак Туро — первый из прибывших — был сразу же принят Якобом Риверой и Аароном Лопесом и стал членом эксклюзивного еврейского клуба Ньюпорта. Вместе с Лопесом и Риверой Исаак Туро был одним из тех, кто в 1759 г. разработал план знаменитой синагоги в Ньюпорте, и именно Исаак был выбран для освящения здания, когда оно было построено четыре года спустя. В здании (которое впоследствии было переименовано в синагогу Туро и признано национальным историческим объектом) есть одна архитектурная деталь, которая напоминает о прошлом марранов, построивших это здание, и об опасностях, которым подвергались их предки, если хотели исповедовать свою веру в инквизиционной Испании. В планах предусмотрено «несколько небольших лестниц, которые ведут от алтаря в центре к тайному ходу в подвале» — для побега.
Исаак Туро женился на Хейс, еще одной старинной сефардской семье
[11], а их дочь вышла замуж за одного из многочисленных сыновей Аарона Лопеса. Таким образом, Туро, бывшие просто друзьями, оказались в семейном комплексе Лопес-Гомес-Ривера.
Что привело сына Исаака Туро, Иуду, в Новый Орлеан, остается загадкой. Поскольку Иуда Туро стал легендой, его жизнь постигла та же участь, что и многие еврейские легенды, — искажение и расширение, несоответствующее имеющимся фактам. Поскольку он действительно стал очень богатым человеком и написал знаменитое завещание, оставив целое состояние различным благотворительным организациям, создатели еврейских легенд склоняются к тому, что он был одним из самых любимых людей Нового Орлеана, что весь город был в трауре после его смерти и т.д.
Факты же говорят о том, что Иуду Туро на самом деле не очень любили в южном городе, что он был странным маленьким человеком, возможно, даже не очень умным, затворником, экономящим свои силы, братом Коллиера девятнадцатого века. Рассказывали, что он покинул родной Ньюпорт из-за несчастной любви, что он любил красивую кузину, а его суровый дядя Мозес Хейс (брат матери) не позволил дочери выйти замуж за столь близкого родственника. По одной из версий, он покинул Ньюпорт из-за смерти этой кузины, Ребекки Хейс. На самом деле Ребекка умерла через девять месяцев после его отъезда.
По другой версии, кузиной была не Ребекка, а ее сестра Кэтрин, и дядя Мозес не разрешил им пожениться. И все же дядя Мозес Хейс умер через несколько дней после прибытия Иуды Туро в Новый Орлеан. Если бы не противостояние, разве это не был бы тот самый момент, когда он мог бы поспешить домой и заявить о своей любви или чтобы она прибежала к нему? Правда, ни Кэтрин Хейс, ни Джуда так и не поженились и больше никогда не встречались глазами. Существует романтическая история о том, что на протяжении всей своей жизни они переписывались в длинной серии любовных писем, и в этих письмах влюбленные никогда не старели, писали друг другу так, как будто оба были еще подростками, и даже в свои семьдесят лет говорили о «твоих маленьких танцующих ножках и сверкающих глазах». Может быть, это и правда, но никто так и не обнаружил эту удивительную переписку. Говорят, что в бреду своей последней болезни Иуда Туро «говорил о прогулках в прекрасном саду с Кэтрин Хейс, своей первой и единственной любовью». Возможно, но кому именно он говорил эти слова, не сообщается. Правда, в своем завещании он оставил ей небольшую сумму денег, видимо, не зная, что она умерла за несколько дней до подписания этого документа.
Как бы то ни было, в молодости он действительно переехал на постоянное место жительства из родного Ньюпорта в Новый Орлеан. Возможно, произошла размолвка с дядей Моисеем, поскольку Джуда приехал не для того, чтобы, как можно было бы предположить, представлять бизнес своего дяди. Он приехал самостоятельно, как одиночка, и занялся бизнесом как одиночка. Он стал комиссионным торговцем, и самые ранние объявления показывают, что он торгует такими разнообразными товарами, как пиво, сельдь, омары, масло, сигары, свечи, мыло, орехи и голландский джин. Он преуспевал, но в скромных масштабах.
Человек, который, возможно, лучше всех знал Иуду Туро, исполнитель знаменитого завещания, считал его весьма своеобразным человеком. Он писал: «Господин Туро — само олицетворение улитки, не говоря уже о крабе, чей прогресс (если использовать парадокс) обычно отстает.... Я должен быть очень осторожен, чтобы подшутить над ним... он очень медлителен.... Вы знаете, что он странный человек». В бизнесе Иуда Туро был нерешительным, нерешительным, никогда не проявлял авантюризма и воображения. И все же он был успешен. Он был далеко не самым успешным комиссионным торговцем в Новом Орлеане. Он даже не был самым успешным еврейским комиссионером. И тем не менее, мало-помалу он становился очень богатым, и мало-помалу остальные жители Нового Орлеана начали подозревать об этом и изучать его с новым интересом. В чем же заключалась его формула богатства? Она заключалась в том, что он не тратил. Состояние, которое сколачивал Иуда Туро, приходило к нему копейка за копейкой, и он откладывал их в банки. Как объяснил один знакомый раввин:
Господин Т. не был человеком блестящего ума; напротив, он был медлителен и не склонен к вспышкам энтузиазма, так же как и к опасным спекуляциям; он говорил, что о нем можно сказать, что он скопил состояние только благодаря строгой экономии, в то время как другие растратили его своими либеральными тратами... У него не было вкуса к расточительной трате средств на удовольствия, к которым он не испытывал никакого вкуса. Так, лучшие вина всегда были при нем, но он сам их не пил; на его столе, какие бы деликатесы на нем ни были, была только простая и незатейливая пища для него.....
Его существование было уединенным. Большую часть жизни он прожил в ряде дешевых ночлежек на окраине города, в то время как другие новоорлеанские богачи пытались превзойти друг друга, строя роскошные особняки. Лишь в конце жизни он позволил себе роскошь купить небольшой дом. Когда он покупал недвижимость, то делал это в качестве инвестиции. Он никогда ничего не продавал, и его недвижимость, расположенная в растущем городе, с годами только дорожала. Он был кладоискателем, но только самого необходимого для жизни. Он настолько избегал имущества, что после его смерти и оценки имущества к личному имуществу было отнесено всего 1960 долларов. В это число входило столовое серебро стоимостью 805 долларов и вино стоимостью 600 долларов — похоже, это была его единственная личная радость, — а также посуда стоимостью 555 долларов, стеклянная посуда, мебель для кабинета, ковры, шляпная стойка, покрывало и стулья. Его личное имущество было оценено в 928 774,74 долларов США, что, несомненно, является крайне низкой оценкой. Хотя по сегодняшним меркам эта сумма не является ошеломляющей, во времена Иуды Туро, вероятно, было всего десять американцев, которые стоили столько же.
Иуда Туро, согласно легенде, при жизни раздал на частные благотворительные цели целое состояние. Если это правда, то он, видимо, жертвовал анонимно, следуя талмудическому наставлению: «Вдвойне благословен тот, кто дает втайне». По легенде, он также раздал все состояние в 80 тыс. долл., унаследованное от сестры Ребекки Туро Лопес, которая умерла раньше него. Это не соответствует действительности, поскольку в различных документах, относящихся к наследству г-жи Лопес, нет ни одной записи о таком завещании. Очевидно, что при жизни Иуда Туро не проявлял никакого интереса к филантропии и, казалось, был одержим
только зарабатыванием и накоплением денег.
Что побудило его в конце концов все это раздать, остается загадкой. Но за две недели до смерти он сел за стол и написал свое знаменитое завещание. В шестидесяти пяти отдельных завещаниях Иуда Туро передал деньги в сумме от трех тысяч до двадцати тысяч долларов на благотворительные цели по всему востоку США — от сирот Бостона до Женского благотворительного общества в Новом Орлеане. Еврейские общины Филадельфии, Балтимора, Чарльстона, Мобайла, Саванны, Монтгомери, Мемфиса, Мемфиса, Цинциннати, Кливленда, Сент-Луиса, Буффало, Олбани и, конечно, Нью-Йорка и Ньюпорта — все получили завещанные средства.
В Бостоне имя Туро ассоциируется с Массачусетской больницей общего профиля, приютом для неимущих мальчиков, женским приютом для сирот, Гуманным обществом и многими другими благотворительными организациями. Новому Орлеану он оставил средства на борьбу с желтой лихорадкой, которая в те времена была эндемична, и в связи с этим была создана больница — Touro Infirmary. Завещание на «Старую каменную мельницу» в Ньюпорте, известную также как Ньюпортская башня, позволило спасти это величественное сооружение от сноса городскими властями, а также оставить городу Ньюпорт средства на создание общественного парка вокруг башни. Теперь этот участок известен как парк Туро.
В общей сложности на благотворительные цели было направлено 483 тыс. долл. Это было поистине величайшее проявление филантропической щедрости, которое когда-либо видел новый мир. Таким образом, Иуда Туро, смерть которого стала самым значительным поступком в его жизни, вошел в историю и легенду.
Остаток его имущества после выплаты всех благотворительных взносов был предназначен для «моего дорогого, старого и преданного друга» г-на Резина Дэвиса Шепарда. Во время службы в Луизианском ополчении во время битвы за Новый Орлеан Иуда Туро был ранен снарядом в бедро, и именно Шепард вынес его с поля боя к врачу, которому Туро всегда приписывал спасение своей жизни. Шепард, чьим праправнуком является сенатор Леверетт Солтонсталл из Массачусетса, получил по завещанию Туро от 500 до 750 тыс. долларов — опять же огромную по тем временам сумму, и этот выигрыш является одним из краеугольных камней семейного состояния бостонских Солтонсталлов.
Одним из элементов легенды об Иуде Туро является то, что он был одним из первых борцов за гражданские права и часто покупал негров-рабов только для того, чтобы освободить их. Увы, доказательств этому тоже нет, хотя есть свидетельства, что он не торговал рабами так широко, как его южные современники, и что он испытывал искреннее отвращение к торговле, на которой семья Лопесов, мужа его сестры, сделала такие большие деньги. С другой стороны, будучи робким торговцем, он не занимался широкой торговлей.
Однако после смерти Иуды Туро появились две весьма интригующие сведения на этот счет. Во-первых, было обнаружено, что некая Эллен Уилсон, идентифицированная как «F.W.C.» (Free Woman of Color, в южной терминологии), на имя Иуды Туро был куплен дом. Среди его вещей была найдена записка на имя этой же женщины на сумму 4100 долларов. Эллен Уилсон, которая, возможно, уже умерла, так и не заявила о своих правах на наследство, и ее личность так и не была установлена.
Второй факт заключается в том, что Пьер Андре Дестрак Казенове, назначенный Джудой одним из исполнителей завещания и одним из его бенефициаров — Казенове получил в подарок 10 000 долларов — был мулатом. О Казенове мало что известно, кроме того, что он был примерно на сорок восемь лет моложе Иуды Туро, что когда-то он работал у Иуды клерком и был описан как большой «любимец» г-на Туро. К моменту смерти Туро состояние молодого Казенова составляло, по некоторым данным, около 20 000 долларов США, что было довольно много для чернокожего жителя Юга времен антисемитизма. К началу Гражданской войны Казенове и его четыре сына содержали похоронное бюро и ливрейную конюшню, а их состояние оценивалось в 100 тыс. долл. Семья Казенове описывалась как «квадруны-креолы, которых теперь правильнее называть цветными».
Удивительно, что когда содержание завещания Иуды Туро было обнародовано и стало достоянием газет по всей Америке, нигде не упоминался тот поразительный факт, что Туро указал в качестве одного из своих душеприказчиков «цветного человека». Неужели этот факт намеренно замалчивался, чтобы не омрачать добро, которое Джуда завещал, каким-то межрасовым скандалом? Была ли Эллен Уилсон на самом деле любовницей Иуды Туро? Такие союзы, конечно, не были редкостью, но пресса сочла бы их неприемлемыми для публичного потребления. Был ли романтически названный Пьер Андре Дестрак Казенове, которого так любил Джуда Туро, один из немногих людей, которым он мог доверить исполнение своего завещания, на самом деле сыном Джуды Туро? И кем был Джон Туро, появившийся в Новом Орлеане между 1855 и 1865 годами, вскоре после смерти Иуды Туро? Никто из его известных родственников не последовал за ним туда. Все эти вопросы сейчас могут быть лишь предметом предположений.
При всех приукрашиваниях легенды, выросшей вокруг этого странного маленького человека, евреи сегодня с гордостью говорят своим детям, что первый американский филантроп сколько-нибудь значительного масштаба был евреем. Сегодня сефарды напоминают своим детям, что Иуда Туро был сефардским евреем, «одним из нас», и все его документы были в порядке. Иуда Туро покоится, вместе со всеми загадками и вопросами о его жизни, на еврейском кладбище в родном Ньюпорте, вместе со всеми своими родственниками. Но что не рассказывают своим детям распространители легенды, а многие из них и вовсе не знают, так это то, что многие пожертвования Иуды Туро были направлены на христианские цели. Например, когда Первая конгрегационная церковь Нового Орлеана испытывала финансовые трудности и ее собирались снести, Джуда Туро купил ее за 20 000 долларов, а затем вернул здание общине.
Но конгрегационализм никогда не был ему по душе. Довольно рано после приезда в Новый Орлеан он арендовал скамью в церкви Христа и стал епископалом.
Тем временем на севере, в Филадельфии, другой сефардский еврей стал центром бурных споров и основой для легенды. Хайм Саломон, как утверждали его родственники и другие поклонники, фактически «финансировал Американскую революцию», предоставив генералу Джорджу Вашингтону в решающий момент крупный личный заем. Недоброжелатели же Саломона во всеуслышание заявляли, что он ничего подобного не делал. В очередной раз, как и в случае с Иудой Туро, был поставлен вопрос о степени еврейского вклада в ход американской истории.
Конечно, с самого начала дух, которым руководствовалась американская революция, имел сильные иудейские нотки. Ветхий Завет во многом стал учебником революции. Так, пуритане колониальной Новой Англии считали себя духовными потомками ветхозаветных персонажей. Как и евреи, они давали своим детям ветхозаветные имена. Именно к Ветхому Завету обращались пуритане в поисках Бога. Новый Завет они рассматривали лишь как историю Христа. В Англии пуритан называли «еврейскими попутчиками» и сравнивали их бегство в Америку с бегством евреев из Египта. Колонию в заливе Массачусетс они называли «Новым Иерусалимом». Было предложено сделать иврит официальным языком колоний (при основании Гарварда он входил в обычную учебную программу наряду с латынью и греческим, а знание этого языка считалось частью снаряжения культурного человека). Джон Коттон предложил использовать Моисеев кодекс в качестве основы для законов Массачусетса. Между тем, в формулировке американской Конституции есть проявление Кодекса.
Находясь под гнетом Георга III, американские колонисты уподобляли себя евреям, а короля — фараону. Они цитировали Самуила, который, когда жители Палестины стали требовать от него создания еврейской королевской семьи, решительно возразил против этой идеи, и колонисты нашли в его аргументах библейский авторитет для своего отказа подчиниться доктрине божественного права королей. В 1775 г. преподобный ДжоНатан Мэйхью, бостонский проповедник, объявил с кафедры — самого эффективного средства коммуникации того времени — что американские колонисты подобны народу Израиля, который сопротивлялся несправедливому налогообложению преемника Соломона, а преподобный Сэмюэл Лэнгдон, президент Гарварда, проповедовал, что как древний Израиль был неправ, взяв себе царя, так и колонисты были неправы, приняв царя-тирана. Друг Аарона Лопеса, президент Йельского университета Эзра Стайлз, выступил с проповедью, в которой проследил эволюцию демократической формы правления от Палестины до Америки. Он назвал Америку «Божьим американским Израилем», а Джорджа Вашингтона — «американским Иисусом Навином», призванным Богом освободить свой народ.
Первый День независимости был чем-то очень близок к еврейскому празднику. 4 июля 1776 года, в день официального опубликования Декларации, Континентальный конгресс назначил комитет из трех человек — Бенджамина Франклина, Сэмюэля Адамса и Томаса Джефферсона — и попросил их подготовить печать для Соединенных Штатов Америки. На выбранном комитетом рисунке был изображен коронованный фараон на открытой колеснице, с мечом в руке, проезжающий через разделенные воды Красного моря в погоне за израильтянами. На противоположном берегу стоял Моисей, освещенный огненным столпом, простирающий руки к морю и просящий воды сомкнуться и поглотить фараона. На печати была выгравирована легенда: «Восстание против тирании — послушание Богу». Темой, конечно, была свобода, и эта первая Большая печать Соединенных Штатов выглядит несколько более уместной, чем нынешняя, более воинственная, с ее свирепым орлом, сжимающим в руках горсть стрел.
Хаим Саломон, который, возможно, «финансировал» революцию, а возможно, и нет, был действительным членом двух сефардских общин — «Шеарит Исраэль» в Нью-Йорке и, позднее, когда его деятельность была сосредоточена там, «Микве Исраэль» в Филадельфии. Однако родился он в Польше — около 1740 г., и этот факт, конечно, делал его сефардом второго сорта. В Америке, после прибытия в 1772 г., он заключил выгодный брак с Рахелью Франкс, дочерью Мозеса Франкса из Филадельфии. Франксы — так называли Франко в Испании — были видным торговым семейством как в Филадельфии, так и в Нью-Йорке, и такие семьи, как Гомесы, Лопесы и «старые» Леви, считали семью Франксов «одной из наших». На момент женитьбы на мисс Франкс Хайму Саломону было тридцать семь лет. Его невесте было пятнадцать. Тем не менее, этот союз значительно повысил его социальное положение в еврейской общине.
Кроме того, еще до отъезда из Европы он получил университетское образование, что было необычно для молодого польского еврея конца XVIII века. Он владел несколькими языками, в том числе, как он однажды небрежно упомянул в письме, «французским, польским, русским, итальянским и др. Языки». Он также владел ивритом и идишем — языком, о котором старые сефардские семьи слышали лишь смутно.
Несмотря на образованность, в Нью-Йорке он сначала устроился торговцем сухими товарами, а в 1776 г. Леонард Гансворт, сам известный владелец магазина, порекомендовал молодого Саломона Филипу Шуйлеру, командовавшему войсками Северного департамента в верхней части штата Нью-Йорк, и попросил разрешить Саломону «отправиться на саттлинге к озеру Джордж», то есть сопровождать войска и снабжать их одеждой, провизией, виски и т.п. Гансворт написал Шуйлеру: «Я могу сообщить генералу, что господин Саломон до сих пор сохранял характер горячей привязанности к Америке». Большую часть лета он следовал за войсками, в сентябре вернулся в Нью-Йорк, и когда 15 сентября 1776 г. англичане захватили Нью-Йорк, Хейм Саломон был одним из тех, кто разработал опасный план по отправке пожарных кораблей в Нарроуз Нью-Йоркской гавани для уничтожения британского флота. План был раскрыт, и Хайм Саломон был арестован как шпион.
Вопрос о том, был ли он приговорен к расстрелу, вызывает множество споров как в обширном семействе Саломонов, так и за его пределами, а также среди историков революции. Сын Саломона, у которого, возможно, были причины преувеличивать некоторые аспекты карьеры своего отца, всегда настаивал на том, что угроза расстрела существовала. В единственном существующем описании этого события самим Хаймом Саломоном об этом ничего не говорится. Однако он стал ценным пленником. Благодаря знанию языков он смог общаться с разношерстным контингентом заключенных, среди которых были наемные солдаты, нанятые Британией со всей Европы для участия в войне, и Саломону поручили работу тюремного переводчика.
Видимо, он хорошо справлялся со своими обязанностями, так как в конце концов его освободили. В 1778 г., вновь оказавшись под угрозой ареста, он бежал в Филадельфию, где решил остаться, поскольку обладал «принципами, противными британским военным действиям», как он выразился в своем несколько цветистом стиле.
В Филадельфии он, не теряя времени, обратился к Континентальному конгрессу с просьбой о работе, ссылаясь в письме на свои прошлые заслуги перед революцией и сообщая, что оставил в Нью-Йорке все свои «вещи и кредиты на сумму пять или шесть тысяч фунтов стерлингов, а также страдающую жену и месячного ребенка, ожидая, что вскоре у них появится возможность выйти оттуда с пустыми руками». Роберт Моррис, филадельфийский финансист, основавший Североамериканский банк, чей личный кредит во время войны в какой-то момент оказался лучше государственного, взял Саломона на работу и поручил ему вести переговоры о предоставлении военных займов. Это сводилось к тому, что он выходил на рынок и продавал государственные облигации младенцев. Он настолько преуспел в этом деле, что вскоре его стали называть «самым успешным из военных брокеров», и, хотя он брал за свои услуги всего лишь скромную ¼ от 1 процента, его счет в Bank of North America рос, пока не стал почти таким же большим, как у Роберта Морриса. С пустыми руками он послал за женой и ребенком, и семья уютно устроилась на Фронт-стрит в Филадельфии.
Он торговал не только государственными ценными бумагами, но и другими товарами, о чем свидетельствует сохранившееся письмо, написанное торговцу из Вирджинии и сообщающее: «Шляпы настолько выше, чем вы предполагали, что я отложу их отправку до получения от вас известий. Их нельзя купить дешевле 10½ долларов. Шелковые чулки также высоки и дефицитны, и я боюсь, что не смогу отправить то количество, которое Вы хотите. Товары становятся все более дефицитными, и, судя по количеству потерянных нами судов, а также по тому, что наши мысы сейчас кишат вражескими крейсерами, мы ожидаем, что они [товары] значительно подорожают». Инфляция военного времени продолжалась, но все же суммы, которыми торговал Саломон, не были непомерно большими. В этом же письме он добавляет: «Сорок долларов в пользу Роберта Б. Чу я выплатил».
В 1781 г. он был достаточно благополучен, чтобы отправить семье в Польшу тратту на сумму в тысячу фунтов стерлингов. Это оказалось неразумным шагом. Как только его родственники в Европе узнали, что у них есть богатый родственник по ту сторону Атлантики, они набросились на него толпами, держа в руках шляпы. К своему ужасу, Хаим Саломон обнаружил, что у него больше тетушек, дядюшек, племянников, племянниц и двоюродных братьев в самых разных уголках континента, чем он мог себе представить, и что все они ожидают, что им будет назначено пособие. Более того, как это всегда было свойственно еврейским родственникам, они не просто просили свою долю богатства двоюродного брата. Они требовали ее как свое право и были крайне возмущены, когда им отказывали. К 1783 году Хайм Саломон явно начал уставать от их прошений, и мы видим, как он пишет странствующему дяде в Англию: «Я распорядился выплатить вам пятьдесят гульденов господином Гумплом Самсоном в Амстердаме, письмо с этим распоряжением вы, должно быть, уже получили, и теперь я посылаю вам распоряжение о шести гинеях». Как можно терпеливее он пытается обрисовать дяде свое финансовое положение:
Ваши представления о моих богатствах слишком обширны. Я не богат, но то немногое, что у меня есть, я считаю своим долгом разделить с моими бедными отцом и матерью. Они первые, кого я должен обеспечивать, и им должно и должно быть отдано предпочтение. Все, что я могу еще выжать, я дам моим родственникам, но я говорю вам откровенно и честно, что я не в силах дать вам или кому-либо из родственников ежегодные пособия. Не ждите этого ни Вы, ни кто-либо из них. Не забивайте себе голову напрасными и пустыми ожиданиями и золотыми мечтами, которые никогда не осуществятся и не могут быть осуществлены. Кроме отца и матери, я должен обеспечивать жену и детей. У меня трое маленьких детей, а так как жена моя еще очень молода, то может быть и больше, и если вы и остальные мои родственники будут здраво смотреть на вещи, то они поймут то, о чем я сейчас пишу. Но, несмотря на это, я намерен помогать своим родственникам, насколько это в моих силах».
Дядя упоминал о поездке в Америку, где, несомненно, рассчитывал получить жалованье. Хейм с возмущением написал ему:
Я очень удивлен Вашим намерением приехать сюда. Ваше происхождение и образование здесь мало чего стоят, и я не могу представить, что Вы собираетесь здесь делать. Я думаю, что ваш долг требует, чтобы вы отправились к своей семье, и, кроме этих шести гиней, вы получите в Амстердаме пятьдесят гиней от мистера Гампла Самсона.... Я желаю, чтобы родственники не были посланы. Разве у меня нет детей, разве они не родственники? Когда я получу полную информацию обо всех молодых людях нашей семьи и объясню их квалификацию, тогда я, возможно, посоветую отправить одного или двух в эту страну. Я объясню Вам характер этой страны: vinig yidishkayt [«маленькое еврейство»].
Он обладал чувством юмора и тоже был способен писать сплетни, как, например, одному из друзей, которого он обвинил в том, что тот не дает ему вестей, укорив его, что, несомненно, «все ваше время посвящено дамам, и вы не можете выделить время, чтобы сообщить другу о своем благополучии.... Я сомневаюсь, что у здешних дам есть такая же причина жаловаться на ваше пренебрежение. Я уверен, что вы не дожили бы до своего возвращения, если бы знали, как дамы желают вашего присутствия. И одна из них, в частности, желает, чтобы никакие денежные соображения не могли одержать верх над тем пристрастием, которое вы всегда питали к ней....».
Он гордился своим положением ведущего и лучшего банкира Революции и ревностно охранял его. Другие еврейские маклеры занимались тем же, чем и Хайм Саломон, — покупали и продавали государственные векселя. Среди них были Исаак Франкс, Бенджамин Нонес и Лев Мозес, но наибольший объем операций вел Саломон, и в 1782 г. он обратился к Роберту Моррису за разрешением рекламировать себя как «брокера при Управлении финансов». Моррис разрешил ему использовать этот престижный титул, отметив в своем дневнике: «Этот маклер был полезен для общественных интересов и просит разрешения публиковать себя в качестве маклера при канцелярии, на что я дал согласие, так как не вижу, чтобы для государственной службы могло возникнуть какое-либо неудобство, кроме обратного, и он ожидает от этого индивидуальных выгод» — выгод, разумеется, по отношению к своим конкурентам. В своих рекламных объявлениях Хейм Саломон часто делал такие заявления, как, например, одно из них гласило, что рекламодатель «льстит себе, что его усидчивость, пунктуальность и обширные связи в бизнесе в качестве брокера хорошо известны в различных частях Европы и, в частности, в США». Он продолжал покупать и продавать на комиссионных табак, сахар, чай, шелковые чулки и дамские чепчики. Но итог своей деятельности он подвел в письме к одному лондонскому торговцу, сказав: «Мой бизнес — брокерский, главным образом по векселям, и настолько обширный, что меня знает вся торговая часть Северной Америки». Все это, безусловно, правда.
В канун Йом-Кипура 1779 г., как утверждается, армии Вашингтона находились в отчаянном положении. Солдаты не получали жалованья уже несколько месяцев, они были на грани мятежа, а битва была близка. Вашингтон умолял своих солдат, затем угрожал, но они были непреклонны: без жалованья они больше не будут сражаться. Наконец отчаявшийся Вашингтон отправил ночью верхом на лошади гонца в Филадельфию с поручением получить у Хайма Саломона заем в размере 400 000 долларов, огромную по тем временам сумму, для оплаты и обеспечения войск. Гонец нашел Саломона в синагоге, и там состоялся поспешный разговор шепотом. Саломон встал и быстро заходил по синагоге, собирая друзей. Небольшая группа ушла вместе, и в тот же вечер деньги были собраны. Внес ли сам Хаим Саломон 240 000 долларов из этой суммы? Так утверждает легенда, увековеченная во многих источниках.
Увы, именно на этом этапе история Хаима Саломона растворяется в домыслах и спорах. Занимал ли он, как утверждал впоследствии его сын, «огромные суммы» правительству, лично платил жалованье солдатам, оплачивал революцию? Доказательств этому нет. Однако он предоставлял личные займы многим видным деятелям революции и членам Континентального конгресса, включая Джеймса Вильсона, генерала Сент-Клера, Эдмунда Рэндольфа и многих филадельфийцев, и часто не брал с них процентов. Президенты Джефферсон, Мэдисон и Монро в то или иное время получали от него помощь при нехватке свободных денег. Бедный Мэдисон постоянно испытывал финансовые трудности и в 1782 г. писал своему другу Эдмунду Рэндольфу: «Я никак не могу заставить Вас лучше понять важность Вашего внимания к денежным переводам для меня, чем сообщив Вам, что я уже некоторое время являюсь пенсионером в пользу Хайма Саломона, еврея-маклера». Через несколько недель Мэдисон был в таком же плохом состоянии, как и раньше, а Саломон стал для него чем-то большим, чем «еврейский маклер». Он снова написал Рэндольфу:
Мне почти стыдно повторять Вам свои желания, но они становятся настолько настоятельными, что их невозможно подавить. Доброта нашего маленького друга на Фронт-стрит, возле кофейни, — это фонд, который убережет меня от крайностей, но я никогда не прибегаю к нему без больших неудобств, поскольку он так упорно отказывается от всякого вознаграждения. Цена денег настолько ростовщическая, что, по его мнению, их следует вымогать только у тех, кто стремится к выгодным спекуляциям. Нуждающемуся делегату он безвозмездно выделяет деньги из своих личных запасов.
Сын Саломона утверждал, что его отец также помогал польским патриотам Пуласки и Костюшко огромными займами, но доказательств этому также нет. Однако, когда британский флот прервал связь с Европой, он из собственных средств содержал испанского посла при революционном правительстве дона Франческо Рандона. И на этом основании можно утверждать, что была оказана жизненно важная услуга, поскольку, если бы Саломон не сделал этого, Испания могла бы нанести ущерб американскому престижу, каким он и был, за рубежом. Известно, что он продал американских облигаций на сотни тысяч долларов, которые попали на биржи Парижа, Лондона и Франкфурта, что, безусловно, способствовало укреплению американского кредита на мировом рынке.
Неужели правительство США до сих пор должно Хайму Саломону огромную сумму денег? Его сын, Хайм Мозес Саломон, всегда говорил, что да, и его многочисленные потомки — у него было четверо детей и множество внуков, — которые разбросаны по стране в таких местах, как Новый Орлеан, Галвестон, Хьюстон, Сент-Луис, Ардмор, Оклахома, Кантон, Канзас, хотели бы так думать и с тоской мечтают о том состоянии, которое они могли бы разделить, если бы только смогли доказать, что оно существует.
История его сына такова: В период с 1778 по 1782 гг. Хайм Саломон одолжил правительству Соединенных Штатов Америки около 700 тыс. долларов, более половины из которых так и не были возвращены. 5 января 1785 г. правительство направило Хайму Саломону полный и исчерпывающий отчет о всех причитающихся ему деньгах. Но это был день субботний, и благочестивый еврей Саломон отказался — хотя несколькими годами ранее он якобы был готов прервать службу в день святого, чтобы помочь Джорджу Вашингтону, — подписать бумаги до окончания дня отдыха и молитвы. На следующий день, в воскресенье, 6 января, не успев ознакомиться с заявлением правительства, он умер — жертва болезни сердца, которой он заразился, находясь в плену у англичан в Нью-Йорке.
По утверждению его сына, цифра в 700 тыс. долл. представляла собой деньги, прошедшие через банковский счет Хайма Саломона и подлежащие выплате правительству США. Эта же цифра была приведена в авторитетных изданиях, таких как «Словарь американской биографии», в очерке о Саломоне, как сумма, которую он «одолжил» правительству. В 1782 г. это была чрезвычайно большая сумма. Саломон не мог быть настолько богат. Если бы он был таким — и, кроме того, содержал свою семью и всех своих европейских родственников, — он был бы, несомненно, самым богатым человеком в Америке. В 1778 г. он бежал из Нью-Йорка и прибыл в Филадельфию, не имея ни гроша за душой. Как за четыре коротких года он мог сколотить такое огромное состояние? Трудно поверить и в то, что уже через год после своего побега он смог лично собрать 240 тыс. долл. для того, чтобы одолжить Джорджу Вашингтону. Семья его жены, Франксы, была богатой, но Рахиль Франкс Саломон происходила из бедной ветви.
Насколько надежным был его сын? Ведь именно от него биографы узнали, что родители Хайма Саломона в Польше были «богатыми». Но все же Саломон счел нужным послать им тысячу фунтов, когда наконец добился успеха, и в своем письме говорил о своих «бедных отце и матери». В своем завещании он указал, что матери завещает золотую цепочку, а престарелому отцу — сумму, достаточную для покупки участка под захоронение.
Несколько лет назад Федерация польских евреев Америки предприняла попытку установить статую в память о Хаиме Саломоне, ссылаясь, в частности, на «Словарь американской биографии», где говорится о его заслугах перед революцией, и заявляя: «Америка не смогла вернуть ему деньги, которые он предоставил, и теперь люди стремятся лишить его посмертной славы». Своей статуей Федерация, конечно же, хотела показать, что польские евреи были в Америке задолго до царских погромов 1881 г. и внесли огромный вклад в ее развитие. Главным «грабителем» посмертной славы Саломона был ныне покойный историк Макс Колер (Max J. Kohler). Колер назвал проект поляков нелепым, и по этому поводу разгорелся гневный разговор. Колер был немецким евреем, и в основе всего этого лежала взаимная антипатия, существовавшая между немцами, приехавшими раньше, и поляками и русскими, приехавшими позже. Проект, сопровождаемый ожесточением, так и не был завершен.
Хейм Саломон был, по его собственным словам, брокером, торговцем государственными облигациями, агентом. 700 тыс. долл., которые, возможно, прошли через его счет за четыре года, не были его деньгами; они принадлежали правительству и представляли собой средства от ценных бумаг, которые он продал, положил на депозит, а затем передал Роберту Моррису. За эти деньги Моррис теперь платил ему кругленькую комиссию — 1/2 от 1%. Хайм Саломон также был щедрым человеком. Даже дальние дяди получали свои гинеи. Он был щедр и по отношению к своим друзьям в Филадельфии, предоставляя необеспеченные ссуды, ссуды без процентов — щедрые до невозможности. После его смерти купцы, которым он ссудил деньги, не смогли расплатиться. Его имущество было признано неплатежеспособным. Его главным кредитором был Банк Северной Америки, банк Роберта Морриса.
Его сын утверждал, что правительство США задолжало Хайму Саломону 354 тыс. долларов, что сегодня с учетом процентов составляет десятки миллионов долларов. По словам сына, от правительства пришло подробное заявление об этом. Правда, сын ждал этого заявления несколько десятилетий после смерти отца и после того, как все документы были уничтожены во время захвата Вашингтона англичанами во время войны 1812 года. Загадочным образом правительство больше никогда не обращалось с этим заявлением. Деньги так и не были выплачены. Документы исчезли.
Но американцы польского происхождения все-таки получили свою статую — не в Нью-Йорке, где они хотели ее видеть, а в Чикаго. И это памятник не одному, а трем людям. Хайм Саломон делит мраморный пьедестал — и, казалось бы, совершенно правильно — с Джорджем Вашингтоном и Робертом Моррисом. Во время открытия статуи президент Франклин Д. Рузвельт обратился к своему помощнику и совершенно невинно спросил: «Я знаю, кто двое других, но кто...?».
Для тех сефардов из старой гвардии, которые ставили под сомнение важность революционной роли Хаима Саломона, всегда существовала точка зрения, что он был «не совсем сефардом», кем-то вроде интервента и похитителя сефардского грома. Однако теперь, когда его статуя гордо возвышается в Чикаго, да еще в такой прославленной компании, на всеобщее обозрение, большинство сефардов предпочитают заявлять о нем — отдавать его полякам кажется слишком плохим решением, — а сефардские родители говорят своим детям: «А ведь он был одним из нас!»
11. ПЕРВЫЕ ЛЕДИ
Для многих стало неожиданностью, что существуют еврейские Дочери Американской революции — так же, как и Сыновья, хотя, конечно, они есть. Некоторые представители старой гвардии сефардских семей, конечно, немного стесняются того, что являются членами DAR, поскольку эта организация приобрела репутацию организации, в которой представители меньшинств чувствуют себя не очень желанными гостями. В то же время эти люди хранят свои маленькие свидетельства о членстве и показывают их своим детям и внукам.
Пока такие люди, как Хаим Саломон, собирали и поставляли деньги в кассу революции, а Иуда Туро копил свои деньги в Новом Орлеане, несколько сефардских женщин приобрели репутацию героинь революции. Например, миссис Дэвид Хейс. Эстер Хейс и Иуда Туро были троюродными сестрами по браку, то есть муж Эстер, Давид, был троюродным братом матери Иуды. К моменту революции ветви семьи Хейсов прочно обосновались в Ньюпорте, Нью-Йорке, Филадельфии и Ричмонде, где их можно встретить и сейчас. Эстер Хейс была Эттингом, из филадельфийской семьи Эттингов — сефардской семьи, приехавшей в этот город еще в 1758 г., и Эттингов можно встретить там до сих пор (в том числе художника Эмлена Эттинга, филадельфийца в седьмом поколении). Эстер Эттинг познакомилась с Дэвидом Хейсом благодаря связям в Филадельфии, и их союз стал первым союзом Хейса и Эттинга (разумеется, были и другие). Это событие считалось событием огромной социальной важности, так как создавало еще более прочные связи между еврейскими общинами Филадельфии, Нью-Йорка и Ньюпорта.
Дэвид Хейс увез свою невесту на север, на обширную ферму в округе Вестчестер штата Нью-Йорк, недалеко от нынешнего города Бедфорд, и здесь их застала революция. Хейсы поддержали революцию, и однажды ночью зимой 1779 г. Дэвид Хейс получил известие о том, что рота, расположившаяся лагерем неподалеку от его фермы, окружена англичанами. Продовольствие и припасы были на исходе, и если помощь не придет в ближайшее время, солдаты будут вынуждены сдаться или умереть от голода. Взяв в помощники одного из своих молодых сыновей, Хейс вызвался перегнать стадо из семидесяти пяти голов скота через вражеские линии к окруженным войскам. Для выполнения задания он выбрал безлунную ночь. Коровам завязали глаза, пасти связали веревкой, чтобы они не могли шуметь, а копыта обмотали тяжелой мешковиной, чтобы заглушить звуки марша по снегу. Наибольшую опасность представляли соседи Хейсов, многие из которых симпатизировали тори, поэтому подвиг пришлось совершить в обстановке строжайшей секретности.
Тем не менее, каким-то образом информация о том, что задумал Дэвид Хейз, просочилась наружу. Не успел он с сыном выйти из дома, как возле него собралась группа разгневанных и подозрительных тори, которые с криками требовали его жену. Эстер Хейс, еще слабая после рождения шестого ребенка, лежала в постели с высокой температурой, но она встала и подошла к двери. На вопрос, где ее муж, она отказалась отвечать. Даже когда группа тори пригрозила убить ее маленьких детей, она отказалась дать толпе какую-либо информацию. Тогда ее заставили вернуться в дом, забаррикадировали окна и двери и подожгли дом. К счастью, негры-рабы Хейсов, жившие неподалеку, смогли спасти Эстер и ее детей и унести их в безопасное место в рабском квартале. Но когда Дэвид Хейс и его сын вернулись на следующее утро, успешно завершив доставку скота, дом фермера сгорел дотла.
Эстер Хейс была женщиной, которую нелегко было запугать. Свое патриотическое рвение она продемонстрировала и в другом случае, когда среди бела дня спокойно прошла через вражеские ряды. Якобы с обычным торговым поручением, на самом деле она доставляла солдатам революции жизненно важный товар. Ее пухлые панталоны были обильно простеганы солью. До конца войны муж Эстер и ее старший сын воевали на фронте, как и ее брат Рубен, погибший в плену у англичан. Рубен Эттинг, ставший добровольцем сразу после того, как узнал о первом выстреле в Лексингтоне, оставил работу банковского клерка и присоединился к американским войскам. После пленения он отказался есть свинину, которая, разумеется, была основным продуктом питания. Видимо, он был таким же волевым, как и его сестра, поскольку его смерть объяснили голодом.
Более яркую революционную роль, правда, скорее социальную, чем военную, играли тем временем женщины филадельфийской семьи Франков, вступление в которую через брак стало для Гайма Саломона столь важным шагом. Вообще, к моменту революции стало казаться, что филадельфийские сефарды относятся к себе даже серьезнее, чем их родственники в Нью-Йорке и Ньюпорте, хотя филадельфийская община была более новой, чем две другие, и во многом являлась их ответвлением. Филадельфийцы вообще стали считать себя выше нью-йоркцев, что, конечно же, происходит и сейчас. На Нью-Йорк и Ньюпорт смотрели свысока как на «коммерческие» города, Филадельфия же была городом, в большей степени посвященным культуре, искусству и изяществу. Сефарды из более северных городов уже начали с некоторым благоговением отзываться о своих филадельфийских родственниках, и однажды миссис Аарон Лопес написала одной из своих дочерей длинное письмо (или меморандум, поскольку девушка в то время жила дома) о том, как себя вести: «Не забывать о реверансах, приветствиях и благодарностях» при встрече с «нашими филадельфийскими кузенами».
Семья Франков обосновалась в Филадельфии в начале XVIII века вместе с Леви, с которыми они состояли в дальнем родстве. За время своего путешествия из Испании XV в. в Филадельфию XVIII в. семья занимала видное место и в других местах. Аарон Франкс, дед первых американских Франксов, был банкиром в Ганновере и под эгидой Георга I, обнаружившего там его талант, был привезен в Англию в качестве личного финансового советника короля. Его стали называть «лондонским евреем-брокером». Леви, между тем, могли проследить свою родословную от ряда выдающихся американских еврейских семей раннего периода. Эти две семьи еще теснее сплелись друг с другом, когда в 1712 г. Абигайль Леви вышла замуж за Джейкоба Фрэнкса, и обе семьи с легкостью (конечно, с большей легкостью, чем евреи Нью-Йорка и Ньюпорта, которые в социальном плане все еще держались особняком) перебрались в пурлие христианского филадельфийского общества. И Дэвид Фрэнкс, и его двоюродный брат Самсон Леви входили в первоначальный список Ассамблеи — самого эксклюзивного светского мероприятия Филадельфии и одного из старейших балов в Америке, когда он был создан в 1748 году.
К 1750-м годам еврейская элита Филадельфии пополнилась семьей Гратц, а также Эттингами и, конечно же, филадельфийской ветвью Хейсов. Гратцы, как и Эттинги и Франксы, прибыли из инквизиционной Испании через Германию. В Испании они могли называться Gracia или Garcia. Именно многочисленное немецкоязычное население Филадельфии привлекло этих сефардов с немецкими фамилиями, которые прибыли из Испании по немецкому пути и знали язык. К середине XVIII в. ни один хороший филадельфийский клуб не обходился без Гратцев, Эттингов, Франков, Леви или Хейсов. Они были членами клубов Филадельфии и Риттенхауса, Лиги Союза, Ракетки, Кролика, Городской дружины, их имена украшали списки членов, офицеров, директоров и спонсоров таких уважаемых учреждений, как Историческое общество, Философское общество, Академия искусств, Академия наук, Атенеум.
Франксы и Хейсы, Гратцы и Эттинги не только заключали браки «внутри группы», но и к моменту революции стали заключать блестящие светские браки с представителями нееврейской элиты Филадельфии. В городах на севере, где сефарды оставались более строгими и ортодоксальными, на поведение филадельфийских евреев смотрели с чем-то близким к ужасу. В подобной распущенности обвиняли «немецкое влияние» — то самое христианизирующее влияние, которое впоследствии привело к возникновению реформистского движения в иудаизме как в Германии, так и в США. Но эти межнациональные браки христианских и еврейских семей Филадельфии привели к тому, что «еврейская кровь», как говорится, течет в жилах многих старых американских семей, от филадельфийских Моррисов, Ньюболдов и Ингерсоллов до нью-йоркских Верпланков.
Между тем Абигайль Леви-Фрэнкс — она была одной из половинок первого брака Фрэнкс-Леви — вовсе не была уверена, что одобряет эти события, наблюдая за их развитием в Филадельфии. Абигайль считала себя аристократической леди XVIII века. Но во многом она была и прототипом еврейской матери, так хорошо знакомой по художественной литературе нового времени. Она постоянно упаковывала и отправляла своим сыновьям посылки с консервированными соленьями и «рыбой копченой», призывая их не забывать о регулярном купании и трехразовом полноценном питании. В переписке с сыном Нафтали Франксом, охватывающей 1733-1748 годы, она неоднократно ругает его за неумение писать, за то, что он тратит слишком много денег на подарки и «развлечения». Обращаясь к нему всегда как к «Сердечному» (это не только ласковое обращение, но и обыгрывание второго имени сына — Харт), она любила давать советы и высказывания в духе Полония. «Вы теперь пускаетесь в чужие дела, — сказала она ему, когда он приехал в Англию в командировку. «Вы должны быть очень осмотрительны в своем поведении, быть приветливым со всеми людьми, но не доверчивым, и не слишком быстро увлекаться красивыми речами. Кроме того, будьте очень внимательны к своему слову во всех отношениях, даже в самых незначительных». Она была женщиной, у которой нетрудно было узнать мнение о качестве той или иной лечебной воды или о том, какой «шотландский нюхательный табак самый лучший». Она сожалела о расколе между сефардской и ашкеназской еврейскими общинами (в Нью-Йорке, как она слышала, сефардские евреи живут в Ист-Уорде, а ашкеназские — в менее фешенебельном Док-Уорде). Ей не нравился шум конного транспорта XVIII века в городе, она жаловалась на азартные игры и пьянство, которые продолжались «с вечера воскресенья до утра субботы». Дам своей синагоги она называла «глупыми людьми». Она была грамотной и любила цитировать, часто неточно и с характерной для той эпохи орфографией, советы из современных романов Филдинга и Смоллетта, из сочинений Драйдена, Аддисона и своего любимца Поупа. Она предписывала «Сердцу», что «два утра в неделю до обеда должно быть полностью посвящено какой-нибудь полезной книге, кроме того, каждую неделю на это отводится час».
Она была озабочена поиском подходящей пары для каждого из своих семерых детей, и вопросы брака занимают значительное место в ее письмах к сыну. Она цитирует Сердцеедову небольшой стих, источник которого неизвестен:
Человек — первый счастливый любимец на земле,
Когда небеса наделили его способностью любить.
Бог его никогда не считал блаженным.
Пока женщина не сделала его счастье полным.
И, похоже, одним из самых больших ее разочарований стала неспособность ее дочери Рихи заключить брачный союз с Давидом Гомесом и тем самым войти в прославленный род Гомесов, хотя Давид, брат Даниэля, был старше Рихи почти на сорок лет. Она занимает кислую позицию, говоря о Давиде как о «таком глупом негодяе», и добавляет Сердцееду, что даже если бы Давид сделал предложение, они с Рихой все равно не приняли бы его, наверное, даже «если бы его состояние было намного больше, а я — нищая». Лучше вообще не выходить замуж, чем выходить замуж за этого негодяя, говорит она, и Рича действительно всю жизнь оставалась незамужней, что было тяжелым бременем для ее матери. Сам Хартси женился на своей двоюродной сестре, Филе Франкс, вполне удовлетворительным внутрисемейным способом.
Еще одним брачным несчастьем стал брак старшей дочери Абигайль, также названной Филой, с генералом Оливером де Ланси, который не только сбежал с Филой, но и крестил ее. «Боже мой, какое это было потрясение, — писала она Хертси, — когда мне сообщили, что она покинула дом и уже шесть месяцев замужем, я едва могу держать перо, пока пишу». Она писала, что «Оливер много раз посылал просить разрешения повидаться со мной, но я никогда не соглашалась... Теперь он прислал известие, что приедет сюда... Я боюсь его видеть, и как избежать этого, я не знаю». Это было непросто, поскольку Франксы и де Ланси жили по соседству друг с другом. Абигайль объявила, что приказала своей провинившейся дочери никогда больше не появляться у ее дверей, и сказала: «Я твердо решила, что никогда не увижу и не позволю никому из вашей семьи приблизиться к ней», но почти в следующей фразе добавила: «Природа очень сильна, и меня очень беспокоит, если она будет жить несчастливо, хотя это беспокойство она не заслуживает».
Судя по всему, переживания Эбигейл Фрэнкс были связаны исключительно с тем, что Оливер де Лэнси был христианином, и не имели никакого отношения к тем недостаткам, которые, как могло показаться, были в характере молодого человека. Современные члены семьи де Лэнси очень серьезно относятся к своей дореволюционной родословной, но, судя по отзывам современников, Оливер де Лэнси слыл отщепенцем, разбойником, пьяницей и — если верить источнику — убийцей. В то время говорили, что он женился на Филе Франкс из-за ее денег — значительного наследства, оставленного ей дядей Исааком. Вскоре после свадьбы, 3 ноября 1742 г., Оливер был обвинен в нападении на одного из родственников своей жены, Джуда Мирса, который был братом мачехи Абигайль Фрэнкс. Его и его друзей обвинили в том, что они напали на «бедного голландского еврея и его
жену», разбили их окна и «поклялись, что лягут с этой женщиной». Используя нецензурную лексику, они предупредили супругов, чтобы те не выдвигали обвинений, поскольку де Ланси и его друзья принадлежали к известным нью-йоркским семьям. Позднее в том же году, согласно донесению губернатора Джорджа Клинтона, Оливер в пьяной драке зарезал и убил доктора Колхауна. Однако это может быть преувеличением или даже неправдой. Де Лансы и Клинтоны были злейшими врагами, Монтегю и Капулетти раннего Нью-Йорка. Известно, что Оливер де Лэнси был в некотором роде денди и проводил много времени и денег у цирюльника и парикмахера.
Через некоторое время Оливер, похоже, остепенился. Он привез жену в «загородный дом» Де Ланси, который находился на нынешней Западной Двенадцатой улице, к западу от Гудзон-стрит, в Гринвич-Виллидж.
[12] У Оливера и Филы было семеро детей, все из которых заключили важные для общества браки, причем трое из них — с титулованными англичанами. Сюзанна вышла замуж за сэра Уильяма Дрейпера, Фила — за достопочтенного Стивена Пейн-Галлуэя, а Шарлотта — за сэра Дэвида Дандаса. Стивен де Лэнси женился на Корнелии Барклай, представительнице другой старой нью-йоркской семьи, и их сын стал сэром Уильямом Хоу де Лэнси. В следующем поколении де Лэнси, помимо стаи епископальных священников, появился граф Александр Балмейн.
[13]
Между тем межнациональные браки — то, чего, несмотря на свою определенную утонченность и терпимость, Абигайль Леви-Фрэнкс боялась больше всего, — случились с доброй еврейской матерью во второй раз, когда ее сын Дэвид, спустя всего полгода после свадьбы сестры с де Ланси, женился на Маргарет Эванс из Филадельфии. Его мать умерла в убеждении, что она не справилась с ролью родителя.
Именно от союза Франкс и Эванс родились прекрасные сестры Франкс — Ребекка и Абигайль, названные так в честь бабушки. Мы видим их на портретах — Ребекки, выполненных Томасом Салли, ставшим впоследствии самым популярным светским портретистом Филадельфии, — бледных, темноволосых, с высокими скулами, длинными тонкими носами и выразительными глазами, белыми, как у лебедя, шеями, белыми грудями, вздымающимися над низко вырезанными платьями. Это были несомненные красавицы. Ребекка, младшая и, вероятно, более красивая из них, вместе с Пегги Шиппен (вышедшей замуж за Бенедикта Арнольда) была одной из звезд одного из самых необычных романов в летописи американских развлечений — филадельфийской «пресловутой Мешианзы».
«Мешианза» была весьма любопытным событием. Почему в разгар большой войны оккупированная англичанами Филадельфия решила устроить себе пышную вечеринку, так до конца и не ясно. Возможно, все устали от сражений и разрывов верности, и маскарадный бал показался им выходом из положения. Как бы то ни было, уместно это было или нет, но весной 1779 года группа британских офицеров решила устроить самое экстравагантное светское мероприятие, которое когда-либо видел новый мир. На вечеринке чествовали британского генерала сэра Уильяма Хоу, который возвращался на родину в Англию.
В семье, не говоря уже о еврейской общине, ситуация должна была показаться гротескной. Двоюродные братья Дэвид и Эстер Хейз в Вестчестере рисковали жизнью и теряли свой дом, чтобы провезти контрабандой провизию для солдат революции. Здесь же, в Филадельфии, Хайм Саломон, жена которого приходилась сестрам Франкс двоюродной сестрой, работал над пополнением казны революции, а в это время две легкомысленные девушки планировали устроить вечеринку, чтобы поднять тост за вражеского генерала. Чувства были, мягко говоря, сильными.
За организацию вечеринки отвечали майор Джон Андре и капитан Оливер де Ланси-младший. Оба они были близкими друзьями девушек Фрэнкс. Де Ланси, разумеется, был еще одним троюродным братом, а майор Андре был своего рода ухажером Ребекки. После пленения при Сент-Джонсе в 1775 году Андре был досрочно освобожден в Филадельфии. Он был частым гостем в особняке Фрэнков, где провел долгое лето в увлечении Ребеккой, тогда еще девочкой среднего возраста. Мечтая, он проводил теплые дни, читая ей любовные стихи и рисуя нежную миниатюру ее лица. Ребекка, как и ее двоюродные сестры Де Ланси, уже стала решительно тори в своей политике. Возможно, ее симпатия к королям была связана с ее предком, которого Георг I сделал «лондонским жидомаклером». Безусловно, внимание майора Андре могло только усилить ее настроения.
За несколько недель до начала Мещанства Филадельфию охватил шквал приготовлений. Одна из лондонских фирм сообщила, что продала дорогих шелков и кружев для платьев филадельфийских дам на сумму более 12 000 фунтов стерлингов. Для британских офицеров с Савиль-Роу поставлялись мундиры с красной отделкой, напудренные парики и дубинки в украшенных драгоценными камнями ножнах.
Вечеринка проходила в Уолнат Гроув, загородном доме Джозефа Уортона, спокойного квакера, но она во всех деталях была не квакерской. Оказалось, что майор Андре и капитан де Ланси задумывали нечто вроде средневекового турнира-фестиваля, подобного тому, что проводился на Поле Золотой Ткани. Филадельфийская копия вполне могла превзойти оригинал. Здесь были и поединки, и дуэли, и состязания, и силовые подвиги молодых офицеров. На реке проходил водный праздник — регата ярко украшенных парусников. Парады и шествия под триумфальными арками. Рабы из Блэкамура в восточных одеждах обслуживали около тысячи гостей, предлагая пятнадцать сортов шампанского и других вин, а на фуршетах, расставленных по всему дому и в садах, предлагался «неописуемый ассортимент» экзотических блюд, как говорится в одном из отчетов об этом празднике. Очевидно, что не было пощады и для того, что было названо «феерией экстравагантности», что, несомненно, так и было.
Кульминацией торжества стал момент, когда четырнадцать «рыцарей» — молодых британских офицеров в причудливых костюмах — были разделены на две команды по семь человек в каждой для участия в турнире. Одна команда была названа «Рыцари смешанной розы», другая — «Рыцари пылающей горы». После поединков, которые проходили в легком и непринужденном духе, и в которых никто не получил даже легкого ушиба, каждая сторона турнира выбрала свою «Королеву красоты». Рыцари Смешанной Розы выбрали мисс Аухмути. Рыцари Горящей Горы выбрали Ребекку Франкс. Она была одета для торжественного случая в «белое шелковое платье, отделанное черными и белыми поясами, окантованными черным». Это было платье-полонез, образующее струящуюся мантию и открытое спереди до талии. Пояс шириной шесть дюймов был усыпан пайетками, как и фата, отороченная серебряным кружевом. Головной убор, по моде того времени, возвышался над головой и был усыпан жемчугом и драгоценными камнями». Ей было девятнадцать лет.
По окончании турнира состоялся кульминационный бал с фейерверком и «королевской трапезой». Погода поздней весны — 18 мая — как нельзя лучше подходила для праздника. Он начался в четыре часа дня и продолжался всю ночь. Уже в середине утра следующего дня последние участники праздника устало отправились домой.
В нескольких милях от него, в Вэлли-Фордж, расположилась лагерем особенно измученная и измотанная дивизия континентальных войск, которая провела тяжелую зиму, понеся большие потери от болезней и голода.
Месяц спустя англичане оставили Филадельфию и двинулись через Нью-Джерси, чтобы встретиться и потерпеть поражение при Монмуте. Но воспоминания о пышной Мешианзе надолго запечатлелись в памяти генералов Континентальной армии, в том числе и генерала Энтони Уэйна, который язвительно писал
Передайте тем филадельфийским дамам, которые присутствовали на ассамблеях и пирах Хоу, что небесные, милые, красивые красномундирники, опытные джентльмены гвардии и гренадеры, были смирены на равнинах Монмута. Рыцари Смешанной Розы и Горящей Горы уступили свои лавры мятежным офицерам, которые положат их к ногам тех добродетельных дочерей Америки, которые с радостью отказались от легкости и достатка в городе ради свободы и душевного спокойствия в коттедже.
У Ребекки Фрэнкс были поклонники по обе стороны Революции, хотя, похоже, она предпочитала тех, кто придерживался пробританских взглядов, или тех, кто, намеренно или нет, делал то, что помогало британскому делу. Одним из офицеров мятежников, которому она нравилась, был генерал Чарльз Ли. Его поведение при Монмуте было не слишком удачным. Он странно легкомысленно отнесся к приказам генерала Вашингтона и не смог выполнить их, а именно возглавить атаку на англичан с тыла. Было ли это связано с тем, что Ли изначально был на стороне англичан, и его лояльность по-прежнему лежала в этом направлении? Может быть, он действительно сотрудничал с врагом? Такая возможность существовала. Как бы то ни было, его поведение заставило Вашингтон отстранить его от должности на двенадцать месяцев. В течение этого времени он вел оживленную переписку с Бекки Фрэнкс. Однако иногда в своих письмах генерал Ли перегибал палку и был склонен к использованию двойного смысла так, что из его слов часто можно было сделать вывод о вульгарном, а то и вовсе неприличном значении.
Однажды, например, Ли написал Ребекке длинное письмо о своих брюках. В нем он сказал, что она могла бы обвинить его в воровстве, пьянстве, изменнической переписке с врагом — действительно ли он совершал подобные поступки, — или в том, что он «никогда не расставался со своей рубашкой, пока рубашка не расставалась с ним», но что со стороны Ребекки было непростительной клеветой сказать, что он носил зеленые бриджи для верховой езды, заплатанные кожей, вместо зеленых бриджей, укрепленных кожей.» Вы обидели меня в самом нежном, — писал он ей, — и я требую удовлетворения». Далее он сказал: «Вы не можете не знать законов дуэли, и я настаиваю на привилегии оскорбленной стороны, которая заключается в том, чтобы назвать час и оружие, и я намерен, чтобы это было очень серьезное дело».
Подобная грубость — «нежнейшая часть» — оказалась слишком большой для такой воспитанной филадельфийской леди, как Ребекка Фрэнкс. Она написала ему короткое письмо, в котором сообщила, что считает его намеки чрезмерно вульгарными и не желает больше вступать в переписку с генералом Ли. Однако он быстро извинился, и Ребекка в конце концов приняла его обратно в свой круг.
Между тем друзья Ребекки, ориентированные на тори и тори, не приносили ее отцу никакой пользы, да и поведение Ребекки не свидетельствует о том, что она хоть в малейшей степени осознавала, какие неприятности доставляет ему. Англичане покинули Филадельфию. Экстравагантная демонстрация Мешианза оставила неприятное впечатление. Общественное мнение ассоциировало Дэвида Фрэнкса с его любящей вечеринки дочерью, и его бизнес начал страдать. Будучи одним из самых крупных торговцев Филадельфии, Дэвид Фрэнкс был логичным выбором на должность комиссара для британских пленных, размещенных в городе. Теперь же тот факт, что он кормил и снабжал британцев, несмотря на то, что они были пленниками Соединенных Штатов, стал рассматриваться против него. В сентябре 1778 г. из-за отсутствия денег он не смог выдать заключенным месячный паек, и под этим предлогом федеральные власти немедленно арестовали Дэвида Фрэнкса и бросили его в тюрьму. Обвинение было предъявлено в измене Соединенным Штатам Америки.
Главным доказательством против него стало таинственное письмо, которое, если оно вообще существовало, никогда не появлялось на суде и с тех пор никогда не появлялось. В письме, якобы написанном его брату Мозесу в Англию, содержались «намерения, враждебные безопасности и свободе Соединенных Штатов». Дэвид Фрэнкс вполне мог быть настроен враждебно не только по отношению к США, но и по отношению к Англии. Соглашение о том, что ему будут платить за кормление и размещение британских пленных, было причудливым. Континентальный конгресс поручил ему эту работу. Но платить ему, согласно его приказу, должны были англичане. Однако англичане, с которыми, возможно, не посоветовались по этому вопросу, проявили определенную неохоту, когда дело дошло до реального возмещения расходов, и к декабрю 1778 г. Фрэнкс оказался в неприятном положении, задолжав своим кредиторам за более чем 500 тыс. обедов, поставленных британским пленным, оказавшимся в руках американцев. Он обратился к англичанам с письмом по этому насущному вопросу. В серии тревожных писем лордам Казначейства он изложил свое положение; лорды просто переслали его сэру Генри Клинтону в Америку, который ничего не предпринял.
В то время как ее отец томился в тюрьме, Ребекка Фрэнкс продолжала посещать вечеринки. На одном из балов появился высокопоставленный американский офицер в ярко-алом плаще, и Ребекка Фрэнкс язвительно заметила: «Я вижу, что некоторые животные наденут львиную шкуру». Эта история была напечатана в газете, где отмечалось, что Ребекка — «дама, хорошо известная в торийском мире». Хотя она могла бы проигнорировать это сообщение, но вместо этого решила выступить с язвительной репликой и в одном из последующих номеров газеты прокомментировала ее:
Есть много людей, которые настолько несчастны в своем поведении, что, подобно собаке в яслях, не могут ни сами наслаждаться невинными радостями жизни, ни позволить другим, без ворчания и рычания, участвовать в них. Поэтому мы часто встречаем в вашей газете намеки и анекдоты о командире, штабе и торийских дамах. Такой способ нападения на персонажей действительно достоин восхищения и не менее вежлив, чем передача клеветы и оскорблений с помощью многозначительных кивков, подмигиваний и пожиманий плечами. Несчастные существа, которые своим подлым поведением ясно показывают, к какому виду животных они принадлежат.
Защищать свои «невинные удовольствия» именно в этот момент, да еще в публичной прессе, кажется бессердечием. Вскоре, однако, дело ее отца было прекращено за недостаточностью улик, и он был освобожден.
Дэвид Фрэнкс продолжал пытаться взыскать с англичан свои деньги и умолял разрешить ему лично отправиться в удерживаемый англичанами Нью-Йорк, чтобы узнать, что можно сделать. Его дочь, писал он, хотела бы сопровождать его и «была бы очень рада посмотреть на Молл или погулять под священными старыми деревьями на Брод-вей». В октябре 1780 г. он был снова арестован за переписку с врагом в Нью-Йорке — что он, несомненно, делал, пытаясь решить свои финансовые проблемы, — и на этот раз его наказанием стала ссылка в Нью-Йорк, чего он и добивался. В конце того же года он и Ребекка покинули Филадельфию в приподнятом настроении.
Ребекка не только гуляла по Бродвею. Она также устраивала вечеринки с британскими офицерами. Капитанская баржа, писала она, была готова на пристани, чтобы отвезти гостей в летний дом генерала Робертсона, расположенный вверх по реке, на торжественный уик-энд. Ее письма были наполнены разговорами о ее кавалерах. Например, о капитане Монтегю — «Такие глаза!» — а на нее всегда производил наибольшее впечатление поклонник, имеющий титул. В какой-то момент за ней ухаживали не менее трех почетных гостей, один из которых имел доход «26 000 фунтов стерлингов в год!». К Нью-Йорку она относилась несколько снисходительно. Ее раздражало, что в Нью-Йорке нельзя выйти на улицу без сопровождения пожилой женщины, это считалось небезопасным. «Мы, филадельфийцы, — писала она, — не зная ничего плохого, ничего не боимся». Качество нью-йоркских развлечений, по ее мнению, было ниже филадельфийских стандартов, а нью-йоркские дамы, по ее мнению, были неразговорчивы и увлекались карточной игрой. В длинном письме к своей сестре Абигайль Ребекка писала
Немногие нью-йоркские дамы умеют развлекать компанию у себя дома, если только они не вводят карточные столы.... Я не знаю ни одной женщины или девушки, которая могла бы проболтать более получаса, и это при том, что речь идет о форме чепца, цвете ленты, посадке обруча или юпона [petticoat]. Я сделаю справедливость, если скажу, что наши дамы, то есть филадельфийки, обладают большей ловкостью в повороте глаз, чем нью-йоркские девушки во всей своей композиции. С какой легкостью я видел, как Чу, Пенн, Освальд, Аллен и тысяча других развлекали большой круг лиц обоего пола, и разговор без помощи карт не был ни флажком, ни малейшим напряжением, ни глупостью.
Здесь, или, правильнее сказать, в Нью-Йорке, вы входите в комнату с формальным реверансом, и после того, как все выяснено, «как дела», «хороший или плохой день», и все эти пустяки закончены, наступает мертвая тишина, пока не раскладываются карты, когда вы видите, как в глазах всех матрон пляшет удовольствие, и они, кажется, обретают новую жизнь».
Ребекка также не преминула высказать свои соленые замечания по поводу привычек ухаживания молодых нью-йоркских дам и джентльменов:
Мисс, если у них есть любимый жених, часто отказываются от игры в карты ради удовольствия заняться любовью, ибо, судя по всему, в наши дни предпочтение отдается дамам, а не джентльменам. Здесь, как я полагаю, всегда високосный год. Со своей стороны, привыкший к совсем другому образу поведения, не могу не выказать удивления, а может быть, и невежества, когда вижу, как дама выделяет своего любимца, чтобы склониться почти в его объятиях на ассамблее или в игровом доме (что, даю честь, я слишком часто видел и у замужних, и у холостых), и слышу, как дама признается в пристрастии к мужчине, которого она, возможно, не видела три раза. Эти женщины говорят: «Ну что ж, заявляю, такой-то джентльмен — восхитительное создание, и я могла бы полюбить его за своего мужа» или «Я могла бы выйти замуж за такого-то и такого-то». И скандал говорит о том, что в отношении большинства тех, кто был женат, ухаживания сначала исходили со стороны дамы. Или она заводила друга-мужчину, который знакомил ее с ним и отдувался за нее. Это действительно так, и со мной они теряют половину своего очарования; и я думаю, что было бы больше браков, если бы был принят другой способ. Но они сделали мужчин такими нахальными, что я искренне верю, что самый низкий прапорщик считает, что достаточно попросить и получить, достаточно красного мундира и нарядного эполета, чтобы завладеть женским сердцем».
Ее оценки современниц были откровенны и сплетничны. О мисс Корнелии Ван Хорн Ребекка писала:
По характеру она такая прекрасная девушка, какой вы никогда не видели, с большим количеством хорошего настроения и здравого смысла. Ее лицо, на мой взгляд, слишком крупное для красавицы (и все же я неравнодушна к маленьким женщинам). У нее очень хороший цвет лица, глаза и зубы, большое количество светло-каштановых волос (Entre nous, девушки Нью-Йорка превосходят нас, филадельфийцев, в этом отношении и в своей форме), а также милый лик и приятная улыбка. О ее ногах, как вы желаете, я ничего не скажу; они у нее Van Horns и то, что вы бы назвали Willings.
[14] Но ее сестра Китти — красавица семьи, я думаю, хотя некоторые отдают предпочтение Бетси.... Форма Китти во многом в стиле нашей восхитительной миссис Галлоуэй, только выше и крупнее, цвет лица очень тонкий, а волосы самые прекрасные, какие я когда-либо видел. Ее зубы начинают разрушаться, что характерно для большинства нью-йоркских девушек после восемнадцати лет, а манеры очень элегантны.
Но больше всего внимания Бекки Фрэнкс уделяла мужчинам и вечеринкам. «Вчера, — писала она, — гренадеры устроили скачки на Флэтлендсе (Лонг-Айленд), и после обеда этот дом кишел кавалерами, причем очень нарядными. Как бы мне позавидовали девушки, если бы они подглядели, как меня окружили». Через полгода после написания этой книги Ребекка вышла замуж за одного из своих красавцев, титулованных сватов, сэра Генри Джонсона. Американская революция погубила ее отца. Ему так и не удалось получить хотя бы часть денег, причитавшихся ему от англичан, и в более поздние годы Дэвид Фрэнкс, судя по всему, выживал, получая небольшие займы от Майкла Гратца, одного из своих соотечественников-сефардов в Филадельфии.
Но его дочь заключила блестящий брак и, судя по всему, в более поздние годы также изменила свою политику. В 1816 году, после того как Англия проиграла и революцию, и войну 1812 года, Ребекку, теперь уже леди Джонсон, посетил в Лондоне генерал Уинфилд Скотт, лихой герой последней войны — генерал в возрасте двадцати восьми лет. Она потеряла внешность, но не энтузиазм, и сказала Скотту: «Я превозносила своих мятежных соотечественников! Дай Бог, чтобы и я была патриоткой!».
Ребекка и ее сестра Абигайль были ответственны за то, что фамилия Франков вошла в высшее общество по обе стороны Атлантики. Потомки Ребекки, Джонсоны из Бата, составляют пэрство Берка, а также офицерский корпус британской армии. Из девяти ее внуков трое были генералами, один — генерал-майором, один — генерал-лейтенантом, двое — полковниками, один — капитаном. Девятый стал епископальным священником.
Абигайль тем временем вышла замуж за Эндрю Гамильтона, юриста, о котором говорят, что «все филадельфийские юристы смотрят на него как на образец для подражания». Помимо американских Гамильтонов, на которых не стоит чихать, ее родословную украсили такие внушительные имена, как сэр Томас Вичкот; достопочтенный Генри Кэмпбелл Брюс, лорд Абердар; Орландо Бриджмен, пятый граф Брэдфорд; сэр Роберт Эдвард Генри Абди, пятый баронет; Алджернон Генри Стратт, третий барон Белпер; Альберт Эдвард Гарри Майер Арчибальд Примроуз, шестой граф Розбери; и Эдвард Кенелм Дигби, одиннадцатый барон Дигби. Список потомков Абигайль Фрэнкс дополняет бывшая миссис Рэндольф Черчилль, а также фактическое вступление в королевскую кровь, которое произошло, когда леди Лавиния Мэри, дочь карла Розбери, вышла замуж за Бернарда Мармадьюка Фицалана Говарда, шестнадцатого герцога Норфолка.
Для еврейской матери из Филадельфии XVIII века, чьим главным желанием было, чтобы ее дочь вышла замуж за Гомеса, это кажется достаточно респектабельным набором потомков.
В ретроспективе Бекки Фрэнкс предстает перед нами тщеславной, легкомысленной, непостоянной женщиной, безраздельно преданной своим «невинным удовольствиям» и мало чему еще, стремящейся занять центральное место на сцене и получить то, что она хотела. Ее современница в филадельфийском обществе Ребекка Гратц, также славившаяся своей красотой, была совсем другой: серьезной, доброжелательной, преждевременной викторианкой, немного душной, этакой «голубой чулкой». Гратцы были «связаны» с семьей Франков через Хейсов и Эттингов. Так, одна из сестер Ребекки Гратц вышла замуж за Рубена Эттинга II (первого двоюродного брата Эстер Эттинг Хейс, названного так в честь брата Эстер, погибшего в британском плену), а другая сестра была миссис Сэмюэл Хейс. Гратцы весьма неодобрительно относились к семье Фрэнков, особенно к девочкам, и им было довольно приятно вспоминать, что Дэвид Фрэнкс, чья семья жила с таким кошельком, в последние годы жизни был вынужден обращаться за финансовой помощью к Гратцу — отцу Ребекки Гратц.
Гратцы также не одобряли межнациональные браки, им не нравилось то, что они слышали о еврейской общине Нового Орлеана, о распущенности и отступничестве, которые, казалось, преобладали в этом южном городе. В 1807 г. Ребекка Грац написала своему брату Джозефу предостерегающее письмо перед тем, как он отправился в путешествие на юг:
... В Новом Орлеане есть много тех, кто называет себя евреями или, по крайней мере, чье происхождение известно, обязан признать себя таковым, но пренебрегает теми обязанностями, которые сделали бы это звание почетным и уважаемым — среди таких, как [ты], мой дорогой Джо, я надеюсь, ты никогда не станешь таковым; Будьте уверены, что достойная и мыслящая часть общества всегда будет оценивать человека по его вниманию к серьезным, домашним обязанностям, которые говорят о его характере больше, чем внешние формы, в которых он предстает перед миром; кто будет полагаться на обязательства человека перед своими ближними, если он нарушает свои более важные обязательства перед Богом?
Вполне возможно, что она имела в виду именно таких мужчин, как Иуда Туро, о котором уже тогда говорили, что он мало внимания уделяет своей религии. Если Ребекка Франкс любила заполнять свои дни вечеринками и флиртом, то Ребекка Грац предпочитала более серьезные занятия. Она была литератором и с удовольствием общалась с художниками и писателями, среди которых были Уильям Каллен Брайант, Джеймс Фенимор Купер, Генри Такерман и Вашингтон Ирвинг. Она занималась филантропией. На ее портрете в Салли мы видим скромно улыбающуюся красавицу: оливковая кожа, мягкие темно-карие глаза, черные волосы под шляпкой в форме сердца, с которой спадает немного белой кружевной драпировки. Ее желтая мантия подбита белым мехом. Джон Сартейн в книге «Воспоминания очень старого человека» описывает посещение Ребекки Гратц: «Ее глаза показались мне пронзительно темными, но с мягким выражением, на нежно-бледном лице. Должно быть, портрет, написанный Салли, был удивительно похож на нее, чтобы спустя столько лет я сразу же узнал ее, вспомнив о ней». Между тем, по словам ее родственника Гратца Ван Ренсселаера: «Особняк семьи Гратц был известен далеко за пределами страны как дом утонченного и элегантного гостеприимства. Одаренные и именитые гости — выдающиеся государственные деятели, выдающиеся личности из-за рубежа, которых судьба или несчастье привели в эту страну, — находили здесь радушный прием».
Особенно близкой подругой Ребекки Гратц была Матильда Хоффман. Именно в кабинете отца Матильды, судьи Огдена Хоффмана, Вашингтон Ирвинг изучал право, и вскоре мисс Хоффман и Вашингтон Ирвинг обручились. Но прежде чем пара успела пожениться, мисс Хоффман заболела «болезнью истощения», распространенным недугом того времени, и Ребекка переехала жить к Хоффманам, чтобы помогать ухаживать за подругой. Ребекка была рядом, чтобы закрыть глаза Матильды в конце жизни.
Такая преданность одной молодой женщины другой произвела на Ирвинга большое впечатление. Когда он уехал в Англию, чтобы попытаться забыть о смерти возлюбленной, Ребекка Гратц и ее доброта к Матильде стали для него почти навязчивой идеей. Он не мог говорить ни о чем другом, кроме как о том, что еврейка оказала услугу своей христианской подруге. Одним из тех, кому он рассказал эту историю, был сэр Вальтер Скотт, и отсюда возникла легенда, что Скотт, никогда не встречавшийся с Ребеккой Грац, использовал ее в качестве модели для персонажа Ребекки в романе «Айвенго». Возможно, это действительно так, но доказательства не столь однозначны, как могло бы быть. Например, утверждается, что, когда «Айвенго» был опубликован, Скотт послал Ирвингу первое издание с надписью: «Как моя Ребекка в сравнении с вашей?». На самом деле Скотт написал Ирвингу письмо, в котором говорил несколько иными словами: «Как вам нравится ваша Ребекка? Хорошо ли Ребекка, которую я изобразил на картинке, соответствует приведенному образцу?» — небольшое, возможно, несущественное различие.
Ребекке Гратц, между тем, было явно приятно думать, что она и Ребекка из «Айвенго» — одно и то же лицо. Она прочитала роман в 1820 г. и сразу же написала своей невестке: «Получили ли вы «Айвенго»? Когда прочтете его, скажите мне, что вы думаете о моей тезке Ребекке». Через несколько недель она написала еще раз:
Я рада, что вы восхищаетесь Ребеккой, ибо она представляет собой именно такой образ хорошей девушки, до которого, как мне кажется, может дойти человеческая природа». Нечувствительность Айвенго к ней, как Вы помните, можно объяснить его прежней привязанностью — его предрассудки были характерны для той эпохи, в которой он жил — он боролся за Ребекку, хотя и презирал ее род — завеса, наброшенная на его чувства, была необходима для фабулы, а ее прекрасная чувствительность, столь регулируемая, но столь сильная, могла показать торжество веры над человеческой привязанностью. Я задумывался над этим персонажем, как мы иногда задумываемся над изысканной картиной, пока полотно не начинает дышать, и нам не кажется, что это жизнь».
В более поздние годы, когда ее спрашивали — а ее часто спрашивали, была ли она Ребеккой из романа Скотта, она лишь скромно улыбалась и меняла тему.
Один из аспектов истории Ребекки Гратц, который наверняка пришелся по душе сентиментальной натуре Скотта — настолько, что он вполне мог поддаться искушению позаимствовать его для своей повести, — состоял в том, что у Ребекки в жизни, как и у Ребекки в художественной литературе, был несчастный роман с христианином. Им был молодой Сэмюэл Юинг, сын пресвитерианского проректора Пенсильванского университета. Он сопровождал Ребекку на бал Ассамблеи в 1802 году. Но родители Ребекки, да и сама Ребекка, всегда выступали против межнациональных браков с неевреями. Любовь Ребекки и молодого Юинга с самого начала была звездной. Вера, по ее словам, должна была восторжествовать над привязанностью.
Ребекке Гратц было около сорока лет, когда она прочитала «Айвенго». Она могла спокойно вспоминать события двадцатилетней давности. В свое время Сэм Юинг сыграл достойную филадельфийскую свадьбу с одной из девушек Редмана. Но этот союз не был счастливым, и он умер молодым. Когда он лежал в гробу, в церкви воцарилась тишина, и в дверях появилась Ребекка Гратц. Она стремительно подошла к гробу, положила на его грудь небольшой предмет и так же стремительно удалилась. Это был миниатюрный портрет ее самой. К нему прилагались три белые розы, перекрещенные в виде шестиконечной звезды.
Она никогда не выходила замуж. Она посвятила свою жизнь добрым делам. В 1815 году она основала Филадельфийское общество помощи сиротам. Она стала секретарем Женской ассоциации помощи женщинам и детям, оказавшимся в тяжелых обстоятельствах. Она основала Еврейское воскресное школьное общество, первое в Америке. Она помогла основать Еврейский приемный дом. Каждый день она начинала и заканчивала молитвой. Когда в 1823 г. умерла ее сестра, Рахель Грац Мозес, Ребекка помогала воспитывать девять маленьких детей Рахели. Ее дух отразился в ее лице. Томас Салли, написав ее, сказал, что «никогда не видел более поразительного гебраистского лица». Легкая поза, свидетельствующая о прекрасном здоровье, изящно повернутые шея и плечи, твердо посаженная голова с обилием темных вьющихся волос, большие, ясные черные глаза, контур лица, тонкая белая кожа, выразительный рот и крепко выточенный нос, сила характера не оставляли сомнений в том, из какой расы она происходила. Обладавшая элегантной осанкой, мелодичным участливым голосом, простой, откровенной и грациозной женственностью, Ребекка Гратц обладала всем тем, что могла бы пожелать принцесса королевской крови». Что может быть лучше описания героини художественного произведения?
Основанная ею религиозная школа работает до сих пор, а фонды Ребекки Гратц продолжают распределять средства в Филадельфии. В последующих поколениях Гратц семейные ограничения на брак с христианами значительно смягчились. Сегодня боковые потомки Гратц носят фамилии Уоллес, Роуланд, Тейлор, Брюстер, Маршалл, МакКлюр и Джиллетт. Правнучка ее брата — нынешняя миссис Годфри С. Рокфеллер из Гринвича, штат Коннектикут.
Хелен Грац Рокфеллер — симпатичная, жизнерадостная женщина лет шестидесяти, которая вспоминает о родственниках Грац, которых она знала: «Мы были довольно бурной, почти жестокой семьей. Жизнь практически никогда не была спокойной. Мой дед, Генри Говард Гратц, обладал ужасным характером и был чем-то вроде деспота. Он наводил на нас ужас. Он делал такие вещи, как швырял в тебя тростью, если заставал тебя за поеданием яблока. У него было три жены. На третьей он женился, когда ему было семьдесят, а ей всего тридцать. Она его обожала, но когда он на нее сердился, то выбрасывал все ее цветочные горшки в окно. Но у нас было очень сильное чувство семейного долга. Мы держались вместе и в горе, и в радости».
Г-жа Рокфеллер говорит: «К тому времени, когда состояние семьи Гратц перешло к поколению моего деда, оно уже изрядно уменьшилось. Мой отец, Бенджамин Гратц III, ушел из дома с двумя долларами и пятьюдесятью центами в кармане, когда ему было около двадцати лет. Два доллара были украдены, но на пятьдесят центов он сколотил себе целое состояние и позаботился обо всех членах семьи — тетях, дядях, родственниках за много миль вокруг. Мы жили все вместе в Сент-Луисе. Мы много пели вместе и читали вслух». Хотя г-жа Рокфеллер гордится своим еврейским происхождением, Гратцы, от которых она ведет свой род, были епископалами, начиная с поколения ее деда, если не раньше. Ей кажется причудливой ирония в том, что ее побочная прародительница Ребекка Гратц должна была остаться незамужней на всю жизнь, потому что любила христианина, в то время как Гратцы в последующих поколениях проявляли склонность к многократным бракам — ее дед трижды, а отец дважды. В детстве, выросшем в Сент-Луисе, она вспоминает, что ее родители были убежденными прихожанами, а епископ Сент-Луиса Таттл был частым гостем за воскресным обеденным столом Гратцев. Г-жа Рокфеллер помнит, как ее мать спросила старого глухого епископа: «Вы любите бананы, епископ?», а епископ, прижав ухо, поинтересовался: «Что это было?». «Вы любите бананы, епископ?» спросила миссис Гратц более громким голосом. «Нет», — ответил епископ, — «я предпочитаю старомодную ночную рубашку».
Несомненно, социальное отличие и обаяние первых американских еврейских женщин, а также финансовая помощь и деловая честность мужчин помогли Джорджу Вашингтону, который, в конце концов, был аристократом-виргинцем и в некотором роде снобом, благосклонно относиться к евреям в целом, как к народу, как к ценной части новой нации. В его штабе служили офицеры-евреи, в том числе два двоюродных брата сестер Франкс. Полковник Дэвид Солсбери Фрэнкс — шурин Хайма Саломона — был эмиссаром Вашингтона в Париже, где он перевозил депеши между Вашингтоном и послом Бенджамином Франклином; он также доставил копии мирного договора с Англией 1784 г. в американские посольства в Европе. Полковник Исаак Фрэнкс, которого называли «мальчиком-героем революции» (ему было всего шестнадцать лет, когда он поступил на службу), продвигался по служебной лестнице, пока не был прикомандирован к штабу в качестве помощника генерала Вашингтона.
Но по окончании войны все еще относительное меньшинство евреев в стране смотрело на свое новое правительство с некоторой опаской. В конце концов, не все поддержали революцию. И на протяжении трехсот лет, при разных монархах и колониальных лидерах, под разными флагами, к этим древним, гордым и высокородным семьям из Испании и Португалии относились, в лучшем случае, неравномерно, а в худшем — катастрофически. С какой стороны теперь подуют ветры?
Когда Джордж Вашингтон вступил в должность первого президента Соединенных Штатов Америки, главы еврейских общин Филадельфии, Нью-Йорка, Ричмонда, Чарльстона и Саванны написали осторожные письма новому руководителю. В них они как можно более вежливо напоминали ему о том, какой страной, по их мнению, должны стать Соединенные Штаты. Лучше всех выразился Мозес Сейшас, глава общины в Ньюпорте. Увидит ли теперь мир, — спрашивал он, — «правительство, которое не дает фанатизму никакой санкции, не оказывает преследованиям никакой помощи, но щедро предоставляет всем свободу совести и иммунитеты гражданства, считая всех, независимо от нации, языка и речи, равными частями великой государственной машины?»
Письмо Сейксаса, очевидно, произвело впечатление на президента, так как в своем ответе он фактически позаимствовал некоторые из его риторических приемов:
ДЖЕНТЛЬМЕНЫ:
С большим удовлетворением принимая Ваше обращение, изобилующее выражениями почтения, я радуюсь возможности заверить Вас, что навсегда сохраню благодарную память о сердечном приеме, оказанном мне во время моего визита в Ньюпорт всеми слоями населения.
Размышления о прошедших днях трудностей и опасностей становятся еще более приятными от сознания того, что на смену им приходят дни необычайного процветания и безопасности.
Если у нас хватит мудрости наилучшим образом использовать те преимущества, которыми мы сейчас обладаем, то при справедливом правлении хорошего правительства мы не сможем не стать великим и счастливым народом».
Граждане Соединенных Штатов Америки вправе похвалить себя за то, что дали человечеству пример широкой и либеральной политики, достойной подражания. Все в равной степени обладают свободой совести и гражданскими иммунитетами.
Теперь уже не говорят о веротерпимости, как о потворстве одной категории людей другой, пользующейся осуществлением своего естественного права, ибо, к счастью, правительство Соединенных Штатов, не дающее фанатизму никакой санкции, преследованиям никакой помощи, требует лишь, чтобы те, кто живет под его защитой, вели себя как добропорядочные граждане, оказывая ему во всех случаях действенную поддержку.
Было бы несовместимо с откровенностью моего характера не признаться, что мне приятно Ваше благоприятное мнение о моем правлении и горячие пожелания моего благополучия.
Пусть дети рода Авраамова, живущие в этой земле, продолжают заслуживать и пользоваться благосклонностью других жителей, а каждый будет сидеть в безопасности под своей виноградной лозой и смоковницей, и никто не будет его бояться.
Пусть Отец всех милостей рассеет свет, а не тьму на наших путях, и сделает всех нас полезными в наших профессиях здесь, а в свое время и на Своем пути — вечно счастливыми.
Дж. Вашингтон
В своей порой челюстной прозе он излагал почти мечтательно-благородные чувства, рисуя картину будущего Америки, близкую к утопической. Но сердце «Дж. Вашингтона» было в правильном месте.
12. ЛЕГЕНДЫ И НАСЛЕДИЕ
У каждой из старинных семей есть своя любимая легенда, и тетя Эльвира Натан Солис знала их все. Одни из самых романтичных, несомненно, связаны с членами семьи Солис, которые, как видно на пергаментных страницах книги доктора Стерна, превратились в нынешних нью-йоркских и филадельфийских Солисов в результате серии династических браков, заключенных в Иберии в XV-XVI веках. Все началось с того, что некая Маркиза Лопес (несомненно, дальний предок Аарона Лопеса) вышла замуж за Фернао Хорхе да Солиса, а примерно в то же время Беатрис Пинто вышла замуж за Дуарте да Силву. Сын да Силвы женился на дочери да Солиса, что привело к объединению двух домов, и с тех пор, пользуясь испанской практикой добавления имени матери к фамилии детей, семья стала носить двойную фамилию Да Силва Солис или, как это было принято в некоторых ветвях, Да Силва-и-Солис. Все это происходило в XVI веке и примечательно тем, что эта практика сохранилась до наших дней. (Например, полное имя Эмили Натан — Эмили Да Сильва Солис Натан).
В книге д-ра Стерна приводятся такие незначительные сведения о семье Солис, как тот факт, что некий Джозеф Да Сильва Солис, лондонский брокер по продаже золота, был настолько хорош в своем деле, что получил восхищенное прозвище «Эль Дорадо». В одной из ветвей семьи на протяжении нескольких поколений наследники мужского пола носили наследственный титул маркиза де Монфора. Рядом с другим именем в объемном семейном древе Солисов доктор Стерн сделал зловещую пометку: «Убит в Мурни, пятница, 17 октября 1817 г.».
Солисы, любила напоминать детям тетя Элли Солис, отличались тем, что производили на свет сильных духом женщин. Многие женщины Солис на протяжении всей своей истории позволяли своим мужьям заниматься интеллектуальным трудом, пока те вели семейный бизнес или управляли страной. Примером такого рода в XV веке была Изабель де Солис, известная также под романтическим именем «Зорайя — Утренняя звезда». Изабель, или Зорайя, была захвачена в рабство мавританским султаном Гранады Сулей Хасаном, который сделал ее своей наложницей. Но так сильна была ее воля и так могущественна ее притягательность, что вскоре она управляла и султаном, и султанатом. Все американские Солисы также происходят от доньи Исабель де Фонсека, дочери маркиза Турина и графа Вилья-Реала и Монтеррея, и Соломона да Сильва Солиса. По плану, разработанному доньей Изабел, супруги бежали из Португалии под видом христиан и поженились в Амстердаме в 1670 г. как евреи.
К тому времени, когда в 1803 г. Якоб да Сильва Солис прибыл из Лондона в Нью-Йорк, состояние семьи несколько уменьшилось. Джейкоб заключил выгодный брак с дочерью Дэвида и Эстер Хейз, Чарити, и взял ее с собой в Уилмингтон, штат Делавэр, где открыл магазин. По мнению Джейкоба, жители Уилмингтона делали слишком много покупок в близлежащей Филадельфии и могли сэкономить время и деньги, покупая сухие товары ближе к дому. Видимо, он ошибался, поскольку через пять лет, когда это предприятие потерпело неудачу, он сам оказался в Филадельфии в поисках работы. Он обратился к одному из родственников своей жены, Симону Гратцу, с просьбой о предоставлении скромной должности шохета, или ритуального забойщика, но получил отказ, причем довольно резкий. Оставив жену и детей, он отправился на юг, в Новый Орлеан, где еще раньше Солис, Иосиф, сколотил состояние, развивая в Луизиане производство сахарного тростника. Но Джейкобу, увы, не повезло. Одна из историй, которую рассказывала тетя Элли Солис, гласила, что весной 1827 года в Новом Орлеане Якоб да Сильва Солис был настолько беден, что, не имея возможности купить мацу для праздника Песах и ужаснувшись тому, что евреи Нового Орлеана, похоже, так мало заботились о Песахе, что не могли ему ее дать, он сел за стол и приготовил еду сам. Как и другие ортодоксальные сефарды до него, Якоб сожалел о расхлябанности новоорлеанских евреев в вопросах религии. Он решил создать собственную общину, и это ему удалось. Хотя личная община Якоба Солиса так и не добилась какого-либо господства в общине, благодаря ей в Новом Орлеане появилась улица Солис-стрит.
Вероятно, величайший момент для Якоба да Силва Солиса наступил, когда выяснилось, что линия Конверсо дома Солисов в Португалии угасла. Португальский посол, сам по происхождению маррано, прибыл в Новый Орлеан, чтобы сообщить Якобу, что он может унаследовать титулы и владения Солисов в Европе, если, конечно, станет католиком. Якоб да Сильва Солис с минуту неподвижно смотрел на посла и отказался от предложения. Посол не мог поверить своим ушам. «Ты дурак!» — воскликнул он. «Это одно из величайших достоинств в Европе!» Г-н Солис, уверенный в собственном достоинстве, ответил: «Ни за что на свете я не откажусь от своей веры, и мой сын Соломон тоже». Это была одна из любимых историй тети Элли. Как
отнеслась к этому жесту бедная жена Джейкоба Солиса в Филадельфии — она родила ему семерых детей — не сообщается.
Двое детей Джейкоба Солиса сумели выкупить фамилию, причем очень выгодно. Его сын Дэвид женился на Эльвире Натан (матери тети Элли) и ввел американских Солисов в семейный комплекс Сейшас — Натан — Мендес. Натаны, разумеется, были выходцами из Нью-Йорка. Дочь Джейкоба Солиса Джудит вышла замуж за Майера Дэвида Коэна из Филадельфии и произвела на свет девять детей. По настоянию Джудит — она была еще одной волевой дамой — ее дети носили дефисную фамилию Солис-Коэн, причем фамилия матери стояла на первом месте. Солис, объяснила она, все-таки более значимая фамилия, чем Коэн; кроме того, г-н Коэн родился на юге Германии. Солис-Коэны по-прежнему занимают видное место в Филадельфии, и при выборе среднего имени они остаются верны да Сильве.
И да Сильва, и Солисы связаны с Пейшотто — еще одной старинной сефардской семьей, и Пейшотто так же гордятся своими именами. На гербе семьи Пейшотто изображены два овала, в одном из которых находятся две рыбы, а в другом — рука, наливающая воду из кувшина в чашу. Над овалами возвышается очень царственного вида корона, а весь герб окружен замысловатым венком. Слово peixotto в переводе с португальского означает «маленькая рыбка», что объясняет первый овал. Рука, льющая воду, — символ левитов, священников Израиля. Хотя современные пейшотто не знают, как именно, они убеждены, что корона и венок не могут означать ничего иного, кроме королевской власти.
В 1634 году дон Диего Пейшотто и два его брата — Антонио Мендес Пейшотто и Джошуа Пейшотто — были заключены в тюрьму за государственную измену. Их обвинили не менее чем в «управлении армадой, которая привела к гибели Пернамбуко», а мотивом, который им приписывали, была месть инквизиции. Пейшотто также были склонны к дефисным именам. Когда в XVIII веке госпожа Коэн Пейшотто вышла замуж за господина Леви Мадуро, их потомки использовали фамилию Мадуро-Пейшотто, причем фамилия жены была последней.
Пейшотто отличались вспыльчивостью, и, как это бывает в любой дружной семье, между ними возникали распри. Есть ветви семьи Пейшотто, которые не общаются друг с другом уже несколько поколений. На похоронах семьи Пейшотто в 1830-х годах почти никто из скорбящих не общался с остальными. Пейшотто быстро вычеркивали своих наследников из завещаний за малейшее нарушение лояльности, но так же поступали и Сейшасы. Когда в 1738 г. в Лондоне умер Абрахам Мендес Сейшас, родоначальник американской ветви семьи (который, чтобы несколько запутать ситуацию, также использовал имя Мигель Пачеко да Силва), он оставил завещание, написанное на португальском языке, в котором оставил большую часть своего значительного состояния двум дочерям. Единственному сыну, который впоследствии эмигрировал в Нью-Йорк, он оставил «только пятьдесят фунтов по причинам, известным мне самому». Возможно, это было связано с тем, что молодой человек достиг преклонного тридцатилетнего возраста, так и не женившись, чтобы произвести на свет наследника (в итоге ему удалось выполнить обе эти обязанности).
(Столь же жестким в своем завещании был Джуда Хейс. Умирая в Нью-Йорке в 1764 г., он оставил своей дочери Рейчел всего пять шиллингов за то, что она вышла замуж против его воли, а другая дочь, Кэти, получила свое наследство в сложном трасте, поскольку, как написал ее отец в своем завещании, он был невысокого мнения о деловых способностях ее мужа, Абрахама Сарзедаса, с которым она уехала жить в Джорджию. Впоследствии Сарзедас отличился как офицер легкого драгунского полка времен революции — правда, слишком поздно, чтобы искупить свою вину перед свекром).
Пейшотты также отличались активной гражданской позицией. Когда в 1816 г. община «Шеарит Исраэль» лишилась своего пятидесятилетнего пастора Гершома Мендеса Сейшаса, возникли трудности с поиском раввина, который мог бы занять его место. Моисей Леви Мадуро-Пейшотто, преуспевающий торговец, был иудейским ученым, хотя и не раввином, и предложил занять вакантное место, пока не будет найдена постоянная замена. Он так хорошо справлялся со своими обязанностями, что община проголосовала за его сохранение. Он оставил свою торговую карьеру, чтобы посвятить себя приходу, и продолжал заниматься этим до своей смерти в 1828 году. Кроме того, поскольку он был богат, то все эти годы передавал свое жалованье вдове раввина Сейксаса.
Все эти штаммы — Сейшас, Пейшотто, Мадуро, Хейс, Солис и многие другие — и, несомненно, сопутствующие им характеристики — объединились в семье Хендрикс. Возможно, самый быстрый способ понять, как это произошло, — это осознать, что когда Урия Хендрикс прибыл на американские берега в 1755 г., он женился сначала на племяннице Даниэля Гомеса Еве Эстер Гомес. Овдовев через несколько лет, он женился вторым браком на дочери Аарона Лопеса Ребекке. С этого момента схема внутриплеменных браков стала настолько запутанной, что даже доктор Стерн то и дело спотыкается, поскольку под фамилией Хендрикс собираются все старые имена, сплетаясь во все более тугой узел.
Хендриксы умели делать деньги. Урия Хендрикс открыл небольшой магазин на Клифф-стрит в нижней части Манхэттена, где продавал сухие товары — нижнее белье, подтяжки, шнурки, дешевые часы, носовые платки — все, что можно было хранить в небольшом помещении, быстро продать и получить небольшую прибыль. Вскоре он стал процветать и смог переехать в более просторный магазин на Милл-стрит, ныне Саут-Уильям-стрит. Он приступил к созданию большой семьи. В итоге в ней родилось десять детей. Урия также мог быть в некотором роде бабником, если принять на веру выводы, содержащиеся в раннем письме к Урии от брата его жены Исаака Гомеса, который в ругательном тоне укорял Урию за «увлечение». Гомес писал: «Чтобы поддержать мой характер джентльмена и ни по какой другой причине, я хотел бы, чтобы ты поинтересовался компанией [в которой ты находишься], которая должна быть неприятна ее светлости [миссис Хендрикс] так же, как я и моя семья». Возможно, предупреждение подействовало, поскольку в последующих письмах об этом не упоминалось.
Урия Хендрикс снабжал колонии во время французской и индейской войн и заложил основу для своего состояния. Но именно его второй старший сын, Хармон Хендрикс, родившийся в Нью-Йорке в 1771 г., привел бизнес Хендрикса к успеху в национальном и даже международном масштабе. Хармон Хендрикс взял на вооружение бизнес своего отца и начал его расширять. От нижних рубашек и часов он перешел к производству пайеток, очков, зонтиков и скатертей. Он продавал табакерки, позолоченные рамки, гребни из слоновой кости, бусы и латунные чайники. Он обменивал рис на рояли, а рояли — на немецкое стекло, сусальное золото, ножи, вилки и броши. Он торговал проволокой, жестью, испанскими долларами и лотерейными билетами — даже билетами, которые в его книгах названы «вражеской лотереей». Его деловая переписка наполнена такими пометками, как: «Велосипедные рога не годятся для Новой Англии», «Эполеты слишком дорого стоят», «Большие чайники не продаются в Хартфорде». Он организовал для себя множество агентов по покупке и продаже товаров в Лондоне и Бристоле (Англия), в Кингстоне (Ямайка), в Бостоне, Хартфорде, Ньюпорте, Филадельфии и Чарльстоне. Одним словом, он был торговцем. Он мог с одинаковой легкостью торговать любым товаром.
Конечно, были сделки, которые были менее выгодны, чем другие, что видно из показательной серии писем между Хармоном Хендриксом и неким Абрахамом Коэном из Филадельфии. В конце 1797 г. Хармон отправил г-ну Коэну значительную партию сигар, или «сегаров», как они называются в последующей переписке. В марте 1798 г. г-н Хендрикс написал г-ну Коэну тщательно сформулированное письмо, в котором выразил «удивление» по поводу того, что г-н Коэн «молчал четыре месяца без перевода» в счет оплаты за партию. Ответ г-на Коэна на это письмо был тревожно расплывчатым. Он объяснил, что «каждый день ожидал перевода денег и решил подождать [с письмом] до этого момента». Денежного перевода не последовало, и прошло еще полгода молчания. В ноябре г-н Коэн написал, что заплатит, «когда Айзек Песоа приедет в Нью-Йорк», при этом, очевидно, планировалось, что деньги доставит г-н Песоа. Коэн добавил обнадеживающую записку о том, что он открыл оптово-розничный продуктовый магазин на 44 South Fourth Street в Филадельфии: «Отличное место для курения сегара — не меньше, чем 4 таверны в округе!». Однако две недели спустя г-н Коэн написал г-ну Хендриксу письмо, в котором выразил свое возмущенное «удивление» по поводу того, что Хендрикс сам послал Исаака Песоа для сбора или попытки сбора причитающихся денег. Коэн добавил, что он «не может продать сегары» — несмотря на четыре таверны.
10 декабря Коэн написал, что все еще не может оплатить сигары из-за «непредвиденных обстоятельств». Через месяц, 16 января 1799 г., явно испытывая давление, г-н Коэн написал Хендриксу, что некий Джон Барнс получил 52,40 долл. в качестве частичной оплаты за поставку, но через месяц выяснилось, что это неправда. Г-н Барнс поклялся, что вообще не получал денег от г-на Коэна. К лету 1799 г. Хармон Хендрикс явно потерял терпение по отношению к Коэну и написал Исааку Песоа, сказав: «эта статья Сегара очень неопределенна из-за множества различных обманов», и добавил, что он, конечно, хотел бы взыскать с Коэна деньги, но «не будет протестовать против этого». В августе Песоа ответил, что, по его мнению, Хендрикс ничего не выиграет от того, что предъявит Коэну иск о взыскании денег. «Я не сомневаюсь, — сказал Песоа, — что если кто-либо из его кредиторов подаст на него в суд, то он будет вынужден воспользоваться преимуществами Закона», т.е. для малоимущих и несостоятельных. На этом дело и закончилось. Хармон Хендрикс так и не получил денег за свои «сегары».
Тем временем он занялся более прибыльным делом. Хотя он продолжал торговать гребнями, табакерками, пайетками, зеркалами и роялями, но все больше и больше своего времени и внимания уделял торговле медью. Медь называют «металлом бедняков», «гадким утенком металлов», презираемым за само ее обилие. Месторождения меди есть практически во всех уголках земного шара, от мыса Горн до Сибири. Медь легко добывается и дешево перерабатывается. Исторически сложилось так, что она мало ценилась, из нее делали самые дешевые монеты, самую убогую утварь, кухонные кастрюли и сковородки. Но в XVIII-XIX веках бурно развивающаяся африканская работорговля косвенно создала новую и важную потребность в меди. Медь была нужна в Новой Англии и Вест-Индии для изготовления днищ огромных плавильных печей, которые производили сотни тысяч галлонов рома, занимавшего столь важное место в трехугольной схеме работорговли. В 1812 году Хармон Хендрикс перебрался на запад, в город Бельвиль, штат Нью-Джерси, и построил там первый в США медепрокатный завод. Уже через несколько лет большая часть рома, производимого в Америке, поступала на медеплавильные заводы Хендрикса.
И Хармон, и его отец были тори во время революции, но это не помешало Хармону через несколько лет наладить деловые отношения с Полом Ревиром. Фактически уже в 1805 г. два медных титана достигли неформального соглашения, согласно которому они намеревались захватить американский рынок меди и устанавливать на него цены. Ревир предложил купить «целый блок меди на наше имя» — или на имена друзей и родственников, в зависимости от того, как пойдут продажи, — и затем, как он выразился, «уравнять между собой качество и цену». Оба они были категорически против введения импортных пошлин на ввозимую в США иностранную медь, особенно из Великобритании. Как выразился Хендрикс в письме к Ревиру: «Будет больше чести выбить Джона Булла с нашего рынка низкой ценой и превосходным качеством, чем пошлинами, которые могут склонить новых производителей работать в ущерб нам». Другими словами, эти два человека не хотели дальнейшей внутренней конкуренции, и в течение нескольких лет им удавалось довольно равномерно делить между собой американский медный пирог. Они также были настроены против администрации Джеймса Мэдисона, чьих агентов по закупкам они часто обвиняли в предоставлении сомнительных данных.
«Мы ознакомились с отчетом мистера Смита, — писал Ревир Хендриксу в начале 1806 года. «Он полностью соответствует нынешней администрации правительства. В его отчете говорится о листе, болтах, шипах на сумму 56 840 долларов США.... Теперь мы знаем, что в Чарльзтауне хранится более 120 000 долларов США....». Другими словами, полученным признавалось менее половины того, что было отгружено. Но, судя по всему, люди получили свои деньги, так как по счетам Ревира-Хендрикса в том году было получено более полумиллиона долларов в оплату государственных заказов.
В 1803 г. молодой человек по имени Роберт Фултон сумел продемонстрировать, что водное судно можно приводить в движение с помощью пара. Паровые котлы Фултона были изготовлены из меди, и Фултон стал еще одним важным заказчиком Хармона Хендрикса. Котлы Хендрикса ставились на первый паровой военный корабль Фултона — Paragon, Firefly, Nassau и Clermont, которые в течение многих лет курсировали вверх и вниз по реке Гудзон между Нью-Йорком и Олбани. Вскоре продажа меди для котлов Фултона — Фултон в течение тридцати лет обладал монополией на производство пароходов — стала более прибыльным делом, чем продажа меди для спиртовок. Партнер (и шурин) Хармона Хендрикса, Соломон Айзекс, стал настолько связан с котлами, что его прозвали «Пароход» Айзекс. В 1819 г., когда Фултон достраивал пароход S.S. Savannah, который должен был стать первым океанским пароходом, его прозвали «паровым гробом» разные высокопоставленные скептики, уверявшие, что он никогда не будет работать. Когда корабль завершил свое триумфальное плавание через Атлантику в рекордные сроки, Хармон Хендрикс скромно заявил, что его медь была в котлах «Саванны».
Однако «Саванна» не была одним из самых прибыльных предприятий его фирмы. У Хармона Хендрикса были двоюродные братья в городе Саванна — Генри и Минисы, которые являлись важными акционерами пароходной компании «Саванна», и Хендрикс продавал им свою медь по семейным ценам. Один котел размером двадцать на восемь с половиной футов обошелся «Фултону» в 30 000 долларов пять лет назад. За два больших котла «Саванны», каждый размером 26 на 6 футов, он заплатил всего 1237,72 долл. Кроме того, по какой-то причине родственники Хендрикса так и не расплатились с ним полностью. Он получил лишь 1115,05 — 122,67 долл.
Успех и богатство, конечно же, были неоднозначным благословением, когда, узнав о богатстве Хармона Хендрикса, дальние родственники со всего мира стали писать ему письма, требуя, по их мнению, свою долю щедрости.
Понятно, что на рассмотрение этих требований уходила значительная часть дня. Например, в Ньюпорте жили двоюродные братья Лопесов, которые постоянно писали, объявляя себя «обездоленными», и просили денег в больших и малых суммах. К типично слезливой записке Лопесов с просьбой о тридцати долларах Хармон Хендрикс прикладывал собственную отрывистую надпись: «Послал ей 20 долларов». Через несколько месяцев другой родственник его мачехи, Сэмюэл Лопес, потребовал двести долларов, обещая «с честью масона» вернуть их. Племяннику Гилберта Стюарта Хармон Хендрикс одолжил 12 000 долларов, и когда Стюарт узнал об этом, он предостерег Хендрикса: «Если у вас хватит терпения, он вернет вам долг, но если вы, как суровый хозяин, попытаетесь бросить его в тюрьму, то можете потерять все». В то же время деньги в фирму Хендрикса поступали с большой скоростью, как от продажи меди, так и от таких товаров, как скипидар, свиньи, тыквы, джин и садовые семена. В 1807 г. шурин Хендрикса Якоб де Леон сообщил Хендриксу, что он продал «черных птиц на сумму до 70 тыс. долл.» — эвфемизм для обозначения негров-рабов — и получит деньги в ноябре. Удача продолжала сопутствовать ему. 22 июля 1814 г. Хармон поспорил с Джеком Коэном на «бобровую шапку», что мир наступит в течение четырех месяцев, и выиграл пари, поскольку военные действия войны 1812 г. закончились до ноября.
Но родственники продолжали донимать его. Из Англии ему написала овдовевшая тетя Рейчел Вааг, объяснив, что наследство ее покойного мужа еще не решено, а до тех пор она нуждается в деньгах. Хендрикс поручил одному из своих лондонских представителей снабдить ее деньгами. Двоюродный брат Бенджамин Да Коста, жена которого умерла, отправил своего маленького сына Моисея жить к Хендрикам, у которых уже было двенадцать собственных детей, и Да Коста постоянно давал Хармону Хендриксу указания относительно того, какое образование должен получить мальчик. Хармон велел ему изучать испанский и французский языки, но да Коста предпочел, чтобы мальчик изучал английский, «родной язык», и даже предложил исключить иврит из программы обучения: «Так как, смею предположить, он уже знает молитвы на этом языке, что вполне соответствует моим пожеланиям».
Кроме того, существовала болезненная проблема сестры Хармона Хендрикса Салли, одной из тех, кого в книге Малкольма Стерна признали «сумасшедшей». Безумная или нет, она, безусловно, была испытанием для своей семьи, никогда не довольствуясь тем, где она была, всегда желая быть где-то еще. Ее всю жизнь возили туда-сюда родственники, и никто из них не был особенно рад ее видеть. Ее называли «нашей несчастной сестрой» и описывали как «очень неустроенную». Наверное, ее состояние особенно тревожило Хармона Хендрикса, трое детей которого уже проявляли признаки, как говорили, «своеобразия». Один из сыновей, например, делал фетиш из чистоты и не хотел есть ничего, что не было вымыто горячей водой с сильным мылом. Он мыл руки по сто раз в день. Дочь была «меланхолична» и впадала в тревожные депрессии, которые длились несколько дней. Салли Хендрикс была одержима своими деньгами, которые, как она утверждала, многочисленные враги хотели отнять у нее и пустить на темные цели. Отец оставил ей неплохое наследство, но поскольку она считала, что деньги находятся в столь опасном положении, то отказывалась их тратить и проводила время, переводя свои счета — никто, кроме нее, не знал, сколько их у нее, — из банка в банк. Некоторое время Салли жила у своего шурина Джейкоба де Леона в Чарльстоне, но там она была несчастна и настаивала на возвращении в Нью-Йорк, «чтобы позаботиться о своих деньгах». Она отплыла из Чарльстона на корабле «Цветущая роза», и это было мучительное путешествие. По ее словам, в море с ней плохо обращался капитан корабля, ей давали скудный паек и плохую еду, а вместо отдельной каюты ее поселили в каюте с другой женщиной и ребенком. Эта женщина, по словам Салли, была «с определенным характером». В Нью-Йорке Салли — и ее жалобы — отправилась жить к Хармону Хендриксу и его семье, большой и не совсем счастливой.
Были и трудности другого рода. К 1793 г. желтая лихорадка стала ежегодным бедствием как в Филадельфии, так и в Нью-Йорке, и, когда она появилась летом, Хармон Хендрикс был вынужден закрыть свою медную фабрику, а весь бизнес застопорился. «Она уносит по 60 штук в день», — писал он в 1805 году. Жители Нью-Йорка были озадачены этой болезнью, и выдвигались различные теории относительно ее причины. Хармон Хендрикс писал, что, по его мнению, «косвенно виновата торговля с французскими островами Вест-Индии», и что говядина, хранившаяся на складах для этой торговли, загнила и каким-то образом сделала воздух заразным и непригодным для дыхания. Он указывал на то, что в первую очередь пострадали люди, живущие по соседству со складами, которые, конечно же, располагались не в самых чистых районах города. Ему удалось убедительно доказать это, и в том же году, в разгар чумы, в реку Гудзон было сброшено пять тысяч бочек говядины. Те жители Нью-Йорка, которые могли себе это позволить, каждый год, когда начиналась лихорадка, бежали на север, в «Гринвичскую деревню», и, конечно, те, кто уже был заражен комаром, вызвавшим чуму, уносили болезнь с собой.
Но, несмотря на все свои деловые и семейные взлеты и падения, Хармон Хендрикс смог утвердиться в качестве одного из самых значительных торговцев-производителей Востока. К 1812 году он был достаточно богат, чтобы сделать свое знаменитое предложение о займе правительству для финансирования войны с англичанами. К 1825 г. он имел собственный банк, а также являлся директором Хартфордского банка (который тактично просил «прислать ответ воскресной почтой, если вы не нарушаете субботу»). Он также приобрел значительную недвижимость. Помимо завода в Нью-Джерси, он владел участками с двадцатой по двадцать вторую улицы между Шестой и Седьмой авеню на Манхэттене, а также тридцатью акрами земли вдоль Бродвея. Он продолжал продавать медь для днищ заводов и котлов кораблей, а также монетному двору США для изготовления монет, выдавая при этом кредиты на сотни тысяч долларов. Он также обеспечил социальное положение семьи Хендрикс и был членом элитного клуба Union Club. Хармон Хендрикс умер в 1838 году. Несколько лет спустя Джозеф Сковилл в книге «Старые торговцы Нью-Йорка» писал
Мистер Хендрикс был урожденным жителем Нью-Йорка, еврейского происхождения, честным, честным, благоразумным и очень осторожным человеком.... Он умер очень богатым, оставив более трех миллионов долларов.... Его наследники стоят не менее семи миллионов.... При всех колебаниях в торговле кредит дома в течение полувека никогда не подвергался сомнению ни в этой стране, ни в Европе, и сегодня на Уолл-стрит его обязательства продаются так же охотно, как государственные ценные бумаги с теми же процентными ставками. При жизни Хармон Хендрикс занимал более высокое положение в обществе, и ни один человек не оставил о себе более почтенной памяти, чем Хармон Хендрикс.
Он также оставил трех сильных сыновей — Урию II, Генри и Монтегю, которые стремились продолжить его разрозненные предприятия.
Но он оставил после себя еще более важное наследие в виде ценностей, которые должны были стать предметом заботы первых еврейских семей по мере их продвижения к денежному и общественному положению. Как написала маленькая дочь Хармона Хендрикса Розелейн в 1834 году, когда ей было четырнадцать лет, в своей тетради «Ежедневные сочинения», написанной аккуратным школьным почерком: «Образование — один из самых важных предметов, на которые мы можем обратить внимание. Только образованию мы обязаны формированием нашего ума, совершенствованием нашего понимания и развитием наших способностей. Именно образование возвышает наш разум к тому Великому Существу, от которого исходит всякое благо».
13. ЧЕЛОВЕК, ВЫЗЫВАЮЩИЙ ОГОНЬ НА СЕБЯ
Американской еврейской общине нужен был человек, который стал бы ее совестью. По крайней мере, так считал молодой Урия Филлипс Леви из Филадельфии, который, похоже, уже в раннем возрасте решил, что будет выполнять эту роль. Для него стоял вопрос об ассимиляции — утрате всего того, что означало быть сефардским евреем, или о преемственности, и он придавал огромное значение последней. Он не одобрял того, что, как он слышал, происходило в таких городах, как Новый Орлеан, и таких людей, как Иуда Туро, которые были евреями только наполовину. Он не одобрял таких филадельфийцев, как девушки Фрэнкс, которые, казалось, не только не заботились о своей стране, но еще меньше заботились о своей вере, стремясь, очевидно, только к тому, чтобы выйти замуж за титулованных англичан. Он не одобрял своих двоюродных братьев Леви — Самсона, Бенджамина и Натана (последний был партнером Дэвида Фрэнкса), которые танцевали в Ассамблее, вступали в христианские клубы и лишь на словах относились к своему благородному наследию. Все их дети выходили замуж за христиан и переходили в другую веру. Урия Филлипс Леви считал, что американским евреям нужны Великие люди — такие, которые будут стоять на четвереньках как американцы и так же на четвереньках как евреи, которые займут руководящие посты в американских институтах, но на своих собственных еврейских условиях. Это был большой заказ для уже серьезно раздробленной и разобщенной группы людей, но Урия Леви его выполнил. Он был небольшого роста, но его эго было огромнее, чем вся новая республика. Не менее значительным было и то, что Урия Леви почти всю жизнь носил на своем маленьком плече.
Быть крестоносцем, борцом за права человека он считал своим правом по рождению. Ведь он был филадельфийцем Леви. К его семье, считал Урия Леви, нельзя относиться легкомысленно. В конце концов, Джордж Вашингтон был на свадьбе его бабушки и дедушки. Его прапрадед был личным врачом короля Португалии Иоанна V. В семье Леви были заключены все подобающие случаю браки. Одна из сестер Урии вышла замуж за Хендрикса, другая за Лопеса — одного из вест-индских кузенов Аарона Лопеса. Хотя семью Урии иногда называли «бедной ветвью» (Самсоны Леви были значительно богаче), Леви не могли ничем не гордиться.
В 1806 г., когда Урия Леви объявил о своем намерении начать военно-морскую карьеру, ему было всего четырнадцать лет. Он уже научился определять по силуэтам названия и флаги всех кораблей, которые входили и выходили из филадельфийской гавани. Сначала он записался в кают-компанию, в обязанности которой входило, в частности, заправлять койку капитана. К осени следующего года началась война 1812 года, и президент Джефферсон объявил эмбарго на всю американскую торговлю с Европой. Это означало, что судоходство простаивает, и Урия использовал это время для посещения навигационной школы в Филадельфии, где быстро обнаружились его блестящие способности.
Американский флот в это время был построен по образцу британского. Его офицерский состав состоял из людей со старыми традициями, которые все «знали» друг друга и считали себя «джентльменами». Иными словами, американские морские офицеры представляли собой своего рода клуб, правила, ритуалы и требования к членству в котором были непреложными. Ни один еврей никогда не был офицером ВМС США, и было немыслимо, чтобы кто-то захотел или попытался им стать. Урия Леви выбрал для своей арены тот институт американской жизни, где роль еврея всегда была самой слабой, самой капитулянтской, где евреям традиционно отводилась самая низкая власть и самая низкая работа.
В 1809 г. закон об эмбарго был отменен, и Урия Леви — теперь уже выпускник военно-морского училища — вернулся на службу. Вскоре он впервые столкнулся с властными структурами.
В годы между двумя войнами на улицах американских портовых городов орудовали британские банды, искавшие восприимчивых молодых людей, которых можно было буквально заманить на службу в британский флот. Однако американцы, имевшие при себе соответствующие документы, обычно были защищены от подобной опасности, и Урия Леви, естественно, позаботился о том, чтобы его «охранное свидетельство» было в полном порядке. В результате, когда однажды днем в филадельфийском кабаке раздался крик «Банда пресса!» и большинство молодых людей поспешно направились к задней двери, Урия Леви остался невозмутим, потягивая кофе.
Отряд британских морских пехотинцев в белых бриджах и синих мундирах, с высокими красными плюмажами, растущими из толстых шако, ворвался в комнату с винтовками наперевес и потребовал предъявить удостоверение Урии. Урия достал из нагрудного кармана удостоверение. Один из морпехов взял удостоверение, просканировал его, посмотрел на Урию и сказал: «По-моему, ты не похож на американца. Ты похож на еврея».
Урия невозмутимо ответил: «Я американец и еврей».
«Если у американцев на кораблях работают торговцы-евреи, то неудивительно, что они так плохо плавают», — сказал сержант.
Нрав Леви взял верх. Урия тут же разжал кулак и ударил британского сержанта в челюсть. Второй член банды журналистов мгновенно поднял приклад винтовки и одним ударом свалил Урию. Когда Урия Леви пришел в себя, он находился на гауптвахте британского катера «Вермира», направлявшегося на Ямайку.
Несколько жалких недель Урия провел в рабстве на британском судне. Ему неоднократно приказывали присягнуть флоту Его Величества, и каждый раз он отказывался, вежливо и официально заявляя: «Сэр, я не могу принять присягу. Я американец и не могу присягнуть на верность вашему королю. А я иврит, и не присягаю на вашем завете, да еще с непокрытой головой». Очевидно, командир «Вермиры» понял, что попал в несколько необычную ситуацию. Возможно, его неуверенность в том, что такое еврей, заставила его отнестись к Урии Леви с некоторым почтением. Строгость и надменность молодого человека, а также тщательно продуманные ответы намекали на то, что капитан находится в присутствии Персоны. На Ямайке Урия получил аудиенцию у сэра Александра Кокрейна — британца, который через несколько лет прикажет поджечь город Вашингтон. Урия, однако, нашел сэра Александра сочувствующим и не одобряющим практику импрессарио. Сэр Александр просмотрел документы Урии, сказал, что они подлинные, и объявил, что Урия может быть освобожден при условии, что он самостоятельно вернется в Соединенные Штаты. Через несколько недель он снова был в Филадельфии.
В 1811 г. Урия Леви накопил достаточно денег, чтобы приобрести третью долю в 138-тонной шхуне «Джордж Вашингтон» — по фамилиям других его партнеров, Джорджа Мезонкорта и Вашингтона Гаррисона. Леви был назначен капитаном судна. «К этому времени, — писал он в своих мемуарах с неизменной легкой самоуверенностью, — я прошел все ступени службы — каютного мальчика, рядового матроса, трудоспособного матроса, боцмана, третьего, второго и первого помощников, вплоть до капитана. Благодаря восьмилетнему опыту и обучению на плаву и на берегу, я познакомился со всеми сторонами своей профессии — от наведения компаса до определения высоты солнца, от сращивания каната до ловли грот-мачты, от удержания катушки до управления кораблем при штормовом ветре». Он был, пожалуй, первым командиром в истории американского судоходства, который прибил мезузу у двери своей каюты; это был подарок его гордой еврейской матери. Когда он принял командование судном «Джордж Вашингтон», Урии Леви было всего девятнадцать лет.
Первым его заданием был груз кукурузы, который Урия перевез на Канарские острова и продал за 2500 испанских долларов. Затем он взял второй груз канарского вина и направился к Островам Зеленого Мыса, расположенным у берегов Африки.
Прибыв к острову Мэй в группе островов Зеленого Мыса, Леви бросил якорь и начал, как оказалось, длительную стоянку. В общей сложности он простоял на якоре в открытом море около трех недель, и в своих многочисленных мемуарах он так и не смог удовлетворительно объяснить ни причины своего пребывания, ни то, почему, что совершенно необъяснимо, он так и не попытался выгрузить свое вино. Занимался ли он в эти недели изучением работорговли? Возможно. Острова Зеленого Мыса находятся у западного побережья Африки, вдоль которого тянулась цепь рабовладельческих «замков». Во время своего пребывания на островах Леви подружился с другим американским капитаном, Леви Джоем, и они провели вместе немало времени. Капитан Джой, безусловно, был вовлечен в работорговлю и мог считаться определенным экспертом в этом деле. Они с Урией Леви часто встречались на берегу за обедом и обменивались визитами на корабли друг друга. О чем они говорили? Невозможно сказать, да и трудно понять, как Урия относился к работорговле, поскольку его визит на остров Мэй закончился драматически.
Однажды за ужином на борту корабля капитана Джоя Урия был внезапно прерван взволнованной парой членов его команды, которые вскочили на борт со шлюпки «Джорджа Вашингтона» с криками: «Сэр, ваш корабль украли!». Урия бросился к поручням и смотрел, как его корабль под полным парусом исчезает за горизонтом. Это был последний раз, когда он видел его. Коварный первый помощник и несколько сообщников из числа экипажа подстроили пиратство. С ними ушли все испанские доллары Урии Леви и все его бочки с вином с Канарских островов. К тому времени, когда он, обнищавший морской автостопщик, добрался до дома, Америка уже во второй раз вступила в войну с Англией.
Для прохождения военной службы у Урии Леви было два варианта. Он мог записаться в каперы — занятие часто прибыльное, особенно если удавалось захватывать вражеские корабли и делить добычу, — или поступить на службу в ВМФ США в качестве парусного мастера, получая скромные сорок долларов в месяц. Хотя, по его словам, это давало «мало перспектив для продвижения по службе и мало выгоды», флот «служил лучшим доказательством любви к моей стране». Кроме того, он явно был нацелен именно на это. 21 октября 1812 года, после визита к бостонскому портному, Урия Филлипс Леви впервые предстал перед публикой в полной форме военно-морского флота Соединенных Штатов, как это было во время войны 1812 года: «Темно-синий двубортный мундир с отложным воротником с двумя петлями золотого шнурка на каждой стороне; синие шерстяные панталоны и белые чулки; черный шелковый галстук с белой рубашкой и черная шляпа с кокардой».
Он был щеголеват: стройный, хорошо сложенный, с темными волосами, завитыми бакенбардами, идеально подстриженными и завитыми рулевыми усами. В первые годы службы на флоте он часто бывал на Манхэттене, где посещал синагогу в «Ширит Исраэль», принимал гостей на лучших чаепитиях и званых ужинах, его часто видели прогуливающимся с хорошо знакомыми девушками по Стейт-Стрит и Бэттери-Уок. В Нью-Йорке до него дошли слухи, что бриг «Аргус», уже несколько месяцев стоявший на якоре в бухте, готовится к прорыву британской блокады. Урия одолжил гребную лодку, подплыл к «Аргусу» и представился его командиру. «Зная, что плавание «Аргуса» не может не быть захватывающим, — писал он, — и надеясь, что он встретит врага в таких обстоятельствах, которые позволят сражаться, я попросил и получил разрешение присоединиться к нему в качестве добровольца».
Карьера «Аргуса» стала одной из величайших в анналах военно-морской истории США. Первым заданием корабля с Урией на борту была перевозка через блокаду нового американского министра во Франции Уильяма Кроуфорда (William H. Crawford). Во время перехода Леви смог, по его словам, «завоевать доверие и дружбу этого выдающегося и самого честного человека». В дальнейшем эта дружба очень пригодилась Леви.
Высадив Кроуфорда на побережье Франции, «Аргус» стал «страшным кораблем-призраком», рейдером, который преследовал Английский и Бристольский каналы, крейсировал у английского и ирландского побережья, атакуя и уничтожая гораздо более крупные суда, кораблем, само название которого, как говорят, вселяло ужас в сердца британских моряков. Однажды «Аргус», за штурвалом которого стоял Урия Леви, на рассвете, в сильном тумане, оказался в центре британской эскадры. Как призрак, он пробился сквозь него и был замечен только тогда, когда оказался вне досягаемости вражеских пушек. Во время многочисленных кровавых столкновений палубы «Аргуса» посыпались мокрым песком, чтобы боевой экипаж «призрачного рейдера» не погряз в крови. Когда «Аргус» был окончательно захвачен, к кораблю отнеслись с таким уважением, что его экипаж был встречен англичанами тремя аплодисментами. Последняя битва «проходила с большим энтузиазмом с обеих сторон», а когда капитан, потерявший в бою ногу, был взят в плен и доставлен в Британию, он стал своего рода народным героем на несколько месяцев, прежде чем умер от ран, сказав своим людям: «Храни вас Бог, мои парни, мы больше не встретимся».
К сожалению, Урии не довелось участвовать в этой последней славе. На одном из кораблей, который догнал «Аргус», находился груз сахара, который считался слишком ценным, чтобы пускать его на факел в море. Урию Леви поручили переправить его вместе с сахаром через канал во Францию. Через день новое судно, груженное сахаром и практически безоружное, столкнулось с британским торговым кораблем, имевшим по восемь орудий с каждого борта и длинноствольные орудия в носовой части и на миделе. Защищать маленькое судно было безнадежно. Uriah сдался и был доставлен в Англию, в Дартмурскую тюрьму.
Чарльз Эндрюс, пробывший в Дартмурской тюрьме три года, писал
Любой человек, отправленный в Дартмур, мог воскликнуть:
«Радуйся, ужас! Радуйся, глубочайший ад!
Прими своего нового хозяина».
Ибо любой человек, отправленный в эту тюрьму, считал себя потерянным.
Филадельфийский джентльмен по воспитанию, еврейский аристократ по инстинкту, Урия старался сохранить свое здоровье и бодрость духа. Зима 1813-1814 годов, которую он провел в Дартмуре, была одной из самых суровых в истории Великобритании, а Темза промерзла до самого дна. Леви провел в Дартмуре шестнадцать месяцев, и к тому времени, когда он был освобожден в результате обмена британскими и американскими пленными, война уже закончилась.
В Дартмуре он успел сделать несколько вещей. С помощью пленных французов он выучил французский язык. Он научился фехтовать. У него была книга «Новый американский практический навигатор», которую он перечитывал снова и снова. Но одно, что он больше всего хотел сделать в тюрьме, ему так и не удалось. Он пытался организовать еврейскую общину. Но еврейский закон требует, чтобы перед совершением субботней или любой общественной молитвы был миньян, или кворум, состоящий не менее чем из десяти евреев. В Дартмуре Урия смог найти только четверых.
Вернувшись домой, в Филадельфию, один из друзей отвел Урию Леви в сторону и посоветовал ему не продолжать военно-морскую карьеру в мирное время. «Девять из десяти твоих начальников могут наплевать на то, что ты еврей, — предупредил его друг. «Но десятый может превратить твою жизнь в ад». Урия, однако, был уже человеком с заданием. Он встал в позу и ответил, согласно его воспоминаниям: «Каково будет будущее нашего флота, если такие, как я, будут отказываться служить из-за предрассудков нескольких человек? В грядущие времена найдутся и другие евреи, в которых Америка будет нуждаться. Служа сам, я помогу дать им шанс служить».
[15]
Он был готов к следующему раунду общения с истеблишментом, и ждать ему пришлось недолго. Танцуя в полной форме на балу патриотов в Филадельфии, он случайно столкнулся плечами с молодым морским офицером, лейтенантом Уильямом Поттером. Или это была случайность? Через несколько минут лейтенант Поттер столкнулся с ним снова, на этот раз с большей силой. Мгновением позже лейтенант врезался в Леви и его партнера в третий раз. Урия повернулся и ловко ударил лейтенанта по лицу. Солдат ударил офицера. «Ты проклятый еврей!» воскликнул Поттер. Собралась толпа, и несколько сослуживцев Поттера, пробормотав, что Поттер слишком много выпил, подняли его с пола, пока он продолжал выкрикивать оскорбления и непристойности. Музыка возобновилась, Леви и его напарник вернулись на сцену, и Урия решил, что инцидент исчерпан. Однако на следующее утро на борту корабля Урии «Франклин» появился посланец лейтенанта Поттера с письменным вызовом на дуэль.
Дуэли стали чрезвычайно модными в Соединенных Штатах. Дуэли проводились по малейшим поводам, и вокруг них выросла сложная система правил и ритуалов. Формально дуэли противоречили закону, но в рамках закона они существовали как бы в лимбе, со своим неписаным сводом правил.
В судебных делах, связанных с гибелью людей на дуэли, приходилось сталкиваться и с мистическим кодексом дуэлянтов. А между тем дуэлировали все лучшие люди. За пятьдесят лет, с 1798 по 1848 год, число погибших от дуэлей на две трети превысило число погибших от войн, а 20% участников дуэлей были убиты. Возможно, одна из прелестей дуэли заключалась в том, что по окончании поединка оба участника — и победитель, и проигравший — возводились в ранг героев. Участие в дуэли — неважно, победа или поражение — было одним из самых верных способов добиться успеха в обществе.
Урия Леви вовсе не горел желанием драться на дуэли из-за оскорбления, нанесенного пьяным лейтенантом на танцплощадке. Но когда он отказался, предложив пожать руку Поттеру и забыть обо всем, его предупредили, что в этом случае он прослывет трусом. А ведь действительно, согласно кодексу дуэли, «человек, сделавший оружие своей профессией, не может с честью отказаться от приглашения равного по профессии или по общению». Урия писал позже, что он «хотел стать первым евреем, достигшим высокого звания на флоте, а не первым еврейским офицером, убитым на дуэли». Но кодекс не оставлял ему выхода. Была выбрана дата, выбраны секунданты. Оружие было согласовано: пистолеты.
Когда наступил назначенный день и час, собралась внушительная аудитория. Здесь было несколько товарищей Урии по кораблю «Франклин», столько же друзей и сослуживцев Поттера, секунданты обоих мужчин и их друзья, обязательный врач, судья и толпа филадельфийцев, пришедших посмотреть на это зрелище. Таким образом, произошедшее подтверждается свидетельствами очевидцев. Было выбрано расстояние в двадцать шагов. Это было несколько дальше, чем большинство дуэлянтов предпочитали стоять. Десять шагов — более распространенная дистанция, а часто выбирались и более короткие расстояния — два шага или даже один, в результате чего оба дуэлянта, стреляя друг в друга с расстояния вытянутой руки, практически гарантировали себе смерть. Но и Леви, и Поттер были признаны отличными стрелками, и поэтому большая дистанция между ними могла рассматриваться как проверка меткости. Судья спросил каждого, хочет ли он что-нибудь сказать. Урия Леви попросил разрешения произнести молитву на иврите «Шма», а затем характерным жестом сказал: «Я также хочу заявить, что, хотя я и отличный стрелок, я не буду стрелять в своего противника. Я считаю, что было бы разумнее отказаться от этой нелепой затеи». «Трус!» крикнул в ответ Поттер. «Джентльмены, больше никаких слов», — приказал судья и начал отсчет.
Оба мужчины повернулись лицом друг к другу. Поттер выстрелил первым, попав точно в Урию. Тогда Урия поднял руку вверх и выпустил пулю в воздух. На этом дуэль могла бы и закончиться, и Поттер мог бы считать свою честь удовлетворенной, но жест Урии явно разъярил его. Он начал перезаряжать пистолет для второго выстрела, и Урия, согласно кодексу, должен был сделать то же самое. Второй залп закончился с тем же результатом: Поттер не попал в цель, а Урия выстрелил в небо. Теперь лейтенант Поттер, как одержимый, начал перезаряжаться в третий раз, и, возможно, потому, что его ярость повлияла на прицел, третья серия выстрелов повторила первые две. Но, очевидно, дело зашло слишком далеко для здравомыслия, и секунданты и несколько друзей Поттера бросились уговаривать его отказаться от дуэли «с честью», но он не желал этого делать. В четвертый раз он
перезарядился и выстрелил в Урию, но снова промахнулся. На стороне Урии его друзья кричали, чтобы он убил Поттера, но Урия снова лишь поднял руку в воздух и выстрелил. Тогда он крикнул помощникам Поттера: «Господа, остановите его, или я должен!».
Но лейтенант Поттер уже не контролировал себя. Он перезарядился для пятого выстрела и, крикнув: «Отойдите! Я хочу забрать его жизнь!» — выстрелил еще раз, прострелив Урии левое ухо. Кровь хлынула по его лицу и плечу. На этот раз Урия вообще не стал стрелять. Затем, когда Поттер перезарядился для шестого выстрела, терпение и самообладание Урии достигли предела. Выкрикнув: «Хорошо, я испорчу ему танцы», Урия впервые прицелился и выстрелил в своего противника. Судя по его реплике о танцах, зрители предположили, что Урия Леви намеревался выстрелить лейтенанту в ногу. Но пуля попала ему в грудь, лейтенант Поттер без слов упал на землю и был тут же констатирован врачом как мертвый.
По общему мнению, это была необычная дуэль. Поттер вел себя необычайно плохо, а Леви — необычайно хорошо. Однако приходилось считаться с некоторыми прискорбными реалиями. С точки зрения закона, Урия Филлипс Леви совершил убийство. С точки зрения военно-морского флота США, был нарушен важный устав клуба. Рядовой — простой матросский мастер — не только ударил, но и убил офицера. Никто, и в первую очередь Урия Леви, не знал, как это может отразиться на человеке, чьи амбиции уже были направлены на то, чтобы «подняться до высокого звания на флоте» и стать примером для будущих евреев.
Это дело вызвало в Филадельфии большой переполох. Пресса превозносила его за то, как «Леви стрелял в воздух, а затем впервые выстрелил в своего противника и с безошибочной уверенностью настоящего меткого стрелка заставил его испепелиться». Урию особенно боготворили его товарищи по экипажу «Франклина». Однако в Филадельфии существовал элемент, и очень сильный, который был не очень доволен исходом дуэли и заявил об этом. Лейтенант Поттер мог быть хамом и пьяницей, но он был популярным молодым человеком на филадельфийских вечеринках. Леви мог быть поразительно хладнокровным и храбрым, но он, несмотря на свои связи, все равно был для некоторых «чужаком». Ведь речь шла о том, что еврей убил христианина. Коммодор флота, расследовавший этот эпизод, решил, что Урия не был ни провокатором, ни агрессором в этом деле, и оставил его без рассмотрения. Однако суд присяжных Филадельфии посчитал иначе и вынес обвинительное заключение за «вызов на дуэль».
Почти сразу же Урия попал в новую передрягу. Однажды воскресным утром, вскоре после дуэли, он зашел в кают-компанию на борту «Франклина», чтобы позавтракать. В одном из углов комнаты сидел некий лейтенант Бонд, завтракавший вместе с двумя другими офицерами. Урия сел за стол в противоположном углу комнаты. Стол был загроможден использованной посудой и частично наполненными кофейными чашками, и Урия попросил проходящего мимо каютного мальчишку освободить его. Мгновенно лейтенант Бонд поднялся на ноги, крича, что Урия не имеет права отдавать приказы каютным мальчикам. Урия ответил, что он ничего не приказывал, а просто попросил убрать со стола. Бонд ответил, что слышал, как Урия приказал каютному мальчику принести ему завтрак. Урия ответил, что не слышал, и вдруг под крики «Лжец! «Не джентльмен!» и «Диктатор!» завязалась драка. Оба мужчины были на ногах, и потребовалось еще два офицера в комнате и два каютных мальчика, чтобы предотвратить их столкновение. И вот уже Бонд называет Урию «проклятым евреем».
В пространном протоколе последовавшего за этим военного трибунала, который в истории флота получил названия «трибунал за завтраком» и «буря в кофейных чашках», можно найти бесконечное количество свидетельств не только о том, кто кого в чем обвинял, но и о том, сколько посуды стояло на столе в тот момент, степень ее загрязненности, были ли испачканные кофейные или чайные чашки, во что были одеты различные участники драки. Трудно понять, почему все это воспринималось так серьезно, но тем не менее это было так. Урия произнес длинную и проникновенную речь, в которой к другим вопросам дела добавил патриотизм, честь, мужественность и долг. В конце концов дело закончилось вничью. И Урия, и лейтенант Бонд получили выговоры от министра военно-морского флота за неподобающее поведение.
Но пока происходило все это тривиальное и в целом недостойное дело, дела Урии Леви снова пошли в гору. В Филадельфии дело о дуэли рассматривалось в гражданском суде, и, несмотря на то, что общественное мнение было настроено против него, присяжные оправдали Урию. Старшина, поднявшись с места, добавил к решению, что «любой человек, достаточно храбрый, чтобы стрелять в воздух и позволить своему противнику прицелиться в него, заслуживает жизни».
И вот, несмотря на то, что в отношении него проводилось военно-морское разбирательство, Урия предпринял необычный шаг — подал прошение о зачислении в военно-морской флот. Он подавал прошение в соответствии с правилом, которое гласило: «Мастера, имеющие выдающиеся заслуги, могут быть повышены в звании до лейтенанта». Его друзья, видевшие в нем человека, вовлеченного в два дела — гражданское и военное, — просили его подождать, пока утихнет шумиха. Но Урия, уверенный в своих выдающихся способностях, ринулся вперед. Его поручение было подписано президентом Монро 5 марта 1817 года. Наконец-то в военно-морском флоте США появился офицер-еврей.
Первое, что сделал Урия, надев лейтенантские погоны с золотой каймой, — написал свой портрет у Томаса Салли. Салли всегда романтизировал своих подопечных, что, безусловно, стало залогом его огромной популярности, и великодушно не замечал их физических недостатков. Поэтому мы не должны принимать портрет Урии Леви, написанный Салли, за чистую монету. Но на нем изображена поразительная фигура. Лицо Урии на портрете — это лицо юноши, которому в тот год было двадцать пять лет, с чистой челюстью, прямым носом, широким лбом, большими и выразительными черными глазами, копной темных вьющихся волос и щегольскими бакенбардами Ретта Батлера. Салли преувеличивает небольшое телосложение Урии, так что его фигура кажется почти девичьей, хрупкой и нежной, а стройные ноги — почти паучьими. Но когда он стоит на портрете со сложенными на груди руками, от картины веет надменностью, высокомерием, непокорностью. По словам автора, на портрете Урия Леви выглядит «немного тщеславным, более чем немного красивым и очень решительным».
Офицерский корпус ВМС США не был уверен в том, как ему следует относиться к этому дерзкому молодому новичку. Первые несколько месяцев лейтенантской службы Урии были особенно трудными для него на борту корабля «Франклин». Бывший рядовой, он стал офицером. Человек, который принимал команды, теперь их отдавал. Другие офицеры «Франклина», с которыми Урия когда-то весело работал, а также рядовые, которые когда-то были ему ровней, теперь смотрели на него с недоверием и презрением. Друзья, поддерживавшие его на дуэли и в последовавших за ней испытаниях, вдруг стали холодны и отстранены. В этой враждебной атмосфере Урия совершил долгое плавание в Англию, а затем на Сицилию, прежде чем ему сообщили, что он переводится на фрегат «Юнайтед Стейтс».
Соединенные Штаты» был одним из самых престижных адресов ВМФ. Этот корабль был героиней нескольких важных сражений в войне 1812 года, и в результате он стал известен как «корабль джентльменов». Клубный характер военно-морского флота нигде не был так очевиден. Великий Стивен Декатур («наша страна, правая или неправая») был командиром «Юнайтед Стейтс», когда корабль одолел и захватил H.M.S. Macedonian, а теперь его капитаном стал не менее аристократичный Уильям Крейн, человек, о котором говорили, что он «верит, что его кровь голубее, чем у всех остальных».
За день до того, как «Урия» должна была выйти в море, капитан Крейн отправил длинное письмо коммодору Чарльзу Стюарту, командовавшему Средиземноморским флотом ВМС. В нем капитан Крейн неопределенно рассуждал о «мешающем влиянии» Урии и предполагал, что он может создать «дисгармонию» среди других офицеров корабля. В конце письма он категорически заявляет: «Соображения личного характера делают лейтенанта Леви особенно неприятным, и я надеюсь, что он не будет мне навязываться».
На флоте редко кто из офицеров пытается указывать начальнику, что ему делать. Но в письме капитана Крейна прослеживается большая уверенность, и, вероятно, он считал, что у него есть все шансы добиться своего. И, возможно, так оно и было. Хотя коммодор, как говорят, был «в бешенстве» от записки Крейна, его ответ, подписанный «Ваш покорный слуга», получился длинным и многословным, когда, казалось бы, можно было обойтись лаконичной запиской с выговором. Очевидно, что коммодор Стюарт понимал, что попал в щекотливую ситуацию, и все дело было в еврействе лейтенанта Леви. В своем ответе коммодор Стюарт «очень сожалеет» о том, что ему пришлось разочаровать своего капитана, и после нескольких примирительных абзацев добавляет: «Если Вы располагаете сведениями о каком-либо поведении лейтенанта Леви, которое делает его недостойным занимаемой должности, я по просьбе любого командира представлю их правительству. Поскольку в вашем письме нет конкретного указания на его проступок, я не могу найти в нем ничего, что могло бы послужить основанием для отмены приказа об изменении места назначения».
Коммодор показал Урии и письмо Крейна, и свое собственное, заверил его, что «все будет в порядке», и на следующее утро Урия отправился представляться своему новому командиру. Согласно военно-морскому протоколу, прибывший на корабль офицер должен был нанести два визита своему капитану: первый — краткий и официальный, для вручения приказов, и второй — более продолжительный светский визит, который должен был состояться в течение сорока восьми часов. Но когда Урию ввели в каюту, капитан Крейн, даже не подняв глаз от стола, сказал: «В Соединенных Штатах столько офицеров, сколько мне нужно и сколько я хочу». Он приказал сопроводить Урию с корабля и вернуться на «Франклин». Теперь Крейн не просто советовал, а бросал вызов вышестоящему начальству.
Это, как оказалось, было слишком для коммодора, который теперь писал:
СЭР:
Лейтенант У. П. Леви явится к вам для прохождения службы на борту фрегата «Юнайтед Стейтс» под вашим командованием.
Не без сожаления приходится констатировать, что второй приказ необходим для изменения положения одного офицера в этой эскадре.
ЧАРЛЬЗ СТЮАРТ
В унизительной манере Урия был возвращен на «Юнайтед Стейтс», чтобы во второй раз вручить свой приказ. Крейн заставил его ждать возле своей каюты более двух часов. Затем, приказав ему войти, Крейн взглянул на письмо, передал его обратно Урии и пробормотал: «Так тому и быть». И вернулся к своим бумагам. Он не поднялся, не протянул руку для рукопожатия и даже не ответил на приветствие Урии. Урия отнес свое снаряжение в кают-компанию. Там другой офицер — на борту было всего восемь человек — сказал ему, что до сих пор их офицерская столовая была «очень приятной и гармоничной».
Именно на борту Соединенных Штатов Урия должен был стать свидетелем своей первой порки. Эта практика была обычной. Американские военно-морские правила основывались на британских Военных уставах, которые были разработаны еще в эпоху Реставрации герцогом Йоркским, верховным адмиралом британского флота, ставшим впоследствии королем Яковом II. Порка была признана наиболее практичным способом поддержания дисциплины и порядка на корабле, и ее преимущества пропагандировались командирами на протяжении многих поколений. «Низкая компания, — писал коммодор Эдвард Томпсон, — является бичом всех молодых людей, но на военном корабле вы имеете собранную грязь тюрем». Сцены ужаса и бесчестия на борту корабля многочисленны». Таким образом, ужас порки был просто еще одним, который нужно было пережить. К XIX веку, когда матросы раздевались до пояса для работы, не было ничего удивительного в том, что спины многих из них были крепко сбиты и испещрены рубцами.
Часто порка была настолько жестокой, что разрушала мышечную ткань спины и плеч, делая человека неспособным к работе и бесполезным для флота. Капитану предоставлялась большая свобода действий при назначении наказания, и, естественно, командиры-садисты часто злоупотребляли этой практикой. Порка назначалась за такие проступки, как «содержание низкой компании» — эвфемизм для пьянства, сквернословие, «за незаконное половое сношение»,
[16] а также за такие относительно незначительные проступки, как «плевок на палубу» или «угрюмый вид». Существовали и более суровые наказания. На флоте все еще практиковалось килевание, а за убийство человека могли привязать к устью пушки. Затем пушка выстреливала.
Урия пробыл на борту «Юнайтед Стейтс» всего несколько недель, когда капитан Крейн отдал приказ всем явиться на палубу. Коллега артиллериста средних лет вернулся из увольнительной пьяным, шумел и ругался. Было назначено тридцать ударов плетью — довольно мягкое наказание. Теперь Урия видел, как за многие века порка была доведена до совершенства, став почти искусством. Первые несколько ударов плетью размягчили мышцы спины. Четвертый или пятый удар разрывал кожу. Затем мастер, владеющий плетью, мог направить удары так, чтобы они падали симметрично, крест-накрест, и плоть спины разрезалась на равные ромбовидные куски. На случай, если первый мастер с плетью устанет, наготове стоял его заместитель. Кроме того, предусматривалось несколько запасных «кошек», чтобы, если одна из них станет слишком скользкой от крови, можно было заменить ее другой. Известны случаи, когда мужчины оставались на ногах после шестидесяти ударов плетью, но немолодой товарищ наводчика несколько раз терял сознание, а когда все закончилось, он был уже без сознания. Наконец его спустили с дыбы, к которой он был привязан, поставили на ноги, и на его сырую и кровоточащую плоть вылили ведро соленой воды.
Урия, испытывая тошноту от этого отвратительного зрелища, тем не менее заставлял себя смотреть на него, ни разу не отводя глаз. В течение нескольких недель после этого он не мог говорить ни о чем другом, кроме как о жестокости порки как наказания. Это мало способствовало его дальнейшему расположению к сослуживцам. Мало того, что он был евреем, в нем было что-то подрывное. Ходили слухи, что Урия Леви не одобряет флотскую дисциплину, но Урия нашел другой крестовый поход.
На корабле Урия смог завести только одного друга — офицера-распорядителя, молодого человека по имени Томас Кейтсби Джонс, который напутствовал его: «Выполняй свой долг офицера и джентльмена. Будь вежлив со всеми, а первого человека, который будет вести себя не так, как ты, призови к строгому и правильному ответу». Это был хороший совет, но следовать ему Урии было трудно. Например, однажды ночью, когда Урия стоял на палубе, он увидел, как два молодых парня из кают-компании бросились к трапу, преследуемые, как оказалось, помощником боцмана по имени Портер, который держал в руке нечто похожее на кнут. Когда Урия остановил Портера и спросил, за что он бьет мальчиков, Портер ответил ему в «наглом и издевательском», по мнению Урии, тоне. Урия ударил Портера по щеке тыльной стороной ладони. Через час Урия был вызван к начальству и в присутствии Портера потребовал объяснить свои действия. Урия посчитал это грубым нарушением флотского этикета и закричал: «Сэр, я не имею права так отчитываться перед боцманом!». Предупрежденный о том, что он ведет себя неуважительно, Урия ответил: «А вы, сэр, ведете себя со мной столь же неуважительно». После этого Урия был отправлен в свою каюту и предупрежден: «Вы еще услышите об этом».
Это произошло во время второго военного трибунала, на котором ему было предъявлено обвинение в неподчинении приказам, неуважении к вышестоящему начальству и неофицерском поведении. Председателем военного трибунала был капитан Крейн, что, скорее всего, не пошло на пользу подсудимому. Он был признан виновным по всем трем пунктам и приговорен к «увольнению с фрегата «Юнайтед Стейтс» и запрещению служить на его борту».
На самом деле такой приговор по столь незначительному поводу был настолько необычным, что считался неправомерным, и когда дело было рассмотрено главнокомандующим флотом, президент Джеймс Монро отменил приговор. Но когда эта новость дошла до Урии Леви, он уже снова попал в беду из-за пустяка, если не сказать больше. На этот раз речь шла о гребной лодке. Лейтенант Леви заказал лодку, чтобы вытащить его на берег. Сказав, что шлюпка готова, он прибыл на палубу. Когда он уже собирался сесть в лодку, другой лейтенант, по фамилии Уильямсон, сказал ему, что лодка не его. Урия настаивал на этом. Уильямсон повторил, что это не так. Вскоре оба мужчины стали выкрикивать в адрес друг друга эпитеты, в том числе «Лжец!». «Подлец!» «Негодяй!» «Трус!» и т.д. В ярости Урия вернулся в каюту и набросал Уильямсону следующую записку:
СЭР:
Нападение на мои чувства, которое вы с удовольствием совершили сегодня днем, заявив, что я уклонился от ответа, тем самым грубо оскорбив меня без всякого повода с моей стороны, требует от вас уступок, которых требует дело, перед этими джентльменами, в присутствии которых я был оскорблен, или личной беседы завтра утром на Морской верфи, и тогда, если вам угодно, я ожидаю прямого ответа.
Урия лично доставил записку в каюту Уильямсона. Лейтенант швырнул непрочитанную записку в лицо Урии и захлопнул дверь.
Вооружившись письмом, Урия в ту же ночь, согласно последующим показаниям, отправился на берег в «таверны и другие места», читал письмо всем, кто его слушал, рассказывал на повышенных тонах об инциденте с лодкой и при этом «злобно и злонамеренно произносил и публиковал ложные, клеветнические, скандальные и оскорбительные слова в адрес лейтенанта Уильямсона, включая полтруна, труса и подлеца, а также негодяя и плута». Это была очень плохая военно-морская форма. На следующее утро лейтенант Уильямсон принял меры, и начался военный трибунал номер три. Урию обвинили в том, что он «употреблял провокационные и укоризненные слова, пренебрежительно относился к старшему по званию и учил других, которые решили учиться на его примере, пользоваться ложью как легким удобством, скандальным поведением, ведущим к разрушению добрых нравов, и попыткой покинуть корабль без разрешения старшего по званию». Это были гораздо более серьезные обвинения, чем те, которые выдвигались против него ранее, и к ним добавилось еще более тяжкое. Его обвинили в том, что он «пристрастился к пороку лжи».
Для защиты он обратился к единственному, как ему казалось, варианту. Он обвинил своих сослуживцев в антисемитизме. В конце процесса он вышел на трибуну и сказал:
Я принадлежу к вере, которая никогда не была терпимой в христианстве, пока Конституция Соединенных Штатов не поставила нас на один уровень с нашими согражданами всех религиозных конфессий. Мне нет нужды сообщать вам, что на языке праздного презрения меня называли «евреем!». Возможно, меня упрекали в этом те, кто не признает ни Бога Моисея, ни Бога Христа. Не могу ли я сказать, что я был отмечен общим презрением как еврей до тех пор, пока медленный и неподвижный палец презрения не очертил вокруг меня круг, включающий все дружеские связи, товарищей, привязанности и все прелести жизни, и не оставил меня изолированным и одиноким в самом центре общества.....
Быть евреем в нынешнем мире — это акт веры, который не может превзойти ни одно христианское мученичество, ибо во всех уголках земли, кроме одного, он заключается в том, чтобы быть исключенным почти из всех преимуществ общества. Хотя страдальцы моей расы пользовались доверием и уверенностью всех своих христианских ревизоров как их торговые агенты во всем мире, они были отрезаны от некоторых наиболее существенных преимуществ социального общества в Европе. Они не могут наследовать или завещать по закону, до недавнего времени они не могли быть присяжными заседателями или свидетелями. Они не могли воспитывать своих детей в своей вере. Детей побуждали отказываться от родителей и Бога, лишать отца его имущества; богатая еврейка могла быть изнасилована или украдена, и закон не давал никаких средств защиты... Эти душераздирающие жестокие различия постепенно и незаметно стирались неумолимым течением времени, но ни в одном случае они не были добровольно уничтожены актом христианского милосердия.
Но в присутствии этого суда я хотел бы обратиться с самым торжественным призывом к чистому и небесному духу всеобщей терпимости, которым проникнута конституция Соединенных Штатов; будь то военный трибунал американского флота, кто бы ни был обвиняемым, еврей или язычник, христианин или язычник, не должен ли он добиться справедливости, которая составляет основной принцип лучшей максимы всех их кодексов: «Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы они поступали с тобой».
Речь Урии с его ссылками на «светскую компанию в Европе» и восхищенных еврейских девиц, должно быть, казалась совершенно не относящейся к делу. И хотя все, что он сказал, было правдой, и хотя в его высказываниях прослеживается многое из того, что он чувствовал в тот момент, до офицеров военного трибунала это, конечно, не дошло. В конце концов, в Америке начала XIX века понятие антисемитизма или даже религиозных предрассудков было настолько экзотическим, настолько далеким от того, о чем думали, говорили и читали большинство американцев, что для судей, рассматривавших дело Урии, обвинение в предрассудках выглядело просто нелепостью.
Суд быстро вынес единогласный вердикт: виновен. Урия был приговорен «к увольнению с морской службы Соединенных Штатов».
Это было ранней весной 1819 года. Ему было всего двадцать семь лет, а его военно-морская карьера, казалось, закончилась. Он надолго погрузился в депрессию и на долгие месяцы исчез из виду, не желая возвращаться в Филадельфию, где ему пришлось бы с позором предстать перед семьей. Почти два года он скитался по Европе. В какой-то момент, как писала много лет спустя его вдова, он жил в Париже, где «познакомился с титулованной дамой, которая его очень заинтересовала, и они очень полюбили друг друга. Лейтенант Леви женился бы на ней, но она отказалась вернуться с ним в Америку. Но поскольку единственной целью его жизни было продвижение по службе на флоте, он вернулся на любимую родину неженатым».
Он вернулся в Америку, потому что произошла удивительная вещь. Прошло двадцать три месяца, прежде чем материалы военного трибунала попали на стол президента для рассмотрения, но когда они были рассмотрены, Монро вновь отменил их, отметив следующее: «Хотя поведение лейтенанта Леви заслуживало порицания, считается, что его длительное отстранение от службы явилось достаточным наказанием за совершенный проступок. Поэтому приговор суда не принимается, и он возвращается на службу».
И снова его честь была удовлетворена. С другой стороны, теперь он обнаружил, что, куда бы он ни пошел, его репутация вспыльчивого человека преследовала его, и теперь от него ожидали истерик и пощечин старшим офицерам в перчатках. Вместо того чтобы стать совестью американских евреев, «ужасно вспыльчивый лейтенант Леви» становился чем-то вроде легендарной фигуры на флоте. Урию добродушно дразнили и подшучивали над ним, рассказывая о его дуэлях и многочисленных военных трибуналах, и подначивали в спорах. И поэтому неудивительно, что вскоре он снова вспыхнул.
На этот раз его противником стал лейтенант по имени Уильям Уивер. В присутствии одного из друзей Урии Уивер назвал Урию «великим мерзавцем» и «законченным негодяем». Его друг сообщил об этих оскорблениях Урии, который, как правило, был в ярости и немедленно написал Уиверу одно из своих возмущенных писем. Письмо осталось без ответа. Однако через несколько дней в одной из вашингтонских газет появилась статья, снабженная внушительным курсивом:
Если обвинения доказаны, то снисходительность военно-морских судов стала пресловутой, так что заседание военного трибунала обычно заканчивается выговором. Если же, что бывает очень часто, провинившийся офицер, как в одном из недавних случаев, попадает в кассацию, то он отправляется на работу с политическими друзьями своего племени и, нагруженный бумагами, представляется в Вашингтон, сильная рука исполнительной власти оказывается парализованной. Он не может утвердить справедливо заслуженный приговор, и преступник остается на свободе».
Очевидно, что речь идет об Урии. Статья была без подписи, но Урии удалось выяснить, что ее автором был Уивер.
Первым делом после восстановления в должности Урия получил назначение на корабль Spark, который должен был нести службу в Средиземном море. Он взошел на борт «Искры» в июне 1821 г. и оставался на ней до марта следующего года, когда корабль встал в док в Чарльстоне (Южная Каролина). За прошедшие месяцы Урия, казалось, только и делал, что очернял лейтенанта Уивера, высказывая всем желающим такие замечания, как: «Уивер — трус, проклятый негодяй, подлец и не джентльмен», «Уивер — изверг» и «Если я когда-нибудь столкнусь с этим проклятым негодяем, я расквашу ему нос». Эти высказывания дошли до Уивера, который теперь служил на военно-морской верфи в Чарльстоне. После схода с корабля Урия получил повестку в военный трибунал, уже четвертый по счету, с обвинением в «скандальном поведении, использовании провокационных укоризненных слов, неджентльменском поведении, подделке документов и фальсификации».
Подлог, конечно, был новым обвинением. Оно было связано с тем, что Урия носил с собой копию своей возмущенной записки Уиверу, в которой содержались вызывающие обвинения, показывал ее многим людям, в то время как Уивер теперь утверждал, что никогда не получал этой записки и что она является подделкой. Суд признал Урию виновным в скандальном поведении, отметив, что «он позволил другим прочитать записку, выдаваемую за вызов». Остальные обвинения были сняты. Суд постановил объявить Урии «публичное порицание». Но суд также отругал лейтенанта Уивера. «Суд, — писали судьи, — вынося этот приговор, не может, однако, не выразить своего неодобрения поведением прокурора по отношению к заключенному в той мере, в какой обстоятельства этого были представлены им в качестве доказательств». Таким образом, четвертый военный трибунал Урии закончился более или менее вничью. Но уже стало казаться, что рано или поздно либо ему самому, либо военно-морскому флоту США придется менять свои взгляды.
В 1823 г. Урия был назначен вторым лейтенантом на корабль Cyane, который переводился из Средиземного моря в Бразильскую эскадру. Корабль совершил медленный переход через Атлантику, заходя в различные вест-индские порты, а затем направился к северному побережью Южной Америки. В Рио-де-Жанейро корабль встал на якорь для ремонта грот-мачты, и Урия был назначен ответственным за это. Обычно ремонтом занимался исполнительный офицер, но капитан вскользь заметил, что Урия может руководить ремонтом не хуже других. Это возмутило исполнительного офицера Cyane Уильяма Спенсера, и вскоре до Урии дошли слухи, что Спенсер «хочет поставить его на колени».
Однажды днем во время ремонта Урия поднялся на борт с широкой плитой бразильского красного дерева, из которой он намеревался сделать книжную полку для своей каюты. Некий лейтенант Эллери, друг раненого Спенсера, «насмешливым тоном» заметил, что не очень хорошо относится к офицерам, ворующим пиломатериалы с корабельных складов. Урия ответил, что купил древесину в городе, а купчая была у него в кармане. Эллери сказал, что сомневается в этом, так как всем известно, что Урия — лжец. В ярости Урия вызвал Эллери на дуэль, на что Эллери ответил, что не будет драться на дуэли с человеком, который не является джентльменом. Более того, он доложит о вызове командиру.
Несколько дней интрига кипела и, казалось, вот-вот затихнет, пока не вылилась в очередной всплеск мелочности. В офицерской столовой кто-то громко сказал, что «какой-то проклятый дурак» уволил буфетчика. «Если вы имели в виду меня...» быстро вставил Урия, всегда первым улавливая оскорбление. «Не разговаривай со мной, Леви, — сказал исполнительный офицер Спенсер, — или я заткну тебе рот». Мгновенно Урия вскочил на ноги с криком: «Если вы считаете себя способным, можете попробовать!» И вот все повторилось снова — крики «Не джентльмен!». «Трус!» «Жид!» Утром было отдано распоряжение о начале военного трибунала номер пять с до боли знакомым набором обвинений против Урии: «Поведение, недостойное офицера и джентльмена, использование провокационных и упрекающих слов, предложение отказаться от звания и сразиться на дуэли с лейтенантом Фрэнком Эллери, а также, в присутствии и на глазах многих офицеров «Сиана», приглашение Уильяма А. Спенсера на дуэль».
И снова выводы были сделаны против Урии, с любопытной формулировкой приговора: «Виновен в поведении, недостойном офицера, но не джентльмена». Приговор был унизительным. Он должен был получить выговор «публично на четвертьпалубе каждого действующего судна военно-морского флота и на каждой военно-морской верфи в Соединенных Штатах». В ответ Урия подал встречный иск против Уильяма Спенсера и выиграл его, в результате чего Спенсер был отстранен от службы в ВМС на год за «оскорбительные, не свойственные офицеру и неджентльменские высказывания, и жесты в адрес упомянутого Урии П. Леви».
Возможно, Урия и считал себя оправданным. Но этот поступок не прибавил ему авторитета в глазах сослуживцев. Привлекать к суду вышестоящего начальника было не принято. На военно-морской верфи в Филадельфии Урия Леви был помещен «в Ковентри» — отвержен и игнорируем всеми. Обиженный и озлобленный, Урия подал заявление на шестимесячный отпуск. Просьба была быстро удовлетворена, и, удовлетворяя ее, командир сказал Урии с легкой улыбкой: «Мы будем рады продлить ваш отпуск на неопределенный срок».
Когда его слова дошли до сознания, Урия ответил: «Это потому, что я еврей, не так ли, сэр?».
«Да, Леви, — сказал офицер, не обращаясь ни к лейтенанту, ни даже к господину, — это так».
Его попросили покинуть клуб. В своей долгой борьбе с военно-морским истеблишментом он, похоже, проиграл последний раунд.
14. НОВЫЕ ЕВРЕИ ПРОТИВ СТАРЫХ
Возможно, в американской еврейской общине и были те, кто одобрял широко разрекламированные разборки Урии Филлипса Леви с военно-морским флотом и то внимание, которое ему удалось привлечь к факту антисемитизма в Новом Свете. Но большинство не одобряло его и считало, что поведение Леви принесло евреям больше вреда, чем пользы. Как и в случае с любой другой проблемой, евреям было проще сделать вид, что ее не существует. Еврейская община была еще небольшой, и новости и мнения внутри нее быстро распространялись. Некоторые современники Леви хвалили его за то, что он до конца настаивал на ветхозаветной справедливости. Однако для молодого поколения он был просто старомоден и чрезмерно «жесткошеен». Урия Филлипс Леви, помимо прочих своих достижений, помог определить раскол между «старыми евреями» и «новыми евреями».
Раскол был не просто поколенческим. Предвзятое отношение старых евреев к новым было направлено и на новых иммигрантов, на которых теперь смотрели как на нарушителей спокойствия. В этой форме еврейского антисемитизма не было ничего нового. Евреи всегда обижались и с опаской смотрели на приезжих евреев. Для разбросанных по всему миру еврейских общин «нас немного» всегда казалось вполне достаточным. В Филадельфии, например, уже в 1760-х годах еврейская община настолько разрослась за счет жаждущих иммигрантов, что ее сочли находящейся в «смертельной опасности». Евреи закатывали глаза и бормотали мрачные мысли о «нашествии евреев» из других стран. Матиас Буш был партнером Дэвида Фрэнкса в свечном бизнесе, и оба они были иммигрантами из Филадельфии. Однако когда в 1769 г. Фрэнкс отправился по делам в Лондон, он получил от Буша письмо, в котором тот сетовал на то, что «эти новые евреи — просто чума», и умолял своего партнера: «Молись, что в твоих силах, чтобы предотвратить появление новых евреев такого рода». Г-н Буш явно считал себя старым евреем. Он приехал в Америку ровно двадцать пять лет назад. О масштабах его тревоги можно судить по тому, что на момент «нашествия» в Филадельфии насчитывалось не более тридцати еврейских семей.
Вполне естественно, что новоприбывших возмущал снобизм старших и их процветание, поэтому и возникли разногласия. В какой-то момент распри в Филадельфии достигли таких масштабов, что семьи непримиримых новых переселенцев проводили отдельные богослужения в дни святых праздников. В то же время в адрес недавно прибывших звучали обвинения в том, что они не хранят верность своей вере, и, конечно же, было верно, что у новоприбывших, более голодных и стремящихся заработать себе на жизнь, было меньше времени на благочестие.
Старые семьи Филадельфии с неодобрением смотрели на новые еврейские общины, возникающие в других городах. Особенно плохую репутацию в плане религиозной распущенности приобрел Новый Орлеан. Почему, например, евреи Нового Орлеана вынуждены были приходить с шапкой в руке, выпрашивая средства на строительство синагоги, в еврейские общины Филадельфии, Нью-Йорка и Ньюпорта? Почему богатые новоорлеанские бизнесмены, такие как Джейкоб Харт и Иуда Туро — оба они были сыновьями великих еврейских лидеров — не хотели жертвовать деньги на это дело, а вместо этого отдавали их христианским филантропам?
Новые иммигранты были бедны, нуждались в банях, работали разносчиками, говорили с акцентом. У них не было того социального статуса, которого добились первые еврейские семьи, не было воспитания, образования, но они называли себя братьями. Они судили о человеке по успешности его предприятий, а не по его «обязательствам перед Богом», как предпочли бы такие благочестивые люди, как Ребекка Грац, но при этом называли себя евреями. Они вызывали смущение. К началу 1800-х годов они грозили разрушить ткань еврейского общества в Америке, угрожая «племенному» чувству, лежащему в основе всех ощущений еврейства.
Но настоящая беда заключалась в том, что большинство «новых евреев» были ашкеназами, выходцами из Центральной Европы. Они не могли проследить свою родословную до Испании и Португалии. Сефарды указывали на то, что ашкеназы используют другой ритуал, и они его использовали — в некоторой степени. Произношение иврита было несколько иным. Сефарды говорят со средиземноморским акцентом, причем ударение часто падает на последний слог. (Например, сефарды говорят Йом Кипур, а не Йом Кипур, как ашкеназы). Сефардский ритуал также включает некоторые испанские молитвы, а сефардская музыка несет в себе следы древней испанской народной музыки, напоминающей фламенко, и имеет свои особенности. Эти различия, которые могут показаться незначительными, в 1800-х годах стали приобретать все большее значение.
Ашкеназы говорили на «тяжелых, уродливых» языках, таких как немецкий и «отвратительная мешанина из немецкого и иврита» под названием идиш, вместо «музыкальных, лирических» испанского и португальского. Они даже выглядели по-разному: отмечалось, что у немецких евреев большие, неловкие носы и нет той элегантной утонченности, которая присуща высокородным, сердцевидным, оливковокожим испанцам. Но главное отличие, конечно, заключалось в том, что ашкеназы происходили из стран, где быть евреем было позорно. Сефарды же происходили из стран, где, по крайней мере, какое-то время быть евреем означало быть рыцарем в сверкающих доспехах, герцогом или герцогиней, королевским врачом — самое гордое, чем мог гордиться человек. С самого начала эти две группы были как масло и вода.
В 1790 г. джентльмен из Саванны по имени Де Леон Норден, сефардского происхождения, написал в своем завещании, что «никто из Шефталлов не должен присутствовать» на его похоронах. Шефталлы были немцами. Еще раньше, в 1763 г., за морем, во Франции, испанские и португальские евреи Бордо сумели убедить короля подписать указ о высылке из Бордо всех немецких и авиньонских евреев. В Америке многие из вновь прибывших евреев носили имена, содержащие сочетания слов «schine» или «schien», поэтому за ними закрепилось название «sheeny» — эпитет сефардского происхождения. Это слово было подхвачено и широко использовалось в прессе, и когда в Монреале прямо в синагоге разгорелась драка между старыми и новыми евреями, в которой господа в шляпах били друг друга тростями и мебелью, одна из монреальских газет озаглавила рассказ об этой драке словами «Плохие шини!».
Происходили три вещи, все взаимосвязанные и все в одно и то же время. Ашкеназы начали превосходить по численности старых сефардов, и это был лишь вопрос времени, когда в большинстве американских городов ашкеназский ритуал будет преобладать в синагогах, а сефарды, настаивающие на сохранении старого, уйдут в свои тесные группы, двери которых будут закрыты для немцев. Кроме того, в стране появились первые зачатки реформистского движения. Реформа, в самом слове которой заложено осуждение существующих форм, по своей сути была несовместима с традиционной сефардской ортодоксией. Реформа — попытка привести иудаизм «в соответствие с современностью», сделать так, чтобы иудаизм выглядел вписывающимся в существующие американские религиозные модели, — была атакована традиционалистами как подрывная попытка «христианизации» иудаизма. В рамках реформы женщины спускались со своих уединенных балконов в синагогах и шли на поклонение бок о бок со своими мужьями. Мужчины снимали свои высокие шелковые шапки. Синагоги станут больше похожи на церкви. Английский язык заменит иврит.
И в то время, как все это происходило, старейшие еврейские семьи с тревогой наблюдали за тем, как их дети и внуки, казалось, отходят от веры. Парадоксально, но факт: наследники и наследницы мужчин и женщин, проделавших столь трудный путь в Америку, чтобы сохранить свою веру, должны были начать отказываться от нее, как только оказались здесь. Но это происходило. Внуки старых сефардских семей к началу 1800-х годов стали вступать в браки с ашкеназами, но некоторые из них поступали еще хуже. Они выходили замуж за христиан и переходили в христианство.
Внучка богатого еврейского бизнесмена подала иск, чтобы нарушить завещание своего деда, согласно которому она не могла участвовать в крупном семейном трасте, если выходила замуж за нееврея. Она хотела получить свою долю денег деда, не иметь никаких неуклюжих пут, связанных с его религией, и жениха-христианина. Это могло произойти вчера на Манхэттене. Это случилось в Чарльстоне в 1820 году. Она выиграла свое дело.
И что-то еще происходило с сефардами? Может быть, долгие века инбредности наложили свой причудливый генетический отпечаток? Конечно, к XIX веку эксцентрики не были редкостью среди старой гвардии, и мало какая семья обходилась без «странных» членов. В огромной книге Малкольма Стерна все чаще, двигаясь по ряду поколений, рядом с разными именами появляется пометка «сумасшедший», а также комментарий «не женат». Тетушки-колдуньи и дядюшки-холостяки становились скорее правилом, чем исключением. Семьи, некогда столь плодовитые, похоже, находились на грани исчезновения.
15. НАКОНЕЦ-ТО ФЛОТ США СДАЛСЯ!
Урия П. Леви тем временем продолжал свой крестовый поход за то, чтобы евреи были приравнены к христианам. Он продолжал читать лекции и ругать евреев, которые принимали оскорбления на свой счет и отвечали на них подставлением другой щеки. Он часто писал язвительные письма в редакцию и иными способами укреплял свою репутацию вспыльчивого человека. Кроме того, он решил, что раз уж его больше не занимают военно-морские обязанности, то пора зарабатывать деньги.
В начале XIX века Нью-Йорк стал более важным морским портом, чем Ньюпорт или Филадельфия. Завершение строительства канала Эри, «соединяющего Восток с Западом», в 1825 году закрепило за Нью-Йорком статус морской, а значит, торговой и денежной столицы США. Только за этот год в городе появилось пятьсот новых предприятий, открылись двенадцать банков и тринадцать морских страховых компаний. Население превысило 150 тыс. человек, а одна из городских газет объявила, что будет выходить по воскресеньям, что было неслыханно для Америки. Театр «Парк» объявил, что будет представлять большую оперу, а дом № 7 по Черри-стрит стал первым частным домом в Америке, освещенным газом.
Мейден-лейн, расположенная в четырех кварталах к северу от Уолл-стрит, была разделителем между коммерческой и жилой частями города. К югу от Мейден-лейн город кипел деловой жизнью, а к северу располагались дома с садами, усадьбы и фермы. Гринвич-Виллидж был отдельным поселком, к которому можно было добраться по каменному мосту на Канал-стрит, но к 1825 году коммерческая часть города настолько продвинулась на север, что, как отмечалось, не более «ширины одного квартала» отделяло город от пригородной Виллидж, а самые смелые спекулянты пророчили, что Бродвей когда-нибудь протянется на север до Десятой улицы. Сегодня, конечно, он продолжается по всей длине Манхэттена, через Бронкс, Йонкерс и Тарритаун. Площадь Вашингтона, расположенная на северной окраине Гринвич-Виллидж, до 1823 года была городским гончарным полем, когда началось ее превращение в парк и по ее периметру стали возводиться высокие особняки из красного кирпича. Это способствовало становлению Пятой авеню, возникшей с северной стороны парка, как фешенебельного жилого района. Когда в 1827 г. было завершено строительство парка на Вашингтон-сквер, считалось, что город никогда не будет расти к северу от Четырнадцатой улицы. Через год или около того даже граница Четырнадцатой улицы показалась слишком узкой. Не нужно было обладать особой проницательностью в вопросах недвижимости, чтобы понять, что остров Манхэттен, имеющий форму вытянутой ноги и растущий вверх от носка, не может расширяться иначе как на север. Именно в эту северную недвижимость Урия Леви решил вложить свои флотские сбережения. В 1828 г. он купил три доходных дома: два на Дуэйн-стрит и один на Гринвич-стрит.
Вскоре стало ясно, что его неофициальное увольнение с флота привело к тому, что он оказался в нужном месте в нужное время. Уже через несколько месяцев он смог продать один из своих домов на Дуан-стрит почти вдвое дороже, чем заплатил за него. Он покупал другую недвижимость, продавал ее и покупал еще, превращая
каждую сделку в нечто большее, чем предыдущая. Бурный рост манхэттенской недвижимости привел к тому, что уже через четыре года Урия Леви стал богатым человеком. Он стал занимать значительное место в зарождающемся нью-йоркском обществе, которое никогда не было таким «крутым», как в Филадельфии, и смог позволить себе передать свои дела штату помощников и уехать в Европу, где, в частности, приобрел портного на Савиль-Роу и «широкое пальто из сукна с бархатным воротником; белый атласный чулок, отделанный китовой костью; панталоны из шерсти и шелкового джерси; два льняных костюма; белые плиссированные рубашки с золотыми пуговицами; перчатки светлого цвета из овечьей шерсти, трость с набалдашником из слоновой кости», — говорится в счете портного.
Разбогатев почти в одночасье, все еще холостяк — и, как стало казаться, закоренелый холостяк, — Урия теперь мог предаваться личным прихотям и фантазиям, что, после его отказа от службы на флоте, должно было принести ему определенное удовлетворение. Одним из его увлечений был Томас Джефферсон, которого он считал «одним из величайших людей в истории.... Он много сделал для формирования нашей республики в такой форме, в которой религия человека не делает его непригодным для политической или государственной жизни». Летом 1833 г. ему пришла в голову идея лично заказать статую Джефферсона и подарить ее правительству Соединенных Штатов. Это была совершенно новая идея. Никогда ранее частные лица не дарили статуи американских героев общественности. Возможно, Урия посчитал, что, прославив Джефферсона — поборника толерантности — таким публичным способом, он сможет отомстить военно-морским силам США за их презрение. Как бы то ни было, в Париже Уриа передал задание Пьеру Жану Давиду д'Анже, считавшемуся одним из величайших скульпторов своего времени, который использовал в качестве сходства портрет Джефферсона, одолженный Уриа у генерала Лафайета. Почти год потребовался д'Анже для завершения работы над скульптурой — массивной бронзовой фигурой, изображающей Джефферсона с двумя книгами, пером в правой руке и свитком, на котором полностью начертана Декларация независимости. Урия организовал доставку статуи в Вашингтон и написал официальное письмо в Конгресс.
Конгресс, как водится, придирчиво отнесся к необычному подарку и долго спорил, стоит ли его принимать или нет. Какого рода «прецедент» будет создан принятием такого подарка? задавался вопросом Конгресс. А из ожидаемого места — Министерства военно-морского флота — доносились недовольные возгласы о том, что «простому лейтенанту» «самонадеянно» дарить статую великого президента. В очередной раз Урию назвали назойливым и чрезмерно напористым. Но, наконец, когда представитель Индианы Амос Лейн прямо заявил, что не видит причин, по которым статуя должна быть отклонена только «потому, что ее представил лейтенант, а не командир», Конгресс, похоже, осознал глупость своего поведения, и статуя Джефферсона была принята значительным большинством голосов. Она была помещена в ротонду Капитолия. Через несколько лет ее перенесли на северную лужайку перед Белым домом, где она простояла тридцать лет. Затем она была возвращена в Капитолий, где и стоит в настоящее время, справа от статуи Вашингтона, единственной статуи в Ротонде, когда-либо подаренной частным лицом.
[17]
Урия Леви, возможно, в какой-то мере начал отождествлять себя со своим героем уже на этом этапе жизни. Как и Джефферсон, Урия обладал определенным гением и имел опыт командования. Но теперь великие моменты его жизни, должно быть, казались прошлым. Как и Урия, Джефферсон был богат, но, возможно, Урия помнил, что умер он без гроша в кармане и с большими долгами. Мысли Урии переключились на Монтичелло — необыкновенную усадьбу, которую Джефферсон спроектировал и построил для себя на вершине горы недалеко от Шарлотсвилла, штат Вирджиния.
После смерти Джефферсона Монтичелло перешел к его дочери, Марте Джефферсон Рэндольф, вместе с 409 акрами земли — всем, что осталось от бывшего поместья площадью 10 000 акров. К 1828 г. она уже не могла позволить себе содержать большой дом и выставила его на продажу по цене 71 000 долларов. Однако Монтичелло оказался чем-то вроде белого слона. По дизайну это был революционный для своего времени дом, построенный как храм и увенчанный огромной восьмиугольной башней с куполом. Гости жаловались, что при всем эстетическом удовольствии, которое доставляет это место, оно не совсем удобно. Внутри дом содержал инновационные странности. Здесь не было спален в обычном понимании этого слова. Спальные места занимали платформы в отгороженных занавесками кабинках. В 1830 году запрашиваемая миссис Рэндольф цена снизилась до 11 000 долларов. Через год она объявила, что согласна на 7000 долларов. По этой цене Монтичелло купил житель Шарлоттсвилля Джеймс Барклай, эксцентричный человек, которому не было никакого дела до дома Томаса Джефферсона; дом вообще не входил в его планы. У Барклая был грандиозный план — засадить вершину горы тутовыми деревьями и выращивать шелковичных червей, чтобы занять место на мировом рынке шелка. К тому времени, когда Урия Леви совершил, по его словам, «паломничество» в Монтичелло в 1836 г., программа разведения шелкопряда была заброшена. Дом, оставшийся пустым, подвергся нападению вандалов и непогоды. Урия проехал верхом на лошади по изрытой колеями дороге, которая некогда была прекрасным подъездом, и обнаружил, что дом находится практически в разрушенном состоянии. Он купил дом и землю за 2700 долларов у благодарного Барклая.
Поскольку он действительно приобрел Монтичелло по выгодной цене, а его новые соседи относились к нему несколько прохладно — они больше обижались на него за то, что он янки, а не еврей, — в Шарлоттсвилле стали ходить слухи о том, что Урия получил Монтичелло путем какого-то мошенничества, и эти истории сохранились и закрепились в исторических текстах. По одной из версий, Урия, узнав, что богатый бостонец решил купить Монтичелло за гораздо большую сумму, поспешил в Шарлотсвилл и сделал свою низкую ставку до того, как предложение бостонца пришло по почте. Другая история, еще более маловероятная, гласит, что Урия, который никогда не пил, втянул потенциального покупателя (из Филадельфии) в «попойку», а затем купил Монтичелло, пока филадельфиец оправлялся от похмелья. Ни одна из этих историй даже отдаленно не соответствует действительности, и покупка была осуществлена совершенно прямолинейно и организованно. Урия сразу же приступил к длительной и дорогостоящей программе ремонта и реставрации, уделяя особое внимание паркетным полам из вишни и ореха, комнате, которую Джефферсон использовал для своего кабинета, помещению, которое он использовал в качестве спальной комнаты, и месту, где спал президент Мэдисон. Он постарался восстановить, где только мог, оригинальную мебель Монтичелло, большая часть которой была продана и разбросана по стране, и нанял садовников для восстановления территории в соответствии с продуманными планами, составленными Джефферсоном. В 1837 г. Урия купил 960 прилегающих акров земли, чтобы защитить владения, а через несколько месяцев добавил еще 1542 акра. В разгар этой счастливой — хотя порой и одинокой — деятельности произошло удивительное событие. Неожиданно в комиссии, подписанной президентом Эндрю Джексоном, Урия узнал, что после двадцати лет службы в звании лейтенанта его повысили до звания командира. Все сразу стало на свои места.
Хотя Урия, конечно же, не нуждался в военно-морском жаловании, он немедленно подал заявление о выходе в море и — опять же с радостью и удивлением — получил приказ, предписывающий ему «с минимальной задержкой» отправиться в Пенсаколу (штат Флорида), где он должен был явиться на военный шлюп «Вандалия» в качестве командира. Однако когда он прибыл в Пенсаколу и поднялся на борт «Вандалии», то, наверное, подумал, не преследуют ли его старые враги из военно-морского ведомства и не является ли это назначение злой шуткой. Судно «Вандалия» едва держалось на плаву. Его корпус гнил, палубы проваливались, орудия и металлические конструкции были покрыты ржавчиной. Однако крысы еще не покинули корабль и были видны повсюду. Экипаж «Вандалии» был в еще более плачевном состоянии. Казалось, что она состоит из самого разношерстного флотского отребья — пьяниц, воров и неудачников всех мастей. Неисправимые люди из всех команд, казалось, наконец-то попали на «Вандалию». Когда Урия поднялся на борт, только один младший офицер потрудился отдать ему честь. Несколько человек из команды отсутствовали, и после того, как в результате обхода кабаков Пенсаколы большинство из них были задержаны, протестуя против того, что они не видят причин, по которым им не разрешается пить в рабочее время, многие из них находились в таком алкогольном состоянии, что их пришлось привязать к гамакам на палубе. Но Урия был невозмутим. Со свойственной ему самоуверенностью он написал матери следующее: «Я, конечно, один из самых способных привести корвет в мореходное состояние». 7 сентября 1838 года он приступил к ремонту своего корабля. К февралю следующего года он был готов к отплытию.
Когда «Вандалия» выходила из гавани в Мексиканский залив, на берегу заметили декоративную деталь «Урии». По его прихоти пушки «Вандалии» были выкрашены в ярко-синий цвет. Это был его способ придать кораблю свой личный отпечаток. Это было очень не по-флотски. Он снова настаивал на том, чтобы быть самим собой и излагать свои условия.
Задача «Вандалии» заключалась в том, чтобы заходить в различные мексиканские порты вдоль побережья Мексиканского залива и оказывать моральную или, если потребуется, физическую поддержку американским консулам, оказавшимся в центре волны антиамериканских настроений в период революционных потрясений. В одном порту за другим появление «Вандалии» с ее сверкающими ярко-голубыми орудиями было достаточно, чтобы утихомирить мексиканский пыл и успокоить консульства Соединенных Штатов. А Урия, одетый в парадную форму, явно наслаждался тем, что его гребли к берегу, чтобы сопровождать на консульские званые обеды, где он неизбежно первым поднимал тост «За флаг!».
На борту корабля он также вызывал любопытный трепет. В первый же день плавания он объявил, что вносит некоторые новшества в дисциплинарные меры. Например, пока он командует кораблем, на нем не будет порки. Для младших офицеров это заявление было просто поразительным. Как, спрашивается, можно поддерживать дисциплину без угрозы порки, особенно в экипаже, состоящем из отбросов военно-морской службы? Один из офицеров, лейтенант Ху, спросил Урию, не потерял ли он рассудок. Порка была флотской традицией. Обещать, что порки не будет, означало открыто приглашать к мятежу. Но Урия был тверд.
На третью ночь плавания один из самых постоянных нарушителей команды, пронесший на борт виски, в пьяном ступоре перевалился через перила и погиб, после чего «Вандалия» осталась в несколько лучшем состоянии. Но те, кто остался, вели себя лучше лишь в некоторой степени. Пьянство и мелкое воровство были болезнями, характерными для флота, и Урия придумал уникальные наказания за эти проступки. Человеку, уличенному в воровстве, вешали на шею деревянную табличку с надписью THIEF. Матрос, уличенный в пьянстве на службе, должен был носить табличку, вырезанную в форме бутылки, с надписью A DRUNKARD'S PUNISHMENT. Лейтенант Ху назвал эти меры не только бесполезными, но и смешными. Но после нескольких недель пребывания в море пришлось признать странный факт: похоже, они работали.
Теория Урии заключалась в том, что выставление человека в глазах его товарищей в нелепом виде оказывает на его поведение гораздо более длительное воздействие, чем физические пытки. К тому же он был одним из первых сторонников идеи о том, что наказание должно соответствовать преступлению. Иногда это требовало от него необычайной фантазии. Однажды, например, к Урии привели молодого матроса по имени Джон Томпсон и обвинили его в том, что он передразнивает офицера, имитируя его голос. Урия обдумал обвинение, а затем, обращаясь к недоумевающему члену экипажа, приказал собрать несколько горстей перьев чайки. Когда перья были доставлены, Урия приказал Томпсону сбросить брюки. На каждую ягодицу нанесли небольшое количество смолы, а затем прикрепили к ней перья. Молодому человеку было велено простоять в таком виде на палубе пять минут, к большому удовольствию команды. «Если ты собираешься вести себя как попугай, ты должен выглядеть как попугай», — сказал Урия.
Вернувшись в Пенсаколу, Урия вполне ожидал, что его отправят на очередное задание на корабль «Вандалия». Но без предупреждения он получил приказ освободить его от командования и «ожидать распоряжений». Начался еще один долгий период профессионального бездействия. Он писал в Вашингтон с просьбой о назначении, но флот хранил молчание. В конце концов, обескураженный, он вернулся в Монтичелло и занялся недвижимостью.
Паника 1837 года привела к серьезному спаду на рынке недвижимости, и Урия, чье состояние не пострадало от паники, воспользовался этой возможностью, чтобы вложить значительные средства в недвижимость на Манхэттене. Вскоре ему принадлежало не менее двадцати зданий. Три дома, в которых он жил, приносили ему доход почти 3 500 долл. в месяц, в то время как средний американский рабочий зарабатывал 600 долл. в год. И все же он продолжал с надеждой думать о море, о другой команде. И поэтому можно представить себе, с каким потрясением он получил спустя почти два года после ухода с «Вандалии» извещение из Вашингтона с краткими формулировками, предписывающее ему предстать перед военным трибуналом за «подлог, трусость, жестокое и скандальное поведение». Он был шестым.
Обвинителем, судя по всему, был его бывший сослуживец лейтенант Ху, который в течение нескольких месяцев после ухода Урии с «Вандалии» вел личную вендетту, чтобы поставить Урию на колени. Конкретные детали обвинения были почти причудливы. «Фальсификация» касалась того, что в рапорте, поданном Урией, из-за канцелярской ошибки были пропущены два слова. «Трусость», — говорилось в обвинении, — означала, что Урия Леви однажды позволил человеку «сильно свернуть ему нос, не оказав никакого сопротивления». Жестокое и скандальное поведение» относилось к наказанию Джона Томпсона, а для пущей убедительности Урию также обвинили в том, что он «не подал пример порядочности и приличия в своем личном поведении», что в переводе означает, что он имел наглость покрасить корабельные пушки в синий цвет. На первый взгляд, обвинения были самыми серьезными из всех, которые когда-либо предъявлялись Урии. Однако при ближайшем рассмотрении они показались смехотворными, и, возможно, Урия допустил тактическую ошибку в самом начале процесса, заявив суду, что считает их таковыми.
Редко в истории США ягодицы моряка подвергались столь пристальному и тщательному изучению со стороны представителей высших эшелонов власти, включая самого высокопоставленного человека — президента. Обвинение обвиняло хозяина судна «Вандалия» в том, что он приказал провести полномасштабную процедуру дегтя и перьев. Защита же настаивала на том, что на каждого члена команды было нанесено по капле дегтя «размером не больше серебряного доллара». Обвинение утверждало, что у юноши навсегда осталась травма от унизительного обращения, которому он подвергся на глазах своих товарищей. Защита утверждала, что инцидент был воспринят как добрая шутка, и моральный дух на корабле от этого значительно улучшился. Страница за страницей в протокол суда вносились показания о состоянии заднего прохода молодого человека, который, поскольку находился где-то в открытом море, не мог быть вызван для дачи показаний. По мере того как дело затягивалось, Урия все больше убеждался в том, что его оправдают. Но когда суд признал его виновным, а затем вынес приговор — он был уволен из ВМС США, это был уже второй случай его увольнения. Это было его второе увольнение. Он вернулся в Нью-Йорк в состоянии шока.
Президент Джон Тайлер до вступления в должность президента был юристом и с особым вниманием изучал решения военного трибунала, когда они поступали к нему для обычного рассмотрения. Ему должно было показаться совершенно очевидным, что с капитаном Леви что-то «не так», кроме его способа наказания, когда речь шла о высшем военно-морском руководстве. И хотя в своем заключении он этого не коснулся — антисемитизм в США все еще оставался такой неуловимой, расплывчатой, плохо определяемой величиной, — Тайлер все же сказал, что считает наказание чрезмерным, и попросил суд пересмотреть приговор.
При пересмотре приговора суд очень разволновался и написал Тайлеру пронзительный ответ, в котором говорится следующее: «Мы не можем представить себе наказания более унизительного и рассчитанного на такие чувства, чем то, которое было применено [к матросу Томпсону]. Оно включало в себя не только непристойное обнажение лица мальчика у трапа корабля, но и бесчестье, которое сопутствует только самым позорным проступкам. С этой точки зрения наказание было не только необычным, но и незаконным и чрезвычайно жестоким». Даже порка была бы более милосердной. Пожалуйста, — просил суд президента, — оставьте приговор Урии в силе, ради «флотских традиций», если не ради чего другого.
Президент ответил твердо. «Небольшое количество дегтя, — писал он, — было положено на спину» — «спина» была вполне президентским эвфемизмом — «мальчика, и полдюжины перьев попугая, положенных на него, были заменены вместо двенадцати полос кошки. За это капитан Леви был приговорен к увольнению со службы. Он хотел временно прикрепить к мальчику позорный знак, чтобы исправить дурную привычку и научить его и других, что привычка подражать — это привычка попугая, перья которого он надел. Значок носили всего несколько минут. Никакого вреда человеку не наносилось, кровь не текла, как при нанесении кошке. И не было проявлено никакой жестокости, если только суд не сочтет, что этот знак позора был более жестоким, чем телесное наказание. Поэтому я смягчаю приговор капитану Леви с увольнения со службы до отстранения от службы без содержания на срок 12 месяцев». В очередной раз Урию спасло то, что в Белом доме оказался нужный человек.
А президент Тайлер, справедливый и доброжелательный человек, через несколько месяцев еще больше смягчил двенадцатимесячное отстранение Урии от службы, повысив его в звании с командира до капитана.
Но двенадцать месяцев прошли, а официальный статус Урии по-прежнему оставался «не назначен». По всей видимости, флот не нуждался в его услугах, несмотря на новое звание. Урия, став еще богаче, занялся недвижимостью, мотаясь туда-сюда между своим домом в Нью-Йорке и Монтичелло, и всякий раз, когда выдавалась свободная минутка, писал вежливую записку в военно-морское ведомство с просьбой о назначении. Его просьбы всегда принимались «к сведению». ВМС давали ему знать, если что-то появлялось. Кроме того, в этот период Урия занялся еще одним видом письма — он писал в редакции газет Нью-Йорка, Филадельфии и Вашингтона письма о «древнем», «варварском» и «средневековом» использовании порки в качестве наказания в ВМС США. Урия Леви любил напыщенность, и в этих письмах он проявил себя с наилучшей стороны. «Америка не будет подвергнута бичеванию!» — кричал он. Вскоре он вышел со своим крестовым походом на лекторскую трибуну, и его яркие описания порки людей приводили слушателей в шоковое состояние.
Разумеется, в прессе и на трибуне он попеременно умолял ВМС о назначении и нападал на один из самых священных институтов флота. Его редакционные письма, которые в настоящее время публикуются в виде брошюр, вызывали отклики в Конгрессе. На заседаниях палаты представителей звучали речи, в которых цитировались слова Урии, и формировались фракции как «за», так и «против» флоггинга. Сенатор Джон П. Хейл из Нью-Гэмпшира с особым энтузиазмом взялся за дело Урии, и вскоре он стал главным противником плети в Конгрессе. Военно-морской флот, еще более укрепившись в своей позиции, заявил, что «без этой формы наказания было бы совершенно невозможно иметь эффективный флот». Тем временем ответы Урии от флотского начальства становились все холоднее и холоднее по тону. Месяцы растянулись на годы, годы — на десятилетия. В сентябре 1850 года сенатор Хейл добился включения в законопроект об ассигнованиях на военно-морские нужды положения о борьбе с флоггингом. Через два года были приняты новые законы, и Урию стали называть «отцом отмены порки», хотя эту честь он делит с сенатором Хейлом. Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как он покинул «Вандалию». Теперь, когда он писал на флот, его письма иногда даже не получали ответа. Он старел, но ничуть не устал от борьбы.
Осенью 1853 года Урия Леви совершил поступок, который привел в изумление его друзей и соседей. Он женился на молодой женщине по имени Вирджиния Лопес. Урии был шестьдесят один год. Ей было восемнадцать. Она была не просто молода. Она была его племянницей, дочерью его сестры Фанни, которая вышла замуж за вест-индского банкира Абрахама Лопеса — двоюродного брата Лопесов из Ньюпорта, Гомесов и многих других Леви. Урия и его новая жена состояли в родстве, как однажды выяснили члены семьи, по меньшей мере четырнадцатью различными способами. Позднее, в XIX веке, были приняты — и с тех пор отменены — законы, запрещающие подобные кровосмесительные браки, но в 1853 году все это было вполне законно. И Урия отметил, что на самом деле он женился на Вирджинии, чтобы «защитить» ее. Ее отец, в свое время разбогатевший на Ямайке, сделал несколько неразумных займов и инвестиций и умер, оставив жену и дочь почти без гроша. Согласно еврейской традиции, ближайший неженатый родственник мужского пола должен жениться и заботиться об овдовевшей или осиротевшей представительнице женского пола. Тем не менее, бровь была поднята.
В 1855 году Конгресс одобрил «Акт о повышении эффективности военно-морского флота». В соответствии с этим актом, в частности, был создан совет офицеров для проверки военнослужащих, «которые, по мнению совета, не способны быстро и эффективно выполнять все свои обязанности как на берегу, так и на плаву». У Урии не было причин предполагать, что этот закон был направлен именно против него и нескольких других нарушителей официальной яблочной корзины ВМС, но это было так. Через несколько месяцев после принятия закона Урия получил уведомление о том, что он оказался в числе тех, кто признан неспособным к дальнейшей службе, и что в связи с этим он «исключается из списков» ВМС США. Последствия этой краткой записки были еще более оскорбительными. В законе указывалось, что офицеры, достигшие недееспособности по состоянию здоровья или старости, должны быть просто зачислены в резерв. «Вычеркнутыми из списков» считались те, кто «сам виноват в своей некомпетентности». Последним, наиболее режущим слух штрихом было то, что письмо было адресовано «мистеру Уриа П. Леви, покойному капитану ВМС США».
Урия был возмущен. Прошло шестнадцать лет с тех пор, как он покинул корабль «Вандалия», и теперь ему было шестьдесят три года, у него была молодая и красивая жена, состояние и два великолепных дома — на Сент-Маркс-Плейс в Нью-Йорке и в Монтичелло. Его шансы отменить решение совета выглядели практически безнадежными, для этого потребовалось бы принять еще один акт Конгресса. Но Урия, как всегда воин, приготовился к самой грандиозной и могучей битве в своей карьере.
Он поехал в Нью-Йорк и нанял в качестве адвоката Бенджамина Батлера. Батлер был одним из самых выдающихся юристов в стране. Он был партнером Мартина Ван Бюрена по юридической фирме, а когда Ван Бюрен стал президентом, был назначен военным министром. Кроме того, он занимал пост генерального прокурора при Эндрю Джексоне. Вместе они подготовили петицию в Конгресс, в которой говорилось, что действия ВМС были «возмутительными, несанкционированными, незаконными и не имели прецедента», что с Урией «поступили несправедливо, и он имеет право на восстановление в рядах ВМС и компенсацию за незаконное и жестокое обращение».
Во многом военно-морская комиссия, уволившая Урию, напоминала испанские инквизиционные суды многовековой давности, которые выслали предков Урии из страны. Работа комиссии проходила в обстановке полной секретности. Не было заслушано ни одного свидетеля, не было представлено ни одного доказательства. Обвиняемому не было позволено сказать что-либо в свою защиту, и он не имел никого, кто бы представлял его интересы. Батлер напомнил об этом в своем обращении к Конгрессу.
Он указал, что совет значительно превысил предоставленные ему полномочия. Она была уполномочена проводить «тщательное изучение эффективности» офицеров и представлять «имена и звания всех офицеров, которые, по их мнению, не способны быстро и эффективно выполнять все свои обязанности... и если они считают, что такая неэффективность возникла по какой-либо причине, подразумевающей достаточную вину любого офицера, чтобы оправдать ее, они должны рекомендовать исключить его из списков». Это означало, утверждал Батлер, что если не доказана «неспособность» офицера выполнять свои обязанности, то комиссия ВМС не имеет права выносить о нем суждение. А как были проверены способности Урии? Никак. Несмотря на неоднократные попытки вернуться на службу, где его могли бы проверить, он неоднократно получал отказ. В петиции также содержалась смелая критика в адрес президента Пирса за одобрение действий совета, и говорилось следующее: «В той мере, в какой президент, возможно, был склонен к общему принятию отчета... благодаря необоснованным и ошибочным аргументам советника своего кабинета, он был введен в заблуждение». Возражения против Урии Леви со стороны военно-морского ведомства, говорилось в петиции Батлера, сводились к трем пунктам: он не прошел традиционный путь роста, открыто выступал против традиций телесных наказаний и был евреем. Впервые в истории США антисемитизм был публично обозначен как сила в американской жизни и управлении. Петиция, составленная Батлером для Леви, насчитывала более девяти тысяч слов.
Конгресс в 1855 г. был не менее медлителен, чем сегодня, и только через год после официального представления петиции Конгресс принял законопроект, согласно которому офицеры, такие как Урия, подвергшиеся кассовым взысканиям, могли представлять свои дела в комиссию по расследованию. Это была первая победа Урии, и теперь начался долгий и утомительный процесс назначения слушаний на следующую осень, а также сбора доказательств и свидетелей карьеры, которая, в конце концов, оборвалась семнадцать лет назад. Урии было уже шестьдесят четыре года, и он, наверное, не раз задумывался, стоит ли это делать. Но в нем еще горел огонь, и он был полон решимости закончить свою жизнь гордо, как еврей и как офицер военно-морского флота Соединенных Штатов. Им двигал какой-то упрямый патриотизм, непоколебимая вера в гарантии и свободы, прописанные в Конституции, и, похоже, он чувствовал, что его борьба ведется не ради его оправдания, а ради того, чтобы Америка и все американцы были оправданы, оправданы, признаны невиновными в том, что произошло в рядах ее вооруженных сил.
Он и его адвокат, г-н Батлер, также обладали высоким чувством шоуменства и были полны решимости, добиваясь справедливости и возмещения ущерба, устроить Вашингтону, прессе и публике представление, которое они не скоро забудут. Когда в ноябре 1857 г. партия Леви прибыла в Вашингтон на слушания, она разместилась в нескольких номерах отеля Gadsby'a Hotel, а когда собралась отправиться в здание ВМФ, то выбрала маршрут, который вел их по Пенсильвания-авеню, мимо Белого дома, где Урия мог с драматическим видом указать на свою монументальную статую Томаса Джефферсона, стоявшую, покрытая снегом, на лужайке Белого дома. Участники заседания — Урия, Батлер, его помощники и миссис Леви — вошли в зал заседаний и заняли свои места.
Как и предупреждал Батлер, обвинение начало с попытки внести в протокол шесть военных трибуналов Урии. Батлер быстро возразил, заявив, что эти военные трибуналы проводились по поводу конкретных действий в прошлом и не имеют отношения к слушаниям, поскольку эти действия не рассматриваются. Его возражение было отклонено. Затем Батлер заявил, что если материалы военного трибунала будут приобщены к делу в качестве доказательства, то следует рассмотреть справедливость и обоснованность каждого решения и заслушать доказательства — процесс, который занял бы месяцы. И снова его ходатайство было отклонено.
После того как выводы всех военных трибуналов были зачитаны, что заняло несколько дней, ВМФ развернул свою мощную атаку против Урии. Один за другим обвинение приводило длинный ряд офицеров для дачи показаний о некомпетентности Урии Леви, его ненадежности и общей нежелательности. Один из офицеров заявил, что Урию «в целом не любят». Другой свидетельствовал, что «репутация у него низкая». Коммодор Мэтью Перри отметил, что в нем «нет ничего особенно примечательного, кроме того, что он довольно импульсивен и эксцентричен в своих манерах, любит говорить о себе и своих профессиональных требованиях». Коммодор Сайлас Стрингем сказал: «Он очень тщеславен, и его манера вмешиваться в разговор двух или трех человек была неприятна». Обвинения были расплывчатыми и неопределенными, а поскольку с момента последнего командования Урии прошло так много времени, у свидетелей были большие проблемы с датами: один из офицеров настаивал, что работал с Урией четыре года, хотя они были знакомы только во время его службы на корабле «Вандалия», то есть два года. Один из офицеров, признавшийся, что совсем не знал Урию, сказал, что инстинктивно чувствовал, что Урия — плохой человек. «Я чувствую, что он не годится для надлежащего исполнения обязанностей капитана», — сказал он.
Теперь настала очередь защиты. Бенджамин Батлер привлек к даче показаний в пользу Урии не менее тринадцати офицеров, находящихся на действительной службе в ВМС, и шесть бывших офицеров. Еще трое прислали письменные показания. Этих свидетелей возглавлял старый друг Урии старший коммодор Чарльз Стюарт, начальник военно-морской верфи в Филадельфии, который заявил: «Когда капитан Леви служил под моим началом, он выполнял свои профессиональные обязанности к моему полному удовлетворению. Я считал его компетентным в 1818 году и считаю его компетентным сейчас. Я был бы рад видеть его на своем корабле под моим командованием». Другие свидетели были столь же хвалебны, и свидетель за свидетелем утверждали, что в основе всех бед Урии лежал антисемитизм.
После того как девятнадцать свидетелей дали показания, а показания были зачитаны, суд, очевидно, ожидал, что защита будет излагать свои аргументы. Но господин Батлер припас на конец особый сюрприз. Дальше произошло зрелище эпического масштаба, подобное тому, что столетие спустя придумал Сесил Б. Де Милль. Двери зала суда распахнулись, и в него хлынул поток свидетелей, состоящий из самых выдающихся людей Америки, представителей всех сфер деятельности и профессий, готовых подтвердить честность, порядочность и мужество Урии Леви. Среди них были президенты банков, коммерсанты, врачи, комиссары, редактор газеты New York Globe и губернатор штата Нью-Джерси. Здесь был и дальний кузен Урии, Генри Хендрикс, и сенатор Дикс, и конгрессмен Аарон Вандерпул, и Натан Эли, президент пожарной страховой компании Питера Купера, и Джеймс Х. Блейк, бывший мэр Вашингтона. Иудеи и христиане, главы компаний и известные адвокаты — один за другим они поднимались на свидетельскую трибуну, чтобы выступить в защиту Урии Леви. В общей сложности показания дали еще пятьдесят три свидетеля, доведя общее число свидетелей защиты до семидесяти пяти. Это было потрясающее представление, которое могло бы показаться комичным, если бы не отличие и очевидная искренность людей, участвовавших в нем. И, конечно же, это был спектакль для трибуны, поскольку с каждым новым судебным днем, с вызовом новых свидетелей внимание американской прессы и общественности все больше приковывалось к тому, что происходило в крошечном зале вашингтонского суда перед относительно малопримечательным следственным органом ВМС. Американцы, никогда не слышавшие ни об Урии Леви, ни о таком понятии, как антисемитизм, теперь воспряли духом и стали занимать разные стороны. В течение нескольких недель, пока шло судебное разбирательство, казалось, что газеты могут писать, а американцы — говорить, ни о чем другом.
Семьдесят пять свидетелей были нелегким испытанием, но, конечно, один голос должен был прозвучать, чтобы завершить шоу: голос Урии. Он достиг своего звездного часа. 19 декабря 1857 года в десять часов утра — суд продолжался уже более месяца — Урия поднялся на ноги и начал: «Мои родители были израильтянами, и я был воспитан в вере моих предков....». Через три дня, 22 декабря, он закончил словами: «То, что сегодня является моим делом, если вы уступите этой несправедливости, завтра может стать делом римского католика или унитария, епископала или методиста, пресвитерианца или баптиста. Есть только одна гарантия, и она заключается в честной, искренней, непреклонной поддержке мудрых, справедливых, беспристрастных гарантий Конституции. У меня есть полная уверенность в том, что вы будете верно придерживаться этой гарантии, и поэтому с такой же уверенностью я отдаю свою судьбу в ваши руки». Члены совета директоров ошеломленно переглянулись. Урия сел на место, что репортер назвал «спонтанной вспышкой искренних аплодисментов».
«Это была, — писала одна из вашингтонских газет, — одна из самых славных, если не сказать блестящих, просьб за всю историю военно-морского флота Соединенных Штатов: просьба о том, чтобы «все было правильно!». Это стало венцом карьеры Урии Леви: в нем говорил полувековой опыт, опыт моряка, но самое главное — опыт американского еврея».
Вердикт суда был единогласным: «Леви морально, умственно, физически и профессионально пригоден к военно-морской службе и ... должен быть восстановлен в рядах ВМС».
Теперь, когда секрет был раскрыт, когда антисемитизм поразил и Америку, как это было на протяжении столетий в реакционной Европе, и лежал на виду у всех — живой, трепещущий, неприятный, факт, с которым нужно было бороться в вооруженных силах, как и в гражданской жизни, — немедленной реакцией стала крайняя неловкость. Теперь военно-морской флот с большим опозданием начал искупать вину за то, как он обращался с Урией. После долгих лет игнорирования его просьб о назначении на морскую службу, спустя всего четыре месяца после вынесения вердикта следственным судом, министр ВМС почтительно спросил его, не желает ли он принять командование шлюпом «Македонский», снаряжаемым в Бостоне, и отправиться на нем в Средиземноморский флот. Урия изящно ответил, что сочтет за честь, а затем — возможно, в духе злого юмора — добавил возмутительную просьбу. Он хотел бы взять с собой свою жену. Она, как он объяснил, «сирота, не уроженка этой страны и не имеет никакой защиты на время моего отсутствия».
Это была неслыханная просьба. Никогда еще в истории американского флота — да и вообще с тех пор — капитану не разрешалось брать на борт свою жену. Но министр военно-морского флота, пытаясь задобрить Урию Леви, быстро ответил, что это, конечно, возможно.
Вирджинии Лопес Леви часто казалось, что она нуждается в какой-то «защите». Любопытная женщина, с огромным интересом к себе, она в поздние годы написала обширные мемуары, в которых долго рассуждала о секрете своего огромного обаяния и привлекательности для мужчин. Однажды она спросила одного из своих многочисленных друзей-мужчин, поэта Натаниэля Паркера Уиллиса, может ли он понять, что делает ее такой желанной. «Я сказала, — писала она, — «Думаю, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять, что я не тщеславная женщина, но было бы глупо и неблагодарно с моей стороны притворяться, что я не замечаю доброты и внимания, которые мне оказывают. Скажите честно, чем вы объясняете такую популярность, которой мне посчастливилось пользоваться?»
Поэт ответил — по словам Вирджинии — следующим образом:
Вы действительно поставили передо мной трудную задачу. Вы просите простого человека, поклонника и поэта, быть абсолютно правдивым с молодой и интересной женщиной, но поскольку ваше желание — мое повеление, я сделаю все возможное. Красота тщеславной женщины может вызывать восхищение мужчин, но она редко вдохновляет их на любовь. Ваша сила сильна, потому что Вы так мало ею пользуетесь. Бесконечное разнообразие Вашего обаяния так же неуловимо, как и Вы сами, и потому трудно поддается определению, но блестящая кипучая шипучесть Вашей молодости подобна бокалу шампанского, которого Вы даете нам достаточно, чтобы взбодрить, не опьяняя. Вы удивляетесь, что мы пьем его до последней капли?
Однажды один скульптор во Флоренции попросил ее позировать ему, и — опять же, по словам Вирджинии — «Он хотел, чтобы я села для его «Аллегро». Я спросила, как она изображена. Он сказал: «Красавица, красавица и красавица». Я категорически отказалась позировать кому-либо, описанному подобным образом, так как была невысокого роста, пухленькая и обладала неземной красотой».
Судя по всему, она была заядлой кокеткой, и в Монтичелло однажды, когда Урии не было в городе, произошел курьезный эпизод, когда Вирджиния увлеклась несколькими пылкими парнями из колледжа, которые по какой-то причине оказались проездом. Она по-девичьи приказала им покинуть территорию дома, но они отказались уходить. И после резвой погони по каменным стенам, по садам, по беседкам и беседочкам Вирджиния написала: «Мы расстались друзьями».
Вирджиния полностью признала заслугу мужа в том, что его просьба взять ее с собой была удовлетворена. «Популярность, которой мне посчастливилось пользоваться у власть имущих, — писала она, — принесла мне необыкновенную честь — мне разрешили сопровождать моего мужа. Эта привилегия, которая с тех пор никогда не предоставлялась, была принята обеими палатами и удовлетворена без протестов».
Ее «бесконечное разнообразие» доставляло немало хлопот ее стареющему мужу. Он старался не отставать от ее молодой энергии и красил свои седеющие волосы и усы в черный цвет. Но и она казалась ему дорогим товаром, и всякий раз, когда они ссорились, это было связано с тем, что она тратила непомерные суммы на одежду и украшения. И она едва не стала слишком дорогой для «Македонского», где присутствие одинокой женщины среди мужского экипажа, что неудивительно, вызывало недовольство. В своем дневнике младший офицер записал: «Она, похоже, решила продемонстрировать свои платья, поскольку каждый раз, когда она выходила на палубу, у нее было другое платье». В другой раз этот же офицер с тревогой вошел по поручению в капитанскую каюту и обнаружил, что «столы и стулья завалены дамской одеждой, обручами и юбками, чепчиками и туфлями и т.д. и т.п.».
Вирджиния, напротив, находила жизнь на корабле очень приятной и, казалось, порой из кожи вон лезла, чтобы быть любезной с младшими офицерами, особенно в те моменты, когда капитан дежурил на мостике, а она оставалась одна в своей каюте, чтобы убить время. Ей нравились остановки в средиземноморских портах, где она, по ее словам, общалась с «возвышенными кругами европейского общества». Везде, писала она, ею восхищались. Из ее мемуаров: «Мое пребывание в Италии было столь же приятным, как и пребывание в Египте. Особенно в Неаполе, где я некоторое время занимала квартиру. Капитан Леви был вынужден уехать, но все были очень добры ко мне, включая нашего посла и его жену, г-жу Чандлер..... Йом-Кипур я провела с бароном и баронессой Ротшильд, у которых в доме была синагога. Я всегда восхищался семьей Ротшильдов, и в какой бы стране я их ни встречал, меня поражало их благородство характера. Они прекрасно понимали, что такое noblesse oblige». Она помчалась в Париж, где «обратилась к модной модистке... и сказала ей, что хочу белое тюлевое платье, настолько простое, насколько она сможет его сшить, и что я должна получить его к балу. Она пришла в ужас. У мадам должна быть парча и кружева, но я настаивала на тюле, и она неохотно согласилась сшить его. В ночь бала, когда эти старые герцогини поправляли свои лорнеты, разглядывая меня и признавая очаровательной, я думала, что сделала мудрый выбор. Но ни платье, ни я не могли похвастаться ничем, кроме своей свежести. Я никогда в жизни не видела такого собрания драгоценностей и некрасивых женщин!»
Ее любимым балом в том сезоне был «замечательный костюмированный бал, который давал император Наполеон III и на котором императрица Евгения была в маске... Великолепие костюмов, блеск огней, ритм и опьянение музыки, я думаю, немного вскружили мне голову, и я почувствовала, что для того, чтобы проникнуться духом вечера, я должна предаться бурному флирту.... Позже я узнала, что моим партнером был принц Меттерних....».
Виргиния, должно быть, была испытанием для Урии, но были и другие компенсации. В феврале 1860 г. Урия Леви узнал, что его назначили командующим всем Средиземноморским флотом и повысили в звании до коммодора, что в то время было высшим званием на флоте. В честь этого события флот дал тринадцатипушечный салют. И вот Урия Леви, которого презирали и осаждали на протяжении всей его жизни на службе, наконец-то получил всю удачу.
Это было все, чего он хотел. Испытание в следственном комитете подействовало на него отрицательно. Он начал жаловаться на «расстройство желудка», появились и другие признаки старости. В 1861 году они с Вирджинией вернулись домой, в большой дом на Сент-Маркс-Плейс в Нью-Йорке. В апреле того же года форт Самтер капитулировал, и неожиданно офицерский корпус флота оказался расколот по линии Север-Юг. Война казалась неизбежной, и многие офицеры вернулись на Юг, чтобы причислить себя к Конфедерации. Урия, хотя и владел недвижимостью к югу от линии Мейсона-Диксона, объявил о своей верности Союзу и даже с воодушевлением говорил о службе в военно-морском флоте в Гражданской войне. Но ранней весной 1862 г. он сильно простудился. Она переросла в пневмонию. 22 марта того же года он умер во сне, рядом с ним была Вирджиния.
Последняя воля и завещание Урии успели многое сказать как о его патриотическом рвении, так и о величине его эго. Одним из его завещаний было возведение над его могилой статуи «размером не менее жизни» и «стоимостью не менее шести тысяч долларов», на которой он пожелал написать следующее: «Урия П. Леви, капитан военно-морского флота Соединенных Штатов, отец закона об
отмене варварской практики телесных наказаний на флоте Соединенных Штатов». Затем он распорядился оставить Монтичелло — дом и участок земли — «народу Соединенных Штатов», но при этом сделал странную оговорку. Он попросил превратить поместье в «сельскохозяйственную школу с целью обучения практическим навыкам фермерства детей из уоррент-офиса ВМФ США, чьи отцы умерли». Была ли это шутка Урии или серьезный жест, направленный на превращение меча в лемех? Почему дети погибших прапорщиков должны обучаться земледелию? Возможно, Урия, считавший себя не только джентльменом-фермером, но и морским офицером, полагал, что эти два занятия дополняют друг друга. Как бы то ни было, в завещании это условие осталось необъясненным. В завещании содержался ряд благотворительных завещаний, а также подарки родственникам. Вирджинии было предписано получить тот минимум, который полагался по закону.
Нет необходимости говорить о том, что Вирджиния была недовольна таким положением дел, как и члены семьи Урии, которые с нетерпением ждали раздела обширных и ценных земель в Монтичелло и, возможно, были бы не прочь потратиться на памятник покойному. После смерти Урии его завещание было оспорено, и в течение нескольких лет велась судебная тяжба. В конце концов, завещание было нарушено, и Монтичелло перешло к одному из племянников Урии — Джефферсону Леви, который вместе со своей семьей содержал это большое здание до 1923 г., когда Мемориальный фонд Джефферсона выкупил его за полмиллиона долларов — приличная прибыль по сравнению с 2700 долларами, которые заплатил за него Урия Леви. Вирджиния Леви вышла замуж довольно скоро после смерти мужа, тем самым лишив себя права на получение гораздо большей доли наследства, чем та, которую она уже получила. Она пережила Урию на поразительные шестьдесят три года и умерла в 1925 году. Таким образом, вдова офицера войны 1812 года дожила до эпохи флипперов. Однако она не дожила до спуска на воду эсминца U.S.S. Levy во время Второй мировой войны. В разгар войны «Леви» был назван газетой New York Herald Tribune одним из «быстрых и смертоносных убийц подлодок». Это был подходящий памятник Урии — более подходящий, чем статуя в натуральную величину, которая так и не появилась.
16. ЕВРЕЙСКИЕ ЕПИСКОПАЛЫ
Смерть Урии Леви получила такую же широкую огласку, как и его жизнь, и для еврейской старой гвардии все это было немного неловко. Он стал самым известным евреем в Америке, на нем красовалось слово «еврей», и его спорный имидж в сочетании с эпатажным имиджем его жены был не совсем тем, который евреи хотели бы культивировать. Такие семьи, как Натаны, старались объяснить, что коммодор Леви «не типичен», и поэтому к нему не следует относиться, как он сам, очевидно, хотел, чтобы к нему относились, как к представителю расы.
Сефарды не нуждались и не нуждаются в представителе. Они спокойно интегрировались в городскую американскую жизнь и стали джентльменами. Для этих людей их еврейство было чем-то уединенным, не подлежащим шумной защите, хвастовству или жалобам, как у Урии Леви. Если они и хотели быть известными публично, то только благодаря своей воспитанности, воспитанию, хорошим манерам и добрым делам. Возможно, ирония заключается в том, что, когда еврейская элита перешла от простого зарабатывания денег, почти пренебрежительно потирая руки, к более возвышенным занятиям ума и духа, она обеспечила себе менее сильную роль в Америке, чем та, которую она могла бы играть.
На самом деле было немало сефардов, которые гордились тем, что вообще ничего не делали. Одним из таких элегантно расположенных людей был г-н Альфред Тобиас. Тобиасы — сефардская семья, родом из Ливерпуля, сколотившая значительное состояние на производстве хронометров. Первый Тобиас, эмигрировавший в Америку, которого звали Тобиас И. Тобиас, довольно прочно вошел в сефардскую элиту Нью-Йорка, когда четверо его детей, Генри, Фанни, Гарриет и Альфред, женились на четырех детях Хармона Хендрикса, Розелейн, Урии II, Генри и Гермоине. Единственным занятием Альфреда Тобиаса было «управление инвестициями», с чем он, очевидно, справлялся весьма успешно, поскольку увеличил свое собственное немалое наследство, а также наследство уже состоятельной жены Хендрикса и двух осиротевших племянниц его жены.
Кузен Флориан Тобиас также с гордостью признавался, что ни дня в своей жизни не работал ни на одной работе, которую можно было бы назвать работой, и никогда не собирался. Правда, кое-что у него получалось. Он был чемпионом по бильярду среди любителей и каждый день тренировался на своем полноразмерном столе Collender в бильярдной. В доме была небольшая столярная мастерская, где он изготавливал прекрасные рамы для картин, таборы, ширмы и изящные предметы искусства. Он был признанным дилетантом, и единственной практической работой в его жизни была доставка угля для печей отцовского дома на Сорок восьмой улице. Кузен Флориан всегда стоял у дома, рядом с угольным желобом, разумеется, в своей лучшей одежде и в шляпе, и подсчитывал, сколько грузовиков поступает в подвал, чтобы убедиться, что доставлено нужное количество угля. Это была не слишком обременительная работа и жизнь, и кузен Флориан дожил до комфортных семидесяти четырех лет.
У Хендриксов, тем временем, дела шли неплохо. Со своими медепрокатными заводами в Нью-Джерси, большим загородным поместьем в Бельвиле и городским домом на Пятой авеню, 414, они были одной из самых богатых сефардских семей. Кроме того, они владели значительной частью недвижимости на Манхэттене, включая кварталы между Шестой и Седьмой авеню от Двадцатой до Двадцать второй улицы и тридцать акров земли вдоль Бродвея. (Если бы семья удержала эти владения, Хендриксы были бы сегодня одними из крупнейших землевладельцев города). Конечно, были люди, которые считали Хендриксов немного скучными, немного душными.
Кроме того, в семье Хендриксов наблюдались некоторые странности, и в группе обвиняли в «хендриксовости» того, кто был привередлив к грязи до степени невроза, одержим чистотой или многократно мыл руки. Некоторые «хендриксы» тщательно мыли руки и никогда не прикасались к незнакомому человеку, опасаясь его загрязнения. Однажды, как гласит история, кто-то сказал одному из Хендриксов в опере: «Разве акустика в этом оперном театре не ужасна?». Принюхавшись, мистер Хендрикс ответил: «Правда? Я ничего не чувствую». Но когда правительству США понадобились деньги для оплаты войны 1812 года, отмечают Хендриксы, президент Мэдисон обратился к частным лицам с просьбой о займе. Генри К. де Рэм, представитель старой нью-йоркской фирмы «Де Рэмс», предложил 32 300 долл. Хармон Хендрикс опередил его, предложив 42 000 долларов.
Ко второй половине XIX века сефарды Нью-Йорка и других городов жили в комфорте и уверенности. Если вы жили на Пятой авеню, а большинство «хороших» семей жили на ней или рядом с ней — ведь она проходила вдоль позвоночника Манхэттена, и оттуда открывались самые красивые виды, — то в вашем доме, скорее всего, был небольшой черный ящик, прикрепленный к внутренней стене, рядом с входной дверью. Вы дергали за ручку ящика, раздавалось приятное жужжание, и вскоре на пороге появлялся мальчик-посыльный в панталонах и синей фуражке, чтобы отнести письмо в город или принести заказ из аптеки. Вы звонили в колокольчик для прислуги, он отдаленно звенел от панели на кухне внизу, и через несколько мгновений появлялся слуга, чтобы выполнить вашу просьбу. Таковы были удобства тех далеких дней. А вот в комнатах для прислуги в старых домах никогда не было ванн. Горничные, если они вообще принимали ванну, должны были пользоваться бадьями для стирки в подвале. Колодцы, из которых брали пресную воду, находились прямо на Пятой авеню.
В то же время дверные ручки были из позолоченного серебра, а атласные драпировки с тяжелыми кистями висели над оконными занавесками из толстого кружева. Мебель была из позолоченного палисандра, покрытая ворсистым атласом, а столы — из черного дерева, инкрустированные маркетри. Возле каждого входа стоял карточный приемник. В каждой парадной комнате было модно иметь центральный столик с украшениями — статуэтками Бойе, бронзами Мане, а может быть, изображением Бенджамина Франклина, приковывающего к себе молнию, выполненным Монте Верди. Благодаря волшебству электричества в дома важных бизнесменов центра города стали поступать тикеры с Нью-Йоркской фондовой биржи. Мистер Джефферсон Леви, племянник банкира Урии, ставший впоследствии конгрессменом, довольно сильно превосходил всех в сефардской общине. У него также был тикер с Лондонской фондовой биржи.
В столовых висели красные турецкие ковры и семейные портреты. После ужина семьи расходились по гостиным или музыкальным комнатам, где у рояля из розового дерева пели «Под ромашками», «Слушай, пересмешник», «В долине спрятался» или «Последняя роза лета». Тетя могла завершить вечер исполнением «Хора наковальни». Музыка считалась благотворной для пищеварения. Это была уютная и сентиментальная эпоха 1880-1890-х годов, и трудно было поверить, что когда-нибудь будет по-другому, что город меняется быстрее, чем все думают.
Этикету уделялось больше внимания, чем тому, что происходило или писалось в газетах. «Всегда ешьте мороженое вилкой», — напутствовала маленьких натовских детей гувернантка. Это немцы пользуются ложками». Помните, когда они еще торговали с вьюками на спине, ваша семья ужинала с королями и королевами». Конечно, были и мезальянсы. Когда Роза Контент (из дореволюционной сефардской семьи) вышла замуж за Джеймса Селигмана (немца, представителя тогдашнего международного банковского дома), она всегда называла своих родственников «торгашами». Что касается евреев Восточной Европы, то их старательно игнорировали. Миссис Л. Наполеон Леви (жена другого племянника Урии и сама Хендрикс), вышивая на сэмплере свою родословную, поставила рядом с именем одного из своих дедов слова «из Европы», поскольку не могла заставить себя признать — даже таким ограниченным публичным способом, как вышивание, — что он был родом из Польши. Миссис Леви любила напоминать своим детям, что на ее свадьбе в 1892 году в списке гостей были не только Леви, Хендриксесы, Лазарусы, Сейксасы и Вольфы, но и Рузвельты, Шеклфорды, Риттенхаусы, Ван Ренсселеры и Кинги. Альфред Тобиас (двоюродный брат Левиса) с гордостью перечислял среди своих соседей и друзей Ливингстонов, Барклаев и Аучинклоссов.
Были и другие свидетельства социального признания христиан. Хендриксы состояли в яхт-клубе Larchmont Yacht Club в Вестчестере (куда евреи сегодня вступают с трудом) и ходили под парусом. Когда сефардские семьи проводили лето, они отправлялись не только на побережье Джерси, которое впоследствии станет известным еврейским курортом, но и в Ньюпорт, Саратогу и Бар-Харбор (которые были не только нееврейскими, но и несколько антиеврейскими и становились все более таковыми). Внучка Хендрикса училась в школе мисс Гейлер в Нью-Йорке. Приглашенная на вечеринку в пятницу вечером, она ответила, что ей очень жаль, но она не может прийти: «Потому что это наш шаббат». Больше ничего не было сказано, но с этого момента было замечено, что вечеринки для девочек в школе мисс Гейлер больше не назначались на вечер пятницы, а проводились в субботу вечером, из вежливости к элегантным сефардам.
Конечно, не обходилось без скандалов и случаев, когда люди не вписывались в рамки общепринятого. Так, в 1890-х годах у тети Агнес Хендрикс Вольф был нашумевший роман с нееврейским джентльменом по фамилии Таунсенд. Они вместе уехали в Париж и путешествовали по Европе как муж и жена, что семья считала недопустимым. О них писали в Town Topics, ведущей скандальной газете того времени, и все закончилось трагически (как мог предположить тот, кто читал рассказы Марии Эджворт), когда однажды во время поездки с мистером Таунсендом на Лонг-Айленд тетя Агнес была сброшена с лошади и погибла.
Кузина Энни Лазарус, сестра поэтессы Эммы, одна из шести дочерей богача Мозеса Лазаруса, была в некотором роде революционеркой. Она постоянно выступала за права иммигрантов и вышла замуж за художника-нееврея по имени Джонни Джонстон. Она была сторонницей вмешательства Америки в Первую мировую войну, а когда страна сохранила изоляционистские настроения, вскинула руки, объявила себя разочарованной в США и вместе с мужем уплыла в Италию, где поселилась в венецианском палаццо с прекрасным садом. Она отказалась от общения и приема американских друзей и родственников, но, как отмечалось в то время, она, похоже, была готова и дальше получать свой немалый американский доход. Ее фотографию повесили на стену, а ее имя навсегда исчезло из семейных разговоров. Как сложилась их с мужем судьба во время Второй мировой войны, никто не знает.
И, конечно, не обошлось без ссор. Раскол, связанный с набором севрского фарфора музейного качества, надолго разделил семью Хендрикс. Много лет назад при разделе наследства севрский фарфор был разделен между двумя двоюродными братьями — чашка здесь, блюдце там, и с тех пор не утихают споры о его принадлежности. Однажды в гостях у миссис Генри Хендрикс двоюродный брат заметил: «А, я вижу, у вас есть остальной Севр». «Нет, — холодно ответила миссис Хендрикс, — у вас».
Но в целом сефарды конца XIX века делали то, что им полагалось делать. Мужчины украшали собой советы директоров соответствующих корпораций, правильных больниц, музеев и благотворительных организаций. Женщины занимались более приятными занятиями — рисовали, читали, писали письма, ходили на концерты, в оперу и на балет. Женщинам не давали формального образования (образованной женщине, как говорили маленьким девочкам, трудно найти мужа). Но их воспитывали, обучали искусству обаяния, остроумия и светской беседы на самые разные темы. Удивительно много женщин — кузина Эмма Лазарус является наиболее известным примером — писали стихи, если не для публикации, то для собственного удовольствия.
Одной из представительниц этой тонкой породы женщин XIX века была двоюродная бабушка Амелия Барнард Тобиас Лазарус, которая могла бы сойти со страниц романа Эдит Уортон. Действительно, молодая миссис Уортон входила в круг друзей тети Амелии. Тетя Амелия была не только Тобиасом и, следовательно, связана с Хендриксами, но и по прямой линии происходила от Мордекая Гомеса, брата Дэниела, а значит, была связана и с Лопесами, Сейксасами, де Люсенами, Леви, не говоря уже о Натанах и Кардозо. Она представляла собой воплощение великих сефардских традиций. В своем доме на Восточной Девятой улице, в нескольких шагах от Университетской площади, тетя Амелия прожила жизнь, которая элегантно и комфортно уложилась в определенный шаблон: застывший, точный, предсказуемый. Ее покойный муж, Джейкоб Харт Лазарус, умерший в 1891 году, был одним из самых популярных и уважаемых светских портретистов своего времени — «Копли девятнадцатого века», как его называли. Среди прочих выдающихся работ он изобразил четыре поколения семьи Астор. Он оставил тете Амелии достаточно средств. Дом на Девятой улице представлял собой большое трехэтажное здание из красного кирпича, где за тетей Амелией ухаживали три горничные и ее младшая сестра, двоюродная бабушка София Тобиас, которая «вела дом» за тетей Амелией. В большинстве дневных часов тетю Амелию можно было застать лежащей — она страдала стенокардией и мало двигалась — на длинном диване из красного бархата и красного дерева в гостиной, где она устраивала нечто вроде вечного салона.
К ней приходили все известные личности того времени: старая миссис Дрексель из Филадельфии, которая заглядывала к тете Амелии, когда та была в Нью-Йорке; миссис Делафилд; миссис Поттер; миссис Астор, разумеется. Были также надменные и довольно устрашающе аристократичные кузены Лазарусы, известные как «Лазарусы с Одиннадцатой улицы»: грозная и великолепная Сара, поэтесса Эмма и Фрэнк Лазарус, известный тем, что в течение многих лет его можно было видеть каждый день сидящим в одном и том же кресле в одной из витрин «Юнион-клуба» на Пятой авеню. В течение многих лет после его смерти это кресло было известно как «кресло мистера Лазаруса». Еще одной из этих Лазарусов была Энни, о которой ходил скандал, но имя которой никогда не упоминалось. Эти Лазарусы держали летний «коттедж» в Ньюпорте. Огромный двускатный дом, называвшийся «Буки», находился на Бельвью-авеню, рядом с «Белькуртом», особняком Оливера Х. П. Бельмонта, и через дорогу от «Мирамара», построенного для миссис Джордж Уиденер.
Тетя Амелия была далеко не красавицей. Хотя она была худощава и всегда держалась прямо — суровая и авторитарная осанка, — на самом деле она была вполне домашней, с большими, властно пылающими зелеными глазами. (Ее сестра, напротив, была маленькой, пухленькой, нежной дамой с волнистыми седыми волосами, которые всегда были немного растрепаны). Однако тетя Амелия знала секрет, благодаря которому многие некрасивые женщины были обожаемы представителями обоих полов: она обладала шармом, умом и стилем. Однажды, когда она покупала носовые платки, продавщица сказала ей: «Миссис Лазарус, эти платки, которые вы рассматриваете, очень хороши, но вот эти могут подойти для утренних дел по дому». Тетя Амелия бросила на нее возвышенный, веселый взгляд и ответила: «Моя дорогая девушка, я хочу, чтобы вы поняли, что мой нос так же нежен по утрам, как и после обеда».
Ее званые обеды, проходившие в столовой, стены которой были обиты золотой парчой, отличались как высоким качеством беседы, так и высоким положением гостей. Для поддержания беседы за столом никогда не было больше шести человек. Ужин начинался с хереса, а заканчивался шампанским и свежими фруктами, которые никто не ел и которые за немалые деньги покупались у Хикса, крупного торговца фруктами с Пятой авеню. Тетя Амелия, несмотря на свою исключительную корректность, никогда не отказывалась от рискованных поступков. Фрэнк Лазарус часто пытался шокировать ее какими-нибудь пошлостями, которые он подхватывал в курительной комнате «Юниона», и, выслушав одну из его историй, она восклицала: «Фрэнк! Ты грязная тварь!» Затем она наклонялась к нему поближе и хриплым сценическим шепотом спрашивала: «Ну и что ты опять сказал?»
Окружающий ее район приходил в упадок. Она знала это, но не хотела переезжать или как-то менять свой образ жизни. Дом по одну сторону от нее превратился в прачечную, а по другую — в какой-то ночной клуб, и чем меньше говорить о том, что там, вероятно, происходит, тем лучше. Днем и ночью оттуда доносились шумные звуки. Тетю Амелию нисколько не беспокоило ни то, ни другое. Внутри ее дом работал на бесшумных механизмах. Каждое утро ее адвокат, «маленький Сэм» Райкер (его отец, «большой Сэм» Райкер, был семейным адвокатом до него), приходил точно в восемь, вскрывал почту тети Амелии и занимался тем, что требовало внимания. Затем в обязанности Маленького Сэма входило спуститься на кухню, проследить, чтобы слуги были на своих местах, и развязать ссоры, которые постоянно вспыхивали между горничной-ирландкой и официанткой, чтобы тетя Амелия была избавлена от неприятных подробностей. Родственники не раз предлагали тете Амелии, учитывая ее болезнь, поселить слугу в соседней с ней комнате, но тетя Амелия не соглашалась. Это было бы слишком большим понижением классового барьера. Слугам полагался отдельный этаж. Тем не менее, слуги были преданы ей. Ее личная горничная, Жозефина, уже много лет была помолвлена с кучером семьи Александров, но год за годом дата свадьбы откладывалась. Это происходило потому, что Жозефина не могла смириться с мыслью о расставании с тетей Амелией. Единственная уступка, которую тетя Амелия делала в отношении убогости своего района, была сделана в интересах ее прислуги. В прихожей на подставке висела мужская шляпа-дерби, которая должна была навести злоумышленников на мысль, что в доме есть мужчина, тогда как на самом деле в доме жили одни женщины. Раз в неделю на Девятую улицу приходил человек из магазина Tiffany's, чтобы завести все часы.
Прабабушка Амелия была приверженцем этикета и правильных поступков, но не потому, что боялась ошибиться на публике, а потому, что считала правильные поступки одним из обязательств и тяжелых обязанностей аристократа. При написании светской записки, наставляла она своих племянниц и внучек, дама никогда не должна смачивать весь лоскут конверта, а только его кончик. Юным леди предписывалось сидеть тихо, сложив руки на коленях, скрестив ноги на лодыжках. Они не должны были ерзать или играть с четками. Юношам предписывалось сидеть, скрестив одну ногу над другой, колено на колено, ни в коем случае не раскинувшись в стороны и не положив лодыжку на колено. Тетя Амелия была одним из главных нью-йоркских авторитетов в тонкостях ритуала вызова — его сравнивали с японской чайной церемонией по количеству лет, которые потребовались нью-йоркской даме для его освоения, и даже миссис Астор иногда обращалась к тете Амелии, в те времена, когда еще не было Эмили Пост, за советом и рекомендациями по светской жизни. Хотя болезнь тети Амелии заставляла ее испытывать сильные боли, она никогда не жаловалась. Она считала, что жалобы свидетельствуют о дурном воспитании. Однажды перед званым ужином она тихо сказала племяннице: «Если мне придется выйти из-за стола во время ужина, я ожидаю, что ты будешь хозяйкой вместо меня. И, конечно, ты не должна делать вид, что меня нет». Тетя Амелия также считала, что одним из моральных обязательств привилегированных и высокопоставленных людей является забота о прекрасных вещах, которые обеспечивают привилегии и высокое положение, что плохо обращаться с хорошей фарфоровой тарелкой или мебелью так же неправильно, как и с человеком. Поэтому каждый предмет в ее доме, от картин и редких книг до тяжелых льняных простыней на кроватях, был предметом заботы.
Нравственность, приличия и ответственность прививались детям рассказами Марии Эджворт. В них противопоставлялись две сестры — мудрая Лора и импульсивная Розалинда, и четко прослеживалась мораль. Например, в одной из сказок Розалинда по глупости тратит деньги, отданные ей на ремонт туфель, и покупает вместо них красивую фиолетовую вазу, которую увидела в витрине магазина. Увы, в туфле появляется дырка, в дырку попадает острый камень, и после мучительной хромоты Розалинда, набрав воды в вазу, смывает с нее красивый цвет. Лора услужливо подсказывает: «Я же тебе говорила». Для мальчиков рассказывались истории о плохом юноше по имени Фрэнк, которому всегда приходилось дорого платить за свои проделки. Детям также давали почитать «Иллюстрированные лондонские новости» для назидания и просвещения. Все британское считалось бодрящим.
Тетушка Амелия Лазарус излучала такую атмосферу социальной защищенности, что можно было подумать, будто она не способна ничему удивиться или впечатлиться. Но она была втайне рада приглашению на одну из самых громких светских «свадеб века» — свадьбу Гарри Лера, колоритного плейбоя, который однажды в полном облачении зашел в фонтан на Пятой авеню и сменил Уорда Макалистера на посту арбитра нью-йоркского общества и любимца миссис Астор. Тетя Амелия также считала, что светские приемы должны сочетаться с определенным самосовершенствованием, и, когда племянница упомянула, что собирается на прием к де Форестам, тетя Амелия напомнила ей, чтобы она обязательно обратила внимание на изящную индейскую резьбу, украшавшую стену у лестницы де Форестов. «Нужно сначала научиться распознавать, а потом ценить красивые вещи», — говорила она.
Возможно, такая необычайная утонченность и воспитанность сефардов объясняет тот факт, что в Гражданской войне они принимали гораздо менее активное участие, чем в революции и войне 1812 года. Не присоединились они и к группе агрессивных, голодных охотников за состоянием, появившихся после войны, — Рокфеллерам, Вандербильтам, Гуггенхаймам, Морганам, Меллонам, Шиффам и т.д. Сефарды вежливо стояли в стороне. Единственное сефардское имя, имеющее значение для любителей Гражданской войны, — это имя Иуды П. Бенджамина, который имел несчастье оказаться не на той стороне. Одна из самых громких ссор в истории нью-йоркского клуба Union Club произошла из-за предложения об отстранении г-на Бенджамина. Те члены клуба, которые хотели его исключить, делали это не потому, что Бенджамин был евреем, а потому, что он был сторонником Юга. Клуб отказался исключить его, и группа возмущенных членов немедленно покинула клуб и создала свой собственный клуб — Union League Club.
Джуда Бенджамин происходил из вест-индской сефардской семьи, отдаленно связанной с ветвью семьи Лопес, обосновавшейся в этих местах, а также с семьей Мендес. В 1818 г. его родители переехали с острова Сент-Томас, где он родился, в Чарльстон, штат Южная Каролина. Хотя он учился в Йельском университете (без получения диплома), его юношеская ориентация была глубоко южной. После Йельского университета он отправился в Новый Орлеан, где «читал» право в адвокатской конторе, а в 1832 г. был принят в адвокатуру штата Луизиана. В 1852 г. он был избран сенатором от Луизианы и здесь продемонстрировал, что его латинский нрав ничуть не уступает вспыльчивости Урии Леви. В ответ на оскорбление другого сенатора Джуда Бенджамин встал и провозгласил: «Джентльмен должен помнить, что когда его полуцивилизованные предки охотились на кабанов в лесах Силезии, мои были князьями земли!». (На самом деле он перефразировал Дизраэли, который однажды, отвечая на подобную колкость, сказал: «Да, я еврей, и когда предки уважаемого джентльмена были жестокими дикарями на неизвестном острове, мои были священниками в храме Соломона»).
Бенджамин ушел в отставку из Сената, чтобы помочь своему другу Джефферсону Дэвису в формировании временного правительства. Он работал в кабинете Дэвиса, сначала в качестве генерального прокурора, а затем в качестве главного государственного секретаря, который он занимал с 1862 по 1865 год.
После капитуляции Конфедерации в Аппоматтоксе за голову Джуда Бенджамина была назначена цена. Ему удалось бежать на лодке с побережья Флориды, и через много месяцев, после долгих испытаний и скитаний по неспокойным атлантическим водам, Бенджамин смог добраться до Англии, где жил в изгнании. Он умер в Париже в 1884 г., одинокий и разочарованный, вдали от потрескивающих каминов и удобных кресел «Юнион-клуба».
17. «НАТАНЫ НЕ ОБМАНЫВАЮТ» — НО УБИВАЮТ ЛИ ОНИ?
Натаны были такой правильной семьей, и почти всегда можно было рассчитывать на то, что они поступят правильно, выйдут на сцену в нужной манере, сделают подходящий жест. Юный Фредерик Натан был еще совсем мальчиком, когда он путешествовал по Югу с Гриффитом, негром-шофером семьи. Они уже собирались сесть на пароход, когда Фредерику сказали: «Он не может ехать с вами». «Хорошо, — сказал Фредерик Натан, — я поеду с ним», — и он так и поступил: он ехал с Гриффитом в каюте корабля, где царила атмосфера Джима Кроу, вместо того чтобы принять сегрегацию, установленную на Юге. Натаны всегда поступали подобным образом. Неудивительно, что на протяжении многих поколений один из Натанов был президентом нью-йоркской конгрегации «Ширит Исраэль».
Родоначальником семьи Натанов был Исаак Мендес Сейшас Натан. Его дядей был Гершом Мендес Сейшас, которого называли «раввином-патриотом» за то, что он отказался разрешить своей общине молиться за Георга III. Бабушка Исаака М.С. Натана принадлежала к старинному роду нью-йоркских Леви, а сам он женился на другой Сейшас и от нее имел династический выводок из пятнадцати детей. Он управлял своим хозяйством с помощью целого ряда колокольчиков — каждый ребенок вызывался к отцу с помощью своего колокольчика. Кроме того, колокольчики служили для обозначения различных наказаний, которые полагались за тот или иной проступок: один колокольчик означал розги, другой — постель без ужина и т.д. Сочетание детских колокольчиков и колокольчиков для наказаний заставляло дом Натана звонить, как карильон, большую часть дня. Он был тираном и ужасом, а его дети обожали его. Все они заключили соответствующие династические браки: один — с Солисом, другой — с Кардозо, двое — с Хендриксами, один — с Гомесом, правнучатым племянником Дэниела, и в остальном были данью уважения своему отцу.
Когда в те приятные десятилетия после Гражданской войны маленькие Натаны гуляли со своими нянями в Центральном парке, они часто слышали, как прохожие шептались: «Смотрите, Натаны!» и «Вот идут Натаны!». Дети, естественно, предполагали, что такое внимание вызвано их знаменитым происхождением и социальным превосходством. Но на самом деле причина была совсем не в этом. Скандал в семье, в конце концов, был настолько редким явлением, что о нем не знали, и, естественно, ужасные подробности его должны были скрываться от детей Натанов. Это был скандал, потрясший всю сефардскую общину.
Нью-Йорк 1870 года вступал в свою самую элегантную фазу, которую Эдит Уортон вскоре окрестила «веком невинности». Западная двадцать третья улица в районе Мэдисон-сквер считалась «верхним городом», а газета «Нью-Йорк геральд» называла этот район одним из «аристократических пурлиев» города. Здесь, на широких, обсаженных деревьями улицах, выходящих в лиственный парк, в высоких частных домах из коричневого камня жили богатые люди города, в том числе и Бенджамин Сейшас Натан, банкир, внук патриарха-основателя Америки, один из самых богатых и известных людей Нью-Йорка. Семья Натанов — Бенджамин Натан был женат на бывшей Эмили Хендрикс — и их девять детей жили в доме 12 по Западной улице. На противоположном углу несколько лет назад возвышался старый отель «Пятая авеню», достигший удивительной высоты в шесть этажей и оборудованный лифтом, который, как утверждали, действительно поднимал на самый верхний уровень тех, кто отваживался на него подняться. Натаны, будучи хорошими родителями, строго-настрого предупредили своих детей, чтобы они никогда не входили в эту маловероятную конструкцию.
Тем летом жители Нью-Йорка, когда не обсуждали лифт, говорили о погоде. Было жарко. Лето в Нью-Йорке сто лет назад было не менее душным и влажным, чем сегодня. Говорили ньюйоркцы и о новой войне в Европе, которую пруссаки подговорили Францию объявить против них. Настроения американцев были в пользу немцев, поскольку Наполеон III вел себя не очень дружелюбно во время Гражданской войны. Поговаривали и о Джефферсоне Дэвисе, теперь уже частном лице из Миссисипи, который проезжал через Нью-Йорк, наверняка чувствуя себя среди чужой кукурузы, направляясь на борт кунардера в Англию. Сезон для театра был неспешным. В театре «Уоллак» шел спектакль «Фриц, наш кузен немец», а в театре «Бут» готовился к открытию первый спектакль — «Рип Ван Винкль» с Джозефом Джефферсоном в главной роли. В Гранд-Опера, расположенном в трех кварталах к западу от Мэдисон-сквер, давали «Венский балет и пантомимную труппу». Это был век воланов и оборок на женских платьях, когда мужчины носили шляпы с бантами и шинели с тесьмой, а у всех модных джентльменов были усы. Люди жаловались на нашествие в городе «мерных червей», которые падали с деревьев на женские шляпки и зонтики, и возникла идея завезти английского воробья, чтобы он поедал червей. К концу июля все «лучшие» люди уехали из города на берега озер или на морской бриз, в том числе и Натаны, которые перебрались на лето в Морристаун, штат Нью-Джерси, — так все думали. И вдруг в конце июля все внимание Нью-Йорка, да и всей страны, было приковано к Бенджамину Натану и его семье.
Бенджамин Натан был тихим, добродушным человеком с бараньими бакенбардами и толстыми очками, без которых он почти ничего не видел. Несмотря на этот недостаток, Бен Натан сделал блестящую карьеру: в 1870 году он был вице-президентом Нью-Йоркской фондовой биржи, президентом больницы Mount Sinai, членом Union Club, Union League Club, Saint Nicholas Society, полковником почетного губернаторского штаба. Одним словом, он был образцом настоящего нью-йоркского джентльмена XIX века, и даже некоторые члены семьи имели наглость называть Бена «еврейским епископалом».
В четверг, 28 июля, мистер Натан и двое его сыновей — двадцатишестилетний Фредерик и двадцатиоднолетний Вашингтон — неожиданно приехали в Нью-Йорк из Морристауна по делам и остановились на ночлег в доме 12 по Западной Двадцать третьей улице. Приезд мужчин стал неожиданностью для экономки, миссис Келли, и ее сына Уильяма, который работал у Натанов в качестве младшего помощника. В доме шел ремонт, и большая часть мебели была отправлена в обивочную мастерскую. Но г-н Натан объяснил, что хочет остаться в Нью-Йорке, так как на следующий день собирается пойти в синагогу, чтобы прочитать молитву в память о своей матери, бывшей Саре Сейксас, годовщина смерти которой пришлась на этот день. Миссис Келли импровизировала кровать для своего работодателя, положив несколько матрасов друг на друга на пол в комнате на втором этаже, то же самое она сделала и для двух мальчиков в комнатах выше. Г-н Натан провел с сыновьями первую половину вечера. Затем оба молодых человека оделись и разошлись в разные стороны, чтобы найти более уютное место, чем полупустой дом. Оба вернулись — опять по отдельности, причем молодой Уош Натан гораздо позже — уже за полночь. Каждый из сыновей заглянул к отцу, увидел его мирно спящим в своей импровизированной постели, а затем поднялся по лестнице в свою комнату.
Следует сказать несколько слов о Вашингтоне Натане. Он считался одним из самых щеголеватых молодых людей Нью-Йорка. Высокий, стройный, всегда изысканно ухоженный, он обладал внешностью, которую одна дама назвала «мучительной красотой», и говорили, что прикосновение его тонкой, идеально наманикюренной руки заставляло падать в обморок самую сильную духом женщину. Женщины суетились вокруг него, где бы он ни появлялся, восклицая о его «больших откровенных голубых глазах», и к двадцати годам он был основательно испорчен. В семье, да и за ее пределами, поговаривали, что кузина Уоша, поэтесса Эмма Лазарус, так и не вышла замуж, потому что всю жизнь питала к нему «неистовую страсть», а он не обращал на нее ни малейшего внимания. Бедная Эмма. Она, несомненно, обладала интеллектуальным обаянием и громкими взглядами (например, на сионизм), которые привлекали к ней друзей-мужчин, таких как Эмерсон и Браунинг, но в лучшем случае она была простой женщиной, с чертами, которые всегда казались слишком крупными для ее лица, и плохой кожей. Говорили также, что Вашингтон Натан тратил тридцать тысяч долларов в год — огромная сумма для 1870 года — на удовольствия своей разгульной жизни. Известно, что отец не одобрял его «привычек» и часто ссорился из-за трат молодого человека.
Когда сыновья ушли из дома, Бенджамин Натан позвал экономку и попросил принести стакан воды со льдом. Это произошло около десяти часов. После этого миссис Келли заперла на засов переднюю и заднюю двери дома, закрыла и заперла все окна, что было ее ночным обычаем, пожелала спокойной ночи своему работодателю и удалилась в свою комнату. Около одиннадцати часов ее разбудила кратковременная гроза, которая стихла далеко за полночь. Это все, что известно о событиях той ночи в доме 12 по Западной Двадцать третьей улице. Рано утром следующего дня один из постояльцев отеля на Пятой авеню выглянул в окно и увидел, как по ступенькам дома с криками о помощи сбегают двое молодых людей — мальчики Натаны, один полуодетый, другой весь в крови.
Наверху лежал мертвый Бенджамин Натан, убитый самым преднамеренным и жестоким образом. Этого добродушного и мягкого человека, у которого, казалось, не было ни одного врага, многократно избивали тяжелым оружием, явно намереваясь полностью уничтожить. Тело покрывали жуткие раны, кости были сломаны, а в центре лба виднелась особенно жестокая рана. По всей видимости, его вытащили из комнаты, где он спал, и тело лежало в дверном проеме между этой и соседней комнатой, служившей кабинетом, в луже крови. На теле были явные следы страшной борьбы. Мебель была опрокинута, кровь забрызгала пол, стены и дверную коробку. В кабинете был вскрыт небольшой сейф, а поверх груды матрасов лежал открытый денежный ящик. В другой комнате был найден большой и тяжелый предмет, залитый кровью, — «собака плотника», J-образный инструмент, используемый для захвата и зацепления, очевидно, являющийся орудием убийства. Поскольку семья была в отъезде, а в доме шел ремонт, в сейфе ничего ценного не было. Беглая опись похищенных вещей оказалась жалкой: три бриллиантовые шпильки, двое часов и золотая медаль. Конечно, никто не мог сказать, что именно могло быть извлечено из сейфа, но г-н Натан наверняка не стал бы хранить в своем пустом доме много наличных денег. В Морристаун немедленно была отправлена телеграмма: ОТЕЦ ПОПАЛ В АВАРИЮ. ПРИЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО.
Последовало одно из самых странных дел об убийстве в истории нью-йоркской преступности, которое еще до своего завершения привлекло внимание всего мира, даже в России, где еврейская пресса комментировала «убийство богатого и влиятельного нью-йоркского еврея». Для семьи, которая всегда старательно избегала публичности, это стало травмирующим событием.
Сразу же, как бы ужасно это ни звучало, главным подозреваемым стал Вашингтон Натан с его беспутным характером, которого подозревали в убийстве, в стиле Лиззи Борден (хотя до этого дела оставалось еще более двадцати лет), своего собственного отца. Фредерик, «хороший сын», который, как известно, боготворил своего отца, ни на минуту не попадал под подозрение. Произошло, как утверждалось, следующее: Уош Натан вернулся домой после вечернего гулянья, зашел в комнату отца попросить денег и получил отказ. Они поссорились. В итоге Уош в ярости схватил странный инструмент — возможно, плотники, работавшие в доме, оставили его валяться — и набросился на отца. Затем он разграбил сейф и денежный ящик. Нью-йоркские газеты вскоре стали намекать, что «кто-то изнутри» должен быть виновен. Как мог убийца проникнуть в запертый на засов дом? Вина Уоша Натана казалась очень вероятной.
На последовавшем за этим дознании выяснилась длинная череда противоречивых и запутанных фактов. Врач, который первым осмотрел тело, показал, что сделал это в 6:05 утра и что, по его мнению, г-н Натан был мертв в течение трех-четырех часов, не более. Полицейский Джон Мангам, работавший в квартале, показал, что он проверял входную дверь дома Натана в 1:30 и 4:30 утра, и в обоих случаях обнаружил, что дверь надежно заперта, и не заметил никаких признаков беспокойства в доме. Другие жители района, однако, заявили, что офицер Мангам не был таким старательным, как он утверждал, и что они никогда не знали, чтобы он проверял дверь какого-либо дома.
Кроме того, были приведены показания постояльца отеля «Пятая авеню», и речь шла о том, что брат Натан был частично одет и на нем была кровь. Это было важно, поскольку братья рассказали полиции, что в то утро первым спустился вниз Вашингтон, одетый и готовый к раннему посещению синагоги. Увидев отца, он сразу же окликнул Фредерика, который, частично одевшись, сбежал по лестнице. Фредерик рассказал полиции, что он ненадолго опустился на колени рядом с отцом, дотронулся до него, в результате чего тот покрылся кровью, а затем оба брата с криками побежали вниз по лестнице на улицу — через входную дверь, которая, по словам обоих, стояла нараспашку. Поначалу постоялец отеля — генерал-майор Блэр — назвал Фредерика окровавленным и раздетым, а Вашингтона — одетым, подтвердив тем самым рассказ обоих братьев. Но затем он изменил свое мнение и стал настаивать на обратном, выставив лжецами обоих сыновей мистера Натана. У Фредерика Натана была густая борода. У Вашингтона Натана были небольшие усы. Семейное сходство было незначительным, и перепутать их было бы трудно. С другой стороны, генерал Блэр видел место происшествия по диагонали через дорогу, сквозь деревья и с верхнего этажа, при свете раннего утра и сквозь сонные глаза. Его показания не могли быть слишком весомыми.
Кроме того, совершенно непонятным был тот факт, что, хотя в доме в это время спали еще четыре человека, никто не слышал ни звука из того, что должно было быть ужасным и кричащим испытанием — опрокинутой мебели, тела, которое снова и снова наносили удары, тащили через всю комнату. Двое сыновей, жившие этажом выше, утверждали, что ничего не слышали. Миссис Келли слышала грозу раньше, но после этого ничего не слышала. Ее сын Уильям тоже ничего не слышал. Уолтоны Пекхэмы, владевшие ближайшим к дому Натанов домом, отделенным от него восьмидесятью футами, сказали, что да, им показалось, что они слышали шум, стук, удар или два, хлопанье двери. Сначала они подумали, что это буря, затем, что, возможно, в их доме завелся грабитель, и, наконец, предположили, что звук может исходить из соседнего дома. Г-н Пекхэм сказал, что он уверен, что время шума — 2:30 ночи, хотя и не смотрел на часы. Он знал это потому, что перед пробуждением «крепко спал», а это означало, что сейчас должно быть два тридцать. Его удары и хлопанье должны были быть сочтены.
Несмотря на душную городскую ночь, все окна в доме Натанов были плотно закрыты от малейшего дуновения ветерка. Некоторым это показалось странным, но, конечно, была та буря, да и в 1870 году существовало убеждение, что ночной воздух вреден для здоровья и даже смертельно опасен. Между тем, окно гостиницы генерала Блэра было открыто всю ночь, но он ничего не слышал, пока на улицу не выбежали братья.
Оставалась проблема орудия убийства. Откуда оно взялось? Один из рабочих в доме Натана сказал, что да, он видел что-то подобное в дни, предшествовавшие убийству. Но другой сказал, что нет, такой «собаки» в доме точно не было. Хотя собака была описана как плотницкая, плотники Натана заявили, что она им не принадлежала; на самом деле она не была инструментом, используемым в их работе, а применялась в основном на лесозаготовках. На лесозаготовках! Убийца проделал долгий путь до фешенебельного адреса на Манхэттене. К тому же это не тот инструмент, которым обычно пользуются медвежатники, хотя вполне возможно, что он может быть использован именно так. Другой эксперт по «собакам» заявил, что это вовсе не лесорубный инструмент, а используется «для укладки полов на яхтах и других небольших судах». Казалось бы, расследование ни к чему не привело.
Самые разные маловероятные люди появлялись теперь, чтобы предоставить доказательства, позволяющие объяснить, что могло или не могло произойти в ту ночь в доме 12 по Западной улице. Молодой газетчик Джеймс Нис рассказал, что он разносил газеты по этой улице около пяти часов утра и, проходя мимо особняка Натана, увидел, как человек,
«одетый как каменщик», поднялся по ступенькам дома, наклонился и поднял странный листок желтой бумаги, «похожий на чек». Предполагаемый каменщик изучил бумагу, положил ее в карман и ушел. Кто был этот каменщик? Убийца, вернувшийся на место преступления и обнаруживший, что обронил какой-то уличающий его документ? Простой прохожий, которому стало любопытно, что за клочок бумаги может лежать у входа в дом богатого человека? И что это был за клочок бумаги — что-то, выпавшее из поклажи грабителя? Ни бумажка, ни каменщик так и не нашлись, и расследование зашло в очередной тупик.
Далее последовало сообщение о таинственных полуночных похождениях у особняка Сэмюэля Ф.Б. Морзе, изобретателя телеграфа. Дом Морзе, расположенный на Западной Двадцать второй улице, примыкал к дому Натана, и, по словам сторожа Морзе, некоего г-на Девоя, он вернулся домой около двенадцати тридцати ночи и увидел странную карету и пару, стоявшие перед конюшней Морзе. Внутри кареты лежал человек, и г-н Девой попросил его проехать дальше. Г-н Девой сказал, что, по его мнению, в карете находился второй человек, и что он слышал, как по крайней мере двое мужчин «шептались» внутри, но он не мог быть уверен. Позже его жена рассказала, что автобус стоял там не менее десяти тридцати, оставался там еще не менее часа после того, как Девой велел пассажиру уходить, и что около двух часов в будку сел водитель в плотной одежде и быстро уехал.
Пожалуй, самые странные показания дала мисс Энни Кинан, учительница музыки из Нью-Джерси. Мисс Кинан шла по Двадцать третьей улице вечером двадцать восьмого числа, около 20:30, и увидела человека с «безумным взглядом» в глазах, который копошился на крыльце дома Натана. В рукаве пальто у него был засунут «какой-то жесткий предмет» — конечно же, «собака». Пока мисс Кинан наблюдала за происходящим, мужчина залез в дом Натана через подвальное окно, и в этот момент раздался громкий «лязг», когда его рука ударилась об оконную раму, что доказывает, что это была собака. В штаб-квартиру полиции пришло письмо, подписанное «А.К.Х.», с вашингтонским штемпелем, и в обмен на восемьсот долларов, которые «должны быть оставлены на перилах церкви Грейс», автор предлагал вернуть «бумаги», которые позволят раскрыть дело. Была предпринята попытка установить связь между «A.K.H.» и инициалами Энни Кинан, но она оказалась безрезультатной, как и попытка связать эти «бумаги» с желтым листком газетчика.
Примерно в это же время адвокат по имени Томас Данфи впутался в уже безнадежно запутанное дело. Г-н Данфи, у которого была своя версия о том, как было совершено убийство, разыгрывал ее перед знакомыми женщинами в Бруклине. К сожалению, он решил продемонстрировать способ убийства, используя местоимение первого лица — «я бросился на него» и т.д. — и, видимо, убедился в этом, так как подслушивающая соседка услышала эту сцену, была уверена, что слушает рассказ об убийстве Натана из первых рук, и вызвала полицию. Мистер Данфи провел некомфортную ночь в тюрьме, прежде чем было доказано, что он не мог иметь к этому никакого отношения.
Естественно, что больше всего прессе и общественности хотелось услышать показания Вашингтона Натана. Он явился на свидетельскую трибуну спокойным, уравновешенным, хорошо одетым, с тростью с золотой ручкой, в серых перчатках и высокой шелковой шляпе. Он назвал себя «торговцем комиссионными», офис которого располагался на Уотер-стрит, 25, в центре города, но его рассказ о вечере 28 июля был далеко не таким простым. По его словам, после ухода отца он провел «час или два», просто гуляя по Нью-Йорку. Сначала он прошел по Пятой авеню до отеля «Сент-Джеймс», затем по Двадцать четвертой и Бродвею, потом в Мэдисон-сквер-парк — совсем недалеко от своего дома, где некоторое время слушал концерт оркестра. Встретив там своего друга, он вернулся в «Сент-Джеймс», где каждый из них выпил по стакану хереса. Затем он пошел по Бродвею до пересечения его с Пятой авеню, где встретил «этих двух девушек» — и махнул рукой, указывая, что девушки находятся в зале суда. Затем все трое отправились в ресторан Delmonico's, где он попрощался с ними и пошел в кофейню почитать газеты. Для знаменитого бонвивана вечер был необычайно скучным.
Затем он снова вернулся в «Сент-Джеймс», но на этот раз без хереса, и направился домой, заскочив по дороге в отель «Пятая авеню». Там он встретил своего друга и остался поболтать. Около девяти часов он вышел из отеля и направился к автобусу, идущему через весь город. Он доехал до Четырнадцатой Восточной улицы, недалеко от Музыкальной академии, и зашел в дом под номером 104. Он пробыл там около полуночи — немного помешала гроза — и вернулся в центр города на Бродвей и Двадцать первую улицу, зашел в ресторан Brown & Kingsley's, где и поужинал: валлийский редбит. Оттуда он отправился прямо домой, впустил в дом ключ, запер за собой дверь и поднялся наверх. Он заглянул к отцу, увидел, что тот мирно спит, и продолжил путь наверх в свою комнату. В течение ночи он ничего не слышал и не видел больше отца до следующего утра, когда обнаружил его лежащим на полу в луже крови, а входная дверь стояла открытой.
Он утверждал, что это неправда, что у него с отцом были серьезные ссоры. Он настаивал на том, что нет никаких оснований для утверждений о том, что он ежегодно тратил тридцать тысяч долларов на удовольствия, и сомневался, что тратил более трех тысяч долларов. По его словам, отец дал ему долю в пять тысяч долларов, чтобы он начал заниматься бизнесом, и все споры по поводу расходов Уоша были незначительными. Он нарисовал картину теплых отношений между отцом и сыном, и в целом выступил уверенно и спокойно.
По какой-то причине было сочтено необходимым проверить рассказ Уоша о его местонахождении с девяти до двенадцати. Возможно, причина заключалась в том, что зрителям в зале суда было интересно узнать, что за дом посетил молодой человек в течение этих трех часов по адресу 104 East Fourteenth Street. Для дачи показаний была вызвана дама по имени Клара Дейл, костюму и внешнему виду которой было посвящено немало места в прессе. Газета «Геральд» сообщила:
Мисс Дейл была очень нарядно одета в дорогое платье из зеленого полосатого шелка, украшенное всеми обычными атрибутами — пайетками, воланами и отделкой. На руках у нее были лайковые перчатки светло-лавандового цвета, а поверх остроконечной круглой шляпки новейшего образца была накинута зеленая вуаль, которая ниспадала на лицо, почти полностью скрывая его от посторонних глаз. Под ней была надета черная кружевная «маскарадная батарея», полностью закрывавшая верхнюю часть лица.
Между тем репортер журнала World, несмотря на вуаль и маску, отметил, что «лицо ее было полным и светлым, с большими голубыми глазами, а телосложение и осанка — статными». Она также отметила прическу «водопад и пышность» и туфли «с нелепыми высокими латунными каблуками и белыми перламутровыми пуговицами и кисточками». Мисс Дейл показала, что мистер Вашингтон Натан был с ней в роковую ночь с девяти до двенадцати часов, что, разумеется, никак не подтверждает его местонахождение в момент убийства, совершенного двумя часами позже.
Но кто убил доброго Бенджамина Натана? По мере того как тянулись месяцы, ответ на этот вопрос становился все более труднодостижимым. При всей подозрительности, которой был окружен молодой Уош, не было ни малейших доказательств. Где он был в то время? По его словам, дома в постели, и некому было доказать обратное. Нью-йоркская фондовая биржа, которая приспустила свой флаг на половину высоты в знак траура по поводу кончины своего члена, предложила вознаграждение в десять тысяч долларов за поимку убийцы. Семья Натана добавила к этому вознаграждение, и в результате сумма вознаграждения за убийство Натана превысила тридцать тысяч долларов. Это повлекло за собой обычное количество писем с предложениями предоставить информацию, которые оказались беспочвенными, и ряд ложных «признаний». Несколько подозреваемых были арестованы, а затем отпущены за недостаточностью улик. Месяцы превратились в годы.
В какой-то момент один из заключенных тюрьмы Синг-Синг по имени Джордж Эллис, который мог получить помилование за привлечение убийцы к ответственности и, следовательно, был очень заинтересован в этом, выступил с заявлением, что если он увидит орудие убийства, то сможет опознать убийцу. В обстановке строжайшей секретности Эллиса привезли из тюрьмы в Нью-Йорк и привели в комнату, где шеф полиции Журдан собрал около двадцати пяти плотницких собак разных форм и размеров, собранных в хозяйственных магазинах по всему городу. Не раздумывая, Эллис подошел к орудию убийства и указал на него: «Вот эта». По его словам, оно принадлежало знакомому грабителю по имени Билли Форрестер, который однажды рассказал ему о своем плане ограбления дома Натана. Форрестера выследили в Техасе, доставили в Нью-Йорк и подвергли тщательному допросу. Одной из «свидетельниц» была учительница музыки из Нью-Джерси Энни Кинан, которая сразу же опознала в нем человека с «безумным взглядом», которого она видела в ту ночь, несмотря на то, что прошло уже более двух лет, а женщина оказалась крайне близорукой. В итоге было решено, что, несмотря на удивительную идентификацию Эллисом оружия, которая, конечно же, могла быть случайностью, и показания мисс Кинан, эти два факта не дают оснований для обвинения Билли Форрестера, и он был освобожден. Так как подозреваемого так и не нашли, то и суда не было. Сегодня, спустя сто лет, дело остается нераскрытым.
Несколько человек занялись убийством Бенджамина Натана и заново изучили все запутанные, противоречивые улики. Один из самых странных рассказов содержится в книге «Воспоминания начальника полиции Нью-Йорка», написанной спустя семнадцать лет после этого события бывшим начальником полиции Джорджем Уоллингом. В ней Уоллинг выстраивает убедительную версию против Вашингтона Натана и говорит о том, что в ночь убийства молодой человек «переговаривался бокалами с деми-мондом». Он также утверждает, что в течение нескольких недель после смерти отца Вашингтон Натан носил на шее «платок, похожий на повязку», несмотря на то, что об этом не упоминалось ни в современных газетных отчетах, ни на дознании. Уоллинг, конечно, предполагает, что Уош Натан носил повязку, чтобы прикрыть раны, полученные в смертельной схватке с отцом. Но затем, уже обвинив Уоша, который в то время еще жил и, предположительно, мог подать в суд, Уоллинг дает задний ход и указывает на Уильяма Келли, сына экономки, который, как утверждает Уоллинг, в ту ночь впустил в дом грабителей. Последнее утверждение Уоллинга столь же нелогично. Он утверждает, что шеф полиции Журдан, который был начальником в момент совершения преступления, не смог раскрыть убийство, потому что «весь ужас этого был слишком велик для него».
Большинство теоретиков, занимающихся этим делом, в качестве мотива рассматривают кражу со взломом, а некоторые считают, что Келли, у которого, как выяснилось во время дознания, был целый ряд неблаговидных друзей, мог быть сообщником. Они предполагают, что ночью в дом вошел грабитель или грабители и уже собирались открыть сейф, используя в качестве инструмента собаку плотника, как вдруг их подслушал мистер Натан, который поднялся с кровати и прошел в кабинет, заставая их за работой. Но это было неуклюжее орудие взлома и глупое время для его совершения — пять человек в доме, где не было мебели и ковров, где сейф был очищен от всех важных ценностей. Был ли открытый сейф просто способом убийцы сделать так, чтобы взлом казался мотивом?
Один маленький факт может иметь значение. Бенджамин Натан, как мы знаем, страдал крайней близорукостью и без очков в толстой стальной оправе был практически слеп. Каждое утро, вставая, он первым делом зажимал очки на носу. Он делал это до того, как ставил ноги на пол. Стал бы он, услышав ночью странные звуки из соседней комнаты, подниматься для расследования возможного взлома, не надев очки? Очки были найдены, аккуратно сложенные, на столе рядом с его импровизированной кроватью из матрасов, далеко от той окровавленной сцены, как будто их владельца вытащили из постели с намерением убить.
В семье Натанов никогда не возникало ни малейшего подозрения, что Вашингтон Натан мог убить своего отца. Для Натана это было бы чем-то «несбыточным». И в газетных сообщениях времен трагедии, несмотря на всю мрачную сенсационность такой возможности, всегда отмечалось, что «отцеубийство среди евреев встречается крайне редко».
В семье давно известны некоторые частные факты, связанные с этим делом. Так, например, Уош Натан в то время состоял в любовной связи с нью-йоркской светской дамой несколько старше его, которая, как оказалось, была замужем. Честь джентльмена и Натана не позволила ему сообщить о своем точном местонахождении в ту ночь, так как это опозорило бы имя дамы. Отсюда его нелепый рассказ о том, как он бродил по улицам Нью-Йорка, заходил в рестораны и выходил из них. «Клара Дейл» в своих зеленых и фиолетовых воланах и остроносых туфлях была всего лишь витриной, которую предложили и наняли семейные адвокаты. Натаны также считают, что убийца был бы найден, если бы дело не велось с самого начала, да еще и родственником. Судья Альберт Кардозо, шурин Бенджамина Натана (и отец будущего судьи Верховного суда), в то время баллотировался на политическую должность. Он сразу же взял все в свои руки, уделяя большое внимание тому, что «кажется», а значит, полезно для его политической карьеры. Если же всплывал какой-либо неприглядный факт, судья старался его замять.
Натаны так и не переехали обратно в дом 12 по Западной улице, 23. Слишком болезненными были ассоциации с этим домом. Семья с некоторой грустью вспоминала, как Бен гордился своим новым домом, когда строил его; особенно он гордился массивной толщиной стен. Он хотел, чтобы его дом был звуконепроницаемым. Если бы он не был столь удачлив, кто-нибудь мог бы услышать его крики о помощи.
Как и многие прекрасные молодые люди, подававшие золотые надежды, Вашингтон Натан закончил свою жизнь печально. По завещанию отца он получил 75 тыс. долларов, еще 25 тыс. долларов от бабушки и 10 тыс. долларов от тети. Но жизнь его продолжала быть беспутной и расточительной, и за несколько лет он промотал все. Его редко можно было увидеть в качестве «комиссионного торговца» на Уотер-стрит, но чаще всего он бывал в «Дельмонико», или в отеле на Пятой авеню, или в «Браун и Кингсли». Эти салоны были его излюбленными местами, там его обычно можно было встретить с той или иной молодой дамой «из моды» или из разряда Клары Дейл, и люди отмечали, что он плохо стареет. К тридцати годам он выглядел изможденным и старым.
В 1879 г. умерла его мать, оставив Хендриксу огромное для своего времени состояние — более миллиона долларов, 100 тыс. долл. в трастовом фонде для Уоша. Эти деньги находились под жестким контролем семейных юристов и банка и должны были обеспечить Уошу фиксированный доход в размере ста долларов в неделю. На эту скудную сумму он, видимо, плохо зарабатывал, и в год смерти матери его имя снова — и нелицеприятно — появилось в газетах. Во время свидания с актрисой Элис Харрисон в номере отеля он был ранен в шею женщиной по имени Фанни Барретт. Пуля застряла в челюсти и так и не была извлечена. Однако в то время один нью-йоркский врач предложил уникальный план. Он должен был прооперировать челюсть Уоша и, когда его пациент станет сонливым и разговорчивым под действием морфия, выпытать у него правду об убийстве Натана. Никто не принял его предложение.
В 1884 г. Уош женился на вдове-нееврейке Нине Мейплсон Арнотт и покинул США. Некоторое время супруги жили в Лондоне, затем отправились в Париж. Когда наступило «сиреневое десятилетие», Уоша Натана часто видели в баре отеля «Чатем» в одиночестве и с растерянным видом, и отмечали, что он сильно располнел.
В 1891 г. французские кредиторы предъявили ему иск на сумму 1 590 долларов, и была предпринята попытка разорвать доверие, чтобы взыскать долг. Но дома, в Нью-Йорке, суд постановил, что траст его матери не может быть нарушен с этой целью, и французский долг так и не был взыскан.
К концу 1880-х годов Вашингтон Натан, по некоторым данным, стал плохо себя чувствовать. Летом 1892 г. он отправился в Булонь подышать морским воздухом. 25 июля — почти в годовщину смерти своего отца, который в ночь своей смерти остался в Нью-Йорке, чтобы отметить годовщину смерти другого Натана, — он потерял сознание и умер после прогулки в одиночестве по пляжу. Ему было сорок четыре года. Его волосы, как говорили, стали совершенно белыми.
18. «КАРДОЗО НЕ ПЛАЧУТ»
Дядя Альберт Кардозо, судья, продолжал оказывать пагубное влияние на Дом Натана. Он был избран судьей Верховного суда штата Нью-Йорк — на эту должность был выдвинут его отец, Майкл Харт Кардозо, хотя старший Кардозо умер до выборов. Кардозо относились к себе очень серьезно и жили не менее роскошно, чем их кузены Натаны (Альберт был женат на сестре Бенджамина Натана Ребекке). Дом Кардозо стоял на Западной Сорок седьмой улице, 12, по диагонали напротив особняка Джея Гулда, где всегда было шумно от прибытия и отъезда карет, лакеев и ливрейных слуг; с самого раннего детства детям Кардозо давали почувствовать себя частью богатого и значимого мира. Считается, что Кардозо получили свое высокое положение естественным путем. Во времена инквизиции один из Кардозо действительно утверждал, что он — Мессия. Отказавшись обратиться в христианство, он был отправлен на костер, смело провозгласив: «Слушай, Израиль, Господь — Бог наш, Господь един!».
Детей Альберта Кардозо — а их было семеро — тщательно учили, чтобы все они по команде старших могли произнести слова пророка Михея: «Твори справедливость, люби доброту и смиренно ходи с Богом твоим». Их учили «одинаково относиться к богатым и бедным, быть добрыми и вежливыми с теми, кто у тебя в услужении». Им предписывалось «не избегать общества братьев ваших, но быть твердыми в вере. Будьте хорошими гражданами и заботьтесь о благополучии общества, в котором вы живете». К сожалению, судье Альберту Кардозо, занимавшему высокий пост в суде штата Нью-Йорк, было трудно следовать букве этих достойных девизов, особенно последнего.
В те времена в Нью-Йорке правил «босс» Уильям Твид и его печально известное «Кольцо», и Твид находил дружбу с видными судьями весьма полезной в своих операциях. Альберт Кардозо с его выдающимся фасадом, ораторским даром и атмосферой полной неподкупности показался Твиду особенно полезным человеком. Твид был заинтересован в натурализации: не в медленной легальной, а в мгновенной и нелегальной, благодаря которой тысячи новых иммигрантов ежедневно превращались в американских граждан, которые, естественно, охотно голосовали за босса Твида. Судья Альберт Кардозо был одним из тройки судей — Джордж Г. Барнард и Джон Х. Маккэнн, — которые одобряли эту деятельность.
Другим союзником босса Твида был сосед Альберта Кардозо Джей Гулд, железнодорожный махинатор, за махинации которого — покупку и разорение железных дорог справа и слева от него — американское железнодорожное дело, как говорят, расплачивается по сей день. Джей Гулд — за финансовую поддержку — мог быть очень полезен Боссу Твиду, а Босс Твид — за политическую поддержку — мог быть полезен Джею Гулду. Вскоре выяснилось, что в другой точке треугольника, в судебной системе штата, судья Альберт Кардозо также был полезен. Когда железная дорога разорялась, суды должны были назначить якобы беспристрастного арбитра, который помог бы ей привести дела в порядок и рассчитаться с долгами. Безусловно, Кардозо был необычайно пристрастен в назначении судей в тех случаях, когда железнодорожные компании, потерпевшие крушение по вине Гулда, нуждались в финансовой реорганизации. Из почти шестисот судейских должностей, которые Кардозо имел право назначать, более трехсот были отданы одному из племянников Босса Твида, а более ста — сыну Босса Твида. Самой известной авантюрой Джея Гулда, конечно же, была та, в результате которой он чрезвычайно раздул, а затем полностью уничтожил акции железной дороги Erie Railroad, что принесло Гулду миллионы, а американской экономике потрясение на несколько месяцев вперед. В ходе последовавшей за этим финансовой катастрофы возникла необходимость назначить управляющего железной дорогой. По предложению босса Твида Альберт Кардозо назначил другого приспешника Твида. Это оказалось слишком серьезным для Ассоциации адвокатов штата Нью-Йорк, которая распорядилась провести расследование в отношении г-на судьи Кардозо и его деятельности.
В сефардской общине и в семье предполагалось, что дядя Альберт поступит по-мужски: предстанет перед следствием, выложит карты на стол и докажет, что он не совершал никаких проступков. Но дядя Альберт их полностью подвел. Вместо того чтобы подчиниться следствию, он ушел со своего поста, оставив после себя отчетливое впечатление вины и запах недобросовестности, окружающий имя Кардозо. Откупились ли Твид и Гулд от своего доброго друга? Дядя Альберт всегда настаивал, что нет, но никто ему не верил, поскольку, уйдя в отставку, он уклонился от расследования. Кроме того, многим казалось, что Кардозо живут очень хорошо — гораздо лучше, чем можно было бы прожить на зарплату судьи штата. После ухода с поста судьи дядя Альберт возобновил спокойную адвокатскую практику, и Кардозо стали жить не так хорошо.
Все это произошло в 1873 г., когда младшему сыну Альберта, Бенджамину Натану Кардозо, было всего три года (Бенджамину было всего несколько месяцев, когда дядя, в честь которого он был назван, был так жестоко убит). Шесть лет спустя, когда ему было всего девять лет, умерла его мать, и в доме Кардозо воцарилась еще более мрачная атмосфера. Мистер Гулд и Босс Твид больше не были друзьями семьи. Показной стиль жизни в особняке Гулда на Пятой авеню все больше и больше контрастировал с жизнью в доме 12 по Западной Сорок седьмой. В сумерках Альберт Кардозо жаловался, что он «жертва политики». «Я стал жертвой политики, жертвой политики», — повторял он снова и снова, и его семья, из преданности и любви, принимала эту сочувственную линию. Но везде была известна горькая правда: Альберт был слабаком.
В тесном мирке сефардов положение Альберта вызывало глубокое смущение. Ведь если такой позор мог постигнуть члена одной из старейших, одной из ведущих семей, то что говорить обо всех остальных, считавших себя «немногочисленной» элитой, противостоящей стоящей за воротами орде грубиянов? И это, вдобавок ко всему, что породил процесс по делу об убийстве Натана, казалось почти невыносимым. Какой смысл говорить (как любили говорить некоторые потомки Гомесов, довольно лукаво, в отношении новых богатых немцев): «Мы сделали свои деньги на вампуме», когда член семьи Альберта Кардозо может оказаться столь легко развращаемым? Несчастья Альберта Кардозо подействовали на сефардов так, что они еще теснее связали себя узлом уединения и привилегий. Теперь сефарды, казалось, хотели натянуть вокруг себя оболочку, куколку, которая была бы непроницаема для посторонних глаз.
В этих рамках сефардской жизни рос Бенджамин Натан Кардозо. Его детство было, конечно, несчастливым. И все же, если бы не несчастья в семье, в частности, опала отца, вряд ли Бенджамин Кардозо стал бы тем, кем он стал. Потому что с самого раннего детства он начал строить жизненный план, направленный на оправдание или, по крайней мере, оправдание своего отца и возвращение чести имени Кардозо.
Его взрослению не особенно способствовал выбор отцом воспитателя для него. Альберт Кардозо был снобом, что, возможно, стало причиной многих его проблем, и стремление не отстать от Джонсов было одним из его увлечений. В 1880-х годах в числе тех, кто должен был идти в ногу со временем, была семья Джозефа Селигмана, немецкого еврея, который приехал в Нью-Йорк в 1830-х годах со ста долларами, зашитыми в штанах, начал с торговца в Пенсильвании и преуспел настолько, что теперь возглавлял международный банковский дом, который вел дела с Ротшильдами. Старшим сефардам казалось, что Селигманы и им подобные напустили на себя абсурдный вид и действительно попадают в избранные клубы, такие как Союз. Несколькими годами ранее Джозеф Селигман поразил еврейскую общину Нью-Йорка, да и весь город тоже, тем, что нанял Горацио Алджера для обучения своих детей. Альберт Кардозо, не желая отставать от набравшего силу немца-иммигранта, решил сделать то же самое для своего сына Бена, и мистер Алджер стал членом семьи Кардозо.
Маленький, ростовой, с круглой лысой головой и косящими близорукими глазами, мистер Алджер был описан одним из членов семьи как «милый, нелепый человечек». Он, конечно же, был далек от своих героев-газетчиков, из лохмотьев превратившихся в богачей в популярных в то время романах «Тряпичный Дик» и «Рваный Том». Он был до дрожи женственным, с небрежными манерами, любил в свободное время отрабатывать балетные позы, выкрикивая восклицания типа «О, закономерный я!» или разражаясь дикими слезами, когда что-то шло не так. Однако однажды он всерьез заявил о своей кандидатуре на пост президента США после того, как один из друзей в шутку сказал ему, что он может победить Гарфилда.
Огромная популярность его книг сделала Алджера богатым человеком, но он всегда считал своей истинной сильной стороной поэзию, которую писал очень плохо. Однажды он написал поэму, для которой самым добрым словом критики было «бесконечная», объясняющую американскую жизнь. А поскольку он создавал народных героев-мальчиков, то видел себя своего рода миссионером среди молодежи. Именно поэтому он соглашался на должности репетиторов и так щедро жертвовал на нужды мальчиков-сирот, чистильщиков обуви, бродяг и беспризорников на Бауэри. Как учитель он был безнадежно неэффективен и в семьях Селигманов, и в семьях Кардозо, где здоровые растущие мальчики держали его в постоянном напряжении. Они запирали его в шкафах, привязывали к стульям и всячески издевались над своим крошечным воспитателем. Бенджамин Кардозо однажды сказал, демонстрируя замечательный пример недосказанности: «Он не сделал для меня такой успешной работы, как для карьеры своих героев-газетчиков». И все же одна вещь, возможно, передалась молодому Бену Кардозо: любовь Алджера к поэзии. Всю свою жизнь Бенджамин Кардозо был заядлым читателем стихов — иногда он сам пробовал свои силы в поэзии — и испытывал восхищение и огромное уважение к английскому языку.
В то же время не вызывало сомнений, что, несмотря на недостатки образования, юный Бен обладал блестящим умом, который привел его в Колумбийский университет на первый курс в возрасте пятнадцати лет (он окончил его в девятнадцать) и, по его словам, «почти экстатическое посвящение закону», к карьере, равной которой в истории американской юриспруденции практически не было. Проучившись всего два года в юридической школе вместо обычных трех и не имея даже степени бакалавра права, он стал членом коллегии адвокатов, перешел на должность главного судьи апелляционного суда штата Нью-Йорк и, наконец, занял высший судебный пост в стране — судьи Верховного суда США. Но только ли блестящий ум подтолкнул его к этим достижениям? О Бенджамине Н. Кардозо, великом юристе, гуманисте и выдающемся общественном деятеле, известно и написано очень много. Немного меньше известно о человеке, который был одинок, мучим, одержим.
Несмотря на моменты нечаянного веселья, которые дарил Горацио Алджер, в годы юности Бена Кардозо семья Кардозо становилась все более мрачной, в ней поселилась атмосфера меланхолии и несогласия. Хотя детей Кардозо связывали естественные узы любви и семьи, самой сильной связью между ними, похоже, была печаль. Бесконечные ссоры с родственниками, иногда из-за денег или деловых вопросов, но чаще из-за реальных или воображаемых социальных обид. Как писала двоюродная сестра Бена Кардозо Энни Натан:
В детстве я всегда старалась осторожно пробираться через лабиринт семейных распрей. «Кто не разговаривал с дядей Джоном — тетя Бекки или тетя Рэйчел, — спрашивала я себя, — кто не разговаривал с дядей Джоном?» «С какой тетей поссорилась мама?». Эти недоуменные распри всегда начинались с того, что кто-то из родственников не успевал «попросить» кого-то из семьи. В семье было четырнадцать тетушек и дядюшек — почти все с многочисленным потомством, так что небольшой, совершенно непреднамеренный промах можно было бы легко простить. Но не в нашей семье. Это было преступление из преступлений. У нас, как по законам медяков и персов, при встрече с родственником (особенно со «свекром»), пусть даже случайной, пусть даже с дефицитом времени, нужно было дотошно выяснять состояние здоровья каждого члена семьи. Любое отклонение, любая временная забывчивость воспринимались как умышленное оскорбление, на которое следовало обижаться.
Временами молодому Бенджамину Кардозо казалось, что над его ветвью семьи Натан нависло страшное проклятие, подобное тому, которое наложили на греческий дом Атрея: так или иначе, но каждый член семьи Кардозо должен был расплатиться за грехи отца, прежде чем он закончит свою жизнь. Вскоре после смерти матери в возрасте двадцати пяти лет умерла старшая сестра, Грейс. В том же году умер отец Бена. Осенью того же года Бен начал учиться в Колумбийском университете. В следующем году сестра-близнец Бена, Эмили, которую называли «единственным энергичным членом семьи», вышла замуж, но в семье это было воспринято как очередная трагедия. Мужчина, за которого она вышла замуж, Фрэнк Бент, был христианином, и, хотя Эмили была единственной из семи детей Кардозо, вышедшей замуж, впоследствии она считалась погибшей. Семья фактически «разрезала криа» по ней, т.е. провела службу по умершим (разрезать криа — это отрезать маленький кусочек одежды, всегда в незаметном месте или легко зашиваемом, что символизирует библейскую практику разрывания одежды по умершему). Эта семейная служба, как вспоминал Бенджамин Кардозо, вызвала у него «отвращение». Имя Эмили Кардозо было исключено из семейных разговоров, а ее портрет, в буквальном смысле слова, был повернут к стене.
Через несколько лет умер единственный брат Бена (еще один умер в детстве), Алли, которого он боготворил, также в раннем возрасте. Остались Бен и две старшие сестры-спутницы, Эллен и Элизабет — простая, застенчивая Нелл и красивая, возбудимая Лиззи. Лиззи хотела стать художницей и училась искусству у Кеннета Хейса Миллера, который описывал ее как «завершение длинного ряда аристократов». Она была похожа на женское издание Данте. Глаза такие темные и напряженные, аквилинный аристократический нос». При всей своей красоте и интенсивности личности Лиззи Кардозо не обладала большим художественным талантом, о чем мало кто, в том числе и г-н Миллер, мог ей сказать. Тем не менее она постоянно рисовала, а также писала пылкие, нездоровые стихи, полные смерти, потерь и опустошения. Она страдала от постоянного заболевания спины, которое к зрелому возрасту стало причиной почти вечных болей. Но многим было ясно, что с Лиззи не все в порядке. У нее были видения, галлюцинаторные фантазии, которые, возможно, усиливались лекарствами, назначаемыми для снятия боли, но, несомненно, возникали на почве какого-то более глубокого психоза, и когда «плохие периоды» Лиззи стали непосильными для Нелл и Бена, пришлось нанять квалифицированную медсестру Кейт Трейси. Мисс Трейси осталась спутницей Лиззи на всю жизнь, и обе женщины уехали в небольшой коттедж в Коннектикуте. Быть может, Лиззи Кардозо была слишком высокородной? Она с обеих сторон происходила от людей, которые женились на своих близких родственниках. Обе бабушки и дедушки были женаты на двоюродных сестрах, как и, по крайней мере, две прабабушки и прадедушки. Неужели какая-то слабая и фатальная деформация выходит на поверхность, грозя окончательно разорвать тесную ткань испанских еврейских семей? Неужели Лиззи действительно «конец рода»? Такие мысли, должно быть, омрачали разум Бена Кардозо, когда он с «экстатическим посвящением» отправлялся в путь, чтобы стать великим юристом и правоведом.
И вот в доме 803 по Мэдисон-авеню, куда семья переехала после падения Альберта Кардозо, остались только мисс Нелл, которая была на одиннадцать лет старше своего брата, и Бен. Их отец оставил им в наследство менее 100 тыс. долларов, и большая часть этой суммы уходила на уход за больной Лиззи. Молодой Бен, не покладая рук работавший в юридической конторе в центре города, стал кормильцем. Нелл вела за ним дом. Смуглый красавец, но невысокий и хрупкого телосложения — один из профессоров Колумбийского университета назвал его «отчаянно серьезным» — Бен с раннего утра до позднего вечера погружался в учебу и работу. В Колумбийском университете он был слишком молод для светской жизни — он был второкурсником, прежде чем его голос начал меняться, а к тому времени, когда он начал заниматься юридической практикой, он потерял всякий вкус к ней. Обычно он приносил работу из офиса домой и после тихого ужина с Нелл возвращался за свой стол до полуночи. Его кузины-девушки пытались уговорить его пойти с ними на танцы, на концерты или в театр. Он всегда отказывался, оправдываясь тем, что ему не хватает работы. Иногда он нарушал свой распорядок, играя с Нелли на пианино в четыре руки, но не более того. Однажды он признался, что колебался, прежде чем решил заняться юриспруденцией. Он подумывал об изучении искусства. Но колебался он недолго, потому что силы из прошлого, более сильные, чем он сам, толкали его к искуплению вины отца.
Бенджамин Кардозо привнес в американское правосудие свой особый, индивидуалистический «стиль». Хотя его часто называли «адвокатом адвоката», обладавшим фотографической памятью, способным приводить дела по главам и стихам, не заглядывая в учебники, он также был одним из первых защитников маленького человека против гигантского и бесстрастного механизма городского или корпоративного общества. Например, в одном из дел по автомобильной безопасности, рассмотренном в начале 1916 г. в апелляционном суде штата Нью-Йорк, мужчина по фамилии Макферсон подал в суд на автомобильную компанию за травмы, полученные в результате того, что у купленного им нового автомобиля оказалось бракованное колесо. Компания-производитель утверждала, что не несет ответственности, поскольку продала автомобиль не непосредственно Макферсону, а дилеру. Доказательств того, что компания знала о дефекте, не было, хотя автомобиль разрушился при движении со скоростью 8 миль в час. Эта позиция была поддержана судом низшей инстанции.
Это не так, — ответил судья Кардозо в своем отрицательном заключении. Он писал: «Вне всяких сомнений, природа автомобиля предупреждает о вероятной опасности, если его конструкция имеет дефекты. Этот автомобиль был предназначен для движения со скоростью 50 миль в час. Если его колеса не были бы надежными и прочными, травма была бы почти наверняка. Он представлял собой такую же опасность, как и неисправный двигатель для железной дороги. Ответчик знал об этой опасности». Кардозо также отметил, что компания, поставляя дилерам автомобили, очевидно, знала, что они предназначены для конечной продажи автомобилистам, и что любые утверждения об обратном глупы и «несущественны». Он добавил: «Прецеденты, взятые из времен путешествий на дилижансах, не соответствуют условиям сегодняшних поездок. Принцип, согласно которому опасность должна быть неминуемой, не меняется, но меняются вещи, на которые распространяется этот принцип. Они становятся такими, какими их требуют потребности жизни в развивающейся цивилизации».
Кардозо был также одним из первых американских юристов, который четко сформулировал, что то, что является юридическим правонарушением, не обязательно является моральным правонарушением, и что этот факт необходимо учитывать, например, при оценке преступлений невменяемых. Кардозо был тем юристом, который всегда искал пути, по которым законы, как они были написаны, были либо слишком расплывчатыми, либо слишком универсальными. Так, например, дело упаковщика сигар по фамилии Гриб, который, выполняя поручение своего работодателя, доставлял ящик с сигарами заказчику и, споткнувшись о лестницу, упал. Несчастный случай оказался смертельным, но, поскольку мужчина доставлял ящик в нерабочее время, его работодатель утверждал, что его вдова и дети не имеют права на обычные выплаты в связи со смертью, предусмотренные Законом о компенсации работникам. Работодатель настаивал на том, что мужчина не был легально занят в ночное время. Эта позиция была поддержана судом низшей инстанции.
Но, как отметил судья Кардозо в своей отмене:
Услуги Гриба, если бы они оказывались в рабочее время, были бы случайными по отношению к его работе. Чтобы отменить это решение, необходимо признать, что услуги перестали быть случайными, поскольку были оказаны в нерабочее время. Этого нельзя допустить. Закон не требует, чтобы работник работал, ориентируясь на часы. Услуги, оказанные в духе полезной лояльности после закрытия, имеют такую же защиту, как и услуги трутня или отстающего. То, что Гриб взялся сделать с одобрения своего работодателя, было такой же частью бизнеса, как если бы это было сделано под полуденным солнцем. Если такая услуга не является случайной по отношению к работе в смысле данного закона, то лояльность и полезность заслужили плохое вознаграждение.
При всей ясности мышления и четкости суждений он оставался чрезвычайно скромным человеком и часто высказывал невысокое мнение о себе. Однажды, принимая от одного из университетов почетную степень доктора права, он назвал себя «просто заскорузлой посредственностью». Когда его спросили, что он имеет в виду, он сказал: «Я говорю «неутомимая посредственность», потому что простая посредственность далеко не уйдет, а неутомимая может пройти довольно большое расстояние». Это было примерно настолько великодушно по отношению к себе, насколько он позволял себе, хотя однажды он дошел до того, что назвал себя «судебным эволюционистом». Он оставался одиноким, угрюмым человеком, который принимал гостей — с сестрой Нелл в качестве хозяйки — только тогда, когда это казалось ему совершенно неизбежным, и проводил свободное время за чтением поэзии, изучением права или — для редкого развлечения — за изучением итальянского языка и игрой в джентльменский гольф.
Много времени он уделял ответам на письма. На каждое полученное им письмо — даже в качестве судьи Верховного суда — он отвечал лично, причем от руки. Он писал красивым плавным почерком. Одним из его друзей на протяжении всей жизни была миссис Лафайет Голдстоун, и во всей его длительной переписке с ней, продолжавшейся более двадцати лет, сквозит тоскливый, самонадеянный дух меланхолии. Когда в 1914 г. он был назначен членом апелляционного суда штата Нью-Йорк, ему пришлось некоторое время проводить в Олбани, и он всегда относился к этим «изгнанникам», как он их называл, так, как будто Олбани был островом Дьявола. Годы спустя, после назначения в Верховный суд США, он снял квартиру в Вашингтоне, и его взгляд на столичную жизнь был столь же удручающим. Из своей квартиры на Коннектикут-авеню, 2101, он в характерной манере писал миссис Голдстоун: «Бланк письма говорит сам за себя. Увы! Я тоскую по старым сценам и старым лицам. Квартира прекрасна, но сердце мое далеко». В следующем году он писал: «Я чувствую себя изгнанником, как никогда раньше -.... [Нью-Йорк], в великом городе идут выборы, и я обречен не принимать в них никакого участия. «Повесься, храбрый Крильон», — сказал Генрих IV после великой победы. Удавись, храбрый Крильон, мы сражались под Аржересом, а тебя там не было».
О жизни в Вашингтоне он писал: «Я называю себя Ганди, уродливым старым святым — или, по крайней мере, мнимым святым, — которому верующие воздают почести. Они приходят сюда в огромном количестве, молодые и старые, глупые и умные, одни, чтобы поглазеть, другие, чтобы поговорить». Среди умных был Ирвин Эдман: «Какой он восхитительный юноша!»
Его кумиром был Оливер Уэнделл Холмс, которого он сменил на посту члена Верховного суда. После встречи с Холмсом в Беверли, штат Массачусетс, Кардозо писал: «Холмс — гений и святой, в нем достаточно озорного дьявола, чтобы святость не была обременительной, но все же, я думаю, он святой и, несомненно, гений». Однако замкнутость и стеснительность самого Кардозо мешали ему во время визита, и в очередном письме к миссис Голдстоун он сказал: «Хотел бы я говорить свободно, как Вы. Меня просто парализует, когда я прихожу к незнакомым людям, которыми я восхищаюсь и которых почитаю. Но старик прислал мне весточку, что он умоляет меня посетить его, и что я мог сделать? Мой друг, Феликс Франкфуртер, который хорошо его знает, отвез меня туда из Бостона и обратно в гостиницу». Какое эгоцентричное письмо! Мне стыдно за него....».
Когда Холмс умер, Кардозо написал: «Холмс был великим. Дело его жизни было завершено, но он остался великолепным символом. Мир стал беднее без него. Я был последним, кто посетил его перед тем, как он лег в постель».
Кардозо был способен на мягкий юмор. Однажды, после посещения нью-йоркского музея Метрополитен, он написал: «Почти сразу же после входа в музей нас встречают два гигантских чучела фараона Исхода, подарок египетского правительства, привезенные из храма в Луксоре и выполненные каким-то египетским скульптором около 1250 года до н.э. Если бы чучела могли видеть, они бы, наверное, догадались, что Нью-Йорк — это место, куда евреев, изгнанных из земли Египетской, привел мудрый старец Моисей».
Но нотка грусти все равно проникала в душу. «Пусть все счастье будет вашим в вашем светлом и залитом солнцем жилище», — писал он миссис Голдстоун. «Я цепляюсь за Вас, — говорит итальянец (я проветриваю свои новые познания), — как плющ за стену». Именно так я отношусь к своим друзьям, наблюдая за разрушительными годами». И, чуть позже, из своего летнего дома в Рае: «Я рад, что нравлюсь вам за себя, а не за мое мнимое величие, которое, увы, не существует.... Какое бы величие я ни имел, это величие труженика».
По мере того как он становился старше и известнее, люди, особенно его родственницы, пытались найти ему пару, но безрезультатно. Он упорно оставался холостяком и все больше привязывался к своей сестре Нелл и зависел от нее. Они были как мать и сын: она напоминала ему взять зонтик, если шел дождь, и просила закутаться потеплее, если шел снег. Вероятно, если бы он захотел жениться, волевая Нелл не позволила бы ему этого сделать. Вся ее жизнь вращалась вокруг него, и она ревновала его к каждой минуте их разлуки. Его
биограф Джордж Хеллман писал: «Он знал все, что значил для нее, — и ревность, и глубину ее привязанности. Он делал поблажки ревности; он был благодарен за привязанность». На вопрос кузена, который однажды спросил его, почему он отказывает себе в удовольствиях, связанных с женой и детьми, Кардозо быстро ответил: «Я никогда не смогу поставить Нелл на второе место!». А однажды на одном из нью-йоркских званых обедов молодая женщина, сидевшая рядом с великим юристом, имела наглость спросить его: «Не скажете ли вы мне, судья Кардозо, были ли вы когда-нибудь влюблены?».
Он сделал короткий испуганный взгляд и ответил: «Один раз». Затем он ловко сменил тему. Больше он ничего не рассказывал.
Не исключено, что Кардозо видел себя в роли своего рода миссионера, призванного не только вернуть имя Кардозо, но и восстановить престиж и авторитет сефардского еврейства в целом, помочь этой крошечной группе («Нас мало», — говорил он) сохранить свое место в истории. Потому что, безусловно, та энергичность и индивидуальность, которая была характерна для предыдущих поколений в Америке, казалось, исчезала по мере того, как мир входил в двадцатый век. После двухсот пятидесяти лет ткань сефардской жизни, казалось, растрепалась, разлетелась на части, перестала быть единым целым. Кардозо всегда гордился своими предками — теми, кто сражался в качестве офицеров во время революции, кто основывал банки и управлял судами, кто сидел по правую руку от президентов, начиная с Вашингтона. И все же трагический факт заключался в том, что значение — экономическое, политическое и социальное — старейших еврейских семей уменьшалось. Их затмевали евреи из других стран, и в то же время исчезали старые стандарты. Внезапно в самых лучших и старых семьях появились самоубийцы, разводы (его двоюродный брат, писатель Роберт Натан, уже трижды разводился), алкоголики, развратники, люди, которых приходилось держать под замком с опекунами. Видел ли Кардозо в проблемах своего отца симптомы более серьезной беды — беды, отраженной также в браке его сестры Эмили с христианином и несчастном состоянии его сестры Лиззи? Неужели для «нас, немногих», наступил конец? Возможно, он чувствовал это и большую часть своей жизни потратил на то, чтобы переломить тенденцию.
1868 год стал сокрушительным для всех сефардов. Это был год, когда открыл свои двери новый великолепный реформистский храм Эману-Эль, в комитетах и совете директоров которого собрались самые богатые немецкие евреи Нью-Йорка. Новое здание не только было великолепным и явно дорогим, не только находилось на Пятой авеню на Сорок третьей улице, далеко к северу от Девятнадцатой улицы, где в то время скромно располагался «Шеарит Исраэль» (выбор места для «Эману-Эль» был обусловлен тем, что сороковые годы стали более модными, чем район вокруг Тридцать третьей улицы), но и представляло собой в национальном масштабе триумф реформистского движения, против которого так долго выступали сефарды. Когда храм был освящен, газета New York Times написала в редакционной статье, что община Эману-Эль «первой выступила перед миром и провозгласила господство разума над слепой и фанатичной верой». Иудаизм Эману-Эль был воспет как «иудаизм сердца, иудаизм, который провозглашает дух религии более важным, чем буква». Дальновидные немцы, стоящие за «Эману-Эль», восхвалялись за то, что они «стали единым целым с прогрессом».
В общине «Шеарит Исраэль» сразу же возникло недовольство, и вскоре образовалась фракция, которая говорила о необходимости строительства нового здания, «модернизации» и «улучшении» богослужения. Одна группа хотела ввести семейные скамьи — устранить раздельное сидение, а также установить орган. Другая группа призывала сократить количество молитв и уменьшить число их повторений, чтобы «в наше современное, напряженное время» служба была короче. Еще одна группа считала, что старинная испанская музыка изжила свою полезность и значение. К 1895 году споры достигли такого накала, что было созвано собрание старейшин синагоги.
Встреча началась бурно. Затем Бен Кардозо, еще молодой адвокат, поднялся на ноги. Он заявил, что ни в коем случае нельзя допустить изменения сефардского ритуала синагоги, старейшей в Америке. Само ее название, означающее «Остаток Израиля», говорит о том, что здесь есть ценности, за которые стоит держаться любой ценой. Возможно, груз предков Натана-Сейксаса-Леви-Харта придал его словам дополнительную силу, ведь он, безусловно, был эффективен. После его выступления было проведено голосование, и предложенные изменения и дополнения были провалены со счетом 73:7. Так сефардская традиция вступила в очередной век невозмутимости.
Может быть, он и не хотел этого, но в качестве господина судьи Кардозо он стал самой гордой фигурой сефардского еврейства, возрождая древнюю гордость старых семей, гордость за историю, за наследие, за расу — именно так он это ощущал.
Кардозо с тревогой наблюдал, как его любимая Нелл становилась все более старой и немощной. Они продолжали жить по старому распорядку: зима в Олбани, затем дом в Нью-Йорке, лето в доме в Алленхерсте на побережье Джерси, тихие вечера за картами и игрой на фортепиано в четыре руки. Потом Нелл парализовало, и она больше не могла играть. Он писал: «Наши прогулки по Оушен-авеню потеряли тот смысл и привкус, который они имели в прежние годы. Си Брайт потерял свою яркость». Лето подходило к концу: «Я снова беспокоюсь о Нелл. Последнюю неделю ей нездоровилось — небольшая температура во второй половине дня, учащенный пульс, бессвязная речь. Доктор Вулли навещал ее ежедневно.... Так и ползет лето своей изнурительной чередой».
Затем улучшение: «Повторения тревожного приступа, случившегося две недели назад, не было, но я не могу сказать, когда он может наступить». И, несколько недель спустя: «Я посылаю Вам несколько снимков Нелл, сделанных несколько недель назад, когда она сидела на крыльце. Я думаю, что она выглядит мило, и, в общем, очень хорошо». Но к следующему лету он снова впал в уныние. «Похоже, она потеряла силы, — писал он в августе 1928 г., — и ее дар речи ничуть не улучшился. Эффект от этих долгих молчаний, когда она когда-то была так полна оживления, мне не нужно описывать....». Через несколько месяцев Нелл умерла. Эта женщина, которая была для него так важна и амбициозна, не дожила до того момента, когда три года спустя он стал членом Верховного суда США. И без нее это достижение показалось ему пустым.
Он даже не хотел соглашаться на это назначение. Двоюродному брату он писал: «Действительно, я не хочу ехать в Вашингтон. Пожалуйста, телеграфируйте президенту, чтобы он не называл меня». Два дня спустя он писал: «Я пытаюсь удержаться от назначения.... Больше всего я не хочу жить в полном одиночестве... вдали от всех моих родных и друзей, которых я люблю». В конце концов, он согласился на эту должность, но с глубоким вздохом. И он возненавидел Вашингтон.
Через несколько дней после похорон Нелл судья Кардозо навестил свою двоюродную сестру Сару Лайонс, которая жила в большой и несколько неухоженной квартире неподалеку от его собственного, теперь уже пустующего дома на Западной Семьдесят пятой улице. Мисс Лайонс, пылкая дева лет восьмидесяти, никогда не упускавшая возможности высказать свое мнение, сделать замечание или высказать свою точку зрения, чей бомбазин всегда был набит семейной гордостью (ее мать была Натаной), налила им обоим чай. Во время разговора они неизбежно упоминали Нелл, и глаза судьи Кардозо затуманились. «Так, Бен Кардозо, — строго сказала мисс Сара, — вы не должны плакать!»
Судья быстро ответил, как послушный мальчик, которым он всегда был: «Я не плачу, тетя Салли».
Несколько лет спустя на его похоронах кто-то сказал: «Если бы только его отец был достаточно сильным, имел бы достаточно мужества, чтобы противостоять боссу Твиду, Бен прожил бы счастливую жизнь».
Верно, но тогда у нас не было бы судьи Верховного суда.
19. СЕСТРЫ, ПОПАВШИЕ В БЕДУ
Если сефардам Нью-Йорка требовалось больше Натанов для сплетен, то неожиданно появились две ссорящиеся сестры Натан, Энни и Мод. Все знали, что эти две девушки не «ладят», что в этой ветви семьи Натанов случаются «неприятности» — девушки были дочерьми Роберта Викса Натана, брата Бенджамина Натана, — но никогда не было никаких публичных вспышек. Затем, в 1933 г., Мод Натан написала и опубликовала автобиографию под названием «Когда-то давно и сегодня», в которой, среди прочих тщательных прикрас, была нарисована идиллическая картина счастливой жизни девочки в Нью-Йорке и, позднее, в Грин-Бей, штат Висконсин. Когда несколько лет спустя ее сестра Энни выступила с собственной книгой под названием «Это было весело», ее версия истории Натана показалась ей совсем не веселой.
Роберт Уикс Натан был красивым и жизнерадостным мужчиной, любившим, по выражению того времени, хорошо повернуть лодыжку. В своей книге Энни рассказала о том, как, будучи маленькой девочкой, она гуляла в Нью-Йорке со своей няней, и вдруг увидела, что с противоположной стороны идет ее отец с элегантной молодой дамой под руку. Энни бросилась к отцу и обняла его, который, казалось, не был особенно рад ее видеть. Более того, он даже оттолкнул ее и вернулся в лапы медсестры. По мере того как они с медсестрой шли дальше, медсестра объяснила, что мужчина, с которым они встретились, не является отцом Энни, хотя и имеет «некоторое сходство». Энни Натан была в недоумении. Конечно, она знала своего родного отца. Но медсестра была очень тверда, и в течение многих лет Энни верила, что человек, с которым она столкнулась на улице в тот день, был не ее родителем, а его точным двойником.
Потом она рассказала о прекрасном и загадочном кузене Лазаре, которого никто в семье не должен был «принимать». Однако мать Энни тайно принимала эту даму, и они шептались друг с другом за чашками чая. В чем же заключался скандал? Энни так и не смогла докопаться до истины, потому что никто никогда не рассказывал ей об этом. Но, как она поняла, все дело в «образе жизни», который выбрала прекрасная кузина.
Мать Энни была Флоранс, старинной сефардской семьей с Юга. Флорансы впервые появились в Чарльстоне (Южная Каролина) в XVIII веке, а оттуда перебрались в Новый Орлеан и Филадельфию. О мужчинах Флоранс, как пишет в своих мемуарах Энни Натан, говорили, что они питали слабость к крепким спиртным напиткам. Считалось, что это проблема дяди Теда. Тем не менее, некоторые Флорансы были очень величественны. Одна из известных филадельфийских хозяек XIX века была «миссис Уильям Флоранс с Риттенхаус-сквер» — ее всегда так называли, за исключением тех случаев, когда она была просто «миссис Флоранс», как будто не могло быть двух особ ее высокого ранга. Миссис Флоранс была грозной женщиной. Однажды вечером за обеденным столом на Риттенхаус Сквер она заметила гостью, чье платье открывало несколько большее декольте, чем считала нужным миссис Флоранс. Не говоря ни слова, она встала из-за стола, вышла из комнаты и через минуту вернулась с шалью, которую аккуратно накинула на плечи гостьи. «Вы выглядите прохладной, моя дорогая», — пробормотала она, и званый ужин продолжился.
Дядя Тед был совсем другим человеком, его репутация в Филадельфии оставляла желать лучшего. Он тоже женился на Натане — дочери Бенджамина Натана Розали, но оставил ее, чтобы открыто жить с другой женщиной. От этой женщины у него родилась дочь — так говорили все. Он настаивал на том, что его подруга была вдовой, у нее была дочь, и что эта дочь не его. Естественно, никто не поверил сфабрикованному объяснению Теда Флоранса. Когда подруга умерла, дочь, что было вполне естественно, ушла жить к отцу. Можно себе представить, с каким волнением было встречено известие о том, что Тед Флоранс собирается жениться на этой девушке. Он собирался жениться на собственной дочери. Чайные столы в Нью-Йорке несколько недель раскачивались от этой новости. Была ли она на самом деле его дочерью, мы, конечно, никогда не узнаем, но перья в семьях Натана и Флоранса взлетели так высоко, что брак был отменен.
Тем временем его жена, тетя Розали, не уступала в эпатажности своему мужу. В 1880-х годах, будучи «зрелой» женщиной со взрослыми детьми, она неожиданно уехала в длительное турне по Европе с другим мужчиной. Ее обвинили в «нарушении приличий», но, несмотря на критику, она продолжила путешествие, объяснив это тем, что мужчина — более полезный и интересный попутчик, чем другая женщина. По ее словам, это избавило ее от лишних хлопот и «придирок». Мужчина был окулистом — они с тетей Розали впервые встретились «на профессиональной основе» — и, как она объяснила, во время путешествия он также заботился о ее глазах. (Как и Бен Натан, она была очень близорука.) Это выглядело, в лучшем случае, несколько неуместно; оба они были уже далеко за пределами среднего возраста — «Достаточно стары, чтобы знать лучше», — пробормотали Натаны, — но это соглашение продолжалось с удовольствием для обоих. Окулист тети Розали был рядом с ней, когда она умерла в Швейцарии. Ее кремировали, что само по себе было скандалом.
Отец Анни Натан был преуспевающим биржевым маклером, но во время биржевого краха 1875 года он потерял все. Это стало началом еще одного трагического эпизода в семье Натанов. Друг Дэвид Келли — «преданный поклонник моей матери», — косо пишет Энни в своей книге, — предложил г-ну Натану маловероятную должность генерального пассажирского агента на железной дороге Грин-Бей и Миннесота в Грин-Бей, штат Висконсин. Это был момент сильного потрясения для семьи, и его последствиям не способствовал тот факт, что, когда Натаны обосновались в доме в Грин-Бей, к ним переехал мистер Келли. Это была странная пара — г-н Натан редко общался с г-ном Келли и не скрывал своей неприязни к нему, хотя и он, и старший сын Келли работали на железной дороге, — и она стала еще более странной, когда г-н Натан начал принимать в доме своих подруг. Однако вскоре мистер Натан устал от Среднего Запада и вернулся на Уолл-стрит, оставив жену, детей и мистера Келли в Грин-Бей.
Аннет Флоранс Натан была, как говорится, «нежной». Женственная и ранимая, она родилась на Юге, воспитывалась внимательными няньками и слугами и до замужества ничего не знала о домоводстве. (После замужества ее первая служанка спросила ее, как бы она хотела, чтобы на ужин была приготовлена картошка, но она так мало знала о кулинарии, что не смогла ответить). Она унаследовала бы часть большого состояния, но ее отец, непримиримый южанин, не дал ей ни пенни за то, что она вышла замуж за янки. Хотя у нее не было никакого опыта в бизнесе, в Грин-Бей ей пришла в голову идея в одиночку попытаться вернуть семейное состояние. «Ей рассказывали удивительные истории о том, как выгодно содержать постоялые дворы в Чикаго», — писала ее дочь, и она отправилась в Чикаго, чтобы приобрести такое заведение. Через несколько дней она вернулась в Грин-Бей в полном восторге. Она встретила «добрую и милую голубоглазую женщину», которая помогла ей найти дом — несколько больший, чем она предполагала купить, — и ее новая подруга помогла ей потратить много денег на мебель и ремонт.
Чикагская затея провалилась с самого начала. Очаровательный голубоглазый друг помог миссис Натан купить слишком большой дом за слишком большие деньги, в районе, не подходящем для сдачи внаем, да еще и потребовал значительной доли в расходах. Вскоре дом и вложенные в него средства миссис Натан были потеряны, а семья пошатнулась под очередным тяжелым ударом.
От него бедная женщина так и не смогла оправиться. Ее «нервозность» уже стала ярко выраженной, теперь же начались страшные истерики, сменяющиеся слезами и длительными периодами депрессии. Она плохо спала, и врачи прописали ей морфий и хлорал, которые она принимала попеременно, то вместе, то в возрастающих дозах, и когда семья поняла ее зависимость, было уже слишком поздно. Последовали ужасные сцены: дети боролись за то, чтобы «лекарство» не попало в руки матери, приезжали родственники, пытавшиеся помочь, и в конце концов измученную женщину поместили в больницу, детей отправили на Восток к бабушке и дедушке, а сама миссис Натан умерла. Роберт Уикс Натан вернулся к своей жене, чтобы принять участие в этом событии. Мистер Келли тем временем исчез.
Все это — похождения отца, его финансовая несостоятельность, отношения матери с мистером Келли — было описано в книге Энни. Она даже указала на «привычку семьи Флоранс пить». Но в книге не объяснялось, как из этих развалин несчастливой жизни могли появиться две такие эффективные и успешные женщины, как Энни Натан и ее сестра Мод. Сильно мыслящие и своевольные, они были слишком похожи друг на друга и слишком соперничали, чтобы ужиться вместе. Но вместе они сумели вывести фамилию Натан из викторианского застоя в двадцатый век.
Мод Натан, старшая из них, стала дважды Натаном, когда в возрасте шестнадцати лет вышла замуж за своего двоюродного брата Фредерика Натана. Она активно боролась за права женщин. Она стала одной из ведущих суфражисток и участвовала в маршах вместе с такими смелыми женщинами, как Гарриет Мэй Миллс, Мэри Гарретт Хэй, миссис Кларенс Маккей и Кэрри Чепмен Кэтт. Ее имя выгравировано на мемориальной доске в Капитолии штата Нью-Йорк в Олбани как одной из тех, благодаря кому женщины получили право голоса. Она также была одним из основателей Лиги потребителей Нью-Йорка — благотворительной организации, занимавшейся улучшением условий труда женщин в магазинах и на фабриках. Невысокая и немногословная, с большими темными глазами, она не любила ничего лучше, чем драться. Однажды она была настолько возмущена грубым, по ее мнению, обращением водителя манхэттенского такси и последующим рассмотрением этого вопроса полицией, что написала об этом язвительное письмо комиссару полиции Теодору Рузвельту. Ее письмо произвело такое впечатление на г-на Рузвельта, что он послал за ней, и она обратила его в пользу Лиги потребителей, устроив ему экскурсию по потогонным цехам. Будущий президент остался ее поклонником на всю жизнь. Однажды, когда на улице, где проходил обед в честь принца Генриха Прусского, было перекрыто движение транспорта, г-жа Натан, направлявшаяся на встречу по вопросам социального обеспечения, не согласилась и бросила вызов полицейским, чтобы те ее арестовали. Они не решились, и она прошла. В свое время список организаций, в советах которых она состояла, международных конференций, на которых она присутствовала, и делегаций, перед которыми она выступала, дал ей самый длинный биографический очерк среди всех женщин, включенных в справочник «Кто есть кто в Америке».
Даже дольше, чем у ее сестры Энни, что было болезненной занозой в боку Энни. Первая серьезная ссора сестер произошла из-за вопроса о женском избирательном праве. Энни Натан, которая первой в Нью-Йорке села на велосипед — в те времена, когда подобные вещи шокировали общество и попадали в газеты, — и которая, казалось, выступала за все, что связано с прогрессом и просвещением ее пола, сделала удивительный шаг — присоединилась к антисуфражистам. «Она сделала это в основном для того, чтобы насолить Мод», — писал один из ее кузенов, но какова бы ни была причина, это стало концом мира в семье. Во время одной из редких стычек Энни спросила Мод: «Как ты смотришь на то, чтобы твой повар голосовал?». Мод невозмутимо ответила: «Он голосует!». Разумеется, два брата девочки, как и большинство мужчин, встали на сторону Энни (судья Кардозо был важным исключением, он выступал за право женщин голосовать). А Энни Натан тем временем начала отдельную борьбу: за женское образование.
«Сколько я себя помню, меня переполняло страстное желание поступить в колледж», — пишет она в своих мемуарах. Отец взял ее на колени и с грустью сказал, что если она будет стремиться к этому, то никогда не выйдет замуж, потому что «мужчины ненавидят умных жен». Тем не менее она поступила в Колледж Колумбии, который тогда назывался «Коллегиальный курс для женщин», и еще до двадцати лет была счастлива в браке с успешным врачом Альфредом Мейером. Однако «Коллежский курс» показался ей удручающе ограниченным, поскольку был посвящен в основном обучению женщин закатыванию швов и балансировке чайных чашек, и в 1886 году она бросила колледж, не получив диплома, обнаружив, что единственным другим высшим учебным заведением для женщин в пределах разумного расстояния является Гарвардское приложение (предшественник Рэдклиффа), но даже оно не давало возможности получить диплом. В Нью-Йорке, да и поблизости, не было буквально ни одного женского колледжа.
Поэтому Энни Натан Мейер решила открыть свой собственный колледж. На велосипеде она отправилась за средствами и поддержкой к людям по всему городу, которые были либо равнодушны, либо категорически против женских колледжей. Она проехала сотни миль по улицам Нью-Йорка, штурмуя крепости богатых и влиятельных людей, требуя, чтобы ее увидели и выслушали. Ее друзья и близкие — за исключением мужа — сразу же отказались от нее, решив, что и Энни, и ее безумный крестовый поход безнадежны. Одной из женщин, к которым она обращалась, была миссис Венделл, мать профессора Гарварда, которая «фактически плакала», по ее словам, «думая о том, что эта милая девушка тратит свою жизнь на невозможную попытку основать женский колледж, связанный с Колумбийским университетом».
И все же мало-помалу она начала получать поддержку своего проекта. Одной из первых ее поддержала Элла Вид, директриса модной в то время школы мисс Энни Браун на Пятой авеню, где учились молодые леди из нью-йоркского общества. Другим энтузиастом, поддерживавшим Энни Браун, был богатый клубный деятель Чонси Депью, к которому присоединились такие светила того времени, как Ричард Уотсон Гилдер, бывший редактор журнала Century, и Джозефина Шоу Лоуэлл. Внезапно стало казаться, что Энни Натан Мейер на своем велосипеде действительно собирается основать колледж. Колледж Барнарда, названный в честь бывшего президента Колумбийского университета (таким образом Энни Натан заручилась поддержкой вдовы доктора Барнарда), получил свой устав в 1889 г., и его основательница потратила на это удивительно мало времени своей жизни. Ей было всего двадцать два года.
Хотя Барнард процветал и рос, он долгие годы оставался единственным женским колледжем Нью-Йорка, и Нью-Йорку потребовалось необычайно много времени, чтобы понять, что такое Барнард и что есть Нью-Йорк. В 1890-х годах миссис Уильям Астор — миссис Астор из знаменитого бального зала — встретила на вечеринке свою подругу миссис Дуэр и спросила о дочери миссис Дуэр, Алисе, которая впоследствии стала поэтессой Алисой Дуэр Миллер. «Я не видела Алису ни на одном из танцев всю зиму», — сказала миссис Астор. Когда ей сообщили, что Алиса учится в Барнардском колледже, миссис Астор воскликнула «Что! Эта милая молодая девушка?». Несколько лет спустя группа по сбору средств для Барнарда выступала перед богатым отделением «Дочерей американской революции». Учитывая значимость женщин в группе и размер их кошельков, барнардские дамы были уверены, что будут сделаны крупные пожертвования. Но после того как прошло несколько недель, а подарков так и не поступило, одной из «дочерей» позвонили. Интересовалась ли она финансовыми нуждами Барнарда? «Ах, да, — ответила женщина, — это было так интересно. Я бы хотела что-нибудь сделать, но, видите ли, здесь, в Нью-Йорке, столько всего интересного. Я не могу отдать деньги на что-то столь отдаленное».
Сбор средств для Барнарда занимал большую часть жизни Анни Натан Мейер, и она дожила почти до девяноста лет. Очевидно, что она добилась успеха, поскольку из горстки девочек, обучавшихся на средства, выделенные на первый год обучения в размере чуть более десяти тысяч долларов, Барнард превратился в учебное заведение, насчитывающее сегодня около двух тысяч студенток и обладающее эндаументом в десятки миллионов. Энни Мейер писала:
Успешная нищенка должна обладать многими противоречивыми качествами. Она должна проницательно разбираться в человеческой природе. Но не слишком проницательно. Это должна быть проницательность, смягченная и согретая великолепной уверенностью, славным осознанием тех высот, на которые может подняться человеческая природа, и тех глубин, на которые она может упасть. Очевидно, что малейший оттенок цинизма разрушает веру, которая должна двигать горы. Никогда я не нажимал на звонок в доме миллионера пальцем, который бы не дрожал. Никогда я не стояла на верхней ступеньке особняка миллионера без горячей молитвы о том, чтобы тот, к кому я пришла, оказался «не дома».
Единственным постоянным недостатком Анни Натан Мейер было то, что на похоронах она впадала в истерику. Когда это случалось, парик, который она носила в последние годы жизни, слетал с головы. Ее муж кричал: «Ударьте ее! Дайте ей тумака!» Все это превращало похороны Наташи в тяжелое испытание.
При всех своих успехах отношения между сестрами Натан оставались бурными. Бывали моменты добрых чувств между ними, но они были редки и непродолжительны.
Казалось нелепым, что эти две маленькие, компактные, эффективные женщины, которые были сестрами, но при этом так много сделали для общего женского дела, должны были оставаться врагами. Под конец жизни на большом приеме в честь благотворительной акции, в которой они обе были заинтересованы, сестры Натан появились, как обычно, по отдельности. Они пробыли на приеме более часа, после чего ушли по отдельности. Все это время основательница колледжа Барнард и великий борец за права женщин оставались в разных концах зала, старательно игнорируя друг друга.
20. «НЕЧЕСТНЫЕ ПОСТУПКИ»
В 1928 г. была предпринята одна из последних попыток, по крайней мере, публичная, сделать так, чтобы древняя сефардская родословная что-то обозначала: честность, достоинство, авторитет. Речь шла, как и положено, о древнем роде де Фонсека-Брандон, и американской общественности мимолетно напомнили о том величии, которым мог похвастаться этот род.
Джеймс де Фонсека-Брандон (1764-1843 гг.) из Лондона был крупным судоходным магнатом, владевшим несколькими флотилиями индийских торговых судов. В его особняке в городе было так много «налоговых фонарей» (дом облагался налогом в зависимости от количества окон), что он стал своего рода достопримечательностью XVIII века и рекламой большого богатства своего владельца. Со стороны де Фонсека Джеймс де Фонсека-Брэндон проследил свое происхождение непосредственно от знаменитых де Фонсека из Мадрида, один из которых, кардинал де Фонсека (очевидно, конверсо), был Великим Альмонером Фердинанда и Изабеллы во время плавания Колумба.
Сторона генеалогии Брандонов была не менее, если не более, прославленной. Брэндоны были англичанами, в их число входил Чарльз Брэндон, герцог Саффолк, который был супругом Марии, королевы Франции, и родственником различных английских монархов, включая Генриха VIII, «кровавую» Марию, Елизавету I, Эдуарда VI и Марию, королеву Шотландии. Джеймс де Фонсека-Брандон женился на Саре Мендес-да-Коста, наследнице, чье семейное состояние было связано с плантациями в Вест-Индии; она вела свою родословную от первых еврейских поселенцев в Новом Свете, основавших колонию на острове Кюрасао. После смерти Сары Мендес-да-Коста де Фонсека-Брандон в семье с гордостью, хотя и с некоторым сожалением, отметили, что она оставила свое огромное состояние — все — «лондонским беднякам всех вероисповеданий».
Одна из ее предков в свое время считалась самой богатой женщиной в Англии: Катерина Мендес-да-Коста Вилла-Реал Меллиш, которую называли «красавицей Бата», а в придворных кругах — «Китти» Меллиш. Китти Меллиш была матерью Елизаветы, леди Голуэй, и сестрой леди Суассо д'Овернь Ле Гран, а ее отцом был Антонио Мендес-да-Коста, управляющий Банком Англии в XVII веке. Ее мать, двоюродная сестра отца, донья Катерина Мендес, была крестницей английской королевы Катерины, бездетной супруги Карла Второго. Эта дама, донья Катерина, действительно родилась в британском королевском дворце, где ее семья жила вместе с принцем и его супругой; отец доньи Катерины, дон Фернандо Мендес, член Королевского колледжа врачей и хирургов, был самым известным хирургом XVII века, врачом трех монархов — короля Португалии Иоанна IV, королевы Англии Катерины и короля Англии Карла II. Его портрет в придворной мантии висит — несколько неуместно, поскольку он был марраном — в Вестминстерском аббатстве.
Но к 1928 г. семья де Фонсека-Брэндон — некоторые из них отказались от громоздкой испанской части двойной фамилии — несмотря на то, что она была связана различными путями с семьей Хендрикс (брат и сестра Брэндон вышли замуж за Хендрикса), а также с рядом двоюродных братьев и сестер Да Коста и де Фонсека, уменьшилась до такой степени, что семья состояла в основном из нескольких тетушек-прачек и молодого человека по имени Лайман Брэндон, который женился, а затем развелся со своей женой, нью-йоркским адвокатом, практиковавшим под именем Фрэнсис Мэрион Брэндон. Именно она вернула фамилию Брэндон под пристальное внимание общественности. В судебном иске миссис Брэндон утверждала, что стала жертвой огромной и гнусной аферы, в которую была вовлечена не только она сама, но и ряд ее клиентов-юристов. Вот что, по ее словам, произошло:
Миссис Брэндон, как и некоторые из ее знакомых Натанов и Хендриксов, была ярой феминисткой, и в начале двадцатых годов ее познакомили с гарлемской портнихой мисс Энни Мэтьюс, которая баллотировалась от феминистской платформы на пост регистратора округа Нью-Йорк. Миссис Брэндон уделяла много времени и денег кампании Мэтьюз, которая увенчалась успехом, и в ходе этой кампании познакомилась с Джорджем Дж. Гиллеспи, религиозным фанатиком, претендовавшим на звание святого. Миссис Брэндон вскоре попала под харизматическое влияние Гиллеспи, и вскоре Гиллеспи стал постоянным гостем в ее доме. Бедная женщина только что потеряла свою мать, которой была предана. Так, она утверждала, что «будучи убитой горем и полностью находясь под влиянием его поразительной «святости», которую я никак не ожидала встретить на земле, эта редкая райская птица, поработив мой разум, с помощью своей религиозной хватки и злого совета, постепенно полностью контролировала все мои мысли и поступки, мою золотую юридическую практику и, что самое главное, мои огромные гонорары!»
Несколько месяцев подряд мистер Гиллеспи и миссис Брэндон встречались в ее доме, где распевали цитаты из Библии, пели гимны — он исполнял «Ближе к тебе, Боже мой» высоким сопрано — и молились. Он приводил с собой других членов своей паствы, которых называл «ангелами», а она приглашала своих друзей — «светских людей», как она их называла, — и происходило массовое обращение в секту Гиллеспи. При этом миссис Брэндон и ее друзьям часто приходилось жертвовать деньги и подарки Гиллеспи и его ангелам, а также жене Гиллеспи, «жалкой паралитичке», которая никогда не представлялась. Гиллеспи были настолько преданы святости и чистоте, что не пили, не курили, не сквернословили и даже не ели яиц, «если не были уверены, что курица, снесшая их, замужем». Г-н Гиллеспи также называл себя «одним из личных адвокатов кардинала Хейса» и представлялся «религиозным человеком глубокой набожности, образцовым католиком, ведущим жизнь святого человека высоких принципов, практически святым, отрешенным от мира и мирских интересов и дел». Миссис Брэндон начала считать, что Гиллеспи — это ее «второе, но высшее «я».
Гиллеспи особенно заинтересовался одной из клиенток миссис Брэндон, мисс Алисой А. Де Ламар, девицей, унаследовавшей многомиллионное состояние от своего отца, капитана Рафаэля Де Ламара, горнодобывающего магната, чьим имуществом управляла адвокатская контора миссис Брэндон. В настоящее время, выступая в роли альтер-эго Фрэнсис Брэндон, Гиллеспи хотел предложить ей новый «жизненный план». Он спросил ее: «Какова ваша цель в жизни?». И она ответила: «Посвятить себя в конечном итоге бедным и беспомощным». Он торжественно произнес: «Бог послал меня к вам». По его словам, ей необходимо место в детском суде, где «ваше великое сердце, великий ум, безупречный характер — все это нужно именно там. Там ты должна работать, как и я, во имя чести и славы Божьей. Но сначала вы должны пройти короткую стажировку, выполняя судебную работу для города, чтобы освоиться». Когда Фрэнсис Брэндон отказалась, сказав, что у нее есть адвокатская практика, Гиллеспи сказал, что об этом можно просто позаботиться: он возьмет ее адвокатскую практику и будет вести ее вместо нее. Обрадованная, Фрэнсис Брэндон согласилась и подала заявление на должность помощника корпоративного советника в Нью-Йорке, которую ей сразу же предоставили.
Неудивительно, что вскоре на счетах некоторых клиентов Брэндона, в частности самого крупного клиента Брэндона — Алисы Де Ламар, стали обнаруживаться «нарушения». На данный момент сумма нарушений составила более полумиллиона долларов. Когда новая помощница юрисконсульта корпорации попыталась получить информацию от Гиллеспи, тот успокаивающе отмахнулся от нее, заверив, что все в порядке. При этом он, похоже, забрал все файлы, записи и счета ее клиентов, но миссис Брэндон, все еще находясь под его влиянием, не могла поверить, что ее «ангел с небес» может быть виновен в каких-либо правонарушениях. Когда ее клиенты стали проявлять беспокойство, миссис Брэндон попыталась оказать на своего друга еще большее давление. Но он оказался неожиданно враждебно настроен. Более того, когда она предположила, что, возможно, придется обратиться в вышестоящие инстанции, святой человек пригрозил ей жизнью, сказав, как она помнит, «Ты что, стукачка, да? Так вот, один писк — и я тебя пришибу. Я тебя на работу отправлю!».
Ситуация продолжала ухудшаться. После нескольких встреч за чаем и бутербродами в офисе Гиллеспи у Фрэнсис Брэндон сложилось четкое впечатление, что Гиллеспи пытается ее отравить. В ходе осторожных поисков выяснилось, что Джордж Гиллеспи был известен в других местах и в другое время под такими именами, как Джинджер-Эл Джордж, Брат Гиллеспи, Скользкий Джордж. Тем не менее он продолжал осуществлять над ней «полный контроль и владение». И поэтому, когда он предложил ей заключить последнюю и гротескную «сделку», она сразу же согласилась. Он сказал, что вернет ей юридическую практику, если она выйдет за него замуж. Его «парализованная» жена, по его словам, за это время успела умереть.
15 марта 1925 года Фрэнсис Мэрион Брэндон официально объявила о своем предстоящем браке с Джорджем Гиллеспи. Конечно, она была несколько обеспокоена будущим союзом. Она подходила к нему «со страхом и трепетом, среди безымянных предчувствий». Миссис Брэндон не чуралась драматизма и даже приобрела черное свадебное платье. По ее мнению, это был «брак, на который я согласилась как на единственную возможность спокойно вернуть свои записи этому Гиллеспи и распутать финансовые нарушения без болезненной огласки».
Однако ее публичное заявление не только создало дурную славу, но и застало Гиллеспи врасплох и заманило его в ловушку. Очевидно, что у него не было намерения жениться на Фрэнсис Брэндон, и он просто предлагал брак, чтобы отвлечь ее и не допустить ее к своим счетам. Когда объявление появилось, оно вызвало определенный ажиотаж. Во-первых, он был старше ее более чем на двадцать лет, во-вторых, он был самопровозглашенным безбрачником. Когда к Гиллеспи обратился корреспондент газеты с просьбой высказаться по поводу предстоящего бракосочетания, он запротестовал: «Я святой человек!». А потом: «Я даже не знаю эту женщину. Кто она? Какая-то городская служащая? Тогда откуда мне ее знать? Мысль о женитьбе на ней никогда не приходила мне в голову! Если бы миллион других женщин сделали такое заявление, я бы не мог быть более удивлен».
Нет нужды говорить, что для Фрэнсис Брэндон это заявление «прозвучало как удар грома, или, скорее, как раскат грома, который разорвал самую сердцевину моей жизни». Затем последовал период, когда она «оставалась как мертвая в течение двух лет или более». Затем она подала иск о мошенничестве против Гиллеспи, требуя возмещения ущерба в размере 575 тыс. долл.
Конечно, это был классический и патетический случай, когда восприимчивая и, возможно, глупая женщина была успешно обманута доверчивым человеком. И Фрэнсис Брэндон вполне могла бы завоевать всеобщее сочувствие, если бы не решила втянуть в дело проблему социального «класса» и якобы превосходства сефардов. Пока дело находилось в суде, она написала и опубликовала памфлет, призванный поставить ее имя вне подозрений и тем самым отмежеваться от теневых делишек гнусного Гиллеспи. Под названием «Наконец-то истина!!!» он состоял из шестнадцати плотно набитых страниц, наполненных пронзительными ругательствами и поношениями, испещренных цитатами из Ветхого и Нового Заветов, Шекспира и святого Фомы Кемпийского, суматошным курсивом и острыми пикетами восклицательных знаков. Но, увы, в основе ее рассуждений лежит утверждение, что по своему происхождению и воспитанию Джордж Гиллеспи был социально ниже Фрэнсис Брэндон.
«Гиллеспи — шотландец, — писала она, — судя по фамилии, грязного, убогого происхождения, уличный гам, грубиян, продавец детских платьев и т.д.; затем докер на нью-йоркской таможне; женился на твари, ее отец — конюх, тетка — кухарка; прислуга, неграмотные. В соответствии с этим его дочь вышла замуж за сына ветеринара из Бронкса». При всем том, писала она, «выдавая себя за «человека из общества и филантропа», а затем постоянно скрывая свои семейные связи и их послужной список как привычных мелких служащих, этот неблагодарный ... определил меня ... как презренную «какую-то городскую служащую». ... Почему я, признанный руководитель, с феноменальным послужным списком и бесценной юридической практикой, должен разменивать пирог на крошки, опускаться в политическую верхушку, на номинальную государственную должность, не взирая на вознаграждение? На хлеб с маслом? Вряд ли. Мои финансовые обстоятельства исключают такую возможность. Тогда как? Через Гиллеспи!».
Что касается ее самой, то в своем манифесте она указала:
Моя сестра много лет назад вышла замуж за двоюродного брата любимой первой леди страны, нашего американского эквивалента голубых кровей королевской крови. Без суеты, без перьев, просто незатейливо. Мы с ней похожи... хотя моя родня ведет свой род от гордой аристократии Америки, от тех ПИОНЕРОВ, которые голыми и кровоточащими руками укрощали дикую природу; от крепкого племени, от костяка первых поселенцев Америки.... и после революции, ведя свою родословную не от высадки отцов-пилигримов, а еще дальше, от первого поселенца АМЕРИКИ, ее основателя, сэра Уолтера Рэли.
Как будто этого было недостаточно, она заявила: «Я ношу пунцовый цвет дворянства по праву этого гордого имени [Брэндон] и ношу это несравненное имя как диадему со звездами на своем челе: Когда мы были совсем молоды, я вышла замуж за Лаймана да Фонсека Брэндона!». Далее она перечислила все генеалогические данные своего бывшего мужа: герцог Саффолк, Мария, королева Шотландии, Китти Меллиш и другие.
Далее в памфлете приводилось пространное свидетельство Лаймана Брэндона в ее пользу. «Я знаю Фрэнсис Марион Брэндон, — несколько эллиптично писал ее бывший муж. «Она — ас... Феномен, образец среди женщин; одна из тысячи тысяч, знать ее — значит любить, уважать, почитать и лелеять всю женственность, воплощенную в ней. Отлитая в героической форме, скромная, самоотверженная... непобедимой храбрости... с радостью идет на эшафот за принцип, за ИСТИНУ... вдохновляет женщин... ее великая душа... славная женственность....». Проза Лаймана Брэндона была подозрительно похожа на прозу его бывшей жены, и он был столь же многословен.
Наконец, после подробного перечисления «грязных делишек» мистера Гиллеспи, статья миссис Брэндон заканчивалась такими словами
Обманут? Одурачен? Обманули? Я была. Мы все были! Но я всегда буду благодарен за это, за то, что это самая высокая честь моей головы: именно я назвал Гиллеспи блефом, выкурил его, завалил его! Я оказал эту высочайшую услугу своим согражданам. The Artful Dodger caught at last! Еще один захваченный мною приз; вернее, захват приза. Но те из вас, кто еще не знает меня, могут спросить: есть ли у меня доказательства? Есть ли? Есть? Теперь моя очередь греметь!
Как там сказал Крокетт? «Спускайся, Гиллеспи, ты скоро уйдешь!».
И по мере приближения даты суда эти слова оказались пророческими. Мистер Гиллеспи действительно исчез. Он исчез бесследно.
А что касается Фрэнсис Брэндон, бедная женщина, то ее напыщенный и ветреный памфлет превратил ее в посмешище. Пока она так себя вела, Нью-Йорк хихикал. Пока она разглагольствовала, разглагольствовала и разглагольствовала о предках пятнадцатого века, читатели нью-йоркских газет держались за бока. Ее родство с Великим Альмонером Фердинанда и Изабеллы казалось просто смешным.
Для сефардской общины Нью-Йорка поведение миссис Брэндон было глубоким оскорблением. Ведь она использовала сефардскую связь по браку для того, чтобы утвердить свою честность; родословная, за которую она просто вышла замуж, разбрасывалась и рекламировалась для всеобщего обозрения. Более того, Брэндон теперь был не ее мужем, а только ее бывшим мужем. Все это было еще одним напоминанием о том, насколько тонкой стала ткань сефардской жизни. Как писал один из Натанов своему филадельфийскому двоюродному брату: «Если это не очевидно по ее поведению, то эта женщина Брэндон — не одна из нас».
Но, конечно, ощущение, что в принадлежности к сефардским евреям или даже в наличии следов сефардской «крови» есть какое-то мистическое преимущество, сохранялось и сохраняется. Покойный Бернард Барух, отец которого был немецким иммигрантом, в первых абзацах своей автобиографии писал: «У моего деда, Бернарда Баруха, чье имя я ношу, была старая семейная реликвия — череп, на котором была записана генеалогия семьи. Оказалось, что Барухи принадлежат к раввинской семье и имеют португальско-испанское происхождение. Дед также утверждал, что происходит от Баруха-писца, который редактировал пророчества Иеремии и именем которого названа одна из книг апокрифа».
В то же время великий финансист признался в совершенно несвойственном ему бараньем тоне: «Где-то здесь должна была быть примесь польского или русского начала».
А Джон Л. Лоеб, нынешний глава банковской фирмы Loeb, Rhoades & Company, больше гордится своей матерью, бывшей Аделиной Мозес, чем отцом, основавшим этот гигантский банковский дом. Мозесы были
старинной сефардской семьей с Юга, которая, хотя и несколько истощилась с тех времен, когда содержала огромную плантацию с рабами и хлопковыми полями, тем не менее, не одобрила, когда их дочь вышла замуж за г-на Лоеба, «обычного немецкого иммигранта».
И господа Барух и Лоеб послушно занесены в реестр «старой гвардии» доктора Штерна.
21. «СОВСЕМ ДРУГОЙ СОРТ»
Тефарды в Новом Свете могут мечтать о титулованных предках в плюмажах, гербах и с драгоценными мечами, которые были поэтами, философами, врачами, судьями, астрономами и придворными в самые славные времена Испании. Но были и сотни тысяч других евреев, тоже сефардов, но с менее изощренными претензиями, которые происходили от еврейских портных, сапожников, кузнецов и точильщиков ножей. К моменту принятия эдикта о высылке эти семьи не могли позволить себе огромные взятки, которые требовали инквизиторы, чтобы их вместе с имуществом отправили в прибыльные северные порты Голландии, Бельгии и Англии. Будучи бедными, они не могли позволить себе стать маррано, которые должны были жить за счет взяток. Будучи бедными, они также не обладали утонченностью и самообладанием, необходимыми для двойной жизни маррано. Наконец, бедные и неискушенные, они не обладали способностью к адаптации, которая позволила бы им принять гиюр.
Этим евреям ничего не оставалось, как отдать свои деньги и дома и бежать. Некоторые бежали в северную Африку. Другие отправились на восток, через Средиземное море, в Турцию, где приняли приглашение султана, или на острова Родос и Мраморное море, или в Салоники и на полуостров Галлиполи — туда, где евреи знали, что с ними будут хорошо обращаться, поскольку эти земли все еще находились под властью мусульман.
Там, на задворках истории, перед сефардами словно захлопнулась гигантская дверь, оставив их застывшими во времени. Они были бедны, необразованны, жили тесными маленькими общинами своих единоверцев, горды, мистичны, днем работали крестьянами, рыбаками, мелкими торговцами, а ночью возвращались к своим кострам, молитвенникам, вечерами пели канты и романсы на чистом средневековом языке. Будучи «гостями» мусульман, они считались отдельным и самостоятельным народом, которому разрешалось сохранять свои религиозные и культурные обычаи, а также свой странный язык. Ведь они не говорили на кастильском языке, как испанские евреи из высшего сословия. Они говорили на ладино — иудео-испанской смеси, которая по звучанию напоминала испанский язык, но содержала много слов и выражений на иврите и была написана еврейскими буквами. В Испании ладино помогал им сохранять конфиденциальность некоторых деловых операций. Теперь же он просто служил для того, чтобы еще больше изолировать их от окружающего мира.
В то время как реформистский иудаизм перестраивал еврейскую жизнь, угрожая свергнуть традиционную ортодоксию, эти евреи ничего об этом не знали. До них не доходили слухи о европейских погромах, как и о любом проявлении антисемитизма. В то же время они оставались яростными и гордыми испанцами и были убеждены, что когда-нибудь их снова попросят вернуться в Испанию. Покидая Испанию, главы семей брали с собой ключи от своих домов. Теперь ключ от la casa vieja — старого дома — передавался от отца к сыну, десятилетия сменялись поколениями, а поколения — столетиями. У этих евреев была своя логика, объясняющая причину их изгнания из Испании. Они решили, что это наказание Господне. Как и ветхозаветные евреи, они пострадали за то, что не смогли в достаточной мере следовать иудейским заповедям. Они были недостаточно набожны, не исполняли все буквы талмудических законов. И вот, в то время как евреи других стран модернизировали и либерализировали свои взгляды, практику и ритуалы, сефарды двигались в противоположном направлении, не только к большей набожности и более интенсивному мистицизму, но и становились гиперритуальными, более ортодоксальными, чем ортодоксы, и их пути были практически непостижимы для других.
В синагогах женщины сидели не только отдельно от мужчин, но и за тяжелыми занавесками, чтобы не отвлекать мужчин от молитвы. Домашняя жизнь сефардов в таких форпостах, как Родос и Салоники, стала в значительной степени сосредоточена вокруг обеденного стола, где приготовление и подача пищи были формализованным дополнением к религии; действительно, трапеза, ванна и молитва были своего рода триединством жизни сефардов Старого Света. Большую часть дня мать проводила в своей кочине, работая у плиты и готовя для своей семьи такие традиционные испанские блюда, как паэлья, пастелитос кон карне, спината кон аррос. Если в дом заходили гости, хозяйка дома, какой бы бедной она ни была, должна была настойчиво угощать их — вином и ореховым печеньем, или крендельками с кунжутом, или яйцами, запеченными в скорлупе несколько дней подряд, пока белок не приобретет медовый оттенок. А отказ от предложенной пищи считался высшей формой оскорбления.
В этих сефардских семьях царил мужской мир. Мужчину дома называли el rey — король, а его сыновей — los hijos del rey, и обращение с ними было соответствующим. Мужчины в тюбетейках и платках подавали еду первыми, а женщины ждали их, принося блюдца с теплой водой и полотенца между блюдами, чтобы мужчины и мальчики могли вымыть и вытереть руки за столом. Женщина могла нафаршировать виноградными листьями, сорванными с неизбежной виноградной беседки, посаженной у каждой двери, но именно мужчина должен был сходить на рынок за мясом, найти лучшие баклажаны, помидоры, шпинат и рис. Также считалось правильным, чтобы муж контролировал процесс приготовления пищи женой, подсказывал и критиковал, периодически пробовал и дегустировал, возможно, даже сам брал ложку, чтобы добавить немного тертой гвоздики или орегано, если считал это необходимым. Жена никогда не обижалась на такое обращение со стороны мужа, потому что каждая хорошая сефардская женщина знала, что самое страшное наказание, которое мужчина может применить к женщине, — это отвергнуть приготовленную ею еду, оттолкнув от себя тарелку.
Субботняя трапеза особенно была окружена правилами и ритуалами. Все поколения семьи собирались за патриархальным столом, на котором расстилалась жесткая белая скатерть, специально предназначенная для субботы, и трапеза проходила с соблюдением строгой формальности. Все, что использовалось в субботу, хранилось в специальном месте. Даже субботняя одежда хранилась отдельно от повседневной. Каждое блюдо должно было быть приготовлено в своей традиционной посуде, подано на своем блюде и съедено со своей тарелки. Лук нельзя было смешивать с чесноком, а мясные блюда — с рыбой, молоком или яйцами. Даже нитки разного происхождения — льняные, хлопчатобумажные и шелковые — не могли использоваться в одних и тех же тканях, если они должны были быть принесены или надеты в субботу. Нарушением субботних правил считалось ношение на себе даже носового платка.
Сефардские женщины были хранительницами секретов эндуркоса — древней народной магии, которую евреи вывезли с собой из Испании. Эндуркос считался белой магией — он использовался исключительно для лечения больных, и поэтому он не противоречил, а, скорее, дополнял и ортодоксальную медицину, и ортодоксальную религию. Ингредиентами эндуркоса были, в основном, травы и специи — соль, чеснок, гвоздика, орегано, майоран, мед, миндаль, халва, а его формы (песнопения, молитвы, песни на ладино, заклинания и жесты) традиционно находились в руках женщин, достигших возраста менопаузы и называемых тиас или «тетушками».
В сефардской общине Старого Света тиа — это женщина, имеющая большое значение. Иногда ее вызывают для помощи врачу, чтобы она координировала свою работу с его. Или ее вызывают, когда врач сделал для пациента все, что мог, и обычной медицины уже не хватает. В этом случае тиа должна получить полную власть, и часто первое, что она делает, — выпроваживает всех из дома, чтобы всецело посвятить себя пациенту. Она может начать лечение с заваривания крепкого чая из мяты или майорана по известным только ей рецептам, затем следует строгий режим питания, регулярное купание пациента и чтение древних заклинаний тиа. Излечение может занять несколько дней или даже месяцев, прежде чем различные демоны, черти и злые духи (или buena gente — «хорошие люди», как их осторожно называют) будут изгнаны из тела пациента, и работа тиа будет завершена. За услуги тиа никогда не взимается плата, поскольку ее искусство — это одновременно и дар, и поэтому она должна его отдавать.
К тиа можно обратиться и по менее важным вопросам, чем жизнь и смерть. Например, турецкий леденец может быть прописан тиа для инфицированного пальца. Сахар со стола на празднике Рош Ха-Шана считается лекарством от бесплодия у бездетных женщин. Чай из майорана или душицы, по мнению тиа, излечит и от бессонницы, и от испуга. Сахар в воде — простое средство от «плачущих детей». При тяжелых случаях бессонницы чай ставят за окном жертвы и оставляют на три дня, в течение которых жертва не должна прикасаться к огню. По истечении этих трех дней она должна встать рано утром и быстро выпить чай до завтрака. Старики в этих сефардских общинах выполняют эту процедуру регулярно, раз в месяц, и поэтому не испытывают проблем со сном, если только помнят, что ее нельзя проводить, когда в доме находится ребенок, у которого еще не прорезался зуб. В противном случае сглаз упадет на ребенка. Если же сглаз все же случится, то его часто можно развеять, бросив в огонь гвоздику или подбросив на ветер соль и произнеся при этом увещевания с именами Иакова, Исаака, Авраама и Моисея.
Для защиты от сглаза на спальни детей навешивают гирлянды из зубчиков чеснока, а молодым людям советуют носить чеснок с собой на счастье. Женщины постарше с той же целью носят с собой голубые и янтарные бусы из Святой Земли, нанизанные на шелковые нити. Для первого визита маленького мальчика в новую семью важно, чтобы он взял с собой что-нибудь сладкое — миндальное печенье, возможно, а в карман положил что-нибудь серебряное, чтобы визит был удачным. И так на протяжении веков, в бесконечно сложном узоре ритуалов, традиций, тайн и магии. Например, в 1960-х годах государство Израиль начало операцию «Волшебный ковер», которая должна была доставить евреев-сефардов в Израиль из Йемена и Северной Африки. Но евреи отказались лететь. Ситуация зашла в тупик, пока кто-то не вспомнил слова Исайи: «Я понесу вас на крыльях орлиных». Успокоившись, евреи согласились сесть в самолет.
В то же время эти евреи-сефарды были яростно независимы, горды до черствости, презрительно относились к христианам и «сказкам» христианства, были преисполнены чувства повышенной религиозности и высшего предназначения.
В полуфеодальном мире Османской империи эта «потерянная» сефардская жизнь могла продолжаться непрерывно, без изменений, ее трайбалистские предписания и привычки передавались из поколения в поколение. Дом был своего рода святыней, и для сына покинуть родителей и уйти в мир иной было самым страшным проступком. Можно было поверить, что ничто не может нарушить эти неизменные устои. В начале 1900-х годов в США приехала горстка авантюрных молодых людей из Греции и Турции, которые в письмах друзьям и родственникам рассказывали о еврейских миллионерах с автомобилями, яхтами и особняками, возглавлявших банки и корпорации. Началась эмиграция. С началом Первой мировой войны эта струйка переросла в значительный поток. Затем, по окончании войны, революция в Турции ознаменовала конец эпохи. Евреи десятками тысяч хлынули из стран Ближнего Востока и Леванта, а в скором времени к ним присоединились евреи из Северной Африки. В Нью-Йорке они искали сефардские синагоги и находили элегантные заведения, которые были старейшими синагогами в Америке, все еще контролируемыми аристократическим, хотя и несколько ослабленным еврейским истеблишментом. Считая, что имеют на это право, эти евреи свернулись калачиком на одеялах и подстилках в углах синагог, пока не смогли найти себе пристанище, и последствия для существующей общины были катастрофическими. Это была конфронтация, произошедшая примерно 450 лет спустя, двух потоков — двух социальных классов, по сути, сефардов, и эти две группы столкнулись друг с другом с силой, напоминающей столкновение. Вот эти люди греческой и турецкой внешности (с кожей, потемневшей от многих поколений под средиземноморским солнцем, плюс определенное количество межнациональных браков) утверждали, что они двоюродные братья Лазарусов, Кардозо, Натанов, Сейшасов и Леви. Это были люди бедные, невежественные, суеверные, исповедовавшие экзотическую форму иудаизма, которую никто не понимал, говорившие на языке, который звучал «хуже идиша», некоторые из них — например, евреи Северной Африки — действительно жили в пещерах.
Для старых американских сефардов — бостонских браминов, развлекавших свой маленький круг друзей и родственников за чаепитием, за чашками из хрупкого фарфора, со старинными серебряными ложками, под потемневшими семейными портретами предков-революционеров в напудренных париках и кружевных воротничках, — приезжие были словно примитивы с другой планеты. Никто не знал, что с ними делать. Они были, прямо скажем, позором для семей, привыкших считать себя самыми великими людьми в Америке.
Раввины общины в целом тщетно пытались объяснить своим общинам этих восточных чужаков, равно как и объяснить чужакам существующую общину — ее настроение и структуру. Это было бесполезно. В одной из проповедей того времени даже было отмечено, что пища, приготовленная на масле, не менее питательна, чем приготовленная на сливочном масле или растительном жире, поскольку вновь прибывшие сефарды продолжали готовить на оливковом масле и даже намазывать его на хлеб, что другим евреям казалось варварством. Сефардские общины еще больше раскололись, поскольку старожилы с определенной точностью отмечали, что они происходят от испанского еврейского дворянства, в то время как новоприбывшие происходят от него.
Левантийская эмиграция ХХ века также изменила традиционные места расположения сефардских общин. До этого времени сефардские общины существовали в основном в старых восточных городах — Ньюпорте, Нью-Йорке, Филадельфии, Чарльстоне, Саванне. Многие из вновь прибывших оседали в Нью-Йорке, благодаря чему сегодня в Нью-Йорке проживает самое большое количество сефардов среди всех американских городов. Но многие другие устремились на запад. Многие греческие евреи были рыбаками, и их привлекали рыбные рынки таких городов, как Портленд и Сиэтл. Другие устремились в южную Калифорнию. Сегодня вторая по величине сефардская община находится в Лос-Анджелесе. Третье место занимает Сиэтл, куда почти без изменений переехала еврейская община Родоса.
В Соединенных Штатах ближневосточные сефарды решительно пытались сохранить свой старый замкнутый образ жизни, придерживаясь удобств ритуала и тайн эндур, а также тесной семейной структуры, которой они пользовались на протяжении веков. Но вскоре после приезда они были переселены из нью-йоркского Нижнего Ист-Сайда, возобладали законы об обязательном образовании, дети стали общаться в школах и на детских площадках не только с другими евреями, но и с представителями других этнических групп, что неизбежно сказалось, и довольно быстро начался знакомый процесс американизации. Грани старых различий стали стираться и размываться. Сефарды стойко сохранили свой особый ритуал, песни и молитвы, но приукрашивание старого мира неуклонно исчезает. Лишь немногие старики понимают теперь обряды эндурков, и даже заветный ключ от «дома вьеха» превратился в очаровательный анахронизм. Эти евреи уже не рассматривают всерьез возможность возвращения к золотому веку Испании.
Наверное, самой большой потерей стал ладино. Это всегда был аморфный, некодифицированный язык, написанный, как иврит, справа налево и знаками, похожими (но не совсем похожими) на иврит, и научиться говорить на нем было все равно что научиться играть на музыкальном инструменте по слуху. Устный ладино игнорирует все правила грамматики и орфографии, а письменный ладино их просто не замечает. Пишущий на ладино может использовать грамматические правила, или условности, любого западного языка — французского, испанского, итальянского или даже английского. Ладинские слова даже странным образом появляются в ивритских текстах, как это случилось, когда американский профессор иврита в Калифорнийском университете, читая «Шулхан Арук Каро», обнаружил слово empanada, написанное ивритскими буквами. Ни в одном словаре иврита он не смог найти слово «эмпанада». В конце концов он выяснил, что эмпанада — это блюдо, которое готовят сефардские евреи Салоники, представляющее собой запеканку из рубленого мяса и рыбы, запеченную сверху со слоем пирожковой корочки. В испанских словарях эмпанада определяется как пирог с мясом.
Новые переселенцы с Ближнего Востока быстро начали вводить в ладино английские слова и американские выражения, что еще больше усложнило его расшифровку. Одним из самых странных примеров такого рода является ладинский глагол abetchar, означающий «делать ставки», который произошел непосредственно от американизма «I betcha». Появились такие выражения, как Quieres abetchar?, что означает «Ты хочешь поспорить?», и Yo te abetcho, что означает «Я поспорил с тобой». Глагол «парковаться» стал в новом ладино глаголом parkear, а глагол «ездить» — drivear. Поэтому Esta driveandro el caro переводится как «Он ведет машину», а «Он паркует машину» — Esta parkeando el caro.
Так подорванный гротескными вторжениями из господствующего языка и постепенно забытый детьми при переходе в англоязычные школы, ладино, не имея ни газет, ни даже словаря, превратился в экзотический язык, такой же редкий, как журавль-кликун, сохранившийся лишь в памяти немногих раввинов и учителей. Нет сомнений, что еще через несколько поколений он практически исчезнет.
Левантийские сефарды, в большом количестве приехавшие в Америку в 1920-1930-е годы, возможно, были бедны, необразованны и верили в сглаз. Но, как и другие иммигранты других эпох, они в значительной степени сумели вырваться из нищеты, воспитать себя, избавиться от невежества и парахиализма, и в целом могут претендовать на столь же хорошую репутацию в США, как и любая другая группа. В Лос-Анджелесе несколько темнокожих сефардов стали чистильщиками обуви. Через несколько лет у чистильщика обуви появилась мастерская по ремонту обуви, а еще через несколько лет — сеть магазинов. В Сиэтле рыбак из Греции стал консервировать рыбу, и ко второму поколению его консервный завод превратился в крупную фабрику. К тому времени, когда эти сефарды начали отправлять своих сыновей и дочерей в американские колледжи и университеты, в Америке сформировался целый ряд новых ценностей среднего класса. Хотя брак с христианином все еще считался недопустимым, для дочери уже не было позором выйти замуж за тедеско — немца, особенно если он был богат. Когда это случилось недавно, одна сефардская мать показательно заметила: «Ну, по крайней мере, он американец, и, по крайней мере, не черный».
Влияние на старые общины в старых городах — «Ширит Исраэль» в Нью-Йорке, «Микве Исраэль» в Филадельфии — было, тем не менее, продолжительным. Между двумя сефардскими направлениями установилось перемирие, которое в лучшем случае было непростым. Анни Натан Мейер была несколько раздосадована, когда одна нью-йоркская светская дама вдруг сказала ей: «Вы так прекрасно говорите по-английски! Сколько времени прошло с тех пор, как ваши родители приехали в Америку?». Она тут же достала миниатюрные портреты колониальных предков с обеих сторон семьи. Про одну из прабабушек, украшенную кружевами, миссис Мейер кокетливо сказала: «Она очень похожа на Марту Вашингтон, не правда ли?». Когда посетительница, смутившись, сказала: «О, но я думала, что вы еврейка», миссис Мейер махнула рукой и сказала: «Эти люди совсем другого сорта».
А когда великий раввин «Ширит Исраэль» Давид де Сола Пул подошел к одной из прихожанок и спросил ее, почему, если в течение многих лет он видел ее на вечерних пятничных службах, то теперь видит не чаще двух раз в год, в дни святых праздников, женщина с тоской ответила: «Это не то же самое. Я смотрю вокруг в синагоге и вижу только незнакомых людей».
22. МАЛЕНЬКИЕ ЖЕСТЫ... И ТИШИНА НА ПЛОЩАДИ ЧАТЕМ
17 декабря 1968 г. читатели газеты «Нью-Йорк Таймс» могли столкнуться с небольшой заметкой, которая могла показаться им ироничной или мистической. Статья имела датировку «Мадрид» и начиналась так:
Через четыреста семьдесят шесть лет после того, как король Фердинанд и королева Изабелла приказали изгнать евреев из Испании, испанское правительство объявило сегодня вечером, что этот приказ недействителен.
Другими словами, тот роковой указ, начинающийся словами «Похоже, что христианам причиняется большой вред от общения или разговоров, которые они вели и ведут с евреями...», оказавший столь сокрушительное влияние на испанское еврейство и на историю самой Испании, наконец-то был аннулирован. Иудаизм в Испании вновь стал легальным. На практике считалось, что Конституция Испании 1869 года, провозгласившая в общих чертах веротерпимость, отменила распоряжение католических монархов. Но еврейская община Испании, насчитывавшая около восьми тысяч человек, давно добивалась прямой отмены самого эдикта о высылке. Для этого потребовалось правительство генералиссимуса Франсиско Франко.
Сам генералиссимус Франко всегда дружелюбно относился к испанским евреям. В 1930-х годах он направил евреям «приглашение», разместив рекламу в еврейской прессе, с просьбой вернуться в Испанию. Несколько семей действительно вернулись. Во время Второй мировой войны Франко развернул активную кампанию по спасению евреев от гитлеровских погромов, и лично ему приписывают спасение до шестидесяти тысяч еврейских жизней. Один из малоизвестных эпизодов той войны — 8 января 1944 г. Франко лично позвонил Адольфу Гитлеру по поводу судьбы еврейских узников концлагеря Берген-Бельзен. Франко потребовал освободить заключенных, многие из которых были сефардами из Греции. Гитлер подчинился, и 1242 еврея были отправлены в безопасное место в Испанию. Франко лично отправился на испанскую границу, чтобы встретить и сопроводить этих беженцев в свою страну. Получив информацию о том, что немцы конфисковали все деньги и имущество евреев, Франко повторно обратился к Гитлеру. В результате имущество евреев было отправлено вслед за ними.
Почему испанский лидер, во многих других отношениях симпатизировавший нацистской политике, в то же время противостоял Гитлеру в вопросах антисемитизма? Историки войны никогда не были уверены в этом, а Франко, как правило, никогда не объяснял. Но, возможно, это связано с большой вероятностью того, что сам Франко имеет марранское происхождение, как и многие другие испанцы. Франко — распространенное сефардское имя, особенно среди сефардов с острова Родос, и все это может означать, что Эль Каудильо — дальний родственник прекрасных сестер Тори Франкс из Филадельфии. Этим можно объяснить и отказ Франко от попыток Гитлера войти в Испанию: возможно, он опасался, что сам может стать жертвой политики фюрера.
В годы арабо-израильской войны правительство Франко продолжало помогать евреям в арабских странах спасаться от преследований. Оно предпринимало такие шаги, как выдача им испанских паспортов, тем самым делая их почетными сефардскими евреями.
Когда еврейской общине Мадрида было объявлено о том, что эдикт о высылке наконец-то утратил силу, — продолжает Times, — это вызвало «глубокий переполох», и произошло одновременно с другим событием огромной символической важности — открытием первой за последние шестьсот лет синагоги, построенной в Испании. Еще со времен инквизиции евреи собирались на богослужения в тайных квартирах и частных домах, за закрытыми ставнями и задернутыми шторами. Даже при относительно благосклонном режиме Франко евреи были слишком неуверенны в своем положении, чтобы рискнуть возвести постоянное общественное здание. На церемонии открытия девятнадцать мужчин в шляпах и молитвенных платках вошли в новую синагогу, неся в бархатных футлярах священные свитки, увенчанные серебряными колокольчиками. Доктор Соломон Гаон, великий раввин сефардских общин Великобритании, считающийся главным сефардом мира, прилетел в Мадрид по этому случаю; он стоял в зале из белого мрамора и дерева и заявлял: «Мы являемся свидетелями исторического момента, когда прошлое и настоящее встречаются. Самая яркая история нашего народа в диаспоре была написана в Испании. Пусть это означает начало нового времени морального и духовного прогресса для всех жителей этой страны».
В США, где около 100 тыс. испанских и португальских евреев обосновались, как множество птиц после долгого перелета, новость о новой синагоге в Мадриде имела меньшее значение. Хотя официально это событие отмечалось благодарственными молитвами, в частном порядке известие о том, что эдикт Фердинанда и Изабеллы об изгнании евреев был наконец признан недействительным, было встречено с мрачным весельем. Реакция была такой: «Давно пора».
В нью-йоркской общине «Шеарит Исраэль» сохраняется стойкое ощущение того, что здесь есть нечто ценное, что необходимо сохранить любой ценой. Хотя община расколота и раздроблена на фракции, расколота посередине между старой гвардией и левантийскими новичками, и еще более разделена разногласиями по поводу всеобщих выборов ашкенази, доктора Луиса К. Герштейна, в качестве главного раввина (фракция, придерживающаяся традиций, хотела бы видеть лондонского доктора Гаона, испанца), и продолжающейся германизацией американского еврейства
[18], сегодняшние члены «Первых еврейских семей» считают себя хранителями пламени, хранителями того, что когда-то имело огромное значение для истории и человеческого духа и о чем все еще стоит помнить.
Большинство членов семей «старой гвардии» сегодня не отличаются особой набожностью и лишь символически соблюдают субботу и другие святые дни. Хендриксы, Лазарусы, Кардозо и Натаны 1970-х годов в большинстве своем не ведут кошерного хозяйства, как и несколько поколений. То, что им пришлось пережить за долгие века, — явление специфически американское. В ауре религиозной терпимости и, в случае старой гвардии, социального признания, их ранняя потребность в религии, похоже, значительно уменьшилась. Возможно, религия расцветает сильнее всего, а ее формы приобретают более яростное значение, когда она запрещена или запрещена. Одно из последствий инквизиции было противоположным ее намерениям: она заставила испанских евреев еще больше решиться быть евреями. В новом мире, когда давление на евреев постепенно ослабевает, эта решимость также ослабевает.
Произошло то, что благоговение перед прошлым заменило религиозную убежденность. Старые сефардские семьи сегодня часто выглядят так, будто поклоняются истории больше, чем иудейскому Богу. Старинные портреты и кружевные родословные, эскулапы и гербы стали их завещаниями и молитвенниками. Списки дней рождения прабабушек и прадедушек на фронтисписе семейной Библии, кажется, имеют большее значение, чем сам текст. Даже настойчивое стремление сефардов сохранить ортодоксальную форму богослужения — вопреки тенденции к модернизации и американизации, наметившейся среди евреев всей страны, — выглядит скорее жестом ностальгических чувств, жестом почтения к прошлому, чем чистой религиозностью. Ведь прошлое поставило этих «немногих из нас» — теперь уже столь тесно взаимосвязанных — в такое положение в Америке, которое является особенным, своеобразным, уникальным.
В 1897 г., когда «Шеарит Исраэль» наконец-то собрался перевезти свою общину в новое красивое здание, не было никакой вероятности того, что этот переезд будет воспринят как попытка «стать в один ряд с прогрессом». Напротив, это была попытка приобщиться к прошлому. В стенах большой синагоги находится вторая, гораздо меньшая синагога — точная копия первой синагоги в Америке, которая стояла на нью-йоркской Милл-стрит триста с лишним лет назад. Зайдя в «маленькую синагогу», вы попадаете не только в старый Нью-Йорк, но и еще дальше в прошлое, в средневековую Испанию. На стене висит старинный испанский календарь, на котором буквами H, D и S — hora, dia, semana — отмечены часы, дни и недели. Тяжелые латунные подсвечники, возможно, также привезены из Испании. Субботний светильник был подарен семьей Хаима Саломона. Оловянные колокольчики были изготовлены колонистами около 1694 г., до того как у них появилось серебро. Свитки, хранящиеся в ковчеге, изорваны и испачканы водой и кровью. Во время революции пьяный британский солдат выстрелил в чтеца в синагоге; на них остались пятна его крови. Позже второй пьяный солдат бросил свитки в грязь. (Есть сведения, что оба преступника были отданы англичанами под трибунал).
Снаружи, в самой синагоге, сидячие места, разумеется, разделены. Прекрасная музыка сефардской службы — еще одного сильного эмоционального оплота общины — восходит к старым испанским народным песням. За несколько веков в ней произошли лишь некоторые изменения. Триста лет назад официальным языком синагоги был португальский. Однако в 1728 г. община пересмотрела свои «полезные правила и ограничения» и постановила, что «Парнас обязан дважды в год заставлять читать эти статьи в Синагоге как на португальском, так и на английском языках».
Молитва за правительство, которая в то время была частью ритуала, по понятным причинам также подверглась пересмотру. Первоначальная молитва благословляла:
Sua Real Magestade nosso Senhor Rey Jorge o Segundo, as suas Reales Atezas Jorge Principe de Veles, a Princesa Douger de Veles, o Duque & as Princesas & toda a Real Familha, a sua Excellencia o Honrado Senhor Governor y todos os Senhores de sea Concelbo, o Magistrado desta Cidade de New York e todos os seos Deredores ...
Благословения больше не предлагаются «Его Королевскому Величеству, нашему Государю Георгу Второму, Их Королевским Высочествам Георгу Принцу Уэльскому, Вдовствующей Принцессе Уэльской, Герцогу и Принцессам и всей Королевской Семье, Его Превосходительству Губернатору и всем господам из его Совета, Мэру Города Нью-Йорка и всех его окрестностей». В остальном же ничего не изменилось.
На углу Семидесятой улицы и Западного Центрального парка спокойно стоит «Шеарит Исраэль». По всей видимости, «Шеарит Исраэль» выбрал себе адрес в более старом и уютном Вест-Сайде, а не на роскошной Пятой авеню. Шерит Исраэль смотрит почти прямо через парк в сторону нового храма Эману-Эль с укоризной.
Раз в год, в День поминовения, члены «Шеарит Исраэль» собираются в синагоге на завтрак, а затем отправляются в центр города, чтобы нанести памятные визиты на могилы предков первых американцев на старейших еврейских кладбищах Америки. Всего будет посещено три кладбища: крошечное на Чатем-сквер, еще более крошечное треугольное кладбище на Западной Одиннадцатой улице в Гринвич-Виллидж и несколько более крупное на Западной Двадцать третьей улице, неподалеку от места убийства Бенджамина Натана. Все они являются испанскими и португальскими кладбищами, а на двадцать первой улице находится могила одного из пресвитерианских кадвальеров Нью-Йорка, который, видимо, совершил нечто очень скандальное, раз был помещен туда в чужой кукурузе.
Самым важным из трех кладбищ является кладбище Chatham Square, поскольку оно самое старое. Самое раннее захоронение на нем датируется 1683 годом — всего через год после покупки земли. Кладбище Chatham Square — тихое и спокойное место, немного удаленное от шумного Чайна-тауна, расположенного неподалеку. Земля покрыта прочным зеленым плющом, между старыми камнями проложены дорожки, посыпанные гравием, в тени кружевных ветвей трех айлантов. Не все надписи сейчас можно разобрать. Когда-то кладбище было в шесть раз больше, но город вторгся в него, втиснул, втиснул и сузил настолько, что создается впечатление, что здесь остались только самые крепкие из того раннего, крепкого рода. Здесь есть Гомесы, Лопесы, Сейшасы, де Люсены, Харты, Пейшотты, Лазарусы — многие из них были убиты во время революции, а также молодой врач, работавший во время одной из периодических эпидемий желтой лихорадки в Нью-Йорке, надпись на котором гласит:
В ПАМЯТЬ ОБ УОЛТЕРЕ ДЖ. ДЖУДЕ,
СТУДЕНТА-ФИЗИКА, ИЗМУЧЕННОГО
В РЕЗУЛЬТАТЕ СВОИХ УСИЛИЙ ПО ОБЛЕГЧЕНИЮ СТРАДАНИЙ
СВОИХ СОГРАЖДАН ВО ВРЕМЯ СТРАШНОЙ ЭПИДЕМИИ.
КОТОРАЯ ПОСЕТИЛА ГОРОД НЬЮ-ЙОРК В 1798 ГОДУ, ПАЛ ЖЕРТВОЙ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.
ЖЕРТВОЙ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА...
15 СЕНТЯБРЯ 1798 ГОДА В ВОЗРАСТЕ 20 ЛЕТ 5 МЕСЯЦЕВ И 11 ДНЕЙ.
На церемониях, посвященных Дню памяти, над каждой могилой читается краткая надпись, а затем один из живых потомков покойного устанавливает на ней небольшой американский флаг. При всей простоте этой службы возникает отчетливое понимание того, что кладбище — это бет хайим, дом живых, что эти американцы не умерли, а все еще с нами, что предки человека стоят за его спиной в прошлом, каждое поколение смотрит через плечи последующего, в бесконечной преемственности.
На одной из недавних служб было насчитано тридцать четыре человека.
Еврейские первые семьи чтят прошлое и другими большими и малыми способами. Несколько лет назад семья Гарольда Л. Льюиса, являющаяся боковым потомком коммодора Урии Филлипса Леви, была обеспокоена тем, как их предок и его связь с Монтичелло представлены в учебниках истории. Например, в «официальном» тексте, который продается в сувенирном магазине в Монтичелло, есть такое характерное упоминание об Урии: «В течение года [после смерти Джефферсона] Монтичелло был продан, чтобы ликвидировать долги наследства. Позже недвижимость была куплена Урией Леви за 2500 долларов! ... Прошло почти сто лет со дня смерти Томаса Джефферсона, и особняк пострадал от небрежного отношения многочисленных жильцов, не имевших ни средств, ни интереса для сохранения исторического здания». Не упоминается о масштабных реставрационных работах, проведенных Урией Леви в те годы, когда он был единственным жильцом особняка. В другом тексте, «Монтичелло», написанном Джином и Клэр Гурни, содержится следующее упоминание:
Мистер Леви не жил в Монтичелло. Вместо этого он сдавал его в аренду целой череде фермеров, которые довели прекрасный дом Джефферсона до полного разорения. Они использовали некогда прекрасную гостиную для хранения зерна. Отходы скапливались на ступенях портика, пока лошадь с повозкой не могла подъехать к двери гостиной. Неиспользуемые хозяйственные постройки были снесены, ремонт нигде в поместье не проводился.
Запоздало осознав, что необходимо что-то предпринять для спасения Монтичелло, г-н Леви после своей смерти в 1862 г. завещал его правительству. Его наследники успешно оспорили завещание, и один из них, Джефферсон М. Леви, предпринял попытку восстановить некоторые разрушения, нанесенные историческому дому, но у него не хватило средств для выполнения столь грандиозной задачи.
В течение нескольких лет ряд известных людей рекомендовали правительству купить и отреставрировать Монтичелло как памятник третьему президенту. Однако ничего не было сделано, и Монтичелло продолжал разрушаться.
Эта история очень плохо отражается как на Урии, так и на его племяннике. Джефферсон Леви не испытывал недостатка в «средствах» и был чрезвычайно богатым человеком, потратившим огромные средства на реставрацию и ремонт Монтичелло. Он неоднократно ездил в Европу в поисках оригинальной мебели, обоев и ковров, а когда оригиналы были недоступны, делал дорогостоящие копии по найденным эскизам. Под руководством Джефферсона Леви Монтичелло стал одним из самых ярких выставочных комплексов начала XX века — по сути, он достиг той элегантности и величия, которую задумал для него Томас Джефферсон, но не дожил до этого времени. В доме проводились пышные вечеринки и развлекательные мероприятия. Сестра Джеффа Леви, миссис Амелия фон Майхофф, выступала в роли его хозяйки, и эта роль ей явно нравилась, а длинный список высокопоставленных лиц из официального и дипломатического Вашингтона, а также титулованных особ из Европы были частыми гостями в Монтичелло. Племянницы Леви, живущие сегодня, помнят, как их проводили в большую гостиную, где проходил типично пышный прием, в числе приглашенных был и президент США Теодор Рузвельт. Но почему-то ни в одном учебнике истории об этом не написано.
Сегодня большинство гидов в Монтичелло при упоминании Урии Филлипса Леви смотрят в пустоту, и лишь некоторые из них имеют самое смутное представление о связи Монтичелло с фамилией Леви. Ни один из гидов во время недавнего визита не знал, что на территории Монтичелло похоронена мать Урии, Рейчел Леви. Ее могила находится на небольшом огороженном участке неподалеку от сувенирного магазина.
Несколько лет назад Гарольд Льюис, жена которого была одной из племянниц Джефферсона Леви, во время посещения Монтичелло с удивлением и возмущением обнаружил бронзовую табличку, на которой было написано, что некий Урия Леви в свое время купил поместье за 2500 долларов, а затем продал его за 500 000 долларов. Последствия еврейской жадности и резкой практики были совершенно очевидны. После больших трудностей и длительной переписки с попечителями Монтичелло г-ну Льюису удалось добиться изменения формулировки таблички.
Другие были столь же послушны прошлому. В конце 1960-х годов в Манхэттене одной из исторических зон, которой угрожали застройщики, стал треугольный участок земли между Девятой и Одиннадцатой улицами и Второй и Третьей авеню, через который по диагонали проходит узкая улица Stuyvesant Street. На этой территории находятся старинная церковь Святого Марка в Боуэри, датируемая 1799 годом, и тридцать три соседних дома XVIII — начала XIX веков. На этом месте находилась ферма губернатора Питера Стайвесанта, а на церковном дворе церкви Святого Марка похоронены восемь поколений Стайвесантов, а также сам голландский губернатор. В начале 1969 г. Нью-Йоркская комиссия по охране памятников архитектуры объявила, что ей удалось добиться признания района историческим, что означает, что никакие внешние изменения церкви, церковного двора или зданий не могут быть произведены без разрешения комиссии. (Впоследствии было принято спорное решение о том, что старое кладбище, оскверняемое вандалами, будет использоваться в качестве детской игровой площадки).
Объявление о выделении этого района, которое в любом случае должно сохранить его на некоторое время, сделал Хармон Хендрикс Голдстоун, нью-йоркский архитектор и председатель Комиссии по достопримечательностям. В сообщении много говорится о могиле Питера Стайвесанта, но упускается из виду тот факт, что сам г-н Голдстоун является прямым потомком Авраама де Люсена, одного из первых евреев, прибывших на Манхэттен в двадцать третьем году.
Г-н Голдстоун испытывает определенное спокойное удовлетворение и чувство правильно сделанного дела, осознавая, что он хотя бы отчасти ответственен за защиту последнего пристанища маленького холеричного губернатора, оказавшего его предкам столь неприветливый прием все эти сотни лет назад.
Мать г-на Голдстоуна, миссис Лафайет Голдстоун, конечно же, так же, как и ее сын, связана со всеми старыми семьями — Хендриксами, Тобиасами, Леви, Сейксами, Хартами, Натанами и другими. Именно она была верным корреспондентом г-на судьи Кардозо на протяжении многих лет и добилась значительного признания как поэт, пишущий под именем Мэй Льюис, сочетающим ее среднюю и девичью фамилии. (Она сестра упомянутого выше Гарольда Льюиса). В свое время она стала ярой сионисткой — в то время, когда эта позиция не была популярной среди евреев высшего класса.
В эпоху Гитлера, когда Третий рейх постановил, что евреи должны носить значок с желтой звездой, как это делали их предшественники-инквизиторы, раввин Давид де Сола Пул из «Ширит Исраэль» пришил к своему облачению желтую звезду, символизирующую страдания его народа в Европе. Вид нью-йоркского раввина со звездой глубоко взволновал г-жу Голдстоун и подтолкнул ее к написанию стихотворения, которое она считает своим самым важным:
О ранние утренние звезды, что пели вместе,
И хоры ночи, что им отвечали,
Древние звезды, священные, великолепные,
Звезда пастухов
Что взошла над Вифлеемом;
И даже те малые эмблемы, что создают люди,
Звезды рыцарства, яркие ради чести;
Маленькие звезды службы, что будут гореть
В часы скорби и гордости,
И белые звезды свободы, что вечно скачут
На поле голубом доблестно вечно.
Разве это символ того, что жестокая рука,
Неверное желание причинить вред, злобная ненависть,
превратила в значок, в клеймо?
Носи его, о еврей, на своей беспомощной руке;
Твой род достоин такого знака отличия;
Будь горд, будь благодарен, что не судьба тебе
Носить свастику.
Г-жа Голдстоун уже отметила свой девяносто второй день рождения. Она живет в большой квартире на Парк-авеню с видом на Центральный парк, окруженная старинной мебелью, серебром, фарфором и великолепными семейными портретами, несколько из которых написаны ее предком Джейкобом Хартом Лазарусом, портретистом семьи Астор. Она не так часто выходит в свет, как раньше, но по-прежнему регулярно устраивает небольшие чаепития с веселым огнем в камине, регулярно ходит в синагогу. Она наблюдала, как многие ее родственники отходят от своей древней веры, и относится к этому философски, но ее огорчает, что одна родственница, вышедшая замуж за нееврея, теперь считает себя с религиозной точки зрения «никем». В семье отмечаются и еврейские, и христианские праздники.
Она по-прежнему энергичная женщина. Не так давно, гуляя в парке, она, чтобы не испортить новые туфли, сняла их и босиком побежала к ближайшему выходу, спасаясь от ливня. Любимый таксист, который служит ей своеобразным шофером, развозя по городу, спросил на днях, в чем секрет ее крепкого здоровья, бодрости духа и солидного возраста. Выйдя из такси, она ответила: «Я верю в Бога».
ГАЛЕРЕЯ
Г-н Аарон Лопес, богатый торговец из Ньюпорта
Иуда Туро, филантроп и «странный человек», по словам современников
Знаменитая синагога Туро в Ньюпорте
Фила Фрэнкс, которая, к огорчению матери, вышла замуж за генерала Оливера Деланси
Красивая и поэтичная Ребекка Грац
Дом, который построил Даниэль Гомес, в том виде, в котором он стоит сегодня, недалеко от Ньюбурга, штат Нью-Йорк
Памятник в Чикаго финансисту-революционеру Хайму Саломону
Основательница Барнард-колледжа Энни Натан Мейер
Мод Натан Натан (она вышла замуж за двоюродного брата)
Примечания
1
«Отдайте мне ваши усталые, ваши бедные, ваши сбившиеся в кучу массы…»
(обратно)
2
Молитвенники в испанских синагогах оперативно перепечатывались на кастильском языке - интересный контраст с позицией американских ортодоксальных евреев ХХ века, которые с большим неодобрением относятся к реформистским общинам, где говорят на английском языке, являющемся языком страны.
(обратно)
3
Это изменение названия Converso достаточно типично. Конверсо испытывал потребность в особой рекламе своей новой веры и часто выбирал имя католического святого.
(обратно)
4
Из Ашкеназа, народа, упоминаемого в Бытие, который в средневековой раввинистической литературе стал отождествляться с германцами.
(обратно)
5
Вероятно, Моше Лумброзо.
(обратно)
6
Доминик Йоаннес Полхемиус был голландским священником, прибывшим в Новый Амстердам на корабле «Святой Карл». Это письмо подтверждает тот факт, что двадцать три пассажира «Сент-Чарльза» формально не были первыми евреями, ступившими на американскую землю.
(обратно)
7
Рабство было завезено в колонии англичанами. Англия отменила рабство несколько раньше США, в 1807 году. Первой отменила рабство Дания в 1792 году. При этом северные американские штаты, начиная с Вермонта в 1777 г. и заканчивая Нью-Джерси в 1804 г., приняли законы об отмене рабства в штатах раньше Великобритании.
(обратно)
8
Несомненно, чтобы разбавить его водой.
(обратно)
9
Здесь действовал древний талмудический принцип. На протяжении многих веков раввинат постановлял, что если еврей участвует в работорговле, то он не может опускаться ниже определенных стандартов гуманности и порядочности. Еврей мог заниматься торговлей рабами как бизнесом, как и все остальные, но он не мог участвовать в их наказании или пытках. В X веке, например, была большая мода на белокурых рабов-евнухов. Их использовали в гаремах и для гомосексуальных целей. Евреи Востока и Ближнего Востока были обеспокоены такой торговлей и обратились за советом к своим раввинам. Им было сказано, что покупать и продавать евнухов разрешается, но ни в коем случае нельзя заниматься кастрацией. Раввины сказали им: «Пусть этим занимается парень».
(обратно)
10
Лонгфелло, очевидно, не слишком ясно представлял себе условия жизни евреев в средневековой Испании.
(обратно)
11
Через лабиринты книги Малкольма Стерна Хейсы с годами породнились или «связались» с большинством других старых семей, вплоть до недавнего издателя New York Times Артура Хейса Сульцбергера.
(обратно)
12
Александр Гамильтон, часто путешествовавший, писал летом 1744 г.: «В двенадцать часов мы проехали по правому борту маленький городок Гринвит, состоящий из восьми или десяти аккуратных домиков, а в двух или трех милях выше его на том же берегу - красивый дом с аллеей, выходящей на реку, принадлежащий Оливеру де Ланси».
(обратно)
13
Родственники, хотя и дальние, парижского кутюрье Пьера Бальмена.
(обратно)
14
Виллинги, партнеры Роберта Морриса, очевидно, имели большие ноги.
(обратно)
15
Стиль речи Урии Леви, звучащий несколько напыщенно, - это, надо помнить, воспоминания и реконструкция оратора, сделанные им много лет спустя, когда он мог посвятить себя мемуарам. Возможно, он говорил не совсем такими словами, но, несомненно, они выражают его истинные чувства в то время.
(обратно)
16
Фраза «За незаконное половое сношение», сокращенно обозначаемая буквами «F.U.C.K.» в судовых журналах, рядом с записями о наказаниях, таким образом, внесла в английский язык яркое слово из четырех букв.
(обратно)
17
Копия статуи Джефферсона стоит в зале заседаний мэрии в Нью-Йорке.
(обратно)
18
Несмотря на всевозможные меры социальной дискриминации, порицания и противодействия. Например, в Нью-Йорке элитный немецко-еврейский мужской клуб «Гармония» не принимал в свои ряды сефардов. В ответ сефардский клуб Beach Point Club в пригороде Вестчестера не принимал немцев. Такое положение сохранялось вплоть до ХХ века.
(обратно)
Оглавление
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
1. КНИГА
2. КТО ОНИ?
3. «НЕ ДРАГОЦЕННОСТИ, А ЕВРЕИ...»
4. ДВАДЦАТЬ ТРИ
5. «ЭТИ БЕЗБОЖНЫЕ НЕГОДЯИ»
6. МАЛЕНЬКИЕ ПОБЕДЫ
7. «ГОМЕС, ЛУК НАЧИНАЕТ ПАХНУТЬ!»
8. «ОТПРАВЛЯЙТЕСЬ НА НАВЕТРЕННОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ АФРИКИ»
9. АЛЛАРУМЫ И ОПУСТОШЕНИЯ
10. ОШИБКИ И НЕДОРАЗУМЕНИЯ
11. ПЕРВЫЕ ЛЕДИ
12. ЛЕГЕНДЫ И НАСЛЕДИЕ
13. ЧЕЛОВЕК, ВЫЗЫВАЮЩИЙ ОГОНЬ НА СЕБЯ
14. НОВЫЕ ЕВРЕИ ПРОТИВ СТАРЫХ
15. НАКОНЕЦ-ТО ФЛОТ США СДАЛСЯ!
16. ЕВРЕЙСКИЕ ЕПИСКОПАЛЫ
17. «НАТАНЫ НЕ ОБМАНЫВАЮТ» — НО УБИВАЮТ ЛИ ОНИ?
18. «КАРДОЗО НЕ ПЛАЧУТ»
19. СЕСТРЫ, ПОПАВШИЕ В БЕДУ
20. «НЕЧЕСТНЫЕ ПОСТУПКИ»
21. «СОВСЕМ ДРУГОЙ СОРТ»
22. МАЛЕНЬКИЕ ЖЕСТЫ... И ТИШИНА НА ПЛОЩАДИ ЧАТЕМ
ГАЛЕРЕЯ
*** Примечания ***
