несколько поселков. На Верхнем шли узловые железнодорожные пути, на Среднем добывали гипс, а на Нижнем — соль.
В соли недостатка здесь нет. Желто-зеленая степь хорошо соседствует с солью, она подчиняется ей, легко покрывается тонким пластом белой рапы по краям, на которую если ступишь, то нога провалится и увязнет в мокрую вязкую глину. Белая соль — гладкая и беспощадная убийца всего живого. Стоит только саранче, подхваченной порывом ветра, улететь в сторону озера, как насекомое медленно покроется кристаллами соли, словно мумифицируется. Соленое озеро жестоко, но прекрасно. В его просторах отражается небо, днем отблескивает солнце, а вечером разливаются краски заката так, что не поймешь, где небо, а где земля — всё едино, горизонта нет.
Во всем этом грубом рельефе были и оазисы с маленькими пресноводными озерами и скрюченной растительностью. Здесь и селились люди в наспех вырытых землянках. Землянки не обносили бревнами, только укрепляли сам вход, да подпирали крышу, чтобы не осыпались, вымазывали пол и стены смесью из глины, соломы и коровьих лепешек на манер самана. Сверху застилали крышу часто обычными ветками, о какой-то фундаментальной конструкции не думали — поначалу бы укрыться, найти, где спать, детей разместить, а потом уже о следующих удобствах думать.
Хлеба было не достать. Иногда мать с отцом приносили со станции ржаную муку и пекли коржики. Домашняя живность, что успели спасти — помогала с пропитанием, тем же молоком. Правда, курицы, будто оглохшие и умалишённые после бомбежки, больше не неслись, своевольно квохтали и лупоглазыми бусинками смотрели поочередно в даль. Подмогой в плане еды служили бахчи с дынями, тыквами, арбузами. Степь ведь не совсем безлика, она может быть строптивой из-за яркого солнца, безжалостна ветрами, но благородна бахчевыми культурами.
Все взрослые уходили каждый день на железнодорожную станцию затемно, иногда работали всю ночь, восстанавливали путь и приходили утром. Малышей оставляли на подростков, которым не только за братьями и сестрами приглядывать нужно, но и смотреть за скотиной, чтобы та не заходила на бахчи и не ела сладкую растительность.
В конце сентября ситуация не изменилась. Немцы бомбили железнодорожные пути, родители возвращались домой измученные, с надорванной душой за тех, кого приходилось хоронить и про кого старались молчать.
Природа благоволила. Стояла теплая осень. Правда, утром сковывал холод, а в землянках и вовсе тянуло противной прохладой, от которой стыли ноги. Зато всходы на бахчах радовали хорошим урожаем. Коля с детьми прохаживался по кромке бахчи, гнал скотину подальше от арбузов к корявым деревьям. Но задержался по привычке, стал смотреть в степь, вглядываться в ее ровный узор. Он невольно догадывался, что именно со степи приходят вести. Может, потому что именно там, далеко от землянок, происходило самое важное — бой. А может, именно оттуда приходили родители с немой тяжестью на измученных лицах.
Коля смотрел в степь и слышал рокот. “Мне это кажется, — думал мальчик. — Неужели и к нам прилетели?”
Слух не подвел Колю, из степи прямо на него летел самолет. Летел так низко и прямо, гудел пропеллером, что Коля не смог разглядеть рисунок на фюзеляже и крыле. Это наши ястребки, ведь наши? Сердцу так хотелось верить, но Коля плохо разбирался в авиатехнике, а скорее — совсем не разбирался. Но надежда всегда умирает последней.
Коля пристально следил за самолетом, как тот облетел землянки и бахчи. Часть ребят ушли вместе со скотиной к озеру, чтобы там напоить животных и увести на дальние поля, подальше от бахчи. И только дружок Федя с малышами задержался неподалеку, хотел было бежать к Коле, но тот быстро завертел головой и замахал. Пускай передаст другим, чтобы прятались, пускай хоть кто-то останется в живых.
Пока Коля махал Феде, самолет пролетел над землянками и бахчами, развернулся, а потом и вовсе приземлился. Тормозил большими колесами и задним маленьким, что под хвостом. Маленькое подпрыгивало на неровностях, поднимая столб пыли. Самолет опять развернулся и медленно подкатил ближе к Коле.
Коля закашлялся, стал жмуриться от пыли, осыпающей его с головы до пят, но не сошел с места. Пыль медленно оседала на волосы, кожу, тихим пластом ложилась на землю. Мальчик слегка протер глаза тыльной частью ладони, смахнул пыль с ресниц и щек, а потом присмотрелся. На фюзеляже были нарисованы черные кресты. Коля зажмурился. Ему не чудится. Черные толстые кресты на белом фоне. А на рулевой части самолета тонкими линиями нарисована свастика.
“Немец”, — подумал Коля, и его душу охватило ледяным страхом. Он так и замер соляным столбом возле бахчи, во все глаза глядя за движениями немецкого офицера. Тот действовал не сразу, подождал, пока уляжется пыль, открыл люк кабины и осмотрел окрестности. Наверное, выведывал, есть ли угроза со стороны русских. Но кто мог помочь Коле? Никто. Взрослые далеко, малыши попрятались в бурьяне.
Летчик спрыгнул на землю, но не
