Профессор Допотопнов. Необыкновенные приключения в недрах Земли. [Эразм Маевский] (fb2) читать онлайн

Annotation

Профессор Допотопнов: Необыкновенные приключения в недрах Земли. Пер. с польск. (Забытая палеонтологическая фантастика. Том XVI). — Б. м.: Salamandra P.V.V., 2022. — 194 с., илл. — (Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. CD). Палеонтологическая фантастика — это затерянные миры, населенные динозаврами и далекими предками современного человека. Это — захватывающие путешествия сквозь бездны времени и встречи с допотопными чудовищами, чудом дожившими до наших времен. Это — повествования о первобытных людях и жизни созданий, миллионы лет назад превратившихся в ископаемые… Землетрясение в Боснии открывает трещину в земной коре, через которую лорд Пуцкинс, знаменитый председатель лондонского Клуба чудаков, профессор геологии и палеонтологии Допотопнов и верный слуга профессора Станислав проникают в первобытный мир. Роман «Профессор Допотопнов» представляет собой вторую часть научно-фантастической дилогии польского естествоиспытателя, археолога, социолога и экономиста Э. Маевского (1858–1922), начатую ранее выпущенной в серии «Polaris» книгой «Доктор Мухоловкин». © Salamandra P.V.V., подг. текста, оформление, 2022 SF, Early Polish SF, Paleontology, НФ, ранняя польская НФ, палеонтология

Эразм МАЕВСКИЙ

III

VII

VIII

ЗАГАДОЧНОЕ СПАСЕНИЕ. СИЛУРИЙСКИЕ ТРИЛОБИТЫ

XII

XIII

XIV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

ОБ АВТОРЕ

notes

Эразм МАЕВСКИЙ

ПРОФЕССОР ДОПОТОПНОВ

Необыкновенные приключения в недрах Земли

«Как день перед Господом тысячи лет». Псалом XC.

КАРСТ

Начиная от Адриатического моря до самой Савы, кристально-прозрачного притока Дуная, тянется огромный, гористый, пустынный Карст. Вся данная область совершенно лишена растительности, и это грустное обстоятельство приписывается избытку извести в местных горах. А между тем и здесь когда-то зеленели дремучие леса, полные всевозможных зверей. Но все они исчезли с лица земли, безжалостно затопляемые в течение двух тысяч лет. Миллионы пней из этих лесов по сию пору подпирают гордые дворцы «жемчужины Адриатики», миллионы деревьев пошли на постройку кораблей для могущественной некогда Венеции.

Со времен ее владычества оголились цветущие холмы Истрии и Далмации, и лишь отдаленные от моря места еще отчасти удержали свои лесные покровы, охраняющие рыхлую почву от быстрого разрушительного действия воды….

Даже дикие известковые скалы французской и немецкой Юры не дают никакого представления о подавляющих своей суровостью над-адриатических известковых горах. Карст и Динарские Альпы совершенно напоминают Норвегию (особенно над морем), но Норвегию теплую, солнечную, без гранитов и льдов. В стране этой, далекой от проторенных ровных дорог, природа полна таинственности. Здесь река Лим, чарующая глаз мрачной красотой своих скалистых берегов, несет свои воды в Дрин; здесь природа умеет быть грозной и даже безжалостной; здесь родина холодных северо-восточных ветров, которые сеют бедствия и разгром на всем своем пути.

Карст — местность известковая и с виду безводная; но вся поверхность ее, словно губка, напитана водою. Рыхлые хребты гор, бездонные рвы, быстрые потоки, каскадами стремящиеся вниз и пропадающие в мрачных пропастях, еще в далекие времена славились своей суровой красотой. Вода на всем земном шаре в борьбе со скалами, но нигде эта борьба так не упорна, как здесь.

Здесь вода и скалы, можно сказать, борются не на жизнь, а на смерть. Ни один камень не поглощает столько воды, как известняк, и ни один камень не растворяется с такой легкостью, как он, в воде, насыщенной угольной кислотой. Дождевая вода также содержит в себе эту кислоту, которую она получает из воздуха, но по мере того, как она проникает в нижние слои почвы, возрастает и количество находящейся в ней кислоты. Вода, восставшая на скалы, берет ее себе в помощь, проедает в скалах продольные трещины, растворяет камни и уносит их сотнями тысяч в море. Небольшие вначале трещины расширяются, углубляются, и коварно начатое дело разрушения доканчивается ливнями и бурями.

Сила воды, особенно в оврагах с значительным уклоном, не поддается описанию. Камни, несомые потоком, словно пушечные ядра уничтожают все, что попадается на их пути. Они увлекают за собою наиболее рыхлые части русла и только при уменьшении быстроты течения останавливаются, встречаясь с каким-либо препятствием. Здесь они ждут нового стремительного потока, чтобы продолжать свою разрушительную деятельность.

Карст

Одну из особенностей Карста представляют так называемые доллины, которые, в сущности, не что иное, как ямы и котловины.

Ученые долго не могли понять, как они образовались; даже до сих пор многие котловины представляют загадку. Но дознано, что большинство их произошло от провала верхних слоев почвы в подземные пропасти и пещеры, которые в этих местах не составляют редкости. Случаи внезапного провала почвы, и даже с домами и обитателями их, тут очень часты. Вид почвы здесь так скоро меняется, что солдат, возвращающийся со службы, не узнает иной раз родной ему местности, так как случается, что за его отсутствие села опустели, сады исчезли под грудами сорвавшихся скал, а дороги и тропинки сделались непроходимыми.

Некоторые пещеры в Карсте представляют подземные русла рек, овраги, тем только отличающиеся от наземных, что берега их сходятся и образуют своды. Таковы многие известные гроты. Другие пещеры представляют собою настоящие подземные озера.

Сталактитовая пещера

Сталагмитовая пещера

Часто вода, наполняющая эти водоемы, прокладывает себе новые стоки и покидает уютные помещения. Тогда стены последних начинают мало-помалу покрываться дивно красивыми сталактитами и сталагмитами. Некоторые из этих пещер и подземных ям некогда служили жилищами многим поколениям хищных зверей. В иных из них в доисторические времена жили даже люди, о чем свидетельствуют найденные обломки оружия и разные предметы из кости и кремня.

Из-за обладания этими красивыми уголками шла в те давно минувшие времена ожесточенная борьба между человеком и дикими зверями, к которым принадлежали исчезнувшие уже теперь пещерные медведи, львы и гиены. Чаще всего человек торжествовал над гиеной или медведем, но случалось, что он гибнул в этом трудном поединке.

Таков Карст, таковы более или менее пустынные также Альпы Далмации, Герцеговины, Боснии и даже Албании. Все эти местности представляют собою нагромождение гор, скал и развалин, с той только разницей, что не все лишены в такой мере растительности, как местность, расположенная у самого моря.

Часть гор и низин босняцких до сих пор еще представляют собою дикие лесные пущи, в которых ютятся кабаны, волки, медведи и рыси.

***

В редко посещаемой местности Карста, среди лабиринта скал и пропастей, верхом на лошади пробирался человек. Он останавливался то в одном, то в другом месте по несколько дней.

Его интересовали крутые стены оврагов, берега рек и ручьев, скалистые обломки, но больше всего пещеры и пропасти. Он протискивался в самые тесные ущелья, доставал оттуда то камешек, то кость и, удовлетворенный, продолжал свой путь на восток.

Не считая случайных проводников, а иногда и целой кучки горцев, ему неизменно сопутствовал, словно Робинзону, какой-то Пятница, — на небольшой, но выносливой босняцкой лошади, — и оба путешественника, несмотря на все трудности пути, казались вполне довольными своей судьбой.

В две недели они перебрались уже за Динарские Альпы, в Боснию, где последствия страшной катастрофы надолго задержали их.

Человек этот, о котором идет речь, был Лешек Допотопнов, профессор геологии и палеонтологии^[1] в Оксфордском университете. Он совершал научную экскурсию в обществе своего верного слуги Станислава.

Несмотря на молодые годы, профессор пользовался уже большою известностью и был научной силой, с которою считался весь ученый мир. Для нас, неспециалистов, одного этого, конечно, недостаточно было бы для того, чтобы отметить его среди многих товарищей его по науке, если бы не то обстоятельство, что он был не только хорошим знакомым нашего хорошего знакомого, доктора Мухоловкина^[2], но даже одним из лучших друзей его со школьной скамьи.

Эти двое старых товарищей, хотя редко виделись друг с другом, сохранили, однако, свою дружбу и поддерживали не частую, правда, и не аккуратную, но чрезвычайно сердечную переписку. Иногда проходил год-два в глухом молчании; иногда же пространные письма встречались и летели одно за другим, и причиной такого необыкновенного усердия всегда была лишь научная новость. Оба жили наукой и для науки. Она заключала в себе весь мир для них, и ей они отдавали все силы своих дарований, все порывы горячих сердец. Один смотрел на свет сквозь очки энтомологии^[3], другой сквозь очки геологии, и оба были вполне счастливы.

Положение Допотопнова отличалось от положения Мухоловкина тем, что ему выпало на долю быть апостолом любимой науки. Как профессор, он имел возможность живыми волнами переливать свои знания и увлечения в молодые, алчущие знаний головы. У него было около двухсот слушателей, которых он поучал ежегодно в течение 8-ми месяцев.

Подобно доктору Мухоловкину, Допотопнов был немножко поэт-мечтатель и любил в часы досуга задумываться над неразрешенными загадками своей науки. Профессор мечтал тогда, философствовал и пополнял пробелы блестками своей богатой фантазии. Один лишь доктор Мухоловкин был поверенным этой пылкой души, этого необычайно живого, пытливого ума; он один, вместо того, чтобы расхолаживать приятеля, подливал масла в огонь и вместе с ним ткал тонкую ткань смелых, заманчивых мыслей; он один отвечал на доверие доверием и в свою очередь поверял ему свои заветные энтомологические мечты.

И вот теперь из глухой босняцкой деревушки опять полетело от нашего профессора пространное письмо к доктору Мухоловкину, заключавшее в себе целую кучу свежих, захватывающих новостей.

СЛАВА ЛОРДА ПУЦКИНСА

Пусть письмо летит своей дорогой; мы же тем временем заглянем в Лондон. Там живет давнишний наш знакомый, лорд Пуцкинс, прославившийся на весь мир своими приключениями в Татрах, отрогах Карпат.

Как вы помните, мы оставили лорда в Закопани, вместе с доктором Мухоловкиным, спасшим его с риском для собственной жизни, и с поверенным по его делам, сэром Биггсом.

В Закопани все трое сердечно простились друг с другом, и каждый вернулся к своим занятиям. Доктор Мухоловкин — к прерванной работе о каких-то мухах, сэр Биггс — к своим обычным занятиям, лорд же Пуцкинс, вернувшись в Лондон, счел первым своим долгом сделать в Клубе чудаков, председателем которого, как известно, он состоял, доклад о своих необычайных приключениях.

Что творилось в клубе после этого доклада, какие овации устраивали председателю, сколько речей произнесено было в честь его, всего этого, как говорится, ни пером описать, ни в сказке сказать.

Созвано было чрезвычайное собрание, на котором в течение нескольких часов обсуждалась программа чествований и способ увековечения славного имени лорда Пуцкинса.

В конце концов порешили напечатать описание приключений лорда тремя изданиями сразу, начиная с самого дешевого, доступного для всякого кармана, и кончая великолепной книгой, украшенной множеством изящных рисунков, исполненных известнейшими художниками.

Все это обсуждалось и решалось в строжайшей тайне. Пока книга не была напечатана, ни один слух о ней не проник за пределы Клуба чудаков.

Но на третий день по появлении книги в книжных магазинах во всех газетах появились отзывы о необыкновенном сочинении, и в течение двух месяцев раскуплено было 50 изданий.

Лорд Пуцкинс стал героем дня, и приключения его были у всех на устах.

Все говорили о председателе Клуба чудаков, припоминали давнишние его заслуги и единодушно признавали, что он превзошел не только всех товарищей, но и самого себя. Лорд был на вершине славы и известности. И опять он почувствовал себя несчастным благодаря своему неслыханному успеху. Со всех сторон посыпались к нему письма от приятелей, от знакомых и незнакомых поклонников. Первые дни он просматривал все эти послания не без чувства удовольствия, через неделю он уже скучал за этой работой, а еще через неделю и скучать перестал и начал злиться. Наконец, в один прекрасный день вид писем привел его в исступление. Письма, конечно, остались нераспечатанными, а секретарю своему лорд торжественно заявил, чтобы отныне он никаких писем с почты не принимал.

Но положение почтенного председателя от этого ничуть не изменилось к лучшему. Куда он ни являлся, его повсюду забрасывали вопросами, вопросами без конца. Он затыкал уши и убегал от людей и знакомых; но были и такие лица, которых нельзя было не слушать, и он слушал их с улыбкой на дрожавших от досады устах.

Вздумал он как-то заглянуть на скачки. Лишь только он показался там, как к нему сейчас же подошел сэр Джемс Льюнсбюри, член палаты лордов, написавший книгу, толкующую о том мрачном будущем, которое ждет человечество ввиду непрерывно увеличивающегося населения. Он горячо пожал руку лорда и сказал:

— Здравствуйте, лорд, поздравляю вас! В скором времени вы окажетесь величайшим благодетелем человечества.

Лорд Пуцкинс удивленно приподнял брови.

— Я уже лет двадцать тщетно ломаю себе голову над изысканием средства, которое отдалило бы от человечества неизбежную катастрофу, которая явится результатом размножения людей. И вот я прочитал ваши необычайные приключения. Точно луч солнца, упавший в темницу, озарил меня ваш рассказ о чудесном напитке Нуреддина. Этот напиток спасет человечество, даст ему возможность жить в течение многих еще тысячелетий.

— Ничего не понимаю!

— Я в нескольких словах объясню вам, в чем дело. Поверхность земного шара имеет около 9 миллионов географических миль. Из них большую часть занимают океан, леса и горы, годны же для житья лишь около 2 миллионов. Так как всех людей насчитывается около полутора миллиардов, то отсюда на каждую квадратную милю приходится около 750 человек. В настоящее время с таким положением вещей еще мириться бы можно, но население в течение десяти лет увеличивается на 8 %. Через сто лет, следовательно, на земном шаре будет уже 6 миллиардов человек, через два века — 24 миллиарда, через три — 96, т. е. около 48,000 душ на квадратную милю! Но до этого не дойдет! Уже нашим правнукам не хватит места и пищи на земном шаре.

— Все это очень хорошо, или, вернее, очень плохо, но какое же это отношение имеет к напитку Нуреддина?

— Очень близкое отношение! Эта драгоценная жидкость расширит почву под ногами. Ведь она уменьшает рост человеческий в 120 раз, и следовательно, каждая квадратная миля превратится для людей в 14400 миль, и Земля для нас увеличится чуть ли не до размеров Солнца.

— Действительно! Поразительно простая мысль! — нетерпеливо прервал его лорд Пуцкинс. — Желаю вам как можно скорее основать фабрику индийского напитка.

— Вот тут-то я и рассчитываю на вашу помощь, лорд, — с жаром ответил Джемс Льюнсбюри.

— Чем же я могу служить вам?

— Необходимо, видите ли, разыскать Нуреддина и вырвать у него драгоценную тайну. Мы много толковали об этом с доктором Тайлором и решили, что без вашей помощи мы обойтись не можем. Ах, вот и он, кстати! Счастливый случай свел вместе трех людей, в руках которых ключ ко спасению человечества.

— Простите, один из них уходит, — торопливо сказал лорд Пуцкинс и хотел было удалиться, но сэр Льюнсбюри удержал его за пуговицу сюртука и крикнул приближавшемуся доктору Тайлору:

— Как вы кстати явились, дорогой друг! Мы сейчас говорили с лордом о нашем великом плане. Как вы думаете, могли ли бы все народы в один и тот же день выпить напиток Нуреддина?

— Отчего же? Могли бы! — важно ответил доктор Тайлор. — Конечно, это связано с некоторыми затруднениями… Нужно разумно поставить дело: разделить весь земной шар на области и разослать напиток в самые глухие местности, не исключая даже полюсов.

— Это зачем?

— А затем, чтобы нигде не осталось ни одной пары нынешних людей. В противном случае человечеству грозила бы страшная опасность. Размножившиеся великаны держали бы всех под вечным страхом, а один такой господин способен был бы в приступе гнева или веселья уничтожить в течение одного часа сто таких населенных городов, как Лондон. Да что я толкую! Один ребенок мог бы смело затмить славу Чингисхана и Наполеона.

— Совершенно верно, — заметил огорошенный сэр Льюнсбюри.

Лорд Пуцкинс, прищурив глаза, поглядывал то на одного, то на другого ученого.

— Вы забыли, господа, о зверях, — вставил он важно в их спор.

— Вы совершенно правы, — сказал сэр Джемс.

— Этой беде помочь можно, — изрек доктор Тайлор, выпячивая нижнюю губу. — Надо в назначенный день схватить всех львов, тигров, медведей и волков и всех их заставить выпить напиток Нуреддина.

— Я думаю, не следует также забывать про змей, лягушек и тому подобных гадов, — с неизменной важностью сказал сэр Льюнсбюри.

— Что до меня, то я и на птиц не положился бы, — насмешливо прибавил лорд Пуцкинс и хотел было уже проститься, но его опять остановил сэр Льюнсбюри.

— Лучше всего будет утопить всех вредных животных, — решительно воскликнул он, — а, так сказать, «умалить» надо лишь полезных из них.

И он продолжал развивать свой смелый план.

Во время этого разговора лорд Пуцкинс несколько раз пробовал удалиться и всякий раз безуспешно. В конце концов ему все-таки удалось отделаться от увлекшихся спасителей человечества. Но на каждом шагу его останавливали знакомые и засыпали вопросами о его приключениях в Татрах.

Один спрашивал, действительно ли мотыльковые яйца так вкусны, другой поздравлял его со счастливым исходом путешествия и так далее и далее.

Доведенный до крайней точки раздражения, лорд покинул скачки и, не возвращаясь домой из опасения новых встреч и расспросов, вошел в ближайшую кофейную. Но едва он уселся в самом дальнем углу залы, как ему бросился в глаза его же собственный портрет на первой странице лежавшей перед ним газеты. Взбешенный лорд швырнул газету в лакея, несшего ему чашку кофе, и поспешил к выходу. Не успел он, однако, сделать и двух шагов, как услышал позади себя:

— Гляди, гляди, вот прошел лорд Пуцкинс!

— А, это тот, что был лилипутом. Как жаль, что ты мне его раньше не указал, — у меня к нему дело есть.

— Успокойся, мы можем еще его догнать.

Испуганный лорд почти выбежал на улицу, вскочил на первого стоявшего у подъезда извозчика и велел ехать как можно скорее.

— Нет, так дольше жить нельзя! — громко воскликнул он, когда почувствовал, что опасность быть вновь задержанным миновала. — Я уеду сегодня же, хотя бы на край света!

И тут лорд вспомнил о своем спасителе, докторе Мухоловкине.

— Неужели же я мог забыть о нем! — воскликнул он, хлопнув себя рукой по лбу. — Решено! Я еду в Варшаву.

III

ЛОРД ПУЦКИНС ДЕЛАЕТ ВИЗИТ ДОКТОРУ МУХОЛОВКИНУ

Дня четыре спустя лорд Пуцкинс вступил в мирную обитель нашего ученого. Можно себе представить, какая это была приятная неожиданность для любезного хозяина.

— Скажите, друг мой, вы напечатали описание наших приключений? — был первый вопрос лорда.

— Да, — краснея, ответил доктор.

— И вы еще здесь?! — с удивлением воскликнул лорд.

— Где же мне быть? Я, как видите, работаю над новой своей книгой.

— Значит, вам дают работать?

— Кто же может мне помешать?

— Кто? спрашиваете вы, кто? Понятно, ваши читатели!

— Помилуйте!

— Значит, вас не забрасывают письмами, поздравлениями, не устраивают в честь вас вечеров, маскарадов; дамы и мужчины не наряжаются кузнечиками, бабочками, пауками; портретов ваших не помещают во всех журналах и на окнах магазинов, —одним словом, вас не терзают на все лады?

— Нисколько, нисколько!

— В скольких же изданиях разошлась ваша книга?

— Изданиях? — удивился доктор Мухоловкин. — Я сомневаюсь, разойдется ли когда-нибудь первое.

— Вы шутите! Неужели газеты обошли вашу книгу молчанием?

— Наоборот! некоторые дали о ней самые лестные отзывы.

— Чему же приписать это спокойствие?

— Да у нас, видите ли, так много текущих вопросов, что нам некогда заниматься научными открытиями…

— Счастливый вы человек! А я думал, что здесь то же, что у нас! Какой же это благодатный край! Вот где можно жить и наслаждаться жизнью! Как жаль, что я англичанин…

— В чем дело, лорд?..

— О, я хочу быть как можно дальше от Англии, от ее блеска и суеты и Клуба чудаков! Дайте мне какую-нибудь работу, приказывайте, распоряжайтесь мною, я буду трудиться в поте лица, только бы мне забыть о своих приключениях. Довольно с меня! Я не могу, понимаете, сделать ни одного шага, чтобы не подвергнуть себя назойливым приставаниям своих читателей и почитателей.

— Вина ваша!

— Скорее ваша, нежели моя! Следовало оставить меня в добычу жукам, муравьям и паукам. Я уверен, что все они вместе не причинили бы мне столько страданий, сколько я перенес за последние две недели.

— Но зачем вы огласили наши приключения? Если я не ошибаюсь, вы сделали это с целью увековечить ваш клуб, не правда ли? — улыбаясь, сказал доктор Мухоловкин.

— Да, да, да! И вы сто раз правы! Я один во всем виноват!

— Несчастье ваше, впрочем, поправимо. Откажитесь от звания председателя и заявите, что все, что вы напечатали, не больше, чем сон.

— Я уже подумывал об этом, но боюсь…

— Вы, лорд, вы, неустрашимый человек, боитесь?!.. Чего же?

— Они не поверят и заявление мое отклонят, так как сочтут его опять-таки за чудачество! Вы не поверите, доктор, — у нас ни одного шага сделать нельзя, чтобы его не приняли за чудачество. Недавно сэр Спаррей во время танца вывихнул себе ногу. И что же вы думаете? Все единодушно решили, что это своего рода чудачество, и два-три члена нашего клуба при первом же случае также вывихнули себе ноги. Как видите, мне нет спасения.

— Как же быть? Не желали бы вы пожить немного в нашем городе?

— Непременно! Но только под чужим именем! Я поселюсь вблизи вас и буду вашим ежедневным гостем. Хорошо?

— Буду очень рад вам, лорд. Где же ваши вещи?

— На вокзале. Как только я найду квартиру, я пошлю за ними.

Не прошло и часа, как лорд Пуцкинс уже устраивался в доме, как раз против доктора Мухоловкина. Приятели из своих окон могли не только видеть друг друга, но даже разговаривать между собою, приставив сжатые в кулак руки трубкой ко рту.

Но лорд недолго прогостил в Варшаве.

Спустя несколько дней по приезде сюда, зайдя как-то к доктору Мухоловкину, он застал его погруженным в чтение газеты, причем вид у него был необыкновенно серьезный, озабоченный.

— Что случилось? — спросил лорд.

— Разве вы, лорд, не читали газет?

— Я английских газет не получаю, а ваших я еще не научился понимать, — ответил тот.

— Значит, вы ничего не знаете, а между тем, случилась страшная вещь!..

— Говорите толком! Несчастье какое? Где, с кем?

— Землетрясение! Газеты переполнены страшными подробностями катастрофы, которая посетила южные и восточные Альпы, Карст, Штирию, Хорватию, Далмацию и Боснию. Началась катастрофа, по-видимому, в Карсте и Динарских Альпах… Населением овладела страшная паника. Поезда железных дорог переполнены семьями, покидающими родной юг. Триест весь в развалинах. В Загребе рухнули дома, люди живут на улицах. Местами почва до сих пор колеблется. Но это еще не все! Час назад я получил из Травника телеграмму от своего приятеля, профессора Допотопнова, в которой он сообщает мне, что едва не погиб под развалинами обрушившегося дома. Далее, в соседней с Травником деревне открылась бездонная пропасть, что-то неслыханное в летописях науки. Событие это взбудоражило моего друга. Он телеграфировал своим товарищам в Швейцарию, Лондон и Париж, чтобы те немедленно приехали. Он ждет великих открытий и чрезвычайно доволен, что попал как раз на место такой редкой и страшной катастрофы.

Лорд слушал с большим вниманием и лицо его делалось оживленнее и оживленнее. Когда доктор кончил, он предложил ему несколько вопросов, касающихся профессора Допотопнова, затем закурил сигару и со свойственным ему спокойствием и решимостью сказал:

— Я не был еще очевидцем землетрясения и потому желал бы увидеть воочию хотя бы конец его; кроме того, не прочь бы заглянуть и в бездонную пропасть. Я решил отправиться в Боснию и очень прошу вас, доктор, дать мне рекомендательное письмо к вашему приятелю.

Вечно жаждущий новых ощущений, лорд не замедлил привести в исполнение свое решение и в тот же день, несмотря на все предостережения доктора Мухоловкина, выехал из Варшавы.

ВСТРЕЧА. ОТКРЫТИЕ, ЕДВА НЕ СТОИВШЕЕ ЖИЗНИ ЛОРДУ ПУЦКИНСУ

Несколько дней спустя лорд Пуцкинс со свойственным ему невозмутимо спокойным видом ехал рысью по направлению к единственной гостинице, находившейся в небольшой бедной деревушке, недалеко от Купреша. Ему сопутствовал взятый в Сараево переводчик. Кроме переводчика, за необычайным гостем тянулась еще группа поселян, напуганных землетрясением, изнуренных голодом и бессонницей. Печальная свита засыпала переводчика рассказами об ужасах последних дней и о новом землетрясении, взбудоражившем накануне всю окрестность. Переводчик передавал каждое слово лорду Пуцкинсу. На отсутствие впечатлений лорд пожаловаться не мог. Не далее как вчера ночью он проснулся на земле, выброшенный из кровати сильным, неожиданным толчком. Но другие пострадали больше его, — лишились крова, имущества, и этим-то несчастным лорд постарался оказать посильную помощь. Один из них, глубокий старик, тронутый участием лорда, разговорился с ним и поведал, что, по его мнению, было причиной катастрофы. По его мнению, это была проделка дьявола.

Старое предание говорит, что недалеко от Урбаса есть вход в обширный грот, полный чудес и несчетных богатств. Вход этот называется «Адскими вратами». На сводах грота висят золотые и серебряные сосульки, а чудовища, живущие в гроте, питаются рудой, которая, перевариваясь, обращается в чистое золото. Грот один только раз в году разверзается для всех, кто знает, как проникнуть туда. Во всякое другое время «Адские врата» недоступны.

Но и в тот единственный день грозные чудовища, черные псы, жабы, пауки оберегают вход в грот, и нужно знать «секрет», с помощью которого можно войти и выйти невредимым. Много уже смельчаков тщетно пытались проникнуть в пещеру; наконец, недавно нашелся один, который попал как раз в тот момент, когда пещера открылась, и вошел. Путем каких чар он пробрался туда, неизвестно, но факт тот, что он проник. Но «дьявол» взбунтовался, и земля затряслась с такой силой, что в самых отдаленных городах и селах обрушились дома и церкви. Даже скалы с грохотом сорвались с своих вышин, а в том месте, где были «врата», открылась бездонная пропасть. Кто не боялся, мог заглянуть в страшную пропасть, в которой бурлило и кипело, и из которой темными облаками вырывались густые клубы пара.

Лорд Пуцкинс внимательно выслушал рассказ.

— Мне все это уже несколько дней известно, — спокойно сказал он. — Я затем, собственно, и приехал, чтобы проникнуть в пещеру.

Старик смерил его глазами с ног до головы.

— Вы хотите войти в «Адские врата?» — тревожно спросил он.

— Да.

— Зачем? Ведь раз это золото дьявольское, то вы его не найдете. К тому же дня два уже, как пропасть, слава Богу, опять сомкнулась. От нее и следа не осталось!

Лорд Пуцкинс не мог скрыть своего сожаления.

— Какое несчастье! — воскликнул он. — Как же к этому относится тот господин, который здесь находится теперь? Он, вероятно, безутешен.

При этих словах, тотчас же переданных переводчиком, старик впился суровым, испуганным взглядом в англичанина. Затем он с сердцем плюнул, перекрестился и отошел прочь. В одно мгновение кучка крестьян рассеялась и исчезла вскоре из виду. По-видимому, старик принял англичанина за колдуна или за самого черта, за сообщника таинственного приезжего, который все шатается около «Адских врат». Лорд Пуцкинс не обратил на это внимания. Он думал лишь об услышанной досадной новости.

«Какая неприятная история! Воображаю, как профессор огорчен, что пропасть сомкнулась», — все повторял он про себя.

Тем временем они доехали до гостиницы. Сумерки уже спускались и бледные лучи месяца освещали глубокий овраг, начинавшийся тут же около гостиницы. Стоявший у дверей человек быстро пошел навстречу лорду и с принужденной веселостью заговорил:

— Приветствую вас, славный гость и приятель моего приятеля! Я третий день уже жду вас. Милости просим в комнату, которая эту ночь будет нашей общей спальней.

— Я вижу, — ответил лорд, — что телеграф отлично, к сожалению моему, исполнил свою роль и лишил меня удовольствия представиться славному мужу. Мне остается лишь подтвердить известное уже, должно быть, вам от нашего общего друга, а именно, что я весь в вашем распоряжении.

— Наоборот, я в вашем распоряжении, лорд, и всей душою рад был бы рассеять вашу тоску и помирить вас с жизнью.

— Благодарю вас! Вы очень любезны, профессор!.. Что же слышно у «Адских врат?» Я ведь приехал затем, чтобы заглянуть вместе с вами в глубь земли.

По лицу геолога пробежала тень.

— Вы напоминаете мне о печальной действительности, — сказал он, и на минуту воцарилось молчание.

— Ваше молчание, профессор, подтверждает печальную новость, которую я слышал…

— Ах… не растравляйте моей раны!

— Значит, правда, что отверстие закрылось?

— Увы, это правда!

— Но вы все-таки видели его?

— Видел, но только издали… Клубы пара тучами вырывались из земли и мешали близко подойти. Правда, следы разрыва остались и даже на довольно значительном расстоянии…

— И то хорошо!

— Да что мне из того? — сказал палеонтолог. — Проникнуть внутрь нельзя, а в этом вся суть. Мне говорили, — и это сильно смахивает на сказку, — что до моего приезда один смельчак спустился в открытое еще тогда отверстие и рассказывал чудеса о том, что видел там. Я даже сам говорил с этим героем, но разве можно в таком важном деле полагаться на чужие слова? Ввиду сказанного, я отсоветовал своим товарищам ехать сюда и теперь сам наблюдаю следы разрыва и ищу трещину, через которую можно было бы пробраться в глубь земли. Но я очень сомневаюсь в том, что мне удастся ее найти.

Лорд принялся утешать ученого.

— Отчаиваться не надо! Если хотите, давайте вместе искать!

— Конечно! — ответил профессор. — Мы завтра, как встанем, немедленно же отправимся на поиски. Разрыв, то есть, вернее, следы его, начинаются под самой деревней, почти около нашего дома, в глубине оврага. Это место полно страшных преданий. Ни один из здешних жителей не говорит о нем без ужаса. И вы, лорд, хотя и собаку, как говорится, съели во всяких впечатлениях, но и вы, вероятно, почувствовали бы нечто новое, очутившись в этом овраге ночью, когда лунный свет придает каждому предмету причудливые очертания. Итак, решено, — завтра мы вдвоем предпримем поиски. А тем временем, милости просим в комнату, — вам пора отдохнуть и подкрепиться после утомительного пути.

Когда новые знакомые уничтожили незатейливый ужин и исчерпали все текущие темы, геолог открыл дверь и ввел лорда в соседнюю комнату, загроможденную разными ископаемыми предметами.

— Неужели вы все это богатство набрали в этой деревушке? — спросил лорд.

— О нет, мало-помалу, в разных местностях. Теперь я предметы сортирую и упаковываю для отправки в дальний путь. Большая часть уже в сундуках. У меня есть несколько находок, которыми я не натешусь.

— Что же, вы сделали какое-нибудь необычайное открытие?..

— Увы, нет! Я вношу самую скромную лепту в сокровищницу науки. Я нашел несколько ценных вещей для нашего музея, и из них мне особенно дорог скелет пещерного льва.

Пещерный лев (Felis spelaea)

— Когда же это в Боснии жили львы? — спросил лорд Пуцкинс.

— Очень недавно!

— Сколько же лет тому назад?

— Несколько тысяч, — ответил профессор.

— Действительно, «очень недавно», — улыбаясь, проговорил лорд. Легкая насмешка, звучавшая в этих словах, не ускользнула от профессора.

— Я говорю, — поспешил он объяснить, — о породе вымершей. Ныне живущие львы до недавнего еще времени были в Европе нередкими гостями. Они, как известно, не раз нападали на верблюдов войска Ксеркса. Возвращаюсь к моему льву и повторяю: все позавидуют мне, когда я выставлю его скелет в большой зале музея. Понимаете, все косточки налицо! Правда, мой лев составлен из костей нескольких львов, но это уже не моя вина.

— Отсутствовавшие кой-какие косточки вы, вероятно, без большого труда заменили косточками их невинных жертв — антилоп, лошадей…

— Перестаньте! — воскликнул геолог, затыкая уши. — Я не могу слушать подобное непонимание. Мой скелет безупречен. Если хоть одна косточка окажется чужой, я отказываюсь от своего звания ученого. Прежде всего — точность, любезный друг. Минули уже времена таких ученых, которые складывали скелеты змей и драконов из костей медведей, ихтиозавров и мамонтов.

Череп ихтиозавра

Минули уже времена, когда доказывали пресерьезнейшим образом, что праотец наш Адам был вышиною в 38 ½ метров, а Ева в 37 метров!! Минули уже времена Вольтера^[4], который объяснял присутствие морских раковин на вершинах известковых Альп тем, что когда-то через эти горы проходили богомольцы в шляпах, украшенных раковинами, и что эти раковины по дороге осыпались с их шляп и остались там до нынешних времен… Минули времена ученых, уверенно заявлявших миру, что окаменевшие рыбы не что иное, как те рыбы, которых привередливые повара богатых римлян выбрасывали за окна кухонь^[5]. В настоящее время мы не занимаемся хитроумными выдумками. Мы научились подходить к науке с трепетом и благоговением, и наш девиз: «Точность!» Точность прежде всего!

Мамонт

— Не волнуйтесь, профессор. Я вовсе не думал делать неосновательных упреков вашей науке. Я преклоняюсь перед ней. Чему я удивляюсь, так это тому только, что вы так неохотно открываете перед непосвященными тайны прошлого. Хотя, с другой стороны, я не могу не сознаться, что при всем моем доверии к науке и ученым, я все же недоумеваю, каким путем вы узнаете, что такая или иная косточка принадлежала такому-то зверю. Я не могу понять, каким образом вы воссоздаете целый скелет какого-нибудь животного, давно уже исчезнувшего с лица земли, и даже обстоятельно описываете образ его жизни. Ведь ни один ученый целого, неповрежденного скелета этого животного не видел. И тем не менее, я уверен, что вы говорите менее, чем знаете…

— Благодарю вас, лорд, от имени всех моих товарищей за веру в могущество науки. Это поощряет к борьбе с препятствиями, которые мы встречаем на тернистом пути к изучению природы. Но я должен с глубокой скорбью сознаться, что мы не уклоняемся от сообщения добытых истин. Мы говорим все, что знаем, но знаем, к сожалению, пока очень мало. Природа страстно оберегает свои тайны, оберегает всеми способами. Мы же теперь, как огня, боимся прежних увлечений. Если мы чего-нибудь не знаем, мы имеем смелость в этом сознаться. Скажу больше: мы с гордостью смиренно заявляем, что не знаем таких вещей, о которых много лет тому назад произносились уверенные приговоры. Надо уметь отказаться от заманчивых предположений. Это, если хотите, жертва, великий подвиг, но жертва и подвиг необходимые: в них сила и залог наших дальнейших успехов… Однако, вам пора и отдохнуть, лорд. Покойной ночи! Завтра утром мы возьмемся за работу.

— Покойной ночи, профессор!

***

Лорд Пуцкинс не мог уснуть. В ушах его звучали слова знаменитого профессора о сомкнувшейся щели…

В комнате было душно. Из окна доносился шум насекомых. Какие-то таинственные звуки носились в воздухе, дразнили и манили наружу. Лорд Пуцкинс вскочил с постели и вышел из гостиницы.

Перед ним лежал овраг. Лучи луны скользили по нему, тщетно стараясь осветить его разрытые стены, и манили за собою лорда. Он пошел за ними… Чем глубже он уходил в овраг, тем более он поддавался очарованию природы. Овраг был внизу гораздо шире, чем наверху. Черные пятна на меловой поверхности скал казались в этом мраке недоступными лучам луны входами в глубь земли, из которых вот-вот покажется какой-нибудь страшный призрак и спросит смельчака: «Зачем ты пришел мутить наш покой в этот час? Этот час наш, иль ты не знаешь этого?». Лорд Пуцкинс наслаждался новыми впечатлениями. То ему казалось, что за ним бегут не один и не двое, а тысячи людей: это был отзвук его собственных шагов, раздававшийся во сто раз сильнее в ночной тишине. То казалось ему, что стены оврага сходятся в вышине и готовы замуравить его живьем. Он все более углублялся в лабиринт оврага, совершенно не думая о том, что вернуться, быть может, будет нелегко, и вдруг, не заметив крутого склона, полетел куда-то вниз. Пролежав несколько мгновений, он поднялся и огляделся во все стороны. По-видимому, он уклонился от главного направления оврага, попал в какую-то боковую ветвь и дошел почти до самого конца ее.

Желая рассмотреть положение ветви по отношению к главному руслу оврага, он уперся плечами в большой камень и залюбовался живописным видом скал. Он поднял глаза к небу, желая найти знакомые ему созвездия, как вдруг почувствовал, что подпора его погружается куда-то, тонет… Он быстро подался назад и удержал равновесие. Затем он повернулся и увидел огромное отверстие на том самом месте, где перед тем лежал камень. В ту же минуту раздался грохот камней, срывавшихся со стен пропасти.

— Вот оно опять, это счастье, которое везде меня преследует! — воскликнул он. — Двойное счастье: и шеи не свернул и случайно нашел то, чего тщетно искал профессор. Я у таинственного отверстия!

***

Это была тревожная ночь. Сделав свое открытие, лорд Пуцкинс немедленно разбудил геолога, и оба они тотчас же отправились в овраг, где убедились, что действительно лорд случайно нашел отверстие, оставшееся, должно быть, после второго землетрясения.

СТАНИСЛАВ. МИНЕРАЛОГО-ГЕОЛОГИЧЕСКАЯ ЛЕКЦИЯ. У «АДСКИХ ВРАТ». ПОДЗЕМНАЯ ЭКСКУРСИЯ

На следующий день лорд Пуцкинс проснулся поздно. Было уже около 10 часов. Кроме него, в комнате был еще Станислав, слуга и неразлучный товарищ геолога. Это был чудесный парень: в меру услужливый, в меру веселый и любопытный, чрезвычайно искренний и преданный.

Он еще мальчиком попал из родительскогодома в услужение к профессору и быстро освоился с новыми условиями жизни. Он выучился чужому языку и вскоре стал правой рукой ученого.

В четырнадцать лет он из простоватого мальчугана превратился в дельного помощника и постоянного спутника в научных экскурсиях профессора. В то же время он был и его лакеем, поваром, секретарем и заботливым опекуном. Он чистил сапоги, жарил бифштексы, складывал и склеивал кости, приводил в порядок рукописи, но умел в то же время десять раз в течение одного часа навлечь на себя гнев профессора. В последнем отношении он был прямо неподражаем. Нисколько не смущаясь вспышками геолога и резкими выговорами, он невозмутимо продолжал склеивать обломки костей пещерного медведя с обломками костей гиены, отдавал в переплет страницы разных рукописей и утверждал, что все содержится им в полном порядке.

О своих делах и делах профессора он говорил всегда во множественном числе: мы экзаменовали студентов, заплатили портному, открыли скелет обезьяны и т. д. Профессор ничего не имел против этого сотрудничества, лишь бы все было в порядке.

Справедливость требует сказать, что Станислав имел некоторое право на доверие, так как геология была ему отчасти знакома. Самой сильной его стороной являлась петрография^[6] . Минералы, которые ему по службе часто приходилось разглядывать, так как на нем лежала обязанность сметать с них пыль, приносить и уносить обратно в музей, очень его интересовали, и он имел о них препорядочные сведения.

Палеонтология также не была ему совершенно чужда, благодаря тому, что он очень любил читать надписи на разных окаменевших экземплярах. Но когда он произносил греко-латинские названия, было презабавно слушать, как он умудрялся их коверкать.

Таков был Станислав.

— Доброго утра, лорд! — сказал он, когда лорд открыл глаза.

— Доброго утра! — зевая, ответил тот.

— Как вам спалось, лорд? Я уже здесь часа два разбираю минералы. Поглядите-ка, какой прелестный образчик известняка…

— Это что за порода?

— Это, лорд, такая осадочная порода, которая состоит из спаянных между собой камешков. Горные породы, как вам, должно быть, известно, делятся на осадочные и массивные, или кристаллические. Первые образовались из осадков на дне морском и называются также слоистыми; вторые (как, например, гранит, лава) происхождения огненного.

— Ты, я вижу, занятный парень, — сказал англичанин и сел на кровати, — говоришь, словно книжку читаешь.

Станислав взял со стола другой камень и поднес его лорду.

— Это также осадочная порода, — сказал он с возрастающим оживлением, — именуется она песчаником, так как состоит из зерен кварца, связанных минеральным веществом. Если вещество это глина, то песчаник называется глинистым; если — кремневая масса, то — кремнистым.

— В самом деле? — проговорил лорд, с любопытством глядя на Станислава. Тот почувствовал, что произвел впечатление, и небрежно прибавил:

— У нас полные шкафы разных песчаников. А вот аммонит, — продолжал он, — полюбуйтесь… что за дивный экземпляр! Видали ли вы что-нибудь подобное по красоте?

— Скажи лучше, где профессор, — сказал англичанин, которому болтовня Станислава начинала уже надоедать.

— Ушел! Разве он может усидеть дома, в хорошую погоду особенно? Вероятно, забрался куда-нибудь со своим молотком и придет нагруженный, как носильщик. Сколько у меня труда потом с укладыванием в сундуки всех этих минералов, костей и окаменелостей, одному только Богу известно. И вдобавок — за каждую мелочь выговор!..

— Куда же пошел профессор? — прервал его лорд.

— Разве вы не знаете? Ведь он нашел ночью отверстие.

— Это я знаю!

— Ну, так вот он туда и пошел!

— Почему же ты мне сразу этого не сказал? — с сердцем воскликнул лорд, и, быстро одевшись, побежал к месту своего вчерашнего открытия.

Аммониты юрского (слева) и мелового периода

Там он застал кучку босняков. Двое лежали над отверстием и внимательно прислушивались к чему-то. Несколько человек громко спорили и размахивали руками. Лорду показалось, что они чем-то очень встревожены и недовольны. Между ними находился и его переводчик, который объяснил ему, что профессор, несмотря на отговоры собравшихся босняков, решил спуститься вглубь земли и соблазнил обещанием щедрой награды одного молодца спуститься вместе с ним; оба уже часа два находятся в адской дыре и, вероятно, уже поплатились жизнью за свою смелость. Все это переводчик рассказывал в сердитом тоне; а босняки, хотя и не понимали по-английски, вставляли в его рассказ недовольные возгласы. Но прежде, чем рассказчик успел кончить, один из лежавших на земле людей быстро вскочил и крикнул:

— Идут!

Он не ошибся. Через несколько минут донесся шум и человеческие голоса.

Лорд Пуцкинс наклонился над отверстием.

— Победа! Радуйтесь, лорд! — крикнул ему оттуда профессор. — Трещина уходит глубоко в землю, глубже, чем я смел надеяться.

— Изменник, изменник! Ушли, ничего мне не сказав, — гневно заговорил лорд.

— Вы так сладко спали, что мне совестно было будить вас, — оправдывался профессор.

— Неправда! Это из зависти! Вы хотели первым проникнуть в пропасть, и за это вы, как только выйдете, получите достойное возмездие.

— Но я не думаю выходить, пока не доберусь до дна пропасти. Быть может, найдется другой выход, и тогда мы уже не скоро встретимся.

— Прекрасно, прекрасно, ищите другого выхода… здесь же вы мой пленник…

Тут подбежал запыхавшийся Станислав и, услышав конец разговора, весело сказал:

— Вы забыли, лорд, что и я существую на белом свете.

— Далеко вы уходили, профессор? — спросил лорд, видимо успокоившийся.

— Я был на глубине трехсот метров. Теперь я нахожусь от вас на расстоянии 150 метров.

— А дорога удобная?

— Да, для мух очень удобная.

— Подождете меня?

— Нет, вам, лорд, не за чем подвергать опасности здоровье, а быть может, и жизнь.

— Но ведь вы же подвергаете.

— Я — другое дело. Я исполняю свой долг. К тому же для вас, как для человека неопытного в такого рода экскурсиях, опасность особенно велика.

— Вы, очевидно, меня совсем не знаете, профессор, — горячо заговорил лорд. — Я и не в таких ямах бывал. На острове Яве, где вулканов столько, сколько в лесу грибов, я посетил четыре неизвестных мне до того кратера; я спускался в вечно-клокочущий Гунунг-Гелунгун, и не испугался даже вулкана на острове Сумбава.

— Как? вы спускались в вулкан Тамборо, который в 1815 г. встряхнул весь Индийский архипелаг и покрыл его пеплом?

— Да, был на дне его кратера…

— Да вы после этого прямо герой, лорд! — воскликнул удивленный профессор. — Сдаюсь и сейчас же выхожу наверх, чтобы вместе собраться в дорогу.

— Не трудитесь, профессор, подождите меня там, — охота вам без нужды идти 300 метров взад и вперед. Я принесу все, что нужно.

— Тем лучше. Берите побольше масла для лампочек, захватите съестных припасов, магнит и канатную лестницу. Я пришлю к вам своего молодца; он понесет вещи и проводит вас ко мне.

— А про меня вы совсем забыли? — обиженно спросил Станислав, наклоняясь над ямой.

— Я не забыл тебя, милый мой, но ты должен остаться наверху. Тебе незачем подвергаться той адской жаре, которая ожидает нас на глубине.

Станислав чуть не прослезился и принялся так страстно уверять, что он совсем не боится жары, что профессор в конце концов уступил и позволил ему спуститься вниз вместе с лордом.

НА ГЛУБИНЕ 1000 МЕТРОВ

Ровно через час англичанин встретился с палеонтологом на глубине 200 метров от дна оврага. Термометр показывал 21° по Цельсию. Для ознаменования счастливой встречи лорд предложил распить бутылку шампанского, после чего они втроем (босняк от дальнейшего путешествия отказался), все в розовом настроении, продолжали путь в мрачную глубь.

— Здесь совсем не жарко, — заметил спустя несколько времени Станислав.

— Что-то ты запоешь, когда мы спустимся метров на пятьсот пониже? Впрочем, прирост теплоты не везде бывает одинаковый. Обыкновенно полагают, что через каждые 30 метров прибавляется один градус; но есть места, где температура возрастает на один градус через каждые 80 и даже 87 метров, как, например, под Ливерпулем.

— А какой вы здесь заметили прирост? — спросил лорд Пуцкинс.

— Мы в настоящую минуту на глубине 300 метров — спустились, значит, еще на 100 метров; там было 21°, здесь 23°; на каждые 50 метров приходится, следовательно, 1°. Прирост небольшой, но тем лучше для нас, потому что мы глубоко пойдем.

— А где мы теперь находимся?

— В меловых пластах…

— Но я здесь совсем мела не вижу.

— Меловые пласты не всегда состоят именно из мела; именуются же они так потому, что отлагались в меловой период^[7], получивший свое первоначальное название в Англии и Франции, где в ряду его отложений белый мел играет весьма видную роль. Во многих местах к меловым породам принадлежит известняк, содержащий раковины и кораллы, и мергель (смесь известняка с глиной). Из полезных ископаемых меловой системы известны: каменный уголь, асфальт, железные руды, нефть. Меловой уголь образует весьма тонкие пласты. Он по большей части очень смолист и образовался путем разложения не сигиллярий, каламитов и лепидодендронов, как уголь каменноугольного периода, а саговых и хвойных деревьев.

Путешественники при слабом свете лампочек дошли между тем до следующих пластов, юрских. Здесь профессор поминутно делал какие-то измерения на стенах и вносил их в записную книжку. Его поражала необыкновенная мощность пластов этой системы. Он прошел мимо толстых верхних и средних слоев, известных под именем белой и бурой юры, и остановился среди нижних, называемых черной юрой. Профессор сиял от удовольствия.

— Мы находимся среди самых старых отложений юрской системы, — сказал он. — В течение получаса мы ушли за миллионы лет назад, в прошедшее…

— В прошедшее?

— Конечно. Мы в катакомбах юры, и здесь каждая окаменелость, каждая мало-мальски сохранившаяся раковинка — драгоценный для науки свидетель прежней, давно угасшей жизни…

— А как отложения этого периода, одинаковы они на всем земном шаре или нет?

— Конечно, неодинаковы. Как и меловые и все другие, они в одних местах толще, в других тоньше, а в некоторых их вовсе нет. — Чем же это объясняется?

Сигиллярия Каламит

— Объясняется это различными воздействиями тепла, воды и воздуха, которым подвергались и подвергаются пласты. Во многих местах, например, верхние пласты настолько выветрились или размыты, что на поверхности земли оказывается очень древний пласт, и его можно было бы принять за молодой, если бы заключающиеся в нем окаменелости не обнаруживали его древности. Кроме того, здесь важно и само происхождение пластов. Так, пласты одной и той же системы в одних местах отлагались из морской воды, в других из вод пресноводных, то есть на дне рек озер и болот… А затем, вперед! — заключил профессор. — Глубже мы найдем, быть может, вещи более интересные.

И путешественники наши стали с большими усилиями, при помощи рук, ног, канатов и лесенок пробираться дальше. Неутомимый профессор все время внимательно разглядывал стены, что-то соскабливал, растирал между пальцами, наконец торжественно объявил:

— Мы только что оставили за собою триас, т. е. миновали последний период мезозойской эры, соответствующей средним векам в истории земли, и теперь опускаемся вглубь веков древней ее истории, известной в науке под именем эры палеозойской.

— Теплеет как будто, — заметил Станислав.

— Я думаю… Мы находимся на глубине 750 метров. Цельсий показывает 33°.

Лепидодендрон

Продолжая беседу, путешественники незаметно спустились еще на 150 метров. Температура поднялась до 36°. Они были теперь среди красных песчаников пермской системы (диаса), прорезанных тоненькими слоями глинистого сланца^[8], доломитового известняка^[9] и каменного угля, и среди этих отложений дошли до глубины 1000 метров.

Каменноугольный лес

Здесь они остановились и отдохнули немного, после чего опять двинулись в путь и через некоторое время очутились среди мощных пластов каменноугольной системы.

VII

НА ГЛУБИНЕ 1400 МЕТРОВ

— Знаете, лорд, я бы «врата» эти назвал бы не адскими — о нет! я бы назвал их «раем геолога», — с восторгом сказал профессор. — Земля, так ревниво оберегающая свои богатства, сама вдруг раскрыла нам радушно двери и приглашает нас любоваться ее чудесами. Мне это напоминает прогулку по подземному сказочному царству.

— А мне, — заметил Станислав, — прогулку по босняцкой дороге в сумерки, когда не видать уже ям, где можно свернуть шею.

— Мы приближаемся к границе каменноугольной системы, от девона нас отделяет один только шаг.

— Этого я не знаю, — важно заметил Станислав, — но зато я чувствую запах нефти или столько же неприятный запах горной смолы.

— Запах объясняется близостью верхних пластов девонской системы, в пустотах и трещинах которых здесь, как и во многих других местах, имеются, очевидно, скопления жидких углеводородов. В некоторых местностях, как, например, на Кавказе и в Пенсильвании, в Америке, углеводороды эти пробиваются нефтяными ключами на поверхность земли.

— Вы говорите, профессор, что мы в девоне? — спросил лорд.

— Нет еще, но мы скоро будем там, — ответил геолог.

— Нельзя ли будет нам, профессор, сделать там маленький привал?

— Конечно, если вам этого хочется…

Они продолжали углубляться в какую-то узкую трубу и наконец достигли небольшой площадки, на которой и остановились. Здесь англичанин с изысканной любезностью поклонился профессору.

— Не чаял я, что буду иметь счастье так скоро приветствовать вас в моем отечестве, в родном гнезде, — сказал он, улыбаясь.

Профессор тревожно посмотрел на него.

— О чем вы говорите, лорд? Как это в вашем гнезде?

— Пуцкинстон, мое родное гнездо, лежит именно в Девонширском графстве, давшем, сколько я знаю, имя девонскому периоду.

— А я думал, что вы бредите, — заметил профессор.

— Это легко может случиться! Здесь жарко, как в бане!

— Да, не холодно, — сказал геолог.

— Я боюсь, как бы мы не задохнулись или, чего доброго, не сгорели по собственной неосторожности.

— О, этого бояться нечего, — прервал лорда палеонтолог. — Здесь нефти очень мало и она безвредна. Но я чувствую себя здесь, как в таинственных катакомбах. Нас окружают останки давно вымершего мира. Когда дюйм за дюймом образовывались эти толстые пласты, не было еще четвероногих животных, не было и пернатых, и царями нашей планеты были рыбы, эти…

— Рыбы — царями? Но это невозможно! — внезапно прервал его лорд Пуцкинс.

— А между тем, оно было именно так!

— Какой же тогда жалкий должен был быть свет!

— Да, несомненно… но только с нашей, нынешней точки зрения. Нельзя же, однако, ко всему прикладывать свою собственную мерку. Я уверен, что если бы девонские обитатели морских глубин умели мыслить и оценивать как мы свое положение, то ни одна рассудительная рыба не придумала бы для себя лучших условий жизни, чем пребывание в море. Она только пожелала бы, чтобы в этом прекрасном море погибли все ее враги и чтобы всегда было вдоволь пищи. Лишь какая-нибудь «недозревшая» рыба предалась бы глупым мечтаниям о другой стихии, более легкой, чем вода — о воздухе, например. Умей рыбы рассуждать, они в то время считали бы океан своей неотъемлемой собственностью и даже думали бы, что он создан для них. И они были бы последовательны, рассуждая таким образом. В самом деле, дожди падали для того лишь, чтобы растворить в воде воздух, необходимый им для жизни; даже солнце лишь для них одних освещало мрачные глубины…

Девонские рыбы: 1 — коккостеус; 2 —птерихтис;3—цефаляспис

— Да, доктор Мухоловкин был прав, называя вас поэтом, — произнес с усмешкой лорд Пуцкинс.

Профессор хотел ответить, но раздался вдруг глухой треск, какое-то шипение и испуганные крики Станислава.

— Что там такое? — встревожился лорд. — Верно, какое-нибудь несчастье!

— Ах, несчастье! несчастье! — отчаянно кричал Станислав, подбегая с каким-то шипящим предметом, который он бережно нес обеими руками.

— Что случилось? Говори же, наконец! — нетерпеливо крикнул профессор.

— Вино льется! — ответил Станислав и показал бутылку, из которой широкой струей вытекала шипучая жидкость.

— Ты разбил ее, чурбан! Давай скорей, спасем хоть сколько-нибудь…

— Она сама лопнула! — оправдывался Станислав. — Мы ничего не сохраним при этой адской жаре…

Не успел он выговорить эти слова, как с сильным треском лопнула и другая бутылка.

— Давай ее скорее! — крикнул англичанин и с никогда не покидавшим его спокойствием достал из своего сака небольшой дорожный стакан. Вино подкрепило и оживило путешественников, и они вновь пошли дальше. Каждый из них проявлял чудеса храбрости. Они побеждали препятствия с неустрашимостью альпийских туристов и приостановились, лишь когда очутились опять над глубокой пропастью. Для того, чтобы добраться до дна ее, нужно было размотать веревки и найти надежную точку для их прикрепления. В то время как палеонтолог распоряжался работой, лорд курил сигару и насвистывал отрывок из какой-то оперы. Наконец он швырнул недокуренную сигару и начал украдкой отдуваться.

— Сколько здесь градусов тепла? — спросил он минуту спустя.

— 40, — ответил профессор, — то есть 1150 метров под землей. Вы не поверите, лорд, как это меня радует, — не тепло, конечно, а глубина, до которой мы дошли. Я чувствую, что мы доберемся до такой глубины, где не только ни один человек не был, но куда не проникал даже ни один прибор^[10].

— Подумаешь, что 1150 метров так много, — заметил лорд. — Вот если бы мы добрались, профессор, до середины Земли, тогда было бы чем похвастать, а ваши 1150 метров в сравнении с размерами земного шара то же, что укус комара в поверхность большой дыни.

— Это правда! Но тем не менее, я все же буду счастлив, если мне удастся спуститься хотя бы еще сотни на две метров. Несмотря на то, что шахты как решето изрыли земную оболочку, ни один человек пока глубже 1000 метров не спускался. Причиной тому не столько те затруднения, которые приходится преодолевать при копании глубоких шахт, сколько температура. Насколько я знаю, на такой глубине нигде еще не замечена такая низкая температура, как в этом месте.

— Такая низкая температура! — вскрикнул Станислав. — Что же вы называете высокой?

— Обыкновенно под землею температура растет гораздо быстрее, — сказал геолог. — В одной из самых глубоких английских шахт, глубина которой 745 метров, жара на дне достигает 34½° Цельсия. В штате Невада существуют богатейшие копи золота и серебра. Несмотря на сказочные богатства, которые эти копи содержат, они разрабатываются очень мало, так как высокая температура делает их почти недоступными. В некоторых местах рудокопы работают там при 47° Цельсия, но более десяти минут не в состоянии там оставаться. Невзирая на все предосторожности, смертность там поразительная; нередки также случаи умопомешательства. Под Шперенбергом одну соляную копь с научной целью докопали до глубины 1372 метров, а затем пришлось остановить работу, так как жара дошла до 48° Цельсия. Весьма сомнительно, чтобы удалось еще глубже раскопать эту копь.

— Простите великодушно, — сказал лорд Пуцкинс, — я недавно читал в одной весьма интересной книжке, что какой-то профессор в 1863 году дошел до глубины 35 миль под землею.

— Ничего подобного быть не могло! — с жаром возразил геолог. — Если бы и существовал такой канал вглубь Земли, что, конечно, совершенно невозможно, то никто б не выдержал жары, которая господствует на такой глубине.

— Но откуда же это знают, раз, как вы говорите, никто в подобную глубину не проникал?

— Это доказывает непрерывный прирост тепла. Если бы температура подымалась на один градус не только через 33 метра, но даже через 80, то и тогда на глубине 35 миль было бы 3000° тепла — температура, совершенно незнакомая нам, так как физикам и химикам до сих пор удавалось получить лишь 2000° выше нуля. В настоящее время электрические печи дают несколькими градусами больше, чего уже совершенно достаточно для расплавления всяких металлов, не исключая даже платины. Итак, вы видите, что подвиг вашего профессора несколько сомнителен, потому что, если бы он был даже весь из платины, то и тогда он расплавился бы на глубине 20-ти миль.

— А так как мы не созданы ни из платины, ни из гранита, то нам придется скоро прекратить нашу очаровательную прогулку, — заметил лорд Пуцкинс. — Однако наше Девонширское графство в довольно жарком климате, как я вижу.

— Мы уже давно в силуре, — поправил его геолог. — А засим, вперед! Время не терпит.

Не успели они пройти нескольких десятков шагов, как узкий и низкий овраг красного песчаника вдруг расширился в огромное пространство, заключенное в твердые, черные, блестящие стены. Температура была здесь значительно выше.

Тут Станислав стал уговаривать профессора вернуться; но слова его остались гласом вопиющего в пустыне. Геолог заявил, что он будет идти вперед до тех пор, пока у него сил хватит, пока белок в его крови не начнет свертываться; что он непременно должен добраться до кембрийских, даже архейских пластов. И с этими словами он двинулся дальше, а за ним волей-неволей поплелся и Станислав. Лорд Пуцкинс вскрикнул: «all right!» (ладно!) и догнал ученого.

— Нас, кажется, окружают антрацитовые стены, — сказал он.

— Как же! Мы находимся в богатейших залежах. Если бы они лежали несколько выше, их бы разрабатывали и они приносили бы миллионы; здесь же они имеют такое же значение, как песчаник или гранит.

Скоро темная яма начала понемногу меняться в цвете, и путешественники вступили в обширную пещеру, стены которой состояли из мергеля, доломитов и песчаников. В стенах искрились кристаллы разных минералов, которые создавались здесь в течение многих веков. Наши путешественники ставили по дороге разные знаки, для того чтобы не заблудиться на обратном пути. Еще несколько десятков метров, и дорога начала круто спускаться. Профессор посмотрел на термометр и сделал какое-то вычисление.

— 1400 метров! — вскрикнул он с торжеством. — До такой глубины никто еще не доходил! Вперед, вперед, пока есть возможность! Другого такого случая для научных наблюдений уже не представится.

— Профессор! — чуть не плача, сказал Станислав. — Умоляю вас, вернемся! У меня какое то дурное предчувствие.

— Ну, полно, полно! Это глупо, наконец!

— Я, право, боюсь, что мы в конце концов попадем в какие-нибудь расплавленные массы и утонем в них, как мухи в смоле.

— Ты глупости говоришь, вот и все! Слышал ведь, что для расплавления руды требуется 2000° тепла. Если бы даже через 33 метра прибывало по 1° тепла, то и в таком случае твое опасение могло бы сбыться лишь на глубине 9 миль.

— А мы прошли всего четверть мили… — вставил лорд.

Между тем, спуск становился все круче и круче, и путешественники подвигались с величайшими усилиями. Вдруг произошло нечто ужасное…

VIII

ОТРЕЗАННЫЙ ПУТЬ

Над головами путешественников раздался продолжительный грохот, словно эхо дальних раскатов грома. На мгновение грохот этот было стал тише, затем вновь усилился и, казалось, все более и более приближался. Через минуту наступила тишина. Путешественники поняли, что наверху оборвалась какая-нибудь скала. Впечатление было потрясающее; никто не мог двинуться с места.

Профессор первый овладел собой.

— Я боюсь, — сказал он, — что мы отрезаны от всего мира.

— Я убежден в этом, — кратко ответил лорд.

Станислав испуганно взглянул на профессора.

— Надо убедиться в размерах несчастья!

— Это не к спеху! — сказал лорд. — Если проход прегражден, то у нас для смерти еще довольно времени впереди; если же он сохранился, то мы успеем не торопясь вернуться домой.

Они подождали еще несколько минут, затем начали карабкаться по узкому каналу. Скоро печальная действительность рассеяла последний луч надежды.

Дно узкого, неудобного прохода оказалось загроможденным грудой горных обломков. Некоторые из них при малейшем толчке скатывались вниз, причем каждый срывал за собою десятки других, и вся эта подвижная масса, опережая друг друга, подскакивая на пути, летела все ниже и ниже. Несколько выше проход был совершенно закрыт сдвинувшейся с места скалой.

Внимательно оглядев место катастрофы, профессор решил, что ни малейшей надежды на спасение не осталось.

— Вы слишком мрачно смотрите на вещи, — заметил лорд Пуцкинс. — Я уверен, что оставшиеся наверху не дадут нам погибнуть.

— А если они ничего не слышали?

— Все равно. Они заметят наше продолжительное отсутствие и будут нас искать.

— Утешаться нечего, — продолжал профессор. — При первом же усилии рудокопов спасти нас, камни обрушатся с новой силой и задавят нас. Кончено, — мы погибли! — прибавил он, и мрачные стены ответили ему глухим эхом.

— А все же следовало бы что-нибудь предпринять, — сказал Станислав.

— Что ж, будем терпеливо ждать где-нибудь внизу, в безопасном месте, — ответил профессор и первым начал опять спускаться вниз. Лорд и Станислав пошли за ним.

Некоторое время спустя они остановились в более удобном месте и стали ждать. Прошло несколько часов в смертельной тоске.

Станислав первым нарушил гнетущее молчание:

— Как хотите, профессор, но я не намерен сидеть сложа руки и ждать смерти, — я предпочитаю попробовать раскопать проход.

— Это ни к чему не поведет! Не советую тебе.

— Станислав прав, — процедил лорд. — Ожидание слишком мучительно. Надо что-нибудь делать.

— Давайте искать другого выхода, — предложил профессор, и все трое начали спускаться еще ниже.

Они шли в глубоком молчании долгие, долгие часы. Из экономии они погасили одну лампочку и при тусклом свете одного огонька неутомимо шли все вперед, и все чаще и чаще из запеченных, дрожащих уст срывались тяжелые вздохи, все чаще и чаще они вытирали холодный пот окровавленными руками.

— Полжизни за каплю воды! — сквозь стиснутые зубы прошептал лорд.

Профессор в лихорадочном возбуждении наблюдал за температурой.

— Скоро конец нашим мучениям, — сказал он. — Мы задохнемся от жары: термометр показывает 47°.

— Скорей бы только… — простонал Станислав. — У меня сил больше нет…

— Да и я едва на ногах держусь, — сказал профессор.

Тем временем погасла и другая лампочка. Лорд хотел зажечь свою, но профессор сказал ему:

— Оставьте лучше ее на непредвиденный случай. Попробуем немного отдохнуть.

Они легли на землю один около другого и в полудремоте чувствовали, как приближается к ним смерть, самая жестокая смерть, побеждающая без борьбы.

Муки их росли с каждым часом. Страшная жажда томила их, воля слабела, угнетенность увеличивалась.

Профессору казалось, что огонь какой-то пожирает его внутренности, и он жадно лизал языком стены своей тюрьмы. Лорд Пуцкинс прислушивался, не зашумит ли где среди мертвой тишины подземный ручеек. Капля воды казалась ему спасением.

Как изменчив человек! Недавно, вчера еще, они спокойно и мужественно смотрели смерти в глаза, теперь же, чувствуя ее близость, они дрожали при мысли о ней и всеми последними силами жаждали отдалить страшный призрак, всеми силами души желали жить.

— Пойдемте вверх! — вдруг вскрикнул лорд. — Иначе жара скоро убьет нас.

— Все равно, — прошептал в ответ профессор и дрожащими пальцами зажег последнюю лампочку.

Они опять поплелись при тусклом желтоватом свете единственной лампочки, которая в свою очередь должна была скоро погаснуть.

И свершилось чудо.

Они увидели пред собой две дороги. Одна вела вниз, другая вверх. Надежда опять согрела их остывшие было сердца. И силы у них появились неведомо откуда. Они с лихорадочной поспешностью взбирались по наклонной, неровной дороге, не отдыхая ни минуты, беспрестанно цепляясь дрожащими руками за жесткие стены.

Но, увы! лампочка гаснет.

Профессор замечает при неровном догорающем свете, что они находятся среди незнакомых ему пластов и с тяжелым вздохом сообщает это своим товарищам.

«Печальный триумф! — подумал он. — Я хотел увидеть архейские пласты сланцев, известняка, мрамора, гипса, быть может, содержащие здесь неоткрытые до сих пор следы жизни, я мечтал добраться до совершенно неизвестных нам горных пород, находящихся под архейскими пластами, и вот мечта моя осуществилась. Я навеки остаюсь здесь!..»

Все трое молчали.

Профессор впал в дремотное состояние. Мысль его блуждала в области его науки.

— У меня в ушах звенит, перед глазами огненные круги мелькают, — сказал лорд.

— И я чувствую то же, — отозвался профессор. — Жара сгущает кровь в моих жилах.

— Долго мы еще будем мучиться? — простонал Станислав.

Слова его остались без ответа…

БОРЬБА СО СМЕРТЬЮ. КЕМБРИЙСКИЕ ТРИЛОБИТЫ

Мы тщетно старались бы отгадать, как долго наши несчастные путешественники оставались в оцепенении. Первым очнулся лорд Пуцкинс. Он не сразу сообразил, что с ним и где он находится. Впрочем, это и не занимало его. Он не сознавал бы даже, что живет, если бы не муки, овладевшие им вдруг с новой силой.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, он приподнял немного голову и окликнул своих товарищей тихим ослабевшим голосом. Никто не ответил ему.

Когда к нему вернулось сознание и вместе с ним страх смерти, он решил поползти на четвереньках искать своих товарищей. Заглохшая было жажда заговорила с удвоенной силой.

— Воды! Хотя бы одну только каплю воды! — с усилием шептал он, и вдруг в голове его мелькнула дикая мысль. Запах теплой крови дразнил и раздражал его. Напиться этой крови казалось ему величайшим блаженством. Все равно, где бы ее ни взять, лишь бы освежиться!..

Увы! напрасны все его усилия… Товарищей и след простыл. Они, верно, покинули его или, быть может, их вовсе нет уже в живых… «В таком случае, теперь очередь моя», — подумал он и с равнодушием отчаяния стал ждать своей участи.

Вдруг он услышал шум шагов. По спине его острым холодом пробежала дрожь. Он насторожился и с таким напряжением вслушивался в тишину, что слышал биение собственного сердца. Наконец он заметил в нескольких десятках шагов от себя неясную человеческую фигуру. Она бесшумно приближалась к нему. Ему трудно было сначала разглядеть ее в темноте, но мало-помалу он стал различать черты лица и даже все подробности одежды. Это был сэр Рамблер в дорожном плаще, товарищ председателя Клуба чудаков. На одном боку у него болтался бинокль на длинном ремне, на другом — большая бутылка в кожаном футляре.

— Ты зачем пожаловал сюда, товарищ? — с усилием промолвил наконец лорд Пуцкинс. — Ты жив, скажи мне, или это тень твоя?

— Зачем ты убежал от нас? — ровным, глухим голосом спросил сэр Рамблер.

Лорд жадно посмотрел на бутылку.

— Что это?

— Виски!

— Давай! Я умираю от жажды! — вскрикнул лорд и быстро протянул руку к бутылке; но в ту же минуту его окутала кругом какая-то непроницаемая, черная пелена, голова его свесилась на грудь, ноги подкосились, и он без чувств упал на землю.

В то же самое время, в другой части подземелья отдаленные удары кирок о камни вывели из оцепенения профессора Допотопнова. Сердце его неудержимо забилось в груди. Он с восторгом вслушивался в звяканье кирок, казавшееся ему милей самой лучшей музыки, какую ему приходилось слышать на своем веку, и двинулся ощупью по направлению доносившихся звуков. На ближайшем повороте он совершенно неожиданно увидел при желтом, мерцавшем свете фонариков несколько маленьких, но чрезвычайно здоровых, плотных человечков с длинными седыми бородами. Они с остервенением копали землю, и, чем дольше геолог всматривался в их подвижные, энергичные лица, тем труднее ему было сосчитать их.

С каждой минутой число их увеличивалось. Скоро их собралась огромная толпа, и звяканье кирок да грохот падающих обломков буквально оглушали профессора. Гномы работали, не переводя духа.

Один из них, обративший на себя особенное внимание ученого, прервал работу, обернулся к нему и взял его за руку.

— Я король подземного царства, — сказал он. — Пойдем, я поведу тебя в мой дворец.

Профессор почувствовал, как у него волосы на голове поднимаются дыбом.

— Не пугайся, — прибавил карлик, — вверься мне, и ты узришь чудеса, неведомые роду человеческому. Перед тобой у меня нет уже тайн.

Лоб профессора покрылся крупными каплями холодного пота.

— Какому же счастливому обстоятельству я обязан такой милостью? — спросил он, стараясь победить объявший его страх.

— Смерти! — спокойно ответил карлик.

— Смерти?! Но ведь я жив еще.

— Да, ты жив еще, — с сокрушением сказал старик, — но блаженный миг твоего спасения уже близок. Ты останешься здесь, пока не удовлетворишь своего любопытства и любознательности. Ты всю жизнь свою старался проникнуть в тайны земли, лишал себя сна, радостей жизни, покоя во имя науки, и ничего не узнал. Когда ты мнил себя у цели исследований своих, ты был от нее еще очень, очень далек. Теперь ты убедишься, как мало ты знал о земле, на которой ты родился. У меня ты найдешь историю земли, но далеко не такую, какая создалась в твоем воображении, а более полную, просторную и правдивую. Ты увидишь и род свой человеческий, каким он был когда-то. Тебя интересует последовательное развитие животного царства, начиная от первой амебы, — я и с этим познакомлю тебя.

— Но я не хочу умирать, — вскрикнул Допотопнов, рванулся вперед, вырвал свою руку из руки гнома, зашатался, упал и со всего размаха ударился виском об острый край камня. У него потемнело в глазах.

Исчезли гномы, затихли кирки, и средь мертвой тишины он слышал опять лишь удары собственного сердца, бившегося в груди, как испуганная птичка в клетке.

«Не думал я, что так тяжко умирать! А может быть… может быть, еще удастся спастись», — и несчастный пополз на четвереньках вперед. Вдруг ему показалось, что непроницаемая мгла редеет. Вдали замелькало, словно вестник света, небольшое сероватое пятно… Допотопнов собрал свои угасающие силы и пополз быстрее. Серый туман рассеялся, мрак остался далеко позади. Луч надежды проник в сердце геолога. Наконец он почувствовал легкое дуновение ветерка; в то же время перед ним запестрели светлые пятна. Это был свет. Сомнений больше быть не могло! Профессор едва не обезумел от радости. Он пополз дальше с удвоенной силой. Еще один поворот, другой, и вдруг — дневной свет рассеял мрак пещеры. По-видимому, из подземелья был еще один выход. Хватило бы только сил добраться до него. В то же время обостренный слух геолога уловил шум воды, и запах влаги приятно защекотал его нервы. Он быстро вскочил на ноги и нетвердыми шагами поспешил к выходу. Через несколько минут он вышел из туннеля в открытое пространство, залитое ослепительным светом. Он жадно, всей грудью вдыхал в себя влажный воздух. Еще несколько шагов, еще две минуты, долгих, как вечность, и ноги его потонули в песке, а на ослабевшее тело полились обильные крупные капли настоящего дождя.

— Я спасен! я спасен! — повторял он, жадно глотая стекавшую по лицу его воду.

Он подставлял дрожащие руки, собирал полные горсти воды и пил, пил без конца.

Наконец он глубоко вздохнул и оглянулся кругом. Насколько надвинувшиеся тучи, туман и дождь позволяли разглядеть предметы, ему удалось заметить с одной стороны отвесную скалу, с другой же взгляд тонул в безбрежном водном пространстве.

— Где я нахожусь? Здесь душно, жарко, — проговорил геолог и направился к берегу.

Маленькие волны ласкали желтоватую массу песка. Геолог зачерпнул воду рукой и попробовал ее. Вода была соленая. Он тщетно пытался угадать, что это за озеро. Около часу блуждал он вдоль озера в надежде найти какое-нибудь указание, какие-нибудь разъяснения о местности, где он находился. Но побережье было настоящей пустыней; он тщетно искал следов хотя бы какого-нибудь живого существа. Он скоро перестал бродить, — духота и слабость во всем теле пригвоздили его к месту, — и теперь лишь заметил кучу странных существ, неподвижно лежавших у берега и по внешнему виду напоминавших несколько гигантских мокриц.

— Трилобиты! — испуганно вскрикнул он. — Или я с ума сошел? Живые кембрийские трилобиты!

Никогда еще не изведанный им страх обуял его, когда он вспомнил о своих товарищах. Ему казалось, что он теряет сознание. Придя немного в себя, он подумал, что надо спешить к ним на помощь, и начал искать отверстие, через которое он вышел. Но, увы! дождь размыл следы его шагов на песке, и он не мог попасть в подземный туннель.

Кембрийские трилобиты

Он начал звать, кричать изо всех сил, пока совершенно не охрип и силы не оставили его. Тогда он в отчаянии опустился на землю и скоро впал в беспамятство.

ЗАГАДОЧНОЕ СПАСЕНИЕ. СИЛУРИЙСКИЕ ТРИЛОБИТЫ

Минутами геологу казалось, что он пробуждается и при слабом сиянии месяца видит наклоненную над собою фигуру Станислава. Ему казалось, что его принуждают проглотить что-то, и он не в силах был сообразить, во сне ли это или наяву. Наконец знакомые голоса вывели его из оцепенения. Он приподнял голову и оглянулся. Кругом было пусто; через минуту, однако, он заметил с той стороны, откуда доносились голоса, тяжелой поступью приближавшихся к нему лорда Пуцкинса и Станислава.

«Ах, они живы, значит», — подумал он, с трудом припоминая приключения вчерашнего дня.

— Здравствуйте, друзья! — радостно вскрикнул он. — Как вы себя чувствуете?

— Скверно. Голова у меня словно свинцом налита, — ответил англичанин.

— А мне воздуха не хватает, — усталым голосом прибавил Станислав.

— Как же вы попали сюда? — спросил профессор.

— Не знаю, — сказал лорд Пуцкинс, — спросите о том у вашего молодца. Это он вытащил меня из проклятого туннеля… Вы, верно, голодны, профессор? — добавил он, немного помолчав.

Действительно, помимо изнуряющей духоты, геолога мучило еще несносное ощущение пустоты в желудке. Организм его настойчиво требовал подкрепления. Товарищи его угадали это, и лорд подал ему какую-то раковину.

— Возьмите, профессор, подкрепитесь, и уйдем скорей из этого места… Здесь душно, жарко, пустынно! Ничего лучше этих раковин мы найти тут не могли.

Геолог взглянул на предложенную ему закуску и остолбенел.

— Откуда… это… взялось? — с трудом выговорил он.

— На берегу моря: я нашел ее в маленькой ямке, наполненной водою прилива, — ответил лорд Пуцкинс. — Их там много.

— Непонятно! Непостижимо! — шептал геолог.

— Вас, видать, очень поражает вид этой дряни, — усмехнулся Станислав. — И мы над ней задумались, так как ничего такого раньше не видывали. Но голод не свой брат, и мы ею преисправно закусили.

— Но ведь это живой силурийскийтрилобит! — воскликнул геолог.

— Не понимаю, что в этом удивительного, — сказал Станислав, — мало ли в море всяких тварей.

— Как ты счастлив, что ничего не понимаешь, — ответил профессор, потирая рукой пылающий лоб. — Если бы ты был палеонтологом, у тебя бы мозги повернулись под черепом. Да стоит ли, впрочем, с тобою разговаривать, — ведь для тебя живой силурийский трилобит то же, что первая попавшаяся раковина…

— Этого я не говорил, — возразил Станислав. — Он далеко не вкусен, этот трилобит, но за неимением лучшего…

— О Боже мой! как он понял меня! — прервал его выведенный из терпения геолог. — Я теряюсь в догадках, откуда мог взяться здесь миллионы лет тому назад выродившийся тип, а этого обжору занимает вкус его. Послушай же! Быть может, мне удастся объяснить тебе это: вопрос идет о вещи первостепенной важности. Что бы ты сказал, если бы увидел сейчас перед собою живого пра-пра-пра-деда своего?

Станислав подумал минуту, усмехнулся и решительно заявил, что, во-первых, он не допускает, чтобы это могло случиться, а во-вторых, если бы он и увидел своего пра-пра-пра-деда, то он никоим образом не догадался бы, кого он видит.

— Как же я мог бы догадаться, что вижу перед собой пра-пра-пра-деда? Ведь я никогда его не видел, а портретов своих он не догадался оставить потомству.

Профессор с отчаянием махнул рукой, а лорд Пуцкинс весело расхохотался. Станислава нисколько не смутил ни отчаянный вид профессора, ни веселость лорда, и, не теряя присутствия духа, он прибавил:

— Не обижайтесь на меня и не высмеивайте. Я всегда понимаю, что мне ясно объясняют. Я прекрасно понимаю, отчего профессор так взволнован. Для вас, не правда ли, эта дрянь то же, что для меня тень пра-пра-пра-деда. Но, может, вы ошибаетесь, — мне кажется, эта дрянь…

— Сжалься над моими нервами! Говори, по крайней мере, «раковина».

— Это можно… Итак, эта раковина, быть может, только очень похожа на то, за что вы ее принимаете.

Геолог улыбнулся. Это простое рассуждение понравилось ему.

— Ну, полно, не обижайся! — сказал он, дружески хлопнув Станислава по плечу. — Ты у меня славный малый и умная голова. Но что до силурийских трилобитов, то я их отлично знаю, так как они часто попадаются в окаменелом виде в пластах силурийской системы. Но этот совсем другое дело; для меня он загадка и так же меня изумляет и волнует, как те, которых я видел вчера.

— Признаться, — сказал лорд, — и я не понимаю ваших волнений из-за каких-то трилобитов и зачем вы портите себе кровь вместо того, чтобы поесть, что Бог послал.

Ландшафт силурийского периода

— Как? И на вас вчерашние и сегодняшний трилобиты не производят никакого впечатления? А между тем, ведь это нечто совершенно непостижимое! Ведь это представители двух разных периодов: те жили в кембрийском периоде, а этот гораздо позже — в силурийском! Первые только крайне удивили меня, второй же произвел в голове моей полный переворот.

— Во всяком случае, — сказал Станислав, — сокрушаться, мне кажется, не о чем. Наоборот, вы должны радоваться и потирать себе руки от удовольствия.

Профессор и лорд вопросительно взглянули на него.

— Запишите в свою записную книжку, — продолжал Станислав, — что такие-то и такие-то трилобиты в действительности не вымерли, а живут, мол, еще и поныне в морской воде. Когда вы вернетесь домой, вы эти заметки напечатаете и получите за них, пожалуй, больше даже похвал, нежели за находку кости какой-то обезьяны, наделавшую так много шума прошлой осенью.

— Клянусь Клубом чудаков, Станислав прав! — воскликнул лорд. — Да здравствуют воскресшие трилобиты!

— Ошибаетесь, дорогой лорд, — ответил решительным голосом профессор. — Трилобитов давно уже нет на земле.

Силурийский трилобит

— Почем вы знаете это?

— Таковы неумолимые законы природы Каждая порода, вид и род, как бы долго они ни существовали, все же вечно жить не могут. Они имеют свое начало и свой конец. Трилобиты появились на земле в самом раннем периоде, в кембрийском, и в течение многих тысячелетий жили по-своему очень счастливо, так как были детьми своего времени и господствовавших тогда условий. Род их был в некотором роде совершенством. Ни одно существо с ними сравниться не могло. Размножались они с непостижимой быстротою. Можно было думать, что, благодаря своим многим преимуществам и многочисленности, они никогда не утратят пальмы первенства на земле; но незаметно подошли тяжелые времена. У трилобитов была одна слабая сторона, которою и воспользовались хищные головоногие, появившиеся в морях одновременно с ними. Дело в том, что тело трилобита, покрытое сверху твердой скорлупой, снизу было оголено. Первые головоногие, немногочисленные и небольшие, вначале нападали только на самых маленьких трилобитов. Когда же, благодаря благоприятным условиям, они окрепли и размножились, они стали нападать и на более крупных. Тогда в борьбе этой многие виды трилобитов выработали в себе способность при виде опасности свертываться клубком и подставлять врагу твердую, неуязвимую часть тела, и это надолго обеспечило за ними дальнейшее развитие. Действительно, в силурийском периоде они необыкновенно размножились, и от главной ветви их отделились тысячи видов; но в то же время развились и другие незначительные до того морские породы, и трилобиты утратили свое исключительное положение.

Современное головоногое спрут, или осьминог

В морях наряду с ними и головоногими далеко не последнее место заняли цистидеи и кораллы, а также такие исполинские ракообразные, как например, стилонур и птеригот, из которых последний достигал иногда почти сажени длины. Но вот трилобитам пришел конец. Численность их стала убывать, и хотя некоторые виды их пережили еще весь следующий, девонский период, но в каменноугольном периоде их уже не было вовсе. Теперь посудите, откуда, по истечении стольких тысячелетий, мог взяться здесь выродившийся уже род, да еще при условиях, совершенно непохожих на те, при которых он некогда жил?

— Конечно, понять это нелегко, а между тем, действительность идет вразрез со всеми вашими научными доводами.

Стилонур

Птеригот и его клешня

— Этого быть не может.

— В таком случае, ваш трилобит не трилобит.

— Да нет же! Это не подлежит никакому сомнению.

— Довольно уже вам разговаривать, — вмешался Станислав. — Бог весть, какой долгий путь у нас впереди, а мы даром время теряем.

— Ты прав, — подтвердил лорд Пуцкинс, — нам надо как можно скорее убраться отсюда. Здесь не только деревьев не видать, но даже ни малейшей травки, стебелька, — словно мы не в Европе, а в безлюдной пустыне.

— Нам сегодня же следовало бы добраться до ближайшей деревни, — сказал Станислав.

И геолог и лорд ничего против этого предложения не имели, но какая-то страшная слабость приковывала их к месту.

Между тем, надвинулись тучи, засверкала молния. В воздухе стало невыносимо душно. Путешественники печально глядели на мрачный горизонт и в бессильном отчаянии ждали грозы. Наконец небо как будто разверзлось: дождь хлынул теплыми густыми струями, крупный град бил их по лицу и рукам, беспрерывный гром оглушал их и, казалось, вот-вот упадет на них и убьет наповал. Доктор Допотопнов лихорадочно-нервным движением схватил лорда за руку и упал без чувств на землю.

ДЕВОНСКИЙ ПЕРИОД

— Конец, конец нашим страданиям! — радостно воскликнул на следующий день Станислав, вступая вместе с лордом и профессором в тенистую зеленую чащу. Лорд обрадовался не менее Станислава; один лишь геолог упорно молчал. Они были далеко от того места, где дождь накануне едва не затопил их. Лорд и Станислав подняли спор о том, кого они раньше встретят, пастухов ли босняцких или пасущиеся стада, а профессор с изумленным видом вглядывался в зелень папоротников, лепидодендронов и каламитов. Погруженный в свои наблюдения, он машинально шел за товарищами, едва понимая, о чем они говорят.

— Местность напоминает мне девон, — произнес наконец геолог, внезапно останавливаясь перед лордом.

— Меня это мало интересует, — ответил тот. — Вы скажите лучше, скоро ли мы выйдем из этого леса и найдем какую-нибудь деревушку?

— Если это девонский лес, — сказал профессор, — в чем я еще сомневаюсь, то с нами произошло что-то непостижимое.

— Говорите толком, — в чем дело?

— Но я и сам этого не могу понять, а если бы и мог, то не захотел бы. Я предпочитаю сомневаться, — вскричал вдруг геолог, все более и более возвышая голос, — так как, если бы я перестал сомневаться… то я должен был бы сказать вам, что вы не встретите ни пастухов, ни пасущиеся стада, хотя бы обошли кругом весь земной шар!

— Успокойтесь, успокойтесь, профессор, зачем так волноваться, — это вредно, — сказал лорд.

— Ах, Боже, да неужели же я с ума сошел! Вчера я нашел силурийского трилобита, сегодня я опять в девонском лесу. Но нет, я в полном уме, и то, что я вижу, не сон, а действительность. Знаете ли вы, что вчера еще лес этот не существовал?

— Что?!

— Я говорю, что если трилобит был настоящим, то вчера совсем еще не было лесов на земле; от вчерашнего до нынешнего дня прошли миллионы лет, и в морях должны были образоваться отложения в 20.000 футов толщины! Но… лучше не думать об этом, так как и вправду можно с ума сойти.

Лорд Пуцкинс ничего не ответил. Видно было, что он делает над собой неимоверное усилие, чтобы не расхохотаться.

Оба молча пошли рядом.

— Вы, кажется, сказали, профессор, что вчера еще не было этого леса? — спустя несколько минут спросил Станислав.

— Конечно! — ответил геолог. — В силурийском периоде не существовало наземных растений; не было даже мхов. Тогда росли одни только водоросли.

В девонском лесу

На материках растительность создавалась очень медленно, и почва для более крупных, совершенных растений подготовлялась в течение долгого времени. Животные же были только морские и весьма несложного строения. В девонском периоде животный мир также сосредоточивался преимущественно в морях. Если бы ты мог заглянуть в глубь девонского океана, ты бы увидел небывалое в силурийском периоде количество кораллов и аммонитов, родственных современным наутилусам, или корабликам. Далее, не говоря уже о том, что все породы трилобитов подверглись значительным изменениям, что число их значительно поредело и что появились в большом числе морские звезды и морские ежи, — в море произошло событие необычайной важности.

— Что же именно? — спросил Станислав, чрезвычайно польщенный тем, что профессор ведет с ним ученый разговор.

Морской ландшафт девонского периода

— Появились новые существа, обладавшие позвоночником. Вначале они мало отличались от кольчатых червей, к которым более всего приближались по форме и строению, но с каждым тысячелетием сходство это все более и более стушевывалось, и в конце концов они превратились в животных, которых мы называем рыбами.

— Так значит, здесь есть рыбы, по вашему мнению, и нам будет чем подкрепиться?

— Здесь есть рыбы, но они далеко не такие, каких ты привык видеть в рыбных лавках и садках. Рыбы девонского периода, милый мой, вряд ли придутся тебе по вкусу. Рыбы, известные поварам, большей частью покрыты чешуей и имеют твердые кости, тогда как у рыб девонских скелет хрящевой и большинство их или покрыты костяными пластинками — панцирные рыбы, или только кожей — акулоподобные. Некоторые подробности их строения сближают их с земноводными (амфибиями), которые появились гораздо позже. Немногочисленные современные представители хрящевых рыб — семейство осетровых (осетр, белуга, севрюга, стерлядь), акуловых и некоторые другие — не дают достаточного представления о внутреннем строении девонских рыб.

Девонские рыбы: голоптихиус (вверху) и птерихтис

Что было в них истинно девонского, не сохранилось до нашего времени. Гигант в броне дитихтис, с подвижной головой, имевшей метр в длину, спорил тогда из-за пальмы первенства с крупнейшими из акулоподобных. Напрасно было бы также искать теперь таких странных и причудливых рыб, как птерихтис и многие другие, которые наводняли тогдашние моря. Голова и туловище этих удивительных созданий были покрыты плотными щитками, представлявшими крепкий панцирь и защищавшими их от ударов врагов.

— Но ведь враги могли попасть на незащищенную часть тела, — сказал Станислав, видимо заинтересованный всем слышанным.

— Совершенно верно, но дело в том, что задняя половина их тела всегда была зарыта в морской ил, и, нападая и защищаясь, они всегда старались скрывать от врага незащищенную часть.

— Довольно вам уже разговаривать о рыбах, — прервал их лорд, все время о чем-то думавший. — Мы от моря уже далеки, и потому надеяться на то, что удастся ими полакомиться, нечего. Но если мы, как вы сказали, в девонском лесу, то нельзя ли рассчитывать на какую-нибудь дичь?

Наутилус, или кораблик

— К сожалению нет, лорд, — ответил геолог. — В девонских лесах не имеется дичи. Кроме паукообразных и кое-каких насекомых, вы здесь ничего не найдете.

— Так что же мы будем есть? — воскликнул Станислав.

— Ничего!

— Если мое предположение верно, — загадочно произнес англичанин, — то завтра у нас будет, что поесть. Впрочем, не завтра, а через многие тысячи лет, — прибавил он, выразительно глядя на профессора. — Но ведь это одно и то же.

— Приятно, нечего сказать… — проворчал Станислав.

XII

ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ ЛОРДА ПУЦКИНСА

«Как день перед Господом тысячи лет». Псалом ХС.

Лишь только занялась заря, профессор Допотопнов, несмотря на дождь и туман, быстро вскочил на ноги и с увлечением принялся рассматривать почки мелких растений, собранные Станиславом. Лорд Пуцкинс еще спал.

По лицу ученого пробежали тени, на лбу его собирались глубокие морщины; он хмурился, пожимал плечами и наконец воскликнул:

— Черт возьми, каменноугольный!

Восклицание это разбудило лорда. Он открыл глаза и, зевая, спросил, что случилось.

— Ничего не случилось, — отвечал Станислав. — Профессор сказал только: «Черт возьми, каменноугольный!».

— Каменноугольный? — живо переспросил лорд.

— Да, — безнадежно проговорил профессор. — Я не верю собственным глазам, а между тем…

— Это, однако, нехорошо, — произнес важно лорд. — Мы подвигаемся не так быстро, как бы следовало ожидать.

— Я вас не понимаю, лорд, — сказал геолог.

— Удивительное дело, — заметил Станислав, — я до сих пор ни одного еще цветка не встретил. Все мхи, папоротники и какие-то незнакомые мне совершенно плевела.

— До цветов нам, братец, еще очень далеко, раз мы только еще в каменноугольном лесу, — сказал лорд, и, обращаясь к ученому, значительно прибавил: — Что вы на это скажете, профессор?

— У меня в голове мутится.

— А у меня, наоборот, просветлело. Я много думал над нашим загадочным положением, и мне кажется, что я нашел разгадку, если только вы не ошибались ни сегодня, ни вчера, ни третьего дня. Мне кажется, что мы попали в бездонную пропасть времени.

— Времени?

— Несомненно. Мои объяснения будут несколько сбивчивы, но я вас прошу, профессор, выслушать меня. Вы не станете, конечно, отрицать, что время и пространство во многом напоминают друг друга. Они одинаково бесконечны, беспредельны…

— Да, конечно.

— Ну так вот: если можно в пространство падать с высоты вниз или подниматься снизу вверх, то отчего же этот закон движения вверх и вниз не может быть применен и ко времени?

В каменноугольном лесу

Отчего не допустить, что во времени, как и в пространстве, можно пойти назад… Ведь тогда терзающая вас загадка объясняется очень просто: мы упали в пропасть прошедшего, но не до самого дна, так как случайно задержались на кембрийском периоде, и теперь движемся назад. Положение наше, нельзя не сознаться, необычайное, исключительное и, если я не ошибаюсь, беспримерное… Я, по крайней мере, не слышал, чтобы кто-нибудь попадал в пропасть времени.

— Все это очень мило, — произнес профессор, внимательно выслушавший лорда, — но ваше предположение, лорд, не в обиду вам будь сказано, никакого смысла не имеет.

— Но у меня доказательства!

— Вы имеете, вероятно, в виду встреченных нами трилобитов, и полагаете, что за одну ночь мы приблизились тогда на целый геологический период?

— Конечно.

— Но разве можно допустить, чтобы века мелькали, как секунды?

— Но что такое века в безднах прошедшего? И затем, как вы объясните и то, что чуть ли не вчера еще не было материковых растений, а теперь мы окружены ими?

Допотопнов пожал плечами.

— Я не верю своим глазам. Здесь есть что-то, чего я пока понять не могу; но с вашим предположением я все же никоим образом согласиться не могу…

— Подождем, — быть может, дело выяснится.

— Выяснится, конечно, но не в пользу вашего предположения.

— Так лучше не будем об этом говорить, — обидчиво сказал лорд.

— Да, это будет самое лучшее…

Они молча пошли дальше.

Геолог становился все мрачнее и печальнее. Англичанин мало-помалу успокоился, даже пришел в веселое настроение и развлекался шутливым разговором с Станиславом

— Сколько лет прошло между силурийским и девонским периодами? — обратился он некоторое время спустя к геологу.

Профессор с трудом удержался от улыбки.

— Вы совсем не любопытны, лорд, — сказал он.

— А что?

— Вы предлагаете один из самых сложных вопросов в геологии таким тоном, каким спрашивают, который теперь час?

— Мне бы очень хотелось знать хотя бы приблизительное число лет, отделяющих эти два периода.

— Наука не в силах удовлетворить ваше любопытство. Она не имеет для этого достаточно данных. Опираясь на толщину геологических пластов, мы можем лишь определить взаимное отношение трех последних эр из 4-х, на которые делят прошедшее земного шара. Старейшая из этих трех, палеозойская, была в четыре раза дольше следующей, мезозойской, которая в свою очередь была много дольше самой младшей, кайнозойской. Известно также, что второй период палеозойской эры, силурийский, по крайней мере в три раза длиннее третьего, девонского. Но о продолжительности каждого периода в отдельности мы даже приблизительно ничего сказать не можем… Во всяком случае, продолжительность этих периодов настолько велика, что мерить их, как вы предлагаете, годами было бы то же, что считать расстояние между отдаленными странами на аршины вместо миль.

— Вы преувеличиваете, профессор.

— Нисколько не преувеличиваю. Вопрос о продолжительности минувших периодов давно уже занимает геологов и астрономов, и как те, так и другие согласны в том, что время это столь велико, что мы едва ли можем составить себе хотя бы некоторое представление о нем. Мы с трудом обнимаем даже один миллион лет, а между тем, история Земли насчитывает их множество. В этом не сомневается в настоящее время ни один человек, сколько-нибудь знакомый с геологией. Да и как сомневаться, если, например, в течение одного только силурийского периода кембрийские горы успели исчезнуть, и на месте их воздвиглись новые…

Профессор замолк.

Все трое ускорили шаги и вскоре очутились в могучем каменноугольном лесу. Вокруг виднелись густые заросли каламитов и мощные стволы лепидодендронов, сигиллярий и древовидных папоротников.

Древовидный папоротник

Мало-помалу в профессоре, под влиянием своеобразной красоты леса, заговорила жилка естествоиспытателя, и, не обращая внимания ни на покрытое тучами небо, ни на дождь, забыв о всех печалях, он со все возраставшим интересом вглядывался в окружавшие его растения.

XIII

ЗЕМНОВОДНЫЕ КАМЕННОУГОЛЬНОГО ПЕРИОДА

Геолог, занятый своими наблюдениями, заметил, что лорд отстал от него на значительное расстояние, лишь когда услышал его громкий, тревожный зов. Профессор и Станислав, погрязая поминутно по колени в грязи, бросились к нему и, приблизившись, увидели его стоящим над каким-то огромным отвратительным животным. Два или три таких же животных, но несколько меньшей величины, неподвижно лежали в болотах, выставив наружу свои широкие, длинные морды. Они напоминали отчасти лягушек, отчасти небольших крокодилов. Немного поодаль торчала из болота огромная голова, чуть ли не больше воловьей. Профессор, забыв о лорде, с жадным вниманием уставился на эту голову.

— Антракозавр, царь каменноугольного периода! — изумленно воскликнул он.

— Уходите скорей отсюда, скорей! — закричал в свою очередь Станислав.

— Что случилось?

— Я наступил на огромную змею.

— Какую там змею? Здесь не может быть змей. Ты забыл, что мы в каменноугольном лесу…

— Уверяю вас, я отлично ее разглядел: толстая такая, длинная.

— Ты, вероятно, видел долихосому; она действительно похожа на змею.

Лорд тем временем приблизился к геологу и спросил, указывая рукой на животных:

— Это что за звери?

— Это так называемые лабиринтодонты, потомки пресноводных рыб, первые позвоночные животные, которые могли жить и вне воды. Их можно бы назвать наземными рыбами или рыбо-гадами.

— To есть, они те же гады, — сказал Станислав с ужасной гримасой.

— Гады-то гады, но еще не пресмыкающиеся, как ты, наверное, полагаешь, а только их прародители. Между лабиринтодонтами и пресмыкающимися большая разница. Последние, как например ящерица или змея, вылупившись из яйца, сразу же дышат легкими и живут на суше; лабиринтодонты же, подобно лягушкам и саламандрам, дышат в личиночном состоянии жабрами и живут в воде. Их не без основания считают поэтому первыми земноводными (амфибиями), хотя по строению и некоторым другим признакам они ближе к пресмыкающимся.

— Чем объяснить нарождение подобных животных? — спросил лорд. — Не перенаселением же океанов, раз в воде недостатка еще не было?

— Конечно, в морях воды было довольно, — ответил профессор Допотопнов, — но рыбы кроме океанов жили в реках и озерах, где жизнь шла при других совершенно условиях. Некоторые пресные воды не могли вместить всех рыб, и наиболее мелкие, слабые их породы принуждены были уступить место более сильным и уйти в незаселенные еще небольшие водоемы.

Ландшафт каменноугольного периода; направо антракозавр, налево долихосома

Нередко случалось, что водоемы эти высыхали, и тогда миллионы мелких рыб, которые их заселяли, безвозвратно погибали. Выживали только немногие, наиболее выносливые. Они ползали по вскрывшемуся дну, искали углубления и ждали, пока дождь не подкрепит водой их приютов. Подобный порядок вещей длился очень долго. Рыбы эти вели, конечно, мучительный образ жизни, но зато мало-помалу привыкали к воздуху и все легче и дольше выносили убийственное для других пребывание вне родной стихии. От рыб, дышащих жабрами, произошли при таких условиях рыбы двоякодышащие, то есть обладающие наряду с жабрами еще одним или двумя легкими; а из двоякодышащих рыб развились затем земноводные.

— Позвольте мне, профессор, сделать одно практическое замечание, — неожиданно вставил лорд. — Оно будет весьма кратким. Раз мы едим рыб и едим их не без удовольствия, то было бы крайне непоследовательно считать земноводных несъедобными. Ведь, в сущности, это давнишние, старые рыбы, которые вышли на сушу и здесь остались…

— Скорей усовершенствованные рыбы, — сказал профессор. — И такое усовершенствование повело за собой важные последствия. С тех пор позвоночные животные не ограничивались уже одной лишь водной стихией и завладели неизмеримыми материками и островами, изобиловавшими недоступным им до того и бесполезно пропадавшим кормом. Потомством их наполнились все леса, луга и болота от полюса и до полюса. Разнообразие же пищи и условий жизни создали с течением тысячелетий чрезвычайное разнообразие видов.

— Как же могли быть леса от полюса до полюса? — заметил Станислав. — Ведь на тысячи верст вокруг полюсов лежат вечные льды и снега.

— Вечные льды не вечны, — снисходительно хлопнув Станислава по плечу, ответил геолог. — Давно, когда нас не было еще и в помине, на всей земле господствовал один климат, и на полюсах было так же тепло, как на экваторе. Затем пошло иначе. То один, то другой полюс покрывались льдом, что вело за собою коренные перевороты в одушевленном мире. Но, когда земля впервые познакомилась со льдами — нам неизвестно. Однако можно думать, что гораздо раньше, нежели предполагали еще до недавнего времени. Очень возможно, что уже в каменноугольном периоде кое-где были льды. Вернемся, однако, к лабиринтодонтам, с которых я начал. В каменноугольный период они представляли самого разнообразного вида животных.

Одни из них, бранхиозавры, напоминали нынешних саламандр; другие — ящериц, а архегозавр походил всего более на крокодила. Были между ними и животные небольшие и такое, например, внушительное, как антракозавр.

Скелет бранхиозавра

— Надеюсь, что не все рыбы каменноугольного периода превратились в земноводных? — проговорил Станислав.

— Конечно! Ты ведь слышал, что такая судьба постигла лишь обитателей мелких вод. Морские же рыбы и глубоководные так и остались рыбами.

— Значит, в здешних реках должны быть рыбы!

— Непременно! Даже в ручьях.

— Очень приятно слышать, — сказал Станислав. — К вечеру я пойду наловлю, и у нас, ручаюсь, будет сегодня заправский ужин. А что, имеют эти твари, лабиринтодонты, что ли, как вы их называете, зубы? — спросил он вдруг у профессора.

— И даже очень острые, хотя есть виды и беззубые. Впрочем, они в меру пользуются своими зубами, так как предпочитают заполучить добычу в целом виде. Ведь это беспримерно жадные и обжорливые животные…

Последние слова пришлись не по вкусу Станиславу, и он счел нужным осведомиться еще, где эти чудовища преимущественно живут.

— Одни живут в реках и озерах, другие на болотах и в лесах; одни ведут ночной образ жизни, другие находят себе пищу днем или в сумерки; одни питаются рыбами и раковинами, другие разными червяками; некоторые питаются растениями, но есть и такие, которые поедают наиболее слабых особей своего рода и даже вида. Самое любопытное в жизни этих животных, — это возврат их к воде, которую они покинули. Им мало казалось суши. Когда они здесь совсем утвердились, они опять пожелали или принуждены были вернуться к морю, хотя уже совершенно не были приспособлены к нему. С течением времени некоторые породы победили в себе отвращение к воде, научились плавать из рек в моря и в конце концов так освоились с новой жизнью, что потомки их не захотели вернуться на сушу и превратились в постоянных обитателей моря. С тех пор рыбы перестали царить даже в морях. Потомки лабиринтодонтов заняли первенствующее место на всем земном шаре.

— Ах! я бы их всех утопил! Они этого вполне заслуживают.

Паукообразное каменноугольного периода

— Поздно вспомнил. В настоящее время их уже нет. Они давно уже выродились, а живущие потомки их делятся на два различных отряда: на голых гадов, или земноводных (амфибий), к которым принадлежат лягушки, тритоны и саламандры, и на чешуйчатых гадов, или пресмыкающихся (рептилий), с их четырьмя семействами: черепахами, крокодилами, ящерицами и змеями. Первые подлежат еще некоторым превращениям, вторые же похожи на своих родителей уже по вылуплении из яйца.

— Пора, однако, на ловлю, — сказал Станислав, — солнце уже клонит к закату, — самое, значит, время.

И он направился в сопровождении профессора и лорда к ручью, катившему неподалеку свои воды по чистому песочному грунту.

Наш рыболов взялся словить рыбу руками и действительно после долгих усилий добился своего.

Вечером наши путешественники сидели перед разведенным с большим трудом дымящимся костром и жарили на угольях пойманную рыбу точно так же, как это в настоящее время делают дикие в бразильских чащах.

Дружеская беседа окончилась далеко за полночь, и эту ночь, благодаря Станиславу, всем снились приятные сны.

XIV

ПРОТЕРОЗАВР. ПЕРМСКИЙ ПЕРИОД

Каменноугольный лес исчез бесследно. Во многих местах почва покрылась морскими отложениями до двух тысяч метров толщиною. Новую местность покрыли новые болота, пустыни и леса.

Наши путешественники очутились в унылой, мрачной местности. Бледное солнце обливало мертвым, блеклым светом песок и холодные обнаженные камни.

— Одна ночь и такая перемена! — испуганно шептал Станислав.

— И даже не целая ночь, — проворчал лорд Пуцкинс. — Я долго не мог уснуть вчера и задремал под утро не больше, как часа на два. Когда я проснулся, я увидел уже эту картину.

Геолог упорно молчал. Он не мог дать себе отчета, где они находятся, и ему приходило в голову, что в словах лорда, возмутивших его вчера своей нелепостью, была, пожалуй, доля правды. Оставалось лишь мириться со всякими неожиданностями, — другого исхода не было.

Всеми ими овладела сильная тревога. С самого утра уже можно было предвидеть ужасный день. В воздухе ни малейшего движения, на всем горизонте ни одного облачка. Эта мертвая тишина была во сто крат страшнее оглушительного шума урагана.

— Что делать? Куда идти, как выбраться из этого ужасного места? — спрашивал Станислав, утирая пот, крупными каплями катившийся по его лбу.

— Я не знаю, — ответил лорд, — но я чувствую, что завтра мы можем и должны быть в нашем мире.

— Откуда вы это знаете?

— Не спрашивай! Довольно с тебя одного моего уверения. А теперь прибавим шагу! Быть может, мы найдем немного тени.

Однообразие утомительной ходьбы по дикой равнине, окруженной высокими скалами, сильно давало себя чувствовать, и потому можно себе представить радость наших путешественников, когда часа через три скалы начали редеть и они вдруг услышали глухой шум. Они почувствовали прилив сил, несмотря на то, что дорога по-прежнему была усеяна скалистыми обломками и крайне затруднительна.

Так шумит только вода, когда, падая с крутой скалы, разбивается о стены пропасти. Они не ошиблись. Не прошло и получаса ходьбы, как они увидели у ног своих роскошную долину.

В нескольких сотнях шагов двумя широкими лентами бежал вниз, шумел и пенился водопад. На пути он ударялся о выступ скалы, клубился, ревел, метал во все стороны сверкающие брызги и исчезал где-то в пропасти. Серебристые струйки покрывали мелкими брильянтиками темную зелень хвощей, окаймлявших водопад на всем его пути.

Наши путешественники спустились вниз по острым, мшистым обломкам и скоро очутились в тени хвощей, каламитов и древовидных папоротников, перемешанных там и сям с жалкими представителями лепидодендронов.

Каламит — более развитая форма

Это была скупая тень, так как папоротников было немного; тем не менее, путешественников охватило давно не изведанное чувство блаженства, когда они опустились на мягкий, влажный мох.

Вблизи грелись на солнце несколько сонных гадов. Они были покрыты толстой, жесткой кожей, полопавшейся местами, вероятно, от старости, и напоминали отчасти больших ящериц, отчасти крокодилов.

Сонные, отвратительные, они лежали все непринужденно, небрежно растянувшись на песке.

— Мы скоро уже будем в наших краях! — воскликнул Станислав, указывая на деревья. — Здесь попадаются уже сосны и ели.

— Это не сосны и не ели, — сказал профессор, — это — валхии. Благодаря этим деревьям, можно наконец понять, где мы находимся. Нас окружает диас. Со вчерашнего дня Земля немного состарилась. Поглядите только на эти причудливые скалы. Это остатки осадочных пластов. С течением времени воды размыли их и низвели до уровня лежащей перед нами равнины. Между тем, когда-то поверхность их была там, где высятся теперь кое-где острые выступы скал. Время, потребовавшееся для такого превращения, незначительно в сравнении с временем, отделяющим нас от мира, виденного вчера.

— И несмотря на то, вы говорите, что Земля только немного состарилась со вчерашнего дня?

— Конечно! В жизни Земли подобные периоды равны нулю. Даже растения, как видите, мало изменились. Правда, здесь нет сигиллярий и некоторых других растений каменноугольного периода, но хвощи здесь даже красивее; не вымерли также еще лепидодендроны и каламиты. Мы видели здесь и земноводных, — в меньшем, правда, количестве; но пройдет еще много времени, пока они уступят место новым породам.

В эту минуту один из неподвижных до того гадов высоко поднял голову, лениво оглянулся налево, медленно повел глазами, затем повернул голову направо и словно замер в этом положении. Наконец он протяжно зевнул, показав белую, чуть-чуть только окрашенную пасть, и вновь погрузился в дрему.

— А поглядите-ка на это животное, покрытое чешуей, — сказал профессор, указывая на другого дремавшего гада. — Это самый юный сын Земли, славный отпрыск земноводных предыдущего периода, лабиринтодонтов. Этот будет все крепнуть и в скором времени займет первое место среди позвоночных животных.

— Что же это за особа? — спросил лорд.

— Это протерозавр, первое пресмыкающееся. Он вмещает в себе черты ящериц, черепах и крокодилов. Из его рода произойдет значительное количество важных в истории земли пород, а когда-нибудь, в далеком будущем, от его потомков поведут свой род пестрые, веселые птички.

— О-го! важная, значит, персона! — заметил лорд Пуцкинс. — Когда подумаешь только, что видишь перед собой прадеда прелестного соловья, миленьких ласточек, великолепных орлов…

— …вкусных фазанов, жирных гусей… — прибавил Станислав.

— …то как не сознаться, что в жилах этого чудовища течет благородная кровь? Скажите, пожалуйста, профессор: если я не ошибаюсь, лягушки также в родстве с этим про… проте… протерозавром?

— Да, они постольку могут считать себя с ним в родстве, поскольку им дает на это право общее происхождение от лабиринтодонтов, — ответил геолог.

— А змеи? Это также их родственники? — спросил в свою очередь Станислав.

— С ними они будут в более близком родстве.

— Отчего же это только «будут»?

— Оттого, что змей еще нет. Но почему это тебя так интересует?

— Да так просто, — мне пришел на память аист.

— Аист? Какое же отношение он имеет к нашему разговору?

— Да вот какое. Беда с ним, когда он видит своих «родственников» — лягушек (ведь вы говорите, что он в родстве с ними): вместо того, чтобы оказывать им почтение, он их всячески преследует.

— Что же тут удивительного? Раз птицы истребляют птиц, насекомые насекомых и так далее, то отчего бы аист стал щадить лягушку?

Разговор их прекратило появление огромного лабиринтодонта. Он медленно волочил свое отвратительное, блестевшее на солнце тело. Большие глаза его, оживлявшие громадную голову, сверкали, как смарагды. Походка его казалась неестественной. Когда животное приблизилось несколько, путешественники заметили, что оно двигалось только на трех лапах, так как четвертая была очень мала. Какой-нибудь несчастный случай лишил его ноги. Если бы оно было каким-нибудь высшим существом, птицей, например, или млекопитающим, то навсегда осталось бы калекой. Но у гадов поврежденные члены быстро восстанавливаются. Маленькая лапка, по-видимому, заменила оторванную или искалеченную и мало-помалу должна была дорасти до величины утраченной.

Лорд Пуцкинс пожелал обстоятельно рассмотреть эту недоразвившуюся лапу и смело подошел к чудовищу. Профессор хотел было уже предостеречь его, но в это мгновение лорд изумленно вскрикнул.

И было чему удивляться!

Весь бок животного оказался израненным и окровавленным, и из огромной раны с одной стороны пузырьками выходил воздух из поврежденного легкого, а с другой выползали внутренности. Рана не была свежа, но еще не гноилась. Нельзя было смотреть на нее без отвращения и ужаса.

— И откуда только у него еще сил хватает ползать? — сказал Станислав, отворачиваясь от ужасного зрелища.

— Если принять во внимание выносливость гадов, то рана эта не очень еще тяжела и может еще зажить, — заметил геолог.

— Быть не может!

— Ведь наши лягушки и саламандры выходят же невредимыми из огня — отчего же ты не можешь допустить хотя бы такую же выносливость у их праотцев? Нервы у них малочувствительны, крошечный неразвитый мозг воспринимает лишь самые грубые впечатления, и страдают они гораздо меньше, нежели мы думаем, судя по нашей впечатлительности. Даже самые тяжелые раны кончаются у этих тварей вполне благополучно. Поверь, что если бы данное чудовище, кишками которого уже наелись другие, нашло бы сейчас какую-нибудь добычу, то не легко уступило бы ее сопернику…

Тем временем небо окрасилось в синевато-свинцовый цвет, и легкое, но продолжительное сотрясение всколыхнуло вдруг землю. Будь это в городе, можно было бы подумать, что нагруженный воз проехал по мостовой. Через несколько секунд сотрясение, сопровождаемое грохотом, повторилось с удвоенной силой.

Внимательно прислушивавшийся геолог побледнел, но тотчас же овладел собою.

Диас. Вулканическое извержение

— Надо ждать какого-нибудь сюрприза, — сказал он, стараясь придать себе спокойный вид.

— Лишь бы только это не был последний в нашей жизни, — прибавил англичанин.

— Земная кора, как кажется, в настоящее время мили на две тоньше, нежели во времена человека, и легко может развернуться и нас поглотить.

— Землетрясение! — вскрикнул Станислав, теперь только понявший весь ужас положения. Слова его заглушил продолжительный грохот.

Все трое зашатались. Станислав упал на землю и закрыл лицо руками.

После короткого перерыва опять последовало несколько сотрясений, и одним из них свалило с ног профессора. Тем не менее, он сохранил присутствие духа и даже поспешил успокоить Станислава, уверяя его, что ничего необыкновенного не случилось.

Лорд и тут не проявил никаких признаков беспокойства.

— Прямо удивительно, — рассуждал он вслух, — как такое, в сущности, весьма нередкое явление действует на всех. Ведь никого не удивляет ни гром, ни град, — точно так же не должны бы пугать нас и некоторые проявления внутренней жизни Земли. Ведь трудно даже сосчитать, сколько уже Земля перенесла землетрясений и перенесла довольно счастливо. Я недавно читал статистику землетрясений. Клуге насчитывает их в течение четырех лет (с 18501854) во Франции, Испании и Италии 2310, то есть средним числом 577 в год. В Греции в течение 20 лет (1858-78) было 1100землетрясений, а в Германии и Австрии с 1865-80 около 400. А сколько же их было за это время в других странах? Если бы на каждый год приходилось хотя бы по одному сильному землетрясению, то и в таком случае люди, казалось, могли бы привыкнуть к ним.

— Как раки к кипятку! — мрачно прошептал Станислав.

ТРИАС

Золотые лучи восходящего солнца нежным пурпуром окрасили небо и весело заиграли на зелени лугов и лесов и на зеркальных водах. Гигантские хвойные деревья слегка покачивались и наклоняли свои вечнозеленые ветви, словно приветствуя друг друга. Тут же важно колыхались пушистые ветви саговых пальм, дивных деревьев, представлявших как бы слияние трех разных пород. Они напоминали и папоротники, и хвойные деревья, но больше всего позднейшие пальмы. Плоды, в виде шишек с непокрытыми семенами, приближали их к соснам и араукариям.

Араукария Саговая пальма

От папоротников они позаимствовали пушистые листья, выраставшие из верхушки ствола. Они не так стройны, как пальмы, несколько тяжелы и грубоваты на вид, но все же очень на них похожи. Рядом с гигантскими хвоями, они нисколько не теряли, наоборот, давали тон картине, так как были самыми совершенными представителями растительности своего времени. У ног их теснились кусты, травы, целый лес разных мелких растений триасового периода.

Открыли глаза дневные животные, ночные же спешили укрыться в своих мрачных углах.

Проснувшиеся путешественники были поражены красотою развернувшейся перед ними картины. Недоставало лишь оживленной легкокрылой толпы высших насекомых и шумных птиц для полного подобия нынешнего тропического леса. Осторожные, подозрительные четвероногие прятались в тени деревьев, в кустах и траве, и трудно было даже заподозрить их присутствие.

Зато растительный мир являлся здесь во всем своем великолепии и красе. Путешественники долго бродили по прелестным рощам и лужайкам и наконец набрели на живописный берег реки, лениво катившей свои мутные воды.

Торжественную тишину нарушало лишь стрекотание жестких крылышек кузнечика, самого старого представителя крылатого царства, и других насекомых, скрытых средь ветвей и в траве.

Ни одно животное не попалось им навстречу. Над самой рекой только они убедились наглядно, что местность кишит затаенной жизнью. Приблизившись к берегу, они услышали какой-то странный шум и невольно остановились.

Из-за деревьев быстрыми прыжками приближался великолепный крокодил, рядом с которым наибольший современный собрат его казался бы карликом. С каждым скачком в прямом направлении широкий и плоский великан пробегал в одно мгновение сотни две шагов, затем зигзагом сворачивал в другую сторону и опять стрелою пролетал 200 шагов. Еще одна секунда, и раздался оглушительный шум. Плоскоголовое и короткошейное чудовище бросилось в воду и с такой силой ударило по волнам своим могучим хвостом, что пена взлетела чуть ли не на 20 футов в вышину. Затем опять наступила тишина.

— Знатная штука! — заметил Станислав, который стал понемногу привыкать ко всякого рода гадам и перестал их так бояться.

— Да, ничего себе, — буркнул лорд. — Что это за животное? — обратился он к профессору.

— Это белодон, — ответил тот, — сеющий на пути своем страх и разгром. Ни один гад не решится приблизиться к реке, которую он избрал своим притоном.

— А на суше он не опасен? — спросил Станислав.

— На суше он часами лежит неподвижно и вынюхивает добычу. Почуяв ее, он с быстротою молнии бросается на нее и втаскивает в воду, где разрывает крепкими когтями своих передних лап и съедает. Он чрезвычайно ловок и неустрашим в своей стихии, на суше же несколько робок, неловок и неуклюж. Лишь страх может заставить его быстро двигаться.

— Зачем же он вылезает из воды, если ему лучше там?

— Во-первых, он любит греться на солнце, а во-вторых, у него натура цыганская. Он не может долго оставаться на одном месте и переходит из одной реки в другую. Но это не самое большое пресмыкающееся здесь. На суше здесь водятся виды гораздо крупнее.

— Неужто?! — воскликнул с удивлением и испугом Станислав.

— Именно. Ты не забывай, мой милый, что мы в триасе. Как и следующие два периода, это — рай пресмыкающихся. Они живут здесь бесчисленными толпами всевозможных пород и видов на суше и в морях, являясь повсюду полновластными хозяевами. Необычайные размеры многих из них могут идти в сравнение разве с их чудовищной внешностью. Особенно поражают своею колоссальною величиной некоторые сухопутные их виды — из обширного отряда

Ландшафт триасового периода; на переднем плане белодон динозавров. Впрочем, кроме пресмыкающихся, здесь достигают внушительной величины и некоторые земноводные, а именно из группы известных уже тебе лабиринтодонтов.

Скелет триасового лабиринтодонта

— И мы можем встретить всех этих чудовищ? — спросил Станислав.

— Ничего нет легче. Не пугайся, однако. Мы для них совершенно незнакомые предметы, и они из врожденной осторожности будут нас избегать.

— А если мы встретим какого-нибудь голодного гада?

— Гм… тогда, пожалуй, он примется за нас.

Станислав только вздохнул.

Дольше оставаться в этом месте им незачем было, и путешественники решили отправиться далее. Они целый день почти плелись по направлению к северо-западу. Несмотря на то, что здесь было много любопытных предметов для наблюдений, ими овладело тоскливое, неприятное чувство.

Англичанин сообщил геологу о том гнетущем впечатлении, которое производит на него эта местность.

— Ничего удивительного тут нет, — ответил профессор. — Для нас, существ с теплой кровью, впечатлительных, подвижных, мир этот ничего привлекательного представить не может. Это ночное или сумеречное существование, это какая-то полужизнь или даже четверть жизни, если можно так выразиться.

— Все здесь как-то мертво, равнодушно, вяло…

— Еще бы! Юная природа!

— Ну уж и юность, нечего сказать!

— Конечно! Позвоночные, несмотря на свои внушительные размеры, находятся еще на очень низкой ступени развития и очень молоды в сравнении с тем временем, которое им предстоит еще пережить. Вспомните только позвоночных нашего времени и посудите, какая между ними громадная разница. Да от них больше и требовать нельзя. Они родились в тяжелой среде, под давлением морских волн, среди вечного мрака, — что же удивительного, что первые шаги их в новой стихии неловки, что блеск солнца им неприятен, что они не умеют пользоваться своими конечностями, что они с трудом ползают по сухой почве и охотно возвращаются в прежнюю стихию.

— Вы правы, профессор, — без сомнения, это еще жалкие, несчастные существа.

— Именно жалкие и несчастные. Природа вызвала их к жизни, дала им возможность пользоваться жизнью, но не дала им еще способности живо воспринимать впечатления. И вот они проводят свой век в полумертвом, словно оцепенелом состоянии. Кроме унылого писка пресмыкающихся, ни один звук живого существа не нарушает царящего на земле молчания. Не слышно ни звуков радости, ни вздохов, ни стонов. Единственными звуками являются шепот и шелест растений, колеблемых ветром, плеск дождя, шум потоков, раскаты грома и подземных канонад. Кажется невероятным, когда подумаешь, что ни одно из этих позвоночных ни разу не испытало ни радости, ни горя. Видел ли, например, кто-либо игру лица у рыб, этих бессловесных созданий, которые решительно ничего неспособны выразить? Несмотря на свою гибкость и проворство, они носят какую-то маску, которой не снимают всю жизнь. И если бы черты их даже смягчились и сделались способными выражать ощущения гнева, горя и радости, то и в таком случае мы ничего нового не увидим, так как больше того, что они показывают, им, бедным, нечего и показать…

Профессор замолк и глубоко задумался.

— Бедные, говорите вы, — заметил лорд. — Но, по-моему, мы можем завидовать им: они во сто крат счастливее нас. Они не знают, правда, счастья, которого так мало на земле, но не ведают и страданий — ни личных, ни чужих…

— Уж кому-кому, лорд, только не вам жаловаться на недостаточность счастья на земле, — сказал профессор.

Лорд вспыхнул.

— Что же из того, что я лично счастлив, что я могу пользоваться жизнью, как мне нравится? Но ведь я не глух и не слеп! Я отлично знаю, что в то время, как я смеюсь, десять человек плачут, а сто молча страдают. И, конечно, мое счастье отравлено!.. Однако, — прибавил он после некоторого молчания, — мы так разговариваем, точно мы уже у себя дома. А между тем, мы не знаем еще, что будет с нами на завтрашний день.

Геолог тяжело вздохнул. Терзавшая его загадка опять предстала перед ним во всей своей сложности и ужасе. Лорд Пуцкинс, видя его смущение и желая дать его мыслям иное направление, перевел разговор на другое.

— Интересно знать, — сказал он, — может ли наука ответить на вопрос, какой вид будет иметь Европа завтра, то есть, вероятно, в юрский период?

— Европы, в том географическом значении, как мы привыкли понимать, вовсе еще не будет завтра, если мы действительно доберемся за эту ночь до юрского периода, — ответил геолог.

— Я об этом уже думал. Она, вероятно, будет меньше или больше, но какой она будет иметь вид?

— Если говорить о пространстве земли, называемом Европой, то часть его будет выдаваться над океаном; если же вопрос идет о границах Европы, то ничего об этом сказать нельзя, так как, в сущности, тогда не было Европы, как не было Азии и других частей света.

— Ни одной части света? Что же было вместо них?

— Были моря и суши, имевшие совершенно другой вид, нежели в наши времена.

— Жаль, что в то время не было географов, — сказал лорд.

— Вместо тогдашних географов, имеются нынешние геологи, — возразил профессор. — Благодаря их неутомимым трудам, мы имеем довольно ясное представление о расположении тогдашних материков. Их всех было три. Первый, Неарктический материк, тянулся от полюса до экватора на месте теперешних Северной Америки и Гренландии. Он был так велик, что восточными границами касался бы нынешней Европы, если бы она существовала; но в то время на месте последней выступала из океана группа маленьких островков (Ирландский, Чешский, Западнорусский, Южнорусский, Уральский) и один большой — Скандинавский. Восточнее Скандинавского лежал большой также остров Туранский.

— Какой же вид имела нынешняя Азия?

— Азии, в настоящем смысле этого слова, как я вам уже говорил, не было. Сибирь и средняя Азия до Китая и Японии лежали еще на дне огромного Ледовитого океана. Океан этот был гораздо больше нынешнего Тихого. Остальная часть Азии входила в состав второго юрского материка, известного под именем Китайско-Австралийского. Он тянулся от южной окраины Восточной Сибири через Китай, Японское и Китайское моря и Индокитай, обнимал почти всю Австралию и, продолжаясь через австралийский архипелаг, кончался у Новой Зеландии. Третий, наибольший материк, Бразильско-Эфиопский, лежал к югу от Неарктического и отделялся от него так называемым Нейтральным Средиземным морем. На этом огромном континенте помещались: вся нынешняя Африка, Южная Америка и дно Атлантического океана, который в настоящее время разделяет эти две части света; в состав его же входила и Аравия с значительной частью нынешнего Индийского океана, начиная от Мадагаскара до самого Цейлона и Индостана.

— Но это должен был быть громадной величины материк?

— Он был больше нынешней Азии, взятой вместе с Европой. В материк этот с севера врезался глубокий залив, в два раза больший нынешнего Средиземного моря. Из этого беглого очерка вы можете видеть, что вся природа развивалась тогда в других границах, нежели теперь, и что климатические и географические условия были совершенно иные.

— Какой же вид имела Европа? Правда, она представляла ряд островов, но все же она существовала; отчего же вы мне ничего о ней не сказали?

— Несколько островков, торчавших на месте нынешней Европы много тысячелетий тому назад, не имели никакого отношения друг к другу. Маленькие Англо-Французские островки отделены были от Испанского морем, заливавшим почти всю нынешнюю Францию и большую часть Испании. Между островками Испанским, Чешским и Греческим также было море, покрывавшее нынешнюю Италию, Грецию и всю среднюю Европу. Единственными обитателями Кавказа, Малой Азии, гор Армении, Месопотамии и т. п. были морские чудовища, которые так же высоко реяли над ними, как теперь наши орлы. Подумайте только, как все было тогда иначе, нежели теперь: африканские животные могли сухим путем добраться до берегов Бразилии и Патагонии, китайские — до границ Новой Зеландии.

— Черт возьми! От прежнего камня на камне, можно сказать, не осталось.

— Считаю нужным прибавить еще, что со времени юрского периода произошло еще немало переворотов, несмотря на то, что период этот можно причислить к позднейшим. Природа не знает отдыха!

Разговор этот, увлекший наших собеседников, значительно облегчал им утомительный путь. Они шли, впрочем, не отдавая себе отчета, куда они идут, так как не знали, какой путь выбрать, чтобы прийти к желанной цели.

— Пойдем ли мы по направлению к востоку или западу, результат будет один и тот же: мы будем одинаково далеко от нашего времени, — говорил геолог. — Одна только ночь приближает нас к этой цели и помимо всякого нашего участия.

Но лорд Пуцкинс иначе посмотрел на дело.

— Жаль даром время терять, — сказал он. — Мы должны идти беспрерывно на северо-запад, по направлению к Англии. Правда, мы в течение дня немного пройдем, а все же день за днем… в общем, мы можем выиграть около 200 миль.

Впрочем, они и без того каким-то непонятным образом каждое утро, просыпаясь, были все ближе и ближе к настоящему. Они с нетерпением ждали заката солнца и встречали ночь с большей радостью, нежели ночные животные.

XVI

ЮРА. ДИНОЗАВРЫ

Путешественники наши очутились на новой земле. Она была в действительности той же самой, тем же путем описывала свой неизменный круг, нисколько не увеличилась и не уменьшилась, но она очень состарилась, и зубы времени избороздили ее глубокими морщинами. Одни источники и реки высохли, вместо них образовались другие.

Реки изменили направление и поплыли новыми руслами. Давние углубления, терпеливо создававшиеся в течение многих тысяч лет, скрылись под толстыми пластами песка и ила; даже многие моря покинули прежние берега.

Морской ландшафт юрского периода

Состарившаяся земля выхолила новых представителей зверей. Материковые растения стали многочисленнее и разнообразнее. В осоках укрывались толпы гадов, терпеливо выжидавших в кажущемся оцепенении приближения ночи. Эти сонные создания страшились не какого-либо зверя, но такого же, как они, гада, который часто бывал сильнее и ненасытнее появившихся позже медведей и тигров…

Наши трое путешественников, измученные беспрерывной, многодневной ходьбой в душном, раскаленном воздухе, единогласно решили прервать на время мучительное путешествие и в тени деревьев собраться с мыслями.

Они выбрали для привала прелестное местечко на живописном пригорке, покрытом тенистыми деревьями, над живописной речкой, тихо и ровно катившей свои прозрачные волны. Чуткий к красоте геолог пришел в восторг от окружавшей его растительности. Давнишние папоротники, дни славы которых миновали, смиренно прятались теперь в тени новых знаменитостей — саговых пальм и разнообразных хвойных. Каламиты, к которым уже попривыкли глаза путешественников, исчезли без следа подобно тому, как и много других растений предыдущих периодов.

Станислав мирился с своим положением. Лорд же, видя, что они еще далеки от «настоящего» и раздосадованный своим ошибочным предположением, растянулся в тени и упорно молчал, не обнаруживая ни малейшего желания обмениваться мыслями.

Но геолог вывел его из этого равнодушия отчаяния.

— Минутами мне кажется, — сказал он ему, — что то, что мы видим, лишь сон какой-то, волшебный сон.

— А между тем, мы наяву блуждаем в безднах прошедшего, ответил англичанин.

— Вы настаиваете, как я вижу, на своем предположении, хотя оно лишено всякого правдоподобия.

— Докажите мне, что я ошибаюсь, — начал было лорд, но не успел он выговорить этих слов, как над головами их раздался странный шум, и они увидели падающего птеродактиля, или летающего ящера. Он грохнулся к самым ногам лорда Пуцкинса.

Станислав при виде крылатого чудовища побледнел, как полотно. И было отчего побледнеть! Казалось, сам дьявол упал на землю.

В то время птеродактили занимали место не то птиц, не то летучих мышей. Они могли казаться красивыми, когда земля не знала еще оживленной толпы хорошеньких птиц всевозможных цветов и оттенков, соперничающих в красоте с бабочками и цветами.

В наше время птеродактили считались бы отвратительными чудовищами и внушали бы страх и омерзение. Они не были похожи ни на птиц, ни даже на летучих мышей. Летательная перепонка птеродактиля тянулась от бедра во всю длину тела до самого конца последнего пальца верхней конечности. Палец этот отличался необычайной длиной, превосходившей более, чем вдвое, длину туловища, и им птеродактиль управлял главной частью летательной перепонки. Остальные четыре пальца были гораздо меньше. Огромная голова с заостренным наподобие клюва ртом придавала птеродактилю еще более странный вид. Как же было не испугаться Станиславу при виде этого чудовища, ширина распростертых крыльев которого достигала двух сажен? Правда, в меловом периоде птеродактили достигали еще больших размеров, сажен до четырех, но и при двух они могли внушать страх и отвращение.

Скелет летающего ящера

Именно эти чувства испытывали наши путешественники, глядя на распростертого у их ног ящера. Они поспешили удалиться из своего неудачно выбранного убежища и расположились несколько поодаль, у подножия небольшого круглого холмика, окруженного зеленью. Кругом стояла полная тишина. Совершенно оголенный темно-коричневый холмик резко выделялся среди окружающей растительности и, быть может, обратил бы на себя их внимание, если бы завязавшийся разговор не коснулся опять самого животрепещущего вопроса, вопроса о завтрашнем дне. Они решили бодрствовать эту ночь, чтобы узнать наконец, каким образом совершаются их таинственные скачки из одного периода в другой. Профессор льстил себя надеждой, что несостоятельность предположения лорда в скором времени обнаружится; лорд же предвкушал победу.

***

Южная жара не давала себя сильно чувствовать благодаря прохладной тени деревьев и сыроватой почве. Путешественники наши разговаривали, спорили, и часы, отделявшие их от «настоящего», уплывали один за другим. Но им и на этот раз не суждено было спокойно провести время.

Треск ветвей оповестил о приближении какого-то крупного животного. И действительно, через минуту из прибрежных зарослей показался зверь, при виде которого кровь застыла в жилах всех трех путешественников. Он тяжелой поступью направился к воде. Ростом со слона, но в три раза длиннее его, с длинной шеей и огромным хвостом, он напоминал ящера. На конце гибкой шеи торчала крохотная голова. Конь с лисьей мордочкой или волк с куриной головкой не могли бы иметь более нелепого вида, чем этот великан, весивший по крайней мере 50000 фунтов. Через минуту из воды показалось другое такое же животное, затем третье, и все три остановились шагах в двухстах от наших путешественников.

У Станислава зуб на зуб не попадал. Ему казалось, что звери совещаются, кому из них он пойдет на завтрак. Геолог же сиял от радости и восторга.

— Какая досада, что нельзя хотя бы одну из этих громадин приобрести для нашего музея! Для нее стоило бы выстроить совершенно отдельное помещение.

Ландшафт юрского периода; на переднем плане телеозавр

— Сколько может быть лет этим чудищам? — спросил лорд.

— Это трудно сказать, — ответил ученый, — но, принимая во внимание долговечность гадов, а также медленный рост их, я думаю, что им уже несколько веков.

— Возраст почтенный! Они смотрятся моложе своих лет, — заметил лорд.

Бронтозавры, — это были они, — блестели на солнце своею мокрой кожей и медленно подвигались вперед, останавливаясь почти на каждом шагу.

Вдруг геолог хлопнул себя рукой по лбу.

— Как это мне сразу в голову не пришло! — воскликнул он.

— Что такое?

— Дело осложняется! Мы то в Европе, то в Америке.

— To есть как так?

— Ведь бронтозавры жили только в Америке.

— Что ж? одной неожиданностью больше или меньше, не все ли равно? Мне это даже нравится! Вчера в триасе, нынче в юре, вчера в Европе, нынче в Америке, завтра невесть где…

Покорность лорда судьбе сообщилась и профессору. Он перестал ломать себе голову над неразрешимой загадкой и стал оживленно говорить о пресмыкающихся юрского периода.

— Юрский период, — говорил он, — справедливо называют «веком» пресмыкающихся. Цари природы уже в триасе, они достигают здесь наибольшего своего развития и распространения, и в меловом периоде начинают заметно вымирать. Современные представители этого класса могут дать лишь самое слабое представление о поразительном разнообразии юрских пресмыкающихся и их могуществе. Им принадлежали моря и суша, озера и реки, болота и леса и самый воздух, так что они действительно, можно сказать, «княжили и володели» тогда землею. Наши крокодилы являются лишь жалкими потомками тех отвратительных чудовищ, которых мы рискуем встретить тут на каждом шагу. Один вид их должен возбуждать содрогание, так как большинство их во сто крат противнее и ужаснее сказочных змей и драконов, порожденных самым пылким воображением. Мы имели уже счастье познакомиться с крылатым пресмыкающимся здешних мест, и я надеюсь…

— Хорошо счастье, нечего сказать! — перебил Станислав. — Я не пожелал бы его и врагу.

— Да, счастье, которое не выпадало на долю ни одному ученому, и я надеюсь, хотел я сказать, что оно не покинет нас и впредь.

Профессор проговорил это с большим убеждением и затем с увлечением продолжал:

— Морские пресмыкающиеся юры заменяли наших китов; наиболее выделялись среди них ихтиозавры, плезиозавры и телеозавры. Ихтиозавры представляли огромных чудовищ, двигавшихся по воде с помощью плавников и хвоста; они достигали до 40 футов в длину и по внешнему виду напоминали дельфинов. Плезиозавры — существа необыкновенно своеобразные: голова ящерицы соединялась у них с зубами крокодила, шея страшной длины напоминала собою туловище змеи, а конечности были такие же, как у кита; по величине они не уступали ихтиозаврам. Телеозавры близко подходили к нашим крокодилам. Все эти животные владычествовали в морях, и при своей быстроте и прожорливости не упускали ни одной добычи.

Борьба ихтиозавра с плезиозавром

Достойными родичами их на суше являлись динозавры. Большая часть этих животных напоминала кенгуру и ходила на задних лапах; таков, например, громадный игуанодон, живший в лесах и питавшийся листьями деревьев; таковы и плотоядные представители этого обширного семейства — свирепые мегалозавр и цератозавр. Остальные динозавры ходили на всех четырех ногах. К числу их принадлежат самые колоссальные животные, которые когда-либо существовали на земле, а именно: бронтозавры (вы их имеете перед глазами), покрытые панцирем стегозавры и исполины животного царства атлантозавры, по сравнению с которыми слон то же, что перед ним теленок.

Не успел профессор кончить, как бронтозавры, мирно игравшие на берегу, тревожно насторожились, оглянулись все в одну сторону и бросились бежать со всех ног. В ту же минуту показался могучий мегалозавр. Он был меньше бронтозавров, но в каждом движении его проявлялось столько смелости и какой-то хищной ловкости, что с первого же взгляда ясно было, что животное это не задумается напасть на любого врага.

Цератозавр, напавший на бронтозавра

Мнимые цари пустыни, должно быть, знали это, так как, увидев пришельца, сочли нужным убраться поскорее. Но наш хищник не потерял их из виду и, не теряя времени, бросился за ними вдогонку.

— Час от часу не легче, — боязливо прошептал Станислав. — Один враг ужаснее другого…

Не успел произнести он эти слова, как за спиной его раздался сильный сап, напоминающий пыхтенье паровоза и треск ломающихся ветвей. В то же мгновение профессор с криком: «спасайтесь!» вскочил и рванул за собой лорда. Станислав словно ошалел и бросился к реке.

Все это было делом нескольких мгновений. Когда лорд настолько пришел в себя, что в состоянии был подумать, что случилось, и разглядеть, в чем дело, он зашатался и побледнел. По зеленому ковру, на котором они сидели перед тем, в четырех шагах от изумленного англичанина полз тот самый темный холм, у подножия которого они выбрали себе место для отдыха. Геолог схватил руку лорда и изо всех сил сжал ее. Он был еще испуган, но мало-помалу лицо его прояснилось и внезапно покрылось краской.

— Атлантозавр собственной персоной! — воскликнул он, и глаза его засверкали. — Хвала тебе, Боже, что ты дал мне возможность увидеть это чудо природы!

Кость ноги атлантозавра

Самое пылкое воображение не создало бы себе представления об этом царе мира пресмыкающихся. Чудовище было более, нежели в два раза, длиннее бронтозавров; последние, несмотря на свои 8 сажен, казались перед ним карликами. Оно имело в длину по крайней мере сажен 18, но по строению тела во всем, кроме головы, совершенно напоминало бронтозавров. В соответствии с величиной вес его должен был быть не менее 10000 пудов.

Чтобы дать понятие об этом числе, достаточно сказать, что гренландский кит средних размеров имеет в длину около 10 сажен и весит около 5000 пудов.

***

Англичанин первым нарушил молчание, наступившее после ухода исполина.

Скелет стегозавра

— Интересно знать, — сказал он, — куда мы завтра попадем? Куда занесет нас злой рок? Периоды, через которые мы ежедневно перескакиваем, все сокращаются, и я начинаю сомневаться, чтобы нам удалось послезавтра вернуться в наш мир. Я знаю лишь, что впереди еще меловой период, затем кайнозойская эра — мир млекопитающих и птиц. Геологи делят эту эру на два периода: третичный, подразделяющийся на эпохи: эоценовую, миоценовую и плиоценовую, и послетретичный, или четвертичный. Но каждый из периодов, которые мы оставили за собою, гораздо длиннее этих двух вместе взятых.

— Четвертичный — это последний, новейший?

— Да, период человека.

— Так что можно питать надежду попасть послезавтра в наш мир?

Скелет плезиозавра

— Я думаю, что так. Но поверите ли, лорд, я с сожалением возвращаюсь к настоящему. Путешествие наше сделалось настолько любопытным, что я ничего не имею против того, чтобы оно продолжалось как можно дальше.

— И меня не тянет к XIX веку! Я люблю все необыкновенное, а тут его вдоволь. Жаль, что я до сих пор так мало ценил наше положение.

— Мы еще не дома. Не накликайте беды на наши головы, — мрачно заметил Станислав.

— Итак, завтра мы в меловом периоде, — сказал лорд и затем в шутку прибавил: — Как жаль, что никто не догадался издать путеводитель для мелового королевства. Я люблю перед прибытием в чужую страну пробежать, что пишут о ней.

XVII

МЕЛОВЫЕ ГРЕЗЫ

Ночь незаметно спустилась на землю и все покрыла мраком. Профессор, утомленный впечатлениями дня, уснул как убитый. Но мало-помалу деятельный ум его вышел из оцепенения и в его воображении замелькали причудливые образы. Сперва туманные, беспорядочные, они все более выяснялись и наконец стали проходить перед ним, словно наяву. Он видел белемнитов и аммонитов, достигнувших своего расцвета в меловой период и исчезнувших вместе с ним; видел первых крабов и раков; видел морских ежей и морских звезд, дошедших в тот же период до высшей точки своего развития; видел все более и более редкие на земле папоротники, роскошных представителей саговых пальм и разнообразные хвойные жарких стран.

Первые костистые рыбы

Он наблюдал, как постепенно убывают в морях хрящевые рыбы, уступая место новым, костистым, как последние стушевывались перед могучими ихтиозаврами и плезиозаврами, которые в свою очередь выродились в течение мелового периода.

Игуанодон

Пресмыкающиеся мелового периода; на суше мегалозавр нападает на игуанодона

Перед ним промелькнул ряд и других животных, сошедших с лица земли к началу кайнозойской эры. Вот новое пресмыкающееся мозазавр — «морской змей» чудовищного вида, достигавший 10 и более сажен длины; вот крупнейший из летающих ящеров птеранодон, с размахом крыльев до 4-х сажен^[11]; вот новый представитель динозавров трицератопс — совсем сказочное чудовище с саженною головою, двумя громадными рогами на лбу, тупым клыком на носу и острым клювом на верхней челюсти; вот игуанодон, бронтозавр и другие травоядные динозавры; они медленно двигаются в чаще растений, спугивая бродящих здесь с важным видом птиц — зубастых гесперорнисов; вот, наконец, исполинская птица бронторнис, нападающая на одного из динозавров. Она достигала 2-х сажен вышины, и голова ее значительно превосходила голову лошади.

Трицератопс

Череп зубастой птицы

Ландшафт мелового периода; на переднем плане мозазавр

Профессор наблюдал далее, как земля покрывалась зеленью настоящих пальм и современных растений. Рядом с исчезнувшими видами он узнал живущие поныне ивы, клены, вязы, дубы, фиги, магнолии и многие другие деревья. Но животные заметно не изменились. Только там и сям рядом с ихтиорнисами, зубастыми птицами величиною с голубя, замечал он и настоящих, беззубых птиц.

Гесперорнис (плавающий и стоящий) и ихтиорнис (летящий)

Но вот показалась группа маленьких, жалких мешковатых животных из породы сумчатых, и затем все исчезло…

Бронторнис, нападающий на одного из динозавров

Профессор изумленно протер глаза. Со всех сторон его окружал глубокий мрак. Он ничего не видел, не слышал, и мысль его, невольно возвращаясь к игре его воображения, остановилась на только что виденных во сне животных, родственных нашим кенгуру. Это были млекопитающие мелового периода, весьма несовершенные, жалкие в сравнении с позднейшими, но все же превосходившие по устройству своего тела тогдашний мир позвоночных, кладущих яйца. Род их, благодаря все возраставшей сухости воздуха, постепенно укреплялся, тогда как созданным для влаги пресмыкающимся каждая незначительная перемена в этом направлении приносила неминуемую гибель. Выживали лишь наиболее выносливые; но и те в конце концов вырождались. Некоторые же, благодаря неистощимой жизненной силе, дремавшей в них, еще раньше приспособились к новым условиям и примкнули к крылатому царству.

Археоптерикс

В нынешней пестрой пернатой толпе трудно узнать потомков самой древней птицы с огромным хвостом, появившейся еще в юрском периоде и известной под названием археоптерикса. Эта «первоптица» является как бы переходною ступенью между ящерами и птицами; она полуптица, полупресмыкающееся подобно тому как находящийся с ней в родстве компсогнат, скачущий динозавр юрского периода, — еще пресмыкающееся с признаками птиц, а ихтиорнис и гесперорнис — уже птицы с признаками пресмыкающихся.

Скелет компсогната

В меловой период были, вероятно, и другие млекопитающие, так как в эоцене, которым начинается кайнозойская эра, мы их видим уже очень много. Профессор, однако, не видел этих других; но он знал, что и никто пока не находил их в меловых пластах.

Грезы наконец рассеялись, и профессор вернулся к действительности. Он проспал весь меловой период.

XVIII

ЭОЦЕН. РАЗНООБРАЗИЕ МИРА МЛЕКОПИТАЮЩИХ

Открыв глаза, профессор Допотопнов увидал кругом себя магнолии, камфорные и коричные деревья. Великолепная драцена пряталась в тени огромного дуба, за которым зеленели акации и можжевельник. Здесь было смешение всевозможных растений, свойственных в настоящее время разным климатам. Здесь были растения Италии, Гренландии и недоступных нам полярных областей. Солнце сильно жгло. В воздухе не было ни малейшего ветерка, на небе ни единого облачка.

— Где лорд? — спросил профессор Станислава.

— Он ушел в лес, ушел очень грустный и недовольный.

— Что с ним?

Скелет фенакодуса

— Он выследил стадо каких-то пасущихся животных и из себя выходит, что не захватил с собою ружья.

— Это меня ничуть не удивляет. И не такие храбрецы, как лорд, возымели бы здесь охотничьи наклонности. Ведь здешние животные не знают еще человека, не станут убегать от него и потому окажутся совершенно бессильными и беспомощными перед тем, кто пожелал бы их убить.

— А как же вы говорили, что тупоумные гады уступили место разумным млекопитающим?

— Конечно. Земля совершенно обновилась и усовершенствовалась, — недаром эпоху эту называют эоценом, то есть «зарей новой жизни», — но все же здешнему миру млекопитающих еще очень далеко до «нашего». Правда, благодаря постепенным изменениям, они отлично приспособились к новым условиям жизни; тем не менее, не забудь, что это первые млекопитающие, и мозг их немногим больше мозга гадов.

Профессор был совершенно прав. В сравнении с нынешними млекопитающими это были жалкие существа, очень медленно подвигавшиеся по пути развития. Но все же с каждым тысячелетием мозг их увеличивался, и, что важнее всего, увеличивались полушария так называемого большого, или переднего мозга, — а в связи с этим, значит, и ум животного, — за счет малого мозга, или мозжечка.

Сумчатые в эпоху эоцена занимали уже второстепенное место. Их отодвинули на задний план другие млекопитающие, которые все, за исключением нескольких переходных форм^[12], принадлежали к существующим и поныне отрядам этого обширного класса животных.

Особенно многочисленны были копытные, причем в начале эпохи преобладали непарнокопытные, а к концу парнокопытные^[13].

Палеотерий

Непарнокопытные представляли огромное количество видов и паслись на тогдашних пышных лугах, в лесах и дубровах целыми стадами. Некоторые из этих животных были небольших размеров, некоторые же величиною с вола и даже больше. Строением тела и нравами большинство из них напоминало нашего тапира, которого смело можно считать последним представителем вымершего рода палеотериев.

В средние века эоцена условия для развития млекопитающих были в Европе не вполне благоприятными, но в Америке последние представляли в то время уже большое богатство видов. В Северной Америке жили тогда самые интересные животные, которых когда либо знала земля — диноцеры. По величине они мало уступали слонам, но отличались исключительным среди позвоночных строением. Мозг их был очень мал, и они были олицетворением глупости, дикости и неуклюжести.

Диноцер

В конце эоцена млекопитающие появились в больших количествах и на наших материках. К первым хищным, креодонтам, из которых некоторые достигали внушительных размеров и являлись сильными и жадными животными, присоединились представители семейств, известных и теперь, а именно: представители собак, хорьковых и вонючек, а также кошек, хотя последние играли еще второстепенную роль. Предки полуобезьян (лемуров) и обезьян, так называемые пахилемуры, нарушали порой ночной покой обитателей лесов. Но господствовали на материках парнокопытные, и из их многочисленных родов и видов добрая половина принадлежала к роду аноплотериев и ксифодонтов. Первые представляли неуклюжих созданий с большим хвостом и равнялись по величине оленю; вторые, напротив, были необыкновенно стройны и изящны и напоминали газель.

Профессор был очень доволен, что обстоятельства позволили ему воочию увидеть все то, что всем другим палеонтологам известно лишь по окаменелостям. День этот прошел для наших путешественников довольно приятно. В тени деревьев жара была нечувствительна; к вечеру же они вышли к извилистой, быстрой реке, окаймленной группами пальм и папоротников. С возвышенности, вдоль которой лежал их путь, рисовалась картина, достойная кисти художника. Огромные палеотерии с короткими рогами шли рядом с аноплотериями по направлению к реке. Какая-то крупная птица, прикинувшись спящей, зорко следила за намеченной у берега рыбой. Две большие черепахи с деловитым видом быстро двигались к берегу.

Ландшафт эпохи эоцена

Путешественники облюбовали местечко и развели костер, около которого в веселой беседе провели остаток вечера и затем легли спать, не подозревая, какое для них страшное наступит пробуждение.

XIX

МИОЦЕН. МАСТОДОНТ

Едва геолог закрыл глаза, едва серебристый свет луны залил полное таинственной прелести место, как земля внезапно задрожала и на головы спавших посыпались камни, сорвавшиеся с соседней скалы; из трещин с шумом вырывались клубы пара и закрыли собою не только луну, но и свежие развалины; затем полил густой дождь.

В одну минуту вода уничтожила пласты, которые терпеливо создавала в течение тысячелетий.

Откуда же взялись эти белые облака пара, выходившие словно из открытого клапана парового котла? Откуда они взялись в глубине земли? Что заставило их оставить далекий приют? Причиной всего этого было уменьшившееся внезапно давление. Известно, как велико влияние воды на земную оболочку. Она проникает в самые плотные породы, размывает их, стекает все шире и шире, добирается до самых глубоких пластов и образует реки и целые подземные бассейны. Сообща с высокой температурой и давлением она преобразует все минералы, и чем глубже место ее деятельности, тем последняя успешнее. В одном месте она выдалбливает огромные пещеры, в другом наполняет подземные щели и раздвигает их. Здесь она растворяет минеральные частицы, там осаждает их из раствора. Чем глубже она проникает, тем больше она нагревается итем более увеличивается ее разрушительная сила. Там, где земная оболочка оказывает ей соответственное ее напору противодействие, она остается в наружно покойном виде, хотя бы нагретая до высших точек напряжения. Но стоит только давлению верхних пластов ослабнуть, — она мгновенно превращается в пар, и наступает взрыв. Равновесие в давлении нарушено, и один взрыв ведет за собой другие, если только в соседстве имеются еще другие водные бассейны. На поверхности земли эти взрывы проявляются так называемыми землетрясениями. Внутри земли после каждого взрыва образуются расщелины, пещеры, каналы, наполненные водой, которая неутомимо продолжает свое дело разрушения. Пагубная деятельность воды нисколько не уменьшилась и может прекратиться лишь тогда, когда совершенно иссякнут моря.

Сильная тяжесть в голове и острая боль в спине, которую почувствовал геолог, скоро уступили место блаженному сознанию, что он жив еще. Он мысленным взором обнял место катастрофы и, когда белые клубы пара рассеялись, он заметил над серой треснувшей скалой маленькое облачко, смотревшее прямо на сиявший месяц.

«Это я, — подумал профессор, — как хорошо мне!»

Мало-помалу облачко приняло человеческий образ и поднялось вверх. Допотопнов, освобожденный от земной оболочки, умчался в пространство. Он не мог отдать себе отчета в странном положении, в которое попал, и равнодушно смотрел, как Земля, покрытая плащом из темных туч, уменьшалась постепенно и наконец исчезла в ярком блеске солнечных лучей. Профессор полной грудью вдохнул чистый воздух, который с каждым мгновением делался все более и более холодным. Несмотря на ослепительный блеск Солнца, в пространстве была темнота и холод, о каких трудно себе составить даже приблизительное понятие.

Растительность миоценовой эпохи; налево мамонтовое дерево

Земля упала в пропасть вселенной. На небе показались бледные звезды, и число их росло с каждой минутой. Профессор узнал среди них Сатурн по окружающим его темным кольцам. Он чувствовал, что быстро приближается к этой планете. Ему казалось уже, что он вот-вот коснется ее поверхности; но чем более он приближался, тем более она отдалялась. Затем она стала уменьшаться и вскоре совсем исчезла из виду. Миновав эту планету, находящуюся на расстоянии 1330 миллионов верст от Солнца, он вскоре заметил одну из отдаленнейших планет, Нептун. Отсюда Солнце казалось в 2000 раз меньше, нежели с Земли, и мало отличалось от звезд, окружавших геолога. На бархатном темном своде блистали созвездия Кассиопеи, Возничего, Большой Медведицы и Полярная Звезда; профессор разглядел также четыре ярких звезды Южного Креста, видимых только обитателям южного полушария.

Блиставшая над самой головой Капелла увеличивала мало-помалу свое сияние и затмила как соседних Кастора и Поллукса, так и Альдебарана в созвездии Тельца и звезды Большой Медведицы. Геолог был ослеплен блеском этого шара, который сиял в 250 раз ярче Солнца. Ёму казалось, что он сгорит в этом громадном костре; но понемногу последний стал уменьшаться, сравнялся с остальными звездами и наконец исчез. Геолог уносился все выше и выше к новым — белым, желтым, красным и голубым звездам, лучи которых лишь в течение сотен веков могут достигнуть земли.

Все эти звезды в свою очередь казались сперва ослепительными светилами, затем уменьшались, бледнели и пропадали вдали…

В это время на далекой темной песчинке, на Земле, затерянной где-то среди множества светил и планет, не было еще и помина человека.

Посев Божий был совсем еще зелен, но жизнь, посеянная на Земле, умирая и вновь рождаясь, принимала все более и более совершенные формы.

Шел миоцен, вторая эпоха третичного периода.

На месте теперешней Европы еще в период эоцена образовался из островков обширный материк, на котором раскинулись степи, болота и дремучие леса. Но материк этот, соединенный с Африкой средиземной низменностью, существовал недолго. Океан вторгнулся в низменность и опять отделил нашу часть света от Африки. Над нынешней Баварией, половиной Испании и Францией сверкали волны вновь образовавшегося моря. На этом море выделялся прелестный Швейцарский остров, и рядом с ним Карпатский. Часть этого огромного моря под названием Средиземного существует и в наши дни.

Другое обширное, хотя и неглубокое внутриматериковое море, известное геологам под именем Сарматского, покрывало все славянские земли. Оно тянулось от места нынешней Вены до самой Азии, через нынешние моря Черное, Каспийское, Аральское и часть Монголии. Вся Босния, Славония, Венгрия, Штирия, Итальянская низменность, Мальта и Сицилия были под водою.

На берегах этого моря и в лесах тогдашней Европы красовались фиги, акации, пальмы и дубы наряду с кипарисами, лавровыми и мамонтовыми деревьями; вязы и ольхи росли в соседстве с миртами и магнолиями. Число растительных пород было необыкновенно велико — гораздо больше, нежели в предыдущие периоды.

Равномерность климата исчезла, и понемногу начали определяться времена года. Леса населяло многочисленное, разнообразное пернатое царство. Неизвестные ныне в Европе породы, как например попугаи, жили рядом с птицами, до сих пор обитающими в нашей части света.

В царстве животных также произошли значительные перемены. Явилось много новых видов. В жизни земли наступил прекрасный момент. Мир млекопитающих заблистал богатством форм и окончательно утвердил свое господство на земле.

Креодонты, не умевшие приспособиться к новым условиям жизни, уступили место другим хищным породам.

Их заменило жадное и коварное семейство кошек, а также новая группа животных, по строению своему представлявших что-то среднее между собакой, гиеной и медведем, так называемые амфиционы. Появляются также животные, напоминающие куницу и выдру. Неуклюжий безрогий ацератерий, предок носорога, пасся рядом с тапиром и безрогим волом; а на обширных степях гуляли рогатые дикроцеры — первые антилопы и гиппарионы — предки лошадей.

Совершенствовавшиеся копытные дали новый отпрыск — хоботных, которые сразу же заняли первенствующее положение на земле. Действительно, мастодонт и динотерий представляли самых громадных и могучих животных того времени.

Динотерий

Кроме всех упомянутых, появилась еще одна интересная порода, приспособленная исключительно к пребыванию на деревьях, а именно четверорукие, или обезьяны.

Скелет миоценовой обезьяны

На огромном континенте Азии и в Америке появляются другие млекопитающие, поражающие своим внешним видом. Некоторые из них отличаются такими огромными, причудливыми головами, что напрасно было искать ныне на земле что-либо подобное.

Таковы были сиватерий и титанотерий.

Череп сиватерия

Титанотерий

Профессор Допотопнов, все еще находившийся в пространстве, вдруг заметил, что все звезды зашевелились и пустились в какой-то бестолковый, дикий танец. Хорошенькие звездочки вдруг превратились в сверкающие глаза страшных чудовищ, которые с рычанием гнались друг за другом и боролись не на жизнь, а на смерть. Дракон ринулся на Геркулеса, который в свою очередь бросился на него и на Луну. Лев осторожно подходил с тыла к Большой Медведице, на которую с другой стороны напала свора Псов. Чудовищные Змеи обвивались вокруг Центавров, а Скорпионы вонзали в них свои ядовитые жала. Небо сделалось пурпурным от крови и дрожало от шума, с которым изувеченные звезды падали одна за другой в пропасть…

У профессора волосы на голове встали дыбом и глаза вышли из орбит.

— Конец света! — шептали его побледневшие губы.

Вдруг он заметил какой-то быстро приближавшийся к нему шар. Еще одно мгновенье — и огромное тело, на котором он различал очертания материков и морей, всей тяжестью рухнет на него…

— Я погиб! — испуганно вскрикнул он…

ЛЕСНАЯ ИДИЛЛИЯ. МАСТОДОНТ, ЦАРЬ ПЛИОЦЕНА

— Что с вами, профессор? — прозвучал над его ухом веселый голос лорда Пуцкинса. — Вы мечетесь и стонете, точно вас кто бьет.

Геолог открыл глаза и понял, что путешествие в пространство было не больше как сон.

В действительности же он лежал рядом с лордом на мягком ковре лесных трав.

— Я видел ужасный сон, — сказал он, придя в себя, и начал рассказывать.

Было еще темно. Вокруг стояла мертвая тишина. Вдруг раздался глухой, низкий звук. Эхо принесло его в лес, где, перекатившись несколько раз, он растаял вдали.

Ландшафт миоценовой эпохи

Вскоре этот низкий, протяжный звук повторился громче прежнего, а затем послышались плеск воды, храп и тяжелое дыхание. Они наполнили весь лес и разбудили крепко спавшего Станислава.

Геолог не мог объяснить себе, что значат эти звуки.

Храп, сопенье и плеск воды усиливались, производя оглушительный шум.

Казалось, что стаи буйволов, тигров и слонов борются на волнах реки. Лорд вслушивался некоторое время в этот шум, затем, взглянув на профессора и на Станислава, от всей души расхохотался.

— Самая невинная забава в семейном кругу, — сказал он в объяснение к своему смеху.

— Забава?

— Да, да! Ведь и гиппопотамы имеют право забавляться.

Гиппопотамы

— Но ведь это рычанье съедающих друг друга зверей, — заметил Станислав.

— Это тебе так кажется, так как ты не привык к голосам свободных граждан дремучих лесов. Я их отлично знаю, этих гиппопотамов. Я две ночи охотился на берегу Нила на этих «сыновей ада и нечистой силы», как вежливо называют их арабы. В первую ночь мы несколько раз выстрелили из нашей лодки в лоб огромного зверя, но, как потом оказалось, пули засели в толстой коже чудовища и только раздразнили его. Вторая ночь была гораздо интереснее. Мы усердно выслеживали животное, не подозревая, что оно с своей стороны также весьма радо будет видеть нас. Гиппопотам бросился к нашей лодке с быстротою, которой от него и ждать нельзя было, принимая во внимание его размеры. Мы немедленно угостили его пулей, попавшей ему в самый лоб. Раненое чудовище в одно мгновение очутилось около нашей лодки и ловким движением челюстей расщепило несколько досок. Прежде чем лодка погрузилась в воду, мы успели пустить в чудовище еще пару зарядов. А затем мы очутились в воде. О, я отлично помню эту минуту! Это было презабавно! Мы к берегу, а гиппопотам за нами. Мы бросились в колючие кусты терновника, и он туда же. Так мы минут пять играли в прятки, пока не добрались до безопасного места. Там лишь мы поняли, что в кусты терновника могут бросаться толстокожие гиппопотамы, но не люди. От моего платья остались лишь живописные лохмотья, окрашенные кровью в красный цвет; а руки и все открытые части моей телесной оболочки совершенно лишены были кожи. Это было презабавно!

— Но вы убили, по крайней мере, этого нахала? — спросил Станислав.

— Я даже и этого удовольствия не имел. Животное истекало кровью, когда гналось за нами, и его прикончил спутник мой, нубиец, также страстный охотник. Он после подарил мне на память четыре огромных его клыка. Но я три вернул ему, а себе оставил один, весивший около пяти фунтов, и сделал из него вешалку для своего платья. Года два спустя я имел счастье видеть целое семейство гиппопотамов на суше. Это очень редкий случай, так как они лишь в совершенно безлюдных местах отваживаются выйти из воды на несколько минут; обыкновенно же пребывают в воде в полусонном состоянии или плавают, выставив ноздри на поверхность воды. Впереди всех шел тогда старый самец, который подымал свою чудовищную голову и бессмысленно водил глазами по ветвям деревьев…

За охотничьей беседой путешественники и не заметили, как на траве замелькали пурпурные блики восходящего солнца. Геолог задумался над определением периода, в котором они находились. Это было нелегко. Гиппопотамы живут и теперь, так что, с одной стороны, можно было предположить, что наступил конец их мытарствам и что они вернулись из далекого прошлого к настоящему. Но, с другой стороны, надо было убедиться, что те гиппопотамы, которые бродили в лесу, были современниками людей, а не принадлежали к третичному периоду. Растительность никаких указаний не давала. Она мало отличалась от современной южноевропейской. Объяснение могли дать только местные животные; но здесь не было ни одного такого, которое своим присутствием определяло бы время. Путешественники миновали болото, несколько речек и ручейков и наконец наткнулись на ряд опрокинутых деревьев. Их сломили не ветер и не старость, так как тут же белели среди мхов свежие пни, а сучья и ветви были так аккуратно отрезаны, точно над ними работал кто-то пилой или топором.

— Наконец-то мы среди людей! — воскликнул Станислав.

Геолог внимательно осматривал пни.

— Наконец-то! — продолжал обрадованный Станислав. — Совсем свежая работа, а где работа, там и люди.

— Увы! ты ошибаешься, — сказал профессор. — Эта работа произведена четвероногими.

— Как так?

— Да, четвероногими. Эти деревья подрубило одно из смышленнейших в настоящее время млекопитающих. Оно не умеет даже ходить как следует, но распоряжается всеми деревьями, находящимися вблизи воды, плавает как рыба, живет в воде и питается растительностью, но не травами и мелкими наземными растениями, а молодой корой, ветвями и листьями высоких деревьев.

— Как же оно, не умея ходить, взбирается на деревья?

— О, это животное действует проще! Оно подгрызает стволы, и тогда вкусные ветви сами падают к нему в рот.

— Бобры! — вскричал догадливый Станислав.

— Именно.

Присутствие бобров, так же как и гиппопотамов, не могло, однако, разъяснить загадку. Правда, они живут и в настоящее время, но они жили еще задолго до появления человека, еще в период плиоцена и даже еще раньше.

Профессор не ошибался. В нескольких сотнях шагов от того места, где находились опрокинутые стволы, лежало их еще множество. Все они лежали верхушками к воде, так как предусмотрительные бобры подгрызают их со стороны, обращенной к реке, так что, когда деревья падают, им удобнее и ближе общипывать их и переносить в воду кору и листья. На самом дне реки расположилось поселение бобров, охраняемое плотиною, выстроенною во всю ширину реки. Нельзя было вдоволь надивиться на эту плотину, державшуюся в течение веков, несмотря на постоянный напор волн. Вышиною плотина была 1 Уг сажени, длиною в 100 сажен. Ширина этого огромного вала у основания была сажени три, у верхушки же не менее одной.

Основание плотины составляли тысячи толстых, длинных, гладко подрезанных колод, вставленных вертикально в дно реки и соединенных ветвями, глиной, песком и землей. Повыше плотины построены были жилища бобров, «замки», вышиною около сажени и от 2–2 ½ сажен в окружности. В каждом таком помещении жила отдельная семья, состоявшая из отца и матери и нескольких детенышей. Жилищ этих было несколько десятков. Снаружи они имели вид некрасивых холмиков, а вход в них был подводный. Кроме этих жилищ, каждая семья имела еще свою ямку, вырытую на берегу, или, вернее, под берегом, и соединявшуюся с их домом подводной галереей в 1½-2 сажени длиною.

Эти подземные гнезда тщательно содержатся, выстланы сухим мхом и травой и служат спальней для старших членов семьи и для новорожденных, а также хранилищем съестных припасов на зимнее время. Всякий посвященный в жизнь бобров знает, как развито стремление к общественности у этих животных, как над каждым домиком работает только то семейство, которое будет в нем жить, но как зато все работы, касающиеся плотины, исполняются общими силами, а усердие и количество работников увеличивается по мере важности работы.

В несчастных случаях, когда, например, вода убывает или, наоборот, грозит затопить плотину, все работают без отдыха и проявляют поразительную смышленость и деловитость.

В интересах бобров, само собою разумеется, чтобы вода стояла всегда на одном уровне; но капризная природа попеременно огорошивает их то избытком воды, то внезапным обмелением. И вот приходится то открывать запруду, то затыкать бреши, пробитые волнами. А сколько труда с доставкой строительного материала! Подрезанное дерево, случается, упадет далеко от реки. Тогда надо тащить тяжелое бревно по земле или залить землю водой и по ней сплавить его в реку. Если же этого сделать нельзя, то к такому бревну отряжается несколько бобров, которые общими силами спихивают его на более низкое место. Иногда, когда поблизости нет подходящих деревьев, бобры отправляются за полмили вверх или вниз по реке, высматривают дерево, подгрызают его, затем делят на части и, спустив на воду, гонят до самой плотины. При работе они пользуются своими крепкими зубами и передними лапами. Плавают они при помощи задних ног и лопатообразного хвоста, заменяющего руль.

Несмотря на обилие и тяжесть работ, они чрезвычайно чутки и ни одному животному не дают возможности близко подойти к ним. О всяком враге они знают уже, когда тот еще очень далеко, так как рассеянные по окрестности обитатели плотины издали дают знать свистом о малейшем подозрительном шорохе. Услышав эти сигналы, бобры принимают надлежащие предосторожности и в случае опасности бросают самое безотлагательное дело и бесшумно прячутся под водой. Все население не подает тогда никаких признаков жизни и погружено в глубокую тишину. Бобры не любят соседства других животных и выбирают обыкновенно самые глухие, пустынные места. Раз устроившись на каком-нибудь месте, они оставляют его лишь в крайнем случае. Поэтому одно жилище служит нескольким десяткам поколений; а для того, чтобы не оказалось перенаселения, родители выселяют взрослых детей и заставляют основывать новые жилища где-нибудь подальше, где нет недостатка в строевом материале и пище.

Бобры, впрочем, не тратят много времени на подыскивание подходящего места. Они не смущаются даже недостаточным количеством воды и победоносно выходят из этого затруднения. Они умудряются посредством проведения каналов обратить самый скромный ручеек в ряд болот и прудков. Они заливают водой совершенно сухие лужайки и опушки лесов для того, чтобы облегчить себе доставку деревьев к месту постройки. В случае же излишка воды, им опять приходится то копать рвы, то поднимать плотину в одном месте и опускать ее в другом. При всех этих многочисленных занятиях у этих удивительных животных находится еще время для игр и забав, и кто не видал резвящихся на берегу реки бобров, тот и представления не может иметь о том, какие картины можно наблюдать в глухой на вид и унылой лесной чаще.

Путешественникам нашим пришлось бы долго ждать указаний насчет периода, в котором они находились, если бы не зоркий глаз и охотничий опыт лорда Пуцкинса. Заметив несколько поломанных веток, на которые геолог не обратил никакого внимания, он предложил товарищам пойти за ним направо и скоро показал им широкую дорогу, вытоптанную, по-видимому, ногами каких-то крупных животных.

Множество ветвей, поломанных или пригнутых к земле, совершенно застилали дорогу.

— Здесь проходило ночью стадо слонов, — объявил лорд.

— Вы уверены в этом? — живо спросил Станислав. — Быть может, это опять какой-нибудь атлантозавр или крылатый ящер?

— Этих животных давно уже нет… И как не стыдно говорить о летающих ящерах, когда ты видел уже бобров и слышал гиппопотамов, — заметил профессор.

— Я убежден, что это слоны, — повторил лорд. — Я отлично знаю их нравы.

В это время невдалеке послышался треск ветвей.

— Так и есть, — слоны! — прошептал лорд.

— Уйдем отсюда! — воскликнул Станислав; но лорд зажал ему рот рукой.

— Тихо и смирно! От этого зависит целость твоей особы!

Через минуту из-за деревьев показались желтые клыки и темные, косматые туловища тянувшихся гуськом животных. Геолог с спертым дыханием пожирал глазами великанов, которые, тяжело дыша, с достоинством и сознанием собственной силы проходили мимо них.

Мастодонт

На лице англичанина выразилось недоумение.

— Эти слоны как-то непохожи на себя, — проговорил он.

— Потому что это мастодонты, — сказал профессор.

— Неужели? Вымершая порода?

— Да! животное из периода плиоцена!

Станислав тем временем считал проходивших мимо гигантов.

— Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Вдруг его счет прервало глухое рычание. Не успело оно заглохнуть, как среди мастодонтов поднялся невообразимый шум и переполох, и они беспорядочно рассыпались по лесу. Со всех сторон затрещали ветви; тяжелое дыхание, сопение, хлопанье ушами, трение тел о стволы деревьев, глухое мычание и отрывистый рев слились в один страшный, оглушительный шум.

Череп махайродуса

Путешественники поспешили укрыться за деревьями. Раздалось еще одно другое рычание, от которого кровь у них застыла в жилах, и наконец шум несколько утих. Но вдруг земля задрожала, казалось, от топота ног сбившихся в кучу великанов и застонала от ужасных криков, вырывавшихся из их пастей. В криках этих можно было разобрать и ужас, и гнев, и боль. Продолжалось все это около пяти минут; затем стадо быстро удалилось. Наступила тишина; только притихшие было от испуга птички вновь оживились и весело зачирикали. Вдруг до слуха профессора донеслось глухое, свистящее дыхание и какие-то движения в кустах, точно кто-то метался там. Они приблизились к месту, которое перед тем, вероятно, было свидетелем какой-то ужасной драмы, и увидели огромного мастодонта, который, опершись на передние две ноги и на два клыка, тщетно пытался подняться. Силы уже оставляли его, и смерть приближалась к нему быстрыми шагами. Из разодранной шеи обильной струей лилась темная кровь. Окровавленный хобот обернулся змеей вокруг раны, глаза умирающего животного с выражением тоски и муки смотрели вслед отдалявшемуся стаду, а голова его свешивалась все ниже и ниже.

Наконец он еще раз тяжело вздохнул, вытянул хобот и упал навзничь.

Вдруг Станислав заметил в нескольких шагах от мастодонта растерзанное, относительно небольшое животное. Его сразу трудно было отличить от темной коры пня, на котором оно лежало. Когда путешественники наши подошли к нему ближе, палеонтолог узнал в нем саблезубого тигра, или махайродуса. Эта великолепная кошка с ужасной пастью, из которой сверкали длинные клыки, кривые и острые, как сабля, была буквально искромсана и походила на кусок изрубленного мяса. Очевидно, здесь разыгралась кровавая драма. Сильнейший и крупнейший из хищников, когда-либо существовавших на земле, уверенный в своей ловкости и железной силе мускулов, бросился на одного из мастодонтов. Но он, должно быть, плохо рассчитал свои силы, и ему не удалось уйти от мести разгневанных великанов. Обыкновенно мирные и спокойные, они лицом к лицу с врагом делаются жестокими до неузнаваемости. Тигр убил, правда, одно из самых больших и смышленых животных, но и сам был искромсан в куски.

Ландшафт плиоценовой эпохи

Станислав со страхом и любопытством разглядывал тело истерзанного хищника.

— Здесь можно голову потерять, — сказал он. — Я было уже обрадовался, что мы благополучно добрались до «нашего времени», и вдруг мамонт!

— Мастодонт, — поправил его лорд.

— Все равно!

— Далеко не все равно, — возразил профессор. — В плиоцене господствуют мастодонты и динотерии. Правда, один вид мамонта появляется уже и в этом периоде в южной Европе, но встречается редко и играет очень незначительную роль.

Млекопитающие плиоценовой эпохи

— А как далеки мы еще до XIX века? — спросил лорд.

— На этот вопрос, лорд, ответить очень трудно, — сказал профессор. — Но тем не менее, могу вас утешить. Можно, я думаю, безошибочно сказать, что от «нашего времени» нас отделяют теперь лишь несколько сотен тысяч лет.

— Несколько сотен тысяч! — пролепетал испуганный Станислав.

— Милый мой, мы оставили за собою уже миллионы лет, и я совершенно не вижу причины пугаться такого пустяка.

— Хорош пустяк, нечего сказать! Я хотел бы сидеть уже в вагоне и знать, что мы едем домой.

— Охотно верю тебе, друг мой, но прежде чем увидеть друзей наших и знакомых, мы должны еще пережить род мастодонтов и динотериев. Прежде должны еще пройти перед нами пещерные львы, прежде должны они еще выпить море крови несуществующих еще теперь антилоп, жирафов, оленей и газелей. Мамонты должны еще размножиться и вымереть. Из Азии должны еще прибыть пещерные медведи, туры, зубры и лошади…

— Довольно, довольно! — взмолился лорд.

Моа, гигантская новозеландская птица четвертичного периода

Но профессор в своем палеонтологическом увлечении ничего не слышал и продолжал:

— В Англии должен появиться исполинский олень; в Южной Америке — гигантские ленивцы и гигантский броненосец; в Австралии — гигантская птица моа… В данный момент, — заключил профессор, — млекопитающие переживают эпоху своего высшего развития и царят над всем животным миром, но ни один из теперешних видов не доживет до нашего времени. Останутся роды, да и то не все…

— Сотни тысяч лет, сотни тысяч лет! — не переставал шептать Станислав.

— Да успокойся наконец и перестань ныть! — с досадой проговорил лорд. — Ты забыл, что ли, что для нас века мелькают, как секунды!

Мегатерий, гигантский южноамериканский ленивец ледниковых эпох

XXI

ВЕК ПЕЩЕРНОГО МЕДВЕДЯ. НЕОБЫКНОВЕННАЯ ГУСЕНИЦА. УЖАСНАЯ ВСТРЕЧА

Прошло еще триста тысяч лет. Мир нисколько не состарился. Состарились лишь немного планеты и светила небесные. На некоторых рассеялись обволакивавшие их туманы, на других свет погас. На одних начиналась жизнь, на других она приходила к концу. На Земле за такой короткий срок больших перемен произойти не могло. Несколько видов животных и растений вымерло, несколько новых зародилось, — вот и все.

Резкой разницы между климатом и временами года, какую мы видим в наше время, тогда еще не было. Климат Европы мало отличался от климата Северной Африки. Точно так же мало отличались растительный и животный мир разных стран. Правда, в Европе хоботные встречаются реже, но носороги и гиппопотамы водятся еще в большом количестве не только на материках, но и на островах. Махайродус уже очень редко смущает покой мамонтов, к тому же, так как число этих животных поредело, то кровожадные кошки стали ощущать недостаток в пище. Они встречаются еще в жарких странах, где они принуждены довольствоваться кровью небольших носорогов, лошадей, даже антилоп. Для медведей наступили золотые времена. Они неограниченно царили на всей земле и пользовались по желанию то растительной, то животной пищею.

Путешественники наши с большим трудом выбрались из густой, непроходимой чащи деревьев и растений и вышли на желтый песчаный берег морского залива.

Лорд начал был уже взвешивать их шансы увидеть вдали маяк или башню и колокольню какого-нибудь города, как вдруг профессор сделал маленькое открытие, рассеявшее все его мечты. Он обратил внимание на нагроможденные в одном месте раковины устриц и улиток и заметил среди них камень, при виде которого не мог удержаться от крика удивления. Для непосвященного глаза этот камень, имевший форму огромного миндаля, казался таким же неинтересным, как и множество других, лежавших на берегу, но для геолога это не был обыкновенный камень. Для него это был важный документ. На поверхности его были следы сильных ударов каким-то инструментом, нанесенных, по-видимому, с определенною целью, так как камень был обтесан и на одном конце заострен. Геолог внимательно рассматривал его и поминутно переводил глаза на землю. Это обратило наконец на себя внимание лорда.

— Что вы там нашли интересного в этой сорной куче? — спросил он.

— Эта сорная куча стоит столовой богача. Перед нами трапезный стол царственного дитяти.

— Что же это за животное? Насколько нам известно, ни молодые махайродусы, ни мамонтята не едят устриц.

Каменный топор и наконечник для копья века пещерного медведя

— Я и не предполагаю их. Дни их господства сочтены. Престол земли переходит к другим.

— Невзыскательная династия, одно могу сказать! И царевич, говорите вы, питается этой дрянью?

— Он питается всем, чем только может утолить голод.

— Голод? Разве цари бывают голодны?

— Это царь будущего. В настоящее время он ничего еще из себя не представляет. Теперь он еще только гусеница, из которой впоследствии разовьется великолепная бабочка, какой земля еще не видывала. Он затмит тогда все царствовавшие до сих пор династии. До сих пор никто — ни бобр, ни мамонт — не глядел задумчиво на бледный лик луны, не задавал себе вопроса: зачем солнце всходит, или откуда ветер с шумом бежит? Никто не пытался понять, что хорошо и что дурно. Он же очень любознателен и узнает многое, многое; он в каждой пылинке будет искать разгадки тайны жизни; он узнает пути далеких звезд и планет, а сердцем своим будет обнимать весь мир…

— Это человек! — наивно воскликнул Станислав.

— Пожалуй, что в самом деле человек, — тихо проговорил англичанин.

— Скажите, профессор, мы среди людей, да? — возбужденно спросил Станислав.

— Да, мой милый, — ответил ученый. — Но радость твоя преждевременна: наш путь еще не пройден.

— Но все же мы среди людей?

— Люди эти — что дети: они только по внешности похожи на нас. Мы находимся у колыбели рода человеческого. Человек, бросивший этот камень, в значительной степени принадлежит еще к тому миру, на лоне которого создал его Творец.

— И мы можем увидеть, пожалуй, неиспорченное еще жизнью творение Божие? — произнес лорд.

Профессор горько улыбнулся.

— Вы знаете, лорд, — сказал он, — как я жаждал увидеть людей четвертичного периода, но теперь… теперь я боюсь этой встречи; у меня не хватает мужества взглянуть в глаза жалкой доле. А между тем, они представляют для нас громадный интерес: они — ключ к уразумению всей истории человечества.

— Понятно, — с оживлением сказал лорд. — Давайте искать человека! Вы не поверите, профессор, до чего мне хочется встретиться лицом к лицу с здешними обитателями…

— Я вполне верю; но вряд ли можно извлечь из этого много пользы.

— Отчего же?

— Отчего, спрашиваете вы… Оттого, что обитатели здешних мест вас не поймут, точно так же, как и вы их не поймете…

— Я с вами не согласен, профессор!.. С человеком всегда можно столковаться, как бы дик он ни был.

— Но человек, которого мы можем встретить здесь, взрослый младенец в полном смысле этого слова. Существа, которые со временем наполнят весь мир, живут кучками по лесам, под вечным страхом опасности, с какими-то смутными, неопределенными мыслями, запуганные и преследуемые животными и стихиями. В светлые мгновения жизни они, словно дети из колыбели, ласково улыбаются миру и радуются всему, что видят; но гром, завывание ветра, мрак ночи, рыканье зверей, молнии пугают их, удручают и делают их страдальчески робкими.

— Как же так? — заметил Станислав. — Ведь мы же знаем, что первый человек жил в раю, что он знал там всех животных по имени и они его знали, что он был счастлив, разговаривал с Богом, и был изгнан из рая и обречен на вечное скитание и горе только потом, после грехопадения.

— Я о первом человеке ничего и не говорю, — ответил профессор, — я говорю о человеке позднейшем, о человеке четвертичного периода, о котором мы судим по тому, что осталось от него в глубине земли и в подземных пещерах. И вот остатки эти показывают, что потребностей и желаний у человека этого периода было мало. Тепло, и он ходит нагим. Его окружают непроходимые чащи, и он живет на опушках или на берегах рек, где легче добывать пищу и спасаться от хищных зверей. Ни один из них еще не боится его, и он всегда уступает им дорогу. Он не рассчитывает, однако, исключительно на силу своих мускулов и всегда носит с собой толстую дубинку и палку. Кроме этого, у него имеется орудие, с помощью которого он удовлетворяет все свои потребности. Вначале таким орудием служил ему просто острый обломок камня. Затем он начал придавать камню известную форму, более удобную для руки и для работы. Таким образом он создал себе дрогоценное орудие, с которым не расстается уже ни днем, ни ночью. Он выдалбливает им себе в гнилых стволах ночной приют; им же срывает кору с деревьев, чтобы утолить голод древесными червями, им же раскалывает орехи, вскрывает раковины, обтесывает дубинку и им же защищается против врага. Выбивая это орудие, некоторые, более наблюдательные, делали открытие, значение которого не могли еще вполне оценить. Они замечали, что в темноте под ударами кремня сыплются искры. Случалось, что от искр загорался сухой мох. Подобные случаи должны были пугать их; но несомненно, что некоторые, успокоившись, повторяли опыт. Прошло, однако, немало времени, прежде чем человек подчинил себе огонь и заставил служить себе. Вообще, первые шаги человека по пути развития были медленными, очень медленными, можно сказать, черепашьими…

Профессор замолк и глубоко задумался…

— Мне кажется, профессор, что вы ошибаетесь в своем взгляде на первобытного человека, — сказал спустя некоторое время лорд. — Вы считаете его каким-то тупым бревном, а в сущности, какие основания имеете вы отрицать у наших предков, на которых мы совершенно похожи, те способности, которыми обладаем сами?

— Я и не отрицаю у них способностей, но дело в том, что они развиваются постепенно, — ответил профессор. — Мы и теперь не все еще умеем, на что мы способны.

— Я это отлично понимаю. Но откуда та страшная медленность, о которой вы упомянули? Она мне кажется неправдоподобной.

— Оттого, что вы не знаете, из каких маленьких шагов, каким страшным трудом создается то, что мы кратко называем «цивилизацией». Вам кажется, что наследство, полученное вами от минувших поколений, добыто легко. Еще бы! Вам оно досталось даром. Но какого труда это стоило первым людям! Ведь это были неумелые, ленивые^[14] существа, которым малейший успех доставался с величайшими усилиями. Человек с первых минут своего существования все идет вперед, но при крайне слабо развитой воле путь его казался ему бесконечно длинным и тяжелым. Это нам, богатым и счастливым наследникам, прежнее тихое движение вперед может казаться застоем. Мы забываем, что ничего нет труднее начала.

На всей земле, — продолжал профессор, — нет в настоящее время столько людей, сколько их будет со временем в одной какой-либо столице. Все население нынешней Европы поместилось бы в любом городке «нашего» времени. В настоящее время на пространстве, где со временем будет жить 50000 человек, едва живут 10 человек, так как для двадцати не хватило бы уже пищи. Каждый человек четвертичного периода, при его образе жизни, занимает около тысячи десятин земли^[15]. Можете себе представить, какое огромное пространство требуется для какой-нибудь кучки людей, состоящей из нескольких сот человек! Вот почему дети здесь не всегда находятся при родителях, люди живут далеко друг от друга, соседи и родственники вместо того, чтобы оказывать взаимную помощь, вечно ссорятся из-за добычи, избегают один другого, а всякое недоразумение, возникающее между ними, кончают ожесточенными стычками и кровопролитием. Человек четвертичного периода сталкивается обыкновенно с несколькими такими же, как и он, суровыми, тупыми и жадными одноплеменниками. Большие группы людей он видит очень редко, а сколько-нибудь большое скопление не встречает в течение всей своей жизни. Он окружен со всех сторон животными, и одна половина его жизненных сил идет на то, чтобы не дать себя на съедение зверям, другая — чтобы самому не умереть с голоду. Когда он сыт, его ничто не беспокоит и он бессознательно копит новый запас силы. Но он не умеет, как мы, разумно пользоваться этой силой и при первой же надобности растрачивает ее всю без остатка. Какая же может быть при таких условиях быстрота развития? посудите сами!

— Да, конечно, если все это так, как вы говорите…

— Я далеко еще не все сказал. Трудно перечислить все неблагоприятные условия, в каких живет здешний человек. Мы знаем, например, благодетельное влияние опыта. Но здешний человек вовсе не пользуется им. Беспомощное, рассеянное население увеличивается очень медленно и до старости редко кто доживает. Человек в молодости еще, в полном расцвете сил, гибнет в борьбе с животными и с товарищами из-за спорного куска; когда же он несколько стареет, слабеет, глаза его утрачивают зоркость, слух чуткость, а мускулы ловкость и силу, тогда его ждет уже неминуемая погибель. Но, несмотря на все это, о застое и речи быть не может. При всем своем жалком состоянии, человек четвертичного периода носит в себе неисчерпаемое разнообразие способностей, которые он не умеет еще только проявлять во всей их полноте. Все совершенствуясь и совершенствуясь, он в конце концов склонит к своим ногам весь одушевленный мир… Но до этого, понятно, еще очень, очень далеко!

Слова профессора прервал вдруг крик Станислава, доносившийся из леса. Через несколько минут он сам прибежал оттуда запыхавшийся, в изодранном платье, с окровавленными руками и расцарапанным лицом.

Пока профессор беседовал с лордом, он, оказывается, пошел побродить по окрестностям и нашел вход в какую-то пещеру. Обрадовавшись, что можно будет сделать сюрприз профессору, Станислав зажег сухую ветку и смело вошел в пещеру, желая предварительно сам убедиться, насколько она представляет интерес. Но едва он сделал несколько шагов, как из глубины послышалось сердитое рычание и перед ним предстал огромный, мохнатый медведь, какого ему еще не приходилось видать.

— Я решил, что пришел мой последний час, — рассказывал Станислав. — Я был совершенно безоружен, да впрочем, если бы у меня и был револьвер или даже ружье, они мало пригодились бы мне против такого огромного зверя. Не помня себя, я бросился к выходу… Медведь заревел, да так, что задрожала вся пещера, и за мной… Я заслонился горящей веткой, которую все еще держал в руках, а может быть, и ударил ею медведя по лбу, и упал на землю. Что тут произошло, не знаю. Я ждал, что вот-вот захрустят мои кости в пасти медведя; но кругом меня было тихо. Я поднял голову, посмотрел во все стороны: медведя и след простыл. Тогда я выскочил из пещеры и припустился бежать, и вот, слава Богу, опять с вами.

— Тебя спас огонь, — сказал профессор. — Медведь не менее твоего испугался, увидя тебя в своем гнезде. Вы оба одинаково дрожали друг перед другом.

— Преинтересное приключение! — заметил со своей стороны лорд и по-приятельски хлопнул Станислава по плечу. — А ты мог бы проводить меня в пещеру?

— В пещеру? В какую?!

— В ту самую, из которой ты пришел.

— Что вы? зачем? слава Богу, что я раз благополучно выбрался оттуда.

— И в другой раз благополучно выберешься. Я также желал бы посетить пещерного медведя и выгнать его из пещеры горящей головней. Это должно быть так забавно! Вы пойдете, профессор?

— Я не нахожу этого очень забавным, но тем не менее пойду.

— А я не пойду, — решительно заявил Станислав.

— Как хочешь. Можешь нас подождать здесь.

Станислав подумал с минуту, затем горько засмеялся и сказал:

— Теперь уже нечего надеяться на покой. Там медведь, здесь, быть может, что-нибудь еще худшее. Делать нечего, — пойду и я с вами! Уж коли погибать, так вместе!

Они пошли. Их опять окружил густой, тенистый лес, полный жизни и звуков. Где-то вдали громыхал гром, но закаленные в непогодах и бурях путешественники не обратили на это внимания. Профессор зорко смотрел по сторонам, замечая всякую мелочь, которая представляла какой-либо научный интерес.

— Поглядите,лорд, на этот воздушный домик! — вдруг вскричал он, указывая на огромное как бы гнездо, свитое среди верхних ветвей высокого дуба. — Ведь это, бесспорно, людское жилище!

— Так мы увидим, быть может, и самих хозяев его! — воскликнули в один голос лорд и Станислав.

— Легко возможно…

И путешественники, подойдя близко к дереву, стали с большим любопытством рассматривать незатейливое обиталище первобытного человека. Оно не подавало, однако, никаких признаков жизни.

— Обратите внимание на эти грубо сплетенные прутья и ветки, — сказал профессор. — Как ни жалко с нашей точки зрения это убогое жилище, но человек должен чувствовать себя в нем много безопаснее. Большинство хищных зверей добраться сюда не могут; если же какая-нибудь лазающая кошка или медведь и возымеют желание отведать свежего мяса, то шелест листьев своевременно предупредит обитателей жилища о приближающейся опасности.

Прождав напрасно еще несколько времени (жилище или было покинутое, или хозяева его находились в отсутствии), путешественники двинулись опять по направлению к пещере.

По дороге лорд, в угоду профессору, заговорил об окаменелостях, которые еще неизвестны геологам, но которые они, быть может, найдут в пещере.

— Скажите, профессор, — спросил он, — много ли еще осталось в земле неизвестных вам остатков давнишних животных? Вы с такой настойчивостью и в течение стольких лет разыскиваете старые кости, что запас их, вероятно, скоро совсем иссякнет и утехам вашим наступит конец!

— О, как вы, лорд, далеки от верного представления о богатстве вымершего мира, — ответил профессор. — Если бы ожили все четвероногие одного какого-либо периода, то они, я уверен, не поместились бы на всех материках. Но скелеты их давно рассыпались, всосаны растениями и вошли в состав глубоких пластов земной коры. Одна кость на тысячу, даже больше, одна на миллион едва уцелела, кое-как сохранилась в земле. Но мы и миллионной части этих остатков не добыли из ее недр. Вы и представить себе не можете, сколько сюрпризов таит для нас земля, которая, в сущности, не что иное, как безбрежное кладбище. Нет такой пылинки, которая бы когда-то не была частицей живого существа, и нет пяди земли, под которой не скрывались бы сохранившиеся еще части живых когда-то существ. Что же касается пещеры, куда мы теперь направляемся, то она не доживет до нашего времени. Стихии разнесут ее задолго еще до появления первого геолога на земле…

Тем временем путешественники подошли к пещере. Запасшись лучинами, они с соблюдением всевозможных осторожностей вошли в нее. Медведя не было. Они пошли длинным, узким коридором, поднимавшимся в гору, и неожиданно очутились на пороге сказочно-красивого белого грота, украшенного множеством белых, как алебастр, сталактитов и сталагмитов.

Сталактиты свешивались со сводов фантастическими висюльками, снизу же подымались сталагмиты в виде окаменевших фигур самых причудливых форм или высоких заостренных столбиков. Некоторые сталагмиты слились с сталактитами в легкие колонны. Это была неописуемо красивая картина. Жалко было ступить ногой на эти прозрачные, хрупкие сосульки, из которых самая меньшая была, конечно, старше человека. И все же пришлось идти, ломая хорошенькие фигуры, так как в одной из стен грота чернела ниша, которая могла быть дальнейшим продолжением подземелья. И в самом деле, к белому гроту примыкала огромная зала в 30 сажен длиною и вышиною около 15 сажен. И здесь со сводов спускались сталактиты, а на полу высились сталагмиты; некоторые из последних, стоявшие у одной из стен, напоминали коленопреклоненных людей и имели над собою роскошный балдахин, окруженный коронкой из тоненьких сталактитов. Посреди залы белел овальный алебастровый бассейн с чистой холодной водой. Путешественники долго любовались этой залой и назвали ее «Залой эха». Резонанс в ней был действительно необыкновенный. Профессор был в восторге, а лорд говорил, что он с удовольствием побывал бы здесь еще раз.

Но вот они пошли дальше. Почва стала неровной; многочисленные ямы и бугры сильно затрудняли путь. Наконец они наткнулись на огромный сталагмит, преградивший им дорогу. Они обошли его вокруг и очутились в гроте, превосходившем своей причудливой красотой все, что они видели до сих пор. Из этого грота они прошли в прелестную сталагмитовую залу, которую назвали «Залой статуэток». Восторгам их не было конца. Они ходили, пока у них хватало сил. Наконец они в изнеможении опустились на землю и скоро погрузились в глубокий сон…

«Зала эха»

XXII

ПЕРВАЯ ЛЕДНИКОВАЯ ЭПОХА. ВЕК МАМОНТА И НОСОРОГА. ДОИСТОРИЧЕСКАЯ ПЕЩЕРА

Первым проснулся геолог. Пронизывающий холод сковал его члены, и он совершенно не мог сообразить, где он находится. Но непроглядная тьма и шум падающих капель воды напомнили ему, что он находится в пещере. Он вскочил на ноги и разбудил товарищей.

— Пойдемте! Мы слишком здесь замешкались. Я совсем окоченел.

С этими словами профессор зажег ветку и повернул ее по направлению к выходу.

Лорд внимательно посматривал то на одну, то на другую стену пещеры.

— Мы не в ту сторону пошли, — заметил он.

— Нет, мы идем именно так, как надо, — ответил профессор. — Я отлично помню направление. Сейчас будет поворот направо, и мы войдем в «Залу статуэток», а оттуда в «Залу эха».

И действительно, они скоро очутились на пороге «Залы статуэток»; но здесь геолог высоко поднял горящую ветку и начал с тревогой разглядывать стены.

— Где же ваши статуэтки, профессор? — проговорил лорд. — Плохой вы проводник, одно могу сказать!

— И все же я убежден, что мы не сбились с дороги.

Грот, в котором они находились, вовсе не был похож на «Залу статуэток». Во всю вышину грота подымалось какое-то огромное здание, напоминавшее храм, с сотнями колонн, поддерживавших тяжелые своды. Сталагмитов здесь вовсе не было. Густой лес толстых колонн наполнял почти весь грот; пустого пространства было очень мало.

— Вернемся! — решительно сказал лорд.

— Погодите еще немного! Я не могу допустить возможность ошибки. Другого выхода отсюда быть не может.

— Но ведь ошибка очевидна! Ведь колонн этих мы в первый раз не видели, — настаивал лорд.

— Быть может, мы просто их не заметили. Во всяком случае, прежде чем возвращаться, я желаю хорошенько разглядеть эту залу. Статуэтки же, вероятно, налево отсюда.

Налево им преградила дорогу сплошная ледяная стена. Они пошли вглубь грота, где белели очертания знакомой им пирамиды.

— Я не ошибся! — радостно воскликнул геолог.

— Что же означает этот лес колонн? И отчего мы не могли найти «Залу статуэток»? — спросил лорд.

— Ничего не понимаю! А вы замечаете, насколько увеличилась пирамида?

— Да, она раньше была гораздо меньше. Притом она и по форме как будто изменилась, — ответил лорд. — Конечно, это не та пирамида, — прибавил он, когда они подошли к ней близко. — Та была много ниже и тоньше, и столбиков этих по бокам также там не было. Лорд пристально всматривался в темноту. — Посмотрите-ка направо, профессор, — сказал он.

Повернув голову в указанном направлении, профессор увидел огромную колонну, соединенную со сводами в том самом месте, где он предполагал легкие сталактитовые и сталагмитовые фигурки. Другая такая же толстая колонна, наполовину сломанная, примерзла к куче известковой массы.

Теперь только они сообразили, в чем дело. Они поняли, что проспали целую эпоху. Никогда еще переселение в новый мир не поразило их так, как в этот раз, потому что влияние времени ни разу еще не представилось им с такой ужасающей ясностью. Они проснулись в холодной могиле, по которой бесследно проходили века, отмечаясь лишь постепенным утолщением сталактитов и сталагмитов. Сколько же веков должны были они проспать для того, чтобы пирамида стала чуть ли не в два раза толще, а маленькие сталагмиты превратились в целые колонны?

И все это свершилось словно в одно мгновение, это чудо перенесения из одной эпохи в другую!..

***

Путешественники наши долго не могли оправиться от впечатления, произведенного на них внезапным открытием. Они молча шагали вперед, не обращая внимания на окружавшие их красоты, и наконец очутились в «Зале эха». На месте бассейна, которым они раньше любовались, виднелись какие-то грязновато-желтые комки. Весь грот, по-видимому, разделился на две пещеры. От резонанса прежнего не осталось и следа, и хотя в тишине доносилось журчание какого-то далекого ручейка, но уже без той звучности и полноты тонов, которыми они так восхищались раньше.

— Здесь был выход, — сказал геолог после долгого молчания, указывая на сталактитовую стену, имевшую вид застывшего водопада. — Мы вторично заживо погребены!

Вдруг чуткое ухо геолога уловило легкий шум, исходивший от стены, противоположной прежнему выходу. Шум этот нисколько не напоминал шума воды и, очевидно, шел снаружи. Известковая стена была, следовательно, настолько тонка, что пропускала еще звуки. Искра надежды придала им новые силы.

— Нам во что бы то ни стало надо разрушить эту стенку, — решительно заявил профессор.

— Но каким образом? чем? — спросил лорд.

Кроме тростниковых палок и складного ножа, при них ничего не было. Но тут Станиславу внезапно пришла в голову счастливая мысль. Он отломал кусок сталактита и стукнул им в нескольких местах стены. В одном месте звук был полнее, словно с той стороны была пустота.

— Ну, теперь я знаю, что надо делать, — радостно воскликнул он и юркнул вглубь грота. Там он отломал сталактитом, находившимся у него в руке, другой, потолще и подлиннее. Затем уже этим сталактитом отбил верхушку огромного сталактитового столба и с этим тараном приступил к работе. Они втроем попеременно ударяли сталактитовым стенобитом в стену и наконец пробили дыру, в которую мог протиснуться человек. В отверстие глядела непроницаемая тьма.

— Утешительного мало, — уныло заметил профессор. Станислав в отчаянии опустил руки; один лишь лорд не потерял присутствия духа.

— Я не узнаю вас, профессор, — сказал он. — Почем мы знаем, что из этой дыры нет выхода? Темнота ничего не доказывает. Быть может, теперь ночь снаружи. Первым делом надо внимательно осмотреть отверстие, а унывать еще успеем.

Станислав зажег ветку, а лорд всунул голову в отверстие.

— Какой отвратительный воздух! — вскричал он, быстро отбрасываясь назад. — Там дышать нечем.

— Очевидно, мы имеем дело с закрытым со всех сторон пространством, — сказал профессор.

— Наоборот, — возразил лорд, — раз есть запах гнили, значит, грот не только открыт, но даже заселен.

Геолог, в свою очередь, заглянул в отверстие. Когда он обернулся к товарищам, лицо его, освещенное слабым пламенем горящей ветки, выражало и радость и удивление.

— Там должны быть люди! — воскликнул он. — Я слышу запах дыма.

Легко представить себе впечатление, произведенное этим открытием. Что теперь делать? Как выйти и избегнуть при этом встречи с обитателями пещеры? Что, если по ту сторону стены, в этой непроницаемой темноте их ждет засада? Ничего больше не оставалось делать, как войти в таинственное убежище. С помощью палки они нашли, что пол пещеры находится в пяти-шести футах ниже отверстия. Пришлось, значит, спускаться вниз под страхом получить в это время какой-нибудь коварный, смертельный удар. Первым пролез в отверстие геолог, а за ним уже лорд и Станислав.

Когда глаза их несколько привыкли к темноте, они разглядели светившиеся точки в одном углу пещеры.

Это были уголья, тлевшие еще в горячей золе.

— Плохи дела наши, — сказал профессор. — Мы в обитаемой пещере, и обитатели ее в данный момент, вероятно, наблюдают за нами и думают о том, как бы с нами расправиться.

— Они имеют право быть недовольными нами, — заметил лорд. — Мы вломились в чужое жилище и можем понести кару за подобное самоуправство.

— Как бы там ни было, но нам надо найти выход отсюда. Пойдем за светом.

— Зажигать огня ни в каком случае не следует, — сказал лорд, — чтобы обитатели пещеры не могли нас сосчитать и целиться в нас. Давайте искать какое-нибудь оружие, — его, должно быть, здесь немало. Камни-то мы уже несомненно найдем.

Отвратительный запах затруднял им дыхание, а страх и неуверенность превращали минуты в часы.

— Я нащупал что-то косматое, — тихо сказал лорд, — какую-то шкуру и еще… и еще одну, а под ними мох и листья.

— Чья-то постель, — объяснил профессор.

— А вот какая-то кость… что-то еще мягкое и холодное, — продолжал лорд.

Между тем, в пещере становилось все более и более светло. Свет проникал неизвестно откуда. Теперь видно было, что в пещере никого нет. По углам лежали кучи мха, трав и засохшие вонючие шкуры волков, гиен и разных маленьких животных и груды свежих ветвей, по-видимому, предназначенных на топливо. Под ногами трещали кости с остатками жил и мяса. Наконец геолог зацепил ногой за какую-то палку. Подняв ее, он увидел на одном конце каменное острие.

— Это копье! — воскликнул лорд, разглядывая грубо обтесанный широкий и плоский кремень, прикрепленный к палке скрученной кишкой и прилепленный какой-то твердой смолой.

— Мы, очевидно, в доисторической пещере, — сказал профессор.

В это время к ним подошел Станислав, стороживший до сих пор выход.

— Ну что?

— Светло! Вероятно, скоро солнце покажется. Кругом пусто и глухо. Видны лишь кой-какие маленькие елочки, березки и кустики, но холод адский! Я весь продрог! Следовало бы развести огонь и немного погреться.

— Не здесь, не здесь! — сказал лорд.

— Я дышать уже не могу. Выйдем скорей на свежий воздух! Бояться нам нечего теперь: мы вооружены.

— Только осторожность прежде всего. Правда, у нас есть копье, но врагов здесь может быть столько, сколько нам и не снилось.

— В таком случае, лучше всего перед самым входом в пещеру развести костер и от пещеры не отдаляться. Вход в нее такой маленький, что нам нетрудно будет отстоять его и нашими слабыми силами.

— Так идем!

Станислав был недоволен этим планом и не переставал ворчать.

— Я едва на ногах держусь от голода, — говорил он. — Чем прятаться и таиться около пещеры, лучше бы поохотиться, — тем более, что у нас и оружие есть.

— Это не так легко, как ты думаешь. Каменным оружием надо уметь владеть.

— В таком случае, я обыщу пещеру, — быть может, найду какой-либо недоеденный кусок, — и с этими словами Станислав зажег ветку и исчез во мраке пещеры. Он скоро наткнулся на груды обглоданных костей и косточек, на кучи перьев и птичьих ножек, змеиных голов, скорлупы птичьих яиц, пустых рогатых и безрогих черепов. Под ногами его хрустели камешки, и он часто спотыкался о недоконченные каменные копья. Кое-где лежали и большие камни. Съестного он ничего не нашел. Вдруг взгляд его упал на какую-то большую массу, от которой исходил запах разлагающегося мяса. Он подошел ближе, желая узнать, что бы это могло быть, и тотчас стремглав бросился к выходу.

— Что ты там открыл? — спросил профессор, глядя на его растерянное, изумленное лицо.

— Что я видел! Что я видел!

— Говори толком, в чем дело!

— Голова носорога!

— Носорога! Здесь? — вскричал лорд.

— Уверяю вас! Огромный, косматый, точно медведь.

— Это невозможно! — сказал лорд и посмотрел на профессора.

Профессор, все время задумчиво молчавший, почувствовав на себе вопросительный взгляд лорда, покачал головой и тихо проговорил:

— Это возможно!

— Носорог в этом холодном климате… среди этих елей и можжевельников?

Волосатый носорог

— Да, — подтвердил профессор. — Но этого мало: здесь возможен не только носорог, но и его старый товарищ мамонт с огромными клыками, и не только мамонт, но даже пещерный лев, который собирает здесь подати с зубров и туров в виде теплой крови и мяса.

— Даже лев в таком холоде?

— Даже и он. Благоденствует по-прежнему и пещерный медведь, который объедается здесь костями лошадей, диких свиней, исполинских и других оленей.

— А далеко ли теперь до «наших» дней? — спросил Станислав.

— Теперь осталось уже немного: не более того, сколько отделяет нас от вчерашнего дня.

— Так что можно надеяться, что завтра мы будем читать газеты и есть ростбиф с гарниром? — сказал лорд.

— Сомнительно, так как мы с каждым днем все тише подвигаемся вперед. И я боюсь даже, как бы мы навеки не застряли здесь…

Исполинский олень

Пошел холодный, пронизывающий дождь. Путешественники молча сидели у разведенного костра. Мало-помалу они опять приободрились под влиянием живительного тепла, и у них завязался оживленный разговор. Но оставим их на время и посмотрим, что делается с настоящими хозяевами пещеры.

***

Несколько женщин, несколько детей и худой старик мирно спали в пещере крепким сном.

Борода старика и длинные седые волосы были пепельно-бронзового цвета от осевшей на них грязи и жира; густые взъерошенные брови, сходившиеся над переносицей, придавали лицу грозный, суровый вид. Только одна из женщин не спала и неустанно поддерживала горевший костер. Пещера была их давнишним жилищем. Все они родились в ней, и всю жизнь она служила им верным приютом. Здесь они отдыхали от летнего зноя, здесь они грелись зимою у костра, здесь они укрывались на ночь от хищных зверей, здесь протекали долгие часы тяжелого труда над охотничьим оружием и выделкой платья из звериных шкур, и часы томительного безделья.

Утомленные отдыхали здесь, раненые и больные приходили в себя или засыпали непробудным, вечным сном. Все кругом подвергалось переменам: бури вырывали деревья с корнями, земля покрывалась то снегом, то травой и цветами; одна лишь эта пещера всегда оставалась неизменной, тихой и безопасной. Ураганы, бушевавшие снаружи, не переступали за ее порог.

И вдруг женщина, сторожившая костер, услышала в подземелье какой-то глухой шум. Она вначале не поверила своим ушам, но когда проснулись, встревоженные шумом, еще две женщины, когда оказалось, что шум этот доносится сверху, оттуда, где во время страшнейших бурь царила невозмутимая тишина, — всех обуял неописуемый страх.

Скелет мамонта, найденного в Сибири

Начали припоминать вечерние рассказы стариков за костром о каких-то необыкновенных зверях, живущих в глубине воды, скал и под землею. Правда, никто не видел этих огромных и злых чудовищ, но все верили, что они должны быть. Ведь и на небе никто не видал зверей, а между тем, от их ударов дрожит вся пустыня, падают деревья и скалы, а рев их заглушает рычание львов и мамонтов. Удары таинственных зверей в стены пещеры разбудили и крепко спавшего старца. Он быстро вскочил на ноги, схватился за каменное оружие и начал прислушиваться к отдаленным ударам. Женщины, сбившись в кучку и не смея вздохнуть, глядели ему прямо в глаза. Вдруг бесстрашный дед, столько видевший на своем веку, так много знавший, бросился на землю, съежился, как маленькое дитя, и закрыл лицо руками. Он глухо застонал и задрожал, как в лихорадочном припадке. Тогда поднялся раздирающий душу вопль.

Женщины кричали, плакали и рвали на себе волосы, спутанными космами падавшими на плечи, дети ревели, а старик лишь глухо стонал, крепко сжимая руками свою седую голову.

Удары не прекращались. Старик вспомнил страшную минуту, когда однажды какие-то подземные чудовища хотели выйти на поверхность земли и громко, оглушительно рычали. Вся земля и скалы дрожали тогда. Но это длилось лишь одну минуту, и чудовищам не удалось выйти наружу. Старик был еще тогда ребенком, и с тех пор подземные великаны уже не повторяли своих безуспешных попыток. И вдруг они теперь осаждают их жилище. Зачем? Вероятно, затем, чтобы их съесть. Полунагой, худой, с морщинистым лицом и глубоко впавшими глазами, старик внезапно вскочил и властно крикнул. В пещере тотчас все смолкло. Старик обвел всех грозным, властным взглядом и хриплым голосом сделал надлежащие распоряжения.

— Стряслась беда! Убегайте как можно дальше и спрячьтесь на деревьях!

Это был первобытный говор, односложные слова, из которых каждое имело много значений и подкреплялось соответствующими телодвижениями. Но обитатели пещеры поняли старика, и в одно мгновение последняя опустела. Старик остался еще на минуту, с сожалением посмотрел во все стороны, добавил дров в костер и вышел из пещеры.

Несмотря на свои семьдесят лет и темную безлунную ночь, он быстро побежал за женщинами, несшими на руках своих детей.

На одном дереве со стариком очутилась молодая мать с годовалым ребенком у груди.

— Что будет с нами? — спросила она, щелкая белыми как снег зубами.

— Несчастье, несчастье! — отвечал старик.

В лесу было тихо; на горизонте уже занялась заря; изгнанные из своего убежища люди дрожали от холода и страха. Даже старик, носивший на шее ожерелье из клыков волков, гиен и им же убитого медведя, и тот дрожал. Он дрожал, несмотря на то, что многочисленные рубцы на его жилистой шее свидетельствовали о том, что он не труслив и не раз встречался лицом к лицу с врагом. Мысли одна мрачнее другой мелькали в его голове. Что, если мужья всех этих женщин вернутся, войдут в пещеру и встретятся там с подземными врагами? Как бы они ни боролись, они живыми оттуда не выйдут, потому что какое же оружие может защитить человека от враждебных стихий, разрушающих порой даже скалы? Обитатели пещеры просидели на деревьях до тех пор, пока не проснулось солнце, спавшее за горами и реками. Свет придал храбрости старику.

— Я пойду, посмотрю, что там делается, — сказал он женщинам, — а затем стану на дороге, по которой мужья ваши должны вернуться с охоты. Я их предостерегу, чтобы они не подходили близко к пещере. А вы сидите здесь, пока я не дам вам знака.

Зуб мамонта

Он крадучись подошел к пещере и, притаившись в сторонке, долго наблюдал наших путешественников. На лице его попеременно отражались то страх, то изумление. «Они похожи на людей, — думал он. — Правда, они безобразны и шкур не носят, но тем не менее, быть может, это вовсе не чудовища, а просто люди другого племени, более слабого, нежели мы. Быть может, удастся выгнать их из пещеры?» В эту самую минуту Станислав чиркнул спичкой и зажег сухую ветку. Через мгновенье вспыхнуло яркое пламя. Испуганный старик упал на землю: «Это не люди, это какие-то страшные подземные существа, принявшие образ человеческий. Они в одно мгновенье добывают огонь! Что за горе, что за несчастье!» И он побежал сообщить притаившимся на деревьях дочерям и внукам, что он видел.

Язык этих людей насчитывал каких-нибудь двести простых звуков, но для них этого было совершенно достаточно. В то время не было потребности в большем запасе слов. Убожество мысли вполне удовлетворялось этими средствами ее выражения; к тому же, каждый звук подкреплялся жестами. Немалым подспорьем служило им также подражание голосам природы. С помощью этих простых и легких приемов один и тот же звук по мере надобности раз сто менял свое значение. Так, например, лису, волка, шакала, медведя и всех животных, которые мычат, воют, рычат, они называли одним звуком, дополняя остальное оттенками произношения; руками же они показывали, рогатое ли это животное или нерогатое, с хоботом или с рогами на носу, большое или малое и т. д. Каждую, например, каркающую птицу обитатели пещеры называли просто «краа»; но, зная все отличия и нравы птиц, они умели точно определить с помощью рук и каждую породу. Гром, стук, буря и гроза носили одно название; но в случае надобности, меняя выражение лица, люди объясняли, о чем речь идет в данную минуту.

Храбрый дед, сообщив женщинам, что он видел, еще раз вернулся посмотреть на странных и страшных гостей, а затем исчез куда-то вглубь дремучего леса, где ему знакомо было каждое деревцо, каждый ручеек, холмик, камешек. Нашим путешественникам и в голову не приходило, что они служат предметом чьих-то наблюдений, и, не подозревая столь близкого соседства человека, они мирно беседовали перед весело пылавшим костром.

Лорд по-прежнему не мог помириться с медленным ходом развития первобытного человека. Люди, которых они жаждали видеть накануне, вили, словно птицы, гнезда на деревьях, питались червями, устрицами, падалью, лесными ягодами, и несмотря на то, что со вчерашнего дня прошла не одна тысяча лет, люди теперешние, по-видимому, очень мало отличались от прежних.

На это профессор возражал, что времени, конечно, уплыло немало со вчерашнего дня, но только на наш современный взгляд, и что до появления человека подобные промежутки еще меньше приносили с собою перемен, а потому о каком-либо застое здесь и речи быть не может.

Человек вовсе даром времени не терял. Стоит только несколько приглядеться, чтобы убедиться, насколько он стал смышленее. Сколько у него теперь духовных потребностей, сколько новых мыслей зарождается в этой взъерошенной, никогда не чесанной голове. Человек уже умеет теперь считать по пальцам рук и ног. До этой же мудрости ни одно существо еще не доходило. Несмотря на свою наготу, он не страшится уже зимы и, несмотря на тысячи опасностей, переживает эту жестокую пору, столь страшную для всего, что живет и дышит на земле. Правда и то, что нередко от какой-либо группы людей до наступления весны едва остается половина, но ведь и в наше время, в период полного расцвета человечества, зима слишком часто бывает губительна для многих городских и сельских жителей, лишенных крова и одежды. Несмотря на кажущуюся беспомощность, человек теперь уже сильнее мамонта, хитрее лисы, осторожнее бобра и ловчее белки. Можно смело сказать, что настоящая эпоха есть уже начало господства человека. Недавняя гордость земли, великолепные, могучие четвероногие обречены на скорое исчезновение так же, как некогда динозавры и летающие ящеры. Правда, человек ночует в летние ночи, где ночь его застигнет, а зимою, худой и голодный, с полной покорностью судьбе прячется в темных пещерах; правда, он не знает, что такое нож и вилка, не имеет представления об искусствах, не скучает за газетными новостями, но будем к нему снисходительны. Невозможного ни от кого требовать нельзя. У него нет еще времени для тех занятий, которыми мы так живо интересуемся. Он живет еще на лоне суровой мачехи-природы. Все, что у него есть, он должен сам добыть, отделать; он должен непрерывно помышлять о том, что он будет пить и есть; а это нелегко. Быстрый тигр ловит антилопу, буйвол удовлетворяется травой, но человек с ними соперничать не может. Он принадлежит к беззащитному роду всеядных. Когда-то он довольствовался травами, ягодами, птичьими яйцами и изредка мясом небольших или околевших животных. И только оружие, которое он догадался сделать из камня, дало ему некоторый перевес и с тем вместе возможность улучшить несколько свое положение. Тем не менее, зимою, когда нет плодов, а животные спрятались или в свою очередь пали жертвою других, более сильных, люди, несмотря на свое превосходство, терпят мучительный голод… Голод этот главная причина, почему человек избегает подобных себе, вместо того чтобы искать их общества. В поисках за пищей человек видит в каждом чужом лице лишь соперника и врага.

Первый костер

Плохо вооруженный, он должен был днем и ночью быть настороже и остерегаться голодных зверей. Он проходит суровую школу и многому научается. Пока он не знал холода, он был кротким существом с весьма ограниченными потребностями. Голод он ощущал нечасто, и следовательно, у него не было надобности убивать кого-либо. Но теперь, когда условия климатические так резко изменились, он начал проявлять и новые качества. Он умеет даже быть теперь жестоким. Его преследуют, и он в свою очередь преследует. Все в природе как будто обратилось против него. Климат делался все суровее и суровее, и человек познакомился со снегом. Вначале эти белые комки скорей забавляли его, нежели беспокоили. Но комки эти с каждым годом делались обильнее. Человек постепенно вместе с животными передвигался ближе к югу, но холодные снежинки шли за ним и причиняли ему все более и более страданий. И не только север покрылся льдом и гнал от себя все живые существа, но и зеленые горы мало-помалу оголели и окутались блестящим покровом холодных белых снежинок.

— В чем же причина этого охлаждения климата? — спросил лорд.

— Неизвестно. Это до сих пор необъяснимое явление, тем более, что ледниковые эпохи как таинственно приходили, так таинственно и исчезали. Во всяком случае, не охлаждение земли тут причиной.

— Так значит, эпох этих было несколько, и мы теперь находимся в одной из них?

— Да, в первой, если я не ошибаюсь; было же их две или три, — наука еще в точности этого не знает, — и отделялись они одна от другой кратким теплым промежутком. В промежуток или в промежутки эта толстая ледяная кора, покрывавшая всю северную Европу, двигалась к полюсу с тем, чтобы через некоторое время опять заковать освобожденную землю. Последняя ледниковая эпоха длилась недолго и на меньшем пространстве, нежели первая. В первую вся северная Европа, когда-то полная жизни, представляла вплоть до 50 или 51 градуса географической широты одну мертвую пустыню. Англия, Скандинавия, Дания, Немецкое и Балтийское моря, северная Германия, Польша, средняя полоса России, даже часть южной, — о северной и говорить нечего, — были такие же страны льда, как в наши дни Гренландия. Ледяная кора, словно лава, двигалась от полюса все ближе и ближе к югу и все утолщалась от падавших на нее снегов, но нимало не таяла. На севере Европы слой замерзшего снега и льда доходил до толщины в 1000 или даже 2000 метров, южнее до толщины не менее нескольких сотен метров. Житель средней Европы и не заметил, как оледеневшие горы отделили его от теплых краев. Животных с каждым годом все более и более убывало. Они гибли целыми толпами. Такая же судьба постигла бы и человека, несмотря на всю его выносливость, если бы не его исключительные качества. Обострившиеся зимы принудили его покрывать свое нагое тело, и он первым делом научился убивать зверей для того, чтобы сдирать с них теплые шкуры. Суровые условия жизни изощряли его также в выделке орудий. Он стал раскалывать камни, обтесывать их по краям, и они служили ему для резания разных вещей; ими же он выскребывал со шкур остатки жил и мяса. Ом научился добывать из костей мозг для смазывания им шкур, отчего они делались мягче. Он заостренным камнем продырявливал эти шкуры и, продев в дырочки кишки животных, завязывал их на себе. До всего этого он дошел собственным умом, в течение, правда, многих веков. Таким образом, холод был причиной многих усовершенствований.

Между тем, шумные леса, — продолжал профессор, — мельчали под влиянием холодных ветров и непогод, цветущие холмы и горы исчезали под снегами. Лед покрывал все большие и большие пространства. Теперь человек помирился с «ненасытным жестоким существом», которое с шумом раскалывает деревья и превращает день в ночь. Это злобное существо сделалось сторожем, слугой и благодетелем человека. С этих пор огонь защищает его от нападения ночных зверей; в огне он делает более съедобными мясо и дикие плоды. Когда-то охотник тотчас на месте съедал добычу, не думая ни о жене, ни о детях. Женщины сами должны были добывать себе пищу, чего они часто, по слабости и нездоровью, делать были не в состоянии. Костер преобразил образ жизни первобытных людей и оказался благодетельным для женщин, стариков, детей и вообще для всего рода человеческого. Развести костер было делом нелегким. Далеко не все умели приступить к этому делу. Но костер, раз разведенный, пылал долго; он не угасал в пещере иногда в течение многих лет. В то время как мужья охотились и добывали пищу для своих семей, пламя поддерживали женщины, дети и старики. Мужчины продрогшие возвращались с охоты, иногда на всю зиму, к родному костру. Здесь они отдыхали от своих трудов и питались вместе с семьями принесенной добычей. Костер удлинил также жизнь человеческую, так как обессилевшие старики, на которых когда-то никто не обращал внимания, проводили свои последние дни в тепле и в кругу близких, причем старались быть им полезными своими советами и опытом. Костер, таким образом, сблизил людей, создал первобытную семью, а затем и понятие о племени, то есть о группе семей, в силу кровного родства дружно живущих между собою. Всякий, кто сидел у костра, был уже не чужим, «своим». Обладая большим жизненным опытом, старики сделались естественными главами семей, их вождями и руководителями, а с течением времени получили почетное звание мудрецов и прорицателей, или волхвов. Недаром слово «очаг» считается символом (знаком) семьи, самою необходимою ее принадлежностью и в наше время. Древние римляне и греки считали огонь самым ценным даром небес, самым прекрасным подарком богов. В народных обычаях сохранилось множество следов благоговения, с которым когда-то люди смотрели на огонь, и это весьма понятно. Стихия, которой люди так много обязаны, не могла быть забыта. И теперь огонь представляет для людей чрезвычайную важность. Это действительно дар небес, который дал человеку возможность пережить тяжелые времена и подчинить себе всю природу.

XXIII

ПРОМЕЖУТОЧНОЕ ВРЕМЯ. ОХОТА НА ЛОШАДЕЙ

Холодный климат постепенно смягчался; но обстоятельство это наряду с выгодами принесло и много страданий обитателям средней Европы. Возвышенные места, покрытые когда-то вечными снегами, обросли непроходимыми лесами, низменности же сделались весьма небезопасными. Прежние русла рек и ручейков не могли уже вместить увеличившуюся массу воды, которая сплывала с тающих снегов и льдов, накопившихся в течение тысячелетий.

Наводнения сделались частыми явлениями. Люди, спасаясь, убегали на возвышенности. Кого же весеннее полноводье заставало врасплох, тот неизбежно должен был погибнуть. Таково было положение почти всей обитаемой Европы. Обширные леса населяли огромные медведи, дикие кошки, гиены и т. п. На равнинах, покрытых степной растительностью, паслись бесчисленные стада жвачных животных и диких лошадей с большими головами.

***

Путешественники наши проснулись именно в это время. Их окружал густой мрак. От пещеры, конечно, не осталось и следа. Из ста пещер едва-едва сохранилась где-нибудь одна, как памятник давнего прошлого. Лорд протер глаза и уставился на профессора.

— Я, кажется, заснул на минуту. Что это за шум?

Воздух был полон птичьих голосов и шелеста крыльев.

— Я не понимаю, что здесь творится, — ответил геолог, вставая с места.

Поднявшийся тем временем теплый ветерок рассеял окружающий туман. На месте вчерашнего холмика с отлогим скатом геолог увидел почти над самой своей головой крутую скалу, а перед собою вместо пожелтевших березок и елей свежую зелень и густую рощу на берегу быстрого ручейка, вившегося лентой среди гор, покрытых дремучими лесами. Над ручьем, у подножия высокой, крутой скалы реяли бесчисленные стаи птиц. Каркающая стая совершала трапезу над трупами. Они реяли в воздухе, опускались на землю, клевали трупы, каркали, хлопали крыльями, сбивались в кучки и вырывали друг у друга куски мяса из клювов. Вдруг из-за холма, заслонявшего наших путешественников, показалась человеческая фигура. Они замерли все трое от ужаса. Небольшого роста человек, почти нагой, широкоплечий, точно вылитый из бронзы, с осторожностью кошки пробирался вдоль холма и блестящими глазами водил по соседним деревьям и кустам. Кто бы раз увидел это лицо и этот взгляд, забыл бы их не скоро. Станислав весь застыл. Лорд Пуцкинс, не терявший хладнокровия при встрече с очковой змеей, почувствовал, как у него мурашки забегали по спине. Он не мог оторвать взгляда от этой взъерошенной головы и особенно от этих глаз, так дико, не по-человечески глядевших из- под низкого лба.

— Неужели это человек? — глухо спросил он. Он не мог наглядеться на богатырскую грудь, густо поросшую волосами, и мускулистые ноги лесного жителя, на его широкие скулы и мрачные глаза.

— Господи, какое страшное лицо! — невольно прошептал он.

Тем временем с такой же осторожностью выглянул из-за холма еще один человек со шкурой леопарда на бедрах, и оба они одним ловким прыжком исчезли за деревьями.

— Хорошо, что они нас не заметили, — сказал Станислав.

— Этого сказать нельзя… Кто их знает, — быть может, и заметили, — возразил геолог. — Какие лица! Мы, должно быть, еще очень-очень далеко от нашего времени.

— Во всяком случае, ледниковая эпоха миновала уже или нет? — спросил лорд.

— Я не заметил, были ли при них луки со стрелами… — ответил профессор.

— При них были лишь копья…

— Я не знаю пока, в какой мы эпохе, но во всяком случае, утешительного я ничего вам сказать не могу.

— Почему так?

— Именно потому, что я не заметил при них луков.

— Какое же отношение имеют луки к эпохе?

— Очень большое отношение. Лук есть одно из позднейших изобретений.

— Как же охотники обходились без лука?

— Точно так же, как они позднее обходились без огнестрельного оружия. Лук — очень важное для охотника оружие, но дойти до него человек мог лишь путем постепенных изобретений.

— Ведь это такой пустяк!

— Все сделанное кажется нам легким делом пустяком. Каждое изобретение требует известных способностей, напряжения ума; в противном случае каждый дурак, даже больше — каждое животное делало бы изобретения. Люди долго, очень долго не могли догадаться, что из гибкого тростника и кишок животных можно создать чудесную вещь, убивающую зверей на расстоянии. И ничего в этом удивительного нет. В век скорострельных ружей и пушек, в век самых блестящих открытий и изобретений существуют ведь еще племена, не имеющие понятия даже о луке и не умеющие считать до пяти.

Во время этой беседы, на лужайке, по ту сторону ручья показался мамонт, за ним другой, третий, четвертый. Великолепные животные осторожными, бесшумными шагами двигались одно за другим. У ручья они остановились и долго неподвижно вслушивались в тишину, пока предводитель не поднял хобота и не дал им знака. Тогда они все оживились и, не соблюдая больше никаких предосторожностей, начали весело и шумно втягивать в себя воду хоботами и обливать себе спины водою; затем они вошли в ручей и, бросившись на тинистое дно, долго валялись, словно свиньи, испуская крики, напоминавшие звуки металлических труб. Но вдруг они перестали резвиться и испуганно бросились бежать. С верхушки скалы донесся топот копыт и ржанье лошадей.

С каждой секундой шум все усиливался и все более смущал наших путешественников. Еще одна минута, и над головами их раздался шум падающего тела, и в нескольких шагах от профессора грохнулась спиной оземь окровавленная лошадь. Вслед за ней упала другая, задев головой об острый выступ скалы. Умирающие животные, сделав последнее усилие, стали на дыбы, глухо прохрипели и с тяжелым стоном упали на землю. Теперь лошади падали сверху по две, по три сразу. Некоторые, уцелев каким-то чудом, вскакивали оглушенные, обезумевшие и дикими скачками топтали своих товарищей. В эту минуту в кустах, по ту сторону ручья, раздался оглушительный треск, после чего опять наступила тишина, прерываемая лишь стонами издыхающих лошадей. Путешественники не могли отдать себе отчета в том, что происходит кругом их, и невольно прижались к скале.

Охота на лошадей

Тем временем из-за деревьев показалась кучка людей, очевидно, охотившихся за табуном лошадей. Если бы не чужие лица, которых они уже успели заметить, они подошли бы с шумом и победными криками. Но смельчаки, отважившиеся встретиться им на пути, возбудили их любопытство и недоверие.

Это была дикая, страшная толпа. Каждый из полунагих охотников был вооружен одной-двумя дубинками. За поясами у них торчали деревянные кирки с прикрепленными к ним посредством кишок животных каменными остриями, и искусно обтесанные каменные мечи, заостренные с обоих концов. Ни одна ветка не хрустнула под ногами рассыпавшейся полукругом кучки людей. Лишь лохматые головы, покрытые волчьими и леопардовыми черепными крышками, дико сверкающие глаза и оскаленные зубы порой мелькали из-за листьев и ветвей. Они переговаривались меж собою едва заметными движениями дубинок. Табун лошадей, очевидно, попался в ловушку. Дикари загнали его на вершину, с которой была одна лишь дорога вниз, впропасть.

Животные межледниковой эпохи

Лорд Пуцкинс с чисто охотничьим интересом следил за охотниками, пока не потерял их из виду. Он напряженно смотрел на пустой берег ручья, надеясь опять увидеть диких, если только они решатся подойти к ним. Лорду и в голову не приходило, что в это самое время из-за скалы выглянули две волчьи головы и что две пары человеческих глаз следят с вершины за безоружными путешественниками. Три охотника, одетые в волчьи шкуры, скрываясь за чащей, тихонько подкрались к ним сбоку и приготовились нанести удар. Лорд Пуцкинс бессознательно, под действием их глаз, повернул голову в их сторону и тотчас понял весь ужас положения. Дикие, очевидно, приняли их за представителей незнакомого племени, пришедших из далеких стран осесть или охотиться на их земле. Лорд знал, что и в XIX веке случайно забредшие в дебри Азии путешественники платят своей жизнью за подобную неосторожность.

— Мы открыты, профессор! — воскликнул он. — Бесполезно дольше прятаться.

В эту минуту один из переодетых волками людей встал, за ним другой и третий, и все с поднятыми кверху копьями ждали сигнала предводителя.

Лорд Пуцкинс выпрямился во весь рост, заложил по-наполеоновски руки за спину и, высоко подняв голову, твердыми шагами подошел к первому охотнику. Шагах в трех от него он остановился, торжественно вынул спичечницу, зажег сразу несколько спичек и, не спуская глаз с дикаря, поднес их к самому его носу. Действие получилось изумительное. Дикарь хрипло застонал, далеко отбросил копье и упал лицом на землю. Лорд, не меняя своего внушительного, важного вида, с горящими спичками в руках пошел дальше, но, о диво! он никого больше не замечал: дикари словно сгинули. Можно было бы подумать, что они были призраками, если бы не первый дикарь, лежавший на земле и дрожавший как осиновый лист. Лорд наклонился над ним, провел рукой по его голове, затем отвернулся и отошел.

Лохматый сын пустыни боязливо взглянул на него исподлобья и, не замечая в нем никаких злостных намерений, стал быстро пятиться назад и вскоре исчез за деревьями.

— Ну, слава Богу! Отделались наконец от непрошеных гостей, — облегченно вздохнув, сказал лорд.

— Я удивляюсь вам, — с восторгом прошептал профессор.

— Что за важность! Это старая штука! Я много раз таким образом спасал себе жизнь. Во всяком случае, мозолить глаза им не следует. Уйдем отсюда, пока они не пришли опять за трупами лошадей.

XXIV

ВТОРАЯ ЛЕДНИКОВАЯ ЭПОХА. ВЕК СЕВЕРНОГО ОЛЕНЯ

КОРОЛЬ ЧЕТВЕРОНОГИХ СВЕРГНУТ С ТРОНА

Наступило холодное, морозное утро. Голые ветки, поросшие мхом камни, пожелтевшая трава покрылись первым ранним снегом. Серовато-белый лес, казалось, спал или умер. Торжественная тишина усугублялась величественной картиной восхода солнца. Лишь липы и буки едва слышно шелестели оставшимися кое-где листьями, которые слетали с деревьев при малейшем движении воздуха. Две совы тихим писком просились в гнездо, занятое веселой сойкой. Денные птицы стали просыпаться и с шумом вылетали из своих гнезд. Среди долины, окруженной поросшими лесом холмиками, под дуплистой вековой липой пылал костер, поддерживаемый ветками можжевельника и тиса. И вдруг лес оживился. Сонная осина зашумела своими оголенными ветвями, о чем-то заговорила береза. По инею замелькали золотые искорки. Откуда-то отозвалась кукушка. Из-за чащи деревьев выглянул лось; он поднял голову, глубоко втянул ноздрями воздух, почесал себя по спине рогами и медленными шагами вернулся в лес. Из глубины леса донесся рев зубра. Профессор Допотопнов открыл сомкнутые на миг глаза и покрасневшие от бессонья веки, подбавил ветвей в костер и протянул к огню свои окостеневшие руки. Лорд Пуцкинс, при виде восходящего солнца, оживился на минуту. Станислав опять начал сетовать на свою судьбу и на ненасытный костер, для которого нельзя вдоволь напастись ветвей.

— Нечего сказать, хороших мы дождались времен, — сказал он, обращаясь к лорду.

— Теперь зима, вероятно, или мы попали куда-нибудь на север, — сказал тот и бессознательно протянул руку к часам, покоившимся в его жилетном кармане. — Четверть шестого.

— Нет, теперь, должно быть, гораздо позже, — заметил профессор.

— Мои часы безошибочны.

Геолог посмотрел на свои.

— Да, это удивительно! Я с трудом верю своим глазам. Надо было бы думать, что теперь октябрь, а между тем, как видите, теперь лишь конец августа.

— Из чего же это можно видеть?

— В октябре солнце восходит между шестью и семью, сегодня же оно показалось за несколько минут до пяти.

— Ваше наблюдение подтверждает мою догадку, — сказал лорд. — Мы, вероятно, где-нибудь на далеком севере.

— Это невозможно, — возразил профессор, указывая на стоявшую вблизи липу. — Это дерево и буки, хотя и низкорослые, доказывают, что мы в средней Европе.

Ледниковый ландшафт

— Увы! Мы еще далеки от «нашего» времени, — сказал профессор.

Разговор опять прервался.

Лорд пошел наломать ветвей для костра. Едва сделав несколько шагов, он заметил на покрытой инеем земле чьи-то следы.

— Следы слона! — воскликнул он.

Профессор быстро подошел проверить наблюдение товарища.

— Я нашел разрешение загадки, — сказал он, — мы в «веке северного оленя». Следы же принадлежат мамонту. Со вчерашнего дня мы опять значительно подвинулись вперед. Теплый период давно миновал, и Европа опять в тисках льдов. Всю северную Европу опять покрывают тундры и снега Лапландии и Сибири. В средней Европе климат нынешней Скандинавии. Большинство животных ушли отсюда в теплые края. Немногие оставшиеся львы, лоси, туры и зубры удалились на южные окраины Европы. Дольше всех остался здесь мамонт, но и он в конце концов не выдержит этого мертвящего холода. Терпеливые лошади, козы, антилопы, лани встречаются еще здесь кое-где; но главное животное, оживляющее теперь обширные суровые тундры и леса и чувствующее себя здесь как в родной стихии, это северный олень со своей свитой гиен и волков.

— Что же сталось с человеком, населявшим Европу?

— Он не испугался суровости климата, остался на прежних местах и вступил в борьбу со всеми преградами. Везде, где пасутся стада северных оленей, можно встретить людей, одетых в шкуры и отлично вооруженных орудием из камня, кости и оленьих рогов. Бедное растительное царство совсем не может отвечать их потребностям, и они обратились почти исключительно к охоте и рыболовству. Это тяжелое существование. Животные ради пастбищ беспрестанно меняют места пребывания.

Скелет глиптодонта, гигантского южноамериканского броненосца ледниковых эпох.

Как только мерзлый снег покрывает худосочные растения, северные олени уходят на юг, где зима гораздо мягче. Они углубляются даже в Пиренеи и в Апеннины, и лишь весною, когда начинает таять белый снежный покров, опять возвращаются на прежние места. Группы охотников волей-неволей должны приспособляться к переходам своих кормильцев и ведут кочевой образ жизни. Но, несмотря на бесчисленные трудности и опасности, охотники веселы, деятельны, милы и добродушны. Неутомимые кочевники не знают ни зависти, ни злобы и помогают друг другу. Вечно ли ясное небо или звездные ночи будят в сердцах их светлые чувства; равномерность ли климата и тяжелый труд заглушают в них дурные страсти; или относительная легкость добывания добычи отдалила от них призрак голода, — но эти страстные охотники чувствуют себя счастливыми. Они о другой жизни и не мечтают. Они любят свои родные леса, благоговеют перед мамонтом, любовно обращаются с северными оленями и другими мирными животными. Полные сил и отваги, они идут навстречу опасностям, и победа над четвероногими врагами приводит их в восторг. Природа для них живая, вечно открытая книга. В ней они черпают мудрость, которую бессознательно претворяют в своих простых сердцах в добро и красоту. Это добро и красота еще очень далеки от нашего представления о них, но для тех далеких времен этого было слишком довольно. Единственным имуществом человека было оружие и несколько каменных и роговых орудий и инструментов. С этими вещами, при здоровье, которым он обладал в достаточной степени, он мог достичь всего, о чем мечтал. Обладать наиболее красивым оружием было наибольшим счастьем; но для того, чтобы обладать таким оружием, нужно было самому сделать его. Поэтому наиболее искусные и одаренные художественным чутьем украшают в часы досуга свое оружие резьбой — изображениями животных, которые возбуждают в нас удивление своим удачным выполнением.

— Все это прекрасно, — прервал лорд профессора, — но мы замерзнем здесь в наших легких одеждах.

— Да, конечно, если не примем мер и не будем поддерживать костер до завтрашнего дня; а завтра мы будем уже дома…

Во время этой беседы в нескольких сотнях шагов от них разыгралась следующая сцена.

Бородатый мужчина с темно-коричневым лицом, раскрашенным белой и алой краской, одетый в шкуры, с меховой шапкой на голове, встретился лицом к лицу с огромным медведем. О бегстве или обороне, по-видимому, не могло быть и речи, так как вооруженный копьем, луком и палицей сын пустыни опустился на колени перед животным и, глядя ему прямо в глаза, начал молить его на своем бедном словами языке о пощаде. Его некрасивое лицо с широким, плоским носом и толстыми губами выражало беспредельный ужас. Он ударился головой оземь и затем растянулся перед медведем пластом. И странная вещь: страшный, лохматый великан посмотрел с минуту на человека, обнюхал его и пошел дальше. Человек долго лежал неподвижно. Наконец он поднял голову и посмотрел, в какую сторону направился медведь. Глаза его засверкали дикой радостью. Он схватился рукой за амулеты (ладанки), висевшие у него на груди, и прикоснулся к ним устами. Когда зверь исчез за холмом, он вскочил и рассмеялся радостным детским смехом.

Вдруг он остановился, как вкопанный. Издали донесся отрывистый, короткий свист. Он схватил костяную дудку, висевшую на ремне у его пояса, и ответил громким свистом. Затем он быстрыми шагами направился в ту сторону, где исчез медведь.

В казавшемся безлюдным лесу молча, словно из-под земли, показалось несколько таких же хорошо вооруженных людей, скрывавшихся до сих пор среди камней и за стволами деревьев. В то же время послышался рев медведя, нарушавший царившую тишину. Это был страшный рев. Великан упал в яму, скрытую под слоем мха и веток, покрытых свежим снегом.

Охотники пронзительно вскрикнули и стремительно подбежали к яме, на дне которой яростно метался медведь. Один из них вонзил в зверя копье, а вслед за ним то же проделали и все остальные охотники. Великан, истекая кровью, бешено рвал землю своими острыми когтями.

Человек века северного оленя

Став на задние лапы, он показывал из-за дрожавших губ свои страшные клыки и тщетно старался вырваться из ямы, коварно вырытой охотниками на его обычном пути. Но яма была на дне шире, нежели наверху, и все его усилия были напрасны. Наконец он окончательно ослабел под ударами камней и палиц и мертвым грохнулся на дно капкана. Тогда охотник, первым вонзивший копье в тело животного, поспешил поклониться его останкам: он опустился на землю, застонал, затем прыгнул в яму и поцеловал холодеющую голову медведя; затем он закрыл ему глаза и вместе с товарищами затянул некоторое подобие песни без слов. Песня эта сменилась какими-то прыжками вроде танцев. Наступило дикое, шумное веселье. Охотники падали на землю, обнимали друг друга, взмахивали своими копьями и луками — одним словом, не знали, как выразить свою радость по поводу такого редкого успеха. Успокоившись немного, они начали сдирать с медведя шкуру. Разорвав ее острыми камнями на животе, они, не трогая мяса, посыпали медведя землею, поставили на этом месте знак и, опьяненные радостью, удалились в пещеру, служившую им временным убежищем.

Но на этом дело еще не кончилось. Вскоре должна была явиться большая толпа охотников, вооруженных самым лучшим оружием. Они должны были содрать с медведя ценную шкуру и вместе с черепом и клыками, считавшимися самыми могущественными амулетами, отдать ее тому охотнику, который первым выследил медведя. Мясо принадлежало всем. Радость длилась несколько дней, так как медведь был очень редкой добычей для этих охотников.

***

Путешественники всего этого не видели. Они сидели у костра и, плача от дыма, грели свои деревенеющие члены. Дождаться бы только вечера! Это было главной их заботой. Немало смущала их также полная их безоружность.

— Я не могу простить себе, что не захватил с собой ружья, сказал лорд.

— Кто же мог предположить, что нам представится случай охотиться под землею на львов, мамонтов и медведей? — заметил Станислав.

— Я более всего жалею о том, что у меня нет приборов, необходимых для научных наблюдений, — заметил геолог. — Я не могу даже определить широты места и его высоты. Но самое обидное — это то, что я ничего не могу с собой взять отсюда. Столько научного материала и не быть в состоянии воспользоваться им!

— Взять с собою мы, понятно, ничего не можем, и с этим надо мириться, — подумав немного, сказал лорд, — но зато мы можем оставить здесь о себе вечную память.

— Что вы хотите этим сказать?

— Сейчас, сейчас поймете, в чем дело. То, что я намерен сделать, на многие тысячелетия увековечит наши имена.

Профессор с недоумением смотрел на англичанина.

— Первым делом, — продолжал лорд, — надо выбрать скалу, но не какую-нибудь, а такую, которая не легко поддается разным разрушительным влияниям. Сделайте милость, профессор, назовите мне такую породу.

Каменные и костяные орудия века северного оленя

Профессор охотно исполнил его просьбу и с удивлением смотрел, как лорд сломал камнем деревянную оправу своего единственного ножа.

— Предоставляю вам, профессор, предаваться вашим наблюдениям, а мы со Станиславом возьмемся за работу.

— Иными словами, вам надо отделаться от меня.

— Вы очень догадливы, — я хочу сделать вам сюрприз. Но еще одну вещь скажите мне: где мы теперь находимся?

— В Динарских Альпах, вблизи Дуная.

— Покорно благодарю! Больше вас беспокоить не буду, — сказал лорд, показывая жестом, что он желал бы остаться один.

Люди века северного оленя, убивающие мамонта

Профессор, заинтересованный, отошел в сторону.

Лорд Пуцкинс в поте лица работал до самого вечера. Станислав помогал ему по мере сил и умения. Профессор, погруженный в свои наблюдения, не мешал им и явился лишь на их громкие призывы. Когда он подошел, лорд, стоя на лесах из ветвей и каменьев, выбивал тупым концом ножа последние буквы надписи на гладкой поверхности скалы. Профессор остановился и прочел следующие слова:

«К вечной славе Лешека Допотопнова, первого путешественника по Европе, который за несколько тысячелетий до Р. X. посетил берега Дуная.

Надпись сия сделана его верным товарищем, лордом Пуцкинсом из Пуцкинсона».

Геолог невольно улыбнулся.

— Теперь вы понимаете, профессор, какой вы великий человек. Вы не только открыли Дунай, но вы и первый ученый, познавший Европу — и когда? За сколько веков до Р. X.? Разве вы не заслужили этим вечной славы и лучшего памятника, нежели мое скромное произведение. Колумбу поставили несколько памятников, а между тем, он открыл только Америку и то уж тогда, когда ее до него посетили другие, менее счастливые путешественники. Вы же открыли не только Европу, но и весь земной шар…

Профессор от всей души расхохотался и горячо пожал руку лорда.

— Жалко вашего труда и ножа, дорогой лорд! Несмотря на ваш памятник, мир ничего не узнает о наших славных открытиях. Прежде, нежели народится на земле существо, способное разобрать эту надпись, от нее и следа не останется.

— Как! вы, палеонтолог, говорите подобные вещи! Кто же начертал изображение мамонта и многих других животных на костях и рогах северных оленей ледниковой эпохи? Ведь вы сами же говорили, что многие произведения художников тех времен дожили до наших времен. Отчего же мой памятник не будет настолько же счастлив?..

— Там были исключительные условия, один случай на тысячу…

— Быть может, и здесь произойдет что-нибудь исключительное, и когда-нибудь, когда уже нас не будет, эта надпись возвестит миру никому не известный факт…

— Однако вы усердно отстаиваете свое произведение, — со смехом сказал профессор. — Во всяком случае, спасибо за доброе желание. Теперь вернемся к нашему костру. Холод усиливается, и ночь близка.

XXV

НОВЫЙ КАМЕННЫЙ ВЕК^[16]. ЖИЗНЬ ЗА ЖИЗНЬ

После долгих, суровых, беспрерывных зим опять пришло в Европу тепло, а вместе с ним и южные животные. Не было, правда, носорогов и гиппопотамов, отделенных теперь от Европы широкими морями, ни кошек, которые бы преследовали их стада, но тянувшиеся на сотни миль дремучие леса дрожали от рева зверей. Стаи птиц и насекомых стали многочисленнее, нежели перед тем. Бесчисленные породы их всевозможного вида и величины наполняли воздух, воды, траву и леса. Но число млекопитающих по сравнению с периодами миоцена и плиоцена было теперь гораздо меньше. Господство четвероногих быстрыми шагами приближается к упадку. Великолепного мамонта и пещерного медведя постигла такая же судьба, как мастодонтов и махайродусов со страшными клыками. Северные олени, выросшие на жестких мхах, переселились к полюсу, а за ними и значительная часть европейцев, судьба которых издавна связана была с этими животными. Люди, переселившиеся на далекий север, никогда уже не возвращались в родные края. Те же, которые остались, скоро сжились с новыми условиями жизни. Это были мечтательные люди, чрезвычайно чуткие к красотам природы, и вели они легкий, счастливый образ жизни.

Слабо заселенные леса и степи недолго ожидали новых жителей. Люди другого племени, более развитые, пришли из далекой, неизвестной нам страны и медленно расходились во все стороны. На западе они нашли совсем почти еще безлюдные пространства. Каждое поколение углублялось все дальше в глухие чащи, изобиловавшие зверями.

Пришельцы эти значительно отличались от первых европейцев. Ничего удивительного, что оба племени, встречаясь случайно, старались избегать близких сношений. Европейцы четвертичного периода, как кочевники, любили лишь вольную степь и беспрепятственно уступали пришельцам облюбованные последними места и уходили на запад и на север. Небольшая часть их осталась и покорно переняла новый уклад жизни.

Племя, которое увидели наши путешественники, насчитывало уже много лет существования. Не считая тысячелетий, проведенных ими в своем отечестве, они уже многие века жили во вновь занятой стране.

Орудия из шлифованного камня

Это были уже пра-прапра-правнуки первых пришельцев. Образ жизни, мышление и обычаи нового племени и старого, представители которого встречались еще кое-где на далеких окраинах, резко различались между собою. Первые европейцы, как мы говорили, вели кочующий образ и жизни, пришельцы — оседлый. Первые жили охотой и не могли даже представить себе, чтобы из земли можно было извлекать какие-либо выгоды; вторые взрыхляли уже землю при помощи кирки, которая может считаться первой «сохой». Первые обладали лишь грубыми каменными орудиями, гнездились в пещерах лишь временами, так как постоянно переходили с места на место; вторые умели шлифовать камни и делали из них топоры, молоты, долота и другие орудия. Они всегда жили в пещерах или землянках и сажали в землю зерна растений, которые они вывезли из своей родной страны. Коренные жители жарили или сушили мясо; они не знали, что значит варить его, не имели понятия о гончарном искусстве. Горячую воду они приготовляли, бросая раскаленные в костре камни в кожаные мешки, наполненные водой. Пришельцы же умели нагревать воду над огнем в сосудах из кожи или коры древесной и в плетенках, облепленных толстым слоем глины. Мало-помалу они убедились, что глина по обжигании становится твердой, как камень. Тогда они научились делать горшки и разные сосуды из одной глины. Ржаные и ячменные колосья они жгли или рубили и осыпавшиеся зерна сушили, крошили на кашу и готовили из них хлеб.

Прежние кочевники нисколько не заботились о своих покойниках, новые же оседлые жители старательно хоронили своих мертвецов, и некоторым, выделившимся при жизни какими-либо заслугами, начали воздвигать курганы и памятники из камней, так называемые дольмены.

Дольмен

Кочевники, при всей своей суровости, были в сильной степени одарены чувством красоты и имели в своих сердцах поэтические грезы; пришельцы же, несмотря на все свое превосходство, не обладали художественным чутьем и не воспринимали так жадно красоты, разлитой в природе. Они жили в достатке, так как наряду с животной пользовались в равной мере и растительной пищей. Хотя они не посвящали охоте так много времени, как кочевники, тем не менее имели всегда вдоволь мяса, потому что научились ловить диких быков, держать их в оградах и, что очень важно, охранять от волков и медведей. Неукротимые животные тосковали на свободе, рвали копытами землю, пока не умирали от стрелы или копья непрошеного опекуна. Позднее человек научился пользоваться молоком и маслом от животных, и эти продукты были единственными почти предметами питания пастушеских племен.

***

Род человеческий неограниченно царил теперь на земле. Он господствовал над всем миром одушевленных существ. Он знал обычаи всех обитателей лесов и степей и умел извлекать выгоду из своих сведений. Все живущее боялось человека и подчинялось его силе и уму. Птиц и небольших животных он ловил в силки, больших он убивал в капканах и даже в открытом бою. Справедливость, однако, требует сказать, что положение человека упрочило одно животное, принадлежавшее в хищной семье волков и шакалов. Человек заключил с этим животным тесную дружбу и много извлек из нее. Союз этот дал ему больше, нежели могли дать ему все сокровища суши и моря.

Это важное событие в жизни человека до сих пор покрыто мраком таинственности. Как это случилось и когда именно — трудно сказать. Вероятнее всего, что собака сблизилась с человеком в последние времена каменного века. Стаи собак долгое время на расстоянии сопутствовали людям. Они питались остатками от человеческих трапез, не нападали на людей, но своим присутствием оказывали человеку услуги, когда тот даже о них не догадывался.

Они отгоняли от людских жилищ волков и других хищных зверей. Такие полуприятельские отношения на расстоянии длились очень долго. Но мало-помалу человек оценил своих сопутчиков. Собака все ближе и ближе стала подходить к пещерам и людским стоянкам и все менее стала бояться человека.

Взаимное недоверие исчезло и вскоре сменилось дружбой. Собака, так сказать, дополнила человека своим чутким слухом, обонянием, быстротою ног и многими другими качествами. Она совершила гораздо больший переворот в жизни человека, нежели в позднейшее время самые важные открытия вроде книгопечатания, пара и электричества. Ни одно животное, даже лошадь, не заслуживает в такой степени дружбы и любви человека, как собака.

Верная и покорная, она в течение многих тысячелетий была как бы частью его существования, неизбежным условием его благополучия и успехов. С тех пор собака сделалась как бы частью нашего имущества. Каждая собака принадлежит всецело своему «господину», приспособляется к его привычкам, охраняет его собственность, угадывает его желания и предана ему до последнего вздоха.

Наши путешественники наблюдали счастливую группу людей, удобно и уютно расположившихся в дремучем лесу. Эти люди были счастливы избытком сил и здоровья, своими победами над окружавшим их миром и незнанием тех забот и печалей, которые отравляют людям существование в наше время. Их впечатлительные души полны были суровой поэзией и жаждою знания. Не зная книг, они уже размышляли о чудесах природы: о буре, грозе, о мраке ночном, о золотистом восходе и пурпурном закате солнца, о радуге, облаках и дождях, о шелесте листьев и журчании ручейков, о почках, распускающихся в цветы, и о плодах, вырастающих из цветов. Все их интересовало, все они умели себе объяснить и так же непоколебимо верили в свои выводы, как мы в свои, научные, основанные на трудах и исследованиях величайших ученых. Они смотрели на всю вселенную с точки зрения своих грез и приписывали стихиям собственные качества и недостатки. Свет и мрак, деревья и животные, моря и реки, облака, гром и молния — все это, по их понятиям, жило и имело свой разум, волю, пороки и добродетели.

***

Погруженный в какую-то приятную истому, профессор Допотопнов качался на волнах озера, лежа на дне челнока. Взгляд его был бесцельно устремлен в даль, где водная поверхность сливалась с едва заметным берегом. На горизонте маячили голубые очертания гор, а над ними висели серовато-белые массы туч. Челнок, уносивший профессора, был собственно не больше, как корыто, искусно выдолбленное из толстого дерева. Два человека, одетые в козьи шкуры и подпоясанные грубыми ремнями, гребли длинными палками. Лица, руки и грудь этих людей были вымазаны жиром, смешанным с черной, желтой и алой краской, и блестели словно бронза под лучами солнца.

Свайные постройки

Профессор одним взглядом обнял все эти подробности. Он не отдавал себе еще отчета, каким чудом он очутился в челноке, — взгляд его блуждал по синим волнам и наконец остановился на другом береге. Там зеленели луга, опоясанные темными лесами. Около берега, среди водных зарослей подымалось несколько построек на сваях. Они были так близко, что геолог различал узкие мостики, соединявшие эти домики с берегом. Вид этих домиков сразу отрезвил геолога, и он в одно мгновение сообразил, что видит перед собою надводное поселение, так называемые свайные постройки нового каменного века. Вдруг взгляд его упал на пестрые лица молчавших гребцов. Он присмотрелся к ним и изумленно вскрикнул. Один из гребцов был лорд Пуцкинс, другой — его верный Станислав.

— Что значит этот маскарад? — воскликнул он. — Что вы с собой сделали?

На кирпичном лице лорда, раскрашенном кругами и волнистыми линиями, мелькнула легкая усмешка.

— Вот она, благодарность человеческая, — ответил он. — Вместо того, чтобы благодарить нас, вы нас подвергаете какому-то допросу.

— Куда мы едем?

— Вот к этой деревушке. Согласитесь, что явиться туда в нашем обычном одеянии было бы небезопасно.

— Шальная мысль! Вы имеете вид диких.

— Да и вы не меньше!

Профессор взглянул на себя и оторопел. Он был так же раскрашен и одет, как и его товарищи.

— Зачем все это?

Первый челнок

— Понятно, зачем. Являясь в чужую страну, надо приноравливаться к чужим нравам и обычаям. Я думал, что вы оцените наши труды. Мы затеяли этот маскарад главным образом для вас, для того, чтобы вы могли наблюдать вблизи дикарей. Это исключительный случай; нам удалось найти пустой челнок и одежду на наш рост. Вас мы переодели во время сна и перенесли сюда. А теперь мы приближаемся к деревеньке, и в ней, притаившись где-нибудь вблизи, будем наблюдать доисторических европейцев.

Вскоре челнок причалил к берегу в нескольких сотнях шагов от деревеньки, окруженной лесом высоких зарослей. Профессор уже не возражал. Он пожирал глазами домики и ловил доносившийся шум. Лорд Пуцкинс выскочил на берег и исчез в чаще растений. Профессор не заметил даже его отсутствия. Он жадно смотрел и слушал; ему казалось, что он спит, и он боялся пошевелиться, чтобы не рассеять своих грез.

Посредине озера показался челнок, направляемый двумя гребцами к ближайшему домику. Полунагие гребцы, в козьих шкурах на бедрах, издали уже протягивали руки и громко смеялись, глядя на домик. Ослепительные зубы, блестящие живые глаза и быстрые, гибкие движения свидетельствовали о молодости и силе и представляли удивительную противоположность с длинными бородами и густыми всклокоченными волосами, никогда не видавшими гребня. Можно было безошибочно сказать, что они возвращаются с охоты. Навстречу им вышли на мостик две молодые женщины. Подплыв к мостику, один из гребцов достал со дна грубо свитую веревку и прикрепил ею челнок. Из домика, весело хлопая в ладоши, выбежали еще двое дикарей. Один из них с кошачьей ловкостью спустился в челнок по веревочной лестнице и начал опоражнивать его. На дне лежало много убитых молодых косуль, диких уток и разных птиц. Геолог перевел взгляд на другие домики. Ему бросилась в глаза целая куча предметов, жалкие остатки которых мы разглядываем в музеях, едва догадываясь об их значении. Профессор не мог вдоволь надивиться на людей каменного века и на их постройки, требовавшие столь огромного труда и терпения. Внезапный толчок вывел его из немого созерцания. Лорд Пуцкинс вскочил в челнок и взволнованно крикнул:

— Злодеи! Негодяи!

— Что случилось?

— Как хотите, а этого допустить нельзя!

— В чем дело?

— Скорей за весла! Я потом объясню. Вопрос идет о жизни человеческой.

— Позвольте! Если мы отчалим от берега, они тотчас заметят нас!

— Послушайте только, послушайте! — волновался лорд, указывая рукой на деревушку. Оттуда доносился глухой шум, изредка какие-то властные окрики, удары топоров и молотов о дерево.

— Вы понимаете, в чем тут дело? Они строят новый дом и готовятся к обряду вбивания свай.

Теперь только геолог все сообразил. В давние времена постройка должна была быть обрызгана человеческой кровью для того, чтобы злые духи не вредили ее обитателям. Умилостивленные человеческой жертвой, они становятся покровителями дома и выручают его из всяких бед. Верования эти пережили тысячелетия и у многих народов сохранились в первобытном виде до наших времен. Еще в 1843-м году, при закладке моста в Галле, немецкие крестьяне говорили, что надо замуровать в основание ребенка, и что тогда мост будет крепок.

В истории очень много примеров замуравливания живых детей и взрослых с целью упрочения построек. Обряд этот до сих пор соблюдается в Африке, Азии и Полинезии при постройке мостов, городских ворот и даже частных домов. В некоторых местностях заменяются человеческие жертвы животными.

— Это действительно ужасно! — прошептал геолог, вспомнивший десятки подобных примеров из прошлого человечества, и он взялся за весло-палку. Едва они отплыли на сто шагов от берега, как деревушка, построенная полукругом на высоком берегу и частью на воде, выступила вся как на ладони. Большая часть домиков находилась на берегу, в нескольких десятках шагов от озера. В одном месте собралась шумная толпа поселян, в телодвижениях которых видно было ожидание и торжественное настроение. Над головами их высились две высокие сваи, вбитые на расстоянии десятка шагов одна от другой и соединенные толстой веревкой, посредине которой висело толстое бревно. Нижний конец его, почерневший от дыма, был несколько заострен.

Станислав греб что было сил, и с каждой минутой деревушка обрисовывалась все яснее. Можно уже было различить лица людей, не замечавших за делом приближения челнока. Профессор искал глазами несчастную жертву. Ее нетрудно было заметить. На некотором отдалении от шумной толпы он увидел молодую девушку, облокотившуюся о плечо молодого дикаря. Девушка громко рыдала, а дикарь с мрачным отчаянием смотрел в землю. Общий шум, как и прежде, покрывал от времени до времени чей-то мощный, властный голос. Путешественники наши, предводимые неустрашимым лордом, вышли из челнока и очутились в самой середине деревни. Шум внезапно смолк. Поселяне заметили чужие лица. Лорд Пуцкинс быстро подошел к девушке и, положив ей руку на голову, другой рукой указал на сваи, выразительными жестами стараясь дать понять дикарям, что они должны отказаться от своего намерения. Минута немого изумления, и вдруг все заволновалось, зашумело, и несколько человек бросились на лорда. Станислав подбежал на помощь, но их обоих повалили на землю и связали веревками. Такая же судьба постигла и профессора. Дикарями овладела дикая радость. Они поочередно подходили к пленникам, плевали им в лицо и грозили им своими тяжелыми топорами. Наконец по команде самого старшего один из дикарей взвалил лорда Пуцкинса к себе на плечи и быстро отнес его к основанию постройки, под бревно; затем он взял таким же образом Станислава и геолога и посадил их в нескольких десятках шагов от лорда. Под радостные крики девушка упала к ногам старика, который даровал ей жизнь и волю. Затем зазвенели бубны, и два рослых дикаря стали перерезать веревку, на которой висело тяжелое бревно.

— Друзья! — крикнул лорд, когда бубны перестали звенеть и дикие крики несколько затихли. — Я виноват перед вами, я повел вас на верную смерть. Простите меня, умоляю вас!

— Вы ни в чем не виноваты!

— Благодарю вас! Да спасет вас Бог! У меня к вам просьба, дорогой профессор. Если вы не погибнете, то сообщите, прошу вас, по возвращении в Лондон Клубу чудаков, что председатель его остался верен себе до последней минуты. Сколько лет еще до «наших» времен?

— Теперь уже немного, но все же считайте тысячами…

— Так вот, сообщите членам Клуба, что председатель их умер с честью, защищая жизнь женщины за несколько тысяч лет до своего рождения. Я умираю! Да здравствует Англия! Да здравствуют долг и честь, и да спасет вас Бог!

В эту самую минуту бревно с оглушительным шумом упало вниз. Жертва была принесена. Когда начали засыпать яму и утаптывать землю, двое дикарей подошли к геологу и, убедившись, что оба пленника крепко связаны, ушли обратно. Вскоре рассеялась и вся толпа. Станислав тихо всхлипывал. Геолог впал в какое-то одеревенение и равнодушно ждал своей очереди. Солнце адски жгло их, и голод и жажда невыносимо их мучили. Геолог стеклянными глазами смотрел на предметы, которые прежде могли бы сильно заинтересовать его. Он видел ряды маленьких хижин, скалу со священным деревом на вершине и несколько поодаль — грубо обтесанного деревянного идола. Он видел гончара, который с явным увлечением работал над украшением своего изделия детски-наивными узорами. Он видел, как люди кропотливо трудились над выделкой шила или иголки из птичьих костей, над отделкой топора или молота. Он видел мужчин и женщин, носивших костяные и глиняные ожерелья, которые доставляли им такое же суетное удовольствие, как позднее бриллианты, жемчуг и разные драгоценные камни.

Им овладела глубокая печаль. Он понял, что видит перед собой зарю новой эры, в которой он сам родился. Он понял, что видит закат мира, просуществовавшего, несмотря на бесчисленные катастрофы, в течение миллионов лет. Сонмы четвероногих, прежняя хвала земли, ушли на задний план. На земле воцарился человек и подчинил себе все живущее.

Страшная ночь наступила для пленников, убежденных, что с наступлением следующего дня их постигнет та же участь, что и благородного друга их, лорда Пуцкинса. Но вдруг произошло что-то необычайное. Со всех сторон поднялись пронзительные крики, шум, движение, а над одной из хижин взвился огненный язык. Не прошло и пяти минут, как огонь охватил несколько других домиков. В эту самую минуту около пленников показалась какая-то фигура. Когда она подошла ближе, они увидели, что это какой-то высокий мужчина. Он наклонился над геологом и в одну минуту развязал веревки, врезавшиеся в его тело. Когда отблеск пожара упал на лицо мужчины, геолог узнал в нем дикаря, невесту или сестру которого спас лорд Пуцкинс. Благодарный сын природы что-то лепетал, испуганно указывая на пожар, но профессор ничего не мог понять. Освободив профессора, дикарь развязал веревки и на Станиславе, затем дал им свою секиру, лук со стрелами и жестами посоветовал убегать как можно скорее. И в тот же миг он исчез, как призрак.

Геолог и Станислав опять остались одни и все еще не понимали, чему они обязаны своим освобождением.

Но дело скоро выяснилось. Из деревушки доносился страшный шум. Ясно видны были челноки, наполненные людьми, метавшими стрелы и копья. Там шла, очевидно, ожесточенная битва.

— Неожиданное нападение, — заметил профессор.

— Возмездие за смерть благородного лорда, — сказал угрюмо Станислав.

XXVI

НОВЫЙ ЦАРЬ ЗЕМЛИ

На земле настали удивительные времена. Человек, недавно еще подчиненный окружавшему его миру, развернулся в яркий, пышный цветок и затмил собою все живущее на земле. Он недавно еще понятия не имел о счете и измерении, и вот начинает пользоваться для этих целей собственными частями тела^[17], а вслед за тем создает целый ряд наук с их чудесами. Недавно еще он с трудом выражал устно свои мысли. Но вот он уже умеет излагать их на дереве и других материалах, и вскоре научится удерживать их в памяти с помощью мертвых машин. Недавно еще он дрожал перед каждым крупным зверем, и что же мы видим? Он приручил лошадь, быка и сделал собаку верным своим слугою. Недалеко уже то время, когда он будет творить чудеса с помощью пара и электричества.

Каждое животное до последнего своего вздоха остается верным нравам и обычаям своих предков. Орел одинаково свивает гнезда во все времена; как он свивал их при римских императорах, точно так же он будет их вить и в XIX веке. Один лишь человек неустанно меняется и совершенствуется. Можно смело сказать, что в этом существе, созданном из тех же тканей, соединены все духовные проявления животного мира с придачей новых, неизвестных еще тому качеств и способностей. Он подчинил себе весь мир и пожелал быть самостоятельным во всем. С тех пор, как существует земля, не было еще примера, чтобы один лев был слугою другого льва и чтобы одному льву подчинялись тысячи других львов. И ясное солнце не видало еще, чтобы один медведь был во сто крат умнее другого, одна белка в тысячу раз богаче другой, чтобы одна антилопа носила в себе сердце тигра, другая хитрость лисы, третья благородство и мудрость слона. Ничего подобного еще не видела земля. И вдруг явился человек и показал все эти чудеса… Отныне историку земли нечего больше писать о животных. Земной шар покрыл род человеческий, и ему принадлежит теперь главное место в истории. Львы, гиппопотамы, антилопы, крокодилы, гремучие змеи продолжают жить в своих берлогах и болотах, но в поступках их ничего нового заметить нельзя. Они живут точно так же, как жили их предки тысячи лет тому назад. Чудо и венец земли теперь человек. Он царь земли! Он вызвал к жизни и заставил служить себе дремавшие силы природы, а его стремлениям и порывам не видно границ!..

***

Ах! если бы он хотел быть так же добр, как он умен и могуч

***

Перед болезненно-настроенным воображением геолога с мучительной ясностью мелькали картины из жизни человечества, уже выступившего на историческое поприще. Они касались всех веков и народов и были одна мрачнее другой… Насилие Бог весть сколько раз торжествовало над справедливостью. Человек, это мягкое и забитое когда-то существо, не раз превосходил жестокостью все живущее на земле. Он не раз казался чудовищем, какого не видывала земля. У него оказались усовершенствованные когти тигра в виде кинжалов, мечей, ядовитых стрел и других смертоносных орудий. И это венец творения! Это существо, которое ставит себя над всеми животными и говорит: «Я слава земли! Я ее гордость!..»

***

Среди мрачных картин, мелькавших перед профессором, он видел порой и иные, светлые, но они приносили ему мало удовлетворения. Он верил, однако, в конечное торжество добра над злом и света над мраком.

«Отчаиваться незачем», — говорил он себе. Разве можно требовать от человека, чтобы он сразу победил в себе все дурные стремления? Разве мы не видим, что он облагораживается с каждым веком?..

Так утешал он себя, не желая расстаться со своей страстной верой в доброе зерно человека; но какой-то насмешливый, неприятный голос шептал ему на ухо злые, едкие слова неверия и сомнения, и перед ним восставали вновь картины еще более мрачные, еще более ужасные…

XXVII

РЕСПУБЛИКА УНИАМ-ВЕСИ

— Довольно! — закричал наконец профессор и рванулся с кровати, но чья-то рука удержала его.

— Успокойтесь! — прозвучал над его ухом чей-то нежный, но настойчивый голос. Профессор почувствовал какую-то странную боль в висках и сомкнул глаза.

Когда он опять открыл их, он увидел наклоненное над собою лицо, поразившее его своим видом. Это было кроткое, в высшей степени благородное, одухотворенное лицо с проникавшим в душу взглядом дивных глаз.

Таких глаз геолог никогда еще не видал. Какое-то неземное очарование лилось из этих чудных глаз, ясных, как солнце, как первая юность. Геолог почувствовал необыкновенное расположение к этому существу. Он не мог дать себе отчета, мужчина это или женщина. Совершенное отсутствие зубов и растительности на лице и голове возбудили его удивление и любопытство.

— Кто вы? — спросил он по-польски. Незнакомец ответил ему очень благозвучными, но совершенно непонятными словами. Профессор заговорил по-английски, но не получил ответа.

По лицу незнакомца или незнакомки пробежал луч радости. Геолог настойчиво повторял свой вопрос по-немецки, по-французски, все так же безуспешно. Незнакомец, по-видимому, не понимал ни одного из этих языков. Наконец он отошел, добродушно улыбаясь, и вернулся тотчас в сопровождении дряхлого старика, у которого тоже не было волос ни на лице, ни на голове. Допотопнов обратился к нему с тем же вопросом.

— На каком языке вы говорите? — спросил старик на ломаном английском языке.

— На английском, — ответил профессор. — Но зачем вы спрашиваете, раз вы знаете этот язык?

— Я не знал, что он так называется, — наивно сказал старик и, помолчав минуту, прибавил: — Хотя вид у вас очень суровый, но я вижу, что вы человек и мужчина. Кто вы и откуда?

— Я поляк, профессор геологии и палеонтологии в Оксфорде.

— Я этого не понимаю, — ответил старик.

— Где же я нахожусь? — вскрикнул профессор, испуганный не столько ответом, сколько выражением сострадания, которого незнакомец не сумел скрыть на своем милом лице. Из ответа он узнал, что находится в Африке.

— Далеко от Лондона? — продолжал он свои вопросы.

— От Лондона? Вы произнесли удивительное слово. Ученые препираются о его значении. Оно встречается на многих остатках старинных предметов и памятников.

— Но ведь это пятимиллионный город! Это сердце Англии и даже всего мира, можно сказать!

— Вы говорите прелюбопытные вещи. Позвольте, дайте припомнить… Это, вероятно, тот город, следы которого открыты на 49-м градусе географической широты…

— Но там находится Париж! — прервал его Допотопнов.

— Я не знаю, что это такое…

— Вы не знаете, что Париж — столица Франции?

— Я не могу сразу сообразить.

— Но где же, в таком случае, где я нахожусь?

— Вы в республике Униам-Веси, в средоточии современной науки. Я исполняю обязанности директора музея северных древностей. Я вижу, что вы редкий языковед, так как вы бегло говорите на одном из старейших, давно забытых языков. Пойдемте, пожалуйста, в музей. Я покажу вам интересные памятники народа, который говорил на этом языке.

Профессор прошел вслед за стариком несколько зал, наполненных разными старинными предметами. Старик нигде не останавливался и, указывая на предметы рукой, говорил лишь:

— Это позднейшие периоды Европы — третье и четвертое тысячелетие по Р. X.

Наконец они вошли в маленькую комнату, где находилась небольшая коллекция золотых монет, печати, вырезанные на камне, могильные плиты с надписями, много золотых вещей и остатки разных научных и ремесленных инструментов. На многих предметах имелись надписи по-английски. Старик обращал внимание Допотопнова на каждый предмет.

— Вы, по-видимому, знаете английский язык лучше меня, — сказал он.

— Да, я его знаю, как свой родной.

— А я думал до сих пор, что никто лучше меня этого языка не изучил. Однако, вы все-таки не сказали мне, кто вы, необыкновенный языковед!

— Довольно нам шутить! — не без досады сказал Допотопнов. — Английский язык понимает полмира, и я недоумеваю, для чего здесь собраны эти предметы, а ваше неведение меня изумляет.

Теперь только старик понял, что видит перед собою представителя давно забытой эпохи. И он закидал Допотопнова вопросами.

— В ваши времена жили, вероятно, еще эти звери? — спросил он, показывая на золотой брелок, изображавший льва, нападающего на слона.

— Конечно!

— И они назывались «лев» и «слон»?

— Да.

— Я, значит, верно разобрал надписи. А живых лошадей вы видали?

— Мы ездим на них.

— А быков?

— Я ежедневно ем их мясо.

При этих словах старик смутился и сконфуженно перевел разговор на другой предмет.

— Пойдемте, — сказал он — Я покажу вам остатки животного царства вашего времени. У нас в музее самая богатая во всем мире коллекция вымерших животных.

Они вошли в обширную залу, где под хрустальными колпаками стояло несколько десятков чучел млекопитающих и птиц. Они были сильно повреждены, но геолог без труда узнал в них самых распространенных в настоящее время животных. Там были лошадь, собака, крыса, мышь, жираф, гусь, курицам и воробей.

— Это все?

— Было больше, но много номеров рассыпалось во время сильного землетрясения. Эти же драгоценные остатки стоят на особых приборах, застрахованных от всяких землетрясений.

— Но ведь это самые обыкновенные животные!

— Нет, — возразил старик, — теперь это бесценные редкости. Вот эта собака была последней на земле, и чучело ее три тысячи лет тому назад было набито в Австралии. Крыса моложе ее. Она еще встречается две тысячи лет тому назад. Мы давно уже знаем этих животных лишь по старым книгам, рисункам и сохранившимся чучелам.

Геолог слушал его с возраставшим удивлением.

— Поверите ли вы, — сказал он, — что в мои времена на земле жило более 24 тысяч пород зверей?

— Когда же это было?

— В XIX веке по Р. X.

Старик начал быстро считать.

— Теперь, — сказал он, — 1300-ой год господства всеобщей взаимной любви, — значит, по счету древних народов, 11895-ый год после Р. X.

— Как! значит, я на 10000 лет пережил свою эпоху? — воскликнул в испуге и страшном волнении геолог. Затем, придя несколько в себя, он в немногих словах рассказал старику о своих необычайных приключениях. Тот повел его в свой кабинет, где в свою очередь познакомил в главнейших чертах со своей эпохой.

Все жители республики Униам-Веси были равны меж собою. В этой счастливой стране царила любовь к ближнему, доходившая до самопожертвования. Все люди носили в своих сердцах эту великую любовь, и оттого их одухотворенные кроткие лица сияли таким лучистым светом. Такие лица встречались и во времена профессора, но очень редко. И кому раз случалось их видеть, тот никогда их забыть не мог. Ученый наш вспомнил, что видел в своей жизни только раз такое лицо. Оно оттеняло белоснежный головной убор одной сестры милосердия.

Старик, между тем, продолжал рассказывать ему самые удивительные вещи. Войны на земле, по его словам, давно уже не было. Последние войны произошли между варварами, занявшими всю Европу, когда белая Европа начала вырождаться. Они вели воинственный и жалкий образ жизни. Часть этих людей постепенно смягчила свои нравы и в конце концов достигла высшей культуры.

***

— Вы едите мясо? — спросил профессор.

— Мясо?

— Ну да, мясо животных, баранов, например, быков. Неужели вы не понимаете моего вопроса?

На лице старика появилась неприятная гримаса.

— Если бы у нас и были животные, ни у кого не хватило бы жестокости убить живое существо и есть его мясо, — ответил он, не скрывая отвращения, которое возбуждала в нем одна мысль о животной пище.

— Чем же вы питаетесь? Вероятно, одними растениями?

— О нет! у нас слишком мало места на земле для растений. Мы с помощью химии производим вещества, необходимые для поддержания жизни. С тех пор, как человечество перестало есть мясо, исчезли многие болезни, терзавшие род человеческий, и заглохли дурные стремления, державшие людей в животном состоянии, нередко толкая их в объятия преступления. Телесных потребностей у нас мало, и мы стараемся иметь их как можно меньше. Оттого у нас много сил и времени для удовлетворения духовных нужд, для радостей служения ближним. Тяжелого труда мы не знаем. Мы пользуемся мертвыми, послушными силами природы. Вода, приливы и отливы морские, солнечные лучи и тепло, добываемое из глубины земли, — вот неистощимые источники силы, заменяющие давнишних домашних животных и паровые машины. Каждый взрослый гражданин обязан исполнять в течение трех лет наиболее тяжелые и необходимые для общественного благополучия работы. Других повинностей мы не знаем. Мы все одинаково работаем и больше всего над познанием чудес вселенной. Музыка есть наше любимейшее занятие в часы досуга. Благодаря ей мы, словно на крыльях поэзии, уносимся в светлую область высоких наслаждений. Она дает нам предвкушение иной, более совершенной и счастливой жизни.

— Значит, и вы не совсем счастливы?

— Нет, мы счастливы. Но если бы мы не знали никаких забот, не имели высших желаний и утопали в безбрежном море довольства, мы скоро утратили бы представление о том, что такое счастье. Заботы и высшие желания облагораживают и возвышают нас. Более всего мы страдаем, когда мы не в состоянии помочь ближним и поднять их на желанную нравственную высоту…

Старик долго еще говорил, но это уже были вещи, которых геолог никак не мог понять. Наконец он решился прервать старика, тихий говор которого звучал, как дивная песня.

— Простите мою дикость, — сказал он. — Я умираю с голоду, — нельзя ли мне чего-нибудь поесть?..

Старик сконфуженно вскочил со стула.

— Простите великодушно, что я раньше не вспомнил об этом, — извинился он и указал на одну из стен, в которой виднелась небольшая дверь.

— Это что?

— Столовая. Войдите туда…

Геолог взялся за ручку двери, открыл ее, и глазам его представилась крохотная комнатка, в которой мог поместиться только один человек. Вдоль стен блестели ряды трубок и кранов с надписями, которые хозяин стал объяснять Допотопнову. Это были химические соединения, составлявшие единственные пищевые вещества усовершенствовавшегося человечества. Вещества эти не имели вкуса, но были чрезвычайно питательны. Человечество давно уже перестало быть лакомкой. За общим столом давно уже перестали есть. Еда считалась грубой потребностью и совершалась в уединении. Утонченность чувств достигла высшей степени.

Геолог, подкрепившись этим необычайным способом, попросил старика еще раз показать ему самый старый отдел музея.

Тот охотно исполнил его просьбу и повел его в английский отдел.

— Отчего у вас так мало памятников этой эпохи? — спросил палеонтолог.

— Ничего удивительного в этом нет. На месте ваших городов несколько раз вырастали новые города и сменялись народы. Желтая раса стерла с лица земли белую и получила за это возмездие от самой природы. Суровые зимы и связанные с ними бедствия начали в 5-м тысячелетии опустошать села и города. В 6-м и 7-м тысячелетиях снега и льды на многие века заковали все северные и умеренные страны. Цивилизация перенеслась тогда на юг. Еще позднее был целый ряд повальных болезней, опустошительных наводнений и резких климатических перемен. Что же удивительного в том, что после всех этих погромов остатки от ваших времен оказываются очень незначительными? Все это очень ценные предметы, которые добыты с большим трудом при разных раскопках.

— И это все, что у вас есть от тех времен?

— Нет, это только английские памятники. У нас есть еще предметы, на которых никому не удалось разобрать надписей. Пойдемте налево, в ту залу…

Геолог очутился в комнате, уставленной рядами стеклянных шкафов, заключавших в себе разные старинные предметы. Он жадно стал читать надписи. Они были на немецком, французском, итальянском и других европейских языках. Он читал знакомые ему слова, стихи любимых поэтов, имена родных писателей, и сердце его билось молотом в груди, и в висках стучало от сильного волнения. Вдруг он заметил золотой крест. Он не мог больше владеть собой. Горло его сжала судорога, и слезы ручьем полились из глаз…

***

Вдруг профессор услышал какой-то шепот.

— Он приходит в себя, — тихо сказал кто-то. — Слава Богу, теперь он спасен.

Геолог широко открыл глаза, глубоко вздохнул и увидел вокруг себя несколько знакомых лиц: лорда Пуцкинса, Станислава и доктора Мухоловкина. Счастливые лица приятелей вызвали улыбку на бледных губах профессора.

— Я спал? — едва слышно спросил он.

— Да, поспите еще немного, — это вас укрепит.

— Вы, значит, не погибли? А я вас оплакивал, дорогой лорд!

— Как видите, я еще на ногах…

Геолог вгляделся в лорда и заметил в нем перемену. Он похудел, а волосы его были коротко острижены.

— Вы больны, лорд, — сказал он, — и ты, Станислав… Как ты бледен!

— Слава Богу, все кончилось, — ответил лорд. — Мы спасены. Не думайте ни о чем… Усните…

Геолог уснул крепким, покойным сном. Когда он проснулся, ему сообщили, что он был тяжело болен, что их всех трех откопали в пещере в бесчувственном состоянии, и спасла их лишь немедленная решительная помощь. Опаснее всех был болен геолог. Он в течение десяти дней боролся со смертью. Вызванный телеграммой доктор Мухоловкин все время не отходил от его кровати. Все, что геолог видел после того, как в подземелье погасла последняя лампочка, было не больше как лихорадочный бред на почве любимой науки. Лорд и Станислав бредили по-своему и страдали вместе с геологом. Когда последний выздоровел, все вернулись в свои родные города, к своим занятиям. На прощанье профессор сказал доктору Мухоловкину:

— Картины, которые я видел в бреду, особенно последние, до сих пор носятся перед моими глазами. Я их опишу, а затем приступлю к книге по палеонтологии. Это моя давнишняя мечта. Пожелай мне успеха!

ОБ АВТОРЕ

Эразм Маевский родился в Люблине в 1858 г. По окончании варшавской гимназии изучал фармакологию в Варшаве и Риге, затем заменил отца в качестве руководителя семейного предприятия «Варшавская химическая лаборатория Ипполита Маевского и сыновей». Благодаря доходам от коммерческой деятельности Маевский мог не только вести жизнь обеспеченного человека, но и заниматься самыми разнообразными научными изысканиями. В частности, он увлекался энтомологией, опубликовал книги Neoptera Polonica и двухтомный Словарь польских зоологических и ботанических наименований (1891).

С 1890-х гг. интересы Маевского сместились в область археологии. Он публиковался в периодике — Universe, Gazeta Polska и W^drowiec, неутомимо собирал коллекции, в 1899 г. основал ежегодник Swiatowit, посвященный вопросам преистории и славянской археологии, в 1908 г. открыл собственный археологический музей в помещении Общества поощрения художеств в Варшаве.

В том же году вышел в свет первый том четырехтомника Маевского Наука о цивилизации; последний был издан посмертно в 1923 г. В 1919 г. Маевский стал первым профессором доисторической археологии в Варшавском университете. Ученый и писатель скончался в Варшаве в 1922 г.

Doktor Mucholapski, первый роман из условной научно-фантастической дилогии Маевского, увидел свет в 1890 г.; в 1898 г. был издан роман Profesor Przedpotopowicz.

Текст сокращенного и несколько адаптированного перевода романа приводится по второму русскому изданию (СПб.: Изд. ред. журнала «Всходы», 1905).

Орфография и пунктуация приближены к современным нормам. Исправлены некоторые устаревшие обороты.

В качестве иллюстраций взяты наиболее выразительные рисунки, сопровождавшие первое польское и русское издания. В оформлении обложки использована обложка польского переиздания 1957 г.

Настоящая публикация преследует исключительно культурно-образовательные цели и не предназначена для какого-либо коммерческого воспроизведения и распространения, извлечения прибыли и т. п.

notes

Примечания

Палеонтология — наука об окаменелостях, т. е. об исчезнувших животных и растениях, остатки которых находят в разных пластах земной коры. Геология — наука о земной коре, о ее образовании, изменениях и составляющих ее пластах (Здесь и далее прим. из оригинального изд.).

«Доктор Мухоловкин» Э. Маевского. Изд. ред. журн. «Всходы».

Энтомология — наука о насекомых.

Знаменитый французский писатель XVIII столетия.

Статья об этих знаменитых рыбах вышла в Париже в 1746 г.

Отдел геологии, занимающийся изучением горных пород, образующих твердую оболочку земного шара.

Огромный промежуток времени, в течение которого отложились все известные до сих пор пласты земной коры, в геологии делят на следующие четыре эры: 1) архейскую, 2) палеозойскую, 3) мезозойскую и 4) кайнозойскую. Из них последние три подразделяют, в свою очередь, на более мелкие промежутки времени, называемые периодами; а именно, палеозойскую эру подразделяют на пять периодов: 1) кембрийский, 2) силурийский, 3) девонский, 4) каменноугольный и 5) пермский, или диасовый; мезозойскую — на три: 6) триасовый, 7) юрский, и 8) меловой; кайнозойскую — на два: 9) третичный, с эпохами эоценовой, миоценовой и плиоценовой, и 10) новейший — послетретичный, называемый также четвертичным. Когда говорят не о времени, а о пластах, образовавшихся в течение того или другого подразделения времени, то слово эра заменяют словом группа, слово период — словом система. Мы имеем, таким образом, архейскую, палеозойскую, мезозойскую и кайнозойскую группы и кембрийскую, силурийскую, девонскую и т. д. системы.

Сланцы — общее название горных пород, легко расщепляющихся на тонкие пластинки и листочки. Различают слюдистый, глинистый, кварцевый сланец и т. д.

Доломит — минерал, состоящий из углекислой извести и углекислой магнезии.

До сих пор удалось просверлить землю не глубже как на 2000 метров.

Размах крыльев альбатроса, который в настоящее время считается самой длиннокрылой птицей, не достигает двух сажен.

Примером такой переходной формы, такого сборного типа может служить фенакодус, соединявший в себе признаки копытных, хищных и насекомоядных.

К непарнокопытным принадлежат теперь лошади, тапиры и носороги; к парнокопытным — свиньи и жвачные (быки, козы, овцы, олени, жирафы).

Леность и дикость — родные сестры. Во всяком дикаре труд возбуждает отвращение, так как он неспособен к какому бы то ни было напряжению воли, которого требует всякая продолжительная работа.

Человек, живущий только охотой, требует на свою долю несколько сот штук разных животных, из которых каждое занимает в свою очередь 10–15 десятин.

Первобытная, доисторическая эпоха, в которую человек, еще совершенно не знакомый с металлами, употреблял для своих орудий главным образом камень, получила название каменного века. Его делят обыкновенно на старый каменный, или палеолитический век, подразделениями которого являются век пещерного медведя, век мамонта и носорога и век северного оленя, и на новый каменный, или неолитический. В первый орудия выделывались путем оббивки камня, во второй — путем шлифовки.

В нашу современную речь перешло много определений меры из того времени, как, например, стопа, локоть, пядь, шаг, горсть, палец и т. д.