Река непутевая [Адольф Николаевич Шушарин] (fb2) читать онлайн

Река непутевая

СВОЙ БРАТ РАБОЧИЙ

КОЕ-ЧТО ДЛЯ НАЧАЛА

В распадке между гор с севера на юг течет бойкий ручей. Справа от него, если смотреть по течению, на склоне стоит поселок — десяток одноэтажных бревенчатых домов и несколько бараков. Слева, на склоне другой горушки, — старые разведочные штольни и шахта. Чтобы попасть из поселка к шахте, надо перейти ручей. В распадке — только один удобный и безопасный переход. К этому месту из поселка сбегается стая тропинок, а за ручьем идет уже только одна общая дорога.

У перехода, в шаге от воды, построен дощатый павильон, который неофициально именуется «Зеленым шумом». Торгует в «Шуме» Соня Клецка, глухонемая плотная женщина с круглым лицом и рыжими глазами.

Соня стоит за сатураторной стойкой, модернизированной шахтными умельцами. Покажешь палец, она дернет за рычаг один раз — и в стакан выльется ровно пятьдесят граммов вина. Два пальца, два рывка — сто граммов. Три — сто пятьдесят. Закуски Клецка не держит. Вон она, закуска, — ручей. Он и зимой не замерзает.

В шесть утра, когда я выхожу из итеэровского общежития, ручья не видно. В низине туман, белый и плотный. Я стою выше. Отлично видно шахту и склон впереди нее, залитый солнцем, розовый от цветов багульника. Рядом с шахтой — маленькая флотационная фабрика. Там копошатся люди, грузят в автомашину короткие тугие мешочки с молибденовым концентратом. Каждый мешочек — пятьдесят килограммов…

А не так давно на ладан рудничок наш дышал. Запасы руды на втором горизонте шахты дорабатывались, а денег на углубку не давали.

Почему? Да очень просто.

По существующим инструкциям, чтобы шахту углубить или новую заложить, надо иметь обоснованные промышленные запасы. А перспективные запасы переходят в категорию промышленных только тогда, когда их вскроют и руками потрогают. Но вскрывают-то ведь шахтами. А на шахту денег не дают… Замкнутый круг получается: «любовь — кольцо». Чтобы вскрыть, надо деньги, чтобы получить деньги, нужно вскрыть.

Наш бывший техрук тогда с горя целую теорию разработал и кандидатскую диссертацию защитил попутно. Называется — за один раз не выговоришь: «Обоснование выбора способа вскрытия жильных месторождений на базе перспективных запасов с применением вероятностно-статистических методов».

Наладилось дело. От Сихотэ-Алиня до Урала горняки с облегчением вздохнули. Молодец, говорят. Голове! Потому что всякий теперь четко перспективные запасы мог обосновать. Появились деньги, рудники стали расти.

Парень-то он стоящий, наш техрук. Только я еще думаю, что нужда заставляет калачики есть. Прижмет, как нас, так не только теорию вероятности придумаешь, а и двигатель вечный…

Да. А гора нам с той поры еще ближе стала. Что говорить! У нас здесь даже чисто шахтерские термины звучат уместнее, чем где-то: «Куда поехал?» — «На-гора». «Куда пошел?» — «В гору». Именно в гору, настоящую. А то пишут, что вот-де шахтеры Донбасса выдали на-гора столько-то угля. Смешно — «на-гора»… «На-степь» они выдали, а не «на-гора».

Я все еще стою у крыльца, любуюсь окрестностями.

Туман над ручьем — как тенета. Тянется за тобой — хоть отрывай. Я вхожу в него метрах в двухстах ниже «Зеленого шума», поднимаю голенища сапог и лезу в упругую воду. Сразу за ручьем — крутой каменистый склон, чертова пашня. Камни ползут из-под ног и руками не очень-то обопрешься: грани у них, как ножи. И еще забота — сапог не распороть…

Выше осыпи гора уже не такая крутая и сплошь заросла багульником. Туман остается внизу, а я вползаю в кусты и падаю на живот, отдыхиваюсь. Багул этот чертов дурманит. Кто-то мне говорил, что если уснуть в нем, когда цветет, то и не проснешься. Сказки, должно быть, а все равно неприятно. Вот издали смотреть — ничего, красиво даже, когда гора стоит розовая…

Кто-то там, внизу, булькается? Ручей мне не видно в тумане, но слышно — сопит кто-то на осыпи, ко мне лезет. А я-то думал, что один здесь хожу…

Из тумана возникает голова, показываются широкие плечи и наконец на площадку втаскивается все туловище. Начальник шахты горный инженер Степанов собственной персоной валится рядом. Вот фигура! Он даже лежа сутулится. Это оттого, что в шахте ему приходится гнуться в три погибели. Я тоже не маленький — метр восемьдесят пять, но он — все два, наверное. И лицо у него под стать горе, как из камня вырублено.

— Аникину — привет! — хрипит он.

Я помалкиваю, пусть отдышится сначала.

— Почему здесь лазишь? — спрашивает он. — Клецки боишься?

— Да нет, — говорю я. — «По кривой дороге вперед не видать»…

Смеется — отдышался. А сам-то он, интересно, почему не через переход ходит, как люди? Сейчас еще спросит, о чем в газетах пишут, — это уж точно. Знает, что мы с хирургом Кутузовым копилочку газетных «ляпов» держим.

Так и есть! Спросил.

— Мелочи все, — поскромничал я. — Вчера, правда, спецкор сообщил, что у кочегара Петрова форсунки всегда в порядке…

— А-а, — тянет он разочаровано. — А с Велтой как?

Вот прилип, банный лист! Велта Хендела — это врач здешний. Мы с ней друзья были вроде бы — водой не разольешь, а потом поостыли, что ли… Все не так как-то пошло. Степанов знает, да и все видят. В поселке не спрячешься — не город…

— Все так же… — промямлил я.

— Друг друга не узнаете? — хохочет.

Веселый подозрительно. Вечерком в гости позвал, затевает что-то.

Мы пошли вверх, к шахте. Мимо фабрики, мимо пожарки. В пожарке у нас ребята служат, которых из шахты по силикозу вывели. На завалинке обычно сидят… Сейчас не видать — рано. А машина, я замечаю, от фабрики ушла, к вечеру молибденчик на станции будет…

— Никифоров к тетке уехал. Тетка у него захворала, — это Степанов мне перед самой шахтой поведал.

Вот оно! С того бы и начал. Никифоров — горный мастер. И Степанов хочет, чтобы я заменил Никифорова. То-то, смотрю, разговорчивый он сегодня. Так и знал — не к добру!

Он все меня в мастера приспосабливает — не мытьем, так катаньем. И давно бы сделал — не хватает мастеров. Только я еще прошлой осенью, как приехал на рудник после техникума, решил, что с годик в забоях потрусь на рабочих местах, пока все профессии горняцкие, какие есть, не освою… Не то, чтобы очень уж мне вкалывать хотелось, но…

Степанов считает, что это «бзик», заскок у меня. Потому, должно быть, что сам он со многими «бзиками». Но дело-то не в них. И он это, конечно, понимает. Дело в том, что Никифоров, скажем, за всю жизнь только три месяца учился, образование два класса на всю семью, а дело в сто раз лучше меня знает, потому как с коногона начинал. Вот и я хочу кое-что своими руками пощупать, прежде чем других учить…

— И долго проездит?

— Дня три, — говорит Степанов. — Соскучиться не успеешь.

Он мог бы, конечно, просто приказать мне идти на смену вместо Никифорова, да не свихнулся пока.

— Ладно! — согласился я.

В самом деле, не начальнику же шахты идти на смену.

— Добрый ты что-то, Коля, а? — разулыбался он.

— Пример есть, Костя…

В раскомандировке уже вся смена собралась, когда Степанов объявил, что я сегодня работаю за Никифорова. Мне особенно говорить не пришлось: все свои места заняли, и что делать — знали. Так, общие указания: «забой разберите», «вентилятор не забудьте включить». Еще одному из дорожников сказал, чтобы в бригаде меня заменил — ребятам одним несподручно будет…

— Руды нет, Коля, — объяснил Степанов ситуацию. — Никифоров, старый волк, скребет где-то все-таки вагонов по сорок, а ты, если тридцать дашь, — хорошо!

И еще он мне сообщил новость:

— Жилку должны подсечь на третьем горизонте…

Вот это бы ладно!

СМЕНА

1.

В штреке «два бис» под восстающим сидят на бревнышках крепильщики. Карбидочки повесили на стенки, курят. Один молодой совсем, другой постарше. Видно, из вербованных, не знаю я их.

— Почему лес не поднимаете, плотники? — спрашиваю.

— Дак ить газ там, мастер, — молодой говорит. — Воздух не идеть…

Рязань — точно. Или — вроде того.

— Почему же он «не идеть?» — я на него уставился.

— Шланг взрывники пережали, чтоб им пусто… — это тот, который постарше, отвечает.

Я посветил в восстающий: дым, но первую лестницу видно почти до полка.

— Высоко шланг? — спрашиваю старшего.

— За тем полком, — отвечает. — Повыше чуть…

— Да-а… — говорю, а он повторяет за мной, как попугай: «Да-а…» Смешно.

Я знаю, как все это случилось, а он не знает. Ругает взрывников и не понимает, что не в них дело. Обстоятельства виноваты, а не они. Как быть должно? Вентилятор должен стоять под этим восстающим и кнопочка. Отстрелялся взрывник, нажал кнопочку… Пока смена спустится, газа там не будет… Но где его взять, этот вентилятор и кнопочку? Нет их пока. Вот и проветривают сжатым воздухом, тем же, которым бурят. Заканчивает бурильщик, откручивает шланг от перфоратора, пристраивает его под полком — и пошел. После него в восстающий лезут взрывники со взрывчаткой, а там шланг свистит, как реактивный истребитель на старте. Воздух ревет, камешки во все стороны расшвыривает, того и гляди в капсюль или в глаз шибанет. В такой обстановке не то что шпуры заряжать, а и просто быть невозможно. Тогда сгибают ребята этот шланг и петельку легонькую накидывают, чтобы сдернуть ее удобнее, когда подожгут шнуры и спускаться будут.

Кто его знает, что у них там в этот раз случилось? Может, запоздали с уходом — не до петельки, а может, и забыли… Бывает и это, когда знаешь, что через минуту над головой рвать начнет…

Рязанец этот — или кто он там — так и умереть может, убежденный, что восстающие проветривают шлангом, но мне-то — не легче. Плюнуть можно, не наша вина. Но и плевать нежелательно, потому что хоть и временный я здесь начальник, а дело есть дело…

— Попробовать разве? — раздумчиво спрашивает старший. — Не подготовим забой — бурильщики в следующей смене стоять будут…

— Можно, конечно, попробовать, — говорю я ласково. — Только они так и так стоять будут. Потому что после того, как одна попробовала — она родила. Ты-то, может, и не родишь, но работничек будешь сомнительный…

— Обойдется, поди…

— Пади да не убейся! — заорал я. — Ты что думаешь — я тебе лезть туда позволю?!

Притихли. Тоже мне — «обойдется!» Плотник колупаевский! Дымок-то этот, положим, не страшен, хоть и вонючий. Страшен тот, который без цвета, без запаха и без вкуса. CO₂ — называется, деревня. И его в этом дымке сейчас столько, что стоит только один раз рот разинуть — и все, отдергался!

Я сел на то бревно, где они сидели, и закурил. Неделю потом курить не захочешь, знаю.

— Веревка у вас есть потоньше?

Нашли веревку, лес они на ней поднимают. В руку толщиной веревочка, запутаешься в ней и даже до первого полка не долезешь…

— Не надо, — я им сказал. — На верхнем полке все равно не свалюсь, а здесь дернете, если что…

Я готовлюсь. Это — как в прорубь нырнуть. Метров семь мне надо рвануть вверх по лестницам, найти там в дыму шланг, сдернуть петельку и обратно скатиться. Если за минуту успею — все нормально будет.

Обвязываюсь я все-таки ихним дурацким канатом. Тяжелее будет, но зато наверняка они меня оттуда сволокут, если завалюсь. И кости переломают — как пить дать! Этот бык молочный сейчас уж трясется, а упади — он так дернет с перепугу, что не опомнишься.

Первую лестницу я проскочил удачно, а в люке застрял. Не везет мне с люками. Карбидка вниз улетела. Черт с ней, толку от нее в этом дыму никакого.

Вторая лестница. Глаза дерет — слезы сыплются. Закрыл глаза, шарю. Шланг где-то здесь. Ага, вот он. Теперь сгиб найти. Есть! И веревочку-петельку я нащупал, а сорвать не могу. Еще секунда — и вдохну, кажется. Глаза уж из орбит лезут. А бросать нельзя: на второй раз не хватит меня…

Сорвал все-таки петлю, и ногти тоже. Воздух взревел, но дышать и теперь не рекомендуется. В люк я вывалился и полетел вниз, ступеньки искать некогда. Сдернули меня плотники, поставили на штреке. Это все я прекрасно помню.

— Отпустите, — говорю, — я сам. — И свалился носом в канаву.

А ведь было лопнул, не дыша. Через нос, значит, попало. Они меня на «козу» завалили — вагонетка есть такая, лес на ней возят — и к стволу привезли. Там воздух свежий, снова плохо мне стало. Очухался, когда мотористка с водоотлива все ноздри нашатырным спиртом залила.

— Перестань! — я ей сказал. — Ты же мне всю слизистую спалила, дурища. Виски надо протирать, а ты в нос льешь… Инструктаж проходила?

— Так ты же неживой! — кричит и слезы на глазах дрожат.

Верой ее зовут, кажется. Тихая такая, сидит там, у своих моторов, как мышь, не слышно ее сроду и не видно. А тут — гляди-ка…

— Идите работать! — сказал я крепильщикам. — Здесь уже больше ничего показывать не будут.

Ушли. А мне холодно стало, зуб на зуб не попадает.

— Где ты, — спрашиваю, — Вера, греешься? Замерз я.

— Зоей меня зовут, — она говорит. — У печки греюсь. Пойдешь? — и поддерживает меня, плечо подставила, пичуга…

В насосной камере у нее светло. Чистота — блестит все. Моторы гудят, как дождь. Дело знает, пичуга. Посадила меня на мотор, кожух у него теплый, как печка. Я к стенке привалился и глаза закрыл. А она масленку взяла, масло куда-то там подливает.

Зоя, значит, а я думал — Вера. Ей бы крестиком салфеточки вышивать, а она в шахте работает. Впрочем, недолго осталось. Убирают всех женщин из шахты, приказ уже есть. Не их это дело — слепому видно…

А приятно мне было, когда она около меня хлопотала. И сейчас, нет-нет и взглянет озабоченно — не помер ли?

Не помру теперь, не бойся! Тем более, что и пальцы ты мне когда-то перевязать успела. И вообще девочка ты хорошая, запомнить бы…

— Спасибо, Зоя! — поблагодарил я. — Пойду…

Она что-то хотела сказать, но не сказала. Подумала, поди, что опять дурой назову… А дурак-то я — выясняется… Ладно, пойду. Славненько сменка у меня началась, лучше не бывает!

2.

— Из квершлага возят?

Стволовой посмотрел на доску, где он отмечает вагоны, выданные на-гора, и сказал, что возят — два вагона привезли.

— Порода?

— Порода.

Я и сам вижу — порода, руду он на другой доске пишет, а спросил — потому что разговор со Степановым вспомнил. Он же говорил, что жилу должны подсечь? Не повезло, выходит. Не дошли. А то бы вагонов десять-двенадцать лишних руды было…

Ладно, не повезло. Но породу-то, спрашивается, они почему так медленно убирают? Машина не работает?

Квершлаг — это выработка, которая подрезает молибденовые жилы, как шампур — куски шашлыка. Только прослойки пустой породы здесь раз в двести больше, чем прослойки руды. Жилы мощность имеют сантиметров тридцать, ну пятьдесят, а расстояние между ними сорок-семьдесят метров.

По пустой породе, считай, идет квершлаг, но без него нельзя. Потом мы штреки из него пройдем по жилкам, по руде, до самого конца поля, пока они не выклинятся. А еще позже из штреков начнем выбирать эти жилки снизу вверх, блоки нарезать. Тогда жить можно. Тогда будет руда. А пока, стало быть, пустая порода.

…Нет. Машину откатчики уже в забой, смотрю, пригнали, не грузят только, копаются что-то. Тоже из новых ребята. В лицо я их всех знаю, а фамилии не помню.

— Убирать собираетесь?

— Счас, шланг вот лопнул, изделаем…

Я забираюсь на кучу отбитой породы во лбу забоя, чтобы посмотреть подсекли все-таки жилу или нет, но камни кругом одинаково серые после взрыва, ничего не распознать.

Откатчики срастили шланг. Один взялся за рычаги машины и смотрит на меня, ждет, когда уйду. А я не спешу. Перед уборкой породы они должны смочить ее, чтобы пыли не было, и с кровли заколы посшибать — нависшие камни. Как раз надо мной пластиночка, замечаю, висит, неизвестно, на чем держится. Отодвинулся, задел рукавицей — упала. Если бы на голову — ни один бы хирург склеивать не взялся.

Оставил парень машину, ломик взял, ко мне лезет. Понял!.. Ломик я у него отобрал (сам, мол, разберу кровлю) и велел воду в забой подать. Удивился он несказанно, чувствуется, но ушел.

Пробросили водяной шланг в забой — ничего не случилось, даже руки не отсохли.

— Много не открывайте! — кричу.

Хорошая струйка пошла, не сильная, такими дворники в приличных городах газоны поливают. Плеснула — и сразу кусок белого кварца вымыла. У меня руки дрогнули — подсекли жилку, не соврал Степанов.

Аккуратно, не торопясь, я стенки, кровлю промыл и жилочка проступила надо мной полукругом в черном граните, как нарисованная. Я рукавицу снял и ладонью ее погладил. Красавица!

— Че же ты раньше не сказал?! — откатчики в голос возмущаются.

— Сам не надеялся, — объясняю. — Спугнуть боялся.

— Беляна… — один говорит. — Белая, гляди-ко…

Ишь ты! Корову, небось, в своей деревне так называл, а теперь — жилу…

— Чтобы ни одного кусочка не потерять! — предупредил я их.

Сделают, конечно, не меньше моего рады. Не успел отойти, два вагона нагрузили и покатили. Я одного остановил, велел на второй горизонт позвонить, еще откатчика сюда вызвать.

У меня тоже руки зачесались. Разве это работа — то, что мы здесь в квершлаге делаем? По полтора метра в сутки он у нас продвигается — курам на смех! А будь электровоз, люди, по-другому все закрутить можно… И закрутим — время придет.

Я на подножку погрузочной машины встал, рычаги потрогал. Шипит, как живая, подрагивает, работы просит. Они вот сейчас два вагона укатили, когда вернутся? А она же работать, милая, должна беспрерывно…

Едут, похоже… Три огонька плывут…

— Вот что, мальчики, — объявил им. — Попробуем, чтобы машина не стояла. Я грузить буду, а вы — бегать.

Ничего еще не придумано для шахты проще и нужнее погрузочной машины. Лопата пневматическая — так она называется. Ковш с зубчиками, как у экскаватора. Опускаешь его на почву и вперед двигаешь, пока не заполнится. Потом машинка его через себя в подкаченный вагон опрокинет, и второй нагребай, пожалуйста…

Первый вагон я нагрузил быстренько. И второй. Потом большая глыба попалась: пока мы ее с третьим откатчиком в сторону скантовали, первый уже на стрелках замаячил. Молодцы, ребята!

Но и третий вагон я успел нагрузить, пока первый откатчик на разминовке возился, и еще подкайлил под нос машинке хорошую груду камней, чтобы легче ей брать было. И она — не стожильная. Бывает, упрется в валун, даже задние колеса поднимаются, а сдвинуть не может. А так — хорошо! Давай, милая, давай!

Но быстро все кончилось. Кажется, только начал, а машинка уже в лоб забоя уперлась…

Шабаш! По бокам, куда ковшик не доставал, осталось вагона два-три да глыба та, но это все ребята сейчас вручную зачистят, и глыбу кувалдой расколотят.

…У ствола Зоя сидела на скамеечке и стволовой — оба, как после бани, уработались…

— А тебя кто заставлял вагоны катать? — спросил я девчонку.

— Своего дела нет?

— Чего же ей эти насосы караулить, они ведь не убегут, а остановились — я бы ей сказал, — вступился стволовой за Зою. — Ей может, интересно было. Я и то, грешным делом, думал, что вы там рехнулись все. Откатчики бегали — дым из ноздрей шел, а все орут: «Порожняк давай!» Час только и убирали…

— В руду сколько пошло? — спросил я.

— Двенадцать вагонов, — ответил.

Не все вагоны в руду идут. Уже в забое стараются по возможности раздельно руду и породу грузить, стволовой здесь смотрит, нужный сигнал подает наверх, а там еще сортировщицы вагоны проверяют, отделяют пустую породу от руды.

— Смотри! — пригрозил я ему. — Если хоть один вагон с рудой в отвал пустой породы загнал, вместе с сортировщицами выбирать полезешь…

Ничего, он, конечно, не загнал, больше двенадцати вагонов и не могло быть, но пусть не суется, когда не спрашивают…

— А я четыре вагона привезла! — хвастается Зойка.

— Молодец! — хвалю я. — Теперь рожать никогда не будешь…

— А ты проверь! — хохочет стволовой.

— Клеть давай! — говорю ему. — На второй горизонт поеду.

— Испугался! — шепчет он Зойке, когда клеть со мной вверх пошла, и захихикали они там внизу — слышно.

Вот прохиндей!

А голова-то у меня прояснилась, чувствую. Только в носу все еще саднит от нашатырного спирта.

3.

— Привет, тетя! — здороваюсь я со стволовой на втором горизонте. — Возят?

— Ага, племянничек, — отвечает она, — возят. С песня́ми.

Понятно. Знаю я эту технику. По пути на работу забегает кое-кто к Соне Клецке, маячит, из ручейка запивает и — к шахте, дробненькой рысью. Тут основное — рассчитать, чтобы не развезло раньше времени. И специалисты находятся — будь здоров! Спускаешься с ним в шахту в одной клети, он с тобой беседует, трезвый, как милиционер. А через полчаса, глядишь, недвижный лежит, хоть горноспасателей вызывай.

Но привезли парни не так уж мало. Двадцать вагонов — на доске отмечено. Итого, получается, с теми двенадцатью, что из квершлага взяли, — тридцать два. Это хорошо, если учесть, что горизонт-то отработан полностью, все блоки пустые, крикнешь — эхо, как в лесу, гуляет. Закрыть бы его и не маяться, но руды-то надо. Вот и держат здесь откатчиков — авось наскребут что-нибудь. И скребут, куда деваться?

— В двенадцатом они блоке, — сообщает тетя. Она такая же мне тетя, как Иисусу Христу, но привязалось вот, не отлепишь…

Под двенадцатым блоком огоньки светятся, вагоны стоят, а люка́ пустые все — насквозь видно. Откатчики в сторонке на камешках курят, не заметно, чтобы очень веселые… С краю Гоша Ануфриев сидит, знаменитый в свое время бурильщик. Выводили из шахты, а сейчас с пенсии, видно, сняли, раз опять здесь. Рядом Зарипов устроился, тоже мужик битый. Третьего я не знаю — новенький. Много их прибыло, оказывается.

— Садись, Коля, покури! — предлагает Гошка, а сам Зарипова понукает: — Ну, приехал ты, Миша…

— Про китаезу рассказываю, — объясняет Зарипов. — Видел, поди, чесноком он на базаре торгует, с косичкой на голове? Связчик мой…

Ну, приехал… Фанза у него на сопочке оборудована, с солнечной стороны. Лес кругом выкорчеван, и чесночок посажен грядка к грядке. А фанза и сверху, и снизу чесноком вся обвешена. Кобылу я привязал, и он выходит: «Страствуй, Мыша!» Поздоровались, а солнышко на закат повернуло, к вечеру дело идет. Растолковал я ему, что «ижи» в магазин привезли, а денег у меня нету. «Ходи, — сказывает, — фанза, кушать будешь, а потом спи мала-мала».

Мне с утра на работу надо было, а он — спи, дескать. Я ему объясняю, а он свое «нет», вечером, говорит, ни давать, ни брать деньги нельзя — водиться не будут.

— От, зараза! — восхитился Гошка. — Так до утра и не дал?

— Ну, — говорит Миша. — А как рассветало, принес деньги из лесу.

— Сколько же у него их? — тот, новенький, спрашивает.

— А тысяч двадцать! — равнодушно говорит Гошка.

— Ну! — соглашается Миша. — Всю жизнь чесноком торгует!

— Ты чего это опять в шахту залез, выводили, кажется?

— Отошла лафа! — смеется Гошка. — Полгода только и походил в пожарниках… Выздоровел, говорят.

Черт его знает, что там за врачи, в этой комиссии? То болен, то нет…

— Нечего возить, пусто! — отвечает на мой немой вопрос Зарипов. — Хоть матушку-репку пой…

— Никифоров говорил, — вру я напропалую, — что есть тут где-то немного…

— Да рази туда залезешь? — ужасается новенький.

— Есть, значит?

— Висит в одном месте вагонов пять, — неохотно подтверждает Ануфриев. — Не сбить, однако. Крепко висит…

— Гоша! — я прошу. — Тридцать два вагона только выдали. Хоть бы сорок, а? Степанов и то скалился, больше, говорит, тридцати тебе и не выдать!

Понял, видно, Гошка, что никак нельзя мне без сорока вагонов, достал откуда-то из-за стойки початую пачку аммонита и сунул за пазуху. Потом капсюль где-то со шнуром раскопал и повел меня в дальний конец блока.

— По восстающему полезем? — спросил я.

— Что ты? — усмехнулся он. — Из восстающего то зависание сроду не увидишь, давно бы сбили…

Прямо в один из люков мы с ним полезли, а когда на крепление штрека выползли, он пальцем куда-то вверх ткнул:

— Там! — говорит.

Где это там — знали один бог да Гошка. А я сколько ни светил карбидкой, ничего в щели, которая над нами разверзлась, не увидел, кроме пустоты. Щель — место, где жила когда-то была. Снизу, слой за слоем, ее отбивали, а когда доверху дошли, всю отбитую массу через люки выпустили. Но где-то в узкости, видно, осталось, зависло несколько вагонов руды, которую никто никогда не смог бы взять, разве что мы…

— Полезли? — спросил Гоша.

— Давай!

То, что мы с ним тогда делали, вообще-то говоря, не стоило делать. В отработанное пространство не лазят. И зависание рухнуть может, и стенка отслоиться… Теоретически, конечно.

Но мы-то не первый день замужем и понимаем кое-что… Стены этой щели столько уже раз сотрясались от взрывов, что все, способное падать, давно, должно быть, упало… Должно быть.

Подниматься было нетрудно. Одна нога в одну стенку упирается, вторая — в другую. И руки, конечно, помогают. Труднее становилось, когда щель местами расширялась. Тогда распорку приходилось изображать: ноги у одной стены, плечи — у другой.

Поднимались параллельно, чтобы камень случайный друг на друга не столкнуть. Мелочь иногда сверху ссыпалась. По спецовке не слышно, а по фибре касок камешки щелкали звучно: цок-цок, цок-цок!

Поднялись, наконец. Вылезли вровень с зависанием, видно стало, что поперек щели расклинилась плита, а на ней держится куча руды — вагонов двадцать.

— Вот оно! — говорит Гошка. — Плиту надо стрелять, а шестью патрончиками ее, паря, однако, не разобьешь…

У нас было только шесть патронов аммонита.

— Поглядим давай! — предложил я, и мы немного вниз спустились, под самое зависание…

— Будет дело! — заявил Ануфриев.

Один конец у плиты оказался острый и узкий, отбить можно. Гоша над ним мелочь выковырял и приготовил для аммонита место.

Шнура минуты на три всего.

— Успеем!

Секунду мы смотрели, как горит шнур, чернея и ежась, потом кинулись вниз. В люк Гошка ужом проскочил, а я застрял опять… Он меня оттуда рванул — спецовка затрещала!..

В сторону отбежали по штреку и еще час, показалось, прошел, прежде чем блок ахнул от изумления Гошкиной наглостью. Слышно было, как руда в люки посыпалась.

— Лихо сработали! — засмеялся Гошка.

— Спасибо! — сказал я ему. — Фиг бы мне был, а не руда, если бы не ты…

— Чего там? — усмехнулся он.

Я вниз поехал, снова на третий горизонт. По пути думал, что неважно, какую человек работу выполняет — печи ли кладет, стихи ли пишет или молибденчик добывает — важно, чтобы он делал ее как следует… Цены ему тогда нет.

Третий горизонт. Время поглядеть, чем «спасители» мои занимаются.

Так… Леса внизу нет, подняли. И слышно — в рудоспуск камни падают. Живые они там, выходит, шевелятся. А воздух все еще травят, собаки! С перепугу, должно быть, или спускаться лень? Я наглухо вентиль завернул и шипенье в ходке стихло.

— Эй! Живые?

— Ые-е… — кричат. И еще что-то — не разберешь. Ну и ладно.

…Зои не видно у ствола, только стволовой дремлет.

— Не простудись, милый! — «пожалел» я его и на-гора поехал.

Хорошая у нас горка. Сверху — того лучше. Тропинка от шахты к вентиляционному шурфу, куда мне теперь надо, по багульнику бежит. Впрочем, на горе, куда ни пойди, все — по багульнику… И вовсе не ядовитый он. Просто пахнет здорово — разомлел под солнцем, все запахи глушит.

На вентиляционном родная моя бригада работает, перекрепляем мы его наново. Давным-давно геологами шурфик был пройден, а нам пригодился. Вентилятор поставили, сруб вот заменим — еще сто лет стоять будет.

Три человека сейчас там, кроме того дорожника, что я вместо себя послал: Леша Самурай, дядя Саша Манылов и Женька Квитко. Вкалывают дружочки, а я вот прогуливаюсь…

Так и есть… Лежат все четверо рядом с вентилятором, на солнышке греются.

Первым меня Самурай заметил. Никакой он не самурай, конечно, а прозвали так. Лагерь военнопленных японцев давно уж закрыт на руднике, и все они на острова к себе укатили, но Лешка до сих пор свои мемуары одинаково начинает: «Вот при самураях — я помню…»

— Глянь-ка, дядя Саша, — говорит Лешка, — руководство двигается.

— Ага, — подтверждает Квитко. — И я бачу — шось мельтешить…

— Лебедку требуй! — серьезно советует Самураю дядя Саша, и все они готовятся встретить меня, как положено встречать начальство.

Квитко некоторое время ворочается на земле, потом садится и грозно стучит обухом топора по лесине. Он громоздкий, как медведь, а лицо пухлое, детское и все время в улыбке, хотя теперь, он, ясное дело, суровость на себя напускает. А Самурай, обычно верткий, как змееныш, — не пошевелился, только косит на меня диким цыганским глазом. Дядя Саша к вентилятору привалился и курит, будто не видит ничего.

Артисты! Приходится принимать игру…

— Здравствуйте, товарищи! Как дела? Почему сидим?

— Здрасс! — отвечают хором.

— Сколько венцов уложили? — бодренько продолжаю я, подражая новому техруку шахты инженеру Копыркину.

— Та ни одного! — сообщает Квитко. — Лес сырой.

— Так что же? — поднимает нарисованные брови Копыркин, теперь я, то есть.

— Ждем! — говорит Лешка, всем своим существом показывая, что очень удивлен непонятливостью руководства.

— Чего ждете?

— Та пока посохнет ждем, — радостно поясняет Квитко.

Я изображаю растерянность, которая была написана на гладком лице Копыркина, когда мы его таким образом разыгрывали. Видно было, как у него извилины шевелятся. В институте он выучил, что крепежник сухим должен быть, а тут глядит — лежат бревна, вчера с корня. Сохнуть им надо месяца полтора, не меньше.

Это-то он сообразил как-то и растерялся.

Ох, Копыркин, Копыркин! Где их только выводят, таких непуганых? Неужели не дошло, что мы сырым лесом крепим?

Я опускаюсь на бревна, как тогда инженер, и погружаюсь в задумчивость.

— Лебедки опять же нету! — сообщает Лешка. — Грыжу запросто наживешь…

— Какую грыжу? — спрашиваю я заинтересованно, потому что неприятный вопрос с лесом как будто отходит в сторону.

Парни не выдерживают…

— Хорош! — говорит Самурай. — Ложись айда.

Я валюсь вместе с ними на траву и закуриваю.

— Вот человек, — удивляется по поводу того же инженера Копыркина дядя Саша, — ни украсть, ни покараулить!

— Ну, — Лешка поддакивает. — Что помер — что замерз!

Лихо мы тогда разыграли этого Копыркина. Он так все и принял за чистую монету, пришел к Степанову и доложил, что крепильщики на вентиляционном не работают, а ждут, когда лес высохнет.

Слухом земля полнится. Про нашу проделку теперь вся шахта знает. И если мы будем виноваты в несостоявшейся карьере Копыркина, то не очень нам жалко его почему-то.

— Четыре венца уложили, — говорит дядя Саша. — Смотреть будешь?

— Нет, — ответил я. — Чего там смотреть?

— При самураях вот тоже, — начал Лешка, но на этот раз мы так и не узнали, что тогда случилось, потому, что дядя Саша перебил:

— Чего это нос-то у тебя?

Им врать не станешь. Рассказал.

— Погоди вот, скоро еще триста человек привезут, навербовали, говорят. Хватим горюшка! — Мрачно сообщил Самурай.

Верно, работы у нас разворачиваются, люди новые все время прибывают. Скоро и руда будет. А руда настоящая пойдет — все появится: и лебедки, и крепежник сухой…

Мы ждем не дождемся этого золотого времечка, но что-то всех нас беспокоит… Боимся мы, по-моему, что не будет у новичков должного уважения к нашей горе, они ведь не пережили с ней того, что мы пережили.

— Ты, как старовер, Леша, — честное слово! — дядя Саша нахмурился. — Агоист…

Квитка он наверху собрался оставить, чтобы лес подавал, но я сказал, что свободен пока.

— Везде был? — спросил дядя Саша.

— Порядок! — успокоил я его.

Три каски исчезли — одна за другой — в колодце шурфа, а мы с дорожником остались наверху. Захлестнули глухой петлей первую лесину, подтащили поближе.

— Давай! — закричал Самурай снизу.

— Бойся! — дорожник ему ответил, и мы стали спускать лесину. Веревку, чтобы не скользнула, перехлестнули через сруб.

— Стой!

Сейчас они там наш брус отвяжут, а сгнивший прицепят. Не очень глубоко пока от поверхности мы отошли, но чувствуется уже. Вороток надо ставить, лебедки от Копыркина не дождешься.

— Бойся!

На два ряда сруба лес мы спустили. Больше до конца смены и не уложить. Я пошел в раскомандировке, писать наряд. Стволовая с верхнего приема прокричала, что на-гора выдано сорок шесть вагонов да в шахте еще пара стоит груженых… Итого, сорок восемь набралось.

Так-то вот, друг мой Костя!

В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ

1.

Перед уходом с шахты я заглянул к Степанову. В кабинете у него сидел Копыркин, Костя ему втолковывал, что надо делать в ночную смену.

— Погоди! — сказал мне Степанов. — Вместе пойдем.

Я стал годить и смотреть на Копыркина. Слушает внимательно, а глаза пустые. Только ресницами хлопает.

Степанов решил передохнуть.

— Сколько руды выдал? — спрашивает меня.

— Сорок восемь вагонов, — кинул я небрежно.

Даже у Копыркина в глазах что-то засветилось. Он мигать перестал и уставился на меня, как на сторублевую деньгу.

— Где взял? — Степанов тоже на меня воззрился.

— С неба свалилось немного…

Копыркин на потолок поглядел. Размышлял, знать, откуда это могло упасть сорок восемь вагонов руды?

— Хорошо, — Степанов говорит. — Так ты понял, Копыркин?

— Все понял! — бодрится Копыркин.

Пошли мы.

Степанов на горы прижмурился, когда вышли.

— Благодать! — вздохнул. — Тропкой пойдем? Или дорогой?

— Дорогой.

Пошли к переходу. Из «Зеленого шума» говорок доносился, павильон-то не видно еще, а шумок идет. Я на берег вышел и едва на своих не наступил: Самурай, Квитко и дядя Саша… Сапоги в воду спустили, сидят на камешках… Перед каждым по стакану стоит и беляшей груда лежит на бугорочке, прошлогодних по виду. Неужто у Клецки закуска появилась?

— О-о! — Самурай радостно стонет. — Легки на помине!

— Мне нельзя! — смеется Степанов. — Субординация нарушается, ежели с подчиненными пьешь.

— Точно! — подтверждаю я. — Нельзя ему… А мне можно. Дай-ка, Леша, я из твоего стаканчика отхлебну.

Выпил я из Лешкиного стакана глотка два и водичкой запил… Голубая водичка в ручье — зубы ноют. Степанов наблюдал за мной с интересом.

— Больше не могу, — пожалел я. — В гости иду.

— А вы, Константин Сергеевич? — дядя Саша кудахчет. — Тоже идете?

— Нет, — повторяет Костя, — мне нельзя.

— Осподи! — сокрушается дядя Саша. — Да так-то ить и помереть недолго. От сухости-то, бают, силикоз раз в пять скоряя заводится…

Озадачил он Степанова.

— Разве? — тот говорит. — Тогда давай, пожалуй…

Он стакан у дяди Саши принял и только раз глотнул, а в стакане и на палец не осталось. Костя с презрением на остатки посмотрел, допил и стакан в ручье выполоскал.

— Полегче вроде стало, — сказал он задумчиво. — Может, теперь пронесет, дядя Саша, с силикозом-то?

— Обязательно! Обязательно! — дядя Саша заверяет. — Первейшее средство. Пенициллин!

Дипломаты — сказать нечего!

— Подсох лес-то? — неожиданно спросил Костя.

— Подсыхает вроде, — дядя Саша прищурился хитренько. — Дак опять же — лебедки нету…

Посмеялись дружно.

— Где ты этого динозавра Копыркина откопал? — спросил я, когда мы ребят оставили и двинулись через ручей. — А, Костя?

— Для сотворения мира, Коля, — ответил он торжественно, — нужны люди самые разные. Ты тоже ведь не сразу в шахте родился?

Баптист, ей богу! И голос подходящий.

— Правильно, не сразу. Но и в техруки я к тебе не нанимаюсь…

— Тоже верно, Коля, — соглашается он. — Все правильно!

Чистый баптист!

Три часа дня было. И тепло очень. Веселое время — весна. У общежития мы задержались немного.

— В семь жду! — сказал Степанов.

— Куда пойдем-то?

— Узнаешь! — пообещал он.

2.

Я пришел в свою комнатушку и сбросил сапоги у порога. Гнусное дело — резиновые сапоги. Ноги всегда влажные. Верный ревматизм через десять лет. И остальное барахло я с себя стянул, в сушилку унес. Есть у нас такая комната, где хранится рабочая одежда.

— Ты чего голяком ходишь? — строго спросила тетя Лиза, хотя я в трусах был.

Главный человек у нас в общежитии тетя Лиза, всем — родня, и ей все родня.

— Тетя Лиза, — я ей ответил, — ты рубаху мне выстирала?

— Когда уж я отмаюсь, — ворчит и ковбойку мне бросает. — Поешь, может?

Она нажарила картошки. Но после смены никогда есть не хочется. Я ей сказал, что позже в столовую схожу.

— Слышь-ка, — она из кухни кричит. — Гришка в город поехал, я ему денег на пятьдесят рубах дала. Привезет, как думаешь?

— Все может быть, тетя Лиза, — успокаиваю ее, потому что и верно, должно быть, надоело ей с нашими ремками возиться.

Все ребята из общежития отдают ей лишние деньги. В сберкассу ведь ходить надо, а тут — своя сберкасса, на кухне: на перерыв не закроется, и деньги всегда есть. Правда, и неудобства кое-какие имеются. Если она засечет, к примеру, что загулял мальчик вглухую, шиш он у нее получит! Разве что пятерку на похмелье?

Хватись — десять сотен, если не больше, у тети Лизы «на данный конкретный момент».

В комнату я вернулся с рубахой. Ничего у меня комнатка, стоящее логово. Койка, стол, стул и винтовка мелкокалиберная в углу.

Славная у меня комнатешка! А я, значит, в гости налаживаюсь. Но во что же одеться прикажете, товарищ Степанов? Фрак или смокинг?

Тетя Лиза купила мне по великому блату с месяц назад два польских костюма. Красивые костюмчики, в городе бы их носить! Каждый — по сто двадцать. Любит меня старушка, не знаю за что. Одному из всего общежития купила костюмы. Правда, их всего шесть штук привозили, но факт налицо.

Один, светло-кофейный, я завсегда ношу. Штаны в сапоги заправляю, а поверху пиджака капроновую куртку натягиваю. Поскольку костюмы модные, а пиджаки, стало быть, длинные, то полы их сантиметров на двадцать из-под куртки торчат, высовываются.

— Н-да…

Второй висит пока. Теперь его очередь получается, раз гости… Тем более, что и куртку можно не надевать, тепло стало, и ботинки у меня есть узконосые. Старые, конечно, в техникуме еще носил, но почистить ежели, сойдут.

— Тетя Лиза! — закричал я. — Носков у тебя нету чьих-нибудь, а?

Молчит тетя Лиза. Я в коридор выглянул и увидел, что она по коридору топает к моей комнате. Переваливается с ноги на ногу, как утка, носки тащит.

— Женить бы тебя! — говорит мечтательно. — Парень ты справный.

Вот как! Произвел, значит, я на нее впечатление в новом-то костюме… А носки она принесла очень даже подходящие.

— А что? Мысль хорошая, — я согласился. — Возьму вот и женюсь…

— Разладилось с врачихой-то? — спрашивает она. — Что это рука-то у тебя?

— Ноготь ушиб, тетя Лиза.

— А к лучшему, Коля, — она вдруг объявляет.

— Ты о чем это? Про ноготь, что ли?

— Нерусская — опять же сказать. Нет, не пара она тебе, — бубнит тетя Лиза.

Ах ты, шовинистка старая! Еле дошло до меня.

А может, и верно: «Хороша Маша, да не наша?..»

— Я тебе сама невесту найду, не тужи! — успокаивает она меня.

Найдешь, конечно, тетя Лиза… Только вот пальчики, видишь, болят у меня… В душе еще намочил их. Перевязать бы, а чем? В больницу придется идти. Заражение крови может случиться или столбняк, а? Очень же опасное ранение.

— До свидания, тетя Лиза.

— Иди пока, — разрешила она. — Деньги-то есть?

— Есть.

— Ну, иди…

3.

Больница у нас — единственное стоящее здание. Окна — от крыши до фундамента — сплошное стекло. Я через служебный ход шмыганул по пустому коридору к кабинету Кутузова.

Кутузов — хирург. Мы с ним давнишние приятели. Раньше он в Чите работал, чуть ли не главным хирургом области, а потом к нам перебрался, в горы. Легкие у него никудышные. Сначала на фронте попало, а потом туберкулез начался, и никакие антибиотики не помогают.

Сейчас он так лечится: пьет ежедневно по кружке меда. Лучше, дескать. А где там лучше, когда худющий, как скелет, и губы спеклись, малиновые. Но держится доктор, не унывает. А хирург он первостатейный и «бзики» у нас ним сходные — несуразицы в газетах вылавливаем.

Он газету сидел читал, когда я заявился, прием-то у него по утрам бывает…

— А, — говорит, — это ты, Коля. Послушай-ка! «Мячина плохо выдаивала коров, и ее на некоторое время отстранили от доярок»… Как?

— Хорошо! — сказал я. — Просто блестяще! А вы на четвертой странице посмотрите, Иван Александрович…

— Ну-ка, ну-ка, покажи! — он заволновался.

— Во! «Искусственное осеменение коров — боевое оружие в борьбе с яловостью!» Лихо?

У него даже глаза ожили. Газету у меня забрал, отметил, где надо, и в стол спрятал. Самые активные мы с ним подписчики на «районку».

— Здоровье как? — спросил я.

— Хреново, Коля.

— Может, на курорт бы вам, а? — посоветовал я, сказать-то нечего.

— Дурак! — сказал он мне ласково. — К Велте пришел?

— К вам! — я ему показал забинтованную руку.

— Света! — крикнул он. — Иди-ка сюда, милая.

Из кабинета у него ходок есть в операционную. Света оттуда выглянула, и он ей тазик велел принести. Бинт он с меня драл, как кожу с быка! Я даже повыл тихонько. Ногти же — больно.

— Не вой! — он рычит. — Наркоз ему, Света!.. Пятьдесят граммов. И не разводи, чтобы связки голосовые сжег и оралменьше…

Света — шустренькая такая, халатик белый, чепец. Быстренько мензурку тащит с делениями, и налито в нее спирта ровно до цифры пять — дисциплинированная девочка!

Я выпил — полегче стало. А Кутузов мне на пальце уже отстригнул что-то.

— Ерунда! — говорит. — Не сдохнешь! Замажь ему чем-нибудь, Света, а завязывать не надо.

Вот дела… Даже поболеть по-настоящему не дают.

— Ты, Света, мне перевяжи все-таки пальчик, — попросил я тихонько.

Похихикала, но повязочку сделала. Красивую, не то, что раньше была.

— А Велты твоей нету, — сказал Кутузов. — Дома, должно быть.

Все понимает Кутузов. И то, что умрет скоро, понимает. До чего же паршиво на душе, когда ты сидишь вот так здоровый, как лошадь, и о пустяках треплешься с человеком, который умрет не сегодня-завтра. И ты это знаешь, а он — еще лучше. Мне Велта говорила, что легкие у него как решето. Представить страшно! Хирург такой… Велта на него молится. Сама-то она и аппендицит, поди, не сможет вырезать. Повезло с ним нашей горке сказочно, да надолго ли?

Я обрадовался, когда неожиданно пришел дядя Саша. Поскребся за дверью и бочком неслышно влез. В руках бидон эмалированный, литров на пять.

— Чего топчешься? — Кутузов ему говорит. — Проходи!

— С субботой! — улыбается дядя Саша. — С праздничком — выходит…

Хороший старикан. Морщины на лице светятся от доброты. А ведь всю жизнь в горе… Работа суровая. Неужто, заболел? Но не жаловался вроде, и по виду — не подумаешь. Как кряж смоловый…

— Садись, дядя Саша, — Кутузов его позвал. — Захворал, что ли?

Дядя Саша и руками замахал от смущения, как мух отгонял.

— Что ты, что ты, — говорит, — Иван Александрович! Какая болезнь? Ты вот, сказывают, занедужил, так я медку принес. Свеженький, вчера гнал…

Кутузов растрогался, и голос перехватило.

— Света, — хрипит. — Сбегай на кухню. Сделай чаек, пожалуйста.

Знал Иван Александрович, чем дядю Сашу угостить. Почаевничать старик любил и толк в чае понимал.

Света эта у Кутузова как удочка — хоть куда закидывай. Выскочила — будто украли. А Кутузов покряхтел немного и вышел в операционную, разволновался, что ли, а может, время пришло укол себе сделать. С этим он без помощников управляется.

— Плохо? — спросил меня дядя Саша.

— Сам видишь…

— Ах, ты, грех какой! — вздохнул он. — Обойдется, может. Бог-то не без милости, а?

— Не шепчитесь! — Кутузов из операционной крикнул. — Вас еще переживу, конспираторы!

— Ладно бы, ладно бы! — обрадовался дядя Саша.

Кутузов только еще из операционной вернулся, а Света уж тут. Чайник фарфоровый тащит литровый, сахар.

— Славно! Молодец, Света! — Кутузов ее похвалил, а она уж кружку керамическую ему подает, мне мензурку какую-то, а дяде Саше тарелку и деревянную ложку.

Она, оказывается, даже эту причуду стариковскую — чай ложкой хлебать — знает!

Впрочем, такой чай, как здесь варят, и в самом деле хлебать можно, вместо супа. Сливан — называется. Чай кирпичный для него идет, соль туда добавляют, масло — и не знаю уж что еще.

А бидончик-то дядя Саша тяжелый принес, килограммов на десять, однако. Я с него крышку снял и налил Кутузову в кружку четверти на три.

Весь мед выпил Кутузов на радость старику.

— Хороший, — говорит, — мед. Совсем прозрачный.

И отставил кружку.

Доволен старик.

— Пей на здоровье, Александрыч! Медок хворь какую хошь выгонит. Должен выгнать.

Чаю дядя Саша похлебал и поднялся.

— Идти, однако, надо, — говорит. — Спасибо за угощение, Иван Александрович. Благодарствую, Света.

— Вместе пойдем, дядя Саша, — задержал я его.

И Кутузов поднялся.

— Тоже пойду, — говорит. — На сон потянуло, усну, может…

— Во, во! — одобрил дядя Саша. — Поспи, Александрыч. Сном да едой — силу не вымотаешь. Бидончик-то пособить нести?

— У самого руки есть, — запротестовал Кутузов.

Мы из больницы вышли, а Кутузов к себе свернул. Ногами шаркает, сутулится. Видно, и бидон ему уж тяжело нести. Хорошо, что дом у него совсем рядом с больницей.

— Да-а! — сказал дядя Саша и рукой махнул горестно. — Пойду…

А Велты-то нет, значит… Дома сидит.

4.

Степанов живет повыше больницы в финском домике на двух хозяев. Его крыльцо правое. Я аккуратно вытер ботинки о влажную тряпку, расстеленную у порога, и толкнул плечом дверь.

— Здрасте!

Степановская жена Таня, полненькая такая, уютная хохотушка, геологом на шахте работает, увидала меня — руками по бедрам захлопала.

— Коля! — заворковала. — Ты ли? Велта, погляди! Мавр! Сфинкс! Дай-ка, я тебе волосы поправлю. — И рукой космы мои пригладила.

Детей-то у нее нет, вот она и смотрит, кого бы обласкать. Костю-то немного наприглаживаешь, гавкнет — присядешь.

И Велта улыбается:

— Аникин, ты сегодня красивый!

Вот уж не думал, не гадал, что и она здесь.

— Всегда такой! — говорю.

Я разозлился на них, и все смущение прошло.

— Степанов где?

— Ну вот, не успел прийти — «Степанов где?» Ты с нами-то посидеть не хочешь, что ли? Придет твой Степанов, — Таня выговаривает.

Сел, смотрю на них. Принаряженные обе: кружавчики, рюшечки. С собой, видно, Костя их собирается тащить. И Велту пригласил. Тоже мне, сводня! А может, это все Татьяна придумала? Она, конечно.

Велта, похоже, тоже не знает ничего. Не заметно, чтобы смущалась, но говорит с бо́льшим, чем всегда, акцентом. И красивая — засмотреться можно. Волосы белые, будто ветер разметал, — часа два, небось, промаялась… беспорядок устраивала. Глаза — в половину лица. «Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер». Как ни крути… Латвия.

Степанов явился, четыре бутылки шампанского при нем.

— О-о — Велта сказала. — Шампанское всегда есть праздник!

Куда-то мы по тропочке, по камням за поселок двинулись. Там вроде и не живет никто, бурундуки разве… Но Костя уверенно идет, знает, куда выйдет.

И верно! Аккуратный домик открылся за грядкой лиственниц. Чистый терем-теремок. Озерко крохотное, как блюдце, под самыми окнами в камнях. Ручей тонюсенький из него сочится, искрит на солнышке. За домиком — огород с клумбу, земля — из долины конечно, привозная.

— Сказка! — восхитилась Велта.

— Здесь живет штейгер Пелагея Ипатовна Матвеева, — сообщил Костя. — Прошу!

Что-то я слышал про эту Ипатовну? В горе всю жизнь проработала, кажется. А в старину штейгер — это вам не Костя Степанов, шапки перед ним горняки ломали за полсотню сажен. Что же я слышал-то про нее?

— А она тебя приглашала, Костя? — закралось у меня подозрение.

— Нет, — он спокойненько отвечает. — Визит дружбы! Представляться иду.

— Погодите-ка! — остановил я женщин. — Побудем пока здесь. Пусть он один «представится»…

У озерца, подле самой воды, стоял стол с длинными лавками. Я женщин усадил и сам сел, а пакет с вином на стол выложил, чтобы в руках не держать.

Костя потоптался, как бык, на распахнутые окна теремка посмотрел и двинулся к воротам. Только не успел он. Из калитки сама вышла, Пелагея Ипатовна. Я как на нее глянул, сразу Татьяне шепнул, не поворачиваясь, что маленькая женщина — подарок мужчине.

— Ага! — она в ответ прошептала. — Маломощному…

Если Татьяну и Велту одну на другую поставить, то они и тогда с Костей бы не сравнялись, а Пелагея Ипатовна росту одного с ним была, поплотнее только и в плечах пошире. И лицо у нее, как у боярыни Морозовой, когда ту в ссылку везли.

— Здравствуйте, Пелагея Ипатовна, — Костя ей говорит. — Я — Степанов, начальник рудника.

Она на него не взглянула даже, обошла, как столб, и к нам направляется. «Вай, вай!» — я подумал.

— Чё это? — она у меня спрашивает и приказывает сразу же: — Раскрути!

Велта потом утверждала, что руки у меня дрожали, когда я пакетик с вином распаковывал.

— Кхе, кхе, кхе! — Пелагея Ипатовна покряхтела презрительно, но руку Косте протянула.

— А это, — он меня представляет, — горный техник Аникин.

— Николай, — ладонью по плечу меня хлопнула — чуть не упал.

Новость это для меня. Знает, выходит, откуда-то…

Женщины наши встали. Татьяна поклонилась по-русски, а Велта книксен сделала. Пелагея им кивнула, как пустому месту, и в дом ушла.

А через минуту я опять едва через скамейку не опрокинулся: из ворот выплыла Зоя, та, что нашатырем меня в шахте отхаживала. Тарелочки какие-то принесла, чашечки.

— Вы, — говорит, — Константин Сергеевич, на маму не сердитесь. Так это она…

— Цыц! — Пелагея ей из окошка кричит, но Зоя засмеялась только.

Впервые я ее без спецовки увидел. Тоненькая, как камышинка, коса черная — до пояса. Лицо смуглое и что-то в нем такое есть, то ли горское, то ли цыганское. Прелесть!

А Пелагея-то, стало быть, мама ее. Мать моя — женщина!

— Нравится? — Костя о Зое спрашивает, взгляд мой перехватил.

— Да, — я признался.

Очень ему такой оборот, гляжу, подходит. Довольнехонек — сил нет…

— Милые люди! — говорит он со значением. — Тебя все познакомить собирался.

— Только не заметно, что и ты здесь часто бываешь…

— Мало ли… — не сдается он. — Зою-то я давно знаю…

Вон оно что!.. А я-то гадал, с чего бы это ему к Ипатовне вдруг понадобилось да и со мной обязательно.

Разозлился я тогда на него.

— Татьяну ты свою не знаешь, — говорю, — всыплет она тебе.

— Перебьюсь, — отвечает. — Никто ее не просил Велту приглашать…

— Как же это вы не согласовали, благодетели? — Я зашипел. — Дурака из меня делаете?

— Ладно, ладно, — он меня успокаивает. — Замнем. Для тебя же старался.

Нет, каковы, а?

Интересно все потом пошло. Пелагея Ипатовна стаканы принесла, настоечку какую-то с травкой в бутылке, целебная, видать, не иначе…

— Телятам то пойло пить! — это она про шампанское сказала.

Старичок-боровичок к нам присоединился, прямо из окошка вылез, лесом от него пахнет, в портках белых. Седенький, маленький.

— Мой! — объяснила Пелагея Ипатовна кратко.

Смех меня взял. «Дедушка, — я подумал, — как же ты живешь-то с ней, милый? Ведь она же тебя, как клопа, по стенке однажды размажет и не заметит. Цирк».

А Зойка — в папашу. Оторопь берет, когда подумаешь, что в маму могла уродиться.

У озерка хорошо. Дымком откуда-то наносит. Женщины песни запели. «Пару гнедых» и «Выткался на озере…» Зоя гитару принесла, подыгрывает потихоньку. Костя даже с Пелагеей Ипатовной беседу про шахту прекратил, слушает. А я — назло Велте, чтобы не смотрела укоризненно на каждую рюмку, старичка-боровичка спаивал, все ему подливал, а он мне… Так и жили. А чего умничать-то по каждому поводу! Надоело мне это.

— Будет, — Пелагея Ипатовна вдруг закричала. — Тальянку, Васька!

Старичка-боровичка это Васькой она звала.

Пелагея Ипатовна камни ногами раскидывала, как пращой, — впору окоп рыть. И Татьяна, смотрю, выпорхнула, лапушка, платочком повела. Пришлось поддерживать компанию, хоть Велта и морщилась, точно зубы у нее болели.

Я, между прочим, одну частушечку смешную вспомнил. Спел ее тихонько старичку на ухо, а тот и гармошку выронил…

— Ну-к, ты! — Пелагея Ипатовна одной рукой гармонь подхватила и на место плюхнула.

Старичок ничего, опять играет.

— Коля! — Велта меня воспитывать стала. — Так нельзя!

— Все ты знаешь, вот что удивительно! — сказал я ей.

— Да! — Она подтверждает. — Я же старше тебя.

В самом деле, старше недели на две. Ей двадцать шесть, а мне без двух недель.

— Я тебя люблю, бабка Велта! — я ей сообщаю. — И Зою люблю! И Таню! И Костю! И Пелагею Ипатовну! И старичка-боровичка! Всех!

— И я тебя люблю, Аникин, — Велта мне говорит, но тут я другую частушку вспомнил и старичку на ушко спел. Он второй раз со скамьи полез, и Велта меня разлюбила окончательно к Костиной радости.

«Ну и ладно!» — подумал я.

— В баню, Коля, завтра сходим, — Степанов мне предложил. Это он увидел, что волны по озеру заходили, и про баню вспомнил.

— И! И! И! И-и-их!

— Будет! — Ипатовна меня уняла. — Голос-от у тя, как бадог, не гнется…

— Пусть поет! — засмеялась Зоя.

ПЛЫВУН

1.

Когда Степанов место под баню выбирал, понравился ему один склончик рядом с ручьем. Веселый склончик, весь в багульнике, лиственницы кое-где… Плотники фундамент выложили и сруб рубить стали. Выстроили, можно сказать, баню, и тут Самурай заявился и объявил, что стоит она в самом центре японского кладбища. Пригляделись — точно: горушка в бугорках вся, хоть и багульником их затянуло.

— Что же теперь? — сказал Степанов. — Хрен с ними, переживем!

Но что-то, видно, беспокоило его, поскольку позже он приказал повыше бани поставить бетонный столбик с куском молибденита. А Леша Самурай, который при этом, естественно, присутствовал, нацарапал палочкой по сырому бетону надпись собственного сочинения:

«Здеся покоятся японские военные преступники — самураи. Они работали в горе. Аминь».

— «Аминь»-то — зачем? — спросил я его. — Вера-то у них не православная, надо думать…

— Да? — он говорит. — Но им-то — аминь ведь? Верно?

Верно, я подумал, а Леша, по обыкновению, вспомнил, как они работали.

— Лихие пацаны были! — говорит. — Все — генералы!

— Ой ли? Полковники, может?

— Пошел бы ты! — он возмущается. — Генералы — до единого. Полковников давно отпустили, а эти сколько еще работали? Не знаешь? А я с ними, как с тобой… Бугром у них самурай был вовсе старый, Квазимода назывался, самого императора родственник. Мастерам нашим — и лафа же была! Сейчас-то они бегают, сам знаешь, язык на плечо, а тогда ходили, как министры — руки в брюки. Надо забой, скажем, обурить, мастер бугра вызывает, показывает ему забой, так и так, говорит, господин Квазимода, надо мне, чтобы вы этот забойчик за сегодняшнюю смену обурили. Вот здесь шпур, вот здесь и вот здесь. Двадцать два шпура, значит, и вруб чтобы — звездочкой. «Карашо, товарыса, — Квазимода мастеру отвечает. — Обурим». Колонки-то у перфораторов и сейчас все время отказывают, а тогда и подавно. Бурят, самурайчики, бурят — бац! — колонка полетела. А запасной нет да и некогда за ней бегать — смена-то идет. «Карамба!» — тогда Квазимода кричит. Приказ есть такой по-ихнему. Выскакивает шустряк какой-нибудь и на четвереньки становится. А они кладут ему перфоратор на горб — и дальше поехали. Минут через пять оттаскивают этого: перфоратор-то сорок, считай, килограмм, да и бьет же! «Карамба» — Квазимода опять орет. И другой к нему бежит на карачки вставать вместо колонки. Пока обурят, намаются, но уж сделают, как положено, если Квазимода пообещался…

— Не ври! — посоветовал я, но Лешка только отмахнулся.

— Толковый пацан был, руку мне пожал, когда уезжали они — без конвоя уж. «До свидания, — говорит, — Алеша. Нах хаузе топаю». «Рули! — я ему разрешил. — Да не лезь больше, куда не просят». Помер уж теперь, должно… Старый был…

2.

Да, так вот… Баня-то на японском кладбище стояла. Но банька подходящая. По очереди в ней мылись: день — мужчины, день женщины. Мы с Костей, когда в воскресенье туда пошли, веники по дороге наломали. Он париться любил и лично наблюдал, как каменку и топку в бане выкладывали. Хитро там все придумано: каменка в парилке, а топка за стенкой. И котел паровой есть, но пар из него не берут, только воду. Пар в бане сухой должен быть, с камней.

Федя-контрабандист нас встретил, обрадовался:

— Постричь? Побрить?

Интересный у нас парикмахер в бане. Спиртоносом на золотых приисках, что ниже по ручью располагаются, промышлял в молодости. Контрабандой по-крупному занимался, в Китай на тройках гонял. Туда — золотишко, обратно — шелк, спирт в баночках запаянных. А посмотришь — не поверишь: человек как человек, только сидеть не может, либо стоит, либо лежит. Вкатили-таки в свое время, корешки пульку ему в позвоночник. С тех пор и выпрямился, не сгибается.

Лавку для себя специальную в парикмахерской держит. Когда устанет топтаться вокруг клиентов, на нее валится, как подрубленный, не сгибаясь. И вскакивает — прямой сразу, как Ванька-Встанька.

Когда мы пришли в баню, он лежал как раз.

— Обойдемся! — сказал ему Костя. — После бани уж, ежели что…

— Ну, ну, — согласился он. — Парок сегодня хороший, Константин Сергеевич. Хороший парок!

Степанов уверен, что баня у нас лучше сандуновской. Не знаю, как там, но здесь — по пути все. Мы сначала в душ пошли, головы намылили, мочалками спины потерли друг другу и веники сполоснули. Потом Костя мне заявил, что если не убегу из парилки, то он меня за человека держать будет.

— Спасибо! — поблагодарил я его. — Но не обещаю…

Уж я-то знал, что предвидится, не первый раз.

В парилке пусто было, а полок оказался мыльный, скользкий. Степанов взбеленился сразу. В кочегарку прокричал (труба там переговорная есть, как на корабле), что если директор бани еще кого-нибудь в парилку с мылом пустит, то он ему самому устроит «баню».

— Хорошо! — кочегары ему отвечают. — Передадим!

А камни на каменке только что не светятся, так накалились.

Степанов шайку воды набрал и полез с ковшиком на самый верх, а я остался внизу. До камней вода, по-моему, из первого ковша и не долетела, раньше взорвалась. У меня уши сразу, как кипятком обварило, а Степанов уж опять плещет…

Но в общем-то здорово это — разочек в неделю попариться, грязь шахтовую смыть. Тело пощипывать начинает, а ты воздух на него каленый гонишь, пришлепываешь веничком.

Я уже под душем остывал потихоньку, когда Степанов в клубке пара вывалился, малиновый весь. До меня дойти не смог, упал на скамейку. Потом мы еще один заход сделали и уж оделись почти, когда Федя-контрабандист вбежал и позвал Степанова к телефону.

— Авария, — сообщает, — какая-то у вас там случилась, зараза ее возьми!

Да, гляжу, Костя серьезный от телефона идет.

— На шахту! — говорит. — Быстро!

Я и расспрашивать не стал. Но Степанов сам сказал, когда в гору поднимались, что Копыркин звонил. Я остановился даже.

— Так он же дундук, твой Копыркин!

— Неважно! — Степанов говорит. — Ему мотористка водоотлива звонила с третьего горизонта. Сообщила, что глина в ствол глыбами падает, чуть клеть не оборвала.

— Клеть-то они подняли?

— Это она без тебя сообразила, а сейчас уже к стволу подойти невозможно…

«Кто же там?» — подумал я, и почему-то Зойку вспомнил. Не спросил вчера — работает она в воскресенье или нет. Может, и работает. Невесело там сейчас. Горизонт новый, запасных выходов нет еще, а к стволу подойти нельзя. И одна, потому что воскресенье сегодня, — ни стволового, ни рабочих…

— Неужели, плывун? — спросил я, хотя и сам не верил. Откуда? Гора же… или мерзлота нам опять подгадила?

— Если плывун, — прикинул Степанов, — то прорвался он где-то ниже второго горизонта.

— Ну, это не Америка. Но как мы на этот плывун не наткнулись, когда углубку шахты вели? Рядышком, получается, были?

3.

Копыркин встретил нас на пороге раскомандировки, в каске стоит, перепуганный. Пока Степанов в шахту звонил, я тоже оделся.

— Ниже второго горизонта — так и есть! — сказал мне Степанов. — Поезжайте с Копыркиным, посмотрите, а я людей пока соберу, лес подбросим…

— Пошли! — позвал я Копыркина ласково. — Счетовод ты, а не инженер. Твое это дело, между прочим, людей вызывать и ликвидацией аварии руководить. Не слыхал?

Молчит. Но рад, видимо, что хоть ясность какая-то появилась.

— Ствол смотреть будете? — спросила стволовая на верхнем приеме.

— Да, — Копыркин говорит. — Очевидно…

Она клеть приподняла так, чтобы крышка вровень с площадкой встала. Я прошел и встал на крышку, Копыркин на меня посмотрел удивленно, но тоже вошел и за канат сразу уцепился, на котором подвешена клеть.

— Так на крыше и поедем? — спрашивает.

— Спускай! — кивнул я стволовой.

Когда ствол осматривают, очень медленно клеть спускают, еле-еле. Но из нее все равно ничего не увидишь. А если сверху стоишь — ствол вокруг тебя видно хорошо. Всегда так осматривают, но без привычки страшновато… Копыркин все вверх заглядывал, боялся, что камешек прилетит, или еще что-нибудь.

— И это бывает, — я его успокоил.

— Останови-ка, тетенька! — мы это до второго горизонта доплыли и увидели тетю, которая меня племянником называет.

— Что это там, господи? — спрашивает она. — Бухает и бухает! Как с пушки…

— Сейчас посмотрим, — успокаиваю. — А ты слушай очень внимательно и сигнал из рук не выпускай. Усвоила?

Поехали. Еще тише, чем раньше. Хлопнуло под нами разок. Действительно, на пушку похоже. Резкие пушечки есть, звуком фонари в траншее гасят, я в армии видел. Вот и у нас карбидки потухли, качнуло воздух…

— Стой! — сказал я негромко, думал не услышит тетенька, но она услышала.

Когда карбидки зажгли, я взглянул на часы. Три пятнадцать было.

— Теперь вниз потихоньку.

Поехали. Все слышит тетя. Молодец!

Венец вывернутый внизу показался, но удачно, кажется.

Клеть пройдет, пожалуй, подумал я, и еще немного решил опуститься, чтобы поближе все рассмотреть. Копыркин не выдержал, закричал, чтобы остановили. Но не тут-то было. Как шла клеть, так и идет. Мало ли кто верещать начнет, что же стволовой всех слушать? Не игрушка же.

— Еще раз вякнуть можешь… — разрешил я ему.

— Конечно, — он говорит. — Ты им свой брат… рабочий. А меня они так никогда, видно, и не будут слушать…

Посмотрел я на него: надо же, о чем человек в двух метрах от плывуна думает! Но, должно быть, действительно, допекли мы его разными шуточками, скис совсем…

— Притрешься, не трусь, — сказал я ему. — Не вдруг Москва строилась.

— Ты так думаешь? — обрадовался чудак.

Остановил я клеть, в ходовом отделении обшивку ногой вышиб и вылез туда, чтобы ниже спуститься. Интересная картина нарисовалась. В стенке ствола, в граните — щелка продолговатая с рваными краями, а из нее, как из тюбика с пастой лезет желтоватая масса. Неторопливо, вроде кто-то там, очень уж ленивый, тюбик жмет. Накапливается капелька на уступчике, накапливается, перевешивается… «Шурх! — полетела. «Хлюп» — упала.

Сколько же она накапливается? Так… Около шести минут, выходит…

На клеть я обратно вылез. Копыркин стоит, как стоял, вниз заглядывает.

— Чего там? — спрашивает.

— Ужас! — доложил я ему, все еще подшучивал по инерции, но он ничего, не обижается больше.

В это время следующая порция глины вниз улетела.

— Книзу, тетя! — крикнул я на горизонт. — Быстрее! Как груз!

Копыркин ахнуть не успел, а мы уж вниз едем, по поврежденному венцу крепления только слегка скребнули. Вот тут действительно жутковато, когда знаешь, что над головой у тебя порядочный шматок накапливается, чтобы упасть. Но должен я был посмотреть, кто на водоотливе горизонта дежурит, или не должен?

Зоя, конечно. Как чувствовал!

— Ой, Коленька!

Мне клеть на второй горизонт отправлять надо, иначе лепешку из нее сделает через две минуты, а Зойка руку не выпускает.

— Коля, — всхлипывает, — я тут вспомнила, что мы тараканов в детстве запрягали. Сбрую им шили из ниточек…

Только я клеть отправил и отбежали мы от ствола, зашуршало там по креплению… Ого! Ствол шахты ниже горизонта заглублен метра на полтора, туда в ямку пока хлюпает. А если бы эта «граната» на уровне горизонта лопалась? Метров с сорока ведь летит… Мать моя — женщина!

— Насосы не бросишь, — объясняет Зоя. — Шахту же затопит!

Как будто я этого не знаю, но она, кажется, сама не понимает, что говорит.

— Историю слыхала? — прерываю ее.

— Ка-акую?

— А вот, — говорю, — мечтал один собрать все лужи в одну лужу, а все камни — в один камень. Подняться на самую высокую гору и бросить с нее камень в эту лужу. Вот бы, думает, булькнуло! И что же? Сбылась, как видишь, мечта идиота…

Улыбнулась, слава богу! А я стал Степанову звонить.

— Плывун? — спрашивает Костя.

— Он!

— Выезжайте!

Поговорили, называется.

— Что Степанов? — интересуется Копыркин.

— Выезжать велел, — я посмотрел на Зою, очень мне ее здесь оставлять одну не хотелось.

— Поезжайте! — вдруг говорит Копыркин. — Я за насосами присмотрю, пока замена спустится.

Вот уж чего не ожидал от него!

Я посигналил наверх, когда очередная капелька приземлилась, и нам с Зоей подали клеть.

— Не скучай! — крикнул я Копыркину. — Сейчас дежурного слесаря пришлю!

Улыбнулся он и головой покивал. Подумать только!

На верхнем приеме рабочие уже одетые стояли, лес приготовленный лежал, рельсы.

— Дыра большая? — спросил Степанов.

— Метра три. Пустяки!

— Конечно, — согласился он. — Только ведь и ее рукавицей не заткнешь… А Копыркин где?

— Внизу остался.

Взглянул он на меня удивленно, но ничего не сказал, а механикам велел послать на горизонт пешим порядком слесаря — сменить инженера.

— Поехали! — скомандовал Степанов.

Набилась полная клеть. Меня в дальний угол зажали. И все наши рядом — Самурай, Квитко, Гошка Ануфриев. Сейчас мы на втором горизонте вылезем и к плывуну уже по ходовому отделению подкрадываться будем, а клеть уйдет вверх. Там ее лесом и рельсами нагрузят, потому что рукавицей плывун, конечно, не заткнуть…

Наверху остался распоряжаться дядя Саша. Все, что потребуется, он найдет и вовремя нам спустит. Можно не сомневаться.

„ОНА БЕССИЛЬНА…“

1.

Что же сказать? Законопатили мы тот плывун, куда ему деться? Помордовал он нас, конечно, не без того. Видели вы когда-нибудь чтобы каша рельсы гнула? Ну, не пшенная, конечно, — из глины, камешков и песка, но каша. Мы дырочку, из которой она ползла, заборчиком забирали постепенно. Вставишь бревно — расклинишь, потом следующее… Форменный забор, только вместо досок — бревна и рельсы. Мы ставим, а плывун выдавливает. Или ломает…

— А хорошая же работа у меня была, братцы, — Степанов нам тогда поведал. — У геологов я трудился на Северном Кавказе. Начальником горных работ. Рабочих трое только, канавку разведочную копают. В полдень на ишаке подъедешь, посмотришь… А кругом птицы поют. Летают с ветки на ветку…

Самурай тоже какую-то «историю» вспомнил, когда сразу несколько бревен выдавило. Посмеялись.

Он нам чаек периодически варил, чтобы работали веселее.

— Чай не пьешь, — какая сила?!

Самое прекрасное в жизни — конец работы, если сделал ее на совесть. Иногда, правда, бывает, что радоваться и сил нет, но это уж — детали.

Навечно плывун мы закрыли и наверх поехали. А там день, оказывается, и светло, так что глаза ломит. У раскомандировки народ толкается, машина больничная стоит. Я уж подумал — случилось что-нибудь, потом догадался — нас ждут, а машина, значит, на всякий случай… Ну, до чего же родными мне все показались! Озабоченные, переживают. Даже силикозники от пожарки притопали, помогать, стало быть… Ах вы, бродяги! Обнять мне их захотелось. Даже Копыркин, милый человечек, гляжу, бодро расталкивает всех, чтобы мы в душевую прошли без задержки. Подмигнул я ему, как человеку причастному…

— Все! — Костя объявил. — Порядок!

И Кутузов приехал? Он, точно! Сидит в сторонке на камешке, газету изучает.

— Как дела, Иван Александрович? — спрашиваю.

— Есть, — говорит, — одно объявленьице. «Потерялась овчарка, сучка. Черная. Знающих просят сообщить…»

— Не плохо! Такие объявления тоже в сору не валяются…

Он головой кивнул, а меня вдруг качнуло, сел прямо на землю. Улыбаюсь, чувствую, а встать не могу. Зойка ко мне из толпы бросилась, чуть Степанова не сбила, за рукав теребит.

— Что с тобой? — кричит.

«Вот дела-то! Любит ведь она меня», — понял я вдруг.

Мать моя — женщина!

Квитко меня тормошит, а я сижу, как пень, и улыбаюсь. Смешно мне на него смотреть — грязи комок, а не человек. Себя-то я не вижу…

— Оклемается! — хохочет Кутузов. — Под душ тащите!

Видит, что руки и ноги у меня при себе. Если бы не было чего-нибудь, тогда он поглядеть подошел бы…

— Пойдем, — говорит Зоя. — Я помогу.

Не тут-то было, девушка! Ноги у меня какие-то ватные, и вижу я, что из машины Велта выпорхнула, а за ней девушка какая-то с чемоданчиком. Вспомнил — помощница Кутузова, чаек еще она нам как-то спроворила. Света, Света-удочка.

— Отойдите, пожалуйста! — сказала Велта Зое и рукой ее небрежно так отодвинула.

Не понравилось мне это, но Велта уже приказывала:

— Света, кофеин!

Вытряхнули они меня из куртки, рукав у последней рубахи разодрали, но тела-то все равно не видно — грязь сплошная. Как-то проскреблась все-таки Света ваткой до кожи и иголку ткнула. Тут я и очухался.

— Идите-ка вы! — сказал им и пошел в душевую.

Шмотье мы с себя в угол свалили. Не разберешь — где штаны, где куртки — куча глины лежит. А потом открыли в кабинках воду и уселись на решетках. Я с полчаса, наверное, просидел, и к Косте в кабину заглянул. Смотрю, он кулак под голову сунул, навалился на перегородку и спит. А вода по нему хлещет — кипяток. Как только не сварился? Растолкать хотел — дудки! Я воду закрыл — и к другой кабине. Так и Квитко же спит, бандит! И Самурай! С ума сойти! Мне Велта после растолковала, что сам-то я не заснул потому лишь, что кофеин получил.

Заорал я там в душевой, как зарезанный. Дядя Саша прибежал, взглянул на всех и обратно.

Ну, скажи, не выжился, сивый черт? Позвал Велту, топотят прямым ходом в душевую вместе со Светой и чемоданчиком.

— Куда претесь?! — крикнул я им.

Велта споткнулась, но хода не сбавила.

Быстренько они мальчиков расшевелили, Степанов, когда уяснил обстановку, рукой прикрылся и велел завхоза позвать.

— Бегом! — кричит. — Хэбе тащи! Бегом!

Тот крутенько приволок нам со склада новые хлопчатобумажные костюмы. Мягкие, как пижамы больничные. Мы их прямо на голое тело натянули, а завхоз всем уже сапоги новенькие тащит и портянки. Во прохиндей! В другое время у него рукавиц не допросишься, а тут — расщедрился.

Вышли мы на волю, а там народ, как стоял, так и стоит. Теперь уж я им объяснил, что уходить можно, показывать здесь больше ничего не будут. Смеются, а не уходят.

Велта хотела нас на машине подвезти, но мы отказались. Вокруг горы́ долго ехать. Пешочком через переходик — ближе.

— Отгул — два дня! — сказал Костя тем, кто не менялся, пока плывун не успокоили.

И пошли мы потихоньку тропочкой через багульник. Мимо пожарки, мимо фабрики. Концентрат там как раз грузили в машину. Аккуратные мешочки, каждый — полцентнера. Сейчас их на станцию повезут, а потом пассажирской скоростью на Челябинск…

Много людей вместе с нами шло. Соня Клецка из своей сараюшки удивленно глядела, потому что все мимо прошли…

2.

Дня через три после этих событий мне в общежитие позвонил Кутузов.

— Газету имеешь?

— Принести должны.

— Лодырь ты! — он меня укорил. — Самому надо на почту ходить. А так ты все на свете проспать можешь.

— Что случилось-то?

— Сейчас, — он объявляет, — прочту я тебе концовочку из одного волнующего произведения.

Паузу он соответствующую выдержал и читать стал.

«Шахта уходит в гору.

Шахта вгрызается в гору.

Люди вгрызаются в гору. В самое сердце, туда, где спрятала она дорогую руду.

Гора сопротивляется, гора не хочет отдавать свои богатства. Она щетинится угрюмыми лиственницами, швыряет в людей камни.

Но люди упорны. Они расчистили камни на склоне и построили жилища. Они пробили в глубь горы длинную выработку и назвали ее шахтой.

По утрам, когда серый рассвет освещает окрестности, взрывы в глубине горы сгоняют с ее вершины запутавшиеся в лиственницах тучи. Гора глухо вздыхает. Но она бессильна. Она отдает руду.

Люди победили гору.

Обыкновенные люди!»

— Ох! — восхитился я. — Прелесть какая! Про нас?

— Про вас… — изрек он мрачно. — Про тебя сказано, что грамотный ты рабочий.

— Мать моя — женщина! А кто написал-то? Поэт? — Ан. Федотов написал.

— Анатолий, стало быть, или Андрей?

— Вот-вот… Или Антон. В копилку я его сейчас устрою, — говорит Кутузов, — на видное место.

— За что же это? — взвинтился я. — Прекрасный же конец! «Гора глухо вздыхает, но она бессильна…»

— В начале он еще лучше пишет, — соглашается Кутузов. — Прочесть?

— Ясное дело!

— Пожалуйста: «Усилия бригады крепильщиков тов. Манылова сдерживал недостаток половых досок».

— Ой! Может, из другой статьи это, а?

Даже словечка Кутузов мне не сказал.

— Слушай, Иван Александрович, — стал я его просить. — Простим давай! Ну, бывает. Перепутал человек шахту с ЖЭКом. Но ведь был моментик, когда очень не помешали бы нам две соточки, скажем…

— Что это — за «соточки?» — спрашивает он.

— Доски такие. Сто миллиметров толщина у них. Не половые, конечно. Но доски же!

— Нет! — уперся Кутузов. — В копилку! И не уговаривай!

— Хвалит, опять же… Не ругает ведь?

— Хвалит, ага, — бурчит Кутузов. — Парень талантливый. Пишет еще, что «плывун просачивался сквозь плотные щели крепления».

Тут уж я понял, что ничего не поможет Ан. Федотову, быть ему в копилке. Ничего мне не сделать для него, если «плотные щели…»

— Ну? — спрашивает Кутузов.

— Что же делать? — вздохнул я. — Клади в копилку. Действительно, очень уж неровно пишет товарищ.

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ПОНТОН

Началось строительство крупнейшего в Западной Сибири нефтепровода Усть-Балык — Омск, протяженностью 1000 километров

(Из газет)

1. ПРИЕХАЛИ

Обь в этом месте круто заворачивала вправо к синеющему лесом материку. Черная таежная вода не поспевала за руслом. Она давила берег, бугрилась медленно растекающимися блинами, упруго закручивалась и выталкивала грязную пену.

Берег над омутом откололся от основной земли и сполз боком к воде, утопив верхушки деревьев. Они стали расти из него в воду.

Под деревьями вода выкопала в дне яму, в которой всегда жили пять или шесть осетров. В начале осени все они ушли вверх по реке давать жизнь потомству. К ледоставу вернулись двое, остальные запутались по дороге в неводах и пропали.

Эти двое остановились в яме на своих привычных местах, один — на самом дне, другой — немного повыше. Вода, ослабнув от удара в берег, сорила на них пищу, и они отъедались после трудной дороги.

Днем позже, 26 сентября, к берегу, повыше ямы, приткнулся буксир, а баржа, которую он тащил на поводке, проплыла ниже, но поводок не пустил, и она, описав дугу, сунулась в яр — прижало течением. На барже приплыла на новое место работы группа водолазов из экспедиционного отряда подводно-технических работ. Зимой к яме должен был выйти знаменитый нефтепровод, водолазам назначалось обеспечить переброску его через Обь.

Было холодно. С низовьев шел ветер, гнал волну против течения. Из трюма баржи со спиннингом в руках выбрался самый молодой из водолазов — Кузьмин Женька, бывший матрос. Он поежился и застучал сапогами по железной палубе к борту, оглядывая яр заинтересованными глазами.

Капитан буксира что-то кричал, но слышно было плохо — относил ветер, да Женька и не слушал занятый своим делом.

— Главное — блесну не посадить! — сказал он и сделал короткий заброс вдоль ближней подтопленной осины — на пробу. Женька не дал блесне потонуть глубоко, чтобы не задела невидные в воде сучья, круто провел ее и вздохнул свободно. Он надеялся, что в корягах живут щуки, а вываживать рыбу рядом с опасным деревом было несподручно: могла уйти вместе с блесной.

Кузьмин подвинулся по борту левее к свободному месту на воде и бросил блесну еще раза три — в разные стороны. Чтобы выманить рыбу из засады, он вертел катушку рывками, блесенка то выскакивала к поверхности воды, то проваливалась, лениво сверкая. На палубу обеспокоенный остановкой вылез начальник группы костистый старик Иван Прокопьевич Мочонкин, прозванный «Три Ниточки» за употребление одеколона в неизвестные Женьке безводочные годы. Оказывается, на пробках, которыми завинчиваются флаконы с одеколоном, имеется только по три нитки резьбы — не больше и не меньше. Три Ниточки был в шерстяном водолазном белье и шлепанцах без пяток на тощих ногах.

— Опять воду мутишь? — спросил Мочонкин, не дождался ответа и разрешил: — Давай, давай… Может, и поймаешь кого…

Женька Кузьмин молчал и не шевелился, потому что щука вывернулась из глубины под самым бортом, когда он вытянул блесну, да так и осталась столбом. Она озабоченно шевелила зелеными плавниками, дивилась пропаже пищи.

— Килограмма на три… — подсчитал Женька и заторопился, опасаясь, что Три Ниточки может напугать рыбу. Но Мочонкин не успел подойти к борту, щука развернулась колесом и ушла в темную воду.

— Однако, приехали. — Три Ниточки определился на местности и заорал капитану буксира, чтобы правил к другому берегу — ловчее выгружаться.

Кузьмин наскоро обследовал блесну и швырнул ее метров на пять дальше места, где затаилась рыба. Выждал время, дал блесне утонуть, покрутил катушку и поймал-таки рыбину, дернулась. Вываживать ее времени не было: буксир отваливал, Женька решил, что леска выдержит, подвел щуку к борту и, не дав нырнуть, выбросил плавным рывком под ноги Мочонкину. Щука отцепилась от крючка и запрыгала по железу палубы. Три Ниточки ловко отпнул ее от края, обронив шлепанец, похвалил рыбака и ушел в тепло.

Берег, где обосновались водолазы, был отлогим и сырым. Они выбрали место посуше, сволокли тягачом семь железных вагонов для жилья, выгрузили имущество и отпустили буксир.

Капитан отчалил без слова: до Омска ходу — неделя, а река не сегодня-завтра застынет.

«Зимовать во льду — хорошего нету, вот он и торопится!» — понял Три Ниточки.

Вместе с водолазами на берег слезли мотористы электрической станции, повариха Анюта, водитель Егоров и еще разный народ из обслуги.

Вагоны установили торцами к воде, чтобы ветром не так хватало, и выправили по шнурку. Вагон, где размещались клуб и столовая, определили между жилыми, лицом к реке.

Когда дело с устройством закончилось, Три Ниточки позвал водолазов осмотреть реку. Они спустились к воде и, оставляя сырые следы, потоптались на песчаном закоске, куда выходила траншея, уже пробитая в дне реки земснарядом, прикинули что и как.

— Приперлись, а трассы и близко нету, — ворчал Толя Чернявский, царапая ногтем рыжую бороденку, ему не понравилось место.

— Сопливого вовремя целовать надо, — рассудительно заметил Три Ниточки, соображая, что не плохо бы перебросить конец с берега на берег, пока не остановилась река, но дело не состоится, троса не хватит.

— Отпускать надо корыто… — сказал Михайлов.

Земснаряд стоял шагов на двести ниже траншеи, уйти он не мог, хотя и сделал дело, а время припирало. Водолазы должны были принять его работу и составить бумагу.

Решили они, что тянуть не будут, а прямо завтра и обследуют траншею.

Водолазов в группе было трое. Кроме Женьки, Толя Чернявский и Михайлов, старшина. Все они отличались каким-то неуловимым флотским щегольством, а Чернявский даже носил бородку для «интеллигентного вида».

Водолазы — элита, голой рукой не трогай. Держатся особняком от остального народа и живут не так тесно. Женя и старик Три Ниточки — в одной половине вагона, Михайлов и Чернявский — в другой, через тамбур. Три Ниточки направился с берега прямо домой, а подводники пошли к катеру проверить снаряжение для предстоящей работы.

Под вечер Кузьмин освободился, вспомнил про щуку, достал из ящика с инструментом окостенелую рыбину, засунутую туда при высадке с баржи, и подался на кухню, к Анюте.

С поварихой у Женьки образовались неясные отношения. Неясные, впрочем, они были только с одной стороны, Анюта давно без ума любила водолаза, а он все не мог решиться на главный шаг, хоть и тянуло его к поварихе.

«Дьявол какой — не мычит, не телится, а баба извелась вся», — часто думал по этому поводу Три Ниточки, но встревать не хотел: сами разберутся — придет время.

Муж Анюты то ли утонул, то ли деревом зашибло на трассе, старик искал повариху, ему и порекомендовал молодую вдову знакомый начальник участка. С тех пор, года три уж, Анюта кочует с группой по рекам. Работа простая, готовит она только для водолазов, остальной народ питается самостоятельно, в каждом вагоне газовый баллон поставлен — вари, что хочешь. Но водолазов Три Ниточки бережет и держит для них повариху, чтобы не гробили напрасно здоровье сухой пищей.

Женька пришел на кухню и выложил рыбу. Ладную фигуру поварихи туго обхватывал спортивный костюм, Женьке это не понравилось, но говорить он ничего не стал — обидится еще.

— Может, поешь сразу, Женя? У меня все уж готово… — Анюта заботливо посмотрела на водолаза и загремела кастрюлями.

Женька подумал, что Три Ниточки все равно позже отправит его в столовую, не успокоится, и сел, не раздеваясь, за стол, хоть есть и не хотелось.

Повариха устроилась напротив, подперла ладошкой лицо и стала смотреть, как он ест.

— Рубашка у тебя несвежая, Женя…

«И как она видит все под полушубком?» — поразился водолаз, но спорить не стал.

— Женился бы, что ли? Смотреть некому за тобой… — искала подход повариха.

«На тебе только женись, — соображал Женька, с удовольствием разглядывая красивые Анютины губы, — не разженишься…»

2. МЕТЕЛЬ

Ночью забуранило. Снежная крупа хлестала по вагонам. Кричали лебеди, уходили с мерзлых озер.

Михайлов растолкал Женьку раным-рано. В вагоне было темно, электростанция еще не работала.

— Спят, сволочи! — ругал Женька механиков.

Он нащупал рюкзак и потащился босиком в комнату к старшине, там горела свечка, оглядеться можно было. Толя Чернявский сидел на кровати в одних трусах и качал сонной головой.

— Белья — по две пары, — командовал Михайлов. — Вода — лед.

— Нам бы твои заботы, — злился Женька. — Поднял — черти в кулачки не бьют!..

Чернявский одевался молчком, не проснулся еще. Пришла Анюта, принесла термос с чаем. «Жидкий опять», — подумал Женька.

— Крепкий — не думай, — сказала Анюта. — А свет сейчас дадут, я механиков разбудила.

Спираль в лампе слабо засветилась, а потом разгорелась и стала давать исправный свет.

Пришел моторист с катера, большой, сапоги до бедер — полкомнаты занял. Вытер снег на лице мазутной рукой и уставился на Михайлова.

— У тебя температуры нету?

— А что? — спросил Михайлов.

— Ты выйди, выйди, — посоветовал моторист. — Охолонь. Ты на реку погляди. Я же вас, как котят, утоплю и сам пузыри дам…

— Правда, Женечка, крутит — не видать ничего, — вставила Анюта, словно Женька тут был начальником, а не Михайлов. Старшина сурово взглянул на повариху, но промолчал, не до нее было.

Пошли на волю. Большой фонарь на электростанции еле светил, а до него и десяти шагов не было.

— Да, — сказал старшина Михайлов и больше ничего сказать не мог, потому что рот забивало снегом.

Отошли за ветер, под стенку, чтобы можно было дышать.

— Буря мглою небо кроет, — продекламировал Толя Чернявский, а Женька думал, он скажет, что вьюга смешала землю с небом. Женька рассердился, что не угадал.

— Накроешься тут… — Пообещал он Толе.

Из снега вышел капитан земснаряда, в шубе и фуражке с крабом, подошел к водолазам.

— Подпиши акт, — сказал он Михайлову. — Лебеди уходят…

Лебеди орали над самым вагоном, Женька задрал голову, но ничего не увидел.

— Пойдем старика будить, — позвал Михайлов капитана, и все полезли в вагон.

Три Ниточки прел в теплом белье под спальным мешком. На бритом лице морщины сдвинул, думал что-то во сне.

— Не узнаешь, Прокопьич? — капитан продвинулся вперед. — Лебеди уходят…

— Давай акт, — сказал Три Ниточки и сел на кровати. — А я уж думал — отплавал ты…

Три Ниточки расписался в бумаге и отдал ручку Михайлову, тот тоже расписался.

Капитан аккуратно свернул бумагу и спрятал в дальний карман, чтобы не промокла.

— Попробую протолкнуться, — сообщил он, пожал всем руки и пошел из вагона.

— Давай, — кивнул Три Ниточки, когда капитан ушел, — толкайся.

— А не подведет кэп? — забеспокоился Толя. — Оставил уступ — будем ковыряться, как на Баграсе.

— Подведет, — обнадежил Три Ниточки и полез в меховой мешок досыпать.

Михайлов и Толя ушли к себе, а Женька вышел наружу, посмотреть погоду. Стало светлее, капитан земснаряда завел сирену, чтобы слышали, что он идет по реке.

— Вот садит! — сказал Женька насчет снега и плюнул в летящую у глаз белую стену.

«Ке-гек, ке-гек…» — гуси пролетели над самой головой, едва в вагон не шарахнулись — прижало ветром. И лебеди кричали во всех концах, но близко не пролетали, шли стороной.

«Отдышутся на Оби, не сдохнут», — решил Женька.

Михайлов тем временем воспитывал Толю Чернявского.

— Вы когда с Женей к нам прибыли? — спрашивал старшина.

— Весной. — Чернявский не ждал подвоха и улыбался.

— Стаж, что и говорить, — похвалил старшина. — Ты уж и про уступы знаешь, которые в траншее земснаряд оставить может. Специалист! Ну, а слыхал ты, к примеру, что Мочонкин с этим капитаном здесь уже вкалывали, когда тебя и на свете-то не было.

Опять пришла Анюта. «Спала бы, — подумал Женька, — мерзнет ходит…»

— Ребята спрашивают, как с работой? — сказала повариха. — Актировать день будут или что?

Женька пошел будить Три Ниточки, чтобы решил, как жить дальше.

Погода не дала работать три дня. Крутило, хоть не выходи. Три Ниточки все дни писал письма и отчеты, Женька мучил транзистор, письма писать ему было некому.

— Снег пойди отгреби, — посоветовал на второй день Три Ниточки. — Не вылезем скоро.

Занятие Женьке понравилось: работай сколько хочешь — сыплет и сыплет. Он решил выходить каждый час, а в перерывах вступал со стариком в беседу.

— Детям пишете? — интересовался Женька.

— Им, — соглашался Три Ниточки и писал дальше.

Разговор на том заканчивался, и Женька ждал, когда придет время отбрасывать снег, смотрел на часы.

Как-то Три Ниточки разговорился и описал Женьке всех дочерей и сынов, кто где и чем занимается.

— Собрать бы как-нибудь всех, — мечтал Три Ниточки. — Дом есть в Николаеве…

— За чем дело стало? — спрашивал Женька.

— Где там, — вздыхал Три Ниточки. — Разве что помру — соберутся. А так — не собрать, однако…

Мочонкин надоел Женьке: пишет и пишет, под вечер Кузьмин решил сходить к Анюте, есть захотел и вспомнил.

В столовой поварихи не оказалось.

Женька стал пробираться к вагону, где жила Анюта, пришел и ткнулся вместо двери в сугроб, присыпало.

— Женя?! — обрадовалась повариха, когда он откопал ее. — Не могу выбраться… Ладно еще ребята с той стороны топят — тепло, а то бы замерзла вовсе.

У Женьки запершило в горле, но он справился.

— Вечно у тебя — не как у людей. Везде двери внутрь ходят, а у тебя что?..

— А я-то при чем? — удивилась Анюта. — Как сделали, так и висят…

Женька ушел, решив, что переделает дверь, как утихнет погода.

Стихло ночью. Вызвездило, и тучи куда-то ушли.

— Пойду взгляну на реку, — придумал Три Ниточки и стал собираться.

Старик не спал, и Женька не спал — надоело.

— Пошли, — сказал Три Ниточки. — Тоже зря кровать давишь.

Снег замерз и скрипел, как хромовые сапоги. «В унты пора лезть, — думал Три Ниточки. — Зима». Старик опасался, что не успела дойти землеройка до места, и жалел капитана, у того в Омске находилась семья.

Обь не встала. Черная вода шла в белых берегах, как прежде, только под берегом шуршал ледок, а дальше все чисто.

Женька пригляделся внимательно.

— А река-то вроде горбатая?..

— Верно — горбатая. Воды много, а берега не пускают, вот и пучится на середке, — подтвердил Три Ниточки. — Пошли спать, ноги околели.

Когда пришли в вагон, старик сел на кровать и стал снимать сапоги. «А яма-то под тем берегом не иначе — осетриная, — думал он. — Трубу потянем — беспокойство рыбе…»

3. АВРАЛ

Долго спать не пришлось, на реке завыла сирена.

«Кого еще принесло не ко времени?..» — думал Три Ниточки, вслушиваясь в тревожный звук.

Под окнами загомонили, и кто-то застучал в стену вагона, требовал проснуться.

— Взяли моду — людей по ночам будить! — сказал Женька.

— Открой-ка! — приказал Три Ниточки. — Бурчишь, как старик.

Пропустив вперед маленькую женщину, в комнату прошел начальник всего экспедиционного отряда Назаров.

— Значит так, Прокопьевич, — начальник приступил к делу без лишних разговоров. Он сказал, что передумал ждать санную дорогу, потому что болота промерзнут неизвестно когда, и привез все нужное на баржах, которые следует разгрузить без промедления.

Незнакомая женщина села к столу и сняла с головы меховой башлык, открыв холодное, без улыбки, молодое лицо. Назаров сказал, что зовут ее Колесникова Нина Сергеевна, она — инженер и будет со своими людьми строить дюкер, который к весне надо перетащить через Обь.

— Я сейчас — в Сургут, оттуда в Москву, — сообщил Назаров. — Тулуп у вас есть?

Три Ниточки втолкнул ревматические ноги в шлепанцы и пошел за начальником в тамбур. Перед вагоном скопились рабочие. Старик послал одного в склад за тулупом, а другому приказал бить в авральный колокол и будить людей.

— Да встали уж все, — остановил старика Толя Чернявский.

Вскоре доставили тулуп. Назаров простился со всеми и пошел к реке. Матрос, поджидавший его на берегу в лодке, подергал за шнур, завел мотор и оттолкнул посудину от берега. На чистой воде матрос дал газ.

Пока Женька и Три Ниточки собирались, инженер Колесникова Нина Сергеевна делала вид, что разглядывает картину на стене вагона, выдранную из «Огонька».

Когда выходили, Три Ниточки придержал Женьку.

— Ты вот что… Не лезь там, куда не просят, не рыпайся. Железо таскать — ума не надо…

Нина Сергеевна усмехнулась.

— Смеху мало, — обозлился старик, — пристукнет трубой, а твои жлобы в воду за них не полезут!

Инженерша холодно промолчала, а Женьке стало стыдно.

«Змея! — определил он. — Хоть и молодая».

Три Ниточки решил загладить резкие слова и помог Нине Сергеевне подняться на катер по ненадежному трапу.

— Отваливай! — приказал он механику.

Было еще темно, но разгрузка барж шла вовсю. Плавучий кран подавал трубы на берег. Трехпалубный толкач освещал место работы прожекторами. Тракторы таскали на берег железные дома и скарб.

Нина Сергеевна поставила в известность Три Ниточки, что решила остаться со своим народом ближе к трубам.

— Правильно, — сказал Толя Чернявский, стоявший неподалеку. — У вас своя компания, у нас своя компания…

Старик шуганул Чернявского работать. Водолазы пристроились было принимать на берегу трубы, но дело пришлось оставить, когда пакет труб, подтянутый с баржи, загремел в воду. Три Ниточки пришел и отстранил их от опасной работы.

— Таскайте поддоны в одно место, здесь без вас управятся — распорядился старик.

Водолазы быстро сгрудили в кучу разбросанные по берегу сухие деревянные щиты, которые подкладывают под грузы, чтобы не бились о железо палубы, а больше работы не намечалось.

— Михайлов где? — спросил Женька.

— Дома остался, неважно, говорит, чувствую себя, — ответил Чернявский.

— Эй, борода! — закричал ему какой-то рабочий — Пособи! — Рабочий толкал по слегам сварочный агрегат со второй баржи.

— Не хочу работать, друг, ни в малейшей дозе, — сказал сварщику Толя. — Я не трактор, я не плуг, я вам не бульдозер.

Сварщик засмеялся, водолазы помогли ему оттащить машину. Давно рассветало, а прожекторы на толкаче продолжали гореть. Женька пошел сказать, чтобы не жгли зря огонь.

Капитан толкача убрал из прожекторов напряжение, а Женька спустился вниз в жилые помещения, нашел там матроса и потребовал мел. Тот сходил в классную комнату, принес мел и подал Женьке. Матрос был после ночной вахты, поэтому не удивился.

Женька проскользнул боком по трапу с толкача на палубу баржи, где лежали трубы, зашел с другого конца, чтобы не мешать работе, и выбрал трубу почище. Оглянулся, потом достал мел, потер трубу рукавом, чтобы надпись лучше просматривалась, и написал большими печатными буквами «Труба тебе Аденауэр».

— Это хорошо, конечно, что вы читаете газеты… Только перед Аденауэром стоит поставить запятую, товарищ незаменимый водолаз, — сказала за спиной Женьки инженер Нина Сергеевна Колесникова. Она равнодушно осмотрела Кузьмина и пошла по своим делам дальше, подняв кверху подбородок.

Женька потихоньку убрался с баржи, но запятую в нужном месте поставил.

Трубу вскоре подняли и положили на берег. Первыми писанину обнаружили рабочие, которые принимали трубу, потом собрались другие.

Собрание разогнал старик Три Ниточки.

К обеду баржи разгрузили. Караван, спугнув отдыхающих лебедей, отошел в Сургут.

— Дотянет, деваться ему некуда, — сказал водолазам знакомый сварщик, провожая последнее судно глазами, и ушел отдыхать.

Реку затягивало на глазах. Рабочие Колесниковой разошлись по своим вагонам и стали топить печи.

— Есть хочу — ноги дрожат, — пожаловалась Нина Сергеевна старику. Они стояли и оглядывали измордованный берег. Под яром стучал дизельным сердцем катер, дожидался Три Ниточки.

— Устраивайтесь, — сказал старик и пожал Нине Сергеевне руку. — Теперь уж до льда не увидимся.

Водолазный катер пошел к своему берегу в последний рейс.

4. БАНДИТСКАЯ СНАСТЬ

Обь остановилась, мороз покрыл воду коркой — пришло время. Дня три или четыре подводники утепляли вагоны и занимались хозяйством, ждали, пока лед закрепится.

Механики разгрузили катер, завели трос и вывезли тягачом на берег. Под катер подложили лес, чтобы зимовал не на голой земле, хоть и тихоходный транспорт, а все равно — хранить надо.

— На охоту пойдем? — спросил Три Ниточки у Женьки, когда работы не стало.

Старик извлек из чехла облезлое ружье и заглянул в стволы, проверил — не завелась ли ржа.

— Императорская тулка! — объявил он Женьке. — Таких больше нет и не будет, одна осталась.

Женьке было все едино, поскольку охотой водолаз не интересовался, но ружье он на всякий случай похвалил: в вагоне сидеть не хотелось.

Они прошли по пойме немного, печатая в снегу следы, и завернули к тальниковой гриве. Тальники во всех направлениях были исполосованы дорогами крестиков, ясно обозначенных на снегу.

— Куропатки наследили, — объяснил Три Ниточки. — Раньше их живых коробами ловили.

Так они шли потихоньку вдоль тальников, пока Женька не обнаружил, что впереди по снегу продвигается пешим порядком белая птица.

«Ловко чешет, больная, должно!» — Женька побежал, чтобы поймать птицу, но она полетела. Рядом с ней выпорхнули из снега другие и тут же дважды негромко стукнуло ружье старика: бук-бук! Как из игрушки.

Две птицы выпали из стаи и запрыгали по снегу, разбрасывая красные пятна, потом успокоились.

— Ты чего под ружье лезешь? — напустился на Женьку Три Ниточки.

— Поймать хотел.

— Поймаешь, когда привяжут, — засмеялся старик и велел подобрать мертвых птиц.

На белых перьях куропаток, где попали дробинки, проступили сырые пятна.

— Деревня тут была, браконьер жил знакомый, — сказал Три Ниточки. — Помер, должно…

За тальником текла подо льдом речка…

— Еган зовут, — объяснил Три Ниточки. — Река, значит, по-хантейски. Приток.

Деревня сохранилась. Домов десять-пятнадцать стояли вразброс, под сгнившими крышами. Ни дыма, ни человека, гниль и запустение, прикрытое снегом.

От крайнего дома полетели куропатки, и Три Ниточки аккуратно убил еще двух, они упали под стеной.

— Люди-то где? — заволновался Женька.

— Кто их знает? — сказал Три Ниточки. — Может, дальше куда ушли, может, в город поехали. Всегда так — одно строят, другое разрушается. Поселков новых настроили, — считать спутаешься…

Ни тропки, ни следа человеческого — в деревне.

«Умер, значит, или перекочевал хант в новое место», — подумал Три Ниточки без печали.

Но хант оказался на месте. На отшибе, ближе к реке, стоял квадратный дом из бревен, обставленный редким тыном. Над тыном чернел склад для хранения пищи, поднятый на сваи, чтобы не добрался случайный зверь. Внутри загородки виднелась печь, построенная из глины вперемежку с осокой, и стояла худая лошадь, жевала сено.

Крыльца не имелось, под дверью лежали две пестрые остроухие собаки, которые не обратили на охотников никакого внимания и головы не подняли. Старик Три Ниточки перешагнул через собак, толкнул плечом дверь и ушел в темный провал.

Со света Женька ослеп на недолгое время и наткнулся на железную бочку-печь, потом огляделся. Дом состоял из одной комнаты, хозяин, сидя у печи на чурке, устроив на коленях больные руки, поглядел на гостей узкими глазами. Ладоней у него не было, из рукавов выглядывали култышки, покрытые красной кожей.

Три Ниточки поздоровался и сел на лавку, а ружье устроил на столе.

— Не помер еще? — спросил он.

— Живой! Чего сделается? — ответил хант и подвигал вялыми щеками. Лицо у него было морщинистое, как старый гриб.

— Один живешь? — допытывался Три Ниточки.

— Зачем один? Баба по воду пошел, чай пить надо.

Пришла старуха, села у печи на корточки, вынула из-за пояса нож и ловко настругала лучины, потом зажгла дрова и стала смотреть на огонь.

Женька огляделся: пол в избе был притрушен старой травой, на стене висели связки каких-то крючьев. Он потрогал один за острие и отдернул руку, лезвие впилось в кожу. Крючья связывал длинный шнур, они крепились на нем сантиметров через сорок один от другого и на каждом, ближе к уху, имелась пробка.

— Самоловы. Браконьерская, бандитская снасть! — объяснил Три Ниточки. — Спускают эту штуку под лед, она там вьется, как змея, — поплавки тонуть не дают. Рыба интересуется, подходит. Крючок заденет — воткнется, дернется — другой поймает. Если и уйдет — все равно сдохнет.

— Хорошая снасть, — невпопад подтвердил хант. — Без рыбы не будешь.

Старуха сидела у печи, как прежде, и глядела в огонь.

— Промышляешь? — дознавался Три Ниточки.

— Нет, вовсе худой стал. Старуха ходит мало-мало, — откликнулся хант.

— К сыновьям отчего не едешь?

— Поеду, — соглашался хозяин. — Весной поеду.

— Оба живы? — узнавал Три Ниточки.

— Нету. Один. В Вартовске живет.

— А другой?

— Бок дал, бок — взял, — терпеливо объяснял хант.

Расстались без сожаления. Старуха не шелохнулась, смотрела на огонь.

Три Ниточки приказал Женьке оставить хозяевам куропатку.

На снег после темной избы было больно глядеть, веки сами зажмуривались.

«Оттого у них глаза-то и прорезаны, как ножиком», — догадался Женька.

— Никудышный старик, — ворчал Три Ниточки. — Сколько лет знаю — все такой.

— Руки-то у него где? — спросил Женька.

— Отморозил… — равнодушно сказал Три Ниточки.

5. ПОД ВОДОЙ

Лед окреп. Утром, потемну, для водолазов приготовили место работы. На реку спустили дощатую будку с чугунной печкой, чтобы было где обогреться, и продолбили в трех местах лед, заготовили проруби. Одну сделали у самого берега, другую — метров на пятьдесят речнее, а третью — еще дальше — все на одной линии. Будку подвинули к средней проруби и оставили у самого края.

Водолазы в это время спали, их до времени не трогали. Три Ниточки поднял парней, когда развиднелось и можно стало различать предметы.

Пока пили чай, Михайлов объяснял, что надо делать.

— Значит, от будки пойдешь к берегу, осмотришь траншею, возьмешь проводник и — обратно, — втолковывал он Женьке.

Проводник — тонкий и гибкий трос — был намотан у крайней проруби на ворот, чтобы легче разматывался, когда потянут. Он назначался для перетаскивания с берега на берег главного троса, который будет везти трубу.

«Проводник, так проводник…» — Женьке было все равно, что тащить.

Михайлов и Чернявский продували шланги и настраивали воздушную помпу, которая питала водолазов воздухом, а Женька сидел в будке рядом с печкой и неспешно одевался. Он надел два пуховых свитера, столько же штанов, натянул сверху комбинезон и стал обувать ноги. Сначала — шерстяные носки, потом — носки из собачьей шкуры, после всего он натянул на каждую ногу по меховому чулку и стал шевелить пальцами, пробовать, как вышло. Получилось хорошо, тогда он снял с крюка легкий водолазный костюм из желтой резины и крикнул, чтобы шли помогать.

Явились трое — Чернявский, Михайлов и рабочий из подсобных. Женька втолкнул в костюм через горловину ноги, выправил штанины и поднялся.

Костюм сжался гармошкой и еле прикрывал ноги, дальше его не пускала узкая горловина. Чернявский, Михайлов и подсобник взялись за нее руками с трех сторон и дернули разом, растянули тугую резину. Женька проворно присел и оказался одетым до шеи. Потом на него надели обувь и закрепили на ногах и груди пудовые грузы из свинца, чтобы вода не выталкивала наверх и можно было работать.

— Топай! — сказал старшина Михайлов. Женька подошел к проруби, сел на краю и спустил тяжелые ноги в воду.

Старшина обвязал его поперек веревкой, надел на голову шерстяную шапку, а сверху — медный колпак-шлем, от которого тянулись разные трубки. Колпак привернули к вороту на болты.

Михайлов приспособил себе на голову шлемофон и махнул рабочим рукой, чтобы гнали воздух.

— Как воздух, Женя? — проверил старшина обстановку.

— Нормально.

— Давай, двигай потихоньку!..

Женька нагнал в скафандр воздуху побольше, раздулся, как пузырь, слез в прорубь и поплавал недолго, проверил костюм, потом выпустил воздух и поплыл в темноту ногами вперед.

Было неглубоко. На дне лежал песок, а не ил, и Женька подумал, что работать будет удобнее.

— Чего молчишь? — спросил сверху Михайлов.

— Глухо, как в танке… — Женька прикинул, куда двигаться дальше, несильно толкнулся и поплыл наугад, потому что ничего не видел.

— Влево пошел, бери правее, — сказал Михайлов, наблюдая за веревкой.

Женька двинулся вправо и нащупал траншею — дно под рукой потерялось.

— Нашел! — сообщил он, нырнул в траншею до дна, узнал глубину. Было метров шесть — нормально.

— Теперь так, — распорядился Михайлов. — К берегу двигайся по траншее, изучай ширину. Двадцать метров полагается. Челноком иди.

Женька Кузьмин пошел по траншее челноком. Глаза он закрыл, потому что кругом была одна тьма.

Пока он там ползал, рабочие притащили на лед кабель от электрической станции и спустили в береговую прорубь лампу, чтобы водолаз видел, в каком месте брать проводник.

— Свет видишь? — спросил старшина.

Женька открыл глаза и заметил, что впереди желтеет пятно.

— Вижу, — сказал он, приблизился к лампе, набрал под резину воздуха и выплыл в крайней проруби. Трос был привязан к железному пруту. Женька принял его из рук рабочего и опять ушел под воду. Но теперь в траншею он не полез, взял лом руками за оба конца и сообщил Михайлову, что приготовился. Обратно его везли на веревке.

— Темно, — пожаловался Женька Толе Чернявскому, когда скрутили медный колпак.

Около печки Женька присел, вытащил из рукавов руки. Ворот дернули, он поднялся и вылез из резиновой шкуры, сырой от пота.

— Только так, Женечка. Все — на ощупь, все — на ощупь, — веселился Толя. — Как под одеялом!

— Пятьдесят минут ходил! — сосчитал Михайлов, а Женька думал, что минут десять.

Толя Чернявский собрался тянуть трос дальше, а Женька лег на лавку и стал отдыхать, пока не заснул.

Разбудил его шум за стеной. И он пошел узнать, из-за чего сыр-бор.

Толя Чернявский лежал на боку рядом с прорубью, куда его выдернули веревкой, а Михайлов торопливо крутил болты, освобождая водолазу голову.

— Чего это с ним? — спросил Женька, но ему никто не ответил. Все стали смотреть на Чернявского, потому что старшина уже снял с него шлем.

— Ну?

— Да все нормально, — Толя побледнел, но пытался говорить здраво. — Клапан, должно быть, заело.

— А я смотрю, давление на манометре лезет, — ввязался рабочий с помпы, — хотел сказать, а вы уже потащили.

— Воздух не пошел, — объяснил Женьке старшина.

Проверили клапан, но ничего не обнаружили.

— Давай шланг! — приказал старшина. — Это он барахлит…

Шланг отвинтили и прогнали сквозь него воздух. В подставленную к устью Женькину руку упал лепесток льда и тут же растаял.

— Все ясно! — сказал Женька и вытер мокрую руку о штаны.

— Продувать перед каждым погружением! — приказал старшина.

— Сходить за него? — спросил Женька.

— Не паникуй! — взъелся Михайлов. — Иди отсюда. На другом берегу гудели тракторы, растаскивали на места трубы.

«Настырная баба, за месяц, гляди, дюкер изладит», — подумал Женька о Нине Сергеевне и пошел в будку, дела ему не находилось.

Через час благополучно возвратился Толя Чернявский.

— Все, мальчики. На сегодня — будет! — сказал Михайлов, когда Толю раздели. — Втягиваться надо постепенно…

В тот день водолазы прошли сто двадцать метров, а осталось до того берега еще больше километра.

— Как раз — до морковкина заговенья! — прикинул Женька.

6. ЯМА

К концу октября водолазы придвинулись к яру.

— Глаза боятся, а руки делают, — сказал по этому поводу старик Три Ниточки.

Лед окреп, по нему можно было теперь ездить тракторами и другими машинами. Водолазы похудели, хотя Три Ниточки держал их на особом пайке и всячески заботился о здоровье.

Дни стали короткими. Солнце в небе показывалось на какой-нибудь час и опять уходило на другую сторону земли. Водолазы уезжали и возвращались в потемках.

Несколько раз за все время бывала Нина Сергеевна, заходила к Михайлову и старику, советовалась насчет дюкера, а как-то заявилась к проруби, когда старшина находился в воде, и без малого час торчала на ветру.

Михайлов в последнее время привязался к лыжам и слонялся вечерами по многу часов.

— Вес лишний решил сбросить, — объяснил он Толе Чернявскому свое поведение.

— Под воду больше ползай, — посоветовал Женька, случившийся при разговоре.

В общем время шло, и дело шло незаметно тоже — трос тащили.

…В тот день с водолазами поехал старик Три Ниточки, опасался, не замыло ли под яром траншею.

Первым в яму собрался Михайлов, чтобы проверить обстановку и возможности работы. Пока его одевали, Женька лениво выбрасывал ледок из прорубей, заготовленных с вечера, а большие комки загонял лопатой под основной лед и отправлял плыть в море. Ему взялся помогать старик Три Ниточки, чтобы не числиться без дела и не мерзнуть напрасно.

Продвигаясь от отдушины к отдушине, они дошли до крайней, которая была сделана под самым яром, раскрошили лед и стали грести его наверх, как всегда.

— Веревка какая-то вмерзла, лопату цепляет, — Женька хотел перерубить ненужный шнурок, но старик остановил.

— Веревка? А ну-ка, покажи? — потребовал Три Ниточки.

Под яром было совсем темно, Три Ниточки поелозил по льду рукой, ничего не нашел и закричал рабочим, чтобы несли свет.

Лампу притащили и стало видно, что веревка идет от коряги, вмерзшей в лед под берегом, и скрывается в проруби.

— Кто поставил? — Три Ниточки оглядел подозрительно водолазов и подергал рукой за веревку.

— Чего поставил? — не понял Женька.

— Самолов, дурак, я спрашиваю, кто поставил? — взвинтился старик.

От будки подошел Михайлов поинтересовался — отчего суматоха.

— Ты посмотри, что в твоих прорубях делается, — зашипел Три Ниточки. — Разбой!

— Тяните! — приказал старшина.

Женька и Толя Чернявский взялись за шнур, вытянули первый крюк, потом второй, и Женька вспомнил, что видел похожие крючья в доме у ханта.

— Безрукий поставил, — сказал он. — Больше некому.

— Нет! — уперся Три Ниточки, он успокоился и стал мыслить здраво. — Безрукий здесь не посмеет…

— Что-то тяжелое тащится… Корягу, должно быть, захватили, — предположил Толя Чернявский.

— Увидишь ты ее, эту корягу… — пообещал Три Ниточки.

В прорубь боком вплыла мертвая черная рыба, Михайлов подхватил ее багром и выволок на лед.

— Осетр, — загрустил Три Ниточки и пошевелил рыбу ногой.

— Старик. Их таких-то, может, десятка два на всю Обь осталось…

Водолазы склонились над мертвой рыбой. Наточенное железо исполосовало бока и брюхо осетра, в ранах серело мясо. Видно, он долго бился, пока не уснул, когда жало вошло в позвоночник.

— На акулу походит, только рот маленький, — определил Толя Чернявский.

Женька Кузьмин представил, как рвут в темноте крючья бока осетра, и поморщился.

— За Колесниковой сходите, — попросил Три Ниточки, и какой-то рабочий молчком полез на яр.

Минут через двадцать пришла Нина Сергеевна.

— Узнайте, если из ваших кто, пусть заявление пишет, — сказал Три Ниточки.

Инженер молча кивнула. «Какую красоту загубили», — думала она, холодея от неясной тревоги.

Три Ниточки приказал отправить осетра на кухню и уехал, не дождавшись результатов осмотра траншеи.

— Чего бесится? — удивился Толя Чернявский, когда старик отбыл. — Ну и что, осетр? — Сам куропаток стреляет. Жить-то надо.

Женька сматывал самолов и ждал, что скажет Нина Сергеевна, а что дела она так не оставит — он догадывался.

Но разговор не состоялся, потому что старшина позвал Чернявского в будку, «тянуть резину».

— Женя, а вы могли напороться там на эту штуку? — задумчиво спросила инженерша, разглядывая крючья.

— Едва ли!

Нина Сергеевна пошла в будку, присела в уголок и стала смотреть, как готовят к спуску под воду Михайлова. Она сидела тихо, никому не мешала и ничего не говорила.

На старшину натянули скафандр, навешали грузы, он вышел из будки и закрепил на поясе контрольную веревку. Инженерша тенью ходила рядом.

— Ты, как на похоронах!.. — рассердился старшина.

— Осторожнее, пожалуйста, Коля, — попросила Нина Сергеевна и улыбнулась, сдерживая тревогу.

«Ну — дела!» — Женька от неожиданности открыл рот, медленно осмысливая положение.

Чернявский надел шлемофон и помахал Женьке рукой: старшина требовал ломик с ручкой, которым водолазы пользовались при быстром течении.

В береговую прорубь, на место самолова, спустили лампу, старшина поплавал в проруби, стравил лишний воздух и ушел в воду. Вода в проруби закипела от пузырей, а потом утихла, когда водолаз сдвинулся в сторону.

— Глубоко?

Женька травил за старшиной веревку и шланги.

— Метров двенадцать! — сообщил он Нине Сергеевне, все еще удивляясь ее непонятному поведению.

Инженер ушла, определив, что под водой все идет как следует, а Женьке никак нельзя было поговорить с Толей Чернявским, потому что уши у того были закрыты наушниками, и говори ни говори — слышать он не мог.

— Траншея не замыта, несет, правда, здорово, но работать можно, — сказал старшина, когда вылез на лед.

Очередь тащить трос была Женькина, он осмотрел его запас, кольцами приготовленный на льду рядом с прорубью, и пошел одеваться, затягивая дело, чтобы поговорить с Толей.

— А осетр, мальчики, в яме еще один есть! — второй раз в этот день ошарашил старшина Михайлов Женьку.

— Да ну-у? — не поверил Толя Чернявский.

— Берег подмыло, ниша вроде, — рассказывал старшина. — Там он и спасается, один остался. Сколько раз подходил, ткнет мордой в бок, потрется и обратно в нишу. Думает, должно быть, что приятель объявился, рядом зовет стать. Крупнее покойника, с меня будет…

Женька ужом проскочил в скафандр.

— Ты осторожно с ним! — предупредил старшина. — Не пугай.

Проводник закрепили на ручке острого лома, Женька камнем ушел на дно, хотел двинуться без промедления к берегу, но вода опрокинула его на спину и потащила по неровному дну.

— Эй, держи! — заорал он, перевернулся на живот, воткнул в дно ломик и отдышался.

— Тебя отнесло! — обрисовали ему сверху положение и посоветовали идти влево.

— Прет — будь здоров! Пойди попробуй, — забурчал Женька, опасаясь вынимать из земли лом и удивляясь силе воды.

— Ты так делай, — советовал старшина, — втыкай лом, подбирай ноги, толкайся резко и снова втыкай. Понял?

Водолаз попробовал, получилось немного. Тихо, правда, но ничего — жить можно. Под берегом течение ослабло и последние несколько метров до лампы он пролетел щукой, торопился к заветному месту.

«Где-то он тут…» — соображал Женька, посильней всадив лом в дно под лампой, чтобы не вырвало и не пришлось делать напрасной работы.

Лампа освещала воду метра на полтора кругом себя, но в этом круге осетра не было. И Женька передвинулся к границе круга, ближе к берегу.

Осетр сам подошел к водолазу и потерся упругим телом о резину. Женька погладил его и хотел обнять, но осетр дернулся недовольно и отошел ближе к свету.

— Вот медведь! Мишенька, Миша, — забормотал Женька и вытянулся рядом с осетром, чтобы тот думал, что он тоже рыба.

— Ты чего бормочешь? — спросил Михайлов.

— С Мишкой разговариваю, — откликнулся Женька, подталкивая осетра к лампе, чтобы лучше разглядеть и запомнить, но тот упирался.

— Имя, значит, придумал? — улыбнулся Михайлов и приказал поднять лом на поверхность.

Женька нашарил под лампой ломик, высунул из воды и спустился к осетру.

— Хлеба бы ему дать или картошки, — думал он вслух, поглаживая рыбину, пока не почувствовал, что веревка, привязанная к поясу, натянулась.

— Чайку, скажи Анюте, чтобы заварила покрепче, в другой раз вы с ним чайку похлебаете, — хохотал Толя Чернявский, пока друга раздевали.

Женька сделал вид, что обиделся.

Три Ниточки взволновался, когда ему передали новость, и наказал водолазам не тревожить осетра, пусть живет спокойно.

Браконьера доискаться не удалось, никто не хотел сознаваться. «И то сказать, — думал Три Ниточки, — кому охота на рожон-то переться».

Вечером Женька Кузьмин не утерпел и наведался к Толе, когда Михайлов «навострил лыжи», чтобы выяснить насчет старшины и Нины Сергеевны.

Толя знал не больше.

— Слышал, сварщики ее трепались, что якобы замужем она была дважды, но точно не знаю, — сказал Толя. — А что не допускает к себе никого — факт. Один, говорят, совался — до сих пор кашляет…

7. ПРАЗДНИК

Приближались праздники. И большие — год был юбилейный. Три Ниточки посоветовался с Ниной Сергеевной и решил нарушить сухой закон, заведенный в группе им же самим.

— Собирайте по тройке с носа. Бутылка спирту — на двоих, — заявил он делегации, которая явилась к нему по этому поводу.

Старик сам отправился с деньгами в Сургут, чтобы не было соблазнов.

— Навезут — за неделю не вылакать, а делов — край непочатый, — обсказал он свое решение.

Пятого ноября вечером тягач остановился подле вагонов. Был он белый от буса и нагрелся в дальней дороге. Из тягача выбрался Три Ниточки и подождал, пока ему подадут из кабины вещи, закрытые твердой бумагой. Следом вышел человек в меховой одежде.

— Товарищ Шульман прибыл из самой Москвы с управления отряда, бывшего ЭПРОНа, где товарищ числится инспектором отдела кадров, чтобы от имени администрации, месткома и т. д. поздравить рабочих оторванной от отряда группы с великим праздником! — торжественно высказался Три Ниточки.

— Ага! — сказал Женька Кузьмин. — Где жить будет?

— Проводи к мотористам, пусть всунут как-нибудь раскладушку, — сбавил тон Три Ниточки. Он велел доставить ящики со спиртом из вездехода в помещение, а томившемуся народу сказал, что разговор насчет спирта объявляется закрытым до следующего дня.

Вечером в комнате Михайлова собралось все начальство. Старик Три Ниточки открыл производственное собрание по проведению надвигающегося мероприятия. Первой докладывала Анюта. Она сообщила, что малосольная осетрина тает во рту, а котлеты тоже готовы, только жарить осталось, чем она и будет заниматься с самого утра. При упоминании об осетрине Три Ниточки загрустил, но вида не подал, а инспектор Шульман проглотил горячую слюну и спросил мимоходом — нельзя ли, мол, килограмма три-четыре-пять с собой в Москву захватить… Анюта разозлилась, но Три Ниточки сказал ей, чтобы не бузила зря, и заверил Шульмана, что «сувенир» организуют как следует, не стыдно будет показать дома. Три Ниточки подумал и сказал Нине Сергеевне, чтобы прислала с утра женщину в помощь Анюте. Инженерша кивнула согласно, поскольку имела в своей группе несколько женщин-изолировщиц.

Долго обмозговывали, как бы собраться всем вместе, но от этой мысли пришлось отказаться, не было подходящего помещения. Порешили, что люди Нины Сергеевны будут отмечать праздник у себя, а водолазы — у себя.

— Но вы уж, пожалуйста, Нина Сергеевна, к нам в гости… — галантно заявил старик.

— Приеду, конечно, — сказала инженерша. — Поздравлю своих и приеду…

«Еще бы… — подумал Женька Кузьмин. — Куда денешься?..»

Шестого работали весело, с подъемом, а к вечеру зашабашили — поступил приказ приготовляться. Женька отгладил штаны себе и старику Три Ниточки, выволок из чемодана роскошный канадский свитер и подготовку, можно считать, закончил.

В четыре часа старик и инспектор Шульман отбыли поздравить людей Нины Сергеевны. Отсутствовали они часа два или больше, за это время все успели собраться в общем вагоне, из которого предварительно удалили перегородку, затруднявшую передвижение из клуба в столовую.

Столы были накрыты, как полагается: осетрина, бутылки и графины с водой, чтобы запивать спирт — у кого слабое горло. Анюта стояла в дверях кухни, сильно довольная всеми, и улыбалась Женьке.

Женька Кузьмин и Толя Чернявский сидели за столом с механиками водолазного катера, а Михайлов находился за столом один, свободные места предназначались Нине Сергеевне, старику и инспектору Шульману.

— Чует мое сердце, Женя, — грустно сказал Толя Чернявский, — спать нам с тобой в одном мешочке… — и пошел за магнитофоном.

— Чего душу морят? — закричал механик электростанции. — Сил нету!..

Михайлов опомнился от задумчивости, поправил галстук на полосатой капроновой рубашке и махнул рукой.

— Кому уж очень невмоготу, по маленькой — можно!

Зазвякало стекло, но столы остались нетронутыми, как раньше.

— Жуки! — восхитился Женька, соображая, откуда у парней могло образоваться питье, если Три Ниточки сам ездил за спиртом и весь он стоял на столах.

Толя Чернявский принес магнитофон и хотел включить его, но под окнами загремела гусеницами машина.

— Слава богу! — вздохнула Анюта и приготовилась рассматривать Нину Сергеевну, в чем одета и как.

Нина Сергеевна оказалась в белом вязаном платье, удобно облегающем маленькую фигуру, и Анюта немедленно решила купить себе такое же, хотя и понимала, что дело не в платье.

Когда все уселись, старик Три Ниточки сказал про Советскую власть и про то, что надо к весне — кровь из носу! — протянуть дюкер, чтобы замыло траншею талой водой, а то придется опять вызывать за большие деньги земснаряд.

Инспектор отдела кадров говорил долго: и про революцию, и про текущую международную обстановку, и про то, что коммунисты и комсомольцы должны вести за собой народ и быть застрельщиками в социалистическом соревновании.

«Господи, ну чего он тянет? — тосковала Анюта. — Ясно же все…»

Анюте не терпелось подать горячее и посидеть хоть немного рядом с Женькой, но инспектор Шульман стал читать праздничный приказ по отряду, подписанный Назаровым.

Приказ выслушали внимательно, поскольку речь шла не о всех людях вообще, а о их отряде.

Потом Шульман приступил к выдаче грамот.

Рабочие захлопали.

— Совсем забыл! — спохватился неожиданно Три Ниточки, вылез из-за стола и пошел на выход.

— Воду мутит старый! — усмехнулся Толя Чернявский.

Три Ниточки вернулся с пакетом и извлек три бутылки «Шампанского».

— Сухое! — ахнула Нина Сергеевна.

— Совсем забыл, — добрел Три Ниточки. — Специально вез. Подсаживайся, Анюта…

— Можно, я с ребятами, Иван Прокопьевич? — Анюта уже проталкивалась со своей табуреткой к Женьке.

Три Ниточки передал бутылку вина водолазам и подмигнул, чтобы шло все, как полагается.

Первый тост выпили за труд и дружбу. Толя и Женька пили чистый спирт, не разводили, так как Анюта уверяла, что чистый помогает от язвы желудка, и хотя у водолазов язвы до сих пор не обнаруживалось, они не спорили.

Столик руководства стоял рядом. Инспектор Шульман горячо убеждал старика Три Ниточки в чем-то важном, но тот не понимал и отрицательно мотал головой.

— Уезжать намылился, — сообщила водолазам Анюта, нехорошо оглядывая гладкое лицо Шульмана.

— Людей там больше, Иван Прокопьевич, а руководителей никого нет, — проникновенно говорил инспектор. — Неудобно получается, всякое, знаете, могут сказать… Вы себе сидите, пожалуйста, а я уж поеду к ним.

— Да пусть он поедет, — неожиданно поддержала Шульмана Нина Сергеевна. — Ночевать вы можете у меня, — сказала она ему, как о деле решенном, — ключ вам дадут, раскладушка и матрац под кроватью, простыни в ящике.

— А вы? — изумился Шульман.

— Останусь у Анюты, — успокоила инженерша.

— Не знаю, не знаю… — сказал Три Ниточки, но возражать не стал.

Водитель вездехода Егоров надел в тамбуре тулуп прямо на рубаху и доставил инспектора по назначению.

— Рабочие ему нужны… Как же! — фыркнула Анюта. — К девчонкам потащился, здесь-то не клюет.

— Очень может быть, — согласился Толя Чернявский.

— Придумали! — не поверил Женька. — Да его там парни измордуют — поглядеть не на что будет…

— Очень может быть, — вежливо согласился Толя Чернявский и с Женькой.

Кто по второй выпил, а кто по третьей — заговорили. Водолазы и Анюта ушли на кухню принести котлет, чтобы не сомлел народ прежде времени. Тарелок для котлет не хватало, наваливали их в железные миски — сколько войдет, а сверху заливали крепкой подливкой.

— Работаете, Женечка? — заулыбалась инженерша Нина Сергеевна, когда водолаз устроил на стол начальства миску с котлетами.

— Приходится, — усмехнулся Женька.

В темном закутке кухни Анюта обхватила горячими руками Женькину шею, зашептала сердито:

— Да поцелуй ты меня хоть раз, черт такой…

Но бывший матрос крепился, потому что не решил еще, как ему быть. «Жена, дети… и прочее…», — размышлял он, стоя посреди кухни.

— Любви все возрасты покорны, — сказал Толя Чернявский, тихо явившийся вкухню. — Так?

— Так, так! — зашипела Анюта и выставила «поэта», снабдив котлетами.

В вагоне пахло водкой и табаком. Женька вышел из кухни и открыл окно, отдышаться.

— Танцевать, танцевать! — потребовала Нина Сергеевна, веселая от хорошего праздника.

— Я — первый, — мрачно сказал Женька. — Раздвигай столы!

Партнерша танцевала хорошо, а Женька Кузьмин запинался, обдумывая с чего начать разговор. Нина Сергеевна догадалась:

— Вы что-то хотите сказать, Женечка?

— Хочу, — сказал Женька. — Вы старшину давно знаете?

— Давно, Женечка. Всю жизнь, даже учились вместе, — беззаботно ответила Нина Сергеевна, ей было проще.

— Любите вы его?

— Люблю.

— А он вас?

— Думаю — да, Женечка…

Нине Сергеевне все было ясно на месяц вперед, не зря училась столько.

— А правда, что вы два раза замужем были? — докапывался Женька до серьезного.

Глаза у Нины Сергеевны стали холодными и серыми, как льдины.

«Поговорили…» — забеспокоился Женька, но инженерша простила его от полноты счастья.

— Что случилось, Женя?

Больше возможности не представлялось, и Женька Кузьмин нырнул, как в прорубь:

— Жениться хочу…

Не с кем было посоветоваться водолазу Кузьмину, родных у него не было. И Нина Сергеевна ничего не сказала, кроме того, что Анюта нравится ей очень.

«Она и мне нравится», — подумал Женька, внимательно разглядывая грани на стакане.

Нина Сергеевна танцевала с Михайловым, даже издали Женька замечал, что живется ей хорошо. Он перевел взгляд на Анюту, которая кружилась с Толей Чернявским, сравнил ее с инженершей и успокоился, потому что Анюта понравилась ему больше.

«Каждому свое…» — философствовал Женька, допивая шампанское из Анютиного стакана и не обращая никакого внимания на Толю, который маячил ему, чтобы не налегал на чужое.

Магнитофон охрип совсем, и лента стала рваться.

Женька допел за него последнюю песню и хотел встать, но передумал и налил спирта, чтобы решить все, как следует.

Народ расходился допивать по домам, Анюта отозвала в сторону Нину Сергеевну и переговорила с ней, а старик Три Ниточки пошел медленно к себе в вагон, нагрузился до нормы.

Женька Кузьмин хотел тоже встать, но опять передумал, потому что ноги не повиновались. К нему подошла Анюта, прижалась к канадскому свитеру, облитому вином, и увела в неизвестном направлении.

— Анюта увела Женьку к себе, мне теперь негде спать, — доложила Михайлову информированная Нина Сергеевна.

— Будешь спать у меня, — улыбнулся Михайлов и погладил рукой маленькую голову инженерши.

— Ты думаешь — пора? — тихо спросила она.

Толя Чернявский не стал прислушиваться к чужим разговорам, пошел и тихонько, чтобы не обнаружил старик Три Ниточки, залез в спальный мешок на Женькиной кровати.

Часов в восемь его разбудил водитель Егоров.

— Слушай, — заторопился он, вроде Толя мог куда убежать, — явился там этот… Фонарь — во все рыло, требует, чтобы в Сургут вез, в Москву, говорит, полечу жаловаться…

— Товарищ Шульман?

— Ну! Говорит…

— Сбываются слова моего бывшего друга Жени Кузьмина! — поведал водителю Толя и полез с головой в мешок.

— Брось дурить! — увещевал водолаза Егоров. — Дело-то серьезное. Старика будить надо.

Три Ниточки поднял лохматую голову и поглядел вокруг невыспавшимися глазами. Егоров пересказал дело.

— Узнал — кто? — заинтересовался Три Ниточки и стал искать штаны, чтобы быть в надлежащем виде.

— Все знают, — сказал Егоров. — Он к бабам все лез, значит, а Васька, значит, его и утешил…

— Утешил… — передразнил Три Ниточки. — Вези сей же час этого Ваську.

Егоров поспешно убрался, а Три Ниточки подозрительно посмотрел на Толю Чернявского, но ничего не сказал, продолжая искать штаны.

Толя Чернявский притих на время и не смеялся.

— Достань кулек под твоей койкой, — потребовал старик.

Толя беспрекословно повиновался, потому что обстановка намечалась военная. Три Ниточки извлек из кулька бутылку с коньяком, налил полстакана, выпил и обнаружил штаны, висевшие на спинке кровати.

Вскоре Егоров привез Ваську.

— Доставил! — доложил он старику.

— Пусть побудет на воздухе, — решил Три Ниточки. — Зови пострадавшего.

Пришел инспектор с фиолетовым синяком во всю щеку и закрытым глазом. Он прикладывал к щеке снег, который таял и капал грязными слезами на холодный пол.

— Это хулиганство, — сказал Шульман. — Отправьте меня на аэродром, я не могу говорить… я доложу…

— Мы разберемся, — успокоил инспектора Три Ниточки. — Хулиганства мы терпеть не станем. Егоров, отвези товарища к самолету.

В комнату пришли Михайлов и Нина Сергеевна, не простившись, Шульман поспешил уйти, чтобы не показывать женщине свое лицо.

В дверь боком протиснулся Васька и остановился, дожидаясь решения. Три Ниточки грозно молчал.

— Чем ты его? — не выдержал Толя Чернявский.

— Булкой, — признался Васька, осматривая общество исподлобья.

Инженерша отвернулась к стене, а Толя, повизгивая, полез в мешок. Один Три Ниточки сохранил серьезность, потому что разве можно бить живого человека по лицу булкой?

— Я думал — помягче чем… — подлаживался Васька.

— Иди! — не выдержал Три Ниточки. — Амнистия тебе.

Нина Сергеевна откровенно хохотала, Толя Чернявский катался в мешке по полу, а Михайлов тихо мычал, чтобы сохранить достоинство.

Около вагона Васю поджидала Валька, виновница происшествия, вертлявая и молоденькая.

— Амнистия вышла, — объявил ей Вася. — Пошли.

— Я же говорила, я же говорила! — затрещала Валька, но сбилась с голоса, потому что мужчина шагал широко, не враз поспеешь.

— Сходи-ка, Толя, за Женькой, — сказал Три Ниточки, когда смех утих, и поглядел на Михайлова и инженершу. Нина Сергеевна встретила взгляд спокойно, а старшина насупился, опасаясь, что старик наговорит лишнего, но Три Ниточки молчал.

Чернявский, пока Анюта крутилась у зеркала, разъяснил помятому другу положение вещей.

— А я что говорил? — повернулся Женька к Анюте.

— Что же… — сказал старик Три Ниточки, когда все собрались и уселись за стол. — Церкви здесь нету, загсов тоже… Живите!

Три Ниточки вытер пальцами взмокшие неизвестно отчего глаза и выпил коньяк.

8. ДНИ И НОЧИ

Снег в ту осень сыпал все время и к середине зимы завалил вагоны водолазов до окон. Зайцы, в поисках пищи, прыгали с сугробов на крыши. Три Ниточки часто слышал над собой их осторожные прыжки, и думал, что худо живется зверям, раз лезут куда ни попадя.

Ночи стояли по двадцать часов. Лед на реке не выдерживал мороза, лопался, образуя под снегом трещины. На небе ходили светлые немые столбы — отблески магнитных бурь и других природных неурядиц.

Нина Сергеевна иногда просыпалась в середине такой длинной ночи и слушала, как идут часы. Она пугалась тишины и жалась к Михайлову. «Хоть бы храпел уж…» — думала Нина Сергеевна, муж обнимал ее и она успокаивалась, засыпала.

Как-то утром подводников разбудили взрывы.

— Лед?…

Михайлов прислушался, ухнуло дважды — раз за разом.

— Трассовики подходят — просеку бьют, — понял старшина и спросил жену, как она жила одна, если боится всего.

— Так и жила, — объяснила Нина Сергеевна. — Проснешься ночью — тишина, как в могиле… Даже собаки не лают. Ты не представляешь, как страшно…

К дюкеру вышли взрывники, за ними ехали бульдозеры и расталкивали по сторонам сбитые аммонитом деревья.

Взрывники работали по двое. Один продырявливал в корнях ломом дыру, а другой вставлял в нее заряд и зажигал шнур. Дерево прыгало вместе с корнями вверх и валилось головой в нужную сторону.

— Чистая работа! — одобрил Женька Кузьмин действия взрывников и договорился с ними, чтобы разбили под яром лед для прохода трубы.

Взрывники насыпали на лед немного взрывчатого материала и зажгли шнур, чтобы выкопать яму для главного взрыва. Осетр, спавший внизу, ощутил телом неприятный удар и попятился глубже в нишу от опасного места.

Взрывники готовили второй заряд, но приехал Три Ниточки, отругал Женьку последними словами и прогнал взрывников. Они достали из ямы запал, а взрывчатку бросили и поехали дальше, сбивать деревья.

— Черт его знал? — оправдывался Женька.

— Бог рассудку не дал — беда неловко! — сердился Три Ниточки. — Плывет теперь твой Мишка вверх брюхом.

— Не должен бы… — жалел осетра Женька и сам себе не верил.

За бульдозером по просеке пришли экскаваторы. Они шли друг за другом — три сразу, скребли мерзлоту роторами. За последним со дна готовой траншеи выступала вода, болото промерзло, неглубоко, метра на два. Машины двигались тихо, нагревались от непосильной работы.

«Полтора года так едут…» — размышлял Три Ниточки, наблюдая за экскаваторами. — Машины, и те устали…»

Экскаваторы оставили на земле след и ушли за реку, чтобы двигаться дальше к назначенному месту.

Три Ниточки в последние дни торопил народ.

— Основная труба придет скоро, а мы — не у шубы рукав! — говорил старик и завел ночную работу. Подводники теперь тоже работали на дюкере, обшивали заизолированную трубу досками. Чтобы не повредить при движении, приворачивали на хомуты понтоны.

— Самое неприятное — снимать их, когда протянут трубу, — рассказывал старшина Михайлов водолазам и тщательно мазал болты хомутов солидолом. — Бьют в лед, как из пушки, зацепит — поглядеть не на что будет…

Понтоны делали из тех же труб, обрезали кусок, заваривали дыру заглушками и укладывали поплавок сверху на основную трубу, чтобы не очень прогибалась в воде.

Понтонов было четырнадцать — труба над трубой, только верхняя с разрывами.

— Намаемся мы с этими поплавочками! — вздыхал Толя Чернявский и говорил Женьке, чтобы не туго заворачивал гайки.

Трубу повезли в марте, когда дни стали подлиннее и не так холодно. Три Ниточки известил начальство телеграммой и засел у лебедки рядом с полевым телефоном, чтобы передать указания на другой берег.

— С богом, стало быть, — сказал он, хотя в бога не верил.

Все свободные люди стояли на льду и смотрели на дюкер, опутанный канатом, толщиной в руку. «Только бы не лопнул…» — думал Женька.

— Давай полегоньку, — сказал Три Ниточки в телефон лебедчикам охрипшим голосом.

Дюкер — длинная через всю реку труба — на другом берегу зашевелился и пополз незаметно по каткам к срубленному бульдозерами яру, чтобы уйти в прорубь и выплыть через несколько дней к многотонной лебедке, которая его тащила.

Труба шла легко, голова ее уже спустилась на лед, и старик остановил движение, чтобы осмотреть механизмы, работавшие под сильной нагрузкой.

Люди отдохнули ночью от нервного напряжения и утром снова взялись за работу. Лебедка заскрипела и натянула трос, но труба не двигалась.

— Стой! — приказал Три Ниточки. — Порвать трубу можно!..

«Упереться ей не во что, — размышляла Нина Сергеевна, она сидела у телефона рядом с трубой. — Шла свободно…»

— Трактором, может, толкнуть сзади? — предложила она выход.

Приехавшие корреспонденты приготовились, чтобы заснять движение трубы, но снимать было нечего.

— Давай, пожалуй! — сказал Три Ниточки в трубку Нине Сергеевне, холодея от нехороших предчувствий.

Дюкер подтолкнули вперед тракторами метра на два, трос ослаб, скрутился подо льдом петлей и порвался, когда пустили лебедку.

— Все верно! — сказал корреспондентам Три Ниточки, вздохнул и пошел в вагон, чтобы побыть одному.

Водолазы два дня искали концы, потом вытащили их на лед машинами и стянули петлей.

— Мишка-то живой? — спрашивала Женьку Анюта, когда он являлся ночью домой.

— Живой, чего ему сделается? — говорил Женька и засыпал с ложкой в руках, истощенный непосильной работой.

«Отлупили бы его чем-нибудь, чтобы ушел», — думала Анюта, раздевала и укладывала Женьку, а сама шла кормить голодных корреспондентов.

Корреспонденты были злые, ругались, что задерживается командировка, обещали прислать Анюте фотографии, чтобы лучше кормила, и записывали что-то в блокнотах. Анюта рассказала им про осетра, корреспонденты обрадовались, что водолазы сохраняют ценную рыбу, записали все и уехали в тот же день, как труба вышла к лебедке.

Три Ниточки проводил корреспондентов и велел отдыхать всем четыре дня. Люди нагрели в тазах и другой посуде воду, смыли с себя трудовую грязь и стали отдыхать, кто как хотел.

— Куда мы теперь, Коля? — спрашивала Нина Сергеевна Михайлова, она трясла над электрической плитой короткими волосами, сушила после мытья.

Старшина лежал одетым на постели, читал и не обратил на слова жены должного внимания.

— Куда-нибудь пошлют, — сказал старшина. — Понтоны еще сковырнуть надо…

Нина Сергеевна не стала больше беспокоить мужа: ей было все равно, куда ехать, только бы с ним.

Анюту тоже интересовал вопрос дальнейшей жизни, потому что женщины всегда любят, чтобы был постоянный дом и все, как у людей.

— Как сообщил нам начальник отдела транспорта нефти Министерства нефтяной промышленности СССР товарищ Ефремов, работы хватит, — сказал ей Женька и протянул газету, — читай.

«В перспективный план развития СССР внесена еще одна важная деталь. Закончены экономические расчеты, связанные со строительством крупнейшего нефтепровода Усть-Балык — Дальний Восток, протяженностью 6,5 тысячи километров…» — прочитала Анюта.

Водолаз Женька Кузьмин уже заразился бациллой бродячей жизни, и Анюта вздохнула, потому что куда иголка, туда и нитка.

Старик Мочонкин Иван Прокопьевич писал в это время письмо начальнику отряда Назарову в Москву, чтобы отпустил на пенсию.

«…За меня тебе искать никого не надо, — успокаивал начальника Мочонкин. — Нина Сергеевна показала себя настоящим работником, и деваться ей некуда, потому что вышла замуж за старшину водолазов Михайлова Н. И., которого ты тоже хорошо знаешь…»

«В Николаев поеду виноград разводить», — решил Три Ниточки. На неделе он сходил в деревню к ханту, чтобы сказать об отъезде и проститься навсегда, но браконьер выбыл. Дом стоял настежь, пустой и холодный.

9. ПОСЛЕДНИЙ ПОНТОН

В марте водолазы стали снимать понтоны. Лед гудел на многие километры и трескался от тяжелых ударов.

Ошалевший осетр мотался по траншее, мешал работать.

— Подойдет и трется, как свинья, а у меня понтон на соплях держится! — ругался Толя Чернявский.

— Не троньте его! — предупреждал Михайлов. — Замор, вода горит, видал в прорубях, сколько малька дохлого? Вот и волнуется рыбина…

— Жить ему негде, — сообщил Женька заинтересованным людям. — Нишу-то завалили…

Четырнадцатый понтон достался Женьке.

— Смотри шланги! — предупредил Михайлов. Женька спустился на дно, нашарил на понтоне хомут и стал крутить гайку.

«Жалко Три Ниточки, а куда денешься — старость не радость», — соображал он, прикидывая, что неплохо будет заявиться к старику в Николаев, когда выйдет отпуск.

Гайка сошла легко, болт смазан. Женька подобрал шланги, чтобы не перерубило, достал из-под веревки на поясе кувалду и выбил болт. Обычно понтон, освобожденный от одного хомута, дергался и выскакивал из другого, сейчас он только приподнялся свободной стороной и остался на месте.

— Не идет, скотина. Заклинило! — сказал Женька.

— Попробуй кувалдой с другого конца, — предложил старшина.

Придерживая шланги, водолаз стал подвигаться к другому концу понтона, зажатому хомутом, и наткнулся на осетра.

— Иди-иди! — Женька ткнул осетра кувалдой, чтобы шел дальше от опасного места.

Осетр отошел немного и стал над понтоном. Водолаз продвинулся, чтобы удобнее было работать, и снова наткнулся на его упругое двигающееся тело.

— Дурак! — сказал Женька. — Раздавит, как муху. — Он отодвинул осетра рукой, но тот опять вернулся.

— Да ты что? — удивился Женька. Он машинально двигался вслед за осетром, отдаляя его от понтона.

Старшина Михайлов, оставив шлемофон, приказал рабочим долбить прорубь, чтобы спустить лампу. Он пошел показать место для проруби, но снизу ударило в ноги, лед загудел и стал давать трещины. Старшина побежал к наушникам.

— Жив? — закричал старшина, потому что Женька молчал.

Понтон вырвался внезапно. Женьку ударило, он перевернулся и почувствовал, как тело охватывает пронизывающий холод.

— Вода! — вскрикнул он.

Его подняли через тридцать секунд. Когда свернули шлем, оказалось, что вода наполнила скафандр и только, воздушная подушка, образовавшаяся в шлеме, не пустила воду к лицу водолаза.

Подводники не знали, что последний понтон убил осетра. Он ударил его зазубренным концом снизу и почти оторвал голову. Осетр умер мгновенно и поплыл кверху брюхом в красной воде.

Весной тяжелую рыбину прибило вместе со льдом к берегу напротив звероводческого поселка. На берегу собрались мужики, поспорили насчет смерти рыбы, покурили, а потом уволокли тушу на съедение норкам, чтобы не пропадало добро.

…Лед тронулся в мае. Шалые воды пришли с Алтая и замыли траншею песком и илом. Сравняли дно.

Следом за льдом подошел буксир с баржой, капитан отдохнул за долгую зиму, был веселым и бодрым. Три Ниточки отбыл в Москву оформлять пенсию, а подводники погрузили все имущество на баржу и поехали на новую точку. Буксир шел медленно, Женька и Анюта стояли на палубе и смотрели на сглаженный разъезженный берег, пока его не закрыло мысом.

…Обь в этом месте круто загибает вправо, к синеющему лесом материку. Черная, таежная вода не поспевает за руслом. Она давит в берег, бугрится медленно растекающимися блинами и выталкивает грязную пену.

Река здесь выкопала в дне яму. Под толстым слоем песка в яме лежит труба, заботливо завернутая, чтобы не тронула ржа. По трубе идет нефть.

РЕКА НЕПУТЕВАЯ

1. ЛЕДОХОД

Мостостроителей было трое — мастер Смирнов, начальник отряда инженер Гаврилов и рабочий Сирота. Остальных людей Гаврилов отпустил на майские праздники.

То утро застало оставшихся на берегу. Солнце вылезло из-за увала на другой стороне Ишима, ударило в хмурые лица. Мастер Смирнов отвернулся, а Гаврилов натянул поглубже на лоб свою модную, шитую из искусственного меха кепку, переступил озябшими ногами и оглядел опоры при солнечном свете. Всего их было шесть, но он смотрел на те четыре, что одинокими изящными колоннами поднимались с речного дна. В эти четыре Ишим беспрерывно бил льдом, их могло срезать в любую минуту.

— Мутная, непутевая река! — угрюмо сказал за спиной инженера Смирнов.

Гаврилов не ответил. Ему показалось, что центральная опора качнулась, в нее с ходу врезалась крупная ноздреватая льдина. Разом прервав бег, льдина поднялась на дыбы, глухо хряснула и разломилась, подняв фонтаны грязной воды. Инженер поморщился, как от боли, и перевел взгляд вверх: оттуда шло новое ледяное поле.

— Каток! — подал голос Сеня Сирота. — Жалко — коньков нету.

— Еще одно кольцо затопило, — сказал Смирнов, старавшийся не замечать опасной льдины. Морщины на его лице углубились.

— Два! — машинально поправил Гаврилов. — Всего десять. — Инженер любил точность.

Они определяли подъем воды по бетонным кольцам, опоясывающим опоры. Кольцо — полметра. За три часа вода поднялась на пять метров.

— Считай не считай… — оправдался Смирнов.

Гаврилов устало прикрыл глаза, но это не принесло облегчения. Голубоватые льдины продолжали плыть перед глазами, сливаясь в бесконечную, сверкающую под солнцем линию, кружилась голова. Инженер покачнулся, расставил пошире ноги и поднял отяжелевшие от бессонницы веки. Льдина приближалась. Он на глазок прикинул ее вес и повернулся к своим людям.

Сеня смотрел на начальника, будто ожидал, что тот остановит льдину. И Смирнов тоже — ожидал чего-то… Гаврилов хотел сказать им, что чудес не бывает, но передумал и улыбнулся, хотя льдина весила не меньше двадцати тысяч тонн, а опоры рассчитывались на удар не более трех сотен. Правда, инженер видел, что течение еще не успело разогнать льдину до опасной скорости, она слишком велика и пока только упрется в опоры, но пройдет время, поднимется еще выше вода, подопрет сзади мелочь, и…

Пятнадцать дней назад Гаврилов отослал председателю местного райисполкома телеграмму:

«Связи приближающимся паводком прошу обязать взрывные организации района взорвать лед перед опорами моста, строящегося через реку Ишим».

А вчера он натянул высокие резиновые сапоги и пошел в степь. Снег садился буквально на глазах, над степью заливались жаворонки, а в логах ревела вода. Гаврилов начерпал в сапоги, вернулся и послал в район аварийную телеграмму. Он понял, что если взрывников не подошлют к утру, будет поздно.

И вот это утро пришло, а взрывников не было. Из района реку не видать, потому, должно быть, там не спешили.

Льдина, царапнув скалистый береговой выступ, развернулась и мягко уперлась сразу в три опоры. Сеня Сирота спустился с обрыва, потыкал в льдину носком сапога, потом зашел на нее и двинулся к опорам. Он не дошел до них метра два и повернул обратно. Льдина была прочной, как монолит, течением такую не размоет — нечего и думать.

Ниже затора река очистилась, только в водоворотах еще кружились редкие льдины. С противоположного берега отошла лодка, полная людей. Течение подхватило ее и понесло вниз. С берега кто-то длинно кричал, советовал что-то гребцам. Гаврилов усмехнулся: едва ли они что-нибудь слышали в этом содоме. Берега Ишима напоминали таборы: толпы людей, кони, машины. Кое-где горели костры.

Десятками лет вот так маялись здесь люди. Десятками лет на месяц весной, да на месяц осенью отрезались напрочь друг от друга две хлебные области, тонул зазря торопливый народ. Так что же, снова отсрочка?

Инженер с надеждой посмотрел на дорогу на той стороне реки, но там было пусто.

Сколько могут продержаться опоры? Ну час, ну, предположим, пять часов? А потом?

Меньше всего инженер Гаврилов боялся личной ответственности, ему невыносима была мысль, что пропадет труд людей. Они отдали этому мосту год жизни.

— Что будем делать, Смирнов?

— А что хошь, то и делай, — пробурчал мастер. — Ломиками ее не раздолбишь.

— Стихия! — вставил Сеня. — Ташкент форменный.

Гаврилов повернулся и молча пошел к машине.

— К геологам подался, больше некуда, — определил Смирнов, когда газик, раскидывая грязь, скрылся в степи.

— Не дадут! — засомневался Сеня. — Он у них позавчера был.

— Позавчера — не сегодня, — трезво возразил Смирнов. — Им этот мост тоже нужен. Неси ломы, лунки под заряды бить станем.

Солнце поднималось над степью, сгоняя остатки снега. Над холмами струился нагретый воздух, душно пахла оттаивающая земля, а от реки несло стужей.

— Сволочь — река! — кряхтел Смирнов, спускаясь с крутого обрыва к льдине.

2. ЧЕРЕЗ БОЛОТО

Гаврилов остановил машину перед болотом. Оно лежало за радиатором громадным ржавым блюдцем, на противоположном берегу синели невысокие горы. Там стояли геологи.

Два пути вели к синим горам…

— Влево пойдешь — голову потеряешь, — усмехнулся Гаврилов. — И вправо — голову. И назад — тоже голову. Хорошо, что у меня их не три.

Два дня назад Гаврилов уже был у геологов, закидывал удочки насчет взрывчатки. Сказали, чтобы не рассчитывал: у самих, мол, на день-два, а когда забросят — неизвестно, во всяком случае, не раньше, чем установится дорога.

А дорога эта — охо-хо! Пойдешь — наплачешься! Инженер окинул мысленно весь сорокакилометровый путь к горам по берегу болота, пройденный им дважды в течение одного дня, и содрогнулся. Вперед тогда он проскочил по утреннику сравнительно благополучно, если не считать трех-пяти буксовок в канавах, промытых ручьями, а когда ехал обратно, дорогу уже распустило. Чтобы преодолеть сорок километров, ему понадобилось десять часов…

— Не пойдет! — твердо сказал Гаврилов и шагнул в болото. Это был второй путь. Прямиком до гор — километров пятнадцать-восемнадцать…

На чистых местах в болоте лед сверху уже разрушался и покрылся пленкой воды. Выдержит он машину?

Инженер прошел в глубь болота метров двести, остановился и ударил несколько раз каблуком сапога в лед. Любопытное заключалось в том, что еще около моста он решил, что поедет болотом, а вот подъехал и ходит, принюхивается, приглядывается. Гаврилов взглянул на себя как бы со стороны, прищурился и хмыкнул:

Машина утонет — не достать. И опоры срежет.

Он торопливо, чтобы, должно быть, не раздумать, вернулся к машине и въехал на лед. Сцепив зубы так, что обострились и без того угловатые скулы, инженер погнал газик прямиком, стараясь держать скорость повыше. Колеса весело шипели на ровном, как бетон, льду, изредка машину подбрасывало на оставшихся островках снега, она таранила их, почти не сбавляя скорости.

Гаврилов инстинктивно держался чистых мест, хотя и понимал, что в зарослях осоки лед должен быть крепче. Где-то на середине болота он спугнул уток, ходивших по мокрому льду, потом из камышей выскочила клочковатая линяющая лисица и ошалело бросилась к берегу. Гаврилов, слышавший от кого-то, что звери всегда выбирают безопасные места, поехал за ней.

«Поймет!» — убедившись, что лед исправно держит машину, думал повеселевший инженер о начальнике геологов Голубовиче, формулируя мысленно предстоящий разговор.

Гаврилов чуть не загнал лисицу и спохватился только, когда рыжая спина зверя, бежавшего далеко впереди, замелькала перед радиатором. Он сбавил скорость, плавно отворачивая в сторону. Лиса отбежала в противоположную и села, часто дыша. Она даже язык высунула, совсем как собака.

— Эх ты! — посетовал Гаврилов. — А еще хитрой считаешься…

Впереди уже четко различались могучие сосны, когда Гаврилов почувствовал, что лед под машиной садится. Вокруг колес заплескалась вода. Инженер круто бросил машину влево и, осаживая лед вместе с зыбуном, развернулся почти на месте… В боковое зеркало он отчетливо видел, как бежит за газиком волна мутной болотной воды, выдавленной из-под осевшего льда.

— Мама, мама, это я дежурю…

То ли в сорок седьмом, то ли в сорок восьмом годах мать повела десятилетнего Гаврилова на Черное озеро, по клюкву-скороспелку, кислющую, с одного бока только порозовевшую ягоду.

— Дойдет! — успокаивала себя мать. — Развалю на потолке — и дойдет.

Клюкву охотно покупали на станции пассажиры проходящих поездов. Верные деньги — ранняя клюква.

Это Черное только называлось озером. Чистая вода в нем находилась где-то в самой середке, да и была ли она? Никто к ней сроду не подходил, никто не пересекал болото насквозь. Подступы к воде надежно охраняли многокилометровые зыбуны, кочковатые и мшистые. На них-то и росла клюква.

Без жердей в озеро не совались. И Гаврилов с матерью взяли длинные палки, чтобы было на что опереться, если не выдержит лабза или залетишь ненароком в окно.

Гаврилова поначалу пугала прогибающаяся под ногами земля. Но скоро он пообвык и стал забираться в такие места, где сплетенные над топью корни трав взрослого человека уже не выдерживали.

С краю болота, как водится, все было выбрано: не одни Гавриловы промышляли скороспелкой. Надо было идти глубже.

— Ты легкий, Толя, — говорила мать. — Иди помалу вперед, а я за тобой…

Он пошел и скоро добрался до такого места, где клюква была не обрана.

— Богатство-то какое! — радовалась мать, пока, увлекшись, не ухнула в расступившиеся неверные мхи.

— Толя, не подходи! Не подходи, милый, — кричала она, барахтаясь в цепкой грязи.

Жердь, которую мать таскала с собой на перевес, не дала ей утонуть, но Гаврилову долго потом снились глаза матери.

Инженер вывел газик на твердый лед, развернул и снова направил к заветному берегу.

— Деваться некуда! — определил он свое положение. — Надо…

3. У СЕМИ СОСЕН

Место это так и называлось — Семь сосен. Они особняком росли на склоне, а ниже лежало болото. Болото когда-то было озером, а потом его затянуло мхом и осокой. В летнюю пору оно кишит бездонными промоинами-окнами, прикрытыми нежной обманчивой зеленью, а сейчас рыжо. Солнце согнало с болота снег, но оно все еще сковано льдом, и лед этот не растает под слоем умерших трав до середины лета. Хочешь — мох дери для строительства, хочешь — клюкву собирай, не провалишься. Лед крепкий, человека исправно держит.

Человека, но не машину. А старый взрывник Фрол Сучков, присевший по дороге на штольню перекурить в тени сосен, обнаружил на болоте именно машину.

Сучков полулежал на склоне, навалившись на сумку со взрывчаткой, и курил махорку, приправленную для запаха вишняком. Одет он был в брезентовые штаны и куртку, на ногах — резиновые чуни, прихваченные шпагатом, чтобы не спадывали. Заметив машину, Фрол стянул с головы облезлую кожаную шапку, которую упорно носил в штольне заместо каски, и поскреб желтой от аммонита рукой макушку.

— Блазнит! — решил взрывник и отвернулся. Он потеребил прилипшую ко лбу грязно-серую челку, тоже местами пожелтевшую, и обвел взглядом склон. Все было на месте — и жилухи, и устье штольни, обложенное для крепости красным кирпичом. Фрол глубоко затянулся, дунул на вспыхнувшую самокрутку и повернулся к болоту.

Машина приближалась, огибая опасные места, росла на глазах.

— Ай, медведь? — сказал вслух Сучков, хотя отчетливо видел, что по болоту идет газик с серым брезентовым верхом.

Морщинистое малоподвижное лицо Сучкова ничего не выражало, но он поднялся и, оставив на месте сумку, зашагал к крайней избенке, где располагался начальник инженер Голубович.

— Потонет! — сказал Фрол Голубовичу. — Сколь не потрепещется, а потонет — конец известный.

Голубович, молодой прямоносый парень с растрепанными русыми волосами, поднял голову от какой-то своей писанины, вскинул на Сучкова отсутствующие глаза и расстегнул ворот застиранной ковбойки.

— Что-что? — переспросил он.

— Думал — блазнит, — объяснил Фрол.

— А-а, — сказал Голубович и стал писать дальше. Инженер писал письмо подружке, вернее, переписывал, тщательно следя за формой и содержанием.

«Синенькая, — писал Голубович синей пастой, а потом менял стержень в своей четырехцветной ручке и дальше продолжал черным. — Мы уже заложили вторую штольню, но нет кирпича и свод рушится. Ты не представляешь, как я скучаю без тебя, Синенькая…»

И во втором случае инженер не забыл сменить стержни. Разноцветное письмо казалось ему более выразительным.

— Пал Палыч, — сказал Сучков. — Машина на болоте тонет.

Голубович очнулся, бросил письмо и вышел из избы. Газик подошел почти к самому берегу и остановился, потому что подле берега лед был разъеден ручьями, впадающими в болото. Из машины выбрался Гаврилов и замахал руками, подзывая поближе.

— Мостовики! — узнал Голубович. — Видно, мост режет…

— Ишь ты! — сказал Сучков. — Жизни не щадят люди.

— Придется помогать, — вздохнул Голубович. — Сколько взрывчатки у тебя?

— А вся в сумке! — кивнул Фрол.

— Ты как? — инженер не смотрел на взрывника.

— Так надо же, — сказал Фрол.

— За пилой сбегаю! — обрадовался инженер и пошел к складу.

Фрол Сучков надел шапку, которую до сих пор держал в руке, и отправился на берег. Вскоре Голубович пришел к соснам с пилой и топором.

— Жалко! — сказал он.

— Известное дело, — пробурчал Фрол.

Они прикинули, как ловчее свалить сосну, чтобы достала до твердого льда, подрубили и стали пилить. «Не голова пала!» — бормотал Сучков, подбадривая себя.

— Было семь, стало шесть! — подвел он итог, когда сосна заскрипела и, прошумев вершиной, рухнула, ломая собственные ветви.

— Семь и будет! — возразил инженер. — На карте написано — семь!

— Только что — на ей! — согласился взрывник.

Вершина пришлась метрах в десяти от машины. Гаврилов бросился, намереваясь выбраться на берег.

— Оставайся там! — заорал Голубович. — Принимай старика!

Сучков вырубил палку для опоры, закинул за плечи сумку и засеменил чунями по медному стволу дерева. Гаврилов встретил его в вершине, перехватил сумку.

Пока Гаврилов наскоро благодарил начальника геологов, Сучков уселся в машину.

И газик снова заюлил между островками осоки.

— Сидишь нормально? — спросил Гаврилов.

— Годится.

— Дверцу открой! — на всякий случай посоветовал Гаврилов — выбираться удобнее, если нырнем.

— А ты не ныряй! — сказал Фрол. — Взрывчатка-то вся тут.

Дверцу он не открыл.

4. СЕНЯ СИРОТА

Сирота прибился к мостовикам в середине зимы. Он добрался до мостотряда одновременно с председателем рабочкома треста Зариповым, рыхлым низкорослым татарином, явившимся на точку по поводу выполнения плана по членским взносам.

— Самый раз, — выслушав Зарипова, возмутился обычно уравновешенный Гаврилов. — Кольца для опор лучше бы привез!

— Зачем так говоришь? — сердился Зарипов.

— Мне кольца в первую очередь нужны! Во вторую — дизель, в третью… — инженер плюнул с досады, сообразив, что считать придется долго.

— Это надо же! — ехидничал он. — План по взносам на пятерку недовыполнили…

Сеня Сирота стоял за тоненькой рассохшейся дверью каморки Гаврилова, прислушивался к разговору и выжидал нужный момент, не желая попадать под горячую руку.

Гаврилов остыл так же быстро, как и «завелся». Он посмотрел на хмурого насупленного Зарипова и неожиданно рассмеялся, подумав, что и на уютной месткомовской работе нужны нервы.

Сеня сообразил, что наступила «разрядка напряженности», поправил на примороженном ухе берет и с достоинством переступил порог.

Гаврилов сидел за столом из плохо оструганных досок и вопросительно смотрел на него, потому что до ближайшего населенного пункта было пятьдесят километров, до отказа набитых снегом.

— Работать! — коротко объяснил свое появление Сеня, подумал, что начальник как будто ничего, и сел на обрубок бревна, повинуясь приглашению.

Гаврилов с любопытством перелистал трудовую книжку С. А. Сироты, разбухшую от вкладышей до размеров бухгалтерской книги. В свои 29 лет Сеня успел побывать во многих местах: строил Братскую электростанцию, искал в Якутии алмазы, проводил какую-то ЛЭП, был матросом и ремонтировал часы в Омске… Последняя запись была сделана в совхозе, где Сирота числился трактористом.

— Так!.. — сказал Гаврилов, изучив книжку. — Из совхоза, стало быть, за пьянку?..

Сеня подтвердил, потому как запись в книжке, которую держал в руках инженер, не оставляла на этот счет ни малейших сомнений.

Гаврилов покосился на Зарипова, но ничего не сказал.

— Не пьешь теперь? — схитрил он, помогая С. А. Сироте ступить на дорогу раскаяния и порадовать хмурого предместкома, но Сеня неожиданно обиделся:

— Что я — у бога теленка съел — не пить-то?

Гаврилов хмыкнул, а Зарипов оторопело уставился на Сеню.

— Пить нельзя! — строго сказал он. — Понимаешь? Не надо!

Сеня прикинул, кто бы это мог быть, не определил, но на всякий случай сказал, что ага, алкоголь — зло. Зарипов победно поглядел на Гаврилова, гордый за «перевоспитанного» Сеню.

— Слушай, Сирота, — сказал Гаврилов, подумав, — а скажи-ка, что ты не умеешь делать?

Пришлось задуматься и Сене. Вопрос был не простой, а ему хотелось ответить честно.

— Мозаичные работы — не смогу! — покаянно заявил он наконец. — Не довелось освоить.

Гаврилов улыбнулся.

Сеню приняли. Инженер давно привык иметь дело с сезонниками и с юмором относился к их слабостям, тем более, что они, действительно, все умели.

Сирота прижился в отряде на удивление быстро. И рабочим, и старику Смирнову казалось, что Сеня работает давным-давно, мастер даже советовался с ним в затруднительных случаях. Вот и теперь, когда после отъезда Гаврилова, они спустились на льдину, чтобы заготовить лунки под взрывчатку, Смирнов вопросительно посмотрел на Сеню:

— Сквозь бить будем, или вполовину?

— До воды, старик, обязательно до воды! — заявил Сеня. — На шнурке под лед взрывчатку опускать надо, иначе толку не будет — дым один.

Они продолбили восемь лунок по определенной схеме, чтобы раскромсать начисто злополучную льдину, выбрались на обрыв и стали ждать начальника. Обоим стало ясно, что если он не привезет взрывчатку, мост придется строить заново.

— Опять кольцо затопило! — отметил Смирнов. — Никудышная река: рыбы и то путевой нету.

— Эх! — сказал Сеня. — Верно говорят: ждать да догонять — хуже нету. Быстрей бы сам сбегал.

— Давай! — разрешил Смирнов. — Так тебя и ждут там…

Ниже моста река очистилась ото льда. Между берегами ходил утлый баркас, набитый людьми. По обе стороны горели костры, стояли машины и палатки, сидели на узлах бабы и ребятишки.

Сеня принес из барака гитару, свесил с обрыва ноги:

— Слышь-ка, старик — неожиданно сказал Сеня. — А у меня дочка есть, два года — самый интересный возраст.

— Ну? — удивился Смирнов. — Ты же холостой — говорил.

— Мало ли… Не расписаны только.

— Чего же на праздники-то не поехал?

— А, может, она мне не писала целый месяц?.. Тогда как?

— Опрокинутся, зачем не видишь — потонут! — Убежденно сказал Смирнов, наблюдая за перегруженным баркасом, который по-прежнему сновал от берега к берегу. — Запасу — на палец.

— Построим мостик, на Север махну! — размечтался Сеня. — Веселое место.

Баркас прибился к берегу, мгновенно заполнился и отчалил. Люди успевали, пока мост сдерживал лед.

— А она поедет? — спросил Смирнов.

— Кто знает? Должна, вроде бы… — Сеня, ударив по струнам, отложил гитару и поднялся: газик подкатил к самому обрыву.

Гаврилов и Фрол Сучков выбрались из машины. Фрол огляделся, выволок взрывчатку и молча стал готовить заряды. Он доставал из пачки аммонита один патрон, разминал его, вставлял детонатор со шнуром…

— Мы лунки насквозь пробили! — объявил Сеня.

На лице Фрола ничего не отразилось, он будто и не слышал, делал свое дело. Сеня подошел поближе, хотя Гаврилов сразу же по приезде запретил подходить к работающему взрывнику.

— Здоров, Петрович! — заорал Сеня. — Подмогнуть не надо?

— Здравствуй, Ваня! — спокойно откликнулся Фрол.

Сирота расхохотался, обнажая белые редкие зубы.

— Сеней меня зовут! — сказал он. — По фамилии Сирота и по прозвищу — также.

— А меня Фролом дразнят, — представился взрывник. — Подмогни, коли не боишься.

— Я ничего не боюсь, папаша! — гордо сказал Сеня.

— Годится! — одобрил Фрол и показал Сене, как паковать в резину патроны-боевики. Дело пошло быстрее, Гаврилов дипломатично промолчал, хотя нарушение техники безопасности было налицо.

Шесть зарядов изготовили за пять минут. Фрол счел, что шести будет достаточно.

— Все, Сеня! — сказал он. — Восподи, благослови.

5. ФРОЛ СУЧКОВ

Проводив взрывника, Голубович почувствовал какое-то неясное беспокойство. «Зря старика послал — ну их к черту!» — думал он.

Сучков — взрывник высшего класса. У таких специалистов и различить невозможно — где работа, а где искусство. Стерлась граница.

— Чего я только не рвал, прости, восподи! — говорит Фрол, когда пристают с расспросами, но в детали не вникает: кому следует — знают.

В любых породах — скальных, вязких, сыпучих, если забой рвет Сучков — стаканов не остается, на весь шпур отрывает взрыв породу.

Начальник буровзрывных работ экспедиции как-то самолично приезжал изучать работу взрывника, дня четыре не отходя толкался. И хотя Фрол терпеть не мог во время работы посторонних людей, но крепился, искренне стараясь, чтобы начальник уловил суть.

Только — напрасно. Ничего тот не понял, а Фрол не мог объяснить, он и сам не знал, почему в этот именно шпур закладывает на два патрона меньше, чем следует, а другой трамбует, хотя трамбовать вроде бы и не надо.

— Само дело так оказывает. Видно же, что сюда помене надо…

Почему именно сюда «надо помене» никому, кроме него, видно не было. У Сучкова всесоюзная слава, хотя из разведки он не уходит. По молодости была на то причина, а с годами полевая жизнь бродячая в кровь въелась — не вытравишь. Да и кто это видывал настоящего специалиста, который с места на место бегает?

Старого взрывника частенько выпрашивают у главного инженера экспедиции разные организации, вплоть до научно-исследовательских институтов. Главный, хотя и ворчит, но командировки Сучкову подписывает, понимает, что на талант ведомственную обротку не накинешь.

К тому же и лестно ему — в какой-то мере: все-таки не где-то, а у него в экспедиции работает мастер.

К Голубовичу Сучкова забросили только потому, что штольня нужна была позарез. Многое ждали в экспедиции от этойштольни.

Главный инженер битый час втолковывал по рации Голубовичу, чтобы берег старика, «как зеницу ока», «Ты себе уясни! — кричал главный. — Он ящиком динамита может один зуб из расчески выбить, а остальные оставить!»

— Главный мне без динамита все зубы выбьет, если они старика искупают, — невесело пошутил Голубович, рассказывая о своих сомнениях радистке, настраивающейся на связь с базой.

Голубович решил не сообщать пока о поездке Сучкова. Он коротко доложил ежедневную сводку, затребовал нужные материалы и хотел отключиться, но база голосом главного инженера спросила о взрывнике.

— Живет, хлеб жует! — нарочито весело откликнулся Голубович.

— Все — ищет? — хохотнул главный.

— Ищет, — подтвердил Голубович, глубоко убежденный, что такого кретина, как он, экспедиция еще не видывала.

Вопрос главного был старой шуткой, но на этот раз Голубовичу веселее не стало. А соль заключалась в том, что лет тридцать назад Фрол Сучков пришел к геологам с вполне определенной целью — найти пугачевское золото. До этого он исправно трудился в деревне, имел семью, хозяйство и все другое, что полагается для жизни. Он так бы и прожил ее спокойно и неторопливо, не попади ему в руки книжонка, где было написано, что отступая от царских войск, Пугачев спрятал в этих местах свое золото.

— И много? — спросил его главный, бывший в ту пору еще начальником подразделения, таким же, как Голубович.

— А три бочки! — уверенно ответил Фрол, так, будто вместе с Чикой Зарубиным прятал ценности.

— Найти думаешь? — поинтересовался главный.

— Как-нибудь натолкнусь! — небрежно кивнул Фрол, как о деле решенном.

Тридцать лет прошло с тех пор, но старики все помнят и при встречах не упускают случая.

— Ищешь? — спрашивает главный.

— Ищу! — подтверждает Фрол.

— Найдешь — считаешь?

— Как-нибудь натолкнусь…

И смотрят друг на друга влюбленными глазами.

Голубович вернулся было к неоконченному письму, но сразу же написал заветное слово не теми чернилами, отбросил листок и вышел. Он долго осматривал болото в бинокль, надеясь увидеть возвращающуюся машину, ничего не увидел и пошел в общежитие рабочих. Он растолкал опухшего от сна водителя вездехода и не очень вежливо приказал ему немедленно заводить машину.

Голубович решил сам поехать к мосту. Такое решение диктовалось, по его мнению, двумя важными обстоятельствами: во-первых, когда сам, это сам, во-вторых, незачем подвергать Сучкова опасности возвращения болотом, хоть и проверенная дорога, а мало ли… Солнце-то жарит, и вообще — тише едешь, дальше будешь.

«Ум придет да пора уйдет!» — подумал водитель, которому Голубович сообщил эти свои мысли, но промолчал.

Вездеход, лязгая гусеницами, потащился в обход болота, Голубович часто высовывался из кабины и смотрел на болото в бинокль, чтобы не разминуться с машиной мостостроителей.

6. НА ЛЬДУ

С обрыва, уменьшенные расстоянием, фигуры Фрола и Сени казались одинокими и жалкими на пустыне льда.

— Чего копаются? — нервничал Гаврилов.

— Скоро пойдешь — ногу зашибешь, — рассудительно заметил Смирнов, уважающий в любом деле добротность.

А Фрол не торопился, он тоже давно усвоил истину, что не спехом спорится дело. Приняв из рук Сени заранее припасенную палку, Сучков тщательно, привязывал к ней взрывчатку, потом укладывал палку над прорубью и опускал заряд в воду.

— Глубоко-то не спускай! — советовал Сеня.

Фрол ухмылялся и опускал заряды на ту глубину, какую считал подходящей. Потом брал в руки конец убегающего под лед огнепроводного шнура и одним движением обрезал наискось самый кончик, чтобы лучше принялся, когда придет время зажигать.

Расставив заряды, взрывник отослал Сеню на берег. Покуривая, он смотрел, как удаляется помощник, щурил выцветшие глаза.

Безмятежно заливались над берегами жаворонки, искрился под солнцем лед. Фрол завел руку за спину, потер побаливающую поясницу. К непогоде болит, — подумал, — и качнулся тощим телом к опустевшей сумке, валявшейся на льду под ногами. Он вытянул из нее кусок шнура, достал нож и аккуратно надрезал шнур до сердцевины на шесть одинаковых отрезков. Потом бросил нож в карман куртки и полез за спичками.

Перед тем, как поджечь затравку, взрывник закинул за плечо сумку и еще раз огляделся. Сеня уже вылез на обрыв, баркас ниже моста выгребал к берегу.

«Однако, можно» — решил Фрол, достал из коробка спичку, приложил к сердцевине шнура и ширкнул по спичке коробкой. Шнур вспыхнул, выплюнув на секунду узкую струйку огня, потом огонь ушел по шнуру внутрь, оплетка ежилась и чернела, показывая его движение.

Сучков дождался, пока огонь добежит до зарубки, переломил шнур и поднес выскочивший из надреза снопик огня к шнуру первого заряда.

До второй лунки он дошел одновременно с огнем, добежавшим по шнуру до второго надреза.

«Два!» — автоматически отметил Фрол и неторопливо зашаркал к третьему заряду.

«Сила, однако, — размышлял он, прислушиваясь к реву воды за опорами. — Дурная сила…»

Мгновенно воспламенившись, зашипел последний шнур, пожирая короткие секунды. Сучков бросил на лед отслужившую затравку, и оглянулся, проверяя, все ли шнуры горят. Над льдиной столбиками поднимались невидимые на солнце белые дымки.

— Отплавалась, однако, — проговорил Фрол.

«Да вылазь же ты скорее, старый черт!» — нервничал Смирнов, но молчал, твердо уверенный, что под руку кричать не полагается.

В районе моста Ишим зажат берегами. Веками вгрызалась в равнину река и пробила-таки в граните дорогу, показав заодно, что степь мягкая только сверху.

Выбираясь на обрыв, Фрол Сучков одобрительно подумал, что для моста выбрали место подходящее, крепкое место.

Шесть раз брызнуло в небо льдом и водой. Фонтанчики были жидкими, а взрывы глухими. Не верилось, что такие хлопки могут разбить льдину.

«Слону — дробина!» — успел подумать Гаврилов.

Но по льдине, как живые, стремительно побежали трещины и она разлезлась на глазах. Течение потащило обломки в проходы между опорами.

— Ура! — закричал Сеня. — Живем!

— Не ори! — испугался суеверный Смирнов. — Рано.

И точно. Приплывшие от разных берегов два обломка большой льдины столкнулись между опорами, и проход снова забило.

— Выдавит! — бодро возвестил Сеня, но лед стал мертво.

— Угодит же? — удивился Фрол.

— Мутная река! — объяснил Смирнов. — Рыбы и то путной нету — одне пескари.

«Лед битый, — прикинул Фрол, — идти по нему — рыб кормить».

Все четверо думали об одном и том же. Инженер Гаврилов молчком спустился к воде, ступил на одну льдину, перепрыгнул на другую и кинулся обратно, черпнув сапогами, когда третья бесшумно пошла под ним ко дну.

На обрыве Гаврилов сел на землю, разулся и вылил из сапог воду.

— Подождем! — буркнул он, ни на что уже не надеясь. — Пойдемте сушиться.

7. ОТЗИМЬЕ

В бараке, пока Сеня растоплял железную печку-времянку, Гаврилов зашел в свою комнату переобуваться. Повозившись там немного, он выкинул новые сапоги и взрывнику, чтобы надел заместо чуней.

— Чуни здесь — не обутка, — заметил Смирнов, наблюдая, как Фрол тщательно наматывает портянки.

— В штольне — годятся, — заступился за обувь Сучков.

Печь разогрелась. Они молча сгрудились около нее: намерзлись у реки да и вообще к обеду вдруг неожиданно похолодало.

— Зазимок идет! — нарушил молчание Сучков, поворачивая над печкой желтые ладони.

— С чего это вы взяли? — усомнился Гаврилов.

— Похолодает — зачем не видишь! — подтвердил Смирнов.

— Пойду посмотрю, может вода сбывать начнет, — сказал Сеня, тяготившийся бездельем.

Он ушел, громко стукнув дверью, а Гаврилов подумал, что мудрят старики насчет погоды, но в окно сыпануло снежной крупой.

— Подумай-ка! — удивился инженер.

Для него непогода, резко сменившая красные дни, была неожиданностью, но старики знали о ее приближении и раньше по десяткам почти неуловимых и, казалось бы, несвязанных вовсе признаков. Каждый по своим, к тому же.

Фрол, еще утром двигаясь к складу взрывматериалов, заглянул в знакомое синичье гнездо, чтобы узнать, нет ли каких изменений, и порадовался про себя, заметив, что яиц стало пять. Они лежали на мягкой травяной подстилке носами внутрь гнезда, крошечные и хрупкие. Фролу всегда хотелось подержать такое яйцо в пальцах, но он не решался, боясь, что раздавит.

Возвращаясь, Сучков еще раз завернул к гнезду и обнаружил, что яйца уже покрыты тонким слоем нежного пуха. Птичка знала, что идет холод.

А после, уже на мосту, он обратил внимание, что ворон, битый час кувыркавшийся в воздухе над своим гнездом, вдруг уселся на суку и закаркал с самыми отвратительными интонациями.

И ветер, мотавшийся из стороны в сторону, изменился и устойчиво задул с северо-запада — из «гнилого» угла.

И спина ныла с утра.

Все к одному.

Фрол, выгнув спину, поморщился и потер поясницу.

— А? — спросил Смирнов. — Болит?

— Да вот, — сказал Фрол, — вступило не ко времю.

— Хрустальные мы стали! — вздохнул Смирнов. — Лишний раз не повернешься.

У Смирнова тоже всю ночь болели ревматические ноги, а это уж примета — верней не бывает. Потом он заметил, что щуки-икрянки, возившиеся в траве протоки, неожиданно прекратили бульканье и ушли в глубину. Потом сурки и суслики спрятались…

Старики переглянулись, когда пришел снежный заряд, так и должно было.

Вернулся Сеня, обсыпанный по плечам и голове снегом, и сообщил, что вода прибывает — еще одно кольцо затопило.

— Чего ей? — пробурчал Смирнов. — Вверху-то — теплынь.

Река текла из Казахстана, а там было тепло.

— Надо стрелять, — сказал Фрол. — Не продавит их.

Когда они вышли, снег уже кончился и опять светило солнце.

— Лучше летом у костра, чем зимой на солнышке, — сообщил Сеня Сирота, не унывающий ни на минуту.

— Закладывать на те вон надо! — показал Фрол на обломки, заклинившие проход.

— Перевалками шпарит! — сказал о снеге Смирнов, потому что не мог себе представить, как можно добраться до злополучных льдин.

С северо-запада — гряда за грядой — шли тучи. Ледяное поле перед мостом побелело от снега и только те льдины, на которые захлестывала вода, были зелено-синими.

— Эти на плыву! — заметил Фрол. — Не зажаты.

Льды дышали. Крупные льдины, составляющие затор, соприкасались в каких-то неведомых точках и мощно давили на опоры, а между ними свободно лежал на воде битый лед и льдины поменьше. Эти сразу перевернутся или утонут, если ступить.

— Придется тебе, Семен, — сказал Смирнов. — Ты легкий.

— Ну! — кивнул Сеня, ни минуты не сомневавшийся, что нести взрывчатку придется ему, потому что не старикам же скакать со льдины на льдину.

— Подождем! — сказал Гаврилов, нервно отбросив окурок. — Подождем!

Его не торопили: начальник, ему виднее.

— Все хотел спросить, — взглянул на Смирнова взрывник. — Какая, к примеру, такому мосту цена будет?

— Миллиона полтора! — вздохнул Смирнов, будто только сейчас лично потерял эти деньги.

— С копейками, дядя Фрол! — засмеялся Сеня, — а копеек еще столько же…

— Годится! — кивнул взрывник.

Гаврилов уже определенно чувствовал, что максимум через час, полчаса мост срежет, и все-таки медлил, лихорадочно ища какие-то другие, более безопасные возможности заложить взрывчатку, чем этот сомнительный путь по неверному льду. И не находил. А льды потрескивали и грозно шуршали. В середине поля какую-то льдину поставило на дыбы, и она так и осталась торчать там, как монумент силе.

— Ой, что я говорю! — пробормотал Сеня, выругавшись в бога, когда еще одну льдину поставило на-попа, а другую угнало под лед.

Лед явно начинал тороситься.

— Готовьте заряд! — сказал Гаврилов. — Быстро! Опять посыпалась крупа. Прикрывшись воротником, инженер смотрел, как Фрол готовит взрывчатку.

— Сколько осталось? — спросил Гаврилов.

— Две пачки.

— Пачкой разобьем?

— Хватит! — сказал Фрол. — Донести бы. — Он закрепил в патроне детонатор со шнуром, засунул патрон обратно в пачку, обмотнул ее шнуром и подал Сене.

— Давай, Сеня! — тепло сказал Сучков. — Спички не намочи — гляди. А когда подожгешь, не торопись. Шнур длинный; спокойно выходи.

— Бу сделано! — подмигнул Сеня и проворно полез с обрыва к воде.

«Палку бы взял какую…» — подумал Смирнов, но ворачивать Сеню не стал — худая примета.

— Не дойдет, я спробую, — неожиданно сказал он вслух. — Я в молодости тоже хват был, это теперь только крошки изо рта сыплются…

— То-то и оно! — усмехнулся Сучков.

Смирнов замолчал, припоминая лихую молодость и мосты, какие строил все прошедшие годы. Молча смотрел на свой первый в жизни мост и инженер Гаврилов, мечтавший сделать его красавцем. Он тупо и упорно смотрел на льдины между опорами, терпеливо ожидая там Сеню. Следить за движением рабочего у Гаврилова не хватало духу. «Сам пойду!» — соображал он, изо всех сил гоня мысль, что Семен не дойдет.

На противоположном берегу, привлеченные взрывами, собрались зрители из числа ожидающих очереди на баркас. Они удобно разместились на обрыве и хором выкрикивали Сене противоречивые советы.

— Дурачье! — злился Смирнов. — Форменное дурачье.

«Эх сыпь, Семен, да подсыпай, Семен!» — вспомнил Фрол строчки из песенки своей юности. И улыбнулся задумчиво.

8. РЕКА НЕПУТЕВАЯ

А Семен «сыпал». Он осторожно попробовал ногой первую льдину и ступил на нее. Льдина держала. Тогда он перепрыгнул на другую и побежал к опорам.

— Лева бери! — орали с противоположного берега.

— А тронется, бегать ему обратно не надо! — успокаивая себя, сказал Смирнов. — На энтой льдине до моря плыть можно.

— Не тронется! — возразил Фрол, внимательно наблюдая за Сеней, который неожиданно замешкался, потому что дальше шла мелочь — не разбежишься.

— Права иди! — дружно кричали с берега.

Справа действительно были льдины покрупнее, но они были и слева. Сеня пошел влево.

Снег бил по лицу и глазам, мешая смотреть. Но Сироту занимало другое, он даже приостановился, чтобы убедиться, что не ослышался: в снежной мути, летящей над степью, заливались жаворонки. «Чудеса!» — удивился Сеня, засунул поглубже за пазуху пакет со взрывчаткой и прыгнул на очередную льдину. Она качнулась, приподняв один край, Сеня поскользнулся, упал и, как с горки, на животе вылетел на следующую.

На берегу взвизгнула какая-то женщина, но Сирота не слышал ее. «Так и нырнуть недолго!» — впервые подумал он, лежа на льду. Потом поднялся и пошел дальше, прихрамывая на ушибленную ногу.

Где-то на середине реки опять случилась заминка. Чтобы перебраться со льдины на льдину, надо было перепрыгнуть метра три ледяной каши, в которой островком маячила метровая льдинка.

Сеня переложил спички под шапку, примерился и прыгнул двойным прыжком, рассчитывая, что промежуточная льдина не успеет утонуть. Черпнув в сапоги, он вылез-таки на твердый лед, снова зацепив за край льдины ушибленным коленом.

Вгорячах не почувствовал боли, но, шагнув несколько раз, понял, что нога отказывается повиноваться.

— Ногу повредил похоже! — спокойным голосом сказал на берегу Сучков, когда Сеня пополз к опорам на четвереньках, а потом поднялся и пошел, подтаскивая непослушную ногу.

— Обратно ему с такой ногой не уйти! — все так же ровно констатировал Фрол.

— Разойдется! — предположил Смирнов, — бывает…

На дальнем берегу теперь молчали, сообразив, наконец, что на льду не до их советов.

— Сволочь! — бормотал Сеня, волоча несгибающуюся ногу. — Сволочь такая…

Он понимал, что не успеет доковылять до берега, после того, как подожжет шнур, но упрямо тащился к нужному месту.

Впереди, за опорами, ревела вода. Освобожденно вырываясь из-под льда, она вспучивалась метровым валом и стремительно катилась вниз.

«В воду прыгну! — придумал Сеня. — Зажгу и прыгну. К берегу прибьюсь или баркас перехватит, пока лед двинется».

У Гаврилова слезились глаза и побелели щеки, но он смотрел только на опоры. Мысли стремительно крутились в голове. Идти всем на лед, чтобы вытащить Сироту? Но лед каждую минуту может столкнуть опоры и пойти. Тогда размелет не одного, а четверых.

— Пошли! — сказал Гаврилов, поднимая с земли доску от опалубки, вымазанную в растворе. — Веревку надо захватить.

— Постой! — остановил инженера Фрол. — Кажись, разошелся.

Сирота и в самом деле пошел быстрее. С берега не видно было, чего это стоит ему. Он и сам не знал и даже не замечал слез, которые независимо от его сознания выжимало из глаз каждое движение.

Гаврилов впервые посмотрел на Сеню и ужаснулся неестественности его движений.

— Ты вот что… — сказал Фрол. — Поезжай к переправе, подготовь баркас. Семен обратно не пойдет.

— Думаете?

Фрол кивнул. Инженер завел «газик» и поехал к переправе.

Заветная льдина была шагах в двадцати от Сени, когда твердый с виду лед провалился под ним и он скользнул в мокрую тьму, не успев ни удивиться, ни испугаться. На льду осталась шапка и коробок со спичками — никому теперь не нужные вещи.

Как ни странно, но на берегах не раздалось ни одного звука, только где-то внизу привычно гомонила переправа, да все так же выводили свои трели жаворонки и горохом стучала по задубевшей одежде снежная крупа.

Мастер Смирнов молча стянул с головы шапку.

— Рано хоронишь! — неодобрительно сказал Фрол. — Выберется, не таковский…

Сеню выбросило из-подо льда секунд черед двадцать. Мелькнув в буруне мокрой темной тряпкой, он зацепился руками за обломки льдины, кружащейся в водовороте за опорами, и его вместе с ней потащило книзу.

По берегу вслед за плывущим с криками побежали люди. Смирнов сел прямо на мокрую землю и заскреб непослушными пальцами по карману, где у него хранился пузырек с таблетками от сердца.

Фрол с легкой усмешкой наблюдал, за мастером, пока тот не съел таблетку, а потом отошел, чтобы подготовить заряд. Он подкинул на ладони последнюю пачку, будто пробуя на вес, и разорвал обертку.

Смирнов лежал на боку, беззвучно шевелил белыми губами, пытаясь улыбнуться. Но улыбки не получалось и лицо было такое, какое бывает у совершенно беспомощных людей да женщин, умеющих разыгрывать беспомощность.

Ох, Ишим, Ишим!

— Худая река! — выдавил Смирнов. — Столкнет опоры…

— Река как река… — сказал Фрол. — Может, и не столкнет.

9. ОДИН

— День нынче какой-то длинный, — устало заговорил Смирнов. — Из лета в зиму, из зимы в лето бросает, как меня — все равно… Пойдешь?

— Надо, — сказал Фрол. — Черед пришел.

Смирнов и так видел, что взрывник налаживается к опорам, но молчать не мог.

— Чего глядишь? — сказал Фрол, прилаживая под рубаху непромокаемый мешочек.

— Думаю вот, — сказал Смирнов, — уж лучше бы самому.

— Ото так, — согласился взрывник, думая о своем, — сам дак сам. Переживаний меньше.

— Видно как уж суждено, — вздохнул Смирнов, — оно на то и вытянет: ежели кому утонуть следует — на берегу не помрет.

— Помолчал бы!.. — попросил Фрол. — Чего мылишься? Ну куда ты, посуди, уйдешь? Докудова?

Смирнов замолчал, глядя на Сучкова снизу, прикидывая его силы.

Взрывник неторопливо готовился. Осталась последняя пачка взрывчатки и он намеревался сделать все наверняка, чтобы не зря рисковать. Да и вообще вполруки Фрол никогда не работал.

— Поймали Семена? — спросил Смирнов, ему с земли не видно было, что делается на реке.

— Поймали! — не глядя, сказал Фрол, выбирая доску, — плавает как утка.

— Присядь-ка! — сказал Смирнов. — Посиди.

Фрол присел на доску, достал кисет и с наслаждением закурил.

— Слышь-ка, мастер, — сказал он, подумав. — Ежели что, начальнику моему — Голубович ему фамилия — все обскажешь…

— Знамо дело! — пообещал Смирнов. — Только, может, тебе Гаврилова подождать. Семку вытащили, так он сейчас, зачем не видишь, явится.

Сучков промолчал. Он вспомнил, что забыл ответить на письмо старухе. Недели две назад следовало бы отписать, да все недосуг выходил.

— Ладно! — сказал он. — Пойду, а то просидим тут…

Народ с берегов отхлынул от моста, и это обстоятельство порадовало Сучкова.

«Пойду!» — еще раз мысленно повторил он.

— Иди! — сказал Смирнов, хотя Фрол уже спустился к реке. — Иди, раз такое дело…

Смирнов остался один на мокром обрыве. Он попытался встать, чтобы взглянуть на реку, но силы еще не вернулись. Тогда он стал смотреть в небо, которое опять пронзительно синело над степью.

Вдоль реки, судорожно взмахивая крыльями, беззвучно летели разрозненной стаей припоздавшие в перелете чибисы. Смирнов провожал их глазами, пока птицы не ушли за горизонт, а потом снова попытался встать…

Ему бы подняться, как эти птицы, — он увидел бы многое… И как буксует вездеход Голубовича, безнадежно застрявший в болоте, и как спешит баркас наперерез Сене, коченеющему в ледяной воде, а инженер Гаврилов, срывая голос, кричит ему, чтобы держался, и тянет руки из лодки, хотя до Сироты еще далеко…

И, конечно, он увидел бы, как идет к опорам старый взрывник Фрол Сучков, придерживая рукой спрятанную на груди последнюю пачку аммонита, а на шее у него висит целлофановый мешочек с запасным детонатором, куском шнура и коробкой спичек… Но Смирнов подняться не мог.

Оглавление

СВОЙ БРАТ РАБОЧИЙ

  КОЕ-ЧТО ДЛЯ НАЧАЛА

  СМЕНА

  В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ

  ПЛЫВУН

  „ОНА БЕССИЛЬНА…“

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ПОНТОН

  1. ПРИЕХАЛИ

  2. МЕТЕЛЬ

  3. АВРАЛ

  4. БАНДИТСКАЯ СНАСТЬ

  5. ПОД ВОДОЙ

  6. ЯМА

  7. ПРАЗДНИК

  8. ДНИ И НОЧИ

  9. ПОСЛЕДНИЙ ПОНТОН

РЕКА НЕПУТЕВАЯ

  1. ЛЕДОХОД

  2. ЧЕРЕЗ БОЛОТО

  3. У СЕМИ СОСЕН

  4. СЕНЯ СИРОТА

  5. ФРОЛ СУЧКОВ

  6. НА ЛЬДУ

  7. ОТЗИМЬЕ

  8. РЕКА НЕПУТЕВАЯ

  9. ОДИН